«Дураки»

Евгений Доминикович Будинас Дураки история болезни

30-е октября

До того как стать предпринимателем (в советское время) Виктор Дудинскас был литератором, печатался в московских толстых журналах, писал книги и сценарии для кино и телевидения.

Последняя его книга, написанная в 1989 году, называлась «30 октября» [печатается с некоторыми сокращениями].

воскресный день

В воскресенье утром я оделся потеплее, укутал горло шарфом и, нахлобучив тирольскую шляпу, купленную по дешевке в ФРГ, вышел на улицу, совершенно не подозревая, чем закончится для меня эта прогулка и чем она обернется впоследствии.

Было 30 октября 1988 года.

I

Колокола Кафедрального собора, обновленного к тысячелетию крещения Руси, звонили к заутрене. Непривычный, с детских времен позабытый гул стоял над городом, вызывая в душе предощущение чего-то неотвратимого.

На фонарном столбе белела листовка:

Граждане!

Все на митинг памяти жертв сталинизма!

Создавайте группы поддержки

Народного фронта за перестройку!

Наш девиз: «ВСЯ ВЛАСТЬ НАРОДУ!»

Начало митинга в 14 часов.

Все-таки я совсем не революционер. Власть, по-моему, должна принадлежать не народу, а правительству. Я вообще не понимаю, что можно решить большинством голосов. Лучше профессора Ягодкина не скажешь. В ответ на чье-то замечание, что народ морально не готов к повышению цен на сельхозпродукты, Геннадий Степанович предложил попробовать вынести на всенародное обсуждение таблицу умножения.

Листовка совсем свежая, день митинга не указан, из чего я заключил, что наклеена она недавно. Отпечатана каким-то домашним способом, внизу подпись: «Оргкомитет Народного фронта».

Про Народный фронт я кое-что знал. В газетах о нем говорилось обязательно с довеском: «так называемый».

Две недели назад в Доме кино под сводами бывшего Фарного костела собрались представители творческих союзов. Об этом сообщалось так:

«Собравшись 19 октября в Доме кино, группа самозванцев назвала себя «учредительным съездом историко-просветительского общества «Мартиролог» — памяти жертв сталинских репрессий». Следует заметить, что «делегатов» никто не делегировал. Они были привлечены по списку из числа наиболее приближенных к экстремистским группам. Обманным путем на эту встречу были приглашены деятели литературы и культуры».

Зал высокий, столы в центре дубовые, выставлены кругом, над столами купол с витражами.

Ряды для публики, по крайней мере первые, заняли партийные начальники. Их никто не приглашал, но пришли заранее — «блокировать», согласно полученной в горкоме партии установке. Усмирять никем не уполномоченных представителей.

Едва выслушав сообщение Симона Позднего[1], начальники полезли к микрофону: «Какой мартиролог?», «Какой еще список мучеников?» Чего страсти распалять, когда создана правительственная комиссия, которая без вас во всем разберется, все расследует... Кого надо, реабилитирует, кого надо, восстановит в правах...

— Кому надо? — шумит зал.

Начальники лезут к микрофону, их оттаскивают, они снова рвутся. Дошло почти до драки. В итоге «самозванцы» настолько завелись, что учредили не только «Мартиролог», но еще и оргкомитет Народного фронта.

Почему фронт? Против кого фронт? Почему народный? Собралась-то творческая элита. Против кого фронт, ясно — против начальников, то есть тех, кто против него... Но вот за кого? Или за что? Оказывается: за перестройку и... национальную независимость. За перестройку хоть не очень, но понятно. А вот с независимостью, да еще национальной...

Какая независимость может быть у сборочного цеха? А именно так, причем с гордостью, все называют нашу Республику, давно осовеченную, впаянную в общую экономику страны (насколько в такую экономику вообще можно что-то впаять), где национальные идеи и даже язык (мова) не очень популярны. За мову здесь, если и ратуют, так только в узком кругу интеллигентов, особенно языковедов и писателей, с языка живущих. Молодые неформалы требуют объявить ее государственным языком — на манер соседней Литвы.

Литва — это Литва, там совсем другие условия. Хотя и рядом... Но вот неожиданно вспенилось, закипело и здесь... Поднялось к высокому потолку, вознеслось над залом, потом разнеслось молвой и теми же напуганными начальниками, теми же партийными газетами, которым уже никто не верит и которые все читают «наоборот»[2].

Сделав еще несколько шагов и снова наткнувшись на листовку, я направился к телефону-автомату. Набрал номер своего давнего приятеля журналиста Сергея Вагонова (вместе работали в молодежке, теперь он корреспондент московской газеты) и неожиданно для себя предложил ему поехать к Восточному кладбищу — посмотреть, что за митинг.

II

Я не революционер, не экстремист, не неформал и вообще не перестройщик. Затея Горбачева с перестройкой меня откровенно раздражает. Наивная попытка согреть озеро сверху. На поверхности шум, пар, пена, брызги во все стороны, а внизу, в тине, спокойно плавают караси.

Начали с «ускорения», потом спохватились, сняли лозунг. Ускоряться на тарантасе, несущемся в никуда, — занятие безумное, тем более что в тарантасе не подгулявшая компания, а многомиллионный народ, производящий вдвое больше Соединенных Штатов стали и чугуна, впятеро больше тракторов, в восемь раз больше комбайнов и не способный при этом обеспечить себя даже печеным хлебом без помощи тех же Штатов. Отложив «ускорение», взялись за гласность, открыли плотину...

Постановления, законы, указы... — газеты едва поспевают их публиковать и тут же обрушиваются на них с критикой, о чем бы они ни были: о наградах и орденах, о борьбе с пьянством, о нетрудовых доходах или, наоборот, об индивидуальной трудовой деятельности, об анонимках, кооперации или увековечивании памяти. Сокрушаются идолы, рушатся авторитеты, вытаскиваются на свет новые старые имена. Бухарин, Рыков, Каменев, Троцкий... Тухачевский, Блюхер, Якир... Споры, выяснения, кто больше прав, кто меньше виноват, кто кому подписывал приговор, кто расстреливал и сажал, а потом сам сидел или был расстрелян, кто только сидел или был расстрелян, ничего не подписывая, никого не уничтожая, и за это должен быть вознесен на пьедестал.

Газеты словно с цепи сорвались, соревнуются, кто дальше и ловчее плюнет, кто побольнее лягнет, кто глубже зароет. «Мафия», «коррупция», «партократия», «тоталитарность»... Прямо оторопь берет. В самых острых писаниях я стеснялся даже слова «чиновник», а назвав как-то свой опус о тюменских нефтяниках «Функционеры», был уверен, что название не пропустит цензура...

Зачем все это Горбачеву? В его готовность разрушить возведенное за век большевизма здание поверить невозможно. Во всяком случае, о таких намерениях он ни разу не обмолвился; наоборот, уверяет в своей верности коммунистическим идеям.

Тогда зачем же? Скорее всего, для того, чтобы укрепить свою власть, раскачав страну настолько, чтобы первое лицо не могло быть свергнуто узким кругом соратников в одну ночь, как это бывало, добиться такой популярности за рубежом, чтобы опять же свержение стало невозможным.

Мотивы понятны, а последствия? Слишком уж не готова к демократии эта огромная и плохо управляемая страна.

Эйфории своих друзей-перестройщиков я не разделял. Не хотелось ни заваривать эту кашу, ни тем более ее расхлебывать. Поэтому почти два года назад я уволился из редакции журнала, уехал в деревню дописывать давно начатый роман и объявил друзьям, что не собираюсь выныривать, пока не закончится вся эта перестроенная неразбериха.

И вот вынырнул.

III

Вагонов подъехал на белой служебной «Волге» минут через тридцать. Сам за рулем, рядом мрачно восседает Виктор Козин — наш общий приятель, талантливый прозаик и секретарь Союза писателей.

— «Вечерка» трижды предупреждала, что митинг запрещен, — говорит Козин. — Похоже на провокацию. Собирают любопытных...

— Непонятно только, зачем им это нужно. Где логика? — спрашивает Сергей, вряд ли ожидая от нас ответа.

Кто-то из журналистов потом напишет, что был промозглый, ветреный, густо-серый день. Неправда. День был прозрачный, солнечный, хотя и морозный, какие у нас не часто случаются на пороге зимы. Это позже понеслись по небу рваные облака, уже после всего, к разбору, замелькали в воздухе злые белые мухи, так отчетливо различимые на видеопленке.

«Как ощущение?» — заботливо и чуть иронично спрашивает меня Виктор. Так справляются у человека, выбравшегося на улицу после долгой болезни.

Задумавшись над ответом, я вспомнил московского публициста Анатолия Стрелякова[3], с которым мы года два назад оказались на каком-то семинаре в Доме творчества.

...Мы с писателями сидели в холле и смотрели телевизор. Анатолий Петрович проходил мимо, он шел гулять, всем своим видом демонстрируя пренебрежение к дьявольскому ящику, который дома, как выяснилось, он никогда не включал. Тут он задержался, снисходительно глянул, потом сел и уставился. Так и сидел в пальто, в шапке, следя за происходящим на экране остекленевшим взором вышедшего из тундры аборигена.

Показывали видеоклип с полуголыми девками в клубах дыма и рваных бликах цветных прожекторов, потом скандальные выборы директора завода, тут же схватку разъяренных крокодилов, интервью со спортивными мальчиками из спецподразделения по разгону демонстраций, потом мужчину средних лет, которого облили из кружки серной кислотой: рубашка мгновенно истлела, а он стоял улыбаясь...

— И ты еще будешь утверждать, что из затеи Горбачева ничего не выйдет! — сказал мне Стреляков минут через двадцать.

«Я маленькая женщина...» — тонким голосом уверил нас с экрана парень в незастегнутой жилетке на жирноватом теле. И с легким подвыванием перешел к припеву:

...Не дам — угу — ни другу, ни врагу: Я смотрю на жизнь серьезно...

«Угу» — так Стреляков часто высказывался, выражая негативное отношение к происходящему вокруг.

Сняв шапку, он вышел на улицу, хотя надо было, наоборот, шапку надеть.

— Нет, — произнес Стреляков на улице, ни к кому уже не обращаясь, — эта страна себя не прокормит. Тем более что завтра, как только что объявил ее оптимистичный лидер, она переходит на полный хозяйственный расчет.

IV

Сергей вел машину, как всегда, осторожно и неторопливо.

Я с интересом смотрел на город. Сейчас, после долгой разлуки, мне казалось, что я его даже любил.

Здесь всегда тихо жилось и так славно работалось. В этом огромном и, наверное, самом скучном городе в мире, в этом мирно посапывающем, хотя и растущем быстрее других — уж не во сне ли? — полуторамиллионном болоте.

Здесь пустовали огромные парки; в троллейбусе и автобусе народ разговаривал вполголоса, как в поликлинике; на улицах никто не смеялся, не плакал, не размахивал руками и не кричал. Даже на пляжах прокисавшего к середине лета водохранилища, называемого местным морем, тишина в жаркий день нарушалась лишь глухими ударами по мячу. Закроешь глаза — вокруг пусто, только:

«Бух! бух!..», откроешь — море людей...

Бар в Доме писателя закрыли еще до антиалкогольного указа, и не во исполнение, а просто потому, что в него никто не ходил. А под сводами Фарного костела, приспособленного под Дом кино, стояла обычно сумеречная тишина, словно там был выставлен именитый покойник.

И вот волна демократизации докатилась и сюда...

— Ты хоть анекдот знаешь? — спросил Виктор. — Чем отличается демократизация от демократии?

Я знал: тем же, чем канализация от канала... За две недели я это вполне понял. Жизнь стала неузнаваемой.

В первое же воскресенье после приезда я увидел на обычно безлюдном проспекте колонну? толпу? каких-то странных военных, их было много, человек восемьсот — кто в форме, кто в полосатых тельняшках, при медалях и орденах, разгоряченные, расхристанные, с крашеными девицами под руку, впереди прихрамывал офицерик, кажется, капитан. Периодически оборачиваясь, он что-то выкрикивал, толпа (все-таки это скорее была толпа, чем колонна) нестройно ему отвечала. По тротуару их сопровождали старшие милицейские чины, у одного, кажется полковника, я поинтересовался, что происходит. Тот ответил, пожав плечами: «Афганцы. День десантных войск». «Разве есть такой праздник?» — «У нас нет, но там они его праздновали...»

Куда направлялись, откуда, зачем?

Назавтра я узнал, что кончилось все гнусным побоищем. «Воины-интернационалисты» вступили в сражение с «национализмом», набросившись на парней и девчат из школы-интерната искусств, затеявших в парке гуляние. Избивали ребят солдатскими пряжками, били и девчат: «Так дам, что рожать не будешь!»

За две недели мне пришлось усвоить уйму новых слов и представлений. И теперь я знал, что рэкет — это когда у кооператоров вымогают деньги, рэкетиры — это каратисты в милицейской форме, вооруженные пистолетами и даже автоматами, которых милиция побаивается и стремится вступать с ними не в перестрелку, а в деловые отношения. А вот рокеры — это просто пацаны в устрашающе черных шлемах, которые носятся по городу на мотоциклах без глушителей.

Для старшеклассниц, как я выяснил у знакомого социолога, одна из самых престижных профессий теперь — валютная проститутка, отсечь молодое поколение от нее — важнейшая социальная задача. Разрушить имидж благополучной проститутки (это я вычитал в газете) помогает СПИД. Точнее, его угроза. Про СПИД я узнал, что это совсем не стыдно, о нем теперь говорят свободно как о «чуме двадцатого века»; пятнадцатилетняя соседка обсуждает с матерью, как не подхватить, — та самая пятнадцатилетняя девица, которая еще вчера от стыда и ужаса в петлю бы полезла, приди ей вызов из вендиспансера провериться на элементарную гонорею.

Тут и там пооткрывались кооперативные бары и кафе. Кофе в них по-прежнему нет, подают бурду в грязных стаканах, зато всю ночь крутят по видео боевики и порнуху.

Объявленный Горбачевым «полный хозрасчет» дал плоды — прилавки магазинов опустели. О дешевых товарах теперь говорят, что они вымываются.

«Вечерка» садистски сообщила, что из магазинов исчезли изделия полутора тысяч наименований. Через несколько дней газета поправилась: тысяча семьсот. Нет телевизоров, фотоаппаратов, утюгов, велосипедов, пылесосов, зубной пасты, мыла и стирального порошка. Туалетная бумага выдается теперь только ветеранам войны и труда — по открыткам и с предъявлением пенсионной книжки. Ожидается исчезновение гуталина и шнурков для ботинок. Самих ботинок и след простыл, даже местного производства, объединения «Заря», знаменитого тем, что две его поточные линии многие годы подряд выпускали только брак.

Мой приятель завмаг Петя Кукушкин заключил с друзьями пари: «Спорим, что через два дня в городе не будет горчицы». Назавтра он вывесил в магазине объявление: «Больше двух банок горчицы в одни руки не отпускается». Через два дня занимать очередь за горчицей приходили уже с детьми, бездетные брали младенцев напрокат у соседей...

— Мне кажется, — сказал я, — что вершин демократизации мы достигнем как раз к тому моменту, когда из магазинов исчезнут соль и спички, причем повсеместно и надолго — из этой системы навсегда... Что-нибудь пишешь? — спросил я Виктора. Козин ничего не ответил.

— В воскресенье был на рынке, — сказал Сергей. — Там какой-то индивидуал продавал пепельницы. Лакированный гипс, морда вроде Мефистофеля. Никто не берет. Подходит мужик: «Это кто у тебя изображен?» «Кто, кто! Берия...» В три минуты все расхватали...

Козин вздохнул:

— Конечно, художник должен идти в ногу со временем или даже впереди него. А если не хочется, если не умею, не могу?

Совсем недавно, пару месяцев назад, прочтя в «Огоньке» статью писателя Адамова, в которой он назвал Республику антиперестроечной Вандеей[4], я рассмеялся. Звучало так, будто вокруг все кипит, а здесь собрались силы реакции, чтобы отражать атаки разбуженной страны, готовой с вилами и литовками идти на последний приступ.

Я жил в деревне, местные вилами разбрасывали на личных сотках выклянченный у начальников навоз, их жены наволочками таскали за сарай украдкой накошенное сено. В жатву директор совхоза Александр Яковлевич Сорокин, заматеревший в последнее время, подгонял свой уазик на край поля и стоял, наблюдая, до вечера: «Если уйдешь, стерню оставят выше колена, а то и вообще жать бросят».

Мой сосед Константин Васильевич, ветеран всех войн и колхозного труда, дымя на колоде «Беломором», все спрашивал: «Это как сробилось, что раньше, как водки не стало, велели чай пить, а теперь уже и чай без сахару? Тьфу на них, немца на них нету або Сталина...»

Местность вокруг деревни типичная для здешних краев: равнинно-распластанная.

Доминанта во всем окоеме одна — голый холм за рекой. Раньше там возвышался костел, потом его спалили, растащив булыжники фундамента на хозяйственные нужды.

Недавно сварганили вкривь и вкось из силикатных блоков баню с прачечной самообслуживания, баня тоже горела, но не до конца, так и стоит закопченная, по субботам дымит, зазывая клиентов, но успехом у местных не пользуется.

Директор совхоза Сорокин, парторг Коля и бывший председатель сельсовета Акулович подают личный пример. По субботам наезжают семьями. Суетятся у машин, поднося женам тюки с бельем, потом, пока те стирают, парятся. Распарившись, выходят отдохнуть на лавочке...

Какая перестройка, какая контрреволюция, какой оплот?

Хорошим начальникам у нас по-прежнему работается хорошо, плохим — плохо, но все радуются: в Москве буря, в Прибалтике шторм, а здесь штиль. На Москву начальники посматривают выжидающе: быстрее бы опомнились, но и снисходительно: нам столичная распущенность не страшна, у нас мясные и молочные прилавки не собирают очередей, столица благоустраивается, строится метро, растет урожайность, повышается производительность... Недаром, как чуть что, на нас кивают — единственная опора, надежда перестройки и ее оплот. Хотя бузотеров тоже хватает. А некоторые даже пытаются спекулировать на временных трудностях со снабжением, на дефиците. Им бы только бороться — с фашизмом, милитаризмом, сталинизмом, военщиной, сионизмом, антисемитизмом, бюрократией, лженаукой, мелиорацией и радиацией. На всем наживая скандальную популярность...

V

— Стоп, — сам себе командует Сергей. — Дальше нельзя. На перекрестке проспекта и Волгодонской стоял милиционер в форме капитана. Я вышел, показал свое корреспондентское удостоверение, оставленное мне при увольнении «на случай, если надумаешь возвращаться», объяснил, кто в машине и что едем по делу. Нас пропустили.

По проспекту в направлении к Восточному кладбищу, гремя начищенным металлом, шел военный оркестр.

Поставив машину на стоянке неподалеку от входа, мы прохаживаемся вдоль кладбищенской ограды, поглядывая на людей, которые прибывают веселыми ручейками, просачиваясь сквозь частокол милицейских ограждений, опоясавших все вокруг.

До означенного в листовке начала запрещенного властями (о чем знают все) и отмененного неформалами (о чем не знает никто) поминовения предков оставалось около часа.

Люди шли нарядно одетые, с цветами, многие — семьями, с детьми, некоторые катили детские коляски...

Движение транспорта перекрыто, но проспект свободен и от пешеходов: людские потоки струятся тротуарами, дорожками примыкающего к кладбищу молоденького прозрачного сквера, останавливаются, накапливаются у светофоров, как всегда покорно дожидаясь разрешающего зеленого. По устоявшейся здесь привычке никто не нарушает правил уличного движения.

Подползли «икарусы», штук десять. За большими окнами молодые люди — в шинелях, боевых касках, с плексигласовыми щитами на коленях, с неприлично торчащими между колен черными дубинками — сидят мрачно, не глядя по сторонам, но на воздух не выходят, видимо, дожидаясь чьей-то команды...

Подкатили пожарные машины...

На крытых брезентом грузовиках привезли курсантов милицейской школы; выгрузившись, они выстроились зловещим каре у ворот кладбища...

Ручейки, наталкиваясь на эту стену, упираясь в нее, недоуменно завихряются, сливаются в растущую на глазах толпу...

Тупо урча моторами, откуда-то сбоку вылезли свежевыкрашенные, хотя и с помятыми боками, судя по всему, видавшие виды огромные темно-зеленые зверюги с тупыми зарешеченными мордами и жерлами мощных водометов на крышах бронированных кабин...

Сгущается какое-то незнакомое напряжение...

— Это страх, — уверенно сказал Виктор. — В воздухе пахнет страхом...

Что, пожалуй, верно, хотя мне ничего подобного испытывать не приходилось.

— Мне кажется, здесь скорее тревожное любопытство, — вдумчиво возразил Сергей.

И это было правдой. Люди смотрели по сторонам с любопытством[5]. Выискивали в толпе знакомых, к которым тянулись, с которыми тихо заговаривали, почему-то подозрительно оглядываясь по сторонам — на незнакомых, сразу оказавшихся чужими...

— А по-моему, просто идиотизм, — сказал я. — Кого и зачем они собираются устрашать?

Подошел Валера Голод, бородатый и седеющий спортивный комментатор, с которым почти двадцать пять лет назад мы начинали в молодежной газете, тогда еще не собираясь седеть и понимая друг друга с полуслова[6].

— Старик, и ты здесь!.. Что-то я не пойму... Ты же человек официальный, всегда состоишь при начальстве. Или ты здесь «по поручению»?.. Но что за вид, что за шляпа, где ты ее оторвал! Хиппуешь? Или... маскируешься под неформалов?..

— Ты лучше скажи, что сейчас будет?

— Ты что, «ориентировку» не читал? — Голод посмотрел на меня совсем подозрительно. — Впрямь ничего не знаешь или придуряешься?

Я смутился. «Ориентировку» я читал.

Едва приехав в город и пройдясь по кабинетам «больших ребят» (со многими из них я поддерживаю приятельские отношения), я получил любопытный документ. Он назывался «Некоторые актуальные вопросы идеологической работы в современных условиях (В порядке ориентирования для секретарей партийных комитетов)», размножен с грифом «Для служебного пользования».

Ситуация в городе, оказывается, тревожная, да еще усложняемая:

противоречивым положением в творческих союзах и в рядах научной интеллигенции, где сложились разнополюсные по своим взглядам группировки,

стремительным ростом сети так называемых «неформальных» националистических объединений, численность которых за последний год выросла примерно в 5 — 7 раз,

созданием экстремистами во главе с Симоном Поздним и Витусем Говорко под прикрытием «Мартиролога» так называемого Народного фронта для достижения далеко идущих целей захвата власти[7].

...При анализе очевиден марионеточный характер «неформальных» объединений. Но уповать на малочисленность их рядов недопустимо. «Солидарность» в Польше поначалу не превышала 30 человек...

...Наступающую волну социальной демагогии можно блокировать только в том случае, если оперативная информация о готовящихся акциях идейного противника будет своевременной. Реагирование по принципу «акция — контракция» не может изменить сложившуюся обстановку. Необходимо встречное, опережающее действие с применением всех средств...

Взревев моторами, страшилища водометов поползли к воротам кладбища...

За ними потянулась вереница милицейских уазиков с включенными «канарейками»...

Следом двигались грузовики с зарешеченными окнами железных будок (но не обычные «воронки», а военные, повышенной вместимости)...

Завизжали сирены «Скорой помощи»...

— Я не думал, что дело зашло так далеко, — сказал я Голоду, как бы оправдываясь.

— Никто не думал, — ответил Голод, — но эти партийные олухи нас еще дальше заведут... Я знаю, что сейчас будет. Сейчас они начнут производить вычленение зачинщиков и расчленение толпы.

VI

Толпа была и без того заметно разобщена. Сегодня, 30 октября, сюда, к Восточному кладбищу, пришли разные люди, из самых различных побуждений.

Из принципа — те, кому запретили проводить митинг. Сейчас они раздавали в толпе листовки с призывами создавать «группы поддержки» Народного фронта.

Из солидарности — те, кто их поддерживал, прямо ни в чем не участвуя...

Из любопытства — те, кто, прочтя навязчивые предупреждения в «Вечерке» о том, что на митинг не следует ходить, не смог усидеть дома...

Кроме того, пришли подогретые парткомами представители рабочего класса, кого прийти попросили... Пришли возмущенные «наглостью распоясавшихся неформалов» сориентированные работники и активисты партийных комитетов, легко узнаваемые по добротной и аккуратной одежде, по манере держаться, прохаживаясь вместе, но как бы раздельно, в толпе, но как бы чуть в стороне, по умению двигаться, чуть выпятив грудь, обычно переходящую, независимо от пола, в трудовую мозоль живота.

Пришли еще и те, кто по службе, их было довольно много, они, пожалуй, больше всего бросались в глаза своей штатской одеждой и старанием остаться незамеченными.

Впрочем, не всегда.

На проспекте, как раз возле светофора, они уже действовали. И весьма решительно. Началось вычленение. Валера Голод был прав.

По толпе прокатилось:

— Взяли Купавина...

— Взяли Маточкина, вместе с семьей[8]...

— Взяли Позднего...

Так схватили человек двадцать.

И повсюду военные и милицейские чины.

Распоряжался всем подполковник — невысокий, коренастый, плотный, похожий на Виктора[9].

— Я па-прашу ра-зой-тись... Я па-прашу... А вокруг полковники, полковники, полковники... И еще главнее полковников — генералы? — в штатском, которые полковникам отдавали краткие распоряжения, на что те неизменно кивали, продолжая ничего видимого не делать, тем не менее что-то делая.

Но нет, делали и видимое, и совсем безумное.

В толпе тут и там мелькали нарядные бело-красные бумажные флажки и даже зонтики. А на одной из женщин была яркая куртка такой же «вызывающе националистической», как будет потом отмечено в милицейском протоколе, расцветки. Снующие в толпе молодчики набрасывались на людей с флажками, пытаясь их вырвать, некоторых хватали и тащили к машинам. На женщину в куртке навалилось сразу несколько здоровых мужиков, скрутили и поволокли, несмотря на ее отчаянные попытки вырваться и улюлюканье толпы.

— Делать им нечего, — говорю я ворчливо, ища у Виктора Козина сочувствия. — И тем, и другим. Носятся с флагом да языком, как курица с яйцом...

Виктор молчит. Флаг, предлагаемый неформалами, мне как раз симпатичен. В этом белом, потом красном и снова белом есть волнующая свежесть, открытость и простота... Система аргументации тех, кто против, нелепа. Ну и что, если в годы войны этим флагом пользовались ублюдки? Под сенью алых знамен их тоже всегда хватало... Нет, красный для меня темноват, когда его слишком много — мрачноват[10], ну а если повсюду только красный, тут уж совсем перебор: жизнь разнообразнее, даже при социализме. Мова мне тоже нравится. Иногда я даже на ней думаю, хотя говорить стесняюсь. Но дело не в симпатиях. Тот, кто говорит на мове, — чужой для властей, кто не размаўляе, — враг для неформалов. Страсти накопились, и вот от споров о флаге, о языке перешли к потасовке.

— У культурного человека национальное в быту и в творчестве присутствует постоянно, — продолжаю я, — в речах и лозунгах — никогда. — Виктор молчит. — Патриотизм — это все-таки религия лавочников и дураков, — цитирую я классика. — И ничего хорошего его возрождение нам не сулит... — Козин молчит. — Впрочем, я космополит и в этом совсем ничего не понимаю...

— Вот и не лез бы ты в эти дела, — доброжелательно советует Виктор.

— Я и не собираюсь. Просто хочется быть объективным...

— Всегда ли стоит быть объективным? — Виктор помолчал. В целом он неплохо ко мне относится. — Боюсь, что это тебе потом недешево обойдется... — И, обращаясь к Сергею: — Может, крутнем, посмотрим, что делается вокруг?

VII

На шоссе за лесом выстроился армейский батальон, судя по форме, внутренние войска МВД.

Перед ними бабка с горкой капустных кочанов. Ехала на попутке, дальше машину не пропустили, развернув (как и всех) на кольцевую дорогу. А ей недалеко, тут за лесочком, возле Урочища, рукой подать... Вот и выгрузилась. Вот и стоит, ничего не понимая, ничего и не спрашивая, — по давней привычке жительницы Урочища...

Само Урочище окружено цепями людей в серых шинелях. Холодно, солдаты жгут костры, разминаются, размахивают руками, подпрыгивая с выбросом ноги вперед.

— Он только полезет, а я ему — жах! жах! Но никто не лезет. Вокруг ни души. Перекрытая милицией дорога пустынна...

Лесом, в сторону кладбища, колонной, почти бегом, путаясь в полах шинелей, пробивается еще один батальон.

— Как немцы, — делится с нами впечатлениями старуха с капустой. — Те тоже так вот, по-над лесом и пришли.

По кольцевой дороге ползет колонна автобусов с людьми в черных комбинезонах, в касках с забралами, со щитами и дубинками.

Поравнявшись с нашей «Волгой», колонна остановилась, и мы смогли их рассмотреть.

— Ни хрена не слышно! Никаких команд! — орет на полковника (!) майор (!) в комбинезоне, выскакивая из кабины головного автобуса. — Приходится действовать по интуиции!..

— Молодец, — поощряет его полковник, забыв про субординацию. — В боевой обстановке только так...

— Вандея! — кричит кто-то в толпе, как раз в тот момент, когда мы подъезжаем.

И пошло, подхватилось:

— Ван-де-я!.. Ванд-де-я!.. Ван-де-я!.. — дразнит толпа милицию.

— Па-пра-шу...

— Ван-де-я!.. — протестует толпа, и в этом слове слышится боевой клич.

По рядам у кладбища проносится:

— Симона Позднего отбили!.. Женщины... Вот он, вот он идет... В центре собравшихся движение. Вокруг Позднего образуется открытый круг...

— Прекратить съемку! — слышу за спиной чей-то окрик, потом — хруст разбиваемого фотоаппарата.

Симон Поздний что-то говорит, но слов не разобрать...

Какой-то парень подходит к подполковнику и просит дать Позднему мегафон, чтобы он смог обратиться к людям.

В ответ тот только улыбается. Но уже не до смеха...

— Грамадзяне! — говорит Симон. Он напряжен, лицо неестественно бледное, глаза воспалены, ему только что дали отведать газку... — Граждане! — повторяет он.

Толпа стихает.

И по тому, как настороженно стихла толпа, я вдруг явственно ощущаю: перед ними — лидер; человек, за которым пойдут, вот сейчас, немедленно — только призови! — полезут, попрут на людей в серых шинелях, на водометы, на дубинки, и ничто их не остановит. От этой мысли становится жутко, как только и бывает в ощущении вот-вот грядущей неотвратимой, невозвратной беды...

— Я прошу вас...

Над толпой у кладбища, вдруг объединенной вопреки готовящемуся расчленению, нависла грозная тишина.

Мне даже показалось, что я отчетливо услышал стук горкомовской пишущей машинки. Секретарь по идеологии Петр Лукич Ровченко диктует «ориентировку», перечисляя все мало-мальские неформальные группки, даже школьные, даже дворовые, даже если в ней и насчитывалось пять человек... Перечисляя и характеризуя: агрессивны, антиобщественны, фанатичны, националистичны и даже: самобытны, что, безусловно, особенно опасно.

Пора, пора призвать к порядку.

Две силы застыли, лицом к лицу, готовые ринуться... На кого, против кого, за кого?..

VIII

Не оставляет ощущение, что все это — какая-то игра. Ориентировки, листовки, самодельные плакаты, милиция с мегафонами и просьбами сойти то с тротуара, то на тротуар, пожарные, военные, водометы. На улице минус три по Цельсию. Ну кого, интересно, здесь собираются поливать — на окраине города, у кольцевой дороги, предварительно сняв с маршрутов общественный транспорт и заменив его милицейским?

Но и самое драматичное в жизни происходило всегда как-то несерьезно.

...Девочка лет пяти тонула на пляже. Жаркий день, я стоял по колено в воде и смотрел, как она лежит на спине. Вдруг заметил, что легкие волны перекатываются через лицо. Кинулся... А потом «Скорая помощь», врачи в белых халатах, истошный вопль матери, сидевшей тут же на берегу и задумчиво наблюдавшей...

...Столкнулись машины — как в шутку. Поезд сошел с рельсов — будто бы понарошку. Любовь какая-то ненастоящая, все больше шуточки. А потом забирает — на жизнь.

В Тбилиси, когда танки шли на толпу, — все пели и смеялись, молодые парни выскакивали вперед, пританцовывая, кто-то постарше их приструнивал, уговаривал отойти... А потом — трупы. И в Вильне у телецентра — трупы.

Сегодня, 30 октября, люди пришли на запрещенный митинг. Пришли с детьми и как дети. Подполковник с мегафоном в руке настойчиво, как детям, предлагает им разойтись и пойти подышать озоном в соседнем лесочке... Но никто не расходится. Людьми движет любопытство и ощущение безопасности — от непричастности. «Ну не могут же меня убить за то, что я просто пришел!»

Толпа стояла неподвижно.

— Грамада![11] — сказал Симон Поздний, теперь уже отчетливо, в наступившей тишине. — Прошу вас...

Я посмотрел на часы. Было ровно четырнадцать по московскому времени. Я подобрался, физически ощутив, какая сейчас начнется свалка...

Стучит машинка, диктует секретарь горкома Ровченко:

«Полемика дискуссии не может быть бесконечной. На каком-то этапе необходим переход от дискуссии к делу».

Но нет, Симон не этого просит.

— Прошу вас соблюдать спокойствие и порядок! Не поддавайтесь, это провокация!..

Это все. Больше он ничего не успел сказать.

IX

Призыв Позднего к спокойствию и порядку был истолкован старшими офицерами МВД как боевой клич к наступлению. И под четкие команды полковников, подполковников и майоров милицейские шеренги ринулись на людей.

Толпа сжалась, готовая спружинить и отшвырнуть наступавших.

— Газы! — раздалась чья-то негромкая команда. Вообще-то команда предупреждающая, защитная, непонятно только, что и кого тут собираются защищать.

В дело пошли баллончики с газом. Передние в толпе отступили, стали теснить задних. Выстроившись клином, милицейский батальон врезался в людскую массу, проходя ее, коверкая и сминая, как мощный плуг врезается в землю, разваливая выдранные пласты.

Началось расчленение.

— Хлопчики! Что вы робите!

— Раз! — звучала четкая команда.

Напирало углом на людей серое сукно шинелей, выбрасывались вперед армейские башмаки, мелькали отчего-то вдруг озверевшие лица, кокарды с державным гербом, кулаки в казенных обшлагах...

— Раз! Раз! Раз, два, три!..

Толпа подалась и развалилась — сначала на две части; в них тут же врубились новые клинья, потом еще на две, еще и еще... Жестоко, решительно, методично, бессмысленно...

«Очевидцы рассказывают, — писал я потом в репортаже для местной газеты, — что по лицу прибывшего к месту событий первого секретаря горкома партии Г.В.Галкова пробегала довольная улыбка победителя. (Впрочем, это замечание я отношу к тем, кто лично видел эту улыбку. Или... вполне обоснованно ее вообразил.)»

Этот абзац опубликовать не удалось. В редакцию весь день всполошенно звонили со всех этажей партийного дома — правили и сокращали. В конце концов Галков лично уговорил редактора снять его фамилию уже из верстки, клятвенно уверив, что он у кладбища не был. И никакого отношения к происшедшему не имеет.

Но в пятницу, накануне, на партсобрании Союза писателей он восседал в президиуме и вопрос «Не встретят ли людей у ворот кладбища дубинками?» назвал провокационным. По телефону я попросил Галкова меня принять. Я сказал ему про долг журналиста — рассказывать правду. По моим оценкам, в подавлении несуществующих волнений участвовало несколько тысяч (!) людей в милицейской и военной форме. Их число явно превысило количество «демонстрантов». Я должен уточнить детали и факты, я собираюсь об этом писать...

Галков взорвался:

— Вот и пишите.

И швырнул трубку.

«Ну и манеры», — подумал я. И позвонил его предшественнику Валере Печеннику, недавно ставшему секретарем ЦК. Мы вместе учились, старые отношения обеспечивали некоторую доверительность, к слову, он мне и дал «ориентировку».

— Чего ты лезешь в эту историю? — мрачно спросил Печенник. — Это же не твое дело.

Я объяснил, что всегда лезу не в свои дела, считая это как бы профессиональным долгом... История же, на мой взгляд, чудовищная, а Галков — один из ее организаторов.

— Ладно. — Печенник помолчал. — Я позвоню, он тебя примет. Только не надо накалять страсти.

Но Галков меня не принял.

Тогда я написал Григорию Владимировичу гневное письмо. С требованием немедленно встретиться.

Письмо я вручил, подкараулив его в приемной. Заодно передал свою книжку с автографом — вместо визитной карточки. Обычно это помогает человеку понять, с кем он имеет дело.

Но Галков не ответил. Даже не позвонил, даже через секретаршу ничего не передал.

Я написал страничку текста. А Павлик Жуков, молодой неформал, напечатал ее в своей полугазете-полулистовке, нигде не зарегистрированной и выходящей подпольно, назвав этот текст «милицейским отчетом, полученным от первого секретаря горкома партии товарища Галкова».

Вот этот текст:

«Преобладающим большинством сил правопорядка, оснащенных спецсредствами и подкрепленных боевой водометной техникой, так называемый народ, собравшийся у входа на Восточное кладбище и остановленный батальоном курсантов милицейской школы, был подавлен и расчленен. Отдельные группы общей численностью не более тысячи человек, действуя согласно заранее заготовленному призыву: «На Урочище!» — двинулись разобщенным порядком в сторону кольцевой магистрали, пробиваясь к Урочищу, где (в соответствии с полученной органами «ориентировкой») они намеревались рекламировать лозунги о создании так называемого «Народного фронта», но по дороге были перехвачены развернутыми подразделениями органов правопорядка, собраны вместе, окружены и сжаты плотным кольцом, после чего, спасаясь от нападения и захвата национальной символики, сосредоточенной в центре круга, а также оберегая женщин и детей, находившихся там же, вынуждены были опуститься на землю и противостоять дальнейшим правоохранительным действиям, взявшись за руки и стоя на коленях.

При этом Симоном Поздним, вызывающе вставшим (без головного убора) в центре круга (на дистанции пистолетного боя) была оглашена «Декларация» официально не зарегистрированного общества борьбы со сталинизмом «Мартиролог». Отдельные лица выкрикивали антисоветские призывы ярко выраженного националистического характера («Жыве Республика!»), что вынудило подразделения перейти к наступательным действиям, пользуясь силами подоспевшего подкрепления, в результате чего несанкционированный митинг был успешно прекращен.

В операции участвовало до трех тысяч личного состава. Пострадавших среди личного состава нет»

Вот так, товарищи партийные секретари, подполковники, полковники и генералы. Вот так, выражаясь суконным языком, усвоенным мной на уроках военного дела и гражданской обороны, которые вел у нас Железный Жорик, заслуживший две звездочки с двумя просветами на службе в сталинском НКВД. Вот так, без всяких литературных эмоций и свойственных «гражданским писакам» преувеличений.

Хотя никаким правом выдавать написанное за «милицейский отчет» я Павлика Жукова не наделял...

X

— Вы посмотрите, что делается, — говорил Поздний, — они даже тут нас боятся, на этом поле... Я обращаюсь к милиции: мы такие же люди, мы живем на одной земле, мы окончили одну школу, мы один народ... Не поддавайтесь, вас толкают на скверное дело.

...Здесь, на клочке перепаханной и подмерзшей земли, в километре от жуткого Урочища: «А куда же нам было еще идти?» — присев на корточки, став на колени, сжавшись в живой комочек, чтобы как-то спастись, не быть раздавленными подступившими шеренгами людей в светло-серых шинелях и офицерских сапогах, готовых ринуться, чтобы смять, разогнать, повергнуть в бегство по голому осеннему полю с мачтами высоковольтной линии энергопередачи, а потом хватать, травить лесом и полем, как зайцев, здесь, в солнечный воскресный денек, ставший вдруг холодным и злым, здесь «неформалы», «демагоги», «пацифисты», «националисты», «самозванцы» и прочие «экстремисты», по списку идеологической «ориентировки» для служебного пользования, загнанные в тесный, размером с хоккейную площадку круг, впервые услышали (раньше, выходит, не было повода ни слушать, ни произносить) и, похоже, сразу восприняли слова Симона Позднего (в один час вдруг ставшего лидером, возвысившегося над толпой). И сумели не поддаться на провокацию, подавить страсти, чтобы избежать бойни. Послушались Симона, успокоившего не только себя, но и горячие головы, подчеркнуто холодного, отчего как-то особенно страстного:

— Мы — Нация, мы — Народ. И русские, и евреи, и поляки, и татары, и литовцы — все, кто живет на этой земле. Мы — Люди, не будем забывать об этом. И здесь наш дом.

XI

«Не выкручивайте мне руки!»

Это такое выражение. Оно в ходу лет тридцать. Володя Иголкин, главный инженер комсомольского стройуправления на Севере, где я в юности работал, любил так говорить. Это когда ты в чем-то убежден, а тебя заставляют поверить в другое.

Руки нам выкручивали часто. На собраниях, на бюро, на редколлегиях и прочих коллегиях, в райкомах, горкомах и так далее. Каждый, кто выше, считал своим долгом выкручивать руки тому, кто ниже. Как-то постепенно мы к этому привыкли. «Решили?» — спрашиваешь. «Два часа выкручивали руки», — отвечают. И все понятно. Не удалось решить...

Но вот когда маленький майор, лакейски ловя одобрительные взгляды своего начальства, принялся выкручивать мне руки уже в буквальном смысле, тут я не выдержал. И, как-то изловчившись, отшвырнул его в сторону:

— Пошел вон! Свинья.

Действительно свинство, оправдывался я перед Сергеем, выкручивать человеку руки, когда тот пытается что-то записать. Хотя бы фамилии тех, кому выкручивали руки, кого тащили к грузовикам с решетками.

Это мы с Козиным так придумали. Когда увидели побоище на кольцевой дороге. Людей хватали, толкали, пинали и волокли к грузовикам. Трое тянули мужчину лет сорока (двое заломив руки за спину, третий за волосы, свободной рукой тыча в лицо баллончиком), четвертый тащил кричащего в ужасе и отчаянно вырывающегося его сынишку...

Бросаясь с блокнотами наперерез и спрашивая фамилии офицеров, мы почему-то решили, что это хоть кого-нибудь отрезвит, хоть кого-нибудь остановит.

Собственно, я ничего не писал, только делал вид, что записываю, писать я привык в других условиях...

Втроем, с подоспевшим Сергеем (он опять отгонял служебную машину в безопасное место), мы подошли к полковникам, чтобы узнать фамилию теперь уже майора, набросившегося на меня. Мы подошли, чтобы спросить, что они здесь делают в воскресный день на кольцевой дороге, у лесочка, что здесь вообще делается. Мы надеялись получить объяснения, все-таки мы были журналисты, а значит, на работе. Маленький майор тут же подскочил, снова схватил меня за руку, пытаясь ее заломить:

— Вот он только что назвал меня свиньей!

— А что?! — сказал Виктор. — Действительно свинство.

Фамилию майора нам все же назвали. После того, как были предъявлены служебные корочки. Майор Акулович.

Мистика, подумал я. Дело в том, что одного майора Акуловича я уже знал. В детстве, когда после девятого класса работал в военном училище лаборантом. Он был заместителем моего начальника и постоянно меня доставал.

И внешне они похожи, из чего я готов сделать вывод, что все майоры Акуловичи — маленькие, круглые и обязательно нарывастые.

Или даже так: все маленькие, круглые и нарывастые майоры — Акуловичи.

— Но это ты слишком! — сказал Козин. — Майор обязан проявлять рвение, иначе ему никогда не продвинуться до подполковника.

Впрочем, что мы так на майора. Он исполнял свой долг.

Разве он виноват, что есть люди, благодаря которым его долгом стало выкручивать мне руки?

эхо

Назавтра город кипел, как выварка с бельем.

В творческих союзах, в театрах, в редакциях газет, в научно-исследовательских институтах, впрочем, и на некоторых предприятиях, даже в троллейбусном парке, прошли бурные собрания. Люди возмущались, негодовали, посылали телеграммы и письма в Москву, в Политбюро, прямо Горбачеву — требовали немедленного разбирательства, выражали гневный протест. Рабочий вдруг оказался заодно с неформалом, поэт — с математиком, артист объединился с бывшим военным, да не просто военным, а с десантником из спецвойск, пришедшим на собрание в театр — засвидетельствовать, что для разгона населения применялись спецсредства.

Споры и разногласия остались, но склоки и распри, столь обычные в среде интеллигенции, особенно творческой, отодвинулись на второй план. Не снялся с повестки и национальный вопрос, он даже как бы обострился... Но... Но что-то возникло вдруг более значительное и потребовавшее единения...

I

...Была полемика о государственном языке и национальной культуре, были попытки исторических разборок. Были экологические наскоки на власть, хозяйственные просчеты которой позволяли «экстремистам» будоражить людей. Было тихое возмущение «в слоях населения» дефицитом и снижением уровня жизни. Все это было, проходя, что называется, в тлеющем режиме, хотя причиняло начальникам хлопоты, но не несло в себе никакой для них серьезной опасности. Ведь «так называемая общественность» — действительно далеко не народ. Если хорошо посчитать, всех экстремистов и было-то не больше сотни...

...В относительно благополучной в экономическом плане Республике трудно прогнозировать широкое распространение антисоциалистических идей в массах трудящихся.

Впрочем, в «ориентировке» отмечалось «растущее недовольство в различных слоях населения, которым пытаются воспользоваться экстремисты и неформалы».

И дальше:

«Зато второй рычаг антисоциалистических сил — национализм — у нас довольно надежно блокирован неприятием националистических идей».

Не было мобилизующего начала. Не было встряски, придающей процессу ускорение. Не было мордобоя, а значит, и силы, способной ему противостоять. Не было прямого, открытого, демонстративного насилия, откровенного и циничного попрания прав.

30 октября чугунные головы сумели все это устроить.

Пока парнишек с флагами и плакатами не трогали — это одно. Ребята играют, пусть даже дурью маются — от молодости, от безделья мозги всегда набекрень. Пока в газетах их вместе с «националистами от культуры» шельмовали, обзывая «пеной на волне перестройки», — ладно. Газеты, конечно, брешут... Хотя и дыма без огня не бывает... Кто их там разберет! Но вот когда из-за них и на нас поперли вдруг с дубинками и водометами...

Ничто так не объединяет, как вынужденная потребность протестовать.

Похоже, именно это и имел в виду Симон Поздний, выступая во вторник на собрании в Союзе писателей:

— В воскресенье на Восточное кладбище пришло население. Уходил — народ.

При этом он конечно же торопился, выдавая с присущим ему максимализмом желаемое за действительность. Но...

Как здесь говорят, рацыю ён меў[12].

Произошло невероятное, непредсказуемое. В этом вчера еще таком тихом провинциальном болоте...

Заявление оргкомитета Народного фронта

«30 октября 1988 года отряды милиции и внутренних войск, спецподразделения, вооруженные дубинками, слезоточивым газом и водометной техникой, разогнали многотысячный митинг-реквием памяти предков, незаконно, без юридического обоснования запрещенный.

Задержано более 70 человек, в том числе члены творческих союзов, представители прессы, женщины. Использовалась физическая сила, спецсредства и слезоточивые газы.

Мы расцениваем события 30 октября как неприкрытый рецидив сталинщины, как наступление антиперестроечных сил на демократию и выражаем решительный протест против беззакония и нарушения прав человека.

Мы решительно заявляем, что курс на разжигание межнациональной и социальной враждебности, который избрала идеологическая служба Республики, граничит с уголовным и политическим преступлением.

Руководство, которое использовало силу против собственного народа, развернуло клеветническую кампанию против демократической инициативы, против интеллигенции и молодежи, скомпрометировало себя и не заслуживает политического доверия».

Галков, секретарь горкома партии, пришел в Дом кино, его (еще раньше) пригласили на встречу с президиумом Союза кинематографистов, но зал был переполнен[13]. Его вытащили к микрофону, засыпали вопросами и заставили отдуваться. Виновато улыбаясь, он что-то мямлил про заявку на митинг, которую оформили не так, отдали не туда, про кладбище, где не место митинговать...

— А что вы, собственно, улыбаетесь? — перебил его председательствующий Олег Белогривов[14]. — Вы хоть понимаете, что произошло? Вы принимаете на себя ответственность? Как представитель городских властей, как депутат, за которого мы голосовали?

— Какая ответственность, за что? — Галков не понимал.

— За срыв работы общественного транспорта...

— За хулиганские нападения на граждан...

— За насилие...

— За спецсредства...

— За оскорбление чести и достоинства...

— За осквернение памяти предков. Свободный микрофон летал по залу, как мячик.

Григорий Владимирович не понимал. Прежде всего он не понимал, где он. Куда он попал? Он что-то пытался объяснить, но его никто не слушал. Витусь Говорко уже оглашает проект резолюции. Собрание городской общественности выражает недоверие первому секретарю горкома партии Галкову.

Григорий Владимирович попытался как-то свернуть все к протоколу. Это, мол, не собрание, ведь объявлено заседание президиума.

— Как это не собрание! — шумел зал. — А что же тогда? Что? Действительно, что? — раз собрались.

— Кто «за»? — спрашивает Белогривов. Лес рук.

— Против? Тишина.

— Кто воздержался?

— Таким образом, резолюция собрания принимается единогласно.

— А как же Галков?

— Раз не воздерживается и не голосует «против», значит, он «за», — разъясняет Белогривов.

Назавтра в печати появилось краткое сообщение. Состоялось собрание городской общественности, в его работе принял участие первый секретарь горкома партии Галков.

Назавтра же, выступая перед областным активом, первый секретарь обкома партии Залупаев сообщил, что вчера в Союз кинематографистов ворвалась группа разъяренных неформалов, попытавшихся сорвать встречу Галкова с творческой интеллигенцией.

Тут же заместитель министра внутренних дел Республики полковник М. К. Сократов, недавно перешедший в органы из комсомола, где он носил прозвище Миша-хам, сообщил, что московский корреспондент Сергей Вагонов на своей служебной машине способствовал нарушению правопорядка, подвозя организаторов несанкционированного властями митинга...

Это он про нас с Козиным.

К Позднему на работу пришли два милиционера, вручили под расписку повестку в суд. Его привлекали как организатора митинга.

С Симоном мы знакомы давно, еще со студенческих лет. Полагая, что тут не до шуток, я буквально силой связал его со своим приятелем адвокатом Катушиным, известным защитником. Просмотрев бумаги по «делу», тот застонал: «Ничего более безграмотного в своей практике я не помню». «Юридически?» — уточнил я. «Грамматически, — ответил он. — О юридической некомпетентности я и не говорю». «Они что же, не могли поручить это дело грамотному человеку?» — наивно спросил я. «А кто из грамотных согласится?»

В двухэтажное зданьице народного суда на бульваре Карбышева набилось с полтыщи народу. Пресса, телевидение, московские и иностранные корреспонденты...

Испугавшись, что обрушится лестница, судебные начальники несколько раз объявляли, что рассмотрение дела откладывается. Но народ не расходился, а, наоборот, прибывал. Почувствовав, что сейчас начнется новый многотысячный митинг, и, видимо, напугав этим свое руководство, слушанье дела отменили.

Заявление для печати

(Председателя Президиума Верховного Совета Республики С.Г.Старозевича)

«В ответ на вопрос корреспондента Телеграфного агентства Республики «Были ли применены дубинки, газы, спецсредства и воинские подразделения?» Станислав Георгиевич Старозевич ответственно заявил:

— Эти моменты комиссия расследовала особенно скрупулезно... В зоне проведения митинга не было милиции, оснащенной спецсредствами, хотя неподалеку, в месте концентрирования сил правопорядка, находилось подразделение, которое их имело. Там же стояли и машины с водометными установками. Люди, идя на кладбище, возможно, видели их, ну а чувства и предположения имеют свойство обрастать «достоверными деталями»... Теперь про солдат, которые будто бы находились там. Их не было... У нас работали комиссии Прокуратуры и МВД СССР, ими установлено, что газовые баллоны в тот день не выдавались, была проверена их наличность, все документы, баллоны взвешены на специальных весах. Ни одного грамма газа не израсходовано...»

(Все местные газеты)

Поздно вечером в гараж таксопарка, где Сергей обычно ставил машину, явились два офицера МВД. Сообщив, что на белой «Волге» Вагонова во время проведения несанкционированного митинга был совершен наезд на женщину, которая доставлена в больницу и находится в тяжелом состоянии, милиционеры предъявили работникам гаража фотографии для опознания личности Вагонова.

На одном из снимков он стоял возле машины в окружении каких-то подозрительных типов, один из которых был в импортной тирольской шляпе...

Чугунные головы, похоже, взялись за дискредитацию свидетелей.

— Только бы не узнала Галочка, — вздыхает Сергей у меня на кухне. — И все домашние. Они этого не перенесут.

Рюмку принять он, как всегда, отказался — за рулем. Пьет чай, кажется, уже третью чашку, тяжело отдуваясь и жалобно прихлебывая.

— Ты повремени со звонками ко мне. И не заходи пока. Домашние что-то чувствуют. Не надо их дергать, это старые люди, они не понимают всех перемен.

Старики не переживут, жена не вынесет, у нее и без того хватает переживаний: работа, ребенок... Все на нервах.

А ребенку — двадцать. Недавно мы отгуляли на ее свадьбе. И говорится все это в присутствии моей жены, сидящей тут же, на кухне, с грудным сынишкой на руках...

Впрочем, мне легче. Меня потому и не упоминают в числе зачинщиков безобразий, что знают о моей «давней дружбе» с самим Е. Е. Орловским, первым секретарем ЦК. Никакой особой дружбы на самом деле нет, но про былые аграрные подвиги Орловского я не однажды писал, встречался с ним на объектах и был одним из немногих журналистов, кто его искренне поддерживал. Оказавшись на высокой должности, он меня вспомнил и даже призвал в неофициальные советчики.

Так что замминистра МВД Миша-хам с провокацией, им придуманной, влип. Предвижу, какое у него будет выражение лица, когда, всмотревшись в фото, предъявляемое его людьми для опознания «зачинщиков», рядом с Вагоновым он увидит меня. И что он про это скажет Орловскому.

Надо что-то делать, говорили мы с Сергеем друг другу. Надо предпринимать какие-то официальные шаги. Обрежут придатки, потом доказывай, что ты не экстремист.

Сергей уже написал служебную записку в редакцию. Мне надо бы встретиться с Евсеем Ефремовичем Орловским, рассказать, что к чему. Но его нет, он в отъезде, Валера Печенник, секретарь ЦК, тоже. Решил зайти хотя бы к Павлу Павловичу Федоровичу — проинформировать его как заведующего отделом и члена бюро, ответственного за работу с творческими союзами.

В писательских, вообще творческих сферах у него репутация серого кардинала, все живое он душит не по должности даже, а по призванию, причем душит не своими руками, а мастерски выстраивая козни, всех сталкивая и подставляя. Но будучи хитрым лисом и зная о моих связях с первым, меня не цепляет.

Федоровичу я изложил все, что видел, показал несколько фотографий. Оставил официальную записку, к которой для убедительности приложил снимок с десятком фамилий пострадавших.

В записке я написал:

«Показания около сотни свидетелей по применению газов и спецсредств, наличию военной техники и войск МВД, нападению на граждан и пр. собраны у Симона Позднего и Олега Белогривого.

Среди свидетелей — ученые, рабочие, педагоги, художники, писатели, журналисты, военные.

Эпизоды грубейшего насилия, в том числе и с применением газов, отсняты на видеопленку...

Копии заявлений граждан в прокуратуру находятся у Симона Позднего».

Подхалимски испросив «моего позволения», Павел Павлович ловко вывернулся, наложив на записке резолюцию: «В Прокуратуру Республики. Прошу разобраться. Результаты проверки передать в Президиум Верховного Совета».

II

Мне кажется, я знаю, кто первым крикнул в толпе: «Вандея!» Это отрицатель Ванечка.

Ванечка приехал из деревни, прописался у тетки, живет в микрорайоне. В городе он успешно окончил кулинарное училище, работает в кооперативе, но не из-за денег, как он мне пояснил, а для домоуправа, чтобы не приставал. Ванечка читает Адамова, слушает по радио Стрелякова, пишет политические стихи, пишет и на мове, владеет которой вполне свободно, хотя разговаривать по-деревенски считает не совсем приличным.

Никакого умиления гласностью или свободомыслием у Ванечки нет. Свободно говорить Ванечке никогда не запрещали. Сейчас ему «скоро семнадцать», значит, в восемьдесят пятом было... Думать и говорить, что думаешь, для него вполне естественное состояние, не всегда только ясно, что говорить и как думать.

Еще Ванечка рвется что-нибудь делать, только пока не может определиться — что.

Ну, например, Ванечке очень хочется сделать что-нибудь такое, чтобы за это попасть в тюрьму. Нет, не уголовником, а по политическим обвинениям. Причем здесь Ванечке хочется не столько прослыть героем, сколько пострадать. Ну и еще, конечно, «собрать материал». Для чего ему «материал», Ванечке пока тоже не совсем ясно. В Позднего он влюблен, хотя и критичен, горячо осуждает организаторов Народного фронта за нерешительность в борьбе с властями.

На одном из собраний я видел, как Ванечка, оказавшись с дружиной в дверях, удерживал напирающих райкомовских активистов. А потом и совсем разбушевался — это когда дружинники «из принципа» не пропускали в зал председателя райисполкома, а милиция стала того проталкивать. Тут Ванечка на всех наскакивал петухом: «Нет, уж сегодня я обязательно допрыгаюсь. Нет уж, сегодня я срок непременно схлопочу». Естественно, милиционеры, слышавшие такое, Ванечки сторонились, старались его не задевать. Не задержали его даже тогда, когда, неосторожно рванувшись, Ванечка разбил дорогое дверное стекло.

Когда я думаю о последствиях опасной игры, в которой одной рукой (из центра) власти провоцируют демократию и свободомыслие, а другой (на местах) подавляют их[15], когда я чувствую, как неотвратимо такая раскачка ведет к тому, что молодые люди начнут разбирать трамвайные рельсы, строить баррикады и швырять в витрины булыжники, я имею в виду прежде всего Ванечку.

Думается, что его имели в виду и авторы «ориентировки», когда пугали всех нарастающей волной экстремизма.

Евсей Ефремович Орловский, первый секретарь ЦК компартии Республики, про Ванечку, разумеется, не знает. Но, читая «ориентировку», он очень расстроился. Трескотня с перестройкой и всеобщая распущенность его и без того удручали.

В области, которой он до недавней поры партийно руководил, производят мяса на душу населения столько же, сколько в Америке. Там получают самую дешевую говядину в стране, да, пожалуй, и в мире. Про такой передовой опыт мы с режиссером Юрием Хащом даже сняли фильм. Точнее, снимали, но не успели закончить, а сейчас нам не до того: занимаемся разборками по 30-му. И Орловскому не до того, что вызывает у него досаду. Ведь когда он сетовал на жизнь, в которой ему, партийному работнику, приходилось заниматься дорогами, привесами КРС, посевными, железобетоном и искусственным осеменением, а не идеологией, он лукавил.

Уж я-то знаю, что больше всего он любит заниматься именно тем, чем занимался. И оттого что ему удавалось заполучить для показательного хозяйства подряд на какой-нибудь ультрасовременный импортный склад, он балдел, как Ванечка, оторвавший за полцены диск какого-нибудь Майкла Джексона.

Почему же он в партийных руководителях вот уже столько лет, отчего не оборвался куда-нибудь к свиньям? (Я это без всякого обидного подтекста, имея в виду, что на комплексах, занимаясь конкретным делом, Орловский чувствовал себя как рыба в воде...)

Не по той ли причине, по какой Ванечка лезет в политику, вместо того чтобы писать стихи и до одури слушать Майкла Джексона, Си Си Кетч или «Студэнес»?

Ванечка ведь знает, что если он не займется политикой, то ему очень даже могут предложить Иосифа Кобзона, который нравится Орловскому, или «Лунную сонату», которую любил даже Ильич. Ничего против Кобзона я не имею, сложность лишь в том, что Ванечка имеет.

Так и Орловский всегда знал, что, оставь он секретарское кресло, никто не позволит ему заниматься коровниками или свинарниками так, как он бы того хотел. Вот и мается, вот и лукавит. Сетует теперь уже на то, что все эти Ванечки-бузотеры, все эти «нечистые» отрывают его от любимого дела.

А я теперь думаю, что лучше бы он коровниками не занимался. Когда в докладе Горбачева на какой-то партконференции я снова прочел о главной задаче партии — побыстрее накормить народ, я понял, что разговоры о новом хозяйственном мышлении — очередная пропагандистская туфта.

Сказали бы однажды:

«Слушайте, кормитесь сами».

И кормились бы, если не как в Швеции, то не хуже, чем финны.

Где еще и какая партия занимается мылом, зубными щетками, мерзостными добавками в колбасу, из-за которых даже кошки отказываются ее есть, новой технологией обработки семян, мелиорацией и наведением порядка в общественных туалетах, к чему мы все так привыкли? А ведь привыкли. И требуем. Однажды в субботу я сидел в приемной Орловского, дожидаясь, когда он освободится. Вместо секретарши дежурил старый прожженный аппаратчик. Телефон звонил беспрерывно. Отвечал же он одно и то же: «Куда вы звоните? Где взяли этот номер? Сколько вам лет?» Заметив мое удивление, пояснил: «Кто только не трезвонит! В гостинице мест нет, хотя забронировано, горячую воду отключили, автобус не ходит... Вот смотрите». Он включил громкоговоритель селектора:

— Это ЦК? Я из химчистки звоню. Пальто почистили, а пуговицы не пришивают...

— Где вы взяли этот номер? Звоните министру бытового обслуживания.

— Сегодня выходной, там не отвечают.

— Сколько вам лет? Почему вы не знаете, что ЦК пуговицами не занимается?

— На кой хрен вы тогда вообще нужны!

Фильм о комплексах и индустриализации сельского хозяйства мы с Юрой Хащом все же монтируем. А из головы не выходит эта история с 30 октября. Казалось бы, никакого отношения одно к другому не имеет. Но нет...

Вот я считаю, что надо подснять Орловского. Где-нибудь на комплексе или на стройплощадке. Юрий Хащ сомневается: при весьма скептическом отношении к Евсею Ефремовичу интеллигенции нас обвинят в лизоблюдстве.

— Орловский на комплексах бывал? — наступаю. — Сотни раз. И новую технологию внедрял, и шишки за это получал... Правда все это или неправда? Вот и давай снимать правду...

— Хорошо, — говорит Хащ, — только тогда давай вставим и кадры разгона митинга...

Я смотрю на него недоуменно.

— Митинг разгоняли? Орловский об этом знал? Санкционировал?..

— Тебе нужна «клюква»? — спрашиваю.

— Мне, как и тебе, нужна правда. Так ведь? Причем вся...

«Всей правды» о 30-м я не знаю. Надо признаться, работать над фильмом это мешает.

С одной стороны, на Орловского не похоже, чтобы действовать так безрассудно. Человек сельский, практический, рассуждающий трезво, он слишком далек от политического экстремизма. С другой стороны, трудно предположить, чтобы на такое «мерзоприятие» начальники отважились без высшего благословения.

И потом... Где реакция на все наши письма, протесты, телеграммы?

Впрочем, я даже не знаю, получил ли он их. В том, что он человек честный, я не сомневаюсь. Но и в том, как все эти Федоровичи его обходят или подставляют, мне тоже не раз доводилось удостовериться...

— Неужели ты действительно допускаешь мысль, что Орловский непричастен? — спрашивает Хащ.

Я молчу. Скорее всего, я такой мысли все же не допускаю. Но я журналист, профессионал. Если у меня есть хоть какая-то возможность узнать, как было на самом деле, я обязан ее реализовать, не допуская никаких «мыслей».

Иду к Орловскому договариваться о съемке. Ну и, конечно, выясню его отношение к 30 октября.

Иду — это громко сказано. Попасть к Орловскому не так-то просто. Помощник, как обычно, отвечает уклончиво (у него такая должность — ограждать), обещает доложить при случае. Но пока сам занят. Лучше всего позвонить недельки через две...

Ладно, завтра суббота, прорвусь.

Прихожу к подъезду в 9.45 (Орловский в субботу обычно приезжает к десяти), звоню снизу помощнику. «Шефа нет и сегодня не будет». Пошел к левому подъезду, встал у ворот. Наблюдаю суету вокруг. Одна машина подкатила, вторая. В машинах люди в штатском, оглядываются по-хозяйски. Из здания напротив вышли два милиционера... Это всегда очень забавно наблюдать: суету перед явлением, особенно если знаешь о нем заранее... Пронеслась «Волга» Орловского — в отличие от предшественников он ездит на «Волге» и без эскорта; одна машина ГАИ. Но сидеть впереди ему не положено — там человек из охраны, так что меня Евсей Ефремович не заметил.

Позвонил помощнику снова. У шефа совещание. Тогда я решил позвонить Федоровичу. Прошу его зайти, доложить шефу, что я к нему рвусь.

— Зачем? — настороженно спрашивает Федорович. Объясняю про фильм, о 30-м, естественно, умалчиваю.

— Сегодня он занят и никого не станет слушать. Да сейчас его и нет...

Все ясно. Его нет и не будет. Он проводит совещание. До вторника.

Ладно, вышел на улицу, нахально встал прямо против окон высокого кабинета на пятом этаже. Я знаю, что Орловский любит размышлять, стоя у окна. Закуриваю. Через пять минут из парадного подъезда выскакивает постовой милиционер.

— Пройдите! Евсей Ефремович вас просит.

— Ты чего не заходишь? — встречает с улыбкой. Сниматься в фильме наотрез отказывается. Никто, мол, не поймет. Я настаиваю, нажимаю на его заслуги, но отказ категоричный, хотя чувствуется, что моя настойчивость его не слишком раздражает. Просто сейчас не до кино. О 30-м заговаривает сам.

— Вы там все с режиссерами... У кладбища они, кажется, снимали?.. Я своих просил показать, но что-то никак не могут найти пленку.

— Задание понял, — говорю я с готовностью. Орловский продолжает, как бы не услышав:

— Не могу разобраться... Мне доложили, я тут же связался с председателем президиума Старозевичем, попросил создать комиссию, обязательно включить представителей интеллигенции. Комиссия заверила: все в порядке, никаких нарушений... Пригласил руководство МВД — в один голос честью офицеров клянутся: ничего не было. А вы тут шумите... Пришлось звонить в Москву, попросил МВД СССР прислать проверку — тот же результат. Всех опросили, все уверяют, что ничего не было. А народ шумит... Самому, что ли, заниматься расследованием?..

На душе у меня отлегло. Когда человека знаешь с хорошей стороны, всегда приятно, что не надо разочаровываться.

Две недели, все забросив, собираем снимки, показания свидетелей, видеопленки — делаем фильм — теперь о 30-м. Визит к Орловскому придал оптимизма, мне показалось, что дело с расследованием не так уж и безнадежно.

— Слушай, — спрашивает Хащ, — а почему твой Орловский не выгонит Федоровича?

Я отвечаю, что Орловский не мой. А вашего Федоровича он не гонит по очень мне лично понятным соображениям. (Даже если вообразить, что Федорович его совсем не устраивает.) Павел Павлович всю жизнь делал именно то, что от него требовали, и разве он виноват, если теперь требуется совсем иное? Или в том, что в ЦК пришел Орловский?

— А почему ты так рвешься показать ему видеофильм? Я молчу. Меня не только он не понимает, никто не хочет понимать. Стреляков вот позвонил, начал о том же: «Неужели ты думаешь, можно что-то изменить каким-то видеофильмом?» Но я должен пройти этот путь до конца. Показав фильм, увижу реакцию...

— А ты не боишься, что он просто не захочет смотреть? — спрашивает Юра еще через полчаса.

— Будет видно, — отвечаю я уклончиво, понимая, что вопрос не совсем праздный.

— Очень жаль, что твой Орловский не снимает с работы Федоровича, — говорит Хащ назавтра. — На этом в глазах интеллигенции он нажил бы приличный капитал...

Я не отвечаю. Мы монтируем фильм. Но еще часа через три я вздыхаю:

— О чем ты говоришь, Юра!.. О каком еще капитале, в глазах кого?.. Ну кто из его соратников или из тех же писателей стал бы к нему лучше относиться, если бы он снял какого-то Федоровича? Орловский же для всех чужой... Для идеологов он — слишком хозяйственник, для интеллигенции — ворог... Ты же знаешь, какая в писательских головах каша относительно его деятельности. Вцепились, как борзые. Атомные станции нельзя, гидроэнергетика тоже не нужна, комплексы нельзя, мелиорацию нельзя, асфальт в деревне не нужен, метро в городе тоже, химию на поля нельзя, мощные тракторы тоже... Что можно?!

— Понимаю, — говорит Хащ, отчего-то тяжело вздохнув, — ты хочешь сказать, что выхода у него нет.

Тут позвонили из Дома кино, и мы помчались на очередное собрание.

III

Страна шумела, в стране обсуждались поправки к Конституции и проект закона о выборах. Тут не до свинокомплексов, не до привесов и удоев. Тем более не до кино...

Под сводами Фарного костела гремели речи. Как можно новую Конституцию принимать «застойным» доперестроечным Верховным Советом? Тем самым, о выборах в который народ спорил, что легче: поднести «выборщика номер один» (генсека Черненко) к урне для голосования или, наоборот, — урну к нему пришли и начальники, сразу к микрофону:

— Где вы раньше были? Вся страна уже месяц обсуждает проекты, да и у нас все высказались. Одни только творческие интеллигенты изволили молчать до последних дней...

Молодой, но решительный в суждениях товарищ из горкома резюмирует:

— Кому теперь нужны ваши предложения? Надо было раньше не спать.

Я попросил слова для справки.

— Мы не спали. Весь этот месяц мы были заняты. Потому что, получив, извините, по морде, пытались вам доказать, что 30 октября было действительно, а не лишь во впечатлительном сознании «творческих интеллигентов».

Сорвав положенные аплодисменты, я вернулся на место, вполне довольный собой. Но молодому товарищу из горкома было мало. Он снова оказался на трибуне, испытывая жгучую потребность дать неформалам бой.

— Разглагольствовать просто. Это каждый может. Но где предложения по существу? Что-то я их не расслышал... Я вернулся к микрофону.

— Вы хотели по существу? Записывайте. Прямые выборы — раз. Равные выборы, где каждый имеет один голос, — два. Общественные организации, включая КПСС, выдвигают своих кандидатов, но избирает их народ — три. Прямые президентские выборы — четыре, прямые выборы Верховного Совета — пять...

Досчитав до дюжины, я остановился.

— Это по закону о выборах. А по Конституции? — не унимается горкомовец, все еще надеясь выполнить поручение и поставить неформалов и интеллигентов на место.

— По Конституции? Убрать шестую статью о руководящей роли партии в нашем обществе.

Это не я сказал, это Симон Поздний выступил с места. Зал возмущенно зашумел. Это было уже за пределами зафлажкованной территории. Тут Симон Вячеславович, похоже, перебрал.

— Ага, — сказал товарищ из горкома в наступившей тишине, не вставая с места, но зато посмотрев на Позднего, как учитель смотрит на попавшегося хулигана. — Завтра об этом будет доложено товарищу Галкову.

Живем мы, конечно, не по параграфу, но есть по крайней мере две статьи, которые мне мешают.

Это пятая графа в анкете. И шестая статья в Конституции.

Национальность, как известно, человек себе не выбирает (кроме тех случаев, когда он родился евреем и как-то сумел это исправить, взяв фамилию жены, соседа или знакомого матери). Но в жизни она часто играет решающую роль. Не больно много в ЦК евреев.

Партию, напротив, выбирают — те, кто в нее вступил. Естественно, что при этом они признают ее руководящую и направляющую роль, многие как раз из-за этого и вступают. Как в анекдоте:

«Прошу принять меня в партию и правительство».

Но остальные-то при чем?

Неловко получается, когда группа людей, пусть и многочисленная, вдруг провозглашает себя авангардом или даже умом, совестью и честью остальных, руководящей и направляющей силой, противопоставляя себя таким образом всем прочим, да еще узаконив это конституционно.

Назавтра, придя в монтажную, я попросил Юру Хаща больше в политику не лезть, а заниматься конкретным делом. В данном случае делать фильм о производстве, которое в конечном итоге и определяет все.

— Вокруг жизнь кипит, — возражает Хащ, — вокруг революция, а мы тут, как в колодце.

— Юра, митинговать и развешивать флаги, конечно, интересно. Но кто-то должен и работать. Это только Борис Ельцин может уверять, что мы начнем хорошо жить, как только лишим партократию привилегий. Разогнать аппарат, отобрать награбленное, раздать неимущим. Но все это уже было, да и делить-то нечего. Раздав всем икру из закрытых партийных распределителей, мы вряд ли накормим народ. К слову, икры в городе потребляется около шестнадцати тонн в год. Где-то по одиннадцать граммов на человека...

— Но выступил вчера ты лихо, — вздыхает Хащ, перематывая пленку. Ему хочется бороться за справедливость.

— Кому нужна наша лихость? Кому нужна эта трескотня на собраниях?..

— Давай вставим кадры разгона митинга, — не унимается Хащ. — Чего бояться? Или давай вообще это на фиг бросим! — Хащ оживился. — Тем более что вчера тебя избрали в комиссию Народного фронта по проведению выборов.

Это правда, он же, подлец, мою кандидатуру и предложил.

Больше в монтажной Хащ не появился. Его закрутила жизнь кинозвезды. Просмотры, встречи, обсуждения.

Фильм о 30-м мы собрали наспех, а народ смотрит взахлеб — при безобразном качестве съемки, да кустарном монтаже, да тексте наговоренном, что называется, без черновиков. Демонстрируется фильм на маленьком мониторе, экран размером с буханку хлеба, монитор стоит на сцене, в зале триста человек, люди солидные, вроде бы ценители — как наклонились вперед, так и сидят полтора часа, не шелохнувшись. Никаких приемов, никакой художественности, только фото и кинокадры, показания свидетелей, комментарий, а смотрится, как детектив, и реакция зала адекватная. Юра сразу нашел оправдание: это у нас такой жанр.

Тут же принимаются резолюции, тут же собираются средства в пользу оштрафованных властями участников митинга.

По всем телеграммам наконец приехала комиссия ЦК КПСС. Два солидных, располагающих к себе человека.

Услышав про видеофильм, товарищи из Москвы попросили его показать. Смотрели вечером в Доме кино, захотели, чтобы без местного начальства. Уже во время просмотра в зал тихонько пробрался неизвестно кем проинформированный Петр Лукич Ровченко, секретарь горкома партии по идеологии и автор «ориентировок».

Только просмотр закончился, Петр Лукич вскакивает, вроде бы удивленный увиденным, возмущенно кудахчет:

— Потрясающий материал! Где же вы раньше были! Своих, мол, подсиживаете. Почему, мол, раньше не пришли, не показали такие вопиющие безобразия? Тем самым нас подставляете.

— Вы, — говорю, — Петр Лукич, не поняли. Это не для вас фильм, а про вас...

Петр Лукич сначала смутился, потом овладел собой:

— Вот видите, — апеллирует к москвичам, — для них главное — конфронтация, главное — разжигание страстей. А ведь отношения с горкомом у товарища писателя, — и на меня смотрит с ленинским прищуром, — всегда были самыми лучшими. Не так ли? Со мной лично — нет. Не имел чести, но с Григорием Владимировичем Галковым, нашим первым, просто даже дружеские.

Я опешил. Никаких отношений с Галковым у меня не было, кроме неудачной попытки попасть к нему на прием. И газетной статьи про 30-е, оставленной им без внимания...

— Как же никаких?! Самые дружеские! У Григория Владимировича даже ваша книжка есть, с вашим собственноручным дружеским автографом...

От неожиданности я даже покраснел.

Но здесь и московские товарищи испытали неловкость.

Показав им ленту про 30-е, я поступил нечестно. Все-таки сначала я должен был показать ее Орловскому. Теперь выходит, что я его как бы заложил, вынес сор из избы. И никогда мне теперь не узнать, как бы Евсей Ефремович прореагировал, посмотрев материал. Кроме того, «закладыванию» я всегда предпочитал прямой разговор.

Только позвонив в ЦК помощнику и узнав, что Орловский в отъезде, я успокоился.

Но переживал я все-таки зря. Только комиссия отбыла, звонит помощник Орловского. Вежливо интересуется: не очень ли я занят, при себе ли у меня видеокассета?

Все ясно. Приехал Евсей Ефремович, сейчас меня призовут...

Это «сейчас» тянулось с бесконечными перезваниваниями три дня. В конце недели помощник сообщил мне, что Евсей Ефремович очень заняты (видимо, никогда не освободится), но просили передать: «Вам позвонит Станислав Георгиевич Старозевич, вы с ним встретьтесь и порешайте все ваши вопросы, какие — вы знаете».

Хорошо. Спасибо. Непременно.

Один из вопросов я уже «порешил»: Евсей Ефремович знакомиться с нашим шедевром не пожелали.

личный выбор

I

В холле Дома писателя собралась комиссия Народного фронта по выборам в Верховный Совет СССР. Юрий Драков, высокий и меланхоличный математик из Академии наук, складно обрисовал ситуацию в городе, рассказал, что в каждом округе Народный фронт выдвигает своих кандидатов и создает группы их поддержки. Слушали его внимательно, многие даже записывали.

Тут же вертелся какой-то парень с видеокамерой. Я спросил у Позднего, кто это. «Да так, один человек...» — «Свой? — спрашиваю. — Сможем его найти, если для кино понадобится пленка?» — «Здесь все свои, — он посмотрел на меня испытующе. — Посторонних не держим».

Невысокая женщина лет сорока увлеченно рассказывала, как ей удалось проникнуть в стан партийных активистов:

— Пришли человек двести, раздали всем по целой папке инструкций... Я тоже беру. Тут появился сам Галков и давай всех накачивать. Неформалы, мол, выдвигают лозунг «За Советы без коммунистов». Я не выдержала: «Это вы точно знаете?» — кричу Публика в шоке. «А вы, дамочка, откуда? Вам, видимо, не сюда»... Вытурили...

— А бумаги отняли?

— Как же, у меня отнимешь...

Развеселились. Кто-то предложил поддержать идею товарища Галкова с его лозунгом «За Советы без коммунистов». Шутка, разумеется, но слишком вызывающая: в официальном-то помещении... Все на него зашикали. Вот тут у меня и сорвалось:

— За Советы... без Галкова.

Сказал негромко, но услышали все. И сразу ко мне пробилось человек десять. Что нужно делать, чтобы Галкова завалить? Галков, оказывается, для них — олицетворение партийной бюрократии.

Парень с видеокамерой нас «по-свойски» заложил. И в понедельник утром пленку с видеозаписью уже внимательно изучали в кабинете первого секретаря горкома. Место с моим выступлением Григорий Владимирович Галков попросил прокрутить дважды.

Отступать некуда. Начинаю предвыборную кампанию против Галкова.

Почему именно против него? С кого-то надо начинать. Тем более что он действительно олицетворяет партийную тупость.

В Доме кино (Олег Белогривов дал ключ от своего кабинета) первое заседание клуба избирателей «Гласность». Удалось собрать двенадцать человек. В основном знакомые журналисты. Смотрят на меня с недоверием. Слушают с опаской.

— В городе, говорю, определился самый горячий район — Калининский, в нем два избирательных округа: территориальный и национальный. Страсти схлестнутся именно здесь, потому что по территориальному округу выдвинут Галков, а в национальном медикам из Института кардиологии удалось выставить кандидатуру Симона Позднего. Таким образом, говорю, население Калининского района, к слову, самого крупного в городе, будет голосовать за Галкова и Позднего. Или против Галкова...

— Или за Галкова, но против Позднего, — мрачно резюмирует кто-то. — Что наиболее вероятно.

Его поддерживают, кажется, все. О победе над Галковым смешно и думать...

Тем не менее сговариваемся встретиться в четверг. А пока — изучить обстановку, продумать тактику, найти людей, готовых помочь...

В четверг из двенадцати «членов» моего клуба пришли только трое. У остальных — работа, должность, семья.

Но главное было ими сделано: по городу прокатилась молва. И в среду в Доме кино собралось человек триста.

Пришли научные работники, архитекторы, врачи, рабочие, жители микрорайонов, студенты и преподаватели университета. «А то про демократию все только в газетах пишут...»

Юра Хащ, разумеется, показал наш фильм про 30-е, Поздний выступил со своей предвыборной программой. Программа у него нормальная, кроме явного перегиба с шестой статьей Конституции. Поздний категорически настаивает на ее отмене; мне кажется, это преждевременно и может многих отпугнуть. Но спорить с этим законченным максималистом бесполезно.

— Сейчас главное — протащить Симона Позднего через окружное собрание, — формулирую задачу. — И прощупать Галкова, найти его слабые места...

— Не надо только полагать, что бюрократия совсем уж бессильна, — наставляет народ Юрий Ходыкин[16]. — Она не в состоянии провести демократические выборы, но зато прекрасно умеет «организовывать» нужный результат. Давайте продумывать систему контроля. И будем готовыми ко всему.

Но народ настроен оптимистично.

Разбились на группы, стали распределять обязанности.

— Вы с ума сошли! Что вы делаете? — невысокая женщина, в которой я узнал «лазутчицу», тянет меня в сторону. — В зале полно стукачей. Завтра всему городу будет известно...

В этом я не сомневался, но именно это нам и требовалось.

— Прикинем наши возможности, — говорил я неделю спустя, раскладывая бумаги на огромном круглом столе в центре зала под высокими сводами Фарного костела и чувствуя себя Наполеоном. — Посмотрим, что у нас есть.

Было немного.

Два десятка «своих» участников окружного собрания, в задачу которых входило любой ценой провести в президиум и в счетную комиссию представителей от каждого кандидата, настоять на установке свободного микрофона в зале, убедить собравшихся в необходимости тайного голосования... Сомнительная возможность задавать вопросы, посылать записки в президиум, телеграммы — личные и коллективные — от тех, кто не попадет в зал... В этом же округе от Народного фронта идут актер Виктор Матаев и профессор-медик Миснюк, шансов у них немного, но зато они могут выступить против Галкова. Кроме того, получат слово их доверенные лица... Еще у нас были самодельные плакаты для пикетирования у входа, свои люди на телевидении, а значит, и возможность все заснять...

— Вот, пожалуй, и все, — сказал я. — Еще у нас есть пять дней до собрания, а потом полтора месяца до выборов... Не густо...

— Почему же? — возразил Юра Хащ. — У нас есть команда сумасшедших, рассчитывающих на победу. И еще, как сказали бы в моей родной Одессе, у нас есть никаких шансов.

Свободнее меня во всей команде только Василий Павлович. Ни одной встречи Галкова с избирателями он не пропустил. Ходит за ним как привязанный, всюду задает вопросы,

Специально для окружного собрания принес огромное фото, точнее, фотомонтаж: «Вечерка» (орган горкома) с портретом Галкова, чуть выше Иосиф Виссарионович Сталин и Лаврентий Павлович Берия. «А хорошую газету выпускают наши товарищи?» И подпись: «Газета Галкова — рупор Вандеи».

Василий Павлович кадровый военный, теперь отставник, увлекается фотографией, немного подрабатывает извозом на собственных «Жигулях», живет на частной квартире...

— Галков нас располовинил, — вздыхает. — Теперь как на Крайнем Севере. Год за два. Я не понял, переспросил.

— Была очередь отставников на два года, он собрал всех, пообещал обеспечить квартирами за... четыре. И при этом на встрече с избирателями уверяет, что к двухтысячному году каждой семье будет обеспечена отдельная квартира, а каждому жителю — комната! Мы все, говорит, просчитали. Если удвоить наши возможности...

До двухтысячного года, между прочим, всего десять лет, а удваивается пока только очередь.

Что это? Неужели просто глупость?

В своей избирательной программе «первый человек» в городе ратует за внедрение хозрасчета и рыночных отношений, тут же внедряет карточную разверстку: телевизоры и прочую бытовую технику теперь продают только по решению исполкома, сахар и мыло отпускаются по талонам, стыдливо именуемыми приглашениями. На встречах с избирателями он договорился уже и до того, что на каждого горожанина (включая грудных младенцев и беззубых стариков) скоро будет продаваться по 126 (!) килограммов мяса...

— Это они считают вместе с весом холодильника, — шутит Василий Павлович.

Неужели Галков не понимает, что этот вот «располовиненный» отставник рано или поздно его «достанет»?

Одна из моих активисток — студентка и отличница Наташа. Накануне последней сессии ее вызвали в деканат. У вас, говорят, будет хороший диплом, вот только за первый курс по «Истории КПСС» тройка. Надо бы пересдать.

— Она же получена в застойный период! Сейчас эта тройка, как орден.

Так и Галков на встрече с избирателями на вопрос Василия Павловича о взысканиях ответил, что взыскания были, но в застойный период, когда он работал экономистом в НИИ. Сказал это подчеркнуто прямо. Чего, мол, стесняться — что было, то было. И теперь как бы относится к заслугам.

А взыскание — за организацию пьянки на рабочем месте.

Лучшими агитаторами оказались студенты журфака, которые 30-го прихватили с собой фотоаппараты. Их потом долго гоняли по лесу, чтобы аппараты отнять. Спасаясь, ребята выскакивали к домам, скрывались в квартирах панельных многоэтажек подступившего к самому Урочищу микрорайона... Нет, тогда они никого не агитировали, они лишь испуганно прятались в глубине квартир, но это были уже вовсе не квартиры, а доты в тылу Вандеи, и нет теперь силы, способной заставить их обитателей отдать на выборах голос тому, кто послал людей в казенных шинелях гоняться за мальчишками в джинсах и курточках.

За три дня до окружного собрания и за час до собрания кандидатов в окружной избирательной комиссии Виктору Матаеву, актеру и лауреату Госпремии СССР, позвонил начальник следственного отдела УВД горисполкома. Настойчиво попросив встретиться, он намекнул Виктору, что это в его интересах. «Мы к вам очень неплохо относимся, уважаем как артиста, но зачем же вы занимаетесь политической борьбой? Значит, так... Или вы снимаете свою кандидатуру, или... Короче, вас ждут большие неприятности...»

Забегает Верка, подруга жены. Это я ее так по привычке называю, а вообще Верка — мать троих детей, учитель физики. После декретного отпуска в школу возвращаться не хочет: «Нечему учить». Взялась шить какие-то куртки. Кооператив дает материал и забирает работу. На всем готовом получает втрое больше, чем за физику и классное руководство. Но вот пришла, притащила кипу бумаг «Гражданам Республики» — обращение Народного фронта, список оргкомитета, листовки, еще какие-то документы. Сама перепечатывала, поэтому с ошибками. «Я тебя на митинге видела. Значит, ты тоже с нами? Молодец... Мы с мужем... Слушай, а как поживает твой Лев Тимошин? «Голос Америки» передавал, что он редактирует какой-то независимый журнал?..»[17]

Все знает, во всем участвует.

Тут мне пришла в голову шальная мысль. От Левы приезжал приятель, привез кипу его журналов «Референдум», там статья «Борис Ельцин или Емельян Пугачев», надо кое-кому дать почитать, в порядке самообразования.

— Слушай, Верка, а ты не хочешь помочь в одном хорошем деле? Я дал бы тебе с десяток журналов... Верка загорелась:

— Хоть сто! Наши ведь темные, ничего серьезного не читают.

— Ну вот и хорошо, вот и будешь при деле. Журнал бесплатный. но напечатать экземпляр обходится копеек в семьдесят... Ты можешь брать хоть по два рубля. Заодно и заработаешь, не надо будет шить...

— Деньги? При чем тут деньги? Да я распространю хоть пятьсот. Я так и знала, я все ждала, когда меня позовут... Взяла пять номеров на пробу.

Но больше не пришла.

Может, и впрямь не стоило говорить с ней о деньгах?

Но слишком долго, может быть, всю свою активную жизнь уповая исключительно на энтузиазм, на идею, я как-то больше стал доверять людям, которые преследуют не столько возвышенный, сколько практический интерес.

Я даже Симона Позднего воспринимал бы иначе, получай он за свою деятельность хоть мизерную, но зарплату.

II

Окружное собрание проходило в помещении Драматического театра. Но, как заметил Юра Хащ, «народ шел в театр, а попал в цирк, да еще со стриптизом»...

— Главное — это задать правильные вопросы, — говорил за несколько дней до того Василий Павлович. — Я это точно знаю. Как только товарищ начинает отвечать, сразу ясно, какая птица.

На собрании партактива (и туда проник!) он задал своему «подопечному» вопрос, будет ли тот возглавлять городскую партийную организацию в случае своего провала на выборах. Ну, если народ не изберет... Петр Ровченко (он у Галкова доверенное лицо) сразу выскочил, давайте, мол, товарищи, вести себя корректно. Глупостей не спрашивать, а то вот половина зала хихикают... Но Григорий Владимирович его остановил. Раз спрашивают, надо отвечать (он тогда еще Василия Павловича в лицо не знал, это потом приспособились: как тот на трибуну — сразу отключать микрофон). И ответил, как думает:

— Это, — говорит, — как коммунисты решат... А вообще одно другого не касается.

Тут уже весь зал захихикал.

— В вопросах истина, как сказал поэт, — поддержал активиста художник, член оргкомитета Народного фронта Микола Купавин, чем очень воодушевил Василия Павловича, который, как человек в прошлом военный, всегда прислушивался к мнению «руководства».

И все разошлись придумывать вопросы.

Назавтра их было у меня десятка два, отпечатанных на машинке и даже размноженных на ксероксе.

«Вы утверждаете, что готовы вести с неформалами конструктивный диалог, а с кем из руководителей неформальных объединений вы лично встречались?»

«Кто конкретно отдавал распоряжение подразделениям МВД по незаконному задержанию граждан, применению газов, спецсредств, привлечению военной техники? Какое наказание этот человек понес как член городской партийной организации, которую вы возглавляете?»

«Пользуетесь ли вы услугами спецполиклиники и больницы? Знаете ли вы, что в обычной больнице города на питание одного больного выделяется 96 копеек в день, а в вашей — втрое больше? Как к этому относитесь?»

«Считаете ли вы, что у вас равные предвыборные возможности с кандидатом по вашему округу актером Виктором Матаевым?» И так далее...

Игорь Михайлович Добронравов, известный режиссер, зашел в Дом кино, внимательно прочел листики, покачал головой:

— На месте вашего «пациента» на такие вопросы я бы не отвечал. Я поступил бы иначе. Попросил бы слово, поблагодарил общественность за оказанное внимание и взял самоотвод.

После чего Игорь Михайлович ушел, демонстративно и многозначительно пожав всем руки, хотя в целом по отношению к властям он человек весьма лояльный.

На собрании задать Владимиру Григорьевичу вопросы оказалось столь же трудно, как ему было бы трудно на них ответить.

Драмтеатр стараниями предвыборной команды «главного кандидата» был превращен в бункер. Оцепление и ограждение у входа. У каждой двери (даже проходной, даже туалетной) — по два милиционера или дружинника с нарукавными повязками. Чтобы пройти в зал, документы (сразу три: служебное удостоверение, приглашение или мандат участника собрания, пропуск в зал) мне пришлось предъявить четыре раза, причем каждый раз внимательно изучалось фото.

В именных пропусках указаны места, хождение по залу запрещено. Всех расчленили.

В Театре на Таганке еще в начале шестидесятых я впервые увидел «световой занавес», это когда прожектора отбивают зал от сцены. Здесь изобрели занавес шумовой. Усадили в первых рядах партийных активистов, снабдили их соответствующими инструкциями — когда гудеть, когда свистеть, когда топать ногами.

В зале называют десять фамилий, а председательствующий воспринимает только одну, хорошо ему известную. В зале кричат, протестуют, а в президиуме не слышно.

— Кто вы такой? — орут с последних рядов председателю. — Хотя бы представьтесь!

Но он не слышит.

Равновесие установилось, только когда вышел на трибуну профессор Митюк. От возраста он глуховат, пользуется слуховым аппаратом, но во время выступления его отключил, чтобы не отвлекаться. Он токует, президиум требует соблюдать регламент, галерка хохочет, первые ряды свистят и топают, но Семен Николаевич невозмутимо выдает свою «идеологическую нецензурщину»:

— Нет, на фронте я в партию не вступил. Я подал заявление в 43-м. Но замполит мне сказал: «Как же ты подаешь заявление, если ты не убил ни одного немца». Я забрал заявление, поняв, что я не хочу вступать в партию, которой руководят такие олухи, которые не знают, что хирург на войне должен оперировать, а не стрелять.

— Я хотел бы поподробнее остановиться на позиции Народного фронта, — откашлялся очередной выступающий, поставив портфель рядом с трибуной.

Первые ряды дружно зашипели, зашикали, затопали, засвистели...

— Я хотел бы...

Но дальше уже ничего не слышно, кроме выкриков:

— Кто ты такой!

— Пусть представится!

— Самозванец!

Пожилой человек, опешивший от такого накала, стоял, вцепившись костлявыми руками в трибуну.

— Я даже не знаю, с чего начать... — мямлил он на четвертой из пяти минут, отведенных на выступление. — Дело в том, что Народный фронт...

И снова шквал в зале. Актив работал четко: Народный фронт должен быть освистан. Регламент истек, выступающий вынужден был покинуть трибуну.

— Вы напрасно так себя ведете и не слушаете, что вам говорят, — звонко начала выступившая следом фронтовичка — судя по колодкам на пиджаке мужского покроя. — А уважаемый ветеран нашей партии профессор Залевский хотел вам рассказать, какие негодяи собрались в так называемом Народном фронте...

Ну да, это был профессор Залевский, партийный историк доисторической школы, он просто забыл снабдить свою речь о Народном фронте обязательным довеском «так называемый».

Зал притих. Но уже поздно.

Теперь в газетах напишут, что кучка молодчиков, прорвавшихся на собрание, не дала выступить старому интеллигентному коммунисту.

— Скажите, а как вы себя чувствовали до апреля восемьдесят пятого? — удалось-таки Наташе-отличнице забросить наживку. Галков услышал.

— Скажу прямо. Я честно работал, я верил. Кое в чем, конечно, сомневался, но как-то не придавал этому значения. Как и все... Апрельский пленум тысяча девятьсот восемьдесят пятого года открыл мне глаза.

Взялось!

— Вот вы говорите, что по команде сверху глаза у вас открылись. А где гарантия, что по такой же команде они не закроются снова?

Все-таки Игорь Михайлович, режиссер, человек опытный, а к властям лояльный, был прав: лучше уж сразу самоотвод.

Мне слова не дали. Хащу тоже.

Хотел ли я выступить? Конечно. Даже тезисы набросал — на отрывных листочках, чтобы не сбиться. Выбор сделан, и, подавая записку, я просил слово как доверенное лицо Позднего. Но когда меня не выпустили, проголосовав за прекращение прений, где-то в глубине ощутил облегчение. Да и у Юры, похоже, отлегло. Дело тут не в очевидной бессмысленности метать бисер и даже не в боязни (естественной, когда прешь на рожон), хотя что-то похожее на страх я испытывал, совершая заметное усилие, чтобы подогреть себя. Это как перед прыжком в воду с вышки — кто в детстве прыгал, помнит, как трудно ступить в пустоту, правда, когда уже летишь, все в порядке: восторг, азарт, облегчение... Знал, что, выйдя к трибуне, все, что собирался сказать, — скажу, сколько бы они ни свистели.

Облегчение же ощутил потому, что прыгать предстояло в бассейн с помоями.

Недаром, ох недаром на встрече окружной комиссии с кандидатами, где много спорили — о форме голосования, составе президиума, регламенте выступлений, только Григорий Владимирович Галков сидел молча и, когда к нему обращались, повторял неизменное:

— Как решит собрание.

Так спокоен и уверен в себе может быть только человек, уверенный в том, что собрание решит, как надо.

Как надо и решили: Григорий Владимирович — самый достойный из всех кандидатов.

На этот раз я его улыбку увидел.

После собрания Галков задержался на лестнице перед входом в театр. Я подошел ближе. Григорий Владимирович улыбнулся снисходительно, как бесспорный победитель бесспорно поверженному. Я не выдержал:

— Что же вы не ответили на мой письменный вопрос? (Вопрос был о недоверии, высказанном Галкову собранием городской общественности в Доме кино. Я и выписку из протокола

приложил.)

— Честное слово, я ничего не знал о такой резолюции. И сразу народ разделяется на две группы. Одна, побольше, вокруг Григория Владимировича, другая, поменьше, возле меня. Тут он обращается ко мне по имени-отчеству. Я опешил.

— Вы же не простой человек, — говорит Галков, обратившись ко мне по имени-отчеству. — Вы могли у меня давно спросить, прямо в кабинете. Ну, как обычно...

— В вашем кабинете я никогда не был. Однажды просился, но вы меня не приняли.

И тут из той части толпы, что вокруг Галкова, выступает лжесвидетель Ровченко.

— Как же, как же, — говорит Петр Лукич, оглядываясь по сторонам как бы в поисках очевидцев и тоже обращаясь ко мне по имени-отчеству. — Сколько раз я вас там видел! Вы и книжку Григорию Владимировичу подарили. С дружеским автографом...

III

Повторилась история с 30-м, только не так грубо. Без применения физической силы.

Но повторилось и ее продолжение. Тоже не безграмотное: кое-чему нас научили.

Вы — листовки в каждый почтовый ящик? Мы назавтра — тоже. Вы — цветные? Мы — тоже. Вы про кандидата народа Галкова? Мы — тоже про него. В каждый почтовый ящик, а в какой и по две ~ те же самые, взяв их на агитпунктах, где они стопками лежали.

Жильцы смотрят и думают: перебор. Противно... И скомканные в досаде листовки летят на пол.

Между прочим, придумал этот ход Василий Павлович. Его еще раньше Григорий Владимирович обучил «логике удвоения».

На окружном собрании Симон Поздний выступил замечательно. Прежде всего он говорил мягко, чего от него никто не ожидал. Это и не выступление было, а скорее рассказ — о неформалах, «Мартирологе», Народном фронте... Сумел заставить себя слушать. Его даже спросили про национальную символику, что, мол, там с историческим флагом, Поздний согласно кивнул, отпил из стакана воды:

— Сейчас я вам растлумачу...

И «тлумачил» дальше с такой заботливостью, что свистеть не хотелось даже Ровченко.

А когда Поздний снял свою кандидатуру, его неожиданное заявление было встречено аплодисментами.

Испытав облегчение, «чистые» даже не заметили, как они попались. Кому хлопают, кого слушают? А он, воспользовавшись умиротворенностью зала, тихо, спокойно, не сказал, а попросил:

— Подумайте. У вас еще есть время... Времени же отводил совсем немного. Во всяком случае, когда, отправляясь наверх, я спросил у него, пойдет ли он на встречу с Орловским, если мне удастся того уговорить, Поздний ответил категоричным отказом.

— Зачем? Уже поздно.

Подведя таким образом черту.

И я понял, что Орловский опоздал. Ванечка им опасен, Поздний опасен, но еще опаснее, еще грознее, до безнадежности — хоть стреляйся, хоть в петлю лезь, — опасна им Галя.

Ванечку они проглядели, Позднего выдвинуло время, Галю они сделали опасной сами.

Галю из института, где она работает архитектором, откомандировали в «выборщики». Она была в команде Матаева. К окружному собранию мы дали ей простое поручение — встать и высказать (обязательно четко и громко) свое предложение. Давайте, мол, всех кандидатов выслушаем, но давайте сразу решим, что мы их всех пропускаем и проголосуем сразу за всех. Почему, мол, этот зал в пятьсот человек будет решать за сто девяносто тысяч населения?

Галя все это сама придумала. И даже написала речь. Подошла ко мне: «Может, надо что-то подправить?»

Это было... школьное сочинение на двух страничках. О социализме, демократии и справедливости... Я привычно взялся за карандаш: «Надо не так, Галя». И принялся править. «Здесь общее — это выкинуть, здесь нужно короче, здесь жестче...» Смотрю, а она плачет. Взрослый человек, архитектор... И плачет. Боже, думаю, какой же я болван, это ведь не статья в «Правду» — человек написал, что думает, что хочет сказать, впервые в жизни написал страничку текста, как ей казалось умного: давайте, мол, не будем в роли сита, это же унизительно быть в роли сита, зачем же мы людей обижаем, пусть они сами выбирают достойных, да и перед кандидатами стыдно, их же всего пять человек, давайте их сейчас выслушаем, подскажем, поможем...

— Галочка, — прошу я ее, — извините ради бога, да говорите вы, что хотите, говорите, как умеете, так даже лучше... Галя взяла текст и, закусив губу, стала его сама переделывать. Я понял, что она скажет действительно лучше, чем если бы мы ее тут все вместе три дня готовили.

Но ей не дали сказать. Сколько она ни пыталась. Она вставала и начинала говорить, но ее перебивали, на нее кричали и шикали, ее дергали за подол удлиненного, в талию пиджака (надела к торжественному случаю) и так и не позволили продвинуться дальше первого слова, не выученного, даже не записанного, но ставшего вдруг осязаемо чужим:

— Товарищи!

Я видел все это несколько раз, просматривая отснятую Хащом пленку, видел, как она мучается: но теперь уже не плачет, а упорствует и лезет на эту стену... И каждый раз я содрогался, понимая, что эта худенькая женщина, этот лепесток, соломинка — уже несгибаемый воин, причем воин до полной победы. Она будет успокаиваться, забываясь в борьбе с бытовыми глупостями, когда дома нет мыла, а на работе — ластиков и карандашей, она будет затихать, как заплаканный ребенок, но потом, среди ночи, она будет в ужасе просыпаться и снова и снова переживать этот кошмар, видеть этих ненормальных, бешеных, рвущих ее на части, торжествующих, топающих и свистящих...

— Товарищи! Дайте же мне сказать!

IV

Не получив слова на окружном собрании, «нечистые» взяли его на улице.

У кого власть, у того и микрофон... Но и наоборот. «Нечистым» санкционировали предвыборный митинг. Они заявили сто тысяч участников и потребовали площадь у парка Победы.

Долго спорили, но в конце концов сошлись на стадионе «Динамо» Отвечать за порядок взялся горсовет. За это ему предоставили право открыть митинг, а потом передать микрофон неформалам.

— Что вы делаете? — говорил я Позднему. — Это самоубийство. Площадка ограниченная, они привезут своих людей, займут места, захватят микрофон. Будет еще одно окружное собрание.

Поздний покачивал головой:

— В зале на пятьсот мест они могут обеспечить большинство. На стадионе — никогда.

Народ на стадион катил валом.

«Чистые» устроили пропускную систему. На центральную трибуну пускали только своих. Потом кто-то из выступавших глянул на трибуны снизу и ахнул:

— Смотрите! Пыжики...

На центральной трибуне, прямо перед микрофоном, установленным на поле, — огромное рыжее пятно. Так и пошло: пыжики, пыжики...

У микрофона — брожение. Свалки нет, но вот-вот начнется. Сверху хорошо видно, как оттесняют друг друга плечами. Объявляют одного выступающего, но говорит почему-то другой.

Охотно дали слово Алесю Гальперину — от рабочих.

— Нам много говорят: не надо митингов, давайте о работе. Это правильно...

Кто-то засвистел, но на него со всех сторон зашикали. Свистели по очереди — «чистые», «нечистые», но сейчас кому свистеть, непонятно, поэтому зашикали все.

— Это правильно. Иначе и нельзя, ведь еще Колумелла, римский философ, учил: если хочешь приручить раба, советуйся с ним о работе.

Боковые трибуны взорвались. Взметнулись бело-красные флаги — свой!

Гальперин стоял, выжидая.

Наступила тишина. И вдруг ее прорезал звонкий детский крик. Какой-то пацан подбежал к микрофону:

— Пыжики! Чаму вы не хлопаете? Стадион провалился от воя и хохота. Так бывает, когда любимый форвард, гордость команды решающий гол засадит в свои ворота.

V

На очередном митинге подходит Ванечка:

— Надо бы посоветоваться, мы тут хотим выставить от себя кандидатуру.

— Опять какой-нибудь экстремист? — спрашиваю иронично. Ванечка не обижается, ему даже нравится, когда я его называю экстремистом.

— Нет, что вы! — говорит он, меня успокаивая. — Человек серьезный, солидный, даже член партии...

Я подумал, что ослышался. Но нет, про членство Ванечка говорит уважительно. Ладно бы в депутаты кандидатура, так нет же — в правление Народного фронта (Ванечка готовится к предстоящему съезду). При всей его критичности отчего вдруг такая уважительность? Почему и в народные депутаты коммунистов выдвинули больше даже, чем на прошлых выборах?

Конечно, окружные собрания сыграли какую-то роль. Но дело не в них. Там ведь только отсеивали, а выдвигали-то на местах, и предпочтительно членов партии.

Вот и Ванечка считает, что уж если человек, будучи партийным, к ним примкнул, значит, товарищ он принципиальный, бесстрашный и по всем статьям прогрессивный. Ванечке все же нужны привычные авторитеты, за которых он готов стоять горой. Хотя и с этим все непросто.

Вчера вечером позвонил Кутовскому.

— Марик, ты слышал, как я тебе свистел? Кутовский слышал. Ему сегодня свистел весь стадион. Макс Кутовский — человек косыгинской реформы. Мы знакомы с ним двадцать пять лет. И сколько я его помню, он пишет «Социал» — исчерпывающий труд о социализме, что-то вроде Марксова «Капитала». Из политэкономов он чуть ли не первым заговорил о противоречиях нашей системы, причем противоречиях основных. Одно из них мне запомнилось — это отношение к средствам производства и продукту труда, как к своим и не совсем своим. Из-за этого «не совсем» свою докторскую он защищал... двенадцать лет.

Однажды он встретил меня мрачный, как время, в котором жил в то совсем не для всех мрачное время. Наконец он понял, что делать, он нашел единственное средство, которое может все изменить. Я смотрел на него иронически, при всем своем оптимизме в панацеи я все-таки не очень верил. Что же это за «средство»?

— Бомба! — рявкнул он так, что в комнате и впрямь будто граната разорвалась. Потом, еще более помрачнев, сказал: — Впрочем, все это уже было — кончилось тем, что Кутовский вынужден был «эмигрировать» в Литву[18]. Там его идеи пришлись ко двору, он был воспринят, с блеском защитил докторскую и создал целую школу экономистов.

Кутовский убит неудачей. Вчера он вышел на митинге к микрофону и как-то дурацки начал.

— Я коммунист, — сказал он, — мне есть что сказать. Я пришел в горком партии и попросил дать мне слово на митинге...

Дальше он еще что-то говорил. Без всякого сомнения, это были умные вещи, которые всем небесполезно бы услышать...

Но его никто не слушал, ему свистели и улюлюкали с самого начала и до самого конца. Потому что он не с того начал — не туда пошел и не там попросил слово.

Митинг — не окружное собрание, слово для выступления здесь же надо и просить. Чего, казалось бы, проще? Но до этого даже самым умным из нас, оказывается, непросто дойти.

— Ладно, — сказал Кутовский, когда я ему позвонил, чтобы спросить, слышал ли он, как я ему свистел. — Ты, я вижу, уже с ними... Ладно, — повторил он, — но учти: новый хрен старой редьки не слаще.

Принимая резолюцию против местных начальников, мы снова отправляем ее в Москву. И даже с нарочным, не доверяя почте, — чтобы передано было как можно ближе, лучше всего прямо в руки. «Вы же объявили перестройку! Вы же сказали: «Гласность!» Вы же сами говорили...»

— Бедный Галков, — подумал я, читая текст. — Они его достанут. Бедный Кутовский. Бедный Поздний. Бедные мы бедные, ну неужели это все с нами навсегда?

Похоже, что Горбачев и впрямь сделал все возможное. Во всех случаях больше, чем любые пророки смели предполагать. Он создал нам условия.

Дальше? Дальше — экзамен, кто — кого. Дальше — разбирайтесь сами.

VI

Митинги, мне кажется, — это единственное, чем можно тому же Орловскому открыть глаза, заставить его, наконец, увидеть реальность.

Митинг — толпа, единение, порыв, пусть неосмысленный, но оптимизм. До иного мы еще не доросли. Но идет раскачка, будоражит соприкосновение локтей: «Кто-то рядом! Мы — сила!» Уже возникает направленность, уже близок миг, когда толпа становится собранием, потом территория — государством, население — народом...

«Кучка крикунов на митинге — это не народ», — втемяшивают в сознание хозяина его идеологи.

Да, Евсей Ефремович, это не народ, это не весь народ, но это все же часть его, причем далеко не безнадежная.

Вот на митинге, пока кто-то ораторствует у микрофона. Тут и там разгораются схватки. Парнишка с фанерным плакатом на палке: «Чаму Арлоўскі рашае за ўсю краіну?»[19] На него наступает сердитый мужчина, так и чувствуется — отставник:

— Ты что, по-простому не мог написать? (Раньше он бы ему дал — за Орловского)

— Чаму абавязкова па-савецку? Ці дзядзька роднай мовы не разумее?[20]

(Раньше он бы ему ответил... про то, чей он хлеб ест).

— Зачем мне мова? Мне и так понятно, — отставник оглядывается, ища поддержки.

Уже образовалась толпа. Но поддержки в ней нет. Даже, напротив, осуждение. Чего к парню пристал?

Оттесняя парнишку с плакатом, вперед выступает шустрый мужичок лет пятидесяти. Наскакивает на отставника:

— Ты мать родную помнишь? Отца помнишь? Хату, где вырос?

— Ну, помню...

— А зачем?

— Что значит «зачем»?

— А то и значит, — мужичок поворачивается к толпе с видом победителя. — Ни хрена он не помнит. Если даже про язык, на котором ему родная мать колыханку пела, не знает — зачем.

При этом сам-то он только одно слово сказал на мове. Но толпа на его стороне. И на стороне парнишки с плакатом. Толпа согласна, она не хочет, чтобы за нее решал Орловский.

Симон Поздний на мове говорит прекрасно. Врожденный лидер, оратор от Бога, он знает, что нужно, когда разговариваешь с многотысячной толпой. Это недоступно «опытным идеологам», для этого нужен не опыт, а дар. Поэтому им свистят, а его слушают.

Вот он выходит на стадионе к микрофону, вот берет слово, которое ему так настойчиво не хотели давать, вот застывает, строгий, подтянутый, в темном, по фигуре, пальто. Вокруг амфитеатром трибуны, сорок тысяч народу, готового встретить оратора свистом, готового и замереть.

Поздний склоняется к микрофону, уже как бы намереваясь начать, потом выпрямляется, чуть отступает... Снимает шапку, обнажая высокий открытый лоб, еще мгновение молчит и только потом произносит тихо, но так, что по огромной толпе, ставшей вдруг одним телом, пробегает озноб:

— Браты...

Какой язык может быть понятнее? Даже если бы ничего больше он не сказал. Недаром так ежатся «пыжики» рыжей проплешиной на центральной трибуне. Недаром взрывается овация, а потом наступает такая тишина, какой не бывает, просто не может быть на стадионе.

В этой вот тишине ко мне и подошел полковник, тот самый, кто 30-го просил народ у кладбища разойтись, с лицом крестьянина и с мегафоном, сейчас, как и тогда, болтавшимся через плечо, на котором с тех пор прибавилась звезда. Как-то странно он на меня надвинулся и негромко, отчетливо проговорил:

— Были газы. И применялись. Если надо... я готов подтвердить.

Что-то непонятное вдруг случилось. И вот уже лжесвидетель Петр Лукич Ровченко, еще не предавший Евсея Ефремовича, но уже предающий, уже догадавшийся, что с партийными принципами того и гляди пролетишь, что тут уж, когда корабль тонет, спасайся, кто может и как может, хватаясь за любые плавсредства, которые (вроде) надежнее спецсредств, готовый и пыжик снять, и пальтишко пообтертое надеть, и на несанкционированный митинг явиться, и на родную мову перейти, принимается вдруг на митинге эту самую мову перед толпой защищать и отстаивать. Но не тут-то было. Толпой он освистан, высмеян и согнан с садовой скамейки, игравшей роль трибуны:

— Кончай демагогию!

— С этим все ясно! И:

— Хопіць пра мову. Давай пра справу...[21]

VII

— Что твой Орловский? — звонит из Москвы Анатолий Стреляков. — Все еще на свинокомплексах? Все еще из коровников не вылезает? Он что, совсем не разумеет, какой сейчас век?

— Орловскому тяжело. Недовольны пустыми прилавками, отсутствием мыла и колбасы... А требуют почему-то совсем иного,

требуют смелых оценок и политических свобод. Ладно интеллигенция, но народу что это дает?

— Он что, ничего не понимает? — кричит в трубку Стреляков. — Он что — совсем?.. Он же нормальный, разумный мужик... Впрочем, это не должность...

Если меня назначат руководить симфоническим оркестром, каким бы я ни был хорошим человеком, это не для меня. Если музыкально я не образован, музыку не очень люблю и не очень понимаю, к тому же начисто лишен музыкального слуха, то, каким бы я «нормальным мужиком» ни был, с оркестром у меня ничего не получится.

Евсея Ефремовича, что называется, подловили. Все тот же Павлик Жуков, отчаянный неформал, в своей полулистовке-полугазете «Навины» напечатал «Думки о перестройке». Несколько цитат без всякого комментария. Сначала Горбачев: «Перестройка — это продолжение Октября», потом из «Литгазеты»: «Перестройка — это последний шанс на будущее», потом Орловский: «В прошлом году продуктивность коров увеличена на 570 килограммов, за 9 месяцев этого года — еще на 361. К уровню 1985 года в 1,6 раза выросли прибавки в весе крупного рогатого скота, больше чем в 2 раза — прибавки в весе свиней. Вот это и есть перестройка на деле». Стреляков смеется:

— А что Орловский?

— Ночью в Дом писателя ворвались милиционеры и пожарные. Устроили повальный обыск. Взломали дверь комнаты, где хранились документы оргкомитета Народного фронта, все перерыли и ушли, прихватив с собой десять тысяч экземпляров «Навин»... На запрос руководства Союза писателей органы МВД разъясни ли что прибыли в Дом писателя после того, как им позвонили, что в эту комнату подложена бомба. Но миноискателей у милиции и пожарников не было.

— Он знает об этом?

— Не думаю... Событий без того хватает. Вполне возможно, что постарались и без него...

— Ваши начальники слепы, как котята... Он что, твой Орловский, совсем ничего вокруг не видит? У вас же там под боком Прибалтика. Он что, не понимает, из-за чего в Литве, в Эстонии слетели первые секретари, он не видит, что и его это ждет?.. Не ощущает неотвратимости? Или... не хочет ощущать?

— Видит. Этого и боится, этим его и пугают.

— Бедный... И что он собирается делать?

— Дать по зубам, чтоб не встали.

— Это трагедия, старик... Об этом и пиши.

VIII

На митинге во дворе за Дворцом культуры ко мне подошел Леонид Иванович Петкевич, первый секретарь Калининского райкома партии. Точнее, не подошел, а, проходя мимо, скривился вдруг и, как мальчишка, передразнил:

— Орловский, Орловский, комплексы, комплексы! — Это он про мои недавние восхваления передового опыта Орловского. — А сами подались в организаторы сборищ.

— Что вы! — сказал я. — Мы с товарищем режиссером, — я кивнул в сторону Хаща, — только снимаем. А собирали митинг ваши районные активисты. Из группы поддержки Народного фронта. Петкевич буквально в лице переменился. Неужели дело зашло так далеко?

Мы отошли в сторону. Леонид Иванович мне всегда был симпатичен, вот и сейчас:

— Скажите честно, — спрашивает, — чем они берут?

— Прямо?

— Прямо.

— Вашей дурью.

В это время над толпой митингующих на бреющем полете прошел кукурузник. Еще один, потом еще и еще... Толпа буквально взревела. Хохот, свист, вверх полетели шапки.

— Галкову на помощь авиацию бросили! Сейчас танки пойдут! Хащ побежал к оператору, но тот уже и так снимал, вскинув объектив, как ствол зенитки. Самолеты зашли на второй круг.

— Неужели вы верите, что это специально? — спросил Петкевич, не скрывая досады.

— А почему бы и нет? — заметил я. — Концерт на месте митинга вы устроили? Агитмашины пригнали, чтобы ораторов заглушать? Народ во двор загнали? Почему же самолеты не могли вызвать? Чем это глупее?

— Ну, это же совсем... — Петкевич вздохнул. — Будь моя воля...

Это я знаю. Он и Позднего предлагал поддержать. Так на бюро ЦК и сказал, когда обсуждали, как провести в депутаты Галкова:

— Давайте мы пропустим Позднего, а за это неформалы Галкова на руках пронесут.

За что чуть не расстался с партбилетом.

В «Вечерке» заявление прокурора города. Предупреждает, что выступления неформалов против Галкова зашли слишком далеко. Вот-вот, мол, начнем принимать меры. Прокуратура против Галкова. Иначе такое не объяснишь. Ведь всякой глупости есть предел. Хотя...

Тут же, прямо к заявлению, подверстана заметка под названием: «Раскаялся, просит извинения». Задержан рабочий завода «Калибр» М.А.Морсов, который на листовке с портретом Галкова написал оскорбительное слово. Ввиду чистосердечного признания («Сделал это по недомыслию») отпущен. Григорию Владимировичу через газету приносит извинения.

Город смеется.

Но что за слово?

Договорились с Хащом найти М.А.Морсова и заснять с ним интервью. «Ну а что же вы там написали?» — поинтересуюсь я. Рабочий, естественно, смутится. Тогда я и попрошу его сказать мне на ухо.

Слово, разумеется, знают все. Оно с плакатов так и сияет повсюду, лихо начертанное невинной девичьей рукой (чаще всего губной помадой), что придает нецензурщине оттенок какой-то даже мечтательности...

В соседнем округе от Народного фронта успешно прорывается к финишу профессор-экономист Жуков.

У булочной окраинного микрорайона на стене висят предвыборные плакаты с портретами кандидатов. Стоят, разглядывая фотографии, две старушки. На одном из плакатов, прямо под фотографией Жукова (и тоже губной помадой) выведено: «ЖЫД» — так вот, через «Ы». Стилизация.

Отворяя дверь булочной, я услышал:

— Ну вот, — говорила одна старушка другой, — теперь слава богу. А то я и не знала, за кого голосовать. Там х... здесь ж...

А вечером жильцы домов, что поближе к центру, обнаружили в своих почтовых ящиках фальшивку:

«Голосуйте за кандидата Народного фронта Жукова. Он поддерживает наш лозунг: «За Республику без жидов и коммунистов». И подпись: «Народный фронт».

Противники Жукова стали работать «по интересам»: одним — что он «жыд», другим — что против коммунистов.

Методами не гнушаются, распространяют слухи о «коварных происках неформалов». На собраниях сообщается, что задержаны люди с пачками фальшивых бюллетеней, их в Вильне, мол, уже отпечатали. А около каждой урны придется ставить переодетого милиционера, потому что экстремистами изготовлен зажигательный порошок, который они будут бросать в урны вместе с бюллетенями...

Но ситуация, видимо, уже такая, что как ни исхитряйся — все себе во вред.

IX

«Вот и все, — подумал я, оглядывая площадь с мазохистским злорадством. — Все впустую. Все эти недели безоглядной эйфории».

Я приехал сюда за два часа до означенного начала последнего, решающего митинга Народного фронта, на котором собирался выступить и подвести итоги нашей предвыборной борьбы.

Выйдя из машины, я обомлел.

Площадь до отказа забита народом. Гремят марши, подходят еще колонны, подкатывают переполненные автобусы. Рабочие в спецовках сбрасывают с грузовиков штабеля красных знамен. На специально выстроенных помостах уже стоят сотни, тысячи людей с флагами и транспарантами, стоят мрачновато, что музыка и изобилие стягов только подчеркивает. Вот крепость, вот неприступный и несокрушимый оплот мобилизованных пролетарских масс, исполненных очевидной решимости дать отпор и стоять до конца. Мрачноватое торжество Вандеи.

Я не спал ночь, готовился к выступлению, взвешивая каждое слово. Мне было что сказать. Теперь я сжимал в кармане куртки листочки, понимая, что все в них написанное не прозвучит, сколько бы я ни надрывал голосовые связки...

Ощетинившись пиками красных флагов, на площади колыхалась многотысячная толпа.

Собственно, на площади была не одна, а две толпы, казалось бы, никак не разделенные.

Во всяком случае, никакой видимой границы не ощущалось. И мои друзья-неформалы здесь, и заместитель милицейского министра Сократов (уже генерал!) мелькает в спортивной курточке, и разные министры (тоже друзья), и горкомовцы, и цековцы... Машины оставили поодаль, а может, и вовсе без машин явились, надев простенькие пальто.

Но вот к Миколе Купавину, художнику, подошла полная хорошо одетая женщина — так одеваются работники райсобеса, райплана или районо. С ней майор милиции.

— Вот этот гражданин только что сказал, что Галков фашист. Майор взял под козырек.

— Пройдемте.

И сразу вокруг Купавина несколько человек в штатском. Но сразу же вокруг толпа. Сразу возгласы: «Провокация!» Купавина отпустили, женщина попыталась раствориться. Но нет, Микола уже придерживает ее за локоть:

— Повторите, пожалуйста, при свидетелях, что вы сказали...

Подобные стычки тут и там. Вот попытались схватить Павлика Жукова с пачкой «Навин», но снова вокруг него шум, выкрики, вот несколько милиционеров тянут на себя черно-красный траурный плакат: «Коммунисты — позор земли!» — и снова вокруг неформалы, снова скандал, крики, свист... Каким-то непостижимым образом «нечистые» друг друга распознают, бросаются друг другу на выручку... Их довольно много, полгода назад, в то октябрьское воскресенье, их было не больше сотни, сейчас — тысяча-две, может быть, даже три, но как же это мало — в огромной казенной толпе, как неравны силы!..

Ко мне подошел Игорь, наш оператор (Хащ в отъезде):

— Что снимать?

— Все снимать. — Я безнадежно махнул рукой. — В два часа будем снимать развязку...

Ясно ведь, что ничего хорошего здесь не будет... Что может быть? Ну ладно, разойдутся ребята по толпе, начнут звать народ на другой, неформальный митинг... Куда? Во дворы? Никто за ними не пойдет. И будут где-нибудь у помойки сами себя агитировать...

Я разыскал в толпе Позднего. Он стоял, спокойно, даже задумчиво поглядывая по сторонам.

— Что делать? Провал... Я же собирался выступить...

— Выступишь...

— Когда? Перед кем? Кто даст мне микрофон? Я знаю про запасной вариант — провести митинг на голом холме за Дворцом культуры, но там все оцеплено...

Поздний невозмутим. Я бы сказал, даже самоуверен.

— Выступишь. Пока походи, соберись с мыслями. Придет время — узнаешь, увидишь, поймешь...

Над площадью уже гремел официальный митинг. На трибуну поднимались ораторы, звонкими учительскими голосами докладывали собравшимся об успехах... Нельзя сказать, чтобы их слушали, во всяком случае, аплодисментами не поддерживали... Но что это?

— Сука ты, гад полосатый! — гремит в динамиках над толпой. — Когда же ты подохнешь?

Народ на площади замер. Что это, кто это, о ком?

— Ты возглавляешь горком партии и отвечаешь за весь этот бардак...

На трибуне у микрофона... Григорий Владимирович Галков, собственной персоной. И о себе. Никто и не заметил, как он туда взошел.

— Что случилось? — подходит ко мне писатель Константин Тарасевич.

Оказывается, первый секретарь горкома партии демонстрирует народу, до чего дошли «экстремисты»:

— Товарищи, — говорит Галков, — это не я говорю, это они мне такие письма шлют. Вот письмо, видите, оно со штемпелем. Вы только послушайте, что они пишут: «Подонок ты, когда ты освободишь нашу землю от своего... этого самого... присутствия». Вы посмотрите, товарищи, до чего дошло! Разве это демократия? Они не мне, они всем нам не дают прохода... Я оптимист, я верю в свою победу и в победу здравого смысла, я встречаюсь в трудовых коллективах, я везде выступаю, но что можно сделать, если их триста тысяч, разве я могу их переубедить?..

