«Генетик»

Анатолий Маев Генетик

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

Глава первая

Гражданам, проживающим в столице, неожиданно холодная весна в конце апреля поднадоела дождями. Не ливневые, они шли круглосуточно, с короткими перерывами, словно перепутали весну с осенью. Дожди не были косыми, а капли крупными. Потому и отличались серой, утомляющей монотонностью, почти бесшумной, ровной и скучной. Потрескавшийся за зиму от соли и холода асфальт не успевал просохнуть и казался еще более неровным в архипелаге луж, покрывавших многочисленные выбоины, разные по размеру, форме и глубине. Хилая безжизненного вида трава на не очищенных после зимы от мусора газонах глаз не радовала, а на кустарниках и деревьях почки лишь только-только начинали набухать. Ходили слухи, что тепла не стоит ждать раньше конца мая, хотя мнения специалистов были весьма противоречивы. Из той обширной и разношерстной группы научных, паранаучных и псевдонаучных предсказателей, которым в большей или меньшей степени обыватель доверял, впереди с большим отрывом шли астрологи, предвещавшие поздние почки на зеленых насаждениях еще в феврале. Второе место уверенно занимали ясновидящие. Синоптики безнадежно проигрывали.

В один из таких дождливых дней по городу шествовал мужчина, недовольный им же самим предсказанной погодой. Полгода назад, как раз накануне годовщины Октябрьского переворота, одна из бульварных газет опубликовала его прогноз. Он, Еврухерий Макрицын, обладал не только даром ясновидения, но и способностью видеть сквозь. Помещенный — заметьте, по собственному желанию — для эксперимента в подвал старого, восемнадцатого века постройки, с метровой толщины стенами дома в Подколокольном переулке ясновидящий увидел Нескучный сад, почки, отеки и отрывной календарь. Сначала Макрицын хотел было объявить через прессу, что у неких граждан или, с меньшей долей вероятности, гражданок в этот день произойдут почечные отеки и везти заболевших случится в 111-ю Градскую больницу. Но дабы не пугать москвичей, и без того сильно взволнованных разными слухами, Еврухерий представил отдаленный прогноз и предсказал, что день двадцать четвертого апреля будет первым, когда почки зеленых насаждений в столице начнут набухать. Кроме того, он определил, что двадцать четвертого марта последний снегирь улетит из Подмосковья. И точно, после озвученной ясновидящим даты этих птиц никто не видел. Хотя и зимой их тоже никто не видел. А общество орнитологов даже опубликовало под Новый год доклад, в котором било тревогу по поводу отсутствия снегирей.

Так вот, сейчас Еврухерий Макрицын не спеша шел по тротуарам вдоль домов старой постройки с мраморными и гранитными фасадами, с интересом наблюдая за жизнью утреннего города. Он ощущал пульс этой жизни в торопливой походке коренных москвичей и примазывающихся к ним иногородних, иностранцев. Он ощущал его в потоках мчавшихся автомобилей, грязных и чистых, в шипении и шуме открывающихся дверей общественного транспорта, предназначенного для честных граждан. Он ощущал его в движениях дворников, разодетых в ярко-оранжевые спецовки, в суете грузчиков продовольственных магазинов. Он ощущал пульс этой жизни во всем, что фиксировал его взгляд. Еврухерий не просто замечал все вокруг, но еще и анализировал. Анализируя, приходил к неутешительным выводам о состоянии общества и пребывал в постоянных думах о том, как же это состояние изменить. Немаловажная деталь: москвич с документально подтвержденными корнями и, по сути своей, добрый человек Еврухерий гордился происхождением и очень не любил приезжих, независимо от веры и национальности.

Макрицын свернул с Тверской на Грановского и, пройдя около ста пятидесяти метров, почувствовал внутренний сигнал о поступлении некоей конфиденциальной информации извне. Дабы сосредоточиться, он остановился и закрыл глаза. Его воображению предстал невероятных размеров контрабас, который вряд ли уместился бы в обычный грузовик. Контрабас подобием гусиного пера кругообразно парил в воздухе над Останкинской телебашней; на его грифе сидели, свесив ноги, гениальный композитор Сибелиус и легендарный поэт Вийон. Знаменитости о чем-то спорили, жестикулируя энергично. На том видение и закончилось.

«К чему бы это? — принялся размышлять Еврухерий. — Ну, не иначе как канал «Культура» прикроют. И правильно сделают. Ничего путного там не увидишь, Сплошная антикоммунистическая агитация под видом обсуждения новых направлений в искусстве и музыке».

Размышления Макрицына прервал упавший к его ногам баян, при этом задевший по касательной голову ясновидящего, но не фатально, к счастью, хотя и весьма, весьма чувствительно. На какие-то доли секунды гражданин даже потерял сознание, однако не упал, а лишь пошатнулся.

Более-менее опомнившись после случайного покушения, Еврухерий посмотрел вниз: слева от него валялся треснутый, с порванными мехами и разлетевшимися клавишами инструмент. Из дверей подъезда неторопливо вышла полная женщина. За ней выбежал улыбающийся во весь рот мальчик. Они подошли к баяну, вернее, к тому, что раньше им называлось, не обращая на Еврухерия никакого внимания:

— Бабушка, бабушка, это уже т’гетий, — весело прокартавил ребенок.

— Сема, ты сведешь меня в могилу, — лишенным силы голосом ответила бабушка. Затем она неожиданно обратилась к опешившему Макрицыну: — Ну, что вы стоите? Баяна не видели?

— Ваш баян чуть не убил меня! — только и ответил Еврухерий.

— Так не надо здесь ходить.

— Как это «не надо ходить»? — возмутился Еврухерий. — Почему ваши баяны из окон летают?

— Так где вы видели, чтобы баяны летали?! Они иногда падают. А что, не падают? Все падает. Кроме цен.

Растерявшись от такого ответа, Еврухерий отправился дальше. А шел он к своему доброму приятелю и извечному оппоненту Аполлону Юрьевичу Ганьскому, который слыл личностью незаурядной и был в Москве известен многим людям из мира науки и литературы.

Шлепал Макрицын кедами при разноцветных шнурках по асфальту и ловил себя на одной и той же мысли: «Не первый год уже с Ганьским спорим, а ведь не знаю я его. Ей-богу, не знаю. Надо же, какой тип!»

И ничего удивительного в такой мысли не было, поскольку даже сам Ганьский нередко удивлялся самому себе. Зачастую поступки Аполлона Юрьевича не поддавались логическому осмыслению. А уж о сфере его научных интересов и говорить не приходилось. И чем он только не занимался!

Когда раздался стук в дверь (а Еврухерий никогда не звонил — именно стучал), Ганьский, начинавший работать в пять утра ежедневно и без выходных, уже успел подумать над парадоксом кошки Шредингера, поставил пару опытов по теме клонирования и дописал предпоследнюю главу второй книги фундаментального труда «Почерк — зеркало личности. Трактовка описок при правостороннем наклоне». Сейчас он прилег, дабы продолжить сочинение цикла стихотворений «Африка. Сезоны», и несколько раз вдумчиво, по-разному выставляя акценты, прочитал начало второй части, «Лето»:

В джунгли Солнце пришло без преамбулы, На экваторе нет предрассвета. Небо синее, сплющенное в виде камбалы, Извещало, что в тропиках — лето.

Но стук ясновидящего прервал поэтические изыскания Аполлона Юрьевича, и Ганьский медленно встал с софы. Как любой неординарный человек, он имел множество странных особенностей. Только этим можно было объяснить, что стихи и поэмы Ганьский писал непременно лежа на софе, ногами в сторону окна. А прозу и критические статьи — только за столом, но не рабочим, а кухонным. Привычка, невесть откуда взявшаяся. И не более того. Как и любой человек, ученый имел множество привычек, среди которых некоторые раздражали его самого, но ничего поделать с собой он не мог.

Аполлон Юрьевич был человеком слова — свято выполнял обещания. Даже несуразные, случайные, ничего не значившие. И нередко люди пользовались этим его качеством.

Хозяин направился к входной двери, споткнувшись по пути о старый, но все еще безотказный пылесос «Ракета», и пожалел, что не поставил его на место после вчерашней приборки. Хотя собственного места у пылесоса и не было, ученый просто убирал его с прохода туда, где находил незанятый пятачок пространства. Правда, в двухкомнатной малогабаритке таковой порой бывало очень даже нелегко.

— Еврухерий, это ты? — на всякий случай спросил Аполлон Юрьевич.

— Я, — подтвердил Макрицын.

— Кофе желаешь? — спросил Ганьский, впуская гостя и зная наперед ответ. Но он периодически провоцировал приятеля, не переносившего даже запаха напитка.

— От кофе кожа морщится, — ответил Еврухерий, как и ожидал хозяин.

— С чем сегодня пожаловал, друг любезный? — поинтересовался ученый.

Гость, слегка замявшись, произнес:

— Да я все насчет того же.

Аполлон Юрьевич улыбнулся и снисходительно заметил:

— Определенно должен согласиться с тобой. Иначе мне предстоит наблюдать пренеприятнейшую ситуацию — трансформацию моего приятеля Еврухерия во врага Еврухерия.

— Про врага-то зря ты, Полоша. Я ведь научно с тобой спорю.

— А позволь тебя спросить, какое значение ты вкладываешь в понятие «научный»? Прошу прощения, но, насколько я помню из твоих рассказов о несчастном детстве и неправильном отрочестве, путешествие по дебрям науки закончилось у тебя в девятом классе… как же ее… рабочей школы вечерней молодежи.

— Вечерней школы рабочей молодежи, — поправил Еврухерий.

— Да-да. Пойдем дальше. Книгами свой легко ранимый мозг ты не раздражаешь, периодику не читаешь…

— Что не читаю? — перебил гость.

— Научные журналы, к примеру, — расшифровал Ганьский, почесывая за ухом.

Сказанное ученым обидело ясновидящего:

— Ты, Аполлон, обо мне хуже, чем об иногороднем, думаешь! Читаю — не читаю… Люди-то на улицах говорят. А люди врать не будут.

— Наверное, не будут, — на выдохе, как-то безучастно согласился Ганьский, не желая обострять ситуацию. — Так на чем мы в прошлый раз остановились?

— На связях, — напомнил оппонент. И продолжил: — Ты, Полоша, действительно отрицаешь, что информацию мы получаем из Космоса?

— Именно так, — согласился Аполлон Юрьевич. — Категорически отрицаю!

— Тогда откуда, по-твоему, мы ее получаем? — наступал Еврухерий.

— Источники многочисленны и разнообразны… — начал было Ганьский, но тут раздался телефонный звонок.

Хозяин встал и пошел в комнату, которую любовно и с иронией называл «берлогой букиниста», потому что путь к аппарату пролегал по крест-накрест связанным стопкам научных журналов, печатных листов, справочников, энциклопедий разных годов выпуска, всевозможных размеров, форматов и цветов и много другой литературы, мало известной широкой публике.

Наконец Аполлон Юрьевич добрался до телефона и ответил в своей особенной манере:

— Аллоу… Представьтесь, пожалуйста… Очень приятно, очень приятно. Позвольте полюбопытствовать, кто вам сообщил мой номер и чем я обязан вниманием к своей скромной персоне? Понимаю… Удивлен вашему звонку, полагал, что газета была закрыта. Да, этой проблемой я занимался. Да, доказал. Нет, на Государственную предлагали подать. Что, простите? Не согласился. Потому, что надо было в соавторы тринадцать человек записать. Польщен. Конечно. Миллион долларов. Нет, я не шучу. Подумайте… По правде сказать, я очень занят. Будьте здоровы.

Тем же порядком Аполлон Юрьевич вернулся к гостю, явно раздраженный состоявшимся разговором.

— Представляешь, Еврухерий, уже года три никто не обращался с просьбой об интервью, а тут вспомнили. И кто — желтая пресса! Бульварная газетенка! Какая-то сопливая девчонка, которая в силу своего воспитания, вернее, отсутствия такового, не понимает, что, когда к кому-то обращаешься, прежде всего необходимо поздороваться! Вот культура! Ай-ай-ай, куда идем?! Ну, так что тут у нас?

— Связи. Наши связи с Космосом, — ожил ясновидящий.

— Нет никаких связей с Космосом! — убежденно констатировал Ганьский.

— А я уверен, что есть, — возразил оппонент. — Поток информации из Космоса через чакры поступает в мозг каждого из нас.

— Ну, может быть, в твой мозг, Еврухерий, что-нибудь и поступает, а в мой никакая информация оттуда не приходит.

— Ты, наверное, просто не чувствуешь, Полоша, — предположил Макрицын.

— А ты, выходит, чувствуешь? — с умилением задал вопрос ученый.

— Да, — подтвердил гость.

— И что же ты чувствуешь? Будь любезен, опиши, пожалуйста, — предложил Аполлон Юрьевич.

— Знаешь, Полоша, периодически я чувствую, как где-то в области затылка кости черепа как будто разъезжаются и в образовавшееся отверстие мощным потоком влетают всякие импульсы…

— Слава богу, что не мухи! И куда же импульсы потом деваются? Проходят насквозь? — перебил Аполлон Юрьевич.

— Нет, ничего не вылетает, все остается для анализа, — уверенно заявил ясновидящий.

— Очень интересно… — задумчиво произнес Ганьский. — А большой родничок у тебя вовремя закрылся?

— О чем ты? — недоуменно спросил Еврухерий.

— Да так, ничего. Скажи, пожалуйста, друг любезный, а как насчет ощущений движения крови по сосудам или пищи по кишечнику?

— Нет, такого я не чувствую, — совершенно искренне признался гость.

— И голосов ты не слышишь изнутри или извне? — методично и целенаправленно продолжал Ганьский.

— Что же я, — обиделся Еврухерий, — глухой, по-твоему? Конечно, снаружи слышу. А изнутри иногда собственный что-то подсказывает.

— А если вокруг ни души, извне слышишь? — уточнил Ганьский.

— Ну, если только кто орет громко издали, то слышу, — объяснил Макрицын.

— Ах вот как… — Ганьский уселся в огромное старое кресло, доставшееся ему в наследство от бабушки по материнской линии. — Так на чем мы остановились?

— Чакры и информация, — напомнил Макрицын.

— Значит, ты утверждаешь, что кости разъезжаются и что некто, неопознанный, неустановленный, обитающий во внеземном пространстве, шлет тебе, Еврухерию Макрицыну, некую информацию? — с удивлением спросил Ганьский.

— Да, шлет, — убежденно подтвердил Макрицын. — Другое дело, что я не всегда могу правильные выводы сделать. Бывает, такое вижу, что ничего не понимаю и подумать ни о чем не могу.

— Например?

Еврухерий, словно заранее подготовился к вопросу, начал рассказывать:

— Дня три тому назад вижу такую картину: больница для сумасшедших, палата… За столом сидит здоровенный мужик и за обе щеки творог уминает. Вокруг бегает огромная серая свинья, у которой вместо щетины иголки, как у ежа. И пятак не тупой, а заостренный. А в углу ты стоишь на тумбочке с палочкой, как у дирижеров.

Ганьский посмотрел на Макрицына, но ничего не сказал. Носовым платком протер выступившие на висках капли пота.

— Душно становится, Еврухерий. Ты позволишь мне приоткрыть окно?

Гость не возражал.

— Значит, некто или нечто шлет тебе информацию… Замечательно! С уведомлением или без такового? — вернулся к теме Аполлон Юрьевич.

— Полоша, ты начинаешь дурачиться, — с обидой ответил Макрицын.

— Вовсе не собирался! — возразил Ганьский. — Я всего-навсего хочу понять и попытаться как-то систематизировать тот, извини за грубость, бред, который ты несешь уже третий, если не ошибаюсь, а то и четвертый месяц кряду. Мало того — ты пытаешься убедить меня, ученого, который, как ты знаешь, не признает в науке ничего, кроме результата научного эксперимента и теоретических изысканий на основательной, абсолютной, если хочешь, научной базе в том, что это не бред.

— Но ведь тайн еще много в мире, — парировал Макрицын.

Время на обдумывание ответа Ганьскому не понадобилось:

— Много. Полагаю, несравненно больше, чем разгаданного, объясненного, обнаруженного. Но сие отнюдь не означает, что любая, в том числе бредовая, идея должна быть принята за аксиому. И только потому, что она принадлежит моему приятелю Еврухерию Макрицыну!

Ясновидящий разозлился. Он встал с табуретки, с опущенной в задумчивости головой прошелся по комнате, после чего вернулся на место и задал совершенно неожиданный вопрос:

— Если ты такой умный, весь из себя ученый, то почему наукой не занимаешься, а пишешь какие-то дурацкие книжки в блестящих обертках?

— В обертках — конфеты, — спокойно среагировал Ганьский, — а я именно наукой занимаюсь. И еще как занимаюсь, смею тебя уверить! Уйти с кафедры — совсем не значит бросить научные изыскания. Скорее, наоборот. Да, я пишу книги, что позволяет мне не бедствовать, дает возможность покупать нужную научную литературу, минимальный набор оборудования, необходимого для постановки опытов. Конечно, уйдя с кафедры, я кое-что потерял: у меня нет сложных, дорогостоящих приборов и установок. Но это, пожалуй, и все. Зато ты не представляешь, Еврухерий, как много я выиграл!

— Что же ты выиграл? — явно не понимая, спросил гость.

— Очень, очень много. Во-первых, время: не надо тратить два с половиной часа на дорогу туда и обратно.

— А еще что? — спросил Еврухерий.

— Во-вторых, мне не нужно посещать бестолковые и, следовательно, бесполезные заседания кафедры, ученого совета. В-третьих, я не веду дюжину или около того аспирантов и докторантов, что экономит как минимум десять часов в неделю. Продолжать?

— Я понял, — согласился Еврухерий.

— Вот и замечательно, — обрадовался ученый. — Но будь столь любезен, потерпи еще пару минут, выслушай самое удивительное. Я, Ганьский Аполлон Юрьевич, генетик, ведущий научный консультант кафедры экспериментальной генетики и лаборатории ДНК, доктор химико-биологических наук, научный руководитель энного количества докторантов и аспирантов; автор сотен публикаций и девяти монографий, которые переведены на иностранные языки, член комиссии по защите докторских диссертаций, член редколлегий пяти научных журналов и т. д. и т. п., был осчастливлен многочисленными ставками, надбавками, прибавками и прочими поощрениями, которые приносили мне доход… в сто восемьдесят долларов. А любая уборщица за восьмичасовой ежедневный труд с двумя выходными получает в Москве не менее трехсот долларов. Спрашивается: может ли образованный человек, сохранивший остатки самолюбия, двигать науку вперед в то время, когда двигать ведро с половой тряпкой гораздо доходнее, при минимальной ответственности и отсутствии умственного напряжения? Получается, что я, Ганьский Аполлон Юрьевич, генетик и биохимик, специалист по почерковедению, оценен ниже уборщицы с восемью классами образования! Я, Ганьский Аполлон Юрьевич, автор популярного и, прошу заметить, переведенного на семнадцать языков труда по объяснению загадки кошки Шредингера… специалист, разработавший передовые методы исследования аминокислот… единственный в мире специалист, который знает, как, и может в домашних — подчеркиваю, в домашних! — условиях явить на свет божий точную копию человека из его мертвой ткани… — Ганьский закашлялся, лицо его покраснело. — Короче, я ни одного дня, часа, минуты не стану работать на государство при существующих унизительных условиях. Да, да, именно унизительных! Эта проклятая работа разбила мою семью, и…

Еврухерий перебил оратора на полуслове:

— А ведь правильно говорят, что на работе нельзя романы заводить.

— Какие романы, дорогой ты мой?! — с досадой произнес Ганьский. — Лизочка ведь не из-за ревности ушла. Да я и поводов не давал. Причина — безденежье.

— Ну, тут я не согласен, — возразил Макрицын. — Если баба любит, то из-за денег не уйдет. Значит, не любила.

— Баба, может быть, и не уйдет. А женщина уйдет. Мы ведь за последние девять или десять лет ни разу отдохнуть не съездили — не на что было. Женщина — не только анатомическая структура, но еще и прогестероновая ментальность как следствие материально-сексуальной гармонии. И стоит нарушиться балансу — семье конец…

* * *

Вновь раздался телефонный звонок. Аполлон Юрьевич, на ходу попросив гостя извинить его, быстро добрался до телефона:

— Аллоу… Здравствуй, милая, здравствуй. Польщен звонком. Спасибо, без потрясений. За две секунды не успеем. Я весь — внимание… Запор? Прошу прощения, если не трудно, пожалуйста, по порядку… Я все понял. Тебе не стоит волноваться, это не запор. Абсолютно исключено — из толстого кишечника рвоты не бывает. Галочка, если взрослый мужчина десять часов не был в туалете, то это совсем не означает запор. Ничего не надо давать. Ну и что, что он доцент? И у доцентов бывают десятичасовые перерывы. Я проникся, поверь мне, но поводов для тревоги не вижу абсолютно. Выражение «что-нибудь дать» совершенно безграмотно с медицинской точки зрения… Втаком случае дай ему «Любительской» колбасы. Безусловно, с клизмой быстрее. Лучше одновременно. Всего наилучшего!

Ганьский не повесил трубку, но нажал на рычажок и набрал номер.

— Кафедра теоретической математики? Здравствуйте, девушка! Будьте добры, доцента Кемберлихина, если возможно, пригласите. Спасибо. Я подожду.

Ганьский стоял, переминаясь с ноги на ногу и насвистывая мелодию из «Петрушки» Стравинского, пока не услышал голос друга.

— Федор, мое почтение. Как самочувствие? В том-то и дело, что есть основания. Да, звонила. Перед тобой дилемма: либо ты ей сообщаешь, что с тобой все в порядке, либо получаешь клизму. Причем высока вероятность, что одновременно тебя будут заставлять есть колбасу. Для конкретики сообщаю — «Любительскую». Рад помочь, дружище! Конечно, я тебя понимаю. И, более того, сочувствую. Обнимаю.

Ученый вернулся к Макрицыну, который терпеливо его дожидался.

— Полоша, и все-таки информация в нас через чакры попадает, ты должен мне поверить, — тоном, не терпящим возражений, неожиданно произнес Еврухерий.

— Дашь миллион долларов — поверю, — усмехнулся Ганьский.

Это был его любимый ответ. И все, кто знал Аполлона Юрьевича, уже давно привыкли к этим словам. Фраза возникла не случайно, а после неприятной истории, приключившейся через неделю после ухода ученого на вольные хлеба. Прогуливаясь в саду Эрмитаж как-то вечером, Ганьский лоб в лоб столкнулся с одним из бывших своих подопечных — с Геннадием Арбузниковым… Парень, увы, был туповат, в чем Аполлон Юрьевич убедился, ведя практические занятия в его группе. Ученый был весьма удивлен, что тот вообще смог закончить биофак. Каково же было его потрясение, когда заведующий кафедрой экспериментальной генетики и лаборатории ДНК объявил Аполлону Юрьевичу, что аспирантом у него будет Арбузников. Иван Никифорович Прозорлевский внимательно выслушал возражения коллеги, а затем вдруг сказал:

— И все же вам придется взять к себе Арбузникова, дорогой мой. Вы ведь довольны своей центрифугой?

— Замечаний не имею, — ответил Ганьский.

— Аппаратура для спектрального анализа не барахлит?

— Работает как часы.

— А их, милейший Аполлон Юрьевич, так же как другое современное оборудование, подарил нам Валерий Викторович Арбузников. Поэтому вместо двух талантливых детей нищих интеллигентов или гениальных самородков из рабочих семей мы можем принять только одного, а вторым должны взять сына спонсора. И беда в том, что «дети Арбузникова» слишком многочисленны. А без них лаборатории закроются, — с горечью в голосе произнес профессор.

Ганьский два года промучился с аспирантом, но диссертантская работа так и не появилась на свет.

Вот они встретились. Арбузников шел с девушкой.

— Здравствуйте, Аполлон Юрьевич, — первым поприветствовал ученого бывший аспирант. — Какая встреча!

— Добрый вечер, Геннадий, — вежливо ответил Ганьский.

— Моя супруга Анастасия, — представил спутницу Арбузников.

— Очень приятно, — склонил голову ученый.

— Вы все там же работаете? — поинтересовался Арбузников.

— Неделя, как ушел, — ответил Ганьский. — А у вас как с наукой? Кандидатскую написали?

— Да нет пока, — пожал плечами молодой человек. — А кстати, может быть, вы ее для меня и напишете, Аполлон Юрьевич?

— Тысяча долларов, — отшутился Ганьский.

На следующий день в квартиру Ганьского позвонили. На пороге стояли Арбузников с супругой. Геннадий протянул конверт. Затем, попрощавшись, молодая чета ретировалась. В конверте лежали деньги. Одна тысяча долларов. Ганьский схватился за голову, но было поздно. Он обещал за тысячу долларов — и вот она, эта тысяча… На кандидатскую Ганьский убил четыре дня. С тех пор, во избежание недоразумений, ставка увеличилась, и Аполлон Юрьевич неизменно отвечал на различные неприемлемые предложения двумя словами:

— Миллион долларов.

Глава вторая

Два часа общения с ученым пролетели незаметно. В полдень ясновидящему надо было быть в одном из домов в районе метро «Новослободская» на встрече группы «Мак. Лем. иЧ.» в расширенном составе. Еврухерий попрощался с Ганьским, быстро сбежал по лестнице и не спеша пошел по улице, наслаждаясь весенним днем. Он любил ходить по старым улочкам, хранившим дух прежней Москвы, и очень расстраивался, когда обнаруживал новую постройку среди особняков прошлых веков. А еще Еврухерия неистово бесило засилье рекламы, этого буржуазного атрибута со звериным лицом.

Макрицин оказался в Малом Гнездниковском переулке и вышел на Тверскую, пересек ее и направился к Большой Дмитровке. По дороге к нему привязались две цыганки, углядевшие на нем порчу. Их настойчивые предложения снять напасть Макрицын отмел категорическим отказом, заявив, что в чушь эту не верит и врагов у него нет, а значит, и портить его никому не надо, если бы даже и могли. В палатке он купил «Ессентуки», удивился вкусу, напоминавшему водопроводную воду в Капотне, и прочитал на этикетке написанное крупным шрифтом «ВАДА МИНЕРАЛЬНАЯ «ЕССЕНТУКИ 47». РАЗЛИТА ПА БУТЫЛКАМ ПСКОВСКИМ ЗАВОДОМ БЕЗАЛКОГОЛЬНЫХ НАПИТКОВ». «Что-то я такого номера «Ессентуки 47» не припомню», — подумал Макрицын, но содержимое допил.

Незаметно он оказался на Селезневской и пошел в сторону Военного театра. Не доходя до площади, свернул в переулок, вошел в третий подъезд одного из кирпичных домов в девять этажей высотою. Посмотрев на часы, убедился, что не опоздал, и постучал в обитую клеенкой дверь на четвертом этаже. Послышались приближающиеся шаги, и мужчина предпенсионного возраста открыл дверь. Макрицын прошел в залу. Народу было немного, Еврухерий знал почти всех. Нового товарища — пожилого, седого, с глубокой передней залысиной, интеллигентного вида пенсионера в строгом и далеко не новом сером костюме, — представил хозяин квартиры:

— Бенедикт Сергеевич Острогов-Гондурасский, еще один наш, так сказать, мозг. Доктор философских наук, в прошлом профессор кафедры научного коммунизма.

Старичок с трудом привстал и поклонился.

— Галина Семеновна, протокол готов? — обратился к пожилой худющей даме, примостившейся за журнальным столиком в углу возле балконной двери, высокого роста седеющий брюнет.

Женщина ответила утвердительно. Протокол собрания актива «Мак. Лем. иЧ.» (Макс, Лемин и члены) лежал на столе.

Встав с места, председатель Святослав Иванович начал речь без бумажки:

— Товарищи! Сегодняшнее экстренное собрание было вызвано острой необходимостью внести коррективы в работу, что мне представляется архиважным в столь критический для нашей партии момент. События последних месяцев показали, что в условиях резко нарастающей антикоммунистической пропаганды и увеличения доходов населения мы стремительно теряем завоеванные позиции. Имеет место лавинообразный отток из партии ее членов, причем, что особенно тревожно, молодых членов. Опыт показал, что основные формы нашей борьбы — демонстрации, интриги, популизм, провокации и оболванивание народа — являются устаревшими и неэффективными в условиях настоящего времени. К тому же еще и очень дорогими. В среднем оплата одного человековыхода на демонстрацию составляет двести восемьдесят рублей. Денежным стимулом мы привлекаем порядка шестидесяти процентов участников. Подавляющее большинство среди демонстрантов составляет контингент, неперспективный в плане, прошу прощения за тавтологию, отдаленной перспективы. Мы вынуждены признать, что основная и подавляющая часть наших сторонников — пенсионеры и асоциальные элементы. Отвлекаясь от темы, хочу привести очень печальную статистику. Я считаю своим долгом коммуниста сообщить ее вам, уважаемые товарищи, чтобы вы ясно представляли ситуацию. По результатам исследования, заказанного нами Институту анонимного опроса, выяснилось, что наш электорат на тридцать четыре процента составляют лица преклонного возраста, на сорок восемь процентов — лица, страдающие разными степенями алкоголизма, двенадцать процентов — лица со средним специальным образованием и ниже среднего, и только восемь процентов — лица с высшим образованием или студенты.

Раздался голос Коринфарова:

— Получается сто два процента.

Докладчик замялся, но быстро нашелся с ответом:

— Два процента — допустимая погрешность результатов опроса.

— Но все равно сто два не может быть, — не унимался Коринфаров.

— Вячеслав Петрович, не стоит сейчас пускаться в дебаты, — обратился к нему Розогонов и продолжил: — Далее… Оказалось, что наш электорат на тридцать пять процентов страдает или страдал в недалеком прошлом венерическими заболеваниями, одиннадцать процентов имеют цирроз печени, семнадцать процентов с выраженными психическими расстройствами.

Голос из президиума:

— Пусть лечатся! Триппер партии не друг!

Святослав Иванович посмотрел на бросившего реплику Шнейдермана:

— Не друг, но и не враг. Он голоса не оттянет. А вот сколько голосов заберет цирроз — вопрос открытый. Но, без сомнений, немало. С триппером можно дойти до урны с бюллетенями, с циррозом же — только до урны с прахом.

Выступавший вынул носовой платок, вытер проступивший на лбу и шее пот, после чего снова заговорил:

— Как мы все отлично понимаем, далеко не весь электорат из числа пенсионеров доживет до выборов. А из тех, кто доживет, некоторые не смогут прийти проголосовать. Таким образом, мы потеряем часть наших избирателей.

— Не согласен, — перебил Пыхтяков. — Категорически не согласен. На смену умершим от цирроза и по старости придут другие люди.

— Но потери могут быть весьма ощутимы, — отреагировал Розогонов. — Архиважно сместить акценты на привлечение в наши ряды образованной молодежи, интеллигенции, среднего класса, крестьянства.

— Крестьянство за нами уже ходило и пришло в такую… — Пыхтяков запнулся, подыскивая нужное слово или оборот, — в такую плачевную ситуацию, что нам не удастся привлечь его вновь на нашу сторону. Разве только бедняков.

— И очень хорошо, — заметил председатель, — их-то как раз большинство. Следующее, что губит коммунистическое движение, товарищи, — это множество коммунистических партий, что неминуемо приводит к дроблению голосов сочувствующих. Амбициозность руководителей некоторых партий не позволяет объединиться в мощный, сплоченный кулак, способный нанести сокрушительный удар по буржуазному антинародному строю.

Розогонов сделал небольшую паузу, снова вытер пот носовым платком, неожиданно чихнул, получил пожелания крепкого здоровья от трех присутствующих и закруглился:

— И последнее, товарищи. Также вкратце. Учение Великой тройки, по нашему мнению, не соответствует настоящему моменту. На сегодняшний день предпосылки революционной ситуации и необходимые условия уже другие. Но по этой теме выступит Бенедикт Сергеевич Острогов-Гондурасский.

Докладчик встал, вынул конспект и начал читать:

— Товарищи! Назрела насущная необходимость понять обстановку и выбрать единственно правильный путь. Он есть. И заключается в решении трех исключительно важных, я бы сказал — первостепенных задач, вытекающих из сложившейся ситуации. Первое: необходимо нести в массы и стойко закреплять основы понимания диалектического материализма. Второе: пусть Святослав Иванович на меня не обидится, но нам нужен лидер, вожак, колосс ума, способный убедить и увлечь за собой массы. Нам нужна личность масштаба Велимира Ильича Лемина. И никак не меньше. Третье: подготовка и осуществление коммунистической революции немыслимы без привлечения на руководящие роли верхнего эшелона партии большого количества лиц нетрадиционной национальности, по-простонародному — евреев. Это три необходимых условия или, если хотите, три составные части благополучного проведения предстоящей революции. Теперь о том, что нам необходимо для успешного проведения революции: первое — голод и, как следствие, гнев народа. Второе — деньги. Много денег.

— Где вы собираетесь брать деньги? — спросил Розогонов.

На помощь оратору пришел Вараниев:

— И для нас Саввы Морозовы обозначатся!

Докладчик продолжал:

— Из всех стоящих перед нами задач наиболее трудной является поиск вожака. Честно говоря, путь решения этого вопроса мне пока не виден, но надо пробовать все возможные варианты.

— А я бы на первое место поставил поиск достаточного количества евреев, — высказал мнение Семен Федорович Рып.

— Вот вы этим и займитесь, — предложил председатель, — вам это по теме. Ведь у вас там Еврейский автономный округ.

— Округ-то у меня есть, да вот евреев в нем нет, — небезуспешно попытался увильнуть от задания Рып, — единичные экземпляры, можно сказать, остались. Как уссурийского тигра оберегаем.

— Хорошо, подумаем, где их взять, — согласился Розогонов.

— Позвольте мне продолжить, — виноватым голосом попросил Острогов-Гондурасский. Но, чуть промедлив, добавил — Хотя я уже все сказал.

Слово снова взял Розогонов:

— Докладчик прекрасно изложил суть в форме тезисов. Вопросы будут?

Вопросов не оказалось.

Перешли к организационным моментам. Заслушали доклад Вараниева о финансовом положении дел в партии, и работу за отчетный период признали успешной. Поступившее от Ивана Николаевича Иванова предложение брать банки для пополнения партийной кассы было отвергнуто. Вараниев так и сказал:

— За это точно башку оторвут. И не только башку!

Иванов попытался было возразить, мол, во всех органах есть сочувствующие, нас не тронут. На что Вараниев ответил двусмысленно, хотя и весьма лаконично:

— Не органы отрывают органы.

Вопрос закрыли. Еврухерий задремал. Он чувствовал себя паршиво. Собрание закончилось, все разошлись, но осталась четверка: председатель партии Розогонов и наиболее приближенные к нему товарищи. Их было трое: Вараниев, сам Макрицын и Шнейдерман.

— То, что говорил Старик, я полностью одобряю и признаю единственно правильным в условиях нашего времени, — начал председатель. — Но буду откровенен: где взять вождя и подходящих евреев, я не знаю. А что вы думаете, товарищи?

— Сложный вопрос, — в один голос ответили Виктор Валентинович и Боб Иванович.

— А каково ваше мнение, Еврухерий Николаевич?

— Постараюсь увидеть, Святослав Иванович, — задумчиво ответил ясновидящий. — Прошу тишины.

Макрицын закрыл глаза, руки свесил так, что, казалось, они болтаются, как канаты, ноги расставил, голову опустил. И просидел в таком положении около пятнадцати минут. Затем попросил глоток воды и рассказал о том, что ясно увидел:

— Вождя нет. Те, что есть, — не вожди. Но я видел вождя. Зачат он будет не раньше трех недель и не позже восемнадцати месяцев от сегодняшней даты. С евреями сложнее. Ничего конкретного не видел. Может быть, потому, что болит голова. Через пару дней попытаюсь снова. Товарищи, прошу разрешить мне уйти из-за плохого самочувствия.

Товарищи разрешили, пожелав напоследок крепкого здоровья.

Макрицын, попрощавшись, медленно дошел до лифта. На сей раз он не захотел идти по ступенькам, чтобы не растрясти голову. По пути заглянул в аптеку, купил анальгин, проглотил две таблетки без воды.

Еврухерий шел и думал, думал, думал… О своем детстве и предстоящем завтра выступлении перед членами профсоюза работников хлебопекарен, о такой непонятной дружбе с Ганьским и о бывшей своей жене, Ангелине Павловне. А еще об оцелотах.

На Лесной улице его думы прервал душераздирающий сигнал автомобиля и истошный визг тормозов, после чего голова, высунувшаяся из кабины, обозвала ясновидящего очень нехорошими словами, угрожая дать то, чего ни в прямом, ни в иносказательном смысле Еврухерию совершенно не хотелось на данный момент. Потом он зачем-то зашел на Савеловский вокзал, но, не вспомнив зачем, перешел Дмитровское шоссе. Наконец Макрицын добрался до метро «Динамо», в районе которого и жил в своей небольшой двухкомнатной квартире, доставшейся ему от своевременно скончавшейся двадцать лет тому назад бабушки. Через пятнадцать минут, изрядно потрепанный неудачным днем, ясновидящий с отстраненным выражением лица неподвижно лежал на диване. Надо было продумать сценарий завтрашнего выступления, но Еврухерий устал и был не в духе из-за болевшей, звеневшей, шумевшей головы, а посему решил выступать без оного. Вспомнив про купленный анальгин, вознамерился проглотить еще пару таблеток, но, не почувствовав результата от ранее принятых, передумал. Есть ему не хотелось, купался он по выходным, и следовательно, делать Макрицыну было нечего, кроме как предаться сну. Благо постель не убирал, а потому оставалось только раздеться и лечь.

Еврухерий с трудом поднялся с дивана и дошел до кровати. Уснул быстро, но среди ночи был разбужен музыкой надрывно звучавшей гитары. Самое же удивительное заключалось в том, что звук фатально расстроенного инструмента доносился не с улицы и не через стену из квартиры соседей, а… из-под кровати. Не в силах встать, Макрицын включил настольную лампу без плафона и, свесив голову, осмотрел пространство под кроватью. К тому времени музыка звучать перестала, но в трехлитровой банке вместо малинового варенья Еврухерий увидел человека с шестиструнной гитарой в руках. Когда их взгляды встретились, незнакомец протянул хозяину квартиры руку из горлышка посудины и представился:

— Семен Моисеевич. Профессор кафедры расстроенных струнных инструментов Парижской консерватории. Чрезвычайно рад знакомству!

Ошарашенный увиденным и услышанным, руки Макрицын не подал, на что музыкант не обиделся, но заявил при этом, что знакомства с ним Еврухерию Николаевичу не избежать, хотя и придется передвинуть сроки. Едва странный гость произнес последнее слово, по полу под кроватью из угла в угол по диагонали пробежала огромная свинья, неправдоподобным образом похожая на ежа: все ее тело, кроме ушей и хвоста, покрывали длинные иголки, морду она имела вытянутую и цвета была серого. Но самым необъяснимым из всего увиденного было явное несоответствие размеров животного и пространства под кроватью: не то чтобы пробежать, но даже просто уместиться там вообще-то свинья никак не могла.

Состояние Еврухерия приблизилось к паническому. Он нашел в себе силы вскочить с кровати и включить большой свет, после чего присел на корточки и вновь устремил взгляд на театр только что развернувшихся действий. Но ничего, кроме банки с вареньем, не увидел. «Приснилось», — заключил Макрицын и, обессиленный, снова лег в постель. Больше он ничего не видел и не слышал.

Утром головная боль полностью не ушла, но стала менее интенсивной, а на коротко постриженной голове отчетливо выдавалась приличных размеров шишка на затылке, болезненная при надавливании. Давить нужды не было, и ясновидящий не давил, а значит, шишка его не беспокоила. Оставалось время отдохнуть и подумать — выступление было назначено на семь часов вечера.

Глава третья

— О, как это здорово — весна! Весна в Москве — нечто особенное, радостное, нечто необыкновенное и неповторимое! Когда солнце начинает припекать и тревожить снег, гонит ручьи и сушит асфальт, прогревает землю, весна одевает деревья в листья, заполняет парки пением птиц, снимает с женщин куриные пуховики, одевает в короткие куртки и тугие джинсы, обостряя тем самым взгляды и возбуждая чувства мужчин. Эти несчастные существа порой готовы на все, чтобы расположить к себе даму… — начал свой экспромт Еврухерий перед затаившими дыхание зрителями, но был прерван недвусмысленным выкриком из зала:

— Как расположить?

Вопрос остался без ответа: с годами выступлений Макрицын научился контролировать ситуацию и не поддавался на провокации. Надо отметить, что на публике ясновидящий необъяснимым образом преображался: речь становилась другой, как будто говорил он под диктовку некоего таинственного и умного невидимки.

Окинув присутствующих быстрым взглядом, Еврухерий попросил подняться на сцену четверых детей. Вышли три девочки и мальчик. Мальчик был самый маленький, две девочки одинакового роста, третья улыбалась. Каждому из них ясновидящий подарил по небольшой шоколадке, но одна из девочек от угощения отказалась, сказав, что бабушка разрешает ей есть только «Бабаевский». Макрицын вынул из бокового кармана пиджака шариковую ручку и заменил подарок. Познакомившись с каждым из детей, ясновидящий подвел их к барабану с девятьсот девяносто восемью шарами, каждый из которых имел номер (шаров было ровно столько, сколько мест в зале), и обратился к публике:

— Я хочу провести несколько показательных опытов, уважаемые зрители. Каждый из детей вынет по одному шару, и тех из вас, кто занимает места, номера которых вы увидите на шарах, я попрошу подойти ко мне. Если кто-то не желает участвовать в розыгрыше, поднимите, пожалуйста, руки. Мое условие таково: тот, на кого укажет шар, не имеет права отказаться. Кроме поднявших руки. Вы согласны?

— Согласны, согласны, — донеслось из зала.

Не поднялась ни одна рука.

Ясновидящий подвел к барабану пятилетнюю ассистентку и сказал:

— Крути.

Восьмигранный барабан с черными перламутровыми стеклами сделал несколько оборотов и остановился. Девочка вынула шар под номером тридцать семь дробь семь и передала Макрицыну. Тот повернулся спиной к залу, предупредив зрителей:

— На определение характеристик зрителя прошу предоставить мне одну минуту.

В зале воцарилась тишина. Не было слышно ни шепота, ни шороха.

— Это женщина, — заговорил наконец Еврухерий. — Белые, искусственно завитые волосы средней длины; рост сто шестьдесят пять сантиметров, возраст и вес объявлять не буду, по профе…

— А ты объяви — интересно! — вновь раздался выкрик из зала, но Еврухерий и на этот раз не отреагировал.

— По профессии — инженер, возможно, по текстильному оборудованию. От четырех мужей имеет троих детей. Старшему — четырнадцать, средней — одиннадцать, младшему — семь. На данный момент в разводе. Разводит кактусы, прекрасно готовит. Увлекается вязанием на спицах…

— Слышь, фокусник, что, трудно сказать, сколько лет? — в третий раз прервал Макрицына тот же самый противный мужской голос.

И опять Еврухерий не среагировал.

— Модели берет из журналов. Предпочтение отдает ровнице и ангорской шерсти. Туфли синие, каблук семь сантиметров, производство — Китай.

Ясновидящий повернулся к залу и добрым, мягким голосом негромко произнес, показав залу выбранный ребенком шар:

— Я прошу выйти на сцену женщину, которая занимает тридцать седьмое место в седьмом ряду.

Поднялась кудрявая белокурая женщина среднего роста и «приятной полноты». Еврухерий встретил ее улыбкой, попросил представиться.

— Куртизанченко Леся Ивановна, — с еле заметным украинским акцентом легко и непосредственно назвалась та.

— Все ли правильно я сказал? — поинтересовался Макрицын.

— Маленькая поправка — я инженер-технолог по набивке, — ответила дама.

— Кому уже набить успела? — вновь решил испытать терпение Еврухерия все тот же придурковатый владелец баса.

Возникла пауза. От входных дверей в направлении настырного гражданина направились два охранника, но Еврухерий остановил их:

— Подождите, пожалуйста. Я хочу сказать пару слов товарищу зрителю. Попрошу одну минуту.

Ясновидящий закрыл глаза. И ровно через минуту заговорил:

— Николай Николаевич, — лицо мужчины вытянулось от изумления, — вот вы сидите в кресле, портите мне настроение дурацкими выкриками и бесперспективно заигрываете с соседкой по зрительному залу, что слева. Кстати, вы ей совершенно не нравитесь, барышня не хочет иметь с вами ничего общего.

— Ну и что? — с ухмылкой недалекого человека спросил бас.

— Да, собственно говоря, ничего, — спокойно ответил Макрицын, — если не считать того обстоятельства, что ваша супруга, Марья Петровна, сейчас лежит на диване с соседом по лестничной площадке из квартиры, что справа. Еще утром она ответила согласием на его недвусмысленное предложение. Когда ведро помойное выносила. Кстати, супруга соседа уехала в деревню к родителям помогать сажать картошку. «Синеглазку», если не ошибаюсь. Разве вы об этом не знаете?

Но Николай Николаевич вопроса не услышал — уже бежал к выходу.

Макрицын поправил костюм, который надевал только на выступления, галстук, ненавидимый люто за то, что шея его не принимала, и попросил Лесю Ивановну продолжать.

— И еще вы с туфлями маленько ошиблись, — глядя Макрицыну в глаза, уточнила Куртизанченко. — Они не китайского производства, а итальянского.

Еврухерий задумался, посмотрел на женщину и сочувственно сказал:

— Фирмы «Храпукани Лимитед» никогда не существовало не только на Сицилии, но и во всем мире. Туфли сделаны в Китае. Кстати, свой метраж они уже отходили. Не надевайте их больше, а сегодня ступайте осторожно. Спасибо! — попрощался с ней Еврухерий.

Дама спустилась со сцены. Почти дойдя до своего ряда, она неожиданно вскрикнула. Вслед за тем послышался характерный шум падающего тела, и Леся Ивановна оказалась на паркете. В полуметре от нее валялся каблук. Мужчины помогли ей подняться. К счастью, обошлось без переломов.

— Мы продолжаем, — сообщил Макрицын и попросил девочку постарше вынуть следующий шар.

Все происходило по тому же сценарию, что и в первом случае. Через минуту Еврухерий начал говорить:

— Женщина. Возраст объявлять не буду, длинные черные волосы, забранные в пучок, рост сто семьдесят сантиметров, вес пятьдесят пять килограммов, по профессии — преподаватель биологии в школе, заму…

— Все правильно, все правильно! — радостно подтвердила неожиданно вставшая с места в четвертом ряду зрительница.

— Я сказал «забраны в пучок», а не «с шиньоном из искусственных волос на макушке», — уточнил уставший от выкриков Макрицын.

Зал взорвался смехом, а взбешенная дама, обозвав Еврухерия хамом, направилась к выходу вместе с мужчиной, сидевшим с ней рядом. На ходу они грозились жаловаться во все газеты, на телевидение, и что совершенно необъяснимо, мужчина, ко всему прочему, пообещал накатать жалобу в Специализированное бетонно-заливочное управление № 7.

— Замужем. Из увлечений — настольный теннис и разведение фиалок. Приглашаю на сцену обладательницу билета на первое место в двадцать первом ряду.

На сцену поднялась приятной внешности брюнетка.

— Забубенская Тамара Васильевна. Преподаватель биологии в средней школе номер…

— Номер не надо, — перебил Макрицын.

— Мне… — гостья слегка засмущалась, улыбаясь залу, — ближе к сорока…

Бальзак воспел тридцатилетнюю, А я бы женщину под сорок: Она блестит красою летнею, Но взгляд уже осенне зорок… —

неожиданно для зрителей и самого себя продекламировал Макрицын строки из стихотворения поэта Ильи Сельвинского, с творчеством которого знаком не был, так как сочинения его никогда не читал.

— Я действительно увлекаюсь разведением фиалок и орхидей, играю в настольный теннис. У меня есть муж и дочь. Муж занимается наукой в одном из институтов, дочь — ученица восьмого класса.

— Спасибо большое! Желаю вам успехов в работе и семейной жизни, — попрощался с дамой Еврухерий.

А тем временем третий ребенок, мальчик, проявив инициативу, уже вынимал шар. На этот раз ясновидящий не потратил обычной минуты, а сразу же обратился к девушке, сидевшей в девятнадцатом ряду на девятом месте:

— Для вас я хочу сделать исключение и информацию озвучивать не буду, но вы обязательно подойдите ко мне после сеанса.

Публика с любопытством рассматривала девушку, которая испытывала некий дискомфорт от такого внимания.

Последняя из девочек сделала все быстро. Затем кинула шар Еврухерию, и тот поймал его одной рукой, а затем, как обычно, отвернулся. После минутной паузы, стоя спиной к зрителям, произнес:

— Следующему зрителю вряд ли придется по душе увиденная мною интимного плана информация. Поэтому не желающих рисковать прошу покинуть зал.

Шестнадцать человек, все — женщины возраста от двадцати трех до сорока — направились к выходу.

— Герой, о котором пойдет речь, руки не поднял, — заявил между тем Еврухерий, стоя спиной к публике. — Мужественный поступок! Прошу поаплодировать господину тридцати восьми лет.

Аплодисменты не раздались. Вместо этого внезапно сначала приглушились, а потом и вовсе исчезли звуки, постоянно присутствовавшие в зале, и гробовая тишина вошла во власть. Она была густая и всеобъемлющая, заполнила все уголки и щели, обволокла двери и стекла окон, смазала скрипевшие от старости суставы откидных кресел и тяжело сверху навалилась на Еврухерия, путая его в пространстве и времени. Затем словно чья-то недобрая рука медленно, но упорно стала двигать к нулю рычаг реостата, оставляя все меньше и меньше света. Из ярко-желтого, почти белого, он плавно и быстро перетек в желтый, затем в желто-синий, после чего стал серым и ослабел до свечного.

— Его рост сто семьдесят девять сантиметров, — продолжил говорить Еврухерий, — вес восемьдесят три килограмма, и он сейчас на диете. Сбросил за три недели тринадцать килограммов. Женат, но не очень любит жену, которая на восемь лет старше и не может иметь детей. Вернее сказать, вообще не любит. Он крупный спекулянт на Лондонской бирже, является владельцем собственного самолета и поля для гольфа. Пятый ряд, восьмое место, пожалуйста!

Еврухерий повернулся лицом к публике и увидел, что зал… пуст. Лишь один-единственный гражданин, именно с объявленного места, смотрел на него пристально и не моргая. И вот он, все так же глядя пристально и не моргая, абсолютно не выражая никаких эмоций, поднялся со своего кресла и направился к сцене. Макрицын встретил героя у края, когда тот преодолевал последнюю из четырех ступенек деревянной лестницы без перил. С виду нормальный человек, но одет в высшей степени необычно: поверх яркой синей майки с ячейкой полтора на полтора сантиметра свободно сидел слегка помятый льняной пиджак без пуговиц и воротника при одном накладном нагрудном кармане. Цвет его, определявшийся как желтый, резко контрастировал с короткими расклешенными красными шортами без ремня, но с огромной пуговицей на поясе посередине. Обувь была представлена шевровой кожи (по виду) очень мягкими гусарскими сапогами со вделанными в каблук шпорами.

Удивленно разглядывая одеяние гражданина, в какую-то секунду Еврухерий вновь увидел зал, заполненный зрителями, и вновь попросил присутствующих поаплодировать. Но едва закончив фразу, к полному своему недоумению, обнаружил, что зал пуст, и лишь тот самый человек, который только что поднялся на сцену, в то же самое время сидит там же, где и сидел, и все так же продолжает смотреть на него. Еврухерию стало не по себе. Его пошатнуло, но усилием воли ясновидящий взял себя в руки и произнес:

— Я не буду называть вашу фамилию, Семен Моисеевич.

— Мне без разницы, я не в розыске, — хладнокровно ответил гражданин.

— Похвально, похвально! Неужели вы разрешите мне объявить вашу национальность? — спросил Еврухерий.

— А почему я должен не разрешить? — вопросом на вопрос отреагировал удивленно странный мужчина. — Все равно не угадаете: я представитель нетрадиционной национальности.

Макрицын резко исподлобья метнул взгляд на самоуверенного гражданина и тоном, не терпящим возражений, объявил:

— Вы — еврей.

Человек рассмеялся и стал прохаживаться туда-сюда по сцене.

— Нет, — уверенно заговорил он после секундной паузы, — я — космополит. Но если вы, достопочтенный, действительно желаете знать мою национальность, то, смею вас уверить, никакого секрета это не составляет и разглашением государственной тайны не является. Я — полуфранцуз-полуеврей. Сын Жозефины Пантен и Моисея Марковича Гринберга. У меня двойное гражданство, да будет вам известно. Пожалуйста, вот мой русский паспорт. Извольте взглянуть…

Мужчина протянул паспорт в коричневой, далеко не новой коже. Еврухерий открыл вторую страницу и убедился в справедливости утверждений его гостя: фамилия, имя, отчество, национальность — все совпадало: «полуфранцуз-полуеврей», так и было написано в документе.

«Не может быть!» — подумал Макрицын, но было именно так. Две фотографии, вклеенные в срок, подтверждались соответствующим штампом. Обладатель паспорта, стоявший перед Еврухерием, сильно отличался внешностью от того, который был на фотографии в двадцать пять лет, но это был он.

Вернув документ, Еврухерий обратился к гостю:

— А почему вы, «полуфранцуз-полуеврей», имеете русский паспорт?

— Потому, — негромко стал объяснять мужчина, — что никто меня гражданства не лишал. К вашему сведению, я не только русский имею, но, как вы, вероятно, догадываетесь, и французский. Кстати, и с Земли обетованной тоже. Там сейчас мои родители проживают, да будет вам известно.

— Но вы только что сказали, что у вас два гражданства, а получается три.

— Да какая разница, два или три… Важно другое: одно или несколько. Вам все паспорта показать или на слово поверите?

— Вы верующий? — поменял тему Макрицын.

— Да! — не раздумывая ответил обладатель тройного гражданства. — Разве можно в наше время не верить?

Макрицын сочувственно посмотрел на оппонента:

— Можно. Я, например, атеист. Я на вещи трезво смотрю. А вы в какого бога верите? Или во всех сразу?

— Замечательно, замечательно! Не нахожу слов, чтобы выразить восторг! — чуть ли не подпрыгивая от эмоций, произнес Семен Моисеевич.

— Какой восторг? — удивился Еврухерий. — Обойдусь без восторгов.

— Ну как же, как же! Помилуйте, уважаемый! Вряд ли я смогу побороть законное желание прямо здесь и сейчас выписать вам справку, подтверждающую безоговорочно и в последней инстанции ваше пожизненно трезвое состояние.

— Зачем мне это? — удивился Еврухерий.

— Да мало ли где пригодиться может, — задумчиво ответил Семен Моисеевич. — Вдруг вас, скажем, в вытрезвитель заберут.

— Меня забирать не за что — я пьяным по улицам не хожу, — имея все основания так утверждать, заявил ясновидящий. — А вы вот от ответа увиливаете. Я спросил: в какого бога вы верите? Или во всех сразу?

— Бог один. Запомните это, уважаемый. Один для всех, и лишь пути к нему разные. А что, собственно говоря, вы знаете о Боге, о религии? — поинтересовался полуфранцуз-полуеврей.

— А что можно знать о том, чего нет? — недоуменно поднял брови Макрицын. — Ничего не знаю и знать не хочу, бред все и ерунда! Понапридумывали глупости всякие от бессилия, а теперь их используют те, кому это выгодно.

— И кому же это выгодно? — напирал сын Жозефины Пантен.

— Да что же, вы сами не видите?! — с неподдельным возмущением ответил Еврухерий. — Довели народ до нищеты и, чтобы от борьбы отвлечь, в религию уводят.

— Кто же довел его до нищеты? — не снижал напора мужчина.

— Да те, которые власть захватили, — убежденно ответил Макрицын.

— Вы потрясающе интересный человек! — воскликнул космополит.

— Чем я вам так интересен? — уже недружелюбно спросил Еврухерий. И добавил — Я про вас закончу сейчас, потом уж вы мне ответите.

На лице Семена Моисеевича появилось задумчивое выражение, и он сказал:

— Не вижу в этом никакого резона — все равно скажете то, что не имеет ко мне никакого отношения. К тому же вы уже наговорили столько неправды, что последующее вранье теряет всякий смысл. Рост и вес вы угадали, но ничего более. Виноват — еще с именем не ошиблись. Зиночка, встань, пожалуйста.

Макрицын перевел взгляд в пустой зал и оторопел: гражданин, представившийся ему Семеном Моисеевичем и стоявший на сцене, находился там же, где и сидел. А с соседнего, седьмого, места того же пятого ряда поднялась очень красивая женщина с шикарными каштановыми волосами, постриженными в стиле «гарсон».

— Это моя жена, — гордо представил женщину полуфранцуз-полуеврей, стоя рядом с Еврухерием. — Хочу в знак подтверждения моего абсолютного доверия к вам сообщить, что не далее как третьего дня мы отметили тридцатитрехлетие супруги. Две наши дочери, девяти и шести лет, присутствовали при этом событии и прочитали имениннице стихотворения собственного сочинения. Как профессиональный филолог, специалист в области поэтических направлений первой половины двадцатого века в России, могу утверждать, что старшая не лишена дара стихосложения. Надеюсь, я убедил вас в нецелесообразности ваших дальнейших предположений касательно моей скромной персоны? — обратился мужчина к ясновидящему. И увидев на лице у того растерянность, словно в оправдание, добавил: — Филолог я по совместительству, а основная моя работа — все там же, на кафедре расстроенных струнных инструментов Парижской консерватории. Прошу в неискренности меня не подозревать — при предыдущей попытке с вами познакомиться сообщал только достоверные факты биографии. Вы потрясающе интересный человек! — повторился Семен Моисеевич. — Сами на себя наговариваете.

— Что я наговариваю? — раздраженно спросил ясновидящий.

— А то, уважаемый… Позвольте полюбопытствовать, как, кстати, ваше имя-отчество?

— Макрицын Еврухерий Николаевич.

— А то, уважаемый Еврухерий Николаевич, что никакой вы не атеист.

— Да что вы такое говорите?! — возмутился ясновидящий.

— Нет, нет, вы — не атеист и не имеете к атеизму никакого отношения, — убежденно заключил космополит.

— Но я полностью отрицаю Бога.

— Вот именно! — торжествующе произнес гость. — Вы отрицаете, а атеисты никогда с этого не начинают. Атеизм начинается с изучения религии, попытки очистить общечеловеческие ценности религии от ореола мистики, сверхъестественности и тем самым сделать их земными, мирскими. Вы же, господин Макрицын, не кто иной, как религиозный нигилист. Вы — приверженец веры в неверие. Но это ваше личное дело, и я не смею вмешиваться. Между прочим, атеизм базируется на научных изысканиях, вот что самое опасное. И слава богу, что вы не атеист. Что же касается нищеты народа, то привело к этому безбожие. И породили его преподобные коммунисты со своими революциями, террором, бредовыми лозунгами и плановой экономикой. Разве не они уничтожали церкви, храмы, монастыри, убивали священнослужителей, религиозных мыслителей? Может быть, вы полагаете, что Наполеон сгноил в тюрьме Флоренского и разрушил храм Христа Спасителя? Так вот, Еврухерий Николаевич, духовная нищета, которая и есть безбожие, неизбежно приводит к нищете материальной. Или вы как-то по-другому трактуете финальный этап искусственно придуманной эпохи развитого социализма, когда народ ел то, что выращивал и консервировал, а в пустых магазинах люди толкались с талонами? Мой вам совет — бегите сломя голову из всяких коммунистических компаний, в одной из коих, я уверен, вы состоите по недомыслию. И Бог вас простит. И вы придете к нему, если, конечно, сами того пожелаете.

— Лозунги хорошие были! — огрызнулся Макрицын.

— Пожалуйста, озвучьте любой из тех, что вы помните, — предложил Семен Моисеевич.

— От каждого — по способности, каждому — по потребности! — выпалил ясновидящий первое, что пришло на ум.

— Умилительно, просто умилительно, дорогой Еврухерий Николаевич! — расплылся в улыбке оппонент. — Позвольте полюбопытствовать, кто же, по-вашему, определяет эти самые возможности и потребности?

— Народ, — убежденно заявил Макрицын.

— Вы уже и очередь заняли? — удивленно спросил космополит.

Еврухерий вопроса не понял. Не посчитав нужным дать ему время на обдумывание, Семен Моисеевич продолжал:

— Увы, должен вас разочаровать, уважаемый Еврухерий Николаевич, черной икры на всех не хватит. Даже при минимальных потребностях. Поэтому слушайте меня внимательно и постарайтесь запомнить: возможности от способностей, потребности от возможностей.

— Что же, по-вашему, получается: что если нет больших возможностей, то не должно быть и многих потребностей? — не сдавался Макрицын.

— Именно так! — подтвердил Семен Моисеевич. — Или вы не согласны?

— Категорически! — откликнулся Макрицын.

— Хотя, ваше право, уважаемый Еврухерий Николаевич. Признаться, у меня нет ни малейшего желания продолжать спор с вами. Да и мне уже пора — масса неотложных дел накопилась. Но мы непременно с вами еще встретимся. И не один раз. Желаете вы того или нет!

Макрицын хотел было уточнить, что имеет в виду Семен Моисеевич, но вновь случилось невероятное: внезапно свет стал усиливаться, темнота немного посопротивлялась в углах зала, после чего растворилась в лучах электрического света и исчезла. Появившийся несильный шум был по-своему неприятен и напряжен — это был шум ожидания. Макрицын немного растерялся, обнаружив себя стоящим лицом к публике, — на какое-то время он выпустил нить владения залом. Девочка, вытащившая последний шар, уже дошла до нужного ряда, пробираясь к своему месту. «Прошло не больше минуты», — подумал Еврухерий, совершенно не понимая, что с ним произошло. Затем быстро собрался с мыслями и обратился к публике:

— Дорогие друзья, небольшое отступление. Хочу объяснить вам ситуацию, которая имела место быть только что. Входя в состояние ясновидения, очень важно не погрузиться в него полностью и не ошибиться с продолжительностью, иначе можно потерять контроль над временем. А я сейчас ошибся. Сколько длилось мое молчание?

— Минуты полторы-две, — подсказали из зала.

— Собственно, это не важно. Итак, продолжаем: пятый ряд, восьмое место, пожалуйста…

Старая бабка, с повязанным на голову синим хлопчатобумажным платком, не сразу поняла, что именно она и является следующей героиней представления. Макрицын увидел, что на этот раз он ошибся, о чем не побоялся сообщить публике.

Зал воспринял признание ясновидящего благодушно. Чтобы не завершать представление на столь минорной ноте, Еврухерий напоследок продемонстрировал несколько не самых сложных номеров из своего репертуара, после чего поблагодарил зрителей за внимание и попрощался.

В паршивом настроении он покинул сцену. За кулисами его нашел администратор клуба, который привел ту самую девушку, которую Макрицын попросил подойти к нему после сеанса.

— Не знаю, стоит вам говорить или нет, — обратился к ней Еврухерий, — ведь не все, как вы видели, я могу правильно предсказать.

— Пожалуйста, скажите, — попросила девушка.

— Вы еще не знаете о том, что беременны. А друг ваш женат и имеет ребенка. Он обманывал, когда говорил, что холост и любит вас. От жены он не уйдет. Это все. Позвоните мне, если я ошибся. А если не позвоните, значит, я был прав.

Еврухерий написал на трамвайном талоне номер своего домашнего телефона и отдал девушке.

Глава четвертая

— Деньги вам сдать или Вараниева позовете? — начал с порога Еврухерий на следующий день после представления, войдя в квартиру Розогонова. — Только что получил.

— Много? — спросил председатель.

Ясновидящий полез в боковой карман ветровки и вынул приличную пачку купюр разной номинации.

— Тысяч двенадцать на нужды партии внесу, — с пафосом ответил Макрицын. — Кое-что и себе на жизнь оставлю.

Святослав Иванович подошел к посетителю, положил ему руку на плечо:

— Хороший ты парень, Еврухерий! Наш, народный. Деньги я сам приму — не та сумма, чтобы Виктора Валентиновича вызывать. Собственно, о чем я говорю? Ох, закрутился, заморочился… Вараниев сам сейчас должен прийти. И Шнейдерман тоже. Надо вернуться к вопросам, поднятым на последнем собрании. Может, чайку?

— Да, с удовольствием, — благодарно ответил Макрицын.

Попивая горячий напиток, Еврухерий о чем-то задумался и не заметил, как появились Шнейдерман и Вараниев. Очнулся, лишь услышав голос председателя: «А товарищам чаю?»

Все поздоровались друг с другом, уселись поудобнее за столом и стали обсуждать проблемы, от решения которых напрямую зависел успех партии.

— Я так думаю, что основные усилия надо сейчас направить на поиск и привлечение в наши ряды евреев, которых мы можем рассматривать как перспективных, — начал Розогонов.

Возразил Шнейдерман:

— Я так думаю, что найти таковых сейчас будет нелегко.

— Я согласен с Бобом Ивановичем, — отметился Вараниев.

— А ты что скажешь, Еврухерий? — обратился к Макрицыну председатель.

— Думаю, товарищи, что поискать можно, но только вМоскве, не привлекая иногородних.

— Обоснуйте свои позиции, товарищи, — попросил председатель.

— Давайте посмотрим на ситуацию трезво, — начал Виктор Валентинович. — Что было тогда, в те годы, когда товарищ Лемин набрал себе столько соратников? Тогда имелись условия. А именно: евреи были прижаты: черта оседлости, запрет на государственную службу, ограничения на поступление в университеты, погромы… Все вместе взятое вызвало рост недовольства в еврейской массе и желание изменить ситуацию коренным образом. Сделать это можно было только путем революции, и наиболее умные евреи сыграли решающую роль в ее подготовке и проведении, а в последующие годы в защите ее завоеваний. Что мы имеем сегодня? Все недовольные давно уехали, а довольным революция не нужна. Дискриминации никакой нет. Поэтому если кто и уезжает, то исключительно по материальным соображениям. На учебу, работу, передвижение и даже на должности в руководстве страны ограничений нет. Следовательно, чем им быть недовольными? Нечем. А раз так, то и в коммунистическую идею их поверить не заставишь.

— Согласен, — подал голос Макрицын.

— И я согласен, — поддержал его Шнейдерман.

— Дабы решить проблему, все средства хороши — слишком благородную цель мы преследуем, и правнуки нам скажут «спасибо». Когда других путей нет, мы сами должны организовать погромы, но не участвовать в них, — настаивал на своем мнении председатель. — Виктор Валентинович, сколько стоит один человеко-день по заявке на погром?

— Думаю, номинала три от однократного участия в демонстрации протеста. Если обычный человеко-день стоит около трехсот рублей, то примерно восемьсот пятьдесят рублей получается. А привлечь надо будет никак не меньше ста человек.

— А если взять костяк человек тридцать и к ним за водку толпу подогнать? — спросил председатель, разламывая в кулаке сушку.

Встал Шнейдерман:

— Во мне семь кровей или восемь. Мой дедушка по папе был еврей. Я не просто против, а категорически против любых использований антисемитизма нашей партией! Ильич никогда не рассматривал антисемитизм как средство борьбы за правое дело.

Вараниев поддержал Шнейдермана, а затем и Макрицын занял такую же позицию, не совсем понимая, о чем идет речь.

— Ну, что же, — недовольным голосом заговорил Розогонов, — партийная дисциплина превыше всего, и я вынужден подчиниться мнению большинства.

— У меня вопрос, — взял слово Макрицын. Было видно, что Макрицын возбужден и нервничает. — Какие деньги могла бы заплатить партия, чтобы купить вождя?

Все присутствующие недоуменно переглянулись.

— Любые! — уверенно ответил председатель. — А вы что, кого-то имеете на примете? Кто-то продается?

— Я знаю, как поставить во главе партии настоящего вождя.

— А я что, не настоящий? — спросил опешивший Розогонов.

— Вы — председатель. А нужен вождь, — пояснил Еврухерий.

Откровения ясновидящего не порадовали председателя. Неприятная, тревожная тишина наступила в комнате. Все молчали. Отчетливо доносился стук настенных маятниковых часов из спальной комнаты, превращенной хозяином в склад партийной литературы. Розогонов задумался. Шнейдерман сосредоточенно рассматривал запонки, купленные по случаю на блошином рынке. Вараниев, подперев руками подбородок, сидел с отсутствующим видом. Наконец Шнейдерман нарушил молчание:

— Долго сидеть будем или, может, домой пойдем?

— Вас никто не держит, — сказал как отрезал председатель.

Боб Иванович встал, направился к двери, но вернулся и сел.

— Что вы ходите как неприкаянный, сын восьми народов? — язвительно бросил Розогонов.

Шнейдерман выпрямился на стуле, окаменело уставился на Розогонова, то ли выдерживая психологическую паузу, то ли обдумывая, что ответить. И надумал:

— А вы помет партии. — И добавил: — Зловонный к тому же.

Присутствующие товарищи оторопели. И председатель в том числе.

— Вон из моей квартиры, вон! — заорал Розогонов.

Боб Иванович даже не подумал встать со стула. Сидел, скрестив ноги, постукивая фалангами пальцев по столу.

— Вон из моей квартиры! — повторил председатель.

Шнейдерман перестал настукивать монотонную дробь, потянулся, зевнув, и тихо-тихо сказал:

— А квартирка-то не ваша, она для нужд партии покупалась. А вы прикарманили, получается? Нехорошо таки вы себя ведете. Вот она, партийная совесть… с лицом из деревни Гниломедово. Так что считаю, пора вам с чемоданчиками назад, в Рязанскую область: партячейки по району создавать и попутно преподавать подрастающим леминцам историю в сельской школе.

В разговор вступил Вараниев:

— На самом деле, Святослав Иванович, не лидер вы, а уж тем более не вождь. Ну, приехали в Москву гастарбайтером, доросли до первого человека в партии, но партия осознала свою ошибку и просит вас покинуть ее ряды.

— Вы, Вараниев, еще не партия! — злобно отрезал Розогонов. Однако Виктор Валентинович продолжал говорить:

— Вы, Святослав Иванович, изгнали из партии почти всех наиболее ярких товарищей. Где они сейчас? Все устроились, хорошо зарабатывают, недовольных нет. Виктор Ильич Прасталухо-Древесный — на должности завполитотделом в Партии Негнущихся Троцкистов. Вацлав Ростиславович Пунктуш — председатель совета директоров АЗАО «Коммунистическое изобилие».

— Где? — заинтересовался Макрицын. — АЗАО — что такое?

— Абсолютно закрытое акционерное общество, — расшифровал Вараниев и продолжил: — Где деньги из партийной кассы? Последняя ревизия показала, что вы, товарищ Розогонов, не отчитались за миллион пятьдесят восемь тысяч тридцать пять рублей. Я могу очень долго говорить о фактах вашего нравственного разложения и тлетворного воздействия на партию, но не вижу необходимости, достаточно сказанного. Все товарищи, кроме Трубогонова, поддержали предложение о вашем смещении с должности председателя и исключении вас из рядов партии.

— Когда успели? — саркастически спросил Розогонов.

— Не обязаны отчитываться! — последовал незамедлительный ответ Шнейдермана.

— Из партии можете исключать — вешаться не стану. Деньги ушли на представительские расходы. А квартиру мне Гнездо купил.

Олег Петрович Гнездо и был тем самым Саввой Морозовым для «Мак. Лем. иЧ.». В первые смутные годы после падения коммунистической диктатуры он заработал приличный капитал и умело увеличивал его в последующее время, занимаясь очень нужным и благородным делом — обналичкой. Брал процент по-божески, никого не подводил, а потому обладал доверием и большим количеством клиентов. В последние годы Олег Петрович открыл банк и тоже никого не подводил, не нарушал даваемых обещаний. Нельзя сказать, что господин Гнездо был сторонником коммунистической идеи, но свою собственную партию иметь пожелал. И заимел. На всякий случай. В дела партии спонсор не лез — ему было неинтересно, — но денег на нее жертвовал больше, чем все члены, вместе взятые, собирали. Когда остро встал вопрос о том, что вновь избранному председателю негде жить, а руководству — собираться, Гнездо приобрел на рынке вторичного жилья двушку-распашонку. Собственность оформил на родственницу, а прописал Розогонова. Только Святослав Иванович не подозревал, что помимо него в этой же площади прописаны еще шесть человек, не имеющих к партии никакого отношения. О чем и сообщил ему сейчас Вараниев, присовокупив с легкой угрозой:

— Постарайтесь сделать так, чтобы к следующему собранию вас тут не было.

Затем встал и пошел к выходу, а за ним Шнейдерман с Макрицыным. Экс-председатель стоял посреди комнаты бледный и потерянный.

Троица быстро покинула двор. Шнейдерман предложил не расходиться, а доехать до пивного бара и там в спокойной, располагающей обстановке обсудить сложившуюся ситуацию. На удивление, трамвай не заставил себя долго ждать и, что приятно поразило соратников по партии, даже прибыл при свободных местах. Макрицын заплатил за проезд. Хотя все были возбуждены произошедшим событием, ехали молча. Шнейдерман и Вараниев о чем-то думали, а Еврухерий задремал.

Выйдя из трамвая, компания направилась к двухэтажному зданию панельной конструкции. Горячо любимое народом заведение предлагало на выбор два варианта посещения: в верхнем зале, именовавшемся «Пятый литр», платили только за вход; в нижнем, под названием «Подвывих аппетита», — только за выход.

Сказав при входе «эконом-класс» или «безлимитка» и заплатив по триста рублей с человека, посетители оказывались наверху. Здесь можно было пить безостановочно два часа. Каждому выдавали билет с указанным временем входа, и приятный женский голос периодически напоминал гостям о том, что пора и честь знать: «пятый — на выход», «с тринадцатого по восемнадцатый — на выход». Вместимость зала — сто пятьдесят мест. Туалет один, совмещенный. На столах — соль и вода. Выбор пива присутствовал, но без различия по вкусовым качествам. Сюда можно было приносить с собой все, что имеет крепость. Официанток не было, чаевые на столах не оставляли.

Если посетитель говорил при входе «с обслуживанием», его провожали в нижний зал и предлагали столик. Тут на скатертях лежали меню в кожаных переплетах, стояли пепельницы. Работал кондиционер, и легко порхали официанточки — как на подбор, молодые, грудастые, светловолосые, невысокие и смазливые. Очередей в туалеты не было. Из меню можно было выбирать все что душа пожелает — закуски, горячие и холодные, салаты и морепродукты, напитки и алкоголь заполняли двадцать восемь страниц петитом.

В этот зал и решила заглянуть троица партийцев после смещения председателя.

Официанточка подошла через пару минут.

— По пиву, — решил за всех заказать Еврухерий, не заглядывая в меню, — одну воблу, три порции раков.

— Пиво какое желаете?

— «Жигулевское», — откликнулся ясновидящий.

Девушка посмотрела на него удивленно:

— Нам такое не возят.

— «Бархатное», — нашелся Макрицын.

— Никогда не было, — последовал ответ.

— Принесите любое, — сдался Еврухерий, — только холодное и в кружках.

— Раки остались только голубые, — предупредила официантка.

— Я такие не буду, — брезгливо сморщился Еврухерий.

— Есть креветки. Тигровые, таиландские… — начала перечислять хозяйка хорошего настроения.

— Черт знает что! — загоревал Макрицын, когда разобрались с заказом. — В пивную придешь, и на´ тебе — раки голубые!

Его товарищи по партии тихо посмеивались. Пиво и воблу принесли быстро.

— Друзья, — заговорил Вараниев, — считаю большим событием смещение этого негодяя. Но боюсь, не поздно ли?

— Не поздно, — успокоил Шнейдерман. — Лучше поздно, чем никогда. История показывает, что в партии всегда было много балласта и внутренних врагов, карьеристов и проходимцев. Но партия всегда боролась с ними и побеждала. Реорганизовывалась и крепла, прирастала новыми кадрами. Партия как река: сколько ни льют в нее гадости всякой, она самоочищается.

— Только рыба дохнет, — пробурчал Макрицын.

— Сейчас главная задача — решить вопрос с вождем, — продолжал Вараниев. — Еврухерий, ты что-то хотел сказать по этому поводу…

Ясновидящий отхлебнул пива и принялся обсасывать жирный плавник. Видно было, что он думал.

— Если ты таки имеешь чего сказать, скажи! — Шнейдерман занервничал.

— Давай, давай, Макрица, — подначил Вараниев.

Как и Ганьский, он изредка называл Еврухерия Макрицей — когда хотел подчеркнуть свое особое доверие к нему.

— М..мм… — произнес ясновидящий, все еще не решив, что и как говорить.

— Что вы мычите, Еврухерий Николаевич? — не выдержал Шнейдерман.

— Не знаю, не знаю, — неуверенно начал Макрицын, — есть одна мысль, но ручаться не могу — не уверен.

— Да ты скажи, вместе и подумаем, — предложил Вараниев.

Еврухерий залпом допил содержимое кружки и позвал официантку:

— Еще одно принесите такое же. И им тоже.

— Семь, — вставил Вараниев.

Девушка пошла выполнять заказ, а Макрицын начал рассказывать:

— Есть у меня один… приятель. Не приезжий. Знаменитый ученый. Он как-то сказал, что за миллион долларов может человека сделать из ничего…

Боб Иванович и Виктор Валентинович переглянулись.

— Тебе больше не стоит пить, Еврухерий, тебя погнало, — высказался Шнейдерман. Но Макрицын, не меняя интонации, продолжил:

— Не то чтобы он хочет это сделать, просто сказал, что может. Если пообещает — сделает.

— Знаменитый ученый, знаменитый ученый… — Вараниев заерзал в кресле. — Фамилию-то знаешь?

— Знаю, — уверенно ответил Макрицын. — Ганьский Аполлон Юрьевич.

— Ганьский… Ганьский… — повторил Вараниев. — Не слышал.

— А я говорю — знаменитый, — настаивал Макрицын. — Вы не знаете его потому, что он скромный. И вообще, хотите выслушать — не перебивайте.

— Ладно, ладно… — сгладил ситуацию Вараниев. — Апознакомиться-то с ним можно?

— Подожди ты знакомиться! — возразил Шнейдерман. — У тебя есть миллион долларов?

— Гнездо даст на такое дело, — уверенно заявил Виктор Валентинович.

— Сомневаюсь. Сначала с ученым встретиться надо, — не успокаивался Боб Иванович.

Глава пятая

С самого утра все у Аполлона Юрьевича пошло наперекосяк: проснулся на тридцать пять минут раньше обычного, что предвещало вялость в течение дня. Неожиданно отключили горячую воду, едва он успел намылиться. Задев локтем, уронил пачку стирального порошка. К восьми часам закончил писать критическую статью на стихи поэта Александра Залпа для одного из литературных журналов, и когда подошло время завтракать, обнаружилось, что хлеба нет и геркулесовой каши тоже. Пришлось идти в магазин, где утром выходного дня ни пшеничного, ни ржаного не оказалось — не привезли.

— Беру отгул! Завтракаю — и в лес! — сам себе сказал Ганьский и быстрым шагом направился домой.

От сборов на природу его отвлек телефонный звонок Макрицина.

— Зайти хочешь? — предположил ученый после приветствия.

— Нет, не сегодня, — ответил Еврухерий, как бы намекая тем самым, что зайдет в один из ближайших дней.

— Сегодня и не получилось бы — я в лес поеду, на природу. А вот завтра — пожалуйста. Только не утром, — предупредил Аполлон Юрьевич, мысленно пробежав по своим планам и обнаружив в них несколько свободных послеобеденных часов.

— Хорошо, приду завтра. Полоша, я вот что звоню: мы с друзьями на рыбалку во вторник едем, хочу тебя позвать, — прозвучало на другом конце провода неожиданное для Ганьского приглашение.

— Завтра поговорим, — не раздумывая, ответил ученый.

Положив трубку, он быстро сделал несколько бутербродов с сыром, засыпал заварку в термос и стал ждать, когда закипит вода в чайнике. Сидеть без дела было для Аполлона Юрьевича совершенно невозможно, и он взялся просматривать новые произведения Залпа, уже в который раз отмечая то сильное впечатление, которое они на него производят. Стихи были необычны по манере написания, глубине мысли и силе ее выражения.

Через сорок минут Ганьский уже ехал в электричке в сторону Загорска. В транспорте он читал очень редко. Чаще использовал время в пути для размышлений. Сегодня ученый анализировал случай, недавно рассказанный Макрицыным, — про то, что на одном из последних выступлений тот чувствовал, как кто-то активно мешает ему сосредоточиться, сбивая и путая ход мыслей…

Прекрасно отдохнув на природе, по возвращении Ганьский лег на софу, ногами в сторону окна. Это означало, что он будет заниматься поэзией.

Значит, будет жара пронимать до костей, Прайды львов перекроют все тропы, Но к воде, невзирая на пляски смертей, Устремятся в стадах антилопы…

Аполлон Юрьевич записал пришедшие в голову сроки, после чего отправился на боковую — как-никак было полдвенадцатого ночи, и преждевременное утреннее пробуждение давало о себе знать позевыванием и сонным состоянием.

* * *

На следующий день Макрицын пришел, как и обещал, не утром. Приятели редко обговаривали время визита — Еврухерий всегда появлялся ровно в восемь, если только Ганьский не просил его прийти позже.

Дружба Ганьского с Макрицыным была странной, неестественной. Ведь Аполлон Юрьевич являлся личностью незаурядной, мощной, а Макрицын — в общем-то, неплохой человек, но ограниченный чудак, не прочитавший ни одной книги за всю свою жизнь.

Их знакомство произошло случайно, в очереди за колбасой. Продавщица, дама пышных, но неаппетитных форм, белокурая, с начесом и огромным белым бантом на затылке, стояла спиной к прилавку возле разделочного стола и красила губы. После пяти минут ожидания люди начали волноваться. Инициативу проявил Макрицын, задав вопрос:

— Вы скоро будете давать?

На что прозвучал лаконичный ответ:

— Здесь не дают.

Но тем не менее продавщица подошла к прилавку и начала отпускать товар. Название колбасы можно было и не произносить, потому что публику не баловали разнообразием, ассортимент колбасных изделий был представлен одним-единственным сортом.

— Завесьте мне палку, — попросил Макрицын.

В ответе работницы прилавка отразился ее заковыристый характер:

— Палки — в лесу.

Однако она взвесила батончик, вынув из холодильника самый маленький, инвалидной формы — тонкий с одного конца, раза в три шире с другого. А на робкую попытку Еврухерия протестовать, заявила:

— А этот я куда дену? К себе домой понесу?

Гражданин, стоявший позади ясновидящего, засмеялся во весь рот и произнес загадочную фразу:

— Как сосуд из закона Бернулли, ей-богу.

— Не смешно, — обронил раздраженный Макрицын.

— Смешно, уверяю вас, даже очень! — хохоча возразил Ганьский. — Особенно для человека, только что вернувшегося из Женевы.

— Смешно было, когда у вас там кошелек с документами из кармана вытащили, — заметил Макрицын.

Ганьский остолбенел: в Швейцарии у него действительно пропало портмоне.

Мужчины познакомились, разговорились, обменялись телефонами, и с тех пор не было случая, чтобы Макрицын не зашел к Ганьскому хотя бы раз в неделю. У него даже тапки имелись персональные в прихожей ученого, желтые, из кожзаменителя. Правда, от Еврухерия приглашения прийти в гости к нему не последовало ни разу, но Ганьский не придавал этому значения.

Сегодня они пообщались минут сорок, и гость собрался было уходить, когда Ганьский вдруг сам напомнил о предложении съездить порыбачить.

— Во вторник, — подтвердил ясновидящий.

На том и расстались.

Выбежав из подъезда, Макрицын из первого же попавшегося на пути телефона-автомата позвонил Вараниеву и, не скрывая эмоций, сообщил:

— Ученый согласен.

— На что согласен? — не дошло до Виктора Валентиновича.

— На рыбалку. Ты с господином Гнездо решил вопрос? — спросил Еврухерий.

Вараниев убил Макрицына наповал:

— Решения пока нет.

— Как же так? — недоумевал Еврухерий.

— Я тебе позвоню вечером, и что-нибудь придумаем, — ответил товарищ по партии.

По дороге домой Еврухерий зашел в магазин, где купил свой любимый плавленый сыр, кефир и сетку картофеля: он был голоден. Едва переступив порог квартиры, Макрицын почувствовал необъяснимо откуда взявшуюся черную, беспросветную тоску. Он подошел к окну, раздвинул грязные, почти полностью выцветшие шторы и уставился на зеленый дворик, неизменно наполненный детьми с мамашами, папашами, бабулями, дедулями и собаками. Ясновидящего охватило непреодолимое желание позвонить Ангелине Павловне, единственной женщине, которую Еврухерий любил и которой доверял безгранично с первых дней знакомства.

Конечно же она была москвичка. Сразу после загса Макрицын прописал ее на свою жилплощадь, зная, что эта женщина не может обмануть. И не ошибся в ней — она выписалась еще до получения свидетельства о расторжении брака, без всяких претензий и вопросов, добровольно вернувшись в родительский дом, где и продолжала по сей день проживать с батюшкой и старым котом по имени Большевик. Супруги были вместе почти шесть лет, детей не нажили и разошлись мирно, без скандалов. Причиной развода послужила огромная подушка, из-за которой жена и вышла из доверия у ясновидящего.

Нельзя сказать, что супруга любила Макрицына, но он ее устраивал. Однако не настолько, чтобы нанести эмоциональную травму коту, поменяв ему имя, на чем беспрерывно настаивал супруг, усматривая в имени животного насмешку над делом, которому посвятил жизнь. Все годы супружества Еврухерий после пробуждения донимал Ангелину Павловну одним и тем же вопросом:

— Ты собираешься коту имя менять?

И каждое утро супруга отвечала одной и той же фразой:

— Твое имя не лучше.

Еврухерий никогда не ругался — такая уж у него была натура. Просто уходил в другую комнату и не разговаривал с женой. Потом, ближе к вечеру, семейная жизнь нормализовывалась. Ангелина Павловна, будучи созданием спокойным и незлопамятным, демарши мужа в упрек ему не ставила. И сосуществованием с Макрицыным не тяготилась. Ангелина Павловна тоже вполне устраивала супруга. В общем. В частностях, безусловно, иногда возникали проблемы, но Еврухерий научился их избегать.

Распорядок семейной жизни, единолично установленный Ангелиной Павловной, никогда не нарушался. Супруги не мешали друг другу. Жена просыпалась рано утром и сразу включала телевизор, но смотрела без звука, дабы не тревожить сон мужа. Рукодельницей ее назвать было нельзя, но это и не присуще современным женщинам, зато пыль она протирала идеально, хотя и нечасто. Иногда, если позволяло время, варила кастрюлю куриного супа. Макрицын помогал по хозяйству — пылесосил, выбивал ковры, мыл окна, сантехнику, газовую плиту, посуду, стирал, в том числе и вещи обожаемой половины, готовил второе, покупал продукты, оплачивал квартиру. Как и в любой нормальной семье, иногда у супругов случалась близость, чаще всего по пятницам. Поначалу-то Макрицын проявлял излишние эмоции, желая повторять действо чуть ли не дважды в неделю, но трезвый ум возлюбленной быстро остудил ненасытного. «Лучше меньше, да лучше», — процитировала она слова того, кто был для Еврухерия непререкаемым авторитетом.

Ангелина Павловна не пользовалась косметикой, маникюр не признавала, чем вызывала восторг у супруга. За импортным не гонялась и что имела — носила аккуратно. Одевалась скромно, хотя и у портнихи, так как фигуру имела нестандартную, но очень женственную: верх — сорок шестого размера, низ — пятьдесят шестого. При сорок третьем размере ноги с обувью проблем никогда не было, так как на каблуках она не ходила. На институты женщина время не тратила, справедливо считая, что жизнь дается только один раз и прожить ее можно без образования. И никогда не работала, поскольку не было необходимости: ей досталась в наследство от бездетной тетушки небольшая квартирка в Малом Гнездниковском переулке, которую Ангелина Павловна сдавала внаем и получала от благодарных квартирантов каждый месяц гораздо больше, чем знаменитый ученый Ганьский зарабатывал за год. Раз в месяц она хаживала в обменный пункт, прятала валюту в перьевую подушку и была спокойна за завтрашний день. Это был ее единственный секрет от Макрицына. Секрет, который и разбил спокойно тлевший брак.

В один из сеансов ясновидения Еврухерий увидел свою любимую, в его отсутствие зашивавшую подушку. Потом он внимательно осмотрел сие приспособление для сна — трудновообразимых размеров, килограммов на двадцать, — лечь на которое Ангелина Павловна никогда ему не позволяла, и обнаружил, что действительно все края шиты-перешиты. Одолеваемый любопытством Макрицын поделился своими мыслями с Ганьским, который предложил простое решение: подушку вспороть. Еврухерий пойти на такое не решился. Тогда ученый вручил ему запылившийся, но все еще исправный эндоскоп и объяснил, как им пользоваться.

Дождавшись, когда Ангелина Павловна уехала с ночевкой к батюшке, Макрицын просунул эндоскоп внутрь подушки и увидел невероятную картину: нутро было заполнено стодолларовыми купюрами. Но не факт наличия денег потряс ясновидящего. Его любовь к супруге убило то, что благоверная ничего о сбережениях не говорила и полностью находилась на его иждивении. По возвращении уже нелюбимой жены, Еврухерий сказал: «Уходи. Не забудь подушку. Завтра подаю на развод». Она все поняла и ушла. Подушку оставила, но забрала все ее содержимое, кроме перьев, чем доставила Еврухерию немалые хлопоты по уборке.

С тех пор минуло два года. И вот сейчас в сердце Макрицына всколыхнулись воспоминания о бывшей жене. Он стоял у окна и боролся с желанием набрать номер ее телефона.

* * *

А в то же самое время Вараниев посетил господина Гнездо. Результатом беседы явилось обещание спонсора профинансировать проект. Но с некоторыми оговорками: сначала будет выделен задаток в триста тысяч, столько же будет выплачено после «рождения» вождя, остаток — через три года, если вождь выживет и генетики подтвердят, что «рожден» именно вождь, а не жертва пьяного залета гулящей бабы. Зная, что спорить с господином Гнездо бесполезно, проситель откланялся.

Вечером Вараниев, Шнейдерман и Макрицын созвонились и встретились на Селезневской.

— Итак, что мы имеем? — первым заговорил Виктор Валентинович. — Есть ученый, способный воссоздать человека, в чем лично я сомневаюсь, но допустим. И деньги, которые этот тип запросил за воссоздание. Чего мы не имеем? Его согласия на проведение работы. Гарантий, что он не смотается куда-нибудь, получив деньги, и что деньги не будут потрачены впустую. Другими словами, доля риска велика…

Товарищи долго обсуждали детали предстоящего выезда на природу, на рыбалку, где, можно сказать, решится будущее партии. Вараниев поднял такие вопросы по готовящемуся мероприятию, ответов на которые никто не знал, а избежать их было невозможно:

— Я понимаю, что вождь из ничего не получится. Даже великий ученый не может сделать что-то из ничего. Как он собирается решать этот вопрос?

В дискуссию вступил ясновидящий:

— Все ерунда! Главное, чтобы согласился. Ганьский никогда не согласится, если не пообещает. Значит, надо, чтобы пообещал. Коммунистов он не любит и высмеивает. Поэтому вы про партию ничего не говорите. Если Ганьский пообещает, но узнает, кого мы хотим от него получить, то все равно сделает то, что пообещает, но так, что пользы не будет.

— Надо все обставить так, чтобы он был уверен, будто помогает незнакомой женщине родить, — как бы про себя произнес Вараниев. — Но возникнет вопрос: почему таким путем… Ничего, я придумаю, что на это ответить.

Товарищи еще долго дискутировали по теме, поднимая вопросы отдаленного будущего. Например, кому доверить воспитание вождя и куда отдать его учиться. Еврухерий сразу же обезопасил себя, заявив, что он воспитывать не собирается, так как этим должен заняться человек с образованием, а у него оно среднее из вечерней школы. Настаивать на кандидатуре Макрицына, к его удивлению, руководство партии не стало.

Рассмотрели возможность воспитания вождя в провинциальном городке, где-нибудь в средней полосе России, не исключено, черноземной. Попутно обсудили состояние дел по привлечению новых членов в партию, а заодно и некоторые другие организационные вопросы. Неожиданный и очень приятный подарок получил Шнейдерман: добрый по натуре Еврухерий предложил ему остаться жить в этой квартире. Виктор Валентинович не возражал, но попросил Боба Ивановича возложить на себя функции координатора партии.

Время пролетело быстро, и Вараниев засобирался домой, а Макрицын попросил разрешения у новоиспеченного хозяина остаться переночевать. Шнейдерман уступил Макрицыну одноместную кровать, а себе составил лежак из стульев и кресла. Постельного белья в квартире не оказалось. Куда все подевалось, включая одеяла, подушки, плед, догадаться было легко. Возле окна валялись старый тюль и шторы, явно оставленные прежним жильцом из-за их откровенно нетоварного вида. Боб Иванович постелил вместо матраса шторы, а Еврухерий укрылся тюлем. Очень хотелось есть, но до ближайшего магазина было не рукой подать. Напились воды, с тем и улеглись.

Макрицыну не спалось — разные мысли посещали его и уходили неохотно. Ясновидящий попытался узреть, что ожидает его в ближайшие два-три дня, но ясной картины не возникло, разве что обнаружил он себя в компании единомышленников и ученого на рыбалке. Почему-то Шнейдерман при этом предстал мокрым, расстроенным и без удочки. Промелькнул образ дородной женщины, нетто эдак килограммов на сто сорок, воинственной и неприятной. «Хорошо, что хоть рыбалка состоится», — как слабое утешение отметил Еврухерий.

Затем вновь пришли мысли о разрыве с Ангелиной Павловной: «Не поторопился ли я? Может, у нее какие основания были деньги в подушку прятать? Или она больна была? Ганьский рассказывал, что есть такие болезни, когда человек все прячет».

Макрицын провел в думах почти всю ночь, задремав только под утро. А проснулся около девяти и вспомнил, что вечером обещал позвонить Ганьскому. Он знал, как болезненно реагировал ученый на отсутствие пунктуальности, и был очень взволнован: не откажется ли приятель от рыбалки? Побежал к телефону и вдруг услышал:

— Макрица, ради бога, прошу великодушно извинить меня за вчерашнее. Все произошло неожиданно: позвонили из редакции по поводу рецензии на поэтический сборник, и мне не оставалось ничего другого, как немедленно выехать. Вернулся очень поздно, не решился тебя тревожить. Надеюсь, ты все поймешь и обойдется без обид.

Такого подарка обстоятельств Макрицын не ожидал и конечно же успокоил ученого, заявив, что все хорошо понимает и никаких обид не держит. Потом сообщил, что рыбалку запланировали на завтра, на четверг. Будут еще два друга, заядлые рыбаки и просто хорошие люди. Брать с собой ничего не надо, кроме болотных сапог, если есть. А если нет, то и обычные подойдут. Еще Макрицын сообщил Ганьскому, что он с друзьями на машине заберет его в пять утра возле подъезда. Ученого все устроило. Еврухерий позвонил сразу же Вараниеву, ввел в курс дела, договорились, что тот подъедет к Макрицыну в четыре тридцать.

Рассказав Бобу Ивановичу о результатах звонка, ясновидящий засобирался домой. Однако законный вопрос Шнейдермана заставил его задуматься:

— Вараниев заберет тебя, потом вы подберете ученого, а я вроде как не у дел, получается?

Тогда Макрицын предложил Бобу Ивановичу приехать вечером и переночевать у него.

* * *

Вторую ночь подряд долго не мог уснуть коренной москвич, ясновидящий Еврухерий Николаевич Макрицын. Но вконце концов усталость взяла свое, и отошел он в ночной мир невероятных встреч и приключений. Туда, где нет невозможного и отрывки реальных событий разной давности чудно переплетаются с фантазиями спящего мозга.

Снилась ему можжевельниковая аллея, по которой летали причудливой формы бабочки ярко-красного цвета и огромные стрекозы в солнцезащитных очках, а маленькие дети бегали с сачками для ловли крылатой братии. Макрицын тоже решил предаться веселой забаве, только ноги не слушались и какое-то необъяснимое сопротивление не давало двигаться вперед.

Сюжет меняется, и вот уже Еврухерий галантно ведет под руку некую даму — главного режиссера театра со странным названием «Падшая Мельпомена». Ему хорошо с этой женщиной рядом, она умна, широка в бедрах и элегантно одета, но вдруг Макрицын замечает: у его прекрасной спутницы из-под юбки спускается вниз и волочится по земле толстый, длинный, серый, заостренный на конце хвост без шерсти.

И вновь резкая смена картины: видит себя Еврухерий в компании Филопона, Симпликия и Зенона Элейского. Разгорается спор. Макрицын категорически занимает позицию первых двух против теории Зенона об отсутствии понятия множества в природе, хотя сути вопроса не представляет даже отдаленно. Он пытается найти в карманах брюк записную книжку, чтобы вспомнить, откуда он этих мужиков знает, но почему-то карманы оказываются наглухо зашиты. Спорят долго и горячо. Но не дерутся.

Откуда-то появляются и зависают в воздухе яства всякие. Еврухерий ловко подхватывает кусок аппетитно зажаренного мяса, подносит ко рту. В этот момент мясо начинает менять форму и превращается в черепаху. Молниеносно из-под панциря выскакивает голова на длиннющей шее, и щелкают челюсти. Макрицын остается без пальца, но боли не чувствует, крови нет.

— А если она вам голову откусила? Что вы на это скажете, уважаемый? — услышал Еврухерий вопрос и с изумлением обнаружил перед собой Семена Моисеевича, который расслабленно полулежал, облокотившись на локоть на том месте, где только что находился Филипон. — Взрослый человек, а ведете себя как пятилетний ребенок, за насекомыми гоняетесь.

Еврухерий ничего не ответил, все еще пребывая в растерянности от неожиданного и, главное, необъяснимого появления неприятного типа.

— Вы что, меня не помните? — поинтересовался Семен Моисеевич.

— Помню, — обрел-таки дар речи ясновидящий. — Вы профессор кафедры расстроенных струнных инструментов Парижской консерватории и филолог по совместительству.

— Ложные сведения у вас, Еврухерий Николаевич, — не моргнув глазом заявил собеседник, — никакого отношения к музыке не имел, не имею и иметь не могу по причине полного отсутствия слуха и панического страха — когда смычком по струнам водят, мне это как ножом по стеклу. И филологом никогда не был, к вашему сведению. Да, написал труд по творчеству Клодта, но — по роду деятельности, так сказать. Позвольте полюбопытствовать, вы с лошади, ненароком, никогда не падали?

— Не падал, — сказал ясновидящий, — и упасть не мог, потому что верхом никогда не сидел и не собираюсь.

— Феноменальная логика! — восхищенно оценил ответ полуфранцуз-полуеврей. И слегка понизив тон, добавил: — Скульптор я. Анималист-незаметник, если вам это о чем-то говорит.

— Ни о чем не говорит, — не соврал Макрицын. — Скульптор — понятное дело, а про остальное не слышал.

— Неудивительно — направление исключительно редкое, уникальное по сложности последнего этапа, требующего виртуозного владения техникой прикрепления. Я являюсь единственным его представителем, — гордо объявил Семен Моисеевич. — На вас произвело впечатление одно из моих произведений, которое вы видели совсем недавно?

— Путаете вы меня с кем-то, я по выставкам не хожу, — признался Еврухерий.

— Да как же я вас мог попутать?! — возмутился оппонент. — Разве не вы не далее как одиннадцать минут назад прогуливались под руку с дамой, состоящей на должности главного режиссера театра «Падшая Мельпомена»?

— Ну я, — не стал отрицать ясновидящий.

— Так неужели вы считаете, что хвост у нее сам по себе вырос? Полагаю, теперь вы все понимаете.

— Ничего я не понимаю, — незамысловато возразил Макрицын.

— Мастеру моего уровня хвост вылепить труда большого не составляет, — объяснил Семен Моисеевич, — а вот незаметно прикрепить его барышне к подходящему месту, да на ходу, да средь бела дня, да так, чтобы она ничего не почувствовала… Согласитесь, талант требуется незаурядный! Кстати, вы наблюдали где-нибудь на улицах Москвы, чтобы бесплатно мясо раздавали?

— Нет, — быстро ответил Еврухерий.

Семен Моисеевич сочувственно посмотрел на ясновидящего и изрек сентенцию:

— Никогда не принимайте дары, не ведая, преподносимы кем!

Макрицыну нечего было возразить. Он хотел лишь спросить, как так получилось, что палец черепаха откусила, а крови не было? Но тут взглянул на руку и все пальцы обнаружил на месте. Ясновидящий сильно зажмурился и затем еще раз посмотрел на руки — результат оказался тем же. Еврухерий изумился несказанно, поднял взгляд на «анималиста-незаметника» — а тот как в воду канул. Вместо него Макрицын увидел продолжавших диспут Филопона, Симпликия и Зенона Элейского. Да еще огромная серая, почти полностью покрытая иголками свинья с острым рылом прошмыгнула мимо философов. Она тянула за собой металлическую клетку на колесах, внутри которой находился попугай, выкрикивавший что-то про девок и баню. На земле валялся портрет Ганьского.

Глава шестая

В четыре утра товарищи по партии уже были на ногах. Макрицын заваривал чай, а Шнейдерман слушал радиопередачу.

Ровно в оговоренное время они стояли у подъезда. Ждать пришлось недолго — Вараниев не опоздал. Видавшая виды машина тарахтела так, что благоразумнее было быстро сесть и уехать, дабы не получить от разбуженных соседей камнем или бутылкой по капоту. До Ганьского добрались без приключений. Тот уже ждал у дверей подъезда. Рыбаки тронулись за город.

В дороге ученый легко и непринужденно заговорил с Вараниевым и Шнейдерманом. Хотя новые знакомые вели речь по большей части о рыбалке и снастях, в чем ни один из них особо не разбирался, первое впечатление у Аполлона Юрьевича появилось. Вараниев показался ему типом недалеким, но сильным и организованным, виртуозно ориентирующимся в обстановке, с умением подобрать правильный индивидуальный подход к человеку. В Шнейдермане он увидел личность интеллектуально развитую, прямолинейную, но не очень волевую и целенаправленную.

Клязьминское водохранилище встретило гостей прекрасной утренней погодой: было безоблачно, дул легкий южный ветерок, вызывавший мелкую рябь на воде. Комары почти отсутствовали, а те, что изредка пролетали, были ленивы, неголодны и на кожу не садились.

Клевало неплохо, но преимущественно мелочь. Ганьский ловил на спиннинг (он где-то отыскал старое дюралевое удилище с катушкой). Ученый забрасывал метров на тридцать, наматывал леску на палец и ждал поклевки. Чтобы время даром не пропадало, читал. На удочку Шнейдермана попался полукилограммовый линь.

Солнце начинало припекать, рыбаки проголодались. Еврухерий предложил заняться ухой, но Ганьский попросил подождать. И как оказалось, не зря: последовало несколько слабых рывков, затем леска напряглась, пережав ученому палец. Аполлон Юрьевич быстро освободился от петли и подсек. На крючке явно сидело что-то хорошее. Увидев противостояние рыбы и ученого, коммунисты подбежали к Ганьскому. Тот же, являя неизвестно откуда взявшийся профессионализм, медленно накручивал леску на катушку, периодически немного отпуская. Поединок продолжался не одну минуту, пока из воды не показалась голова леща. Он то всплывал на поверхность, то уходил на глубину, но расстояние до берега медленно и неуклонно сокращалось. Сачка у рыбаков не было, а лещ оказался на пару килограммов, и подвести его к берегу через коряги, торчавшие из воды, казалось маловероятным. Серебристый красавец нырнул в очередной раз, и новые попытки Ганьского подтащить рыбу были безуспешны: леска натягивалась, как струна, удилище изгибалось дугой, но движения не было.

Без лишних разговоров Шнейдерман разделся и полез в воду. Медленно ступая по дну, сообщил, что тут сплошь коряги и трава. Чтобы правильно подойти к месту, он держал леску в руке, двигаясь параллельно. Преодолеть ему надо было метров семь, что Боб Иванович почти и сделал. Именно почти, потому что внезапно пропал — провалился в яму. Однако быстро вынырнул с речной травой на ушах и плечах. Лица находившихся на берегу моментально изменились — вместо азарта на них появились гримасы разочарования. Но не от испуга за жизнь Боба Ивановича. Случилось непоправимое: падая, тот так натянул леску, что она лопнула. Про леща оставалось только вспоминать. А смельчак вдобавок ко всему еще и руку леской поранил.

Выбравшись на берег, Шнейдерман приложил лист лопуха к порезу и стал успокаивать Ганьского.

— Уверяю вас, любезный, кратковременное ухудшение настроения прошло с вашим выходом на сушу, — добродушно откликнулся Аполлон Юрьевич.

— Это хорошо, — только и нашелся что сказать Боб Иванович и ушел собирать хворост.

Ганьский продолжал рыбачить. Макрицын смотрел на воду, но не на поплавок: о чем-то думал. Вараниев разбирал привезенные снедь и посуду. На траве возле кустов выросла приличных размеров горка приносимых им из машины предметов: котелок, тренога, кастрюля с маринованным мясом, пакеты с зеленью, ложки, вилки, салфетки, хлеб, огурцы, соль, перец, картофель, пшено, помидоры, лук и еще много чего.

Внезапно Ганьским овладел гомерический смех. Он смеялся до слез и не мог остановиться.

— Позвольте полюбопытствовать, кому обязан за столь возбуждающий аппетит запах маринада? — обратился ученый к успевшему вернуться с охапкой хвороста Шнейдерману.

— Обеспечением сегодняшнего мероприятия занимался Виктор Валентинович, — сообщил тот.

— И смею предположить, без шашлыка сегодня не обойдется. Великолепно! — заключил Аполлон Юрьевич.

— Что «великолепно»? — не понял собеседник.

— Великолепное чувство юмора! Вы, случаем, не юморист? — крикнул Аполлон Юрьевич хлопотавшему возле машины Вараниеву. — Потрясен изысканностью вашего тонкого юмора!

Ответа не последовало. Похоже, Виктор Валентинович был так сильно сосредоточен, что просто не услышал обращенного к нему восторга.

— Простите, но я не понимаю, в чем вы увидели юмор? — с неподдельным любопытством спросил Шнейдерман.

— Неужели? Нет, нет, я не верю вам! — продолжал хохотать Ганьский.

Озадаченный Шнейдерман закинул растопыренными пальцами наверх густую копну кудрявых, слегка тронутых на висках сединой волос. Пока он прокручивал в коре головного мозга бог весть какие предположения, вернулся Вараниев.

— Позвольте, Виктор Валентинович, пожать вам руку! — Ганьский обратился к нему: — Потрясен, право, потрясен! Феноменальное чувство юмора!

— Не понимаю, о чем вы? — удивился куратор партии.

— Полноте, уважаемый! Вы печатаетесь? — вполне серьезно задал вопрос ученый. — Я имею в виду как юморист.

— Не приходилось, — ответил Вараниев.

Надо заметить, что бывший комсомольский работник отчасти слукавил: он печатался, и неоднократно, в городской газете «Краснеющая молодежь» и в районной «Колеёй Ильича».

— То есть, если я правильно понял, вы настаиваете на том, что человек, не обладающий отменным чувством юмора, мог додуматься захватить мясной шашлык, отправляясь на рыбалку? — уточнил Ганьский.

Только теперь Вараниев и Шнейдерман поняли, что так удивило ученого. Первый не нашелся с ответом, а второй простодушно заявил, что гарантии улова никогда нет, а есть ведь надо, к тому же на природе, да еще у воды, аппетит усиливается.

Боб Иванович развел костер, а Виктор Валентинович стал разделывать рыбу. За суетой они позабыли о Еврухерии, к которому некстати вновь вернулись мысли об Ангелине Павловне. Макрицын сидел грустный, ему было не до поплавка. Неизвестно, как долго просидел бы он в таком состоянии, если бы Шнейдерман не окликнул его. Еврухерий вздрогнул от неожиданности, поднялся и направился к биваку.

— Чего помочь надо? — спросил он, подойдя к костру.

Боб Иванович ответил, что почти все готово, пора уху варить, и попросил Макрицына зачерпнуть воды в котелок.

Выполнение поручения не заняло много времени, но результатом Шнейдерман остался очень недоволен:

— Макрица, черт возьми, ты что принес?

— Что просил, то и принес, — ответил ясновидящий.

— Как ты думаешь, для чего я просил воду? — спросил Боб Иванович.

В голосе Еврухерия появилось некоторое раздражение:

— Я не думал «для чего». Ты попросил воды принести — я принес.

— Вот именно, что не думал. А если бы думал, то не принес бы половину котелка песка и мусора, — отчитал товарища по партии Шнейдерман.

Макрицын пошел на обострение:

— Да где же я тебе другую-то разыщу? Тут колодцев и родников нет.

— Тьфу ты… — сплюнул с досады Боб Иванович, вылил воду и направился к берегу. Там разулся и ступил в воду.

— В яму не провались! — крикнул Вараниев. Шнейдерман зашел по грудь и остановился. Макрицын и Ганьский наблюдали.

— Чего он стоит, Полоша? — удивился ясновидящий.

Ганьский ответил без промедления:

— Ждет, когда муть осядет, надо полагать.

Через несколько минут Шнейдерман зачерпнул воду и вышел на берег.

Тем временем Виктор Валентинович разобрался с рыбой, расстелил клеенку, поставил миски, разложил ложки. Последней на импровизированном столе появилась водка. Рыбаки уселись, и Боб Иванович предложил выпить для затравки, пока уха еще не готова. Не раздумывая, произнес тост за знакомство с человеком, который, как он выразился, «кажется умным и знающим много». Ганьский поблагодарил за добрые слова и следующий тост произнес сам:

— Друзья! Мы, присутствующие здесь, вышли из прошлой эпохи и вошли в настоящую. По законам развития общества черная полоса должна смениться белой. Выпьем за то, чтобы в сей порядок никогда не попала полоса красная.

Наступила пауза.

Выпили. Закусили. Налили. И снова Ганьский попросил слова.

— С вами, уважаемые, я познакомился сегодня и весьма рад. С Еврухерием имею удовольствие быть в приятельских отношениях не первый год и ничего плохого от него не видел. Я хочу выпить за то, чтобы он никогда не перешел в разряд плохих людей. Открою вам секрет: Еврухерий попал в коммунистическую группу, а там хороших людей не может быть по определению. Выпьем за то, чтобы Макрица одумался, а наше поколение было последним из тех, которые застали коммунистическую эпоху!

И Ганьский опрокинул пятьдесят граммов. Шнейдерман поперхнулся, Вараниев оторопел, Еврухерий выпил. Боб Иванович заметил, что важен не тост, а качество водки, и поинтересовался, чем коммунисты так насолили ученому.

Но Ганьский тактично перевел разговор в другое русло:

— Река, рыбалка, костер, уха… позже еще и закат, ночь, а мы про политику… Диссонанс, друзья. Прошу прощения, что затронул эту тему. Вода и Огонь — слуги Стихии и Романтики. Это — Поэзия.

— Я что-то слышал такое, про ночь и костер, — поддержал беседу Вараниев.

Ганьский прочитал:

Мы с тобой у костра, Почему же так грустно нам? Ночь кладет берега Силой в ложе прокрустово.

— Да, да, именно это я пытался вспомнить. Кто автор?

— Александр Залп, — сообщил ученый.

— Иностранец? — удивился Виктор Валентинович.

— Москвич. Коммерческих изданий нет. Известен лишь в узком кругу, — пояснил Ганьский.

— Где же я мог прочитать его стихи? — удивился Вараниев.

— Сомневаюсь, что вы его стихи когда-либо читали, уважаемый Виктор Валентинович, — ответил Аполлон Юрьевич.

— Ну как же?! Ночь, костер, берега… и еще там, кажется, животные какие-то, волки или бобры, — доказывал Вараниев. — А вы его где читали?

— Он мой хороший приятель. Недавно подарил свой сборник, вышедший совсем небольшим тиражом. Я прочту четверостишье из стихотворения другого автора. Возможно, вы имели в виду именно его.

Костер заката краскою багряной Раскрашивает зеркало реки. И метит кровью берег волк-подранок, Ему не выжить — раны глубоки.

Вараниев возразил, мол, это точно не то, и заметил:

— На свадьбу к дочери свояка ездил в деревню, там и слышал. Но точно не помню — пьян был.

Ганьский призадумался. Затем уточнил:

— То есть вы не читали, а слышали?

— Выходит, так, — согласился куратор партии.

— Смею предположить, услышанное вами было спето, — продолжал ученый.

— Может быть, — не стал возражать Виктор Валентинович. — И еще там словечки ругательные были.

— Думаю, вот что из фольклора вы пытаетесь вспомнить, — уверенно произнес Ганьский и прочитал:

Мы с миленком на закате У реки костер зажгли. До утра нам дров не хватит — Их попи……ли бобры.

— Точно! — воскликнул Вараниев. — Это самое!

— Отлично, разобрались, — удовлетворенно констатировал Ганьский.

«Ну и фрукт!» — подумал Шнейдерман.

— Вы поэт? — удивленно спросил Виктор Валентинович.

— Нет, нет, совсем нет, — мягко ответил Аполлон Юрьевич.

— Критик? — не сдавался оппонент.

— Я — ученый, — с чувством собственного достоинства произнес Ганьский.

— По литературе? — проявляя настойчивость, выпытывал Вараниев, косо глянув на Макрицына, безучастно слушавшего диалог.

— Биохимия, генетика. Все остальное — хобби, не более того, — пояснил Ганьский, наливая очередные пятьдесят граммов.

Удовлетворенный ответом, Вараниев взял ложку, зачерпнул из котелка уху и результатом дегустации остался доволен. Затем полюбопытствовал:

— А вы все стихи знаете, что на русском языке написаны?

Ганьский засмеялся и, выпив без тоста и не закусывая, ответил:

— Нет на свете человека, знающего все стихи. И никогда не будет даже читавшего все стихи, изданные в стране. Это физически невозможно, поверьте. Именно фи-зи-чес-ки, — медленно произнес ученый. — Причем я говорю о стихах, написанных поэтами.

— Кто же еще стихи пишет, если не поэты? — удивился Шнейдерман.

Ганьский усмехнулся:

— Рифмосложением, порой неплохим и не лишенным смысла, чаще занимаются не поэты. И я предполагаю ваш следующий вопрос: какова разница между поэтами и рифмослагателями? Или я не прав?

— Прямо из головы прочитал! — восторженно согласился Шнейдерман.

— Поэт — это тот, кто пишет стихи в состоянии тахикардии, а «поэзия — есть тайнопись неизреченного», по гениальному выражению Вячеслава Иванова. Был такой поэт.

Коммунисты переглянулись, похоже, не уловив смысл сказанного. А Аполлон Юрьевич, попросив прощения, отлучился.

— Умный мужик, — шепотом произнес Шнейдерман. — Но кажется, с башкой у него нелады — уж слишком умный.

Молчавший до сего момента Макрицын возразил:

— У него с башкой все в порядке. И порядка в ней побольше, чем у нас троих вместе взятых. Просто он ученый, а мы — нет. Я его хорошо знаю и никаких сдвигов в нем не замечал.

— Ты и не можешь их заметить — у тебя самого в башке одни сдвиги! — высказался Шнейдерман.

— Боб, тебе не надоело цепляться к Еврухерию? — вмешался Вараниев. — Он же тебя никогда первым не трогает. И вообще, нам надо к главному переходить. Я сейчас попытаюсь, а вы сидите тихо и не встревайте.

Ганьский вернулся, Виктор Валентинович разлил содержимое котелка по тарелкам. Аромат ухи, получившейся наваристой, нестерпимо гнал желудочный сок. Всего было в меру: и рыбы, и картофеля, и пшенки, и соли, и специй. С черным хлебом и чесноком увлеклись так, что без единого слова уговорили весь котелок. Вдогонку налили еще по пятьдесят. Выпили все, кроме Еврухерия. Тот всегда знал, когда остановиться.

— Итак, что у нас дальше по программе? — спросил Ганьский.

Мнения разделились. Шнейдерман предложил пойти снова рыбу половить и сварить еще котелок. Макрицын заявил, что он не в рыбацкой артели по найму работает и должен отдохнуть. А Вараниев сказал, что неплохо просто посидеть часок-другой и расслабиться, а на вечерней зорьке порыбачить. На вопрос Ганьского о шашлыке ответил, что тот никуда не денется — попозже зажарят. Костер догорал. Макрицын и Шнейдерман растянулись на траве. Вараниев подсел поближе к Ганьскому. Куратор начал издалека, предложив поближе познакомиться, и рассказал о себе, о своем жизненном пути, изрядно соврав. Свою принадлежность к коммунистам скрыл, заявил, что имеет небольшой бизнес по комнатным растениям и неплохо разбирается в них (частично это было правдой: Вараниев всегда испытывал слабость к комнатным растениям, имел их дома в изобилии). Последним утверждением он слегка разочаровал Ганьского, ученому не составило труда определить глубину знаний собеседника вопросами о дереве Леджера, восьмилепестной дриаде и пачули. Не получив ответа, Ганьский продолжал внимательно слушать Виктора Валентиновича. А тот переключился на философские темы и, закончив вступительную часть словами «Мы не настолько пьяны, чтобы не соображать», попросил ученого дать определение понятиям добра и зла.

— Ну, знаете ли, многоуважаемый, вы явно переоцениваете мои скромные возможности, — заговорил Аполлон Юрьевич, — над данной проблемой бились куда более значимые умы. Загадка сущности добра и зла волнует Homo Sapiens на протяжении всей истории существования. Мои познания не позволяют мне не только искать ответ на этот лежащий в плоскости философии вопрос, но и даже касаться его. Ученому негоже браться за решение задачи вселенского масштаба, не будучи достаточно подготовленным в конкретной области. Это дилетантство, а наука его не терпит. Если же вам интересна моя персональная точка зрения, то скажу так: я считаю зло и добро двумя частями единого целого, неспособными существовать друг без друга.

Вараниев слушал внимательно и постепенно приходил к неутешительной мысли, что если ему и удастся подвести Ганьского к тому вопросу, ради которого была организована рыбалка, то не факт, что результат окажется положительный. Слишком умным и вместе с тем скользким, осторожным казался ему Ганьский. Тревогу товарища уловил Шнейдерман. А Макрицын спал.

— Вы правы, — согласился Виктор Валентинович, — действительно, вопрос слишком широкий. А каково ваше мнение, Аполлон Юрьевич, по поводу возможного и невозможного? Где граница?

— Послушайте, я, признаться, склонялся к мысли, что нахожусь на рыбалке, на природе. С великолепнейшей, не побоюсь превосходной степени, ухой. С водкой у костра беседы могут касаться любых тем, но никак не научно-философских. Я, право, несколько удивлен. Хотя ни в коей мере не раздражен или обескуражен. Но если данная тематика вас волнует, что ж, я к вашим услугам. Это даже интересно. Вы говорите, возможное и невозможное? Н-да… Я бы, пожалуй, несколько иначе обозначил сию данность. Ну, скажем, реальность и фантастика. Вы согласны со мной? — спросил Ганьский и пристально посмотрел в глаза Вараниеву.

Получив утвердительный ответ, Аполлон Юрьевич продолжил:

— Выпить цистерну за раз одному человеку невозможно, каким бы Гулливером он ни был, а восемь литров — вполне. Я сознательно привожу столь примитивный пример, для наглядности. Конечно же никому никогда и в голову не придет идея выпить тот объем, что вмещает цистерна. Ведро жидкости тоже вряд ли кому захочется выпить… При условии, что мы ведем речь о людях без выраженных психических отклонений. Но! Если будет наличествовать провоцирующий фактор, например, желание попасть в Книгу рекордов, выиграть спор на интерес и так далее, то найдется масса желающих попытаться это сделать. Я абсолютно уверен, что ведро кто-то осилит, а цистерну — никогда. Другими словами, реальность не может находиться за пределами возможного, и в том ее принципиальное отличие от фантастики. Если вы со мной согласны, будем рассматривать это как исходную точку.

Вараниев и на сей раз не имел ничего против. На какое-то время воцарилась тишина, которую нарушали треск дров и монотонное кваканье, доносившееся с водоема. Приятная, доброжелательная улыбка застыла на лице ученого. Виктор Валентинович уселся поудобнее. Ганьский последовал его примеру и завалился на левый бок, подперев голову рукой.

— Водочки? — предложил Виктор Валентинович.

Ганьский поддержал. Расценив молчание Боба Ивановича как знак согласия, разлили в три рюмки. Тост был за хороший клев.

«Пора бы и шашлыком заняться», — подумал Вараниев и попросил Шнейдермана поискать небольшие ветки.

— Ну вот, Аполлон Юрьевич, сейчас огонек раздуем, туда-сюда, часа через полтора-два шашлык готов будет. К тому времени проголодаемся. Перекусим — и на вечернюю зорьку. Поймаем чего — еще разок уху сварим, в ночь ею поужинаем.

— По правде сказать, — голос Ганьского звучал несколько растерянно, — я с ночевкой не планировал.

— И мы не планировали, — успокоил Вараниев. — Поужинаем, соберемся и поедем. К утру дома будем, днем отоспимся. А вот скажите мне, пожалуйста, неужели действительно с генами в наше время творят всe что хотят?

— Нет, не все, что хотят, но успехи впечатляют, — поправил ученый.

— А какие, на ваш взгляд, самые интересные?

— Интересные для кого? Для обывателя или для специалиста?

— Для вас. Ну и для меня, — пояснил Вараниев.

Ганьский взял паузу, подыскивая наиболее яркий пример.

— Вне всяких сомнений, на сегодняшний день наиболее впечатляет возможность выращивания органов. Настоящая революция! Вы только представьте себе, какие это открывает возможности для человечества!! «Барышня, закажите новое сердце на завтра…» Ну а замена его — уже, можно сказать, рутинная операция для хорошего кардиохирурга. Простите, что приоритет отдал своему интересу. Для вас… Смею утверждать, что нантская свинья повергла бы вас в шок. Да, пожалуй, она наиболее впечатляющий пример.

— Никогда о ней не слышал, — на выдохе полушепотом признался Вараниев.

— Ничего удивительного, мой друг. Это единственный экземпляр, в силу ряда причин не афишируемый его создателями. Безусловно, журналистам известен сам факт, но тщательно оберегаемая информация пока им недоступна. Поэтому о свинье пока не пишут. Хотя и появилось несколько сенсационных статей в бульварных газетах.

Лицо слушателя напряглось, а Ганьский продолжал:

— Феномен экземпляра состоит в том, что на стадии первого дня внутриутробного развития зародышу поросенка подсадили некоторые гены европейского ежа. В результате вместо обычной щетины выросли длинные, прочные, прямые иголки. Вместе с тем у свиньи потрясающая гибкость туловища, фантастическое чутье на мышей, ночной образ жизни, повадки охотника и полное отсутствие хрюканья. С животным уже проведен ряд научных экспериментов и получены очень интересные результаты.

— Ну и на хрена это надо? — с неподдельным удивлением спросил Виктор Валентинович.

Ученый явно не ожидал такой реакции, но остался спокоен и пояснил:

— Если с чисто научной точки зрения, то однозначно доказана возможность межвидовой трансплантации генов и его состоятельность в фенотипе. Вряд ли вам это о многом говорит. С практической же точки зрения пока трудно четко обозначить границы в полном объеме: эксперименты продолжаются, и я, к моему огромному огорчению, не осведомлен достаточно об их характере и результатах. Могу сообщить, что уникум был выведен с использованием той теоретической базы, которую я создавал в течение десятка лет. Увы, мои письменные отчеты о научных изысканиях в данной области были украдены из гостиницы во время одной из моих поездок за рубеж для чтения лекций. На мое обращение в полицию последовало вежливое обещание постараться отыскать похищенные материалы, но найдены они не были. В общем, результаты моих трудов перестали принадлежать мне одному, ими воспользовались. Однако уверен, что ко мне еще обратятся за помощью. Но я, прошу прощения, отошел от темы. Итак, из того, что мне известно, могу сообщить следующее…

Ганьский выпил очередную рюмку, закусив малосольным огурцом.

— Свинья очень эффективна при уборке площадей от опавшей листвы. Она принимает форму шара и перекатывается, собирая всю ее на иголки. Метод экологически чистый и, без всякого сомнения, будет одобрен партией зеленых. Далее. В зоне проживания свиньи полностью исчезли мыши, что способствует кардинальному улучшению эпидемиологической обстановки. И наконец, у животного великолепные сторожевые свойства — полное бесстрашие и практическая неуязвимость.

— Еще бы, — недобро усмехнулся Виктор Валентинович.

— Хотя и минусы тоже имеются. К основным относятся ограничения по сбору листвы на участках с перепадами высот, выраженное доминирование ночной активности, повышенная агрессивность.

— Да на такое чудовище запрет вводить надо! — уверенно заключил Вараниев. — Вы представляете, что будет, если за ней не уследить? А вдруг этот шар с иголками весом в триста килограммов под гору покатится?

— Именно так и произошло во время экспериментов, — сообщил Ганьский. — Свинья налетела на массивное дерево, но за счет иголок самортизировала и отделалась легким испугом.

— А если бы там человек был, от него осталось бы?! — не унимался оппонент. — Вы представляете, что бы от него осталось?

Ганьский оставил реплику без внимания. Он не видел необходимости выдвигать контраргументы, что-либо доказывать. Ученый отдыхал, вырвавшись из сумасшедшего ритма большого города.

Шнейдерман притащил часть сухого ствола, порубил его и подложил к тлеющим головешкам. Огонь занялся вновь. Боб Иванович подсел к беседующим. Вараниев, проявляя любознательность, продолжал задавать вопросы:

— Аполлон Юрьевич, по вашему мнению, что самое интересное во всем этом?

Ганьский вопрос не понял:

— Простите великодушно, в чем «этом»?

— Ну, в той науке, с генами, — пояснил Вараниев.

— Любое животное, получается, создать можно? — подал голос Шнейдерман.

Ганьский с уверенностью ответил утвердительно.

— И человека? — спросил один из товарищей.

— А какая разница — человека, слона, кошку… Был бы материал! — со знанием дела сказал ученый.

— Вы так говорите, Аполлон Юревич, будто дай вам сейчас все, что надо, вы и начнете людей создавать, — саркастически заключил Вараниев.

— Я не начну, — усмехаясь, развеял предположение ученый, — мне это не надо.

— Но могли бы? — встрепенулся председатель.

— Да, конечно, потому что знаю, как, — похвалился Ганьский. Собеседники не услышали и намека на сомнения в голосе ученого.

Вараниев рассмеялся, а затем заговорщицки, прикрыв ладонью рот, произнес:

— Тогда создайте человека. Очень надо!

Ганьский, будучи уверен, что Вараниев, хлебнув лишку, дурачится, решил подыграть. И ответил в том же духе, полушепотом:

— Миллион долларов, и я начинаю работу.

— Согласен, — заявил Виктор Валентинович.

Ученому нравилось, что они отошли от серьезных тем.

— Деньги наличными. В мешке. Завтра. — Ганьский захохотал от души. — Номинал — любой.

Хохотали и Вараниев со Шнейдерманом. Виктор Валентинович оглянулся по сторонам, пародируя секретность переговоров, подставил поочередно ладонь к правому и левому уху и, захлебываясь от смеха, очень тихо спросил:

— А частями можно?

— Можно, но равными, — кивнул Ганьский.

Смеялись еще долго: коммунисты — от радости, ученый — потому, что ему было смешно.

— Позвольте полюбопытствовать, а какого года ваша машина, уважаемый? и какой у нас пробег? — прозвучал вдруг вопрос Аполлона Юрьевича.

— Восемнадцать лет ей, совершеннолетняя уже, — пошутил Вараниев. — А вот пробег мне неизвестен: брал-то не новую. Я лично наездил сто восемьдесят тысяч, а уж сколько до меня — черт его знает. По спидометру шестьдесят тысяч было, но не исключаю, что его согнали.

Полученная информация стала причиной очередного приступа смеха, овладевшего Ганьским. Вараниев и Шнейдерман не понимали, что так рассмешило Аполлона Юрьевича. Боб Иванович еще больше укоренился во мнении, что Ганьский псих, а Виктор Валентинович, предупредив события, пояснил, что машина в отличном состоянии и продавать он ее не собирается.

— Да у нас деньги под ногами валяются, друзья мои! — немного успокоившись, неожиданно для всех, в том числе и для проснувшегося Макрицына, изрек Аполлон Юрьевич. — Мы же такой юмористический шедевр можем написать, что миллионные тиражи по предварительной записи разлетаться будут!

У Шнейдермана не осталось сомнений насчет психического нездоровья ученого. Дымящиеся головешки были в самый раз для шашлыка.

— Я вас не понимаю, — растерянно признался Вараниев.

— Полноте, полноте, дорогой Виктор Валентинович, — мягким голосом парировал Аполлон Юрьевич.

Но оппонент был настойчив в своем признании:

— Честно говорю, что не понимаю. Боб, ты понял, что Аполлон Юрьевич имел в виду?

— Когда? — уточнил Шнейдерман.

— Когда о деньгах, что под ногами, говорил, — подсказал куратор партии.

Его товарищ ответил отрицательно.

— Никак не могу определить, уважаемые, — перестал смеяться Ганьский, — вы меня разыгрываете или на самом деле не понимаете? Человек на кладбищенского, не сочтите за обиду, дорогой Виктор Валентинович, состояния машине предлагает миллион долларов, и вы не видите в этом юмора? Нет-нет, конечно же вы меня разыгрываете!

Коммунисты сидели с задумчивыми физиономиями, что охладило пыл ученого.

— Аполлон Юрьевич, — обратился к нему Вараниев, — когда первую часть денег можно принести? И телефон дайте, пожалуйста, для контакта.

Ганьский снова развеселился, хотя и не столь интенсивно:

— В любое время. Можно без предварительного звонка. Адрес спросите у Еврухерия.

Ученый взял удочку и вернулся к рыбной ловле.

Еврухерий хоть и проснулся, но сидел почему-то закрытыми глазами. Вараниев присоединился к Шнейдерману, успевшему уже не только разобраться с костром и соорудить мангал, но и большую часть мяса насадить на свежесрезанные березовые шампуры.

— Слава богу, похоже, согласие мы получили. Очень хорошо! — воодушевленно, но и тихо сказал Боб Иванович.

— Получить-то получили, да вот много неясного, — вполголоса откликнулся Виктор Валентинович. — Как он будет создавать вождя? Вернее, как он будет его создавать, меня мало интересует, а вот из чего — большой вопрос.

Молчавший доселе Еврухерий взял слово:

— Из чего, из чего… Вот заладил! Сам решит, из чего. А может быть, вообще скажет, что ничего не надо, что так сделает.

— Из воздуха? — с сарказмом спросил Боб Иванович.

Чуть было не поругались, но Вараниев вовремя предложил прекратить дебаты:

— Так, быстро замолчали и пошли ловить рыбу!

— Я не хочу, — отказался Еврухерий.

Макрицын и Шнейдерман остались жарить шашлык, а Вараниев ушел рыбачить.

Сначала он подошел к Ганьскому и поинтересовался, есть ли успехи. Успехи были: в садке сидели очень неплохая красноперка и окунек.

— Всего за десять-пятнадцать минут? Ого! — удивился председатель.

— И еще один прямо из рук ушел. А какой красавец был! Все пытаюсь линя у воды снять, но еще ни один не стал моим трофеем. До чего же они скользкие!

Вараниев лишь усмехнулся и занял свое место с удочкой.

Довольно скоро подошел Макрицын, сообщив:

— Через десять минут все на шашлык!

Ганьскому идти совсем не хотелось, потому что начался клев. Такое же настроение было и у Вараниева. Тогда добродушные чародеи шашлыка принесли рыбакам дымящиеся куски мяса прямо на позиции. А затем и сами уселись на берегу: Шнейдерман — зрителем, Еврухерий же вновь задумавшись о чем-то своем.

В тот день имела место быть и вторая уха, которая получилась ничуть не хуже первой. Она была съедена уже за полночь, а перед рассветом компания уселась в автомобиль. Макрицын и Ганьский проспали всю дорогу, Шнейдерман с водителем о чем-то говорили, но очень тихо. К семи утра Вараниев успел всех развезти по домам и припарковать машину у своего подъезда.

Глава седьмая

Вечером Ганьский отправился в Дом поэзии и прозы. Периодически там проходили вечера, на которых поэты и те, кто считал себя таковым, читали разношерстной публике свои произведения, после чего неизменно имел место диспут по прочитанному.

В последнее время Аполлон Юрьевич редко посещал подобные мероприятия, поскольку интересных, талантливых авторов почти не встречалось. А сейчас пошел потому, что среди выступавших был указан Александр Залп — его добрый и давний приятель, творчество которого Ганьский считал интересным и нестандартным. Аполлон Юрьевич многократно пытался убедить его более серьезно использовать дарованный Богом талант, но результата призывы ученого не приносили: Залп поэтом себя не считал, деньги зарабатывал на другом поприще, а поэзию рассматривал не иначе как хобби. Ганьскому были известны практически все стихотворения Залпа, но он каждый раз приходил на выступления приятеля — ему очень нравилась манера чтения Залпа со сцены. Кстати, Аполлон Юрьевич редактировал его дебютный сборник.

Вечер включал два раздела: стихи для песен и просто стихи. Если произведение не нравилось публике, что выражалось поднятием рук, ведущий, оценив реакцию зала, мог прервать автора во время выступления. Выкрики и свист были запрещены, нарушителей немедленно удаляли.

— Талантливая, молодая, но уже известная поэтесса Инесса Прохлодняк, идет по разделу «стихи для песен», — объявил ведущий. — Инессой написаны двенадцать песен, большинство из которых ежедневно и многократно звучат по радио и телевидению.

На сцену вышла девушка, уверенно подошла к микрофону и, сообщив название стихотворения: «Гладиолусы» — начала читать:

Ждала тебя весь день с работы, А ты опять меня не хочешь, Напился водки и хохочешь, И говоришь: «Дождись субботы». Люби меня три раза в день, Пока на это ты способен. Потом ты станешь неудобен: Твой козырь ляжет набекрень.

«Бред полнейший. И какова роль гладиолусов?» — подумал Ганьский.

Несколько рук поднялись после первого же куплета, а после припева добрая половина зала выражала негативную реакцию, и ведущий вечера остановил выступление. Чтица ретировалась с недовольным выражением лица, а хозяину сцены был адресован из зала вопрос, как он мог допустить такой примитив? Из ответа следовало, что на отборочной читке было представлено другое произведение, приемлемого уровня.

Следующим вышел Залп и первым же четверостишьем взорвал зал:

Граждан, воспевающих тирана, Господи, прости и пощади! Труп Вождя проснулся утром рано, В склепе, что на Красной площади.

Пожилая часть зала загудела. Несколько престарелых пар слушателей, выкрикивая «Позор!», направились к выходу. Молодежь скандировала: «Продолжать!»

Ведущий растерялся и прекратил выступление. Залп, поклонившись залу, ушел за кулисы. Минутная пауза слегка сбила накал страстей. Ганьский попросил слова, и возможность высказаться ему была предоставлена. Он говорил с места.

— Мне очень грустно наблюдать столь дикую, невежественную реакцию со стороны наших глубокоуважаемых старших товарищей. Право, не ожидал и весьма удивлен. Это же поэзия, друзья! Гротески и аллегории — основа ее структуры. Я требую вернуть чтеца на сцену, принести ему извинения и попросить дочитать стихотворение. Имя этого поэта вскоре может стать одним из наиболее уважаемых в мире отечественной поэзии…

Ганьского перебил выкрик из зала:

— Товарищи, таких надо московской прописки лишать!

Обычно спокойный и деликатный, Аполлон Юрьевич не сдержался:

— Поэзия и «товарищи» — понятия несовместимые, мертвый симбиоз!

Неожиданно и без разрешения поднялась со своего места стройная дама:

— Господин ведущий, вы прогнали со сцены поэта в угоду присутствующим в зале анахронизмам прошлого. Можно предположить, учитывая ваш возраст, что вы имеете богатый опыт проведения вечеров коммунистической поэзии. Но времена поменялись, и у вас уже нет права действовать таким образом, идя навстречу красно-реликтовому меньшинству.

Поднялся шум. Пожилые люди топали ногами, стучали палками по полу, кричали. Раздался голос: «Вызовите реанимобиль!»

Ведущий не решился вернуть Залпа.

Аполлон Юрьевич покинул зал. Дама, поддержавшая ученого, вышла следом. Ганьский ждал ее в фойе. Что-то необъяснимое, еще не рожденное, неосознанное, не сформировавшееся не только в границах, но и даже в расплывчатых, смазанных контурах, повлекло его к прекрасной незнакомке в черных «лодочках» на тонкой шпильке.

— Искренне тронут вашей поддержкой, за которую премного благодарен. Позвольте представиться: Аполлон Юрьевич Ганьский, независимый ученый, доктор наук, — отчеканил Ганьский и закончил легким кивком.

— Зачем же так официально? — рассмеялась женщина. — Впрочем, можно и так. Калзановская Марина Вениаминовна. Старший научный сотрудник Музея искусств. Можно просто Марина.

За те секунды, что женщина говорила, ученый успел отметить совершенство манер, театрально поставленный голос, абсолютно правильную осанку. Темно-вишневое платье сидело так, словно его шили по фигуре в одной из лучших мастерских Италии или Франции. Крупные рыжие локоны, свисавшие на уровень плеч, оттеняли их красоту. Великолепно подобранная металлическая оправа очков выделяла ее большие и очень красивые карие глаза. Взгляд их пронзил Ганьского чистотой и одухотворенностью. Почти в совершенстве умеющий владеть своими эмоциями, он вдруг ощутил, что испытываемые им чувства вот-вот раскрасят алой краской его лицо. Аполлон влюбился. Как юноша. Глазами. С первого взгляда.

— Аполлон. Просто Аполлон, — произнес ученый. — Был бы рад выпить вместе по чашечке кофе.

Марина ответила согласием и порекомендовала кофейню.

Стояла прекрасная погода, и пара неспешно шагала по вечерним улицам столицы. Первые несколько минут они шли молча, пока новая знакомая не заговорила о Залпе. Аполлон Юрьевич поведал, что состоит с оным в приятельских отношениях и высоко ценит его поэтические опыты, подчеркнув, что сам поэт просит так называть его произведения. Увлекшись, Ганьский представил характеристику двусложных ямбов и хореев, коими тот пользуется, подробно рассказал о трехсложных амфибрахиях и дактилях, сделал вступление к теме лимериков, после чего перешел к анапестам.

Марина мило улыбнулась и, попросив прощения, прервала Ганьского, предположив:

— Вы не только ученый, но и поэт или литератор?

— За последние два дня вы, Марина, — второй мой собеседник, подозревающий во мне поэта, — удивился Аполлон Юрьевич. — Да, я действительно пишу стихи, рецензирую стихотворения, однако ни поэтом, ни литератором назвать себя не могу. Странная ситуация: человека, имеющего привычку писать картины, никто не называет художником, если данное занятие не есть для него источник существования, но стоит кому-либо написать несколько строк в рифму или высказать свои соображения о прочитанном, его моментально определяют в поэты или критики. В ностальгически горячо любимой мною России, варварски уничтоженной коммунистами, трудно было найти образованного человека, который бы не вел дневник или не писал стихи. И при этом поэтов было не очень много, апрозаиков еще меньше. Но зато каких! А как был развит эпистолярный жанр… Я читал переписку современников Тургенева и Толстого. Прекрасный язык! Глубина мысли и ясность ее изложения необыкновенная! Настоящие романы в письмах! Умение красиво изложить и донести до адресата мысль было нормой для культурного человека. Увы, говорить приходится в прошедшем времени. Сегодня, к моему бесконечному сожалению, правильно построенная, грамотная речь зачастую вызывает удивление, умение подбирать рифмы автоматически причисляет к поэтам, а наличие собственного мнения о прочитанном делает критиком…

— А мы уже пришли, Аполлон, — остановила Ганьского спутница.

Они зашли в кофейню, сели за маленький столик друг против друга возле окна. В ожидании кофе ученый, дабы предупредить неизбежный вопрос, посвятил даму в круг своих научных интересов, чем немало ее удивил. Марина призналась, что видела Ганьского гуманитарием, никак не биохимиком или генетиком.

— Но тем даже интересней! — воскликнула она, пододвинув к себе миниатюрную чашечку густого ароматного кофе.

Из разговора выяснилось, что дама — специалист по голландской школе живописи, тема ее диссертации «Некоторые особенности изображения деталей второго плана в картинах Рембрандта».

Легко и непринужденно, словно не впервые встретившиеся люди, а старые добрые приятели, знающие друг друга не один год, беседовали эти двое на разные темы. Распитие кофе растянулось почти на три часа, и ни один из них не пожалел о совместно проведенном времени — удовольствие, полученное в процессе общения, было взаимным, а интерес, возникший друг к другу, — явным. Ганьский вызвался проводить Марину и оказался в Новогирееве.

* * *

В тот же вечер в то же самое время Вараниев, Шнейдерман и Макрицын ломали голову над задачей со многими неизвестными. Встреча закончилась тем, что Виктор Валентинович получил от Еврухерия номер телефона и адрес Аполлона Юрьевича Ганьского.

Утром следующего дня куратор партии по телефону связался с ученым и, завуалированно дав понять, что мотивы звонка сугубо личные, попросил о встрече, в чем ему не отказали. Ровно в полдень в квартире Ганьского раздался звонок. Вараниев тепло поприветствовал хозяина и был приглашен в комнату.

— Я в вашем распоряжении, Виктор Валентинович, — начал разговор Аполлон Юрьевич. — Чем могу быть полезен в плане решения «сугубо личной» проблемы? Но сначала успокойте меня: все ли ваши близкие живы и здоровы? — спросил ученый.

— Слава богу, все живы и здоровы, — последовал ответ.

— Это главное. Ну, так что же привело вас в мою скромную берлогу?

— Уважаемый Аполлон Юрьевич, я готов заплатить вам один миллион долларов. — Вараниев нервничал, но старался не показывать волнения.

Ганьский на удивление спокойно воспринял сказанное. Его взгляд был сосредоточен и неподвижен.

— Насколько мне известно, вы — человек слова, — решил подстраховаться Виктор Валентинович, — поэтому я здесь.

— Внимательно вас слушаю, — без эмоций произнес ученый.

— Я готов заплатить миллион долларов за рождение ребенка, — выдал гость.

— Простите, но рожать я не обещал даже за миллион, — возразил Ганьский.

— Извините, не знаю, как правильно выразиться, — виновато потупился Вараниев. — В общем, я пришел к вам просить сделать ребенка из ничего.

— Из ничего можно сделать ничего, не более того, — констатировал ученый. — Попытайтесь детально изложить свою мысль, а я уж определюсь с терминологией. И извольте предоставить гарантии вашей платежеспособности.

— Деньги я принесу к началу работы. Все дело в моей родной сестре, — приступил к изложению легенды Виктор Валентинович. — Три года назад в машину, которой управлял ее супруг, врезался бензовоз, выехавший на встречную полосу. В аварии погиб их ребенок. Сама она три недели пробыла в реанимации, перенесла многочисленные операции. И не было ни одного дня в ее жизни без слез. Сестра хочет вернуть ребенка. Именно вернуть. То есть родить его вновь. Точно такого! Рожать другого она не хочет, из-за чего у супругов в последнее время ежедневная нервотрепка… Буду краток: деньги дает ее муж, очень состоятельный человек, владеющий несколькими заводами по производству картона и туалетной бумаги. Семейной…

Ганьский вздрогнул:

— Простите меня, безнадежно отставшего от жизни раба генов и аминокислот. Я знаю, что такое «семейное» полотенце, кстати, крайне негигиеничное. И о «семейной» зубной пасте тоже. Знаю о «семейных» трусах, в конце концов. Но «семейная» туалетная бумага — это выше моего понимания. Кому в голову пришла столь оригинальная идея?

С трудом, но Виктор Валентинович сообразил, что так удивило Ганьского.

— Нет, вы не поняли. Извините, я, волнуясь, говорю невнятно. А хотел сказать, что семейной жизни у сестры не будет, если точно такой же ребенок не появится. Вы сказали, что можете это сделать. Вот я к вам и пришел.

Ганьский резко встал и стал ходить вокруг стола, обхватив лоб большим и указательным пальцами левой руки. Вараниев успел выкурить две сигареты. Наконец ученый остановился возле него и решительно произнес одно слово — «берусь». Затем сел напротив и заговорил:

— Слушайте меня внимательно, уважаемый. Первое: необходимо предоставить мне любой фрагмент тела погибшего ребенка размером не менее десятой части кубического сантиметра. Лучше всего, чтобы это была мягкая ткань. Если невозможно, тогда волосы, ногти. В крайнем случае — экскременты. Если ничего не найдете, останется один вариант — эксгумация. Кремации не было?

Гость ответил отрицательно, и Ганьский продолжил:

— Второе: мне будет необходимо кое-какое оборудование, и вам придется его приобрести. В частности — центрифугу. Перечень подходящих моделей я сообщу. Третье: я не беру на себя никаких обязательств, кроме как максимально постараться вам помочь. Четвертое: мы не составляем никаких письменных договоров. Пятое: никто, кроме нас двоих, не должен знать о деталях нашей договоренности. Шестое: первое же появление в прессе даже весьма расплывчатой информации об эксперименте автоматически будет означать полное прекращение моей работы. Седьмое: в случае удачного результата ребенку никогда не будет сообщена правда о способе его появления на свет. Восьмое: никаких претензий в случае врожденных заболеваний или уродств.

Объявив последнее условие, Ганьский прервался. Чувствовалось, что ученый, не показавший ни малейшего признака беспокойства, занервничал. Он выдержал паузу и, глядя в застывшие глаза Вараниева, повторил:

— Никаких претензий! И девятое — я имею право остановиться в любой момент без объяснения причин.

— Хорошо, я согласен, — ответил заказчик. — Только не знаю, когда мы фрагмент найдем. Будем стараться.

На этом общение закончилось.

Через час коммунисты уже собрались у Шнейдермана.

Куратор партии рассказал о визите к ученому. Сидели молча. Думали.

— Какие есть предложения, друзья?

— Надо привлечь Острогова-Гондурасского, — поделился Шнейдерман. — Пусть старый, пусть маразматик, но ведь опыт какой! Я абсолютно уверен, что у него сохранились связи. Вдруг поможет найти материал или подскажет что-нибудь полезное?

Вараниев категорически возразил:

— Считаю, что старика привлечь можно, но не напрямую. Надо поговорить с ним. Сказать, например, что есть мнение подготовить и издать книгу о Великом вожде — собираем, мол, воспоминания. Или разыскиваем предметы для вновь создаваемого музея. Вероятно, дед и выдаст что-нибудь ценное. Хотя что он может подсказать? Вождь ведь умер в год его рождения.

Шнейдерман был другого мнения:

— Но старик наверняка общался со многими людьми, которые были рядом с вождем, работали с ним и хоронили его. В любом случае, мы должны использовать все возможности.

До поздней ночи продолжались прения. Решили проработать блошиный рынок и дать объявления в рубрику «Куплю или приму в дар» одной из самых популярных рекламных газет.

В то самое время, когда председатель общался с товарищами, Ганьский сидел в кресле, погрузившись в размышления, вызванные неожиданным визитом нового знакомого. Рассказанная Вараниевым история показалась ему неправдоподобной, но это его волновало меньше всего. Ганьский сильно беспокоился насчет самого мероприятия. Хотя он и был абсолютно уверен в правоте своих теоретических изысканий по теме искусственного воспроизведения копии живого организма, однако допускал фактор непредвиденного. Как ученому, ему давно хотелось заняться практическим воплощением своей идеи, научная база под которую была подведена всесторонняя и основательная. Ктому же огромные деньги, обещанные в качестве гонорара, совсем не были лишними. Решающую роль в положительном ответе Ганьского сыграл научный интерес другого рода, только никто и никогда не узнает, какого именно, если Аполлон Юрьевич сам не пожелает того. А он не желал.

Глава восьмая

В семь утра следующего дня Еврухерий Макрицын прибыл в редакцию популярной в народе рекламной газеты «Все для всех». Но оказалось, чтобы избежать очереди, надо было приехать еще раньше. Прием объявлений начался в девять, а в начале двенадцатого Еврухерий вошел в кабинет. Прием вел неприятного вида женоподобный молодой человек.

— Пожалуйста, заполните бланк. Строго печатными буквами, по одной в клеточке, — сказал он Макрицыну, заканчивая оформление бумаг по предыдущему посетителю.

Еврухерий быстро заполнил раздел «Анкетные данные», в графе «национальность» написав «местный». Потом задумался: не мог выбрать лицо — физическое или юридическое — и обратился к сотруднику. Тот растолковал, что если объявление от него лично, то физическое, во всех других случаях — юридическое. Объяснение мало чем помогло, и Макрицын написал «смешанное». Закончив формальности, он перешел к тексту. «Для создающегося музея В.И. Лемина куплю вещи, которыми он пользовался. В любом состоянии. Больше всего интересуют расческа, нижнее белье, туалетная бумага, волосы, горшок и так далее». В разделе «Обращаться» указал адрес Шнейдермана.

Прочитав заполненный бланк, приемщик искоса посмотрел на подателя, сомневаясь в целесообразности принятия объявления. Но, заметив разноцветные шнурки и веселое лицо Еврухерия, благоразумно решил, что лучше принять. Макрицын заплатил тысячу пятьсот шестьдесят шесть рублей за публикацию в двух воскресных и трех будничных номерах. Получив квитанцию, он направился в редакцию газеты «Всячина», где заполнил такой же бланк, но без графы «национальность». Вместо нее было «гражданство», и Еврухерий написал: «Из России. Коренной москвич». Денег взяли поменьше, опубликовать обещали только дважды — в воскресенье и среду.

К обеду ясновидящий был на блошином рынке.

Еврухерий ходил между рядами, присматриваясь к товару и торговцам. Состав публики оказался очень пестрым, от немытых месяцами бездомных до интеллигентного вида старушек в битых молью шерстяных костюмах. Там были окающие и акающие, нецензурно выражавшиеся и говорившие «премного благодарен». Встречались стучавшие себя в грудь со словами «моя никогда не обманывать» торговцы и в разноцветных юбках с килограммами золота в ушах торговки, продававшие «только что привезенные из Парижа духи» по два доллара за литр. УЕврухерия зарябило в глазах от гор всякой всячины, разложенной на клеенках. Старинные патефоны и логарифмические линейки, иконы и чугунные утюги, портреты царской семьи и собрание сочинений Авиценны, керогазы и бронзовые подсвечники, старые деньги и клетки для птиц… Он обошел весь рынок трижды, заприметив нескольких пожилых людей, которые торговали самыми старыми предметами. Еврухерий подошел к первому из них.

— А что, правду говорят, что здесь все найти можно?

— Смотря что вы ищете, достопочтенный, — ответил пожилой, идеально выбритый гражданин, внешним видом напоминавший отставного профессора.

— Ну, например, личные вещи, — детализировал вопрос Еврухерий.

Старичок немного подумал и пояснил:

— Здесь много личных вещей. Чьей личности желаете?

Еврухерий замялся, ища правильную формулировку:

— Мне бы что-нибудь революционное. Из того, что вождям принадлежало.

Старичок выразил сожаление, что сам такой тематикой не занимается, но объяснил, где стоит нужный человек. Еврухерий оставил торговцу на всякий случай адрес Шнейдермана, а затем легко нашел худющего и очень древнего гражданина в кожаной тужурке, с замысловато изогнутой трубкой во рту и с буденновкой на голове.

— А что, правду говорят, что здесь все найти можно? — повторил свой вопрос Макрицын.

Дед посмотрел на него, выпустил дымок:

— Купить многое можно, найти — лишь потерянное. Что интересует?

— Все, что с вождем связано, куплю не думая. Особенно хорошо заплачу за пулю, которой та самая гадина, Каплун вроде ее фамилия, стреляла.

Макрицын и этому деду оставил адрес Шнейдермана, попросив поговорить с коллегами, может, у тех чего завалялось.

* * *

Вараниев в обед встретился в Александровском саду сОстроговым-Гондурасским. Несмотря на жару, пожилой человек явился в костюме и предложил пройтись.

— Вы знаете, в моем возрасте каждый шаг, сделанный самостоятельно, улучшает настроение, — прокомментировал старик.

«Мне бы дожить до твоих лет и так ходить», — подумал председатель, ожидая, когда идеолог коммунизма даст возможность перейти к разговору по существу. Ждать пришлось достаточно долго: Бенедикт Сергеевич имел что сказать. И в который уже раз сообщил Виктору Валентиновичу, что по окончании философского факультета Историко-философского института не раздумывая ушел на комсомольскую работу.

Разговор на волнующую его тему Вараниев начал издалека:

— Какие интеллектуальные гиганты жили раньше! И куда подевались?

Собеседник оживился, глаза его заблестели:

— Непростой момент вы затронули. Вопрос-то как стоял? «Революция или интеллигенция!» Это ведь совершенно несовместимые понятия. Интеллигенция имеет собственное мнение, а оно — вещь страшная. Собственное мнение неподвластно, а значит, представляет угрозу для любого государства, построенного на принципах диктатуры. Что такое диктатура? Неприятие иного мнения. Подавление лю-бо-го инакомыслия. Форма подавления может быть разной: высылка из страны или ссылка вглубь ее, заключение или смерть, принудительная психиатрия или полное мягкое подавление.

— А что последнее? — спросил Вараниев.

— Очень эффективная мера. Допустим, вы — гений, но вас не издают, не дают петь, играть, совершать открытия, делать изобретения. В прессе — исключительно критика, вы лишены возможности зарабатывать и так далее… Впрочем, необходимо уточнение: ученому, изобретателю или конструктору могли предоставить возможность деятельности, если результат ее полезен государству, но под строжайшим контролем. Белогвардейские офицеры, с их традициями и воспитанием, тоже относились к интеллигенции — военной. Вы представляете, что могло быть с коммунистической страной, не начни Велимир Ильич и не продолжи его верные товарищи уничтожение интеллигенции как класса? И только когда класс уничтожили, поспокойнее стало — угроза исчезла. Откуда же взяться интеллектуальным гигантам? Неоткуда! Из щучьей икры осетр не родится. Понимаете?

— Да, да, — кивнул Вараниев, мысленно ругая себя за опрометчиво заданный вопрос. — Бенедикт Сергеевич, в вашем лице партия видит стойкого, преданного, закаленного в боях, грамотного последователя великого дела Макса, Эглиса и Лемина. Именно поэтому руководство партии сочло необходимым посвятить вас в очень серьезное дело: есть мнение о необходимости создания музея великого Лемина.

— Еще одного? — неподдельно удивился Острогов-Гондурасский, на что Вараниев ответил четко и однозначно:

— Первого!

Старик остановился и с болью в голосе тихо спросил:

— А что, уже и на родине вождя площади музея в аренду сдали?

— Что на родине, не знаю, но все из сохранившихся музеев превратились в зрелище. Идеологическая значимость утеряна, чистое развлекательство. Везде. Примеров много, — уверенно объяснил куратор партии.

— Пожалуй, вы правы, — грустно согласился Бенедикт Сергеевич, — сам был недавно свидетелем в Мумияхране. Молодожены шли смотреть вождя, я рядом оказался и все слышал. Невеста спросила у жениха, куда он ее привез и что за мужик внизу. Вы не представляете, что тот ответил! Говорит, тут филиал Зоологического музея, мужика Йети зовут, его в горах Тянь-Шаня поймали. Девица завопила, что непременно хочет с ним сфотографироваться. И ведь добилась своего!

— Ее спустили к нему вниз? — спросил Вараниев.

— Нет, вождя наверх принесли.

— Ничего не знаю про Йети, — признался Вараниев.

Острогов-Гондурасский пояснил, что так снежного человека зовут.

— А как же фотографировалась? Ведь он мертвый, стоять не может, — не понял Виктор Валентинович.

— Вы правы, — согласился старик. — Но когда надо — стоит. Через «не могу». Партийная закалка!

Вараниев косо, с недоверием посмотрел на собеседника и пришел к выводу: «Пора на заслуженный отдых, мемуары писать».

На Красной площади попрощались. Вараниев давно не был в центре. Как все изменилось! Он миновал Политехнический музей, «Детский мир», здание бывшего Госплана, перешел Тверскую и направился в сторону Арбата.

* * *

Шнейдерман с утра ничего не делал — отдыхал. В четыре часа дня в квартиру постучали.

— Здорово, земляк! — обратился к нему незнакомый мужчина неопределенного возраста.

Он был высоченного роста, худощавый и бледный. Солнцезащитные очки, лысина и косичка сзади. Зауженные до предела красного вельвета штаны, желтая майка с обезьяной, сидящей на унитазе.

— Вы не ошиблись адресом? — дружелюбно поинтересовался Боб Иванович.

Пришелец вынул из кармана брюк смятый обрывок тетрадного листа и прочитал адрес. Его, Шнейдермана, адрес.

— По какому вопросу? — изменив тон, сурово спросил сын восьми народов.

— Твой друг на рынке нашим ребятам заказ оставил. Товар есть. Будешь брать? — спросил незнакомец.

— Какой друг? Какой заказ? — недоумевал Шнейдерман.

— Хватит дурака валять! Будешь брать или нет? — повторил визитер.

— Что я должен у вас взять? — начал раздражаться хозяин.

— По Лемину тематику заказывал твой друг или нет? — повысил голос мужик с косичкой.

Шнейдерман наконец понял, в чем дело:

— Ах, да, конечно! Закрутился, вылетело из головы. Еврухерий же предупреждал, что бывает на блошином рынке. Проходите.

— Проходить не буду — я не в гости. Короче, есть трусы Лемина. Синие. Простые. Сатин. Хочу три тысячи. Без торга.

— Покажите, — взволнованно попросил Боб Иванович.

Гость вынул из-за пазухи газетный сверток, развернул и протянул Шнейдерману. Тот взял, осмотрел предмет и задал вполне законный вопрос:

— Как я могу быть уверен в подлинности товара?

— Никак. Только на веру, — пожал плечами продавец.

Сын восьми народов еще раз исследовал трусы. Обнаружил штампик и с трудом прочитал: «Мануфактура Ефима Ивановича Поливаева. Тверь. 1907 годъ».

— Нет, за три тысячи купить не могу — нет уверенности, что это белье тело вождя облегало. Вижу, что по возрасту подходит, но где гарантия, что им вождь пользовался, а не какая-нибудь рвань с Хитрова рынка? Сто рублей, не больше, — был категоричен Шнейдерман.

— Мне только дорога сюда в сто девяносто обошлась. Короче, давай обратно, — с явным неудовольствием потребовал гость, — в Музее Красного переворота и то больше дадут.

Товар был возвращен, и его владелец ушел. Шнейдерман обулся и отправился на рынок. Все, что надо, купил быстро, тяжело нагруженный вернулся, поднялся на свой этаж и обнаружил на лестничной площадке двух подозрительных типов. Боб Иванович предположил было, что это грабители, но ошибся.

— Шнейдерманом вы будете? — спросил тот, что помоложе и без кепки.

— Я был, есть и буду Шнейдерман! Ясно? Что надо? — грубо ответил второй человек в партии, поскольку терпеть не мог, когда к его фамилии применялись падежи.

— Извините! Мы товар принесли. Коллеги с блошки адрес дали.

Так и не открыв дверь, Боб Иванович поставил пакеты с продуктами на пол и попросил показать. Мужчина постарше вынул из-за пазухи сверток. Шнейдерман обнаружил трусы.

— Эти подштанники мне уже приносили сегодня, и я их не купил.

— Между прочим, уважаемый товарищ, я доцент философии в Институте чугуна и пластмассы и степень имею, — сообщил вдруг старший. Потом он указал на второго, без кепки: — А он — мой аспирант. И то, чем мы вне работы занимаемся, наше хобби. Боюсь, вам не понять. Заявляю официально: эти трусы вам сегодня не предлагали. Уверен, что и вчера тоже.

— Я тоже боюсь, что мне не понять, — зло ответил Шнейдерман. — Гарантии подлинности имеются?

Молодой ответил, что в те годы сертификаты качества не выдавались, нотариусов не было.

Покупатель стал рассматривать товар и обнаружил, что трусы действительно другие — с небольшой, размером с копеечную монету, дыркой. «Видимо, их владелец много сидел», — подумал Боб Иванович, но тут же отказался от своего предположения, потому что дырка была спереди. «Может, вождь задом наперед надевал? Ведь соображал плохо в последние свои годы». Продолжая внимательно исследовать трусы, второй человек в партии нашел надпись печатными буквами: «Пошиты фабрикой трусов и лифчиков имени К. Макса. 1923 год».

— Сколько хотите? — спросил Шнейдерман.

— Трусы вождя в цене не падают: три тысячи, — безапелляционно заявил доцент.

— Сто рублей и оплата транспортных расходов на двоих в оба конца, — предложил Боб Иванович.

— Пятьсот и оплата на двоих в оба конца.

Покупатель подумал и согласился.

— Девятьсот восемьдесят, будьте добры, — быстро подсчитал младший.

— Многовато за дорогу просите, — возразил Шнейдерман. Но продавец без кепки был готов к ответу:

— На двоих метро, автобус, электричка — двести сорок. Умножаем на два конца. Получается ровно четыреста восемьдесят. Или вы можете посчитать по-другому?

Шнейдерман попросил подождать, открыл дверь, вошел в квартиру и позвонил Вараниеву. Тот выслушал и посоветовал брать. Трусы были куплены. Когда новый обладатель раритета отсчитывал деньги, человек в кепке обронил фразу, значение которой Боб Иванович понял спустя некоторое время:

— По пятьсот за килограмм — на вес возить будем…

— Спасибо, пока достаточно, — поблагодарил Шнейдерман.

Перед уходом продавцы предложили обменяться номерами телефонов, что и было сделано.

Вскоре в квартиру Боба Ивановича позвонили вновь.

— Кто там? — спросил он.

— Скажите, трусы здесь принимают? — отозвался из-за двери осипший мужской голос.

— Показывайте, — предложил Шнейдерман очередному бизнесмену.

Средних лет коренастый мужик держал товар в руках. Сразу было видно, что трусы — другие. Они были черного цвета и замысловатые — с кармашком внутри. «Что же туда класть предполагалось? Для пенсионеров, что ли?» — размышлял Шнейдерман. Рассматривая товар, он без труда определил, что фасон укороченный и расклешенный.

— Брать будете? — последовал вопрос.

Шнейдерман задумался. Спросил:

— Сколько?

— Пока одни. Под заказ привезу партию, — ответил незнакомец.

— Стоят сколько? — чуть повысив голос, уточнил Боб Иванович.

— Три тысячи плюс дорога туда и обратно, а это электричка, метро, автобус. Стало быть, двести сорок рубликов дополнительно, — сообщил продавец.

Шнейдермана осенила догадка: товар поступает из одного источника.

— Послушайте, — обратился он к визитеру, — хочу предложить вам сделку: я плачу три тысячи — вы говорите, откуда трусы.

Гость оказался неплохим психологом. В результате торгов сошлись на пяти тысячах, и Шнейдерман получил координаты: «Кочки Леминские. Найти Леонида Васильевича». Хотя время приближалось к вечеру, Боб Иванович не мешкая отправился по указанному адресу и через час с небольшим был на месте.

Здание располагалось в парке, было оплетено строительными лесами, по которым ходили рабочие, явно не славянской внешности. Найти указанного человека труда не составило — Леонидом Васильевичем звали завхоза. Он оказался словоохотливым и простым в общении, поэтому Шнейдерман не стал начинать разговор издалека, а напрямую изложил суть дела. Выслушав про будущий музей, про необходимость сбора материала и трудности с поиском подходящего здания, завхоз проникся желанием помочь товарищам и предложил забрать самовывозом весь интересуемый материал. Он рассказал, что во время ремонтных работ рабочие нашли в подвале деревянный двухметровый короб, а внутри битком набито это барахло. Выбрасывать было жалко, продать не получалось, вот Леонид Васильевич и пустил слух на блошином, что в Кочках трусы Ильича можно получить бесплатно, надо только приехать. Недели три прошло — ни один желающий не пожаловал, а тут — как прорвало: за день с пяток покупателей наведались. Один даже обещал вернуться, если товар пойдет.

Шнейдерман дал сторожу три тысячи и попросил никому больше не продавать — сам приедет на грузовике и все заберет по сто рублей за штуку. Завхоза такое предложение вполне устроило, и он пообещал неделю хранить добро.

Довольный, Боб Иванович вернулся домой ночью и обнаружил две записки, воткнутые в зазор между дверью и косяком. Они были примерно одного содержания — предлагали трусы.

Перед сном уставший Шнейдерман говорил по телефону с Вараниевым, рассказал о покупках, о поездке в Кочки. Высказал кое-какие соображения по дальнейшим планам, отругал Макрицына:

— Ну не сукин ли сын? Не свой адрес дал, а мой. А если бы я не съездил, представляешь, что бы здесь творилось?

Вараниев, выслушав товарища, дал разрешение потратить из партийной кассы необходимую сумму денег.

* * *

Ганьский в обед позвонил Марине и замер от волнения, уловив в ее голосе радость. Договорились провести вечер вместе — пойти на спектакль или послушать музыку.

Встретились у памятника Маяковскому.

— Надеюсь, ты не разочаруешься в моем выборе: купил билеты на Восьмую симфонию Малера в зале Чайковского, — сообщил Ганьский.

Марина ответила, что с музыкой Малера знакома мало, и ей будет интересно.

Симфония даме понравилась.

А после концерта они гуляли на Красной площади. Как-то незаметно Марина взяла Ганьского под руку. Им было хорошо вдвоем.

— Это твоя любимая симфония?

— Одна из любимых, — ответил Аполлон.

— И мне понравилась.

Ученый все больше и больше привлекал женщину. Марина не решалась спросить о его прошлом, а Аполлон почему-то не затрагивал эту тему, не проявляя повышенного интереса к тому, что было у нее за плечами. Собственно, оригинальности в ее прошлом он и не нашел бы. Любовь, свадьба, ребенок, разочарование, развод. С тех пор практически одна. Банальная история.

Аполлон Юрьевич предложил посетить то же самое кафе, что и в первый день знакомства. Пока шли, Ганьский отметил, что дама не просто держит его под руку — прижимается к нему. В кафе, в ходе разговора, обнаружились общие, давно живущие за границей, знакомые. Марина с вдохновением рассказывала о голландской школе живописи, и Аполлон в шутку заметил, что теперь она подавляет его своим интеллектом, поскольку сам в изобразительном искусстве не очень разбирался. Ганьский восхищался ее красотой, чем немного смутил спутницу. Решили завтра вечером погулять в Нескучном саду (Ганьский очень любил это место). Он, как и в первый день знакомства, проводил даму, вежливо отказавшись от предложения зайти на вечерний чай.

Дома Аполлон Юрьевич очутился в первом часу ночи. Ему совершенно не хотелось спать. Приняв душ, он вернулся к стихотворению «Африка. Лето». Конечно же, лежа на софе ногами в сторону окна. А через полчаса взялся за последнюю главу второй книги своего фундаментального труда «Почерк — зеркало личности. Трактовка описок при правостороннем наклоне» и, увлекшись, просидел до утра.

А ведь был период, когда Ганьский подумывал бросить сей труд. Это случилось после того, как он собрал почерковедческий материал по просьбе специалистов одной очень серьезной криминалистической лаборатории. Ученый тогда в одиночку опросил около шестисот респондентов, изучил более пяти тысяч почерков и выявил много интересных фактов. В частности, обнаружил, что ни один из москвичей, обладающих левосторонним наклоном и сдающих жилплощадь внаем, не платит налоги, а девяносто два процента из них имеют «прыгающие» буквы, не склонны к переносу слов и злоупотребляют вопросительными предложениями. Причем среди этой группы велик показатель прописавшихся в дома под снос после запрещения прописки, а также супругов, формально расторгнувших брак, но проживающих вместе.

Деньги Ганьскому выплатили в полном объеме, но в рецензии написали, что его работа не представляет практической ценности. Ученого очень задела такая формулировка, и несколько месяцев он не возвращался к написанию монографии. Однако о ней каким-то образом узнали в юридической школе одного из американских университетов и выделили значительный грант на завершение исследования.

* * *

По улицам шумного, загазованного города шли женщины, красивые и не очень, в обтягивающих джинсах и ярких юбках выше колен, в кроссовках и на каблуках, полные ихудые, улыбающиеся и напряженные. Они проходили под взглядом Еврухерия, как через рентгеновские лучи. Он стоял в начале Старого Арбата, ожидая Вараниева.

«Такую бы мне жену, — подумал ясновидящий, глядя вслед удаляющейся даме в огромной, но короткой юбке, из-под которой вырастали ляжки, трущиеся одна об другую. — Местная, с Каланчовки, двое детей, не гуляет, готовит вкусно, но жирно. А эта приезжая, из-под Харькова, — определил Еврухерий следующую красотку в слаксах, продефилировавшую мимо, широко раскачивая бедрами, что смотрелось очень возбуждающе. — По лимиту приехала на карандашную фабрику, за год главного технолога охмурила и прописалась к нему. Вскоре, понятное дело, развелась. Теперь его квартиру внаем сдает, а бывший у матери живет. Сама экономиста из банка обхаживает, врет ему, что рекламным агентом работает. А сейчас на вызов идет. Три тысячи за час получит».

Из семи следующих женщин лишь двух Еврухерий определил как непродажных. Остальные регулярно изменяли мужьям, трое отдавались за деньги и подарки. Макрицыну стало грустно и больно за развод с Ангелиной Павловной. Он продолжал часто ее вспоминать и ругал себя за поспешно принятое решение, потому что понял, как трудно найти женщину, ей подобную. То есть порядочную. «Ведь москвичка была, спокойная и не гулящая, прописать не просила, одевалась скромно и формами обладала достаточными, а потому притягательными. Недостатки же они у всех есть».

Уставший после встречи с Остроговым-Гондурасским, Вараниев не имел ни малейшего желания встречаться сЕврухерием, но все-таки пришел. Потому что попросил о встрече сам. И более двух часов новый куратор партии расспрашивал ясновидящего о Ганьском.

Глава девятая

Субботний вечер ничем особенным не отметился, Боб Иванович отходил ко сну в прекрасном расположении духа. Его радовало все, чем он прожил уходящую неделю, и даже визитеры с трусами не испортили настроение надолго. Он понимал, что пыхтит во имя своего светлого будущего. Ну, и народа, конечно. Шутка ли, второй человек в партии, принимает активное и непосредственное участие в деле нового пришествия Вождя. Поистине историческая миссия!

Особенно радовало в последние дни обещание сделать ему временную прописку в столице, данное господином Гнездо через Вараниева. На тридцать девять лет. Правда, без права претендовать на часть площади. А он и не претендовал, поэтому оговорка его не волновала. Ведь в славном городе на берегах реки Невы Шнейдерман имел четырехкомнатную квартирку в доме, мимо которого не единожды проезжал поэт Александр Сергеевич. И не он один. Кто владел жилищем в начале века девятнадцатого, нынешний хозяин не ведал по причине ненадобности, зато хорошо помнил соседей по коммуналке, которые друг за другом съезжали втечение нескольких лет, освобождая комнаты для Боба Ивановича. За то, что ему отдали всю квартиру целиком, он не поскупился. И теперь, поскольку жил в столице, квартиру сдавал за символическую плату (шесть тысяч долларов за месяц). Учитывая свое тяжелое материальное положение и состояние общей неустроенности, Шнейдерман пожертвований в кассу партии не делал. Да и смысла не было сдавать туда, откуда берешь.

Личная жизнь второго человека в партии сложилась удачно: прожив в браке четыре года, Боб Иванович понял, что он ему не очень нужен. Детей, как и Еврухерий, не завел, а потому разошелся с женой мирно и тихо. Но проблем с женщинами не испытывал — желаемый формат отношений со слабым полом всегда присутствовал в его жизни. Особых требований к своим спутницам не предъявлял, если те укладывались в рамки его восприятия. С Галочкой отношения продолжались не первый год, но в разряд привычных до сих пор не перешли, и сейчас, в сладком предвкушении ее утреннего прихода, Шнейдерман отходил ко сну.

Как и любая порядочная замужняя женщина, Галочка другим временем для сторонних встреч, кроме первой половины дня, не располагала. Работая представителем зарубежной фармакологической компании, в утренние часы она объезжала с проверкой магазины и аптеки, в которые продукция фирмы поставлялась, а после обеда писала отчеты, занималась документацией, разрабатывала планы продаж, отчитывалась перед руководством. Вечером она возвращалась домой, где ее встречал муж, математик, доцент одного из столичных вузов.

Реализация товара, как известно, дело трудное. Галочка регулярно выезжала «на объекты», как она называла торговые точки. Но хотя пилюли компании Боб Иванович не реализовывал даже в минимальных объемах, наиболее часто Галочка посещала именно тот объект, в котором проживал Шнейдерман. Тяга ко второму человеку в партии была настолько велика, что по воскресным дням дама брала спортивный костюм и уезжала заниматься в физкультурный зал. Так думал ее муж и удивлялся тому, что супруга медленно, но постоянно прибавляет в весе.

Боб Иванович всегда спал крепко, звуки извне его не беспокоили, однако в то утро разбудил громкий стук. Еще не успевший проснуться окончательно, Шнейдерман встряхнулся и только после этого сообразил: в дверь ломятся. Он бегом кинулся к двери. Едва он спросил: «Кто там?», из-за двери донеслась разноголосица:

— По объявлению, которое во «Всячину» давали.

— А я во «Все для всех» прочитал.

— Есть то, что ищешь, в аккурат, ручаюсь!

— Никаких объявлений не давал, адресом ошиблись, — сонно ответил Боб Иванович, но из-за двери донесся дружный хор:

— Что, все семьдесят семь человек адресом ошиблись?

— Какая газета? Какое объявление? — не сдавался Шнейдерман.

— Товарищи, у кого под рукой газета? Одну минуточку, сейчас зачитаем…

Боб Иванович уже догадался, что это Макрицын постарался, и если бы ясновидящий находился в тот момент рядом, вне всяких сомнений, в рядах «Мак. Лем. иЧ.» произошел бы раскол. Шнейдерман взглянул на часы — ровно восемь. Пересчитал деньги в партийной кассе — в наличии обнаружилось семьдесят три тысячи четыреста пятьдесят рублей. Подошел к двери.

— Ладно, открою. Но подходить по одному. Остальные — на улицу.

За дверью послышалось движение. Перед подъездом образовалась толпа.

Шнейдерман, благоразумно решив рассматривать предложения на лестничной площадке, вынес табуретку. Первый продавец достал аккуратную коробку красного дерева с резной крышкой и осторожно вынул нечто в бордовом велюровом лоскуте.

— Молочный зуб, клык юного Лемина, — произнес он, — из частной коллекции симбирского стоматолога Куфани. История зуба прилагается. Достоверность подтверждена лабораторно.

— Попрошу назвать цену, предоставить лабораторное заключение, — предложил Шнейдерман. На что владелец ответил весьма расплывчато:

— Цена колеблется, но скидку дам. С заключения — копия. Заверена нотариально.

В ходе дальнейшего общения выяснилось, что цена зависит от валюты, а оригинал заключения хранится в запасниках Музея Лемина.

— Как же вы копию сняли? Ходили туда с нотариусом?

— Нет, конечно, — ответил продавец.

— Вам оригинал с собой дали? — недоумевал Шнейдерман.

— Я сам заключение в музее сфотографировал.

— Но тогда как же нотариус подтвердил подлинность?

— За деньги. По прейскуранту вас просят показать оригинал, а за два прейскуранта — на слово верят.

Боб Иванович посмотрел на часы и обнаружил, что прошло уже полчаса.

— Извините, но принять решение не могу. Я посоветуюсь со специалистами и вам перезвоню.

В очереди прошел слух, что покупатель весьма привередлив, в разговоре труден, дотошен и подозрителен. Были отмечены случаи продажи места в третьей десятке по двести рублей, а в первой — по четыреста пятьдесят.

Посетители со второго по шестой интереса не представляли. Седьмой пришел с полуметровой высоты мешком, набитым использованной туалетной бумагой, и уверял, что содержимое имеет отношение к вождю, так как привезено из Разлива. Шнейдерман пинком выпроводил афериста.

Порядок в очереди нареканий не вызывал. Время было утреннее, жильцы подъезда в основном только выходили. Старушку, спустившуюся с мусорным ведром к контейнеру, без всяких вопросов впустили обратно. Не было проблем и с молодой мамашей, вышедшей погулять с грудным ребенком. Правда, поступило предложение писать на руке выходящим из подъезда «проживает», но жильцы возмутились и отказались. Имел место лишь один инцидент: некая дама требовала не препятствовать ей пройти, заявив, что идет по делу. На просьбу назвать номер квартиры ответила быстро и уверенно, но получила ответ, что туда все тоже по делу стоят и надо занять очередь. Ответ неприятно удивил даму, однако вопросов она не задавала.

Какой-то не самого приятного вида и запаха гражданин пытался продать Шнейдерману металлический горшок с отбитой эмалью и засохшими на дне остатками того, к чему предмет имел прямое предназначение. Внимательный Боб Иванович развернул продавца, обнаружив на изделии клеймо завода имени Германской Демократической Республики.

Также покупателю был представлен парик, якобы сделанный для вождя в тысяча девятьсот восемнадцатом году, а чаще всего предлагали расчески, но без доказательства, что вождь ими пользовался. Старушка возраста, подходившего к вековому, принесла кальсоны с рисунком из броневиков и гвоздик. Ненадолго ко второму человеку партии пришло великодушие: он дал бабушке полсотни.

Боба Ивановича пытались заинтриговать со сбившейся в ком ватой внутри и многочисленными разводами желтых пятен; кирпичного цвета клизмой; носком, сохранившим запах пота; необычного фасона парусиновым ботинком со стертым каблуком; бинтом с пятнами крови и многим другим. Самое неизгладимое впечатление произвел на него старинный многоразовый презерватив из черной трехмиллиметровой резины. Куплено ничего не было.

Шнейдермана серьезно заинтересовал лишь один человек, появившийся в числе последних. На вопрос: «Что у вас?» — мужчина ответил: — У меня предложение. Достаю все, что заказывают, за редким исключением. Не берусь за оружие, произведения искусства, драгоценности, личные вещи. Не занимаюсь краденым. И вообще принципиально далек от криминала. Я очень дорожу годами завоеванной безупречной репутацией. Процент неудач — менее трех десятых.

— Почему за личные вещи не беретесь? — удивился Шнейдерман.

— Видите ли, для того чтобы выполнить заказ на личную вещь, прежде всего надо быть уверенным, что сохранилась. Вот совсем свежий пример: третьего дня попросили найти очки Фрейда. Даже если предположить, что таковые разыскать можно, добыть абсолютные доказательства подлинности не представляется вероятным. Во всяком случае, я не вижу вариантов.

— А каковы гарантии при выполнении моего заказа?

— Во-первых, моя безупречная репутация; во-вторых, полная открытость; в-третьих, оплата только после получения вещи и подтверждения ее подлинности. Проанализировав ваше объявление в газете, я пришел к выводу, что вас в наибольшей степени мог бы удовлетворить фрагмент ткани оригинала. И вы его получите! Срок исполнения — от двух дней до двух недель. Оплата наличными. Стоимость работы — двадцать пять тысяч долларов.

Услышав цену, Шнейдерман хотел было сразу отказаться. А затем отбросил эмоции и пообещал позвонить немедленно после того, как согласует вопрос о финансировании. На том и порешили. Гость оставил только адрес и номер домашнего телефона.

К обеду Боб Иванович освободился и вспомнил, что ожидал утром Галочку. Она не пришла (такое случалось крайне редко) и даже не позвонила. На душе стало неспокойно. Ситуация прояснилась к вечеру — Галочка позвонила-таки и поведала, как незнакомые люди не пропустили ее в подъезд.

— Ты представляешь, я сказала, что иду к тебе по делу, а мне ответили, что все к тебе и тоже по делу, велели занять очередь, — голосом, полным удивления и разочарования, произнесла супруга доцента. — Что все это значит, Бибик?

— В газете разместили объявление о снятии порчи и привороте любимых, но ошибочно указали мой адрес, вот люди и собрались, — соврал Шнейдерман.

Галочку объяснение устроило.

Утомленный сын восьми народов позвонил Вараниеву, пожаловался на Еврухерия и рассказал об итогах. А итогов было два: молочный зуб и посетитель с «предложением».

— Надо брать, — решил Виктор Валентинович. — Про зуб узнай, сколько владелец хочет. Второму заказывай, а по деньгам потом разберемся.

Шнейдерман связался с владельцем. Оказалось, что зуб стоит не так уж и дорого — менее двухсот долларов. И через два часа товар был доставлен на квартиру покупателя. Кроме того, второй человек в партии подтвердил заказ и на фрагмент ткани.

На следующий день Боб Иванович не поленился приехать на дом к гражданину с «предложением», чтобы убедиться в состоятельности его слов. А предварительно узнал в ДЭЗе, что данный гражданин по фамилии Негуляйко действительно прописан в доме вместе с женой и двадцатилетним сыном.

Все было бы хорошо, но Негуляйко попросил оставить залог.

— Э, нет, это меня не устраивает, — возразил Боб Иванович. — Во-первых, вчера никакой речи о предоплате не шло. Во-вторых, какие у меня гарантии, что вы не исчезнете, получив залог?

— Моя безупречная репутация! — уверенно заявил Негуляйко.

— Нет, нет, — возразил покупатель, — либо мы доверяем друг другу, либо сделка не состоится.

— Уговорили! — согласился Негуляйко. — Я позвоню, когда материал будет у меня. Передача заказа и денег должна состояться одновременно.

Шнейдерман почесал затылок и внимательно посмотрел на собеседника. Видно было, что гражданин нервничает: угол рта слегка дергался, лоб покрылся испариной, пальцы выстукивали дробь на столе.

— Какие доказательства подлинности материала вы предоставите? — напрямую спросил Шнейдерман. И услышал в ответ:

— Моя безупречная репутация!

— Послушайте…

— Альфред Викторович, — подсказал Негуляйко.

— Так вот, Альфред Викторович, в вашей безупречной репутации, о которой я слышу уже третий раз за несколько минут общения, сомнений у меня нет. Даже несмотря на то, что таковые заверения я слышу только от вас. Но… Вы, кстати, судимы были?

— Был, — не стал отрицать Негуляйко.

— И уж, наверное, не за пьяную драку? — предположил Шнейдерман.

— Валютные операции. При коммунистической власти, кстати за то, чтобы теперь миллионы граждан могли покупать валюту, я отсидел пять лет.

— Сочувствую, — не лукавя, сказал Боб Иванович. — Но заметьте: вы сидели за деньги. И сейчас убеждаете меня заплатить вам совсем немаленькую сумму неизвестно за что. Мне некогда. Мои условия: деньги только после подтверждения подлинности фрагмента, или я ухожу с печальным чувством напрасно потерянного времени.

— Как не известно за что?! Очень даже известно! Тем не менее пусть будет по-вашему, — неожиданно согласился Негуляйко.

Домой Шнейдерман вернулся уставшим, но довольным… Позвонил Вараниеву, спросил, что с добром из Кочек делать. Получил лаконичный ответ — просмотреть. С двух сторон. Все, что будет найдено, осторожно снять и сохранить. Закончить до утра. Если найдется что-то подходящее, то на дорогостоящий фрагмент тратиться не придется.

«Это же с ума сойдешь — все подштанники внимательно просмотреть! Их тут тысячи три, не меньше!» — прикинул второй человек в партии. Но осмотр начал. За пару часов проверил около сотни, особых находок не делал, не считая длинного седого кудрявого волоса и засохшего таракана. Следуя ценным рекомендациям Вараниева, осторожно положил найденное в литровую стеклянную банку и закрыл ее капроновой крышкой. Злость на Макрицына не проходила. И ведь не в первый раз Еврухерий создал Шнейдерману проблемы! Каждый раз Боб Иванович жаловался руководству, сначала Розогонову, потом Вараниеву, а те, успокаивая, ссылались на необразованность Макрицына. Но сам потерпевший был иного мнения: конечно, Еврухерий — тип туповатый и ограниченный, но хитрости ему не занимать. Не поместил же он в объявлении свой адрес.

Шнейдерман подошел к телефону и набрал номер обидчика.

— Макрица, давай приезжай. Помощь твоя нужна по товару из Кочек. Одному мне не управиться.

Особого желания переться черт знает куда и перебирать трусы Еврухерий не выказал. Тогда Боб Иванович пригрозил в течение часа нанять грузовик и привезти «добро» под дверь ясновидящего. Подобная перспектива Еврухерия никак не устраивала — пришлось соглашаться.

В квартиру, оккупированную вторым человеком в партии, Еврухерий вошел с видом крайне недовольным. А увидев объем, стал еще более грустным. Немного постояв, сел на пол и без особого энтузиазма стал перебирать подштанники. Пока ясновидящий с откровенной ленцой осматривал одну пару, Шнейдерман проверил восемь и высказал претензии:

— Макрица, так дело не пойдет. Эдакими темпами мы и за неделю не справимся.

— А куда спешить? — равнодушно откликнулся соратник.

Шнейдерман объяснил, что Вараниев велел до утра все закончить. Ясновидящий стал работать немного проворнее, однако в третьем часу ночи заявил, что с него хватит. Товарищ по партии вежливо и убедительно дал ему понять, что со всех хватит, но останавливаться нельзя. И они продолжили, почти не разговаривая, вспотевшие, покрытые старой пылью, тупо, но сосредоточенно осматривать трусы, источавшие весьма неприятный специфический запах. За несколько часов кропотливой работы содержимое банки пополнилось еще десятком-другим волос разного цвета и длины, несколькими потрескавшимися желтыми пуговицами и парой спичек, неизвестно откуда взявшихся.

Ближе к рассвету, когда за окном еще не стало светло, но и ночь потеряла густоту черноты, Макрицын, прервав обследование очередной пары, протянул Шнейдерману кусок желто-коричневого картона. Находка размером не более половины тетрадного листа имела отверстие, через которое была протянута зеленая полоска клеенки, завязанная в кольцо. На картоне виднелись буквы, по всей видимости выведенные химическим карандашом: от времени их очертания поблекли, а от влажности расплылись. Спасла лупа, которую Боб Иванович постоянно имел при себе. И с ее помощью удалось прочитать: «Партия белья нательного (трусы) бойцов и младшего командного состава Третьей отдельной кавалерийской дивизии в количестве 3769 (три тысячи семьсот шестьдесят девять) штук. На санобработку по тифу. Кочки. Принято по описи. Начмед дивизии Солодовник».

Реакция Шнейдермана была, мягко говоря, нецензурной. Суть сказанного заключалась в исключительно эмоциональном описании двух придурков, которые, словно сильно нездоровые на голову люди, всю ночь перебирали красноармейские трусы. Был высказан резкий упрек в адрес ясновидящего за ненужную инициативу, создающую проблемы другим товарищам. На это Макрицын имел весомый контраргумент: мол, инициатива его направлена на решение задач, поставленных партией. Раздраженный Шнейдерман предложил, чтобы в следующий раз эти задачи решались на квартире Еврухерия.

— У меня нельзя, — лаконично отверг тот предложение.

— Скажи, почему у тебя нельзя? — спросил Шнейдерман.

— Соседи будут против, — не мудрствуя лукаво, объяснил Макрицын.

Шнейдерман взорвался:

— У тебя, Макрица, действительно не все с головой в порядке или ты из хитрости прикидываешься таким? А мне что, соседи письма пишут с просьбами красноармейские подштанники домой таскать?

Боб Иванович распалялся все больше. Говорил Шнейдерман без перерыва несколько минут, не глядя на Макрицына, нервно шагая из спальни в гостиную и обратно. Когда же наконец остановился и посмотрел на Еврухерия, то нашел его в позе ясновидения — руки соратника лежали на коленях, глаза были закрыты, голова опущена. Шнейдерман, зная, что сие означает, немного успокоился. Во всяком случае, говорить перестал и уселся на стул в ожидании того, когда мозг Еврухерия вернется в этот мир. Ждать пришлось не очень долго.

— Ну, и что ты нам нагадаешь, Макрюхин?

Ясновидящий очень обижался, когда его отождествляли с гадалкой или переиначивали фамилию, и ответил так:

— Я вижу события, а не гадаю, Шнейдермуд. Второй раз за последние дни видел появление вождя. Похож точь-в-точь! Но одно не могу никак понять: все время я его в птичьей клетке вижу, а вокруг нее небритый сантехник с гаечным ключом ходит.

— И когда же он появится? — усмехнувшись, поинтересовался Боб Иванович.

— Сантехник? — уточнил Макрицын.

— Да на кой черт нам сантехник сдался! Нам вождь нужен! — взвился Шнейдерман.

Еврухерий заявил уверенно:

— Я видел девушку, не москвичку, которая скоро вождем беременна будет.

— Девушки беременными не бывают, — поправил жилец партийной квартиры. Но Макрицын возразил:

— А я говорю, что девушка. Детей у нее нет. А раз детей нет, значит, девушка. Непорочная. Сам видел. Лет сорок ей.

Шнейдерман рассмеялся:

— Во-первых, в слове «непорочная» ударение на втором «о», а не на первом. Во-вторых, ты ее проверял, что ли? В-третьих, не Магдалиной ли зовут? Может, тебе еще разок в вечернюю школу на пару лет сходить?

— Как зовут — не знаю, а образования мне моего хватает, — ответил Еврухерий. — И живу нормально, и все понимаю, и женщинам нравлюсь.

— Что ж ты тогда один? — подзадорил Шнейдерман.

— Да я недавно один. Трудно путевую найти, неправильные все какие-то… Начинаю встречаться — вроде хорошая, желания добрые, говорит «люблю». А пару недель у меня поживет, жаловаться начинает, мол, перед людями совестно — надо замуж. И прописать просит. Одни иногородние мне попадаются. Медом, что ли, я для них намазан?

Шнейдерман от души смеялся, острота обстановки пошла на убыль: товарищи по партии говорили о женщинах.

— Или я сам виноват? — задумчиво произнес Еврухерий. — Мне ведь почему-то одинаковые нравятся.

— Это как? — не понял собеседник.

— Ну, похожие, что ли, — пояснил ясновидящий.

— На кого похожие? — допытывался второй человек в партии.

— Не знаю, как объяснить. Чтобы по характеру подходила. Чтобы спереди меня устраивала и сзади. Короче, чтобы формы имела женские. И еще чтобы правильно ко мне расположена была.

Боб Иванович обыграл объяснения товарища:

— Способная баба сама знает, как ей расположиться.

Теперь Еврухерий не уловил ход мысли Шнейдермана.

— Знаешь, Макрица, я тут как-то занялся поисками подруги… — начал было Боб Иванович. Но ясновидящий удивленно перебил:

— У тебя же вроде есть подруга.

— Да, есть. И что из того? Галочка не подруга, а любовница, она при муже. Женщины, Макрица, вообще как рубашки, — чем больше их у тебя, тем выбор шире. Сегодня одну надел, завтра другую.

— У тебя, — высказал свое мнение Еврухерий, — женщины, как рубашки: сколько хочешь, столько и имеешь, а у меня всегда по одной было. Когда с Ангелиной Павловной жили, я на других женщин даже не смотрел.

Шнейдерман прищурился и подковырнул:

— Когда уж тебе было на других смотреть? Тебе ее одну вокруг оглядеть — полдня занимало. А вот что касается «сколько хочешь, столько и имеешь», ты не прав: не сколько хочу, а сколько удается. Со мной никогда такого не было — у меня сейчас одна Галочка, и это беда, Еврухерий. Все становится — как обед, по расписанию: «Котик, я приду к тебе завтра утром»; «Котик, я в двенадцать должна уйти». И меню не меняется неделями, месяцами, годами. Кошмар! И отказаться не можешь, приходится потреблять то, что имеется, и давиться. Блюда надо менять, Макрица, значит, нужен выбор…

Шнейдермана прервал звонок в дверь. На пороге стояли два неухоженного вида человека и держали массивный кусок металла, местами ржавый, местами выкрашенный в зеленый цвет.

— Вот, по объявлению принесли, — с порога заявил один из них.

— Что это? — недоуменно спросил Шнейдерман.

— Правое крыло броневика. Того самого, на котором вождь стоял, — перебивая друг друга, сообщили мужики.

— Извините, но то, что мне надо было, я уже купил, — вежливо отказался Боб Иванович.

Лица визитеров не выражали признаков радости от его слов.

— Землячок, так не по совести. Ты объявление давал? Давал. И не отменял. Мы, выходит, дело сделали, а ты нам отказываешь? Поступи по совести — отстегни немного деньжат за труды праведные, и мы уходим, товар уносим. А если не по совести поступишь, мы экспонатом твоим соседям двери разобьем. Приедет, понятно, милиция, но нас отпустят. Мы бездомные, нас не посадят — не за что. А ремонтировать ты все двери будешь. Мы ведь по объявлению к тебе пришли.

Шнейдерман, сосчитав, сколько раз услышал «мы», понял, что люди перед ним сплоченные, и благоразумно выдал мужикам пятьсот рублей. Благодарные посетители оставили железяку на промежуточной лестничной площадке.

— Все, Еврухерий! Мне эти торговцы надоели! Куда давал объявления?

Макрицын подробно рассказал.

— Собирайся и едем, — тоном, не терпящим возражений, скомандовал Шнейдерман.

Ясновидящий пытался возразить, но товарищ по партии был непреклонен. И к полудню дело было сделано. Деньги, уплаченные за размещение объявлений, не вернули, но сами объявления аннулировали.

Оба товарища по партии устали после бессонной ночи, однако Шнейдерман не отпустил Еврухерия: нужно было избавляться от ставших ненужными атрибутов Третьей конной. Ясновидящий предложил вынести все в мусорный контейнер. Идея была принята и развита Бобом Ивановичем: лучше использовать контейнер соседнего дома, а мероприятие целесообразнее проводить вечером.

Соратникам хотелось есть, но как назло холодильник оказался пуст. Шнейдерман, справедливо рассудив, что заняты они делом партийным и, значит, находятся на работе, деньги на продовольствие взял из партийной кассы, оставив четкую запись в книге учета: «На обед. Два человека. С Еврухерием». Макрицын расписался в графе «подтверждаю» и ушел в магазин.

Глава десятая

Минула неделя с начала поисков материала для Ганьского, а никаких особенных событий не произошло. Молочный зуб хранился у Шнейдермана. Макрицын провел бесплатный сеанс для ветеранов коммунистического движения в каком-то неказистом клубе, а все остальное время валял дурака.

Задаток для Ганьского и деньги на необходимое оборудование господин Гнездо дал. Хранил их Вараниев у себя дома, о чем товарищи не знали.

События начали разворачиваться ранним утром четверга, когда позвонил Негуляйко и сообщил, что через четыре часа заказ будет у него. Боб Иванович немедленно связался с Вараниевым, и вскоре новый председатель партии и сын восьми народов обсуждали дальнейшие действия. После получения товара было решено немедленно связаться с Ганьским.

В десять парочка вышла из подъезда, чтобы к одиннадцати быть у Негуляйко. Часть пути прошли пешком, благо утро было ясное, а запас времени имелся. Вдруг дорогу перебежала черная кошка. Виктор Валентинович в приметы не верил, но его товарищ остановился, заявив:

— Пусть кто-нибудь пройдет.

Наконец появилась немолодая разнополая пара, явно дачники. Руки мужчины были заняты: в одной он держал мотыгу, в другой хозяйственную сумку. А женщина несла пустое ведро, отчего Шнейдерман сильно расстроился.

Без десяти одиннадцать они подошли к подъезду, в котором проживал Негуляйко, и перед ними внутрь прошмыгнул небольшого роста старичок в черном берете. Поднялись на нужный этаж. Вдруг дверь квартиры Негуляйко открылась, и появились хозяин вместе с тем самым старичком, который слегка поклонился и приподнял берет. Негуляйко проронил: «Спущусь и поднимусь». Идействительно, вернулся довольно быстро. На лестничной площадке Шнейдерман представил ему Вараниева. Зашли в квартиру. Хозяин предложил присесть и начал разговор:

— Признаться, несколько удивлен, что вы без предупреждения и не один.

Боб Иванович представил Вараниева спонсором покупки и напомнил, что утром звонил, встреча была назначена на одиннадцать. Негуляйко спорить не стал и перешел к делу:

— У меня для вас два известия. Одно радостное, второе не очень. С какого начнем?

Вараниев предпочел с радостного.

— Не возражаю, — кивнул Негуляйко. — Господа, ваш заказ выполнен! Как и было обещано, в обозначенные сроки.

Вараниев и Шнейдерман с облегчением вздохнули. Но выражение их лиц оставалось напряженным в ожидании не очень радостной новости.

— А теперь о грустном, — продолжил Негуляйко. — Дело в том, что оговоренную сумму, включающую компенсацию затратной части, вам необходимо передать мне во время получения фрагмента.

— Э, нет! — возмутился Шнейдерман. — Так мы не договаривались!

— Если мне не изменяет память, — возразил Негуляйко, — заплатить с отсрочкой вы собирались из-за сомнения в подлинности фрагмента. Не так ли?

— Совершенно верно, — подтвердил Шнейдерман.

— А при отсутствии сомнения вы не видите объективных оснований для отсрочки платежа?

— Именно так, — кивнул второй человек в партии.

Тогда Негуляйко объявил:

— Я имею абсолютные доказательства подлинности фрагмента и готов представить его вам прямо сейчас, если вы располагаете необходимой суммой.

— Нам хотелось бы сначала ознакомиться с доказательствами, — вступил в разговор доселе молчавший Виктор Валентинович.

— Вполне резонное желание, — согласился Негуляйко. — Одну минуточку…

Он вышел в другую комнату и вернулся с кинопленкой, которую уверенным движением руки вставил в кинопроектор. Лучи нарисовали на стене тусклый фон, по нему забегали узкие серые полоски, после чего появилось изображение большой комнаты прямоугольной формы, с не очень ярким освещением. В ее удаленной от входной двери части стоял стол с поверхностью, аккуратно застеленной чистой, слегка блестящей клеенкой, на которой лежал полуголый человек в рубашке, пиджаке и галстуке, завязанном на старомодный фасон. Не вызывало сомнений, что человек мертв. Камера снимала на уровне тела усопшего, поэтому лицо его разглядеть не представлялось возможным. Затем оператор, видимо, поднялся на возвышение, и на минуту в кадре появилось лицо покойника. Это был вождь.

Вараниев со Шнейдерманом в момент просмотра стояли словно окаменевшие. Даже не моргали.

Человек с камерой спустился на пол, поставил аппарат на ноги трупа и сам встал на уровне тазобедренного сустава. Ловким движением левой руки он подхватил половой орган покойника, приблизил к нему правую руку, сжимавшую скальпель, и профессионально поставленным кругообразным движением отсек крайнюю плоть. И тут же инструмент с тканью быстро сунул в карман. За кадром прозвучали злые слова: «Меньше тебя не стало», после чего человек надел брюки на тело, поправил костюм, подошел к торцевой стене и нажал красную кнопку. Вошли три смуглых сотрудника. Инкогнито сказал им лишь два слова: «На показ». Те молча переложили труп на каталку, стоявшую слева от стола, и, не проронив ни звука, повезли к выходу.

— Что за люди? — настороженно спросил Шнейдерман.

— Не волнуйтесь, — уверенно ответил Негуляйко, — это разнорабочие. Из южных республик. Полную конфиденциальность гарантирую. Вы же понимаете, что нам грозит в случае утечки информации.

На несколько минут в комнате воцарилась мертвая тишина.

— Боб Иванович останется здесь, а я еду за деньгами. Буду через час, — прервав затянувшееся молчание, обронил Вараниев.

И ровно через час действительно вернулся.

— Все в порядке, — обратился он к Негуляйко.

Тот без лишних слов вынул из кармана спичечную коробку и извлек из нее тонкую полоску коричневой ткани, похожей на кожу.

— А побольше нельзя было отрезать? — спросил Шнейдерман. На что получил более чем исчерпывающий ответ:

— Можно, но запасы небезграничны — не исключено, еще кто-то закажет.

Объяснение не насторожило товарищей. Они были уверены, что только Ганьский обладает необходимыми знаниями для выполнения поставленной перед ним задачи, значит, больше никому ткань не понадобится и бояться нечего.

— Если хранить предстоит более двух недель, необходимо опустить образец в раствор формалина, — предупредил Негуляйко. — Итак, попрошу рассчитаться!

Вараниев вынул из кармана сверток. Негуляйко проверил наличность и со словами «Было приятно иметь с вами дело» пожал клиентам руки.

Шнейдерман и Вараниев на такси вернулись на партийную квартиру, желая немедленно связаться с Ганьским и передать ему ткань.

Телефон ученого не отвечал.

— Может, в отпуск уехал? — предположил Виктор Валентинович.

Боб Иванович мудро заметил, что нет необходимости гадать — проще позвонить Еврухерию. Макрицын пояснил, что последние два дня с Ганьским не общался, но тот про отпуск ничего не говорил. Товарищи решили ждать. Наконец, в который раз набрав номер, Вараниев услышал характерное «Аллоу». Поприветствовав ученого, он кратко объяснил причину звонка. Встречу Ганьский назначил незамедлительно.

Аполлон Юрьевич относился к категории увлекающихся людей, вспыхивал как порох, если в нем просыпался азарт, оставлял все текущие дела, полностью отдаваясь тому, что его заинтересовало. Он был способен не спать по трое суток кряду, разглядывая в микроскоп мутировавший ген или смешивая реактивы, пока не получит нужную реакцию. Ганьский не мог полностью и одновременно посвятить себя двум увлечениям сразу, и теперь, назначив встречу, мучительно размышлял, как совместить эксперимент, за который, ко всему прочему, еще и деньги хорошие предполагалось получить, и отношения с Мариной, развивавшиеся стремительно, благоприятно и с перспективой. Мысли ограничить время общения с дамой сердца он не допускал, но вместе с тем прекрасно понимал, что предстоящая работа потребует его постоянного присутствия. Это был тупик, выхода из которого Ганьский не видел.

Поиски решения прервал прибывший Вараниев.

— Как сестра? — сразу спросил ученый.

— Спасибо. По-прежнему.

— Ближе к делу. Итак, показывайте, что вы раздобыли, — попросил ученый.

Виктор Валентинович вынул банку, плотно закрытую крышкой, которую быстро снял. Затем достал из емкости и положил прямо на стол молочный зуб и фрагмент кожи. Ганьский вытаращил глаза:

— Где вы это взяли?

— Не знаю, сказать по правде, — соврал Вараниев. — Сестра принесла.

— Но вы объяснили ей, что необходима ткань именно ее ребенка?

— Да, конечно, и очень подробно, — уверенно подтвердил председатель.

— Чудесно! — воодушевился ученый. — Вы знаете, что это такое? — обратился он к Вараниеву, указывая на зуб и ткань.

— Могу только догадываться, — опять соврал председатель.

— Белый, похожий на кость, твердый фрагмент — не что иное, как молочный зуб. И должен вам сказать, родительница ребенка похвалы не заслуживает: как же можно было в наше время довести зуб до такого плачевного состояния? Посмотрите: глубокий кариес! Так-так, а тут у нас что? — Ганьский направил внимание на мягкую ткань. — Очень интересно… Где же она взяла это? Неужели эксгумация?! — с неподдельным удивлением воскликнул он.

Ученый ушел в комнату и вернулся через минуту в резиновых перчатках с пинцетом в руках. Зажав кончик ткани, приподнял полоску, осмотрел внимательно.

— Похоже, это… Хм, непонятно, чем ткань пропитана. Формалин? Но зачем? Ну, да ладно — что есть, то есть. Предлагаю обсудить приобретение оборудования и мой гонорар.

— Конечно, конечно, — согласился Виктор Валентинович. — Только мне хотелось бы у вас кое-что спросить, Аполлон Юрьевич.

— Весь к вашим услугам, — проявил любезность Ганьский.

— Не скажется ли на характере будущего младенца, на его внешнем виде то, откуда взят фрагмент?

— Никоим образом! — уверенно ответил Ганьский.

Ученый взял с серванта лист печатного формата и протянул гостю:

— Перечень всего необходимого для работы мною составлен. Проблем с приобретением быть не должно — все, по моим сведениям, имеется в наличии, в специализированных магазинах. Адреса указаны на обратной стороне листа. Заменять ничего нельзя, нужен только этой модели, — ничего сопоставимого по качеству не существует! Остальное оборудование не составит труда приобрести в специализированном магазине «Товарищество онкологов, хирургов, энтерологов, судмедэкспертов».

— Длинное название, могу не запомнить, — засомневался Вараниев, но Аполлон Юрьевич его успокоил:

— Полное название запоминать нет абсолютно никакой необходимости, запишите сокращенное название по первым буквам. Мне потребуется непродолжительный отрезок времени для подготовки к началу работы, а через неделю, возможно, вам придется принести мне оговоренный миллион.

— Почему через неделю? — поинтересовался Вараниев.

— Видите ли, друг мой… — встав со стула и прохаживаясь вокруг стола, заговорил Ганьский. — Я — не бог, а всего лишь ученый. Ученые могут и побеждать, и проигрывать. Торжествовать по поводу правильной гипотезы и признаваться в ошибках. Я могу с большой долей вероятности надеяться на непогрешимость своих научных изысканий, но не могу эту непогрешимость гарантировать. Тем более, очень часто практическое воплощение теоретических изысканий скрывает в себе подводные камни, а иногда и айсберги, о которые в пух и прах разбиваются надежды ученого. Короче, через неделю я узнаю, удался мне первоначальный этап или нет. От этого всe и будет зависеть. В случае неуспеха купленное вами оборудование верну незамедлительно. В случае успеха — оставлю себе.

— Что ж, спасибо, — кивнул Виктор Валентинович. — Перечисленное в списке привезу в субботу вечером.

— Договорились, — прозвучал ответ Ганьского.

* * *

Аполлон Юрьевич, последнюю неделю фактически живший у Марины, вернулся к ней сразу же после встречи с Вараниевым. От ее взора не ускользнуло выражение озабоченности и задумчивости на лице друга. Однако будучи женщиной умной и деликатной, она не подала вида, предоставив ученому самому начать разговор о том, что его волнует. И Ганьский заговорил четко, отрывисто. В его словах чувствовалось внутреннее, не поддающееся контролю напряжение:

— Марина, я должен сообщить тебе, что приступаю к постановке эксперимента, весьма необычного и чрезвычайно сложного. Это, возможно, главная работа в моей научной карьере. Сложность и уникальность задачи, которую я попытаюсь решить, обусловливают необходимость моего практически постоянного присутствия в зоне эксперимента. До сих пор еще никому не удавалось осуществить ничего подобного, даже при наличии великолепно оснащенных лабораторий и квалифицированных помощников. Твой покорный слуга набрался наглости провести его в домашних условиях, располагая лишь минимально необходимым набором оборудования. Однако качество наших отношений не должно пострадать. Говорю с тобой об этом в надежде на твою мудрость и замеченную мной потрясающую способность находить нестандартные выходы из непростых ситуаций.

Женщина подошла к ученому, обняла и мягко произнесла:

— Спасибо за комплимент. Есть над чем подумать. Абезвыходных ситуаций нет. Правда, Ганьский?

— Если голова не отрезана, — уточнил Аполлон Юрьевич.

— Сколько времени тебе потребуется на исполнение задуманного?

— Затрудняюсь сказать. Определенно не более шести недель.

— Аполлон, давай попробуем разложить ситуацию по полочкам. Наше проживание у тебя исключается полностью, ведь менять школу для Евгения было бы ошибкой. Следовательно, остается вариант свиданий. Что ж, я смогу к тебе приезжать, но оставаться на ночь не получится: все-таки Евгений еще недостаточно взрослый, чтобы спокойно оставлять его дома одного. — В голосе Марины улавливалось сожаление.

— В таком случае, — заметил Ганьский, — наши отношения по содержанию будут напоминать встречи любовников.

— А что остается, Аполлон? Мы оба связаны личными ситуациями. Нам придется это принять.

Ганьский подошел к телефону и позвонил Вараниеву, попросив о срочной встрече. Договорились увидеться у Аполлона Юрьевича дома за час до полуночи. Ганьский провел еще некоторое время у Марины — играл в шахматы с Евгением и дважды выиграл, рассказал подростку массу интересного из мира науки. Все вместе поужинали. Смотрели телевизор. Около часа ученый читал стихи Гумилева и Блока, Мандельштама и Цветаевой. Ровно в десять, нежно попрощавшись с Мариной и пожав руку ее сыну, Ганьский отправился домой.

* * *

Виктор Валентинович был подчеркнуто пунктуален, явился точно в назначенное время. И сразу спросил:

— Случилось что-то экстренное?

— Ровным счетом ничего, — успокоил Ганьский. — Но мне хотелось бы поведать вам о некоторых неудобствах, которые мне предстоит испытать, и с вашей помощью предпринять попытку их преодолеть.

— Чем смогу — помогу, — откликнулся председатель.

— Речь идет о неизбежности появления в связи с предстоящей работой чисто бытовых проблем, высокая степень выраженности которых безоговорочно выведет меня из рабочего состояния. Дело в том, что я, живой человек, буду вынужден на длительное время отказаться от своего привычного жизненного ритма: постоянное присутствие рядом с объектом эксперимента обязательно. Но! Если бы вы, уважаемый Виктор Валентинович, любезно согласились освободить меня от той части трудов, которая не требует моего личного присутствия как ученого, я был бы глубоко признателен.

Вараниев внимательно слушал Ганьского, но не понял суть просьбы. И Аполлон Юрьевич, увидев недоумение на его лице, продолжил:

— Успешный результат дела в большой мере зависит от технического обеспечения. Короче, мне нужен помощник, который в ночное время будет следить за температурным режимом в комнате, правильным электроснабжением и некоторыми другими параметрами, обязательными для выполнения работы.

Председатель задумался. Подобная перспектива его никак не устраивала.

— К сожалению, я не могу взять это на себя: семья, ревнивая супруга… А вот нашего общего друга, считаю, привлечь можно. Я про Еврухерия.

Ганьский без энтузиазма посмотрел на гостя, но согласился.

Таким образом, кандидатура была определена — оставалось только получить согласие Макрицына.

Обстоятельство, что Еврухерий любит поспать, беспокоило ученого, однако Аполлон Юрьевич знал, как решить проблему на то время, которое предстояло провести ясновидящему в качестве помощника. Второй вопрос, который не давал покоя Ганьскому, был несравненно сложнее. После серьезных раздумий он решил отказаться от идеи выращивания ребенка в лабораторной посуде. Плод после трех-пяти недель развития, при благоприятном течении обстоятельств, Аполлон Юрьевич склонялся подсадить суррогатной матери. Вот этот вопрос он и поднял перед Вараниевым, сначала шокировав его, а затем озадачив.

— Да, да, уважаемый Виктор Валентинович, именно так, полагаю, необходимо сделать, дабы защитить себя от целого ряда последующих неприятностей — от дурацкой ситуации с регистрацией ребенка до кривотолков касательно его появления на свет божий. Как бы строго мы ни конспирировались, все равно факт лабораторного создания вылезет наружу. Ведь поговорка «Знают двое — знают все» абсолютно верна. К тому же вынашивание ребенка здоровой, желательно не курящей и не злоупотребляющей алкоголем женщиной, предпочтительнее — деревенской, дает нам намного больше оснований надеяться на благоприятный исход мероприятия.

— В деревнях-то нынче баб здоровых не осталось — пьют все, — заметил председатель.

— Резонно, — согласился Ганьский. — Что ж, я не настаиваю, можно взять городскую. В любом случае — после тщательного обследования на всевозможные инфекции, группу крови и резус-фактор. Надлежащие материально-бытовые условия, уверен, вы обеспечить сможете.

Ученый вдруг прервал монолог, сел в кресло, обхватил руками голову и забормотал:

— Впрочем… Н-да… Господи боже мой! Совсем заработался, замотался…

Вараниев забеспокоился было, что ему плохо, но Ганьский так же неожиданно поднялся со словами:

— Я говорю о какой-то суррогатной матери, совершенно упустив из виду, что лучшей кандидатуры, чем ваша сестра, и придумать трудно. Да, решено! Безальтернативно! И обсуждению не подлежит! Пожалуйста, потрудитесь попросить ее срочно сдать анализ крови и результаты немедленно предоставьте мне. Полагаю, ваша сестра чрезвычайно обрадуется возможности родить своего сына вновь. Или я не прав?

— Я все понял, — ответил председатель. — Могу я идти?

— Да, конечно. Огромное спасибо за понимание. Жду оборудование и немедленно приступаю, — сказал напоследок Аполлон Юрьевич.

Вараниев вышел из подъезда ученого в первом часу ночи (начиналась суббота), не на шутку озадаченный требованием Ганьского. Боб Иванович ждал председателя, и когда тот появился, второй человек в партии почувствовал: случилось нечто непредвиденное. До самого рассвета обсуждали товарищи сложившуюся ситуацию, выпив немереное количество чая и поглотив несколько пачек сушек. А утром, в шесть тридцать, связались с Костромой, с Жанеттой Геральдовной Хвостогривовой. Та удивилась столь раннему звонку, но вопросов лишних не задавала, приехать согласилась, испросив лишь разрешения остановиться на партийной квартире.

Еврухерия разбудить удалось только после двадцати минут непрерывного звона. Сняв трубку, Макрицын выдал всего одно слово, имевшее глубоко негативную эмоциональную окраску: «Сволочи!» Затем последовал закономерный вопрос: «Кто звонит?»

Шнейдерман поприветствовал Еврухерия словами: «Доброе утро, ненаглядный…» — но продолжить не успел — ясновидящему такое обращение не понравилось, и он повесил трубку. Однако Боб Иванович повторил звонок, и Макрицын сильно пожалел, что не отключил аппарат. Во всяком случае, через некоторое, совсем непродолжительное время ясновидящий уже шел по направлению к остановке общественного транспорта. А явившись на партийную квартиру, недобро глядя на товарищей, от предложенного чая отказался — ждал, когда объяснят причину экстренного вызова. Заговорил Вараниев:

— К сожалению, Еврухерий, этот самый Ганьский — человек непостоянный, часто меняет решения и договоренности. И мы должны удовлетворять его капризы, потому что выбора у нас нет. Вчера вечером он объявил, что ему нужен помощник. Сошлись на твоей кандидатуре, ведь предложить ему постороннего человека нельзя — слишком секретное дело. Надо, чтобы ты ночью следил за показаниями приборов в квартире твоего друга.

— А спать я когда буду?! — явно не обрадовался Макрицын.

— Хоть весь день спи, — уточнил Вараниев, — но не на дежурстве.

— И сколько дней?

Виктор Валентинович прищурился:

— Не знаю. Сколько потребуется. Это задание партии.

— Ладно, я согласен, — тяжело вздохнул Макрицын.

— Я в тебе не сомневался! — довольно кивнул Вараниев. И добавил: — Хороший ты парень, Еврухерий.

На том и расстались.

* * *

С приобретенным оборудованием председатель поехал к Ганьскому один. Аполлон Юрьевич осмотрел все и остался доволен.

— Ну что ж, все идет замечательно. — Ученый был в приподнятом настроении. — Начну работу через некоторое время, необходимое для подготовки технической стороны вопроса. А теперь наберусь наглости попросить вас передать мне оговоренную сумму денег.

Краска сошла с лица Виктора Валентиновича: просьба была несвоевременной. Он несколько раз пытался что-то объяснить, но ничего более внятного, чем нечленораздельные звуки, отдаленно напоминавшие «э» и «у», ученый не услышал.

— У вас проблемы с финансированием? — предположил Ганьский.

С трудом, но председатель все же собрался:

— Проблем с деньгами у меня нет и быть не может. Вам был обещан миллион, и эту сумму никто не собирается пересматривать.

— Почему же? — улыбнулся Ганьский. — Я бы не возражал против ее увеличения.

— Супруг сестры согласен выплатить весь гонорар, — пропустил шутку мимо ушей Вараниев, — только через три года после генетического подтверждения…

— Тогда, боюсь, вам придется поздравить своего родственника с экономией миллиона.

— Я не договорил, — продолжил председатель. — Предложение такое: он вам платит триста тысяч сразу. Деньги могу привезти через два часа. Еще триста — после рождения ребенка. Остаток — через три года, после того, как анализы подтвердят, что воспроизведен их сын. Такой вариант вас, Аполлон Юрьевич, устроит?

— В понедельник в девять утра жду вас в «МосГосСохранБанке» на Комсомольском проспекте, — согласился ученый.

Ганьский изначально сомневался, что всю сумму удастся получить сразу, и внутренне подготовился к подобному повороту событий. Аполлон Юрьевич обладал необычной интуицией: зачастую не мог предугадать развитие весьма простой ситуации, но имел невероятно сильное чутье на значимые события, ожидающие его.

После ухода Вараниева ученый заторопился к возлюбленной. По дороге купил со вкусом составленный букетик цветов, без которых никогда не являлся к женщине. Сына Марины дома не оказалось — на пару дней подросток ухал на дачу своего отца. Они сидели на диване в гостиной. Неожиданно женщина завела разговор о паранормальном:

— Аполлон, ведь есть вещи удивительные, отрицать которые мы не можем, а объяснить не способны. Твой друг, к примеру. Его способности — факт, но их происхождение — загадка. Ты в проклятие веришь?

Ганьский задумался. Ему не хотелось сейчас отвлекаться на посторонние темы — он всецело был поглощен мыслями о предстоящей работе. Тем не менее из уважения к женщине вступил в разговор:

— Самое трудное, по моему мнению, провести черту между научным и паранаучным. А вообще я убежден, что все сверхъестественное кажется таковым лишь до момента разгадки тайны.

В тот вечер Аполлон особенно много шутил, и Марина с удовольствием смеялась. Ее подкупал тонкий, изысканный юмор Ганьского.

Глава одиннадцатая

Монотонный звук, напоминающий жужжание пчелы, заполнил квартиру Аполлона Юрьевича Ганьского. Непосвященный человек подумал бы, что холостой гражданин затеял большую стирку, приобретя чудо современной техники с повышенной, но не абсолютной шумоизоляцией. Однако непосвященных людей в квартире ученого не было, собственно, как и посвященных, а потому и вопросами задаваться было некому. Да и вовсе не стиральная машинка издавала тот монотонный звук, а некие иные агрегаты: Аполлон Юрьевич вплотную приблизился к первому критически важному этапу — восстановлению разрушенной формалином фракции ДНК.

Прошло несколько дней с того момента, когда в его сберегательном сейфе (по-простонародному — в ячейке, арендованной) сумма увеличилась ровно на триста тысяч долларов и составила триста тысяч двадцать семь, и всю неделю Аполлон Юрьевич не выходил из дома, погрузившись в задачу, подобную которой никто в мире решить доселе не смог. А скорее всего даже не пытался.

Марина каждый вечер приезжала к нему с продуктами и готовила еду. Ганьский приносил извинения за то, что не мог уделять ей достаточно внимания, хотя это было излишним: она и так не обижалась. Но удивлялась: никогда не видела Аполлона столь сосредоточенным, столь погруженным в работу. День за днем Ганьский не отходил от тонких пробирок и защитного цвета пузырьков, в которых находились различные жидкости и порошки, включал разные приборы; подолгу рассматривал под микроскопом прямоугольной формы бесцветные стекла, в центре коих располагались очень тонкие квадратики прозрачного пластика.

На шестой день исследований ученый позвонил Вараниеву и сообщил, что проведенный им сравнительный спектральный анализ ДНК зуба и кожной ткани стопроцентно подтвердил их идентичность.

— Это хорошо или плохо? — настороженно спросил председатель.

— Это говорит о том, что обе ткани принадлежат одному индивидууму. Другими словами, вас не обманули, — объяснил Ганьский.

Виктор Валентинович, поблагодарив ученого за добрую весть, сразу же набрал телефон Шнейдермана.

— Бибик, надо встретиться и выпить. Есть повод. Серьезный! Еду к тебе, — сообщил радостный Вараниев.

— Лучше я к тебе, — предложил второй человек в партии.

— Моя дома, ворчать будет и не даст спокойно посидеть. Да и положить тебя негде, — попытался отвертеться председатель.

— Я же к тебе не спать приеду, а пить! — отмел его доводы Боб Иванович.

— Ладно, — согласился председатель. — А по дороге забеги за водкой.

Шнейдерман явился почти в полночь со «Столичной» и копчеными лещами в количестве двух штук. Лещи были большими и выглядели достойно.

Соратники расположились на кухне. Новый кухонный гарнитур, купленный несколько дней тому назад, еще источал неприятный запах древесного лака и пластика. Боб Иванович уселся на табуретку возле стола, успешно сервированного хозяином к его приходу. В дополнение к лещам присутствовала скромная партийная закуска, разнообразием не отличавшаяся: соленые огурцы, сало, вареная колбаса, черный хлеб, селедка, лук. Водку охлаждать не стали и первые сто граммов сопроводили словами: «За то, чтобы всe получилось!» Затем Шнейдерман задал резонный вопрос:

— Про повод-то когда?

Вараниев долго ждать не заставил и рассказал соратнику о звонке Ганьского.

— Да уж, реально повод! — отреагировал гость, вложив всю мощь голоса в последнее слово. — За это не грех и повторить!

Он налил по второй и сообщил Вараниеву, что Жанетта Геральдовна Хвостогривова приезжает дневным поездом.

* * *

Костромской скорый не опоздал — Шнейдерман вовремя встретил даму. На перроне они обнялись и расцеловались — выражение взаимных эмоций формальным явно не выглядело.

Вожак костромских коммунистов остановилась в партийной резиденции, чему второй человек в партии совсем не противился. Вараниеву же сообщил, что забронировал товарищу Хвостогривовой номер в гостинице, и попросил выделить деньги из партийной кассы, на что получил согласие. Еще предусмотрительный Шнейдерман накануне позвонил Галочке и перенес запланированную встречу на неделю, сославшись на необходимость срочного отъезда в Шушенское.

Жанетта Геральдовна выглядела несколько уставшей, посему товарищи по партии решили делами заняться завтра. Отдых дамы из Костромы начался сразу после принятой ванны, и Шнейдерман принимал в нем самое непосредственное участие.

На следующее утро на партийную квартиру явился Вараниев с букетом красных гвоздик. Беседовали по общим вопросам, которые касались положения дел в костромской организации. Особенно председатель интересовался, как растет численность рядов и идет сбор членских взносов.

Приступая к основной теме, Вараниев подчеркнул, что вызов Жанетты Геральдовны связан с делом чрезвычайной важности и секретности, а потому встает вопрос: предана ли она делу партии абсолютно. На это Жанетта Геральдовна ответила, что делу партии предана в пределах разумно необходимого, но к самопожертвованию не готова.

— Жертвы нам не нужны, — успокоил председатель, никак не решаясь сказать даме, чего ради ее в срочном порядке пригласили в Москву.

Вмешался молчавший до сих пор Шнейдерман:

— Вить, я Жанетту давно знаю и могу поручиться за нее. Мы можем доверять ей полностью.

Тогда председатель взял с гостьи честное партийное, что она «ничего никогда никому не скажет», после чего поведал о грядущем событии и предложил стать матерью Вождя. Женщина вмиг лишилась дара речи. В комнате воцарилась тишина. Товарищи ждали ответа гостьи из Костромы.

— Мне надо подумать, — наконец выдавила из себя Жанетта Геральдовна.

Сразу после ухода председателя она принялась терзать Шнейдермана расспросами. Тот, видя, насколько дама возбуждена и растеряна, говорил мягко и аргументированно, рассуждая обо всех составляющих дела. Результатом беседы стало согласие Хвостогривовой взять на себя роль сестры председателя партии, а также выносить и родить Вождя. Но по одному вопросу позиция женщины осталась неизменной: Жанетта Гелальдовна соглашалась небескорыстно.

До завтрашней встречи с Вараниевым оставалось достаточно времени, и сейчас даме не хотелось ничего иного, кроме как… Что удивительно, Шнейдерман имел точно такое же желание!

Товарищи как могли пытались разнообразить свою партийную жизнь, и никто не был в силах помешать им… кроме его величества случая. Этот самый случай явился в лице Галочки, открывшей дверь в квартиру собственным ключом, который давно, но недальновидно дал подруге Шнейдерман. Она пришла с одним-единственным намерением — сделать уборку в его отсутствие, воображая, как ее заботой возлюбленный будет тронут, вернувшись из командировки.

В бурном воплощении совпавших желаний Боба Ивановича и Жанетты Геральдовны приход супруги доцента остался незамеченным. Заглянув в комнату, Галочка критически перепугалась, не будучи ни малейшим образом подготовленной к внезапно представшему ее взору зрелищу: две мужские волосатые ноги неподвижно торчали из-под простыни. Она отскочила от двери и дико заорала: «Убили!» Но звук не нарушил амурную ауру квартиры, потому что вопля-то и не получилось: спазм сковал горло Галочки, перехватил выдох, жгучей сухостью, как наждачной бумагой, предательски пробежал от трахеи вверх до кончика языка, и женщина потеряла голос. Однако необъяснимая сила толкала пассию второго человека в партии войти в комнату. Галочка снова приоткрыла дверь: все те же волосатые мужские ноги лежали на кровати, а по бокам от них — гладкие женские, согнутые под большим углом и разведенные в стороны. Мгновенно тело незваной гостьи превратилось в ватное, перед глазами пролетели белые мухи, и сознание покинуло Галочку.

Шум падения дамы быстро вернул Шнейдермана в координаты пространственных и временных измерений. Он несильно шлепнул секретаря костромского обкома по низу живота, схватил простыню и, произнеся лишь слово «засада», рванул в гостиную. Хвостогривова вскочила с кровати и метнулась к окну за занавеску. Жанетта Геральдовна, стоявшая совершенно голой, поняла, что случилось, услышав полуживой голос непредвиденной визитерши:

— Бибик, ты — сволочь!

— Успокойся, дорогая! — ласково попросил второй человек в партии.

— Бибик, ты последняя сволочь! — повторила Галочка.

К такой оценке Шнейдерман отнесся спокойно и, нависая обернутым простыней телом над лежавшей на полу женщиной, резонно спросил:

— Разве мы на сегодня договаривались?

Галочка приподняла голову и в третий раз произнесла:

— Бибик, ты конченая сволочь!

Боб Иванович, не сходя с места, дотянулся рукой до полки серванта и ловко выхватил небольшой пузырек. Но нашатырный спирт не понадобился: женщина почти полностью пришла в себя. Галочка встала, самостоятельно дошла до стула и попросила вызвать такси.

Шнейдерман и не пытался оправдываться. Да и не нужны были Галочке его оправдания. Она подобного не прощала. И мужчина в простыне это знал.

После того как дверь за ней закрылась, Боб Иванович вернулся в спальню. Хвостогривова продолжала стоять за занавеской.

— Выходи, отбой! — сообщил второй человек в партии. — И чего ты там стояла?

Шнейдерман оделся и прошел на кухню: хотелось есть. Через пару минут там же появилась Хвостогривова с вопросом:

— Кто эта женщина?

— Галочка.

— Давно ты с ней? — не без ревности спросила Жанетта Геральдовна.

— Давно, — равнодушно ответил сын восьми народов.

— Замужняя? — допрашивала Хвостогривова.

— Да.

— Муж нормальный?

Шнейдерману допрос не нравился, но он продолжал удовлетворять любопытство дамы, чувствуя свою вину за испорченный отдых:

— Не знаю. Не спрашивал. Доцент.

Следующий вопрос был явно не обдуман:

— И как он смотрит на ваши встречи?

— Положительно. Несколько лет делал вид, что ничего не замечает. А может, и вправду не замечал. Ученый, что с него возьмешь. Все они с мозгами набекрень, не от мира сего, — высказал свою точку зрения Боб Иванович.

— Неплохо бы немного прогуляться, — неожиданно предложила Жанетта Геральдовна.

Вернувшись на партийную квартиру, Шнейдерман зачем-то позвонил Острогову-Гондурасскому и спросил его мнение о перспективах всемирной коммунистической революции. Старик ответил уклончиво, напомнил о двух необходимых условиях: яркий вождь и местечковые евреи. «Старый хрен точно из ума выжил», — подумал Боб Иванович.

* * *

Как и накануне, председатель партии пришел утром. Общение начали с чая, говорили на отвлеченные темы. Наконец перешли к главному вопросу.

— Во имя интересов партии я готова ответить согласием на ваше предложение, — обратилась Жанетта Геральдовна к Вараниеву. — Но и партия, считаю, должна пойти мне навстречу.

— В чем именно? — поинтересовался председатель.

— Я прошу предоставить мне трехкомнатную квартиру в Москве, причем в пределах Садового кольца, и должность заведующей отделом культурно-массовой работы, — уверенно заявила Хвостогривова.

Виктор Валентинович неодобрительно посмотрел на нее. Такого поворота он не ожидал. Ответ весьма обескуражил и расстроил его.

— Честно говоря, уважаемая Жанетта Геральдовна, я неприятно удивлен. Даже верить не хочу, что услышу от вас такое. Вы — идейный член нашей партии, уважаемый всеми товарищ, и на´ тебе… Да если бы Боб Иванович мне сказал подобное, я бы ни за что не поверил.

Хвостогривова засмеялась.

— Не вижу ничего смешного, Жанетта Геральдовна, — голосом явно раздраженным заметил Вараниев.

— И я бы ни за что не поверила, — давясь от смеха, солидарно ответила собеседница. — Даже если бы Боб Иванович пол сменил, все равно бы не поверила. Хирурги, конечно, научились делать баб из мужиков, но ведь только внешне. Может, его первым в мире сделали женщиной гинекологически? Товарищ Шнейдерман, неужели вам яичники с маткой вшили? Куда, если не секрет?

— Под мышку, — буркнул тот недовольно и вышел из кухни.

Жанетта Геральдовна продолжала смеяться, и уже сам председатель засмеялся вместе с ней. Наконец веселье пошло на убыль и Вараниев вернулся к основной теме:

— Я имел в виду, что если бы Бобу Ивановичу предложили подобное дело во имя светлых идеалов партии, уверен — он не стал бы выдвигать никаких условий.

— А я не уверен, — отреагировал, возвращаясь в помещение, Шнейдерман. — Чисто по-человечески Жанетту Геральдовну понять можно. Во-первых, вынашивая Вождя, женщина будет нуждаться в наилучшем медицинском наблюдении, каковое и можно получить в Москве. Во-вторых, беременность вне брака подорвет уважение и доверие к ней со стороны членов костромской парторганизации. Люди расценят сей факт как следствие ее аморального поведения, что может бросить тень на всю партию. В-третьих, женщина, решившаяся на такой подвиг, достойна запрашиваемой должности и квартиры в Москве. Я могу продолжать дальше, но, считаю, и сказанного достаточно.

— Думаю, Макрицын бы тебя не поддержал. Особенно в том, что касается прописки, — ехидно усмехнулся председатель. — Но вопрос на самом деле непростой. Надо хорошо подумать, поговорить с господином Гнездо… С другой стороны, времени у нас на это нет. Через месяц или два, точно не знаю, будущий Вождь должен уже будет находиться в утробе. Поэтому в случае отказа Жанетты Геральдовны нам придется подыскивать другую кандидатуру, а это дело не одного дня. Я могу твердо пообещать только прописку в Москве.

Хвостогривову его предложение не устроило:

— Мало! Где же мне жить, по-вашему? На вокзале, что ли?

Слова дамы обескуражили Вараниева. Однако тем и отличается начальник от подчиненных, что в сложных ситуациях умеет принять оптимальное решение.

— Не считаю судьбоносную миссию — участие в рождении Вождя — подходящим инструментом для выбивания денег из партии, — пафосно заявил председатель. — Но учитывая исключительную важность вопроса, могу также пообещать должность заведующей отделом культмассовой работы партии и комнату в коммунальной квартире в пределах Садового кольца.

Услышав последнее, Шнейдерман вспомнил Еврухерия. Тот как в воду глядел, сказав однажды, что «дамочка из Костромы спит и видит, как бы найти богатенького Буратино на Арбате, прописаться на его жилплощади, а потом часть оттяпать или всю забрать».

— Тогда еще двести тысяч долларами, — объявила Хвостогривова.

— Договорились: двести тысяч долларов сразу после рождения Вождя, — согласился Вараниев. — Надеюсь, моего слова достаточно, тем более при свидетеле. Или вы письменный договор предпочли бы?

— Я привыкла доверять людям, — тихо ответила женщина.

— Отлично! Боб Иванович сообщит вам дальнейший порядок действий, — спокойным, ровным голосом произнес председатель.

Провожая Вараниева, Шнейдерман в коридоре спросил его полушепотом:

— Ты не погорячился? Она же тысяч на четыреста запросила, если все вместе сложить. Где возьмешь?

— У Ганьского! — отрезал Виктор Валентинович.

* * *

Жанетта Геральдовна была удовлетворена договоренностями с председателем. Она задержалась в Москве на неделю, на что второй человек в партии не имел ни малейшего желания возражать. Новых внезапных явлений Галочки не повторялось, Вараниев особо не тревожил, погода стояла хорошая — ничто не мешало Хвостогривовой и Шнейдерману полностью погрузиться в околопартийные дела. Они и погружались. Таковые «погружения» случались по несколько раз в день. Как известно, полезное занятие увлекает человека, и время пробегает незаметно. Если же занятие еще и приятное, а тем более любимое, время уже не пробегает — проносится. Именно поэтому неделя пронеслась как во сне, и Жанетта Геральдовна с превеликой неохотой села в скорый поезд до Костромы.

Боб Иванович одиноко стоял на перроне и смотрел в хвост состава, пока последний вагон не скрылся из виду.

Вараниев навестил Ганьского, сообщив ученому, что сестра с огромной радостью согласилась вынашивать и рожать ребенка.

— Очень хорошо, — закивал ученый. — В таком случае, по моим расчетам, подсадку плода необходимо будет осуществить не позднее, чем через четыре недели. Однако вам предстоит решить еще один вопрос, который совершенно непостижимым образом вылетел у меня из головы.

Председатель сосредоточенно посмотрел на Ганьского.

— Видите ли, друг мой, — начал Аполлон Юрьевич, — критически важно подыскать надежного гинеколога. Я могу создать и запустить в развитие эмбрион, в чем результаты проведенной мною в последние дни работы позволяют быть уверенным на девяносто пять процентов. Но перенести его в тело женщины мне не под силу по причине весьма простой: я не врач и никогда, следовательно, не имел никакого отношения к гинекологии. Не сомневаюсь, вам не составит особого труда привлечь грамотного специалиста, только не забывайте о тайне нашего мероприятия. Напоминаю: я бы предпочел полное отсутствие упоминания моего имени в данном контексте.

— Договорились, — согласился председатель.

— Отлично! — удовлетворенно произнес ученый. — Итак, пожалуйста, запомните, а лучше запишите дальнейший порядок действий.

— Я запомню, — уверенно заявил Виктор Валентинович.

— Не возражаю, — добродушно откликнулся Ганьский. — Первое — найти гинеколога. Мой вам совет: не старайтесь подыскивать специалиста в платных больницах, лучше в клиниках медицинских институтов. И врач не должен быть женщиной, на чем я категорически настаиваю.

— Почему так? — удивился Вараниев.

— А вы не догадываетесь? — спросил ученый.

— А, понятно, — с усмешкой ответил председатель. — Сбабой нельзя связываться — разболтает.

— Совершенно верно. Только я ненавижу этот дурацкий синоним. Почему «баба»? Я уж почти не верю, что когда-нибудь в народе приживется слово «дама» или «барышня». Ну, хотя бы «женщина», в конце концов. Разве не звучит? Вы, уважаемый, имеете представление о том, откуда данное слово в обиход вошло?

— Точно не знаю. А вообще, сколько помню себя, постоянно и слышу «баба». Между своими, конечно, — объяснил Вараниев. — А как в деревню поеду, так там по-другому-то и не говорят.

— Извините, ну а дражайшую половину свою вы как называть предпочитаете в кругу друзей со товарищами? — неожиданно для председателя поинтересовался Ганьский.

— По правде сказать, так и зову, — признался собеседник.

— Последний вопрос, если позволите. И великодушно простите за любопытство: ваша жена какого происхождения?

— Деревенская она, — признался Виктор Валентинович.

— Понятно, — в раздумье произнес Ганьский. — Знаете, а по сути-то вы правы. Если сделать скидку на время, конечно. Раньше на Руси женщин из низших сословий так и называли — «баба». Но есть одно очень важное обстоятельство: только тех, что успели замуж выйти. Впрочем, я увлекся. Ради бога, не принимайте мой экскурс в прошлое как личный выпад против вас, Виктор Валентинович. Но иногда, ей-богу, так хочется культуры речи!

— Я и не думал обижаться, — успокоил собеседника Вараниев.

— Не сомневаюсь, вы — умный человек и все правильно понимаете. Итак, прошу простить меня за повторение, врачом непременно должен быть мужчина. Вы, уважаемый Виктор Валентинович, правильно отметили фактор женского языка как весьма существенный критерий выбора. Но есть еще один, не менее важный, нюанс. И даже не пытайтесь догадаться какой!

— Не буду пытаться, — согласился Вараниев.

— Видите ли, в медицине зачастую именно пол определяет область интересов и те вершины, которых достигает специалист. Официальной статистики, к сожалению, нет, но мои изыскания выявили весьма отчетливую корреляцию между полом, специализацией и ее последствиями среди врачей. Так вот, самое большое количество инфарктов бывает у хирургов. Странности в поведении часто наблюдаются у психиатров, эпидемиологи великолепно знают географию… Но — ближе к теме. Достоверно установлен такой факт: среди мужчин-гинекологов самое большое количество разводов. Называю причину: для сильного пола гинекология в первую очередь не работа, а хобби. Любое же хобби, так или иначе имеющее отношение к женщинам, чрезвычайно опасно для благополучия семейной жизни. Однако в контексте нашего с вами дела нас интересуют не социальные аспекты характеристики гинеколога, а профессиональные. В этой связи могу с уверенностью заявить: только когда работа является не просто работой, а предметом увлечения, можно говорить об истинном профессионализме. Ведь увлечение требует углубленного изучения темы, знаний, близких к максимально возможным. Мужчина-гинеколог потрясающе внимателен, сосредоточен и, не побоюсь сказать, целеустремлен. Кстати, по данным статистики, женщина-гинеколог тратит в среднем семь минут на один осмотр, в то время как мужчина-гинеколог — более пятидесяти. Может быть, у него квалификация ниже или зрение хуже? Ни в коей мере! Все определяется степенью интереса. Как результат, багаж знаний непрерывно пополняется. А параллельно формируется и облик человека. Да, да! Еще будучи студентом, я начал свои изыскания и был поражен этим феноменом. И постепенно пришел к убеждению: каждый образованный человек, способный к элементарному сравнительному анализу, безошибочно определит в толпе мужчину-гинеколога.

— Как, — перебил Вараниев, — по лицу?

— Да что вы, Виктор Валентинович! — возразил Ганьский. — Профессия-хобби присутствует в пластике, речи, взгляде, мимике. Проще сказать — в манере общения, поведения. И слава богу, что это именно так!

— Почему слава богу? — Председатель задал вопрос, на который Ганьский вопросом и ответил:

— Вы можете представить себе неудобства мужчины-гинеколога, хобби которого на лице было бы нарисовано? Кстати, если вас начнет мучить простатит, из тех же самых соображений настоятельно рекомендую выбрать уролога-женщину. Одним словом, нам нужен корифей-гинеколог, а отыскать такового можно только среди врачей-мужчин. Как я уже говорил, плод будет готов к подсадке через три-четыре недели. Соответственно, и сестра ваша должна быть готова к этому сроку. Чтобы избежать неприятных сюрпризов, обследование ей необходимо пройти как можно скорее.

— Что вы имеете в виду? — насторожился Вараниев.

— Ее здоровье, разумеется. Более конкретно вам расшифрует любой грамотный гинеколог, если детали вас интересуют.

Из квартиры Ганьского председатель вышел с двояким чувством: с одной стороны, он был обрадован оптимизмом, который уловил в словах и настроении ученого, с другой стороны, его начинало раздражать то, что Аполлон Юрьевич ставил перед ним все новые задачи.

* * *

Шнейдерман покидал вокзал в расстроенном состоянии. Ощущение грусти и одиночества пришло к нему сразу же, как только Жанетта Геральдовна вошла в вагон. Слишком дорогой ценой заплатил Боб Иванович за накал эмоций: Галочка ушла навсегда. Перед ним встала насущная необходимость искать замену от общения с Хвостогривовой, а это требует времени и денег.

От последней горестной мысли второму человеку партии сделалось совсем тошно на душе. Он не мог в состоянии хандры оставаться один. Шнейдерману хотелось говорить. Неважно кому, что и где. Главное, чтобы его слушали. Человек, умеющий слушать, — создание редкое. Одним из таковых редких созданий являлся Макрицын, к которому потерпевший и отправился, предварительно позвонив.

Ясновидящий встретил товарища с выражением лица весьма и весьма нерадостным, растерянным. Было очевидно, что Еврухерий чем-то сильно озабочен.

— Ты почему убитый такой? — пожимая приятелю руку, с порога спросил второй человек в партии.

Ответа не последовало.

Боб Иванович прошел в гостиную и, усевшись на угрожающе поскрипывающий стул, повторил вопрос. Еврухерий, будто раздумывая, отвечать или не отвечать, стоял в дверном проеме, прислонившись к косяку, и пристально смотрел на гостя.

— Ангелина, что ли, настроение испортила? — вслух предположил Шнейдерман, удивленный поведением Еврухерия.

Макрицын сделал шаг по направлению к соратнику и сбивающимся голосом произнес:

— Тревожно мне что-то в последнее время. Одно и то же видение приходит почти каждый день, а понять, к чему оно, никак не могу. Вижу, идут двадцать две пары карликов непонятного пола, а в конце мужик с бабой, тоже карлики. У одной пары в середке на плечах уродец сидит, ногами шеи обхватив. Сорок седьмой получается. А сзади него Ганьский шагает и на ходу что-то в дневник записывает.

— Я бы тоже ничего не понял, — признался Шнейдерман и стал говорить.

Начал он рассказом о жерехе на семь килограммов, с которым якобы боролся три часа под Астраханью, затем сравнивал достоинства водки и коньяка, а закончил монолог критикой вкусовых качеств дуриана, хотя сам его не то что никогда не пробовал на вкус, но и в руках не держал, и видеть не видел. Еврухерий молча выслушал товарища. Закончив монолог, второй человек в партии попросил Макрицына поведать что-нибудь интересное, используя свой удивительный дар, на что последний согласился. Оба приятеля замерли в молчании.

Прошло минут десять, прежде чем Еврухерий заявил:

— Будет Вождь!

И ясновидящий продолжил:

— А у тебя баба появится. Сначала будет хохлушка с рынка, но она прописать попросит, и вы расстанетесь. Потом встретишь другую, та хорошая — пятьдесят шестого размера снизу и сорок восьмого сверху. Но ты с ней день или два пробудешь. Затем с третьей познакомишься. Через собаку, боль и бородатого скульптора. Вот с ней надолго останешься.

— Покусает, что ли? — встревожился Шнейдерман.

Но Макрицын его успокоил:

— Нет, кусать она тебя не будет. Видел две картины, но пространством разделены: на одной собака, бородатый скульптор, лестница, а на другой женщина, кошка и ты на носилках от боли корчишься…

— Типун тебе на язык! — в сердцах пожелал Боб Иванович.

Сын восьми народов смотрел на Макрицына как на полоумного, но не перебивал, все больше убеждаясь в правильности своего предположения о странности товарища по партии. Боб Иванович постоянно замечал за ясновидящим какие-то мелочи, труднообъяснимые с точки зрения нормального человека.

Выслушав предсказания, Шнейдерман посетил санузел, где обнаружил новые доказательства правоты своего мнения.

— Еврухерий, — крикнул он оттуда, — ты бумагу туалетную под настроение, что ли, используешь?

Три начатых рулона были розового, желтого и серого цветов. Меньше других оказался желтый. «К разлуке, — подумал Шнейдерман, — все еще по Ангелине тоскует».

Глава двенадцатая

Шла четвертая неделя ночного дежурства Макрицына в квартире Ганьского. Ученый ночевал у Марины, а утром, к девяти часам или даже раньше, возвращался домой, отпускал Еврухерия и сразу же шел в комнату.

Там на расчищенном от стопок книг и журналов пятачке расположился ансамбль различных приборов, в центре которых стоял термостат с прозрачной дверкой. Внутри него находились две тщательно закупоренные необычной формы банки, наполненные слегка коричневатой жидкостью, в каждой из которых плавало нечто, только одному Аполлону Юрьевичу известное. Эти самые «нечто» ничем одно от другого не отличались, оба были размером с небольшого таракана-прусака, цвет имели приближенный к желтому, а по форме отдаленно напоминали улитку. Каждый день, утром и вечером, ученый открывал термостат на две-три минуты, внимательнейшим образом рассматривал содержимое посудин и делал многочисленные фотографии. Затем садился за стол и подолгу что-то записывал в дневник.

От приборов тянулись многочисленные провода. Они были проведены под дверью в гостиную, где, поднимаясь по стене, подходили к задней стороне корпуса панели управления, специально собранной Ганьским для контроля за экспериментом. Именно как эксперимент рассматривал ученый работу, за которую взялся. В задачу же Макрицына входило следить по ночам за тем, чтобы горели только зеленые индикаторы. При появлении красных с одновременным звуковым сигналом следовало немедленно звонить Ганьскому. Зная любовь Еврухерия приложить голову к подушке, Аполлон Юрьевич установил сирену — негромкую, но со звуком весьма противным, настроив ее таким образом, чтобы включалась каждые пятнадцать минут.

Макрицын уже трижды набирал номер Марининой квартиры. Первый раз — когда датчик среагировал на понижение комнатной температуры. Примчавшийся ученый быстро выявил причину: от ветра открылось окно.

Второй раз Еврухерий сообщил о мигании красного индикатора, третьего справа в верхнем ряду, что означало увеличение давления в термостате. Тогда Ганьский не вошел, а влетел в комнату и долго не выходил, что говорило о серьезности проблемы. В ту ночь ученый так и не вернулся к Марине. Аполлон Юрьевич не смог выявить причину случившегося, а Еврухерий смолчал, что мигание началось после того, как он по неосторожности разлил чай на столе, где стояла панель, и несколько капель попало на провода. А ведь еще перед первым дежурством Ганьский строго-настрого запретил Макрицыну входить, как он выразился, в зону эксперимента, что-либо ставить на стол и передвигать панель, пытаться самостоятельно устранять неполадки. Но ясновидящий запретами пренебрег. Более того, он сообразил, как отключать сирену-будильник, и от недостатка сна не страдал.

В третий раз произошло следующее. В одну из ночей, когда Еврухерий сидел в кресле, расслабившись, положив ноги на стул и напевая любимые куплеты, невесть откуда взявшаяся огромная и синяя муха трижды на огромной скорости, меняя высоту, пролетела над головой дежурного. Мух не любит никто, Макрицын же их люто ненавидел.

В своей квартире ясновидящий боролся с ними до победного конца. В обеих комнатах, в коридоре и на кухне с марта по ноябрь с потолка свисали длинные липкие ленты, что категорически не нравилось Ангелине Павловне, постоянно налетавшей на них лбом. Форточки и проем балконной двери были тщательно закрыты марлей. И все же изредка противные насекомые попадали в жилище Еврухерия, но изощренные способы охоты, практикуемые Макрицыным, не оставляли им шансов. Помимо традиционных мухобоек, он использовал вафельное полотенце, пылесос, аэрозольные отравы, сачок, сеть-накидку с мелкой ячейкой и даже воробья, купленного по дешевке на Птичьем рынке.

Вот и теперь Еврухерий вскочил и кинулся в ванную, откуда вылетел с банным полотенцем, подаренным Ганьскому Мариной. Охота началась. Муха оказалась опытной и искушенной в борьбе за выживание: она делала крутые зигзаги возле люстры, ракетой ныряла вниз, залетала за сервант, под стол, затем стрелой неслась к потолку и падала в пике… Но рано или поздно силы заканчиваются у всех — муха села на панель управления. Еврухерий подкрался и нанес сокрушительный удар полотенцем. Мгновенную смерть насекомого осветили и отметили несколько датчиков, одновременно начавшие подавать сигналы красного индикатора и тревоги.

Макрицын, перепугавшись, сразу же позвонил Ганьскому, после чего принялся обдумывать, что сказать ученому. К счастью, тот не обнаружил каких-либо фатальных последствий для эксперимента и даже не спросил, как все случилось. Кстати, это была последняя ночь, проведенная Макрицыным на дежурстве.

Утром Аполлон Юрьевич сообщил новость Вараниеву, а заодно напомнил:

— Вашей сестре пора уже и анализы сдать, и обследование пройти. Вы нашли подходящего врача?

Председатель ответил утвердительно, на что последовал следующий вопрос:

— Могу я узнать имя и должность доктора?

Вараниев мгновенно доложил:

— Кемберлихин Сергей Иванович, кандидат медицинских наук, старший научный сотрудник Института экспериментальной гинекологии. Имеет колоссальный опыт практической работы, ведущий специалист по подсадке оплодотворенной яйцеклетки.

— Отлично! Начинайте подготовку сестры, — приказал Ганьский, немало удивленный тем, что его друг доцент Кемберлихин имеет однофамильца.

* * *

В тот же день Вараниев поручил Шнейдерману сообщить Хвостогривовой, что пора приезжать. Жанетта Геральдовна обещала быть в понедельник. Несколько дней ей требовалось для того, чтобы подготовиться к переезду, подыскать подходящих квартирантов на освобождаемую жилплощадь, собрать партийную конференцию для избрания временно исполняющего обязанности секретаря.

В понедельник два первых лица партии явились на вокзал встречать костромской поезд. Но обнаружили, что тот опаздывает на три с половиной часа.

— Предлагаю погулять в окрестностях, — предложил Шнейдерман. На что председатель категорически возразил:

— Три часа гулять — это слишком. Лучше позвонить Острогову-Гондурасскому и, как всегда, в Александровском саду встретиться. Мне надо с ним кое о чем посоветоваться.

— Почему обязательно в Александровском? Есть еще Нескучный, Эрмитаж, Ботанический, в конце концов, — удивился Боб Иванович.

— Ты, Бибик, не забывай, сколько Бенедикту Сергеевичу лет. Он из Александровского хорошо дорогу домой знает, дойдет без приключений. А если в другом месте договориться, его сопровождать придется, иначе заблудится, — объяснил Вараниев.

— То есть получается, что мозговым центром партии, его идеологическо-теоретическим отделом руководит человек, не способный ориентироваться в Москве? — недоумевал Боб Иванович.

— Не сваливай все в одну кучу, — посуровел председатель. — Как специалист он — профессионал: марксизмом до мозга костей пропитан.

— Хорошо, что не до предстательной железы, а то возле подъезда надо было бы встречаться, — съязвил собеседник.

Злой сарказм товарища Вараниеву не понравился. Он недовольно посмотрел на второго человека в партии, цокнул языком и остановился. Сперва даже хотел резко ответить Шнейдерману в том духе, что у некоторых вышеупомянутая железа выполняет функции мозга, но в последний момент передумал. И продолжил как ни в чем не бывало:

— И знания из него никакой маразм не вышибет. Помнить же дорогу — это совсем из другой оперы. Если ты доживешь до его лет, я посмотрю на твою память.

— Ты, Виктор, как-то необъективно рассуждаешь, — обиженно заметил Шнейдерман. — Ты ведь старше меня, но только на мой счет сомневаешься, доживу ли.

— Не придирайся к словам, — отмел обиды Вараниев.

С Бенедиктом Сергеевичем встретились в Александровском саду. Старик протянул руку Виктору Валентиновичу, после чего посмотрел на его спутника. Затем неожиданно кулаками потер глаза и виски и, переменившись в лице, спросил:

— Кто этот человек?

Ответить Вараниев не успел. Проявив не по годам завидную резвость, теоретик марксизма с криком «Воскрес, сволочь!» кинулся на Шнейдермана. Не успев сообразить, что происходит, второй человек в партии остался стоять и пропустил кошачий царапающий удар от виска до нижней челюсти. Сразу же по ходу движения длинных стариковских ногтей Острогова-Гондурасского выступили и засияли четыре яркие багряные полосы. Зажатый в объятиях Вараниева, главный теоретик партии выкрикивал что-то нечленораздельное. Виктор Валентинович громко и быстро говорил на ухо Бенедикту Сергеевичу, что перед ним их общий товарищ по партии, заведующий отделом интернациональных связей Боб Иванович Шнейдерман. Старик постепенно успокоился, потом даже расслабился, отчего имело место проявление слабости его желудочно-кишечного тракта, но, к счастью, лишь в звуковом выражении.

Через несколько минут все трое уселись на лавку. Потерпевший с отрешенным видом удерживал носовой платок у поврежденной щеки, а Острогов-Гондурасский настойчиво приносил свои извинения:

— Простите старика, но вы так на Бернштейна похожи… Вы бы поняли мои чувства, если б знали, какие негодяи эти ревизионисты. А Бернштейн первое ничтожество из них. И как Эглис мог ему доверить редактирование своих трудов? Струве, между прочем, ничуть не лучше! — неожиданно добавил теоретик марксизма.

Услышав мнение Острогова-Гондурасского о Струве, Боб Иванович вскочил и отбежал на несколько метров в сторону.

Председатель тихим голосом обратился к идеологу:

— Бенедикт Сергеевич, надеюсь, вы понимаете, что Струве среди нас нет? Боюсь, сегодня беседы не получится… Ступайте домой, Бенедикт Сергеевич.

Враг ревизионизма поднялся, повернулся лицом ко входу на станцию «Александровский сад». Затем вытянул вперед трость, зажмурил левый глаз, словно целясь, чтобы взять правильное направление и не сбиться с маршрута. В этот момент идеолог партии напоминал охотника, готовящегося к выстрелу.

— Дорогу домой помните? — напоследок поинтересовался Вараниев.

— Мы в Александровском? — спросил Острогов-Гондурасский и, получив утвердительный ответ, глядя в глаза Виктору Валентиновичу, с достоинством произнес:

— Я, конечно, могу Шнейдермана перепутать с Бернштейном, но от Александровского сада до Козицкого переулка доберусь всегда!

Когда старик тронулся в путь, Вараниев попытался было заговорить с соратником, но тот по-прежнему молчал. И смотрел в одну точку отсутствующим взглядом. То был взгляд человека, глубоко погрузившегося в раздумья. Результатом погружения стала гневная тирада, произнесенная Шнейдерманом как раз в тот момент, когда председатель уже отчаялся его разговорить:

— Мда… С идеологией у нас все в порядке. Глянь на мою морду — сомнения сразу отпадут. У руля партийной мысли корифей! Мы многие месяцы воспринимали сумасшествие старика ушами, сегодня же я испытал на своей шкуре. И ты снова будешь убеждать меня в незаменимости этого овоща? Не получится! Сегодня, сейчас, Виктор, ты раз и навсегда сделаешь свой выбор: или старый параноик в партии, или я. На сей раз никаких компромиссов! С маразматиками я больше общаться не буду. Трезво посмотри со стороны — во что превратилась партия, какой у нас контингент? Мы делаем вид, что все хорошо, больших проблем у партии нет и мы идем намеченным курсом, а на деле… Барыга Рып, контролирующий бизнес на кедровом орешке по всей стране, — первый секретарь обкома; странный человек Еврухерий, мечтающий обучить свиней определять приезжих по запаху и выставлять их из Москвы, — завотделом прогнозов и специальных заданий, явный клиент Ганнушкина — заведующий идеологическо-теоретическим отделом; известная проститутка — секретарь обкома…

— Костромского? — уточнил председатель.

Боб Иванович не ответил. Вараниев, зная Шнейдермана, ожидал, что тот пойдет в атаку, но ошибся.

Полтора часа соратники молча бродили по коротким, непрямым улочкам старой Москвы, где еще витал дух прошлых веков, хотя ослабленный и потерявший многие из своих неповторимых особенностей. Затем отправились на вокзал. И пришли вовремя.

Жанетта Геральдовна имела при себе семь чемоданов, с трудом уместившихся на тележке носильщика. По каким-то своим соображениям она даже не поинтересовалась, что произошло с лицом Боба Ивановича. Заплатив носильщику дополнительно, товарищи по партии попросили его доставить вещи на Садовое кольцо. Там долго ловили машину, пока наконец компанию не подобрал небольшой автобус. Поехали к Шнейдерману. Согласно договоренности, дама должна была остановиться у него, Вараниев подыщет ей комнату и оформит прописку, после чего новоиспеченная москвичка начнет выполнять свою почетную миссию.

Доставив Хвостогривову на временное жилье, председатель тепло попрощался с ней, пообещав позвонить утром следующего дня. Прощание с пострадавшим было не столь теплым — Вараниев сказал лишь «Ну, бывай», хотя рукопожатие имело место.

* * *

Через трое суток с момента приезда гостья столицы уже держала документы, подтверждающие право собственности гражданки Хвостогривовой Жанетты Геральдовны на комнату в квартире за номером три в третьем доме по улице Промежьевской заставы в Центральном районе.

Шнейдерман поражался возможностям Вараниева. Он был уверен, что финансовая поддержка со стороны господина Гнездо — далеко не все, чем располагал первый человек в партии. Наверняка председатель имел еще и серьезные связи в различных структурах. Боб Иванович не мог понять, почему при таких возможностях Виктор Валентинович не приобретет себе достойный автомобиль, не имеет дачи, не выезжает отдыхать на известные курорты и живет в неудобной двухкомнатной квартире при пятиметровой кухне. О многом другом подобном думал Шнейдерман в те три дня, что совсем неплохо провел с Жанеттой Геральдовной вдвоем.

А тем временем Вараниев действовал. Председатель еще раз встретился с гинекологом Кемберлихиным, и они окончательно согласовали детали предстоящего мероприятия. Доктору было обещано двадцать тысяч долларов перед началом подсадки, и эскулап брал на себя определенные обязательства, засвидетельствовав их в письменном виде. А именно: никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать факт подсадки плода гражданке Хвостогривовой Жанетте Геральдовне, контролировать протекание беременности вышеупомянутой особы и оказывать всю необходимую помощь.

На четвертый день после приезда в Москву костромской дивы сладко спавшую парочку разбудил ранний телефонный звонок. Звонил председатель. Он сообщил, что в одиннадцать часов утра сего дня даму будет ожидать доктор Яблокова Нина Николаевна в женской консультации на улице Промышленной. Шнейдерману было поручено сопровождать женщину и разрешено взять деньги из партийной кассы для оплаты медицинских услуг и транспортных расходов.

В указанное время доктор Яблокова пригласила Хвостогривову в кабинет. В суть дела, естественно, она посвящена не была и начала прием с протокольных вопросов:

— Возраст?

— Сорок первый.

— Чем болели в детстве?

— Понос был часто. И насморк.

— Какие детские инфекции перенесли? — прозвучал следующий вопрос.

— Корь, свинка, гонорея, — призналась Хвостогривова.

Яблокова вздрогнула, оторвала глаза от медицинской карты и посмотрела на пациентку, слегка улыбаясь:

— Вы имели в виду «диарея»?

Пытаясь точно вспомнить диагноз, Хвостогривова на несколько секунд задумалась, после чего ответила:

— Гонорея.

— Ваше детство, вы считаете, когда закончилось? — спросила изумленный гинеколог.

— Я так думаю, что лет в четырнадцать, — неуверенно ответила Жанетта Геральдовна, — когда работать пошла в сортировку на почту.

Лицо гинеколога стало растерянным. Резко повернув в сторону голову, с полуоткрытым ртом она обдумывала ответ. К несчастью, в глаза ей ударил яркий свет ламп дневного освещения, и Яблокова громко чихнула. В тот же миг она вскочила, не меняя положения головы, и с криком «стерноклеидомастоидеус» выбежала из кабинета.

«Странная какая-то: ругается, бегает, — подумала оставшаяся в одиночестве Жанетта Геральдовна. — А ведь председатель сказал о ней, что нормальный и проверенный наш человек».

Гинеколог вернулась, хотя и не скоро, с покрасневшей шеей и сильным неприятным запахом. Села за стол, собираясь продолжить опрос, но в это время дверь открылась, и мужская физиономия заглянула в комнату:

— Нина Николаевна, если «Випросал» не поможет, зайдите — я вас «Никофлексом» разотру.

— Спасибо, Иван Евгеньевич.

«Ни стыда, ни совести! — возмутилась про себя пациентка. — А если бы я сейчас на кресле готовая к осмотру лежала?»

— Половую жизнь начали в четырнадцать лет, — обратилась к ней Яблокова, не то спрашивая, не то утверждая.

— Около тринадцати, — уточнила Хвостогривова.

— Где лечились? Что принимали?

— От поноса мать кровохлебку заваривала, насморк бабка соседская заговаривать умела.

— По инфекциям, по инфекциям! — Нина Николаевна начинала нервничать.

— По инфекциям, кажется, участковая приходила, но не помню, что выписывала.

— Где гонорею лечили? — не скрывая раздражения, задала вопрос врач.

— Так я же сказала — участковая приходила, что-то выписывала. Не помню что.

— Вы корью, свинкой и гонореей одновременно болели? — зло улыбаясь, напирала Яблокова.

— Корью сначала, лет в пять. Потом свинкой. Года через два.

— Кто гонорею лечил? — уже не скрывая раздражения, прошипела гинеколог.

— Участковая.

— Анализы на контроль брали?

— Откуда? — спросила Хвостогривова.

— Из уха! — не сдержавшись, заорала врач. И, потеряв надежду получить нужную информацию, перевела опрос в другую плоскость:

— В семье, среди ближайших родственников кто-нибудь болел туберкулезом, сахарным диабетом, психическими заболеваниями, злокачественными опухолями, алкоголизмом?

— Нет.

— По женской линии были эндометриозы, миомы, онкология, дисфункция яичников, другие заболевания?

— Не знаю, не слышала. Мать от сердца умерла.

— Цикл регулярный когда пришел?

— Ко мне? — уточнила Хвостогривова. На что получила весьма логичный ответ:

— Когда ко мне пришел — я знаю!

Жанетта Геральдовна призадумалась:

— Точно не помню. Ну, лет в двадцать, кажется. Я имею в виду регулярный.

— Боли, обильные кровотечения?

— Не было.

— Беременности? Аборты?

— Одиннадцать.

— Все мужики — кобели и сволочи! Поэтому я не выходила замуж, — повернулась Яблокова к молодой, потрясающе сексуальной на вид медсестре, все время молча сидевшей на пластмассовом стуле возле гинекологического кресла.

Осмотр длился недолго, после чего доктор категорично заявила, что у пациентки беременность.

— Срок — четыре-шесть недель. Сохранять будете или проторенной дорогой пойдете?

Шокированная Жанетта Геральдовна не знала, что и сказать.

— Мой вам совет, — обратилась к ней доктор, — рожайте. Полагаю, это ваш последний шанс.

Жанетта Геральдовна была потрясена. Она плохо соображала, что происходит, и только этим можно объяснить заданный ею вопрос:

— Вы думаете, от Шнейдермана?

Яблокова замерла. Из рук медсестры на пол выпали инструменты, и она медленно опустилась на стул. Три шокированные женщины в полном безмолвии глядели друг на друга. Первой опомнилась доктор:

— За ноги не держала, так что не знаю. И уж конечно, ничего по данному поводу не думаю. Встаньте на учет по месту жительства. Всего доброго.

Не успела Хвостогривова отойти от двери, как с медсестрой случилась истерика.

— Все мужики — кобели и сволочи! — вновь повторила Яблокова, успокаивая девушку и протягивая ей стакан воды.

А тем временем Боб Иванович, крайне удивленный состоянием Жанетты Геральдовны, напоминавшей глухонемую, не спеша вел ее под руку по коридору к выходу. Когда до стеклянной тамбурной двери оставалось совсем немного, он громко произнес фразу, показавшуюся странной сидевшим на стульях вдоль стен женщинам, которые ожидали приема в кабинет номер два:

— Децибел твою бабку!

К счастью, знакомых Боба Ивановича среди посетительниц не оказалось, фамилия его им не была известна. И хотя случайно и неслучайно беременные дамы отчетливо уловили оттенок удивления в голосе мужчины, никто из них ничего не понял. А на двери кабинета напротив, за номером один, висела бронзовая доска с мастерски исполненной гравировкой:

Заведующий женской консультацией № 14 врач высшей категории

ШНЕЙДЕРМАН МИХАИЛ ЛАЗАРЕВИЧ

— Жанетта, ты будешь говорить или нет? — мягким голосом поинтересовался второй человек в партии, но ответа не получил.

Неприятные мысли будоражили мозг Боба Ивановича. Сначала он предположил, что Жанетта не может вынашивать Вождя по состоянию здоровья. Но тут же сам себя и опроверг: «Трое суток напролет как бешеная кувыркалась, так что здоровьем Бог не обидел». «Она любит меня беззаветно» — было следующим, что пришло на ум. И сразу же возникло сомнение: «Почему поняла это только в кабинете гинеколога?»

Войдя в квартиру, Хвостогривова, не разуваясь, прошла в спальню и плюхнулась на кровать. «Пусть поспит», — решил хозяин и расположился на кухне с желанием попить чай и слегка перекусить. Однако чаепитие пришлось отложить: слабый, сбивающийся на прерывистый голос позвал Шнейдермана. Такой Жанетту он еще не видел: лицо цвета белой простыни, старательно постиранной в хлорке.

— Я — беременна, — услышал Боб Иванович первые слова с момента выхода дамы от гинеколога.

Воцарилась тишина, и никто не решался прервать молчание. И тут как нельзя кстати раздался телефонный звонок. На проводе оказался председатель. Вараниев хотел приехать, чтобы поговорить с Хвостогривовой, но узнал, что та отравилась копченой скумбрией и чувствует себя плохо, хотя консультацию гинеколога все же получила. Выслушав объяснения соратника, Виктор Валентинович настоял на том, что приедет вечером. Настойчивость председателя объяснялась тем, что ему сообщили итоги визита Хвостогривовой.

— Вараниев вечером приедет, — сообщил Шнейдерман.

Женщина села на кровати.

— Бибик, что скажешь?

— Сочувствую, во-первых. Второе — как же ты о задании партии не подумала?

— Я не подумала? — возмутилась Хвостогривова. — А ты думал? Или ты хочешь сказать, что твоей заслуги тут нет?

— Именно это я и хочу сказать, — спокойно и уверенно ответил Боб Иванович. — Сама прекрасно знаешь, что, кроме меня, есть еще люди, которым ты можешь приписать данную заслугу.

— Понятно. Теперь я вижу, какая ты мразь — получил удовольствие и концы в воду!

— Можно подумать, что, когда я получал удовольствие, ты от негодования зубами скрипела. На меня вон соседи жалобы в ДЭЗ и участковому накатали: мол, в квартире, занятой неизвестной личностью, круглосуточно женщины орут как резаные. Галочка-то молчаливая была.

Хвостогривова слушала Шнейдермана с выражением презрения на лице. Вся ее плоть возмущалась и кипела. Сейчас она готова была разорвать товарища по партии на куски или чем-нибудь тяжелым ударить по голове. Но сделать это оказалась не в состоянии: силы покинули ее. Однако говорить женщина могла.

— Я не буду делать аборт, — твердо заявила Жанетта Геральдовна. — Или мы женимся, или ты будешь платить алименты. Уж я добьюсь! Сейчас можно анализ сделать, который точно скажет, что ты отец ребенка.

Боб Иванович воспринял ее выпад совершенно спокойно, что задело даму еще сильнее. Она подошла уже к тому состоянию, которое называется предыстерическим. Но короткий монолог Шнейдермана остудил пыл и резко изменил ситуацию:

— Зря ты пытаешься приписать мне участие в твоей беременности. Еще и шантажируешь меня. Жениться в мои планы не входит. На тебе, во всяком случае. Папой стать я тоже не горю желанием. В принципе. Тем более папой чужого ребенка. Мне придется открыть тебе одну маленькую, но очень важную тайну: у меня не может быть детей, я проверялся. Поэтому давай лучше подумаем, что тебе делать.

Слезы выступили на глазах Хвостогривовой, и она разрыдалась.

Шнейдерман узнал, что виновник интересной ситуации Жанетты Геральдовны, скорее всего, директор совхоза «Боец» и товарищ по партии Александр Сидорович Сменщиков. Хотя и не исключено, роковой оказалась ночь, проведенная дамой с заведующим кафедрой озимой пшеницы, доцентом по фамилии Пропольников.

Вараниев приехал, как и обещал, вечером. Пребывал председатель в скверном настроении. Отозвал Боба Ивановича в сторонку и убил одной-единственной фразой:

— Чтоб он у тебя отсох!

После чего подошел к Хвостогривовой и сразил ее наповал требованием отписать комнату на имя Злобновой Галины Семеновны, уматывать из Москвы и подать ему заявление о выходе из партии.

Женщина ничего не ответила. Председатель трясся от злобы.

Слово взял Шнейдерман:

— Что бы ни случилось, вы, уважаемый Виктор Валентинович, не имеете права таким тоном разговаривать с членами партии. Тем более с нерядовыми. Спасибо за доброе пожелание, и вам того же желаю. И поскорее! Что касается вашего предположения, то, к вашему сведению, между мной и Жанеттой Геральдовной ничего не было. Аесли даже и было бы, то никакого криминала в том нет — мы взрослые люди. И я, и Жанетта Геральдовна имеем право на личную жизнь. Поэтому ее беременность от одного из ее мужчин… — тут Боб Иванович запнулся и поправился, — от любимого человека, проживающего в Костроме, не повод для критики, а событие радостное, поскольку беременность долгожданная. Но Жанетта Геральдовна готова ею пожертвовать ради выполнения задания партии. И вы, Виктор Валентинович, должны поблагодарить ее за столь мужественную позицию.

— Он правду говорит? — обратился Вараниев к женщине, и та кивнула головой. — Завтра же избавитесь от беременности — я сейчас позвоню доктору Кемберлихину. Сегодня необходимо договориться с Ганьским о переносе даты подсадки на месяц: ученый предупреждал меня, что при недавнем аборте нельзя. Позже вечером позвоню и скажу, куда и к кому ехать. Если считаете, что я был груб и не прав, — приношу извинения. До свидания, — на одном дыхании, как заученный монолог, произнес председатель и удалился.

— Спасибо тебе, Шнейдерман, — подала голос Хвостогривова сразу после того, как за Вараниевым захлопнулась дверь. — Извини за все.

Боб Иванович ничего не ответил и лишь усмехнулся. По-доброму.

В десятом часу вечера председатель сообщил, куда Жанетта Геральдовна должна утром поехать и к кому обратиться. Напряжение немного спало, и, выпив чая, соратники отправились делить партийное ложе.

* * *

Утром Хвостогривова, приняв ванну, вновь в сопровождении Шнейдермана отправилась к доктору Кемберлихину.

В то же самое время Вараниев имел очень тяжелый разговор с Ганьским. Мотивируя свою позицию множеством аргументов, главным из которых было сомнение в возможности подсадки столь крупного плода, ученый отказывался выращивать его лишний месяц.

— Да поймите же вы, Виктор Валентинович, рискованно это! Весьма рискованно!

Видя, что убедить Ганьского не удается, председатель позвонил доктору Кемберлихину. После нескольких минут разговора Вараниев попросил ученого взять трубку. Неизвестно, что говорил тому гинеколог, но Ганьский наконец ответил согласием.

Аполлон Юрьевич был привязан экспериментом к дому, а потому все, с кем он виделся, были его гостями — сам он никуда не выходил. После того как Ганьский сообщил Марине, что работа затягивается еще на месяц, женщина почти полностью переехала к нему, а в ее квартире хозяйство вела мама, получившая счастливую возможность общаться с единственным внуком и быть ему полезной.

Марина полностью освободила от домашних дел своего мужчину, которому никогда еще не было столь уютно, тепло и комфортно, как последнее время. Лишь одно обстоятельство вносило некоторую напряженность в их отношения: дверь в комнату с оборудованием для нее была закрыта.

— Это отнюдь не недоверие к тебе, — убеждал ее Ганьский. — Но идет серьезнейший эксперимент, необходимые условия проведения которого мне полностью неизвестны, и любой фактор, такой, как запах твоего парфюма или косметики, например, может оказаться роковым. К тому же эксперимент секретный: я дал обещание не расширять круг лиц, посвященных в его суть.

Марина, женщина умная и без избытка любопытства, приняла аргументы ученого.

В один из вечеров в гости пришел математик Кемберлихин. Ганьский уже давно познакомил свою любимую с Федором Федоровичем, но в тот день в первый раз произнес:

— А вот и моя жена. Мариночка, осчастливь, пожалуйста, двух измученных наукой ученых своим присутствием.

Женщина мило и непосредственно улыбнулась.

Накрыли стол, сели ужинать. Кемберлихин удивил Марину очень неплохими и, главное, глубокими, системными познаниями в живописи и скульптуре. Они быстро нашли общий язык и увлеченно обсуждали различные школы и направления. Ганьский даже немного расстроился, что не ускользнуло от Марины.

— Ты не расстраивайся! Ведь всего на свете знать нельзя, а ты уже и так больше половины знаешь, — пошутила она, на секунду отвлекшись от захватившего ее диспута с Кемберлихиным.

— И не думаю расстраиваться, — слукавил Аполлон Юрьевич. А его приятель уже оппонировал женщине:

— Нет, Марина, даже с учетом поправки на время, позволю себе не согласиться с вашей оценкой. Эстетика тела — понятие субъективное, здесь лишь один критерий: вкус оценщика, простите за цинизм.

— Следуя вашему утверждению, Федор, все мастера, рисовавшие Данаю, имели одинаковый вкус: им нравилось пышное дамское тело?

— Именно так! — подтвердил Кемберлихин.

— Давайте вспомним, — предложила Марина, — кто из знаменитостей писал ее?

— Рембрандт, Тициан, Веронезе, Тинторетто.

— Я бы добавила Пуссена и Корреджо, — продолжила ряд Марина. — И ведь никто из них не показал ее в худосочных формах. Более того, отвлечемся от Данаи и перейдем к Венере. Чьих Венер мы возьмем, Федор Федорович?

— Можно Джорджоне и Боттичелли. Или, скажем, опять-таки Тициана.

— И все, следуя вашему мнению, выражали красками лишь свой вкус?

— И вкус Макрицына, — вставил Аполлон.

Марина не обратила внимания на реплику и продолжала:

— Нет уж, Федор Федорович, они выражали стандарты красоты, господствовавшие в те времена.

— А «Красавица» Кустодиева? — повторно вмешался в разговор Ганьский. — Какие стандарты красоты выражал этот художник?

— Полоша, — мягким голосом обратилась к нему Марина, — Кустодиев как раз выражал исключительно свои художественные вкусы. Именно художественные. В жизни же полные женщины его не интересовали. Да и век на дворе двадцатый уже стоял.

— Какая разница — семнадцатый или двадцатый? Никакой! Кому что нравится — дело вкуса, но не времени. Я с Федором согласен. И вообще, будь моя воля, я бы их троих в одну картину поместил. Вместе.

— Кого их, уточни, пожалуйста! — попросила Марина.

— Данаю, Красавицу и Венеру. Причем, заметьте, именно в таком порядке.

— А если в другом? — поинтересовался Кемберлихин.

Марина молчала: за время общения с Аполлоном она научилась распознавать, когда тот говорит серьезно, а когда с подвохом.

— В другом нельзя — ничего не получится.

— А так что получится? — наивно спросил Федор Федорович.

— «Три богатыря» Васнецова, — ответил Ганьский.

Кемберлихин рассмеялся, а Марине шутка не понравилась. Грустно улыбаясь, она посмотрела на Аполлона.

Ужин затянулся. Спорщики незаметно перешли к поэзии, и тут уже Ганьский играл основную скрипку. Он убежденно доказывал свою позицию об умирании поэзии как литературного жанра:

— Федор, голубчик, да пойми же ты наконец: нет условий — нет поэтов, а нет поэтов — нет и поэзии! Поэт ведь как растение — от питательной среды зависит, от ее качества. Главный компонент ее — общая культура. А она падает. И не просто падает, а в свободном полете, то бишь с ускорением. Недавно я с одним профессором русской словесности говорил, так он сленгом пользуется! Ты можешь себе представить профессора царской эпохи, который бы сказал: «Мне это сугубо фиолетово»? Как-то угораздило меня попасть на вечер современных поэтов. Боже мой! Пошлость, грязь, рифмоплетство, фальшивая пафосность. В искусстве и литературе — декаданс. Причем в худших его проявлениях. Нет, я далек от мысли утверждать, что нет людей талантливых. Они есть, но им не пробиться, никто их не печатает. Деньги, Федя, деньги! Народ к чтиву приучили, чтиво и покупают. Тут думать не надо: читай себе и читай, в конце узнаешь, кто убил, кто изменил, кто украл. Чтение книги — труд, работа! И если ум не задействован, тогда и чтения как такового нет, а есть нечто другое — потребление текста. Как ты не помнишь, какой бутерброд съел неделю назад, так не помнишь и чтиво, что недавно проглотил. Вместо того чтобы воспитывать любителей и ценителей книги, общество взращивает потребителей текста. И так не только в литературе, Ты давно включал телевизор? Чем там потчуют? Да тем же самым: убийства, насилие, мистика и так далее. Пустые, тупые, примитивные фильмы. И опять, думать не надо. Поглощай, народ! А в конечном счете все это ведет к культурной деградации.

Во время чаепития Федор Федорович рассказал приятелю о том, как Еврухерий нежданно-негаданно позвонил ему и пригласил прийти в психиатрическую больницу имени Макса и Эглиса.

— Что удивительно, — рассказывал Кемберлихин, — перед публикой предстает совсем другой Еврухерий — довольно прилично выражающий мысли. Фразы с обоснованной смысловой нагрузкой, предложения логически завершенные…

— Порой и мне кажется, что я общаюсь с двумя разными Макрицыными, — кивнул Ганьский. — А я попытался проанализировать это явление. Но наблюдая за ним, понимаю, что оказываюсь в тупике. В одном я уверен абсолютно: он не играет. Не подлежит сомнению, что Еврухерий — явление уникальное. Не исключаю, что науке еще предстоит разгадать его феномен. У меня на сей счет есть определенные предположения, но не более того. Он объяснил, почему решил пригласить тебя?

— Нет. Встретил меня, провел в зал, какой-то даме удверей представив как друга великого ученого, имея, надо полагать, в виду тебя, и усадил прямо по центру в предпоследнем ряду. Затем ушел за кулисы. А перед самым началом вернулся ко мне и шепотом попросил: «Сосчитайте, пожалуйста, сколько человек в зале. Себя не надо. Как только сосчитаете, начинайте смотреть на меня и смотрите до тех пор, пока наши взгляды не встретятся». Я так и сделал. В конце сеанса Макрицын обратился к главврачу со словами: «Уважаемый Станислав Алексеевич! Мы договорились с вашим председателем месткома, что сотрудники идут бесплатно, а люди с улицы — платят. На сегодняшний день в больнице работает сто восемьдесят три человека, из которых присутствует сто двадцать девять. А председатель месткома перед началом моего выступления уверила меня, что ни одного билета не продано. Интересно, как могло в зале оказаться двести девяносто девять человек, не считая одного гражданина, которого я пригласил я?» И знаешь, что поразительно, Аполлон? Я насчитал именно это количество!

Федор Федорович сделал несколько глотков успевшего остыть до комнатной температуры чая и продолжил свой рассказ:

— Через пару дней он звонит мне опять и вновь зовет ссобой. Именно зовет, а не приглашает. Так и говорит: «Федор Федорович, пойдемте со мной завтра, если не заняты будете». И я согласился. Мне самому интересно стало. А дальше вот как было…

Встречаемся, идем. Еврухерий рассказывает, что одноклассница позвонила, попросила родственнице помочь: что-то личная жизнь у той не клеится. Еще сказал, что фотографию видел и думает, что сможет причину проблемы объяснить. А меня попросил как бы ненароком в ванную зайти и потом, когда он говорить будет, смотреть на него, пока сам взгляд не отведет.

Приходим. Центр. Старый кирпичный дом. Консьержка. Четырехкомнатная квартира. Кухня метров восемнадцать. Потолки — за три метра с лепниной. Богатая обстановка, но безвкусица. Беспорядок. Везде пыль. Вещи разбросаны. Хозяйке лет тридцать пять. Красивая. Брючки в обтяжку, блузка до солнечного сплетения. Груди, как волейбольные мячи. Голова немытая. Маникюр.

Макрицын, не спросив разрешения, проходит в гостиную и плюхается в кресло прямо на лежащий в нем хозяйкин халат. Женщина предлагает кофе, а он — ни «спасибо», ни «благодарю» — отвечает:

— Кофе мы не хотим, от кофе кожа морщится. Давайте-ка лучше рассказывайте мне и помощнику, что случилось.

А сам смотрит на нее, ну просто поедает глазами. Казалось, что мысленно он ее уже успел раздеть, одеть и опять раздеть. До того все откровенно, что мне за него даже неудобно стало. Вдруг Еврухерий ни с того ни с сего, продолжая рассматривать ее фигуру, вопрос ей задает:

— Белье часто меняете?

Женщина побледнела, бедная, испуганно смотрит на меня, словно ища защиты, и лепечет:

— Каждую неделю.

— Я про постельное белье спрашиваю! — с явным раздражением уточняет Макрицын.

— Не знаю, — признается женщина. — Домработница приходит и меняет, а как часто — не обращала внимания.

— Так что случилось? — обращается к ней Еврухерий. И хозяйка начинает тараторить:

— Вы не поверите… все так необъяснимо… но я буду с вами абсолютно откровенна… Девять месяцев назад в автокатастрофе погиб мой муж, мой любимый и единственный мужчина с момента, как мы познакомились. Мы встречались три месяца, еще четыре прожили в браке…

Тут Макрицын бестактно прервал женщину, объяснив, что ему надо подумать. Он поудобнее уселся в кресле, закинул голову назад и закрыл глаза. В это время, воспользовавшись паузой, я спросил у хозяйки, где туалет. Потом зашел помыть руки в ванную, как и просил Еврухерий, и через пару минут вернулся. Макрицын еще некоторое время пребывал в прежнем положении, но достаточно скоро открыл глаза и сразу же обратился к женщине:

— Мы договаривались, что вы врать не будете, а сами врете.

— Я говорю правду, — возразила Кристина. Так звали хозяйку квартиры.

— Нет, врете, — повторил Макрицын. — Мужа вы не любили, а замуж пошли, чтобы прописаться. Вы приехали в Москву из деревни, что неподалеку от Белой Церкви, потому, что вам очень хотелось поменять печь с дровами в украинской хате и холодный сортир во дворе на теплую московскую квартиру со всеми удобствами внутри. Первый месяц вы жили у сестры, но потом она вас выгнала за то, что вы соблазнили ее сожителя. После этого вы занялись оказанием известных услуг мужчинам за деньги. Тогда-то вы и встретились с Петром Геннадьевичем Головачевым, приехав к нему по вызову в эту самую квартиру. А через три месяца стали его женой. Однако втайне от него и в его отсутствие продолжали встречаться за деньги с одним из своих постоянных клиентов.

Кристине сделалось плохо. Она села на стул и обхватила руками голову. Женщина рыдала. Макрицын же как ни в чем не бывало продолжал:

— Меня, короче, это не интересует. Но если хотите, чтобы я помог, говорите правду.

Кристина взяла себя в руки и продолжила:

— После смерти мужа, недели через две, я случайно встретила одного молодого человека, и у нас сразу возникли близкие отношения. Мы были вместе два месяца. Как-то вечером я уже лежала в кровати и ждала его из ванной. Он пришел, лег со мной, начал целовать и вдруг… вдруг вскочил как ненормальный, не сказав ни слова, быстро оделся и ушел. Выражение его лица было звериным. Я звонила ему, хотела спросить, что произошло, но он не отвечал на звонки. Месяц я была одна. Но потом в ночном клубе встретила человека и влюбилась. У нас сразу возникли близкие отношения. Роман развивался настолько быстро, что мужчина сделал мне предложение уже через две недели…

— Что вы каждый раз говорите «близкие отношения сразу возникли»? Мне это понятно стало в тот момент, когда я вас увидел. Я должен подумать.

Еврухерий вновь самым безобразным образом прервал даму и принял известную позу в кресле. Однако довольно быстро вернулся к разговору:

— Он бы женился на вас. Но вы сразу бы развелись. Ведь мужчина тоже, как и вы, был с Украины. Из-под Харькова вроде. Так вот, он рассчитывал прописаться у вас, а вы бы отказали. После чего сразу бы и расстались.

Женщина, потрясенная словами Макрицына, не знала что и сказать, но быстро оправилась и затараторила опять:

— Я ответила, что нам надо подольше повстречаться, лучше узнать друг друга, чтобы решить, стоит жениться или нет. Мы были вместе почти пять месяцев. Как-то вечером я уже лежала в кровати и ждала его из ванной. Он пришел, лег со мной, начал целовать и вдруг… вдруг вскочил как ненормальный, не сказав ни слова, быстро оделся и ушел. Выражение его лица было звериным. Я звонила ему, хотела спросить, что произошло, но он не отвечал.

— Вы наизусть, что ли, заучивали? — с ехидным выражением лица задал вопрос Еврухерий и, не дожидаясь ответа, посмотрел на меня.

В этот момент я отчетливо разглядел его глаза — они были необычны: было ощущение, что его взгляд легко проник в мою голову, обшарил все закутки мозга, а вырвавшись наружу, прихватил с собой огромное количество информации. Во всяком случае, несколько секунд я чувствовал, что мой разум опустошен. Ощущение бесследно ушло сразу же после того, как Макрицын перевел взор на хозяйку квартиры:

— Нет, вы точно не хотите, чтобы я объяснил вам, в чем дело? Вы продолжаете врать! Но раз я пришел, то слушайте: и во время жизни с мужем, и после, вплоть до позавчерашнего дня, вы продолжали оказывать услуги тому самому постоянному клиенту, о котором я сказал ранее. Конечно же тайком от мужа и тех двоих женихов. Так вот, после этих услуг сразу же надо было постельное белье менять, потому что от вашего клиента воняет «Шипром», как в общественной уборной хлоркой. А у поклонников, поди, нюх хоть и не собачий, да присутствует: чем простыня пахнет, понять смогли.

Затем, не взяв ни копейки за помощь, Макрицын вышел из квартиры, а я вслед за ним…

Гость завершил рассказ и помолчал немного.

— И ты знаешь, Аполлон, что меня потрясло? — спросил вдруг Кемберлихин. — В ванной действительно стоял резкий запах «Шипра» — пахло содержимое ящика для грязного белья.

— Очень интересно, Федор. Как минимум на один вопрос я отвечу: он тебя пригласил, чтобы проверить свои возможности по считыванию мысли. У него получилось. Иэто ужасно! Черт бы с его предсказаниями, чтением будущего и прошлого побрал! Но теперь он становится опасен. Реально опасен! Огромное спасибо за все, что ты мне рассказал. Для меня это очень важно.

Кемберлихин покинул квартиру приятеля далеко за полночь. А Ганьский еще долго сидел на кухне и о чем-то размышлял. Через день, на одиннадцать часов утра, была назначена подсадка плода сестре Вараниева. У Аполлона Юрьевича оставалось чуть больше суток для принятия решения о том, экземпляр из какой банки использовать. Он подошел к оборудованию, открыл дверку термостата и задумчиво посмотрел на посудины. Левая была помечена тонкой желтой полоской, на которой стояла написанная фломастером буква «А». На правой пометок не имелось.

Утром Аполлон Юрьевич проснулся одновременно с Мариной.

— Дорогой, — обратилась к нему она, — я заметила, что последние несколько дней ты почти полностью погружен в себя, очень замкнут. О причинах я могу только догадываться и склоняюсь к мысли, что это напрямую связано ствоими научными изысканиями. Если я чем-то могу помочь — скажи.

— Милая моя! — нежно заговорил ученый. — Ты даже не представляешь себе, как уже помогаешь мне — заботой, теплом, вниманием, которыми окружила. Без тебя я вряд ли справился бы с работой, за которую взялся. Да, действительно, я полностью захвачен экспериментом, но завтра это закончится. А на послезавтра я уже заказал билеты. Мой несравненный Малер! Надеюсь, что и ты начнешь «дышать к нему неравнодушно». Ты не возражаешь?

— По поводу билетов или дыхания?

— И то, и другое.

— С удовольствием послушаю. А насчет «дышать неравнодушно»… Я знакома с некоторыми его произведениями. Мне он нравится, безусловно, но не более того. А что мы будем слушать?

— В программе вокальный цикл «Песни об умерших детях» для голоса с оркестром и «Пляска смерти».

Марина была обескуражена, но вида не подала, лишь спросила:

— А что еще?

— Признаться — не помню, — ответил ученый.

— Не Вагнер, случайно? — предположила женщина.

— Нет, нет, только не Вагнер. На Вагнера надо идти, когда питерцы исполняют. Они его уже лет сто чувствуют и исполняют по-особенному. Во всяком случае, я так считаю.

Марина уже спешила на работу.

Оставшись один, ученый уже через пару минут держал в руках несколько потрепанных томов. Это были произведения Никколо Макиавелли, Леклера де Бюффона и Эразма Роттердамского. Усевшись поудобнее в кресле, Ганьский углубился в чтение. Читал долго, время от времени прерывался и бродил по комнате в задумчивости, подолгу стоял у окна, скрестив руки. Пил чай, но ничего не ел. Выкурил две толстые сигары и выпил несколько рюмок коньяка. Постоянно заходил в «ту» комнату, возвращаясь с другими книгами, среди которых оказались «Комментарии к Уголовному кодексу», «Справочник питательных сред» и Спиноза. Несколько раз Ганьский прошелся от стены до окна и обратно с томиком Спинозы, все так же в задумчивости, негромко раз за разом повторяя вслух: «Ничто из того, что заключает в себе ложная идея положительного, не уничтожается наличностью истинного, поскольку оно истинно».

В пять часов пополудни Аполлон Юрьевич в очередной раз удалился в заветную комнату. Пробыл там недолго и вернулся с одной из банок в руке. С той, на которой не было пометок. Он вылил жидкость в унитаз, а тело, похожее на головастика, завернул в полиэтиленовый пакет и выкинул в ведро, после чего спустился с ним во двор к мусорному баку.

Когда Ганьский открывал дверь вернувшейся с работы Марине, раздался телефонный звонок. Вараниев поинтересовался здоровьем и сообщил, что приедет за объектом завтра к девяти утра.

* * *

В одиннадцать утра следующего дня в кабинете доктора Сергея Ивановича Кемберлихина сидели Виктор Валентинович Вараниев и Жанетта Геральдовна Хвостогривова. Гинеколог расхаживал по кабинету, сцепив кисти рук в замок за спиной, и говорил:

— Вчерашнее обследование Жанетты Геральдовны показало, что аборт не вызвал осложнений, и сегодня, месяц спустя, нет никаких противопоказаний к подсадке. Плод в потрясающей кондиции! Это первый случай в мировой практике, чтобы в лабораторном сосуде вырос эмбрион человека. А уж чтобы такого качества — и предположить невозможно. Ваш друг — гений и совершил невероятное: больше чем революцию в медицине. Хотел бы я познакомиться с ним. Вы, Виктор Валентинович, мне обещаете?

— Конечно.

— Спасибо! Через полчаса будет готова операционная, в которой я произведу подсадку плода. Как врач должен сообщить о возможных осложнениях и проблемах, которые могут возникнуть. Собственно говоря, я практически уверен, что справлюсь со всеми… кроме двух-трех. И в первую очередь меня волнует один вопрос: плацента. Если она не разовьется, плод погибнет, беременность прервется. Мы будем знать об этом в течение суток. Первые пятнадцать-двадцать дней вам, Жанетта Геральдовна, в том случае, если плод приживется, крайне желательно провести под моим наблюдением в клинике.

Постучавшись, в кабинет вошла пожилая медсестра и сообщила врачу, что все готово. Доктор пригласил с собой Хвостогривову, оставив Вараниева в одиночестве. Сергей Иванович отсутствовал недолго и вернулся в приподнятом настроении:

— Все прошло как нельзя лучше! Если вы верующий, идите немедленно в церковь и молитесь.

— Я неверующий, — откликнулся Вараниев.

— Не могу вас больше задерживать, Виктор Валентинович. Разве что на одну минуту буквально: мне бы получить от вас оговоренную за услугу сумму.

— Ах, да-да, совсем все из головы вылетело! — нашелся что сказать в оправдание председатель и, вынув из бокового кармана пиджака сверток, протянул его Кемберлихину.

Следующие часы оказались самыми тревожными в жизни Вараниева: он переживал за Хвостогривову. Вернее — за исход дела. А переживал в квартире Шнейдермана, не желая в тяжелые минуты видеть кривую физиономию своей толстой жены. Боб Иванович, напротив, был совершенно спокоен и всячески убеждал товарища подойти к вопросу мудро. Но как это — «мудро», второй человек в партии сам не знал.

— Подозреваю, в твоей голове, Виктор, сейчас такой кошмар творится, что если мы не выпьем с тобой грамм по триста, тебя либо инфаркт разобьет, либо умом тронешься.

— Умом я тронусь, если осечка будет: Гнездо отчет потребует за потраченные деньги. Неси водку, — согласился председатель.

— Водки нет. Есть коньяк. На выбор: армянский, молдавский, — предложил Шнейдерман.

— Давай то, что ближе стоит. И закусить малость, а то в моем состоянии я на полу окажусь со ста граммов, — не без основания заметил гость.

Пили молча: сколько Шнейдерман ни пытался разговорить Вараниева, ничего у него не получалось.

С девяти часов утра Виктор Валентинович принялся звонить доктору Кемберлихину. И не отходил от телефона, пока тот не взял наконец трубку. Гинеколог сказал, что еще не видел пациентку, но если ночью с ней ничего не случилось, значит, шансы на благополучный исход велики. Кемберлихин спросил номер телефона и пообещал перезвонить сразу, как только проведет осмотр.

Вараниев повеселел и попросил что-нибудь перекусить.

Запасы хозяина квартиры состояли из слегка подсохшего сыра, сливочного масла и пары яиц, сваренных накануне вкрутую. Имелся еще хлеб, и в морозилке нашлись пельмени. Шнейдерман сел за стол напротив товарища, чувствуя, что завтрак и ему не помешает.

Раздался звонок, и Вараниев побежал к телефону. Боб Иванович услышал, как нервно опустил трубку его товарищ.

— Что, не получилось?

— Звонили из похоронного бюро. Предлагали сейчас подумать о своем будущем — в рассрочку на пять лет выкупить место для урны в стене на каком-то престижном кладбище. Нашли время, сволочи!

Шнейдерман засмеялся:

— Может быть, Еврухерий опять инициативу проявил?

Председатель внимательно посмотрел на товарища. Боб Иванович улыбнулся:

— Шутка! А знаешь, Виктор, я уверен, все будет нормально и через положенное время Вождь появится на свет. Ты, кстати, с ученым расплатился?

— Нет. И не собираюсь. Он триста тысяч получил, и хватит с него. Свое дело Ганьский сделал.

— А если мстить начнет?

— Не начнет. Думаешь, пойдет трещать по подворотням о своей роли в возрождении Вождя? Но что ему это даст? Договор мы не заключали, никаких моих письменных доказательств у него нет. Уверен: его мы можем не бояться.

— Ну и слава богу! — удовлетворенно произнес Шнейдерман.

Долгожданный звонок от гинеколога раздался после обеда. Сергей Иванович сообщил, что все не просто хорошо — все великолепно: плацента начала развиваться, Хвостогривова чувствует себя прекрасно, токсикоза нет, и он практически уверен в благополучном исходе беременности.

Лицо Вараниева засветилось от радости.

— Поздравляю, Бибик! — кинулся он к Шнейдерману, обнял его и крепко пожал соратнику руку. — Отлично! Отлично! Так… Так…

Возбужденный хорошей новостью, председатель быстро ходил по комнате, потирая руки и приговаривая:

— Так… Та-ак… Так-та-ак… Отлично!

Глава тринадцатая

В один из летних понедельников, когда сильный дождь заладил с раннего утра, а гроза вносила уместное разнообразие в барабанную дробь капель по жести крыш, валявшийся на диване Виктор Валентинович Вараниев задремал. Обстановка к тому располагала: дочь, успешно закончившая первый курс института, уехала отдыхать на Эгейское море, супруга глаза не мозолила — лежала в спальне и смотрела телевизор.

Безмятежно свернувшись калачиком, председатель партии отдыхал. Это был тот редкий день, когда он мог распоряжаться своим временем, не думая о партийной работе. Но телефонный звонок нарушил его покой. Ему очень не хотелось вставать, однако он заставил себя подняться и подойти к аппарату. Голос на другом конце провода Вараниев узнал не сразу.

— Мое почтение, дорогой Виктор Валентинович! Как поживаете? Как здоровье драгоценной супруги? Ганьский беспокоит.

«Я тебе эту драгоценность за бесплатно отдал бы и с доставкой на дом», — зло подумал председатель. Но ответил, как и положено в таких случаях:

— Спасибо, все в порядке. Сами-то как?

— Грех жаловаться, уважаемый. Слава богу! Как сестра себя чувствует? Надеюсь, с ней все в порядке? Женщина, думаю, счастлива безмерно?

— Конечно, конечно! Как она благодарна вам — словами не передать. И я вместе с ней радуюсь.

— Как назвали мальчика? — поинтересовался Ганьский.

— Велимир, — ответил председатель.

Ученый немало удивился, но, будучи человеком тактичным, своего мнения по поводу имени не высказал. Апозвонил Аполлон Юрьевич для того, чтобы получить от Вараниева ответ на весьма щекотливый вопрос:

— Замечательно, Виктор Валентинович! Будем считать, что благодарность словами вы выразили в полной мере. Теперь мне хотелось бы узнать, как у нас обстоят дела с благодарностью материальной. Насколько мне помнится, вами была обещана выплата второй части гонорара сразу после появления ребенка на свет. С момента замечательного разрешения беременности прошло несколько недель, если не ошибаюсь, а потому я набрался смелости побеспокоить вас на сей счет.

— Вы не ошибаетесь, Аполлон Юрьевич. Что же касается денег, то тут ничего хорошего сообщить не могу: муж сестры изменил свое решение. Он считает, что выплаченных вам трехсот тысяч и так много за ту работу, что вы проделали. Повлиять на него не могу. Так что извините.

Ганьский не заставил долго ждать ответ:

— Понимаю, Виктор Валентинович. Ну что же, премного благодарен вам за откровенные слова. Позвольте заверить вас в своей огромной признательности за помощь, ибо без вашего деятельного участия я никогда бы не смог провести столь уникальный эксперимент. Не смею вас больше отвлекать…

Едва Вараниев успел попрощаться, как Ганьский принес свои извинения и попросил еще минутку внимания:

— Чуть не забыл, ай-яй-яй! Нагрузки, видите ли, переутомление… Память страдает. Постараюсь изложить свою мысль кратко: полагаю, не будет для вас секретом тот факт, что подобных работ мировая наука еще не знала. Соответственно, наблюдений за подобными детьми быть не могло. Поэтому о том, как пойдет развитие ребенка, можно только строить предположения. Нельзя исключить вероятность проявления каких-либо заболеваний. Речь идет не об общеизвестных детских инфекциях или простудах. Я говорю о болезнях, связанных с генно-хромосомной патологией. Категорически не советую в случае проявления таковых обращаться за помощью в районные поликлиники — там не помогут.

— И что бы вы посоветовали? — с едва уловимой усмешкой надменно поинтересовался председатель.

Ученый ответил уверенно (конечно же он предвидел такой вопрос и заранее обдумал ответ на него):

— Названная выше патология рядовым врачам, даже очень хорошим, практически незнакома. Разве что в общих чертах, на стадии выраженной манифестации. Следовательно, распознать недуг на раннем этапе в большинстве случаев они не в состоянии, и тем более не в состоянии определить оптимальный план лечения. Поэтому настоятельно рекомендую вам, если вдруг какая-либо болезнь из группы генно-хромосомных случится, после установления диагноза узнать имена ведущих специалистов в каждом конкретном случае и обращаться к ним. И только к ним! Всего наилучшего. До свидания!

— Будьте здоровы, ученый, — равнодушно попрощался председатель.

* * *

Марина очень удивилась тому, что Ганьский, положив трубку, пребывал в хорошем настроении. Она не знала, что Аполлон сотворил, но ожидание им больших денег было ей известно. Поражаясь его хладнокровию в процессе разговора с Вараниевым, Марина спросила:

— С кем ты беседовал?

Вопрос явно не понравился Ганьскому:

— Секрета тут нет, но это не имеет никакого принципиального значения.

Словно не обратив внимания на явное нежелание любимого быть с ней откровенным, женщина удивленно спросила:

— Неужели ты совсем не расстроился? С тобой обошлись подло. Я поражаюсь твоей выдержке!

— Видишь ли, в одну из наших встреч я попросил этого человека кое-что написать. Потом, проанализировав почерк, сделал умозаключение о человеческой сути моего собеседника и не ошибся, что сегодня подтвердилось. То бишь я был готов к такому повороту событий. Касательно твоего мнения, спешу тебя успокоить: он не обошелся подло, а пытается обойтись. Уверяю тебя, у него ничего не получится. Поверь мне, скоро он мне позвонит и спросит, куда принести деньги. Ну да бог с ним, это тема вчерашнего дня, и я предпочел бы к ней не возвращаться. Поговорим о другом, а именно: мы уже достаточно долго вдвоем, и я был бы не прочь определиться со статусом наших отношений. Любой вариант меня устраивает абсолютно, и твое слово будет решающим.

Марина внимательно посмотрела на Аполлона.

— Знаешь, Ганьский, а ведь я не знаю ответа на этот вопрос. Гражданский ли брак или де-юре, что меняется? Пока мне хорошо с тобой — я с тобой. Думаю, твоя позиция аналогична. Если же возникнет ситуация, когда мы перестанем устраивать друг друга, штамп в паспорте не сможет сохранить наш союз, но создаст ряд неудобств. С другой стороны… Нет, я не знаю, что тебе ответить. Давай пока оставим все так, как есть.

— Хорошо.

— Ганьский, я давно хотела задать тебе один вопрос… Ганьский, твое трепетное отношение ко мне, уважительное и, не сомневаюсь, искреннее, говорит о глубоких чувствах, которые тобою владеют. Но с другой стороны, ты ни разу не сказал мне главных слов.

— И ты мне их не сказала.

— Но я — женщина.

— Очень тонко заметила. Факт. Не сомневаюсь.

— Так ты можешь мне ответить на этот вопрос?

— Думаю, что нет.

— Почему?

— Видишь ли, Марина… Есть понятия, четкие определения которых отсутствуют. Я не знаю правильного значения слова «любовь», не могу примерить к нему какие бы то ни было рамки. Говоря иначе, я не знаю, от чего оттолкнуться, — в своей манере объяснил ученый.

— Неужели совсем не знаешь? И даже не догадываешься?

— Да. Совсем. Избито-трафаретные «не могу жить без тебя», «испытываю глубокие чувства к тебе, восторженное состояние души рядом с тобой» и тому подобное — не более чем выражение эмоций, соответствующих конкретному состоянию человека. Сегодня их говорят, а завтра разводятся. А я не считаю правильным использовать слова, не видя их точного значения. Более того: уверен, что есть некоторые понятия, которые нельзя выражать словами в силу того, что их смысловое наполнение определяется другими характеристиками, не звуковыми. Касательно чувств к объекту вожделения — это блеск глаз, нежность рук, учащенное сердцебиение, усиленное дыхание.

— Ганьский, мне иногда бывает страшно с тобой. Как в данный момент. Я для тебя не женщина, а «объект вожделения», которому не надо ничего говорить, достаточно блестящих глаз и усиленного дыхания…

— Ты утрируешь, Марина!

— А ты, Ганьский, неизлечим. Двадцать четыре часа живешь в ауре науки, в азарте познания и не способен освободиться от них, целуя обнаженную женщину. О чем ты думаешь в самый пикантный момент взаимоотношений? О наборе хромосом и генных мутациях? А когда все заканчивается — о правостороннем или левостороннем наклоне почерка? Или…

— Извини, — не дал ей договорить Ганьский и вышел из комнаты.

Марина осталась одна.

До вечера они не разговаривали. Аполлон Юрьевич все это время пролежал на софе ногами в сторону окна — писал стихи. Марина читала книгу об итальянских художниках эпохи Возрождения.

* * *

Боб Иванович относился к той категории мужчин, которые без женщины не чувствуют себя комфортно. И Судьба повернулась к нему лицом! Это лицо предстало перед ним неожиданно, после того, как однажды вечером, опаздывая на партийное мероприятие, пулей вылетел из квартиры. Он не успел затормозить и на первом этаже, выскочив из-за коридорной стены, увидел женщину с огромной собакой на поводке. Неправильно расценив внезапное появление бегущего Шнейдермана, кавказская овчарка прыгнула на Боба Ивановича, сбив его с ног. Тот заорал. Перепуганная женщина с трудом оттащила пса, не успевшего или вовсе не хотевшего кусать второго человека в партии. У потерпевшего сильно болела голень и голова, ушибленная при падении.

Выскочили соседи, помогли Шнейдерману подняться, но тот не мог на ногу опереться. Вызвали «торопливую скорую». Хозяйка собаки успела подняться в квартиру и принести справку о прививках от бешенства. Боб Иванович оказался в приемном покое больницы. Вскоре вошел бородатый человек в фиолетовом хирургическом костюме, одетом на голое тело, шлепанцах и зеленом колпаке. Дежурный травматолог, ничего не говоря, приподнял ногу пострадавшего, задрал штанину и с легким надавливанием провел пальцами по припухшей зоне, после чего неожиданно ударил пациента по пятке. Шнейдерман вскрикнул.

— Поздравляю, мужик, перелом у тебя, — произнес доктор. — Сейчас рентген сделаем, посмотрим детально.

Через полчаса доктор рассматривал снимки.

— Так и есть, перелом. Поехали в «мастерскую».

«Бородатый скульптор!» — вспомнил Боб Иванович предсказание Макрицына.

Повязку наложили быстро. Влага испарялась, гипс затвердевал, сдавливая ногу.

Боб Иванович попросил вызвать такси. Медсестра пошла к телефону, а когда вернулась, спросила:

— Извините, а вы где живете?

— Недалеко от «Новослободской», — ответил Шнейдерман.

— Ой, здорово как! — заулыбалась медсестра и кокетливо посмотрела на пациента. Затем, склонившись к его уху, тихо сказала: — А я на Сущевском Валу. Через десять минут смена заканчивается. Подвезете?

Запах молодого, слегка потрепанного жизнью и мужчинами тела, улучшенный тонким ароматом духов, вскружил Шнейдерману голову.

— Не вопрос! — браво ответил он.

Женщина вернулась в джинсах, красиво обтягивающих фигуру, и тонкой, слегка декольтированной красной блузке.

— Пойду посмотрю такси, — предложила неожиданная, но приятная попутчица.

Когда ехали по ночному городу, медсестра поинтересовалась, есть ли у Боба Ивановича дома костыли.

— По-вашему, я каждый месяц ноги ломаю? — удивился травмированный.

Тогда девушка уговорила шофера заехать в дежурную аптеку.

Пострадавший от собаки Шнейдерман расплатился за вынужденную покупку и обменялся с новой знакомой телефонами.

* * *

Жизнь Еврухерия протекала тихо и спокойно, без значимых событий. Он настолько привык к холостяцкой свободе, что мысли о возвращении незабываемой Ангелины Павловны почти сошли на нет. Иногда, правда, посещало ясновидящего сентиментальное состояние души, и тогда образ бывшей супруги на какое-то время лишал его покоя. В такие минуты Еврухерий мечтал.

Грезились ему то радостная встреча с бывшей женой под широкими листьями пальмы в Ботаническом саду, то прогулка по ночной Москве под руку, то праздничный ужин в столовой трамвайного депо… Да мало ли как еще можно приятно провести время с любимой женщиной! Несколько раз он порывался позвонить, но что-то неведомое, необъяснимое останавливало его: Макрицын робел. И все же иногда был способен на решительные действия. Например, пару дней назад Еврухерий даже дал телеграмму с незамысловатым предложением: «Давай через два часа встретимся, если ты хочешь, в парке, где Сатира и еще другой театр и зал». Но Ангелина Павловна не пришла, и он, прождав больше часа, вернулся домой в расстроенных чувствах.

Много времени Макрицын проводил в раздумьях о своем членстве в партии и пришел к выводу, что больше других отдает себя общему делу. Поэтому, заработав хорошие деньги во время нескольких аншлаговых выступлений, почти перестал делать взносы в партийную кассу. На сэкономленные деньги вызывал проституток, несколько раз делал ставки на ипподроме, но каждый раз проигрывал.

Нередко, хотя и не так часто, как раньше, он захаживал в гости к Ганьскому и очень удивлялся, что ученый пользуется в квартире солнцезащитными очками высокой степени затемнения. С Мариной у ясновидящего отношения не сложились с первой же минуты знакомства, но в их дружбу с Аполлоном женщина не вмешивалась, хотя и не могла понять, чем таковая мотивирована. Последние несколько месяцев Еврухерий отмечал появление головной боли умеренной интенсивности, которая возникала все чаще и чаще. Причину он видел в переутомлении, хотя утомляться ему было не от чего — он давал не более трех выступлений в месяц.

Характер представлений существенно изменился: если раньше ясновидящий по большей части рассказывал, что было и будет, то теперь основную часть времени читал мысли. Его феноменальные способности не оставляли равнодушными даже самых скептически настроенных граждан.

В Университете нестандартной экономики Макрицын попросил выйти на сцену двадцать пять человек из числа присутствовавших в зрительном зале. Добровольцев выстроил в ряд и каждому выдал по листу бумаги с карандашом. Затем пригласил средних лет гражданина, пояснив, что он будет помогать, после чего велел тому повернуться лицом к группе. Всем, стоящим в ряду, предложил изложить на бумаге любую мысль, какую захотят. Когда все что-то написали, помощник забрал вчетверо сложенные листы и разложил на полу в двух метрах от каждого автора. Макрицын попросил участников опыта думать о содержании своих записок, затем подошел к первому человеку слева, посмотрел ему в глаза и заявил на весь зал:

— Молодой человек очень хочет, чтобы экзамен по курсу «Мировая финансовая система» принимал не Пырыхтеев. Ассистент, прочитайте запись.

Мужчина поднял лист, лежавший напротив первого участника, и прочитал:

— Только бы Пырыхтеев не принимал МФС!

Зал загудел.

Ясновидящий подошел ко второму человеку:

— Пусть завтра будет солнце и тепло.

Ассистент повторил фразу дословно.

Возле третьего Макрицын задержался.

— С этим потом: очень сложная мысль, — словно оправдываясь перед залом, объяснил он и шагнул к следующему…

— Девушка, ваши думы я не хочу озвучивать.

Красавица, стоявшая седьмой по счету, заулыбалась:

— А я хочу! Говорите, если знаете. А то мы все здесь подумаем, что вы просто не смогли с моими записями справиться.

Макрицын внимательно посмотрел на девушку и, повернувшись вполоборота к залу, произнес:

— Позавчера за час — триста с нормальным мужиком. Вчера за час — триста с нормальным мужиком. Сегодня за экзамен — два часа бесплатно с потной тварью.

Зал, затаив дыхание, ожидал, что скажет ассистент, который уже развернул подобранный с пола лист. И тот прочитал:

— Два дня подряд нормальные мужики: по триста за час и без завихрений. Сегодня же бесплатно два часа за экзамен, и с такой грязной тварью вдобавок!

Пока помощник читал, девушка старалась увидеть кого-то в зале.

— Если вы ищете ту самую «потную тварь», могу помочь, — предложил Еврухерий. — Вам назвать ряд и место?

— Не надо. Так хоть девчонки за пару часов экзамен заработать могут, а назовете — неделями зубрить придется и по пять раз на пересдачу ходить.

Закончив читать мысли людей, стоявших на сцене, и не сделав ни одной ошибки, Макрицын вернулся к третьему, тому молодому человеку, которого «оставил на потом», и стал пристально смотреть в его глаза. На шее ясновидящего проступили набухшие вены. Он отвел взгляд, отошел на пару шагов назад, постоял с полминуты и повторил свои действия. В зале воцарилась такая тишина, что было слышно, как у секретарши проректора по науке лопнула резинка, поддерживавшая ажурный черный чулок. Но снова у Еврухерия ничего не получалось. Резко повернувшись к зрителям, он заговорил:

— С этим человеком справиться не могу. Здесь что-то не так. Пусть помощник прочитает.

Развернув записку, тот лишь промолвил:

— Я не могу, но знаю, кто может — Ольга Николаевна Самойлова, если она в зале.

Седая женщина, сидевшая во втором ряду, поднялась и направилась к сцене.

— Полагаю, что большинство присутствующих знают меня, а для остальных представлюсь: старший научный сотрудник кафедры восточных языков.

Ей передали листок, и она моментально прочитала:

— Армянский коньяк — лучший в мире!

— Этого не может быть, — уверенно возразил Макрицын.

— Вы про коньяк? — уточнила женщина.

— Я про записку.

— Видите ли, она написана на армянском языке, и я сразу озвучила перевод.

— Поэтому я и не смог прочитать, — кивнул ясновидящий. — Парень, ты зачем на армянском написал?

— Э, фокусник-джан, паслушай: я не гаварить па-русски, я чуть панимать па-русски, я думать па-армянски, патаму писать па-армянски.

— Как же ты в университете учишься?

— Э, дарагой… Все учаца. Деньги дай, и карашо. Я каждый шесть месяц двадцать тысяч дай и учаца.

— Студент коммерческого отделения, — пояснила Ольга Николаевна. Затем, видя, что Еврухерий не понимает, добавила: — Платное отделение. За деньги учатся.

* * *

С новорожденным была Хвостогривова. Матерью она себя нисколько не ощущала, особых чувств к малышу не испытывала, грудью не кормила. Вараниеву со Шнейдерманом стоило огромных усилий уговорить ее воспитывать ребенка, но, само собой разумеется, не бесплатно. Жанетта Геральдовна вернулась к своему требованию трехкомнатной квартиры. господин Гнездо лично встречался с ней в присутствии председателя, после чего согласился выделить деньги на покупку жилья из вторичного фонда. При этом адвокатом был составлен договор, по которому Хвостогривова имела право проживать в купленной квартире лишь при условии нахождения с ней ребенка мужского пола по имени Велимир Ильич. И только после достижения опекаемым возраста двадцати одного года квартира переходила в собственность Жанетты Геральдовны. Вторая сторона брала на себя обязательства обеспечить жильем Велимира Ильича. Кроме того, партия обязалась нести все затраты по содержанию ребенка, а Хвостогривовой назначили «зарплату» в размере полутора тысяч долларов.

Маленький Велик дважды прошел всестороннее углубленное обследование в двух лучших детских клиниках Москвы и был признан абсолютно здоровым. Правда, несколько засомневался профессор Графкин из Детского пищеварительного института, но в чем и почему — пояснять не стал. Знающие люди предположили, что он нашел проблему в системе пищеварения, так как именно детской гастроэнтерологией и занимался. Третье обследование подтвердило результаты предыдущих — абсолютно здоров.

Ребенок хорошо набирал в весе, был исключительно тихим, по ночам не просыпался. Однако наблюдавшая его участковый врач Мария Ильинична Заболотникова обеспокоилась, когда обнаружила у четырехмесячного Велика чуть заметные странные движения головой. Во время этих движений малыш не реагировал ни на мать, ни на погремушки. Тридцатисемилетний опыт работы подсказывал врачу, что здесь есть какие-то проблемы, но конкретное видение их у Марии Ильиничны отсутствовало.

Когда Велику исполнилось полгода, решено было еще раз направить его на обследование непосредственно к профессору Графкину в Детский пищеварительный институт. Были использованы современнейшие методы диагностики, и снова ничего обнаружено не было, но опять профессор Графкин в чем-то засомневался.

Профессор очень низко наклонился к ребенку, и казалось, что его длинный острый нос вот-вот проколет живот мальчика. «Что он высматривает на животе малыша?» — удивлялись коллеги по институту. А он ничего на животе и не высматривал: щекоча ребенка своей рыжей бородой, Графкин искоса смотрел на его лицо.

Надо заметить, что профессор вообще старался не прикасаться к пациентам, потому что был чрезвычайно брезглив и панически боялся микробов. Он надевал резиновые перчатки, возле больного старался дышать неглубоко, неизменно защищаясь тремя масками. После осмотра доктор запирался у себя в кабинете и проводил целый ряд антисептических мероприятий: полоскал рот слабым раствором марганцовки, в нос впрыскивал противомикробный аэрозоль, халат снимал и кидал в ведро с раствором хлорки, мыл руки по локоть, а бороду окунал в спирт и выдерживал в нем ровно три минуты.

Когда профессор выпрямился и окинул взглядом окружавших его людей, от медсестер до докторов наук, все знали: сейчас он быстрым шагом уйдет в кабинет, затем появится минут через десять в новом халате, с мокрой бородой и скажет: «Я так поразмыслил и думаю…»

Действительно, Графкин появился через десять минут и очень сильно пах спиртом, был в новом халате, с мокрой бородой. Он пригласил Жанетту Геральдовну и Виктора Валентиновича пройти в кабинет.

— Я так поразмыслил и думаю, что ребенку показана консультация в Институте наследственности и генома.

Хвостогривова встретила рекомендацию совершенно спокойно, а Вараниев встревожился:

— Что-то не так, доктор?

— Определенно говорить пока еще рано. Я вижу, что вы милые, интеллигентные люди, и постараюсь помочь — свяжусь с моим другом профессором Зайцевским. Оставьте телефон, по которому сообщить, когда он сможет вас принять.

— Хорошо. Сегодня я вам позвоню.

— Спасибо, профессор. Я вас отблагодарю! — пообещал Вараниев.

В этом Графкин не сомневался — он умел видеть людей.

На консультацию к Зайцевскому Велика повезли через день утром. Профессор, человек небольшого роста, вопреки огромному животу, нависавшему на бедра, и непропорционально большой голове, оказался невероятно подвижным и с на удивление скоординированными движениями. Он мотыльком вспорхнул со стула, по немыслимой траектории одним движением туловища обогнул острый угол массивного письменного стола и, двумя шагами покрыв несколько метров, отделявших его от гостей, представился:

— Зайцевский Николай Сергеевич.

— Вараниев Виктор Валентинович. Моя сестра, Хвостогривова Жанетта Геральдовна.

— Очень приятно, — кивнул профессор и про себя подумал: «Странно, сестра, а отчества разные».

Ребенок спал, и доктор попросил разбудить его. Пока Вараниев осторожно тормошил Велика, Зайцевский успел задать несколько конкретных вопросов о здоровье ближайших родственников, но особенно интересовался матерью мальчика: спрашивал, сколько ей лет, есть ли у нее еще дети, здоровы ли. Вараниев, отвечая на вопросы, заявил, в частности, что ребенок второй, а первый погиб. Профессор выразил соболезнование и попросил положить проснувшегося Велика на письменный стол. Затем долго выслушивал сердце, повторяя тихонько: «Ничего не слышу». После чего внимательно изучал лицо мальчика, ощупывал челюсти, нос, подбородок. И наконец произнес:

— Вынужден вас огорчить: у ребенка «синдром попугая». Но в то же время обязан и обрадовать: в диагнозе совершенно не уверен. Надо сделать анализ — посмотреть хромосомный набор.

— Это страшно? — дрожащим голосом задал вопрос Вараниев.

— Давайте пока не будем обсуждать тему. Сейчас со слизистой оболочки щеки ребенка возьмут мазок, и через неделю все станет ясно. Признаться, кроме очень слабо выраженных симптомов поворота головы, я больше ничего не обнаружил. Не совсем классическая картина, поэтому лучше подстраховаться.

В лаборатории сотрудница, выждав момент, засунула деревянную палочку в рот Велику, от чего тот разорался, но быстро успокоился.

Неделю Вараниев не находил себе места. Его посетили все самые страшные мысли, которые только могло родить его воображение. В полдень пятницы, на восьмой день после визита, позвонила женщина, представилась аспирантом профессора Зайцевского и попросила зайти к нему сегодня в любое время с двух до шести. Вараниев отправился один, решив, что присутствие Хвостогривовой необязательно. В три часа дня он сидел в кабинете профессора.

— Я вынужден вас огорчить, Виктор Валентинович, — начал после приветствия профессор. — К величайшему сожалению, мои наихудшие опасения подтвердились: анализ показал «синдром попугая».

— Что это такое? — насторожился председатель.

— Очень редкая болезнь, причина которой кроется в нарушениях, связанных с хромосомами.

— Как она проявляется?

Зайцевский посмотрел на Вараниева, на секунду задумался, после чего предложил следовать за собой. Они вошли в одну из палат. Глазам Виктора Валентиновича предстала леденящая кровь картина. Семеро детей лицами были удивительно похожи друг на друга: тонкий удлиненный нос, напоминающий птичий клюв, резко натянутая вниз верхняя губа и забранная внутрь нижняя, уменьшенный подбородок, продолговатый череп. Трое из них играли мячом — сидя на полу, перекатывали его друг другу.

— Эти, — профессор показал в сторону троицы, — сейчас вне приступа. Как вы видите, они играют и внешне, кроме характерных особенностей лица, ничем не отличаются от здоровых детей.

Но председатель его не слушал — с ужасом смотрел на четверых других. Дети мгновенно напомнили Вараниеву механические игрушки из его далекого детства. Вцепившись руками в круглые хромированные трубы, венчавшие спинки кроватей, они, подобно гимнастам на турниках, висели, вытянувшись, как струны, не имея опоры под ногами. Но, находясь в таком положении, что-то говорили. При этом их туловища наклонялись вперед при разговоре и возвращались назад в момент паузы. Каждые пять-десять секунд головами они совершали движения, напоминавшие птичьи: резкие, по прямой.

Вараниев попытался вслушаться в произносимые слова, но разобрать, кто что говорит, было очень трудно из-за какофонии. Тем не менее сконцентрировавшись, председатель стал улавливать фразы:

— Куда же ты, дурила, квас льешь? Да ты колготки каждый месяц внутрях рвешь — чулки купи! А хрен тебя знает, с кем ты только не жила до меня! Куда же ты, дурила, квас льешь? Да ты колготки каждый месяц внутрях рвешь — чулки купи! А хрен тебя знает, с кем ты только не жила до меня! Куда же ты, дурила… — повторял дошкольного возраста мальчик с длинными русыми волосами.

Вараниев перенес внимание на другого ребенка.

— У вас трудные дни? Вы ощущаете дискомфорт? Портативная электросушка «Шурин» избавит вас от неприятных ощущений! И в заключение прогноз погоды… У вас трудные дни? Вы ощущаете дискомфорт? Портативная электросушка «Шурин»…

Третий пациент цитировал, по всей видимости, спор работника жилищно-коммунального управления с жильцом:

— За пол-литра унитаз прочищу, но трубу перенаправлять не буду! Да мне плевать, что у тебя унитаз с ванной сообщается! Не я тебе их так соединял. Процесс длительный — на трезвую не справиться. Литр! И без дебатов! За пол-литра унитаз прочищу… но трубу перенаправлять не буду! Да мне плевать, что у тебя унитаз с ванной сообщается! Не я тебе так их соединял. Процесс длительный — на трезвую не справиться. Литр! И без дебатов! За пол-литра унитаз прочищу, но трубу перенаправлять…

Когда Вараниев переключился на последнего говорящего, который сообщал, что кот обои поцарапал, неожиданно на кровать запрыгнул один из только что игравших детей. Он вцепился руками в спинку кровати, отжался, завис в воздухе и сурово произнес:

— Проезд одной остановки оплачивается! Сволочи, опять борщ недосолили! Товарищи зрители, во время просмотра фильма семечки не грызть и ноги на спинки впереди стоящих кресел не ставить! Проезд одной остановки оплачивается… Сволочи, опять борщ недосолили! Во время просмотра фильма просьба семечки не грызть и ноги на спинки впереди стоящих кресел не ставить!

Профессор приоткрыл дверь палаты и, высунув голову в коридор, произнес: «Большой». Сразу же в палату вошли два санитара и куда-то увели последнего из оказавшихся на кровати.

Председатель побелел и потупил взгляд. Зайцевский, словно не замечая смятение, охватившее Вараниева, счел уместным сообщить ему некоторые особенности синдрома:

— Вы обратили внимание на содержание реплик пациентов? — И не дождавшись ответа, ровным, негромким голосом продолжал: — Уверен, что не обратили. А именно в этом состоит одна из загадок недуга. Во время обострения больные повторяют где-либо услышанные фразы. И по их характеру можно понять вид приступа: большой или малый. Цитируют отрывки из некогда услышанного ими в домашней обстановке. Семейные распри, телевизионные передачи, визит сантехника, животные… — малый приступ. Скоро играть пойдут, чего, увы, нельзя сказать о последнем пациенте: поезд, столовая, кинотеатр… Если больной цитирует фразы, услышанные им в общественных местах, это всегда означает большой приступ. Загадка же кроется в том, что те, кому уготован малый приступ, никогда не подвергаются большому. И наоборот. Поэтому, когда у Велимира случится первая вербальная манифестация, настоятельно советую запомнить ее содержание. Если будет малый приступ, места массового скопления людей в будущем угрозы ребенку не несут. В противном случае категорически следует исключить посещение таковых, иначе неизбежно будет спровоцирован приступ. Вокзал, торговый зал, ресторанный зал, кинозал и так далее — подобных мест следует избегать. Я уже не говорю о стадионах и дворцах спорта. Даже класс, да-да, обычный школьный класс может сыграть роковую роль. Также представляют опасность вагоны и наземный транспорт. Чем страшен большой приступ? Кроме продолжительной вербальной манифестации всегда имеет место агрессивность. Помните это! Ребенка сейчас моментально изолировали именно для того, чтобы предупредить его нападение на других детей.

— Почему у них такие лица?

Зайцевский, сцепив пальцы в замок, обхватил руками живот снизу, будто опасаясь уронить его, и со знанием предмета объяснил:

— Это характерные изменения лица, присущие синдрому. Внешние признаки появляются постепенно. С учетом того, что недуг начинает развиваться с рождения, когда ребенок, разумеется, еще не говорит, характерные изменения лица и речевые манифестации проявляются одновременно. То есть к тому моменту, когда больной начинает говорить, чаще всего в полтора-два года, внешние признаки успевают сформироваться.

— Скажите, доктор, а болезнь лечится?

— Увы, дорогой мой. Заболевание хромосомное, с патологией на этом уровне медицина пока бороться не может.

— Почему одни мальчики?

— Еще одна загадка болезни. Гемофилия — тоже болезнь мужского пола, но там все понятно, ее только женщины передают и только мужчины болеют. А тут — нет: утроение хромосом никак с полом не связано. Кстати, синдром Дауна, к примеру, и у мальчиков, и у девочек встречается. Двадцать первая аллель. Здесь то же самое в принципе, только аллель другая, четырнадцатая.

— Что же делать? Неужели нет выхода?

— Избавиться от болезни никаких шансов нет. Ваша задача — адаптировать ребенка социально. Синдром обусловливает характерные изменения лица и слабо выраженную умственную отсталость. Частые приступы, особенно большие, могут существенно затруднить развитие ребенка. Я напишу вам свое заключение, передайте его участковому педиатру.

— Но какое-то лечение все равно существует, если у вас здесь целая палата на семь человек, — пытался докопаться до истины председатель.

— Небольшое уточнение: на восемь — одно место свободно.

Уточнение Вараниев принял как недоброе предзнаменование.

— А что касается лечения… К сожалению, никакого лечения нет.

— Профессор, но ведь дети не могут находиться в больнице просто так.

— Конечно же, дорогой мой друг, они не за «просто так» у меня в клинике находятся — они за деньги здесь. «Просто так» сейчас в последнюю районную больницу не ляжешь.

— Но ведь вы сказали, что лечения не существует! — удивился Вараниев.

— Сказал и не отказываюсь от своих слов, — подтвердил Зайцевский.

— Ничего не понимаю: если синдром не лечится, какая польза от пребывания больных здесь?

— Никакой, — уверенно констатировал профессор.

— Может быть, я схожу с ума, поэтому ничего понять не могу?

— Вы удивлены? Объясняю: я сказал, что лечения нет, но не говорил, что не делается попыток его найти.

— Профессор, вы думаете, что это возможно? — с еле слышимыми нотками надежды в голосе спросил Вараниев. И получив отрицательный ответ, уточнил: — Получается, вы сами не верите в проводимое лечение?

— Не совсем так: лечения я не провожу — только наблюдаю.

— Потому, что наблюдения помогут найти лечение? — допытывался председатель.

— Нет. Потому, что родители пациентов платят деньги, — без тени смущения объяснил профессор.

— За что же они их платят? — чуть ли не вскрикнул Виктор Валентинович.

— Хотя бы за то, что дети находятся под присмотром крупнейшего в мире специалиста по «синдрому попугая».

У Вараниева тут же затеплилась надежда, что «крупнейший специалист» как-то сможет помочь, а потому он задал закономерный вопрос:

— Я могу с ним поговорить?

— Вы с ним уже четверть часа говорите! — последовал ответ.

«Скользкий и опасный тип», — подумал председатель о профессоре перед тем, как покинуть клинику.

Хвостогривову жуткая новость не расстроила. Под предлогом воспитания неполноценного ребенка она добилась увеличения ежемесячного содержания.

* * *

Больше всего Вараниев боялся реакции господина Гнездо. Ведь именно его деньгами оплачивались аппаратура и труды Ганьского, квартира Хвостогривовой, выдавались вознаграждения врачам. И именно Вараниев убедил спонсора вложиться в перспективное якобы дело, в красках разрисовав ему, как новоявленный Вождь приведет партию к власти и сполна отблагодарит всех, кто заслужил. Много чего наобещал председатель, а потому не знал, как донести новость до господина Гнездо. Советоваться он поехал к Шнейдерману.

— А ты пока не говори! — предложил Боб Иванович. — Сегодня не лечат, а завтра, глядишь, научатся. Я вон недавно прочитал, что в Эстонии одному учителю голову от шимпанзе пересадили, и ничего — живет. Правда, по деревьям стал лазить и рожи корчить.

— Зачем пересадили? — сомневаясь, не шутит ли Шнейдерман, спросил Вараниев.

— А черт их знает, — ответил второй человек в партии, — об этом не сообщали. Короче, поменяли, и все. А лет десять назад о таком даже и не думали. Да и мало ли что сказал тот профессор! Может быть, он не знает, как лечить, а другой знает.

«Нет уж, Зайцевский точно знает, что говорит, по нему видно», — подумал Вараниев. Но тут ему вспомнились слова Ганьского о болезнях, обусловленных генно-хромосомной патологией: «…после установления диагноза узнать имена ведущих специалистов в каждом конкретном случае и обращаться к ним. И только к ним!»

На следующее утро Вараниев и Шнейдерман отправились в Главную врачебную библиотеку. С большим трудом, потратив много часов, они сумели найти то, что искали, — «Биенальный справочник болезней и синдромов. Ведущие специалисты мира».

Вараниев открыл книгу.

Промелькнули «Инфекционные болезни», «Урология», «Абдоминальная хирургия», «Психиатрия» и многие другие разделы, пока наконец не отыскались «Хромосомные болезни и синдромы». Разволновавшийся председатель отложил книгу и вышел перекурить. Сигарета в руках Вараниева всегда означала лишь одно — нервничает. Вернувшись, он сел на стул рядом с Бобом Ивановичем.

— Не то, все не то! — повторял Шнейдерман, вслух читая названия недугов: — «Синдром Шерешевского-Тернера, синдром Нуннана, синдром Орбели…» — И наконец наткнулись на строку: «Синдром попугая. Ганьский, Аполлон. Россия. Москва. Безработный».

Товарищи по партии уставились друг на друга. Потрясение было настолько велико, что слова подошедшей к столу сотрудницы библиотеки «Господа, перестаньте кривляться! Вы в библиотеке, а не в продуктовом магазине» не вывели их из состояния оцепенения.

Первым пришел в себя Боб Иванович:

— Это шанс! Я точно тебе говорю, это шанс!

Вараниев тяжело посмотрел на соратника:

— Ты думаешь?

— Почти уверен! — убежденно ответил Боб Иванович.

— Он нам не поможет: я не заплатил ему.

— Не заплатил — заплатишь, — убеждал Шнейдерман.

Но оптимизм к председателю не приходил:

— С чего заплачу? Я на эти деньги Жанетте квартиру купил.

— Как купил, так и продашь, — объяснил второй человек в партии.

— А воспитывать Вождя ты будешь? На партийной квартире?

Шнейдерман молчал, обдумывая, что ответить.

— А что, неплохая идея, — опередил его Вараниев, — квартиру продадим. Но не ту, где Хвостогривова с Великом, а партийную. Ту, в которой ты проживаешь. Если, конечно, Гнездо разрешит.

— Я там прописан! — парировал Шнейдерман.

— Выпишешься. Ради великой цели партии.

Подобная перспектива соратника явно не обрадовала.

— Может быть, и ты свою квартиру продашь ради той же самой цели?

Ответ председателю не понравился:

— Я, можно сказать, коренной москвич!

— Коренные только лещи на Волге, — дерзко откликнулся Боб Иванович.

— Короче, будет так, — безапелляционно заявил Вараниев, — партийную квартиру продаем, а тебя к Жанетте подселим. Признаем, так сказать, ваши отношения. А чтобы ты не зазря зарплату получал, будешь заниматься воспитанием Вождя.

— Какие отношения?! Какое воспитание?! Да если бы я даже и был воспитателем по образованию, то все равно не взялся бы ни за какие деньги! А с Жанеттой сам живи, если хочешь. Мне противопоказано: характеры разные.

Диалог все больше обострялся, что не было выгодно ни одному из спорящих. Слишком теплым находил свое место в партии Шнейдерман. Вараниеву же не нужен был неподконтрольный носитель информации о рожденном Вожде.

— Даю тебе месяц на поиски жилья, — постановил председатель. — Если не найдешь — у меня перекантуешься: комната дочери свободна. Компенсацию за аренду будешь получать. Все, тема закрыта. Что касается Велика… Будем надеяться, что Ганьский поможет. Но надо ему заплатить. Еврухерий так и сказал: «Велик от рождения болеть будет, а Ганьский помочь сможет». Видел, надо полагать…

Товарищи по партии вышли из библиотеки и разъехались по домам.

* * *

Ганьский сидел за столом, медленно перемещая огромную старинную лупу в бронзовом корпусе, — рассматривал и анализировал почерки, присланные ему заказным письмом. Раздался телефонный звонок. Ученый снял трубку, и голос его стал сахарным:

— О, Виктор Валентинович, дорогой! Сколько лет, сколько зим! Как здоровье? Как семья? Спасибо, мне грех жаловаться, весь в работе. Много интересных тем, есть успехи. Чем обязан вашему звонку? Смею предположить, вы просто вспомнили ученого и почувствовали себя неловко: совсем позабыли раба науки.

Услышав просьбу о встрече, Аполлон Юрьевич любезно пригласил:

— Милости прошу в гости. Жду вас!

Ровно в десять утра Ганьский открыл дверь.

— Прекрасно выглядите, Виктор Валентинович! Рад вас видеть. Я-то, признаться, грешным делом, засомневался: уж не обидел ли чем. Совсем ведь меня позабыли. Как поживаете, дорогой?

— Что вам сказать, Аполлон Юрьевич… Сам вроде бы неплохо. Активный образ жизни, болеть некогда. Супруга все больше у телевизора, тоже здорова.

Последнюю фразу Вараниев произнес с такой интонацией, что Ганьскому показалось: если бы и болела, председатель не очень бы расстроился.

— А вот это плохо. Мало того, что гиподинамия развивается, так ведь еще и голова ничего полезного не получает. Отучайте ее от экрана, уважаемый. Но постепенно, чтобы нервную систему не сорвать. Что же она смотрит?

— Я всего не знаю, но по большей части чепуху всякую.

— Искренне сочувствую. Телевизор действует на подкорку, вызывает привыкание посильнее, чем у курильщиков или алкоголиков. Изменения психики гарантированы через два года при ежедневных трехчасовых просмотрах. Через пять лет — стойкие нарушения: подавление воли, разорванное мышление, эмоциональная тупость. Однако что же привело вас ко мне, дорогой Виктор Валентинович? — поменял тему Ганьский.

— Племянник. Сын моей любимой сестры болен.

— Вот как? Печальная весть! Увы, никто в нашем бренном мире не застрахован от болезней. И какой диагноз? Кто поставил?

— Профессор Зайцевский определил «синдром попугая», — грустно сообщил председатель.

— Боже ты мой! — всплеснул руками Аполлон Юрьевич. — Большего зла для ребенка, чем консультация этого пузатого головастика из Института наследственности и генома, и придумать трудно! Человек, далекий от медицины, общаясь с ним, подумает: вот он, бог исцеления. А на самом деле — сплошная болтовня. Не он ли порекомендовал меня? — улыбнулся Ганьский, уверенный в отрицательном ответе.

— Нет. Вы мне в телефонном разговоре сказали как-то, что при генно-хромосомных заболеваниях надо смотреть в справочниках, кто номер один из врачей. Там я вас и нашел.

— Важное уточнение, Виктор Валентинович: я — не врач. Но действительно с большой долей вероятности могу утверждать, что являюсь единственным ученым в мире, который располагает реальной возможностью помочь. Об этом вы и пришли просить меня, смею предположить?

— Да.

— Очень тронут вашим поступком. Так хлопотать за племянника… Нечасто встретишь подобное отношение в наши дни. Что ж, готов попытаться.

— Спасибо! Огромное спасибо! — Улыбка осветила лицо Вараниева.

— Но должен вас огорчить: тут есть некоторые острые углы, которые необходимо сгладить. Проблема, как ни прискорбно, в муже вашей сестры. Этот человек самым недостойным образом обманул меня, нарушив условия договора. По всем канонам жанра я должен был бы, не раздумывая, передать ему через вас свой категорический отказ. Я ведь клятву Гиппократа не давал. И тем не менее чувствую себя сопричастным к судьбе мальчика. Да и чисто по-человечески не могу пройти мимо, зная, что имею реальную возможность помочь. Поэтому прошу вас передать зятю, что я готов пойти ему навстречу. Точнее сказать — его ребенку. Само собой разумеется, его финансовые обязательства должны быть им реанимированы.

Вараниев, выслушав монолог Ганьского с подчеркнутой внимательностью, поблагодарил ученого, принес извинения за зятя, заметив, что отвечать может только за себя. Заверил, что сам так никогда не поступил бы. А затем перешел к разговору по существу:

— Конечно же перед встречей с вами я имел продолжительную беседу с мужем сестры. Он просит прощения за случившееся: в тот момент у него была сложная финансовая ситуация. Но сейчас трудности позади.

— Мои условия таковы: должник выплачивает остаток суммы, оговоренной нашим договором, — решительно заявил ученый.

— Зять может заплатить сейчас триста тысяч. И через несколько месяцев — остаток, — сообщил председатель.

— Извините, Виктор Валентинович, но в подобном сценарии я уже участвовал, — бескомпромиссно отмел предложение Ганьский.

— Я ручаюсь за него!

Ганьский взял минуту на размышление, после чего ответил согласием.

— Куда принести деньги, Аполлон Юрьевич?

— В тот же самый банк.

Партийная квартира была продана быстро и очень выгодно: центр столицы, кирпичный дом.

Через неделю после визита Вараниева Ганьский положил на свой счет триста тысяч американских долларов и уже на следующий день осматривал ребенка, которого Вараниев и Хвостогривова привезли к нему домой.

— Какой у мальчика аппетит? Как идет вскармливание? — спросил ученый.

— Да жрет все подряд! — простодушно ответила Хвостогривова.

— Будьте столь любезны, — обратился к ней Ганьский, — поясните поподробнее насчет рациона ребенка.

— Все ест, что на столе видит. Правда, хрен не любит. И капусту квашеную. А горчицу может ложками есть. Сидит и ест, за уши не оторвешь.

— Я восхищен! — удивленно воскликнул Ганьский. — Вижу абсолютные знания по теме питания грудных детей. Погодите… Как это «сидит и ест»? В шесть месяцев? Идавно он у вас «сидит и ест»?

— Не помню точно… Ну, месяцев с трех, наверное.

— Так как же он сидит — ведь он и голову-то еще неуверенно держит? — недоумевал Ганьский, просунув ладонь под затылок ребенка.

— А я его подушками закрепляю, чтобы на пол не шмякнулся.

— Вы потрясающая мать! Вы преисполнены заботы и трепетно несете приятное, но нелегкое бремя материнства! Но почему малыш за столом-то сидит, а не в кровати или в манеже?

— Там он орет. Я специально его за стол усаживаю, тогда он жрет и жрет, пока набок не завалится и не уснет, — объяснила Хвостогривова.

— А как же мальчик дотягивается? — не мог понять Ганьский.

— Так я ему все с краю ставлю.

— И горчицу?

— И горчицу тоже. А не поставь — так орать будет, что хоть из дому беги!

— Мне необходимо два-три кубика крови ребенка, — неожиданно заявил Ганьский, на которого Жанетта Геральдовна произвела сильное впечатление. Увидев недоумение на лицах гостей, ученый пояснил: — То есть два-три миллилитра. Но учтите: никаких поликлиник — только в частном порядке! Возьмите с собой сумку со льдом, поместите туда пробирку с кровью и как можно быстрее ко мне. С сегодняшнего дня строжайшая диета! — Лицо ученого сделалось напряженным. — Никакой горчицы! Побольше соков, протертые фрукты, овощи, каши, отварное мясо. Молочные продукты — обязательно из молочной кухни. Я жду вас с кровью. И вот еще что: договоритесь с медсестрой — необходимо будет в течение двух часов внутримышечно ввести тот препарат, который я дам утром следующего дня.

* * *

Уже несколько суток дух Шнейдермана витал в съемной квартире Виолетты. Второму человеку в партии здесь нравилось. Ему нравилось буквально все, но больше всего сама Виолетта. Молодую женщину не посещало дурное настроение! Даже когда Боб Иванович случайно наступил на хвост ее любимому коту и тот завизжал так, что перепугал попугая, жившего в огромной клетке, реакция Виолетты была выражена одной фразой: «Бибик, ходи осторожнее».

К коту Шнейдерман относился нейтрально, попугая же с первого дня недолюбливал за то, что тот слишком много говорил, и чаще всего невпопад. Дурное влияние телевизора не обошло стороной австралийскую птицу: она повторяла целые фразы из телевизионных передач. А на третий день своего пребывания в квартире гость птицу невзлюбил по-настоящему, обнаружив, что пернатый позаимствовал элементы и из его речи.

— Как дела, любимая? — услышал Шнейдерман, выходя из туалета.

Вместе со словами «Закрой клюв, дятел!» попугай получил огромное банное полотенце на клетку, после чего замолчал. Виолетта, вернувшись с работы и не услышав привычное «Привет, мамочка», сразу поняла, в чем дело. Она, мягко улыбаясь, попросила Боба Ивановича более не применять подобный метод воздействия на пернатого друга.

Спустя день хвост кота пострадал вновь, и Барсик поменял образ жизни: забивался в щель между диваном и стеной, и никакими уговорами его не удавалось выманить. Кот покидал убежище, лишь когда Шнейдерман закрывал дверь квартиры снаружи. Но самые удивительные изменения произошли с попугаем: он начал заикаться, повторяя одну и ту же фразу: «В Гвадалахаре побывать я не успею…»

— Где он набрался этого? — удивлялась Виолетта.

— По телевизору и не такое услышишь, — откликнулся Шнейдерман.

* * *

Аполлон Юрьевич получил пробирку с кровью в десять утра, и сразу загудела центрифуга, разделяя кровь на фракции.

Ученый вышел из комнаты под утро следующего дня весьма и весьма утомленным. Он проследовал на кухню к телефону. Как назло, номер Вараниева найти не удавалось, а время было дорого. И Аполлон Юрьевич позвонил Макрицыну. Еврухерий не спал: головные боли, мучившие его последние несколько месяцев, с начала недели усилились и делали ночной сон рваным и неглубоким, к врачам же ясновидящий идти категорически не хотел. Сообщив номер телефона, он изъявил желание повидаться.

Ганьский связался наконец с председателем:

— Срочно приезжайте! И пусть мамаша с младенцем немедленно едет к медсестре, чтобы не терять время.

Примчавшийся вскоре Вараниев положил изготовленный ученым препарат в сумку со льдом и бегом вернулся к поджидавшему его такси. Не прошло и часа, как Велику была сделана инъекция, о чем председатель радостно доложил Ганьскому.

— Очень хорошо, — резюмировал Аполлон Юрьевич, растягивая «ч», — мне необходимо видеть ребенка каждые две недели. Через месяц-полтора можно будет судить о результатах. Да, вот еще что: есть вероятность повышения температуры. Можно вызвать врача, но никаких лекарств без звонка мне.

Легко перекусив, Аполлон Юрьевич, отправился наконец отдыхать. Проснулся под вечер, когда Марина, вернувшаяся с работы, хлопотала над ужином. Ученый чувствовал себя уставшим и разбитым. Переутомление давало о себе знать: за прошедший месяц он похудел на семь килограммов.

* * *

На следующий день, как обычно ни свет ни заря, явился Макрицын. Ганьский не видел его больше месяца и сразу отметил перемены, произошедшие с другом, — правый глаз ясновидящего был выпучен, как у больного базедовой болезнью, но левый оставался нормальным. Прямо с порога Еврухерий обратился к ученому:

— Полоша, хочу посоветоваться с тобой: что-то мне не по себе. Примерно год назад или чуть-чуть раньше у меня появилась способность читать чужие мысли — на улице, на выступлениях. Но начала болеть голова. Читать мысли мне становится все легче, а голова болит все сильнее. А теперь вот с глазом что-то непонятное. По ночам просыпаюсь — голова болит, очень есть хочется, в правом ухе шумит, будто вода попала. Как ты думаешь, может, я слишком переутомляюсь?

— Сколько выступлений ты проводишь за месяц? — спросил Ганьский.

— Когда два, когда пять.

— А остальное время?

— Сплю, вечерами гулять хожу. Иногда с женщинами встречаюсь. Ну, в магазин сбегаю, белье в машинку запущу, подмету в квартире. Партийными делами занимаюсь, но немного. Вот и все, — подытожил Макрицын.

Аполлон Юрьевич несколько минут ходил по комнате, пока не сформулировал свое мнение:

— Уверен, что это не переутомление. Если бы оно давало такие последствия, то у меня оба глаза размером с мяч стали бы, а голова разорвалась, как противотанковая мина. Мой тебе настоятельный совет: обратись к хорошему врачу. Если не найдешь — дай знать, я попытаюсь тебе помочь.

Приятели поговорили немного о порче, сглазе, привороте и нашли полное взаимопонимание и абсолютное совпадение позиций: оба считали все это шарлатанством. Макрицын вновь спросил у Ганьского, почему он носит черные очки в квартире. А тот опять ушел от ответа.

Со дня передачи Вараниеву препарата для Велика ученый не занимался трудоемкими научными работами — он решил отдохнуть. Это отнюдь не означало, что Аполлон Юрьевич самоустранился от науки. Он трудился, но не изнурительно, по семнадцать-восемнадцать часов в день, а в два-три раза меньше. И занимался лишь тем, что являлось для него чем-то средним между наукой и хобби: дописал и отредактировал третью, последнюю книгу «Почерк — зеркало личности. Трактовка описок при левостороннем наклоне»; передал редактору издательства последние пять стихотворений для сборника «Оттенки теней»; написал вступительную статью к сигнальному экземпляру поэмы Залпа «Игры амплитуд»; съездил в город на Неве, где выступил с докладом на Международном симпозиуме по перспективным направлениям изучения биохимии гена. С Мариной посетили несколько выставок, по большей части художественных, побывали в театрах и послушали музыку Брамса в консерватории. Чаще обычного общался с Евгением, нанесли визит Кемберлихину и посидели в дорогущем ресторане, где отведали редких морских гадов, и остались весьма довольны ужином. Помимо прочего, Ганьский перечитал трилогию Фейхтвангера. Получил огромное удовольствие от некоторых из ранее не читанных стихов Бодлера и Вийона.

Почти ежедневно вечерами по нескольку часов гулял с супругой по центру Москвы. За это время истощенная нервная система ученого восстановилась практически полностью, появился аппетит, и ему приходилось себя сдерживать, постоянно памятуя о предрасположенности к избыточному весу.

Минула неделя, которую ученый посвятил отдыху. Наступил срок первого и очень ожидаемого им визита Вараниева и Хвостогривовой с Великом.

— Итак, уважаемые господа, к делу, — заговорил Ганьский после приветствий. — Мне, признаться, не терпится осмотреть ребенка. Смею предположить, что вам, в свою очередь, не терпится услышать мое заключение. Не так ли?

— Вы абсолютно правы, — подтвердил Вараниев.

— Будьте любезны, Жанетта Геральдовна, расскажите все, что сочтете важным, относительно ребенка. Я имею в виду замеченные вами изменения со дня введения препарата и по сегодняшний день.

Времени на обдумывание Хвостогривовой не требовалось — ее так и распирало высказаться. И костромская дама выдала:

— Жрет по-другому!

Обычно сдержанный, Аполлон Юрьевич дал волю эмоциям:

— Да что вы все «жрет» и «жрет»?! Прошу вас, выбирайте слова! По вашему мнению, насколько сильно похож Велик на того ребенка, которого вы имели несчастье потерять?

«Мамаша» посмотрела на председателя — вопрос явно поверг ее в замешательство. Она ожидала, что Вараниев возьмет инициативу в свои руки и ответит за нее, но тот уткнулся взглядом в пол.

— Как две капли воды! — выпалила женщина. — Даже волосы одного цвета. И такой же кудрявый.

— Итак, какие вы заметили изменения, если таковые имеют место быть?

— Сразу аппетит поменялся.

— То есть? — удивился ученый.

— Горчицу не просит, отказался от солений. Полюбил гречневую кашу. И ест намного меньше.

— А пьет что?

— Все подряд, но больше пиво любит.

— Пиво? Я не ослышался? — Аполлон Юрьевич метнул полный изумления взгляд на Хвостогривову.

Вараниев встал, машинальным движением руки пригладил волосы и обратился к Ганьскому:

— Конечно, вы ослышались.

Жанетта Геральдовна возмутилась:

— Вовсе нет! Пиво он любит, но я не даю ему пить много.

— Очень мудро! — процедил сквозь зубы ученый. — Когда в прошлый визит вы рассказывали про горчицу, я не совсем поверил в правдивость ваших слов. Но сейчас понял, что вы ничего не преувеличивали. И это ужасно! Неужели вы не понимаете, что горчица, которую ваш ребенок поглощал ложками, и пиво, которое он пьет, есть не что иное, как натуральный яд для него? Не удивлюсь, если у Велика в недалеком будущем обнаружится токсический гепатит или цирроз печени. Потрясающе! Взрослая женщина, а такие глупости творите! Будь у меня возможность лишить вас материнства, я бы это сделал. Виктор Валентинович, у меня к вам огромнейшая просьба: возьмите под свой контроль быт и воспитание ребенка. Иначе я вряд ли смогу ему помочь. А вы, мамаша, начните читать пособия по питанию детей, их воспитанию, физическому и умственному развитию. Надеюсь, все понятно?

Ганьский подошел к ребенку.

Хвостогривова сидела с испорченным настроением, да и у председателя оно было не лучше, а ученый продолжил осмотр, бормоча себе под нос:

— Так, так… Давай-ка мы твой язычок посмотрим… Большой родничок почти закрылся…

Как и во время первого осмотра, Ганьский сгибал и разгибал конечности Велика, но уделил больше внимания пальцам рук. Через четверть часа Аполлон Юрьевич сказал «одевайтесь».

— Ну что же, господа Вараниевы… Я не ошибся, Жанетта Геральдовна? Вы до замужества такую же фамилию, как и брат, имели?

— Нет, мы под разными фамилиями росли — у нас отцы разные.

— А ваш отец сильно пил, Жанетта Геральдовна?

Женщина вытаращила на Ганьского удивленные глаза:

— Очень сильно… А вы откуда знаете?

Ганьский на вопрос не ответил.

— Ну, что же, господа Вараниевы… Имею все основания поздравить вас — мне удалось обеспечить полное блокирование фактора, обусловливающего болезнь, что гарантированно приведет к полной реабилитации ребенка. Необходимо будет ввести еще один препарат для закрепления достигнутого успеха, и я должен присутствовать при процедуре. Лучше всего было бы, если бы вы приехали ко мне вместе с медсестрой. И, Виктор Валентинович, очень надеюсь на окончательный расчет в день нашей следующей встречи…

В назначенное время Ганьский встретился с председателем в банке. Без лишних слов Вараниев вручил ученому сумку, набитую долларами.

— Здесь четыреста тысяч, — полушепотом объявил председатель. — Пересчитаете?

— Я вам верю.

В тот же день ближе к полудню в квартиру Ганьского вошли Вараниев, Хвостогривова с Великом на руках и незнакомая женщина, которая оказалась медсестрой Клиники акушерства и гинекологии ветеранов Октябрьского переворота и Гражданской войны. Ученый протянул ей небольшой флакон с прозрачной бесцветной жидкостью. Медсестра внимательно осмотрела его, пытаясь найти маркировку, но безуспешно.

— Пожалуйста, вводите внутримышечно, и медленно, — попросил Ганьский.

— Я не буду делать инъекцию, не зная, что внутри! — заявила женщина. — А вдруг там яд?

— Браво! Я ожидал услышать именно такой ответ. У вас второй шприц найдется?

— Есть еще пять.

— Великолепно. Тогда полтора кубика введите мне, а потом половину кубика ребенку. Надеюсь, такой вариант убедит вас в безвредности вводимого препарата?

Медсестра достала шприц и натренированным движением выбрала три четверти содержимого флакона. Ганьский подставил плечо и получил внутримышечную инъекцию. Оставшийся препарат другим шприцем женщина ввела ребенку, который даже не среагировал на укол, увлеченный купленной ему накануне яркой игрушкой.

— Покажите мне мальчика через полтора месяца, — перед тем как попрощаться, сказал Аполлон Юрьевич. — Поводов для беспокойства не вижу.

Ученый не обманывал: поводов для беспокойства действительно не было. Введенная (ему одному известно, для чего) половина кубика пятипроцентного раствора аскорбиновой кислоты навредить ребенку не могла.

Через полтора месяца осмотрев Велика, Ганьский был краток:

— Генетический фактор болезни блокирован. Физическая реабилитация произошла. Уверен, что ребенок будет развиваться без отклонений. А теперь самое важное: мне удалось полностью блокировать хромосому, ответственную за появление «синдрома попугая». Однако путей ее уничтожения я пока не нашел, хотя, признаться, работаю над этим и близок, как мне кажется, к успеху. У меня веские основания предполагать, что в блокированном состоянии третья хромосома будет находиться до двенадцати недель. Иными словами, регулярное введение препарата с квартальной периодичностью гарантирует стопроцентное отсутствие проявлений признаков синдрома и абсолютно нормальное развитие ребенка. Жду вас через три месяца.

Глава четырнадцатая

Минуло семь лет.

Шнейдерман, официально оформив отношения, жил душа в душу с молодой женой. Денег от сдачи в аренду питерской квартиры хватало на безбедную жизнь, но все же не настолько, чтобы отказываться от четырех тысяч долларов партийного оклада.

Еврухерия Макрицына прооперировали в Институте нейрохирургии, удалив доброкачественную опухоль мозга. Головными болями он уже не страдал. Шум в ухе и выпячивание глаза исчезли, а вместе с ними и способность к чтению мыслей. Удаленная опухоль была одной из двух обнаруженных. Как установили врачи, первое новообразование имелось у Еврухерия чуть ли не с рождения, было относительно невелико, мозг сильно не сдавливало. Удалять его не стали. По мнению Ганьского, именно с ним была связана способность Макрицына видеть прошлое, настоящее и будущее. Ясновидящий оставался активным членом «Мак. Лем. иЧ.». Как и прежде, он продолжал давать сеансы в клубах, а несколько раз даже выступил на стадионах и в киноконцертных залах. Были попытки возобновить семейную жизнь с Ангелиной Павловной, но оба раза пришлось довольствоваться одним ответом: «Мне без тебя не хуже».

Хвостогривова была исключена из партии и отстранена от воспитания Велика. Боб Иванович подыскал «двух старичков», которым и поручили заботу о правильном развитии будущего Вождя. Воспитатели и воспитанник жили у Вараниева.

Численность партии увеличилась в два с половиной раза, но качественный состав оптимизма не внушал. Со смертью секретаря Хабаровского крайкома чуть было не развалилась вся организация, девяносто процентов численности которой составляли китайские товарищи, объявившие о выходе из партии. Отколовшаяся группа преобразовалась в моноэтническую организацию «ККККК»: Коммунистический картель китайского контрафакта и контрабанды. Новая организация была своевременно разогнана правоохранительными органами. А в Хабаровске осталось не более двух десятков истинных коммунистов из Китая во главе с этническим вьетнамцем — первым секретарем крайкома Лес Би Яном.

Большинство других, тоже коммунистических, распалось по разным причинам. Из двух выживших «Мак. Лем. иЧ.» была крупнейшей и наиболее организованной, что являлось единоличной заслугой Виктора Валентиновича Вараниева. Размеры членских взносов выросли настолько, что позволяли без проблем покрывать все партийные нужды и даже помогать наиболее нуждающимся членам. Таковыми единогласным решением закрытой конференции были признаны председатель партии и заведующий отделом интернациональных связей. На выделенные деньги Виктор Валентинович приобрел на Тверской скромное двухэтажное, в доме старой постройки, жилье о пяти комнатах. Купил председатель и новый автомобиль, а на оставшиеся копейки дачку в двадцати километрах от Кольцевой дороги. Бывшая его супруга (Вараниев развелся шестью годами ранее), узнав о приобретениях, заимела проблемы ментального характера, по поводу чего прошла курс лечения в одной из московских клиник. Дочь успешно окончила институт, вышла замуж за датчанина и проживала с ним в пригороде Копенгагена, изредка наведываясь в Москву.

Шнейдерман нуждался не так остро, а потому денег, ему выделенных, хватило лишь на обычную трехкомнатную квартиру в монолитном доме возле станции метро «Профсоюзная».

Не был обойден вниманием и Еврухерий: лично председатель купил для него пылесос и стиральную машину, сделанные на Тайване.

* * *

В течение этих семи лет каждые три месяца Аполлон Юрьевич Ганьский осматривал Велика, встречаясь с Виктором Валентиновичем Вараниевым, который опекал ребенка и, по сути дела, являлся ближайшим для него человеком. Когда малыша регистрировали, в графе «Имя отца» по просьбе Вараниева поставили «Илья». Кроме того, председатель через свои связи записал мальчику нужную фамилию, и Велик стал Леминым.

Евгения Ивановна и Евгений Иванович Ромашкины, воспитатели Велимира Ильича Лемина, являлись убежденными коммунистами и пронесли свои убеждения через всю жизнь. Они были невероятно похожи друг на друга во всем. Из славной истории жизни Евгении Ивановны было известно, что она добровольно стала комсоргом факультета плавленых сыров Института немясных продуктов питания. Там же вступила в коммунистическую партию. Потом работала секретарем парторганизации Завода плавленых сыров, после чего перешла в Министерство плавленых сыров, где трудилась в парткоме, заведуя сектором написания гневных и осуждающих писем. Оттуда и ушла на пенсию.

Евгений Иванович начинал карьерный рост с освобожденной должности комсорга Института копченостей и деликатесов, затем работал вожаком коммунистов на Заводе копченостей и деликатесов специальной предназначенности. Показав себя с самой лучшей стороны, был переведен в Министерство дефицитных продуктов питания, где трудился в парткоме завсектором осуждения идеологически чуждых элементов.

Мужчина и женщина были похожи и внешне: серые глаза, маленький рот, оба худощавые, седые. Их уши были оттопырены, а подбородки тяжелы. Носы Ромашкиных постоянно были красными, только нос Евгения Ивановича был с трудом различим, Евгения же Ивановна обладала тонким и очень большим носом с дугообразной переносицей. А еще она была на полторы головы выше.

Чета стариков весьма трепетно относилась к Велику, даже баловала его. Когда ребенку исполнилось три года, Евгений Иванович начал читать ему основные работы экспоната, находящегося в Мумияхране. К семи годам некоторые из них Велик знал наизусть, хотя не понимал, о чем идет речь. Воспитатель не огорчался, уверенный, что понимание придет с годами.

Евгения Ивановна учила мальчика правильному русскому языку, развивала хорошие манеры поведения, прививала любовь к живописи. В результате ее стараний Велик научился рисовать крейсер «Аврора», броневики, красноармейцев с винтовками, тачанки, гвоздики… Много времени воспитатели тратили на рассказы о жизни Великого Вождя.

Историю рождения ребенка Ромашкины не знали, и им было очень любопытно, зачем Вараниев регулярно возит Велика к доктору. Мальчик знал, что дядя Аполлон колет ему витамины, которые укрепляют организм, а старики недоумевали, почему нельзя заменить уколы таблетками.

После незначительного инцидента с медсестрой в начале лечения Вараниев с ученым решили, что вовлекать в процесс посторонних лиц опасно. А посему Аполлон Юрьевич стал делать все сам: забирал кровь, изготавливал препарат и вводил его.

Встречам с Ганьским Велик был рад, хотя знал, что получит укол в мягкое место. Ученый знакомил ребенка со всякими интересными фактами, которые порой вызывали шок у воспитателей. Так, например, однажды Велик сообщил им, что есть животные и люди, а есть Бог, в другой раз изъявил желание почитать Библию. Ромашкины доложили председателю, и тот остался очень недоволен. За пару дней до очередного визита он сильно призадумался: «Общение ребенка с Ганьским ни к чему хорошему не приведет. А может, и не нужно лечение, если столько лет ребенок в порядке? Какие цели преследует Ганьский введением препарата? За семь лет не взял ни рубля сверх оговоренного миллиона, значит, не корыстные. Но ведь что-то же им движет! Что? Почему он ни разу не спросил о родителях? Почему не удивляется, что я один вожу к нему ребенка? Научный интерес? Ерунда! Ничего не понимаю…»

Председатель вынул из тумбочки записную книжку, нашел и набрал номер профессора Зайцевского.

— Здравствуйте, Николай Сергеевич. Это Вараниев Виктор Валентинович. Я был у вас на приеме с мальчиком лет семь назад. Ваш диагноз был «синдром попугая». Хотелось бы проконсультироваться у вас снова.

— Хорошо! Приезжайте завтра с утра.

Вараниев не мог четко объяснить, зачем позвонил Зайцевскому. Какие-то… путаные, совершенно разные и не связанные между собой мысли мелькали в его голове. Он еще не знал, чем будет мотивировать свой визит, но ехать решил твердо.

И вот председатель с Великом вошли в кабинет.

Не успел посетитель поздороваться, как Зайцевский театрально всплеснул руками:

— Ну как же, я вас помню! Прекрасно выглядите, уважаемый! Я бы даже сказал, помолодели. Итак, с чем пожаловали? Проблемы с ребенком? Слушаю вас внимательно.

— Да, я бы хотел поговорить с вами о мальчике, — со всей серьезностью сообщил председатель.

— Вам следовало привезти ко мне больного ребенка. Ябы его осмотрел, дал ценные рекомендации. С моим-то опытом…

Вараниев медлил с ответом, не зная, что сказать. Заметив это, Зайцевский встал из-за стола, двумя гигантскими шагами молниеносно перенес свое тело, состоящее как бы из огромного живота, увенчанного непропорционально большой головой, к стулу председателя.

— Понимаю, понимаю… Что, совсем плохой? Агрессивен? Буянит?

Вараниев молчал.

Профессор вернулся за стол и нажал кнопку на боковой его стороне. Не прошло и пяти секунд, как в кабинете появилась сотрудница.

— Ингрид Францевна, заберите ребенка.

— На госпитализацию или обследование?

— На то время, пока я буду беседовать с Виктором Валентиновичем.

Как только дверь закрылась, Вараниев обратился к профессору:

— Ребенка только что забрала ваша помощница.

Завцевский рассмеялся:

— Ну да. Но я имел в виду больного ребенка.

— Это он и был.

Опираясь на стол двумя руками, профессор привстал.

— Тот самый, которого я консультировал и которому поставил диагноз «синдром попугая»?!

— Да.

Зайцевский медленно опустился в кресло:

— Но ведь дети с таким диагнозом в ста процентах случаев имеют характерное лицо… То есть вы утверждаете, что мой диагноз был ошибочным?

— Я не знаю. Я не специалист, — ответил Вараниев.

— Кто-нибудь лечил ребенка? Кто-нибудь консультировал?

— Никто не лечил, — уверенно, не дрогнув ни единым мускулом на лице, обманул Виктор Валентинович. — Аконсультация была. Его Аполлон Юрьевич Ганьский осматривал.

Зайцевский подпрыгнул в кресле, но огромная масса тела быстро и уверенно опустила его вниз.

— Как вы могли попасться в лапы этого выскочки?! Представляю, какие деньги он с вас содрал…

«А ведь профессор прав!» — хмыкнул про себя председатель, но ответил так:

— Очень небольшие.

— И что же он вам порекомендовал, этот возомнивший себя гением недогенетик-недохимик?

— Он сказал, что диагнозы профессора Зайцевского обсуждению не подлежат, — более авторитетного мнения быть не может.

Николай Сергеевич мгновенно поменялся в лице: напряжение сошло, появилась легкая улыбка.

— Время все расставляет по своим местам, друг мой. Сколько сил и энергии стоила мне борьба с Ганьским! Наглый и весьма самоуверенный тип. Не имея никакого отношения к медицине, он сумел втереться в доверие ко многим ученым со своими утопическими, а порой бредовыми идеями. Жюль Верн нашего времени! Слава богу, у него хватило ума признать свое поражение в научном споре со мной!

— Но ведь его назвали ведущим специалистом мира по «синдрому попугая».

— Вы имеете в виду восьмилетней давности «Биенальный справочник болезней и синдромов»? — уточнил Зайцевский.

— Да, — кивнул Вараниев. — И последующие три выпуска тоже.

— Иногда и солидные люди ошибаются. Поверьте, в новом издании его фамилии уже не будет. Мне удалось разглядеть вредоносную суть теории Ганьского и разбить ее в пух и прах. Правда, результаты наших научных сражений гласности я не предавал. Ладно, хватит об этом. Слушаю вас.

— Профессор, может, вы ошиблись в диагнозе? Или болезнь прошла сама?

— Отвечаю честно: в диагнозе, подтвержденном хромосомно-генетическим исследованием, ошибиться не мог. Теперь второй ваш вопрос. В научной литературе описано много случаев исцеления от болезней, считающихся неизлечимыми. Так вот, внешний вид вашего ребенка говорит о полном самоизлечении.

— Вы уверены, Николай Сергеевич?

— С моим-то опытом и ошибиться в диагнозе «синдрома попугая»? Дорогой мой, я могу расценить ваш вопрос как оскорбительный! — с нескрываемой обидой в голосе произнес Зайцевский.

— Извините, профессор! Действительно, глупый вопрос. Это я от волнения, — попытался оправдаться Виктор Валентинович.

Вараниев вышел из отделения окрыленным. В машине, по дороге домой, Велик рассказывал о странных и очень смешных ребятах, похожих друг на друга, которых видел, пока сидел в коридоре с Ингрид Францевной.

До очередной инъекции оставалось две недели. Именно за четырнадцать дней Виктор Валентинович звонил Ганьскому, уточняя время очередной встречи (собственно, визитов было два: в первый день ученый делал забор крови, а на следующий утром вводил приготовленный препарат). Сейчас ходил по квартире в раздумье: звонить или не звонить…

Вечером Ганьский вышел на связь сам.

— Мое почтение, Виктор Валентинович. Я крайне обескуражен отсутствием вашего звонка! У вас что-то случилось? — тревожно спросил он.

Председатель не сразу нашелся что ответить. Минутная пауза еще более усилила беспокойство ученого, и последовавший за ней ответ не внес ясности в ситуацию:

— У нас все в порядке, Аполлон Юрьевич! Но Велик будет вынужден пропустить очередную встречу. Не спрашивайте почему — пока объяснить не могу. Тем более по телефону.

— Я бы к вам подъехал, — предложил Ганьский.

— Нет, нет, не стоит, — возразил председатель.

Удивленный ученый не стал задавать вопросов, а лишь предупредил:

— Очень плохо, Виктор Валентинович. Не имею права критиковать принятое вами решение, не зная его подоплеки, но прошу учесть: вероятность возвращения проявлений синдрома практически абсолютная, и впоследствии придется попотеть, чтобы вытащить Велика. Причем гарантировать благоприятный исход я не могу.

* * *

Пришло время, и Велик пошел в школу.

Ольга Ивановна, учительница начальных классов, сразу же обратила внимание на кудрявого белобрысого мальчугана.

— Неужели воскрес, родной ты наш?! — только и смогла она произнести, прочитав фамилию, имя и отчество ребенка.

Известие быстро разнеслось по школе. Первыми пришли посмотреть на нового ученика директор с замом и школьная уборщица, ветеран с пятидесятилетним трудовым стажем. Затем потянулись преподаватели. Последним явился завхоз, успевший хлебнуть какой-то бормотухи, а потому выглядевший веселым и счастливым. Все как один были согласны: ребенок — вылитая копия Вождя пролетариата и защитника угнетенных.

Велик не понимал, с чего вдруг к нему такое внимание. Но спустя какое-то время страсти улеглись, интерес пропал. Подумаешь, великое дело: ну, родился ребенок, похожий на Вождя. Да мало ли кто на кого похож… Имя полностью совпало? Так ведь в мире немало однофамильцев, у которых и имена одинаковы, и отчества.

В школе Велику не нравилось, учился мальчик плохо, с неохотой. Его поведение вызывало нарекания педагогов — вертелся и разговаривал, на парте нацарапал броневик и повешенных белогвардейцев со связанными за спиной руками.

В тот год первый снег выпал в декабре. Виктор Валентинович планировал на выходные выбраться с Великом покататься на лыжах и как раз обдумывал, в какой район Подмосковья лучше поехать, когда раздался телефонный звонок. Оказалось, что Вараниева хотят видеть сегодня в школе.

В назначенное время председатель партии вошел в кабинет завуча и узнал, что с ним желает поговорить учительница Велика.

Ольга Ивановна и Велик вскоре пришли, и педагог начала рассказывать:

— Последние дни я замечаю некоторые изменения в поведении ребенка. Он периодически хватается за спинку стула впереди сидящего ученика, фиксирует взгляд на мне или на доске и повторяет не связанные с тематикой урока фразы. Вот сегодня, перед началом объяснения нового материала, я спросила: «Дети, что вам больше всего запомнилось из предыдущего урока?» И Велимир ни с того ни с сего объявил: «Интимная обстановка, длинноногие блондинки, изысканная кухня — вам запомнится этот отдых». Я сделала вид, что не расслышала, а мальчик схватился за спинку стула и до конца урока как ненормальный повторял ту же глупость. Еще и головой вертел очень странно. На все мои замечания не реагировал, а потом вдруг кинулся драться с ребятами.

— Перестань паясничать! — строгим голосом приказал Вараниев Велику, который и сейчас очень странно вертел головой. Но его обращение действия не возымело. — Велик, ты меня слышишь?

Ребенок не реагировал.

— Вот видите, — взяла слово завуч, — он продолжает дурачиться.

Неожиданно для педагогов Вараниев вскочил с места, подхватил мальчика на руки и со словами «Извините. Ребенок просто заболел» стремглав выскочил из кабинета. Еще по пути домой он набрал номер Ганьского, но никто не ответил.

Утром следующего дня Велик в школу, конечно, не пошел.

Вараниев не находил себе места. Он забросил партийную работу, взвалив дела на Шнейдермана. Пытаясь разыскать Ганьского, председатель использовал все доступные средства — обращался в милицию, в ДЭЗ, в справочную пожарной охраны, «Скорой помощи» и пограничной службы. По всему выходило, что ученый жив и здоров, за последние полгода границу не пересекал, прописан по тому же адресу. Макрицын, применив свои необычные способности, сказал, что видит его в каком-то доме в лесу вместе с супругой.

Вараниев нехорошими словами вспомнил Зайцевского, отчего-то приписав именно ему ответственность за состояние ребенка. «Никакого самоизлечения не случилось, — пришел к выводу председатель. — Значит, препарат Ганьского действует семь-восемь месяцев».

Ромашкины видели, что с ребенком творится нечто непонятное, и по-своему проявляли усиленную заботу о нем. Евгения Ивановна даже пошла на то, что впервые прочитала мальчику про «Красную Шапочку». А Евгений Иванович с особым усердием пел ему революционные песни. Во время исполнения Велик вдруг запрыгивал на кровать, отжимался от спинки и начинал многократно повторять какие-то глупости. Именно во время этих приступов Вараниеву стало окончательно ясно, что мальчик так и не научился правильно произносить букву «д». По этому поводу он как-то задавал Ганьскому вопрос, и ученый сказал, что причиной является специфика исходного материала.

Время шло. Председатель нервничал и ежедневно педантично, по три раза в сутки, звонил Ганьскому. Состояние ребенка ухудшалось: Вараниев заметил незначительное удлинение носа.

Накануне Нового года Аполлон Юрьевич наконец-то ответил на звонок и сразу поинтересовался, каково самочувствие Велика и не нужна ли помощь.

Визит к ученому состоялся в полдень. Тот произвел забор крови и осмотрел мальчика, найдя его состояние удручающим, но не катастрофическим. При этом даже не спросил о мотивах столь неожиданного шага Вараниева, приведшего к возвращению «синдрома попугая». Видимо, был уверен, что объяснения последуют, однако ошибся: Виктор Валентинович хранил молчание.

На следующий день препарат был введен. Ганьский предупредил, что, если процесс лечения затянется, Велику придется остаться в школе на второй год. Но председатель готов был нанять репетиторов, как только состояние ребенка позволит это сделать.

— Друг вы мой любезный, — покачал головой ученый, — на этот раз мы успели, и я могу гарантировать благоприятный результат. Но не факт, что всегда будем успевать, и я окажусь бессилен чем-либо помочь. Вам тогда останется один путь — обратиться к корифею болтовни на медицинские темы господину Зайцевскому, мозг которого, похоже, расплавился и незаметно для хозяина перетек частично в щеки, частично в живот. Имел удовольствие недавно лицезреть — впечатлен.

Вараниев засмеялся, а потом обратился к Ганьскому:

— Аполлон Юрьевич, я хочу вот что спросить: смотрите, со дня последнего укола прошло примерно восемь месяцев, а болезнь вернулась три недели назад. Так нельзя ли делать уколы реже? Очень они утомительны и для меня, и для Велика.

— Ненавижу слово «укол». Мы же не на турнире по фехтованию! Кстати, почему именно «Велик» а не Веля хотя бы? «Велик» отдает чем-то… транспортным. Н-нда… Так вот, уточняю: синдром никуда не уходил. Следовательно, и вернуться не мог. Разговор идет о возвращении симптоматики по причине отсутствия подавляющего ее лечения, то есть инъекций препарата. И вернулись проявления болезни гораздо раньше, просто видимыми стали сейчас. Итак, очередная инъекция через три месяца. Но видеть вас я хочу через три недели — необходимо посмотреть динамику.

* * *

Испытывать судьбу еще раз председатель желания не имел ни малейшего, и ровно через три недели Ганьский осмотрел Велика. Отметил, что не совсем исчезло патологическое удлинение носа, а других проявлений болезни не выявил.

Мальчик вернулся в класс через две недели после окончания каникул. Желание учиться отсутствовало у него полностью. Разительно ухудшилось поведение, что и послужило поводом для очередного приглашения Вараниева в школу.

— Хочу вам пожаловаться, — обратилась к нему Ольга Ивановна. — Ваш сын совершает такие поступки, которые недопустимы в школе.

— И вне школьных стен тоже, — подхватила завуч.

— Директор школы сделал мальчику замечание за то, что тот бегал на перемене, и Велимир обозвал его нехорошими словами, — продолжила Ольга Ивановна. — Вчера на уроке чтения выпустил трех мышей в классе и сорвал урок. Сегодня весь день плевался в товарищей пшеном из трубочки.

— Я поговорю с мальчиком. Больше этого не будет, прошу за него прощения, — виновато произнес председатель. — А как он по предметам?

— Все по-старому: в целом успевает. Однако по чтению проблемка есть. Велик ведь звук «д» искажает.

— Я уже нашел логопеда и надеюсь на хороший результат, — сообщил Вараниев. — Хотя доктор назвал проблему наследственной.

— Наследственная или нет — роли не играет, а вот то, что он «г» вместо «д» произносит, очень сильно мешает нормальному проведению уроков. С мальчиком надо много работать: приучать его не пользоваться некоторыми словами.

— Он что, выражается нецензурно? Про секс говорит? — нервно спросил Виктор Валентинович.

Лицо Ольги Ивановны стало красным, руки потянулись к незастегнутой верхней пуговице блузки, затряслись губы. Вараниеву показалось, что женщина вот-вот без сознания рухнет на пол.

— Еще не хватало! — возмущенно воскликнула она. — Просто мальчик не должен говорить слова, произношение которых ему не под силу.

— Какие именно?

— Например, слово «давно», — ответила Ольга Ивановна.

Дома Виктор Валентинович разбирался с Великом.

— Скажи мне, как ты обозвал директора?

— Не скажу.

— Ты должен мне это сказать! Наказывать не буду.

— Не должен.

— Если не скажешь — на санках всю неделю кататься не будешь.

— Буду.

— Нет, не будешь!

— Я Женьков подговорю и буду.

— Евгения Ивановна, Евгений Иванович! — позвал председатель.

В комнату вошли воспитатели, и Вараниев обратился к ним:

— Я вам запрещаю всю следующую неделю катать Велика на санках.

Мальчик расплакался и согласился все рассказать. В присутствии Ромашкиных ребенок сообщил, что обозвал директора «рабкрином».

Недоумение застыло на лицах взрослых.

— А где ты мышей взял? — продолжал Виктор Валентинович.

— Где, где… Мне их Васька дал.

— Какой Васька?

— С третьего этажа, — уточнил Велик.

Ромашкины пояснили:

— Друг у него в доме есть, на пару годков постарше. Гуляют во дворе вместе. Того родители балуют: дома змеи живут, ящерицы. И он хвалился, что живых мышей им скармливает.

— Ну, а из трубочки в ребят зачем плевался? — продолжал разбираться председатель.

— Я не по всем.

— Какая разница, по всем или не по всем?

— Большая разница! — убежденно заявил Велик. — Я в тех плевался, кто меня на уроке передразнивал, когда я стихотворение читал.

Вараниеву стало ясно: у ребенка трудности с произношением и его дразнят, а он страдает. Поэтому мышей именно на чтении выпустил. Поэтому плевался — в тех, которые его передразнивали.

— Ладно, ничего страшного, — смягчил тон Виктор Валентинович. — Но зачем ты директора «рабкрином» обозвал? Где вообще ты такое слово услышал?

— Я слова не ищу — сами липнут.

Председатель обратился к Ромашкиным:

— А вы не знаете, откуда это слово раздобыл?

— Может, по телевизору услышал, — предположила Евгения Ивановна. Но ее супруг оказался более конкретен:

— Я на днях читал Велику, для правильного развития, статью «Как нам переделать Рабкрин».

— Евгений Иванович, рано ему такие вещи слушать. Он ведь еще не способен их правильно понять! Когда вы мальчику что-либо читаете, следите, чтобы он понимал значение слов, и объясняйте, какие можно говорить, а какие нельзя. Иначе он такого наговорит в школе…

Первый класс ребенок закончил круглым троечником. Вараниева еще только однажды вызвали в школу. Поводом послужили слезы соседки по парте Анечки Глуховой, отца которой, владельца небольшого, но успешного цеха по производству копченых морепродуктов, Велик пообещал повесить на суку, а всю рыбу из цеха забрать и раздать народу.

Ольга Ивановна отметила склонность ребенка к рисованию, но выразила некоторую озабоченность тематикой рисунков:

— Мальчик не злой, а рисует страшные картины: виселицы с повешенными, расстрелы, истощенных людей в рваной одежде. Причем пользуется только черным, коричневым и красным карандашами.

На лето Ромашкины с Великом выехали на дачу Вараниева.

Глава пятнадцатая

В середине апреля Макрицын без телефонного звонка, и к тому же вечером (такого не случалось никогда за все годы знакомства), пришел к Ганьскому. Ясновидящий был явно чем-то расстроен и сильно возбужден. Его взгляд отличался решительностью и бескомпромиссностью.

— Мне прямо сейчас поговорить надо, — с порога и без приветствия обратился он к Аполлону Юрьевичу.

— Хорошо, — ответил ученый. — А тебя не смутит, что я не один?

— При Марине говорить не хочу!

— Я имел в виду моего друга, доцента Кемберлихина, — уточнил Аполлон Юрьевич. — А Марины дома нет.

— Кемберлихин пусть остается. Я не против его присутствия.

— Чем обязан столь неожиданному визиту? Неужели важное сообщение из Космоса экспресс-почтой через чакры получил? — шутливо спросил Ганьский.

Они прошли в комнату. В любимом старом кресле Аполлона Юрьевича комфортно восседал Кемберлихин. Макрицын обменялся с ним рукопожатием.

— Вы, Федор Федорович, сидите. Вы мне не мешаете.

— Глубоко тронут твоим великодушием и любезностью, Еврухерий.

— Вот, при Федоре Федоровиче говорю тебе, Аполлон, что ты подлым образом использовал меня, — заявил Макрицын.

Кемберлихин от неожиданности застыл с чаем в руке. Ганьский же остался абсолютно спокоен и повернулся к Еврухерию:

— Только самые невоспитанные люди могут прямо с порога дома… прошу заметить — чужого дома… безапелляционным тоном обвинить человека в неких грехах. Как ты себя чувствуешь после операции? Голова перестала болеть?

— Пусть тебя не беспокоит моя голова! — недобро произнес гость.

— Не представляю, кого может беспокоить чужая голова, кроме ее владельца… — пожал плечами Аполлон Юрьевич, глядя на Еврухерия. — Как твое самочувствие?

— Нормально.

— Ну и хорошо. Значит, я говорю со здоровым человеком, отдающим себе отчет в словах и поступках. Не затруднит ли тебя прокомментировать предъявленное в мой адрес обвинение?

— Да какие тут комментарии? Все ясно! Ты использовал меня в своих целях, я это сегодня видел, — эмоционально ответил Макрицын.

— Можно полюбопытствовать, что ты видел? В деталях, пожалуйста.

— Ты Велика сделал, чтобы опыты ставить! — решительно заявил Макрицын.

Ганьский прошелся вокруг стола, остановился у кресла и облокотился на его спинку.

— Так в чем же, позволь уточнить, суть предъявленных мне обвинений? Не понимаю твое утверждение, что я тебя использовал.

— Все ты, Аполлон, понимаешь. И только прикидываешься дурачком!

— Еврухерий, во-первых, выбирай выражения. Во-вторых, или ты отвечаешь на мои вопросы, или я расцениваю твои обвинения как голословные, требую извинений и прошу удалиться, — жестко отреагировал Ганьский.

— Подумаешь, — испугал… Но ладно, скажу: ты на нем болезни изучаешь.

— Батюшки! Это уже на бред смахивает. И у меня нет желания оппонировать тебе, Еврухерий. Да и необходимости не вижу, по правде говоря. Лучше скажи мне, что ты погорячился, неправильно интерпретировав увиденное, и будем считать, что ты ничего не говорил. Более того, я соглашусь с твоим утверждением про изучение болезни. Но что ты тут видишь плохого? По-твоему получается, что изучение болезней есть занятие предосудительное?

— Черта с два! — отмел предложение Макрицын. — Яправду говорю и ничего объяснять не буду! Это ты у меня прощения должен просить и во всем честно признаться! А потом еще и у Велика попросить прощения и вылечить его!

— Вот как?

— Да, так! Ты вор — мою идею украл и для себя использовал!

Сидевший до того молча Кемберлихин вмешался в разговор:

— Еврухерий, ты перегибаешь палку. Обвиняешь человека в тяжком грехе, а сам голословен. Подозреваю, ты не в состоянии привести какие-либо конкретные аргументы в пользу выдвинутых упреков. А в таком случае все сказанное тобой в адрес Аполлона Юрьевича звучит как безосновательный выпад.

— Эх, Федор Федорович… Я думал, хоть вы порядочный человек, а вы…

Друг Ганьского не дал ясновидящему договорить:

— Понеслось, поехало… Выходит, все мы тут непорядочные, кроме тебя. Думаю, тебе лучше удалиться, Еврухерий. Немедленно! Чтобы окончательно не убить во мне остатки того уважения, которое я к тебе испытывал. Но сначала принеси Аполлону Юрьевичу извинения!

— Вот уж хрен! — выпалил Макрицын. — Вы, я вижу, тут заодно! А еще ученые, интеллигенция, институтов поназаканчивали… Топить вас надо в поганом болоте! Правильно великий Лемин сказал про вас.

— Что же он сказал? Крайне любопытно узнать. Просвети нас, не сочти за труд, — сохраняя поразительное спокойствие, произнес Ганьский.

— Да хватит вам прикидываться, сами не хуже меня знаете, — с презрением бросил ясновидящий. — А если не знаете, но интересно, возьмите и почитайте.

— Спасибо за совет, — буркнул Кемберлихин.

Макрицын резко повернулся и направился к выходу.

После его ухода Ганьский и его друг еще долго о чем-то говорили, но что они обсуждали, осталось неизвестным.

* * *

Вараниева все больше волновала проблема, которая рано или поздно должна была появиться: Ганьский не вечен! Что будет с Великом, если с ученым что-либо случится или он просто умрет? Ребенку десять лет, а Аполлон уже немолод. Пока он не жалуется на здоровье, но как говорится, все под Богом ходим. Неужели благополучие Велика закончится со смертью Ганьского? Можно ли что-нибудь сделать, чтобы развязать, а если потребуется, то разрубить этот самый узел, связавший воедино ученого и ребенка?

Подобные мысли не давали покоя председателю. Он часто и подолгу говорил на эту тему со Шнейдерманом. Боб Иванович придерживался своей точки зрения. А именно: необходимо искать альтернативу. Но где? К кому обратиться? Ни один ученый, ни одна клиника в мире не проводит этиологической терапии. Только социальную адаптацию. За десять лет Виктор Валентинович в совершенстве овладел медицинскими терминами, проштудировав множество медицинских изданий: учебники, справочники, монографии, журналы. Но впереди вырисовывался тупик, выбраться из которого никакой возможности Вараниев не видел.

Несколько раз за эти годы звонил Зайцевский с предложением своих услуг. Однажды даже напросился в гости и явился вместе со своим другом профессором Графкиным, по-прежнему работавшим в Детском пищеварительном институте. Когда визитеры вошли в новую квартиру Вараниева, интерьер и обстановка произвели впечатление.

— Финны работали? — первым делом спросил Зайцевский, на что Виктор Валентинович ответил уклончиво:

— Кто их знает, я с бригадиром дело имел.

Графкина ни квартира, ни отделка, ни планировка не заинтересовали. Его вообще квартиры не интересовали. Потому что профессор с помощью нескольких браков удовлетворил свои жилищные амбиции и теперь проживал на большой площади в самом центре Москвы — в шикарных, с лепными потолками, апартаментах.

— Дезинфекцию регулярно проводите? — поинтересовался у хозяина Графкин.

— Не совсем понимаю ваш вопрос, — ответил Виктор Валентинович. — Насколько знаю, дезинфекцию делают, когда в квартире заразный больной.

— Вы напрасно так думаете! — возразил профессор, попутно впрыснув себе в нос какую-то дрянь с запахом формалина. — Микробы есть везде, и с ними необходимо вести постоянную борьбу. Тем более, к вашему сведению, они тоже не теряют времени даром — видоизменяются, переходят на комбинированные пути распространения.

Вараниев позвал гостей в гостиную. Осмотрев Велика, Зайцевский констатировал полное отсутствие у ребенка каких бы то ни было признаков «синдрома попугая», но глазные яблоки показались ему желтоватыми. Затем профессор Графкин, надев перчатки, виртуозно провел перкуссию и пальпацию, определив печень ребенка в нормальных границах и спокойной. После этого Зайцевский очень подробно стал расспрашивать председателя о развитии и здоровье ребенка за прошедшие годы, а Антон Ильич отправился в ванную — проводить свои обычные профилактические антибактериальные мероприятия.

Вернувшись в гостиную, Графкин застал такую картину: огромный живот коллеги летал по комнате, увлекая за собой не менее впечатляющих размеров голову, прикрепленную к туловищу короткой шеей. Зайцевский был сильно возбужден и извергал поток слов:

— Попавшись на удочку проходимца, вы упорствуете, как несмышленое дитя, не соглашаясь с доводами ученого, профессора, признанного авторитета, автора научных работ и заведующего профильной кафедрой! А негодяй, подло используя ваше горе, болезнь вашего ребенка, морочит вам голову! И при этом вы хотите меня убедить, что не имеете никаких контактов с Ганьским! Я читал его жалкую статейку, опубликованную в малоизвестном британском медицинском журнальчике для домохозяек и любителей жареных фактов. Полный бред, чушь собачья, ничего конкретного! С научной точки зрения меня не интересует, но я уверен, что описанный в ней случай — случай именно Велимира, и я не понимаю вашего намерения скрыть данный факт от меня. Не упрямьтесь, скажите мне, что вводил этот прохиндей ребенку, и я попытаюсь разоблачить его псевдонаучную гипотезу. Вы всегда сможете рассчитывать на дружеское плечо самого известного в мире специалиста по «синдрому попугая»! Не теряйте времени, ведь может быть поздно: недоученный авантюрист погубит мальчика. Говорите же!

Вараниев по-прежнему утверждал, что его с Ганьским связывают только приятельские отношения:

— Ну, бывает, заскочу раз в три-четыре месяца в шахматишки побаловаться.

Зайцевский, поняв, что ничего не добьется и зря потерял время, оставил квартиру председателя. Но напоследок со словами «Уверен, что вы одумаетесь!» все же дал номер своего домашнего телефона.

* * *

Подошли дни визита к Ганьскому. В первый из них, как обычно, ученый произвел забор крови. На следующий день Велик с утра пребывал в приподнятом настроении: накануне Вараниев пообещал взять его с собой в выходные на рыбалку. В одиннадцать утра председатель с ребенком были уже у ученого. Процедура прошла рутинно, заняв, как обычно, не более трех минут.

Затем Велика отправили на кухню пить чай с его любимым овсяным печеньем, которым регулярно угощал хозяин квартиры, а Виктор Валентинович решил рассказать Ганьскому о визите Зайцевского.

— Недавно ко мне, неожиданно напросившись в гости, пришел Зайцевский с другом, — начал Вараниев.

Ганьский оживился:

— Так-так… С каким другом?

— С профессором Графкиным из Детского пищеварительного института, — уточнил Виктор Валентинович.

— Не первый раз слышу эту забавную фамилию. Известнейший специалист по проблемам желудочно-кишечного тракта у детей. Читал некоторые из его работ, касавшихся иммунологических аспектов при заболеваниях тонкого кишечника. Весьма и весьма профессионально написаны. Лично не знаком. Пожалуйста, продолжайте, — попросил Ганьский, раздумывая над причинами, побудившими Зайцевского нанести визит совместно с гастроэнтерологом.

— Они осмотрели ребенка, после чего насмерть перепуганный бактериями Графкин ушел мыться в ванную, а Зайцевский стал требовать от меня всей правды, — посмеиваясь, рассказал Виктор Валентинович.

— А именно? — уточнил Аполлон Юрьевич.

— Попросил назвать лекарство, которым вы лечите Велика, — прямо ответил председатель.

— Потрясающе наглый человек! — заключил Ганьский. — Может быть, он полагал, что я написал для вас формулу препарата в прихожей на стене, чтобы вы не забыли? А заодно и процесс его получения? Скажу по секрету: все, что касается лечения «синдрома попугая», я держу в самом надежном месте — в голове. Оттуда украсть невозможно! И каков же был ваш ответ?

— Я сказал, что вы к лечению Велика отношения не имеете. А мы с вами просто иногда встречаемся за партией в шахматы. Он обзывал вас по-всякому и упоминал про какую-то вашу статью в английском журнале для домохозяек.

Ганьский засмеялся:

— Прелестно! Пожалуйста, припомните точно его слова.

— Дословно он сказал так: «Я читал его жалкую статейку, опубликованную в малоизвестном британском медицинском журнальчике для домохозяек и любителей жареных фактов».

Смех Ганьского усилился.

— Очаровательно! Недавно в Москву приезжал научный редактор журнала, и я с ним встречался. Англичанин поведал, что господин Зайцевский ежемесячно присылает в редакцию свои работы, чем порядком поднадоел сотрудникам. Дело в том, что это самый авторитетный в мире научный журнал по вопросам психиатрии и проблемам нервной системы. Печатает только конкретную, серьезную информацию от авторитетнейших ученых. В последнем номере был опубликован конспект моей работы по некоторым аспектам «синдрома попугая». Данные и результаты, которые я решился опубликовать, по сути своей революционны. Прочитав мою статью, толстяк и пришел к вам. Он не настолько глуп, чтобы не догадаться: вашего ребенка лечу я. Кстати, у меня есть для вас чудесная новость, но о ней позже.

— Почему позже? — спросил председатель.

Ганьский ответил после небольшой паузы:

— Видите ли, уважаемый Виктор Валентинович. Мы с вами знакомы более десяти лет, но отношения наши далеки от доверительных. Я бы назвал их ровными и, если хотите, деликатными. В какой степени я могу вам доверять?

— Вы можете мне доверять полностью! — убежденно заявил Вараниев.

— Извините, Виктор Валентинович, но полностью не могу. Ваша попытка обмануть меня, в том числе с выплатой гонорара, внесла очень большие коррективы в степень моего доверия вам. Конечно же историю про сестру, ее мужа и погибшего ребенка, придуманную вами, я сразу воспринял с большой долей скептицизма. Потом мои сомнения подтвердились. Как видите, я с вами откровенен. На этой волне мне хотелось бы получить ответ на пару вопросов: зачем вам понадобился искусственно созданный ребенок, для чего вам копия большевистского негодяя и как вам удалось раздобыть его ткань? Я очень надеюсь получить от вас исчерпывающий ответ, который станет ключом к нашему взаимному доверию. Со своей стороны, даю полные гарантии сохранения вашей тайны. Более того, я готов сделать первый шаг навстречу вам, возвращаясь к чудесной новости, о которой упоминал…

Вараниев напрягся, сосредоточенно всматриваясь в глаза ученого.

— Хочу обрадовать вас: есть веские основания надеяться, что в недалеком будущем мною будет создан препарат, одной инъекции которого окажется достаточно, чтобы страдающие «синдромом попугая» смогли навсегда забыть о недуге.

— Когда? — чуть было не закричал Виктор Валентинович.

— При благоприятном стечении обстоятельств лет через пять-семь, — уточнил Ганьский.

— Так долго ждать… — с заметной долей разочарования произнес председатель.

— В мире науки свое представление о времени, — улыбнулся ученый.

— Кстати, о времени! — переключился на другую важную тему Вараниев. — Согласитесь, все мы под Богом ходим и не знаем, что завтра случится…

— Вы можете не сомневаться, — перебил Ганьский, — в случае моей кончины, к слову, совсем не ожидаемой в ближайшие дни, есть человек, который продолжит курс лечения. И все же, в чем причина вашего желания получить искусственно созданную копию Лемина? Не побоюсь признаться: знал бы ваши истинные намерения — ни при каких обстоятельствах не согласился бы!

— Не могу ответить конкретно, но поверьте — намерения самые благие. Вы, Аполлон Юрьевич, не знаете, какое великое дело сделали, пусть и за деньги, — многозначительно добавил председатель.

— Премного благодарен за прямоту. Но категорически не согласен с вашим мнением. Материальный аспект предприятия сыграл, конечно, не последнюю роль, но, смею вас уверить, далеко и не первую. Если вам интересно, поясню: решающее значение для меня имел чисто научный интерес: я давно хотел получить практическое доказательство моим многолетним исследованиям в биохимии хромосом. Кроме того, я получил возможность доказать выводы другого своего теоретического труда. Еще один вопрос: неужели вы действительно считаете, что деньги ученым противопоказаны, что результаты долгих и зачастую крайне утомительных, требующих самопожертвования научных изысканий их авторы не могут продавать?

— Моя позиция такова: ученые получают зарплату от государства. Это и есть материальная компенсация их труда, — отчеканил Вараниев.

Ганьский от неожиданности резко вскинул голову:

— Потрясающий ответ! То жалкое пособие, которое государство нерегулярно выплачивает ученым, вы называете достойной компенсацией их умственной деятельности?

— Некоторым можно платить зарплату и немного выше, — развил свою мысль председатель партии, — но необходимо сократить общее количество деятелей науки раз в пятнадцать-двадцать. А то расплодилась прорва ненужных ученых, которые вроде что-то изучают, а результатов не видно. Потому и не видно, что вовсе не изучают ничего! Делают вид, будто что-то там исследуют, а сами друг у друга диссертации переписывают. Чего бы им еще по библиотекам сидеть? Если ты ученый, иди и изучай. Получил результат — пиши кандидатскую. Не получил, скажем, года за три, — уходи из науки. Так нет, не уходят, всякие пути ищут, чтобы степень получить. Вот я знал одного, который так и зарабатывал — каждый месяц под заказ кандидатскую кропал.

— И сейчас тоже? — уточнил Аполлон Юрьевич.

— Черт его знает, я с ним контактов больше не имею. Немца какого-то в родне нашел, то ли прабабку, то ли прадеда, в Германию уехал.

— Тоже неплохо, — резюмировал Ганьский.

— Да что ж тут хорошего? — неожиданно резко среагировал председатель. — Здесь, получается, задарма образование получил, а там деньги гребет?

Ученый встал с кресла и, усмехнувшись, заметил:

— Замечательно, Виктор Валентинович! Вы почти повторили мои слова. Одно маленькое, но важное уточнение: не гребет, а зарабатывает.

— Не помню я, чтобы вы то же самое говорили.

— Не дословно конечно же, но по сути: будь у ученых соразмерное труду жалованье, вряд ли бы они массово в Германию или за океан ехали.

— А, вот вы о чем… Категорически не согласен! — возразил председатель. — Все должно идти по порядку. Родился ребенок, подрос, пошел в школу и закончил ее — раз. Поступил в институт, отучился — два. Три: есть мозги, открыл что-нибудь — пиши диссертацию. Защитился — работай в институте, занимайся наукой. Сделал еще какое-нибудь открытие важное, стал известным, уважаемым — четыре. Тогда и платить больше будут. А то сейчас как хотят — сразу им большие деньги подавай. Но ведь не может человек сначала институт закончить, а потом начальную школу! Все приходит одно за другим, по порядку. Как дни недели: за средой — четверг, за четвергом — пятница, за пятницей — суббота…

Ганьский пристально посмотрел собеседнику в глаза. И вдруг обронил:

— Вы ошибаетесь, не всегда после пятницы наступает суббота.

Прибежавший из кухни Велик, успешно расправившийся с овсяным печеньем, кинулся к Виктору Валентиновичу со словами: «Я все съел, пойдем!»

— А «спасибо» ты сказал? — спросил председатель.

— Там мало было, — не страдая от излишней деликатности, ответил ребенок.

— Все равно надо сказать «спасибо», — настаивал Вараниев.

— А то в следующий раз не дадут? — не сдавался Велик. И не дожидаясь ответа, воскликнул: — Аполлон, спасибо за печенье!

Велик всегда называл Ганьского Аполлоном, на что получил его разрешение.

Глава шестнадцатая

В Москве шло торжественное собрание, посвященное юбилею газеты «Красный человек» — печатного органа партии «Мак. Лем. иЧ.». Десять лет назад газету организовал Вараниев. Все эти годы пост главного редактора по совместительству занимал Шнейдерман. Боб Иванович оказался прекрасным организатором и тончайшим знатоком потребностей обывателя. На четырех листах выходящего дважды в неделю печатного органа коммунистов граждане всегда находили материалы для души.

На первой странице, сразу же под портретом Велимира Ильича Лемина, стоявшего почему-то с кустом крапивы в левой руке, располагалась чрезвычайно популярная рубрика «Семейные драмы и разводы». В издании неизменно присутствовал огромный кроссворд. Правильные ответы были спрятаны на двух предпоследних страницах в статьях о теории и истории коммунизма — приходилось читать. Подробно освещались состояние погоды и происшествия; было много рекламы и объявлений. Всегда находилось место для астрологического прогноза; присутствовали обожаемые читателями рубрики «Курс научного гадания» и «Привороты, отвороты, снятие порчи, изменение русла жизни — практические занятия».

В «подвале» средней страницы на постоянную прописку оформилась «Газетная поликлиника», помогавшая сотням тысяч добропорядочных граждан, склонных к мнительности, находить у себя целые букеты болезней, в том числе редких и редчайших. За десять лет, к примеру, миллионы граждан обоих полов, разных возрастов и вероисповеданий узнали, что страдают бессимптомной формой гипертонической болезни. Причем народ массово открывал для себя суровую правду, столь подло скрываемую терапевтами, не желающими портить показатели профилактической работы и заболеваемости на вверенных им участках.

Вторую строку в списке лидеров прочно занимали проблемы сердца — без болей, одышек, тахи— и брадикардий, как, собственно, и без каких бы то ни было иных проявлений. Следом, вопреки всем прогнозам, совершенно неожиданно оказалась чесотка: чесали с разной частотой и разные участки. Продаваемые в аптеках без рецептов и по рецептам втирания не помогали — господствовала версия о неизвестном возбудителе, невосприимчивом к отраве. Бесчисленные визиты читателей к дерматологам заканчивались преимущественно тем, что эскулапы диагноз не подтверждали. Большинство заболевших чесали голову; меньшинство, в основном молодежь, следующую по значимости волосистую часть тела. Остальным, у кого чесалось под мышками, великолепно помогало обычное туалетное мыло.

Граждане писали в редакцию, и наиболее интересные истории публиковались в «Газетной поликлинике». Именно благодаря такой позиции редакции сейчас Юрий Никодимович Коковинов стоял на сцене, и под аплодисменты присутствующих Шнейдерман вручал ему премию победителя конкурса «За волю к жизни».

Четыре года назад упомянутый гражданин, устало бродивший вечером вокруг автобусной остановки в ожидании общественного транспорта, подошел к газетному киоску, протянул в окошко руку с зажатыми в кулаке десятью рублями и произнес: «Дайте что-нибудь». Ему дали белый воздушный шарик. «Мне почитать», — пояснил покупатель и стал обладателем несвежего номера газеты. Внимание Юрия Никодимовича привлекла «Газетная поликлиника», где рассказывалось о болезнях печени и выпадении матки. Вторая тема сразу же привлекла внимание, но как человек рассудительный, в возможности выпадения он засомневался: «Куда ж она выпадет-то, не голые же ходят?» Но как человек здравомыслящий, подумал: «Если только под душем стоять…» «Даже самая здоровая печень после семнадцати лет регулярного употребления дешевых крепленых красных вин поражается циррозом со стопроцентной потерей функций», — прочитал Коковинов и был потрясен. Дело в том, что пил Юрий Никодимович ежедневно в течение двадцати девяти лет именно недорогие крепленые красные вина. «Выходит, — пронеслось в сознании мужчины, — я двенадцать лишних лет пил, не имея, можно сказать, печени. И жив!»

Юрий Никодимович сообщил о своем случае в редакцию. Его историю и признали лучшей.

— Без печени жить нельзя — это вам не селезенка. А наш лауреат живет! Потому что его воля к жизни оказалась сильнее смерти! — произнес Шнейдерман, заглянув в шпаргалку, написанную накануне Петром Никаноровичем Восторгайло (тот сменил недавно скончавшегося Острогова-Гондурасского), и пожал руку победителю.

Следующую награду получил студент Философско-психиатрического института за опубликованную в газете статью, в которой автор доказывал неизбежность прихода коммунистов к власти во всем мире.

Состоялось вручение призов читателям, выигравшим другие номинации, после чего Шнейдерман пожелал всем призерам на всю жизнь оставаться с родной газетой и попросил освободить помещение.

— Родные из дома не гонят, — возмутился было Коковинов, но без микрофона его не услышали.

Когда посторонние покинули зал, Боб Иванович выступил с докладом. С подчеркнутой скромностью говорил об успехах и с безжалостной самокритикой о недостатках, то есть говорил с партийной прямотой. Последним должен был выступать Вараниев. Он сидел в президиуме, еще раз рассматривал конспект речи, составленный накануне, вносил небольшие поправки и уточнения. Вдруг из-за кулис его окликнул Макрицын:

— Виктор, срочно!

Вараниев передал текст доклада Шнейдерману, попросив зачитать, и скрылся за плотной, тяжелой тканью кулис.

* * *

Шестидесятилетие Ганьский скромно отмечал на лужайке рядом с рестораном подмосковного дома отдыха. За тремя вместе составленными столами удобно разместились десять человек во главе с именинником. Кроме Марины и ее сына, присутствовали пианист Тимофеев, Кемберлихин, поэт Залп, артист Театра классической драмы Тухов, главный редактор издательства «Ямб» Закатова, профессор-кардиолог Гисс и пожилая, но все еще в своем уме дама. Именинник подошел к старушке и обратился к гостям:

— Друзья, позвольте познакомить вас с необыкновенным человеком, милейшей женщиной Инной Владиславовной Нареченцевой. То, что ее представляет доктор наук, прежде всего заслуга самой Инны Владиславовны, моей школьной учительницы по химии. Открою вам один секрет: ко всему прочему, Инна Владиславовна — великолепная пианистка и знаток истории музыки.

Раздались аплодисменты. Первый тост произнес Кемберлихин:

— Я в третий раз присутствую на юбилее Аполлона Юрьевича. Дай Бог мне иметь возможность поздравить моего дорогого друга еще как минимум пять раз.

Гости выпили. Следующим поздравлял Тухов. Он отметил, что, имея честь быть знакомым с Аполлоном Юрьевичем без малого тридцать лет, всегда поражался присущей ему остроте мышления и совершенно невероятной интуиции. Артист пожелал ученому дожить до ста двадцати лет с этими качествами. Выпили. Мужчины, все без исключения, предпочитали водку. Марина и госпожа Закатова пили вино, а Инна Владиславовна от алкоголя воздерживалась.

После второго тоста за столом завязалась оживленная беседа: Кемберлихин и Марина дискутировали об истоках постимпрессионизма; Инна Владиславовна, пианист Тимофеев и артист Тухов обсуждали нашумевшую премьеру сезона — музыкальный спектакль «Вельветовая ночь» в театре Реалистической комедии, а остальные слушали оригинальные мысли редактора Закатовой о тенденциях в современной поэзии.

В этот момент Ганьский неожиданно побледнел, прижал руку к груди в области сердца и с широко открытыми глазами упал со стула. Сразу же все гости, за исключением Инны Владиславовны, подбежали к нему.

— Валидол! У кого есть валидол? — кричал математик.

Гисс склонился над Аполлоном Юрьевичем, расстегнул верхние пуговицы его рубашки и подложил под голову кожаный портфель Кемберлихина, стоявший возле стула Федора Федоровича, после чего спокойно отошел в сторону. Ганьский был в сознании, но казалось, что оно вот-вот покинет его.

— Федор, — еле слышно позвал он друга, — срочно звони Вараниеву. Номер в записной книжке. Она у Марины в сумке.

— Там нет его номера, — перелистав все страницы, сообщил Федор Федорович.

— Тогда звони Еврухерию. Передай ему для Вараниева, к кому обратиться насчет Велимира: четыреста девяносто девять — пятьсот тридцать восемь — двадцать се-е… — Ив этот момент веки Аполлона Юрьевича сомкнулись.

Кемберлихин побежал в дирекцию дома отдыха — там имелся телефон.

* * *

На торжественное собрание Макрицын не пошел, сославшись на головную боль и общее недомогание. На самом деле он чувствовал себя неплохо, но пребывал в скверном настроении. Причиной тому послужил неожиданный звонок Ангелины Павловны несколько дней назад. Экс-супруга сообщила, что выходит замуж за очень ревнивого человека, а потому просит никогда больше ей не звонить. Собственно говоря, сам факт предстоящего бракосочетания незабываемой Ангелины Павловны расстроил Еврухерия не слишком сильно, так как он был к этому готов: тонкий ценитель толстых женщин справедливо полагал, что на обладательницу такой аппетитной внешности желающие всегда найдутся. Счастливым женихом оказался восьмидесятишестилетний бывший главный бухгалтер московской фабрики грелок и велосипедных покрышек, фамилию которого Ангелина Павловна не назвала из соображений безопасности. На том бы и закончиться беседе, но к сожалению, женщины часто и без видимых причин не отказывают себе в удовольствии лишний раз испортить кровь своим бывшим «половинам».

— И он еще может! — ехидным голосом заявила Ангелина Павловна.

Еврухерий в расстроенных чувствах, даже не попрощавшись, положил трубку телефона и опустился на стул. Все последующие дни скверное настроение не покидало Макрицына. Вот и сегодня, отказавшись от завтрака и обеда, он лежал на кровати, размышляя о коварстве женщин, когда неожиданно раздался звонок Кемберлихина.

— Еврухерий, Ганьский скончался, — услышал ясновидящий дрожащий голос Федора Федоровича. — Перед смертью просил номер телефона Вараниеву передать. Пиши.

Кемберлихин назвал восемь цифр, после чего сообщил, что последние две Аполлон не успел сказать.

* * *

— Что случилось? — увидев бледное лицо и испуганные глаза Еврухерия, спросил председатель.

Ясновидящий молчал. Пытался что-то сказать, но не мог: губы его дрожали, рот хватал воздух, как у оказавшейся на берегу пойманной рыбы. Вараниев подскочил к нему, схватил за плечи, с силой встряхнул и заорал так, что делавший доклад Шнейдерман запнулся на середине предложения, а по залу прошелся гул. Дар речи частично вернулся к Еврухерию:

— Ганьский умер.

— Что?! Не может быть! Нет, этого не может быть! — повторил Виктор Валентинович, обхватив руками голову. — Кто тебе сообщил?

Макрицын рассказал все, как было.

— Кто тебе сказал, что он умер?

— Кемберлихин Федор Федорович. Друг.

И тут Виктор Валентинович осознал весь трагизм ситуации: ни имени, ни фамилии, ни телефона человека, которого Ганьский посвятил в тайну лечения. Он опустился на одиноко стоящую за кулисами скамейку и задумался.

Закончив выступление, Боб Иванович сразу же подошел к председателю, рядом с которым сидел ошарашенный известием Еврухерий.

Вараниев поднял голову:

— Боб, Ганьский умер. Друг его звонил. Ученый ему телефон врача для Велика диктовал, но не успел номер полностью назвать. У нас есть восемь цифр. Сейчас же езжай домой, садись и начинай звонить. Надо прозвонить девяносто девять номеров. От ноль один до девяносто девять. Дозвониться необходимо по всем без исключения номерам. Сколько займет времени, столько займет — день, два, три… Возьми Еврухерия в помощь. Как разговаривать — сам подумай. Не придумаешь ничего толкового — завтра вместе решать будем. А ты, — обратился он к Макрицыну, — узнай, когда хоронить будут. Надо пойти.

— Да, дань уважения отдать следует, — рассудил Боб Иванович.

— Какая, к черту, дань уважения?! Идти надо, чтобы попытаться хотя бы что-нибудь узнать. Народу на похоронах много будет, может, что-либо и выведаем, — цинично объяснил Вараниев.

— Ты прав, — согласился второй человек в партии, — один справлюсь.

— Если мы не найдем того человека — всe пропало. Все, чему мы посвятили столько лет, на что истратили огромные деньги. Пройдет полгода, и симптомы вернутся. А это ка-та-стро-фа, — медленно и отрешенно произнес председатель.

Первый звонок Шнейдермана оказался в объединенную справочную служб по уничтожению мышей, крыс и квартирных насекомых. Затем было несколько частных номеров. В этих случаях Шнейдерман представлялся сотрудником «Института неразрешимых социальных проблем» и задавал один вопрос: «Скажите, пожалуйста, имеет ли кто-либо из проживающих в квартире отношение к биологии, генетике, биохимии, медицине?» Дважды он получил утвердительные ответы. В одной из квартир проживала бывшая учительница биологии, ныне пенсионерка. В другой на звонок неохотно ответил хриплым голосом мужчина, явно навеселе:

— А чего тут такого? Имею самое прямое — работаю в Институте генетики животноводства.

Шнейдерман вздрогнул и вкрадчивым голосом спросил:

— Знакомы ли вы с трудами Аполлона Юрьевича Ганьского или с ним самим?

Ответа не последовало.

Боб Иванович мобилизовал все свое умение входить в доверие даже к не самым контактным людям. Сначала он сделал комплимент нетрезвому гражданину:

— Сразу вижу, что говорю с человеком умным, — дурак паузу на обдумывание не возьмет!

— А чего тут думать, вспомнить пытаюсь, — услышал второй человек в партии. — Нет, не слыхал о таком. Не доводилось.

— Простите, не могли бы вы в двух словах рассказать о вашей работе? — попросил Боб Иванович.

— А чего тут рассказывать? — последовал ответ. — Электриком я там. Второй год уже.

— Будьте осторожны, чтобы током не убило! — выразил свои пожелания электрику разочарованный Шнейдерман и набрал следующий номер.

Затем еще один… И еще… Ему ответили заведующая библиотекой и диспетчер автопарка, контора по утилизации старых лифтов и мастерская по пошиву ортопедических бюстгальтеров, продуктовый магазин и детский сад… Когда в резерве остались последние четыре номера и шансы на успех казались уже призрачными, второй человек в партии набрал «девяносто шесть». Ответил женский голос:

— Слушаю вас.

— Простите, пожалуйста, — обратился Боб Иванович, — куда я попал?

— Клиника наследственных болезней имени третьего закона Менделя.

Холодный пот прошиб Шнейдермана, слабый электрический разряд пробежал от шеи к ахилловым сухожилиям, в висках застучало.

— Будьте любезны, мадам, подскажите адрес клиники.

— Стрючково-Гороховая, дом девять. Если вы на консультацию, то запись по вторникам с десяти до двенадцати, — вежливо ответила женщина И удостоилась искренней благодарности:

— Спасибо, огромное спасибо!

Утром следующего дня Боб Иванович решил сразу же поехать по адресу и уже на месте попытаться найти того таинственного человека, которому Ганьский передал тайны лечения Велика. Что следует искать именно в той клинике, сомнений у Шнейдермана не возникло.

* * *

В течение нескольких последних лет Макрицын все чаще и чаще попадал в компанию Семена Моисеевича, и надо заметить, вел себя пресловутый обладатель трех паспортов весьма нагло и недружелюбно. Конечно, даже в таком большом городе, каким является Москва, знакомые люди, бывает, встречаются случайно на улице. Но Семен Моисеевич каждый раз странным образом появлялся в квартире Еврухерия или на его выступлениях, причем всегда был одет не по сезону и вычурно.

Самое же удивительное и необъяснимое заключалось в том, что Макрицын совершенно ничего не помнил о странном гражданине.

И только при каждой новой встрече с Семеном Моисеевичем Еврухерий вспоминал события встреч предыдущих. В отсутствие «полуфранцуза-полуеврея» о его существовании Макрицын ничего не знал. На вопросы, которые ясновидящий задавал, навязчивый гражданин отвечал в манере самой что ни на есть возмутительной.

Вопрос. Почему вы в пальто, когда на улице лето?

Ответ. Оно демисезонное.

Вопрос. Как вы попали в мою квартиру?

Ответ. В ДЭЗе ключи выдали.

Вопрос. Что вы тут делаете?

Ответ. Ничего не делаю, отдыхаю. Где прикажете нам, иногородним французам, отдыхать в Москве?

Как-то глубокой ночью Еврухерий позвонил дежурному по ДЭЗу, где ему ответили не в самой вежливой форме. Суть ответа сводилась к тому, что никому ключи от его квартиры дать не могли по причине их отсутствия.

Появлялся господин внезапно, вне всяких графиков и расписаний, то есть никакой последовательности или закономерности в его визитах-встречах не прослеживалось. Они случались в других объемных и временных измерениях, где часы компактно спрессовывались в секунды, где не связанные между собой сюжеты из прошлого и будущего возникали и сливались воедино на многомерном экране настоящего, где одновременно звучащие на разные темы голоса никогда не переходили в гвалт, где разум не мог раскладывать по местам увиденное, а память — выносить воспоминания.

На просьбы покинуть жилище незваный гость каждый раз слащавым голосом замечал, что будь он воспитан в среде не очень культурной, в каком-нибудь племени из болот, к примеру, то в ответ на столь недружественное предложение непременно показал бы Макрицыну фигу. Дважды Еврухерий вызывал милицию, но оба раза к приезду наряда Семен Моисеевич бесследно исчезал, хотя дверь была заперта и ключ лежал у хозяина квартиры в кармане брюк.

* * *

Макрицына потрясла кончина Ганьского. Несмотря на то что с момента конфликта прошло много времени и ничто не говорило в пользу восстановления отношений, где-то в глубине души ясновидящий на это надеялся. Периодически Еврухерий ругал себя за излишнюю жесткость, которую проявил в последнем разговоре с ученым, но сам же себя успокаивал: правда-то на его стороне. А Аполлона ему по-настоящему не хватало: не с кем было поспорить на волновавшие темы.

«Если умер сегодня, то хоронить послезавтра будут», — резонно предположил Макрицын.

Утром следующего дня настроение у него было противное, завтракать не хотелось. С трудом заставив себя умыться, Еврухерий надел на босу ногу неизменные кеды и отправился в бюро похоронных услуг с обнадеживающим названием «Такси в рай», которое уютно расположилось в левом крыле полуподвала районной поликлиники (правое крыло арендовали «Общество здорового образа жизни» и «Клуб долгожителей»).

— Человек умер, — заявил Макрицын охраннику у входа, — хочу венок заказать.

Мгновенно рядом появилась пупсового вида девушка и увлекла посетителя в кабинет.

— Мы оказываем весь комплекс похоронных услуг, — начала она тараторить, — и делаем это качественнее, быстрее и дешевле конкурентов. Воспользовавшись нашими услугами один раз, вы не сможете не стать нашим постоянным клиентом!

— Накаркаете! — недовольно заметил Еврухерий.

— У вас кто-то из родственников умер? — пропустив мимо ушей его слова, спросила сотрудница похоронного бюро.

— Нет.

Ответ Макрицына вызвал нескрываемое разочарование на лице девушки.

— А венок кому желаете заказать?

— Друг у меня умер, — ответил ясновидящий.

— Давно?

— Вчера. Вечером вчера.

— Дайте адрес, и мы венок доставим на квартиру.

— Я сам зайду. Живу тут недалеко, — объяснил Макрицын.

— Без предоставления адреса покойника заказы на венки не принимаем, — сказала как отрезала собеседница.

Еврухерий удивился:

— Как так? Я, может, хочу на похороны с венком прийти.

— Пожалуйста, назовите адрес и можете забрать заказ сегодня вечером.

— Одну секундочку, — неожиданно попросил посетитель и закрыл глаза.

Его мысленному взору предстали улицы, близлежащие к дому Ганьского, и лестничная площадка перед его квартирой. По асфальту к этому самому дому со всех концов Москвы бегут агенты похоронных контор, а с дюжину самых резвых уже стоят у открытой двери, наперебой предлагая Марине свои услуги. Причем каждый убеждает, что выбор другого агентства будет непоправимой ошибкой и причиной глубоких разочарований. «Но почему Марина одета в красное платье?» — призадумался Еврухерий.

— Вам плохо? — услышал он и открыл глаза.

— Кому хорошо, когда друг умирает? — вопросом на вопрос ответил ясновидящий. — Адрес вспоминал. Вспомнил, но без индекса.

— Давайте без индекса. Индекс мы найдем сами.

— Пишите, — согласился заказчик и назвал новый адрес Шнейдермана.

Девушка набрала номер телефона и стала пояснять кому-то:

— Вчера вечером… не знаю… только что… у меня сидит… где-то в районе Сущевки…

Положив трубку, она с профессионально поставленной печальной улыбкой обратилась к Макрицыну:

— Я сейчас образцы венков принесу, а вы подумайте, какую надпись на ленте сделать.

Про надпись ему думать не надо было: Еврухерий еще с вечера определился, какими словами проводить Аполлона в последний путь. Выбор его пал на красно-зеленый венок стандартной формы.

— Что напишем? — спросила девушка.

Заказчик полез в карман, вынул небольшой листок и положил на стол.

«Прощаю тебя, Аполлон. Спи спокойно. Твой друг Еврухерий Николаевич Макрицын».

Служащая прочитала текст, слегка удивилась, но возражать не стала. Объявила цену в шестьсот шестьдесят шесть рублей, чем не порадовала клиента. Макрицын молча отдал деньги, но попросил квитанцию.

* * *

Удивительные события разворачивались в доме Шнейдермана. Каким-то чудом миновав консьержку, прилично одетый средних лет человек в ухоженных черных ботинках, при костюме и галстуке, поднявшись на пятый этаж, непрерывно звонил в квартиру медсестры травматологического отделения. Чета не просыпалась раньше половины двенадцатого утра, если Виолетта работала с обеда. График Боба Ивановича, по понятным причинам, был свободным. Иногда казалось, что даже слишком свободным.

Первой была разбужена Виолетта. «Кто бы это мог быть?» — недоумевала она и растолкала Шнейдермана. Накинув халат, Боб Иванович подошел к двери и с нескрываемым раздражением произнес: «Кто там?»

Голос из-за двери, полный горя и сочувствия, объяснял очень долго цель визита, но не проснувшийся еще полностью второй человек в партии не сразу смог понять, кто пришел и что ему надо:

— Фирма «Такси в рай» выражает глубочайшее соболезнование в связи с постигшей вас утратой и сочтет за честь оказать вам весь комплекс услуг по погребению покойника. Наша фирма отметила пятнадцатилетний юбилей на рынке ритуальных услуг, имеет самый высокий рейтинг и котируется на голову выше конкурентов. Мы обслужили более одиннадцати тысяч клиентов на высочайшем уровне, по мировым стандартам… Мы предоставляли различные виды скидок постоянным клиентам, такие как семейная двадцатипроцентная скидка, — бессрочная, начинает действовать со дня погребения одного из супругов; пятидесятипроцентная скидка с фиксированным днем погребения — день погребения выбирается по вашему желанию, но не позднее двух лет с момента подписания договора; прогрессирующая скидка на погребение жены, начиная со второй жены, кроме гражданских браков…

Шнейдерман распахнул дверь, полный ярости. Незваный гость без приглашения влетел в прихожую, сразу же обнял опешившего Боба Ивановича и с видом заговорщика начал шептать на ухо:

— Сочувствую! Очень сочувствую! Убит вашим горем! Скорблю вместе с вами! Доверьтесь мне — сделаю все по минимальной цене, но с высшим качеством. Гроб выпишу из черного дерева по расценкам на тамбовскую ель, симфонический оркестр из консерватории организую на погребение бесплатно по линии помощи малоимущим…

На этом месте Шнейдерман, сообразив, что стал жертвой психически больного человека, прервал выступление словами:

— Пройдите на кухню, пожалуйста, а я оденусь, и мы обговорим детали.

Обрадованно выйдя на секунду за рамки роли, гость согласился.

Шнейдерман нырнул в спальню и шепнул Виолетте:

— Быстро звони в милицию и в неотложную психиатрию — у нас на кухне сумасшедший, может убить. Говори тихо, чтобы ничего не услышал!

После этого Боб Иванович вернулся к гостю и многозначительно заявил:

— Я посоветовался с супругой, и мы приняли решение воспользоваться услугами вашей фирмы. Надо обговорить условия и детали договора.

«Что меня, идиота, заставило дверь психу открыть?» — подумал Шнейдерман, в то время как гость говорил и говорил…

Милиция приехала быстро, лейтенант с сержантом при автомате, но, к недоумению Боба Ивановича, без службы экстренной психиатрии.

— Что случилось? — обратился старший по званию к хозяину квартиры.

— Рано утром этот ненормальный, — Шнейдерман показал рукой в сторону агента, — вламывается в дверь и, треща без остановки, предлагает меня похоронить.

Люди в погонах подошли к двери и, внимательно осмотрев ее, категорически заявили, что следов взлома не обнаружено, после чего перенесли свое внимание на гражданина в костюме. Агент расценил их интерес как приглашение к разговору:

— Возражаю! Во-первых, не рано утром, а около одиннадцати часов утра; во-вторых, предложений похоронить этого товарища не высказывал.

— Что вы делаете в квартире гражданина Шнейдермана? — сурово спросил лейтенант.

Человек в костюме от удивления развел руками:

— Я здесь по работе! В соответствии с производственной необходимостью!

Представители власти потребовали предъявить документы и через секунду прочитали в паспорте, что Немняжин Алексей Алексеевич родился в городе Москве и прописан в Гаевом переулке.

— Где работаете?

— Бюро похоронных услуг «Такси в рай».

— Номер телефона помните?

— А как же! — обиделся агент.

Лейтенант спросил у Боба Ивановича разрешения воспользоваться его телефоном, набрал озвученный номер и получил подтверждение услышанного. А именно: сотрудник фирмы «Такси в рай» Немняжин Алексей Алексеевич действительно был направлен сегодняшним утром в десять часов тринадцать минут по настоящему адресу, о чем свидетельствует запись в регистрационном журнале. Цель визита — сделать предложение родственникам об оказании полного комплекса услуг по погребению усопшего.

— Как фамилия покойника? — уточнил старший по званию, и на другом конце провода ответили, что фамилию покойника не знают, а по данным адресного бюро в квартире, принадлежащей гражданину Поцелуеву Олегу Павловичу, на правах квартиросъемщицы временно зарегистрирована гражданка Лебяжьева Виолетта Ануфриевна.

Лейтенант положил трубку, почесал затылок и внезапно обратился к Шнейдерману:

— А вы кто?

— Виолетта Ануфриевна моя законная жена, — невпопад ответил тот.

— Я не спрашиваю, кто ваша жена. Я спрашиваю, кто вы. Документы предъявите!

Боб Иванович сходил в спальню, вынул из шкафа паспорт и принес любопытствующему слуге закона.

— Так, так… — недобро произнес милиционер. — Вы прописаны в другом городе. Попрошу регистрацию проживания в Москве, в этой квартире!

— Регистрации нет. И делать некогда.

— Налицо административное правонарушение. Придется штраф заплатить, гражданин.

— Заплачу, — легко согласился Боб Иванович.

Появилась Виолетта. В халате. Ненакрашенная, но причесанная.

— Кем вам покойник доводится? — обратился человек в форме к хозяйке квартиры.

Та растерялась и не нашла что ответить. На помощь пришел муж:

— Нет здесь никакого покойника! Неужели не ясно?

— Когда и в какой морг забрали? — вынув блокнот, спросил лейтенант.

Состояние Боба Ивановича резко ухудшилось: его трясло, и дергались желваки. Виолетта, успевшая сориентироваться в ситуации, доходчиво объяснила, что никто в квартире, кроме нее и ее мужа, не проживал и не проживает. А то, что агент явился по этому адресу, скорее всего, ошибка или чья-то злая шутка. Обстановка сразу прояснилась и разрядилась. Агент удалился. Следом за ним вышли и милиционеры. Перед уходом лейтенант посоветовал Шнейдерману не полениться и съездить в похоронное бюро, чтобы выяснить, почему агента направили по ложному адресу, и потребовать моральную и материальную компенсацию.

— За протоколом можете завтра к дежурному подойти в районное отделение. Заодно и квитанцию на штраф получите, — добавил блюститель порядка.

Разъяренный Боб Иванович решительно был намерен посетить «Такси в рай». Имевшиеся планы — отправиться на поиски врача в Клинику наследственных болезней имени третьего закона Менделя — вылетели из его головы напрочь.

Охранник впустил Боба Ивановича в холл похоронной фирмы. Через пару минут к нему вышла все та же пупсового вида сотрудница. Наблюдательный Шнейдерман сразу отметил на ее лице искусно запечатленное выражение печали, которому соответствовали и произносимые ею слова:

— Вы поступили абсолютно правильно, обратившись за помощью именно к нам! Ни одна другая фирма не окажет вам услуг в предлагаемом нами объеме на подобном уровне. Выражаю вам глубочайшее соболезнование от имени всех сотрудников нашей фирмы в связи с постигшим вас горем — кончиной…

Девушка сделала паузу, ожидая помощи, но вместо этого Шнейдерман пошел на хитрость:

— Я скажу вам, по ком скорблю, лишь в том случае, если вы разрешите посмотреть журнал заказов. За вчера и сегодня.

Сотрудница подняла брови и, глядя в упор на гостя, прошипела:

— Может, вам еще и список перспективных адресов подарить?

Откройте журнал! — металлическим голосом произнес «сын восьми народов».

Девушка повиновалась словно загипнотизированная. Боб Иванович всматривался в записи, начав со вчерашнего дня, и не нашел ничего из того, что помогло бы ему увидеть основания для утреннего визита агента фирмы. Второй человек в партии не знал, что лишь меньшая часть заявок вносилась в журнал: компания «Такси в рай» работала на доверии и по большей части выполняла заказы на основе устных договоренностей за наличный расчет.

И тут Шнейдерман вспомнил, что намеревался ехать в Клинику наследственных болезней имени третьего закона Менделя, и удивился, как мог забыть об этом. Он провел в лечебном учреждении всю вторую половину дня, имел контакты со многими сотрудниками, даже попал на прием к главному врачу, но результат оказался нулевой.

Описанные события произошли на следующий день после того, как Ганьский на банкете по случаю своего юбилея рухнул замертво и Кемберлихин, выполняя его просьбу, позвонил Макрицыну. А тогда…

* * *

— Он умер! — душераздирающе закричала Марина и кинулась к мужу.

Аполлон лежал без сознания. Валидола не нашлось, но у кого-то из гостей оказался нитроглицерин. Кемберлихин раскрыл Ганьскому рот, чуть приподнял голову и вложил под язык таблетку. Артист Тухов вызвал «скорую». Все вокруг суетились, и тем более удивительным казалось поведение профессора Гисса — кардиолог безучастно стоял возле лежащего юбиляра, его лицо было спокойно. Состояние Ганьского оставалось без изменений.

— Что же вы не помогаете, сердечный профессор? — снедоумением обратилась к Гиссу Закатова.

— Наверное, потому, что никому и в голову не пришло предоставить мне возможность позаботиться об Аполлоне. Вы все кинулись к нему, пытаясь помочь. Но слава богу, ваше общее желание помочь не сможет ему навредить. Хотя таблетки под язык попрошу больше не класть. Призываю всех успокоиться и отойти от нашего друга. Ему нужен всего лишь один укол, угрозы смерти абсолютно никакой. Надо дождаться медиков, и обещаю вам, что наше застолье продолжится.

Гисс склонился на Ганьским, проверил пульс, дыхание, посмотрел глазные яблоки и повернулся к Марине:

— Уверяю вас, с ним будет все хорошо. Вам не стоит волноваться. С сердцем видимых проблем нет.

— Что же с ним такое, если не сердце, профессор? — вытирая кулаком поплывшую тушь, спросила Марина.

Гисс ответил сразу и уверенно:

— У Аполлона, оказывается, проблемы с шейно-грудным отделом позвоночника.

Приехала бригада в белых халатах. К медикам подошел Гисс, представился. О чем-то они поговорили, после чего Ганьскому ввели внутримышечно спазмолитик и обезболивающий препарат. На всякий случай сняли электрокардиограмму, и она опасений не вызвала. Юбиляр довольно быстро пришел в сознание. К удивлению гостей, приподнялся и встал без посторонней помощи. Его испачкавшиеся при падении брюки отряхнул Кемберлихин.

Ученый без видимого труда, но чуть-чуть неуверенно дошел до стола и опустился на стул.

— Послезавтра я жду тебя у себя в клинике, — заявил Гисс. — Проблема не смертельная, но серьезная — ею надо заниматься. А сейчас… Аполлон, как самочувствие?

— Совершенно нормальное, — немного лукавя, ответил пострадавший.

— Тогда доктор Гисс предлагает тост за излечение позвоночника юбиляра! — произнес профессор.

Прозвучало многоголосое «ура», и все дружно выпили. В том числе и именинник.

* * *

— За столько лет — и ничего не изменилось! — отметил Макрицын, оказавшись возле дома Ганьского. — Наверное, под снос пойдет. Или не пойдет? Центр, да и дом хоть старый, но еще лет пятьдесят простоит. Не иногородние строили, тогда лимитчиков-то не было.

Еврухерий подошел к подъезду и обнаружил, что дверь оборудована кодовым замком. Он положил венок на скамейку и присел рядом. Как назло, движения не наблюдалось: день был выходной, время утреннее. Ясновидящий успел даже задремать.

Разбудил его огромный детина неопрятного вида, заросший щетиной, возраста неопределенного.

— Кто-то из подъезда умер?! — рявкнул верзила, сильно напугав дремавшего Еврухерия, который мгновенно открыл глаза.

— Вы здесь проживаете? — поинтересовался Макрицын.

— Проживаю. С рождения. Кому венок принес? Уж не Никифоровна ли отошла в царство небесное?

— Ганьский Аполлон скончался.

— Что?! — заорал гигант. — Не может быть! Я его неделю назад видел.

— Неделю назад был жив, а позавчера в доме отдыха внезапно умер, — сообщил ясновидящий.

— Вот тебе и на… — в сердцах проговорил верзила. — Какой человек был! Уважал я его — культурный, вежливый, встречает тебя — всегда руку пожмет, за жизнь поинтересуется, помощь предложит…

— Хороший был, — согласился Макрицын.

— Царство ему небесное! — сказал сосед и перекрестился. — А ты чего здесь сидишь? Кода нового не знаешь?

— Не знаю, — признался Еврухерий.

— Пойдем! Я тоже попрощаюсь. Когда похороны?

Макрицын пожал плечами:

— Думаю, сегодня.

Вдвоем поднялись на лестничную площадку, где находилась квартира Ганьского. Еврухерий уже протянул руку к кнопке звонка, но сосед остановил его:

— Погоди. Пойду-ка я побреюсь и переоденусь. Неудобно как-то в таком виде с человеком прощаться.

Сосед скрылся. Еврухерий позвонил. Затем еще раз и еще. Дверь не открывали. Вскоре верзила вернулся. Увидев ясновидящего, предположил:

— Наверное, за покойником поехали. Слушай, как привезут, ты стукни мне в дверь, а? Я живу в седьмой квартире.

Еврухерий решил подождать на лестничной площадке. Но потом, прихватив венок, спустился и позвонил в дверь с табличкой «7».

— Мне позвонить надо, — объяснил Макрицын.

— Заходи и звони.

Ясновидящий сообщил Вараниеву, что уже поехали за покойником и похороны, видимо, сегодня после обеда будут.

Сидя возле квартиры Ганьского, Еврухерий заметил, что в подъезде началось какое-то движение — до него доносились негромкие голоса, в основном женские и немолодые. Через некоторое время на лестнице показалась маленькая старушка в синей шерстяной кофте. Голова ее была повязана белым платком. Она перекрестилась на дверь Ганьского и спросила:

— Когда же случилось-то, сынок?

Еврухерий ответил, что позавчера вечером ему сообщил друг Аполлона.

Постепенно к квартире ученого подтянулось человек двадцать, преимущественно людей старых.

— Молодой-то какой ушел! — заметил один из них.

— А чего же ты удивляешься? Жизнь-то у них какая — сумасшедшая! Работы меняют, баб меняют, пьют, нервничают.

Еврухерию надоела толпа с ее разговорами, и он спустился вниз на лавку. Через какое-то время подъехали Вараниев со Шнейдерманом. Оба в черных костюмах и с цветами. Просидели до вечера. Толпа разошлась по квартирам. Уехали и первые лица партии «Мак. Лем. иЧ.».

Но ранним утром следующего дня Макрицын вернулся. Из подъезда выходил почтальон, и Еврухерию не составило труда проникнуть внутрь. Поднявшись на нужный этаж, позвонил. Безрезультатно. Он позвонил второй раз, немного подождал, повернулся и сделал шаг к лестнице.

В этот момент раздался характерный звук поворота в замке ключа. Ясновидящий метнулся к двери: на пороге стоял Ганьский с лицом, полным недоумения. Макрицын остолбенел, его повело в сторону Аполлона. Он медленно наклонился вперед, не владея более головой и равновесием, с широко открытыми глазами и со словами «это тебе от меня» протянул венок Аполлону Юрьевичу. Затем, потеряв сознание, рухнул на пол.

* * *

— Все замечательно! Все просто великолепно! — радовался переполненный эмоциями Вараниев, прохаживаясь по квартире Еврухерия и потирая ладоши. — Как же тебя угораздило так упасть, черт побери? Хорошо еще, что вперед завалился. А если бы назад рухнул, да затылком о ступеньки… Завтра бы тебя вместо Ганьского хоронили. Ядумаю, Еврухерий, ты в рубашке родился!

— Что же тут замечательного? — обиженно спросил Макрицын.

— То, что Ганьский жив. А ты абсолютно точно в рубашке родился, — повторил Вараниев.

— В ночной, хлопчатобумажной, — вставил Шнейдерман.

— На себя посмотри, Шнейдермуд! — отомстил Макрицын.

Вмешался председатель:

— В случившемся ты, Еврухерий, сам во многом виноват: побежал сломя голову венок заказывать, ничего толком не узнавши… время похорон Ганьскому назначил… С чего? Нельзя же быть таким легкомысленным! Ладно, все, забыли. Давай-ка поскорей выздоравливай и вливайся в работу. Людей нам не хватает, поэтому я решил поручить тебе очень важное мероприятие пропагандистского толка. Через пару дней поговорим.

Оставив «апартаменты» Макрицына и оказавшись на улице, Шнейдерман закатился гомерическим смехом и заразил им председателя. Два взрослых гражданина с полуседыми головами ехали на машине в сторону метро «Динамо» и хохотали.

Когда приступ смеха отпустил их, Шнейдерман рассказал Вараниеву про визит похоронного агента.

— Я не знал что и думать. А когда увидел нашего придурка с венком, мне все стало ясно. Одного понять не могу: почему он всегда мой адрес называет? Может, это болезнь какая? Макрицын ведь, согласись, странный.

— Черт его знает, Бибик! В любом случае парень он очень хороший. А странный или не странный… Все мы не идеальные. У него, может быть, отклонений чуть больше. Это и объяснимо в конце концов: все-таки опухоль мозга удалили.

Шнейдерман не возражал. Он и правда тепло относился к Еврухерию, а что постоянно задевал его, тут ничего не поделаешь — такой характер.

— Я вот чего опасаюсь, Виктор: представь, окажется Макрицын свидетелем какого-нибудь преступления. Милиция, свидетели, опрос… Ведь наверняка опять мой адрес даст. Проблем тогда не оберешься.

— Бибик, это все, что тебя волнует на сегодняшний день? Оставь… У нас сейчас есть задача номер один! У тебя какие мысли на этот счет?

Шнейдерман задумался. Он пока не имел конкретных идей.

— Ничего не могу сказать, — ответил после небольшой паузы Боб Иванович. — Ганьский мне не нравится — скользкий тип. Доверять ему нельзя. Значит, надо заставить. Но как — не знаю. Остается предложить ему деньги. Уверен, что за деньги он все что можно продаст. И то, что нельзя продать, тоже.

— Нет, не продаст. Тут ты ошибаешься. Потому что не учитываешь главного: он настоящий ученый, — возразил Вараниев.

— Настоящие ученые по миллиону в валюте не берут! — настаивал на своем Шнейдерман.

Председатель вздохнул и тоном наставника ответил:

— Бибик, у тебя одна беда: упрямый слишком. Ведь ты не знаешь причин, которые подтолкнули его на сделку. Яполностью согласен с тобой в том, что настоящие ученые по миллиону в валюте не берут. Но я бы обязательно добавил: в нормальных странах, где им и так платят миллионы валютой. Во всяком случае, ученым его уровня. Ганьский взял не от жадности, а от бедности. Или ты не помнишь, как кандидаты и доктора наук на рынках вязаными шапочками торговали? Им в институтах и университетах меньше, чем уборщицам, платили. Потому-то и нет у нас сейчас науки: старики ушли, уехали, умерли, а молодежь за копейки работать не идет — не выживет. А когда не станет таких вот Ганьских, тогда и наука у нас закончится, говорю тебе определенно. И знаешь, кто навел меня на такую мысль? Сам Ганьский. Мы с ним как-то говорили на эту тему, и я поначалу спорил с ним. Потом же, поразмыслив, понял: он прав. Ладно, что делать-то будем? Пожалуй, надо пойти к нему и поговорить напрямую.

* * *

В то время, когда у квартиры Аполлона Юрьевича в ожидании покойника и сидел с печальными мыслями Макрицын с венком да толпились старушки из подъезда, Ганьский с Мариной находились в клинике профессора Гисса. Случай на банкете потряс женщину, чего нельзя сказать о самом потерпевшем.

— Успокойся, — говорил он Марине, — ничего страшного не произошло, опасности нет. А спину подлечим.

Обследовав Ганьского, доктора посоветовались и расписали его лечение на ближайшие три месяца.

— Жизнь закончилась! — печально констатировал Ганьский. — Но деваться некуда. Начинаем жить заново.

Начало новой жизни очень не нравилось Ганьскому, но, будучи человеком педантичным и ответственным, он строго следовал предписанной терапии. На научную деятельность времени катастрофически не хватало, поэтому ученый сосредоточился на одной теме — по контракту с одним из британских медицинских издательств дописывал монографию о биохимических аспектах эволюции гена. Когда оставался свободный час-другой, Аполлон Юрьевич занимался редактурой нового сборника стихов Залпа.

Приближался день очередного визита Велика. Последнее время внутренние противоречия, касавшиеся судьбы пациента, усилились и мучительно давили на ученого. Он зашел в тупик в своих размышлениях: оба варианта действий ему виделись неприемлемыми. Третьего же дано не было. Ощущение безысходности все больше и больше овладевало Ганьским. Тревожные мысли не давали ему спокойно уснуть вечером и первыми являлись после пробуждения.

* * *

К семнадцати годам, как и должно быть, у Велика сформировались определенные взгляды, характер, привычки, манеры и вкусы. Причем вкусы будущий Вождь имел необычные, чем сильно и отличался от сверстников. Любимым напитком отрока был кумыс, случайно попробованный им четыре года назад, когда прибывшая с братским визитом делегация компартии Казахстана привезла в подарок Вараниеву флягу напитка, содержащего восемь процентов алкоголя. За кумыс Велик был согласен на что угодно. Именно за ежедневные пол-литра напитка он согласился углубленно изучать с Петром Никаноровичем Восторгайло теорию максизма-леминизма.

Ел подросток почти все, удивительнейшим образом сочетая несочетаемое: очень нравилась брынза с башкирским медом, раки с клубничным вареньем, сырокопченая колбаса со сметаной и апельсином. В борщ он обязательно кидал урюк и грецкие орехи.

В выборе одежды юноша отличался неприхотливостью, однако неизменно предпочитал одноцветные рубашки с длинным рукавом и фасон брюк революционных матросов семнадцатого года. Носки не любил и летом без них обходился. Ненавидел купаться, Вараниев со скандалами и уговорами заставлял его принимать ванну. В лучшем случае председателю удавалось сделать это раз в неделю. По неизвестным соображениям Велик носил трусы исключительно красного цвета, которые менял в банный день. Как-то Вараниев в сердцах поделился этими проблемами со Шнейдерманом.

— Красные трусы? Не купается? Радуйся, Виктор, растет настоящий Вождь! — то ли в шутку, то ли всерьез ответил второй человек в партии.

— Чему радоваться? — искренне не понял председатель.

— Какой дух коммунизма от него исходит! — последовал ответ Боба Ивановича.

Еще Велик терпеть не мог парфюм.

— От мужчины должно пахнуть по-мужски! — со значением повторял он каждый раз, когда Вараниев предлагал ему освежиться.

К окончанию средней школы молодой человек так и не научился чистить зубы — потому что не чистил. Однако никогда не жаловался на зубную боль и легко разгрызал сахарную говяжью косточку. С удовольствием высмеивал рекламу зубной пасты.

— У вас кариес? — произносил Велик, заложив одну руку за спину, а другую вытянув вперед и наклоняясь в сторону телевизора. — Нет четырех зубов и десны кровоточат? Похоже, вы пользовались зубной пастой!

Начав стремительно лысеть, едва исполнилось четырнадцать лет, Велик надел фуражку. Книги он не читал, не считая литературы сексуально-эротического характера. Просматривая газеты и журналы, искал комиксы и хронику светской жизни. Стены его комнаты были увешаны фотографиями девиц в бикини и без оных. Очень любил спорить. Частенько с пеной у рта отстаивал свою точку зрения в вопросах, в которых совершенно не ориентировался.

Юноша презрительно относился к бедным, не любил людей умных и образованных. Просто не любил, без видимых причин и объяснений. Классическую и джазовую музыку называл не иначе как буржуазным бренчанием и высказывался за их запрет. Уважал баян. К театру относился нейтрально, так как никогда спектакли не посещал. Ежегодно ходил на Новогоднюю елку. Иногда по нескольку раз. Обожал фокусы. Песни слушать не любил, но сам необычайно выразительно с полной самоотдачей пел «Жил-был у бабушки серенький козлик». Выступал за запрещение религии, а религиозные здания считал нужным конфисковать и использовать под склады.

Мальчик неоднократно пытался выяснить причину регулярных инъекций у Ганьского. Наконец ученый объяснил, что возмещает дефицит одного из витаминов. И обнадежил: годам к двадцати организм перерастет эту напасть.

По легенде, придуманной Вараниевым, родители Велика погибли, сражаясь в рядах коммунистических повстанцев за светлое будущее Анголы. Молодой человек осознавал свое непростое происхождение: единственный внук председателя партии, чем постоянно козырял. Дважды он задерживался милицией. Первый раз за избиение проститутки, отказавшейся обслужить бесплатно, второй — «за неадекватное поведение на пляже для голых, выражавшееся в рукоприложениях вопреки желанию посетительниц», как было записано в милицейском протоколе. Оба раза «внука» вытаскивал, благодаря своим связям, из милиции Вараниев.

Среднее образование Велик получил не без труда — желание учиться с годами не пришло. В старших классах отмечалась выраженная закомплексованность по причинам облысения и небольшого дефекта речи (занятия с логопедом не помогли, буква «д» так и не выговаривалась. Ни с кем не дружил, но и не конфликтовал, зато обладал феноменальной способностью натравливать одноклассников друг на друга. За партой сидел один. Авторитетов не имел, кроме Вараниева и Шнейдермана. Нейтрально относился к Восторгайло, зло смеялся над Макрицыным. Велик неплохо рисовал, преимущественно сюжеты политического содержания и обнаженных женщин. Многократные попытки завязать романтические отношения с девушками заканчивались неудачами. Любимыми выражениями были: «Честно жить нельзя — на всех не хватит» и «Все бабы одинаковые, а аренда разная». Был завистлив и злопамятен. Отмечалась явная склонность к интригам. Одним словом, Вождь созревал.

Два человека готовили Велика к той миссии, которой он был обязан своим появлением на свет, — Вараниев и Восторгайло. Виктор Валентинович акцентировал внимание «внука» на его абсолютном сходстве с великим покойником, внушая Велику, что какие-то неизвестные, но беспредельно могущественные силы выбрали его продолжить дело товарища Лемина. Поэтому у Велика не только внешнее сходство с ним, но и те же самые фамилия, имя, отчество.

Восторгайло говорил иначе:

— Молодой человек, никто, кроме вас, не способен поднять массы, объединить их в мощный кулак и опустить его на голову буржуазии. Вам уготована историческая миссия изменить строй, освободить трудового человека от гнета и сделать его счастливым. Народ за вами пойдет!

Велик не испытывал ни малейшего желания кого-то освобождать и делать счастливым, но аргументы Восторгайло (одним из которых был такой: «Народ вас отблагодарит!») действовали.

— Благодарность — вещь хорошая, — рассуждал будущий Вождь, — но по хатам я скрываться не хочу. И по шалашам ошиваться тоже. Раньше, при царском режиме, можно было, теперь время не то — сразу башку проломят, если полезу не туда. И вообще у меня интересы другие: я по бабам, например, хочу гулять. А для этого деньги нужны. И на машине ездить. Значит, опять же деньги нужны…

Восторгайло возражал:

— Глубочайшее заблуждение, молодой человек! Я прожил жизнь и прошу мне поверить: будущим вождям головы не проламывают. Любая женщина сочтет за счастье провести с вами время — ваш выбор будет неограниченным!

— Бесплатно?

— Конечно! Счастье не бывает платным и зависит только от занимаемой должности, — объяснял наставник.

— А как же тогда женщины счастливы будут? — удивлялся Велик.

— Логичный вопрос. Есть «счастье» и есть «женское счастье». Совершенно разные понятия! И вообще вы пользуетесь совсем не теми масштабами. Машина, деньги… У нас, коммунистов, вождь имеет все машины и все деньги! Вам не приходилось слышать песню вождя коммунистической партии: «Все вокруг народное — все вокруг мое»?

— Нет, не слышал такую, — честно отвечал Велик. — Акак же остальные?

— Остальным — вы даете. Их немного, — сообщил Восторгайло.

— Почему же немного? Сто тридцать миллионов! — удивился юный Лемин.

— Остальные — это ваши соратники, — поправил учитель.

— А сто тридцать миллионов? — спросил ученик, при этом действительно не уловивший ход мысли Петра Никаноровича.

Тот терпеливо объяснял, что есть что:

— Это оставшиеся. Им распределяют лишнее.

— А если не хватит на всех? — не унимался Велик.

— Могу вас заверить: на всех определенно не хватит.

— Тогда народ за мной не пойдет, — резонно предположил будущий Вождь. На что получил исчерпывающий ответ:

— Пойдет! Народ всегда идет за теми, кто обещает много.

— Так они потом выступать начнут, — предположил Лемин. Но Восторгайло вновь оказался на высоте:

— Обязательно начнут! Но ничего страшного, мы быстро успокоим недовольных. Есть много способов. Наиболее эффективные, по моему мнению, — профилактика в психиатрической больнице с использованием электрошока в сочетании с дроперидолом, а также содержание в тюрьме за антигосударственную деятельность.

— Какая же тут антигосударственная деятельность, если кому-то, может быть, жрать нечего будет? — резонно задал вопрос Велик.

Восторгайло призадумался. Потом откинулся в кресле, забросил ногу за ногу и пояснил:

— Если продуктов хватать не будет, мы найдем виновных. Просто так не может не хватать продуктов. Если их не хватает, значит, кто-то виноват. Хочу вам, молодой человек, сказать, что объявление виновных действует на народ очень успокаивающе. Более того, народ сам их искать принимается. Очень много виновных было найдено, например, в тридцатые годы. Особенно в тридцать седьмом…

Год назад, неожиданно для Вараниева, Велик категорически заявил, что уже не маленький, а потому к Ганьскому будет ездить самостоятельно. Никакие доводы председателя не смогли переубедить «внука».

— Да я так сроду ни с одной девкой не познакомлюсь! Мне шестнадцать лет, а ты меня все за руку водишь! Какая дура захочет с таким встречаться? — возмущался Велик.

Деваться было некуда. Как результат, последний год юноша посещал Ганьского самостоятельно. Перед тем как это случилось в первый раз, председатель имел долгий разговор с Аполлоном Юрьевичем, призывая ученого не вести с пациентом никаких разговоров о политике. И Ганьский не вел. Большую часть времени, уходившего на общение, ученый слушал рассказы и размышления подростка, отвечал на вопросы. Велик, многократно предупрежденный Вараниевым не говорить о коммунистической партии, ни разу не затронул эту тему. Однако его позиция без труда угадывалась по разговору. Ганьский не придавал серьезного значения словам будущего Вождя, но некоторые высказывания пробуждали в нем ненависть к творению собственных рук.

— Аполлон, как ты считаешь, в нашей стране от всех, кто работает, польза?

— Думаю, не от всех, — ответил ученый. — Например, чрезмерно много чиновников. Когда их количество достигает критической массы, начинается хаос.

— Что такое «хаос»?

Ганьский объяснил.

— Аполлон, а вот от ученых, ото всех польза есть?

— Пожалуй, нет. Даже уверен, что не ото всех, ведь лично знаю бесполезных.

— Хорошо, что знаешь. Когда мы к власти придем, покажешь их нам.

— Зачем? — удивился Аполлон Юрьевич настолько, что шприц, приготовленный для забора крови, вывалился из его рук.

— Понимаешь, Аполлон, когда окажется, что народу жрать нечего, надо же будет виновных отыскать.

— Можно полюбопытствовать, что с ними случится после того, как вы их отыщете? — Ганьский был потрясен словами Велика.

— Мы их посадим или электрошоком в больнице накажем.

Ученому сделалось плохо, закружилась голова. «Сомнений нет, вот она, коммунистическая сущность: несогласных — в больницах электрошоком убеждать или в лагеря сажать, — с горечью подумал Ганьский, — неужели это случится? И я приложил к этому руку!»

— Но ведь если от ученого пользы нет, отсюда не следует, что он виноват в появлении голода, — подавляя эмоции, возразил Аполлон Юрьевич.

— Почему? Если он жрет, а пользы не приносит, значит, жрет чужое!

— И ты будешь определять, есть польза или нет, виноват или не виноват?

— Не я один. С товарищами, — отчеканил будущий Вождь.

— Скажи мне, Велимир, как ты думаешь, а от меня есть польза? — провокационно спросил Ганьский.

— Знаешь, Аполлон, если честно, то черт тебя знает. Дед говорит, что без твоих витаминов мне нельзя. Значит, польза от тебя есть. А поглядеть по-другому, так в аптеках всяких витаминов сколько хочешь. Что, подобрать нужные нельзя?

— Есть такие, что подобрать нельзя.

— Ну, выходит, ты пока полезен, — сделал вывод Велик.

— И на том спасибо, Велимир, — печально произнес Ганьский.

— Аполлон, а что будет, если я перестану к тебе ходить?

— Если ты имеешь в виду, что случится с твоим здоровьем, то упрощенно ситуацию можно описать таким образом: у тебя не хватает того витамина, — с ходу придумывал Ганьский, — который отвечает за состояние кожи. Если мы не будем тебе его вводить, кожа очень быстро станет дряблой, сморщенной, и уже через три или четыре месяца ты будешь похож на старичка. С тобой ни одна, даже самая некрасивая девушка познакомиться не захочет.

Мысли о прекращении лечения у будущего Вождя пропали.

По окончании школы Велик категорически отказался продолжать образование, чем немало огорчил председателя. Вараниев осознавал, что в теперешнем виде у «внука» нет шансов заставить массы поверить в себя и увлечь за собой. Виктор-то Валентинович планировал устроить подростка на факультет логической риторики и ораторского мастерства в Институт вербальных профессий и, услышав категоричное «нет», сильно расстроился.

Однако в жизни Вараниева были и радостные минуты, связанные с будущим Вождем. И в первую очередь грело сердце председателя согласие Велика постоянно общаться с Восторгайло. Положительное влияние Петра Никаноровича на развитие «внука» было очевидно. Прежде всего изменилась речь юноши: нецензурные слова из его лексикона исчезли, в обиходе появились сложные предложения с применением прилагательных, Велик стал пытаться рассуждать, используя факты, и вступать в дискуссии, обладая аргументами.

Кроме того, бальзамом на душу председателя ложилось то рвение, с которым Велик старался не пропустить ни одного коммунистического собрания. Ему очень нравилось наблюдать за выступлениями товарищей, осознавая, что вскоре он поведет их за собой, чтобы покончить с буржуазным строем. «Лемин жил, Лемин жив, Лемин будет жить!» — исступленно кричали маргиналы. «Пронюхали, сволочи, — думал Велик. — Не иначе, кто-то из своих проболтался. Хорошо, что еще в лицо не узнают».

И правда, несмотря на поразительную схожесть будущего Вождя с экспонатом из Мумияхрана, в народе его не узнавали. Вараниев с огромным трудом, но все же уговорил «внука» не отпускать бородку и носить парик. Председатель считал крайне важным держать факт существования «Велика-вождя» в секрете от масс, чтобы избежать появления слухов и кривотолков.

* * *

За четыре месяца, которые прошли после ложного известия о смерти Ганьского, Шнейдерман с Макрицыным пересекались редко. Пару раз встречались на квартире председателя, да однажды Макрицын заскочил в редакцию газеты, чтобы оставить собственноручно написанные анонсы предстоящих выступлений (объявления Макрицына газета печатала бесплатно). Тем более неожиданным показался второму человеку в партии звонок от Еврухерия в половине третьего ночи:

— Это Еврухерий. Срочно приезжай ко мне! Прямо сейчас! Немедленно! Мне нужна твоя помощь! Очень серьезное дело!

Звонить председателю Боб Иванович посчитал неуместным, учитывая неурочное время.

Через сорок минут Макрицын открыл соратнику дверь. Вид его был по меньшей мере странен: босой, в кальсонах, по пояс голый, на голове — строительная каска. В правой руке Еврухерий держал гвоздодер, вытянутый указательный палец другой руки был у губ, прося тишины. По-кошачьи изгибаясь, ясновидящий сделал несколько осторожных шагов по коридору в сторону гостиной и круговым взмахом руки позвал Шнейдермана следовать за ним. Миновали гостиную. Дверь в спальню была приоткрыта. Еврухерий остановился, присел на четвереньки, бесшумно подполз и просунул голову в щель дверного проема. Затем так же тихо отполз назад к товарищу и, касаясь уха Шнейдермана, прошептал:

— Спит, сволочь!

Не понимая, что происходит, Боб Иванович предположил, что у Макрицына случился эксцесс с женщиной, с которой он сожительствовал последнее время (Еврухерий во время визита в редакцию похвалился Шнейдерману, что встретил ту самую, по имени Валентина, которая явилась ему как-то в момент ясновидения). Но «сын восьми народов» вспомнил и другое: пару недель назад Макрицын в телефонном разговоре жаловался, что Валентина ушла от него, заявив, что в его возрасте кеды на босу ногу не носят. «Странно все это», — подумал Шнейдерман, ощущая дыхание Еврухерия у своего уха.

— Подползи тихо и посмотри так же, как я смотрел, — прошептал Макрицын. — Он там.

— Кто? — удивленно спросил Боб Иванович.

— Семен Моисеевич, — с ненавистью в голосе произнес хозяин квартиры.

Шнейдерман уставился на ясновидящего и, ничего не сказав, пополз к двери. Очень осторожно просунул голову между дверью и косяком. Кровать Еврухерия была пуста. Боб Иванович отполз, с недоумением посмотрел на напряженное лицо товарища и шепотом сообщил:

— Там никого нет.

— Загляни под кровать и увидишь, — объяснил Еврухерий.

Шнейдерман снова на четвереньках приблизился к двери, заглянул под кровать и ничего не увидел, кроме небольшой металлической вазы и сломанного будильника.

— Ну что, теперь все понял? — задал вопрос Макрицын.

Боб Иванович все понял еще раньше.

— Переутомился ты, Еврухерий, ложись отдохни, а я уж до утра на твоей софе перекантуюсь.

— Ты что, издеваешься? — подозрительно спросил ясновидящий. — Помоги мне эту сволочь оттуда вытащить. Его надо бы с балкона скинуть, чтобы разбился. Замучил он меня — ночью покоя не дает!

— Ну, Еврухерий, точно, ты перед квартирой Ганьского сильно башку себе повредил. Нет там никого! Давай чайку попьем да спать ляжем.

Ясновидящий недоверчиво посмотрел на Шнейдермана, затем заглянул в комнату и заорал:

— Эй, ты, сволочь иногородняя! Если сейчас же не перестанешь играть и не уберешься из моей квартиры, мы с другом тебя с балкона сбросим!

Сразу же раздался стук сначала в стену, а затем несколько раз по батарее. Не обращая внимания на нервных соседей, Макрицын продолжал орать на Семена Моисеевича и попутно на Боба Ивановича:

— Как же ты его не видишь?! Да вон же он под кроватью в трехлитровую банку залез и на гитаре всякую чушь бренчит! — эмоционально убеждал Еврухерий Шнейдермана. После чего переключился на Семена Моисеевича: — Думаешь, в банку залез и я тебя не достану? Еще как достану! Я тебя вместе с банкой с балкона выкину. Ишь ты, чуб отпустил, серьгу нацепил, сапоги натянул… Да ты перестанешь играть или нет? Считаю до трех!

Еврухерий с гвоздодером в руке смотрелся весьма воинственно и решительно. Сомнений в серьезности его намерений не возникало. Досчитав до двух, он уже готов был бросить инструмент в нарушителя спокойствия, но Шнейдерман остановил его:

— Подожди, дай я с ним поговорю.

Боб Иванович вошел в комнату и заглянул под кровать.

— Что, друга моего увидел, сразу играть перестал? То-то же! Я ведь предупреждал тебя! — зло произнес Еврухерий, стоя возле двери.

— Подожди. И выйди, пожалуйста, из комнаты. Он отказывается вести переговоры в твоем присутствии, — аргументировал Шнейдерман свою просьбу.

— Что значит «он отказывается»? Никаких переговоров! Безоговорочная капитуляция! — возмутился хозяин.

— Хорошо, — ответил соратник, — я передам ему твои требования, а ты посиди на софе.

Макрицын покинул комнату. Через минуту вышел и Боб Иванович, но проследовал мимо Еврухерия в коридор, открыл входную дверь и со словами «Всего вам доброго, и прошу в квартире моего друга больше не показываться» закрыл створку, а затем вернулся к товарищу. Но того на месте не оказалось. Шнейдерман прошел в спальню. Макрицын был там. Он перевернул и стащил на пол матрас, открыл шифоньер, переворошив все, что висело и лежало, выдвинул и осмотрел три ящика прикроватной тумбочки. Наконец убедился, что Семен Моисеевич исчез, и немного успокоился.

— Пойдем в комнату, посидим, — предложил Боб Иванович.

Макрицын согласился, но сначала дважды подпрыгнул, пытаясь осмотреть верх шифоньера.

— Спасибо, что помог, — поблагодарил он Шнейдермана. — Вот же привязался ко мне! А наглый-то какой! Понять не могу, как он проникает? Окна закрыты, дверь заперта… Через вентиляционную решетку, что ли, с чердака?

— Давно ходит? — полюбопытствовал товарищ.

— Да я уже со счета сбился, — ответил Еврухерий. — Сплю и слышу, что гитара играет. Сперва думал, телевизор забыл выключить. Проверил — все выключено. А музыка играет. Заглянул под кровать — точно, там он. Стоит в банке, играет какие-то песни цыганские. И сам под цыгана вырядился.

— Как ты его назвал — Семен Моисеевич?

— Да, — подтвердил Еврухерий.

— Твой знакомый, получается?

— Ну ты скажешь… Ни черта я его не знаю! Раньше приходил, так ни здрасте, ни до свидания, хотя беседовать пытался. Каждый раз, когда под кроватью его нахожу, он на секунду играть перестает, руку мне протягивает из горловины и предлагает познакомиться: «Семеном Моисеевичем величайте». А сегодня вообще обнаглел. «Я, говорит, теперь у вас постоянно проживать буду. До получения квартирки на Арбате — мне по льготной очереди от государства положено. Я иногородний, концертами Брамса на жизнь промышляю. Семьдесят опусов в следующие выходные приглашен исполнить в Консерватории. Сочту за честь вас бесплатными билетами обеспечить в первый амфитеатр». Я объяснил, что Брамсами не увлекаюсь, постояльцев не пускаю, и попросил убраться из квартиры. А он мне в ответ, что по Конституции каждый имеет право на жилье. И вновь стал играть. Я в него вазой запустил — не помогло: стоит и играет. Тогда хватаю будильник… Попал! Банка вдребезги, осколки зазвенели. А через минуту опять музыка. Гляжу, он уже в другой банке стоит и играет. Ну, тут я тебе звонить кинулся…

— Да, действительно, наглый тип к тебе прицепился. А осколки зачем поспешил убрать?

— Я их не убирал, — возразил Макрицын.

— Как же так получается, Еврухерий? Ты будильником банку разбил, а осколки не убирал, но их под кроватью нет. Сами, что ли, разбежались?

— Действительно, странно получается, — согласился Макрицын. — Может, мерзавец их с собой прихватил?

Шнейдерман с сочувствием посмотрел на товарища ипроизнес задумчиво:

— Все может быть… Ладно, давай утром поговорим. Сейчас надо поспать немного.

Еврухерий согласился и ушел в спальню, а Шнейдерман скрючился на софе. Поспать ему не суждено было: едва мозг стал отключаться, сильный шум и крики Макрицына вернули Боба Ивановича в состояние бодрствования.

— Убью! — орал Макрицын и колотил гвоздодером по чугунной батарее системы центрального отопления. — В тепло захотелось?

Шнейдерман влетел в комнату.

— Он опять здесь! Вон, в банке за батареей примостился. Убью, сволочь! — надрывал голос Еврухерий и, продолжая испытывать нервы соседей, еще несколько раз ударил по батарее, пока Боб Иванович не отобрал гвоздодер.

— Оставь его, пусть играет, — попытался разрядить обстановку Шнейдерман. — В конце концов, он же не нападает на тебя. Поиграет, устанет, тогда я и изловлю его, чтобы в милицию сдать. Договорились?

— Черта с два! — заорал Макрицын. — Я его прямо сейчас убью!

— Убивать нельзя, — возразил соратник. — Потом ведь не докажешь, что действовал в пределах допустимой самообороны.

Еврухерий отошел от кровати и заявил:

— Я тогда прямо сейчас милицию вызову.

— Не стоит, — ответил Шнейдерман.

— Почему?

— Не поймут они тебя, Еврухерий. К тому же, думаю, соседи уже и так вызвали.

Боб Иванович ошибся: милицию никто не вызвал. А случилось так потому, что все квартиры, имевшие общие стены или потолки с жилищем Макрицына, сдавались внаем неофициально. И при контакте с правоохранительными органами неминуемо всплыла бы правда о нарушении каждым из них главного закона московской жизни.

В соответствии с оным потребители московского воздуха делились на категории. К первой относились граждане, имевшие московскую прописку. Так называемая каста неприкасаемых. Вторая категория обитателей столицы тоже обладала пропиской, но временной. Жили они неплохо, но временное всегда заканчивается и не всегда продлевается. Во всяком случае, бесплатно. К третьей категории относились так называемые «учтенные», которым разрешалось пребывать в столице временно. Сей статус выдавался исключительно гражданам близлежащих стран. Среди соседей Макрицына вышеперечисленными привилегиями никто не обладал, следовательно, находились граждане в Москве нелегально и готовы были терпеть все, в том числе и безуспешные попытки ясновидящего разобраться с Семеном Моисеевичем при помощи гвоздодера.

— Его нет! — вновь завопил Макрицын и выбежал из спальни, рванув к входной двери. Проверив замки, сообщил товарищу:

— Все закрыто, значит, спрятался.

Шнейдерман, сидя на софе, слышал шум, доносившийся из спальни, но вмешиваться не стал — ему было очень грустно.

Еврухерий с физиономией, имевшей выражение полной растерянности, сел наконец рядом с Бобом Ивановичем и в сердцах произнес:

— Ничего не понимаю! Как мог уйти незамеченным? Причем не в первый раз уже. Может, в окно выпрыгнул?

Второй человек в партии печально посмотрел на Макрицына и стал уговаривать его лечь спать. В конечном счете ему это удалось.

Еврухерий встал первым, чувствуя себя разбитым, чему в очередной раз немало удивился. Дело в том, что в последнее время подобное свое состояние он отмечал часто, но объяснить не мог. А ведь спать ложился не позже десяти вечера, просыпался же не рано. Бессонницей вроде не страдал, снов не помнил, тем более странным и непонятным казалось ему участившееся чувство недосыпа.

Ясновидящий отправился в ванную комнату, на ходу протирая глаза. Спящий на софе Шнейдерман был замечен им по возвращении в зал. От неожиданности Макрицын чуть было не заорал и в полном недоумении сел на стул напротив. Как прошел вчерашний вечер, он помнил отчетливо, но общения с соратником не припоминал. Наличие Боба Ивановича в квартире представлялось мистикой. Еврухерий зажмурился, интенсивно растер виски, потряс головой. Открыв глаза, обнаружил, что Шнейдерман не исчез, а только перевернулся на другой бок. «Пусть спит. Проснется, тогда и поговорим», — решил хозяин квартиры и направился на кухню. И тут позвонила Виолетта.

— У меня, еще спит, — лаконично сообщил ей Макрицын.

— Привет, Макрица! — раздался голос «сына восьми народов». — Уже не сплю.

— Привет! — Еврухерий повернулся к гостю. — Ты как тут оказался?

От неожиданности вопроса Шнейдерман сел на софе, не зная, что и сказать. «Наверное, ничего не помнит, если такой вопрос задал», — подумал Боб Иванович. Может быть, ему стоило сказать всю правду, а может, он поступил правильно, ответив так:

— В гостях я вчера был недалеко от тебя. Ну, выпил, как водится. Захотелось тебя повидать. Позвонил в дверь — не открываешь. Смотрю — створка приоткрыта. Я зашел. У тебя свет везде горит, сам спишь. Посидел немного, разморило меня в тепле, в сон потянуло. Позвонил Виолетте, предупредил, что у тебя заночую. И уснул.

Ответ устроил Макрицына, но он удивился, что забыл дверь закрыть.

— С каждым бывает, — успокоил его Боб Иванович.

— Со мной не бывает. За всю жизнь ни разу не было! — заявил Еврухерий. — Завтракать будешь?

Шнейдерман был голоден.

Вечером того же дня Шнейдерман сидел дома у Вараниева, рассказывая ему о ночном приключении.

Глава семнадцатая

— Смею заметить, ваши не знавшие за последние тридцать лет ремонта, даже косметического, сорок два с половиной квадратных метра, уважаемый, произвели на меня весьма удручающее впечатление, — стоя с ключами перед входом в свою квартиру, услышал Макрицын голос Семена Моисеевича.

Ясновидящий повернулся и с недоумением увидел, что на площадке никого нет. Тогда «коренной москвич» вернулся к своей двери, успокаивая себя тем, что всем людям иногда что-то слышится, но тут вновь раздалось:

— Допуская мысль о том, что вы являетесь ценителем антикварной мебели, пожалуй, можно оправдать наличие в вашей квартире сломанных стульев, изготовленных более полувека назад Первой Пролетарской фабрикой дубовой мебели в Печатниках…

Макрицын замер, будучи не в силах пошевелиться.

— Но скажите, зачем вам пять веников, от которых только стебли остались? И для чего вы храните стертую задницами пролетариев лавку, изготовленную той же фабрикой? У вас филиал Музея Красного переворота? Впрочем, все это мелочи. Хотя одна из них скоро поможет вам избежать перелома затылочной кости. К вашему сведению, очень неприятная штука. Только умоляю вас, поймите меня правильно: я не имею ни малейшего намерения попытаться убедить вас в том, что это хуже, как и перелом основания черепа, получить который вам грозит, если вы не избавитесь от привычки нырять где ни попадя. А их так много, так много, Еврухерий Николаевич, что иной раз даже собственная ванна, которую вы столь безжалостно лишили эмали, очищая хлоркой от ржавчины, может явиться вашему взору неродной и незнакомой. Но это, так сказать, к слову. Теперь о главном. Не радуете вы меня, Еврухерий Николаевич, почти три года нахожусь в угнетенном состоянии: и встречались мы с вами за это время многократно, и беседовали доверительно, но принести мне свои извинения вы так и не удосужились. Я к вам по-дружески в гости заглянул, на концерты Брамса приглашал, а вы на меня с гвоздодером в атаку, с вазой, с будильником… Признаться, было желание поначалу запустить тот будильник обратно. Но тогда я не смог бы сегодня с вами общаться, поскольку попал бы вам прямо в лоб, так что лежали бы вы уже на Перепечинском кладбище два года, одиннадцать месяцев и двадцать семь дней.

— Почему именно столько? — голосом идиота спросил Макрицын, не соображая, что происходит.

— Резонный вопрос. Что ж, позвольте полюбопытствовать, известно ли вам, что такое гематома головного мозга? — серьезным голосом спросил Семен Моисеевич.

— Не знаю, — ответил Еврухерий.

— Премного благодарен за откровенность! Будильник, совершенно определенно, угодил бы вам в лоб, вы бы немедленно обратились в дежурную больницу и рассказали о каком-то музыканте в банке под кроватью. Представляете картину? Ночь, музыкант в банке под кроватью… Вам бы поставили неправильный диагноз, ну, скажем, «алкогольный делирий», и выписали бы валерьянку. Через два дня, потеряв сознание, Вы бы упали у дверей соседки, чем перепугали бы ее кастрированного кота и девственницу-кошку. Те, вне всяких сомнений, стали бы орать и тем самым разбудили бы хозяйку, которая, собственно говоря, и спасла бы вам жизнь. Но ненадолго. Ненадолго, Еврухерий Николаевич! Потому что вас отвезли бы в Савеловскую больницу, где в отделении творческо-экспериментальной нейрохирургии практикант из Африки произвел бы вам трепанацию черепа по окружности. Полагаю, нет смысла продолжать дальше. Так вот, уважаемый Еврухерий Николаевич, а я лишен был бы, не имея возможности выступить на сеансе, который вы планируете дать через две недели в кинотеатре «Э. Пизод». А я никак не мог, права не имел сорвать потрясающее действо, которое произойдет на сцене! — эмоционально закончил свой монолог Семен Моисеевич, проявившись у двери соседней квартиры.

Еврухерий подозрительно посмотрел на сына Жозефины Пантен и ехидно произнес:

— Да откуда вы все это знаете? Может, и день смерти моей назвать можете?

Лицо «полуфранцуза-полуеврея» сделалось напряженно-тревожным и бледным:

— Жесточайший вопрос. Вы попали в точку — мне известно с точностью до секунды, когда ваше сердце остановится. И вы не представляете себе, какой кошмар день за днем, час за часом, минута за минутой приближаться к вашей кончине, зная конкретную дату. Я же это знаю — и с этим живу!

— При чем здесь вы? Я про себя спросил.

«Полуфранцуз-полуеврей» грустно произнес:

— Мы с вами умрем вместе, что изменить никоим образом невозможно.

Слушая собеседника, Макрицын по очереди открыл замки входной двери, занес через порог ногу. Голос Семена Моисеевича догнал его в дверном проеме:

— Ножки кровати сегодня же поставьте в банки с водой, саму кровать отодвиньте от стены, иначе представление может не состояться. И поменяйте стулья, Еврухерий Николаевич, настоятельно рекомендую. У вас же есть деньги! На кухне уже седьмой год томятся в банке с гречкой и на унитазе сзади, под трубой, в полиэтиленовом пакете. Я еще три места знаю, так что если запамятуете, обращайтесь, я подскажу: мне чужого не надо. Идите спать, Еврухерий Николаевич! Я буду с вами сегодня, друг мой…

* * *

Ввалившись в прихожую, Макрицын закрыл дверь на шпингалет. Потрясение было настолько сильным, что стены родной квартиры показались мрачными и неприветливыми. Холодный пот проступил по всему телу с головы до ног, капая с ушей и кончика носа. Ватные ноги грозили вот-вот подогнуться и уронить тело на грязный половик.

Кое-как ясновидящий дошел до ванной, желая смыть пот, открыл кран холодной воды, разделся, повернулся лицом к ванне и… с ужасом обнаружил, что ее нет. «Срочно спать, — приказал себе Еврухерий, — а то с ума сойду».

Медленно, по стенке, добрел до зала. Остатками разума понимая, что без отдыха до кровати не добраться, опустился на стул. Но не успел Макрицын толком ощутить жесткое сиденье, как раздался треск: спинка отлетела вместе с задними ножками. Он упал назад, затылком вниз, и только счастливая случайность спасла его: голова приземлилась аккурат на один из веников, валявшихся в комнате. Отделавшись легким ушибом, Макрицын попытался подняться, но вертикальное положение принять не удалось. На четвереньках, походя на пьяного бабуина, ясновидящий добрел до кровати и лег. Однако сон не приходил.

Мысли Еврухерия Николаевича менялись, как в калейдоскопе. Незавершенные и расплывчатые, внезапно исчезали и появлялись, дробились, плясали на границе реального и фантастического, получали абсолютно неправдоподобное развитие и улетучивались, чтобы через мгновение всплыть в иных обличиях. Они материализовались в сцены, состоящие из беспорядочных композиций, набранных фрагментами галлюцинаторных видений вперемешку с обрывками потрясших сознание реалий. Движение мыслей было настолько бурным и стремительным, что не оставалось никаких шансов ухватить хоть одну из них. Цветные силуэты вливались в черно-белые очертания, перетекали друг в друга. На их фоне образовывались темные пятна, которые увеличивались в размерах, превращались в воронкообразные вихревые потоки, засасывающие в себя остатки того, что называется разумом. Макрицын пробовал закрыть глаза, но становилось еще хуже: ему казалось, будто кровать проваливается и он остается висеть в воздухе, уязвимый со всех сторон.

Внезапно кошмар успокоился, легкая слабость заполнила конечности, обруч боли страшной силы обхватил голову и моментально исчез, оставив после себя тяжесть в лобной области. Еврухерий лежал неподвижно, глядя в одну точку, лишь изредка рефлекторно моргая. И вдруг его взгляд отметил, что в правом углу спальни появилась небольшая скамейка, а вместо стены обнаружился пейзаж: на небольшом островке посреди болотца, заросшего камышами и кувшинками, стояла осина с огромным дуплом, из которого высовывался Семен Моисеевич. «Коренной москвич» еще не успел и подумать, что бы все это значило, как совершенно неправдоподобным образом из глазниц вылетели глаза, по зигзагообразной траектории спустились к скамейке и зависли над ней, после чего развернулись и посмотрели друг на друга. Один подозрительно прищурился, другой застыл в удивлении. Сразу после этого изо рта целиком выскочила нижняя челюсть, а за ней и верхняя, представленная шестью мостами и съемными протезами. Будь составляющие части челюсти Семена Моисеевича покрупней, а зрение Еврухерия Николаевича поострей, то последний обязательно смог бы увидеть на золоте одного из мостов весьма необычную пробу, состоящую не из цифр, а одной-единственной фразы: «Истина — во рту: духовная пища кариес не вызывает!»

Между тем чудеса не прекращались. Неожиданно бескровно отделившаяся голова «полуфранцуза-полуеврея» полетела вниз, но замерла в воздухе. Следом из дупла выскочило туловище, одетое в деревенскую рубаху навыпуск и подпоясанные ремнем вычурные шаровары, заправленные в блестящие короткие хромовые сапоги. Туловище пробежало по потолку взад-вперед, сделало сальто в воздухе, прыгнуло на кровать Еврухерия, оттолкнулось и соединилось с головой. Семен Моисеевич в мгновение ока оказался сидящим на скамейке.

В голове у Макрицына закружилось, перед открытыми глазами по зигзагообразной траектории пролетела дюжина пестрых мошек в кокошниках и со значками «Ударница коммунистического труда». Картина стала расплываться, и ясновидящий забылся. Очнулся «коренной москвич» от странного шума и, открыв глаза, в очередной раз им не поверил: Семен Моисеевич все так же сидел на скамейке, а из дупла пыталась вылезти Ангелина Павловна, застрявшая в нем нижней частью дородного тела. Настойчивые попытки женщины преодолеть отчаянное сопротивление древесины порождали треск негодования упрямой осины. Через несколько секунд бывшая супруга Еврухерия уже сидела рядом с «полуфранцузом-полуевреем». Расстроенными струнами звенела в его руках невесть откуда взявшаяся гитара. Парочка принялась исполнять романсы. Ангелина Павловна спела «Я все еще его, безумная, люблю», на что гитарист недобрым взглядом уставился на нее и твердым, уверенным голосом исполнил «Вы полюбить меня должны», при этом слегка фальшивя на верхних нотах. Ангелина Павловна томно посмотрела на него и затянула «Не искушай меня без нужды». Этот романс откровенно не порадовал Семена Моисеевича. В ответ он надрывно прохрипел «В крови горит огонь желанья», после чего обнял женщину за талию.

Сразу же пейзаж исчез вместе с действующими лицами, и появилось некое здание с вывеской на входной двери «Клиника партийной сексологии». Макрицын успел прочитать название, и его глазам предстал кабинет, где сидел врач. На стене висел огромный плакат. «Вставай, проклятьем заклейменный!» — бросался в глаза призыв, под которыми была изображена обнаженная Ангелина Павловна с опущенным вниз указательным пальцем.

— Надо непременно разобраться с этим… — услышал Макрицын картавый голос, и перед ним материализовались двое: Семен Моисеевич и Велимир Ильич Лемин.

— Судя по всему, уж никак не меньше двадцати лет, как обрезанным ходите, и запамятовали? Как это можно запамятовать то, что каждый день по несколько раз видишь?

— Вы правы! Вы абсолютно правы, доктор! Сам удивлен чрезвычайно! Столько раз народу показывал, а сам не посмотрел…

Договорить Велимиру Ильичу не дала Ангелина Павловна, сошедшая к нему с плаката с таким томным выражением лица, какого Еврухерий не замечал за все годы совместной с ней жизни. Бывшая супруга Макрицына обхватила Лемина за шею и прилипла к его губам. После минуты горячего поцелуя дама принялась исполнять эротический танец, стараясь максимально откровенно демонстрировать свои прелести. Затем она вновь обхватила шею Велимира Ильича, и ее руки начали медленно сползать вниз.

— Есть результат, — сообщила женщина.

— Отлично! — отозвался Семен Моисеевич.

— Голова кружится, — пожаловался Велимир Ильич.

— Головокружение от успехов, — констатировал врач, внимательно наблюдавший за происходящим.

Ангелина Павловна исчезла так же неожиданно, как и появилась. Макрицын обратил удивленное внимание на то, что в пространстве кабинета господствовала абсолютная доминанта вертикали: стоял доктор, стоял пациент, и даже шариковая ручка не лежала, а стояла на столе. Пока ясновидящий удивлялся, словно на представлении иллюзионистов, загадочным образом пропали и Семен Моисеевич с Леминым. Зато возник Вараниев, который тянул за собой на веревке птичью клетку на колесах, в которой на перекладине сидел Велик. На Макрицына юноша внимания не обратил. Председатель тоже.

Проводив их взглядом, «коренной москвич» хотел покинуть клинику, но увидел длинный коридор, а там три силуэта. В одном из них ясновидящий без труда узнал Ганьского. А слева от Аполлона Юрьевича шел крупный мужчина с добродушным лицом, держа поводок, на котором семенила громадная серая свинья с лицом ежа, вся покрытая длинными серыми иголками.

Внезапно свет погас. Видения прекратились.

* * *

Утром Еврухерий с удивлением обнаружил, что спал голым. И вроде что-то невероятное, необъяснимое творилось вокруг него ночью. Но что? Ясновидящий сел на один из уцелевших стульев, закрыл глаза и попытался получить помощь извне. К сожалению, сколько-нибудь значимой информации не поступило. Увидел он Ганьского, спешащего на самолет, и Шнейдермана, спорящего в швейной мастерской с пренеприятнейшего вида женщиной. Ясновидящему явился неправдоподобных размеров попугай, который болтал всякую белиберду в громадной зале перед двумя тысячами слушателей. А напоследок Еврухерий увидел себя в компании соседки за столом, одним из шести человек, приглашенных на ужин. Серый, с отвисшим животом кот лежал на коленях женщины, а в ногах путалась кошка, с мордой хитрой и двусмысленной.

— Надо хотя бы узнать, как зовут женщину, — тихо начал разговор сам с собой Макрицын после завершения сеанса, — а то как-то не по-людски получается: она давно живет здесь, здороваемся, а как звать друг друга, не знаем…

Больше года прошло с тех пор, как Еврухерий помирился с Аполлоном и возобновил свои к нему визиты. Как раз нынче утром Макрицын планировал зайти к ученому.

Аполлон Юрьевич был дома один. У Еврухерия давно сложилось впечатление, что Марина избегает его: за год он видел ее лишь раз. И до ссоры с ученым женщина не особо баловала ясновидящего своим присутствием, но тогда она работала, и было понятно, почему ее нет дома. Последние же три года супруга Ганьского официально работающей нигде не числилась. (Хотя она продолжала много рецензировать и участвовать в подготовке изданий художественных альбомов, доход ее деятельность приносила небольшой. Тем не менее у Марины всегда были в наличии большие суммы денег, что удивляло Ганьского, но он, будучи человеком воспитанным и деликатным, никогда не интересовался источниками дохода обожаемой супруги.)

Хозяин квартиры расположился напротив Макрицына, выждал паузу и спросил, когда у него следующее выступление. Тот сообщил, что через две недели будет выступать в кинотеатре «Э. Пизод».

— Прийти хочешь? — предположил Еврухерий. И оказался прав.

— Если ты не возражаешь, — кивнул Ганьский. — Но не один.

— Не один — так не один.

— Поразительно! Человека совершенно не интересует, кто будет его зрителем!

— Да мне без разницы, с Мариной ты придешь или с Федором Федоровичем, — подтвердил Еврухерий. — Лучше скажи, сколько человек будет, и я билеты принесу.

— Спасибо, конечно, однако не хочется злоупотреблять твоим великодушием. Мы в состоянии купить.

— Да нет уже билетов в кассах! Но у меня броня осталась. Скажи, сколько нужно. Деньги мне отдашь. — Макрицын встал, засунул руки в карманы брюк, прошелся по комнате и вдруг спросил: — У тебя есть что-нибудь попить?

— Что-нибудь попить всегда есть, если сантехники воду не отключили, — в своей манере ответил Ганьский. Затем принес пакет сока и два бокала.

Утолив жажду, Еврухерий вернулся в кресло и вопросительно посмотрел на друга.

— Ты о чем-то серьезном со мной поговорить хочешь?

— Об очень серьезном, Аполлон. О твоей жизни!

От неожиданности ученый поперхнулся и закашлялся.

— По спине постучать? — предложил Макрицын помощь.

Ганьский помотал головой.

Пока он приходил в себя, ясновидящий еще раз обдумал, как лучше начать разговор. Еврухерий на самом деле беспокоился за будущее Аполлона и искренне считал: тот человек хороший, только взгляды на жизнь у него неправильные.

— Скоро мы к власти придем, Аполлон, — уверенно заговорил Макрицын. — Так больше жить нельзя, и народ это понимает. Надо все менять. Чтобы хорошо было людям. — Он всегда в слове «людям» ставил ударение на последнем слоге и на сей раз остался верен себе. — Время пришло, Аполлон. Виктор сказал, что революций не будет — на выборах победим. Через одиннадцать месяцев. Народ за нас.

Ганьский с любопытством посмотрел на гостя.

— Зачем ты мне это говоришь?

Макрицын придвинул кресло поближе к ученому, наклонился вперед, и теперь расстояние между ними не превышало метра.

— Мы вредный элемент перевоспитывать будем. А ты, Аполлон, по всяческим признакам и есть элемент вредный. Ну, вот сам посмотри: ты считаешь, что быть богатым хорошо, плохо относишься к коммунистам. ни ты, ни жена твоя не работаете… Ведь сразу вопрос встает: а на какие такие средства вы с ней живете? Я вот что тебе хочу предложить, Аполлон, как другу: вступай в нашу партию. Мы тебя знаем — примем. Будешь у нас министром по ученым и станешь смотреть, чтобы все они на работу ходили. Как раньше было.

— Твои рассуждения очень напоминают мне взгляды Велимира, — заметил ученый. — И где вы такой чепухи набираетесь?

— Ты не прав, Аполлон, — возразил Еврухерий, — никакая это не чепуха, а стройная научная теория.

Ганьский незлобно выругался, что случалось крайне редко:

— Чертова мумия! Уму непостижимо, на сколько лет ядовита оказалась!

Гость продолжил свой монолог о грядущей власти коммунистов, но Ганьский уже не слушал. Ученый думал совсем о другом: он прекрасно понимал, что история главного эксперимента его жизни близится к развязке и решение необходимо принимать. Последние три месяца этот вопрос неизменно сопровождал его, с ним Аполлон Юрьевич просыпался и засыпал. Он раз за разом мысленно воспроизводил детали недавнего внезапного визита Вараниева, который нагрянул к нему в сопровождении Шнейдермана…

— Мы явились к вам для того, чтобы потребовать немедленно ознакомить нашего доверенного врача с методикой изготовления препарата, — заявил тогда Вараниев с порога, глядя в удивленные глаза ученого. Председатель не просил, не предлагал — он требовал и угрожал.

Ганьский, не ожидавший появления партийной пары у себя дома без приглашения, без предварительного звонка, рано утром, когда супруга еще спала, а сам он не успел даже умыться, в первые минуты общения растерялся. Вежливым голосом он заметил визитерам, что они забыли поздороваться и принести свои извинения за то, что потревожили людей в неурочное время, после чего спросил:

— Чем обязан? Что-то случилась и требуется моя помощь?

— Пока ничего не случилось! — ответил Вараниев, поставив акцент на слове «пока». — Но может случиться в любой момент! — Глаза председателя блеснули. — И мы не можем допустить этого!

— Это меняет ситуацию, господа, — с облегчением вздохнув, сказал Аполлон Юрьевич. — В таком случае прошу вас присесть и подождать меня несколько минут, пока приму душ и приведу себя в порядок. Прошу учесть, что моя супруга находится дома и еще отдыхает, поэтому убедительно прошу не говорить громко.

Со словами: «Я в вашем распоряжении, господа» — ученый вернулся через четверть часа свежевыбритый, при тонком аромате изысканного парфюма. От растерянности первых минут визита не осталось и следа — Аполлон Юрьевич полностью себя контролировал.

— Не откажите в любезности пройти на кухню для беседы, — предложил он. — Я угощу вас фантастически вкусным чаем.

Но гости от чая отказались. Вараниев приступил к теме визита:

— Мы считаем, что вы обязаны предоставить нам всю информацию по лечению Велика. Нельзя допустить, чтобы его жизнь полностью находилась в ваших руках. Вы не молодой человек, и все может случиться. Предлагаем незамедлительно передать все необходимые сведения. При этом обещаем, что наша власть по заслугам оценит все то, что вы сделали для партии.

— Знаете, господа, — улыбаясь, произнес Ганьский, — хотя средняя продолжительность жизни мужчины в нашей стране, которая, как вам наверняка известно, составляет пятьдесят девять лет, мне еще рано подводить итоги прожитых лет. К вашему сведению, я проанализировал собственный генный набор, и результат показал, что минимальный срок, отведенный мне Господом Богом, составляет восемьдесят два года. Само собой разумеется, вероятность несчастного случая в расчет не берется.

— Напрасно! — зловеще заметил Вараниев.

— Я должен расценить это как угрозу, Виктор Валентинович, или предупреждение?

Гость не ответил.

Ганьский тоже взял паузу, заполнив ее чаепитием. От внимания ученого не могло ускользнуть плохо скрываемое раздражение на лицах обоих визитеров. Особенно выразителен был председатель, нервно ерзавший на кухонной табуретке, будто искал удобную позицию. Он сверлил хозяина квартиры недобрым взглядом, его веки слегка подергивались. Именно Вараниев нарушил молчание:

— Итак, Аполлон Юрьевич, возвращаясь к разговору по существу: что вы можете нам ответить?

Сделав последний глоток, Ганьский поставил пустую чашку на салфетку, чуть отодвинулся от стола и заговорил медленно, тщательно подбирая каждое слово:

— С вашего позволения, господа, начну по порядку. Во-первых, вы, находясь у меня в гостях, позволяете себе разговаривать со мной в весьма вызывающей манере, чего уже было бы достаточно, чтобы попросить вас покинуть дом. Однако я осознаю, что разговор между нами должен состояться. Во-вторых, в этой жизни я никому ничем не обязан, не считая, конечно, супружеских обязанностей и определенных обязательств по отношению к друзьям и близким мне людям.

— Обязаны, Аполлон Юрьевич, — тихо вмешался Шнейдерман. — Вы миллион получили, вам все оборудование купили. Не просто так ведь!

— Не отрицаю. Однако позвольте заметить, господа, что оплата любого труда — фактор само собой разумеющийся. Тем более многолетнего труда профессионала высокого уровня, коим я себя считаю, — спокойно отреагировал Ганьский.

— Но не в таких же размерах! — возмутился Боб Иванович.

— Вы абсолютно правы, уважаемый. Что такое миллион за подобную работу, за успешно проведенный эксперимент эпохального значения? В любой цивилизованной стране, где ученые не совмещают научную деятельность с продажей, прощу прощения, пуховых лифчиков на рынке, чтобы свести концы с концами, гонорар был бы несравненно больше, вы уж мне поверьте. Но это, так сказать, грустная проза нашей жизни. Однако продолжим. Я не стал бы утверждать, что жизнь Велика в моих руках, ведь его заболевание не приводит к гибели больного. Хотя умственная отсталость, равно как и все остальные проявления синдрома, не есть приятная перспектива. Так что точнее будет сказать, что в моих руках не жизнь, а ее качество.

— Мы не для того пришли, чтобы пускаться в дебаты! — вклинился в монолог ученого Вараниев. — Вы согласны выполнить наше требование?

Ганьский вышел из-за стола и скрестил за спиной руки.

— Если я вас правильно понял, вы требуете от меня взять и просто так отдать вам секрет моего препарата. Вынужден вас огорчить: не готов. А вдруг вы и впрямь власть захватите, тогда… Буду откровенен — на такой случай проводимая мною терапия есть, если угодно, моя охранная грамота, моя справка о неприкосновенности. Гарант моей жизни! Нет, нет, передача интересующей вас информации исключена полностью, пока я живу и здравствую. Более того, метод подавления клинических проявлений «синдрома попугая», который я разработал, есть ни много ни мало открытие мировой значимости. А любое открытие, представляющее из себя практическую ценность, очень дорого стоит.

— Мы готовы заплатить! — нерешительно заявил Шнейдерман.

Ганьский усмехнулся:

— Но я не готов продать. Иногда товар представляет бо´льшую ценность, нежели деньги. А теперь, господа, надеюсь, вы покинете мою квартиру. И прошу учесть: путь излечения от болезни пока неизвестен. Ни-ко-му!!!

— А вы коварны! Вы намного коварнее, чем я думал, Аполлон Юрьевич! — еле сдерживая эмоции, процедил сквозь зубы, вставая со стула, Вараниев. — Не разглядел я волка под шкурой ягненка… Вижу, разговор бесполезен. Запомните: никакой охранной грамоты у вас нет! И никакой справки о неприкосновенности у вас нет!

Вараниев быстро направился к выходу. Шнейдерман последовал за ним.

Голос ученого настиг их у самой двери:

— Прошу не забыть: через неделю Велимир должен быть у меня!

Глава восемнадцатая

Что-то невероятное творилось в этот день на подступах к кинотеатру «Э. Пизод». Сотни граждан разного возраста, пола и достатка обращались к прохожим с одним вопросом: «Нет ли лишнего билетика?» Спекулянты взвинтили цены в десять-пятнадцать раз, но и у них уже нельзя было приобрести заветный клочок бумаги, дававший пропуск на сеанс ясновидения.

Супруги Ганьские подъехали за двадцать минут до начала сеанса. Марина пребывала в приподнятом настроении. Аполлон Юрьевич задержался в фойе у небольшой бронзовой мемориальной доски и прочитал, что кинотеатр был построен в одна тысяча девятьсот двенадцатом году по проекту выдающегося архитектора Эдуарда Карловича Пизода, чье имя и получил сорок лет спустя.

В зале между первым рядом и сценой расположились многочисленные корреспонденты с фотоаппаратами и операторы с видеокамерами. Шум утих с появлением манерного ведущего во фраке, коротковатых желтых брюках из неизвестной ткани, при бабочке, но без цилиндра. Зеленого цвета фрак переливался блеском вплетенных золотых нитей, и только черный замшевый воротник смотрелся неизменно. Тонкая полоска усов и гладко выбритый бугристый череп подчеркивали ухоженность конферансье, возраст которого определялся лишь приблизительно, от двадцати девяти до сорока восьми лет. Не спеша окинув взором зал, ведущий слегка выставил ладони в сторону зрителей, еле уловимым движением головы поклонился и подошел к микрофону:

— Господа! В наш сумасшедший век, когда машины за нас думают, а таблетки помогают выполнять супружеские обязанности… — Мужчина взял паузу, ожидая реакции зала, но таковой не последовало. — Я тоже думаю, что это не смешно, а грустно. В наш век, господа, есть люди и явления, которым мы не перестаем удивляться. Ведь несмотря на все потуги науки, их феномен не разгадан. Спешу представить вам человека, обладающего фантастической способностью видеть все — позади, впереди и в текущий момент. Он видит отчетливо, мыслит трезво, говорит конкретно! Он не потомственный ясновидящий на коммерческой основе и не колдун в тридесятом поколении от Кощея Бессмертного. Он сглазы не снимает, любимых не привораживает, блудливых не возвращает, от бесплодия не помогает. Он работает честно! Не за деньги, а по призванию! Ваши аплодисменты, господа: Еврухерий Макрицын!

— Как не за деньги? — раздался женский голос из задних рядов. — Я, например, за билет платила.

На реплику никто из присутствующих даже внимания не обратил. Зал взорвался аплодисментами. Многие встали.

Ясновидящий появился на сцене и подошел к микрофону.

— Спасибо, товарищи! Я еще ничего не сделал, а вы уже хлопаете. Давайте я лучше начну, а то и так времени много потеряли.

Публика затихла.

— Во втором отделении представления я проведу эксперимент, который никогда для зрителей не показывал. Но сначала разминка, так сказать. Прошу десятерых желающих, имеющих по двое-трое родных детей, подняться ко мне.

Семь женщин и трое мужчин оказались на сцене. Еврухерий прошел вдоль ряда, который выстроился самопроизвольно, не по росту, и безошибочно назвал имена добровольцев. После чего двинулся назад, объявляя попутно отчество каждого. Правильность составила сто процентов. Раздались аплодисменты. Кто-то бросил букет цветов, который, не долетев до адресата, упал на голову некой гражданки во втором ряду. Макрицын поклонился зрителям и разделил добровольцев на группы: женщина, две женщины, мужчина и две женщины, мужчина, две женщины, мужчина.

— Если скажу что-то неправильно, сделайте шаг в сторону. Итак… У вас трое детей, все девочки, от четырех до одиннадцати лет, — обратился Еврухерий к первой женщине. И тут же уточнил: — От трех разных мужчин — от законного мужа, гражданского мужа и саксофониста, имя которого вы не знаете.

Следующие две дамы имели по одному мальчику и девочке. И снова ясновидящий не ошибся с возрастом детей. Мужчине и двум женщинам он безошибочно определил по два мальчика и даже посоветовал одной мамаше не забыть, что завтра день рождения у младшего, чем спровоцировал зал на очередное выражение восторга. Дойдя до последнего мужчины, Еврухерий чуть призадумался, после чего уверенно произнес:

— Николай Павлович, я ведь просил, чтобы вышли лишь те, у кого родные дети! А вы зачем здесь?

И без того лошадино-продолговатое, но безобидно-интеллигентное лицо Николая Павловича вытянулось еще больше, и негустая прядь волос, от уха через всю голову зачесанная на противоположную сторону, не смогла скрыть капли пота, проступившие на веснушчатой лысине.

— Позвольте… — нерешительно заговорил он. — Моя супруга в браке со мной родила двух чудесных девочек…

— И одна, — перебил Макрицын, — старшая, очень похожа на заведующего Отделом древних рукописей, манускриптов и инкунабул, а другая, младшая, на хозяина салона красоты, что во 2-м Вернисажном переулке. Странно, как вы не обратили на это внимания? Вы ведь с одним работаете, а у другого стриглись, пока не облысели. «В браке со мной» не значит «от меня».

— Вздор! Что вы себе позволяете?! — возмутился старший научный сотрудник Литературного института, нервно перебирая похожими на женские тонкими белыми пальцами с тщательно ухоженными ногтями.

— Странный вы человек, — дружелюбно произнес Еврухерий, фамильярно похлопав Николая Павловича по плечу. — Вам что доктор Канцельсон сказал, когда в Третьей урологии с простатитом лежали?

Литератор задумался, видимо пытаясь вспомнить, но ясновидящий пришел ему на помощь:

— Он сказал: «Уважаемый, никогда не рассказывайте обнаженной женщине «Слово о полку Игореве», ибо повлечет ее к полку Игореву». Что такое «полк Игорев», я не знаю, но слова доктора Канцельсона слышу четко.

— Бред! Вздор! — повторял литератор, обхватив руками голову.

К его чести надо сказать, что мужчина, находясь в непростом эмоционально-душевном состоянии, догадался удалиться со сцены, а затем и из зала.

На опустевшее место сразу же побежали несколько человек, что отвлекло зрителей на несколько секунд. Этого времени Макрицыну хватило, чтобы поблагодарить смелую девятку и отпустить. Теперь он снова стоял на сцене один, готовый к следующему номеру. Его помощник зажег и установил две короткие свечи на столике в левом углу.

— Я приглашаю двух человек, которые считают, что имеют самые редкие в Москве фамилии, и они выберут из присутствующих представителей самой распространенной московской фамилии, — объявил Еврухерий.

Когда несколько обладателей самых редких фамилий поднялись по ступенькам, Макрицын выбрал из них двоих. Они получили по свече и напутствие:

— Спуститесь в зал и ходите, пока не погаснут свечи. Остановитесь на том месте. Единственное правило: нельзя подходить к родственникам и знакомым.

Вопросов не последовало, и пара двинулась в путь. Они петляли по рядам и в проходах, в разных направлениях, беспорядочно и меняя скорость. Когда погас огонь второй свечи, Макрицын обратился к участникам:

— Пусть ближайший к вам зритель назовет свою фамилию.

— Саркисян, — по очереди произнесли два человека в разных частях зала.

В этот момент Восторгайло отвлек внимание Вараниева от происходящего в зале действа вопросом:

— Прошу прощения, я не ослышался? Мне показалось, что наш друг пригласил двух человек с наиболее редкими московскими фамилиями и объявил, что они выберут представителей самой распространенной фамилии среди москвичей.

— Вы не ослышались. К сожалению! — коротко ответил председатель.

Между тем Еврухерий продолжал шокировать публику. Сначала он сообщил некой женщине, что у ее дочери, Лизы, мужа которой, художника, зовут Василием, через пятнадцать минут начнутся схватки в Обособленной Градской больнице. Причем добавил, что это написано на люстре.

Около тысячи голов устремили взгляды вверх, но никто ничего не увидел. А с предпоследнего ряда вскочила упитанная дама в малиновом вельветовом платье и со словами: «О господи! Спасибо вам, огромное спасибо!» — резво устремилась к выходу. По залу прошел гул.

Макрицын обратился к публике с просьбой задавать вопросы. На каждый ответ он брал по полминуты и не удивлялся, что спрашивали только женщины, — эту особенность при выступлениях на публике он заметил очень давно.

— Скажите, будет ли жилье даваться бесплатно всем?

— Будет, если коммунисты придут к власти.

…Вараниев, Шнейдерман и Восторгайло пришли в восторг от ответа. Велик разглядывал блондинку, сидевшую через два места от него…

— Почему такие цены на жилье в Москве?

— Иногородние оптом скупают.

— Будут ли падать цены на квартиры в Москве?

— Будут.

— Когда?

— Через четыре года.

— Почему именно тогда?

— Потому что иногородним запретят в Москве жилье покупать.

Следующий голос вопроса не задал, а выступил с предложением:

— Господин ясновидящий, это диалог получается. Мы так не договаривались. Лимит — один вопрос.

Макрицын согласился.

— Земля столкнется с астероидом?

— Да, но нескоро.

— Все-таки от чего мамонты вымерли?

— Эпидемия якутской гонореи.

— А ученые других мнений придерживаются!

— Ученые придерживаются, а я вижу, — парировал Еврухерий.

— Поступит ли мой сын в институт, или его в армию заберут?

— В институт не поступит — не сдаст сочинение. В армию не пойдет — у него плоскостопие найдут.

— Муж говорит, что не изменяет мне. Врет?

— Нет, не врет. Просто никак не может найти любовницу с местом для встреч в дневное время за бесплатно.

— Почему моя жена подарок, что я подарил ей на день рождения, не носит?

— Потому, что не подошел. Кто вас заставлял размер в зеркале смотреть? Ей в талии надо девяносто шесть, а вы шестьдесят девять купили.

— Где моя соседка работает?

— Аделаида Ивановна — в гримерной цирка, Галина Васильевна — нотариус.

— Загадку Бермудского треугольника разгадают?

— Нет.

С самого последнего ряда поднялась женщина. Что это была именно особь женского пола, определялось по бусам — крупным пластмассовым шарам размером со сливу и цвета василькового. У нее напрочь отсутствовало то богатство женского тела, на которое среднестатистический мужчина с удовольствием кладет не только мечтательный взгляд, но и реальную руку, когда желания совпадают, аобстоятельства позволяют. Среднего роста, коренастая, с широкими плечами и массивной короткой шеей, дама смотрелась бы гораздо уместней в одеянии штангиста, а не в белом костюме. Она, несомненно, была из той категории людей, которые постоянно имеют кислое выражение лица. При взгляде на нее Еврухерий ощутил какое-то тревожное предчувствие, однако показал в ее сторону рукой, разрешая говорить.

— Не обижайтесь, товарищ ясновидящий, но ваши фокусы мне известны. Вы дурите людей! Это сделать нетрудно, зная психологию и умея гипнотизировать. Всего-то один вопрос сложный был, про соседку, а на остальные любой специалист не хуже вас ответить может. Я, например, заявляю, что Земля не столкнется с астероидом, а загадку Бермудского треугольника разгадают. Докажите мне, что я не права!

— То есть вы не верите в мои способности? — переспросил Еврухерий.

— Не верю! Докажите мне, что они у вас есть!

— Я не хочу ничего доказывать. Только если зрители попросят. Но сразу предупреждаю: вам доказательства не понравятся.

Женщина настаивала, и публика возражать не стала. Еврухерий пригласил зрительницу на сцену, попросив:

— У вас при себе есть паспорт — отдайте его любому из сидящих в зале.

Ясновидящий закрыл глаза. Около минуты в зале стояла полнейшая тишина: люди затаили дыхание.

— Вы в Москву тридцать три года назад приехали, когда вам семнадцать было. Из-под Барсуков, что в Белоруссии. Там есть деревня, Барсучья Нора называется. Вы оттуда. У кого паспорт гражданки Барсучьевой?

Встал седой мужчина с орденской планкой на груди и показал паспорт.

— Виталий Иванович, — обратился к нему Макрицын, — огласите, пожалуйста, данные из паспорта.

Пенсионер, удивленный тем, насколько легко его имя стало известно ясновидящему, достал очки и начал читать:

— Барсучьева Елизавета Петровна… Год рождения…

— Год рождения не надо, — перебил Еврухерий.

— Место рождения: деревня Барсучья Нора, Барсуковский район…

Женщина недобро посмотрела на ясновидящего, окинув его взглядом с ног до головы, повернулась к залу:

— Умение отгадывать фамилию и имя с отчеством давно объяснено наукой и тайной не является. Мне, например, цыганка недавно не только это сказала, но еще и чем я в детстве болела, и куда за пять лет на поезде съездила, и про личную жизнь все в точности. А еще, что за полгода со мной случится, кого встречу и чем все закончится. Вот так, простая цыганка, а никакая не ясновидящая! Подумаешь, назвал паспортные данные правильно, и сразу — ясновидящий… А вот пусть докажет, что Земля столкнется с астероидом, а загадку Бермудского треугольника не разгадают!

Еврухерий обвел глазами зал, чтобы увидеть лица и понять настроение публики.

— Да че ей доказывать? — услышал он реплику справа. — Пусть сама сначала про кого-нибудь все по паспорту скажет!

— Не надо! — донеслось возражение. — Я на Еврухерия Макрицына пришла, а не на какую-то самозванку!

— Господин Еврухерий, гоните ее со сцены в шею!

Коренастая дама вдруг заявила, что сама никуда не уйдет, если только милиция не явится. Но милиция ее не заберет, потому что не за что. Скорее надо забрать Макрицына, проходимца и афериста, который за деньги дурит народ.

Последняя фраза сильно разозлила Еврухерия, и он, попросив тишины в зале, сказал даме:

— Вы сильно ошиблись, говоря, что забирать вас не за что. Причин арестовать вас столько, что перечисление много времени займет. Товарищ администратор, вызовите, пожалуйста, милицию — мы сейчас преступления раскрывать будем. И подойдите, пожалуйста, ко мне на минутку…

Еврухерий шепнул сотруднице кинотеатра что-то на ухо, после чего та поспешила к выходу.

Угроза Макрицына совершенно не испугала его разоблачительницу, а напротив, сделала еще более агрессивной. Она приблизилась к ясновидящему на опасно близкое расстояние, размахивая руками, и перешла к откровенным оскорблениям. В частности, прибегла к таким выражениям, как «чумило пещерное», «евнух квашеный» и «короед помойный». Еврухерий же сохранял выдержку и молчал. Все это впоследствии подтвердили в отделении милиции многочисленные свидетели.

Публика, недовольная происходящим, стала свистеть и требовать «прогнать дуру со сцены» (дословно). Наконец прибыл наряд милиции во главе с дежурным оперуполномоченным районного отдела.

— Отлично! — заговорил Еврухерий. — Еще пять минут подождите, товарищи, и вы увидите много интересного.

Пять минут пролетели быстро, началось интересное — с приветствия, которое Макрицын адресовал грузному респектабельному мужчине, появившемуся в зале.

— Здравствуйте, Павел Иванович! Мест свободных нет, но я попрошу администратора принести вам стул.

При появлении этого человека выражение лица скандальной дамы изменилось: на нем появились тревога и удивление.

Макрицын, мелкими неторопливыми шагами двигаясь вперед-назад по сцене, держал зрителей в напряжении и, сохраняя интригу, начал издалека:

— Я попросил вызвать не только милицию, но и Павла Ивановича Смирнова, так как он является начальником гражданки Барсучьевой и ему полезно будет знать то, что я сейчас расскажу.

— Итак, Елизавета Петровна трудилась проводницей поезда дальнего следования Москва-Псков. За это время продала пассажирам двадцать две тысячи двести двадцать восемь бутылок самодельной водки и самогона, с чего заработала более восьмисот восьмидесяти восьми тысяч рублей. Причем тринадцать человек отравились некачественным алкоголем насмерть, а более трехсот лежали в больницах по поводу отравления или обращались к врачам.

— Да ты тут чего хочешь наговоришь! — подала голос женщина. — А ты докажи!

Еврухерий почесал лоб, чуть задумался и заявил, что это он доказать сможет:

— Все отравившиеся ехали в одном и том же плацкартном вагоне в Псков из Москвы или из Москвы в Псков. Я, если постараюсь, назову фамилии многих потерпевших, а проверить можно по записям в билетных кассах — там ведь данные паспортов имеются.

На Барсучьеву последний довод ясновидящего особого впечатления не произвел, что не ускользнуло от его внимания. Поэтому он добавил:

— Вы зря думаете, что травились вашим алкоголем только безбилетники, которых вы на станциях за наличные деньги подсаживали.

Милиционеры внимательно слушали и делали записи в небольшие одинаковые блокноты.

— Теперь я расскажу, — продолжал Макрицын, — другие занимательные сведения о гражданке Барсучьевой и предоставлю доказательства. За взятку Елизавета Петровна устроилась работать санитаркой в морг Третьей областной больницы. Не прошло и года, как она, до того никогда не признававшая никаких украшений, вдруг стала носить огромные бусы, которые все вы видите сейчас на ее шее.

Взгляд Елизаветы Петровны сделался напряженным. Она сжала кулаки.

— Так вот, бусы женщина изготавливает сама. Шары состоят из двух половин и при легком повороте против часовой стрелки разъединяются. Гражданка Барсучьева раскаленным гвоздем делает в них дырки, насаживает на нитку и соединяет. Каждые два-три месяца количество шаров увеличивается. И вот почему! — почти прокричал ясновидящий. С не присущей ему резвостью подскочил к Барсучьевой и с силой рванул бусы.

Нитка лопнула, и шары, как маленькие пушечные ядра, с глухим звуком попадали на пол. Некоторые раскрылись, из них посыпались золотые зубы, коронки и мосты.

Гул прошел по залу. Милиционеры, увидев содержимое бус, запрыгнули на сцену и увели даму из зала. Павел Иванович крикнул ей вслед: «Мерзавка! — И добавил: — Ты уволена». Хотя последние два слова были лишними.

— Надо же! Ну, сукин сын! — с восторгом произнес Вараниев, обращаясь к Шнейдерману. — Нам его терять никак нельзя: он — наша гарантия от внезапных неприятностей и наш прогноз на завтра.

Потрясенная увиденным, Марина сидела, застыв как изваяние. Ганьский задумался и не смотрел на сцену. Тем временем ведущий объявил антракт.

Во время перерыва Макрицину подали в комнату отдыха горячий чай. А через десять минут Еврухерий уже снова стоял на сцене. Его встречали аплодисментами и передали записку. Ее содержание заинтересовало ясновидящего: «Молодая (36 лет), красивая женщина ждет вас после выступления в своей уютной квартире. Бесплатно. В знак признания таланта. Улица Теплых Ветров, дом 4».

— Вы забыли написать еще «квартира 6», — обратился Макрицын в зал, отыскав взглядом автора на четвертом месте одиннадцатого ряда.

— Приготовьтесь… — почти шепотом интригующе произнес в микрофон конферансье. — Лицам с неустойчивой нервной системой и слабым кишечником советую удалиться…

Никто из присутствующих не ушел — на здоровье зрители не жаловались.

— Сейчас я проведу тот эксперимент, который обещал в начале сеанса, который никогда не показывал, — заговорил Макрицын. — А именно, дорогие зрители, продемонстрирую свою способность передавать другому человеку, ясновидением не владеющему, то, что открывается мне. Прошу подняться пятерых желающих — старше восемнадцати лет и не принимающих таблетки от головной боли.

Велик вскочил было с места, но Вараниев успел схватить его за пиджак и усадить обратно. Будущий Вождь с досады плюнул на пол и пообещал ни на какие мероприятия больше не ходить.

— Если считаешь, что я рожей не вышел, то нечего мне и по партийным посиделкам шляться, — заявил он Виктору Валентиновичу, вызвав смех Шнейдермана.

Тем временем Еврухерий отобрал пятерых из более чем двадцати человек, вышедших на сцену.

— Иван Иванович, как только почувствуете, что можете говорить, сразу начинайте, — напутствовал он старшего по возрасту мужчину.

Тот сначала оторопел от того, что ясновидящий безошибочно обратился к нему по имени и отчеству, но быстро пришел в себя. Макрицын часто использовал в своих выступлениях этот прием, который всегда давал ожидаемый эффект.

Еврухерий закрыл глаза и повернулся к залу спиной. Вэто время рабочие сцены принесли большой телевизор и установили прямо на полу.

Говорить Иван Иванович начал довольно скоро:

— Землетрясение силой в шесть баллов произошло на Маврикии. Разрушения серьезные, но жертв среди населения нет… Сообщения некоторых информационных агентств о том, что китайские ученые вывели сорт риса со стопроцентным противозачаточным эффектом, подтверждения не нашли…

Еврухерий поблагодарил мужчину и попросил говорить женщину.

— Возле берегов Австралии стая белых акул атаковала легкий катамаран, пассажирам удалось спастись, — сообщила та. — Власти Москвы заявили о желании восстановить дореволюционные маршруты трамваев… Цены на медь, основным экспортером которой является Чили, за последние три месяца подскочили на двадцать процентов…

— Спасибо, Наталья Евгеньевна. Вы тоже можете вернуться на место.

Трое оставшихся на сцене добровольцев дожидались своей очереди, а Макрицын попросил включить телевизор. На экране появилась заставка новостей, и через несколько секунд женщина-диктор почти слово в слово повторила сказанное со сцены Иваном Ивановичем и Натальей Евгеньевной.

«Браво!» — раздался возглас, который подхватил весь зал и скандировал больше минуты. Макрицын стоял счастливый. Это был явно его день.

Следующие два человека так же безошибочно выдали по юмореске, прозвучавшие на десять минут позже в передаче «Всеобщий смех». На сцене остался последний из добровольцев. Ясновидящий объявил, что он предскажет нечто из области запредельного: поведает о событии, которое случится в стране через несколько месяцев.

Никто в зале не догадывался, о чем пойдет речь. Никто, кроме руководства коммунистической партии. Потому что сегодня должен был начаться последний, главный рывок к власти. Именно сегодня голосом Еврухерия Макрицына, способность которого предсказывать будущее сомнений у народа не вызывала, было постановлено сообщить сенсацию. Еврухерий, в последние годы ставший известным всей стране и за ее пределами, как никто другой подходил на эту роль. Так решили в узком кругу Вараниев, Шнейдерман, Восторгайло и присутствовавший без права голоса Велик.

Ясновидящий подошел к микрофону:

— Сообщение будет состоять из двух частей.

Зал замер в напряжении. Тихо поскрипывали кресла, в единый звук слились шуршание одежды, единичные глубокие вздохи и шипение вентиляции. Еврухерий позвал к микрофону добровольца, а сам отошел в глубину сцены, повернулся к нему спиной и закрыл глаза.

— Товарищ Лемин жив! — заявил мужчина, имея при этом такое выражение лица, которое говорило, что он сам себе не верит.

Воцарилась тишина. Ее нарушил низкий сомневающийся голос:

— Адрес сообщите, пожалуйста. При всем доверии к вам, уважаемый господин Макрицын, не верю! Посмотреть хочется.

— Станиславский нашелся… — послышалось осуждение из зала.

Ясновидящий, не обратив внимания на реплику, продолжил шокировать народ устами добровольца:

— Когда состояние Велимира Ильича ухудшилось критически, группой врачей-большевиков было предложено не дожидаться, когда он умрет, а заморозить его и таким образом сохранить жизнь до тех времен, когда медицина научится бороться с недугами, которыми Ильич страдал. На Шпицбергене в условиях строжайшей секретности было сооружено хранилище, в которое и доставили тело. Ученые регулярно наведывались туда, чтобы проверить состояние Вождя. А в Мумияхран был помещен загримированный труп другого человека, который и по сей день там находится. И вот несколько лет назад Вождь был извлечен изо льда, оживлен и излечен. Более того, специальные процедуры позволили вернуть ему молодость, и сейчас он выглядит лет на восемнадцать-двадцать, не больше. Велимир Ильич готов к работе! Вскоре он возьмет на себя руководство партией! Скоро страна заживет по-новому!

Макрицын, обдумывая следующую фразу, взял паузу. Он устал — нервное напряжение достигло апогея. Еврухерий внезапно почувствовал, что сознание покидает его: кружится голова, пол уходит из-под ног. Ясновидящий пошатнулся, сделал шаг вперед и открыл глаза. Вмиг лицо его исказилось в гримасе.

— Не надо, уважаемый Еврухерий Николаевич, таким омерзительным образом реагировать на каждое мое появление! — с неподдельной обидой попросил Семен Моисеевич, представший взору Макрицына. — Будьте объективны, перед вами — человек слова! Вы, надеюсь, не запамятовали, что я обещал присутствовать на сегодняшнем представлении? Больше ничего не говорите, умоляю. Зал не сможет правильно вас понять — людей с развитым интеллектом здесь мало, за редким исключением. Вы же понимаете, какая публика ходит на шоу… Признаться, я все еще обижен на вас. Ума не приложу, за какие грехи порывались вы несколько дней тому назад меня жизни лишить? Я же вам ничего плохого не сделал, а вы на меня с гвоздодером… И до сих пор не извинились! Ну да бог с вами. Собственно, я ведь по поводу сегодняшнего действа явился. С самого начала тут присутствую и должен сказать, что несколько некорректно вы фактами манипулировали. Но я далек от мысли упрекать вас. Такое напряжение! Вот и оговорились. Это непременно надо исправить! Прогоните своего никудышного помощника со сцены, встаньте лицом к публике и повторяйте за мной.

— Но ведь вас люди увидят! — испугался Макрицын.

— Эх, Еврухерий Николаевич… Вы так и остались тем наивным человеком, каким я вас увидел много лет назад. Люди видят только то, что хотят видеть и что им дают видеть! Ну, начнем…

И Макрицын подчинился. Не мог не подчиниться, потому что голос Семена Моисеевича действовал на него каким-то непостижимо магическим образом.

— Спасибо, вы свободны, — сказал он добровольцу, продолжавшему, не понимая зачем, стоять на сцене.

— Отлично, Еврухерий Николаевич! — услышал Макрицын голос «полуфранцуза-полуеврея». — Потрясен вашей тактичностью. Итак, повторяйте за мной…

— Уважаемые господа, — заговорил ясновидящий, ретранслируя слова Семена Моисеевича, — в только что увиденном вами эксперименте наглядно проявилась одна из самых пагубных особенностей головного мозга человека: склонность к интерпретации. Я лично против интерпретации ничего не имею. Да и вообще в упрощенном истолковании, переводе сложного на понятный язык дурного нет. Однако в наше меркантильное время, когда духовные ценности все более вытесняются материальными, люди буквально помешались на собственности и пытаются распространить ее на совершенно неподходящие области. Как следствие, появилась чудовищная по своей абсурдности химера под названием «собственная интерпретация». А интерпретация не может быть собственностью!

Зрители слушали Еврухерия внимательно, но предположить дальнейший ход его мыслей никто не отважился: все были уверены, что произносится сей монолог не беспричинно, и готовились к «жареному». Семен же Моисеевич продолжил диктовать Макрицыну:

— Желая показать наглядно, как «собственная интерпретация» делает, образно говоря, из ананаса тыкву, я и предложил гражданину, только что стоявшему на сцене, озвучить мои мысли. Что из этого получилось, все прекрасно слышали. Чтобы вы, уважаемые зрители, убедились, насколько они были искажены, позвольте мне ознакомить вас с тем содержанием, которое на самом деле было передано гражданину.

— Не понимаю, что с ним случилось, — прошептал Восторгайло Вараниеву и Шнейдерману поочередно. — Как будто другой человек говорит!

Первый и второй человек в партии и сами были удивлены не меньше. Красноречие Еврухерия не тронуло только Велика, продолжавшего пристально рассматривать грудастую двадцатилетнюю блондинку, сидевшую слева от него через два места.

— Позволяем! — донеслось до Макрицына из зала. — Только побыстрей, а то что-то тягомотины много, а фокусов мало…

Еврухерия разозлило услышанное, но Семен Моисеевич успокоил его, заявив, что, если реагировать на каждого дурака, жизни не хватит и нервная система истощится рано. Макрицын, успокоившись, продолжил повторять фразы, произносимые «полуевреем-полуфранцузом»:

— Да, Лемин, можно сказать, вновь среди нас, господа! Почти век назад группа врачей, вынуждаемая большевиками, забальзамировала труп их главаря, и впоследствии, вопреки всем христианским канонам, он не был предан земле, а выставлен на всеобщее обозрение. Для этого в центре Москвы соорудили Мумияхран. Ученые периодически забирали покойника на профилактику, поддерживая тело в нужной кондиции. А двадцать с небольшим лет назад черный гений от науки некто Аполлон Юрьевич Ганьский за большие деньги, уплаченные капиталистом по фамилии Гнездо через лидера Коммунистической партии гражданина Вараниева Виктора Валентиновича, взялся в лабораторных условиях явить на свет второго Велимира Ильича Лемина. Если точнее сказать, сделать из мертвого первого — живого второго. Для данных целей путем подкупа сотрудника Мумияхрана был приобретен фрагмент ткани покойника, и гражданин Ганьский создал из него эмбрион, который затем был успешно подсажен коммунистке легкого поведения Хвостогривовой Жанетте Геральдовне, выносившей и родившей ребенка, которого назвали Велимиром Ильичом Леминым. Так вот, если вы, уважаемые зрители, сравните две озвученные версии, у вас не останется и тени сомнения в правоте моей позиции по поводу пресловутой «собственной интерпретации». Это все, что я хотел сказать. Спасибо за внимание! — закончил Семен Моисеевич диктовать Макрицыну.

Увлеченные зрители не обратили никакого внимания на две группы людей, поднявшихся одномоментно в разных частях зала и направившихся к выходу. С серым, каменным лицом, с глазами, полными звериной злости, впереди первой группы быстро шагал председатель Вараниев. Вторая группа двигалась медленно: Марина поддерживала Ганьского под руку.

— Господин Макрицын, — обратился к ясновидящему импозантно одетый молодой человек, аккуратно причесанный и очень бледный, — прошу прощения, но я так и не понял, что следует из всего сказанного вами? Что вы категорически против понятия «собственная интерпретация», с чем я готов поспорить, или что Лемин вновь среди нас?

Еврухерий растерялся, но Семен Моисеевич сразу подсказал ответ.

— И то, и другое! — произнес Макрицын.

Молодой человек неподдельно удивился и попросил предоставить доказательства. «Полуфранцуз-полуеврей» через ясновидящего сообщил:

— Вы немного опоздали: Лемин находился среди группы зрителей, только что покинувших зал. Впрочем, если проявить расторопность, их можно догнать. Компания сейчас в холле.

Эти слова привели зал в движение: почти все, кто не утратил способности быстро передвигаться, вскочили с мест и ринулись к выходу. Еврухерий стоял лицом к полупустому залу, совершенно не понимая, что произошло.

Глава девятнадцатая

Третий день подряд после выступления Макрицына жизнь в доме Аполлона Юрьевича, доселе спокойная и размеренная, испытывала Марину на прочность. Ученый ушел в себя, практически ничего не ел, пил кофе, беспрерывно курил сигары, а на любое обращение жены отвечал корректно, хотя скрыть раздражение полностью ему не удавалось. Его неоднократно посещал Кемберлихин, и они о чем-то говорили за закрытыми дверями по несколько часов кряду. Федор Федорович приходил глубокой ночью, когда журналистская братия освобождала подъезд.

Из неслучайно услышанных слов Марина не смогла составить мало-мальски целостное представление о сути диалогов, хотя и была уверена, что речь шла о последствиях неожиданного откровения Макрицына и поисках оптимального плана действий. Слова «плацебо», «сотрудники», «лактоза», «фенотип», «аква дистиллята», «Вараниев», «ремиссия» доносились до слуха Марины.

Аполлон Юрьевич не исключал, что вскоре ему предстоит нелицеприятная встреча с компетентными органами, и абсолютно не был уверен в ее исходе. Шнур телефона Ганьский решительно выдернул сразу же по приходе домой после сеанса Макрицына. Однако покоя ему все равно не было: не страдавшие излишней щепетильностью сотрудники газет и журналов, радио и телевидения беспрерывно звонили и стучали в дверь в надежде взять интервью или хотя бы сфотографировать ученого. Оказалось, что в архивах редакций, домоуправлений и отделов кадров, к разочарованию прессы, не имелось ни одной фотографии Аполлона Юрьевича, и не привыкшие отступать фотокорреспонденты шли на всевозможные ухищрения. Один из них, например, нанял подъемник и оказался в люльке на уровне окна спальни ученого, но его взору предстали лишь плотные шторы. Другой предложил проживавшему этажом выше пенсионеру затопить квартиру Ганьского горячей водой, за что пообещал две тысячи долларов и полную оплату неизбежного ремонта обоих жилищ с компенсацией за испорченные вещи. Он логично предположил, что, спасаясь от кипятка, семья Ганьского выбежит на лестничную клетку, где и можно будет сделать сенсационные снимки.

Столпотворение в подъезде совершенно не радовало жильцов, а потому они написали коллективное заявление в милицию с просьбой очистить территорию от лиц, не проживающих в доме. Но юридически подкованные служители прессы без труда объяснили явившимся стражам правопорядка, что закона, регламентирующего порядок пребывания посторонних в подъезде жилого дома, не существует, потому следует руководствоваться правилами нахождения граждан в местах общественного пользования. Например, в туалетах.

Возле дома с утра собирались толпы зевак и стояли до позднего вечера, не очень понимая, зачем. Некоторые из наиболее предприимчивых жильцов зарабатывали деньги: одни продавали людям горячий кофе и домашние пирожки, другие за плату пускали нуждавшихся посетить отхожее место.

На шестые сутки, в девять часов утра, дверь квартиры Ганьского неожиданно распахнулась, и на пороге показалась Марина. Защелкали фотоаппараты, засверкали вспышки.

— Господа, — обратилась она к охотникам до сенсаций, — должна вас разочаровать: адрес пребывания Аполлона Юрьевича на сегодняшний день мне неизвестен. Прошу вас разойтись.

Расходиться никто не собирался.

— Мне понятна ваша реакция, — невозмутимо сказала Марина. — Прошу определить двух-трех человек, которых я приглашу в квартиру и предоставлю возможность осмотреть в ней каждый уголок.

На лицах собравшихся появилось удивление. Были выбраны три представителя, среди которых оказались фотокорреспондент газеты коммунистов «Красный человек», сотрудник журнала «Невыдуманные сенсации» и шеф московского бюро японской службы новостей «Комодо кусин». Троица вошла в квартиру. После беглого осмотра помещения началась гимнастика: встав на колени, гости проверили пространство под кроватью, затем, несколько раз подпрыгнув, заглянули на антресоли.

— Я бы в шкаф как бы сходил, — на ломаном русском, неуместно вставив слово-паразит, обратился к хозяйке японец.

— Сходите, — в тон ему ответила Марина.

— Бумагу туалетную не забудь, — рассмеявшись, добавил фотокорреспондент «Красного человека», но японец шутку не понял. В конце концов выборщики пришли к мнению, что Ганьского в квартире нет.

А Аполлон Юрьевич, удобно расположившись в кресле гостиной Кемберлихина, проигрывал возможные сценарии развития событий. Он не спал предыдущую ночь: в два часа Федор Федорович приехал за ним на такси, и под покровом темноты, благополучно миновав двух дремавших в коридоре корреспондентов, ученые незамеченными вышли из подъезда. Однако спать ему не хотелось, и мозг работал четко, перевозбуждение последних дней превалировало над дефицитом сна.

После долгих разговоров с Кемберлихиным Ганьский принял-таки решение относительно Велика, но до сих пор не определился, как ему следует поступать в связи с шумихой, поднявшейся вокруг собственного имени. Федор Федорович придерживался мнения, что надо объявить во всеуслышание на весь мир о феноменальном успехе эксперимента. Он полагал, что сенсационный результат и неминуемый мировой резонанс защитят друга от возможного преследования со стороны властей. Но Аполлон Юрьевич категорически не хотел разглашать суть эксперимента, не говоря уже о его техническом исполнении.

— Федор, ну ты сам подумай, — объяснял Ганьский, — на какие вопросы мне придется отвечать. И что я смогу на них ответить? Не забывай к тому же, что за работу мне большие деньги заплатили. Что я, профессор Ганьский, наплевав на все нравственно-моральные каноны, не просто создал человека из проформалиненных клеток, но еще сознательно и целенаправленно обрек его на неизлечимое хромосомное заболевание?

— Но ведь ты нашел способ лечения, Аполлон! Благодаря тебе тысячи людей в мире, прежде считавшиеся неизлечимо больными, смогут обрести нормальную жизнь. Разве это не оправдывает тебя?

Ганьский пристально посмотрел на Кемберлихина. И Федор Федорович, знавший Аполлона, как никто другой понял: сейчас его друг произнесет самые главные слова.

— Не будут тысячи людей, Федор, избавлены от «синдрома попугая». Понимаешь? Не будут! В ближайшем будущем как минимум.

— Ничего не понимаю… — искренне удивился Кемберлихин.

— Федор, ты хочешь лицезреть второе явление Лемина?

— Боже упаси! — воскликнул Кемберлихин.

— Я тоже не хочу, — кивнул Аполлон Юрьевич. — Так вот, не сочти мои слова за наглый цинизм и богохульство, но тот самый бог, к которому ты взываешь, в данном случае — я, и никто иной. Теперь ты все понимаешь? Надеюсь, что тайны, известные нам двоим, так и останутся тайнами.

Кемберлихин молчал.

— «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь». Это из Екклесиаста. Япринял решение, хотя и не уверен в его правильности. Завтра днем я еду домой, — категорично объявил Ганьский. — А сейчас мне надо заставить себя поесть — я сильно ослаб. И поспать — день завтрашний не будет легким.

Следующие сутки действительно оказались насыщенными событиями.

Едва Ганьский и Кемберлихин в девять часов утра вышли из машины, несколько десятков человек, увешанных фотоаппаратами, с репортерскими сумками и кинокамерами на плечах взяли их в плотное кольцо. Аполлон Юрьевич хранил молчание, упорно пробиваясь к подъезду. Атам внезапно повернулся лицом к толпе и произнес:

— Смею предположить, господа, что ваш интерес к моей скромной персоне обусловлен сенсационным заявлением Еврухерия Макрицына на выступлении в кинотеатре «Э. Пизод». Я готов ответить на все ваши вопросы в формате пресс-конференции при условии, что вы покинете подъезд немедленно, предоставив мне и моим соседям условия для нормального проживания.

После непродолжительного обсуждения было принято решение: сегодня в три часа пополудни в одном из залов Международной радиовещательной группы состоится пресс-конференция ученого Ганьского.

Аполлон Юрьевич прибыл без опоздания. Вместе с ним приехали Кемберлихин и Марина. Стенографический отчет встречи ученого с прессой на следующий день опубликовали все центральные газеты мира. Ганьский категорически опроверг факт существования нового Лемина и тем более своего участия в его создании. При этом предположил, что, преследуя политические амбиции, коммунисты, возможно, нашли человека, похожего на Лемина, и пытаются выдать его за такового. Он признался, что давно знаком с Макрицыным, через которого познакомился с Вараниевым. Заявил, что в создание фенотипического близнеца из ткани оригинала верит, считает вполне реальным и действительно многие годы работает в этом направлении. Утверждения Макрицына расценил как следствие обострения галлюцинаторных явлений в поврежденном мозге последнего.

— Я не врал, — сказал после пресс-конференции Аполлон Юрьевич супруге. — Я защищался.

* * *

Телефоны Вараниева были отключены. Подозрительные люди предпринимали попытки проникнуть в подъезд, но каждый раз на их пути вставали сотрудники личной охраны председателя. Газета «Красный человек» выступила с опровержением утверждений ясновидящего, призвав граждан с пониманием подойти к факту сильнейшего переутомления товарища Макрицына, следствием чего и явилась не совсем правильная информация, исходившая от него.

Виктора Валентиновича больше всего беспокоила ситуация, связанная с продолжением лечения Велика. После мучительных раздумий и споров с Бобом Ивановичем председатель принял решение явить Вождя народу через восемь месяцев — уверенности в Ганьском не было. Шнейдерман готовился оповестить партийные структуры по всей стране о предстоящем съезде. Сценарий и режиссуру съезда решено было поручить подготовить члену партии, главному режиссеру одного из московских драматических театров.

— Главное, товарищ режиссер, что от вас требуется, — напутствовал Вараниев, — чтобы открытие съезда было захватывающим. И соответствовало духу времени. Пусть пионеры и октябрята стихи прочитают, например, но такие, чтобы за живое брали, неформальные.

Всю неделю в жилище Виктора Валентиновича проходили совещания. На восьмой день, оставив Макрицына с Великом под присмотром сотрудников личной охраны, Вараниев и Шнейдерман сели в машину председателя и отправились к Ганьскому.

— Н-да… — задумался ученый. Затем уселся поудобнее и обратился к собеседникам: — Я догадываюсь о мотивах вашего визита, господа. Смею вас уверить, что лечение будет продолжено. Однако ряд вопросов мы непременно должны решить. В первую очередь вопрос безопасности. Дело имеет столь громкий резонанс, что дальнейшие визиты Велимира ко мне домой считаю рискованными. Возможно, мы все под наблюдением.

— А мне достоверно известно, — возразил Вараниев, — что компетентные органы не проявили интереса к словам нашего общего друга. Вернее, потеряли его, узнав, что Макрицын перенес операцию по удалению опухоли мозга.

— Любопытно, как отреагировал Велимир на откровения Еврухерия? — поинтересовался Ганьский.

Вараниев рассмеялся:

— Да Велик и не понял, что произошло. Он же не Макрицына слушал, а девку, что по соседству сидела, рассматривал. Но все равно я его из дома пока не выпускаю, хотя, как вы понимаете, не могу объяснить, почему. Конечно, сидеть в четырех стенах ему не нравится. Еврухерий тоже живет пока у меня.

— Сочувствую, Виктор Валентинович, от всей души сочувствую. Представляю, как вам тяжело, — ответил Ганьский.

На том беседа и завершилась.

Вернувшись, первые люди партии нашли Макрицына очень возбужденным. Он ходил кругами по гостиной, низко опустив голову, словно ища уроненную вещь. Сложенные на груди руки с зажатыми в подмышках ладонями, напряженное лицо с отчетливыми очертаниями жевательных мышц, резкие, неожиданные остановки, после которых следовали плохо скоординированные шаги. Все это говорило о том, что за время отсутствия Вараниева и Шнейдермана с Еврухерием что-то произошло. И председатель спросил его об этом напрямую. Вопреки ожиданиям, голос ясновидящего звучал спокойно:

— Как же тебе лучше сказать? Короче, съезда не будет.

Вараниев со Шнейдерманом переглянулись, а Макрицын, выпив полстакана воды, добавил:

— Видел, как какая-то шепелявая женщина лет пятидесяти с наперстком на пальце в Боба цыганские иглы метала.

Еврухерий вышел, и председатель повернулся ко второму человеку партии.

Но это — ерунда. Главное — съезда не будет, — повторил Макрицын.

— Что ты думаешь по поводу его предупреждения?

— Думаю, всерьез принимать не стоит, — произнес неуверенно Шнейдерман. — Но с головой у него точно беда в последнее время.

— Полностью с тобой согласен, — кивнул председатель. — Завтра же подключай к работе Восторгайло, пусть начинает речи писать. Для меня и для Велика. Ты сам себе напишешь. Еврухерию выступать не дадим — опасно. Всем секретарям обкомов сообщи, что каждый из них тоже должен подготовиться к выступлению минут на пятнадцать-двадцать. А Еврухерия в санаторий определи — пусть отдохнет месячишко.

Глава двадцатая

До съезда оставалось три недели. В тот вечер присутствовавшие в квартире председателя Шнейдерман, Макрицын и Восторгайло выглядели явно обескураженными: еще никому из них не доводилось видеть Виктора Валентиновича в таком возбужденном состоянии. Вараниев кричал, угрожал исключить из партии и отобрать партбилеты у всех троих, а заодно и у некоторых секретарей обкомов.

Первым, на кого обрушилось негодование, хотя и заочно, оказался товарищ Прошкин, первый секретарь Магаданского обкома, — тот прислал телеграмму, что на съезд приехать не сможет, так как собрался на отстрел медведя. Затем досталось главе псковской организации Букмекеру, который попросил выписать ему премию за стопроцентную явку делегатов. Недобрыми словами упомянуты были еще несколько первых секретарей, но больше всего перепало Петру Никаноровичу Восторгайло — заведующий идеологическо-теоретическим отделом до сих пор не написал текст для председателя; не начал готовить Велика к чтению речи; не проверил, а значит, и не согласовал содержание выступлений секретарей обкомов; не нашел достойных ораторов от крестьянства и рабочих. Еврухерий же Николаевич был обвинен в капитулянтстве, предлогом для чего послужил его прогноз: «Съезд не состоится — делегаты приедут, посидят пару часов и разбегутся».

Предсказание вытекало из видений Макрицына, но истолковать их сюжеты, связать в единое, логически завершенное целое он не мог. Поэтому и повторял Виктору Валентиновичу одно и то же: «Съезд проводить нельзя — партию погубим», чем в конце концов привел того в бешенство.

Нерасторопность Шнейдермана, который не удосужился забронировать места для делегатов в дешевых гостиницах, поставила партию перед необходимостью больших дополнительных затрат: койко-место в отелях стоило очень дорого. Кроме того, Боб Иванович не решил вопрос с питанием иногородних товарищей, а также забыл о пошиве формы для октябрят, пионеров, комсомольцев и ветеранов.

Исправлением недочетов второй человек в партии занялся утром следующего дня, отправившись в фирму районного кутюрье по фамилии Мерзлодуева с многозначительным названием «Очаровашка», которая располагалась в подвальном помещении панельного пятиэтажного дома.

Оказавшись в тесном, полутемном, убогом предбаннике, Боб Иванович спросил, есть ли тут кто живой, и низкий женский голос предложил ему подождать в приемной. Он занял единственный стул и расслабился, о чем-то задумавшись, даже закрыл глаза. Но неожиданно почувствовал на себе чей-то взгляд и оглянулся. В метре от него лежали три огромные серые крысы. Их шерсть лоснилась, морды были упитанны, а глаза добродушны. Лишних движений животные не делали, беспокойства не проявляли, вели себя сдержанно и не пищали. В предбанник вошла сотрудница «Очаровашки» и не выказала никаких эмоций при виде грызунов, что еще больше удивило Боба Ивановича.

— Вы к Матрене Митрофановне? — спросила женщина. — Хозяйка сейчас занята. Но скоро освободится.

Посетитель воспринял известие спокойно.

— Крыс не боитесь? — поинтересовалась сотрудница.

Шнейдерман ответил, что страха не испытывает, равно как и удовольствия от пребывания в подобной компании.

— А ну, девки, ушли в примерочную! — последовала команда, и троица зверьков, не спеша поднявшись, вальяжно направилась внутрь помещения. Женщина последовала за ними, оставив Боба Ивановича в одиночестве.

От такого приема положительных эмоций у посетителя не прибавилось. Второй человек в партии подумал даже, не поискать ли другого исполнителя заказа, но в этот момент в дверном проеме возникла та самая сотрудница и взмахом руки предложила войти.

Шнейдерман оказался в ярко освещенном зале, и слева от себя Боб Иванович увидел несколько манекенов, на которых висели вызывающих фасонов, с претензиями на последние веяния моды женские пальто аляповатых расцветок, с несуразными пуговицами и бляшками из дешевой тусклой пластмассы. Справа стояли столы, за которыми сидели женщины, лица которых казались восковыми, с парализованной мимикой, словно вырезанные из камня. На посетителя они не обратили никакого внимания. К Бобу Ивановичу подошла дама и представилась:

— Матрена Митрофановна Мерзлодуева, владелица.

Как известно, любая городская барышня мечтает ступать в ногу с модой, но не каждая может себе такое позволить. На том и был выстроен бизнес госпожи Мерзлодуевой, мастерски выдававшей сшитую кустарным способом по несуразным лекалам одежду за произведения швейного искусства.

Кивком головы хозяйка указала в сторону столов.

— Мои помощницы: главный бухгалтер, заведующая снабжением и заведующая сбытом. А также модельеры. Раскройщицы и закройщицы в другой комнате сидят. Все очень заняты, — прокомментировала Мерзлодуева. — Фирма наша известная, с наилучшей репутацией, лидер среди отечественных производителей — завалены заказами.

— Странно, — обронил Боб Иванович.

Наигранная улыбка моментально исчезла с физиономии Матрены Митрофановны. Глаза прищурились и заблестели, подавшаяся вперед нижняя челюсть предательски выказала неправильный прикус, язык несколько раз совершил круговые движения, попеременно выпячивая то левую, то правую щеки, и затем последовал ответ:

— Ничего странного! Могу все договоры показать!

— Я не об этом, — почувствовав неловкость, попытался снять напряжение Шнейдерман. — Странно, что столь солидная компания в подвале с крысами обосновалась. Не вы ли парижский бомонд обшиваете?

— Для иностранцев не шьем! — категорично заявила Мерзлодуева. — Мы наших людей должны одеть по последнему слову моды! А по поводу крыс могу вот что сказать: они служебные, добро охраняют в ночное время. Что пошить хотите?

Боб Иванович уже ничего не хотел «пошить», но дефицит времени заставил его озвучить цель визита. Вопреки ожиданиям, Матрена Митрофановна ничуть не удивилась. Она лишь спросила о материале и фасоне. Насчет ткани сомнений у второго человека в партии не было — режиссер-постановщик съезда определил красный цвет, а Боб Иванович лишь добавил: «Что подешевле». По поводу фасона ответить оказалось затруднительно. Поэтому Шнейдерман предложил Мерзлодуевой самой подобрать фасон, руководствуясь соображениями экономии. Матрена Митрофановна попросила заплатить наличными в полном объеме и объявила стоимость заказа. Боб Иванович не возражал и сразу передал список размеров. Лицо хозяйки мгновенно приняло благодушный оттенок, и гость получил приглашение пройти в кабинет на чашку чая.

— Дороговато, мне кажется, взяли вы с меня, Матрена Митрофановна, — засомневался Шнейдерман, размешивая рафинад в чашке с неотмытыми следами губной помады.

Мерзлодуева как бы невзначай заметила, что ткань закупает исключительно в Италии, фурнитуру — во Франции, нитки — в Германии.

— А это и качество высокое, и цена соответствующая, — подытожила она. — Мы ведь эксклюзив шьем, поэтому все лучшее используем.

Слушая Матрену Митрофановну, Боб Иванович попивал чай, не совсем удобно расположившись на краешке кресла. Когда чашка опустела, он поставил ее на стол возле сувенира из красного дерева, выполненного в виде наперстка. Затем поблагодарил хозяйку за гостеприимство и встал. Однако Мерзлодуева остановила:

— Одну минуточку. У меня к вам выгодное предложение есть.

Боб Иванович опустился в кресло. Едва тело коснулось сиденья, второй человек в партии взвизгнул и подскочил так, словно мощная пружина подкинула его вверх. Он схватился за штаны чуть ниже левого заднего накладного кармана и стиснул зубы. Через секунду в его руке оказалась окровавленная «цыганская» игла. На крик прибежали те самые три крысы, только настроенные отнюдь не столь дружелюбно.

— Свой! — заорала Мерзлодуева.

И это подействовало: зверьки развернулись и, как это было полчаса назад, не спеша и вальяжно удалились. Только сейчас, несмотря на неотпускающую боль, Боб Иванович заметил, что хвосты крыс высоко купированы. Его взгляд застыл в изумлении на удаляющихся грызунах, что было замечено хозяйкой мастерской:

— Хорошие девочки! В прекрасной форме. Серьезные, развратом не тронутые, каждый день лично проверяю. Хотя от женихов отбоя нет — дверь деревянную на входе прогрызли, пришлось металлическую поставить, — рассказала Мерзлодуева, поправляя брошь — «божью коровку» на лацкане пиджака.

— Целомудренные.

Мерзлодуева оживилась:

— Правда же, на их личики посмотришь и сразу все ясно становится?

— Не знаю, что у них на мордах написано, но сзади определить можно. А хвосты вы специально поотрубали? Чтобы проверять с расстояния? — спросил Шнейдерман, забыв на время о травме.

— Вовсе не я их рубила, — обиженно возразила Матрена Митрофановна.

— Удивительно, — ехидно произнес Боб Иванович, — выходит, сами отпали? А может быть, это вовсе и не крысы, а ящерицы?

— Хвосты, к вашему сведению, — сквозь зубы прошипела Мерзлодуева, — им по месту рождения обрезали.

— Из религиозных семей? — придуривался второй человек в партии, но собеседница подвоха не улавливала:

— Юннаты поработали! Опыты проводили, хотели из крыс доберманов сделать.

— А сюда-то животные как попали? — удивился заказчик.

Мерзлодуева замялась.

— На производственные отходы выменяла: по килограмму байковых обрезков отдала за каждую.

Боб Иванович намеревался продолжить расспрос, но вспомнил о ранении и, театрально произнеся «у-у-у», схватился за поврежденное место.

— Надеюсь, ничего страшного, — сочувственно произнесла Матрена Митрофановна.

— Я тоже надеюсь, — ответил Боб Иванович. — Наверное, придется от столбняка прививаться. Ой, а вдруг мне через эту иглу какой-нибудь гепатит передастся?

— Стяжкова, зайди! — громко позвала Матрена Митрофановна.

В кабинет явилась худощавая белокурая девчушка лет восемнадцати с детскими глазами на веснушчатом лице.

— Сколько раз говорить одно и то же: ко мне с иголками не приходить! Гепатит был? Отвечай! — потребовала Мерзлодуева.

Сотрудница гепатитом не болела, что несколько успокоило Боба Ивановича.

— Я бы хотела вам предложить отказаться от кассового чека и получить скидку десять процентов, — тихо сказала напоследок Матрена Митрофановна.

Шнейдерман согласился и расплатился.

В травмпункте пострадавшему сделали противостолбнячную инъекцию под лопатку, после чего он заехал домой, пообедал и отправился на прием к главе городского управления гостиниц, отелей и спальных вагонов.

Гражданин оказался из сочувствующих: кому-то позвонил, и дом отдыха «Лесная забава» на тысячу шестьсот тридцать мест целиком был зарезервирован за делегатами съезда. Шнейдерману осталось решить вопрос с питанием участников партийного форума.

* * *

После злополучного сеанса в кинотеатре «Э. Пизод» Макрицын дал около двадцати представлений, которые прошли с огромным успехом и без неприятностей. Ничего примечательного с ним не произошло, не считая появления в его жизни новой женщины, к которой Еврухерий Николаевич питал определенные чувства, хотя и не очень глубокие, зато постоянные. Пассия была удивительно похожа на Ангелину Павловну, но в талии казалась немного уже и голос имела звонкий.

На жизнь Тамара Ивановна зарабатывала гаданием всеми известными методами, в том числе собственным — по разноцветным шнуркам, что и было написано карандашами на листе ватмана, приклеенном к стене старого двухэтажного дома на улице Школьной. Четыре месяца назад, гуляя по старой Москве, Макрицын проходил мимо сего строения и прочитал объявление. Вообще-то Еврухерий всю свою жизнь испытывал стойкое неприятие магии, гаданий и прочей, по его мнению, подобной чепухи. Тем не менее, в раздумье передвигая ногами, обутыми в кеды с разноцветными шнурками, ясновидящий ощутил желание зайти к гадалке. А вскоре одним гражданским браком в стране стало больше. Однако на все предложения новой пассии погадать ясновидящий неизменно отвечал отказом. Женщина обижалась, но не сильно, и сей факт взаимоотношения их не ухудшал, а других поводов к размолвкам просто не имелось.

Самочувствие Макрицына было удовлетворительным, не считая периодических головных болей, к которым он уже привык. К тому же их интенсивность не нарастала, а частота не изменялась, что говорило о стабилизации процесса. Это и подтвердили врачи, оперировавшие ясновидящего.

Неоднократно поутру супруга говорила ему, что ночью он беседовал с неким человеком, обращаясь к нему на «вы» и называя Семеном Моисеевичем. Более того, несколько раз женщина утверждала, что Еврухерий вскакивал среди ночи в состоянии очень агрессивном, нырял под кровать и требовал от этого самого гражданина немедленно перестать бренчать на гитаре, вылезти из банки и немедленно покинуть квартиру.

Ясновидящий пытался вспомнить, что ему снилось, но каждый раз безуспешно. Объяснение неудачам он находил в своем крепком сне, а потому не придавал значения рассказам Тамары Ивановны.

Напрямую к подготовке съезда Макрицын привлечен не был, однако выполнял вспомогательную работу: забирал из типографии напечатанные брошюры, отправлял делегатам письма, оставлял в музеях заявки на коллективные посещения, покупал маленькие красные флажки для пионеров и так далее. Серьезные задания Вараниев ему не давал, сомневаясь относительно психического здоровья соратника.

А исторический день приближался.

В одном из самых дорогих московских магазинов Велику подобрали шикарный костюм, а заодно и рубашку с галстуком. Проблемы возникли с обувью: будущий Вождь никак не соглашался на черные ботинки. Его желание предстать перед делегатами в коричневых сандалетах на босу ногу приводило председателя в бешенство, однако никакие его доводы не могли «внука» переубедить. Помог случай: в гостях у Восторгайло, пока Велик заучивал текст выступления, придурковатый пудель хозяина перегрыз пополам подошву обуви. Туфли купили в торговых рядах ГУМа. Обновить их «внук» отправился на конспиративную квартиру, где его уже ждал Ганьский. После процедуры Велик фамильярно похлопал ученого по плечу, снисходительно посмотрел на него, цокнул языком и сказал:

— Что ж, Аполлон, следующий укол, получается, уже вождю партии делать будешь. Веди себя хорошо. Не зазнавайся. Я через три недели власть брать начинаю.

— Это угроза? — спросил Аполлон Юрьевич.

— Предупреждение, — ответил Велик.

— Я непременно учту!

Пациент уже вышел в коридор, и Ганьский тихо добавил ему вслед:

— Можно сказать, уже учел. Несколько месяцев назад учел, — будьте уверены, молодой человек…

Глава двадцать первая

Оставалось двенадцать дней до Съезда коммунистической партии «Мак. Лем. иЧ.». И два дня до отлета Аполлона Юрьевича Ганьского в Англию на Всемирную конференцию по биохимии гена и для чтения лекций в университете Лондона. И два часа до отъезда Тамары Ивановны к родственникам в Харьков.

Из всех московских вокзалов именно Киевский Макрицын не любил больше других, потому что документы там проверяли даже чаще, чем на Казанском. Перед выходом из дома Еврухерий еще раз убедился, что не забыл паспорт и что штамп с пропиской в нем не выцвел. Он посидел с супругой пару минут «на дорожку», после чего чета вышла из подъезда и направилась к метро.

Состав подали вовремя, посадку объявили без опоздания, поезд тронулся по расписанию. Ясновидящий помахал Тамаре Ивановне рукой. В многочисленной толпе Макрицын благополучно миновал здание вокзала и оказался на площади, где недолго постоял в раздумье: возвращаться ли домой или заглянуть к Ганьскому. Еврухерий спустился в метро и поехал к себе.

Дома Макрицын поймал себя на мысли, что успел привязаться к Тамаре Ивановне — ему уже ее не хватало. Остаток дня ясновидящий провалялся на диване в раздумьях о прожитых годах. Вечернее чаепитие Еврухерий совершил напротив включенного телевизора, поставив на журнальный столик тарелку с блинами, испеченными заботливой женой утром сего дня. Ко сну Макрицын отошел не поздно, обойдясь без душа. Он уже задремал, когда противное жужжание ночного комара нарушило покой. Первая же попытка избавиться от кровососа оказалась удачной: шлепнув себя по уху, Еврухерий почувствовал на ладони остатки вампира. Немного поворочавшись, ясновидящий забылся во сне…

Снился ему луг, густо усыпанный ромашками, по которому шли они босиком с Ангелиной Павловной, беседуя на темы дней давно минувших, но не позабытых. У нее за спиной висела желтая соломенная шляпка с синей ленточкой у полей, а у него брюки были до колен закатаны.

— Не прятала я от тебя деньги, Еврухерий! — оправдывалась Ангелина Павловна. — Намерений дурных не имела, а сберегала накопленное от случайностей непредвиденных. Сам ведь знаешь, и воры иногородние по квартирам лазали, и сантехник у нас ненадежный был, а в дом пускать приходилось. Ты же понять меня не захотел, из-за такой мелочи любовь порушил, недоверие выказал. Счастье наше, можно сказать, собственными руками погубил! Знаю, плохо тебе без меня — тоскуешь дюже. Да и я не шибко радостна в одиночестве — старикашка-то мой дремлет сутками. Ох, больно мне, Еврухерий… Я же свою душу перед тобой выложила как на ладонь, а другой ладонью твою душу нежила…

— Ладони, позвольте заметить, разные бывают, — неожиданно прозвучал знакомый Макрицыну голос. — Иные до того шершавые! Ваша ладошка уж точно не велюровая! Так что ступайте себе, гражданочка. Да и пора вам уже: старикашку перевернуть надобно — залежался бедняга на левом боку. А если пролежни у него образуются? Он же в знак протеста сразу завещание на квартиру перепишет в пользу начальницы ДЭЗа.

Фигура бывшей супруги стала уменьшаться и удаляться, пока не превратилась в маленькую точку и не исчезла совсем.

— Здравствуйте, Еврухерий Николаевич! Рад видеть вас вновь, рад! — произнес Семен Моисеевич, возникнув на том месте, где несколько секунд назад стояла Ангелина Павловна.

Макрицын поздоровался и даже протянул руку, но она уперлась в какую-то непреодолимую преграду и остановилась на полпути.

— Зачем Ангелину Павловну прогнали? — недовольно обратился он к космополиту. — Я, может быть, в последний раз с любимой женщиной среди ромашек погулять возможность имел.

— Вы определенно не лишены чувства юмора, уважаемый, — ответил «полуфранцуз-полуеврей», оглядевшись.

— При чем тут юмор? — нервно отреагировал Еврухерий. — Я с ней много лет прожил, до сих пор забыть не могу.

Семен Моисеевич дважды чихнул, вынул из рукава пиджака алюминиевый носовой платок, слегка взмахнул им несколько раз, после чего тот обмяк и опустился краями вниз к центру. Макрицын поразился увиденному волшебству, а собеседник тем временем протер лицо.

— А я внимательнейшим образом осмотрел все вокруг и ни одной ромашки не обнаружил. Если юмор здесь ни при чем, тогда скажите: вас в пятом классе на второй год не оставляли по причине скверных познаний в ботанике? — совершенно серьезно спросил собеседник.

Ясновидящий бросил взгляд по сторонам: ромашек и в самом деле не было. Густо разросшийся ковыль, полынь и лопухи. Ясновидящий хотел что-то сказать, но «полуфранцуз-полуеврей» опередил его:

— Не надо никаких объяснений, Еврухерий Николаевич. Я безоговорочно верю вам: вы действительно видели ромашки. Но их здесь нет, в чем вы только что убедились. И все же вы абсолютно правы в своем утверждении. Даже знаете, почему правы, только забыли. Не понимаете? Тогда я напомню слова, которые говорил вам в кинотеатре «Э. Пизод»: люди видят только то, что хотят видеть и что им позволяют видеть. Ни в коем случае не по отдельности!

— Ну и что из того? — буркнул Еврухерий.

Космополит многозначительно поднял вверх указательный палец и задумчиво произнес:

— В этом и кроется причина всех неудач и ошибок — человек не может объективно посмотреть на вещи. А без объективного взгляда реалии предстают в искаженном свете. Иначе и быть не может! — неожиданно воскликнул Семен Моисеевич. — Потому что не соблюдается основной закон бытия: «Материальное и духовное начала совместить нельзя!»

— Про начала ваши ничего не знаю, — недружелюбно откликнулся Макрицын. — У меня образование среднее, философию не изучал. А вопрос задал — вы не ответили. Повторяю: зачем Ангелину Павловну прогнали?

— Разве? — удивился Семен Моисеевич. — Вздор вы говорите, уважаемый! Вон сидит ваша дива…

Еврухерий посмотрел назад и действительно увидел бывшую супругу. Она расположилась на траве буквально в одном шаге от него. Взгляд упал вниз, через ее плечо, и Макрицын увидел три картонных листа, на каждом из которых лежали внушительные стопки денег. На первом было написано «От покойного батюшки: взяла все»; на втором — «От первого мужа: недобрала»; на последнем — «От еще живого мужа: сдохнет — доберу».

Потрясенный экс-супруг кинулся к Ангелине Павловне, желая потребовать объяснений, но в тот же миг сильно ударился лбом неизвестно обо что. Не обращая внимания на происходящее, Семен Моисеевич произнес:

— Знал я, что ничего путного у вас с ней не получится. Жаль, предупредить не мог. Мы ведь тогда с вами хорошо знакомы еще не были.

— Не верю я вам! — решительно произнес Макрицын. — Она тогда другая была: толковая и бескорыстная.

— Толковыми только словари бывают, — поучительно заметил Семен Моисеевич. — А что бескорыстная, так тут вы ошибаетесь. Просто вы хотели видеть ее именно такой. И она позволяла вам видеть себя такой. Прошу прощения за тавтологию. В результате вы не распознали ее материального начала и совершили ошибку, заключив брак. А нельзя было, Еврухерий Николаевич, потому что вашими действиями духовное начало движет.

— Докажите! — потребовал ясновидящий.

Семен Моисеевич улыбнулся и вкрадчивым, тихим голосом прошептал:

— Вы ведь ее всем сердцем любили, не думая о своей выгоде. Правильно?

— Да, — кивнул Еврухерий.

— Вы ведь и в партии своей по идейным соображениям состоите, не по материальным. Правильно?

Макрицын вновь ответил утвердительно.

— Вы любимому человеку всегда помочь готовы, совершенно не думая, будет ли вам от того какая выгода. Более того, и на самопожертвование готовы. Правильно?

— Правильно. Даже иногороднему помогу! — с пафосом заявил ясновидящий.

— Доказательств достаточно? — поинтересовался «полуфранцуз-полуеврей» и, получив положительный ответ, удовлетворенно потер руки. После чего эмоционально произнес: — Вот и помогите им!

— Помогу, помогу, — не понимая, кому и чем просит его помочь космополит, согласился Макрицын.

Семен Моисеевич подошел ближе, пристально посмотрел в глаза и спросил:

— Знакомы ли вам господа Ганьский и Залп?

Не потратив ни секунды на раздумье, Еврухерий ответил утвердительно, уточнив, что Залпа всего пару-тройку раз видел.

— Вот и помогите им! — повторил космополит.

— Я? Должен помочь Ганьскому и Залпу? — недоумевал ясновидящий. — Как?

— Письменно, друг мой! Вы же опять все забудете: и что вам предстоит увидеть, и мои слова, и саму нашу встречу. Берите карандаш, тетрадь в линейку на двенадцать листов — и следуйте за мной!

— А ручку нельзя вместо карандаша? — уточнил Макрицын.

— Может быть, вы еще и машинку печатную с ятями взять пожелаете?

— На кой черт мне машинка? — не уловив подвоха, ответил ясновидящий. — Я же не роман печатать собираюсь.

— Романы как раз от руки пишутся! — сообщил «полуфранцуз-полуеврей».

— Ну, а почему ручку нельзя взять? — не унимался Макрицын.

— Пойдемте! Не задавайте ненужных вопросов — опоздать можем.

— А куда мы идем? — спросил Еврухерий.

— Уже никуда, — прозвучал ответ космополита. — Стойте, смотрите, слушайте и записывайте.

* * *

В эту секунду Еврухерий почувствовал, как кровь приливает к голове, все сильнее распирая череп. Все больше сужался угол зрения. Все меньше неба видел Макрицын. И вот перед его глазами расплющилось зловещее черное полотно, словно образованное двумя сомкнувшимися частями полусферы, преградившими путь последнему лучу света. Невидимая сила подхватила Еврухерия за ноги, ввергнув в горизонтальное вращение. Скорость была такой огромной, что очевидно обозначились неприятнейшие ощущения выпадения желудка изо рта. Показалось, что бедренные кости отделяются от тазовых, и только кожа ценою страшного напряжения сохраняет целостность нижних конечностей. К Еврухерию Николаевичу Макрицыну пришло осознание того, что жизнь покидает его при сохраненном разуме. Страдальцу сделалось обидно и больно от своей беспомощности и обреченности. «К звездам… к звездам…» — послышалось ему. «На кой черт мне к звездам?» — хотел ответить Еврухерий на таинственный призыв, но голосовые связки, словно отлитые из свинца, остались неподвижны. Когда сознание исчезло почти полностью, Макрицына внезапно начало трясти, но вернулось нормальное ощущение тела. Открыв глаза, он увидел, как пришли в движение створки полусферы, в увеличивающуюся щель устремился свет, и Еврухерий обнаружил перед собой большое круглое прозрачное стекло, вставленное в приоткрытую металлическую дверь, возле которой стоял Семен Моисеевич.

— Где мы? — спросил ясновидящий.

— Где мы… где мы… — сердито передразнил «полуфранцуз-полуеврей». — Какого черта вы в центрифугу залезли? Выходите! Вы же много раз бывали в этой квартире, но ведь вроде никогда не возникало подобного желания. Или от меня спрятаться хотели, сочтя мои благие намерения проявлением назойливости? А я бегаю, ищу вас… Знаю, что вы где-то здесь должны быть, а найти не могу… Не ожидал от вас такого поступка, Еврухерий Николаевич! Ежели общества моего тяготитесь, так извольте напрямую высказаться.

Предположение космополита ясновидящий не подтвердил. Но нешуточно растерялся, обнаружив себя в квартире Аполлона Юрьевича Ганьского.

— Надеюсь, уже не боитесь, что нас увидят? Или надо освежить в вашей памяти суть моего открытия? — едко спросил космополит.

Ответ обрадовал Семена Моисеевича — в ситуации Макрицын сориентировался правильно.

— Записывайте, записывайте увиденное! Обязательно пометьте, что все это через три дня произойдет, когда Ганьского уже в Москве не будет, — услышал «коренной москвич» и в тот же миг увидел Марину.

Супруга ученого стояла в каких-то полутора метрах, немного позади термостата, внимательно рассматривая пустую ампулу без маркировки. Опустив ее в небольшой полиэтиленовый пакет, женщина надела резиновые перчатки, присела на корточки, после чего расстелила на полу газету и высыпала на нее содержимое мусорной корзины. Извлекла из мусора разбитую чашку Петри со следами коричневого желеобразного вещества и аккуратно отставила в сторону. То же самое проделала с двумя найденными маленькими пузырьками, на одном из которых было написано «преципитант», а на другом «рН до корректировки». Затем женщина выбрала обрывки бумаги, разгладила их и довольно быстро правильно состыковала. После чего принесла фотоаппарат и сделала несколько снимков с разного расстояния.

— Зачем она в мусорке копается? — спросил Макрицын.

— Смотрите и пишите! Познавайте жизнь! — буркнул космополит.

Оставшиеся отбросы Марина завернула в газету и кинула обратно в корзину. Находясь в полном недоумении, ясновидящий строчил в тетради так быстро, как никогда раньше. И еще умудрялся наблюдать за женщиной, а также терзать вопросами Семена Моисеевича:

— А Аполлон-то где?

— В Лондоне.

Выбранные предметы Марина тщательно и бережно упаковала, положила в сумку и вышла в комнату. Еврухерий с космополитом проследовали за ней. Женщина подошла к письменному столу Ганьского, по очереди вынула из ящиков исписанные листы бумаги и сфотографировала.

— Как вы считаете, Еврухерий Николаевич, может, было бы гуманнее сказать ей, что она зря утруждает себя? Ведь можно просто оригиналы забрать, Ганьскому они уже не нужны.

— Как не нужны? — удивился Макрицын.

Но разъяснения не последовало.

«Марина полезла на полку книжного шкафа в зале, где Аполлон дневники держит, а там ничего нет. Наверное, он их в другое место переложил», — записал Макрицын. Семен Моисеевич, заглянув в тетрадь, эмоционально произнес:

— Пишите только то, что видите и слышите! Никаких комментариев!

Тем временем супруга ученого кому-то позвонила. Еврухерий не счел этот момент существенным и не отметил, но «полуфранцуз-полуеврей» попросил засвидетельствовать ее звонок и даже набранный номер телефона сообщил. «Коренной москвич» заканчивал выполнять просьбу Семена Моисеевича, когда совершенно незнакомый голос привлек его внимание. Он оторвал взгляд от тетради и обнаружил себя уже в другом помещении. В кресле за массивным письменным столом сидел человек с громадным животом и непропорционально большой головой.

— Надо же, такое пузо отрастить! — заметил Еврухерий.

Семена Моисеевича реплика не впечатлила.

Перенеся взгляд на столешницу, Макрицын увидел, как по зеленому сукну бегают лилипуты ростом с бутылку из-под шампанского. Все они были мальчики, невероятно похожие друг на друга, с вытянутыми лицами. В разных местах стола стояли турники и брусья, ребятишки запрыгивали на снаряды, подтягивались, отжимались на руках. Прочитав гравировку на никелированной табличке в деревянном окладе на подставке, Макрицын узнал, что хозяином кабинета является профессор Зайцевский Николай Сергеевич.

Для лучшей слышимости космополит, взяв Еврухерия под руку, приблизился с ним к столу и встал между профессором и его гостьей, которой оказалась супруга Ганьского. Зайцевский и Марина беседовали.

— Он мне ничего по данному поводу не говорил, — рассказывала Марина, — я только знаю, что случилось это сразу после выступления Еврухерия в кинотеатре «Э. Пизод». Аполлон несколько дней дома просидел, потом у Кемберлихина прятался от журналистов, затем, кажется, с Вараниевым встречался или с кем-то из его людей — точно не помню. А Велик дома у нас уже не появлялся.

Приподняв руками живот, профессор закинул ногу на ногу и откинулся назад. Зайцевский размышлял. Этот хитрый, расчетливый человек никогда не принимал скоропалительных решений и сейчас пытался найти тот единственный и, возможно, последний шанс, использовав который можно было бы заполучить результаты работ Ганьского по «синдрому попугая». Но больше профессор мечтал обладать секретом лечения, проводимого Аполлоном Юрьевичем. Надежды, которые Зайцевский возлагал на Марину, не оправдались, и никакой компенсации за те огромные деньги, которые он ей выплатил, получить не удалось.

— Когда он вернется? — прервав молчание, спросил профессор.

— Не знаю, Николай Сергеевич. Сказал лишь, что программа насыщенная, у него несколько предложений выступить с лекциями в университетах, но дал согласие только лондонскому. Обещал написать мне письмо. Наверное, задержится.

Было видно, как сильно Марина волнуется. Еврухерий не только слышал, но и ощущал ее дыхание. Космополит попросил у Макрицына тетрадь и остался весьма разочарован прочитанным текстом:

— Я же вас просил, Еврухерий Николаевич, каждое слово записывать, а не «собственную интерпретацию», которую я терпеть не могу. Пишите заново!

— Отстану от их разговора, — возразил Макрицын, на что получил странный ответ:

— Они вас подождут.

— Но я не помню в точности, — растерялся Еврухерий.

И тогда Семен Моисеевич повторил диалог слово в слово. Едва было записано последнее предложение, последовал вопрос Зайцевского:

— Почему ты думаешь, что задержится?

— Потому что взял с собой дневники. В первый раз за все годы, что мы живем вместе, — объяснила Марина свое предположение.

На столе профессора лежало все то, что Марина нашла в мусорной корзине, и фотоаппарат, которым делала снимки с листов, исписанных рукой Ганьского. Ясновидящий отразил наблюдение в тетради.

Толстяк поднялся и, скрестив на груди руки, стал прохаживаться по кабинету. Несколько раз вплотную подходил к Макрицыну и стоявшему рядом Семену Моисеевичу. Даже наступил космополиту на ногу, однако тот и виду не подал, словно не заметил, чем привел в изумление Еврухерия.

В это время один из лилипутов разбежался и с края стола проворно прыгнул на колени к Марине.

— Здравствуй, Велик! Играешь с ребятишками? — ласково поглаживая малютку по голове, спросила супруга Аполлона Юрьевича.

— Играю, черт бы побрал твоего мужа! — злобно ответил Велик. — Он же, негодяй, лечить меня отказался! Вот и прыгаю по турникам и перекладинам, как обезьяна африканская, вместо того чтобы на съезде выступать.

— Это же Велик! — не скрывая эмоций, вскрикнул Макрицын.

— Что вы говорите? — удивился Семен Моисеевич. — А я, признаться, никого из посторонних не заметил. Но если вы настаиваете на том, что Велик может быть с розовым бантом на голове, я соглашусь.

Макрицын перевел взгляд на Марину и увидел у нее на коленях… пушистую белую болонку с большим розовым бантом.

— Банальный обман зрения, Еврухерий Николаевич. Нередко от переутомления случается, — заметил космополит.

— Наверное, и впрямь показалось, — вздохнул ясновидящий.

А профессор и его гостья продолжали разговор.

— Не вижу смысла в нашем дальнейшем сотрудничестве, Марина, — вернувшись в кресло, констатировал Зайцевский. — За пять лет ты так и не смогла раздобыть материалы, которые меня интересовали. Я ни на сантиметр не приблизился к цели. Не представляю, как можно не найти то, что столько времени находится рядом с тобой на площади в каких-нибудь пятьдесят-шестьдесят квадратных метров.

— Самоуверенный тип! — с негодованием заметил Семен Моисеевич. — Терпеть не могу огульных обвинений! Надо его проучить.

Едва прозвучало последнее слово космополита, как на голову профессора рухнул полутораметровый портрет французского психиатра Крюанвиля, впервые описавшего «синдром попугая» в конце девятнадцатого века. Упав плашмя, картина не причинила вреда голове Николая Сергеевича, но ситуацию исправил вывалившийся из стены крюк, на котором висело произведение искусства. Толстяк, держась за затылок, вскочил с места, заорал и схватил со стола колокольчик. На раздавшийся звон быстро прибежала пожилая сотрудница, которой рассерженный ученый сделал выговор:

— Ингрид Францевна, как вы могли не заметить, что крепление расшаталось? А если бы меня убило? Идите и вызовите ремонтников!

Марина подняла с пола какой-то пыльный сверток и протянула профессору.

— Черт побери, — выругался Зайцевский. — Я его уже несколько лет ищу, а он, оказывается, за картиной был. Слава богу, что нашелся.

— Еще бы, там же взятка в десять тысяч долларов, которую ему одна противная гражданка дала, — прокомментировал Семен Моисеевич.

— Десять тысяч — одна пачка, — подметил Еврухерий, — а сверток большой.

— Так взятка в рублях, про доллары я для удобства сказал. Кстати, можно не записывать. И смотрите, что дальше произойдет.

— Извини, — обратился Зайцевский к Марине, — срочно надо переговорить…

Профессор снял трубку телефона и стал куда-то звонить. Выражение лица Николая Сергеевича делалось все более печальным.

— Это он в банки звонил, — пояснил Семен Моисеевич.

— Зачем? — удивился ясновидящий.

— Вы разве забыли, Еврухерий Николаевич, что в позапрошлом году новые денежные знаки выпустили? Звонил, чтобы узнать, можно ли на них старые обменять. Да только уже поздно. Стало быть, профессор бескорыстно улучшил жилищные условия той даме.

— Разве профессор психиатрии может жилищные условия улучшать?

— Одним росчерком пера, — усмехнулся «полуфранцуз-полуеврей». — Расписался под заключением, что проживающие вместе с ней в двушке-проходнушке отец, муж, четверо детей и сестра мужа страдают психическими заболеваниями, а потому нуждаются в дополнительной жилплощади, и они три квартиры получили. При том, что и сама хозяйка, и ее муж с дочерью абсолютно свежи на голову. А больше родственников у дамочки и нет. Квартиру же она у пьяницы задешево купила, когда узнала, что дом в плане на снос числится. Вообще-то у нее пятикомнатная на Каляевской, двести шестьдесят три метра, а тут еще три приобрела. Мерзкая бабенка. По швейной части специализируется.

— Откуда вы все это знаете? — засомневался Макрицын.

— Вы, Еврухерий Николаевич, выходит, не верите мне, ежели такие вопросы задаете? Обидно, смею заметить. Кстати, запишите: в Италии драконов нет. Даже в зоопарках! И умоляю вас передать мои слова Бобу Ивановичу. Для его общего развития, так сказать.

Еврухерий не понимал, о чем говорит космополит, но уточнять не стал, так как времени не было: возобновился диалог Зайцевского с Мариной.

— Надеюсь, ты понимаешь, что не в твоих интересах посвящать кого-либо в факт нашего сотрудничества? — спросил Зайцевский. И, получив согласие Марины, выраженное молчанием, продолжил: — Уйдешь от него или останешься?

— Не знаю, — ответила женщина. — Любит он меня.

— А ты его? — проявил чрезмерное любопытство профессор.

Марина задумалась, ища ответ скорее для себя.

Макрицын подробно записывал не только то, что слышал, но и то, что видел, а потому неожиданно заслужил похвалу от своего спутника.

— Нет, я его не любила. Только вид делала… — после долгой паузы ответила Марина. — Но и неприязни Аполлон у меня не вызывал. Да и к Евгению относился как к родному. Привыкла я к нему. Наверное, останусь.

Ясновидящий был потрясен, что не ускользнуло от Семена Моисеевича.

— Впечатляет, не правда ли, Еврухерий Николаевич? Надеюсь, понимаете теперь, чем должны помочь Аполлону Юрьевичу?

— Скажу, что его Марина хуже Фанни Каплан! — выпалил ясновидящий.

— Да нет, просто дайте Ганьскому прочитать ваши записи, когда вернетесь в свое время. И Залпу. Завтра в восемь часов утра ученый вас примет. Залп будет присутствовать. Постарайтесь не проспать!

— Ладно, поставлю будильник на шесть, — успокоил собеседника Еврухерий.

— Запишите мою просьбу и подчеркните, пожалуйста, — попросил космополит.

— Это нетрудно. Но только что Залпу-то передать? Для него ж ничего нет в тетради.

Осмелевший Еврухерий протянул руку, указывая в сторону стола.

Однако рука его снова, будто онемевшая, застыла на полпути. А в следующую секунду ясновидящий с широко открытыми глазами произнес на глубоком вдохе протяжное хриплое «а-а-а-а» и пошатнулся. «Полуфранцуз-полуеврей» поддержал и успокоил его:

— Ну-ну, Еврухерий Николаевич, нельзя же каждый раз так реагировать на смену обстановки… Не дай бог сорвете себе нервную систему.

— Где стол и Марина? — одними губами прошептал ясновидящий.

Космополит отпустил Макрицына и восторженно произнес:

— Великолепный стол! Палисандр. Авторская работа.

— Стол другой, — чуть прибавил громкости Еврухерий.

— Ой, да какая разница? Ни за тот, ни за этот вас не приглашали, — справедливо заметил Семен Моисеевич. — Лучше присядьте и отдохните. У нас есть девять минут.

Ясновидящий обернулся, убедился в наличии стула и последовал совету. Семен Моисеевич переминался с ноги на ногу, Макрицын только сейчас заметил на космополите шорты и сапоги гусарского фасона.

— Почему вы не по-людски одеты? Прямо как клоун в цирке!

«Полуфранцуз-полуеврей» замечание воспринял совершенно спокойно:

— Я бы, конечно, мог обратить ваше внимание, Еврухерий Николаевич, на удивительно тонко подобранные цвета шнурков на ваших кедах или на длину ваших брюк, укороченных явно не мастером в ателье. Однако просто отвечу: в шортах мне удобно, и вентиляция превосходная, а сапоги же ношу из желания на гусара похожим быть.

— Понятно, — вяло произнес Макрицын. — Как же она так?

— Вы о ком, прощу прощения?

— О Марине, о ком же еще! Получается, она Аполлона обманывала.

— Именно так, Еврухерий Николаевич.

— Да как же он не видел ничего? — возмутился Макрицын.

Собеседник в шортах на вопрос ответил вопросом:

— Уж не хотите ли вы тем самым сказать, что сумели бы вывести Марину на чистую воду, будь она вашей супругой?

— Сумел бы, — уверенно подтвердил ясновидящий.

— Допустим. Но что же тогда вам помешало разоблачить Ангелину Павловну на начальной стадии отношений?

Макрицын недовольно посмотрел на собеседника:

— «Враг народа» она, что ли, раз ее разоблачать надо было? А вообще-то у нас с ней все хорошо шло, только я понять ее не сумел до конца… До сердца, так сказать, достать не смог — каждый раз что-то мешало.

— Бюстгалтер, может быть? — предположил Семен Моисеевич.

Макрицын не успел ответить — в комнате послышался слабый шорох.

— Вернемся к этой теме позже, — обронил «полуфранцуз-полуеврей». — Будьте готовы записывать, сейчас все начнется. Повернитесь к столу.

Макрицын выполнил указание. Сверху, посредине листа, он поставил заглавие: «В другом месте». И крупно пометил: «Про Залпа».

Шорох усилился и перешел в шум, который нарастал. Появились белые очертания дамы с легким желтым свечением вокруг. Стали вырисовываться силуэты других обитателей дома, определяться контуры мебели. Интенсивность и гамма цветов увеличивались, обозначились блики и тени, солнечные лучи экспериментировали с оттенками. Аура жилой квартиры, большой и просторной, воцарилась в пространстве и подтверждалась легким, не вызывавшим отрицательных эмоций поскрипыванием мозаичного паркета.

Первая фраза, которую сумел уловить ясновидящий, была необычна по своему содержанию: «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет». Слова были произнесены немолодым женским голосом, наполненным нотами повиновения и безысходности и доносились с одинаковым интервалом до Макрицына то справа, то слева. Будто под аккомпанемент метронома, подобно маленькому резиновому мячику, слова ударялись об стену, отскакивали и летели в противоположном направлении, чтобы с очередным щелчком маятника отскочить от другой стены и проделать тот же самый маршрут обратно. Еврухерий повернул голову, чтобы обнаружить говорящую, и то, что он увидел вокруг себя, мысленно вернуло его к несравненной Ангелине Павловне, благодаря которой ясновидящий единственный раз в жизни посетил театр (это произошло случайно на втором месяце их совместной жизни, когда в гастрономе в нагрузку к продуктовому набору экс-супруга получила два билета на спектакль труппы из Лаоса). Картина, представшая взору Макрицына, отчетливо напомнила сцену, с которой начинался спектакль: дорогая, без вкуса подобранная мебель; «он» и «она», неподвижно стоящие у окна, гипсовая статуэтка восточной богини…

С каждой минутой силуэты людей насыщались красками. Когда стали различимы их глаза, Макрицыну стало ясно: пара возле окна — влюбленные. В шаге от них на полу, без постамента, стояла скульптура женщины с золотым ореолом. Но самым необычным здесь был громадный трон возле входа, сделанный из шпал, тщательно отшлифованных и покрытых лаком. Торцы боковин венчали рельсы, а сиденьем служил матрас с железнодорожной полки. На троне восседал человек мужского пола, пожилых лет, лысый на верхнюю часть головы и с очень злыми, властными глазами.

Неподвижно стоявшая пара пришла в движение. Он шептал слова любви и смотрел ей в глаза. Она отвечала теми же словами и постоянно оглядывалась назад, на человека, сидящего на троне. Влюбленные обнялись и слились в поцелуе. «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет», — вновь прозвучало над их головами.

— Это же Залп! — воскликнул Еврухерий.

— Совершенно верно, — невозмутимо кивнул Семен Моисеевич. — Вы, являясь свидетелем событий будущего, видите то, что случится с Залпом через три года, если откажетесь помочь ему завтра.

— Я люблю тебя, Илл-Анна, — произнес Залп, склонившись к лицу женщины. — И прошу тебя стать моей женой!

— Я люблю тебя, Саша, очень люблю! И хочу стать твоей женой! — прошептала женщина. — Но пойми, не я это решаю. Если папа скажет «нет», я не смогу выйти за тебя замуж.

«А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет», — пронеслось над ними, словно желая помешать забыться и соединиться воедино.

Лысый мужчина на троне голосом, полным злости, прохрипел: «Дом запустила, ребенка забросила, непутевая!»

— Пора мне, Сашенька. Неприятности будут, — тревожно произнесла Илл-Анна, услышав его слова.

— Мы же видимся с тобой всего раз в неделю, и то лишь несколько часов! — с досадой произнес Залп.

— Не знаю, Сашенька, ничего не знаю. Как папа скажет, так и будет. Я люблю тебя, ты необыкновенный человек. Я мечтаю, чтобы ты стал моим мужем. Мечтаю, чтобы рядом с моим сыном был такой человек, как ты. Но я несвободна, Сашенька. У нас женщины не бывают свободны. Пойми меня!

— Ты ведь взрослая, любимая, тебе двадцать девять лет, у тебя есть ребенок. Разве ты не можешь сама распоряжаться своей жизнью? — дрожащим голосом спросил Залп.

— Она все может! — неожиданно вмешался в разговор женский голос.

Макрицын увидел, что статуя ожила. С доброй, открытой улыбкой она подошла к Илл-Анне и тихо сказала:

— Сестра, если ты любишь его, если ты веришь и доверяешь ему, если чувствуешь в нем родного человека — иди наперекор всему ради него!

— Кто эти люди? — обратился Еврухерий к Семену Моисеевичу. — И почему у этой Илл-Анны на шее косынка повязана?

— Они — ажь-журры, — объяснил космополит, — болотные люди. Обычаи у них такие — порядочная женщина всегда с косынкой, а распутная — без.

— Никогда не слышал про них, — признался Еврухерий. — Даже если не гулящая, все равно распутная, когда без косынки?

— Значения не имеет. Они другой смысл в понятие вкладывают. Вернее, два. Первый — замуж вышла по любви, а не по воле отца; второй — пошла против веры. Если что-либо из этого женщина совершила, значит, распутная.

— У них по религии, что ли, так? — заинтересовался Макрицын.

— А если и так, то какие выводы вы сделаете, Еврухерий Николаевич?

— Тогда мне ясно все будет. Религия — вещь серьезная!

— Странно мне подобные высказывания слышать, — усмехнулся космополит. — Они вас характеризуют плохо. Вы, значит, человек непостоянный в суждениях и позицию меняете в зависимости от ситуации.

— С чего вы взяли?

— Ну как же, Еврухерий Николаевич! Я совершенно другие мысли от вас насчет религии слышал. Напоминаю ваши же слова: «Бред это все и ерунда. Понапридумывали глупости всякие от бессилия».

— Не помню такого, — буркнул ясновидящий.

— Ажь-журры — язычники, если вам интересно, — продолжал пояснения Семен Моисеевич. — Троепреклонцы-десвяполы.

— Никогда не слышал, — признался Макрицын.

«А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет», — звучало в комнате, порядком уже поднадоев и Еврухерию, и космополиту. Из-за спинки трона вышел мужчина, приблизился к Илл-Анне и, активно жестикулируя, заговорил очень эмоционально под одобрительные кивки восседающего:

— Оставь его! Он небогат и не наш. Я уже договорился: скажи «да», и один человек нашего племени, занимающий высокое положение, с очень большими деньгами и связями, приедет из дальнего болота и женится на тебе.

— Нет, не хочу никого, я Сашу люблю! — ответила Илл-Анна. — Вик-Арра за нищего замуж вышла и счастлива, потому что в любви живет. Ее муж — совсем не болотный, из деревни приехал с жалкими копейками.

— Поэтому она и распутная! И ходит с открытой шеей! — ответил человек.

В комнате возникла женщина с хитрым, неприятным лицом. Подошла к Илл-Анне и заговорила вкрадчивым голосом:

— Ты что, с ума сошла? Зачем он тебе? Мы тебе нашего найдем, болотного и богатого!

— Но я люблю Сашу, — повторила Илл-Анна. — Мне никто, кроме него, не нужен. Он необыкновенный!

— Ты же знаешь, что наши женщины не имеют права любить. Мы — не распутные, по любви замуж не выходим и против воли отцов не идем! Или твой отец одобрил твою любовь? — прищурилась пришелица.

Появилась еще одна женщина, за ней другая, и все отговаривали Илл-Анну от встреч с Залпом. Лицо влюбленной становилось все более грустным, на глазах появились слезы…

Макрицын был потрясен увиденным и услышанным.

— Кто они? — спросил он Семена Моисеевича.

— Вик-Арра — сестра родная, человек на троне — отец.

— А те, что отговаривают?

— Мурлыканы. Так у них родственники называются. Мужчина — дядька ее по отцу, первая женщина — жены его сестра. Остальные… Да ну их к черту, Еврухерий Николаевич! Мне совершенно не доставляет удовольствия пребывать в компании этих людей, но вы должны спасти Залпа, поэтому терплю.

Илл-Анна, а следом за ней и Залп поочередно исчезли. Сестра вновь превратилась в статую — застывшее лицо казалось милым и благородным. Затем цвета начали сходить на нет, и вскоре остались лишь белые очертания в окружении усиливающегося желтого свечения.

— Почему она светится? — спросил Макрицын.

— Косынку сняла, против веры пошла, — объяснил космополит.

— А почему скульптурой предстает?

Выражение лица Семена Моисеевича сделалось серьезным. Он задумчиво посмотрел на собеседника и, выдержав паузу, тихо сказал:

— Видите ли, Еврухерий Николаевич… Бог всех нас без исключения скульптурами на свет являет. Совсем немногие предстают памятниками. Но мы отвлеклись! Так вот, уважаемый, что касается языческой религии троепреклонцев-десвяполов, могу сообщить следующее: верят и преклоняются эти люди трем идолам одновременно — идолу денег, идолу связей, идолу положения. Женщина-отступница считается распутной.

— А мужчины-отступники у них есть? — резонно задал вопрос Еврухерий.

— Есть. Но им проще. Если против веры идут, племя им сочувствует и даже помогает, потому что видит в них на голову поврежденных.

— А если мужчина по любви женится? — задал Макрицын очередной вопрос.

— Мужчинам можно.

Пока ясновидящий черпал знания о мало кому известном племени, в комнате опять возник Залп. Он был явно сильно расстроен, беспрерывно курил и набирал один и тот же номер телефона. В трубке слышались длинные гудки. За какой-то миг перед взором Еврухерия пролетело два месяца из жизни поэта — часы, спрессованные в секунды. И вот уже Залп предстал беседующим с двумя женщинами: матерью и сестрой Илл-Анны.

— А что материально вы можете дать ей? — спросила старшая. И добавила: — Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет.

Произнеся эту фразу, она испуганно посмотрела вверх. Еврухерий последовал ее примеру и увидел, что под потолком, словно лодка на небольшой волне, покачивается все тот же трон, и сидит на нем все тот же человек, а глаза его все такие же злые и властные. Повелитель приподнял кисть и указательным пальцем медленно дважды повел вправо и влево.

— Илл-Анна не будет вашей женой, — сразу же сообщила мать. — Извините, вы ей не пара. Она у нас не распутная! Дочка позвонит вам и все скажет сама.

Сочувственная, полная грусти улыбка пробежала по лицу Вик-Арры, золотой ореол вокруг ее тела усилился. И тут же Макрицын увидел Залпа идущим с Илл-Анной морозным вечером по тихим московским переулкам. Денежный, Пречистенский, Староконюшенный…

— Я не буду твоей женой, Сашенька. Прости меня! — донеслось до Еврухерия.

— Что с тобой случилось, любовь моя? — спрашивал Залп.

— Я не люблю тебя, Сашенька, — отвечала Илл-Анна.

— Но как же так? Внезапно, беспричинно разлюбила? В тот последний вечер, который мы провели у меня дома, ты говорила, что мечтаешь, чтобы у нас родилась дочь. Ана следующий день перестала отвечать на звонки. Что произошло, объясни мне, Илл-Анна?

Но Залп в ответ услышал ту же фразу:

— Я не буду твоей женой. Прости меня.

— Но ведь мы так сильно любили друг друга, Илл-Анна! — в сердцах воскликнул Залп, чувствуя приближающуюся потерю.

— Перестань, Саша. — Голос женщины сбился на фальшивые ноты. — Разве ты не понимаешь, что любовь проходит? Я любила тебя и разлюбила. Да и кто знает, что такое любовь? У всех она своя. У меня вот такая.

— Что с вами такое, позвольте полюбопытствовать? — обратился Семен Моисеевич к Еврухерию, на лице которого было странное выражение.

— Как вы думаете, — положив карандаш на тетрадь, спросил Макрицын, — Илл-Анна правду сказала?

Ответ космополита последовал мгновенно:

— Еще не родилась на свет женщина, которая говорила бы правду!

Еврухерий вновь погрузился в размышления. Какие-то мысли витали в его голове, но положить их на язык не удавалось. Он несколько раз начинал фразу и, не договаривая, останавливался.

Семен Моисеевич пришел на помощь:

— Сам Залп от нее не уйдет, потому что любит ее по-настоящему. Увы, когда Илл-Анна убеждала, что тоже его любит, она говорила неправду. Не потому, что хотела обмануть, но потому, что несчастна. Ей вообще не дано любить — ей предписано слушаться отца. Любить может только человек с духовным началом, а у нее начало материальное. Поэтому они и расстанутся. Собственно говоря, иначе-то и быть не может, ибо, как вы, надеюсь, помните, «материальное и духовное начала совместить нельзя».

— Но она бы пошла за него, да отец ведь не разрешил, — словно в оправдание Илл-Анны заметил Макрицын.

Семен Моисеевич поочередно подтянул голенища своих гусарских сапог и задумчиво произнес:

— Говорите, отец не разрешил… Да неужели вы, умный человек, не понимаете, что женщина и не хотела, чтобы отец разрешил? Илл-Анна по определению не может жить за рамками привычного ей доисторического бытия, которое определяется дикими племенными понятиями о хорошем и плохом. Поймите: ничто, кроме духовного начала, не способно вытащить человека из болота. Ничто!

Слова «полуфранцуза-полуеврея» посеяли какие-то сомнения в душе Еврухерия, суть которых он выразил вопросом:

— А вот интересно мне вдруг стало: и вправду, что такое любовь?

— Точного определения нет, никогда не было и не будет. Это вам не математика — косинус делим на синус, получаем котангенс, и никак иначе. С любовью намного сложней. Из известных суждений заслуживают внимания лишь несколько. Лично я отметил бы Платона с Аристотелем да Фрейда, но сам придерживаюсь собственного определения, если вам любопытно.

— Послушаю, — снизошел ясновидящий.

— Любовь есть духовно-половое влечение, сила которого определяется степенью готовности к самопожертвованию, — отчеканил Семен Моисеевич.

Тем временем голоса Залпа и Илл-Анны становились все тише и тише.

Неожиданно раздался треск ломающегося камня, зашевелился и приподнялся асфальт, и на поверхности, как грибы, стали появляться какие-то необычные люди. Все они имели поразительно хитрые, невероятно проницательные и устрашающе холодные глаза. Словно по команде, эти люди мгновенно образовали кольцо, внутри которого оказались Илл-Анна и поэт.

От увиденного Макрицына охватил ужас, и он заорал. Космополит, подскочив к нему, попытался утихомирить:

— Что вы орете как резаный? Успокойтесь, вас не тронут! Я рядом с вами. Продолжайте записывать.

Кольцо из людей, сужаясь, приближалось к Илл-Анне и Александру. Макрицын узнал тех самых мурлыканов, которые отговаривали женщину от встреч с Залпом. Целостность круга нарушилась: из него выбежал человек и, встав лицом к возлюбленной Залпа, произнес:

— Мы нашли его. Он очень богат! И уже едет из дальних болот, чтобы жениться на тебе. Ты не можешь ослушаться отца!

Сделав к нему шажок, женщина оглянулась, посмотрела на Залпа и остановилась в нерешительности.

— Но я люблю Сашу! — произнесла Илл-Анна.

Люди громко засмеялись.

— Несчастная! — голосом, полным презрения, произнес брат отца. — Ты разве забыла, что ты — женщина?

— Нет, — прозвучал робкий ответ.

— Ты забыла, что наши женщины не имеют права любить? Забыла, что наши женщины выходят замуж по воле отца?

— Нет, — покачала головой Илл-Анна, — я это не забыла. Но я люблю Сашу и хочу быть его женой. Мне хорошо с ним! Я хочу быть с ним, хочу ощущать его каждое мгновение рядом! Он мой желанный!

— Одумайся, ты на грани падения! Мы стремимся уберечь тебя от презрения и осуждения всего племени, а ты уже близка к падению. Ты перестала понимать, что говоришь! Порядочной женщине не должно быть хорошо с мужчиной, она не может ощущать и желать мужчину. Мужчине должно быть хорошо с порядочной женщиной, мужчина может ощущать и желать порядочную женщину, просто как мужчина или когда решит, что ему нужен ребенок. И ты не можешь думать и поступать иначе, пока носишь косынку на шее! Пойдем с нами! — Мурлыкан и протянул к Илл-Анне руку.

Словно загипнотизированная, женщина сделала несколько шагов вперед, и сразу же соплеменники подхватили ее и унесли. Залп остался один.

Сюжет молниеносно поменялся, и Еврухерий вновь оказался в комнате, где на троне сидел лысый мужчина.

— Чё, всем уже растрезвонить успела? — раздался его громкий, грубый, коробящий слух голос.

Макрицын увидел, как человек на троне злым, уничтожающим взглядом, полным ненависти и презрения, смотрит на статую. Не понимая, что происходит, он перевел глаза на Семена Моисеевича.

— Вик-Арра рассказала Залпу, что Илл-Анна упала и повредила нос, — пояснил космополит. — Я, признаться, сам не возьму в толк, какой уж тут криминал, отец так на родную дочь кидается. Но знаете, я давно пришел к выводу, что только дома, в семье, индивидуум в своей истинной сути предстает. На людях все мы хороши: кто в гриме, кто в маске, кто в парике… Приспосабливаемся. Общаешься с человеком на работе, к примеру, и до чего же он милым и душевным кажется! А дома тот самый тип весь вечер на диване лежит, семечки грызет и одним лишь своим присутствием наводит ужас на домочадцев… Грустно, но вынужден констатировать, Еврухерий Николаевич: многие семьи в каменном веке остались. В наше-то время, чтобы взрослая женщина, мать, бежала от любимого человека домой, как нашкодившая школьница, боясь быть наказанной родным отцом!

Монолог космополита был прерван Залпом, поведение которого становилось явно неадекватным. Поэт метался по комнате, произнося одни и те же вопросы: «За что ты так жестоко наказываешь меня? Ну почему? Скажи, что случилось?» Илл-Анна молча сидела в кресле. Возможно, она и не слышала его — в ожидании окончательного вердикта взор женщины был обращен к трону. Из ее глаз ручьем текли слезы, взгляд полон мольбы и страха. А повелитель, молча прищурившись, смотрел на нее. Лицо было страшное, искаженное злой, надменной улыбкой… Наконец он медленно встал, еще больше сощурил глаза и металлическим голосом произнес одно слово: «Нет».

Илл-Анна подбежала к Александру:

— Все, Саша, я не буду твоей женой. Я не люблю тебя.

— Зачем ты обманываешь? — вздрогнул Залп.

— Я не обманываю, — ответила женщина. — Но не могу выйти за тебя замуж. Забудь меня, ты найдешь другую женщину и будешь с ней счастлив.

И в этот момент Залп ударил Илл-Анну по лицу…

— Сволочь! — в сердцах воскликнул Макрицын.

— Прошу прощения, вы кого имеете в виду? — спросил космополит.

— Ее, конечно! Александр ее любит, а она с ним так поступила!

— Позвольте с вами не согласиться, — вежливо сказал Семен Моисеевич. — Илл-Анна человек хороший, но вот ведь беда — без духовного начала. Она ни в чем не виновата! Спросите у Бенедикта Сергеевича может ли из щучьей икры осетр родиться?

— Как же я, по-вашему, могу его спросить, если он помер давно? — возразил Макрицын.

— Не спорю — уточнение абсолютно справедливое. Но позвольте сообщить, он все еще иногда показывается в Александровском саду по вторникам ближе к полуночи.

— Если встречу — спрошу, — пообещал ясновидящий.

— А как же тогда насчет ее сестры?

— У нее душа другая, Еврухерий Николаевич. Душа ведь законам не подчиняется. Признаться вам, в Залпе я глубоко разочарован: интеллигентный человек ни при каких обстоятельствах руку на женщину не поднимет. Но помочь ему все равно надо! Пойдемте, Еврухерий Николаевич, я вам расскажу, что дальше у поэта с Илл-Анной произойдет, и вы все запишете.

Они вернулись на тот луг, где совсем недавно ясновидящий лицезрел незабываемую Ангелину Павловну. Знакомство с племенем ажь-журров произвело на него неизгладимое впечатление. Размышляя об увиденном, он неожиданно встал в тупик: как это Залп с Илл-Анной могли целоваться у поэта дома, когда человек со злыми властными глазами сидел на троне в трех-четырех метрах от них, но в квартире, в которой Илл-Анна с ребенком проживала?

— Вполне резонным вопросом интересуетесь, уважаемый, — прочитал и озвучил чужую мысль космополит. — Но не бегать же нам с вами по разным концам Москвы, чтобы быть в курсе происходящего. Поэтому мы и присутствовали одновременно и там, и здесь.

— Ничего не понимаю, — растерянно признался Макрицын.

— Уверяю вас, и я не все в жизни понимаю, не знаю ответы на очень многие вопросы, — вздохнул Семен Моисеевич. — Например, какова максимальная стоимость женского согласия. Или: что связывает двух совершенно незнакомых между собой мужчин, даже не подозревающих о существовании друг друга?

— Не все женщины продажны, есть такие, что и по любви соглашаются! — высказал свое мнение ясновидящий.

— С чего вы взяли? — цинично произнес «полуфранцуз-полуеврей». — Вы ведь книги, насколько мне известно, не читаете, а только в романах барышни о чистой любви и цветах мечтают… Смею заметить, Еврухерий Николаевич, по любви не соглашаются, а отдаются. То есть когда в отношениях цветы присутствуют. Как раньше было, как в романах прочитать можно. Но времена возвышенных отношений прошли, и, боюсь, безвозвратно. Сейчас женщины отдаются не по любви, а по ошибке. Во всех остальных случаях соглашаются или нет. Все зависит от предложения. Условий, если угодно. А это уже товарно-денежные отношения. И там, где они присутствуют, любви быть не может!

Глаза Семена Моисеевича блеснули, но момент для обострения дискуссии он счел неподходящим и поменял тему разговора:

— Кстати, касательно второго примера. В поисках истины давно как-то случилось мне побывать с визитами у двух ваших знакомых. Я имею в виду Федора Федоровича и Боба Ивановича. Готов представить научный отчет о встречах. Если вы готовы к просмотру, пожалуйста, запишите то, что вам предстоит наблюдать. Озаглавьте так: «Кемберлихин и Шнейдерман».

Макрицын высказал сомнение:

— Хм, отчет… Да еще научный… Они не говорили мне, что с вами знакомы. Про Федора Федоровича не уверен, а Боб мне сказал бы.

— Что же я, вру, по-вашему?! — воспринял собеседник высказывание ясновидящего с нескрываемой обидой.

— Вы на ученого совсем не похожи, — подозрительно произнес Макрицын. — Правда, тоже странный и говорите вычурно, а больше ничего общего.

Реплика Еврухерия окончательно вывела Семена Моисеевича из эмоционального равновесия:

— Я, по-вашему, странный? А вы, стало быть, нормальный? Очень интересно! В прения с вами вступать ни малейшего желания не испытываю. Позвольте лишь сказать, что ваше столь нелицеприятное для меня умозаключение возникло не как результат объективной оценки, а как следствие пресловутой «собственной интерпретации». Я же сказал: как-то случилось мне побывать с визитом у двух ваших знакомых. Отчет же научным назвал потому, что результаты проанализировал. А вы как мои слова интерпретировали? Что я ученый и знаком с вышеупомянутыми господами. Вопиющая фальсификация смысла услышанного! Крайне разочарован и свое предложение представить вам отчет отзываю немедленно. Считаю, что имею на то полное моральное право. Не так ли, Боб Иванович?

— Не вовремя, товарищ, с вопросами лезете! — донеслись до Макрицына слова, произнесенные голосом Шнейдермана. — Я занят!

От неожиданности у ясновидящего на какое-то время судорогой свело челюсти. И тут же нижняя упала вниз — от удивления. Потому что «коренной москвич» увидел огромную деревянную кровать, к спинке которой шурупами была прикреплена медная табличка со странной гравировкой: «Максимальная нагрузка — 250 килограммов. Максимальная частота колебаний — 250 в минуту». За спинкой кровати видимость отсутствовала, так как от уровня матраса клубами поднимался плотный пар. Слышались ритмичное поскрипывание и чьи-то глубокие выдохи.

— У вас карандаш не сломался, Еврухерий Николаевич? — услышал Макрицын вопрос спутника и проверил грифель. — Следуйте за мной!

* * *

Очутившись возле кровати, ясновидящий узрел два обнаженных, вспотевших, а потому блестевших тела, находившихся в поступательном движении, скорость которого возрастала. Узнав Шнейдермана и Галочку, он поразился тому, насколько молодо выглядели соратник по партии и супруга ученого.

— Не удивляйтесь, Еврухерий Николаевич, как-никак более двадцати лет назад сие происходило. Все мы моложе были. Посмотрите на Федора Федоровича. Разве сейчас он так смотрится?

Ясновидящий без труда разглядел молодое лицо Кемберлихина, который сидел на маленькой табуретке вблизи кровати и гусиным пером черной тушью старательно выводил дифференциал на листе ватмана.

— Федор Федорович! — заорал Макрицын. — Вы что, не видите ничего? Ваша жена вам с Бобом изменяет!

Кемберлихин даже не шевельнулся. Он продолжал оставаться в той же позе, увлеченный рисованием математического знака. Зато среагировал Шнейдерман:

— Подглядываете, товарищ? Опыт виртуозов, так сказать, перенимаете, не заплатив ни копейки? Годами тяжелым трудом достигнутые результаты воруете? Нечестно! А еще член партии… Как же насчет коммунистической сознательности? Понятное дело, откуда таковой взяться, если вы еще сопливым пионером «зайцем» по кинотеатрам шастали. Да вот времена-то поменялись, придется заплатить за просмотр!

Едва Шнейдерман, не прекращая движения, закончил последнюю фразу, как с потолка упал канат, по которому быстро спустился огромный, никак не менее полутора пудов весом мохнатый паук с фуражкой на головогруди. На белом пластмассовом козырьке фирменного головного убора красными буквами было написано «Контролер коммунистического сознания». Оказавшись лицом к лицу с ясновидящим, паук ловко стащил фуражку и, сотрясая ею перед перепуганной физиономией Еврухерия, гнусавя, потребовал:

— Извольте пару червонцев золотом за просмотр внести!

— Который час? — неожиданно и очень эмоционально задал Семен Моисеевич вопрос, непонятно к кому обращенный.

— Третий или четвертый уже, — ответил, превозмогая одышку, Боб Иванович. — Какая вам разница? Влюбленные время не замечают!

— Не об этом я, — внес ясность космополит, — а о том, что время сейчас обеденное, поэтому ничего с Еврухерия Николаевича не причитается. У товарища льготы имеются! Могу, ежели желаете, его удостоверение показать. Там четко сказано, что обладатель сего документа является ветераном коммунистического движения и имеет право на бесплатное посещение любых коммунистических мероприятий, имеющих место быть утром и днем.

— Интимная жизнь к таковым не относится, — последовало возражение.

Но спутник ясновидящего не смутился. Он вынул из голенища гусарского сапога небольшую измятую книжонку, перевернул несколько листов, нашел нужную страницу, впился в текст, после чего заявил:

— Если я правильно понял, вы утверждаете, что коммунисты в интимную связь не вступают? У вас есть доказательства того, что Боб Иванович уже не состоит в партийных рядах?

— Я из партии не выписывался, — доложил Шнейдерман, — был коммунистом и остаюсь.

— Надеюсь, — продолжил Семен Моисеевич, — все слышали, что сказал Боб Иванович, находясь при этом в полном здравии и с неповрежденной памятью. Не верить ему никаких оснований не имеется.

— Сообщаю, что согласно принятому на последнем расширенном пленуме партии «Мак. Лем. иЧ.» постановлению любое общественное мероприятие с участием члена партии относится к коммунистическим. Кстати, прошу заметить, принято было единогласно под бурные и продолжительные аплодисменты.

— «Общественное»! — вскинув вверх одну из ног, уточнил паук. — На искусство льготы не распространяются. Авторские права охраняются государством! Попрошу пару червонцев золотом за просмотр внести!

Наглость восьминогого вымогателя истощила терпение Семена Моисеевича:

— Это вы трехчасовые дергания двух потных гуманоидов искусством называете? Государством, говорите, охраняется? Еврухерий Николаевич, вы красноармейца с «Максимом» в прихожей, случаем, не заметили?

— Не было там никого, — как на духу выпалил Макрицын.

— Вот видите, ваше утверждение не соответствует истине — государством не охраняется, — почесав затылок, произнес космополит, обращаясь к пауку.

— Требую пару червонцев золотом за просмотр внести! — в третий раз произнес мохнатый, но уже откровенно агрессивно.

Макрицын отступил на полшага назад, когда «полуфранцуз-полуеврей» вновь обратился к нему:

— Наглое создание, не правда ли? Доказательства предъявить не может, а деньги вымогает. Предлагаю на него дустом посыпать для корректировки его коммунистического сознания.

Услышав про дуст, паук мгновенно взобрался по канату под потолок и исчез из виду.

— Федор Федорович, да оторвитесь вы, наконец, от своей бумаги! — вновь проорал Макрицын. — Повторяю: жена ваша уже три часа вам со Шнейдерманом изменяет!

Кемберлихин оставался невозмутим, продолжая рисовать.

— В сроках ошиблись, Еврухерий Николаевич. Не три часа, а семь лет и одиннадцать месяцев, — уточнил космополит. — Только зря вы орете, друг мой.

— Я не забыл, что вы говорили! — откликнулся ясновидящий. — Но ведь Федору Федоровичу позволяют видеть!

— Совершенно верно. Но он-то видеть не хочет. А люди, напомню, видят только то, что хотят видеть и что им позволяют видеть. И ни в коем случае не по отдельности.

Боковым зрением Макрицын вдруг заметил какие-то силуэты справа от себя. Он повернулся и оторопел от неожиданности: изящной легкой походкой шла молодая женщина неотразимой красоты в малиновом газовом платье — это была Виолетта. Под руку ее держал старик лет восьмидесяти, ухоженный и очень дорого одетый. А параллельно им на велосипеде медленно ехал Шнейдерман. Едва разглядев соратника, Еврухерий моментально повернул голову в ту сторону, где несколько секунд назад были Боб Иванович с Галочкой и Кемберлихин, — увидел песочницу, в которой играли дети.

— Куда они направляются? — только и смог выдавить из себя ясновидящий.

— Еврухерий Николаевич, неужели вы не в курсе того, что как раз лет двадцать назад Виолетта сменила профессию и стала артисткой? — откликнулся Семен Моисеевич.

— Боб говорил.

— Так вот. У нее сегодня дебют. Творческое начало, так сказать, в кино идет сниматься.

— А что за старик рядом?

Космополит удивленно посмотрел на «коренного москвича» и очень эмоционально спросил:

— Друг мой, неужели вы не догадываетесь?!

Еврухерий помотал головой.

— Любовник ее, — кратко объяснил его собеседник.

— А почему Боб не видит? Он не хочет видеть?

— Нет, ему не позволяют видеть. Теперь, надеюсь, вы четко понимаете значение моего великого открытия?

— Да! — не раздумывая, ответил ясновидящий. — Люди видят только то, что они хотят видеть и что им позволяют видеть. И ни в коем случае не по отдельности, — повторил он слово в слово. И тут же продолжил мучить своего спутника: — Но любовник-то ей такой зачем? Виолетта же красавица, нормального могла бы найти.

Лицо Семена Моисеевича сделалось грустным, из груди вырвался глубокий вздох:

— Тяжело мне с вами, Еврухерий Николаевич, все с азов объяснять надо. Ну сами подумайте: баба из глухой провинции, медсестра, образования нет, таланта нет, и ни с того ни с сего — артистка…

Космополит на секунду прервался, о чем-то задумался и, словно извиняясь перед Еврухерием, произнес:

— Долго все это объяснять, а у нас времени нет — многое еще увидеть необходимо.

— А вы что, кратко изложить не можете?

Семен Моисеевич пристально посмотрел в глаза Макрицыну и произнес:

— Могу, но не уверен, что вы поймете.

— Да уж не дурней вас! — прозвучал дерзкий ответ.

— Что ж, — не обращая внимания на откровенный выпад, сказал космополит, — секретом это не является. Дайте карандаш и тетрадь, пожалуйста.

Ясновидящий выполнил просьбу. Размашистым почерком без соединения букв «полуфранцуз-полуеврей» быстро сделал запись, вернул принадлежности, и «коренной москвич» прочитал: «Творческое начало женщины опирается на финансовый конец мужчины». Как и предполагал космополит, краткое объяснение оказалось для Еврухерия слишком сложным. Семен Моисеевич вернул тетрадь и написал: «Постскриптум: касается бездарных особей. К большому искусству отношения не имеет».

— Все равно мудрено как-то вы мысли свои излагаете, — заключил Макрицын после прочтения дописанного. — Проще можно сказать?

— Куда же еще проще, уважаемый! — удивился космополит.

— Не понимаю я вас, — разозлился Макрицын, — по-вашему получается, чтобы женщина артисткой стала, мужчина должен без денег остаться?

— Понимайте как хотите, уважаемый, — вопрос не настолько важный, чтобы тратить на него уйму времени, — безразлично ответил космополит. Еврухерий напирал:

— Что же это тогда выходит: если у женщины нет мужчины с деньгами, да и еще согласного разориться, то и артисткой ей не бывать, и в кино не сниматься?

Семен Моисеевич снисходительно посмотрел на ясновидящего и, явно желая закрыть тему, ответил:

— Ну почему же, варианты всегда есть. Например, женщина может дважды сняться режиссером, но первый раз без камер.

Еврухерий разозлился не на шутку:

— Нет, вы точно меня за дурака считаете! Говорите так, чтобы я ничего не понял. Вы можете еще проще сказать?

Макрицын продолжал недоумевать, а Семен Моисеевич вдруг обнял его за шею. И до того фамильярность показалась ясновидящему неприятной, что вспыхнувший гнев вызвал приступ удушья. Попытка освободиться успехом не увенчалась. Еврухерий почувствовал, как давление вокруг шеи нарастает, уже почти перекрыв поступление воздуха в легкие, и рывком попытался освободиться. Раздался характерный звук рвущейся ткани…

Глава двадцать вторая

Голова ясновидящего дернулась в сторону, и поступление воздуха полностью прекратилось. Задыхаясь, Еврухерий рванулся вперед, но чудовищной силы удар головой в третий раз за ночь сотряс и остановил тело. С широко открытым ртом Макрицын метнулся в другую сторону и… упал с кровати. Удушье мгновенно исчезло. Он вскочил, подбежал к выключателю и зажег свет. Учащенно дыша, в полном смятении от непонимания происходящего, ясновидящий стоял в семейных трусах, босой, с выпученными от ужаса глазами.

Монотонно тикал будильник, легкий ветерок через форточку залетал в комнату, тревожа покой недавно выстиранных и отглаженных Тамарой Ивановной гардин. Тусклый свет электрической лампочки бросал укороченную тень Еврухерия на видавшую виды тумбочку и край кровати. Подушка и одеяло валялись на полу, а простыня отсутствовала. Вместо них на старом комковатом полосатом матрасе валялась раскрытая ученическая тетрадь, а чуть поодаль лежал простой карандаш.

Немного отдышавшись, Макрицын сделал шаг и с удивлением обнаружил простыню на себе — ее ослабленная петля обвилась вокруг шеи, но неудобства не доставляла. Освободившись от нее, Еврухерий с ненормально колотящимся сердцем сел на кровать. Сильно болела голова: обследование рукой засвидетельствовало три шишки, две из которых торчали на лбу.

«Меня избили и пытались задушить», — мелькнула догадка в сознании.

Он поднялся и мягким, крадущимся шагом вышел из спальни. Бесшумно обследовав квартиру и ничего подозрительного не обнаружив, Макрицын проверил входную дверь, но признаков взлома не нашел. Вернулся и вновь опустился на кровать.

— Странно… — произнес он, разглядывая исписанную необычным образом тетрадь: буквы располагались вверх тормашками, слова шли справа налево и, ко всему прочему, поднимались снизу вверх. — Почерк-то мой, но я никогда ничего подобного не писал.

Это было чистой правдой: Во-первых, Еврухерий Николаевич Макрицын действительно после окончания школы никогда и ни в каких целях не использовал ученические тетради. Привычка держать таковую на тумбочке возле кровати принадлежала Тамаре Ивановне: иногда она просыпалась среди ночи, чтобы по свежей памяти отразить интересный сон. В силу того, что последние несколько недель ночной покой женщины был не по годам крепок, белые в полоску страницы оставались чистыми. Ну а во-вторых, ясновидящий если что и писал, то уж точно не столь замысловатым образом.

«Коренной москвич» отложил рукопись в сторону и направился в ванную, где несколько минут продержал голову под струей холодной воды. Боль от ушибов слегка притупилась. Еврухерий осторожно вытер волосы полотенцем, после чего поставил на плиту чайник. Тарелка с оставшимися в ней блинами одиноко стояла на журнальном столике. Рядом без признаков особой любви со стороны владельца валялись пожилые брюки с лавсаном и мятая, несвежая рубашка. Медленно, по причине плохого самочувствия, Макрицын оделся и присел на оказавшийся поблизости стул. Он все еще пребывал под впечатлением утреннего кошмара, пытаясь понять, что же случилось. После недолгих раздумий версия о покушении отпала окончательно, а других мало-мальски правдоподобных объяснений произошедшего не возникло.

Завтракать совершенно не хотелось — аппетит отсутствовал. Выпив один за другим два стакана крепкого чая, Еврухерий вернулся к тетради. Он вертел ее в руках до тех пор, пока не заметил, что напечатанные на задней обложке афоризмы известных людей оказались перевернутыми. Тогда и записи предстали в нормальном виде. «Коренной москвич» порадовался тому, что одной загадкой стало меньше, и углубился в чтение. Периодически отрывая глаза от таинственных строк, он ненадолго задумывался и вновь возвращался к тексту.

После того как все двадцать четыре страницы были прочитаны, Макрицын, невзирая на ранний час, позвонил Ганьскому и попросил разрешения нанести ему визит. Но перед тем как выйти из дома, он решительно вырвал из тетради и уничтожил несколько листов, начинавшихся заголовком «Кемберлихин и Шнейдерман».

* * *

— А я грешным делом подумал, не случилось ли что с тобой, — сказал ученый, встречая гостя. И, сопровождая в гостиную, добавил: — Я через пару дней улетаю в Англию: пригласили лекции прочитать. Готовлюсь к поездке. Между прочим, несколько раз звонил тебе, но ты все где-то пропадаешь. А что это с тобой? Похоже, накануне ты лбом стену пробивал.

Вопрос Ганьского остался без ответа.

Присутствие в квартире Залпа и Кемберлихина оказалось для Еврухерия неожиданным. Со словами «На, взгляни» ясновидящий передал Аполлону тетрадь.

Едва прочитав половину страницы, Ганьский обратился к Макрицину:

— Ты совсем ничего не можешь сказать по поводу рукописи?

«Коренной москвич» ответил без промедления:

— Совсем ничего. Проснулся утром и на кровати нашел. Дома один был.

— Почерк твой?

— Мой, — уверенно подтвердил ясновидящий.

Аполлон Юрьевич закрыл глаза и круговыми движениями слегка растер виски, после чего встал и прошелся по комнате.

— Друг мой! Едва открыв тетрадь, я обнаружил поразительные вещи. Определенно могу сказать, что писал ты справа налево — это отчетливо видно по наклону и соединениям букв. А раз так, то получается, что еще и снизу вверх. Самое же удивительное и невероятное заключается в том, что все это указывает на поразительный факт: буквы ты писал перевернутыми. Как тебе удалось? Тем более каллиграфическим почерком? Зачем? Настоящая загадка!

Кемберлихин с Залпом подошли к Ганьскому посмотреть на текст.

— Неправдоподобно! — под впечатлением увиденного произнес Федор Федорович.

Аполлон Юрьевич снова приступил к чтению. По мере того как он углублялся в содержание, лицо его становилось все более напряженным. Он несколько раз глубоко вздохнул, нервно перебирая пальцами, закурил сигару. Ученый вгрызался в текст, многократно возвращаясь к уже прочитанным отрывкам.

— Это невероятно! Не-ве-ро-ят-но! — повторял Ганьский, изучив рукопись и пристально глядя в глаза Еврухерию. — В той части, что касается меня, — абсолютная правда! Пойдем…

Они подошли к книжному шкафу.

— До сегодняшнего утра здесь лежали мои дневники.

Ученый указал рукой в сторону пустых полок, на которых не успевшие покрыться пылью прямоугольные пятна четко указывали места, где хранились отчеты о научных работах за многие годы. Затем Аполлон Юрьевич подвел Еврухерия к небольшой плетеной мусорной корзине и произнес одно слово: «Смотри». Ясновидящий увидел осколки какой-то посуды. Ганьский пояснил, что это и есть разбитая чашка Петри, после чего достал из мусора два небольших пузырька, на одном из которых было написано «преципитант», а на другом «рН до корректировки».

— Постарайся хоть что-нибудь вспомнить! — попросил он.

— Странный ты, — с легким недоумением молвил Макрицын. — Я же сразу сказал: проснулся и на кровати нашел тетрадь, а откуда она — не знаю.

— Ты кому-нибудь показывал ее или говорил о ней? — плохо скрывая тревогу, поинтересовался ученый.

Вопрос обидел ясновидящего.

— Ты что, Аполлон, меня за идиота считаешь?

Ганьский немного успокоился и дружелюбно произнес:

— Да, действительно, иногда у меня слово впереди разума бежит. Извини, виноват, не хотел тебя обидеть.

— Ладно, я не сержусь. Ты мне только скажи: про тебя там правда, что ли?

— К моему величайшему сожалению, Еврухерий, да.

— Получается, Марина шпионила за тобой? — вздохнул ясновидящий.

Ганьский опустил голову и задумался.

— Именно так, сколь ни горько это признавать, — тихо ответил ученый. — Я чувствовал последние пять-шесть лет что-то неладное и… ругал себя за излишнюю подозрительность. Если бы не моя привычка держать наиболее важные результаты исследований в голове, в Москве появился бы нобелевский лауреат в лице господина Зайцевского.

Кемберлихин и поэт оставались безучастными свидетелями разговора, пока Аполлон Юрьевич не обратился к Александру:

— Уверен, что для тебя тут много чего интересного найдется. Ознакомься.

Залп, листая страницы, изредка усмехался и высказывался вслух:

— Никогда о подобном племени не слышал. Занимательно. Подозреваю, что людишки тамошние на клюкве разбогатели… С определением любви категорически не согласен… Женщину никогда и ни при каких обстоятельствах не ударю — здесь явный перебор…

— Друг мой, никто из нас не застрахован от состояния аффекта, — прокомментировал Ганьский.

— «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет», — процитировал Залп навязчивую фразу и передал тетрадь Аполлону Юрьевичу.

— Какие впечатления, уважаемый? — обратился к нему Ганьский.

— Полный бред! Галлюцинации, спроецированные на бумагу!

— Я пойду, — неожиданно сообщил Макрицын.

Но хозяин квартиры попросил его остаться. Затем попросил у Залпа разрешения еще раз ознакомиться с той частью записей, которые касаются его, и получил согласие.

— Напрасно ты назвал это бредом, — закончив читать, обратился к поэту Аполлон Юрьевич. — Уверяю, тебе есть смысл заучить все наизусть, чтобы попытаться избежать описанной трагедии. А что произойдет именно трагедия, у меня не вызывает ни малейших сомнений! Ты говоришь — галлюцинации? Не согласен. Поверь мне на слово — я слишком хорошо знаю Еврухерия и его необычные способности. И если говорю, что предсказанные им события, тебя касающиеся, более чем правдоподобны, так оно и есть.

— Останемся каждый при своем мнении, — ответил Залп. — Мне надо идти, завтра загляну после обеда.

Оставшись втроем, Ганьский в присутствии Кемберлихина стал пытать ясновидящего вопросами, рассчитывая получить хотя бы минимальную информацию по поводу рукописи, но ни к чему, кроме как к раздражению со стороны Еврухерия, его усилия не привели. Тот твердил одно и то же:

— Ничего не помню. Проснулся утром с петлей из простыни на шее. Вся голова в шишках. Тетрадь лежала на кровати. Ночью я спал. Один — Тамара Ивановна в Харькове.

Собравшись уходить, Макрицын взял рукопись, перегнул пополам и сунул в задний карман брюк.

Ганьский мгновенно изменился в лице.

— Одну секунду, Еврухерий!

Макрицын остановился.

— У меня к тебе одна маленькая просьба, — плохо скрывая волнение, произнес ученый.

— Слушаю, — сразу откликнулся ясновидящий.

— Премного благодарен, — прозвучало в ответ. — Я всегда ценил тебя за доброту и готовность пойти навстречу. Оставь мне, пожалуйста, тетрадь на пару дней. Сведения, касающиеся меня, представляются мне чрезвычайно важными и, несомненно, подлежат более глубокому изучению и осмыслению, для чего необходим открытый первоисточник перед глазами.

— Да можешь забрать себе ее навсегда! Мне она не нужна. Это что, и есть твоя просьба? — удивился Макрицын. И блеснул юмором: — Могу, если хочешь, автограф написать на обложке.

Кемберлихин засмеялся. Ганьский же ответил совершенно серьезно:

— Сочту за честь!

Ответ вызвал отрицательную реакцию ясновидящего:

— Тьфу ты, черт побери! Не-е, Аполлон, твою дурацкую манеру говорить уже не исправишь. Ну неужели нельзя было просто сказать: спасибо, Еврухерий!

— Извини, — произнес Ганьский, получая тетрадь из рук ясновидящего. — Речь, как группа крови, — одна на всю жизнь.

— Все. Пока. Я опаздываю — товарищи ждут, — сообщил Макрицын и поочередно пожал ученым руки.

— Ты забежишь перед моим отъездом? — грустно спросил Аполлон Юрьевич.

— Съезд на носу, вряд ли смогу. Увидимся, когда из Лондона вернешься.

Едва за Макрицыным захлопнулась дверь, Ганьский протянул Кемберлихину тетрадь:

— Читай, Федор. А я пока кофе приготовлю.

Аромат свежесваренного напитка быстро заполнил комнату. Федор Федорович никогда не возвращался к тексту повторно, потому что читал медленно и вдумчиво. Вот и теперь, попивая кофе, он анализировал каждую фразу, каждый поворот в развитии событий, изложенных рукой Еврухерия. За все это время Аполлон Юрьевич не проронил ни одного слова — он то неторопливо бродил по квартире, то усаживался на свое любимое кресло и просматривал утреннюю газету. Несколько раз продолжительно звонил телефон, но чье-то желание поговорить Ганьский проигнорировал.

Кемберлихину потребовалось более двух часов, чтобы прочитать рукопись.

— Твое мнение, Федор? — спросил Аполлон Юрьевич.

— Шок! — лаконично прозвучало в ответ.

Но Ганьский абсолютно не удивился. Задавая вопрос, он не рассчитывал на моментальный ответ — за многие годы дружбы он Кемберлихина узнал очень хорошо.

— Я могу надеяться на конкретику после того, как шок пройдет?

Математик молчаливо посмотрел на собеседника и закрыл глаза — размышлял.

— Что касается Александра, — после непродолжительной паузы заговорил Федор Федорович, — не верится, что такое можно предсказать. Что касается тебя, верится, что такое могло произойти. Чтобы Марина пошла на подобное? Нет, не верю! Есть же какие-то ограничения морально-этического характера, которые делают невозможными такие шаги!

— Когда речь идет о представительницах прекрасного пола, никаких ограничений нет, — возразил Ганьский. — Надоевшее, давно уже набившее оскомину утверждение, что женщина всегда остается загадкой, я считаю крайне опасным для перспективы совместного проживания. Когда загадка имеет место быть, никаких ограничений не существует. Во всех случаях! Без исключения! Но что, собственно говоря, подразумевается под словом — «загадка»? Ты можешь мне объяснить?

Ганьский входил в раж.

Кемберлихин в ответ лишь пожал плечами.

— Так вот, Федор, никаких загадок в женщине нет уже после первой ночи, проведенной вместе! А все то, что именуется загадкой, есть не что иное, как недосказанность, двуличие, цинизм, расчетливость, скрытность.

— Постой, Аполлон, категоричность далеко не всегда уместна. Если следовать твоей логике, я должен перенести эти определения и на Галочку?

— Безусловно, — не раздумывая, подтвердил Ганьский. — Уточнению подлежит лишь степень, бо´льшая или ме´ньшая.

Спокойный по складу характера, если не сказать флегматичный, Федор Федорович нервно заерзал в кресле.

— Ну, знаешь ли, Аполлон, всему есть мера! Позволь мне придерживаться своего мнения о собственной супруге. В конце концов, ты не истина в последней инстанции. Женщины, к твоему сведению, бывают разные.

— «Женщины думают, что все мужчины одинаковы, и в этом их сила; мужчины уверены, что все женщины разные, — это их губит», — процитировал Ганьский.

— Чьи это слова?

— Де ла Серна.

— Признаться, Аполлон, я никогда не видел в тебе женоненавистника, — разочарованно сообщил Федор Федорович. — Неужели ты и впрямь сказал то, что думаешь?

— Не только то, что думаю, но и то, что вижу! Однако давай оставим неприятную тему. Не ищи в моей экспрессии какой-либо конкретики. Равно как и намеков. Я лишен даже минимального желания вмешиваться в твою семейную жизнь. Все, что я говорил, — всего лишь обобщенное мнение. Да, я так считаю. И имею на это право! Ты придерживаешься других взглядов — ничего не имею против. Хочешь водки?

Кемберлихин не отказался. Несколько рюмок сорокаградусной сняли с ученых напряжение: расположившись друг против друга, они мирно беседовали.

— На кой черт тебе, Аполлон, понадобилась тетрадь Еврухерия?

— А ты что, не понимаешь, какую громадную, если не фатальную опасность она представляет? — живо откликнулся Ганьский.

— Чем? Кому? — искренне удивился Федор Федорович.

Аполлон Юрьевич взял тетрадь, быстро нашел нужную страницу и, указав пальцем на середину, произнес:

— Читай! Вслух читай!

«— Здравствуй, Велик! Играешь с ребятишками? — ласково поглаживая малютку по голове, спросила супруга Аполлона Юрьевича.

— Играю, черт бы побрал твоего мужа! — злобно ответил Велик. — Он же, негодяй, лечить меня отказался! Вот и прыгаю по турникам и перекладинам, как обезьяна африканская, вместо того, чтобы на съезде выступать».

— Ты хочешь сказать… — С широко открытыми глазами Кемберлихин медленно приподнялся с кресла. — Ты хочешь сказать…

— Да, да, именно, Федор! Более того, я абсолютно уверен в своей правоте! — не дав договорить, подтвердил Ганьский.

Потрясенный откровением друга, Федор Федорович так же медленно, как и вставал, опустился в кресло.

— И дай бог, чтобы я не опоздал! — добавил Аполлон Юрьевич.

Глава двадцать третья

Матрена Митрофановна Мерзлодуева слово свое держала всегда. В оговоренный срок, а именно за двенадцать дней до начала работы съезда, она позвонила Шнейдерману и сообщила, что заказ выполнен, можно забирать. Поскольку Боб Иванович был занят подготовкой к встрече делегатов, съездить в «Очаровашку» поручили одному из помощников Вараниева. Без малого сто комплектов одежды были привезены во Дворец выступлений и заседаний, арендованный на четыре дня для проведения съезда, и оставлены в подсобном помещении.

Приготовления к мероприятию подходили к завершению. Давно были набраны октябрята и пионеры, в основном из неблагополучных московских семей и родственников рядовых членов партии. В воодушевленных комсомольцев за умеренную плату согласились перевоплотиться студенты младших курсов московских театральных училищ. Сложнее оказалось обеспечить съезд ветеранами коммунистического движения: претенденты не прошли пробы, и режиссер-постановщик категорически, вплоть до разрыва контракта, не соглашался давать «добро» на их участие. В конце концов, компромисс был найден: от приглашения ветеранов с искаженными злобой физиономиями воздержались. Взамен решили привлечь страдающих легкой степенью сенильной деменции, логично рассудив, что пятнадцать-двадцать человек со старческим слабоумием, сидя в президиуме, фона не испортят, тем более что отобрали улыбчивых. По мнению Вараниева, участие в открытии четырех возрастных групп, от октябрят до пенсионеров, одетых в одинаковую красную одежду, усилит акцент на связи эпох и преемственности поколений.

Украсить зал цветами взялся владелец одного небольшого, но весьма преуспевающего цветочного магазина, и пять тысяч красных гвоздик уже лежали в холодильной камере, готовые к отправке.

У фирмы, торгующей прохладительными напитками, были закуплены минеральная и питьевая вода с газом и без оного, соки и квас. От пива решили отказаться, несмотря на категорическое требование Велика иметь напиток в наличии. В качестве компенсации «внуку» по просьбе Виктора Валентиновича товарищи из Казахстана прислали сорок литров великолепного кумыса в стеклянных бутылках. Шесть столичных ресторанов подрядились кормить делегатов горячими обедами в часы работы съезда, а также завтраками и ужинами по месту проживания, в доме отдыха.

С автопарком для малоимущих граждан заключили договор на предоставление автобусов иногородним участникам съезда.

Были аккредитованы свыше шестисот корреспондентов различных газет и журналов, съемочные группы семидесяти семи телевизионных компаний, научные бригады пяти институтов психиатрии и три писателя, придерживающиеся левых убеждений.

На весь срок проведения съезда оплатили круглосуточную аренду двух машин «скорой помощи», забронировали пять мест в кардиореанимации больницы в Бибиреве и зарезервировали время в частной стоматологической клинике «Мандибула».

Возникли непредвиденные осложнения с поиском музыкального коллектива для исполнения «Интернационала». Руководители оркестров требовали оплаты за полных два дня работы, при том, что сыграть их просили лишь на открытии и закрытии съезда. Среди группы бескорыстных музыкантов внимание организаторов привлек придурковатого вида баянист, сносно исполнивший коммунистический гимн, и одаренный виртуоз-самоучка, играющий на ложках. Первого решили было задействовать, усадив не на сцене, а сбоку за занавесом, на что исполнитель категорически не согласился, а потому войти в историю суждено ему не было. Кандидатуру второго претендента решительно отверг Восторгайло. Он заявил, что появление на съезде человека с ложками неминуемо напомнит о голоде в Поволжье, а это для партии совершенно неприемлемо. В конце концов Шнейдерман договорился с оркестром того самого похоронного бюро, где Макрицын заказал венок Ганьскому.

Велик практически наизусть выучил текст своего выступления, запланированного на день открытия съезда, за что Виктор Валентинович пообещал ему купить новую машину. Специально нанятый логопед три месяца пытался поставить «внуку» правильное «д», но старался он безуспешно: по-прежнему звучало «г». А потому Восторгайло проделал огромную работу, редактируя им же написанные выступления будущего Вождя с учетом сохранившихся дефектов речи последнего. Слово «давно» во всем тексте было заменено на выражение «много лет прошло с тех пор, как…».

По Москве расползались слухи, касавшиеся некоего невероятного события, которое должно произойти на съезде коммунистической партии «Мак. Лем. иЧ.». Они множились, обрастали самыми неправдоподобными подробностями и постоянно менялись.

Из статьи в газете «Абзац сенсаций»: «Как стало известно из конфиденциальных источников, близких к руководству партии, любовнице Велимира Ильича Лемина, недавно обнаруженной живой в одной из деревушек швейцарского полукантона Обвальден, будет предложен пост председателя. Несмотря на преклонный возраст женщины, которой прошлой осенью исполнилось сто тридцать пять лет, чувствует она себя бодро и находится в относительно здравом разуме. С большой долей вероятности можно полагать, что именно она и станет вожаком коммунистов».

Радио «Ночной баритон»: «По неподтвержденным данным, председатель, господин Вараниев, на предстоящем съезде сложит с себя полномочия по причине острых разногласий с Еврухерием Макрицыным и Бобом Шнейдерманом, членами президиума партии с момента ее основания. Есть сведения, что он внесет предложение о назначении на высшую должность своего вне брака рожденного сына, о существовании которого мало что известно».

Еженедельный журнал «Народный глаз»: «Редакция располагает достоверной информацией о том, что несколько лет назад всемирно известному профессору медицины Зайцевскому, убежденному коммунисту, в ходе эксперимента удалось заменить некоторые важнейшие гены добровольцу-пареньку из Молдовы, приехавшему в Москву на заработки. Через год внешний облик молодого человека изменился поразительным образом, приобретя абсолютное сходство с основателем мирового коммунистического движения Велимиром Ильичом Леминым. Поддержание результата достигается потреблением специального кумыса, производимого лично профессором Зайцевским в лаборатории его клиники из молока монгольских кобыл. Есть основания полагать, что паренек из Молдовы займет должность председателя партии место Виктора Валентиновича Вараниева, последние годы страдающего тяжелой формой дневного энуреза. Бывшая сотрудница клиники Зайцевского, пожелавшая остаться неизвестной, сообщила нам, что пересаженные гены были получены зятем профессора Зайцевского, никому не известным химиком-любителем Аполлоном Ганьским, путем воздействия агрессивными кислотами на гены курчавого тибетского зайца».

На улицах города появились растяжки, сообщавшие обывателям о радостном событии в их жизни — предстоящем начале работы съезда коммунистической партии «Мак. Лем. иЧ.». Лоточники продавали всякую всячину с коммунистической символикой, и иностранные туристы с удовольствием приобретали матрешки, украшенные портретами Вараниева, Шнейдермана, Макрицына и, реже, Восторгайло, а также чашки с изображением серпа и молота; кожаные ранцы с рисунком крейсера «Аврора»; шкатулки, на крышках которых был изображен штурм Зимнего дворца, и много другой всячины. В салоне эксклюзивной сантехники нарасхват шла модель унитаза, дно которого украшал портрет Лемина, а в магазине «Товары для ног» особым спросом пользовались красные парусиновые ботинки под названием «Шаг вперед, два шага назад».

* * *

Весь предшествующий съезду день Виктор Валентинович нервничал. С утра ему показалось, что у Велика вытянулся нос. Председатель несколько раз внимательно присматривался, но в конце концов ничего не обнаружил, и опасения отпали.

Вараниева раздражали такие мелочи, на которые он обычно внимания не обращал: коврик в прихожей лежал не совсем ровно, была неплотно закрыта дверка коридорного шкафа, на полу в гостиной валялась газета… Несколько раз незаслуженно придирался к Велику.

В спальне:

— Сколько раз тебе повторять, бестолочь, чтобы шторы утром раздвигал?!

— Так мухи, сволочи, покоя не дадут.

Днем:

— Откуда ты идиотскую привычку принес — чай в туалете пить? Все помещение бергамотом и лимоном пропахло. Еще раз замечу — будешь пить обычный черный.

— Не пью я там чай, тебе показалось!

Вечером за ужином:

— Я что, до конца жизни буду тебя заставлять мыть руки перед едой? Весь в бабку пошел!

— Зря критикуешь. Вон, даже в газетах пишут, что чем больше бактерий в организм попадет, тем сильнее оно от заразы защищается.

Ночь председатель не спал. И даже принятая таблетка снотворного не погрузила его в сон: Виктор Валентинович лишь задремал — поверхностно и тревожно. Он вздрагивал от лая бездомных собак и редких ночных звуков, доносившихся с улицы, чаще обычного переворачивался со спины на живот и обратно, несколько раз вскакивал и быстро шел в комнату Велика, которого каждый раз находил безмятежно спящим.

В шесть часов утра Вараниев был уже на ногах. После чашки крепкого кофе открыл шкаф, еще раз внимательно осмотрел висевшие костюмы, все новые, купленные специально к съезду, и решил, что на открытие наденет серый, итальянский.

Накануне председатель в компании с Макрицыным, Шнейдерманом и Восторгайло придирчиво инспектировал зал, но никаких серьезных недочетов не обнаружил. Лишь попросил звукорежиссера установить повышенную громкость динамиков, учитывая, что большинство делегатов — люди пожилые.

Убранством помещения Виктор Валентинович остался доволен. Особый восторг вызвали одиннадцатиметровые статуи Карло Макса, Фредерико Эглиса и Велимира Ильича Лемина, изготовленные из натурального каучука умельцами фабрики надувных лодок. Работа была выполнена столь профессионально, что накачанные воздухом изделия казались выточенными из гранита. Внутри идолы имели алюминиевые каркасы, соединенные болтами через ноги с деревянным, покрытым кумачом поддоном, что обеспечивало резиновым великанам достаточную устойчивость. Расположили статуи у самого края сцены, в левой ее части так, чтобы не загораживать стол президиума.

Проходы зала были выстланы огненного цвета ковровыми дорожками с тонкими бледно-зелеными полосами по бокам, а пол сцены спрятали под ярко-багровым войлоком. Повсюду стояли горшки с гвоздиками, едва различимыми на фоне натянутой по периметру красной ткани. Такого же цвета занавесы спускались вниз от потолка позади огромного стола президиума. На стенах через каждые четыре метра присутствовали увеличенные фотографии Велимира Ильича, отражавшие разные периоды его жизни — от младенческих лет до проживания в Кочках.

Встречу руководства назначили за несколько часов до открытия. Велика запланировали привезти к полудню, когда в соответствии с утвержденным регламентом должен будет заканчивать выступление Вараниев.

* * *

Сейчас, проезжая на служебной машине по Москве, председатель ощущал приятное волнение — ведь предстоит такое знаменательное событие! И никак он не предполагал, что приподнятое настроение покинет его совсем скоро.

В оговоренное время все товарищи прибыли. Удивил Еврухерий: был одет со вкусом, при великолепном галстуке и изумительных черных туфлях. Шнейдерман спокойно прохаживался по залу, опустив голову, словно обдумывал что-то важное. Следом за ним не спеша шагал заведующий идеологическо-теоретическим отделом Восторгайло.

Через некоторое время появился один из помощников Вараниева и сообщил, что «поколения тут». Это означало прибытие октябрят, пионеров, комсомольцев и ветеранов. Их намеренно пригласили заранее, чтобы отрепетировать открытие съезда в специально пошитых нарядах. Первыми переодеваться за занавес отправились пенсионеры. Один из них странным образом пятился назад, непрерывно посмеиваясь и подмаргивая неизвестно кому левым глазом, что очень не понравилось председателю.

— Товарищ! — окликнул весельчака Вараниев. — Радостью не поделитесь?

Пенсионер посмотрел в сторону Виктора Валентиновича придурковато-насмешливым взглядом и, ничего не ответив, несколько раз показал язык, обложенный густым белым налетом.

— Убрать его! — заорал председатель, и участие товарища в церемонии открытия съезда завершилось, не успев начаться.

— Ты где такого нашел? — раздраженно спросил Вараниев у Шнейдермана.

Боб Иванович ответил быстро:

— В доме престарелых напрокат взял — пять сотен главврачу отвалил за всех вместе.

Председатель удивился:

— Что значит «за всех вместе»?

— У меня оттуда четверо, — пояснил второй человек впартии.

— Надеюсь, не все такие? — саркастически поинтересовался Вараниев.

— Нормальные они, — успокоил «сын восьми народов». — И этот нормальным был. Просто переволновался, я думаю.

Переодетые ветераны один за другим стали выходить на сцену. При их появлении Вараниев застыл в изумлении: фасоны, подобранные Матреной Митрофановной Мерзлодуевой, отличались уж очень большой оригинальностью. Старички были одеты в шаровары, на которые до нижней трети бедра ниспадали двубортные пиджаки с четырьмя огромными перламутровыми пуговицами овальной формы. На старушках оказались юбки в складку сантиметров на двадцать выше колена и глубоко декольтированные блузки без рукавов. Точно в такие же наряды облачились и представители других возрастных групп. Содержимое декольте пенсионерок, кроме сострадания, никаких других чувств у Шнейдермана не вызвало.

— Может быть, им салфетки в цвет раздать, чтобы прикрылись? — нерешительно подумал вслух Боб Иванович.

Вне себя от злости, Вараниев быстро направился к сцене. Подойдя ближе к представителям четырех поколений, председатель широко открыл глаза, покраснел и затрясся от гнева, не в силах что-либо сказать. Инициативу, неожиданно для всех, взял на себя Макрицын.

— Бибик, ты где же это такой материал откопал? — обратился он ко второму человеку партии.

Обескураженный увиденным, Боб Иванович ответил невпопад:

— Материал из Италии доставлен.

— В Италии драконы не водятся, — объявил Еврухерий.

С близкого расстояния было отчетливо видно, что ярко-красный ситец разрисован темно-красными драконами величиной с небольшую записную книжку.

— Кретин! — процедил сквозь зубы Вараниев в сторону «сына восьми народов», но тихо, так, чтобы не услышали младшие поколения. — Немедленно пусть идут и переодеваются — будут сидеть в том, в чем приехали.

— Нельзя, Виктор, — виновато возразил Шнейдерман, — получится толпа с автобусной остановки, а у нас как-никак событие торжественное. Тогда уж лучше совсем от них отказаться.

Председатель задумался и со словами «Ты за это ответишь» еще раз посмотрел на разодетую во все красное публику.

— Ладно, оставим как есть, — неуверенно произнес он. И позвал помощника: — Мастера по освещению сюда!

Явился долговязый парень лет тридцати в костюме, ссерьгой в ухе и косичкой.

— Слушай меня внимательно! — пренебрежительно глядя на него, заговорил Вараниев. — Дашь в зал освещение раза в два больше, чем на сцену.

— Да вы что? — удивился осветитель. — Так нельзя!

— Я за все деньги плачу! Ты понял? Я! Сделаешь, как я тебе сказал! — металлическим голосом приказал председатель.

Вскоре появились первые делегаты, но значительно раньше зал стал наполняться корреспондентами и съемочными группами. Наивно рассчитывая расположиться перед сценой, медийная братия была весьма разочарована, узнав, что места ей отведены в боковых проходах. Исключение сделали лишь для представителей газеты «Красный человек» и печатных органов братских коммунистических партий, которым разрешили свободное перемещение по залу.

Незадолго до начала работы съезда в левой части сцены, позади резиновых статуй, были рассажены представители четырех поколений. Ровно в одиннадцать часов появился Вараниев, направился к столу президиума и занял место по центру стола. Справа от него восседал Макрицын, по другую сторону — Восторгайло, а дальше расположились первые секретари обкомов. Попавший в опалу Шнейдерман оказался на приставном стуле, со стороны заведующего идеологическо-теоретическим отделом.

Руководителей партии зал встретил стоя, аплодисментами. Заиграла музыка — спели «Интернационал». Скрипнула дверь, раздалась барабанная дробь, и по центральному проходу в направлении сцены зашагала процессия из комсомольцев и пионеров с партийным знаменем, эмблема на котором оказалась весьма неожиданной для депутатов, поскольку напоминала веселого Роджера: скрещенные серп и молот, над которыми висела голова Лемина.

Взобравшись по ступенькам на сцену, молодежь остановилась. Несколько седых, маразматического вида старух в нарядах от Мерзлодуевой согнали октябрят с мест, и те побежали к знамени. Туда же подошли Вараниев, Макрицын и Восторгайло. Шнейдерман привстал в нерешительности, но недобрый взгляд председателя моментально вернул его на место. Петр Никанорович объявил, что «сейчас пионеры октябрят в пионеры принимать будут вместе с руководителями партии». У значительной части присутствующих возникли проблемы с пониманием услышанного: кто кого во что принимать будет, осталось загадкой для доброй половины делегатов. Однако партийная скромность никому не позволила нарушить ход торжества вопросом.

Проворнее всех повязывал галстуки Макрицын, а у Восторгайло никак не получался узел на шее первого счастливчика. Товарищи пришли ему на помощь. Каждому новоиспеченному пионеру вручили красную гвоздику и книгу о подвигах Велимира Ильича Лемина, после чего всю молодежь со сцены увели. Старики степенно восседали на стульях: одни ожидали начала выступлений, другие не понимали, где находятся и что происходит, но все вели себя спокойно. Делегаты тоже притихли, гадая, Вараниев ли первым выступит или весьма популярный в областных партийных элитах Шнейдерман.

Неожиданно для большинства присутствующих на сцену выбежали дети с красными флагами. Они образовали полукруг, в центре которого расположились гитарист с баянистом и рыжий пионер-солист, страдавший явно выраженным ожирением. Прозвучал первый аккорд, и толстяк без перерыва исполнил три песни, посвященные Октябрьскому перевороту, экспонату из Мумияхрана и членам президиума партии «Мак. Лем. иЧ.».

Следующим номером выступил чтец, прочитавший стихотворение о счастливой жизни в будущей стране коммунизма. Затем дети сплясали малоизвестный танец, чем-то напоминавший мазурку, и удалились, заработав внушительную порцию аплодисментов.

Сразу после этого к трибуне подошел Вараниев. Делегаты притихли. Все внимание было обращено к оратору. Медленным, каким-то тяжелым взглядом председатель окинул зал, выждал минутную паузу и начал выступление обращением «Дорогие товарищи!» Он объявил об открытии первого съезда коммунистической партии «Мак. Лем. иЧ.» и попросил всех встать. Стоя, уже без музыки, вновь спели «Интернационал».

В первую очередь Виктор Валентинович рассказал о проделанной работе, достигнутых успехах и постигших неудачах. Затем, проанализировав экономическую и политическую ситуацию в стране на текущий момент, он нашел ее благоприятной для победы партии на предстоящих выборах. Когда председатель подошел к последней трети выступления, раздался короткий одиночный звук, как при ударе кувалды о рельс: заранее оговоренный с помощниками знак того, что Велик вовремя и благополучно доставлен на съезд. Оратор, на секунду прервавшись, посмотрел на часы. Все шло по плану, и Вараниев приступил к самой значимой, судьбоносной части своей речи:

— Дорогие товарищи! Коммунизм — непобедим!!! Мы прошли суровые испытания, закалились в боях. Рискуя жизнью, преданные делу Лемина члены партии исполняли свой долг коммунистов, не думая о почестях и наградах. Придет время, когда имена их можно будет объявить во всеуслышание. И первыми мы назовем тех героев, которые на протяжении более ста лет в условиях строжайшей тайны и конспирации, передавая эстафету от поколения к поколению, творили чудо, свидетелями которого вам предстоит стать через несколько минут.

— Никудышный оратор! Не правда ли, Еврухерий Николаевич? — неожиданно донесся до Макрицына ставший ему чуть ли не родным голос Семена Моисеевича. — Вот назвал бы господин выступающий вашего Велика чудовищем, к примеру, — куда как понятнее было бы! А так что получается? Извольте, граждане почтенные, на собственный лад воспринять услышанное вами: то ли сам лже-Лемин — чудо, то ли чудо есть в том, что его сотворили. Впрочем, находящимся в зале делегатам по большому счету все равно: тайны — привилегия меньшинства. Публике важные события всегда постфактум сообщаются. Это для нас с вами разница имеется — мы ведь знаем, из какого материала его Ганьский сотворил.

— Я лично не знаю! — громко возразил Еврухерий.

— Что вы кричите?! Ваше выступление впереди запланировано, — недовольно произнес космополит. И, секунду подумав, добавил: — Хотя оно и не состоится. А жаль, очень жаль: и обстановка торжественная, и вы на законных основаниях присутствуете. Иными словами, факт вашего, так сказать, наличия за столом обусловлен заранее. И весь ваш вид, несомненно, говорит о том, что вы здесь не гость.

— Для товарищей по партии я давно свой! — гордо заметил Макрицын.

— Поразительно! — словно не услышав реплики, продолжил Семен Моисеевич. — Насколько же безграничны масштабы лжи! Должен признать, что коммунистическая партия за годы своего существования достигла высочайшего мастерства в искусстве обмана, подтасовки фактов, интриг, лицемерия. Филигранная техника, виртуозное исполнение! Вараниев продолжает безбожно врать. Сейчас он мифических ученых-коммунистов упомянет, а заодно про секретное хранилище, якобы оборудованное во льдах, скажет. Шарлатан, одним словом.

Еврухерий повернул голову к трибуне, стоя за которой произносил речь председатель. В двух-трех метрах от него на позолоченном стуле с замысловато изогнутыми ножками и фигурной спинкой сидел, закинув ногу на ногу, пожилой человек. Худой и вида весьма интеллигентного. По явному недоразумению, одет был господин в безупречного кроя брюки тончайшей английской шерсти и брезентовую спецовку бледно-зеленого цвета с надписью на спине «Трест духовно-монтажных работ. Управление перевоплощения и вживаемости в образ». Он внимательно слушал оратора и многократно произносил одно-единственное слово — «убедили». Ни с того ни с сего Макрицыну захотелось подойти и пожать старичку руку, но лишь только ясновидящий попытался встать, как почувствовал толчки в бок и оклик:

— Товарищ Макрицын, проснитесь!

Открыв глаза, Еврухерий увидел, что Николай Николаевич Трубогонов, на плечо которого он завалился, пытается его растолкать.

В это время засуетились корреспонденты, стараясь занять наиболее удобные позиции для съемки. Учащенно заработали фотоаппараты, внося в помещение некую нервозность канонадой щелчков и беспрерывной чередой ярких, металлического цвета вспышек. Напряжение охватило зал. Словно восковые фигуры, застывшие в позах, приданных руками скульпторов, делегаты сидели, подавшись вперед, устремив взгляды на председателя.

— Товарищи! — не в силах справиться с волнением, продолжал Вараниев. — Факты, которые я хочу вам сейчас сообщить, и последующее затем их наглядное подтверждение вряд ли смогут оставить равнодушным кого бы то ни было. С учетом сказанного, прошу вас контролировать эмоции и сохранять коммунистическое самообладание.

Послышался глубокий синхронный вздох присутствующих.

— Сообщаю, что Вождь мирового пролетариата Велимир Ильич Лемин — жив!

Едва оратор произнес последнее слово, практически одновременно трое из делегатов уронили головы на спинки впереди стоящих кресел, а четвертый, сидевший в первом ряду, в обморочном состоянии съехал с сиденья на пол. Мгновенно в зале появились медики и унесли пострадавших на носилках, после чего Вараниев возобновил выступление:

— В начале одна тысяча девятьсот двадцать четвертого года секретным решением правительства большевиков была создана группа из наиболее выдающихся врачей, безгранично и беззаветно преданных делу партии. Перед ними была поставлена сверхсложная задача: сохранить жизнь Вождя до тех времен, когда медицина научится излечивать тяжелый недуг, которым страдал Велимир Ильич. Товарищ Лемин был заморожен жидким азотом, помещен в сосуд Дьюара и доставлен на Шпицберген, где в целях безопасности спрятан в хорошо замаскированном хранилище, сооруженном на одном из ледников острова. Десятилетия представители нескольких поколений врачей-коммунистов в условиях строжайшей тайны и конспирации, рискуя жизнью в окружении вечной мерзлоты и белых медведей, посещали Вождя для контроля и поддержания его состояния. И вот четыре года назад появились первые сообщения о случаях полного излечения недуга, которым Велимир Ильич страдал. Мы, руководство партии, убедились, что зарубежная медицина действительно научилась побеждать болезнь, и товарищ Лемин был извлечен из хранилища, а затем тайно, под псевдонимом Марк Соломонович Доперзон, доставлен в одну из клиник Хайфы, где группой врачей, бывших наших граждан, избавлен от недуга. Скажу более: лица известной вам всем и, прямо скажем, не самой лучшей национальности за дополнительную плату смогли вернуть Вождю молодость.

Неожиданно в третьем ряду поднялась седовласая старушка и спросила:

— Простите, но кто же тогда столько лет в Мумияхране лежит?

В зале повисла гробовая тишина.

— Я ожидал этого вопроса, — нашелся председатель, — и готов на него ответить, раскрыть секрет: в Мумияхране находится слегка загримированный труп крестьянина из Саратовской губернии Глеба Отскокова, скончавшегося в тысяча девятьсот двадцать четвертом году от передозировки самогона.

Легкий шепот прошел по залу, но обсудить сенсационное заявление председателя присутствующим не удалось.

— Слово для выступления предоставляется Велимиру Ильичу Лемину! — торжественно произнес Вараниев и занял место за столом президиума.

* * *

На сцене появился Велик. Он быстрым шагом, слегка наклонившись вперед, направился к трибуне. Его левая рука была заложена за спину, а правая вытянута на уровне носа.

Вождь взошел на кафедру, и мгновенно тишину зала разорвал шквал оваций. Потрясенные делегаты реагировали по-разному: некоторые вытирали слезы, многие держались за область сердца, дюжина наиболее чувствительных лишились сознания, и к ним уже бежали люди в белых халатах. Велик смотрел на публику, приветствуя собравшихся легким покачиванием правой ладони.

На пределе возможностей работали фотоаппараты. Сотрудники службы поддержания порядка разнимали не поделивших место корреспондентов вьетнамской газеты и сенегальского телевидения. Раздался выкрик «Театральная постановка!» — автор реплики был моментально удален с мероприятия.

Выждав несколько минут, Виктор Валентинович поднялся с места и попросил внимания, после чего шум постепенно сошел на нет.

— Товарищи! — произнес Велик. — Я — с вами!

Аплодисменты прервали оратора, но вновь встал Вараниев, и Вождь продолжил выступление.

— Товарищи! — повторился он. — Оценка текущего момента показывает, что предпосылки для революции созрели и пора брать власть. Власть брать необходимо! Власть брать необходимо немедленно и навсегда! Но как? Ответа на этот вопрос я пока не знаю, но мы его найдем. Мы его непременно найдем! Проанализируем ситуацию.

В этот момент Велик прервался — волнение не позволило ему выступать по памяти, он вынул из бокового кармана пиджака отпечатанный текст и положил перед собой. Прочитав несколько предложений, напряженно посмотрел в зал. Вождь выглядел встревоженным и неуверенным в себе. Вернувшись к чтению, он произнес еще пару фраз. Монотонно и отрешенно. И вновь последовала пауза.

* * *

Внезапный, неизвестно откуда взявшийся страх охватил Макрицына. К нему пришло ощущение того, что с каждым сокращением сердца кровь с избытком приливает к мозгу, издавая зловещий шум, нагнетая внутричерепное давление и вызывая пульсирующую боль. Еврухерий уже не слышал и не видел оратора, различал лишь смазанные линии силуэта, которые сливались в одно целое с коричневым прямоугольником трибуны. Ясновидящий опустил голову и стал растирать виски быстрыми круговыми движениями.

— Да посмотрите же вы на меня наконец! — услышал он чей-то крик.

Открыл глаза: перед ним стоял Семен Моисеевич.

— Ну, еле докричался до вас… С какой целью вы так усердно голову трете? Надеюсь, не искру добываете?

— Башка раскалывается, — тихо объяснил Макрицын.

— Так сами же и виноваты. К вашему сведению, вы уже не первый час сидите, ногу на ногу закинув. Забыли, что вам матушка покойная, царство ей небесное, говаривала многократно? А она предупреждала, что крайне отрицательно поза такая на кровообращении сказывается. Немедленно скиньте ногу и поставьте на пол!

Ясновидящий подчинился и сразу отметил, что неприятные ощущения стали стремительно ослабевать.

— Красный топор революции на бычью шею буржуазии! — донеслись до него слова Вождя.

Пространство потрясли аплодисменты, а «полуфранцуз-полуеврей» поинтересовался:

— Что здесь происходит, друг мой?

— Съезд Коммунистической партии.

— А какое отношение вы имеете к сему сомнительному мероприятию?

— Являюсь ее членом, вхожу в состав руководства.

— Какой партии, не сочтите за труд уточнить? — тоном виноватого человека прошептал Семен Моисеевич, наклонившись к уху Макрицына.

— Коммунистической партии «Мак. Лем. иЧ.». То есть «Макс, Лемин и Члены».

Космополит с недоумением посмотрел на собеседника и, не проронив ни звука, медленно прошелся вдоль стола, внимательно разглядывая сидящих в президиуме. Вернувшись, он снисходительно улыбнулся:

— Вы убеждены, что ваши соседи по столу — коммунисты?

— А кто же, по-вашему? Не буржуи же!

«Полуфранцуз-полуеврей» торжественно произнес:

— Друг мой, коммунистами здесь и не пахнет! Следовательно, и никакого коммунистического съезда быть не может! Дабы не казаться голословным, прошу вас убедиться в справедливости моих слов путем визуального знакомства с присутствующими. Сделайте одолжение — прогуляйтесь вдоль стола. А впрочем, не стану вас утруждать…

Едва Семен Моисеевич произнес последнее слово, стол вместе со стульями вдруг выехал вперед, развернулся на сто восемьдесят градусов и медленно, бесшумно поехал мимо ясновидящего. Интеллигентные лица с ухоженными бородками и без оных внимательно смотрели на Макрицына, который сразу же подметил, что первые четверо мужчин имели желтые пиджаки, а следующие трое — зеленые. Остальные семь человек оказались облаченными в твидовые сюртуки темных оттенков. На левом лацкане у каждого имелась визитная карточка. Мелкие буквы по очереди увеличивались до внушительных размеров и в строгом порядке падали на пол, образуя инициалы и фамилии. Ясновидящий без труда читал: В.М. Чернов, Н.С.Русанов, В.М. Зензинов, В.В. Сухомлин, затем П.Н. Милюков, А.И. Шингарев, В.Д. Набоков.

— Не знаю таких, — мысленно отметил Макрицын.

Вторая семерка имен и отчеств на визитках не имела.

— Гейден, Герье, Грум-Гржимайло, Гоц, Гогелия, Гершуни, Гучков, — закончил читать «коренной москвич». — Постойте, где Виктор Валентинович Вараниев, где Шнейдерман, где Восторгайло? — удивился Макрицын.

— Не имею чести быть с ними знакомым, — ответил «полуфранцуз-полуеврей». — Эсеры? Октябристы?

Еврухерий разозлился:

— Да что вы дурака валяете?! Как будто с луны свалились! Виктора Валентиновича вся страна знает — председателем партии он у нас!

Космополит сделал вид, будто пытается что-то вспомнить.

— Простите великодушно, но названные вами фамилии мне ни о чем не говорят. Посудите сами: среди лиц, проживающих в одном лишь не самом густонаселенном Таганском районе столицы, только среди прописанных имеется семнадцать человек по фамилии Шнейдерман. Неужели вы могли предположить, что я соглашусь рассказывать о местонахождении каждого из них?

— Про каждого не спрашиваю — только про Боба Ивановича!

— Исключительно из уважения к вам, сообщаю, что данный субъект прописан в Первопрестольной никогда не был, а следовательно, находится в столице незаконно. Тем более что проживает он совсем недалеко от центра Москвы, в новой трехкомнатной квартире, купленной, между прочим, на партийные взносы. Жилплощадь оформлена на его супругу Виолетту, бывшую медсестру, а ныне артистку кино. Второсортного, должен уточнить. Не могу не добавить, что господин Шнейдерман обладает шикарной жилплощадью в историческом центре Санкт-Петербурга, которую использует для незаконного обогащения.

— Я вас не спрашиваю, где прописан, — разнервничался Еврухерий, — а спрашиваю, где сейчас находится Шнейдерман! И где Восторгайло, Вараниев?

Столь резкий выпад удивил Семена Моисеевича, что выразительно обозначилось на его лице, и он движением руки указал в сторону статуй. Однако ясновидящий не успел туда посмотреть — его отвлек гул, внезапно возникший в зале. Макрицын устремил взгляд на оратора.

— А девок в той бане десятка два, и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери — не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь — то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… А я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… — слово в слово, как заведенный, повторял Велик случайно услышанный разговор первых лиц партии во время посещения сауны в Подмосковье. — А девок в той бане… десятка два и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери — не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь — то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… Я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… бане десятка два, и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери — не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь — то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… Я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… А девок в той…

Было хорошо видно, что Велик уже не стоял, а висел, отжавшись на вытянутых руках от верхнего переднего края трибуны. Его ноги, плотно прижатые одна к другой, застыли в полуметре над полом, словно сведенные судорогой в идеально прямую линию. При этом через каждые пять-десять секунд Вождь, подобно птице, совершал резкие движения головой. И говорил, говорил, говорил… в короткие паузы он наклонялся вперед и вновь возвращался в исходное положение. Его лицо постепенно становилось все злее и злее. Стали блестеть и наливаться кровью глаза. Произносимые фразы звучали чеканно, микрофон усиливал скрип зубов и тяжелое, прерывистое дыхание. Амплитуда наклонов увеличилась, в руках появилась дрожь.

Гул нарастал. Раздались многочисленные выкрики с мест, несколько человек демонстративно покинули зал.

Потрясенные происходящим, члены президиума пребывали в полной растерянности. Они смотрели на Виктора Валентиновича, ожидая его указаний. Но Вараниев, обмякнув на стуле, с уроненной набок головой, сидел безмолвно, веки его были сомкнуты.

Первым опомнился Шнейдерман. Боб Иванович подбежал к председателю и пальцами придавил точку на шее. Убедившись, что пульс есть, снял с товарища галстук и расстегнул рубашку. В это время к столу уже торопились люди, профессионально обученные оказывать первую медицинскую помощь.

— Вы интересовались, где Шнейдерман, Восторгайло, Вараниев? — снова заговорил «полуфранцуз-полуеврей». И опять решительно указал в сторону статуй.

Макрицын статуй не увидел. Вместо них взору ясновидящего предстало трио гитаристов-гигантов, стоявших внутри огромной стеклянной банки. В музыкантах он без труда опознал товарищей, несмотря на то что на каждом из них был костюм аквалангиста, маски и… войлочные тапки. Впереди руководителей партии, но вне посудины, на огромной перьевой подушке, на четвереньках лицом к залу расположилась обнаженная Ангелина Павловна. Под аккомпанемент Шнейдермана она ностальгическим голосом исполнила «Я все еще его, безумная, люблю». Сразу же Восторгайло ответил романсом «Вы полюбить меня должны». Слегка прикусив нижнюю губу, томным взглядом полуоткрытых глаз незабвенная экс-супруга Еврухерия посмотрела на старика и пропела «Не искушай меня без нужды». Зазвучала гитара Вараниева, и заведующий идеологическо-теоретическим отделом на высочайшем эмоциональном подъеме прохрипел «В крови горит огонь желанья».

Рана на сердце по причине расставания с Ангелиной Павловной в последние годы Макрицына почти не беспокоила, но и не зажила окончательно: ему сделалось больно. В этот момент совершенно неожиданно вновь зазвучала гитара. Еврухерий посмотрел на бывшую супругу. Их глаза встретились, и Ангелина Павловна голосом, полным тоски и сожаления, запела «Я обратно вас не позову».

— Увлеклись вы прослушиванием, однако, Еврухерий Николаевич. Давно ли страсть к романсам питаете? — вкрадчивым голосом полюбопытствовал Семен Моисеевич, до того безмолвно наблюдавший за «коренным москвичом». — Не в первый раз, позвольте заметить, слушаете эти романсы, а насколько внимательно! Любопытно, однако, согласитесь, почему последнее произведение, Ангелиной Павловной столь проникновенно исполненное только что, тогда, возле осины, в репертуар не вошло, а в сегодняшний репертуар вошло?

— Да мне эти романсы, как ракам зеркала заднего вида! Не вошло… Вошло… Не вошло… Вошло… — раздраженно ответил Макрицын, повернувшись в сторону космополита, — а ей это еще боком выйдет! Стыд и совесть потеряла!

— Потрясен вашими словами, — с серьезным видом произнес «полуфранцуз-полуеврей», вытаращив глаза на «коренного москвича», — глубочайший смысл несут! Вы не в первый раз шокируете меня репликами поистине высочайшего философского уровня. Но вы категоричны в суждениях, Еврухерий Николаевич. А в философии это неприемлемо. Философ, категорически настаивающий на своем мнении, — это уже психиатр. Кстати, вы знаете, чем они отличаются от своих пациентов? Не знаете? Что ж, я вам скажу: наличием медицинского образования. Вы же, друг мой, по институтам жизнь не транжирили, насколько мне известно. Следовательно, психиатром быть не можете — оставайтесь философом! И как философу, позвольте вам возразить: считаю, что задний вид нередко бывает предпочтительнее переднего. И чаще всего именно в той ситуации, когда стыд и совесть абсолютно неуместны. Ну не нужны совершенно! Собственно говоря, как и ракам зеркала заднего вида.

Семен Моисеевич почесал икроножную мышцу носком гусарского сапога, после чего элегантным, едва уловимым движением рук подтянул шорты и, глядя в потолок, продолжил рассуждать:

— Подумаешь, барышня в стиле «ню»… А может быть, у нее сценический образ такой? Ничего необычного в этом нет. Имею удовольствие сообщить, что Ангелина Павловна состоит на должности ведущей артистки «Театра эротики и морали». М-м-м-да… — разочарованно произнес космополит, — получается, огульно вы женщину оговорили! Доказательств у вас против нее никаких не имеется и иметься не может! Потому что задний вид впереди сидящей публике недоступен без зеркал заднего вида, которые в антураж не вошли. И боком ей ничего выйти не может!

— Ничего не понимаю, — недовольно признался Еврухерий, — проще можете сказать?

— Могу, — не задумываясь, подтвердил «полуфранцуз-полуеврей». Он неожиданно сел на пол по-турецки и, подняв указательный палец, произнес:

— Что раком вошло, то боком не выйдет!

— Как это не выйдет?! — рассвирепел Макрицын.

— Что, простите за любопытство, и откуда выйти должно? — издевательски прозвучал вопрос Семена Моисеевича.

Голова Еврухерия явно покидала своего обладателя — он не понимал космополита…

— А по какой, собственно говоря, причине вы столь недружелюбно настроены по отношению к Илл-Анне? Вам-то она, согласитесь, плохого ничего не сделала, — спросил космополит, не дождавшись ответа.

— Я про Ангелину Павловну, — уточнил ясновидящий.

Семен Моисеевич сочувственно посмотрел на собеседника:

— Если вы касательно Ангелины Павловны, позвольте заметить, что вы вперед забегаете: Восторгайло колеблется — возраст, видите ли. Забудьте ее, уважаемый. Дело прошлое, дни минувшие…

— Как забыть-то, — грустно возразил Макрицын, — когда она перед тобой вон голая на корточках?

— Где? — удивленно взвизгнул визави.

— Да что вы, издеваетесь, что ли, в самом-то деле?! — повышенным тоном ответил ясновидящий и кивком указал прямо перед собой.

— Вы, Еврухерий Николаевич, в любой обнаженной женщине, стало быть, Ангелину Павловну видите? — заключил Семен Моисеевич.

Выдержав небольшую паузу, так и не дождавшись пояснений Макрицына, «полуфранцуз-полуеврей» неожиданно восторженно изрек:

— Боже мой! Насколько же вы неординарно мыслящая личность! Только сейчас начинаю понимать вас и с пиететом признаю: я с вами полностью согласен!

— В чем? — проревел Еврухерий, которого откровенное глумление космополита успело вывести из себя.

Семен Моисеевич, разглядывая Макрицына в упор, убежденно произнес:

— Все они Ангелины Павловны. Только весят по-разному.

То ли захотелось лишний раз взглянуть на зазнобу, то ли по другой какой причине поднял глаза Еврухерий и застыл от изумления: на том же самом месте, где только что была Ангелина Павловна, явилась ему обнаженная Илл-Анна с косынкой на шее. Только на этот раз она не стояла на четвереньках, а сидела на полу, сосредоточенно щелкая черными и белыми костяшками деревянных счетов, лежащих на коленях. На заднем плане Макрицын обнаружил стоящими в банке Ганьского, Кемберлихина и Залпа, читающего стихи. Саксофон-альт Ганьского и ренессансная блокфлейта Кемберлихина сопровождали поэта невероятно грустной, трогательной мелодией.

Лицо ясновидящего застыло в гримасе ужаса, что не ускользнуло от внимания космополита.

— Не был бы я свидетелем, ни за что бы не поверил, — проникновенно произнес Семен Моисеевич, — что вид обнаженной барышни может вызвать столь неадекватную реакцию взрослого человека. Складывается впечатление, что перед вами не Илл-Анна, а, скажем, сумасшедшая большевичка с наганом в руке.

— Я только что Ангелину Павловну видел, — уверенно произнес Макрицын. — А сейчас там…

— Послушайте, уважаемый, вы ненароком настойку мухоморов не принимаете? Я, право, даже и не знаю, чем еще можно объяснить ваши галлюцинации.

Собственная голова окончательно перестала принадлежать Еврухерию. В его восприятии и до того не совсем понятная речь космополита перетекла в совершенно не связанные между собой предложения. Голос Семена Моисеевича смешался с другими, незнакомыми Макрицыну голосами — командными, испуганными, женскими, пронзительными, противными, кричащими, мужскими, истерическими… И вскоре все это переросло в гул. Словно загипнотизированный, «коренной москвич» неподвижно сидел с широко открытыми глазами, взор которых застыл, устремленный на статуи…

* * *

Велик выбежал из-за кафедры. Вождь уже ничего не говорил. Характерные движения головы прекратились, но обезумевшие, выпученные глаза и тремор рук указывали на то, что человек не в порядке. Обильно покрывший кожу пот под лучами софитов делал зловеще перекошенное лицо еще более страшным, асимметрично поделенным на участки блеска и теней. Прерывистое дыхание перешло в клокочущее, слышимое на расстоянии. И раздался душераздирающий крик. События развивались стремительно: Велик спрыгнул со сцены и с разбегу ударил головой в лицо одного из делегатов. Затем схватил за уши его соседа, вцепившись попутно зубами в нос, чудом не откусив. Несчастный, истекая кровью, вырвался и в шоковом состоянии побежал к боковому проходу мимо многочисленных корреспондентов, сопровождаемый бесчисленным количеством вспышек. А Вождь уже успел разорвать юбку на даме бальзаковского возраста, оставив потерпевшую лежать на полу в обморочном состоянии.

Делегаты массово вскакивали с мест и торопились к выходу, создавая давку, роняя пожилых, наименее устойчивых товарищей, и это приводило к заторам. Ситуация усугублялась нагромождением треног, сумок и прочей бесшабашно расставленной и разбросанной корреспондентской утвари.

Послышалась нецензурная речь. Движение товарищей приобрело абсолютно хаотичный характер и стало напоминать броуновское. Происходящее в зале все более приближалось к панике. Несколько человек из службы поддержания порядка кинулись на усмирение Вождя, окружив его, но тот, проявив невероятную изворотливость, выскользнул из кольца и сзади запрыгнул на огромного роста мужчину. Перепуганный гражданин легко освободился от Велика, резко дернувшись в сторону, в результате чего нападавший чувствительно ударился о край сцены и на мгновение потерял равновесие. Но быстро восстановился и растопыренными пальцами нанес фронтальный удар в лицо оказавшейся рядом одной из немногих молодых женщин, присутствовавших на съезде. Пострадавшая зажала руками глаза и закричала так, как только могут кричать люди, испытывающие нестерпимую боль.

В этот момент что-то твердое и тяжелое с размаху опустилось на затылок Вождя. Это был огромный разводной ключ дежурного сантехника, отличавшегося активной жизненной позицией: он никогда не оставался в стороне от происходящих в стране событий — мужчина всегда шел на шум. С разводным ключом…

* * *

— Гляди-ка ты, объединились… — сжимая кулаки, с ненавистью и презрением процедил сквозь зубы Макрицын, увидев внутри банки двоих руководителей партии и Восторгайло в компании с Ганьским, Кемберлихиным и Залпом. Мужчины стояли облокотившись на дальнюю от Еврухерия стенку прозрачной емкости. Перед банкой на полу сцены расположились Ангелина Павловна и Илл-Анна. Обе смотрели в зал.

Первым пришел в движение поэт. Он метнулся к Илл-Анне, протянув к ней руки. За ним кинулись ученые, пытаясь остановить. Ясновидящего поразило, с какой легкостью они прошли сквозь стекло, которое осталось неповрежденным.

— Я же просил вас, Еврухерий Николаевич, спасти Залпа, — услышал он голос Семена Моисеевича. — А вы формально отнеслись к моей просьбе. И вот результат! Вы никогда не видели, как божественные женщины в циничных баб превращаются? Смотрите! Ничего другого не остается — время упущено.

Вырвавшись из рук Кемберлихина и Ганьского, поэт приблизился к Илл-Анне:

— Милая, я люблю тебя!

— А я не люблю тебя, Саша, — сухо ответила женщина.

— Но почему же вот так, в один день, ты резко изменилась в своем отношении? Ведь еще вчера ты страстно отдавалась мне, говорила, что хочешь быть моей женой, что мечтаешь, чтобы у нас родилась дочь!

— Папа решил, что я не могу тебя любить, — ответила Илл-Анна, и в унисон ее словам откуда-то сверху донеслось: «А что материально вы можете дать ей? Надо у мужа спросить — как муж решит, так и будет». — Нельзя мне быть твоей женой, так папа сказал! Я против воли папы не пойду. И против религии не пойду.

— Забыл, кто они по религии, — произнес Макрицын, искренне, по-человечески переживая за Залпа.

— Язычники. Троепреклонцы-десвяполы: деньги, связи, положение, — напомнил космополит.

Ясновидящий о чем-то задумался. Но до боли знакомый женский голос заставил его очнуться.

— Не дамся! Не дамся я за просто так! — кричала Ангелина Павловна, отбиваясь от Восторгайло. — Еврухерию уступала, потому как денег много домой таскал. Старикашке не противилась, так он все мне завещал. А ты что? Все дочерям, все дочерям! Квартиры внукам отписал! А тело от меня требуешь, упырь большевистский?

Несмотря на преклонный возраст, коммунисту Восторгайло удалось почти полностью сломить сопротивление беспартийной Ангелины Павловны. К негодованию ясновидящего, Вараниев и Шнейдерман оставались при этом безучастными свидетелями.

Ярость охватила Еврухерия. С не присущей ему злостью и решительностью он вскочил и кинулся к тому месту, где с секунды на секунду могла разыграться трагедия. Увидев Макрицына, Восторгайло обрадовался, полагая, что соратник по партии прибежал помочь ему. Однако оценив выражение физиономии ясновидящего, ушлый идеолог сообразил, что намерения у заведующего отделом прогнозов и специальных заданий отнюдь не дружеские. Вопреки весу Ангелины Павловны, Восторгайло с легкостью подхватил в охапку экс-супругу Еврухерия и заскочил внутрь банки, без видимого труда преодолев стеклянную стенку.

Макрицын кинулся вслед, но поддавшаяся было стенка откинула его назад. «Коренной москвич» обежал вокруг емкости, пытаясь отыскать вход, но не нашел. Тогда стал предпринимать попытки вскарабкаться наверх, чтобы спрыгнуть на дно через горловину. Однако и тут его постигла неудача: прозрачное стекло необъяснимым образом являло свойства резины — прогибалось под тяжестью тела Еврухерия и отбрасывало назад. Озверевший от собственного бессилия ясновидящий исступленно прыгал на банку, и в конце концов ему повезло: пальцы ухватились за какой-то твердый стержень. Осторожно, чтобы в очередной раз не упасть, перебирая руками и ногами, Макрицын добрался до самого верха, но горловины там не оказалось. Вместо нее он увидел огромного размера белую голову. Когда взгляд «коренного москвича» встретился с бесцветными, без зрачков, глазами головы, беззубый рот искривился и раздалось шипение:

— Слезай со статуи, дурак!

От неожиданности Еврухерий перепугался и резко дернулся назад, удерживаясь при этом за стержень. Банка накренилась, на мгновение замерла и завалилась в зал вместе с ясновидящим. Последним, что видел Макрицын во время полета, оказались падавшие вместе с ним три белых, смеющихся головы: Вараниева, Шнейдермана и Восторгайло.

* * *

С нейтрализацией Вождя волнения не угасли — хаос продолжался по инерции, хотя прямой угрозы покушения на жизнь делегатов уже не было. Сотрудники службы поддержания порядка изо всех сил пытались организовать эвакуацию людей, но паника, охватившая присутствующих, сводила на нет все их старания. Люди метались между рядами, то там, то здесь натыкаясь на заторы: слишком много было делегатов и гостей съезда — и слишком мало открытых дверей, к тому же слишком узких.

Мужчины, прорываясь к выходу, толкали женщин. Делегаты помоложе, усердно работая локтями, оттесняли ветеранов. Отчаявшийся пробиться пожилой коммунист направил брандспойт пожарного рукава в толпу у дверей и включил воду, после чего моментально был сбит с ног быстро подоспевшими товарищами. В самом конце зала две очень древние старушки с безучастными лицами сидели и наблюдали за происходящим.

Стол президиума пустовал — руководство партии в самом начале беспорядка в полном составе удалилось за кулисы и покинуло мероприятие через служебный выход. Ушли все, кроме Шнейдермана. Второй человек в партии сначала вынес находившегося в бессознательном состоянии Велика и уложил его на траву возле здания, после чего вернулся в помещение, чтобы вывести Макрицына. Он сразу заметил Еврухерия.

— Слезай со статуи, дурак! — крикнул что было мочи Боб Иванович и, к своему ужасу, увидел, как ясновидящий дернулся назад.

Поддон оторвался от пола, статуи накренились, на мгновение замерли и завалились вместе с соратником в зал. Крайняя левая плечом задела стену, скинув с подставок перед портретом вождя два канделябра с горящими свечами, которые подожгли красную ткань. Народ отхлынул в сторону, а на ковровой дорожке прохода, под языками устремившегося вверх пламени, остался лежать Еврухерий.

Сочувствующих не нашлось, хотя оттащить ясновидящего подальше от огня было можно. Шнейдерман побежал на выручку, натыкаясь на депутатов и безбожно матерясь. Схватив Макрицына за плечи рубашки, он волоком потащил его к выходу, по-прежнему закупоренному человеческой пробкой.

Взвыла пожарная тревога, пространство все более заволакивало дымом, дышать становилось трудно. Огонь подбирался к потолку. Сотрудники службы безопасности поливали пламя из огнетушителей и пожарных шлангов, и к счастью, не без успеха. Отключили электричество — в зале сделалось темно. Но буквально через несколько секунд распахнулись все восемь дверей, и люди устремились к спасительному свету…

Глава двадцать четвертая

— Слава богу, на сей раз обошлось, мы успели купировать криз, — удовлетворенно констатировал заведующий отделением патологии артериального давления 111-й Градской больницы, осматривая доставленного четырнадцать дней назад бригадой «скорой помощи» Вараниева. — Амогло быть куда как хуже. Я имею в виду инсульт. Еще раз категорически настаиваю: никакой работы в ближайшие два месяца. Покой, покой и только покой. Легкая физическая нагрузка не противопоказана, если в удовольствие.

— Один я, — сообщил председатель, — на личную жизнь времени совсем нет.

— Я не это имею в виду, — подняв брови, ответил доктор. И чуть промедлив, уточнил: — Дело, конечно, хорошее, но по обстоятельствам. А обстоятельства, увы, на сегодняшний день против вас. Можете на даче цветы посадить, например. Но землю не копать! Стараться не нервничать. Валерьянка, пустырник — по мере необходимости. Свежий воздух. Никакого алкоголя. Положение очень серьезное. Надеюсь, вы понимаете. Завтра выпишу вас из клиники под наблюдение участкового врача. Купите аппарат для измерения артериального давления. Контролировать три раза в день: утром, в обед и перед сном.

Вараниев старался внимательно слушать заведующего отделением, но мысли, одолевавшие его две недели, с первого дня пребывания в палате, никуда не делись. Они захватили председателя сразу же, как только вернулось сознание, и ни на минуту не оставляли. Даже когда снотворные препараты заставляли Виктора Валентиновича забыться, мысли материализовывались во сне. Провал съезда, полное фиаско с Великом, исчезновение Аполлона Юрьевича, предательство Шнейдермана, реакция прессы — вот о чем постоянно думал Вараниев. Первыми словами, которые он произнес, были «Найдите Ганьского». Один из помощников, круглосуточно находившихся рядом с больным, сразу же поехал по известному адресу, несмотря на позднее время. Не открыв дверь, Марина сообщила, что супруг в Англии, когда вернется — неизвестно.

Виктор Валентинович позвонил Шнейдерману и попросил прийти, на что второй человек в партии ответил категорическим отказом, объявив о своем решении сложить с себя все полномочия и выйти из партийных рядов. Никаких объяснений не последовало. Демарш Боба Ивановича спровоцировал новый резкий подъем давления в сосудах пациента, после чего срочно собранный консилиум терапевтов и невропатологов постановил отключить телефон в палате.

* * *

— Коллеги, хочу предложить вашему вниманию уникальный случай. Без всякого преувеличения можно сказать, что вам крупно повезло: ничего подобного в мировой медицинской литературе вы не найдете, — произнес профессор Зайцевский следовавшей за ним группе студентов-пятикурсников. — Классическая манифестация большого приступа, но… Я хочу, чтобы вы сами подумали и доказали мне, что течение болезни этого больного можно уверенно назвать из ряда вон выходящим. Сейчас мы посмотрим в глазок: если пациент вне приступа, то зайдем в палату.

Заметно постаревший, но на удивление подвижный «крупнейший специалист» по «синдрому попугая» шагнул к двери, на которой висела табличка с предупреждением: «Без надобности не открывать. По одному не входить. Колющие и режущие предметы не вносить». Первым коснулся дерматиновой обивки гигантский живот Николая Сергеевича, затем лоб — профессор прильнул к глазку, после чего приложил к створке ухо. Через несколько секунд Зайцевский сообщил студентам, что больной в приступе — войти внутрь нельзя.

— Попрошу каждого из вас посмотреть, послушать.

Студенты по очереди последовали указанию.

— Итак, пожалуйста, ваши мнения…

Правильного ответа профессор не получил и, выдержав небольшую паузу, сказал:

— Придется входить. — Он вынул из кармана халата бронзовый, размером с кофейную чашку колокольчик и потряс им. — Моя помощница старая стала — речь только вблизи слышит, но на звон из любого конца отделения бежит, — пояснил Николай Сергеевич. — В прошлом году девяносто пять лет отмечали, из них семьдесят семь в этих стенах прослужила.

Сразу же в коридоре раздались быстрые шаги, и сотрудница клиники, высохшая, но не сгорбленная, остановилась в метре от профессора.

— Ингрид Францевна, пригласите, пожалуйста, трех санитаров.

— Сколько? — приставив ладонь к уху, переспросила старушка.

— Трех, — повторил Зайцевский и для верности показал на пальцах.

Молодые, крепкие санитары ждать себя не заставили. Зайцевский дал последние напутствия пятикурсникам:

— Не смеяться. Стараться не встречаться с больным взглядом. Не высовываться из-за спин санитаров. Вопросов не задавать. Не разговаривать.

Окна в палате отсутствовали. Комнату освещали две маломощные лампочки, дававшие неяркий, но очень насыщенный, цвета желтка деревенской курицы свет. Стены и пол были проложены толстым слоем поролона и затянуты прочной резиной. Посредине помещения и по сторонам стояло несколько каучуковых кукол в человеческий рост. Они были одеты в мужские и женские одежды.

На группу вошедших людей Велик внимания не обратил. Отжавшись от толстой, покрытой мягким ворсинчатым материалом спинки кровати, он висел на вытянутых руках и с периодичностью в несколько секунд совершал резкие, отрывистые движения головой по прямой. При этом беспрерывно повторял одно и то же: «А девок в той бане десятка два, и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери — не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь — то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… Я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно… А девок в той бане десятка два, и все как на подбор, Виктор, скажу я тебе! Как на подбор! Любую бери — не прогадаешь! Ножки бритые, гладкие… Что ни грудь — то шедевр! Размер оптимальный, форма идеальная, сама в руку ложится… Я тебе, Боб, так отвечу на это: если тихо все и жена не знает, то можно…»

Постояв несколько минут, профессор со студентами оставили комнату. За ними вышли санитары, закрыв дверь на щеколду.

— Ну, коллеги, надеюсь теперь получить от вас ответ на ранее поставленный вопрос, — обратился к будущим врачам Зайцевский, когда все уселись в вытертые кресла, расставленные полукругом в холле перед палатой.

Смелее других оказался долговязый, кудрявый парень в галстуке и старомодных роговых очках, неуклюже сидевших на горбатой переносице:

— Я читал в ординаторской историю болезни пациента. Уникальность случая в том, что до совершеннолетия приступов не было. А мы знаем, что болезнь всегда начинает проявляться к полутора годам. Месяцем раньше, месяцем позже.

Профессор остался недоволен ответом, после чего миниатюрных размеров студентка предположила, что от остальных больного отличает дефект речи.

Зайцевский покачал головой и спросил:

— Неужели вы не заметили ничего необычного во внешнем виде пациента?

— Знаю! — раздался басовитый голос с явным немосковским акцентом. — Дюже похож на Лемина. Неделю назад в Зоологическом музее видел. Я туда на экскурсию зашел, когда по Красной площади гулял. Лежит в костюме в яме под стеклом, сухой, как тарань.

— В Мумияхране, — поправил кто-то из сокурсников.

— Так-так, — оживился Зайцевский. — И что же из этого следует?

— Что следует? — переспросил приезжий — Так, слава богу, он в палате, а не у руля.

— Тьфу ты! — не выдержал «крупнейший специалист». — Ни один из вас зачет не получит, пока я правильный ответ не услышу, — в сердцах добавил профессор.

Настроение студентов упало, наступило минутное молчание. И снова попросил слово долговязый кудрявый медик:

— Я читал в ординаторской историю болезни пациента…

Профессор перебил:

— Да что вы заладили одно и то же?! Ну и что отсюда вытекает? Только то, что вы читали историю болезни в ординаторской, а не на лестничной площадке или в моем кабинете! Дальше что? По существу?

Студент невозмутимо выслушал гневную тираду корифея, после чего попросил разрешения продолжить излагать свою мысль:

— Я хочу сказать, что все симптомы, отраженные в истории болезни, помню. Если сравнивать то, что там написано, с описанием классической картины в учебнике…

Зайцевский во второй раз раздраженно прервал молодого человека:

— Вы можете лаконичнее изложить свою мысль? Способны конкретно ответить на поставленный вопрос?

— Отсутствуют характерные признаки изменения лица! — выпалил студент.

— Наконец-то, — удовлетворенно отметил профессор. — Да, коллеги, именно в том и состоит уникальность данного случая. И то, что вы, молодой человек, сказали вначале о невероятно позднем начале заболевания, тоже можно отнести в разряд уникального.

Зайцевский хотел уже заканчивать занятие, однако один за другим прозвучали несколько вопросов, последний из которых Николай Сергеевич повторил:

— Зачем каучуковые куклы в палате стоят, спрашиваете… А кто мне скажет, что наступает после речевой манифестации у больных большим приступом «синдромом попугая»?

Все тот же долговязый студент в галстуке оказался расторопнее других.

— Совершенно верно, — констатировал профессор, — спрекращением речевых манифестаций к больным приходит агрессия. Вы, молодой человек, на зачет можете не приходить — вы его уже получили.

Корифей достал из внутреннего кармана пиджака блестящую перьевую ручку, открыл блокнот и записал фамилию счастливчика. После чего предложил студентам вновь посмотреть в глазок на двери палаты. Многолетний опыт не подвел «крупнейшего специалиста», и будущие врачи один за другим воочию убедились в правильности ответа своего товарища: Велик кидался на манекены, бил по голове, хватал за волосы, запрыгивал на них и пытался укусить. Безумные, налитые кровью глаза усиливали жуткий вид его перекошенного злостью лица.

Кто-то спросил, почему манекены не падают. Профессор объяснил, что они прикреплены к полу.

— Почему отсутствуют характерные признаки лица? В чем причина столь позднего развития синдрома? Каков прогноз? — один за другим задавались вопросы Зайцевскому.

«Крупнейший специалист» ушел от ответов, предложив будущим медикам покопаться в специальной литературе и к следующему занятию подготовить рефераты по теме: «Атипичное развитие «синдрома попугая».

— Вот сами же на поставленные вопросы и попытайтесь ответить, — сказал, хитро улыбнувшись, профессор, зная, что никаких ответов его «коллеги» не найдут. — И как обычно на протяжении уже многих лет, я заканчиваю занятие по теме «Синдром попугая» вопросом: какие показатели в анализах мочи говорят о наличии недуга?

Девушка со здоровым румянцем на щеках сообщила, что у больных «синдромом попугая» все анализы в пределах нормы, и лишь во время большого приступа в крови резко возрастает концентрация адреналина и норадреналина. Барышня с милым открытым взглядом не знала, что таким ответом обрекла себя на многочисленные встречи с Зайцевским и вероятность «хвоста».

— Как ваша фамилия, девушка? — Выражение недовольства появилось на круглом лице профессора.

«Сидорова, — записал Николай Сергеевич, — 7-я группа, лечфак, 1-й поток».

— У вас что по химии было?

— «Отлично» по всем курсам, только по коллоидной «хорошо», — гордо ответила студентка.

— В таком случае вам должны быть знакомы бергамот, нероль, лимон.

Студентка молчала, а Зайцевский развивал мысль:

— Я даю вам подсказку. Скажите мне, пожалуйста, в состав какого известного и крайне популярного парфюмерного продукта входят масла этих растений?

Ответа профессор не дождался.

Ни бедная девушка, ни остальные студенты не знали, что докторская диссертация Зайцевского называлась «Запах «Тройного одеколона» в моче как единственный признак большого приступа «синдрома попугая» в физиологических выделениях больного».

Обычно студенты старших курсов передавали эту информацию младшим коллегам, но до присутствующей группы она почему-то не дошла. По институту ходили легенды о тех мытарствах, на которые профессор Зайцевский обрекал студентов в тех случаях, когда не получал ожидаемого ответа. И ходить бы всей группе в деканат выпрашивать допуск к экзаменам, имея «хвост» по психиатрии, приходить бы им неоднократно к профессору на кафедру к семи утра или по воскресеньям и зубрить всевозможные учебники по душевным болезням и состояниям, если бы не тот самый долговязый парень, уже получивший зачет:

— В справочнике для врачей «Редкие симптомы в психиатрии и неврологии» под вашей, профессор, редакцией указано на запах «Тройного одеколона» в моче у больных большим приступом как на единственный абсолютный признак, не относящийся к поведенческим и визуальным. Он так и называется — симптом Зайцевского.

Лицо профессора расцвело на глазах. Доброй улыбкой он одарил всю группу, после чего обратился к студентам:

— Да, да, друзья мои, ответ совершенно верный. Ваш покорный слуга, охваченный желанием победить ужасный недуг еще со студенческой скамьи, девятнадцать лет назад совершил это открытие. За четверть века, прошедших с той поры, как я возглавил кафедру, в изучении «синдрома попугая» мы достигли впечатляющих успехов. Я уверен — недалек день, когда мы победим болезнь. С гордостью сообщаю, что руководимая мною кафедра является ведущим мировым центром в данной области.

Студенты зааплодировали. Николай Сергеевич засмущался, произнес: «Спасибо, друзья!» — и закончил занятие.

* * *

На крыльце возле свежевыкрашенных дверей платного отделения ненаркотических зависимостей, неясных состояний и депрессий Седьмой городской больницы проблем души стоял казенный стул. В послеобеденные часы, отведенные для посещений пациентов, ежедневно можно было видеть крепко сложенного, коротко подстриженного человека средних лет, сидящего на нем. При виде приближающегося посетителя он быстро вставал, делал несколько шагов навстречу, здоровался и добродушно, несколько смущенно спрашивал: «Извините, пожалуйста, у вас обезжиренного творога случайно не найдется?» Чаще всего обезжиренного творога у посетителей не находилось, как, впрочем, и жирного тоже, хотя возможное наличие последнего не обрадовало бы мужчину. «Ну что ж, нет так нет, — говорил здоровяк, — в следующий раз, может быть, случайно захватите. Буду вам очень признателен».

Увидев такое добродушное лицо и не ведая, что может быть в голове у обитателя столь веселого заведения, многие посетители во время следующих посещений «случайно» приносили нулевой жирности творог. И никогда не было так, чтобы Роман не сказал: «Вот спасибо-то, вот спасибо!» — и не рассчитался бы сразу и сполна.

Заметив приближающуюся к отделению Тамару Ивановну, тяжеловес вскочил со стула и со спринтерской скоростью побежал ей навстречу.

— Творог принесли? — прокричал он, еще не успев добежать до женщины, после чего поздоровался.

— Принесла, Рома, принесла, — ответила сожительница Макрицына и передала увесистый черный пакет.

Лицо мужчины засияло, как у ребенка. Как у самого счастливого ребенка в мире.

— Ого, да тут килограммов десять будет! — возбужденно произнес любитель творога, пару раз легко подбросив пакет вверх. — Как же вы дотащили, Тамара Ивановна? Мне очень неудобно перед вами. Если вы не против, можно я вам дам деньги на тележку, чтобы вы больше тяжести не носили?

Перспектива ходить по городу с сумкой-тележкой, набитой творогом, женщину не прельщала. Роман же продолжал пребывать в плену эмоций:

— Свежий-то какой! Просто чудо! Я уже по запаху чую. На сегодня хватит и даже, может, на утро останется. Вот спасибо-то, вот спасибо! Я вам деньги в палате отдам. А ваш ничего, спокоен. Врач утром сказал, что выписывать его пора. Я тоже так думаю. Нормальный человек, в общем. Странности есть, конечно, но разве может быть нормальный человек без странностей?

Еврухерий оказался соседом Романа, который находился здесь с диагнозом, ранее не встречавшимся в мировой медицинской практике: «творожная зависимость по псевдобулимическому типу». Псевдобулимический тип зависимости был определен потому, что банальное обжорство присутствовало, а желание искусственным путем очистить желудок отсутствовало напрочь.

Когда Тамара Ивановна впервые посетила Еврухерия, то была немало удивлена тем, что увидела в палате. На полу лежали гири и гантели, а стены были увешаны вырезками из газет и журналов, инструкциями, таблицами и плакатами, фотографиями коров и культуристов. Она ходила вдоль стен, разглядывала и читала все, что попадалось на глаза. «Способы приготовления обезжиренного творога из порошкового белорусского молока в домашних условиях». «Динамика производства и потребления обезжиренного творога в Советском Союзе за 1935–1990 годы по данным Госкомстата». «Жизнь и творчество писателя Н. Творогова». «ГОСТ Р 52096-2003 по творогу». «Производство творога кислотно-сычужным способом»…

Тот визит к Еврухерию стал первым ее опытом посещения психиатрической лечебницы и оставил в душе неизгладимый след. Во время последующих встреч Макрицын рассказал и показал ей много интересного из жизни отделения и его обитателей.

— Пациентка? — спросила Тамара Ивановна у сожителя, кивнув вслед только что прошедшей мимо них девушке. С интригующего размера бюстом и впечатляющей формы бедрами, одетой в плотно облегающий тело белый костюм.

— Да нет, Катька Торфянникова, иногородняя, — пояснил Макрицын. — Терапию проводит в палатах, где мужики с депрессиями лежат. Ветеринарный техникум заканчивала со специализацией по коневодству.

— Как же она врачом-то работает? — искренне удивилась Тамара Ивановна, чем вызвала у Макрицына смех.

— А кто ж тебе сказал, что врачом? Говорю же: терапию проводит. Без оклада. На самоокупаемости, так сказать. Депрессия знаешь что такое?

Выяснилось, что знания Тамары Ивановны по указанной тематике не выдерживают никакой критики, Еврухерию пришлось восполнить пробел.

— В общих чертах так: лежат чудики, и все им хреново по жизни, все им не так. Поэтому настроение — дрянь, интересов — никаких, о чем-то тревожатся, — от того бессонница, девками не интересуются — либиды нет…

— Чего нет? — не расслышала женщина неправильно произнесенный термин.

— Либида — это то, что на баб тянет, — уверенно растолковал Макрицын.

Тамара Ивановна не поняла значения слова, но решила промолчать, а Еврухерий продолжил описание депрессии:

— Ну, в общем, хреново им все по жизни: до смерти никакой радости впереди не видят, только болезни, обязанности, страдания и все в таком роде. Поэтому лежат или сидят, в одну точку смотрят и о своем сутками думают. Понятное дело, давление у них вниз, и сил никаких нет. А это специальными таблетками от головы лечить надобно, а таблетки дорогие нынче, значит, расходы дополнительные. Поэтому Катька им терапию проводит. Ясно?

Выслушав объяснение, гражданская жена расстроилась, заподозрив, что за время пребывания в клинике Еврухерий действительно заимел проблемы с головой. Вообще-то Тамара Ивановна была уверена, что Макрицын совершенно нормальный человек и в лечении не нуждается. То, что случилось с ним на съезде партии, она считала следствием переутомления и перевозбуждения, а его ночным беседам с Семеном Моисеевичем и попыткам вытащить музыканта из-под кровати не придавала значения — многие люди во сне разговаривают и ходят по квартире.

— Не совсем, — ответила женщина на вопрос ясновидящего.

Еврухерий тяжело вздохнул и с легким раздражением в голосе произнес:

— Да чего тут непонятного? Она к ним в палаты заходит. Для их возбуждения, так сказать. Ну, ясное дело, у тех давление сразу вверх скачет. Оживают на время. Значит, таблетки им давать нужды нет. Следовательно, что? Экономия! Вот с экономии Катька часть и получает.

Еврухерий опустился на стул, невыразительным взглядом мельком посмотрел на Тамару Ивановну, после чего принял традиционную для сеанса ясновидения позицию и пробыл в ней несколько минут.

— Ничего не понимаю, — растерянно произнес «коренной москвич», усаживаясь поудобнее. — Видел себя с Ганьским во Франции. Идем с ним по улице, Роман с нами, свинью необычную на поводке ведет — вся в иголках, как еж. Аполлон-то говорил, что в Англию едет. Как же я мог по Нанту с ним разгуливать? Да еще со свиньей с иголками вместо щетины?

Макрицын продолжал рассказывать об увиденном, и чем дольше слушала Тамара Ивановна, тем тревожней становилось у нее на душе за его состояние.

В палату вошел Рома, еще раз искренне поблагодарил женщину за принесенный творог и вежливо спросил:

— Извините, я вам не помешаю, если пообедаю в вашем присутствии?

Еврухерий и его посетительница не возражали. Здоровяк достал из-под кровати корыто, поставил на стол и вывалил в него весь принесенный Тамарой Ивановной творог. Только тогда женщина обратила внимание на две деревянные ложки и толкушку, лежавшие на краю стола. Не успев подумать о предназначении столь необычного столового набора, она услышала бормотание Романа:

— Какой свеженький! А запах-то! Знаю-знаю, только вчера тебя сделали…

Восторг звучал искренне.

Здоровяк опустил голову, принюхался.

— Коломенский молокозавод. Смена Анны Ивановны Осинцевой. Из натурального молока.

Расплывшись в доброй улыбке, сосед Еврухерия взял по ложке в каждую руку и стал поочередно закидывать ими творог в широко разинутый рот. Затем, отложив приборы в сторону, толкушкой утрамбовал массу во рту и еще немного добавил. Его челюсти застыли в крайних точках, поэтому щеки раздулись не очень сильно. Здоровяк приложил горизонтально ко рту левую руку и ударил по ней ладонью правой руки. На мгновение его глаза вылезли из орбит, и раздался звук, отдаленно напоминавший тот, который бывает при падении камня в глубокий колодец. Затем Роман пару раз глубоко вздохнул и опять взялся за ложки. Когда в корыте осталось менее половины содержимого, здоровяк остановился и произнес:

— Килограммов шесть вошло. Еще и на ужин осталось. Жаль, что на завтра не хватит. Тамара Ивановна, вы поутру Еврухерия забирать планируете?

— Не знаю пока еще, — ответила женщина, потрясенная увиденным.

Когда тяжеловес вышел из палаты, она спросила ясновидящего:

— Он, наверное, всю зарплату на пропитание тратит?

— Я не спрашивал, не знаю.

Макрицын сообщил гражданской жене, что врач готов его выписать и просил передать, что хотел бы с ней поговорить.

Доктор был многословен, говорил медленно и давал «оценку» каждой фразы. Не вызывало сомнений: он временем располагает. По ходу беседы эскулап неоднократно кидал подозрительный взгляд в центр кабинета, хотя Тамара Ивановна как ни всматривалась, ни разу там ничего не заметила.

— А вы знаете, присутствовал я как-то с женой на выступлении вашего супруга. Это хорошо. Неприятная там история приключилась. Это плохо. Но я не злопамятный. Это хорошо. Положение дел таково, что в нашей клинике вылечить вашего мужа не представляется возможным. Это плохо. Однако необходимости в полном исцелении на сегодняшний день нет. Это хорошо. Причиной периодически наблюдаемых странностей в поведении является многолетняя опухоль головного мозга. Это плохо. Опухоль доброкачественная и в размерах не увеличивается. Это хорошо. Если в нейрохирургическом институте сделать трепанацию черепа и удалить новообразование, то послеоперационный прогноз сделать невозможно. Это плохо. Однако можно надеяться, что опухоль не будет расти и операция не потребуется. Это хорошо. Совершенно определенно могу утверждать то, что во время приступов Еврухерий Николаевич видит себя в компании некоего человека, с которым разговаривает и указаниям которого следует. Это плохо. Но судя по всему, собеседник не провоцирует вашего супруга на дурные поступки. Это хорошо. Когда наступает такое состояние, Еврухерий Николаевич словно переходит в другой мир, видит нереальных людей, нереальную обстановку, нереальную ситуацию. Это плохо. После приступа он ничего не помнит. Это хорошо. Его исключительные возможности ясновидения объясняются наличием опухоли. Это плохо. Если опухоль удалять не придется, свои уникальные возможности ваш супруг не потеряет. Это хорошо.

Неожиданно доктор вскочил, метнулся в центр комнаты и выставил вперед руку, словно останавливая кого-то в полуметре от себя.

— Только малый, только малый, — напряженно глядя вперед, решительно изрек эскулап. А через несколько секунд добавил: — Тогда никакого!

Затем вернулся к Тамаре Ивановне и тяжело опустился на стул.

— Никогда не ходите с Еврухерием Николаевичем на «Сильфиду». Как только Джеймс ее волшебным шарфом окутает, так у нее крылья сразу опадают, и она от этого с ума сходит — начинает к мужчинам приставать самым постыдным образом. Ко мне прямо со сцены спрыгнула и прибежала. Так ежедневно с тех пор и бегает ближе к полудню. Каждый раз требует гранд па де ша исполнить, а за отказ неприятности обещает. Видите, вон поскакала, — сказал доктор, показывая указательным пальцем в сторону двери, — небось опять жалобу накатает в Специализированное бетонно-заливочное управление номер семь. Это плохо. Зря время потеряет — жалобу у нее не примут. Это хорошо. Должен сказать, частота приступов у Еврухерия Николаевича непрогнозируемая. Это плохо. На сегодняшний день показаний к дальнейшему пребыванию в клинике нет. Это хорошо. Вопрос решен, завтра буду выписывать. Скажите, пожалуйста, он действительно состоит в руководстве коммунистической партии?

Тамара Ивановна задумалась и ответила уклончиво:

— Кто ж его поймет? Говорит, что третьим человеком в партии числится, а живет тем, что на представлениях зарабатывает.

— Да, странности у него, безусловно, имеются, — заключил эскулап. — Постарайтесь не замечать их. Я вот увидел, что у него шнурки в кедах разноцветные. Ну и ничего страшного. И насчет зубов, пожалуйста, не обращайте внимания, не укоряйте его.

Женщина удивленно посмотрела на собеседника:

— А что с зубами-то?

— Ай-я-яй! — расстроился доктор. — Проговорился, получается. Только между нами, обещайте мне!

Получив от Тамары Ивановны гарантии молчания, доктор внимательно посмотрел по сторонам, затем вперед и назад, словно искал кого-то в своем небольшом кабинете. После чего резво встал и открыл дверь в коридор: за дверью никого не было. Целитель душ хлопнул створку и приложился к ней ухом. Простояв в таком положении несколько минут, вновь резко открыл, высунул голову в щель, посмотрел налево-направо и снова закрыл дверь. Затем приблизился к женщине и наклонился к ее уху:

— Еврухерий Николаевич зубы у соседа напрокат берет.

Тамаре Ивановне сделалось дурно, что не ускользнуло от профессионального взгляда эскулапа. Он подал ей стакан воды. Сделав пару глотков, женщина спросила:

— Кто вам это сказал?

— Ну как же, как же! При первичном осмотре я спросил его: «Зубы свои?» И Еврухерий Николаевич ответил: «Не свои — у соседа напрокат беру».

Женщина косо посмотрела на доктора и со словами «Спасибо, я все поняла» вышла из кабинета.

Едва закрыв дверь, она почти нос к носу столкнулась с Катькой. Дипломированный специалист по коневодству, сотрясая всеми неформальными частями тела, в том и числе и большим животом, ранее не замеченным Тамарой Ивановной, шагала ей навстречу.

— Ну чего, — неожиданно обратилась она к супруге Макрицына, — выписываеть его доктор завтра или подождеть?

— Похоже на то, что выписывает, — ответила Тамара Ивановна.

— Вы ему давление-то почаще замеряйте. Доктор говорил, что низкое у него, восемьдесять на пятьдесять, — необычно для московского слуха смягчая «т», по-доброму напутствовала Катька и услышала в ответ слова благодарности.

Тамара Ивановна застала Еврухерия в палате за беседой с Романом. Через несколько минут здоровяк куда-то отлучился. Оставшись вдвоем, женщина обняла ясновидящего и сказала:

— Из всех, кого я здесь встретила, ты единственный, кто на больного не похож. И ложиться тебе сюда нечего было! Завтра утром выписываешься — я за тобой к одиннадцати приеду.

С этими словами она встала с кровати Макрицына и направилась к выходу. Еврухерий последовал за ней — он всегда провожал гражданскую жену до крыльца…

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg