«Городские повести (Игра в жмурки - Кот–золотой хвост - Последний шанс плебея)»

По-видимому, я слегка передержал свой уход, и одеваться мне пришлось, когда все гости уже собрались. Они сидели за накрытым столом и смотрели, как я завязываю перед зеркалом галстук. Комната у нас без перегородок, и спрятаться от их любования было решительно некуда. А любовались они мною совсем не потому, что я действительно заслуживал восхищения, а потому, что им пока не о чем было говорить. Это был не оформившийся еще коллектив: потребность в общении появилась, а общих тем еще не нашлось.

Собрались две семьи: моя и Надюшина. Я и не подозревал, что у нее столько близких, которые захотят на меня посмотреть. Впрочем, мои тоже не отстали: явился со своей второй женой дядя, который не подавал признаков жизни по меньшей мере пять лет. Кроме того, прибыла моя двоюродная сестра, и не одна, а с молодым человеком (относительно молодым), которого я видел впервые.

Мероприятия подобного рода всегда повергали меня в уныние, а сегодня это было еще и «со значением». Правда, ничего официального (иначе мне было бы уж не уйти): просто две семьи решили встретить вместе Новый год — «для обоюдного знакомства». Сошлись впервые: я их перезнакомил буквально полчаса назад. Перезнакомил — и ухожу на новогоднее дежурство. Нелепо, но что делать: это единственное, что я смог придумать. Все уже обговорено: коллективно поогорчались, посетовали на порочную практику, игнорирующую личные интересы людей, посочувствовали Надюше (у нее неприятности с новогодним платьем, и, слава богу, она задерживалась: скверно было бы при ней уходить) и сошлись на том, что мужчины всегда уходят в глухую полночь, когда зовет их долг, в то время как старики и женщины остаются скучать. Идею эту выдвинула моя кузина, за что я был очень ей благодарен — кажется, она кое-что поняла. Напряженность, конечно, была, ее создавала мама, она упорно держалась ко мне спиной, и щеки ее были нервно румяны.

Ничего, — говорили гости.

Надо — значит надо.

Посидим и одни.

Ничего.

Главное — приятное знакомство.

Я спешил, я бежал, как трус, и сознание, что получается скверно, только подгоняло меня.

Рослая пошла молодежь, — говорил Надюшин дядя.

Гренадеры, — поддакивал мой.

И одеваться умеют.

Конечно, не те времена. Вот, бывало...

Я уходил, а они оставались: пятнадцать человек со средним возрастом около пятидесяти лет. Мужчины переговаривались суховато и скованно, женщины молча переживали. Открытого недоверия, правда, не было: им в голову не приходило, что можно по собственной воле так поступить. Но было другое: разочарование, тоскливое недоумение, досада. «Все-то у них не по-людски... плевать они на нас хотели...» Я это чувствовал своей спиной, видел в зеркало, одеваясь, и торопился уйти. Наконец вялый от старости галстук и жесткий от крахмала воротник составили приемлемую комбинацию, и я повернулся к столу.

— Обязательно дождись сменщика, — сказала мне хлопотавшая у серванта мать. Она меньше всех верила в это скоропалительное дежурство и высказалась по этому поводу перед самым приходом гостей, но, коль скоро я не поддался на увещевания, считала необходимым продемонстрировать доверие. Мне не понравилась эта демонстрация, но я понимал маму: ей было неловко. Правда, себя я понимал еще лучше, и мне было неловко тоже. Поэтому я ответил уклончиво:

Если он вообще явится.

Ну, — со значением сказал мой дядя, который не видел меня пять лет, — на первый раз, конечно, мы и без тебя обойдемся.

Мы-то обойдемся, — так же со значением сказал Надюшин отец.

Ничего, у них вся жизнь впереди, — добавила моя новая тетя — дядина вторая жена.

В драки не лезь, — коротко прибавила мама.

- Разумеется, — сказал я и, попрощавшись, вышел на улицу.

На улице было тепло и сыро, все обещало крупный, хлопьями, снегопад, от которого новогодняя ночь становится окончательно новогодней. Но после тесной, полной напряженности комнаты по спине у меня пробежали мурашки. Это был приятный озноб: я прекрасно понимал, что мне тепло, я весь топорщился от толстого свитера и тренировочного костюма, которые были поддеты под мой вечерний костюм. В кармане пальто вместе с четырьмя пачками «Явы» лежала у меня пара запасных шерстяных носков, и сознание собственной предусмотрительности было тоже приятным.

Я нахлобучил шапку и, взглянув на часы (было что-то около одиннадцати), медленно двинулся к остановке троллейбуса.

Мне было некуда спешить. То есть настолько некуда, что я мог зайти в любой подъезд и просидеть всю ночь под лестницей, и если бы не риск, что меня увидят знакомые (на нашей улице все мне знакомы, вот эту толстую рыжую девочку с толстой рыжей косой я встречаю десять раз на дню, и всякий раз, проходя мимо, она вскидывает голову и смотрит на меня проницательно и высокомерно), если бы не этот риск, я бы, наверное, так и сделал. Но мне нужно было отъехать как можно дальше от дома и выбрать место по возможности глухое и безлюдное, чтобы не слышно было песен и криков, а главное — чтобы никто не приставал с приглашениями в гости. В новогоднюю ночь люди становятся слишком гостеприимны.

Мне было некуда спешить. А все спешили кругом, бежали под низким рыжим небом, размахивая белыми пакетами и возбужденно переговариваясь. От этого собственные мои движения казались вялыми, я шел как во сне, то и дело закрывая глаза, и тогда фиолетовая улица становилась красной.

«Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел...» Бабушка и дедушка — это была, конечно, Надюша. Она была мне матерью и дочерью, другом, братом и сестрой, фактическим, чуть ли не вещественным доказательством моей неправоты. Более семидесяти, нет, восьмидесяти, нет, девяносто пяти процентов моей личной жизни было связано с Надюшей.

Для мамы она была, пожалуй, больше чем дочерью. Мама видела ее только тихой, застенчивой, доброй, послушной — одни бесчисленные достоинства, причем те, которые ей, тосковавшей всю жизнь по дочери, больше всего импонировали. В присутствии Надюши мать становилась со мной сдержанной и суховатой. Они с Надюшей могли часами сидеть, не отрываясь от вязанья, вполголоса разговаривать о чем-то своем, лишь изредка поглядывая на меня обе сразу, а я, погрузившись в кресло, листал журналы и мрачно курил, и видно было, что им обеим досадно и вместе приятно, что я, разбросавший ноги чуть ли не по всему пространству комнаты, занят своими делами и снисходительно позволяю им себя обсуждать.

Не могу сказать, что меня не тянуло к Надюше: удобно чувствовать себя так прочно любимым, — но в голове моей ни на минуту не засыпала мысль, что все это «не то, не так и не затем». Мне было постоянно жаль Надюшу, хотя видимых причин для жалости как будто и не было: она была хороша собой, ровна характером и окружена вниманием близких. Но с той самой минуты, когда я, в бытность свою еще студентом третьего курса, встретил ее, тогда первокурсницу, в коридоре своего института и поразился лицу ее, не заплаканному, а в точности облитому слезами, — с той минуты я жалел ее той самой жалостью, какой жалеем мы больных детишек и одиноких стариков.

Помнится, косы у нее, какую я видел впоследствии на фотографиях школьного времени, тогда уже не было, хотя сама Надюша это отрицает. Пустяки вроде этого: успела она отрезать свою косу до знакомства со мной или сделала это позже, — имели для нее огромное значение. Она говорит, что я подошел к ней и перебросил ее косу на спину — чтобы коса «не отсырела от слез».

Потом я выяснил причину ее огорчения, и оказалась она велика: для первокурсников устроили диктант, и Надюша сделала двадцать четыре ошибки. Декан сказал, что вопрос об отчислении уже решен: не может быть студенткой пединститута неграмотная девочка, Надюша так и сказала про себя: «неграмотная девочка», и мне стало зябко от жалости к этому беспомощному существу.

Я был почти старшекурсником, и небольшого труда стоило мне уговорить секретаршу деканата (это она, а не декан, который знать ничего не знал об этой истории, была так сурова с Надюшей) дать «неграмотной девочке» возможность попытать счастья заново.

Я занимался с Надюшей целую неделю, но не сумел заставить ее поверить в свои силенки — и она снова провалилась, доведя число ошибок до тридцати.

Диктант, как я помню, был инквизиторски сложен, «винегрет» там соседствовал с «интеллигентом», во мне заговорила педагогическая амбиция, я прорвался на заседание кафедры русского языка и сумел доказать, что подобные диктанты не что иное, как казуистика, ничего они не проверяют, и единственная их трудность в том, что они провоцируют ошибки.

Я и сам не был уверен в том, что говорил, но тут и горячность моя сыграла роль, и то обстоятельство, что весь институт уже связал меня в разговорах с Надюшей, и однокурсницы мои, «старушки», встречаясь со мной, ядовито осведомлялись о здоровье «молодой». Дошли ли эти слухи до преподавателей — не знаю, но завкафедрой с улыбкой покачала головой и отменила новое испытание для «неграмотной девочки».

С этого дня все было решено. Я стал героем, спасителем, и, поскольку Надюша лишь после моих объяснений могла более или менее сносно понимать, я взялся заниматься с нею всем тем, что она «проходила» на первом курсе — это принесло, как я сейчас понимаю, кое-какую пользу и мне самому, так как я научился излагать мысли коротко и доступно.

Надюша боготворила меня: она заучивала наизусть мои объяснения и с презрением отвергала все формулировки, которые хоть в слове не сходились с моими. Усидчивость ее была удивительна, когда она переставала от усталости соображать, она только бледнела и хмурилась, но готова была механически повторять за мной все, что я говорил, пока я не подсовывал ей очевидную нелепость и не убеждался, что она «отключилась».

Так год прошел, я закончил третий курс, а Надюша перешла на второй. Фактически я сдал четыре сессии и написал две курсовые работы, поскольку ни одного экзамена в мое отсутствие Надюша не сдавала (был такой прецедент: ее «Введение в литературоведение» и мой «Старославянский язык» совпали во времени; я по обычаю сдавал первым, чтобы потом бежать на другой этаж и провожать дрожащую Надюшу до двери, но заболтался с профессором о происхождении слова «верблюд», и Надюша, не дождавшись меня, попросту отказалась сдавать; я вышел из аудитории, а она стоит у моей двери, как сиротка, сторонясь вредных «старушек», и глядит на меня печально и укоризненно); а с курсовыми работами вообще получилась петрушка: Надюшину работу сочли лучшей на курсе, но на выставку она не попала, поскольку всем было известно ее подлинное происхождение, и мне никого не удалось убедить, что большую половину Надюша все-таки сработала сама.

Я был представлен ее родителям, людям чопорным и в высшей степени неприятным. В обряде нашей встречи было что-то средневековое. Старики приняли меня благосклонно, изъявили желание повидать мою маму, и в каждом слове их была многозначительность. Я провел два самых ужасных часа в моей жизни. Одним-един-ственным словом можно было бы развеять все их иллюзии, но я понадеялся на Надюшу — и зря: она сидела потупившись, не глядя на меня и ни одним своим движением не выражая протеста. Должно быть, в характере моем есть какая-то слабина, но я так и не сказал ничего Надюше, когда она пошла меня провожать. Мне было жаль ее, я давился своей жалостью, захлебывался ею, я сыт был ею по горло, но продолжал жалеть.

Смешно сказать: за год совместного сидения в одной (моей) комнате, за одним столом я не поцеловал ее ни разу, хотя сама Надюша начинала дрожать при каждом случайном прикосновении. Мне не нужна была она: я был нужен ей, и это определяло все.

Я очень надеялся на лето: что-нибудь изменится, или сам я изменюсь.

Но лето прошло — и ничего не изменилось: по-прежнему Надюша была без меня беспомощна и растерянна, и по-прежнему я был терпелив с нею, сдавал по две сессии и писал по две курсовые работы сразу.

Мы стали в институте чем-то вроде достопримечательности: нас прежде всего показывали новичкам («Вот это те самые, которые...»), и факультетский поэт, которого я считал прохиндеем, разразился по нашему поводу стихами, в которых называл имена, проводил литературные параллели («Все говорят: женись Ромео на Джульетте — и не было б любви сверкающей на свете. Сидел бы по утрам Ромео — нос в газете и думал про себя: «Мерзавцы Капулетти!» Но я отвечу: нет, других исходов нету, я видел, знаю сам счастливую Джульетту...») — за эти параллели стоило публично надрать ему уши. С другой ст.роны, понятно: всем хочется доказательств, что это еще осталось на свете, — но надо требовательнее подходить к доказательствам.

Сколь велика сила общего мнения: в конце концов мне стало казаться и самому, что все идет как нужно, что я должен кое-чем пожертвовать хотя бы во имя идеи, и, если уж все убеждены, что мы будем вместе, быть вместе, и дело с концом.

И вдруг — это случилось как раз в день моего рождения — я проснулся со странной мыслью: не будет ли полезнее для идеи, если я возьму и умру? Во-первых, фактура останется незамутненной, и подвиг мой пребудет в веках, поскольку никто не узнает о его подоплеке, а во-вторых, фактически я все о себе уже знаю заранее: куда я пойду вечером (к Надюше), с кем буду весь вечер переводить «тысячи» (с Надюшей), кому буду вытирать слезы огорчения (Надюше, ей не даются языки) и даже что мне подарит Надюша — я знал (это будет пушистый голубой шарф, Надюша любит все пушистое и голубое).

Я представил себя напыжившимся, с пушистым голубым шарфом под подбородком — и удивился: какого, собственно, черта? С какой стати я должен делать то, чего хотят другие? Какого черта я не живу сам по себе?

Следующий шаг мой был несколько противоречив: я все-таки пошел к Надюше, так как сдать без меня «тысячи» ей было не по силам, но с этой минуты мысль о бунте меня не покидала. Компромисс был невозможен: ни сама Надюша, ни кто другой из нашего окружения не был способен понять, что можно жалеть «просто так». Я понимал отлично, что это будет серьезная передряга: многие сочтут меня предателем (бросил девчонку накануне сессии), многие отвернутся. Так маленькая страна с монокультурной экономикой, направленной, скажем, на выращивание моркови, решившись жить сама по себе, может рассчитывать только на хаос, по крайней мере на первых порах.

Известие о великом семейном хурале (все было сделано без меня: прямая мамина инициатива при молчаливом согласии Надюши) застало меня врасплох. Я собирался вести подготовительную работу медленно, исподволь, а теперь надо было действовать. 29 декабря (чтобы не было возможности проверить) я сказал Надюше по телефону, что назначен на дежурство, и, к моему удивлению, она приняла это довольно спокойно. Она сказала только, что ничего уже нельзя отменить, но чтобы я не беспокоился: все будет как надо.

Это было не совсем то, на что я надеялся, но все-таки кое-что: первый шаг был сделан, не могла же она ничего не понять. Рано или поздно ложь обнаружится, даже пусть она обнаружится рано: чем скорее, тем лучше. Даже пусть она обнаружится до. В конце концов, версию с дежурством нетрудно проверить; позвонить в комитет—или кто там еще организует подобные вещи? Мне очень захотелось, чтобы Надюша позвонила, проверила и убедилась, я проклинал себя за то, что солгал так пошло, но она проверять не стала. Это было унизительнее уличения во лжи.

До Нового года мы не созвонились ни разу. Я знал, что где-то собираются гости, что мама настроена взять всю организационную сторону на себя, что у Надюши почти готово специальное платье, но все это шло стороной и вроде совершенно меня не касалось.

Тогда я махнул рукой на семейную этику и стал подыскивать себе убежище на новогоднюю ночь. Я не подозревал еще, что, «отключившись» от Надюши, я отключаюсь от собственной личной жизни вообще. И, только перебрав в уме всех знакомых, к которым я мог бы теперь пойти, я понял отчетливо, что меня одного, самого по себе, нигде не ждут. Надюша заполнила мою личную жизнь, как густая морковь заполняет гряды, не оставляя; места сорнякам. Друзья мои, все до единого, ждали меня с Надюшей, недоумение их было бы не лучшим украшением вечера, любой дурак сообразил бы, что что-то произошло, а быть объектом участия я не люблю.

Вот так и случилось, что 31 декабря в 23 часа 00 минут я оказался на улице сравнительно тепло одетым, имея в карманах пальто четыре пачки «Явы» и пару запасных шерстяных носков.

На переполненном троллейбусе, в котором было толкотливее, чем обычно (все опасались помяться), я добрался до Сретенских ворот и, свернув направо, за церквушку, в которой волей судьбы помещается теперь какой-то флотский музей, вышел на Бульварное кольцо.

Против ожидания бульвар оказался совсем не пустым. В нем было темно и сыро, рыжий снег хлюпал под множеством ног. Перебрасываясь редкими фразами, люди спешили по единственной дорожке вниз, к Трубной площади, и почти на каждой скамейке сидели с нетерпеливо выпрямленными спинами раздраженные одиночки. Все было полно ожидания и спешки, а мне было некуда спешить, но сесть развалясь на скамеечку на глазах у десятков мельтешащих людей было бы попросту неприлично. Кроме того, мне не очень хотелось выделяться до времени: и без того я буду маячить на глазах у милиционеров чуть ли не до самого утра. Да и ноги промокнут скорее от сидения на месте, чем от ходьбы.

Сам не заметив того, я слился с негустым, но устойчивым потоком людей и бодрым шагом дошел до Трубной площади за каких-нибудь три минуты. Трубная площадь была совершенно пуста — да она и среди дня кажется полупустою. Медленный снег оседал на белые клумбы, на грязные кучи вдоль тротуаров и на коричневые полосы мостовых. Я постоял на перекрестке: трамваи еще позвякивали вдоль темного Цветного бульвара, но внутренность вагонов была уже прозрачна. Все окна малоэтажных домов, окружавших площадь, горели праздничным светом, кое-где за темным стеклом светили красные и зеленые лампочки елок, и от этого стекла казались гранеными, но ни звука не долетало на улицу, и это было хорошо, так как я боялся, что город будет полон звона рюмок и застольных песен.

Простояв минуты три в размышлении, свернуть ли мне на Цветной бульвар или подняться вверх, к Пушкинской площади, я вдруг обнаружил, что остался на площади один. Темная струйка людей, выбивавшаяся из сквера за моею спиной, иссякла, люди торопливо перебежали площадь в разных направлениях и исчезли в подворотнях домов. Мне стало не по себе. Неприятная перспектива иметь перед глазами темные окна Госцирка оттолкнула меня от Цветного бульвара, и, подняв воротник пальто, я двинулся в сторону Пушкинской площади. Прикинув мысленно, где мне разбить свою стоянку, я облюбовал одну аллею Страстного бульвара — не главную, которая идет вдоль левой ограды, а узенькую, боковую, которая от входа в сквер сворачивает вправо. Я даже выбрал себе скамейку: одну из двух, стоящих вдали от мусорного ящика, лицом в сторону светлой полянки посреди сквера, где летом ровная поверхность подстриженной травы и кустики на ней напоминают мне почему-то о Лондоне и о Гайд-парке, где я, впрочем, не был ни разу в жизни.

С большим неудовольствием я обнаружил, что место мое — а именно одна из двух самых удобных скамеек — занято. Уже от входа в белую, необыкновенно чистую аллею я увидел сидящую на скамье одинокую фигуру с головой, которая издали показалась мне несоразмерно большою. Мне стало досадно, тем более что на всем пути от Трубной площади я не встретил ни одного прохожего. И так уж устроен человек, что ни одна скамейка в мире не показалась бы мне такой уютной, как эта — спиной к ограде и лицом к ровной снежной полянке, посередине которой, как мне показалось, чернела еще и елка. Шагов через пятнадцать я разглядел, что на скамье сидела девочка в коротком черном пальто и толстом шарфе, который делал ее голову похожей на легкий серо-голубой шар, готовый оторваться и улететь. В руках у девочки был хлорвиниловый паркет, внутри которого что-то белело: должно быть, новогодние туфли, на коленях (это я увидел, уже подойдя) лежала белая сумочка.

Мое приближение — и довольно решительное, — видимо, ее взволновало. Она неловко посмотрела на часы, потом взглянула по сторонам (кроме нас, во всем сквере и даже в дальних широких аллеях никого не было) и, отвернувшись от меня, застыла в жалкой и отчужденной позе.

Я тоже взглянул на часы: было двадцать минут двенадцатого, и, если свидание до сих пор не состоялось, видно, что ждать его придется в следующем году. Со стороны парня, который заставил ее сидеть в таком безлюдном месте, это было по меньшей мере свинством. Я уселся на соседнюю скамейку — она стояла шагах в десяти — с твердым намерением сделать пижону, если он соизволит явиться, подходящее к случаю замечание. Желание быть хоть кому-нибудь полезным обуревало меня с самого нежного возраста: оно привело меня в пединститут и когда-нибудь сведет в преждевременную могилу.

Но девочка не стала дожидаться моей помощи. Терпения ее и мужества хватило лишь до той минуты, когда я опустился на скамейку и, сняв перчатки, хлопнул ими по припорошенной снегом доске. Хлопок этот вспугнул ее, как куропатку. Затрепетав, она оглянулась, вскочила со скамейки, и снег часто заскрипел под каблуками ее высоких сапожков. Лишь отдалившись от меня на безопасное расстояние, она взяла себя в руки и, замедлив шаги, пошла поспокойнее, не оглядываясь и независимо размахивая прозрачным пакетом. Поняв по тишине позади, что я не собираюсь преследовать ее и, что называется, приставать, она, должно быть, пожалела о своей поспешности. Приличнее гораздо было выждать полминуты, потом посмотреть на часы, вздохнуть и, пожав плечами, торопливо — именно торопливо, а не поспешно — зашагать по своим делам. Поспешность ее выдала, что она одинока, растерянна и, кроме того, не знает, куда ей теперь спешить, а это, нельзя не согласиться, намного больше, чем можно позволить себе показать постороннему, тем более в новогоднюю ночь.

Будь в сквере, кроме нас двоих, еще хоть один человек, она бы, должно быть, пересилила страх и, дойдя до конца аллеи, вернулась, чтобы заново переиграть весь эпизод и удалиться при почетной ничьей. Но вид мой, наверно, был слишком решителен, а кроме того, приличные люди не хлопают перчатками о скамью. Поэтому девочка не вернулась, хотя сомнения и остановили ее в самом конце аллеи. Довольно трудно сделать хорошую мину при такой безнадежной игре, но она таки ее сделала: наклонилась, подобрала с дороги что-то — скорее всего, маленький прутик — и, отшвырнув его в сторону, быстро вышла из сквера.

Я убежден был, что все это сделано напоказ: уж слишком не вязался этот небрежный, подчеркнуто бездумный жест ни с временем, ни с паническим бегством какую-нибудь минуту назад. Но осуждать девочку за этот театр не имело смысла: мы все дорожим мнением случайных людей намного больше, чем самых близких. Близкие остаются, и тут еще можно кое-что изменить, а случайные уходят навсегда.

Тут обнаружилось, что новогодняя экипировка моя неполна: я захватил с собой вторую пару шерстяных лыжных носков (нет ничего полезнее, чем сменить носки, когда мерзнут ноги), запасся сигаретами, но совершенно позабыл о спичках. Прокляв все на свете, я встал и поплелся из сквера на площадь, хотя надежда найти коробку спичек в такие часы (одна-то спичка меня бы не устроила: не мог же я превратиться в хранителя огня) — надежда эта практически сводилась к нулю.

Я вышел из сквера, бросив для верности прощальный взгляд на свою скамейку: не занял ли ее кто за моей спиной? Но других претендентов на одиночество не находилось, все было пусто вокруг, и фонари при выезде из Пушкинской улицы окутаны были желтым и сиреневым туманом.

Шофер такси, выворачивавшего с улицы Горького, любезно уступил мне свой коробок и предложил еще бутылку водки. Я колебался, но, представив себя на скамейке в темной аллее пьющим водку из горлышка, ужаснулся. Шофер посоветовал мне спешить, и я, погромыхивая еще теплым от чужого кармана коробком, устремился к своей берлоге.

Было без двадцати двенадцать, когда я, закурив и утешившись, медленно вступил в свои владения. Снег осел на кусты и дорожки, в самых темных глубинах стало как будто светлее, и в кривой аллее на той же самой скамейке виднелась маленькая фигурка в черном коротком пальтишке и с шарообразной головой. Девочка сидела, низко опустив голову, и раскачивала белую сумку, висевшую у ее колен.

«Это стоит обдумать», — так, кажется, сказал себе Робинзон, увидев человеческий след на песке. Я отступил за кусты и, с усилием затягиваясь (у «Явы» тугой фильтр), принялся размышлять.

Что мы имеем в фактическом плане? Девочка в сквере без четверти двенадцать, в новогоднюю ночь. Ситуация, выходящая вон из любого ряда подобных. Можно легко представить в этом сквере парня: полупьяного, одинокого, просто экспериментирующего, как я. Но девчонка, да еще с белыми туфлями в пакете... впрочем, на жалости я уже погорел.

И тут я увидел себя со стороны — стоящим за кустами с сигаретой в зубах, и чем-то я себе очень не понравился. Какого черта! Сидит и пусть сидит. У каждого те обстоятельства, которых он заслуживает.

Спокойным шагом, избегая глядеть в ее сторону (вспугнуть легко, а догонять, на ходу извиняться трудно), я вышел из-за кустов и пошел прямо к своей скамейке. Мне очень не хотелось, чтобы она убежала. За полчаса я уже насытился одиночеством на десять лет вперед. Остановился, чиркнул спичку без надобности (подать сигнал, чтобы не увидела слишком поздно и не испугалась), поджег еще раз свою сигарету и так, пряча спички в карман, прошел мимо ее скамейки. Краем глаза увидел, как стиснула она колени, но не вскочила и не ушла, должно быть застеснявшись («Что это она все бегает, как ненормальная?») или поверив в мою сигарету (когда человек трезв, идет один и курит, он занят собой, ни ударить, ни обидеть он не способен; вот почему, я слышал, говорят: «Бойся пьющих и некурящих»).

Ни разговаривать с ней, ни утешать ее я не собирался: слишком много у меня было своих забот, но вид пустой улицы Горького подействовал на меня угнетающе. Почему, собственно, люди должны бояться друг друга? Ей некуда идти, мне тоже, будем сидеть поодиночке и уважать друг друга на расстоянии.

Она, должно быть, оценила мое миролюбие: посидев минут пять в напряженной, воинственной позе, она вздохнула, поежилась и снова, наклонив голову в пушистом платке, принялась раскачивать свою белую сумку.

Так мы могли бы, по-видимому, сосуществовать до утра, и оба находили в этом целый ряд удобств, мне, по крайней мере, было куда не смотреть: ведь это очень неуютно, если можешь смотреть во все стороны, а ей, должно быть, было спокойнее качать свою сумочку шагах в десяти от молчаливого и мудрого мужчины, который не собирался с ней заговаривать и не ждал, когда заговорят с ним самим.

Я думал целый ряд своих обычных дум: о том, что, в сущности, не нужен никому как таковой, как личность, если можно о себе так высокопарно выразиться. Для матери я сын, для Надюши опора и будущее, и есть еще трое-четверо, которым я необходим также чисто функционально. Я добросовестно справляю свои обязанности по отношению к этим людям, и, разумеется, они не могут меня не ценить как неотъемлемую и надежную часть своей жизни; но кто такой я изнутри, каков я для себя самого, им совершенно безразлично. Нет ни одного человека, который заглянул бы в меня и ужаснулся, или удивился, или обрадовался не потому, что нашел во мне потенциальный источник добра или зла для себя, а просто ужаснулся, удивился или обрадовался мне.

Что знает обо мне Надюша? Что знает обо мне мать? Что знает обо мне (смешно сказать) мой научный руководитель? Неужели люди могут доставлять радость другим, только справляя какие-то обязанности?

Вдруг где-то стройно закричали «ура». Померк и вспыхнул свет разом в десятке окон дома напротив. Я посмотрел на часы и увидел, что девочка тоже проверяет часы. Мои светились, ее, очевидно, нет, потому что она долго вглядывалась в них, потом сдвинула со щеки толстый платок и поднесла часы к уху. Стрелки мои слились на двенадцати, она вопросительно взглянула в мою сторону, я издали кивнул, и только.

Теперь она перестала качать свою сумочку и время от времени с любопытством поглядывала на меня. Я понял, что она успокоилась и перестала стыдиться, и мне самому стало проще. Возможно, ей хотелось покурить, чтобы согреться, но я не считал возможным предложить ей сигарету, потому что это сломало бы что-то неуловимое, какую-то атмосферу доверия, которая нас объединяла. Пришлось бы что-то спрашивать, отвечать, то есть справлять какие-то обязанности, связанные с общением, и даже молчание стало бы чисто функциональным: его надо бы рассматривать как паузу или как нежелание продолжать разговор. Я был доволен, что и девочка это понимала: должно быть, она была не так мала, как казалась.

Я выкурил уже около полудюжины сигарет и перебрал два десятка возможных вариантов объяснения с Надюшей (в диапазоне от «Я не смогу тебе этого объяснить» до «Ты умница, ты сама все давно понимаешь»), и было что-то вроде половины первого, когда в аллее появились люди.

Их было трое: женщина в распахнутой серой шубке и двое мужчин — один в темном костюме, при бабочке, другой даже без пиджака, просто в белой рубашке. Они шли по снегу бодро, но не поспешно: женщина одной рукой придерживала воротник шубки у горла, а другою размахивала, возбужденно говоря о чем-то своим спутникам. Она была на высоких каблуках и шла неровно, поэтому тот, что в костюме, поддерживал ее под локоть; другой же, наклоняясь вперед и заглядывая в лицо женщине, ловил со смехом каждое ее слово и вдруг, взвизгнув, остановился, скорчился и даже присел от приступа хохота. Должно быть, они вышли прогуляться до Трубной; как мне показалось, черный был недоволен присутствием белого: когда они остановились на полпути к нам и развернулись, чтобы подождать корчившегося от смеха приятеля, мужчина в костюме, державший женщину за локоть, резким и очень кинематографичным движением выхватил изо рта папиросу и бросил ее далеко в снег.

Я видел, что девочка моя забеспокоилась: она уронила пакет на дорожку и, поспешно подняв его, одернула пальто на коленях. Должно быть, ей было досадно, что кто-то еще увидит ее здесь, на скамейке: ко мне она уже привыкла или, точнее, примирилась с моим существованием, а эти веселые люди не могли, конечно, пройти мимо и не обратить на нее никакого внимания.

И точно: отсмеявшись, человек в белой рубашке выпрямился и расслабленной пробежечкой догнал своих спутников. Тогда женщина кивнула в нашу сторону и что-то сказала. Мужчины разом посмотрели на часы, она взяла их обоих под руки (как видно, ей очень хотелось их примирить: это была миловидная женщина с непокрытой головой и с темными от холода щеками) и повела мимо нас.

Поскольку девочка упорно смотрела в сторону, стараясь казаться безразличной, они прошли мимо нее, не сказав ни слова. Но, подойдя к моей скамейке, женщина остановилась и строго сказала:

— С ума сошли! Выбрали время ссориться. Немедленно, сейчас же помиритесь!

Все трое смотрели на меня с доброжелательным любопытством; девочка тоже повернула голову — ждала, что я отвечу.

Я встал (не разговаривать же с женщиной сидя) и, чиркнув спичку, поднес огонек человеку в костюме, который вертел в пальцах незажженную папиросу и холодновато улыбался. Он был лысоват, сух лицом и, должно быть, труден характером. Но второй, краснолиций и белокурый, мне не понравился. Есть люди, которые с пугающей быстротой переходят от детского смеха к совершенно серьезным и даже безжалостным действиям. Таких я инстинктивно сторонюсь.

— Видите ли, — сказал я розовощекой женщине, пока черный, наклонившись немного и втягивая щеки, закуривал. — Видите ли, не все так просто, как может со стороны показаться.

Мне не хотелось подчеркивать «со стороны», но вышло так, и я решил не огорчаться.

— Да бросьте вы, — сказала женщина с какой-то жалобной улыбкой: так говорят, когда пытаются отмахнуться от того, чего не могут понять. — Что за манера у вас, мальчишки, выдумывать всякие сложности? Вы философствуете, а нам, бедным женщинам, страдать. Надо больше о других думать.

Слово «мальчишки», как я понял, не относилось персонально ко мне: у многих женщин даже старше этой (она, кстати, выглядела на тридцать и чем-то похожа была на киноактрису Серову) «мальчишки» осталось со школы. Уверен, что и к спутникам она обращалась: «мальчишки».

Я не успел ничего ответить, потому что черный, прикурив, выпрямился и, взглянув мне близко в лицо, сказал:

Пойдемте, в конце концов, с нами. Мы только до перекрестка — и обратно к столу. По дороге познакомимся.

И правда, — сказала женщина, — не собираетесь же вы сидеть здесь всю ночь! Мы приглашаем вас, имеем же мы право вас пригласить?

Я видел, что у белобрысого давно уже поскучнело лицо и губы стали сизыми: наверное, он начал замерзать и жалел, что выскочил таким пижоном.

Спасибо, — сказал я как можно более мягко. — Но нам сначала надо выяснить отношения...

Все выясняют отношения, — вздохнула женщина и толкнула плечом своего черного спутника.— Весь мир только тем и занят, что выясняет отношения. Боже мой...

Ну хорошо, — сказал дружелюбно человек в черном костюме. — Минут через пять мы пойдем по этой же дорожке обратно. Если вы ничего другого не надумаете, мы будем очень рады...

Когда они скрылись за поворотом, я подошел к соседней скамейке. Девочка вопросительно подняла на меня глаза. В сумраке было трудно разглядеть выражение ее лица, округлого (может быть, из-за платка, который был чересчур толстым), с широко расставленными темными глазами.

— А может быть, нам и в самом деле пора помириться? — спросил я, присаживаясь рядом.

Она не отодвинулась, когда я сел, только зябко улыбнулась уголками рта и ничего не ответила.

— Во всяком случае, оставаться здесь невозможно, — сказал я, подождав. — Неловко будет, если они найдут нас здесь и на обратном пути. Пусть лучше думают, что мы помирились.

Она кивнула, подобрала со скамейки сумку свою и пакет, и мы встали.

— Куда же?

- Не знаю. — У девочки был тонкий, почти детский голос. Говоря, она вскидывала глаза и старалась смотреть прямо в лицо: манера, свойственная в большинстве добрым и доверчивым людям. — Мне еще рано. Пожалуй, я где-нибудь еще посижу.

Поскользнувшись, она схватилась за мой локоть, и я поддержал ее под руку.

Дул сырой, почти весенний ветер. Деревья и кусты казались на этом ветру особенно черными. Мы прошли мимо темной глыбы кинотеатра «Россия» с его тяжелым мостом и мрачными застекленными «полуподвалами», миновали заполненную снегом чашу фонтана и вышли на улицу Горького. Я взглянул на девочку — лицо ее, то ли от холода, то ли от мертвого света дуговых ламп, поголубело, губы сделались почти черными.

— А знаете, — сказал я, — вам не выдержать до утра.

Она поежилась и, подняв белый меховой воротник, уткнулась в него подбородком.

Может быть, все-таки домой?

Нельзя, — коротко сказала она. — Там другие люди.

Я больше не спрашивал ничего. Смешно пытаться разобраться в чужой жизни, когда не можешь свести концы с концами в своей.

Так мы стояли несколько минут: я вдумчиво курил, она переступала с ноги на ногу и старательно дышала в воротник. Я думал о том, что через какие-нибудь полчаса из всех подворотен валом повалят пьяные, и ей придется бегать от них, как зайчишке. Я был уверен, что она настолько замерзла, что неспособна разделять мою озабоченность, но оказалось, что она все это время тоже думала.

— Вы знаете, — сказала она, вскинув глаза, — можно поймать такси и ездить по городу взад-вперед, пока не надоест. Хотите, поедем вместе.

Это отчаянное предложение меня смутило, и она тотчас заметила мою растерянность.

Не думайте, деньги у меня есть. И после паузы убедительно прибавила:

Вдвоем не так страшно.

Мне стало смешно. Похоже было, что девочка предлагала мне свое покровительство и защиту. Ну что ж, я тоже начал замерзать, а рестораны наглухо забронированы — так отчего же не покататься в такси?

С такси оказалось сложно. Но времени у нас было в избытке, терпения тоже, мы вышли прямо на середину горбатой мостовой и бросались наперерез любой машине, в какую бы сторону она ни мчалась. Минут через двадцать нам повезло.

В машине было мягко и душновато, пружины выпирали из сиденья и тихо скрипели. Я вспомнил, как в детстве любил забираться внутрь старого дивана. Там было много всяких креплений, проволок и пружин, и я воображал себя в танке или в какой-то фантастической боевой машине.

Шофер, к большому счастью, нам попался необщительный, он молча курил папиросы и за всю дорогу ни разу не обернулся. Впрочем, он мог сколько угодно заглядывать в свое верхнее зеркальце: более добропорядочной пары ему не случалось возить. Мы сидели друг от друга на приличном расстоянии. Девочка спустила платок на плечи и поправляла рассыпавшиеся по лбу и щекам прядки коротких темных волос. Я с любопытством разглядывал ее лицо: округлое, с неясными очертаниями светлых ненакрашенных губ, с мягкими крыльями носа... Она похожа была на японку, но светлокожую и с голубыми или серыми (а не темными, как мне показалось в сквере) глазами. Она не делала вид, что не замечает меня, но в то же время и не уделяла мне больше внимания, чем я, как сосед по такси, этого заслуживал.

Мы обменялись несколькими фразами. Она поинтересовалась, во сколько я собираюсь вернуться домой, и, узнав, что в шесть, посоветовала мне не отпускать такси, когда она выйдет, а ехать прямо на нем. Шофер добросовестно вел машину, принимая все сказанное к сведению.

Не знаю почему, но мне стало спокойно. Обо всем, что меня мучило, я уже передумал, на это ушло поразительно мало времени: что-то около сорока минут. И хотя все осталось по-прежнему, я не хотел больше к этому возвращаться. Других же обязательств на сегодня у меня не было. Я не обязан был ехать с этой девчонкой в такси, но не обязан был и вылезать на улицу. Она поставила себя так, что я вообще не обязан был ничего для нее делать: ни занимать ее разговорами, ни изображать из себя не то, что я есть, хотя и изображать из себя то, что я есть, я тоже не был обязан. От меня не требовалось ничего, я словно выпал из времени и из привычных связей, и это было именно то, чего я хотел от сегодняшней ночи.

Наконец девочка прибрала свои волосы, слишком легкие, должно быть, чтобы их можно было надолго уложить, и, не покрывая головы платком, отвернулась к окошку и притихла. Вдруг машина с разгону влетела в снегопад, и большие хлопья заметались вокруг, залепили переднее стекло. В кабине все почернело. Шофер чертыхнулся и включил щетки, и через минуту их щелканье слилось с ровным шорохом снега и стало такой же частью снегопада, как темная кабина, полная мигающих теней, как мы.

Должно быть, и она ощутила это МЫ и оглянулась на меня, как мне показалось, с беспокойством. Я протянул ей сигареты, она покачала головой,

— Забыл предупредить вас, что я неразговорчив, — сказал я.

Ну что вы! — быстро отозвалась она. — Мне нравится, что вы молчите. Я не люблю, когда с ходу начинают рассказывать о себе. Все любят рассказывать о себе, и никто не любит слушать. Одни смешные случаи, как будто ничего, кроме смешного, с человеком и произойти не может.

А разве то, что с нами сегодня случилось, не смешно? — спросил я.

Сейчас смешно, — подумав, сказала она, — а сначала было страшно. Мне повезло, что я вас встретила, а то бы я, может быть, и вернулась. Замерзла бы и вернулась.

Домой?

Нет, — коротко ответила она, и я не стал расспрашивать.

То ли она сочла свой ответ слишком резким, то ли посчитала нужным внести в ситуацию кое-какую ясность, — не знаю, но, помолчав, она добавила:

— Один человек много бы отдал сейчас, чтобы узнать, где я нахожусь.

Я усмехнулся про себя этой ребячьей фразе, но не сказал ничего. Я вытряхнул из пачки сигареты и стал закуривать.

— Я до сих пор не уверена, что была во всем права, — медленно проговорила она, внимательно глядя, как я прикуриваю.

«Милая девочка, — подумал я, — а кто во всем прав? Да и можно ли быть во всем правым?»

Но тут машина резко вильнула вправо, к тротуару, и шофер, энергично затормозив, опустил ветровое стекло.

— Ну что? — сказал он, не выпуская папиросу изо рта. — Жить надоело, что ли?

Сквозь снег мы не разглядели, с кем он разговаривает. Заднее стекло машины было сплошь залеплено снегом, и, оглядываясь, мы ничего не видели.

— Куда вам ехать-то? — спросил шофер и, посмотрев через плечо на нас, бросил: — Да нет, они не возражают. Им не к спеху.

Дверца распахнулась, и вместе со снегом и сырым ветром в кабину ввалился мальчишка в коротком пальто и меховой с козырьком шапке, которая, должно быть, была ему велика, потому что козырек торчал на уровне переносицы. Он сел рядом с девочкой и, положив руку на спинку сиденья, сказал:

— С новым счастьем!

Он был слегка пьян, от него пахло водкой и хризантемами.

— Давайте все целоваться! — призвал он с убежденностью в голосе. — Все! Это нужно.

Девочка взглянула на него пристально и сказала:

Вы на себя в зеркало когда-нибудь смотрели?

Нет, а что? — забеспокоился попутчик и вытер щепоткой нос.

Посмотрите, — сказала девочка. — Увидите много забавного.

Как видно, она привыкла расправляться с подобными юнцами, и он почувствовал эту привычку и смирился.

— Сидите спокойно, — прибавила она, когда попутчик снова завертелся.

Машина тронулась и снова остановилась, и мы поняли, что нашему спокойному круизу пришел конец. Шофер наш оказался из тех, что ищут добра именно от добра: рядом со мною на заднее сиденье втиснулся еще один приятель, а на переднем уместились сразу двое.

— Ничего, — объяснил себе шофер. — Милиция сейчас сквозь пальцы смотрит.

Машина наполнилась винными парами, которые нам, трезвым, были особенно неприятны, и бессвязными разговорами. Мы с девочкой сидели стиснутые между попутчиками и почему-то держались за руки. Возражать не имело смысла: я высказал шоферу ряд соображений, но он и бровью не повел.

Не знаю, сколько мы проехали, но девочка вдруг повернулась ко мне и тихо сказала:

Давайте выйдем.

Согрелись? — спросил я.

Она усмехнулась и дернула плечом, что означало, должно быть: даже слишком.

Машина снова подкатила к тротуару. Короткая сутолока, две-три реплики, оставленные нами без ответа, хлопнула толстая дверца такси — и мы опять под открытым небом, по колено в куче грязного снега.

Ох, я устала от них, — сказала девочка, когда мы выбрались на тротуар и отряхнулись.

Как, ваш сосед не мешал вам? — спросил я.

«Мешал»... — повторила она с насмешкой. — Я всю дорогу с ним дралась локтями. Отпихиваюсь, а он все лезет и лезет...

Сквозь зубы я бросил вслед такси несколько фраз — в сослагательном, увы, наклонении.

Мы стояли в узком переулке, заваленном кучами снега до такой степени, что по нему с трудом проехала бы детская коляска. Двухэтажные дома, кое-где подпертые деревянными балками, дышали на нас черными ртами подворотен.

— Отличное место, — сказал я неопределенно: может быть, мы подъехали к ее дому.

Над нами возвышался пятиэтажный каменный дом, казавшийся в этом переулке огромным. Все окна его были ровно освещены, как будто внутри горела одна тысячесвечовая лампа. Из-за двойных старинных рам глухо, как сквозь вату, доносилось пение. Нестройный хор пытался слиться в песне «Ой ты, северное море...».

Вы здесь живете? — спросил я, глядя вверх и стараясь угадать ее окна.

Нет, — ответила она. — Мне кажется, что я нигде не живу. Сто лет уже езжу на такси из конца в конец света — и все ночь, и все зима.

Половина второго.

Рано еще, — она вздохнула. — А ноги мерзнут. Эти туринские сапоги... А знаете, мы можем пересидеть в подъезде.

С трудом мы открыли тяжелую, как крепостные ворота, дверь и заглянули в вестибюль — высокий, мрачно-серый, освещенный тусклой лампочкой под сводчатым потолком.

— Как в церкви, — сказала девочка.

Дверь тяжко ухнула за нашими спинами, нас подтолкнуло холодным ветром, и мы ступили на выложенный цветной плиткой пол. Мы подошли к старинному решетчатому лифту, открыли дверь — в деревянной кабине, площадью чуть ли не с мою комнату, зажглась яркая лампочка.

— Какое все большое, — сказал девочка.

Две откидные скамеечки с сиденьями, обитыми поцарапанной кожей, — я в первый раз видел такой старомодный лифт.

Вошли. Закрылись. В лифте было тепло и уютно. Мы сели на противоположные скамейки (в первый раз я увидел лицо девочки на нормальном свету) и долго смотрели друг на друга, не торопясь нажать кнопку подъема. Мы нравились друг другу, это было совершенно очевидно. Я попытался представить себя, красноносого, с сизыми губами и одеревенелым от холода лицом, но это было безнадежное предприятие; мне мешали ее глаза: они улыбались.

— Нет-нет, мне очень повезло, что я вас встретила, — сказала девочка.

Я не ответил. Я молча достал платок и высморкался. Момент был выбран неудачно, но рано или поздно это все же пришлось бы сделать.

Вверх, а потом вниз, — предложил я.

Нельзя кататься, — шепотом сказала девочка. — Обругают.

Мы вышли на пятом этаже и, осторожно прикрыв дверь, поднялись на несколько ступенек вверх. Там, за сеткой лифта, была тесная площадка с низко опущенным круглым окном (деревянный подоконник в виде дуги) и с двумя ржавыми батареями отопления, вделанными в стену одна над другой.

Мы сели на низкий подоконник и сдвинулись друг к другу, как будто опустились в одно кресло. На нашей площадке было темно: лампочка в стене была разбита, свет доходил лишь с площадки пятого этажа, сквозь сетку лифта, и на наши лица и на стену падала частая решетчатая тень.

Морщась от усилия, она стянула с себя сапоги: ну, разумеется, на ногах были одни только тонкие чулки. Я сжал рукой пальцы ее ступни — они были тверды, тесно прижаты один к другому, как горошины в стручке, и излучали холод сухого льда.

Мои резервные носки пришлись кстати. Они казались на ногах ее огромными, как валенки: почти до коленей.

Мы закурили. Узкий лестничный марш вел от нас на чердак. Другой, пошире, спускался вниз, к лифту. Позади нас, за черным стеклом, колыхался над переулком снегопад.

За одной из дверей на пятом этаже танцевали, слышны были шарканье ног и низкие рулады саксофона. За другой, старательно взвизгивая, плясали «русскую». За двумя остальными было тихо.

Девочка сидела вполоборота ко мне, прислонясь спиной к дугообразному подоконнику, и глядела на меня, неумело держа в губах ярко разгоревшуюся сигарету.

Молчать она, по-видимому, еще не умела.

— Хотите, я расскажу о вас, что знаю?

Я сел поудобнее и приготовился слушать. Она добросовестно изучила мое лицо, потом улыбнулась (у края рта ее, с левой стороны, была-маленькая резкая морщинка, делавшая любую ее улыбку смущенной и горькой) и с цыганской торопливостью сказала:

— Вы не женаты, но у вас есть девушка, которую вы очень любите. Недавно вы заметили, что она относится к вам не так, как раньше, и вы решили на некоторое время... ну, исчезнуть из ее поля зрения, не объясняя ничего и не указывая, где вас искать. Сейчас вам трудно, потому что вы не уверены, что ваше отсутствие пойдет вам на пользу, но я скажу вам как женщина, что вы выбрали правильный путь. Совсем не обязательно она вас разлюбила: может быть, она просто привыкла видеть вас около себя. И ей кажется, что так будет всегда, независимо от того, как она будет поступать. Но сегодня она убедится, что очень многое зависит и от ее поступков...

Я смотрел на нее и улыбался. Это была безнадежная попытка — проникнуть в чужую жизнь, имея под рукой для ориентировки лишь свой ничтожный опыт, но было что-то трогательное в том, как она сочиняла мне романтическую и грустную историю.

—А вы что обо мне знаете? — спросила она, помолчав.

Я знал не много. На левой руке ее у запястья видна была темная полоса, я это заметил еще в такси. Когда меняешь ленту пишущей машинки, особенно если делаешь это неумело, почти невозможно сохранить руки чистыми, причем следы остаются в самых неожиданных местах. Будь я Холмс или хотя бы Мегрэ, я мигом сделал бы целый ряд заключений: секретарь-машинистка, на работе недавно, месяц-два, до последнего надеялась все-таки попасть в институт, с начальством не ладит, ходит на подготовительные курсы или на курсы английского (нет, французского) языка. Но с Холмсом и Мегрэ авторы играют в поддавки, они подсовывают им чистые ситуации: кто может гарантировать, например, что она села за машинку не баловства ради?

Еще я мог предположить, что у нее есть сестренка, по-видимому младшая, которая учится в школе: на каблуке одной из туфель остался отпечаток чернильного пальца, взрослые люди такого обычно не допускают. Впрочем, и это годилось только для чистой ситуации, поэтому я пожал плечами и сказал:

— Практически я не знаю о вас ничего.

Через минуту мне стало известно, что мама звала ее Тузик, но что на самом деле ее зовут Таня; что Светка у нее (я был прав) настоящая разбойница, дерется с мальчишками и помыкает ими, как хочет, что вчера они ей в отместку бросили дымовую шашку в окно; что живут они со Светкой вдвоем, и, пока Светка не кончит школу, об институте мечтать не приходится; что работает она телефонисткой в издательстве, и, когда она дежурит в ночную смену, ей по нескольку раз за ночь звонит один знаменитый поэт, у него такой красивый голос, и этим голосом он ей читает стихи; что в кино она сниматься отказалась, хотя один режиссер предлагал ей на улице очень хорошую роль; что на работе у нее подобрались неплохие женщины, только взрослые и очень несчастные; что она еще ни разу не была на юге и вообще не любит, когда в одном месте собирается много людей; что Светка вся в нее, что сама она в детстве была забиякой, и однажды ее клюнул петух — вот сюда, в уголок рта, отчего и осталась такая морщинка...

Я взял ее за подбородок, повернул ее лицо к свету — и в самом деле, это был небольшой шрам. Притихнув, она сидела в напряженной позе, держа голову так, как я повернул. И вдруг я с пронзительной ясностью понял, что мы одни — не только здесь, у окна, но и на лестнице, на улице, в Москве, во всем мире, кроме нас двоих, никого нет. А за квартирными дверьми пусто, мерцают телевизоры да крутятся кассеты магнитофонов... и все. Наклонив голову, я поцеловал ее в уголок рта, губы ее были горькими.

Это нужно? — глядя в сторону, тихо сказала она.

Нужно.

Ты уверен? — быстро повернувшись ко мне лицом, она без усилия произнесла это «ты».

Я молча кивнул.

Ты понял это только сейчас? — спросила она.

Только сейчас.

Я — раньше.

Губы ее были плотно сжаты, руки, которые я взял в свои, дрожали. Мне стало страшно, я понял: это все. Это судьба.

Было тихо, весь дом почему-то молчал, снег валил и валил снаружи, и казалось, что мы вместе с лестницей и площадкой проваливаемся в огромный сугроб.

— Мне нужно было только тебя, — сказал я близко от ее лица.

Она молчала, закрыв глаза, и редко дышала.

Ты слышишь? Мне нужно было только тебя,

Я знаю, — сказала она еле слышно.

Вдруг на площадке пятого этажа щелкнул дверной замок, и мы, прижавшись друг к другу плечами, застыли. Сквозь сетку нам было видно, что на площадку вышли двое мужчин. По-видимому, им было не до нас, потому что они довольно безразлично посмотрели наверх и, достав сигареты, закурили. Некоторое время они дымили молча, потом заспорили.

Послушай, — говорил один, — ты можешь теперь рассыпаться перед нами в любезностях, но помни одно: двадцатое марта я тебе никогда не прощу.

А мне и не нужно твое прощение, — отвечал ему второй. — Я предлагаю тебе одно...

Та женщина в сквере была права: весь мир выяснял отношения. Но дверь квартиры широко распахнулась, и вместе с музыкой и криками на площадку вырвались две девушки:

— Вот они, наши ораторы! А ну пошли. Там Юра фокусы показывает.

Площадка опустела. Мы встали и отошли к стене — так снизу никто не мог нас увидеть. Девочка встала спиной к батарее и расстегнула пальто. На ней было светло-серое платье, в платье она выглядела намного взрослее: это пальтишко, старое и тесное, с потертыми рукавами, превращало ее в ребенка. Медленными, какими-то сонными движениями она сняла с плеч пушистый платок и бросила его на подоконник.

А твой человек? — спросил я.

Нет никакого человека... и вообще никого нет...— сказала она, глядя мне в лицо. — Была компания слюнявых мальчишек. «Узнай по поцелую» — есть такая игра. Противно...

Я взял ее за плечи, притянул к себе и, помнится, удивился, как крепко она ко мне прижалась. Ее макушка была на уровне моих губ, лицо уткнулось в воротник пальто.

— И ты сбежала... — сказал я в ее теплую макушку.

Она подняла лицо.

— И я сбежала к тебе, — сказала она вдруг, высвободила руки, обняла меня за шею и со вздохом потянулась к моим губам.

Я целовал ее в глаза, щеки, а она стояла на цыпочках в моих шерстяных носках, и сапоги ее стояли рядом пустые, один из них скучающе прислонился к стене.

Часам к пяти переулками и, проходными дворами мы добрались до ее дома. Крыши, тротуары и мостовые были покрыты толстым слоем нового снега. В небе прояснилось, облака расползались по краям, и над нашими головами в темной сини стоял широкоплечий Орион. Тонкая талия его была повязана косым кавказским пояском. Отвернувшись от нас, он смотрел поверх крыш отчужденно и строго.

Мы шли быстро, почти бежали: было холодно.

—Не исчезай... — повторяла она на ходу, заглядывая мне в лицо. — Не исчезай, пожалуйста. Я ничего о тебе не знаю... Где ты, откуда ты, кто ты... не исчезай...

Я обнимал ее, не говоря ни слова. Мне было странно слышать эти слова, мне хотелось слушать их без конца.

—У тебя экзамены, да? — говорила она. — Тебе надо готовиться, да? Я буду тебе мешать?.. Ну, тогда через месяц, да?

«Какой еще месяц? — пытался я сообразить. — При чем тут месяц, если мы будем вместе и завтра, и послезавтра, и каждый день?»

В прихожей было темно и пахло мандаринами. На кухне горел свет, там звенела посуда.

Танюша, ты? — хрипловатый старушечий голос.

Я, — безразлично отозвалась Таня, снимая сапоги, и показала мне глазами на дверь в комнату.

Одна? — спросила старуха. На кухне зашаркали шлепанцы.

Светланка уехала, — ответила Таня и, быстро кивнув мне на дверь, сама поспешила на кухню в чулках. — Я их встретила на улице.

Я прошел в темную комнату и прикрыл за собой дверь.

— Ты отпустила ее с этими сорванцами? — спросила старуха. — Не ожидала, а то бы давно разогнала их по домам. Я специально велела ей дожидаться тебя: думала, не разрешишь.

— А что здесь плохого? — сердито спросила Таня. Как «что плохого»? Перепились все. Машину разобьют и девчонку сгубят.

Во-первых, их отец повезет. Отец одного мальчишки.

Ты его видела, отца-то?

Видела.

Пьяница небось какой-нибудь... — ворчливо сказала старуха. — Куда он их повез-то? Где искать будем?

Как куда? В поле. Они мне так и сказали: поедем в поле.

В поле... — повторила старуха. — Что ж ты-то с ними не поехала? Мне все было бы спокойнее.

- Устала я, тетя Шура.

— Устала... Скажи уж: «Еле на ногах держусь». Где это на тебе ездили? Дрожишь как овечий хвост.

Старуха помолчала, погремела тарелками. Зашипела струя воды из-под крана.

Как сироты безродные, — угрюмо сказала она наконец. — Одна сопливка домой гостей зазывает, другая на всю ночь куда-то усвистала... Что, тесно вам двоим в одной комнате?

Я не хотела Светке мешать... — печально сказала Таня. — Пусть похозяйничает.

И похозяйничала. Гляди. Зазвенели осколки.

Подумаешь, — равнодушно сказала Таня.

— Не «подумаешь», а выдрать некому. Ох, я бы эту босоту шуганула... Сколько денег извели. Пальто теперь когда купишь?

Молчание.

—Устала — так ложись, 'ечего тут босиком стоять, — сказала наконец старуха. — Ложись, все равно я уж руки засалила, домою...

Они немного поспорили, но Таня настояла на своем. Я услышал недовольное шарканье по коридору. Старуха шла и ворчала:

—Шесть человек было, а рюмок задрязгали два десятка. Босота...

Рядом щелкнул замок, и я облегченно вздохнул. Почти следом вбежала Таня: без пальто, босиком.

—Эй!.. — громким шепотом сказала она. Я выступил из-за двери.

—Посиди пять минут тихо, там немного осталось...

И, видимо, неправильно истолковав мое молчание, я не умею говорить шепотом, добавила:

— Мне не хотелось, чтоб она тебя видела. Ревнует меня ко всем. Сын у нее есть, Аркадий, такой тюлень... Свет зажечь тебе?

Я покачал головой: мне не хотелось света. Пусть вся ночь пройдет в полутьме. И потом я боялся увидеть себя чужим в ее комнате. А на свету непременно бы увидел.

Комната была большая, метров около двадцати, и, чего я нигде не видел в новых домах, с двумя окнами! Вся ее задняя часть была задернута плотной занавеской, из-за которой выглядывал угол деревянной (так называемой полутораспальной) кровати. В передних углах я увидел два кресла, между окнами — письменный стол и на нем телевизор, поставленный с краю, чтобы осталось место писать. Здесь было все: и спальня, и столовая, и кабинет. Жилищная проблема, решенная где-то в конце пятидесятых годов. На всем был отпечаток бывшего уюта и какого-то неблагополучия.

Минут через десять в фартуке и в клетчатых тапочках вошла Таня.

Ты где? — спросила она, остановившись у двери.

Укрылся в складках местности, — ответил я.

И в этот момент в коридоре снова зашаркала старуха. Слышала она мой голос или нет, но она подошла к двери и быстро заглянула в комнату.

Что, тетя Шура? — Таня быстро вышла ей навстречу.

Я вот что сказать хочу... — начала старуха. — Я тут за ними присматривала, чтоб они Светочку не обидели.

— Она сама кого хочешь обидит, — перебила ее Таня, стараясь увести старуху на кухню.

— Аркашенька-то мой... — вздохнула старуха, — уезжает завтра...

Что она тянет, ей-богу? Видела?

— И Новый год как следует встретить не дадут... — Судя по голосу, старуха, как говорится, «разрюмилась». — Утром попрощаться зайдет... Ты уж будь с ним поласковее...

— Все, — сказала Таня, когда старуха, попрощавшись, ушла. Она прикрыла дверь, защелкнула английский замок и сняла фартук. Потом включила свет. При ярком свете она вдруг смутилась. Хотела улыбнуться, остановилась посреди комнаты, но только как-то неопределенно приподняла и опустила обе руки.

Мне было проще: я из кресла в углу наблюдал за ней и не старался помочь ей найти выход из положения. Но она и сама быстро нашлась. Подошла к зеркалу, отдернув край занавески, посмотрелась и, проведя обеими ладонями по щекам, тихо сказала:

И правда, устала я.

Уйти? — Я приподнялся из кресла.

Она обернулась, долго смотрела на меня, привыкая, должно быть, потом сказала:

— Зачем?

Я почувствовал, что, оказавшись вдвоем в ее комнате, среди ее вещей, мы отдалились друг от друга. Сейчас представить было трудно, что эта незнакомая, темноволосая, красивая девочка каких-нибудь полчаса назад обнимала меня у чердачного окна на пятом этаже чужого дома.

Не знаю, может быть, ее стесняла близость привычных вещей, а может быть, здесь она перестала быть беспомощной и почувствовала себя хозяйкой этих стен, этого света и своих поступков. Во всяком случае, я понял, что ей трудно и неловко, и постарался вести себя так, как будто между нами ничего не случилось.

На телевизоре стояла елка, которой я сначала не заметил: малюсенькая натуральная елочка с единственной игрушкой — темно-красным стеклянным шаром. Под шаром у самого ствола прикреплена была небольшая криптоновая лампочка, величиной с мизинец. Я проследил за ее проводами, включил — она не зажглась.

— Перегорела, наверное, — сказала издали Таня.

Я понял, что она наблюдала за каждым моим движением.

- Да непохоже... — Я помял в пальцах проводок, который шел к лампочке, и точно: в одном месте оборванные концы проволоки сошлись, и лампочка вспыхнула. Вся елка стала словно огненно-зеленый букет с тяжелым красным цветком.

— А ну-ка дай мне ножичек, — попросил я, и через минуту лампочка горела ровно, не мигая. Мы погасили верхний свет и, оставшись в полумраке, полном зеленых и красных рефлексов, сели на тахту.

Отвернувшись от меня, Таня молчала. Я видел ее профиль, очерченный тонкой малиновой линией. А на руках у нее лежали зеленые тени.

Я знал, что она ждет первой моей фразы, первого слова или даже движения. Обними я сейчас ее за плечи, подсядь к ней ближе, назови ее снова «Тузик» — и она отшатнется в испуге, замкнется, расценив это как фамильярность или даже как предъявление моих на нее прав. Но и сидеть молча, дожидаясь, пока она сама не заговорит первая, тоже было нельзя. Я должен был сказать первое слово, ведь до этого все делала первая она.

— Ложись-ка ты спать, — сказал я вполголоса. Она встрепенулась.

- А ты? — И смутилась, хорошо, что ее спасла темнота: иначе мы окончательно стали бы чужими. — Я хочу сказать: а ты как же? Метро еще закрыто.

Теперь она еще больше боялась, должно быть, что я уйду навсегда, и еще один человек станет думать о ней плохо, не зная ее как следует

.— Я посижу, покурю в кресле. Дым не будет тебе мешать?

— Нет! — торопливо сказал? "ша. — Нет, что ты.

Я лягу здесь, на тахте.

Она побежала за занавеску, принесла подушку и колючий плед, забралась с ногами на тахту, сбросив тапочки, и легла совершенно бесшумно. Я прикрыл ее колени пледом и сел рядом, слыша, как гулко и редко бьется ее сердце.

Так мы молчали довольно долго: она лежала, не двигаясь и даже, кажется, не дыша, глаза ее были раскрыты и казались черными. Возможно даже, что ей хотелось, чтобы я ушел, но она не знала, как сделать, чтобы не получилось смешно. Она не сводила взгляда с моего лица, готовая сию минуту вскочить, напряженная, как сжатая пружина.

Я закурил — она перевела взгляд на мои руки; привстал в поисках пепельницы — она повернула голову вслед; достал из кармана коробок и, высыпав оставшиеся спички, сделал из коробка пепельницу. Мне только сейчас стало ясно: как это не просто — все, что у нас произошло. Я не должен был показаться ей сейчас ни слишком близким, ни слишком далеким, и еще я должен был быть самим собой, а это всего труднее, когда на тебя так испытующе смотрят.

Ну, что не спишь? — повернулся я к Тане.

Не хочется, — слабым голоском ответила она.

Рассказать тебе что-нибудь?

Расскажи.

Обычно в таких случаях устраиваются поудобнее, но она даже не шевельнулась: оцепенение еще не прошло.

— Ну слушай. Было это или не было — не знаю; может быть, и не было, потому что до нас ничего не было, а может быть, и было, потому что до нас уже было все.

— Это сказка?— перебила она и в первый раз шевельнулась укутываясь.

— Да, — скупо, как всякий рассказчик, отвечал я и продолжал: — Жил в одном городе старый алхимик, и все жители боялись его: говорили, что он умеет превращать людей в драгоценные камни — мужчин в алмазы, женщин в изумруды и рубины, стариков в жемчуг, а детей в бирюзу. И хотя никто не видел, как он это делает, все старались держаться от него подальше: никому не хотелось превращаться в камень даже из любопытства.

Таня молча слушала, и я чувствовал, как оцепенение медленно спадает: тело ее принимало все более и более спокойную позу, колени опустились, и сквозь плед до меня дошло тепло ее ног.

Это была старая красивая сказка, я не знаю, где ее вычитал, и не знаю, почему она первая пришла мне на ум: здесь неважно было, что я рассказывал, важно было, что я говорил.

— ...И вот однажды, — рассказывал я, — когда старого учителя не было дома, он пробрался по коридору к запертой двери, взломал ее замок и распахнул. Комната была пуста. Лишь посередине стоял простой деревянный стол, а на столе горела тысячью огней большая золотая корона. Бросился к ней любопытный ученик и, не думая, что делает, выломал из оправы красивый зеленый камень. Торопился он, руки его дрожали, камень выскользнул из пальцев и ударился о каменный пол...

Я приостановился для эффекта и бросил взгляд на Тузика. Она спала. Руки ее были разбросаны по грубой ткани обивки, лицо решительно отвернуто в сторону от меня, ресницы лежали спокойно. Я погладил ее по щеке и вытряхнул из пачки новую сигарету...

Под утро, когда сквозь тюлевые занавески уже просочился бледно-розовый японский свет, в дверь сильно постучали. Я вздрогнул и, не то что проснувшись, а просто очнувшись от размышлений, посмотрел на Таню. Глаза ее были раскрыты и ясны, как будто она не спала. Она высвободила из-под пледа, в который закуталась во сне по плечи, руку и, протянув ее ко мне, приложила теплую влажную ладонь к моим губам.

— Молчи, — прошептала она, улыбнувшись. — Мы еще спим.

В дверь снова резко застучали. Потом, после паузы, голос старухи крикнул:

— Таня!

Смеясь, Таня что-то прошептала, но я не расслышал и нагнулся к ней.

— Аркаша уезжает, — шепнула она прямо мне в ухо, и я поежился: не выношу щекотки. Должно быть, ей понравилась моя гримаса, потому что, помедлив, она выдохнула еще:

— Прощаться пришел.

Мне стало легко: я понял, что самое трудное прошло, что кризис доверия миновал.

—.Таня! — разгневанным голосом позвала старуха.— Ну и леная девка, прости господи, не дай бог невестку...

Таня обняла меня за шею, посмотрела в глаза:

— По-моему, ты хороший.

- По-моему, тоже, — ответил я. Не отпуская меня, она приподнялась и дотянулась до моих губ...

— Значит, так бывает, — сказала она, когда я осторожно опустил ее на подушку.

Как?

А так, чтобы просто. Знаешь, как в море купаешься: горько, глаза щиплет, а в реке просто.

Ты о чем?

Ну, я же до тебя целовалась. Думаешь, мало? Очень много раз. Я вообще ветреная девчонка была.

Была?

Была. И самое ужасное — испорченная: целуюсь — а не нравится, не нравится — а целуюсь.

С теми мальчишками?

Ага. И с ними тоже. А ты разве никогда?

Было, — неохотно сказал я. Не люблю я разговаривать на подобные темы.

И много раз?

Во всяком случае, меня много раз об этом спрашивали.

Она с любопытством взглянула мне в лицо.

Сердишься? А я наврала тебе. Как тогда, про человека. Один раз только было.

Зачем наврала-то хоть?

Не знаю... Само получилось. Хотела сказать, что с тобой просто... как в реке...

В реке плыть труднее, — сказал я.

Зато просто, — убежденно повторила она. — И вода сладкая.

— А знаешь, почему просто? Она глазами показала: не знаю.

Потому что мы сами по себе. Ты и я, и никого больше. Последние люди на земле. Мы никому ни в чем не обязаны и будем делать только то, что сами хотим. Хотим — будем сидеть вот так всю ночь, а хотим...

Да, — сказала она.

Таня! — крикнула еще раз старуха, и мужской баритон возразил ей:

— Да ладно тебе. Зачем зря тревожить человека. У двери потоптались и отошли.

Послушай, а где все-таки твои старики? — спросил я.

Потом, — сказала Таня и приподнялась на локтях. — Все узнаешь потом. А сейчас тебе надо уйти, потому что скоро вернется моя бандитка.

Как, сейчас? — Я не думал, что это будет так скоро, я совсем забыл о Светланке.

Но Таня поняла мой вопрос по-другому.

— Сейчас, — зашептала она, — я пойду к ним в комнату и буду разговаривать, а ты тем временем выйдешь.

А дверь?

Я открою.

Как-то прохладно стало у меня под ребрами, но это было только на миг, потому что Таня прошептала:

Наклонись, что скажу.

Ну? — Я наклонился.

Спасибо тебе.

За что?

— Сам знаешь.

Я понятия не имел, но тем не менее поцеловал ее в подбородок и встал.

Сегодня я у тебя буду?

Будешь, — глядя снизу ясными глазами, ответила Таня.

Я шел домой по утреннему снегу, пустой и звонкий, как детский нейлоновый мяч, и мне казалось, что я на каждом шагу подпрыгиваю, отскакивая от мостовой, хотя со стороны, наверно, было заметно, что я едва волочу ноги.

Что мне пришло в голову: может быть, это прошел лучший день в моей жизни, все остальные будут хуже и хуже, пока не настанет совсем плохой.

Только дома, входя уже в нашу комнату, я понял, как я устал. А между тем мне предстояли неприятные объяснения с мамой и с Надюшей. Я решил быть конкретным и сегодня же внести ясность в отношения всех нас троих. Первое: Надюша теперь и без меня обойдется в институте, сколько можно, встала на ноги уже, да и просто пора. Второе: мы с ней остаемся друзьями, какими были все эти два года. Третье: желательно, чтобы мама не заводила впредь разговора на эту тему, так как приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Четвертое: отныне я свои поступки ни с кем не обсуждаю, а только информирую о них. И наконец, пятое: добродетель, вменяемая в обязанность, перестает быть добродетелью, хотя, правда, и не всегда становится пороком.

Такова была моя программа на ближайшие годы. Я хотел быть совершенно свободным — или сейчас, или уже никогда.

Я изложил все это маме, как только она проснулась и начала упрекать меня в том, что такого позора она еще не переносила ни разу, что все телефоны оборвали мои приятели, что Надюша плакала, что они хотели в милицию звонить, так как выяснилось, что никакого дежурства на Новый год не бывает.

Я перечислил ей все пункты, кроме пятого, который к делу не относился; она выслушала все очень терпеливо, а потом сказала:

Немедленно иди к Надюше. Нечестный, скверный ты человек.

Послушай, мама, — холодно сказал я. — Ты кадровый работник, ветеран. Я же человек без прошлого. Ты сделала свою собственную жизнь независимо от меня, дай я сделаю свою независимо от тебя тоже.

- Делай, кто тебе мешает! Но делай жизнь честно.

- Честно — это значит по-твоему?

- А ты думаешь, по-моему, — это значит нечестно?

- Прости меня, мама, но что касается меня — отчасти ты неправа. Ты хочешь, чтобы я жил по твоим правилам. Я живу — получается нечестно. Кто виноват?

- По-моему, какую бы жизнь ни прожил честный человек, сложную или простую, яркую или обыкновенную, — все равно...

Моя мама — педагог. А я ее прилежный ученик.

-...все равно это будет честная жизнь.

- Моя тоже будет честная.

- Это еще надо доказать.

- Вот я и доказываю: от противного.

- Вот именно: от чего-то очень, очень противного... Впрочем, поступай как знаешь.

- Да, трудно начинать с подобных разговоров новую жизнь.

Пошел к Надюше. Мать ее, поджав губы, молча открыла мне дверь и ушла на кухню: от ее молчания можно было задохнуться. Когда она, обиженная, уходила молчать на кухню, вся квартира погружалась в яростную тишину.

Отец, который всегда встречал меня с искренней радостью (я его понимал: трудно жить с двумя молчаливыми женщинами), на этот раз даже не вышел из кабинета: настроили.

Надюша, бледная, испуганная, схватила меня за рукав, потянула к себе в комнату и заговорила, понизив голос, поминутно оглядываясь на дверь:

- Ради бога, где ты был, что случилось?

- Встречал Новый год, — коротко ответил я.

- Где?

- В одном доме.

- Я понимаю, что не на улице. Но почему такой секретный уход? Даже телефона не оставил. Я обзвонила наших всех: нигде тебя нет. У нас сейчас дома знаешь что творится! Все из-за тебя перессорились. Они же видят, что я не в себе. Отец говорит: значит, надо ему, раз ничего не сказал. Человек взрослый. Мать говорит: он плевать на нас хотел, этот взрослый человек...

— Послушай, — с отчаянием перебил я Надюшу: она была настолько возбуждена, что говорила втрое больше обычного. — Послушай, Надюша, мы оба взрослые люди. Почему ты, почему вы все не принимаете в расчет меня? Почему вы уверены, что я буду поступать по системе «А плюс В плюс С», а не наоборот? Почему? Разве я не человек? Разве я не могу хотеть чего-то другого, не того, чего хотите вы?

На глазах у Надюши появились слезы.

- Не кричи, — сказала она упавшим голосом.

- Почему? •— в ярости спросил я.

Все на тебя сердятся. Я оправдывала тебя, как могла. Говорила, что с тобой что-то стряслось. И теперь я сама вижу: что-то стряслось...

Меня покоробило это слово «стряслось». Слишком тяжеловесным оно было по отношению к тому, что было сегодняшней ночью. Меня так передернуло, когда Надюша повторила это слово дважды, что я даже испугался и переменил тон.

— Все в порядке, Надюша. Ты же сама сказала, что нам надо расстаться на некоторое время, поразмыслить... И я не понимаю, зачем ты затеяла весь этот переполох...

— Что-то стряслось, что-то стряслось... — повторяла, сцепив пальцы и отвернувшись от меня, Надюша. Когда она волновалась, ее «заедало» на каком-нибудь слове, и она могла его без конца повторять.

— Какое-то время мы не будем встречаться... — уныло сказал я и замолчал.

Тут только до нее дошел смысл сказанного. Резко повернувшись ко мне, она затряслась: я видел, как прыгали ее губы.

Зачем? — крикнула она.

Надо, — тупо ответил я.

Кому?

Мне. И тебе.

Я ждал слез, но их не случилось.

— Хорошо, — сказала Надюша, опустив глаза, — надо — так надо. Но все равно, — она говорила медленно и тихо, — я буду ждать. Сколько ты захочешь. Я без тебя никто. Я просто перестану жить.

Я уходил, как с похорон, опустив голову, чувствуя сожаление и поздний стыд: как будто на глазах моих умерло близкое мне существо, для которого я так и не сделал все хорошее, что мог. У которого одна была радость — я.

В половине девятого, на полчаса позже срока, назначенного Таней, я с двумя бутылками сухого красного вина в карманах стоял у двери квартиры номер тридцать шесть на третьем этаже.

Дверь мне открыла Таня. Она была в другом платье — вязаном, с большим вырезом, открывавшим тонкие ключицы, плечи и впадинку на невысокой груди. Я ожидал выговора, начал было лепетать что-то в оправдание, но она, не слушая, оглянулась, потом торопливо поцеловала меня и проговорила:

Я думала, ты мне просто приснился. Большой ты какой-то стал...

Отвыкла? — спросил я, снимая пальто.

Она кивнула и, снова покосившись на прикрытую дверь, сказала:

— Сейчас ты будешь иметь счастье познакомиться с моей сестричкой. Пожалуйста, не принимай ее всерьез.

Я открыл дверь и смело шагнул в комнату. За столом лицом к двери чинно, положив обе руки на белую скатерть (от этой скатерти — вчера ее не было — вся комната приобрела немного старомодный вид), сидела девочка с напряженным и невыразительным лицом: светлые ресницы, тонкий нос, жидковатые светлые волосы, подстриженные, как у сестры; светло-голубые глаза, веснушки вокруг них, отчего они еще светлее, — таких девчонок у нас во дворе называли «белая мыша».

— Света, — привстав, тихо сказала она и подала мне руку. Рука была влажная — от волнения, конечно.

Я придвинул к себе новенькую стеклянную пепельницу, единственный предмет, стоявший пока на столе, и достал сигарету.

— Между прочим, надо спрашивать разрешения курить, — бесстрастно сказала «мыша».

Пепельница на столе была фактически разрешением, но я не стал спорить.

Разрешите? — спросил я, любезно прижимая руку к сердцу.

Пожалуйста, — поджав губы, ответила она. Я закурил, мучаясь мыслью, как поведет себя при ней Таня.

— Сейчас вы скажете, что я как две капли воды — сестра, — заговорила «белая мыша». — Потом, конечно, спросите, в каком классе я учусь. Потом — нет ли у меня троек. И куда собираюсь поступать. Ну и наконец, не гуляю ли уже с мальчиками. Так за приятным разговором и проведем время...

Я знал, как надо вести себя с подростками. Они говорят что угодно в единственном расчете на то, что их выслушают и ответят. Поэтому вдумываться в смысл их слов совершенно не обязательно.

Таня, — обернулся на шаги, — у вас есть изюм?

Сейчас, — Таня быстро вышла. Она хотела, чтобы мы привыкли друг к другу.

Говорите, говорите, я весь внимание, — сказал я «белой мыше», которая смотрела на меня колючими глазами.

— Надо было раньше слушать, — буркнула «мыша» и порозовела, потом покраснела, потом загорелась красным огнем, как будто внутри нее включили яркую лампу.

Это ничего, — сказал я, не сводя с розовой «мыши» взгляда. — Краснеют обычно оттого, что пытаются сдержаться. Достаточно несколько раз дать себе волю и покраснеть всласть, до пяток — и это пройдет.

Не принимайте на свой счет, — оттолкнув стул, «мыша» резко встала, отвернулась. — Так, детская слабость.

Ну, не совсем. Не всякий взрослый человек умеет управлять своим лицом. А светлокожим это труднее.

Вы-то, конечно, умеете, — не поворачиваясь, бросила «мыша».

—Пришлось научиться. Нам, педагогам, это здорово портит жизнь. От пустяковой реплики какого-нибудь лоботряса, и реплики-то глупой, и лоботряса-то глупого, стоишь лопоухий, красный, нервничаешь, спотыкаешься, говоришь не то, отвечаешь невпопад, а деткам только того и надо. Между тем избавиться просто. Полгода психотренировок — и обеспечена спокойная жизнь.

— Каких психотренировок? — «Белая мыша» встала вполоборота, блеснула глазками.

— Есть три способа. Самый несерьезный - напустить на себя высокомерие, внушить себе, что ты всех окружающих презираешь и их мнение для тебя — тьфу. Заметили, как держат себя ваши мальчики, когда показываются с вами на люди? Натянуто, чопорно, как выпускники Оксфорда. Вам нравится, должно быть, а они мучаются, бедняги, покраснеть боятся. Второй способ — менее эффектен, но спокойнее. В момент, когда вы с ужасом и отчаянием говорите себе: «Сейчас покраснею, сейчас покраснею, боже, как глупо, вот, вот, уже начала!» — в этот самый момент надо мысленно как можно небрежнее произнести: «Покраснею? Возможно. Ну и что?» — и пожать плечами. Надо приучить себя не бояться момента краснения, увериться, что, во-первых, вы от этого только хорошеете (а это так и есть), а во-вторых, — что это слишком быстро и неуловимо, чтобы кто-то мог заметить и отдать себе в этом отчет. Раз повторите, два повторите эту формулу «Ну и что?» — и вдруг заметите: полегчало. То есть не то чтобы вовсе перестали краснеть — это ни к чему, кровь промывает кожу лица изнутри, — а перестали краснеть мучительно, до слез, и заметно. В большинстве неловко бывает не оттого, что краснеешь, а оттого, что теряешь контроль над собой. Ну, отошло?

- Как будто, — через силу улыбнулась «белая мыша», не пропустившая ни одного моего слова.

— Ну вот и все, больше я для тебя не опасен. Пуговицы пришивать умеешь?

- Смешно.

- Пришей пока, — я снял пиджак, — отболталась. А я пойду варить глинтвейн. Это я его так называю, мама моя называет его «винный компот». Пила винный компот?

— Нет.

Усмехнувшись, она быстро взглянула на меня, села и положила мой пиджак на колени.

— Ну, скажи, скажи, — подбодрил я ее, — ведь хочется.

На ты я с вами тоже не пила, — быстро сказала она и сама засмеялась.

Молодец. Но мы все-таки будем на ты сразу, чтоб потом не отвыкать. Не люблю отвыкать.

— И я, — сказала «белая мыша».

Для глинтвейна (точнее, «якобы глинтвейна») нашлись великолепные стеклянные чаши с круглым дном; как выяснилось потом, это были части какой-то умопомрачительной люстры. Правда, в дне у каждой было по круглой дырке, но мы заткнули их бутылочными пробками, которые в изобилии нашлись у соседки. В результате чаши невозможно было поставить на стол, и приходилось держать их на красиво растопыренных пальцах. Эти чаши меня очень тронули: они, как ничто другое, показывали, что в доме не все в порядке.

Изюминки, почти белые, плавали в красном вине. Легкий спиртовый дух стоял в комнате, от него воздух казался особенно чистым.

Таня держалась холодновато, на отдалении, отчужденно улыбалась и старалась не смотреть на меня. Мне показалось, что она чем-то расстроена, но потом я поймал ревнивый взгляд, которым «мыша» следила за каждым ее движением, — и успокоился.

Я заметил, что «мыша», как загипнотизированная, копирует все Танины жесты: сидит в кресле, как она, откинувшись, и, так же задумчиво приподнимая брови, подносит край чаши к губам, но тонкая худая рука неверна еще, дрожит.

Раскрасневшись, охмелев, она начала без умолку болтать.

— Сегодня что, смотрины? Или просто семейный вечер? Слушайте, а вы давно знаете друг друга? Вы проверили любовь расстоянием? Ой, я пьяная. Налейте мне еще. Танька, ну что ты строишь из себя леди Винтер? А мы вчера пили, пили... Давай напишем молодым, что ты вышла замуж?

При последней фразе ее Таня, до сих пор безмятежно улыбавшаяся, нахмурилась.

- Ты забываешься, — холодно сказала она.

- А кто такие молодые? — поинтересовался я.

- Потом, — ответила Таня и порозовела.

А «белая мыша» вдруг накинулась на меня:

- Все мальчишки умеют что-нибудь делать. Стоять на голове, петь на гитаре или показывать фокусы. А вы что умеете делать?

- Я?

- Да, вы. Если ничего, то я вам Таньку не отдам.

- Я, милая сестренка, все это делаю одновременно. Пою на гитаре, стою на голове и показываю фокусы.

- Не сердись на нее, — вполголоса сказала мне, проходя мимо, Таня. — Она сегодня очень возбуждена.

Таню позвала старуха, и мы с «белой мышей» пошли танцевать. Ее было трудно вести: она держалась скованно, поминутно вздрагивая и оступаясь. На щеках ее выступили яркие красные пятна, губы были стиснуты.

- Чем больше вы делаете вид, что едва знакомы, — сказала она мне через плечо, — тем больше я уверена, что между вами уже что-то было. ,

- Что именно? — спокойно поинтересовался я.

-Ну... — Она тряхнула головой. •— А все-таки?

- Вы сами знаете...

И покраснела.

— Вот видишь. Как можно говорить вслух о вещах, о которых даже думать стыдишься!

— Вы обиделись? — помолчав, спросила она и взглянула исподлобья.

— На тебя? Ты явление природы, как дождик. Он может нравиться или нет, но обижаться на него глупо.

Вернулась Таня, и мы остановились и, не выпуская рук из рук, оглянулись на нее оба. Она усмехнулась мне и сказала:

— Света, тетя Шура говорит, что ты обещала у нее ночевать. Правда?

Да ну... — недовольно протянула Света, взглянула на меня и снова вспыхнула.

Выдумщица эта тетя Шура, — вздохнула Таня.— Я так и сказала ей: вряд ли такая чистюля, как наша Светка, пойдет к вам ночевать.

- А зачем? — спросил я и, отпустив руки «белой мыши», пошел остановить пластинку.

- Она, видите ли, боится, — сказала сердито «мыша». — А который час?

— Половина одиннадцатого. Так ты обещала?

— Ну да, ну и что? Обещала, обещала! — вспылила Светлана и выбежала в коридор.

Пауза. Таня посмотрела на меня выжидательно.

— Ну, мне пора, — сказал я, пряча в карман сигареты.

Не хочешь уходить? — быстрым шепотом спросила Таня.

Не хочу.

— Хочешь побыть со мной... еще?

- Да.

— Выйди в подъезд, спустись на одну лестницу и посиди у окошка. Если, конечно, хочешь...

Одевшись, я вышел в коридор. Попрощался с «белой мышей» и старухой, которая буркнула нечто вроде «здрасс», и Таня закрыла за мною дверь.

Не знаю, сколько я сидел на подоконнике в темном подъезде. Желтая лампочка вполнакала светила на лестничной площадке. За окном беспрерывно валил снег. Елка посреди двора совсем утонула в сугробе.

Курил сигарету за сигаретой. Кровь толкалась в виски. Странное чувство: нетерпение (снова сидеть у ее изголовья, гладить ее руки, целовать губы, подбородок, глаза — неужели это будет снова?) и растерянность: по правде, я не ожидал такого предложения. Слишком оно было отчаянным и поспешным. Я понимал, что праздник уходит, дальше у меня сессия, у нее будни и будни...

До рези в глазах смотрел я вверх, на край ее двери, видневшийся из-за изгиба перил: не прозевать, когда откроется. И все-таки прозевал: створка двери отделилась беззвучно, и, уже переодетая в домашний халатик с пояском, на площадку вышла Таня. Остановилась, приложила палец к губам.

В распахнутом пальто я взбежал к ней наверх.

— Тихо... — выдохнула она.

Я задел пуговицами за край двери, раздался резкий щелчок. Мы оба застыли. Потом Таня умоляюще взглянула на меня, и — сначала я, затем она — мы вошли в темную прихожую. Дверь в ее комнату была приоткрыта, там горел какой-то маленький свет. Глазами Таня показала мне: «Быстрее! Ну?» — и я, не помню как, оказался в комнате.

Настольная лампа, прикрытая шерстяным платком... на столе, у телевизора, раскрытые книги, тетради.

Таня вошла так тихо, что я угадал ее присутствие лишь по движению воздуха. Прикрыв дверь, она прислонилась к ней спиной и закрыла глаза.

- Что? — спросил я шепотом, подойдя.

Покачала головой.

- Дверь закрыла?

Кивнула.

Я положил ей руку на плечо, притянул к себе. Безвольно, боком она подалась ко мне, прислонилась щекой к воротнику пальто. Так мы долго стояли молча, потом она подняла лицо: бледное, с нахмуренными бровями.

— Быстро зайди за занавеску, — зашептала она,— и постой.

Стук двери. В коридоре послышались легкие шаги. «Белая мыша». Она сбегала зачем-то на кухню, вернулась. Лязгнула задвижка.

Я вышел из-за занавески, снял пальто, положил его на холодильник у двери. Сердце бухало тяжело, со всхлипом, как мокрый футбольный мяч.

Все, — неожиданно громко сказала Таня и улыбнулась. Уголок рта ее горько наморщился, но я уже знал: она спокойна. Она не умела искусственно улыбаться.

Ты думаешь обо мне плохо, я знаю, — сказала она и, протянув ко мне тонкие руки, положила их мне на плечи. — Дело твое. Но я сразу поняла, что ты — это навсегда. А если так — кому надо, чтобы ты сегодня ушел? Мне не надо. Я боюсь, что ты уйдешь совсем. Тебе? Видишь, тоже нет. А кому еще? Никого больше это не касается.

Я старательно слушал что-то очень знакомое — вдруг понял: она говорит мои слова, говорит для себя.

- Ты собиралась заниматься?

- Нет, — сказала она. — Я всех обманула. Я сказала, что буду готовиться в институт, а сама не буду. Я уже давно так сказала, потому что знала, что будешь ты. Я умная.

- А что мы будем делать? — спросил я.

- Разговаривать, — серьезно сказала она. — Уйдешь без четверти шесть. А вообще я не хочу, чтобы ты уходил. Знаешь, как я боялась сегодня весь день. Уйдешь — и будешь смеяться...

- Надолго уехал Аркадий?

- На две недели, — сказала она и испуганно посмотрела мне в лицо. — Но не загадывай. Может быть, только сегодня. Может быть, я не смогу две недели так бояться.

- Все будет так, как хочешь ты.

Она отстранилась от меня и пошла за занавеску.

— Мы будем здесь, — оглянувшись, сказала она совсем спокойно.

Я молча кивнул и, отвернувшись, попытался закурить. Пальцы мои прыгали, сигарета упала на пол. Я не стал ее поднимать. Наверно, с глазами моими что-то случилось: в тусклом свете настольной лампы я видел все предметы так ярко и отчетливо, как будто они испускали свой собственный свет. Черным блеском светилась непокрытая поверхность стола. Белая салфетка плавала в этом блеске, как тонкая льдинка. Спинка дивана источала глухое красное свечение, как остывающая чугунная плита. Черное окно с отражением лампы смотрело грустным и завистливым взглядом. Я все видел словно впервые. И слышал тоже: из-за спины моей доносился тихий шелест, тонкое скользящее пение шелка. Стук деревянных колец, на которых держалась занавеска... Короткий вздох... никогда еще я не слышал в одном вздохе столько: сожаление, холод, страх.

— Иди, — громко шепнула Таня.

Отодвинув занавеску, я вошел. Таня сидела на постели, поставив подушку, почти забив ее в угол, и, подняв одеяло чуть ли не до подбородка, смотрела на меня.

Я присел около нее на жесткую простыню.

- Боишься меня? — спросил я.

- Нет. Я думаю.

- Ну думай.

Я помолчал. Наконец она коротко вздохнула и, высвободив из-под одеяла руки, обняла меня. На ней была ночная рубашка с рукавчиками, широкими у плеч.

- Все, — сказала она.

- Придумала?

- Придумала.

- Что же, если не секрет?

— Не знаю.

—Плодотворные размышления. А я знаю. Ты думала: не прогнать ли тебе меня, пока не поздно? И решила не прогонять.

— Почему? — Губами она тронула мою щеку. Губы ее шевелились от улыбки.

- Потому что еще не поздно...

- Поздно уже, — сказала она невнятно (губам ее мешала моя щека. — Поздно уже, милый, милый... Ты думаешь, после этого можно что-нибудь изменить?

- После чего? — спросил я, повернулся к ней, и губы мои натолкнулись на ее уже шевельнувшиеся для ответа губы.

Нагнувшись к ней, я целовал ее приоткрытый рот, а она тихо стонала и все сползала со своей забитой в угол подушки. Когда я наконец оставил ее, она, закрыв глаза, долго лежала с раскинутыми руками, потом тихо сказала:

— Но ты не тронешь меня... сегодня?

Я молча кивнул: она доверилась мне, я видел ее такою, целовал ее такою, какой ее не видел и не целовал никто. Должен же я был хоть чем-то платить за доверие...

Я уходил от нее в половине шестого: как раз чтобы попасть на метро. Осунувшееся личико ее было светло: ни тени сожаления, глаза огромны. На лбу редкая челка, волосы спутанные, теплые. Халатик не застегнут, а только запахнут и завязан пояском.

Должно быть, у меня было измученное лицо, потому что, подведя меня к двери комнаты, она спросила:

Тебе было трудно?

Мне было легко, — ответил я и поцеловал ее в макушку. — Я люблю тебя, Тузик.

Я шел в синем сумраке, глотая сырой, холодный, как снег, воздух, и чувствовал себя мудрым и добрым. Я понимал все: каждое ее слово, каждый вздох, каждую прядку на отчаянном лбу. Фонари моргали редкими ресницами, скрипел под ногами черный и синий снег, а я видел смех ее и смеялся сам, видел страх — и мне становилось страшно. Мы долго целовались у двери, слишком долго. Вдруг, отпустив меня, она вытянулась, как струнка, и, прислушиваясь, поднесла палец к губам: не так, как все, поперек рта, а к нижней губе, к подбородку.

Мы договорились, что она позвонит мне после работы точно в шесть вечера, и к этому времени я должен быть одетым и дежурить у телефона...

Мать не спала. Но и не повернулась. Она глухо сказала в стенку:

Надя звонила.

Да, я знаю, — машинально солгал я, разделся и лег спать. Постель моя показалась мне холодной, как сугроб. Я засыпал, и ладоням моим снились ее тонкие плечи, губам — ее губы, а пальцам — ключицы и зыбкая грудь. И как в похмелье не можешь заснуть оттого, что голова идет кругом, так и теперь я каждую минуту просыпался оттого, что рядом со мной была она... Наконец я отказался от всяких попыток заснуть и, повернувшись на спину, стал глядеть в потолок. Глаза мои раскрывались сами, и чувствовал я себя так, как будто по мне проехал асфальтовый каток.

И вечер наступил: третий вечер Новой Эры. С половины шестого я слонялся у телефона, неразговорчивый, сонный, равнодушный ко всему. Полчаса телефон был никому не нужен, но без трех минут шесть трубку взяла мать. Она звонила долго, обстоятельно выясняя, когда и зачем надо ездить в каникулы в школу.

Как только она положила трубку, раздался звонок. Опередив маму, я схватил трубку из-под ее руки:

- Да?

— Слушай меня, — звонким дневным голосом сказала Таня. За спиной ее ревел самосвал, слышались крики мальчишек. — Быстрей соображай. Ровно в одиннадцать вечера будь на нашем этаже, у двери. Слышишь: не у окна, а у двери. В руках держи какую-нибудь книжку по физике. Но не звони, стой и жди. Если вдруг подойду к двери не я — обязательно услышишь щелчок замка, тогда сразу звони. Я без щелчка открываю. Понял? Скажешь: книжку занес, Таня просила. Но я думаю, все уже лягут спать. Если на площадке кто будет, не обращай внимания. Держи руку на звонке, как будто звонишь — и не слышно. Ровно в одиннадцать, понял?

Сверим часы.

Да, да, молодец. Шесть пять, точно? Ну, я побежала. Надо бандитку кормить. Целую. Не опаздывай.

—Подожди... Гудки.

Все оказалось очень просто. Ровно в одиннадцать, задыхаясь от спешки, я взбежал на третий этаж, стараясь сдерживать дыхание, чтобы поменьше шуметь, замер как вкопанный у двери, и тут же дверь бесшумно открылась. В просвете никого. В недоумении я отступил на шаг, из-за двери выглянула Таня.

— Ну, что же ты? — громко шепнула она.

Я протиснулся в дверь, осторожно ступая, вошел в комнату и остановился в распахнутом пальто, прислушиваясь.

Все та же настольная лампа, прикрытая платком. Клетчатые тени на потолке. Занавеска у кровати приотдернута... видно взбитую подушку и уголок аккуратно отвернутого одеяла.

«Нет, этого не может быть! — крикнул кто-то во мне. — Так не бывает, нет, это неправда...» Подушка, занавеска, уголок одеяла — все было реальным. Неправда была в другом: в самой ситуации. «Кто я? Как вышло, что я здесь?»

Но вошла Таня — и все встало на свое место. Таня держалась так, как будто ничего необычного не было.

«В конце концов, — подумал я, — всего две недели. Пройдут две недели — и будет все, как должно быть». Таня защелкнула дверь, подумала, шепнула:

— Подожди.

Вышла и тут же вернулась.

Что? — спросил я.

Все хорошо.

И подошла ко мне близко. Я обнял ее, завидуя своим рукам, завидуя себе самому.

Ты знаешь, я все решила. Зачем нам мучить друг друга? Пусть будет что будет. Все равно рано или поздно это случится. Так пусть рано. Все равно это будет повторяться каждый вечер... ты будешь ждать моего звонка, я буду звонить... Ты что смеешься?

Ты словно уговариваешь сама себя... — сказал я. — Того гляди согласишься...

...Сегодня мы так и не сомкнули глаз. Под утро Таня сказала мне:

— Ты не такой, как вчера. У тебя какие-то недоверчивые руки.

Она лежала, обхватив плечи руками, как будто мерзла, но не разрешала мне укрыть ее одеялом.

Ты знаешь, — честно сказал я, — мне кажется, что все это неправда.

Что неправда? — быстро спросила она, но не повернулась ко мне: смотрела в темный потолок с косыми полосами тени, как будто разговаривала сама с собой.

А черт его знает... — почему-то рассердился я. — Ты принимаешь такие мгновенные решения, что я не успеваю за ними уследить. Позавчера мне казалось, что ты решилась на все от одиночества. Вчера — потому что все получилось само собой. А сегодня... Сегодня мне кажется, что ты это делаешь кому-то назло...

Почему? — голос ее показался мне равнодушным.

— Слишком просто ты мне досталась. Вся. Это много. Боюсь, что ты не понимаешь, как это много.

— А ты? Разве это мало — ты весь?

- Не знаю... Мне кажется, что этого ничтожно мало. Ты большим рискуешь. А я ничем. Вчера хоть мне было не просто. А сегодня такое чувство у меня, как будто я тебя у кого-то украл.

- У кого же? — с любопытством спросила она.

Я молчал, и она повернулась ко мне, поцеловала меня в плечо.

- Говори, говори, я не сержусь. Не старайся говорить только то, что мне нравится. Так у кого же ты меня украл?

Не знаю. Ты разве ничья?

Я ничья, — подумав, уверенно сказала она. — Ты повторяешь все время: мы сами по себе. Вот и я сама по себе.

Но ты же девочка. Девочки не бывают ничьими. Есть папа, мама, наверное. Где они? Ты мне о них ничего не говорила.

Мамы нет: она умерла, — коротко ответила Таня. У меня куда-то провалилось сердце.

Прости, — сказал я.

Ничего, — ответила она. — Это было очень давно.

А отец?

—У него не надо спрашивать разрешения, — коротко засмеялась Таня. — Он тоже... сам по себе.

Она замолчала, я тоже не говорил ни слова: ждал.

— Деньги присылает... — горьким шепотом сказала она. — «Доченьки мои»... Знает, что я бы не стала их принимать, так он на тетю Шуру, а она потихоньку нам подкладывает. У нас это маленькая домашняя тайна. Знаем, а тратим. Не укладываюсь я. И Светке надо учиться... Ну ничего, придет время — он у меня все получит обратно. Все до копейки.

Мы долго молчали.

— Поэтому запомни, — она приподнялась и посмотрела мне в лицо, — запомни, пожалуйста: я твоя и больше ничья, я потерялась когда-то, а теперь снова нашлась. И не отнекивайся от меня, пожалуйста: мне надоело быть ничьей, понял?

Я целовал ее плечи, шею, подбородок, а она, сжав губы, отчужденно смотрела мимо меня и еще долго не могла оттаять после этого разговора. Она вдруг решила, что я от нее отказываюсь. А мне просто хотелось разделить ее страх, ее риск пополам. Сам не понимаю, как дошел разговор до вопроса, у кого я ее украл. Ничья — так ничья, я тоже ничей. Тем лучше.

Январь этого года слился для меня в одну огромную лунную ночь. Весь месяц был на редкость морозный, безоблачный, скрипучий. На голубом снегу лежали резкие тени. Луна за окном нашего ночного мирка (постепенно мы освоились и стали спать, отдернув занавеску), увеличиваясь, заменила нам настольную лампу. На лестничной клетке, во дворе, на улицах было холодно и лунно. Не помню, как я ездил в институт, сдавал экзамены — ничего не помню, кроме луны.

Раз в три дня у Тани были отгулы, и она отсыпалась. На ночных дежурствах ей тоже удавалось поспать. Мне в этом смысле было сложнее: мешали экзамены. Один раз я заклевал носом во время собственного ответа. И все-таки она уставала больше меня. Все мечтала добиться отпуска, но ничего не получалось.

Несколько раз мы втроем, вместе с «белой мышей», делали вылазки на лыжах днем, но быстро уставали: за Светкой было трудно угнаться даже мне, записному лыжнику, а кроме того, мы с Таней на свету чувствовали себя тяжело. Солнце, снег слепили нас. В глазах темнело, и Таня жаловалась на головную боль.

— Мы стали совсем как ночные птицы, — смеясь, говорила Таня, когда Светка убегала на лыжах далеко вперед, а мы, жмурясь, останавливались и, опираясь на палки, отдыхали. — Ну ничего... Приедет Аркадий, и Светка переселится ко мне. Ты знаешь, отец называл ее «Прутик». Светлана, Светочка, Веточка, Прутик... но она не любит, когда ее так называют. Попробуй, может, получится.

Эй, Прутик! — крикнул я вдогонку Светлане.— Не воображай!

Эх вы, старички, — обернувшись, отозвалась она и вдруг, осознав, замолчала. — Как вы меня назвали?

— Прутик, — повторил я.

Подъехав к ней поближе, мы увидели, что ее раскрасневшееся лицо с застывшими уголками губ стало каким-то странным. Казалось, она вот-вот заплачет.

— Ты что? — испугался я.

— Руки озябли... — силясь улыбнуться, сказала она. Я снял с нее варежки и принялся дышать на ее холодные пальцы, как будто бы смерзшиеся один с другим.

- Хорошо... — сказала она шепотом.

- Отогрелась? — Я поднял голову.

- Нет еще... — жалобно проговорила она и спросила: — Почему вы меня так назвали?

- Мне нравится, — ответил я, растирая ее руки шерстяной своей варежкой. — А тебе?

- Тоже, — сказала она и, выхватив у меня свои руки, отъехала подальше. — И про себя называйте меня «Прутик», а то, я знаю, про себя вы называете меня как-то нехорошо. «Противная девчонка» или даже хуже...

Вечерами я часто бывал у них, так сказать, легально. Играли в лото, я бренчал на гитаре, как мог; на столе, как правило, стояла бутылка хорошего вина: венгерский «Токай» или «Киндзмараули». Девочки сидели на диване рядышком и благоговейно меня слушали. Более безмятежных в своей жизни вечеров я не помню. Прутик не сводила с меня восторженных глаз. Она перестала задираться и позволяла делать с собой что угодно: я обучал ее приемам самбо, драл за уши, подстригал челку — она все терпела.

— С ума сойти, приручил ты мне Прутьку, — говорила Таня. — Как это все у тебя просто!

Приятно было чувствовать себя патриархом таких вечеров, но была в них и другая, тайная прелесть. Мы сидели с Таней на отдалении, украдкой посматривали друг на друга, и сердце мое сжималось, когда в глазах ее, широких, ясных, я читал спокойное обещание: «И сегодня. И сегодня тоже...»

У нас с Таней, я заметил, в движениях, взглядах и словах появилась какая-то слаженность, плавность. Мы часто спорили, даже злились, но это была спокойная злость.

— Люблю смотреть, как вы цапаетесь, — говорила нам Прутик. — Очень вкусно у вас получается.

А вечером поздно бесшумно отворялась входная дверь. Я тихо проходил в полутемную комнату, которую тени на потолке и стенах делали похожей на шалаш. И Таня на цыпочках подходила ко мне сзади и, обхватив меня за плечи, прижималась ко мне.

Я настолько отвык от дома, что даже в те дни, когда Таня чувствовала себя плохо, оставался у нее: получалось само собой.

Не могу ни дня без тебя, — говорила мне Таня.— Что будет, когда Аркашка приедет? Я умру от холода первой же ночью...

Мы поженимся, — отвечал я.

И будем здесь, за занавеской? При Прутьке? Я качал головой.

Так, значит, у тебя, с твоей мамой? Я молчал.

С мамой действительно было нехорошо. Еженощные мои, а нередко и круглосуточные отлучки не способствовали улучшению обстановки. Я сказал ей, что ночую у приятеля, который живет один, и помогаю ему сдавать экзамены. Глупо, но она поверила: я все время кому-нибудь да помогал. Правда, пришлось отказаться от вечерних телефонных звонков: мама могла перехватить трубку. Но и без этого все держалось на волоске: приятели мои могли позвонить в любое время, и мама, наверное, все у них выяснила бы. А предупреждать и посвящать в тайны своей системы я не хотел никого: мы сами по себе, и, кроме нас, нет никого на свете.

Маме пришлось бы растолковывать, что у нас только месяц (Аркашу задержали), что нам все равно негде жить, что снимать комнату нам не под силу (стипендии едва хватало на «Токай»), — но и тогда она не поняла бы самого главного: того прекрасного чувства свободы, раскованности, которое нас объединяло. Мама осудила бы меня (это она делала не однажды), а прежде всего Таню. Этого я никак не мог вытерпеть. Она и так держалась со мной суховато — из-за Нового года. А кроме того, почему мы обязаны посвящать ее в свою жизнь?

— Вот видишь, — отвечала на мое молчание Таня. — Все слишком сложно сейчас, и я не хочу, чтоы ты об этом думал. Есть ты и я, и больше никого и ничего. Ты любишь меня? Тебе хорошо со мной? И этого довольно. Когда вмешаются другие люди, все станет не так.

Я мог бы возразить, что это не я, а она начала разговор, — но был ли какой-нибудь смысл это делать?

Иногда ночами нам не спалось: сидели на тахте и, держась за руки, разговаривали. Все чаще совещались о том, что делать, когда все кончится. Но повторялось одно и то же.

— Сниму комнату, — безнадежно говорил я.

- Нет. Не хочу жить у чужих людей.

— Переедем ко мне.

- Нет. Я боюсь твоей мамы.

- К вам.

- Нет. Прутька и без того к тебе неравнодушна. Это ее травмирует.

Я замечал это. Вечерами Прутька надевала вязаную кофточку с короткими рукавами, в которой очень при мне нервничала: то взглянет на свои руки выше локтя, то украдкой заглянет в вырез на груди. Все это было понятно: младшие сестренки всегда влюбляются в мужей своих старших сестер.

— Ну, боже мой... — в отчаянии говорила Таня. — Кругом люди, кругом разные люди, нигде нельзя остаться одним...

Потом успокаивалась:

— Нет, нет, не сейчас! — торопливо говорила она. — Потом будем думать. Январь только наш.

И тут же, через пять минут:

— Нет, завтра не приедешь. Нельзя так привыкать. Давай понемногу отвыкать друг от друга.

Я приходил на всякий случай. Стоял внизу, курил. И дверь бесшумно открывалась, и с виноватой улыбкой в дверях появлялась Таня.

Оправдывалась:

— Но я не виновата... Я просто так, для проверки открыла... А ты стоишь...

— Ну, я пойду... — поддразнивал я.

— Нет, нет! — торопливо шептала она и хватала меня за рукав. — Не уходи, пожалуйста?..

И уже в комнате объясняла:

- Ты знаешь, пускаю тебя, дрожу вся: вдруг кто-нибудь выйдет — и не боюсь. А как уходишь ты, сразу страшно становится.

- Чего хоть боишься-то?

- Темноты.

Как странно: за целый почти месяц не случилось никаких происшествий. Одно время соседка со второго этажа проявляла к моему стоянию повышенный интерес: приоткрывала дверь и в щелочку смотрела, смотрела, а потом, когда я поднимался наверх, выходила, должно быть, на площадку и задирала голову в недоумении: не могла понять, куда я исчез. Я долго терпел ее хитрый ищущий взгляд, пока наконец не обозлился: как-то раз, когда в щелочку выглянули, я вытянул палец, как дуло револьвера, и, оттянув большой палец-курок, громко сказал:

— Бэмс.

Дверь закрылась и больше уже не открывалась.

На третьем этаже в соседней квартире запирались рано и целыми вечерами смотрели телевизор. У старухи тоже был телевизор, иногда мы с Таней ходили к ним смотреть передачи (у девчонок в комнате он, разумеется, не работал). Потом я деликатно прощался, выходил в коридор, хлопал дверью — и возвращался к Тане.

Третий метод заключался в том, что Таня давала мне ключ от входной двери с утра, чтобы я сам открыл и вошел, пока она сидит у тети Шуры и смотрит телевизор, отвлекая их внимание разговорами. Но этот способ был не самый безопасный, и мы им редко пользовались.

Прутик вечерами почти не забегала к Тане в комнату: старалась не мешать ей заниматься. Она и учебники свои и тетради перетащила к старухе.

Несколько беспокоила меня чуткость старухи. Как-то, сидя у телевизора (шел шумный фильм о войне), она прислушалась и сказала:

— У соседей драка. Тарелки бьют.

Мы с Таней ничего не слышали и недоуменно переглянулись. Таня сделала значительное лицо, и мне показалось, что старуха посмотрела на меня иронически.

Когда я сказал об этом Тане, она засмеялась:

— Думаешь, она смолчала бы? Не знаешь ты ее.

Мы потеряли осторожность. Я входил к Тане спокойно, как к себе. Ночью мы громко разговаривали, Таня бегала от меня босиком по комнате. Однажды мы даже играли в жмурки.

С Прутиком мне пришлось позаниматься геометрией: полугодие началось с контрольной, которую она завалила. Вечером мы сняли со стола телевизор и поставили его на пол, разложили по всему столу учебники, и я принялся объяснять Прутьке все, что понимал сам.

Таня готовила поздний обед, Прутька сидела в длинном, чуть ли не до коленей, свитере, рукава поддернуты — пышные, и из них — тонкие ручки. Маленький беленький паж. Слушала, подперев подбородок, мои объяснения, быстро схватывала, сердилась, если я повторял. Я подумал, что ей не очень-то и нужны мои консультации: просто лень самой вчитываться в учебник.

Я так и сказал ей.

Кивнула.

— Мне надо с вами серьезно поговорить. Признаться, я испугался: сказано это было ужасно строго.

— Как вы относитесь к Тане?

- Дружок, не твое дело.

— Но вы же ходите к нам.

- Сейчас не восемнадцатый век: ходишь — значит как-то относишься.

- Не восемнадцатый. Но все равно: зачем?

- Мне хорошо с вами. Просто, спокойно. С обеими.

- И со мной?

-Тоже.

- И я вам не мешаю?

- Нисколько.

- Значит, вы ее не любите.

- Странный вывод.

- Вы держитесь слишком ровно. Ни разу не поцеловались даже. Я специально входила неожиданно, чтобы вас застать.

— Ах ты негодяйка!

Я взял ее за ухо, она отстранилась.

- Вы ведете себя так, как будто...

Я уже собрался с духом.

- Ну?..

- Как будто сто лет уже муж и жена.

- Мы взрослые люди, девочка.

- Ну и что? Вы должны быть как сумасшедшие. Таня красивая... И вы тоже. Так не бывает.

- Да, но и ты тоже ничего. Может быть, я присматриваюсь к тебе, жду, когда подрастешь.

Я попытался перевести все на шутку: ни к чему ребенку забираться в такую глушь. Но Прутька не согласилась.

— Вот, — назидательно сказала она. — Если бы любили, так не говорили бы.

- Ну хорошо, мы будем при тебе целоваться. Тебе этого хочется? Хорошо. Таня!

И Прутька дрогнула.

- Нет! Не надо!

Таня!

- На глазах у нее появились слезы.

— Если вы... Я перестану с вами разговаривать. Таня пришла. Спокойная, со счастливым, светлым лицом.

— Ну, что такое?

Улыбается безмятежно. Сердце мое дрогнуло: Светка права. Зачем нам быть сумасшедшими? Вечером все равно будем вместе. И заснем, обнимая друг друга. Этой уверенности, этого спокойствия не скроешь.

- Принеси нам чего-нибудь пожевать, — сказал я. — Я с утра ничего не ел.

- А ты, Прутик?

Светлана благодарно взглянула на меня. Закивала.

- Ужасно есть хочется.

- Эх вы, кукушата! — засмеялась Таня. Ушла.

- Ну что, испугалась? — спросил я.

Кивнула. Помедлив, сказала:

- Она совсем не боится, что мы с вами вместе.

— Ну что может между нами случиться?

Прутька наклонилась быстро (я не успел отстраниться) и не поцеловала в щеку, дохнула только — не осмелилась.

- Вот что может случиться.

И смотрит.

- Ну, красней, красней! — засмеялся я.

— Не буду! — гордо вскинула голову. — Сами отучили.

На воскресенье старуха уехала в деревню погостить, а Прутька собиралась на лыжах. Поэтому еще в субботу утром Таня дала мне ключ, чтобы я приходил, когда захочу, и не будил ее: она решила всерьез отоспаться.

Приехал я не спеша, часам к двум: забегал за билетами в кино. Спокойно открыл дверь и вошел. В квартире было тихо, в ванной горел свет, слышалось резкое шипение душа. Я шагнул к ванной и, решив напугать Тузьку, дернул на себя дверь. С легким щелчком дверь отворилась. Ванная полна была теплого пара, и я не сразу разглядел запрокинутое под струи лицо с выставленным подбородком и оттопыренной нижней губкой, по которой бежала вода. Прутька стояла под душем, подняв плечи и прижав локти к худым бокам, с выражением бесконечного счастья на поднятом вверх лице. Жесткие струи со звоном били по торчащей острой груди и разбегались по втянутому животу широкими, как на мелководье, потоками. И вдруг я понял, как страшно то, что у нас происходит. Я поспешно захлопнул дверь, но, должно быть, сделал это слишком поспешно, потому что из ванной тоненько крикнули:

— Таня, проснулась?

Я, разумеется, не отвечал, я стоял неподвижно, меня трясло: так, наверно, чувствовал бы себя человек, схватившийся в темноте за оголенный электрический провод.

Минуты не прошло, как душ перестал шипеть, послышалось шлепанье босых ног, дверь приоткрылась, и с наброшенным на плечи полотенцем высунулась Прутька.

- Ой, — сказала она и исчезла в ванной.

- Дверь-то закрывать надо, — сказал я деревянным голосом.

Шорох, плеск.

- А как вы вошли? — голос Светки.

- Я имел в виду и входную дверь. У вас все нараспашку. А Таня где?

— Спит, — удивленно сказала Прутька. Дверь снова открылась.

- Не смотрите, я пробегу.

Босиком, в Танином халате, мокром на плечах (не успела вытереться), она пробежала в комнату.

Вышла к зеркалу в прихожей обутая, строгая, начала причесываться.

— Подсмотрели? — коротко спросила.

- Не успел, — сказал я, приходя постепенно в себя. («А что произошло? Что, собственно, произошло?»)

— Да хоть бы и успели, — дерзко ответила Прутька. — Я маленькая.

И в это время сонная, с припухшими глазами, из комнаты вышла Таня. Взглянула на меня, потом на Прутьку, зевнула.

- А, это вы...

И ушла обратно.

Если это было самообладание, то сверхчеловеческое. Прутька подозрительно посмотрела ей вслед и потом сказала мне:

— Все-таки странные какие-то у вас отношения...

Это случилось 25 января. Я хорошо запомнил этот день, потому что с него-то и начались наши ссоры.

Послушай, — сказал я вечером Тане, — мне жалко девчонку. Старуха по ночам ворочается, мешает ей спать. Вполне возможно, что у нее в комнате клопы...

Что ты предлагаешь? — перебила меня Таня так резко, что я даже опешил. Это было как у Брэдбери:.. рядом лежал марсианин.

Что я предлагаю, что я предлагаю... — пробормотал я. — Да ничего я не предлагаю, просто мне это не нравится.

— Ты хочешь сказать,' что мне это нравится? — чужим голосом спросила Таня и с любопытством посмотрела мне в лицо. — Ты это хочешь сказать?

Я не мог понять, что именно ее так задело. Я сказал эти слова совершенно спокойным тоном, но она вся заледенела от обиды и унижения.

- Прости меня, — как можно мягче проговорил я ну прости меня, Тузик... Я этого совсем не хотел сказать.

Я потянулся ее поцеловать, но она отвернулась от меня лицом к стенке и долго молчала.

— Зачем ты мне это сказал, зачем? — проговорила она вдруг шепотом, и плечи ее затряслись. Она плакала первый раз за наш месяц. Я был настолько растерян, что некоторое время не знал даже, как к ней подступиться, и, пока подыскивал слова, она уже перестала плакать.

- Хорошо, — повернув ко мне мокрое лицо и давая себя поцеловать, сказала она. — Я понимаю... То, что мы делаем, очень скверно... Вернее, то, что я делаю... Ты-то здесь ни при чем...

Это меня рассердило.

Послушай, Тузик. Еще одно слово в таком духе — и я тебя вздую.

Нет, подожди, — перебила она. — Я серьезно. Ты думаешь, почему я плакала? Мне было обидно, что ты первый сказал, не потерпел, пока я сама скажу... А потом я вспомнила, что мы ведь сами по себе... И никого, кроме нас, здесь нет... И никто никогда не узнает, что ты сказал первый, а не я...

А со мной всегда можно договориться...

А с тобой всегда можно договориться. Так вот мы и договоримся о двух вещах. Первое: это я, а не ты, сказала. И второе — сегодня последний раз, договорились?

Я кивнул — слишком поспешно, пожалуй, но мне так хотелось кончить этот неприятно начатый разговор. А потом все было по-прежнему: это была отчаянная, милая, послушная моя Тузька, незнакомый человек проглянул в ней лишь на минуту. Я уже засыпал, а она все еще лежала, прижавшись лицом к моему плечу, с открытыми глазами, и ресницы щекотали меня при каждом взмахе.

Совсем уже под утро я почувствовал ее пальцы на своих губах и, проснувшись мгновенно, увидел, что она сидит, наклонившись надо мной, и с жадностью вглядывается в мое лицо, водя пальцами по бровям, подбородку.

Что ты, Тузик мой? — спросил я, притягивая ее к себе.

Ничего, спи, милый... — отвечала она, но в голосе ее было такое, от чего я уже не смог бы заснуть.

В это утро мы чуть не влипли. Было уже семь, а мы еще и не собирались вставать.

Ну, привет, — сказал я, когда по коридору зашаркали старухины шаги. — Мне уже не выйти... -

Пусть... — ответила она, но тут же подняла голову и, прислушиваясь, быстро встала.

Скорее, скорее, — шептала она испуганно, — через десять минут Светка прибежит сюда одеваться...

Судьба благосклонна к сумасшедшим, и нам опять все сошло с рук. Я выбежал из подъезда, запахивая на ходу пальто, и, отойдя на десяток шагов, посмотрел вверх. Точно: в окне у девчонок вспыхнул яркий верхний свет.

Часов в шесть вечера я еще спал у себя на диване, когда мама наклонилась ко мне и сухо сказала, что надо вставать. Я привык просыпаться по голосу и, поднимая лохматую голову от подушки, хрипло пробормотал:

Что такое? Почему надо?

К тебе пришли.

«Таня!» — первой же была дикая мысль, и я вскочил, как подброшенный батудом.

За круглым столом сидела и странными глазами смотрела на меня Надюша.

Объясняться дома не было никакой возможности. Я умылся, оделся, увел ее на улицу и, отойдя от дома буквально на пять шагов, честно сказал ей все, что был должен сказать.

Она не поверила. Она улыбнулась потайной улыбкой много знающей женщины, потупилась и молчала.

Ты, может быть, не поняла? — зло сказал я. Она подняла голову и тихо ответила:

Нет, почему же, я все поняла. И продолжала идти.

И что ты ответишь? — почти крикнул я.

— А ничего, — сказала она, все так же странно улыбаясь.

Эта улыбка выводила меня из равновесия так же, как и ее слезы.

Что значит «ничего»? — сжав кулаки, я пытался сдерживаться.

Ничего — и все. Это не ты говоришь. Это другой, плохой человек говорит, — ответила Надюша.

— Я один! Ты понимаешь, я один! — закричал я. На нас оглядывались.

— Ты один, — упрямо сказала Надюша, — а плохих женщин много. Все пройдет. Ты поймешь, что она плохая, обязательно поймешь. И тогда, пожалуйста, вспомни обо мне. Для тебя я всегда дома.

Меня охватила апатия.

— Надюша, — сказал я равнодушно, — бесспорно, ты хорошая девочка. Но это не значит, что все остальные плохие.

— Она плохая, — повторила Надюша. — Вот увидишь. Прости, что я слишком рано пришла.

Я не стал ей объяснять, что человек, узнавший свободу, уже не променяет ее на на что. Я просто посадил ее в такси и отправил домой.

Вернувшись, я узнал: в восемь, в девять мне звонили. Позвонили и в одиннадцать, но бросили трубку.

На следующий день я с утра помчался к Тане. Битый час стоял у двери и звонил, пока наконец не вышла старуха.

Тани не было, нет и не будет. На работе она. Пора бы понять, что она работает.

Мне ничего не передавала? — вяло поинтересовался я.

Ничего.

И старуха захлопнула перед моим носом дверь.

В тот день Таня никак не могла быть на работе. Я помнил ее график наизусть и знал по именам всех девчонок с коммутатора. При желании мог бы позвонить и справиться, но желания такого у меня не было. Я понимал, что Таня сделала что-то мне назло, но что именно — можно было только догадываться.

Вечером, когда я снова зашел к девочкам, на площадку вышла Прутька.

— Вы что, влюбленные? — спросила она удивленно. — Первый раз у вас такая несогласованность. Таня сегодня в ночь работает.

Я оцепенел. Для «назло» это было уже многовато. Должно быть, я побледнел, потому что Светка растерялась.

- Случилось что-нибудь? — жалостливо спросила она. — А вы ей позвоните.

Нет, ничего не случилось... — выдавил я.

Ах, да, она же записку оставила... — Светланка сбегала в комнату, вынесла мне сложенный вчетверо листок.

«Мы слишком долго лгали всем остальным, — писала Таня, — и перестали верить друг другу. По крайней мере, я тебе не верю».

Я взглянул на Светку: лицо ее было любопытным, но ясным. Если и читала, то не поняла.

- Ну ладно, — сказал я и, махнув рукой, начал спускаться.

— Вы позвоните ей! — безнадежно крикнула вслед мне Светка. — Все так делают!

Я не ответил ничего.

Часов в одиннадцать вечера, чтобы не пропустить время, когда, по моим расчетам, возвращаются из театров и прочих очагов культуры, я снова стоял на обычном месте — между вторым и третьим этажом. На душе у меня стало спокойнее. Поразмыслив, я пришел к выводу, что ничего серьезного не может быть. Она же знает, что я могу выяснить. Правда, она знает и то, что я не стану выяснять. Ну, сходила в кино из упрямства, ну, в театр, на вечеринку, к двенадцати вернется, никуда не пропадет.

Скоро я поймал себя на том, что напряженно вглядываюсь в край двери. Срабатывал условный рефлекс. Сердце мое забилось быстрее, я стал чаще поглядывать на часы. «Тузька, милая, я же понимаю, что все это ты сделала мне назло... но не пора ли тебе быть дома?»

В половине двенадцатого в подъезде прошла полоса возвращений. Смеясь, вернулись домой молодожены с первого этажа. Кряхтя, поднялась наверх молчаливая пожилая пара с пятого. Заплаканная девчонка, откуда не знаю, шмыгая носом, порхнула выше третьего этажа и затихла там. Дверью хлопнула не сразу. Должно быть, стояла на площадке некоторое время и приводила себя в порядок. Потом все стихло. Таня не появлялась.

Внизу, приглушенно бася, стояли и курили трое молодых ребят. Я решил, что Таня может побояться войти, и спустился на улицу. Парни проводили меня недружелюбными взглядами. Но на улице тоже никого не было. Елка еще стояла в центре двора: засохшая, осыпавшая снег вокруг себя иголками. Игрушки и лампочки с нее пропали. Посмотрел на окна: во всей квартире был погашен свет.

Я снова вернулся на свой пост. Ребята только что разошлись, в подъезде еще стоял горький остывающий чад. На часах было двенадцать. На метро я уже не успевал: ничего не оставалось, как стоять и ждать до конца. Чувствовал я себя отвратительно: холодно, пусто стало на душе. Вот как ты, оказывается, умеешь, Тузька: пропасть на целый день, и на вечер, и, может быть, на ночь. У меня бы так не вышло... я места не находил бы без тебя. Ну, будем знать, что ты и так умеешь.

Глупо было упрямиться: позвонил бы на коммутатор, и все давным-давно выяснилось бы. Но, во-первых, я ни разу этого не делал: из Таниных рассказов мне слишком хорошо было известно, какие бойкие девчата там работают и как им досаждают разные пошляки. Кроме того, я считал, что это было бы унизительно и для меня и для нее. Если она там (чего не могло быть), к чему эта проверка? Если ее там нет (в чем я был уверен), все будет выглядеть глупо и смешно. Несколько раз, правда, твердость логики мне изменяла, я срывался с места, но тут же останавливал себя: нельзя отходить далеко от подъезда, сейчас я могу ее попросту прозевать.

Вдруг мне показалось, что дверь медленно и бесшумно приоткрывается. Почему она всегда открывается у нее бесшумно, а у меня гремит и скрипит всеми петлями, даже когда я просто вхожу? Что она чувствует, моя Тузька, стоя в темной прихожей, оглядываясь и побелевшими от усилия пальцами поворачивая головку замка? Я поднимаюсь на цыпочках — сердце колотится как очумелое, подужу к двери. Тузька выступает из темноты и смотрит на меня с укором и нетерпением: ну, скоро ты? О чем она думает, глядя на меня ясными глазами, когда я, стараясь не задеть дверь, вхожу? Понимает ли Тузька, что делает, на что решается? Вряд ли. Если бы понимала — пальцы задрожали бы от страха и, вырвавшись, гулко ударилась бы дверь. Но Тузька не боится: все, что происходит, для нее само собой разумеется. Почему? Почему ей ни разу не приходило в голову, что за дверью соседней комнаты, почуяв сквозняк, заворочалась старуха, Светка не спит и, глядя раскрытыми глазами в стенку, слушает шорох в коридоре, шаги? Почему Тузька так уверена, что все сойдет с рук? И почему все сходит ей с рук? Честное слово, я рад был бы, если бы мы хоть раз попались... Я вхожу в полутемную комнату и замираю, прислушиваясь. Почему мне неловко и странно, как будто я пришел сюда что-то украсть? Почему ей никогда не бывает так же странно, как мне? Она никогда не задумывается об этом, почему?.. Вот она входит следом за мной, уже не сторожась, с озабоченным лицом, и спокойно, даже деловито, защелкивает замок. Почему?..

Я так ясно представил себе, как она подходит ко мне, обнимает за плечи и заглядывает в лицо, уверенная, что мне так же просто, как ей, что в глазах у меня вспыхнули красные пятна. Кровь бросилась в голову, стало жарко, и я сказал себе: человек, который может быть так спокоен, способен на все. Он может обмануть и предать, если захочет, — и будет по-прежнему смотреть тебе в лицо безмятежным взглядом.

Половина первого... Только сейчас мне стало ясно, как я устал за этот месяц. Стою, как глупец, здесь, в подъезде, а моя Тузька, которую я знаю всю, до последней родинки, спит сейчас спокойно, уткнувшись в подушку, как будто это мое плечо...

Внизу громыхнула дверь, послышались веселые голоса: мужской и женский, шаги.

— Ну ладно, — услышал я Тузькин голос, — ну будет тебе, ну успокойся, ну перестань...

Я перегнулся через перила... Тузька поднималась по лестнице с длинношеим худым мальчишкой в меховой «москвичке» и цигейковом пальто. Уши у пижона замерзли, он отогревал их ладонями, и все красное лицо его — слезящиеся глаза, мокрый нос, застывшие губы — смеялось.

Увидев меня, Таня замолкла и остановилась.

Отвернувшись к окну, я курил.

— Не бойся! — сказал мальчишка. — Ну, что ты боишься?

И шмыгнул носом.

Они прошли мимо меня, Танин локоть меня задел.*

Ну ладно, иди, — тусклым голосом сказала она. — Спокойной ночи.

До завтра? — понизив голос, спросил юнец. — До завтра?

Да, да, до завтра, — поспешно сказала Таня. — Пока.

И без неожиданностей?

Да, да...

Я постою внизу, пока ты не уйдешь..,

Не надо.

Мальчишка пробежал мимо меня, на следующей площадке приостановился, пытаясь заглянуть мне в лицо. Я отбросил его коротким сумрачным взглядом и... проснулся. Лестница была пуста. Во всем подъезде стояла мертвая тишина, только на одном из нижних этажей допевала свою песню перегорающая лампочка. Я взглянул на часы — половина третьего. Как я не свалился с подоконника спящий — трудно сказать. Первой мыслью было, что я прохлопал Тузькино возвращение.

Тупо глядя на стену, я решил все же ждать до утра. Надо быть последовательным даже в собственной глупости. Тем более что другого выхода у меня все равно не было. Идти домой пешком через всю Москву? Бежать звонить Тузьке в ту самую, может быть, минуту, когда она подходит к дому? Нет, дождаться, посмотреть ей в глаза — это был единственный выход.

Я дождался. Я посмотрел-таки ей в глаза. Это было уже около девяти утра. Но перед этим я посмотрел в глаза чуть ли не всем жильцам верхних этажей. За ночь я заметно оброс щетиной, осунулся, и вид у меня, должно быть, был диковатый, потому что мужчины, проходя мимо, оглядывали меня мрачно и подозрительно, а женщины жались к стенке.

Где-то после восьми щелкнула Танина дверь, и на площадку, напевая и размахивая чемоданчиком, выбежала Светланка. Поглощенная своими заботами, она заметила меня только на середине лестницы. Приостановилась ошеломленно и, умная девочка, сообразив, должно быть, что спрашивать ничего не следует, прошмыгнула мимо. Даже не поздоровалась: то ли забыла, то ли решила сделать вид, что не заметила, но получилось это у нее по-детски наивно. Вздернула нос, состроила озабоченно-страдальческую гримаску («О боже, какой тяжелый день впереди!») и побежала вниз, ни разу не оглянувшись.

Потом на первом этаже загремела ведром уборщица. Вместе с ней в подъезд вошла Таня. Она поднималась медленно, опустив голову, задумчиво расстегивая на ходу пальто. Поравнявшись со мною, остановилась, посмотрела мне прямо в лицо и, нисколько не удивившись, тихо сказала:

— Здравствуй. Ты уже здесь?

- Я еще здесь, — хрипло ответил я. — Послушай, давай ни о чем не спрашивать. Пусть каждый думает то, что он находит нужным.

Я посмотрел ей в глаза. В них не было ничего — ни досады, ни жалости, ничего, кроме усталости.

— Давай, — сказала она без всякого выражения и пошла к своей двери, не спеша вынимая ключ.

Я отвернулся к окну, закурил.

Дверь бесшумно открылась, я догадался об этом по теплому коридорному ветерку, которым повеяло сзади. Я резко обернулся — Таня стояла в дверях, глядя на меня полными слез глазами.

— Тузька! — вскрикнул я, не помня себя от счастья, и в два прыжка оказался на ее площадке. — Тузька, я...

Сдвинув брови, она показала глазами на дверь своей комнаты.

- Таня, ты? — раздался голос старухи.

- Я, тетя Шура, — ответила Таня, прикрывая за собой дверь. Замок громко щелкнул. Я оцепенел.

- Погоди, сейчас встану... — Старуха, кряхтя, поднялась с постели, зашлепала босыми ногами к двери.

- С ума сошел! — громко шепнула мне Таня. — Иди!

Я исчез в комнате прежде, чем дверь открылась, и Таня успела ответить:

- Я устала, тетя Шура. С ног валюсь, И более ласково:

- Потом, ладно?

- Тут твой целый вечер болтался, — сказала, высовываясь из своей комнаты, старуха. — Лица на нем не было. Разругались, что ли?

- Нет, тетя Шура.

- А надо бы, ишь, дармоед, пристроился. Был бы отец, он бы его живо отвадил.

- Ай, тетя Шура, — с досадой сказала Таня. — Вас мне еще не хватало с вашими соображениями!

- Ну, отдыхай, отдыхай, миленькая, — старуха, вздыхая, прикрыла дверь. — Всю жизнь на тебе воду возить будут...

— Ну, — коротко сказала мне Таня, когда мы закрылись. — Что скажешь?

Я был потрясен, слушая, с каким спокойствием она разговаривала. Я смотрел на нее чуть ли не с испугом.

- Тузик, — сказал я наконец, — я всю ночь проторчал здесь на лестнице. Может быть, я не прав, но я не виноват перед тобой ни в чем.

- Может быть, ты не прав, — повторила она и, подойдя к стене, включила верхний свет. — Ты скажи мне, чего ты здесь выжидал? Кого ты здесь караулил?

- С ума сошла! — Я подошел к ней, обнял ее, и она покорно подалась ко мне, опустив руки. — Ты думаешь, что говоришь?

- Думаю, — ответила она, — я обо всем думаю...

— Я, например, ни о чем тебя не спрашиваю. Она оттолкнула меня.

- Зачем ты пришел? — гневно сказала она. — Мы же договорились...

- Прости, — сказал я, — мне показалось, что ты мне звонила вчера.

- Я? — Она подняла брови.

- Не притворяйся, — сказал я.

Она подумала.

- Допустим, ну и что же?

- Ну вот, и я решил...

- Ты решил, что я не могу пробыть без тебя ни дня? — засмеялась она резким обидным смехом.

- Таня... — тихо сказал я. — Что с тобой творится?

- Со мной ничего не творится! — громко сказала она, и глаза ее наполнились слезами. — Да, я не могу без тебя. Да, я лгу ради тебя, я дрянь, это само собой разумеется. Я обманываю Светку, это низость, обо мне можно думать все, что придет в голову. Да, да, да!

Я попытался остановить ее.

— Молчи! — перебила она. — Кто тебе дал право мне не верить?

Она села на край дивана, не снимая пальто, и заплакала.

- Танюша, — я сел рядом с ней и заглянул ей в лицо. — Мы просто устали... и ты и я... Мы нервничаем и можем обидеть друг друга... Надо больше доверять. Я знаю, это пустые слова. Давай будем вместе все дни...

- Ты забыл, что я работаю, — плача, сказала Таня. — Работаю, стираю, готовлю, хожу на родительские собрания... Ты и Светка — все, что у меня есть. Ты учишься, сдаешь экзамены, тебе есть о чем беспокоиться, а мне — нет. Мы с тобой в неравном положении...

- Давай жить дневной жизнью, Танюша! — гладя ее по мокрой щеке, говорил я. — Поедем в Архангельское, в театр пойдем, Прутьку возьмем...

- Да работаю я... — отворачивалась от меня Таня. — Это вы с Прутькой бездельники на мою голову...

- Ну, в воскресенье поедем, какая разница, — досадовал я.

- Зачем же ты сегодня приехал? — сквозь слезы спрашивала Таня. — Зачем?

- А ты зачем мне звонила весь вечер? Проверяла, признайся! Неужели ты все это время меня так презирала?

- Не сердись... — сказала она, не вытирая слез, и взяла меня за руку. — Я больше не буду тебя презирать...

И снова горько заплакала.

Мы делали все, как договорились. Катались на лыжах, сидели вечером в кафе, но все было каким-то надтреснутым. Таня через силу разговаривала, через силу улыбалась... Я проводил ее до подъезда и поехал домой.

В прихожей меня встретил телефонный звонок.

— Танюша? — сразу догадался я. Она молчала.

- Я дома, милая, я никуда не уйду... Спокойной ночи...

- Приходи... —тихо сказала Таня.

— Нет, Тузик, нет, — твердо ответил я. Повесила трубку.

Два часа я слонялся по коридору, проклиная себя за излишнюю принципиальность: позвонить Тане я не мог, у нее не было телефона, она специально для меня выбегала из дому, чтобы сказать одно слово: «Приходи...» Идиот!

До одиннадцати вечера я ждал звонка, а потом ко мне забежал приятель. Это был единственный мой уцелевший приятель, да и сохранился-то он только потому, что у него был медовый месяц и он слишком был поглощен своими делами, чтобы вникать в мои. Он довольно равнодушно справился о здоровье Надюши и, не дождавшись даже внятного ответа, принялся изливать душу. Я не люблю, когда мне изливают душу: дезинформация идет сплошным потоком, а ты и знаешь это, и в то же время, чтобы не обидеть, делаешь вид, что принимаешь все за чистую монету. Мы с ним шатались по улицам до полуночи, он рассказал мне все, что о себе знал и что сумел тут же с ходу выдумать, и ушел усталый, опустошенный, но очень довольный.

Дома мне сообщили, что в мое отсутствие мне звонили три раза.

Жить стало трудно. Экзамены со скрипом прошли, но это не принесло разрядки. Все время я был в сонном либо лихорадочном состоянии: то погружался в оцепенение, то метался по улицам, не находя себе места. Бывали дни, когда я по три раза пересекал всю Москву, чтобы только убедиться, что Тани «нет и не будет». На работу ей звонить я не мог: такие звонки ее унижали. График свой она изменила так, что теперь я по два-три дня не знал, где она и что делает. Иногда она мне звонила, разговаривала подчеркнуто равнодушно и просила только об одном: чтобы я, ради всего самого святого, не появлялся по ночам в ее подъезде. Ради самого святого. Мне предоставлялось право думать и предполагать что угодно. Я, кстати, это и делал. То злился, то притворялся веселым добрым приятелем: «А не пойти ли нам сегодня в кинишко?» Тогда становилось совсем нехорошо, мы просто не могли разговаривать и старались поскорей попрощаться. Один раз, не выдержав, я сказал Тане, что ее способность оскорбляться из-за любого пустяка стала невыносимой, «Может быть, уже все?» — спросил я. «Все», — коротко ответила она.

Я решил навести наконец во всем порядок и в тот же вечер, часов около одиннадцати, стоял в ее подъезде на обычном месте. Сначала я хотел нажать кнопку звонка и сказать «добрый вечер», как делают люди. Но окна у девчонок были темные, уверенности, что Тузька дома, у меня не было, и я решил обождать. Чего — не знаю, я вообще не знал, зачем пришел в такое время, мне не хотелось думать, что я явился сюда проверять.

Ждать мне пришлось недолго. Вдруг дверь сама медленно приоткрылась, и на площадку, обхватив себя за плечи, бесшумно вышла Тузька. Увидев меня, замерла от неожиданности. Я посмотрел вниз, вверх — никого не было, и, не дожидаясь, пока она что-нибудь скажет, решительно поднялся и прошел мимо нее в прихожую. Она прикрыла дверь.

Оказавшись в ее комнате, я сразу остыл. Прутьки не было, все было как раньше. Я решил выправить все, что еще можно.

— Может быть, ты и не меня ждала... — сказал я как можно веселее.

Она взглянула на меня и отвела глаза.

- ...но я все равно пришел.

- Мы презираем друг друга, — тихо сказала Таня. — Только поэтому ты сейчас здесь.

- Вот как... — я растерялся. — Ты хочешь сказать, что ты презираешь меня?

- Да.

Я помолчал. В голове ни одной мысли.

- За что? — спросил я наконец.

- За то, что ты допустил... за то, что ты не помешал этому. За то, что все так кончилось.

- А ты? — быстро спросил я. — Ты ни в чем не виновата?

— Я и себя презираю, — глядя в сторону, ответила она.

Ноги не держали меня, я сел на диван. Таня стояла у двери и смотрела в сторону.

- В чем я тебя обманывал, скажи?

- Не меня, всех.

- Но мы же не можем иначе!

- Какая разница?

- Послушай, — вскипел я, — если ты будешь продолжать в таком тоне...

- В каком? — Таня посмотрела на меня и снова отвернулась.

- В печальном! — чуть не закричал я и, спохватившись, быстро заговорил полушепотом: — Если все дело в том, что ты мне не веришь, то с этим можно бороться. Я докажу тебе...

- Но ты и сам мне не веришь, — перебила меня Таня.

- Неправда!

- Не лги хоть сейчас. Видел бы ты свои глаза там, на лестнице... В том-то и дело, что мы оба...

- Не оба, голубушка... — громким шепотом сказал я. — Не оба. Ты одна. Ты одна не веришь, потому что...

- Ну?

- Потому что сама можешь хладнокровно лгать и себе и другим. Ты вся создана из одной лжи. Как же ты можешь хоть кому-нибудь верить?

- Уходи, — сказала Таня и открыла дверь.

- Если я уйду, — сказал я медленно. — Если я уйду...

Мы стояли в открытых дверях.

- То? — спокойным голосом переспросила Таня. —- То навсегда.

- Ну что ж. Будет больно, но сейчас больнее.

- Таня, Танька, что мы делаем...

— Не знаю. Ни я не виновата, ни ты. Наверно, есть какие-то правила, и мы их не знали.

— Какие правила? Есть ты и я, и нет никаких правил. Мы сами устанавливаем правила.

- Если бы так... — сказала Таня. — Есть ты, и я, и презрение, и ложь. Есть много. И правила тоже есть.

- Ну оставайся со своими правилами... — сказал я устало. — Которых ты никогда не знала. И не узнаешь. И никогда не будешь соблюдать.

— Уходи.

Я вышел.

С кухни мне навстречу медленно шла Светланка. В ночной рубашке, босиком. Увидев меня, ахнула, приложила ладони к щекам.

Я помертвел.

— Нет, нет! — тихо сказала Прутька и побежала на кухню.

«Сколько веревочку ни вить, а концу быть», — сказал во мне кто-то посторонний, и я пошел за Прутькой.

Прутька стояла в темноте у кухонного окна, прижав лоб к стеклу.

— Прутик, так было надо, — сказал я первое, что пришло на ум.

- Я думал, она плачет, но она ровным голосом ответила:

- Надо так надо. Вы шли куда-то, кажется. Идите.

- Прости нас, Прутька.

- Вам-то какое дело до меня? Вы сами по себе, я сама по себе.

Я молча повернулся и пошел прочь. Я двигался медленно, выставив впереди себя руки, чтобы не удариться о дверь ванной, которая в темноте сама открывалась. О дверь я не ударился, но коснулся пальцами стенки и, шаря по ней рукою, вышел в коридор.

В коридоре было еще темнее, чем в кухне. Я наткнулся на старый диван, загромождавший половину прохода. Валик скрипнул, пружины забренчали.

Я прошел вдоль дивана, нашарил рукой дверной замок. Дверь бесшумно открылась, пыльный свет площадки ударил меня по глазам. Это было больно. Я зажмурился и так, с закрытыми глазами, ведя рукой по стене, начал спускаться вниз.

На лестнице мне никто не встретился, в подъезде тоже. Я шел один, все притихли в своих квартирах.

На улице была совершенно особенная, морозная пустота. В пустом небе светили пустые звезды, на пустом снегу стояли деревья, тоже пустые.

Я стоял посреди пустого двора и, запрокинув голову, смотрел в небо.

«Ничего нельзя построить на лжи, — думал я, — ничего, кроме новой лжи, а на ней еще новую — и так далее. И свобода, которую строят на лжи, — это лживая свобода. Так начнет казаться, что во всем мире нет ничего, кроме лжи и недоверия. Но ведь это не так. Есть на свете люди, которым можно довериться без оглядки, потому что они органически неспособны лгать. Мама, Надюша. Да, Надюша. Это имя стало для меня чуть ли не бранным словом, а, собственно, почему? Я не видел ее почти месяц, но наверное знаю, где она сейчас, чем занята, о чем думает, и ловить ее по ночам в подъезде не надо. Для меня она всегда дома. Многие ли нашли бы в себе силы так сказать?»

Но все это чистая и бесполезная для меня сейчас теория. Надо было что-то делать сию минуту, немедленно. Можно было уйти домой, можно было вернуться в подъезд и стоять там до утра, можно было вернуться наверх и попытаться помириться с Тузькой. Но все это было не то. Что бы я сейчас ни сделал — все было не то. Я это понимал совершенно отчетливо.

Дрожа и повизгивая, Николай Николаев; вбежал в темный подъезд. Дверь туго захлопнулась у него за спиной, но ветер успел-таки дунуть вдогонку, и, съежась, Николай Николаевич стал неподвижно, пережидая, пока мурашки не утекут по желобку между лопатками.

— Ну, все, что ли? — сказал Николай Николаевич, передернув наконец плечами, и наклонился к почтовому ящику.

Почтовый ящик на все квартиры стоял под лестницей. Это был старый, видавший виды агрегат, покрашенный немыслимой лилово-зеленой краской. Его жгли и взрывали, в него подсаживали мышей и запускали ужей — жильцы давно уже махнули рукой на все эти эксперименты.

В ячейке Николая Николаевича что-то как будто белело. Он поставил бутылки на пол, присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть белевшее, и тут увидел кота.

Кот стоял в углу за дверью, прислонившись мокрым боком к радиатору отопления, и попеременно подымал, отрывая от холодного плиточного пола, то одну, то другую грязную лапу. Он был как человек — усталый, замерзший, с посиневшим носом и омертвелыми губами.Глаза его уныло мерцали; собственно, если бы не кошачьи глаза, его можно было бы принять и за большую бурую крысу.

— Что, брат, сурово? — сказал Николай Николаевич и сдунул с кончика своего носа капли дождя.

Кот отпрянул и, сгорбив спину, почти присел на темные от грязи задние ноги. Николай Николаевич потянулся его погладить — кот прижал к головенке уши и закатил глаза. Но, подождав и убедившись, что удара по голове не последует, кот расслабился. Он подобрался поближе к бутылкам (одна была с молоком, другая с кефиром — ужин и завтрак некурящего одиночки), сел рядом с ними столбиком и уставился на них, не мигая.

Николай Николаевич повозился с ящиком (там лежала пошлая рекламная бумажонка «Пусть в каждом доме стар и мал прочтет газету и журнал») и, выругавшись, встал. Кот глянул на него снизу вверх, поднял переднюю лапу и, проведя ею по белой стенке бутылки, которая была с молоком, сипло мяукнул.

— Да ты, я вижу, специалист, — сказал Николай Николаевич нарочно грубым голосом. — К кефиру, значит, не тянет? У меня и кефир станешь лопать как миленький.

Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.

— Ты куда? — удивился Николай Николаевич. — С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?

Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.

— Да ладно уж, — сказал ему Николай Николаевич. — Шуток не понимаешь, что ли? Поехали.

Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, пустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.

Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.

— Ты не стесняйся, — сказал ему Николай Николаевич. — Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.

Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище на углу, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел стол, шкаф, еще один стол и шкаф с книгами, а также диван — все старое, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей. После этого он стал держаться заметно свободнее, сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох. Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, утащил его в ванную.

Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть. Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.

Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.

— Ну и манеры у тебя, — сказал Николай Николаевич.

Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.

Николаю Николаевичу стало неприятно от чужого подобострастия, он отвернулся от кота и подошел к шкафу.

Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, — висячий, грустный, с безвольными девичьими ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, как щучьи жабры. Остричь бы их к черту... А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать отвращение, неприязнь, что угодно. Зубы у него были кривоваты, и, разговаривая, Николай Николаевич прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот и губы больше внимания и тем самым лишний раз подтверждал в глазах Николая Николаевича его уродство.

О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею как раз пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.

Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.

Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него тяжко болела голова...

От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Расхотелось есть. Он обернулся — кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.

— Ты сирота, кис? — спросил Николай Николаевич. — Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя. Нет, нет, я их не порицаю, хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Так живи, чисто факультативно.

Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой — и как будто в серый халат нарядился.

Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.

— Учти, кис, что ты попал к неудачнику, — горько сказал Николай Николаевич, — слышишь, кис? Я неудачник, понял?

Кот сощурился, моргнул.

— Я не удался весь, как личность и как организм — целиком, — самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы. Он никогда ни с кем не разговаривал о себе, и его самого удивляло сейчас, что можно говорить вслух такие правдивые вещи. «Как личность» — это было, конечно, слишком: как и все некрасивые люди, Николай Николаевич был чутким человеком. Красота оглушает, а точнее — не дает ни возможности, ни времени прислушаться. Только некрасивые люди способны выслушать и понять: красивым вечно некогда, они всю жизнь смотрятся в зеркало, которое носят внутри себя. Вот почему так часто встречаются некрасивые люди с участливыми глазами. Тот, кто всю жизнь прислушивается к себе, способен услышать другого. Николай Николаевич был именно таким человеком. Больше того: он настолько уверен был, что своим безобразием причиняет людям одно лишь страдание, что ему хотелось хоть чем-нибудь компенсировать этот урон. Он готов был для человечества выполнить самую черную работу. Это, конечно, не значило, что он рвался в ассенизаторы или агенты Госстраха: должна была быть на земле большая черная работа, пусть незаметная, но большая, за которой в тиши и безвестии можно было с радостью умереть. Так думал Николай Николаевич, но свои гордые мысли он не поверил бы даже коту, вот почему слова им говорились другие. — Нелепый я, киса, застенчивый. Вот на гитаре играю, а кому это известно? Только мне — и тебе.

Николай Николаевич снял со стены над диваном дешевую, желтую, московской фабрики гитару, положил ее на колено, ударил по струнам, запел:

Умру ли я —

Ты над могилою

Гори, гори,

Моя звезда.

При первом аккорде кот, правда, вздрогнул и дико открыл глаза, но тут же, успокоясь, зажмурился. Пение ему, в общем, понравилось.

Гитара бренчала так, будто сделана была из мебельной фанеры, голос у Николая Николаевича был тоже не ахти какой, но для веселой подвыпившей компании друзей что надо? Только не было у Николая Николаевича друзей, не собирались у него компании, и в гости его, естественно, не звали. Институтские друзья переженились и позабыли Николая Николаевича, а сослуживцев у него было не густо: Николай Николаевич работал в районной библиотеке.

Одному лишь тебе позволяла

Целовать свои смуглые плечи, —

пел Николай Николаевич, понурив голову.

— Это я при тебе не стесняюсь, — положив ладонь поверх струн, сказал наконец Николай Николаевич. — А чтоб при людях гитару взял — да лучше умру. Спрашивается, зачем умею? Ведь для людей живем, напоказ, что бы там Монтескье ни говорил об этом. Может быть, темные очки завести, а, киса?

Киса открыл один глаз, посмотрел внимательно и снова закрыл Хвост его выбился из-под рубахи, барский, пушистей, и под светом настольной лампы запылал на сиденье дивана золотым огнем.

— Постой, да ты же был серый!— удивился Николай Николаевич и сдернул с кота рубаху.

Перед ним, развалясь на диване и даже как бы избочась, лежал роскошный желто-красный зверь с золотым, как утренняя заря, хвостом. Шерсть его, полная электричества, искрилась, отдельные темно-красные пряди лежали мягко, как перья на петушиной груди. Снежный пух на животе шевелился, и когти были лениво выпущены из всех четырех белых в рыжую полосочку лап.

- Ишь, распушился как мальва, — сказал Николай Николаевич и потрепал кота по спине.

Тот благосклонно принял этот знак внимания, но не шевельнулся, только подался лениво под его рукой.

- Как же назвать тебя? Может быть, Тиглат- алассар?

- Ну, это уж глупость твоя, — брюзгливо сказал кот.

- Что?.. — удивился Николай Николаевич.

- Я говорю, глупость твоя, — повторил кот. — У меня, миленький, свое имя есть.

Голос у кота был негромкий — сипловатый старческий тенорок. Говорил он без напряжения, вскидывая только иногда мордою, как бы заикаясь.

- Как же тебя зовут? — осторожно спросил Николай Николаевич.

- Степан Васильевич, — не торопясь ответил кот.

- Значит, Степа?

- Степа-то Степа... — уклончиво ответил кот. — А тебя-то как называть?

—- Коля.

— Ну что такое «Коля»? — рассердился кот. — Дети мы с тобой, что ль?

Николай Николаевич смутился.

- Ну, пристану я у тебя на время, — вздохнув, сказал кот и поглядел в потолок. — Мне, правда, не век вековать, одну ночь переночевать. И то как бы в виде исключения. Отстарал ты меня, приспокоил, да и поешь славно.

- Оставайся, Степан Васильевич, сколько надо, — радостно сказал Николай Николаевич. — Я тебя не неволю.

- Ладно, — согласился кот, — только кисой меня не зови.

- Не буду! — горячо ответил Николай Николаевич.

- И по голове бить не вздумай. Обижусь.

- Договорились!

Лежа на диване, кот небрежно протянул Николаю Николаевичу лапу с растопыренными пальцами, которую Николай Николаевич бережно пожал. Подушечки лапы были теплые, как у ребенка.

— Спой-ка еще раз ту, последнюю, — сказал кот. — Очень мне понравилась она в твоем исполнении.

Когда еще я не пил слез

Из чаши бытия, —

пропел он приятным голоском.

Николай Николаевич застенчиво взял гитару и запел:

Когда еще я не пил слез

Из чаши бытия...

— Да, годы летят, годы мои, годы... Кот зажмурился, заплакал.

- Хороший ты человек... — сказал он, положив морду на лапы. — Зови меня, так и быть, Степой. Смирюсь. Однако спать тебе сегодня на полу придется. Я что-то к этому дивану пригрелся.

— Да зачем же на полу? — удивился Николай Николаевич. — Разве мы оба на диване не разместимся?

— Ну да... — недовольно сказал кот. — Спихнешь еще ночью на пол. Убьюсь.

- Да не спихну! — уверил его Николай Николаевич.

- Ну, это мы посмотрим, — поджав губы, сказал Степан Васильевич и огляделся. — А ящик с песком у тебя есть?

- Нету, — признался Николай Николаевич.

- Сходи, — коротко сказал кот.

- Да после как-нибудь... Уже поздно, и дождь идет. Да мне с тобой еще поговорить хочется. Я завтра схожу.

Э, завтра! — Кот досадливо махнул лапой. - До завтра мой и след тут простынет. Сходи, сходи, экой ты бесполезный...

Николай Николаевич колебался. Идти на дождь ему не хотелось, а больше того — он боялся, как бы в его отсутствие Степан Васильевич не удрал.

— А то уйду! — пригрозил кот.

И Николай Николаевич поспешно собрался.

Когда он вернулся, кот дремал на диване, голова на вытянутых лапках, уши отвисли, как у бобика.

Стукнула дверь — сразу вздрогнули уши, встали торчком. Обыкновенный рыжий мохнатый кот.

— Степан Васильевич! — с испугом сказал Николай Николаевич: вдруг не заговорит?

Кот открыл глаза, еще больше вытянул лапы и, растопырив пальцы, зевнул.

— Ахти, тошненько, заспался я... Здравствуй, Колюшка, здравствуй. Что так долго ходил? Промок небось?

Николай Николаевич был тронут. Он поставил тяжелый ящик на пол, подошел, не снимая плаща, к коту, потянулся погладить его — и застыдился. Все-таки мыслящее существо, вторая сигнальная система... Неизвестно, как сами мы отнесемся, если нас за хорошее поведение станут поглаживать по спине.

Кот поднял морду свою, поглядел на руку Николая Николаевича стариковским взглядом и ничего не сказал.

Николай Николаевич деликатно присел на краешек дивана.

- Расскажите мне что-нибудь, Степан Васильевич,— попросил он, переждав смущение.

- Сказку, что ли? — потянувшись, спросил кот.

- Ну, хоть сказку.

- Сказку — это на ночь, — рассудил Степан Васильевич. — Ты мне вот что скажи. Служба-то у тебя какая?

- С книгами я больше, — тихо сказал Николай Николаевич.

- Сочиняешь, что ли? — поморщился кот.

- А что? Плохо? — живо спросил Николай Николаевич.

Была у него мечта одна, или не мечта даже, а так... Впрочем, это настолько противоречило его жизненной конценпции большой черной работы, что он даже сам себе боялся в этой мечте признаться. Да и писать пока было не о чем: о любви — не знал он никакой любви, ни с кем даже не целовался, о природе — смешно, когда столько написано о природе. Это только если вдруг что случится... Впрочем, что могло случиться с Николаем Николаевичем?

- Да... везет мне на сочинителей, — неправильно истолковал его оживление кот. — Пристал я тут к одному... Тоже сдуру заговорил с ним, вроде как с тобой. Вот уж истинно: нет ума к сорока годам — и не будет. Так поверишь ли, он меня к приятелям своим подбрасывал, чтобы я послушал, что о нем говорят. Покормите, бает, кота моего с недельку, уезжаю я... А сам дома сидит, глаза выпучив. Очень был к своей славе болезненный. Ну, мне все были рады, — добавил Степан Васильевич с гордостью.

- Я книг не сочиняю, — конфузясь и прикрывая рот рукою, сказал Николай Николаевич. Почему-то казалось ему, что, когда он краснеет, зубы его особенно выступают вперед. — Другие книги сочиняют, а я их выдаю.

- Это как? — поинтересовался кот. — За плату, что ли?

- Нет, за так, — ответил Николай Николаевич. — Есть такие книги, что сам бы платил, только бы почаще брали.

- Книги, значит, выдаешь... — повторил Степан Васильевич. Как и многие старики, он соображал с натугой. — А почто ты их дома не держишь? Комнатенка у тебя считай что пустая.

- Да ведь не мои они, книги. В специальном помещении собраны.

- Это жаль, — вздохнул кот. — Очень я книги люблю.

- Как? Ты и читать умеешь?

- По-вашему, по-теперешнему — трудно, — признался кот. — Старые книги еще могу. А в новых не разбери-поймешь, кто спросил, кто ответил, кто с кем говорит. Пьесы очень люблю читать, там все это обозначено. Вот «Кота Мура» еще прочел.

Ого! Так вы и Гофмана знаете?

И Гофмана, и братьев Гримм, — с важностью сказал Степан Васильевич. — Но скажу я так, что сказки ихние намного наших страшнее. Я вот сроду людей не пугал. Смешил — это да, удивлял — это да, а пугать с души воротит. Ты-то хоть меня не забоялся?

Я привык, — сказал Николай Николаевич застенчиво. — Со мной даже вещи неживые разговаривают. Этот вот диван, например; сукин сын ты, говорит, Николашка, совсем ты, говорит, меня засалил.

- Этот? — Кот обнюхал диван подозрительно, фыркнул. — Этот может. Дух от него подлый исходит. Посидели, помолчали.

- Значит, к книгам приставлен... — задумчиво повторил Степан Васильевич. — Это хорошо, конечно. Служба тихая...

- Тихая-то тихая... — горько ответил ему Николай Николаевич. Он встал с дивана, подошел понуро к столу, сел к коту спиной и пригорюнился.

- Вот те слава! — удивился кот.

Он спрыгнул с дивана и, подойдя к Николаю Николаевичу, сел у его ног, заглянул снизу.

- Что ты, Колюшка, что сгоревался? — ласково спросил он. — Скажи.

- А, Степан Васильевич, все то же, — вздохнул Николай Николаевич. — Принес вот песку, а зачем? Все равно ты от меня уйдешь, и опять я один останусь... — Он махнул рукой. — Ну да ладно. Ты-то здесь не скучал? Молочко не кислое попалось?

- Может, и кислое, только я его давно съел. Ты бы мне нарушил хлебца, что-то меня на твердую пищу потянуло, от молока в животе брюнчит.

- Да брось ты — «хлебца», — засуетился Николай Николаевич. — Вот я тебе тут кое-чего купил.

— Наедки-накуски, что ли? — поморщился кот. — Не люблю. Мне бы хлебца ржаного... Э, да это рыбкой запахло. Стар я стал, не учуял от двери.

- Любишь рыбку-то? — обрадовался Николай Николаевич.

- Люблю... — умильно сказал Степа. — Я ведь кот морской, с побережья.

Наевшись трескового филе, Степан Васильевич лег на бок и зафилософствовал:

- Есть три худа на свете: первое — худой шабёр...

- Что-что? — переспросил Николай Николаевич, допивая кофе.

- Шабёр, говорю, худой. Ну, здесь у тебя все в норме, человек ты хоть и непрожиточный, но питаешься аккуратно. Второе худо — разум худой. Тут у тебя все в порядке тоже.

- Спасибо, Степан Васильевич, — с чувством сказал Николай Николаевич.

- Не стоит, — степенно ответил кот. — Ну и третье худо — это худая жена. Так жены-то у тебя как раз и нет. Может, в этом все дело?

- Рано мне еще жениться, — застеснялся Николай Николаевич.

- Хе-хе... Рано... — Кот усмехнулся. — Есть, наверно, какая-нибудь девица-кобылица, всем царица, грива золотая, хвост серебряный?

- Пошляк ты все-таки, — обиделся Николай Николаевич и, развернув газету, отгородился ею от кота.

— Ну как знаешь, — кот пошел на диван, лег, прикрыл глаза и на мотив «Зачем ты к нам в колхоз приехал» начал петь:

У лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том...

Голосок у него был деревенский, сипловатый. Попел немного, умолк, прислушался: Николай Николаевич, опустив газету, тупо смотрел на стол.

- Обиделся нешто? — осторожно поинтересовался кот.

- А ты думаешь, приятно, когда мохнатыми лапами лезут в личную жизнь? — отозвался Николай Николаевич.

- Ну, прости меня, старика, — сказал кот. — Совсем я от ума отстал последнее время... Поделись своим горюшком со старым котом, а, Колюнчик? Если и помочь не помогу, все ж таки легче станет...

- Да нечем особенно и делиться-то, — угрюмо сказал Николай Николаевич, не поднимая от газеты лица. — На работе у меня неприятности...

- А ты поделись тем, что бог послал, — рассудил кот и, подогнув лапы под грудь, устроился поудобнее слушать. — Все говори, не бойся, я пойму, я ученый.

Николай Николаевич сложил газету, портился и, краснея, стал рассказывать.

Кот слушал молча, не перебивая, изредка моргал глазами, хмурился и вздыхал.

На работе (то есть в библиотеке имени Шварца) Николай Николаевич слыл вольнодумцем, левозагибщиком, и заведующая Калерия Ивановна была с ним очень нехороша. Началось это год назад — с того самого дня, когда Николай Николаевич в первый раз сел за контрольный стол читального зала. Они сразу же не сошлись в одном кардинальном для библиотечного дела вопросе. На каждой работе есть такой кардинальный вопрос, споры по которому могут длиться веками. Космогонисты спорят о квазарах, физики — о кварках, медики — о том, как чистить зубы, по Штильману или по Штерен-бергу, а библиотекари — об открытом доступе.

Идея открытого доступа проста, как жизнь: книги стоят на полках в алфавитном порядке по авторам (или по отраслям, здесь есть две различные концепции, но это уже тонкость), подход к полкам открыт, подходи и выбирай то, что нужно, из того, что есть. Прогрессивно? Разумеется. Удобно? Смешно даже спрашивать. И, кроме того, высвобождаются руки библиотекаря, а когда высвобождаются руки, начинает работать голова: библиотекарь становится консультантом при каталоге или, поднимай выше, отраслевиком-советчиком, своего рода ходячим хранилищем информации, следящим за всеми новейшими публикациями в области, скажем, астроботаники и в нужный момент приходящим к читателю с квалифицированным доброжелательным советом... Это идеал, конечно, но путь к нему (в масштабах районной библиотеки) лежит именно через открытый доступ — в этом Николай Николаевич был убежден, с этим он и пришел в библиотеку имени Шварца.

Все это было выслушано котом терпеливо и, в общем, сочувственно. Уверенности, что Степа вник во все хитрости дела, у Николая Николаевича не было, но в конце концов он увлекся и забыл, что излагает свое кредо всего-навсего рыжему коту. Никто не дослушивал Николая Николаевича до конца, когда он начинал толковать об открытом доступе: неспециалистам это было скучно, а на работе он никак не мог найти единомышленников.

Формально открытый доступ в библиотеке имени Шварца существовал, но комнаты с этим доступом были замкнуты на ключ, и только библиотекарь имел право этим ключом пользоваться. Комиссия — доступ отмыкается, и изумленные читатели бродят среди полок из комнаты в комнату, теряясь от обилия книг. Ушла комиссия — и снова доступ на замке. Это была фальшь, а в борьбе против фальши Николай Николаевич готов был (если это могло принести хоть какую-нибудь пользу) положить свою единственную жизнь. Трудно чувствовать себя одиноким в борьбе, больно слышать, как смеются над твоими убеждениями, но все это можно пережить в самом, так сказать, процессе борения. А Николай Николаевич боролся. Он использовал все формы борьбы: от парламентской (выступление на библиотечном совете, где Николай Николаевич так пламенно призывал и так яростно защищался, что испугал почтенных пенсионеров, вообразивших бог весть какую крамолу, и, обругав их всех, навеки испортил свои с ними отношения) до подпольной (распространение среди читателей опросника под общим заголовком «Какой бы вы хотели видеть нашу библиотеку?», что было расценено Калерией Ивановной как «верх падения и моральная низость»), от выступления в печати (газета в уклончивом ответе фактически отказалась как публиковать письмо Николая Николаевича, так и завязывать на его основе дискуссию) до введения открытого роступа явочным порядком... Все это привело к тому, что однажды Калерия Ивановна публично назвала его интриганом и, расплакавшись, выразила сожаление, что взяла его на работу. После этого оставалось только уйти, но другой работы у Николая Николаевича на примете не было, да и преступно было бы уходить, оставив идею свою настолько скомпрометированной.

Любопытной была позиция сослуживцев: абонемент можно было не брать в расчет, там работали чуждые всякой новации люди, убежденные конформисты, у которых хоть кол на голове теши, никаких новых идей, одно только: «Фантастики не желаете?» Но и в читальном зале Николай Николаевич не нашел себе единомышленников, готовых принять участие в борьбе. Всего их там работало трое. Инесса Клементьевна была слишком толста и ленива, чтобы предпринимать, а Анечка слишком робка.

И Николай Николаевич на время затих. Конечно, это был только тактический прием: надо было убедить Ка-лерию, что он устал, сдался. Николай Николаевич прекрасно понимал, что за каждым его шагом следят, каждую его оплошность берут на заметку, а оплошности он не мог не совершать, потому что был добр и доверчив. При нем в зал спокойно проносились портфели (мысль, что доверие будет использовано во вред книге, казалась Николаю Николаевичу дикой), однажды даже был совершен подмен, после которого Калерия Ивановна стала относиться к Николаю Николаевичу много добрее. Он был у нее в руках и поэтому не опасен. Чтобы прощупать настроения, Калерия Ивановна часто стала подсаживаться к Николаю Николаевичу за контрольный стол и заводить общие теоретические беседы. Николай Николаевич понимал, что его «заводят», но сделать с собой ничего не мог: сердце его рвалось к борьбе. Забыв об осторожности, он входил в азарт и начинал спорить. Он бил на моральную сторону, которая казалась ему особенно неуязвимой: все для человека, все во имя его — раз; инициатива и самостоятельность масс (в свете последних решений) — два. Калерия же Ивановна крыла цифрой: за месяц существования открытого доступа в его чистом варианте пропало одиннадцать книг, из двадцати пяти вырваны страницы, на двадцати появились «ненужные надписи».Николай Николаевич вновь упирал на воспитательный аспект: «Вера в человека облагораживает его».

Калерия Ивановна возражала: «Вера без контроля — попустительство низменным инстинктам».

Николай Николаевич обвинял ее в использовании буржуазных методов ведения дискуссии: «Мы не против контроля, мы и за контроль тоже».

Калерия Ивановна отвечала: «Контроль — это увеличение штатов, нам втроем не уследить».

Николай Николаевич предлагал: «Сломать перегородки, переставить стеллажи, чтобы все пространство просматривалось из-за контрольного стола. Сквозняк будет — ничего, перетерпим».

Калерия Ивановна возражала: «Кто даст деньги на этот сквозняк?»

Николай Николаевич обвинял: «Вы рутинерша».

Калерия Ивановна утверждала: «А вы прожектер».

Николай Николаевич: «А как же у других?»

Калерия Ивановна: «Не знаю, скорее всего так же, как и у нас».

Николай Николаевич: «Не верю».

Калерия Ивановна: «Плохо знаете жизнь».

И тут (вчера это было) сама судьба пришла Николаю Николаевичу на помощь: он услышал милые шаги за спиной и милый голос, произнесший:

— Мне что-нибудь Уайльда, если можно...

От этого голоса Николай Николаевич втянул голову в плечи, захлопнул рот ладонью и, нахохлясь, притих. Даже глаза его остановились: это была о н.э.

По виду старшеклассница, девятый или десятый, но ходит не в форме. А может быть, и студентка. Красива ли? Да разве ему об этом судить? Темно-синее узкое платье на ней, всегда одно и то же, немного коротковатое, по мнению Николая Николаевича... Никаких украшений, только белый капроновый шарфик на шее. Берет обычно «Юность», учебник же приносит с собой. Это не разрешается вообще-то, но Николай Николаевич, когда он на контроле, смотрит сквозь пальцы.

Как только она появляется, взгляд Николая Николаевича стекленеет, щеки покрываются красно-белыми пятнами, руки начинают дрожать. Калерия Ивановна давно уже это заметила, заведующие вообще очень наблюдательны, но пока что она молчит.

Между прочим, у нее есть мальчик. Она никогда не приходила одновременно с ним: стеснялась, и это очень нравилось Николаю Николаевичу. Подсаживаться к нему за один стол она тоже не решалась. Поэтому она всегда приходила первая, занимала маленький угловой стол, который, к сожалению, был плохо виден из-за двери, зажигала настольную лампу, и через пятнадцать минут появлялся он.

В руках у него был обычно блокнот, он ничего не заказывал и, небрежно поздоровавшись с Николаем Николаевичем, входил в зал. Он шел к ее столу, покачивая плечами, узкие бедра его были обтянуты джинсами, светлые волосы пострижены ежиком; толстые щеки, красные губы, немного пуговкой нос — и глаза немного свинячьи, но только чуть-чуть. Любое, даже самое красивое лицо можно так описать, что оно покажется безобразным.

Николай Николаевич не ревновал: ревность — это предъявление прав, а какие права были у него, мрачного мохнатого сверчка, забившегося в угол на контроле? Для нее он был сверчок на контроле, не больше, это было нетрудно понять. Николаю Николаевичу даже нравилось, что у нее был мальчик: это бросало на ее банальное, в общем-то, личико тень недоступности, отчужденности — может быть, только в его глазах.

«Уайльда, — с нежностью и болью подумал Николай Николаевич, еле сдерживая стук сердца под толстой рабочей курткой. — Птичка моя, сказка моя сероглазая...» Но не сказал ничего, только ниже нагнулся над контрольным столом (сверчок, старый лохматый сверчок) и пристально посмотрел на Калерию Ивановну: «Вот вам случай, как быть?»

- Что именно Уайльда вы желали бы? — сухо спросила Калерия Ивановна. — Какое произведение вас интересует?

- Не знаю, — закраснелась она,

- Ну, знаете ли, — сказала Калерия Ивановна возмущенно, — не могу же я притащить сюда все, что у нас есть из этого автора.

- Да? — переспросила девушка. — Извините...

И Николай Николаевич понял: сейчас — или уже никогда.

— Подождите! — сказал он самозабвенно. — Есть выход.

Калерия Ивановна грозно на него посмотрела.

— Вот! — Он протянул ключ и глухо засмеялся. — Возьмите. Посмотрите и выберите сами.

Хотел добавить: «А если вам понадобится! доброжелательный консультант...» — но это было слишком, так много сразу... Нельзя зарываться, искушать судьбу.

- Вот, — показал он рукой, когда девушка, потупясь, ушла. — Вот разница в наших подходах.

- Безответственно, — сказала Калерия Ивановна без убежденности в голосе. — Она там все переставит.

- Уверен, что нет. Доверие окрыляет.

Говоря эти слова, Николай Николаевич был счастлив по-настоящему: может быть, первый раз в жизни он почувствовал себя победителем. Любовь, борьба, торжество дела жизни — пусть непрочное, но все же торжество! — нет, ради этого одного стоило жить и страдать.

- Ответьте мне наконец, — сказал он вдохновенно, — читатель для библиотеки или библиотека для читателя?

- Читатель для библиотеки, — не колеблясь, сказала Калерия Ивановна.

- Вот как! — саркастически сказал Николай Николаевич.

- Да. Есть сумма накопленных знаний, и мы эту сумму храним. Она существует независимо от того, будут эту сумму пускать в массовый оборот или нет.

- Вот! — закричал Николай Николаевич так громко, что в зале некоторые даже привстали с мест. — Вот ваш идеал: библиотека, в которую никто не ходит. Книгохранилище с замурованным входом.

- Минуту! — Калерия Ивановна прислушалась, встала, на цыпочках подошла к двери в комнату со стеллажами, взглянула, лицо ее осветилось. — Идите-ка сюда, — позвала она больше лицом, чем голосом, и улыбнулась.

Николай Николаевич встал, поправил волосы, дернул шеей. Подошел.

— Вот вам «доверие окрыляет».

В глубине комнаты, между темными стеллажами, на фоне светлого окна стояли обнявшись двое: она и мальчик. Когда он успел проскользнуть туда — осталось загадкой.

Все поплыло у Николая Николаевича в глазах, от головокружения он вынужден был ухватиться за косяк.

— Ну? — торжествующе спросила Калерия Ивановна.

Николай Николаевич повернулся и поплелся к своему месту. Триумфатор вновь превратился в сверчка, но сверчка раздавленного, больного. Как всегда после сильного потрясения, у него остро заболел желудок.

— Простите, молодые люди, — ласково сказала Калерия Ивановна.

В глубине комнаты — движение. Посыпались с полок книги.

— Еще раз прошу прощения, — сказала Калерия Ивановна и с достоинством возвратилась к столу.

Николай Николаевич сидел, углубившись в чтение журнала. Большие уши его были напряжены: вот они ставят книги на место, поспешно, не глядя друг на друга. Вот она что-то тихо сказала, он шепотом выругался: «Ч-черт!» Выходят вместе, вышли... Запирают дверь. Запирают открытый доступ.

— Спасибо, — буркнул мальчик над ухом у него.

Ключ звякнул о стекло стола. «За что?» — вскрикнул маленький Николай Николаевич внутри большого мохнатого сверчка. Он хотел им добра, он хотел всем добра. Он никому не хотел зла, за что?

— Пожалуйста, — Калерия Ивановна была воспитанным человеком, она только проводила взглядом мальчика, не сказав больше ничего, и Николай Николаевич был благодарен ей за это. Он знал, что дело его жизни загублено, быть может, на долгие годы. Он знал, что теперь ему припомнят и пронесенные в зал книги, и пропавшие учебники. Он знал, что за ним теперь будут следить, как никогда: придется отказаться и от выноса «на ночь» толстых журналов, и от многих других тихих радостей книжной жизни. Но что стоило все это знание по сравнению с другим знанием, полученным им пять минут назад...

Весь день и весь вечер у Николая Николаевича шипело в желудке. Он горбился над столом, смотрел в журнал сквозь двойные очки слез, почти не видя ничего перед собой... Потом, не замечая дороги, побрел домой, и только холодный дождь привел его в чувство.

Он встал посреди коричневой лужи и, погрозив кулаком небу, громко сказал:

— Все равно! Я буду бороться! Пусть инстинкты, мне все равно!.. Вот!

Люди молча обходили его с двух сторон, не осуждая и не одобряя: не всегда полезно слушать то, что кричат на улицах.

Кот серьезно выслушал Николая Николаевича, отворачиваясь деликатно, когда хозяин начинал плакать. Плакать Николай Николаевич принимался два раза: первый раз — когда про Уайльда, и второй — когда про «за что». Вроде бы как в комнате никого не было, а в то же время его слушали с сочувствием, это располагало.

Ему было интересно, что Степа скажет в конце, но Степан Васильевич, видимо, не счел нужным.

- Ну, судьба, значит, что я к тебе пристал, — только и заметил кот.

- А что такое? — встрепенулся Николай Николаевич.

Да уж то... — уклончиво ответил кот. — Со мной все веселее...

До полуночи они промолчали,

В двенадцать часов ночи Николай Николаевич по привычке обошел все помещения: кухню, ванную и туалет. Не то чтобы он боялся темноты: пустоты он боялся, это было бы точнее. Слишком много было в квартире места для него одного. Раз пять или шесть проверил газовые краны: справлял вечерний ритуал одинокого человека.

Кот по-прежнему лежал на диване, то прижмуривая, то открывая глаза. Николай Николаевич постелил ему чистую простыню, взбил подушку, стал укладываться сам. От одеяла Степан Васильевич отказался. Он, кряхтя, переполз на подушку и лег на нее пузом, вольготно раскинув хвост.

- Был когда-то искус такой старинный... — задумчиво проговорил кот, когда Николай Николаевич постелил себе на полу и улегся. — Вот, скажем, идешь ты к себе на службу, и стоят поперек дороги три кипящих котла. В первый кинешься — большим человеком станешь, во второй — красавцем писаным, в третий — умным и ученым.

- Я бы — во второй, — не задумываясь, сказал Николай Николаевич.

- Вона что, — скучным голосом промолвил кот.

- А что такого? — Николай Николаевич зашевелился на своей постели, оживившись. — Большим человеком — сил не хватит, ума и своего мне девать некуда, а красота никогда не помешает.

- С красоты, брат Коля, дуреют, — наставительно сказал кот. — Скучное это дело — красота. А мужику такая забота и вовсе не положена.

- А во все три нельзя? — подумав, спросил Николай Николаевич.

- Ишь чего захотел, — хмыкнул кот. — Вкрутую сваришься.

- Ну, тогда во второй, — упрямо сказал Николай Николаевич. — Умному человеку красота только на пользу идет. Ну что вот я? Мешок с костями. Сколько нервов на это истрачено.

- Так-то оно так... — сказал кот. — Только рассуди не спеша, раз ты умным себя считаешь. Плюхнешься ты в это дело, вылезешь — морда толстая, щеки румяные, брови соболиные, волос вьющий. Что народ-то скажет? Срамота.

— Ты, Степан Васильевич, тоже меня пойми, — Николай Николаевич в возбуждении сел на подушку. — Скажем, я готов за идею свою жизнь отдать. А велика ли эта жертва, подумай. Скажут: эка важность. Неустроенный был человек и себя не любил. От тоски на это дело и решился. От такой пустяковой жертвы и на идею мою какой-то свет нездоровый падает. А вот будь я устроен, да красив, да любим, многих бы заставила эта жертва задуматься. Много на земле еще большой черной работы, целые горы навалены, а берутся за нее только такие, как я, одиночки. Остальным все свершений хочется. Я по одноклассникам своим сужу: кто меха из природного газа делать подался, кто нейтрино ловить, кто искать кимберлитовые трубки. А работу черную все стороной обходят, только после личного краха на нее идут — без особого, конечно, воодушевления.

- Молодой ты еще, — пробормотал Степан Васильевич, подумав. — Я устроенных в жизни много видал. Неохотно они жизнью своей жертвуют. Обижаются очень при этом. С какой, говорят, стати? А почему, говорят, обязательно мы должны? Да и вообще, должен ли кто-нибудь? А если должен, то кому именно? Вот такие рассуждения в ход идут, брат Коля.

- Я бы так не рассуждал, — запальчиво сказал Николай Николаевич и лег.

- Ох, красиво поешь, — проворчал кот.

Тут в горле у него захрипело, он вспыхнул зелеными глазами и — умолк.

— Ты что, Степан Васильевич, захлебнулся? — спросил Николай Николаевич, привстав.

Кот не ответил. Он долго возился в углу дивана, пристраиваясь, и вздыхал.

Не дождавшись ответа, Николай Николаевич прошлепал босиком к выключателю и погасил свет.

Проснулся Николай Николаевич оттого, что над его ухом чихнули. Было ему к одиннадцати, на часах стояло десять, а заснул он где-то около пяти.

— Брысь! — сказал он спросонок, когда над лицом его склонилась укоризненная кошачья морда.

Но Степан Васильевич не обиделся.

- Брысь-то брысь, — сказал он ласково, — этим нас удивить невозможно. И не то слышали. Я спросить хотел: может, тебе подошло уже? Мы вчера не сговорились, когда вставать.

- Подошло, Степан Васильевич, — сказал Николай Николаевич, и ему захотелось плакать. Он уже забыл, когда о нем в последний раз заботились.

- И еще, — сказал кот, когда Николай Николаевич, прыгая на одной ноге, стал натягивать кальсоны.— Ты не говорил бы никому, что я у тебя живу.

- Что так? — огорчился Николай Николаевич. Никому особенно, но напарнице своей Анечке он как раз собирался намекнуть о коте. Человек она была безобидный и должна была Степе понравиться.

- Да уж так, — скучным голосом ответил кот и тяжело вспрыгнул на свой диван. — В цирк меня заберут, вот и вся недолга. Очень во мне нуждаются в цирке. Видел я там одного говорящего кота. Прохиндей, каких мало. «Папа» говорит, «мама»... Ну, я ему показал «маму». Навсегда дара речи лишился.

- Так ты и драться умеешь?

- Драться — это зачем, — степенно ответил кот и лег животом на подушку. — Указал я ему, как надо вести себя, раз животное. Молодой еще, непонятливый.

- А сам-то выступал?

— Было, — нехотя сказал кот. — Даром нигде не кормят.

— Ну, это ты зря, — обиделся Николай Николаевич. Он все принимал как личный намек.

- Зря не зря, там видно будет, — уклончиво сказал Степан Васильевич.

- Что же ты на сцене делал? — спросил Николай Николаевич, желая уйти от неприятной темы.

- Фокусы показывал, — насмешливо сказал кот и отвернулся. — До пяти считал, и смех и грех.

- Получалось?

Кот ничего не ответил.

Николаю Николаевичу стало стыдно за свою глупую шутку. Одевшись, он заправил кофеварку, сварил себе кофе, сел за стол.

Я бы тоже кофейку выпил, — сухо сказал кот, который внимательно наблюдал с подушки за всеми его действиями.

- Ох, извини, — спохватился Николай Николаевич. Он поспешно достал чистое блюдце, отплеснул туда добрых полстакана, отнес на диван.

Кот покашлял, подвинулся к блюдцу, лакнул.

- Вот, небось думаешь, привалило хлопот? — насмешливо сказал кот, откинувшись на бок.

- Знаешь что, Степан Васильевич, — с чувством ответил Николай Николаевич. — Или давай закроем эту тему, или... Я один, понимаешь? Один. Никого у меня, кроме тебя, нету.

Кот неторопливо лакнул еще раз и, поставив уши торчком, задумался.

На работе Николая Николаевича ждали крупные неприятности. Для начала его перебрасывали на абонемент. Анечка первая сказала ему об этом и сама, добрая душа, заплакала: на абонементе и книги не те, и читатель скуднее. Там проблемы с невозвратчиками, а у Николая Николаевича доброе сердце, это всем было известно. Его буквально бросали под пули, это был тонкий расчет.

— Убирают понемногу, — сгорбясь, Николай Николаевич сел за контрольный стол.

Анечка глядела на него сострадающе. Была она маленькая, чернявая, один глаз немного косил, а когда она волновалась, косил сильнее.

Николаю Николаевичу было тяжело на нее смотреть, и он презирал себя за это, так как знал, что она из-за него мучается. Здесь было больше чем сострадание, здесь было наворочено столько комплексов, что мороз драл по коже: когда-то Калерия Ивановна «на полном серьезе» собиралась их переженить; надо было видеть, как Анечка стыдилась Николая Николаевича, ей то и дело приходилось, закрыв лицо руками, убегать в туалет, потому что Калерия Ивановна начинала ее в глаза расхваливать перед Николаем Николаевичем — мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее хорошая, неиспорченная душа... А если, мол, и есть у нее один дефект, то у самой Калерии Ивановны их десятки, и если она все-таки не вышла замуж, то совсем не по причине этих дефектов, а даже наоборот.

Николай Николаевич мог себе представить, как переживает Анечка, потому что ему самому ото всех этих разговоров сниться начало, что ему предлагают жить со слоновой черепахой: мол, и тихая она, и домовитая, а главное, душа у нее, у черепахи, добрая.

Остановить Калерию Ивановну было так же трудно, как, скажем, прекратить январские холода, и в этом деле особенно, потому что знала она, да и скрыть этого Анечка не умела, одну важную про Анечку вещь. Как-то раз Николай Николаевич сам имел случай видеть, как Анечка целовала футляр от его очков.

Много слез было пролито Анечкой и много снов пересмотрено Николаем Николаевичем, прежде чем Калерия Ивановна от своего намерения отказалась. Но уж если раньше не любила она одного Николая Николаевича, то теперь невзлюбила и Анечку, обращаясь с ней как с падчерицей, а временами и хуже того.

- Перестань ты тут бледнеть, ради бога, — грубо сказал Николай Николаевич Анечке, — ну что ты тут передо мной бледнеешь?

- Жалко мне тебя, — Анечка всхлипнула и отвернулась. — И зачем ты вообще с ней связался? «Доступ, доступ», и все споришь, споришь... Я, конечно, не могу судить, но, по-моему, она не очень хорошая женщина. Даже если хочет добра, все равно у нее как-то по-злому выходит. А тебе она добра не хочет.

- А ты мне хочешь добра?

- Хочу, — сказала Анечка тихо и потупилась.

- Ну так и не отпевай меня, — сказал Николай Николаевич сердито. — Я ее ненавижу и буду с ней бороться всю жизнь. Уволит — у крыльца стоять буду, чтобы стыдно ей было на работу ходить.

Анечка искоса посмотрела на Николая Николаевича, и во взгляде ее была такая потрясенность, такое обожание, что Николай Николаевич совсем ободрился.

- Да что, в конце концов, — он покраснел и вскочил из-за стола, — управы на нее, что ли, нету? Люди кругом! Если хочешь знать, я выйду сейчас в зал и обращусь прямо к читателю! Не для себя живем!

- Нет! — испугалась Анечка. — Не надо, пожалуйста! Ну прошу тебя, не надо!

Николай Николаевич снисходительно посмотрел на нее и пожал плечами. Всем известно было, что Анечка до смерти боялась читателей. Она пряталась от них, как могла, и, если бы это было возможно, вообще не показывалась бы им на глаза. Поэтому и на контроль ее не сажали. Пробовали сначала, но она, как только входил читатель, в панике убегала за стенды. Поэтому вся работа ее заключалась в том, что она молча уносила и расставляла книги.

— Боишься! — насмешливо сказал Николай Николаевич. — Страшнее кошки зверя нет. А я возьму и пойду. Прямо сейчас!

Боже мой, как встрепенулась Анечка, как она кинулась к дверям в своем синем рабочем халатике!

— Не ходи, умоляю! — жалобно вскрикнула она. — Не пущу! Да там и нет сейчас никого! Не ходи!

У нее было такое бледное лицо, что Николай Николаевич озадаченно остановился.

- Ну что ты так волнуешься? — примирительно сказал он. — Не в клетку же с тиграми иду.

- Хуже! — с горячностью проговорила Анечка, раскинув руки поперек дверей. — Ты не в себе сейчас, не понимаешь, что делаешь. Поймешь — будет стыдно.

- Это еще почему?

- Обсмеют они тебя. Обсмеют и не станут слушать.

- Да не могут они обсмеять! В конце концов, у нас общее дело!

- Какое общее! Думаешь, ты им нужен? Книги им нужны, а не ты и не твои принципы! I

- Мне тоже книги нужны.

- Да не так они тебе нужны, как им. Для тебя книги жизнь, а для них инструмент, как отвертка. Ты берешь в руки томик — у тебя лицо шелковое становится, губы — как у ребенка. А они уголки у страниц отрывают на зубочистки. «Общее дело»...

Николай Николаевич был растерян. Впервые он слышал от Анечки так много слов сразу, и каких слов!

- Ну, знаешь ли... — пробормотал он обиженно выпяченными губами.

- Что «знаешь», что «знаешь»? — вскрикнула Анечка, все еще перекрывая руками двери в зал.

Вошли двое школьников в форме и посмотрели на них, как на ненормальных.

- Не ожидал я от тебя это услышать, — сказал Николай Николаевич, выдав им Перышкина и отпустив с миром. В руках у них были портфели, и неизвестно, сколько Перышкиных там лежало, изрисованных вдоль и поперек, но и те, что им выдал Николай Николаевич, были немногим лучше. — Ну, Калерия Ивановна — куда ни шло, но от тебя...

- А что Калерия Ивановна? — тусклым голосом сказала, отвернувшись к стенду с газетами, Анечка. — Такой же ненужный человек...

- Да не говори ты этого слова! — закричал Николай Николаевич. — Зачем говорить слова, которые ничего не значат?

- Это слово значит многое, Коля, — Анечка впервые назвала его по имени, просто удивительно, как она ухитрилась, не сделав этого, проработать с ним целый год. Зато прозвучало оно так, как будто говорено было раз сто по меньшей мере. — И ты прекрасно знаешь, что оно значит.

- Понятия не имею... — буркнул Николай Николаевич и побагровел. Но тут же, испугавшись, что Анечка начнет объяснять, сам заговорил поспешно: — Знаю я, почему ты не хочешь, чтобы я выходил в зал.

Анечка растерянно обернулась.

— Почему? — спросила она тихо, и Николай Николаевич понял: не это. Но уже не в силах остановиться от смущения, забубнил: — Знаю. Знаю.

Анечка послушала, подивилась, снова повернулась к нему спиной. И вдруг, глядя на эту худую, жалкую спинку со странно покатыми плечиками и проступающими сквозь халат лопатками, Николай Николаевич понял: ему не уйти. Он почувствовал на губах солоноватый вкус ее серых запачканных чернилами ладоней.

«Нет! — закричало в нем. — Нет!»

Это было так страшно, что должно было что-то случиться. И случилось: пришла она.

Она никогда не приходила так рано, было всего только двенадцать часов. На плечах ее было клетчатое осеннее пальтишко, рыжие густые волосы — в мелких бусинках дождя.

— Извините, — сказала она поспешно, задыхаясь еще от бега по лестнице. — Извините, Николай Николаевич, мне надо с вами поговорить.

Подбородок Николая Николаевича подпрыгнул, губы задрожали. Помертвев, он присел на край стола. Шаровая молния за стендом, радуга между книжными полками, синий дождь с потолка — ничто не могло уже удивить Николая Николаевича: она назвала его по имени, это было все.

Щеки Николая Николаевича загорелись, сквозь стекла рабочих очков они казались круглыми, как райские яблочки. Лицо от восторга приобрело глуповатый и дерзкий вид.

- Да? Я весь внимание, — сказал он как бы с вызовом. — Что вам угодно?

- Не надо так, Николай Николаевич, проговорила она печально, с видимым удовольствием выговаривая его имя. Одного воспоминания об этом хватило бы ему на всю жизнь. — Вы, конечно, должны меня презирать, я вас очень подвела.

- Почему же? — чужим, каким-то писклявым голосом сказал Николай Николаевич. — Презирать вас я никак не могу.

— Я пришла, чтобы сказать вам: не думайте обо мне плохо. Я не спала всю ночь.

Она отвернулась и шмыгнула носом.

— Простите меня, пожалуйста.

Из комнаты в комнату бесшумно прошла Анечка. Она вся скособочилась от тяжелой стопки книг, которую несла.

— Я на вас не сержусь, — быстро сказал Николай Николаевич. — Тем более что...

Она ждала.

— ...тем более что меня все равно переводят на абонемент. Ведь вы не ходите в абонемент?

Она молчала.

— Значит, мы больше не увидимся.

— Да? — сказала она наконец. — Жаль. И ушла.

«Вот тебе и открытый доступ», — сказал себе Николай Николаевич.

Он понуро подошел к стеклянной двери, заглянул в зал. Там полно было школьников второй смены, забежавших перед уроками, чтобы что-нибудь друг у друга «скатать». Была здесь престарелая пенсионерка, увлеченно склонившаяся над «Новым миром». Было трое-четверо диковатых студентов, засевших с утра: в двадцать два сорок пять их придется чуть ли не под руки выводить из зала, а они, упираясь, будут перелистывать на ходу учебники. Привычная утренняя публика... Вечером пойдут другие: старшеклассники — готовиться к сочинению (часто целым классом, и это хуже всего, потому что в зале начинается содом — смешки, записочки, чуть ли не хоровые песни), студенты — рассеянно листать монографии или «с ушами» уйти в сопромат, пять-шесть читателей, знающих и следящих, с ними Николай Николаевич особенно любил работать. Что в абонементе? Выдавать засаленные детективы, разрозненного Конан-Дойла, случайную фантастику... Второсортная работа.

Кот услышал, наверное, как звенели ключи, вышел навстречу из комнаты и сел столбиком на пороге.

- А, явился, — сказал он добродушно, и Николай Николаевич удивился еще раз его сипловатому голосу. — Хотел я тут тебе порядок навести, да тряпки не нашел. Как же ты живешь без тряпки?

- Так вот и живу, — усмехнулся Николай Николаевич. — Я, брат Степа, и без многого другого живу.

- Что так рано сегодня? — спросил кот, пропустив мимо ушей последнее его замечание.

- Приболел, — угрюмо ответил Николай Николаевич, разуваясь у входа. — Отпросился.

- Ах ты, мать честная, — сокрушенно сказал кот. — Что за лихоманка к тебе привязалась? А я-то хотел тебе дельце одно поручить...

- Что за дельце?

Они оба, Николай Николаевич, а по пятам за ним кот, прошли на кухню.

- Так, реестрик один составить.

- Какой реестрик? — удивился Николай Николаевич.

- Да вот... — замялся кот. — На мне тут большая материальная часть висит. Я у них вроде завхоза.

- У кого «у них»? — Николай Николаевич растерянно сел на стул. — Что ты мелешь, Степа?

Кот обиделся.

— Ну, мелю не мелю, не твоего ума дело, — высокомерно ответил он. — Хотел тебя попросить, да закаялся.

— Брось, Степан Васильевич, — примирительно сказал Николай Николаевич. — Я вон рыбки тебе принес.

Покобенившись еще минут пять-шесть для порядка, кот пошел на примирение.

- Надо мне порядок навести в своем хозяйстве, переписать кое-какой инвентарь, что ли. Стар становлюсь, путаю много. Посулю кому — ан нету, выдано или утрачено. Ты человек образованный, помоги старику.

- Какое же у тебя, старика, имущество? — устало спросил Николай Николаевич.

- Ну как то есть «какое». Конечно, не то, что раньше, утратил многое, но есть еще кое-что, уберег.

- Да где же твое имущество?

- А вот поедим, тогда. У тебя, я чай, от голода кишки спеклись.

- Тебе в угол на полу или за столом будешь есть?

- За столом, коли не брезгуешь.

Поужинали. Кот ел аккуратно, не чавкая, только сопел немного да время от времени поправлял лапой сползавшие с тарелки куски. Табурет был низковат, и Николай Николаевич принес и подложил ему подушку. За столом вели неторопливую беседу.

- Ну, с работы тебя не выключили пока?

- На абонемент перебросили.

- Это что же, понижение али как?

— Да уж не повышение.

Кот негодовал.

- Что за дело: живыми людьми бросаться? Совсем баба счумилась. Жалобу надо писать.

- Не умею да и не люблю.

- Я те научу. В старое время горазд я был слезные письма писать. Веришь ли, — кот хехекнул, — одному мужику даже письма любовные сочинял. Мурлышечка ты моя, говорю. Умора!

Отужинав, пошли в комнату.

- Ну, где там твой багаж? — спросил Николай Николаевич, озираясь.

- А вот, или не видишь?

У двери стоял в углу маленький, зеленый, окованный железом сундучок.

— Постой, постой, — Николай Николаевич озадаченно затоптался на месте. — Да я ж тебя на ключ запирал.

Кот вспрыгнул на сундук, самодовольно по нему прошелся.

- А это, брат ты мой Коля, дело тайное. Фики-мики.

- Что-что? — Николай Николаевич присел на корточки, пощупал руками сундучок.

- Фики-мики, говорю, — пояснил кот. — Чуждое для тебя дело.

Сундучок был небольшой, но крепкий, на гнутых кованых ножках и весь оплетен крест-накрест железными полосами. Зеленая краска на деревянных стенках пообтерлась уже, но в целом это была вещь. Особенно хороши были узорные решеточки на боках возле круглых ручек. Звери и птицы были сплетены в кружева и как будто вились в диком танце.

Николай Николаевич потрогал висячий замок — он не поддавался, как влитой.

- Что ты над ним любуешься? — свесив голову, спросил кот.

- Хорош, — восхищенно сказал Николай Николаевич. — А что там?

- Лыка ручня, конопели пучня, кленово полено да соломы беремя, — загадочно проговорил Степа.

- Я серьезно, — обиделся Николай Николаевич.

- А коли серьезно, возьми меня под ташки и отнеси на диван. Притомился я, цельный день на ногах.

Николай Николаевич бережно и почему-то смущаясь взял кота под брюхо и перенес на подушку. Кот прилег на бок, потянулся всеми лапами, скомандовал:

— Бери бумаги лист да садись к столу. Пиши: «Реестрик». Написал? Хорошо. Под номером первым у нас пойдет... — почесал лапой переносицу. — Ну, отмыкай, что ли.

Николай Николаевич с опаской наклонился над замком, потянул на себя кольцо.

— Не замай! — сказал замок таким гулким басом, что Николай Николаевич, отпрянув, вопросительно поглядел на кота.

Кот кивнул поощрительно.

— Балуется. Не слушай ты его...

Николай Николаевич потянул еще раз — замок заверещал по-кроличьи:

— Не замай, кому говорю! А-я-яй!

Николай Николаевич с натугой потянул кольцо.

— Ну погоди у меня... — угрожающе сказал замок и — открылся.

Тяжелая крышка с тихим пением отскочила и встала почти вертикально. Сундучок был полон доверху, но содержимое его было покрыто сверху какой-то серой тряпицей.

- Ты не спутай ничего, — кот приподнял с подушки голову. Он глядел с подозрением и строго — настоящий завхоз. — Там у меня все по порядку складено. Что поверху лежит?

- Тряпица, — неуверенно сказал Николай Николаевич и потянул материю за край.

- Экой ты!.. — кот заволновался, вскочил. — Руки у тебя не тем концом воткнуты. Поверх тряпицы-то нет ничего?

- Букетик... — Николай Николаевич, сидя на корточках, взял в руки нечто похожее на пучок засохшей травы.

—То-то, букетик... — проворчал кот и лег.успокоившись. — Пиши: номер первый — букетик.

- Что же, я так и буду взад-назад бегать? — недовольно спросил Николай Николаевич.

- А ты стол поближе подтяни, так способнее.

- Не лучше ли наоборот? — Николай Николаевич взялся за боковые ручки.

- Ну, давай, коли подымешь... — усмехнулся кот.

Расставив ноги, Николай Николаевич крякнул — сундук ни с места, он как будто налит чугуном.

- Гляди, пупок разошьется, — кот, довольный, завертел хвостом. — Иди-ко лучше к столу да пиши, что велено: номер первый — букетик.

- И на что тебе этот букетик? — Записав, Николай Николаевич вертел сухую травку в руке. — Того гляди рассыплется.

Он ожидал чудес, а из сундука пахло затхлым бельем и еще чем-то солдатским. От букетика щекотало в носу.

— А ты подыши на него... — посоветовал кот.

Николай Николаевич дохнул — букетик зашевелился в руке, стебли сразу набухли влагой, повеяло болотной сыростью. И вдруг на кончике одной травинки повисло что-то вроде ярко-красной светящейся капли. Рядом, шевелясь, загорелись еще два — синий и зеленый — огонька. Николай Николаевич присмотрелся — это были три крохотных цветка. От каждого во все стороны шел тихий разноцветный треск.

— Да не бойся, не обожжешься, — сказал кот. — Сколько там цветочков осталось? Три? А ведь тридцать три было. Так ... сбоку и напиши в скобочках: три цветочка. Колер обозначь после двоеточия

Сутулясь, Николай Николаевич старательно писал, потом спросил:

- Степа, а зачем они тебе?

- Спробуй — узнаешь, — усмехнулся Степан Васильевич. — Оторви венчик и съешь.

- И что будет?

- Худа не будет. Спробуй.

Николай Николаевич осторожно отщипнул ногтями синий цветок — на месте обрыва тотчас же засветился новый синий бутончик. Прикусил лепесток — на вкус кисловато, как заячья капуста.

Вдруг комнату тряхнуло, стол наклонился, стал пухнуть, расти, расплываться по краям, дергаться. Донесся голос кота;

— Спрыгни со стула-то, спрыгни.

Николай Николаевич раскинул руки, с шелестом (широкими, пестрыми стали рукава) и с цокотом спрыгнул на паркетный пол. Глянул вниз — ужас, ноги ссохлись, тонкими стали, желтыми, как обструганные палочки, и в чешуе. Пальцы когтистые растопырились в три стороны, стучат об пол. Повернул головку — направо, налево растопырены толстые крылья, грудь вперед выкатилась, желтые перышки заструились по ней к животу. Круглый глаз скосил — кот огромный лежит на диване, лапы под белой меховой грудью, склабится:

- Хе-хе...

- Хе-хе, — хотел передразнить его Николай Николаевич, а получилось: — Ко-ко-ко...

И забегал, забегал, суетясь, меж толстых ножек стула, зацокал сердито когтями, заплескал с шумом крыльями Николай Николаевич:

— Ко-ко-ко...

- Слушай, Степушка, здорово, — сказал он, очнувшись и увидев себя сидящим на полу на корточках, руки назад.

- Испугался? — спросил с усмешечкой кот.

- Ну что ты! — с жаром сказал Николай Николаевич. — Я второй съем, можно?

- Пробуй, пробуй, — милостиво сказал кот. — Это еще, как говорится, цветочки, а ягодки потом будут.

Второй венчик, зеленый, оказался пресным, как трава. Вдруг печным жаром дунуло отовсюду, сухость страшная стянула раскрывшийся в беззвучном крике рот — и, стуча по паркету тяжелым хвостом, роняя серебристые чешуйки, затрепыхался на сухом полу Николай Николаевич, бессмысленно тараща круглые черные с золотым глаза. Ничего не помнилось; только холод внутри, жар снаружи — и сквозняк жгучего воздуха за ушами. В горле саднило, глаза слезились, изнутри пучило, а толстый хвост колотился по сухому паркету безостановочно.

Пришел в себя — все тело ломило, во рту пересохло, и в легких как будто еще дотаивал лед.

- Ух ты... — вздохнул хриплым шепотом Николай Николаевич, поднимаясь с пола.

- Третий не будешь? — шевельнул усами в улыбке кот.

Буду! — упрямо сказал Николай Николаевич, и прежде чем кот успел остановить его, сунул в рот жгучий красный цветок. Вкус его был солоноватым, как кровь, сок — теплым и густым. Секунду ждал, стоя на пустом полу, вдали от мебели (не ушибиться), вдруг мышцы ног и спины вздуло горой, шею резко выгнуло назад, и гладкая кожа задергалась на боках. Стены молча рванулись к центру, стало тесно и грохотно от топтания собственных ног, обувшихся во что-то тяжелое, деревянное будто бы. Повернул голову к зеркальному шкафу: мощная шея рывком свернулась в сторону, ноздри раздулись, и выпуклые чудные глаза уставились в отражение оскаленной вороной морды. Отшатнулся, подбросило на задних ногах, поскользнулся на копытах — и рухнул всем телом на пол, весь в мелком дрожании кожи, весь в храпе и толчках крови в каждом сосуде.

- Ушибся? — спросил соболезнующе кот, когда Николай Николаевич, потирая бок и колено, вернулся к столу. — Ну, пошла стряпня, рукава стряхня, кто про что, а кому и по боку. Бросим давай, ляд с ним, с этим реестром!

- Ну что ты, — гулко, как из бочки, ответил Николай Николаевич, и все его худое тело вздрогнуло от воспоминания о впервые посетившем его ощущении здоровья и мощи. Медленно проходило это чувство огромности ног, шеи, ногти на ногах ныли, один был сломан, наверно: саднило.

- Ну что ты, — повторил Николай Николаевич совсем уже обычным тихим баском. — Мне очень понравилось... Я все на себе попробую. А шапка-невидимка у тебя есть? А скатерть? А ковер-самолет?

- Все похерили, — сокрушенно сказал кот и, задрав заднюю ногу, почесал у себя за ухом. — Одну только скатерть и вернули, да и то в таком виде...

- Покажи! — загорелся Николай Николаевич.

- Да вот она сверху и лежит.

Скатерть оказалась застиранной серой тряпицей с бахромой по краям.

— Вот какая грубая, — обиженно сказал кот. — А раньше была: в кучку сжал, в сумку склал — и пошел себе.

Николай Николаевич расстелил скатерть на письменном столе, прижмурясь, представил себе бутербродики с креветками, с лимоном и с цветочками из холодного масла... Под скатертью что-то зашевелилось, проступило круглое. Поднял — резкий кислый запах, фаянсовая тарель.

— Вот, полюбуйся, — фыркнул кот, перепрыгнув с дивана на стол, — щи укладны да сухари булатны. Испортили вещь...

Под утро, когда у Николая Николаевича воспалились глаза, а кот стал жмуриться и тереть лапой нос, пришлось инвентаризацию прекратить. Перещупать, перепробовать все за одну ночь оказалось невозможным: сундук был набит до краев.

Больше всего места занимал кувшинёц о двенадцати рылец с живой и мертвой водой. Сейчас он стоял на столе среди груды других вещей, высотою с полметра, расписанный красными петухами и синими рыбами, похожий на окаменевшую морскую актинию. Два рыльца, правда, были отбиты, и ручка треснута, но зеленая сургучная печать сохранилась. Мертвая вода отдавала сероводородом, и Николай Николаевич ее только понюхал, но пить не стал. А живую воду все же попробовал. От глотка одного сердце стало как будто хрустальным, щеки Николая Николаевича загорелись. Больше кот пить не дал: живым людям вредно. Пристраститься можно.

Присев у сундука на корточки, Николай Николаевич перебирал оставшиеся предметы.

— Так, — бормотал кот, водя головой от сундука к столу и обратно. — Серебряное блюдо — есть, золотое яичко — имеется... Не разбей, гляди, беда будет. Пялечко с иголочкой, кукла-советчица — это все женские вещи будут, нам неинтересные. Платочек желтенький... забыл для чего. Ей-богу, забыл. Ты, брат, не тряси, а то вытрясешь трех мужиков и будешь их всю жизнь хлебом кормить. Топор? Это не наш топор, чужой приблудился, отставь-ка его в сторону. У нас топоров никаких не бывало... Так, теперь идет сабля, она у нас не работает. Ржа изъела... Дальше трубочка, войско вызывает... Я тебе свистну! — рассердился кот. — Ишь, просужий какой! Войско ему понадобилось... Огненный палец, стены прожигать... Графинчик-самоподавчик, сумочка-самотрясочка, ну-ка, потряси... Нет ничего? Так и следует. Обозначим: неисправна. Ах, посыпалось? Что посыпалось-то? Мякина вроде. Нет, не мякина. Сыплется, а что — неизвестно. Ну, потом разберемся. Золото, говоришь? Не знаю, не знаю... Флакон с летучей водой... Что еще?

— Больше нету ничего, — сказал Николай Николаевич, шаря по пыльному дну рукой.

— Как то есть нету? — удивился кот. — Погляди хорошенько, может, в углу завалилось.

— Что ищем-то?

— Увидишь. Ну, нет ничего?

— Зеркальце карманное, — сообщил Николай Николаевич.

— Вот его-то нам и надо, — обрадовался кот. — Прочитай на обороте, что написано...

— «Себя зерцало», — неуверенно прочитал Николай Николаевич, повертев прямоугольное толстого черного стекла зеркальце в руках. — А что будет?

— Что будет — не знаю, не пробовал. Наверное, себя увидишь, я так понимаю.

— Да не хочу я!

Из темной глубины на него, как из погреба, глядело собственное увеличенное лицо.

— Что не хочешь? — переспросил кот.

— Видеть себя не хочу.

Сказал — и засмеялся: так странно это звучало.

— Ну, поломайся еще, — проворчал Степа, — время терпит.

Николай Николаевич с опаской поднес зеркальце к глазам — лицо стало увеличиваться, расплылось, исчезло. Потянуло погребом. Затхлый сквознячок, сначала слабый, занавеска на окне заколыхалась. Не зеркальце держал Николай Николаевич в руках, а за косяк держался, как бы за дверной, и не черное стекло перед ним стояло, а косой провал то ли в погреб, то ли в наклонный, ведущий вниз коридор. Где-то в глубине виден был свет слабой лампы. Свет приближался.

Настольная лампа — точь-в-точь как та, что стояла у Николая Николаевича.

За столом худой, сутулый человек.

Раздраженно обернулся.

— Кто еще там?

Николай Николаевич сразу узнал себя, хотя седые виски и седая красивая прядь на лбу изменили лицо, да и самые черты были просветлены страданием. По-прежнему очки — уже с толстыми линзами. Молодые большие глаза.

— Ну, — нетерпеливо спросил он, не вставая, — чему обязан?

Приморгавшись, узнал.

— Эх, мальчишка... И фотографии-то у меня не осталось... Не любил сниматься в детстве... Ну, с чем явился?

— Так, посмотреть, — осторожно сказал Николай Николаевич.

— Вот, — развел руками старик, — смотри. Так и живу, несколько, я бы сказал, небрежно.

Бросился к столу, записал какую-то мысль. Насколько можно было по движению локтей догадаться.

— Книги пишете? — спросил Николай Николаевич.

— Ну что ты... — желчно улыбнулся старик. — Как можно, чтоб так это вдруг сразу книги... Я, брат, все в том же профиле работаю. Статьи по библиотечному делу кропаю. Библиотеки-то пока еще не отмерли. Все отмирает, Коленька, все на свете, и библиотеки тоже отомрут. Скоро книги станут как иконы: для коллекции. Впрочем, в твое время это как раз уже начиналось. Ты, мой бедный брат, уже это застал. А сейчас, — старик махнул рукой, — чудовищные вещи творятся. Книга ценностью стала неимоверной. Столько ходит подделок, что волосы дыбом. Я, брат, во всей Восточной Европе чуть ли не самый авторитетный эксперт: как надо подлинность установить — сразу ко мне. Веришь ли: по запаху год издания определяю. Интуиция, говорят, талант! А все потому, что от души. Микропленку ненавижу, от нее у меня волдыри на глазах. Разве пленка дышит, разве пальцами ее пощупаешь, ладонью погладишь? Я вон книгу раскрою, лицом в нее, как в водичку тепленькую, — и счастлив. Оно, конечно, прогрессивно, компактно, и оптика сейчас превосходная... только от всего этого химией пахнет. От прогресса, милый мой, всегда химией пахнет. Суррогат этот прогресс твой, вот что! Заменитель!

Николай Николаевич хотел возразить на слова «твой прогресс», но не стал: мелочь.

— Заменитель чего-то подлинного! — распалясь, говорил старик. — Подлинного, Коленька! Понимаешь ли ты это слово?

— Рукописи подлиннее книг, — угрюмо сказал Николай Николаевич. — Книга в свое время тоже была суррогатом.

— Э, не то ты говоришь! — рассердился старик. — Ничего ты, брат, не смыслишь в этом деле. Ну, зачем пришел?

— Я насчет открытого доступа... — застенчиво сказал Николай Николаевич. — Вы о нем, надеюсь, тоже пишете?

— Что такое? — старик наморщил лоб, вспоминая.— Открытый доступ? Не помню, не помню... Что за ерунда?

— Как не помните? -- растерялся Николай Николаевич. — а о чем же вы тогда? За что боретесь?

— Постой, постой, — потирая лоб рукой, сказал старик. — Дай сообразить. Открытый доступ... к чему?

— К книгам, конечно.

— К книгам? — Старик поднял брови, помедлил, захохотал. — К книгам, говоришь? Открытый доступ к книгам? С ума сошел! Да бронированные двери надо сделать у книгохранилищ! Замуровать их наглухо! Фотоэлементы поставить, и никакого доступа ближе чем на десять шагов! Открытый доступ к таким ценностям, с ума ты, мой мальчик, сошел! Да я против этого как раз и борюсь! Меня Скупым Рыцарем называют. Поверить не могу, что в молодости я был так глуп и наивен... И вот что я тебе еще скажу, — он воровато огляделся. — Тут тебе со временем придет в голову идея художественную прозу писать. Пополнять, так сказать, тающий книжный фонд своими, так сказать, руками. Не вздумай! Ошибешься сильно!

— Так, — сказал Николай Николаевич. — Что же мне теперь вы делать прикажете? Продолжать бороться за доступ, который отомрет? Или сразу махнуть на него рукой?

— Вот как раз махнуть рукой ты не сможешь, — с удовольствием сказал старик.

— Ну да, я понимаю, — Николай Николаевич наморщил лоб. — Причинно-следственная зависимость необратима.

— Мудришь. Дело не в зависимости, дело в тебе самом. Не сможешь ты махнуть рукой на то, что считаешь справедливым. Такой уж ты человек, поверь мне: я тебя лучше знаю.

— Спасибо, — сконфузился Николай Николаевич. — Однако лучше бы я вас не видел. Спокойнее было бы. Сидел бы себе и делал свою большую черную работу.

— А ты и будешь ее делать. Имей в виду только, что конца ей нет. Ты будешь делать, а тебе будут новую подбрасывать.

— Как нет конца? — растерялся Николай Николаевич. — Вы разве не заканчиваете?

— Увы, дружок, — старик засмеялся, — порой мне кажется, что я только-только начинаю.

— Так это же невозможно... — жалобно сказал Николай Николаевич. — Ну хоть убавилось чуть-чуть?

— Прибавилось.

— Но смысл-то весь в том, чтоб убавлялось! Иначе зачем?..

— Нет, Коленька, смысл в другом.

— Ну да, конечно, в самом процессе...

— В самом процессе.

Это были страшные для Николая Николаевича слова. Он положил зеркало на стол отражением вниз, прижал ладонью, подержал, смущенно оглянулся на кота, снова поднял, заглянул: старик по-прежнему глядел на него из глубины, склонив голову к плечу и редко мигая. Николай Николаевич дунул в зеркало, потер рукавом — отражение не пропадало, только улыбнулось бледно и покивало головой.

— Как его выключать-то? — сердито крикнул Николай Николаевич коту.

— А я почем знаю, - - ответил Степан Васильевич. Он вспрыгнул на стол, заглянул в зеркало, тронул лапой стекло. Отражение удивилось. - - Старинное изделие, инструкции к нему не приложено.

— Ну так спрячь в сундук! — в сердцах сказал Николай Николаевич.

— Действующее — нельзя, — кротко сказал кот. — Оно мне там все вещи перепортит.

— Так что,же мне с ним делать? — Николай Николаевич чуть не заплакал. — Не могу же я на него всю жизнь смотреть!

— Не можешь, — подтвердил кот.

— Ну так что же мне делать?

— Разбей — и все тут.

— Как разбей? — испугался Николай Николаевич.

— А так. На пол положи, каблучком топни...

— Не могу.

— Ну, делай что хочешь. Пусть будет мой тебе подарок.

— В окно выброшу! — решился Николай Николаевич.

— Дело твое.

Николай Николаевич посмотрел на кота с пристрастием — не обиделся ли. Но Степан Васильевич глядел на него вроде бы участливо, и, зажав в кулаке зеркальце, Николай Николаевич пошел на кухню. Открыл окно, помучился — взглянуть или не взглянуть — и выбросил. Зеркальце даже не звякнуло, зашуршало только в темном дожде — и пропало, как испарилось.

Николай Николаевич закрыл глаза, прислонился к стене — и вдруг представил себе, как оно лежит там на мокром асфальте лицевой стороной вверх, и старик, моргая, смотрит сквозь дождь, и прохожие переступают через него, пока кто-нибудь не наступит.

— Нет! — крикнул Николай Николаевич и, сорвавшись с места, побежал к дверям. — Только бы найти, только бы найти... — задыхаясь, повторял он, мчась по лестнице. — Только бы найти...

Зеркальце лежало посреди тротуара, надпись «Себя зерцало» слабо светилась в темноте. Николай Николаевич схватил его, протер рукавом — старик сидел по-прежнему лицом к нему, глаза его были закрыты.

— Видно, так надо, — сказал Николай Николаевич. Дрожащими руками он опустил зеркальце во внутренний карман пиджака, пригладил мокрые волосы, успокоился немного и не спеша пошел домой.

Дверь квартиры была распахнута настежь. «Как бы кот не убежал», — буднично подумал Николай Николаевич и прошел в ванную. Включил свет, пустил воду, долго стоял неподвижно, держа руки под краном. Зеркальце слабо пульсировало рядом с сердцем. «Черт возьми, должно же оно погаснуть когда-нибудь...»

Кот встретил его в коридоре: лохматый, сердитый, вроде даже сконфуженный.

— Ну, продолжим? — оживленно сказал ему Николай Николаевич, потирая руки.— Я как будто проветрился, голова прошла.

— Да какое продолжим! — глядя в сторону, сказал кот. — Нет у меня ничего больше. Да и гости к тебе.

— Какие гости? — У Николая Николаевича подогнулись колени: он знал, кто пришел к нему, наверное знал.

— Что за глупости спрашиваешь... — рассердился кот. — «Какие гости, какие гости...» — передразнил он. — Гости — и все.

— Так ведь ночь уже!

— Дверь не надо оставлять нараспашку, — наставительно сказал Степан Васильевич. — Тогда и по ночам ходить не будут.

Николай Николаевич подошел к двери, приоткрыл, нерешительно заглянул.

Обдало теплым воздухом, закружилась голова.

На диване спиной к двери, задумчиво опустив на колени руки, в расстегнутом темном пальто сидела она. Вид у нее был немного ошеломленный: так бывает, когда после толкотни и давки на остановке тебя вдруг впихивают в полупустой вагон.

Николай Николаевич обомлел.

Он ждал этого, но этого быть не могло.

— Как?! — Николай Николаевич оглянулся на кота, который, облизываясь, сидел в коридоре. — Кто это? Что это?

— Не узнаешь? Молодка твоя. Погладить меня изволила.

— А сундук?

— Что сундук?

— Где сундук, я спрашиваю?

— Чей сундук?

— Твой!

— Вот то-то и оно, что мой, — буркнул кот. — Как пришел, так и ушел: ножками.

— А она?

— Что она?

— Ну, кончай, Степан Васильевич! — взмолился Николай Николаевич. — Твои ведь штучки!

— Ну вот еще, — усмехнулся кот. И по виду его было непонятно, врет он или просто обманывает.

— Убери сию минуту! — зашипел на него Николай Николаевич.

— Возьми да выгони, если не нравится, — резонно ответил кот. — Я при чем, если искус такой? Явление. Мне явления не положены. У меня такого права нет — живых людей вызывать. Может, искус, а может, предлог или, скажем, совпадение сути...

Кот изъяснялся непонятно, значительно и готов был говорить еще долго, но пол под ногами Николая Николаевича хрустнул.

Она резко обернулась, вскочила, отступила на шаг. В лице ее не было прежней ясности, это было утомленное ночное лицо.

— Простите, — торопливо заговорила она, — может быть, я назойлива... Но мне не к кому было идти. Понимаете? Не к кому! Разумеется, вас я совсем не знаю. Но это еще лучше показывает, в каком отчаянном положении я очутилась... Дело в том, что... Да не стойте же вы в дверях, наконец! — вспыхнула она. — Глупо, и соседи могут увидеть, а мне это совсем ни к чему.

— У меня нет соседей, — тупо сказал Николай Николаевич, придерживая дверь рукой.

— Я знаю! — резко сказала она. — Это я так, машинально. Привычка с ходу мотивировать. Я знаю, что вы живете один. Собственно, это и есть одна из причин, почему... Но давайте по порядку. Может быть, вы все- таки войдете?

— Ничего, я здесь постою, — сказал Николай Николаевич.

— Ради бога, — ледяным голосом проговорила она. — Я и сама могу подойти.

— Но не сделала ни шагу, осталась стоять спиной к окну.

— Может быть, вы спросите, как я сюда попала?

— Нет, — печально сказал Николай Николаевич, — этого я не спрошу.

— А напрасно. Ничего сверхъестественного здесь нет. Просто шла по улице, думала — и вдруг вспомнила о вас. Дверь была плохо захлопнута... Вы же очень рассеянный. Вы ни разу не замечали, как я ходила за вами следом.

— Вы за мной? — Николай Николаевич прижал руку к сердцу.

— Да, за вами. Сначала мне было смешно, вы так странно размахиваете руками на ходу, горбитесь, разговариваете сами с собой, читаете вслух стихи. Мы часто ходили за вами вслед с девочками из класса. Построимся гуськом — и шагаем. Все оборачиваются, смеются, а вы ни разу не заметили. Девчонки хохотали как сумасшедшие, бросали в вас ледышками, кривлялись. Это с прошлой зимы еще началось. Вы учились еще... А потом мне вдруг надоели эти шутки. Если это можно назвать шутками. Детские глупости... Две недели назад мы стояли у ворот, я и наши девочки. Знаете, где я живу? Точнее, жила. Нет, конечно. Впрочем, это неважно. Короче, они опять начали глупить. «Оборжали» вас, так это у нас называется. Вы прошли мимо и не взглянули даже. Тогда я сказала девчонкам: «Вы дуры, а он человек. Он живет своей жизнью, а у вас своей жизни нет». Они рассорились все со мной и ушли, а я вас догнала. Вас легко догнать, вы медленно идете. Дошла за вами до самого дома, по лестнице поднялась, все хотела заговорить, но вы так странно себе под ноги смотрели... Очень угрюмо. И я подумала: не сейчас. А потом этот дурацкий инцидент с Уайльдом. Если вы придали этому значение, то ошибаетесь... Прошли тургеневские времена. Многие даже бравируют этим. И я — предупреждаю вас — совсем не исключение. Но с н и м — мне было все равно. О н — функция, не больше. Производное от моей самостоятельности.

— Напрасно вы так о друзьях, — горько сказал Николай Николаевич.

— Да он мне не друг!

— И это напрасно. Она опустила голову.

— Вы знаете, перед вами я просто теряюсь. Вы настолько другой... У вас обо всем есть собственное мнение. А о н на все вопросы: «Да шелуха это!» — и только. Мне, если хотите знать, даже в познавательном смысле с н и м совершенно неинтересно.

— Он вас обидел?

— Другое.

— Ну, дело ваше, — тихо сказал Николай Николаевич. — Зачем же вы все-таки пришли?

— Я насовсем пришла, — печально ответила она.

— Как?! — Николай Николаевич отступил от двери, сильный ветер толкнул ее, и, глухо ударясь, она захлопнулась, как толстая книга. За спиной дико вскрикнул Степан Васильевич, должно быть, дверью ему прищемило хвост. Но Николай Николаевич даже не слышал этого крика.

— Как вы сказали?! — вытянув шею, спросил он.

— Я насовсем ушла, — с полуулыбкой, как будто бы торжествуя, сказала она и, сев на диван, отвернулась.

— Но как же... — Николай Николаевич потерянно оглянулся на дверь.

— Я ушла из дому, - - твердо сказала она. — Я ушла из дому и пришла к вам. Что здесь непонятного? Мне некуда было идти, у меня нет друзей, я со всеми поссорилась, я никого не знаю. И гнать меня не вздумайте. Все равно я не уйду. И ничего уже нельзя изменить. Да вы и не прогоните меня, я знаю. Не кошка же я, в конце концов.

— Но подождите... — пробормотал Николай Николаевич и сделал шаг вперед. Что-то теплое, невесомое — паутина, нет, легче, но плотнее, как будто пленка, — обволокло его лицо. Сердце его, мелко топоча, убежало в дальний угол, а вместо него забилось другое — крупное, с таким редким биением, что было трудно дышать.

— Не надо ничего спрашивать, — сказала она, глядя в ночное окно. — Я все сама скажу. Я верю вам, я вам доверяю себя. Насовсем или нет — от вас зависит. Это инстинкт, наверно, но я совершенно уверена: вы ничего мне не можете сделать плохого. Вы человек. Так что же тут странного, если один человек доверяет себя другому?

С точки зрения Николая Николаевича, в этом действительно не было ничего странного. Странно было то, что подобные вещи не случались на каждом шагу.

— Но почему именно я? — спросил он с глупой и неуместной улыбкой.

— Потому что вы мне понравились.

—Я?

— Вы.

— Но это невозможно.

— Да бросьте кокетничать, — она повернулась к нему лицом, — вам это не идет.

— Послушайте, — стараясь унять дрожь, сказал Николай Николаевич. — Давайте рассуждать спокойно.

— Давайте, — согласилась она, — я давно этого ждала.

— Во-первых, вы меня не любите, — загибая пальцы, начал Николай Николаевич. — Не утверждайте, ради бога, что это не так, я не поверю: у вас просто не было времени.

— Допустим, — сказала она.

— Что допустим? — упавшим голосом спросил Николай Николаевич.

— Допустим, что я вас не люблю. Даже скорее всего. Ну и что же? Может быть, и полюблю, а может быть, и нет. Если бы у меня был человек, которого я люблю, разве к вам бы я пришла? Конечно, к нему. Логично? Логично. Так что во-вторых?

— Во-вторых, моя внешность, — конфузясь и прикрывая рот, сказал Николай Николаевич.

— При чем тут ваша внешность?

— Ну как при чем? Вам стыдно будет со мной куда-нибудь выходить.

— Вы имеете в виду ваш возраст? Разницу лет? Постойте, — сказала она, не дав ему перебить. — Во-первых, эта разница не так уж и велика. Десять лет — вполне допустимо по всем стандартам, а десяти у нас с вами не наберется. Знаете, что меня в вас пленило?

— Что? — растерянно спросил Николай Николаевич.

— То, что вы на меня не обращали ни малейшего внимания. Конечно, я о себе не бог весть какого высокого мнения, но иногда все-таки на меня смотрят. Вы — ни разу.

Николай Николаевич молчал. Ложь не может так разительно отличаться от правды. Значит, это была правда: она так видела.

—И я поняла, что вы большой, сложившийся человек, вы живете своей, независимой внутренней жизнью, и насколько эта жизнь значительна — я могу только догадываться. Вы курите? Нет? Жаль. Я представляла вас с сигаретой или даже с трубкой. Я подарю вам трубку, хорошо? Но не будем отвлекаться. Итак, я ушла из дому. Мне там неплохо было, но я там больше не нужна. А вам, я знаю, нужна. Вы одинокий и мягкий человек, вас может быстренько прибрать к рукам какая-нибудь дрянь. Скажу вам правду: я этого побоялась и потому ускорила ход событий.

Николай Николаевич был нем и недвижим.

— Меня будут искать, но недолго. Завтра или послезавтра мои получат письмо, я его уже отправила. Вы думаете, я шутить сюда пришла? Я буду вам настоящей женой. Кстати, мне давно уже восемнадцать, если вас это интересует. В своем классе я переросток. Так что с возрастом все в порядке. Вы что-то сказали о внешности. Может быть, вы считаете себя некрасивым?

Николай Николаевич обрадованно кивнул.

— Пусть это больше вас не волнует. Вы некрасивы, но в вашем лице есть... как бы это поточнее выразить?., в вашем лице есть что-то мужественное. Знаете, на кого вы похожи? На Жан-Поля Бельмондо. Смотрели «Человек из Рио»? Конечно, смотрели. Потом — высокий рост. Идти под руку с высоким, худощавым мужчиной, похожим на Бельмондо? Да об этом любая девчонка мечтает. Вы думаете, они просто так за вами маршировали? Они внимание хотели на себя обратить. И не чье-нибудь, а ваше. Да перестаньте вы рукой закрываться!

— У меня зубы кривые, — с горечью сказал Николай Николаевич.

— Ну-ка, посмотрим, — она подошла, взяла его за подбородок, от прикосновения ее теплых пальцев он помертвел. «Живая», — подумал машинально. — Откройте же, не бойтесь.

Николай Николаевич, оскалил зубы. Она, щурясь, заглянула ему в рот.

— Великолепные зубы! — с восхищением сказала она. — Беленькие, как снег. И знайте, что у вас не кривые, а хищные зубы.

Она взяла Николая Николаевича за руку и повела его к дивану. Он плелся за ней послушно, как ребенок. Посадила рядом с собой, так что левое его колено касалось ее правого, круглого, полуприкрытого краем застиранного темно-синего платья: ее единственного платья, как он теперь понимал.

— Итак, во-первых, возраст, — сказала она. — Это отпадает. Во-вторых, внешность. Тоже отпадает. Что в-третьих?

— В-третьих, — сказал он, успокоившись немного (она сидела рядом, держа его за руку, смотрела в лицо и ждала), — в-третьих, я сложный.

— Простота хуже воровства, — с чувством сказала она. — Кстати, я тоже не так проста, как вам кажется.

— Мне не кажется, — робко сказал Николай Николаевич.

— Значит, разбираетесь в людях. Что в-четвертых?

— В-четвертых, я неудачник, — весело сказал Николай Николаевич. Его самого удивило, как легко у него это получилось.

— Вот это хуже, — сказала она. — Вопрос, правда, откуда это идет: извне или изнутри?

— Извне, — твердо сказал Николай Николаевич.

— Можно сменить место работы.

— Нельзя, — с гордостью сказал Николай Николаевич. — Я там борюсь.

— За что?—деловито спросила она.

— За открытый доступ.

— А что это такое?

— Долго объяснять.

— Долго — не надо. Сама разберусь постепенно. Если вы считаете, что меня придется опекать, то это ошибка. Я помогать вам пришла, я вам нужна, я знаю. В-пятых есть или нет?

— Есть! — радостно сказал Николай Николаевич. — Я нервный очень.

— Да? — Она внимательно посмотрела ему в лицо. — Не замечала.

— Ну как же! — с восторгом сказал Николай Николаевич. — Я дергаюсь весь.

— Не знаю, не видела.

Николай Николаевич умолк, недоверчиво прислушиваясь к себе. Что-то странное творилось в нем:

перестали дрожать пальцы;

перестали пульсировать глазные яблоки;

перед глазами исчезла рябь;

перестало щемить сердце;

пропало гнетущее состояние внутреннего неблагополучия;

худоба не ощущалась, как будто ее сроду не было.

Внутри Николая Николаевича царила тишина, он сам себе казался похожим на остановившийся будильник.

Это прекрасное ощущение — когда внутри тебя ничего не тикает, не дергается, не сосет.

Она взглянула ему в лицо с беспокойством.

— Болит что-нибудь? Вы так оцепенели.

— Наоборот, — сказал Николай Николаевич и встал.

— Куда вы?

— Кота впустить.

— Так это ваш кот? Он очень любезен.

— Мой! — поспешно подтвердил Николай Николаевич. — И вы знаете, совершенно нечеловеческий кот!

— А что такое?

— Он разговаривает! — понизив голос, сказал Николай Николаевич.

— Да ну! — насмешливо проговорила она. — Быть не может!

— Точно! — сказал Николай Николаевич, на цыпочках почему-то подошел к двери, тронул ее рукой и вышел в коридор, оклеенный стандартными обоями.

— Степан Васильевич! — сказал он ласково.

В комнате засмеялись. Николай Николаевич засмеялся тоже и снова позвал:

— Степушка, где ты?

— Киса, киса, киса, — она тоже вышла в коридор.

— Удрал, негодник, — расстроенно сказал Николай Николаевич.

— Ничего, вернется, — уверенно ответила она. — Коты всегда чувствуют, когда в доме налаживается порядок. Поболтается под дождем — и придет.

Николай Николаевич недоверчиво ее выслушал, потрогал свой нагрудный карман — зеркальце по-прежнему тихо дышало около сердца, излучая слабое щекочущее тепло.

«Может, искус, — вспомнил он последние слова кота, — а может, совпадение сути...»

8.00

Я проступал сквозь сон, как невидимка. Сначала замерцали пальцы ног — они торчали, как ракушки, воткнувшиеся до половины в сырое речное дно. Потом услышал свои губы: на них был вкус дождя. По телу пробежала рябь — как по воде, когда ее заденет ветер. Минуту я лежал в оцепенении, ориентируя себя в пространстве, и наконец проснулся.

В комнате было холодно, зеркала блестели уличным блеском, по потолку бежали блики, и со сна мне показалось, что наш дом, разворачиваясь углом вперед, плывет по широкой реке.

Окно у меня над головой было распахнуто настежь. Занавески, шторы, скатерть на столе — все плескалось под напором зеленого ветра. В этом было что-то от праздника: просыпаешься, а по улицам, редкие и густые, катятся волны народа. «Бегом!» — кричит правофланговый, и, прервав нестройную песню, все бросаются вперед. Осенний звон литавр, глухие вздохи барабанов, резкие детские голоса — люди бегут под окнами, задыхаясь от ветра, и в руках у них длинные зеленые флаги...

Но сейчас на улице не было никого, кроме дождя. Он один, как Гуинплен, разговаривал на тысячу голосов, бормоча, командуя и вздыхая. Крупная капля, отскочив от подоконника, шлепнулась мне на плечо. Я натянул одеяло до подбородка и замер. Надо было приподняться и выглянуть в окно, чтобы выяснить, надолго ли задождило, надо было прикрыть раму и разбудить брата, а я все лежал без движения, изнемогая от сладкого бессилия.

«Десять тысяч пробуждений, — прикидывал я свой жизненный актив, — десять тысяч, а потом беспросветная старость, исступленное шагание в гору, где каждый шаг дается все труднее, а до вершины добраться не суждено». Мне очень понравилась эта мысль, и я начал ее развивать.

Кто сказал, что жизнь человеческая похожа на гору? В определенном смысле скорее на овраг. Десять тысяч спортивных, пружинистых, легких шагов вниз по склону, почти бег, в котором не чувствуешь тяжести тела — оно только подгоняет само себя. А потом неизбежный подъем.

Додумать до конца мне не удается, потому что я снова начинаю засыпать. Сон, как струйка песка, засыпает мои размышления. Он тяжелый и легкий, бесшумный и шумный одновременно, этот сонный песок, острым холмиком вырастающий у меня в голове...

8.10

Душераздирающие вздохи брата Коли вывели меня из забытья. Я хотел было вскочить и дать ему понять, чтобы он не устраивал аттракционов, но, приоткрыв глаза, увидел, что брат Коля уже не спит. Он сидел на кровати с закрытыми глазами, разбросав поверх одеяла длинные ноги, и зевал, раздирая рот, с мучительными всхлипами. Это были жуткие зевки: так хватают воздух жертвы угарного газа. «Ы-ых!» — начинал он с надрывом, страдальчески выставив кадык. «Ы-эх! Ы-ах! Ы-ох! Ы-ы-ху-ху!» Дальше гласные родного языка кончались, и, умолкнув на минуту, он переходил на зевки из одних согласных: «Кхк-мп!» Вдруг лицо его исказилось, и он быстро юркнул под одеяло, только розовая пятка осталась торчать снаружи. По тому, как уютно брат Коля свернулся калачиком и подоткнул угол одеяла под щеку, оставив только дырочку для рта, видно было, что он не собирается подавать признаков жизни в течение ближайших двух-трех часов.

— А если подумать?.. — сказал я ласково, но брат Коля даже не шелохнулся.

Все ясно: оно решило не ходить сегодня в школу и весь день будет путаться у меня под ногами. Проснется в десять, потом еще часа два проваляется на диване, потом позавтракает и снова ляжет, чтобы не вставать уже до вечера. Тот, у кого собственная отдельная комната, не поймет охватившей меня печали. Мне захотелось вскочить с кровати, швырнуть в брата Колю подушкой и закричать пронзительным голосом: «Скотина, вставай!» Но я знал, что этого делать нельзя. Прикрикнуть на него сейчас — значило испортить все дело. От криков он становится упрям как осел (единственное, чего добился отец своим воспитанием). Из принципа он может не поехать к старикам на садовый участок, где ему предстоит возить на тачке песок, и тогда мы с ним всю субботу и все воскресенье, что называется, в четыре глаза. Единственное, чем еще можно его расшевелить, — это спокойный дружеский упрек.

— Послушай, приятель, — сказал я равнодушно, — можно, конечно, сэкономить пять минут на чистке зубов, но не забудь, что тебе еще заплетать косички.

Он слышал, он не мог не слышать, но из-под одеяла доносились лишь мерные вздохи.

— Учти, что я уже немолод, — монотонно продолжал я, — мне двадцать пять лет, и нервы мои временами сдают... Сегодня ты мне совершенно не нужен.

— Тебе никто не нужен, — пробурчало под одеялом.

Когда оно переходит к обобщениям, мне остаются угрозы.

— Я не затем оставил тебя здесь, в Москве, чтоб ты манкировал школой. Сегодня же я выставлю тебя на дачу, и там ты будешь каждое утро подниматься в пять часов, чтобы поспеть на электричку. Пойми, свобода — это осознанная необходимость. В данном случае необходимость вставать.

Я знал, что цитаты действуют на него сильнее всего. Книг он не читал, мысли свои излагать уклонялся, поэтому чужая мудрость его всегда ошеломляла.

— Голова что-то болит, — глухо донеслось из-под одеяла.

Я молча встал, перебежал босиком через комнату, достал из буфета градусник, встряхнул. Глаза брата Коли из-под спутанной битловской челки блудливо наблюдали за мной.

— Не надо... — сказал он, не выдержав, и глубоко уполз под одеяло. — Еще пять минут.

8.15

Пять минут промелькнули почти незаметно. Брат Коля лежал неподвижно, как шелковичный кокон, а я ходил босиком по комнате и говорил. Я спешил, понимая, что если он пролежит до звонка, то уже никакая сила не вытащит его из постели: один черт отвечать. Вкратце я изложил декларацию прав человека, бегло очертил круг обязанностей по отношению к обществу, более подробно остановился на чертах, наиболее мною уважаемых в современном молодом человеке, как-то: приспособляемость к внешним условиям, быстрота реакции, чувство собственного достоинства и воля. Обрисовал мрачные перспективы, стоящие перед человеком, этих качеств лишенным.

На шестой минуте моей речи брат Коля понял, что я от него не отстану. Он встал, проворчал невразумительное, опустил ноги в тапки и поплелся в ванную. Я лег под одеяло и устало закрыл глаза.

Вернулся он довольно быстро. Не вытирая лица полотенцем, натянул рубашку (два дела сразу), обулся, потом принялся натягивать брюки. Они были настолько тесны, что их и без ботинок надеть было трудновато, но после долгой мрачной возни ему удалось это сделать. Одевшись, 'он сел за стол, с отвращением взглянул на остатки нашего ужина и, ни к чему не притронувшись, встал.

— Черт, опаздываю... — буркнул он, и начались поиски папки. До звонка оставалось около трех минут, когда он выскочил из подъезда (приподнявшись, я следил за ним из окна) и гигантскими прыжками помчался по улице.

За окном все хлестал и хлестал дождь. Деревья стояли ярко-зеленые, взлохмаченные, они гордо вздрагивали от порывов дождя.

— Итак, все кончено! - пропел я нежным голосом и сел на подушку. — Судьбой неумолимой я осужден быть сиротой...

Но петь я не умел, а мне нужна была сейчас музыка, сильная музыка, чтобы выразить самого себя. Я бросился к радиоле, поставил Кониффа «Зеленые глаза» - и стало очень хорошо. Крик серебряных труб, красновато-белый, взмыл в сырое серое небо, потерялся в нем толчками, а оттуда взамен сильные женские голоса.

— Ааа-оо-ааа! — пели голоса. Их «о» было серебряным, «а» — светло-красным.

И тут опять ворвался брат Коля. Волосы его хоть отжимай, по лицу текло.

— Скорее! — крикнул он. — Три рубля!

Это был высший, тончайший расчет — где-то на грани безумия. Я не мог не дать ему денег, не мог не дать.

Я молча подошел к столу, достал портсигар, вынул из него трехрублевку и протянул брату Коле.

Брат Коля вопросительно взглянул на меня. Я дал еще три. Что поделаешь: самая драгоценная вещь на свете — это свобода, за нее приходится платить. День свободы обошелся мне сегодня в шесть рублей. Месяц будет стоить сто восемьдесят. А моя зарплата — сто двадцать. Откровенно пассивный баланс.

Ну правильно, — одобрил мои действия брат Коля. — Тогда я прямо из школы — на дачу. И до понедельника.

Да хоть до вторника — сказал я ласково. — Чем реже я тебя вижу, тем больше ты мне нравишься.

Брат Коля посмотрел на меня исподлобья, махнул рукой: «Ну пока», и мы расстались.

8.30

Свободный день. Я получил его в награду за свою, если можно так выразиться, лояльность. По справедливости, он должен был достаться не мне, а Берестяникову. Свой я уже отгулял на этой неделе во вторник, и отгулял на редкость бездарно: с утра до вечера строгал на садовом участке доски для сарая, который вполне мог бы быть обшит необструганными, но такова уж была идея отца, который, наверно, предчувствовал, что жить нам в этой времянке еще добрый десяток лет, а домик с камином, который был в прошлом году задуман, так и останется на бумаге. Терпеть не могу нерентабельной затраты энергии. Я раздражился и утомился до крайности и чувствовал себя так, как будто не отдыхал уже много лет.

Пятница по жребию досталась Берестяникову. Но о какой справедливости может идти речь, если дело касается Берестяникова? Берестяников — нигилист. Я думаю, он нарочно выбрал себе такую «достоевскую» фамилию — из протеста. Алеша Берестяников — можно себе представить! Девятнадцатый век. Темный, высокий, худой, заикается. На его примере я постиг такую истину, что нигилисты (если они не поддельные, а чистых кровей) — самые безответные на свете люди.

Заходит как-то наш Сержант (начальник отдела, Серегин его фамилия, но мы его зовем Сержантом — кстати, оно и выглядит так по номенклатуре), заходит к шефу — похлопотать, чтоб Алешке дали комнату: живет он кое-как, снимает... Шеф говорит: «Ну что ж, если парень трудно устроился, отчего не поспособствовать. Позовите-ка его ко мне, взгляну на него, что ли. Фамилия в голове зацепилась, а какой из себя — не припомню».

Вталкивают Берестяникова — он глазами мерцает, кадыком ворочает и молчит. «Так, — шеф наш любит побалагурить, особенно когда благодетельствует кому, — парень видный. Дадим ему комнату, а там и женим». — «Смотря какую комнату, — сказал вдруг Берестяников, — на Новом Арбате — беру». — «Почему на Новом?» — шеф поскучнел: он не любил, когда говорили непонятное. Стесняешься — молчи, зачем притворяться не тем, что ты есть. В заблуждение только вводишь. «На Старом не устраивает?» — «Не устраивает, — сказал Берестяников. — А что, на Новом уже все места зарезервированы?»— «За кем это зарезервированы? — удивился шеф. — Что имеешь в виду, поясни». — «Как будто вам самому не ясно», — отрезал Берестяников, повернулся и вышел вон. С тех пор разговоры о комнате как обрубили. А между прочим, шеф вполне мог это дело пробить: администратор он отменный.

Я долго потом размышлял: жалеет об этом Алешка или не жалеет. Решил: не жалеет, не может жалеть.

Вот и вчера, с этим свободным днем. Подходит Алешка к Сержанту и, хотя ясно без слов, начинает, заикаясь, излагать свое кредо: у нас, мол, боятся дать человеку больше свободного времени — как бы не наделал чего. Это что — доверие к личности?

Сержант никогда не любил нюансов. «Да ты, да как ты можешь?..» Слово за слово — спор дошел до прибавочной стоимости (есть она или нет ее при социализме), и пошла такая пена, что в конце концов они оба в ней захлебнулись: стоят друг против друга, разевают рты так старательно, а ничего путного не слышно. В четыре мы начали собираться на выход, а они остались доругиваться. Что тот, что другой — оба идеалисты, только один со знаком минус, а другой со знаком плюс. У обоих, по их словам, обостренное чувство справедливости. А по-моему, не в справедливости здесь дело. Просто одному недостает того, чего у другого с избытком, ну, а кому чего недостает — это зависит от выбора точки отсчета.

Я подошел к Сержанту мерным шагом и равнодушно так сказал: «И как же мы порешили насчет свободного?» — «Какого свободного?» — удивился Сержант. «Да пятницы». — «А ты-то здесь при чем?» — «Я ни при чем. Просто вижу, что у вас затруднения принципиального характера. Морально я готов взять этот день на себя». — «Бери, — махнул рукой Сержант. — Люблю деловых людей, и не люблю болтунов, понял?» Это было уже не ко мне, а к Берестяникову, и я отбыл.

8.40

Звонок застал меня танцующим медленный вальс. Танцующая добродетель, да еще полуголая, — явление довольно редкое, и мне не хотелось, чтобы посетитель, кто бы он там ни был, делал ненужные выводы. Поэтому я проворно юркнул в постель и ушел под одеяло с головой. В конце концов, открыть дверь могли и соседи. Ведь для чего-то они, черт побери, существуют! Тем более что я сегодня никого не жду. И вообще, я, может быть, сплю. Имею я право поспать? В кои-то веки у человека появился лишний свободный день, и вот пожалуйста.

Я отвернулся к стенке и закрыл глаза. Вдруг мне почудился быстрый шелест плаща — как будто в комнату через дверь ворвался дождь, — и в ту же минуту чьи-то холодные руки схватили меня за шею и плечо.

— Еще чего! — взревел я и вывернулся из-под одеяла.

— Что, испугался? — засмеялась Наташка, наклоняясь ко мне.

Первое, что я увидел, была еь потемневшая от воды челка, прилипшая к мокрому лбу. Губы, щеки, волосы — все было в брызгах дождя.

— Ах ты уродец! — ласково сказала Наташка. — Спрятаться решил? Что же ты не закрылся от меня?

Вместо ответа я обнял ее за плечи. Наташка быстро опустилась на колени рядом с кроватью и, приоткрыв рот, потянулась ко мне, прикоснулась к щеке холодными, но мягкими губами.

— Милый мой, милый соня... — громко шептала она, целуя меня в шею, в подбородок, в плечо. — Тунеядец ты мой. На сто первый километр тебя, на выселки тебя, уродец!

Вдруг, прикрыв глаза, она резко откинула одеяло и прижалась щекой к моей груди. Стало тихо, я отчетливо слышал, как мое сердце бьется об уголок ее рта.

В наших отношениях, довольно расплывчатых и временами нудных (кино — подъезд, подъезд — кино) такой поступок можно было бы квалифицировать как скачок со взрывом. Наташка и до этого приходила ко мне, но держала меня на строгой дистанции, которую я время от времени по логике ситуации пополз... поползал (ну, как там от «поползновения»?) — короче, пробовал сократить. К нашему обоюдному успокоению, эти попытки всегда кончались полным провалом. Поэтому сейчас я был настолько растерян, что не нашел ничего лучшего, как спросить:

— А почему ты, собственно, не в институте?

— Убежала к тебе... — сонным голосом сказала она, не поднимая головы.

— Так я же на работе.

— Оно и видно...

Я погладил ее мокрые, слипшиеся, как перышки, волосы, тронул пальцами светлые брови.

Она приподнялась и посмотрела мне в лицо неподведенными (по случаю дождя) глазами.

— Я знала, что ты дома... — отчего-то жалобно проговорила она. — Мне Алешка сказал.

Берестяников был ее брат, выгнанный из дому за убеждения. Они виделись тайком от родителей — оба идеалисты. Алешка — теоретик, Наташка — идеалист-практик. «Сестра сослуживца», — подумал вдруг я, и мне стало смешно.

— Зачем ты отобрал у него выходной? — спросила, как будто прочитав меня, Наташка. — Не стыдно?

— Не стыдно, — ответил я. — Я отдам ему свой следующий вторник.

— Ты не обижай его, он тебя любит, — помолчав, сказала Наташка.

— «Я его тоже», — хотел сказать я, но не смог себя заставить. Я не то чтобы не любил Берестяникова — я относился к нему с любопытством, он же почти наверное меня не любил. Имели место довольно неприятные стычки. Вот, например: «Я не знаю, какой ты, — сказал мне однажды Берестяников. Это была неспровоцированная откровенность. — Я не знаю, какой ты. Два года тебя знаю, а не знаю. Плохой ты или хороший, злой или добрый? Никакой».

А я ему на это ответил: «Хороших не бывает, так же как и плохих. Есть хорошие для кого-то и для кого-то плохие. Как ты судишь о людях? Сделал тебе кто-нибудь плохое — ты о нем: плохой человек. Сделал хорошо (для тебя опять же) — ты о нем: хороший. По-другому судить не можешь, других у тебя критериев нет. Да ты не бойся, ни у кого нет, не только у тебя. Вот и делим людей на хороших и плохих — по принципу «кто успел мне навредить, а кто нет», — а потом удивляемся: как же так, был человек как будто хороший, а потом оказался плохим? А ведь все очень просто: не было у него случая до сих пор сделать тебе что-нибудь плохое. Каждый видит мир в своей собственной световой гамме, а уйди все люди из мира — сколько в нем окажется красок? Семь? Тридцать три? А может, больше? А может ни одной?»

«Ну, это уж агностицизм какой-то, — сказал мне Берестяников. — А в общем, ты прав: всякий человек потенциально неправ».

Берестяников всегда соглашался не с тем, с чем надо, чтобы больше запутать вопрос. Он обожал решать только запутанные вопросы.

«Дело твое, — ответил я ему резонно, — все зависит от точки отсчета. Мне, например, выгоднее считать, что каждый человек потенциально прав».

«Каждый? Без исключений?»

«Исключая убийц. Все остальные — если пользоваться твоей терминологией — правы. Во всяком случае, могут быть правы, если их лишить возможности посягать на права других».

«Права лишить?»

«Нет, возможности. Дать им все, чего у них нет, чтоб не алкали и не завидовали. Это единственный способ сделать всех людей друг для друга хорошими. А раз друг для друга, то, значит, и вообще».

«Есть вещи нераспределимые».

«Например?»

«Например, власть».

«Ну, на это есть демократия. К административной же власти не у всякого вкус. Мне, например, административная власть противопоказана».

«Боишься оказаться неправым?»

«Ну вот, опять ты за старое. Для тебя я ни прав, ни не прав. Потому что ты меня интересуешь мало. А для кого-нибудь, может, и не прав. Хотя сомневаюсь. Мне ни от кого ничего не надо. Я все, что надо, сам получу, за свой собственный счет».

«Значит, прав?»

«Выходит, прав».

Тут Берестяников нехорошо усмехнулся и отошел прочь. У него такая неприятная манера кончать со мной разговоры — как будто он знает что-то помимо.

9,10

Я сидел на постели, закутавшись в простыню. Положение было дурацкое: ни лечь, ни встать, ни одеться. А Наташка как будто бы наслаждалась нелепостью ситуации. Она сидела на стуле, не снимая плаща, смотрела на меня и посмеивалась.

— Оказывается, ты и смущаться умеешь? — спросила она наконец.

Я пожал плечами.

— Вот ни за что не подумала бы. Мне казалось, что ты ничего не боишься и ничего не стесняешься.

Нет, эти Берестяниковы неисправимы. Впрочем, я не возражал: это был тот самый случай, когда нескромно было бы говорить что-нибудь вроде: «Да ну, да что ты, да брось...»

— Разочаровалась? — нашел я нужным спросить.

— Скорее наоборот.

Она бросила быстрый взгляд на часы.

— Спешишь? — осторожно спросил я.

— А ты? — с любопытством сказала Наташка.

— Я нет. Один побыть хочу. Просто один.

— Ладно. Все равно у меня в десять десять практические.

— Ну и что?

— Молчи, лежебока. Отметят, если не приду. Знаешь, у нас староста какая вредная. Всех отмечает, даже себя.

— Ты смотри, оказывается, у вас даже порядочные люди учатся.

И мы оба засмеялись. Мне было хорошо, что она уходит, и я не хотел, чтобы она это почувствовала.

— Бегу, — сказала она, вставая. — Ты знаешь, твой сосед готовится меня убить.

— Который?

— Сам знаешь.

— Ты с ним видишься?

— Он со мной.

— Ты смотри! Я думал, прошло.

— Какое там. Нож мне показывал.

— Раз показывал — значит не убьет. Которые убивают — те не показывают.

— А вдруг?

— Из-за меня, что ли?

— Из любопытства.

— Еще из-за кого-нибудь?

— Да,

Меня обидело это «да».

— Ну. дело ваше.

— А, тебе не все равно? — засмеялась Наташка.

— Разумеется.

— Так поговори с ним. Он тебя слушается. И нож отбери.

— Ладно.

Наташка застегнула плащ.

— Ну, бегу.

— Слушай, а зачем ты приходила? — спросил я.

— Так, — сказала она, улыбнулась в дверях и ушла.

9.30

Минут десять я лежал и обижался, и говорил вслух разные плохие слова, большей частью себе самому.

— Ну что? — говорил я.

— Получил? — говорил я.

— Хорошо тебе? — говорил я.

— А чего ты, собственно, ждал? И так далее в том же духе.

Успокоившись, встал, подошел к зеркалу, встряхнул опущенными книзу руками. Тяжело вздрогнули мышцы плеч и груди. «Ничего парень», — говорят на пляже. Но это еще не то качество. Т о качество — чтобы молчали, чтобы просто провожали глазами. До того качества мне не хватает что-то около трех килограммов мышц.

Я поощрительно кивнул себе и перешел к холодильнику. В толстой дверце бренчали три бутылки молока. Я достал их, поставил на стол и, продавив пальцем крышечки, выпил одну за другою — все три. Молоко было роскошное: густое, холодное, чуть сладковатое. Я пил, пуская струйки на подбородок, постанывая от ломоты в зубах и от наслаждения.

— Примерно так, — сказал я себе, отдышавшись.

Я выключил шипевшую все это время радиолу и подошел к постели. За время моего отсутствия она стала совсем ледяной. Только складки пододеяльника еще хранили мое тепло. Я зажмурился и упал на подушки лицом вниз.

Полнота жизни.

Зеленый день.

Дождь.

11.40

Через два с лишним часа я проснулся. Вскочил, бросился босиком в туалет. Вернулся степенно, позевывая, как будто это не я только что, озираясь, крался полуголый по коридору: не заметил бы кто.

Деловито убрал постель, походил по комнате, энергично двигая локтями, чтобы согреться.

Поставил Кониффа «Бэсаме» (не люблю магнитофоны: музыкальная стружка; мелодию приятнее держать в руках).

Подошел к зеркалу — выправить осанку. Вдох глубокий, плечи немного вверх, а при выдохе — вниз и назад. Грудь стала выпуклой, как холодильник.

Нагнулся, выкатил из-под кровати штангу. Небольшая такая штанга, юниорская, разборная, максимум тридцать килограммов. Сделана по специальному моему заказу.

Отодвинул стол — так, чтобы видеть себя всего в зеркало гардероба, — взбросил штангу на грудь, нахмурился. Лицо мужественно закостенело.

И — раз! Штангу — с пола под подбородок. И — два. Деловито, крупно дыша. Главное — дыхание, все остальное (в том числе и переживания всякие) — явления надстроечного порядка.

Три подхода по двадцать раз, с каждым подходом набавляя вес на два килограмма. Двадцать шесть взлетают, как птица, двадцать восемь — почти тот же эффект, но как будто зверь какой положил свои лапы на плечи. Тридцать килограммов — переступаю ногами тяжело, как слон.

Вдох — выдох, выдох — вдох... Выдох особенно важен, надо выводить из организма отработанные вещества. В мышцах начинается глухое гудение. На груди под покрасневшей кожей будто бы зашевелился рой пчел. Это хорошо. Это, прямо скажем, позитивный фактор. Нынче за этими мышцами надо особенно следить. Сейчас хватает здоровых ребят. Естественный отбор в самом разгаре.

Субботний комплекс, восемь маленьких хитростей со штангой, восемь штучек, проделанных над собой.

Конифф, щелкнув, зашипел и погас. Изнемогая, добрался я до окна, сел на подоконник, обхватил колени руками, закрыл глаза...

12.50

Полчаса сижу не двигаясь. Брызжет дождь.

Деревья внизу ярко-зеленые, полные воды. Обдумываю день.

а) Завтрак в одиночестве:

бутылка томатного сока;

яичница из четырех яиц;

три тонких ломтика черного хлеба с маслом;

чай со сливками.

б) Два-три часа занятий (черный кофе к рабочему столу). Сержант мне выдал экземпляр своей диссертации «Развитие промышленности в Курской области в 1950—1960 годах»; тема мне кажется тупиковой, но как образец, как исходный толчок вполне подойдет, а кроме того, необходимо войти в курс диссертационного мышления, и еще аналогия (допустим, я возьму Московскую область в те же годы или Приморский край), но должен быть выход, обязательно должен быть выход в большую тему, этого Сержант не учел, и потому ему всю жизнь ходить в сержантском звании, и заграничная командировка сержанту не светит, смешно же сравнивать Тегусигальпу, скажем, и Зеленый гай.

Я не тщеславен (впрочем, степень славы не прибавит), мне кажется, что слава нерентабельна — как, скажем, автомобиль без гаража: и ставить некуда, и ездить неудобно, и боязно, что украдут. Единственное, что мне нужно на данном этапе, — сделать стандартную, ученическую, проходную диссертацию сержантского типа («Развитие промышленности в Московской области в 1950—1960 годах») с коротким выходом в проблему мегалополиса, которую позднее можно будет со знанием дела излагать в популярных статьях. А там и Рур, и Бирмингем, и все восточное побережье Соединенных Штатов будут к моим услугам: бери статистику и подводи под глобальный масштаб. Для Сержанта кандидатская степень цель, для меня лишь средство, и в этом вся между нами разница.

в) К шести часам отправляюсь за н е й, Копченка обещал, и упускать такой редкий шанс не имеет смысла.

г) Час с н е ю, тихая возня, примерка, привыкание друг к другу — что делать, на маленькие слабости уходит значительно больше времени, чем принято думать.

д) И наконец, после восьми спокойно можно вспомнить о Наташке. Приятно сознавать, что совершен порядочный, а следовательно, рентабельный поступок: не надо уговаривать, успокаивать, утешать, ничего не надо, достаточно лишь позвонить и справиться, как дела. Все отклонения от нормы нерентабельны: минутная выгода не окупает длительного неудобства. Легко представить себе, как осложнились бы наши взаимоотношения после единственного опрометчивого шага. По-видимому, между порядочностью и рентабельностью есть и обратная связь: кто поступает разумно, тот тем самым поступает порядочно. Пришлось бы создавать дурацкий интим: цветы, обещания, тихие слезы. А что, собственно, я могу обещать? «Нет зрелища более жалкого, чем женатый холостяк», — так, кажется, говорил Сомерсет Моэм. Кроме того, я привык выполнять обещания: это намного удобнее, чем нарушать слово.

16.00

До четырех часов все шло без происшествий. Я принял душ, позавтракал и принялся искать подходящий для работы шариковый карандаш. Проблема была, конечно, ложная: у меня этих карандашей не меньше десяти. Есть карандаш вечерний: трехгранный черный с золотой насечкой и с золотой же кнопкой, которую все время хочется нажимать — так она, кстати, и задумана. Заправлен черной пастой и служит для театров (мысли записать, приходят иногда мысли и в театре) или для конференций, где полезно оттенить свой темный костюм такой деловой и в то же время пижонской деталью. Есть летний — с зеленой пастой, засовывается за ремешок часов, надежен настолько, что с ним можно купаться. Есть и рабочий — плоский, в виде костяного ножичка для разрезания бумаг (в рукоятке два стержня). Удобен тем, что не топорщит пиджак и хорошо закрепляется в кармане. И есть домашний — в кожаном чехле двенадцать разноцветных карандашиков, защелкиваются кнопкой. Такой не понесешь в театр — массивен, и на работе не покажешь: разворуют из чистого любопытства. Мне нужен был другой: домашний тоже, но более простой, исполнен в виде сигареты. Двенадцать отвлекают, их хочется перебирать, писать то одним, то другим цветом. Так ничего серьезного не создашь. Но сигареты как раз на месте не было. И, помянув недобрым словом Колю, я сел за стол и вытащил вечерний карандаш.

Черная паста кончалась. Пока я менял стержни, зафыркала и потекла кофеварка. А пока я разгружал и мыл кофеварку, зазвонил телефон.

Во всем люблю систему, даже в мелочах: вокруг меня масса нужных вещиц, и каждая занимает строго определенное место (насколько этого можно добиться в условиях совместного проживания в одной комнате с таким братцем, как мой). Скажем, наборы пластинок. Есть специальные для друзей (Конифф или Михай Бурано), есть для толпы (ну, это Роллинг Стоунз или «Червоно-чарны»), а есть для интима, когда ты и она — и вечность (здесь Азнавур незаменим). И никогда я не поставлю их вместе, в одну ячейку: чтоб не пришлось потом копаться, чертыхаясь и тратя даром бесценную в наше время психологическую энергию. Брат Коля вносит в эту систему тот хаос, без которого, как известно, никакая система немыслима. И все же любое отклонение от нормы вызывает во мне раздражение и жгучий протест.

Не домыв кофеварку, я побежал к телефону. «Копченка? Раздумал?» — мелькнула у меня страшная мысль. Но это была Наташка.

— Работаешь?

— Да, — довольно резко ответил я.

— Не надо было подходить.

— Я понял, что это ты.

Ложь нерентабельна, и я тут же в этом убедился.

— Ты ждал моего звонка? — быстро спросила Наташка.

Ну, разумеется, ей нужно было, чтобы я ждал. Чтобы сидел у телефона и, горестно вздыхая, сожалел об упущенных возможностях. Ну нет, голубушка, уж врать-то ты меня больше не заставишь.

— Я знал, что ты позвонишь.

— Вот как? — сухо сказала Наташка. — Я разве тебе обещала?

— Да нет, что ты. Просто ты не могла допустить, чтобы я о тебе забыл хоть на сутки.

— Опять Моэм?

— Ты угадала.

— Ну ладно, — сказала Наташка, подумав. — О Моэме потом. У меня к тебе дело.

Я ждал.

— Ты знаешь, он подстерег меня около института.

— Кто именно?

— Ну он, — с досадой сказала Наташка.

— И что же? Опять показывал нож?

— Нет, хуже. Ты знаешь, я уже просто боюсь. У него были такие глаза...

— Ты для того мне позвонила, чтобы сообщить, какие у него были глаза?

— Не злись. Он действительно может что-нибудь сделать. Или с собой, или со мной, или...

— Или?..

— Ну что ты злишься?

— Нет, я не злюсь. Я просто не понимаю, чем я могу тебе помочь. Отобрать у него нож? Пожалуйста. Но он себе другой изготовит. Это дело нехитрое.

— Не успеет. Он через три дня уходит в армию.

— Вот как. Значит, это должно свершиться сегодня?

— Ты издеваешься, — жалобно сказала Наташка, — а мне на самом деле страшно.

— Ну хорошо. Чего он от тебя хочет?

— Чтобы я его ждала! — Наташка засмеялась и тут же заплакала. — Идиот несчастный.

«Так жди», — хотел сказать я, но удержался. В конце концов, девчонка просит у меня защиты.

— И что ты парню голову дурила? — сказал я в сердцах.

— Я не дурила, — всхлипнув, ответила Наташка. — Он сам.

— Так я и поверил.

— Он сам! — повторила Наташка. — Он вбил себе в голову, что может отбить у тебя девчонку. Если бы ты хоть одним словом...

И в самом деле: если бы я хоть одним словом дал ему понять, что это нельзя, он бы отстал. Он меня слушался как бога. Но здесь, видно, что-то в моем поведении убедило его, что это можно. Чуткостью он отличался дьявольской.

— Видишь ли... — сказал я, осторожно. — Я уже года полтора с ним не виделся. Они теперь в Бескудникове, у черта на куличках проживают. Кто знает, какие у него друзья. Может быть, он вышел из-под моего влияния...

— Не вышел! — убежденно сказала Наташка. — Он только о тебе и говорит. Скажи, говорит, что ты к н е м у ходишь, только скажи — и я отстану,

— Так что ж ты не сказала?

— Да он не верит!

— Должно быть, не без оснований? — язвительно сказал я.

— Ну, знаешь ли! — рассердилась Наташка. — Я не в лесу живу, если хочешь знать. Меня из института провожать домой могут? Могут.

— Что ж в институте у тебя такие слабаки? Покрепче провожатых выбери.

— Зачем мне это нужно: хороших ребят в неприятности впутывать?

«В самом деле, зачем?» — подумал я. Мне было ясно уже, что дело серьезное и без моего вмешательства здесь не обойтись, но очень уж хотелось поработать часок-другой, и я продолжал волынить.

— А дома посидеть три дня ты не можешь?

— Не могу, — упрямо сказала Наташка.

— Ну хотя бы сегодня. Ведь мне же его найти надо.

— А что его искать? — Наташка даже обрадовалась. — Вон он под окном моим шатается.

— Ладно, — я сдался. — Сиди сейчас дома, я выхожу.

Хотел было положить трубку, но почувствовал вдруг, что Наташка смешалась.

— Ты что-то хотела сказать?

— Нет, — неуверенно проговорила Наташка. — Может быть, я оторвала тебя от работы?

— Может быть, — ответил я. — Какое это имеет значение сейчас, когда на карту поставлена твоя жизнь?

— Не смейся, — обиделась Наташка. — Я серьезно спрашиваю: может быть, у тебя важная работа?

— Послушай, — не выдержал я, — может быть, ты перестанешь вертеться вьюном и скажешь мне наконец, что именно я должен для тебя сделать?

— «Что сделаю я для людей?» — воскликнул Данко», — насмешливо сказала Наташка. Или мне показалось, что насмешливо, а на самом деле растерянно.

.— Да, да, что сделаю я для людей? — со злостью повторил я.

— Ну, поработай сейчас, — быстро проговорила Наташка, — и уведи его часов в десять-одиннадцать.

— Ты хочешь сказать, что до одиннадцати ты согласна сидеть взаперти?

— Да он меня выпускает куда угодно, — засмеялась Наташка. — Часам к одиннадцати я вернусь.

«Понятно, сказал я себе, понятно...»

— Понятно, — сказал я по телефону другим, разумеется, тоном, — все будет в порядке, не беспокойся.

— Пожалуйста, ну пожалуйста, я очень тебя прошу!— заискивающе сказала Наташка.

— Ну-ну, — ответил я и положил трубку.

16.30

Про себя я называл его Плебеем, хотя вслух произносил только настоящее имя: Витек. Он бы очень переживал, узнав, что я его так называю: подобные пустяки сильно на него действовали.

Десять лет я прожил с ним под одной крышей и привык к нему так, как, наверно, нельзя привыкнуть даже к брату. Я помню его еще низкорослым прыщавым юнцом в школьной форме, самолюбивым и злым (отчасти из-за комплекса неполноценности), носившим в рукаве финку, выточенную из напильника. До седьмого класса Плебей меня ненавидел — за то, очевидно, что я был для него живым и неотступным примером. Жили в одной квартире, учились в одной школе, я — гордость класса, он — хулиган и шалопай, и деться ему от меня было некуда. Подговорил малышей однажды побить меня, когда я дежурил у них на этаже. Сам в этом деле участвовать постеснялся: сосед все-таки, а кроме того, боялся кары родителей, которые очень меня уважали. С седьмого класса его потянуло на умные разговоры, и мы с ним часами толковали на кухне о разных вещах. О танцах, например, об их первопричине. Плебей понял рано, что с женщинами ему не повезет. Строил из себя сильную личность, бравировал своей нечеловеческой храбростью и, разумеется, огромным успехом «у девок». Я слушал, усмехаясь: прыщи на лбу и финка в рукаве опровергали и то и другое лучше всяких слов. В семье ему жилось не сладко: мать была болезненной и плаксивой женщиной, отец напивался, напившись, выбрасывался из окна (мы жили на втором этаже), вставал, отряхивался и пропадал на две, на три недели. Однажды, выбросившись, исчез совсем. Мать занемогла (она переживала эти «самовыбросы» как подлинные самоубийства и голосила, как по покойнику), и школу Плебею пришлось бросить. Впрочем, «пришлось» — совсем не то слово, он доволен был и возможностью пойти на работу, и, кажется, пропажей отца. Отца он и раньше ни во что не ставил: разговаривать с ним избегал, на вопросы отвечал отрывисто и злобно. Мать тоже не была для него собеседником: при первом же взгляде на Витька своего начинала плакать. Единственный человек, с которым он мог обменяться парой более или менее связных фраз, был я. Нельзя сказать, что мне было скучно с ним разговаривать: парень рос толковый, хотя и чрезвычайно злой. Работа погасила в нем эту злость: сам он часто повторял, что перешипел в течение первых трех месяцев. Мне кажется, я был первым, кто увидел в нем не хулигана, не переростка, а просто собеседника, просто человека. Особой своей заслуги я в этом не вижу: я начал довольно банально, с нотаций по поручению Витькиной мамы, и, натолкнувшись на ожесточенный протест, автоматически переключился на выслушивание. Это было неожиданностью для Плебея: до тех пор, видимо, никто таких маневров перед ним не производил, все настойчиво пытались залезть большими толстыми пальцами ему в уши, обязательно в уши. Он с ходу изложил мне свои концепции, штук двенадцать («все люди сволочи», «все равно помрем», «баб надо всех использовать и вешать», «вселенная разбегается», «живу я один, а вы мне только снитесь», «через миллион лет так и так солнце погаснет» — ну и так далее, довольно страшненькая взвесь из солипсизма, апокалипсиса и блатного детерминизма), которые я тут же разбил в щебенку с помощью своих знаний по диамату, а кое-где самой элементарной софистики. Не знаю, дошли ли до Плебея мои опровержения, но то, что я разговаривал с ним на серьезе, произвело на него сильное впечатление. Я был для него идеалом, но идеалом ненавистным: моя работоспособность, моя аккуратность, моя систематичность, мой вкус, мои успехи, мои привычки его и восхищали и озлобляли. Он счастлив был, что я снисходил до него, и готов был смешать меня с грязью. Здесь нет парадокса: он был плебеем, плебеем до мозга костей, и отношение его ко мне было чисто плебейским.

Потом появилась Наташка. Сам факт ее прихода, ее причастности ко мне делал ее для Плебея недоступно красивой. Плебей помрачнел, перестал со мной даже здороваться и, когда Наташка была у меня, часами стоял на кухне и хмуро курил. Не помню уже, каким образом они оказались знакомы. Однажды мы с Наташкой рассорились и не встречались почти полгода. Когда же она вновь появилась у нас в квартире, они с Плебеем были уже на «ты»: он заговаривал с ней при встречах, они обсуждали каких-то общих знакомых, и я нашел, прислушиваясь к этим беседам, что по уровню они довольно близки. Значительно ближе, чем мы с Наташкой: я как увидел в первый раз ее школьницей, так школьницей и воспринимаю до сих пор.

Потом (из-за болезни матери) Плебею дали другую квартиру, и мы почти раззнакомились. Как-то раз меня занесло к ним в Бескудниково по делам: передать надо было пакет от мамы, у которой сохранялись еще какие-то отношения с этой семьей. От этой поездки у меня осталась куча самых тягостных воспоминаний. Во-первых, район: глухой, пустырный, весь в буераках и грязных по белому снегу разъездах, среди которых дико белели высокие коробки новых домов. Запомнил качели посреди пустыря — большие, из мощных металлических труб, рассчитанные не на детей, а на гигантов. Пять или шесть перекладин болтались на сыром ветру без дела, лишь на одной девочка лет девяти раскачивалась с таким ожесточением, как будто хотела оторваться и улететь в небо. Я присмотрелся — лицо у девочки было жестоко обожженное, это было вторым неприятным воспоминанием, а третьим оказался Витькин отец. Он встретил меня в захламленной прихожей, хихикая и потирая руки, повел прямо в кухню и принялся назойливо угощать отвратительной «Кубанской», от которой меня спасло лишь появление Плебея. Я не люблю, когда конфузятся старики, и стал свидетелем самой неприятной, быть может, сцены в моей жизни. Потом Плебей увел меня к себе в комнату, суровая спартанская обстановка которой произвела на меня впечатление. Витек сел на край по-армейски заправленной койки, я в ярко-желтое кресло-кровать, мы закурили и стали слушать магнитофонные записи. Магнитофон был гигантский, лабораторный, все внутренности его были вынуты и разложены на письменном столе, и в том, что он работал, было противоестественное: как если бы человек, распотрошенный в операционной, без умолку пел. «Сейчас психологическая обработка», — неловко сказал Плебей, он все не мог найти, как со мной держаться. Лицо его, избавившееся наконец от прыщей, но по-прежнему нездоровое (может быть, от голубоватого зимнего света за окном), — типичное лицо неудачника, длинное, остзейское, с подслеповатыми, как у всякого альбиноса, глазами, — смущенно улыбалось. Плебей заметно покрупнел с тех пор, как я его видел в последний раз. Сутулые, но крутые плечи его были обтянуты красным бумажным свитером с дыркой под левой мышкой, и этой дырки он тоже стеснялся. Тяжелые руки лежали на коленях без движения, пальцы были привычно сплетены. Плебей стал намного солиднее, но эта солидность, казалось, сковывала его самого. Впрочем, с отцом он бранился как прежде — на резких, визгливых тонах.

Мы слушали записи подлинно блатных песен, ни одной стилизации типа «Я женщин не бил до семнадцати лет», видно было, что человек относится к подбору серьезно. «Таганка» там была, конечно, еще «По тундре, по широкой дороге», которую я слышал раньше в другом варианте, но этот был намного достовернее. «Дождь нам капал на рыла и на дула наганов», — пели под дешевую гитару, Плебей курил, бледнел и хмурился. Для меня это была всего лишь экзотика, что-то вроде африканских напевов, он же вкладывал в эти песни какой-то хорошо ему известный смысл. Совсем он помрачнел, когда запели «Тянулся целоваться, просил тебя отдаться, а ты в ответ кивала головою...». Эту песню мы прослушали три раза, не по моей, разумеется, просьбе, но мне все равно нужно было ждать хозяйку, и я сидел.

— Вот так вот, — сказал Плебей, когда лента наконец кончилась. — «Кусочек неба синего да звездочка вдали мерцает мне, как слабая надежда...» Красиво сказано, как считаешь?

— По-моему, штамп, и довольно банальный, — ответил я жестко. — Мне больше понравились рыла и дула наганов. Это, по крайней мере, картинка. Тупые рыла, тупые дула наганов — и все это в брызгах дождя.

— Нет, тебе не понять, — со вздохом сказал Плебей, внимательно, впрочем, меня выслушав. — Ты перспективный, у тебя все рассчитано наперед, все по программе. Меня тут старые мои поедом съели, велят делать жизнь с тебя. А я бы сдох, если бы жил, как ты.

— Так уж прямо? — поинтересовался я.

— Сдох бы, — упрямо повторил Плебей. — Сегодня знаешь, что будешь делать завтра, завтра — что через год, через год — что через два года, так зачем эти два года жить? Считай, что эти два года ты уже прожил. В тот день, когда все про них наметил. Ну, а дальше мою идею ты сам разовьешь.

— Пока не вижу никакой идеи.

Что значит «не видишь»? Без риска живешь, вот что хочу сказать. Гарантированно. По программе.

— Ты без программы. Ну и как? Лучше?

— Я не пример. Других знаю, которые лучше живут.

— Как же? Интересно.

— А так, что сегодня живы, а завтра под нож.

— За что?

— Да за что хочешь. За товарища, просто за дело. Идут люди под нож и не знают, что будет. Вот это, я понимаю, жизнь. А то у вас у всех интереса нет. Жить как все—не велик интерес. А я, например, не хочу как все. Есть на свете настоящие люди, никого не боятся. Не то что вы, гарантированные. На все пойдете, только бы своей гарантии не лишиться. Ты бы пошел на нож?

— Смотря за что.

— Да ни за что не пошел бы. Как можно. Вдруг пропорют печенку — и не узнаешь никогда, что с тобой будет завтра. А я вот не хочу знать, что со мной будет завтра. Я каждый день хочу на карту поставить. Глядишь, что-нибудь и выиграю. Я, может быть, незапрограммированный. Для меня, может быть, программы нету.

— Ну, и много ты так навыигрывал?

— Да разве в этом дело? Тебе все результат подавай. А вот когда идет кодла и не знаешь, выйдешь жив или нет, — знал бы ты, какое в душе... — Плебей поискал слово, — ...спокойствие. Чувствуешь, что живешь.

— А ради чего?

— Что «ради чего»?

— Ради чего живешь-то?

— А так. Живешь — и все.

— Ничего себе цель.

— Думаешь, твоя лучше? Ну, какая там у тебя цель? Доктором наук стать или там академиком.

Я всё терпел. Надо было дать ему выговориться.

— Двадцать лет на это убьешь, — усмехнулся Плебей. — А через восемьдесят миллиардов лет вся наша вселенная сожмется — во... — Он показал на ногте. — Что тогда будет со всей твоей академией?

Торжествующе прижмурясь, он посмотрел мне в лицо.

— Вот что, Витя, - выждав время, сказал я. — Не первую теорию от тебя слышу, но все теории твои одна на другую похожи. Все это не что иное, как апология твоей лени. Не прикидывайся, что не понимаешь, тебе все прекрасно понятно. Тебе достался такой великолепный организм: руки, ноги, голова, и неплохая голова, между прочим, и ты дашь какой-то сволочи пырнуть во всю эту аппаратуру ножом? Да вот я встану сейчас, подойду к твоему магнитофону и пну его ногой. — Я действительно встал, подошел к магнитофону и, размахнувшись, что было силы ударил по нему мыском ботинка. Потом стряхнул с ноги обрывки проводов и так же спокойно вернулся в свое кресло. Плебей с усмешкой наблюдал за мною, он даже не шелохнулся. — Что, глупо? Вот так же глупо ты поступаешь сам с собой. Не лучше ли, не рентабельнее ли разумно использовать все его ресурсы?

— И что будет? — с улыбкой спросил Плебей.

— Хорошо будет. — Кому?

— Тебе. А значит, и мне. Тебе хорошо — и всем лучше.

— С чего бы это вдруг? Мне плохо, а всем пока что до лампочки.

— Не вижу, чтоб тебе было очень уж плохо.

— Вот то-то и оно, что не видишь. А может, горе у меня.

Какое?

Плебей встал, подошел к двери, послушал, прислонился спиной, сложил на груди руки.

— Наташку помнишь? — спросил он, глядя на меня в упор.

— Помню.

Ну так вот: можешь ее забыть. Нет ее больше.

— Что значит «нет»? — спросил я спокойно. — Объясни.

— А то, что нет, — ухмыльнулся Плебей. — Дружил я с ней, гулял, понятно? А она хвостом повела. Неправильно повела, не по делу. Вот я ее и... не простил.

Я посмотрел на Плебея пристально, улыбка сбежала с его лица. Уголки глаз и рта вздрогнули и стали похожими.

— Врать-то зачем? — сказал я холодно. — Сочинитель из тебя весьма неумелый.

Он помолчал, поморгал глазами. Потом сказал:

— Так, проверочка. Значит, встречаетесь. И усмехнулся — довольно бледно.

— Дурак ты, дурак, — сказал я ласково. — На ком ты вздумал эксперименты ставить. Я же тебя как облупленного знаю. Трусливый ты и ленивый дурак.

— Допустим, — глядя в сторону, ответил Плебей.— Ну и что теперь со мной делать?

— Ну, это не проблема, — сказал я ему. — Это для Норберта Винера проблема, что делать с дураками. А по-моему, их просто надо учить.

Я вышел в коридор. К счастью, тут явилась Витькина мама. Она насильно усадила меня за стол и все плакала, все вздыхала, все жаловалась на ненаглядного своего Витю.

— Ты бы повлиял на него! Ведь и в армию идет только через свою глупость. Мог бы в институте учиться, голова-то у него почище других!..

Я соглашался, я обещал, я кивал, я проделал столько кивков головой, что потом у меня три дня болела шея.

17.00

Любопытно, подумал я, взглянув на часы, во всей этой ситуации я один поступаю прилично: не трогаю то, что мне не принадлежит, и не стремлюсь растоптать чужую волю. А что я с этого имею? Ничего, кроме лишних хлопот. Ну хорошо, Плебей — щенок. Мне по силам в любую минуту его «сократить». Но ведь если бы один Плебей. Есть еще кто-то, мне неизвестный: неспроста Плебей бесится, неспроста слоняется у ее подъезда, Это неприятно, сколько бы я ни пытался себя убедить. Удивительные люди эти идеалисты: от них в любую минуту можно ожидать чего угодно. Никаких моральных гарантий: стоило мне зазеваться на время — и эти несчастные все запутали. Плебей хочет ее зарезать — его идеалы, видите ли, это ему позволяют. Она не хочет впутывать в неприятность какого-то хорошего парня — ее идеалы этого, разумеется, не позволяют. Этот парень не захочет, чтобы в его присутствии зарезали женщину, — у него тоже есть свои идеалы. У меня у одного, выходит, нет идеалов — только человек, не имеющий никаких принципов, сломя голову помчится куда-то в полночь, чтобы найти рациональное решение конфликта. И что самое Интересное — действительно ведь помчится: как можно оставить троих идеалистов в глухом переулке, где все так располагает к претворению идеалов в жизнь. Плебей обнажит свой тесак, Наташка зачирикает и бросится закрывать своим трепетным телом хорошего парня, а парень, естественно, станет отталкивать ее могучими руками самбиста, повторяя: «Да брось, да пусти, да я ему сейчас!» И все трое будут казаться себе ужасно красивыми — пока кто-нибудь не порежется чисто случайно, из-за отсутствия места. Забавно было бы дать им возможность самим выпутаться из ситуации: Плебей не пустит свой кишкопор в ход — для этого он слишком идеалист, но и не уйдет неотомщенным — для этого он тоже слишком идеалист. Хороший парень не даст Плебею уйти отомщенным — для этого он слишком идеалист, но и Наташка не даст хорошему парню побить Плебея — для этого она слишком идеалистка. Ужасно жаль, что я должен буду вмешиваться: во-первых, обещал, а во-вторых, пустить такое дело на самотек было бы очень уж нерентабельно. Бог знает, до чего у них может дойти в толкотне: ставить свое спокойствие на такую неверную карту я не имею права.

Итак, что мы имеем на семнадцать часов пятнадцать минут? Плебей в подворотне с замиранием сердца ждет своего часа, Наташка где-то на стороне позволяет себя уважать хорошему парню, хороший парень, естественно, ни о чем не подозревает. Все трое заняты своими делами, займемся же и мы своими. Тем более что дела эти не лишены приятности: подходит время отправляться за ней.

17.30

Еду в метро. Думаю о ней. Красавица моя милая... Полулежит сейчас на диване, уголок воротника небрежно загнут...

Я уже предчувствую, как, немного смущаясь (все будут смотреть на нее), выйду осенью на улицу. Именно осенью, не раньше. Мне надо привыкнуть к мысли, что она моя.

Чувствую ее прикосновение к своей шее. Ежусь... Наташка будет ревновать меня к ней, это неизбежно.

17.50

Вбегаю к Копченке (он смуглый всегда, словно только что с юга), задыхаюсь:

— Не опоздал?

Копченка — коленом на чемодане, застегивает ремни. Опять уезжает, и опять поспешно. Странная жизнь у этого парня: тоже идеалист.

— Тут она, тут, — кряхтит Копченка, потемнев от усилий. — Тебя дожидается. Охотников много было, но я человек слова. Эта штучка себе цену знает. К ней парень с деньгами нужен.

— Да где же она? — нетерпеливо говорю я. Копченка поднимает голову и, впервые поглядев на меня (взгляд у него всегда оценивающий), кивает в сторону двери в другую комнату. Эти арбатские комнатушки — в них не развернуться. Я перешагиваю через Копченку, открываю дверь — и точно: как я воображал, лежит на диване... Кожа темно-коричневая, с бронзовым отливом («Мулатка моя!» — так зову я ее про себя) и мягкая, как масло, даже на взгляд. Коричневый вязаный воротник, рукава перехвачены по кисти ремешком с колечком. Вся прелесть в том, что ремешки чуть-чуть другой кожи, немного потемнее. На груди «молния» с точно такими же колечками (желтый металл), нижние карманы на «молниях» же, с опушкой по бокам. Внутри — я подошел, распахнул, потрогал (чисто физическое наслаждение) — маленькие карманы для документов, как раз на груди. Ниже еще карманы, косые, на «молниях» — для мелочи, наверное. Отдельно — подкладка с белым вьющимся мехом внутрь, а поверху обшитая красно-зеленой клетчатой тканью. Хочешь — имей меховую подкладку на виду, хочешь — в шотландскую клетку.

— Ну что, хороша курточка? — спрашивает, подходя сзади, Копченка. — Никак налюбоваться не можешь? Я люблю красивые вещи. Люблю окружать себя вещами. Они — подушка, тормозящая удары извне. У тебя неприятности по службе — можно повеситься, конечно, а можно пойти в гараж и до вечера проваляться под собственным «Москвичом», протирая его днище черной замшей.

— Да нет, — небрежно отвечаю я, — прикидываю, не коротка ли будет.

— Ну, это тебе не пальто... — недовольно говорит Копченка. — По колено — и в самый раз, а впрочем, как хочешь.

— Да нет, ничего...

— Вот и я говорю: ничего. Кстати, кепочка-деголлевка прилагается. Чуть не забыл.

— Я стиснул зубы. Мягкий козырек, витой бронзовый кантик над ним, отворот же вязаный, из той же темно-коричневой шерсти, что и воротник.

— Ну вот, — сую в руку деньги, — девяносто рэ, как договорились. Беру.

Копченка смущен, затоптался, замешкался в нерешительности.

— Понимаешь, друг, обстоятельства изменились, — с кривой улыбкой начинает он. — Тут мне один сто двадцать давал... Ты пойми меня правильно, мне сейчас очень деньги нужны...

Это детское «очень» показало мне, что Копченка не шутит. Когда он начинает лопотать, как дошкольник, его невозможно переубедить.

— Я, конечно, тебя дождался... — бормочет Копченка, — без тебя я не мог это дело решить.

— Может, все-таки?.. — спросил я равнодушно.

— Нет, друг... — сказал Копченка и снова ухмыльнулся. — Никак, друг. Ты извини меня, друг.

— Я извиняю тебя, друг, — сказал я ему и кинул на стол еще три десятки. Это было единственное, что я мог сделать: ударить я брезгую, хотя здесь это было бы как нельзя более кстати.

18.30

На углу Переяславки, у выхода на проспект Мира, меня хлопнули по плечу. Я обернулся недовольный: мне не терпелось поскорее добраться до дому и остаться с нею наедине, а кроме того, мне не по душе эти низкопробные формы общения — «ба, сколько лет?», «кого я вижу?». Если человек идет, задумавшись, по улице, то, значит, у него есть основания не замечать никого вокруг. Столкнулись — молча кивнули друг другу и, если нет необходимости разговаривать, разошлись. У нас, к сожалению, на беглое «как дела?» нельзя ответить таким же ни к чему не обязывающим «как дела?». Даже форма «ничего, спасибо, а у тебя?» вынуждает замедлить ход и выслушать такой же дурацкий ответ: «Да ничего, помаленьку».

Ох, эти мне похлопывания по плечу, многозначительные выпячивания нижней губы и мелкие кивания головой! К таким усилительным средствам прибегают люди, когда не надеются на естественную мимику. А не надеются они на нее, когда им нечего сказать по существу. Поэтому-то я и обернулся с видом отчужденным и высокомерным.

Передо мной стоял Плебей. Сказать, что я обрадовался, было бы неточным, Я был настроен воинственно и зло, поэтому моя реакция скорее приближалась к злорадно-торжествующему «ага!».

— Ты почему не на месте? — спросил я не здороваясь, чтобы застигнуть его врасплох.

Плебей растерялся. Он стоял и молчал, и улыбался довольно жалко своими лиловыми, как будто застывшими губами. Сколько я помню, у него всегда были такие губы: тонкие, темные, как у квартеронца, с сизоватым налетом. Одет он был забавно, в чисто плебейском духе: длинный сюртук из темно-красного вельвета, желтая сорочка в черный горошек с пышным девичьим жабо и брюки — светло-серые, узкие в коленях, щедро расклешенные книзу, с двумя никелированными цепочками, петлей спускавшимися от щиколоток до самых каблуков. Каблуки были высокие, я угадал по ним сверхмодные «мокасы», похожие на боты, которые носили пожилые женщины лет десять-пятнадцать назад. Вид у Плебея был опереточный, хотя он сам, как видно, этого не подозревал: ради последнего дня своего он нарядился во все самое лучшее, возможно даже, с чужого плеча.

— Я к Кольке заходил, — сказал он наконец, как бы оправдываясь.

— Нет Кольки, я его на дачу услал. Зачем он тебе?

— Так, попрощаться... — пробомотал Плебей и потупился.

Меня обезоружило его простодушие. Но отступать было неразумно, и, подавив в себе жалость, я жестко сказал:

— Вот что, Витек. Я вижу, ты на дело собрался. Так вот, не будет никакого дела. То, что ты затеял, бессмысленно. Оставь в покое девочку, она тебе не пара. И дай сюда нож.

Я протянул руку. Плебей отступил на шаг.

По-видимому, пауза моя была слабой. Она дала ему возможность нащупать свое превосходство.

— Какой еще нож? — спросил Плебей и ухмыльнулся. — Старик, о чем ты? Какая девочка, какой нож, что ты мелешь?

Он был хитрее, чем я предполагал. «Старик» и «мелешь» были явно рассчитаны на то, чтобы вывести меня из равновесия, и я действительно с трудом сдержался: так меня передернуло от этой фамильярности.

— Я в армию ухожу, — улыбаясь, сказал Плебей. — Прощаться пришел. Долги раздаю. С товарищами видаюсь: у меня в этом районе товарищей много. А ты мне тут дело клеишь. Какие у призывников могут быть дела? Есть, правда, должок один в этих краях, но это тебя никак не касается.

— Ну, Витька, смотри, — сказал я строго. — Не говори потом, что я тебя не предупреждал.

— В милицию заявишь? — с любопытством спросил Плебей.

— Зачем же? — равнодушно ответил я. — Мы как- никак свои люди, обойдемся и без милиции. Не поленюсь, сам приду посмотреть, как ты будешь перед носом у девчонки финкой размахивать.

— Далась тебе эта финка! — Плебей сунул руку в карман и достал продолговатый предмет. — На, забери, успокойся. На память тебе дарю — может, пригодится когда-нибудь.

Я зажал сверток с курткой между коленями (мерзавец Копченка завернул ее в газету, оберточной бумаги у него, разумеется, не нашлось) и взял в обе руки нож: тяжелый, довольно толстый, в самодельном кожаном чехольчике, с самодельной же рукояткой из цветных пластмассовых пуговиц.

— Вот так-то лучше, — сказал я миролюбиво. — Тебе же самому будет спокойнее.

— Да мне-то что, — Плебей пожал плечами. — Мне и так хорошо. Лишь бы у тебя не было неприятностей.

— Ну будь здоров. Счастливой службы.

— Тебе всего хорошего. Коле привет. Жаль, что я его не застал: очень он мне был нужен. Ну ничего, как-нибудь встретимся.

И мы тепло распрощались.

Я шел домой спокойный: главное дело сделано, совесть моя чиста. Пусть теперь разбираются врукопашную.

19.00

Дома поигрался с курткой, потешился, стоя у зеркала (с кепочкой, без кепочки, с подкладкой и без), походил, сунув руки в меховые карманы, подосадовал: то ли мала была чуть-чуть, то ли дурно пошита (гонконгского производства, оказывается), но было в ней что-то неуловимо плебейское, несолидное. Брат Коля пришел бы от такой куртки в восторг, но мне-то нужно было что-нибудь более практичное. Весь казус был именно в подкладке, которая меня пленила: без нее куртка висела балахоном, и я похож был в ней на недоросля, этакого подсвинка, щеголяющего в обновках с отцовского плеча. С подкладкой же все начинало топорщиться, рукава становились коротковаты, а плечи раздувались, как у хоккейного вратаря.

Снял, повесил на гвоздь, лег вздремнуть перед работой, долго пульсировал от злости на себя, на Копченку, на весь мир, а больше всего на проклятый Гонконг с его белогвардейской подкладкой. Потом понял — глупо сердиться, заставил себя заснуть. Спал мрачно, исступленно, то и дело просыпаясь и снова принуждая себя закрыть глаза. Сон — лучшее средство от всех огорчений, это я усвоил уже давно.

Снилась ахинея какая-то: похоже, что война. Реактивные самолеты с ревом гонялись по подворотням за моими родственниками, на лестничных площадках, скорчась, сидели закутанные в белые простыни жильцы нашего дома. Я смотрел всю эту чушь с интересом, отчетливо, однако, понимая, что все это не что иное, как нашедшие выход мои собственные агрессивные импульсы. «Ну что ж, — думал я, не просыпаясь, — пусть лучше они выходят наружу во сне».

Вдруг почувствовал: в комнате кто-то есть. — Кто! — крикнул я, приподняв голову. — Наташка? Что-то темное, ворсистое, мягкое накинулось мне на голову, залепило мехом рот и глаза, опрокинуло на подушку. Надавило с нечеловеческой силой. Я пытался столкнуть это с себя — ни с места. Вскинув руки, схватил что-то мечущееся в воздухе, стиснул пальцами — пустые мягкие рукава.

Пряжкой оцарапало лицо, теплой струйкой потекла по щеке кровь. Потекла, размазалась... Задыхаюсь, сердце больно колотится, а под пальцами мягкая кожа, мягкая, как масло, кожа моей мулатки. Мелкозубая улыбка «молний», желтые яростные глаза колец.

— Да что же это? — глухо прокричал я в мех подкладки, приподнялся на локтях, столкнул ее с себя — и проснулся.

Пусто было в комнате, сумрачно и сыро. Захотелось к людям. Встал, включил свет, подошел к зеркалу. На щеке багровела царапина и размазанная кровь. Засмеялся, вытер кровь, задумался. На часахстоле лежал нож Плебея. Я взял его в руки, вынул лезвие из коричневатого кожаного, шитого черными нитками чехла, попробовал на палец, приложил к ладони. Жуткое ощущение входящего в тело металла.

Спокойно, спокойно, сказал я себе, сел с ножом на кровать, сложил руки на коленях. Есть ли полная гарантия? Есть ли у меня право быть спокойным? Возьмем исходную версию. Она не моя, на ней печать плебейской индивидуальности, все его комплексы в ней как в зеркале, но это единственная оригинальная информация, которой мы располагаем...

Итак, человек уходит в армию. Рядовой случай. Но человек обиженный. Обиженный женщиной, какое там — девчонкой, притом не бог весть какой красавицей (впрочем, это уже моя точка зрения).

Суть обиды неясна, что-нибудь вроде нарушения слова, тактического обмана, насмешки. Может быть, и то, и другое, и третье вместе. Когда речь идет о женщине, масштаб оценки выбирается произвольно и зависит всецело от амбиции «оценщика». В данном, плебейском случае обман может быть воспринят как предательство, нарушение слова — как измена, насмешка — как смертельное оскорбление.

Отсюда стремление отомстить. Каким образом? Это зависит...

Что делал бы я? Стоп. Это отпадает: во-первых, я не стал бы мстить. Во-вторых, лучшая месть — уход с улыбкой. Но для этого надо знать свою собственную, абсолютную цену, Плебей ее не знает. Для него это может быть личным крахом, особенно перед армией, когда как ножом отрезается вся предыдущая жизнь. Два года ходить ущемленным Плебей не сможет. Не выдержит. Точнее, он думает сейчас, что не выдержит. Итак, отомстить — и уйти удовлетворенным.

Теперь о финке. Это серьезнее, чем принято считать. Человек, который держит в кармане нож, чувствует себя защищенным (в плебейском опять же смысле). Но чувство это требует подтверждения. Подтверждение в действии. Сначала показать нож (это наверняка уже было). Затем испробовать. Психологически уже пробовал, когда вытачивал финку, когда прикладывал ее к ладони. Остаются барьеры.

Итак, о барьерах. Безусловно, у Плебея они есть. Он склонен философствовать, способен обобщить, оценить. Конкретность таких людей пугает. Любой теоретик, любой (даже домашний) философ испытывает отвращение к конкретности, необходимость предпринять конкретный шаг его отталкивает. Исступление, ослепление, ревность? Здесь не тот случай. У Плебея было время подумать. Подумал — и отдал мне финку.

Да, да, — подумал я, — и отдал мне финку. Вот она у меня в руках, и это гораздо более веская гарантия, чем может показаться. Чтобы отдать, надо решиться на что-то иное. На что? — вопрос остается открытым. Ясно одно: мое присутствие там вовсе не необходимо.

Кому он хочет отомстить? Ей? Ему? Очевидно, обо им. Ей одной он мог бы отомстить уже давно. Ему нужно, чтобы они были вместе. Значит, и месть должна быть совмещенной. Но это, по-видимому, будет разная месть. И главное — чтобы оба они о ней знали. Тайная месть не в его интересах. Безусловно, он хочет уйти и отомщенным и возвысившимся. Значит, она должна быть нанаказана, он — унижен. Он — только унижен, наказывать его не за что, он не предавал, не изменял, не оскорблял.

Вопрос: как можно унизить его? Скорее всего как меня. Чем задевал меня Плебей? Точнее, чем пытался задеть? Обвинением в осторожности, в трусости. По-видимому, это устоявшееся его убеждение: все люди трусы. Надо же в чем-то чувствовать свое превосходство.

Теперь об унижении в его конкретной форме. О н должен быть унижен в глазах Плебея и, конечно, в ее глазах. Конечно? Да, конечно. Без этого унижение будет неполным. Значит, я еще раз прав: ее жизни ничто не угрожает. Она должна остаться жить и помнить, кого отвергла и кого предпочла. Что же касается его жизни, здесь все зависит от его стойкости и сопротивляемости. Стойкость может ожесточить, сопротивление — спровоцировать. Итак, все зависит от него. Здесь ничего нельзя гарантировать: его я не знаю. Хотя только ли от него? Будет ли Плебей с ним тягаться? Будет ли пытаться превзойти его в силе, ловкости, смелости, так сказать, в честном бою?

И, поразмыслив, я пришел к странному выводу: нет, не будет. Совершенно очевидно (а для Плебея тем более) что даже при самом благоприятном исходе того, побежденного, будут защищать и жалеть, а его, победителя, ненавидеть и презирать. Между тем как по плебейскому замыслу презираемым должен оказаться именно тот. Значит, тот должен: а) остаться невредимым и б) при всем происходящем присутствовать и быть безгласным свидетелем плебейской мести.

Картины из фильма «Рокко и его братья» так ясно встали у меня перед глазами, что я помертвел.

— Ну, знаете ли! — сказал я себе. — Ну, знаете ли!

На часах было

22.30,

времени оставалось в обрез.

Я вскочил и принялся одеваться.

Стало ясно, зачем Плебей приехал в свой старый район, для чего ему понадобился Колька.

Плебей сколачивал кодлу. Гарантийную группку из трех-четырех товарищей, которая нейтрализует хорошего парня и постоит в сторонке, молчаливо наблюдая за ходом Плебеевой мести.

Что это будет за месть, я не хотел больше думать.

— Ну, Колька, — бормотал я, зашнуровывая ботинки. — Ну, братец мой!

«Впрочем, — подумал я, остановившись на минуту, — Колька — это даже отрадно, Колька — это, значит, не нашлось никого другого. Значит, не так уж все плохо».

Одевшись, я остановился как вкопанный. «Подождите, товарищи, а при чем тут, собственно, я? Да, да, именно: при чем тут я? Кто-то с кем-то гулял, кто-то с кем-то кокетничал, обещал, обманывал, морочил голову и теперь боится вернуться домой. Между прочим, и мне морочили голову, и меня обманывали, вольно или невольно, разве это не факт? Факт. Кроме того, что я могу сделать? Чем я смогу помешать?»

Я снова сел на кровать, взял в руки финку. Она тревожила меня, будила неприятные ассоциации, но я вертел и вертел ее в руках, назло себе, пока не порезал палец.

В конце концов, все, что мог, я сделал. Отобрал у Плебея финку, гарантировав, таким образом, бескровный исход. Дал ему понять, что я знаю. Значит, худшего уже не случится, а ведь это все, что от меня требовалось. Остальное — их личное дело.

22.45

И в это время позвонил Сержант. Есть люди, которые все делают некстати. Наш Сержант был именно из их числа.

— Прости, что я нарушил твой отдых, — пробасил он мне в трубку. — Все дело в том, что без тебя постановили. Субботник завтра. Надо будет прийти.

— Двор расчищать? — спросил я, весь гудя от злости. Пальцы мои мелко дрожали, жилки на лбу стучали так, что отдавало в ушах. — На этот счет у меня есть цитата из Писарева: «Энтузиазм не мешает приберегать на случаи, более торжественные».

— Брось ты со своим Писаревым, — коротко посмеялся Сержант. — Есть такое великое слово «надо».

— «Надо» — это прежде всего плохая организация, — морщась от жжения на щеке, перебил я Сержанта. — Нет такого великого слова «надо». Я спрошу. а почему надо?

— Помнишь этого парня... оттуда? — после паузы ответил Сержант. — Ну, помнишь? Мы решили ему помочь. Стихийно. Это наш незапланированный субботник. Поработаем вместе часа четыре, полопатим землю, это сближает... Главное — общее дело, какое — неважно. А то ерунда получается. Три года работаем вместе, а коллектива нет.

— Брось говорить красиво, Сережа. — сказал я тихо. — Поменьше прилагательных, ты же филолог. Побольше существительных, а существительное тут одно: деньги. Нужны деньги, их нет. Но зато есть масса свободного времени. Решено продать время и получить нужную сумму. Так вот, сумма меня заранее не устраивает. Я ценю свое время очень, очень высоко. Если есть возможность продать его по себестоимости — пожалуйста. Но по дешевке я его не продаю.

Сержант долго молчал. Я уже хотел повесить трубку, но вдруг он сказал:

— Знаешь, что я вспомнил. Древность одну. У Беляева есть такой рассказ «Вечный хлеб». Помнишь, хлеба стало так много, что им покрылась вся земля. Весь шар земной покрылся корочкой и зарумянился на солнце. И вот под этой корочкой появилась новая жизнь. Завелись там большие хлебные черви. Сначала в глубине, а потом, взломав корочку, выползли к солнцу.

— Не будем забегать вперед, Сережа, — сказал я устало. — Давай сначала покроем землю корочкой хлеба, а уж потом будем продолжать наш разговор.

— Потом будет поздно.

— А сейчас рано.

Повесив трубку, я долго стоял у телефона совершенно опустошенный. Всегда противно ссориться с начальством. А Сережа, как ни смешно, был именно моим начальником.

23.00

Вернувшись в комнату, я погасил свет (отвратные лампы... как большие куски антрацита), сел на ковер и стал насвистывать одну бразильскую песню. Мне никто не был нужен, совершенно никто. Я был спокоен. Потом начал говорить о себе вслух исключительно в третьем лице.

— Гражданин судья! Граждане народные заседатели! Вот перед вами человек, который никому не сделал ничего плохого. Более того, он в принципе считает нерентабельным, а следовательно, и недопустимым нанесение окружающим какого бы то ни было словесного или физического, морального или материального ущерба. Пардон, причинение ущерба, я хотел сказать. За что вы судите этого человека? За что вы ежедневно и ежечасно выносите ему суровые приговоры, обвиняя его в самых тяжких грехах?

Но речь не клеилась. Мне не от кого, было защищаться. Меня никто ни в чем не обвинял, все, что я делал, было разумно и правильно. Сколько я ни ломал голову, я не смог выдвинуть против себя ни одного стоящего обвинения. И, убедившись в этом, я сел за рабочий стол. Раскрыл сержантскую диссертацию на первой странице и, полюбовавшись красивой распечаткой титульного листа, приготовился читать.

Но не тут-то было: снова зазвонил телефон. Этого звонка я ждал. Не знал, кто будет звонить, не знал, зачем, но звонка ждал. Звонила Наташка.

— Ну, как поработал? — спросила она тихо.

— Только начинаю, — ответил я. — Как у тебя?

— Спасибо, все нормально.

— Ну вот видишь, как просто. Я с ним поговорил, он отдал мне свой инструмент и раскланялся.

— Да, спасибо, я знаю, Я насторожился.

— Так, значит, он все-таки был? - Кто?

— Плебей.

— Я не знаю, кто из вас плебей.

— Она отлично знала, кто из нас Плебей, и меня обозлила эта комедия.

— Ну Витька, черт возьми! — заорал я. — Витюшка, Витенька, Витек, как еще?

— Был.

— Один?

— Нет. Пришлось подумать.

— Ну и о чем же вы?..

— Интересно, правда? — резко сказала, почти крикнула Наташка. — Что же ты не пришел полюбоваться? Я думала, ты стоишь за углом и любуешься.

— Чем? — хмуро спросил я.

— Теперь уже все равно. Он так и сказал: жди, придет, как же.

Наташка долго молчала.

— Чем? — настаивал я. — Чем?

— Он заставил меня... Нет! Нет.

— Что «заставил»? Снова тишина.

— Я не могу больше жить, — сказала она наконец. — Не могу, понимаешь?

— Беллетристика, — устало ответил я.

— Думай что хочешь, теперь уже все равно. Я позвонила тебе, чтобы сказать: у меня не было никого, кроме тебя, понял? Я все хотела, чтобы ты больше обо мне думал. И с ним в дурочку играла, чтобы ты... Он сказал, что ты трус, но я не верю. По-моему, ты просто умер. Умер уже давно, только никто еще об этом не знает. Прости, что я тебе надоедала. Больше этого не будет...

— Наташка, подожди!.. — крикнул я, почувствовав, что сейчас она бросит трубку — возможно, уже опустила вниз и держит в руке, раздумывая. — Наташка, милая, что они с тобой сделали?

Гудки.

Минуту я бессмысленно слушал их, потом швырнул трубку на стол и побежал за плащом.

Трус, подонок... Можно сколько угодно говорить себе бранные слова, сколько угодно повторять себе, что такие, как Наташка, рук на себя не накладывают, — это ничего не изменит. Там произошло что-то страшное. Что-то, после чего я уже никогда не смогу чувствовать себя спокойно. И это «что-то» — целиком на моей совести. Только я один мог бы все предотвратить, все повернуть по-другому, если бы...

Я накинул плащ, сунул ноги в ботинки — и остановился в нелепой позе у дверей.

Умер?

«Я умер? Да во мне больше жизни, чем во всех них, вместе взятых. Подумать только: я умер! Нашла чем уязвить. Нет, девочка, не все так просто, меня одним словом не похоронишь.Я жив настолько, что сам удивляюсь: моей энергии хватит на тысячу лет. Да если хочешь знать, я бессмертен. Практически бессмертен, вот так».

Мысль эта мне очень понравилась. Я медленно снял плащ и пошел к своему столу, где над диссертацией Сержанта горела настольная лампа. Сел, сгорбился, нахмурился, заставил себя сосредоточиться, и вроде бы начало получаться, но спиной все слушал: сейчас, сейчас... Вбежит, подойдет сзади, зажмет мне руками глаза и скажет: «Вот я и застала тебя врасплох. А ты уже думал, что навсегда от меня избавился?»

Час прошел, другой, строчки плыли перед глазами, но никто не приходил, никто не закрывал мне ладонями глаза. Ждать уже фактически было нечего, но в такой тишине, в такой пустоте я боялся ложиться, потому что тогда уже совсем станет похоже, что Наташка права...

Игра в жмурки1

Кот – золотой хвост31

Последний шанс «плебея»49