— Про здравый смысл — это он зря... — говорю я.

Но слово — живое, — смеется Тарасевич. — Эти люди на помостах, они же с десяти утра стоят с флагами, они уже в полуобморочном состоянии от всех этих восторгов, как Галков построил поликлинику, сделал озеленение... А тут такой фольклор... Я думал, мне снится...

X

Но что это?

В толпе началось брожение. Еще задвигалось, закрутилось, возник поток, завихрясь, он куда-то продвигался, потом откатывался, наплывал снова.

Женщина на трибуне, сменившая Галкова, что-то говорила, но народ с флагами вдруг развернулся к ней спиной. Вытягивая шеи, вставая на цыпочки, люди пытались что-то у дороги рассмотреть.

Побежали со всех сторон, пробиваясь сквозь толпу, милиционеры...

— Вот видите, товарищи, началось! — Это ораторша кричит в микрофон. Но что началось? Народ с помостов давно уже внизу. — Соблюдайте спокойствие, не поддавайтесь панике... Продолжаем...

Но уже некому продолжать.

Только что был митинг, стояли чинно и вдруг куда-то двинулись, увлекаемые потоком... Куда? Никто ничего не понимал, никто ничего не мог объяснить.

И вот в неразберихе, сначала неясно, потом все отчетливее зародился звук, постепенно нарастая, он густел, наворачивая на себя толпу, как-то по-новому ее организовывая, куда-то устремляя.

— Вандея!.. Ван-де-я!.. Ван-де-я!..

Невероятными усилиями продираясь вперед, мы с Тарасевичем взобрались на парапет. За нами — человек двадцать милиции.

— Пустите! — отодвинул меня плечом подполковник. И решительно сиганул вниз.

За ним — остальные. Хотя высоко, метра два.

— Ван-де-я!.. Ван-де-я!.. Внизу какая-то свалка, уже почти драка, люди прыгают с парапета, как в пучину, — там бурлит людское варево: сотни, тысячи людей, крики, плач, вой...

Привстав на цыпочки и изо всех сил вытянувшись, я разглядел наконец яркий оранжевый предмет в эпицентре... Машина! «Жигули», «москвич», может быть «запорожец» оранжевого цвета... Как детский воздушный шарик рывками плывет в толпе — туда, сюда, боком, юзом, взмывает на протянутых руках, опускается... Ничего не понять, только воздух сотрясается ревом тысячи разъяренных глоток:

— Ван-де-я!.. Ван-де-я!..

Продвигается рывками вперед машина, крутится, отлетает назад, челноком наматывая на себя толпу...

Возле машины мне удается выхватить знакомое лицо. Ванечка! Рядом еще знакомые лица...

— Костя! — кричу Тарасевичу. — Давай туда! Писатель, — ору, — должен быть с народом...

Какие-то здоровые битюги давят на капот спереди, толкают машину назад, сзади и сбоку народ послабее, но их много — жмут вперед... Но что происходит? Что за машина? Инвалидская? Да. С инвалидом? Нет... Из-за машины свалка, тысяча, пять тысяч людей, огромная толпа, и в нее кто-то кинул машину...

Постепенно все организовывается. У Ванечки в руках мегафон, он командует: «Взялись цепью!» Хватаемся за руки, прижимаем локти, рядом Олег Белогривов, рядом художники Маточкин и Купавин, архитекторы из Госпроекта, рабочие парни из объединения «Восход», Алесь Гальперин, Витусь Говорка, Верка, мать троих детей, и тут же писатели, ученые, мелькнуло лицо профессора Ходыкина, врачи... Ванечка упирается, счастливо что-то орет... Уже понятно, что машину надо двигать вперед, оттесняя ею, как тараном, милицию, начальников, людей в штатском... А спереди бугаи какие-то. Откуда они взялись? В одного вцепилось человек шесть — с трудом оттаскивают. Я продираюсь:

— Уходи, парень, ты же длинный, тебя все видят, тебя же убьют! Он посмотрел на меня, понял, рванул куда-то в сторону, за ним остальные...

— Народный фронт! Взялись цепью! Еще цепью! Еще... Заходи вперед!..

— Ван-де-я!.. Ван-де-я!..

Машина таранит митинг, сокрушает стены Вандеи, продавливает толпу, сминает оцепление, увлекает всех за собой — куда-то вверх, на холм за Дворцом культуры, где на какой-то ротонде из металлических труб уже взвился огромный бело-красный флаг...

Туда и идут. Взявшись за руки, спаявшись цепью, множеством цепей — локоть в локоть, плачут, кричат: «Вандея!» — слезы в глазах, а чего ревут, непонятно, прут в гору, волокут с собой эту непонятно откуда взявшуюся, теперь уже никому не нужную, измятую, исковерканную машину, не понимая, зачем она там, не зная, куда ее дальше...

Власти отступили... Не было уже, не нашлось безумца, который смог бы отдать команду не отступать — сколько бы у него в резерве ни было сосредоточено сил...

Прорвались, продавили сопротивление, прошли на холм к ротонде... И тут наконец Симон Поздний, взобравшийся на ее верх по железным трубам, все объяснил:

— В машине — аппаратура. Динамики, усилитель и микрофон... Сейчас мы ее установим и начнем наш предвыборный митинг... Толпа безъязыкая протащила сюда свой самодельный, ночами смонтированный умельцами голос... У кого микрофон — у того и власть.

Ванечка успел мне рассказать:

— Утром выносим из дому аппаратуру, две милицейские машины с боков прижали — и кранты. Но они не учли, что я — по месту жительства. Только свистнул — уже все были предупреждены — из домов повысыпали люди — кто со скалкой, кто с кастрюлей, кто просто в тапочках, кто со щеткой... Отбили. Но фокус в том, что это не аппаратура была, а фикция, муляж. Мы специально об этом свободно говорили, знали, что кто-нибудь заложит. А настоящая аппаратура до площади спокойно добралась на инвалидке. Тут они спохватились, стали придираться, документы проверять, на аккумуляторы даже... тут и началось. В целом получилось нормально.

— Внимание! Справа приближается колонна автобусов с милицией, — гремит в динамиках голос. — Перекрыть дорогу.

И сразу бросаются — не десять, не тридцать — сотня, пятьсот человек. Становятся цепью: не пройдет. Тридцатого прошло, еще и не раз проходило — сегодня не пройдет.

Из-за холма подползают машины с «глушителями».

— Перекрыть движение! — И снова сотни людей бросаются наперерез. Те самые, которые так долго стояли в бездействии на этих помостах с флагами... Начальники привезли на площадь своих самых надежных и подготовленных людей. И сразу их потеряли.

Люди пошли туда, куда не пускают, а не туда, куда их затаскивают.

Где-то в толпе я разглядел архитектора Галю, ту самую, которой на окружном собрании не дали сказать. С той поры она не пропускала ни одного сборища и сейчас стояла — почерневшая, без головного убора, на холодном мартовском ветру, не в первом ряду, а где-то далеко, среди тысяч людей, взявшихся за руки вокруг ротонды с микрофоном на голом холме. И тут я услышал ее голос, ставший знакомым по работе с видеозаписью.

В ответ оратору из «чистых», взывающему к «благоразумию»:

«Ведь все, что у нас есть, дала нам наша советская власть» — ей, наверное, послышалось — горком и Галков со своими активистами — в ответ ему она громко, как на том собрании, закричала:

— А что же, что у нас есть?!

Услышав этот ее пробившийся через толпу крик, я вдруг понял, что команда Галкова проиграла.

Есть закон обратного действия, и если завтра его не изберут, то Галя и все двадцать пять тысяч людей на митинге забудут о нем на следующий же день. Но если он завтра проскочит, как проскочил на окружном собрании, то все двадцать пять тысяч будут оскорблены и растоптаны, и никогда ему этого не простят. Как не простили «победы» в сражении у Восточного кладбища 30 октября и помоев в этом «цирке» на окружном собрании.

Так и стояли — кольцами. Долго стояли, часов пять. Снег, ветер, но не уходили, а народу уже тысяч тридцать, на холме, конечно, подсчитать трудно, но неформалы и этому уже научились: квадрат сто на сто — десять тысяч, так считали легионеров. Желающие выступить подавали записки, по радио их выкликали и только тогда пропускали сквозь цепи; кому-то пришлось предъявить даже паспорт...

Под конец по просьбе секретаря райкома Петкевича пропустили к микрофону начальника районной милиции. Он поблагодарил собравшихся за проявленные организованность, дисциплинированность и самосознание.

Спасибо, мол, что сегодня не дали нам возможности проявить себя.

XI

Резолюция митинга была краткой: голосовать против.

С Костей Тарасевичем мы еще успели прийти глянуть, что там делается на официальной площадке. Заодно и погреться: у них буфет, можно попить кофе.

По-прежнему выступали ораторы, скучно зачитывая по бумажке. Публика слушала, остались самые стойкие. Как раз принимали одну из резолюций. «Кто «за»?» — лес рук. Хотя и не очень густой: народу осталось человек пятьсот. «Кто «против»?»

Мы как раз подходим, смеху ради подняли руки.

— Двое.

Все с удивлением обернулись.

— Ты что хулиганишь?

Мишка! Хотя какой там Мишка, давно уже министр. И в депутаты выдвинут от общества «Знание», с кем-то его там поменяли... Это он раньше был Мишкой, когда в нашей студенческой агитбригаде на гитаре играл. Пальтишко только вот пообтертое. И стоит как бы в цепочке...

— Ну что, писатель, пройдет Галков? — спрашивает. — Спорнем на бутылочку?

— Как же он может не пройти, если даже министры в оцеплении?

— Хорошо тебе. Так и напишешь? Ну, что министр в оцеплении... Что за жизнь, Миша? Вкалываешь, как проклятый, шею мылят, только успевай подставлять, тут еще неформалы вцепились... Колбасы кусок в буфете взял, как украл, домой тянешь, того и гляди, налетят эти психи, поднимут скандал. Теперь вот и одеться прилично нельзя, нацепил черт знает что. Жена небось на даче в старье откопала...

XII

И вот наконец выборы, а для меня — первый свободный день. Все позади, и бессмысленно суетиться. Тем более что телефон по указанию Галкова у меня отключили.

Вечером, часам к восьми, прибегает подруга архитектора Гали, где-то я их вместе видел, может, на митинге или на собрании, помню, что зовут Оля. Заплаканная, возбужденная:

— Мы вам весь день не можем дозвониться. Беда... На ее избирательном участке (она самодеятельный контролер) в кабинах оказались не ручки, а карандаши. «Вы понимаете, где карандаши, там и ластики!» Подняла шум, в конце концов какой-то мужик — «Я его на всю жизнь запомнила» — ее просто вытолкал.

Оля на соседний участок, там ребята из Народного фронта, потребовали представителя райкома, помчались разбираться. Их встречают, уже и милиция. Старый знакомец навстречу:

— Вот она подменила ручки на карандаши, а потом сама и устроила скандал.

Сейчас, вспоминая, всхлипывает:

— Я вам звонила, а вас нет. Нужна была пресса. Теперь поздно... Я им сказала, что все равно в суд подам...

Успокоил ее, как мог. Все, что нужно, сделано: в таких условиях они химичить побоятся.

Что же она контролировала? За что так переживала? Может быть, за какого-то своего депутата? Нет. В том-то и дело, что на этом участке шел Галков. Здесь общественность сражалась «против»...

Что это? Ненависть к Галкову? Может быть, личная обида? Чувствуется ведь, что она не политик, не деятель, видно, что заинтересован человек лично и сражаться готов до конца.

Но дальше совсем неожиданное.

— Ну ладно... Я вам еще хотела рассказать...

С утра Оля забежала к знакомой старушке, та болеет, голосовать должна дома, надо было объяснить, что к чему. Провела работу. Сейчас, уже по пути сюда, забежала проверить, как там дела. Старушка рассказывает, приехал человек, привез урну, вручил бюллетень. Здесь, говорит, бабуся, две фамилии, одну надо вычеркнуть, другую оставить. Вычеркивайте эту. И показывает пальцем фамилию Галкова.

Самое невероятное, что приезжал к бабусе... тот самый мужик, что выталкивал Олю с участка взашей. На людях высучивался, а оставшись один, за это вот свое публичное высучивание и отомстил.

Активисты из архитекторов не поленились — произвели самодеятельное исследование. В начальнических домах, где «пыжики», против Галкова проголосовали почти все. На людях — «за!», наедине с собой — «против»... Все-таки понимают: кого выберешь, с тем жить. А непонятно это только последним дубам, которые и в сауне парятся, как подметил Стреляков, не снимая трусов при подчиненных.

Агитировали за Галкова, поддерживали линию, стояли твердо, даже химичили, но вот когда вскрыли урну, высыпали бюллетени на стол, вдруг все бросились, суетливо разгребая, как в школьной лотерее, когда мальчишки хватают счастливый билетик.

— Ой, бля! — не удержался при дамах один из членов комиссии, человек пожилой и вполне партийный. — Так он же не прошел!..

И все засмеялись... С нескрываемым облегчением. Все — позади. Все сделали, чтобы обеспечить его победу, но вот наконец все кончено, и он не прошел.

Но узнал я об этом лишь назавтра, уже в Москве, торжествующей и оттого слабо разделявшей наше провинциальное ликование. Там в народные депутаты прошел Борис Николаевич Ельцин.

Здесь мой приятель журналист Боря Пушкин скептически заметил:

— Боюсь, что наша победа будет слишком сокрушительной. Как в Китае над воробьями[22].

Едва вернувшись из столицы, наткнулся на Василия Павловича:

— Какие будут указания по нашему округу? Мы как-то не в курсе.

Я не понял.

— Какие указания?

— Прошло два кандидата... Ну, на повторные выборы. Кого будем поддерживать?

Кого поддерживать? Мне кажется, очень серьезный мужик Вячеслав Владиславович Тушкевич, физик, профессор. Я его знаю давно — по тем временам человек прогрессивный, да и сейчас программа вполне соответствует. Мы с ним на митингах не раз встречались... Но это мое личное мнение...

— А от руководства какие установки? Вы там поближе. Не будет разногласий?..

Снова мы внутри круга. Снова нужны установки, указания, вышестоящие мнения. Неужели это с нами навсегда: даже самостоятельность — от источника свыше?

* * *

Мне еще предстоит это увидеть на учредительном съезде Народного фронта.

В перерыве на сцену потянулся народ.

Один из самых активных, молодой парнишка, что-то пытался сказать Позднему. Но тот, отбиваясь, шел к выходу — дела. Тогда он потянул за рукав его заместителя Витуся Говорку. Тот вежливо улыбнулся, высвобождаясь, — сейчас не до этого. Даже профессор Юра Ходыкин был занят...

— С кем из президиума я могу переговорить?

— Не сейчас, не сейчас. Позднее... Сейчас все заняты: резолюция, порядок ведения, протокол...

Все заняты, всем не до него.

Но этим же семьдесят лет и без них занимались. Собрания, съезды, протоколы, резолюции, стройки, коллективизация, война, целина, возрождение, ускорение, гласность...

Когда же Ванечку выслушают?

1988-1989

артефакт

На двух автобусах прикатила комиссия. По вторичному использованию строительных материалов — так они назвались. Солидные люди, прилично одетые, с ними дамы, ходили, производили обмеры, считали, записывали. Тут же решали, на что пойдет снятый с крыш шифер, сгодится ли черепица, как можно использовать кирпич с разобранных стен...

Мельницу кто-то предложил развалить на дрова, но начальник районной милиции, коренастый, с двумя просветами на погонах серой жеваной шинели и простодушным лицом крестьянина, высказал сомнение: дрова, мол, неважные, да и кому она мешает? Ведь красиво...

Действительно красиво — с этим невозможно было не согласиться, несмотря на промозглость серого дня, гнусный дождь, осенний ветер и всю мерзостность их миссии.

глава 1 ветряк

Ветряк возвышался на взгорке, придавив своим могучим телом фундамент из дубовых бревен, побуревших от времени, со светлыми вставками искусно подогнанных свежетесаных стволов.

Темная махина поскрипывала на ветру, чуть покачиваясь, подрагивала массивными, в двадцать метров махом, крылами, почти касавшимися земли, и была похожа издали на большую птицу, присевшую передохнуть. Взгромоздилась на взгорке, опершись на хвост поворотного дышла с распорками, а залетела из совсем иных — давнишних, забытых, мифических — времен.

экскурсия?

Автобусы, с трудом заползшие на косогор по осенней распутице, у подножия мельницы сразу как-то помельчали, виновато притихнув.

Члены комиссии гуськом спускались с многоярусной верхотуры по шатким ступенькам, опасливо хватаясь за поручни и вполголоса подтрунивая над собственной неловкостью и боязливостью.

— Вниз не смотрите. И придерживайтесь, — советовал милицейский подполковник моложавой даме в отороченном норкой пальто и в приметном уже положении.

— Дали бы руку!

— Да тут невысоко. Всего метров двадцать...

— Невысоко, — пробасил кто-то сверху, едва различимый в полумраке. — Загремишь — костей не соберешь.

— Ага, с высоты птичьего полета, — поддержал женский голос.

— Сетку бы натянули, — продолжал ворчать обладатель баса. — Для экскурсантов. Свернет ведь кто-нибудь шею.

— Тоже мне экскурсанты! Был тут один такой, когда эту мельницу первый раз забирали, еще у кулаков.

— Память у тебя...

— Рассказывали. Для тех, кому интересно... Так вот, назавтра комиссар этот, который командовал реквизицией, залез на верхотуру полюбоваться, как мы, окрестностями. Тут его за рукав в колесо и затянуло. И тюкнуло тяжелой головой о балку.

— А отчего голова-то тяжелая? — снова женский голос.

— Известно отчего.

— С похмелья, что ли?

— С похмелья, головкой, — мечтательно, — о балку... Это хорошо...

— Хорошо. На третий день в больнице и помер. В народе говорят: ветряк отомстил.

Наверху что-то скрипнуло, посыпалась труха, и члены комиссии окончательно присмирели.

Там, наверху, в смотровые щели им только что открылся весь «фронт предстоящих работ». Окаймленные извивом реки постройки Музея технологий — с мастерскими, пекарней, столяркой и хорошо различимыми старинными авто, выставленными вдоль парадного, на старинный же манер фасада; хоздвор с конюшней, украшенной кованым флюгером на башенке; яркая на фоне темного ельника крыша кузницы, крытой литовской черепицей, и такая же—в перекличку — красная крыша фигурно рубленой баньки на дальней затоке, обычно скрытой за листвой кустарника, но сейчас, по осени, так голо выскочившей; еще несколько недостроенных кирпичных домов на краю небольшой деревушки — с фигурками плотников на стропилах. И дальше — у извива реки — бредущие бурым лугом игрушечные коровы...

Вот, собственно, и все так называемые Дубинки, точнее, их первая очередь — все, что здесь успели построить и что теперь предстояло снести, не цацкаясь.

Цацкаться не собирались, но знакомство с ветряной мельницей затянулось.

Живые ведь люди, и все интересно. Где еще увидишь такое сооружение! Мощные, в два обхвата валы, какие-то кронштейны, большие и малые зубчатые колеса, рычаги, противовесы... Едва спустились на земляной пол, как загудел, закрутился дрожащий от натуги механизм и заскрежетала пара массивных (по полторы тонны каждый) каменных жерновов со спиральной насечкой. И сразу из дощатого короба сыпанулось сухое зерно, заверещало, перетираясь в тончайшую муку, выталкиваемую центробежной спиралью в гладкий, отполированный трением желоб, заструилось по нему, в подвешенный снизу мешок, набухавший прямо на глазах...

— Во дает! — проронил кто-то, все еще плохо различимый, хотя внизу от приоткрытой двери было посветлее. А коренастый подполковник поинтересовался:

— Вы вот скажите, Тамара Ивановна, и сколько же она так может намахать?

Тамара Ивановна (по росту ему как раз пара) в недавнем прошлом была директором образцово-показательной школы, теперь она главный смотритель музея. Так она и попыталась представиться, но сразу налетела на хамоватое уточнение: так называемого музея, после чего обиженно замолчала и молчала до сих пор. Но тут встрепенулась:

— Вы имеете в виду производительность? До двух тонн в час! — И дальше затараторила, уверенно, как на уроке: — Мне хотелось бы обратить ваше внимание на качество простого крестьянского помола, на изумительный, ни с чем не сравнимый запах, источаемый обычной ржаной мукой...

Сплошной налет белой пыли на деревянных деталях и густо смазанных машинным маслом винтах действительно «источал» тонкий, необъяснимо знакомый запах, волнующий бронхи и способный умилить и растрогать даже полного идиота...

Здесь комиссия застопорилась, обернулась уже совсем экскурсией. Ведь интересно же, все интересно, хреном его дери!

Все интересно: и как отыскивалась эта штуковина, как обмерялась и вычерчивалась, как маркировались жестяными метками все ее детали, как разбирали ее по бревнышку и перевозили — за триста верст из болотной глубинки. Там с послевоенных времен она догнивала свой век, почему ее так охотно и отдали столичным чудикам — за полканистры разбавленного спирта.

Еще интереснее, как на новом месте ее собирали. Как упрямо не сходились ее узлы, как восстанавливали детали, заменяя гнилье, выстругивали из дубовых чурбанов и точили зубья главного трехметрового колеса, как с первой попытки ее запустить их срезало поворотной силой, словно зубья расчески; и со второй попытки снова срезало, а уж для третьего раза их сложный профиль считали и вычерчивали городские конструкторы на ЭВМ.

Шапку ветряка, снизу такую изящную, размером с сарай, от проседания древесины и перекосов заклинило так, что развернуть ее не могли даже двумя тракторами в сцепке. Пришлось ее краном снимать. Внизу изготовили две деревянные шайбы по семь метров в диаметре, утопив начиненные стальными роликами, потом их выставили одну над другой, добившись идеальной горизонтальности с помощью луча лазера, установленного на соседнем взгорке. А уж затем снова взгромоздили на них этот сарай, который теперь легко, небольшим усилием хвостового дышла можно было повернуть лицом к ветру, как в старые времена. Правда, тогда без подшипников, а на свином сале.

С мельницей упирались, да с такими ухищрениями, три года, зная при этом, что сто лет назад два брата, Иван да Микола, срубили и отладили ее всего за двести дней — без всяких чертежей, кранов, тракторов, ЭВМ и лазеров.

Еще когда только выставили остов, налетел шквальный ветер и разнес бревна в щепки, чудом никого не прибив. Насмерть перепуганные «мельники», как называли в Дубинках шабашную бригаду плотников, тут вспомнили, хоть совсем алкаши, что, прежде чем возводить мельницу, надо бы поставить крест.

Крест соорудили деревянный, ручной работы. На поперечине резная надпись: «Боже, помоги рабам Твоим». Поставили на въезде в деревушку, к радости местных бабуль, тут же украсивших его домотканым рушником.

Через три дня примчались районные начальники мрачной командой.

— Что вы тут выделываете?

Оказывается, Федя Косой, председатель заречного колхоза, в который раз настучал на ненавистных ему частников, как всегда все безбожно переврав. Поставил, мол, новый хозяин крест, а на нем надпись: «Боже, помоги рабам моим». Вот до чего, мол, доходит издевательство над колхозным крестьянством.

Это на мельницу был первый наезд. Теперь вот и второй.

здесь не место

— Красиво ведь и чудно, — уже на улице выдохнул коренастый подполковник, оглядываясь на мельницу снизу, чуть отступив и задрав голову, отчего фуражка у него упала кокардой в грязь, — мне такое так и вообще впервой! — И, вытирая околыш рукавом, добавил, выразив общую нерешительность: — Может, пусть покуль бы постояла...

— Вот и ставьте ее у себя во дворе, — одернул его руководитель комиссии.

Это был дородный мужчина лет тридцати пяти, при галстуке под легким кашне, в светлой, хорошей выделки дубленке, гладенько выступавшей на животе, до синевы выбритый и сильно пахнущий туалетной водой, что выдавало в нем руководителя нового образца.

— А здесь — не место, — добавил он, направляясь к автобусу

Было-то как раз место. Мельницу возвели невдалеке от дороги, на косогоре, на самом виду. Александр Яковлевич Сорокин, председатель колхоза, на чьей земле она разместилась, тогда уговорил Цитрусовых, как называли здесь районных начальников за толщину шкурки (не подступись!) и бесхребетную мягкость нутра. «Народное достояние — пусть и ставят на виду, на радость местным. Или которые мимо едут».

Обернувшись на подножке автобуса, тот, что в дубленке, протокольно подытожил:

— Тем более что хозяин этого, — он замялся, подыскивая подходящее название, — сооружения не соизволил оформить на него землеотвод. А направил письмо на имя министра культуры с требованием забрать мельницу на государственный баланс.

При таких словах худощавый Цитрусовый, начальник по культуре, что обозначено было рыжей пыжиковой шапкой, хотя и не новой, испуганно дернулся, побледнел, отчего сразу пошел выступившими на белом прыщами. До сих пор он милиционеру заметно сочувствовал, но тут угадал, какая опасность нависла вдруг над балансом районной культуры:

— Он что, тронулся?! Как это забрать? Сначала вычудиваются, никого не спросясь, а потом ищут дурней, чтобы за них отдувались... Да на нашем балансе грошей нема, даже чтобы сторожу зарплату платить.

— Жируют, — уже в автобусе сказал Цитрусовый, который работал заместителем председателя райисполкома и был здесь из Цитрусовых самым главным. И лучше других подготовленным, так как две недели назад он здесь побывал. — И с жиру, я вам скажу, бесятся.

пир во время чумы

Две недели назад, на открытии мельницы и презентации первой очереди придуманного им музея, главный «чудик» Виктор Евгеньевич Дудинскас, в прошлом известный журналист, писатель и сценарист, а теперь частный издатель, то есть бизнесмен, сияющим именинником принимал поздравления, радуясь безоблачности погоды и судьбы.

День для середины октября действительно выдался: было тепло, и гости после первого же фуршетного возлияния (не слишком ограниченного) поснимали плащи-куртки, ходили теперь в пиджаках, кое-кто и в рубашках. Осматривали территорию: старинный водный парк со свежетесаными мостками над водой через реку и криницей, обложенной валунами, заново отстроенную кузню, где, расшвыривая искры, ухал кожаными мехами допотопный горн и звенела наковальня, гончарку, где в отсветах дровяной, на старинный манер печи народный мастер Татьяна Перовская, выписанная Дудинскасом из города, прямо на глазах изумленной публики вылепила кувшин.

Нравилось всем все настолько, что кто-то даже высказал вслух недоумение:

— И такую красотищу отдали частной структуре?! На что приглашенный к открытию ветряка православный батюшка, тоже успевший принять рюмку и теперь семенивший по мосткам, подобрав подрясник и стараясь не отставать от основной группы гостей, заметил не вполне определенно:

— Бог, он все видит...

Что, впрочем, никак не могло Дудинскаса ни насторожить, ни тем паче смутить.

Никто ему «этой красотищи» не отдавал, а все здесь было им выдумано, выношено, создано — на участке бросовой земли в дальнем углу района, легко им полученной четыре года назад на свое уже гремевшее издательство — для ведения, как значилось в бумагах, подсобного хозяйства.

Землю отвели в три дня — в царившей тогда «перестроечной» неразберихе. Причем в «вечное пользование», хотя до сих пор никто не знает, что бы это могло значить юридически. С той поры как Виктор Евгеньевич купил здесь развалюху под дачу (а было это лет двадцать назад), председатель колхоза Сорокин ему ни разу ни в чем не отказывал. И на сей раз все бумаги с радостью подписал: «Хай она горит, тая земля. Может, чего и подымете. Может, и приживетесь. А нет — с собой ее не утащишь». В районе подмахнули документы не глядя. И еще четыре года не глядели, что тут Дудинскас вытворяет, пока слухи не доползли, что вытворяет как раз непотребное.

Накануне ночью, в суете подготовки к торжеству, Виктор Евгеньевич свалился в темноте в неприкрытую по разгильдяйству механиков гаражную яму и был доставлен в больницу, где ему наложили на голень шесть швов.

При этом пришлось гонять водителя Диму Небалуя за нитками, так как в хирургическом отделении столичной больницы «Скорой помощи» ниток давно не было, не говоря о лекарствах, что лишний раз напомнило Дудинскасу о неуместности пышных торжеств. Впрочем, и покалеченной ноги любому бы хватило, чтобы встречу гостей отменить.

Но нет, рано утром Дима Небалуй приволок в деревню врача футбольной сборной, непонятно как им разысканного в субботу. После трех уколов боль в ноге затихла, и теперь Виктор Евгеньевич носился среди гостей, сильно прихрамывая и опираясь на какую-то палку, там и тут возникая, тут и там встревая, давая пояснения, отмахиваясь от ахов и охов.

Гостей приехало не меньше трехсот, отчего Дудинскас сиял, в уме отмечая их уровень, представляя, как назавтра подаст все пресса: депутаты и дипломаты, министры и деятели культуры, друзья-писатели, киношники — такие сборища газеты вниманием не обходят. Особенно новые, повыскакивавшие за годы перестройки, как грибы после теплого дождя, пустоватые и нарывастые, но с непривычки, после прежней серятины и партийного официоза, идущие нарасхват. Вроде недавно учрежденной молодым и преуспевающим бизнесменом Петром Мальцевым еженедельной «светской» газеты «Лица», которую, как считал Дудинскас, правильнее было бы назвать «Клюква».

Сам Мальцев сегодня тоже прикатил, как символ новой жизни, — на сверкающем «джипе», с амбалом-телохранителем за рулем и кучей девиц в просторном салоне, одна из которых, Ирка Талиб, тут же, как молодая акула, кинулась к Дудинскасу целоваться и хищно выяснять, сколько заказано водки, сколько шампанского и вина, сколько готовится шашлыков.

Для газетчиков Дудинскас специально подготовил прессрелизы, где разъяснялось, что сегодня за событие и что за музей придумал, а теперь открывает. Тут же справка по старинным технологиям, народным ремеслам, краткая история окрестностей.

Зная ленивость пишущей братии, Виктор Евгеньевич не сомневался: в газетах все это пойдет целыми абзацами. Что и требовалось. Но вот дразнить гусей сообщениями про шампанское и закуски вместе с именами прибывших чиновников требовалось меньше всего.

Поэтому, не без удовольствия занозистую Ирочку обчмокав, он тут же ее осадил:

— Сегодня давай так — считаешь все, что сама съела-выпила, умножаешь на триста. Так про себя и напишешь. А репортаж назовем: «На халяву». С Мальцевым я договорюсь...

Щелкнув выключенным диктофоном, Ирина хмыкнула и, мигом забыв про Дудинскаса, отправилась к москвичам — на поиски такой знаменитости, с которой и самой перетрахнуться в кайф, и пикантных подробностей можно собрать. Звезды в постели, мол, хуже шахтеров. Или лучше.

Москвичи кучковались отдельной командой человек в двадцать. Иначе одетые, иначе вышагивающие, снисходительно, в стрекоте сразу нескольких телекамер, раздающие автографы, окруженные журналистами, как осами, чуть более важные — от понимания, что их присутствие здесь само по себе и для прессы, и для солидных гостей было приманкой. Впрочем, как и все вокруг, они были весьма довольны.

Принимать гостей Дудинскас любил.

Всякий раз он до мелочей продумывал сценарий, старательно комплектуя приглашенных «по интересам», и любыми уловками — от уговоров и посул до угроз смертельной обиды — добиваясь обязательной явки. Все и являлись, поддаваясь его напору, зная хлебосольность. Вот и сейчас полтора десятка нанятых в городе официантов накрывали наспех сколоченные из свежих досок столы, рядом дымились, разнося запах шашлыков, самодельные мангалы...

...Первый раз это была презентация шеститомника «Технология бизнеса» в ресторане столичной гостиницы «Республика». Пригласительные билеты — тисненые на финском полукартоне, ручной высечки — Виктор Евгеньевич развозил сам, все сто двадцать штук, вручая каждому приглашенному по коробке с шестью книгами, перевязанной подарочной ленточкой.

Тогда особое впечатление на гостей произвел (приуроченный к застольному «торжеству разума») показ новой коллекции купальных костюмов «от Саши Харланова», устроенный прямо среди банкетных столов, ломившихся от закусок.

Один из гостей, профессор Тушкевич, депутат и вице-спикер Верховного Совета Республики, несмотря на должность, поднялся с бокалом в руке:

— Напитки, извиняюсь, брали за наличные или по перечислению?

— Разумеется, по перечислению, — нагло признался Дудинскас, хотя покупать спиртное с расчетных счетов в ту пору было строжайше запрещено.

— Это надо же, — выдал Тушкевич домашнюю заготовку. — А пьется, как за свои.

И, совсем расслабившись, Виктора Евгеньевича публично облобызал:

— Ведь что меня лично так потрясло? Думаешь, книги, которые вы издали? Даже не ужин, хотя все со вкусом и, как говорится, с блядями... Но вот что из ста двадцати приглашенных, причем такого уровня, — тут он, имея в виду себя, распрямился, хотя и икнул, — несмотря на непосредственную государственную занятость, прибыло сто восемнадцать... Это надо уметь...

Это как раз Дудинскас умел.

За годы журналистики он обрел немало друзей, многие из которых выросли до самых верхних этажей власти.

В любом из своих высокопоставленных «больших ребят», как бы тот высоко ни забрался, какое бы значительное положение ни занимал, Виктор Евгеньевич всегда видел «хотя бы десять процентов», как он говорил, созидательного начала и готовности к соучастию. «В иных — больше, но минимум десять процентов в любом есть». На это обычно и нажимал, стремясь разбудить соучастника в каждом и стараясь возбуждать в обитателях верхних этажей исключительно положительные эмоции и оптимизм. За этим к нему «большие ребята» в Дубинки и наезжали (тянуло, как на отраву), а вовсе не за тем, как утверждают злопыхатели, чтобы попариться в бане или выпить-закусить на халяву, чего им и везде хватало.

Что до подсчетов щелкоперов, сколько съедено-выпито и во что такие удовольствия обходятся, то тут — как смотреть. Реклама тоже чего-то стоит. А вот за рекламу он ни разу в жизни не платил, всегда предпочитая создавать информационный повод. Иногда в субботний вечер репортажи из Дубинок шли по пяти программам московского телевидения, минута в которых стоила дороже, чем любой банкет.

Впрочем, дело все же не в подсчетах, а в страсти форсануть. Вот на собственном юбилее («В душе младенец, а по паспорту — полтинник») в Доме писателя, где едва удалось усадить за столы две сотни приглашенных, юбиляр берет слово:

— Передо мной была альтернатива: двести раз тоскливо поужинать с водкой одному или сделать это однажды, но весело и вместе с друзьями...

Тогда книги и банкет, потом юбилей, сейчас открытие музея. Все с понтом, с грохотом, с размахом. Да еще и ветряк.

на голом энтузиазме

Ближе к закату Дудинскас с помощью подхвативших его друзей, взобрался на пару массивных жерновов, сложенных у подножия мельницы, и, сунув пальцы в рот, громко свистнул.

С верхотуры тут же выглянула чья-то голова. Удовлетворенно кивнув, Виктор Евгеньевич махнул в сторону музыкантов, которые сразу на полуфразе остановились, отчего народ, толпившийся на косогоре у фуршетных столов, развернулся в его сторону и притих, торопливо дожевывая бутерброды.

— Разрешите вас поприветствовать... И кое-что проделать в собственное оправдание...

Виктор Евгеньевич принял из рук подоспевшей супруги бутылку шампанского, подвязанную бечевой к верхушке ветряка, широко размахнулся, едва не свалившись, что только придало ситуации драматизма, но удержал равновесие и запустил бутылкой в дубовое основание.

— Пошел!..

Шампанское грохнуло.

Тяжелые лопасти дрогнули, чуть шевельнулись, подались назад, как для разгона... еще чуть постояли, как бы в нерешительности... И вот наконец пошли, пошли медленным махом поворачиваться, поскрипывая и постепенно ускоряясь, начали стремительно вращаться огромным колесом в контрастном свете закатного солнца, завораживая и волнуя...

Все вскинули головы и затихли.

Только молоденький секретарь посольства Германии господин Робинбрехт с его немецкой дотошностью ухитрился больше других разглядеть в свои круглые стекляшки очков в модной школярской оправе и поспешил поделиться своим открытием:

— Смотрите, смотрите! Там не есть ветер, там люди, который крутят большой колес. Мельница не настоящий.

Вокруг засмеялись.

Ветра действительно не было, но такая мелочь могла бы смутить кого угодно, только не Дудинскаса.

— Заменим силу свободного ветра голым энтузиазмом подневольного, но хорошо оплачиваемого труда! — нашелся он. — Ура!

Гости обрадовано захлопали. Праздник продолжался.

— Как будто все остальное здесь настоящее, — ворчал Виктор Евгеньевич, спускаясь с жерновов на землю. Он был вполне доволен собой.

«дубинки вам!»

Полгода назад здесь и намека ни на какой музей не было.

Мычали в хлеву подсобного хозяйства средней ухоженности коровы, подгнивал в буртах подмороженный картофель, дохли от какой-то напасти телята, а купленная с первых издательских доходов техника грудой ржавого металла прорастала бурьяном.

Даже называлось все сразу приклеившимся казарменным словом «промзона», и походило на вполне захудалый колхоз. С той разницей, что колхоз содержало бы государство, а здесь все приходилось оплачивать из собственного кармана.

И только к середине лета, то есть месяца за три до открытия, все вдруг забурлило, как в старые времена на какой-нибудь ударной комсомольской стройке, в чем Дудинскас, в юности комсомольский активист, толк всегда знал. В удачные дни народу с лопатами, топорами, граблями и прочим шанцевым инструментом здесь собиралось не меньше, чем сегодня гостей.

Учителя, школьники окрестных школ и городские. Какие-то волосатые студенты-волонтеры. Солдаты неподалеку стоящей десантной дивизии... Не считая друзей Дудинскаса, наезжавших семьями каждый выходной. Народ, оказывается, соскучился и истосковался. У всех прямо ностальгия по коммунистическим субботникам. Ладно друзья, но откуда ей бы взяться у посольских, целым автобусом однажды прикативших — «размяться» на свежем воздухе с лопатами и граблями?

Впрочем, и платных строителей на объекте работало не меньше сотни. Каждое утро, в половине шестого, Дудинскас на вокзале, откуда отправлялись заказные автобусы, проводил планерку, накачивая народ. Потом несся в издательство — зарабатывать деньги, к друзьям — их одалживать, а к обеду отправлялся в деревню — снимать вопросы. Каменщики, с которыми «вопросы снимались» простым отстегиванием по десять «зеленых» на брата, неделями не разъезжались по домам, а кладку вели даже ночью — в свете позаимствованных в драмтеатре прожекторов.

Второй этаж музейного корпуса только поднимался, стропила валялись в грязи, а на первом (недавно здесь был гараж) бородатый художник Борис Титович, сорванный Дудинскасом по старой дружбе из деревни, где тот затворничал, не выбираясь на люди лет десять, уже выстраивал экспозицию, матюгаясь со столярами, слесарями и сварщиками, как сапожник, чем возбуждал в народе творческое начало.

Водители Дудинскаса, а их у него было почти три десятка, свозили из окрестных деревень горы хлама и старья. Титович, художник, распоряжался, а издательский люд — все эти компьютерщики, печатники, технологи, бухгалтеры и вахтеры, приказным порядком вывозимые из города, — до остервенения драили, чистили, подправляли, красили верстаки, маслобойки, сковородки, прялки, ухваты и ушаты, сани и телеги, превращая домашнюю и хозяйственную рухлядь в экспонаты.

Экспонаты были под рукой — на чердаках, в сараях, кладовках. Даже панскую карету, отреставрированную в столярке и сверкавшую теперь, ко всеобщему удовольствию, свежим лаком, те же водители выкрали темной воровской ночью из какого-то завалившегося колхозного сарая...

Впервые мысль собрать в округе весь этот «мусор», как-то его оформить и превратить в музейную начинку, пришла ему в голову недавно. На Рождество у него на даче заночевали немецкий посол в Республике Дитрих-Штраус с женой и каким-то приехавшим к нему погостить мексиканцем. Утром проснулись от грохота в дверь.

Вваливается конюх Васька, в зипуне, валенках, с кнутом, ушанка набекрень:

— Хозяин, гостей катать будем? — крякнул, опрокинув до краев наполненный стакан водки, занюхал рукавом. — Благодарствую.

Гости смотрели на него с неподдельным ужасом, но кататься на санях поехали.

Дитрих-Штраус потом отозвал Дудинскаса в сторону:

— Скажи, а сколько ты этому артисту платишь?

— Ваше превосходительство, ты небось считаешь, что и водка была ненастоящей?

Нет, про водку его превосходительство Дитрих-Штраус так не думал. Но все здесь для них — это театр, экзотика, музей.

Тут Виктора Евгеньевича осенило. Так пусть и будет живой музей...

Сегодня в Дубинках демонстрировали, как было объявлено, уклад провинциальной жизни середины прошлого века.

Ну а в каком веке здесь все до сих пор жили? Еще не разобравшись, что там теперь с царем... В этой дыре, хотя и в сорока километрах от двухмиллионного города. Пять лет назад, еще дачником, приехав сюда как-то зимой, Дудинскас был потрясен отсутствием следов на снегу. Всю зиму тут, оказывается, никто из дому не выходил. Даже коров поили, натопив снегу, тем более что и колодца ни одного на всю деревню не было: летом воду брали из реки.

яма

Районные Цитрусовые от общей массы держались особняком. На холме у ветряка, куда все потянулись к началу торжества, когда городские артисты наладили концерт, они стали в сторонке, мрачно поглядывали издали и даже к столам с выпивкой не подошли. С ними известный, при всех властях признанный композитор Гарик Кученок, председатель Союза композиторов и, как только сегодня открылось, местный уроженец, потому и прибывший с районным начальством.

Кто-то из независимой прессы, ну конечно же молодой собкор московской «Новой газеты» Ванечка Старкевич (тот самый неформал и отрицатель Ванечка, который когда-то первым в притихшей у Восточного кладбища толпе закричал: «Вандея!»), естественно, полез к нему цепляться:

— А вы, — спрашивает, — что же не присоединяетесь?

— В этом фарсе я не участвую, — ответил Кученок, очевидно, раздосадованный, что у него на родине порядок стали наводить приезжие чужаки.

Федя Косой, председатель колхоза из-за реки, тут же композитора поддержал:

— Лучше бы больницу построили. Для людей. Так всегда здесь говорили и по любому поводу, как только кто-нибудь пробовал высунуться. Правда, больниц от этого что-то не прибавлялось.

Петр Мальцев, независимый издатель, услышал. И решительно направился от своего сверкающего «джипа» к районным начальникам, вызывающе вышагивая. Подошел причем со стаканом, хотя и непьющий, отчего они испуганно, как кони, шарахнулись. Но он Федю Косого, так ратующего за здоровье окрестных людей, не ударил, как Цитрусовые было подумали, и даже не оскорбил, а неожиданно поддержал.

— Это уж точно.

Потом констатировал с незлобной, скорее саркастической интонацией:

— В ваших условиях надо бы колодец вырыть. А не ставить какой-то идиотский ветряк.

странный визит

За неделю до открытия Виктор Илларионович Столяр, молодой вице-премьер нового правительства, примчался в Дубинки на светло-бежевой, кофе с молоком, «вольво» с затемненными стеклами.

— Получил ваше как всегда изысканное приглашение, — Столяр начал в сложившейся у них возвышенно-шутливой манере. — Не без усилия, должен вам сказать, преодолел свой чиновно-бюрократический маразм, и вот он я — здесь.

Через сорок минут он уезжал в Польшу. Ясно, что прикатил не из вежливости: скорее всего, удостовериться, соответствуют ли Дубинки молве.

— Ну, показывайте...

Он был без пальто, в белоснежной сорочке и свободного покроя пиджаке, свободно же распахнутом. Модный галстук легко развевался на ветру, когда он размашисто вышагивал, обходя стройплощадку, похожую на развороченный муравейник.

Среди новых, пришедших вместе со Всенародноизбранным, как себя называл первый президент Республики, Столяр был, пожалуй, единственным, кто Дудинскасу симпатичен. Знакомы они давно, еще с поры «больших перспектив», когда Виктор Дудинскас только начинал свой бизнес, а молодой доцент от юриспруденции и депутат Верховного Совета Виктор Столяр носился из столицы в соседний промышленный центр, где создавал форпост перестройки, работая заместителем мэра. Мэром был Олег Карпов, ученый и депутат. Вместе они и проводили приватизацию, пытаясь привлечь иностранный капитал и добиваясь создания свободной экономической зоны. И хотя из этого ничего не вышло, политический капитал оба депутата нажили. Дубинкам тогда Столяр помог с кирпичом и шифером.

Несмотря на резкие выступления в Верховном Совете, транслируемые по телевидению и выгодно отличавшие его и от засевших в парламенте партийных старперов, и от новых крикунов с улицы, Столяр вовсе не был оппозиционером. Он, бесспорно, относился к разряду уверенно рвущихся к власти делателей. Друзьями они не стали, но, пересекаясь по делам, всегда находили общий язык.

В этот раз Столяр вел себя как-то странно. Чувствовалось, дело тут не только в том, что он торопится... Что-то его беспокоило.

Стремительно все облетев, недоверчиво поинтересовавшись, действительно ли Дудинскас рассчитывает за оставшуюся неделю обустроить весь этот свинорой, и выслушав положительный ответ, Столяр рассеянно кивнул, еще раз переспросил, давно ли идут работы по музею, и, услышав про три месяца, недоверчиво покачал головой.

На мельницу он не полез, хотя Дудинскас приглашал настойчиво: сверху, мол, виднее.

— Это только снизу так кажется...

Зато с Борисом Титовичем, художником, задержался, удивленно поинтересовавшись, как это тот здесь оказался. Деревня, в которой Борис жил, была неподалеку от промцентра, где Столяр работал, они были неплохо знакомы, Столяр даже читал книжку Дудинскаса о том, как молодой художник Титович с женой Валей (она у него режиссер) уехали из столицы в глухую деревушку, где создали кукольный театр, и как они там мучились, безуспешно пытаясь преодолеть суровые обстоятельства захолустного бытия и сопротивление местных Цитрусовых. Книжка называлась «Преждевременный конфликт», издана была в Москве и до Республики почти не дошла, так как весь ее тираж был скуплен главным районным Цитрусовым Михаилом Коротким. Оскорбившись за Цитрусового, тот даже намеревался подать на автора в суд, но Виктор Столяр их помирил.

Когда они подошли, Борис возился с цветастыми куклами, пристраивая их в дряхлой плетенной, как кошелка, телеге.

— Валя тоже недавно приезжала, — сказал Титович. — Она там закопалась в специальной литературе, сочиняет тексты для экскурсоводов. Виктор Евгеньевич вот подбивает ее сюда директором музея.

— Значит, решили перебираться? — спросил Столяр, обращаясь к Титовичу. — Может, оно и правильно. Эти забуревшие там кого хошь замордуют...

— Они искали красивое место, — пояснил Дудинскас, «дожимая» Титовича, — а надо было искать единомышленников. И жить не там, где хотелось бы, а там, где ты нужен.

Столяр кивнул, как бы соглашаясь. Но когда Дудинскас похвалился, что уже и фундамент для дома Титовичей он заложил, вице-премьер прореагировал совсем странно:

— Я не думал, что у вас тут так далеко зашло...

И уже перед отъездом неожиданно подытожил, едва перекусив за наспех накрытым столом и категорично отодвинув наполненный стакан:

— Даже если все, что тут наворочено, вы украли, даже если все здесь незаконно, это надо как-то спасать. Я со своей стороны поддержку обещаю...

Про поддержку Дудинскасу было понятно, но что и от чего надо спасать?..

Прощаясь, Виктор Илларионович снова замялся, но, махнув рукой, так и уехал, что-то не досказав и оставив Дудинскаса в недоумении. Что, например, могла значить хотя бы его последняя фраза: «Боюсь, что помочь вам и вашей фирме может только один человек»?

О ком сказал, ясно. Но при чем тут он? Времени задумываться у Дудинскаса не было. Тем более что свое обещание оказать поддержку Столяр тут же принялся выполнять. С его подачи на торжество в Дубинки и приехало несколько наиболее важных гостей.

до чего дошли

— Жируют, да, — сказал руководитель комиссии, тот, что в светлой дубленке, как бы приглашая членов комиссии продолжить тему. — На краденом.

— У них тут телефон-автомат прямо на улице! — тему продолжил ободренный районный землеустроитель Якушкин. Еще недавно он работал первым секретарем райкома партии, а теперь на общественных началах возглавлял полуподпольную организацию коммунистов. — Ключи от будки населению роздали. Каждый может куда хочешь позвонить. Даже по межгороду.

— Вишь, до чего дошли, — члены комиссии дружно возмутились.

— Ну и что ж в этом плохого? — не поняла Ирина Степановна, главный районный архитектор, дура образованная, раньше ее не поставили бы главным при полной беспартийности.

— А в других деревнях такое есть?

Жируют, мол, да еще издеваются.

В других деревнях действительно не было. Дудинскас и гостям желтую будку показывал как достопримечательность. Единственный на всю страну телефон-автомат в сельской местности.

это вам не при капусте

Тут инициативу взял главный районный эколог — Цитрусовый номер девять, по фамилии Гриб, действительно похожий на сухонький сморчок. До экологии он был председателем дальнего и отсталого колхоза.

— Надо к бане завернуть. Водоохранная зона. Там, я вам скажу, такое... Додуматься надо, чтобы парилку построить прямо на берегу! Они там моются, а те, кто ниже по течению, эту воду хоть пей... Сортир устроили, снизу выварка для белья. «Куда, спрашиваю, фикали деваете? Мы, говорит, городские, мы их домой увозим, спускаем в унитаз».

Все засмеялись. Но осторожно. Миссия такая, что не до смеха. Поэтому к бане повернули. Едва подъехали, стали выходить, подлетает «нива» Дудинскаса с Димой Небалуем за рулем. Рядом Сережа Горбах, московский телеоператор с аппаратурой — узнав про комиссию, Небалуй умчался в город и вот привез «подмогу».

Вид телекамеры подействовал на Николая Петровича Гриба, как красная тряпка на быка, хотя, по последним сведениям, все быки дальтоники и красный цвет не различают. На самом деле их раздражают матадоры.

— Вы их тут снимаете, — подскочил, аж трясется от ярости, — а они пыль в глаза пускают. Идемте за мной, я вам такое покажу, вот что надо снимать!

Все с покорным любопытством перемещаются за ним, включая и телеоператора, а Николай Петрович подводит комиссию к бане, бросается в кусты, как легавая за зайцем, и, торжествуя, выносит в вытянутых руках две пустые бутылки.

— Вот, — говорит, — суки, чем занимаются! До чего дошло. У Сережи Горбаха, оператора, очки запотели от недоумения, а Николай Петрович, уже окончательно распалясь, озирается по сторонам, как пацан, который в драке ищет камень или палку. И вдруг видит на побуревшем от холодов лугу мирно бредущее стадо.

Тут, как в плохой пьесе, где все совпадает, появляется Дудинскас. Главный «чудик» и всему безобразию хозяин. Застрял в машине, с трудом выбираясь с заднего сиденья. Подходит, хромая, опираясь на палку. Издали поздоровавшись, про ногу в гипсе (наложили-таки, допрыгался с гостями) поясняет:

— Это у меня, чтобы не отвечать на два дежурных вопроса: «Как здоровье?» и «Что вообще слышно?»

Члены комиссии смотрят с любопытством. Знают его все, но больше по фотографиям в газетах.

Николай Петрович рванул навстречу:

— Это у вас что?! — показывая на стадо.

— Коровы.

— И что же они здесь делают?

Дудинскас посмотрел озадаченно. Конечно, пасти коров уже поздно, зима на носу. Но, с другой стороны, пусть бы погуляли на свежем воздухе. Ответил неуверенно:

— Думаю, что они пасутся.

— Нет. То есть да, но при этом они... срут! Причем, извиняюсь, прямо на землю.

Виктор Евгеньевич не сразу понял. Потом сообразил, что Николай Петрович теперь все-таки экологический министр, пусть и районного масштаба.

— Знаете, еще в четвертом классе, когда проходили круговорот веществ в природе, учительница нам рассказывала, что коровы для того и нужны, чтобы, поедая траву, они перерабатывали ее в молоко, поставляя при этом почве навоз, что и делает ее плодородной...

Николай Петрович Гриб взлетел на кочку, тем самым как бы прибавив себе росту, и, оглянувшись на камеру, рубанул:

— Это вам при Капусте был навоз. А сейчас это го-в-но! И вы за это ответите...

Сережа Горбах по привычке Дудинскасу большим пальцем показывает вверх: «Снято!»

Но тут уж и Виктор Евгеньевич завелся, подогреваемый телекамерой. Если уж на то пошло, то навоз, он и при Капусте, и при Петре Первом, и даже при великом князе Ягайле — всегда был навозом, а дерьмо — дерьмом. Ну а если при новой власти навоз превращается в говно, а не наоборот, то это не делает чести такой власти.

слишком уж резво...

С комиссией тут же кое-что выяснилось.

Во всяком случае, ее руководитель, тот, что в дубленке, покраснев, как девица, предъявил Виктору Евгеньевичу официальное постановление районного исполнительного комитета об изъятии «ранее ошибочно выделенных земель».

Основание? Нецелевое использование: брали для ведения подсобного хозяйства, а начали строить кузню, столярку, хлев, баню, да еще и ветряк, причем никого не спросясь.

Все это было напечатано на машинке с прыгающими буквами.

Констатировалось нарушение общепринятых норм: самозахват, самоуправство, самострой. Поэтому постройки на вышеозначенных землях Дудинскасу предлагалось снести за свой счет, возместив государству убытки, что было уже совсем бредом.

Глянув на дату, Виктор Евгеньевич усмехнулся: постановление принято через день после открытия ветряка.

Одно из двух: или, собираясь на праздник, они уже все продумали, или, побывав в Дубинках, настолько возмутились, что решили «прекратить безобразие», что называется, по горячим следам.

Впрочем, последнее Виктор Евгеньевич сразу исключил. Ведь на виду его Дубинки, да еще на каком...

глава 2 а что, собственно, при капусте?

При Капусте[23] все было проще. Во всяком случае, для Дудинскаса.

Именно при Михаиле Францевиче Капусте, последнем премьер-министре допрезидентских времен, и началась новая жизнь Виктора Евгеньевича Дудинскаса — издателя и бизнесмена.

светлая память

Вся затея с «перестройкой» закончилась даже быстрее, чем Виктор Евгеньевич предполагал. Для него лично ее конец был обозначен несколькими событиями разного калибра.

...Вот президент Михаил Сергеевич Горбачев на съезде народных депутатов СССР (все не отрываясь смотрели этот телесериал, еще живя в одном государстве, где из-за этого никто не ходил на работу) кричит в микрофон на «непонятливого» академика Сахарова. А тот как бы в ответ на это возьми да и умри, сразу став «совестью нации» и подчеркнув своим уходом, что ничего с демократией опять не получилось...

...Вот в солнечное воскресенье февраля тысяча девятьсот девяностого года сто тысяч горожан вышли на главный проспект столицы с ревом, от которого раскачивались здания в проулках: «Долой Орловского! Долой Орловского!»

Виктор Евгеньевич Дудинскас, кандидат в депутаты от Народного фронта, ведет на митинг колонну своего избирательного округа и вместе со всеми орет, даже дирижирует, размахивая руками и не ощущая неловкости...

Хотя нет, неловкость была.

...Вот на площади у Дома правительства он встретился со своим другом Орловским, оказавшись с ним в одном, обнесенном веревками, президиуме митинга, но «по разные стороны баррикад». Евсей Ефремович Орловский, первый секретарь ЦК, все еще обладающий неограниченной властью, но уже не способный ее применить, растерянно и беспомощно смотрел на беснующийся народ.

Их взгляды сошлись, и Дудинскас стыдливо отвел глаза, на какое-то время перестав ощущать себя частицей толпы.

Уж он-то, может быть, лучше всех понимал, что дело вовсе не в Орловском, а выход совсем не в том, чтобы орать на улице. Тем более так по-лакейски громко, чтобы слышно было аж в самой Первопрестольной, куда и письма слали, и телеграммы — в надежде, что вот приедут, кого надо, накажут, наведут порядок в антиперестроечной Вандее, как тогда называли Республику, остававшуюся последним оплотом коммунизма.

После митинга пошли к телецентру на улице Коммунистической и потребовали предоставить студию Симону Позднему.

Дудинскас шел впереди, рядом с Поздним и неформалом Ванечкой, вместе с ними он ликовал, оглядываясь на многотысячную колонну, спускавшуюся по проспекту к зданию телецентра. До сих пор еще нигде не бывало, чтобы по требованию толпы ей предоставили телевидение. Но Позднему дали студию, а на ступеньки у входа вынесли мониторы, и все присели на корточки, чтобы задним, привставшим на цыпочки, был виден экран. Толпа жаждала удостовериться: «Симон Поздний на экране, он говорит».

Дудинскас помогал вытаскивать через окно на улицу монитор. Запомнил растерянность своего первого редактора Дмитрия Витальевича Чачина (он теперь руководил телевидением), когда в ответ на требование выпустить Позднего в прямой эфир он вопрошающе посмотрел на милицейского офицера (во дворе телестудии стоял батальон омоновцев, готовых распахнуть ворота и ринуться в толпу). Но тот пожал плечами и молча вышел. После чего Чачин тоже пожал плечами и произнес, махнув рукой:

— Выносите мониторы. Будем транслировать. Это было неслыханной победой улицы над властью. Популярность Народного фронта в те дни достигла пика, что обеспечило ему... нет, не всеобщее признание, а лишь полтора десятка мест в Верховном Совете.

Дело в том, что буквально несколько дней спустя из Союза ушла Литва.

Сначала только со Съезда народных депутатов, когда литовские депутаты поднялись, обидевшись на хамство председательствующего. Увидев, как литовские нардепы покидали зал, Дудинскас, телезритель, почувствовал, что к горлу подступил комок.

А потом Литва ушла совсем, объявив о своей независимости. В Республике такой поворот испугал и отрезвил, пожалуй, всех. Одно дело кричать «Долой Орловского!» и требовать смены партийной верхушки, «тормозящей перестройку», и совсем иное — уходить из Советского Союза, рвать пуповину. «Это уже не перестройка — это развал!» И сразу ажиотаж вокруг Народного фронта стал спадать.

Здесь бы Позднему чуть помягчеть, попритушить свой максимализм, проявить гибкость. Но такими способностями Симон Вячеславович никогда не отличался. Он предпочел остаться символом нации — для нескольких сотен таких же, как он, отъявленных патриотов. С упрямством телеграфного столба он не слушал ничьих советов, терял сподвижников, все дальше и дальше заходя в своих местечковых амбициях[24].

Одним из первых от Симона отдалился и Дудинскас. Виктор Евгеньевич по рождению москвич, и, хотя вырос он в Литве, все в нем протестовало против разрыва с Россией, да и вообще против развала большой страны, ощущать себя гражданином которой он так привык. Долгое время будучи невыездным — из-за сложного характера и беспартийности, он патологически не любил кордоны, и даже представить боялся, что, никуда не уезжая, окажется вдруг за границей — и от пылко любимой в юности России, и от родной с детства Литвы.

Но если уход Литвы был хотя бы объясним тем, как литовцы рвались к свободе, здесь он почти ни в ком вокруг не видел никакого рвения. Это в Вильне мирные жители могли вилками и столовыми ножами разобрать брусчатку, сооружая баррикады у здания «своего» Верховного Совета, где председательствовал ими избранный литовский Поздний по фамилии Ландсбергис. Чтобы вырваться из-под Москвы, там готовы были и к действиям, и к любым лишениям: выстояли российскую блокаду, отмучились первую свободную зиму без бензина, без тепла в домах и горячей воды...

не было бы счастья...

После схватки с первым секретарем горкома партии Галковым он с разгону влетел и в собственную предвыборную кампанию. И во втором туре «первых демократических», как их здесь принято называть, выборов в Верховный Совет Республики нечаянно оказался один на один с Его Высокопреосвященством владыкой Пиларетом.

Тягаться с митрополитом у него и в мыслях не было. Поздний заверил Дудинскаса, что Пиларет снимет свою кандидатуру и будет баллотироваться в другом округе. Так они будто бы сговорились. Позднее Виктор Евгеньевич в этом засомневался, заподозрив, что Поздний его просто подставил, использовав как предвыборный таран. Во всяком случае, владыка по настоянию цековцев, которым вполне номенклатурный священнослужитель был ближе, чем скандальный журналист, свою кандидатуру не снял, и Виктор Евгеньевич, естественно, ему проиграл.

Зато прямо под окнами его дома выросла нарядная, радующая глаз церквуха, стремительно восстановленная в пылу предвыборной кампании его конкурентом. Когда на Пасху разбуженный звоном колоколов несостоявшийся депутат пришел ее осмотреть, старушки у входа почтительно расступились, а за своей спиной Виктор Евгеньевич услышал:

— Благодаря этому Дудинскасу у нас и церковь появилась.

Худа не бывает без добра. Так, проиграв выборы «Божьей волей», он избежал необходимости пять лет толочь воду в ступе в Овальном зале Дома правительства, где заседал Верховный Совет, и, убедив себя в том, что политики с него хватит, решил заняться чем-то более конкретным.

президентом буду я

Тут как раз на следующий день после выборов заявляется Юрий Хащ, режиссер:

— Мне кажется, я знаю, как заработать деньги, чтобы отснять наш фильм. А заодно и на все остальное.

Сценарий сатирического художественного фильма «Супермаркет», написанный ими, был принят киностудией и запущен в производство, но денег на съемки никто уже не выделял. У своих московских друзей Виктор Евгеньевич одолжил сто тысяч, но начинать с такой суммой не имело смысла. Сценарий безнадежно устаревал, так что его судьба Дудинскаса не очень занимала...

Что же касается всего остального, то тут он оживился.

Оказывается, Хащ создал частную фирму, он в ней генеральный директор...

— Директора мы найдем, — сказал Дудинскас, сразу забирая бразды.

— А я? — спросил Хащ.

— Ты будешь... художественный руководитель. Президентом фирмы стану я...

— Президентом не советую, — сказал Хащ. Он сразу смирился с утратой власти. — Слишком вызывающе звучит. А в наших условиях — просто нелепо.

— Ну хорошо, пусть председателем правления.

Виктор Евгеньевич все на свете знал и многое умел, ему всегда хотелось заработать денег, оборудовать приличный офис, хотелось заиметь, наконец, автобусик, о котором он всегда мечтал[25], отремонтировать, наконец, дачу, купить хороший автомобиль, ездить на нем за границу, а для всего этого хоть что-то сделать по уму. Ни от кого не зависеть, распоряжаться самостоятельно. То есть быть хозяином.

Сейчас Хащ все эти желания в нем разбередил...

— Председатель правления, по-моему, хорошо. И солидно, и не так раздражает...

Хащ посмотрел на друга и соавтора изучающе. Потом куда-то надолго уплыл — скорее всего, он уже выстраивал сюжет, прикидывая, какой тут может быть поворот и чем все должно закончиться. Завязка, развязка, финал. Хащ даже закурил. И выпил бы, если бы было что выпить. Или хотя бы на что...

Наконец он выплыл:

— Слушай! Я, кажется, знаю, как это должно называться. Давай назовем твою фирму... — Он так и сказал «твою», уже все просчитав и навсегда попрощавшись со своей идеей. — Давай назовем ее «Артефакт». От латинского artefactum — несуществующее, искусственно созданное.

— Это еще почему? — Дудинскас оскорбленно возвысил голос. Прогуляв большую часть уроков в средней школе, он всегда удивлялся чужим знаниям. Так, его одноклассница Элла Шульга однажды буквально потрясла своего соседа по парте тем, что знала, как правильно пишется слово «брандспойт».

— А что тут понимать? — Хащ с восторгом смотрел на своего соавтора и приятеля. — Представляешь, что ты наворочаешь?! А мы потом об этом сделаем кино...

И они, пожав друг другу руки, расстались. Совсем ненадолго, если учесть, что каждому было тогда не больше сорока пяти...

свободный полет

Хаща он и вспомнил, когда спустя пять лет, в день открытия первой очереди Дубинок, забравшись на каменный жернов возле ветряка, заявил:

— Все, что вы сейчас увидели и услышали, все наши издательские успехи, все наши книги, станки в типографии и грузовики нашего автохозяйства, весь этот музей, наш коровник и колбасный завод, все наши замыслы и начинания, все это — фикция, дым. Всего этого на самом деле нет. И если вам кажется, что это есть, потому что вы это как бы сами видите, невольно умиляясь, не надо расслабляться, испытывая розовый оптимизм и представляя, как замечательно мы бы жили, будь везде так. Не будет. Так не бывает. Все, представленное вашему вниманию, это всего лишь оторванный от реальности эксперимент. Артефакт. Попытка показать, что могла бы сделать небольшая команда в двести человек, как много можно бы сделать — и здесь, и в иных местах или даже повсюду, если бы... Если бы не мешали.

Гостями его речь была воспринята как очередное проявление экстравагантности, забавная выходка, пижонство. Но по сути все было правдой.

Ветряк крутился, хотя ветер и не дул, так не бывает, но так было...

Дудинскасу действительно никто не мешал. И целых четыре года, пока Капуста был премьер-министром, фирма под названием «Артефакт» находилась как бы в свободном полете.

фальстарт?

Собрав из друзей небольшую команду, Дудинскас начал с того, что принялся выпускать полулегальный журнал независимых мнений «Референдум», основанный его давним приятелем Левой Тимошиным.

В Республике частные издательства еще не были разрешены, и журнал выпускали, получив литовскую лицензию. Набранный на компьютере макет привозили из Москвы, здесь закупали бумагу, тираж печатали в районной типографии.

Директор типографии, однажды заглянув в оглавление, ужаснулся: «КПСС — враг народа», «Съезд побежденных», «Почему провалилась блокада Литвы?», «Диссидент в политбюро?», «Тайные богатства Кремля». Тут же бросился звонить начальству. Там паника, прикатил генерал КГБ — прямо в типографию, полистал гранки, пожал плечами:

— Обыкновенная антисоветчина. Нас это не касается. Гэбисты «перестроились» первыми, поняв, что нужно защищать не партийную власть, а партийную кассу.

Но секретарь ЦК Печенник все же позвонил. Прямо домой. И сразу набросился, даже не поздоровавшись:

— Что вы там печатаете? Или тебе на свободе скучно? С Печенником они учились в институте и даже состояли в одном комитете комсомола. Печенник был секретарем, Дудинскас «возглавлял» культсектор. Так дальше и «росли»: один по партийной, другой по художественной части.

— Знаешь, Валера, не лезь ты в эту историю, — сказал ему Дудинскас, по старой дружбе обратившись на «ты».

— Что значит «не лезь»? — опешил тот.

— То и значит. Мы ведь только и ждем, чтобы вы нас попытались прихлопнуть.

— Это еще почему?

— Никто не покупает. Для рекламы нам нужен скандал. Скандала Печеннику не хотелось. Другие времена. Партийному всемогуществу оставалось жить недолго, он это чувствовал лучше других, хотя и питал надежду, что как-то все еще повернется. До августовского путча в девяносто первом оставался почти год.

— Ладно, Витя, мы тебя трогать пока не будем. Но и ты при случае не забудь.

Денег от продажи одного номера журнала с трудом хватало на выпуск следующего. Если говорить о бизнесе, это был конечно же фальстарт, в чем Виктор Евгеньевич окончательно убедился, приехав однажды в Москву и увидев обескураженного Леву Тимошина в каком-то подвале, заваленном сразу несколькими тиражами нераспроданного журнала...

Друзей в беде не бросают, Дудинскас взялся помочь Тимошину и в этом, предложив продать журнал «в нагрузку» к хорошему товару[26].

Придумал такое, правда, не Виктор Евгеньевич, а его коммерческий директор Владимир Алексеевич Лопухов, племянник жены Дудинскаса, Вовуля.

нельзя без «смазки»

Вовуля заявился к Дудинскасу, едва прослышав про «Артефакт».

Он был в плаще до земли, в шляпе и с цветами. В правой руке держал букет гладиолусов, левой прижимал к животу арбуз.

— Вот вам и цветочки, и ягодки, — пошутил, вручая подарки жене Дудинскаса.

Перед ними был вполне бизнесмен, завоевавший себе полное право. А что? Институт Вовуля закончил, с физикой «завязал», по экономике даже диссертацию писал. Кроме того, он создал кооператив, и теперь у него было свое дело — какими-то «Сникерсами» он торговал или даже чем-то компьютерным, а может быть, и тем и другим. «Но хочется заниматься более солидным».

Тут же он и был принят в «Артефакт» коммерческим директором.

— Понял, — кивнул Вовуля, когда, вернувшись из Москвы, Дудинскас рассказал ему о трудностях Тимошина. — Это мы решим. Вдуем ваш «Референдум». Дело нужное.

Такой гражданской сознательности Виктор Евгеньевич от Вовули не ожидал. Но тот другое имел в виду:

— Пока вы с журналом нарываетесь на скандал, на нас точно никто не покатит.

Лопухов по образованию был физик, но «на волне перестройки» он «переучился» в экономисты. В издательском деле он, как сам признался, «откровенно не волок», но в деньгах нуждался, и поэтому «хитрость» Виктора Евгеньевича с политической защищенностью ему сразу пришлась по душе.

Первым делом Вовуля предложил закупить на заводе «Восход» тридцать комплектов деталей для телевизоров.

— Вы не волнуйтесь, деньги у меня есть. Тем более что детали возьмем как некондицию.

В стране экономический обвал, рушатся хозяйственные связи, заводы без работы, цехи стоят. Вовуля проплатил бригаде сборщиков какие-то копейки, но налом, то есть наличными, мимо кассы, и те с радостью собрали левые телевизоры. В итоге получилось тридцать даровых «Восходов», да еще с японскими кинескопами.

Виктор Евгеньевич думал, что Вовуля хочет их выгодно сбыть, но тот смотрел дальше. Телевизоры он собирался запустить в новые дела, продавая полезным людям — «для смазки». Нет, не даря, а именно продавая, но по себестоимости, то есть почти даром и со всеми документами: «Распишитесь, получите».

Взяток Дудинскас отродясь не давал. Как-то обходилось. Напирал обычно на возвышенное, возбуждая созидательное начало и призывая к сопричастности.

— Виктор Евгеньевич, — сказал Вовуля, — времена меняются. Сегодня без «смазки» совсем нельзя.

Загрузив в свои добитые «Жигули» с выломанными сиденьями три картонные коробки с телевизорами, куда-то укатил.

— Эх, к вашим, блин, связям — да мою бы голову! В итоге у «Артефакта» (до сих пор ютились в подвальчике Вовулиного кооператива) появился первый офис и две легковые машины, взятые на базе объединения «Сельхозтехника» за бесценок, — в те последние месяцы совковой эпохи, когда все — от пыжиковой шапки до подъемных кранов — не покупалось, а доставалось.

Ну, офис — это, может, слишком громко: разместились в одной комнате, правда, просторной, высокой и круглой, как танцзал. Наверху проходил ряд окон, в которые видно было только небо.

— Не то, что в моем подвале, — говорил Вовуля. — И район потрясающий, здесь все начальство живет, отчего улица называется Пулихова — в честь человека, который в самого генерал-губернатора, сволочь, бомбу бросил.

Комнату шкафами разделили на несколько частей. Дудинскасу выгородили кабинет. Внизу гудели насосы — там размещалась станция перекачки городской канализации.

— Пока перебьемся, — говорил Вовуля, — а то, что гудит, так это даже хорошо. Ощущается пульс жизни. И хорошо, что не пахнет... Главное — практически бесплатно.

Виктор Евгеньевич решил пока работать дома, а свой «кабинет» уступить коммерческому директору. Но в тот момент, когда он сидел и думал, как бы о таком решении Вовуле помягче сообщить, услышал, что за шкафом тот пытается объяснить приятелю, как к ним проехать. Потом говорит:

— Слушай, ныряй в унитаз, дергай за ручку, а мы тебя здесь выловим.

Тут Дудинскас понял, что Вовуля, кроме предприимчивости, обладает еще и чувством юмора. Такое он в людях ценил. И с неудобствами смирился, тем более Леонид Иванович Петкевич, сменивший партийное кресло на должность председателя райисполкома, пообещал подыскать для «Артефакта» помещение поприличней.

Но нужно было отдавать долги: сто тысяч, взятые Дудинскасом на так и не запущенный фильм, уже иссякли. И тогда Виктор Евгеньевич, подогреваемый Вовулей, решился.

Два «Восхода» он отвез в Москву и взамен получил готовые пленки забойной книжки «Тайна Распутина». Еще за два телевизора его старые друзья в Доме печати открутили ее стотысячным тиражом, причем по госрасценкам, то есть почти даром. Сработала «телесмазка» и в государственной книжной торговле — весь тираж был закуплен в один день, причем с предоплатой. В итоге за восемь человекодней (потрясенный Вовуля подсчитал) Дудинскас заработал... сто пятьдесят тысяч рублей чистой прибыли[27]. Этого с лихвой хватало, чтобы рассчитаться по всем долгам.

И еще двадцать тысяч «Артефакт» получил за проданный в нагрузку к «Тайне Распутина» тираж «Референдума».

Вот здесь бы Виктору Евгеньевичу и остановиться...

ехать так ехать

Полгода спустя Дудинскас уже сидел в кабинете Владимира Михайловича Месникова, первого заместителя и правой руки премьер-министра Капусты, активно возбуждая соучастника в этом крупном и решительно-мрачноватом мужчине с темным лицом паровозного машиниста.

Из огромного портфеля он выкладывал на стол образцы книжной продукции своего «Артефакта», показывал фотографии только что открытого колбасного цеха («Прилавки пустуют, цены безумные, а у нас деликатесы — по себестоимости») и новостройки в деревне, обратив внимание вице-премьера на коров с телятами, зимующих прямо в снегу:

«Шерстью обросли, как зубры, но даже не кашляют»...

Вопреки правилу «ни в какие советские учреждения без предварительного звонка не ходить», Виктор Евгеньевич заявился сюда без всякой договоренности. Он уже ощущал свою значительность. Да и просить пришел не что-нибудь, а суперМАЗы, причем сразу три и обязательно с люксовскими кабинами и МАНовскими (немецкими) двигателями. Каждый стоил двадцать тысяч, и деньги у него были.

Закончив описание собственных подвигов приглашением вице-премьера на презентацию шеститомника «Технология бизнеса» (сразу и охотно принятым), Дудинскас спросил:

— Помогать будете? Есть одна «шкурная» просьба...

И выложил на стол заявку.

— Зачем вам суперМАЗы? — спросил Месников, пробежав письмо. — И сразу три?

— Надоело побираться. Очень много теряем из-за перебоев с транспортом. Вот и решили доставлять бумагу своими силами. Да и книги будем развозить. — Почувствовав недостаточную убедительность такого объяснения, Дудинскас добавил: — Структура многопрофильной фирмы должна быть экономически неуязвимой. — Владимир Михайлович посмотрел с любопытством. — Надо развивать автоперевозки. Пролетим с книгами — на худой конец, грузовики нас прокормят.

Месников согласно кивнул. Всех новоиспеченных бизнесменов, обивающих пороги, он делил на две категории: на тех, у кого получается, и тех, у кого ничего не выходит. У этого, похоже, получится.

— Вопрос вы мне задали непростой... — Месников почесал паркеровской ручкой за ухом. — Но будем что-нибудь делать. Помогать частному сектору мы вообще-то обязаны...

Ничего писать на бумаге Дудинскаса вице-премьер не стал.

Набрав номер министра и никак не представившись, никак не обратившись, Месников в трех словах изложил суть просьбы.

— Что мне тут такое тебе написать, что бы ты это выполнил?.. Да, сидит у меня... Спасибо. Через четверть часа прибудет.

Через сорок минут дело сделалось без всяких резолюций.

деньги — к деньгам

Поднявшись прощаться, Виктор Евгеньевич, чувствующий, что пошла масть, закинул еще одну удочку:

— Хотим открывать свою типографию... Уже присмотрели на выставке импортное оборудование. Придется просить валютный кредит...

Поплавок задрожал и дернулся.

— Тамару позвали? — спросил Месников, показав на стопку «Технологии бизнеса» с пригласительным билетом наверху. В том, что Дудинскас знает, о ком речь, он не сомневался. Все-таки они из одних времен. Все тут все обо всех знают... Не сомневался он ни в том, что Дудинскас знаком с Тамарой Безвинной, главой крупнейшего коммерческого банка Республики, ни в том, что он осведомлен и об их более чем дружеских отношениях. Кроме всего, курируя в правительстве и финансы, Месников опекал ее банк, который за глаза все называли его личным кошельком.

— Красивая баба, — сказал Дудинскас, нисколько не покривив душой, — даром что банкир.

— Надо пригласить, Виктор Евгеньевич, — улыбнулся Месников. И Дудинскас понял, что кредит на покупку оборудования у него в кармане.

И уже совсем на пороге, проводив Виктора Евгеньевича до дверей кабинета, Месников поинтересовался:

— Сколько у вас работает народу?

— Сто десять человек, не считая деревни.

— Ну, ну... А всего сколько?

— Да, пожалуй, сотни полторы. Выбрались бы посмотреть, Владимир Михайлович, по полной программе... А может быть, вместе с шефом?

— Ну да, к тебе приедешь, а назавтра в газетах пропишут «по полной программе». Тут и без того каждый день не знаешь, на каком ты свете. Ладно, бог даст, доживем до лета.

пока не началось

Долги отдавать отсоветовал Вовуля:

— Успеется. Бабки мы сначала прокрутим. Дурные удачи кружат голову, и Виктор Евгеньевич, воодушевленный первым успехом с «Тайной Распутина», легко согласился.

Вовуля сразу и возник с новой головокружительной идеей. И с Мишей Гляком.

Миша Гляк работал на киностудии, где Дудинскас с ним и познакомился. Потом Миша создал свою фирму и вполне успешно производил какие-то карнизы, «попутно» приторговывая. При этом он патологически не любил налоги, мастерски от них уходил и даже себе официальную зарплату выплачивал в размере нескольких рублей. И знаменит был тем, что, оформляя декларацию на машину, купленную, разумеется, на «одолженные» деньги, на вопрос налогового инспектора, как же он собирается — с такой-то зарплатой (!) — отдавать через год долги, нашелся сразу:

— Продам машину. А что?

Во всем, что не касается денег, Миша Гляк был человеком бесхитростным и простым, а своими придумками охотно делился с друзьями.

— Я тут надыбал, — говорит Вовуля, — полторы тонны спирта.

— Это зачем?

— При сухом законе — валюта. Сухой закон...

— Тем более взять спиртягу можно по перечислению, — вставил Миша Гляк, — то есть практически бесплатно. Вовуля наседал:

— Вместе с бидонами. Одних бидонов двадцать штук. Бидоны Дудинскасу были нужны. Коровы в Дубинках начали телиться, скоро пойдет молоко.

— Так. А дальше что?

— По бухгалтерии спирт как бы поменяем на картофель...

Вовуля в «Артефакте» управлял бухгалтерией. Миша Гляк его консультировал.

— Зачем нам картофель?

— Картошку мы как бы скормим скоту, то есть спишем! Останется полторы тонны неучтенки.

— Пойдет на затраты, — компетентно подтвердил Гляк. — Уменьшит прибыль, сократит налоги.

— Разведем пополам — вторым голосом вел партию Вовуля, — получим три тысячи литров, шесть тысяч бутылок. Да за них всю вашу деревню можно отстроить!

Масштаб их цинизма Дудинскаса потряс. Но с другой стороны... Победителей не судят, а очень хотелось победить.

— Вы, блин, берете на себя верхние этажи, — потирал руки Вовуля. — Я со своими снабженцами подгребаю внизу.

Кроме бухгалтерии, Вовуля руководил отделом снабжения.

Ну и понеслось...

Принцип американского фермера Гарста «на новую технику денег не жалеть» Дудинскасу, журналисту, был известен. Да какие там деньги! Все даром. На сто тысяч, вырученные от продажи одной небольшой книжки, купили два трактора, четыре грузовых автомашины, еще плуги, косилки и два комбайна в придачу (один картофелеуборочный). Тонна цемента стоила двадцать семь рублей, а кирпич «доставали» по восемь копеек за штуку...

Проложили в Дубинки телефонный кабель (бухта кабеля — канистра спирта), подключили телефоны (по бутылке за аппарат). Провели новую электролинию — свет в деревне и раньше был, но в дождь лампочки горели вполнакала, а телевизор и вовсе не работал. Проехать в распутицу сюда можно было только на тракторе, пришлось отсыпать дороги. На субботу-воскресенье нанимали десятки самосвалов. Рассчитывались с водителями все той же «артефактовкой», разумеется, после того, как машины ставились в парк, — Дудинскас строго наказал Вовуле за этим следить. Тем более что сам Вовуля «этого зелья» на дух не выносил. Вовуля, купив новую шляпу, вообще теперь пил только коньяк.

Построили добротный хлев, когда-то Виктор Евгеньевич писал про навозное содержание скота — это если навоз с бетонного пола по рельсам выгребают бульдозером без всяких транспортеров. Просто, надежно и дешево. Бетон — спирт, рельсы — спирт. Хотя крыша под снегом чуть не рухнула, так как строили без проекта.

Азарт неописуемый. Все сами, все свое... Дудинскас дорвался: раньше только писал про передовые хозяйства, теперь сам хозяин. Быстрее, быстрее, пока не началось. Виктор Евгеньевич не знал, что именно, но понимал, что вот-вот начнется...

на ошибках учатся

У Вовули между тем обнаружилось несколько недостатков.

Во-первых, он никогда вовремя не приходил на работу. На язвительные замечания Дудинскаса с апломбом возражал: «Казарменный режим и живое дело несовместимы».

Сам Виктор Евгеньевич за всю жизнь ни разу на работу не опаздывал. Сейчас он вскакивал по утрам от первой же мысли о Дубинках, как от электрического разряда, и несся на вокзал — проводить планерку и отправлять автобус со строителями, потом ни свет ни заря появлялся в офисе, никогда и не зная толком, во сколько у них начинается рабочий день. Отсутствие на рабочем месте коммерческого директора его удивляло, как если бы мальчик отказался от похода в цирк, и обижало, как если бы девушка не пришла на свидание.

Вторым Вовулиным недостатком была его уверенность, что он разбирается в финансах и (что еще хуже) умеет торговать.

Дудинскас в финансах не разбирался, отчего вынужден был Вовуле верить. Наивно полагая, что в бухгалтерии всегда и все должно сходиться, он искренне огорчался, что у Вовули чаще всего ничего не сходилось... А что касается торговли, так за всю жизнь Виктор Евгеньевич ни разу ничего не продал, кроме «Тайны Распутина». Поэтому здесь приходилось целиком полагаться на Вовулю.

В результате уже первые бабки, точнее, половину всех денег, так лихо заработанных Дудинскасом, его коммерческий директор еще более лихо «прокрутил», сразу получив в «Артефакте» прозвище Вова-Лопух.

Сначала Владимир Алексеевич конвертировал рубли, перечислив их в солидную московскую фирму, чтобы за полученную валюту купить в Польше партию кофе, а потом ее перепродать, разумеется с наваром. В итоге — ни навара, ни кофе, ни денег, ни «солидной» фирмы. Приехал Вовуля из Москвы расстроенный:

— Там, блин, даже мебели нет. Вахтер говорит, что все съехали. Похоже, что нас кинули.

Словечко новое, московское, Дудинскас его уже слышал от Стрелякова. Это когда что-то обещают, потом водят за нос, а потом исчезают, обычно взяв аванс. Кидал всех видов через его кабинет прошло к тому времени десятка два.

кидалы

...Приходит солидный человек с переносным радиотелефоном размером с небольшой телевизор, ставит его в угол, извиняется, что ему будут звонить. Ему и звонят. Раза три. Просит прощения, что он ненадолго, потому что ему на совещание в Совмин, просит быть конкретным, сообщает, что у него двести «штыков» строителей, что он готов строить Дубинки по госрасценкам, что прибыль ему не нужна, а за счет прибыли он намерен создать общую с Виктором Евгеньевичем строительную базу, на которую он тоже не претендует, потому что он человек дела. И ничего, кроме успеха их общего дела, ему не нужно...

Уяснив до конца, что он теперь человек общего дела, Дудинскас прерывает беседу:

— Значит, так. Сколько, говорите, у нас «штыков»?

— Двести, — отвечает тот из угла, прикрывая ладонью трубку, потому что ему снова звонят, — двести двадцать, если быть точным.

— Так вот, — продолжает Виктор Евгеньевич, терпеливо дождавшись, когда гость переговорит по своему «портативному» радиотелефону, — в понедельник утром два ваших каменщика начинают выводить у нас угол свинарника. Фундамент уже готов. В понедельник в полдень мы встречаемся на объекте, смотрим их работу и заканчиваем наш разговор. Заранее предупреждаю, если угол получится, я на все согласен.

Обиженно надув губы, посетитель уходит.

И больше они не видятся никогда. Причем это лучший вариант, так как в худшем Дудинскас берет его на работу и гробит на него два-три месяца жизни, чтобы потом с облегчением расстаться.

Довольно долго его занимал вопрос: зачем им все это надо?

Ответ подсказал Миша Гляк.

— А пообщаться?

Дудинскас ему поверил сразу, потому что за консультации денег Мишка не брал — консультировал, видимо, тоже из желания пообщаться.

Надежда Петровна, секретарша Виктора Евгеньевича, вскоре научилась кидал безошибочно различать. В кабинет она их не пускала и даже по телефону с шефом не соединяла.

Просидев за полковником в домохозяйках и до последнего времени не зная нужды, Надежда Петровна к своим сорока годам не умела ничего. Когда, напечатав одним пальцем какое-то письмо, она положила его Виктору Евгеньевичу на стол, он содрогнулся. Такого количества ошибок, помарок, поправок он еще не видел. Высказал ей все, что об этом думает. Она заплакала и вышла, как с облегчением решил Дудинскас, навсегда.

Но назавтра на столе у него лежало новое письмо — идеальный, исполненный по всем стандартам образец машинописного творчества.

— Вы это сами напечатали?

От удовольствия Надежда Петровна зарделась, как молочница.

Через несколько месяцев она уже уверенно и легко заправляла всеми и вся, став незаменимым человеком в «Артефакте», вторым после водителя Димы Небалуя, но зато первым по беззаветной преданности шефу.

ошибки свои и чужие

— Тебя на эту «солидную» фирму кто вывел?

— Косыгин.

Правая рука Вовули директор по финансам Петя Косыгин, молодой, но очень талантливый экономист. Они с Лопуховым вместе играли в волейбол, там и познакомились.

— Так вот, отправляй своего Косыгина в Москву и объясни ему, чтобы без денег он не возвращался.

— Понял.

— Нет, зови его сюда, этого волейболиста, я ему сам объясню, что почем. И разъясню, чем такие истории заканчиваются.

— Не понимаю только, при чем тут волейбол?

Через месяц Вовуля заходит к шефу уже совсем расстроенный. В руках держит какой-то листок.

— Вот, — говорит, — разбирал в столе бумаги. Нашел. Третьим недостатком Вовули было упрямое нежелание хотя бы финансовые документы содержать в порядке. На любую просьбу найти какую-нибудь платежку Вовуля тут же принимался рыскать в бумагах, потом обескуражено поднимал голову:

— Вот, блин, куда-то задевалась.

Вовуля работал творчески и был свято убежден, что скрупулезность для его бухгалтерии убийственна. «Зачем здесь порядок, когда вокруг бардак?» К слову, он совсем не заблуждался, правда, чтобы это понять, Дудинскасу понадобилось почти пять лет.

— Косыгин вернулся?

Нет, Косыгин не вернулся, но в ящике их общего стола Вовуля обнаружил этот листок, оставленный им перед отъездом: «Прошу освободить меня от занимаемой должности по собственному желанию».

Выслушав все, что в таких случаях положено, Вовуля за Косыгина вступился:

— Нельзя с ним было так. Человек хотел, как лучше, он же не виноват, что его кинули.

— Или он — нас. И удрал, как последний подонок. Говорил Дудинскас о Косыгине, но смотрел в упор на Вовулю.

— Ни один творческий человек с вами не сработается, — сказал Вовуля, обидевшись. Еще не зная, как он сам Дудинскаса кинул.

Сразу после презентации «Технологии бизнеса» кредит, как Виктор Евгеньевич и полагал, был «Артефакту» предоставлен без проволочек и на самых льготных условиях.

Печатную машину тут же купили, но с финансами Вовуля пролетел. Брали-то кредит в долларах. А тут обвал денежного курса. Когда опомнились, оказалось, что отдавать (в пересчете на рубли) надо в шесть раз больше, чем получили.

— Вот, блин, взяли бы рублями, вообще вышло бы почти бесплатно. Тут я, похоже, и впрямь лопухнулся.

На самом деле, как пояснил Миша Гляк, взяв кредит рублями (что сделать, к слову, гораздо проще, чем валютой), можно было никакого оборудования и не закупать. Достаточно бы приобрести доллары, через полгода их продать — вшестеро дороже (из-за инфляции), спокойненько погасить кредит, выплатить проценты, а разницу положить в карман. И жить безбедно, причем на вполне законных основаниях. Как все умные вокруг и делали.

— На ошибках учатся, — сказал Вовуля. Дудинскас молчал.

— Только вы на меня не кричите, — попросил Вовуля.

чувство хозяина

В таких случаях Виктор Евгеньевич не кричал. Он никогда не кричал, если пролетали по-крупному. Тогда он надолго замолкал, насупившись. А уж поводов хватало. Ведь директоров на его «Ноевом ковчеге», как называли «Артефакт» в газетах, трудился уже добрый десяток: директор автохозяйства, директор колбасного завода, полиграфический директор, технический директор, управляющий подсобным хозяйством... И все как один обладали исключительной способностью слинять в самый неподходящий момент.

Боря Пушкин, приятель Дудинскаса еще по работе в газете, а теперь издательский директор и один из учредителей фирмы, выпускал трехтомник сказок. Выпустил первый том, приходит и говорит:

— Все в порядке, книги готовы. Я пошел в отпуск. Сто тысяч книг, весь тираж, месяц пролежали на складе. Это притом, что деньги на их производство с трудом одолжили под десять процентов в месяц. Десять тысяч книг, считай, выкинули в Черное море. Но Пушкина это как бы не касается. Уехал в Гурзуф, на Южный берег Крыма.

Вообще-то кричал он лишь в двух случаях: досадуя, что его не понимают, и когда перед ним оправдывались.

— Безумцы! — орал он. — Что вы оправдываетесь? Вы не оправдываться должны, а со-жа-леть! Это же не мне, а вам нужно! Я и до «Артефакта» уже кое-кем был. Вы же загнетесь, вы же всю жизнь прозябать будете — с вашими совковыми привычками никогда ни за что не отвечать.

— Или загнемся, — отмечали нелогичность, — или будем прозябать.

Те, кто догадывался, что орет Виктор Евгеньевич не на них, а от обиды за них, не очень-то и обижались.

— На Западе вы и решетку канализационную не найдете, чтобы в тепле переночевать...

В прошлой, совковой жизни Дудинскасу так долго внушали «главную задачу» — воспитать в каждом чувство хозяина, что разницы между правом собственности и «чувством» хозяина он не ощущал. Упорно не понимая, что хозяин, то есть собственник, здесь все же он, поэтому ему за все и отвечать. И никто ему каштаны из огня таскать не будет.

старый дурак

Но сейчас Вовуля не оправдывался, а только сопел от досады. И повышать на него голос Виктор Евгеньевич не стал. А дождавшись, когда тот выйдет из кабинета, громко и отчетливо произнес:

— Старый дурак.

К Вовуле-то это замечание никак не могло относиться, так как он был почти на двадцать лет моложе.

Надежда Петровна, только что вошедшая, недоуменно оглянулась. Потом посмотрела на Виктора Евгеньевича. Дудинскас сидел в кресле, вжав голову в высоко поднятые плечи, и был похож на попугая, который разговаривает сам с собой. Она засмеялась. Впервые за все время их совместной работы. Это было так неожиданно, что засмеялся и Дудинскас.

— Корову не продуем, — почему-то сказал он, продолжая смеяться. — Когда начинали, у нас ведь вообще ничего не было. Кроме долгов.

классификация

Выражение «новый русский» сразу устоялось и всем понятно хотя бы из-за множества анекдотов. Но здесь-то не Россия. Однажды Дудинскас и придумал для удобства общения: новые дурни. Затем появились «новые умные» и «старые умные». Новые дурни и новые умные от прежних отличались только тем, что они уже разбогатели: дураки не поумнели, умные тоже не заметно чтобы поглупели. Как оказалось, ум и богатство никак не связаны.

Такой «классификацией» Виктор Евгеньевич обычно и пользовался, не очень беспокоясь, что может кого-то этим обидеть, — начал-то он с себя: старый дурак.

Много позже Дудинскас признался, что весь его бизнес, вся судьба «Артефакта» — это история того, как они были разной категории дураками.

что же дальше?

Из всех издательских затей Виктор Евгеньевич больше всего дорожил придуманной им серией «Встречная мысль». В ней они выпускали книги известных московских «публицистов от экономики» и его давних друзей, которых он считал своими учителями.

Василий Селюнин, Николай Шмель, Анатолий Стреляков — они, как тогда казалось, точно знали и что происходит, и куда надо бы идти.

Главным редактором серии Дудинскас сумел заполучить самого Геннадия Степановича Ягодкина, профессора и народного депутата СССР, что сразу вывело его издательство из разряда провинциальных.

Это произошло вскоре после того, как с перестройкой для них все уже окончательно определилось и от Горбачева ушел его помощник и друг Ягодкина — академик Николай Петрушин.

...В Вильне танки месили толпу у телевидения, коммунисты пытались вернуть литовский народ в совковое стойло, а Михаил Сергеевич мялся и публично оправдывался, недоумевая, как такое случилось.

— Вы не подлец, Михаил Сергеевич, — сказал ему Петрушин, — но своим поведением вы потакаете подлецам и развязываете им руки.

Для Геннадия Степановича Ягодкина и его друга Николая Шмеля, тоже профессора и народного депутата, уход Петрушина стал крушением последних надежд. Они ведь еще мечтали с помощью Петрушина как-то воздействовать на «запутавшегося» генсека, предающего интеллигенцию, которая с первых шагов его так поддерживала.

Дудинскас поздно вечером позвонил, супруга Ягодкина шепотом рассказала ему о случившемся и сообщила, что приятели, втроем, с горя где-то набравшись, только что завалились, пьяные, как водопроводчики, грязные, как из канавы, без шляп, а Геннадий Степанович и без пальто, правда, при кашне, обмотанном вокруг шеи на хулиганский манер, кроме того, у него разбиты очки...

Назавтра, когда Виктор Евгеньевич до него все же дозвонился, Геннадий Степанович на вопрос: «Что же теперь будет?» — строго, хотя и не без печали в голосе, ответил:

— То и будет, Витя, что мы с тобой сами сумеем... Больше ничего.

И тут же не раздумывая принял приглашение редактировать «Встречную мысль». Под его началом и выпустили в общей сложности около миллиона томов.

К полному восторгу Вовули Лопухова, который Геннадия Степановича боготворил.

люди хорошие...

И вот Вовуля приходит и говорит:

— Кто этот мусор будет покупать? Кроме, конечно, Пиявкиной, которую сразу размели эти дуры...

Сборник статей известного экономиста-рыночника Ларисы Пиявкиной у них действительно размели. Но, увы, не из-за содержания. Расхватали книжку девицы. Из-за обложки с портретом красивой грустной женщины и интригующим названием «Можно ли быть немножко беременной?».

Обидевшись за авторов, дружбой с которыми он всегда дорожил, Дудинскас рассвирепел.

— Это кто, по-твоему, мусор?! Не на этом ли «мусоре» ты вырос?

— Люди хорошие. Но кто их теперь будет читать?

где выход?

Нет, Вовуля не разочаровался в своих кумирах. Просто он теперь жил, как они учили. Применив теорию к практике. И книги для него теперь были товар, поэтому он считал их на тонны, прикидывая, сколько с каждой тонны можно снять выручки. Его в литературе теперь занимали только два вопроса: «Сколько весит?» и «Сколько стоит?»

Иногда, правда, восхитившись очередной издательской выдумкой, он говорил, потирая ладони:

— С руками, блин, оторвут.

Но с руками не отрывали.

Рублевый курс стремительно падал. Взлетели цены на бумагу, на типографские услуги, на бензин. Производство дорожало, но поднимать цену на книги не имело смысла: еще стремительнее дорожала колбаса, а когда каждый день растут цены на продукты, людям уже не до книг. Государственная книжная торговля рухнула сразу, а прилавки частников были завалены дешевыми детективами и порнухой. И с множеством своих замечательных книг они едва вскочили в последний вагон, с грехом пополам успев их как-то спихнуть. Да и то: отправили контейнеры с книгами в Свердловск — не вернулись ни книги, ни деньги, ни контейнеры, отгрузили два вагона в Польшу, связавшись с еще одной «солидной» фирмой, — тоже пропал след...

— Ну хорошо, а что же дальше? — обескураженно спрашивал Вовуля.

Нужно было где-то брать деньги — на возврат долгов, а теперь еще и на погашение этого дурацкого кредита, катастрофически растущего из-за инфляции.

Боря Пушкин, главный издатель, в ответ только пожимал плечами, что из-за природной сутулости получалось у него хорошо.

А вот Миша Гляк ответ знал:

— Учитесь торговать.

не те дрожжи

Дудинскасу это совсем не подходило. И Боре Пушкину тоже, как и всей их издательской команде. Всю жизнь они учились делать хорошие книги и неплохо научились, и сейчас никто не халтурил, отчего их книги всем нравились. Во всяком случае, всем, кто в этом понимал. И у кого, к сожалению, на книги уже не было денег.

Никогда раньше Дудинскасу, да и всем им не приходилось задумываться над тем, что и хорошо сделанное нужно уметь хорошо продать. И теперь они оказались беспомощными, как котята. Продавать — другая работа. В другое время и в другом месте нужно было родиться и как-то иначе жить, чтобы научиться считать книги на килограммы и тонны.

Даже на Вовулю здесь рассчитывать не приходится. Он хоть и позже вырос, но все на тех же дрожжах.

своя ниша

Оставалось или бросить все к чертям собачьим... Или придумать способ спокойно зарабатывать деньги, при этом вообще не торгуя.

Такой способ даже Вовуля помнил, застав самый краешек совковой поры, когда все и работали себе спокойно, выполняя плановый госзаказ и нимало не заботясь, куда потом заказчик девает все заказанное. Откуда такие заказы берутся, хорошо помнил Виктор Евгеньевич Дудинскас, журналист: дорогу в начальственные кабинеты он всегда знал.

А тут, как нарочно, о нем наверху и вспомнили.

спасательная команда

Неожиданно позвонил Месников. Точнее, позвонила Надежда Петровна, разыскав Виктора Евгеньевича в ялтинском Доме творчества и всполошив своими звонками мирный уклад писательской богадельни.

— Виктор Евгеньевич, с вами хотят говорить Владимир Михайлович, — сообщила она звонким от волнения голосом. И добавила, перейдя на возвышенный шепот, что хотят они — по поручению самого председателя Совета министров Михаила Францевича Капусты. — Просят позвонить в любое время суток, даже домой.

В солнечной Ялте под водительством профессора Геннадия Степановича Ягодкина проходил прощальный выездной редакционный совет «Артефакта». Красиво жить не запретишь, и Виктор Евгеньевич собрал своих именитых друзей-публицистов, а теперь еще и авторов его издательства не где-нибудь, а в Доме творчества Литфонда Союза писателей СССР. Благо не сезон, и льготные путевки удалось закупить совсем дешево. Для членов Литфонда они вообще ничего не стоили. Хорошее питание, комфортное жилье обошлись в итоге даже дешевле, чем если бы собраться в «Артефакте». Это были последние литфондовские льготы, последняя «писательская халява» накануне предстоящего развала — и Союза писателей, и СССР.

Весна, но было грустно. Все понимали, что со своими «умными» статьями и очерками никому они больше не нужны. В «серьезной» публицистике отпала потребность, теперь нужна клюква, делать ее они не умели и не хотели. Спасибо Дудинскасу, собрались в последний раз, попрощаться.

— Виктор Евгеньевич, как в Ялте погода? — спросил Владимир Михайлович, когда Дудинскас до него дозвонился.

Погода в Ялте была замечательная. Уже все цвело. И так трогательно, что это интересует правительство Республики...

— Ладно вам, — тяжело вздохнул Месников. — У нас тоже погода хорошая, правда, митингуем.

В теплые апрельские деньки рабочие крупнейших заводов побросали работу и вышли в спецовках на улицу с требованиями остановить рост цен или увеличить зарплату. Это было совсем не похоже на шумные митинги неформалов, потому что никто не кричал, не нес плакатов и флагов. Но за спокойствием вышагивающих по проспекту пролетариев угадывалась мрачная решимость.

Начальники испугались. На правительство наседали с двух сторон. Даже с трех. ЦК партии требовал от Капусты решительных мер по наведению порядка. Горлопаны в Верховном Совете настаивали на немедленном проведении рыночных реформ. Рабочих реформы не занимали: они хотели нормально жить на свою зарплату и требовали прекратить бардак, отправив Горбачева в отставку и разогнав на заводах парткомы... Но при чем здесь Дудинскас?

— Вы там очень заняты? — Месников откашлялся.

— Владимир Михайлович, давайте прямо.

— Ладно. Как думаете, не могли бы вы пригласить к нам в гости всех ваших друзей?.. — Ну, Ягодкина, Селюнина, Стрелякова, Шмеля. Хорошо бы эту... Ларису Пиявкину...

На презентации «Технологии бизнеса» он с ними познакомился. И вот, оказывается, всех запомнил, поименно...

— Может быть, академика Петрушина? — подсказал Дудинскас, еще не вполне понимая, о чем идет речь. — Он тоже здесь, залечивает раны в кругу друзей.

— Это было бы потрясающе, — голос Месникова оживился. — Мы подослали бы за вами самолет.

— Владимир Михайлович, не терзайте! Можете вы объяснить, наконец, в чем дело?

Дело, оказалось, в том, что правительством Республики был подготовлен проект антикризисной программы. И премьер-министр Капуста возжелал ее показать московским «рыночникам» — перед тем как обнародовать.

— Хотелось бы посоветоваться с умными людьми. По мере возможности, чтобы неформально...

— Самолет, я думаю, это слишком... — Дудинскас уже прикидывал, как бы это дело обставить. От возможности оказать услугу «родному» правительству не отказываются. — Если лететь, так можно и рейсовым... Через двадцать минут я вам перезвоню.

— Спасибо. Как вы понимаете, все расходы, включая гонорар, берет на себя приглашающая сторона.

В том, что друзья-публицисты его поддержат, Виктор Евгеньевич не сомневался.

Приятно уже то, что они оказались хоть кому-то нужны. А может быть, будут и полезны.

консилиум

Проект программы выхода из кризиса, подготовленный группой местных разработчиков по заказу правительства Республики, москвичи уселись читать сразу по прибытии. Благо разместили их в двухэтажных особняках правительственной резиденции в центре города, и у каждого, кроме гостиной, просторной спальни и санузла с ванной, был еще прекрасно обставленный кабинет. Работа для всех тоже привычная — за годы перестройки чего только не читали, не правили, не писали.

К ужину вышли растерянные.

Программа, написанная в духе партийных докладов недавнего прошлого, никуда не годилась.

Но стол был роскошный. Особенно впечатляло аппетитное жаркое в пыхтящих паром чугунках. Поэтому говорить о прочитанном старались мягко. Как если бы пришлось осматривать больного, у которого рак, последняя стадия, и уже разрослись метастазы, но при живом еще пациенте прямо не скажешь.

Хозяин стола Михаил Францевич Капуста, коренастый, широкий и большеголовый крепыш, понял все сразу.

Начал он, как и полагается, с тоста за гостей, держался по-свойски, много шутил и о деле тактично не заговаривал. Уже после третьей, умело перескочив содержательную и как бы ненужную часть разговора, успокоил гостей, снимая неловкость:

— Ну что-то, я думаю, пригодится? Какие-то отдельные положения, может быть, наработки... Нам ведь и надо-то только наметить выход...

— Выхода нет, — шепнул Ягодкин, — есть тупик.

— Если честно... — начал было Василий Селюнин. Но его перебил Николай Шмель, профессор и депутат:

— Михаил Францевич, а почему вы позвали именно нас? — спросил он, мягко обратившись к Капусте, который, привстал и, прижав одной рукой пиджак к заметно выпуклому животу, другой раскладывал по тарелкам картофельные драники и обильно поливал их густой сметаной.

— И зачем? — все-таки влез Селюнин.

Михаил Францевич, смутившись, что-то промямлил в ответ. О цвете экономической мысли и о таланте излагать все, чтобы понятно.

— Хотите ли вы, действительно ли хотите услышать наши суждения? — спросил Шмель, мягко, как больному, улыбнувшись.

Михаил Францевич именно хотел. Иначе зачем бы их приглашали?

На него было жалко смотреть. Премьер-министр от неловкости вспотел, отчего снял просторный пиджак и пристроил его на спинку стула. Салфеткой он промакивал широкий лысый лоб, переходящий в затылок.

— Программы нет, — как скальпелем, приговорил доктор Шмель. — И «материал» нельзя использовать. Было бы политической ошибкой.

— Ни одного абзаца, — дорезал пациента Селюнин.

спаситель

— Вы не обращайте на них внимания, — попробовал как-то смягчить ситуацию профессор Ягодкин, по образованию дипломат. — Я думаю, с утра, на свежую голову, о чем вы, извините, — показывая на стол, — так неплохо позаботились, они смогут изложить на бумаге свои соображения. Разговаривать культурно они не умеют — только писать и соображать. Особенно «на троих».

Капуста обрадовано согласился. Чувствовалось, что ему очень не хотелось продолжать за столом этот неприятный разговор.

— Я тут вообще подумал... Вот так вот всем вместе засесть на денек-другой... И что-то удобоваримое сварганить. А?.. Фактура под рукой... Время нас, понимаете, поджимает. А деваться некуда. Со всех сторон наседают. — Капуста ребром ладони провел по горлу.

Все замолчали. Упираться с чужим и дохлым текстом никому не хотелось. Тем более что назавтра Дудинскас обещал поездку в свою деревню.

— Профессия у нас как бы не та, — попытался за всех вывернуться Селюнин, — мы ведь больше по литературной части.

— Так нам и нужно-то для газеты! — Михаил Францевич оживился. — Жизнь, она сама откорректирует. Подскажет естественный выход... Тем более что сегодня и представить невозможно, как оно еще повернется.

— Весь вопрос в том, что вы от этой программы хотите, — сказал Шмель. — Успокоить народ?

Нет, этого Капуста не хотел. Он хотел, чтобы от него отцепились. Он хозяйственник, реалист, он и без всякой программы знал, что ему делать в этом «сборочном цехе». Собрать в правительстве свою команду, подтянуть проверенных людей, заставить всех вкалывать, а самому как-то разобраться с этими горлопанами в Верховном Совете, надурить с ценами Москву, работать хорошо...

— Ну да, — огорченно сказал Капуста, окончательно поняв, что попытка на чужом горбу въехать в рай не удалась. — Я так и думал... Но очень уж хотелось с вашей помощью как-то по-новому посмотреть на нашу провинциальную жизнь. В свете новых тенденций...

— Может быть, попробуем иначе? — Виктор Евгеньевич, наконец, отважился.

Все на него посмотрели. Сейчас любое бы подошло, что ни предложи.

— Может быть, я и попробую «сварганить удобоваримое»? А потом бы, уже все вместе, подкорректировали...

— Правильно. Надо выручать, — цинично оживился Селюнин.

Капуста с сомнением посмотрел на Дудинскаса.

— Этот понимает, — авторитетно поддержал приятеля профессор Ягодкин. — Он сделает. А мы потом все вместе посмотрим, поправим, — не моргнув глазом, соврал он.

На том и порешили, к всеобщему облегчению. Завтра к обеду все сдают Виктору Евгеньевичу свои замечания и предложения, люди Капусты подвезут необходимые материалы...

Михаил Францевич под локоток вывел, почти вытолкал Дудинскаса на улицу. Теперь они вдвоем прохаживались по аллее вдоль охраняемого забора. Уже набухали почки, в свете галогенных фонарей кое-где зеленели листики. От тоски и безнадежности предстоящей работы хотелось плакать.

— Значит, так. Творить будешь здесь, тут все условия, мы тебя здесь и поселим. Я пришлю команду специалистов, там их человек двадцать. Институт экономики, Комитет по статистике, юристы, Госэкономплан... В полное твое распоряжение.

— Спасибо, Михаил Францевич. Только мне никто не нужен. Сначала я напишу болванку... Капуста посмотрел недоуменно.

— Это у нас так называется, — пояснил Дудинскас. — Первый, грубый вариант. А ваших уже потом подключим. Цифры вставить, уточнить какие-то детали.

— Ничего, пусть сидят.

— Как хотите. Но мне нужна только машинистка и толковый курьер.

— Ты лучше скажи, сколько тебе нужно времени, — Капуста посмотрел на часы.

Виктор Евгеньевич в уме прикинул. Газетный лист — это двадцать две страницы на машинке. За день у него обычно выходило не больше трех-четырех.

— Минимум неделя.

Теперь Капуста прикинул. «Болванку» придется ведь еще перекраивать...

— Пять дней. Надо уложиться в пять дней.

— Семь, — твердо сказал Дудинскас. — Причем два дня вообще выпадают. Мне ведь надо разобраться с гостями.

Про гостей Михаилу Францевичу было понятно. Это святое, экономика потерпит. Он был все-таки свой мужик, приоритеты понимал правильно.

— Жаль, но у меня с вами в деревню не получится, — сказал он, оправдываясь. — Надо в столицу отскочить. Вы уж там с Владимиром Михайловичем... Они когда уезжают?

— Селюнин сегодня, остальные послезавтра вечером... Вы не беспокойтесь, с Геной Ягодкиным я договорюсь, Геннадий Степанович — человек свой: текст передам ему факсом, они там посмотрят, и в следующий понедельник он будет здесь. Со всеми поправками.

Когда они вернулись в банкетный зал, Месников, весь вечер угрюмо молчавший, а теперь оживший и увлеченно толкующий с москвичами, посмотрел на Дудинскаса с благодарностью и даже заговорщицки подмигнул. Виктор Евгеньевич деланно вздохнул, двумя руками обхватил голову, потом погрозил ему кулаком.

Что будет с антикризисной программой, пока еще не очень ясно, но вот отношения с первым вице-премьером, похоже, по-настоящему сделались.

— А как с гонораром? — поинтересовался Стреляков, когда, отдав честь, милиционер закрыл за машиной хозяев резиденции железные ворота. — Зажмут ведь, как всегда, гады.

В разговоре он не участвовал, так как еще после обеда, не снимая ботинок, прилег отдохнуть и заснул. Вышел к столу уже к шапочному разбору, теперь босиком.

— Презираю я эту нашу холопскую готовность вкалывать за еду...

компенсация

Приехав в Дубинки к середине дня, друзья Виктора Евгеньевича едва успели размять отекшие в дороге ноги, как подрулил Владимир Михайлович.

Часа два ходили, рассматривали, расспрашивали. Больше всего зацепило Стрелякова. Зависть крестьянская из него так и перла.

— Во раскрутил! Это же интереснее, чем сочинительствовать!

Сюжетов и впрямь хватало. Дудинскас, рассказывая, упивался. Еще и оттого, что Стрелякова в знании жизни он как бы переплюнул:

— В магазинах шаром покати — надо выделять садовые участки работникам издательства и всем, кто в городе. Чтобы как-то могли прокормиться. На правлении принимаем решение: по четыре сотки каждой семье. Сразу скандал, сразу обиды: «Земли вам жалко, что ли?» Ладно, как хотите. Земли не жалко. Запахали поле трактором. Не с лопатами же упираться. Вдоль дороги выставили вешки: каждому желающему отмерили по восемь метров. Это, мол, ширина участка. А в длину — бери сколько хошь... В первый же теплый день понаехали семьями, стали на карачки и вперед. Сколько освоишь, столько твое. Один Дима Небалуй, мой водитель, вы его знаете, отказался: «С ума посходили! А мне, говорит, не надо...» Короче, по четыре сотки освоили только две семьи. Одно дело — на собрании выступать, другое — на земле упираться... Это вам к вопросу, раздавать ли крестьянам землю. Раздавать-то можно, но вот кто возьмет.

— Что значит, кто возьмет? — возмутился Стреляков.

— То и значит. Мы вот построили два дома. Один для управляющего, другой для семьи свиноводов. Свиньи — дело тонкое, им нужен особый уход. Объявили конкурс, опубликовали условия. Во-первых, семья должна быть полная — отец, мать, дети, теща, во-вторых, хозяин чтобы непьющий; в-третьих, они должны хоть что-то в работе понимать... С отделкой дома не спешим — приедут, пусть обустраиваются на свой вкус, а мы пока к ним и присмотримся, а то потом не выселишь... Кроме дома обещаем еще и денежную ссуду. Покупайте поросят, корма, сами хозяйствуйте, а мы будем у вас приобретать свинину, причем по рыночным ценам...

— Ну? — спрашивает Стреляков.

За телефильм про фермера «Вологодский мужик» он только что получил госпремию. Дайте, мол, землю, дайте свободу, мужик мой вас и накормит. Он, мол, истосковался. И сам знает, что делать.

— Недавно пришли два факса... — Дудинскас злорадно помедлил, дразня приятеля. — Из Голландии. На таких условиях не одна, а даже две семьи согласны, если продадим землю.

Стреляков насупился:

— А наши?

— Нашим не подходит, — вставил Ягодкин, при этом подбородок он вскинул, изобразив гордого сокола. — Слишком уж ты, Витя, задираешь планку: так прямо чтобы еще и непьющий.

— Вы только не вздумайте и впрямь голландцев выписывать, — вдруг забеспокоился Месников. — Для отечества будет позор.

— То есть вы утверждаете, — Николай Шмель обратился к Дудинскасу, — что вопреки сложившимся представлениям, — на Стрелякова он посмотрел, как учитель на двоечника, — наши фермеры страну не прокормят?

В Дубинках ему заметно нравилось, хотя повидать в жизни пришлось многое — и за «бугром», и за океаном.

— Глупость это, — отрезал Дудинскас.

— Почему глупость? — вступился за модную идею Месников.

— А вы думаете, прокормят?

— Я так не думаю, — сказал Месников. — Но ответ знаю...

— Накормят, — «успокоил» Дудинскас. — Если на каждые полторы сотни гектаров будет, как у нас, вкалывать по полтораста человек. И чтобы в отделе снабжения было человек двадцать. К каждому фермеру проложим десятикиловольтную электролинию, отсыпем дорогу, выстроим ему ферму, дадим технику, обеспечим горючим. И дело в шляпе.

Стреляков уязвлен, ворчит недовольно:

— Вот и пиши роман. Это же материал!

— Материала у меня на сто романов. Только что с ним делать? Разве что солить?.. Мотаешься с утра до ночи, вздохнуть некогда.

— Бросай все и пиши.

Шмель со Стреляковым не согласен, а Виктора Евгеньевича поддерживает:

— Роман — бумага, а тут сама жизнь... Бесценное богатство, живой капитал. Неважно, что про богатство у нас мало понимают... Пока в сознании не прорастет...

Тут Ягодкин, заметно оживившийся, авторитетно резюмирует:

— Но здесь-то уже не ростки, а поросль, можно сказать, молодой и, как я полагаю, перспективный лес. В том смысле, что наконец-то дожили.

— Геннадий Степанович у нас оптимист, — пояснил Шмель, адресуясь к Месникову. — Он уже тридцать пять лет пишет о хозрасчете, выискивая ростки. Последняя книга так и называется «Тернистый путь».

— Геннадия Степановича мы все читали, — соврал Месников. — Настольная книга.

— А что со вторым домом, для управляющего? — интересуется Стреляков. Ему важно удостовериться. Но нет, Дудинскас его разочаровал.

— За полтора года сменили уже третьего. Так что дом пока не заселили.

— Я бы пошел... управляющим, — мечтательно проговорил Месников. — А что? Живое дело, свежий воздух...

— Милости просим.

— И как это вы ему такое позволяете? — Стреляков как бы подначивает Месникова, имея в виду то ли высказывания Дудинскаса, то ли его хозяйственную распущенность.

— Еще и помогаете, — вторит ему Ягодкин. — Как нам успели доложить.

Владимир Михайлович доволен. Знай, мол, наших. Он и сам сегодня ощутил душевный подъем. Они с Капустой всегда подозревали, что не надо бы всех этих перестроечных шараханий, перемен курса, ломки устоев и преобразований. Работал бы так народ на каждом участке...

Добрались до стола. На столе, разумеется, все только свое — овощи, сало, копчености, свой сыр. «Пруды вот вычистим, зарыбим, будет и форель». Свой и самогон. «Гоним без сахара, только на проросшей ржи».

Владимир Михайлович было отстранился.

— Аппарат узаконенный, — успокоил его Дудинскас. — Недавно получили лицензию на демонстрационное самогоноварение с дегустацией. Так что, если не попробуем, лицензию отберут.

— Под щи даже нищий пьет, — неожиданно поддержал Стреляков, обычно не злоупотреблявший.

Владимир Михайлович оказался мужиком крепким, сидел твердо, спину за столом держал прямо, как на коне, ход мысли не терял и до конца оставался в пиджаке и при галстуке, который даже не шелохнулся.

Подали жаркое. В большом закопченном чугуне.

— Наливай, — уже командовал Месников, — чтобы оно не подумало, что его съели собаки.

Поздно ночью Владимира Михайловича проводили до границы хозяйства, где и остановились попрощаться. По известной традиции принять на прощание «оглоблевую», что было, разложили прямо на капоте. Тут мимо промчался шальной грузовик, поднявший шлейф пыли, заклубившейся в свете фар, после чего Владимир Михайлович, стряхивая пыль с пиджака, неосторожно сказал:

— Места красивые, хозяйство интересное. Но с такой дорогой... Да пропади оно пропадом...

— Надо бы асфальт, — вставил Ягодкин, уставившись на первого вице-премьера нахально, как хулиган, что просит папироску. — Тем более и в плане давно есть.

При всей интеллигентности в Геннадии Степановиче всегда было что-то от совхозного вышибалы. Видимо, с той поры, когда, закончив МГИМО[28], он уехал не советником посольства в Данию, куда его как отличника распределили, а добровольцем в Казахстан — директором отстающего совхоза.

— Сделаем, — спокойно сказал Месников. — Куда денешься...

Дудинскас, хоть и «хорош» был, нашелся:

— Ничего, в пятьдесят шесть дорога тоже нужна.

— А почему в пятьдесят шесть? — заинтересовался Месников.

— У вашего предшественника Поваленко на первые восемь километров ушло восемь лет, пока его не сняли. Мне сорок восемь. Еще восемь километров, и будет пятьдесят шесть.

Месников обиделся. Выходило, что Дудинскас наших как бы выставляет перед москвичами:

— В плане, Геннадий Степанович, говорите, есть?.. Давно, говорите? — Владимир Михайлович строго распрямился. — К концу недели будет и в натуре.

не имей сто рублей...

На следующее утро Стреляков, всю ночь проворочавшись и ни на минуту не заснув, за завтраком, поданным во дворе, гнусно поучал.

— Неправильно ты живешь. От этого тебе и писать некогда. И душ на даче некогда построить. Или нужник чтобы не во дворе.

Ягодкин «пояснил»:

— У бывших сельских страсть к теплому нужнику, как жадность к хлебу у переживших блокаду.

Не обращая внимания на подначку, Стреляков продолжал:

— Работать должны деньги. Вот ты у меня учись. Я взял участок, но маяться не буду. Нашел Алика, заплатил ему пятьдесят процентов аванса и уехал. Остальные отдам через месяц, когда дача будет готова, включая забор, деревья и цветники. Бревна уже завезли...

Стреляков говорил важно, соленым огурцом чавкал громче обычного, уставив остекленелый взор куда-то в угол парника. Потом поднялся, подошел к парнику, долго там что-то рассматривал, наконец вздохнул:

— Рассада помидоров у тебя хорошая. Надо позвонить Алику, пусть и парник соорудит...

Чем вконец испортил Дудинскасу настроение[29].

Зато к середине дня оно резко поднялось.

Не без труда очухавшись после вчерашнего, Дудинскас с гостями выбрались из деревни только после обеда. Не выбирались бы, не пообещай профессор Шмель, что они встретятся с партийно-хозяйственным активом, как выразился Месников, передавая просьбу Капусты:

— Надо с людьми пообщаться. Чтобы «лопухи» наши были в курсе новых веяний. И депутатов, которые особенно интересуются, позовем. Вам интересно, а нам — поддержка...

Вырулив на гравийку, Дудинскас буквально остолбенел. Вдоль всей дороги носились, рычали, месили песок самосвалы, бульдозеры, грейдеры...

— А твой Месников, сука, силен, — сказал Стреляков. И повернулся к профессорам, уже закемарившим на заднем сиденье «нивы»: — Может, им здесь и впрямь не нужна никакая программа?

— Офонареть можно, — интеллигентно согласился Ягодкин.

Не к концу недели, но через десять дней дорога была. Немного позднее, чем Дудинскас завершил свою антикризисную деятельность.

перспективы

В Доме правительства на встрече с активом Стреляков говорил:

— Любой алкаш знает: сколько забуриваешься, столько и надо потом выходить из кризиса. — Помолчал, вздохнул, видимо, вспомнив вчерашнее. — Неделю пьешь, неделю очухиваешься... А мы в экономике занимаемся ерундой, начиная с октября семнадцатого года, уже пошел восьмой десяток. И «завязывать» никто не собирается...

Тут выскочил молодой депутат из провинции — от земли, как он представился:

— Когда же все это кончится? Я не к вам, писакам, — осадил Стрелякова, — я уважаемого Геннадия Степановича как профессора спрашиваю.

Обрисуйте, мол, по-научному перспективы.

— Чтобы России избавиться от татаро-монгольского ига, — Геннадий Степанович с присущим ему профессорским занудством начал издалека, — должно было вырасти поколение русских, которых не били татары...

В том смысле, что нужны были люди, не испытавшие страха и не развращенные подчинением.

— Ну а чтобы от всего этого избавиться, обратите внимание, что как человек воспитанный я не употребил здесь термин «бардак», должно вырасти поколение людей, которые даже не слышали, что такое социализм.

— А если не вырастет? — вызывающе спросил депутат из провинции. — Это я к тому спрашиваю, что в простом народе, как вы, наверное, знаете, вашей революции не больно жаждут. Вы только правильно поймите мой вопрос. Простые люди ведь не хотят, чтобы рушились идеалы. Надо их как-то сохранить...

Ягодкин начал понимать правильно. Но с трудом. На помощь ему пришел профессор Шмель:

— Боюсь, что вам придется как следует потрудиться, чтобы такое поколение не выросло.

— Кто он, этот любознательный мерзавец? — спросил Ягодкин у Месникова, когда они выходили из зала. Месников улыбнулся.

— Шурик Лукашонок... Интересный хлопец. Рвущийся. Реставратор. Он у нас лидером новой парламентской группы «Коммунисты за демократию». В Народном фронте его считают отъявленным коммунистом, а для партийных он предатель и отщепенец.

— Такие обычно далеко идут...

— Да он у вас в Москве с самим Горбачевым встречался. Хотите, познакомлю?

Ягодкин дипломатично отказался:

— С удовольствием, но уже пора на вокзал.

кентавр

Пока строили дорогу, Дудинскас в правительственной резиденции сочинительствовал, борясь с кризисом.

Метод работы он выбрал простой — настриг. Он ему был хорошо известен еще с тех времен, когда газетчиков вывозили на цековские дачи и заставляли писать доклады для партийного начальства. Инструмент привычный: ножницы и клей. Фразы и абзацы так и кочевали из одного доклада в другой.

Дудинскас вообще любил работать ножницами и клеем. В кино это называется монтаж. Больше всего ему нравилось запираться с режиссером Юрой Хащом в монтажной, составляя отснятые куски фильма, когда от неожиданного соседства вдруг возникает новое содержание. Вот делали фильм о новациях в сельском хозяйстве, о комплексах, а Хащ настоял вставить кадры с Орловским, а потом разгон митинга.

Вставили. Милиция со щитами и дубинками, в касках, потом животноводческий комплекс. И вопль толпы: «Вандея! Вандея!» — на фоне мирно жующих бычков на откорме.

Сейчас даже проще. Нарезал ножницами готовые абзацы и из старого варианта программы, и из того, что Селюнин недавно для Татарии писал; еще из замечаний москвичей пошли целые куски, кое-что пригодилось из их статей... Смонтировал, сложил, вычитал, поправил, кое-что поменял местами, придал видимость остроты. Все в нормальном современном русле. Чтобы в нем удержаться, Дудинскас, сокращая текст, руководствовался простым условием: оставлять только то, что не могло бы навредить «Артефакту». А значит, и остальным...

«...Внести в Гражданский и Уголовный кодексы изменения, устраняющие все препятствия на пути предпринимательства».

Это Миша Гляк, прослышав, до Дудинскаса дозвонился и попросил вставить про Уголовный кодекс.

«...Обеспечить равные условия снабжения, предоставления кредитов, ценообразования, налогообложения для предприятий всех форм собственности».

«Решительно осуществлять приватизацию госпредприятий... Это невероятно сложная задача, причем не только экономическая, а скорее даже психологическая, требующая коренной ломки сознания каждого: и рабочего, и специалиста, и министра. Каждого, кому предстоит стать человеком нового качества: хозяином дела...»

Вот и написалось. Но Виктор Евгеньевич не рассчитал своих сил. Стремясь уложиться в сроки, пыхтел без передыху, выжимал не по три, а по пять-шесть страниц в день. И в конце концов пережал, сломался, зашел в тупик.

Как-то подправил, подсократил, вычистил — получилось восемнадцать страниц. А дальше — хоть застрелись. Ни сил, ни времени на концовку не оставалось.

Тут позвонил Капуста:

«Вези. Будем смотреть, что получается».

«Еще два дня», — взмолился Дудинскас, но нетвердо. Никакой уверенности, что за эти два дня он сможет завершить работу, у него не было. Правда, написанное Надежда Петровна уже перепечатала набело...

Капуста сразу почувствовал слабинку:

«Вези, что есть. Ждем к шестнадцати ноль-ноль».

Виктор Евгеньевич приложил в конец рукописи последние три страницы, взяв их, не глядя, из прежней, забракованной москвичами программы.

Надежда Петровна посмотрела удивленно.

— Ладно, печатайте, потом прочтется, выправится...

Без пяти минут четыре он уже входил в кабинет премьер-министра Михаила Францевича Капусты. Вместе с Месниковым. Больше Капуста никого не позвал.

— Давайте вашу болванку.

Михаил Францевич взял — не взял, а выхватил — листки и, водрузив очки, прочел название:

«Республика может выйти из кризиса».

Довольно крякнув, принялся читать.

«Интересы национального спасения требуют от нас оставить нерешительность и последовать здравому смыслу и экономической логике. Необходимы чрезвычайные шаги, которые позволили бы Республике продержаться на гребне, не оказаться затянутой в общую воронку, не скатиться к полному развалу и нищете...»

Читал премьер-министр громко и с выражением, почти декламировал. Ни разу не сбившись, несмотря на то что читал с листа. После каждого абзаца удивленно поглядывал на Дудинскаса поверх очков, от видимого удовольствия все больше распаляясь.

«...Сегодня вопрос выжить или не выжить — это вопрос веры в избранный путь крынку, без которой невозможна мобилизация сил. Вопрос доверия к власти...»

— Красиво излагает, писака.

Не дочитав страниц четырех, Капуста заглянул на последнюю:

— Двадцать две, как в аптеке.

И тут же потянувшись к селектору, отдал помощнику распоряжение:

— Главных редакторов всех республиканских газет зовите сюда немедленно. Хоть из-под земли... И пусть подзадержат работников своих редакций. — Повернулся к Дудинскасу, не замечая его попыток протестовать: — Будем печатать слово в слово. На завтра.

— Может быть, стоит показать в ЦК? — осторожно спросил Месников.

— Перебьются, — отрубил Капуста, раздраженно скривившись, потом пояснил, как бы себя уговаривая, успокаивая: — Им сейчас не до этого. Они, — передразнил, — «свято следуют принципам». И спасают партийную собственность... Ничего, прочтут в газетах.

— А как же с москвичами? — все-таки вставил слово Дудинскас.

Выйдя из-за стола, Михаил Францевич Капуста подошел к Виктору Евгеньевичу и крепко пожал ему руку:

— Спасибо. Будут вопросы — обращайтесь. Это вам зачтется.

— Будет скандал, — пролепетал Дудинскас уже на пороге.

Но его не слышали. Капуста с Месниковым уже обсуждали другие, не менее насущные дела. С кризисом было «покончено».

хрен да копейка

Назавтра, купив свежую газету, пробежав глазами текст и добравшись до финала, Виктор Евгеньевич содрогнулся. Это был кентавр, некое чудовище с головой женщины, но хвостом и копытами коня.

Как и было велено, никто не поправил ни слова. Ко всем рыночным призывам Дудинскаса, ко всем щедро розданным им обещаниям немедленной либерализации экономики был подверстан (его собственной рукой!) дубовый текст концовки:

«Предоставить органам управления право регулировать размещение заказов... усилить жесткий контроль за ценообразованием... снимать с работы руководителей за самовольное применение договорных цен... запретить предприятиям расчеты валютой...

Принять меры... пресекать саботаж... смещать руководителей... привлекать к уголовной ответственности...»

Короче, шаг в сторону — расстрел. Дудинскас подумал, что этой концовкой его и расстреляли. Точнее, он сам себя расстрелял.

Но никакого скандала не произошло. Вообще никакой реакции не последовало. Из чего Виктор Евгеньевич понял, что его «шедевр» не дочитал до конца не только Михаил Францевич Капуста, но и вообще никто. Кроме Вовули Лопухова, который прочел все до последней строчки и протянул обескуражено:

Вот те и хрен да копейка...

Имея в виду, что он как бы напрасно вкалывал две недели без шефа, понадеявшись на реформы, которые тот протолкнет.

Потом, немного подумав, Вовуля рассудил вполне здраво:

— Ладно с них! За такую дорогу, блин, ничего не жалко. На шефа он несколько дней смотрел с нескрываемым обожанием. И еще с полгода всякий раз по пути в деревню, добравшись до поворота, где начинался новый асфальт, недоверчиво хмыкал. Хотя «возню» Дудинскаса с подсобным хозяйством он изначально считал пустой блажью. Закапывать бабки и ждать, пока вырастет дерево с золотыми в «стране дураков», ему категорически не хотелось. Хорошо хоть с асфальтом выпала халява...

Но история с дорогой воодушевила не только Вовулю.

в стране дураков

Еще дорога не была закончена, еще ползали по черному гуталину асфальта тупорылые катки, как в Дубинки приехал Анатолий Карпович:

— Ладно, считайте: вы меня убедили. Завтра приступаю. Иначе с картофелем не успеем. У себя я уже посеял.

Про Карповича, фермера из соседнего района, Виктор Евгеньевич прочитал в газете и вот уже два месяца подбивал перебираться в Дубинки управляющим.

— Теперь вижу, что у вас и впрямь возможности... Там, где Вовуле увиделась только халява, Карпович угадал перспективу: ему надоело одному упираться рогом, когда никому до тебя дела нет.

— Я ведь там, как бобыль. И на сеялке, и под сеялкой, и заработай, и построй...

Анатолий Карпович меньше всего походил на бобыля. Вот находка, вот, сказал бы Ягодкин, человек новой формации. Работоспособность бульдозера плюс два вузовских диплома, которые он всегда носил с собой, представляя как удостоверения личности. Непьющий, но не из принципа, а оттого, что некогда. Правда, поначалу Дудинскаса насторожила его нарочитая циничность. В подругах у него была тихая, немолодая уже женщина, к тому же в положении. Знакомя его с ней, будущий управляющий грубовато сказал:

— Сына родит — женюсь...

— А если нет?

— Тогда свободна.

Но на самом деле Карпович оказался человеком трогательным и заботливым. Ни разу в доме Виктора Евгеньевича не появился без подарка его сыну. Да и подругу свою на руках носил, а пацана, вскоре-таки появившегося на свет, просто обожал, даже пеленки по ночам стирал, хотя для этого приходилось по сто километров отмахивать домой и обратно.

человек-легенда

В том, что с новым управляющим ему повезло, Дудинскас убедился уже в первые дни, наконец-то ощутив себя в полной мере хозяином. В том недавно усвоенном им смысле, что хозяин — это тот, у кого есть работник.

Сговорились они так: Дудинскас финансирует и не вмешивается, Карпович работает.

— Осенью подбиваем бабки, — сказал Карпович. — Половина прибыли — моя.

— А если прибыли не будет?

— Значит, вы пролетели, — отрубил Карпович обиженно. Виктор Евгеньевич согласен был не только на половину, но и на десять процентов. Сбывалась мечта, он ведь так и представлял себе свою фирму: десяток самостоятельных участков, и каждый отчисляет в общую кассу хотя бы по десять процентов прибыли.

Вовуля, про такое прослышав, пришел оскорбленный:

— Что значит — нам десять процентов? Может, наоборот?

Назавтра Карпович появился на огромном самосвале во главе колонны из десятка таких же машин, груженных навозом с птицефабрики. Следом катили три «кировца» с навесными плугами и навозоразбрасывателями. До вечера самосвалы успели сделать по четыре рейса.

На следующий день все повторилось, только вместо Карповича в головной машине восседал Дима Небалуй. Сам Карпович появился к обеду, опять же с колонной, но уже из трех артефактовских суперМАЗов, груженных картофелем.

— Вот, — сказал довольный Карпович. — Элита. Голландский семенной взял, сразу шести разных сортов.

Через неделю посевная была завершена. А от всей «конструкции» подсобного хозяйства, с такими муками выстроенной Дудинскасом, не осталось ничего, кроме названия. Новый управляющий прошелся по ней с разворотом, как танк по детской песочнице.

— Про все ваши овощи-фрукты давайте забудем. Только картофель. Монокультура, — сказал Карпович. — Остальное засеем травой.

— А как же с зерном, чем скот собираешься кормить?

— Комбикорм выменяем на тот же картофель. Сколько надо.

Дудинскас от восторга стонал. Он всегда мечтал, чтобы у него подчиненные были умнее.

В Дубинки Карпович прибыл со своим трактором, комбайном и грузовиком — успел заработать, фермерствуя. Первым делом разогнал всех агрономов, садоводов, зоотехников и механиков: «Это не работники». В помощники себе он выклянчил Диму Небалуя: «Это работник». Привез с собой брата, у того жена доярка, поселил их в сторожке, вчетвером и взялись: «Больше здесь и не надо». Но даже брату Карпович не доверял, дотошно проверяя каждый его шаг. «Технология, братан, она халтуры не терпит».

зависть

Через полтора месяца в Дубинки повалили «экскурсанты» от соседей. Сначала агрономы, потом председатели колхозов, затем и вовсе потянулись местные — на разведку, как бы по осени поживиться мешком-другим на семена. Такого здесь еще не видели. Ровные ряды сочной темно-зеленой картофельной ботвы смотрелись, как в рекламном проспекте.

— Технология... — сокрушался прибывший из-за реки председатель колхоза Федя Косой. — Хорошо, когда чужие деньги... И когда их куры не клюют.

Прямиком, по кладкам — они жили рядом, а на машине, в объезд — километров десять.

— Слушай, Карпович, давай построим мост. Соседи, мол, надо объединяться. Но, вернувшись домой, собрал своих правленцев и часа три чистил их за нерадивость.

— Вы посмотрите, как люди за рекой разворачиваются! А вечером, уже в столовой детского садика, куда для успокоения переместилось возбужденное председателем правление, вдруг грохнул кулаком по детскому столику так, что ламинированная фанера проломилась:

— Ракетницу я уже купил. Спалю их, к едреней фене, чтобы им пусто было и повылазило...

на подъеме

Федя Косой и привез в Дубинки местных Цитрусовых, всем гуртом — смотреть голландский картофель. Хорошо хоть предупредили, и Дудинскас успел примчаться в хозяйство, предварительно распорядившись насчет закусок. От Карповича не дождешься: «котлопункт» он вообще прикрыл, чтобы не кормить дармоедов, сам питался наспех и всухомятку.

Цитрусовые приехали, увидели ровные ряды картофельных борозд, обрадовались, как дети. Никогда ничего такого здесь никому не удавалось. Долго трясли Анатолию руку, потом пообещали закупить весь урожай до последнего клубня. Мол, для района такие семена — это чудо. Тем более что за технологией далеко ездить не надо. Карпович согласно кивал. Передовым опытом он готов поделиться, технологией тоже. Ну а с закупками так и вообще все складно получалось, как в сказке. Тем более что Цитрусовый номер один (самый главный), растрогавшись, даже пообещал забрать картофель самовывозом. Не надо и на машины тратиться, только погрузи.

...Цитрусовый один, Цитрусовый два... Все про них Дудинскас заранее знал, даже отличать умел витейских, например, от барабановичских[30]. Все у них настолько не изменилось, что, отправляясь в райцентр, он, как раньше, говорил:

«Поехал в райком». Хорошо их зная, Виктор Евгеньевич и не сомневался, что жить с ними можно: он ведь всегда помнил про десять непременных процентов созидательного начала. Была бы остроумная идея, и все с ним будут на нее работать, все будут счастливы.

Полдня возил гостей по хозяйству, показывал и рассказывал, не без удовольствия отмечая, с каким энтузиазмом они его идеи воспринимали. Как заводились, вместе с ним планируя, как подсказывали и советовали, как спорили с Карповичем о ширине прохода в коровнике и рационе свиней. А потом еще вместе выбирали место («Гвоздь программы!») для ветряка.

Тут же и первый колышек торжественно забили, прямо на взгорке обмыв событие разведенной «артефактовкой»... И не было в тот день для них ничего важнее, чем Дудинскаса понять и поддержать, а для него — им все объяснить и все показать.

За закуской до того завелись, что Дудинскас потащил всех смотреть заброшенную узкоколейку. Раньше по ней подвозили торф на брикетный заводик. Теперь он подбивал Карповича дорогу восстановить.

Ржавые рельсы двумя змейками петляли в высокой траве, уползая подсохшим болотцем к соседнему лесу. Их вид будил в Викторе Евгеньевиче воспоминания детства — как пыхтел на старом кирпичном заводике за дворами, как тянул за собой игрушечные вагончики, весело посвистывая, паровозик-«кукушка»...

— Идея что надо, — сразу согласился главный Цитрусовый по фамилии Четверяков.

— И дачников от электрички можно подвозить, — пояснил Карпович. — Разумеется, за плату.

— Да и колхозы в производственных целях станут использовать, — уже уговаривал Дудинскаса, проникшись идеей, Цитрусовый номер два, который возглавлял в районе весь агропром и поэтому был озабочен сельскохозяйственным производством.

— А к мельнице, глядишь, захотят прокатиться и туристы... Тут Дудинскас перегнул. Что сразу почувствовалось.

— Особенно иностранные, — подхватил Федя Косой, многозначительно переглянувшись с Четверяковым.

Разъезжались далеко за полночь. На прощание, у машин, поставленных поперек дороги, жали друг другу руки, повторяли и снова долго жали, потом Четверяков по старой партийной привычке полез целоваться. Но Федя Косой его остановил, от Виктора Евгеньевича оторвав и потянув за рукав к своей машине.

«Крепкий народ» — мелькнуло у Дудинскаса, — ведь точно же едут к Феде домой — добавить».

По дороге в город он думал о Карповиче. По всему выходило, что с его приходом дела в деревне наладятся. Давно Виктор Евгеньевич не испытывал такого подъема.

Оставив Карповича на хозяйстве, да еще так удачно подключив к делу Цитрусовых, он мог наконец приступить к осуществлению своей главной затеи — созданию собственной типографии.

«не могу молчать»

Назавтра Четверяков распорядился, чтобы узкоколейку срочно разобрали. Рельсы тут же продали за бесценок какому-то кооперативу. «Артефакту» досталось лишь четыре штуки — Карпович успел выхватить, вовремя налив дорожникам.

Дудинскас недоумевал. Как-то очень уж все вышло не по правилам.

Объяснилось все много позднее, когда Федя Косой, уже давно оставивший колхоз, перебравшийся поближе к городу, прибыл с гостями и, расслабившись за столом, накрытым в баньке, публично покаялся:

— Характер, Евгеньевич, у меня такой. Вижу безобразие — не могу молчать, особенно если выпивши. Но ему ведь прямо не скажешь, что он вор или дурак набитый. Вот я ему и стучал про вас, Виктор Евгеньевич, по пьяни: «А Дудинскас говорит, что ты вор, а он говорит, что ты пьяница и дурак, а он уверяет, что ты подлец...» Ну прямо кровью наливался — так это его заводило.

глава 3 новые времена

На «тройку с минусом» зная жизнь, за мельницу да и за остальные постройки, Виктор Евгеньевич не волновался. Принять решение Цитрусовые, конечно, могут, но как они его реализуют? Кто, к примеру, выпишет наряд на работу? Кто этот наряд оплатит? Из какой статьи расходов? И наконец, какой придурок возьмется выполнять такую работу?

Тем не менее ничего хорошего приезд комиссии ему не сулил. При всей вопиющей бредовости принятого исполкомом решения, а может, как раз из-за этого, было понятно: стоит за ним что-то настолько серьезное, что прямо сказать об этом не хватило решимости даже Виктору Столяру.

Отправив комиссию, Дудинскас по дороге в город заскочил домой к Сорокину.

За месяц до открытия ветряка его сняли с должности председателя колхоза. Тогда с «Артефактом» это никто прямо не связал, хотя что-то невнятное про разбазаривание земель ему в райисполкоме и говорили.

Обычно Александр Яковлевич все и про всех знал, но сейчас был подавлен и ничего нового Виктору Евгеньевичу не сообщил.

— К вам-то что прицепились? К этим несчастным гектарам. Какой им нужен проект, какие согласования? Когда одни предпроектные изыскания стоили бы дороже, чем весь ваш музей?..[31]

на красный свет

Чего они могли завестись, Дудинскас догадывался. Мельницу он приобрел за полканистры «артефактовки». Ну, еще Борис Титович, художник, с доцентом от архитектуры Сергеем Дергачевым два дня косили траву деду, на участке которого она стояла, иначе ему «болтать с ними было не с руки».

Но строили-то мельницу три года и затратили на нее немало. Правда, зарплату «мельникам» Вовуля, по совету все того же Миши Гляка, относил на себестоимость, причем не мельницы, а книжной продукции. И в итоге, по бухгалтерии, мельница обошлась всего в шестнадцать миллионов местных рублей[32]. Более того, включив расходы на сооружение мельницы в затраты, Вовуля снизил рентабельность и тем самым даже сократил налоги, поступив вполне остроумно и «не очень незаконно».

Вовуля и за рулем так ездит. Пролетели перекресток, Дудинскас его спрашивает:

— Ты что, светофора не видишь? На красный ведь выскочили...

— Ну, еще не очень красный...

Надо сказать, что точно так же в прямых затратах у Вовули оказался и весь музей, созданный на оборотные средства и отнесенный на затраты, не облагаемые налогом.

Из-за этого ни одно сооружение в Дубинках не было, по документам, введено в строй и до конца оформлено, оставаясь в «незавершенке» и как бы не существуя. Официально начать строительство «Артефакт» и не мог: не было источника финансирования. Деньги на материалы, зарплату, энергию (оборотные) были, а «источника финансирования», то есть прибыли, на которую только и положено строить, не было.

Однажды, правда, что-то из построенного они все же «ввели», с приходом Карповича создали из подсобного хозяйства дочернюю агрофирму, взяли на нее у Чирика[33] льготный сельскохозяйственный кредит, как бы купили за него в «Артефакте» коровник, а потом погасили за агрофирму кредит (хотя никто такие кредиты отродясь не возвращал), а себе вернули коровник, но уже как бы введенный, выкупив его сами у себя.

— Никто в мире ведь не платит налогов за реставрацию замков, мельниц, усадеб, — оправдывался Виктор Евгеньевич, когда в Дубинки приезжало начальство, взывая к здравому смыслу, на котором в нормальном обществе и выстраивается закон.

С ним соглашались. Вреда нет, только польза. И не трогали. Пусть играется, пусть занимается своими цацками — лишь бы не лез в политику, не выступал, не устраивал митинги и никого не цеплял. Историю с Галковым все хорошо помнили.

Не много ли он на себя брал, оказываясь умнев всех? И не за это ли на него теперь наехали?

Но нет, судя по всему, так глубоко копать никто не собирался. Чем больше думал Дудинскас, оценивая ситуацию, тем очевиднее становилось, что до их остроумной финансовой схемы никому нет дела. И в дурацком решении исполкома об этом ни слова...

презерватив

Одной из первых команда «Фас!» поступила, как выяснилось, Цитрусовому-два, впрочем, тогда он еще Цитрусовым не был, а носил фамилию Лаптев, хотя прямо на глазах набирал сочность и наращивал шкурку.

Придя в колхоз вместо Сорокина, новый председатель хватался за что попало, исполняя любые команды. Вместо коров тут же принялся разводить овец, коров, разумеется, зарезав. Заботу о кормах начал с того, что сочинил про Дубинки «Письмо крестьян Президенту» — об этих «фирмачах», которые «понаехали на своих "мерседесах"[34]. Забрали, мол, у местного населения лучшую землю, что «нарушает у животных кормовой баланс, понижая питательность рациона».

Собирать подписи начинающий Цитрусовый поленился, и за нескольких колхозников, не долго думая, подмахнул письмо сам, что было уже слишком, отчего Виктор Евгеньевич и решил человеку помочь. Тем более что незадолго до того Лаптев приезжал знакомиться и провел в Дубинках целый день, демонстрируя готовность жить в дружбе и планируя совместную деятельность. Можно было предположить, что письмо он написал не по собственной воле.

Встретились у мельницы, на нейтральной территории, чтобы поговорить по душам.

Как человеку молодому, начинающему, Дудинскас ему посоветовал: ты, мол, особенно не надрывайся, так уж под начальством не суетись, они вона где, а тебе здесь жить. А как жить, если они тебя сначала используют, а потом, по традиции, выбросят, как использованный презерватив?

Назавтра на заседании правления колхоза новый председатель публично пожаловался:

«Он меня презервативом обозвал».

подставка

Про поддельные подписи, да и вообще про письмо Всенародноизбранному Дудинскас узнал от работниц своего колбасного заводика. Это за их мужей, работавших в колхозе, новый председатель, не знавший обстоятельств, и подмахнул письмо. Жульничество, может, и сошло бы, если бы Цитрусовые тут же и заводик не «грохнули», оставив женщин без работы, а окрестных жителей — без суповых наборов и колбасы, возможность покупать которые не в городе, а под боком они обрели впервые за всю жизнь.

«Грохнули» заводик все за то же самовольство, но вполне изощренно. Проект тут как раз был, документы на землеотвод тоже оформили по всем правилам и давно отправили в область на утверждение. Не получив ответа, Дудинскас объяснил себе задержку обычными проволочками, считая вопрос решенным. Тут поступило предписание санстанции немедленно строить вокруг заводика забор. Нужна, мол, санитарная зона. Посоветовавшись с Цитрусовыми, Виктор Евгеньевич мигом забор и выстроил. Тут его Цитрусовые, как мальчика, и сделали, втайне отправив в область письмо с просьбой участок под заводик не отводить.

Получилось, что и здесь Дудинскас оттяпал кусок бесценной колхозной земли, да еще как нагло.

Колбасный Цитрусовые закрывали «с чистой совестью» и в полном соответствии с новыми установками. Мяса не хватало для загрузки государственных комбинатов. Выход был наверху найден, как всегда, «остроумный»: прихлопнуть частников. Неважно, что скот крестьяне да и окрестные колхозы сдавали в «Артефакт» с радостью, а на мясокомбинаты и под палкой не везли. Ведь платил Дудинскас живые деньги да сразу, а не много месяцев спустя...

воруйте вежливо

Вконец раздосадованный Виктор Евгеньевич решил как-то разобраться с главным районным Цитрусовым Ильей Четверяковым. Тем более что дела у того при новой власти заметно пошатнулись. Прежние-то ездили к нему на охоту; новым пока было не до охоты, они вышвыривали прежних из кабинетов, уже добрались и до районов.

Кое-что разведав, Дудинскас ситуацию представил себе так. В район приехала комиссия. Изрядно струхнув, понимая, что без результатов они не уедут, Четверяков и решил подставить под удар Дубинки.

Встретиться с ним оказалось непросто. По крайней мере трое из влиятельных друзей Дудинскаса звонили Четверякову, натыкаясь на упорный отказ вступать в переговоры.

Пришлось уговорить на поездку в Дубинки председателя облисполкома Мышкевича, с которым Виктор Евгеньевич не раз встречался еще при Орловском. Константин Ильич приехать согласился и Четверякова в Дубинки вызвал, хотя чувствовал себя в губернаторском кресле совсем неуверенно, что сразу стало ясным, когда исключительно из вежливости посидев за столом и не притронувшись к закускам, он уехал, оставив их наедине:

— Вы же разумные мужики, разбирайтесь.

Они и разобрались бы... Если бы Виктор Евгеньевич знал тогда про козни Феди Косого и понимал, отчего Четверяков его так лично ненавидит, почему с таким бычьим упрямством не хочет понять, что, уничтожая музей, пусть даже и по чьей-то указке, он и себе свернет шею.

Но они не разобрались, а только наорали друг на друга. Причем не в доме, а прямо на улице, у калитки, куда вышли Мышкевича проводить.

Виктор Евгеньевич орал, что зря Четверяков так возбухает, потому что он вор. Ворюга, забывший правило воровать вежливо.

А Четверяков, налившись кровью, как бифштекс, орал в ответ, что это Дудинскас зря разбухает, потому что он дурак, не понимающий, что ничего ему здесь не принадлежит и никогда принадлежать не будет...

При этом оба они были правы, но только кричали слишком громко и друг друга не слышали, что всегда мешает «хорошим» людям с миром разойтись.

Орали же они так, что соседка Виктора Евгеньевича, колхозная пенсионерка Анна Павловна с неожиданной для нее прытью выскочила ему на подмогу.

— Чего кричишь, Витька? Не бачишь, что ён глухой? Ён николи не слышит.

И пошла одинокая и сгорбленная старуха, довольная, что хоть раз удалось и ей «вставить спицу» этим, которые все наезжают от самой войны. Хуже немцев...

ненависть

Но и узнав про козни Феди Косого, Дудинскас не мог вообразить, как люто Цитрусовые его ненавидят. Невозможно представить такую глухую и так глубоко скрываемую ненависть...

Ведь и в первый приезд, и при всех других встречах никто не верил ни одному его слову — ни рассказам о том, как здесь все обустроится, ни тому, что деньги на Дубинки он заработал. В каждом вскипал возмущенный разум от одной мысли, как много же этот бывший писака всего наворовал.

Карпович, управляющий, в который раз удивил Виктора Евгеньевича ясностью мысли:

— Каждый вор знает правило — на храм, на сирот, на свечку полагается отжалеть пять процентов. Вот они и считают, что все сюда вложенное — это пять процентов. Почему? Так потому, что все это — ваша блажь. Тем более ваш никому не нужный ветряк. Вот они и мучаются, а где же, где остальное?

С картофелем Карпович полностью пролетел. Хотя и собрал с сорока гектаров полторы тысячи тонн «голландской бульбы».

Ничего Цитрусовые у него не купили и никаких машин ему не прислали, хотя каждый день морочили звонками голову, уговаривая не волноваться и подождать до завтра. Так до заморозков, пока не стало картофель прихватывать. Тут только Карпович все понял. И пришел к Виктору Евгеньевичу за подмогой. При этом переживал так, что смотреть было страшно. Не за картофель, а за то, что оказался такой лопух — доверился.

Навалились всем «Артефактом», кинулись картофель продавать — оказалось, труднее, чем книги. Картошку отбирали и перебирали, мешками грузили в суперМАЗы, отправляли их в Мурманск, на Украину, в Москву... Половину угробили: что отдали в спешке без предоплаты, а денег потом не получили, что заморозили в дороге, когда «неожиданно» начались холода...

Там, где исхитрились продать, выручили в шесть раз больше, чем если бы сдали в районе, — из-за разности рублевого курса, из-за разных цен... В итоге не заработали, но и не прогорели. Ровно столько получили, чтобы вернуть взятые Карповичем деньги. И то спасибо инфляции.

Подсчитав, Виктор Евгеньевич понял, что весь картофель Карпович мог бы спокойненько купить у соседей и, умно его перепродав, заработать вшестеро больше, не упираясь все лето от зари до зари.

— А я тебе что говорил?! — торжествовал Миша Гляк. — Торговля — двигатель. Такое время, что производить сегодня выгодно только дензнаки. И то не на продажу, а для себя.

— Я вас понял, — сказал Виктору Евгеньевичу его любимый управляющий, — получается, по вашей классификации, что я в полной мере старый дурак.

это еще повезло

Две недели в Дубинки он не приезжал. А когда появился, ничего от прежнего управляющего в нем уже не осталось. Глаза потухли.

— Это вам еще повезло, — сказал Карпович грустно, — что с картошкой мы пролетели.

Дудинскас не понял. Он вообще был на Карповича обижен.

— Это вам повезло, что все так неудачно повернулось, — повторил Анатолий в досаде. — И что телята у нас дохнут. Вы подождите. Вы увидите, что начнется, когда они дохнуть перестанут. Или когда вы построите свой ветряк. Что эти Цитрусовые с вами тогда сделают. При всех ваших «больших ребятах» в друзьях.

гвозди бы делать...

— Ну, этого не может быть! — пассажиры автобуса единодушно возмущались. — Чтобы мельницу сносить! Такого вообще не бывает.

В автобусе сидели не первоклассники на экскурсии, а маститые писатели из разных стран, участники Международного конгресса в защиту демократии, проводимого ПЕН-клубом. И каждому было за сорок. Многим — за пятьдесят. Некоторые разменяли даже седьмой десяток.

Конгресс проходил в конференц-зале гостиницы «Республика». Дудинскас, член ПЕН-клуба, от предложения выступить отмахнулся: «совсем не до того», но в Дубинки всех пригласил. И вот завелся, взял слово:

— Оглянитесь! — взывал Виктор Евгеньевич, плохо понимая, зачем ему это надо, и хорошо понимая, каким «эхом» это выступление ему отзовется. — Посмотрите по сторонам! Где церкви и храмы, где три тысячи старых поместий, былых островков цивилизации и культуры, разбуренных и уничтоженных? Где оазисы культуры, превращенные в помойки, где снесенная бульдозерами Немига[35], куда пропали здешние помещики Ленские с их «усадьбой муз» и «сельским» музеем на двадцать тысяч экспонатов?..

Это да, писатели согласно кивали, это действительно, но это давно, это вообще, а мельница рядом, она конкретна. Никто Дудинскасу не верил. В солнечный безоблачный день трудно поверить даже в заурядную автоаварию.

— Кому твой музей мешает? Кому нужна твоя мельница? — больше всех возмущался Юзик Середка. — Не надо забывать, что существует законность...

Через две недели Середка, народный депутат и главный редактор «Общей газеты», которая издавалась Верховным

Советом, указом Всенародноизбранного был уволен. Из кабинета его выдворили, не вспомнив про законность и несмотря на депутатский значок. Тут же всем государственным типографиям поступил запрет печатать «независимые» издания.

Наблюдательный Совет и правление местного отделения Фонда Сороса немедленно собрались обсудить ситуацию. Что делать, чтобы как-то сохранить «свободное информационное пространство»? Кто-то предложил тут же послать телеграмму прямо миллиардеру, попросить помощи. За полученные деньги — а в том, что г-н Сорос деньги даст, никто не сомневался — купить оборудование, поставить его в «Артефакте». И печатать неофициальные газеты самим, сделав их таким образом и впрямь независимыми.

Виктор Евгеньевич, издатель и бизнесмен, а в Фонде Сороса — член правления, тут поднялся. Последние события вокруг Дубинок давали ему право на скептицизм:

— Ну хорошо, пошлем телеграмму... Но может быть, сначала решим для себя, чего мы хотим, как говорят в Одессе:

«шашечки» или ехать? Не сомневаюсь, что через неделю после нашей телеграммы никакого Фонда Сороса в Республике просто не будет.

Юзик Середка, тоже член правления, взорвался в углу, как граната. Он уже создавал новую газету[36], и деньги ему были нужны позарез.

— Опять ты, Виктор Евгеньевич, со своими страшилками! Фонд Сороса закрыть не-воз-мож-но. Существует законность...

— Из таких несгибаемых людей, как ты, Юзик, надо изготавливать гвозди, — сказал Дудинскас. — Причем на экспорт. — И, обращаясь к американскому директору Фонда Питеру Берлину, пожаловался: — Иногда я думаю, что не только дураки, но и упрямцы составляют у нас подлинное национальное богатство.

Середка обиделся и не разговаривал с Виктором Евгеньевичем целый месяц. Даже не здоровался. Через месяц позвонил и сообщил новость:

— Ты там в своих Дубинках ничего не знаешь... На Фонд Сороса, оказывается, наехали — без всякой телеграммы, все опечатали, арестовали и прихлопнули, задушив огромными штрафами.

Но никакой удовлетворенности Виктор Евгеньевич не испытал.

— Удачные пророчества меня уже давно не возбуждают, — сказал он. — То, что я умный, я прекрасно знал и раньше. Не надо мне постоянных подтверждений.

гасить надо там, где загорелось

Распалившись с Цитрусовым и пригрозив ему вмешательством прессы, Виктор Евгеньевич блефовал. Пользы никакая публикация не принесет. Не те времена. В лучшем случае получишь «сатисфакцию», в чем он совсем не нуждался.

Еще в институте на занятиях по гражданской обороне отставной пожарный полковник по фамилии Полтарабатько с убежденностью человека, знающего жизнь, учил:

— Тушить надо оттедова, откедова состоялось возгорание. Подожгли сверху. И нужно было выйти на влиятельного, приближенного к верхушке человека. Помог его найти Петр Мальцев.

— Знаете ли вы Толю Феденю? — спросил он, выслушав Дудинскаса.

— Только по твоей газете.

Кроме «светской» газетенки «Лица», Мальцев выпускал и «Деловую газету» — еженедельник, который наверху ненавидели, как Цитрусовые — Дубинки, но каждый номер которого изучали на всех этажах. О всех предстоящих назначениях и перемещениях чиновники узнавали именно с его страниц.

— Наше дело точно подсказать, — самодовольно ухмылялся Мальцев всякий раз, когда очередные пророчества «ДГ» сбывались.

Раскладку и настроение наверху он знал настолько, что иногда начинало казаться, будто именно он всех и назначает.

— Толе Федене я вас попробую представить... — Мальцев важно помедлил. — Пока он еще у кормила. Для сведения сообщаю: Анатолий Иосифович по образованию филолог, наш молодежный Пэ-пэ-эс — последний первый секретарь ЦК комсомола. Отличился перед Всенародноизбранным тем, что не побоялся предоставить помещение ЦК под его избирательный штаб. Затем активный пропагандист новых идей, назначенный Всенародноизбранным Главным Идеологом. Думаю, вам это подойдет. Но предупреждаю: за шефа он любому горло перегрызет.

Виктора Евгеньевича это не могло смутить. Лишь бы выслушал и помог.

о пользе очередей

На ежегодном традиционном приеме в немецком посольстве вокруг выставленных кругами фуршетных столов толпилось человек двести. Все как положено: новая власть, осколки старой, военные, чиновники МИДа, независимая, зависимая и официальная пресса, бизнесмены и политики. Играл струнный оркестр, сновали официанты с напитками на подносах, разносили и горячее.

Анатолий Иосифович Феденя, молодой и важный, возвышался в окружении людей, которые вокруг него как бы вертелись, но в то же время как бы стояли в очереди.

Держа перед лицом полную, с верхом, тарелку, Феденя возбужденно ел, что не мешало ему одновременно общаться с подходившими очередниками.

Из всех гостей на приеме он был, безусловно, главным. Присутствовал и новый премьер-министр Иван Чирик, но скромно стоял с супругой в сторонке. Он не из команды. Хотя деньги на выборы и давал.

Виктор Евгеньевич вдруг поймал себя на мысли, что, может быть, впервые в жизни он рад очереди. И пошел пить водку

Феденя возвышался посреди зала, большой и розовый, как айсберг, если бы айсберги делали из фруктового мороженого и взбитых сливок. Дудинскас выпил водки. Или как огромная башня свадебного торта. Выпил еще. Мальцев его заторопил, подталкивая: «Вот, вот как раз удобный момент».

— Давай еще выпьем, — попытался увильнуть Дудинскас.

— Я не пью, — сказал Мальцев. — Вы же знаете. Виктор Евгеньевич знал. Но протянул фужер. Мальцев взял.

— Хорошо, — сказал Мальцев, — Но после этого мы подойдем.

— Как в пасть тигру, — Дудинскас поежился.

— В эту пасть мне приходится закладывать голову почти каждый день...

При всей «отвязанности» Виктор Евгеньевич всегда был человеком чинопоклонным. В высоких приемных у него всегда начинали подрагивать поджилки.

Но сейчас ничего подобного он не испытывал. Напротив, вдруг понял, что подойти к молодому и вполне демократичному Анатолию Иосифовичу выше его сил. И даже загадал: поставит Мальцев бокал или выпьет. Если выпьет — подойду...

Мальцев не выпил. Поставив фужер, он потянул Виктора Евгеньевича за рукав.

Дудинскас мягко высвободил руку.

Необходимость вот сейчас, немедленно признать эту новую власть, которую здесь Феденя представлял, его буквально подавила. Так и ушел огорченный, что не сумел себя пересилить... Может, из-за того, что опять была очередь, как на приеме в ряды КПСС?[37]

«идите к черту!»

Тут судьба свела Дудинскаса с Валентиной Макаровной Будаенко. Она работала заместителем главного архитектора области, была в полном смысле слова человеком системы, а в Дубинках появилась по слезной просьбе своей подруги районного архитектора Ирины Степановны.

Примчав в деревню и сразу все схватив (на что ушло не более получаса), всем восхитившись, она обругала Дудинскаса (через десять минут они уже были на «ты») за то, что тот даже не понимает, какое великое дело здесь сотворил.

— Ты просто труслив, инертен и неумен, — сказала она, не боясь его обидеть. — Ты слюнтяй. Ты не знаешь, что нужно делать, и слишком много внимания обращаешь на дураков.

Виктор Евгеньевич иронично усмехнулся. Таких упреков ему еще не отвешивали.

Не слушая никаких объяснений, не замечая ни его иронии, ни сарказма, она заставила его немедленно написать письмо на ее имя; на нем она сразу наложила размашистую резолюцию, после чего тут же села за телефон и, обзвонив все службы — и районные, и областные, — всем наказала «не рыпаться». Потом связалась с секретарем нового председателя облисполкома Тамарой, с ней она дружила, попросила ее собрать назавтра народ, продиктовав Тамаре, кого именно пригласить и назвав не менее двадцати человек. Ей же наказала разыскать и вызвать Ирину Степановну.

Самое удивительное, что Валентину Макаровну везде послушались. И назавтра, собравшись в ее кабинете, слушали и соглашались.

Ирина Степановна, которая «Артефакту» сочувствовала, а Будаенко, как выяснилось, боялась, хотя одновременно и боготворила, тут прямо ожила, распрямилась и быстро подготовила протокол, в котором предлагалось «Артефакт» всячески поддержать. А наказать не Дудинскаса с командой, а всех виновных. В чем? Да хотя бы в том, что президент и областное руководство оказались преступно дезинформированными. Именно так Будаенко дело истолковала, не то чтобы не сомневаясь в непричастности Всенародноизбранного к наезду, а как бы не допуская и мысли, что нормальный человек может быть к такому причастен.

Прямо во время совещания Валентине Макаровне позвонили из Службы контроля и попросили немедленно прекратить эту возню, на что она бросила в трубку.

— Идите к черту! — потом поправилась: — Или, если вы так смелы, напишите мне всю эту чушь, что сейчас несете. Чтобы официально.

Нетерпеливо выслушав ответную тираду, подвела черту:

— Тогда идите к черту! И больше не надо сюда звонить.

Это невероятно, но больше ей и не звонили. Хотя новому председателю облисполкома Василию Васильевичу Васькину (сокращенно Вас-Васу), пришедшему на место Мышкевича, на нее жаловались.

Наседали и на всех, кто по ее требованию давал положительные заключения о деятельности «Артефакта». Надо сказать, что под ее натиском многие стали Дудинскасу помогать. Несвязухи в обвинениях, ему выдвигаемых, были очевидны, а масштаб истории настолько незначителен, что помогать особенно и не боялись. Гораздо больше боялись связываться с Будаенко.

Правда, на Вас-Васа Васькина сверху давили так сильно, что решение в пользу Дубинок на облисполкоме он мог провести только со второго захода. И то не без поддержки сверху, которую Дудинскас все-таки сумел обеспечить. Опять же благодаря Будаенко. Только познакомившись с Валентиной Макаровной и увидев всю историю ее глазами, то есть изнутри, Виктор Евгеньевич впервые почувствовал, что у него есть шансы отбиться. Что воодушевило его на отчаянный шаг.

главный завхоз

Павлов Павловичей у нас хоть пруд пруди. Но когда Дудинскас решился пойти на прием к Павлу Павловичу, его никто не переспрашивал, кого он имеет в виду.

В огромной приемной, куда Виктор Евгеньевич попал, предварительно созвонившись и объяснив, кто он, после чего ему назначили время и заказали пропуск, который в бюро пропусков выписывали на компьютере, но листок обрывали по краям с помощью школьной линейки, было шумно и толпилось человек пятнадцать. Судя по виду и манерам, это были односельчане Павла Павловича.

Этих людей Виктор Евгеньевич хорошо помнил с детства. Они приезжали из дядькиной деревни, заполняли весь дом громким говором, грубыми шутками, запахом молозива и прелых кожухов. Дудинскас очень любил их в деревне, куда почти каждое лето приезжал на каникулы и где жили они просто и естественно, как вообще и полагается людям жить. Но в их городскую квартиру они не вписывались.

Еще недавно роскошная приемная, в которой он раньше не однажды испытывал замирание духа, как бурьяном заросла. Теперь она была похожа на бухгалтерию захолустного колхоза, где к концу дня, как в предбаннике, собрались бригадиры, дожидаясь, когда «сам» закончит дела. Виктору Евгеньевичу показалось, что он уловил даже чесночный запах домашней грудинки, обернутой в засаленную газету, и почувствовал дух бутылки, заткнутой из газеты же скрученной пробкой, отчего он даже поискал взглядом мутные, в жирных пятнах граненые стаканы...

Помощник Павла Павловича в третий раз поинтересовался у Дудинскаса, к кому он и зачем, в третий раз переспросил его фамилию, снова ее переврав. Виктор Евгеньевич вдруг решил, что, если всю эту толпу посетителей пропустят перед ним, он уйдет и никогда больше здесь не появится.

Но его запустили первым.

Павел Павлович лично восседал за огромным столом, широко расставив руки, торчавшие из коротких рукавов пиджака, и опершись ими о полированную поверхность. Обычно он не знал, куда их девать, что смешно выглядело по телевизору.

Это был крупный, стриженый «под бобра» и не вполне уклюжий, скорее, чемоданистый, даже сундуковатый человек, по виду типичный районщик — секретарь райкома партии, хозяин отдаленного района, настолько глухого и отдаленного, что принимать решения здесь можно было, ни с кем не советуясь. По лицу его блуждала чуть виноватая, даже трогательная улыбка, открывавшая поставленные граблями зубы.

Впрочем, увидев Виктора Евгеньевича, улыбаться он перестал. Их разговор оказался намного короче, чем можно было предположить.

Грубовато буркнув что-то в ответ на приветствие и не предложив присесть, он перебил Дудинскаса уже на третьей фразе, требовательным жестом забрал у него копию решения райисполкома, недоуменно уставился в нее, потом поднял голову:

— Что за чушь?! Чего это они на тебя так наехали? По чьей команде, ты хотя бы знаешь?

«Ваньку валяет, — со злостью подумал Дудинскас. — Сам небось команду и отдал, теперь строит из себя невинного дурня».

Не дождавшись ответа, Павел Павлович обрубил:

— Завтра буду. Надо на месте смотреть.

Такой поворот Виктора Евгеньевича вполне устраивал.

— Отлично. Давайте я вам дорогу нарисую...

— Знаю я дорогу...

Всем известно, какое огромное хозяйство успел прибрать к своим ручищам этот грубоватый, но невинный на вид, как медвежонок, бывший районный руководитель, заматеревший от масштаба. Как напористо взялся все перестраивать, ремонтировать, реорганизовывать — и городские офисы, и дома отдыха, и заповедники, и правительственные дачи, и типографии, и базы, и магазины, и рестораны, и казино, и лесопилки, и показательные колхозы... При этом он очень по-детски обижался на то, что щелкоперы в прессе не называли его иначе, как президентский завхоз. Какой он завхоз — третье, точнее, второе лицо в государстве! Десятки тысяч людей в подчинении, главные управления, управления, заводы и колхозы, турбазы и музеи...

поворот сюжета

Заведующий Хозяйством Всенародноизбранного Павел Павлович Титюня приехал в Дубинки с другом детства, которого тоже звали Павел, оба прибыли с женами. На фоне хорошо одетых жен оба выглядели скромно.

Когда подходили к мельнице, где Виктор Евгеньевич их поджидал, они вдруг застыли в изумлении. Потом, повернувшись друг к другу, хором произнесли, как клоуны в цирке:

— Павел... Это же... Наша!

И даже прослезились.

«Все здесь ваше», — не без злорадства подумал Дудинскас.

Но оказалось невероятное: мельница была из их родной деревни. Или из соседней. В юности они даже мечтали ее восстановить.

Нет, Павел Павлович не стал Виктору Евгеньевичу помогать, хотя назавтра его жена Валя снова приехала в Дубинки с целой горой экспонатов. Притащила почти все, что они, перебираясь из деревни в город, привезли с собой и что она сохраняла бережно, надеясь на возвращение. «Сам» же, возбудившись Дубинками до слез («Чего ж раньше не позвали?!»), просто перестал ими интересоваться, так и не сознавшись, что раньше — интересовался. Но никого из Службы контроля, полностью ему подчиненной, как и почти все службы, больше не теребил, не подгонял.

Этого было достаточно: как известно, по второму началу термодинамики, без воздействия внешних сил энтропия возрастает, а энергия уменьшается. Так, без подстегивания, без подпитки сверху затухает и энтузиазм любого наезда.

За столом Павел Павлович вел себя столь трогательно, так искренне удивлялся и досадовал, как это его и вором все считают, и бандитом, которого надо бояться, что супруга его даже всплакнула.

— Смотрят на нас, как на зверей, — сказала она, на Пал Палыча с нежностью посмотрев.

И такая тут в нем обнаружилась теплота, что не на бандита он стал похож, зыркающего, что бы где стырить, а на безрогое молочное теля. С глазами, полными слез — от обиды за пастуха, которого тоже шпыняют газетные чистоплюи. Хотя тот ничего, кроме хорошего, своему стаду не желает.

— Об этом же он и говорит! — выразительно вздохнула Валя. — А они только ерничают. Да вы не улыбайтесь!..

Улыбнулся Виктор Евгеньевич нечаянно, вспомнив недавнее высказывание пастуха, процитированное мальцевской газетенкой:

«Жить наш народ будет плохо, но не долго».

Но в конце концов он расчувствовался.

Под воздействием выпитого и трогательных речей совсем уверился, что все на Пал Палыча навешанное газетными щелкоперами сплошная липа. Хапает он, конечно, много, подгребая везде, где плохо и пусть даже не очень плохо лежит, но нахапанное ведь тут же тратит. На их же, олухов царя небесного, собственное благо.

Тут Виктор Евгеньевич и предложил Пал Палычу... переименовать его хозяйство, а значит, и должность во что-то другое, более соответствующее, чтобы избавиться от этого обидного словца «завхоз». Ведь не министерство у него в подчинении, а целый Совмин, прямо комитет национального спасения! — Виктор Евгеньевич старался говорить на понятном языке. — Переименовать, и все тут, сразу сняв публичные упреки.

Пал Палыч оживился, ловкость писательской мысли он сразу оценил.

И за это, вконец расчувствовавшись, даже что-то положительное на письме Виктора Евгеньевича, заранее им подготовленном, черкнул, переадресовав его в область. Правда, попросил письмом не размахивать, постараться, чтобы прошло оно тихо и без регистрации, раньше времени чтобы не всплывало и в случае чего его не засветило.

Эта вот тайная резолюция и придала решимости новому председателю облисполкома Вас-Васу Васькину.

большое хозяйство

Назавтра в Дубинки прикатили «хлопцы» Пал Палыча — советоваться, как бы это их посимпатичнее переименовать, из чего Виктор Евгеньевич заключил: высказанное им предложение не выветрилось с похмельем.

Но дальше этого дело не пошло. И можно предположить только одну причину, по которой такой замечательной придумке не суждено было воплотиться. Хозяину Пал Палыча она не понравилась, а наоборот, его насторожила.

Какой же хозяин добровольно отодвинет от себя такой солидный кусок, кто допустит такое! Хозяин Павла Павловича, тоже крестьянин, даже на уровне инстинктов, в подсознании, не мог такого допустить. Тем более что речь шла не о какой-то ненужности, а об огромном хозяйстве, приносящем службе Всенародноизбранного никем не контролируемый доход.

А от кошелька кто же дистанцируется, пусть даже в названии?

Нет, называлось правильно: разве все, чем денно и ношно занимается Павел Павлович, не есть хозяйство Всенародно-избранного? Как, впрочем, и все остальное.

вшивые блохи, кошки и мыши в шапке

Главное же, что совершил Павел Павлович, и за это ему, как выразился Дудинскас, земля в Дубинках всегда будет пухом, так это запустил по инстанциям предложенную Виктором Евгеньевичем кандидатуру нового председателя райисполкома.

Не то чтобы Пал Палыча не устраивал прежний Цитрусовый. Но за столом разговорились и о роли личностей.

— Кадры на местах надо перетрахиватъ, — привстав, процитировал он Всенародноизбранного, — как вшивых блох. От себя добавив:

— Чтобы не спали в шапку и мышей ловили. Про блох, да еще вшивых, Виктор Евгеньевич не очень понял, особенно про то, как блохи вообще могут ловить мышей, да еще в шапке. Но ему и не надо было. А вот когда Пал Палыч, набычась, спросил Дудинскаса, кто, по его понятию, смог бы навести порядок в районных делах, Виктор Евгеньевич прямо заявил, что во всех Пуховиках есть только один человек, который в интригах не погряз, а делом до сих пор озабочен.

— Что значит до сих пор?! — возвысил было голос Пал Палыч. — Кто именно?

Так и вплыла в слегка замутненное застольем сознание Заведующего Хозяйством кандидатура Петра Владимировича Супрунчука, председателя одного из передовых колхозов, человека безвредного и по всем статьям «проходного».

— Завтра чтобы была на него объективка[38]. Объективку Дудинскас, разумеется, передал. Правда, Петр Владимирович, когда ночью к нему они с Небалуем за анкетными данными завалились, только головой покачал. В том смысле, что вы, ребята, не в своем уме. Хотя факты биографии и сообщил... Но дело застопорилось из-за того, что Четверяков совсем не хотел так просто уступать свое кресло и, сумев прорваться на пятый этаж, бухнулся в ноги самому Батьке, как любовно называли в структурах Всенародноизбранного, и выпросил у него помилование.

подсказка

Покончить с Цитрусовым ему предложили весьма неожиданным способом.

Заходит в кабинет Надежда Петровна:

— Там к вам посетитель. Откуда, не говорит.

— Пусть войдет.

— Не хочет. Просит выйти к проходной. Ладно, вышел. Хлопец крупный, лицо знакомое, где-то он его видел...

Начал без обиняков:

— Ты платишь десять штук[39], клиент получает десять лет. Деньги после суда. Аванса не надо.

Виктор Евгеньевич изобразил заинтересованность:

— Ну да, вы его посадите, а потом через полгода вздумаете отпустить. И плакали мои денежки.

— Почему же? Можно и иначе. Каждый год будешь отстегивать по штуке. Торопиться некуда. Да ты не сомневайся. Материал у нас есть. Мы ведь профессионалы.

Виктор Евгеньевич не сомневался. Он уже вспомнил, где его видел. «Хлопец»-то из личной охраны Капусты, материал у них есть и на многих других. Кадровые гэбисты. Безумием было — сразу вытурить и премьера, и шефа КГБ. В таких случаях неизбежно уплывает и кое-что из досье.

Но мы ведь тоже «профессионалы», спасибо за подсказку.

апробация метода

Через неделю Виктор Евгеньевич уже сидел в кабинете нового губернатора области Василия Васильевича Васькина и уговаривал его не поддерживать Четверякова:

— Оставите в должности — подставите и Батьку, и себя. С Васькиным его совсем недавно познакомила Валентина Макаровна.

Это было сразу после того, как ее подруга Ирина Степановна, архитектор, примчалась к ней из района зареванная и сообщила, что Цитрусовый предложил ей подобру-поздорову уматываться, несмотря даже на ее положение кормящей матери.

— Ты что, не можешь вырубить наконец этого проворовавшегося козла? — тут же перезвонила ему Будаенко.

Виктор Евгеньевич пообещал.

И вот на столе перед областным губернатором лежит увесистая папка.

— Посмотрите, — сказал Дудинскас, покраснев. Вас-Вас Васькин посмотрел на папку недоверчиво:

— Ну ладно, давайте, одну страницу — наугад. Эта страница оказалась протоколом общего собрания колхозников — о передаче Цитрусовому учредительской доли в хозяйстве, равной двум долям председателя колхоза (не поскупился Федя Косой!) — за особый вклад. И пожизненно.

— Ого, — сказал Васькин. — Давайте еще. Дудинскас снова открыл наугад. Вытянул товарно-транспортные накладные — на отпуск и путевые листы — на перевозку строительных материалов.

Цитрусовый, разумеется, строил дом, разумеется, взяв ссуду. Ссуда, естественно, была льготная. Давали деньги на двадцать лет под шесть процентов годовых, да еще с началом выплаты через десять лет. Все знали, во что инфляция за десять лет превращает миллион, поэтому дома начальников росли, как грибы после дождя[40]. Но Цитрусовый предпочитал и миллиона не тратить...[41] Отчего в графе «стоимость» был лишь застенчивый прочерк.

— Ого! — Васькин начал заводиться. — Ну еще раз!

— Василий Васильевич, хватит, а то будет перебор.

— Чего же вы молчали? Чего держали, зачем утаивали? Нам бы такую информацию чуть раньше.

Имея в виду, что Цитрусовый уже успел побывать у Батьки.

— Слово даю, эту папку я сам только вчера получил. На такую муть пришлось угробить целых три дня.

Тут Вас-Вас Васькин посмотрел на Виктора Евгеньевича недоверчиво.

школа прежних лет

Но это было правдой. На все собирание «компромата» ушло у Дудинскаса три дня, даже меньше. Он просто попросил съездить в район одну из своих давних учениц (теперь она работала в газете) — как бы собрать материал об индивидуальном строительстве.

— Были ли случаи, когда хоть кому-нибудь из районного начальства отказали в ссуде? — вполне невинно спросила она у управляющего отделением банка.

— А как же! — ответил тот.

И сразу назвал две фамилии — для положительного примера подлинной принципиальности.

(С принципиальностью, да еще подлинной, он, конечно, перебрал. Под Пуховиками, как и вокруг всех городов и райцентров, уже вырос целый «рабочий поселок», в котором среди застройщиков не оказался — даже случайно! — ни один представитель рабочей профессии.)

Узнав, кому эти идиоты отказали, Виктор Евгеньевич засмеялся: дело в шляпе. И тут же позвонил одному из «отказников», это был... начальник районного ОБХСС.

— Через два часа лично буду, — отозвался тот по-военному четко, услышав, что писателя интересуют делишки Четверякова.

Через три часа Виктор Евгеньевич уже читал захватывающее, как романы Агаты Кристи, содержимое толстенной папки.

— Хитро, — сказал Васькин. — Всего и делов. — И спросил Дудинскаса, ну точь-в-точь как когда-то секретарь ЦК Валера Печенник спрашивал его, почему даже последние алкаши, выгнанные с работы и в усмерть оскорбленные, не хотят им давать на своих бывших начальников разоблачительный материал: — Почему же все эти обиженные прямо ко мне не приходят?

К Вас-Васу Васькину, губернатору, Виктор Евгеньевич относился хорошо, с большим уважением и отделяя от многих. Поэтому он не нахамил ему, как когда-то Печеннику, сказав, что даже последние алкаши не хотят с ними разговаривать, потому что никто в их справедливость уже не верит.

новые традиции

Папка свое сделала, и Цитрусовый номер один по фамилии Четверяков с должности-таки слетел, навсегда исчезнув из поля зрения Дудинскаса.

Нельзя сказать, чтобы новая кандидатура прошла гладко. Но в конце концов во главе администрации района стал председатель колхоза Петр Владимирович Супрунчук.

Человек честный, бесхитростный, он не забыл о том, что его выброс наверх произошел с подачи хозяина Дубинок. И вскоре после назначения он приехал, долго ходил, присматривался, расспрашивал, потом пожал плечами:

— Не понимаю: чего они прицепились? Мне так даже нравится. А что?

С ним вместе прибыл и Цитрусовый-два.

Ушел он из колхоза гораздо раньше, чем хоть одно из начатых им дел довел до конца, в том числе и уничтожение Дубинок. С овцами у него тоже ничего не получилось, не случайно в этих местах никогда овцеводством не занимались[42].

Но относительно его дальнейшей судьбы Виктор Евгеньевич ошибся. Использовать-то его использовали, но выбрасывать не стали, а напротив, выдвинули наверх, сразу через несколько ступенек.

Приехав с Супрунчуком, новоиспеченный Цитрусовый неотступно ходил рядом, согласно кивая, сокрушенно вздыхая и всем своим видом демонстрируя, как и ему здесь нравится, как он забыл нанесенное оскорбление. Из чего Виктор Евгеньевич заключил, что тот совсем не так прост. И с презервативом тогда все правильно понял, а дурачком только прикинулся. Повод ему был нужен, чтобы поссориться, народ подзавести, а себя разогреть.

повод для оптимизма

На фоне таких перемен Валентина Будаенко, проявив, как сказал бы Мальцев, профессиональную безоглядность, в три недели совершила то, что Виктору Евгеньевичу с его жизненной активностью и не снилось. И это при том, что Дубинки для нее были лишь одним из множества курируемых объектов, и никто ее от них не освобождал, как и от бесчисленной череды дел и забот, в том числе и домашних, которые она тянула из последних сил, — с больными родителями-стариками, с беременной дочерью и внуками, где все не устроено, все кувырком...

Два месяца ушло на то, чтобы под ее руководством и при постоянном вмешательстве (что доставляло Дудинскасу, всегда мечтавшему кому-нибудь подчиняться, прямо наслаждение) привести в порядок все документы и получить наконец некое подобие генплана развития Дубинок. Генплан, точнее, генеральная схема, без проволочек подписанная Супрунчуком, была тут же принята областным градостроительным советом и вынесена на облисполком — для окончательного утверждения.

Получалось, что и в новых условиях можно жить.

иные мерки

Увы, на заседании облисполкома, где решалась судьба Дубинок, сама Валентина Макаровна не присутствовала.

За две недели до того она помчалась на свой очередной объект, куда ей вообще-то не надо было ехать, о чем Виктор Евгеньевич накануне ей говорил, пытаясь внушить, что она не девчонка, чтобы сразу за все хвататься. Но понеслась, как всегда сломя голову, и угодила в неизбежную при такой жизни и такой езде автокатастрофу, врезавшись в какой-то грузовик, после чего умерла в больнице, так и не приходя в сознание.

Она долго лежала в реанимации, недели две. Однажды к Дудинскасу пришла ее дочь Оля, она была в положении и, плохо сдерживая слезы, сказала:

— Мне кажется, мама так измоталась, так измучена, так устала от жизни, что просто не хочет в нее возвращаться.

За эти месяцы Виктор Евгеньевич с Валентиной Макаровной не только познакомились и сдружились, сразу поняв друг друга, но успели ощутить трудно объяснимое в столь разных людях родство душ.

— Скажите, Виктор Евгеньевич, — робко спросила Оля, — Не можете ли вы попробовать... Мама вас так слушалась... Вывести ее из комы? Ну, как-то растормошить...

Дудинскас отшатнулся. Все, что он считал возможным — оставить б покое эту красивую, энергичную и такую беспомощную женщину, не тормошить ее, вытягивая снова в ту дурацкую жизнь, где она так металась и мучилась — от постоянных столкновений с трусами, слабаками и дураками, где задыхалась от неустроенности и множества тупиков, от невозможности всюду успеть, чтобы хоть как-то свести концы с концами...

Единственное, что он смог для нее сделать потом, так это поехать с Олей по окрестностям Дубинок, чтобы выбрать подходящий могильный камень.

Когда на второе заседание облисполкома снова заявился руководитель той мерзостной комиссии — он был, как выяснилось, представителем Службы контроля — и снова попытался на всех давить, Василий Васильевич Васькин его вежливо выслушал, согласно кивая, дождался, пока за ним плотно закроется дверь, и тут же попросил собравшихся проголосовать за проект постановления, подготовленный Валентиной Макаровной Будаенко.

Так просят почтить память минутой молчания.

страх

Пока сражались, Виктор Евгеньевич как-то не ощущал особой боязни за судьбу своей деревни.

Впервые противную слабость в коленках пришлось ему испытать позднее, когда с Дубинками уже все утряслось.

В приемной председателя Госэкономплана Республики Степана Сергеевича Лонга, куда пришел он совсем по другим делам, Дудинскас встретил все того же дородного и до синевы выбритого руководителя комиссии, которая их гробила. С распростертыми объятиями он прямо бросился Дудинскасу навстречу, благоухая, как хороший цековский туалет:

— Как же, как же, Виктор Евгеньевич, слышал и читал, радуюсь за вас! Хорошо, что такое святое, можно даже сказать великое дело нам с вами, можно сказать, удалось отстоять.

Это был тот самый негодяй, который изощрился по итогам проверки подготовить три письма Службы контроля, подписав их у начальства и отправив в один день — под одним номером, но по разным адресам и соответственно с разным содержанием.

В первом письме, адресованном Дудинскасу, его журили за допущенные нарушения в оформлении документов, усыпляя тем самым его бдительность...

Во втором, направленном в облисполком, просили председателя Мышкевича навести с Дубинками порядок и восстановить законность...

В третьем, врученном Цитрусовому, прямо предписывали землю у «Артефакта» изъять, все там созданное уничтожить, все построенное снести, а виновных привлечь к ответственности...

— Если честно, так скажу вам, что никому там бурить и не надо было. Любому дураку ведь понятно, что ничего с вас не возьмешь. Да и Пал Палыч, приехав, сразу сообразил, что, ковыряясь в земле да играясь с музейными побрякушками, разжиться можно только головной болью и заботами...

«Не помнит? — подумал Дудинскас. — Забыл?»

— Скажите, а вот кусочек земли над родником не вышло заполучить? Эту вашу любимую поляну, кажется, она в старину называлась «гербарий»?

«Нет, все помнит, собака. До подробностей. Впрочем, о том, что все три его письма в конце концов попали в одни руки, он может и не знать».

— Жаль, что не получилось! Так и стоит перед глазами, согревает душу. Вы бы ведь и там все обустроили...

Виктор Евгеньевич даже зажмурился, представив, какой восхитительный звук раздастся сейчас в приемной — оттого что он в эту приветливую физиономию хляснет...

Не хляснул. И даже ничего подходящего к случаю не сказал. Впервые в жизни понял вдруг, что несвободен. Потому что боится не милиции и не за себя. И совсем за другим сюда пришел.

где остальное?

На самом-то деле, и строя Дубинки, и отбиваясь от наезда на них, да и раньше, когда никакого музея еще и в планах не было, он ведь совсем другим занимался. И наехали-то на него, как потом выяснилось, вовсе не за музей, и даже не за мельницу. Не за то, на что он деньги тратил, а за то, на чем он их зарабатывал. О чем Пал Палыч Титюня его за столом в деревне и спросил:

— Ну, это — ладно. Ты мне главное покажи. Ты мне вынь остальное.

Все то же имея в виду. Здесь, в деревне, ведь только пять процентов...

А ГДЕ — ОСТАЛЬНОЕ?

глава 4 «свободная ниша»

В этой приемной Дудинскас уже давно стал своим человеком. А впервые к Степану Сергеевичу Лонгу, председателю Госэкономплана Республики, он попал почти два года назад, с подачи все того же Месникова, к которому пришел с очередной просьбой, но неожиданно налетел на отказ:

— Помочь не могу. При всем желании. Будет перебор. И мы с вами можем засветиться. В конце концов кто-то заинтересуется. Чего это, мол, он так им помогает?

Это при Капусте-то?! У которого Месников первый заместитель и правая рука? Кто тут может заинтересоваться?

Но Владимир Михайлович, человек искушенный, подставляться не захотел: осторожного, как известно, и Бог бережет.

Мало ли, мол, куда еще повернется.

Хотя рулетка истории уже повернулась. И как раз в их пользу.

В Москве сорвался августовский путч. Председатель Верховного Совета Республики Иван Дементович, блеклый партийный выдвиженец, тихонько подал в отставку. Так же бесшумно расползлась по щелям и вся местная партийная номенклатура. На парадных дверях здания ЦК на улице Фридриха Энгельса появилась скромная записка «Закрыто на ремонт».

— Слабаки, — только и сказал Месников, досадливо поморщившись — все просрали в считанные дни. Разве это власть?.. Разве власть так отдают? Разве власть вообще отдают?

На место Дементовича в Верховном Совете реально претендовали двое: Капуста и Тушкевич. С первой попытки оба не прошли; на второй раз премьер Капуста снял свою кандидатуру в пользу профессора Тушкевича, правильно вычислив, что интеллигентская млявость Славика, от экономики далекого и озабоченного таким «глупствам», как национальная «самастойнасть», позволят Капусте на посту премьер-министра реально управлять. Тем более что коммунисты в Верховном Совете испуганно сгрудились вокруг него, как куры вокруг петуха... И пока Вячеслав Владиславович, номинальный глава государства, занимался переименованием улиц, переездом в здание бывшего ЦК и обустройством кабинетов, Капуста с Месниковым успешно орудовали в экономике, подминая все под себя. Поэтому все и жили не «при Тушкевиче», а «при Капусте».

И первым при Капусте был Месников.

Тем обиднее показался Виктору Евгеньевичу отказ Месникова ему помочь.

«я с вас удивляюсь...»

А просил помочь Дудинскас с получением лицензии на производство бланков ценных бумаг, которую «Артефакту» никак не хотели выдавать в Министерстве финансов.

Производство чеков и чековых книжек, акций, облигаций, сертификатов — это и была та самая свободная ниша, которую выбрал Виктор Евгеньевич Дудинскас для своей типографии. К тому времени они уже выполнили на свой страх и риск несколько десятков заказов. И всякий раз приходилось выклянчивать разрешение на работу в Минфине.

— Дело нужное, — сказал Месников, выслушав Дудинскаса и небрежно, как показалось Виктору Евгеньевичу, просмотрев принесенные им образцы продукции. — Я с вас прямо удивляюсь. За что ни возьметесь, все у вас получается. И вам хорошо, и государству польза.

— Это у меня такое правило, чтобы векторы интересов складывались.

— Правило хорошее, но с вашими образцами вам надо бы подойти к Степану Сергеевичу. Все, что касается ценных бумаг, это его епархия.

Виктор Евгеньевич огорчился. Зная, что Месников всесилен, такого поворота он не ожидал. Тем более что председатель Госэкономплана Лонг хоть и числился вице-премьером, но подчинялся Месникову.

— Футболите? — обиженно спросил. — С какой стати ваш Степан Сергеевич станет меня принимать? Я ведь для него кто? Частный предприниматель...

Но нет, Месников вовсе не намеревался его отфутболивать.

— Примет! — успокоил он Дудинскаса, едва заметно улыбнувшись. — Сейчас прямо и подойдите. Мне кажется, он вас даже поджидает...

Пока Виктор Евгеньевич петлял коридорами и переходами Дома правительства, пробираясь в правое крыло здания, несколько этажей которого занимал Госэкономплан, Месников, видимо, позвонил Лонгу и его предупредил. Во всяком случае, Степан Сергеевич действительно поджидал Дудинскаса в широко распахнутых дверях приемной, всем своим видом демонстрируя приветливость.

Оказалось, что он совершенно свободен, никуда не спешит и с учетом важности дела готов уделить Виктору Евгеньевичу столько времени, сколько тому необходимо.

неужели мы такое можем?

Лонг разглядывал ворох образцов на своем столе. Тонко прорисованные, с витиеватыми, как на деньгах, гильошными узорами, отпечатанные в мягких полутонах, все они выглядели вполне настоящими. На просвет, как на деньгах, обнаруживались водяные знаки. Да и сама бумага на ощупь не уступала новеньким хрустящим купюрам.

— Обратите внимание на то, как мы используем элементы народного декора. Пытаемся создать свой национальный стиль. Культура государства определяется и этим.

Лонг согласно кивнул. Да, культура. Да. Дудинскас пояснял, Лонг рассматривал, обращая внимание.

Собираясь к Месникову, Виктор Евгеньевич не зря прихватил с собой портативный индикатор и большое увеличительное стекло на штативе с подставкой. И теперь показывал Лонгу, как в лучах ультрафиолетовой лампы на бумаге появляется невидимое в простом свете изображение, как, оказавшись над определенной зоной листа, индикатор вдруг начинает звенеть.

— Здесь у нас нанесено специальное магнитное поле. Без прибора его не обнаружишь.

— И сколько вы применяете таких хитростей?

— Сегодня используем до девяти степеней защиты от подделки. Но разрабатываем и внедряем новые. Вот, например, микротекст, он различим только при десятикратном увеличении...

— Невозможно подделать?

— Подделать можно все, — сказал Дудинскас важно. — Вопрос только в том, во сколько это обойдется. У специалистов считается, что если затраты на изготовление фальшивки соизмеримы с выгодой, которую мошенники могут в итоге получить, то все в порядке.

— Ну да, — понимающе кивнул Лонг, — теряется смысл.

— Обратите внимание на тонкость и чистоту линий. Качество печати — это ведь тоже способ защиты. Давайте сравним...

Виктор Евгеньевич достал из бумажника новенькую российскую десятку, поместил ее под увеличительное стекло на штативе. Включил подсветку.

— Вот смотрите... Тоненькие линии защитных сеток. На глаз, казалось бы, идеальные, но при увеличении у них лохматые края... Теперь сравним с нашей продукцией... Замечаете разницу? И это при десятикратном увеличении... А для экспертизы увеличивают и в двадцать пять раз.

Лонг, подняв на лоб очки, увлеченно рассматривал. Творца в нем было уже процентов на сорок...

— Это же мировой уровень!

— Ну, положим, до мирового уровня нам еще далеко... У вас есть доллар?

ну и шуточки...

Степан Сергеевич смутился. Доллара у него не было. Он их терпеть не мог. С той поры как они появились в полулегальном обращении, что Главному Экономисту государства, «переходящего к рынку», создавало немало проблем.

К тому же он вырос в такое время, когда за долларовую купюру давали пятнадцать лет. А потом и высшую меру...

Виктор Евгеньевич снова полез за бумажником. Достав однодолларовую банкноту, он поместил ее под лампу индикатора. Чуть помедлил, потом как бы смутившись, торопливо отдернул руку. Но не быстрее, чем Лонг успел рассмотреть: на зеленом поле засветилась надпись: «Артефакт». Это был уже несколько раз испытанный трюк.

— Неужели и такое могли бы? — спросил Лонг испуганно.

«Все-таки начальники наши совсем как дети», — подумал Дудинскас.

— Да нет, нет, это так... Шутка.

Виктор Евгеньевич вынул из бумажника пятьдесят долларов и протянул Лонгу. Тот протестующе выставил ладони и испуганно отодвинулся.

— Берите, берите, — улыбнулся Дудинскас. — Самодельное взяткой не считается. Это вам в качестве сувенира.

Сергей Степанович нерешительно взял купюру, но, всмотревшись, облегченно засмеялся. Вместо портрета президента Вашингтона красовалась физиономия Виктора Евгеньевича Дудинскаса. Подпись гласила «Fifty Dudinskas». Там, где располагается номер и серия, были помещены факс и телефон «Артефакта». На обороте — изображение ветряка.

— Это мне ребята к юбилею изготовили вместо визитных карточек. Учебно-тренировочная работа...

— Невероятно! Неужели все это можно сделать в наших условиях, то есть на вашем оборудовании?

Беседа для первого знакомства текла уже совсем непринужденно.

золотая жила

То, что в его типографии смогли изготовить такой «сувенир», было для Виктора Евгеньевича действительно подарком. Тем более изготовить «на колене», потому что никакого особого оборудования у них нет. Но зато освоена уникальная технология, разгаданы многие ее секреты и, самое главное, усвоено несколько правил.

Все началось с ерунды. Как это часто бывает с великими начинаниями.

Дудинскасу понадобился небольшой трактор с экскаваторным ковшом и ножом от бульдозера — убирать навоз на ферме. Такие машины выпускал его сосед Василий Шильдиков. «Святому делу как не помочь!» Тем более что весь заводской двор был у него забит готовой продукцией, которую никто не покупал.

Услуга за услугу, и через неделю Шильдиков обратился к Дудинскасу со встречной просьбой. Спасти его предприятие могло только сто тысяч акций (завод приватизировался), но где их взять?

— Сумеете напечатать? Разумеется, не за так. Услуга состояла уже в том, чтобы суметь: ни одна из местных типографий за такую работу не бралась.

— Чем же, интересно, ты будешь платить? — поинтересовался Виктор Евгеньевич, хотя знал, что денег у Шильдикова нет, а выручать соседа ему все равно придется.

Но деньги как раз были.

— Банк дает беспроцентную ссуду.

— Они что там, совсем свихнулись? Ты же на картотеке. Все счета Шильдикова были блокированы: долги и штрафы за их неуплату.

Но в сумасшедшем доме свои правила.

— Они-то как раз не свихнулись. Тракторы сегодня никому не нужны, а за бумажки народ почему-то готов платить... Все хотят быть акционерами. Все хотят получать, не работая... Вопрос в том, сможете ли вы их отпечатать, причем быстро. И не хуже, чем у людей.

— Отпечатать мы можем все, — Виктор Евгеньевич привычно блефовал.

Вечером Боря Пушкин, главный издатель «Артефакта», был откомандирован в Москву «за опытом». Через пять дней он прикатил из столицы на такси, привезя сто тысяч готовых и даже пронумерованных бланков, купленных им в одной из частных фирм при российском Спецзнаке. Изготовлены они были по всем правилам и в полном соответствии с требованиями, которые он заодно у москвичей и выведал.

Оставалось только впечатать название предприятия и номинальную стоимость акции. На всю работу у них ушло не больше недели.

Каждый листок стоил от ста до пятисот тысяч рублей[43]. «Артефакту» причиталось пять процентов, то есть от пяти до двадцати пяти тысяч.

Это была золотая жила.

Миша Гляк, прослышав о таком, тут же примчался.

Но на комиссионные Гляк не претендовал. Он ведь и представить не мог, насколько попал в точку, говоря, что если что и печатать в типографии, так только деньги. Лучше всего — для себя.

— Проставьте хотя бы бутылку.

Вовуля Лопухов, уже привыкший считать книги на тонны, «живой» акции до сих пор не видел, эту, первую, рассматривал долго и с недоверием.

С Гляком вместе они подсчитали рентабельность новой продукции. Вышло около тысячи процентов!

— Ну вы, блин, даете! На ста граммах тут можно снять столько, сколько с вашими книгами на тонне. На хрена нам теперь суперМАЗы!

Виктор Евгеньевич удовольствия не скрывал:

— Из глины, Вова, можно делать кирпичи. Это самое тупое. Тогда глину нужно возить вагонами. И быть ее рабом. Но можно делать посуду — тут уже нужно шевелить мозгами, а не лопатой. А лучше всего лепить свистульки, причем красивые...

— Ваши свистульки еще надо продать, а эти бумажки у нас, блин, с руками оторвут, ~ произнес Вовуля с энтузиазмом старателя, застолбившего золотоносный участок.

Сомнений в том, что новое дело надо немедленно осваивать, ни у кого не было.

всегда до упора

Но кого поставить на новый участок?

Можно бы, конечно, пригласить кого-то из специалистов-печатников (желающих хоть отбавляй), но как раз профессиональной зашоренности Дудинскас всегда боялся больше всего. Тем более что специфики работы с ценными бумагами никто из здешних полиграфистов все равно не знал...

Нет, тут нужен человек свежий, но проверенный и надежный. А разве бывают люди надежнее, чем друзья студенческих лет.

Тут и всплыл на горизонте, как старый спасательный вельбот, Гоша Станков.

В студенческие годы они устроили новогодний бал-маскарад. Сейчас не вспомнить, зачем это было нужно, но добились, чтобы из тысячи участников почти все были в костюмах. По сценарию Дудинскаса требовалось десять тысяч шестьсот наименований реквизита.

Гоше Станкову выпало доставать хлопушки. За два дня до маскарада он сообщает:

— Хлопушек нет.

— Что значит нет?!

— А то и значит, что их вообще нет, их больше не продают, они запрещены из-за взрывоопасности.

— Что значит не продают? Ты узнал, где их производят?

— В Ленинграде их производят.

— А ты съездил в Ленинград, ты побывал на заводе? Или ты совсем говно?!

Станков смотрел на Дудинскаса: «Что он несет? Если человек не съездил в Ленинград за какими-то хлопушками, то он говно?»

Они поссорились, причем навсегда.

Через тридцать лет Георгий Викторович Станков пришел в «Артефакт». Он успел отслужить офицером на флоте, поработать парторгом гигантского «почтового ящика», как называли военные заводы, потом в оборонном отделе ЦК партии, вырос, как тогда говорили, до руководящих постов:

— Тебе это покажется смешным, — сказал он, — но все тридцать лет я про те хлопушки вспоминал. Понимаешь, чем бы ни занимался, всегда не хватало людей, которые, если уж взялись, так чтобы сделать. Масштаб проблемы не важен, и ты был прав. Сделать!

К полному недоумению Вовули и, как потом выяснилось, к огромной его обиде, Виктор Евгеньевич назначил новичка директором Центра ценных бумаг «Артефакта» (сокращенно ЦЦБ).

— Команду набирай себе сам. Технологи, печатники, компьютерная группа, химики-физики, спецы по защите...

— Я же в этом деле совсем не волоку.

— В этом деле никто не волочет. На что и делалась ставка.

проще простого

Во всем мире технология изготовления бланков, защищенных от подделки, засекречена. Никто никаким опытом не делится, хитростей не продает, тем более не дарит; учебников тоже нет — в лучшем случае Станкову удавалось раздобыть кое-какие требования и стандарты. И все эти фокусы, которые сейчас так поразили Лонга, приходилось изобретать самостоятельно.

Вот, к примеру, что делать, если в партии нумерованных бланков оказалось несколько бракованных? Такое случается даже при изготовлении денег.

Обнаруживается брак при просмотре контролерами еще не разрезанных листов. А что дальше? Как заменить купюры? Как отпечатать новые, если их качество прямо зависит от скорости печати, а чтобы раскрутить печатную машину, надо размотать десятки, сотни метров дорогостоящей спецбумаги? А как потом выставишь пропущенные номера?

Денег они печатать не собирались, но и с акциями, и векселями — та же проблема...

Ломали голову не один месяц, пока однажды все тому же Боре Пушкину, обычно не пьющему, не удалось «раскрутить» на откровенность директора спецфабрики в Польше, куда он приехал как бы размещать заказ. Ответ, полученный после опорожнения второго штофа «Зубровки», Борю Пушкина окончательно вырубил:

— А никак! Проше пана.

Бракованные бланки, оказывается, просто уничтожают.

— Даже деньги? — Борис потянулся к портфелю за третьим штофом, как бросаются на амбразуру. В каждом славянине тлеет готовность к подвигу, особенно если он еврей.

— Даже деньги. Ну, если крупные купюры, то, проше пана, мы просто актируем отсутствие в партии нескольких номеров.

Чего, казалось бы, проще, но поди дотумкай!.. И так — шаг за шагом. С миру по нитке.

— Скажите, а откуда у вас оборудование? — спросил Степан Сергеевич Лонг. — Насколько мне известно, вся эта специальная техника стоит больших денег. По расчетам Спецзнака...

Этого вопроса Дудинскас ждал. При слове Спецзнак он скривился.

спецзнак?

— Спецзнак вам морочит голову, — сказал Дудинскас. — Вас втягивают в дурную авантюру с организацией в Республике производства собственных денег. Для этого нужно истратить сто миллионов долларов. Но зачем? Есть же мировой опыт, все давно подсчитано: в государстве, где живет меньше двадцати восьми миллионов населения, печатать свои деньги нерационально. К слову, даже в очень развитых странах, в той же Италии например, предпочитают заказывать деньги тем, кто их умеет делать. Выходит проще и дешевле. Это касается и производства государственных ценных бумаг.

— Но вы ведь создаете такое производство?

— Нет. Здесь надо разделять. Есть ценные бумаги на предьявителя. Это облигации, лотерейные билеты, некоторые виды векселей, по которым обязательства несет государство. А есть — и это совсем иное — именные ценные бумаги, то есть такие, в которых проставляется фамилия владельца. Тут требования к защите от подделки гораздо ниже: ведь у владельца можно потребовать паспорт... — Виктор Евгеньевич снова показывал образцы. — Видите, такую продукцию можно печатать даже на том простеньком оборудовании, что у нас есть. Дадите лицензию — еще закупим... Но поверьте, сегодня оборудование — не главная проблема. Сначала надо понять, что и как на нем производить.

— Специалисты Спецзнака считают иначе, — Лонг давно хотел докопаться до сути. — Они нас буквально завалили докладными и заявками, ссылаясь на тот же мировой опыт.

— Никаких специалистов в Спецзнаке нет, — отрубил Дудинскас. — А есть чиновники, которые только и рвутся в загранку. Но их интересуют не мировые достижения, а командировочные. При этом голубая мечта каждого — вытрясти из казны деньги, чтобы что-нибудь закупить... Я думаю, для вас не секрет, сколько процентов от стоимости проданного получает тот, кто устроил сделку?..

Степан Сергеевич Лонг смутился. Лично он взяток не брал. Про десять процентов комиссионных, разумеется, слышал, но, по скромности, старался ничего подобного как бы не замечать.

— Будет оборудование, построится фабрика, пойдет и работа, — сказал Лонг. Впрочем, не очень уверенно. Уж он-то знал, что давным-давно не все так складно получается.

— Нет, Степан Сергеевич, — дожимал собеседника Дудинскас, — сначала все же нужны специалисты.

Лонг усмехнулся. В недавнем прошлом партийный работник, уж этот-то тезис он усвоил, как «Отче наш»: «Кадры решают все».

— Не смейтесь. В нашем случае, когда нет опыта и традиций, это именно так. Процесс слишком тонкий и творческий.

Виктор Евгеньевич вспомнил разъяренное лицо Гоши Станкова. При всей его природной мягкости.

творческий процесс

— Слушай, — говорил Станков, закипая, — Ты меня достал! Давай так. Или я, или твой... ху... худсовет, — стараясь вложить в ненавистное слово как можно больше фонетической «созвучности».

Все свои наработки и эскизы художники компьютерной графики несли прямо в кабинет Виктора Евгеньевича. Смотрел он обычно не очень внимательно, будто бы заранее зная, как это все бездарно. Сокрушенно вздохнув, рассказывал очередную байку из жизни глухой провинции.

Взвивалась и вылетала, хлопая дверью, главный художник Таня Нечай, вздорная, как и все таланты.

Когда она возвращалась, вокруг стола Дудинскаса уже пыхтели все, вызванные Надеждой Петровной: художники и компьютерщики, технологи, фотографы и операторы стола заказов (в полном составе), монтажеры и печатники-пробисты... К ужасу Станкова, производство надолго останавливалось и начиналась «мозговая атака». Это и называлось художественный совет, хотя на самом деле это был театр одного актера, потому что «советовал» обычно только Виктор Евгеньевич, и, даже выслушивая идеи (каждого по нескольку раз перебив, задев, покоробив и разозлив), в конце концов решение он принимал самостоятельно. После чего любой ценой заставлял его выполнять.

перед употреблением — встряхивать

Дудинскас знал, что вести себя так нельзя, еще больше он понимал, что только так и можно.

— Дайте мне аргументы, дайте такие образцы, — требовал, — чтобы они могли убедить любого придурка.

Переделывали по десять раз, плакали от обиды, но добивались невозможного.

Всякий раз, когда в итоге рождалось нечто, наступала пора приходить в ужас главному технологу ЦЦБ Ольге Валентиновне.

Команду Станков набрал себе сам. Привел всех, кроме Ольги Валентиновны, которую Дудинскас нашел «почти на улице» (она на полставки работала технологом в каком-то полуподвальчике крохотной ведомственной типографии) и против которой Станков восстал категорически — из-за того, что впечатление на него она не произвела. Точнее, слишком произвела — и эффектной внешностью, и готовностью то покатиться со смеху, то вдруг залиться горючими слезами.

С Ольгой Валентиновной он нечаянно угадал. Ни с кем никогда не ссорясь, она вкалывала так, что вскоре оказалась и главным технологом, и начальником производства, художником, монтажером, ретушером, химиком, мастером, печатником, экономистом, и еще бог знает кем, всех покорив полным отсутствием скрипучести.

— Вы тут, конечно, придумывайте и дерзайте, — говорила она после того, как с помощью увеличилки изучила оригинал-макет, — но учтите, что напечатать такое в наших условиях не сможет никто.

После чего собирала листки и шла в фотолабораторию.

Во всем мире оригиналы-макеты для ценных бумаг уже делали на специализированном графическом комплексе «Барко». Стоил такой комплекс полмиллиона долларов, и о его покупке им не приходилось мечтать. Но голь, как известно, хитра на выдумки.

В ЦЦБ нашли выход, известный фальшивомонетчикам: фотоспособом рисунок увеличивали в несколько десятков раз, вручную подчищали и выправляли все хитросплетения линий, потом снова фотоспособом уменьшали изображение и добивались чистоты и тонкости, удивлявших специалистов даже в Германии.

Получив готовые фотопленки, Ольга Валентиновна надолго запиралась в монтажной со своей подружкой монтажером Таней, где они с предельной аккуратностью, не дыша, составляли пленки, подклеивая их обычным скотчем. Теперь с них изготавливались фотоформы, которые Ольга Валентиновна относила к пробистам. И тут, уже вместе с «первопечатником» Ваней Жировичем, которого «терпеть не могла» за то, что он так мастерится, они до петухов колдовали, подбирая краски и добиваясь идеальных оттисков.

Назавтра без всякого торжества, напротив, стыдливо, как обнажаясь в общей бане, приносила ворох пробных отпечатков на этот долбаный худсовет, где снова все разбиралось, правилось, обсуждалось, снова собиралось. И так без конца...

— Таким образом, на подготовку оригинала-макета и получение пробного оттиска у нас иногда уходит и по два месяца. Разумеется, это было бы невозможно в большой типографии, где нужно выполнять план и гнать тираж.

Большие кабинетные часы мерно отсчитывали время. Виктор Евгеньевич говорил, Сергей Степанович внимательно слушал.

— В печатном цехе опять все непросто. Самая опытная печатница, мы ее пригласили из «цековского» Дома печати, в слезах бросала работу: к таким требованиям там не привыкли. Правда, и с отличным печатником ничего не выйдет, если не иметь соответствующих материалов. Самое главное — это бумага. Мы используем только французскую фирменную, к слову, уже защищенную от подделки светящимися в ультрафиолете волокнами.

Лонг оживился. Совсем недавно они рассматривали на коллегии предложение Спецзнака о развитии производства спецбумаги на одной из местных бумажных фабрик. С водяными знаками и светящимися волокнами.

Но Дудинскас был категоричен:

— Очередная чушь. Сварить бумагу нужного качества можно, только создав поточное производство: то есть угробив уйму денег на закупку варочных машин, ровнителей... А наши потребности в ней мизерны.

— А если на экспорт?

— Кто ее будет покупать? Кто у вас покупает тракторы, которые мы учимся делать уже полсотни лет?.. А тут высокие технологии. Кроме того, в этом деле важны традиции. Во всем мире спецбумагу выпускают всего несколько фирм...

Интерес Лонга к теме объяснялся отнюдь не праздным любопытством. Все, что касалось ценных бумаг, было действительно его епархией. Новая для него область, в которой он совсем не волок. До Госэкономплана он работал секретарем ЦК по сельскому хозяйству. И если в чем-то и разбирался, так это в сроках проведения посевных и уборочных кампаний.

Но дело даже не в этом...

Ведь ничего подобного в Республике никогда не производилось: все поставлял московский Гознак. Начиная с денег и заканчивая дипломами, трудовыми и сберегательными книжками, военными билетами, удостоверениями всех видов и паспортами. Что до акций, чеков, сертификатов и векселей, то их отродясь не видели. Оказавшись в гостях у первого здесь «официального» миллионера по фамилии Эфрос, Дудинскас первым делом попросил хозяина показать ему чековую книжку израильского банка, где тот держал капитал. Один листок из нее даже выклянчил: «Отнесу на фирму в качестве образца. Пусть изучают».

что прикажете доложить?

— А зачем вы в своей деревне насыпали детский пляж? — неожиданно спросил Лонг. Дудинскас как на проволоку налетел. Оказывается, Лонг недавно был в Дубинках.

— Заехал как-то в конце дня. Побродил, порассматривал, побеседовал.

— Что ж вы не позвонили! — как бы возмутился Дудинскас. — Я бы встретил, показал...

— Не хотелось вас нагружать. Гостей там и без меня хватает...

Отбыл, как и прибыл, — не представившись. А удивило его, оказывается, вовсе не то, что поставили мельницу, тем более не коровник, удивило, что отсыпали пляж. (Федя Косой по-соседски отжалел из колхозного карьера сотню самосвалов песка. На субботниках песок лопатами разгребли. Последние кучи оставили нетронутыми — к радости пацанов из-за реки. Те их живо раскидали..)

— Почему вы это сделали? — спросил Лонг.

Вот так, в упор обычно спрашивал Дудинскас, когда в бытность журналистом ему приходилось «потрошить клиента».

Отвечать оказывается труднее, чем спрашивать. Действительно, почему?

Виктор Евгеньевич пожал плечами.

— Мы ведь там собираемся жить... Рядом еще поставим водяную мельницу... На ней, на втором этаже, будет единственная в мире коллекция действующих самогонных аппаратов...

— Ну-ну...

Лонг так же неожиданно перешел к делу.

— Что же вы такое прикажете мне доложить правительству, чтобы мы отважились это весьма специфическое и сугубо государственное производство, да еще режимное, разрешить частной фирме?

Знакомая пластинка.

— Вы хотите сказать, что в частной фирме работают не такие же люди? Они чем-нибудь хуже?

— Вы лучше меня знаете... Есть сложившиеся стереотипы...

— Дойчмарки, между прочим, печатает частная фирма.

— Вы там были?

— Разумеется. Более того, президент концерна, в который входит эта фирма, сам господин Доневер — у него отделения и филиалы во всем мире — обещал приехать... Если, конечно, вы пригласите его официально и сможете принять на соответствующем уровне.

— Если есть хоть какой-нибудь шанс его вытянуть, — сказал Лонг мечтательно, — за приглашением дело не станет. Набросайте проект официального письма. От имени главы государства Тушкевича... Нет, лучше Капусты... А зачем он едет?

— В гости. Я обещал ему показать Дубинки... А на самом деле есть идея создать на нашей базе их филиал. Разумеется, если вы разрешите им иметь дело с частной фирмой.

— А как быть с вашим утверждением, что развивать свое производство невыгодно? Потребности незначительны, экспорт невозможен...

— Я же сказал — филиал. Работали бы под их маркой. И потом... Невыгодно выкладывать деньги из государственного кармана. А привлекать инвестиции — святое дело.

Лонг тяжело вздохнул. С инвестициями в Республику капиталисты почему-то не спешили.

— Готовьте проект приглашения... Но вы не закончили про разделение ответственности...

— Все просто. Производством занимается частная фирма, а вот режим и контроль — это все государство. Когда мы с господином Доневером ходили по цехам, на каждом участке зажигалось табло с моей фамилией и указанием, кто я такой и откуда. Чтобы внутренняя охрана не беспокоилась. Дошли до бронированной двери участка контроля, господин Доневер говорит: «Все. Там — уже готовые деньги. Меня туда не пускают. Да мне и не надо: меньше ответственности...»

— Что же мне такое им сказать, — повторил Лонг задумчиво, — чтобы мне поверили: лицензию надо дать именно вам?

— А вы им скажите, что Спецзнак до той поры будет всем вам вешать лапшу на уши, вымогая деньги и мороча голову прожектами, пока у него не появится конкурент, которому от государства ничего на нужно, кроме лицензии.

Это было правдой. Кроме лицензии, Дудинскасу сегодня ничего не было нужно.

— И пусть не забывают, что у Спецзнака только доводы. А у нас образцы продукции, которую мы умеем делать. Лонг поднялся:

— Вы тут посидите, поразмышляйте. Я сейчас, минут через двадцать.

велено? размышляем

Дудинскас остался один. На столике, рядом с креслом председателя Госэкономплана, кроме селектора, сгрудилось несколько телефонных аппаратов. Один — с новым государственным гербом вместо диска. Прямая связь с главой государства. Так и подмывало снять трубку и, соединившись с Вячеславом Владиславовичем Тушкевичем, рассказать ему о намерениях господина Доневера посетить Дубинки, а «заодно» и новое самостоятельное государство.

Несмотря на недавние приятельские отношения — вместе ведь «бузили», сокрушая мегафонными речами номенклатурную Вандею, попасть к нему на прием Дудинскасу не удавалось. Не смог помочь даже старый приятель Петр Огородников, который возглавил в Верховном Совете Комиссию по иностранным делам.

Республика уже отделилась. Здесь теперь все свое: государственная граница, свои деньги, отдельная армия, парламент, оппозиция, государственный язык (даже два, не считая повсеместной трасянки), новые флаг и герб и даже членство в Организации Объединенных Наций, доставшееся по наследству от совковых времен.

И во всем собственные амбиции.

Дитрих-Штраус — первый посол Германии и вообще первый из приехавших сюда послов — был изумлен, когда принятый им лидер Народного фронта и депутат парламента Симон Поздний пятьдесят минут из отведенного на аудиенцию часа отчитывал его за то, что он поздоровался по-русски. Кроме русского, Дитрих-Штраус свободно владел семью языками и полагал, что у Германии с Республикой есть и другие проблемы...

Дудинскас познакомился с Дитрих-Штраусом совсем недавно: немецкий посол оказался однокашником господина Доневера. Побывав в Германии, Виктор Евгеньевич привез Дитрих-Штраусу «большой привет», после чего получил приглашение отобедать, а уже за обедом позвал посла в Дубинки. Тот с радостью согласился. Его радость стала понятной, когда они ехали по городу, и посол восхитился, увидев на окраине ансамбль Дворца спорта — с водоемами, водопадами и каскадами. Теперь уже не он, а Дудинскас был изумлен, узнав, что ничего такого послу не показывали. Вообще ничего не показали ни ему, ни другим послам: не додумались устроить для них даже простейшей экскурсии по городу.

— Ваши руководители очень гостеприимны, даже слишком, — говорил Дитрих-Штраус, — они сразу дают нам понять, что мы здесь не в гостях. Но почему тогда нам не разрешают купить дом под резиденцию?

Поселиться послам пришлось в совковых гостиницах с их полутюремными порядками.

— Это ничего, — к бытовым трудностям Дитрих-Штраус относился с юмором. — Зато американцам обещали выделить для посольства сразу два телефона! Мы теперь тоже можем от них звонить и даже передавать факсы. Правда, пока только через коммутатор... Министерства обороны.

...Ладно бы с языком, так нет, сразу во всем вспучились. Номер в зачуханном отеле — сто баксов[44], виза в Республику — сто баксов, «Наташа» на час — тоже стольник.

Впрочем, по мнению того же Дитрих-Штрауса, наша Наташа того стоит. За сто баксов она дарит не только совсем не провинциальные умения, но еще и Любовь, причем настоящую — с готовностью уже во второй раз (!) денег вовсе не брать, а следовать за клиентом куда угодно — лишь бы подальше и на всю жизнь.

...Деньги им нужно печатать самим, вывески поменять, улицы переименовать — у нас теперь свои герои, — Дудинскас раскручивал себя с возрастающим раздражением, забыв, зачем он здесь сидит.

С «огурчиками», как прозвали новые деньги, совсем запутались. Иностранцы, пытаясь расплатиться, прямо зеленеют. Все считается в советских рублях, но платится «огурцами», которые официально тоже называются рублями, о чем на них и написано, но по номиналу они считаются в десять раз дешевле (или дороже?), чем российские, зато в десять раз дороже (или дешевле?), чем на них значится, и которые к тому же именуются не деньгами, а расчетными билетами Госбанка...

Какому Доневеру можно объяснить, почему, скажем, нельзя просто изменить ценники? Зачем писать 1000, а помнить, что это 100, при этом сотней и расплачиваясь, но говоря, что это тысяча?

...Господин Балк по старой дружбе пригласил Мишу Гляка в ресторан[45]. Разумеется, он хотел заплатить за ужин сам. И все время переспрашивал:

— Так сколько это будет по-нашему? Непонятно, что он имел в виду. Сколько в рублях, сколько в «огурцах» или сколько на самом деле? То есть в шекелях... Кончилось тем, что заплатил Гляк:

— С вами, недоразвитыми, пока разберешься, только намаешься...

— Ладно, — вздохнул Балк. — Приедешь в Иерусалим — с меня обед.

Миша Гляк прикинул, что капитал на сей раз он вложил правильно. Обед в Иерусалиме обойдется Балку в пять раз дороже. Водка-то здесь самая дешевая в мире, хотя иногда ее было и не достать.

...Собственно, понять растерянность Тушкевича можно. На него ведь не столько власть неожиданно свалилась, сколько ее обломки. Да и в случае с Дудинскасом у него была причина отказаться от встречи...

В «Артефакте» ремонтировали настоящий офис. За что отвечал Вовуля, правда, получилось у него не сразу. Туалет Дудинскас заставлял переделывать трижды. На четвертый раз взорвался:

— Иди в ЦК, — Владимир Алексеевич ошарашено уставился на шефа. — Ну, теперь в Верховный Совет, — поправился тот. — Посмотри, как там отделаны туалеты. Найди тех же рабочих, и пусть они нам устраивают такой же. Только поменьше...

— Понял, — обиженно кивнул Владимир Алексеевич, — туалет, как в ЦеКа. Чтобы культурно. Возвращается растерянный:

— Не понравится вам в том туалете. Все изменилось. Да и рабочих этих уже нет. Хоть увольняйте.

...В «цековском» туалете Виктору Евгеньевичу действительно не понравилось. Полдня он ходил по кабинетам, «попутно» заглядывал в туалеты и нигде не мог найти бумаги. Воспользовавшись журналистской корочкой, он проник на этаж самого председателя, который уже успел занять бывший кабинет Орловского, чем подтвердил преемственность. Бумаги не оказалось и там. Из чего Дудинскас и заключил, что профессорствовать или кричать в мегафон на митинге — это одно, а управлять государством — совсем другое. И дело не в отсутствии потребностей и даже не в привычке пользоваться газетой, а в том, что все надо уметь. Эту свежую мысль он при первом же случае и высказал перед телекамерой. У нас, мол, всегда так: чем больше демократии, тем меньше порядка.

Этот эпизод вставили в первый телефильм про Тушкевича. Разумеется, он на Дудинскаса смертельно обиделся.

Снять бы сейчас трубку прямого телефона и прямо поговорить...

глянув на подпись...

Вернувшись ровно через двадцать минут, Степан Сергеевич к столу прошел бодро, едва усевшись, дернул рычажок селектора.

— Через час, — глянул на часы, — у меня совещание по выпуску ценных бумаг. Прошу пригласить всех заинтересованных...

О чем эти двадцать минут Лонг разговаривал с премьер-министром, Дудинскас мог только догадываться. Но по решимости, вообще говоря, совсем не свойственной вице-премьеру, стало понятно, что на Капусту переданные ему аргументы Виктора Евгеньевича (а возможно, и само напоминание о его персоне) подействовали. Импульс сверху поступил весьма энергичный.

Лицензия была подписана заместителем министра развития экономики уже на следующий день. Правда, пока только временная, до конца года. Глянув на подпись...

Глянув на подпись, Дудинскас вздрогнул. В правом нижнем углу фирменного бланка Министерства развития экономики рядом с витиеватым росчерком стояла фамилия

Григория Владимировича Галкова. Да, да, того самого Галкова, секретаря горкома и несостоявшегося кандидата в народные депутаты.

Правда, расстроиться такому совпадению Виктор Евгеньевич не успел. Потому что, вручая лицензию, ему доверительно сообщили и то, что сказал Капуста, выслушав краткий доклад своего заместителя и председателя Госэкономплана.

А сказал он всего восемь слов.

— Спецзнак — говно. Особенно этот, остохреневший мне Коля Слабостаров.

Что теперь какой-то Галков! При таком отношении Капусты к Спецзнаку можно было уверенно начинать переговоры с господином Доневером.

разделяй и властвуй

Премьер-министр Михаил Францевич Капуста всегда выставлял себя мужиком свойским, от высокой политики далеким, житейских мыслей не стеснялся. Он знал, что если народный депутат рвется к микрофону и кричит, значит, он чем-то недоволен, чего-то ему не хватает. И это что-то нужно избраннику сразу дать: квартиру, машину из фондов или дачу, путевку в санаторий, должность...

«Не о лю'дях нужно думать, а о людя'х, не о народе-огороде, а о каждой морковке или редиске персонально».

Оппозиционно настроенных к нему депутатов Капуста сразу разделил «по интересам».

Наиболее сплоченной, хотя и без царя в голове, была, конечно, команда Народного фронта вместе с Симоном Поздним, которому все эти «тимуровцы», как Капуста их называл, дружно смотрели в рот, хотя, куда плыть, понимали плохо. Они постоянно рвались в бой.

Им Михаил Францевич и отдал чохом всю культуру, все образование, а заодно и все заботы о национальном возрождении. Он всегда знал, что от этой надстройки ничего не зависит. «Хотите определять судьбы отечества, — здраво рассудил Капуста, — флаг вам в руки!»

Флагом и новым гербом они с радостью и занялись. Ну еще созданием национальных классов в школах, переименованием улиц, новыми учебниками, восстановлением исторической справедливости и прочими в целом безвредными делами. Со спикером Тушкевичем сговорились, что по всем вопросам они выходят прямо на него.

Здесь Вячеслав Владиславович Тушкевич ощутил себя в полной мере. Экономику он не любил, а тут понял свою историческую миссию и с головой погрузился в заботы государственного переустройства, охотно оставив Капусте с его партийно-хозяйственным большинством разбираться с остальным, включая отношения с Москвой.

Этим Капуста и занялся. Жизненные университеты обучили его главному: выход — в России. А кому, кроме России, нужны все эти тракторы, телевизоры, станки и грузовики? У кого еще можно в обмен на это неконкурентное барахло взять все, в том числе и деньги?

Поделив таким образом заботы и сферы влияния, оба — и спикер парламента, и премьер-министр — вздохнули свободно.

Еще свободнее они себя почувствовали, когда удалось отсечь от Народного фронта этого эрудита и всезнайку Петра Огородникова, в начальной неразберихе сумевшего проскочить в председатели парламентской Комиссии по международным делам. Пришлось пожертвовать лакомым куском — должностью посла в Германии. Так фракция Народного фронта лишилась главного умника.

Петр Огородников перестал мешать настолько, что Капусте удалось провести в министры иностранных дел своего в доску Петра Ровченко, бывшего секретаря горкома партии по идеологии, первым из партийных сумевшего перестроиться, бесстыдно перейти на мову и вступить в уличную борьбу за депутатский мандат. Теперь он этот мандат с радостью сдал, оставив в память о себе избирателям пусть и не церковь, а построенный им в разгар предвыборной кампании пивной ларек.

Оставались еще разрозненные и всегда голодные «оппозиционеры по призванию», эти бузотеры, балаболки с улицы, пена «народной демократии». С их манерой выскакивать к микрофону по любому поводу — от абортов до ракет.

Подкормить и пригреть этих было несложно. В депутатских мандатах они видели прежде всего пропуск к кормилу, по простоте полагая, что кормило — это вовсе не руль на корме, а корыто, из которого кормят кормчих.

Среди «одиночек» заметно выделялись двое. Их Капуста называл «молодые волки». Дмитрий Волох и Виктор Столяр оба юристы, оба ораторы, работают под московских демагогов, но каждый себе на уме. Все они знают, обо всем свое, особое мнение; не сразу и поймешь, чего хотят. Капуста было попробовал подкатиться — предложил им Министерство юстиции, пока одно на двоих. Вакансий, мол, не так уж много, сами разбирайтесь, кто министр, кто первый зам. Оба обиделись. Знают себе цену.

К ним еще третий притирается: Шурик Лукашонок, выходец. Этот послабее, хотя тоже... С ним Капусте пришлось столкнуться на выборах еще в народные депутаты СССР. Выскочил, как черт из помойки, едва удалось отбиться. Но колхозник, он колхозник и есть. Ему дорасти до замминистра по селу — и ладно. На большее не претендует. А с этими двумя предстоит разбираться...

То ли дело — Коля Слабостаров по кличке Интервент.

вот тебе и «свободная» ниша!

Коля Слабостаров и стал одним из первых нардепов, кому Капуста кинул кость, начав с него, как с одного из наиболее оголтелых.

К беде Дудинскаса, костью стало новое ведомство, специально созданное под Колю Слабостарова.

Оказавшись в народных депутатах, Коля Слабостаров уже на первой сессии трижды выскочил к микрофону, что-то яростное прогавкал, критикуя правительство, трижды публично приложил самого Капусту, после чего пришел в кабинет премьера, уселся без приглашения и уставился.

— Чего ты хочешь? — прямо спросил Капуста.

Коля Слабостаров выложил ему проект создания в Республике новой отрасли.

При этом он облизывал пересохшие губы, как развратная девица.

«Может, педераст?» — мелькнуло у Капусты, но он тут же отогнал эту мысль по отношению к народному избраннику.

Создатель одного из первых в Республике кооперативов, Коля Слабостаров поднялся на производстве резинок для скрепления наличных купюр, признавал теперь только высокие технологии и не хотел прозябать. Он мечтал о полиграфии и печатать хотел не этикетки или открытки, а деньги и ценные бумаги. Ему нужна была бумажная фабрика, типография и «немножко» средств. За это он готов был никогда больше не подходить к микрофону.

Условия для Капусты были слишком просты, чтобы не соблазниться, тем более что должность Коля Слабостаров придумал себе сам.

Капуста выдергивал из оппозиции очередную «редиску» и при этом ничего не терял. Бумажные фабрики все одно простаивали из-за отсутствия сырья, типографий свободных было сколько угодно. Что до средств, то финансировать Капуста ничего не собирался и надеялся, что до этого не дойдет. Зная жизнь, он не сомневался, что с организацией новой отрасли Коля Слабостаров завязнет надолго, скорее всего, навсегда...

Так, пока Виктор Евгеньевич примерялся, у него появился соперник в лице Государственного комитета по производству денежных знаков, бланков ценных бумаг и иной защищенной от подделок полиграфической продукции, сокращенно — Спецзнак. Коля Слабостаров, его глава, отправился в заграничный вояж. За европейским опытом и установлением контактов.

Ездить в заграницу Коля любил. Отчего его и прозвали Интервент.

пути в европу

В Европе молодой представитель новой страны, член ее парламента и председатель государственного комитета специальных знаков Коля Слабостаров встречен был хорошо. Он представлял новый рынок. Производители ценных бумаг и оборудования, поставщики бумаги и новейших компьютерных технологий вились вокруг Слабостарова, как мухи над банкой с вареньем.

Его возили, кормили, поили, ему показывали и рассказывали. Наперебой предлагали образцы продукции, проекты фабрик, каталоги и проспекты оборудования. По его просьбе рассчитывали потребности нового государства, ему гарантировали поставки и сулили скидки. Он подписывал протоколы о намерениях, заявки и контракты, раздавал заказы и принимал подарки. Он красиво жил и хорошо питался. Уезжал, тепло прощаясь, увозя подарки и оставляя горечь разлуки, снова возникал, привозя радость встреч и вселяя надежды.

Появляясь дома, Коля Слабостаров докладывал премьеру Капусте о проделанной работе, показывал расчеты и проекты, просил денег.

Денег у Капусты не было, и Коля Слабостаров снова уезжал — подписывать контракты и раздавать обещания.

Через полгода Коля Слабостаров знал всю Европу, и Европа знала его.

Мир тесен, еще теснее мир производства ценных бумаг. Хочешь не хочешь, но их маршруты совпали. Везде, где Дудинскасу пришлось побывать, уже побывал Слабостаров. Везде, где побывал Слабостаров, Виктора Евгеньевича встречали настороженно и сразу принимались расспрашивать про Слабостарова. Интерес был совсем не праздный: поляки уже разработали по его заказу образцы приватизационных чеков, немцы подготовили расчеты по строительству в Республике предприятия, голландцы уже готовы были поставлять оборудование и ждали авансовых платежей... На все расспросы о конкуренте Дудинскас вежливо отвечал, что у них разные масштабы, а лично Слабостарова он знает плохо. Настороженность не проходила. Тогда он попробовал говорить, что знает Слабостарова хорошо. Настороженность стала возрастать. В конце концов Виктор Евгеньевич догадался говорить правду, что знает Колю Слабостарова очень хорошо, потому что его знают все — как прощелыгу и дурака. И только удостоверившись, что он и действительно так считает, фирмачи раскрывались. Доверительность наступала сразу, как только собеседники Виктора Евгеньевича узнавали, как хорошо он знает Слабостарова и как плохо он к нему относится.

из европы на «телеге»

Дома свою деятельность Коля Слабостаров начал с того, что накатал на Дудинскаса «телегу». Объявился, мол, частный самозванец, который у государственной отрасли отнимает хлеб. Выпускает продукцию вместо Спецзнака (!), деньги гребет, а качества не обеспечивает.

Первую же акцию, выпущенную «Артефактом» по заказу Шильдикова, он подверг строжайшей экспертизе. К «телеге» приложил разгромное заключение о том, что продукция «Артефакта» не соответствует общепринятым стандартам.

За «кустарщину» Боря Пушкин обиделся: выходило, что с бланками он свою родную фирму подставил.

Москвичи за свою продукцию обиделись еще больше. Заключение, подписанное Слабостаровым, они изучили и ответили, что эксперты у господина Слабостарова звон, конечно, слышали, но, откуда он, не разобрались. Коля Слабостаров не успокоился. Он сразу накатал в Минфин, что цены на свою продукцию Дудинскас необоснованно завышает.

Тут вышло еще смешнее.

Как раз в это время Дудинскас заключил договор с Минфином на изготовление тиража облигаций. Коля Слабостаров заявил, что он это сделает дешевле.

Виктора Евгеньевича вызвали:

— Что будем делать?

— Ничего. Пусть печатает, если у него дешевле. Зачем же грабить бюджет?

Печатная фабрика у Коли была, образец облигации тоже — поляки разработали. Не было только нумераторов.

Получив заказ, Коля Слабостаров пришел в Минфин просить на нумераторы деньги. В министерстве его не очень любили, как и всякого, кто клянчит деньги и пишет кляузы, поэтому денег ему не дали, зато посоветовали обратиться к Дудинскасу, чтобы тот пронумеровал у себя готовые бланки. Коля Слабостаров тут же дружески обратился, Виктор Евгеньевич тут же «дружески» не отказал. Правда, цена на нумерацию, которую он запросил, оказалась «ну совсем немного выше» той, за какую Коля собирался выполнить весь заказ. В Минфине посмеялись и вернули заказ «Артефакту».

два сапога пара

Написав очередную «телегу», теперь уже не только на «Артефакт», но и на Минфин, с чьего попустительства все происходит, и отправив ее спецпочтой под грифом «Секретно», председатель Спецзнака созвонился с Дудинскасом, они встретились, и Коля Слабостаров предложил Виктору Евгеньевичу дружить.

— Делить нам нечего. А валить друг друга бессмысленно. Коля Слабостаров глядел Дудинскасу прямо в глаза, руку жал по-мужски твердо.

— Тем более глупо друг друга закладывать. Потому что во всем государстве в этом деле только мы вдвоем и разбираемся... Ну, еще может быть, Георгий Викторович, — добавил он, увидев входившего в кабинет Станкова.

Не успел Дудинскас представить директору ЦЦБ своего «лучшего друга и нового партнера», как тот пулей вылетел. Извинившись, Виктор Евгеньевич вышел вслед:

— Чего психуешь?

— Как я понял, ты собираешься показывать производство? — возмущенно зашипел Станков.

— Разумеется. Дружить так дружить.

— Ты с ума сошел! Только этого козла в нашем огороде и не хватало! Неужели тебе не понятно, зачем он пришел? Но Дудинскас знал, что делает.

Колю Слабостарова волновали нумераторы.

Схватывал он быстро. Но понять, откуда они у Дудинскаса, никак не мог. Да еще дайзеровские, о чем всякий раз сообщалось.

Слабостаров знал, что печатная нумерационная машина (пусть хотя бы специальная секция к печатному станку) стоит минимум триста тысяч «зеленых»; сами нумераторы к ней — еще под сотню. Изготавливались они только по индивидуальному заказу, причем лишь одной фирмой «Дайзер», входящей в концерн Доневера. Знал Коля Слабостаров и то, что на их изготовление нужно не менее полугода. Со дня предоплаты. И изготавливать их никто не станет без оформления всех разрешений.

Коля Слабостаров был вовсе не идиот, он понимал, что ни таких денег, ни такого времени у Дудинскаса не было и быть не могло. Доподлинно знал Слабостаров и то, что, не имея лицензии, получить нумераторы, даже разместить заказ на их изготовление невозможно.

«Артефакт» тем не менее выполнял одну работу за другой, нумеруя всю свою продукцию.

Водя гостя по производству, Виктор Евгеньевич не без удовольствия наблюдал, как тот воровато стреляет по сторонам, схватывая детали и подробности... В полуподвале они вынуждены были остановиться у обитых листовой жестью дверей.

Дорогу им преградил милиционер с автоматом.

— Святая святых, — сказал Дудинскас, как когда-то ему Доневер. — Сюда даже меня не пускают. Здесь у нас финальная операция и упаковка. Режим особого учета и строгой секретности.

— Нумеруете тоже здесь? — невинно поинтересовался Слабостаров.

Дудинскас кивнул.

— У вас там «Дайзер»? Какая производительность?

— Шестьдесят тысяч листов в смену.

— Мне можно, — Слабостаров взялся за ручку двери. Автоматчик клацнул затвором.

Глянув на обескураженного председателя Спецзнака, Гоша Станков, ни на шаг не отстававший, хмыкнул и, успокоенный, отправился к себе.

Милиционера в своем ЦЦБ он увидел впервые.

С соблюдением режима у них дела обстояли неважно. Обязательная на таком производстве секретность, конечно, соблюдалась, но исключительно за счет того, что работали в ЦЦБ только свои. Тратиться на охрану и прочие режимные мероприятия до получения постоянной лицензии не имело смысла. А милиционера Виктор Евгеньевич «взял напрокат» за две бутылки.

Впрочем, как раз в эту комнату посторонних не пускали и в обычные дни. Раз в день, в начале смены, сюда под присмотром Ольги Валентиновны завозили тележку с тщательно пересчитанными листами. Раз в день, в конце смены, вывозили готовую продукцию, тут же у дверей старательно пересчитывая опечатанные упаковки...

«дайзер-станков»

В таинственной комнате за обитой жестью дверью стояло шесть конторских столов.

За ними сидели две бабули-пенсионерки и четверо студентов. У каждого был штемпельный нумератор, которым они вручную, как на почте, шлепали листки, вручную же переставляя цифры.

Каждый их них за час должен был пронумеровать четыреста семнадцать листков.

Таким образом достигалась производительность до двадцати тысяч бланков в смену. За три смены как раз и выходили те самые шестьдесят тысяч. Желающих сколько угодно: работа непыльная и оплачивалась хорошо.

За секретность — надбавка.

Стоил каждый нумератор около десяти рублей за штуку. И купил их Гоша Станков сразу целых двадцать штук в магазине канцтоваров и оргтехники на улице Чехова в Москве. Отдал за них почти всю свою первую зарплату, получив которую, он отпросился на два дня в столицу навестить сына.

Вернувшись, Гоша Станков пришел к Дудинскасу, плотно прикрыл дверь, прижав указательный палец к губам, заговорщицки произнес:

— Т-с-с!..

И вытащив из спортивной сумки все двадцать нумераторов, выставил их на стол шефа.

— Между прочим, — сказал он, — эти хреновины производит все та же фирма «Дайзер». У них, оказывается, тоже бывает ширпотреб — вроде кастрюль, которые клепают на наших оборонных заводах.

Выслушав восторги приятеля, Гоша Станков произнес:

— Это тебе, старик, в память о тех злосчастных хлопушках.

— Два сапога пара, — сказал Коля Слабостаров, когда уходил из «Артефакта». — Если вместе, если мы с тобой...

Он и вообразить не мог, что все его «телеги», включая последнюю, с грифом «Секретно», уже лежали у Дудинскаса в столе.

третьим будешь?

Тем не менее дружить со Спецзнаком Виктор Евгеньевич был готов.

Приглашая господина Доневера и надеясь создать с ним совместное предприятие, третьим в компанию он намеревался позвать Спецзнак. Господин Доневер должен был дать деньги и торговую марку, Дудинскас — создать предприятие и наладить его работу, Слабостаров — обеспечить официальное прикрытие и пакет заказов.

— А прибыль? — спросил Коля Слабостаров, едва выслушав предложение Виктора Евгеньевича.

— Прибыль мы уж как-нибудь поделим. Поделить всегда проще, чем заработать.

Слабостаров насупился. Вообще предложение ему понравилось. Но чего это на него так наседают?

— Руководил бы ты себе отраслью на здоровье, — уговаривал Дудинскас, — таскал бы вместо меня начальникам альбом с образцами, а к нам направлял заказы. Тут мы бы тебе спокойненько зарабатывали на содержание аппарата.

Слабостаров колебался.

— И на хлеб, — сказал Дудинскас. — Разумеется, с маслом.

— С маслом? — Слабостаров поднял взгляд.

— И с икрой.

Уже было согласившись, Коля Слабостаров заподозрил подвох.

«Калі ён угаворвае, што мне гэта карысна, дык альбо брэша, альбо яму яшчэ карысней[46],» — подумал он на родном языке. Он был, как все в этом «краю огурцов», крестьянский сын и вырос не где-нибудь, а на безбрежном болоте, что восточнее Буга и западнее Днепра, поэтому был хитрован.

Хапнуть-то ему хотелось, но чтобы без Дудинскаса, а самому.

глава 5 в центре европы

Президент концерна господин Доневер прилетел на собственном самолете. Визитов такого уровня сюда, в молодое государство, еще не бывало... Ценные бумаги и их производство, оборудование для полиграфии, спецбумага, технологии компьютерной графики. Заводы и филиалы в Голландии, Бельгии, Германии и Польше, в Гонконге и в Китае... По рейтинговому исследованию, незадолго до этого опубликованному в московском «Коммерсанте», Дариел Доневер входил в двадцатку наиболее влиятельных бизнесменов мира. Или Европы.

Сопровождать высокого гостя поручили министру развития экономики Куренкову.

Даже среди министров совковой поры он выделялся неприятием частной инициативы. А господин Доневер накануне визита напомнил через помощника, что они намерены иметь дело только с частной фирмой. От правительства требовались лишь «моральная поддержка» и банковские гарантии. В крайнем случае (на чем настаивал Дудинскас, имея в виду Спецзнак) государство могло войти в долю, но не более чем тридцатью процентами.

Накануне Куренков позвонил, что он заболел расстройством желудка, отчего встречать и сопровождать господина Доневера будет не он, а его заместитель, который курирует Спецзнак. А фамилия заместителя Галков.

— Да вы его хорошо знаете. Именно Григорий Владимирович, тот самый... Он и лицензию вам подписал. К слову, я вас поздравляю.

— Можете ли вы представить себе, — от досады чуть не сорвал голос Дудинскас, — как должен был бы обосраться на вашем месте любой ненавистный вам частник, чтобы позволить себе не явиться в аэропорт?! Насколько ему должно быть все до фени? Чтобы вот так спихнуть дело на этого, этого...

о пользе тирольских пиджаков

Господина Доневера встречали в новом аэропорту, который поражал размахом и запустением. По безлюдным залам гулял ветер.

Международный аэропорт строили с большой помпой. По замыслу создателей, он должен был стать центральным в Европе перекрестком, где пересекались бы воздушные пути Востока и Запада. Но никто ни на Востоке, ни на Западе об этом почему-то не знал, и в тот день весь аэропорт принял один десятиместный самолет с господином Доневером, его переводчиком, консультантами и охраной.

По настоянию Виктора Евгеньевича, господина Доневера повезли в город на старой огромной и роскошной, как резиновая калоша, «чайке» с хромированными молдингами и фарами.

Допотопная и тяжелая колымага господину Доневеру понравилась, особенно после того, как он узнал, что такие машины еще в конце пятидесятых в народе прозвали членовозами. Он тут же изъявил желание сфотографироваться, что и проделал, усевшись за руль и выставив навстречу объективу кулак с восторженно оттопыренным большим пальцем.

Дудинскас сообщил гостю, что эта машина из его коллекции. И что находятся они, между прочим, не где-нибудь, а в самом центре Европы. Господин Доневер связь уловил:

— Правильнее было бы сказать, «в центре земли». Мне кажется, центр земли всегда именно там, где находитесь вы, господин Дудинскас... Но где же ваш восхитительный тирольский пиджак? И почему нас не встречает господин Слабостаров?

Из-за пиджака они как раз и познакомились, из-за Слабостарова нашли общий язык.

Дудинскас оказался в Германии вместе с профессором Ягодкиным и по его рекомендации. Они участвовали в работе Всемирного конгресса международной организации «Партнерство и содружество», проводимого под патронажем господина Доневера, русский вариант книги которого под таким же названием Ягодкин редактировал.

В старинном замке неподалеку от Ганновера президент Германии фон Вайцзеккер давал для участников конгресса обед. Виктор Евгеньевич, оказавшийся на таком высоком приеме впервые, надел свой любимый зеленый пиджак с деревянными пуговицами, к тому же он курил трубку. Господин Доневер также покуривал трубку и обожал тирольские пиджаки, которые тоже надевал не всегда к месту — мог себе позволить.

Узнав, откуда Дудинскас, он сразу спросил его про Слабостарова. К концу вечера они были друзьями, тем более что Дудинскас, как он скромно выразился, уже подумывал заняться производством бланков ценных бумаг и собирался заполнить своей продукцией весь восточный рынок.

— Давайте вместе, — пошутил он. Доневер рассмеялся, как ребенок, и пригласил господина Дудинскаса посетить одну их своих фирм.

двойная игра

— Как я понял из вашего последнего письма, вы категорически настаиваете, чтобы третьим участником нашего совместного бизнеса стал ваш государственный концерн Спецзнак, возглавляемый нашим «общим другом» господином Слабостаровым? — по-немецки спросил Доневер, когда «чайка» тронулась в сторону города. — Но есть ли у него что-нибудь за душой?

Нет, Дудинскас вовсе не настаивал.

— Ничего за душой у них нет, ничего сами они делать не умеют, — сказал он. — Денег у них тоже нет. Но Спецзнак — это госструктура, то есть крыша...

— What is krisha? — спросил Доневер по-английски.

— Крыша — это непереводимо. Это когда сверху тебя прикрывают от наездов. Впрочем, «наезд» — это тоже непереводимо.

— Я переведу как лобби, — сказал переводчик.

— Кроме того, с помощью Спецзнака мы сможем подгрести под себя заказы не только частных фирм, но и всех государственных...

— Монополия, — сказал переводчик. Доневер задумался.

— Почему господин Слабостаров так не хочет, чтобы у вас с нами получилось? — спросил господин Доневер, когда они уже подъезжали к первым городским постройкам.

— А почему вы так не хотите иметь дело с государством?

— С этим государством, — уточнил Доневер. — Как вы знаете, в нашем концерне доля государства весьма значительна.

— Хорошо, пусть с этим.

— У меня нет оснований ему доверять. Вот вы собираетесь производить ценные бумаги и даже дензнаки на экспорт...

— Это не я. Это Слабостаров.

— Хорошо, пусть Слабостаров. Неужели вы надеетесь, что у вас кто-нибудь станет размещать заказы? Ведь вы — государство фальшивомонетчиков. Вы не задумываясь включаете печатный станок и выпускаете ничем не обеспеченные деньги, причем тайно, обманывая своих. Кто помешает вам обмануть чужих и напечатать себе лишний миллиард другой валюты? Нет... Я еще могу поверить Дудинскасу, потому что вы лично мне симпатичны, и мне кажется, что мы с вами сумеем выбрать какой-то безопасный вариант отношений... Раз уж я здесь и деваться некуда... Но я не могу поверить господину Слабостарову. За ним — государство жуликов и временщиков, у которого давно уже нет никакой морали. Но без морали нельзя достигнуть подлинного успеха в любом бизнесе. Это, между прочим, основной тезис моей новой книги. Доневер снова замолчал. Потом спросил:

— Разве вы не знаете, что господин Слабостаров ведет с вами двойную игру?

Дудинскас знал. С месяц назад прилетала рабочая группа для подготовки визита господина Доневера. Желая продемонстрировать прочность своего положения и готовность государства оказать поддержку, Дудинскас на первую же встречу пригласил Колю Слабостарова, представив его как своего партнера.

Назавтра за обедом руководитель рабочей группы господин Пауль, шеф восточной службы концерна, неожиданно прямо спросил:

— Почему господии Слабостаров так плохо о вас отзывается? Ссылаясь на мнение своего министра господина Куренкова, он уверяет, что в таком темном омуте, как ваша фирма (на самом деле Коля Слабостаров сказал «в частном болоте») не могут «водиться караси». Он попросил передать это мнение господину Доневеру.

Ничего иного Дудинскас и не ожидал, хотя и удивился, что Слабостаров проявил себя так сразу. Поблагодарив господина Пауля, Виктор Евгеньевич поспешил его успокоить. Он не сомневается, что, втянув Колю Слабостарова в сотрудничество, сумеет его поставить на место.

Об этом же он и сказал сейчас господину Доневеру. Тот в ответ только пожал плечами.

кто же начинает с принципов!

Уже по дороге из аэропорта господин Доневер счел необходимым предупредить господина Дудинскаса, что вкладывать сюда деньги его концерн не собирается. В лучшем случае они намерены лишь помочь Дудинскасу наладить дело самому. Не стоит обнадеживаться.

— Учтите, у нас есть принципы, которым мы никогда не изменяем.

Виктор Евгеньевич оказался за границей в сорок три года, приехав в немецкий город Брауншвейг по частному приглашению своей школьной пассии; ее звали Элен, хотя раньше она была просто Ленкой. Оказавшись на Западе, Дудинскас был унижен и оскорблен. Прилавки магазинов ломились, в ресторанах и днем горели свечи, а он не мог позволить себе пригласить свою подругу на обед. В присланном ему приглашении она брала обязательство обеспечить ему питание и жилье. Он писал книги, снимал фильмы, был лауреатом разных премий, а Елена служила библиотекарем. В школьные годы они промышляли пятнашками, которые Дудинскас умело извлекал из телефонных автоматов, пока Ленка делала вид, что кому-то звонит. За час «работы» набиралось на кино и даже на маникюр. Дальше Дудинскас карабкался, не жалея себя, она, сразу после школы уехав с матерью, вышедшей замуж за немца, жила тихо, старалась поменьше трепать себе нервы... Тем не менее не он, а она могла оплатить обед. В приличном ресторане всей его наличности хватило бы только на кофе. В той же поездке Виктора Евгеньевича, журналиста, представили одному из министров Западного Берлина. Тот изучал русский, мечтал поехать в СССР и был рад пообщаться с Дудинскасом как с носителем языка. Потом он позвонил Элен и попросил передать ее другу господину Дудинскасу, что ему хотелось бы с ним еще разок-другой встретиться, но только чтобы господин Дудинскас при этом не слишком обнадеживался и не рассчитывал на ресторан.

Встретились в гостях у друзей Элен. Виктор Евгеньевич выбрал момент и пригласил министра приехать в Советский Союз всей семьей.

— Приезжайте, — сказал Дудинскас, попросив Элен переводить и проследив, чтобы перевод был всеми услышан. — И я обещаю вам, что каждый день у вас на столе будет все то, что вы всю свою жизнь видели только в магазинах.

Министр приехал, и сатисфакция состоялась. Виктор Евгеньевич повез их в колхоз с нелепым названием «Память Ильича», где друг Дудинскаса председатель колхоза Леша Орел угощал их свежезапеченными бычьими яйцами. В Таллинне они плавали на спортивной яхте, угощались икрой спецпосола — не черной и не красной, а желтой форелевой, с икринками размером с кукурузное зерно. Они слетали в Тбилиси, где тарелки на столе выстраивались в пять этажей, а вино черпали из огромных, врытых в землю глиняных квири.

У несчастных немцев от избытка впечатлений кружилась голова, а от деликатесов их просто тошнило.

Все это Виктор Евгеньевич, известный журналист, писатель, киносценарист, в совковых условиях — элита, всегда мог. К тому же имея множество высокопоставленных друзей. Но он страдал из-за того, что все это было чужим. Он и в бизнес пошел из-за того, что хотелось не ощущать себя нищим и что-то значить не только в совке, но и за его пределами. Кое-чего он достиг, но сейчас, встречая того же Дариела Доневера, он ясно понимал, что никакая они не ровня.

— Принципы — это не то, с чего начинают отношения, а то, к чему приходят в итоге, — сказал Дудинскас, сдерживая бешенство. — В девятом классе я был безумно влюблен.

Моя девушка заявила, что не может мне позволить ничего такого, потому что у нее принцип — до женитьбы не давать. Тогда я и подумал, что принципы — это то, с чем надо бы завершать жизнь, а не начинать ее...

— Ну и чем закончилась эта история? — улыбнулся Доневер, внимательно выслушав перевод, но не обидевшись.

— Очень скоро у меня появилась другая девушка, она была более сговорчивой; с ней у нас получилось совсем неплохо для начала... Еще и потому неплохо, что до женитьбы у нас дело не дошло.

Господин Доневер усмехнулся. Как ни странно, ему нравился такой разговор. Ему вообще многое нравилось в этом новом русском со странной литовской фамилией, так не похожем на любого из его западных коллег. Ну, например, то, как далеко он зашел в своем бизнесе, по всей видимости, ни разу не задавшись вопросом: «Зачем?» — без ответа на который ни один нормальный человек на Западе не сделает даже первого шага...

В Ганновере они много разговаривали об этом. Господин Доневер считал: так нельзя. Нельзя начинать дело с покупки шестисотого «мерседеса», как это делают в России. Нельзя за все сразу хвататься. Еще без штанов, а уже музей...

— Вы увидите, как это делается, — упорствовал Дудинскас. — Приезжайте!

Помощник Доневера и его консультант по Восточной Европе господин Либерман пытался Виктора Евгеньевича остановить:

— Для чего вы ему выкладываете все свои завиральные замыслы? Кому здесь интересен этот ваш «Ноев ковчег» и все ваши рассуждения о демократии и колбасе!

Он даже отказывался переводить:

— Господин Доневер никуда не поедет. Он же не сумасшедший и не станет давать деньги на серьезное производство людям, которые выпускают книжки, строят ветряки, коптят окорока, да еще собираются лепить из глины горшки и плести лапти...

Но господин Доневер приглашение принял. Он приехал, чтобы своими глазами посмотреть, что такое новый восточный рынок.

К своему удивлению, он увидел людей, которые хотят жить. Отчего за все и хватаются, правда, вкалывают руками и головой там, где во всем мире уже давно работают деньги.

никуда не денешься

— Наш город — подлинная европейская столица, это город широких проспектов, просторных площадей и величественных современных ансамблей, — сказал Галков с гордостью человека, приложившего руку.

Господин Доневер согласно кивнул.

Почувствовав внимание гостя, Галков позволил себе исторический ракурс:

— Все остальное снесли фашисты... Доневер вздрогнул. Когда? Когда это было?

— Из старых зданий осталось только пять, — продолжал Галков защищать отечество. В том смысле, что замолчать историю никому не удастся.

Они ехали осматривать площадку под строительство Центра ценных бумаг — Доневеру название ЦЦБ понравилось, он сразу предложил его не менять. Тем более что по-английски звучало вполне неплохо: «Секьюрите Сентре».

Едва увидев физиономию бывшего первого секретаря горкома партии, Дудинскас понял, что никакого дела с Доневером у него уже нет. Не станет господин Доневер с ним что-либо создавать совместно, увидев подлинное лицо оказываемой «Артефакту» государственной поддержки.

В том, что Григорий Владимирович свое личико покажет и как-то проявится, Дудинскас не сомневался.

— Иностранцев наш заново отстроенный город поражает чистотой, — продолжил Галков очередной фразой из путеводителя, написанного когда-то по его заказу.

Господин Доневер, чистой воды иностранец, вынужден был согласиться. Город производил на него такое же впечатление, как и аэропорт. Большой и пустынный.

— Сколько же здесь жителей? — спросил господин Доневер, иронично поглядывая по сторонам.

Точно так же сегодня утром, усевшись за руль «нивы» Дудинскаса («Можно попробовать?») и надавив на педаль газа, он спросил:

— Сколько в ней сил?

— Восемьдесят, — сказал Дудинскас. — Это лучшая советская автомашина.

— Где они, эти силы? — спросил Доневер, дожимая газ до отказа, на что «нива» отреагировала без всякого энтузиазма. — С таким мотором она должна бы летать.

Городом Галков гордился, как и положено первому в нем человеку, пусть и в прошлом.

— Население уже почти два миллиона. При самой высокой в Европе рождаемости, — произнес он это так, будто высокий уровень рождаемости зависел именно от него. — По приросту населения даже среди городов бывшего Советского Союза наш город — рекордсмен.

Не дождавшись восхищения, Галков надавил:

— Вы все-таки обратите внимание, как вокруг чисто.

Была суббота, около полудня. По пустынному проспекту ветер гонял бумажку, оброненную кем-то две недели назад.

— Отчего же здесь может быть грязно? — сказал Доневер. «Городской мусор — это все же продукт цивилизации», — подумал Дудинскас, вспомнив, как поразил его своей замусоренностью Париж. Бурлящие толпы повсюду оставляли за собой обертки, пакеты, банки из-под колы, бутылки. Ранним утром нарядные, как танцоры, негры-мусорщики набивали отбросами яркие пластиковые пакеты, красиво, как в танце, закидывая их в забрала мусоровозов, похожих на огромных навозных жуков. К полудню город снова утопал в горах мусора.

— Мне кажется, здесь никто не сорит, — сказал Доневер, словно угадав его мысли. — По-моему, здесь никто просто не выходит на улицу.

В отместку заносчивому миллиардеру Галков настоял, чтобы осмотр столицы завершился посещением Дома-музея Первого партийного съезда.

— Это история, — Галков пресек попытку Доневера уклониться. — Поймите же вы наконец! От этого вы все, господа империалисты, никуда не денетесь.

Господин Доневер уже давно понял. Он даже спорить не стал: деваться от этого им всем действительно некуда.

Еще больше он понял, когда выяснилось, что никакого музея уже нет, а в бывшем Домике Первого съезда цинично разместился кооператив по продаже импортных мебельных гарнитуров, о чем бывший секретарь горкома, оказывается, не знал...

— Вы кем работаете? — через переводчика спросил его господин Доневер и не стал дожидаться ответа: этим вопросом он закончил разговор.

хочется жить

В Дубинках господину Доневеру понравилось. Они приехали сюда во второй половине дня, прихватив с собой Дитриха-Штрауса, немецкого посла в Республике (друга студенческих лет господина Доневера) и посла Республики в Германии, недавно назначенного, но еще не получившего агреман Петю Огородникова (друга студенческих лет Дудинскаса).

«Ваше превосходительство господин посол», — обращался Дудинскас к приятелю по протоколу, смакуя непривычное словосочетание.

К приезду высокого гостя в Дубинки приволокли взятую на киностудии карету. Кортеж из двух машин милицейского сопровождения с включенными мигалками, «нивы» Дудинскаса, «чайки» с господином Доневером, микроавтобуса с его свитой и двух черных посольских лимузинов с дипломатическими номерами и государственными флажками на капоте подрулил прямо к мельнице. Здесь (по сценарию) всех встречал хлебом-солью Вовуля («хозяин») со своей новой молодой женой. Господин Доневер расцеловал жену Вовули и самого Вовулю, хотя и не совсем понял, кто они такие, что ясно стало из того, что расцеловал он и стоявшего рядом с каретой колхозного конюха Ваську. Забрав у него кнут, господин Доневер тут же вскарабкался на облучок и въехал в Дубинки, размахивая кнутом и поглядывая с верхотуры по сторонам.

Осматривал он все придирчиво и увлеченно, бревенчатые стены в доме Дудинскаса даже ощупывал. За столом, ко всеобщей радости, «отвязался» и принял вполне основательно, нажимая преимущественно на самогон и закусывая соленым огурцом с медом.

До поздней ночи в доме Дудинскаса играла гармошка, орались частушки, причем не только советские и на мове, но и на немецком, да такие, каких господин Доневер никогда дома не слышал. Немецкие блестяще исполнял Петя Огородников, чем потряс господина Доневера. Он же и переводил. При этом гости по-немецки раскачивали подвешенные на цепях лавки, а господин Доневер в подаренных ему лаптях лихо отплясывал. И даже соревновался с Дудинскасом, кто кого пересвистит, по-хулигански сунув в рот сразу четыре пальца.

Не участвовал в веселье только его главный охранник, белокурый и голубоглазый юноша с тонкими пальцами. То и дело он выходил во двор и озабоченно поглядывал по сторонам.

Прошлой осенью, за строгим европейским ужином в гостиной загородного дома господина Доневера, неподалеку от Ганновера, они любовались закатом за большим, во всю стену окном с видом на озеро. Приборы и посуда были из белого серебра, играли Шопена, живой звук; сдержанный хозяин ел только дыню, отрезая кусочки от ломтика на тарелке и медленно жуя, пил он только минеральную воду without gas. Едва стемнело, как позвонил главный охранник, видимо, этот же, и попросил жену господина Доневера распорядиться, чтобы задернули штору.

— Какого черта! — шутливо возмутилась хозяйка дома. — Пусть будет виднее. Целиться удобнее, по крайней мере, попадут именно в него.

Перед застольем пошли к кринице.

На старых кладках с кривыми жердями поручней и прогнившим настилом господин Доневер приотстал от компании и надолго замер, глядя на замшелые дубовые сваи в черной, со взбитыми клочьями пены, воде, затененной листвой склоненных над ней ив. За ними его взору открывалась река, ее плавный изгиб, где она как бы застывала, готовясь ринуться в собранную сваями горловину. Чуть дальше виднелась просторная, залитая закатным солнцем поляна со стожком — к ней спускался заброшенный сад, из-за крон которого, черных в контрастном свете, блестела крытая цинком новая крыша дома, похожая на озеро, вдруг взмахнувшее крылом.

Аист над мельницей планировал в безумной тишине.

Точно так же стоял здесь двадцать лет назад Дудинскас, впервые оказавшись в этой деревеньке без названия, куда он приехал еще молодым литератором, спасаясь от городской суеты и суматох, чтобы купить здесь за бесценок (шестьсот пятьдесят рублей, дешевле, чем шкаф из гарнитура) хатку-развалюху, и еще ничего не зная, даже не подозревая о великой историчности этих мест и тем более об их роли в его судьбе, но испытывая чувство, будто бы он здесь родился и вырос и никогда отсюда не уезжал, а только и отлучился ненадолго, чтобы встретить у кладок приехавших в гости друзей...

Дариел Доневер вздохнул и повернулся к Дудинскасу, присевшему на ствол наклонившейся к воде ивы.

— This is very beautiful. Really wealthy[47], — сказал Дариел Доневер по-английски. — Wonderful area. It seems to me, that only here you can taste the sense of life. In this sense you are a very rich person[48].

Так иностранный миллиардер Дариел Доневер окончательно утвердил местного горе-помещика в решении: сделать здесь музей, необыкновенный, «живой», мало того, добиться его окупаемости, то есть вырваться. И никогда отсюда никуда не уезжать.

аудиенция

Назавтра господина Доневера принял глава государства Вячеслав Владиславович Тушкевич. Несмотря на занятость.

Прибыли на пятый этаж бывшего здания ЦК на улице Фридриха Энгельса в полном составе, включая обоих послов. Выглядели все хорошо, хотя почти не спали. В приемной к ним присоединились Месников с Куренковым, еще несколько высокопоставленных чиновников. К удовольствию Дудинскаса, ни Галкова, ни Слабостарова среди них не было.

Расселись за длинным столом для совещаний. Уместились в один ряд вдоль стены с окнами.

Виктор Евгеньевич огляделся с интересом. В этом кабинете он не однажды бывал при Орловском. Не изменилось почти ничего, разве что мебель заметно обветшала да вместо генсека на стене появился цветной портрет первопечатника Франциска Скорины.

Вошла секретарша в мягких домашних тапочках и подала кофе. Кофе был плохой и уже с сахаром, чашка Дудинскасу досталась с отколотым краем.

Тушкевич опоздал минут на пятнадцать, он вкатился стремительно, насколько это было возможно при его тучноватости и широких брюках, не очень хорошо отутюженных и приспущенных, как шаровары. Едва кивнув, уселся за середину стола, напротив гостей. Помощник тут же положил перед ним папку. Вячеслав Владиславович погрузился в чтение. Это должно было подчеркнуть занятость главы государства, а собравшихся поставить на место.

Удивленно уяснив по бумагам, кто здесь и зачем, Тушкевич встал и, обойдя стол, снова стал здороваться — теперь уже с каждым радушно. Дудинскаса даже узнал и, пожимая ему руку, укоризненно покачал головой: «Все злопыхаете? От вас не ожидал...»

— Я надеюсь, господин... — Поспешив на свое место, Вячеслав Владиславович заглянул в папку, но, не разглядев без очков фамилии гостя и не расслышав подсказки Месникова, нашелся: — Я надеюсь, господин президент, вы уже составили первые впечатления о государстве, с которым вы, как я полагаю, хотели бы иметь дело. Ну и как?

— О да, господин председатель, и господин Дудинскас нам в этом помог! Вчера мы побывали в его поместье. Должен вам признаться, что вечер, проведенный в этой крохотной деревушке, дал мне для постижения возможностей вашей Республики, может быть, больше, чем все предварительные консультации и вся моя предыдущая жизнь.

Тушкевич посмотрел недоверчиво, хотя в правду сказанного нетрудно было и поверить: ну сколько в своей жизни господин Доневер думал про Республику?

На Дудинскаса Вячеслав Владиславович посмотрел с удивлением. Про то, что тот теперь помещик, он и не слыхал. Хотя что-то в газетах попадалось...

— Позвольте мне, господин Данавар, выразить искреннюю заинтересованность в развитии наших деловых связей. При этом Республику мы с вами должны рассматривать как мост в пространство СНГ.

— О, безусловно, — согласился господин Доневер. — И это требует от сторон глубокого взаимного ознакомления...

О деле не говорили. Глава государства очень спешил. Экономика, производство — епархия Совмина, а он лично занимается только государственным переустройством и вопросами внешней политики.

Зато, выслушав приглашение господина Доневера посетить Германию, чтобы на месте познакомиться со структурой и работой их концерна, Тушкевич тут же попросил помощника посмотреть, что там у нас в графике планируемых встреч и поездок. Тот сразу вышел. Вернувшись, склонился к шефу и тихо доложил:

— Пока ничего... Тушкевич кивнул.

— Очень возможно, что ваше предложение будет принято. Если не вмешаются непредвиденные обстоятельства...

— Попутно вы могли бы принять участие в работе II Всемирного конгресса, проводимого нами в рамках программы «Партнерство и сотрудничество», — сказал Доневер. — Наряду с главами ряда европейских государств.

Тушкевичу поехать захотелось. Смущала только некоторая неофициальность, какая-то несерьезность происходящего. Как сюда затесался этот новоиспеченный помещик Дудинскас?

— Планировалось выступление бывшего президента СССР Горбачева. Но теперь, когда ваш город стал столицей нового образования, кажется, это называется Союзом Нерушимых Государств, может быть, эту миссию согласитесь взять на себя вы? Такое нам представляется более уместным...

Тушкевич зарделся.

отступая от принципов

Что до незыблемости принципов, с предупреждения о чем господин Доневер начал, едва ступив на эту землю, то здесь все вышло точно по Дудинскасу.

Вот письмо, вскоре после отъезда господина Доневера присланное им Тушкевичу вместе с официальными приглашениями на конгресс.

«Многоуважаемый господин Тушкевич!

Первым существенным шагом партнерских отношений с вашей Республикой для нашего концерна могло бы стать создание современного, оснащенного по последнему слову специальной полиграфии дочернего предприятия для производства денежных знаков, бланков ценных бумаг и иной продукции в соответствии с международными требованиями и стандартами.

Таким образом, отступая от принципа нашего концерна, я стремлюсь к созданию здесь образцового предприятия по европейским стандартам и к приведению его в полную работоспособность.

Действующее предприятие мы, по стандартам западных программ инвестиций, намерены передать в аренду хорошо известному Вам господину Дудинскасу на условиях, которые мы еще должны определить. Тем самым мы даем господину Дудинскасу возможность, работая под нашей маркой с прибылью, экономить капитал для последующего выкупа предприятия.

Я убежден, что результативное производство продвинет нас дальше в совместных усилиях по развитию деловых связей.

Я прошу Вас поддержать меня в этом предложенном здесь подходе.

С дружеским приветом, почтением и надеждой встретиться на конгрессе

Дариел Доневер».

Таким образом от своих принципов господин Доневер отказался. Но до «женитьбы» дело не дошло.

предательство

Для пущей верности вопрос о создании закрытого акционерного общества с иностранным капиталом и предприятия «Security Centre» Степан Сергеевич Лонг решил вынести на рассмотрение правительства.

По его поручению проект постановления Совета Министров, подготовленный Дудинскасом, был согласован со всеми будущими участниками ЗАО. Оставалось только еще раз окончательно все обсудить и доутрясти. Слабостаров, казалось, был счастлив, так как возглавить ЗАО, естественно, предлагалось ему. Ему и было поручено докладывать.

В зале заседаний Дома правительства собралось человек сорок, включая и представителей господина Доневера. Вел совещание Лонг.

Окинув взглядом присутствующих, исключительно для формы уточнив, все ли знакомы с сутью дела и с проектом постановления, Степан Сергеевич предложил обойтись без доклада, чтобы, не теряя времени, сразу перейти к обсуждению неясных деталей. В целом-то все понятно...

Но оказалось, что непонятно как раз в целом.

Не успел Лонг закончить преамбулу, как слово потребовал руководитель отрасли и народный депутат Коля Слабостаров.

— Позвольте спросить собравшихся, кому и зачем все это нужно? — начал Слабостаров, выходя к трибуне.

От неожиданности Лонг опешил и недоуменно посмотрел на Дудинскаса. Тот тоже ничего не понимал. Все ведь оговорено. Виза Слабостарова на проекте постановления стояла первой. В зале растерянно зашумели.

Но Слабостаров был невозмутим.

— Для чего, скажите, нам понадобился какой-то иностранный концерн? — Он повернулся к Лонгу. — Знаю, как вы ответите. Ради денег на развитие отрасли, которых у нас нет? — Коля Слабостаров повысил голос. — Но деньги-то как раз есть!

Он многозначительно помолчал, дожидаясь, пока до всех дойдет смысл сказанного.

— Мы тут немножко поработали, разослали запросы по ведомствам, получили от них заявки, определили потребности... Так вот, если посчитать все, что мы получим за выпущенную нами по собранным заявкам продукцию, то хватит на все. И еще останется. Без всякого Доневера, хотя для некоторых, — тут он выразительно посмотрел на Дудинскаса, — из сидящих в зале он и является непосредственным другом... Но истина, как говорится, дороже. И государственные интересы, раз уж мы призваны их защищать... — Слабостаров глянул в сторону своего непосредственного начальника.

Замминистра Галков одобрительно закивал. Он думал, что председатель Спецзнака — полузащитник, а тут выходит, что вырос в нападающие, недаром его зовут Интервентом.

Коля Слабостаров распалялся, как на митинге. Недоумение возрастало. Где же он раньше-то был? Или вдруг наступило прозрение? Недоумение собравшихся Слабостарова только заводило.

— Вы посмотрите, что получается! С одной стороны, наш уважаемый бизнесмен Дудинскас, пользуясь поддержкой членов и руководителей правительства, добивается, чтобы ценные бумаги не печатали за рубежом...

Это было правдой. И Степан Сергеевич Лонг смутился. Уж он-то знал, что совсем недавно Виктор Евгеньевич добился постановления, запретившего размещение заказов на изготовление всех видов бланков за границей. Это экономило бюджету немалые средства, но вместе с тем помогало Дудинскасу создавать коридор, по которому все заказы направлялись в «Артефакт». Векторы интересов государства и фирмы, таким образом, совпадали — правило, от которого

Виктор Евгеньевич старался не отступать. То, что выгодно «Артефакту», должно быть выгодно всем.

— С другой стороны, — продолжал Слабостаров — тот же Дудинскас настойчиво тянет сюда иностранную фирму. Зачем?

Здесь Коля Слабостаров выдержал паузу. Перед тем как деловито забить последний гвоздь в крышку гроба, куда он уже уложил их «совместный» проект.

— Все очень просто, и в своем письме Тушкевичу господин Доневер даже не скрывает своих намерений: чтобы дать Дудинскасу возможность выкупить у него готовое предприятие. За те самые наши деньги...

И это было правдой. Именно это Дудинскас так старательно вдалбливал Коле Слабостарову, склоняя его к партнерству. Теперь вот выяснилось, что согласился он только для виду, но на самом деле хотел совсем другого.

Коля Слабостаров хотел денег. О чем и сказал, уже прямо обращаясь к вконец потерявшемуся Лонгу:

— Отдайте нам эти деньги! — сказал Слабостаров. — Не частнику Дудинскасу, а нам, то есть государственной структуре. И мы сделаем все сами. И без Доневера, и без него.

Здесь представители господина Доневера, не сговариваясь, поднялись и молча покинули зал.

— Ничего вы не сделаете! — взвился Дудинскас. — И денег вам никто не даст. Потому что деньги, которые вас так беспокоят, обратите внимание, мы не выклянчиваем, а зарабатываем своим горбом и умом.

— И мы заработаем. Мы сами, повторяю, можем сделать все.

Поднявшись, Виктор Евгеньевич, несмотря на протестующий жест Лонга, подошел к Коле Слабостарову и протянул ему планшет.

— Такое — тоже?

— Что это.

— Вот образец въездной визы, разработанный и изготовленной нами по заказу Министерства иностранных дел. Это вы тоже можете сделать?

Коля Слабостаров растерялся. О таком заказе он ничего не слышал. За помощью он повернулся к директору типографии Спецзнака, сидящему рядом:

— Можем?

Тот отрицательно покачал головой:

— Мы эту работу смотрели. По просьбе «Артефакта». Заключение наших технологов отрицательное. Такую визу ни на одном предприятии Республики выпустить нельзя.

— Вы не можете ничего, — сказал Дудинскас. — Только путаться под ногами, плести интриги и морочить людям голову.

«Совещаться» дальше было как бы не о чем. Вопрос оказался неподготовленным. Лонг перебирал на столе какие-то бумаги.

Получилось глупо. К своему большому сожалению, Степан Сергеевич Лонг вынужден был в этом признаться. К таким играм он совсем не приучен и даже заподозрить не мог, что скоро такое станет обычным.

Слегка оправившись, он обратился к Дудинскасу:

— Может быть, вы все же хотите что-то сказать?

«лапша»

Дудинскас хотел бы сказать многое. Лучше всего он это сделал бы, оставшись с Колей Слабостаровым наедине. Хотя и здесь сдаваться не хотелось. Он поднялся, но к трибуне не пошел.

— Что можно сказать? Пока уважаемый руководитель отрасли тут распалялся, я вот прикинул. Если взять годовую потребность в продукции по заявкам, собранным Спецзнаком, которыми здесь так козырял его руководитель, получается... по восемь килограммов ценных бумаг на каждого жителя Республики, включая стариков и грудных младенцев!

Вы меня, конечно, простите, но при таком уровне компетентности мне лично как-то не хочется продолжать разговор.

шарика-то нет

— Что и требовалось доказать, — сказал Станков, когда они вышли из зала совещания. Слабостарова он органически не переносил и к затее Дудинскаса с совместным предприятием с самого начала относился критически. — Но «сделал» ты его хорошо.

Уже в лифте Станков тяжело вздохнул:

— Визу ты, конечно, грохнул, а жаль...

Дудинскас и без того был расстроен. Подставил под удар работу, которую втайне от Слабостарова они вели уже третий месяц.

— Теперь и в это полезут. Ты же их знаешь.

— Не смог сдержаться, — вздохнул Виктор Евгеньевич. — Такая подлянка! Ведь обо всем договорились, все расписали... Но каков сюжет! А?

— Ты когда-нибудь играл в наперстки? — спросил Станков. — Очень распространенная игра... На твоих глазах шарик накрывают одним из наперстков, потом наперстки перемешивают и предлагают тебе угадать, где шарик. «Подсадная утка» на глазах у прохожих несколько раз угадывает и срывает куш. Зазывала приглашает простачков попробовать. Для затравки тебе дают разик выиграть. А потом заставляют продуть все до последней копейки... Так вот, мне надоело постоянно оказываться в дураках. Я, видишь ли, и вообще не игрок, а тем более в наперстки. Да еще с государством, наверняка зная, что шарика нет никогда.

— На этот-то раз шарик был...

у государства должно быть лицо

Оказавшись в кресле министра, да еще иностранных дел, Петр Лукич Ровченко, давно оставивший партийную дурь и забыв сочиняемые им «ориентировки» для дел внутренних, погрузился в эти самые иностранные дела с головой, тем более что дел хватало: государство новое, нужно себя заявить.

В таких случаях приходится начинать с вывески.

С этого он и начал, первым делом заказав на Художественном комбинате цветной барельеф нового герба с всадником и конем, который получился даже «лучше литовского» (хотя содержанием почти не отличался), был помещен над входом в здание МИДа. И украсил его, как новая кокарда старую фуражку.

Вторым делом Петр Лукич позвонил Дудинскасу. Несмотря на их «сложные», еще с поры демократических митингов, отношения. Когда речь идет о лице государства, да еще в центре Европы, тут не до личных амбиций и старых обид. Хватит делить на чужих и своих. Успех — в единении.

Позвонив своему бывшему противнику, Петр Лукич спросил его, готов ли он забыть их давние и «мелочные» распри. Ради дела.

Виктор Евгеньевич был «всегда готов». Ради дела он тут же явился.

— Кто старое помянет, — начал было Ровченко, но, не закончив, перешел к сути и показал Дудинскасу два паспорта. Один иностранный, который он достал из сейфа — с чернильным штампом вместо въездной визы, другой из собственного кармана — с яркими красочными визовыми наклейками прочих уважающих себя государств.

— Казалось бы, пустяк, — сказал Ровченко, — но определяет лицо. По-английски — фэйс. Да и стыдно брать такие деньги за простой штемпель.

«По сто баксов за визу, — подумал Дудинскас, — действительно стыдно».

— Короче, нужны приличные визы, — сказал Ровченко. — Если возьметесь, готовьте ваше предложение. Описание, сроки, цена, хорошо бы какой-нибудь эскизик...

— Потребность просчитали? — Виктор Евгеньевич спросил небрежно, но дыхание затаил.

— Что же тут считать! Я думаю: нужно полмиллиона штук. Петра Лукича Ровченко назначили, ему поручили, поэтому он не сомневался, что теперь иностранцы попрут сюда валом.

Дудинскас тоже не стал сомневаться.

— Если уж делать, так сразу миллион, — не моргнув глазом, сказал он. — Технологически оправдано: обеспечивается идентичность. Да и потом: чем больше, тем дешевле.

При этом он живо представил себе кислую физиономию Гоши Станкова и ужас Ольги Валентиновны.

пять недель спустя

Дудинскас вывалил на огромный белый стол в кабинете Гоши Станкова груду паспортов с иностранными визами, раздобытых им в ОВИРе:

— Зови своих асов, пусть изучают.

Через две недели Станков уже знал, что такое «настоящая виза», и докладывал это на худсовете. Все слушали серьезно, только Ольга Валентиновна похохатывала неприлично, как доярка, будто ее щекочут, причем изнутри.

Затем слово взял Виктор Евгеньевич.

Надежда Петровна под его диктовку вела протокол — на листах, заранее разграфленных цветными карандашами.

— Бумага — Запрос — Договор — Две пачки для пробы — Самолет — Диппочта, — диктовал Дудинскас.

«Эскиз — Таня, еще Таня— пейзаж, символ...»

В первую колонку Надежда Петровна проставляла фамилию исполнителя, в последнюю — сроки.

Услышав сроки, «исполнители» вздрагивали, подобно колхозным телятам при звуке хлыста. Но глубокий, как вздох, взгляд вишневых глаз Надежды Петровны их тут же успокаивал. Все знали, что за сроками теперь будет следить она, и сопротивление бесполезно.

Дойдя до нумераторов, Виктор Евгеньевич помедлил.

— Миллион — это много, — произнес он.

Ольга Валентиновна перестала смеяться. Это была первая реальность, которую она сегодня услышала.

Дудинскас потянулся к селектору. Но Надежда Петровна уже встала и направилась к дверям.

— Через полчаса Небалуй должен выехать в Ганновер, — говорил Дудинскас ей вдогонку. — Мне берите билет на самолет до Варшавы. Завтра утром пусть он меня встречает там. — Собравшимся пояснил: — Это чтобы не терять время на границе... К тиражу, я вам обещаю, нумераторы будут. Образцы пока пронумеруем на нашем «Дайзере». Без них мы не получим аванс...

Еще через три недели, прошедших как один день, на столе у министра лежал... нет, не какой-нибудь эскизик и не предложение — готовый типографский образец визовой вклейки в паспорт.

— Бумага французская, сверхзащищенная, — пояснял министру Дудинскас — так факир раскрывает фокусы на встрече со школьниками, — кроме того, она должна быть самоклеющейся, состав волокон такой, что при попытке ее отклеить виза разрушается. Защитные сетки, чувствительные к химическому воздействию, исключают возможность подчистки. Кроме того, нами применен так называемый латент: при ксерокопировании выступает слово «подлец»...

Петр Лукич удивился.

— Это на пробе, — успокоил его Дудинскас, — в тираже будет слово «подделка». В ультрафиолете появляется невидимое изображение герба, предусмотрен специальный отрывной корешок, что позволит вести строгий учет...

Петр Лукич взъерошил волосы.

— Откуда вы все это знаете?

Дудинскас протянул министру папку с пояснительной запиской.

— «Мировой опыт производства и применения визовых знаков», — прочел, нет, продекламировал Петр Лукич. — Где взяли?

— Мы не взяли. Мы это для вас сделали. Перелопатив добрую сотню иностранных виз... Между прочим, по заключению специалистов «Интерпола» наш образец изготовлен в полном соответствии со всеми международными стандартами. Кроме того, защитные сетки впервые в мировой практике применены нами для создания художественного образа, что, к слову, предложено запатентовать.

От таких слов созидательное начало в Петре Лукиче Ровченко возбудилось не на десять, а на все сто процентов.

Латинская начальная буква в слове «Visa» выглядела так: V — и была похожа на аиста, считающегося символом Республики, хотя живут аисты в Турции, а сюда только прилетают на каникулы.

Эта выразительная деталь потрясла Петра Лукича настолько, что, тут же вызвав своего первого заместителя Старозевича (того самого, Станислава Георгиевича, бывшего председателя Президиума Верховного Совета!), он поручил ему заключить с «Артефактом» договор.

— Немедленно, — сказал он. — И выплатить аванс. — Повернувшись к Дудинскасу: — В размере?..

— Двадцать пять процентов, — сказал Дудинскас. — И еще десять — за разработку.

Назавтра Ровченко уже докладывал о проделанной работе премьер-министру Капусте. Меры он никогда не знал, а тут распалился настолько, что назвал «Артефакт» предметом национальной гордости.

гнусное попустительство

Узнав про визу, Коля Слабостаров заболел. Но не стал брать больничный, а к концу дня вызвал, разыскав на даче, свою помощницу и боевую подругу. Эту весьма крашеную блондинку сослуживцы в Спецзнаке называли Лаврентией Падловной — была она у Коли Слабостарова правой рукой, той самой, которой он писал «телеги».

Работали на компьютере много, запершись до утра, но не ложились. Разве чуть-чуть. Зато накатали не одну «телегу», а сразу пять...

На Дудинскаса они написали Ровченко, на Ровченко — в Минфин, про Минфин они стукнули Лонгу, о Лонге сообщили Месникову, ну а Месникова, допустившего попустительство, заложили премьеру Капусте, которого вынуждены были прямо предупредить, что больше с посягательством на государственный бюджет в Верховном Совете мириться никто не будет, а занимается этим (при всеобщем гнусном попустительстве) пусть прокуратура, куда копии направлены.

Все «телеги» Коля Слабостаров пометил грифом «Секретно», подписался полным званием народного депутата и направил адресатам фельдъегерской почтой.

Размещая у Дудинскаса государственный заказ, Петр Лукич искренне хотел поддержать его замечательную фирму.

Но тут, как только запахло жареным, быстренько расхотел.

И договор Виктору Евгеньевичу старый лис Старозевич тут же вернул не подписанным.

кто старое помянет?

Дудинскас ворвался в кабинет министра и (в присутствии подчиненных!) поинтересовался, все ли правильно делалось «Артефактом»?

Ровченко побледнел. Нарывастость Дудинскаса он хорошо помнил, еще с той поры, когда приезжала комиссия ЦК КПСС разбираться, применялись ли милицией газы и дубинки 30 октября. Поэтому сейчас он встал, отодвинув кресло. И, вскинув голову, как на расстреле, твердо произнес:

— Все. Правильно.

Оставаясь человеком до конца принципиальным, Петр Лукич еще раз подчеркнул свою решительную готовность и впредь сотрудничать с Дудинскасом и его замечательной фирмой. Не вспоминая прошлое.

— Под «прошлым» вы подразумеваете не подписанный вами договор? Кто оплатит хотя бы наши расходы?

Петр Лукич досадливо поморщился. При чем тут это? Он имел в виду «дни сражений», когда они, как известно, были по разные стороны баррикад. Хотя хотели как лучше, и боролись в общем-то за одно.

— Но если мы все делали правильно и хорошо, то почему же я снова, как и раньше, ухожу от вас весь в дерьме? Бледные щеки Ровченко пошли крупными пятнами.

— Раз так, — сказал он. И замолчал, набирая в рот воздух, которого ему не хватало. Хотя работал кондиционер. — Раз так, — повторил Ровченко, — то мы... немедленно объявим конкурс. Да, и еще раз — да! Причем не какой-нибудь, а международный. И пусть подавится этот ваш гребаный Спецзнак!

Конкурс выиграл «Артефакт». Несмотря даже на то, что в нем участвовал один из самых известных в мире производителей ценных бумаг — английская фирма с французским названием «Де-лу-ра». Победила художественность, да и дешевле в «Артефакте» оказалось почти на два цента. Это по подсказке Петра Лукича Дудинскас успел скинуть цену, чем сэкономил МИДу двадцать тысяч «зеленых».

Теперь Ровченко подписал договор и выдал аванс без проволочек, из чего Гоша Станков заключил: что-то от порядочного человека в нем есть.

— Все-таки он делатель, — подтвердил свое мнение Станков и полгода спустя, когда заказ был выполнен и вся валюта перечислена на указанный Дудинскасом счет.

— Это да, — согласился Дудинскас. И пригласил Петра Лукича в Дубинки и даже лично обмахал его веничком — в знак полного и окончательного примирения.

На третий день после посещения деревни Петр Лукич Ровченко вынужден был оставить свою должность, причем совсем не добровольно. После чего, естественно, перешел в оппозицию[49].

забирайте даром

Своими «телегами» Коля Слабостаров, полузащитник, навредил только себе.

Расходы-то на изготовление визы были вовсе не бюджетными. Деньги Ровченко брал из консульских сборов за рубежом. Брал с разрешения премьер-министра Капусты. Выручка от реализации виз пополняла казну. По самым скромным подсчетам, на тридцать миллионов долларов в первый же год, причем полученных извне, от иностранцев, а не от собственных граждан.

Сообразил Капуста и то, что валютный заработок «Артефакта», останется за рубежом, никак Дудинскаса не засветив. Ловкие ходы Михаил Францевич уважал, считать чужое не любил, а сложности жизни понимал. Как Дудинскас распорядится своим доходом — это его дело.

Виктор Евгеньевич и распорядился. Уже из аванса купил наконец эти злосчастные нумераторы, причем не какие-нибудь, а действительно дайзеровские, лучшие в мире, и приволок их из Германии точно к обещанному Ольге Валентиновне сроку.

Векторы интересов «Артефакта» и государства, таким образом, снова вполне сложились.

А вот Коля Слабостаров окончательно выпал из игры.

Какое-то время Капуста еще сомневался.

Но вот Дудинскас заявился со своим альбомом образцов, украшенным теперь еще и нарядной визой, и попросил... забрать его уникальное производство под государственную крышу.

— Сколько ты хочешь? — поинтересовался премьер-министр.

— Отдаю за так.

Капуста выслушал Виктора Евгеньевича как никогда внимательно.

Научившись производить ценные бумаги, что называется, на колене и даже неплохо зарабатывать на этом, Дудинскас, оказывается, уже расхотел вкладывать средства в собственное предприятие, в покупку дорогостоящего оборудования, хотя и понимал, что без этого «Артефакту» долго не продержаться. Время снимания сливок, когда платили исключительно за остроумие, уже проходило. Требовались капитальные затраты. Нужен был минимум миллион. Или они его вложат и захватят рынок, или будут перебиваться мелочевкой.

Но ему, как и Гоше Станкову, больше не хотелось играть в наперстки.

Деньги он всегда мечтал тратить на что угодно, на любые причуды, только не на эти мертвые станки.

К причудам он относил и свои любимые Дубинки, которые тоже требовали все больше энергии и средств.

Капуста воспринял все по-крестьянски просто. Он и сам ни в какой капитализм здесь не верил и ждал, когда пройдет приватизационная дурь. Он конечно же за частный сектор, инициативу и предприимчивость — такая мода. Но торопиться не стоит...

— Понимаю! — сказал он, — Ты хочешь делать бабки и красиво жить. Железки в собственность тебе не нужны. Еще раз полистав альбом с образцами, он спросил:

— Дензнаки печатать сможете? Дудинскас засмеялся:

— Детская задача! Если бы вы видели, как халтурно москвичи шлепают наши «огурчики»...

— Слушай, — сказал Капуста, — давай к чертовой бабушке закроем этот Спецзнак. А? Ничего, кроме как клянчить деньги и строчить «телеги», они все равно не умеют... А что? Будешь работать вместо них. Бензин наш — идеи ваши. Помещение предоставим на выбор, недостающее оборудование закупим и сдадим вам в аренду, заказы все твои. Пашите себе на здоровье, творите, зарабатывайте...

Тут же Капуста позвонил Лонгу и поручил подготовить проект постановления.

Виктор Евгеньевич растерялся. Казалось бы, это как раз то, за чем он пришел. Но не слишком ли сокрушительна победа? Не слишком ли много Капуста ему отваливает? О «крыше» для своего дела он действительно мечтал, но именно для своего. Он согласен был работать под Спецзнаком, рядом со Спецзнаком, вместе со Спецзнаком, но совсем не хотел это делать вместо него, что сразу превращало «Артефакт» в государственного монополиста, а его в государственного чиновника, обязанного обеспечить...

Нет, он хотел все-таки маленькое дело. Пусть маленькое, но свое. А ему предлагали отрасль. В отличие от Коли Слабостарова он понимал, что рано или поздно с него за это спросят. И деваться будет некуда.

Заметив его сомнения, Капуста проявил свою всем известную подвижность ума.

— А что у нас с этим... господином Доневером? — спросил Капуста.

с ответным визитом

Разумеется, господин Доневер пригласил на конгресс и Дудинскаса с супругой. Его — как «лучшего друга» и инициатора «совместного бизнеса», супругу — как «радушную хозяйку», оказавшую ему «столь восхитительный и незабываемый прием».

В самолет их Тушкевич не взял. Ему показалось это не совсем ловким, хотя самолет за ним прислал господин Доневер, причем по просьбе Виктора Евгеньевича: на такие вояжи у Тушкевича, от природы скромного и с новым положением главы государства не свыкшегося, попросту не было средств.

Петра Огородникова, посла Республики, в самолет он захватил, зато в Бонне, где они по пути оказались, не взял в свою машину. Тушкевич давал там свою первую в жизни пресс-конференцию за рубежом. Огородников высунулся: кинул какую-то реплику — смешную, да еще на прекрасном немецком. К нему тут же все и повернулись, засыпали вопросами. Тушкевича это обидело настолько, что дальше Пете Огородникову пришлось ехать в метро, и он, разумеется, приехал раньше. Когда Тушкевич появился на следующей, тоже запланированной встрече, вокруг Огородникова уже толпились журналисты, завороженные свободными манерами посла из неизвестной провинции. Тушкевича не сразу и заметили.

Больше он со своим послом не общался.

Господину Доневеру очень не понравилось, что в его самолете не нашлось места для Дудинскаса с женой.

На официальном приеме все в том же замке, где они познакомились, делегация Республики кучковалась отдельно. Как только закончилась официальная часть, господин Доневер двинулся к ним через весь зал, что привлекло общее внимание. Подошел, подчеркнуто не замечая никого вокруг, приложился к ручке супруги Дудинскаса и, повернувшись к Виктору Евгеньевичу, широко распахнул объятия.

— Я надеюсь, что в дороге вы не испытывали неудобств?

— Здесь глава государства, — кто-то из помощников дернул босса за полу.

— I know, — по-английски сказал господин Доневер, не оборачиваясь и достаточно громко. — But my friend is here[50].

Вокруг напряженно затихли. Господина Доневера знали как человека хотя и экстравагантного, но хорошо воспитанного.

Но скандала не случилось. Глава государства ничего не заметил. Он и без того был не в себе.

Дело в том, что, поссорившись со своим послом и оставшись один на один с незнакомыми ему правилами, Вячеслав Владиславович в них просто запутался. На прием он опоздал. Прямо от дверей, куда все повернулись, объяснил, что прождал в номере какую-то журналистку, которая соизволила не прийти, хотя они и условились, что он даст интервью для местной газеты.

Опоздав на прием и так неловко объяснившись, он тут же вручил «своему коллеге», как он выразился, президенту Германии фон Вайцзеккеру большого, размером с детскую качалку, соломенного коня, которого тот в заметном смущении поставил на подоконник, чтобы продолжить спич, — своим появлением Вячеслав Владиславович, оказывается, его перебил.

Закончив приветствие, президент фон Вайцзеккер направился к выходу. Но у высоких, с позолотой, дверей зала приемов ему пришлось обернуться на чей-то возглас:

— Коня забыли, господин президент!

— Herr Präsident, der Herr Speaker sagt, sie haben den Gaul vergessen[51], — поспешил ему на помощь переводчик.

— O ja, ja, sicher![52] — не совсем впопад согласился президент, поспешно ретируясь. И уже в распахнутых дверях пробормотал, ни к кому не обращаясь: — Und wir sind nicht aus Stroh...[53]

Что соответствовало бы русскому «Не надо думать, что все мы тут лыком шиты».

— Мы ж не пальцам робленыя, — шепнул на ухо Дудинскасу свой перевод Огородников. — Колькі ні тлумачу, што немцам нельга дарыць сувеніры з саломы, іх гэта абражае, усё — дарам[54].

Но и на сей раз Вячеслав Владиславович неловкости не ощутил, а так как с Петей Огородниковым он больше не общался, то и других неловкостей счастливо «избежал». Не понял, например, как неприлично главе государства задерживаться в маленьком городке (их разместили в отеле-резиденции под Ганновером) до полудня субботы, если конгресс заканчивается в пятницу в три. При всем радушии хозяев и устроителей конгресса они никак не могли придумать, чем здесь можно занять столь высокого гостя. Сам господин Доневер без одной минуты три вышел из зала. В три ноль семь он улетал на уикенд в Испанию.

У господина Тушкевича вопроса, как провести пятничный вечер, не было. В эту пятницу у него был день рождения, который он и решил отметить вдали от родины, в узком кругу соотечественников, пригласив их в свой гостиничный номер. К вечеру все и собрались, по доброй традиции совковых командированных, подоставав из портфелей предусмотрительно прихваченные поллитровки и домашнее сало.

На вопрос Дудинскаса, какое впечатление произвел на него Вячеслав Владиславович, господин Доневер ответил вопросом:

— What kind of science professor?

— Physical. He's been a head of the sub-faculty in collge.

— He is very ...provincial yet.

— He'll acquare a polish maybe? Give him a time.

— I do not know... But as the chief of state in my opinion he is so weak now, that can not have time to become strong[55].

глава 6 слабаки

— Так что там у нас с Дариелом Доневером?

Праздных вопросов Михаил Францевич не задавал.

Оказывается, он готов был вернуться и к этой истории.

Виктор Евгеньевич с досадой махнул рукой.

накося выкуси

— А что у нас с ним может быть? Похоже, капиталисты ретировались из «центра Европы», поняв, с кем имеют дело. Сначала мы им настойчиво сватаем Слабостарова, потом подсовываем Галкова, потом приезжаем с Тушкевичем... А в конце концов приглашаем на «свадьбу» и пробрасываем... Два месяца назад Доневер отправил вам телеграмму с просьбой подтвердить намерение, не однажды высказанное ему и Тушкевичем, и Месниковым...

Капуста посмотрел вопросительно.

— Ну, о земельном участке под строительство «Center Security». Просит продать концерну в порядке исключения. То есть загоняет все эту историю в тупик... Вчера звонил его помощник, справлялся, почему нет ответа.

— А почему нет? — спросил Капуста.

— Телеграмма попала в вашу канцелярию, ее расписали на горисполком, там ее расписали на какой-то отдел. Начальник отдела поручил ответить своему заместителю... Не думаю, что этот ответ, подписанный мелким чиновником, мог дойти до господина Доневера...

Капуста поморщился.

— Вот говнюки! — сказал он. Услышав про землю, он сразу помрачнел. — Некрасиво получилось. Я сейчас позвоню Месникову. Надо отправить официальное письмо. Хотя бы извиниться...

Ах вот что! Хотя бы извиниться... Все ясно. Невинности заносчивого капиталиста как бы лишили, но женитьба не состоялась. Его пробросили, что и было удостоверено официальным письмом, подписанным первым заместителем премьер-министра Месниковым и отправленным ему в тот же день.

«Многоуважаемый господин Доневер!

Чрезвычайно признателен Вам за Вашу телеграмму с активным выражением заинтересованности в деловых отношениях с нашей Республикой.

Со своей стороны подтверждаю намерения всемерно поддерживать сотрудничество с Вами наших предпринимателей. Ваше стремление создать у нас образцовое предприятие по европейским стандартам — очень хорошее начало.

К большому сожалению, я вынужден был задержать свой ответ на Вашу телеграмму, дожидаясь рассмотрения нашим Верховным Советом закона, в котором предусматривалось бы право продажи земельных участков иностранным инвесторам. Но решение этого вопроса пока отложено.

Полагаю, что в сложившейся неопределенной ситуации можно было бы рассмотреть вопрос о создании образцового предприятия на земельном участке, взятом Вами в порядке исключения в долгосрочную аренду.

Это позволило бы выиграть время.

Будем надеяться, что наши первые совместные шаги окажутся началом большого общего пути.

С лучшими пожеланиями В. М. Месников.»

власть от земли

Многое мог Капуста. И многое сделал. Даже все. Из того, что вообще возможно.

Через неделю он подписал постановление правительства, которым упразднялся Спецзнак.

Потом вышло и еще одно постановление, более мягкое и обтекаемое, но тем не менее всем развязывающее руки.

В нем принималось к сведению, что фирма «Артефакт» в арендованном у Полиграфкомбината помещении развивает специальное производство бланков ценных бумаг. В дальнейшем полагалось целесообразным создание Закрытого акционерного общества с контрольным пакетом акций у государства, привлечением иностранного капитала и долевым участием «Артефакта», типографии Спецзнака, одной из бумажных фабрик, иных заинтересованных предприятий, независимо от формы собственности...

Строчку про формы собственности вычеркивали в процессе согласования проекта раз пять — на каждом уровне у чиновников, «призванных» защищать государственные интересы, срабатывал инстинкт самосохранения. Но Капуста и это продавил...

Немцы были готовы на все, даже платить. Согласившись иметь дело с государством в лице Коли Слабостарова и получив от него такую плюху, они все же не до конца отказались от своих намерений. Но теперь они хотели получить какие-то гарантии.

Такой гарантией для них могло бы стать юридически оформленное право собственности на этот жалкий гектар земли под предприятие, строительство которого тут же началось бы.

Но как раз этого не мог им позволить премьер-министр независимого государства Михаил Францевич Капуста. Ну не мог он продать немцам хотя бы пядь земли! Даже для Доневера! Даже в порядке исключения! И не мог ему помочь здесь и Верховный Совет со всеми народными депутатами вместе.

— Все они выросли здесь, и каждый так воспитан, — сказал Дудинскасу фермер Карпович, — что при слове «собственность» он сразу начинает плохо слышать, а от выражения «собственность на землю» перестает и соображать. Тут ведь каждый призванный (неважно — назначен он или народно избран) понимает: вся его власть — от земли. А кто же власть отдает? Большевики когда-то пообещали дать землю и заманили народ в коммунизм... Но никогда никому — ни своим, ни чужим — не отдали больше двух квадратных метров. И эти хрен отдадут.

И обожаемый Дудинскасом господин Доневер, и горячо любимый им фермер Анатолий Карпович готовы были на многое, но только не на то, чтобы закапывать свои деньги в чужую землю.

куда денешься?

Ушел-то Карпович вовсе не из-за неудачи с картофелем — к таким неудачам он всегда был готов.

— Соратники ваши — слабоваты, особенно те, что в городе. Люди хорошие, но вас они плохо понимают.

С приходом Карповича в душе Дудинскаса засветилась надежда: спихнуть Дубинки на его могучие плечи. Вот он и задумал оставить управляющему не только девяносто процентов прибыли от подсобного хозяйства, но и право собственности на все построенное в Дубинках.

Как ни странно, этот замысел вызвал недовольство у правленцев да и у всего коллектива. Зачем ему коровник в личной собственности, если приносит он одни убытки, а продать его невозможно, потому что не найдешь дурака, который купит?

— То есть мы упирались, а он будет владеть? — Владимир Алексеевич Лопухов, выражая на сей раз общее мнение, обиженно сопел.

Решение о передаче Дубинок еще не было принято, когда Вовуля примчался, чтобы злорадно сообщить Карповичу, что строить теперь он здесь будет все сам, то есть за свои.

— Ты теперь полновластный хозяин, прибыль почти вся твоя. Вот и будешь строить. За прибыль. Карпович добродушно засмеялся:

— Разве в землю вкладывают для того, чтобы получать прибыль? Нет, братец, совсем для другого...

— Ну просвети, просвети меня! Ну расскажи мне, для чего!

— Да чтобы жить... — вполне миролюбиво ответил Карпович. — Работать и жить.

И решил укладывать чемоданы.

Сразу он не ушел, оставался управляющим до февраля, чтобы полностью, как он выразился, завершить сельскохозяйственный цикл. Но работал скучно.

— На вас я горбатиться не собираюсь, — уходя, сказал Карпович. — Вы построили эти сараи и забыли о них, а мне теперь упираться всю жизнь?

символ свободы

Уехав, Карпович снова стал фермером в соседнем районе. Построил и запустил заводик по переработке картофеля, ходил по начальству, просил продать ему несколько гектаров земли. Нет, так хотя бы выделить в пожизненное владение, как это стало по новым законам называться[56]. Но земли ему не давали. В конце концов он засеял пустующее поле колхоза «Красное знамя» самовольно, не дождавшись оформления. За такое он и по суду мог бы быть наказан. И был наказан. Только без суда. Поздно осенью его поле запахали вместе с неубранной гречихой. Чтобы неповадно. В газете об этом написали под названием «Символ свободного фермерства».

непреложное правило

Своим уходом Карпович подтвердил и еще одну догадку Виктора Евгеньевича, отнюдь не добавившую ему оптимизма: если у человека к тридцати пяти годам ничего своего нет, то он и в «соратниках» Дудинскасу не нужен: у такого ничего не выйдет. А если у него уже что-то есть, то никакие Дудинскасы ему не нужны.

куда денешься?

Тем не менее строить Виктор Евгеньевич продолжал. И деньги в деревню вкладывал с безрассудным упорством. И глотку рвал на каждой мелочи. Однажды в обычной семейной ссоре, когда не обходится без перечисления известного ряда «достоинств» друг друга, жена сказала ему, что все кончится тем, что народ от него разбежится и он останется один на один со всеми своими бреднями.

— Ну ладно, — насупился Дудинскас, — пусть так. Но мельницу-то я дострою[57].

— А куда ты денешься?!

Деваться действительно было некуда. Дудинскас называл это проклятьем начатого дела.

Виктор Евгеньевич собирался поселиться в Дубинках с уходом на пенсию. Не закончить мельницу для него означало испортить себе остаток дней.

Вскоре после Карповича ушел и Вовуля.

Жить в Дубинках он не собирался, отчего они его только раздражали. И эта никому не нужная мельница, этот никому не интересный музей...

— Вы оставайтесь, а мне хочется и пожить. И не в ваших сраных Дубинках, из-за которых вы всех тут готовы угробить.

старые дураки

Уходя, Вовуля, а он был одним из учредителей «Артефакта», ухитрился получить свою долю, сговорившись с главбухом Людмилой Васильевной, которую он в «Артефакт» когда-то перевел из своего кооператива, начислил всем дивиденды, показав для этого в балансовом отчете баснословную прибыль. Получил Вовуля из этого много, а «Артефакт» потерял впятеро больше, потому что пришлось заплатить налоги.

Когда он ушел, Виктор Евгеньевич попросил Людмилу Васильевну все посчитать и подготовить справку: все долги поставщикам, все налоги, платежи, кредиты, все, что нужно выплатить, включая текущие расходы. Выслушав поручение, Людмила Васильевна исчезла на три дня.

Через три дня исчезла вся бухгалтерия.

Начислив себе отпускные за год вперед, все дружно уволились, благо Вовуля им предусмотрительно выдал на руки трудовые книжки.

На столе у Дудинскаса остался маленький листок, на которой рукой главного бухгалтера было выведено только: 150 000 000.

Сто пятьдесят миллионов долга. Вот, собственно, и все, что они с Вовулей наработали. Этого было вполне достаточно, чтобы уже никогда не выплыть.

Минут пятнадцать он стоял у стола в глубоком раздумье.

Потом засмеялся. Сначала тихо, потом громче, еще громче, спустя минуту он уже хохотал. Так громко, что вошла испуганная Надежда Петровна.

Увидев хохочущего шефа, улыбнулась. Так вот Виктор Евгеньевич смеялся не часто. Если быть точным, во второй раз.

— Старый дурак? — спросила она сочувственно, может быть, впервые позволив себе переступить грань официальности.

Дудинскас посмотрел удивленно.

— Кто? — спросил он. И даже оглянулся.

Поняв нелепость ситуации, снова расхохотался. Надежда Петровна тоже.

Вошел Станков, глянул на протянутый ему Виктором Евгеньевичем листок и тоже засмеялся. Потом подсел к селектору и вызвал Ольгу Валентиновну. Хохотать так хохотать. Та не заставила себя дожидаться.

— Ну ладно, ребята, — сказал Дудинскас. — Все собрались? Вы тут пока смейтесь, а я пошел.

слабаки

Когда Тушкевича свалили, таксист, подвозивший Дудинскаса, возмущался:

— Построил бы себе дом классный, да на видном месте, ну вот прямо на проспекте возле обелиска Победы. Флаг бы повесил, охрану выставил — глава государства. А он — дачку на садовом участке, да еще своими силами. Вот и попух на ящике гвоздей. Слабаки!

Дариел Доневер оказался прав. Стать сильным Вячеслав Владиславович Тушкевич так и не успел.

А свалили Тушкевича «молодые волки». Зачем им это было нужно, Дудинскас не понял. Ведь, убрав спикера, с которым вполне можно было жить, они только укрепили власть Капусты, ладить с которым у них не очень получалось.

Было так. Выучившись, как ему казалось, у Капусты технологии «работы по интересам», Тушкевич тоже решил бросить кость самому нервному из «молодых волков» Шурику Лукашонку и выдвинул его председателем комиссии по расследованию коррупции в госаппарате. Пусть, мол, проявит себя на разоблачительном поприще, раз он такой «борец».

Шурик Лукашонок себя проявил, выявив, что надо и не надо.

Через три месяца он выступил на сессии с докладом, в котором ничего-то и не было, кроме обычной трескотни в традициях совковых времен.

Главе государства в докладе инкриминировались злоупотребления при ремонте дочкиной квартиры и строительстве дачи. Тушкевич, который больше всего любил мастерить и уже лет десять собственноручно строил небольшой домик в садовом кооперативе научных работников, от такой вопиющей несправедливости тут же полез на трибуну — доказывать депутатам, что служебным положением он никогда не злоупотреблял. И даже предъявил какие-то копии чеков и накладные, требуя разобраться с беспардонной клеветой.

Но гвозди и доски считать не стали, разбираться никто не захотел. Спикера Тушкевича депутаты не любили, что называется, по категориям. Для одних он был слишком мягок, другим, напротив, казалось, что его слишком далеко занесло. Тоже, мол, выскочка, вдруг посчитавший, что самолично развалил Советский Союз...

А что касается главной силы в Верховном Совете, так для них он всегда оставался чужаком. Да еще и снобом в придачу, который заносится своим профессорским прошлым, а заседания демонстративно ведет на мове, брезгливо морщась от трасянки, которой прекрасно обходились председатели колхозов и секретари райкомов, как раз и составлявшие партийное большинство.

За несколько дней до его отставки министр внутренних дел генерал-полковник Владимир Горов и председатель КГБ Дмитрий Шаровский по своим каналам получили информацию о том, что готовится его смещение. Более того, оно поддерживается Капустой.

Гром еще не грянул, люди служивые, они поспешили к тому, кто главнее:

— Вячеслав Владиславович, вас будут снимать. Давайте предпримем какие-то действия.

Мы, мол, все-таки силовые структуры. Еще не поздно. Тушкевич засмеялся:

— Да ну! Я, между прочим, вчера с Капустой парился, там все вопросы и порешили. Теперь мы друзья. Так что никаких разногласий между нами уже нет. Спасибо, конечно, но вы свободны.

«Ну и хрен с ним! Свободны так свободны». Через три дня был свободен сам Тушкевич.

когда мы слезем с деревьев?

Завалив тушу, «молодые волки» набросились на нее, самодовольно рыча.

Наутро Виктор Столяр уже выступал по радио, не скрывая ликования. В чем тут смысл, Дудинскас понял не сразу, потом сообразил: им надо было тут же обозначить, что скинули Тушкевича именно они.

Так, мол, будет с каждым...

С каждым, который что? Виктор Евгеньевич расстроился. Такой кровожадности он уж никак не разделял.

Встретились, можно сказать, случайно, во время перерыва на сессии Верховного Совета, куда Дудинскас заскочил после своего очередного похода к Капусте.

Неужели никогда не перестанем пожирать друг друга? Неужели не слезем с деревьев, не научимся уважать свое прошлое и самих себя в нем настолько, чтобы хотя бы провожать руководителей государства по-человечески? Спасибо, мол, что войны не было, с голоду не умирали, опять же «незалежнасць»... Ведь, как ты с предшественником, так и следующий — с тобой.

Столяр его слушал не очень внимательно, в обычной своей манере смотрел поверх голов, кого-то высматривая среди толпившихся в фойе депутатов.

Дудинскас выложил все, что думает о докладе этого выскочки Лукашонка, который он «с омерзением» прочел в газете.

Тут Столяр, наконец, увидел Дудинскаса:

— Могу вас успокоить, Виктор Евгеньевич. Этот «выскочка» пойдет очень далеко. Боюсь, вы горько пожалеете, что на сей раз интуиция вас подвела. При всей вашей проницательности вы не заметили, куда поворачивает корабль.

В таком резком тоне они никогда не говорили. Впрочем, Виктор Евгеньевич еще не остыл от стычки, только что случившейся в приемной Капусты.

Дождавшись своей очереди, уже у самых дверей кабинета премьер-министра, Виктор Евгеньевич был отодвинут лысоватым молодым человеком со странным, наперед, зачесом и с депутатским значком на лацкане мешковатого пиджака. Его лицо показалось ему знакомым. Виктор Евгеньевич ухватил нахала за рукав и сильно дернул, пытаясь развернуть. Но, увидев свирепый взор рвущегося к воротам гандболиста, все-таки отступил.

И вдруг вспомнил, где он его видел. Это был тот самый депутат из провинции, который интересовался у Ягодкина, когда все это кончится.

А сейчас, рассмотрев, кого выискивал среди депутатов Виктор Столяр, он понял, что только что, в дверях премьер-министра, он столкнулся не с кем-нибудь, а именно с Лукашонком.

Да, такие игроки чаще всего и прорываются к воротам. «Никогда все это не кончится», — подумал он.

харизма

Виктор Столяр и был первым, кто обнаружил в этом колхознике, мечтавшем о должности сельского замминистра, харизму, чем гордился, как судьбоносным открытием.

Как-то они вместе отправились на встречу с научным активом.

Два молодых депутата. Столяр, юрист, оратор — слова не произносит, а чеканит. Лукашонок по-колхозному косноязычен, велеречив, но достает, наматывает, как кишки на барабан. Доктора и кандидаты наук, профессора и доценты Столяра слушали с интересом, а Лукашонка — с восторгом, первого — умом, а второго — нутром.

Когда возвращались, Столяр спросил небрежно, как в баню позвал:

— А не хочешь ли ты стать президентом?

— Каким еще президентом? — не сразу понял Шурик Лукашонок.

Новая Конституция была еще только в черновиках. Команда Капусты с вполне ясными намерениями укрепить его власть настаивала на введении в Республике президентства. В том, что президентом здесь станет именно Михаил Францевич, никто не сомневался.

Кому в таких условиях могла в голову прийти мысль претендовать на президентство?

Вспомнив, как совсем недавно он схватился с Капустой в борьбе за союзный мандат, как проиграл-то премьер-министру каких-то пару процентов, да и то из-за подтасовок, Шурик Лукашонок неожиданно для самого себя с предложением Виктора Столяра согласился.

Хотя сначала и посмотрел на него с подозрением. Нет ли тут подвоха? От этих городских всего можно ожидать. Не так уж они и дружили, чтобы такими кусками делиться. Но Столяр был вполне серьезен.

— Я согласен, — сказал Шурик. — Буду.

Столяр и придумал первый и безошибочный ход: поручить Лукашонку возглавить комиссию по коррупции, что вскоре и взорвалось, как бомба в ящике гвоздей.

Он же и внушал своим коллегам по парламентской оппозиции сделать ставку на кого-нибудь одного. Потом, мол, будет видно. Ему казалось, что власть, как и деньги, всегда легче поделить, чем получить. Сначала прорвемся, потом разберемся...

150 миллионов для полного счастья

— Слушаю? — поднял голову Михаил Францевич, когда Дудинскас вошел, еще не вполне оправившись после столкновения в приемной.

Увидев его таким всклокоченным и услышав, в чем дело, премьер-министр приветливо улыбнулся.

— Эти народные избранники кого хочешь достанут. Сегодня уже трижды выдергивали в Овальный зал: «Где обещанные реформы? Где приватизация? Когда, наконец, будут приватизационные чеки?»

По вздоху Дудинскаса премьер понял, что тот пришел с просьбой.

— Ну что? Чего тебе нужно для полного счастья? Для полного счастья Виктору Евгеньевичу было нужно целых сто пятьдесят миллионов.

Он все подсчитал. И написал обоснованную записку. Ему нужно сто пятьдесят миллионов льготного государственного кредита под шесть процентов годовых — на прирост оборотных средств, то есть на текущие нужды: закупку бумаги, оснастку, расходные материалы. Иначе «Артефакта» уже нет. Дубинок — тоже.

— Ни хрена не выходит. Специалисты есть, работать научились, но рынок — не для нас. Люди — не те.

Это Капусте знакомо. Эх, были бы у самого те люди... Но надо выручать.

— И это все? — спросил он, пробежав глазами докладную записку. — Это пустяк. — Фломастером он уже обводил заветную цифру. — Про пустяк это не ты — мне, это я — тебе говорю.

Дудинскас набрал воздуха, задержал дыхание, потом сглотнул, как проглотил ириску. Неужели все так просто?..

— Ты чеки «Жилье» видел? В курсе проблемы? Дудинскас кивнул. Чеками «Жилье», по которым намечалось продавать квартиры в собственность, они занимались с Комитетом по госимуществу. Даже разработали систему их обращения. Пока не вмешался Спецзнак...

— Сколько тебе времени нужно, чтобы их отпечатать?

— Если не будут лезть, думаю, что месяц-полтора.

Млявостью, присущей здесь многим, Капуста не маялся. «Антикризисную» услугу, оказанную ему когда-то Дудинскасом, хорошо помнил. Услуги он вообще не забывал. Чеки правительству были действительно срочно нужны, чтобы успокоить этих, засевших в Овальном зале... В верхнем углу страницы Капуста уже писал размашистую резолюцию председателю правления «Сбербанка» Хилову:

«Выделить, как фирме, выполняющей государственный заказ».

Сняв трубку, он пригласил Месникова.

— Значит, так, — сказал Капуста своему первому заместителю, едва тот появился в дверях кабинета. — Вы тут поработайте, чтобы к моему возвращению по кредиту все было готово.

Не обратив внимания на протестующее движение Месникова, премьер-министр поднялся:

— Я пошел докладывать Верховному Совету, что через месяц им будут чеки. Вам я даю двадцать минут.

Перехватив умоляющий взгляд вице-премьера, Дудинскас поспешил ему на помощь.

— Может быть, мы лучше пойдем, — взмолился он. — В чужом кабинете неудобно.

Капуста посмотрел недовольно.

— Ладно. Давайте. Только чтобы не тянуть. Месников облегченно вздохнул.

надо быть реалистами

— Слабо нам это сделать, — сказал Месников, когда они вышли в коридор.

Такое Дудинскас слышит уже не первый раз — чтобы усомнились в возможностях шефа. Вздохи последнее время раздаются все чаще. Даже на самых верхних этажах.

Куда девалась их уверенность? Неужели и впрямь приближенные Капусты почувствовали его слабину? Такой феномен утрачиваемой власти Виктору Евгеньевичу был известен. Утраченность распространяется волной — впереди известий, даже впереди факта. Сейчас, воспользовавшись случаем, Дудинскас решил Владимира Михайловича слегка «прощупать».

— Ну что, достают вас «молодые волки»?

Они шли пустынными коридорами Дома правительства.

— Это не волки, — мрачно буркнул Месников. — Это волкодавы... Скорее бы, что ли, выборы...

Да, похоже Михаил Францевич проглядел. И, потакая молодым в свержении Тушкевича, не почувствовал угрозы для себя, не ощутил реальной опасности.

— Надо быть реалистом, — словно угадав его мысли, сказал Месников. Но такие разговоры он вел осторожно. И, едва обозначив тему, повернул разговор к конкретному: — С кредитом что-нибудь придумаем. — Они уже остановились у высоких дубовых дверей какого-то кабинета. — Посмотрим, что нам посоветуют профессионалы.

Профессионалы, это были совминовские финансисты и юристы, все выслушав, дружно покачали головами.

— По закону не положено. Частным фирмам такие кредиты не выдаются.

Но к вечеру выход все же был найден. И буквально через неделю вместо кредита «Артефакту» выдали аванс на выполнение госзаказа — в том же размере, но зато вполне законно[58].

Это было последнее, что успел для Виктора Евгеньевича Дудинскаса сделать Михаил Францевич Капуста.

Следующий раз они встретились в конце весны. В самый разгар первой президентской избирательной кампании.

За месяц до выборов Дудинскас, предприниматель, заявился к премьер-министру (хотя его и не звали) и принес собственный избирательный план.

кому вы сдаете народ?

За несколько дней до того Виктор Евгеньевич с трибуны международного конгресса, проводимого ПЕН-клубом в Доме творчества писателей, взывал к своим собратьям по перу, предлагая им оставить амбиции и поддержать на выборах премьер-министра Капусту. Хотя бы из чувства самосохранения, выбирая их двух зол меньшее. Традиционный и насквозь понятный «партийно-аппаратный» Капуста против непредсказуемого и неадекватного Шурика Лукашонка.

Дудинскас уверял писателей, что, оказавшись у власти, ничего Михаил Францевич, конечно, не изменит, но зато обеспечит демократам пару лет отсрочки.

За эти «пару лет» какие-то прогрессивные силы могли бы оглядеться, разобраться, что к чему, собраться с духом и организовать в конце концов нормальную власть.

— Что вы делаете! — взывал он. — Кому вы сдаете народ?!

Но никто не слушал.

В перерыве «собратья по перу» набросились:

— На чью мельницу ты льешь воду?!

— Что за чушь городишь?!

— Кому продался?!

Победы какого-то Шурика никто даже вообразить не мог. И выходило, что Дудинскас призывает бороться против Тушкевича или Симона Позднего. Особенно наседал на него Ванечка Старкевич — из пишущих самый способный и самый молодой. К его чести и к огромному удовлетворению Дудинскаса, позднее он пришел, чтобы покаяться:

— Вы были правы, Виктор Евгеньевич. Поддержать тогда Капусту — был единственный выход. Но кто же мог предположить, что все так обернется!

Дудинскас мог. Не получив у коллег поддержки, он и ринулся в бой самостоятельно.

слабаки

Михаил Францевич его жест оценил. Хотя и отнесся к нему снисходительно: в своей предстоящей победе он не сомневался.

— Давайте ваш сценарий, — Капуста опустил очки со лба на переносицу и принялся читать. Как всегда, нетерпеливо.

Название ему понравилось:

«Михаил Капуста: меня вынуждают бороться за власть».

— Имеется в виду, — пояснил Дудинскас, как бы забыв, с кем говорит, — что вытаскивать Республику из развала — это не сахар, но и отдавать бразды кому попало — тоже нельзя.

Первым делом Виктор Евгеньевич предлагал немедленно снять с работы председателя Комитета по радиовещанию и телевидению Столетова. За то, что тот закрыл либеральную радиостанцию «Молодежная».

Михаил Францевич засомневался.

— Вы же не закрывали радиостанцию? — наседал Дудинскас. — Не отдавали распоряжение? Лично?

— Лично? Нет.

— Так и снимайте его с треском. Избиратели, пресса, даже демократы — все ждут от вас решительных действий.

— Он же не совсем виноват...

В том смысле, что такие решения самостоятельно не принимают.

— Проявите себя, — убеждал Дудинскас, — сработайте хоть раз на публику. Станете президентом — восстановите его в должности. Не станете — его все равно попрут. Но за это я вам обещаю поддержку самых яростных оппонентов.

Дудинскас не блефовал. Готовясь к встрече, он действительно, со многими переговорил, и два десятка наиболее активных журналистов согласны были встречаться с Капустой и обсуждать условия. Но сначала им нужны были доказательства его лояльности.

— Ладно, — сказал Капуста. — Остроумно. Еще какие ходы?

Ходов было достаточно, все такие же резкие, что, по мнению Дудинскаса, еще как-то могло спасти дело.

Михаил Францевич, по природе человек азартный, заметно оживился, тут же вызвав свою команду, стал с энтузиазмом раздавать поручения. Но стоило видеть, как повытягивались их «нестандартные» физиономии.

Дудинскаса премьер вскоре отправил, попросив дерзать дальше в том же духе и твердо пообещав через день-два на него выйти, чтобы вывезти на дачу в правительственный комплекс Скворцы и как следует запрячь в работу.

— Как в старые времена, — сказал Капуста, видимо, вспомнив, как Дудинскас выдал на-гора одним махом два десятка страниц антикризисной программы.

Покидая кабинет, Виктор Евгеньевич почти столкнулся в дверях с изумленно отступившим отставным московским полковником Подметалиным, узнал которого он по кудряшкам завитых волос. Из газет Дудинскасу было известно, что последнее время Подметалин подвизался у Капусты пресс-секретарем и главным идеологом в штабе избирательной компании. Они встретились взглядами, Подметалин тут же блудливо отвел взор, и Виктор Евгеньевич понял, в какой вате Михаила Францевича сейчас начнут валять. Как разомнут всю его решимость. Особенно в части сотрудничества с этими «горлопанами» из независимой прессы, союза с которыми все эти подметалы боялись даже больше, чем поражения шефа на выборах[59].

Так и вышло. Назавтра, на встрече со студентами университета, Капуста что-то невнятное промямлил о том, что радиостанцию «Молодежную» он лично не закрывал. Он, мол, вообще демократ, ему только не хватает поддержки...

Это все, что осталось от программы Дудинскаса, с таким азартом воспринятой премьером и кандидатом в президенты от уже утратившей силу власти. Само собой разумеется, что никто Виктора Евгеньевича ни на какую дачу не позвал.

За неделю до выборов, в субботу утром, Дудинскаса все же пригласили, правда, не на дачу, а в кабинет премьер-министра. Но внизу его уже ждала машина, на которой он уезжал в Голландию — закупать-таки оборудование для типографии. Валюты, полученной за визу, как раз хватало на самое необходимое. Тем более что с долгами он благодаря авансу рассчитался.

— Политика политикой, но кто-то должен и бульбу убирать, — объяснился он известными словами Капусты. Михаил Францевич обиделся:

— А я так рассчитывал на вашу помощь.

— Уже поздно, — сказал Дудинскас, нисколько не смущаясь грубостью такого заявления в кабинете, хозяину которого все еще подчинялись армия, КГБ, прокуратура, милиция. — Сейчас вам уже ничем не поможешь. — Не дожидаясь ответа, Виктор Евгеньевич продолжил: — Могу только пообещать вам, что во втором туре я весь в вашем распоряжении... Если, конечно, вы все-таки отважитесь хоть на что-то.

слепые

— Вы думаете, что будет второй тур? — с сомнением посмотрел на него Капуста.

Он подошел к огромному столу, жестом подозвал Виктора Евгеньевича и показал ему последнюю сводку по рейтингу.

Михаил Капуста, премьер-министр, разумеется, уверенно лидировал.

Заглянув в конец сводки и увидев, что подписана она директором Института прогнозных исследований П.П.Федоровичем, Дудинскас усмехнулся.

Павла Павловича Федоровича он хорошо помнил с тех времен, когда тот «добросовестно» душил все живое, ведая в ЦК культурой. Знал, что потом тот оказался в Москве, кажется, секретарем ЦК российских коммунистов.

— Эту туфту вам Подметалин с Федоровичем поставляют? — только и спросил Дудинскас. — Мне остается лишь пожелать вам удачи. — Уже у дверей Виктор Евгеньевич остановился: — В том, что второй тур будет, я не сомневаюсь. Я сомневаюсь только, что вы в него попадете.

всем по заслугам

Выборы Михаил Францевич Капуста продул с треском, в чем Дудинскас, увы, и не сомневался. Продул, несмотря на все старания аппарата, на все подтасовки и приписки. Так же продул, как и грозный, несгибаемый вождь неформалов Симон Поздний, как и мягкий любимец интеллигенции профессор Тушкевич, те, разумеется, без приписок. А проиграли они тому, кто жаждал власти и готов был вцепиться в нее зубами, кто пер вперед, не зная правил, не считаясь ни с кем и ни с чем, кого сразу угадали, на кого стали, сдавая Капусту, работать Подметалины и Федоровичи, милиционеры, управдомы, пенсионеры, аппаратчики, комсомольцы и кэгэбисты, местные и московские, — все.

Трудно представить себе человека, который получил бы власть с большим на то правом — при его решимости стерпеть все, отдать все, на все пойти, сделать невозможное. Даже поумнеть. Причем настолько, чтобы не позволить себе ни одного неверного шага.

Между первым и вторым турами Шурик, как называли его близкие друзья, а потом стали называть только недруги, парился в бане. Он всегда старался быть в хорошей физической форме.

— Ты что, гад, делаешь, — закричал он с полка приятелю, — ты ж меня комелем бьешь!

— Может, раз в жизни такая возможность, — пошутил тот, — звездануть от души президента.

— Тогда бей! Бей, сука, бей, бля, не жалея, бей, сколько надо! Потом я тебе верну...

глава 7 возвращение долга

То, что собака зарыта вовсе не в Дубинках и наехали на них не только из-за его самоуправства, Дудинскас подозревал с самого начала.

второе дыхание

Виктор Евгеньевич, вполне довольный собой, сидел за столом в новом кабинете, достаточно просторном, чтобы проводить здесь любые совещания и худсоветы, хорошо обставленном и сверкающим свежим лаком нового паркета.

Незадолго до выборов они сняли в аренду трехэтажное здание бывшей городской типографии. Вернувшись из Голландии, где с дружеской подачи господина Доневера ему удалось по дешевке закупить полный комплект не нового, но вполне приличного оборудования какой-то обанкротившейся полиграфической фирмы, Дудинскас отпустил всех в отпуск и за лето (!), наняв строителей и монтажников, ухитрился все в этом здании перекроить, отремонтировать, установить весь этот «second hand», отладить его и запустить. Еще месяц ушел на разгон, и вот уже две недели, как все по-настоящему закрутилось.

Над головой грохотали полиграфические машины.

Кабинет расположен был прямо под печатным цехом, потолок слегка подрагивал, и даже покачивались белые шары модных светильников над головой. Такое очевидное неудобство удивляло посетителей, но Дудинскаса интерьер устраивал вполне. Гул над головой его радовал, если гул смолкал, значит, что-то случилось.

Случалось редко. С «демократией» в «Артефакте» было давно покончено, пора дискуссий и сомнений безвозвратно прошла. Дудинскас уже больше ни на кого не кричал, Гоша Станков пыхтел, как трактор, а Ольга Валентиновна осунулась, посерьезнела и перестала возмущенно взмахивать руками. Обретая второе дыхание, «Артефакт» разгонялся стремительно, как академическая байдарка со слаженной командой гребцов.

рекламный щит

В общем подъеме сыграло свою роль и то, что Дудинскасу удалось отбиться с Дубинками.

Угробив полгода на обивание порогов и доказательства, что он не верблюд, разобравшись и с Цитрусовыми, и с новыми начальниками, как бы восстановив с ними свой былой «статус неприкасаемости», Дудинскас неожиданно завоевал и то, что раньше называлось поддержкой коллектива. По крайней мере тех в нем, на кого он и хотел опереться, кого ценил за преданность делу — будь то вахтер, печатник-пробист или технолог, контролер, водитель или секретарь Гоши Станкова девушка Светка (только так ее Дудинскас называл), пришедшая случайно, но прижившаяся и тоже ставшая незаменимой.

Поначалу-то его многие считали чокнутым. И хотя в Дубинки на субботники ездили все, с охотой, с пониманием, пожалуй, только женщины.

А Гоша Станков именовал Дубинки отдушиной.

— Чтобы не забуреть с этими «ценными» бумагами, такая «отдушина», конечно, необходима... Но вот однажды говорит:

— Ты не волнуйся. Уж в чем, в чем, а в том, что Дубинки нам нужны, я не сомневаюсь. Хотя бы как «рекламный шит». Уверен, что без деревни мы не имели бы не только половины заказов, но и лицензии.

Это вполне соответствовало действительности, так как симпатия, которую испытывали к этому «островку оптимизма» многие из государственных чиновников, вызывала их сочувствие ко всему «Артефакту». Во всяком случае, активно мешали Дудинскасу в основном те, кто никогда у него в деревне не был, а помогали те, кто хоть однажды побывал, а значит, проникся. Да и солидные заказчики ценных бумаг, посетив Дубинки, приобщались и, узнав, куда и на что идут деньги от их заказов, становились сговорчивее в цене.

Так, незадолго до выборов, то есть еще при Капусте, Дудинскас встретился с министром природных ресурсов Иваном Михайловичем Светлым. Общий язык они нашли сразу, вспомнив его работу председателем колхоза, в котором Дудинскас бывал еще по киношным делам. К слову, именно там ему удалось позднее найти пару старых, но вполне пригодных мельничных жерновов.

Поднявшись на мельницу, расчувствовавшийся Иван Михайлович, глянув окрест, поведал, что ему в связи с предстоящей земельной реформой поручено разработать и изготовить удостоверения на право пользования землей.

Прикинув, о каком огромном количестве документов может идти речь, Виктор Евгеньевич постарался убедить Ивана Михайловича в том, что было бы «преступным» ляпать их как попало и что есть только одна фирма, и так далее.

Тут векторы интересов честнейшего Ивана Михайловича, искренне озабоченного интересами государства и хоть что-то полезное хотевшего сделать, совпали с интересом Дудинскаса и с интересом премьер-министра Капусты, на которого наседали «горлопаны», требуя хоть каких-то шагов навстречу земельной реформе. И в скором времени на свет появились сначала докладная записка в правительство, названная Виктором Евгеньевичем «Система документов на право пользования землей», а затем, четыре месяца спустя, и первая партия самих документов.

При этом сто пятьдесят миллионов аванса, полученного Дудинскасом с помощью Капусты, постепенно и незаметно списались, ужавшись из-за инфляции и растворившись в расчетах. «Артефакт» оказался надолго обеспеченным выгодной работой, перекочевавшей в новые условия из старых времен.

Именно эти удостоверения и печатались сейчас пятимиллионным тиражом, отчего рокот машин наверху звучал для Виктора Евгеньевича упоительной музыкой...

И вдруг наверху все смолкло. Машины остановились.

дело — дерьмо

Виктор Евгеньевич потянулся к селектору. Селектор не работал. Тут же вошла Надежда Петровна:

— Вырубили свет. — Следом за ней в кабинет уже вторгался главный энергетик Полиграфкомбината, у которого они арендовали здание. — Вот этот и выключил!

В ее возмущенной интонации Дудинскас сразу уловил подсказку: произошло что-то из ряда вон выходящее, надо наступать.

— Поступила команда, — сказал энергетик.

— Подошел прямо к рубильнику и, никого не спросясь, к-аа-а-ак дернет! — Грудь Надежды Петровны возмущенно вздымалась, из глаз разлетались чернильные брызги.

— За это вы ответите, — резко взял Дудинскас. — Или вы не понимаете, что остановить станки без предупреждения — преступление? Там же люди... Мало ли что может произойти...

Главный энергетик только хмыкнул.

«Этого чем обидели? — подумал Виктор Евгеньевич. — Надо проверить, не забыли ли выдать обещанную приплату».

— Договор аренды с вами расторгнут. И вы теперь здесь, извините, никто.

В кабинет боком задвинулся охранник из проходной:

— Там еще один ломится. Говорит, что министр... А мне — хоть папа римский. Если без пропуска... Или пусть проходит?

Дудинскас направился к дверям, на ходу бросив энергетику:

— Вы подождите в приемной, я сейчас.

Министр не министр, но заместитель министра печати Александр Ничипорович Новик действительно пожаловал. Лично. Прибыл, чтобы вручить письмо министерства о том, что вверенный им полиграфический комбинат расторгает с «Артефактом» договор аренды производственных помещений. Прямо в проходной письмо и вручил, вежливо улыбнувшись:

— Понимаю, понимаю: режимное производство. Посторонним вход воспрещен.

Пока Дудинскас читал, тот все-таки не удержался и от себя добавил:

— Как вы понимаете, это автоматически лишает вас лицензии на полиграфию.

На стене у вертушки проходной затенькал телефон. Дудинскас снял трубку.

— Думаю, что тебе это будет интересно, — он узнал встревоженный голос Станкова, — но только что...

— Вырубили свет? — съязвил Дудинскас.

Александр Ничипорович Новик, замминистра, нетерпеливо переминался с ноги на ногу у наружных дверей. Его до сих пор не пропускали.

— Свет уже включили. Правда, временно, до обеда... Но зато только что позвонили из твоего любимого Спецзнака[60]. И попросили с сегодняшнего утра считать лицензию на производство бланков ценных бумаг недействительной. «Защитник отечества» уже подписал письмо на ее отзыв.

Дудинскас почувствовал себя фанерной мишенью, которую дырявят почем зря. Если, конечно, мишень что-то чувствует.

Новика он дальше проходной так и не пустил, сославшись на отсутствие у того допуска.

— Вы же заместитель министра, черт возьми! — забыв о субординации, Дудинскас не слишком подбирал слова. — Вы же бывший про-из-вод-ственник, а не какое-нибудь дерьмо! Вы что, не понимаете, что договоры не расторгаются с кондачка?.. Возьмите калькулятор и посчитайте, во что эта глупость нам с вами выльется: ремонт помещения, установка оборудования, сорванный госзаказ...

Но Александр Ничипорович был невозмутим. На предприятие он и не рвался. Тем более что из стоявшей неподалеку «Волги», нетерпеливо повизгивающей мотором, выглядывала весьма даже перекрашенная брюнетка... с бесконечно довольной физиономией Лаврентии Падловны.

— Александр Ничипорович! Нам пора...

нужна отсрочка

Вернувшись в кабинет, Дудинскас постарался мобилизоваться.

Гасить огонь, как известно, лучше всего сверху.

Столяр конечно же, Столяр, вот кто ему сейчас нужен. Но Виктор Илларионович, как выяснилось, на работе уже неделю не появляется: то ли в отпуске, то ли приболел — от его взъерошенной секретарши Дудинскас ничего не добился.

Капусты в новом правительстве уже нет, остались, правда, Лонг и Месников, но обращаться к ним не очень хотелось: последние месяцы они сидели тихонько, как, впрочем, и остальные начальники, покорно дожидаясь, когда решится их судьба, то есть когда Всенародноизбранный начнет исполнять свои предвыборные обещания всех вышвырнуть или посадить.

Сажать пока никого не сажали, но солидных чиновников одного за другим выкидывали из кабинетов Дома правительства, как котят, вытряхивая из письменных столов бумаги и выбрасывая в коридор их личные вещи, горшки с цветами и даже телефонные аппараты...

И все-таки... Лонг или Месников?

Дудинскас решил начать с того, кто пониже. И, совершив над собой усилие, снял трубку. Поздоровавшись, мягко спросил по-прежнему ли Галков подчинен Лонгу. И знает ли Степан Сергеевич, что он подписал распоряжение об отзыве лицензии? Оба ответа были положительными. Так. Теперь небольшая и конкретная просьба:

— Можете вы сказать этому «защитнику отечества», чтобы его люди успокоились и перестали нас дергать хотя бы на неделю? Ну пока все их запреты, как это и положено, будут идти к нам по почте. Или у них шило в заднице?

Степан Сергеевич, оказывается, кое-что еще мог. Дудинскас слышал, как по второму телефону он тут же позвонил Галкову. Из разговора он понял, что тот уезжает в командировку. «На сколько? — спросил Лонг. — Вот и хорошо. Через неделю вернетесь, тогда и продолжим».

— Степан Сергеевич, я все слышал, большое спасибо.

Тут же Дудинскас вызвал Станкова. Именно вызвал, а не пригласил.

— Что у нас с земельными бланками?

— Были сбои, сейчас наверстываем.

— Значит, так... На выходные выводите людей в две... нет, в три смены. Этот заказ нам нужно вырвать. В понедельник я подъеду к Светлому, попрошу, чтобы они оплатили нам за всю работу вперед.

— Вряд ли... Они и первую партию не забирают. Мы поэтому не больно и рвемся. Как ты сам понимаешь, сегодня удостоверения на право пользования землей никому не нужны...

— Почему? — рассеянно спросил Дудинскас, но, посмотрев, как вытаращился на него приятель, понял всю идиотскость вопроса.

Никто никому никакую землю давать уже не собирался. Как, впрочем, и приватизировать предприятия. «Золотая жила», на которую они вышли, тут же и иссякла. Акции, приватизационные чеки, сертификаты — все, что они собирались производить, оказались никому не нужными. Республика возвращалась назад, к «докапустинским» временам.

Тем более с земельными бланками нужно поторопиться. А дальше что-нибудь придумается. Всегда можно что-нибудь придумать.

— Ладно, посмотрим. Но людей на выходные выводи. Была пятница, тревожный конец так хорошо начавшейся недели.

«вы только не волнуйтесь...»

Субботним вечером, когда Виктор Евгеньевич поставив около дома машину, снимал щетки, рядом припарковался старенький «запорожец», привлекший его внимание своим задрипанным видом. Из него неуклюже выбрался крупный мужчина в спортивных шароварах и нелепой фетровой шляпе. Жил Дудинскас не в микрорайоне, а в доме, где ниже замминистра никого не селили, на «запорожцах» его соседи не ездили, и потому незнакомца он разглядывал с интересом. Несомненный дачник, прибывший с садово-огородного участка, куда ездил за картошкой и солеными огурцами.

— Не узнаете? — спросил тот, уже вплотную приблизившись.

— Владимир Михайлович?! Под кого это вы косите? Его поразила произошедшая с вице-премьером перемена.

— Да вот заехал тут к одному вашему соседу. Нужно спокойно потолковать, без лишних глаз и ушей. Со всех сторон обложили. Вот и маскируюсь, ухожу от «хвоста». Не хочется человека подставлять... Ну а у вас что нового?

Выслушав рассказ Виктора Евгеньевича, нахмурился:

— Они что, совсем идиоты?

— Именно, что совсем.

— Но от Дубинок-то хоть отцепились?

— Похоже, что да...

— Дикари, — сочувственно вздохнул Месников, — хулиганы с улицы.

Помощи он, естественно, не предложил. Какая помощь, когда тут и самому, похоже, не выкарабкаться, если, конечно, не вмешаются московские друзья. Правда, Виктора Евгеньевича попытался успокоить:

— Эти сейчас за все хватаются. Но всего не заглотишь: кишка тонка. Профессионалов-то у них нет... Рано-поздно придут извиняться. Вы не волнуйтесь, все обойдется и перемелется.

Это Дудинскас как бы и без него понимал. Спасибо за сочувствие. Но вот подсказка ему необходима. Кто там у них еще в силе? Кто при новой власти остался на плаву, чтобы мог заступиться?

— Из наших общих знакомых, пожалуй, никто. Но вам и не заступничество нужно. Тут хорошо бы найти кого-то у них внутри, чтобы узнать, чего они прицепились.

Про Виктора Столяра, разумеется, Дудинскас не обмолвился, хотя знал, что отношения у них хорошие: тот даже уговаривал Всенародноизбранного оставить Месникова в новом правительстве: нужны, мол, революции профессионалы...

Но Владимир Михайлович заговорил про него сам:

— Виктор, конечно, мог бы, но... Он все-таки белая ворона. А вам, повторяю, не это нужно. Вам нужен кто-то совсем из них. Вам перво-наперво надо бы понять не то, кого ваши Дубинки так раздражают, а кому захотелось прибрать к рукам ваши ценные бумаги. В этом, мне думается, и причина...

Уже попрощавшись и дойдя до подъезда, Владимир Михайлович вернулся.

— А вообще я вот что скажу... — И здесь он слово в слово повторил фразу, уже слышанную Виктором Евгеньевичем от Столяра: — Помочь вам может только один человек. Вы знаете, кого я имею в виду... — И, увидев, как Дудинскас протестующе дернулся: — Нужно быть реалистами. И если вам действительно дороги все ваши... начинания, попробуйте пробиться напрямую. Хочешь не хочешь, рано или поздно, но всем придется идти на поклон...

письмо

В воскресенье, предварительно позвонив, Дудинскас отправился к Столяру.

При всех взаимных симпатиях они были не настолько близки, чтобы заявляться прямо домой. Но поджало, и тут уже не до приличий, тем более что после первой же его фразы, Виктор Илларионович настойчиво потребовал:

— Приезжайте. Я тут делаю вид, что болею. Весь дом завален таблетками, так что нам и на двоих хватит. Тем более что таблетки в основном успокоительные...

Рассказ Дудинскаса про визит Павла Павловича Титюни в Дубинки вице-премьера развеселил, особенно совпадение с мельницей. Бывают же такие случайности! Но от того, чтобы поинтересоваться у Титюни, в чем дело с очередным наездом, Столяр отказался наотрез:

— К этому загребале я не пойду. С ним мы будем беседовать, только когда он окажется на скамье подсудимых. Не сомневаюсь, все, что с вами происходит, делается с его подачи. Это их стиль. Сначала наехать, прижать, сломать, потом захапать... Но я всегда предпочитаю иметь дело с хозяином, а не с его вороватым слугой. А про хозяина вот вам мой совет: пишите письмо. Берусь доставить.

— Письмо я уже набросал...

Дудинскас испытывал естественную неловкость. Протягивая письмо, он пытался объяснить Виктору Илларионовичу, что на такое он решился только потому, что за «частным сюжетом» уничтожения Дубинок, а теперь и всего «Артефакта» ему видится общая болезнь новой власти. Нельзя, мол, душить все живое... И далее что-то мямлил... про сук, который нельзя рубить, про общую гребенку, про зерна, которые надо бы отделять от плевел...

Столяр смотрел, улыбаясь, и почти не слушал. Ничего объяснять ему было не нужно. Письмо он взял, тут же бегло прочел первые абзацы.

«Я не был в числе Ваших сторонников в предвыборной кампании, остро чувствуя, что в ближайшие два-три года нам нужны не политические перемены, а обеспечение экономической стабильности любой ценой».

Заглянув через плечо, Дудинскас прокомментировал:

— Здесь мне надо было объясниться...

Столяр кивнул.

«Но Ваша безоговорочная победа на выборах, первые шаги Вашей деятельности и Ваши публичные заявления о намерениях позволяют надеяться, что Ваш приход к власти может привести Республику к столь необходимой стабилизации, а затем и к подъему...»

— Дальше нужно было как-то прогнуться, — смущенно оправдывался Дудинскас. — Понимаете, когда ступаешь на деловую платформу и начинаешь заниматься конкретным делом, многое видится иначе. Хочешь не хочешь, но реальности приходится подчиняться. Избран-то он всенародно...

Столяр поднял голову и посмотрел на него с любопытством.

— Ну а теперь — суть, — Дудинскас даже вспотел. Не он ли совсем недавно заверял, что не сможет жить в государстве, где будет избран такой президент. Столяр это знал, не мог не знать...

«Осмеливаясь пригласить Вас в Дубинки, полагаю, что опыт "Артефакта", который работает вот уже пять лет, самым прямым образом отвечает тем принципам, которые Вы публично провозглашаете. Мы производим, а не посредничаем или перепродаем; причем не просто производим, а осваиваем высокие технологии, в которых остро нуждается государство. Придя на выделенную нам землю, мы не уродуем ее, а всеми силами облагораживаем, возрождаем на ней народные ремесла и добрые традиции... Фирма небольшая, в ней всего 220 человек, но я уверен, что наш опыт и наши проблемы покажутся Вам весьма небесполезными...»

Здесь Столяр согласно кивнул.

— Все правильно, — сказал он. — Шанс, конечно, не очень большой, но это все-таки шанс. И было бы по меньшей мере глупо его не использовать... Как вы понимаете, про глупость это я вовсе не вас имею в виду. При всем моем восторженном почтении.

Как и любой, кто знал Дудинскаса, он не сомневался, что, заполучив к себе Всенародноизбранного, Виктор Евгеньевич сумеет обрести в его лице покровителя.

Дудинскас же не сомневался, что с подачи его тезки дело с приглашением сладится. С учетом той роли, какую сыграл Виктор Столяр в судьбе Всенародноизбранного, оказавшись однажды его крестным отцом...

Виктор Евгеньевич еще не знал, что между ними уже давно пробежала собака и в своем «протеже» Виктор Илларионович уже успел разочароваться.

«с дуба падают листья ясеня...»

Первым обнаружив в Шурике Лукашонке харизму, Столяр не сомневался, что председатель колхоза, отличавшийся на хозяйстве лишь мордобоем, — именно тот лобастый бычок, который легко разнесет ворота властного двора.

На фоне партийных котов, разомлевших от тяжелой пиши, да еще и напуганных экстремизмом Симона Позднего, поджарый и нахрапистый футболист межрайонной сборной легко мог сойти за Робин Гуда, тем паче в этой Вандее с ее провинциальной коммунистичностью.

Особенно если его чуть поднатаскать...

В том, что управлять им будет не очень сложно, Столяр тоже не сомневался, как и остальные «молодые волки», с энтузиазмом голодных волчат разрабатывавшие стратегию избирательной кампании, просчитавшие все ходы и предвкушавшие куски, которые они оторвут.

Но с первых же шагов бычок взбрыкнул.

Едва почувствовав запах власти, он рванулся к ней сломя голову, и ставку сделал не на них, а на близких ему по духу провинциалов, пусть «колхозников» и «замполитов», но зато понятных.

Абсолютным своим чутьем Шурик Лукашонок сразу угадал, что интеллигентские штучки переучившихся юристов ему не нужны, как и та часть голосов на выборах, которую они могли бы ему принести.

Когда во время теледебатов ведущий с откровенной иронией спросил Лукашонка, с чего, придя к власти, он собирается начать, тот, не задумываясь, пообещал:

— К новому году запущу все заводы. Сидящий напротив Капуста оторопело спросил:

— Как же вы собираетесь это сделать?

Этот вопрос, скорее всего, его окончательно и погубил, лишив решающей части голосов. Народу нужны были не вопросы, а ответы. Вернее, ответ, один-единственный. Шурик Лукашонок знал этот ответ:

— Всех посажу.

Виктор Столяр ему всегда был неприятен. Этот, как его называли депутаты, «токующий павлин» (Павел Павлович Титюня в деревне Дудинскасу объяснил: «Хвост, как у павлина, а токует, как глухарь, только себя и слышит»). С его эрудицией, навязчивым законничеством, с его умением одеваться, дарить цветы и делать комплименты дамам, да еще с его дурацким сарказмом...

Сидели как-то втроем, с еще одним «умником», Дмитрием Волохом, обсуждали план воздействия на электорат по категориям: рабочие, колхозники, учителя, военные, врачи... Тут же решали, кто кем займется...

— А кто будет работать с проститутками? — спросил Волох.

— Это зачем? — не понял шутки Шурик. Ему было вовсе не до шуток.

— Проститутки у него есть, — сказал Столяр. — Это мы.

Недавно испеченный кандидат в народные избранники побледнел. Он не понимал шуток вообще, тем более на свой счет. Он даже никогда не улыбался.

Когда расходились, подошел к Виктору, придвинулся вплотную и процедил со злобой, навсегда забирая бразды:

— Хватит духариться, дальше командовать буду я.

Первым обнаружив харизму, первым Столяр и опомнился. Но было поздно. От участия в избирательной кампании Виктор Илларионович устранился, а накануне выборов попросил жену Нину поставить в церкви свечку: «Если он пройдет, мне не жить».

Прошел. И уговорил (харизма) Столяра войти в новое правительство. Он был напуган новой ролью и боялся остаться один на один с необозримым числом проблем. «С кем мне без тебя работать, Витя? С этими олухами?»

Первое время Виктор Столяр, вице-премьер нового правительства, летал, как на крыльях. Он был незаменим, он был призван и понимал, что без него Всенародноизбранный, как без рук. Законы, указы, перестройка госаппарата...

Даже на инаугурации вместо президента, напуганного необычностью происходящего, с дипломатами общался он...

А сразу после — «пир победителей» в резиденции на местном «море», когда приближенные и соратники, вырвавшиеся вдруг во власть, сняли нагрузку, перебив посуду, облевав, обсморкав скатерти и занавески, перещупав вусмерть перепуганных официанток и поварих. Два месяца Павел Павлович Титюня не мог найти замену уволившейся назавтра обслуге.

Вообще-то Столяр все понял еще раньше, когда появились никакими законами не предусмотренные сначала Управление Хозяйством, потом Главное Управление Безопасности, которое возглавил отставной майор, первым делом разославший во все организации письмо... с поручением

«немедленно сообщить об известных им фактах коррупции вышестоящих начальников». «Для удобства» к письму даже прилагался формуляр, который оставалось только заполнить.

Но сейчас, на этом пиру, Виктор Илларионович увидел то, чего и в страшном сне не мог вообразить. На его глазах храм власти — той самой, к которой он так стремился, превратился в хлев.

дело в шляпе

Назавтра, то есть в понедельник, во второй половине дня, выполняя данное Дудинскасу обещание, Виктор Илларионович Столяр понес его письмо на пятый этаж. Было назначено, и он отправился обсудить с главой государства наболевшие вопросы.

Но не вернулся. Точнее, не дошел. Как раз в тот день, перед какой-то зарубежной поездкой, Шурик Лукашонок, Всенародноизбранный, был занят, он примерял шляпы, целую гору которых приволок Главный Завхоз Титюня. Принять вице-премьера он не смог.

...Чуть раньше Столяру в свите пришлось посетить детский дом. Встреча с высоким гостем была организована в младшей группе.

По известному сюжету: президент и дети, детишкам раздали цветные воздушные шарики. И сейчас, обступив усатого дядю со смешным зачесом, мальчики и девочки, разомлевшие в свете юпитеров, слушали, что он им говорит.

А дядя говорил, как всегда долго и без бумажки, в руке он держал ниточку, на которой был шарик. Не переставая говорить, он продвигался к самой маленькой девчурке, у которой зато был самый большой шарик, отчего она и стояла чуть в стороне. Не переставая говорить, усатый дядя машинально взял у нее ниточку и отдал взамен свою.

Когда, не переставая говорить, дядя уехал вместе с другими дядями, девочка заплакала. В этом государстве никогда раньше не было Всенародноизбранных, она была маленькая и не могла знать, что самый большой шарик может быть только у одного человека...

Это было чуть раньше, а сейчас Столяр Виктор окончательно прозрел и понял, что от этой власти ему ничего не обломится... Кроме шляпы, одной из целой груды на столе в приемной, забракованных Шуриком Лукашонком и щедро раздариваемых Павлом Павловичем Титюней всем приближенным.

Тогда он хлопнул дверью и ушел, швырнув на стол заявление об отставке, которая в тот же день была принята.

Попало ли его письмо, оставленное Столяром в приемной, адресату, Дудинскас так никогда и не узнал.

Зато он узнал другое, о чем Виктор Илларионович, находясь на государевой службе и всегда строго соблюдая чиновничьи правила, не мог ему рассказать до своего добровольного и, как многим показалось, мальчишеского ухода.

указ

За неделю до исторического открытия мельницы Всенародноизбранным был подписан довольно странный указ, он назывался «Об отмене пункта 5 Постановления Совета Министров № 347» и содержал всего две строчки, предписывающие этот пункт отменить.

Знакомясь с указами, большие начальники визируют их персонально, но из всех только Степан Сергеевич Лонг попросил своего помощника посмотреть, что это за постановление такое и что там за пятый пункт. От Лонга о нем узнал и Столяр. В пункте пять значилось: «Принять к сведению, что...» И далее — про «Артефакт», который на площадях, арендованных у Полиграфкомбината, установил оборудование и освоил производство ценных бумаг...

Таким образом, президентским Указом отменялось... принятие к сведению.

Тем, кто давно уже точил на Дудинскаса зубы, этого оказалось достаточно, чтобы услышать ясную команду, за исполнение которой сразу и взялись, причем «на всех фронтах».

Оставалось выяснить, чем порожден был этот документ.

без правил

В среду утром Дудинскас уже выкладывал ворох бумаг на стол заместителя председателя Высшего хозяйственного суда Республики.

Когда-то они дружили, поэтому принял судья Виктора Евгеньевича без проволочек. Но его бумаги даже листать не стал.

— Ежу понятно, что никакой юридической связи между этим Указом и расторжением с вами договора аренды нет. И так вот взять и расторгнуть договор никто не имеет права...

— Дай мне такое заключение!

Тот только вздохнул и кивнул в угол кабинета. Весь угол был заставлен кипами бумаг, перевязанных бечевкой.

— Вот. Накопилось за последние месяцы. Исковые заявления частных фирм. Не то что отвечать, некогда даже просматривать... Думаешь, ты один? И всегда одно и то же: «наехали», придушили, постановили все забрать...

Дудинскас понял, что с судом у него ничего не выйдет.

— Если бы они могли что-нибудь хапнуть и на этом успокоиться, — сказал судья. — Ну пусть бы эти несчастные фирмачи им постоянно отстегивали. Установили бы дань какую-нибудь, или оброк, или хотя бы барщину. Но нет, им нужно все...

— Пашку Марухина помнишь? — спросил Дудинскас. — Вы ведь с ним вместе в школе учились...

С полгода назад Паша Марухин, приятель Дудинскаса и второй (после Миши Гляка) консультант, построил с американскими партнерами шикарный ресторан «Комета-пицца» при бывшей интуристовской гостинице, незадолго до того акционированной. Сразу акционерное общество «проверили» и быстренько разогнали. А оно у Паши в учредителях. Понимая, что теперь его очередь, Паша заявляется — атлетически сложенный седовласый красавец, всегда в ярком пиджаке и при «бабочке», как столичный тенор на гастролях.

— Слушай, у тебя там знакомые. Можешь помочь? Знакомые у Виктора Евгеньевича везде, Паша это понимал, но помочь Дудинскас не мог, это Паше тоже было известно. Поэтому просил он совсем о немногом:

— Ты меня только с ними сведи. А дальше это уже мои заботы.

Хорошо. В Дубинках как раз праздник. Сговорились, что Дудинскас нужных людей пригласит, а Паша за ними заедет и привезет в деревню.

— Мне от тебя больше ничего и не надо. Дальше я уж сам.

— Ну смотри...

На следующий день после праздника Марухин, счастливый, благодарит:

— Все классно. Сговорились о совместной деятельности. В конце недели велели приходить — и без проблем.

Дудинскас заподозрил неладное, но Паша, как всегда, был исполнен оптимизма.

В пятницу к концу дня заявляется черный.

— И что, ты думаешь, они предложили мне отдать?

— Я тебя предупреждал...

— Нет, ты скажи, сколько ты думаешь, сколько?..

— Половину?

— Все! — Паша кругом прошелся по комнате, как хоккеист, забросивший шайбу.

— Как — все? Там же на полмиллиона вложений...

— А вот так. Подписывай, говорят, бумаги — и свободен. Оставайся у нас директором, вкалывай, сколько хочешь, сколько хочешь, воруй...

Выслушав веселенькую историю про однокашника, судья задумался...

— С Пашей понятно, — сказал он. — Но от тебя-то что им нужно? Твои Дубинки — не «Комета-пицца», там не больно разживешься... Хотя... Наехали-то и на типографию... Может быть, им нужна типография?

— Так дашь ты мне заключение или не дашь? Судья отрицательно покачал головой.

— Не дам. Никаких таких заключений мы частным фирмам не даем. Но вот если...

Дудинскас посмотрел на него с нетерпением. Что — если?

— Вот если нас официально запросит... ну хотя бы то же Министерство печати и культуры, соответствующие разъяснения мы им, конечно, выдадим.

моськи

Моська из крыловской басни лает вовсе не из-за отважного характера, а от глупости. Хотя настоящие собаки бывают и осторожны, и мудры...

алая гвоздика

— Ты почему моего лучшего заместителя публично говном обозвал? — деланно возмутился Иван Анатольевич Утевич, когда Дудинскас ему позвонил.

Они познакомились давно, когда Утевич тихонько работал в отделе культуры ЦК под Федоровичем, курировал Союз писателей, поэтому опекал комиссию московского ЦК, которая приезжала разбираться с событиями 30 октября. Особого партийного рвения Утевич никогда не проявлял, отношения с неформалами старался не обострять, с Дудинскасом и вовсе общался по-приятельски.

При Капусте он вырос до председателя комитета по печати, а после очередной реорганизации, объединившей печать с культурой и физкультурой, стал исполняющим обязанности министра.

— Я и тебя могу обозвать. И тоже публично.

— Тогда приезжай, — Иван Анатольевич положил трубку

В старые времена начальников Виктор Евгеньевич делил (кроме всего прочего) на тех, кто снимает телефонную трубку сам, тех, кому дозваниваются только через секретаршу, и тех, с кем переговорить можно лишь после подробного объяснения с помощником.

Утевич отличался от всех: он обижался, когда ему звонила чья-нибудь секретарша. Хотя отличался он и не только этим.

Во время «наезда» на Дубинки Служба контроля попросила его дать заключение «о целесообразности» создания в Республике частного музея. Он и дал — о целесообразности. Коротенькое, на четверть странички. Ему тут же указали на несерьезное отношение к поручению. И попросили в два дня все исправить. Через два дня было готово новое заключение, уже на пяти листах, но все о том же: музей необходим. В конце приписка: виновные в подготовке прошлого ответа строго наказаны.

— Ты почему заместителя министра публично называешь дерьмом?

В кабинете Утевича за длинным столом для совещаний вдоль боковой стены сидел Александр Ничипорович Новик, недавно привозивший письмо о расторжении договора. Всем своим видом он демонстрировал оскорбленность пятиклассника, незаслуженно получившего двойку.

— Я и министра могу публично, — специально для него повторил Дудинскас.

Александр Ничипорович вздрогнул и с испугом посмотрел на шефа.

— Меня? — поднявшись, Утевич перешел к столу для совещаний.

— Вас, — Дудинскас перешел на «вы», он всегда различал эту тонкость, — если, конечно, вас утвердят в этой должности.

Сели, стали объясняться. Письмо, подписанное Новиком, незаконно. Никаких форс-мажорных причин для расторжения договора аренды, заключенного на пять лет, нет, и любой суд права «Артефакта» восстановит. Кто не верит, пусть делает запрос. Но пока суд да дело, «Артефакт» лишается лицензии, а значит, перестает существовать. Здесь Дудинскас готов сражаться «до упора».

— В этой истории будет два раунда, — сказал Виктор Евгеньевич после долгих разбирательств. — Думаю, что первый вы выиграете. Отберете у меня эту цацку под названием «Артефакт», чем вынудите меня вернуться к моим прежним занятиям — публично вас изобличать, показывая, кто есть кто. Заниматься этим я буду до конца жизни и обещаю вам этот второй раунд выиграть. Зачем это нам с вами?

Иван Анатольевич тоже встал и неожиданно засмеялся.

— Вы даже представить не можете, Виктор Евгеньевич, насколько искренне я желаю вам победить уже в первом раунде, — и повернулся к Новику: — Отзывай взад свое послание.

— Но ведь звонили, — тот перешел на шепот, но Дудинскас услышал, — от Павла Павловича.

— Они звонили, а он, — Утевич кивнул в сторону Дудинскаса, — напишет. И так нас с тобой разрисует, что вовек не отмоешься.

Назавтра письмо о расторжении аренды было отозвано лично исполняющим обязанности министра.

Виктор Евгеньевич тут же заявился и торжественно вручил Ивану Анатольевичу алую гвоздику.

— За проявленную революционность мышления. Из всех «больших ребят» Утевич оказался единственным, проявившим в этой истории сообразительность и заглянувшим далеко вперед. Он вообще старался при новой власти оставаться человеком разумным[61].

версия

Имя произнесено, пусть и шепотом, но услышано. Подозрения Дудинскаса подтвердились. Павел Павлович Титюня в этом спектакле — главный дирижер.

Все сложилось. Теперь Виктор Евгеньевич наверное знал, кому понадобилось их доставать, кто подсказывал и Службе контроля, и Цитрусовым, и Галкову, и Спецзнаку, и Новику, кто их направлял и даже кто готовил этот странный Указ, «информируя» Всенародноизбранного.

Технология понятна. Доложили главе государства, что частная фирма захапала производство государственных ценных бумаг. Это могло всколыхнуть даже гораздо менее подверженного. Тонкость же в том, что производили в «Артефакте» не ценные бумаги, а бланки ценных бумаг, которые сами по себе никакой государственной ценности не представляли, а ценными бумагами становились лишь после того, как их заверяли подписью и гербовой печатью. Но кто такую тонкость может уловить на слух? Тут и подсунули Указ на подпись. Ничего, мол, мы принимать к сведению не будем. Придет время — разберемся...

Вот время и пришло.

Как делается дальше, Столяр рассказал, хотя Дудинскас это знал и без него. Делается-то просто, как с Пашей Марухиным: сначала наезжают, потом прижимают. И хоть веревки вей.

Наезд на Дубинки — это как бы первый, предупредительный залп. Доложили, что объявился самозванный помещик, да еще из неформалов, скандалист и писака, захватил полторы сотни гектаров, при том что и заслуженным людям больше сорока соток никогда не выделяли...

Хотя вряд ли об этом докладывали. Дубинки им были не больно нужны. Только как повод. Пал Палыч приехал, бывший райкомовец привык ценить живые ростки, а тут еще с ветряком так совпало, нашла ностальгия. Вот и расслабился, отчего и оставил их в покое, позволил Дудинскасу разобраться. Дубинки выстояли, тогда огонь перенесли на ценные бумаги.

Но зачем? На кой им вообще нужен «Артефакт»? Чего прицепились?

Всплыла в памяти добродушно-лукавая физиономия Главного Завхоза Павла Павловича Титюни:

— А где остальное?

Делать нечего. Вопросов накопилось больше, чем ответов. И Дудинскас решился сунуть голову в пасть льва.

с дальним прицелом?

Набрав номер и услышав долгие гудки, Виктор Евгеньевич посмотрел на часы. Без четверти восемь. До такой поры на службе не засиживаются. Только старые дураки, которым все мало. Вроде Гоши Станкова...

— Слушаю?

— Павел Павлович, это Дудинскас. Я вот сижу и думаю: ну кому бы позвонить. Кто у нас может вкалывать с утра допоздна?..

— Ты давай прямо. В чем дело?

— Вы же хотели посмотреть главное. Чего ж не приезжаете? Сижу как дурак с вымытой шеей.

— А ты звал? Ладно, ладно, только давай чтобы не темнить.

Павел Павлович прибыл назавтра, еще до начала рабочего дня. С собой захватил замминистра Новика. Дудинскас поджидал у проходной. Александр Ничипорович вертушку повернул с видимым удовольствием — оттого что про допуск его не спросили. На Виктора Евгеньевича даже не глянул. Зато в кабинете огляделся по-хозяйски (производство они не смотрели, проследовали по цехам, не задавая никаких вопросов).

Кабинет им понравился, Павла Павловича заинтересовал паркет. Он даже потоптался, попрыгал, проверяя, не ходят ли паркетины. Остался доволен.

— На бустилат ложили?

— Нет. По старинке, на битумную основу.

— Лак московский?

— Нет, польский, с отвердителем. Лучше держится.

— Надолго, значит, устроились?

Виктор Евгеньевич промолчал. Посмотрел на Новика. Судя по всему, надолго ли они здесь, зависело теперь от него.

Но Титюня ответа не ждал. Присесть отказался. «Какой еще кофе? Был бы коньяк...» Движение Дудинскаса к сейфу остановил: «С ума спятил? Перед работой!..»

Посмотрев в упор, подвел черту.

— Значится, так. В пятницу тащи справку о доходах. И к концу следующей недели никаких проблем у твоей фирмы, как я думаю, больше не будет. — Здесь он посмотрел на оторопевшего замминистра, который, впрочем, тут же согласно кивнул: — А тебе, — обращаясь к Новику, — считай, что не обломилось.

Дудинскас остался один. В пустом кабинете и в полном недоумении. Может, впервые в жизни он абсолютно ничего не понял.

круглый дурак

— Что это? — спросил Дудинскаса хозяин кабинета, кивком поздоровавшись и заглянув в положенную перед ним папку, как заглядывают в банку с червями.

— Справка о доходах, — сказал Виктор Евгеньевич, — вы просили. Здесь динамика наших доходов за последние полгода.

Павел Павлович Титюня отодвинул папку и посмотрел на Виктора Евгеньевича, как смотрят на шкаф. Даже любопытства не было в этом взгляде, да и взгляда не было, в том смысле, какой в это слово обычно вкладывают.

Больше Дудинскас его не интересовал. Павлу Павловичу позвонили из стоматологической поликлиники, ему нужно было что-то делать с зубами.

Потом позвонили с галантерейной базы, потом с лесопилки. Потом затрезвонили сразу три телефона...

Просидев минут пятнадцать, Виктор Евгеньевич поднялся уходить. Таким круглым дураком он себя еще не ощущал.

Титюня оторвался от разговоров, положил все три что-то щебечущие трубки на полированный стол:

— Со всеми вопросами...

Снова зазвонил телефон. Титюня поднял и тут же опустил трубку.

Дудинскас даже оглянулся: кому это он? У него никаких вопросов не было.

— Со всеми вопросами — к Капитану, — Дудинскас попятился, физически ощутив, как защелкнулись наручники. Титюня улыбнулся. Все-таки от природы он очень мягкий человек. — Это мой заместитель. Такая фамилия. Тебе позвонят.

непосредственность

Взяток Виктор Евгеньевич никогда не давал. Если не считать истории с Вовулиными телевизорами.

В это никто не поверит, но при Капусте Виктор Евгеньевич сумел протянуть сквозную цепочку заинтересованности от Дубинок до самого верха, упрямо не замечая, сколько сложностей влечет за собой эта его придурь.

На что ему однажды в одной из приемных и намекнули:

— Иногда, Виктор Евгеньевич, начинает казаться, что вам очень мешает ваша... — доброжелатель тяжело вздохнул, подбирая нужное слово, — ваша непосредственность.

А вздохнул он потому, что сложности-то Дудинскасом создавались, а смысла в том не было никакого. Никто ведь ни в чью бескорыстность давно не верил. И бескорыстно помогая Дудинскасу, даже Владимир Михайлович Месников не мог быть не заподозренным в мздоимстве — когда всем известно, сколько выкладывают только за то, чтобы попасть к нему на прием.

Обходиться без взяток Дудинскасу удавалось еще и потому, что «большие ребята» его всегда немножко побаивались. Хотя давно он уже не снимал и не писал, и с мегафоном на митингах не ораторствовал...

Но вот пришли новые люди, статей его они никогда не читали, фильмы, может, и смотрели, но титры не запомнили, фамилию вообще путали, историей давних схваток с номенклатурой не интересовались, как и вообще историей... Сразу выскочив, они ни с какими правилами не считались, потому что их не знали, про сопричастность слышали только в связи с Уголовным кодексом. Брали поэтому у всех, неловкости не ощущая. Потому и Дудинскасу без всяких обиняков предложили снять все его трудности до конца недели.

А он явился со своей дурацкой справкой о доходах.

Теперь вот жди, когда позвонят.

примите участие

Позвонили даже раньше, чем он добрался до «Артефакта».

Едва Дудинскас вошел в приемную, Надежда Петровна доложила, что звонил заместитель Павла Павловича Титюни и потребовал к пятнице представить докладную записку с предложениями по развитию в государстве производства бланков ценных бумаг. Разумеется, при участии «Артефакта» — в качестве головного предприятия, что было особо подчеркнуто.

«потерянное поколение»

Выслушав Виктора Евгеньевича, его приятель Гоша Станков принялся заваривать кофе. Оставаясь на работе вечерами, кофе он заваривал в огромном дистилляторе и грохал обычно сразу по две большие кружки. На этот раз одну кружку он отдал Дудинскасу.

— Слушай, давай поговорим, а? С этим блядством все как-то не получается...

Дудинскас поднялся и вышел. Через две минуты вернулся с бутылкой какой-то сувенирной дряни и двумя стаканами. Молча разлил.

— Как я понял, нас приглашают к сотрудничеству, — сказал Станков. — И для того чтобы ты был сговорчивее, вот уже целых полгода тебя трясут, как грушу.

— Может, стоит попробовать? — сказал Дудинскас не очень уверенно. — В конце концов мы же хотели уйти под государственную крышу... Крыша другая, но хрен редьки не слаще.

— Ну да. И будет, как с Пашей Марухиным: сколько хочешь, воруй.

Воровать не хотелось. Им все время чего-то не хотелось. Не хотелось торговать, не хотелось халтурить, выпуская книжную порнуху и дешевые детективы, не хотелось печатать этикетки для спичечных коробков, не хотелось покупать оборудование, не хотелось быть собственниками... Последнего они просто не умели. Слишком рано для этого родились и слишком поздно пришли в бизнес.

Им не хотелось играть по новым правилам. Они никак не могли понять, что работать нужно ради денег и зарабатывать их нужно любыми способами, потому что только тем, сколько ты заработал, и оценивается результат.

— Иногда мне начинает казаться, — сказал Станков, — что Вовуля Лопухов был все-таки прав. В наших условиях не нужен никакой порядок. И никакое упорство... Иногда я даже завидую молодым. Дудинскас засмеялся.

— Ладно, давай будем, — Станков поднял стакан.

— Будем, — согласился Дудинскас. — За молодежь. Может, и зря я Вовулю выгнал.

— Я вот по сыну смотрю, — согласился Станков. — Они за все хватаются, у них сто дел. Схватился, не вышло, бросил. «Сникерсы», машины, компьютеры, теперь еще цветной металл... Но зато — независимость. Одно грохнут, за другое на них наедут... Здесь грохнули — пошел дальше. Но вот нечаянно что-то получилось, пусть из ста одно, и он уже победитель. А ты давишь до упора, прешь до победного конца, тут, в этом конце тебя, и прижимают. И все. Никаких вариантов, полный каюк... Может, они правы? Может, сегодня так и надо — хвататься сразу за все?

— А мы что, не хватаемся? Книги, мельница, автоколонна, колбаса, теперь вот ценные бумаги...

— Соус другой, — сказал Станков. — Впрочем, мне нравится. Иначе скучно.

Дудинскас снова налил.

— Будем?

Станков опорожнил стакан.

— Знаешь, — сказал он, — мне иногда кажется, что Хемингуэй что-то напутал. Или безнадежно устарел. Это не они, это мы — потерянное поколение. У них не было прошлого, оно не состоялось из-за войны, у нас прошлое как раз есть. Но с ним не то чтобы жаль, с ним просто невозможно расстаться.

— Это не Хэм сказал, а эта баба, Гертруда... Все вы, говорит, потерянное поколение. Помолчали.

— Пошли, — сказал Дудинскас. — Уже поздно. Завтра засядем за докладную.

— Неужели ты так скурвился? — Станков, отставив руку со стаканом, щурился, пытаясь поймать резкость. За две последние недели он изрядно устал.

— Я не скурвился, Гоша. И не хочу, чтобы со мной это случилось. На этом и стою.

— Но этого же никто, ты понимаешь, никто не видит!

— Да, но это неважно. Важнее, что ощущаю я.

почти свадьба

Просидев с Гошей Станковым двое суток — последнюю ночь до петухов, докладную о развитии отрасли они состряпали, соображения и предложения записали, благо материала у них хватало. Оценка ситуации, проблемы, предложения, перспективы... Единственное, что обошли, так это вопрос об участии «Артефакта».

Первый заместитель управляющего Хозяйством Всенародноизбранного со странной фамилией Капитан, к которому они явились, как и было назначено, к восьми утра, записку взял и погрузился в чтение.

Дудинскасу он протянул какой-то листок.

— Вы пока посмотрите.

Это был проект нового Указа Всенародноизбранного о передаче всего производства ценных бумаг Республики в ведение Управления хозяйством с созданием для этих целей закрытого акционерного общества. Все их догадки, таким образом, подтвердились.

«Вежливые ребята, — мелькнуло у Дудинскаса. — Показывают-то проект, а не готовое постановление[62]».

Внимательно прочитав докладную, Леонтий Капитан посмотрел на Дудинскаса, на Станкова:

— А мы уже и руководство Спецзнака пригласили... И принялся читать снова. Потом поднял голову:

— Что это означает, Виктор Евгеньевич? Виктор Евгеньевич пожал плечами.

— То и означает, что мы не хотим в этом деле участвовать. Вы вместе со Спецзнаком создавайте свое производство, мы с удовольствием передадим вам наш опыт и все наши наработки. Пока вы окрепнете, мы будем работать. И какие-то первые потребности, какие-то дыры заткнем. А потом займемся чем-нибудь другим.

— Вы ведь хотели ЗАО? Вот вам, пожалуйста. Почему же вы расхотели?

шаг к свободе

— Люди не нравятся или из принципа? — спросил Капитан с нескрываемым сарказмом.

Виктор Евгеньевич вспомнил приемную Титюни (двери напротив), в которой ему недавно пришлось побывать, потом свою «справку о доходах», с которой он так облажался, и вслух подумал:

— Настолько не нравятся люди, что уже из принципа. В этот момент в кабинет гуськом заходили приглашенные на совещание. Первой — Лаврентия Падловна — с улыбкой уличной проститутки, затем Александр Ничипорович, он улыбался подобострастно, последним вошел Коля Слабостаров в ярко-салатовом абсолютно импортном пиджаке, отчего походил на стилягу конца пятидесятых, а улыбался глупо, как жених, которого привели к родителям богатой невесты.

Войдя, они выжидательно встали возле дверей. Их вид свидетельствовал о готовности сотрудничать — с любимым «Артефактом», с горячо любимым Капитаном и всенародно любимой властью. До гробовой доски.

Капитан посмотрел на них с тоской матерого армейского майора, которому только что приказали выбить противника с хорошо укрепленных позиций, имея в распоряжении команду из инвалидов и необученных блядей.

— Вот видите, — сказал Дудинскас, довольный, что может смягчить невольно сорвавшуюся грубость в адрес всенародного режима. — Разве с этими можно работать?

— Вы свободны, — сухо сказал Капитан.

повод для оптимизма

Повод для оптимизма всегда есть. На дне рождения Паши Марухина, уже перешедшего в «Артефакт» на должность официального консультанта, гуляли в Дубинках допоздна, а потом, отправив домашних, еще поехали в баню. Оглядев их сугубо мужскую компанию, Паша решительно заявляет:

— Не, ребята, мне с вами не по пути. Я—к падшим женщинам.

Рано утром появляется взлохмаченный, мятый:

— Проснулся, пытаюсь поднять голову, чтобы посмотреть на небо, а там — земля!

Отъехал Паша, оказывается, недалеко и благополучно приземлился в первом же кювете, крышей вверх. Так, головой вниз, и заснул.

Паша вообще человек «везучий», но на этот раз ему повезло особенно, потому что не очень далеко уехал.

— Еще неизвестно, чем бы все кончилось. И у Дудинскаса со Станковым неизвестно, чем бы все кончилось, согласись они в тот день на совместное производство под крышей Управления хозяйством. Или хотя бы начни обсуждать с Леонтием Капитаном условия...

в продолжение темы

— В продолжение темы, — сказал Гоша Станков, когда они вышли из кабинета Капитана. — Я все думал о нашем разговоре. Так вот, если ты хочешь играть по своим правилам, я знаю, что тебе нужно делать. Снова иди в политику. Меняй власть.

— Это мы уже проходили ...

другая жизнь

Весной, в преддверии новых парламентских выборов, без всякого предупреждения в Дубинки приехал Симон Поздний.

Где-то к концу первого года работы в «Артефакте», совершенно отключившийся от «уличных боев» и митингов Дудинскас среди подчиненных обнаружил человека, который не слышал про Народный фронт. Он был так удивлен, что тут же опросил буквально всех артефактовцев. Невероятно, но ни один из них, кроме Вовули, про Народный фронт ничего не знал. В лучшем случае что-то слышали, но, что именно, вспомнить не могли.

Виктора Евгеньевича это потрясло и заставило оглянуться. Совсем недавно он своими глазами видел тысячи людей на митингах, ощущал перемены, отмечал, как много Симону Позднему с его неформалами удается, как становится «популярной» еще недавно считавшаяся стыдной мова, как трепещут на солнце бело-красные стяги, которых с каждым днем становилось все больше... Но вот всего лишь шаг в сторону — другая жизнь, иные интересы. Политики живут в собственном, отделенном от общества пространстве-времени...

Оглянувшись, Виктор Евгеньевич обнаружил, что местные в Дубинках не знают, что уже давно нет царя... то есть, конечно, слышали, что его нет (Ленин сбросил), но как бы и не знают — не придают этому значения. Для них и немцы были обычной сменой порядков — в бесконечном ряду начальников и ничего не меняющих перемен. Вспоминая немцев, партизан, полицаев, советских, говоря о нынешних и непонятно каких, в деревне их не вполне различают, называют они, а если и подразделяют, так только на плохих и хороших.

Соседка Анна Павловна рассказала ему, что, когда плохой полицай навел на нее (она стояла с дочкой на руках) автомат, хороший немец ударил его прикладом по голове, потому что у него тоже была дочка, он и фотографию показал.

Не то что с перестройкой — с самой войны здесь ничего не изменилось. На столе у Анны Павловны все та же буль6а, та же шкварка, только теперь уже без простокваши, так как коров в деревне никто не держит, и чай без сахара, так как денег на сахар теперь нет...

Но Симона Позднего как раз знали. Собрались у дома Дудинскаса, даже из-за реки подошли, смотрели с удивлением, пытались потрогать. Всех видели — и Лонга, и Месникова, и генерал-полковника от безопасности Горова, и даже районных царей, но как бы не замечали. А этот отчего-то показался, произвел впечатление.

Может быть, потому, что в стороне, одиноко и не приближаясь, стоял комендант их хозяйства, отставной полковник Петр Петрович Захаренко, придерживая рукой самодельный бело-красный флаг...

если бы не «большевики»...

Симон Поздний ходил по объектам, собранный и деловой, каким никогда раньше его Дудинскас не видел. Расспрашивал всех подробно — про жизнь, про зарплату, про то, как вообще работается, и очень похож был на прежних партийных.

День выдался удачный: и кирпич подвезли, и раствор, и тракторы на поле гудели. А тут еще приехали шабашники и принялись под присмотром архитектора Дергачева с художником Борисом Титовичем настраивать механизм ветряка.

Здесь Симон Вячеславович проявил познания в том, как раньше все это было. Он даже знал, как отливаются жернова. По специальности, оказалось, почти этнограф. Здесь же, опять как и все приезжавшие, пообещал помочь, чем вызвал у Виктора Евгеньевича улыбку, на которую не обиделся[63].

Подходя к людям, Поздний хвалил работу:

— Вот видите, сколько всего можно было сделать, если бы другая власть.

Снова подходил к людям, говорил:

— А представляете, сколько бы вы здесь сделали, если бы не большевики?

За накрытым в саду под цветущей яблоней столом, пригубив сухого (обычно он не пьет), Поздний поднялся с тостом:

— А вот представляешь, как бы здесь все было и что бы ты здесь понастроил, если бы...

— Если бы что? — спросил Дудинскас.

Симон замолчал, смутился. Потом засмеялся. Понял.

придурков хватает

Зависело все и всегда, как убежден был Дудинскас, только от одного. От упрямства, от настырности, от идиотизма и решительности прошибать лбом стену.

Сколько здесь родилось Бедолаг да Старобитовых[64], столько и стало передовых колхозов, столько «маяков». Но ровно столько их и вообще могло быть — будь тут капитализм, феодализм или «азиатский способ производства».

как научиться шить

Перед отъездом Симон Поздний спросил у Дудинскаса:

— И где ты, Евгеньевич, всему этому научился?

Когда в первый раз женишься, все должно быть по-настоящему — золотые кольца, свадьба с гостями и неизбежно костюм-тройка. Виктор Дудинскас в юности был пижон, и перед свадьбой он поехал в Вильню к знакомому портному, прихватив с собой картинку из журнала мод. Стал рассказывать, что и как ему нужно пошить.

— Нет, вы мне так много не рассказывайте, хотя вам, может быть, и интересно. Вы покажите мне эту картинку.

Виктор показал.

— Если я вас правильно понимаю, так вы хотите, чтобы ваш свадебный костюм сидел на вас, как нарисовано на этой красивой картинке, что очень понравилось бы вашей юной невесте?

Именно об этом Дудинскас мечтал.

— Большое вам спасибо, теперь я буду знать. Но еще я хотел бы знать: и когда вам это нужно?

Разумеется, это нужно было вчера. Ну хотя бы завтра. Старый еврей переспросил:

— Вы завтра женитесь?

— Нет, я женюсь послезавтра.

— Утром или вечером?

— Ну разумеется, утром. Но у меня еще куча забот...

— О, это в корне меняет дело.

За двадцать пять рублей старыми он ровно за сутки сшил костюм, который сидел на Дудинскасе лучше, чем на любой картинке.

— Где вы научились так шить? — спросил Виктор, уже и тогда проявлявший любознательность. Тем более что в ателье ничего подобного ему не сшили бы и за два месяца.

— Очень просто. Еще «пше польском часу», как у нас теперь говорят, я был молод, как вы, мечтал стать хорошим портным и уже даже был подмастерьем. Вам это не покажется странным, что у меня тоже была невеста? Когда она приходила ко мне вечерами, мы начинали болтать. Однажды, болтая, я гладил пиджак клиента, чего нельзя делать, даже если ваша девушка очень хороша, и я спалил этот пиждак. Тогда у нас с ней остался только один выход — за одну ночь сшить новый костюм, потому что тот пиджак сгорел, но не от стыда, а от утюга, как вы поняли. И мы сшили с ней этот костюм, потому что если бы мы так не поступили, я никогда не стал бы портным. Меня выгнали бы из этого ателье и взяли бы только подметать нецентральные улицы.

Про «большевиков» они с портным не говорили, хотя в Литве в ту пору у власти как раз и были «большевики». Но до них долго была частная собственность, а значит, и хозяева, которым интересны портные, умеющие шить.

...Другого способа «всему такому» научиться Виктор Евгеньевич не знал.

Симону Вячеславовичу Позднему его ответ понравился: ведь выходило, что виноваты все же «большевики», как и во всем, что здесь случилось и еще случится, пока не кончится их эстафета: от Орловского — к Капусте, от Капусты — к Лукашонку, от него... И далее, до той замечательной поры, пока в этой «стране огурцов» не вырастет поколение, которое, говоря словами профессора Геннадия Степановича Ягодкина, про все это даже не слышало.

1990-1994

марка

глава 1 жизнь взаймы

Впервые за несколько лет Виктор Евгеньевич Дудинскас потянулся к перу и даже отыскал свой старый блокнот, в котором записал:

«Приметы малого бизнеса: увидишь весной аиста летящим — пролетишь, сидящим — сядешь (шутка)».

ехать так ехать...

В очередной раз вернувшись из Голландии, он торжествующе вывалил на огромный, как для пинг-понга, стол Гоши Станкова сразу несколько рекламных проспектов.

— Вы хотели оборудование? Вот оно.

Проспекты они разглядывали с интересом. Ольга Валентиновна так даже с восторгом. Не бывает технолога, который не мечтал бы о такой роскоши.

— Где деньги? — настороженно спросил Станков.

— Деньги есть. Но вы сначала посчитайте загрузку. Вот технические характеристики оборудования. А это условия контракта на его поставку. Через три месяца новенькие машины будут стоять у нас в цехе — выставочные образцы. Расчеты делайте на выпуск банковских бланков по технологии непрерывный формуляр. До завтра.

Дудинскас вышел, плотно притворив дверь. И тут же приказал девушке Свете никого к Станкову не пускать, по телефону ни с кем не соединять и Ольгу Валентиновну тоже не дергать, а народ со всеми текущими вопросами отправлять прямо к нему. В конце концов, ехать так ехать.

бабки вперед

Назавтра к вечеру вдвоем и пришли. Ольга Валентиновна тяжело пристроилась на краешек дивана в дальнем углу кабинета, у журнального столика, а Георгий Викторович сразу прошел к окну и, отвернувшись, задымил «Бело-мором».

Ему нужны были гарантии.

— А если такие гарантии я дам?

Станков посмотрел на своего студенческого друга с сочувствием. Во всем они Дудинскаса понимали, все им Виктор Евгеньевич уже доказал своей победой с Дубинками. Все они знали относительно небеспочвенности оптимизма. Но здесь Георгий Викторович только пожал плечами:

— Гарантия, как сказал бы наш приятель Миша Гляк, может быть только одна: бабки вперед.

Именно это Дудинскас и предлагал. Решение, сам того не ведая, подсказал ему Коля Слабостаров.

— Формируем заказ, берем под него оборудование, а рассчитываемся за него по мере выполнения заказа. То есть все, как вам и хотелось: сначала получаем машины, потом отдаем деньги, на них же и заработанные.

— Остался пустяк, — Станков передразнил Дудинскаса: — «формируем заказ». Как, интересно, ты собираешься это сделать?

— Очень просто! Соберем все коммерческие банки, раз работаем для них унифицированный пакет документов — три десятка наименований. Называем все это, — здесь Дудинскас перешел на торжественный тон, — «Единая система банковской документации». Е-ди-на-я. Разработчики? Станков Гэ Вэ и группа заинтересованных авторов, в том числе и сами банкиры. Между прочим, даже гонорар за разработку системы рвется вам проплатить добрый дядя. В данном случае — поставщик самокопирующейся бумага, мечтающий сбыть лишнюю сотню тонн, причем без предоплаты. К слову, это фирма «Арденю». Ее ты знаешь...

Фирма «Арденю» поставляла «Артефакту» бумагу для въездной визы. Это Станков знал. Но знал он и многое кроме. Слишком многое, чтобы подпрыгнуть от радости, как хорошо Виктор Евгеньевич все придумал. Поэтому Станков снова подошел к окну и снова закурил, глубоко затягиваясь и выпыхивая клубы дыма с видом человека, у которого нет более важного занятия.

хренобель

Станкову в работе мешал один недостаток: он был «ну совсем не финансист». Вот приходит к Дудинскасу с какими-то бумагами и обескураженно говорит:

— Ну что за хренобель? По расчетам нашей бухгалтерии, опять получается, что убыточно у нас только производство...

— А где Агдам? — спрашивает его Дудинскас.

— В бухгалтерии Агдам Никифорович, где же, оне обедают...

Бухгалтерия «Артефакта» в такое время обычно закрывалась на внутренний замок — там готовили суп, запах которого просачиваясь в коридор, достигал комнаты Станкова, расположенной рядом, что (как можно догадаться, зная, что даже кофе, заваренный девушкой Светкой, директор ЦЦБ выпивал обычно холодным, забывая про чашку на краю стола) вызывало в нем ярость, но тихую, с учетом характера, совсем тихую...

финансовый директор

Агдам Никифорович руководил бухгалтерией с той поры, когда «финансовая служба» «Артефакта», созданная Вовулей, за ним следом и сошла.

Человек он был молодой, но черная нечесаная борода при малом росте и темно-красном, до лиловости, носе делала его похожим то на гнома, правда, без колпака, то на разбойника Бармалея из когда-то всеми любимого фильма Ролана Быкова «Айболит-66», что заставляло даже Дудинскаса обращаться к главбуху только по имени-отчеству и на «вы», хотя глаза его обычно называли Агдамчиком.

Плачевному состоянию бухучета в «Артефакте» новый главбух обрадовался, так как сразу понял свою незаменимость. Бухгалтерию он повел старательно. Даже слишком. Виктор Евгеньевич теперь мог сколько угодно «химичить», относя, скажем, затраты по строительству конюшни на ремонт печатного цеха, в полной уверенности, что все бухгалтерские проводки Агдам Никифорович осуществит грамотно. И скрупулезно подошьет все документы в папку, на которой старательно выведет «Строительство конюшни». К полному восторгу любого налогового инспектора, пришедшего с проверкой.

Ошибаются в работе все. Но Агдам Никифорович обладал весьма типичной для бухгалтеров совковой школы способностью абсолютно не видеть за деревьями леса, отчего ошибался он самым идиотским образом.

Ну, например, он приходил и сообщал Дудинскасу, что бумаги в этом месяце они закупили на сто шестнадцать миллиардов.

— Сто шестнадцать чего? — переспрашивал Виктор Евгеньевич невинно и как бы невзначай.

Агдам Никифорович багровел, потом синел, потом лиловел:

— До сих пор мы считали в рублях...

— И сколько насчитали? — переспрашивал Дудинскас.

— Я же сказал, сто шестнадцать миллиардов.

— Агдам Никифорович, сто шестнадцать миллиардов — это много, — говорил Дудинскас по возможности мягко, — это так много, что даже больше, чем весь наш годовой оборот. — Агдамчик становится черным. — Ну, может быть, миллионов? — Дудинскас уговаривал его, как младенца.

— А вам что говорят? — И уходил, насупившись. — Не надо, Виктор Евгеньевич, только думать, что вы тут умнее всех...

Ничего не различая за цифрами, не ощущая их масштаб и даже не догадываясь, что его можно ощущать, он был начисто лишен того, что Дудинскас называл способностью к домохозяйкиным расчетам, то есть к житейскому анализу. Поэтому при всякой попытке Станкова или Дудинскаса хоть о чем-нибудь с ним посоветоваться, он с упрямой последовательностью выдавал нагopа только «хренобель». При этом он числился (на чем категорически настоял при приеме на работу) не только главбухом, но и финансовым директором, то есть главным стратегом фирмы. И надувался от обиды, и лиловел всякий раз, когда об этом кто-нибудь забывал. Болезненная обидчивость превращала общение с ним в пытку.

— Что ты делаешь?! — пытался образумить приятеля Миша Гляк. — Как можно такому индюку доверять финансы? Он же вас когда-нибудь так подставит, что костей не соберете.

Но Виктор Евгеньевич не внимал. После Вовули он рад был, когда в бухгалтерии хоть что-то сходилось.

подставка

И даже тогда Дудинскас не внял, когда Агдам Никифорович, сияющий, как медный самовар, вошел в его кабинет, где шло совещание, и торжественно, как о помолвке, объявил, что прибыли по итогам года у нас с вами, Виктор Евгеньевич, набралось немногим больше двух миллиардов. Вот, мол, вам показатели, а то Георгий Викторович все недовольны, все жалуются, что я им рисую одни убытки...

В кабинете наступила гробовая тишина. Только Станков тихонечко свистнул. Даже он понял, что фирме кранты.

— Где балансовый отчет? — спросил Дудинскас мягко и нарочито небрежно. Так кошка проходит по комнате, боясь спугнуть птичку на подоконнике.

— В Налоговой инспекции, — ответил Агдам Никифорович, довольно шмыгнув носом. — Вчера сдал. Между прочим, на два дня раньше срока, — так Бармалей в любимом фильме Виктора Евгеньевича вылезает из трюма и радостно сообщает: «Я дырочку проковырял, сейчас они все потонут».

Производственное совещание прекратилось, совещаться больше было не о чем, производства у них уже не было, v них была только прибыль. И налоги, налоги, налоги — на всю оставшуюся жизнь...

— Дурак или назло? — спросил Станков, когда Агдам Никифорович победоносно вышел.

— Не могу поверить, чтобы назло, — заступилась за Агдамчика сердобольная Ольга Валентиновна. — Ну какой же вы, Георгий Викторович! Разве же так можно о товарищах?

Тут же Дудинскас помчался к налоговикам, где, буквально стоя на коленях, вымолил вернуть отчет обратно, сославшись на бухгалтерскую ошибку. Когда он вернулся, его уже ждали Паша Марухин и Мишка Гляк, вызванные по тревоге Надеждой Петровной.

спасатели

Просоветовавшись часа два, пригласили Агдама Никифоровича, и Дудинскас доложил финансовому директору только что намеченный план, согласно которому бухгалтерии предстояло срочно произвести (в соответствии с письмом Министерства финансов, о котором Агдамчик конечно же знал, но которое «упустил из виду») переоценку производственных запасов. То есть пересчитать весь бухгалтерский баланс, подставив в него реальные, в десятки раз выросшие из-за инфляции цены на бумагу, краски и прочие материалы, которые «Артефакт» закупал и расходовал, а Агдам Никифорович по той же цене списывал, нимало не заботясь, что вчерашний рубль уже давно превратился в десятку, а позавчерашний даже в сотню.

Придуманный Гляком с Марухиным пересчет сразу увеличивал затраты и как минимум вшестеро снижал прибыль, отчего налоги уменьшались до разумных пределов.

При слове «разумных» Миша Гляк поморщился, как от зубной боли: ничего «разумного» в том, чтобы платить налоги, он не видел. Но Паша Марухин его усовестил, проявив по отношению к государству великодушие:

— Нельзя же, как эти, забирать все, — произнес он печально, вспомнив, видимо, историю с «Кометой-пиццей».

Агдам Никифорович, обиженно насупившись, встал.

— Ну я пошел, у нас там работа кипит, а мы здесь с вами разглагольствуем...

Станков взглянул на часы:

— У вас сегодня на первое щи или борщ «украинский»?

— Вы напрасно меня здесь подначиваете, Георгий Викторович. — Хотя... — он с ненавистью глянул почему-то на Дудинскаса: — Мы, конечно, понимаем, у нас работаете только вы...

После чего Агдам Никифорович с достоинством удалился — пересчитывать себестоимость и переделывать баланс.

нельзя платить

— Сколько он у вас получает? — спросил Паша, когда Агдам вышел.

— В месяц выходит что-то около пятисот «зеленых», — ответил Дудинскас, — не считая десяти процентов учредительских, ну и всяких прочих льгот, вроде выплат за аренду его собственной машины.

Машину Агдамчик берег, как невесту, и никуда на ней по служебным делам (то есть без толку) не ездил, хотя запчасти и бензин за счет фирмы исправно покупал. Кроме всего, ему построили в Дубинках дачный домик, который, подсчитывая, по просьбе Дудинскаса, личные доходы, Агдам Никифорович всегда забывал учитывать...

— Так много платить нельзя, — сказал Гляк.

Виктор Евгеньевич и сам замечал, что всякий раз, когда, проявив слабинку, он выплачивает кому-то больше, чем тот заработал, дело заканчивается увольнением.

— Нельзя переплачивать, — согласился с другом Паша Марухин. — Людям много платить вредно.

— Ну да, — съязвил Станков. — Их надо держать в черном теле. Тем более таких, которые на все согласны: «Лишь бы войны не было. А мы и на щавеле перебьемся...»

— Я не об этом, — остановил его Миша Гляк. — Я о другом. Агдамчик ведь не верит ни одному вашему слову. И считает просто: если вы даже ему столько платите, сколько же загребаете сами? Он же вас всех из-за этого ненавидит. Мой тебе совет, — произнес Мишка Гляк убежденно, — кончай богадельню.

даровое развращает

Убежденность Миши Гляка была отнюдь не беспочвенной.

Недавно его фирме предложили по дешевке закупить репчатый лук для сотрудников. Тут же, прикинув выгоду, Гляк поручил секретарше составить список: кому сколько надо. Кому пять кило, кому десять, а кому, если семья большая или на тешу да свояков, и все пятьдесят. Деньги постановил вычесть из зарплаты.

Но тут подошел революционный праздник 7 ноября, который никто не отменял, только стали как-то иначе называть, и Мишка Гляк решил народ в совковый праздник посовковому облагодетельствовать. Дай-ка я этот лук трудовому коллективу к празднику подарю, пустяк, конечно, но людям приятно.

Назавтра коллектива у Гляка уже не было, а был развороченный улей. Все перегрызлись, несмотря на праздник. Это как же: мне пять кило, а ему пятьдесят?! За какие заслуги? Неважно, кто на сколько записался, думали-то, что за деньги, а тут за так... В конце концов коллективно постановили... снести весь лук в контору и поделить поровну.

— На ошибках учатся, — сказал Гляк, вспомнив эту историю. — Ты, Виктор Евгеньевич, поступай, конечно, как хочешь. Но сколько ты своего Агдамчика ни подкармливай, финансы тебе придется вести самому: называется — неразделяемая ответственность... Иначе он тебя подставит. Если уже не подставил...

Эх, тут бы Дудинскасу прислушаться, хотя бы насторожиться.

школа гляка

Всякий раз, когда они со Станковым вляпывались — по неведению и «отсутствию базового образования»[65], выпутываться помогали Гляк с Марухиным. В конце концов им это надоело, приятели решили, обобщив свой опыт, устроить Виктору Евгеньевичу занятие «по прикладной экономике и финансам периода начального накопления капитала», потребовав, чтобы он старательно все законспектировал, несмотря на то что ликбез проходил в бане.

Разделив листок на две колонки, в левой Виктор Евгеньевич прилежно записал под диктовку все известные способы увеличения затрат, а в правой — уловки по уменьшению доходов.

— Если размер налогов зависит от прибыли, то есть, грубо говоря, от разницы выручки и затрат, — тоном профессора втолковывал Гляк, — то и младенцу должно быть понятно, что выручку по бухгалтерии нужно занижать, а затраты как бы увеличивать.

Выручку можно занизить, продав свою продукцию посреднику, скажем, вдвое дешевле ее цены, а затраты — завысить, купив опять же у посредника расходные материалы, скажем, вдвое дороже, чем они стоят.

— Такие фирмы-посредники называют «одуванчиками», — авторитетно пояснял Марухин, — из-за того, что, совершив несколько операций (а иногда и одну), они тут же исчезают. И все концы в воду.

— «Дельту» — так называется разница между реальной и «договорной» ценой, — важно продолжал Гляк, — посредники возвращают, разумеется, не без навара, но зато наличными, с которых не надо платить налоги.

Для увеличения затрат можно как бы обучать персонал, почаще отправлять сотрудников в командировки (лучше за границу), как бы арендовать у них и почаще чинить их личные автомашины, в уме засчитывая им все это (и плату за учебу, и командировки, и аренду, и починку) в зарплату, но уже чистую, опять без налогов. Еще надо как бы ремонтировать оборудование и помещения, оплачивать консультации, заказывать рекламу, завышая ее «договорную» цену...

Валютную выручку, чтобы уйти от обязательной продажи ее государству по установленному Госбанком грабительскому курсу и не платить налоги на прибыль, проще всего оставлять там. И, купив там (за бугром), скажем, оборудование, оформить его на временный ввоз и как бы сдать самому себе в аренду (снова через посредника). Тогда не придется платить таможенную пошлину, а затраты опять как бы повысятся — в них включается и плата за аренду, которая опять же вернется в виде «дельты»...

Ну и так далее, с утра до вечера, всю неделю, каждый месяц и без конца...

палить картечью

Всем этим уловкам Виктор Евгеньевич обучился настолько, что, поехав в Голландию, привез не только проспекты новейшего оборудования, но и самостоятельно разработанную им схему его приобретения, позволявшую одним залпом убить сразу всех зайцев.

Во-первых, он не собирался ничего покупать за свои. Только идиоты и старые дураки приобретают основные фонды и средства производства за кровно заработанные. За свои он уже почти построил Дубинки. Новые дураки, к которым Виктор Евгеньевич теперь уже причислял и себя, развивают дело за чужие, то есть в долг. А вот «совсем не идиоты», то есть новые умные, просто отдают свои деньги под проценты новым дуракам, чтобы те покупали оборудование. Таких вот, «совсем не идиотов», готовых оплатить выставочные печатные машины и поставить их «Артефакту», он, наконец, с помощью господина Доневера отыскал.

Но и после отработки одолженных денег Дудинскас вовсе не намеревался оформлять покупку оборудования. Сговорились, что оно как бы останется в собственности его голландских друзей, а по официальной бухгалтерии оформлена будет его долгосрочная аренда. Кроме фиктивного увеличения затрат, это избавляло его от постоянной и рискованной «химии» с обналичиванием денег. Всю «аренду» ему обещали возвратить налом.

Главное же в том, что такая схема обеспечивала «Артефакту» безопасность на случай любого наезда. Оборудование, принадлежащее иностранной фирме, так просто не заберешь. Привет Титюне!

Эта схема — все, что осталось от намерений создать с господином Доневером совместное образцовое предприятие. Впрочем, Виктору Евгеньевичу казалось, что этого не так уж и мало...

бунт

Придя на работу к семи утра, Дудинскас с удивлением увидел свет в окнах Станкова. Не заходя к себе, поднялся.

Георгий Викторович и Ольга Валентиновна сидели за столом, заваленным бумагами. По горе окурков Дудинскас понял, что они со вчерашнего не уходили. Встретили шефа напряженным молчанием.

— Мы посчитали, — наконец сказал Станков, тяжело вздохнув.

Но нет, он только говорил, а вздыхала Ольга Валентиновна. И улыбка у нее была виноватой, как у взбляднувшей невесты.

— Мы не хотим, — сказал Станков тихо, но так, что Виктор Евгеньевич сразу понял безнадежную серьезность уже принятого решения.

— Совсем?

— Мы все посчитали, — пояснил Гоша Станков. — Чтобы оборудование окупилось, оно должно работать полные две смены в течение трех лет. То есть твои «железки» будут стоить нам еще трех лет жизни. Этого мы не хотим...

Станков развел руками, как такса из анекдота. Он, видимо, чувствовал себя Анатолием Карповичем, которому предложили всю жизнь упираться за какие-то сараи. Ну пусть за какие-то станки. А он не хочет...

Виктор Евгеньевич растерялся. Черт побери! Он-то больше их не хотел! С самого начала. Он же только из-за них и упирался, ему-то все это сто лет не нужно! Ему хватило бы и Дубинок.

— Вы же сами душили меня — давай оборудование, вы же сами...

Дудинскас посмотрел на Ольгу Валентиновну, но поддержки не нашел. Они не хотели.

Виктор Евгеньевич отступил, он решил взять тайм-аут.

подагра

Два дня спустя пасмурным утром Виктор Евгеньевич проснулся в холодной испарине от мысли о том, в каком кошмаре проходит его жизнь и как стремительно она приближается к безрадостному финалу.

Болели ноги, как всегда такой порой, разыгралась подагра — недуг гениев и аристократов, увы, чаще всего немолодых, от чего занудливых.

Машину он вчера, похоже, угробил — объезжая свои владения после отлучки, налетел впотьмах на какой-то корч. Дима Небалуй, чертыхаясь, отбуксировал машину на ремонт. Чинить своими силами нечего было и думать: механики в Дубинках только и умели, что возиться с музейной рухлядью.

Телефон не работал, видимо, отключили за неуплату. Тоже взяли манеру: вырубать в первый же день просрочки. Теперь придется ехать, оплачивать штраф, потом уговаривать, чтобы не тянули с подключением...

Вчера вечером телефон работал. Лучше бы они его вырубили. Потому что вечером позвонил Геннадий Максимович, новый управляющий Дубинок, и с каким-то садистским удовольствием (или показалось?) сообщил, что вчерашний ураган повалил добрую половину недавно выстроенного забора, сорвал угол крыши коровника и сломал крыло у мельницы. Надо теперь находить строителя Тиримова, чтобы заставить его срочно вывезти ремонтную бригаду. И платить, платить, платить... Ага! Завтра, между прочим, зарплата. На счету какие-то копейки, но это как раз не страшно: зарплату последние месяцы они выдавали налом, мимо кассы, а деньги на обналичку перечислили еще позавчера, и сегодня Паша Марухин подвезет пакет «зеленых»...

От всего этого он вдруг, как никогда остро, почувствовал, как бессмысленна его жизнь, в которой все интересное откладывается на потом, а заниматься приходится только никому не нужными делами. И его «Артефакт» — вовсе никакая не лодка и не ковчег, как поначалу казалось, а тяжелая и неуклюжая галера, к веслам которой он прикован без всякой надежды на избавление. Если...

Если, конечно, не удастся что-то уникальное придумать и внедрить, какой-то остроумный двигатель, что-то такое, что позволило бы раскрутить это колесо. А потом выскочить, отдав бразды Гоше Станкову, Ольге Валентиновне, Агдамчику, Таньке Нечай...

Еле поднявшись с постели и проковыляв к зеркалу, Дудинскас мрачно всмотрелся в свое отражение.

— Что же мне в этой жизни так нужно, — спросил он себя вслух, — чтобы выплачивать за это каждый месяц по двадцать тысяч наличными, зарабатывая их столькими унижениями и ухищрениями?

Ответа, разумеется, он не получил.

последняя надежда

Раскрутить колесо Виктор Евгеньевич мечтал и в деревне, отчего и менял управляющих, отчего так и надеялся на Карповича, так рад был, когда удалось его заполучить, и так расстроился, когда тот ушел.

Когда Александра Яковлевича Сорокина погнали из председателей колхоза, Дудинскас втайне даже обрадовался. И хотя понимал, что погнали Сорокина из-за него, добиваться его восстановления не стал. Вместо этого уговорил его идти в Дубинки управляющим. Уж он-то, думал Дудинскас, он-то, семнадцать лет отпахавший на трех с половиной тысячах гектаров, уж на ста шестидесяти-то развернется, уж наведет порядок.

Но, к общему удивлению, у Сорокина ничего не получилось. И дела у него не пошли лучше, чем в колхозе. Оказалось, что порядок навести в чужом деле любому сложно. А именно чужим для себя делом Сорокин воспринял все прожекты Дудинскаса.

На работу он приходил к девяти. И Виктор Евгеньевич частенько вынужден был в нетерпении его дожидаться. Однажды не выдержал:

— Неужели ты не понимаешь, что если человек до девяти дрыхнет, то он не хозяин?

Сорокин ответил резко:

— Я не хозяин.

Потом смутился, стал пояснять:

— Я не дрыхну, я в пять встаю. У меня же семья и дома хозяйство...

Про то, что он дома все тянул, Дудинскас знал, причем тянул образцово, чего Виктор Евгеньевич и здесь от него ожидал. Но дома Сорокину хватало под завязку: сначала одну дочь выгодовать, потом вторую (разумеется, он любой ценой хотел поселить их в городе), теперь еще и внук подоспел...

В Дубинках он поначалу завел гусей, индюшек, перестроил по-своему свинарник, но вскоре сник. Все у него из рук стало валиться: похоже, история с увольнением его крепко надломила, особенно то, как отобрали у него недостроенный дом и какое выдали выходное пособие — всего в пересчете получилось по нескольку долларов за каждый год председательства... Свиней в перестроенный свинарник он так и не поставил, куры у него отчего-то не неслись, бычки на откорме только худели. Потом и куры, и индюшки вовсе куда-то исчезли. Разве, мол, углядишь?

— Но дома-то у тебя все порядке! — заводился Дудинскас. — И куры несутся...

— Так то — дома... Там хозяйский глаз.

Но на работе ты весь день, а дома только рано утром да поздно вечером.

— Там свое. А тут?..

Аргумент серьезный, попал Сорокин как бы в самую точку. Не мог же Дудинскас не понимать разницы их положения: собственник, хозяин, богач и наемный работник. Разве объяснишь, что с радостью бы он с Сорокиным поменялся.

Выход Виктор Евгеньевич придумал, как ему казалось, весьма остроумный.

— Чего ты маешься? — сказал он однажды. — Тащи сюда свою корову и теленка. Ставь отдельно, поросят тащи... Хочешь две, хочешь три коровы? Хоть десять... Мы тебе скот подешевке продадим, все оформим, будет твое... А хочешь, оформим договор и передадим тебе все хозяйство...

Сорокин смотрел недоверчиво. Назавтра принес Дудинскасу заявление с просьбой его уволить:

— Не мучай ты меня этим. Я у тебя кем хочешь буду, что скажешь — все исполню, хоть на кухню, хоть на навоз. Только ты меня хозяином не заставляй.

Совковое мышление укоренилось в нем генетически: на работе надлежит получать жалованье, на получку покупать промтовары, а жить на всем домашнем — оно ведь свое, даровое. Неважно, что гробится на такое «даровое» втрое больше сил, чем если бы заработать деньги и купить. Свое остается своим и оттого отделенным от зарплаты за должность, попасть на которую, пусть на любую, пусть даже пришлось бы за сорок километров ездить в район, так и осталось для Александра Яковлевича идеальной жизненной схемой и щемящей мечтой.

«держи оборону»

Сорокина после этого разговора Дудинскас отодвинул, а в Дубинки откомандировал своего студенческого приятеля Геннадия Максимовича, которого незадолго до того вытащил из какого-то полуразвалившегося электронного «гиганта», где тот прозябал в инженерах.

О новых задачах Дудинскас сказал ему просто:

— Держи оборону.

Больше говорить было и не надо. Старая школа. Тридцать лет уже дружили.

— Ничего особенного от тебя не требуется. Потяни этот «колхоз», пока я тут дела раскидаю, пока освобожусь, — месяца два-три, может быть, полгода.

Сговорились, что для упрощения задачи всех бычков они сразу пустят на колбасу, землю им запашет-засеет и урожай соберет соседний колхоз — за то, что Геннадий Максимович передаст ему все артефактовские тракторы, плуги, косилки и комбайны, совсем, как оказалось, не нужные на полутора сотнях гектаров, когда их ремонт стоит дороже, чем весь собранный урожай... А все остальное здесь пусть, мол, пока существует в «тлеющем режиме».

— Это ненадолго, — успокоил приятеля Дудинскас, — до лучших времен.

— Понял, — потухше сказал Геннадий Максимович с нажитым, как оказалось, за тридцать лет сарказмом. — Задача для идиота: держать оборону до лучших времен.

два выхода

Дудинскаса уже не хватало. И, даже решив законсервировать Дубинки, чтобы разобраться с городскими делами, он понимал, что выходов с деревней у него остается только два.

Первый — бросить все в городе и взяться за порядок здесь самому. Он не сомневался, что это у него получилось бы. Кроме прочих умений, он теперь научился делать музей.

Скажем, он знал, что первым делом нужно перевести его на полную самоокупаемость.

— Только и всего? — иронизировал Петр Мальцев, когда, встречаясь, они жаловались друг другу на судьбу.

У Мальцева с его любимым детищем газетой «Лица» те же проблемы. Деньги на ее содержание ему приходилось зарабатывать на стороне, что радости, понятно, не приносило.

— Черт возьми! — говорил Мальцев. — Если мой замысел состоятелен, то газета должна кормить и себя, и хозяина.

Виктор Евгеньевич соглашался. Именно состоятельность своей музейной концепции он и надеялся доказать, придя однажды в Дубинки, чтобы как следует их раскрутить. Но Мальцев, увы, продолжал:

— Или дело пустое, или оно может развиваться и без автора.

Без автора ничего в Дубинках не получалось. Так же, как и у Мальцева с газетой.

Оба упрямились, даже себе не признаваясь, что ошиблись они в самом начале. Придумав «светскую» газету «Лица», Мальцев, похоже, поторопился, забыв, что для ее успеха как минимум нужно, чтобы появился свет. А Дудинскас, взявшись возрождать старосветскую культуру, наоборот, опоздал: в ней уже иссякла потребность.

Второй выход был в том, чтобы от музея избавиться.

Об этом он и думал ранним утром, когда болели суставы в ногах от подагры, разыгравшейся после того, как Геннадий Максимович позвонил и сообщил про разрушения, которые причинил Дубинкам ураган.

Об этом он и решил поговорить сегодня вечером в бане со своим давним знакомым Володей Хайкиным, совершенно нечаянно выплывшим из прошлой жизни и оказавшимся совсем крутым.

глава 2 личные отношения

С Володей Хайкиным, приехавшим на несколько дней из Москвы, они не виделись лет пятнадцать. В ту пору Володя жил в Прибалтике и заведовал чуть ли не всеми курортами взморья, а сейчас занимался нефтью, обустроился в Москве, хотя дом себе приобрел и в Монте-Карло, где жила теперь его молодая жена...

...Которую он снял на улице, предложив подвезти, сразу, как он выразился, трахнул, но телефон взял, а когда через пару месяцев позвонил и она сообщила ему, что подзалетела, не стал помогать ей с абортом, а, наоборот, женился...

...И для которой купил небольшой самолет, чтобы она, оставляя ребенка на няню, могла летать в Москву на занятия, так как была студенткой второго курса.

Вспомнили былое, и Дудинскас пригласил Хайкина в деревню.

По дороге прямо из машины Володя позвонил по радиотелефону не кому-нибудь, а самому премьер-министру России Черномырдину, его сразу соединили, из чего Виктор Евгеньевич и понял, что Хайкин совсем крутой.

В Дубинках, увидев старинный «ЗИМ», отреставрированный для катания туристов, Володя обомлел, тут же уселся за руль и часа полтора, не останавливаясь, колесил по окрестностям, а уже потом, сидя за подвесным столом в бане, расслабившись и совсем разомлев — и от сухого пара с веником, и от общества трех прелестных слушательниц (захваченных им с собой), каждая из которых была совсем не старше его молодой жены, — рассказал про «ЗИМ».

Оказывается, в детстве он в эту огромную черную сверкающую никелем машину был влюблен. Настолько, что однажды заявился в автомагазин на площади Революции (тогда ее называли Круглой). Там рядом с начальственно-демократичной «победой» и был выставлен в свободную продажу черный «министерский» лимузин, потрясавший воображение зевак баснословным количеством нулей на ценнике — в ту пору, когда нули совсем еще не были сегодняшними нулями[66].

Тринадцатилетний пацан Вова Хайкин, одетый, как и все тогда, в вельветовую курточку с карманами на «молнии» и обутый в парусиновые «баскеты», начищенные зубным порошком, вошел в магазин и, направившись прямехонько к старому продавцу, выложил из свертка, обернутого газетой, сорок тысяч рублей и попросил взамен ключи от машины.

Он был еще слишком юн, чтобы понимать, что такие машины так просто не продаются, или догадываться о том, чем может для него закончиться покупка, но уже настолько крут, чтобы его доля в воровском общаке составила эти сорок тысяч.

Но все обошлось, и ошеломленный продавец, который был тоже еврей, не позвонил в милицию, а просто вытолкал незадачливого покупателя вместе с его свертком за стеклянные двери автомагазина, приговаривая:

— Ступай, мальчик, ступай, пока тебя здесь не замели.

Будучи мальчиком смышленым, напутствие доброго дяди Володя Хайкин воспринял. Его и не замели — ни тогда, ни позднее.

«что у тебя с батькой?»

Выслушав эту историю и окончательно поняв, с кем он имеет дело, Дудинскас, не знавший, как начать разговор о наболевшем, неожиданно для себя предложил Володе Хайкину купить у него этот «ЗИМ»...

А заодно и все так восхитившие его Дубинки.

— Хочешь я буду работать у тебя управляющим?..

Володя Хайкин к предложению Виктора Евгеньевича отнесся серьезно и пообещал подумать. И вот вновь объявился, чтобы уточнить некоторые, как он выразился, «технические» детали. Хотя интересовал его только один вопрос:

— Ты мне скажи, что там у тебя за отношения с Батькой?

Дудинскас удивился. При чем здесь Всенародноизбранный?

— Ну, что-то там у вас было, какой-то ты там проводил альтернативный фестиваль... И то ли его не пригласил, то ли, наоборот, пригласил... В общем, выкладывай...

с неуемной заботой

Трудно поверить, но у Дудинскаса с Батькой действительно были отношения. При всей дистанции, их разделявшей. Как, впрочем, не только у него, а, пожалуй, у всех здесь. В чем легко убедиться, включив телевизор и увидев, как дотошно Всенародноизбранный вникает в проблемы гинекологии, какие умные советы он дает ученым-физикам, с каким напором проводит планерки с аграриями, сколько душевного трепета излучает, задавая абитуриентам темы сочинений. Закатав рукава, он лично запускает заводы, облагает подданных налогами, штрафует за попытку от них уклониться, устанавливает уровень зарплаты банкирам и руководителям предприятий, причем не только государственных, но и частных. Руководителей он снимает и назначает, меняет местами, судит и милует. Цены на продукты регулирует, инфляцию останавливает, открывает хоккейные площадки и сам на них играет, закрывает газеты и разбирается с журналистами — кто чэстный, кто нечэстный, зная и тех, и других поименно. Кроме того, он лично обеспечивает прилавки магазинов яйцами и маслом, правда, сетуя на нехватку рук.

— Взялся за яйца, — откровенничает, с экрана, — так тут же масло исчезло.

На что нечэстные сразу злословят, требуя, чтобы больше ни за какие части тела он не брался.

Поверить в такое трудно, иностранцы, особенно дипломаты, долго и не верили, а телевизор смотрели с недоумением, как трюки Дэвида Копперфильда, пока и на них не распространилась отеческая забота. Для начала дипломатов стали вытуривать из их собственных резиденций в Скворцах, еще при Капусте с Тушкевичем отданных под посольскую деревню. Далекие от понимания местных трудностей чужеземные посланники никак не могли понять, что канализация бывших правительственных дач не в состоянии удовлетворить сразу стольких засранцев, не привыкших ходить по нужде «до ветра». Тогда им объяснили, что выселяют их для их же блага. Спасая от беды самых упрямых, отключали им то телефон, то горячую, а потом и холодную воду, прокапывали канавы у калиток и даже заваривали автогеном ворота.

Разразился международный скандал. МИД Республики поспешил успокоить мировую общественность сообщением, что экономическая проблема с иностранным говном, забившим трубы, уже снята: «Скворцы объявлены резиденцией президента!»

Первым прозрел литовский посланник Валентинас Дупловис, который в интервью с Ванечкой Старкевичем для московской газеты похвалил Всенародноизбранного за то, что, занявшись колбасой, тот сразу же поднял ее качество. И выразил уверенность, что раз он лично занялся канализацией в Скворцах... международный конфликт будет исчерпан. Тему подхватила солидная немецкая газета, вышедшая с воскресным аншлагом: «Жизнь каждого занимает всенародного президента вплоть до содержимого унитазов...»

Понятно, что приглашать Всенародноизбранного в свою деревню Виктор Евгеньевич не торопился, наверняка зная, что визит Батьки ничем хорошим для него обернуться не может. Независимо от того, понравится или не понравится тому в Дубинках.

Но личного конфликта он все равно не избежал.

обида

Так совпало, что день первого Фэста старосветской культуры, который Дудинскас придумал провести, возрождая традиции дореволюционных владельцев «усадьбы муз», был объявлен и Днем города.

Народ без зрелищ, как известно, утрачивает оптимизм, и Всенародноизбранный поручил городским властям устроить праздник так, чтобы всем запомнилось. Они и развернулись по полной программе, превратив столицу в сплошную буфетно-концертную площадку.

Виктор Евгеньевич, назвавший артистов и гостей, тоже выложился. Конные состязания и камерный концерт, полеты на воздушном шаре, фольклорные ансамбли, фейерверки, выездной спектакль «Макбет» в свете факелов у ветряка...

Весь праздничный день, кочуя со свитой с одной концертной площадки на другую, Всенародноизбранный нервничал, то и дело озабоченно вскидывался:

— А где американский посол?

— В Дубинках.

— А где французский?

— Там же.

Министры где? Культуры, иностранных дел? Где, наконец, председатель облисполкома?

Все у Дудинскаса, как назло.

В Дубинках собрались действительно все. Представители власти и оппозиция, МИД и дипкорпус, киношники, писатели и журналисты, не говоря о телевидении. Только «бетакамов»[67] кто-то из дотошных газетчиков насчитал шесть.

К вечеру Дудинскасу позвонили: едет вице-премьер Месников. Но вместо него появился кто-то другой. Нашел хозяина, отозвал в сторону: «Владимир Михайлович прибыть не сможет, там такое!»

Как выяснилось, там сидели за ужином, подводили итоги праздника, и вдруг Месников поднялся прощаться:

— Мне еще в Дубинки надо подскочить. Обещал Дудинскасу.

— Да что вы меня достаете?! — грохнул в ярости Батька. — Этими вашими Дубинками! Да кто он такой, этот ваш в рот йодом мазанный Дудинскас?

Виктор Евгеньевич очень расстроился. Хотя перед гостями Батьку оправдывал, говорил, что понять его обиду можно.

Нельзя ведь человеку, болезненно ревнивому и без того издерганному неприятием этими умниками любых его добрых начинаний, каким, бесспорно, было и празднование Дня города, человеку, с расстроенной и без того психикой, так демонстративно сыпать соль на раны.

— Представляю, как бы я взбесился, — говорил Дудинскас гостям, — откажись мои друзья, а тем более соратники участвовать в Фэсте и отправься они, наоборот, на праздник города.

без вины виноватый?

На следующий год, планируя очередной Фэст и наученный горьким опытом, Виктор Евгеньевич заранее справился, не совпадет ли он опять с каким-нибудь официальным мероприятием. И передвинул Фэст, выбрав для его проведения не очень удобную, но зато свободную субботу.

Надо же такому случиться, что накануне, когда все приглашения были разосланы и ничего изменить уже было невозможно, Всенародноизбранный объявил всеобщий субботник по ликвидации последствий очередного стихийного бедствия. Поговаривая, что сделал он это специально, злопыхатели намекали на всем известные болезненную обидчивость и злопамятство. Так или иначе, но большинство официальных гостей явилось в Дубинки только к концу дня. А кое-кто и вообще не приехал, побоявшись впасть в немилость.

— В этой стране ваша победа невозможна, — съязвил по этому поводу американский посол господин Ядровец, у которого были те же проблемы: День независимости Соединенных Штатов Америки, «как назло», совпал с очередным праздником города. И ему тоже пришлось менять дату, нет, не Дня независимости, слава богу, а официального приема.

дело выгорит

Выслушав историю «отношений», Володя Хайкин выразил, как ни странно, полную удовлетворенность:

— Это хорошо, что твои Дубинки вашего Батьку так зацепили. Похоже, наше дело выгорит, но не в том смысле, чтобы сгореть дотла, а совсем даже наоборот... Завтра под парок и обговорим подробности.

Назавтра Володя Хайкин появился точно в назначенное время — все с теми же (или такими же?) симпатичными слушательницами, как и в первый раз, — «надо оттянуться». Но главное — с готовой схемой, по которой и действительно можно было продать Дубинки, боже упаси, не ему, но тем людям, кому это надо.

При этом он знал и кто эти люди, и как сделать, чтобы им стало надо, и даже где им взять деньги, а главное — что они с этого будут иметь.

схема

Схема была проста до головокружения. По какой-то сделке Хайкин задолжал... — тсс-сс...— самому Павлу Павловичу Титюне (не лично, разумеется, а одному из его подопечных ведомств) баснословную сумму, которую он отдавать отнюдь не собирался и которой от него никто и не ждал, но которую отдать надо бы, что сделать Хайкин даже готов, но только, если будет уверен, что ее не всю украдут. Так вот, теперь он деньги отдаст. Но, выставив условие, что половина из них уйдет на покупку Дубинок, которые затем будут переданы ведомству Павла Павловича «безвозмездно». При этом вторая половина осядет в карманах «любителей ветряков и прочей старины», поделенная между ними, как и любая «дельта».

— В том-то и фокус, — пояснил Володя Хайкин, — чтобы все были довольны и каждый получил немножко того, чего ему так хотелось бы, даже если ему это и не совсем положено.

Дудинскас, таким образом, получил бы немножечко денег и зачем-то ему так нужную свободу, Батьке досталась бы полная сатисфакция за причиненную ему обиду и такая приятная возможность пригласить к себе хоть всех мазанных йодом послов в эти Дубинки, раз они им так понравились. А ему, Володе Хайкину, досталось бы немножко простой человеческой радости оттого, что свои деньги он не просто выбросил, а так сразу помог стольким, по-разному хорошим людям.

не надо валять дурака

Но когда Виктор Евгеньевич уже был на все согласен, Володя Хайкин вдруг принялся подробно его расспрашивать про типографию и производство ценных бумаг:

— Я ведь не мальчик, я понимаю, что столько денег, сколько ты здесь закопал, надо было сначала где-то заработать.

Выслушав Виктора Евгеньевича внимательно и не перебивая, Хайкин задумчиво сказал:

— Жизнь научила меня кое-что понимать. И я сразу понял, как ты ценишь эту свою цацку, которую ты так остроумно называешь Дубинки. Но я человек, не только понимающий жизнь, но еще и честный. Поэтому я не могу не спросить себя: а зачем же ему продавать эти Дубинки, если он их так ценит?

Володя Хайкин помолчал. Потом резюмировал:

— На самом деле ваши дела не так уж плохи, они стоят того, чтобы ими заниматься. И я знаю, что тебе нужно сделать, чтобы, как ты говоришь, выкарабкаться. Тебе ничего не надо продавать, тебе просто надо не валять дурака. Я не знаю, почему я так хорошо к тебе отношусь, но, мне кажется, что у меня даже есть для тебя головокружительный план.

глава 3 постановка задачи

Собственно, это был и не план даже, а скорее замысел комбинации.

пусть они себе радуются

— Вы все умеете делать хорошо, — говорил Володя Хайкин, забыв, что в бане они собирались оттянуться, — потому что вы умны и интеллигентны. Но сложенные вместе эти такие положительные качества дают вам отрицательный результат. Я понял, в чем ваша главная беда. Они вас все время сцапывают. Как только вы что-нибудь придумаете, они сцапывают это себе. Вы наивны, как эти девочки, они вас и делают. Они вас гораздо сильнее, за ними государство и целая власть. Мы не будем говорить сейчас, какая это власть. Ты все правильно понимаешь, что мы не в балете и не выбираем себе начальников, даже когда идем на выборы... Тогда у вас остается только одна возможность, она всегда остается у умных, когда они сталкиваются с сильными. Быть их умнее, чем они вас сильнее.

От такого удачного оборота Дудинскас засмеялся.

— Да, да, — сказал Хайкин улыбнувшись. — Умный не лезет играть в наперстки, если знает, что там ничего нет... Зато он может сыграть в поддавки. Они хотят взять все ваши шашки? Пускай они их и берут. И пусть они себе радуются... При этом пусть они не знают только одной мелочи: пусть они только не догадываются, что вы от этого радуетесь еще больше. Потому что вы играете с ними тоже, но — не дай бог им это знать — играете вы в поддавки.

постановка задачи

— Теперь о главном, — сказал Хайкин. — Для нашей, будем так надеяться, успешной игры нам пока не хватает придумки, чтобы нам было что им предложить... При этом мы помним, что придумок должно быть две: одна маленькая и одна такая большая, чтобы она была заметная. Сейчас я расскажу тебе, какой должна быть большая, хотя ты это знаешь лучше меня и сразу сможешь все сочинить, как только мы кое-что сформулируем, чтобы понять, чего ты хочешь и зачем это тебе нужно... Ну а маленькая... она придет потом. Итак...

Итак, идея должна быть настолько остроумна и заманчива, чтобы для ее поддержки хватило и десяти процентов созидательного начала в любом чинуше.

— Очень правильно ты все понимаешь, — сказал Володя Хайкин, — особенно про коридор, куда надо заводить их всех, как овечек. Пусть наш чинуша, как ты его называешь, живет себе жлобом, если ему так нравится, но когда он даже нехотя видит, что государству что-то очень нужно, а ему это совсем не тяжело, и единственное, чего от него требуют, так это согласиться, он и соглашается — пусть ему государственный интерес, как очень остроумно говорится, совсем до фени, пусть у него и своих интересов хватает, разумеется, более важных. Вот, пожалуй, и вся наша пара пустяков, которым не хватает только...

Володя Хайкин наконец повернулся к полусонным слушательницам, окончательно разомлевшим от наскучивших разговоров, разнообразных закусок, пива, водки и соленых огурцов, которые здесь всем рекомендовали употреблять, намазывая медом.

вот и придумалось

В «Артефакте» Дудинскас появился с новыми настроениями.

Георгий Викторович, вскинув голову от бумаг, начал с полуслова, будто Виктор Евгеньевич не пропадал неделю, а всего-то и выскочил на минутку:

— У нас и с цифрами ничего не выходит. Ты мне все же объясни: как ты собираешься обеспечить загрузку твоих машин?

Виктор Евгеньевич оживился. Похоже, соратники перегорели и уже готовы начинать.

— Я же сказал: в проекте будут участвовать все коммерческие банки.

— Этого мало. Мы посчитали: мощности новой техники хватило бы, чтобы обеспечить бланковой продукцией не то что все банки, но и вообще всю Республику.

— Ну и обеспечим...

— Ничего ты не обеспечишь, — Станков снова затормозил. — Потому что завтра Спецзнак купит такое же, как у нас, оборудование. Они истратят на него втрое больше денег, чем мы, и вдвое больше, чем вообще надо. На это им начихать — деньги чужие, причем не партнеров, которым их пришлось бы возвращать, а государственные, с которых они просто получат свою «дельту»[68]. И плевать им на то, что никому это не нужно, что и наших мощностей на всю Республику хватило бы с лихвой... А потом они разошлют во все инстанции письма, запрещающие размешать у нас заказы. А лицензию у нас заберут. Тем более что ее и забирать не надо. К концу года срок ее действия истечет. Что ты тогда будешь делать со всем своим металлоломом?

— Подожди, подожди... Именно этим мы, пожалуй, и займемся. Именно всю Республику, именно обеспечим.

Гоша Станков еще что-то говорил для него очень важное, но Дудинскас его не слушал.

По селектору он уже попросил Надежду Петровну срочно найти ему Хайкина. Хоть из-под земли. И, оставив Станкова в растерянном недоумении, заскочил в свой кабинет, захватил бумаги и умчался в министерство.

защитник отечества

Заместитель министра Григорий Владимирович Галков и при новой власти курировал Спецзнак. Как и раньше, он был «озабочен» развитием отрасли, отчего частники за ее пределами его не интересовали.

— Вы хотите работать? — спросил Галков, нетерпеливо выслушав Дудинскаса. — А кто вам, собственно, мешает?

И озабоченно глянул на часы.

— Мешаете вы, точнее, отсутствие лицензии, которую вы нам не выдаете и не хотите выдавать.

— У вас же есть лицензия. До конца года еще далеко... Придет время — рассмотрим, примем решение, сообщим.

— Но мы же не можем так! Мне надо закупать оборудование, набирать и обучать людей, осваивать технологию...

— Это ваши проблемы. Закупайте, обучайте, осваивайте. Нас, то есть государство, это не касается.

— Но где гарантия, что вы нас не прихлопнете? Вы посмотрите, сколько денег мы приносим в вашу казну... Да и потребности в бланках худо-бедно закрываем.

Пополнение казны Галкова не занимало.

— Возможно, в ваших услугах в скором будущем мы не будем нуждаться. Вопрос закупки оборудования для Спецзнака практически уже решен...

лицензия будет

Так может себя вести только заяц, зная, что в тамбуре у него лев.

Галков, оказывается, знал то, о чем не догадывался Дудинскас, он знал, какой справки «Артефакту» все равно не хватит для получения лицензии. Нужно еще было заключение КГБ, выдать которое на «закрытое» производство там могли, только если бы в «Артефакте» был режимно-секрет-ный отдел. А создать такой отдел могло только само КГБ, разумеется, не по своей инициативе, а по ходатайству Спецзнака, с разрешения Галкова. В таком замкнутом круге Григорий Владимирович чувствовал себя уверенно и спокойно, как дрессированный морж в бассейне.

— Это хорошо, что интересы Пал Палыча и Слабостарова столкнулись, — сказал Дудинскас, вернувшись к Станкову и пригласив Ольгу Валентиновну, — пусть грызутся, нам это только на руку. А мы подбросим им еще один жирный кусок.

— А лицензия? — спросил Станков безнадежно.

— Лицензия будет. Григорий Владимирович Галков и не догадывается, как он нам помогает, создавая трудности в ее получении и вырубая конкурентов.

Станков с Ольгой Валентиновной молчали.

Сминая недоверие, так и написанное на их лицах, он добавил:

— Считайте, что лицензия у нас уже есть. Но я не собираюсь ее у них клянчить. Мы предложим им такое, что вопрос, давать ее нам или нет, даже не будет обсуждаться.

Виктор Евгеньевич действительно кое-что придумал. Когда вошла Надежда Петровна и обрадованно доложила, что ей, наконец, удалось связаться с Владимиром Моисеевичем Хайкиным, он буквально вырвал у нее трубку радиотелефона.

— Надо встретиться, — сказал он, услышав слегка поскрипывающий голос своего крутого наставника. — И как Можно быстрее!

— Если ты в Белокаменной, заходи, — пошутил тот. — Ты просто скажи мне, что придумка у тебя уже есть и добавь еще только одну пару слов: как это будет называться?

— Три слова.

— Хорошо, три даже лучше. Итак?

— Единый Документооборот Государства.

— Спасибо. Это очень хорошо звучит и вполне нам подходит.

глава 4 второе дыхание

В маленькой стране кипели большие страсти. Только что прошли выборы в новый Верховный Совет Республики и приуроченный к ним референдум, на проведении которого настоял Всенародноизбранный. Пришло, мол, время спросить, чего хочет народ. На всеобщее голосование вынесли сразу четыре вопроса. Какие народу нужны герб и флаг? Какой язык должен быть государственным? Объединиться ли с Россией? Должно ли у президента быть право распустить парламент?.. Иных забот у народа не было, и Шурик Лукашонок решил, наконец, расставить акценты.

против лома нет приема

Фракция Народного фронта, возмущенная самой постановкой таких вопросов, объявила голодовку прямо на сессии Верховного Совета. Вышли к трибуне и уселись на пол семнадцать человек во главе с Симоном Поздним.

К вечеру объявили, что в администрацию будто бы позвонил неизвестный доброжелатель и сообщил, что в Овальный зал подложена бомба.

Всенародноизбранный тут же поручил министру внутренних дел генералу Захаревичу под предлогом спасения жизней очистить помещение. Тот отказался, ссылаясь на депутатскую неприкосновенность голодающих[69].

Обидевшись на Захаревича, Всенародноизбранный вызвал его заместителя полковника Сорванцова. Тот командовал внутренними войсками.

— Тебя кто на должность назначал?

— Всенародно Избранный Глава Государства, — ответил правильно и не задумываясь.

— Ты чьи поручения должен выполнять?

Не задумываясь, и выполнил[70]. В зал пришли спецназовцы в масках. Депутатов вышвырнули и побили. Нет, сначала побили, потом вышвырнули. Экзекуцию засняли на видеопленку, но снимал, разумеется, не Юра Хащ, как тридцатого, поэтому пленку показывать никому не стали. Шурик Лукашонок только и посмотрел, а с народом доверительно поделился своими впечатлениями, выступив по телевизору:

— В официальном помещении я им не мог позволить голодовать. Ну, может, кому из ваших избранников слегка и намяли бока. Так, я извиняюсь, дело житейское...

Простым людям объяснение Батьки понравилось. Обычно в народе всегда за слабых, за пострадавших, но тут тумаков надавали депутатам. Что за депутаты такие, если им можно надавать тумаков?

Симон Поздний ликовал. Вот оно проявилось, хамское лицо новой власти. Победа на выборах у оппозиции в кармане.

Не понимал, что в народе гонимым сочувствуют, но побитых не любят.

шутка

С Поздним повстречались в Доме писателя. Еще при Капусте, в серии «Встречная мысль», Дудинскас издал его книжку «Подлинный образ». Кроме политики, там были и стихи. Как и многие из несгибаемых лидеров, Симон Вячеславович бывал сентиментальным.

Дудинскас попросил его заскочить — забрать оригинал рукописи. Лучше, мол, сейчас, а то потом, после выборов, к тебе уже и не подступишься. (В новом парламенте Позднему прочили место спикера.)

— Придется мне потом вас, паважаны Симон Вячеславович, как и прежних начальников, «отлавливать», подкарауливая на площади перед Домом правительства...

Поздний поднимался по лестнице, обернулся, не останавливаясь:

— А мы тебя на этой площади, — и показал, сложив пальцы пистолетиком: — Пух-пух!

заземление

Шутка была совсем не в духе Симона Позднего. Но и нетерпеливость в предчувствии скорой победы тоже не в его духе. Поздний — бегун на длинные, исторические дистанции.

Проглотив шутку, Дудинскас заговорил с Симоном о том, что Народному фронту стоило бы, учитывая ошибки президентских выборов, все же скооперироваться с другими оппозиционными партиями. Объединиться с тем же Столяром, с Шильдиковым[71], с Тушкевичем, с Карповым...[72]Власть, как и деньги, поделить всегда можно. Труднее их получить...

— Поздно, — сказал Поздний твердо, как когда-то с Орловым. — Они опоздали. Сегодня они нам уже не нужны.

Он уже ощущал себя спикером парламента. Оттого и шутка у него получилась как бы начальственной[73].

личный выбор

Месяца за два до выборов позвонил Виктор Илларионович Столяр и без обиняков призвал «глубокоуважаемого Виктора Евгеньевича» в свою команду, нужны, мол, думающие и искушенные в предвыборной технологии люди. Дудинскас на встречу пошел. Приглашение Столяра было для него весьма лестным.

— Прошу учесть, Виктор Евгеньевич, мы, как никто, нуждаемся в вашей помощи. Вместе с тем мы даем вам шанс хотя бы на склоне дней нормально пожить в нормальном государстве. И в полной мере ощутить себя уважаемым человеком. В случае нашей победы сначала на парламентских выборах, а потом...

Дудинскас заколебался.

Отчего же не помочь, если просят? С политикой он, конечно, завязал, но невостребованность когда-то нажитого опыта его все-таки удручала. И пожить по-человечески ему хотелось. Хотя, при всех симпатиях к своему тезке, в возможность его скорого прихода к власти Виктор Евгеньевич не очень верил. Так же как не верил в способность лидеров созданного им предвыборного блока оставить личные амбиции.

— Разберитесь между собой, — сказал Дудинскас. — Поставьте на кого-то одного. Если в доме нет хозяина, выберите камень и слушайтесь его, как гласит народная мудрость.

По тому, как надолго Виктор Илларионович замолчал, Дудинскас понял, что попал в больную точку.

Через несколько дней Столяр с Карповым, Тушкевичем и Шильдиковым давали первую совместную пресс-конференцию. Дудинскас пришел и увидел то, чего боялся. Каждый с упрямством пацанов на дворовой площадке тянул биту на себя. Не досидев до конца и вконец расстроившись, Виктор Евгеньевич покинул зал.

Тем не менее, когда назавтра Столяр попросил его зайти, Дудинскас сразу же согласился. Уйдя из правительства, Виктор Илларионович работал Генеральным судьей Содружества Независимых Государств и исправно поставлял «Артефакту» заказы на печатную продукцию. Оплачивал работу он всегда пунктуально, личные отношения от взаиморасчетов подчеркнуто отделял. И ссориться с ним смысла не было.

Когда он вошел в небольшой, но вызывающе стильно — синее с черным — обставленный кабинет, его хозяин с кем-то разговаривал по телефону. Обрадовано кивнув, Столяр широким жестом предложил Виктору Евгеньевичу присесть.

Даже не вслушиваясь, Дудинскас понял, что он говорит с председателем Центризбиркома Абрамкиным, доверительно сообщившим Столяру, что по его округу почему-то выдвигается родственник Олега Карпова. Нельзя ли как-то утрясти это недоразумение, чтобы хоть члены одной команды не сталкивались лбами?

— С Карповым я об этом разговаривать не могу и не стану, — отрубил Столяр. — Пошли бы они!.. Со всем их местечковым интриганством.

Закончив разговор, он обернулся к Дудинскасу:

— Ну как, Виктор Евгеньевич, решились? — не сомневаясь в положительном ответе.

Но тот был настроен совсем не так оптимистично:

— Мой ответ, Виктор Илларионович, вы уже сами произнесли.

Столяр глянул непонимающе.

— Только что, — поднявшись, Дудинскас кивнул в сторону телефона. — Именно это меня в вашей команде и не устраивает. Сначала сговоритесь между собой.

Вежливо простившись, не забыв пожелать Виктору Илларионовичу всяческих успехов и благ, Виктор Евгеньевич Дудинскас ушел из кабинета — теперь уже в полной убежденности, что окончательно и навсегда освободился от участия в любых политических играх.

второе дыхание

Тут неожиданно для всех — просто невероятным образом! — к вершине власти снова приблизился Владимир Михайлович Месников. Следом укрепилось положение и Степана Сергеевича Лонга, занявшего в правительстве бесхребетного Чирика кресло первого вице-премьера. Слухи на сей счет муссировались разные: говорили про кадровый голод в аппарате Батьки, заставивший его прибегнуть к помощи опытных аппаратчиков, вспоминали и про руку Москвы, полагая, что все решили давние связи Месникова и давление, оказанное на Всенародноизбранного влиятельными московскими воротилами. Дудинскас разделял иную, житейски объяснимую версию: плата за измену. Оба они не задумываясь сдали Столяра, не уйдя вместе с ним в отставку, о чем предварительно сговаривались. При всей настороженной подозрительности к чужакам штрейкбрехерство Шурик Лукашонок очень ценил.

Так или иначе, но волею судьбы высокие друзья Виктора Евгеньевича снова оказались на коне. Что, естественно, придало ему новую порцию оптимизма. Решительно порвав с оппозицией, он с головой погрузился в свой бизнес. И приступил к реализации плана Володи Хайкина.

закрепляя позиции

Вскоре после назначения Месникова Главным Координатором Республики Виктор Евгеньевич как бы случайно заглянул в его кабинет, еще старый, в Доме правительства.

— Надо же что-то делать, — в ответ на «примите мои поздравления» вздохнул Владимир Михайлович, не скрывая подавленности и как бы даже оправдываясь. — Кто-то же должен вытаскивать этот воз![74]

Похоже, придя в новую власть из прошлой, да еще через такие унижения, новоиспеченный Главный Координатор очень нуждался в поддержке.

— Ну да, — с готовностью поддержал его Дудинскас. — Политика, конечно, — дело урлекательное, но кто будет работать? — он уговаривал даже не Месникова, а себя. — Помирать, как говорится, собирайся, а жито сей. Есть же реальная жизнь...

Месников посмотрел на него недоверчиво, заподозрив издевку.

— Мы ведь не в балете, — сказал Дудинскас, стремясь подчеркнуть родство душ и некоторое сходство их положения.

Месников не понял. Виктор Евгеньевич пояснил:

— Это мой любимый председатель колхоза Старобитов любит повторять. В балете конкурс, а в колхозе работать приходится с тем, кто есть... — Дудинскас помолчал, — Что с того, если эти новые хлопцы нам не очень нравятся? Кому-то и вы не нравились, но здесь не балет. Хотя, как видите, профессионалы и им нужны...

Месников настороженно кивнул. С этим нельзя не согласиться.

— Ну да, — сказал он, все еще не совсем уверенно. — Управлять государством, тем более новым и, — перейдя на шепот, — я вам честно скажу, непонятно, куда идущим, — этому нужно учиться. — Месников снова вздохнул. — А когда им учиться? Времени-то нет, смотришь, а уже поджимают следующие, жаждущие порулить... Вы понимаете, что я имею в виду.

Дудинскас почувствовал, что Владимир Михайлович его как бы прощупывает. И сразу принял подачу:

— Эта оппозиция — говно, — сказал он, умышленно педалируя. — Я в этом уже убедился (это было правдой, что с того, если и не совсем полной). — Общество слепых и глухонемых. Или самонадеянные юнцы с улицы, или выкинутые и обиженные пенсионеры...

Месников на глазах оживлялся. Виктор Евгеньевич продвинулся дальше, постепенно разгоняясь:

— Хочешь не хочешь, но приходится признавать реальность, — повторил он Месникова. — Она в том, что за Батьку простые люди... Чего же на него катить за то, что он простоват? Политик, тем более глава государства, должен вести туда, куда хочет идти народ... Что злопыхать и умничать? Прошлепали выборы, теперь пыхтят, все им не так. Ну пацаны еще ладно, но старперы — туда же! Им-то кто мешал себя проявить?..

Подстраиваясь к Месникову, Виктор Евгеньевич, конечно, лукавил, но не совсем. Он ведь и действительно приблизительно так думал.

— Я даже написал обо всем этом статью. Пора, наконец, расставить акценты и посмотреть правде в лицо...

— Вы даже не представляете, — Владимир Михайлович из-за стола встал, — как сегодня нам это нужно! — подойдя к шкафу у стены, он отодвинул стекло и порылся в бумагах. — Между прочим, у меня к вам и конкретная просьба есть. Уже, так сказать, в новой должности.

— Ваша просьба — для нас приказ, — шутливо щелкнул каблуками Виктор Евгеньевич. Чтобы так, с первого раза, продвинуться, он и мечтать не смел. Хотя и надеялся.

— Ладно вам!.. Приказ... Надо бы папку изготовить. Президентскую. С новым флагом и гербом на обложке. Тираж, правда, небольшой... Но сделать ее надо так, как можете только вы. Чтобы понаряднее была, может быть, даже с золотым тиснением... Сами понимаете...

— Ну да, лицо государства, — Дудинскас вспомнил Родченко.

— Это конечно. Но мне это необходимо еще и для того, чтобы как-то повернуть его в вашу сторону, обратить, так сказать, позитивное внимание, — снова перейдя на шепот. — Мне кажется, ему сейчас это даже важнее, чем вам. Не хватает поддержки... Тем более если вы написали статью...

— По такому поводу выполним даже многоцветный конгрев, — сказал Дудинскас, тут же пояснив: — Это технология такая: тоже тиснение, только выпуклое, у нас пока нигде не применялась.

первый блин

Надо ли говорить, что ответственный заказ был исполнен в режиме «молния». Правда, Гоша Станков поначалу взвился:

— Не буду делать! Противно шестерить...

— Если кому-то не очень нравится президент, — твердо сказал Дудинскас, — это вовсе не значит, что врачи не должны лечить, повара могут не готовить и в государстве не должно быть профессионально выполненной представительской продукции.

Довод сработал, и неделю спустя Дудинскас уже сидел в приемной, нетерпеливо дожидаясь Месникова. Получив готовую папку и, не доверяя своему вкусу, тот сразу собрал целый консилиум, пригласив и Павла Павловича Титюню, и только выслушав общие восторги, отправился на пятый этаж — продвигать «Артефакт», демонстрируя его продукцию.

Вернулся он без папки и обескураженный:

— Получилась лажа.

— Кто делал? — растроганно спросил Батька Главного Координатора, увидев лакированную обложку с «попугайчиком», как прозвали в «Артефакте» цветастый герб Республики, который в цветном тиснении был похож на какаду.

Месников, ловя момент, рассказал про Дудинскаса.

Тут по лицу Всенародноизбранного прокатилась тень.

— Разве он еще и этим занимается? Вот и занимался бы, а не лез в политику.

— Он уже и не лезет.

— Тогда почему он финансирует Столяра?

Вернувшись, Месников потребовал объяснений.

— Это соответствует действительности, — объяснил Дудинскас, — с точностью до наоборот. Столяр исправно платит «Артефакту» по всем счетам.

— Значит, опять кто-то Батьку накрутил...

Но тут пожарной сиреной загудел зуммер прямого телефона. Едва схватив трубку, Месников вскочил и с неожиданной при его массе стремительностью ринулся к выходу.

— Чей это флаг? — мрачно встретил его Всенародноизбранный, потрясая папкой перед лицом Главного Координатора.

— Наш, — неуверенно ответил Месников.

— Ваш?! Или... Или, может быть, вашего Дудинскаса?

Буквально через несколько минут Виктор Евгеньевич с Гошей Станковым уже летели в машине по городу, рассматривая флаги — на Совмине, горисполкоме и облисполкоме, на резиденции...

Точно такие же флаги, как на папке «Артефакта», спокойно развевались повсюду.

Станков уже успокоился и поглядывал на приятеля с укором:

— Мы же специально проверяли. Везде флаги, как у нас...

— Но что нам с того! — взорвался Дудинскас. — Что с того, что везде такие же олухи, как и мы...

И действительно, на всех флагах был изображен белый орнамент на красном поле, а надо наоборот. Или иначе? Везде красный орнамент на белом поле, а надо...[75]

Над всеми официальными зданиями государства развивались неправильные знамена.

Но кто, кроме Всенародноизбранного, это заметил? Кого, кроме него, хоть что-нибудь в этом государстве так занимает, кому, например, не безразлично, за что голосовать?

Вот и приходится — все самому.

История с флагом далась Месникову непросто. Хотя в конце концов все обошлось: чиновников, виновных в головотяпстве и утверждавших эскизы, наказали, папки изготовили новые, расходы списали, да и в стране со знаменами навели порядок.

Совместные неудачи сближают. И, подводя итоги первого опыта сотрудничества, Дудинскас с Месниковым расстались с чувством полного взаимопонимания, возобновленной дружбы и ощущением локтя.

— Если что — обращайтесь. Появятся новые идеи — теперь смело заходите. А то что-то мы совсем потерялись...

Как бы забыв о том, почему они «потерялись».

глава 5 отвлекающий маневр

Просьб «обращаться», да еще «смело», Виктор Евгеньевич никогда не забывал.

докладная

— Вы посмотрите, какой бардак вокруг! — говорил он неделю спустя, сидя в новом кабинете Главного Координатора.

Месникову смотреть было не нужно. Ему нужно было в новой должности с чего-то начинать. С флагами порядок навели — ладно... Что дальше?

Дудинскас предлагал проект введения в государстве Единой системы документооборота.

— Если руководство Республики действительно озабочено тем, чтобы наше молодое государство вошло в разряд цивилизованных стран, — говорил он, — начинать надо с наведения порядка в документообороте, в этом хаосе миллионов различных документов — платежных, транспортных, таможенных, страховых, складских, банковских, которые каждый себе сам придумывает, сам печатает, сам заполняет, сам транжирит народные средства...

— Что вы предлагаете?

Виктор Евгеньевич предлагал все упростить и выпускать унифицированные бланки централизованно. Он даже знал, кто займется их разработкой и производством...

Свой головокружительный проект он изложил в виде докладной записки. И сейчас торжественно вручил ее Главному Координатору.

Взяв объемную папку, Месников по отработанной с годами привычке заглянул на последнюю страницу:

«Время не ждет. Опыт "Артефакта" и оценка ситуации позволяют заключить: Внедрять Единый документооборот начинать можно и нужно сегодня. В процессе отработаются и система, и технология, и экономика».

— Ну, прямо стихи...

резолюция

Через три дня Дудинскас вручил Станкову листок с цветастым гербом в «шапке»: -Вот!

«Первому заместителю премьер-министра Республики

Лонгу С. С.

В министерства и другие центральные органы управления (по списку)

Направляем для рассмотрения предложения «Артефакта» к проекту создания специализированного производства по изготовлению бланков унифицированных документов.

Поскольку проблема заслуживает чрезвычайного внимания, прошу с участием МВД, КГБ, Минфина, Центрального банка, Сбербанка, Спецзнака, Госархива, Администрации Президента и других заинтересованных обсудить данные предложения на совещании в Совете Министров Республики в месячный срок, до 12 декабря и принять соответствующее решение с учетом недопущения монополизма и эксклюзивных прав в этом вопросе.

Главный Координатор В. М. Месников»

Прочитав резолюцию, Георгий Викторович принялся рассматривать герб. Даже достал из стола увеличилку. Про Единый документооборот он услышал впервые.

— Ты что, действительно собираешься этим заниматься? — спросил, наконец, Станков.

— Я? Нет, — сказал Дудинскас. — Ты, я думаю, тоже.

— Тогда к чему вся эта комедия?

— Отвлекающий маневр. И потом... Нам же нужна лицензия.

взрослые игры

Получив предложение Дудинскаса с резолюцией Мес-никова, никакого совещания Степан Сергеевич Лонг проводить не стал. В работе он не мальчик, Владимира Михайловича знает добрый десяток лет, читать его резолюции давно научился. Поэтому бумаги он переслал прямо «защитнику отечества» Галкову, «деловые» качества которого тоже знал.

И точно в назначенный Месниковым срок — 12 декабря — Лонг получил от Галкова ответ, что информация (это он специально обозвал предложение Дудинскаса информацией) «Артефакта» рассмотрена на совещании, которое пришло к выводу, что с функционированием документооборота в народном хозяйстве Республики все вполне благополучно.

«Вместе с тем, — писал защитник государственных интересов Галков, — следует отметить актуальность поднятых вопросов, для решения которых необходима выработка единого подхода».

Далее Галков предлагал «создать в Республике координирующий орган», который «определит комплекс мер».

Прочитав эту ахинею, Степан Сергеевич Лонг обратил внимание на слово «информация», понял, что «Артефакт» пробросили, и украсил ответ Галкова предписанием в месячный срок представить конкретные соображения по созданию координирующего органа, «использовав предложения и наработки "Артефакта", а Дудинскаса пригласил на личную встречу.

лицензия

Про проволочки с лицензией Дудинскас обронил мимоходом.

Степан Сергеевич удивился, что у такой солидной фирмы такие мелкие проблемы. И тут же позвонил Галкову.

Григорий Владимирович в обычной для него манере отрапортовал, что проблем нет.

Лонг вопрошающе дернул подбородком. Но Дудинскас уже раскрывал перед ним, уже листал толстенную папку переписки.

— Это неправда, — довольно резко сказал Лонг в трубку. — Проблемы есть, а нет как раз лицензии.

Дудинскасу было слышно, как Галков в ответ быстро затараторил про то, что, видимо, он не до конца в историю въехал, потому что последнее время очень занят государственными делами.

— Так вот, — сказал Лонг в трубку, — я все же попрошу вас изыскать два часа времени, чтобы собрать всех заинтересованных и, наконец, въехать. Иначе эти два часа вы проведете у меня в кабинете, и мы будем въезжать вместе.

— Дело в том, что у них проблемы... — дальше Галков, видимо, перешел на шепот, и Дудинскас не расслышал.

— С какими еще органами? — спросил Лонг. И, повернувшись к Дудинскасу, снова вопрошающе вскинул подбородок.

Виктор Евгеньевич недоуменно пожал плечами.

Ровно через час он уже показывал образцы продукции и рекламный буклет Дубинок председателю КГБ генерал-полковнику Горову, его давнему и хорошему знакомому, в кабинет которого он попал, разумеется, не сам по себе, а по просьбе Лонга.

В ходе их беседы в голову Дудинскасу и пришел решающий довод:

— Ценные бумаги «Артефакт» производит? Секретами технологии наши люди овладели? А вот подписки о неразглашении они не давали! Потому что некому: режимно-секретного отдела у нас нет, допуски никто не оформляет.

Генерал-полковнику ход мысли Дудинскаса показался правильным.

— Да, — сказал Горов решительно. — Государственные секреты надо охранять. Пишите ходатайство. — Тут он засомневался: —Прецедента, правда, не было. Правильно ли поймут? — Помолчав, продолжил, как бы сам себя уговаривая: Ну и что, если частная фирма? — Потом решительнее: — Даже тем более. Мы вот вас закроем, а носители секретной информации расползутся, — совсем решительно: — как мандавошки. — Встревоженно, с профессиональной озабоченностью: — Потом их выковыривай... — И дальше, как бы подводя итог: — Так что пишите заявку... — После паузы, засомневавшись: — Или... — Доверительно: — Может быть... — Совсем проникновенно: — в виде сигнала? Сами на себя, а? — Утвердительно: — Да. — Окончательно решившись: — А мы отреагируем. И примем меры. Будем считать, что сигнал нам уже поступил. — Генерал-полковник Горов рассмеялся: — Кто-то на нас с вами стукнул. Вы не знаете, кто бы это мог быть?

Но Виктор Евгеньевич шутку не принял:

— Обычно стучит Коля Слабостаров...

Горов внимательно посмотрел на Дудинскаса, но ничего не сказал.

Немногим раньше в Совет Министров, но не Лонгу, а самому премьер-министру Ивану Чирику под грифом «Секретно» было направлено письмо председателя Спецзнака Слабостарова, в котором он жаловался на то, как частные структуры мешают ему выполнять задачи, возложенные на Спецзнак самим Всенародноизбранным.

«Кроме того, — писал Коля Слабостаров — руководитель "Артефакта", господин Дудинскас, без согласования со Спецзнаком, напрямую выходит на Главного Координатора и первого вице-премьера государства с проектом создания "Единого документооборота", заведомо зная, что Республика к этому не готова».

Письмо было тут же переадресовано куда следует, отчего генерал-полковник Горов и вскинул на Дудинскаса встревоженный взгляд. Органы, конечно, уже не те, когда он был еще генерал-майором, утечка случается, но чтобы настолько?

Меры были приняты. Галков за допущенную халатность в охране государственной тайны схлопотал взыскание. Секретный отдел в «Артефакте» был создан в два дня. На третий — выдали лицензию. Причем за номером один, который Лаврентия Падловна вписала от руки: нумераторы в Спецзнаке так и не появились.

Но на Станкова и это никакого впечатления не произвело:

— Как дали, так и заберут...

поддавки

Ровно через месяц, как и предписывалось, защитник отечества Галков вновь проинформировал правительство, что дела с документооборотом давно идут хорошо. А чтобы они шли еще лучше, конкретно предложил проводить ежегодные совещания, поручив их подготовку Спецзнаку.

В завершение дела вся переписка украсилась лаконичной и исчерпывающей резолюцией Лонга: «Согласиться».

Коля Слабостаров победил «Артефакт»...

Что и требовалось. Играли-то в поддавки.

может быть, хватит?

— Вы как хотите, но я больше не могу, — сказал Гоша Станков.

Они собрались, чтобы прикинуть итоги. Станков, Ольга Валентиновна, Паша Марухин и случайно оказавшийся в «Артефакте» Миша Гляк. Сидели вокруг стола Станкова и читали заключение по документообороту с резолюцией Лонга, передавая друг другу листки.

Гоша закончил чтение первым.

— Неужели ты до сих пор не понимаешь, что ничего, абсолютно ничего сделать нельзя? — спросил он.

Вместо ответа Виктор Евгеньевич собрал листки, разбросанные по огромному столу, аккуратно сложил их вместе, после чего старательно разорвал в мелкие клочки, подбросил, проследил, как они посыпались на стол снежными хлопьями, потом сгреб их в пластмассовую урну для мусора.

Ольга Валентиновна, испуганно поднеся руку ко рту, ойкнула, посмотрела на Дудинскаса сочувственно, может быть, даже с состраданием.

— Зачем ты это сделал? — спросил Станков.

— Два месяца жизни — псу под хвост, — сказал Паша. — По просьбе Дудинскаса он готовил докладную Месникову.

— А вот затем и сделал, что нам это больше не понадобится, — ответил Дудинскас. — Первый тайм завершен.

— Первый тайм мы уже проиграли... — запел Миша Гляк, на ходу подредактировав слова когда-то популярной песенки.

— Первый тайм завершен успешно, — сказал Дудинскас. — Правда, осталось еще кое-что доделать. Нужно вырубить еще и Дом печати, передав предложение по документообороту прямо в руки Леонтию Капитану. Раз Спецзнак и правительство уклонились, попробуем подсунуть идею Управлению Хозяйством... Результат, я надеюсь, будет тот же. Ну а нам только это и нужно.

— Может быть, хватит? — сказал Станков. — Мне остохренело упираться в этих воротах, пропуская голы один за другим. Пока ты там обслуживаешь верхние этажи своими идеями, мы тут уже без последних штанов остались. У нас, между прочим, еще и производство... Завтра, нет, послезавтра в конторе зарплата. Чем ты собираешься ее платить? Байками про перспективы?

- А МНЕ? МНЕ, ЧТО, НЕ ОСТОХРЕНЕЛО?!

пахан

Как-то нечаянно он оказался за чертой, от одного приближения к которой испытываешь щемящее чувство, нет, не страха, а нарастающей тревоги, — так бывает, когда на скользкой дороге машина плывет, не слушаясь руля. И ничего от тебя не зависит.

За годы работы в «Артефакте» он не совершил ни одного законного шага. И за все готов отвечать. За то, что поставил мельницу и выстроил музей, не согласовав ни один проект, что химичил с оплатой, завышал затраты и занижал прибыль, уходил от налогов, налом платил работникам... Да, нарушал, но совесть его как бы чиста: крутился для общей пользы, а не лично для себя. Но где грань? И кому это можно объяснить? В этом государстве, в этом обществе, где честно можно только украсть.

Под страхом уголовной ответственности за оскорбление личности и клевету Дудинскас готов был бы доказать, что это так, что в этой стране нет ни одного совершеннолетнего человека (несовершеннолетнего тоже, но с них иной спрос), который бы не нарушал закона, не был бы лжецом, вором, мздоимцем или коррупционером.

Ворует и обманывает каждый. Директор — выплачивая зарплату «налом» из «дельты». Его работник, который, получив «нал», не платит подоходный налог... Чиновник, за небольшую мзду это «не заметивший», прокурор, его не посадивший, — воры. Даже учительница-пенсионерка — воровка (сигареты в подземном переходе продает, а налоги не платит). Как и мальчишки, которые моют на перекрестке стекла машин, разумеется, не платя налогов, как и профессор, который, чтобы отложить на черный день свою зарплату, меняет ее на 30 баксов у входа в магазин, как и верзила, у которого он эти тридцать баксов купил, как и милиционер, который рядом стоял и делал вид, что «ничего не видит»...

Само собой получилось, что не вор в этом государстве только Всенародноизбранный — у себя ведь не крадут. Так пахан не крадет из общака, ему не надо, у него власть...

В такой ситуации только последнему дураку из его окру-жения не понятно, что воровской этот корабль скоро потонет. И за все придется отвечать. Тонуть никому не хочется, гем более — отвечать. Оттого они ему и служат, не считаясь законами и не выказывая сомнений. Боятся не столько его, сколько без него остаться.

Хотя и его боятся, зная, что любого можно вывести на чистую воду, прижать, посадить, как только перестанет чужить послушно. Любого банкира, любого министра или председателя передового колхоза. И сразу народ ис-пытает чувство восторга, наблюдая стремительное паде-ние непослушного из кабинета в камеру СИЗО. И полезет от этого восторга на ограды избирательных участков, как на решетки Зимнего дворца в известном историческом фильме...

Да, пока «Артефакт» не трогают, пока они никому не нужны. Но одно неосмотрительное решение, один слишком самостоятельный шаг, одна неосторожная реплика... И сразу накатят. Сокрытие, присвоение, превышение, да не просто, а в особо крупных размерах[76]. И сразу все вокруг поверят, злопыхнутся, обрадуются...

Бросить все к чертовой матери? Пока не поздно...

над пропастью свободы

— А мне не надоело?! — повторил Дудинскас, но уже спокойнее. —. Каждый день изворачиваться и химичить. И каждый день помнить, что нас могут прихлопнуть, в лучшем случае — прикрыть.

— Нас все равно прикроют, — сказал Станков. — Мне кажется, пусть бы раньше. Слушай, давай все бросим?

— Дурацкое дело — не хитрое. Но сначала мы должны их обыграть... А потом свернем лавочку. Закроемся, пока не загремели.

— Так не бывает, — вставил Миша Гляк. — Закрыть фирму труднее, чем открыть. Надо года два упираться. Да и наедут сразу, причем наточняк... Наезжают ведь не просто так. Наезжают в трех случаях...

В Мише Гляке снова проснулся наставник.

— Наезжают на фирму, чтобы забрать ее себе. Как с Пашей и его «Кометой-пиццей».

— Но мы-то кому нужны? — спросил Станков.

— То-то, что никому. Ничего, кроме хлопот, с вашими Дубинками, они не получат... Зачем еще наезжают? Чтобы стричь бабки. Но с вами это не проходит. Вместо денег Виктор Евгеньевич им уже однажды приволок справку о доходах.

— А в-третьих, наезжают, — вступил Паша Марухин, — чтобы не высовывались. Вот вы с мельницей высунулись и получили, вот Неврозин высунулся, ему тут же комплексную проверку в поддых[77].

— Точно, — сказал Гляк, — Так вот, закрывая фирму, ты как раз и высовываешься, вроде бы начинаешь протестовать... Это еще никому не удавалось, чтобы тихо слинять, особенно если на виду. Разве кроме моего тезки. Но он — талант.

Его полный тезка Михаил Борисович по фамилии Добросон был директором коммерческого банка. На него и наехали, «чтобы стричь». Но с проверками перестарались: столько всего накопали, что Добросон, устав отбиваться, поднял лапки — сдаюсь, мол, ваша взяла, ухожу. «То есть как это уходишь? Нет, ты сначала поработаешь, а мы тебя пострижем. Годика два. А потом — свободен»[78].

— Раньше надо было думать, — сочувственно вздохнул Миша Гляк. — И не заходить так далеко. А теперь у вас одна свобода — только вперед...

— Ну да, — сказал Станков. Свобода лошади махать хвостом в любую сторону. В пределах, ограниченных двумя оглоблями.

— Виктор Евгеньевич, а может, и правда нам лучше как-то тихонечко разойтись? Я вот в газете читала... — это подала голос Ольга Валентиновна, до сих пор тихо сидевшая в уголочке, — про механизм банкротства. Скоро и закон такой будет.

— Вот тут-то вы уж точно загремите, — оживился Паша Марухин. — Каждый годика на два... — Паша даже в потолок глянул, прикидывая. — Если, конечно, не в особо крупных...

шуточки

Против тюрьмы Дудинскас не возражал. Возмездие необходимо, как отпущение грехов. Кроме того, он помнил, кажется, у Ильи Эренбурга это было — что писателю даже полезно посидеть в тюрьме.

— Вот там и напишу про тебя роман, — Дудинскас похлопал Пашу Марухина по плечу. — Ни на что не отвлекаясь.

— Чувак! — вскричал Миша. К Дудинскасу уже лет тридцать так не обращались. — Какой роман! У нас же в камере на шестнадцать человек по тридцать постояльцев и один унитаз. Здесь не Европа...

Тут и родился марухинский лозунг: «Каждому хорошему жителю Республики — по хорошей камере».

Наутро никакого пессимизма Виктор Евгеньевич не испытывал. Ведь все шло по плану. Если не считать измотан-ности, отчего и случился вчерашний срыв.

Он знал, что ему надлежит делать. И уже к обеду с помощью Надежды Петровны сумел «назначиться» к Месникову, чтобы доложить Главному Координатору о том, как выполняется его поручение по Единой системе документооборота.

реверансы

Доложил Владимиру Михайловичу печальные итоги четырехмесячной эпопеи Дудинскас устно (вкратце) и письменно (оставив подробное письмо). И вполне оптимистично.

Идея, мол, поддержана, актуальность ее всеми подтверждена. Для практической реализации на первом этапе (банковский документооборот, проездные и страховые документы) необходимо совсем немногое: базовое предприятие, разумеется, не «Артефакт», а государственное, крупный банк, рабочая группа под эгидой Спецзнака и обязательно координирующий совет...

Себе Дудинскас оставлял скромную роль бескорыстного автора идеи. А в конце письма вежливо благодарил Главного Координатора за помощь и поддержку...

Зато в приписке он сообщил, что «в свете изложенного» по специальному каналу, под грифом «Секретно», В. М. Месникову направлено конкретное предложение, требующее немедленной реализации в целях государственной безопасности.

Сама возможность воспользоваться «специальным каналом» и грифом «Секретно», обретенная вместе с получением лицензии и созданием в «Артефакте» режимно-секретно-го отдела, немало значила в его затее, с реализацией которой все так удачно складывалось в последние несколько недель...

Начиная с возродившейся вдруг дружбы с Павлом Павловичем Федоровичем...

глава 6 конкретное предложение

визитная карточка

На одном из застолий в Дубинках слово взял бывший морской пехотинец, а теперь секретарь американского посольства Антоша Гонфрид:

— Понимаешь, ты не болтает, а делает очень важный работ, которая здесь не делают никто, — сказал он, обращаясь к Дудинскасу. — Для мне это самый важный: своими Дубинки ты показать нам, что здесь это возможно. В таких условия и на таком фон такой нормальный жизнь.

За оптимизмом сюда приезжали не только здешние «большие ребята», но и чужеземные дипломаты. Принимая похвалы разогретых дегустациями гостей, Виктор Евгеньевич и сам порой начинал верить, что здесь удачно складываются векторы интересов, а Дубинки и впрямь — своего рода «визитная карточка» государства.

А тут еще и министр иностранных дел Соломин окончательно его расслабил, предложив в своем шутливом тосте присвоить Дудинскасу титул почетного посла Республики во всех странах[79].

это провокация!

Его первый зам Павел Павлович Федорович, выплывший и при новой власти, тут же, отозвав в сторону Дудинскаса и еще нескольких официальных лиц, назвал случившееся явной провокацией. Нет, разумеется, не шутливое предложение своего шефа и даже не его непростительную для министра прилюдную отвинченность. А то, что Дудинскас умышленно собрал их — американского резидента Гонфрида и советского министра Соломина — за одним столом. И обоим дал слово. Нет, кажется, Федорович сказал о Гонфриде не «резидент», а «шпион». Но вот что он нечаянно употребил слово «советский», Виктор Евгеньевич запомнил точно.

Виктор Евгеньевич всегда так поступал — преднамеренно сводя правых и левых, чистых и нечистых, старых дураков и новых умных. В свое время он пытался свести даже Орлова с Поздним, привлек себе в союзники его заместителя по Народному фронту умеренного и вполне компромиссного профессора Юрия Ходыкина. Из-за чего Поздний с Ходыкиным чуть не подрались.

По долгу хозяина, Дудинскас попробовал Павла Павловича Федоровича как-то смягчить. Он рассказал, какой замечательный парень этот Антоша, как он потряс всех, вкалывая в Дубинках на субботнике. И даже пытался объяснить Павлу Павловичу, что этот Антон Гонфрид, забывая о дипломатических правилах, и на митингах (что мидовцев особенно возмущало) оказывается впереди — не от враждебности, а от любви и сочувствия. И «разведданные» он собирает, и доклад написал, так оскорбивший Всенародноизбранного, вовсе не о местоположении стратегических баз и аэродромов Республики, а о нарушении здесь прав человека...

Этот разговор их неожиданно сблизил. Федорович, уставший от вакуума вокруг себя (несмотря на прекрасный английский, на вполне профессорскую эрудированность и вполне светскую общительность, его сторонились и местные интеллигенты и дипломаты), потянулся к Дудинскасу. И даже пригласил его вместе с женой на свой день рождения.

встречный интерес

На дне рождения, который отмечался не дома, а в малом банкетном зале гостиницы «Революционная», оказавшись в исключительно узком кругу, они, что называется, наобщались. Здесь Дудинскас и поведал Федоровичу суть своего «конкретного предложения».

Павел Павлович живо заинтересовался.

В отличие от своего тезки Павла Павловича Титюни, который жил с размахом, все заграбастав, дипломатический Павел Павлович ютился в комнатушке заурядной трехкомнатной квартиры, глотая пыль от множества книг своей домашней библиотеки, довольствовался командировочными, сэкономленными в заграничных поездках, и страстно мечтал о том, чтобы и ему когда-нибудь дали взятку... Нет, не деньгами, боже упаси, а, скажем, в виде рубленого бревенчатого домика, но не в Дубинках, разумеется, не на виду, а где-нибудь в глухой деревеньке... В этом он Дудинскасу и признался, на это сразу же и намекнул, предложив со своей стороны содействие.

Виктор Евгеньевич в содействии нуждался, поэтому, услышав про рубленый домик, сразу заговорил об удачном сложении личных и служебных интересов.

Вполне служебный встречный интерес у Павла Павловича, с его преданностью новому хозяину, только что сделавшему его министром, действительно был. Преданность, как известно, надо подтверждать, по мере возможности не словами. А какие в МИДе возможности кроме протоколов и слов?

«Конкретное предложение» Дудинскаса — это Федорович сразу уловил — могло принести в казну огромные деньги и прямо относилось к заботам его иностранного ведомства.

Застолье — лучший способ решать дела. Весь вечер Павел Павлович по-хозяйски назойливо всем наливал и подливал, тосты за гостей провозглашал и выпить до дна непременно требовал. Сам употреблял только минеральную воду, хотя «от обряда» заметно хмелел, как бывает иногда с «завязавшими» пропойцами.

Разогревшись, он и представил Виктора Евгеньевича своему ближайшему товарищу с грустной фамилией Горбик, которая тому почему-то очень подходила. Отрекомендовал он Дудинскаса весьма восторженно, чем сразу приблизился к осуществлению мечты о бревенчатом домике.

— Считайте, что сруб у вас уже есть, — шепнул ему Виктор Евгеньевич. — Выкраивайте время, поедем выбирать место.

последний романтик

Николай Афанасьевич Горбик был тоже профессор, только в другой сфере, и работал (после школы КГБ, где раньше заведовал кафедрой) заместителем Генерального Секретаря Главного Управления Безопасности Государства (сокращенно — ГЛУПБЕЗ). То есть трудился на страже почти тех же интересов, что и Федорович, только не в нападении, а в защите.

Друг другу приятели очень подходили, и не только общностью служебных порывов или тем, что были одинаково низкорослы, правда, Федорович покруглее, пошире, а Горбик пособранней.

Говорливость Павла Павловича как-то особо высвечивала сдержанную немногословность Николая Афанасьевича, а циничность, с которой Федорович изображал радость признания в хозяине нового гения, только подчеркивала строгую возвышенность Николая Афанасьевича, искренне влюбленного во всенародного Батьку и романтично убежденного в его праведности. Этой своей романтичностью Горбик был сродни, пожалуй, лишь тем давним рядовым партии, ее военспецам, что свято верили в справедливость идеи. И, даже огорчаясь ее повсеместно неумелым и нечестным исполнением, преданно служили, не выпячиваясь.

Николай Афанасьевич был именно тем человеком, кого Виктор Евгеньевич искал и кого ему так недоставало.

В том, что важность и очевидная государственность его новой затеи сразу будет Горбиком понята, сомнений не было: наряду с прочими достоинствами профессор от ГэБэ Николай Афанасьевич Горбик обладал и крестьянской сметкой. Кроме того, он был человеком внутри системы, и потому такой недостаток, как тихость, по мнению Дудинскаса, с лихвой компенсировался его генеральской должностью и мощью ведомства, где он трудился.

«группа поддержки»

Таким образом, Горбик, пусть несколько и оторванный от реальности, пусть и непрактичный (как почувствовал Дудинскас), мог бы лучшим образом дополнить уже втянутого в историю Главного Координатора Месникова — с его умением снимать аппаратно-бюрократические преграды. Добавив в компанию вице-премьера Лонга, который хорошо и в деталях знал, чем в «Артефакте» занимаются, Дудинскас, похоже, мог обрести «группу поддержки».

Под такой «крышей» он и приступил к реализации задуманного. Чтобы в конце концов однажды не проиграть.

последняя ставка

Играть Виктор Евгеньевич всегда старался с «заведомым преимуществом», не считаясь с затратами и не различая масштабов. Из-за любой пустячной преграды он мог завестись и пустить в ход любые резервы, нисколько не смущаясь несоизмеримостью затрат с результатом. То, что дело с «Артефактом» не клеилось, Дубинскаса зацепило не на шутку; начав карабкаться, он оказался загнанным в тупик, признать этого не хотел и остановиться не мог.

Он не сомневался, что в конце концов что-нибудь придумает, но для этого нужно было понять, чем же он все-таки занимается.

Оказалось, что занимается он зарабатыванием денег. Ну так и заработай! Хотя бы миллион, разумеется, долларов.

(Чтобы уехать, нужен миллион, прикинули они как-то со Стреляковым. Его можно пристроить под десять процентов годовых без особого риска, разумеется, разложив по разным корзинам, и получать сто тысяч в год, чего хватило бы на жизнь в любой стране...)

Заработав миллион, можно и не уезжать. Тогда можно заняться Дубинками и жить в них всегда. Никуда не нужно уезжать, если ты можешь уехать.

Заработать этот миллион надо в «Артефакте». Но как это сделать раньше, чем «Артефакт» успеют прихлопнуть?

пустячок

Ничего здесь нет, если разобраться, и ничего никогда не было, кроме «замечательной природы», угробленной Чернобылем, и «замечательных людей», измятых вечным проживанием в коридоре. Ничего больше — ни ископаемых, ни энтузиазма. Ничего, кроме границы.

Вот оно!

Граница этого «коридорного» государства, а не само оно, была «центром Европы», где соприкасались Восток и Запад!

Здесь проходили поезда и машины, проезжали люди, а по трубам шел туда газ и текла нефть... И ничего другого здесь не было, если посмотреть в целом. Только граница.

За несколько недель, пока в верхах буксовала затея с документооборотом, Виктор Евгеньевич успел разобраться с границей.

Граница оказалась дырявой, как решето, через которое просачивается шесть миллиардов долларов в год, именно столько — шесть миллиардов долларов — больше, чем стоит все, что здесь есть, кроме границы.

На ней и задумал Виктор Евгеньевич Дудинскас осуществить свою смешную — в таких масштабах — затею: заработать миллион.

Вернуть государству шесть миллиардов в год, чтобы получить миллион!

Маленькая «придумка», которую Дудинскас должен был осуществить после того, как по замыслу Володи Хайкина, внимание «противника» будет отвлечено Единым документооборотом, оказалась совсем уж не таким пустячком.

снова высунулись

С таможенниками, двери к которым открыл Паша Марухин (с кем-то из «самых главных» он учился в одном классе), «Артефакт» работал уже давно. Печатали различные бланки, разумеется, помогая навести порядок, а однажды по инициативе Дудинскаса даже разработали эскиз таможенного герба, чем сразу сблизились с председателем Государственной таможни генералом Криловым, который, кроме всего, возглавлял какую-то комиссию по геральдике и считал себя в этом деле корифеем[80].

В конце концов, войдя к таможенникам в доверие, что было совсем непросто из-за закрытости ведомства, «Артефакт» получил заказ на изготовление нескольких тысяч личных печаток, которыми заверяют таможенные декларации и все прочие документы при пересечении границы. Заказ был выгодным, но очень сложным, потому что карманные печати нужны были номерные.

Работа незнакомая, но тем и интересная для команды Станкова. Связавшись с десятком известных в мире фирм, производящих такие печати и специальные мастики к ним, купив за полученный у таможенников аванс новейший лазерный гравер, научившись делать печати и успешно изготовив всю партию, они, естественно, высунулись и копнули глубже... И сразу поняли то, что, вообще говоря, их никто не просил понимать. А поняли они, что, во-первых, никакая печать и никакая мастика не могут обеспечить требуемой защиты: подделать их в наше время ничего не стоит[81], а во-вторых...

Вот это «во-вторых» и изменило в корне судьбу «Артефакта», а позднее и личные судьбы Дудинскаса, и Станкова, и Ольги Валентиновны, и даже Паши Марухина, так как все они оказались вдруг на самом острие государственных интересов, в том числе и интересов государственной безопасности.

Что сразу уловил Николай Афанасьевич Горбик.

ворота-то дырявые

К Горбику он пришел точно в назначенное время, принят был хорошо, о чем свидетельствовал тут же принесенный секретаршей и как бы к его приходу приготовленный чай.

Немного запинаясь от чрезмерной строгости огромного кабинета и уж совсем непривычной значимости произносимого, Виктор Евгеньевич вкратце изложил Николаю Афанасьевичу суть «нечаянно» обнаруженной ими проблемы. Оказывается, «западные ворота» России, да и всего Содружества Независимых Государств, какими в силу своего географического положения считается Республика, весьма и весьма ненадежны.

Кропотливо собранная Дудинскасом информация была столь впечатляющая, что даже у видавшего виды гэбэшника Горбика она вызвала плохо скрываемую оторопь...

Всего за полгода (по данным МВД, подготовленным по просьбе Дудинскаса) на контрольных пунктах государственной границы выявлено двадцать девять тысяч (!) лиц с поддельными документами. Нетрудно представить, сколько же не выявлено, если учесть, что, по утверждениям криминалистов, более 80 процентов подделок распознаются только на экспертном уровне.

Но это что!

Половина (а по некоторым данным, и больше) всех грузов, проходящих через границу, следует по Республике и дальше с фальшивыми документами, заверенными таможенными печатями — поддельными, а если настоящими, то с преступного попустительства должностных лиц.

Потери государства составляют десятки и сотни миллионов долларов, а если вместе с Россией, куда идет большая часть грузов, то они превышают — тут Виктор Евгеньевич перевел дыхание — баснословную сумму: шесть миллиардов долларов в год.

Тут же, не дав Горбику усомниться, Дудинскас сообщил об опыте латышей, которые наняли английскую фирму, взявшую под свой выборочный контроль все 60 латвийских таможен. Работая из десяти процентов, англичане за три месяца добились фантастических результатов в борьбе с традиционным мздоимством таможенников. Легальный импорт в Латвию вырос сразу на четверть.

марка

Николай Афанасьевич даже привстал от волнения.

Дудинскас рассказал об угробленной Спецзнаком идее Единого документооборота, о таможенных печатях, изготовить которые из обычного каблука может любой художник-любитель, о самих таможенниках — почти каждый готов за бутылку проставить на любой туфте печать, заверив провоз груза на десятки миллионов долларов, о чем, конечно же, в Главном Управлении Безопасности Государства не могут не знать...

— Столько забот, — сокрушенно и как бы даже оправдываясь, признался Горбик, — у нас ведь тоже не до всего руки доходят...

Подлив в чашку Дудинскаса чаю и пододвинув к нему блюдечко с печеньем, Николай Афанасьевич, уже понявший, что Виктор Евгеньевич прибыл не просто его проинформировать, мягко спросил:

— У вас есть предложения?

Предложения у Дудинскаса были, и он тут же выложил на стол несколько листиков с грифом «Секретно. Экз. № 1» в левом верхнем углу, что произвело на Горбика заметное впечатление:

— Чтобы не быть голословными, мы тут изложили...

Николай Афанасьевич углубился в чтение.

— Пока Спецзнак доказывает, что внедрить Единую систему документооборота невозможно, мы предлагаем практически реализовать хотя бы небольшую часть нашего проекта, решить хотя бы одну из наиболее острых, как нам кажется, проблем — защитить от подделки документы, проходящие через госграницу.

Горбик согласно кивнул, не отрываясь от бумаг.

«Специалистами "Артефакта" предлагается заменить печати на таможенных документах пересечения границы специально защищенными марками таможенного контроля, изготовленными на самоклеящейся бумаге, пронумерованными и сброшюрованными в книжки строгой отчетности, что гарантирует невозможность их подделки и защиту от злоупотреблений должностных лиц».

— Хитро, — сказал Горбик, — одним выстрелом двух зайцев. Даже умно. Марку, значит, наклеил, а она номерная, в случае чего — будь добр за нее отчитаться... Сколько же их надо, ваших марок, и сколько это будет стоить?

— Годовая потребность таможенников просчитана, это двенадцать миллионов штук, — сообщил Дудинскас. — Чуть больше нужно пограничникам... Вот образец самой марки, уже разработанный и изготовленный нами, вот книжечка, в которой их сразу сто штук, — Виктор Евгеньевич привычно извлекал из портфеля индикатор, включал его в розетку, показывал, как в ультрафиолете марка светится, пояснял, сколько у нее степеней защиты: — И светится, и звенит, и химически реагирует, а есть и совсем уникальное, запатентованное нами средство, оно обеспечивает полную гарантию...

вечный вопрос

— А деньги? Где мы возьмем деньги? — Горбик забеспокоился. — Сколько будет стоить?

— Государству это не будет стоить ни гроша. Тем более что на закупку бумаги и производство тиража мы возьмем кредит. Потом марки будут продаваться. Хотя бы по доллару за штуку, причем не нашим, а иностранцам. Чистая прибыль казны составит минимум двадцать восемь миллионов долларов в год...

— Не считая главного... — задумчиво и несколько даже мечтательно сказал Горбик. — Я имею в виду те сотни миллионов, даже миллиарды, которые можно спасти для отчизны с помощью такой вот книжечки... Итак, что требуется лично от меня? — спросил он.

непростая работа

— На первый случай я хотел бы получить с вашей помощью ответ на один волнующий нас вопрос... Можете ли вы, я не вас лично имею в виду, а ваше ведомство, можете ли вы допустить, чтобы изготовлением марок занялась частная фирма, или, как у вас говорят, коммерческая структура?

— Любая структура, которая работает в интересах государства, будет обеспечена нашей полной поддержкой, — убежденно сказал Горбик, вставая во весь свой небольшой рост. — В этом я абсолютно уверен. На «твое» и «мое», на «ваше» и «наше» мы не разделяем. Более того, никому не позволим разделять и противопоставлять. — В голосе Горбика зазвенел металл. — Я думаю, сейчас вопрос только в том, готовы ли вы своими силами обеспечить необходимые объемы.

Виктор Евгеньевич выложил на стол предусмотрительно захваченную справку по «Артефакту».

— Так, четыреста заказов выполнено, так, двадцать степеней защиты, сорок миллионов экземпляров, так, так... А как же Спецзнак? — Горбик, наконец, задал вопрос, которого Дудинскас давно ждал.

— Разве ему нечем заняться? — Виктор Евгеньевич пожал плечами. — Выработка концепции развития отрасли, создание нормативной базы, теперь еще Единый документооборот... «Артефакт» — маленькое предприятие, и мы им не конкуренты. Правда, мы вырвались и обрели некоторый опыт, которым, кстати, всегда готовы поделиться. Теперь мы нашли небольшую нишу, которая соизмерима с нашими техническими возможностями и где мы можем принести реальную пользу государству, причем быстро и без затрат... Все подготовлено, нескольких месяцев хватит, чтобы раскрутиться. Конечно, при условии, что никто не будет вставлять палки в колеса...

— Добре, — сказал Горбик, — оставьте бумаги и, если можно, это, — он показал на образцы и приборы, — я тут прозондирую, и мы выйдем с вами на связь.

— Когда? — невежливо поинтересовался Виктор Евгеньевич.

Горбик в ответ мягко улыбнулся и, проводив Дудинскаса до дверей, протянул ему руку для мужского рукопожатия.

совещание

Через месяц в ГЛУПБЕЗе состоялось совещание, которое по поручению Генерального секретаря проводил его заместитель Горбик. По заранее подготовленному (не без участия Дудинскаса) и согласованному списку были приглашены все заинтересованные в успехе дела, не заинтересованные в нем и заинтересованные в том, чтобы у «Артефакта» ничего не вышло.

Расселись вперемешку, но несмотря на это совещание походило на хорошо сыгранный хоккейный матч. Горбик, восседая во главе буквой «П» поставленных столов, управлял действом, как опытный тренер, когда сценарий игры хорошо отработан.

Первой была выпущена тройка нападающих.

Представитель таможенников Макаров в трех словах и достаточно связно передал суть дела и доложил, что просчитанная ими годовая потребность в марках действительно составляет двенадцать миллионов штук[82].

Милицейский полковник, выступающий от криминалистов, подтвердил остроту проблемы, приведя несколько сокрушительных цифр, и отметил, что по въездной визе, изготовленной «Артефактом» по заказу МИДа, было выявлено всего два случая подделки.

Представитель пограничников похвалил Дудинскаса за инициативу, безупречную подготовку образцов новой марки и серьезную проработку вопроса.

Таким образом, было забито три шайбы в пользу «Артефакта», после чего ведущий выпустил тройку сборной противника.

Строгий и решительный полковник КГБ, фамилию которого Дудинскас не знал, с возмущением заявил, что он не совсем понимает, что здесь делают представители «Артефакта» и с каких это пор государственные проблемы, да еще и секретные, у нас стали решать с помощью частных структур.

Здесь Николай Афанасьевич Горбик вмешался, тактично продемонстрировав собравшимся позицию руководства ГЛУПБЕЗа. Частники, мол, тоже люди, такие же, как и в госструктурах, в нашем случае даже лучше. Допуск к секретной работе у них есть, инициативы им не занимать, кроме всего, они не столь развращены, потому что они хотя бы на работе не воруют, так как работают на себя. А некоторым товарищам из Комитета госбезопасности следовало бы помогать честным и инициативным людям в их благородном стремлении помочь государству, а не вставлять палки в колеса.

Про палки в колеса было адресовано уже следующему игроку, отчего готовый дать бой Коля Слабостаров, а это ему предоставили слово, заметно сник. Тем не менее он все же продолжил начатую представителем КГБ тему, промямлив, что надо бы не с частниками ковыряться, а развивать мощности Спецзнака. В ответ на просьбу ведущего перейти к существу, то есть говорить про марку, он сказал, что сделать ее они могли бы и сами, но для этого нужны нумераторы. И тут же, ступив на проторенную стезю, стал клянчить денег, чем сразу на всех произвел отрицательное впечатление.

Под третьим номером был выпущен Галков, который произвел на собравшихся еще более отрицательное впечатление тем, что опять абсолютно «не въехал» и начал плакаться о скудости бюджета, из которого нельзя сегодня вырвать ни копейки, тем более что год уже начался, а раз кому-то так нужны эти марки, то пусть бы они и обращались в Верховный Совет с просьбой пересмотреть бюджет и предусмотреть в нем соответствующие статьи расходов...

Резко отметив, что собрались здесь не за тем, чтобы советоваться, как ловчее залезть в государственный карман, а для того, чтобы найти способ его существенно пополнить, Николай Афанасьевич Горбик в следующей тройке первым выпустил Дудинскаса, доложившего о готовности приступить к производству марки хоть завтра.

Следом за ним представитель Министерства развития экономики вкинул в игру сразу несколько схем внебюджетного финансирования проекта.

Тут же начальник режимной службы МВД полковник Грасюк произнес речь в защиту «Артефакта», «сумевшего проявить инициативу и сдвинуть, наконец, с места важнейшую для государства проблему, над которой все бьются безуспешно столько лет». И даже пообещал в случае успеха поставить Дудинскасу памятник, причем за свой счет.

— Или хотя бы проставить всему «Артефакту», — пошутил он, увидев протестующие жесты Виктора Евгеньевича — памятника тот, оказывается, не желал[83].

Совещание, таким образом, катилось по намеченному, а выступление Грасюка, вызвавшее всеобщее оживление, придало обсуждению некоторый эмоциональный накал. Сбить его не удалось даже главному оппоненту Дудинскаса самому Леонтию Капитану, который, выступая от Управления Хозяйством, заявил, что все оборудование, необходимое для производства марки, включая и нумераторы, есть на спецпроизводстве в Доме печати, где давно готовы к работе.

Этим он вырубил из истории Спецзнак, что Дудинскаса только порадовало. Тем более что Капитан попросил дать слово директору Дома печати Аркадию Закуткину, чем окончательно (сам того не желая) склонил общее мнение в пользу «Артефакта». Потому что Аркадий Борисович вдруг возьми да и заяви во всеуслышание, что произвести эту марку у себя они никак не смогут. А если их заставят, то тем угробят предприятие, на котором, между прочим, полторы тысячи народу и руководству которого просто некогда возиться с какой-то маркой, так как нужно думать о том, где взять зарплату, чтобы эти полторы тысячи народу прокормить...

Тут Капитан аж подскочил:

— Ты у кого работаешь?! И на кого?

И забил тем самым последний и решающий гол в собственные ворота, так как участники совещания засмеялись, что и позволило Горбику завершить все на благожелательной ноте.

предварительные итоги

Прочитав секретную записку, обратив особое внимание на приложенный к ней протокол совещания в ГЛУПБЕЗе, Месников, разумеется, Виктора Евгеньевича тут же призвал.

Слушая его отчет «о проделанной работе», Владимир Михайлович удовлетворенно кивал. Образцы таможенной марки и книжечки он изучил тут же в присутствии Дудинскаса, позвонил Горбику, а потом на маленьком листочке в четверть машинописного формата с гербом и шапкой, на которой значилось: «Главный Координатор Республики», каллиграфическим почерком начертал именно ту резолюцию, которую Виктор Евгеньевич Дудинскас и мечтал от него получить.

Можно было вздохнуть с облегчением.

крутой сюжет

Дальше история развивалась как бы сама. Колесо бюрократической машины, получив начальный толчок и попав усилиями Виктора Евгеньевича в хорошо накатанную колею, набирало ход.

Дни понеслись для него, как в кино, ход времени отмечался теперь лишь листами официальных писем и резолюций с грифами: «Конфиденциально», «ДСП» (для служебного пользования), «Секретно», «Совершенно секретно», отлетающими, как листки отрывного календаря.

июнь. резолюция

«Секретно в Совет Министров С. Лонгу

Предложения "Артефакта" заслуживают одобрения. Осуществлена достаточно глубокая их проработка.

Прошу направить материалы заинтересованным для дополнительной проработки предложения с тем, чтобы с участием Главного Управления Безопасности, Управления Хозяйством, Совета Министров, КГБ, МВД и других рассмотреть вопрос у меня на совещании не позднее июня текущего года. Месников»

июль. докладная

«Для служебного пользования. На пяти листах Главному Координатору Республики Месникову По оценке компетентных органов, внедрение специальных марок взамен применяемых в Государственной Таможне, МВД, ГУПВ штампов и печатей (и наряду с ними) предотвратит возможность подделки документов, а также должностных злоупотреблений со стороны лиц, осуществляющих визовый, таможенный контроль, значительно сократит потери государства от несанкционированного пересечения границы и перемещения грузов...

...К настоящему времени Государственной Таможней совместно с фирмой "Артефакт" детально проработаны технические условия на изготовление марок таможенного контроля (расходная потребность 12 млн штук в год)... Опытный образец рассмотрен в Институте проблем криминалистики, успешно проведено исследование образцов в экспертно-криминалистическом центре МВД. Даны положительные заключения...

...Реализация программы по внедрению специальных марок требует внесения изменений в ряд законодательных и нормативных актов, для чего необходимо создать рабочую группу... В состав рабочей группы необходимо включить представителей Министерства развития экономики, Государственной Таможни, Министерства финансов, Министерства внутренних дел и т. д.

Докладывается на ваше решение.

Помощник Главного Координатора Республики,

полковник Госбезопасности Непогода[84].

Примечание: копии документов по изложенному прилагаются.»

август (начало). резолюция

«В принципе поддерживаю. И. М. Чирику

Прошу организовать исполнение. Государство должно выиграть, а не проиграть! По вопросам, требующим решения, внесите предложения. В. М. Месников»

август (вторая половина). распоряжение

«Для подготовки предложений по разработке, изготовлению и внедрению марки таможенного контроля создать рабочую группу в следующем составе...

Первый заместитель премьер-министра С. Лонг»

В состав рабочей группы под руководством заместителя министра развития экономики И. П. Елкина вошли представители десяти заинтересованных ведомств и организаций. Спецзнак, руководители которого так упорно доказывали, что изготовить и внедрить марку нельзя, заинтересованным не посчитали.

Скорее всего, здесь сыграла роль любознательность Степана Сергеевича Лонга, которому хотелось проверить, насколько заверения спецзнаковских начальников не соответствуют действительности на сей раз.

сентябрь. выписка из протокола

«Для служебного пользования

Министерство развития экономики —

всем заинтересованным ведомствам по списку

Во исполнение распоряжения Совета Министров направляем выписку из протокола заседания рабочей группы для исполнения в установленные сроки.

...Государственной Таможне совместно с фирмой «Артефакт» направить в КГБ и Спецзнак образцы марок и проект мероприятий по режимному обеспечению их производства, хранения, последующего пополнения и обращения.

И. П. Елкин»

Это было первое официальное обращение, полученное Спецзнаком из «рабочей группы». Из него Коле Слабоста-рову стало известно, что работа по внедрению таможенной марки идет полным ходом. Реакция не заставила себя долго ждать. Тут же состоялись встречи председателя Спецзнака Н. Слабостарова с помощником начальника отдела КГБ майором Красовским, а затем с заместителем председателя Гостаможни Негуляевым, с которым они когда-то вместе учились, чего Дудинскас, разумеется, не знал.

сентябрь. первый откат

«Руководителю рабочей группы Елкину

Марки таможенного контроля, разработанные по техническому заданию Государственной Таможни и прошедшие соответствующую экспертизу, предлагаются к использованию наряду с личными номерными печатями должностных лиц и наклеиваются ими на документы, перечень которых определяет таможенный комитет. Годовая потребность марок таможенного контроля — 12 миллионов штук в год.

Обращаю Ваше внимание, что для их производства, по калькуляции, согласованной с комитетом цен Министерства развития экономики, потребуется 1,56 миллионов долларов США бюджетных ассигнований. Заместитель председателя Негуляев»

пояснение «артефакта»

«Конфиденциально Елкину

Никаких бюджетных средств на изготовление марок, как вы знаете, не требуется. Рабочей группой проработана схема получения "Артефактом" кредита с возвращением его по мере реализации таможенных марок, о чем руководство Государственной Таможни прекрасно осведомлено.

Что-то они "крутят". Дудинскас»

октябрь. «телега»

«Секретно. Экз. № 1

Премьер-министру Республики И. М. Чирику

...Настоящим сообщаем, что созданная распоряжением правительства Республики так называемая "рабочая группа" по подготовке предложений и внедрению марок таможенного контроля, в состав которой не вошли специалисты Спецзнака, фактически дублирует его функцию. "Артефакт", получив разрешение на изготовление вышеозначенной марки, не имея собственной производственной мощности нужного профиля, приступил к организации выпуска, решает вопросы режимного обеспечения производства, хранения, транспортировки и последующего пополнения. Это позволит руководителю "Артефакта" "господину" В. Е. Ду-динскасу реализовать цели личного обогащения... Просим обратить внимание соответствующих ведомств[85].

Председатель Спецзнака Слабостаров»

октябрь. второй откат

«Секретно. Экз. №1

Заместителю Генерального секретаря Главного Управления Безопасности Государства Горбику

Уважаемый Николай Афанасьевич!

Учитывая, что марка таможенного контроля в системе таможенных органов Республики будет применяться впервые и исходя из необходимости детальной отработки технологии ее применения на практике, уточненная потребность на первом этапе составит четыре миллиона штук. По результатам определения целесообразности применения марки в 1997 году комитет будет иметь возможность расширения ее использования до необходимых пределов.

Председатель Государственной Таможни Т. В. Крилов»

«Комментарий "Артефакта"

Конфиденциально, в два адресаЕлкину, Горбику

Полагаем, что предложение по сокращению необходимого количества марок, принятое на совещании в Государственной Таможне, вызвано вполне определенным нежеланием должностных лиц ГТ эти марки внедрять.

Обращаем Ваше внимание, что вводить марку предлагается как раз для борьбы с мздоимством должностных лиц и их попустительством нарушениям, достигшим угрожающих размеров.

Директор ЦЦБ Станков»

ноябрь. постановление

«Совет Министров Республики

В целях исключения подделки печатей и штампов таможенного контроля и совершенствовании системы контроля за использованием должностными лицами таможенных органов личных номерных печатей и штампов при осуществлении таможенного оформления совет министров постановляет:

Согласиться с предложением Государственной Таможни о применении марок таможенного контроля для заверения таможенными органами результатов таможенного оформления вещей, грузов, транспортных средств, перемещаемых через границу Республики, в сроки, установленные указанным комитетом.

...Дополнить перечень ценных бумаг и документов с определенной степенью защиты абзацем следующего содержания: "Марки таможенного контроля"

Исполняющий обязанности премьер-министра Республики Лонг»

официальная версия

«Назначению Степана Сергеевича Лонга сначала исполняющим обязанности, а потом и премьер-министром предшествовала добровольная отставка И. Чирика. По официальной версии, он ушел, протестуя против проведения Всенародноизбранным референдума по поправкам к Конституции. Таким образом, Чирик оказался, по общему признанию, вторым государственным мужем, который вслед за Столяром осмелился "хлопнуть дверью"»[86].

дело в шляпе

— Вот и все, — сказал Дудинскас, показывая Станкову ксерокопию Постановления Совета Министров.

— Честно говоря, я этого не ожидал. Невероятно...

— Обрати внимание на подпись,— сказал Дудинскас.

— Да, — сказал Станков, увидев фамилию Лонга под документом, — похоже, ты опять победил, и наше дело, как говорится, в шляпе.

Это было бесспорной победой. Векторы интересов все-таки совпали. Государство получало огромные средства в казну, соизмеримые с годовым бюджетом, «Артефакт» обретал себе работу до конца дней, Дудинскас был свободен.

С этим чувством обретенной свободы, он и принялся укладывать чемоданы, собираясь в Женеву, Страсбург, Париж...

Там его уже ждали с проектом развития и финансирования «Дубинок» — в рамках одной из объединенных культурных программ Европейской Миссии ООН, Совета Европы и ЮНЕСКО.

Деньги к деньгам...

глава 7 не солоно хлебавши

Не тут-то было...

В Женеву, спустившись с заснеженных Альп, Виктор Евгеньевич с женой въехали к вечеру в воскресенье. Не въехали, а втащились. Целые сутки ползли в горах со скоростью трех-четырех километров в час — в бесконечной веренице машин, буксующих, утопающих в сплошной снежной каше.

Всю дорогу им не везло, и добрались до Женевы они на неделю позже, чем собирались.

Эта задержка стала роковой.

бюрократия непреодолима

Невезение началось на границе Германии и Швейцарии в прекрасном городке Констанс. Швейцарские пограничники, придравшись к каким-то формальностям, столь неестественным в солнечное воскресное утро, несколько часов их шмонали, проявив въедливость и непреклонность, достойные совковой школы.

Супруга Дудинскаса возмутилась и, забыв, что она не дома, а в поездку взята на роль переводчика, высказалась опять же по-совковому достойно. После чего им аннулировали швейцарские визы и с холодной вежливостью отправили восвояси. Пришлось разворачивать оглобли и ехать в Бонн — в надежде как-то утрясти там проблемы с паспортами. Пакостность ситуации усугублялась тем, что теперь у них оказались использованными и полученные дома шенгенские визы, из-за чего снова в Германию они уже не смогли бы въехать.

К счастью, в Бонне находился господин Дитрих-Штраус, совсем к счастью, они до него дозвонились: он был дома, свободен и одинок. И к вечеру Дудинскасы уже сидели в его захламленной двухэтажной квартире в центре города, узнавая у хозяина последние новости: всю неделю информационные программы начинались с сообщений о делах в Республике.

Два года назад про них никто здесь даже не слышал. Ну разве что давным-давно, когда весь мир переживал за «ревущую во все телевизоры» гимнастку Ольгу Корбутович, упавшую на Олимпиаде с бревна. Теперь стараниями Батьки про Республику знают все, хотя и чураются, как чумных. Известность началась с расстрела силами ПВО воздушного шара, занесенного ветром в суверенное пространство, и гибели двух американских спортсменов на нем. Недаром швейцарские пограничники, поняв, откуда пожаловали Дудинскасы, так ковырялись в их вещах, с такой охотой их отвалили...

— О, как хорошо, что ты привез мне в этот скучный бюрократический Бонн хоть немножечко вашей увлекательной жизни! — смеялся Дитрих-Штраус.

Он принялся куда-то звонить и вскоре доложил обстановку. Ситуация осложняется тем, что, прежде чем обращаться в швейцарское консульство, Дудинскасам нужно получить многоразовую визу в Германию.

— Иначе никто в Швейцарию вас не пустит. Пикантность лишь в том, что вы уже как бы здесь, а визы у нас вы дают там, ха-ха, с той стороны границы. И чтобы их получить, вам надо сначала уехать. Ха-ха-ха...

Почувствовав, что Дудинскас совсем расстроился, Дитрих-Штраус снова засмеялся:

— Ладно, Виктор, не надо огорчаться. Завтра мы что-нибудь придумаем. Мы попробуем, — Дитрих-Штраус заговорил с шутливым пафосом, — как-то расконсервировать эту бездушную машину, которая умеет все, но только не выходить из нестандартных ситуаций! Это у вас все просто, надо не иметь сто рублей, а чтобы были друзья на нужную сумму...

нет худа без добра

В конце концов с немецкой бюрократией они разобрались, но в швейцарском консульстве, где тоже все было обговорено, вдруг обнаружилось, что в паспорте Дудинскаса нет свободной страницы.

Тогда он попросил консула вклеить ему визу в любое место, уверяя, что паспорт ему все равно ни к чему, что у него уже давно есть другой, даже два, правда, для поездок за границу они непригодны. Для убедительности Виктор Евгеньевич их тут же и показал. Консул смотрел на него недоуменно, видимо, думал, что он не совсем здоров, но тут пришел на помощь второй консул:

— У них президенту не понравилась какая-то картинка на паспортах, и он велел напечатать новые.

Визу Дудинскас получил.

— Они там что, так богато живут? — бормотал консул, вклеивая ее в «неположенное место». — Или им нечего делать?

им бы наши проблемы

На сей раз в Женеву они решили пробираться кружным путем, через Францию, чтобы объехать этот ставший им ненавистным пограничный пост. Но во Франции все автобаны оказались перекрыты бастующими водителями, выставившими на них свои большегрузные фуры. Бастовали из-за очередного повышения цен на бензин. На все вопросы о каком-нибудь объезде восторженные французы выбрасывали вперед скрещенные руки, согнутые в локтях:

— Барьера! Барьера!

— Чего они радуются? — недоумевала супруга Дудинскаса. — Чего так ликуют? Ведь эта забастовка для всех, как паралич. А они им — кофе и бутерброды. Да было бы из-за чего бастовать, при их-то зарплатах! Нам бы их проблемы...

В конце концов отыскали какую-то щель, выбрались на автостраду, по которой и понеслись одиноко, как в космосе, пока не налетели на контрольный пункт, где с них тут же потребовали штраф за бесплатный проезд по бану.

— А где и кому мы могли заплатить?! — возмутилась было супруга. — Мы что, виноваты, что у вас тут все бастуют?

Но, увидев сомкнутые ряды потомков первых коммунаров, готовых запеть «Марсельезу», она поспешила расплатиться.

В маленьком городишке, где Виктор Евгеньевич с женой оказались, расставшись с автобаном, было три банка, но ни в одном им не удалось поменять на франки стодолларовую купюру.

Ее долго и недоуменно рассматривали, о чем-то советовались, куда-то звонили, листали какие-то толстые справочники, и в итоге отрицательно качали головой.

Боже, какая дикость — для любой бабули на Комаринском рынке, которая с лихостью профессионала, на ощупь, да еще оглядываясь по сторонам на снующих омоновцев, проверяет купюру, презрительно отваливая всякую попытку всучить ей однодолларового Вашингтона с прималеванными нулями вместо стобаксового Франклина, ставшего нам сразу близким и родным. Такое французским банкиришкам и не снилось.

— Вот уж провинция! — ликовала супруга Виктора Евгеньевича. — Эти уж иностранцы! Недаром считается, что из всех собак мы, дворняжки, самые умные и живучие.

ветви и ствол

Роковым опоздание в Женеву стало потому, что прибыли они сюда не в какое-нибудь воскресенье, а в тот день, когда в Республике, по настоянию Всенародноизбранного, прошел очередной референдум.

Именно события, с ним связанные, и привлекали всеобщее внимание, им и посвящалась вся первополосная информация телевидения, радио и газет.

На сей раз на всенародное обсуждение выносились поправки в недавно принятую Конституцию. Писалась она «под Капусту», поэтому устроить Всенародноизбранного никак не могла. Слишком много власти отводилось Верховному Совету, судам, советам и слишком мало — главе государства. В новой редакции всем, кроме Батьки, не оставалось ничего. Кроме того, ее принятие как бы автоматически продлевало срок полномочий Всенародноизбранного на два года.

В воздухе запахло диктатурой...

Виктор Столяр, которого Верховный Совет назначил председателем Центральной комиссии по проведению выборов и референдумов, проявил решимость, заявив, что он ни под каким предлогом не утвердит результаты юридически несостоятельного референдума. Сразу после этого он был физически выдворен из ЦИКа, для чего Всенародноизбранному пришлось прибегнуть к помощи спецназа.

В Верховном Совете взволновались не на шутку. Одни — из-за диктатуры, другие — из-за собственной судьбы.

С последними Батька поступил просто: каждого вызвал и предложил хорошую должность...

Первые начали процедуру импичмента.

Когда говорят о журналистике как о четвертой власти, подразумевая, что есть еще три, тут что-то путают...

Весь жизненный опыт Всенародноизбранного свидетельствовал об ином. Никаких веток на самом деле нет, а есть только ствол и листочки.

На самом деле (так было и будет всегда) власть бывает «распорядительная» и «исполнительная». Или не очень исполнительная.

Распорядительная власть — это ЦэКа, а точнее, его первый секретарь (неважно, как его назовем, хоть президентом) — хозяин, который и распоряжается. Все остальные призваны исполнять. Верховный Совет, Совмин, парламент или Национальное собрание — название опять роли не играет, всякие суды (от районного до Верховного, от хозяйственного до Конституционного), службы контроля, силовые структуры, инспекции, банки, газеты, радио, телевидение, базары — всем им отдаются распоряжения: поправить закон, собрать урожай, повысить удои, остановить инфляцию, осудить и добавить срок, снизить цены, выпустить или, наоборот, уничтожить кинофильм...

Когда здесь об этом забыли, появился Верховный Совет, который попробовал как-то себя проявлять, чуть ли не законодательно. Но тогда и Всенародноизбранный решил проявить себя и поправил Конституцию, а Верховный Совет разогнал, правда, пригласив всех на дружеский ужин. Все или почти все, кого позвали, пошли, куда позвали. Те, которые придумали импичмент, не сумели добрать голосов и остались с носом. Они теперь могут сколько угодно заседать и даже принимать постановления, до которых вообще никому нет дела... Особенно в народе, который, плохо понимая, за что голосует, поддержал поправки к Конституции, которые никто не читал, так как их просто «не успели» опубликовать.

Ветви, таким образом, обломились, листочки осыпались, что, по мнению мировой общественности, позволило всенародному Батьке незаконно продлить на два года свои полномочия, узурпировать власть и поссориться с цивилизованным миром.

Ладно бы поссориться самому! Так нет же, попал в эту кашу и Виктор Евгеньевич Дудинскас, волею судьбы оказавшийся первым, кто новое отношение Запада сразу же на собственной шкуре в полной мере ощутил, прибыв в Женеву в воскресенье 24 ноября 1996 года.

sorry...

Назавтра утром глава департамента, на встречу с которым они так окрыленно неслись — еще десять дней назад в разговоре по телефону он заверял, что дело с финансированием практически решено, — принял Дудинскаса подчеркнуто вежливо. Предложил кофе и, сухо извинившись, сообщил, что рассмотрение любых программ, связанных с Республикой, откладывается.

— Sorry, — сказал он на прощание. — Мы не сотрудничаем с диктаторскими режимами.

И выразил надежду, что расстается с Виктором Евгеньевичем не навсегда, а «до лучших времен»[87].

убогих сторонятся

В Женеве они остановились у своего соотечественника Ивана. С полгода назад, побывав в Дубинках, тот был настолько потрясен увиденным, что предложил профинансировать строительство в Дубинках водяной мельницы. Они с женой двадцать лет проработали в Миссии ООН, что-то накопили и, видимо, ощущали вину перед земляками, которые за всю жизнь на родине зарабатывают столько же, сколько здесь, на чужбине, Иван получает в месяц.

До позднего вечера они сидели у камина. Иван уговаривал Дудинскаса не расстраиваться, тем более что утром они все вместе поедут к его юристу обсуждать, как оформить их семейный вклад в то бесспорно великое дело, которое Виктор Евгеньевич с женой совершают на его далекой и многострадальной родине, невзирая на печальные обстоятельства и смутные времена. И так далее.

Утром, когда они с Иваном мирно завтракали, дозвонился Станков и сообщил: только что на них накатили. Прибыли сразу четыре бригады. Склады и бухгалтерия опечатаны, у водителей автомашин отобрали ключи... Он пытался не пустить незваных гостей на территорию, предложив созвониться с отсутствующим шефом. Один из них, судя по предъявленным документам, представитель Комитета госбезопасности, заявил:

— Это лишнее. К тому времени, когда ваш хозяин господин Дубаускас вернется, если он такой болван, вашей шарашки уже не будет.Виктор Евгеньевич слушал Станкова почти молча, вопросов старался не задавать. И разговор закончил спокойно, пообещав перезвонить...

Но хозяин дома Иван был совсем не идиот, по физиономии гостя он понял, что произошло нечто такое, после чего даже близким в долг не дают, хотя и относятся к ним с состраданием.

пока гуляйте...

Дождавшись, когда Иван отправится на службу (с походом к юристу было решено повременить), Виктор Евгеньевич позвонил прямо Горбику, с которым его сразу соединили, услышав про Женеву. В трех словах он рассказал о «наезде» и спросил Николая Афанасьевича, надо ли ему нестись домой или все-таки задержаться, чтобы хоть что-то из запланированного завершить.

— Сколько вы собирались там пробыть? — спросил тот, заметно встревоженный.

— Еще восемь дней. Мне надо бы в Страсбург, в Совет Европы, а потом в ЮНЕСКО... Жалко упускать случай.Обещали выделить гранты для музея. Вы же поймите, это не для меня, это для всего государства важно.

— Мне кажется, — не очень уверенно произнес Горбик, — судя по тому, что нам не докладывали... Поездку можно бы и продолжить. За восемь дней они вашу контору не прихлопнут. Мы тут за этим присмотрим...

И Виктор Евгеньевич Дудинскас с супругой отправились угощаться кофеем в Страсбург и в Париж, где их ждало неизменное «Sorry», разумеется, не надолго, то есть до лучших времен.

глава 8 дым отечества

Гоше Станкову он позвонил из Варшавы.

домой

— Когда прибудешь? — спросил Станков.

— Уже еду. Думаю, что к вечеру доберусь.

— Надо бы переговорить — до того, как ты появишься на работе...

— Хорошо. Я перезвоню с границы... Сейчас у тебя ничего не горит?

Станков не отзывался, словно раздумывая, стоит ли вообще отвечать на такие вопросы.

— Горит тут все... Не можешь ли ты мне напомнить хотя бы названия этих «одуванчиков», через которых мы проплачивали ремонт оборудования?..

— Ты что, у Агдама не можешь спросить?

— Агдам не помнит. Он теперь вообще ничего не помнит. Все документы он сдал комиссии, ключи от бухгалтерии — тоже, а сам вместо работы ходит на курсы повышения квалификации...

В трубке что-то зашумело, и Дудинскас не расслышал.

— Чего, чего?

— Квалификации, понимаешь, ква-ли-фи-ка-ци-и... — проорал Станков. — С переоценкой он нас квалифицированно подставил. Ты приезжай, мы тебя ждем. Кто тут тебя только не ждет.

чувство родины

Очередь крытых грузовиков, мерно тарахтящих моторами — на дворе не лето, а декабрь, вытянулась километров на восемьдесят. Ближе к границе машины выстроились в два ряда. Горели костры, шла неспешная бивуачная жизнь. Никто не дергался: шансов прорваться до Нового года все равно не было.

Как Миша Гляк налоги, Дудинскас не переносил очереди. Сейчас он мчал мимо бесконечной цепи грузовиков, выжимая газ и до боли вцепившись в руль, пока, наконец, не вклинился в хвост колонны легковушек, которая постепенно замедляла ход и километрах в пяти от границы застопорилась. Тут же, видимо, увидев цифры на номере его машины, подскочил какой-то живчик[88].

— Проше пана, може пан хце...

— Иле каштуе? — спросил Дудинскас, не дослушав.

— Пеньдесянть...

Виктор Евгеньевич кивнул. Человечек уселся рядом, и они пошли в обход очереди. Но в полусотне метров от границы поляк попросил Дудинскаса остановиться.

— Проше пана, далей юж не можна...

Часа через полтора, вырвавшись, наконец, за шлагбаум, Дудинскас газанул навстречу отчизне.

В конце коридора, перед въездом на родную таможню, его поджидал гаишник с радаром. Расчет был психологически точным: от радости кто тут будет смотреть на знак, ограничивающий скорость!

Дудинскас засмеялся. Предприимчивость и изобретательность в соотечественниках он ценил...

По дороге туда у въезда на таможню какие-то люди продавали водку. Водка за границей ему была не нужна, но соблазнился необычной дешевизной, купил четыре бутылки — на сувениры. Три из них таможенники заставили его сдать уже совсем за бесценок в тут же заботливо поставленный киоск. Пока ходил отмечать документы, ящики с водкой, реквизированной у таких же олухов, как он, погрузили на тележку и покатили назад к воротам — для повторной реализации.

Тогда водочный круговорот, сегодня автоинспектор с радаром.

«Огурчиков» на штраф у него, разумеется, не было.

— Ничего, если зелеными?

— Не положено, — обиделся гаишник, но тут же торопливо добавил. — Если валютой, то тогда без квитанции.

Заехав на площадку досмотра личных автомобилей, Дудинскас застрял еще часа на два. Была пересменка. Во всей Европе никто не слышал такого слова.

Несколько владельцев легковушек стояли в сторонке, курили. Виктор Евгеньевич, заглушив двигатель, подошел. Тоже закурил, хотя не хотелось.

— Я вот недавно узнал, — сказал один. — Оказывается, в представлении астрологов Земля — это большое тело. И у нее, как у всякого тела, есть части. Например, Бермудский треугольник — это как бы рот, куда многое заглатывается, иногда без разбору. Так вот, мы попадаем как раз на жопу. Поэтому у нас, что ни делай, как ни старайся, как ни крутись, наверх выбрасывается только говно.

Молоденький таможенник в будке читал газету. От начала до конца. Читал внимательно, на что у него ушло минут сорок. В другой раз Дудинскас ему бы почитал! Но сейчас было как бы не до этого, впереди — веселенькая беседа со Станковым... Закончив чтение и, видимо, посчитав задержку вполне достаточной, таможенник сложил газету, не выходя из будки, посмотрел на Дудинскаса, терпеливо сидящего в машине и безнадежно, как Виктору Евгеньевичу показалось, махнул рукой в сторону родины:

Проезжай!..

рождественские сюрпризы

Подставил их Агдам Никифорович действительно квалифицированно. Он, оказывается, им все время пакостил, когда ему что-то не нравилось или когда его дураком выставляли, вынуждая ко всяким уловкам. Надписи на папках и пометки на полях он делал совсем не нечаянно, а назло — чтобы привлечь внимание будущих проверяющих.

Переоценку Агдам Никифорович провел, но «забыл» подготовить приказ на ее проведение. Контролеры этим нарушением заинтересовались, тут и выяснилось, что переоценены производственные запасы с опозданием, то есть не вполне законно. За это полагается штраф, доначисление прибыли и соответственно возмещение всех неуплаченных налогов... По одной этой позиции, как сказал Станков, когда поздно ночью Дудинскас заявился к нему домой, предстоит уплатить около полутора миллиардов![89] А так как выплачивать их нужно из чистой прибыли, то уже этого хватает, чтобы «Артефакт» откинул копыта...

— Ладно, — сказал Дудинскас. — Что еще?

— Тебе сразу или частями?.. Хорошо, пойдем по разделам... Накопали еще с десяток нарушений с финансами, хотя Агдам клянется, что там сплошные придирки. Всего вместе с переоценкой набирается санкций на два с половиной миллиарда.

— Солидно звучит, — пошутил Дудинскас. — Я всегда говорил, что уровень состоятельности фирмы определяется размером ее долгов.

— С этим у нас все в порядке, — улыбнулся Станков.

— Пошли дальше, — нетерпеливо попросил Дудинскас.

Из рассказа Станкова стало ясно, что проверка осуществляется комплексно. Работают четыре бригады. Из налоговой инспекции — три человека.

— Ершистые такие бабоньки, но напуганные и совсем несговорчивые. Мы же, говорят, без работы останемся.

Недавно дочка рассказала Дудинскасу, что финская фирма «Несте», где она работала, построив несколько заправочных станций, все бросила и ушла из Республики. Проверяющая налоговичка, не найдя нарушений, расплакалась в кабинете директора: «Мужа нет, сын алкоголик...» И пригрозила, что покончит с собой, если ей не подскажут, за что штрафовать: «Меня же уволят, если ничего не найду». Записанный на пленку монолог настолько потряс руководство компании, что решение ретироваться было принято немедленно.

— Во-во, — продолжил Станков, — официально руководителем комиссии считается главный специалист Службы Контроля Сергей Михайлович Кузькин, человек непонятный, даже странный и какой-то совсем беспомощный. Фактически же всем дирижирует Красовский, помощник начальника отдела КГБ.

— Знакомая фамилия, — Дудинскас попытался вспомнить.

— Да, ты его знаешь. Он позапрошлый раз вместе с нашими «друзьями» из Спецзнака приходил с проверкой. Тогда не вышло, теперь он отыгрывается...

Вспомнил. Лицензию у них аннулировали в два дня. Правда, на третий день вернули. Так торопились прихлопнуть, что заключение по результатам проверки накатали раньше, чем Дудинскас подписал им разрешение на осмотр производства. Скандал они тогда едва погасили, умолив Виктора Евгеньевича вернуть им заключение...

— Ну а Лаврентия Падловна у Красовского правая рука. Спецзнаковцев вообще целая команда. Дождались своего часа...

— А Коля Слабостаров?

— Ни разу не появлялся. Даже не звонил.

— Что смотрят?

— Всё. Но особенно технологию. Пытаются вникнуть в детали и тонкости. Особенно интересуются приемами защиты... Получается вроде бесплатных курсов по обмену опытом. Требуют, чтобы мы на их глазах воспроизвели въездную визу МИДа.

— Что значит воспроизвели?

— А то и значит. Чтобы изготовили от начала до конца в присутствии их специалистов: сначала оригинал-макет, потом чтобы отпечатали...

— На каком основании?

— На очень простом. Ты же сам отдал Слабостарову заключение специалистов о том, что на оборудовании, имеющемся в Республике, такую визу произвести нельзя. Вы, говорят, ее и не производили...

— А кто производил?

— Это ты у них спросишь. По мне, так тут все ясно — обыкновенный технический шпионаж... И замысел понятен: ухватить технологию, нас прихлопнуть и забрать работу себе... Утром сам все увидишь. Красовский тебя ждет не дождется...

— А деревня? — осторожно спросил Дудинскас. Что-то подозрительно Станков о Дубинках ничего не говорит.

— Твоя деревня, по-моему, их не интересует. Похоже, что у них установка: Дубинки вообще не трогать.

— Ну да... Прихлопнут здесь, там само задохнется...

— Во всяком случае, налоговичек Кузькин остановил, когда они зацепились за оплату автобусов, которыми мы возили людей на субботники...

— Им-то что? Частная фирма, на чем хочу, на том везу...

— Не так, — Станков поморщился. — Людей возили бесплатно? Значит, каждый на дороге экономил и должен был уплатить подоходный налог — неважно, что на субботник, что вкалывать... Но здесь Кузькин их довольно резко оборвал. Автобусы, мол, куда, в деревню? Считайте только до городской черты... То же и по кузнице... А может, ему наши Дубинки просто нравятся...

— Кузня при чем?

— При том, что в рекламном буклете они углядели ее фото. Снимок качественный, там весь инструмент виден, со всеми подробностями...

— Ну и что?

— А где этот инструмент, да и вся кузница по бухгалтерии? Виртуальная реальность...

— Ты что, не знаешь, что инструменты нам подарили? И не кто-нибудь, а начальник районной милиции — в память о деде, который был кузнецом.

— Это никого не касается. Мы должны были все оприходовать и заплатить налог. Называется внереализационные доходы.

— Ну, этого у нас там навалом.

— Поэтому и не едут. С твоими кочергами да мотыгами и крынками не сразу разберешься, а у них задание: к Новому году нас прикончить... Тут работы и без деревни хватает. Да и зачем? Ее они потом обсчитают, когда будут описывать имущество. Набрать-то надо аж на пять миллиардов.

— Почему на пять? Ты же говорил: два с половиной.

— Два с половиной — по линии Налоговой инспекции. Еще столько же насчитала Служба контроля. КГБ собирает для них все, что касается валютных договоров. Хотят взыскать семьдесят процентов от стоимости всех заключенных контрактов — чохом, хоть бы мы по ним и не платили... Вообще у них все стройно и симметрично, как в старые времена — «с выходом на запланированные показатели». Допуск плюс-минус пять процентов...

веник

Такие ситуации Виктор Евгеньевич в глубине души любил.

Даже в детстве, когда катались на санках, ему не очень нравилось спускаться с горки — легко, но неуправляемо. Гораздо лучше он ощущал себя, карабкаясь в гору и волоча тяжеленные сани. Позднее, уже купив первую «ниву» и отправившись своим ходом на юг, Виктор Евгеньевич невзлюбил спуски по серпантину — все из-за той же неуправляемости. Иное дело на подъеме, когда все зависит от водителя и мотора, тут он обычно и вырывался, уверенно всех обходя...

И сейчас, отправляясь в «Артефакт», он не испытывал ничего, кроме азартной готовности потягаться силами.

На фирме было тихо и прибрано, как на похоронах, когда покойника только что увезли. Даже охранник поздоровался с ним полушепотом.

Проходя через приемную, Виктор Евгеньевич едва кивнул Надежде Петровне, обрадованно вспыхнувшей, и тут же прикрыл за собой дверь:

— Меня нет.

В кабинете удовлетворенно отметил, что на столе лежит стопка чистых листов бумаги и остро отточенные карандаши, не снимая куртки уселся в кресло и принялся набрасывать план действий, уже созревший в голове. Одновременно на другом листке записывал приходящие в голову фразы для письма в Службу контроля.

Минут через сорок перед ним лежал план действий, состоящий из трех пунктов:

1. Налоговая инспекция — Министерство развития экономики (рабочая группа, Елкин) — Минфин (?).

2. Красовский — КГБ, Кузькин — Служба контроля, ГЛУПБЕЗ — Горбик.

2. Спецзнак...

Все остальное — веник, который предстояло рассортировать, чтобы с каждой веточкой разобраться отдельно. Но это позже...

Немного подумав, Красовского он перенес на первое место, а Спецзнак вообще вычеркнул — «зри в корень»: только плохие врачи лечат в том месте, где болит... Еще подумав, во вторую строку, рядом с Министерством развития экономики, он дописал: «Кутовский», дважды фамилию подчеркнул и поставил жирный восклицательный знак.

Через десять минут было готово и письмо в Службу контроля. Оно написалось как бы само собой.

— Надежда Петровна, — потянулся к селектору. Но она уже стояла на пороге с блокнотом наготове. — Это письмо наберите на бланке... Свяжите меня с Елкиным, Горбиком и, — секунду подумав, — с профессором Кутовским. Пашу Марухина...

Но в комнату уже входил помощник начальника отдела КГБ Владимир Иванович Красовский.

нуль без палочки

Внимательно просмотрев отпечатанную на какой-то корявой машинке «Справку о результатах проверки режима сохранения государственных тайн», подписанную Красовским, Виктор Евгеньевич поднял глаза на сидящего перед ним щуплого человечека в штатском, тем не менее чем-то похожего на участкового милиционера. Может быть, тем, как он ерзал на мягком диванчике, словно под ним была табуретка.

Подняв глаза, Дудинскас засмеялся. Сто он поставил бы против одного, что видит его здесь в последний раз[90].

— Вы вот пишете, что у нас нет законченного производственного цикла, в частности, мы не располагаем таким элементом производства ценных бумаг, как вывод цветоделенного изображения на пленку... Вы знаете, кто использует цветоделение для производства ценных бумаг?

Красовский молчал.

— Фальшивомонетчики, — сказал Дудинскас. — Причем безграмотные.

Прочитанный документ потряс его вопиющей наглостью и абсолютным непрофессионализмом. Компетентность майора Красовского равнялась нулю.

С маленькими начальниками, которые по должности наделены некоторой властью, Виктор Евгеньевич всегда умел обходиться. Он знал, как важно здесь сразу сбить спесь. Снять с человека фуражку, поставить рядом с собой, упростить. (С любым автоинспектором он всегда начинал с того, что просил представиться по форме и доложить причину задержки транспортного средства. Действовало безотказно. И за двадцать лет езды на машине Виктор Евгеньевич так и не заполучил ни одного прокола в Талоне предупреждений.)

— Чай? Кофе?

— Спасибо.

— Спасибо «да» или спасибо «нет»? «Спасибо кофе» или «спасибо чай»?

Майор Красовский стал первым из проверяющих, с кем Дудинскас не заговорил о Дубинках и ни про какие десять процентов созидательного начала не вспомнил. Слишком уж его потрясли выводы и предложения в безграмотно состряпанной справке:

«Предложить Спецзнаку приостановить действие лицензии "Артефакта"».

«Выйти (или войти?) с предложением в Совет Министров запретить организациям размещать заказы на производство бланков без согласования со Спецзнаком...»

Правило о неизбежности созидательного начала касалось ведь только верхов и низов. С майорами труднее, вечно они высовываются...

— Что за чушь вы тут накорябали — про наш отказ от демонстрации возможности выпуска въездной визы? И что вам даст, если мы такую возможность продемонстрируем? Разве так можно доказать, что визу делали именно мы? А если вы засомневаетесь, что мы построили Дубинки, нам что, прикажете построить еще одни? Вы хоть знаете, сколько такие игры стоят?

— Чем меньше, Виктор Евгеньевич, вы нам покажете, тем вам же будет хуже, — Красовский посмотрел прямо. И глазки у него сузились, хотя губы нервно дрожали.

Ультиматумы и угрозы на Дудинскаса действовали, как красная тряпка на быка. Едва сдерживаясь, он положил перед Красовским лист бумаги и ручку:

— Пишите.

— Что?

— Пишите предписание провести эксперимент. Не забудьте указать, на чей счет будем относить расходы.

— Сколько это стоит?

Дудинскас стремительно подошел к столу и, перегнувшись, потянулся к селектору:

— Ольга Валентиновна! Ку-ку! — от неожиданности этого «ку-ку» Красовский вздрогнул. — Спасибо, спасибо, добрались замечательно, но об этом после... А сейчас дайте мне справку: во что нам обойдется подготовка оригинала-макета въездной визы и изготовление образца? Бумагу считать не надо, до печати дело не дойдет... Знаю, что давно посчитали, потому и спрашиваю. Сорок тысяч? Спасибо...

— Это ваша зарплата, — Дудинскас прикинул, — за тридцать три года. Будете писать предписание? — Он подошел и теперь смотрел на Красовского в упор. — Пойдите, пойдите, посоветуйтесь. Так и передайте: пока мы не получим предписания, я всю эту вашу ахинею не подпишу.

Военные для Дудинскаса всегда были взрослыми людьми. Даже солдаты. Даже в том возрасте, когда погоны его студенческих приятелей, избравших стезю, стали украшать уже и генеральские звезды. Отсюда и к КГБ у него было отношение как к чему-то серьезному. Как, впрочем, и к бухгалтерии, где, как ему казалось, всегда и все должно обязательно сходиться.

По старинке Виктор Евгеньевич считал, что и гребут гэбисты глубоко, и аппаратура у них классная, и сеть разветвленная, и кадры толковые, и кругозор, и достоверность...

Но откуда это в стране, где все разваливается? Откуда это у них, когда везде балаган?

Красовский не без облегчения поднялся и двинулся к выходу. Уже отворив дверь и почувствовав себя в безопасности, он все же не удержался и спросил то, что спрашивать никак не имело смысла:

— А почему ваш Лонг не включил в вашу рабочую группу Спецзнак?

— Ваш же Галков и написал, что ваш Спецзнак выполнить такую работу не в состоянии.

— Галков не имел права такого писать, — сказал Красовский неожиданно твердо. — И еще. Почему протокол Главного Управления Безопасности по таможенной марке не отражает точку зрения КГБ?

— Ну, это вы у них спросите, в Управлении Безопасности.

— Я туда не вхож. Это только вы повсюду вхожи.

Таможенная марка...

Еще только начав читать справку, Дудинскас понял, на кого Красовский работает, чьи интересы защищает. И что проверяющих волнует больше всего.

«...Недостатки, отмеченные в ходе комплексной проверки "Артефакта", объективно не позволяют обеспечить здесь производство таможенной марки».

зацепка

Вызвав Надежду Петровну, он быстренько выправил уже набранное письмо, добавил в него пару абзацев, пришедших в голову во время разговора с Красовским, после чего умчался в Союз предпринимателей, где его уже ждал профессор Кутовский, с которым Надежда Петровна созвонилась и самостоятельно договорилась о встрече[91]. Иногда Дудинскасу начинало казаться, что в его планах и намерениях она ориентируется лучше его самого.

— Созвонитесь с этим, как его... Он сегодня еще не приходил?..

— Кузькин. Сергей Михайлович. Только что звонил. Мы договорились, что он подъедет часам к трем.

— Нет, нет, его давайте отложим. Я даже и не знаю...

— Ясно. Горбика сегодня и завтра не будет. Елкин просил вас позвонить, когда вы будете у Кутовского, обязательно прямо от него...

Макс Семенович, экономист, выслушал приятеля, созвонился с замминистра Елкиным, о чем-то посоветовался, порывшись в памяти, сразу вычислил одного из своих бесчисленных учеников, финансиста, который может помочь...

Под диктовку профессора тут же состряпали жалостливое письмо, с которым сразу после обеда они уже были в кабинете заместителя министра финансов Шубко. Тот, явно желая продемонстрировать уважаемому профессору Максу Семеновичу свою сообразительность, сообщил, что, пока они добирались, он, несмотря на сложность дела, уже нашел убедительную зацепку.

«Зацепка» состояла в том, что письмо Минфина, разрешающее дооценку, разослано было с большим опозданием. Из-за этого не только «Артефакт», но и многие предприятия не успели ее произвести. Но в силу того, что «отражение результатов финансово-хозяйственной деятельности в бухгалтерском учете производится нарастающим итогом» (что это означает в переводе на человеческий язык, Дудинскас так и не понял), «Артефакт», произведя дооценку с опозданием, ущерба государству не нанес.

— Такое мы, пожалуй, могли бы и разрешить, даже задним числом, — сказал Шубко не очень уверенно.

— Ты не говори, ты сразу пиши, — уже диктовал Кутовский: — Министерство финансов разрешает...

Шубко рассмеялся.

— Макс Семенович, вы неисправимы. Сразу в наше время только ручки у дверей отламываются... Но с учетом сложности вашего положения, — он повернулся к Дудинскасу, — зайдите за ответом завтра с утра. Ваше письмо на мое имя отнесите в общий отдел, пусть они его хотя бы зарегистрируют...

кольцо

Назавтра Виктор Евгеньевич получил ответ Министерства финансов.

«...Считаем возможным разрешить... при условии выполнения требований ранее направленного письма».

То есть разрешаем нарушить, не нарушая.

«Дурак не поймет, а умному этого хватит», — решил Дудинскас.

Но в Главную налоговую инспекцию письмо не понес, а вместо того заскочил к помощнику Степана Сергеевича Лонга и попросил его найти в распорядке премьер-министра окошко для пятиминутной встречи... с докладом о готовности приступить к работе по выпуску таможенной марки.

Именно так — с докладом о готовности. Только с этим охотно пускают в кабинеты высоких начальников в последние дни уходящего года.

«В Совет Министров Республики

Во исполнение постановления Совета Министров Республики от 20 ноября 1996 года "Артефакт" готов немедленно приступить к выпуску необходимого тиража марок таможенного контроля.

Генеральный директор В. Дудинскас

P. S. Задержка Гостаможни с оформлением договора-заказа может привести к срыву установленных сроков.»

Едва дочитав письмо, помощник премьера резко поднялся и кивком указал Виктору Евгеньевичу в сторону широких двухстворчатых дверей в приемной, напротив его кабинета. Смекнув, в чем дело, Дудинскас успел влететь в приемную и принять независимый вид, прежде чем двери кабинета распахнулись.

Увидев его, премьер-министр приветливо улыбнулся и, «если только на полминуты», пригласил уважаемого Виктора Евгеньевича зайти.

Поздравив Степана Сергеевича с заслуженным назначением и приближающимся Новым годом, доложив о проделанной работе, пошутив по поводу Спецзнака и того, как они засуетились, Дудинскас (совсем легко) поинтересовался у премьер-министра, знает ли тот историю с письмом Минфина о переоценке. В недавнем прошлом вице-премьер, ведущий экономику, Степан Сергеевич об этом, разумеется, знал.

Он даже знал, почему письмо запоздало и сколько дополнительно налогов поступило в бюджет из-за этого «нечаянного» опоздания — от тех, разумеется, кто их мог заплатить. Те, кто не мог, оказывается, в правительство уже обращались. И приходилось помогать...

— Вот и мы тоже попались, — Дудинскас сказал это как можно небрежнее, — правда, Минфин нам уже разрешил переоценить все задним числом. Боюсь только, что нас не поймет Дворчук[92]... Им ведь главное — вырвать деньги. Вот и стригут под корень.

— Думаю, что в данном случае Анатолий Анатольевич поймет, — успокоил его Лонг, — имея в виду солидность фирмы. Но письмо на мое имя напишите и передайте помощнику...

Через четверть часа Виктор Евгеньевич по просьбе помощника премьер-министра был принят самим Анатолием Анатольевичем.

Назавтра в качестве новогоднего подарка тот же помощник вручил ему и заключение одного из замов Дворчука.

«...Комиссии, проводящей проверку, следует руководствоваться письмом Министерства финансов Республики в адрес фирмы "Артефакт", излагающим суть вопроса».

«Не слишком конкретно, — подумал Дудинскас, — но при наличии доброй воли вполне достаточно, чтобы отцепились».

Первый круг, таким образом, замкнулся, до Нового года оставалось еще два дня, и Виктор Евгеньевич был вполне удовлетворен проделанной работой, хотя и мурлыкал себе под нос песенку о том, что у кольца нет конца и нет начала.

преднамеренность

Агдам Никифорович на самом деле был не очень виноват. И так, и так их бы грохнули. На ту же сумму, точнее, на две. Она и поделена была точно поровну — по два с половиной миллиарда.

Конечно, работу проверяющих он упростил, помог им справиться. С его подачи все произошло быстрее.

— Но и безболезненнее...

Это Ольга Валентиновна первой произнесла вслух, хотя и Дудинскас все понимал, отчего Агдаму Никифоровичу в глубине души даже сочувствовал.

Но раз приговор уже состоялся, должно быть судебному исполнителю. Именно так: не следователю, чьим острым умом определяется степень вины, не судье, от чьей справедливости зависит строгость наказания, а исполнителю, чьим прилежанием оно осуществляется.

— По-нашему, по-простому, — сказал Паша Марухин, — идеальный исполнитель — это палач.

исполнитель

Меньше всего руководитель проверки Сергей Михайлович Кузькин походил на палача.

Вот он входит в кабинет Дудинскаса осторожно, даже вкрадчиво, как входят в палату тяжело больного человека.

— Я давно мечтал с вами, Виктор Евгеньевич, познакомиться, — так вот странно начинает.

— А я, представьте, совсем нет, — отрубает Дудинскас.

— Я не в том смысле, как вы думаете. Я раньше про вас много слышал, правда, совсем в ином ракурсе — и книги ваши читал, и фильмы смотрел, а из вашей серии «Встречная мысль» все книжки покупаю. И в Дубинки два раза ездил, один раз с детьми... Теперь, поверьте, мне крайне неприятно, хотя сами понимаете... Работа есть работа, ее все равно кто-то должен выполнять...

Такого Виктор Евгеньевич совсем не ожидал. То-то Станков говорил, что он какой-то странный, этот Кузькин. Может, больной?

— Скажите, это правда, что вы знаете Стрелякова?

Это еще что?! Экий странный поворот! Чего это он так слишком придуряется?..

— Сто лет. Он у меня даже редактором книжки был, а потом и я у него.

— Лично?! — Кузькин он волнения даже покраснел. — А я его по радио «Свободная волна» слушаю. Каждый день. А книжку его, которую вы издали, почти наизусть выучил.

Ах, вот оно что! Интересно, сколько штрафов им за это добавят?

— По долгу службы? — поинтересовался Дудинскас не без ехидства. — А я думал, эти времена уже прошли...

— Напрасно вы так... Я вот его радиорепортажами из глубинки просто восхищаюсь. А с вами мы вообще в одном районе прописаны. Я за вас даже голосовал...

Похоже, он и вправду по-человечески расположен, но что он тогда делает в Службе контроля? Или там не только рубаки нужны?

Поговорили о «текущем моменте», о выборах, о никому уже не нужной публицистике Стрелякова. Потом еще о том, о сем. Наконец, перешли к делу. Ему, Кузькину, уже пора подводить итоги проверки. Остались какие-то мелкие вопросики, чтобы окончательно все завершить...

— Вы не торопитесь, — остановил его Дудинскас. — Вот с переоценкой у вас полный пролет. Смотрите.

И показал ему все четыре письма. Свое — в Минфин, Минфина — ему, свое — Дворчуку, от него — в Налоговую инспекцию. Выходило, что один из их главных козырей бит.

— Хорошо бы, — вздохнул Кузькин. — А вы Красовскому это показывали?

— Красовский здесь ни при чем. Это я вам показываю, как руководителю проверки, а вы передайте налоговичкам. Придется им переписывать акт. Как, впрочем, и по всем остальным позициям.

— Хорошо бы, — снова вздохнул Кузькин.

— Там же сплошная белиберда... Ну ладно, о хорошем поговорили, теперь давайте о главном. Вынужден вам официально вручить это послание.

Виктор Евгеньевич выложил на стол перед Сергеем Михайловичем свое письмо, то самое, которое он, едва приехав, написал.

прошу учесть и приобщить

«Руководителю комиссии Службы контроля Кузькину

В ответ на действия комиссии заявляю следующее.

Все ваши заключения не имеют под собой реальной почвы, включая и утверждение, что работы по изготовлению ряда документов "Артефактом" не производились. Наше предприятие достаточно оснащено, обладает законченным технологическим циклом, прекрасными специалистами и множеством оригинальных и остроумных технологических приемов.

Обо всем этом прекрасно осведомлены и руководители Спецзнака, и его специалисты, в том числе и привлеченные к проверке.

...Складывается впечатление, что комиссия оказалась инструментом Спецзнака в его деятельности по ликвида- ции конкурента в лице "Артефакта", которую он ведет, прикрываясь заботой о развитии отрасли, а на самом деле ставя ведомственные интересы выше государственных.

...Прошу учесть и приобщить к документам комиссии.

Дудинскас»

— Спасибо, — сказал Кузькин, дочитав до конца. Он был бледен и тяжело дышал. — Можно мне выпить стакан воды? Я ведь им с самого начала говорил...

Но кому и что он говорил, Виктору Евгеньевичу пришлось только догадываться. Сергей Михайлович поплохел и, попросив у Дудинскаса разрешения (что было совсем нелепо) уйти сегодня пораньше, тут же отправился домой, категорически отказавшись от машины, уже вызванной Надеждой Петровной.

счетчик включен

Николай Афанасьевич Горбик рассказом о происходящем был потрясен настолько, что тут же, прямо при Дудин-скасе погрузившись, прочел весь ворох материалов проверки, включая опровержения и разъяснения Станкова, скрупулезно подготовленные им по каждому пункту.

— Как же так?.. Ведь у вас солидная фирма! Постановление правительства вот вышло. И всеми поддержано... А тут какая-то чепуха...

— Кем это всеми? — бестактно спросил Дудинскас.

Не поняв, Горбик вопросительно на него посмотрел.

— «Всеми» — это наверху? Но они на раздаче, а есть еще майоры, есть среднее звено, те, кто у корыта, кто привык из него кормиться и кто совсем не любит отодвигаться... А у них, что называется, классовая солидарность...

— Неужели они не знают, что вы занимаетесь таможенной маркой? — наивно спросил Горбик.

— Только из-за марки они и наехали. Здесь интересы спецзнаковцев и Гостаможни сомкнулись. Первые пытаются нас уничтожить как живое свидетельство того, что кое-что можно сделать, и не потроша государственный карман. Вторым мы мешаем опустошать этот карман, чтобы набить собственный. Рука руку моет... Профессионально они, как вы могли заметить, невежественны, даже прижать толком не могут. Но зато они наглые, коррумпированые и легко вертят теми, кто наверху. Делают вас, как мальчиков...

— Уже ведь прошло целых полгода... — Горбик говорил задумчиво, Виктора Евгеньевича он как бы не слышал. — Счетчик-то включен...

— Почти год, если считать с того, первого, совещания, которое вы проводили. И каждый день казна теряет сотни тысяч, нет, миллионы долларов... Вы нам поручили работу, мы ее сделали. Между прочим, без единой копейки оплаты, без всяких договоров. Теперь нас за это гробят, пытаясь как следует проучить.

— Вы можете мне все это оставить? — Горбик кивнул на папку. — Похоже, что вы правы, дело здесь именно в марке. Но почему же они ее так не хотят? — Чувствовалось, что Николай Афанасьевич совсем растерян. — Ах, да, вы уже говорили... Может быть, вам стоило бы все это кратенько изложить?

— Я уже написал.

И Виктор Евгеньевич передал Горбику свое очередное послание, на сей раз на имя Генерального секретаря ГЛУПБЕЗа. Заканчивалось оно фразой: «...сил пробиваться и доказывать очевидное больше нет».

— Ну, это вы слишком, — сказал Горбик, взглянув как раз на последнюю страницу. — Сил у нас с вами еще предостаточно, — тут он торжественно распрямился, что у невысокого человека всегда получается комично. — В этом я не сомневаюсь.

К чести Николая Афанасьевича, он тут же совершил как минимум три решительных поступка: передал письмо Дудинскаса в канцелярию и даже попросил его зарегистрировать (!), создал {своей властью) комиссию ГЛУПБЕЗа, которой поручил во всем разобраться и подготовить материал. И направил Дудинскаса в КГБ.

К чести Виктора Евгеньевича, ему и в голову не пришло бы заявиться в это учреждение без такого направления. Тем более что генерал-полковника Горова там уже не было, а никого больше в руководстве он лично не знал.

хорошо, что пришли

Приняли его мягко. Начальник управления полковник Семенков выслушал Виктора Евгеньевича очень внимательно, хотя и пожурил, плохо, мол, что раньше не обратился. Узнав, что раньше он обращался, сказал, что это хорошо. И добавил, что в данном конкретном случае они, к его личному и глубокому сожалению, здесь совсем ни при чем. Обращаться надо в Службу контроля.

— Как это ни при чем? Ведь с вашей подачи вся каша и заварилась. Ваша ведь справка пошла в Службу контроля? А в ней сплошная туфта.

— Справок мы вообще-то никуда не пишем. Ну а если нашего сотрудника попросили помочь, что за беда?

— Никто его не просил. Точнее, просили, но совсем не из Службы контроля...

— Ладно, туфту, как вы говорите, и всякие там неточности мы, конечно, попробуем скорректировать... Это хорошо, что вы к нам заглянули, плохо, что раньше не приходили...

— Я приходил...

И все пошло по второму кругу. Тут уже Виктор Евгеньевич почувствовал себя не футбольным мячом, как в истории с лицензией, а шариком для пинг-понга. Ракетка, конечно, была мягкой, вроде губчатой, но зато подачи получались крученые.

Нет, тут надо более жестко...

встречный выезд

Наступление — действительно лучший способ обороны, правда, при условии, что ты не просто огрызаешься, а ясно видишь цель и наступаешь, не сомневаясь в успехе. Этому правилу Дудинскас никогда не изменял, отчего и слыл безудержным оптимистом.

«В Комитет Государственной Безопасности

Начальнику управления Семенкову

Уважаемый Геннадий Михайлович!

Обстоятельства вынуждают меня обратиться вторично, на сей раз письменно.

Сотрудник Вашего ведомства майор Красовский преднамеренно и в сговоре с руководством Спецзнака ведет, прикрываясь КГБ, направленную деятельность по ликвидации у нас производства и отстранению от выполнения работ по изготовлению и внедрению марки таможенного контроля.

Справка о проверке, подписанная майором Красовским и переданная в комиссию Службы контроля, носит явно предвзятый характер, факты в ней извращены и подтасованы, выводы бездоказательны и голословны, а предложения весьма прозрачны и не оставляют сомнений в злонамерениях.

В связи с изложенным убедительно просим:

1. Отозвать Красовского из комиссии Службы контроля и провести расследование по фактам использования им служебного положения в неблаговидных целях, превышения полномочий, некомпетентности и служебной недобросовестности.

2. Отозвать из комиссии Службы контроля документы, представленные на основании деятельности Красовского, для дополнительной проверки.

Прошу учесть, что отстранение "Артефакта" от работы по марке таможенного контроля неизбежно причиняет государству значительный ущерб.

Делу нужна заинтересованная помощь Комитета Государственной Безопасности, а не подножки со стороны его недобросовестных работников.

Дудинскас»

почему все кричат?

Прошло три недели с их первой встречи, когда появился Кузькин. Сухо поздоровавшись, он попросил Виктора Евгеньевича подписать «Справку по итогам проверки отдельных вопросов финансово-хозяйственной деятельности "Артефакта"».

— Пока на больничном, вот написал.

Это был объемный труд на десяти машинописных страницах с одним интервалом, в котором Сергей Михайлович добросовестно не учел ни одного замечания или ответа — из доброй дюжины документов, сочиненных Дудинскасом, Станковым и Агдамом Никифоровичем. Псу под хвост все сотни страниц их доказательств, обоснований, свидетельств...

Сергей Михайлович Кузькин смотрел на Дудинскаса с ожиданием. Чего он ждал?

— Зачем вы это сделали? — неожиданно просто и миролюбиво спросил Дудинскас. — Вы хоть читали наши разъяснения?

— Мне велели.

— Кто вам велел, Сергей Михайлович?

— И потом... У меня ведь были их заключения — Спецзнака, Налоговой инспекции, КГБ. Они тоже ведь ничего не изменили ни по одному пункту...

— Им тоже велели?

Сергей Михайлович молча кивнул.

— Кто? Кто вам велел, кто им велел? Кто, я вас спрашиваю? Дромашкин[93], Матусевич[94], Дворчук? — Дудинскас не назвал Колю Слабостарова. Тот действительно велел — устами Лаврентии Падловны, здесь Виктор Евгеньевич не сомневался. — Так вот, вы им передайте — каждому персонально, кто вам велел, что никогда, вы слышите, НИКОГДА эту справку я вам не подпишу! При этом учтите, что меня легче ФИЗИЧЕСКИ УНИЧТОЖИТЬ, — Дудинскас уже кричал, совсем не отдавая себе отчета. — ДА, ДА, ФИЗИЧЕСКИ УНИЧТОЖИТЬ, чем заставить проглотить эту вашу чушь.

— Что вы на меня кричите? Почему вы мне угрожаете?

— Не знаю, — вдруг остановился Дудинскас.

Этого он действительно не знал.

— Почему на меня все кричат? — спросил Кузькин. — Так не подпишете? — И, не дожидаясь ответа, вдруг всхлипнул. — Что же мне теперь делать?

Виктор Евгеньевич посмотрел на этого жалкого человека и понял, что тот действительно не знает, что в такой ситуации ему нужно делать.

— Удавиться, — сказал Дудинскас, вспомнив историю с финской компанией «Несте», которую рассказала ему дочь...

Но Кузькин поступил иначе...

надоело?

Через три дня Дудинскаса пригласили заглянуть к старшему следователю МВД Республики. Почему-то к шести вечера. Пропуск не заказывали. Старший следователь, пожилой подполковник милиции, провел его в комнату для допросов рядом с входным турникетом. Именно так в представлении Виктора Евгеньевича и должна была выглядеть комната для допросов. Еще с тех времен. Деревянная скамейка, простой, чуть ли не кухонный стол, стул для следователя. Именно так должен был выглядеть старший следователь. И так себя вести.

— Вам придется дать письменное пояснение.

— Чему?

— Поступило заявление от главного специалиста Службы контроля Кузькина — вам знакома эта фамилия? — Дудинскас кивнул. Подполковник говорил, заглядывая в папку, до не показывая ее содержимого. — Вы оказывали сопротивление работе комиссии? Так. Вы угрожали физическим уничтожением главным должностным лицам Республики Дромашкину, Матусевичу, Дворчуку?.. Так. Вы принуждали самого Кузькина повеситься, — посмотрев в папку, — нет, удавиться, — подполковник уже не спрашивал, а утверждал.

Слова были те же, что три дня тому произносил Дудинскас, отчего даже он почувствовал достоверность заявления несчастного Кузькина.

— Вы признаете себя хоть в чем-нибудь виноватым?

— Да я во всем себя признаю! Что инфляция, а Конституцию похерили, что разогнали парламент, предварительно отлупив, что вокруг только дураки не воруют, что...

— Благодарю вас. Достаточно. Вот и пишите...

— Что?..

— Пишите. Настоящим заявляю, что не намерен совершать физическое уничтожение следующих должностных лиц...

— Так я не могу, — сказал Дудинскас.

— Почему?

— Заберут в психбольницу... — Увидев искреннюю огорченность уставшего на работе человека, тем более что на часах (на стене висели круглые уличные часы, вроде тех, что раньше были на автовокзалах и всегда показывали неправильное время) уже четверть седьмого, Виктор Евгеньевич сжалился. — Но я могу написать, что по вашему требованию я заявляю, что... И далее — как прикажете.

— Ладно, пишите. Хотя нет... Если вы их все же надумаете пришить, мне придется отвечать. За то, что я вас вынудил дать ложные показания о намерениях. Я тогда буду соучастник.

— Хорошо, — сказал Дудинскас. — Тогда я напишу так: «По требованию старшего следователя МВД, но абсолютно добровольно заявляю, что в мои намерения не входит физическое уничтожение вышеназванных лиц».

На том и сговорились.

— Скажите, а почему вы так странно себя ведете? — спросил Дудинскас подполковника уже от дверей.

— Потому что мне надоела вся эта чушь. У нас работы по горло. Нераскрытые убийства, грабежи, рэкет... А тут...

слушая «свободную волну»

Еще больше все это надоело, как вскоре выяснилось, Сергею Михайловичу Кузькину. Как-то под вечер он позвонил.

— Виктор Евгеньевич, можете меня поздравить...

— Поздравляю, — грубо перебил его Дудинскас .

— Я их всех послал в жопу.

— Всех троих? Как же я их теперь уничтожу?

— Виктор Евгеньевич, я умоляю вас меня выслушать... Я больше не могу! Я вынужден был совершить этот гражданский поступок... Они меня заставили написать на вас заявление. Но свою справку по вашей фирме я отдал юристам из Высшего хозяйственного суда. Они ее вернули с письменным заключением, что в соответствии с законодательством санкции против вас принимать поздно. За давностью срока — так оговорено законом. Понес заключение суда начальству, а мне сказали, что я могу воткнуть его себе... Тогда я их самих туда и послал, сразу написав заявление...

Дудинскас положил трубку. Отпущением грехов он не занимался. Он только грешил. Сейчас он попросил Надежду Петровну позвонить Стрелякову, чтобы рассказать ему, кто здесь его передачи слушает. И куда это их может привести...

глава 9 судный час

— Надо их как-то подстегнуть с подписанием договора, — сказал он Станкову через два месяца после своей встречи с Лонгом. — Что-то никто не шевелится.

«пуга»

За эти два месяца он впервые вынырнул из разборок. Даже не заметил, как прошли Рождество и Новый год. Сейчас, поняв, что в проверках он завяз надолго, кинулся разбираться с производством. Ведь если им удастся проскочить с заказом на таможенную марку, вырученных денег на худой конец хватит, чтобы расплатиться со всеми штрафами.

— Здравствуйте, тетя, — обиделся Станков. — Да я их каждый день «подстегиваю»... Паше Марухину, так и вообще скоро раскладушку в Гостаможне надо будет ставить. Он там теперь и днюет и ночует.

— Не то... — поморщился Дудинскас. — С чиновниками надо по-чиновному. Ты им письмо, они тебе ответ, а ты им снова письмецо, да еще с грифом. Противнику нельзя давать очухаться...

— Ладно, сейчас состряпаем «пугу». Тем более что они сами просили...

Письмо Станкова они отправили в Гостаможню нарочным.

«Секретно, экз. №1

Председателю Государственной Таможни

На Ваш устный запрос о сроках изготовления марок таможенного контроля сообщаем следующее.

Минимальный срок изготовления первой партии марок таможенного контроля в количестве 0,5 —1,0 млн штук составляет 4,5 месяца после подписания договора.

Обращаем ваше внимание, что изготовление спецбумаги может начаться только после получения нами кредита и конвертирования необходимых средств. До подписания договора последнее невозможно, что ведет к срыву сроков.

Просим ускорить решение вопроса.

Директор ЦЦБ Станков

P. S. В дальнейшем "Артефакт" сможет изготавливать по одному миллиону марок ежемесячно.»

лажа

Через два дня Дудинскас «совершенно случайно» встретил в коридоре Дома правительства Месникова. Только что закончилось какое-то совещание с его участием.

— Ты зачем устроил эту лажу со сроками? Ты бы еще два года у них потребовал, — сказав это, Месников не остановился, он уже шел дальше.

Дудинскас вдогонку что-то залепетал, оправдываясь. Он уже понял, какую отчаянную глупость совершил. Как ловко его пробросили. И глухая спина уходящего Главного Координатора об этом ему сейчас выразительно говорила. В подтверждение Владимир Михайлович обернулся:

— Я умываю руки. А вы теперь сами виноваты. Подставились.

Приставать к Владимиру Михайловичу с маркой Виктору Евгеньевичу давно уже не хотелось. Нет ничего более несуразного, чем постоянно напоминать любому из «больших ребят» об их несостоятельности. К чиновникам такого ранга Дудинскас обращался только в том случае, если знал, что те действительно могут помочь.

Но сейчас Месников начал разговор сам, чем достаточно убедительно продемонстрировал: за ходом событий он следит. И досадует, что опять приходится иметь дело со слабаками.

Теперь от всякой ответственности перед Дудинскасом он как бы освобождался.

«проброс»

А «лажа» была в том, что, когда Станков передал в Гостаможню свою «пугу», она тут же с сопроводительным письмом и тоже спецпочтой была переслана в правительство.

«Во исполнение постановления Совета Министров и поручения ввести в действие марку таможенного контроля Государственная Таможня (совместно с фирмой "Артефакт") разработала образец данной марки и готова немедленно приступить к ее использованию в практической работе.

Однако, согласно прилагаемому письму директора ЦЦБ Станкова, для изготовления даже первой партии марок "Артефакту" потребуется не менее полугода.

В связи с вышеизложенным докладываю, что установленные сроки введения марки находятся под угрозой срыва.

Председатель Государственной Таможни Крылов»

То есть немедленно готовой исполнить поручение правительства оказалась Гостаможня, а вовсе не «Артефакт». И так выходило, что дело затормозилось из-за «Артефакта»: Дудинскас со Станковым срывают сроки.

Что означало только одно: Гостаможне нужно искать более расторопных исполнителей.

нельзя ли дешевле?

Более расторопным, разумеется, оказался Коля Слабостаров.

Начал он с привычного: «Сделаем дешевле!»

Вскоре в «Артефакт», но не Дудинскасу, а на имя Станкова пришло коротенькое письмецо из Гостаможни:

«По предложению Спецзнака Государственная Таможня рассмотрела представленную «Артефактом» калькуляцию стоимости марки таможенного контроля и считает, что расходы на ее изготовление по всем статьям необоснованы и крайне завышены.

Заместитель председателя Негуляев»

Станков сразу понял, в чем тут дело. Калькуляция рабочей группой была согласована, и никогда доселе никакого разговора о ценах никто не заводил. Если не считать справки майора Красовского, в которой отмечалось, что «Артефакт» постоянно завышает стоимость работ, производимых по государственным заказам.

Тут же Станков сочинил таможенникам язвительный ответ.

«Уважаемый господин Негуляев!

Настоящим сообщаем, что отпускные цены на таможенную марку находятся в обратной зависимости от ее тиража. Тем не менее цены нами не пересматривались, несмотря на троекратное уменьшение ранее заявленной Гостаможней потребности в марках, что должно было повлечь за собой увеличение цены за каждый экземпляр.

Вместе с тем были бы признательны, если бы в дополнение к Вашему письму, в котором утверждается, что "расходы по всем статьям необоснованы и крайне завышены", мы получили бы конкретные замечания по статьям расходов.

Станков»

запахло жареным

— Ну да, — сказал Гоша Станков, — сначала они «забывают», что никаких бюджетных денег мы не просим, потом крутят с количеством марок, теперь их не устраивают сроки и цена... Завтра Слабостаров предложит им выпустить марки втрое дешевле, чтобы тихонько это дело завалить и спустить на тормозах, что в данном случае всем и требуется...

Но нет, Станков поторопился. И в своем прогнозе кое-что существенное упустил. «Завтра» Слабостаров ничего не предложил, зато из КГБ пришло вежливое письмо за подписью начальника управления полковника Семенкова, которое называлось «О нарушениях режима секретности» и в котором на основании заключения специалистов Спецзнака указывалось, что в процессе подготовки образца таможенной марки было допущено... ее рассекречивание.

— Здесь простой трюк, — сказал Станков, показывая письмо шефу и не скрывая досады. — Рассекретить марку было нельзя. Ведь, кроме тебя, ее никто и не засекречивал.

— Это ладно, — сказал Дудинскас. — Каков вывод?

— Вывод здесь же и содержится, — Станков процитировал: — «В случае производства таможенной марки "Артефактом", она не может соответствовать предъявляемым требованиям».

О том, что уже горячо и пахнет жареным, можно было судить и по записке защитника отечества Галкова, адресованной почему-то Елкину как бывшему руководителю рабочей группы:

— «Не возражая в целом против организации выпуска специальных марок "Артефактом", Министерство развития экономики считает, что вопрос о конкретном их производстве должны решать непосредственные потребители данной продукции, а именно Государственная Таможня.

Заместитель министра Галков»

А тут еще появился обескураженный Паша Марухин и принес Дудинскасу копию письма Слабостарова, полученную им у секретаря Гостаможни за набор шоколадных конфет «Столичные».

— Похоже, нас поджарили, перевернули, прикрыли крышкой и доводят до готовности, — сказал Паша, глядя, как Дудинскас изучает документ.

«Конфиденциально

Председателю Государственной Таможни

...Как вам известно, Спецзнак считает необходимым введение государственной монополии на производство ценных бумаг и бланков документов с определенной степенью защиты...

В связи с тем, что на изготовление марок таможенного контроля требуется 48,2 миллиардов рублей бюджетных средств, считаем необходимым проведение тендера среди государственных предприятий с обязательным участием Спецзнака.

Председатель Слабостаров»

— Они что, там совсем офонарели? — недоумевал Паша. — Они хоть понимают, на кого тянут? Тут же ГЛУПБЕЗ! Ты знаешь, как это называется?

Как это называется, Дудинскас знал.

запустить дурочку

— Какой еще тендер? — больше Паши недоумевал Горбик. — Они же сами отказались...

— Они всегда отказываются. До той поры, пока не увидят, что уже все готово. Тогда они нас и сцапывают, — Виктор Евгеньевич вспомнил Володю Хайкина.

— Идея ваша? Техзадание прорабатывали и согласовывали вы? Разработка образца, технология, документация — ваши? Поставщики спецбумаги тоже... А теперь — тендер?

— Тендер положен, — сказал Дудинскас. — Ведь речь теперь идет о расходовании бюджетных средств...

— Почему бюджетных? Почему они все время поворачивают в эту сторону? Можете вы мне хотя бы это объяснить?

Дудинскас мог. Понятно даже школьнику. Потому и бюджетные, чтобы тендер. Если и выпускать марку, то не «Артефакту». Если не «Артефакту», то и не за кредит. Кому это надо: брать кредит, чтобы потом за него отвечать?

— Начинаю понимать...

— Если мы напечатаем марку за деньги, взятые в кредит, то будем вынуждены отвечать и за ее внедрение: иначе кредит не вернешь. А с этим не шутят. Когда внедрение марки таможенники завалят, тюрьма ждет не их, а меня как взявшего кредит. Они понимают, что мы не отступимся и будем их доставать, любой ценой добиваясь, чтобы марка заработала. Векторы интересов тут складываются...

— А если деньги из бюджета?

— Тогда все просто. Будет марка или нет — это уже никого не касается. Деньги можно промотать, а потом сколько хочешь волынить: собирать совещания, подводить итоги, признавать нецелесообразным... Это называется запустить дурочку — Дудинскас в который раз вспомнил Володю Хайкина.

— А зачем им так надо обязательно грохнуть эту марку? — спросил Горбик, снова забыв, что об этом они уже говорили...

Дудинскаса тревожил совсем другой вопрос: «Почему они никого не боятся? Кто у них в тамбуре? В чем тут вообще дело?»

тендер

Трапеза под чужеродным названием тендер состоялась через три дня после этого разговора, несмотря на категорическое вмешательство Главного Управления Безопасности, в письме которого председателю Гостаможни тендер был назван «фарсовым».

Застолье прошло гладко и гораздо будничнее, чем ожидалось.

Образец таможенной марки, разработанной «Артефактом», но представленный Государственной таможней, рассмотрели. Сообщение Коли Слабостарова о готовности выполнить работу за любую цену заслушали. Спросили у Виктора Евгеньевича Дудинскаса, не хочет ли он что-нибудь добавить. Он не хотел. Вопросов ни у кого из членов тендерной комиссии не было. Люди ведь не посторонние — все из Гостаможни и Спецзнака. Только один Красовский из КГБ.

У него и был вопрос, персонально к Виктору Евгеньевичу Дудинскасу, как бы на закуску, точнее, на десерт.

— А как обстоят финансовые дела «Артефакта»?

— Вашими стараниями, — сухо ответил Дудинскас.

Все члены тендерного застолья про штрафные санкции знали, поэтому («Какой уж тут госзаказ — с такой репутацией и с такими долгами!») сокрушенно и слаженно головами закивали — с синхронностью показательного выступления физкультурников в сталинские времена. И вопрос размещения заказа на государственном предприятии Спецзнака был единодушно решен. С немедленным началом работ, сразу после того, как удастся пробить государственное финансирование и произвести закупку нумераторов.

Глагол «пробить» употребил не кто-нибудь, а зампред Гостаможни Негуляев, человек тихий, муху не способный обидеть, к тому же сетующий на здоровье, от болезней слегка глуховатый, не способный пробить гвоздем фанеру. Тут даже совсем непонятливым стало ясно, что защитники государственных интересов на границе могут еще долго не тревожиться.

Что и подтвердилось тем же Негуляевым, спросившим Дудинскаса — с явным намерением поддержать «расстроенного человека»:

— А не сможет ли «Артефакт», пока суд да дело, приступить к изготовлению новой партии личных номерных печатей?

Что прозвучало, как доброе слово на похоронах.

из другой оперы

Агдама Никифоровича провал с таможенной маркой сломил окончательно. На работе он совсем не появлялся. Упорно ходил на курсы повышения квалификации. И вообще настроился слинять.

Причем готов был это сделать любой ценой, лишь бы закончился этот кошмар.

Кошмаром для финансового директора, как он признался, стал весь «Артефакт», а не только проверка. И дело вовсе не в персональной ответственности — главбух! — а в том, что он так не мог, не тянул, не хотел.

Весь он целиком был ну совсем из другой оперы, работать умел, только как учили. И готов был бы все делать по-честному, не его вина, что Дудинскасу его честность оказалось не нужна, а нужны были махинации Гляка с Марухиным. Конечно, он им уступал, шел на поводу, «химичил», иногда даже был готов поверить, будто время пришло такое, что без «химии» работают только дураки. Но при этом терзался... А сейчас сразу увидел, что кругом правы совсем не Дудинскас и его консультанты.

В действиях проверяющих увидел Агдам Никифорович торжество справедливости. Оказалось (как он всегда знал), что его знания и опыт, столь бесполезные, даже вредные в «Артефакте», и в новых условиях могут быть нужны. Тем более что и на курсах им об этом же говорили. Оттого, а вовсе не из-за трусости, как Станков думает, он туда и ходил — углублять знания.

Агдам Никифорович решил сменить работу и заняться аудитом. Чтобы не самому выкручиваться, а проверять Других и выводить их на чистую воду. Вот тут пригодятся знания и опыт. Ведь всякую туфту он мог найти и обнаружить в сто раз лучше этих проверяльщиц, которые только и увидели то, что на самом виду, что он, Агдам Никифорович, по сути, им и подсказал...

О том, чем станет для «Артефакта» его уход в такой момент, Агдам Никифорович старался не думать. Сами во всем виноваты. Хотя некоторое неудобство он все же ощущал — не оттого, что он тоже виноват, а опять же от собственной компетентности: уж он-то хорошо знал, что найти главбуха на фирму, оказавшуюся в такой ситуации, попросту невозможно.

Но неудобство здесь с лихвой компенсировалось тайным торжеством столь долго уязвляемого самолюбия. Пусть, мол, повертятся, пусть поплачут и поймут, наконец, кого потеряли...

такая служба

Впрочем, Агдам Никифорович совершенно зря так обольщался своей высокой квалификацией в сравнении с налоговичками, проверяющими «Артефакт». Самую суть их работы он, как всегда, не разглядел.

Больше, чем они накопали, им было и не нужно.

Но вот когда Дудинскас легко разделал их по доброму десятку выставленных «Артефакту» замечаний, бабоньки не стали по мелочам проявлять свою ершистость. Сразу уступив (правда, тут же выставив и другие нарекания, на ту же сумму), они проявили вдруг полную профессиональную компетентность. И служебное рвение, какое Агдаму Никифоровичу и не снилось.

Схватив копии всех четырех писем о переоценке и даже с Красовским не посоветовавшись, они рванули в Минфин, что им, казалось бы, совсем не с руки — чужое ведь ведомство! А когда их там не поняли, удивившись такой активности, они, как умные и хорошо натасканные овчарки, принесли в зубах копии писем хозяину — прямехонько в Службу контроля. В том смысле, что мы, мол, работаем, выполняя команду, а нам, мол, мешают.

И сразу все старания Дудинскаса оказались напрасными. Потому что когда Хулуенок, главный налоговик района, а над бабоньками прямой и непосредственный начальник, тут же вызванный в Службу контроля, попытался там объяснить, что начислять санкции после таких писем он никак не может, его отправили туда же, куда и Кузькина с его справкой. Хулуенок поехал не туда, а на службу — спокойненько обдумать, как бы себя так повести, чтобы не пришлось потом за все отвечать. Но долго думать у него не получилось из-за того, что его раздумья прервал звонок теперь уже его непосредственного начальника:

— Да никто твоему «Артефакту» ничего не разрешал!

В том смысле, что письма эти — чушь собачья и... Или он сегодня выставляет санкции в полном размере, или завтра побежит трудоустраиваться. При этом его руководитель, обычно с подчиненными вежливый, сказал:

— Козел ты.

И для убедительности добавил, процитировав однажды услышанное на селекторном совещании:

— В рот йодом мазанный...

Чем Хулуенка окончательно утвердил в подозрении, что отвечать ему ни за что не придется, так как совсем на другом уровне все посчитано и решено.

Много позднее, когда страсти улеглись, Виктор Евгеньевич, разговаривая с руководителем комиссии ГЛУПБЕЗа, созданной по настоянию Горбика, тоже Кузькиным, но однофамильцем, и не Сергей Михайловичем, а, наоборот, Михаилом Сергеевичем, который производил проверку проверки, просто так, «по-писательски» полюбопытствовал:

— Неужели вы не видели, что если взять чуть глубже, то фактуры против нас можно было накопать впятеро больше? Схемы-то ухищрений у всех одинаковые, не может быть, чтобы вам они не были известны...

Михаил Кузькин снисходительно рассмеялся.

— Вашу фактуру нам что, как грибы, солить? Вы хоть понимаете, Виктор Евгеньевич, сколько нам пришлось бы, как вы выражаетесь, копать? И какие горы мы бы всего навернули... Нет, действовать нам приходится только целенаправленно. И только в том диапазоне, до которого дошла очередь...[95] Иначе и нельзя. Всех прихлопнешь — а кто будет работать?..

— Это у вас, как в концлагере? Там тоже еды давали ровно столько, чтобы ноги не протянуть.

— Приблизительно. Но все же как с газонокосилкой. Стричь надо столько, чтобы выживали. Это только шумят все, что выжить невозможно. Так и в концлагере, клиентам разве нравится? Но ведь подолгу живут...

круговая порука

Тут только он понял, что и от майора Красовского никакой особой компетентности никто не ждал. Поэтому на их письмо в КГБ с требованием отстранить Красовского от участия в проверке там только недоуменно пожали плечами. Уж Дудинскас-то не мальчик, правила мог бы знать.

От Красовского ведь что требовалось? По наводке посмотреть, заострить и порекомендовать, чтобы обратили внимание... Для этого ему нужен был маленький пас. Его сделала Лаврентия Падловна своими подсказками по «Артефакту». Он пас принял, поднял мяч в «свечу». Другие подскочили и продолжили. В волейболе это называется сыгранностью, на службе — разделением ответственности, в суде — круговой порукой.

В официальном ответе КГБ, пришедшем точно в установленный срок, Дудинскасу так и написали:

«Оснований для отзыва Красовского из комиссии Службы контроля и проведения расследования по факторам использования им служебного положения в неблаговидных целях не усматриваем. Документы, подготовленные Красовским совместно с другими членами комиссии, представлены в Службу контроля именно для организации дополнительной проверки, и оснований для их отзыва не имеется».

Вот и Коля Слабостаров не сам на «Артефакт» наехал, а с помощью всех, а потом не сам принял решение изъять лицензию на основании проведенной проверки, а лишь попросил для этого команду у Службы контроля. Они бы скомандовали, он бы изъял. Лицензия, между прочим, спецзнаковская, он бы мог и сам изъять, тем более по справке Красовского. Но не стал высовываться, потому как если что, так и на него бы потом, чего доброго, наехали.

винт

— На каждую хитрую дырку, Агдам Никифорович, выходит, есть болт с резьбой.

Это Ольга Валентиновна «посочувствовала» Агдаму Никифоровичу, когда они собрались все вместе в кабинете Дудинскаса, чтобы подвести итоги и наметить план дальнейших действий. С главбухом или без. А Виктор Евгеньевич все его намерения сразу срезал.

Начал он с того, что зачитал заявление Агдама Никифоровича с просьбой освободить его от обязанностей. После чего вполне невинно сообщил, что, похоже, пора исполнить то, о чем они в самом начале сговорились: с уходом любого из учредителей немедленно закрываем фирму.

Тут Агдам Никифорович посмотрел на Дудинскаса с ужасом.

Фирму ведь закрывать придется главбуху, и никаким заявлением тут не спасешься — это Агдамчик сразу понял, отчего совсем сник. Снова Виктор Евгеньевич его переиграл, так вот просто показав, что к веслам на этой галере прикованы они все. И хочешь не хочешь, Агдаму Никифоровичу придется еще долго выгребать — в соответствии с трудовым законодательством. Уйти по собственному желанию главбух мог всегда, но только до того, как принято решение закрыть фирму...

Помолчали.

— Где же выход? — спросила Ольга Валентиновна.

«всегда есть выход»

Павлик Жуков недвижимостью никогда не владел.

Когда у него, хозяина и главного редактора одной из неформальных газет, описали имущество за долги перед государством, Петя Мальцев тут же опубликовал его портрет. Дело в том, что стоимость всей собственности Павлика Жукова составила 2,3 миллиона рублей, то есть около 3,2 доллара по рыночному курсу. «Симметрично получилось, — радовался Павлик, — 2,3 — 3,2 — это к счастью».

Несмотря на разницу в возрасте, они дружили с тех давних пор, когда Павлик бесстрашно печатал и расклеивал вместе с неформалом Ванечкой листовки Народного фронта, а потом, помогая Дудинскасу сражаться с Галковым, разносил по почтовым ящикам цветные плакаты. Он же печатал для «Артефакта» журнал «Референдум», меняя типографии быстрее, чем на них наезжали. Начал в Республике, потом в Литве, Латвии... Позднее он точно так же менял и названия своих газет, переходя из одной редакции в другую и перенося с собой «арендованную» у сотрудников оргтехнику.

Менялась при этом и власть (Орлов, Капуста, Тушкевич, Лукашонок), что не мешало Жукову ко всякой власти оставаться в отчаянных оппозиционерах.

Когда до него совсем дошла очередь и взялись за него не понарошку, то сразу же размотали хитроумный клубок его подставных фирм, посредников и «одуванчиков». Размотали Павлика в три дня.

На четвертый день приехали брать фирму, куда сходились все концы. Все, как положено, правда, дверь не вышибали, так как она была приоткрыта. Ворвались в масках, с автоматами[96].

— Всем лечь на пол! Не двигаться!

Но всех-то — один пожилой мужчина, который на пол лечь не мог, потому что сидел на корточках посреди большого стола и приседал, взмахивая локтями, вроде курицы на насесте.

Оказалось — директор. Охотно все тут же объяснил. Его наняли подписывать счета.

— Вежливые такие молодые люди, разговаривают все на мове.

Зарплату ему установили в долларах. Пятьдесят долларов в месяц. И еще десять за то, что он не только директор, но и главный бухгалтер, по совместительству. С главврачом психбольницы тоже сами договорились, что его раз в месяц будут выпускать, чтобы подписывать все бумаги и получать зарплату. На столе он сидит и приседает, потому что скучно.

— Сегодня пришел — никого нет. Хорошо, что хоть вы заглянули...

судный день

Наступил день перелома.

Последнее время они работали только мимо кассы. Паша Марухин, забросив все свои бессмысленные дела, перешел в «Артефакт», крутился, осуществлял боковые проплаты. Все деньги, приходившие на банковские счета «Артефакта», автоматически изымались — в погашение штрафных санкций. Поэтому те немногие заказы, что удавалось заполучить, приходилось оформлять на одного «подснежника», материалы закупать на другого, третий расплачивался за аренду помещения, воду, электроэнергию...

Колбасный заводик, который доходов и так не давал, продали почти задаром — лишь бы им не заниматься и не платить работникам зарплату. Не до деликатесов...

Из музея уволили почти всех, даже профессора Федорчука, оставив только Тамару Ивановну и двух рабочих во главе с Геннадием Максимовичем, привыкшим держать оборону «до лучших времен»... В городе штаты сократили почти втрое — это уже предвещало неизбежный конец, потому что уходили люди обученные, знавшие «секреты», овладевшие технологией, их сразу подхватили конкуренты. Остались только те, кто смог бы делать марку, если бы повезло. Дудинскас отчаянно сражался, понимая, что или марка, или им кранты; в самом лучшем случае придется подбирать заказы, не нужные Спецзнаку.

Зарплату тем, кто остался, Виктор Евгеньевич выплачивал «из своих», безоглядно беря в долг у каждого, кто ему еще верил.

Но вот заявляется Агдам Никифорович, почерневший, осунувшийся, даже нос поблек, утратив лиловость, и сообщает, что он произвел свой «первый в жизни» качественный анализ. И наконец, разглядел суть.

«Суть» состояла в том, что счет сравнялся. Пеня, начисляемая за непогашенные кредиты, неуплаты штрафных санкций, налогов и доначисленных налогов, пеня за просрочку всех прочих платежей сравнялась с тем, что «Артефакт» зарабатывал мимо кассы. То есть каждый день отдавать приходилось сколько, сколько всеми ухищрениями удавалось заработать.

— Пусто-пусто! — сказал Агдам Никифорович торжественно, как хлопают костяшкой домино, — Рыба! И полный пиздец, как сказал бы ваш Георгий Викторович.

Дальше упираться было абсурдом. Работали, как при коммунизме.

Это московский друг Дудинскаса, публицист Василий Селюнин, описал, а сейчас так кстати вспомнилось — про гигантский деревообрабатывающий комбинат в Сибири, который из года в год ударно производил товарную щепу, перевыполняя план. А вся его продукция шла на топку котлов.

Виктор Евгеньевич распорядился пригласить Станкова и Ольгу Валентиновну.

— Закрыть фирму нельзя. Значит, надо ее продать, — подвел он итог, когда они вошли.

— Кто ее купит?! — взорвался Агдам Никифорович. — Кому она нужна, эта ваша фирма!

— Наша, Агдам Никифорович, наша...

— Да кто за нее даст хоть ломаный грош?! — не унимался главный бухгалтер, позабыв, что он еще и финансовый директор, а значит, стратег.

Но нет, не напрасно Виктор Евгеньевич столько лет кувыркался...

в лечебнице

Отношения его к собственности так определились, столько он уже всего понял, так выучился соображать, что недавно самому Мише Гляку пришлось обратиться к нему за практическим советом.

Испытывая некоторые финансовые затруднения, Гляк решил продать особняк за городом, почти построенный им в ту пору, когда все кинулись строить. Огромный домина стоял без отделки уже несколько лет среди таких же «почти построенных» чудовищ на когда-то весьма привлекательном участке (один землеотвод обошелся ему в десять тысяч «зеленых»), теперь перерытом траншеями, захламленном, замусоренном... По объявлению в газете Гляку несколько раз позвонили, но, едва услышав, что дом без отделки, раздраженно швыряли трубку.

Как избавиться от недвижимости, подсказал ему Дудинскас.

— Сначала ты должен дом достроить, — говорил Виктор Евгеньевич не без злорадства. — Это тебе обойдется тысяч в тридцать. Ну, еще тысяч пять отдашь за благоустройство. И тогда ты свободно продашь его за все тридцать пять тысяч, «почти ничего не потеряв».

По всему выходило, что Гляка кинула сама жизнь. Как и всех остальных, кто польстился на обещания: будут коммуникации, будут дороги, будет благоустройство и электрический свет. Даже магазины индивидуальным застройщикам обещали, даже автобусы в новые поселки пустить.

— Чувак, да ты что! Я же больше шестидесяти штук на него уже ухлопал!

— Иначе ты так с этим домом и помрешь. Продать его не-воз-мо-ж-но. За шестьдесят тысяч его никто не купит, тем более без отделки. — Дудинскас испытывал садистское удовольствие. — Не забывай про декларацию о доходах. Где у нас можно официально столько заработать? За пять — тоже не купят. Не забывай про оценочную комиссию. Кто поверит, что, купив за шестьдесят, ты продаешь за пять... Обвинят в махинациях... И даже бесплатно не возьмут — опять никто не поверит...

Агдаму Никифоровичу эта история не понравилась. Зачем ее Дудинскас теперь рассказывает? Зачем хорохорится, будто и впрямь знает какой-то выход; к чему эти издевки? Агдам Никифорович обиженно сопел... А вот Паша Марухин, он оказался тут как тут, выслушал про трудности Гляка с удовольствием: в свое время он тоже участок купил, но вовремя остановился, ничего не построив.

— Дудинскас прав, — заключил Паша Марухин, как всегда, компетентно. — Тут ведь такие свои правила. Даже купив дом за пять тысяч, налоги придется заплатить с его полной оценочной стоимости. В оценочной комиссии ведь хоть и сволочи, но не идиоты. Они не больными в этой психушке, а санитарами.

путы собственности

— В том-то и фокус, что продать фирму нужно бесплатно, — сказал Виктор Евгеньевич.

От такого главный бухгалтер замер. Он даже рот забыл закрыть.

— Где ты найдешь такого психа? — безнадежно спросил Станков. — Хорошо твоему Жукову, когда ничего за душой...

— Найдем, — уверенно сказал Дудинскас. — Есть только одно обстоятельство, которое нас связывает, — это наша собственность. Ежу понятно, что ее у нас никто не выкупит. И даже бесплатно не возьмет... Если... Если, конечно, мы не отдадим еще кое-что в придачу.

— В придачу, Виктор Евгеньевич, у нас только долги. И никакой собственности, кроме ваших фантазий.

Это произнес Агдам Никифорович. Уже совсем обреченно сказав об «Артефакте» — «у нас». С некоторым опозданием в нем проснулся соучредитель. И не по его вине...

В подтверждение сказанного Агдам Никифорович протянул Дудинскасу какой-то конверт:

— Вот... Я не хотел вам говорить.

— Что это?

— Определение суда о возбуждении дела об обращении взыскания. А документики можете посмотреть. Вы ведь теперь ответчик.

перебор

«В хозяйственный суд исковое заявление

(об обращении взыскания на имущество)

— В связи с тем, что ответчик не согласен с актом проверки... — начал Дудинскас.

— Так прямо и написано? — ахнула Ольга Валентиновна.

— Все верно, — сказал Станков. — В связи с тем, что не согласны, получите.

После дополнительной проверки ответчику начислены и предложены к уплате следующие платежи за два календарных года, в том числе:

1. Финансовая санкция в размере заниженной балансовой прибыли.

Фин. санкция в размере 10% суммы доначисленного налога на прибыль.

2. Фин. санкция в размере доначисленного НДС[97].

Штраф в двойном размере от суммы доначисленного НДС.

Фин. санкция в размере 10% доначисленного НДС.

3. Фин. санкция в размере доначисленного налога на недвижимость.

Штраф в двойном размере от суммы доначисленного налога на недвижимость.

Фин. санкция в размере 10% суммы доначисленного налога на недвижимость.

4. Фин. санкция в размере 10% суммы доначисленного сбора на содержание государственной пожарной службы.

5. Фин. санкция в размере доначисленного чрезвычайного налога.

Штраф в двойном размере от суммы доначисленного чрезвычайного налога.

6. Фин. санкция в размере 10% доначисленного налога на доходы.

7. Фин. санкция в размере 10% доначисленного налога на фрахт.

8. Штраф за превышение установленного лимита.

9. Штраф за нарушение порядка приема наличных де нежных средств.

А также (за два года):

1. Сумма доначисленного налога на прибыль.

Пеня на эту сумму.

2. Сумма доначисленного НДС.

Пеня.

3. Сумма доначисленного налога на недвижимость.

Пеня с суммы.

4. Пеня за несвоевременную уплату сбора на содержание государственной пожарной службы.

5. Сумма доначисленного чрезвычайного налога.

Пеня с суммы.

6. Сумма доначисленного налога на доходы.

Пеня с суммы.

7. Сумма доначисленного налога на фрахт.

Пеня с суммы.

8. Сумма доначисленных отчислений во внебюджетный фонд на содержание детских дошкольных учреждений.

ИТОГО по акту проверки: 2 556 534 000 (два миллиарда пятьсот пятьдесят шесть миллионов пятьсот тридцать четыре тысячи) рублей.

В целях обеспечения исковых требований нами наложен арест на имущество ответчика. На основании ст. ст. 7,8 Закона РБ «О государственной налоговой инспекции»

ПРОШУ СУД:

вынести решение об обращении взыскания на имущество (оборудование, инвентарь, транспортные средства, здания, хозяйственные и иные постройки) ответчика, принадлежащее ему на праве собственности, для погашения задолженности перед бюджетом.

Начальник налоговой инспекции Хулуенок»

— А почему не ровно два с половиной миллиарда? — спросил Дудинскас, прочитав документ вслух. Его как бывшего сценариста повороты сюжета и подробности всегда увлекали... — Что это еще за пятьдесят шесть миллионов, пятьсот тридцать четыре тысячи?

— Тут у них вышел перебор, — сказал Станков. И повернулся к Агдаму Никифоровичу: — Скажите, а почему вы не хотели об этом нам рассказать?

Агдам Никифорович по-крестьянски шмыгнул носом, даже рукавом утерся:

— Думал, как-нибудь обойдется...

А теперь вот решил-таки сказать. В придачу ко всему ранее сказанному.

собственность больше не кража

Сюжет фильма с таким названием запомнился Дудинскасу навсегда. Там банковский клерк, у него аллергия на деньги. Он работает в перчатках и все равно чешет руки, начиная считать чужие деньги. Решает ограбить миллионера-мясника. Начинает с того, что ворует у того любимый разделочный нож, когда миллионер, «отводя душу», работает в одной из своих мясных лавок. Потом забирает драгоценности его любовницы, а заодно и любовницу...

При этом мясник-миллионер попадает в капкан: иск по страховке он объявил на сумму вдвое больше стоимости украденных драгоценностей. Теперь, если преступника найдут и обман вскроется, тюрьма ждет не только его, но и мясника-миллионера. Поимке вора и возвращению драгоценностей он уже был бы и не рад, но попал в зависимость от клерка, постепенно входящего во вкус и наглеющего.

Мораль в названии: в обществе, где все воры, никакой собственности нет и не может быть, отобрать ее у любого — не кража.

Дальше — больше. Когда они встречаются и миллионер, уже на все согласный, взмолившись, спрашивает своего мучителя, сколько ему нужно, чтобы тот от него отстал, грабитель-садист отвечает: «Все!» И забирает у него бумажник, авторучку, брелок... И тогда мясник его убивает.

Оказывается, отнимать все иногда опасно: жертву это отвязывает и может толкнуть на отчаянный шаг.

прощальное письмо

Премьер-министру Республики Лонгу

Личное

Уважаемый Сергей Степанович!

По ходатайству Главному Инспектору об освобождении от штрафов нам отказано.

Это вместе с санкциями Службы Контроля и арестом имущества практически полностью уничтожает «Артефакт».

Зная Вас давно и уважая как честного человека, я понимаю степень Вашей занятости важнейшими государственными проблемами, рядом с которыми судьба сотни-другой человек и маленькой фирмы с нулевыми доходами — мелочь.

Тем не менее я снова обращаюсь к Вам в убежденности, что история уничтожения или сохранения «Артефакта» носит государственный характер и достойна Вашего внимания. Не только потому, что деятельность «Артефакта» всегда была на виду, и его «погребение» вызовет политический резонанс, а вместе с «Артефактом» будут похоронены проекты, приносящие некоторую пользу нашему неоперившемуся государству. А еще и потому, что всякое публично и цинично совершаемое безумие калечит, уродует людей, уничтожает в них веру и оптимизм. И оказывается в итоге важнее любых интеграционных и прочих государственных и межгосударственных процессов, которыми Вам приходится заниматься.

Последнее время я физически болен от необходимости постоянно подчиняться очевидному безрассудству, совершать противоестественные действия:

овладев высокой технологией производства, уникального даже по мировым меркам продукции, я вынужден сворачивать производство, отключать и демонтировать станки;

собрав прекрасных специалистов, преданных делу (уже четыре месяца люди работают практически без зарплаты), я вынужден их увольнять, разваливая коллектив;

вложив кусок жизни в создание Дубинок, я вынужден искать хоть кого-нибудь, кто согласится их забрать на любых условиях.

Люди пострадали лишь за то, что проявили инициативу: предложили государству остроумный и технологичный способ защитить государственные интересы и пополнить государственную (я о марке таможенного контроля) казну. Сегодня, когда имущество арестовано и чинуши из налоговой инспекции издевательски потирают руки, рассказывая, как они будут все распродавать, уже не имеет смысла, да и невозможно разбираться в необоснованности, неверности, юридической и правовой несостоятельности, а зачастую и нелепости выдвинутых нам обвинений.

Полагаю, что некоторые мои заслуги перед обществом и некоторая известность, а также то, что я предельно устал от цинизма и издевательств, измучен нервно, физически истощен, дают мне основание настоятельно просить Вас (как Главу Правительства и лично знакомого мне человека, знающего суть дела не понаслышке) о незамедлительной встрече если не для помощи, то хотя бы для совета.

Даже если эта встреча будет последней.

С уважением, Виктор Дудинскас.

ответ

Нет ответа.

Никто даже не позвонил, хотя бы из приемной премьер-министра...

Но уже И не надо.

почетный консул?

Оставалось подумать о собственной безопасности. Чем для хозяев и руководителей частных фирм обычно заканчиваются наезды, Виктор Евгеньевич знал: примеров вокруг хватало, а в следственный изолятор ему не хотелось.

Немногим раньше (теперь оказалось — как нельзя кстати) в Дубинки зачастили литовцы. Сначала приехал посол Валентинас Дупловис: «Много о вас наслышан, давно хотел лично познакомиться». Потом он привез одну группу гостей, другую. В конце концов прикатила целая делегация Министерства иностранных дел. Добиться взаимопонимания наверху у них не очень получалось, но контактировать-то с соседями надо.

Прибалты, как известно, толк в старине понимают. Понимают и цену усилиям. В Дубинках им понравилось. «Мы и представить не могли, что при вашем такое возможно! Думали: тут военный коммунизм».

Виктор Евгеньевич с гостями «кувыркается», разъяснения дает, форс держит, а сам вроде как бы отсутствует. Валентинас Дупловис, они уже успели сдружиться, отзывает его в сторону:

— Чем тебе помочь?

А чем здесь поможешь, когда сплошные неприятности? Того и гляди окончательно прихлопнут, да еще загребут. Тут и родилось предположение сделать Дудинскаса Почетным консулом Литвы — с учетом его литовских корней. Виктор Евгеньевич отмахнулся: забот у него и без того хватало, но Дупловис вернулся к теме раз, потом снова, потом пригласил Дудинскаса в Вильнюс, представил руководству, теперь уже официально. И в конце концов Виктор Евгеньевич, растроганный участием в его судьбе бывших соотечественников, согласился и даже собрал необходимые документы. Доводы дипломата, полагавшего, что статус Почетного консула обеспечил бы Дубинкам дополнительную защищенность, показался ему убедительным. Ну а если что, то дипломатический паспорт всегда считался неплохой защитой от следственного изолятора.

С этим и подошли на одном из приемов к Павлу Павловичу Федоровичу. Сначала, «по старой дружбе», подошел Дудинскас. Павел Павлович его выслушал, ничего не понял, заподозрил подвох. Какой еще консул, а как же издательство, как же марка, что будет с Дубинками? Да и домик еще не срубили... Но сообразив, что Дудинскас не обрываться решил и просится не консулом Республики за рубеж, а, наоборот, консулом соседей — дома, так что от министра с его ведомством ничего и не требуется, кроме формального согласия, по старой дружбе согласился. Тут же заверил подошедшего посла Дупловиса, что препятствий он не видит, а польза... — тут он на Виктора Евгеньевича многозначительно посмотрел, — для всех очевидна. Так, мол, и доложите своему руководству. Пусть обращаются официально, а у нас, считайте, вопрос решен...

Официальная нота уже была подготовлена, и Дудинскас, дожидаясь утверждения, постепенно сживался с мыслью, что в его запутанной биографии намечается еще один забавный виток. Он даже планировал, какие мероприятия по культурному обмену с соседями будет в скором времени проводить. Сразу, как только здесь все утрясется.

1995,1996

кто скомандовал «фас»?

глава 1 новые игры

Был ли Виктор Евгеньевич удручен случившимся?

Отнюдь. Из множества слов, характеризующих экстремальные состояния человека, к этому случаю лучше всего подошло бы слово «окрыленность».

на крыльях свободы

Никогда ему не удавалось так приблизиться к заветной цели: заработать свой миллион, как сейчас.

Что ему постоянно мешало, что тормозило, лишая смелости и сковывая по рукам и ногам?

Собственность, которой он будто бы обладал. И от которой ему никак не хватало решимости избавиться.

Но вот все разрешилось. Одного искового заявления, подписанного нетвердой рукой какого-то Хулуенка, насмерть перепуганного командой «Фас!», оказалось достаточно, чтобы иллюзии развеялись. НИЧЕГО У НЕГО НЕТ. И ни за что не нужно опасаться. Все так удачно пристроилось...

Акценты расставлены. Руки свободны. «Артефакт» оказался артефактом, иллюзии развеялись, как дым. Оставалось...

еще один шанс?

О себе Дудинскас любил говорить, что человек он умный, но дурак, потому что не знает, зачем ему ум нужен. Потому и лезет вечно в какие-то авантюры, даже тогда лезет, если с самого начала сознает их бессмысленность. И в быту ведет себя глупо, даже когда жена нотациями достает, не знает, что делать, а только грозится:

— Сейчас вот с мыслями к-а-а-к соберусь...

Вовулю Лопухова он поначалу тем и восхищал, что действительно мог «собраться», сесть за стол и что-то остроумное придумать. Но Вовуля его первым и раскусил: в итоге получались одни глупости, вроде Дубинок или ветряка.

Хотя придумал он и таможенную марку. Но и с нею... Все, казалось бы, просчитал, такую остроумную конструкцию с Володей Хайкиным выстроили... И так влип, что из-за этой марки теперь и остальное, похоже, рухнуло.

Откладывая свою «умность» на потом, в себе он никогда не сомневался. Так заядлый курильщик не сомневается, что запросто может бросить курить, но не бросает и даже не пробует, чтобы не расстраиваться, если вдруг ничего не выйдет.

Но вот настала пора перестать придурятъся. Так прижало, что самое время взяться за ум и не только придумать остроумную комбинацию, но однажды ее и провести...

Остроумность комбинации заключалась в том, что, окончательно решившись избавиться от собственности и думая, как свою затею осуществить, Дудинскас выставил на продажу вовсе не Дубинки, не типографию, не издательство, а... идею таможенной марки. Весь «Артефакт» он предложил забрать в придачу и не глядя. То есть со всеми долгами и всеми потрохами, как шапку нищего, которую выкупают, не считая. А чего считать, если продаются вовсе не станки, не машины, не постройки, не мельница и не баня... Кому все это нужно, тем более арестованное!

Так и сговорились, что новые хозяева просто переоформят «Артефакт» на себя, выплатив прежним владельцам какую-то мелочь: их доли в уставном фонде. Но все это при условии...

Если Дудинскас сумеет отстоять за «Артефактом» право производить ценные бумаги, то есть сохранит лицензию.

Если Дудинскас со Станковым сумеют удержать команду, а значит, передадут секреты технологии и опыт работы.

(Сговорились, что Станков останется директором и, работая под новой крышей, будет по-прежнему выполнять заказы, которые Дудинскас по-прежнему будет находить, по-прежнему обивая пороги, обеспечивая делу защиту, разбираясь с наездами. Все в той же роли председателя правления, только теперь уже наемным работником, о чем он давно мечтал. И так — два года.)

что тогда?

О, тогда все будет замечательно!

Если все получится, то заработанных ими денег хватит, чтобы расплатиться с новыми хозяевами за то, что они сразу при покупке погасят долги Налоговой инспекции.

А если вдруг выйдет еще и отвоевать марку, то выручки от нее за первые два года хватит и на то, чтобы бывшие хозяева «Артефакта» получили все, во что они свою фирму оценивают.

Отвоевать марку можно при условии, что комиссия ГЛУПБЕЗа сделает по «Артефакту» правильные выводы, Дудинскас уладит конфликт с КГБ и сумеет снять штрафные санкции Службы контроля...

Надо ли говорить, что все эти «если» для Дудинскаса, для Станкова, для Ольги Валентиновны были унизительны, а условия — кабальны. Только Агдам Никифорович, про которого, едва познакомившись, новые хозяева все поняли и кого «в придачу» не захотели (сразу потребовав его увольнения), испытывал скрытое торжество.

Выходило, что все их железки, сараи, все их цацки, вместе взятые, не стоят ничего. Ну совсем ничего не стоят. Ну точно как дом Миши Гляка. И чтобы от всего, что у них как бы есть, избавиться, им нужен «совсем пустяк»: нужно еще годика два повкалывать, но уже не хозяевами, а по найму. И если работать хорошо, «если у них получится», то, может быть, они станут свободны, а если судьба, то и богаты.

Сурово, конечно, но это был единственно возможный выход, Виктор Евгеньевич все просчитал. Как ни странно, но поддержал его не кто-нибудь, а сам Володя Хайкин, который тут же выплыл. И открыл Дудинскасу глаза на то, чего он вовсе не имел в виду.

на живца

Появившись в конторе, Володя Хайкин начал с уверений, что даром времени он не терял и всю историю с очередным наездом внимательно отслеживал. Результатом, достигнутым Дудинскасом, он вполне удовлетворен.

— Эту марку вы так красиво грохнули. А заодно и весь твой артефактум. И с продажей фирмы, да еще за долги, замечательно придумалось: правильно, что ты выбрал такой выход, так остроумно назвав его красивым, хотя и печальным словом «уход».

— Ты с ума сошел, Володя! Неужели ты думаешь, что мы до сих пор так и играем в поддавки? — Дудинскас буквально застонал.

Нет, Володя Хайкин так не думал.

— Разве я тебе не говорил, что, когда сильный имеет дело с умным, у него только одно спасение: он должен быть сильнее, чем тот его умнее... Они, эти ваши такие замечательные таможенники и спецзнаковцы, именно так с вами и поступили.

— Ты не это, ты наоборот говорил...

— А... — Володя Хайкин махнул рукой, — Разве это сейчас играет какую-нибудь роль? Когда все так перемешалось в этом доме, что даже не сразу понятно, где дом, а где уже улица, когда сначала говорят «Ау!» — в смысле «до свидания», а потом снова повторяют «Ау!» — но это уже «здрасьте». Я теперь имею в виду их интеграционные процессы, как они называют объединение с Россией. То они уходят, то объединяются, то снова развод, но, когда они принимают решение объединить таможенные пространства, в тот же день они закрывают границу и начинают строить контрольно-пропускные пункты. Слова уже не играют никакой роли. Тебе как писателю это интересно, но, когда один говорит сегодня «нахрен мне это нужно», а другой, что ему это «ни на хрен не нужно», оба они говорят одно и то же и об одном... Но мы сейчас не станем на это сетовать, мы будем деловыми людьми.

Оказывается, за время, которое он даром не терял, Володя Хайкин выносил план, как теперь поступить с этой «замечательной маркой». И как немножечко на ней заработать, про Дудинскаса тоже не забыв.

Он, оказывается, все это время ловил на живца. И давал им поглубже заглотнуть эту наживку под таким остроумным названием «Артефакт». Теперь, когда они ее заглотнули, осталось недолго ждать, чтобы можно было легонечко дернуть — у любителей рыбалки это называется подсекать. И тогда можно вытягивать добычу.

— Я не совсем понимаю...

Дудинскас смотрел на Володю Хайкна и думал, с каким бы удовольствием он этого «рыбака» задушил. Хотя бы только за то, что он, Дудинскас, теперь — наживка. И задушил бы, не будь так интересно то, что он говорит.

— Все ты понимаешь. Это ты раньше не хотел понимать то, что должен был уловить сразу, как сразу все, что нужно, улавливает такой умный человек. Но я дал тебе время и дал им спокойную возможность тебя поучить. И теперь я вижу, что ты уже все понял. И то, что ты понял, я сейчас тебе объясню... Ты ведь понял, что никакую марку сам не будешь делать?

— Допустим, — угрюмо согласился Дудинскас.

— Правда, ты пока еще не понял почему. Но не будем с этим спешить. Ты не расстраивайся, ты лучше отдай мне ее образцы. За это и я тебе кое-что хорошее дам, ну, например, дам тебе гарантию, что дальше все будет идти как по маслу...

— Зачем тебе образцы?

— Вы тут все так увлечены проверками, что уже совсем не смотрите по сторонам. Ты, кажется, даже не заметил, что ваша граница опять отодвинулась и марки нужны уже не только для вашей Республики, а для всего таможенного пространства. Их нужно очень много, так много, что работы всем хватит, — Володя Хайкин помолчал, давая Дудинскасу переварить сказанное. — А вот что фирму ты продаешь, оставаясь при деле, это хорошо. Твоя команда устала, ее надо было сменить. Всегда, когда игра не клеится, нужно делать ставку на новых игроков...

Дудинскас попробовал было возразить, но его возражения Хайкина не интересовали.

— Ты хорошо их нашел, — сказал Володя, — наши люди навели про них справки... Это правильные ребята, они нам вполне подойдут. И здесь, у вас, они сидят очень крепко, потому что играют с Титюней и не ссорятся с новой властью, и у нас наверху, то есть в Москве, у них есть поддержка...

новый игрок

Новый игрок был румян, свеж, пухлощек, цветаст (попугаистый галстук) и больше всего походил на новый государственный герб Республики. Он пользовался туалетной водой очень хорошего качества, а своим оптимизмом (излучаемым) напоминал государственный гимн.

Первым условием купли-продажи он выставил, чтобы у него был такой же (тот же) кабинет, как у Дудинскаса, и такая же (та же) секретарша.

Однажды, в самом начале переговоров, Виктор Евгеньевич застукал его беседующим с Надеждой Петровной. Он сидел в кресле Дудинскаса, она стояла напротив, по тому, как один смутился, а другая вспыхнула, Дудинскас понял, что Надежда Петровна уговорам уже поддалась, измена состоялась, что, к собственному удивлению, его не только не взбесило, но даже и не расстроило, а, напротив, закрепило надежду на успех сделки. Верная лошадка уже угадала в представительном мужчине нового наездника.

Таким образом, в придачу ко всему шла еще и секретарша.

Визитная карточка (такая же, как у Дудинскаса, даже лучше) у нового игрока уже была. На глянцевой с вензелями и ароматизированной (!) картонке значилось, что он:

ЧЛЕН И ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СОВЕТА,

ГЕНЕРАЛЬНЫЙ ДИРЕКТОР И ПРЕЗИДЕНТ

НАУЧНО-ПРОИЗВОДСТВЕННОГО ОБЪЕДИНЕНИЯ (НПО)

под откровенно эротическим названием:

«Голубая магия»,

а также (это было скромно набрано на иностранном языке золотой вязью):

A K A D E M I K

При этом какой именно академии, скромно умалчивалось. Так же как и то, что обладатель карточки к тому же (!) и кандидат технических наук[98].

Его звали Игорь Николаевич Катин. Знакомы они были давно, Дудинскас когда-то про него даже писал как о молодом Эдисоне, получившем комсомольскую премию. Теперь он занимался разработкой и внедрением компьютерных (голубая) средств зашиты (магия).

До внедрения, правда, не доходило, хотя под ногами он путался и в каждый серьезный заказ «Артефакта», включая таможенную марку, пытался влезть, но отовсюду изгонялся, так как не имел лицензии и получить ее не мог, не имея ничего серьезного за душой.

Однажды его призвав, Дудинскас и рассказал Катину, как его разработки им нужны (марка!), и поведал про векторы интересов, которые до сих пор у них вычитались, а теперь могли бы и сложиться. Вместо того, мол, чтобы мешать друг другу бессмысленной конкуренцией, могли бы всего добиться, став партнерами.

Катин сразу все ухватил и даже вспомнил, что идею применить свои разработки для защиты ценных бумаг он всегда вынашивал. Более того, когда он еще только изобрел таможенную марку, он не стал ее делать, потому что искал Дудинскаса, чтобы они сделали ее вместе.

За этим, мол, сейчас и пришел.

Услышав от Дудинскаса предложение возглавить дело и даже стать его хозяином, Катин зарделся, принялся скромно отказываться, но, подумав, под нажимом Дудинскаса, который уже устал, и технически слабо подкован (не академик), и здоровьем уже не тот, все-таки согласился.

— Только из огромного уважения лично к вам, Виктор Евгеньевич, и во имя успеха нашего общего дела... — сказал Катин, честно признавшись, что о таком помощнике, как Дудинскас, он всегда мечтал.

Это после того, как Виктор Евгеньевич вручил ему ключи от собственного кабинета — до времени перебиться, потому что все его НПО ютилось в какой-то арендованной комнатенке...

...Хотя проектные работы уже заканчиваются, и он строит большой завод, куда потом они и переведут совместное с «Артефактом» производство.

Перед Дудинскасом был типичный кидала. Но это уже не играло никакой роли.

пошло в масть?

Во-первых, Катин действительно закупал новейшее полиграфическое оборудование с суперсовременным компьютерным обеспечением — на такую астрономическую сумму, в которой все штрафные санкции «Артефакта» растворились бы, как щепоть соли в ведре кваса.

Во-вторых, у Катина был человек в Первопрестольной. И занимал он такую должность, которую должностью назвать уже не повернулся бы язык. Вел он (кроме всего) и Российскую Гостаможню, и Катину был не просто «своим человеком», а прямо свояком.

Едва про это прослышав, Дудинскас возбудился, как старый индуктор, когда крутанули ручку. Возбужденное им магнитное поле передало Катину такой импульс энергии, что от слов они тут же перешли к делу и буквально через два часа Надежда Петровна принесла Дудинскасу (или уже Катину?) сочиненное ими письмо...

...Набирая первую строчку,которого, она даже вздрогнула, а потом почувствовала, как заколотилось сердце — от правильности избранного ею нового пути.

Выглядела эта строчка так:«Москва, Кремль...»

Далее, после обращения по имени-отчеству, следовало:

«:..В дополнение к ранее направленному сообщаем, что полиграфическим предприятием "Артефакт", входящим в состав научно-производственного объединения "Голубая магия", подготовлено предложение по внедрению унифицированной марки таможенного контроля для России и Республики, что представляется наиболее целесообразным при создании единой системы защиты таможенных документов в рамках Таможенного Союза.

Генеральный директор НПО "Голубая магия"

Игорь Катин».

Тут же было составлено и второе письмо, сразу в три местных адреса: Правительство, Управление хозяйством, ГЛУПБЕЗ. В нем рекомендовалось срочно приостановить решение фарсового тендера о производстве таможенных марок, так как в Администрации Президента и Правительстве России находится на рассмотрении (здесь Дудинскас попробовал было Катина остановить, но тот отмахнулся: «Пока эти письма прочитают, уже будет находиться») предложение НПО «Голубая магия» о создании унифицированной марки, из-за чего выпуск Спецзнаком марок, заведомо не отвечающих требованиям дня, приведет к бессмысленной трате бюджетных средств.

В том, что первое письмо дойдет до адресата — мало! — будет им воспринято, Катин был убежден настолько, что даже на Дудинскаса это подействовало, как валерьянка на старого и измученного жизнью кота.

пусть начинают

— Пусть они начнут, — сказал Володя Хайкин при следующей встрече. Он теперь к Дудинскасу зачастил. — А мы попробуем с ними сговориться. И кое-что поделить. Каждому чтобы опять досталось, что ему хочется. Им — твое предприятие, тебе — то, что ты на нем заработаешь за эти два года, а все остальное — опять им и навсегда. Потому что твоя замечательная марка будет кушаться долго, как хлеб, это ты правильно придумал — чтобы печь ее, как булки, которые всем постоянно так необходимы.

— А тебе? — грубовато спросил Дудинскас. — Тебе-то что может обломиться?

— Я же сказал: мы попросим их поделиться.

Виктор Евгеньевич вспомнил Катина. Меньше всего тот походил на человека, готового с кем-либо делиться.

— Ничего, — многозначительно улыбнулся Хайкин. — Они просто не все знают и еще не понимают, что проглотить самим такой пирог у них не получится... Но мы опять забегаем вперед, чего никогда не нужно делать. Сейчас главное, чтобы они в это дело влезли. И здесь, как ты конечно же понял, от Катина мало что зависит. Настоящий покупатель ведь совсем не он... С ним тебе еще предстоит очень грамотно поработать...

Володя Хайкин поднялся уходить. Дудинскас проводил его до проходной, выслушав по пути очередное напутствие:

— Только не выдай себя тем, что нечаянно сделаешь радостный вид, по которому они сразу догадаются, что ты мечтаешь им сбагрить свою фирму. Это как с девушкой, когда она очень хочет выскочить замуж, а ее из-за этого и не берут. Никто не должен догадываться, что у нее это последний шанс.

настоящий покупатель

Настоящий Покупатель был молод, руководил местным филиалом московской фирмы, торговал («делал бабки») каучуком и резиновыми изделиями, но не презервативами, а шинами, отчего был амбициозен, как и Катин, но зато богат (по масштабам Дудинскаса, баснословно) и — что в конце концов стало определяющим — оказался решительным и вполне последовательным в действиях человеком.

Катин его взял и визитной карточкой (akademik), и сексуальным названием своего мифического НПО, и излучаемым оптимизмом. Именно с его подачи иностранные поставщики оборудования выразили такой восторг тем, что их" печатные машины поступят в такую всемирно известную своей надежностью фирму, как «Артефакт», что дело сделалось почти сразу. Не последнюю роль сыграло и то обстоятельство, что у Катина свояк в Первопрестольной, — такое сразу помогает находить общий язык.

Теперь общий язык с Кравцовым (а фамилия Настоящего Покупателя была Кравцов) предстояло найти Дудинскасу...

достоверность

Поверил не поверил Виктор Евгеньевич своему наставнику Володе Хайкину, но взял он себя в руки настолько, что за все время сбагривания «Артефакта» ухитрился не совершить ни одного ошибочного шага, применив все свои умения и весь свой жизненный опыт, если не сказать, весь свой природный дар.

Кравцов от встречи с Дудинскасом отказался:

— Сначала пусть смотрят специалисты.

Со «специалистами» Виктор Евгеньевич работал три дня. Боже упаси, он не расхваливал свое детище, как любил это обычно делать. Напротив, изо всех сил уверял покупателей, что шапка пуста и брать здесь нечего. (Вот тут-то они и напрягались, сразу ему не поверив.) Давайте для начала все посчитаем, убеждал Дудинскас, давайте определим конкретную стоимость. (А они видели: что-то крутит!) Мы согласны, говорил он, мы продаем вам эту шапку за цену, которую вы назвали, но не спешите, давайте посчитаем — а вдруг вы пролетите. (А они хватали — чтобы успеть, пока он не передумал.) Лучше не так, увещевал их он, лучше мы еще немножко без вас поработаем, а вы присмотритесь — вдруг не то. (Но и здесь им чудился подвох. Почему выскальзывает, почему оттягивает решение? Не хочет, чтобы купили? Самому нужно? Но ведь не нужнее, чем нам...)

Кое-что в этой жизни Дудинскас все-таки знал, кое-что ухитрился понять, чему-то обучился.

В этой стране — с ее менталитетом и ее правилами — он выбрал самый изощренный, самый, казалось бы, невероятный способ совершения сделки: говорить правду, только правду, да еще к тому же и всю.

«фраеров надо учить»

В ресторане Виктор Евгеньевич театрально подошел к разносчице цветов, взял у нее букет и на глазах всей публики поднес цветы вспыхнувшей Галине Васильевне (они зашли отметить успешные переговоры по закупке оборудования).

Спустя какое-то время девушка-разносчица, совсем замухрышка, молча встала у их стола.

— Сколько с меня? — спросил Дудинскас.

Девушка потупила взор:

— Триста баксов.

— Ты с ума сошла! — зашипел было Виктор Евгеньевич,но остановился, почувствовав на себе взгляды всего зала.

— Фраеров надо учить, — сказала девушка тихо. — Кто жтак цветы покупает?

Кто вообще так покупает, не спросив цены!

Дудинскас разозлился, раздосадовался, но он обрел опыт и поэтому был доволен: «Пока в народе жива предприимчивость, ничего с нами не сделается. А фраеров на наш век хватит...»

Вот так Кравцов все и купил. Как фраер. Не спросив цены и не глядя. А Катин с Дудинскасом его надули, но уже не как шину, а как презерватив. Потому что «лопухнулся» он на амбициях. На том, что у него, совсем недавно простого парня, теперь сразу все будет. И еще два подчиненных в придачу. Один — академик, да с московским свояком. Другой — не кто-нибудь, а сам Дудинскас, про которого со всех экранов говорят и во всех газетах пишут. Одних газетных вырезок (ему Катин принес две папки, взятые у Надежды Петровны) — кило восемьсот. И все двери, которые перед Дудинскасом всегда открыты, теперь будут открыты и перед ним...

Надували Кравцова они по-разному, хотя оба вполне искренне.

Катин его обманывал тем, что убежденно рассказывал (и сам в это верил), какие золотые горы ему принесет «Голубая магия», когда все начнет печатать, а потом еще и марку. И он ему верил.

Дудинскас его обманул, прямо сказав, когда они, наконец, встретились, что ничего у Катина не выйдет. Потому что вообще ничего путного здесь, при этой власти, выйти не может: он, мол, в этом убедился, так как стал нищ и только поэтому все продает.

Это было чистой правдой. Обман заключался лишь в том, что, разговаривая с Кравцовым честно и ничего не тая, Дудинскас понимал: чем больше правды он говорит, тем глубже тот заглатывает наживку — в полной убежденности, что его дурят.

Кравцов не поверил ни одному его слову.

Он был уверен в себе, с новой властью у него все получалось. С нею он стал богат, с нею он дружил, он был ей предан и не сомневался во взаимности хотя бы потому, что ощущал себя ее опорой. А кто же станет рубить сук, на котором сидит? Новой власти он верил, а с главным ее хозяйственным представителем, Павлом Павловичем Титюней, даже дружил.

«Ну не бывает же таких идиотов, — понимал Кравцов, глядя на Дудинскаса, — которые столько всего наделали, ничего не заработав, и не хотели бы все это продать! Раз он меня отговаривает, значит, набивает цену».

Но Виктор Евгеньевич продать как раз хотел, поэтому «сдался», и сделка состоялась. Точнее, не состоялась, а наметилась — в виде протокола о намерениях, в котором и были оговорены все условия и который даже не был подписан, да и составлялся лишь как памятка, своего рода план действий, скрепленный рукопожатием. Чего вполне достаточно для «деловых людей».

Подписывать документы Кравцов не любил, стараясь вообще поменьше следить. При всей уверенности в новой власти, при покровительстве самого Титюни, он все же побаивался КГБ, в чем Дудинскасу прямо признался, сказав, что Павел Павлович их тоже не любит, и попросив первым условием как-то с ними все утрясти.

Выслушав просьбу, Дудинскас молча кивнул и вышел. Просьба хозяина — закон: именно так он всегда и мечтал работать.

бартер

С верхними этажами КГБ Дудинскасу повезло, как обычно ему везло с погодой в Дубинках, когда приходилось принимать гостей.

В тот самый день, когда, озадаченный Кравцовым и совсем не удовлетворенный полковником Семенковым, он ломал голову, как бы подняться повыше, позвонил помощник председателя КГБ:

— Виктор Евгеньевич, надо встретиться.

Встретиться, как оказалось, надо было вовсе не с ним, а с самим председателем комитета генерал-полковником Матусевичем и его первым заместителем, генерал-лейтенантом Гериным, причем не в кабинете, а «на натуре», куда в условленное время они и прибыли.

Выяснилось, что им предстоит принимать Высокого Чужеземного Гостя. «Назвать пока не можем, но такого высокого, что выше и придумать трудно».

Общий уровень руководителей сурового ведомства Дудинскаса «приятно удивил». Отрыв здесь быд очевидным и совсем не в пользу других государственных структур. Во всяком случае, у гэбистов хватило понимания, что Дубинки, пожалуй, единственное место, где иностранца можно как следует принять, если он такой «высокий», и даже удивить, если это так им надо. Но ведь и духу хватило: несмотря на пакости, причиненные их ведомством «Артефакту», приехать и прямо сказать:

— Забудем на время обиды. Для государства очень важно.

Полыхнуло былым, взмело ностальгическую пыль. Вспомнились люди у власти, которые и дурь несли, и глупости без счета вершили, дров наломали изрядно, но — хотя бы! — были озабочены, чаще всего искренне, государственной важностью. Пусть они ее и по-своему понимали.

Смешно признаться, но многое в Дубинках, да и не только в них, Виктор Евгеньевич делал именно по таким мотивам — государственной важности. И с послами старательно дружил совсем не только из личного тщеславия, хотя конечно же приятно, когда на любом дипломатическом приеме ты обязательный и желанный гость. Было и другое: каким бы убогим ни оказался дом, где Приходится жить, хозяин -а именно хозяином ок Привык себя здесь ощущать — не может не быть патриотом. При всей ироничности отношения Виктора Евгеньевича к содеянному в Дубинках, восторги чужеземных гостей ему льстили. И очень нравилось, когда его деревню называли «визитной карточкой государства».

Естественно, принять Высокого Чужеземного Гостя Дудинскас согласился.

— Спасибо, — сказал Матусевич, заверил хозяина Дубинок, что, если тому удастся раскрутить гостя, чтобы тот во время экскурсии (совсем размечтавшись) еще и «шкалик принял», орден Дудинскасу обеспечен.

— Согласен на медаль, — поддержал шутку Виктор Евгеньевич. В том, что «раскрутить» удастся, он не сомневался, — Или хотя бы на сносные условия содержания. Если что...

— Это мы вам гарантируем.

Когда генералы в штатском прощались, внимательно осмотрев все объекты (может, ни разу здесь не было столь дотошных «экскурсантов»), отработав до мелочей сценарий предстоящего визита, добросовестно испытав на себе все «штучки-дрючки» Дудинскаса и уже не сомневаясь в успехе, Матусевич совсем расчувствовался:

— Денег у нас нет, но помочь вашему музею я обещаю. Направим людей к вам на субботник, поможем навести порядок в водном парке.

— Да, да, в виде зачистки территории, — современно пошутил его заместитель Герин, человек вообще современный, даже молодой.

На таком вот шутливо-доброжелательном фоне Дудинскас, за весь день ни словом не обмолвившийся о своих проблемах, счел возможным высказаться:

— Предлагаю бартер. Вы у себя одного придурка уберите, — сказал он и поправился, — хотя бы одного... Так наши за это и без вас здесь все перекопают.

Получилось не очень ловко. Слишком нагловато для первого знакомства. Матусевич никак не прореагировал, как бы даже не расслышал. Но потом повернулся к заму:

— Похоже, твои ребята здесь прилично нахомутали... Эх, нам бы на полгода раньше сюда приехать...

— Будем исправлять, — согласился Герин.

на полном серьезе

— Вы хоть знаете, чем наша уха отличается от вашего фиш-супа? — вопрошал Дудинскас Высокого Гостя, памятуя о наставлениях Матусевича: побольше свободы, поменьше официоза.

Шефу иностранной разведки и безопасности в Дубинках нравилось, но в чем отличие, он не знал.

— Наша уха — это такой же фиш-суп, но она не употребляется без водки.

На поляне, у курившегося дымком «агрегата», отведав настоящего ржаного первача, Высокий Гость, раньше непьющий, тут же предложил «выгодный» обмен: один самогонный аппарат на один двигатель от его двухмоторного самолета. И даже заспорил со свитой, полетит самолет на одном двигателе или не полетит.

Тут Дудинскас с нарочитой грубоватостью высказал гостю очередное замечание — насчет слабоватого знания страны, куда он прибыл:

— У нас от выпивки не летают.

В том смысле, куда лететь-то. И зачем?

В итоге вылет, к полной радости наших, отложили на несколько часов, несмотря на то что был «заказан воздушный коридор». Самолет у Высокого Гостя быстрый, сверхзвуковой — до дома менее двух часов.

— Не могу же я прилетать туда засветло! После такого, что я здесь увидел.

В парилке, под веником и без трусов, чужеземец совсем разошелся:

— Слушайте, господин Дудинскас, давайте устроим здесь нашу разведшколу! А что? Будем готовить резидентов, знающих культуру, историю, уклад жизни...

— Таких резидентов здесь будут отлавливать с ходу.

— Это почему же?

— По той простой причине, что у нас всего этого не знает никто.

Это Дудинскас развивал тему, начатую раньше. Когда на вопрос Высокого Гостя, откуда на все здесь — на музей, на мельницу, на книги, на типографию — берутся деньги, он ответил:

— Финансирует ЦРУ. Уж вы-то могли бы знать.

Высокий Гость захохотал. Но, глянув на мрачные лица сопровождающих его гэбистов, смущенно замолчал.

Смех и действительно был неуместен. А лица генералов были злые из-за того, что про финансирование Дубинок самим ЦРУ еще совсем недавно их «смежники» из ГЛУПБЕЗа докладывали Всенародноизбранному, как оперативную разработку КГБ.

Как и то, к слову, что Дудинскас финансировал избирательную кампанию Столяра.

фанера

Подружившись с гэбэшным руководством и теперь уже не сомневаясь, что мешать их ведомство больше не будет, Дудинскас явился с докладом к Кравцову. Въехал прямо на коне.

— На вашем месте я не слушал бы ваших прихлебателей и не валял дурака.

Кравцов побледнел. Мелкие глазки-буравчики за стеклами очков сфокусировались в точки, готовые выстрелить.

К такому тону он не привык.

Но Дудинскас знал, что говорит. Еще во время торгов они со Станковым увидели, что хлопцы у Кравцова совсем не волокут. Окружив себя целым штатом «специалистов», компетентность которых оставляла желать лучшего, Кравцов ничего особенного от них и не требовал. От уровня их компетентности в его бизнесе ничего не зависело. Деньги он делал сам и не здесь. Выручки даже от одной удачной торговой сделки, освобожденной (с помощью того же Титюни) от налогов и пошлин, после всех «отстегиваний» с лихвой хватало, чтобы пять лет содержать всех этих «прихлебателей», как сразу обозвал их Гоша Станков. А всю кравцовскую контору Станков назвал «фанерой». Если она зачем-то и нужна, то только как ширма, хотя тщеславие и удовлетворяет: стоило видеть, как перед кормильцем все прогибались.

— На вашем месте я брал бы в придачу еще и Дубинки, — как бы не заметив реакции Кравцова, продолжил Дудинскас.

Пренебрежительное отношение «специалистов» к его любимому детищу, а оно было высказано сразу: «Музейные цацки нас не интересуют», Виктора Евгеньевича задело не на шутку. И вот сейчас, на примере гэбистов продемонстрировав Кравцову, как легко с помощью этих «цацек» снимаются проблемы, он вернулся к больной теме. И выставил свое условие:

— Возьмете Дубинки — таможенная марка ваша. Это я вам обещаю. При условии, что вы будете финансировать их развитие. Остальное я обеспечу. Вы поймите: создать уникальный музей — это уже целая жизнь. Я создам, а вы — хозяин, вам — слава...

смотрины

К увиденному в деревне Кравцов отнесся скептически. Банька на берегу ему, правда, понравилась. Хотя не совсем понятно чем.

— Тут надо будет заасфальтировать, — он смотрел уже как на свое. — И водопровод подвести. Мягкую мебель поставить, сделать горячий душ...

— У нас прорубь, — мрачно заметил Дудинскас. — А из-за водопровода придется строить канализацию, иначе экологи загрызут...

У бассейна, когда-то выкопанного друзьями Виктора Евгеньевича, а потом, уже при «Артефакте», облицованном плиткой, Кравцов остановился.

Плитка осыпалась, бассейн не залит.

Дудинскас пояснил. Для того чтобы в саду иметь бассейн, нужен другой цемент, нужны другая плитка, другие мастера-облицовщики, другая вода в водопроводе или другие фильтры. Нужен насос и система перекачки воды, иначе через несколько дней в летнюю жару она просто закиснет, и шикарный бассейн, облицованный лазурной плиткой, превратится в протухшую помойку... Нужен другой климат, потому что его бассейн в первую же зиму промерз и плитка отвалилась — из-за плохого качества цемента и по всем предыдущим причинам... Вообще говоря, нужна другая страна.

Кравцов, новый умный, слушал молча. В уме что-то подсчитывал. Потом спросил Дудинскаса, сколько раз за последние три года тот пользовался бассейном.

Вопрос простой. За последние три года Виктор Евгеньевич пользовался бассейном три раза — когда в день рождения жены и сына (так совпало) съезжались все друзья. Бассейн заполнялся водой, в него бросались арбузы, дыни, бутылки с шампанским и вином, а потом гости их весело вылавливали. В конце приходилось вылавливать и некоторых гостей...

В голове Кравцова работал калькулятор.

— Так вот, — произнес он медленно, еще продолжая в уме какие-то подсчеты, — денег, затраченных вами, Виктор Евгеньевич, на строительство, оборудование и ремонты бассейна, с лихвой хватило бы, чтобы в любое время, когда вы захотите, летать в такие места, где бассейн уже есть.

Цену усилиям Кравцов, оказывается, знал и считать умел. Но не хотел этого делать. Так же, как и Дудинскас, он был умным, но не всегда желал им быть. Разница между ними лишь в том, что для Виктора Евгеньевича купля-продажа была последним шансом, а для Кравцова — шансом на будущее, которое у него, разумеется, впереди... Кроме того, слишком рьяно ему Дудинскас доказывал, как все здесь плохо.

А считать он полагал ненужным по той простой причине, что, будучи человеком выскочившим, а значит, честолюбивым, буквально раздувался от гордости за то, какую бесспорно выгодную сделку он совершает.

За гроши, причем совсем для него не кровные, не рогом в борозду заработанные, он получал все. И славу первого помещика в придачу. Слава, разумеется, была нужна не ему, а супруге. Так же как и музей. Она уже прикидывала, в каком платье пойдет на прием, будучи приглашенной в качестве новой хозяйки, — вместо жены Дудинскаса.

Любому дураку, понимал Кравцов, видно, что Дубинки — это курица, которая будет нести золотые яйца.

Кроме Дудинскаса с ним никто и не спорил.

кто здесь хозяин?

Кравцов и представить не мог, во что эта «курочка» ему станет. Со всеми ее «золотыми яйцами» — в виде прохудившихся крыш, постоянной мороки с отоплением, забот о дорогах, дровах, кормах для животных, еще и об ослином потомстве. Приезжий люд стал возмущаться, отчего над бедным осликом по имени Вжик, в самом начале привезенным Дудинскасом из Таджикистана, так измываются одиночеством. Пришлось выписывать ему чужеземную невесту. А в Мальцевской газетенке сразу издевки. Сначала: «Второй осел государства живет в Дубинках». Потом из-за невесты: «Разве своих ослов мало?» И почему, мол, начали со второго? У первого — тоже: вдали от мамки одиночество...

Посыпались неприятности. Только теперь уже на нового владельца.

Хуже всего, что, обретя Дубинки в собственность, Кравцов оказался в них никакой не хозяин. Вдруг проявилось, что хозяином музея не всякий может быть, и уж совсем быть не может тот, кому и нужен-то никакой не музей, а «хотя бы» баня.

Первый раз решив самостоятельно в эту баню съездить, Кравцов позвонил Геннадию Максимовичу и сообщил, что скоро прибудет, но тот ему ответил, что как раз сейчас в баню никак нельзя. Как человек умный по-новому, Кравцов не мог знать, почему в удобное для него время вдруг нельзя. Разъяснений не дослушал: недосуг, да и с какой стати.

Но баня была заказана для гостей иностранной фирмы, местное отделение которой возглавляет молодой и норовистый швейцарец. Он не менее Кравцова честолюбив, кроме того, был женат на москвичке, пять лет учился в Москве и научился обращаться с нахалами, пусть даже из новых и крутых.

Кравцова из бани вышвырнули вместе с охранником. Хорошо, что в трусах.

— Ты есть дурак! — на не очень ломаном русском кричал ему вдогонку швейцарец, добавляя про мать. — Ты есть хозяин, ты мне продал время твоей саун? Это твой бизнес или ты здесь есть кто?

Кравцов появился снова. Первого раза ему было мало, тем более что все — свое.

— Ну прямо пищом лезет, — сказали на кухне.

Это о безраздельном-то владельце!

А пьяный сосед из-за реки, отставной подполковник-афганец — что-то в Дубинках ему обещали, но забыли, — пришел, всех растолкав, отодвинул охранников (теперь уже трех) и всадил самодельный ножик в подвешенный на цепях деревянный стол:

— Кто? Здесь? Хозяин?

Действительно, кто?

Охранники у Кравцова, люди в прошлом сельские, в «ссору» не полезли — со своим уставом в «чужой» монастырь. Кравцов возмущался, он не понимал, что здесь другой мир, где до сих пор, хоть позади и Афганская, и Чечня, еще не совсем разобрались даже с немцами и партизанами.

Обидевшись на местных окончательно, Кравцов тут же скомандовал отключить в деревне свет. Линия энергопередачи была «артефактовская», а за свет местные не платили: Дудинскас с самого начала так сердобольно постановил, чтобы хоть как-то компенсировать бедным старикам долги государства за их трудовое колхозное прошлое.

Ночью назавтра баня сгорела.

— Думаешь: это поджог? — спросил Кравцов.

Нет, о том, что местные в отместку новому хозяину могли поджечь баню, Виктор Евгеньевич даже не подумал. И Кравцову ничего такого не сказал.

Но вот то, что из всей деревни ни один человек на пожар не пришел, даже из любопытства, его очень расстроило.

В третий раз Кравцов приехал просто покататься на коне. Он шел к машине, чтобы взять свою сумку, но на капоте его джипа дрых в стельку пьяный банщик Гришка.

— Сделайте что-нибудь, — жалобно обратился Кравцов к окружающим.

— Убери свою тачку, — с трудом приподнял голову Гришка. — Поставил на проходе. — Машина действительно загораживала проход. — Людям к автобусу не пройти!

нужен хозяин

Хотя на самом деле народ здесь спокойный, пришибленный даже, а не тихий, как говорят, — в этом Дудинскас давно убедился. А сейчас, расставаясь с собственностью, к своему удивлению, обнаружил, что больше всего местные жители — и не только старики, а даже и совсем юные, еще даже и не побывшие колхозниками, — хотели бы обрести над собой хозяина. И чтобы все здесь было его, отчего, даже уехав, как раньше бывало, хоть в Америку, он все равно радел бы за все здесь, как радеют за свое. Пусть бы даже и дурил при этом, но с полным правом.

Казалось бы, у нового хозяина Дубинок был вполне реальный шанс в этом качестве утвердиться. Кто именно хозяин, людям-то все равно. И разницы между Дудинскасом и Кравцовым никто бы не различил. Главное — чтобы купил. Тогда здесь все будет свое, а свое не может быть безразличным...

важны мотивы...

Но нет, оказалось важны мотивы: зачем купил. Всегда важны мотивы. И понимает ли он цену? Всегда нужно понимать. Ведь только кровными не бросаются. Это в народе знают, а фраеров не любят. Вскоре и заговорили, что хозяина снова нет. Не руками, мол, заработано, слух пошел, а за презервативы, и не головой: дурные деньги. Слухи поползли, что он кооперативщик и даже банкир, откуда, известно, и вся зараза.

То есть хозяин-то им был нужен, но не абы какой, во всяком случае не новый дурак и даже не новый умный. Хозяин нужен (оказалось) по-старому состоятельный, то есть все же «старый дурак» — еще из тех времен (думалось, что совсем забытых), когда богатство и власть как-то соответствовали культурности.

Это невероятно, но вдруг проявилось, что эти вот Гришки, Васьки и Сашки любили Дудинскаса... за уважительность, за культурность. Оказывается, и родник, который, обнаружив с профессором Федорчуком на старой схеме помещичьей усадьбы, Виктор Евгеньевич, хозяин, откопал и восстановил, был им нужен.

Отчего при встрече и грохнулась перед ним старушка-соседка (из-за реки), чтобы поцеловать руку.

Вырвался, оттолкнул, смутившись, но не все, оказывается, с ними так просто.

Наоборот даже, совсем запутанно. Дудинскас — вдруг получилось — их как бы предал.

— Зря ты, Евгеньевич, нас снова забросил, эх!.. Едва поднялись...

— Что вы волнуетесь! Как я был здесь, так и остался. Ничего не изменилось.

Хотя изменилось все. Едва перестав быть для себя старым дурнем, едва избавившись от пут собственности и утратив страх ее потерять, он тут же для них обернулся наемным, а значит, временщиком.

осень...

От всех этих соприкосновений с натурой Кравцов заметно скучнел. Тем более что с маркой, да и вообще с «Голубой Магией», все раскручивалось как-то медленно, слишком медленно, скорее буксовало, как колеса в осенней грязи.

Игорь Николаевич Катин на производстве не появлялся: неделями пропадал в Москве, по телефону делился «радостными» новостями о том, как вопрос с унифицированной маркой прорабатывается, в ответ на нетерпеливые расспросы Кравцова кормил его завтраками.

У Дудинскаса с выполнением условий тоже не очень клеилось. Время шло, комиссия ГЛУПБЕЗа неспешно трудилась, собирая факты и перепроверяя их, новый Кузькин успокаивал, что все идет по плану, Горбик ушел в отпуск, в Налоговой инспекции никакие санкции никто снимать не собирался...

Единственное, что пока удалось, так это приостановить судебное разбирательство с арестом собственности.

Приостановить оказалось не так уж и сложно. Просить не за себя вообще проще, Дудинскас раньше это хорошо знал, теперь вспомнил. Хватило одного звонка.

Приятель Макса Кутовского, тоже экономист и профессор, Федя Капитулов, который у Всенародноизбранного состоял Консультантом, взялся помочь. В Дубинках он бывал, Виктору Евгеньевичу обрадовался: «Частному сектору наше с кисточкой!» Узнав, в чем дело, огорчился: «А я думал, у тебя счета в Лондонском банке!» Потом аккуратненько звякнул Главному Инспектору Дворчуку с дружеским вопросом: знает ли Анатолий Анатольевич, что расследованием по «Артефакту» занимается Главное Управление Безопасности? «Будут Батьке докладатъ». Анатолий Анатольевич не знал. И тут же распорядился исковое заявление из суда временно отозвать — до выяснения дополнительных обстоятельств и особого мнения.

С поставкой нового оборудования тоже что-то затормозилось, и Станков с Ольгой Валентиновной перебивались мелочевкой, да и то не с ценными бумагами. Правда, Дудинскасу удалось заполучить престижный заказ к новому году. Для начальства изготавливались шикарные наборы из ежедневника, настольного и настенного календарей, блокнота и алфавита — эксклюзивной печати, в переплетах лайковой кожи и ручной работы. Но на ручной работе не больно разживешься. И теперь уже не Дудинскасу, а Кравцову два раза в месяц, перед зарплатой, приходилось раскошеливаться, чтобы народ не разбежался.

Так что поводов поскучнеть у нового хозяина «Артефакта» было предостаточно. А тут еще с Дубинками морока.

Мельница при новом хозяине так ни разу и не закрутилась... А надо бы. И праздники надо устраивать, и экскурсии принимать — Кравцов вскоре понял, что те, кто совсем недавно терзал Дудинскаса за создание музея, с таким же рвением наедут теперь на нового хозяина, но уже за развал. Наезжать-то надо — работа такая, и какая разница — за что. Вот и крутись теперь, финансируй, продолжая традиции, сто лет ему не нужные. До того дошло, что пришлось проводить даже очередной Фэст старосветской культуры — или Рождество, или Коляды — хрен их там, с этими их традициями, разберет...

не плюйте в колодец

Получив от Виктора Евгеньевича список гостей, составленный Дудинскасом с помощью Надежды Петровны, точнее даже, ею — с его помощью, Кравцов скривился.

Оппозицию, всех этих болтунов, так же, как и всех «щелкоперов» из независимой прессы, он откровенно недолюбливал — этих неудачников, с их пустыми наскоками на власть, до которой не сумели дорваться. В грядущие перемены Кравцов не то чтобы не верил: всеми силами он хотел их не допустить, осознавая себя опорой новых порядков.

Поэтому, взяв наперевес автоматический карандаш, парой своих въедливых буравчиков он заелозил по списку. И принялся старательными загогулинами вычеркивать вредные фамилии. Делал он это с нескрываемым удовольствием, словно приговаривая к расстрелу.

А против правильных фамилий ставил птички — словно награждал.

Из списка вылетели

редакторы независимых газет и корреспонденты московских...

депутаты злосчастного Верховного Совета, так до конца и не разогнанного Батькой...

несколько писателей, членов ПЕН-клуба... и даже председатель Союза писателей, поэт Некляй Владимов, только что получивший из рук Всенародноизбранного госпремию за вклад в развитие...

Сережа Горбах и Саша Перемет вместе с коллегами из всех российских телепрограмм...

Виктор Столяр...

Его фамилию Кравцов зачеркнул трижды, а на месте, где значились профессор Юрий Ходыкин и режиссер Юрий Хащ, у него даже прорвалась бумага.

«Мы же договаривались политикой не заниматься, в колодец не плевать».

Рассказывают, что, узнав о предстоящем наезде, президент компании «Туше» Пупликов успел разделить свою компанию на семнадцать самостоятельных фирм и спасся от ареста, улетев в Лондон[99]. И теперь Всенародноизбранный каждый вторник, принимая с утренним докладом шефа Главного Управления Безопасности, первым делом требует список всех этих фирм и собственноручно вычеркивает в нем те, которые удалось прихлопнуть за минувшую неделю.

Теперь, глядя на Кравцова, увлеченно черкающего, Дудинскас увидел, как это делается на пятом этаже.

...Против фамилии бывшего губернатора области Василия Васильевича Васькина он вывел изящно завитый вопросительный знак.

— Васькин нам дорогу сделал, — сказал Дудинскас. — Только асфальт не успел положить.

Кравцов ничего не ответил.

Птичками оказались отмечены руководители нескольких министерств, начальник железной дороги (его фамилию Кравцов почему-то вписал), Месников, Подметалин, Горбик, Мацкевич, Герин... И еще несколько человек из Управления хозяйством, тоже вписанные рукой кормильца.

А против фамилии Главного Завхоза он с удовольствием выставил восклицательный знак, обведя его кружочком. После чего с сожалением спросил:

— Павел Павлович вряд ли приедет?

И посмотрел на Дудинскаса с надеждой. Раньше ведь приезжал...

— После вашей кастрации списка, пожалуй, даже гэбисгы не приедут, — мрачно буркнул Дудинскас и добавил, прежде чем Кравцов успел дернуться: — У меня к вам есть простое, чисто коммерческое предложение, которое, мне кажется, снимает проблему. Всю ответственность за последствия я беру на себя...

глава 2 в поисках выхода (в дубинках колядуют)

Коляды совпали еще с одной датой: в «Артефакте» первый юбилей. Не много, но все-таки прошло десять лет, Дудинскас решил красиво попрощаться, Дубинки для своего праздника у Кравцова арендовал. В газетном отчете у Мальцева написали: «Печальный праздник». Отметили даже, что плохая погода, хотя собрались только друзья. И впервые — в складчину.

решающий аргумент

Приехал из Забродов бородатый художник Борис Титович. Один из основателей музея. Под правым глазом, как он художественно выразился, здоровенный фингал.

— За Батьку пострадал, за такое не жалко.

В соседней деревне у них был магазин. Потом закрыли. Через три месяца объявили, что вместо него приедет «для удобства населения» автолавка. Привезет хлеб, соль, спички, мыло...

Окрестный люд собрался в ожидании этой лавки, которая, естественно, опаздывала на пару часов. Говорили только о хозяине, о том, какой он все-таки чуткий, как обо всех заботится, не забыл и про автолавку. А сколько у него таких вот, как эта, деревень...

Борис, художник, завелся:

— Бабы, мужики, окститесь! Что вы несете? У вас был магазин, а теперь вам кидают какую-то лавку, которая еще не известно, приедет ли...

Тут и получил в ответ:

— А ты кто и откуда ты здесь вообще взялся? — наехал на него один.

— Так вот, знай, у меня под стрехой для таких, как ты, кое-что припасено, — поддержал другой.

— Ну а третий, решающий, аргумент нанесла мне несчастная жизнью согбенная бабка — она вообще просто так пришла: денег у нее и на спички нет. Подобрала подходящую каменюку, старая катапульта, и прямо под глаз мне ее запузырила.

Посмеялись. Почему-то всегда смешно, когда больно.

— А где Валя? — спросил Дудинскас. — Супругу-то что ж с собой не прихватил?

— Вот тут-то, — Борис указательным пальцем назидательность подчеркнул, — самый сокрушительный аргумент. Это когда я домой пришел. Совсем, говорит, рехнулся. Нам же теперь здесь не жить.

последняя надежда

— Батьку в народе любят, — нечаянно поддержал тему Толя Феденя.

Пятясь широким задом, он неловко выбрался из задрипанных «Жигулей», на каких почему-то раскатывает независимая пресса (кроме Мальцева). И теперь, отдуваясь, все поворачивался в тесном пальто, смешно разводя пухлыми ручонками.

— Я вам вещественное доказательство привез...

И предъявил публике свой фонарь, только не под правым, как у художника, а под левым глазом. Это его доброжелатели встретили вечером у лифта. Справились о здоровье, передали привет.

— А почему «доброжелатели»? — спрашивает кто-то под общий смех. Что-то уж больно все развеселились.

— Это не мои, это Батькины доброжелатели. Жалко вот, что и нос свернули. Чтобы не сувал, куда не надо... Только вы не бросайте нас и не уходите, — сказал он Дудинскасу, став серьезным. — Вы ведь наша, может быть, последняя надежда. Потому что если и у вас здесь ничего не получилось, значит, не может получиться вообще. И из этого правила даже нет исключений. Хотя вы ведь уже ушли. Опять я главного не заметил.

взаимность

Феденя прав: Батьку в народе любят... За него любому накостыляют. Хотя то, о чем он говорит, понимают не всегда. Но сочувствуют, особенно женщины, которые и новости по телевизору почти не смотрят, чтобы не портить себе нервы.

— Ну зачем он так нервничает, так близко к сердцу все принимает? — вздыхала Ольга Валентиновна. — А о себе, бедный, всегда в третьем лице говорит: «Президент сказал, президент считает». Простые люди путаются, не понимают, кого он имеет в виду...

Мужики, напротив, от телевизора не отрываются, глядят с надеждой, совсем оживляясь, когда видят, как он за них стоит. Еще больше радуются, если показывают, как плохих он ругает и наказывает, упрямых — гонит, а которые слишком упрямы — отправляет в тюрьму.

зона

— Ну что ты поделаешь, если они так хочут?

Юрка Хащ на Коляды прибыл в образе ряженого: нос красный, сам лохматый, как медведь, еще и косолапит, правда, уже без костылей. Ему тоже за Батьку вломили, чтобы знал, как снимать про Всенародноизбранного и Всенароднолюбимого обличительное кино. «Про что снял, за то и получил».

Считай, десяток лет они с Дудинскасом толком не виделись. С той поры, как вместе делали фильм про первый исторический мордобой у Восточного кладбища. Теперь свиделись — сценарист, снова нищий, в долгах, и нищий режиссер. С того Хащ и начал, на чем остановились:

— Старик, хорошо, что ты бабки все-таки заработал. Представляешь, какой мы про это отгрохаем фильм! Только теперь директором буду я.

— Про это ты уже снял. Кажется, называется «Зона»?

(В «Артефакте» недавно устроили просмотр последнего фильма Юрия Хаща о людях, украдкой живущих на зараженной радиацией территории. У него там бомж Володька Кондаков, старожил Зоны. Хащ из-за кадра его спрашивает: «А что, милиция на тебя не наезжает?» «Наезжает, — говорит, — иногда схватят, заберут. Но я же ничего плохого тут не делаю. Просто живу. Да и возиться им со мной не хочется. Я же зараженный. По голове дубинкой постучат и отпускают. А я и возвращаюсь звериными тропами».

После просмотра минут двадцать сидели ошеломленные.

— Зачем вытаскивать из Зоны людей, которым хочется там жить? — сказал Дудинскас. — Их в наручники, их дубинками, а они назад — звериными тропами...

— Это про нас, — согласился Станков.)

— Про Зону я тоже снял. — сказал Хащ. — Только называется наоборот — «Оазис»... Помнишь, там молодой директор радиационного заповедника, намудохавшись в городе с начальниками, возвращается в Зону, как в оазис, и чешет километров сорок — чтобы успокоиться...

в тюрьме, как на свободе

Приехал профессор Юрий Ходыкин. Точнее, его Дудинскас сам привез, захватив по дороге. Тощий, осунувшийся, на краю сиденья присел воробышком: считай, пятнадцать кило живого веса сбросил во время тюремной голодовки. А в тюрьме оказался, как он выразился, «из-за интеграционных процессов». Что-то очередное Всенародноизбранный подписал об объединении с Россией, молодежь тут же — на митинг протеста. Естественно, двинулись, куда не положено, навстречу — омоновцы с дубинками. Пока не полетели камни, он пошел упрашивать командиров, чтобы не горячились — вот и загремел под уголовную статью как «организатор беспорядков»...

По дороге разговорились о том же: все беззащитны, любого могут прихлопнуть — в этом отечестве, где каждый чего-нибудь нарушитель. Ходыкин — о политике, Дудинскас — о своем:

— Я ведь тоже каждый день под статьей. За последних четыре года ни шагу, чтобы законно, я не совершил...

Все, мол, здесь воры, при таких законах, каждый профессор — тоже.

— Ну, не совсем каждый... — смущенно возразил Ходыкин.

— Я не образно выражаюсь, — сказал Дудинскас, — а вполне конкретно... Вот ты кому-то не понравишься, придет к тебе налоговый инспектор и попросит продекларировать домашнее имущество. Ничего ценного у тебя нет, разве что две картины. Даже очень ими дорожа, заявить ты их сможешь лишь по тридцать долларов за штуку. Но инспектор пригласит комиссию, которая оценит их в полторы тысячи каждую, потому что картины и впрямь хороши... Придется заплатить штраф, после чего тебя попросят снова продекларировать картины. Если ты вторично заявишь их по такой же цене, то их изымут, а заодно и все остальное имущество. Именно так прописано в одном из Батькиных указов... Оценить картины по полторы тысячи долларов ты не можешь, так как возникнет вопрос, где ты взял эти полторы тысячи. Если ты скажешь, что картины тебе подарил друг, они поедут к другу и спросят его, где он берет деньги, чтобы делать такие подарки, даже если он сам их нарисовал...

Ходыкин, профессор, слушал внимательно, выслушав, долго смотрел на серый пейзаж за стеклом. Два пацана — на обочине с портфелями; мужики — прилаживают колесо к телеге с соломой; трактор — уткнулся носом в канаву и застыл; сарай — светилась дырявая насквозь крыша...

— Картин у меня нет, но две вполне подходящие иконы, пожалуй, найдутся...

—  Все воры, — сказал Дудинскас. — Даже если у тебя нет икон, даже если ты сидишь в тюрьме и ешь жареную кильку. Килька эта порченая, но она из России и пошлину за ее ввоз не платили...

Здесь он перегибал. Питаться килькой, как и всем остальным, профессор Юрий Ходыкин в тюрьме отказался.

— Политик должен заниматься политикой, а не сидеть в тюрьме, — Дудинскас процитировал Симона Позднего.

Ему не давала покоя история лидера Народного фронта, уехавшего в Америку. Многие сочли это изменой. Взбередил народ, взбаламутил, а сам сделал всем ручкой. Теперь пишет гневные статьи, факсует директивы, а на съезд Народного фронта прислал видеокассету со своим выступлением...

— Может быть, Симон поступил и разумно... — Ходыкин и здесь проявлял толерантность. Непонятно, как при таком характере можно столько лет сражаться с властями. — Правда, осознавать это начинаешь, только оказавшись за решеткой...

— Жаль только, что из-за этой «разумности», — сказал Дудинскас, — он скоро совсем сойдет со сцены. Представляю, как обрадовался Батька, узнав такую новость.

— Он и сам, похоже, намылился. Для нас это было бы спасением...

Ходыкин имел в виду последнюю идею Всенародноизбранного — после объединения двух государств стать правителем союза Республики и России.

— Ты считаешь, это серьезно? — спросил Дудинскас. — Думаешь, у него есть шанс вдуть свое хозяйство за российскую корону?

— Думаю, что шансов нет, но какую роль это может играть в его намерениях? Хотя... Стоит увидеть толпы, которые собирают его выступления в каком-нибудь Ярославле-Сыктывкаре, или как, забыв про регламент, его слушают в российской Госдуме...

— А как же с его любимым народом?

— Что — народ? — Ходыкин как-то виновато улыбнулся. — Здесь его помыслы опять с народными совпадают.

чужой

...Отдаться России для Всенародноизбранного — единственный выход и спасение: от развала экономики, от демократии и империализма, от всех этих Поздних, Тушкевичей, Столяров... От всех их дурацких хлюпаний и обвинений в нарушении законов, хотя всякий знает, что власть и есть закон. Столяр, умник, изготовил манускрипт о восьмидесяти страницах про нарушения Батькой Конституции. Так запутался в крючкотворстве, что договорился до обвинений в нелегитимности[100]. А в народе об этом спросили? Где и не знают таких слов... Ладно, мы еще посмотрим, кто — закон. Приду в Первопрестольную — вот и вся легитимность.

Батька — правитель России?

Многим это казалось смешным. Юзик Середка, редактор «Народной трибуны» (недавно на каком-то приеме встретились) возмутился:

— Не может же быть, чтоб и вся Россия! — Точно как в Дубинках: «Ну не может же быть, чтобы мельницу снесли...» Как будто бы могло быть, чтобы вся Республика.

Дудинскас нечаянно знал, как эта бредовая идея проросла у в уязвленном сознании Батьки.

Собрались руководители государств-соседей. Все первые лица, Батька, хоть и молодой, из них самый первый. Во всяком случае, покушение, как для газет было объявлено, готовилось только на него, из-за чего журналисты на нем буквально висели. С ними он и задержался во дворе резиденции, заставив президентов шести государств ждать в автобусе. Люди воспитанные, сидели тихо, как если бы ехать на кладбище, дожидались, пока местные чиновники суетились, пытаясь Батьку от прессы оттащить, что удалось не сразу, только с помощью начальника его охраны и личной врачихи, которых он вдруг послушался, как школьник.

Когда поднялся в автобус, ему похлопали. Батька зарделся и поблагодарил: всеобщим вниманием он был польщен, неловкости не испытывал, а язвительности хлопков, казалось, не заметил.

Но нет, вечером, за ужином, наклонился к врачихе и с дикой тоской навсегда обделенного человека сказал:

— Ты думаешь, я не понимаю, что на этом балу я чужой? Сколько я ни кувыркайся, в свою компанию они меня не примут.

Отсюда — все. Не примут добровольно, заставлю принять. Не хотят по-хорошему? Ладно, но считаться со мной придется, будут... И буду известен, и не в этой огуречной Республике, а в огромном Союзе. Не сразу? Пусть не сразу, пусть поздней, когда протянет ноги этот старый и остохре-невший всем царь Борис... Но и раньше заставлю к себе прислушиваться — и этих умников в автобусе, и вообще всех.

Вот зачем ему этот дурацким образом сбитый воздушный шар, вот для чего скандал со Скворцами — чтобы поняли, кто в доме хозяин. И за публичной поддержкой любого Хусейна, любого Милошевича, вообще любого диктатора все та же цель — надерзить, разозлить, привлечь внимание... Так и с Первопрестольной. Правителем стать там вряд ли получится, но полезешь — все заметят...

Так двоечник, чтобы привлечь к себе внимание, дразнит учителей — и по партам ходит, и лампочки бьет.

— Объединиться с Москвой — для Батьки спасение, — сказал Ходыкин задумчиво.

— Для нас тоже, — согласился Дудинскас. — От него. Это он здесь — первый парень на деревне, а там с ним цацкаться не будут.

— Вот хрен его там прибьют! — неожиданно взорвался всегда тихий профессор. — Ноги вытрут, продержат в сенях. И выбросят, найдя удобную замену...

Они уже подъезжали.

традиционный сбор?

...Явился Ванечка Старкевич. Из собравшихся самый молодой и еще не вполне битый — потому что быстро бегает. Он по-прежнему хотел бы за народ пострадать, за справедливость и за отечество. Но не так, чтобы загреметь в армию, куда Всенародноизбранный его велел поглубже устроить, а там посчитаться. Его и отлавливают, гоняют, как зайца. До двадцати семи осталось полгода, светиться нельзя, пока призывной возраст. Потому и прибыл инкогнито. И даже телеоператору (кто-то новый — всегдашнему Сереже Горбаху омоновцы разбили камеру, когда снимал последний митинг, и сегодня он не работает, а отдыхает «почетным битым») на просьбу представиться Ванечка ответил, что он «случайный прохожий».

Народ прибывает разный, хотя в основном битые. В Дубинках все не в первый раз, так что .получается традиционный сбор.

как назло

Устраивая праздник на католическое Рождество, Дудинскас вновь попался. Он тут собирает народ, а Всенародноизбранный на то же время, как нарочно, по случаю праздника пригласил дипкорпус на прием.

Так что сегодня в Дубинки из послов приехали только «протестанты». Разумеется, посол Ее Величества королевы Великобритании Дженни Бирс, которая Дубинки любила и приглашением Виктора Евгеньевича не могла пренебречь — после истории со Скворцами она шла на любой конфликт. Кунц Вестерман, немецкий посол, сменивший Дитрих-Штрауса. И Дариел Берхард, новый американский посол, сменивший господина Ядровца и принявший от него эстафету дружеских отношений с Дудинскасом. С нашей стороны прибыл заместитель министра иностранных дел Харитонов, его Павел Павлович Федорович специально подослал из-за новых послов — вдруг с этими получится.

Сразу же разразился скандал.

Едва дипломаты появились, Дудинскас пригласил всех за стол.

Дженни Бирс попросила слово для первого тоста.

Только притихли, как появляется еще один битый — «нарушитель границы и шпион» Саша Перемет, только что осужденный, правда «условно». Естественно, сразу выпили за его освобождение из-под стражи и за его здоровье, пошатнувшееся в КПЗ. Посадили Сашу, как невинно пострадавшего, на самое почетное место — как раз рядом с послами[101].

Тут Дженни Бирс поднялась и поблагодарила хозяина застолья за оказанную ей честь — сидеть за столом между человеком, которого Всенародноизбранный считает своим личным врагом номер один (Перемет) и представителем страны, которую он считает врагом государства номер один (Берхард). При этом, видимо, желая подчеркнуть неофициальность шутливого тоста, она взобралась (с ногами!) на табурет...

После чего официальный представитель внешнеполитического ведомства господин Харитонов стремительно покинул зал.

Можно сказать, пулей вылетел.

И от МИДа остался только Петя Огородников.

Хотя официальным представителем его можно было назвать лишь с большой натяжкой, так как при новой власти из послов его почти сразу отозвали — за связь с Народным фронтом. Зато среди битых он по праву. Приехав, огляделся, подошел к Дудинскасу с моральной поддержкой.

— Ну, ты ж хітруеш, калі гаворыш, што нічога у цябе не атрьмалася. На справе не так ужо ўсе дрэнна, не такі ж ты i жабрак[102].

(Имея в виду все «три ключа» — мечта их совковой юности: от квартиры, от машины и от дачи, в обретении которых Дудинскас преуспел.)

При этом Петр Огородников как бы забыл о главном — с чего они начинали, для чего тайком собирались в подвалах с сябрами[103]Народного фронта. Зачем митинговали, для чего прорывались в Верховный Совет, чего добивались и о чем мечтали — не для себя, а для народа.

хуже не будет

За огромным, на весь зал, столом, в самом его дальнем углу, почти под наряженной елкой Юрий Хащ, режиссер (прилично принявший), вдалбливал Дудинскасу:

— Старик, пойми, надо же что-то делать. Есть же и для этого народа варианты...

Коляды, народный праздник, — когда еще и говорить о народе!

Титович, художник (пил меньше), соглашается:

— Всегда есть варианты. Есть похуже, но и получше. Лучше всего — послать все на хрен. Причем не самому послать в гордом одиночестве, а чтобы хором. Хай оно гниет...

— Ребята, я не об этом, — не унимается Хащ, — ведь если подумать, можно найти какой-то вариант, какую-то остроумную систему распределения, заняться проблемой занятости... Ты посмотри, здесь в каждом огороде какая-никакая бабка стоит на карачках и что-то ковыряет.

— Потому что здесь люди такие. Они даже перестать работать не могут. — Это Дудинскас, хозяин, со всеми выпивал, хотя и не брало.

— Они ничего абсолютно не могут, — согласился Толя Феденя. — Если человеку хочется жить в дерьме, не надо его вытаскивать.

— Правильно, — сказал Дудинскас. — Вы его вытащите, почистите, а он опять нырнет, но только еще больше мучиться станет — оттого что где чисто было, там теперь чешется...

Виктор Евгеньевич пошел было к остальным гостям, которые настраивались в центре зала потанцевать. Потом вернулся.

— Юра, оставь ты их в покое. Борис прав: пусть бы они сами. Это лучший и единственный выход — перестать ими заниматься. Вот вам с колхозами хороший выход — сказать однажды всем этим колхозникам: «Да ну вас на...» — и забыть. Вырастили поросенка, закололи, кто-то приехал, у них его купил, они деньги взяли, пропили или прожрали... Перестать за них планировать, перестать за них придумывать... Вы в болоте, так и ведите себя соответственно...

— У вас, Виктор Евгеньевич, — вступил в разговор Ванечка Старкевич, — просто типичная интеллигентская хвороба. Ничего, мол, делать не надо, потому что в любом случае будет только хуже...

— Хуже не будет, — вставил Титович. — Хуже не бывает.

Дудинскас Ванечке возразил:

— Народным правилом «помирать собирайся, но жито сей» я всегда руководствуюсь. Но как ни старался, жито не вырастает... Ничего здесь не будет, пока не дойдет до такого маразма, что забродит, взорвется и уничтожится само по себе.

— Так и наука говорит, — это Борис Титович. — Если, конечно, не вмешаются какие-то внешние силы. Может быть, тот Бог, который распределял землю, одумается. Радиацию на. нас напустил, так за это пусть хоть начальство поменяет...

— Или отнесутся к нам, как к Ираку, — Хащ ожил, поднял опустившуюся было голову. — И начнут спокойненько нас накрывать, руководствуясь такой же революционной логикой и здравым смыслом, к которым здесь всех приучают. А что? Разве не лучше потерять «немножко», зато спасти остальное?

— Ну уж нет! — сказал профессор Ходыкин. После голодовки он на напитки не налегал. — Бомбить страну до той поры, пока она не поймет, что не того президента выбирает? Наверное, и этаким, извините, «способом» можно разбудить сознание, но мне лично совсем не хотелось бы поумнеть такой ценой...

может, денег дадут?

— Мировая общественность, может, нам подсобит, — Юра Хащ продолжал «искать выход», как алкаш в туалете, где погас свет. — В конце концов дадут кредит, если увидят, что мы зашевелились...

— Без кредита нам не вырулить. — Это Титович, прибывший из деревни, то есть от земли. — Кормов нет. Скот придется резать. Тут вот председатели и побегут: как ты его поголовье потом восстановишь. За это и при большевиках били.

— Какие кредиты? Кто вам их даст? — возмутился Ванечка. — Точнее, кто даст Батьке, который их всех врагами считает И последним жульем?[104] Да нам и не надо! Не надо нас облаготель... благодель... благодетельствовать. Не надо давать рыбу, пусть лучше дадут удочку или разбудят творческое начало. Вы же, Виктор Евгеньевич, сами говорили, что в каждом есть хотя бы десять процентов творческого начала.

Ванечка Старкевич, запутавшись, остановился, потом, вспомнив, о чем он, продолжал:

— Ведь какое-то количество людей, пусть они исчисляются тысячей, все-таки хотят жить по-человечески. В нашем поколении это тысяча, в следующем — уже десятки тысяч...

Ванечка замолк, увидев, что Хащ поднимает голову. Тот поднял. Мутно посмотрел, поднялся и, наклонившись вперед, как бегун с низкого старта, рванул к выходу в сторону уборной.

— Никто и не говорит, — Ванечка закричал ему вдогонку, — что, кто бы ни оказался у власти — вы, я или кто-то еще, власть будет чистая. Такого не бывает. Но главное, что бы она не душила все живое... Я знаю две вещи: лично я хочу жить только здесь, и хочу жить хорошо.

— Это ты правильно придумал, — сказал Юра Хащ, остановившись и пытаясь обернуться, — даже гениально. Все хотят.

учитель

Петр Мальцев появился последним, он всегда старался так — потому что совсем не пил. Разве в таком вот исключительном случае. Первый и последний юбилей.

Виктор Евгеньевич последних года два ему грозился: «Как только все брошу, сразу к тебе в газету и приду, будем вместе сражаться». Ему, мол, не хотелось бы, но старая мудрость велит: не интересуешься политикой, так она заинтересуется тобой.

Сейчас, выслушав, как у Дудинскаса все не выходит освободиться, Мальцев его неожиданно успокоил:

— Вы и не торопитесь. Торопиться незачем.

— Это почему же?

— Положим, против кого мы с вами стали бы сражаться, дне понятно. Но с кем вместе и за кого?

В том смысле, что оппозиция-то, сами видите, совсем не та. Да и народ... Глупо навязывать народу чуждые ему интересы...

— Народ мы с тобой воспитаем, — пошутил Дудинскас.

Мальцев торжественно пожал ему руку:

— Желаю удачи. Но, к своему огромному сожалению, принять вас к себе на работу я не могу.

— Петя, я и девушек всегда учу: «Никогда не отказывайте в том, о чем вас не просят».

— Нет, это я вас не прошу. Причина банальна: нет денег.

— А как же мировой империализм? ЦРУ, немецкая разведка, сионисты... Они что, совсем не помогают? Батьке спецслужбы докладывают...

— Докладывают не только Батьке. По телевизору Месников даже сумму назвал: триста штук выделено иностранными службами на проведение только одной акции.

— Триста тысяч?

— Или миллионов? Какая им разница, что молотить... Вот вы бы, Виктор Евгеньевич, еще и его воспитали... А за одно и этих жмотов-империалистов.

бессмертный опыт

Перед отъездом господин Ядровец, американский посол, спросил Дудинскаса:

— Скажите, с чего бы вы посоветовали начать новому послу, чтобы хоть как-то вам здесь помочь?

На официальном прощании очередь к Ядровцу стояла, как в Мавзолей, и времени, чтобы ответить, не было. Отшутившись, Виктор Евгеньевич отошел в сторону, освободил доступ.

Назавтра он передал господину Ядровцу письмо. Полстранички на машинке, с шутливым названием: «Вместо завещания».

«Дайте денег. Я даже знаю сколько и знаю кому. Нужна массовая и независимая газета. Беда не в Батьке и даже не в слабости оппозиции, тем более не в структурах власти. А в том, что эта власть абсолютно отвечает чаяниям народа.

Здесь такой народ.

Его нужно воспитывать, образовывать, ему многое нужно объяснить. Сегодня, куда идти, здесь понимает триста человек во всем государстве. Это немало. Манифест коммунистической партии был издан тиражом в 150 экземпляров. И перевернул мир. Но между ними и народом оказалась партийная печать.

Опыт ленинской "Искры" бессмертен.

Не жалейте денег на массовую газету здесь, если вы хотите спокойно жить у себя в Америке. Это дешевле, чем потом

воевать с нами, как с Ираком. И помните, что до той поры, пока мы не просветим народ, ничего изменить нельзя. И вы с нами еще запоете».

дырка в заборе

По тому, что уже в первую неделю своего пребывания новый посол Дариел Берхард посетил Дубинки с детьми и супругой, Виктор Евгеньевич понял, что его завещание господин Ядровец своему преемнику передал.

Осматривали мельницу («Мило!»), музей ремесел («Прекрасно!»), парились в бане («Чудесно!»), о деньгах, разумеется, не говорили.

Потом господин Берхард спросил, не может ли господин Дудинскас помочь ему отремонтировать баньку в Скворцах, где они поселились.

Виктор Евгеньевич взял своих строителей, приехали, осмотрели небольшой сарайчик у забора, составили смету — крышу залатать, трубы заменить, ну, может, соорудить даже небольшой камин. Вышло, что-то около двух тысяч долларов по курсу на тот день. Еще дырку в заборе, точнее, под забором заделать, собачка на соседний участок проделала лаз... Это бесплатно.

Берхард послал смету в Вашингтон: «У нас с расходами строго».

Из Вашингтона ответ не пришел, а господин Берхард из Скворцов был выдворен — вместе со всеми другими чрезвычайными и полномочными представителями иностранных государств.

Злые языки утверждают, что пострадали дипломаты за его длинный язык. Как-то, мол, Батьке доложили по утрянке, что вчера на очередном сабантуе в дипломатической части Скворцов этот Берхард, слегка отвязавшись, с американской непосредственностью что-то про свою собачку ляпнул, которая, мол, под всенародный забор ходит писать. С этого, мол, и пошел международный конфликт... Верит в эту байку, пожалуй, только Дудинскас: лаз-то под забором он видел лично, а про характер Батьки известно...

Вытуренный американец тут же собрал пресс-конференцию, а пока он высказывал свое возмущение журналистам, ему не то что дырку под забором, ему даже железные ворота в резиденции электросваркой заварили, пригнав из города железный ящик на колесах, который называется непонятным словом «САК».

Тут же посол ошеломленных Соединенных Штатов был отозван на консультации, которые продолжались полгода.

Батька к этому, как и к остальным отъездам, отнесся по-житейски спокойно: «Ничего, зарплата у послов большая, вернутся, никуда не денутся». А к тому, что в знак протеста его и всех чиновников Республики иностранные державы объявили невыездными, отказавшись выдавать визы, отнесся еще спокойнее:

— Мне и не надо. Я лучше лишний раз в зараженной местности побываю. Я вообще в европах не нуждаюсь, так как рос и воспитывался среди растений и животных.

Мальцевские щелкоперы сразу дали ему еще одно прозвище: «местный Маугли».

Вернувшись, но уже не в Скворцы, а в частный дом за городом, господин Берхард объяснился с Дудинскасом насчет злополучных денег на баню, которые ему так и не выделили, разумно сэкономив.

— У нас не то что вы думаете. У нас не любят платить просто так.

За время вынужденного отсутствия, не оставляя надежды вернуться в так полюбившуюся ему Республику, он заметно продвинулся в языке.

— Правильно. Вот и надо было сначала давать деньги на газету, а уж потом на все остальное, — вернулся к старой теме Дудинскас. — А то придется с нами возиться, как с Югославией...

Берхард обрадованно закивал. Баня в частном доме у них теперь есть, правда без бассейна:

— Спасибо! Мы теперь купим большой бочка, как в Дубинки.

Говорил он уже совсем хорошо, даже немножечко понимал. Но не настолько, чтобы уловить связь между дыркой в заборе, деньгами на массовую ежедневную газету и ракетно-бомбовыми ударами по несчастной стране[105].

ищите место

Пять лет назад, уговаривая Бориса Титовича с женой Валей перебираться в Дубинки, Виктор Евгеньевич говорил, что искать нужно было не хорошее место, а единомышленников.

Но вот сейчас, подводя собственные итоги, он понял, что место-то его как раз и не очень устраивает. И время действия. Лучше умереть от тоски по родине, чем от ненависти к ней. Это не он сказал, а Виктор Некрасов, двадцать пять лет назад, навсегда уезжая. Эх, не здесь бы все это построить...

И дело не в Батьке. С ним-то все уже ясно, а значит, можно бы приспособиться. Ко всему можно приспособиться и даже привыкнуть. Кроме одного — кроме того, что никому все, что ты здесь делаешь, просто не нужно.

— Для этого народа можно сделать многое, — сказал он и повернулся к Ванечке Старкевичу. — С ним — ничего. Вот тебе, Ванечка, заголовок для прощального интервью. Слушай, — Дудинскас оживился, — давай сделаем со мной прощальное интервью?

сирена свободы

Тут Ирка Талиб разревелась. Вчерашняя заноза, а сегодня у Мальцева главный редактор «Лиц».

Вот те и на! Жанна д'Арк, Сирена Свободы, как ее на весь мир поэт Андрей Вознесенский (они в Дубинках познакомились) прославил в стихах, написанных сразу после того, как по телевизору показали избиение милицией журналистов возле российского посольства. В тот самый день, когда был подписан устав союза России с Республикой[106].

Били ее за Батьку, арестовывали, судили и ее, и ее газету, описывали имущество, производили обыски, штрафовали — все ничего. А тут спрашивает:

— Витька, ты теперь здесь кто?

Тут вот, ее успокаивая (они стояли у окна на втором этаже концертной залы Дубинок) и глядя в окно, где по бурому голому полю тянулись к размытому горизонту снежные борозды (отчего похоже было на арестантскую робу, в каких она с «коллегами по перу» вышла на улицы, требуя выпустить из тюрьмы Сашу Перемета[107]), глядя на мельницу вдали с застывшими навсегда крыльями, едва различимую в пасмурном свете этого серого и печального дня, Виктор Евгеньевич медленно произнес:

— Обидно все-таки, что кусок жизни длиной почти в сорок лет ушел у меня на то, чтобы понять: не нравится мне эта земля и этот народ. Ничего хорошего ни эту землю, ни этот народ уже не ждет.

Ирка Талиб, ее он еще первокурсницей журфака помнит, когда сам («корифей») и учил ее этим мерзостям, возьми и прямо так в своей газете напечатай. Хорошо, что хоть от себя, дрянь, добавила о том, как же В. Е. Дудинскас наивен, если на понимание этой простой, как утро, аксиомы у него ушло так много лет...

галя обиделась

Как с того света, из прошлой, даже позапрошлой жизни позвонила архитектор Галя, давний выборщик актера Виктора Матаева в Верховный Совет СССР («Все там же работаю, восемь миллионов зарплаты[108], а остальное у нас по-старому, все хорошо»). Голос взволнованный, совсем не изменился.

— Неужели вам, Виктор Евгеньевич, неужели вам наш народ не жалко?

— Нет, Галочка, нет. Мне Юру Ходыкина по-настоящему жалко. Он пятнадцать лет своей жизни угробил на борьбу за твое самосознание. И не продвинулся ни на миллиметр. И совсем не потому, что плохо угробливал, а потому, что этому народу иная жизнь и не нужна. Мне и тебя жалко, потому что у вас все хорошо.

доколядились

На Коляды ряженые ходят по домам — песни поют, танцуют, попрошайничают — колядуют, за это им подарки.

Дудинскас с друзьями выступили, поколядовали, но подарков не получили, а только неприятности принесли. Да не себе, а Кравцову, который Виктора Евгеньевича в Дубинки пустил — не мог не пустить как создателя. Тем более что понимал, как плохо будет, если наверх стукнут, будто новый хозяин решил сразу все поломать с народными обрядами и праздниками.

Вышло хуже.

Про Коляды стукнули. Доложили на самый верх, что снова собрались под видом народного праздника — очернять и охаивать народ, да еще и предсказывать ему полную безысходность.

Опять, выходит, в Дубинках началось. Только теперь уже не ЦРУ эти сборища финансирует, а, скорее всего, Кравцов, новый хозяин.

от лица государства

На семинаре по туризму Павел Павлович Титюня выступил с докладом.

Хозяева туристических фирм, глядя на Павла Павловича и слушая его, испытывали животный страх. Чем для них обернется его заинтересованность (теперь и в туризме), они поняли сразу, особенно содрогнувшись от его заявления, что туризм должен давать государству больше, чем зерновые и бобовые вместе.

Несмотря на пренебрежительное, а иногда и презрительное отношение неформальной прессы к Главному Завхозу, на сей раз всеми было отмечено, что доклад его содержателен и умен.

Ведь и действительно нонсенс (такого заумного слова Павел Павлович, конечно, не употребил), когда все люди в целой стране только и мечтают о том, чтобы уехать в любую другую страну и увезти с собой все, что здесь заработано. Слушая Титюню, каждый понимал, что малина заканчивается.

— Чтобы вывозить денежки, вам придется их все-таки и ввозить, — говорил Павел Павлович. — Придется вам подумать, чем привлечь сюда иностранцев. Взять, к примеру, Дубинки, ведь привлекают. Хотя и непонятно, чем они там занимаются, что за сборища устраивают... — Тут Павел Павлович сам себя перебил:

— Где, кстати, Дудинскас?

Заместитель министра по туризму подскочил и на ухо доложил Главному Завхозу, что Дудинскас свое поместье давно уже продал. Правда, смуту там продолжает под видом сохранения традиций.

— Как это — продал?! — взорвался Титюня, забыв про аудиторию. — Какому-такому новому хозяину? Какой там еще Кравцов? Я ведь у истоков стоял!

И всем стало понятно, что новых владельцев Дубинок уже как бы нет.

Что и подтвердилось, когда через три дня к Кравцову пришли люди из министерства туризма — с предложением от лица государства: войти в долю.

Размер доли хорошо знал Паша Марухин.

Тут же на нового хозяина и наехали, разумеется, не за политику, а по финансовым делам, Дубинки вообще не упоминались, так что поначалу Кравцов и связи никакой не уловил. Да и быстро все случилось: раньше, чем до него дошли слухи, какие получились Коляды, счета «Артефакта» уже снова были блокированы.

дырка

Тут Кравцов и понял, что купил в Дубинках только дым... Хуже того — заботы, еще хуже — неприятности. С самим Павлом Павловичем Титюней его Дудинскас столкнул и поссорил.

А тут еще по телевизору показали, как Виктор Евгеньевич перед гостями разглагольствует про тех, у кого уже есть деньги, но еще нет потребности в культуре, что Кравцов сразу принял на свой счет...

Оскорбившись, Кравцов собрал подчиненных и дал установку: Дудинскаса от деревни отвадить.

— Пусть занимается «Артефактом» и маркой, — сказал Кравцов зло. — Пусть выполняет условия и разбирается с наездами. Иначе он не получит ничего. Штрафы погасим, а ему фиг...

А в Дубинках к услугам бывшего помещика и даже к его советам Кравцов велел больше не прибегать. Сам дух его искоренить.

Так про дух и сказал. Честно добавив:

— Пусть у нас все там будет фуевое, но свое.

«Специалисты» с кормильцем, как всегда, согласились: давно пора. Кто теперь такой этот Дудинскас? Маркиз без сада. Дырка от бублика. Именно что.

Заказную статью о бывшем хозяине так и назвали: «Дырка от бублика». Но ее появление принесло Виктору Евгеньевичу, как это часто бывает, лишь дополнительную известность, придав образу первого помещика еще и мученический ореол.

Ведь в бублике главное — это дырка. Сама по себе она как бы ничего и не значит, но без дырки — какой же бублик!

глава 3 дорога никуда

Легко сказать «пусть занимается «Артефактом»!

Извещение о том, что счета снова арестованы, а все санкции возобновлены, пришло через два дня после Рождества, то есть, как всегда, перед Новым годом. Чиновная привычка пакостить всем в канун праздников известна. Хотя никто из чиновников специально об этом не думает. Просто к праздникам, тем более к Новому году, заведено подчищать, завершать дела. Кто ж виноват, что дела сплошь пакостные? Особенно противно в таких случаях, что на все выходные вы остаетесь с неприятностью один на один.

Виктор Евгеньевич был слишком искушен, чтобы лезть со своими проблемами к начальству в предпраздничные дни. Решать все равно никто ничего не станет, а к началу рабочей недели в похмельном сознании не останется ничего, кроме неприятного осадка.

«прошу принять»

«Хорошо хоть доплаты по итогам года успели выдать», — Виктор Евгеньевич отложил извещение и, обреченно вздохнув, вызвал водителя Диму Небалуя, велев ему загружаться. Куда ехать, что везти и зачем, тот не спрашивал: «Чай не впервой». Тем более что в приемной Катина, как обычно отсутствующего, на столе Надежды Петровны горой громоздились уже подготовленные по списку, завизированному ею у Кравцова пакеты с новогодними наборами.

— Самодельные, взяткой не считаются, — обычно говорил Дудинскас, вручая такой пакет адресату. — Прошу принять в качестве постоянно действующего напоминания о нашей фирме.

В такие дни секретарши «больших ребят» и помощники «самых больших», никогда не оставляемые Виктором Евгеньевичем без внимания, охотно допускали его к «телу шефа». И до обеда Виктор Евгеньевич совершил невозможное: побывав в добром десятке самых высоких кабинетов, везде об «Артефакте» «напомнил», везде выслушал похвалы и заверения в готовности помочь, если что... Но настроение у него испортилось окончательно, так как ни в одном из кабинетов у него не поинтересовались, как дела, что могло означать только одно: дела его совсем плохи, и слухи об этом уже разнеслись.

Именно поэтому визит к Месникову он отложил на первый будний день. При этом рассчитал верно: в начале трудовой недели новогодние свертки подействовали ничуть не менее расслабляюще и утратившая бдительность заведующая приемной его пропустила в кабинет без доклада.

взаимные реверансы

Прямо с порога Дудинскас, приветливо улыбнувшись, заявил, что пришел сюда в последний раз.

Владимир Михайлович забеспокоился, но, поняв, что речь не об его отставке и не о самоубийстве Дудинскаса («До этого, надеюсь, еще не дошло?»), тоже приветливо улыбнувшись, заверил Виктора Евгеньевича, что они еще поработают. При этом он сказал: «Мы с вами», — отчего Дудинскас чуть-чуть расслабился и потеплел.

— Как жизнь, я не спрашиваю, — сказал Месников, жестом приглашая Виктора Евгеньевича присаживаться, — тем более после вашего выступления, так драматически обставленного...

— Ну да, — мрачно поддержал шутливость хозяина Дудинскас, — живем в такое время и в таком месте, что за подобный вопросик можно и по морде схлопотать. Как за издевательство в скрытой форме.

Про дела Месников тоже не спрашивал: не так давно он получил очередное личное письмо.

«Сейчас мы в ситуации, — писал Дудинскас, — когда никакие аргументы и доводы никого не интересуют, всякая логика и здравый смысл цинично отвергаются. Я уже однажды потерял восемь месяцев на борьбу за сохранение "Артефакта "и Дубинок, истрепав нервы, но не проиграв в итоге ни одной позиции. Тогда логика и здравый смысл победили. Не сомневаюсь, что и сейчас в конце концов результат будет тот же... Но на что приходится тратить столько сил? И с какой стати?»

Прошло три года с того дня, как он принес сюда свои предложения по документообороту. Сейчас он пришел попрощаться. И прощальная просьба его была проста.

— Можете вы позвонить и распорядиться, чтобы они разблокировали счета и дали возможность фирме отработать долги? Я уже сдался, согласен признать все претензии, пусть только позволят выплатить штрафы в рассрочку. Иначе они ведь вообще ничего не получат...

Дудинскас не сомневался, что Месников может и больше. Но большего он уже не хотел. Он уже завязал и ощутил облегчение. Да, он пришел, но не собирался здесь прогибаться: прогибаясь, нельзя заработать миллион, прогибаясь, можно получить только на чай...

— Как это готовы признать?! — Месников прямо отшатнулся. И замолчал, что-то прикидывая в уме. — Неужели вы действительно решили так вот сдаться?

Дальше Дудинскас слушать не стал. С него хватит. Он ведь уходит, у него последняя просьба... Но всколыхнуть Месникова не вредно бы... И он нажал на педаль:

— Я могу допустить, что вы найдете людей, которые будут на вас работать. Кто-то — даже вполне самозабвенно... Вы, может быть, найдете и таких, которые согласятся, самозабвенно на вас вкалывая, есть за это говно. Но людей, которые еще и исхитрятся получать от этого удовольствие, вы, пожалуй, все-таки не найдете. Разве что Федоровича...

где грань?

Владимир Михайлович долго молчал. Сидел, опустив голову и тяжело выложив руки на стол.

В его грозном кабинете, где и говорить принято полушепотом, только что сорвался на хамство немолодой уже человек, похоже, действительно доведенный, измотанный и измочаленный. Но не с улицы. Они слишком давно знакомы и никогда не скрывали взаимных симпатий. Кроме того, хорошие отношения с Дудинскасом были одной из ниточек, связывающих Месникова с другим лагерем, — все эти неформалы к Дудинскасу почему-то прислушиваются, чем тоже пренебрегать не следует. Никогда ведь не известно, как оно повернется...

— А что Лонг? — спросил Месников, наконец, подняв голову. — Вы ведь ему писали?

Дудинскас скривился, ничего не ответив. Не дождавшись от премьер-министра никакой реакции на свое «прощальное послание», он даже не удивился.

О Степане Сергеевиче Лонге и раньше, еще до его прихода в правительство Капусты, говорили: не боец, но и не подлец. И действительно, при всем известной мягкости характера подлецом Степан Сергеевич как бы не был...

Но где грань? Поднимаясь по службе и оставаясь на позиции мягкого невмешательства, он с каждой ступенькой становился все более и более не бойцом... Пока не достиг такой должности, когда все, что он делает, точнее, не делает, обращается в одну сплошную подлость. Хотя, казалось бы, всего-то и греха — отвести глаза, беспомощно разведя руками...

Долгое время Лонг был Дудинскасу симпатичен и понятен, может, оттого и симпатичен, что понятен. Ну, скажем, тем, что вопреки пересудам согласился сначала остаться в новом правительстве, потом стать и премьер-министром, а ведь он лучше многих понимал, в какой яме находится экономика и какая каша в голове у Всенародноизбранного. Хотя... Предложение Столяра всем вместе уйти в отставку он ведь поддержал, а уж потом, под нажимом Батьки, остался... Но сейчас он так от всего увиливал, так часто возвращал Дудинскасу его обращения, через помощника подсказывая, как бы их смягчить, так последовательно не предпринимал никаких шагов, неизменно выражая сочувствие, что стал вызывать у Виктора Евгеньевича какую-то брезгливую жалость. Зная цепкость его памяти, Дудинскас думал о том, как же должен терзаться человек, помня все свой неисполненные обещания — и ему, и множеству других людей, которые по самым острым и наболевшим делам вынужденно обращались к главе правительства.

Степан Сергеевич и терзался. Не однажды он поднимался на пятый этаж попроситься в отставку, правда, всякий раз возвращаясь в кресло премьера, как на электрический стул.

— Что Степан Сергеевич? — переспросил Месников.

Виктор Евгеньевич безнадежно махнул рукой:

— Ни ответа, ни привета.

Месников понимающе кивнул.

Помочь Дудинскасу он хотел, не знал как, зато знал, что действовать надо очень осторожно.

— Ты уверен, что это не... ? — доверительно перейдя на «ты», Владимир Михайлович понизил голос, написал на листочке фамилию и подвинул его Виктору Евгеньевичу. Так дети пишут ругательные слова.

— Абсолютно.

— И не... ?

Еще фамилия. Потом еще одна. Но и здесь Виктор Евгеньевич был абсолютно уверен. Эти люди ни при чем.

— А что, если... — Владимир Михайлович многозначительно посмотрел вверх. — Ты меня пойми правильно. В том, что вам нужно помочь, я убежден. Я очень хочу это сделать, но в нашем деле не зная броду, лучше не соваться.

страх

Нисколько не сомневаясь в искреннем желании Месникова ему помочь, Дудинскас вдруг отчетливо понял, что удерживает в кресле этого совсем еще недавно крупного, физически сильного и решительного человека... И почему он ни словом не обмолвился про марку, ничего про нее не спросил.

В огромном, аскетически выдержанном кабинете с одним только аляповатым пятном на стене витал животный страх.

— Давайте не будем торопиться, — Месников повернулся к окну и стал всматриваться; так машинист поезда выглядывает вдаль, пытаясь разглядеть, что за состав движется ему навстречу. Рука уже на реверсе. — Давайте попробуем сначала ситуацию прокачать...

Месников совсем затормозил, погрузившись в раздумья.

прокачка тормозов

Однажды он уже пробовал заговорить с Батькой о Дудинскасе, но налетел на вопрос, почему тот финансирует Столяра. Что еще ему наговаривают, что нашептывают? Что он еще про Дудинскаса помнит? Кроме обиды с Фэстом, которая тоже ведь неспроста... Выборы? Чрезмерной активности Дудинскас не проявлял, хотя и высовывался. Это конечно же до Батьки дошло, но кто тогда не высказывался? В конце концов и более злостных он как бы простил, даже приблизил — из тех, кто, как тот же Петр Ровченко, сумели покаяться, заверить в готовности... Дудинскас на поклон не пришел. И без него, без его личного участия ухитрился чего-то достичь. Такого Батька никому не может простить. С тем же Старобитовым вон до чего дошло...

...Узнав, что по команде Батьки начат судебный процесс над старейшим председателем колхоза «Восход», дважды Героем Константином Васильевичем Старобитовым, Мес-ников сразу вычислил, в чем дело. Работал тот с Батькой в одной области, значит, они не могли не встречаться. Один возглавлял передовое хозяйство и был знаменит, другой перебивался в завалящем колхозе. После какого-то семинара в «Восходе» банкет, для званных. «Тебе чего, Шурик?» — «Я тоже сюда хочу. Я вообще хочу жить так же хорошо, как и вы». — «Пожалуйста, Шура. Только сначала ты научись так же хорошо, как я, работать».

Это и не забылось, тем более что в новые времена колхоз «Восход», теперь уже акционированный, по-прежнему шел в гору, Старобитов даже собственный банк учредил. Вот и попал на полтора года в СИЗО, возят теперь немощного старика на судебные заседания в неотапливаемом «воронке», а в зале суда держат в клетке...

Месников поежился, представив сверлящий взгляд хозяина.

«Ты почему в это дело лезешь? — в том смысле, что не бесплатно же... — Или решил подстраховаться?» — в смысле служишь и нашим, и вашим...

В худшем случае информация о вмешательстве Главного Координатора в судьбу частной фирмы пополнит и без того давно разбухшую папку, в которую складывается на него компромат...

компромат

Уж этого бояться Владимиру Михайловичу не было никакого резону. Когда будет принято решение наехать и на него, фактуры хватит и без этой мелочи. Еще до прихода к власти у Лукашонка на него было толстенное досье. Перед вторым туром на собрании избирателей, и не где-нибудь, а прямо в КГБ, Шурика спросили: «Как вы поступите с самым богатым человеком в государстве?» Лукашонок ответил не задумываясь: «Как он того заслуживает».

Но в том-то и фокус, что, чем толще папка компромата, ем прочнее сидит человек в своем кресле. Крепче всех как он, Месников, и сидит. Это на какого-нибудь Федоровича папка тощая. Этот колобок всегда был осторожен, старался не наследить, что ему и удавалось, правда, в основном из-за мизерности интересов. Такие люди хозяину не нужны, что и подтвердится той легкостью, с какой его скоро выкинут, о чем он, разумеется, пока не знает.

А Месников знает. И про себя знает: только из-за того его Батька и призвал на «государеву службу», что имел на него компромат. Держит теперь в черном теле, заставляет вкалывать, разгребая любую чернуху, выставлять себя, сносить издевательства «щелкоперов», дистанцироваться от мало-мальски интеллигентных людей... Слухам о его баснословном состоянии (пишут и о сорока миллионах «зеленых»), конечно, мало кто верит. Но ведь и помнят — про дым без огня. Не сомневаются, что заначки во всех случаях хватило бы на безбедную жизнь, на обустройство детей. Это, может, и да... Но хрен ею воспользуешься!

догадка

Дудинскас обижен, нарывается на ссору. Ведь свою марку он не куда-нибудь, а прямо к нему и в Управление Безопасности принес.

Но, может, в этом все и дело, что к нему и в УПРАВБЕЗ, а не прямо Батьке?.. Слишком уж мощное сопротивление этой злосчастной марке оказывается, слишком бесстрашно ведут себя эти мелкие шавки, слишком не догадываются, что такую очевидно выгодную для государства идею надо бы поддерживать и поощрять. Отчего они так смелы, кто у них в тамбуре?

А что, если сам Батька?.. Что, если он лично заинтересован?

С этим уже не шутят. Тут один неверный шаг, одно неосторожное движение, и ты не жилец. Вот когда откроется эта чертова папка, и — вывалится на свет все ее содержимое![109]

Нет, высовываться, не разобравшись, хотя бы не спросив, нельзя.

Но как спросишь? В том-то и беда с Батькой, что прямо спросить его ни о чем нельзя. Прямо он не отвечает. Прямо он вообще ничего не делает, предпочитает играть в кошки-мышки. Как с той же Тамарой...

кошки-мышки

...Тамара Безвинная, его, Месникова, бывшая подруга, а потом председатель Госбанка, с чем-то не согласилась, на какой-то счет чего-то недоперечислила, чью-то просьбу не выполнила... Тут ее и прижали, по всем правилам и с полным кайфом.

Весь кайф был в том, чтобы с «первой леди государства» (о Безвинной так писали многие газеты, публикуя ее очаровательные портреты, чем только подчеркивали ее самозванство) сначала поиграться.

Она уже уехала, точнее, улетела по делам. Когда улетала, двое в штатском, опоздавшие в аэропорт, как часто бывает в таких случаях (специально? нечаянно?), потребовали у представителей «Люфтганзы» список пассажиров, прошедших регистрацию. Иностранная компания, свои правила — им отказали. Назревал скандал. В конце концов сговорились, что, если наши назовут фамилию интересующего их пассажира, те подтвердят, есть ли она в списке. Посоветовавшись с начальством (бегали звонить), назвали Безвинную. «Это председатель Госбанка?» — «Нет, однофамилица». В списках ее не оказалось: прошла на посадку через депутатский зал, минуя регистрацию...

Улетела в Мадрид, там бы и остаться. Витя Цацкин, ее заместитель еще по коммерческому банку, уже давно уехавший, настойчиво ей именно это советовал.

Не послушалась, вернулась. Клюнула на газетную утку о том, что Батька собирается назначить ее премьер-министром. На новогоднем приеме появилась в красном платье. Королева бала. Со Всенародноизбранным по залу под руку прохаживались, о чем-то мило беседовали, друг другу улыбались, даже кокетничали. Тот подозвал Федоровича: «А что, Павел Павлович, если мы ее в Китай отправим? Чрезвычайно и полномочно». «Нельзя в Китай, — пошутил министр с деланным испугом, — такую красивую женщину туда отправишь — велосипедисты попадают».

Назавтра она уже билась в истерике на полу камеры следственного изолятора КГБ. Не могла поверить. Хотя игрались с нею и раньше, еще когда позвали председателем в Госбанк. Ведь позвали как? Сначала наехали, набрали фактуры, прижали к стенке. Потом вдруг распахнули объятия: пригласили «проводить государственную финансовую политику», предложив выбирать: корона или тюрьма. Соблазнилась на корону, испугалась тюрьмы, Месникова не послушалась, забыла (или не знала из-за благополучности судьбы?), что пьесы с таким началом всегда плохо кончаются[110].

самое страшное

— Давайте так, — сказал Месников, снова переходя на вы. — Вы не горячитесь и ничего не предпринимайте. Я тут кое-что провентилирую. Что я вам обещаю, так это разобраться, в чем здесь дело. И если никто, — он снова поднял вверх указательный палец, — лично в этой истории не заинтересован, я берусь прямо поговорить, после чего вмешаться и все глупости прекратить...

— А если заинтересован лично?

Владимир Михайлович Месников замолчал.

Чем заканчиваются такие вмешательства, он знал. Друг Старобитова, тоже председатель колхоза и тоже дважды Герой Владимир Роликов в каком-то газетном интервью выступил в поддержку Старобитова. Совести, мол, у вас нет, на кого наехали... Через три дня звонит редактору: «Ты извини, я понимаю, что вы там обо мне подумаете, но нужно дать какое-то опровержение. Мне угрожают самым страшным...»

Чем же таким страшным ему, уже совсем старцу, пригрозили? Следственным изолятором, тюрьмой? Хуже. Ему сказали: «Будешь, гад, жить на одну пенсию».

«Самого страшного» Владимиру Михайловичу не хотелось. Хотя и ссориться с Дудинскасом — тоже. И он сказал прямо:

— Если лично, тогда извини. — Проводив гостя до дверей, Месников тем не менее заверил: — Но еще один путь у нас с вами всегда остается: будем действовать официально.

По тому, с какой плохо скрываемой брезгливостью произнес он последнее слово и как тяжело при этом вздохнул, стало понятным, что действовать официально ему совсем не хочется.

«прошу решить!»

Из Москвы вернулся Игорь Николаевич Катин. Прямо с поезда примчался к Виктору Евгеньевичу — возбужденный и счастливый. Дрожащими от нетерпения пальцами расстегнул замки кейса, достал какую-то бумагу, протянул ее было Дудинскасу, но тут же руку отдернул, выскочил в приемную, попросил Надежду Петровну листок размножить и, только получив несколько копий, одну из них вручил Виктору Евгеньевичу.

Это было все то же сочиненное ими первое письмо в Москву, только переписанное новому адресату. Глянув, кому именно, Виктор Евгеньевич аж зажмурился. Потом посмотрел на Катина. Тот раздувался и пыхтел, как котел, готовый ухнуть.

— Нужно было хоть что-то конкретное попросить, — пояснил Катин, увидев, что Дудинскас читает концовку.

В последнем абзаце излагалась просьба выделить «Голубой магии» шестьсот тысяч долларов — на поддержание изысканий по проекту. Под письмом стояли две подписи: Катин расписался пониже, а выше красовалась вензелями фамилия его кремлевского свояка.

Сумма была подчеркнута авторучкой с черной пастой, этой же ручкой в левом верхнем углу была выведена резолюция:

«Прошу решить!»

Виктор Евгеньевич попытался взять себя в руки. Что-то подобное он не однажды получал, пусть и не с такого высокого уровня, отчего хорошо знал реальную цену всем резолюциям. Тем не менее ощутил подъем. Почему-то именно конкретность суммы, несомненно взятой с потолка, ему показалась убедительной: значит, кому-то понадобилось именно столько.

Глянув на физиономию лжеакадемика, мерцающую счастьем, как кинескоп, он вспомнил все свои мытарства и, с трудом подавив вспыхнувшее вдруг раздражение, произнес:

— Это хорошо. Непонятно только, куда эти деньги будут перечислены. И зачем? Вы, наверное, не в курсе, что все счета «Артефакта», а заодно и «Голубой магии» блокированы? Впрочем, этой суммы как раз хватит, чтобы рассчитаться с Налоговой инспекцией и уплатить по иску Службы контроля.

Катин побледнел, потом посерел, потом стал пунцово-красным.

— Мы же не так договаривались! — воскликнул он. — Мы же условились, что, пока я гребу в столице, вы здесь снимаете их дурацкие санкции.

— Пока не очень выходит... Не снимаются... Вот если бы ваш влиятельный родственник выдал сюда хотя бы звонок...

— Вы с ума сошли! Как можно! С этой ерундой — на такой уровень! Да за кого они нас примут?.. Нет уж, давайте как-нибудь сами.

Дудинскас понимал, что Катин прав.

Но душевный подъем он все же испытал и назавтра отправился в Службу контроля к Главному Экзекутору Республики Николаю Николаевичу Дромашкину.

Копия письма с резолюцией всемогущего главы соседнего государства придала ему если не уверенности, то решимости.

деньги — к деньгам

В Службе контроля ему повезло, как бывает только, если вступаешь в полосу удач. В народе говорят: деньги к деньгам.

Пришел к Дромашкину он, разумеется, не просто — пришел, чтобы тот, по личной просьбе их общего друга Макса Кутовского, «посмотрел ему в глаза». Такая просьба профессора вдруг подействовала. Неизвестно, что именно Николай Николаевич увидел в глазах Виктора Евгеньевича, но свою долю штрафных санкций в размере двух с половиной миллиардов он легко снял, как стряхнул пылинку.

Правда, прежде чем решиться, Главный Экзекутор сначала довольно долго изучал копию письма с московской резолюцией, даже к свету ее подносил, рассматривая подпись, недоверчиво хмыкал, сопел, покашливал и, наконец, вопросительно поднял усталую голову.

И в ту же секунду Дудинскас понял, как с ним нужно говорить.

— По крайней мере десять влиятельных людей нашего государства сейчас переживают за результат моего визита к вам, — сказал он, глядя в упор.

— Кто конкретно? — сурово спросил Дромашкин. — Назовите хотя бы трех.

Виктор Евгеньевич назвал пять фамилий.

Дромашкин тут же переговорил по телефону с премьером Лонгом и Главным Консультантом Федей Капитуловым. Оба оказались на месте. Оба обрадованно подтвердили, что за результат переживают. Федя Капитулов на правах «общего друга» даже взмолился:

— Ну хочешь, я на колени перед тобой встану, чтобы вы от них отцепились[111].

Масть пошла. Третий из названных Дудинскасом, а это был Павел Павлович Федорович, позвонил сам. И тоже подтвердил, что за судьбу «Артефакта» он, оказывается, переживает больше, чем за свою. А иностранным дипломатам не надо давать лишний повод.

Едва дослушав, Дромашкин вызвал сразу всех своих замов:

— Похоже, что здесь мы напортачили...

— Дайте мне официальную бумагу, — клянчил у него, не стыдясь, Дудинскас, — напишите хоть что-нибудь. Я покажу налоговикам, они же на нас не сами, а из-за вас наехали. Увидев, что вы отступились, они отступятся тоже. Ведь если они не отступятся, фирму все равно грохнут. Какая разница, сколько отрубать, если рубите шею.

— Ничего я тебе (вам?) писать не буду. Все, что надо, они и сами поймут, — сказал Дромашкин.

«однорукий бандит»

Получить от Лонга ли, от Дромашкина или Месникова, тем более из Главного Управления Безопасности хотя бы строчку официального ответа Дудинскасу было очень нужно.

Тут бы он ее Главному Инспектору Дворчуку и предъявил. Как вещественное доказательство, нет, не своей правоты и не того даже, что ему сочувствуют на всех этажах, что его историей занимаются, пытаясь найти выход. В этом Анатолий Анатольевич Дворчук и сам не сильно сомневался. А того доказательство, что кто-то из сочувствующих хоть на одну строчку готов здесь засветиться.

Но ни от Месникова, ни от Лонга — лично ли, официально ли, — ни даже от любого их клерка ни одной строчки официального ответа (кроме ответов КГБ) Виктор Евгеньевич не получил.

Как, впрочем, и вообще ниоткуда. Ни на одно письмо, ни на один призыв к здравому смыслу, ни на один вопль о помощи ни одной строчки в ответ.

При общем и всеми выражаемом сочувствии государственный аппарат исправно принимал его письма, как заглатывает жетоны «однорукий бандит» в казино, некоторое время урчал, потом что-то в нем то ли не срабатывало, то ли, наоборот, срабатывало, снова урчало, ухало, вздыхало, потом отключалось. И наступала безответная тишина.

Вот пришла очередь вздыхать, беспомощно разводя руками и Николаю Афанасьевичу Горбику, профессору и офицеру.

узкий профиль

На столе перед заместителем Генерального Секретаря ГЛУПБЕЗа Николая Афанасьевича Горбика лежал никем не востребованный отчет комиссии. Все санкции, все штрафы, все нарекания признаны незаконными, работа комиссии Службы контроля — предвзятой, а инициатива «Артефакта» по разработке таможенной марки — заслуживающей поощрения и поддержки. В чем Горбик и всегда был уверен...

— Что же теперь с этим делать? — развел он руками так искренне, что даже не привстал, забыв, что, сидя за столом, разводить руками не очень удобно.

Случай беспрецедентный. Ни разу и никогда раньше ему не приходилось получать положительные результаты проверки. И что с ними теперь делать, он не знал. Хоть удавись! Кого-то поддерживать, тем более поощрять — совсем не их профиль.

— Ну хорошо, — Виктор Евгеньевич решил с помощью наводящих вопросов помочь хорошему человеку, — а что вы бы делали, окажись результаты проверки отрицательными?

— Направили бы в инстанции, — оживился Горбик, — на реагирование. Там бы сразу поняли, что с вами делать.

— Так и направьте. В Налоговую инспекцию, таможенникам, в Спецзнак. Даже не на реагирование отошлите, а просто для сведения. Они поймут.

Горбик несколько раз кивнул, как бы соглашаясь, но ничего не ответил.

— Тогда иначе, — не унимался Дудинскас. — Тогда не про нас пишите справку, а про тех, кто нам мешает и тем самым вредит государству.

Горбик вздохнул.

— Вы не совсем понимаете нашу специфику — сказал он. — И, наверное, думаете, что мы вот так и можем на кого хочешь наехать?

— Работаете только по наводке?

— Никаких наводок. Только по указанию сверху, то есть выборочно. Вы не понимаете логики? Что ж тут непонятного! Если все нарушают, а ты наезжаешь именно на этого, то почему?

Горбик снова вздохнул.

— Давайте я сам пойду к вашему шефу, — предложил Дудинскас.

Горбик от такой наглости испуганно отмахнулся:

— Это невозможно! За все время работы Владимир Витальевич Шхермук ни разу не допустил личного контакта с частными структурами. Совесть руководителя должна быть незапятнанной, а руки — чистыми.

— Ну да, — согласился Дудинскас, — как у хирурга.

Горбик снова хотел вздохнуть, но тут спасительно вспомнил:

— У нас ведь, вообще говоря, «совещательный» орган, в развитых странах аналогичные структуры даже и называются: Совет безопасности.

И вздохнул, но уже с облегчением.

Ну не мог, да и права не имел ничего, абсолютно ничего положительного сделать Николай Афанасьевич Горбик, кроме как молча сочувственно посмотреть и молча же развести руками.

кран

Володя Хайкин слово в слово повторил Горбика:

— Почему, если все нарушают, наехали именно на вас? В этом мире, где все такие воры... Тебе пора уже о многом подумать, но больше всего об этом. Назовем такие раздумья красивым словом «анализ». Начинать анализ всегда лучше с самого начала, даже если в самом начале ты об этом и не подумал.

Володя понимал, что противник у Дудинскаса сильный, намного сильнее его, но тем не менее выхода у него нет. Не у Дудинскаса — у тех, кто на него наезжал. Они и наезжали-то в поисках выхода. Не давая ему делать марку и не собираясь ее делать сами, они спасали тем самым себя.

— Ведь что ты им предложил, придумав свою марку? Такую остроумную штуку, которой можно регулировать движение грузов через границу. Так вот, такие вещи обычно называют кран. Ты придумал, как закрывать или немножечко прикрывать этот кран, чтобы денежки с этих грузов потекли не мимо государства, а прямо в казну. Но разве ты не знаешь — ты знаешь, но только забыл, — что, если есть кран, всегда есть кто-то, кто хотел бы им манипулировать, пусть тебе и не нравится это иностранное слово. Этот кто-то бывает всегда, и всегда он совсем не хочет меняться с государством местами. Наверное, ты даже догадываешься, кого я теперь имею в виду...

Володя Хайкин помолчал.

— То, что ты так долго не мог понять, по ошибке забыв про анализ, твои «большие ребята» угадали сразу. Они сразу уловили, что твоя марка им не нужна, потому что она им совсем не по масштабу. Они очень хорошо знают, что совсем не так сильны, как это тебе иногда кажется. Во всяком случае, они не сильнее тех, кто их умнее, но они знают, что умнее всех всегда тот, кто на самом верху.

Дудинскас дернулся что-то вставить, но Володя Хайкин его остановил:

— Я знаю, что ты хочешь сказать, я и сам это скажу. Но сначала мы немножко поговорим о том, почему же твою марку не хочет делать один симпатичный мне человек, если он такой самый умный.

с козырей не ходят

— Да, у вас есть такой замечательный товарищ, который мог бы встать у твоего остроумного крана, но и он не может. И самым первым это как раз именно он и понял. Он у вас очень понимающий, потому что у него на такие вещи есть природное чутье. Жаль, что он на тебя обижен, это вам мешает подружиться... Но у нас его очень многие любят, а наши, как ты говоришь, новые умные считают, что это прямо даже новый гений. Мы не об этом сейчас разговариваем, но я скажу, раз получилось к слову. Ведь он хочет поступить очень остроумно и знает, что всем это понравится и все за ним сразу пойдут. Он хочет сохранить советский порядок, чтобы жулики не раздевали богатых людей прямо на улице, чтобы был ЦК, милиция, КГБ и сплошной контроль, как у китайского императора времен Танской династии, кажется, это было в Средние века. И к такому порядку по старым, даже древним правилам он хочет прибавить новый бизнес и сделать так, чтобы этими правилами бизнес был защищен. Это настоящий китайский вариант, но уже совсем новый. А только такое, красивое, как китайский фонарик, нам и может сегодня подойти.

— Володя, о чем вы! Какой порядок, какой бизнес? У нас же тюрьмы переполнены.

— Это как посмотреть. Всегда можно посмотреть иначе, еще лучше — со стороны или сверху. Ваш Батька, он на голову всех выше, даже на много голов, он очень даже любит бизнес и понимает в нем толк лучше многих. Но здесь, у вас, ему тесно и мелко, ему неинтересно торговать вашими пирожками, когда есть автомашины и спиртные напитки, — извините за шутку: они не совсем сочетаются, но мы ведь разговариваем про торговлю, а не о поездках за рулем...

— Мы, мне кажется, вообще не о том говорим.

— Ты хочешь говорить про вашу марку (хотя мне хотелось бы, чтобы ты начал говорить наша, но об этом — потом), ты думаешь, что она нужна государству, чтобы все платили таможенную пошлину. А он думает: «Нет». Когда ему надо, он пошлину может снять и прямо все получить без вашей марки, как вы получаете свою «дельту». На одной только сделке фирмы «Транзит-экспорт» Павел Павлович Титюня заработал ему триста миллионов, о чем писали ваши газеты... Есть нефть, оружие, водка, есть энергетика... И в этом он прекрасный бизнесмен, что многим у нас нравится, хотя многим и нет. А у вас никому не нравится, потому что вы маленькие и с вашей колокольни ничего не видно...

Виктор Евгеньевич внимал. Володя Хайкин продолжал нанизывать на него свои соображения, как на шампур. Или это он Дудинскаса нанизывал?

— Но мы отвлеклись и слишком высоко забрались, хотя, когда поднимаются, это и называется анализ... Анализ и показывает, что вы со своей маркой попали в самую больную точку. Но, во-первых, тебя занесло, ты оказался слишком уж умным, а во-вторых, вы поспешили, потому что еще рано, и он еще не получил то, за что все здешнее он хочет сдать.

— Хочет или не хочет? Что-то я тебя не пойму...

— Хочет. Хочет сдать все, кроме этого вашего крана, который сдавать он не собирается. Все он может сдать, но только не этот кран. Потому что кран у него козырь, а разве с козырей ходят?.. Тем более их не отдают...

«вы только не сдавайтесь!»

Что-то и Месников, видимо, почувствовал. Или про московскую резолюцию прослышал? Во всяком случае, на приеме в литовском посольстве, узнав от посла о намерении Виктора Евгеньевича стать Почетным консулом, тут же подошел, заметно обеспокоенный и смущенный, причем не к Дудинскасу, а к его супруге:

— Мне не перед ним, мне перед тобой (с той давней поездки на дачу с московскими публицистами они были на «ты») стыдно.

В том смысле, что какая же он власть, если в таком пустяке оказался слабаком.

— Ты ему передай, пусть заскочит. Мы тут кое-что придумали.

Виктор Евгеньевич заскочил. Впервые с той поры, как Владимир Михайлович стал Главным Координатором, попасть в его кабинет удалось без ухищрений.

Прежде чем Дудинскас уселся, Месников принялся его уговаривать не опускать руки и договорился даже до того, что своим уходом Виктор Евгеньевич его, Владимира Михайловича Месникова... предает, а заодно и всех остальных, кто Дудинскаса всегда поддерживал и продолжает поддерживать несмотря на. Надумав сдаваться, он как бы признает справедливость всех на него наездов и тем самым сдает всех, кто ему сочувствовал и помогал. Почему помогал? Или не видя и не зная, что Дудинскас — жулик и проходимец, а это плохо, потому как бдительный чиновник должен видеть и знать... Или, что еще хуже, помогал, все зная, то есть с умыслом.

Ведь если Виктор Евгеньевич признается, что он не прав, то виноваты все, кто ему помогал. Вопрос «Почему они это делали?» сразу оборачивается криминалом. Всеми, кто помогал, заинтересуются отдельно.

— Нам тогда кранты, — сказал Месников.

импульс надежды

Тут Виктор Евгеньевич вновь ощутил слабый импульс надежды. Похоже, его союзником неожиданно становится могущественнейший из стимулов (обычно тормозных), каким всегда был чиновничий страх.

Дело зашло так далеко, столкнулись такие силы, что прав он или виноват уже становилось неважным. Слишком хорошо все, втянутые в эту историю, знали технологию компромата, слишком отчетливо понимали, чем оборачиваются в таких случаях поражения...

Владимир Михайлович предложил Дудинскасу посражаться и даже пообещал кое-что экстренное предпринять.

Уже вечером Виктору Евгеньевичу сообщили, что докладная записка комиссии Главного Управления Безопасности по итогам проверки деятельности «Артефакта», завизированная Месниковым и согласованная с Лонгом, будет завтра утром вручена Всенародноизбранному. И не кем-нибудь, а лично Генеральным Секретарем ГЛУПБЕЗа Владимиром Витальевичем Шхермуком, который, оказывается, историю с таможенной маркой (как пояснил Горбик) всегда понимал, но ни трусливостью, ни даже осторожностью, свойственными аппаратной акуле Месникову не страдал — по доверительной близости к хозяину. А если раньше он и не дошел с маркой до Батьки, то лишь из-за своей общей занятости.

Из рассказа Месникова Владимир Витальевич понял, что история зашла так далеко, что вопрос стоит уже не о какой-то таможенной марке, не о каком-то «Артефакте», а о том, кто кого: мы их, или они нас?

Правда, решив расставить все точки и прикрыть амбразуру, но, будучи человеком по-военному бесхитростным, он не понял и даже не заподозрил того, о чем начал догадываться Владимир Михайлович Месников...

от греха подальше

В тот самый момент, когда Генеральный Секретарь ГЛУПБЕЗа Владимир Витальевич Шхермук собрался нести докладную с визами Главного Координатора и премьер-министра на пятый этаж, ему с утренней почтой поступила «телега» на всех, кто помогал Дудинскасу, в том числе и на Месникова, и на Матусевича, и на Горбика с Кузькиным... Решимости Генерального Секретаря это поубавило, отчего лично докладывать, то есть обращать внимание, он не стал, а просто оставил записку в папке с ворохом других бумаг для Всенародноизбранного. Где она и осталась лежать без всякого движения, чтобы потом перекочевать в архив...

Догадки и опасения Месникова подтверждались. Похоже, Батька и впрямь не хочет, чтобы была марка. Уж не забрался ли Дудинскас совсем в чужой огород, не замешаны ли здесь совсем иные силы, не затронуты ли здесь чьи-то интересы, поважнее Батькиных?

Больше он маркой заниматься не стал. Никогда больше, Даже при встречах с Дудинскасом, этой историей не интересовался, а про судьбу «Артефакта» не спрашивал.

И Владимир Витальевич Шхермук, вернувшись в то утро от хозяина и вызвав Горбика, с волнением ждущего результата, ничего не сказал ему про докладную, а на робкий вопрос Николая Афанасьевича, не стоит ли позвонить Главному Инспектору и попросить их приостановить санкции к «Артефакту» еще на одну-две недели, его шеф лишь молча кивнул.

Насколько известно, это было последнее, что сделал шеф Главного Управления Безопасности для немедленного внедрения таможенной марки, постаравшись (скорее всего, в целях экономической безопасности государства) никогда больше о ней не вспоминать.

докладная

Зато от Главного Экзекутора Дромашкина поступила Всенародноизбранному докладная записка.

Тут и выяснилось, что не так уж он был безоглядно смел, чтобы самостоятельно освобождать Дудинскаса от штрафов, даже посмотрев ему в глаза. И не так глуп, чтобы такое на себя брать, не заручившись и не подстраховавшись.

Называлась его докладная по-деловому скромно: «О специальной марке таможенного контроля». В ней самым подробным образом на восьми страницах и абсолютно объективно излагалась вся история, отмечались заслуги «Артефакта» и лично Дудинскаса в намерении защитить государство и пополнить казну — в отличие от Спецзнака, допустившего «с попустительства и при содействии должностных лиц (виновники указывались) неоправданную растрату бюджетных средств».

Окончательный вывод выглядел так:

Считаем необходимым предложить Государственной Таможне до получения результатов внедрения опытной партии марок приостановить действие договора с предприятием Спецзнака и по результатам проведенной работы совместно с заинтересованными рассмотреть вопрос целесообразности дальнейшего использования специальных марок...»

Дудинскас был не настолько наивен, чтобы полагать, будто сей документ мог быть инициирован самим Дромаш-киным.

Пишут такие докладные, когда просят писать, и виноватых указывают тех, каких просят. Цель документа была прозрачна: все, что угодно, но только не марка. Вот ради этого и предлагалось снять с «Артефакта» все санкции, а Дудинскаса поощрить и поддержать, тем самым усмирив и успокоив.

— Чтобы радовались и не закупались, — это новый Кузькин (Михаил Сергеевич), который, обидевшись на то, что его отчет был не воспринят начальством, оставил службу и перешел в частную структуру, пояснил Виктору Евгеньевичу образно и со свойственной военным прямотой. — И чтобы не лезли не в свое дело.

И Дудинскас понял, чем они со Станковым занимались по крайней мере четыре последних года.

Докладная Дромашкина стала недостающим звеном в цепи. Она окончательно подтвердила догадку Месникова, что Батька марку не хочет.

Главный Экзекутор Дромашкин был одним из первых, кто это понял. Или даже узнал, доложив Всенародноизбранному про резолюцию «царя Бориса» на письме «Голубой магии» и получив от него соответствующую установку.

А вот самым первым, кто все знал с самого начала, был, разумеется, Володя Хайкин.

час пробил

С самого начала Володя Хайкин дожидался своего часа. Терпеливым грифом кружил над «Артефактом», поджидая, когда клиент окочурится и начнет разлагаться.

И вот дождался.

— Теперь давай вернемся к моему плану, — сказал он. — Во всей твоей замечательной логике есть одна ошибка. В данном случае она чуть не стала роковой. Ты все время хочешь сложить эти векторы, чтобы интересы твоей замечательной фирмы и вашего государства сложились... Это правильно, за такое в старые времена очень даже просто могли дать орден. Но еще правильнее, особенно в наши новые времена, векторы вычитать. Вычтите из интересов так любимого вами государства интерес тех, кто хочет стоять у крана. И вам сразу что-то останется. Конечно, у государства при этом интерес уменьшится, но нас же с детства учили, что государство — это мы... Так вот, то, что вам останется, может быть, как раз и есть то, ради чего стоит жить, хотя это конечно же дело вкуса. Но во всех случаях жить на это можно....

Посмотрев на Дудинскаса, смотреть на которого ему было жалко, Володя Хайкин сделал вид, что собирается уходить. Не надолго. Ровно настолько, чтобы Дудинскас созрел. Но уходить не понадобилось — Виктор Евгеньевич был готов. Он остановил Хайкина умоляющим взором.

— Ты ведь давно понял, что эту марку ты делать не будешь? — сразу сдался Хайкин.— Это я знаю. Но теперь ведь ты понял и то, что ее у вас делать не будет никто? Несмотря даже на эту замечательную резолюцию, которую так удачно получили твои новые партнеры?

Виктор Евгеньевич кивнул.

— Очень хорошо. Всегда приятно иметь дело с умными людьми, которые так быстро все понимают.

Как бы не заметив вспышки ярости Дудинскаса, которому надоели все эти его шпильки, Володя Хайкин продолжил:

— Сделаем так. Ты отдаешь мне письмо с резолюцией царя Бориса, я даю тебе гарантию, что вы будете спокойно себе печатать эту марку и отгружать ее, куда вам скажут. Разумеется, официально. При этом вы не будете знать проблем.

— Что вы хотите? — спросил Дудинскас. — Сколько? Десять, двадцать, тридцать процентов?

Володе Хайкину он верил. И почему-то не сомневался, что с его участием все может получиться. Дудинскас плохо понимал, как он отмоет эти тридцать процентов, но так не хотелось проигрывать. И так хотелось все-таки добиться своего! Он готов был согласиться и на половину. Отдать половину в виде дельты, а остальное...

— Что ты маешься? — сказал Хайкин. — Что ты меня достаешь со своими процентами?.. Тебе самому сколько нужно?

Хотя сколько Дудинскасу было нужно, Володя знал.

— Сколько это стоит? — спросил Виктор Евгеньевич смущенно. К таким разговорам он не привык. — Я согласен отдавать даже половину.

Володя Хайкин скривился, как от бормашины.

— Ладно, — сказал он, — слушай внимательно.

Достав мобильник, он увеличил в нем громкость до отказа и набрал номер. Мобильник долго стрекотал, словно протискивая сигнал через толщу семисоткилометрового пространства.

— Привет. Сколько стоит резолюция твоего патрона«Прошу решить»?.. Да, по финансовому вопросу. Сумма не указана, она только в тексте письма. — Прикрыв трубку, пояснил Дудинскасу: «Тексты там никто не читает». — Что значит «кому»? Тебе, разумеется, адресована, иначе зачем бы я стал тебе звонить.

Ответ был убийственным, как хлопок пистолета с глушителем.

— Шесть лимонов.

Из мобильника послышались короткие гудки.

— Ты что-нибудь наконец понял? — спросил Володя Хайкин, вдруг преобразившись. — Тебе нужен миллион? — Куда девалась его интеллигентская витиеватость! — Бери. И проваливай. И не лезь никуда со своими процентами. Теперь все?

Дудинскас молча кивнул. Если дома забирали все, то там привыкли получать как минимум тысячу процентов...

— Мы ничего не хотим. — вколачивал Хайкин. — Это вы хотите. Или вы не хотите? Хотите вы или нет, чтобы вам хорошо заплатили за вашу замечательную идею? И еще за много марок, которые вы будете печатать каждый месяц и каждый год. Если вы хотите, то отдайте мне это письмо. Я понимаю, тебе надо обсудить это с твоими новыми партнерами, но, я думаю, такое предложение их должно устроить. Если оно их не устроит, это ваше письмо с такой замечательной резолюцией тебе нужно поместить в такую же замечательную рамочку и повесить у себя в уборной...

Виктор Евгеньевич задумался. Он даже не заметил, как Володя Хайкин исчез.

эхо обиды

Никто не знает, что произошло на самом деле. Может быть, Николай Афанасьевич Горбик пожаловался на судьбу своему закадычному другу Павлу Павловичу Федоровичу и посоветовался с ним, а может, даже и прямо попросил его о помощи, но вдруг Павел Павлович, еще министр, весьма интимным способом передал Дудинскасу просьбу зайти, причем срочно.

Вот этого уж Виктору Евгеньевичу совсем не хотелось! Особенно после истории с «почетным» консульством.

Дело в том, что в ответ на официальную ноту, направленную в МИД Республики из Литвы, в ведомстве Павла Павловича три месяца молчали, а потом выдали... полный отлуп.

В Республике, оказывается, институт почетных консулов не развит. При чем тут Республика? Консул-то литовский! Валентинас Дупловис, человек последовательный, в делах настырный и заводной, отправился к Павлу Павловичу выяснять, в чем причина такого неуважения к соседям. Хотя думал про обыкновенное хамство.

Пришлось Павлу Павловичу объясняться.

— Не понимаю, что он такого сделал, ваш Дудинскас, для дружбы наших народов, чтобы так за него ратовать!

— Дубинки он сделал, — грубовато ответил Дупловис, стараясь все-таки сдерживайся в рамках протокола. — Чем, может, впервые и показал нам, вашим соседям, да и всем остальным, что здесь у вас и прошлое есть, и будущее может быть. Не бывает ведь таких дураков, чтобы такое делать, не веря в перспективу...

Валентинас Дупловис замолчал. Он прекрасно понимал, что ничего этим разговором не изменишь. Пришел-то сюда он от досады и неловкости перед Дудинскасом.

— Вы бы нам раньше отказали, без всяких писем. Если считаете нецелесообразным...

Но раньше Павел Павлович так не считал. Раньше он вообще не знал, что он об этом думает, потому что не знал, что об этом думают оне. А оказалось, что оне думали, будто своей деятельностью Дудинскас... наносит ощутимый вред государству. Хотя бы тем, что в дни всенародных государственных праздников он у себя устраивает альтернативные пиршества, чем отвлекает внимание дипкорпуса.

— И что же это за праздники? — не скрывая иронии, поинтересовался Дупловис.

— Купалье, Пасха, Коляды, — Федорович уверенно разгибал (на иностранный манер) пальцы. — Снова Купалье, Рождество...

При этом, даже не сгибая, а разгибая пальцы на иностранный манер, Павел Павлович не ощутил ни очевидной глупости всего, что он нес, ни недоумения литовского посланника.

— Разве всенародные праздники празднуют только в администрации Всенародноизбранного? Разве дипломаты невольны выбирать, где им проводить свободное время?

Все перекручивает старый вьюн, — прокомментировал Дудинскас рассказ раздосадованного посла. — И врет безбожно. Никогда с Батькой он об этом не разговаривал, хотя, наверное знаю, заговорить собирался. Но не стал, потому что сам угадал реакцию. А говорит об этом как об окончательном мнении и многозначительно перстом указывает наверх, чтобы не оставалось никаких сомнений в авторстве такой чуши.

Очередной удар судьбы он вынес спокойно. Но Павла Павловича как бы вычеркнул из числа своих друзей. Слишком уж тот извивался. И слишком в дурацком виде его выставил. Ведь требовалось-то совсем немного. Просто позвонить и по-дружески сказать:

— Слушай, у меня ничего не выходит.

Это позволило бы Виктору Евгеньевичу тихонько выйти из глупой истории: объясниться с соседями и отказаться от оказанной чести, извинившись и сославшись, скажем, на занятость или на пошатнувшееся здоровье.

Но не позвонил и даже при встрече не извинился, а лишь кивнул, блудливо стрельнув маслянистыми глазками, и шмыгнул в сторону, не дождавшись от Дудинскаса ответного кивка.

от всей души

И тут вдруг неожиданная и «секретная» просьба зайти... Да еще предварительно изложив все про марку на хорошей бумаге, адресованной лично Всенародноизбранному, с которым он куда-то вместе собирался лететь. Чуть ли не в Китай...

Поколебавшись, Виктор Евгеньевич согласился. Никакими шансами он обычно не пренебрегал. И если человек захотел вдруг заработать индульгенцию, отчего же...

Все про марку он уже столько раз «излагал», что, написав на чистом листочке лишь обращение к новому адресату, отдал его Надежде Петровне, поручив сварганить из бесчисленных вариантов, которыми была забита память всех «персоналок» компьютерной группы, очередное слезное прошение. С ним и явился к министру иностранных дел. Формальное почтение Виктор Евгеньевич таким образом, как бы проявил, не слишком обнадеживаясь. И нисколько не сомневаясь, что халтуры в данном случае никто не заметит.

Так и случилось.

Встретив Дудинскаса посреди кабинета, Федорович, нетерпеливо переминаясь, так торопятся по нужде, выслушал его рассказ о том, кто до него уже занимался спасением ситуации и о том...

Не дотерпев до конца, Павел Павлович перебил Виктора Евгеньевича, заявив, что все вокруг трусы и слабаки, верить которым Дудинскас не должен ни в одном слове, потому что Батька им все равно не верит и близко к себе никого не подпускает, да никто из них ко Всенародноизбранному с таким вопросом и не подойдет. На каждого, — тут Павел Павлович перешел на шепот, — у него есть досье. А подойти может только тот, кто не запятнан — один-единственно-честно-преданный пес, на которого и досье бессмысленно заводить...

Все это сразу выпалив, Павел Павлович забрал письмо и принялся с Дудинскасом прощаться, при этом он машинально сложил письмо (несмотря на то, что оно на хорошей бумаге) гармошечкой, сунул его во внутренний карман пиджака и, уже окончательно прощаясь, пояснил, что ему еще надо заскочить домой переодеться.

Виктор Евгеньевич все понял и, даже не зная тогда, чем вскоре закончится карьера Павла Павловича Федоровича, попрощался с ним от всей души[112].

«крыша»

Узнав про предложение Хайкина, академик Катин возмутился.

— Идея наша? Работа наша? Резолюция — тоже... моя. За что же им львиную долю отдавать?

— Это не мы, это они нам будут отдавать. Нашу долю. Они забирают все дело, а нам будут просто платить за работу.

— Тем более. Отдавать все! За что?

— За «крышу».

Чужая «крыша» Катину была не нужна. От этой резолюции у него и своя поехала. Поэтому Катин отказался и даже высказал сожаление. Он, мол, думал, что Дудинскас не такой...

Отказавшись от «крыши», он рассказал Кравцову, как Дудинскас хотел их всех надурить. Со своими московскими друзьями. Как собрался он все захапать — под видом, будто не для себя. «Может, и не все для себя, но как проверишь?»

Кравцов нахмурился и понял, как он был прав, велев отодвинуть этого «маркиза».

Спустя некоторое время Виктор Евгеньевич все же преодолел себя и встретился с Кравцовым. Не хотелось, но было нужно. Все-таки Кравцов почти все свои обязательства перед ним выполнил, и зла на него у Дудинскаса не было. А встретиться нужно было затем, чтобы Кравцова все же предостеречь, посоветовав не очень торопиться с покупкой оборудования.

Дело в том, что вконец обиженный на судьбу руководитель комиссии ГЛУПБЕЗа Михаил Кузькин оказал Виктору Евгеньевичу последнюю услугу перед уходом на вольный, как он выразился, хлеб. И рассказал, что решение по «Голубой магии» вместе с «Артефактом» уже принято на самом верху. Павел Павлович Титюня предложил, а хозяин согласился. Решили позволить Кравцову закупить оборудование, установить его и наладить, а потом издать указ о введении государственной монополии на производство защищенной продукции. А когда лицензия «Артефакта» будет, естественно, аннулирована, предложить Кравцову продать «Голубую магию» и «Артефакт» родному государству. По цене... металлолома.

Выслушав, Кравцов посмотрел на Дудинскаса и ничего не сказал.

Он снова не поверил ни одному его слову.

Но переубеждать его Виктор Евгеньевич не стал. Он написал заявление с просьбой освободить его от занимаемой должности председателя правления «Артефакта».

С него хватило. Это он понял несколько дней назад, последний раз встретившись с Володей Хайкиным.

в канаву

— Тебе останется только открыть кейс, — сказал Володя Хайкин.

И тут Дудинскас совершенно ясно, как в цветном кино, увидел, каким образом он получит свой миллион. И даже услышал, отчетливо, как в системе «Долби», что замок этого кейса клацнул затвором от автомата.

Как только они со Станковым и Ольгой Валентиновной начнут печатать эту марку, к нему придут, положат на стол кейс, откроют и покажут, что ему причитается за то, что они отшлепают лишний миллион этих «замечательных марочек». По доллару за штуку. Если он откажется, его внимание обратят на то, что ухлопать его стоит в сто раз дешевле, а разницу охотно получит тот, кто придет на его место и отпечатает для них этот миллион.

После первого к Дудинскасу придет второй, только уже не от Володи Хайкина, а от Титюни, а потом придут по очереди все. У всех будет одна и та же просьба и такой же кейс. Брать эти кейсы бессмысленно, потому что, взяв у одного, уже некрасиво брать у другого, а не возьмешь, так тебя этот другой тут же пришьет. Или возьмешь, так пришьет первый — за то, что взял... Девица, которая дает сразу всем и всех при этом обманывает, обязательно кончит в канаве. Но давать Виктору Евгеньевичу не хотелось ни разу — ни по очереди, ни даже кому-нибудь одному. Он теперь совершенно точно знал, куда ведет эта дорога, к чему неизбежно приводят такие игры. Ему не хотелось в канаву.

отлуп

И с Катиным вскоре все определилось.

Еше однажды по делу они с ним встретились — у входа в таможенное ведомство, что на площади трех вокзалов.

Игорь Николаевич Катин приехал на метро и вовремя, Дудинскас со Станковым из-за пробок опоздали, хотя пробивались по встречной полосе — на белом правительственном «мерсе», да еще с «мигалкой». В Москве таких машин десять: Володя Хайкин предоставил — не Дудинскасу, разумеется, а резолюции, лежащей у него в портфеле. Вид лимузина Катина потряс. Он вообще в Москве как-то сник, что было странным при таком свояке.

И на совещании у таможенников над ним измывались, как хотели.

— Разве вы не получили наш официальный ответ? — начал издевательства хозяин кабинета, судя по звездам, генерал. — Там, собственно, все изложено.

Тем не менее он не отказал себе в удовольствии изложить еще раз. Потребность в марках не просчитана: надо бы эксперимент, защита от подделки не гарантирована, денег в бюджете на производство нет... Дудинскас все это слово в слово слышал и дома. Договорился хозяин до того, что марка вообще не годится, потому что ее легко переклеить на любой фальшивый документ...

Катин сидел опустив голову, как школьник. На шее выступили красные пятна.

Виктор Евгеньевич не выдержал, вступился. Не дела ради — с делом тут все было понятно, а по привычке всегда ставить каждого на отведенное ему место.

— У вас паспорт с собой? — спросил он у слегка опешившего таможенного генерала. — В нем есть хотя бы одна виза? Покажите! — Дудинскас посмотрел на протянутый ему паспорт. — Попробуйте ее оторвать и переклеить... — Вы держал паузу. — Я вот смотрю, как вы издеваетесь над человеком, а он, между прочим, академик. И не с улицы к вам пришел, а с резолюцией руководителя государства, которого вы почему-то позволяете себе пробрасывать... Поэтому я вас попрошу сейчас нас отпустить, а разговор мы продолжим в другом месте...

Сработало, как и всегда. Тут же последовали извинения, потом объяснения, потом заверения... и даже: «Хотите кофе?» Приободрившийся Катин, почувствовав слабинку, уже снова академик, уже наседая, уговаривал:

— Давайте не ссориться, давайте мы представим вам новые образцы, я сегодня вечером буду встречаться... Сами понимаете с кем... Получается неудобно.

— Кто же против? — таможенный генерал уже успел успокоиться, уже снова овладевал ситуацией, хотя заметно подобрел. — Делайте образцы, будем испытывать, будем смотреть, будем разговаривать...

По дороге к машине, у Ярославского вокзала Катин в нетерпении кинулся к автомату, чтобы позвонить. Пальто распахнуто, яркий шарф, цветной галстук... Кейс от возбуждения он поставил прямо в слякоть.

— Спасибо, все хорошо, — донеслось до Дудинскаса из приоткрытой будки. — Договорились чуть-чуть доработать... С учетом замечаний, чисто технически... Будем готовить опытную партию... Спасибо! Вас так же!

— Вы кому звонили? — не поверил себе Дудинскас. Таких идиотов ведь не бывает. «Спасибо, все хорошо». Неужели его прямо так с самим и соединили? Отчего же он позвонил из автомата? В машине ведь радиотелефон...

И, крепко пожав друг другу руки, они расстались. По мнению Катина, до вечера: «В поезде все обговорим». По мнению Дудинскаса — навсегда.

Пора признать. Эту историю он проиграл.

иначе не хотелось

— За семь лет в человеческом организме меняются все клетки, — сказал Гоша Станков, когда Катин уселся в притормозившее такси.

— Ты это о чем?

— Ровно семь лет. Ровно семь мы с тобой отбарабанили. Я так долго на одном месте ни разу в жизни не работал.

— Ты теперь куда? — спросил Дудинскас.

— Я все-таки человек служивый, партийной закваски, — сказал Гоша Станков. — Я привык — куда пошлют, ну, предложат, по-новому.

— Тогда поехали в ЦДЖ, — тут же предложил Дудинскас, вспомнив былое, вспомнив, как аппетитно шкворчала знаменитая домжуровская поджарка на углях. Десять, двадцать, тысячу лет назад...

Гоша Станков почему-то согласился.

— Можно, наверное, было как-то иначе... — задумчиво сказал Дудинскас уже в машине. — Не сейчас, а с самого начала...

— Не хотелось, — согласился с ним Гоша. — А ты-то теперь что собираешься делать?

Виктор Евгеньевич засмеялся.

1996,1999

осторожно. переход... [эпилог]

«...На открытом партийном собрании писателей в понедельник я попросил слова, чтобы предложить проект резолюции. Все с теми же требованиями осудить случившееся 30 октября, провести расследование и наказать виновных.

"Писатели Республики считают своим гражданским долгом выразить протест... Требуем положить конец кампании инсинуаций и клеветы на интеллигенцию... Выражая свое возмущение... Считаем необходимым направить телеграмму в Политбюро ЦК КПСС..."

Слова мне не дали.

Подойдя к микрофону, я попросил все же меня выслушать. Мы ведь не на улице — в родной писательской организации. А тем, которые в президиуме, хватит извиваться, как на сковородке. Недолго и позвоночник повредить.

Председательствующий поэт и секретарь Союза писателей Гил Нилов важно восседал. Но тут, оставив важность, коршуном взлетел на трибуну:

— Не хотел бы я, чтобы выступивший тут оратор на собственной шкуре прочувствовал, каково нам на этой сковородке, — стройный и высокоосанистый Нилов вступился за свой позвоночник.

— Я протестую, — поднялся в президиуме пожилой человек с множеством наградных колодок на выходном коричневом пиджаке. — Я пришел на партийное собрание, а его превращают в митинг. Я вступил в партию во время войны...

— Во время войны ты служил в заградотряде. И стрелял только по своим, — раздался с галерки чей-то негромкий, но всеми услышанный голос.

— Присутствие на собрании беспартийных не позволяет нам выработать правильное решение, — засуетился по тревоге вызванный и сидящий рядом с Ниловым первый секретарь горкома партии Галков. — Есть предложение, попросить посторонних удалиться.

Вытурили из "родного дома", еще и обозвав.

Антон Небыль, сивогривый, огромный и сутулый, как белый медведь, поднялся и в наступившей вдруг гробовой тишине большими, неслышными по ковровой дорожке шагами направился к выходу...

Это было уже слишком. Как-то забыли, что он беспартийный, хотя и народный.

— Надо вернуть, — зашумели в зале. Но не громко.

Антон Небыль не слышал. Старый и старой школы человек, он, видимо, считал ниже своего достоинства расслышивать робкие голоса.

— Надо вернуть, — согласился президиум.

Но Небыль уже ушел, не проявив и грана медлительности, недостойной Народного поэта в почтенном возрасте.

Партийное собрание продолжалось три дня. В конце концов приняли текст телеграммы в Москву и с чувством исполненного долга разошлись.

Но ее никто не отправил. Испугались гнева местных начальников? Не захотели прогибаться перед начальниками московскими, жалуясь на своих? А может, как раз и прогнулись перед столичными, не осмелившись потревожить?»[113]

возвращение блудного сына

Виктор Евгеньевич Дудинскас, снова писатель, вернувшийся на стезю, непривычно свободный от пут собственности и исполненный предощущением новых поворотов судьбы, остановился у парадных дверей особняка Дома писателя, куда он был письменно приглашен на заседание правления.

Рядом с дверями красовалась табличка:

УПРАВЛЕНИЕ ХОЗЯЙСТВОМ

Главное Управление Административных Зданий

Строение № 6

Дудинскас пожал плечами и, потянув на себя, открыл дверь с волнением блудного отрока, ступившего на порог отчего дома.

ничего не изменилось?

В нетопленом зале заседаний на втором этаже пустынного здания обсуждали проект челобитной Всенародноизбранному. Не гоже, мол, паважаны, так «знішчаць» (коллективно найденное слово) нашу национальную гордость, отдаваясь Первопрестольной.

Обсуждение шло вяло, как и всякое коллективное сочинительство. Маститые неспешно обменивались мнениями, то и дело отхлебывая из стаканов с минералкой, отчего было похоже на воскресный ужин в большой семье, где все друг другу давно надоели. Чувствовалось, что, несмотря на челобитность письма, гнева Всенароднолюбимого письменники заметно побаивались, отчего высказывались осторожно и не горячась.

Наконец, Антон Небыль, Народный поэт, возвышавшийся за столом внушительной глыбой, хотя и заметно порыхлевшей за этот десяток лет, не выдержал:

— Ды колькі можна?[114]

Володя Сокол, бородатый прозаик со свирепым цыганским взглядом, тоже крупный, сразу же, словно дождавшись сигнала, и громыхнул:

— Далей немагчыма![115]

И, не дав никому опомниться, огласил заранее им подготовленный текст, но не письма, а «Заявления». Литераторы Республики протестуют. Сдать нашу государственность, объединившись с Россией, — преступление перед будущим... Хотя сам он, между прочим, историк и пишет о далеком прошлом.

Писатели разом притихли. Опять их куда-то пытаются втянуть. Тихонько и пошло по кругу: кому и зачем нужны эти заявления? Поезд все равно ушел, решения приняты, нас не спросили, и ничем тут не поможешь. Чего впустую подставляться, чего громыхать?

Виктор Евгеньевич, давно от такого отвыкший, взирал за маститых с ужасом. Чтобы никак не измениться за десять лет! Все те же страхи, те же отговорки... Хотя терять-то уже совсем нечего.

Писатели, всегда на общем фоне неплохо жившие, теперь заметно обнищали. Баснословные гонорары за издания и переиздания многотомных собраний никто уже не платит, все сбережения сгорели в инфляции. Писательские дачи, в совковые времена казавшиеся дворцами, на фоне нынешних особняков выглядят жалкими лачугами. Кончилась лафа с творческими поездками за рубеж, с покупкой машин вне очереди, с оплатой больничных — по десять целковых в день... Своей поликлиники у писателей уже нет, в загородном Доме творчества царит запустение. Из Дома писателя Павел Павлович Титюня литераторов попросил, избавив от хлопот с собственностью и пообещав сдавать им помещение в аренду «со скидкой»... Нищета дошла до того, что даже самые маститые из них не могут позволить себе закупить на зиму несколько мешков картошки.

Про картошку Дудинскас знал не понаслышке. Он и в правление-то был выдвинут вовсе не за «литзаслуги», давно всеми забытые. Просто однажды его попросили помочь писателям с картошкой. «Хотя бы заслуженным». Посовещавшись в «Артефакте», решили выделить по два мешка для народных и по мешку для заслуженных. В назначенное время груженный доверху суперМАЗ прибыл к Дому писателя, где его никто не встретил. Полдня Геннадий Максимович с водителем искали ответственных, обзванивая начальство; кончилось тем, что, взяв у вахтера справочник Союза писателей, до глубокой ночи развозили картошку по домам.

Дудинскаса и без того писатели недолюбливали, всегда подозревали, что он чужой, особенно когда он, забросив перо, «подался в помещики». Теперь оскорбились:

— Жирует барин.

Ишь, мол, по бедности картошки отжалел. Но в правление все же выбрали:

— С поганой овцы хоть шерсти клок.

Естественно, все свои беды писатели связывали с властью. Сначала с Горбачевым, который своей «перестройкой» все развалил, потом с нерадивостью местных — Капусты, Тушкевича, угробивших экономику; теперь во всем винили Лукашонка, не умеющего ее возродить, хотя и народ поругивали, не способный раскусить своего избранника.

— За что боролись, на то напоролись, — Дудинскас наклонился к сидящему рядом Виктору Козину. Живя в одном доме, они виделись часто и по-прежнему поддерживали приятельские отношения. — Смотри, как взволновались, чтобы еще хуже не стало. Боролись за бацькаўшчыну, получили — батьку.

чужой

Но Козин его не поддержал.

— Не в этом дело. Чего мы теперь полезем... Когда все уже без нас решилось.

— Да ничего не решилось, — Дудинскас почувствовал, что закипает. — Бред все это — с объединением.

Виктор Евгеньевич за столом поднялся:

— Никакого объединения не произойдет.

Все повернулись в его сторону. Володя Сокол посмотрел с надеждой, ожидая поддержки. Обычно они выступали заодно.

— Я раньше был против, — неожиданно для себя сказал Дудинскас, — когда разъединялись. Знал, к чему это приведет... Но ушли так ушли. Появилась возможность попробовать самим, избавиться, наконец, от комплекса провинциальности.

Маститые угрюмо насупились.

Володя Сокол потянул его за рукав, останавливая: «Не надо их цеплять».

— Ты нас не успокаивай, — поэт Анатоль Вертихин, похоже, примкнул к Соколу. — Мы тут и без того занадто спокойные.

Виктор Евгеньевич кивнул, соглашаясь, но продолжил:

— Объединение невозможно. И это никоим образом не зависит ни от российского президента, ни от Батьки, ни от наших заявлений, ни даже от мнения народов, которых, к слову, никто и не спросит. Но именно потому, что независимо от нас объединение не произойдет, молчать нам сегодня не стоит. Надо как-то реагировать...

— Чего это он так поумнел? — Дудинскас за спиной услышал шепот.

— Снова в писатели щемится. Рога обломали, теперь умничает.

надо реагировать

Дудинскас услышал, повернулся к шептавшим:

— Реагировать надо. Или хотя бы изображать, что реагируем. Хотя бы для себя.

Виктор Евгеньевич так и девушкам советовал, когда случалось: «Ты хотя бы изображай. Разница не всегда заметна. Актеры и политики знают, что, когда изображаешь сочувствие чужому горю, невольно и сам начинаешь горевать: сначала плачешь понарошку, а потом и всерьез». Если девица от природы холодна, то ей нужно хотя бы симулировать: партнера это возбудит, и все может получиться.

— Интеллигенция наша, в том числе и писательская, давно не девственна, но фригидна, — подытожил, усаживаясь. — Поэтому давайте хотя бы изображать «подзавод». Тогда можно получить по зубам, после чего легко возбудиться уже и по-настоящему... Предлагаю голосовать. И чтобы каждый под текстом «Заявления» подписался.

Писатели возмущенно зашумели.

— Дураки, — сказал Дудинскас, — войдете в историю.

Проголосовали, как ни странно, единогласно. Вздыхали, ворчали, скрипели стульями, гундосили, примерялись к тексту: и так плохо, и так... А потом сразу вдруг устало согласились. И даже записали специальное решение: опубликовать «Заявление» во всех газетах. Раз уж приняли, так пусть хоть знает народ.

Подписываться под текстом не стали. От правления, мол, звучит солиднее, и личные подписи не нужны.

— Про девственность — это ты ловко задвинул, — сказал Володя Сокол, когда после голосования они втроем с Виктором Козиным вышли из Дома писателя, — но в данном случае, похоже, не мы «вводим» и даже не в нас. Вводят нас, заталкивая самым непотребным образом.

Пройдя несколько шагов, Дудинскас поделился своими впечатлениями:

— Это же надо, чтобы за десять лет ничего в нашем доме не изменилось.

На что Сокол резко, но без обычного для него пафоса возразил:

— Нет, почему же. Мы теперь гораздо глубже.

глухо...

Подозревая, что «Заявление» в прессу может и не попасть, Володя Сокол схватил принятый на правлении текст и побежал к Павлику Жукову, чтобы тот опубликовал его в своей газете. Дудинскас тоже подключился, взялся наутро обзванивать знакомых редакторов: серьезное, мол, «Заявление», принято официально, ставьте в номер. Редакторы благодарили и изъявляли готовность. Но потом пошли обратные звонки: «Спасибо, но Жуков уже опубликовал». Официальным газетам перепечатывать информацию из неформальных источников категорически запрещено.

— Говнюки они, — ругался при встрече взбешенный Сокол.

— Ну да, — не согласился Дудинскас, — хотя облажались-то мы сами. Но ты не расстраивайся, ты же хотел как лучше. А изображать реакцию все-таки легче, чем реагировать.

— Ты это про кого? — Володя Сокол насторожился.

— Да не про тебя, успокойся. А про то, что если бы каждый из тех, кто тогда голосовал, черкнул бы самостоятельно хоть пару строк в газету или выступил по радио, получилось бы уже общественное мнение.

достают?..

Ан нет! Володя Сокол не успокоился. Нашлись и еще отчаянные головы. Написали и напечатали в «Народной трибуне» у Юзика Середки открытое письмо. Не паважанаму Батьке, к кому и обращаться по государственному вопросу даже как к гражданину неловко. Какой же гражданин, если нарушает Закон?

А прямо Президенту Российской Федерации...

И еще — Демократической Общественности России. Хотя и непонятно, как к такому адресату письмо может дойти, пусть бы и открытое...

Но, похоже, авторов уже достали.

«Уважаемые господа!

Надеемся, вы понимаете, что нет в мире племени, народа, нации, которые хотели бы исчезнуть с лица земли, добровольно растворившись в массе другого, численно большего народа. Достаточно припомнить недавние события в Югославии, многолетнюю борьбу курдов или басков, войну в Чечне, печальную историю Тибета или национальные движения в Уэльсе и Шотландии...

ДАВАЙТЕ РАЗБЕРЕМСЯ!

...Какую же идею предлагают нашим народам интеграторы всех мастей, чтобы оправдать эту кощунственную затею? Идею исторического славянского единства — одна кровь, одна вера, одна прародина. При этом неправославные славяне (поляки, чехи, словаки и др.) объединению не подлежат как неполноценные.

Но ведь сегодня Россия — вовсе не славянская держава. Рядом с русскими, рассеянными на огромных просторах исторически неславянских территорий, живут и чукчи, и татары, и башкиры, и калмыки, то есть множество иных средних, малых и совсем малочисленных неславянских народов. Почему же мы должны объединяться с такой, простите, этнической суспензией?

ПОСЛУШАЙТЕ! ТАК ЖЕ НЕЛЬЗЯ!

Вот если бы в Российской Федерации была Русская Республика, тогда другое дело. Но для этого нашим русским братьям надо отделиться от якутов (с их золотом и алмазами), от хантов и манси (с их газом и нефтью), от коми-пермяков (с их углем) и т. д. и создать свое государство с компактно проживающим славянским этносом...

ОПОМНИТЕСЬ! ЧТО ВЫ ДЕЛАЕТЕ? ЗАЧЕМ?

Второй компонент "славянской идеи" — православное единоверие. Но ведь в сегодняшней Российской Федерации около 20 миллионов мусульман, есть буддийские народы и даже язычники, не говоря уже о подавляющем большинстве постсоветских атеистов. А у нас еще и католиков миллиона два.

Наконец, общая историческая прародина, так называемая Киевская Русь. Но ведь она Киевская, а не Московская. Почему же мы не стремимся объединиться вокруг Киева?Да потому, что украинцы знают: отдельная квартира дороже комнаты в коммуналке, но зато пьяный сосед не наплюет в твою кастрюлю, не украдет твои ботинки и не будет приставать к твоей жене...

(Жаль, не услышат, кому надо бы. Хоть и писано по-советски, чтобы достучаться, пока не совсем достали, хотя СОВСЕМ ДОСТАЮТ...)

В 1917 году ушли из империи Финляндия и Польша (нынче они живут лучше вас и лучше нас), через семьдесят лет,несмотря на яростные попытки коммунистов остановить колесо истории, ушла Средняя Азия, ушло Закавказье и уходит Кавказ, ушли Прибалтика, Украина и Молдова...»

достали

И вот он последний отчаянный вопль — ровно за пятнадцать дней до «торжественного» подписания Договора, поддержанного, как сообщают газеты, абсолютным (?!) большинством (?!!!) граждан Республики и России. Которых толком никто не спросил, да и спросил бы — что толку:

Остается небольшой коридор, о котором, не стесняясь, говорят интеграторы всех политических мастей.

Но мы НЕ ХОТИМ ЖИТЬ В КОРИДОРЕ, где наши "старшие братья" будут вытирать ноги перед тем, как снять шляпы и переступить порог европейской квартиры.

ОСТАВЬТЕ НАС В ПОКОЕ!»

семь гномов

Семь голосов в хоре ликующих или мычащих. Но войдут и останутся в истории бывшего народа их имена[116].

Бывшего — потому что и тут Батька всенародный абсолютно прав: семь гномов — это не народ.

Не тысяча, как Ванечка Старкевич говорил, а только семь. Эх, с этим письмом бы пройтись, собрать десятки, сотни тысяч подписей, ходоков в Первопрестольную отправить, тысячи дверей обойти, но достучаться. Чтобы услышали вопль исторически знішчаемага народа: ОСТАВЬТЕ НАС В ПОКОЕ!

слепые

Вопросов опять больше, чем ответов, но написано все же ладно. Посему, испытав душевный подъем, Виктор Евгеньевич полистал справочник Союза писателей, отыскал домашний телефон Володи Сокола, тут же и позвонил, чтобы поздравить автора. Его всегда радовало, когда хорошим людям удавалось написать хорошо и звонко.

Володя Сокол насторожился. К похвалам собратьев писатели как бы не привыкши. Да и досада после недавней лажи с «Заявлением» еще не прошла.

Поэтому разговор не получился, больше того, совсем непреднамеренно зашел не туда. Дудинскас ему — про сто тысяч подписей, Володя в ответ: «Вот ты бы, Витя, и собрал. Если такой умный». Дудинскас — про то, что он уже насобирал — по мешку картошки каждому заслуженному. Володя в ответ: «При чем картошка? Ты, я вижу, в своем бизнесе совсем охренел».

— При том, что собрать сто тысяч подписей не труднее, чем вырастить сто мешков картошки. Тем более чем продать сто тысяч книг.

Суть-то одна и та же работа: заставить обывателя действовать, совершить хоть микроскопический, но поступок — поставить подпись, купить книгу, нагнуться к борозде. С книгами даже труднее: тут надо, чтобы раскошеливались... Сколько раз он как издатель такое проделывал...

— Вот и проделывай!...

— Я бы проделал. Если бы понял, зачем вы пишете в Москву, если так не хотите жить в коридоре.

Дудинскас положил трубку.

Ничего не изменилось.

белый ворон

Включив вечером телевизор (с некоторых пор он смотрел только московские программы), Дудинскас увидел знакомое лицо. Виктор Столяр, осунувшийся, похудевший. Только что его выпустили из тюрьмы, где в знак протеста против незаконного заключения под стражу он десять суток держал сухую голодовку. Отвечает на вопросы ведущего новостей. Спрашивают, разумеется, про перспективы.

— В конце июля в Республике будет новый президент.

Виктор Евгеньевич недоверчиво хмыкнул.

вызов

В конце июля, как считала оппозиция, истекал пятилетний срок полномочий Всенародноизбранного. Правда, сам избранник считал иначе. Шулерски передернув карты, он внушал своим доверчивым подданным другую арифметику. Началом отсчета положил не день своего прихода к власти, а принятие на референдуме поправок к Конституции. Отжулил таким образом с присущей ему непосредственностью два года правления.

Но точно в предусмотренный Конституцией срок Виктор Столяр объявил в Республике президентские выборы. Воспользовался полномочиями председателя Центризбиркома, предоставленными ему Верховным Советом, точнее, его остатками, продолжавшими считать себя единственно легитимным парламентом. Сам и возглавил «альтернативную» избирательную кампанию.

В областях и районах Столяр сформировал комиссии, нашел какие-то деньги (сумел расколоть кого-то из поверивших ему местных олигархов), организовал выдвижение кандидатов, для чего пришлось собрать почти четверть миллиона подписей. Это казалось невероятным, но снова добровольные агитаторы ходили по домам, снова их отлавливали и сдавали в милицию, снова мобилизованные властью пенсионеры соскабливали со стен в подъездах расклеенные по ночам листовки...

В полном соответствии с буквой закона были зарегистрированы два кандидата. Один из них — бывший премьер Иван Чирик, прибыл из Москвы, где после отставки он работал каким-то консультантом, второй — Симон Поздний, из эмиграции не прибыл, но зато печатно обрушился на своего «соперника» как на «ставленника Кремля и московских гэбистов».

Оба на что-то рассчитывали, но на что — Дудинскас не понимал. Шансов на победу у них было поровну: нуль, как известно, всегда равняется нулю.

Избирательная кампания тем не менее разгонялась, как всамделишная. В независимых газетах публиковались программы кандидатов, сводки о количестве подписных листов, письма избирателей и отчеты с мест. Все, как взаправду, все в партийных традициях доперестроечных времен. На первых страницах даже появлялись (правда, лишь периодически) рисованные странички отрывного календаря с напоминанием, сколько дней осталось до всенародных выборов...

Читая только оппозиционные газеты и не глядя по сторонам, можно было поверить в серьезность происходящего. Но общий тираж независимой прессы едва ли превышал сто тысяч.

Потешные игры...

На что мог рассчитывать Столяр? Чего добивался, раскручивая очевидно провальную затею? Куда пер, не обращая внимания на нападки в официальной прессе и сарказм неформалов, не останавливаясь перед угрозами недругов и скепсисом друзей? Куда гнал поезд этот зарвавшийся выскочка-машинист, доподлинно знающий, что рельсы впереди еще не проложены? Какая страсть, какой азарт, что за решимость им двигали? Кроме понятного стремления возбудить общественный интерес к собственной персоне?

Впрочем, популярность для политика — это не так и мало. Даже неважно, с каким она знаком. Вот уже несколько месяцев имя Столяра у всех на слуху. Вся эта катавасия выдвинула в центр внимания вовсе не кандидатов в президенты, а самого Виктора Илларионовича. Как одного из самых бесстрашных и последовательных лидеров оппозиции. Арестом председателя альтернативного избиркома власти только подлили масла...

Виктор Столяр осмелился. Первым поднял голову и сказал: давайте играть по правилам, давайте избирать нового президента, если нам не нравится бывший. Перевел стрелки на простой и знакомый путь. Ему не все поверили? Ну и что! Какая теперь разница, что об этих «лжевыборах» пишут в официальных газетах, какие сомнения высказывают, какими ярлыками клеймят эту авантюру и ее автора неформальные аналитики! Ведь пишут, и клеймят, и говорят. Впервые обсуждают возможность. И от этого никуда не денешься: избранник здесь, оказывается, не навечно, его можно переизбрать...

«В конце июля в Республике будет новый президент».

Для Дудинскаса было очевидным стремление Столяра раздразнить команду Всенародноизбранного, спровоцировать ее на неадекватные поступки, заставить проявить себя. Замысел ясен: обнажить ситуацию, доведя ее до полного абсурда, хотя бы тем, что будет публично объявлена победа на выборах, причем даже неважно чья. Два парламента, два избиркома, два президента: один у кормила, но не легитимный, не выездной, не признаваемый в цивилизованном мире, другой безвластный, самозванный, но формально узаконенный и публично провозглашенный... Такое не может остаться без внимания.

Ну а дальше-то что? Да, осмелился, да, бросил вызов, да привлек внимание...

луч надежды?

— В конце июля. Будет. Новый президент.

Виктор Столяр произнес это негромко, без всякого пафоса, но и без тени сомнения, буднично, как о свершенном. Так врач сообщает очевидный диагноз. Это был конец интервью, дальше что-то другое замелькало на экране в сводке зарубежных новостей, не менее важных для россиян.

Дудинскас выключил телевизор.

Убежденность Столяра его взволновала. О чём это? Что он имеет в виду? Такими обещаниями ведь не бросаются...

Виктор Евгеньевич живо представил себе реакцию Всенародноизбранного.

Последнее время Батька и без того заметно нервничал. И на ежевечернем телеэкране выглядел плохо: бледный, с покрасневшими веками и пересохшими губами, которые постоянно облизывал, со сбивавшимся зачесом, который непрерывно поправлял. Видно, что человек не вполне владеет собой. Какой же силой характера он должен обладать, чтобы проглотить такую пилюлю, не сорвавшись с петель? Столяр — психолог, он трезв и расчетлив, хорошо зная слабости своего протеже, он, без сомнения, понимал, какой болезненный удар нанесет его издерганной, на грани срыва, психике, как сокрушит расшатанное хронической бессонницей сознание.

Но даже и не слетев с петель, такое не прощают.

Но такое и не произносят ради того, чтобы подразнить. Даже в отчаянии.

Откуда в Столяре столько уверенности, что даже Дудинскасу засветил вдруг лучик надежды? На что он рассчитывает, в чем замысел? Что Виктор Илларионович задумал?

Дудинскас набрал номер.

в чем замысел?

Дверь открыла Нина, супруга Столяра.

Войдя в прихожую, Дудинскас протянул ей пакет:

— Вот фрукты, сок. Взял бы чего покрепче, но, увы... Виктор Илларионович отдыхает? Мы договаривались.

— Спит. Сейчас его подниму. Только учтите, он еще очень слаб...

— Ну, положим, не настолько, чтобы без женской помощи не подняться навстречу такому гостю, — Столяр, в спортивном костюме, худющий, коротко стриженный, отчего помолодевший, стоял в проеме двери, приветливо улыбаясь. — Куда это вы запропастились на целых полгода?

Они не виделись гораздо дольше, года два, пожалуй, с той последней встречи, когда Дудинскас отказался вступить в его предвыборную команду. (Не встречались, даже когда в «Артефакте» печатали его «Заключение специальной комиссии». Понимая сложность положения Дудинскаса и не желая его лишний раз подставлять, Столяр все переговоры вел со Станковым.) Но за передрягами, которых в эти два года хватило обоим, время пролетело стремительно.

— Сначала мне было, признаюсь, не до вас, — улыбнулся Дудинскас, — потом стало как-то неловко объявляться. И вот наконец представился удобный повод.

— Доведя ваше тонкое замечание до присущей вам афористичности, — откликнулся на шутку Столяр, — я бы сказал даже так: «Вообще удобно, когда за решеткой оказываешься не ты...»

— Ну, решеток на всех хватит. Я вот и зашел разузнать, какие там условия, как питание, распорядок...

— Условия нормальные. Все та же повседневная забота, особенно хорошо поставлено дело с питанием. Меня пытались кормить даже силой. Правда, с помощью клизмы. Ребята, говорю, зачем вы так стараетесь? Ведь потом эти конторские крысы, эти долбаные законники обязательно классифицируют ваши действия как пытку. Придется ведь отвечать по всей строгости.

— Помогло?

— Подействовало. Между прочим, я был первым в этом СИЗО, с кем начали обращаться культурно.

— Ну да, — вставила Нина, — особенно, когда везли в «воронке», вывернув руки и подвесив ремнями за поручни... Слушайте вы его! Измывались, сколько могли.

— Имело место. Это они себе позволяли от души, особенно поначалу. Постепенно все наладилось, жаль, на воспитательную работу не хватило времени... Но начало судебной реформы я в их сознание, считай, уже заложил. До признания вины судом всякий подозреваемый не должен ущемляться.

— Мужики, ладно вам хорохориться, — сказала Нина. — Кто будет кофе, кто чай?

За чаем перешли к главной теме.

Дудинскас осторожно поинтересовался, как на самом деле идут дела.

— Эту акулу мы на самом деле свалим, — Столяр говорил все так же убежденно.

— Ежегодно в мире убивают сто миллионов акул. И, как видишь, их количество не убывает.

— Откуда ты знаешь? — заинтересованно спросил Столяр.

— Как-то по радио услышал... — Дудинскас помолчал. — Дело в общем-то нехитрое. У нас ведь все натренированы на истребление акул... Симона Позднего свои же и завалят — сразу, как только он приблизится к вершине.

— С Поздним отдельная история. Он весь разобижен, ему во всем мерещатся козни и подставки. Узнав, что хлопцы из Народного фронта собирали подписи для обоих кандидатов, тут же потребовал, чтобы они вообще прекратили агитацию... Этого еще никто не знает, но свою кандидатуру он решил снять.

— На Симона похоже... Но неужели ты действительно представляешь себе Чирика в роли главы государства? С его бухгалтерским прошлым и нулевой харизмой?

Столяр оценкой заинтересовался. Дудинскас рассказал.

— Приехал в Дубинки, внимательно все обследовал, осмотрел. На лице, что называется, ни один мускул не дрогнул. Надулся, как индюк. Я, говорит, финансист, вот вы мне и скажите, где здесь прибыль. С тем и укатил.

— Может, и неплохо, когда в человеке есть свой стержень?

— Это ты Юрке Хащу расскажи, про стержень. У него, как у режиссера, есть забавное пластическое наблюдение, точно по теме. Когда твой Чирик, принимая делегацию, идет рядом с китайцем, он становится китайцем, даже раскланивается так же. С турками он уже турок, не хватает только чалмы... Хащ подметил, что такое хамелеонство присуще не только «новым банкирам», но и вообще людям, выскочившим на не свойственную им орбиту. В театре они начинают вести себя, как театралы, на приеме — как дипломаты, оказавшись рядом с монголом, он уже монгол... Но исполняют все приблизительно с таким же умением, как девица-девятиклассница изображает из себя опытную проститутку. Делает при этом все, что, как она считает, та должна делать. Получается смешно, особенно тому, кто видел проституток.

Столяр засмеялся. Бросил на гостя изучающий взгляд:

— Жестокий вы, художники, народ. И взгляд у вас безжалостный. Но точный... Жаль, Виктор Евгеньевич, что вы лично уже спеклись. И не приходится рассчитывать на вашу помощь... К слову, и на Чирика уже тоже не приходится рассчитывать. По имеющимся у нас сведениям, в ближайшие дни на него наедут по финансам.

Такие слухи и до Дудинскаса дошли. Батька потребовал от прокуратуры начать расследование по какому-то миллиону долларов, который, будучи банкиром, Чирик будто бы перечислил иностранной фирме, исчезнувшей с концами. Поговаривали, что как раз на избирательную кампанию Всенародноизбратого и был истрачен этот миллион. На правду походило, но, услышав эту версию от Мальцева, Дудинскас съехидничал:

— А что, у самого Чирика нельзя об этом прямо спросить? Вы же одна команда...

Но если не Поздний, если не Чирик, тогда кто? И каким образом? Что-то Столяр не договаривает, что-то темнит.

Дудинскаса интересует фабула, развитие замысла, поворот сюжета. Какова схема, если она, конечно, есть?

— Схема у меня есть, — сказал Столяр достаточно твердо. Но уже позвонили в дверь, уже топтались в прихожей какие-то люди. — Что же ты раньше об этом не спросил?! — Виктор Илларионович изобразил досаду. — Чего сразу не сказал, что об этом пойдет речь? А у меня тут встреча назначена. — В комнату уже заходили. Дудинскасу показалось, что Столяр даже рад возможности отложить разговор. — Давайте так... Завтра... Нет, в среду, я вам позвоню и заеду сам. Поговорим об этом подробнее. Ваши советы, ваш опыт и пристальный взгляд нам нужны...

один

В среду Виктор Илларионович позвонил точно в назначенное время. Сославшись на занятость, извинился и встречу отложил. Сговорились на днях созвониться...

Но не созвонились и не встретились.

И потому, что Столяр не зашел, точнее, даже потому, что позвонил при такой занятости удивительно вовремя, Дудинскас понял: никакой схемы, никакого ясного плана у него нет...

Виктор Столяр отчаянно блефовал. Вопреки логике и здравому смыслу...

Что позднее и подтвердилось. И тем, как повел себя Симон Поздний, со всеми разругавшись и таки сняв в последний момент свою кандидатуру, и тем, сколько помоев оппозиционеры друг на друга вылили, и тем, как дружно набросились потом на Столяра, вынудив его снова хлопнуть дверью, теперь уже партийной. В газетах по этому поводу писали: «Член политсовета "Гражданского согласия" Виктор Столяр, не выдержав обвинений в фальсификации им результатов голосования, покинул зал заседания». В одной из газет кто-то из его соратников оправдывался: «Я указал ему на крупные недостатки в работе, правда, в грубой форме. Он обиделся и бежал немного капризно».

Несколько месяцев спустя Дудинскас, уже снова публицист, работая по заказу Мальцева над статьей, подводящей итоги альтернативных выборов, написал:

«Обладая аналитическим умом и способностью просчитывать ситуацию, Виктор Столяр добился не только главной цели кампании (пропагандистский успех), но и запланированного побочного эффекта: вскрытие противоречий внутри оппозиционного блока».

Публиковать статью он не стал и даже в редакцию не отнес. По той причине, что вовсе не был уверен, действительно ли Столяр добивался такого результата.

Но добился. Противоречия вскрылись, он остался на поле брани один.

То, что его недолюбливают, Столяр и раньше знал, постоянно ощущая, что ему не верят, завидуют его растущей популярности, злорадствуют по поводу любой неудачи. Но, как и всякий одержимый человек, готовый в стремлении к цели выполнять любую неблагодарную работу, он полагал, что вправе рассчитывать на поддержку партнеров. Хотя бы вначале. Что потом — будет видно, потом разберемся, всегда можно разобраться... Сейчас главным было убрать Батьку. Пусть не сразу, пусть сперва только расшатать здание, выстроенное Всенародноизбранным за пять лет правления, напугать его хозяев, спровоцировать их на дурацкие поступки, воспользоваться смятением обескураженного противника... И выиграть, умело и точно проведя партию.

Неудача с выборами развеяла последние иллюзии и показала: рассчитывать не на кого. Никакого единства «в рядах оппозиции» нет, ни о чем нельзя сговориться. Каждый по-прежнему готов признавать только свои планы и ценить только себя. Каждый тянет одеяло в свою сторону.

...Знакомые мотивы. Накануне еще первых, как их называли, демократических, выборов в Верховный Совет Дудинскас, кандидат от Народного фронта, к своему удивлению, увидел, что Симон Поздний сражается за депутатский мандат в гордом одиночестве. Так и ходит вечерами по квартирам окраинного микрорайона, расталдычивая свою программу впервые его увидевшим и никогда про него не слыхавшим жильцам. Даже листовки не только сам пишет, размножает, разносит, но и расклеивает.

— А где же твои соратники? — спросил Дудинскас.

— Они временно не соратники, — мрачно и плохо скрывая досаду, сказал Поздний. — Они такие же кандидаты, как и я.

Незвано заявившись на заседание штаба Народного фронта, Виктор Евгеньевич разразился пламенной речью.

— Неужели вы не понимаете, что в случае провала Симона все ваши победы, вместе взятые, не стоят ломаного гроша? — взывал он, не обращая внимания на протестующие жесты смущенного Позднего.

Пристыженные сотоварищи надулись, но все же постановили, что каждый со своей группой поддержки хотя бы день оттрубит в б круге лидера.

После заседания Дудинскас, как часто бывало, подвез Позднего домой. На прощанье Симон с необычной теплотой пожал ему руку:

— Дзякую. Хлопцы у меня хорошие, но без подсказки многого пока не понимают... Не знают правил.

«Хлопцы» выросли и в подсказках уже не нуждаются. Но что за порядки такие, где каждый думает только о себе! И никому нет дела до остальных. Разумеется, до поры: всякого, кто высунулся, свои же утопят в помоях.

формальный лидер

Оставшись один, устно и печатно оплеванный, раздосадованный результатом, сведенным на нет стараниями соратников,. Виктор Столяр не собирался отступать.

Хочешь не хочешь, но против реальности не попрешь, и любые завистники вынуждены были признать, что избирательная кампания выдвинула его в лидеры.

В опальном Верховном Совете его единогласно избрали исполняющим-обязанности председателя. При всей виртуальности статуса это открывало какие-то перспективы, тем более что руководители оппозиционных партий, пусть под его нажимом, скрипя зубами, согласились делегировать Верховному Совету полномочия по ведению переговоров с властями, начатых под эгидой международной консультативно-наблюдательной группы.

Формальный лидер... Было ли это частью его плана, или просто так выстроился сюжет? Была ли у него вообще какая-то схема? Они так и не встретились. Виктор Илларионович был настолько упрям в своем одиночестве, что в чьей-либо поддержке, похоже, не нуждался.

Дудинскаса это даже не огорчило: почувствовав, что Столяр блефует, он сразу утратил к истории интерес. Голая политика его давно не занимала. Что до переговоров с властями, то никакого практического смысла в них Виктор Евгеньевич не видел, никакой пользы от них не ожидал... И снова — в который раз! — он потянулся к чемоданам. Надежды на перемены не оставалось, по крайней мере до той поры, пока в политику не придут свежие силы.

свежий ветер

Дудинскаса и раньше довольно часто спрашивали, что будет, как дальше жить.

Начальники, с которыми он немало общался, ответ знали всегда. Их дети учили английский. Не случайно, как только началась перестройка, труднее всего стало поступить по специальности «история и иностранный язык». Не в иняз — там учиться тяжело. А здесь — и видимость образования (история), и язык, то есть возможность от этой непонятной истории, которая каждый год меняется, оборваться. Туда, откуда она уже видится только издали, и не месит людей, как трактор, а оказывается обычным гуманитарным предметом, причем абстрактным, так как от нее уже никто не зависит.

Поэтому, отвечая на вопрос, как жить, Виктор Евгеньевич чаще всего советовал:

— Думайте о детях, учите английский.

В том смысле, что, как только вы начинаете размышлять о том, что здесь будет, вы невольно возвращаетесь к известному совковому идиотизму: думать о будущем, вместо того чтобы жить сейчас. А жить сейчас — это значит отсюда слинять, что лучше всех, к слову, понимает сам Всенароднолюбимый. Отчего и нацелен на Москву.

ванечка

Ванечка Старкевич приехал к Виктору Евгеньевичу на дачу в Дубинки. На весь воскресный день. И с девушкой.

Такого от него Дудинскас не ожидал. От неформалов он вообще не ждал ничего человеческого, тем более от молодых. Ему представлялось, что их сознание так загружено политикой, а круг интересов настолько ею ограничен, что это как бы автоматически исключает из личной жизни многое. И когда однажды в Дубинки прикатила экскурсия Народного фронта, это показалось ему невероятным, и уж совсем невероятным было, что Симон Поздний к пятидесяти годам все же оженился и эмигрировал всей семьей.

С юных лет наборовшись с «первой» властью, чуть-чуть поучившись в каком-то платном вузе, легко сообразив, что специальность так не получают, Ванечка институт бросил и, как известно, поступил сразу в «четвертую» власть, став газетчиком. И, что казалось совсем невероятным, из молодых — самым ярким и талантливым.

Правда, всегда с удовольствием читая его резкие заметки — и в московской газете, и в неформальных местных, Дудинскас обычно не задумывался, о чем же Ванечка пишет. А однажды задумавшись, так и не смог вспомнить. Зато понял, в чем секрет успеха Ванечки и его молодых коллег, почему они с таким интересом читаются, почему так много пишут, откуда у них такая хлесткость и почему ничего не остается в памяти от их писаний. Пишут-то они не репортажи, не очерки и не фельетоны — строчат письма в газету. Письма и раньше были всем интересны. «Письма читателей — наш хлеб», — говорили газетчики во времена Дудинскаса, правда, особенно ценились тогда письма с мест. Чтобы прямо от станка или со свинофермы...

На все остальное Ванечки не хватало: он и так едва успевал всюду побывать, все увидеть, во всем поучаствовать, а потом всем, что пришло в голову, поделиться с читателями. Да еще и шпильки вставить, чаше всего яркие и остроумные. Что-нибудь о Батьке, который ухитряется возглавлять двуязычное государство, не владея ни одним из известных филологам языков. Читать интересно, даже весело... А что еще надо?

Не хватало Ванечки на все остальное еще и потому, что он опять становился революционером. Ему наконец-то исполнилось двадцать семь, и он снова мог во всем участвовать, не боясь засветиться и «загреметь в рекруты».

— Что делать, Виктор Евгеньевич? — спрашивал Ванечка. — С чего начать? — он говорил теперь в основном революционными заголовками (кто виноват, он знал).

не хватает фантазии

В отличие от давних партийных функционеров, всегда готовых что-нибудь «остроумное» учинить, вроде «исторического мордобоя» 30 октября, у нынешней оппозиции фантазии не густо. Все-таки совсем не делатели. Симон Поздний у них был единственный выдумщик и драматург. Это он, к восторгу публики и ужасу властей, мог новоявленным Христом Спасителем пройти по проспекту — с огромным крестом на плечах впереди многотысячной колонны с хоругвями, колоколами и горящими свечами.

Виктор Евгеньевич помнил, пожалуй, только две акции оппозиции, которые произвели впечатление.

Это «белые пятна» в газетах — вместо запрещенного властями доклада депутата Антонова о коррупции в окружении Всенародноизбранного... Хотя и досадно, что первой с чистой страницей вышла самая официальная газета. И таким образом ее главный редактор Игорь Осокский утвердился как бесстрашный борец за свободу слова. Тот самый Осокский, который еще недавно написал (по материалам радиоперехватов КГБ) заказную «разоблачительную» брошюру о «диверсионной деятельности» радиостанции «Свободная волна»...

Это молодежная акция «Город наш!» Впрочем, и она не придумана, а позаимствована из советских времен. Местные хлопчыкі i дзяўчынкі, вывешивая по ночам в недоступных местах бело-красные стяги, лишь повторяют известный по школьным хрестоматиям отважный поступок комсомольцев-подпольщиков в оккупированном немцами Краснодоне...

Вот, пожалуй, и все из того, что запомнилось. Не хватает выдумки, нет режиссера, нет сценариста.

— Я с вами, Виктор Евгеньевич, абсолютно согласен, — сказал Ванечка Старкевич. — Вот вы бы с вашей творческой изобретательностью нам и подсказывали...

катька и данушка

Девушка у Ванечки была хороша, пожалуй, даже очень. В длинной до пят юбке с разрезом на всю длину, с короткой стрижкой темно-каштановых волос, бело-красной косынкой на шее и огромными подведенными глазищами «в стиле ретро» — оказывается, сейчас модны глаза в стиле ретро.

Глянув на нее, Виктор Евгеньевич подумал о быстротечности времени. Если, посмотрев на девушку, задумываешься о быстротечности времени, с девушкой все в порядке.

С Ванечкой тоже все было в порядке, но, видимо, из-за девушки, Ванечка на сей раз Дудинскасу не понравился. Перемещаясь рядом с ней, он колыхался, извиваясь, как шест, а останавливаясь, торчал, как ручка от лопаты. И вообще, несмотря на букетную торжественность, был почему-то похож на сельскую телеантенну с венчиком светлых кудряшек.

Ее звали Катька Сумарокова («так и в паспорте — Катька»), она училась в Колледже искусств, они гуляли; когда спустились с мельницы, она показала Виктору Евгеньевичу альбомчик с фотографиями своих «последних работ». Картинки ему понравились, тогда Катька рассказала, что мечтает поступить в местную Академию художеств.

Дудинскас спросил:

— А почему не в Париж?

Катька смутилась, расслышав за вопросом похвалу. Но она же патриотка родной Республики, ей не надо в Париж, она оказывается, никогда не смогла бы бросить свою бацькаўшчыну...

За десять лет, пока Виктор Евгеньевич занимался бизнесом, Катька росла и выросла, некая Родина у нее появилась, родная мова, и флаг. Уже, оказывается, выросли молодые люди, которые и дома, и на улице, и на занятиях общаются на родном языке, которые вообще не проходили историю КПСС, а наоборот, узнавали из новых программ про Великое княжество, про Народную Республику, учились гордиться доблестью предков и превыше всего ценить незалежнасць.

Вообще-то они приехали втроем. С ними — молодой американец Данушка. Из семьи украинских эмигрантов первой волны. Полное имя Богдан Андрушкин: Богдан, Богданушка, Данушка, Данушка. Работал он на радио «Свободная волна», где и Стреляков, но, кроме того, прекрасно пел, хотя специально и не обучался.

В прошлый его приезд в Дубинках устроили национальный вечер. Приехали неформалы, Данушка пел под гитару на мове, они расчувствовались и ходили за ним в умилении, как за иконой в Крестный ход и всё повторяли, что он и Голос, и Совесть бацькаўшчыны, ее Национальная гордость и даже ее Флаг. Пел Данушка и по-французски, и по-английски, и по-украински, но этого старались не замечать.

Дошли до того, что принялись беднягу уговаривать остаться здесь навсегда, не в Дубинках, разумеется, а вообще на Родине, про которую он так поет.

Пел Данушка и впрямь чудесно, но Дудинскас возьми Да и скажи вслух, что подумалось:

— Боже, какая же это несчастная страна, если для того, чтобы стать тут «символом нации», надо не здесь родиться, никогда здесь не жить и даже по национальности быть американцем.

Сегодня в доме Дудинскаса едва Данушка настроился, едва запел, едва пошел выводить колена своим чистым и звонким голосом — вот жаўрук, вот салавей, весновы шпак, вешнеўка-калакухалка![117] — Катька вспыхнула, взметнулась. Слушать она пристроилась на лестнице, тут поднялась, коленку в разрезе выставила, косынкой-флагом взмахнула — что тебе Свобода у Делакруа:

— Данушка, бля, оставайся! — с такой тоской по родине, как будто ее оторвали.

— Катька, дрянь, учи английский.

Что за проклятие над всеми здесь, когда даже за независимость тут радеют так, что приходят к чему-то противному.

Катьке Сумароковой, дурехе, в Париж бы с ее талантом и заводным характером обрываться после колледжа, чтобы болтаться там каким-нибудь юным Ван Гогом или Марком Шагалом. Не должно было так случиться, чтобы художник, да и любой человек из идейных соображений не мог бы уехать в Париж; где такое видано, какому голландцу или испанцу что-то иное здесь в голову бы пришло, кроме нормального перемещения в пространстве? Ведь сорвись она, может быть, хоть один талант был бы спасен. Так нет же, они американца Данушку сюда притянуть готовы, чтоб и его осчастливить привязанностью к бацькаўшчыне... Чтоб и у него — квасной, местечковый патриотизм, мова, независимость, долг и флаг... Катька Сумарокова — честная деваха, она не может уехать, это Симону Позднему, Тушкевичу и всем остальным патриотам удалось, они не впустую старались, но что же теперь? Раскачали лодку, вручили юнакам i дзяўчатам флаг, напичкали их идеями и выпрыгнули на сухой берег, сдав их за ящик гвоздей, за разбирательства, кто самый главный?

идите в библиотеку

Но нет, Ванечка Старкевич все же не просто отдохнуть прикатил. Это о нем Виктор Евгеньевич слишком хорошо подумал.

Решив поднять флаг и начать революционную деятельность, приняв, как он выразился, на себя ответственность и глядя далеко вперед, Ванечка приехал к Дудинскасу за советом. Сначала только за советом. Он помнил, как они сражались с Галковым, как классно (он так и сказал «классно») Виктор Евгеньевич тогда ими руководил.

Но Виктор Евгеньевич его разочаровал. Нет, не тем, что стал советовать Ванечке учить английский, тем более что английский, и достаточно неплохо, Ванечка откуда-то знал. И не тем, что стал его отговаривать. Просто Дудинскас был уже совсем не тот. Он уже откувыркался.

Глядя на Ванечку, он вспомнил, как это было тогда трудно — отрываться от нормальной жизни, от работы, от домашних проблем и заставлять себя, взобравшись на лавочку возле гастронома и взяв мегафон, начинать проповедь. Рядом с тем же Тушкевичем... Пока кто-то из прохожих что-то оскорбительное не кинет, а ты в ответ не огрызнешься. И вот уже люди, уже останавливаются, вот уже толпа, ты заведен, и тебя уже не могут оттащить, чтобы вернуть к нормальной жизни, для чего опять нужно совершать усилие... Трудно тогда это было, а теперь, пожалуй, уже и невозможно...

А самое главное — ради чего? Окна в кабинете Тушкевича (уже избранного депутатом, уже вице-спикера) выходили на площадь, прямо на институт, где он до всех митингов и выборных кампаний работал хорошим профессором. Дудинскас, как-то оказавшись в кабинете, его спросил: «Стоило ли затрачивать столько мегафонных усилий, чтобы всего-то перейти площадь?»

Вячеслав Владиславович с высоты положения шутку не воспринял. Не подозревал тогда, как скоро вернется назад. К счастью, не утратив профессорской интеллигентности, а только чуть ее подрастрепав.

— Нет уж, Ваня, каждый должен заниматься своим делом. А каждому делу свое время. И всем нам свое место...

Ванечка Старкевич искренне огорчился.

— Нам бы ваш опыт. Желание что-то делать у нас есть, но...

— Фантазии не хватает? Опыта?

— Вот то-то и оно, — согласился Ванечка. — Что же вы нам посоветуете? С чего начинать?

Посмотрев на Ванечку, Виктор Евгеньевич понял, что спрашивает тот серьезно, а не просто для поддержания разговора. Серьезно и ответил, как бы Не к нему обращаясь, а ко всем его революционным соратникам:

— Идите в библиотеку.

Ванечка не понял, обиженно надулся.

— Поднимайте труды, изучайте классику марксизма-ленинизма и революционный опыт. Сначала стратегию, потом тактику. А потом уже сами разрабатывайте методички.

И добавил с грустным сарказмом:

— Опыт революционной борьбы и учебы гарантирует успех. С ним мы однажды уже пришли к полному маразму, который теперь расхлебывает весь мир.

— Это вы все правильное говорите, но не очень конкретно. Про методички...

— Конкретно? Хорошо... Напишите, например, пособие, как изготовить и где укрепить флаг. А потом организуйте, чтобы флаги в одно утро взвились сразу во всех городах и селах... Напечатайте инструкцию, как вести себя при задержании. Как следователям на уши вещать лапшу, как в камере перестукиваться, как передавать на волю записки...

Теперь Ванечка старательно строчил в свой блокнот.

— Что ты делаешь? — спросил Дудинскас ошарашенно.

— Записываю.

Ванечка-отрицатель, Ванечка-журналист и революционер весь был внимание. Как отличница на втором курсе. Виктор Евгеньевич сразу стал лектором: отличниц он всегда любил.

— Вы про стратегию... — подсказал Ванечка.

— Хорошо. Сформулируйте национальную идею, точнее, государственную — со словами вроде «национальная» старайтесь обходиться осторожнее, они всех отпугнут... Дальше нужны стратегия и тактика ее проведения в жизнь. Потом, как уже говорилось, методические разработки...

Ванечка недовольно поморщился. Хватит про методички, он и в институте из-за этого не доучился. Давайте о главном, об основном, в чем государственная идея?

— Ладно,— согласился Дудинскас.

Главным, как ни верти, здесь остается коридорность. Из-за чего и разгорелась эта заваруха с объединением: только за это Республику и готовы были принять в Россию. Об этом прямо все и говорят: коридор, ворота между Востоком и Западом...

Дудинскас вспомнил про марку. На что только они не готовы пойти, чтобы оказаться у крана... И Батька все это прекрасно понимает. Пока он у крана — за ним сила.

Хотя угрозу закрыть кран он даже произнести боится. Он и открыть, и закрыть его не может, не может продать его, вообще не может им распоряжаться. Еще и от страха, что этот кран ему и не принадлежит, о чем будто бы только он знает. А не принадлежит он ему по определению, по самой сути — не крана, а Батьки. Они разного масштаба. Больше-то у него за душой ничего нет, поэтому он несоизмерим с этим краном и может с ним делать одно — использовать в качестве дразнилки. Они совпали случайно, как стечение обстоятельств. Если холопу отдать Эрмитаж, он там может только нагадить. Он не сообразит использовать его как Эрмитаж, как дворец или как спальню. Только как сортир — из ненависти. Как из ненависти новый управляющий Дубинок устроил на любимой поляне Дудинскаса помойку...

Ванечка поскучнел: «Вы все о своем».

Про марку, про кран, про Дубинки ему было неинтересно, про них он все знал.

— Вы мне не про это. Вы мне про то, о чем говорили Виктору Илларионовичу, ну, про самое главное, чтобы всех сплотить.

Ванечка цепкий, Дудинскас и не помнил, когда он ему успел рассказать.

— Так это же и есть самое главное! — Виктор Евгеньевич заговорил, как профессор. — Вам нужна идея, способная объединить и мобилизовать общество? Такую идею нужно не придумывать, даже не искать, а просто увидеть. Увидьте, наконец, трансцентральное положение Республики, и вам сразу станет ясно, что делать, включая и самое интересное, — на что мобилизовывать молодежь. Дайте хлопцам возможность подурить. Пусть они, например, создают отряды самообороны и выходят сторожить каждый метр газопровода, нефтепровода, железной дороги и автотрассы...

— Зачем? — не понял Ванечка. — Никто же не нападает.

— А ни за чем! Объявите нефтепроводы, дороги, границу национальным богатством, закройте к ним бесплатный доступ — неизвестно, как к этому отнесется та же Россия. Очень может быть, что нападут.

Ванечка оживился:

— Можно охранять каждый метр! Сколько у нас сторонников, столько метров и охранять. Или наоборот — сколько метров, столько собрать и сторонников.

вы его знаете

Ничего он больше не хочет, потому что ничего здесь уже не изменится. Когда все уже продано за бесценок, когда только и осталось дом в Дубинках сбыть, избавившись от недвижимости, последнего якоря, мешающего стронуться с места...

Но Ванечка Старкевич снова появляется и говорит:

— Виктор Евгеньевич, неужели вы можете вот так просто сдаться? Все бросить и куда-то отплыть? Понимаете, вы — тот единственный человек, кто мог бы здесь навести порядок.

На что Дудинскас подозрительно спрашивает:

— Ванечка, ты что имеешь в виду?

Оказывается, Ванечка Старкевич имеет в виду государственное обустройство в первую очередь.

— Вот посмотрите, как вы свою деревню сделали!

Виктор Евгеньевич смеется:

— Так ты что, представляешь, что так же просто и все государство обустроить?

— Конечно, — отвечает Ванечка Старкевич. — А что вы тут такого сделали? Да ничего особенного не сделали. А вот все уже увидели — и национальное, и культурное возрождение. Так же и с государством надо поступить.

— Но кто, Ванечка, кто этим займется? Против кого здесь бороться, ясно, а вот за кого — непонятно. И вместе с кем? Кто Батьке противостоит?

Тут Ванечка и говорит:

— У меня есть такой человек, вы его знаете.

Уж не Ванечка ли он? Дудинскас посмотрел совсем подозрительно,

славянский характер?

Виктор Евгеньевич и сам подумывал о невероятном варианте. Но не о таком же.

— Здесь совершенно другое нужно, — сказал Дудинскас. — Здесь дурачок нужен. Наглый дурашка:

Виктор Евгеньевич улыбнулся. И слову, удачно выскочившему, и тому, что вспомнилось.

...По старому Арбату, перестроенному в бульвар, шел высокий стройный человек в модном удлиненном плаще черного цвета, при шляпе и в очках с черными кругляшками. Постукивал перед собой тросточкой, нащупывая путь, но двигался быстро. Остановился, кинул шляпу к ногам, очки приспустил на нос, оглядываясь на заинтересовавшихся его странным видом зевак.

— Ладно, славяне, деньги давайте. Только быстро, мне некогда.

И тут же посыпались монеты, полетели бумажки.

Честность и легкость поведения у славян всегда были в цене. А вправду, чего дурить?

Может, и есть только один путь заменить Всенародноизбранного у власти. Если придет молодой, откровенный, веселый баламут и скажет:

— Дайте порулить, блин. Так хочется!

Если поверят, что хочется действительно очень, свободно дадут порулить[118].

кто же?

Но Ванечка смеется:

— Нет, Виктор Евгеньевич, я потом, я следующий.

А сейчас-то кто?

— И кто этот человек? — спрашивает Дудинскас.

— Это хорошо известный вам человек...

заявка на сценарий

И вот — Столяр. Почему именно о Викторе Илларионовиче с ним Ванечка заговорил? И даже оставил характеристику, сочиненную им «на Столяра».

«...В. И. Столяр обладает харизмой обратного с бывшим президентом знака, он общителен, остроумен, не лишен сарказма, внешне представителен, умеет нравиться, что располагает к нему значительную часть интеллигенции и женский электорат. В достаточной степени самокритичен, что не мешает ему высоко оценивать собственные возможности и свою способность оказывать влияние на развитие политических процессов. Готовность к решительным действиям, ясность высказываний и категоричность оценок обеспечивают ему определенный авторитет у активной части населения.

...В настоящее время вокруг Столяра сплачивается команда образованных, профессионально подготовленных политиков и специалистов, объединенных целью восстановления в Республике конституционного строя мирным путем.

...Виктор Столяр принципиален и последователен, зачастую до максимализма, что иногда порождает конфликтные ситуации. Тем не менее благодаря безупречной логике, эрудиции и хорошей подготовке способен склонить на свою сторону даже агрессивно настроенных оппонентов. В сложных и нестандартных ситуациях решительно берет ответственность на себя.

...Имея четкое представление и достаточно ясно сформулированные предложения о путях развития государства, Виктор Столяр отличается способностью к реальной оценке ситуации и открытой восприимчивостью конструктивных идей».

Дудинскас, конечно, с этой затеей Ванечку прогнал. Тот и уехал, оставив характеристику.

«...По оценке экспертов, В. И. Столяр наиболее перспективен как политический лидер. Он достаточно популярен в аппаратной среде. Его «раскрутка» будет значительно облегчена благодаря тому, что он умеет подать себя, произвести на аудиторию впечатление, создав и строго поддерживая свой образ».

Текст, сочиненный Ванечкой, а точнее, мысли о том, зачем ему Ванечка эту характеристику подсунул, не оставляли Дудинскаса в покое.

две харизмы

Повторим пройденное.

Республика — коридор. Батька — ключник. У него ключи от Европы для России. Все полагают, что он мечтает эти ключи вдуть за царскую корону. Хотя на самом деле продавать он не собирается, а втайне надеется всех обдурить. Вы меня только впустите воды напиться. Дальше он знает, что делать, или думает, что знает. Серьезные люди в России над этим смеются, не понимая, что играют с огнем. Не помнят, живя вдали, что получилось, когда «колхознику» однажды опрометчиво дали спички.

Хочет он так много, что его притязания там всерьез не воспринимают. Его даже не осаживают — прощая, как шаловливому мальчонке, все его выпады и резкости[119].

Он в прихожей, на него и смотрят, как на тех, кого дальше прихожей не пускают.

Поиздеваться над ним еще могут, продержав однажды в самолете, как в сенях, и не предоставив воздушный коридор. Или, сговорившись подписать такой важный для него и ни для кого ничего не значащий Договор (теперь о создании Союза), в последний момент объявить, что такие значительные подписания ну никак нельзя производить — при осипшем от бронхита голосе. Или еще чем-нибудь подразнить, выставить, указав место...

Нет, ключник нужен совсем другой — не из прихожей. Знающий себе цену и цену ключа, решительный, холодного ума и циничный, но уж никак не пугливый. Способный оседлать кран. И получить с этого так много, чтобы ни от кого не зависеть.

Но прежде, чем другой, сначала надо избавиться от этого. Что, вообще говоря, не так уж трудно. Дудинскас понимал: на Батьку только цыкнут, он сразу и шмыгнет.

Дело оставалось за малым: кто этот новый ключник? И кто цыкнет?

«Ну что же вы очевидного-то не видите! — Слышался голос Ванечки, хоть он давно уехал. — Виктор Илларионович только и может».

А что? Положению Столяра не позавидуешь. Высунулся, засверкал, тут же и получил — и от чужих, и от своих. Обложили. Но не сломался, значит, не слабак, значит, бесстрашный. Да с харизмой. Еще и обратного свойства.

Совершенно четко осознавая, что Столяр совсем не подходит, да и не мог бы, Дудинскас вдруг понял, что Ванечка прав, что да, и даже неважно, какой Столяр, потому что он просто единственный, действительно единственный во всем этом долбаном пространстве, который может лично противостоять. И если кому-то здесь такое под силу, так только Виктору Илларионовичу Столяру.

И Виктор Евгеньевич решился — нет, не еще раз попробовать — боже упаси! — нет — просто посмотреть, выслушать, ни на что, собственно, не рассчитывая, ни во что ни веря и не зная, зачем это ему нужно.

обида

Хотя последнее он, пожалуй, все-таки знал: СТЫДНО УХОДИТЬ ПРОИГРАВШИМ.

Как-то он сблизился, сроднился с этой частью земной поверхности. Такое, наверное, неизбежно: за столько-то лет! Ну и что, если провинция и правят здесь провинциальные дураки, если вопреки географии и несмотря на местечковые амбиции здесь так далеко от центра?.. Но что значит далеко, когда человек получает собственную квартиру? Человек так устроен, что центр для него все же там, где он живет, хотя не всегда это сразу осознается.

Дудинскас свой дом нашел поздно. Ощущение, что здесь он у себя, пришло к нему годам к сорока...

...Едва освоившись с этим новым для него состоянием, он, однажды выйдя на улицу, увидел, что какие-то партийные чинуши учинили в его доме мордобой. Естественно, он возмутился, полез безобразие останавливать. Потом, протестуя против их вероломства и безнаказанности, ввязался в свалку... Тогда многим казалось, что они победили. И не только Галкова на выборах. Открывались перспективы, и, оставив политику, он обратился к более интересным делам.

...Хотел ли он создавать типографию, химичить с финансами, уходя от налогов, печатать ценные бумаги, сражаться с контролерами и со Спецзнаком, придумывать все эти хитрости с документооборотом, таможенной маркой и вообще заниматься всем, чем заниматься ему пришлось? Нравилось ли ему обивать начальственные пороги, объяснять, упрашивать, унижаться, принимать бесконечных гостей, кормить и поить в Дубинках «нужных людей» и «больших ребят»? Трудно сказать... От характера — пожалуй, что и да. Чаще всего ведь никто и не заставлял. А вот ради выживания — тут уж точно не нравилось и не хотелось: было противно.

В том-то и загвоздка, что, для того чтобы понять, хочется ему что-то делать или нет, не хватало элементарного: возможности делать или не делать — оттого, что делать хочется или не хочется, а не потому, что тебя принуждают.

Его заставляли делать такое, чего ему не хотелось совсем. Тогда он все продал, чтобы уйти. Почти уговорив себя в том, что это есть свобода выбора.

Но он успел сорвать с места, увлечь, уговорить, потащить за собой множество людей.

Сначала он рассказывал им, как можно работать и жить, а они не верили ни одному его слову, полагая, что им (как обычно) вешают на уши лапшу, и смотрели на него как на психа, но потом все-таки начинали верить; верить всегда хочется, особенно когда все одно некуда деться, как некуда было деваться его другу Гоше Станкову, Ольге Валентиновне, водителю Диме Небалую, Тамаре Ивановне или художнице Таньке Нечай... Не то чтобы совсем некуда — деваться всегда есть куда, но вот чтобы со смыслом, чтобы захотелось за кем-то идти, такое подвернулось впервые. Они и пошли. Он всем им доказывал, а многим и доказал, что в своем дофенизме они были не правы; он многих сумел зажечь — хотя бы простым любопытством: что могут двести человек, которым никто не мешает. Им хотелось попробовать, он и настраивал их на то, чтобы вместе посмотреть, как оно получится. И оно получалось... А потом обнаружилось, что ничего не вышло. Карточный домик, на который не то что дунуть, дышать нельзя, фанера, один сплошной артефакт, и Юрка Хащ был провидцем, когда он придумал название.

Дудинскас считал, что создает Ноев ковчег, оказалось — галера!

...Они были, пожалуй, не слишком хорошей командой, все эти Вовули, Агдамы, Карповичи, Тани, Оли, Гришки и Геннадии Максимовичи, они не очень ловко и не всегда усердно гребли, изрядно сачковали и пускали пену, они и мешали, и не понимали, иногда даже предавали. Но сейчас не он ими, а они — им обмануты. Да, часто они лишь изображали из себя соратников. Дурили, швыряя на стол заявление об уходе... Но когда он в ярости гнал их взашей, они не уходили, вцепившись в весла галеры: для многих из них она оказалась вдруг лучшим в жизни, если и вообще не единственным, с чем они связали свои надежды и свою судьбу.

В отличие от каждого из них у него всегда оставались запасные варианты: возможность вернуться в кино или к литературным делам — в «Артефакте» он ведь, кроме всего, собирал материал. Конечно, он вкалывал больше любого из них, больше нервничал и страдал — хотя бы от унижений. Испытав все способы спасти эту галеру, он ощутил за собой право все бросить и уйти к своей прежней профессии, где все зависело от него...

Так что же теперь?.. Уехать, все оборвав? Или остаться, тихо смирившись с полным отсутствием перспективы?..

В выходной день приехали Ванечка с Виктором Илларионовичем. С ясным ответом сразу на все вопросы.

план

Привезли план, как от шурикизма избавиться.

План состоял в том, что нужно использовать момент и произвести... обычное аппаратное смещение. Сместить Батьку до выборов. В связи с истечением срока полномочий. Причем сместить чужими руками, что Виктору Евгеньевичу сразу понравилось: своими он уже наработался.

Тогда, согласно Конституции (и в соответствии с планом), Виктор Столяр становится временно исполняющим обязанности главы государства. И дальше — три месяца на свободные выборы. На которых, без всякого сомнения, будет избран тот, кого поддержит Москва и кто попросит Батьку оставить свой кабинет.

Ставка делалась на Москву. Батька ей не нужен ни здесь, ни там: слишком много он хочет — за то, что при любом Капусте Москва имела даром, а при любом Месникове задаром бы снова получила-. Только нужно подсказать, как это грамотно сделать.

Дело оставалось за малым: уговорить Москву, лучшим образом представив ей Столяра.

За этим они, собственно, и приехали.

все совпадает?

В том, что Шурик Лукашонок слабак, Дудинскас не сомневался.

Опоры даже в ближайшем окружении у него нет. Его слишком боятся, понимая, что каждого он в конце концов выгонит или посадит[120]. Страх, известно, — не лучшая из опор. Тем более когда боятся они не только его, а еще и перспективы отвечать за все, что здесь с ним наворочали... Если не успеют переметнуться, получив старый портфель из новых рук.

Вот эти портфели (по замыслу) и должна была предложить им Москва. Однажды пригласив Месникова, Матусевича, Сорванца, ну еще министра обороны, кого-то из правительства... — вполне достаточно десятка человек.

Москвы Батька боится. И если, вернувшись из Первопрестольной с портфелями, любой из там утвержденных легонько бы его пнул, нет сомнений, что, заскулив, он тут же бы и вылетел — хотя бы потому, что знает, как много нашкодил. Кто способен пнуть? Столяр — первый, у кого хватило бы духу. Необходимая жесткость в нем есть.

Кроме всего, так совпало: Дудинскас действительно мог представить Виктора Илларионовича весьма влиятельным людям в Москве. Была у него там вполне подходящая для этого случая зацепка.

«зацепка»

Фильмы с Хащом они делали в Москве или по столичному заказу, собкором в Республике он работал от московского журнала. И был в столице вполне своим человеком. Вполне свободно выходил на очень важных персон. Перестройка многих списала, но среди его знакомых были и такие, что, напротив, вознеслись к вершинам власти.

Волей случая один из них, Костя Ненашев, в прошлом журналист и ученик Дудинскаса, причем, что важнее, до сих пор признающий его своим учителем, оказался в ближайшем окружении главы государства, а точнее — его первым советником и правой рукой. Вскоре после кремлевского назначения памятливый ученик позвонил Виктору Евгеньевичу и велел с любыми просьбами обращаться. И даже сообщил номер личного пейджера, по которому его всегда можно найти, минуя помощников и секретарей.

Ни разу, даже в самых критических ситуациях, даже в истории с маркой, Дудинскас такой возможностью не воспользовался. Его отношения с Ненашевым ограничивались исключительно журналистскими интересами, что как бы автоматически исключало для него возможность любой «шкурной» просьбы. Правила Виктор Евгеньевич знал. И всегда старался одно с другим не путать, помня грубоватое наставление отца: никогда не смешивать людей, блядей и лошадей.

Но вот пришел черед обратиться. Использовать и эту возможность.

Хотя и без Кости Ненашева, едва прозондировав московскую почву, какие-то номера накрутив, какие-то связи обновив, Дудинскас убедился, что и принят, и выслушан Столяр будет. Хотя и не вовремя все это, ох как не вовремя...

— У нас тут выборы на носу, взрывы гремят, мафия, коммунисты, Чечня... Самим бы обеспечить преемственность... Но клиента готовь. Будем вживлять... Хорошо бы посмотреть, что у него за программа.

Это да, это действительно хорошо бы. Симпатии симпатиями, но и самому хотелось представить, что такое Столяр. Не по Ванечкиной характеристике.

программа

Виктор Столяр «задачу понял» и исчез. Через две недели он появился в Дубинках — осунувшийся, уставший, но в том возвышенно-строгом настроении, которое обеспечивает хорошо сделанная работа.

Начал с невероятного. Оказывается, в соответствии с намеченным, он успел объехать почти всех бывших депутатов Верховного Совета, устранившихся от политики по разным причинам, переговорил и кое с кем из тех, кто ушел по призыву Батьки. И теперь, заручившись поддержкой, он с уверенностью может доложить «для московских товарищей»: Верховный Совет соберет кворум, необходимый для смещения незаконно захватившего власть узурпатора.

Восхитила ли Дудинскаса такая головокружительная результативность? И да, и нет. Больше все же расстроила.

Восхитился он той оптимистичной энергией, которую Столяр излучал. И той нетерпеливой решительностью, даже ретивостью, с какими он рванул, еще и не получив отмашку.

А огорчился Виктор Евгеньевич, поняв, что, как он и предполагал, никакой программы Виктор Илларионович не написал. Отчего, видимо, и находился в таком прекрасном, революционно-возвышенном расположении духа.

Столяр на его недоверие, как на проволоку, налетел.

— Вы меня с кем-то путаете! — и протянул Виктору Евгеньевичу несколько листков, по-студенчески свернутых в трубку — вот вам обещанное, мы, конечно, не писатели, нам до вас, Виктор Евгеньевич, далеко, хотя и вы здесь, — тут он обвел красивым жестом окрестности Дубинок, — прилично забурели... Вот — программа, она четкая и ясная, как слеза младенца... Вы полистайте, а я с вашего позволения отбываю.

Дудинскас посмотрел ему вслед. Ему все больше нравился этот веселый, совсем молодой человек в футболке, обнажающей крепкие мускулы рук. С такой очевидной ясностью действий. И с такой готовностью подставить свои спортивные плечи под неподъемный воз, который он собирался вытащить.

республику — в европу?

Программа была действительно настолько ясной, что... никуда не годилась.

Нет, она годилась для переустройства этого государства и даже для того, чтобы всякое государство на месте Республики могло бы по ней жить.

Столяр с командой «умников», похоже, превозмогли известный соблазн любых провинциальных графоманов и ничего, абсолютно ничего нового не предлагали. Видимо, на самодеятельность и кустарщину у них просто не было времени. Поэтому предлагалось все нормальное, как у всех в цивилизованном мире: конституционная законность, разделение властей, экономические реформы, неприкосновенность собственности, права человека, свобода слова, выход из международной изоляции, прекращение бессмысленной войны с дипломатами. Ну и так далее... Все, как у людей.

Разве что КГБ намечалось переименовать в Комитет Защиты Конституции...

Но идея объединения с Россией в одно государство была названа утопической и непродуктивной. Взамен предлагались... добрососедская дружба и братская любовь, как, впрочем, и остальным соседям. Хотя и обещалось, что в новой политике обязательно будут учтены интересы восточного соседа. Более того, Республике отводилась исключительно роль посредника между Россией и Европой.

И завершал все великолепный по точности хода (Дудинскас от удивления даже присвистнул) предвыборный слоган:

В Европу — вместе с Россией!

Дочитав до этого места, Виктор Евгеньевич удовлетворенно потер руки. Поставив свою последнюю фишку на Столяра, он, похоже, не ошибся.

Покончив с положительными эмоциями, Виктор Евгеньевич тяжело вздохнул и, позвонив Старкевичу, велел ему срочно разыскать Столяра.

— Что случилось? — заволновался Ванечка. — Что-нибудь новое с Москвой?

— Нет, с программой.

— А что с программой?

Программа не годилась совсем.

Жить по такой программе — одно удовольствие. Так и живут... на Западе.

Но соваться с этим на Восток?

Каждое ее слово свидетельствовало о том, что, оказав вдруг поддержку Виктору Илларионовичу Столяру, вместо ключа от Республики московские друзья Виктора Евгеньевича и их высочайший патрон получат возможность поцеловать... замочную скважину.

Об этом и записано было с полной откровенностью:

«Граница с Европой должна проходить на востоке Республики, а не на западе»:

Вряд ли такая раскладка может порадовать тех, кто живет восточнее этой границы.

Харизма его «клиента» оказалась действительно обратного свойства. Это харизма человека, не привыкшего, да и не способного жить в коридоре. Он и в дом свой, к матери, вваливался, широко распахнув дверь:

— Живы?!

Дудинскас задумался...

не свет же клином!

Что ж, на самом деле все это не так уж и плохо.

Разве из любого коридора не два выхода? И только в Москве хотят получить ключ? И на ней свет клином? Разве путь на Запад заказан? Да услышь там про границу, которую можно отодвинуть, да поверь там в серьезность таких намерений, инвестиции в Республику потекут рекой. Все будет оплачено, включая и любую избирательную кампанию. Сюда будет вложено столько денег, сколько нужно.

Что касается личности Столяра, то «Западу», то есть дипкорпусу, Дудинскас мог бы его представить точно так же, а то и успешнее, чем Москве. Если, конечно, удастся его на это уговорить, что представлялось возможным — с учетом отмеченной Ванечкой «готовности видеть реальность» и «открытой восприимчивости» его протеже... И несмотря на одно очевидное противоречие...

разногласия

Противоречие состояло в том, что, будучи с детства ориентированным на Запад (что вполне естественно, если вспомнить, что родился он и вырос в западной части Республики, куда советская власть вместе с московским ветрами пришла на четверть века позже, отчего и пироги там пышнее, и сало толще), именно с Западом Виктор Илларионович Столяр в последнее время ну никак не дружил.

Западные дипломаты и представители международной консультативно-наблюдательной группы во главе с господином Пиком изо всех сил пытались наладить переговоры оппозиции с президентской командой.

А Виктор Столяр, получив (пусть даже формально), казалось бы, вожделенный мандат на проведение этих переговоров от имени оппозиции, вдруг взбрыкнул, наотрез отказываясь в них участвовать.

Во-первых, ему, видите ли, претило прогибаться. И он считал ниже своего достоинства искать компромиссы с Батькой, лишенным, по его убеждению, всяких принципов. И сожалел, что господин Пик и иже с ним его не понимают.

Во-вторых, он лучше всех (?) знал, что ни к чему эти переговоры не приведут. Убедить, мол, Батьку невозможно, тем более переубедить.

В-третьих, Столяр считал, что, приняв участие в этой, как он говорил, мышиной возне, он сразу перечеркнул бы себя как политика, способного твердо противостоять.

С таким трудом создав себе имидж несгибаемого и непримиримого противника преступного режима, Столяр, оказывается, слишком им дорожил, чтобы участвовать «в заведомо дохлом деле».

Дошло и до ссоры.

Недавно господин Пик пригласил Столяра на прием — как одного из ведущих лидеров оппозиции, что в приглашении было специально подчеркнуто.

Виктор Илларионович отказался, обидно указав господину Пику на непоследовательность:

— Вы приглашаете на этот вечер премьер-министра Лонга? Нет. Вы приглашаете Главного Координатора Месникова? Нет. Про Всенародноизбранного я и не спрашиваю... Почему же вы зовете меня?

— Ну как же, там будет весь цвет оппозиции!

— Извините, но я исполняю обязанности председателя Верховного Совета, единственного легитимного органа в этом государстве, признаваемого в мире, в том числе и вашим руководством. Почему же вы меня зовете вместе с лидерами оппозиционных партий? Не правильнее ли пригласить на такой ужин господина, считающего себя президентом?

В том смысле, что в оппозиции к законной власти как раз Всенародноизбранный.

Это да, это безусловно, но с дипломатами разве так себя ведут? Понятно, что такая явно преждевременная заносчивость особых восторгов у представителей дипкорпуса не вызывала.

Тем не менее, встретившись со Столяром в очередной раз, Виктор Евгеньевич вызвался помирить его с дипломатами. При условии, что тот примет новый вариант сценария.

— Иначе вы снова отказываетесь мне помогать? — Столяр сразу пошел в штопор.

— Иначе вся затея не стоит выеденного яйца.

Времени на раздумья у Столяра не оставалось. Тем более что у Дудинскаса уже была предварительная договоренность с послом Германии господином Кунцем Вестерманом, согласившимся взять на себя примиренческую миссию. Для чего он готов был в ближайший уикенд, отложив все дела, приехать в Дубинки, чтобы встретиться с господином Столяром... В дипкорпусе Кунц Вестерман обладал авторитетом, чему способствовало и то, что он представлял страну, председательствующую в Европейском Союзе. А с господином Пиком, тоже немцем, он еще и дружил...

— Хорошо, — сказал Столяр. — Мириться все равно надо. Но сначала хотелось бы узнать твой новый сценарий.

Сценария у Дудинскаса не было. Ему нужно было три дня.

Сошлись на том, что в субботу Столяр приедет пораньше, и до прибытия посла они все обсудят.

заявка на сценарий

Назавтра в Дубинки приехал Юра Хащ.

Именно его Виктор Евгеньевич привлек в соавторы, вызвонив, разыскав в каком-то полуподвале частной видеостудии, где Хащ разбирался с материалом, собравшись-таки смонтировать фильм про Дубинки. Снимали-то здесь много...

Услышав, о какой работе на сей раз идет речь, Юра Хащ заржал в трубку, как старый конь, выпущенный на овес. И через два часа прикатил на такси.

— Домой вот только заскочил — за зубной щеткой, тапочками и сменой белья: у тебя же здесь баня... Томка белье собирает, бутерброды готовит, а сама плачет. Все, думает, загребли...

На третий день и была суббота.

Столяр появился утром. Увидев в саду Хаща, да еще в тапочках, насупился. Он рассчитывал на конфиденциальность встречи. Даже Ванечку не захватил.

Хащ поднялся навстречу, пожимая руку, сам и объяснился:

— Сейчас мы все расскажем. Мне кажется, в основном все готово.

— Вам?

— Ну да, мне. Я ведь режиссер, — Хащ покрутил в воздухе, как ручкой кинокамеры. А он всего лишь сценарист. — Увидев, что Дудинскас протестующе поднялся, Хащ отступил, проявив снисходительность. — Он лучший в мире сценарист. Для документального кино. Мы с ним сначала сочиняем заявку на сценарий, он все осуществляет в натуре, потом записывает, а мне остается только снимать...

— Ладно, сочинители. Излагайте вашу заявку. Может, здесь и пристроимся, в саду, под яблоней?

— В эпицентре истории, — поправил Хащ. В том смысле, что кто здесь под яблоней только не сидел, какие сюжеты не выстраивались!

Первый акт совпадал с первоначальным замыслом, с той лишь разницей, что Первопрестольной Виктора Илларионовича предстояло подать не будущим главой государства, а лишь функционером, готовым формально принять управление на переходный период и провести полноценные выборы.

Новый вариант дальнейшего развития сюжета Дудинскас брался вложить в уши москвичам. В качестве будущего, нет, не президента, а губернатора края из шести областей Москве предлагалось выставить одного из бывших местных функционеров Михаила Кроткого, теперь работающего в аппарате Союза Республики и России (уже создан аппарат) и потому хорошо Кремлю известного. А Владимира Михайловича Месникова предложить премьером при нем.

Оба Москве бесспорно подошли бы.

Первый просто идеален на фоне непредсказуемого Всенародноизбранного, который к тому же так много хочет. Поработав с кремлевской администрацией, он достаточно пообтерся, силу Москвы знает. Человек от природы бесхитростный и поместному шчыры[121] отдаст все с радостью и без оговорок. Тем более что «выгода налицо»: вместо одной Республики — сразу шесть областей.

У второго — достаточный аппаратный опыт и авторитет, чтобы за ним пошли силовые структуры и администрации на местах. Он бы и расставил всех так, чтобы организм сразу начал функционировать.

Оба вполне подходили еще и потому, что их пришествие сразу успокоило бы чиновников: кому же не хочется дожить свой век без репрессий!..

— Это только начало плана, — поспешил пояснить Дудинскас, увидев, как Столяр насупился.

— Нужен буфер, — авторитетно подтвердил Хащ. — Иначе сразу сомнут.

— Хорошо, — сказал Столяр после паузы. — А что дальше?

— А дальше... — Виктор Евгеньевич заговорил торжественно, словно запел со сцены. — В соответствии с предлагаемым вариантом сценария дальше должна начаться демократическая выборная кампания, которую будет проводить хорошо известный вам Виктор Илларионович Столяр. Получив, наконец, свободу ее проведения — от Москвы...

— И бабки на ее проведение — от Запада, — подхватил Юра Хащ. — Ну и от всех наших бизнесменов, ориентированных, естественно, на Запад. Кроме тех, кто работал под Павлом Павловичем Титюней и, естественно, ориентированы вовнутрь.

Короче, Республику — в Европу... Столяр долго сидел, опустив голову. Потом поднялся и спросил хозяина:

— Может, нужно поколоть дрова? К приезду иностранного гостя. Топор у тебя есть? Надо бы подразмяться.

Дрова были наколоты впрок. Но и топор в хозяйстве был.

«что вы хотите?»

— И я даже знаю, кто на этих выборах победит, — сказал Хащ, перебирая поленницу березовых кругляков и подбрасывая Виктору Илларионовичу те, что посучковатей. — Естественно, не высунувшись раньше времени. И выставив свою кандидатуру в последний решающий момент. Ну это — вопрос технологии...

Столяр, занятый дровами, не ответил. Он думал о предстоящем разговоре.

Конечно же он вынужден ориентироваться на Россию... Все решается именно там. Но, раз-другой туда прокатившись, какие-то ходы прокачав, он сразу почувствовал настороженность. Видеть Республику европейским и независимым государством, от чего отступать он не намерен, там не больно хотят... По плану, который ему только что изложили, выходило, что не Москву надо агитировать, не там представляться послушным (что вряд ли возможно — с его намерениями), а сразу продемонстрировать западным дипломатам свою решимость поворачивать оглобли к Европе... Если дипломаты ему поверят, то их, а за ними и руководство их стран можно, пожалуй, убедить и в том, что успех выборной кампании будет предрешен, если здесь публично раскрутить тезис: повернувшись лицом к Западу, Республика сразу получит любые инвестиции.

А Россия? Что ж, разумных политиков в Москве хватает, способных перестроиться и понять, что как раз Республика и могла бы помочь им самим интегрироваться в Европу. У славян ведь принято, едва обосновавшись, тащить за собой свояков, и это правило москвичам понятно.

...Но все это еще предстояло сегодня «прокачать» в беседе с этим прожженным дипломатическим спецом.

— Что вы хотите? — Столяр положил топор на колоду и распрямился. — Я имею в виду лично тебя и твоего соавтора.

сделка

Лично Дудинскас не хотел ничего, разве что сатисфакции. Он даже таможенную марку печатать уже не хотел. Хотя не сомневался, что, приди Столяр к власти, с этого бы он и начал. Кроме того, Виктор Евгеньевич суеверен и не любит, когда начинают делить шкуру неубитого медведя.

— А я расчитываю получить киностудию, — бесстыдно заявил его «соавтор». И пояснил: — Я бы тоже ничего не хотел. Ему, — указывая на приятеля, — хорошо, у него весь инструмент — перо и бумага. А никакое кино не снимешь без материальной базы...

Хотя нет. И Виктор Евгеньевич кое-чего хотел. Предстояла работа, он знал, как ее делать. Ему нужна была команда. Он даже посчитал: двести человек. Таких, как Хаш, Мальцев, Старкевич, Феденя, Станков, Ходыкин... Он даже составил список. Каждому за работу что-то нужно. На самом деле нужно немного. Нужны не деньги и не портфели, даже не гарантии, — хотя бы простое обещание, что потом им позволят заниматься своим делом. Скажем, так: нормально жить и нормально работать.

— Такое обещание я вам даю, — произнес Виктор Столяр с расстановкой.

— Не нам, — нагло поправил его Хащ.

Столяр понял.

— Каждому из любого вашего списка. Персонально... Но вы мне другое скажите, если вы такие драматурги. Что делать с этими дурацкими переговорами с властями, на которых так настаивают иностранные дипломаты?

— Очень просто! — сказал Хащ, не задумываясь. — Тут нужно совершить ход конем. — Обещанием получить студию он был на первый случай удовлетворен. Теперь засуетился отрабатывать. — Сейчас сочиним...

«ход конем»

Тут же Дудинскас с Хащом уселись за стол под яблоней и стали прокачивать ситуацию.

Как себя повести Виктору Илларионовичу, чтобы вконец не поссориться и с «мировой общественностью», и с оппозиционерами новой волны, которые, хоть и со скрипом, но согласились пойти под его начало? Что, вообще говоря, только и делало переговоры официальными, потому что строго обозначало стороны...

Понятно, что как руководитель Верховного Совета сам Столяр вести переговоры не должен: не соответствует уровень. То есть если за стол садится Всенародноизбранный, тогда и Столяр. Но Батька, понятно, ни за какой стол не сядет. Он уже выставил от себя какого-то клерка. Тогда и Столяра должен представлять кто-то из помощников. Или скажем... водитель.

Посмеялись. Столяр подошел, выслушал, махнул рукой и снова отправился колоть дрова.

Тут вот Юра Хащ, режиссер, хлопнул себя по лбу. Посмотрел на Дудинскаса, словно оценивая, в состоянии ли тот его понять. Ну конечно же! Все очевиднее очевидного. У Столяра есть только один способ выйти сухим из этой глупой истории, не став причиной срыва переговоров, что подорвет его авторитет, и не устранившись от них, что ополчило бы на него оппозицию, лидеры которой видят, как этот авторитет растет, и откровенно опасаются, что Столяр может захватить бразды.

— Виктор. Илларионович. Должен. Исчезнуть.

— То есть как? — спросил Дудинскас.

— Очень просто. Тихо слинять, никому ничего не объясняя, — Хащ, уже заведенный, уже развивал захватившую его идею. — Представляешь, какой поднимется гвалт?! Вот начало предвыборной раскрутки, согласись?!

Дудинскас соглашаться не спешил. Хотя... Что-то интересное в этом предложении было. Да и Столяр, его выслушав, не отмахнулся.

Неясно было только, как и когда потом он объявится.

Но тут появился господин Вестерман, и в этом полудетективном сюжете они не успели дописать финала.

ежу понятно

Кунц Вестерман в Дубинках бывал несколько раз. Однажды даже в качестве хозяина. Вскоре после ухода Федоровича и назначения министром иностранных дел молодого гэбиста Столыпова господин Вестерман придумал собрать европейских послов в Дубинки на дружеский ужин и пригласить на него нового министра, заметно выигрывавшего на фоне предшественника. Расчет был на то, что в неформальной обстановке удастся установить хоть какой-то контакт с новым главой внешнеполитического ведомства. К тому же тот по совместительству был назначен еще и вице-премьером, что свидетельствовало о его приближенности к Всенародноизбранному, а значит (можно надеяться), и о некоторой возможности с его помощью на Батьку хоть как-то влиять.

Вечер тогда удался на славу, хотя своим гурманством господин Вестерман доставил немало хлопот супруге Ду-динскаса, принимавшей гостей. Правда, лучшим поводом для сближения стали не изысканность стола и даже не тщательно подобранная лично господином Вестерманом музыка (он оказался еще и музыкант), а капризы погоды. Из-за обрушившегося на Республику снегопада послам во главе с англичанкой Дженни Бирс на ее суперпроходимом джипе пришлось до глубокой ночи выбираться, толкая и вытаскивая машины из заносов, из-за чего министр Столыпов едва успел к президентскому самолету (утром они летели в Москву). Такие приключения сближают; Вестермана с министром оно сблизило до дружбы.

Встретившись со Столыповым на одном из приемов, куда Дудинскаса по старой памяти еще приглашали, Виктор Евгеньевич выразил ему свое «восхищение»: его предшественник Павел Павлович Федорович на такую вылазку бы не отважился, отчего (в том числе) и не мог рассчитывать на дружбу в дипкорпусе — ни с кем, кроме «номенклатурных» послов СНГ.

Виктор Столяр произвел на господина Вестермана благоприятное впечатление.

Начиная с того, как красиво этот симпатичный парень рубил для костра дрова. Как просто и свободно держался, как легко и непринужденно шутил.

Глядя на кипящий котел с покрасневшими раками, Виктор Столяр, обращаясь к дипломату, не без подтекста заметил, что, пожалуй, только раки от невыносимости условий хорошеют.

Кунц Вестерман не без подтекста вспомнил, что, кажется, в английском парламенте уже давно дебатируется проект закона, запрещающего варить раков заживо.

Немного помолчав, Виктор Илларионович с грустным сарказмом произнес:

— В наших условиях достаточно бы запретить бросать их в холодную воду. Чтобы не так мучались.

И знакомство состоялось.

Особое впечатление на немецкого дипломата произвело то, как твердо стоял на своем этот сравнительно молодой политик, с какой настойчивостью объяснял, почему нельзя прогибаться.

Давно уже немолодой и повидавший виды Кунц Вестерман смотрел на Столяра, слушал его, верил ему и не верил и прямо на глазах распрямлялся. Ему в самом конце карьеры, под занавес, в этой дыре, в этом непреходящем кошмаре вдруг повезло с новыми друзьями. Молодой и интеллигентный министр, все понимающий с полуслова, молодой и интеллигентный лидер оппозиции, так твердо стоящий на своем...

В ходе их неожиданно откровенной беседы господину Вестерману даже пришлось признать, что дипломатия дипломатией, политика политикой, компромисс компромиссом, но ведь и ежу, блин, понятно, как здесь почему-то принято говорить, что если этот решительный, с абсолютной ясностью ума и определенностью позиций, молодой гражданин Республики, этот представитель новой волны сейчас, под их дипломатическим нажимом, хоть немножко прогнется, неважно перед кем — перед Пиком или Батькой, перед Москвой, Клинтоном, Америкой или Европой, — он как политик умрет.

И никогда уже никому не будет интересен так, как сейчас он интересен ему.

Господин Вестерман, профессиональный дипломат, совсем недавно получил от Всенародноизбранного непривычную плюху... Даже три. Страстный коллекционер, он при «эвакуации» из Скворцов нечаянно разбил свою любимую китайскую вазу. Потом, когда прежний министр Федорович объявил, что в Скворцы уже можно возвращаться, он, как дурак поверил и повез обратно только что вывезенный рояль... Рояль простоял трое суток у ворот резиденции, но так и не был пропущен охраной. А в довершение ко всему, когда Вестерман подъезжал к своему дому на «мерседесе» с государственным флажком ФРГ на капоте и с Дудинска-сом на переднем сиденье, которому он предложил заскочить, чтобы перед концертом, куда они направлялись, вылить по чашечке кофе, постовой милиционер, бесцеремонно остановив машину, потребовал у Дудинскаса... предъявить пропуск. После чего им пришлось, как здесь говорят, поворачивать оглобли...

Получив такие плюхи впервые за всю карьеру и сразу в таком количестве, господин Вестерман, дипломат, вынужден был утереться и вести себя дипломатично. Поэтому за тем, как свободно держит себя Столяр, он следил с откровенной завистью. И думал о том, как ему, Вестерману, повезло.

Чутьем прожженного дипломата он угадал перед собой... Молодого Руководителя Государства в Самом Центре Европы, с Которым Он Близко Знаком.

Это было бесспорным везением, подарком судьбы на закате карьеры. И потому он слушал Столяра внимательно, даже завороженно, жадно впитывая каждое слово. И бестактно просил Дудинскаса не вмешиваться, не перебивать и вообще, блин, помолчать.

Назавтра Столяр исчез.

Пошел с приятелем в баню, позвонил жене Нине, что уже выезжает домой. И больше его никогда не видели.

выбирая друга...

Вечером следующего дня Кунц Вестерман приехал на место исчезновения, где друзья Столяра обнаружили следы возможной схватки — осколки стекла и пятна крови на земле. Он был потрясен всем случившимся, еще больше он был потрясен тем, что у милиционеров, занимавшихся расследованием, не оказалось даже машины, чтобы выехать на место предполагаемого происшествия. И ему пришлось их подвозить.

Взбешенный Кунц Вестерман тут же, поздно вечером, почти ночью, забыв про дипломатические правила, помчался в МИД, где, вступив в перебранку с дежурным, потребовал немедленно связать его с его другом господином министром.

Кроме естественного желания поделиться ужасом происшедшего и как-то расшевелить всех на организацию поисков, министр был ему нужен еще и для того, что в просторечии называется «выпустить пар». Встретиться с господином Столыповым ему не удалось, но зато по телефону он совсем не дипломатично, даже с плохо сдерживаемой угрозой выложил:

— Имейте в виду! На сей раз вам это не пройдет!

В том смысле, что на фоне так и не раскрытых исчезновений банкира Безвинной и генерала Захаревича, взволновавших мир, эта история выглядит совсем уж чудовищной, и на сей раз властям вряд ли удастся отмазаться, доказав свою непричастность.

Назавтра министр Столыпов известил господина Вестермана, посла, что Всенародноизбранному о досадном происшествии доложено. И доверительно сообщил своему другу, господину послу, что «хозяин» не причастен и поэтому все необходимые меры к розыску пропавшего будут приняты, а о результатах дипкорпусу немедленно сообщат.

— Примите наши заверения...

Господин Вестерман заверения принял.

Но на следующий день всенародный Батька выступил перед своим активом в Оперном театре. С подачи министра Столыпова он на чем свет крыл «некоторых» иностранных дипломатов за то, что они суют нос вовсе не в свои, а во внутренние дела. И при этом еще имеют наглость угрожать. Забывают, что они здесь — гости. Хотя и на хорошо оплачиваемых должностях, о чем тоже им не следует забывать.

По всем статьям выходило, что министр Столыпов и новый друг Кунца Вестермана его Батьке попросту заложил.

Вот и случилось, что господин Вестерман потерял сразу двух новых друзей. Из чего он понял, что при непримиримости враждующих сторон в выборе друзей нужно как минимум быть разборчивым.

с судьбой не шутят

Итак, Столяр подготовил почву для конституционного отстранения Батьки, написал программу и передал ее Дудинскасу. По мнению Виктора Евгеньевича, ее стоило довести до дипломатов. Вместе с режиссером Юрием Хащом ими был разработан план действий. Кунц Вестерман приехал на встречу. На следующий день Всенародноизбратый собрал силовых министров (встреча демонстрировалась по телевидению) и долго их разносил, требуя немедленно навести в стране порядок. В завершение встречи он их напутствовал: «Идите исполняйте. Как действовать, я вам уже объяснил в личной беседе».

Через четыре часа после этого Столяра не стало.

Виктор Илларионович Столяр исчез в «идеальный» момент для реализации «сценария», придуманного Дудинскасом и Хащом, Это был и лучший момент, чтобы досадить Батьке — исчезнув сразу после его «напутствия» силовым министрам. Первый раз позвонив из бани домой, Столяр даже попросил Нину включить телевизор погромче: «Что он там молотит?»

Но исчез Виктор Илларионович Столяр и в «идеальный» момент для Всенародноизбранного — в тот миг, когда решение Столяром об его отстранении уже принято, но еще не обнародовано, программа готова, но еще никто с нею не ознакомлен, а в ее реализации произведены только первые и мало кому известные шаги. Но человека нет, нет и проблемы — это правило никто не отменял.

Для Дудинскаса с Хащом ужас ситуации усугублялся еще и тем, что все произошло как бы в полном соответствии с сочиненным ими сюжетом, придуманным, но не принятым планом. В нем к тому же не было концовки: они не успели ее сочинить. Невероятно, чтобы Виктор Столяр мог придумать финал самостоятельно, во всяком случае так быстро.

Самым жутким для них обоих, как, впрочем, и для всех, было подозрение, что финал уже состоялся. Случилось незапланированное и чудовищное, страшнее даже смерти, которая хоть как-то обозначена и несет в себе пусть трагичную, но все же определенность.

Прошло несколько дней, потом недель: Дудинскас с Хащом еще надеялись, что вот он сейчас объявится, позвонит или через Ванечку выйдет на связь, они даже придумывали, как обставить его появление — на тот случай, если он поторопился исчезнуть, понадеявшись, что сюжет возвращения они еще сочинят. Но Столяр не объявился. И все его поиски, объявленные спецслужбами, не давали никаких результатов. Впрочем, какие поиски?! Даже к Дудинскасу никто из искавших не обратился, хотя последнее время за Столяром постоянно следили и уж никак не могли не знать о его наездах в Дубинки.

То, что Столяра никто, кроме жены и друзей, не искал, для Дудинскаса с Хащом могло означать только одно: он исчез совсем не по их «сценарию» и совсем не добровольно. В чем они уже и не сомневались. Тем более что лучше других знали, как далеко Виктор Илларионович зашел, с какой решимостью приблизился к барьеру...

Этой его решимости его противник не мог не видеть. Видел и знал — а нет, так почувствовал бы, угадал: с его волчьей интуицией, природным звериным чутьем...

Вызов был брошен. Непримиримость нарастала, накапливалась, вот она достигла критического предела...

Каждому оставалось сделать еще только шаг...Уцелеет тот, кто спустит курок первым.

Но даже если и не Батька этот шаг совершил, пусть Столяр и сам в трагичном своем уходе чем-то и как-то повинен, пусть что-то иное случилось, чего им не суждено пока знать... С судьбой не шутят, они забыли об этом, сочиняя сценарий, но ведь никогда и не пришел бы им в голову — даже в шутку — такой безумный и сразу самой жизнью «озвученный» ход, не будь Батьки вообще и не будь всего этого кошмара вокруг.

в переходе вместо послесловия

«На Немиге снопы стелят головами, молотят цепами булатными, на току жизнь кладут, веют душу от тела...»

Слово о Полку Игоревом

...Колокола Кафедрального собора, обновленного к началу третьего тысячелетия Христова Рождества, звонили к заутрене.

Дудинскас вышел из дома, зябко поежился, нахлобучил кепку, поднял воротник и пошел вниз по улице, ведущей к реке.

Было 30-е октября 2000 года.

сами...

У реки, напротив собора, возле того места, где когда-то стоял фонарный столб с листовкой, призывавшей на митинг памяти жертв сталинизма, он спустился в подземный переход.

На ступенях лежали черные кованые цветы.

Так случилось, что он ни разу не проходил здесь за эти двенадцать лет. Хотя жил совсем рядом... Тогда и перехода-то не было.

На бетонной стене мемориальная плита, по решению властей притороченная железными болтами:

«МЫ САМИ СЕБЯ УБИЛИ...»

Сколько же их было, хлопчыкаў i дзяўчат, собравшихся в выходной день послушать на площади музыку? Тысячи полторы — вдруг побежавших, чтобы спрятаться от дождя. И в смерть затоптавших в этом переходе пятьдесят юных тел... Две дивизии спецназа, насмерть схватившись и открыв пальбу — с автоматами и гранатометами, с орудиями, танками и бэтээрами, не смогли бы в те считанные минуты такого натворить... Армия придворных борзописцев и шутов не сочинила бы строчки, изобличающей суть того, что здесь случилось, с большим цинизмом. Чтобы так объяснить все, и оправдать, и обвинить каждым словом... Мы. Сами. Себя.

Сами во всем виноваты, сами себя и убили. В подземном переходе в переходный период этой всегда несчастной переходной, коридорной страны... где душу веют от тела не только сегодня, но с давних языческих времен, когда брат здесь шел на брата...

Мы... Сами... Себя...Впрочем, про то давно уже писано:

«...Со времен Витольда вплоть до наших дней они пребывают в настолько суровом рабстве, что если кто из них будет случайно осужден на смерть, то он обязан по приказу господина казнить сам себя и собственноручно себя повесить.

Если же он случайно откажется исполнить это, то его жестоко высекут, бесчеловечно истерзают и тем не менее повесят.

Вследствие такой строгости, если судья или назначенный для разбора этого дела пригрозит виновному в случае его замедления или только скажет ему: "Спеши, господин гневается", несчастный, опасаясь жесточайших ударов, оканчивает жизнь петлею...»[122]

не ищите виновных

Только Шурик Лукашонок, самозваный Батька, кричит истошно, еще и Матусевича с Шхермуком изгнав — за то, что «не сумели» уберечь Столяра и всех остальных исчезнувших, а теперь не умеют найти виноватых в их исчезновении. Кричит, изгнав с должностей генералов и призвав своих опричников — всегдашних «майоров», мечтающих еще об одной звезде на погон с зеленым просветом, кричит, жалея их и уговаривая напрасно не мучиться:

— Больше не ищите виновных, не пытайтесь их найти! Виноват только я... Но судить меня будут лишь тогда, когда мне откажет в доверии избравший меня народ. Тогда они, все эти исчезнувшие, захватят власть и без суда и следствия — вы хорошо знаете, как это делается, — посадят меня на кол. Под одобрительные вопли своих западных наставников, уже выделивших на это восемьсот и пять десятых миллиона долларов...

независимая защита

Назавтра известного адвоката и правозащитника Игоря Догоняйло спросили, что будет после того, как Батька перестанет быть всенародно избранным. Тот, не задумываясь, ответил, что конечно же Шурика Лукашонка будут судить. Тогда адвоката спросили:

— А ты, Игорь, будешь его защищать?

— Безусловно. Потому что он невиновен. И первое, что я сделаю, так это отправлю его на медицинское освидетельствование. Разве вы не видите, что человек больной.

«конкурс столяров»

Так называлась заметка в последнем номере почившей в бозе газеты «Лица», причем на самой последней полосе, да еще и внизу.

Дудинскас в Дубинки уже и не наезжал, это жена его, но не Дубинене, как Толя Феденя, опять перепутав, ее ошибочно в газете назвал, а Дудинскене, придумала провести конкурс, чтобы продолжить начатое ее мужем Виктором Евгеньевичем Дудинскасом «бессмертное» дело народного возрождения.

Рассказывают, что когда Батька, как всегда до полночи проглатывая газеты, особенно те куски, что ему маркером обводили[123], увидел название заметки и, вздрогнув, прочитал первую строчку — о том, что со всех концов Республики собрались...

Тут у него крыша окончательно и поехала.

Нет, не оттого, что Столяр оказался бессмертен, что их даже много, видите: уже и конкурс был объявлен — хуже! — произошел, разумеется, на деньги Пика, Вестермана и ЦРУ — знал ведь, предсказывал, вот и началось. А из-за того, что такое сообщение о Самом Важном ему ДАЖЕ МАРКЕРОМ НЕ ОБВЕЛИ.

— Сука этот Подметалин, — сказал Батька. — И все, кто на его место претендуют — сплошь блудливые суки. Никому нельзя доверять.

И, потрепав по загривку овчарку, с которой после проглатывания по ночам газет он обычно играл в травяной хоккей, глубоко вдохнул ночной едковатый от зловония близлежащей птицефабрики запах давно опустевших Скворцов, но не выдохнул, а совсем незлобно попросил:

— Фас!..

Хотя вокруг никого не было.

1988,2000

Примечания

1

Поздний Симон Вячеславович, инициатор создания и председатель «Мартиролога», старший научный сотрудник Института археологии Академии наук, которому принадлежит «открытие» Урочища — места тайного захоронения жертв сталинских репрессий перед войной, член оргкомитета Народного фронта, позднее его председатель.

(обратно)

2

Прочтя, например, первое тассовское сообщение о событиях 9 апреля 1989 года в Тбилиси, в котором особо подчеркивалось внимательное отношение десантников к детям и женщинам, я содрогнулся: неужели били женщин и детей? Выяснилось: не только били, но их-то как раз и убивали. Шестнадцать из двадцати убитых — женщины, младшей из которых семнадцать лет.

(обратно)

3

Теперь он работает на радио «Свободная волна».

(обратно)

4

Вандея — департамент на западе Франции, арена крестьянских мятежей, организованных дворянством и духовенством. Потом в России слово «Вандея» стало нарицательным. Им клеймили очаги «кулацкой контрреволюции», пока не обнаружили вдруг, что кулаками называли лучших из крестьян. Алесь Адамов, вынужденный уехать в Москву, имел в виду, что в пору перестройки республика оказалась оплотом консервативных сил, идеологической крепостью командно-административной системы.

(обратно)

5

Так и в Тбилиси. Народу у Дома правительства ночью 9 апреля могло быть гораздо меньше. Многие пришли, узнав, что будут танки. Танки на проспекте Шота Руставели — захватывающее зрелище. Кто же мог вообразить, что они представляют какую-то опасность, что катят не просто, а на дело. Да и в Вильнюсе, когда мирные люди пришли к телебашне, танков не боялись. Невозможно было поверить, что они будут стрелять и давить.

(обратно)

6

Увы, он уже умер

(обратно)

7

Витусь Говорко, ассистент кафедры филологии Пединститута, организатор, а позднее один из бессменных руководителей Народного фронта.

(обратно)

8

Микола Купавин, Алексей Маточкин — художники, члены оргкомитета Народного фронта.

(обратно)

9

Который, видимо, этого не подозревая, потом о нем напишет: «...с мегафоном в руках и озабоченностью пахаря на усталом крестьянском лице, в шинели, порядком потрепанной и оттого казавшейся брезентовиком послевоенного председателя небольшого колхоза».

(обратно)

10

 В спорах о монументе на Поклонной горе поэт Вознесенский точно подметил: огромное красное знамя, которое там намеревались соорудить, в контрастных лучах заходящего солнца смотрелось бы просто черным.

(обратно)

11

Граждане, соотечественники, гражданство.

(обратно)

12

Он был прав.

(обратно)

13

В «ориентировке» об этом так: «Один из излюбленных приемов экстремистов — объявлять внешне приемлемую повестку дня очередного собрания, диспута, а проводить сомнительные резолюции, призывы».

(обратно)

14

Белогривов Олег, кинодраматург, секретарь Союза кинематографистов республики, член оргкомитета Народного фронта.

(обратно)

15

Это совсем не тот случай, когда правая рука не знает, что делает левая.

(обратно)

16

Юрий Викторович Ходыкин, доктор физико-математических наук, сотрудник Института физики, член оргкомитета, позднее заместитель председателя Народного фронта.

(обратно)

17

Лев Николаевич Тимошин — известный московский публицист, написавший книжку «Технология черного рынка», за которую в 1985 году был арестован и осужден на семь лет строгого режима. Под давлением общественности его освободили.

(обратно)

18

Кавычки не только потому, что дело было задолго до литовского народного фронта «Саюдис» и вслух произнесенных идей выхода из СССР, но и потому, что эмигрировал Кутовский лишь частично: жил с семьей, а на работу лет пять ездил в Вильнюс.

(обратно)

19

Почему Орловский решает за всех?

(обратно)

20

Почему обязательно на советском? Или дядя родного языка не понимает?

(обратно)

21

Хватит про язык, давай о деле.

(обратно)

22

Сейчас это мало кто помнит. С воробьями в Китае боролись все — бегая по полям с трещотками и не давая им передохнуть, пока, обессилев, те не падали. Едва покончили с воробьями, как начались нашествия саранчи: воробьи, оказывается, уничтожали ее личинки.

(обратно)

23

От англ. cabbage (кэбич) — капуста.

(обратно)

24

Много позднее неформал и отрицатель Ванечка Старкевич, став, как уже говорилось, собкором московской «Новой газеты», рассказывал Дудинскасу про свою встречу с Симоном Поздним в Нью-Йорке: «Беседуем и как-то выходим на тему популизма в Америке.

— Папулізм — гэта такая якасць, якой я не павінен ужываць наогул як сур'ёзны палітык. Гэта немагчыма. (Популизм — это то, чего я не должен применять вообще как серьёзный политик.)

— Послушай, Симон Вячеславович, наверное, не очень хорошо быть популистом в такой степени, как наш Всенародноизбранный. Но популизм — это политика. Взять того же Клинтона. Ведь популист...

И тут Поздний взрывается:

— Ды хто ён такі, гэты Клінтан!»

(обратно)

25

Частным лицам в советские времена такое не позволялось.

(обратно)

26

Как в ту пору продавали многое из залежавшегося на складах. Ржавые бельевые прищепки шли в нагрузку к дефицитным консервам «Печень трески натуральная».

(обратно)

27

Еще до обвала цен. Новый автомобиль в ту пору стоил от пяти до десяти тысяч.

(обратно)

28

Московский государственный институт международных отношений.

(обратно)

29

История с дачей закончилась тем, что Дудинскасу пришлось привлекать друзей, чтобы найти Алика и хотя бы частями выколотить из него аванс. Участок к приезду Стрелякова стоял заброшенный и заросший сорняками. Даже бревна куда-то свезли. По всему выходило, что и деньги в наших условиях не работают.

(обратно)

30

Каждый район традиционно славен чем-то своим. В Старых Домах и в Волотине — первоклассный самогон, в Каменцеве — придворные интриги, в Пуховиках — бесконечные дрязги.

(обратно)

31

Площадь подсобного хозяйства «Артефакта» около 160 гектаров. Стоимость только предпроектных изысканий на музей с такой территорией действительно соизмерима со стоимостью всего построенного. Притом что, по проектных нормам, только пожарников Дудинскас должен был бы содержать... двадцать восемь. Построив причал, резервуары, боксы и купив четыре пожарных автомобиля.

(обратно)

32

400 «баксов» по рыночному курсу.

(обратно)

33

Иван Михайлович Чирик, тогда председатель коммерческого «Агробанка», при новой власти уже премьер-министр, потом узник следственной тюрьмы.

(обратно)

34

Это он отдал дань моде: кроме грузовиков, «нивы», уазиков и подержанного Вовулиного «форда», в «Артефакте» машин не было.

(обратно)

35

Старый район города, «расчищенный» однажды под улицу Горького, позднее переименованную.

(обратно)

36

«Народная трибуна».

(обратно)

37

Хотя потом Виктор Евгеньевич был даже рад, что их знакомство тогда не состоялось. Изменить Анатолий Иосифович Феденя все равно не смог. Команда «Фас!» уже прозвучала, задействованы были такие силы, что никто уже, пожалей, ничего не мог остановить. Да и сам Феденя буквально через две недели ушел из администрации, хлопнув дверью из-за нашумевшей истории с «белыми пятнами» в газетах, когда Всенародноизбранный запретил типографиям печатать газеты с антикоррупционным докладом народного депутата Сергея Антонова, а газеты в знак протеста вышли с чистыми страницами.

(обратно)

38

Так у партийных называлась подробная анкета с биографическими данными назначаемого на должность и его послужным списком.

(обратно)

39

Одна штука — тысяча долларов.

(обратно)

40

Начался строительный бум еще при Капусте, который такими кредитами поддерживал «своих». Но и верноподданых любимое государство надурило. Обещали к новым домам провести коммуникации и дороги, но, разумеется, ничего не построили, зато прекратили давать ссуды, когда строительные материалы подорожали в тысячи, нет, в миллионы раз. Так и стоят на пустырях недостроенные коробки.

(обратно)

41

Тем более что Всенародноизбранный давно ситуацию пронюхал. И уже грозился проиндексировать ссуды. А если не сделал этого, то лишь потому, что время еще не пришло.

(обратно)

42

Сейчас в колхозе двадцать доярок на семь дойных коров.

(обратно)

43

От двадцати до ста долларов.

(обратно)

44

Американские доллары — это то же самое, что и здешние баксы.

(обратно)

45

Элия Балк — первый посол в Республике государства Израиль. Здесь он когда-то учился. Его стараниями в самом центре города появилась улица Иерусалимская. Правда, на ней нет и никогда не будет ни одного здания и вообще ни одной постройки, кроме памятного камня, зато ехать разрешается со скоростью не шестьдесят, как везде в городе, а семьдесят километров в час.

(обратно)

46

Если он уговаривает, что мне это выгодно, так он или врет, или ему еще выгодней.

(обратно)

47

Это очень хорошо. Настоящее богатство.

(обратно)

48

Это замечательное место. Мне кажется, только здесь можно ощутить смысл жизни... И в этом смысле вы очень богатый человек.

(обратно)

49

C первых жней Всенародноизбранный с такой последовательностью принялся поставлять оппозиции людей от власти, что тут можно заподозрить преднамеренность. Так, в рядах противников режима оказались три спикера парламента и вице-спикер, премьер-министр и вице-премьер, два председателя Госбанка, министр иностранных дел, два министра обороны, два — МВД и т.д. В этом специфика местной оппозиции и слабость: ее лидеры в своем большинстве — это люди, лично обиженные, обделенные властью или отстраненные от нее.

(обратно)

50

Я знаю. — Но здесь мой друг.

(обратно)

51

Господин президент, спикер Республики говорит, что вы забыли лошадь.

(обратно)

52

О, да, да, безусловно!

(обратно)

53

Мы вам тут не из соломы.

(обратно)

54

Мы же не пальцем деланные. Сколько ни объясняю, что немцам нельзя дарить сувениры из соломы, это их оскорбляет, все — впустую.

(обратно)

55

А каких наук он профессор? — Физических. Заведовал кафедрой в институте. — Пока не очень... провинциален. — Может быть, оботрется? Не все сразу... — Не знаю... Но как глава государства он, по-моему, пока настолько слаб, что может не успеть стать сильным.

(обратно)

56

То есть как бы в собственность — купить можно, продать нельзя.

(обратно)

57

В ту пору они переделывали механизм ветряка уже в третий раз.

(обратно)

58

Страшно подумать, что бы с Дудинскасом было, получи он не аванс, а кредит. Кредиты — первое, за что при новой власти всех принялись трясти, не считаясь с давностью сроков и никак не отделяя государственные интересы от коррупционных. Скорее всего, он оказался бы там же, где председатель правления Сбербанка Хилов: сначала в следственном изоляторе КГБ, потом на тюремных нарах в лагере строгого режима.

(обратно)

59

И были абсолютно правы, так как многие, включая главного идеолога, проиграв, только выиграли, прекрасно устроившись при новом шефе.

(обратно)

60

С приходом новой власти Спецзнак сразу же был восстановлен.

(обратно)

61

Из-за чего, видимо, его министром не утвердили, а отослали консулом в одно из достаточно отдаленных государств.

(обратно)

62

Указ подписан не был. На сессии доживавшего последние дни Верховного Совета депутатом от оппозиции Сергеем Антоновым затея была оглашена, вызвав общее возмущение: прибрав к рукам главную газетную типографию республики, завхоз Титюня посягал еще и на производство ценных бумаг, а значит, и денежных знаков...

(обратно)

63

И оказался-таки не трепачом — «сосватал» в консультанты Виктору Евгеньевичу известного профессора-ботаника Т. А. Федорчука — пожалуй, самое ценное для музея Дудинскаса приобретение. Профессор тут же принялся высаживать в Дубинках дендропарк, «как и положено в историческом поместье». Составил опись растений на любимой Дудинскаса поляне, которая, оказывается, при помещиках называлась «Гербарий».

(обратно)

64

Председатели самых передовых в республике колхозов, дважды Герои Социалистического Труда.

(обратно)

65

В их радиоинституте ничему такому не учили.

(обратно)

66

Мать Дудинскаса тогда зарабатывала около сорока рублей в месяц.

(обратно)

67

Профессиональные телекамеры.

(обратно)

68

По сложившейся практике при поставке импортного оборудования государственным предприятиям фирма-поставщик проплачивает посреднику от десяти до двадцати процентов его полной стоимости, разумеется, неучтенным налом. Таким «посредником» обычно и выступает руководство отрасли (реже предприятия), закупающей оборудование. Чем выше цена, тем больше «дельта».

(обратно)

69

Это стоило ему портфеля. Освобожденный от должности министр кинулся за защитой в Верховный Совет, где выступил с речью, обличающей режим начинающего диктатора и его проделки. Когда он закончил и под аплодисменты возмущенных услышанным депутатов спустился в зал, слово взял всенародный Батька. — Я ж к нему, как к сыну родному, отнесся, — обиженно сказал он, трогательно прижав растопыренную ладонь к груди. — Я же ему генерала сразу присвоил, как на войне, а он, — даже всплакнув, — такое предательство, такая тебе сыновья, — хотя ровесники, — благодарность...

Расчувствовавшись, нардепы единодушно согласились: действительно некрасиво. И проголосовали за отставку.

Позднее генерал Захаревич создал оппозиционный Совет офицеров и тут же пропал без вести «при не до конца выясненных обстоятельствах».

(обратно)

70

И стал генералом и министром. Потом погорел на каком-то «шкурном» деле, правда, в оппозицию не перешел, а был сослан туда, откуда появился: на юго-восточную окраину СНГ.

(обратно)

71

Василий Шильдиков, успев оставить свое акционерное общество по выпуску бульдозеров раньше, чем его привлекли (как почти всех остальных успешных бизнесменов), целиком перешел в политику, став одним из лидеров Гражданского согласия.

(обратно)

72

Олег Карпов тоже оставил должность мэра и занялся политикой, сразу став одной из заметных фигур в политике, что при его огромном росте и атлетическом сложении было нетрудно. Позднее он умер от гематомы, полученной при не до конца выясненных обстоятельствах.

(обратно)

73

Но в Верховный Совет от Народного фронта на выборах не прошел никто.

(обратно)

74

Удивительным образом «большие ребята», перекочевывая в новые кабинеты, находили для объяснения одинаковые слова. Точно так же публично объяснял свое согласие работать в новом правительстве Степан Сергеевич Лонг.

(обратно)

75

Государственный символ недавно сменили, вернувшись к прежнему — мрачновато-красно-огурцовому, который юные циники тут же окрестили: «Закат над болотом». Еще и официальные итоги референдума были не подведены, как соратники Всенародноизбранно-го, забравшись на крышу резиденции и не скрывая ликования, прямо перед телекамерой разодрали в клочья отчего-то ненавистное им бело-красное полотнище. Сам Павел Павлович Титюня на крыше, подписывая фломастером лоскуты, раздавал их соратникам на сувениры.

(обратно)

76

Индексацию статьи Уголовного кодекса о хищениях, присвоениях и т. д. «в особо крупных размерах» никто не проводил. И чтобы под нее попасть, достаточно нагрешить на сотню долларов по рыночному курсу.

(обратно)

77

С. В. Неврозин, хозяин первого в городе круглосуточного супермаркета «Праздничный», однажды дал интервью для московского ТВ, рассказав о трудностях частной торговли. После этого его трясли проверками, пока прилавки, которые ломились от деликатесов, окончательно не опустели.

(обратно)

78

Позднее Добросон выбрал иную свободу: уехал в США, что стоило тоже недешево. Талант его подтвердился умением уехать, что не каждому дано.

(обратно)

79

Вот уж проклятье! Вскоре после посещения Дубинок и министр Соломин попал в немилость и был с должности снят.

(обратно)

80

Позднее он с треском был снят и только чудом (выразившимся в поддержке Москвы) не попал под суд.

(обратно)

81

При цене одной печати в двадцать долларов на ее подделку, по заключению специалистов, обычно требуется не более пятидесяти.

(обратно)

82

Терентий Терентьевич Макаров, первый заместитель председателя Государственной таможни. Никогда больше после этого совещания маркой он не занимался, отчего в должности уцелел и даже вырос, став председателем. Историю с маркой он отпаснул заместителю председателя Петру Негуляеву, который всегда оказывался «не в курсе», кроме того, постоянно болел и был глуховат (осложнение после гриппа), что и помогло ему уцелеть в должности.

(обратно)

83

С той же энергичностью и даже пафосом год спустя, оказавшись привлеченным по делу о нарушениях режима, Грасюк от всех своих слов отказался, а еще до того, встретив Дудинскаса, нашел и третий глагол из этого ряда, обиженно заявив, что тот его с этими марками подставил.

(обратно)

84

 Вскоре полковнику Непогоде пришлось расстаться со звездами на погонах, комиссоваться по состоянию здоровья и уехать.

(обратно)

85

Здесь Слабостаров немножко слукавил. «Соответствующие ведомства» про все это знали. Но одно дело знать самим и проявлять инициативу, то есть высовываться, а совсем иное, когда твое внимание обращают сверху.

(обратно)

86

На самом деле все было не совсем так. Решительностью Столяра премьер-министр Иван Михайлович Чирик никогда не обладал. Батька довольно долго шпынял и третировал скромного и лишенного всяких амбиций банкира, однажды за непритязательность и вознесенного им в премьеры, публично унижая его то обысками на квартире сына, то сообщениями о том, что ему известно содержание кухонных разговоров Чирика с женой. Сносил унижения премьер-министр весьма терпеливо. Но вот когда ему показали проект нового Кабинета министров, написанный собственноручно Всенародноизбранным, и Чирик себя в нем не обнаружил, он понял, что выйти из унизительной ситуации с честью можно, только бросив Всенародно-избранному хоть и запоздалый, но вызов.

(обратно)

87

Дудинскас первый, но не единственный. Позднее подсчитано: только из-за нежелания иностранных инвесторов сотрудничать с режимом, республика теряет 1,5 миллиарда долларов в год.

(обратно)

88

Нули на номере как свидетельство причастности владельца машины к сословию уже давно вышли из моды. Теперь ценится симметрия. Особенно тройки, семерки, девятки. 37-73 — смотрелось солидно.

(обратно)

89

Двести пятьдесят тысяч долларов.

(обратно)

90

Так оно и случилось. Никогда больше майор Красовский в «Артефакте» не появлялся. И даже тогда не приходил, когда его официально и настойчиво приглашали.

(обратно)

91

Не придясь новой власти ко двору, но и не примкнув к оппозиции, М. Кутовский возглавил созданный им Союз предпринимателей, призванный помогать частному бизнесу. От раздирающих его противоречий и непосильной нагрузки вскоре умер.

(обратно)

92

Анатолий Анатольевич Дворчук — Главный Инспектор Республики. Безжалостный собиратель податей. Когда частный бизнес его стараниями удалось задушить, отчего сборы в казну, естественно, сократились, Дворчук был уволен «за профнепригодность».

(обратно)

93

 Председатель Службы контроля, в просторечье Главный Экзекутор.

(обратно)

94

Председатель КГБ.

(обратно)

95

Когда очередь подошла и к Павлу Павловичу Титюне, на которого посыпался компромат в связи с арестом директора металлургического завода Юрия Севастьянова, хозяин пригласил к себе Главного Консультанта: «Ты мне скажи: брал Титюня или не брал? Чувствую, что брал, но сомневаюсь». — «На сто процентов уверен, что не брал». — Консультант отважился вступиться за могущественного завхоза. — «Чем можешь обосновать?» — «А зачем ему здесь светиться? Под ним сотни фирм. С каждой можно стричь понемножку, а тут — все на виду. Было бы глупо». — «Логично». И в очередной раз Павел Павлович уцелел. Очередь-то до него еще не дошла, а только подошла, причем лишь в связи с Севастьяновым.

(обратно)

96

Необходимости в таких действиях в Республике чаще всего нет, но телевизор «про Россию» здесь все смотрят и действуют аналогично. С терроризмом вообще начали бороться даже раньше, чем он появился. Но это не профилактика, это лишь «стилизация», это здесь «косят под москвичей». И министра сельского хозяйства так брали в служебном кабинете — ворвавшись с автоматами, защелкнув публично наручники, показав по телевизору «картинку»: разложили по столу шестнадцать долларов (мелкими купюрами!), извлеченных из сейфа.

(обратно)

97

Налог на добавленную стоимость.

(обратно)

98

Уровень высшего образования (как и научных кадров) в Республике при новой власти повысился сразу. Почти все институты были преобразованы в университеты или академии. Кроме того, появился добрый десяток научно-технических, коммерческих и прочих международных академий, стать почетным или действительным (по желанию) членом которых можно было, написав заявление и уплатив вступительный взнос.

(обратно)

99

Наехали на компанию просто, как и на всех высунувшихся и политически неугодных. Первый же вопрос проверяющих «Брали ли валютный кредит?», оказался роковым. Если брали — фирме конец: возвращать кредиты «огурчиками» запрещалось, покупать валюту для их погашения — тоже.

(обратно)

100

Переход к Конституции Республики, «принятый» на референдуме, комиссия Столяра посчитала захватом государственной власти и незаконным продлением президентских полномочий. «Заключение специальной комиссии по правовой оценке нарушений Конституции и законов» издано в «Артефакте». Печатали ее ночами, как в старые времена «Референдум», снова конспирация, снова Павлик Жуков вывозил тираж по частям...

(обратно)

101

В нашумевшем телерепортаже Александра Перемета говорилось о том, что хваленую Батькой государственную границу можно пересечь, даже ее не заметив. По личному настоянию Всенародно-избранного, усмотревшего в его действиях государственный шпионаж, Александр Перемет был арестован и привлечен к суду, который, впрочем, ничем не закончился, принеся молодому талантливому журналисту, уехавшему в Москву, мировую известность.

(обратно)

102

Ну, положим, ты ведь лукавишь, говоря, что ничего у тебя не вышло. На самом деле не так уж все и плохо, не такой уж ты и нищий.

(обратно)

103

Здесь: член организации, «боец».

(обратно)

104

Выступая перед российской Госдумой, Всенародноизбранный назвал жульем руководство Международного валютного фонда.

(обратно)

105

Когда некоторые российские политики одной из мер, «адекватных» НАТОвским бомбежкам Югославии, предложили возвращение ядерного оружия в республику, они не могли не понимать, что адекватным со стороны НАТО шагом станет размещение ракет с ядерными боеголовками на территории Польши. Но рассчитывали на другое: испугать можно не приближением ядерного оружия к границам НАТО, а тем, что оно может оказаться в руках непредсказуемого Батьки.

(обратно)

106

Настоящее избиение и по тому же поводу было позже. Когда впервые «в ответ дали» — со стороны разгоняемых дубинками участников «Марша Независимости» пошли в ход камни, грозные омоновцы, услышав с детства знакомое слово в скандируемой толпой речевке: «Республику — в Европу, Батьку — в жопу!» — побросали щиты и тоже стали в ответ швыряться камнями. Юрий Хащ, режиссер, эту деталь единственный и подметил: «Работают непрофессионально».

(обратно)

107

С плакатом «Президента в Переметы, Перемета в президенты!»

(обратно)

108

Семнадцать долларов по рыночному курсу. В месяц, а не в час.

(обратно)

109

Как с Павлом Павловичем Титюней. Когда до него совсем дошла очередь, Всенародноизбранному на стол выложили восемь страниц (!) одних только перечислений — в чем он набедокурил. И вечером в пятницу всесильный Павел Павлович от забот по хозяйству был освобожден. Пока по собственному желанию...

(обратно)

110

Первое обвинение, прозвучавшее в прессе: шпионаж в пользу Израиля, последнее, когда дело совсем развалилось, превышение полномочий — со служебного телефона разговаривала по личным делам. Восемь месяцев в камере, потом, больную, измочаленную, униженную досмотрами мужиков, — под домашний арест. Еще на полгода, пока не исчезла совсем, «ко всеобщему облегчению», так никому ничего и не рассказав. Потом объявилась в Лондоне.

(обратно)

111

Ф. Капитулов оказался единственным, кто от Батьки сумел уйти без последствий, выправив инвалидность по полной глухоте. Был, правда, еще Лонг, но там — особый случай. Он даже награду получил — не за отвагу, разумеется.

(обратно)

112

Надо же!.. Через две недели П. П. Федорович был из высокого ведомства вышвырнут. Правда, в оппозицию не пошел, а устроился работать преподавателем, где его никто не трогал, благо никакого компромата за ним действительно не числилось.

(обратно)

113

Из очерка В. Е. Дудинскаса «30 октября».

(обратно)

114

Сколько можно?

(обратно)

115

Дальше невозможно!

(обратно)

116

Художники Владимир Крук и Алексей Маточкин, писатели Вячеслав Дубов и Владимир Сокол, доктор философии Георгий Давыдов, историк Михась Чернов, доктор искусствоведения Евгений Сахутов.

(обратно)

117

Жаворонок, соловей, весенний скворец, иволга.

(обратно)

118

Вскоре в России так и случилось. Пришел новый, никому не известный: «Сначала голосуй, а потом задавай вопросы!» И тут же посыпались медяки.

(обратно)

119

Цену таким «прощениям» вскоре узнал московский мэр Лужков, когда он совсем зарвался и потянул ручонки к Короне. Тут за него и взялись.

(обратно)

120

Для убедительности Ванечка показал Дудинскасу снимок: шесть «веселых ребят» — Шхермук, Титюня, Месников, Безвинная, Чирик, Захаревич — шесть сподвижников, оплот власти — стоят, улыбаются, шутливо обнявшись. Четверых из них Батька уже сдал, их как бы нет.

(обратно)

121

Искренний.

(обратно)

122

Писано в 1548 году в книге посла Священной Римской империи немца Сигизмунда Герберштейна «Записки о московитских делах», побывавшего в этих местах проездом по дороге в Московию.

(обратно)

123

Еще с той поры, когда Феденя (перед Подметалиным) был при дворе Главным Идеологом.

(обратно)

Оглавление

30-е октября

  воскресный день

  эхо

  личный выбор

артефакт

  глава 1 ветряк

  глава 2 а что, собственно, при капусте?

  глава 3 новые времена

  глава 4 «свободная ниша»

  глава 5 в центре европы

  глава 6 слабаки

  глава 7 возвращение долга

марка

  глава 1 жизнь взаймы

  глава 2 личные отношения

  глава 3 постановка задачи

  глава 4 второе дыхание

  глава 5 отвлекающий маневр

  глава 6 конкретное предложение

  глава 7 не солоно хлебавши

  глава 8 дым отечества

  глава 9 судный час

кто скомандовал «фас»?

  глава 1 новые игры

  глава 2 в поисках выхода (в дубинках колядуют)

  глава 3 дорога никуда

осторожно. переход... [эпилог]

  возвращение блудного сына

  белый ворон

  свежий ветер

  заявка на сценарий

  в переходе вместо послесловия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg