«Город Палачей»

Есть бытие; но именем каким Его назвать? Ни сон оно, ни бденье; Меж них оно, и в человеке им С безумием граничит разуменье. Он в полноте понятья своего, А между тем, как волны, на него, Одни других мятежней, своенравней, Видения бегут со всех сторон: Как будто бы своей отчизны давней Стихийному смятенью отдан он; Но иногда, мечтой воспламененный, Он видит свет, другим не откровенный... Боратынский

Палачей я здесь не встретил, зато мясных лавок в городе - просто устрашающее изобилие. Трудятся в них настоящие мастера своего дела. Один из них на моих глазах придушил собственноручно упитанную кошку и с таким проворством и знанием дела при помощи огромного топора отделил шкурку, мясо и сухожилия от костей, что получившийся кошачий скелет мог бы стать гордостью любого музея естественной истории. На костях и косточках - от хвоста до носа - не осталось ни одной крошки мяса или сала, в чем я смог убедиться при помощи моей мощной лупы. Скелет мне упаковали в подарок. Я поблагодарил хозяев за гостеприимство и сказал в шутку, что их поселение с полным правом можно было бы переименовать из Города Палачей - в Город Мясников (Butcher Сity). На прощание же мне подарили увязанное в бисерный кошелек последнее "мяу" несчастного животного, извлеченное из него перед кончиной при помощи все того же чудовищного топора. Как им это удалось? Боюсь, что на вопрос этот могли бы ответить скорее палачи, чем мясники...

Из Записок о новой России Иеремии Джадда, эсквайра, 1878 год

Счастливчик Бох, старуха Гавана и Цыпа Ценциппер

Кто не знает Великого Боха? Кто не помнит о его прошлом, о прошлом и настоящем его многочисленных отпрысков и потомков? Никто не помнит. Ну, а если кто и помнит, то ничего не знает. Но на то и поставлены писатели, чтобы передавать потомкам правду, о которой не подозревают современники...

Никому и в голову не придет сегодня называть Дмитрия Генриховича Боха великим человеком, потому что если человек спрашивает у железнодорожного служащего, когда отправится поезд на Берлин или Киев, и слышит в ответ: "Когда прикажете, Дмитрий Генрихович", то какой же он великий? Он - Бох, и хотя - только в именительном падеже, этого в России довольно, чтобы ненависть к нему сравнялась с завистью к его успехам. Сам он много раз повторял семейную присказку о том, что люди придумали Бога лишь затем, чтобы примирить безмозглую бесконечность космоса с безумной непомерностью человека, - но кто, если не Господь всемогущий, спасал от пуль наемных убийц и яда конкурентов внука Великого Боха, сына пьяницы Генриха Годе, уставшего считать внебрачных детей и являвшихся ему во сне и наяву мертвых плюшевых зайцев, и сумасшедшей по прозвищу Гуляй Нога, похороненной в чужой могиле под мужским именем.

Рос он в полном забросе, унижаемый едва ли не самой жизнью. Школьный сторож встречал его метлой по заднице. Учителя указками, книжками и другими подсобными предметами вгоняли в него разнообразные знания и навыки. Соученики тузили в туалете, в столовой и по дороге домой, при этом мальчишки пускали в ход руки, а девчонки - ноги, зубы и языки. Ни одна собака, корова или лошадь не могла пройти мимо мальчика, чтобы не облаять, боднуть или лягнуть, и даже какая-нибудь распоследняя и распропащая лягушка - всей жизни-то ее на плевок, да и того жалко - норовила досадить ему хотя бы ничтожной своей наружностью, хотя бы бессмысленностью своего прозябанья на стогнах вселенной и вообще на каких бы то ни было стогнах. Домашние гуси щипали, козел - ну не сволочь? - грозил омерзительным рогом, а посещавшая его в сновидениях с недвусмысленной целью Мэрилин Монро непременно оборачивалась то Кассиусом Клеем, то Мохаммедом Али с громадными чугунными членами, недвусмысленно сжатыми в громадные кулачищи.

Его дальним родственником был библиотекарь Иванов-Не-Тот, живший на скудное жалованье - "За такие деньги лошадь дорогу не перейдет" - в маленькой квартире, единственным украшением которой была висевшая на чисто выбеленной стене вышивка, не завершенная его покойной женой. Больше тридцати лет он заведовал библиотекой в городе, где усталые шлюхи жаловались, что мужчины изрыли их, как кроты, а вконец опустившиеся пьяницы закусывали самогонку белой кладбищенской глиной. Он женился на красивой девушке, которая по какой-то совершенно необъяснимой причине не желала иметь детей. Восемь раз она беременела, и восемь раз Иванов-Не-Тот встречал ее из абортария с букетом черных роз. Однажды он попытался завести разговор о разводе, но она со слезами и, говорят, на коленях умоляла не бросать ее. "Я не знаю, в чем дело, - сказала она. - Просто я чувствую, как другие чувствуют запах бензина или укол иголки, что способна убить своего ребенка. Он будет гулить и улыбаться, и именно в этот момент я его задушу". Не помогли и обращения к врачам. "Это патологический предрассудок, - сказал доктор Жерех. - Но кровь предрассудков - это и есть чернила, которыми написана история. Кажется, это Марко Поло сказал. Замените историю вообще на частную историю вашей жены - получите искомый результат". Библиотекарь промолчал: он не любил, когда люди отвечали цитатами из книг. Его жена шарахалась от котят, щенков и даже от беспомощных птенцов, вываливавшихся в начале лета из гнезд. Иванов-Не-Тот презирал мистику и терпеливо ждал. Он был уверен: когда-нибудь это кончится. У них будет ребенок. История завершится. Она и завершилась. Целыми днями она вышивала на пяльцах и однажды бестрепетно пропустила иглу через свое сердце, ловко перевязав аорту и даже завязав - там, внутри - узелок. Из сердца кровь стекала по нитке на пяльцы. Эту кровавую вышивку с алым цветком Иванов-Не-Тот повесил над своей кроватью. Как ей это удалось - гадали и до и после похорон. Иванов-Не-Тот прикрепил к ее памятнику восемь черных металлических венков и один - красный. Но никто почему-то не осмелился спросить, почему - красный.

Он любил читать, но не любил читателей. Он узнавал книги по запаху: Достоевский разил пачулями, Джозеф Конрад пропах душистым перцем и корицей, Михаил Булгаков - керосинкой. А в Пушкине всегда поселялся какой-нибудь безвредный паучок-домосед. Презирал творцов русского Серебряного века: "Век кокаиновой пошлости. Настоящими поэтами они стали при большевиках, все эти аббатики, бьющие в набатики". Чтобы не вступать в долгие разговоры с немногочисленными читателями, он, не поднимаясь из-за конторки, просто командовал: "Седьмой том Лескова - отсюда четыре шага до полки В, тридцать шестая книга по правой стороне". Когда его спросили, неужели он, покидая город, где похоронена его жена, надеется в Москве обрести другую жизнь, старик лишь пожал плечами: "Нет, конечно. Россия, знаете, как та корова, которую научили жрать гайки и кирпичи, а она все равно говном срать будет... Вот это неизменно. А если у нас на что и можно надеяться, так это на русский забор и русского палача: эти всегда были и будут".

Впрочем, после прекращения регулярного прямого транспортного сообщения с Москвой и другими городами России самым популярным литературным произведением в городке стало железнодорожное расписание, висевшее в пропахшем мочой здании вокзала с выбитыми окнами и красивым лозунгом над входом: "Железной дорогой идете, товарищи!".

Именно Иванов-Не-Тот и сказал мальчику, пытавшемуся спастись в библиотеке от ударов судьбы, чтобы после окончания школы тот первым же автобусом, первой же лошадью или даже на ржавом велосипеде с провисшей цепью уезжал из городка, в котором будущее давно задохнулось под спудом прошлого, превратившись в тошнотворный сон золотой, против которого бессильны все традиционные способы опохмела, включая лосьон "Огуречный". Из городка, наугад нарисованного на карте России личным палачом Ивана Грозного голландцем Иваном Бохом и полученного им во владение, ибо рисунок - река и холмы, леса и болота - непостижимым образом материализовался, как только обоз ушедшего на покой палача приблизился к берегам Ердани. С тех пор поселение на вершине Лотова холма и получило название Город Палачей, в котором когда-то и впрямь выше всего ценилось умение вырезать сердце у повешенного и показать его несчастному, прежде чем глаза его закроются навсегда. Так уж получилось, что со времен царя Алексея здесь находили пристанище отставные палачи, селившиеся, впрочем, не на холме, а за рекой, в огромных домах, куда никогда не приглашали врача: палачи и их потомки отвергали новейшие достижения медицины вроде касторки, аспирина и градусника, предпочитая лечиться истолченной в прах страничкой Евангелия, настоенной на водке с чесноком. Но к тому времени, когда родился Счастливчик Бох, в Городе Палачей уже никто не помнил имен даже самых прославленных мастеров заплечных дел. Быть может, потому, как предположил однажды Иванов-Не-Тот, что после Семнадцатого года на Святой Руси палачей-добровольцев вдруг стало больше, чем червей на русских кладбищах...

Заброшенный родителями юноша нашел приют у бабушки Гаваны, жившей в огромной квартире с изогнутыми, как корабельные шпангоуты, колоннами, которые придавали ее жилищу сходство с нутром огромной выпотрошенной рыбы. Скорее загроможденная, чем захламленная квартира, пропитанная запахами имбиря, корицы и алоэ, которые росли по берегам четырех рек эдемских Тигра, Евфрата, Геона и Фисона, - была пещерой Аладдина, вместилищем сокровищ, а заодно и местом, где жизнь, прежде чем ей дозволялось превратиться в историю, испытывалась вымыслом, и чем невероятнее был рассказ, тем ближе - истина. "Что не рассказано, того не было, - говорила Гавана. - Нельзя унижать жизнь сравнениями. Не приносите правду в жертву реализму. И потом, всякая истина есть преувеличение". Обстановка поощряла игру, условия которой диктовались скорее законами Божескими, нежели силой тяготения к правде. После ванны Гавана обычно устраивалась в кресле без ножек, выпивала рюмку настоящего французского коньяку, закуривала настоящую гаванскую сигару, чистотой и крепостью не уступавшую цианистому калию, и, скрестив ноги, обутые в домашние туфли с загнутыми носами и надписью на стельках "Rose of Harem", откидывалась на скрипучую плетеную спинку, чтобы хоть часок провести в объятиях Морфея, существа немощного, лживого и ленивого, который не давал себе труда искать подругу в хитросплетении дворов, коридоров, залов и комнат, где по его милости она была вынуждена влачить бессонное существование, убивая время тратой чужих жизней чтением, предсказанием судеб и эпической сплетнеграфией.

Пока она дремала со слабо дымившейся сигарой во рту, мальчик в который раз разглядывал фотографии или перебирал сокровища, хранившиеся в ее шкапчике: колода карт с портретами Ленина, Сталина и Хрущева в роли тузов, имя четвертого туза - лицо его было едва различимо - Гавана, как ни старалась, вспомнить не могла; янтарный мундштук в форме китайского дракона с наглыми ноздрями; старинный испанский пистолет с ударно-кремневым замком; связка писем, в которых коридор навсегда остался "корридором", а черт "чортом"; завернутый в бархатистую голубоватую бумагу столбик золотых монет с профилями людей, чьи имена сохранились разве что в Готском альманахе, и холщовый мешочек с богемскими серебряными талерами, отчеканенными в 1518 году; свернутая трубкой пергаментная географическая карта с Иерусалимом в центре и Эдемом наверху, где находился север и где во времена Готфрида Бульонского было принято искать восток; переплетенный в свиную кожу том Паскаля; полуистлевшая ночная сорочка с вырезом спереди в форме щедрого сердца, которую Гавана называла chemise caguloe; связки ключей от замков, которые были разбросаны по всей необъятной памяти Гаваны; стеклянные ящики с сушеными лилипутами и фарфоровыми тросточками, внутри которых жили ядовитейшие змеи, длинноствольные пистолеты былых эпох, шляпы всех цветов и оттенков... Там было еще много вещей, которые то возникали, то пропадали невесть куда, словно все они жили какими-то своими, собственными жизнями. Рядом со шкатулкой на массивной подставке покоился бочонок, вмещавший ровно тридцать шесть с половиной литров и сто високосных граммов коньяку сверху содержимое его, как и запас гаванских сигар, регулярно обновлялось капитаном "Хайдарабада". На какой-то из дней ее рождения он подарил ей настоящий английский хьюмидор "Woodmax" вишневого цвета с золотыми вставками - изготовленный из серого американского ореха и выдержанного кедра огромный ящик, покрытый десятью слоями рояльного лака и отшлифованный вручную, с гигрометром и увлажнителем воздуха, - в нем можно было хранить 365 сигар плюс одну високосную, которые никогда не утрачивали ни цвета, ни вкуса, ни аромата.

В Африке (так называлось огромное здание на вершине Лотова холма, где когда-то помещались ресторан, публичный дом, реввоенсовет и крематорий) и в городе за рекой сотни мужчин и женщин называли ее бабушкой, мамашей или тетей, - но это было скорее данью этикету, чем фактом ее биографии. Своих детей у нее никогда не было. Потому что однажды она поклялась единственному мужчине, что родит только от него, и сдержала слово. Он был красавец, офицер и такой силищи человек, что голыми руками однажды разорвал бешеную собаку напополам. Его звали Иван Сердеевич. Он был одним из тех, кто возглавлял охрану зэков, строивших великий канал в Индию (а где же еще и начинать такую великую стройку, как не в Городе Палачей, удаленном на тысячи верст ото всех морей и океанов?). Но однажды ночью его увезли, и когда обезумевшая от горя Гавана узнала, что это сделано по приказу всесильного Берии, она, не раздумывая ни минуты, села на пароход "Хайдарабад". Спустя несколько дней она добралась до железной дороги и вскоре вышла в Москве на Казанском вокзале. Потрясающе красивая, с серебристо-голубыми глазами и пышными волосами, она добилась приема у всесильного сталинского палача и изложила свою просьбу в выражениях учтивых, но твердых и с точно расставленными ударениями. После непродолжительного размышления Берия предложил, как это было принято у средневековых рыцарей и разбойников, вручить судьбу арестанта Богу. А именно: тот, кто выиграет партию в бильярд, и станет хозяином жизни человека, в полном неведении томившегося в камере Лефортовской тюрьмы среди гомосексуалистов, японских шпионов и тайно проникших в страну русалок, которым в целях безопасности ампутировали хвосты.

Гавана согласилась без колебаний. В публичном доме, где она выросла, все девушки мастерски владели этой игрой, а под бильярдную в Африке был отведен один из лучших залов.

Пока мужчины налегали на напитки, соревнуясь в сочинении версий грядущего поединка, Гавана уединилась в гримуборной.

Услаждавший гостей струнный оркестр вдруг сбился, зафальшивил и умолк, когда в зал вошла Гавана. Ее глаза горели, волосы красивыми волнами лежали на плечах, крошечные туфельки на головокружительно высоких тонких каблуках превращали ее походку в волнующий танец. Никакой другой одежды на ней не было. Выбрав кий по руке, она обернулась к сопернику и с улыбкой кивнула: "Я готова". Все присутствующие могли бы поклясться, что, прежде чем ответить, Берия сглотнул. "Я тоже. - Он сделал паузу и вдруг, отбросив кий, зааплодировал - к нему тотчас присоединились гости. - Вы уже выиграли. - Он усмехнулся. - Кажется, по-русски это называется: соврал, как украл?". И широким жестом даровал Гаване все, о чем она просила, при этом не тронув ее и пальцем.

Разодетая в роскошные меха (подарок Берии), Гавана тотчас отправилась в Лефортовскую тюрьму, где ей без проволочек выдали тело ее возлюбленного. Он был так красив, что она даже не сразу поняла, каким он ей больше нравится - живым или мертвым. Он был обряжен в парадную форму со всеми регалиями. Гаване помогли погрузить гроб в курьерский поезд, а затем - и на пароход "Хайдарабад". Тело похоронили на городском кладбище с воинскими почестями. А наутро Гавану обнаружили в ее спальне с окровавленным лицом: заостренной десертной ложечкой она успела выковырнуть себе один глаз. Кровотечение остановили. Старый аптекарь Змойро изготовил ей протез из богемского талера. Когда же он попытался научить Гавану пользоваться искусственным глазом, она сухо отрезала: "Je ferai cela". И с усилием, с хрустом вдавила полированную серебряную миндалину в глазную впадину, из которой вытекла лишь одна слезинка карминного цвета.

По прошествии траура Гавана спустилась в ресторан и заняла место за стойкой, наотрез отказавшись встречаться с мужчинами в верхних комнатах, а когда девушки попросили продемонстрировать ее коронный номер - раскурить сигару задницей (за такую сигару мужчины платили самородным золотом, вдесятеро превосходившим вес сигары), она лишь покачала головой: нет.

- Но ведь когда-то ты и правда умела это делать? - набравшись смелости, спросил ее однажды Люминий.

Гавана высокомерно улыбнулась.

- Милый, а как же бы я выиграла в бильярд у Берии, если б не моя задница? - И скорее с грустью, чем с гордостью, добавила: - Я ведь все-таки урожденная Попова, а не какая-нибудь Жопина.

Она говорила, что возлюбленный обещал навсегда увезти ее из пыльного Города Палачей в сказочный Хайдарабад. Они мечтали о городе гурий и роз. А через несколько лет после его похорон она отправилась в библиотеку, и Иванов-Не-Тот показал ей на картах Индостана территорию княжества Хайдарабад, которое после 1956 года было поделено между индийскими штатами Андхра-Прадеш, Майсур и Махараштра. Он ткнул восковым пальцем в место у слияния рек Муси и Уси, где издревле высились башни и тянулись пыльные улочки двухмиллионного Хайдарабада, украшенного триумфальной аркой Чар-Минар, мечетью Мекка-Месджид и лучшими в мире стеклодувными мастерскими, где отливали роскошные калифорнийские закаты, московские осенние вечера с разлитым в их горьковатом воздухе мучительным и непостижимым милосердием, а также жестоких морских чудовищ, чьи имена неведомы, а ярость неукротима. Упомянул и о пакистанском Хайдарабаде на берегах Инда. Пыль и жара - вот и все, что осталось в ее памяти о Хайдарабаде, - пыль и жара, боль, только боль и трижды три раза - боль...

Когда мальчику исполнилось шестнадцать, Гавана подарила ему ботинки.

- Эти ботинки английской ручной работы купил в Петербурге один из наших предков, - сказала она. - Это было давно, очень давно. Он был каким-то мастеровым - то ли переплетчиком, то ли еще кем, не знаю. Однажды он увидел эти ботинки. Ему позволили взять их в руки, и он почувствовал их. Ощутил тепло. Этот запах... ну, я не знаю... это как животные обнюхиваются, знакомясь друг с дружкой... Всех его денег только и хватило, чтобы купить эту пару башмаков. Ему уложили их в кожаную коробку с клапаном и перевязали бечевкой. На это ушло все до гроша, все, что у него было. Он вернулся домой, в провинцию, и хоть и не сразу, но признался жене в нелепой трате и показал ей эти ботинки. Жена заплакала, но сказала, что он поступил правильно: ничего красивее, надежнее, солиднее... ну, ничего такого она еще в своей жизни не видала... И соседи - тоже. Родственники и соседи несколько дней приходили в гости с одной целью - посмотреть на ботинки. Это был ритуал. Заводили самовар, выставляли на стол какое-нибудь угощение... ну, варенье домашнее или даже водочку... Развязывали бечевку, открывали коробку, снимали мягкую оберточную бумагу и брали в руки ботинки. Передавали из рук в руки. По-разному смотрели - кто с восхищением, кто с завистью, а кто-то вдруг вставал и уходил, не сказав ни слова, и, может быть, долго потом не мог уснуть в одиночестве, куря папиросы и тупо следя за бестолковой и безобразной ночной бабочкой, бившейся в ламповое стекло... Разумеется, он примерял ботинки и даже делал шаг-другой или даже другой-третий - надо же было показать, как они сидят на ноге, что такое нога в таких ботинках... Потом он заворачивал ботинки в бумажку, прятал в коробку, и разговор заходил о чем-нибудь другом... хотя, я думаю, в комнате еще долго витал запах здоровой зрелой кожи, настоящей жизни... чего-то такого доброго, хорошего, может, даже праздничного... У нас таких не сделают, говорил кто-нибудь. Ему возражали. Люди, наверное, спорили, но вскоре уставали, и спор сам собой угасал. Слова - словами, а вот она вещь, в коробке. Она есть, а слова - они отзвучали, и поди их вспомни, да и зачем они звучали - забыто. Этот человек - я говорю о моем предке - так никогда и не надел эти ботинки. Ну, чтобы надеть и выйти куда-нибудь, хотя бы, например, в церковь. Носил свои сапоги или там штиблеты - а ботинки хранил для какого-то особенного случая. Какого - Бог весть. Так случай и не вышел, а перед смертью человек этот запретил его хоронить в этих ботинках и завещал их сыну. Сын выучился на медные гроши, стал мелким чиновником, и вот однажды в голову ему взбрело: а почему бы вдруг да и не явиться в канцелярию в этих башмаках? Надел - пришлись впору. Повертелся перед зеркалом - чудо чудное. Подумал о невесте, о том, как она будет одета в церкви на венчании и как все будет потом, когда жизнь войдет в обычную колею. Подумал о столоначальнике, у которого - он ведь знал - никогда таких ботинок не было, и вот он, юный чиновник, выучившийся на медные деньги, вдруг заявится на службу в таких башмаках... Словом, спрятал ботинки в коробку, выпил рюмку смородинной и завалился спать, и спал беспокойно, судорожно всхлипывая... Я могу рассказывать обо всех своих предках - даже о тех, кого не знаю, - только в связи с этими ботинками. Чиновники, военные, инженеры, рабы и диктаторы - они сносили сотни пар неудобной обуви, чтобы никогда не надевать эти ботинки. Они готовы были терпеть любые неудобства мозоли, искривление пальцев, усталость в ногах, все терпели, точно зная, что вон там, в шкафчике, в кожаной пахучей коробке существует спасение ото всех этих мелких несчастий, а может быть, и не только спасение от мозолей, но и вовсе - счастье, смысл жизни, решительность, порыв, способность изменить жизнь и зажить иначе, какой-нибудь другой, настоящей жизнью... Ботинки! Это была мечта. Это был некий рай - стоило решиться и руку протянуть, но в том-то, наверное, и счастье, чтобы отказать себе в нем и руку не протягивать. И страх - страх ведь тоже был! Вдруг сгниют? Или как-нибудь иным способом испортятся... червяк какой-нибудь заведется... Они продолжали носить всякое старье, чтобы не трогать эти ботинки. Даже мой отец, Великий Бох, никогда их не надевал. Никому уже и в голову не приходило, что это вообще возможно. Я о них вообще не вспоминала. Не до них было. Мужские ботинки - зачем они мне?

Дмитрий Генрихович извлек башмаки из коробки, вдохнул запах иной жизни - и спрятал до лучших времен, которые, как известно, где-нибудь да существуют же в России - стране столь огромной, что будущего в ней всегда больше, чем прошлого.

Наверное, он так и не отважился бы их надеть, если бы не эта стерва Цыпа Ценциппер, семнадцатилетнее создание из колючей проволоки и репейника, в жилах которой бурлила цикута, а голова была забита горячечными мечтами и чужими воспоминаниями.

Они познакомились в ресторане, где вечерами еще собирались полусумасшедшие старики и старухи, за которыми по просьбе буфетчицы Малины и присматривала Цыпа, и если какая-нибудь старая ведьма начинала бузить, Цыпа по приказу Малины - "Сделай тете ножкой!" - выносила негодницу вон. Увидев впервые, как она управляется с тяжелыми человеческими телами, юный Бох ахнул: "И откуда столько силы в таком венике!". Цыпа смерила его взглядом от дрянных ботинок до голубых, как у слепого кота, глаз, и Дмитрий Генрихович сразу понял, что погиб раз и навсегда. Именно тогда он и принялся неуклюже и робко ухаживать за этой стервой, вызвав у Малины насмешливое замечание: "Мужчина так долго гоняется за женщиной, что рано или поздно она его поймает". И именно Цыпа рассказала ему историю о женской воле, способной творить чудеса. За примером идти далеко не пришлось.

В центре ресторанного зала стоял конь.

Великолепный бронзовый конь с гордо вскинутой узкой головой и гневно раздутыми ноздрями - прекрасными, как розы, - поставив правое копыто на металлическое яблоко и вывернув шею, встречал входящих в заведение горящим взглядом. Утверждали, что привез его сюда один из прежних владельцев дома, но грузчики не справились с тяжеленным бронзовым зверем и оставили на берегу Ердани, где он и простоял несколько десятилетий. Когда же Гаване исполнилось шестнадцать, она на спор возвела коня на Лотов холм и ввела в Африку, для чего ей пришлось раздеться донага. Почуяв жаркое женское тело, конь вдруг встал на задние ноги и, с чавканьем вырвавшись из плена береговой грязи и тины, с тяжким звоном вознес прекрасную наездницу наверх. Ей пришлось нагнуться, чтобы въехать верхом в ресторан, где в центре зала уже лежало заготовленное стальное яблоко, на которое конь и поставил правое копыто. Гавана оделась и вышла из зала, провожаемая горящим взглядом бронзового исполина. И ровно на минуту и тридцать три секунды - именно столько понадобилось Гаване, чтобы въехать на коне в зал и покинуть ресторан, - все мужчины в зале ослепли.

- Так и было, - подала вдруг голос из-за стойки Малина. - Но это уже не повторится.

И все трое вдруг вспомнили надпись в единственном на весь городок общественном туалете, располагавшемся на базаре, - "Ничего хорошего из тебя не выйдет".

Тронутый, однако, ее пылом, юноша в благодарность за красивую и бессмысленную историю рассказал пучеглазой тощей Цыпе про башмаки, которые подарила ему бабушка.

Девушка задумчиво кивала, глядя на его раздрызганные рублевые штиблеты, но думая о чем-то своем. А уже на следующий день она в присутствии Гаваны предложила Боху план, который мог родиться только в ее голове, где явь и болезненные фантазии были смешаны, как овощи в супе. Бох от неожиданности и удивления разинул рот, Гавана рассмеялась, но Цыпа топнула ногой и заорала так, что у бронзового коня в ресторане от страха екнула селезенка:

- У нас все получится!

- А знаешь ли ты, что в Городе Палачей никто никогда не выигрывал в лотерею? - полюбопытствовала Гавана. - И потом, само предприятие...

- А чем лучше публичный дом? - Цыпа развела руками. - Ведь когда-то Африка славилась только лучшими в России проститутками!

- Говорить о проституции в публичном доме так же непристойно, как в Иерусалиме - о Боге, - заметила Гавана. - И потом, именно здесь когда-то появились первые на Руси биде, женщины узнали, что такое регулярный медосмотр и познакомились со всеми достоинствами устройства, называвшегося Bьstenhalter. - Она выпустила дым красивыми кольцами и улыбнулась. - Но из этого не следует, что я - против.

На следующий день она подала куда следует заявление и, обзвонив всех чиновников, которые по привычке называли ее бабушкой и тетушкой, стала владелицей базарного туалета.

На самом деле туалетом занялись Цыпа и Бох. Не обращая внимания на насмешки жителей городка, имевших возможность круглый год справлять нужду под любым кустом, эта парочка, чуть не падая в обморок от отвращения и переутомления, привела туалет в порядок и объявила плату за вход. И отдельную плату - за пользование писсуаром. А поскольку никто, кроме старухи Гаваны и доктора Жереха, не знал, что это такое, то любопытствующие повалили валом. По базарным же дням, каковыми исстари считались четверг и суббота, каждый уважающий себя мужчина, приехавший из деревни торговать картошкой или мясом и традиционно отмечавшийся в ресторане, считал отныне своим долгом познакомиться с изделием немецкой фирмы "Керамаг" (Бох случайно обнаружил его среди хлама в подвале Африки), чтобы похвастать потом перед односельчанами. Не меньшую прибыль приносило и любопытство женщин, которым Цыпа за отдельную плату показывала писсуар по ночам. Вскоре, впрочем, Бох притащил из того же подвала биде, которое установили в женском отделении и которым каждая уважающая себя дама старше десяти лет, прошедшая инструктаж у Гаваны, считала своим долгом попользоваться. По ночам Бох демонстрировал биде мужчинам, которые задумчиво крутили фаянсовые вентили и спорили, выдержит ли эта штука Беспросветную Вовку, щеки, грудь и задница которой были совершенно одинаковы по величине и неразличимы как издали, так и вблизи, что вызывало у мужчин неподдельное восхищение: "Куда ни поцелуй, всюду жопа!".

Заплатив налоги и подсчитав чистую прибыль за первое полугодие, владельцы туалета ахнули. На радостях юный Бох преподнес Цыпе в подарок лучшее ожерелье фальшивого жемчуга, которым когда-то славился Город Палачей. Производство его в незапамятные времена наладил местный аптекарь Попов-Змойро. С чешуи зауряд-уклейки Alburnus lucidus, водившейся в Ердани в изобилии, отмывались кристаллики гуанина, которые смешивались с раствором желатина, жидкого стекла или целлулоида. После чего эту эссенцию закачивали внутрь стеклянных шариков, производившихся на полукустарном заводике, выпускавшем бусы и прочую дребедень.

Цыпа, впервые в жизни получившая подарок, тотчас надела ожерелье, и Гавана задумчиво отметила стройность и красивый изгиб ее шеи.

- Мне всю жизнь снилось только дерьмо, - призналась Цыпа. - А недавно я обнаружила в соннике, что видеть во сне дерьмо - к счастью. - Она посмотрела в упор на Боха. - А теперь твоя очередь, счастливчик. Надевай ботинки - те самые - и собирайся в Москву. А я надену туфли со стервознейшими каблуками. Пора завоевывать остальной мир.

- Только не забывайте все считать, взвешивать и оценивать, напутствовала их Гавана. - Что не измерено, того не существует. А значит, и владеть этим невозможно. Это касается даже любви, хотя тут-то, кажется, и кроется ошибка, потому что люди отличаются от зверей способностью верить в вещи, не обладающие ни вкусом, ни цветом, ни запахом, ни даже весом, заключила она с грустью. - А только ее я и могу вам завещать. Ибо, как сказал Апостол, "аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любви же не имам, - ничто же есть". Уж лучше быть никем, чем ничем. Такова главная заповедь палачей, Бох. Уж в этом они с Иисусом заодно.

Приехав в Москву жаркой августовской ночью, они до утра гуляли по городу и наконец на рассвете рука об руку выбрели на Красную площадь и увидели голую шлюху с распущенными волосами и длинными узловатыми ногами, которая, вяло зевая, вышла из двери Мавзолея и деловито направилась к Васильевскому спуску... О, это буддийское утро в Москве! С петухастым Блаженным на фоне яркого неба, с красным Кремлем, с запахами палого тополиного листа, скрученного в свиное ухо, с голубоватой дымкой над Москвой-рекой и продрогшими провинциалами на Никольской, которые проводили изумленными взглядами девицу с подбитым глазом, пока она не скрылась из виду, - "Если ты осмелишься даже предположить, чем она там занималась...", - а потом не сговариваясь отправились искать дом, где жил Иванов-Не-Тот, ибо нечего больше было ждать от Москвы, явившей им сияющую в лучах роскошного утра главную площадь Святой Руси с тощей блядью, шагающей по легендарной брусчатке, по которой из полуприкрытой двери Мавзолея во все стороны торопливо расползались тараканы, клопы, сороконожки, мокрицы, пауки и прочие мелкобесящиеся недотыкомки...

К дому, где жил Иванов-Не-Тот, они подоспели вовремя - из дверей выносили открытый гроб, в котором со скрещенными на животе руками покоился бывший библиотекарь Города Палачей.

- Начало обнадеживающее, - пробормотал Бох.

- Пошли искать жилье. - Цыпа взяла его под руку. - Главное - не останавливаться. Ты ведь помнишь, что мой отец был директором табачной фабрики, которая потом сгорела так, что даже железо все расплавилось? Не знаю - почему, но отца судили вместе с другими, домой он вернулся через пять лет. Совсем другим. Однажды он сказал матери: "Что такое женщина? Две с половиной тысячи половых актов и шестьдесят пять литров слез за всю жизнь - вот и вся ее жизнь!". Мы знали его расстроенным, обиженным, разъяренным, но не знали таким - злым и чужим. На следующий день он увидел в солонке волос и молча изо всей силы ударил мать кулаком в лицо. После чего заперся в своей комнате. Мать надела шляпку с вуалью и отправилась к фотографу. Домой она принесла пачку фотографий женщины с распухшей переносицей, кровью на губах. Одну из них приколола кнопкой в гостиной и легла спать. Она не знала, что в это время отец выстрелил себе в висок из револьвера, обмотанного полотенцем. Обнаружив его мертвым, она выбежала во двор и побежала. Она бегала по кругу. Вокруг Африки. Пока не упала: сердце остановилось. Ее пытались остановить, но она грубо отталкивала людей и тупо бежала дальше. По кругу. Как сумасшедшая слепая лошадь, вдруг вырвавшаяся на свободу. Пока не рухнула. Я любила отца и мать. Я так любила отца, что даже не осмелилась заплакать, увидев его мертвым. А когда мать бросилась бежать вокруг Африки, я побежала рядом. Она то и дело машинально отталкивала меня, если ей казалось, что я пытаюсь ей помешать, несколько раз я падала, но вставала и догоняла ее. Потом вдруг кто-то крикнул: "Да постой же, дурочка! Постой же! Не надо больше бегать!". Я обернулась: мать лежала ничком, подобрав руки под живот, и я поняла, что она больше не встанет. Фотография женщины с распухшей переносицей и окровавленным ртом все, что у меня осталось на память от родителей. Я подожгла квартиру и несколько дней пряталась на чердаке Африки, пока меня не изловили. Но с теткой я жить не стала. Малина разрешала ночевать в ресторане на диванчике. Там я и жила, пока не встретила тебя. - Она вдруг остановилась и оторопело уставилась на Боха. - Слушай, но ведь если мы сейчас снимем комнату, нам придется спать вместе!

- Ну и что тут такого? - удивился Бох. - Можешь лечь на коврике в прихожей.

К вечеру им удалось задешево снять однокомнатную квартиру на окраине. Биографы утверждают, что в споре о том, кому где лечь, и родилась идея первого удачного проекта Боха. Но и сейчас, когда журналисты спрашивают их об этом, этот вопрос вызывает у Дмитрия Генриховича и Цыплаиды Ценциппер (свое африканское прозвище она превратила в официальное имя и известную всему миру торговую марку: кто сегодня не знает, что такое "образ жизни от Цыпы Ценциппер"?) легкое замешательство. Бох закуривает сигару "мадуро", чистотой и крепостью не уступающую цианистому калию, а Цыпа начинает перебирать фальшивые жемчужины на своей прекрасной шее (это ожерелье она надевает только по самым торжественным случаям). Конечно, в конце концов они подтверждают официальную версию, - ну не станут же владельцы огромной финансовой империи, сети магазинов и ресторанов, раскинувшейся от Балтики до Тихого океана, медицинских центров и инвестиционных компаний, нефтяных, оружейных и газовых компаний, горных курортов, частных школ и платного туалета с писсуаром и биде на базаре в Городе Палачей - ну не станут же они рассказывать, что, впервые оставшись наедине, впервые же по-настоящему разглядели друг дружку и глубоко задумались. Цыпа вдруг поняла, что у нее слишком маленькая грудь и костлявые плечи, а Бох внезапно забыл, что следует вначале - поцелуй или пожелание спокойной ночи. Промучившись до утра, они заснули от усталости где пришлось, однако проснулись в постели и без одежды, заговорив одновременно, а когда очнулись, то не смогли вспомнить, что говорили и делали. И только когда врач сказал Цыпе о беременности, она вспомнила, что тогда Бох обращался к ней почему-то на "вы", а она боялась умереть от боли, умирая на самом деле от любви.

На деньги, заработанные в туалетном бизнесе, они сняли небольшой, но уютный офис, где и занялись рассадкой. Идею предложил Дмитрий Генрихович, который всегда честно признавался, что позаимствовал ее у Шута Ньютона, известного юродивого из Города Палачей. Однажды этот бедолага узнал, что при коротком рукопожатии требуется энергия, равная ста ньютонам. Сила сжатия челюстей немецкой овчарки равна двум с половиной тысячам ньютонов. Двадцать пять рукопожатий в день - и вот вы уже самая настоящая немецкая овчарка. После этого он перестал здороваться за руку и получил свое прозвище. Если кто-нибудь в городке попадал в трудное положение, на помощь звали Шута Ньютона. Он приходил, обследовал дом, обедал с хозяевами, а уж потом принимался за то, что называлось неточным термином "рассадка". По его мнению, люди попадают в беду чаще всего из-за того, что неправильно сидят. Он мог часами искать место для бабушки, которая вечно всех раздражала, или советовал переставить мебель. Одной семье из четырех человек он посоветовал обзавестись пятым стулом. А другой - удлинить обеденный стол на двенадцать сантиметров. Третьей - летними вечерами садиться спиной друг к другу вокруг старой липы во дворе и считать загорающиеся в небе звезды до сто одиннадцатой, после чего можно было и взглянуть друг другу в лицо. А сходившей с ума после смерти мужа одинокой старухе Половцевой он подарил воображаемую собачку, заставив женщину растить и холить щенка и при этом никогда не забывать, что он может оказаться под ногами. И ведь помогало.

Вот такой рассадкой и занялся Бох, потратившись на рекламу и повоевав с учеными психологами, которые подняли его на смех, обозвав кустарем и невеждой, не прочитавшим ни одной из тех книг, в которых "метод Шута Ньютона" давным-давно разобран по косточкам. Дмитрий Генрихович вскоре махнул рукой на обидчиков, потому что от клиентов не было отбоя. Оно и понятно: русские люди десятилетиями сидели где и как велят, а тут наступили времена, когда пришлось самим рассаживаться, и уже муж с женой не понимали, кто из них должен сидеть во главе стола - спивающийся глава семейства или торгующая мороженой рыбой, колготками, а иногда - и собой, жена, приносящая в дом деньги. К "шарлатану" Боху пошли люди, и он, памятуя главную заповедь палачей "лучше быть никем, чем ничем", давал советы, рассаживал и даже делал подарки. Одному бакинскому юноше из беженцев, страдавшему от невыносимого одиночества, он подарил маленькую и не очень удобную скамеечку, велев каждый вечер проводить на ней полчаса, глядя при этом в угол и ни на кого не обращая внимания. Сегодня Вагиф, владелец половины нефтяных скважин России, бережно хранит эту скамеечку в бронированном сейфе, а когда ему нужно принять особенно важное решение, усаживается на нее, глядя в угол и ни на кого не обращая внимания, после чего предпринимает шаги, повергающие конкурентов в шок. Известнейший политик без трех с половиной минут премьер - до сих пор благодарен Боху за то, что тот научил его писать ржавым гвоздем на стекле, чтобы унять горячку мыслей и выносить на суд публики только готовые формулы - всегда точные, ясные и сжатые.

Раз в неделю Бох и Цыпа, работавшие в разных местах, обязательно встречались на Пушкинской площади: ведь если Петербург - это Проспект, то Москва, несомненно, - Площадь, но только не бесчеловечная парадно-кладбищенская Красная, а бестолковая, но человеческая Пушкинская.

Да и куда пойти человеку, если ему некуда пойти? Сюда, на перекресток Тверской улицы и Страстного бульвара, в моросящую тьму площадного вечера, сгущающегося в медный памятник, к которому бессмысленно льнут тени и люди, где никому нет дела до твоих душевных тягот и физической недужной слабости, мелко бьющейся зябкой мокрой птицей в тесноте грудной клетки, слева, где сердце, тоскливая ноющая немощь которого не видна глазу, не слышна уху и невнятна другим сердцам, и потому боль, наполняющая грудь и горло толченым стеклом, стихает, отступая перед разливом всеобщего безразличия, никнет и постепенно растворяется в едва ощутимой осенней горечи алкоголя и палого листа...

Эта площадь напоминала ему Город Палачей - прежде всего, конечно, Трансформатором. Когда-то это был памятник Сталину. Бронзовый, разумеется. Когда приказали его убрать, народ в одну ночь переодел Генералиссимуса и немножко переделал. На голову насадили пушкинский цилиндр. Лицо украсили бакенбардами, усы спилили. В одну руку всунули тросточку. Шинель - с нею было больше всего мороки - к утру при помощи автогена все же превратили в крылатку. Голову отрезали и приварили под углом, чтобы смотрел не вдаль, а вниз, как у Опекушина, взирая одновременно как бы вдаль и как бы вниз, как на проносимого мимо покойника в открытом гробу. Только с сапогами ничего не успели сделать. Начальство глянуло, ахнуло, всплакнуло и рассмеялось. Махнули рукой: шут с ним, был Сталин - стал Пушкин. Прозвали его Трансформатором. Кто-то сказал: "Ну, а чем они отличаются? Сапоги и Пушкин носил, зато Сталин знал, что такое трансформатор. Вот и вся разница".

Дмитрий Генрихович всегда приходил на полчаса-час раньше условленного срока, чтобы в полном одиночестве избыть накопившиеся за неделю отчаяние, боль и грусть. Он устраивался на скамейке в тени, закуривал и замирал в тупом оцепенении, всякий раз вспоминая рассказанную Гаваной историю об их предке, бежавшем из Голландии 1569 года от Рождества Христа в будущее - на Русь 7077 года от сотворения мира, бежавшем, чтобы спасти от инквизиции свою крылатую красавицу-жену, жившую в клетке на жердочке, дочь ведьмы. Ради спасения любимой он выпустил из подвала своего дома крыс-людоедов, уничтоживших половину Голландии, - и иногда его потомку казалось, что он слышит вопль последнего брабантского звонаря, который, спасаясь от длиннохвостых чудовищ, взобрался по веревке набатного колокола на головокружительную высоту, где его тело и душу поделили ангелы и крысы, и тонкий звон из прошлого плыл над Москвой, над Пушкинской площадью, заглушая все голоса будущего...

Ему вспоминалось древнее пророчество Симеона Владимирского: "Не бысть казни, кая бы преминула нас". И чтобы отбить вкус древнерусской эсхатологии, он залпом выпивал фляжку коньяку, хотя помогало это плохо.

Едко-желтым и ядовито-розовым - ни львиного злата, ни бронзы коринфской - всеми оттенками расплавленной меди отливал шелестящий поток лаковых автомобилей, легко мчавшихся по влажному бликующему асфальту мимо памятника Пушкину в гоголевской шинели, который стоял с опущенными глазами, как над покойником, а может быть, - чтобы не отвлекаться на мельканье световых пятен на плавных капотах и крышах, на будках, бабах, балконах, львах на воротах, летящих по некогда белокаменной Царской улице, по Тверской дороге, по вечерней Тверской всея Руси, вращающейся вокруг медной пушкинской оси и пылающими струями, брызгами, каплями уносящейся в темную толщу чудовищного города, напряженно-жесткого в центре, у взгромоздившегося на холмы алого Кремля, замкнутого в укромном оплоте диких зубчатых стен и башен и разрыхляющегося и разжижающегося к окраинам, где среди жалких серых коробчонок с крошечными окошками, по плоские крыши утонувших в мусорных хрущевских джунглях, между бесконечными бурыми заводиками и фабричками, складами и свалками, на продуваемых ветрами и поливаемых тягостными осенними дождями просторах высились неестественно красивые многобашенные замки в окружении легких сияющих магазинчиков, аптек, баров - светлые приюты бесплотной жизни, которым позволили вчуже блистать и притягивать взоры, словно невесте-юнетке в самом начале свадьбы, пока хозяева и гости еще не довели себя до пьяного угрюмства и взрыва утробной злобы, на которых замешен всяк русский праздник, требующий разгула, загула, порванной на груди рубахи и надсада, требующий выхода надрывной ярости, невесть откуда подымающейся в человеческой душе и выплескивающейся на вся и всех, калеча, ломая и со зверским наслаждением давя самое красивое, самое дорогое, любимое, завершающейся воплем: "За что, Господи?" и самоуничижением, если не самоуничтожением, - сумасшедшим криком, зовущим темный безначальный русский ветер, который ведь может и откликнуться, и взрыкнуть, и взвыть, и захрипеть вдруг, и дохнуть люто и гибельно, и погнать пыль и палые листья, взметнуться и ринуться, ломая все на своем пути, не разбирая правых и виноватых, вскидывая на воздух хрупкие коробки и коробчонки домов, тыщами с хряском выворачивая деревья и затмевая электрический морок уюта, - точно пьяный дурак в курятнике, с уханьем долбящий дубиной пушистых цыплят, пока не останется на весь миллионный град Москов разве что медного Пушкина да хмурого Кремля, привычных к пожару и разору, трусу, гладу и мору, ибо не бысть казни, кая бы преминула нас, - не бысть...

Наконец появлялась Цыпа, и Бох вставал ей навстречу с непременным букетом алых роз в руках. Цыпа, безусловно, прекрасно знала, о чем он только что думал, и приветствовала мужа любимой фразой последнего капитана "Хайдарабада" Бориса Боха:

- Под лежачий камень еще успеем!

После чего брала его под руку, и они отправлялись считать шаги. Она в своих туфельках на стервознейших каблуках, а он - в своих символических ботинках. Они обходили Пушкинскую площадь по кругу, обсуждая планы на будущее, и когда на душе у Боха становилось легче, она вдруг останавливалась и говорила:

- Семь тысяч пятьсот.

- Семь тысяч пятьсот один, - возражал Бох, у которого всегда выходило на шаг больше, и эту ошибку Цыпа охотно ему прощала, потому что это был шаг вперед, именно то - без вкуса, цвета, запаха и даже без веса, что и отличает людей от зверей, а любовь от ненависти. На что Бох со смехом отвечал, что на самом деле это и есть мера их любви, в которой он всегда на шаг впереди. Понять эту логику даже сумасшедшая Цыпа Ценциппер была не в состоянии, поэтому она просто приподнималась на цыпочки и целовала Боха в его голубые, как у слепого кота, глаза.

Петром Иванович, Линда Мора и Миссис Писсис

Влача за собой шлейф пыли, бензиновой гари и мелких собачонок, уставших тявкать на это чудовище, лязгающий и то и дело хлопающий первой правой дверцей автомобиль с клыкастым бампером кое-как пересек площадь, из последних сил одолел мост и остановился на неровной брусчатой площади перед входом в Африку. Из него вывалился рослый усатый господин с близко утопленными глазами, облаченный в черный долгополый пиджак, суконную черную кепку с шелковой лентой на тулье и белые ботинки, в каждую трещинку которых въелась вековечная пыль, много раз замазанная белой краской.

Он ввалился в ресторан и с порога, словно не видя ничего перед собой, - а это было вполне возможно, - закричал:

- Холодного и мокрого! А потом очень крепкого!

И обрушился на стул неподалеку от цинковой стойки, из-за которой за ним равнодушно наблюдала Малина.

- Водку или вино? - спросила она.

- Только не смешивать, - хрипло отозвался мужчина, наконец снимая свою кепку и швыряя ее на стоявший поблизости стул. Он с трудом стянул с рук тонкие черные перчатки и спросил у Малины, по-прежнему не поднимая взгляда и тяжело дыша: - Какая ж это Африка? И кто же здесь купит у меня товар?

Малина поставила перед ним два графинчика, сунула в стакан бумажные салфетки и только после этого поинтересовалась:

- Товар?

Он выпил стакан ледяной водки, тотчас же запив его стаканом холодного портвейна, и посмотрел на пышнотелую красавицу.

- Это же Африка? Мне говорили, что здесь лучшие в России шлюхи. Я привез товар.

- Вы опоздали лет на сто, - без улыбки сказала Малина. - Хотя я слыхала, что в Жунглях - это за рекой - есть люди, которые этим промышляют. Они везут их в Москву. Но если они и появятся здесь, то только вечером. Впрочем, можете сами туда прогуляться.

Мужчина на миг вообразил себе это пыльное пекло, выжженное до белизны небо, провонявший бензином грохочущий и лязгающий автомобиль с отваливающейся передней дверцей - и застонал.

- До вечера?

- Если хотите отдохнуть, поднимитесь этажом выше и спросите Джульетту. Это недорого.

Никто не брался определить возраст Джульетты, которая обычно просила называть ее запросто - Юлией. Это было пышное кулинарное изделие, гревшее голову под шапкой абсолютно желтых волос, намертво схваченных клеем, и передвигавшееся на таких высоких каблуках, что издали казалась коровой, вдруг поднявшейся на задние ноги. Туалет и ванная на этаже были общего пользования, поэтому в каждой квартире хранились собственные сиденья для унитаза. Если Джульетту застигали с сиденьем в руках, она прятала его за спину и заводила разговор на какую-нибудь отвлеченную тему. "Любите ли вы Брамса?" - спрашивала она горбатенькую соседку по прозвищу Баба Жа, на что старуха сердито отвечала: "Я люблю картошку под гармошку". Иногда она тайком от взрослых приглашала в свои покои мальчишек, которые потом, получив свой честно заработанный рубль, рассказывали друг другу чудеса о том, что эта корова не только опускается на колени, но и вынимает изо рта вставные зубы, которые кладет в тарелку с водой.

Гость допил водку и вино, заказал с собой и отправился к Джульетте ждать наступления вечерней прохлады.

Прошло, наверное, около часа, пока из машины не вылезла девушка довольно высокая, в платье из сплошных воланов и оборок, с глубоким вырезом, в широкополой белой шляпе с деревянными вишнями на тулье и с такой плоской сумочкой, что в ней мог уместиться разве что сложенный носовой платок.

- Прошу вас! - Петром Иванович открыл дверь в фотоателье и дружелюбно улыбнулся. - Здесь вы найдете прохладу, отдых и умиротворяющую беседу. Вы мне понравились с первого взгляда. - И, чуть поколебавшись, добавил: - Это судьба.

Девушка с улыбкой вошла в ателье, стараясь держаться подальше от человека в инвалидном кресле, и с интересом огляделась.

- О, у вас как в Египте! - воскликнула она. - А можно мне лимонаду? Или как в Индии! Вы фотограф?

- Да. - Петром Иванович пригласил гостью на плетеную кушетку в углу, под равномерно движущимся опахалом из страусиных перьев, и налил ей в высокий стакан лимонада с крошечными кубиками льда. - Хотя по совместительству я отвечаю и за ключ от библиотеки.

- Здесь есть библиотека? - удивилась девушка. - Но мне говорили, что это - Город Палачей, Африка, самый знаменитый в мире публичный дом. А почему у вас на фотографиях шляпы, шляпы, только шляпы?

- Один из моих предков владел коллекцией шляп - по шляпе на каждый день плюс одна високосная. Вот эта. Шляпы, увы, погибли, остались только эти черно-белые снимки.

- Черно-белые... Но почему же они как будто покрыты позолотой?

Петром Иванович закурил сигару и с улыбкой кивнул.

- Вы наблюдательны. Когда-то европейские эксперты гадали, как же это русским режиссерам Эйзенштейну и Пудовкину удалось придать такой загадочный оттенок своим черно-белым фильмам. А никакого секрета и не было. Русские режиссеры пользовались еще довоенными залежами немецкой пленки "ортохром", которая при проявке и давала этот чарующий эффект.

- Чарующий, - повторила девушка. - Вы знаете такие слова... Мой хозяин никогда не употребляет таких слов. Иногда он и обычные-то неправильно выговаривает. То есть как бы недоговаривает. "Ди" - это иди. "Мурый" - это хмурый.

Она легко рассмеялась.

Петром Иванович насторожился.

- Ваш хозяин... А не скажете ли вы мне, кто ваши родители?

- Меня зовут Лизой, - ответила девушка с улыбкой. - Мы жили где-то на юге, но это было давно. Когда моих родителей убили, мне дали голову папы, завернутую в капустные листья, и велели идти на север. А после детдома меня взяла к себе Инна Львовна, которая иногда больно кусалась. Вот она и продала меня хозяину - его зовут Лев. Вы же видели, какой у него автомобиль! Бентли. - Она смутилась. - Правда, я не знаю точно, но, быть может, Бентли - это фамилия хозяина.

- Значит, он решил продать вас в Африку?

- Он говорит, что половину денег отдаст мне и оставит меня в покое навсегда. Я боюсь таких слов: навсегда, вечно, любовь, шваль вонючая... и так далее... Папину голову он держит в стеклянной банке и не хочет отдавать ни за что.

Губы ее дрогнули.

- Лиза... - Петром Иванович глотнул из своего стакана. - Испанцы называли красавиц, в жилах которых течет мавританская кровь, linda mora. Линда Мора. Можно я буду называть вас так?

Она засмеялась.

- Откуда вам известно, как говорят испанцы? Линда Мора - это красиво звучит. Но откуда вы знаете...

- Я много чего знаю, - мягко, но решительно остановил ее Петром Иванович. - Я знаю, что когда-то Африка была действительно одним из лучших борделей Российской империи, но это было задолго до того, как родились ваши родители. Я знаю, что ваш хозяин сейчас отдыхает у одной моей старинной знакомой в ожидании вечера, когда в ресторане соберутся люди из Жунглей вы проезжали это скопление пыльных одноэтажных домиков, где издревле селились палачи и их потомки. Среди них есть предприимчивые мужчины, которые занимаются торговлей женщинами. Редко своими, чаще - крадеными. Вроде вас. Я знаю, что вашего хозяина в лучшем случае оставят в живых, но обязательно всадят ему в заднепроходное отверстие сосновую шишку чешуйками назад. Извините за эти подробности, но вы должны знать...

- А почему чешуйками назад? - весело поинтересовалась Линда Мора.

- Потому что туда она входит почти неощутимо, а чтобы ее извлечь, придется прибегнуть к помощи хирурга. Еще раз простите меня... Вас же просто посадят в машину или на пароходик и отвезут в Москву, где заставят работать с утра до вечера.

- Говорят, Москва - большой и красивый город. Город городов. Там есть Кремль и лучшее в мире мороженое.

- Да, - сказал Петром Иванович. - И я знаю наперед, что через два-три года вас найдут на мусорной свалке в полиэтиленовом пакете с отрезанной головой. - Он промокнул лоб платком. - Хотя, может быть, вы и уцелеете. А я вас просто пугаю, потому что - вы будете смеяться - влюбился в вас с первого взгляда, хотя знаю, что настоящая любовь начинается только с третьего взгляда.

Девушка смотрела на него серьезно.

Он с трудом улыбнулся.

- Вы умеете быть серьезной? - Пыхнул сигарой. - Тогда выходите за меня замуж. Немедленно. И вот тогда все будет хорошо. Во всяком случае, вам и мне.

- Он говорит, что я очень дорого стою, потому что у меня... - Она запнулась и продолжила шепотом: - Потому что у меня четыре груди. Две большие, а пониже две совсем девичьи. С них еще не стерся пушок.

Петром Иванович зажмурился до боли в глазах.

- Но вы так и не ответили на мой вопрос, - заговорила девушка, и голос ее звучал буднично-серьезно. - Откуда вам все известно? Ведь вы же не волшебник. И имя у вас чудное. Я прочитала на вывеске: Петром Иванович. Петром! Это странно.

- Но не опасно. - Он налил себе лимонаду с виски и льдом. - У нас достаточно времени. Если хотите, я расскажу вам, откуда я все знаю, а часто - знаю наперед.

Она сняла шляпу, и ее черные локоны развились по плечам.

- Я вся внимание. - Улыбнулась. - Ведь когда-то именно так и говорили? Я вся внимание, господин Бох. Странная фамилия. Все - странно. Или, например, вверьте вашу судьбу мне... и все такое...

- Бох, - сказал он. - Лет четыреста-пятьсот назад это была не фамилия. - Он взял лист плотной бумаги и карандаш. - По легенде, наша семья происходит из городка s Hertogenbosch, Den Bosch или, как называли его французы, Bois-Le-Duc - поблизости находились охотничьи угодья герцога Брабантского Анри Первого. Это родина живописца Иеронимуса ван Акена. Его еще называли Иеронимусом Босхом. В качестве фамилии он взял последние пять букв брабантского названия родного города. Босх, Бош, Бох - произносится по-разному. Но к делу это не относится. Нам важен один день, одно июньское утро, когда роза разливала свое благоухание, ибо прошел уже Иванов день, словом, утро 1569 года от рождества Христова, когда Ян Босх, сын Питера и внук Иеронима ван Акена, - на нем была черная суконная рубашка, красный островерхий капюшон с прорезями для глаз, рукавицы с раструбами до локтей и огромный передник ослиной кожи, расшитый серебряной канителью, - одним ударом тяжелого острого ножа с хрустом вскрыл грудную клетку повешенного, вырвал рукой из его дымящейся разверстой груди сердце и показал ему, прежде чем тот навсегда сомкнул веки. В эти несколько мгновений они как будто даже обменялись двумя-тремя словами. Но никто ничего не расслышал - так громки и дружны были крики восхищенных зрителей и оглушителен - гром роговой музыки. В присутствии бургомистра, архиепископа и членов городского совета Хертогенбосха старшина цеха брабантских палачей объявил, что Ян Босх успешно прошел испытание и отныне вправе называться мастером.

Тем же вечером отец повел Яна Босха в маленький домик на берегу канала. Он подвел его к клетке, накрытой богатым ковром, и сдернул покрывало. Взгляду Яна предстала крылатая дочь ведьмы из Тилбурга. Крылья ее достигали двадцати двух футов и двух дюймов в размахе. Она жила в золотой клетке, а чтобы покакать, ей приходилось взбираться на жердочку. Ведьму сжег отец Яна, а ее волшебной красоты дочь тайно ото всех жила в доме на окраине. Она никогда не показывалась на улице, а ворота ее дома стерегли злые карлики. В подвале же дома, в бездонных бочках, жили гигантские крысы, которых подкармливали человечиной. "Стоит ли она жизни?" - вопросил отец при подмастерьях. "Но она не стоит смерти и предательства!" - воскликнул Ян. Он метнул нож, который воткнулся в балку за спиной отца: "Ты хотел этой смерти? Ответь. Но прежде хорошенько подумай". "И поэтому ты вернул сердце казненному, а не отдал его на съедение крысам", - предположил один из подмастерьев. "Потому что он, как все они в таких случаях, назвал тебя братом", - добавил другой. "И ты согласен с ними? А сейчас, чтобы довершить дело, желал бы скормить крысам эту несчастную красавицу?" спросил Ян. Отец кивнул - и голова его покатилась к ногам сына.

- О! Значит, он даже не почувствовал, как сын отрубил ему голову, сообразила Линда Мора, промокая губы льняной салфеткой.

- Разговор их, однако, загадочен, - заметил Петром Иванович. - Какими словами успели обменяться новоиспеченный палач и его жертва? Мы не знаем, кого казнили в тот солнечный день в Хертогенбосхе и за что. И почему отец повел Яна в этот дом, где принял мучительную, хотя и мгновенную смерть, а вслед за ним - и почти весь Брабант? Как удалось уцелеть одному из подмастерьев? Здесь кроется какая-то тайна, но разгадать ее никому до сих пор не удалось. Сам же Ян Босх не оставил потомкам никаких устных, ни письменных свидетельств. А все, что мы знаем, нам известно со слов обезумевшего от страха и искалеченного крысами подмастерья, которому удалось каким-то чудом бежать из того места.

После этого Ян Босх выпустил из бездонных кувшинов крыс-людоедов, погрузил в повозку с крытым верхом клетку с крылатой женщиной, карликов, оружие и бочонок с золотом и бежал из города. Когда крысы-людоеды, выбравшиеся из опустевшего дома палача, набросились на горожан, Ян Босх был уже далеко и не слышал вопля последнего брабантского звонаря, который, спасаясь от длиннохвостых чудовищ, взобрался по веревке набатного колокола на головокружительную высоту, где его тело и душу поделили ангелы и крысы.

Ян Босх со своей крылатой красавицей, которая считалась его женой или возлюбленной, и свирепыми карликами плутал по Европе, на какое-то время осел в Богемии, но и оттуда ему пришлось бежать - на этот раз по обвинению в чернокнижии и злоумышленном колдовстве. Поговаривали, что это именно он подбил богемских государей чеканить монету со странным названием талер. Где-то на севере - скорее всего, в Восточной Пруссии, кишевшей шпионами русского царя, - он встретил некоего человека, который рассказал ему о стране, территория которой равна площади видимой стороны Луны и увеличивается ежегодно на двадцать пять тысяч квадратных миль. Этот человек предложил ему пойти на службу к московскому царю, посулив солидное вознаграждение... Но я думаю, - задумчиво проговорил Петром Иванович, - Ян Босх соблазнился не деньгами и даже не возможностью скрыться от инквизиции или кого там... Московский шпион предложил ему путешествие в будущее. И из кенигсбергского ноября 1570 года от рождества Христова брабантский палач с семьей в мгновенье ока - то есть спустя несколько дней - перенесся в московский ноябрь 7078 года от сотворения мира.

Рассказчик сделал паузу, чтобы предложить гостье египетскую сигарету.

- Палач служил Ивану Грозному до самой смерти, а когда государю стало совсем плохо, он велел позвать Ивана Боха - так его прозвали русские - и предложил сыграть с фортуной на расчерченной, как шахматная доска, карте России, - продолжал Петром Иванович. - Они действовали согласно Священному Писанию. Как сказал Господь сынам Израилевым, "возьмите во владение землю и поселитесь на ней, ибо Я вам даю землю сию во владение. И разделите землю по жребию: кому где выйдет жребий, там ему и будет удел". Дело было, как видите, богоугодное. Бог Вседержитель и Творец всего сущего и был организатором первой в мире лотереи. Палачу выпал белый квадрат к югу от Москвы. Места незнаемые. Ни людей, ни городов и дорог, ни даже зверей и злых духов. Ничего. Но он был не из тех людей, которые поддаются унынию, и он перехитрил царя Ивана. Бох придумал землю, и реки, и леса, и людей, и зверей, и все-все-все, а когда после смерти царя в семь тысяч девяносто втором году от сотворения мира палач с семьей и челядью прибыл в свои владения, он нашел там все, что придумал. Все, что увидел во сне. Может быть, это был величайший сон в истории Европы. Сон, впервые ставший явью до мелочей. И до сих пор мы живем в этом сне, потому что это видение - или части его - хранится в памяти потомков брабантского палача, в их крови и душе.

Петром Иванович сделал плавный жест рукой, словно приглашая гостью полюбоваться результатами сна - фотографиями шляп на стенах, чучелами змей, какими-то сложными механизмами на треногах, полупрозрачными экранами, лампами в форме экзотических птиц...

- Девушка Дуня, к которой родители понесли меня регистрировать после рождения, - сменил он вдруг тему, - была свято убеждена в том, что ее полное имя - Дунаида. И когда на ее вопрос, как родители решили назвать малыша, отец ответил: "Петром", она так и записала - Петром Иванович.

Линда засмеялась.

- Сколько вам лет? - спросил Петром Иванович. - Я бы не дал вам и семнадцати.

- Восемнадцать, - ответила красавица, покусывая вьющийся черный локон. - Так считает хозяин. А на самом деле мне скоро шестнадцать. Я бы хотела родить хотя бы четверых детей - по одному на каждую грудь. Но он строго-настрого запретил мне и думать о детях.

Фотограф вздохнул.

- Вы взрослее, чем вам кажется. - Он вдруг встрепенулся. - А знаете, чтобы развлечься и отдохнуть, я мог бы сфотографировать вас и даже сделать ваш восковой портрет в полный рост. А потом... вы готовы слушать дальше?

- Да. - Она встала и повернулась к нему спиной, чтобы он помог ей расстегнуть многочисленные пуговки и крючки. - Мне кажется, то, что вы рассказываете, не столько интересно, сколько полезно.

- Вот как?

Она повернулась к нему лицом.

- Я хотела сказать: полезно мне.

Она была черноволоса, смуглокожа, четырехгруда и с коленями, тайна лепки которых была утрачена еще в XVI веке.

Он встал с кресла и, стараясь не ковылять, под локоть проводил ее за ширмы, где стоял широкий диван с покатыми спинками, украшенный разноцветными перьями и красивыми шкурами неживых животных. Линда Мора легла на диван, подперев голову рукой, и спросила:

- А получатся ли на фотографии маленькие груди?

Фотограф кивнул.

- И пушок.

Сделав фотографии и запустив машину для изготовления восковой формы, он помог ей одеться и учтиво проводил в кресло, к которому подкатил столик с напитками.

- Все, что вы видите вокруг, - Город Палачей, Жунгли и прочее, создано моими предками. - Он раскурил сигару, мельком глянув в окно: солнце начинало садиться. - Один из местных врачей - его звали доктор Жерех сказал однажды, что сахара, выжатого из печени местных жителей, не хватит на один стакан чая. Дело в том, что в печени человека, испытавшего перед смертью шок, содержание глюкозы падает до нуля. А здесь столько глюкозы даже у живых. Зато фосфорнокислой соли в их моче хватило бы на всех сумасшедших и гениев Российской империи. Про эту соль Чезаре Ломброзо, кажется, придумал. Ее избыток в моче свидетельствовал о гениальности помочившегося.

Линда Мора вежливо кивнула.

- Я должен рассказать вам еще две истории. Выпейте этого. Мне кажется, вы взрослеете поминутно.

- Инна Львовна, про которую я уже рассказывала, говорила мне то же самое, - ответила Линда Мора. - Поэтому, говорила она, тебе нужно держаться подальше от умных людей, потому что от разговоров с ними портится кожа и стареет сердце. У вас глаза голубые-преголубые, как у слепого кота. Извините. - Она отпила из бокала. - Вы хотите рассказать, почему стали таким...

Оба посмотрели на инвалидную коляску.

- Я вынужден рассказать это, - с печалью в голосе произнес Петром Иванович. - Иначе следующий за ним рассказ будет лишь сотрясением воздуха. Видите ли, нашего отца, - а у него было много жен и детей, - не любили, многие желали ему зла, и как только такая возможность предоставилась, его оклеветали, арестовали и увезли. А потом взялись за нас.

Нас не били и не толкали - мы сами пошли к выходу. За нами шли молчаливые мужчины с бесстрастными лицами. Наши соседи.

До сих пор никто не понимал, чего они ждали. Отца забрали еще в январе 1953-го, но тогда в Городе Палачей и вокруг него оставалась какая-то власть. Мы почти не ощущали ее присутствия, да и какая власть, будь она хоть до зубов вооружена, злобна и внимательна, могла заменить Великого Боха с его лилипутами и невидимыми псами, со Спящей Царевной в подземелье, Африкой и колоколом на башне, - но тогда никто нас и пальцем не тронул. Посматривали, поглядывали - да, недобро поглядывали, но, казалось нам, да что нам - даже Гаване, нашей сестре-матери, казалось, что это еще ничего не означало. Молча смотрели на нас. Впрочем, некоторые из наших, не выдержав этого молчания и этих взглядов, бежали из города, и Гавана предупредила всех своих, чтобы поменьше об этом болтали. Исчезли люди - и исчезли. Как потом выяснилось, они ушли навсегда. Никто из них не вернулся в город и никогда не давал знать о себе - ни письмом, ни телефонным звонком, ни просто весточкой через каких-нибудь знакомых. Многие сменили фамилии.

И только в начале марта, когда на город опустились серые сумерки, они пришли за нами, и никому из нас не удалось спрятаться в подземельях Города Палачей, где отыскать беглеца невозможно. Эти люди были наготове. Никто не видел, чтобы они бежали через мост, поднимались на холм, никто не слышал грохота их сапог на лестницах и в коридорах, - они возникали в дверях привидениями и сразу хватали детей, только детей, и если женщины пытались им помешать, их просто били, глушили кулаками, отшвыривали ногами, а когда беременная мать Ксаверия бросилась на пришельцев с кухонным ножом, старик Нестеров, поймав ее за волосы, высоко вздернул припухшее тельце левой рукой, а правой, в которой был нож в форме серпа, с хрустом взрезал ее от лобка до подбородка и бросил в цинковую ванну с замоченным бельем. От нее ужасно запахло, и она все пыталась, но никак не могла открыть глаза, маленькие веки дрожали, как крылышки умирающей бабочки, но не подымались. Ксаверия толкнули к двери, и он побежал по коридору не оглядываясь, скатился по лестнице во двор и только здесь остановился, по-прежнему держа руки за головой и не оборачиваясь, боясь шумно дышать и открывать глаза. Малышей привела Гавана. Остальные пришли сами. Ждали только лилипутов. Наконец их вывели - впереди совершенно слепой старик Лупаев, за ним трое сыновей и внук, связанные одной веревкой - у каждого петля на шее. Остальным, похоже, все же удалось спрятаться. За ними, оступаясь в рыхлом снегу, бежала старуха Ли Кали. Она встала рядом со мной и взяла меня за руку. Никто не возражал. Все молчали, и молча же, по знаку старшего Нестерова, двинулись к мосту - тогда это была еще понтонная переправа, дрожавшая под натиском весенней воды. Нас вывели на площадь и сразу завернули налево - в проулок, круто спускавшийся к реке и уже освещенный двумя фонарями. На берегу реки стояли мужчины с кольями и ружьями, сзади шла толпа - сколько их было? - весь город, подумали мы. Наши соседи.

Они вдруг остановились.

Да, похоже, весь городок, от мала до велика. Старики, дюжие мужчины, женщины и много детей. Очень много детей. Когда Великий Бох возвращался из плавания на пароходе "Хайдарабад" - а это случалось не реже раза в месяц, эти дети бросались в Африку, чтобы помыть ему ноги, и страшно завидовали его сыновьям и дочерям, которые занимали места ближе всех к широкому тазу с горячей водой, к могучим волосатым ногам отца. К детям присоединялись девочки и даже женщины - каждой хотелось хотя бы коснуться ног Великого Боха, сидевшего в деревянном кресле с закрытыми от усталости и блаженства глазами. А потом еще они спорили, кто лучше намылил ему ноги, кто помассировал икры, кто приберег для такого случая какое-то особенное мыло на змеином жиру, снимающем усталость и придающем мужчине необыкновенную силу.

Теперь они стояли в толпе, шагах в десяти от них. Дети и женщины Боха сгрудились на подмерзшем снегу, держась подальше от лилипутов, которые стояли друг другу в затылок, даже когда с них сняли веревки.

Темнело, но ничего не происходило. Чего они ждали?

"Обувь! - наконец крикнул кто-то. - Пусть разуются! Все! И она тоже, раз пришла!"

Мы стали торопливо разуваться. Гавана оперлась рукой о плечо Ксаверия, который так и стоял с закрытыми глазами, и быстро скинула туфли. Потом силой усадила его на снег и сняла с Ксаверия незашнурованные ботинки. Лилипуты безучастно наблюдали за нашим копошением: они-то из дома вышли босыми.

"На кровь надо звать! - громко сказал Бисмарк-старший. - У кого ружье - пальните кому-нибудь - ну там в ногу, что ли..."

"Не стрелять! - приказал Нестеров. - Вы там где застряли? Тащите же!"

Его сыновья втащили в раздавшуюся толпу бычка из лилипутова хлева, умело повалили его на бок и в несколько взмахов - по горлу и брюху распороли животину, из-под которой во все стороны стало расползаться черное пахучее пятно. "Кровь, - шепнул я. - Зачем кровь, тетя Ли?" Старуха промолчала, только переглянулась с Гаваной.

Совсем стемнело. Мороз набирал силу, и чтобы внутренности распоротого быка не смерзались и не утрачивали пахучести, из соседнего дома принесли два ведра кипятку - вылили в разверстое чрево.

Бык вдруг дернул ногами и снова замер.

Ксаверий сел на снег и закрыл лицо руками.

"Подождем еще - придут, - громко ответил на чей-то вопрос Нестеров. Никуда не денутся".

Гавана снова посмотрела на Ли Кали.

"Domini canis, - сказала Ли. - Некого им больше ждать - сами давно управились бы".

Снова принесли ведро кипятку, но не успела женщина плеснуть воду на бычка, как слепой Лупаев вдруг покачнулся и, закрыв лицо руками, рухнул на колени.

Бросив ведро, женщина умчалась в толпу, где ее, полусомлевшую, подхватили и унесли.

Толпа с гулом подалась назад.

Слепец кого-то оттолкнул и распластался на снегу, закрыв голову руками, но кто-то - всем показалось, что они видели тень - приподнял его, открыв живот, и старик захрипел, нелепо взмахивая руками и дергая босыми ногами. Его горло было черным от крови, как и рубашка на животе. Сыновья и внук лилипута бросились было к реке, но один из них поскользнулся и с визгом уткнулся лбом в проталину. Что-то хрустнуло, и лилипут замер неподвижно. Трое маленьких мужчин, громко дыша и затравленно оглядываясь, тяжело побежали к нам.

"У меня пистолет, - чуть слышно проговорила Гавана. - Шесть пуль".

"Не вздумай", - так же шепотом ответила Ли Кали.

Лилипуты не успели добежать до нас - настигнутые серыми тенями, они покатились в грязном снегу, отбиваясь от невидимых чудовищ, что-то выкрикивая, - брызги их крови долетали даже до толпы. Только Ли Кали и Гавана оставались на ногах - мы сидели у их ног, сбившись в кучку.

"Это псы, - почти не разжимая губ, проговорила Гавана. - Это его собаки. Они не тронут нас".

Но никто не видел никаких псов - лишь какие-то серые бесплотные тени мелькали в свете фонарей, расправляясь с лилипутами. А потом они набросились на быка.

"Вон оно как, - протянул Нестеров. - Похоже, этих они не тронут".

"Самим придется", - вздохнул один из его сыновей.

"Нет, - сказал его отец. - Ты даже не успеешь добежать до конца улицы. А остальные, будь нас хоть тыща, - до порогов своих домов. Догонят. Это же его псы, от них еще никто не уходил. Пошли".

Он махнул рукой мужчинам, топтавшимся на берегу реки, и те скрылись в темноте за домами. Толпа еще медлила. И вдруг раздался рык. Скрипнул снег под невидимой лапой, оставившей на снегу черный след. Снова раздался рык на этот раз это был жуткий рев, исторгнутый, казалось, сотнями глоток.

Люди попятились, держа оружие наизготовку, а в конце проулка бросились врассыпную. Но псы их не преследовали. Когда мы чуть-чуть пришли в себя, их уже не было.

"Ушли, - громко сказала Гавана. - Вставайте же! Ну же! Ноги поотморозите!"

Женщины помогли нам обуться, но не позволили расходиться. Шатаясь как пьяные, мы помогали им таскать искалеченные трупы лилипутов к реке. Но на этом дело не кончилось. Женщины с мальчиками покрепче несколько раз ходили на ту сторону, через мост, всякий раз возвращаясь с мертвыми. Мать Ксаверия они так и принесли в цинковой ванне с бельем. Другие тела были завернуты в заколодевшую от мороза мешковину с черными пятнами. Не меньше часа ушло на то, чтобы погрузить трупы на плоскодонный баркас. Ли Кали кое-как завела двигатель, и все, упершись длинными палками в борт, оттолкнули обросший тоненьким ледком баркас от берега. Никого ничуть не удивило, что она встала за штурвал: это же была Ли Кали! Колдунья-индианка, привезенная в Город Палачей больше ста лет назад и все еще поражавшая всех статью девятнадцатилетней девушки и умением не отбрасывать тени даже в солнечный день.

"Почему ты сидишь? - сурово спросила она, перекрикивая шум двигателя. - А ну-ка встань!"

"Не могу! - крикнул я. - У меня что-то с ногами!"

"Я отнесу его домой на руках! - сказала Гавана. - Возвращайся скорее!"

Ли Кали развернула баркас и повела его вверх по течению, держась ближе к берегу, чтобы за затоном - они поняли это - свернуть в протоку и тростниковыми болотами добраться до пустынных земель.

Гавана взяла меня на руки, и все медленно, спотыкаясь и падая, двинулись наверх, к мосту, оставив освещенную двумя фонарями улицу, залитую черной кровью.

Через неделю стало ясно, что у меня отнялись ноги.

"Почему?" - спросил я, когда старый доктор Жерех сказал, что отныне мне придется пользоваться инвалидной коляской.

"Переохлаждение, нервы..." - начал было Жерех.

"Почему все это?" - перебил я его.

"А, вон ты о чем. - Жерех покашлял. - Ты когда-нибудь видел город с самого верха? С крыши, где стоит башня с часами? Наловчишься управлять коляской - посмотри. Просто посмотри, и, может быть, ты поймешь, почему здесь так любят отбиваться от неприятных, но насущных вопросов самым дурацким на свете ответом: потому что вода".

"Потому что течет, - сказал я. - Уж это-то я и без вас знаю".

- Потому что вода, - задумчиво повторила Линда Мора. - А ведь уже темнеет, и скоро в ресторане соберутся эти люди... и мой хозяин встретится с ними...

Петром Иванович молчал.

- Я готова, - решительно сказала она. - Как же вы спасались ото всего этого? Я не имею в виду книги - они помогают, только если толстые и пуля выпущена с большого расстояния...

- Ага. - Петром Иванович едва удержался от вопроса. - Книги - это само собой. И книги, конечно. Но еще можно заставить человека жить против его воли.

- Как вас.

- Поэтому я придумал остров. Я создал его в своем воображении. В сновидениях. Впрочем, нет, не создал, - можно ли создать то, что создает нас? - он сам возник, вспыхнув однажды слюдяной полоской топкого берега, освещенной закатным солнцем. Ничего особенного, никаких таких красот, но почему-то это видение вызвало у меня восторг, ощущение счастья, покоя и надежды. Одиночество - лишь слово. Иногда - странное и страшное ощущение заброшенности и ненужности. Род безумия. И испугавшись погружения в безумие, я и стал создавать остров, который вспыхнул однажды в моем сне, и я мог с точностью до ночи сказать, когда это произошло. Через несколько дней берег вновь вплыл в мой сон, я увидел его в другом ракурсе - с холмом, поросшим соснами, и густым красным кустарником, отмытым дождем до стального блеска. И повторились те же ощущения безотчетного покойного счастья, что и в первый раз. Я попытался увидеть его целиком, со всех сторон, и остров, словно повинуясь моему жгучему, страстному - а оно было страстным желанию, стал поворачиваться то одним боком, то другим, уводил в заросли, в болотистую низину с щетиной камышей, к искрящимся каменистым осыпям и крохотным полянам с густой высокой травой, мягко и мощно колыхавшейся под ветром, к небольшому озеру в центре острова, на поверхности которого дрожало смутное перевернутое отражение башен и шпилей, флюгеров и бастионов, словно этот загадочный замок висел над водой, готовый обрушиться с небес всей своей многотысячетонной тяжестью, - но на небе не было ни облака, ни даже птичьего следа...

Я не оставлял попыток, пока наконец пятая или шестая, а может, и седьмая не увенчалась полным успехом: каким-то чудесным образом мне удалось охватить его взглядом целиком, - и я проснулся с твердым намерением отыскать этот остров. Можно, впрочем, сказать иначе: я твердо вознамерился не препятствовать острову стать моим собственным, уж коли наш выбор совпал.

Стремление вернуться в рай - свидетельство незрелости, ибо подлинно человеческая жизнь начинается после изгнания из рая. Да и что такое рай? Град, сад, небо. А тут - остров. Нечто совершенно иное. Годами меня мучило острое, болезненное желание уйти от этой тяжести существования в одной из клеток. Человек обретает свое "я" только среди людей, я же хотел избавиться от этой невыносимой тяжести других, диктовавших, требовавших, - даже если они прямо не диктовали и не требовали, - от меня чего-то такого, что примиряло бы меня с ними даже хотя бы в гастрономических пристрастиях. Они, вольно или невольно, предписывали мне, каким мне надлежит быть, разрушая мое одиночество самим фактом своего существования. Деяние не принадлежит деятелю, ибо оно именно потому и становится деянием, что совершается in nominae, во имя, - а именем всегда владеют другие.

Итак, это был не рай и не ад, но - остров.

Остров как остров. Не часть суши, не восемнадцатый или тысяча триста одиннадцатый, не следующий в списке, но иной - именно остров. Пробел между словами. Или даже некое Ничто за пределами любого словаря. Безымянный. Звук, существующий до слова, сам по себе. Скорее попытка, чем находка. Может быть, даже пустота и тишина - форма для будущего звука, для чаемой души, что-то преднаходимое. То после, которое до.

Я нанял приличную лодку с мотором - во сне это так просто - и принялся методично обследовать все эти бухты и лагуны, разветвления и ответвления дельты, проверяя квадрат за квадратом водную поверхность. Я обнаружил несколько приличных островов, где, возможно, люди никогда и не бывали, - но не поддался искушению. Это как обет максималиста, упрямо стремящегося получить все или ничего. В моем случае - как казалось во сне (а потом уже и во-сне-наяву) - максимализм был путем к спасению, ни много ни мало, поэтому я упорно или даже упрямо продолжал поиски, иногда получая в сновидениях подсказки, как обрести настоящий путь к подлинной цели. Рыцари, одержимо рыскавшие по миру в поисках чаши святого Грааля, точно знали: чтобы достигнуть цели, они должны, невзирая на все мыслимые соблазны, сохранить целомудрие. Вот и я - вы будете смеяться - ощущал себя кем-то вроде такого рыцаря: никаких других островов, никакого рая или ада - вперед, к Острову, даже если для достижения цели мне придется пожертвовать всем человечеством. Впрочем, если один человек - все люди, то и плевать на остальных людей. Остров - вот что я искал.

Не один месяц моя лодка резала серовато-зеленый шелк водных просторов. Сменялись пейзажи, времена года, но неизменным оставалось мое стремление к цели, неколебимой - моя воля, хотя иногда и возникала мысль: неужели правы те, кто утверждает, будто цель - это всего-навсего путь к цели, поэтому движение важнее обладания? Но я гнал от себя эту демобилизующую мысль: что верно для философии, не всегда верно для философа.

Мое убеждение в том, что цель достижима, было столь сильно, что, увидев наконец выплывший из тумана остров, я даже поначалу не испытал никаких чувств, кроме облегчения: ну и слава Богу. Без восклицательного знака: просто - слава Богу. Может быть, сказалась усталость... Но когда, загнав лодку в узкую бухточку, берега которой густо поросли боярышником и шиповником, я ступил на землю, ноги мои - буквально! - подкосились, а сердце остановилось. Я дополз до травы, повалился ничком и тотчас заснул.

Я не мог вспомнить, что мне снилось, но проснулся так же внезапно, с колотящимся сердцем, весь в поту, и уставился на лодку.

В первые мгновения я не понял, что это за предмет там покачивается на воде, что это за предметы вокруг, далеко ли я заплыл от Большой земли, где я, наконец - кто я. Точнее - кто здесь. В эти мгновения я был охвачен тупым ужасом. Наверное, так чувствовала бы себя мебель, обладающая своим, надчеловеческим сознанием и вдруг обнаружившая среди привычных предметов обихода самодвижущегося человека. Тело ныло, руки и ноги казались ватными. Кое-как я поднялся и, пошатываясь, направился к воде.

И вдруг вверху кто-то гортанно крикнул.

Никогда не забыть мне этого крика, опалившего меня, показавшегося тогда чуть ли не гласом Божьим. Но это была птица. Всего лишь птица, парившая высоко над островом. Огромная черная птица со странноватыми перепончатыми крыльями. Я выдохнул - и рассмеялся. Опустился на сырой песок, закурил и закрыл глаза. Ужас рассеялся, силы возвратились.

Когда я встал, пережитый только что ужас показался мне - как бы поточнее выразиться - небывшим. Да, небывшим. Если что-то и случилось, то не со мной.

В эти минуты я ощутил прилив пьянящей энергии. И бросился вперед, устремившись к вершине невысокого холма, поросшего алыми соснами. И спустя несколько минут уже был наверху. Вокруг расстилалось море, чуть подернутое жидким туманом. Запахи йода, болота и сосен кружили голову. Глубоко дыша, я окинул взглядом остров: это был остров из моих сновидений. От счастья я казался больше себя, больше острова, больше моря, больше Божьего мира, сколь ни кощунственным покажется это ощущение (но разве могут быть кощунственными ощущения?). Горячие слезы текли по лицу. Мне хотелось кричать, но я одернул себя - и тотчас истерически рассмеялся: почему одернул? А вдруг кто услышит? Что подумают люди? Какие, к черту, люди? Я был здесь - все люди. Если угодно, вселюди. Я еще никогда, никогда-никогдашеньки не испытывал такого. Даже в сновидениях. Хотя в сновидениях-то и предчувствовал нечто подобное, и, может быть, это и было счастье. Настоящее, неподдельное, беспримесное. Такое счастье я испытывал только в детстве, когда подолгу вылеживал в больнице с очередной ангиной: в тех и только в тех сновидениях я был одинок, бессмертен и всесилен. А может ли быть большее счастье?

Спокойствие, вдруг снизошедшее на меня, было той же полноты, что и счастье. Затуманенным взором я смотрел - в никуда. Мне просто некуда было смотреть, да и незачем. Чувство, неведомое ни Дефо, ни Торо, ни даже Мелвиллу.

Я растворился в этом мире. Я стал миром в той же степени, в какой и мир - мною. Мы - остров и человек - составляли химическое целое. Мой вздох был вздохом моря, и море дышало мною, и душа моя развеялась в воздухе, и все это - колышущееся, пахучее, летучее, движущееся и неподвижное, твердое и жидкое, неосязаемое, божественно бессмертное - стало моей душой, и времени больше не было...

Безымянный, опустошенный, свободный, немой.

Акт личной энтропии.

Героическое превращение Никто в Ничто.

Опять - но гораздо громче - крикнула птица вверху.

Я поднялся и огляделся.

Берег был пуст и дик. Вдали вздымалась скала.

У меня не было слов для другой жизни.

- Душа моя! - закричал я что было сил, хотя и знал, что мне не под силу сдвинуть эту скалу. - Душа моя!..

И через несколько мгновений скала откликнулась - на языке души бессмысленным звуком, означавшим - я узнал эти слова: "Душа моя...".

Я неторопливо брел берегом моря, щурясь от яркого солнечного света и глубоко дыша крепким, как спирт, воздухом. Быть может, без чудовищ (как много было их в моих сновидениях) и можно прожить, но вот жить без них нельзя. Ибо жизнь наша - лишь продолжение сновидений, хотя смешивать их опасно, если не смертельно, и смерть наступает именно в тот миг, когда душа соединяется с телом: что простительно кротам, не дозволено людям...

Я знал, куда шел. К бухте, где оставил лодку. Ноги сами несли меня через заросли и поляны к берегу, к узкой песчаной полоске со следами, уже заплывшими - то ли кровью, то ли густым светом заката. Что-то шевельнулось в памяти, что-то будто вспомнилось: кажется, кем-то - или чем-то - пришлось пожертвовать ради острова. Я присел на корточки и коснулся следа: он еще не остыл. И никогда не остынет, потому что мертвые не умирают - это участь живых.

Я вспомнил об озере в центре острова, и хотя солнце светило все слабее, я понял, что должен, обязан, не могу не отправиться к этому озеру, на поверхности которого отражался чудесный город - башнями, шпилями, флюгерами вниз.

Путь к озеру занял не больше получаса.

Но спуск к воде оказался не таким удобным, отлогим, каким казался издали. Вниз нужно было спускаться, прыгая с камня на камень.

Солнце садилось. Сумерки сгущались. И когда я достиг берега, наступила ночь.

Если при свете дня озеро казалось сгустком теплого голубого света, то сейчас, во тьме, когда над поверхностью воды потянулись неряшливые космы жидкого тумана, оно напоминало скорее болото, тем более что по краям оно кое-где и впрямь заросло камышом и кувшинками. Но главное - поверхность воды не была спокойной. Внутри, в глубине что-то происходило, и это раздражало и вызывало недоумение: ведь это я выдумал остров со всеми его камешками и сосновыми иголками, тенями и перепадами температур, я полновластный хозяин всего и вся, что было, есть и будет на этом острове; но тогда почему я знать не знал ничего о таинственных обитателях этого озера - моего озера? Днем озеро было спокойным до безмятежности - выходит, вся эта жизнь, которая сейчас бурлила в его глубинах, пробуждалась к ночи? Ну да, не иначе, эта жизнь мерзких глубин, которые глубины для всего, но мерзкие - лишь для человека, глубины, где вечно пожирают друг дружку свившиеся, сплетшиеся, слившиеся, сросшиеся хтонические чудовища, увязшие в густой слизи и гное жаркого ужаса, над поверхностью которого в горячечном тумане иногда со всхлипом, всхрапом и стоном вздымаются то шипастые хвосты, то когтистые лапы, а то вдруг беспомощно разинутая пасть, с рычанием пытающаяся хлебнуть воздуха, но задыхающаяся в непереносимом смраде испарений, - и ведь эта бездна, эта яма, вдруг подумал я, вся эта неживая жизнь существует всегда, рядом, всюду, и сама мысль о ее существовании обессмысливает историю, сводя ее к вечности, а человека - к зябкой и зыбкой тени, и это не ад, существующий в прошлом или будущем, на юге или на востоке, нет, это то, что сосуществует с человеком, живущим в полувздохе, в полушаге от этой умопомрачительной бездны живого хаоса, рядом с химерами, дрожащими от грядущего ужаса, который превыше всякого ума, но не является ни зрелым плодом безумия, ни выблядком разума... Я был там, я свидетель, я видел: я горел.

Он взял ее за руку.

- Один я там выживу, но погибну. Я тешил себя мечтой об одиночестве на собственном острове, но нет островов, которые не были бы частью суши. Вдвоем мы можем там жить всегда. Быть может, это иллюзия. Вы можете сделать выбор в пользу реальности. А можете стать моей свидетельницей...

- А реальность уже стемнела, - задумчиво проговорила она. - Над рекой, наверное, туман. И холодно.

Петром Иванович придвинул лампу ближе к ней: ему показалось, что с ним разговаривает другая женщина.

- У вас найдется пальто? Или шуба? - Она встала. - Наверное, они скоро заявятся.

Он помог ей надеть меховое пальто и проводил к южной оконечности острова. Внизу, у лесенки в пять ступенек, стояла большая лодка.

- Там есть все необходимое. Но мне надо вернуться, - сказал он. - Это важно.

Кивнув, она взялась за поручень и стала осторожно спускаться вниз.

Он успел завершить все приготовления, когда в ателье ввалились братья Столетовы, тащившие за собой совершенно пьяного человека в фуражке с шелковой лентой на тулье.

- А! Мастер здесь! - закричал старший Столетов, плюхаясь на диванчик перед аппаратом и силком усаживая рядом братьев. - Семейное фото на память! Ты куда? Ты же член от пальца не отличишь! Иди сюда, Лев! Без четвертого как-то не так всегда получается, правда, Петром Иванович?

- Особенно когда разглядываешь снимок спустя годы, - согласился фотограф, помогая братьям сесть поудобнее. - Смотришь на фото и думаешь: этого помню, это, черт возьми, я, этого я тоже отлично помню... а этот кто? Кто четвертый? Даже если на снимке сто лиц, всегда находится четвертый незнакомец. - Он отступил в сторонку, внимательно глядя на братьев. - Я старею, поэтому все чаще думаю, что этот четвертый и есть смерть, которую нам не дано узнать в лицо. - Он протянул старшему Столетову шнур. Дерните, когда будете готовы.

- Эй, блин, четвертый! - позвал Столетов-старший. - На свои сиськи любуешься? Теперь они наши.

Человек в черной кепке и черных перчатках появился из-за ширмы именно в тот миг, когда Петром Иванович захлопнул за собой дверь.

- Воск! - закричал он, не отрывая взгляда от аппарата, перед которым устроились братья Столетовы. - А это...

Но он не успел объяснить им, что это такое, потому что Столетову-старшему надоело ждать и он дернул шнур, - он успел только вовремя броситься плашмя на пол, когда митральеза фирмы "Кристоф и Монтиньи", некогда украшавшая нос парохода "Хайдарабад", ударила из двадцати пяти стволов по улыбающимся лицам бандитов, по стенам, ширмам и разнесла в куски восковую фигуру улыбающейся восковой Линды Моры, лежавшей на персидском диване, подперев голову рукой.

Дергаясь всем телом, он прополз по залитому кровью битому стеклу, выкатился во двор и бросился со всех ног к Африке, у входа в которую махала ему рукой Джульетта. Он помчался за ней, не разбирая пути, миновал вход в ресторан, где только что была заключена такая выгодная сделка, свернул направо, скатился по лестнице вниз и оказался в подвале. Мысли в голове его кипели. Он не мог вспомнить, как добраться до комнаты этой коровы со вставными зубами, и на всякий случай пошел вперед - в темноту. Остановился.

- Эй! - крикнул он. - Я иду туда или не туда?

- Да, - откликнулся ему женский голос.

И он, выставив перед собой руки, осторожно двинулся вперед - в бескрайние подземелья Города Палачей.

- Вот увидишь, - сказал Петром Иванович, - он появится, как только солнце выйдет из тумана. Вот увидишь...

- Вижу, - сказала она, приподнимаясь и вглядываясь в береговую черту. - У нас получилось. Даже если это всего-навсего чей-то сон.

Лодка ткнулась носом в песок.

Петром Иванович спрыгнул в воду и на руках вынес Линду на берег.

Ее высокие каблуки тотчас увязли в мягкой почве, и она сняла туфли.

Тем временем он втащил лодку в маленькую бухту, берега которой густо поросли цветущим боярышником, спрятал от посторонних глаз и надежно закрепил двумя небольшими якорями.

- Туда? - спросила девушка. - Ой, сумочка!

Она отвела взгляд от пятен засохшей крови на листьях прибрежного куста. Кровь засохла недавно.

- Не торопись - все позади. - Он поднял с песка ее крошечную плоскую сумочку, в которой мог уместиться лишь тщательно сложенный носовой платок. - Я хотел сказать, что все впереди, слава Богу. Все только начинается.

Она открыла сумочку - внутри в алом бархате покоился плоский пятизарядный пистолет - и беззаботно улыбнулась.

Через несколько минут они поднялись на холм и увидели море.

Колокольчик зазвенел громче, и Миссис Писсис встала со стула и, не открывая глаз, подняла халат до пояса и села на горшок номер четырнадцать. Сон ее был глубок и мятежен: отец в кальсонах ждал, пока она облегчит мочевой пузырь, чтобы, больно щелкнув железными пальцами по затылку, прорычать: "Мне тут!" и отправить в постель, на ледяную клеенку. Она выдавливала из себя последние капли, с ужасом взирая на страшные отцовские кальсоны, вздыбившиеся в низу живота, и больше всего на свете боялась, что звук бьющей в дно горшка мочи заглушит звон колокольчика и отец разозлится еще сильнее. Звоном колокольчика он поднимал ее среди ночи, чтобы она не мочилась в постель.

Она вдруг проснулась, разлепила веки и затаила дыхание.

На железной койке у окна вот уже неделю спал мужчина, выползший рано утром из подземелья Города Палачей. На нем были какие-то липкие лохмотья, глаза его слезились от неяркого света, борода и волосы на голове свалялись в длинные войлочные косы. Он лежал на боку под стеной Африки, обхватив костлявыми руками лиловые колени, упиравшиеся во впалый живот, и только мычал, когда сбежавшиеся люди спрашивали, кто он и откуда взялся. Вообще-то его появление не вызвало у жителей Города Палачей большого удивления: время от времени из подземелья выбирались какие-то люди - чаще мужчины, чем женщины, которые не помнили своего имени и не понимали, почему они очутились именно тут, в Вифлееме. Они не отбрасывали тени и вскоре умирали - тихо и без мучений. Лишь один старик, проживший после выхода из подвала месяца полтора и все это время не покидавший ресторана в Африке, где его бесплатно кормили и поили паровозной водкой, после четвертого или пятого стакана начинал вспоминать о прорыве левого фланга превосходящими силами Давутовой кавалерии и о величественно-грозной красоте горизонта, покрытого боем. Но к тому времени, когда библиотекарь Иванов-Не-Тот установил, какие именно полки, стоявшие на Бородинском поле в 1812 году, были атакованы на левом фланге русской армии конницей маршала Даву, старик умер. Его похоронили в костюмчике с чужого плеча и в дорогих его сердцу пехотных сапогах с берестяной прокладкой в двойной подметке.

У этого же человека тень была - скорее, правда, куцый обрывок тени, льнувшей к его босым ногам, - но и этого было довольно, чтобы старый доктор Жерех распорядился поместить его в отдельную палату и напичкать на всякий случай аспирином - других лекарств в больнице на тот день не оказалось.

Мужчина что-то пробурчал и сел.

Миссис Писсис вскочила с горшка и оправила халат.

- Я тут задремала, - виновато сказала она, осторожно отодвигая ногой горшок под стул. - Вам лучше?

- Э я? - хрипло спросил мужчина, поворачиваясь к девушке. - О я?

Она сообразила, что он спрашивает "где я" и "кто я", и принялась торопливо и сбивчиво рассказывать о том, как его нашли, остригли, отмыли и уложили здесь, в пятой палате на третьем этаже, отдельно от других больных, чтобы на всякий случай...

Она сбилась. Луна ярко освещала палату, и мужчина, конечно, без труда обнаружит горшок номер четырнадцать, который она таскала всюду в хозяйственной сумке, боясь, что в урочный час его может не оказаться под рукой, и так длилось уже шестнадцать лет, хотя жестокий отец, приучавший ее писать в одно и то же время, давно умер, - но запах мочи всюду преследовал ее, и, чтобы отбить его, она с утра до вечера сбрызгивала себя духами и одеколонами, мылась пять раз на дню, тратя на мыло и шампуни чуть не всю зарплату, но все равно в городе ее звали Миссис Писсис, и когда она проходила мимо мужчин, они фыркали и зажимали нос пальцами, хотя все это вранье и не может быть, чтобы всю жизнь от нее пахло только мочой, потому что на самом деле ее тело источало волнующие запахи имбиря, сирени и лаванды, розы, туи и речной прохлады...

- Ди сюда! - грозно скомандовал мужчина. - Иже!

Испуганно оглянувшись на горшок, предательски белевший под стулом, она приблизилась к койке - и вдруг замерла, почувствовав мужские влажноватые ладони на своих горячих бедрах.

- Вы не поняли! - прошептала она, стуча зубами. - Я не поэтому... я не готова...

- Ова! - крикнул он, одним движением содрав с нее халат.

И не успела девушка открыть рот, как он - когда он успел уложить ее в постель и оказаться сверху? - ворвался в ее рот своим толстым языком, а в разверстое чрево - драконом, нет, стаей драконов, нет - всей дивизией Давутовых драконов со всеми их пиками, палашами, латами, копытами, развевающимися знаменами и победным слитным ревом, оглушившим бедную Миссис Писсис, вознесшим ее к вершинам сердца и - вместе с койкой - низринувшим в ординаторскую на втором этаже. Когда же она вспомнила, как рабочие ломали отбойными молотками асфальт в больничном дворе, кровать с извивающимися телами провалилась на первый этаж, проломила последнее перекрытие и вошла на полметра в бетонный пол мертвецкой, находившейся в подвале.

- А ниже? - прорычал мужчина.

- Ад, - ответила девушка. - Но я согласна.

Он устроился санитаром, а по совместительству - кочегаром в больничной котельной. Сколько его ни расспрашивали, он ничего так и не смог рассказать о своем прошлом.

- Одно знаю: жизни нашей - на семьсот миллионов вздохов, - наконец проговорил он. - А таракан без башки живет ровно шесть часов. Это точно.

Как и полагалось в таких случаях, его показали всем женщинам и мужчинам, дети которых неизвестно по какой причине исчезли из города, но никто не опознал его. После медицинского осмотра доктор Жерех, подивившись на чудовищный кривой шрам на груди пациента, сказал, что если кто-то и делал ему операцию на сердце, то это наверняка был вдрызг пьяный мясник, орудовавший скорее киркой, чем тупым топором.

Его прозвали Мурым, потому что слово "хмурый" он просто не выговаривал целиком. Иногда на него находило. Он вдруг замирал на улице или в больничном коридоре, провожая взглядом какую-нибудь женщину и бормоча: "Триста баксов, мой полтинник...". Или заводил разговоры о старых автомобилях, хотя помнил одни только названия - "остин-мартин", "бентли", "паккард" или, например, "кадиллак". Больных было немного, а серьезных всего одна: эту девушку матросы парохода "Хайдарабад", нерегулярно бегавшего в Москву, обнаружили в бочке с желтой масляной краской. Ее удалось кое-как отмыть, промыть, жила она под капельницей, а на все вопросы-расспросы отвечала только жалобным шипением и слезами. Даже Мурый жалел ее. По ночам он иногда на цыпочках входил в ее палату, осторожно снимал с девушки одеяло и разглядывал ее красивое тело. Потом же, укрыв потеплее, уходил вниз, в кочегарку, мучительно переживая странное волнение. Переполох в голове он унимал стаканчиком паровозной, которая всегда была под рукой.

Миссис Писсис перестала бояться мужчин и таскать всюду свой горшок. Она ждала ребенка, но пока стеснялась признаваться в этом даже Мурому, которого любила, вдруг проснувшись среди ночи, разглядывать при свете луны, замирать от душистого счастья и мелко крестить его лоб, покрытый каплями ледяного пота...

Великий Бох, госпожа Змойро и Гиза Дизель

- Сколько басмы-то нужно для твоих сивок-бурок? - спросил Великий Бох, остановившись наконец в дверях убогой дощатой конторки, где властвовал хозяин кладбища Четверяго. - Я иранской достал. Сколько?

Грузный, похожий на поставленные друг на друга три мешка с зерном Четверяго давно услышал шарканье и сухие всплески мелких колокольчиков, которыми был обшит балахон Великого Боха. Такую одежду когда-то носили обитатели лепрозория, называвшегося жителями Города Палачей Проказорием: там вечерами собирались шумные пьяные компании, в которых с чужими женами бок о бок сидели только чужие мужья. Когда прокаженные перемерли, дом остался за карликами, занимавшими прежде только северную его половину, и буйства в Проказории прекратились. И один Великий Бох носил такой балахон из грубой сарпинки, обшитый по воротнику и подолу мелкими колокольчиками, и о приближении его узнавали задолго до того, как он выходил к людям, окруженный своими невидимыми псами. "С ними он или без них? - подумал вдруг именно о псах Четверяго, когда только услышал на дорожке к кладбищенским воротам шаги Великого Боха. - Ну и ладно, если и с ними. Насчет места, это уж как пить дать".

- Есть у меня, - сказал он, вставая и снимая кепку с обритой головы. Составь компанию. Про лотерею слыхал? - Он налил Великому Боху чистой паровозной. - Наше нам!

Великий Бох сел напротив и одним движением вылил водку в рот.

- Лотерея? - Он покачал головой. - Здесь ведь никто никогда в лотерею не выигрывал.

- Это на табачной фабрике, а не у нас. - Четверяго придвинул гостю крупно нарезанный хлеб с салом и луком, а сам проглотил два вареных яйца в скорлупе. - Так кальция в организм больше попадает, - объяснил он Боху. - А моей Катерине почти каждую ночь кальций подавай. Чтоб как штыком в землю. Хоть и кальций. Она ж у меня, сам знаешь, женщина особенная: вместо детей яйца несет. И сырые яйца любит, но вареными. Чтоб нам всем!

Они чокнулись и снова выпили.

И он рассказал Боху, что табачная фабрика получила какую-то там премию - на сто пятьдесят человек списочного состава вышло по десятке на нос. Включая директора Ценциппера. Вот они и решили на всю эту страшную сумму на тысячу пятьсот рублей - купить билетов государственной денежно-вещевой лотереи... ну, в которую там всякие одеяла и шиши с маслом разыгрываются... Позвали горбатенькую - ну, горбатые ведь счастье приносят - и велели ей из разных пачек набрать билетов на отведенную сумму.

- Которую?

- Бабу Жа.

- А. У нее горб подходящий.

- Вот и а! - совсем развеселился Четверяго, проглатывая вслед за водкой еще одно яйцо в скорлупе. - Билеты эти лежат сейчас в профсоюзном сейфе. А разговоров! И то мы получим, и туда-то поедем, и на это отложим... Ну, а поскольку моя на том заводе числится, то и она участвует, значит. Он покрутил седой головой. - Я-то, брат, все посчитал. - Он вытащил из кармана синих галифе сложенную вчетверо бумажку. - Одна тысяча, значит, пятьсот целковых. Ну-ну. И вот гляди! - Он ткнул обрезанным на одну фалангу указательным пальцем в роившиеся на бумаге лиловые цифры и буквы. - На эти деньги уже сейчас можно было бы купить одну тысячу четыреста тридцать пять поллитровых бутылок водки по два восемьдесят семь за пузырь. Раз! Да на такую прорву водки - пятьсот буханок черняшки по двенадцать копеек за штуку. Два! И покурить! А покурить? Милое дело - покурить! Тридцать шесть пачек сигарет "Прима" по четырнадцать копеек за пачку, если Анютка поверит в долг четыре копейки. Но она поверит, потому что мы ей же пустую тару и сдадим. А это умножь-ка одну тысячу четыреста тридцать пять пустых бутылок на двенадцать - а? И опохмеляться будем как люди, и Анютке прибыль - она же десятка два, если не три бутылок не примет, скажет - горлышко битое, а горлышко, конечно, никакое не битое, это у нее жопа мало битая, но и заработать ей на нас надо, что ж, куда без этого, у каждого свой интерес, а под этот интерес мы еще с Николай Костыличем ту Нютку в подсобке так закостылим в два-то смычка, что она нам потом на вдовьих радостях и еще по разику бесплатно даст, и нальет, и морду мазелином смажет. Наилучшим! Ты мазелин любишь?

- Значит, басма не нужна. - Великий Бох встал. - За угощение спасибо. Крась лошадей, копай яму. И надо еще плиту привезти. Она в Северном бастионе у входа - большая, серой шкурой обшита. Сделаешь все - дай знать: тогда и пойдем.

- Значит, всерьез. - Четверяго встал и зачем-то надел кепку. - Я коням копыта мелом покрашу - так красивее выходит.

Бох кивнул.

- Можно ж было и вчера, - сказал вдруг Четверяго. - Или послезавтра. Почему сейчас?

И Великий Бох ответил так, как в Городе Палачей отвечали на все пустые вопросы:

- Потому что вода.

Уже темнело, когда он - и никто этого не заметил - поднялся на верхнюю площадку Голубиной башни. Псы остались на лестнице - сюда он их никогда не пускал.

- Потому что вода, - повторил он. - Потому что течет.

А течет все - река Ердань, омывающая Лотов холм, вялокипящие серые облака, вечно сочащиеся дождевой ртутью и изредка кровоточащие холодным солнечным светом, мужчины и женщины, язык и речь, жизнь и смерть, время и пространство - конечно же, и пространство, центром которого всегда было это нагромождение корявых бурых стен и пузатых башен, сложенных из матерых речных валунов, это скопление домов, церквей и амбаров, - кирпич и дерево вперемешку, - зданий, соединенных переходами и лестницами, перемычками и перепонками, неохотно, но неудержимо тянувшихся друг к дружке, веками сраставшихся, слипавшихся, перетекавших друг в друга и наконец превратившихся в одно угрюмое исполинское целое, вознесшее к плоскому небу свои острые черепичные крыши, башенки с хищными шпилями и черными флюгерами в форме диких всадников - это ржавое полчище во главе с неукротимым трубачом Китоврасом с непостижимым упорством столетиями мчалось против ветра невзирая на все попытки людей заставить их жить согласно законам природы, - все здесь текло, превращалось и менялось - неизменным оставалось только движение. Архитектору и строителям осталось лишь что-то убрать, что-то добавить, когда они строили Африку - эту Вавилонскую башню, вобравшую в себя почти все остальные постройки на Лотовом холме... Сросшиеся, слипшиеся Африка, Казарма, Голубиная башня, Царский дом, Козий дом, Контора, Проказорий, бастионы - все это вместе и называлось - Город Палачей. Когда-то здесь, на высоком, желтом от лютиков холме, был построен монастырь, а затем по соседству и острог, при Петре Великом превращенный в арсенал, рядом с которым вскоре возвели дворец воеводы, а позднее - контору пароходства. Но благоразумные земледельцы и охотники, отчаянные купцы и золотодобытчики селились за рекой, где строили амбары, магазины, церкви, кабаки - сотни бревенчатых домов под гонтовыми крышами, пластавшихся иначе не скажешь - у подножия холма, в тени Города Палачей, высокомерно и грозно нависавшего над округой, выдвинувшего во все стороны бастионы, вздыбившегося дозорными башнями и колокольнями, увенчанными крестами, стягами и флюгерами. И никто не удивился, что именно здесь, вдали от всех великих рек и морей, и обосновалась контора, руководившая строительством великого канала, который был призван соединить великие русские реки с реками Сибири и великой Индии, бесцельно и бесплодно кипевшими богатством в ожидании московской бестрепетной власти, ее воинов, кабатчиков и царей. Почему Индия? Ложь, сказка, красота, потому и Индия. Но эта ложь так понравилась людям и так глубоко проникла в их сознание, что никто ни о чем другом и не думал, кроме как об Индии - мерцающем призраке волшебного юга, - с неодолимой силой притягивавшей к себе воображение русского человека, который тысячу лет жил в магическом мире сновидений, под серым небом, в бурой одежде и с кровоточащим сердцем, не умирающим только потому, что где-то далеко существовала Индия...

Первая стройка, затеянная Петром, вскоре захлебнулась и утонула в бескрайних топях и зыбучих песках, начинавшихся к югу от города. Вторую стройку остановила война с Германией, третью - смерть Сталина, хотя именно с третьей попытки удалось осушить часть болот и построить самый глубокий в мире канал, в стенах которого - двенадцать метров гидротехнического цемента марки 1000 - навсегда упокоились шестнадцать тысяч заключенных, чьи локти, пятки и затылки случайно обнаруживались при шлифовке бетонных поверхностей. Тогда же каналоармейцы выстроили Правый город - аккуратно расставленные двухэтажные бараки из кирпича и бревен (а позднее, уже при Хрущеве, за Правым городом вырос Лысый поселок - такие же бараки, но из железобетонных плит и с палисадниками). Весной 1953 года замерли, как по команде, хотя отчетливого приказа и не было, паровозы и пароходы, грузовики и деррики, бетономешалки и компрессоры. В один день угасло возведение памятника Генералиссимусу, подножием которому служила безымянная гора - усилиями каменотесов она была превращена в правильную четырехстороннюю пирамиду, иссеченную с каждой стороны десятью тысячами ступеней, с плоской вершиной, где успели установить лишь левый сапог вождя - тридцать пять метров высотой - да подвесить на крюке крана кисть правой руки, указывавшей направление грядущих походов за счастьем. И еще много лет огромная лапа с металлическим визгом раскачивалась на ветру, омываемая вялокипящими серыми облаками, пугая птиц и не давая заснуть старикам, иногда собиравшимся на верхней галерее поглазеть на чернеющую на фоне закатного неба пятерню, которая медленно вращалась на тросе над сапогом, получившим прозвище Галоша, и вызывала судорожные приступы мучительно-болезненного скрипа у решетчатой стрелы подъемного крана, забытого на вершине безымянной горы, - пока все это однажды не обрушилось...

На дне недостроенного канала образовались болота, в которых боялись отражаться даже перелетные птицы; двенадцатиметровой толщины стены, не выдержав утомительного натиска древесных корней, треснули и стали осыпаться; железнодорожная линия, выстроенная специально для подвоза грузов и продовольственного снабжения каналоармейцев, почти на всем своем протяжении погрузилась в вечную зыбь зябкой почвы, заросшей вскоре колючим проволочным кустарником и черной ольхой; грунтовые аэродромы раскопали под картошку; в зараставшем кувшинками и тиной затоне вода превратилась в густой кроваво-ржавый суп с затонувшими колесными пароходами, катерами и баржами...

Когда стало ясно, что стройка больше не возобновится, тысячи людей вольняшки и бывшие зэки - покинули городок, но многие и остались. Большинство подалось на строительство великой железной дороги в Китай (вскоре, впрочем, тоже заглохшее), остальные рассосались по лесопилкам, табачным мельницам и кирпичным заводикам, устроились в чахнущем пароходстве, в пекарнях и на скотобойнях, а кое-кто подался на южные нефтяные прииски или на север, где мыли золото и добывали бедное серебро. Чиновники, инженеры, рабочие, учителя и врачи, спивающиеся капитаны и матросы, зэки и надзиратели, мышиной стати шулера и ебяжьей стати проститутки, самогонщики и торговцы опиумом, лунатики и лилипуты, железнодорожники и скорняки, выделывавшие из шкур бродячих собак роскошные собольи шубы, - люд этот - русские и китайцы, немцы и евреи, литовцы и ойшоны, поляки и татары - подобно песку или траве, заполонил залы, камеры, комнаты и чуланы Города Палачей, развесил на галереях, колокольнях и башнях пеленки и портянки, пропитал запахами кошачьей мочи, скипидара, жареной рыбы и черного табака сырой воздух, занял дворы и гулкую пустоту бастионов свинарниками и курятниками, застучал доминошными костяшками, швейными машинками, сапожными молотками, заорал детскими и бабьими голосами, петухами, собаками и алкоголиками. Но вскоре и они стали мало-помалу покидать город в поисках лучшей жизни. Постепенно город почти обезлюдел и выглядел заброшенным приютом для сумасшедших, стариков и сопливых детей.

Причудливо петлявшую широкую реку Ердань при строительстве великого пути то ли в Сибирь, то ли в Индию кое-где укротили шлюзами, плотинами и прямыми, как выстрел, каналами, в результате чего Лотов холм, на котором дом на дом, стена на стену, крыша на крышу - громоздился Город Палачей, превратился в остров, чем и довершилось его отчуждение от городка, расползшегося ветвистыми песчаными улицами и бревенчатыми домишками по всхолмленной равнине, покрытой чахлыми рощицами, которые уныло тянулись на север и на восток, где, по словам спивавшихся отставных капитанов и железнодорожников, они впадали в настоящие непроходимые леса, изобиловавшие зверем, птицей и беглыми каторжниками, которые плутали в умопомрачительных пустынях тайги со времен Ивана Грозного и Петра Великого.

Стоявший некогда на этом месте заброшенный монастырек служил местом глухой ссылки и заточения для опасных государственных преступников, а с середины ХIХ века - каторжной тюрьмой, которую в 1906 году попытались взять приступом отряды бродячих повстанцев, вдохновленных революцией в Москве. Затея эта, однако, провалилась. Стражники и заключенные, вооруженные винтовками, самодельными пиками и просто дубьем, отбили все штурмы и выдержали длительную осаду, питаясь истощенными крысами и умирая от цинги и огнестрельных ран. Прибывшая наконец подмога, избив и разогнав бунтарей, обнаружила в тюрьме пятерых изможденных стражников и каторжников, еле державшихся на ногах и неотличимых друг от друга ни зверским обличьем, ни окровавленными лохмотьями. Офицер правительственных войск был потрясен тем, что заключенные заодно со стражниками сражались против мятежников, и даже не удержался от неуставных слез умиления, - на что раненый начальник тюрьмы глубокомысленно заметил: "Свободу защищают не до последнего стражника, но до последнего каторжника".

Об одном он жалел (но знала об этом только его дочь Гавана) - что не успел завершить строительство Города Палачей, Великой башни, и сейчас тем, кто смотрел на Лотов холм из-за реки, казалось, что перед ними гравюра Брейгеля, который, похоже, нарочно запечатлел стройку в разгаре, а не довел ее до конца.

"Все люди на земле имели один язык и одинаковые слова. Двинувшись с Востока, они нашли в земле Сеннаар долину и поселились там. И сказали друг другу: наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а асфальт вместо извести. И сказали они: построим себе город и башню высотою до небес; и сделаем себе имя, чтобы мы не рассеялись по лицу всей земли. И сказал Яхве: вот один народ, и один у всех язык; это первое, что начали они делать, и не отстанут они от того, что надумали делать. Сойдем же и смешаем там язык их, так, чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Яхве оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя: Вавилон, и оттуда рассеял их Яхве по всей земле".

Может, так и должно было случиться? Может, и не суждено было ему завершить строительство башни? Может, недаром посмеивалась Гавана над деревенскими представлениями отца об истинном Граде как месте, которое можно охватить одним взглядом с высокой башни? "Да они ведь и сами не знали, что строили, - говорила она. - То ли город, то ли башню".

И все-таки ему было жаль, что не удалось довести дело до конца. А теперь ясно, что это и невозможно, и никому не нужно.

Выходит, пора. Остались руины и имя. Довольно и этого.

Никто не знал, что Великий Бох провел всю ночь на верху Голубиной башни, но уже наутро все знали, что он собрался умирать. Сам. Как только.

А ведь еще живы были люди, которые помнили, пусть смутно и чаще со слов других людей, о его первой любви и возвращении Великого Боха в Город Палачей вскоре после Первой мировой войны. Во всяком случае, Жуков по прозвищу Жук клялся, что и сейчас может перечислить фильмы, которые смотрел гимназист Бох, и указать кресла в завешанном паутиной кинотеатрике, а тогда - среди пылающего алого бархата и золота кресел, где он впервые пожал руку и поцеловал госпожу Змойро.

Яркая полноватая южанка, госпожа Змойро в широкополой белой шляпе с зеленым бантом на тулье взирала на пыльные улицы и площади городка с равнодушием профессиональной беженки. С первого же взгляда на африканских женщин она поняла, что шлюхи здесь воспринимаются как ударения в односложных словах. Она восседала на хорошо постриженном кулане, которого вел под уздцы ее муж - тощий господин Попов. Невзирая на жару он был в долгополом черном макинтоше, черной визитке и черной шляпе, скрывавшей его блестящие черные глаза. За ними следовал целый караван - лошади, ослы, носильщики - с поклажей: громадные кожаные чемоданы, перевязанные змеиными шкурами; восковая статуя Ивана Грозного, убивающего своего воскового сына Ивана; дощатые ящики с химическим стеклом; оплетенные бутыли с химикатами; связки книг, головокружительный запах которых сводил с ума девушек, наблюдавших за процессией из-за ставен...

Они разместились в аптеке, нарочно для них построенной и пустовавшей несколько лет, пока хозяева завершали лечение некоего магараджи - хозяина сказочного Хайдарабада. И вот наконец они явились.

"Если мужчина долго гоняется за женщиной, рано или поздно она его поймает", - сказала индианка-лилипутка Ли Кали, наблюдавшая из окна Проказория за въездом в город новых обитателей.

Аркадия Ильинична не могла жить без мужского внимания, ибо, по ее словам, тяга ее к любви не уступала силой нужде к мочеиспусканию. К мужу она относилась насмешливо-снисходительно. На первом же чаепитии у Нелединских-Охота она со вздохом обронила, что супружеская любовь - это тяжкий ручной труд. Сам же Иван Трофимович свое отношение к семейной жизни с присущей ему боязливой деликатностью выражал на излюбленной латыни: "Summa tulisse juvat: высшее сладко нести". И глядя на статную Аркадию Ильиничну и мышеватого Ивана Трофимовича, всяк тотчас соглашался, что трудно.

Всю свою энергию господин Попов вкладывал в аптеку, добавив к традиционным универсальным средствам от простуды, сердечной недостаточности и бессонницы, каковыми являлись термометр, касторка и аспирин, - разные забавные штучки, предназначенные для взрослых мужчин и женщин. Например, ветки некоего таинственного растения под названием "кантонское ребро", которое, будучи сперва замоченным в горячей воде, а затем высушенным, служило отличным олисбосом - membrum virile - заменителем мужского члена. "Ароматоуханный гроздополезный овощ, - воздев палец, со значительной улыбкой говорил Иван Трофимович слегка ошарашенному посетителю. - А вот извольте..." И изысканным плавным жестом обращал внимание клиента на красиво изданное руководство по трибадистским позам, составленное искушенной левкадийкой Филеной задолго до рождества Христова. Когда же один из покупателей умудрился повредить обоеполую каучуковую куклу по имени Сюрприз, Иван Трофимович меланхолично заметил: "Русскому человеку можно смело поручить судьбу мироздания и не беспокоиться о его сохранности, - но не расческу или швейную машинку: либо пропьет, либо мир взорвет".

А вскоре Поповы-Змойро привезли кинопроекционный аппарат, а затем и киносъемочный, и люди увидели на экране не только Хайдарабад и прекрасную Лилиан Гиш, но и себя, и поняли, что они будут улыбаться и угловато двигаться даже после смерти, пока цела пленка или пока не рухнет вселенная. Здесь-то, в темном зальчике, среди алого бархата и золоченых кресел и поцеловался впервые юный Бох с благоухающей Аркадией Ильиничной. А вскоре ему дано было пережить часы услады, милостиво подаренные ему госпожой Змойро: развязывание бантиков на чулках, путешествие по восхитительному ландшафту спины, исследование ароматоуханных плодов и драгоценной пещеры, и слизывание капель пота с ее усиков, украшавших крошечные пухлые губы, почему-то пахнущие леденцами, и вся она пахла леденцами, и услышать свой изменившийся голос, произносивший вслух слово "любовь".

А ведь когда по приезде госпожа Змойро произвела тщательное обследование мужского населения (что не заняло много времени), она чуть не ударилась в панику, решив, что Иегова вознамерился истощить ее силы мастурбацией. Однако все изменилось, когда через неделю после прибытия супругов Змойро в город в аптеку зашел рослый юноша с глазами голубыми, как у слепых котов белой масти. Бабушка, отец, учителя и соученики не узнали бы замкнуто-сдержанного Боха, который в аптеке вел себя как опытный офицер на поле боя, являя пример отваги и осторожности одновременно. Он учтиво попросил господина Попова проверить, является ли на самом деле змея в фарфоровой тросточке ядовитой, и что это за раствор внутри, позволяющий гаду так долго жить. Поскольку молодой человек не торопился, госпожа Змойро пригласила его на чашечку чая в гостиную, и здесь гимназист, глядя ей в глаза, спросил, как называется прибор, позволяющий отдыхать, набираться сил и вызревать ее плодам, источающим аромат спелых роз и умопомрачительный запах цветущих холмов. "Это называется Bьstenhalter, - ответила с вежливой улыбкой госпожа Змойро. - Если вы мне поможете, я покажу вам, как действует это устройство".

Когда он с непроницаемым лицом вернулся в аптеку, взмокший от усилий господин Попов, протягивая ему тросточку, взмолился: "Объясните, как извлечь содержимое! И как оно туда помещается?". Бох взял трость и ответил: "Спасибо, но насчет помещения и извлечения содержимого мне все объяснила ваша очаровательная супруга. А это... - Он вдруг поднес тросточку к лицу аптекаря, и тот еще раз покрылся испариной, увидев перед собой живые глаза змеи. - Очень просто. Надо только позвать смерть".

Госпожа Змойро объяснила ему, чем Достоевский отличается от Гюго, а Писсарро - от Шишкина. Она научила его ценить Скрябина и нежиться после коитуса под Дебюсси ("ни на что иное он попросту не годен"). Она учила его английскому языку, и когда однажды он, морщась, посетовал на нарочитую усложненность Шекспира, взяла его голову в свои теплые узкие ладони и медленно и отчетливо проговорила: "Simply the thing I am shall make me live", после чего с грустью заметила: "Если вам угодно, это отныне и будет вашим девизом на всю жизнь: "Лишь потому, что я такой, я буду жить". - И тотчас, стряхнув с розовых ног шелковые тапочки, завопила во всю грудь: Baisemoi! И только на ты! Baisemoi...".

Вечерами они смотрели фильмы "Потомок дьявола", "Сатана ликующий", "Скерцо дьявола", "Венчал их Сатана", "Дети Сатаны", "Сатана тут правит бал", "Девьи горы" с Сатаной и Иудой, путешествующими по странам и векам в поисках непорочной девичьей души, но не находящими ее даже в городке на берегу Иордана, и апофеозом - картину о жизни богемы под названием "Пусть завтра смерть - сегодня мы живем" с Иваном Мозжухиным в роли Ивана Мозжухина.

Летом 1914 года, с отличием закончив гимназию, он был зачислен в Московский университет, но в первых же числах августа подал прошение в военную школу.

"Боже, вы идете воевать, - изумленно пролепетала госпожа Змойро, к которой он пришел проститься. - Я понимаю: родина, очаги, святыни. Но ведь вас могут убить или искалечить, вы можете попасть в плен и сгинуть на каторжных работах где-нибудь в германской Африке, наконец, вы можете заразиться сифилисом, да мало ли что еще может с вами случиться! Почему вы? Я уж не говорю о том, что вы имеете полное право не идти на войну. Вы бежите? От отца? От прошлого? От Города Палачей? Это невозможно. Нет ни одной войны, которая была бы выиграна. Все войны проиграны, победителями принято считать пять-шесть идиотов - генералов или королей, но... А я? Вы подумали о том, как я буду жить здесь без вас?"

"Вы и не будете жить здесь, - спокойно ответил он. - Мне жаль, но в любом случае вы меня ни за что не дождетесь. Просто вы из других людей. А насчет войны и прочего... - Он покраснел. - Есть такие проклятые вещи, от которых держаться подальше хоть и лучше всего, но, клянусь, не легче всего. Не плачьте, прошу вас".

"Вы со своим Мелвиллом глупые романтики. - Она отвернулась. - Мы плачем не потому, что мы печальны, но мы печальны лишь потому, что мы плачем. Это идея неверна и даже глупа, но она упрощает и облегчает мою жизнь. Помните только, что тот свет - тоже свет, и у нас будет возможность узнать друг друга даже там".

И ведь еще были живы люди, которые помнили его возвращение в Город Палачей с Первой мировой, и среди них был портной Сюр Мезюр, известный тем, что от безответной любви к красавицам вступал в ожесточенную переписку Ивана Грозного с князем Андреем Курбским.

"Что я вижу? - кричал Бох, таща в поводу каурую клячу, на которой восседала измученная долгой дорогой божественно красивая девушка. - Что я вижу?"

Хорошо поставленным голосом, без тени раздражения она повествовала ему о реках и горах, которые им приходилось преодолевать, о людях, которые выносили им на окраину села хлеб и молоко (в своей серой до пят рубахе и с молочно-белыми пятнами на лице он походил на прокаженного), о мужчинах, которые пытались преградить им путь, но отступали перед его оружием, яростью и полным презрением к опасности, наконец, о заросшем лютиками холме, на вершине которого теснились мрачные стены и башни, увенчанные флюгерами-всадниками, и только тогда он остановил ее.

"Это не лютики, - сказал он. - Это миссурийский ослинник. Мы прибыли. Это и есть Город Палачей".

"Нам отрубят здесь головы?" - вежливо поинтересовалась девушка.

"Здесь давным-давно нет ни одного настоящего палача, - сказал он. Здесь ты родишь мне детей, и мы будем просто жить".

Город изменился за годы его отсутствия, пришедшиеся на две войны Первую мировую и Гражданскую. Ранение в голову чуть не сделало его слепцом. Несколько месяцев он скитался по госпиталям, ничего не зная о супругах Змойро. Аркадия Ильинична исчезла, и муж ее, аптекарь Попов, утешался только воспитанием их детей - маленькой бойкой девочки и мальчика, который в трехлетнем возрасте переписывался с шахматными гроссмейстерами. Однажды каким-то чудом на площадь городка опустился биплан. Летчик просил о горючем - ему принесли несколько ведер спирта с опиумом. Пилот был в коже, загорелый и отчаянный. Он смотрел на Аркадию Ильиничну такими глазами, что она попросила "прокатить ее на аэроплане". Никто и глазом не успел моргнуть, как она уже сидела во второй кабине, - самолет сделал круг над площадью и скрылся за облаком, держа курс на юг, наверняка - в Хайдарабад. Она оставила своему юному возлюбленному неоконченное письмо: "А вчера я видела американскую фильму "Дочь богов", в которой божественная Аннетта Келлерман прилюдно обнажает грудь и снимает трусики...".

Он не встретился с отцом: как ни следил аптекарь Попов за ссохшимся от опиума старым князем, оберегая от хулиганистых мальчишек, крысы перехитрили его, заманив князя Андрея в подземелье, где и обглодали до фамильных перстней на руках.

Бох-младший потребовал ключи от подземелья, где спала вечным сном Спящая Царевна. Девушка, которую он случайно выхватил из солдатской толпы на захолустной железнодорожной станции и привез на кляче в Город Палачей, открыла замок и пошла впереди со свечой в руке. Они спустились в сырую гниль и вдохнули пропитанный миазмами воздух. Он сам поднял крышку саркофага, провел рукой по лицу спящей и произнес загадочную фразу: "Если у меня и не было матери, то отныне она будет у всех".

Тем же вечером, окруженный вооруженными до зубов карликами, он вошел в зал, где крылатая возлюбленная князя Андрея разучивала какую-то итальянскую арию. Она сидела на жердочке в клетке золоченого бамбука, пол которой был завален окаменевшим дерьмом. Карлики взялись за клетку со всех сторон и, пыхтя и обливаясь потом, втащили ее на вершину Голубиной башни. Бох приказал им спуститься во двор, а сам открыл клетку и приказал деве улетать на родину или куда ей заблагорассудится.

"Я еще ни разу не пробовала летать, - пролепетала красавица, стараясь не смотреть ему в глаза. - Это ведь только для птиц летать и жить - одно и то же. Ты ведь мой брат".

"А ты моя сестра. Прощай".

Великий Бох поджег клетку с четырех углов, и деве не оставалось ничего другого, как прыгнуть в густеющую темноту и распахнуть бесперые крылья. Карлики со двора дали по ней залп, и ошметков птичьего мяса и перьев долетело до земли меньше, чем картечин.

Если верить бумаге, подписанной наркомом Львом Троцким, Бох был назначен комендантом Города Палачей. При этом он исходил из того, что мир это хаос. Но в отношении к хаосу он был человеком скорее западным, чем восточным, русским. Для него хаос был стихией познаваемой. Он знал или чувствовал, как и где можно создать твердь и огородить ее от стихий. Первым делом он измерил Город Палачей. За ним таскалась куча людей, кричавших: "Здесь сорок два пуда без золотника... дотуда - сто футов... к Покрову закончим!". Нет, нет и нет. Метры, сантиметры и даже миллиметры. Тонны, килограммы и граммы. Часы, минуты и секунды. Первое января, семнадцатое июля, тридцать первое декабря. Семьдесят два градуса левее. Пятнадцать градусов по Цельсию. Ну и потешались же над ним! Впрочем, охотно таскали инструменты: забавно же. Он все измерил и взвесил.

И лишь когда он взялся пересчитывать живых, люди поняли, что он опасен, и прислали к нему человека по прозвищу Три Шляпы: где бы он ни располагался - в ресторане, парикмахерской или тюрьме, рядом с ним ставили два стула - для двух его шляп (третья была словно приклеена к его круглой голове).

- В нашем городе считают только мертвых, - сказал Три Шляпы. - Живые живут по своей воле, плодятся, множатся, а когда их имена высекают на надгробном камне, вот тогда их можно считать. Вот как меня посчитать? Я и один, и меня трое - если сразу во всех шляпах.

Великий Бох вежливо объяснил Трем Шляпам, что греческий философ Платон признавал наиболее удобным то число, которое обладает наибольшим количеством последовательных числителей, а число пять тысяч сорок имеет целых пятьдесят девять делителей, последовательных же - от единицы до десяти. Один чудак - Герман Вайль - как-то написал, что с точки зрения величины нет особой разницы, будет ли число жителей города пять тысяч сорок или пять тысяч тридцать девять. С точки зрения теории чисел между ними расстояние, как от земли до неба. Он выложил на стол лист бумаги, исписанный цифрами, и стал писать карандашом. "Например, число пять тысяч сорок равно - смотрите сюда - 24 х 32 х 5 х 7, то есть имеет много частей, тогда как пять тысяч тридцать девять - простое число. Если в идеальном платоновском городе ночью умрет один житель и число жителей уменьшится до пяти тысяч тридцати девяти, то весь город придет в упадок. По моим сведениям, люди, численность которых превышает пять тысяч сорок, являются бандитами, грабителями, убийцами, фальшивомонетчиками, растлителями малолетних и поставщиками опиума. Остальные же граждане достойны того, чтобы систематически получать хлеб, соль, мыло и керосин, запасы которых отмерены, взвешены и ограничены".

Три Шляпы открыл было рот, чтобы задать вопрос, но один из карликов надел на его шляпу остальные две, а другой выстрелил ему сверху в затылок, нарочно для этого взобравшись на стул за спиной бандита. И той же ночью, как гласит предание, продажные африканские шлюхи заманили бандитов и контрабандистов в крематорий, где карлики и Великий Бох, перестреляв их из пулеметов системы Льюис, превратили разваливающиеся от избытка свинца тела в серый прах и заунывное пение рожка, которым медный ангел на трубе провожал в небытие души, обращенные в стихии.

Говорят, жена его знала и видела все, но о чем они разговаривали, никому не ведомо. Великий Бох хотел только одного: чтобы она родила ему ребенка. Вместо этого она выпила в аптеке какой-то жидкости, о происхождении и свойствах которой ничего не знал и сам аптекарь Попов, и умерла. После нее остались только маленький стеклянный шарик, внутри которого беспрестанно вращалось золотое колечко, подвешенное на невидимом волоске, да обрывок дневника. "Двадцать, - прочитал Бох. - Почему-то число это одним звучанием своим вызывает у меня озноб. Двад. Цать. Осталось прожить - не больше - двад, а потом - цать! - и нету, отцакано, отрезано и отброшено... И думать страшно: эти сновидения и эти люди! Ужас. Всю жизнь. Одна. Одна в этом огромном ветшающем доме, населенном чужими людьми и немилосердными призраками, в доме, который так и будет постепенно, но неуклонно истлевать, разрушаться, пока однажды не похоронит под своими обломками одну дуру - меня, всеми покинутую и забытую. Медленно угасающую, сходящую потихоньку с ума наедине с собой, в тени теней. Не будет ни зимы, ни лета, одно лишь безвкусное, как песок, время. Когда-нибудь мне надоест стирать пыль с рояля в гостиной, кормить птиц и запирать на ночь входную дверь, и во всем этом не будет и тени умысла: никто не придет; потом надоест готовить горячую пищу, раздеваться и умываться; наконец, моим временем станет сплошное сорок третье мартобря тысяча девятьсот желтого года; и однажды кто-нибудь - наверняка случайно - заглянет в захламленное и недобро пахнущее логово, одолеет завалы из ломаной мебели и заплесневелых книг и обнаружит в самом дальнем углу некое чудовище, спящее на грязном полу в истлевшем на теле платье, с длинными спутанными седыми космами и воспаленными пустыми глазами...

Уже безумие крылом

Души закрыло половину,

И поит огненным вином,

И манит в черную долину...

Боже, храни эту дуру! Спасите меня от того, чего я хочу! Мне так хочется, чтобы меня пожалели, что я готова сделать это сама. Нужно заставить себя двигаться, пусть тело само вытаскивает меня из этой ямы. Самый верный рецепт предложил Мюнхгаузен, вытащивший себя за волосы вместе с конем из бездны (собственно, то же самое предлагают и господа богословы). Горячую ванну. Крошечку кокаина с кончика серебряного ножа. Чашку кофе покрепче и без сахара. Сигарету турецкого табаку. Духи опиумной едкости, чтоб закружилась голова. Новое платье - серое, с серебряной вышивкой у ворота. Бриллианты. Да, черт возьми, и бриллианты. Туфли на высоком каблуке. Коньяк. Надушенное белье. Черный пояс и черные кружева понизу. Самую малость грима: сегодня я не декларация независимости, но лирическое стихотворение, нежное и взволнованное. Внизу бьют часы. Шестьсот шестьдесят шесть раз. Я одна. Этой смертью жизнь не умалится, этой жизнью смерть не прирастет".

Бох знал, что в доме не было часов с боем (они появились гораздо позже), и ему уже не раз доносили верные лилипуты, что жена его ведет бесконечные разговоры с Богом по телефону, который не работал с февраля 1915 года.

Ее похоронили на кладбище за рекой в том углу, где издревле хоронили всех, кто носил имя Бох. Листок из ее дневника он никому не показывал, и это была единственная бумага, которую он сжег перед арестом.

Говорили, что именно после ее смерти и началось всесилие карликов, выезжавших по ночам на охоту за людьми в черной карете с восьмиугольными фонарями. Поначалу они хватали родственников и близких тех бандитов, которых уничтожил Великий Бох, потом - всех шепчущихся об этих страшных событиях, наконец - всех подозреваемых в злоумышлениях на Великого Боха. И первым был застрелен мальчик, помочившийся на тень Великого Боха.

Для удобства управления всем этим скопищем домов и людей, а также для правильной раздачи продовольствия Город Палачей был разбит на двенадцать районов - в иные из них входило не более полутора десятка квартир, и в каждом районе был назначен старший, отвечавший за порядок и количество проживающих. Когда Бох понял, что мужчины обманывают его, он назначил старшими районов женщин, на которых женился. Женихи или мужья этих женщин пропадали в ту же ночь, когда Великий Бох назначал избранницу. Чаще всего заключались гражданские браки, но если женщины вдруг требовали того, точно в назначенное время свершалось церковное таинство бракосочетания. Нет, он не охотился за красавицами. Женился же он на однорукой Ульяне, родившей от него двоих детей и готовой горло перегрызть любому, кто осмелился бы сказать хоть полслова дурного о ее муже, начальнике и хозяине. Но на всякий случай карлики следили за нравственностью жен Боха, и когда вдруг выяснилось, что Настасья из Козьего дома принимает по ночам некоего мужчину, их тайком вывезли на запасные пути железнодорожной станции и утопили в цистерне с серной кислотой, забытой здесь военным ведомством еще в марте 1916 года. А Великий Бох утешился в объятиях Ли Кали, которая родила ему мальчика, а сама вскоре впала в сон и была помещена под стеклянный колпак в комнате Гаваны.

В своем сером сарпинковом балахоне, обшитом мелкими колокольчиками, он всюду появлялся без охраны. Но люди знали о его псах, которых почти никто не видел, но все боялись. Никто не знал точно - когда, но однажды он обзавелся своей охраной. Этими самыми собаками. Странно: ведь многие псы наутек бросались, едва заслышав эти ритмичные всплески крошечных колокольчиков, сопровождавшие его шаги. Другие же тянулись к нему. Их было немного. Время от времени они сами, безо всяких его приказов, вдруг устраивали этакую чистку, уничтожая одного-двух псов. Внутрисобачьи дела. У них чутье было... Может, они вдруг решали, что такой-то Бобик или Тузик недостаточно предан господину, и вот они его не гнали - а уничтожали. Дальше - больше. Они как-то сообразили - ну, собачье ж чутье, - что ему не нравится ходить со свитой, и стали сторожить его издалека. Незамеченные хозяином, они крались за ним по городу, прячась в тени, в каких-то щелях и ямках, и только в крайнем случае вдруг вырастали вокруг него - рычащие пасти, на все готовые сердца. Они так наловчились маскироваться, что многие обманывались, считая разговоры о Боховых псах легендой, байкой... Днем и ночью они кружили около него тенями, всегда готовые к бою и самопожертвованию...

Перед полуночным ударом колокола все жены Боха собирались у Каролины Эркель и докладывали о том, как прошел минувший день, что сделано, кто как себя вел, кто заслуживает поощрения, а кто - наказания. А поскольку все они были убеждены в том, что ложь откроют не псы, так карлики, женщины говорили правду, одну правду, ничего, кроме правды, даже если иногда наутро после разговора у Каролины Эркель их же родственники могли отправиться в цистерну с кислотой. В Цистерну - ее уже привыкли называть с большой буквы: это было место смерти пострашнее крематория.

Сероглазая красавица Каролина Эркель не состояла в гражданском или церковном браке с Великим Бохом, но как-то так случилось, что именно она взяла на себя непосредственное руководство его женами и их детьми. И именно с нею в свободные от других жен ночи делил ложе Великий Бох. На советах и совещаниях она сидела сбоку и чуть позади, и если возникала заминка, она подавалась вперед и вполголоса вносила ясность. Она знала, какие водопроводные трубы нуждаются в ремонте, сколько требуется спирта больнице и который сейчас час - с точностью до полуминуты. Это именно благодаря ей на Голубиной башне были устроены часы с огромным циферблатом, проведено электрическое освещение не только в Городе Палачей, но и в Жунглях, а на городской площади, между мостом и железнодорожным вокзалом, был установлен памятник Генералиссимусу из лучшей коринфской бронзы (тот самый памятник, который спустя годы стал Трансформатором). Любили и боялись ее не меньше, чем самого Великого Боха, который, как многие были убеждены, зачастую и не знал ничего о жестокости или милостях Каролины Эркель. Мамаши Эркель - так называли за глаза эту статную тридцатилетнюю белокурую красавицу.

Когда в основном оборудовали подземное хранилище для Спящей Царевны, Великий Бох объявил о строительстве Африки, то есть о сведении воедино всего этого нагромождения домов, башен и домишек, теснившихся на Лотовом холме. Таков был план инженера Ипатьева, который не успели осуществить в связи с Первой мировой войной.

Баржами и по железной дороге в Вифлеем доставлялись камень, железо и механизмы. Каждый день районы выделяли бригады, и работы начинались с первым ударом колокола, а завершались уже при свете костров, факелов, а потом и прожекторов. Нужно было укрепить бескрайние подземелья Города Палачей, возвести мощный цоколь, составить каркас из инваровых - наименее подверженный колебаниям температуры сплав стали и никеля - стержней, заказанных когда-то на бессемеровских заводах в Германии и лежавших без дела более полувека. Сотни людей чистили дно Ердани и чинили канал и шлюз. Поэтому, когда по приказу Сталина именно здесь началось строительство великого пути в Индию, командированные докладывали в Кремль, что многие предварительные работы проделаны по приказу Боха.

Каролина Эркель бывала во всех местах стройки, все видела и знала, и если выбившиеся из сил животные и люди падали от усталости, она приказывала просто бросить их в бурлящий живым бетоном котлован. "Ни один храм на Руси не свят, если в фундаменте его нет хотя бы капли человеческой крови, говорила она. - А мы строим не храм, не башню или дом, но Город Счастья". Впрочем, при слове "счастье" она морщилась: не любила патетики. Чаще предпочитала называть строительство Городом Будущего. Место, где всем будет удобно.

И лишь одно ее беспокоило - и только Великому Боху по ночам могла она открыться: рост числа самоубийств на стройке.

- Они вешаются один за другим. И никогда не угадаешь, кто станет следующим. Чаще всего вешаются после получения премий.

После долгого молчания Бох сказал:

- Еще в 1587 году Жан Боден сказал: "Создатель имеет право нарушать им же установленный порядок и допускать кровавые дьявольские проделки". Выходными и лечением тут не поможешь.

И он объявил Амнистию.

Дважды в году он сам поднимался на Голубиную башню и, остановив огромные часы, бил в колокол. После чего люди, где б они ни находились и чем бы ни занимались, бросались к Африке, где для них на столах выставлялось много еды, водки, а африканские женщины танцевали на перевернутых бочках, демонстрируя ажурные чулки, подвязки и блестящие, как храмовое золото, животы. Играли оркестры, а патефоны загоняли до дыма. Люди ели, пили и спаривались, как лягушки, повсюду - в коридорах и на столах, во дворах и подвалах. Снова жрали, пили и пели "Многая лета" Великому Боху, столпу и ограде народной, величайшему из вечноживущих, орлу парящему, льву рыкающему и змею сиплющему, Великому Диктатору, Кондукатору, Трансформатору и Транквилизатору.

Что ж, совершенная любовь побеждает страх перед правдой, какой бы совершенной она ни была.

Время стояло. И только самому же Боху было ведомо, когда нужно снова запускать часы, бить в колокол и объявлять перерыв до следующей Амнистии. И никто не смел ослушаться: "Назвался груздем - продолжай лечиться". Люди умывались в реке и возвращались к своим лопатам, тачкам, топорам и пилам.

Никто не верил в смертность Великого Боха, а уж тем более в то, что его вот так запросто возьмут и арестуют, присовокупив к делу его мандат с подписью Иуды Троцкого. Никто долго в это не верил: Великий Бох не может быть под арестом или - тем более - мертвым потому же, почему он не может быть лошадью или деепричастием. Он был явлением скорее космическим, чем просто человеческим или даже бюрократическим.

Не успели взять только Каролину Эркель: едва услышав шаги людей, приближавшихся к двери Великого Боха, она сунула голову в давно заготовленную петлю и выбросилась из окна Голубиной башни. А ребенка своего, девочку Лавинию, она заранее спрятала у старой Милли Левандровской, своей гимназической подруги, жившей на отшибе Жунглей.

Великого Боха вскоре выпустили из лагеря. Он называл себя человеком из третьего списка: в лагерном делопроизводстве список номер три расстрелянные, убитые при попытке к бегству, умершие от истощения. Он выжил и чудом (как считали многие) оказался на свободе. Он ходил по городку в своем прежнем сером балахоне до пят, обшитом крошечными колокольчиками, и при каждом его шаге колокольчики издавали сухой звонкий всплеск. Он ни к кому не приставал, а его - сторонились. Может быть, из-за собак. Они-то остались при нем. Да и выходил он чаще всего поздно вечером или даже по ночам. Он не вмешивался в дела, держался подальше ото всех.

Но однажды он выступил публично. И выступил-то - в защиту дьявола. Сатаны. Поздно вечером рыбаки вытащили из реки что-то непомерно большое. Просто огромное. И живое: оно стонало, а то рычало... и билось, но несильно... Его притащили на площадь. Люди были убеждены в том, что они поймали именно самого сатану. Что ж, это ведь были те же самые люди, которые говорят "колидор", плюют через левое плечо и стучат по деревянному.

Он лежал, опутанный сетью с ног до головы (если у него были ноги и голова), и не мог убежать. Он лежал и ждал своей участи. Мужчины принесли ружья и топоры на длинных рукоятях. А еще бензин, чтобы сжечь останки дьявола. И никто, конечно, не ожидал появления в этой толпе Боха.

Это было так неожиданно, что кто-то из соседей сбегал за стулом для него, и Бох не глядя сел на стул и стал говорить - медленно, тихо и устало. Но его все до единого слышали. Он сказал: "Конечно же, вы имеете полное право убить дьявола. Более того, это ваш долг. Вас много... сколько? Ну, наверное, сотни три, а то и четыре наберется... Много народу. Именно не людей, а народу. И все готовы на убийство нечисти. Вы имеете на это право, - повторил он. - Но при одном условии: если вы все до последнего уверены в том, что это именно дьявол, а не какое-нибудь речное чудо-юдо или и вовсе лесной зверь, случайно попавший в сети. Каждый должен сказать себе: да, я верю, это сатана. Именно этот, что под сетью. Я нисколько в этом не сомневаюсь. И поэтому готов обрушить на него свое оружие. Если же хоть один человек не может себе этого сказать, - остановитесь. Ибо уже через минуту после убийства этого существа вы проклянете час и день своего рождения. И все соседи станут не просто соседями и людьми, но свидетелями убийства. Соучастниками. - Он помолчал. - Дьявол существует лишь в том мире, в котором жив Бог. Я не хочу сомневаться в вашей вере, но ведь среди вас есть люди, которые попросту не верят в Бога. Ходят они в церковь или нет неважно. Я не об этом, я только о том, что среди нас есть люди, которые не верят в Бога. И они тоже готовы убить дьявола? Но Божий мир немыслим без дьявола, как добро - без зла. Я говорю: Бог есть. И я отказываюсь участвовать в убийстве этого существа, какой бы природы оно ни было. И только этот мой отказ и впредь позволит мне утверждать, что Бог есть, а Божий мир прекрасен и добро существует".

Он встал, люди раздались, и Бох в окружении своих псов-невидимок ушел. Люди долго стояли и молчали. Потом начали расходиться. Несколько человек оттащили сеть в реку и надрезали ее так, чтобы зверь мог выбраться на волю.

Разошлись все.

На площади остался только стул. Его так и не стали убирать. А прохожие и бродячие псы шарахались от него, словно он излучал опасную энергию. Ему были нипочем зимние морозы и осенние дожди, а ударившая однажды в него молния не оставила на стуле и следа. Он и сейчас стоит на площади неподалеку от памятника, и любой может пойти туда и посмотреть на него, чтобы убедиться в существовании добра.

Летом старика Боха иногда встречали в ивняке за водопадом, где жила одноногая цыганка Гиза Дизель, которая говаривала, что знает всех мужчин как свои шесть пальцев и поэтому испытывает к ним жалость, но не может понять только Великого Боха и не знает, стоит ли он жалости либо же он не заслуживает даже этого.

Это была сухонькая и стройная женщина, разгуливавшая у реки голышом и загоревшая дочерна. На спине у нее была татуировка такой сложной вязи и так плохо различимая на темной коже, что только после смерти доктор Жерех смог прочитать: "Когда я буду умирать, а умирать я точно буду, ты загляни мне под кровать и сдай порожнюю посуду". Из-под шапки иссиня-черных волос она могла часами смотреть на реку, и глаза ее становились то черными, то серыми, а то и голубыми. Никто не помнил, где она потеряла ногу. Питалась она чем придется, часто - объедками из африканской столовой, а от паровозной водки даже не хмелела. Если ее кормили в африканском ресторане, она быстро все съедала и залпом выпивала два-три стакана кипящего чая, пугая буфетчицу. "А зачем человеку желудок? - смеялась Гиза. - Чтобы чаем жопу не обжигать".

Иногда он ночевал у нее, прислушиваясь к несмолкающему звуку наверное, ветер шумел камышом.

На дождь похожий лепет в вышине,

Такой дремотный, сладкий - и бесстрастный

К тому, что там и что так страшно мне...

Незадолго до похода к Четверяго он в последний раз побывал у нее, но не сразу завел разговор о возможном уходе из жизни.

- Никакая жизнь не проходит напрасно, даже если она прошла зря, сказал он, вытягиваясь на подстилке из тростника. - Но жаль, как жаль, что я ни одного дела не довел до конца. Неужели это судьба? Ты веришь в судьбу?

Гиза промолчала: она знала, что он не сближался ни со своими женами, ни с их детьми. Она знала, что он страдал, утратив волшебную красавицу Змойро, и часто по ночам приходил на могилу первой жены, где просиживал иногда до рассвета, замерзающими губами повторяя слово за словом из обрывка ее дневника.

- Мои брабантские предки - среди них были художники и палачи принадлежали к секте умбристов. "Умбра" по-латыни - тень. Они считали, что Иисус воскрес и вознесся, но не являлся потом ученикам ни по пути в Эммаус, ни где бы то ни было еще, ибо это было бы слишком по-человечески. На самом деле он остался на небесах, чтобы по-настоящему испытать веру учеников и последователей, предав их одиночеству, сомнениям и искушениям Церковью, этим обществом по совместному преодолению страха. Случилось именно так, как и предупреждал Матфей: "Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас; ибо многие придут под именем Моим и будут говорить: "я Христос", и многих прельстят... Итак, если скажут вам: "вот, Он в пустыне", - не выходите; "вот, Он в потаенных комнатах", - не верьте; ибо, как молния исходит от востока и бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого; ибо, где будет труп, там соберутся орлы". Поэтому умбристы утверждали стойкость, терпение и абсолютное неверие в саму возможность воздания человеку при жизни его, на что намекает Церковь, считающая себя рачительной хозяйкой, набившей закрома Иисусом и решающей, кому и почем Его отпустить. На самом же деле мы одни и одиноки, и нам решать, верить в Иисуса Христа или нет. Девиз сектантов - "Чужим пришел я в этот мир, неузнанным уйду".

- Чужим пришел я в этот мир, неузнанным уйду, - повторил он. - Почему любимые женщины пахнут леденцами?

Гиза Дизель не стала ничего говорить, но уже поняла, что этот мужчина заслуживает жалости не меньше других.

- Когда-то здесь жили лилипуты, - продолжал Великий Бох. - Ну, их было совсем немного, потомки каких-то рабов, что ли, или просто слуги. Все они принадлежали к одному индийскому племени, а командовала ими у нас такая красивая старуха по имени Ли Кали. Она-то и рассказала, что когда-то зеркала служили ее лилипутскому племени чем-то вроде оружия. Ну, там, в Индии, в Азии. Сызмальства мальчиков и девочек учили, едва их отражение появлялось в зеркале, так быстро бросаться наземь, чтобы образ не поспел за человеком и остался в стекле. Тогда жрецы секты магическими заклинаниями оживляли этот образ и наделяли его любыми качествами и свойствами, которые были просто не под силу нормальному, обычному человеку, пусть даже и лилипуту. "Зеркальные люди" с огромной скоростью перемещались в пространстве, были нечувствительны к боли и могли проникать всюду, как свет, воздух или вода, не опасаясь гнева людей и богов. Лишенные имени и души, они становились идеальными убийцами, ворами, гонцами, шпионами; их подписи на бумаге стоили не больше, чем отблеск лунного света. Им ничего не стоило задушить ребенка в колыбели, заразить чумой целую страну или провести триста лет в одной позе, огранивая и шлифуя совершеннейшие алмазы и изумруды. Они были неуловимы, потому что их тенями были живые люди, продолжавшие жить в своей деревне, пока смерть не приходила за ними (а старели они очень быстро) или они не погибали по решению жрецов, если те решали прекратить существование "зеркального человека". Говорят, что в детстве у меня в комнате висело такое зеркало. Не помню. А вот сейчас я начинаю думать...

- Зеркальный ты или настоящий? - сказала Гиза.

- Люди придумали меня, злобных карликов, моих псов...

- Один из твоих псов и откусил мне ногу, - сказала Гиза.

- Ты попала под маневровый паровоз. Псы не в счет.

Гиза кивнула.

- Зато я знаю, как проверить, настоящий ты или нет.

Он молчал.

- Сделай мне ребенка, Бох. Я никого об этом не просила, а тебя вот прошу. Я не дам ему погибнуть и не погибну сама. Сделай. Ведь это же правда, что когда-то ты вздымал женщин, как весеннее солнце - посев яровой, и за одну ночь зачинал двенадцать детей.

- Почему у тебя такое имя - Гиза Дизель? Неужели родители дали?

- Я сама себя так назвала. А настоящего имени не помню.

Он бережно обнял ее, и на несколько часов одноногая патлатая цыганка, пахнущая чесноком и водкой, стала главной и последней женщиной в его жизни. А наутро и принял решение о жизни и смерти.

К тому времени, когда Четверяго выкрасил при помощи басмы своих сивых коней и выбелил мелом им копыта, стало известно, что табачная фабрика выиграла в лотерею. Узнав же о выигрыше, Катерина Блин Четверяго, опытная акушерка и мастерица подпольных абортов, вместе со своей соседкой тетей Брысей напились так, что не могли выговорить слово "мама". Город Палачей и Жунгли, птицы небесные и даже одинокие жабы в своих сырых углах смеялись до слез и боли в животе, потому что сто пятьдесят человек, включая директора фабрики Ценциппера, выиграли авторучку.

Очухавшись к вечеру и солидно опохмелившись, тетя Брыся разделась донага, натянула белоснежные носки, обвилась медным своим змеем, который только издали напоминал духовой инструмент и играл наподобие альта, хотя какой же это, скажите, альт помещает медный хвост в желейной Брысиной заднице, - и пошла маршировать по улице, играя всеми своими пышными и упругими телесами "Прощание славянки". А Катерина Блин Четверяго после третьего стакана, по своему обыкновению, открыла окно наружу и принялась искушать силы тьмы, выкрикивая в темноту сначала слова безобидные вроде "брандмейстер", "стеклорез" или "шмуцтитул", а после невесть какого стакана грозно прорычала страшнейшее: "Ризеншнауцер!". Но и на этот раз силы тьмы не откликнулись ей.

Рано утром, когда лотерейную авторучку с трепетом понесли директору табачной фабрики, Великий Бох наголо обрил голову и остриг ногти. А потом спустился в подвал Голубиной башни, где столетиями в гробнице покоилась Спящая Царевна, увезенная неизвестно куда после его ареста.

- It serves right1, - без улыбки, но и без тени отчаяния прошептал он. - Этой смертью жизнь не умалится, этой жизнью смерть не прирастет.

И на всякий случай оглянулся: не слышал ли кто посторонний этих его слов. Но в подвале, кроме Боха, никого не было. И вообще, вдруг с ужасом понял он, в мире не осталось никого и ничего такого, на что нельзя было бы не оглядываться.

Плита, обшитая серой слоновьей шкурой, была так велика и тяжела, что пришлось Четверяге звать на помощь мужиков, и они ввосьмером с натугой взгромоздили надгробие на катафалк.

- А покойник как же? - спросил, отдуваясь, зеленоглазый Август, сын Люминия.

- А он уж там, - ответил Четверяго. - Где положено. Да ведь и договорились: без попов, музыки и родни.

И тронул четверку лошадок, которым с утра для бодрости дал меру овса, замоченного в водке с мышьяком.

На кладбище возле могилы, на дне которой сидел со скрещенными по-турецки ногами Великий Бох, пили потихоньку паровозную водку один из его младших сыновей по прозвищу Шут Ньютон, обрядившийся по такому случаю в собственноручно скроенный и сшитый фрак из кухонной клеенки - на ней еще остались следы от ножа, которым резали селедку и лук, - и мастер на все руки Бздо, славившийся тем, что мог бабахнуть задницей в любой миг - только попроси, почему его редко когда и просили, особенно в ресторане: после его выстрела обычно лопались лампочки в большой люстре.

- Холодно, - вдруг сказал Великий Бох. - Налейте и мне. И что с лотереей? Неужели выиграли?

Ему налили стакан с верхом.

- Ты будешь смеяться, - сказал Бздо, - но они выиграли авторучку. Все вместе.

- Я больше никогда не буду смеяться, - пообещал Бох, возвращая порожний стакан. - Каждому ужу по ежу, каждому ежу по чижу. Налейте еще. Пока дождешься Четверяги, дуба можно дать.

Вдали, почти у самых ворот кладбища, неподвижно стояли Гавана, окруженная внуками, и Гиза Дизель в черном платке на патлатой голове, опиравшаяся на дареный костыль.

Такие костыли были в городке у всех. Когда Великий Бох устроил ревизию подземелий Города Палачей, среди вещей нужных и ненужных обнаружились огромные запасы костылей. Выяснилось, что когда-то здесь собирались разворачивать тыловой госпиталь. У больницы был свой запас костылей, и Великий Бох приказал раздать костыли бесплатно. Трое суток люди давились в очереди, ссорились из-за места, записывали номера на руке химическим карандашом, пока наконец все желающие не получили бесплатный товар. Кто огородную ограду из них построил, кто про запас на чердак забросил, а одно время было модно щеголять на костылях вечером на променаде у железнодорожного вокзала. А потом и забыли о них, об этих костылях.

Наконец в воротах появились оскаленные морды Четверягиной четверни, за которой брели мужики - без их помощи нельзя было надгробную плиту ни снять с катафалка, ни яму ею закрыть.

- Шкуру-то с нее срежьте, - сердито велел Бох, которому спустили в яму литровую бутыль чистой водки. Он протянул Четверяге узкую бумажку. - Это для Катерины - пусть выучит и крикнет хоть разок.

- А что это означает? - удивился Четверяго, едва осилив слово до конца.

- Боязнь длинных слов. С Анюткой устроился?

- Устроился. - Четверяго со вздохом перекрестил живот. - Продал ее старику Нестерову за десять литров, ящик мыла хозяйственного и пять мешков семенной картошки. Да обещал бочку половой краски к весне. По-хорошему разошлись. Что не целка, так это его уже не очень того, хотя сам еще ничего, особенно если выпьет. А пьет он для этого паровозную на лимонной корке и с медом. Остальное сладится. В случае чего побьет - своя жена.

Старик Нестеров после смерти жены давно подыскивал хозяйку, и вот Четверяге удалось всучить ему свою слабоумную, но спелую, статную и довольно милую лицом дочь.

Бох кивнул.

Рядом с ним стояла глубокая глиняная миска, в которую он накрошил хлеба и налил водки.

- А сам-то пробовал выговорить? - полюбопытствовал Четверяго, все еще глядя на бумажку, чтобы не видеть этой миски, поставленной нарочно для мертвых зайцев, которые ко многим приходят наяву, а к Великому Боху уж точно заявятся на том свете. Уж в этом-то Четверяго был уверен. - Гиппо и так далее?

- Гиппопотомомонстросесквиппедалиофобия. Теперь закрывай, - приказал он, не поднимая головы и не повышая голоса. - Накрывай, говорю!

Сорвав с плиты последние ошметки слоновьей шкуры, мужики поднатужились и со скрипом в костях аккуратно и медленно уложили надгробие точно в пазы. И только после этого переглянулись. Плита была заказана давно, как это вообще было принято у Бохов, но тот мастер, как и нынешний, во все дни бывал пьян и записывал заказ со слуха, поэтому, видно, и вырезал на черной плите крупно и броско - "Бог".

Бздо от изумления сделал оглушительное бздо.

Шут Ньютон криво усмехнулся и сказал:

- Когда граната разрывается, от счастья сердце разрывается.

Гавана круто развернула свое кресло на колесах и повела детей домой.

- Слушай, - вдруг спросила ее Гиза Дизель, с трудом догоняя Гавану на костыле, - а бывает, что отрезанная нога вдруг да начинает отрастать, а? Живот не растет, а нога - растет. Бывает?

Гавана пожала плечами.

- Дай Бог, если так. Значит, ты единственная счастливица сегодня в этом городе.

Гиза от страха перекрестилась и понюхала свою подмышку: ей показалось, что от нее пахнет не конским потом, а леденцами. Но после ночи с Бохом отрезанная паровозом нога у нее и впрямь начала помаленьку отрастать, чесаться и покрываться младенческим пушком.

Когда Ценциппер пришел в Африку, в зале было уже битком народу. Ему освободили стул и налили чистой паровозной.

- Великий Бох умер, - тихо сказал Ценциппер.

И все молча, не чокаясь, как и полагается на поминках, выпили водку до дна. Малина на пару с Августом пошли между столами с чайниками, наливая по второй.

А Баба Жа торопилась. Она считала своим долгом доставить лотерейный выигрыш Ценципперу: ведь это ей когда-то доверили покупать лотерейные билеты. Первым делом горбатенькая наполнила авторучку чернилами и на пробу написала донос на свою непутевую дочь, которая жила с двумя мужьями сразу и от обоих имела детей, и оба ее любили, а она - их. Баба Жа двенадцать лет писала такие письма в милицию, в суд, да кому угодно, жалуясь на неправильное поведение дочери и всячески ее обзывая, но при этом нецензурные слова выводила латиницей.

Авторучка писала безотказно. Баба Жа завинтила колпачок и отправилась в Африку, где наливали уже по третьей и воздух густел от мужского дыхания и папиросного дыма. Горбатенькая отыскала Ценциппера и, умильно улыбаясь, протянула ему красивую коричневую авторучку.

Директор отвинтил колпачок, начертил на салфетке бессмысленный вензель и поднял на горбатенькую взгляд измученного животного.

- И что это теперь?

Баба Жа бережно взяла его огромную лапищу и поперек линий судьбы на широкой ладони написала - Schastie. Латиницей, как всякую непристойность.

- Ну да, - вполгубы усмехнулся Ценциппер, - на свете счастья нет, но есть покой и воля. Как у Трансформатора сказано.

- Счастье, - сказала Малина, глядя на свой пустой стакан. - А что счастье? От счастья толстеют.

Страх с первого взгляда

Поскольку в Городе Палачей не принято было глубоко заглядывать в предысторию человека, а свою историю всяк мог рассказать по-своему, как ему заблагорассудится, поэтому начало Великого Боха возводили к той поре, когда сюда в ссылку приплыли князья Евгений и Анна Нелединские-Охота.

Молодой князь Нелединский-Охота в конце 30-х годов XIX века прибыл в городок на Ердани вовсе не по своей воле. Он был замешан в заговоре офицеров, которые 14 декабря 1825 года вывели свои полки на Сенатскую площадь в Санкт-Петербурге и потребовали введения в России республики. Бунт был подавлен. Главарей заговора повесили. Сообщников отправили в Сибирь на каторгу. Мелкую сошку рассовали по подмосковным - под присмотр бабушек и старичков, великих мастеров изготовления ароматических водок, излечивавших от вольтерьянства в считанные месяцы.

Нелединский-Охота не числился ни среди главарей, ни среди рядовых якобинцев. Но некоторые собрания заговорщиков проходили в его загородных имениях, со многими из участников бунта он дружил и письменно сочувствовал их идеям вселенского братства. Богач, поэт-дилетант, завсегдатай модных салонов и поклонник юных актрис и особенно актеров (он был подвержен тому, что французы с присущим им безразличием к точности называли le vice allemand), иные из которых находились у него на содержании, и предположить не мог, как печально обернется для него это большое русское приключение конца 1825 года. Когда при личной встрече император спросил что-то о его стихах, воспевающих бесполую красавицу Революцию, Евгений Николаевич с тонкой улыбкой заметил: "Государь, поэтам ложь удается всегда лучше, чем правда". Царь оценил bon mot. Царю понравилась и молоденькая жена Евгения Николаевича, с которой он беседовал отдельно и оставил на сей счет запись в дневнике: "Обладая пылким воображением, она любит прекрасное, но осмеивает Бога".

Следствие тянулось долго, и когда Нелединский-Охота уже начал терять терпение, последовало высочайшее решение - отправляться на реку Ердань начальником чуть ли не с неограниченными полномочиями. Ни высылки за границу, ни родной подмосковной, - Вифлеем, о котором только и было известно, что там исстари селятся все уходящие на покой русские палачи. Помимо политического, в высочайшем решении был и нравственный подтекст: высший свет давно был, мягко говоря, смущен поведением и высказываниями прелестной княгини Нелединской-Охота, которая, кокетливо называя себя царицей метиленской и сафической жрицей, выступала за женское равноправие и меняла любовниц чаще, чем ее муж - любовников. Обе столицы вздохнули с облегчением, когда экстравагантная парочка отправилась в края, куда Макар гонял только других Макаров.

Дороги тогда были не лучше, чем сейчас. Они выехали огромным обозом, потряслись изрядно на колдобинах почтовых трактов, пока наконец не пришло время грузиться на суда, отправлявшиеся в Вифлеем. Впереди на небольшом, но уютном колесном пароходике путешествовали супруги, на баржах следовал их груз, причем отдельная баржа была отведена под их экипажи. Поскольку Анна Станиславовна считала себя принадлежащей к лагерю романтиков, она ездила в ландо-стангопе, запряженном двумя разношерстными лошадками; и по этой же причине она любила облачаться в фиолетовые сюртучки, розовые или лиловые жилетики, пейзанские шляпки, цветные ленты, носила три браслета на одной руке и один браслет - на другой. Она была blonde cйndree, как Юлия д'Этанж у Руссо, хотя тетки и называли ее русой. Испытания сделали Евгения Николаевича истинным классиком. На отдельной барже плыли купленные по его настоянию трехместный кабриолет, вороные лошади и короба со всяческим охотничьим припасом, а также с приборами и инструментами: в вифлеемской глуши он решил призаняться науками, какие, черт возьми, подвернутся. Галстук простого тонкого батиста, сколотый неброской бриллиантовой булавкой, - это было все, что выделялось в его наряде. С собою в подарок соседу, о котором и слыхом не слыхали, они везли наимоднейший набор из слоновой кости - Аполлон Бельведерский, Венера Медицейская, Антиной и двадцать небольших статуэток высотою от шести до девяти дюймов каждая. Завалялся среди их вещей и модный журнал, в котором сообщалось, что в 1825 году в Париже вместо зеленых принято носить синие очки, любить деревню, подавать померанцевое мороженое и в общественных купальнях прыгать в воду на манер некоего мсье Жако - согнувшись по-обезьяньи.

Увидев пристань и постройки на холме, к которым их караван приближался по Ердани под звук колоколов и нестройный гул пушек, паливших с бастионов, Евгений Николаевич вдруг с неожиданной силой привлек к себе Анну Станиславовну и совершенно искренне, без какой бы то ни было рисовки вдруг проговорил: "Навсегда. И это - навсегда, черт возьми. - И, всхлипнув, добавил: - И никакого тебе померанцевого мороженого".

Княгиня чуть было не разревелась, но тут подали трапы, побежали мужики в цветных армяках, навстречу приезжим по ковровой дорожке выступила процессия со священником и крестом, с крыш весело брызнули голуби, и плакать как-то вдруг расхотелось, да и зачем, если мир был так бесхитростен и весел.

Собравшийся на пристани народ таращился больше всего на пятерых лилипуточек, которых привезла с собой Анна Станиславовна, а бедные карлицы с изумлением взирали на четверых карликов, кланявшихся им издали: это были одетые в одинаковые черные сюртуки и с черными цилиндрами в руках грубовато скроенные, но ладно сшитые мужчины - братья Лупаевы, потомки тех карликов, которые охраняли крылатую деву брабантского палача - Яна Босха.

Лилипуточки были одеты в белые суконные шапочки с серебряным шитьем и в белые же накидки почти до пят. Это был подарок леди Палмер, муж которой когда-то много чего вывез из Индии, но вскоре почти все спустил в карты. Узнав о намерении супруга поставить на карту "этих малышек", англичанка вступилась за несчастных, которые наверняка погибнут в суровом Петербурге. "Что ж, значит, в судьбу мою ты больше не веришь, - задумчиво проговорил муж. - Пусть будет по-твоему. Держи у себя или подари кому-нибудь. Но учти: они из племени, одно название которого вызывает ужас у князей и простолюдинов на всем пространстве от Кабула до Калькутты". Леди стояла на своем. Наутро же, пока муж не передумал, она отвезла малышек к подруге Нелединской-Охоте, которая была чрезвычайно рада подарку. Да и цена показалась подходящей: за пятерых карлиц леди Палмер запросила всего тысячу английских фунтов серебром. Княгиня заплатила - по курсу того времени - 25 тысяч рублей, но ассигнациями. Она довольно решительно пресекла недовольство подруги-англичанки: "Что делать, милая, Россия предполагает отменить эмиссию ассигнаций не раньше января 1849 года. Поэтому всем нам приходится терпеть колебания денежного курса".

В первый же вечер она решила искупать их в огромной фаянсовой ванне. Малышки согласились, но прежде чем окунуться в воду, накапали в ванну чего-то красного и синего из маленьких бутылочек. После чего почтительно пригласили новую хозяйку искупаться вместе с ними. Тот вечер стал роковым для всех прежних любовников и любовниц княгини - они получили решительную отставку. Малышки ухаживали за госпожой с пеликаньей преданностью. И конечно же, когда пришлось уезжать в Вифлеем, лилипуточек взяли с собой. (Правда, когда изредка между ними случались небольшие размолвки, Анна Станиславовна сурово напоминала, что карлицы обошлись ей аж в двадцать пять тысяч. "Ассигнациями!" - презрительно напоминала Ли Кали, и ссора на том прекращалась.)

Они никогда не расставались, всегда сохраняя выдержку и бесстрастное выражение на темных угловатых лицах. Вот и сейчас, когда они нежданно-негаданно столкнулись с мужскими представителями своего племени, старшая - Ли Кали - твердым голосом приказала сестрам сплотиться и скомандовала:

- Im Gottes Namen frisch drauf!1

И сомкнувшийся их отрядец замаршировал по сходням, уже ни на кого и ни на что не обращая внимания. Их немалая поклажа - сундуки, мешки и кожаные сумки - источали чарующие ароматы. Огромную же фаянсовую ванну с большим трудом и страхом тащили двадцать мужчин.

При первых же шагах по ковровой дорожке князь и княгиня едва не подвернули ноги: их забыли предупредить, что с давних пор весь холм вымощен пушечными ядрами. На что Евгений Николаевич сказал местному богачу Феликсу Боху: "Да перемостить бы все это к черту! Вон и пристань на пушках едва держится!". Бох кивнул: сделаем. И тотчас, как оно водится, забыл.

Тем же вечером именно Феликс Бох, державший в кулаке всех контрабандистов, охотников и купцов, устроил прием в честь дорогих гостей с музыкой и танцами, которые исполнялись местными киргизами, одетыми в свои экзотические наряды. Евгений Николаевич долго не мог поверить, что юная киргизка, отлично изъяснявшаяся по-русски, - юноша, так что пришлось даже в этом лично удостовериться, отчего оба пришли в совершенный восторг.

А Феликс Ипатьевич Бох, поигрывая черной разбойничьей бровью, смотрел на гостью такими голубыми глазами, какие бывают разве что у слепых котов, и показывал свое палаццо: "Вот и все, Анна Станиславовна. Денег куры не клюют - обожрались, а я не знаю, куда и девать их". Дом его был выстроен причудливо, и хозяин с удовольствием показывал гостье секретные комнаты, потайные ходы и подземелья, картины, музыкальные шкатулки и ружья...

"А это еще что? - вдруг спросила гостья, останавливаясь перед стеной, сплошь увешанной начищенными до блеска медными сковородками - одна другой больше. - Так вы еще и кулинар?"

Хозяин со смехом объяснил, что когда-то в этих местах существовал обычай: прежде чем выйти замуж, невеста должна была откупиться от барского права первой ночи сковородой, равной размерами ее афедрону. Анна Станиславовна с интересом взглянула на сковородки и поинтересовалась, а есть ли тут какие-нибудь другие развлечения. Ну, кроме церкви и киргизов-гомосексуалистов.

В этот момент к хозяину неслышной походкой приблизился один из карликов и, страшноватенько улыбаясь гостье, что-то быстро стал рассказывать Феликсу Ипатьевичу. Тот кивнул, отпустив карлика. С диковатой улыбкой посмотрел на Анну Станиславовну.

"Развлечений не счесть, - сказал он со смешком, слегка даже нервным. Вот не угодно ли поучаствовать?"

"Сейчас?" - ахнула гостья.

"Анна Станиславовна, - довольно грубо сказал Бох, - вам здесь жизнь изживать, так что же мы все - мармелад да мармелад. Давайте напрямую: ваш уважаемый супруг сейчас будет занят прелестным киргизом, который никакой, конечно, не киргиз, ночь самая разбойничья, корабль мой готов, матросы черти, а надо тут одно дельце провернуть, чтобы потом забыть о делах такого рода, надеюсь, навсегда... Allez?"

И протянул ей на серебряном блюде высокий хрустальный бокал, в котором, как он потом утверждал, были смешаны наилучшее французское шампанское, медвежья кровь и опиумная настойка. Анна Станиславовна выпила залпом - и бросилась переодеваться.

Не прошло и часа, как узкий пароход с вооруженными людьми на борту без сирен и колокола отвалил и скрылся в кромешной русской тьме. Анна Станиславовна пила мятный чай в маленькой каюте, единственной на всем пароходике, а Феликс Бох с помощниками, вооруженными подзорными трубами, на четвереньках дежурили на носу, вглядываясь в темноту и прислушиваясь к плеску воды, бок о бок с двадцатипятиствольной митральезой фирмы "Кристоф и Монтиньи".

То попивая чай, то прихлебывая медвежий напиток, Анна Станиславовна с радостным возбуждением думала о предстоящем приключении, наверняка опасном и во всяком случае - превосходящем то, которое в эти минуты переживали ее супруг в объятиях прелестного киргиза и лилипутки в компании лилипутов, и лишь одна мысль то и дело чертиком выскакивала откуда-то сбоку, из-за взволнованного занавеса, и тоненьким отчаянным голоском спрашивала: "А что же потом? Потом-то - что?". Муж успел ей рассказать о палаческом происхождении хозяина, но это лишь придавало яркости романтическому ореолу, несомненно окружавшему Феликса Боха...

Мятежный купец со своими вооруженными людишками ждал опасности, но вовсе не ожидал такого натиска. Анна Станиславовна выбежала из каюты, когда остроносый пароход, слитно и громко шипя гребными колесами и изрыгая огонь изо всех стволов митральезы, атаковал вражеский лагерь, кроша людей, лошадей, юрты. "Да нате же! Не стойте дура дурой!" - зверски закричал Бох, сунув в руки княгине огромное ружье. Она с остервенением нажала на какую-то железку, и ружье в ее руках страшно ахнуло, наверняка убив половину супостатов. Матросы трудолюбиво стреляли по мечущимся на берегу людям, а другие разбойники Боха уже прыгали в воду и, зверски рыча и ругаясь, выбирались на заросшую тростником низкую землю. На кошме у костра мятежный купец стоял на коленях в ожидании приговора. Анна Станиславовна подошла к нему бок о бок с пышущим энергией, злостью, спиртом и порохом Бохом и вдруг поняла, что это и есть настоящая жизнь, и никогда бы ей такой жизни не видать ни в Париже, ни в Питере, и глянула на него сбоку - суровое чеканное лицо, нос с горбинкой, сжатые губы и глаза голубые, как у слепого кота, и поняла, что это и называется - "все", нет, не влюбилась, и даже не пропала, а просто - "все". И без этого "всего" проще утопиться, затвориться монахиней или - к черту! к черту!

Экспедиция их завершилась под утро, но никакой усталости Анна Станиславовна не испытывала. Они вошли в дом, ничуть не заботясь о тишине. Она шагала решительно, по-мужски, презрительно глядя на все эти разнежившиеся красивые тела - кто на диванах, кто на полу, - вошли в комнату со сковородками, и она со смехом спросила: "А какая - моя?". Он молча развел руками и поклонился, а когда выпрямился, княгиня Нелединская-Охота стояла перед ним в одном лифе, который трудно было расшнуровать без посторонней помощи. Она выхватила у него из-за пояса нож, одним махом перерезала все шнурки и вышагнула ему навстречу из кокона, упавшего к ее полным млечным ногам...

Утром он поднес ей хрустальный сосуд, наглухо закрытый серебряной крышкой и наполненный доверху желтовато-зеленым сиропом, в котором плавало - Анна Станиславовна определила с первого взгляда - мужское сердце.

"Не может быть, - прошептала она. - Оно не может быть вашим".

"Это сердце царевича Алексея, сына Петра Великого, приказавшего одному из моих предков убить наследника, а сердце хранить в вечной тайне, - сказал Бох. - Под страхом казни за государственную измену. Государь не был суеверным, но полагал, что если похоронить тайноубиенного сына с сердцем, из него, как из семени, прорастут новые русские мятежи. Об этом знают два человека в империи - я и государь. Теперь и вы. У вас есть выбор, сударыня: не брать его в руки и забыть все, либо же взять, помнить и бояться со мной заодно".

"Ведь врете, Бох", - жалобным голоском пролепетала женщина.

"На то и Бох! Иначе стал бы, спаси Господи, Богом - существом бесполым, бездомным и абсолютно равнодушным к бушующей в ваших жилах крови!"

"Странный способ объяснения в любви, - задумчиво проговорила княгиня, принимая из его рук страшный сосуд. - Значит, любить - это бояться вместе?"

Она прижала сосуд к груди - он был горяч.

"Страшно ведь, - прошептала она, смущенно опуская взгляд, и в этот миг она не лгала. - Я боюсь вас с первого взгляда, Бох".

Одну из сковород Феликс Бох все же повесил в своем кабинете. На обороте было крупно вычеканено - "Анна". И иногда, когда ему становилось то ли особенно грустно, то ли особенно весело, он вскакивал, срывал сковороду со стены - любимейшую сковородку в мире - и покрывал ее такими жаркими поцелуями, что после этого на сковороде наверняка можно было приготовить яичницу-глазунью или даже вмиг изжарить весь Город Палачей с его башнями, бастионами и призраками.

Мало-мальски уважаемым гостям Феликс Бох предоставлял свой кров, но и его дома-лабиринта вскоре оказалось мало, и прибывавшие авантюристы купцы, добытчики жемчуга и контрабандисты - уже готовы были оккупировать полуразрушенные казенные здания и хлынуть в Жунгли, хотя и побаивались палачей и их потомков, их медецинских кобелей и огромных затинных ружей, с одного выстрела пробивавших пятнадцать человек - от первого пупка до последнего копчика.

Князя Нелединского-Охоту раздражали нахлынувшие заботы, отрывавшие от плотских утех, охоты и ботанических изысканий. Каждый день приходилось являться в канцелярию, знакомиться с кипами казенной бумаги и вести переписку со столицами и их въедливыми ведомствами. Другой заботой была охрана городка и его жителей от степных кочевников, которых скопом называли киргизами или ойшонами, осевшими по берегам Ердани со времен крымских набегов. Иных из них нужно было попросту спасать от русских купцов, которые спаивали непривычных к водке степняков. Других же требовалось держать в строгости - разбойничали, захватывали заложников, угоняли скот чуть ли не в Китай и в Бухару да помогали расплодившимся контрабандистам. Торговля же в городке шла бешеная: покупали и продавали землю и дома, женщин и оружие, драгоценные камни и металлы, опиум и магические амулеты, лошадей и ловчих птиц.

Никаких налогов и сборов не хватало на благоустройство и охрану города, если не брать в расчет Жунгли - те сами за себя стояли крепко. И князь-начальник - уже в который раз - требовал от Феликса Боха, чтобы тот со своими бандитами хотя бы холм в порядок привел: сколько ж можно ноги на ядрах ломать. Озверевший от криков и водки Бох сам однажды полез под пристань и вместе с помощниками вывернул ее на берег. А пушки, обмотав арканами, вытащили на склон. Сорокавосьмифунтовые чудовища, Бог знает каким ветром занесенные в эту глухомань, десятилетиями надежно служили опорами пристани. Вошедший в раж Бох с железной дубиной в руках шел вдоль ряда гаубиц и бил изо всей силы, приговаривая: "Дерево сгниет, чугун - не говно!". При одном таком ударе из пушки выкатилось ядро, а за ним - яркие блескучие камешки. Оказалось, что пушка битком набита жемчугом, изумрудами, золотыми монетами, кольцами и цепями. В тех краях известны были легенды о разбойниках, которые таким вот способом прятали от царских воевод награбленные сокровища, а тут - нате: явь. Когда пушки вытряхнули, глазам изумленной публики явилась целая гора драгоценных камней и металлов. Все это добро под охраной внесли в казенный дом, а вечером на совете, в котором участвовали князь, княгиня и Феликс Бох, было решено: строить на холме дом.

- Чтоб с одной стороны ресторация, и гостиница, и помещения для всяческих увеселений, - диктовала возбужденная княгиня. - А с другой жилье для хозяев и помещения для казенных, быть может, надобностей...

- Церковь не забудь пристроить, - без улыбки посоветовал муж. - Чтоб после веселой ночи нашим и заезжим кокоткам было где получать отпущение грехов. - Устало усмехнулся. - Делайте, впрочем, что хотите. Все равно какой-нибудь буддизм получится, неразбериха, мезальянс, тьма египетская и вообще - Африка.

- Значит, пусть и будет Африка, - не моргнув глазом ответила супруга, уже носившая под сердцем плод любви к бандиту Боху и не намеренная считаться с мужем-ипохондриком. - Если мужчины не в силах даровать женщине справедливость, на снисходительность-то у них души должно хватить! Слыхали ли вы, господа, о российской уроженке Терезе Лахман, которой любовник построил дом, где лестницы сделаны из оникса, ванная комната из каррарского мрамора, а водопроводные краны украшены алмазами?

Бох с восхищением покачал головой, но все же не удержался от вопроса:

- А что такое водопроводные краны, богиня?

Будучи человеком непоседливым до отчаянности, Феликс Бох что ни день измышлял какие-то новые планы, связанные если и не с обогащением, то хотя бы с развлечением. Узнав о старинном обычае ойшонов стреляться "в зубы", он тотчас решил испытать его на себе. И в первый же раз, стреляясь с ойшонским князем, поймал зубами пулю, которую выплюнул лишь после того, как она перестала жужжать и вибрировать. Доктор Жерех тщательно обследовал его челюстно-лицевой аппарат и пришел к выводу об удивительной его прочности, граничащей с возможностями человеческими. Спустя некоторое время, заспорив по ничтожному поводу с неким американцем, прибывшим в Вифлеем с караваном вирджинского табака, он предложил решить дело на пистолетах. "Зуб в зуб! со смехом объяснял он сухопарому серьезному янки. - И не вздумайте целить в сердце: все равно оно у меня справа". Бох выстрелил и промахнулся, американец же спокойно разрядил свой огромный кольт веером в грудь вифлеемского богача, разворотив не только его легкие, но и всадив в его сердце две пули.

С отчаянья Анна Станиславовна хотела было просто вздернуть американца на крепостных воротах, но Ли Кали уговорила ее этого не делать. Тем же вечером лилипутки искупали вирджинца в благоуханной ванне, из которой извлекли его голым губастым окунем и принесли в большой банке хозяйке. Анна Станиславовна со вздохом велела устроить аквариум в ее гостиной и кормить губастую рыбу земляным червем, а также сушеным мотылем. Окунь довольно внятно, но только по-английски жаловался на свою судьбу, за что Анна Станиславовна лениво ругала его лютеранином и плантатором.

После смерти Феликса она и вовсе перестала обращать внимание на мужа. А тот забросил охоту и ботанику, занялся зоологией птиц и увлекся беседами с местным священником. В конце концов они разругались, когда князь с горячностью принялся доказывать, что блуд если и не предписан, то предуказан блаженным Августином, который, размышляя о сексе в Раю, заметил, что до тех пор, пока не случился непристойный эпизод с участием Евы, яблока и членообразного чудовища змея, половые отношения в Эдеме были слишком расчетливы, а потому бессмысленны, и лишь после грехопадения, когда возникли похоть и страсть, они наполнились теплом и иррациональностью, свойственной человеческой природе. "Да кто ж вам е....ся не велит? возмутился священник. - Вы если здесь до кого и не добрались, так разве что до собственной супруги".

Супруга же, давным-давно забывшая о Петербурге и Москве, встречавшаяся с законным мужем лишь за обедом, все свое время проводила в молитвах да чтении Священного Писания, в прогулках по окрестностям (именно тогда она велела любым способом вытравить с подножия холма лютики и заменить их миссурийским ослинником - может быть, в память об американце, который был вынужден отныне и до кончины поститься сушеным мотылем в аквариуме, может быть, в память о Феликсе Бохе с его страстью к золоту, - однажды она сказала: "Желтый фон способствует успокоению желчи и совести") да в писании писем в парижский пансион Гренера, где воспитывался ее сын Андрей. По воскресеньям она давала большие обеды в Африке, где над входом во внутренние помещения красовалась золоченая надпись: "Живут все. Живут как надо - только здесь". И именно в те годы, лениво пикируясь с местным священником, она бросила фразу: "Говорить в борделе о проституции так же непристойно, как в Иерусалиме - о Боге".

Князь Нелединский-Охота перепробовал все, чем может развлечься стареющий мужчина в ерданской глуши. Почти утратив интерес к обоим прекрасным полам, он проводил время за чтением французских и русских романов; опубликовал исследование о предыстории племени ойшонов, потомков несториан и поклонников гашиша (их бесстрашные воины так и назывались "хашшашшины", которые под воздействием дурманного зелья совершали чудеса храбрости; в статье автор привел французский перевод этого слова assassin); выстроил огромную башню, с верхней площадки которой любил обозревать тусклые окрестности, и устроил на ней часы, валявшиеся без дела со времен Петра Великого: часы эти, впрочем, оказались без четвертей и показывали только время; наконец, наладил стрельбу из пушек, ржавевших на бастионах. Если на запад и восток смотрели орудия обыкновенные, то на север тянула хобот чудовищная пушка вроде тех, что Иван Грозный использовал при штурме Казани или Петр - при взятии Нарвы. Собрав всех вифлеемских мастеров, князь лично проследил за приведением орудия в порядок, озаботился укреплением лафета и рассчитал мощность порохового заряда, который послал бы ядро как можно дальше, не причинив при этом вреда орудийному стволу. Чтобы вычистить орудие изнутри, в ствол забирался мужчина среднего телосложения. Первый выстрел был произведен в полдень, и с того дня выстрел полуденного чудовища вошел в традицию. Всякий раз, впрочем, Анну Станиславовну приходилось отпаивать водой, в которой прежде наспех купали петуха, - петушиная вода очень помогала от икоты.

Попутно же князь Нелединский-Охота, перепробовав все вина, которые жена заказывала у лучших столичных поставщиков, пристрастился к местной водке, настоянной на надрезанных коробочках мака Papaver somniferum, доставлявшихся контрабандистами для столичных опиекурилен. Сначала он пил для удовольствия - у психиатров это называется Genusstrinker, потом наступил второй этап - пьянство в одиночку: Erleichterungstrinker.

Ему стали всюду мерещиться мертвые зайцы. Он считал мертвых зайцев. Дома, на улицах, в поле, на берегу реки - всюду лежали мертвые зайцы. Он пытался разглядеть их раны... как-то ведь их убили... из ружья, например, или задушили силком... И не мог разглядеть. Но в точности знал, что они мертвы. Поначалу ему казалось, что зайцы придуриваются. Просто так лежат, а подойди к ним поближе - и прыснут по сторонам, смеясь над одураченным человеком. Но потом он убедился: мертвы. Хоть топчи их - не шелохнутся. Однажды он проснулся, а вся спальня - почти до потолка - была завалена мертвыми зайцами. Такая куча пушистых зверюшек-игрушек.

Он превратился в Betaeubungstrinker - в человека, попросту оглушающего себя водкой. Ну, и последняя стадия наступила вскоре: он стал Rauschtrinker. То есть пил ради опьянения, и это-то и было для него нормальным состоянием.

Он бродил по окрестностям под присмотром дюжей бабы по кличке Полторы Жопы, которая в случае чего должна была бережно принести хозяина домой. Иногда же он умудрялся сбегать от надзирательницы, и по утрам его обнаруживали то на берегу реки, то в постели одной из обитательниц Африки, а то и в стволе Северной пушки.

Вскоре за Нелединскими-Охота в городок прибыл доктор Жерех. Он пытался лечить Евгения Николаевича, но все его усилия оказались бесплодны. Да и других хлопот у врача хватало. После Москвы и Петербурга он наконец-то дорвался до настоящей медицинской практики. Ведь в столицах женщина рассказывала врачу о своих недугах, пользуясь при этом указкой и восковым манекеном. В Африке же пациентки раздевались безо всякой ложной стыдливости, а если надо было раздвинуть ноги, делали это так, что доктор мог, помимо прочего, диагностировать начинающуюся ангину или запущенный кариес. А главное - он увлекся очисткой воды. Известковые породы, выходившие к Ердани, подвергались каолинизации, то есть превращались под воздействием воды в белую глину, из которой можно было выпекать прекрасный фарфор. Мужчины от такой воды все как один страдали болезнями почек и множеством других болезней, одна из которых и за болезнь не считалась. От избытка кальция их член превращался чуть ли не в кость, что не могло не нравиться многим женщинам, но зачастую в пылу страсти член этот либо ломался пополам, либо и вовсе рассыпался в крошку. Доктор Жерех убедил администрацию, и в Вифлееме спустя несколько лет была создана довольно неплохая система очистки воды. Тем не менее, с тех пор в лексиконе местных жителей навсегда сохранилось выражение "вот тебе и жерех", если человеку становилось плохо или ему угрожала смерть. А ведь жерех - совершенно безобидная карповая рыба, а не какая-нибудь страшная щука. Слово "жерех" пугало одним своим звучанием...

Наконец из Москвы пришла телеграмма, которой Андрей Евгеньевич (Феликсович) Нелединский-Охота-Бох извещал о скором своем прибытии в Ерданск.

Но если в Жунглях к этому известию отнеслись никак, то на Лотовом холме Анна Станиславовна заставила всех приводить в порядок дворы и крыши, стены строений и бастионов, драить пушки, чинить пристань, украшать Африку внутри и снаружи. Она так захлопоталась, что, когда наблюдатель на Голубиной башне ударил в колокол, извещая о появлении головного судна с Андреем Евгеньевичем-Феликсовичем на борту, даже не хватилась князя Нелединского-Охоты. Едва украшенная пестрыми флажками флотилия миновала высокий шест с крестом, установленный на берегу в полуверсте от Города Палачей, как по команде Анны Станиславовны бабахнули мортиры, а тотчас за ними с оглушительным и протяжным грохотом выстрелило орудие с северного бастиона.

Вся артиллерия стреляла холостыми, но лишь позднее обнаружилось, что северное орудие выпалило спящим князем Нелединским-Охотой (разможженную голову его и другие фрагменты тела впоследствии нашли разбросанными по берегам и в тихих заводях Ердани).

Пароход, за которым тянулись три баржи-гашпиля, наконец причалил, и на берег в паланкинах четыре зверовидных чернокожих силача снесли Андрея Нелединского-Боха. Он лениво возлежал в феске с кисточкой на шитых серебром подушках, курил кальян и с тоской наблюдал за матерью, которая во главе пестрой свиты встречала его на берегу. "Прекрасно, как встреча зонтика со швейной машинкой на хирургическом столе, - процитировал мысленно по памяти Лотреамона молодой князь. - Впрочем, все города - один город".

Багаж его состоял главным образом из разнообразных коллекций тропических жуков, пистолетов, жилетов, африканских амулетов и т.п. Но гордостью его была коллекция шляп: было их триста шестьдесят шесть штук, всех цветов и фасонов, - по одной на каждый день и одна - черного бархата с ослепительно-белой муаровой лентой на тулье - на високосный день. Только под эту коллекцию пришлось освобождать целый зал в Африке. А кроме того, он привез с собой три десятка тростей, три из них были сделаны из полупрозрачного желтоватого фарфора, и внутри фарфоровой тросточки можно было разглядеть тень ядовитейшей змейки, жившей в секретном бальзаме вот уже более ста лет.

Праздничное оживление, вызванное приездом молодого хозяина, вскоре, однако, сменилось столетней скукой такой крепости, что из нее можно было выковывать ножи или строить железные дороги. Князь Андрей разъезжал верхом по окрестностям в окружении вооруженных негров, поздно ужинал, после чего с кальяном устраивался у низенького письменного стола, на котором была раскрыта линованная тетрадь с тисненой надписью на кожаной обложке "Cahier intime" и изящно выписанным сонетом Арвера: "Ma vie a son secret, mon вme a son mystиre"1 в качестве эпиграфа, но дальше дело не шло, хоть тресни: никаких тайн Андрей Евгеньевич не обнаруживал ни в своей душе, ни в окружающей жизни. Разумеется, он посетил заведение в Африке, но стоило ли ехать из Парижа, чтобы встретить в этой глуши прелестницу в парижских панталонах? Он уже начал подумывать об экспедиции в Индию или о строительстве воздушного шара, как случилась встреча, решившая его судьбу.

В гости к княгине приехала дальняя родственница - неглупая и хорошенькая девушка Дашенька. Она поселилась отдельно, в гостевом флигельке, пристроенном к Африке. Девушку познакомили с тетушкиным сыном, который показался ей скорее странным, чем интересным (как, впрочем, и она ему). Да и девушки, которых тетушка прислала поухаживать за племянницей, тоже были странны. Ну да кого не встретишь в такой глухомани... Пока девушки мыли гостью в тазу, кто-то послал за чаем. Когда же юное создание разлепило глаза после мыла, перед нею стояли четыре мужичка с самоваром и подносом, заваленным сладостями. Карлики. Она даже не поняла, следует ли их бояться. Да и девушки ударились в смех: "Да это ведь карлы, уроды! Ну, а собачка б забежала - тоже испугалась бы?". Дашенька все равно была смущена, но сравнение с комнатной собачкой ее слегка успокоило. Да и карлики молодец к молодцу, в свежих рубашечках, коротких, до колен, панталончиках, в башмачках с бантиками - были забавны. Шаркали ножкой. Помогли гостье выйти из ванны на циновку, набросили халат, проводили в другую комнату, поставили самовар, чашки и прочее. Поднесли - как полагается - на круглом подносе рюмку божественного напитка, снимающего усталость и смягчающего воспоминания. Напиток и впрямь был хорош. Очень. И карлики вежливы, симпатичны и умны. Они развлекали ее рассказами о местной жизни. О своей жизни. Девушка впервые видела карликов живьем. Это ж не литература, не повесть о любимом карле Екатерины Первой, которому за услуги был пожалован аж баронский титут. Барон Лука Четихин! Барон и барон, и когда это было. А тут - живые. Вот их руки, ну и лапищи, и в то же время не лишены своеобразного изящества. Уши. Можно потрогать. Зубы как зубы. Она сама взяла вторую рюмку с подноса и с наслаждением ее выпила до дна. Она и не заметила, как занялась сравнением строения тел нормальных людей и тел карликов. Сравнения затянулись до утра. При этом она умоляла их не покидать ее, и уж они ее не покинули. Все четверо, по очереди, и она просила: и еще, и еще... Это же были мужчины в цвете лет. А она и не думала, что это так приятно.

Поутру княгиня-хозяйка про все узнала. Поахали, поохали, карликов хотели вообще закатать, но закатать, однако, их было трудновато: они были богаты и, кстати, числились не последними среди акционеров княгини Нелединской-Охоты. Дашенька слегла вмертвую, никого не хотела видеть. В положенный срок родила. Когда ребенка разглядели, зачесали в затылках: девочка могла испражняться, только взобравшись на жердочку. И вообще предпочитала жить в клетке. Вместо лопаток у нее были какие-то длинные остроугольные отростки - не крылья, карикатура, но птичьего в ней было достаточно. И красива была - божественно. Чудовищно красива. Сидела в клетке и пела. Ночью пела - весь город не спал. Ее, разумеется, держали взаперти, и только карликам раз в месяц дозволялось взглянуть на дите, когда девочка спала. Они приезжали вчетвером в огромной карете с восьмигранными фонарями на углах, при входе снимали башмаки. Всякий раз привозили дорогие подарки - скорее для матери, чем для девочки.

И вот когда болтающийся бездельник Андрей Бох как-то ночью увидел поющую чудо-девушку в клетке, он наутро пришел просить руки ее матери. После некоторых колебаний княгиня благословила их союз, хотя, говорят, карлики и были против. Но кто ж их спрашивать стал бы, мерзавцев? Во всяком случае, официально. Зато неофициально княгиня-матушка заставила лилипутов раскошелиться, да еще как. Сватовство, венчание - все как положено. Семейная жизнь. Вскоре родился мальчик, получивший имя Иван, - будущий Великий Бох. Жил в Африке, у бабушки, потому что батюшка его все время проводил с девушкой-птицей. И хуже всего то, что птичка эта безумно влюбилась в Боха. Она пела для него, она скучала по нему, она даже стихи сочиняла для него... Юность... Кровь-любовь и тому подобное. Он же демонстрировал ей свои шляпы, своих змей в тросточках, свои пистолеты, картины... В отличие ото всех других людей Бох относился к ней как к нормальной женщине. Когда старуха княгиня попыталась попенять ему, он удивился: "Что ж такого в наших отношениях? Она моя падчерица, и не более". Старуха растерялась: ну как же, крылатая девица, какает на жердочке... "Ну и что? Матушка, даже священник вам скажет, что чудо есть событие сверхъестественное, но не противоестественное". И относил клетку с девушкой в свою галерею, рассказывал о картинах. Или фигурял перед нею в своих шикарных шляпах. Завел для нее патефон. Одевал ее и всячески лелеял. Научил стрелять.

Жена же его законная Дашенька проводила время с сыном, гуляла вокруг дома, рассказывала скучные сказки, проверяла уроки... И в ней копилось что-то... Ну да, конечно, это была ее дочь, ее кровь, что там ни говори, но ведь птица не была его дочерью. Соперница! Может быть... А уж когда она узнала про их соития... Давление в котле нарастало.

И, кажется, в то же время инженер Ипатьев, проектировавший и строивший Африку, и обнаружил гробницу со спящей красоткой. Вот было потрясение, когда доктор - первый Жерех - официально уведомил князя Андрея, что дама в гробнице спит летаргическим сном, а вовсе не мертва. Неделю или две эта мысль возбуждала его, потом Бох остыл: ну, лежит... кто такая? Что за история? Так - обрывки, слухи, легенды. Но после скандалов с женой, а потом и после скандалов с возлюбленной птицей - и это не замедлилось - он стал спускаться в подземелье со свечой. Ходили слухи, впрочем, что он и с ней пытался заниматься любовью, но она никак не отреагировала на его домогательства. Впрочем, это скорее вранье. Посидит там, выпьет из фляжки, повздыхает... Однажды он назвал этот подвал с полуживой красоткой lieux d'aisances1 для души. Не более того. Спящая никаким образом не вписывалась ни в какую из его коллекций, и он охладел к ней. Но выпивать в одиночку на кладбище и выпивать возле гробницы со спящей - это все же не одно и то же. Вот он и наведывался в подвал...

Существует множество слухов о последних днях и кончине княгини Дарьи Нелединской-Охота. Одни утверждают, что это она, не выдержав унижений, застрелила птицу-соперницу; другие уверяют, что все было наоборот: якобы коварная птица, обучая молодую княгиню искусству огненного боя, подстроила так, что та выстрелила себе в рот. Во всяком случае, обе женщины исчезли из поля зрения вифлеемской публики чуть ли не в один день. Официально же сообщалось, что княгиня Дарья внезапно куда-то уехала на их собственнном пароходе. То ли во Францию, то ли на воды в Германию.

На самом деле во время одной из прогулок по склонам Лотова холма она встретила инженера Ивана Игнатьевича Ипатьева, считавшегося в Вифлееме чуть ли не сумасшедшим - вроде Парацельса или Ньютона. Уже тогда он носил белый парусиновый костюм, белую широкополую шляпу и опирался на тонкую стальную трость, изготовленную из сплава всех известных металлов. За глаза его называли Моль Ипатьич - весь он, с головы до пят, казался присыпанным тонкой мукой, улыбался всем одинаково и сторонился всего слишком яркого, броского, экзотического. И лишь при встречах с молодой княгиней Моль Ипатьич преображался. Ради нее он даже повязывал цветастый шейный платок, преобразовывавший его почти до неузнаваемости. Он рассказывал ей о путешествиях великих авантюристов и открытиях арабских математиков, о творчестве гениального безумца Пиранези и, наконец, о двадцать первой комнате, которую ему непременно хотелось устроить в Африке. Посмеиваясь, он говорил, что этой комнаты не будет на планах строительства, но она займет свое место там, где пожелает Ипатьев, ибо двадцать первая комната - это состояние человека, его души, а не место. Мы живем сразу во всех временах этой вечности, говорил он, и именно в двадцать первой комнате человек сможет понять и даже ощутить это сполна. Но лишь при том непременном условии, что он сам того пожелает, ибо эта комната - вы, я, тот человек, наши радости и боли, воспоминания и надежды. Двадцать первая комната - это то, чего никогда не было, но зато всегда есть.

Временами княгине Дарье казалось, что она начинает улавливать смысл его слов, но они пугали ее. А ночью, оставшись одна, она понимала, что если и может о чем-то еще в этой жизни - и во всех других жизнях и мирах мечтать, так это только о таинственной двадцать первой комнате. Бессонными же ночами она могла себе - но только себе - признаться, что отношения между нею и инженером Ипатьевым можно назвать лишь любовью, и это было странное чувство, еще никогда не встречавшееся ей даже в романах. Она слышала, что это чувство иногда называют страхом с первого взгляда, и боялась этого страха.

Иногда, путаясь в словах, Ипатьев говорил, что уйти в двадцать первую комнату не равнозначно смерти, это просто переход в иную жизнь, со светом и тьмой, страшными загадками, неисчислимыми и даже опасными возможностями и небывалыми, пусть и краткими, радостями, достигающими, может быть, вершин счастья. Он прозрачно намекал княгине Дарье, что отдал бы все сокровища на свете, чтобы вместе с нею оказаться там, в двадцать первой комнате, где сбываются прекрасные мечты, но и зловещие пророчества, увы, тоже.

Однажды княгиня Дарья исчезла, и сколько ни искали ее, никаких следов ее не обнаружили. Вот тогда-то и объявили о ее внезапном отъезде на лечебные воды.

Анну Станиславовну хватил удар, но даже на смертном одре она ругала Европу и русских министров - военного и финансового: "После наших славных балканских побед русский кредитный рубль стоит едва-едва шестьдесят копеек золотом! А газеты почитать - тьфу! Что на биржах с нашим целковым вытворяют, особенно на Берлинской!". Похоже, ее реплики относились к событиям из другой эпохи.

А вскоре она преставилась, и хотя тело ее и было погребено по православному обряду, инженер Ипатьев знал, что она превратилась в рыбу, вдруг возникшую в аквариуме рядом с губастым вирджинским окунем. Тайком ото всех старик выпустил рыб в Ердань, и они тотчас уплыли, держа курс на юг, а Моль Ипатьич сидел на берегу и беззвучно плакал, вспоминая о юной княгине, ушедшей в двадцать первую комнату без него, в одиночку.

На завещанные княгиней средства в городе была открыта гимназия, куда среди первых поступил Иван Нелединский-Охота-Бох. В тот день, когда сын надел форму гимназиста и пришел к отцу, князь Андрей Евгеньевич встал с кресел и крепко пожал ему руку. Надо было что-то сказать мальчику, пауза неприлично затягивалась, и наконец князь произнес: "Faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais!"1.

Как только за сыном захлопнулась дверь, он вернулся к занятию, которое отныне занимало его почти целиком. Князь Андрей пристрастился к опиуму.

А инженер Ипатьев умер лишь во время Первой мировой, жарким летом. И многим в похоронной процессии казалось, что в гробу лежит не настоящий покойник, а полусъеденный молью мучнисто-белый костюм его. Быть может, так оно и было, если не забывать о страстном желании Ивана Игнатьевича воссоединиться с возлюбленной княгиней Дашей во всех временах этой вечности.

Брат Бох и женщина в желтом

Он так увлекся насекомым движением секундной стрелки по циферблату, что не услышал, как у бровки тротуара остановилась машина. За рулем старенького BMW цвета мутной, с прозеленью стали - правое заднее крыло помято и кое-как закрашено - сидела девушка лет двадцати-двадцати двух. Довольно старомодные солнцезащитные очки скрывали чуть не половину лица. Не больше двадцати трех-двадцати пяти, окончательно решил он, хотя это не имело никакого отношения к делу. Просто он привык всегда считать, взвешивать, мерить, и при этом ему было наплевать, насколько точны были эти измерения. Просто все должно быть измерено. Все должно быть измерено, взвешено и названо.

- Привет, - сказал он. - Предположим, вы - госпожа Кто Угодно. В фас Даша, но в профиль настоящая Анна. У нас есть минута? Надо опустить спинку правого переднего сиденья - до предела, чтоб получилась тахта. Это возможно?

И только когда она опустила спинку сиденья, он легко впрыгнул в машину.

- Сумка у меня за спиной, господин Кто Угодно, - насмешливо сказала девушка вместо приветствия. - Вы так внимательно смотрели на часы... Я опоздала?

- Нет. Эти часы подарил мне дядя. Он был часовщик, хороший часовщик. Он вытащил сумку из-за спинки соседнего сиденья и, вытянув ноги, опустил заднее стекло (переднее опустила девушка). - Он сказал, что последним вздохом среднестатистического человека является семисотмиллионный. Еще он сказал, что эти часы остановятся с последним ударом моего сердца. В детстве я пытался считать вздохи и секунды, но получалась какая-то ерунда... От этого можно сойти с ума. Кстати, я не боюсь женщин за рулем - у них только повороты налево получаются похуже, чем у мужчин. Говорят. А может, враки.

- А это зачем? - спросила она, поворачивая налево вниз, на кольцевую автодорогу, и косясь на его ноги, с которых он снимал туфли.

- Без ботинок я чувствую себя иначе. Не то чтобы свободнее... просто иначе... легче, если угодно... Покой и воля, покой и воля...

Она улучила момент и встроилась в автомобильный поток.

- Одежда иногда так сильно влияет на человека... Поверьте, когда Достоевский писал "Преступление и наказание", он обязательно повязывал самый яркий галстук. И наверняка покупал в эти дни бесполезные, но красивые вещи... Это раскрепощает. - Он улыбнулся. - А потом выбрасывал.

Она вдруг рассмеялась - ему понравился ее смех.

- В детстве, - сказала она, - я впервые поняла, что такое быть по-настоящему свободной, когда у меня в трусиках лопнула резинка.

Он вежливо улыбнулся, даже не взглянув на нее: ему непременно нужно было трижды быстро разобрать и собрать оружие, чтобы чувствовать себя уверенным. На этот раз все прошло без сучка и задоринки. Двадцатизарядный автоматический пистолет Стечкина с удлиненным стволом и примкнутым прикладом. Пули со смещенными центрами. Еще две запасные обоймы в сумке. Остальное - в карманах куртки. А старые шуточки насчет лопнувшей резинки пусть остаются в ее обойме.

Девушка прибавила скорости, и они оказались в среднем ряду.

- Он будет справа от вас, - сказала девушка. - Удобно?

- Мне все равно, с какой руки. Но когда он выйдет на позицию, я сяду спиной к лобовому стеклу: с левой руки все же удобнее. Когда его машина остановится...

- Я приторможу - я не забыла. - Снова улыбнулась. - И вы что - вот так, в одних носках, выскочите на дорогу?

- Вам же будет неловко оставлять разутого человека одного на дороге. Он улыбнулся, показав неплотно пригнанные, с желтоватым отливом зубы. Друзья зовут вас Анютой. Анна. В профиль - Анна.

- У нас в запасе около восьми минут, - сказала она. - Мне говорили, что вы человек без особых примет, но любая женщина вспомнит ваши глаза. Ярко-голубые, как у слепого кота.

- Это контактные линзы. - Он вытащил из нагрудного кармана очки с желтыми стеклами, поправил дужки. - Я подарю их вам на память. Зато у вас очень красивые уши.

Их обогнал огромный грузовик с синим брезентовым фургоном.

- Пять минут, - сказала девушка. - А как вы догадались, как меня зовут? То есть почти догадались...

- Обязательно расскажу, но потом, - пообещал он. - Я вообще много чего знаю. Ну, например, почему в компании не принято давать прикуривать от одной спички третьему. Во время англо-бурской войны английские солдаты в дозорах стояли по трое, и пока прикуривали первый и второй, бурский снайпер успевал перезарядить свое ружье и уложить как раз третьего.

- У нас на чердаке валяются такие мягкие книжки - "Знаете ли вы?". А в них много такого интересного...

- Минута, - напомнил он. - Пока все по плану.

Движение на кольцевой позволяло маневрировать, и когда фургон дважды посигналил габаритными фонарями и сдал влево, BMW быстро протиснулся между синим брезентом и цепочкой пыльных "жигулей", в которую случайно затесались два одинаковых черных джипа с тонированными стеклами.

- Удобный случай! Пошли! - скомандовал он. - И раз!

Девушка прибавила газу, и BMW поравнялся с первым черным джипом, в открытых окнах которого колыхались кремовые занавески.

- Два! - сказал он, всаживая пулю в затылок водителю джипа.

Большую машину тотчас занесло поперек дороги.

Шедший за ним "жигуленок" резко затормозил, а огромный фургон вдруг вильнул и таранил второй черный джип с такой силой, что машина вылетела на обочину и перевернулась набок.

- Три! - сказал он, и когда BMW пошла задним ходом, открыл огонь по лобовому стеклу "жигуленка".

- Четыре!

Девушка резко затормозила и выхватила свой пистолет.

Заменив обойму, он подбежал к "жигуленку" и, чуть нагнувшись вперед, выпустил очередь в салон.

Девушка издали выстрелила в людей, выбравшихся из перевернутого джипа. Они присели.

Пригибаясь, голубоглазый бросился назад.

- Пять! - крикнул он, впрыгивая в машину. - Там ребенок!

- Не может быть! - Она выжала сцепление. - Никаких детей!

Он на коленях прополз назад и через открытое заднее боковое стекло разрядил еще одну обойму - очередью - в бежавших к "жигуленку" охранников.

Она лихо подрезала рефрижератор, медленно разворачивавшийся на развязке, и BMW буквально взлетела наверх, развернулась налево и на всей скорости помчалась в сторону центра.

- Куда?

Он молча ткнул пальцем в направлении пустыря, поросшего кустарником и вразброс заставленного гаражами.

Она притормозила.

- Чуть дальше, - сказал он. - Метров сто-сто двадцать... нет, вот сюда!

Сбросив скорость, она осторожно свернула направо и медленно повела машину по грунтовой неровной дороге с подсохшими лужами в выбоинах и пыльными кустами по сторонам. На выезде из зарослей он кивнул. Машина встала.

Метрах в десяти-пятнадцати впереди виднелись углы и крыши гаражей, а здесь, на вытоптанной и выжженной солнцем полянке, среди обломков кирпичей и следов от кострищ, в жидкой тени ободранной и изуродованной шелковицы, стояла только большая металлическая бочка с крышкой, снабженной замками-ручками.

- Мы на месте, - сказал он, надевая туфли. - Откуда взялся ребенок?

- Этого не может быть, - сказала она, доставая из карманов жилета конверт и мобильный телефон. - Не должно быть. Я ничего об этом не знала, честное слово.

Двумя пальцами извлекла из нагрудного кармана маленькое зеркальце и, глядя на свое отражение, повторила:

- Честное слово.

Он мягко взял у нее зеркальце, посмотрел, вернул.

- Мне пришлось убить всех. - Он вылез из машины и потянулся. - Мужчин и ребенка. У малыша голова разлетелась в куски. Он был одет в какой-то костюмчик... похож на маскарадный... Я даже и сейчас не пойму, мальчик это был или девочка. А может, и вовсе кукла.

Она протянула ему конверт.

- Здесь кредитная карточка и пин-код. - Набрала номер на трубке и проговорила, не спуская взгляда с него: - Все сделано. Да, все у него. Но возникли непредвиденные обстоятельства... Да, до встречи.

Выключив телефон, она сняла очки и протянула ему руку.

- Это действительно непредвиденное обстоятельство. Прощайте. Дорогу найдете?

- Потерпите минутку. - Он вдруг выбросил перед собой левую руку, сжатую в кулак, и, глядя в одну точку, медленно разжал пальцы. Лицо его вспотело. - Видите?

Последнее слово он произнес шепотом.

Девушка не отрывала взгляда от его ладони, на которой будто что-то шевельнулось... нет, показалось: ладонь была пуста.

- В следующий раз получится, - сказала она - скорее с сочувствием, чем с насмешкой.

Он покачал головой.

- Следующего раза не будет. Помогите мне открыть бочку, - попросил он. - Не таскать же мне все это добро в сумке.

- Извините. - Она снова надела очки. - Конечно. И кстати, вы обещали рассказать, как узнали мое настоящее имя.

С усилием подняв вверх три рукоятки, они сняли крышку с бочки, наполненной - но не доверху - ярко-желтой краской. Содержимое сумки пистолет, обоймы, гильзы - он высыпал в бочку.

- Машину не хотите проверить, Анюта?

- Конечно, - уже смущенно сказала она. - Спасибо.

Они тщательно обследовали машину, но нашли только одну гильзу. Она заметила, как он быстро провел рукой под панелью, и насторожилась.

- Скажите своим профессионалам, - проговорил он с нескрываемым удовлетворением, - что иногда выходящие на задание машины полезно снабжать радиомаяками.

- А зачем? - Она вылезла из машины и бросила гильзу в бочку.

Промахнулась. Пришлось искать гильзу в траве.

- У меня же телефон... - Она обернулась к нему. - Что за глупости!

Держа пистолет в левой руке, он вытащил у нее из кармана телефон и бросил в бочку.

- Теперь, пожалуйста, разденьтесь, - деловито приказал он. - И не тяните - времени мало.

- Но вы же понимаете, что...

Он вздохнул.

- Пока я буду говорить, вы раздевайтесь, пожалуйста. Где-то я читал, что дневной запас слов у женщины превышает двенадцать тысяч. У мужчины - не более двух с половиной тысяч. Бюстгальтер и трусики тоже. Амулет можете оставить. Не хотите же вы сейчас истратить весь свой дневной лексический запас? У вас менструация?

- Тоже снять?

- Нет, это даже к лучшему: краска не сразу попадет в органы малого таза.

- Краска? - Она сняла очки - руки ее дрожали. - Вы маньяк.

- Вещи и очки туда же. Ну же!

Она неловко вскарабкалась на край бочки, спустила ноги внутрь. Наконец спрыгнула. Бочка слегка покачнулась.

- Присядьте.

Голова ее скрылась в бочке.

- Спасибо. - Не выпуская пистолета из левой руки, он подхватил правой крышку и ребром поставил ее на борт бочки. - А вы сентиментальны. Что ж, у хорошего командира все подчиненные должны быть чуточку сентиментальны: таких легче посылать на бессмысленную смерть.

Девушка вдруг встала. Тело ее до подбородка было покрыто ровным слоем ярко-желтой краски.

- Это за девочку? - спросила она севшим до хрипоты голосом. - Я ничего не знала... У меня нет командиров. И вы просто случайно угадали мое имя. Что за фокус вы хотели мне показать?

- Ваше тело очень красиво, особенно ярко-желтая грудь. Это масляная краска, готовая к употреблению. В ацетоновой вы задохнулись бы через несколько минут.

- Вы сожжете меня в этой бочке?

- Садитесь. Ну, быстро! И ни о чем не думайте несколько минут привыкайте. - Он тщательно запер крышку. - Прощайте или до свидания - кому как повезет. Аннам иногда везет, Анютам - реже. - Посмотрел на небо. Обещают дождь.

Из бочки не донеслось ни звука.

Пистолет он сунул под сиденье, под педалью сцепления установил круглую коробочку, которая сработает от нажима, двери машины оставил полуоткрытыми, ключ - в замке.

Бросив куртку на крышку бочки, он легко зашагал по дорожке между гаражами, которая через полчаса вывела его к станции метро. Спускаясь на эскалаторе, вдруг заметил, что ноготь указательного пальца выпачкан краской. Вытер ноготь о нагрудный карман голубой рубашки. Получилась короткая косая яркая полоска. Деталь декора.

В ожидании поезда он прошел в дальний конец перрона, где никого не было, и снова вытянул перед собой левую руку. Зажмурившись, медленно открыл ладонь. На ней сидела ярко-желтая бабочка. Она дернула тельцем и взлетела. Лицо его стало мокрым от пота. Получилось. Но почему же никогда не получается при свидетелях?

Подошел поезд.

- Следующая остановка - "Домодедовская".

"А может, никакой это был не ребенок? - подумал он. - Может, там была кукла. Кукла-сукла, сукла-макукла, срукла, жукла, недобукла, крукла, фрукла, мукла, кла, гиперперпенсупердрюкла! И она никогда не мочилась, потому что в мочевом пузыре у нее жила золотая рыбка. Многие так считали. Где это было? Далеко. Давно. Братья всегда таскали с собой куклу..."

Девушка напротив с таким наслаждением ласкала губами и кончиком языка мундштук гобоя, что он смущенно отвел глаза.

На "Каширской" он выскочил из вагона, когда двери уже закрывались, и бросился к переходу на Серпуховскую линию.

Когда вагон тронулся в сторону "Нахимовского проспекта", он понял, что не ошибся: за ним следили.

Муравей полз снизу вверх по позвоночнику. Один-единственный муравей. Знак тревоги. Изобразив полудрему, он внимательно огляделся. Напротив два угрюмых потных парня в куртках нараспашку, пьющие пиво из горлышка. Справа - наискосок - дама, старательно камуфлирующая свой возраст: просторные бело-розовые и светло-зеленые одежды, серебряные кольца на запястьях, книга в руках, широкополая шляпа, шелковый шарф на шее, темные очки.

Никого.

А муравей полз. Муравья не обманешь. Может быть, в соседнем вагоне. Можно выскочить на пересадочной станции, запутать следы, получить сполна деньги (они физически не успели бы блокировать счет) и исчезнуть. А возможно, это из-за девочки. Ее не должно быть в машине. Да и вряд ли красавицу Анюту успели извлечь из бочки с краской - ярко-желтое ей так идет - и, выбив из нее связную информацию, приняться за дело. Ей еще у токсиколога надо побывать. Или в реанимации. Дай Бог, чтобы она осталась жива. Анна, Анюта... Почему она сказала, что он почти угадал ее имя? Что Анна - руку готов дать на отсечение. В городке почти всем девочкам давали это имя. Анна или Ханна. Или Лавиния. Нет, Лавиния - редкое имя. Единственное.

На "Боровицкой" он все же вышел, пропустил поезд и сел в следующий.

- Станция "Чеховская"! - объявил металлический голос.

Он торопливо зашагал к переходу на "Пушкинскую". Здесь всегда один из эскалаторов на ремонте - по нему он и сбежал вниз. Уворачиваясь от торговцев в чалмах, спустился в большой зал и, лавируя, почти бегом бросился к лестнице, над которой высился бронзовый бюст Пушкина. Еще переход. Эскалатор медленно, пристукивая, пополз вверх. Муравей - тоже. Но его никто не преследовал, это очевидно. Во всяком случае - сейчас.

Значит, кукла.

Или все же - девочка?

Он ведь по-настоящему не разглядел лица тех, кто сидел в машине. Месиво. Девичье платье. Нет, кукла, которую третий брат всюду таскал с собой.

Наверху, в переходе, он свернул налево и в несколько прыжков поднялся на тротуар, окаймлявший Пушкинскую площадь. Постоял у газетного киоска рядом с входом в "Московские новости", неторопливо выкурил сигарету. Руки не дрожали.

Неторопливо зашагал вверх - к Тверской. На углу Тверской и Страстного бульвара - охраняемый банкомат. У тетки в красно-синей майке купил полиэтиленовый пакет (сумма-то крупная), но когда увидел томившуюся у входа очередь, не останавливаясь, спустился в подземный переход. Ускорил шаг. Тотчас выскочил наверх и торопливо миновал памятник Пушкину, возле которого, сбоку и сзади, в инвалидной коляске сидел одинокий старик, тупо следивший за людским потоком.

Сорвав солнцезащитные очки и швырнув их в сторону бронзового памятника, он бегом спустился в следующий переход и, увернувшись от компании юнцов с серьгами в ушах, вприпрыжку бросился наверх - на широкий тротуар Тверской. Пакет бросил в мусорный ящик. Еще успеется. Но теперь он только бежал. Быстрее, еще быстрее. Если кто-то вдруг и спросит, как его зовут, он не сможет остановиться и в спешке выкрикнет первое пришедшее в голову. Авессалом! Мохаммед! Серапион! Но им все равно...

Человека в белой рубашке, выбегавшего из подземного перехода с чем-то черным в руках, он заметил сразу, но продолжал бежать, не сбавляя ходу. Мужчина бросился ему навстречу. Кто он такой? Он не успел уступить ему дорогу, как вдруг этот человек в белой рубашке всунул ему в руку что-то тяжелое, указательный палец машинально лег на спусковой крючок, автоматически и мгновенно сработал слаженный механизм мышц, сухожилий и нервов, раздался глухой выстрел, еще, мужчина схватился обеими руками за грудь и попятился, а он, изо всей силы швырнув пистолет в проем подземного перехода, резко развернулся и быстро зашагал назад - только бы не сорваться на бег - в сторону Пушкинской площади, свернул в арку под гостиницей "Минск". До сих пор не слышно ни милицейских свистков, ни сирены "скорой", только заполошные крики прохожих. Оглянулся - его никто не преследовал. О чем он забыл? А, ладно, все - потом. Переулками и дворами он минут за двадцать доберется до Садовой-Триумфальной.

Перекур.

Вот в чем дело: он помнил стрельбу на кольцевой, девушку с ярко-желтой грудью, муравья на позвоночнике - он помнил все, но только не себя. Спокойно. Этот случай у перехода спутал все мысли. Откуда взялся этот самоубийца? Абсурд. Вытащил ногтями длинную сигарету и неторопливо прикурил. Итак, кто он такой? Только без мистики. Это нервный шок. Мгновенное выпадение памяти. Бывает микроинсульт, а у него случился приступ микроамнезии. Глубоко затянулся. Кто был тот мужчина, в которого ему только что пришлось стрелять? Кажется, знакомое лицо...

Он поднял голову и понял, что все еще стоит под аркой гостиницы "Минск". Странно. Арку, как ему поначалу казалось, можно было преодолеть в несколько прыжков. Пройти шагов двадцать-двадцать пять - и ты в проулке. Но, видимо, здесь, как и повсюду в Москве, решили затеять какую-то перестройку. Стены арки, перекрытой плотно пригнанными бетонными плитами, тянулись вперед - на сто, двести, триста метров? В темноте не разберешь. И никакого света ни над головой, ни впереди.

Когда глаза попривыкли к темноте, он разглядел валявшиеся на земле носилки, лопаты, обломки кирпичей и досок - обычный строительный мусор. Он двинулся вперед, напряженно вглядываясь в очертания каких-то ящиков, газовых баллонов и стремянок, беспорядочно расставленных и разбросанных в тоннеле. Самый настоящий тоннель. Он обернулся - сзади то же самое. Значит, он и не заметил, как тоннель сделал поворот. Ему не было страшно. Он знал этот район и отлично понимал, что протяженность тоннеля ограничена Малой Дмитровкой, до которой от силы десять минут ходу. С потолка свисал кабель. Он щелкнул зажигалкой: впереди потолок понижался. Пригнувшись, он ускорил шаг, но вскоре был вынужден остановиться. Тоннель сузился - двое не разойдутся - и стал так низок, что дальше можно было двигаться лишь на полусогнутых. Или на четвереньках. Снова оглянулся: сзади было то же самое. Странно: ведь только что - и пяти минут не прошло - он шагал во весь рост. Значит, тоннель сделал еще один поворот. Который, черт возьми, по счету? Похоже, это спираль. Улитка. Но как они умудрились разместить ее здесь? Судя по времени, он преодолел не меньше пятисот метров и давно должен стоять на тротуаре Малой Дмитровки, в двух шагах от Настасьинского переулка и кинотеатра, куда он сам не раз ходил. Или здесь снесли дома, чтобы выстроить этот странный тоннель? Уровень пола вроде бы не понижался следовательно, эта труба не вела под землю. С какой же целью ее здесь устроили? Чертыхнувшись, он опустился на четвереньки и пополз дальше. Ему даже стало интересно, куда он выберется. Пол был бетонный и довольно чистый. Но по мере углубления в тоннель дышать становилось все труднее. Он взмок. Быть может, вернуться? Чего ради искушать судьбу? Дальше можно было продвигаться только ползком, на животе. Он попытался оглянуться, но труба была такая тесная, что он ударился виском о стену. Значит, и смотреть теперь можно только вперед. Кое-как расстегнув одной рукой влажную от пота рубашку, он протиснулся метров на пять вперед и остановился. Застрял. Только без паники. Собравшись с силами, он попытался двинуться назад пятками вперед, но у него ничего не получилось. Ни вперед, значит, ни назад. И нечем дышать. Просто - нечем. Словно из трубы откачали воздух. Так не бывает. То есть бывает, но лишь в дурных снах. Он болен. Недаром же он не может вспомнить своего имени. И эти проблемы с дыханием... Конечно, он болен. Потерял сознание. И все, что случилось с ним в последние полчаса больше или меньше? - сон, бред больного. Надо открыть глаза и крикнуть, открыть и крикнуть... Досчитать до десяти, задержав дыхание. И - дальше.

Он ведь знает, что его ждет. Стоит только проснуться, открыть глаза, и он увидит себя в полночь возвращающимся со службы. Ни о чем не думая. Нет: мечтая о таблетке феназепама. О двух или трех таблетках. Чтобы только заснуть. Снится что-то ужасное, но он не помнит - что. На пороге у входной двери валяется обоссавшийся и, кажется, обосравшийся парень. Живой труп. Его совершенно невменяемый собутыльник пьет кефир из пакета и тотчас блюет белым на приятеля. Моча смешивается с кефирной блевотиной. Он соскальзывает с крыльца и обрушивается задницей в голый пыльный куст. Замирает. Может, сдох.

Дверь нараспашку. Три года назад с жильцов подъезда кое-как удалось собрать деньги и установить вместо деревянной - железную, с кодовым замком. Но поскольку вся пьянь живет на первых этажах, а половина (если не больше) жильцов не платит ежемесячные взносы (стоимость бутылки фальшивой водки), дверь даже в двадцатиградусные морозы - нараспашку. Девять из десяти жильцов - недавние переселенцы из деревянных бараков и халуп, принадлежавших железнодорожному ведомству. Их дети, внуки и правнуки разукрасили все стены - с первого по пятый этаж - рисунками и надписями. Самая невинная - Greatest Ass Kurt Cobain is dead. В пятиконечные звезды вписаны свастики. И лозунг русских наци: "Мир спасет не красота, а разум, сила, доброта".

Из подъезда разит дерьмом. Редкий случай: на площадке у двери лифта горит лампочка. На ступеньке лестницы сидит крыса. Секунду-другую она напряженно смотрит на него, вдруг шмыгает наверх. Шуршит в мусоропроводе. Пока лифт спускается, он тупо смотрит на ряды металлических почтовых ящиков. Когда он только начал снимать здесь квартиру, они были набиты газетами и журналами. Сейчас - развороченные, обугленные (их много раз поджигали), обоссанные и расписанные пакостями - они пусты, дверцы выворочены, иные вырваны с корнем - торчат какие-то обломки железа. Каждый день в эти ящики бросают бесплатные рекламные газеты и листовки. Старики их бережно подбирают с заплеванного пола и внимательно читают. Они привыкли к чтению газет. Телефонные счета, письма, телеграммы - надо успеть забрать, чтобы шпана их не сожгла. Это одно из любимых развлечений наших соседей наряду с битьем негров, квартирующих дальше по улице, а теперь и вообще всех "черножопых" (азербайджанцев и прочих). Лифт работает, но в кабине приходится стоять на одной ноге: на полу - лужа собачьей мочи, в которой плавают окурки и облатки от жевательной резинки.

Он привык. За эти годы он ко всему привык. К наемной квартире, случайным женщинам, дрянной еде. Теперь он осуществил задуманное - пора задуматься о будущем. О возвращении в городок, где он родился и вырос, не могло быть и речи. Как же он назывался, этот город? Это нагромождение крыш, башен и ржавых флюгеров... Он забыл. Точно так же, как забыл свое имя. Надо взять себя в руки и открыть глаза.

Было душно. Очень душно. С каждым шагом воздуха становилось все меньше, но удивительное дело - запах роз усиливался. И он мог идти в полный рост. Он шагнул, споткнулся, а когда поднял голову и открыл глаза, - тотчас зажмурился от яркого солнца, громкого шума - множество голосов, медные трубы вразнобой, свист, хохот.

Он резко открыл глаза и увидел себя стоящим под виселицей, с петлей на шее, со связанными за спиной руками, - и его, в этой черной рубахе, перчатках с раструбами и капюшоне с прорезями для глаз. Он помахал толпе рукой, и люди закричали еще громче. Он еще никогда не видел таких людей. Им незачем знать его имени, да оно и не должно прозвучать здесь, на этой площади, во всеуслышанье.

Когда палач обернулся, он увидел в его левой руке нож - огромный, страшный. Такими не режут хлеб или даже мясо. Такими... Под ногами вдруг образовалась пустота, дыхание перехватило, человек в черной рубашке бросился к нему и изо всей силы вонзил свой нож в его грудь - слева, с хрустом, ниже соска, ломая кости, что-то сделал, и когда глаза его уже готовы были вот-вот сомкнуться, показал ему - он понял это - его сердце.

Палач стоял очень близко. Быть может, он расслышал его шепот:

- Mon frйre... Бох мой!..

- Qua? - Он склонился к повешенному, но тот уже ничего не видел и не слышал.

Снова стало тихо и темно. Надо вспомнить. Обязательно. У него были желания. Он исполнил одно из них, быть может, самое важное. Но оно не могло быть и последним. Нельзя слишком доверяться идеям: рано или поздно они предают и пожирают людей. Кто это говорил? Мать? Бабушка? Но когда он с усилием открыл глаза, то увидел перед собой тот же тоннель и женщину в капюшоне, скрывавшем лицо. В полутьме было трудно разобрать цвет ткани, но ему показалось, что капюшон был желтый. Цвета миссурийского ослинника. Желчь...

Она подняла голову и сказала:

- Ну, загадывай же свое третье желание - я готова и его исполнить.

Он мучительно пытался вспомнить, каким же было первое. Или второе? Второе. Так вернее ее перехитрить.

- А каким было второе? - спросил он.

- Навсегда забыть первое, - ответила женщина.

Он сглотнул.

- Хорошо, тогда скажи, каково мое подлинное имя?

Он не видел ее глаз, скрытых капюшоном, но понял, что она улыбается.

- А это и было твое первое желание, - ответила она.

Капитан Бох и Ханна из Козьего дома

Отсюда, с высоты, хорошо было видно, как зеленовато-мутная после дождей река вдруг начинала расширяться перед невысокой бетонной грядой, с шумом летела прозрачным потоком по бетонному водосбросу и, вздыбившись пенной волной, растекалась видимыми струями по широкой чаше, чтобы метров через двести разделиться двумя узкими песчаными островками на два спокойных рукава, скрывавшихся за острым углом Восточного бастиона. Перед самым водосливом та же река делала поворот под прямым углом и уходила вправо неглубоким каналом в сторону шлюза.

- Странно, - сказала Ханна. - Посмотри: похоже на Критский лабиринт. Вон те ленты пены и воды извиваются и сплетаются, как ходы лабиринта. Да еще островки... Звезды в воде отражаются, а одно из имен Минотавра Астерий, Звездный. А где сам-то? Стихии сошлись... Отсюда я еще никогда не видела водопад. Да и охоты не было.

Я кивнул: понятно.

- Пошли.

Ханна скользнула по крутой тропинке, но все же притормозила и уставилась на меня снизу вверх.

- Это обязательно делать ночью?

- Это что-то вроде обряда крещения для десятилетних подростков, объяснил я. - Из-за вечных ангин я долго не мог пройти этот обряд... да и страшно было - ух! А потом привык. - Я несильно потянул ее за руку. - Ну же, не бойся. Сейчас перейдем канал - он неглубокий, но лучше раздеться: вода доходит до плеч. Течения почти нет. А потом вон оттуда, с каменных ступенек, спустимся в воду и, шагая медленно и осторожно, доберемся до середины бетонного гребня. Прыгаем по моей команде.

На берегу канала мы разделись.

- Шумит, - пробурчала Ханна.

- Течет. Пошли. Держись поблизости. Если почувствуешь, что слишком глубоко, положи мне руки на плечи, Ариадна.

Она фыркнула.

Через несколько минут мы без приключений перебрались на другую сторону канала и присели на бетоне, которым был заделан берег. От бетона веяло жаром.

- И ты первый раз прыгал ночью?

- Ночью. Вода стояла высоко, водопад ревел страшно. И прыгал я не один, а с Эркелем... а трус я был наижутчайший...

- А он был твой герой.

- Был.

Я закурил.

- Бог велел Аврааму и его семье покинуть родной город Ур и отправиться на запад в поисках новых земель. Часть племени Авраамова отважно преодолела реку Евфрат, они-то и стали называться "эвер", то есть люди, перешедшие на другую сторону, преодолевшие преграду. Другие, наверное, не осмелились, не помню. Вот этих эвер и полюбил и избрал Господь, а от слова "эвер", по преданию, и произошло слово "иврим" - евреи. Для кого-то это обряд инициации или просто демонстрация удальства, а для меня - переход Евфрата. И хотя я проделывал это много раз, сегодня я сделаю это с тобой. Выходит, это твой первый и последний раз.

- Мы договаривались.

- На том островке мы вас и нашли. Тебя и ее. Твою мать.

- Ты обещал.

- Обещал - выполняю, - довольно резко оборвал я ее. - Была поздняя теплая весна, воды полно, я недавно из больницы, а мне уже скоро семнадцать - и я ни разу не прыгал с этого чертова водопада. Сикилявки всякие прыгали, а я - нет. Страшно. А надо. Для себя. Ну, а чтобы не позориться, отправился сюда ночью один. Разделся - холодно. Ветер. Водопад ревет как бешеный, пена метра на три с лишним дыбом стоит, и видны - луна же - бревна и доски, проносящиеся с водой и кувыркающиеся на гребне волны... Тогда ровно над бетонным гребнем с того берега на этот был протянут тонкий стальной трос, не знаю - зачем. То есть, держась за него, можно было кое-как добраться с одного берега на другой. А видишь дальше? Там, где сейчас песчаный островок с кустами - вон, внизу, тогда только галечный выступ над водой был. Такая чешуйчатая спина ночной твари. Амфибии. До него и надо было добираться, чтобы после передышки - на берег, к одежде. Я сто раз слышал все эти разговоры... И что дурить не надо, когда после водопада сразу утянет на дно, и не дергаться туда-сюда, потому что через секунду-другую тем же течением выбросит наверх, и тогда все только от тебя зависит: держись подальше от сильных течений и правь на остров, а там само вынесет... Все равно - страшно. - Я погасил сигарету и встал. - До ужаса. Мир превыше всякого ума. И трам-та-там. - Я свирепо посмотрел на Ханну сверху вниз. - И тут, конечно, явился демон ночи. То есть Эркель подвалил. Как договаривались. Я сам его попросил прийти, чтобы не струсить. При нем я не мог струсить. Пошли вместе. Холодновато, да ничего, согреемся потом. Мы разделись и, ухватившись за трос, скользнули в черную воду. Смола. Сильное течение. И глубина - у самого берега по пояс. Не будь троса, нас тотчас же и снесло бы. Эркель шел впереди, что-то орал, то и дело оборачиваясь ко мне, и весело скалился. Я его ненавидел, хотя сам же и втянул его в эту авантюру, ведь без него я точно не отважился бы на это... Когда мы остановились на середине бетонного гребня, я весь состоял из одного желе. Из ужаса. Вниз по бетонному водосбросу неслась какая-то всклокоченная стекловидная масса, которая при падении со ступеньки вздымала во-от такущую волну. Выше. Двадцать шагов под уклон, толчок - и ты влетаешь в эту стеклянно-пенную стену, а дальше - пан или пропал. Он вдруг похлопал меня по плечу, и мне стало чуть-чуть легче. И все равно я праздновал труса. Я присутствовал на собственной казни, и в роли палача выступал, между прочим, тоже я. Случайно я посмотрел на него - и вдруг понял, что он тоже боится. Боится! Может, и не так ужасно, как я, но - боится. Он стоял с закрытыми глазами, губы шевелились - словно молился. Но не успел я последовать его примеру, то есть глаза закрыть, как этот сумасшедший вдруг заорал переливчато, дико, страшно и бросился по водосбросу, а я не раздумывая - в таких случаях не думают - за ним, скользя на водорослях, которыми порос бетон, толчок, ух, и вот ты уже утрачиваешь все ориентиры, где небо, где земля, где что, неизвестно, - летишь вперед и вниз, и вниз, и глубже, и боишься закрыть глаза, хотя вокруг только кипящая, бурлящая, пузырящаяся тьма, тебя подхватывает течением, переворачивает, еще и еще, потом выбрасывает наверх, вокруг всплески воды, волны, пена, какие-то доски, а впереди - панцирь галечника, но уже через два-три взмаха руками понимаешь: рано, течение еще не наигралось с тобой, и пусть играет, важно на плаву держаться, а когда почувствуешь, что оно сдает тебя другому течению, можешь грести изо всех сил, сейчас ты в своей воле и власти, и я никогда в жизни не греб с таким остервенением, и мчался по течению, пока пузом не въехал на галечник, вскочил, упал, прополз на четвереньках до каменной насыпи и рухнул - ах! Эвер! Я здесь! Все! И почти тотчас таким же манером выполз из воды Эркель. Добравшись до галечника, он что-то заорал, что-то такое дико-радостное, что я не удержался, вскочил и заголосил вместе с ним. Мы пустились в пляс, да какой там пляс - просто молотили пятками по мелкой гальке, тузили друг дружку, орали, кувыркались и вопили какую-то полную несуразицу... И тут мы увидели что-то длинное и белое. Хоть и луна, а не поймешь, что это, кто это... может, корова - они иногда тонули выше по реке и их сносило к водопаду... А это была женщина. И ты. Ты вцепилась ей в волосы и вся дрожала. А женщина лежала бревным бревно. Сперва мы попытались оторвать тебя от нее, но у нас не получилось, и мы в три взмаха одолели протоку, выбрались на берег и побежали к костру, возле которого рыбаки сидели. - Я вытянул руку перед собой. - Вон там. Где и сейчас - костер. Как тогда. Там всегда рыбаки ночуют.

Я снял часы и стал спускаться к ступенькам.

- Я с тобой, - сказала Ханна.

Держась за мою руку, она добралась до середины и остановилась.

- Это течение считается слабым?

- Да! - крикнул я. - На счет три. Не отпускай мою руку, ничего не бойся, я люблю тебя.

Мы скользнули по наезженной среди водорослей дорожке, оттолкнулись от края и обрушились в стену пенной воды. Не прошло и минуты, как мы плыли по течению к первому островку.

Ханна выползла на четвереньках на песок и перевернулась на спину. Она тяжело дышала.

- Испугалась?

- Это, конечно, не для слабонервных. Да еще ночью. А каково было весной? - Она закрыла глаза. - Эвер. Эвер... Я ведь даже не помню, то есть не знаю, кто эта женщина и почему мы оказались в реке. Может, моя настоящая мать и вовсе жива?

- Может. - Я протянул руку. - Пошли греться, эвер. Ты всегда будешь любить меня? Несмотря ни на что?

- Нет, конечно, - ответила она. - Я не смогу любить тебя всегда. Я буду любить тебя вечно.

Мы выбрались к костру. Старик Лентулов дал нам бараний кожух на двоих и налил в алюминиевую кружку паровозной. Я отхлебнул и закурил.

- Какие тут донки, дураки, а? - Лентулов бросил окурок в костер и пошел к воде. - На таком течении - донки! Ну-ну!

- Это мать Эркеля, Лавиния, была дочерью Великого Боха, а отец не знаю кто. Просто неудачник какой-то, и не сказать чтобы совсем спившийся, а так - как все. Никто даже имени его не вспомнит. И я не помню. Помню только, что Лавиния его жалела и звала морокой. "Морока моя". А! Это он иногда про Марокко вдруг начинал что-то рассказывать. Сам там, конечно, не был, но любил - про верблюдов, молочные реки, желтые от тяжелого жира, про женщин с золотыми грудями... А у самого поросята все подряд подыхали от поноса. Ни одного не вырастил: все сдохли. Катерина Блин Четверяго по пьяненькому делу как-то рассказывала, что он и в школьный хор-то ходил лишь затем, чтобы ей под юбку заглядывать, да молчал все время, чтобы учительница за безголосость из хора не поперла. А она взяла да поперла - и из хора, и подальше от золотых Катерининых ляжек. Мучился, мучился, а однажды вдруг взял да и прибил руку гвоздем к обеденному столу. Искривился и исплакался весь, а - прибил. Велел сыну зарядить двустволку картечью и никого не пускать. Лавинию тоже. Она и умоляла его, и плакала, а потом вдруг страшное случилось: она повинилась в неверности. Стояла на коленях и рассказывала, как однажды подпоили ее вином братья Лодзинские, известная сволочь, все свои делишки в основном в Москве проворачивают, соседи надеются, что там их и шлепнут, а они всякий раз на новых машинах приезжают - раз даже на каком-то безразмерном белом кадиллаке прикатили. Младший у них всегда с куклой ходил - есть такие куклы, которых надо за руку водить, а они шагают себе. Он свою куклу обожал. Никуда без нее. Нарядов понашил для нее - ужас. И на делишки свои с куклой выезжал. Вот они Лавинию и прихватили... Втроем. А потом шантажом стали брать. Как захочется им красивой бабы - а Лавиния была тогда - ого! - так ее и зовут. Запугали они ее, что ли. Вот она во всем этом мужу и призналась. При сыне. Мужик обмочился, потом обделался, а потом и заражение крови... Кричал что-то, кричал - и умер. Эркель так и не подпустил мать к нему, даже когда отец умер. Она только об одном сына умоляла: чтоб не связывался с Лодзинскими. Звери. Ведь только увидели бы мальчишку, сразу бы и прикончили. Да, он гордился отцом. Странная гордость, но - гордился. Говорит, отец перед смертью плакал и кричал, что сам умрет, по своей воле, как ему хочется, а не по расписанию. Не по расписанию. Когда мы мужиков позвали и они вас в больницу отвезли, а нас отправили по домам, он мне и сказал, что уезжает навсегда. Мы были один на один, никто нас не слышал. Он был как в горячке и говорил, что все пройдет, через что угодно и кого угодно переступит, все забудет, что может помешать, всему научится, а до Лодзинских доберется. Я молчал, хотя знал, что у него даже половины денег на дорогу до Москвы нету. А он словно угадал мои мысли и говорит: "Есть и другие пути. Страшно, но это как в шахматах: тронул - ходи. Ты же не можешь остановиться, когда до конца водослива на водопаде добежишь, все равно прыгнешь, страшно или нет". Тогда я ему и сказал, что двадцать первую комнату придумал сумасшедший Ипатьев, был такой инженер, и эту выдумку подхватили все остальные чокнутые. Подземелья здесь знаешь какие, но ведь речь не о подземельях, а о двадцать первой комнате. Сейчас ведь только суеверные бабки говорят о пропавшем невесть куда человеке: "В двадцать первой сгинул".

- Слыхала. - Она сонно повернулась. - Но ведь пропадают люди. Или появляются какие-то чудики - привидения настоящие. Откуда? И тоже никто из них своего имени не помнит. Мурого ты же знаешь? С которым Миссис Писсис живет? Ну вот. А откуда он, кто и что?

- Или та девушка, которую в бочке нашли на пароходе? Вся желтая, от зубов до пят.

- Ты опять про "Хайдарабад". Нашел преступников. Если бы они хотели ее убить, стали бы они ее в больницу бегом относить. Искать надо лучше.

- Он как будто клятву дал. А потом исчез. Да мало ли как можно уехать из города... на велосипеде... да хоть пешком...

Мне трудно было ворочать языком: хотелось спать. Эвер. Я знал, что она имеет в виду, когда говорит, что стала эвер. Знал. Оставалось только поскорее уснуть, чтобы, проснувшись, обнаружить одного старика Лентулова, которого внуки надоумили поставить донки на водопаде...

Когда я проснулся, солнце уже поднялось. Старик Лентулов сидел на корточках у воды и смотрел на солнце. Рядом с костром выгоревшая земля была расчищена, и прутиком на ней был нарисован женский профиль - если судить по кудряшкам, это был профиль Ханны. Профиль юности бессмертной... Прицепилась же эта строка, нет на нее угомона.

Дрожа от холода, я спустился к старику.

- Двух щук взял, - задумчиво сообщил он. - На лягушку. Надо же. Свадьба у них когда?

- Как только, так сразу. Спасибо за приют: выспался, как у Христа за пазухой.

- Ага. Она с час как ушла. Не хотела тебя будить. Тетушке Гаване привет от меня. Слышишь? И от жены. А почему она в Козьем-то доме поселилась, а не захотела с вами жить?

Я пожал плечами.

- Ну, так не забудь!

- Конечно. Оба привета.

После больницы, когда стало ясно, что женщина мертва, а девочка еще как жива и будет еще как жить, Гавана взяла ее к себе. Она была здорова, но утратила дар речи. Все понимала, только ничего сказать не могла. Но она так слушала, что невозможно было перед нею устоять. Присев на корточки в углу комнаты, часами смотрела на картину, занимавшую почти всю стену в моей комнате: парусник в полном вооружении мощно режет зеленую океанскую волну.

Я показывал ей парус за парусом и раз за разом повторял, как заклинание: "Бом-кливер, - талдычил я. - Кливер. Фор-стеньга-стаксель. Фор-бом-брамсель. Фор-брамсель. Фор-марсель. Фок. Грот-бом-брам-стаксель. Грот-брам-стаксель. Грот-стеньги-стаксель. Грот-трюмсель. Грот-бом-брамсель. Грот-брамсель. Грот-марсель. Грот. Крюйс-брам-стаксель. Крюйс-стень-стаксель. Крюйс-бом-брамсель. Крюйс-брамсель. Крюйс-марсель. Бизань. Контр-бизань".

Я открыл ей сокровенную свою мечту: заглянуть хоть однажды в свою комнату, когда меня в ней нету. Но мы жили очень высоко, и чтобы исполнить мечту, нужна была или длиннющая лестница или самолет. А может быть, воздушный шар. Мне казалось, что, заглянув в свою комнату, я открою какую-то тайну. Быть может, тайну тяжелой тьмы, иногда наваливавшейся на меня и заставлявшей просыпаться среди ночи, словно на меня вдруг обрушивались тысячи чужих теней. Ведь некоторые люди, умерев, оставляют свои тени на земле, и вон их сколько в лабиринтах Африки.

Я объяснил ей, почему у меня сердце справа, а обе руки - левые. Просто однажды, тайком ото всех, я прошел через трубу, проложенную под Африкой, где исчезали невесть откуда попадавшие в трубу люди, и только Люминию удалось пройти трубу живым, но полоумным. Труба каким-то загадочным образом является идеальной прямой и в то же время представляет собой улитку. Некоторое время ты этого не понимаешь, а когда вдруг до тебя доходит, что ты преспокойненько шествуешь вниз головой да еще спиной вперед, - можно и впрямь свихнуться и остаться в глубинах этой хитрозакрученной прямой, придуманной когда-то безумным инженером Ипатьевым. Мне удалось уцелеть и сохранить рассудок ясным, но обе руки мои стали левыми, а сердце сместилось вправо.

Одним из моих предков был известный юродивый Бох, которого считали похабом: летом и зимой он разгуливал по городу и даже заходил в гости к людям нагишом, не прикрывая срама. От холодов он не прятался - ни в сараях, ни в церкви. Но однажды ударили такие морозы, что он до полусмерти замерз на улице, и его внесли в дом к одной набожной вдове. Здесь он пришел в себя. Чтобы окончательно привести его в чувство и разогнать кровь, вдова, говорят, налила ему добрую рюмку водки, а сама при этом разголилась. А была она еще очень хороша собой и молода. Юродивый даже застеснялся, что вообще-то было ему несвойственно. Он стоял полускрюченный у двери и не мог оторвать взгляда от женских тугих прелестей. "Да ты попрыгай, посоветовала ему женщина, - кровь и побежит, а ты оживешь". Но стоило ему разок прыгнуть, как смерзшийся в сосульку член отвалился и со звоном упал на пол, расколовшись натрое. Вдова ахнула и бросилась за доктором Жерехом. Что уж там предпринял врач, до сих пор неизвестно, но с той поры этот Бох разом прекратил юродствовать, сделал вдове семерых ребятишек и много способствовал улучшению табачной фабрики, где стал старшим управляющим и богатым человеком. Осколки же льда, оставшиеся на полу после падения известного члена, вдова сохранила в особой бутылке, освятила в церкви и лечила ими мужчин от импотенции.

Девочка всюду бегала за мной, как собачка. Однажды на старом кладбище она написала прутиком на дорожке "кто такая спящая в подземелье", и я поведал ей романтическую историю об одной буйной французской принцессе, одержимой бесом сластолюбия. Доходило до того, что эта своенравная и презиравшая законы красавица въезжала на коне в церковь за приглянувшимся ей юношей или мужчиной, захватывала его и под страхом смерти заставляла сожительствовать с нею. Но однажды ей было видение: Святая Дева гневно обличила ее бесчинства, "запечатала девственностью" и велела отправляться в Палестину, ко Гробу Господню, дабы искупить великие свои вины. Собрав под свои знамена сотни девственниц, новый крестоносный отряд высадился возле Аккры и двинулся к Иерусалиму. Но за рекой, преграждавшей им путь, их поджидало сильное сарацинское воинство. Заметив робость в своих рядах, принцесса на виду у всех выколола себе глаза кинжалом и закричала: "С нами Бог! На том берегу он дарует нам новое зрение и победу!" - и бросилась верхом в воду. Некоторые воительницы последовали ее примеру, другие же нет. На другом берегу принцесса и впрямь прозрела и бросилась на сарацин с такой яростью, что прорубила просеку в их рядах. Но подруги ее были перебиты или пленены. Так и пришлось ей в полном одиночестве скитаться по бескрайним землям Востока, вступая в сражения, ночуя среди скал и молясь о судьбе несчастных соплеменниц, ставших наложницами сарацинских рыцарей и вкушавших грешные прелести сералей. За годы сражений и других тяжких испытаний принцесса далеко отклонилась от пути на Иерусалим, а многочисленные раны и усталость заставили ее искать тихого приюта, каковой она и обрела на берегу русской реки Ердани в русском граде Вифлееме, где и спит вот уж сколько лет ни жива ни мертва. А неудавшийся тот крестовый поход в латинских хрониках был назван Виржиналь.

Тогда-то она не выдержала и расхохоталась.

Почуяв неладное, я спросил, уж не вернулась ли к ней способность речи и не вспомнила ли она свое имя. Она повела меня в заросший угол кладбища и закрыла босой стопой чужую фамилию, чтобы я мог прочитать имя - Hanna.

- Значит, Ханна, - сказал я. - Или Анна.

- Ханна, - сказала она. - Это точно. Та женщина, которая утонула, была моей матерью, но я не помню, почему мы оказались в реке. А ты - лжец, каких не видывал свет.

- Вот ты и заговорила, - сказал я. - Хоть это-то - правда. Почему ты не хочешь жить с нами или у Гаваны?

- Потому что вода, - сказала она. - Потому что я сама.

Когда она подросла, Гавана разрешила жить ей в одном из закутков Козьего дома. Это была такая часть Африки, где когда-то жили ремесленники, спившиеся чиновники и прочие людишки, державшие для пропитания коз. Народу там осталось мало. Ханна поселилась в маленькой комнатушке, сама готовила себе еду, стирала и так далее. И никого, кроме меня, не подпускала к себе на выстрел.

Я вернулся домой поздно вечером и заперся в своей комнате.

Ночь пахла лимоном и лавром.

И это - конечно же, и это - объяснил ей я: иные ночи в Городе Палачей пахнут лимоном и лавром. Разбойничьи ночи, когда в Вифлеем возвращался пароход "Хайдарабад", давно принадлежавший темным людишкам вроде братьев Столетовых да братьев Лодзинских и служивший для переброски - тут уж точно никто не знал - то ли оружия на мятежный Юг, то ли бриллиантов, то ли наркотиков, то ли даже людей, выкраденных по разным местам для выкупа либо в проститутки. Вот на это-то как раз Ханне было наплевать.

Запахи, будоражащие кровь и воображение. Угроза, мужество и веселье, воплощенные в капитане Бохе, которого Гавана давным-давно перестала звать к себе за стол, никому, конечно, не объясняя - почему. Не звала - и все.

Мы поднимались на верхнюю площадку Голубиной башни, и Ханна приникала к перилам, вглядываясь во взволнованную тьму и втягивая ноздрями все эти запахи.

А ночь пахла лимоном и лавром, и запах становился все гуще и острее, и она первой учуивала, как всегда бывало, что хищнорылый "Хайдарабад", с шумным присвистом плеща плицами огромных колес, с двадцатипятиствольной митральезой на носу, весь - порыв, весь - натиск, весь - водокрушительная мощь железа, с искристо-черным плащом дыма за кормой, - уже миновал последнюю перед Вифлеемом пристань и вот-вот явится потрясенным жителям Города Палачей, и первым, кого они увидят на носу, рядом с митральезой, будет, конечно же, капитан Борис Бох - белая фуражка, белый китель с золотыми вензелями и пуговицами, дерзкий, наглый, слегка пьяный, в обнимку с какой-нибудь сиреной, пахнущей дешевой "Белой сиренью" и подобранной на одной из пропахших вяленой рыбой ерданских пристаней, - ее он, едва судно пришвартуется, попросту оставит там, где она стояла, и забудет навсегда, и вразвалочку двинется вниз по лесенке к трапу, чтобы - маршрут выверен годами - первым делом навестить своих подданных, которые уже нагрели воду и ждут не дождутся, когда же он сядет в парусиновое кресло перед медным тазом, наполненным горячей водой с лимоном и лавром, и бережно опустит в таз огромные волосатые ноги с узкими сильными ступнями...

- Морвал и мономил! - кричала она, прыгая через ступеньки, мчалась наперегонки со своей тенью - чур, кто первый, вниз, под режущий свист сторожей на башнях, перелай собак, вонь и шип керосинок, ниже, ниже, по стертым ступеням шаткой лестницы, с которой мелким горохом сыпались кошки, галоши и мыши, - туда, в ресторан, где уже Вовка Служба, чьи щеки, грудь и задница были одного размера и про которую с восхищением говорили: "Срака сорок сороков!", торжественно вносила в зал огромный медный таз с горячей водой...

- Морвал! - из последних сил выдыхала она. - Мономил...

Морвал и мономил.

Ночь пахла лимоном и лавром.

Еще за поворотом Ердани только-только угадывалось разгорающееся зарево корабельных прожекторов, фар и ламп, которыми были украшены все его мачты, весь белоснежный красавец от носа до кормы, и еще никто, кроме нее, не слышал голоса пароходного гудка. Наконец далеко над слившимися в темно-синюю массу раскольничьими елями в несколько мгновений разгорался настоящий пожар электрических огней, и чистый медный голос судна возвещал о главном событии недели, ради которого к пристани и спешили люди, оркестранты из пожарной команды в надраенных медных касках с гребешками, и грузчики отворяли широченные беленые ворота портовых складов, и вспыхивали сигнальные огни над дебаркадером и на городских башнях, и наконец, когда пароход миновал поворот, с берега начинали нестройно кричать "ура", - а белый узконосый красавец с золотыми буквами на борту, мощно и равномерно шумя гребными колесами, проходил не снижая скорости по каналу к пристани и, гудя и давая свистки, величественно разворачивался, работая колесами вразнобой, чтобы точно пристать к выраставшим из воды могучим столбам, скрученным канатами в руку толщиной, и, дав последний, самый громкий, причудливо-переливчатый гудок, под всполошный всхлип медных оркестров причалить к прогибавшейся под толпой пристанью. На мостике - огромный капитан в белой фуражке с золотым кантом и белоснежном кителе с пылающими на груди пуговицами, с крупной обезьянкой на плече, отдававшей честь встречающим. "Ура! - уже кричали обезумевшие от радости люди. - Ура тебе в дышло!" И грузчики в холщовых балахонах с бляхами, жарко дыша свежевыпитой водкой и чистейшей слезы чесноком, бесстрашно бежали по узким дощатым мосткам на борт, пока матросы неторопливо и важно гремели цепями, спуская на пристань окованный медью широкий трап с надраенными до блеска поручнями, чтобы первому дать дорогу - ему же, конечно, белоснежному капитану с обезьянкой на плече. Задержавшись на несколько мгновений на палубе и не обращая внимания на орущую внизу толпу, он втягивал хищно вырезанными ноздрями горячий воздух земли, глаза его вспыхивали при взгляде на ярко пылающие - в его честь, конечно же, - окна Африки, и только после этого, под новый взрыв оркестровой меди, гром колоколов и низкий рев пароходного гудка, ступал на трап, ухавший под его тяжестью так, что слабые женские сердца трепетали, как овечьи хвосты, и это был настоящий трепет, и овечьи хвосты были вымыты, завиты и надушены - и все ради него, неторопливо поднимающегося к Африке, - для него, отважного и бездомного, как Эрос, она была лишь пристанищем на бесконечном пути по водам России...

"Хайдарабад", еще подрагивающий большим белым горячим телом, тотчас заполоняла публика, оркестры, к которым присоединялись невесть откуда взявшиеся ядовитые цыганские скрипки, буфетчик выхватывал из латунных ведерок одну за другой бутылки шампанского, пробки летели в низкую люстру, гася свечу за свечой, двери кают-компании и вообще все двери открывались настежь, - и музыка, закипая, как разом распустившаяся сирень, вывалилась на город, в котором надо всеми временами года царствовало пятое - дождь, но в такие дни дождя никогда не было, и не было привычной пыли и грязи, а были только силуэты домов и башен и колкое звездное небо, поэтому белоснежный капитан с обезьянкой на плече, в сопровождении матросов, тащивших тяжеленный сундук темного дерева, не сторожась, поднимался на верх холма, некогда вымощенного пушечными ядрами, и вступал под своды Города Палачей...

- Когда-нибудь я и впрямь уйду в этот чертов Хайдарабад, - говорил он, опуская ноги в таз (эту привычку он унаследовал от Великого Боха) и неспешно закуривая сигару, чистотой и крепостью не уступавшую цианистому калию. - В конце концов Меконг прав: все реки - одна река. - Он прижмурился от дыма. - Плоский пыльный азиатский город с мечетями и мавзолеями, верблюдами и белорогими слонами, с исчерна-синим воздухом и множеством алых и белых роз, с душными гаремами, пропахшими корвалолом... Этот город наверняка тосклив, как вечность. Как число со множеством нулей, которые обессмысливают человеческое существование. - Он выпускал дым причудливыми колечками и подмигивал девочке. - Мальчишек я с собой не возьму - мужчины сами придумывают свои города, реки и женщин. Женщина на это не способна. Выпив поднесенную ему на серебряном подносе чарку водки, добродушно добавлял: - Впрочем, женщины не хуже мужчин. Тебе осталось всего-ничего, обращался он к Ханне, чистившей в сторонке свои ногти. - Как только твоя грудь и жопа станут одного размера, я подам к пристани пароход, сверху донизу украшенный бриллиантами, с оркестром, какого свет не слыхивал, а вместо матросов наберем чертей... Пароход - только для тебя. С каютой, отделанной орехом и ясенем, электрическими лампочками и огромным патефоном. - Обувшись и громко потопав ножищами, церемонно взмахивал белой капитанской фуражкой и прощался с нею традиционной фразой: - Проще спрятать слона под мышкой, чем мою любовь к тебе. Скажи-ка: я люблю тебя, Борис Бох, мой капитан.

- Как же! - отвечала она. - Нет и не будет на свете такой церкви, чтобы была краше моей жопы!

- Пока она у тебя больше на сушеную фигу похожа! - смеялась Вовка.

Она не мыла ему ноги, не толкалась в толпе жаждущих хотя бы коснуться блестящего капитана Боха, среди этих мельтешащих и заискивающих, среди истосковавшихся женщин, наперебой подносивших ему чарки с водкой, пока он не заорет своим пушечным голосом: "А ну, тут мне! По стойке лежа, бляди! Под лежачий камень еще успеем!". Она гордо стояла в сторонке, не обращая внимания на завистливые взгляды женщин, которые ну никак не могли взять в толк, почему сам капитан Бох снисходит до разговора с этой смуглой босоножкой, нищенкой, утопленницей, случайно оставшейся в живых, безродной девчонкой из Козьего дома, случайно выросшей непохожей на местных красавиц: девушка была длинноногая, с чуть раскосыми желтоватыми глазами, высокой шеей и густыми вьющимися волосами до локтей.

Нищая Ханна из Козьего дома. Она никогда не опускала взгляда, разговаривая с людьми, и это нравилось инвалиду-библиотекарю, который ради нее покидал свое кресло и водил ее между полками, прогибавшимися под тяжестью отсыревших книг. Она читала все подряд - от школьных учебников до любовных романов, в которых тяжеловооруженные рыцари отнимали у прекрасных изумрудно-лазоревых драконов многопудовых принцесс пятьдесят восьмого размера.

Она и сама не заметила, когда перестала взбираться по лестнице на самый верх дома или на башню, чтобы первой услышать приближающийся пароход (а я так и вовсе ушел в тень). И когда она смотрела со стороны за суетящимися вокруг капитана детьми и женщинами, взгляд ее становился отстраненным и чуточку презрительным.

- Дама выросла, - сказал пресыщенный поклонением Бох, глядя на нее без улыбки. - И таскает свои обноски, как королевскую мантию.

Она с интересом и удивлением посмотрела на мужчину, только что причинившего ей смертельное оскорбление.

- Вы дурак, капитан Бох, - со странной улыбкой проговорила она. - Что дозволено кротам, непростительно людям. Неужели вам нравится жить, не приходя в сознание?

Он развел сильными руками толпу и закричал:

- Будь ты мужчиной, я вызвал бы тебя на дуэль! Знаешь, как стрелялись мои предки? Это называлось "зуб в зуб": пулю надо было поймать зубами. Проигравший оставался без головы.

- Значит, вы давным-давно проиграли свою дуэль, - презрительно сказала она, выходя из зала и боясь встретиться с кем-нибудь взглядом: глаза ее были полны слез, потому что в этот вечер она окончательно поняла, что влюблена в это блестящее ничтожество.

Говорили, что он бросился за нею босиком с огромным револьвером в руках, выстрелил с порога Африки, но промахнулся. На самом деле он остался сидеть где сидел, опустив ноги в таз с водой, а когда он поднял взгляд, люди в мгновение ока разбежались, потому что взгляд его был страшнее пистолета. От напряжения лопнула старинная китайская ваза справа от ресторанной стойки. Он вышагнул босиком на пол и, не обуваясь, ушел на пароход, выпил бутылку водки, настоянной на опиуме, и не приходил в себя неделю.

А спустя неделю Ханна получила приглашение на торжественный обед по случаю дня рождения капитана Бориса Боха. Приглашение было отпечатано на лучшей рисовой бумаге и собственноручно подписано капитаном. Ханна поднялась к Гаване и показала ей картонный прямоугольник. Ни слова не говоря, старуха распахнула перед нею свои шкафы, и весь день ушел на выбор и подгонку нижнего белья и платьев. Точно в назначенный час Ханна появилась на трапе, украшенном цветами и разноцветными электрическими лампочками. На середине трапа ее встретил Бох, и когда она взяла его под руку, на носу ударила из всех двадцати пяти стволов митральеза. Это был последний ее выстрел, потому что милиция предписала снять с корабля артиллерию и списать в утиль.

Он ввел ее в кают-компанию и усадил рядом с собой. Перед нею поставили множество тарелок и тарелочек, ложек, вилок и вилочек. Гости - а среди почетнейших сидели братья Столетовы и братья Лодзинские, в том числе младший со своей куклой в девичьем платьице, - с интересом уставились на Ханну, но она пила и ела и пользовалась приборами, как будто все это было ей не впервой, не в новинку.

- Ну хорошо, - сказал наконец капитан. - Красота и ум - это, может быть, от природы. - Он кивнул на вилки-ложки. - А это?

- У меня дома три алюминиевые вилки и две алюминиевые ложки, - сказала она. - Три одинаковые эмалированные тарелки со сколотыми краями. На сколах - ржавчина, которую ничем не выжечь. Две кружки. Одна без ручки, а к другой я приклеила ручку чесночным соком, но она то и дело отваливается. Нож один. Кухонный, для хлеба, мяса и всего прочего - на все про все один нож с деревянной ручкой. Вот такой длины. - Она показала руками. - В библиотеке я взяла книжку про домоводство, срисовала нож нужного размера и формы и выпилила его лобзиком из трехслойной фанеры. Салфетки сделала из детской своей майки и из клеенки. Клеенчатую удобно сворачивать кульком и всовывать в кольцо. Его я тоже из фанеры выпилила. - Она весело улыбнулась Боху. - Я всю жизнь готовилась к этому обеду, Борис Иванович.

- А почему из фанеры, а не из картона, например? - поинтересовался растерянный Бох. - Ведь из картона легче и проще.

- Именно поэтому - из фанеры. У меня была всего одна пилка для лобзика, на вторую не было денег. Терпение и осторожность сродни любви.

- Вы правы, - сказал Бох. - Я прошу прощения за те грубые, грязные, подлые слова, которыми пытался оскорбить вас. Потому что на самом деле я хотел тогда сказать, что вы красивы, а я - влюблен.

- За ваши зубы, капитан Бох! - сказала Ханна, поднимая бокал с шампанским.

Так состоялось их объяснение в любви.

"Хайдарабад" завершил навигацию и встал на якоря чуть ниже смирного в ту пору водопада.

Ждали свадьбы.

Я подарил ей стеклянный шарик на тонкой золотой цепочке, внутри которого на незримой "ведьминой" нити безостановочно вращалось обручальное кольцо.

- Я буду любить тебя вечно, - проговорила она. - Только, пожалуйста, не воспринимай мои слова как оскорбление.

Одетая в праздничное платье, она ждала на откосе, с которого открывался вид на водопад и стоявший на якорях белый пароход, изредка лениво шлепавший плицами, - от бортов до топов украшенный разноцветными фонариками и словно окутанный музыкой. Видел ли ее капитан - девушку на откосе близ одной из башен Города Палачей? Бог весть. Она-то корабль видела. И огоньки. И белое руно смирного при низкой воде водопада. И слышала музыку, растекавшуюся над водой и расползавшуюся по узким улочкам городка, обсаженным акацией. Матросы, все без исключения, были отпущены на берег, на пароходе в кресле со стаканом вина и сигарой в зубах ждал капитан Бох - белоснежный мундир с золотыми вензелями, фуражка на маленьком столике рядом, высокая ваза с розами, и повсюду - вазы с розами, много, очень много роз - от белых и чайных до кроваво-бордовых и черных. Никаких гостей капитан ждал одну-единственную гостью. Ее. Она стояла неподвижно на откосе у башни и молча смотрела на водопад и необыкновенно красивый корабль. Ждала шлюпку. Шлюпки не было.

Через час, позвав меня, она вскочила в лодчонку под мостом, я вставил страшно лязгнувшие весла в уключины и двинулся к расфуфыренному кораблю. Идти пришлось против течения, но это - ничего. Злости больше. Жених ждет невесту. Фонарики, музыка, а сам, в белых одеждах, кровью агнцев убеленных, в кресле у окна, с сигарой и широкодонным бокалом с коньяком.

Лодка стукнулась носом в тростниковый мат, я помог ей подняться на борт.

Музыка звучала из распахнутых окон кают-компании. Значит, там.

Розы были повсюду - в вазах на столах и на консолях, обвивали колонны, скрещивались длинными гирляндами под потолком, - вся каюта была изукрашена розами белыми и желтыми, цвета чистой артериальной крови и столетнего бордо...

Бох сидел в кресле с сигарой в руке. Гардения алой шапочкой пузырилась в петлице. Бокал стоял на подносе, рядом с огромной пузатой бутылкой. Похоже, он спал. Вытянув ноги и далеко назад закинув голову.

Сзади что-то шевельнулось, и она в ужасе обернулась. Сидевшая на рояле обезьянка вдруг оскалилась, спрыгнула на клавиши - там-тарарам! - и скакнула в открытое окно. И вдруг розы - все, сколько ни было их в каюте, в вазах и под потолком, стали бесшумно опадать, осыпаться. Казалось, в каюте вдруг повалил густой снег из лепестков роз - белых и желтых, светло-кровавых и исчерна-бордовых...

Ступая по пышному ковру из лепестков, она вернулась к капитану и дунула ему в лицо - розовые лепестки разлетелись, застряв лишь в волосах и бороде.

Глаза у Боха были выколоты. Раны прикрыты двумя серебряными талерами. Третий талер он сжимал зубами, как пулю.

Она не кричала и не плакала. Взяв из капитанского сейфа револьвер Кольта, она вернулась в лодку. Вернулась в Город Палачей. За столом в Африке она написала бумагу в милицию, в которой рассказала все, что видела, умолчав лишь о капитанском револьвере. После чего - с моей помощью, конечно, - спустилась в подземелье и закрылась в саркофаге, пообещав застрелить всякого, кто осмелится потревожить ее сон. И так она решила ждать до той поры, пока не найдут преступника. Хотя к любви ее это уже и не имело отношения.

Тем же вечером мужчины собрались в Африке. Все уже знали, что корабль снялся с якорей, чтобы в затоне его могла как следует обследовать милиция. Никто не говорил этого вслух, но все знали, что капитана убили либо братья Столетовы, либо братья Лодзинские, которые частенько обвиняли его в нечестном партнерстве, а то и в прямом воровстве. Ясно было, что никто в Жунглях, да и в Городе Палачей, пожалуй, об этом не станет распространяться и на допросе в милиции. А милиция после смерти Столетовых и Лодзинских наконец-то признала, что это были преступники, у которых Борис Бох служил на посылках, да в последнее время бандиты что-то все чаще не ладили с капитаном. Вот и все.

- Великий Бох таких мерзавцев просто скормил бы свиньям, - заметил кто-то из-под надвинутой на лицо шляпы.

- Великий Бох умер, - сказала Малина. - А вот что будет с девочкой... и с нами? Еще она слова любила задом наперед произносить...

- Вот тебе и любовь, - печально заметил Соколов-Однако, вытирая слезу, выступавшую у него обычно после четвертого стакана чистой паровозной водки. - Значит, у нас опять есть Спящая Царевна. Но к прежней можно было сходить без страха. Помолиться, полюбоваться и все такое прочее. Умиление и смысл. А эта... Откроешь гроб - она тебя и убьет. Любви-то, может, и успеешь глотнуть, а вот счастья только на "ах" достанется. И тем ахом подавишься. Одна надежда: помрет она там, и останутся от нее рожки, ножки да вошки.

Сюр Мезюр снял шляпу, украшенную в знак траура креповым бантом, и заговорил:

- Еще в 1485 году при строительстве римской церкви Санта Мария Нуова был обнаружен саркофаг с телом прекрасно сохранившейся пятнадцатилетней девушки, похороненной задолго до нашей эры, то есть до Рождества Христа. Казалось, она лишь минуту назад задремала. Ресницы ее подрагивали, но она не просыпалась. К телу ее началось паломничество. Чтобы прекратить это безобразие, папа Иннокентий велел девочку перезахоронить, а солдат из похоронной команды разослал по отдаленным гарнизонам, чтобы тайна красотки умерла вместе с ними. Во времена другого папы - Иннокентия XII - случилось другое чудо. В конце 1629 года в монастыре Ля Сель Рубо похоронили шестидесятилетнюю монахиню Розалин. Врачи исключили возможность летаргии Розалин похоронили, повторяю. Но когда спустя несколько лет гробницу вскрыли, - старушка была как живая, и даже глаза ее задорно блестели. По приказу папы ее уложили в стеклянный саркофаг, а глаза вырезали и поместили рядом, в серебряном реликварии, чтобы молиться было удобнее. В 1660 году в монастырь заехал король Людовик XIV. Повосхищался, как полагается, реликвией, а потом вдруг приказал своему лекарю Антуану Вайо проколоть ножиком глазное яблоко Розалины. Зрачок сузился, утратил блеск, из места прокола брызнула кровь. Король был в восторге. И даже через полстолетия врачи констатировали гибкость ее членов и свежесть кожи...

- Они-то все мертвые были, - перебил его Соколов-Однако. - А эта пока живая.

- Не хотела бы я оказаться на ее месте, - пробормотала Малина. - А главное - не хотела бы я увидеть ее сны. Словно проснуться в чужом мире...

Сюр Мезюр поднял тонкий палец, просвечивавший насквозь: ясно различались болезненные наросты на его суставах.

- У меня неважная память на имена, поэтому я вынужден иногда кое-что записывать. - Он извлек из внутреннего кармана пиджака разлохмаченную записную книжку, листнул и мерным звучным голосом прочел: "Мы не отделены от потустороннего мира ни пространственно, ни временно; отделенные от него только субъективными границами, порогом нашего сознания, и погруженные в него трансцендентальной частью нашего существа уже при жизни, умирая, мы вступаем в него не впервые". - Он сунул книжку в карман. - Какой-то то ли Шарль, то ли Карл Дюпрель... если я правильно запомнил это имя... Не впервые, не впервые...

И надев шляпу с креповым бантом, твердой стариковской походкой покинул ресторан.

Той ночью я спустился в подземелье, но не отважился открыть крышку саркофага. Я не боялся выстрела, хотя сослепу она и могла бы влепить мне пулю. Я бродил по подземелью вокруг саркофага и не знал, как быть. Как жить дальше. Как таскать за собой собственную тень, которая стала тяжелее свинца и золота. Она не обещала любить меня всегда, но дала слово - любить меня вечно. Мы остались одни, каждый со своим одиночеством. Вот и все, пожалуй, до чего я тогда додумался. Все, что у меня оставалось, - это терпение и твердая вера в то, что Ханна будет моей. Однажды. Может быть. Когда-нибудь. Да еще этот запах - и откуда бы ему тут взяться? - всепроникающий запах юности и победы, лимона и лавра, морвал и мономил...

Мертвая Царевна и один урок грамматики

- Я вот руки с мылом мою, а люди умирают, - сказал отец, глядя перед собой - на беленую стену. - Сегодня мальчик в парикмахерской читал вслух Пушкина. И ножка ножку ножкой бьет. Разве у Пушкина так? Нет же. Тщательно вытер руки полотенцем и повторил с усмешкой: - И ножка ножку ножкой бьет. Ты ведь Боратынского любишь?

Сев на табурет, он натянул чистые сухие носки и повел плечами, проверяя, хорошо ли сидит пиджак. На нем была белая сорочка и узкий галстук. Так и не надев ботинок, он прошел в свою комнату и сел перед зеркалом.

Я остановился в дверях.

Отец посмотрел на себя в зеркало, еще раз повел плечами и размеренным голосом прочел:

Есть бытие; но именем каким

Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;

Меж них оно, и в человеке им

С безумием граничит разуменье...

Он вдруг запнулся.

- И там еще что-то про свет, другим не откровенный...

- Какой свет? - спросил я. - Тебе ботинки подать?

- Не надо, спасибо. - Он помассировал бритые щеки кончиками пальцев. Каждому ужу по ежу, каждому ежу по чижу. Кто это сказал?

- Все говорят.

Только тут я заметил, что виски у него были выбриты, чего раньше он никогда не делал.

- Все говорят: потому что вода. - Он закрыл глаза и поднес указательный палец правой руки к виску. - Потому что вода. - Открыл глаза. - Посиди пока, ладно? Не уходи.

- Значит, не нужны ботинки?

Он покачал головой: нет.

Выкурив сигарету на крыльце, я вернулся к отцу.

Он сидел в той же позе не шелохнувшись.

Лицо его от напряжения и жары было мокрым, на него садились мухи. Я провел рукой у него перед глазами - мухи улетели, но глаза отца остались недвижимы.

- Папа, - сказал я. - Квасу хочешь?

Он промолчал.

Я сел в углу на пол и стал ждать. Признаться, мне было тоскливо. Вот так сидеть сиднем и ждать. И чего ждать? Дураку было ясно, что ничего хорошего я тут не дождусь.

Вскоре я догадался, почему при открытых окнах в комнате так жарко. Отец сжег все бумаги в печке-голландке, стоявшей в дальнем углу. Стараясь не шуметь, я снял с подоконника книгу - это было какое-то старое издание Монтеня. Полистал, увлекся - увлекся скорее машинально, инстинктивно, глаза побежали по строчкам, как ленивые собаки ни с того ни с сего бросаются за велосипедистом, стоит ему тронуться с места. Иногда я поднимал голову и смотрел на отца. Он сидел на стуле прямо, не меняя позы, и изо всей силы (как мне потом показалось) вжимал указательный палец в правый висок. Я мог бы уйти. Во всем этом было что-то абсурдно-комическое. Может быть, потому я и не ушел. Мне почему-то показалось важным отбыть эту муку до конца. А потом помочь ему улечься в постель, чтобы Гавана напоила его какой-нибудь своей микстурой "от жизни". И потом никогда не вспоминать об этом эпизоде. Никогда, ни при каких обстоятельствах. Потому что мрачного абсурда в этом эпизоде было, пожалуй, больше, чем абсурдного комизма.

Невольно вспомнился отчим Эркеля, ни с того ни с сего прибивший руку ржавым гвоздем к столу и умерший от заражения крови. Почему? "Пусть хоть это будет совсем по моей воле", так, говорят, сказал он жене и пасынку напоследок. Он умирал мучительно долго, обмочился и обделался, впал в бред, пока наконец не затих навсегда. О его смерти старались не говорить, как о чем-то неприличном. Я сидел, читал страницу за страницей Монтеня с его горьковато-безвольным "Qui sais-je?", хотя предпочел бы что-нибудь более веселое и интересное.

Я вдруг подумал о Ханне, которая сейчас там, внизу, в саркофаге, и зажмурился до боли в глазах...

И в этот момент отец упал.

Я вскочил.

Он упал вместе со стулом и так и лежал на полу под полузаклеенным зеркалом, задрав одну ногу на поваленный стул.

Под левым глазом у него жутко набрякло.

"Кровоизлияние в мозг, - сказал доктор Жерех. - Была бы смерть, а человек найдется".

Его похоронили рядом с матерью.

Мать умерла, когда мне не было и трех лет. Она умерла от скоротечной саркомы, последние дни ее, как впоследствии рассказывал мне доктор Жерех, были мучительно ужасными, ее непрестанно рвало, и отец то и дело бегал мыть тазик с больничным номером 29. После смерти матери он завернул этот тазик в бумагу и молча отнес домой. А вскоре создал в доме что-то вроде мемориального музея матери. В этой холодной комнате, посещать которую я был обязан ежедневно, висел написанный маслом портрет матери в полный рост - с венком из роз на рыжеватых волосах, строгим взглядом серых глаз и в длинном платье, из-под которого высовывались острые носки белых туфель. Сам портрет был обрамлен прямоугольным - строго по форме рамы - венком из фаянсовых цветов. В платяном шкафу хранились мамины вещи, упакованные в холщовые мешки и вощеную бумагу. На маленьком рабочем столе стояла зингеровская швейная машинка, а в ящике стола, под ворохом лент, обрезков ткани и ниток - исписанный ее округлым почерком журнальчик, который мне возбранялось брать в руки. В день рождения и в день смерти матушки перед ее портретом возжигались настоящие восковые свечи и в комнате едва ощутимо пахло пчельником. Отец мыл эту комнату раз в неделю, и видел бы кто, как он это делал. "Остервенение" - слишком слабое слово для человека, который при помощи железной граммофонной иглы и зубной щетки удалял все крошки, иссохшие трупики комаров и случайные пятнышки, образовывавшиеся всюду как-то сами собой. После этого он опрыскивал комнату какой-то жидкостью с запахом керосина и дня два никого туда не пускал.

"Это, конечно, идиотизм, - признался он как-то мне после очередной такой уборки. - И порядок в ее комнате мне совершенно не важен. Но я не умею любить мертвых. А ее я люблю. Вот хотя бы так, как я это делаю. Зубной щеткой".

Нет, он не был идиотом, помешанным на порядке. Он был часовым мастером. Хорошим часовым мастером, справлявшимся с любыми неисправностями или поломками в часомерных механизмах. Он бесплатно починял школьные приборы вроде барометров или химических весов. Но когда к нам заявилась однажды пьяненькая Катерина Блин Четверяго, выполнявшая - помимо множества иных функций - еще и обязанности свахи, он выслушал ее на крыльце, улыбнулся и запер дверь, чтобы вернуться к любимейшему своему занятию чтению. Читал же он книги, до которых тогда я, жаднейший до помешательства читатель, просто не дорос. А когда я спросил его о Боге (это было эхо школьной трепотни и учительских атеистических внушений), он закрыл своего Монтеня и со слабой улыбкой произнес: "Кажется, еще мой отец сказал, что люди придумали Бога лишь затем, чтобы примирить безмозглую бесконечность космоса с безумной непомерностью человека". И после непродолжительного молчания вдруг добавил: "Но это и был величайший подвиг в истории человечества".

Под портретом матери висела толстая голубоватая бумага в рамке с надписью, которую - явно из милосердия ко мне - он начертал по-русски: "Мы никогда не живем настоящим, все только предвкушаем будущее и торопим его, словно оно опаздывает, или призываем прошлое и стараемся его вернуть, словно оно ушло слишком рано. Мы так неразумны, что блуждаем во времени, нам не принадлежащем, пренебрегая тем единственным, которое нам дано, и так суетны, что мечтаем об исчезнувшем, забывая о единственном, которое существует. А дело в том, что настоящее почти всегда тягостно. Мы тщимся продлить его с помощью будущего, пытаемся распорядиться тем, что не в нашей власти, хотя, быть может, и не дотянем до этого будущего. Покопайтесь в своих мыслях, и вы найдете в них только прошлое и будущее. О настоящем мы почти не думаем, а если и думаем, то в надежде, что оно подскажет нам, как разумнее устроить будущее. Мы никогда не ограничиваем себя сегодняшним днем: настоящее и прошлое лишь средства, единственная цель - будущее. Вот и получается, что мы никогда не живем, а лишь располагаем жить и, уповая на счастье, так никогда его и не обретаем".

Я запомнил этот 172-й фрагмент Паскаля наизусть, хотя смысл этих слов еще долго не доходил до меня, заслоненный садоводческим оптимизмом Жюля Верна или плоскостопым юмором Вольтера.

"У нее были рыжие глаза, - сказал однажды отец о моей матери. - И она слегка так косила..."

Он сделал неопределенный жест у виска и улыбнулся.

В одном из писем Пушкина я наткнулся на характеристику будущей жены поэта: J'epouse une madonne louch et rousse. Косоглазая и рыжая мадонна. Моя мать была косоглазой и рыжей мадонной.

Ханна не была косоглазой, но на ее радужке проступали какие-то рыжеватые пятнышки.

- Неужели ты ничего не помнишь о маме? - удивлялся отец. - Впрочем, ты был такой крошечный...

Иногда во сне я видел узкую цепочку следов на прибрежном песке, быстро заполнявшихся блестящей водой, и понимал, что это ее следы.

От отца я узнал, что когда маме было особенно плохо, она клала за щеку камень. Небольшой камень. После смерти отца я стал спать с камнем за щекой.

Кто, кроме меня, мог бы согласиться работать в библиотеке? И кому, кроме меня, именно сейчас так позарез нужно было разобраться в своих чувствах, сновидениях и надеждах?

В раннем детстве мне довелось раза два или три отлежать в нашей маленькой больничке с ангиной, пока гланды наконец не удалили, - но именно тогда, наверное, и научился я передавать словами привидевшееся во сне. Скучно было слушать мужчин, которые, закуривая первую папироску, вспоминали, что видели во сне много мышей - к чему бы это? Или вот тесть пьяный в канаву свалился, а в канаве сторублевок - что говна. К чему бы? Да наверняка, гад, прячет денежку от родных, известный жмотяра. Хотя говно во сне - к добру.

Если же изредка, спохватившись, интересовались моими сновидениями, я отделывался пустыми фразами. "Ничего не помню. Бегал куда-то. Птиц видел. Галину Просовну без носа". Мужчины хохотали: у этой несчастной дурнушки нос был необыкновенной длины и белизны, поэтому они и придумали историю о ее прошлых гнусных любовных связях, разрешившихся сифилисом и провалившимся носом, который и пришлось заменить идеальным фарфоровым протезом. Она была добрейшая и очень опытная медсестра.

На самом деле именно с тех пор меня преследовали три сновидения. В первом я со всех ног от кого-то убегал, и бежал я почему-то босиком, то есть в одних носках, не успевая по-настоящему разглядеть высокие красивые улицы, множество интересных людей, которые пытались остановить меня, спрашивали мое имя, и я выкрикивал на бегу первое, что на ум приходило (muta nome perche muta lato), жалея до слез, что не могу познакомиться с этими людьми, а еще больше жалея - что не могу даже наскоро полистать множество разных книг, лежавших грудами на скамейках, в подъездах домов, просто посередине мостовой, хотя и понимал, что это как раз те книги, прочитать которые я всегда мечтал, и не будет мне никакой жизни, пока я до них не доберусь, - но какая-то сила побуждала меня бежать и даже на ходу перепрыгивать какие-то канавы и неширокие пропасти, на дне которых копошилась своя, и тоже - страшно интересная жизнь, и к ней стоило хотя бы присмотреться, но делать этого было нельзя, потому что все чаще над моей головой начинали посвистывать камни, и надо было еще, вдобавок ко всему, от них уворачиваться, ведь я-то знал, что если Эркель задумает не просто попугать, а именно попасть в меня камнем, то попадет непременно...

В другом сне я всякий раз выступал в новых ролях. То есть меня всегда принимали за кого-то другого, за человека, о котором я ни сном ни духом. Меня вдруг хватала на улице какая-то женщина, называла чужим именем и тащила за собой, не слушая моих объяснений, и вталкивала в какой-то коридор и что-то громко выкрикивала. Пользуясь полутьмой, я вприсядку уползал в ближайшую дверь и оказывался в совершенно незнакомом дворе, у порога стояла машина с работающим мотором и открытой дверцей. Шофер торопливо отшвыривал сигарету, вталкивал меня в кабину, совал в руки оружие, предупреждая, как оно опасно, хотя я-то видел, что на самом деле никакое это не оружие, а сумма квадратов катетов или даже режущее по живому слово - гипотенуза, и мы мчались, резко поворачивая, и водитель то и дело оглядывался, потому что опасался погони, и на каком-то повороте в нас вдруг начинали стрелять, мертвый шофер повисал на руле, а я замирал на месте, пока убийцы не убедятся, что все в машине мертвы, и как только они уходили вон, я выталкивал тело мертвеца на асфальт, садился за руль и выжимал сцепление. Я мчался вперед, резко тормозил перед поворотами в узкие проулки, курил какую-то папиросу, вкуса которой не чувствовал, выезжал на широкий ночной проспект, по которому катились - все в бликах неоновых огней, фар и звезд тысячи лаковых длинных машин, и все ехали в одну сторону, не замечая меня, потому что я вел такую же длинную лаковую машину, и вот поток набирал скорость, и я понимал, что не выдержу той гонки, и, бросив автомобиль, скрывался в подъезде, где меня хватал за руку незнакомый рослый мужчина и, прошептав со вздохом облегчения: "Наконец-то!", тащил куда-то наверх, выше и выше, пока мы не оказывались на самом верху огромной башни, с высоты которой был виден весь город - бескрайний, громадный, весь в огнях и потоках блестящих машин, - мужчина со сложенными на груди руками удалялся, а я приближался к краю крыши и видел внизу хохочущих людей, указывающих на меня пальцем, что-то жующих, в странных нарядах, в обнимку с голыми девушками, и я, вдруг широко раскинув руки, бросался с умопомрачительной высоты вниз, в эту вспененную толпу, и это было не страшно, - страшно было скорее уж им, тем, что внизу, - и летел, тяжелея с каждым мигом, пока не открывал глаза на собственной больничной койке и несколько секунд, а то даже и минут, ждал, когда войдет кто-нибудь в белом халате - им-то я доверял - и назовет меня настоящим именем...

А третье мне, можно сказать, навязал один больной, лежавший в углу у окна, чтобы вольнее курить было, - примечательный, как казалось поначалу, лишь своей фамилией - Пиво-Долливальский. Он всегда носил при себе паспорт, где эта нелепая, смешная фамилия, невесть из какой мышиной норки русского языка выскочившая, выбежала и разлеглась черным по белому. Пиво-Долливальский Антон Антонович, не любивший, разумеется, пива, но куривший папиросы одну за другой, пуская дым в приоткрытое даже зимой окно. Однажды, когда в палате выключили свет и отзвучали последние анекдоты и невероятные истории, - телевизор только-только обещали поставить в общей комнате отдыха напротив столовки, - Антон Антонович закурил свою очередную папиросу и, выпустив струю вкусного дыма в окно, сказал, что со сновидениями и памятью нужно бороться так же, как с гриппом или сердечной слабостью. "Ими можно научиться управлять, - просипел он. - Силой воли". С этой целью Антон Антонович мысленно создал хитро разветвленный разноуровневый лабиринт, в который отправлялся прогуляться с каким-нибудь именем или воспоминанием. Они шли широким коридором, вымощенным булыжником, сворачивали в узкие лазы, оказывались в пустынных зальчиках с низкими потолками и осыпающимися лестницами, ведущими в неглубокие бассейны, наполненные сухим песком, в котором ноги увязали по колено, потом взбирались наверх по крутым ступенькам, расстояние между которыми становилось все шире, пока наконец не приходилось прыгать в овальное отверстие и ползти во тьме, где, помолчав, добавил Пиво, гнездится только слизистая тьма со своими больными и страшными детенышами, - после чего выбирались в узкий кривой коридор с земляными стенами и бросались бежать со всех ног, потому что опасность подстерегала со всех сторон: в темных провалах тускло горели чьи-то глаза, мимо проползали гигантские слепые змеи, а то и нужно было на цыпочках пройти по стеночке круглого зала, под куполом которого в пыльной паутине ждал своей жертвы ядовитейший паук, пока наконец не поступал сигнал к отходу, и тотчас нужно было вновь лететь со всех ног, задыхаясь, а позади обрушивались стены и потолки, гасли тусклые глаза и светильники, и - это было ясно - лабиринт норовил свернуться, сложиться, сжаться в комок, уменьшиться до ничтожной черной коробчонки - меньше спичечной, гораздо меньше, и ты успевал проснуться, весь в жарком поту и с кровью из носа, а все остальное оказывалось там, в жалко свернувшемся лабиринте, черном и непроницаемом. "После этого, громко прошептал Антон Антонович, - хоть каленым железом пытай - ничего не вспомнишь, ни имени, ни факта. Не потому, что ты такой стойкий, а потому, что действительно все, что знал, погребено там, в черной коробчонке".

Я был потрясен живописной историей.

"Ну, а если вдруг - ну бывает же! - потребуется что-то из забытого вспомнить?"

Пиво выбросил окурок к окно.

"Не бывает. Иначе зачем затевать все это? - Но после непродолжительного молчания все же сказал: - Ключ к ящику надо подобрать, чтобы тот же самый лабиринт открыть. Ключ же и вовсе - тайна тайн. Неприятная тайна. Тоже нужна особая система, почище самого лабиринта, чтобы создать и запомнить ключ именно для определенного ящичка. А так... Ведь всякий раз новый лабиринт создаешь, и необязательно со змеями, лестницами и пауком".

После долгих уговоров он открыл единственную тайну, которую и хотел бы забыть, но никак не может. В самом конце войны, да считай, уже после войны, он стал свидетелем и даже отчасти посредником в отношениях полковника контрразведки СМЕРШ Ивана Сергеевича Блока и военнопленного офицера, красавца и, как говорили, известного поэта обер-лейтенанта фон Враницкого. Это были достойнейшие люди, всяк по-своему, добавлял Пиво, и отношения между ними были достойнейшими, хотя лично он, Пиво-Долливальский, никогда не одобрял педерастов. В конце концов полковник ночью выпустил обер-лейтенанта из концлагеря и помог ему добраться до польской границы, после чего перерезал себе горло. "Он был в белоснежном мундире при золотых погонах, - рассказывал мне шепотом Пиво, - и покончил с собой при помощи золингеновской бритвы, стоя возле служебной машины. Кровь потекла по белому мундиру. А сержант Пиво-Долливальский бесшумно настиг удалявшегося фон Враницкого и молча заколол его штыком. Все бумаги, найденные на теле пленного, он сжег в лесу и в ямку закопал. Оба трупа отвез в комендатуру. Было расследование. Полковника похоронили как героя, при всех орденах и в белом мундире со стоячим воротничком, шитым золотом, а убийцу обер-лейтенанта фон Враницкого - разрубили на шестнадцать частей и скормили полковым свиньям". Я видел в наших магазинах засиженные мухами огромные плакаты "Схема разделки туши", которую попытался применить к разделке тела Враницкого, но у меня всегда получался недобор или перебор. Откуда же шестнадцать? "Остальное добрали рубкой члена, - глухо ответил Пиво. Лично, этими вот руками..." И я видел на фоне освещенного снаружи окна больничной палаты две мохнатые коряги - это были трясущиеся руки больного, который шевелил пальцами и долго на них смотрел - мне это было видно даже с моего места. "Вот теперь и баиньки, - вдруг сникшим, сонным голосом говорил Пиво-Долливальский. - Я выполнил свой долг. Никто мне ничего не приказывал и даже не просил. Я сам. Поэтому мне самому всю жизнь..." Но именно на этом месте мастер лабиринтов и засыпал. Когда же я однажды напомнил ему об этой истории, он тихо ответил: "Чем больше о ней думаю, тем больше понимаю, что ключ от этого лабиринта либо у Блока, либо у фон Враницкого. Придется сперва их отыскать...".

Вскоре его перевезли в психиатрическую больницу, находившуюся километрах в двадцати от нашего городка, и я так и не узнал о системе, позволяющей создавать и хранить страшные ключи от страшных лабиринтов. Несколько раз я пытался спрятать какие-то факты, какие-то неприятные воспоминания и имена, пользуясь методом Пиво-Долливальского, и поначалу мне даже удавалось создавать какие-то лабиринты, но уже слишком скоро я оставался один на один с чудовищами, спасти от которых могло только пробуждение.

"Он своих братьев зарезал, - лениво объяснил мне однажды сосед по палате, когда Долливальского увезли. - Пидоры они были, что ли, или не они, а совсем даже он. Попытался их свиньям скормить, чтоб следы замести, да не успел. А войны он и не нюхал: поваром в генеральской столовке отслужил. Обоих косой-литовкой по горлу".

У меня все чаще возникало ощущение, что я нахожусь в роковой двадцать первой комнате, или кружу у входа в нее, или только что покинул ее... Словом, полная неразбериха!

И эта сумятица лишь усилилась, когда вернувшийся из многодневного похода вдоль Стены Шут Ньютон представил обстоятельный доклад, из которого явствовало, что Стена окружает Город Палачей со всех сторон. Кольцо. Странно было только, как же люди свободно въезжали и уезжали из города и никто не видел Стены, которая мешала бы добраться до железной дороги или до самой Москвы.

Я знал, что Ксаверий Подлупаев с подручными вовсю трудится, занимаясь переоборудованием угольного паровоза в локомотив, работавший бы на спирту. Помощников нашлось больше, чем ожидалось. А когда Малина отдала в Медные Крыши все запасы музейного вина, в Вифлеем прибыли такие специалисты, которые, наверное, и впрямь могли бы превратить железо в золото или по крайней мере накормить одним хлебом сорок тысяч человек.

Это отдавало безумием.

Я отправился к Гаване, потому что только с нею я мог свободно поговорить обо всем, даже о себе.

Предложив мне рюмку коньяку и сигару, она - как всегда, сидя лицом к открытому окну с заряженным длинноствольным пистолетом на коленях, спросила бесстрастным голосом:

- Так, говоришь, Ньютон утверждает, что Стена всюду? И тебя это пугает? Или ты сразу решил, что все это - сумасшедший дом - вроде двадцать первой комнаты? Похоже, кто-то - может быть, даже и Эркель - свел счеты с Лодзинскими. В кукле, которую они всюду с собой таскали, милиция обнаружила четырнадцать кило героина, если верить газетам. В газетах не названо имя убийцы, но не исключено, что им был сын Лавинии. Он ведь давно исчез и вполне мог за это время...

Наконец она скосила взгляд на меня.

- Ты боишься? И обдумываешь способы уничтожения двадцать первой комнаты?

Я опустил голову.

- Необязательно читать Сведенборга или кого там еще, чтобы понять, что рай, ад или двадцать первая комната - это вовсе не какое-то определенное место, но состояние души человека. Поэтому уничтожить ее невозможно. Это одна из тех задач, что ставят целью создание вечного двигателя, универсального средства от памяти, забвения или комаров.

- Ньютон утверждает, что с разных точек он видел светящееся пятно над Голубиной башней, - сказал я.

- Ты ведь не за этим пришел ко мне.

- Я не знаю, как быть с Ханной. Я не могу уехать, оставив ее там, внизу. Но и здесь жить я тоже не могу, всякую минуту вспоминая о женщине в саркофаге.

- Эту задачку тебе придется решать самому, - сказала Гавана, и мне даже показалось, что голос ее прозвучал чуть ли не весело. - Ты показывал ей подземелье?

Я кивнул.

- Я рассказал ей то, что рассказывал мне отец.

- Как это было? - сухо поинтересовалась она.

Мы молча направились к Голубиной башне, где и находился вход в подземелье - прямоугольник, неровно прорезанный в древней стене и закрытый тяжелой дверью из склизлых и сросшихся толстых плах, с огромным навесным замком, который отпирался двумя ключами. Я повернул в скважине короткий ключ, затем - длинный тонкий с причудливой бородкой. С усилием открыл дверь. Из проема потянуло запахами лимона и лавра. Увязавшийся за нами белолобый щенок попятился и сел, весь дрожа. Умница: собакам вход воспрещен. Изъеденные сыростью и истертые ногами кирпичные ступени круто ниспадали в темноту.

Когда-то в эту часть подземелий можно было попасть и из Палаты, и из Конторы, но по приказу Великого Боха лишние входы замуровали - остался один (хотя и говорили, что все входы-выходы перекрыть так и не удалось). Этот узкий, неудобный. И когда во времена Великого Боха желающие побывать в святилище выстраивались во дворе в длиннющую очередь, комендант не соглашался на перестройку подземелья, чтобы облегчить доступ к спящей. Предполагалось оборудовать подвал электрическим освещением, но лампочки повесили лишь вдоль лестницы. Я включил фонарик, хотя мне-то, конечно, свет был ни к чему, - бело-голубой луч метнулся по влажным стенам, сложенным из матерых сизых валунов.

- Руками смотри, - предупредил я. - Не отставай.

Отец, который когда-то и показал мне это подземелье, говорил, что там, в подвале, нет и никогда не было никаких страшных зарослей и жутких чудовищ - ни трехголовых крылатых змеев, ни дивноглазых василисков, ни нетопырей с младенческими лицами. Ничего такого, с чем нужно было бы сражаться не на живот, а на смерть, чтобы, преодолев преграды и оборов противников, наконец пробиться к драгоценному ларцу и узреть чудо. Тогда я был готов к подвигу, чтобы награда стала заслуженной и закономерной. Истекающий кровью, почти лишившийся сил, я дойду, доползу, дотянусь - поверх трупов поверженных ворогов - до святая святых, до заколдованной сказочной принцессы, охваченной волшебным сном, неподвижной, но живой - и ждущей меня, только меня, чтобы я поцелуем снял заклятие, освободил ее от злых чар, отпер ее глаза и рот, ее сердце...

- Пахнет, - сказал я. - Мышь дохлая, наверное. Не наступи.

Ханна учащенно задышала.

Спуск в подземелье занимал немного времени (сто пятьдесят две ступеньки вниз - ровно столько же ступенек было и в лестнице, возносившей на Голубиную башню, итого - триста четыре ступеньки по вертикали, наверху колокол, внизу - святыня, вот такой была длина земной оси, точнее, длина оси, позволявшей этому миру вращаться вокруг нее), но Ханне казалось, будто блужданиям в темноте не будет конца. Быть может, мы никогда не вернемся наверх, к свету и людям, прозябающим под солнцем, к людям, смысл жизни которых сокрыт в глубине древнего подземелья, в толще земли, во тьме вечной, как чудо и тайна.

- Ступенька, - сказал я. - Пригнись.

Мы разом - так уж сошлось - выдохнули и с заколотившимися сердцами переступили порог.

(Это когда-то, при Великом Бохе, комната с саркофагом превратилась в зал, поражавший воображение паломников убранством, размерами и рассчитанными световыми эффектами: после недолгого блуждания в желтоватой полутьме, по тесным кривым коридорчикам и узким лесенкам, человек поворачивал - этот поворот устроили нарочно, точно рассчитав "угол неожиданности", - и вдруг, внезапно, одним махом оказывался на пороге огромного зала, залитого морем огней, в ослепительном сиянии которых, в центре, на строгом постаменте, покоился саркофаг с пылающей женщиной под стеклом, и невозможно было удержаться от "ах!", невольно вырывавшегося из спертой груди, да и как было не ахнуть, как не вздрогнуть путнику, наконец-то обретшему чаемое, то, что превосходило воображение, уже давно, кажется, подготовленное к этой встрече рассказами бывалых людей, сплетнями и слухами, вымыслами и преувеличениями, - но нет, на самом деле все было гораздо проще, очевиднее и прекраснее. Или - ужаснее, кому как нравится. А все дело, как потом выяснилось, было в сотне зеркал разной формы, искусно расположенных в разных местах зала.)

Я зажег одну за другой несколько толстых свечей и керосиновую лампу-семилинейку. Мы оказались в большой комнате с низким сводчатым потолком и неровными бурыми стенами, посреди которой на невзрачном каменном возвышении чуть косо стоял серебряный овальный ларец, испещренный чеканным орнаментом - виноградные гроздья, лианы, птицы, бабочки, звезды. К кольцам, вделанным в каменное основание, были привязаны стальные тросы, уходившие в прорезанные в потолке отверстия, - все это сооружение с саркофагом неподвижно висело в воздухе, в нескольких дюймах от земли.

- Ну и что ты видишь? - сухо спросил я.

Она растерялась: что еще можно было сказать о комнате, весь смысл которой заключен в серебряном ларце, спрятан и запечатан? Что еще сказать, если путь к саркофагу никакой не подвиг? Да и не путь - расстояние до миски с похлебкой. Столько-то шагов, столько-то метров и сантиметров, преодоленных за такой-то промежуток времени. Арифметика. Надо было считать, запоздало подумал он, сосчитать шаги: если ничто обладает длиной или шириной, оно уже что-то. Ведь это я учил ее этому, потому что этому учил всех Великий Бох. Считать не только ступеньки - число их известно, считать - все... Что - все?

Не дожидаясь ответа, я без усилия поднял серебряный колпак, под которым лежала Спящая Царевна.

Она подошла ближе. Она уже не боялась, страх прошел, как будто и не было его, сменился усталостью.

Саркофаг был пуст.

- А теперь слушай, - начал я, - что здесь было на самом деле.

В овальном серебряном ларце на белом атласе лежала нагая женщина. Темноволосая, с закрытыми глазами, со сложенными на груди руками и чуть разведенными в стороны ногами. Ногти на руках и ногах были жемчужно-розовые, продолговатые, аккуратно подстриженные и подпиленные. Такие ногти я видел, наверное, только у матери. Маленькие гладкие подошвы ног. Ступни тонкие, вогнутые, удлиненные. Округлые пятки, будто никогда не ведавшие веса плоти, выросшей на вареной картошке с салом. Блестящая лягушечья кожа, покрытая золотистым воздушным пушком. Колени гладкие, с трогательными складочками под ними. Тонкие лодыжки. Бедра - золотые веретена. Живот по-детски выпуклый, с пупком, напоминающим сердечко. Грудь с темными сосками. Гладкая шея. Маленький крепкий подбородок с едва заметным светлым шрамом слева. Чуть приоткрытый рот. Я не мог оторвать взгляда от ее закрытых глаз. Мне казалось, что веки ее едва заметно дрожат. Мелко-мелко. Похоже, глаза не закрыты - они зажмурены. И стоит мне шелохнуться, как она сядет и посмотрит на меня.

Когда забрали Великого Боха, увезли и ее. Для опытов, говорят. А когда-то сюда шли, как в церковь. Загадывали желания. Произносили какие-то заклинания - у многих шевелились губы. Быть может, это были вовсе и не заклинания и не молитвы, а проклятия - их она тоже сполна заслужила. Потому что она-то и была смыслом этого города, всей этой жизни, с ее редкими просветами счастья и ядовитыми змеями, нескончаемым трудом, за который платили гроши или вовсе не платили, с запахом керосинок и кошачьей мочи, с беспрестанным рытьем каналов, пьянством, зэками, сторожевыми псами, флюгерами на башнях, со всем прошлым, настоящим и будущим, в котором не будет ничего, кроме будущего...

Она вызывала всеобщее поклонение, восхищение и страх, доходящий до ненависти. Ведь она пережила всех. Петра Великого и Великую Екатерину, Наполеона и Достоевского, революции и войны, ребятишек, умерших от скарлатины, и стариков, задохнувшихся избытком прожитой жизни... Люди рождались, женились, заводили детей, строили, воевали, а она - лежала, нет, она покоилась тут, в саркофаге, вне времен и людей, но без нее, как многие понимали, не было бы ни времен, ни людей, ни даже города, а может быть, и мира. Она была звеном, связующим мир. Старики знали, что их правнуки увидят ее точно такой же, какой видели ее они, и в этом было что-то бессмысленно-умиротворяющее: значит, есть, есть сила над временами, незримо пронизывающая человеческие жизни и превращающая их в общую жизнь. Неизменная, прекрасная, нетленная. И - живая. Вот что было важнее важного: она была живая. Она спала почти триста лет, пропитываясь знаниями обо всем, что творилось вокруг и, наверное, повсюду. А значит, одно это позволяло людям надеяться на конечную справедливость, на последний Суд, на истину в последней инстанции, которую хранила Спящая, и многим было довольно одной этой мысли, и мало кому хотелось, чтобы она вот сейчас вдруг проснулась и сказала все, что знает, потому что все были уверены: ее знания не выдержит никто. Даже Бох. И, быть может, думали самые смелые, даже Бог. Пусть лежит, свидетельствуя жизнь и правду. Это - для всех. А когда придет время и потрясется земля, когда матери станут пожирать своих детей, а отцы убивать сыновей, когда свихнувшиеся боги с упоением устроят великую бойню, когда вся эта жизнь окажется на самом краю и дальше идти будет некуда, вот тогда и придут к ней миллионы, и она встанет и скажет, и только эти отчаявшиеся миллионы примут ее правду и не умрут, а сделают по слову ее и установят на земле настоящую правду...

- Значит, она видела, - пробормотала Гавана. - И что еще ты ей рассказал про нее?

- Ведь никто не знает ее настоящей истории!

- История голой женщины - это ее география. Или топография, если угодно.

- Но ведь я сам слыхал, как над ней смеялись...

- Отец как-то сказал, что люди никогда не выбрались бы из пещер, если бы не покушались на святыни.

- Кукла-сукла, сукла-макукла, срукла, жукла, недобукла, крукла, фрукла, мукла, кла, гиперперпенсупердрюкла! - вспомнил я выкрики сумасшедшего пьянчуги Люминия, которому хором вторили мальчишки.

Я поднял голову: Гавана смотрела мне в лицо.

- Ты ведь еще не все рассказал мне, правда?

- Она сама попросила...

Она подошла к открытому саркофагу и в задумчивости провела кончиками пальцев по гладкому серебру. Оглянулась на меня.

- Ты уже взрослая, Ханна, не надо.

Но она уже раздевалась, не обращая внимания на меня. Сняла с себя все, небрежно швырнув на пол, и легла в саркофаг. Он всегда казался мне маленьким, и я удивлялся, как взрослая женщина, даже худенькая, могла уместиться в нем и пролежать вот так, не меняя позы, триста лет. Ханна была рослой, крупной девушкой, но и ей саркофаг пришелся впору. Она чуть развела ноги, сложила руки на груди, закрыла глаза и прошептала:

- Закрой.

Это был чистейшей воды идиотизм. Но я, разумеется, опустил крышку саркофага. Я знал, что она не задохнется: саркофаг был устроен так, чтобы воздух мог поступать в него - все же в нем лежала живая женщина.

Закрыл крышку и сел на что-то - это был чурбак - рядом. Этот зал, свечи, шум воды, проникавший даже сквозь толщу древней кладки, мое дыхание... И девушка под серебряной крышкой саркофага - смысл и цель этой жизни. Бред. И в этом состоянии бреда я просидел час, два, а может быть, и больше. Кажется, раза два или три я пытался встать, но что-то удерживало меня. Какая-то тяжесть. Быть может, тяжесть скопившихся под этими сводами молитв и тайных проклятий, всего того, что люди приносили сюда в своих душах и оставляли здесь. Иначе зачем бы они сюда приходили? Всю тяжесть жизни они оставляли здесь - Спящая однажды разберется, кто слишком легок, а кто - заслуживает спасения в жизни вечной. Атмосфера... Там хорошо дышалось - воздух всегда был чист и свеж. Я не спал, но и не бодрствовал. Я думал о себе в те минуты, что такое состояние между сном и явью ничем не отличается от жизни наверху, в той же Африке, в серых кривых коридорах-лабиринтах которой даже днем собаку невозможно отличить от волка.

Раздался тихий щелчок, и крышка саркофага бесшумно поднялась. Ничего удивительного: внутри был рычажок, при помощи которого Спящая, буде ее воля, могла бы восстать из спящих.

Встрепенувшись, я подковылял к саркофагу.

Ханна лежала с открытыми глазами и смотрела на меня. Я мог только догадываться о том, что она испытала, пролежав в гробу три или, может, четыре часа. Побывав Спящей Царевной. Властительницей. Той, которой поклоняются даже против своей воли.

Я подал ей руку, и она легко выскользнула из саркофага. Оделась. Мы погасили свечи и двинулись наверх.

Я был благодарен ей за молчание.

Гавана отпила из рюмочки.

- Что ж, тогда только тебе самому и решать эту задачку, - повторила она. - Потому что любовь, мой милый, это мир превыше всякого ума. Спящая Царевна... - Она фыркнула. - Мечта всех импотентов, у которых не получалось с женщинами, но вот с этой получилось бы наверняка. Предмет ненависти женщин, не обладавших такой грудью, животом и чему там еще завидуют дуры... А вот первая, настоящая... Я знаю, что тебе хочется узнать причину ее смерти. Увы, я могу лишь предположить... Если человека лишить чего-то, что и составляет человека, он погибнет, даже если в глазах других людей и будет казаться живым. Да и неизвестно, на самом ли деле она была крылатой. Средневековье, знаешь... Хотя я еще застала здесь людей, которые с одного удара перерубали плетью десятидюймовое бревно. - Она с улыбкой покачала головой. - А что с поисками убийцы капитана Боха?

- Искали, но впустую. И баграми с лодок, и даже трактор с тросом пустили по берегу, пока он в воду не свалился, так что пришлось тракториста спасать. Там же сеть...

- Там же сеть, - задумчиво повторила Гавана. - Та самая огромная сеть, в которой когда-то притащили самого дьявола. А потом Великий Бох уговорил людей отпустить его на волю. И сеть бросили в реку. Преогромную сеть. Позови-ка сюда кого-нибудь... Джульетту, например, или Лариску Ложечку... Ты умеешь останавливать башенные часы?

- Отец показывал, - сказал я. - Ты хочешь объявить Амнистию?

- Вроде того, - кивнула она. - Только на этот раз это будет что-то вроде выездного заседания Страшного Суда. - Она налила коньяку. - Не чокаясь. За твоего отца. Он любит тебя.

- Любил.

- Любит. - Она строго посмотрела на меня. - Употребляя это слово, никогда не путай времена. Хотя бы глагольные.

Зеленый Август, возлюбленная Малина и двенадцатиперстная кишка с ногтем

- Счастья не просто нет - его даже и не бывает, - сказал перед смертью Люминий. - Это даже Пушкину понятно. Но ведь хочется...

Никто не думал, что через минуту он умрет - поднимется со стула, чтобы выпросить у Малины еще одну рюмку водки в долг, и вдруг рухнет под ноги бронзовому коню, стоящему посреди ресторана, напоследок выкрикнув что-то бессвязное и обмочившись так, что собутыльникам пришлось поднять ноги, спасаясь от вонючего потока, который подхватил мертвое тело и вынес в коридор, потом - из ресторана во двор, где и образовал в первой же яме желто-зеленое озеро. Старый Сранино Сранини только плечами пожал.

- Не можешь петь - не пей, - напутствовал он Люминия.

И только через два часа, когда Малина погнала компанию вон из ресторана, собутыльники поняли, что безусый, плавающий в озере мочи, мертв.

- Как двенадцатиперстная кишка, - пробормотал Сранино.

Это было любимое выражение Люминия, поминавшего эту самую неведомую и бессмысленную кишку в предпоследней стадии опьянения, когда он еще был в состоянии выговорить длиннющее слово, стуча себя при этом по безусой башке, поскольку был уверен, что эта кишка именно там и проживает, плавая в манной каше с винегретом - любимой его закуске: "Легко входит и красиво выходит". Да и чем еще могла быть набита голова человека, мерявшего жизнь литрами водки и не способного узнать в лицо ни одного из своих тридцати внебрачных детей? Если что его и терзало, кроме похмелья, так это отсутствие усов и бороды.

- А совесть? - попыталась однажды устыдить его очередная беременная женщина из тех, что непостижимым образом просыпались под забором или в канаве в обнимку с этим чудовищем. - Или она у тебя говна пирога?

- Чистая, - возражал Люминий. - Потому что я ее никогда не употреблял. Да и зачем, если у меня член с ногтем?

И вот - умер. И последними словами были слова про счастье.

- Что же это за счастье? - поразилась буфетчица Малина, когда Сранино Сранини удалось убедить ее в смерти Люминия и выпросить под это дармовой стакан водки. - Двенадцатиперстная кишка какая-нибудь, что ли?

- Duodenum, - сказал доктор Жерех. - Или dodekadaktylon1.

- Но с ногтем, - сказал Сранини. - Зашьем или зарежем?

- Зашьем, конечно. - Малина извлекла из-под прилавка скрипку, которую Сранино каждый вечер оставлял ей в залог, и так продолжалось уже много лет, и протянула ее старику. - А потом, конечно, зарежем.

Широко расставив ноги в рыжих яловых сапогах, этот потомок кремонских палачей опустился на стул, прижал скрипку к волосатой щеке и, вперив остановившийся взгляд в Малину, взмахнул смычком. Затихшая было Африка сладко вздрогнула, очнулась и бесшумно потекла вниз, в ресторан, рассаживаясь кто где привык и взмахом руки или взглядом заказывая Малине свое "как обычно" - водку, водку с перцем или портвейн, запасы которого в подвалах Города Палачей были неисчерпаемы. Люди слушали скрипку, пили, курили и плакали, потому что в тот вечер итальянец зашивал от души, забыв о брошенном во дворе Люминии.

Один из предков Сранино Сранини был тайным палачом при Екатерине Великой. Он поразил воображение государыни игрой на скрипке, звуками которой мог перерезать человеку горло, проколоть сердце или, напротив, спасти от смерти в результате колотой или резаной раны. И все это он проделывал на своей чудесной скрипке, ничем с виду не отличавшейся от обычной. Однажды он шутки ради вернул девственность любвеобильной императрице, что было официально подтверждено офицерами лейб-гвардии, которые торжественно вынесли в аудиенц-залу сомлевшую царицу и огромную простыню с алым пятном посередине. Скрипка передавалась в семье Сранини из поколения в поколение, но сила ее с годами уменьшалась, и уже внук екатерининского палача мог с ее помощью разве что задушить приговоренного звуком или остановить его сердце тремя секретными нотами.

Спившийся старик-кремонец умел разве что вызвать слезы даже у такой каменной бабы, как Малина, успокоить любых разъяренных драчунов или вызвать у слушателей приступ неудержимого веселья и на расстоянии, звуком же, довести какую-нибудь старуху до оргазма. Старухи любили скрипача и всегда беспрекословно давали ему в долг, чтобы он мог выкупить заложенную в ресторане скрипку.

В полутемном прокуренном зале звучала скрипка, и люди плакали, а потом итальянец незаметно сменил мелодию, и многие впали в прострацию и видели сны, хоть и не спали, а к утру, когда выпито и выкурено было сверх всякой меры, скрипач вывел публику из оцепенения, заставил плясать до упаду, орать и швырять стаканы в бронзового коня, и снова плясать, круша каблуками осколки стекла, разрывая на груди рубахи и неистово вопя, и уже нельзя было разобрать, чего больше было в этом вопле - радости, горя или древнего, как Город Палачей, отчаянья...

- Вот! - кричал плачущий Сранино Сранини. - Он убивает меня, но я буду играть! Играть-зашивать! Зашивать и резать!

На рассвете же, когда скрипачу удалось успокоить буянов, люди вывалили из ресторана во двор и увидели у лужи, в которой плавал мертвец, почерневшую от горя женщину и безухого мальчика, у которого не только глаза были зелеными, но и кожа казалась зеленоватой. Он посмотрел на людей, и Малина вздрогнула от его взгляда, как от удара. Это был трехлетний сын Люминия, Люминий-младший: когда ему не исполнилось и года, свиньи объели уши у малыша, ползавшего по помойкам без призора. Женщина умерла от горя, и была похоронена рядом с Люминием, - а когда хватились малыша, выяснилось, что его забрала к себе старуха Гавана, старшая дочь Великого Боха, спасшая от гибели и вырастившая всех его детей. А раз так, то о нем можно было не беспокоиться. И о нем забыли, как забыли и о его непутевом отце с его двенадцатиперстной кишкой и счастливым ногтем.

Малина дважды побывала замужем, но при этом почти никогда не отказывала себе в удовольствии "хотя бы на минуточку" познакомиться с каким-нибудь интересным мужчиной. При этом своему первому мужу измен не прощала и в конце концов, как утверждали, задушила его своими огромными грудями. Похоронив несчастного, не очень-то и горевала. А вскоре встретила человека, который просто потряс ее воображение. Она влюбилась, и он влюбился в нее.

Это был огромный мужчина из артели золотоискателей, который, как и все они, швырял деньгами в Африке, пока не приходила пора отправляться далеко на север. В первый же вечер он подошел к стойке, взял Малину за руки и сказал:

- Черт возьми, какие красивые у тебя пальцы! А губы!

Он потащил ее танцевать, и Малина удивилась, как легко с ним плясалось - при ее-то пудищах, грудищах и ножищах. И даже не вспотела.

- Да брось ты! - расхохотался он, когда она ему об этом сказала. - Ты же влюбилась в меня с первого взгляда, как и я в тебя. Надень-ка!

Он заставил ее надеть туфли на высоких тонких каблуках, и Малина, не испытывая ни страха, ни каких бы то ни было неудобств, танцевала с ним вальс, хотя последний раз в жизни надевала туфли на шпильках, когда ей было шестнадцать. Она чувствовала, что сходит с ума. Все так же посмеиваясь и хохоча, он заставил ее встать каблуками на два сырых яйца - и она лихо прокатилась на них по залу, ловко маневрируя между столиками, а потом из этих яиц сварганили яичницу, которой прямо со сковороды закусывали ледяную водку. На следующий день он потащил ее на Ердань купаться голышом, и оба, раздевшись при всем честном народе, два часа резвились в воде, являя публике то белый рыбий живот Малины, то его могучие плечи. После купания она вышла на берег, и зрители вдруг увидели, как красива Малина, как прекрасны ее огромные груди и бедра, как легка ее танцующая походка. А она смотрела на публику такими глазами, что никому и в голову не приходило, что перед ними - просто-напросто нагая женщина.

- Но фигура! - наконец вымолвил Генрих Годе. - Фигура - на "ю"!

А талия у корпулентной Малины и впрямь была узкая, тонкая, и белый живот, как она ни сгибалась, пересекала лишь одна складочка ниже пупка.

Ночью, чтобы не будить спавшую в соседней комнатке дочку, они бесшумно парили над кроватью, наслаждаясь друг другом, и впервые в жизни она не замечала, что именно они делают, понимая лишь, что это и есть счастье. С утра до вечера она пела и пританцовывала за стойкой и неохотно выскакивала в подсобку, чтобы удовлетворить страсть какого-нибудь старого знакомого. А возвращаясь на место, тотчас забывала о нем - и только напевала и пританцовывала, поджидая его, своего, единственного. Но однажды утром он, поглаживая ее спину, вдруг спросил:

- А что это за татуировка у тебя на попе?

Она со смехом рассказала ему, что, по преданию, впервые такую татуировку - на ягодицах и грудях - сделала себе еще княгиня Нелединская-Охота, построившая Африку, и с тех пор многие африканские женщины выкалывали себе - кто где - эти два слова: "Viribus unitis", то есть - "Объединенными силами".

- Ляжки ж две, - сказала Малина упавшим вдруг голосом. - И сиськи.

Что-то произошло, и она вдруг испугалась этого.

- Это все в прошлом, - едва сдерживая слезы, сказала она. - Ты мой первый настоящий...

Он молча вышел в соседнюю комнату, где спали ее дочери, и осторожно приподнял одеяло: такая же татуировка была и у них под грудями. Он вернулся к Малине и как-то странно посмотрел на нее.

- Но ведь и я у тебя не первая...

Он кивнул.

- Извини, - сказал он. - Тут что-то все же другое. Не пойму пока что. Извини.

Он ушел умываться, а вернувшись, опять улыбался как всегда, и Малина успокоилась.

- Тебе же завтра в поле! - спохватилась она. - А я еще не все собрала!

Вечером устроили проводы артели в ресторане. И Малина в туфлях на высоких тонких каблуках танцевала прощальный вальс со своим любимым. Всегда в конце танца он подхватывал ее на руки и последние па проделывал один, а она, обняв рукой его за шею, сбрасывала туфли так, что они летели под потолок - под аплодисменты публики. И на этот раз он подхватил ее на руки, сделал шаг, и она, хохоча, швырнула туфли в потолок, и вдруг что-то произошло...

Она очнулась на полу.

Он лежал рядом, скорчившись.

Она позвала его, с трудом поднявшись на четвереньки.

Доктор Жерех отстранил женщину, расстегнул на лежащем рубашку и, жестом попросив тишины, приник ухом к его груди.

- Сердце, - сказал он. - Оттанцевал.

Малина, опустившись на колени, застегнула на мертвом рубашку. Кто-то подал ей туфли, и с туфлями в руках она кое-как слепо доковыляла до своей квартирки. Долго сидела на кровати. Потом вдруг ни с того ни с сего надела туфли, вскочила - и тотчас рухнула: оба каблука подломились.

Она понимала, что ни в чем не виновата, но она также понимала, что его смертью жизнь ее умалена до горестного вздоха.

Теперь она ходила в мягких вязаных тапочках, и дубовые половицы скрипели и прогибались под нею. В ресторане перестали подавать яичницу. А так больше ничего и не изменилось. Если же Малину спрашивали о мужьях, она говорила, что их было двое: "О первом есть что вспомнить. О втором - есть о чем подумать".

После же того, как ее старшая дочь однажды ни с того ни с сего решила во что бы то ни стало уехать из города на поезде, который давно не ходил, и в ожидании паровозного гудка превратилась в тень на скамейке (каждый год ее закрашивали, но тень упрямо проступала сквозь слой краски, и все узнавали упрямую Людмилу, зимой и летом - вопреки здравому смыслу - не снимавшую туфли на высоких каблуках: "Чтоб не забывать, что в мире есть и жизнь, а не только Город Палачей"), а младшая схватила ржавый велосипед и покинула город в одном ситцевом платьишке, - она больше не подпускала к себе мужчин. И даже при разговоре с ними не поднимала взгляда, чтобы нечаянно не сорваться. Зная свои уязвимые места, она препоясала чресла двойной цепью с замком, ключ от которого держала за щекой.

Когда-то всеобщий любимец капитан "Хайдарабада" Бох назвал ее красивой, но толстой, после чего огромная женщина подняла прямую ногу к уху, поставила пяткой на пояс и уж только после этого опустила на пол, - и с тех пор никто не осмеливался даже намекать на ее габариты и вес. И уж тем более - всуе поминать ее безупречную красоту, которую мужчины измеряли в лошадиных силах, присовокупляя при этом, что ее коэффициент полезного действия не уступает знаменитой ерданской табачной мельнице, в которую запусти хоть сосновое полено, хоть таблицу умножения, да даже хоть портянку Люминия, - на выходе все равно получишь Евангелие.

Никто не помнил, как на самом деле звали Люминия, и никто не знал, как одна из его женщин назвала прижитого от него ребенка, - поэтому мальчика называли как кому нравится, но чаще - просто Люминием-младшим. Гавана, взявшая над ним опеку, попыталась разыскать его свидетельство о рождении или запись о крещении, но только и выяснила, что его мать звали Женилкой, не переспавшей только с бронзовым конем в ресторане, да и то лишь потому, что суеверные женщины распилили его член на амулеты. Разгневанная Гавана назвала его Августом и выправила соответствующую бумагу, в которой дата рождения была указана наугад, а вместо имен родителей стояли прочерки.

Узнав, - ему не исполнилось и пятнадцати, - о том, что в действительности родители у него были, Август отправился на кладбище, где в захламленном углу у забора стояли два креста - с лица они были чистые, а на обороте крестов было мелко написано: "Люминий" и "Его жена".

- Если их похоронили под крестами, значит, они верили в Бога? спросил он у Гаваны.

- В церкви их никто никогда не видел. Но и я там не была лет пятьдесят.

- Ты перестала верить?

- Верующий не нуждается в вере.

- А я - нуждаюсь?

Гавана закурила сигару и с интересом посмотрела на мальчика.

- Паскаль считал, что в делах веры разум бессилен. Рассуждал он так: Бог или существует, или Его нет, и поскольку разум выставлен за дверь, остается бросить монетку: "орел" или "решка"? То есть остается оценить благоприятные и неблагоприятные шансы альтернативы и попытаться обеспечить себе положительное математическое ожидание выигрыша. Выигрыш от признания бытия Бога бесконечен - высшее блаженство, вечно длящееся; наша же ставка земные блага, как бы ни были они велики, - конечна. Ты знаешь, что такое альтернатива?

Август кивнул.

- Я ничего не почувствовал, когда ты дала мне имя...

- Имя что-то значит, если оно свидетельствует о твоем хозяине. В церкви людей крестят во имя Иисуса, после чего они становятся его собственностью. Ты пока ничей, легкий и чистый. Ты не отягощен Господом и чист, как белый лист бумаги, горький мой.

- Но мне не страшно, - сказал Люминий-младший. - Да и Богу уже, наверное, нет никакого дела до меня.

- Ему уже давно нет ни до кого дела, - сказала Гавана. - Он просто устал подтирать нам задницы. Решил, видно, что мы этому уже научились, и вернулся в свой дом. Это очень старый дом. Когда он впервые собрал людей под своей крышей, он сказал им: вы мои свидетели, и я Бог. А теперь каждый волен сам решать, свидетель он или собака лысая.

- Как я, - с гордостью сказал Август, у которого совершенно не росли волосы на голове. - Но в случае чего я могу и свидетелем быть. А вообще-то мне интереснее знать не это. Верю я в Бога или нет, от этого все равно и не захочешь - а пописаешь. А вот Бог верит ли в меня?

Гавана покачала головой.

- Пожуем - увидим. Я не хочу тебя пугать, но запомни: изо всех тварей земных только человек может стать либо ангелом, либо демоном, свидетелем или злодеем. Хотя сейчас, наверное, это не имеет никакого значения. - Она пустила дым кольцами и добавила: - Помни, милый: никто не может с уверенностью сказать, что ты сын Люминия. А если это так, то не забывай: Люминия в Городе Палачей жалели, может быть, больше, чем кого бы то ни было еще.

И она рассказала мальчику, что в те времена, когда Великий Бох расправился с местными бандитами и установил, сколько людей и зверей должны жить на Лотовом холме, вдруг выяснилось, что восемьдесят два человека тут лишние. Никто не хотел кровопролития. Поэтому Великий Бох дал в руки малышу Люминию детскую дудочку, которую когда-то изобрели фрисландские палачи для казни малышей, и велел идти с нею в Трубу, проложенную некогда безумным инженером Ипатьевым через фундамент Африки - насквозь. Никто не понимал, зачем была нужна эта труба, которую специально заказывали на бессемеровских заводах в Германии, где ее по чертежам русского инженера и изготовили из сплава стали и никеля. Если посмотреть в трубу от входа в ресторан, можно было увидеть только звезду, каковой, по строгому заключению астрономов, на небесном своде быть не должно. И такую же несуществующую и бессмысленную звезду можно было разглядеть, сунувшись в трубу со стороны Северного бастиона. Считалось, что каким-то непостижимым образом она служит очищению воздуха в огромном здании, а также удержанию Города Палачей на его месте. С Ипатьевым не спорили. Ведь он первым установил, что в четверг длина острова с расположенным на нем Городом Палачей с севера на юг не соответствует длине острова с юга на север в понедельник, сделав это за тридцать семь лет до смерти Бернхарда Римана и за пятьдесят лет до рождения Альберта Эйнштейна и едва не завершив свои дни в скорбном доме, когда правительство узнало о его открытии. Но живым тварям путь в Трубу был заказан, а если кто и отваживался проникнуть в нее, то живым из нее не удавалось выйти никому.

Малыш Люминий, наигрывая на дудочке мелодию, напоминающую плач в сыром углу заброшенной всеми больной дурочки, повел за собой детей, а через три дня вдруг объявился на Северном бастионе - один, с дудочкой в руках и улыбкой на устах, напугавшей даже палачей. Сколько его ни расспрашивали, он ничего не мог рассказать ни о походе, ни о Трубе, ни о судьбе последовавших за ним детей. Он даже имя свое забыл.

- Вот она, - Гавана протянула Августу простенькую дудочку. - К счастью, сил у нее осталось разве что на мышей.

Вплоть до того дня, когда Август познакомился с Малиной, в Городе Палачей было всего два места, которые притягивали его и где он мог проводить целые дни. Библиотека и крематорий. Он читал все подряд - от справочников по астрономии до подшивок журналов столетней давности и романов, и когда однажды библиотекарь Петром Иванович Бох, раскатывавший по книгохранилищу на инвалидном кресле, но отдававший больше времени искусству фотографии, спросил, зачем ему обнимать необъятное, Август ответил:

- Чтобы стать бессмертным.

- Значит, ты ищешь вечный двигатель? - без улыбки уточнил библиотекарь, глядя на него через синие очки. - Космос - вот единственный вечный двигатель.

- Должен быть и другой, человеческий, - слегка покраснев, возразил Август. - Иначе не стоило бы и жить.

Наверное, именно поиски бессмертия и привели его в крематорий, устроенный некогда в Восточном бастионе, выступавшем над склоном Лотова холма в сторону города. Здесь заправлял бывший железнодорожник китаец Меконг. Раздевшись по пояс, он бросал огромной лопатой уголь в топки котлов, которые давали тепло Африке и другим зданиям Города Палачей. Эту котельную когда-то пристроили к крематорию, поставленному в начале XX века.

Когда какому-то вифлеемскому градоначальнику загорелось построить родильный дом, он не нашел ничего лучшего, как заказать проект сумасшедшему инженеру Ипатьеву, которому тогда было чуть ли не сто лет. Наверное, никого другого просто найти не могли - в такой-то глуши. Врачи, ознакомившиеся с проектом, и строители, которым передали бумаги, оценили произведение Ипатьева очень высоко. Строили под строгим присмотром разных инспекторов-контролеров, ни на йоту не отступая от чертежей. Над входом вывели готической вязью надпись - Feuer macht frei. Градоначальник заподозрил неладное, едва увидел надпись над входом, а оказавшись внутри, и вовсе впал в ярость. По чертежам роддома выстроили крематорий. Призвали какого-то столичного знатока архитектуры, и тот письменно засвидетельствовал, что Ипатьев спроектировал именно роддом, что рабочие строили именно роддом, а вот почему получился крематорий - ведомо лишь Всевышнему. Разъяренный градоначальник приказал разобрать крематорий по кирпичику и возвести именно роддом. Но и заново построенное сооружение оказалось крематорием. И над трубой его медный ангел пел в рожок, когда очередная копченая душа отлетала на родину всех душ.

При Великом Бохе крематорий модернизировали, а потом к нему пристроили кочегарку. В самом бастионе находился зал прощания с площадкой посередине, на которую ставили гроб, опускавшийся в устроенную под землей печь системы "Топор". Меконг показывал мальчику, как действует лифт-катафалк, объяснял назначение основных частей печи - генератора, куда загружался уголь, рекуператора с его смежными, идущими в противоположных друг другу направлениях каналами, и камеры для сожжения, разогреваемой генераторным газом до белого каления.

- Через соединительные проходы генераторный газ поступает затем в каналы рекуператора, - увлеченно объяснял чокнутый на технике китаец. Раскаляя стенки этих каналов, газ нагревает и стенки противоположных каналов рекуператора. После этого я открываю клапаны и запускаю снизу в противоположные каналы рекуператора уличный воздух - он проходит до самого верха и приобретает температуру около тысячи градусов по Цельсию, и тогда уже поступает в камеру для сожжения. Закрываю шибер, пускаю газ из генератора в первые каналы рекуператора, а в камеру закатываю гроб. Через час-полтора от трупа остается килограмма полтора праха.

- А что выходит через трубу, если все сгорает? - спросил мальчик.

- Продукты неполного сгорания.

- И сердце?

- Оно сгорает дотла.

- Ага. Значит, главный продукт неполного сгорания - душа?

Меконг с серьезным видом кивал бритой головой.

- Да, потому что только человеческая душа может быть приравнена к вечным стихиям.

Пораженный Август понял, что судьба дает ему редчайший шанс: он может позаботиться о душах человеческих, которые перейдут в жизнь вечную, не нуждаясь в услугах портных и штопальщиц. После школы он стал помощником Меконга, хотя тот и предупредил его, что в основном им придется пахать в кочегарке, поскольку крематорий в Городе Палачей не пользуется популярностью: последний раз его запускали, чтобы сжечь левую руку Мики Друстанова, попытавшегося по пьянке на спор остановить циркулярную пилу.

- Но у руки нет души! - воскликнул Август.

- Ты будешь смеяться, но она есть у Мики, - печально улыбнулся Меконг. - Зачем ты сюда нанялся? Ведь ты окончил школу с золотой медалью. Ты мог бы поступить в университет.

- Я влюбился, - признался Август. - Она ни за что не уедет отсюда, поэтому я остаюсь здесь.

- Ну что ж, может, пора показать тебе и более чудесные творения человеческих рук. - Меконг звучно чмокнул погасшей трубкой. - Если хочешь, в субботу сходим на паровоз.

Железная дорога, проходившая через городок, была ликвидирована задолго до появления на свет Люминия-младшего. По приказу Хрущева ее разобрали и увезли - рельсы, шпалы, гравий, крупнозернистый песок, будки обходчиков, шлагбаумы с переездов и колокол, предупреждавший об отправлении поездов, запахи креозота, горелого угля и донника, густо росшего на полосе отчуждения, - осталось лишь здание вокзала со ржавым расписанием и черными дырами касс, в глубине которых гнездилась слизистая вонючая тьма со своими больными детенышами...

То ли по приказу, то ли по стечению каких-то обстоятельств ликвидаторы не тронули участок пути к югу от городка и несколько паровозов. Из двух паровозов умельцы соорудили бесперебойно действовавший самогонный аппарат, снабжавший чистейшей водкой население, больницу и Африку. А один локомотив стал чем-то вроде игрушки для Меконга, который в свободное время обязательно наведывался сюда, чтобы осмотреть паровоз и подтянуть гайки, протереть медь и стекло, а то и разжечь в топке огонь, раскочегарить, поддать жару и напугать городок и окрестных жителей настоящим гудком высшей пробы - с переливами, паузами и густой финальной "до".

В ближайшую же субботу они с Августом прогулялись за город, и Меконг показал мальчику паровоз, объясняя его устройство с такой же дотошностью, с какой растолковывал назначение и функции крематория. Они раскочегарили топку, Люминий-младший дал гудок, и Меконг повел паровоз в сторону города. Из домов выскакивали изумленные люди, навстречу бежали орущие мальчишки, козы и гуси, облака на сером небе вдруг разошлись, и когда паровоз приблизился к вокзалу, в глаза всем ударило яркое солнце, брызнул мелкий теплый дождик, по всему городку забили охотничьи ружья, и пожарный духовой оркестр, репетировавший на площади, вдруг ударил во все трубы, барабаны и тарелки "Прощание славянки" и стройно зашагал по главной улице, грохоча кирзовыми сапогами по булыжнику и сверкая серебром и медью - с непременной тетей Брысей во главе: как всегда, она была совершенно голой, в белых носочках козьего пуха и с медной трубой, змеем обвивавшей ее необъятное спелое тело.

Август взирал на это внезапное торжество широко открытыми остановившимися глазами, не понимая, откуда и почему взялась вдруг вся эта радость в нем, в Меконге и в остальных людях, но радость от этого только усиливалась и била в ноздри, вышибая слезу.

Позволив мальчишкам повисеть на поручнях и подножках паровоза, Меконг дал протяжный гудок, дал задний ход, и паровоз медленно покатился к прежнему месту, где и остановился, подпертый стальными башмаками.

- А дальше? - спросил Август.

- Дальше ничего, - ответил Меконг, закуривая трубочку. - От вокзала на юг осталось железного пути ровно три уставных мили - двадцать две тысячи четыреста четыре метра. До Хайдарабада не дотянешь.

- До Хайдарабада?

- Говорят, именно туда и прокладывали дорогу, и даже однажды прогнали пробный пассажирский состав с узкими буквами на вагонах.

- С узкими?

- На табличке стандартной длины слова "Владивосток" или "Хайдарабад" приходится писать узкими буквами, иначе название не влезет. Дорога протянута не на восток, а на юг - значит, в Хайдарабад. Про это все знают. Мечта, значит. Куда же еще?

- Узкие буквы... - прошептал Люминий-младший. - Хай-да-ра-бад...

Чтобы крематорий не простаивал, Август придумал сжигать в нем мышей, у которых ведь тоже были души, но только маленькие, серые и горизонтальные. Для этого он использовал детскую дудочку, звуками которой собирал грызунов со всей Африки и уводил в крематорий, где сомлевшие от музыки крошечные животные сами шли в огонь, как на праздник. Поскольку уничтожение грызунов способствовало великому сбережению продуктов и прочего инвентаря, Малина открыла Августу в ресторане неограниченный кредит. Собаке же его, прозванной Зажигаем, вволю наливала его любимого имбирного пива, хотя Август и предупреждал:

- Ты с пивом не перебарщивай, а то он после него ссыт, как президент.

- Какой президент? - удивилась Малина.

- Ну, не знаю, - сказал Август. - Разве швейцарский сможет столько отлить? Швейцария - страна маленькая. А у нас еще и Чукотка есть.

- Тогда заведи себе пса как у Катерины Блин Четверяго. Ничего не жрет, а народ пугает - только держись.

Перед отъездом в Москву на учебу старший сын Четверяго подарил матери скелет собаки, который бегал, вилял костлявым хвостом, хватал врагов острыми зубами и совершенно не требовал никакой пищи. Хороший получился зверь, но, решила Катерина, неполноценный. Где-то на чердаке она отыскала огромный мужской гуттаперчевый член, привезенный еще ее дедушкой контрабандой из Турции, и приспособила к скелету. Турку - так прозвали механическую псину - понравилось, и он даже каким-то непостижимым образом научился управлять этой штукой. От страха и холода гуттаперча сжималась в стручок, но стоило Турку увидеть привлекательную сучку, как он отважно бросался на несчастную и не останавливался, пока возлюбленная сама не просила его об этом человеческим голосом. Поговаривали, что любвеобильный Турка не обходил стороной не только животных, но и некоторых старых африканок, для которых запретный плод был чем-то вроде сельскохозяйственной культуры. Во всяком случае, его несколько раз видели выходящим из комнаты Джульетты. Пес довольно скалился и пощелкивал стальными зубами, волоча за собою измочаленное гуттаперчевое орудие, а Джульетта несколько дней не показывалась на людях, отмачивая причинное место в глубоком тазу с марганцовкой и лавандой и мечтательно глядя в потолок, пораженная в самое сердце тем, что при посторонних она назвала la piqure de la curiosite.

- Одного такого зверя с его пикюром на весь город хватит, - сказал Август.

Малина вдруг улыбнулась и сказала:

- Если хочешь, я тебе шапочку свяжу с наушниками.

- Чтоб люди не пугались? - пролепетал Август, сраженный ее улыбкой. Или потому, что ты меня любишь?

- Чтоб голове тепло было. А про людей не думай. Многие тебе завидуют, потому что без ушей люди красивее, чем в жизни.

Жаркой летней ночью на крыше крематория умер Меконг. Он любил здесь лежать, терпеливо считая звезды. Когда Август сказал ему, что человек, обладающий самым острым зрением, может при ясном небе разглядеть максимум две с половиной тысячи звезд шестой величины, Меконг пробормотал: "Мне и одной хватит, знать бы - какой".

Отныне за паровозом стал присматривать Август. Обследовав весь участок железнодорожного пути, тянувшегося на юг до глухой каменной стены, которую невозможно было пробить никаким снарядом или паровозом на полной скорости, ни даже тупой башкой Банзая, на спор забивавшего лбом трехдюймовые гвозди в телеграфный столб, он попутно обнаружил залежи угля в полузаросшем и давно заброшенном котловане. И несколько суббот потратил на пополнение запасов топлива для паровоза, на котором проехал весь путь - от вокзала до каменной стены и обратно. Но его больше не радовали восторженные крики людей, откликавшихся ружейной пальбой и "Прощанием славянки" на могучий гудок приближающегося к городу паровоза.

В свободное время он спускался в сопровождении Зажигая в подземелья Города Палачей и обследовал их - без энтузиазма, но упорно, милю за милей. И чем глубже он спускался, тем больше встречалось ему предметов и сооружений неизвестного назначения - какие-то широкогорлые колодцы, стальные решетчатые фермы, цепи и зубчатые колеса, пока однажды он не спустился на перрон, возле которого стоял готовый к отправке поезд - пять пассажирских вагонов, набитых мумиями вооруженных до зубов солдат с русско-индийскими разговорниками в ранцах, и две платформы с орудийно-пулеметными башнями. Там, где должен быть локомотив, высился огромный проходческий щит, застрявший в самом начале будущего тоннеля.

Август вернулся наверх через склад, доверху заставленный ящиками с мылом, пехотными минами, вином, заваленный связками костылей, мешками с мукой, солью и кальцинированной содой. Потянув на себя ржавый рычаг, он открыл дверь в ресторанную подсобку, где нашел дремавшую на стуле Малину с тарелкой остывающего горохового супа в руках. Он любил гороховый суп, но не хотел будить женщину. Поэтому Август, сняв подаренную Малиной шапочку, опустился перед нею на колени, съел суп, а на вылизанную дочиста тарелку положил подобранный в подземелье желтый кругляш с профилем человека, который встретился ему однажды в Готском альманахе, пылившемся среди сокровищ Гаваны.

Оставив дверь в подземелье открытой, он на цыпочках выбрался в ресторан, где от души угостил Зажигая пивом, а сам выпил рюмку вина и выкурил папироску. Когда же пес громко икнул, он вывел его во двор.

- Сливай, страна огромная, - вздохнул Август. - Все равно некому на тебя пожаловаться.

И пес, задрав ногу, слил. Да так слил, что вечерние посетители добирались до двери ресторана на ходулях.

Малина же, проснувшись и обнаружив в чистой тарелке золотую монету, вдруг подумала, что если счастье у нее уже было, то теперь не миновать ей любви.

Она довольствовалась обследованием склада, примыкавшего к подсобке: дальше идти не отважилась, боясь затеряться среди призраков. Вино, обнаруженное Августом в подвале, оказалось годным к употреблению, и в тот же вечер Малина выставила его на продажу. Братья-миллионеры Рагозины, жившие в Медных Крышах и иногда заглядывавшие в ресторан, попробовали портвейн и переглянулись. Когда-то они служили младшими научными сотрудниками в НИИ, и глоток портвейна вдруг напомнил им о тех золотых временах, бедных и веселых, о вечеринках, которые устраивали под лестницей тайком от начальства и на которых оба познакомились с будущими своими женами.

- Тринадцатый, - выдохнул Михаил. - А семнадцатый?

- Тоже, - насторожилась Малина. - И три семерки.

- Много? - спросил Иван, не скрывая волнения. - Возьмем все.

- Оптом! - воскликнул Михаил.

- Только по розничной цене, - возразила Малина. - Десятка за бутылку.

Иван выложил на стол две стодолларовые купюры.

- И десять процентов за тару, - добавила она. - Но поскольку вы сделали почин, могу отдать сразу два ящика всего за двести пятьдесят.

Рагозины согласились не моргнув глазом, и через несколько минут Малина вынесла им из подсобки два ящика портвейна.

На следующий день жители Медных Крыш, прослышав о свалившейся на Рагозиных удаче, бросились в ресторан, выкладывая за три ящика ностальгического портвейна по тысяче. Их друзьям и гостям, примчавшимся даже на вертолетах, еще посчастливилось отхватить по пять ящиков за две с половиной тысячи, - уже через две недели Малина продавала бутылку семнадцатого за сотню, а три семерки шли по триста за пару. И только сын покойного доктора Жереха, Сергей Сергеевич, недавно купивший дом в Медных Крышах, попробовал заветного напитка, но вторым глотком подавился.

- Я ж говорю: мир на дураках стоит, - заметила Малина. - А чтобы мир не стоял, а жил и цвел, нужны умные люди. Или все же возьмете эти помои, доктор?

- Лучше стакан паровозной, - сказал Сергей Сергеевич, отодвинув стакан. - И огурчик понеприличней. Они у тебя чем неприличней, тем вкуснее.

А других у Малины и не было. Потому что, если женщина, особенно из старых африканок, брала соленый огурец в рот, весь ресторан отворачивался, чтобы не смущать одну из тех, кто во время революции защищал публичный дом из всех видов оружия, включая крепостные ружья, с трехсот метров сбивавшие с ног всадника пятидесятиграммовой оловянной пулей. А тут - огурец, подумаешь!

Торговля же портвейном продолжалась. Малина складывала доллары в трехлитровые банки и закатывала крышки вручную, как при консервации огурцов или варенья. Банки закапывала в подвале.

Она не тратила эти деньги вплоть до того дня, когда умерли обе вернувшиеся в Город Палачей ее дочери, много повидавшие, но ничему не научившиеся. Их в один день сожгли в крематории, и закопченный ангел долго провожал их нелепые души, пока последние завитки дыма не растворились в зимнем небе.

Всю зиму она жила как во сне. А по ночам, чтоб не сойти с ума, бралась за пяльцы и штопала лунный свет, и так доживала до рассвета.

На исходе зимы она очнулась, и когда Август однажды пригласил ее прокатиться на паровозе, спросила:

- В Хайдарабад?

- Можно, - с серьезным видом кивнул гологоловый.

Паровоз стоял под парами за зданием вокзала.

- Вперед, - тихо сказал Август, когда Малина и Зажигай поднялись в кабину. - И без семафоров. Сначала зашьем, а потом, конечно, зарежем?

- Чтоб жарко и весело, - добавила Малина, расстегивая шубу.

Паровоз тронулся мягко, без рывка, - только злой перестук колес да ландшафт, уже через несколько минут превратившийся в сплошную пеструю полосу, размазанную в пространстве, только участившийся стук железа и сердца, только слившийся стрекот колес да ударившее, как газировка из темной бутылки, сердце, только вжавшийся в угол пес, закрывший лапой глаза, и черноликий Август с белым ртом и железной лопатой в руках, только бешеное пламя в топке, и больше ничего не осталось, кроме движения и радости, радости диковатой и страшной, дочеловеческой, словно вызванной животным гудком паровоза из неведомых глубин и далей, чтобы невразумительной своей мощью переиначить мир, открыть запертую в коже и мясе душу, и потрясти ее, и ожечь ее безжалостным ударом, чтобы остался навсегда шрам, чтобы никогда не забывался этот восторг, это движение, эта бесчеловечная радость. "Держись!" - закричал Август, когда впереди показалась каменная стена, и Малина, схватившись за поручень, закрыла глаза и замерла в ожидании всесокрушающего удара, и мгновенно оглохла от грохота и визга, а когда открыла глаза, - увидела плывущие в нежном голубовато-розовом мареве купола и звезды Хайдарабада, и своих дочерей, живых и любимых, и услышала протяжную музыку, вызывающую дрожь, и почувствовала запахи цветов - роз и магнолий, гвоздик и пионов, и запах горелого угля не глушил и не оскорблял красоты этого мира, и сухой перестук колес не будил город, погруженный в чарующий сон, утопающий в теплых водах вечности...

- Возьми, - шепнул Август. - Чистый.

Она вытерла слезы и открыла глаза: паровоз замедлял ход, приближаясь к черному зданию вокзала.

- Чем пахнет? - спросила она, боясь пошевельнуться. - Розами...

- И пионами, - сказал Август. - Давай руку.

Левой рукой она крепко прижимала к груди охапку цветов, источавших раздражающе-радостный запах, от которого у нее и текли слезы. Но она не стала выбрасывать букет. Протянув Августу правую руку, она пошла за ним, как слепая.

"Пусть само угаснет, - вдруг решила она, боясь назвать словом то, что должно угаснуть. - Само".

Когда на следующий день Август при свидетелях в ресторане сделал предложение руки и сердца Малине, Сранино Сранини только свистнул.

- Да вы вместе в одном зеркале не уместитесь.

- Ты весишь ровно восемь пудов тридцать четыре фунта три лота и один золотник с долей, - пролаяла своим собачьим голосом Скарлатина фон Бисмарк, пришедшая за едой для себя и мужа, которого держала взаперти. - Проще говоря, сто сорок пять тысяч два грамма и двадцать семь миллиграммов без мелочи. Если, конечно, за последние тридцать два года твой вес не изменился. Так записано в журнале. А он?

Мужчины вытащили на середину весы - на них когда-то взвешивали невест. В трудные годы замуж брали мешок серой ржи в три пуда с походом, а вообще-то идеальной считалась девушка, против которой на другую чашу весов бросали пароходный куль, вмещавший ровно пять с половиной пудов пшеницы, и невеста выравнивала чаши движением ресниц. Эти цифры заносились в толстенный ресторанный гроссбух, где буфетчицы записывали долги клиентов, а на оборотной стороне листа - примечательные события вроде установки бронзового коня или лаконичные комментарии: "Люся Стрегоза потянула на четыре пуда и два фунта, но после касторки из нее вышло десять фунтов свинцовой дроби, проглоченной перед взвешиванием ради Василия Храмова, который хвастал, что украл член у Бога, а по правде член у него контрабандный".

- Самые безошибочные весы для людей, конечно, виселица, - сказал Четверяго, который ухаживал за кладбищем и владел четверкой лошадей, катафалком и женой Катериной. - Но и эти сойдут. - Кивнул Августу. - Ну что - зашьем или зарежем?

- Судят не по словам, а по весу. - Люминий-младший спокойно разулся и шагнул в широкую чашу весов.

Малина со вздохом ступила на другую, и Август взлетел под потолок.

- Прошу тебя, - сказал он, с трудом выпрямившись, - брось мне ключ.

Подумав, Малина выплюнула ключ, который всегда носила за щекой, и бросила его Августу.

- Ключ весит пятьдесят два грамма, - напомнила Скарлатина.

- Нет, - возразил Август, - он тяжелее Города Палачей со всеми его тенями.

И все, кто находился в ресторане, включая бронзового коня, увидели, как чаши весов стали вровень.

- Значит, и у него с ногтем, - пробормотал еле слышно Сранини. - Это даже Пушкину ясно.

- Вот теперь мы можем уехать в Хайдарабад, - сказал Август. - Со всеми, кто пожелает.

- Угля не хватит - это раз, - сказала Скарлатина. - Бесплатно углем и водой паровоз никто заправлять не станет, времена не те - это два. И стена - это три.

Скарлатина ушла, а Август погрузился в глубокую задумчивость.

Вечером он выпросил у Петрома Ивановича ключ от библиотеки, собрал все книги о паровозах и взялся за их изучение. На это ушло несколько дней. Этого времени ему хватило, чтобы придумать план действий.

План этот заключался в том, чтобы, во-первых, тщательно обследовать стену, закрывавшую путь на юг, и отыскать там, за стеной, продолжение железного пути, которое, по всем сведениям, строилось несколько лет и очень быстро; во-вторых же, нужно было перевести паровоз с твердого топлива на жидкое, что сразу повысит его скорость, мощность и вообще коэффициент полезного действия. В качестве же жидкого топлива можно использовать паровозную водку, запасы которой в городке неисчерпаемы.

- Так это получится настоящая ракета, - наконец сообразила Малина. - И мы либо взорвемся, врезавшись в стену, либо попросту улетим Бог весть куда и будем лететь со свистом-дристом, пока не упадем в какое-нибудь Азовское море...

Шут Ньютон, однако, тотчас вызвался обследовать стену.

- Вы будете смеяться, - вдруг вступила в разговор Скарлатина, - но если кто вам и поможет переоборудовать паровоз в ракету, так это Ксаверий. - Она опустила глаза. - Он же был учителем физики и вообще всегда занимался починкой и изготовлением разных приборов, а главное - он знает людей, братьев Друстановых, которые много лет назад были осуждены за попытку бежать за границу при помощи самодельной ракеты, работавшей на самогонке. Она подняла руку, заставив всех замолчать. - Но он поможет вам, если только выполнит одну мою просьбу...

- Ты все еще хочешь наказать его за смерть родных? - с укоризной спросила Малина.

- Нет. Он должен рассказать о свиньях Великого Боха. Рассказать правду, которую знает от своей матери.

В ресторане стало тихо.

- Но ведь тогда ему придется рассказать и о том, почему вы поженились, - еле слышно проговорила Малина. - И может быть, при свидетелях. Иначе какой прок...

Не дослушав ее, Скарлатина кивнула.

- Я согласна. Правда не бывает страшнее любви.

Ксаверий Подлупаев и Скарлатина фон Бисмарк

Никто не знал, каким ветром занесло на Русь эту знаменитую немецкую фамилию да еще прилепило ее к семейству самому что ни на есть заурядному. Предок их, первым приехавший в Вифлеем, впрочем, был походным палачом при Петре Великом, но ничего больше о нем известно не было. Жили они в Жунглях не бедствуя, но никогда и богатством не выделяясь. При Великом Бохе Василий Бисмарк был брандмейстером, а когда того арестовали, - одним из закоперщиков дела, едва не приведшего к гибели детей и женщин из семьи Бох, но завершившегося лишь поголовной смертью лилипутов. В тот день, когда Великий Бох по выходе из тюрьмы впервые появился в Вифлееме, отставной брандмейстер повесился на стропилах собственного дома, не оставив никаких ни устных, ни письменных - намеков на причину своего страшного решения. Старшие его сыновья давным-давно перебрались в Москву, а младший женился и годами исправно трудился шофером большегрузной машины. Жена его умерла от долгой сердечной болезни. Дочь же Ольга, которую прозвали Скарлатиной за лающий голос, училась в старшем классе единственной в Вифлееме школы, когда ее отца нашли зарезанным за зданием заброшенного вокзала. Незадолго до этого его видели в компании братьев Столетовых, с которыми в последние годы у него были деловые отношения (он что-то возил в Москву и обратно), а на привокзальной площади та же пьяная компания поздоровалась с учителем физики Ксаверием Подлупаевым. По горячим следам схватили было известных бандитов Столетовых, но вскоре и отпустили: против них не обнаружилось ни одного сколько-нибудь веского свидетельства или доказательства.

Но с того дня, когда в Вифлееме стало известно о решении суда, Скарлатина фон Бисмарк начала травить Ксаверия Подлупаева. Именно его. И только его. Этого рослого голубоглазого сына Великого Боха матушка заставила сменить фамилию, и Ксаверий Бох стал Ксаверием Подлупаевым, который фамилию свою не любил и даже презирал, но матери не перечил. Скарлатина при любом удобном случае, а то и походя напоминала учителю о том, что он предал память отца этой сменой фамилии на скоморошье прозвище. Она утверждала, что ее дед повесился из-за Великого Боха, который якобы не мог спустить бывшему брандмейстеру участия в покушении на убийство своей родни. Она прилюдно обвиняла учителя в том, что на суде он солгал, не сказав всей правды о негодяях Столетовых, которые зарезали ее отца, а заявив лишь, что встретился с компанией на привокзальной площади. А поскольку учитель был уже мужчина не первой молодости и после смерти матери жил совершенно один, Скарлатина в глаза называла его извращенцем и пидорасом. А с другой стороны, он, мол, не раз пытался заглянуть ей, Скарлатине, под юбку, поскольку склонен к растлению малолетних и вообще палач и потомок палачей.

Ксаверий Иванович поначалу пытался игнорировать бешеные наскоки несчастной девушки, потом сделал ей строгое внушение и попросил прекратить преследование и шельмование неповинного ни в чем человека. В тот же день Скарлатина притаилась в кустах возле его дома, и как только учитель вставил ключ в замочную скважину, бросилась на него с ножом. Рана была неглубокой и неопасной, Ксаверий Иванович даже не стал обращаться в больницу и уж тем более - в милицию. Но стоило Скарлатине узнать об этом, она остановила его в школьном коридоре и прямо сказала: "Значит, все, о чем я говорила, правда. Иначе вы заявили бы в милицию и отделались бы от меня раз и навсегда". Ксаверий Иванович попросил ее остаться в классе после урока, чтобы поговорить с глазу на глаз.

"Тебе нужна живая причина всех твоих несчастий, - сказал он, глядя ей прямо в глаза. - И ты нашла подходящий объект - меня, сына Великого Боха, потомка палачей. Когда-то твой дед и его товарищи пытались всех нас, маленьких, перебить в переулке у реки. Но не получилось. И я думаю, что у твоего деда было не все в порядке с совестью, раз он, едва завидев Великого Боха живым и здоровым, наложил на себя руки. По христианским понятиям это грех, но я его понимаю: каждый по-своему расправляется с дьяволом, сидящим внутри нас и борющимся с нашим же Богом. Ты избрала дьяволом меня". Скарлатина с ненавистью посмотрела на него и сказала: "Это так и есть. Недаром же именно благодаря вашему семейству здесь на пустом месте возник Город Палачей, куда, как мухи на говно, и потянулись все русские палачи, и не только русские. Дыма без огня не бывает". Ксаверий Иванович побледнел, ослабил узел галстука и, не повышая голоса, велел Скарлатине раздеться. Догола. Закусив губы до крови, она разделась. И тут же, на полу в классной комнате, он ее изнасиловал. Хотя вообще-то Скарлатина и не сопротивлялась и даже не пискнула. Когда же все завершилось, учитель приказал ей тотчас собираться и перебираться к нему домой. "Будем жить вместе, - сказал он, завязывая галстук, - раз нет пока другого выхода. Хотя, конечно, можешь написать заявление в милицию, и на суде я все признаю и получу самое малое десять, а то и пятнадцать лет лагерей. Однако в любом случае, - твердо сказал он, - хотя я совершил гадкий поступок, прощения у тебя я просить не стану. Ты этого сама хотела".

Он ушел домой, выпил рюмку водки - что вообще-то делал очень редко - и сел писать письмо сестре Гаване. Ему хотелось рассказать ей честно, что он только что вытворил нечто грязное и ужасное, но не грязнее и ужаснее того, что делал их отец. И в то же время хотел твердо заявить, что не винит отца ни в чем, потому что не хочет длить своей жизнью бесконечную цепь деяний семейства Бох. И еще следовало поведать сестре о неотступном ужасе, который он испытывает с той ночи у реки, когда все эти люди хотели и лишь по воле случая не убили их, и что он не может избавиться от этого темного удушья, этого мрака и этой боли, хотя в то же время при одном упоминании имени отца ему хочется плакать и просить прощения - у кого? Он надеется, что величайшая и зверская глупость, которую он только что совершил, надругавшись над милой, красивой и умной, но озлобленной девочкой, каким-то непостижимым образом избавит его от этого мучительного мрака одиночества, от жизни, больше напоминающей самосожжение, которое он не вправе кому бы то ни было демонстрировать, а только себе, и вот отваживается сейчас ей, да и то - на бумаге, потому что в глаза этого всего не сказать - проще ослепнуть, оглохнуть и умереть. Он с легкостью выпил еще одну рюмку водки и продолжал писать о том, что даже рад этому своему поступку, который кладет конец неопределенности, и пусть будет так, как суждено, потому что на самом-то деле он любит эту дрянную девчонку, но никогда ей этого, разумеется, не скажет...

После третьей рюмки он попросту уснул за столом.

Поэтому он не слышал и не видел, как к нему пришла Скарлатина фон Бисмарк - с маленьким чемоданчиком, в сиротском каком-то клетчатом пальтишке и клетчатом же бабьем платке. Прежде чем сжечь письмо, она выучила его наизусть, а уж после этого, не раздеваясь, легла спать в соседней комнате.

И чего только потом не рассказывали обыватели Вифлеема о жизни учителя Подлупаева и несовершеннолетней Бисмарк. Над нею посмеивались в школе, но она все равно училась лучше всех, а когда ей исполнилось шестнадцать официально стала женой Ксаверия Подлупаева. Он же ушел из школы и работал где придется: помогал чинить и совершенствовать самогонные паровозы, придумав идеальную систему безопасности, после чего самогонщики перестали один за другим гореть заживо и калечиться; служил механиком на станции водоочистки; чинил разные хитрые бытовые приборы, которые новые богачи привозили из Москвы в Медные Крыши; помогал приводить в порядок пароход "Хайдарабад", который после каждого рейса становился все больше похож на развалину...

Но вот дома - тут уж молва являла свою бессмертную силу - жил он хуже распоследней паршивой собаки. Одну из комнат он переоборудовал в тюремную камеру с решетками и запорами, где Скарлатина и содержала его в грязи и голоде, да еще и в вонище, поскольку естественные надобности ему было велено справлять в ведро, которое она разрешала выносить из камеры лишь раз в неделю. Эта совсем еще юная женщина, заперев мужа на замок в клетке, разгуливала по квартире голышом, дразня его своими прелестями, а однажды даже привела какого-то пьяненького мужичонку, чтобы совокупиться с ним на глазах у законного мужа, да почему-то этот фокус у них не вышел, - может, потому, что и не было его вовсе. Гостей у них никогда не бывало, а в городе ни Ксаверий, ни Скарлатина о своей домашней жизни никому ни полслова не рассказывали, - однако и вместе нигде не показывались.

Поэтому Малина, разрешив Августу поговорить с Ксаверием, попросила его брата Ивана, чуть ли не в один день лишившегося любимой и отца, сопровождать своего зеленоглазого в логово Скарлатины фон Бисмарк. Заглянув на минутку к Гаване, Иван (так меня зовут) отправился к Подлупаевым.

Никакой вони, тюремных решеток и запоров, мрака и сизого достоевского надрыва в доме не было и в помине. Похоже только было, что супруги жили отдельно, вот и все. Но за стол Скарлатина пригласила всех и мужу поставила то же, что и гостям.

Выпив и закусив, Август изложил свою идею.

- Это вообще-то можно, - сказал Ксаверий, - но времени займет много. Это ж не просто так - взял да и заменил уголь на спирт. Систему надо менять. Материалы нужны, специалисты, инструмент.

- Малина сказала, что готова заплатить за это долларами, - сказал Август. - А в Медных Крышах на ее просьбы всегда откликались.

- Тогда проще.

- Не проще, - возразила Скарлатина. - Я поставила одно условие, и они все согласились. Ты им поможешь, если расскажешь про свиней. Про тех самых свиней Великого Боха.

Ксаверий закурил и закрыл глаза.

- Это не моя история, - сказал он. - Это рассказывала моя мать. И зачем вам Хайдарабад, ребята? Взорвется ваш спиртзавод на полдороге - и тьфу! Как всякая мечта. Не ракета же. Ракеты - и те взрываются.

- Я читал, - сказал Август, - что во многих странах эксплуатировались паровозы на жидком топливе. Именно паровозы, а не тепловозы.

- Хорошо. - Голос Ксаверия был тих и ровен. - Но тогда я должен буду рассказать кое-что и о нас с тобой. - Он слабо улыбнулся жене. - Это мое условие.

Она кивнула.

- Сейчас Африка превратилась в башню, - начал Ксаверий, - ну, почти в башню, если не считать прорех и полуобваленных перекрытий. А тогда там был двор - между Африкой и Голубиной башней. И правили Городом Палачей бандиты, один страшнее другого, мужчины и женщины. Мужчины безо лба и женщины с черными ногтями на беломраморных ногах. И когда отец решил с ними покончить, добрые люди - среди них был и отец Меконга - сказали, что это невозможно, а он уже к утру будет убит. Потому что бандиты прятались в бескрайних подвалах, в тайных чуланах, встроенных в разных углах Африки, да и мало ли где еще. После этого Великий Бох отправился в домашнюю библиотеку и несколько часов изучал проекты и чертежи, составленные инженером Ипатьевым и его помощниками. Он вычислил тайные убежища - их же просто не было на плане, а также сообразил, как очистить те места подвалов, которые тогда были доступны людям. Ночью во главе вооруженных лилипутов и еще пятерых-шестерых примкнувших к ним добровольцев он обошел Африку, сверяясь с планом, и когда он останавливался и указывал на глухую стену, карлики давали залп из винтовок - из-под стены вытекала кровь. Бандиты, так и не сумевшие объединиться, потому что не поверили в серьезность намерений Великого Боха, бежали в подвал. Тогда по его команде были открыты одни шлюзы, шандоры и вентили, а другие - закрыты. Кто не утонул, выполз во двор. Их было около сотни, и сослепу они бросали оружие, кого-то рвало, кто-то сразу падал без чувств. Из окон кричали женщины, призывая Боха к милосердию, но за женами и детьми самых ярых бандюг Великий Бох уже успел послать, и их похватали. Днем же двор огородили, а в ограду запустили свиней. Их собирали по всему Городу Палачей и Жунглям. Великий Бох лично проверял, годится ли свинья для задуманного дела или нет, - вот пригодившихся и запустили в ограду. Карлики дали несколько залпов в толпу, во дворе началась давка, полилась кровь, и вот тут-то и вступили в дело свиньи. Я не знаю, чем поливали карлики этих полумертвых людей. Этот состав по приказу Боха придумал аптекарь Попов-Змойро. Свиньи затаптывали раненых, ошалевших, до смерти перепуганных людей... и жрали их...

Ксаверий выпил водки.

Все молчали.

- Эта казнь завершилась только на третье утро. Куски недоеденной человечины сожгли в крематории, а свиней отдали хозяевам. Но ни жители Города Палачей, ни обитатели Жунглей не прикоснулись к животным, с ног до головы вывалявшимся в крови. Они позабивали их и заплатили Меконгу, чтобы он сжег свиней в крематории. Так Вифлеем остался без свиней. Редко кто отваживался заводить поросят... А потом пошел дождь, и вдруг из подвала на четвереньках выползла страшная Катя Полумесяц, которой боялись даже бандиты. Как ей удалось там высидеть - никто не знает. Совершенно обезумевшая и голая до черных ногтей на беломраморных ногах, она на четвереньках выбралась во двор и двинулась, как слепая, пока кто-то из карликов не ударил ее изо всей силы железной палкой по спине. Катя пукнула - из задницы у нее вылетел маленький колокольчик, катившийся и бренчавший на булыжнике до самой пристани. А полумертвую Катю бросили в крематорий.

- Полуживую, - тихо поправила Скарлатина.

- Полуживую, - не стал возражать Ксаверий. Он пустыми глазами посмотрел на жену: - Вот и все, что я знаю про свиней. Уходите. Пожалуйста.

Когда мужчины ушли, Скарлатина, стараясь двигаться как можно тише, постелила постель и уложила мужа. Он дрожал. Она прижалась к нему всем телом, пытаясь его согреть.

- Я читала твое письмо Гаване, - наконец сказала она. - Которое ты так и не отправил ей. Мы больше не будем так жить. Не надо больше мрака.

- Если бы этот мрак слушался моих приказов, его давно не было бы и в помине.

- Мужчина и женщина одинаково изживают мрак, если любят друг друга, сказала Скарлатина, впервые за десять лет употребив слово "любовь".

- Я знаю, - сказал он. - Черт возьми, ведь когда мы тогда остались наедине в классе, на тебе ведь даже трусиков не было. Мы знали, что...

Она прикрыла его рот горячей ладонью.

- Я этого хочу, но не знаю, как сказать... - От нее вдруг запахло потом. - Baisemoi, пожалуйста, baisemoi, милый...

По возвращении в Африку Август и Иван Бох сели за крайний столик в тени.

- Я попросил Шута Ньютона обследовать стену, - сказал Август. - Не может же она тянуться на сотни километров. И толщина - не Китайская стена. Может, нам ее удастся прорвать как-нибудь? Тут динамита хватит.

- Ты же наверняка сверялся с картами и знаешь, сколько отсюда пути до Хайдарабада, - сказал Бох. - Мы ведь даже не знаем, есть ли там, за стеной, рельсы. Да даже если б и были...

- Я поеду, - сказал Август. - Я опрошу всех и выясню, кто хотел бы составить мне компанию. Я думаю, таких наберется немало. И мы доберемся до Хайдарабада. Это не будет чудом. Просто мы доберемся до него, потому что доберемся. Потому что иначе быть просто не может. Я знаю, ты не поедешь...

- У меня еще тут дела остались. - Иван встал. - Я еще не все узлы развязал, не все понял, и вообще...

Август кивнул.

- Я тоже верю, что она еще жива.

- Знаю, - сказал Бох. - До свидания. Ищи пассажиров. И еще... это, конечно, не мое дело, но было бы просто здорово, если бы у вас с Малиной родился ребенок. Извини.

Август сглотнул.

- Мальчик или девочка? - наконец выговорил он. - И как же тогда Хайдарабад?

Бох улыбнулся.

- Это и будет ваш Хайдарабад. Слюнявый, писклявый, писаный-каканый чудо, а не Хайдарабад. На всю жизнь, а не какая-нибудь экскурсия. И даже чуть-чуть больше, чем мечта.

- Это в Городе-то Палачей?

- А нету здесь палачей, - сказал Бох. - Давным-давно нету. И города такого на карте, сам ведь знаешь, тоже нету. Остальное - это правда - есть. Если верить Шуту Ньютону, Город Палачей с окрестностями занимает территорию радиусом двадцать два километра четыреста метров, таким образом, площадь его не превышает четырех тысяч двухсот восьмидесяти семи километров восьмидесяти четырех квадратных метров. Но ведь никому не известно, сколько на самом деле он занимает во временах в этой вечности. Так что - желаю и прочее.

И он приподнял шляпу, прощаясь с Августом.

Через несколько минут Август вошел в спальню к Малине и передал ей разговор с Иваном Бохом.

Женщина села на кровати и с улыбкой попросила у него ключ. Щелкнул замок.

- Зеленый мой ангел Август, - сказала она шепотом. - И наплевать, сколько жизней мы прожили и сколько нам еще предстоит прожить.

- Да, - согласился Август, - возлюбленный ангел Малина, любовь моя. Ничего, если я сниму шапочку?

Устав пересчитывать чайные ложечки, но так и не утрудившись до сна, Бздо спустился в ресторан с одной-единственной целью - выпить. Но ни пива, ни вина, ни паровозной - ну ни капли - обнаружить ему не удалось. На зов его никто не откликался.

Бздо прислушался: из-за стены, за которой располагалась спальня Малины, доносились какие-то звуки.

- В доме ни капли спиртного, а они мебель ломают!

Известно, что за сутки корова испускает около 280 литров газов. Бздо же от переполнявшего его возмущения с одного выстрела испустил в четыре раза больше, при этом разбив все лампочки в люстре. Услыхав же, что итальянский бронзовый конь вызывающе закашлялся, Бздо прорычал:

- Рожденный мертвым чихать не может!

И ушел, намеренно громко топоча босыми ороговевшими пятками, но прежде похитив на всякий случай пяток оставленных без присмотра чайных ложечек. Лег поверх одеяла и долго смотрел в потолок, размышляя о слонах, на которых держится земля и которые наверняка были родом из Хайдарабада, где и сейчас, наверное, живут их слонята, скучающие без родителей, не спящие по ночам и пересчитывающие по ночам краденые чайные ложечки, которых у Бздо набралось не меньше тыщи. Или больше. И он принялся вновь пересчитывать чайные ложечки, и уснул на семьсот тридцать девятой, похожей скорее на рыбку, чем на слоненка...

Каролина Эркель, прекрасный Антиной и Федор Михайлович Достоевский

Каролина Эркель впервые прочитала роман писателя Федора Достоевского "Бесы", когда ей не исполнилось и шестнадцати, но почувствовала себя если и не униженной или оскорбленной прочитанным, то глубоко задетой и растерянной до отчаяния. Когда библиотекарь Иванов-Не-Тот спросил о книге, она, вдруг вся похолодев, ответила:

- Почитать есть о чем, читать же - нечего.

Роман "Бесы" болезненно потряс ее.

Каролина была начитанной девушкой, более того, типичной интеллигентной русской девушкой, любившей литературу. Она обожала Пушкина и Тютчева, Стендаля и Гаршина, переводила - для себя, конечно - Бодлера и Шекспира и однажды проплакала в подушку всю ночь, обнаружив у Флобера фразу, недостойную великого мастера слова: "Quand elle eut ainci un peu battu le briquet sur son coer sans en faire jaillir une etincelle"1. Когда после революции гимназию закрыли, Каролина продолжала заниматься самообразованием под руководством матушки Ирины Георгиевны и бывшей директрисы гимназии Милли Левандровской, с которой обсуждала прочитанное, делилась сокровенным и сблизилась настолько, что ничуть не удивилась, а даже обрадовалась, когда отношения их перешли в сафические, в которых роль многоопытной Сафо играла жестокая красавица Милли, а неопытную, но старательную и страстную Эранну голубоглазая Каролина.

Потрясший ее роман "Бесы" Каролина не обсуждала ни с матушкой, ни с Милли. После нескольких дней тягостных раздумий она втайне от родителей отправилась в гости к дедушке Егору Эркелю, жившему на отшибе в своем доме и считавшемуся шутом гороховым и чуть ли не позором семьи. Отслужив - как, впрочем, и все Эркели по мужской линии - мелким чиновником по речному ведомству, Егор Эркель женился на жеманной проститутке из Африки, разъезжал по городку на германском мотоцикле и вообще фраппировал публику выходками вроде полета на воздушном шаре или установки на городской площади фаянсовой статуи анархиста Бакунина.

Увидев внучатую племянницу, он тотчас догадался о цели ее визита, хотя Каролина не успела еще и к началу-то приступить, потому что уже жалела о походе к Егору Ивановичу. Тот, однако, без церемоний пригласил ее в гостиную, угостил превосходным чаем, познакомил с красавицей Тату, славившейся в Африке умением играть сразу на трех небольших гобоях милую пьеску, причем лишь один инструмент находился у нее во рту, и - выпив подряд несколько рюмок рябиновой - сам приступил к делу.

- Я знавал человека, который пустил себе пулю в лоб только потому, что фамилия его была Лужин, - сказал он. - Вообрази! Не Свидригайлов, не Версилов, даже не Смердяков, а всего-то - Лужин! Каково же, спросишь ты, а ради этого ты сюда и пришла, - жилось мне, человеку, которого Достоевский не удосужил даже имени, но лишь фамилией назвал, да еще вывел какой-то мелочью пузатой, страшненьким ничтожеством и так далее. Да я наизусть, милая, помню! - Вскочив, он прошелся по гостиной и остановился у окна. Эркель был такой "дурачок", у которого только главного толку не было в голове, царя в голове; но маленького, подчиненного толку у него было довольно, даже до хитрости... - Он прокашлялся и с кривой улыбкой продолжал цитировать роман: - Исполнительная часть была потребностью этой мелкой, малорассудочной, вечно жаждущей подчинения чужой воле натуры - о, конечно, не иначе как ради "общего" или "великого" дела. - Он выпил еще одну рюмку рябиновой. - Это ведь он, то есть я, обманом заманил несчастного полубольного Шатова на место убийства и помогал этим негодяям убивать Шатова и топить его труп в пруду. А потом как с ним простился Верховенский, эта мерзкая мерзятина? Да никак. Отделался и бежал, бросив Эркеля на произвол судьбы и полицейских властей. Писатель еще упоминает о несчастной нищенке - матушке Эркеля, которой он отсылал часть своего жалованья, и о том, как она приехала хлопотать за сына... И ее имени классик нашей литературы тоже не желает упоминать! И так оно и было. Потому что вы можете хоть триста раз считать меня дураком, но тем рабом и глупцом Эркелем был ваш покорный слуга. - Он поклонился Каролине. - Казалось бы, ну и что? - Он сел в плюшевое кресло и закурил дешевую сигарку. - Мало ли что могло взбрести в голову знаменитому Достоевскому, предупредившему мир о приходе нигилизма, безмозглой стадной революционности - и об одном из энтузиастов этого страшного стада - прапорщике Эркеле, который так и сгинул бы, едва книга прочитана и закрыта, но не сгинул, потому что гений нашей словесности создал живого человека. - Каролина и не заметила, как взвинченно-шутовской тон Эркеля постепенно сменился чуть ли не меланхолическим. - Не стану передавать всех деталей и извивов моего жизненного сюжета, но кое-что расскажу... - Он вдруг придвинул к Каролине рюмку, и она машинально выпила рябиновой. - Революционная организация все же была, хоть и соломенная, немножко дурацкая, но была, и она помогла мне бежать из-под стражи. Но бежал я не за границу, а в столицы. В пекло! Очень уж хотелось мне объясниться с Федором Михайловичем Достоевским, право слово, не вру. Воображал себе сцену за сценой: приветствие, изумление, не желаете ли чаю и папироску и тэ пэ... Да не успел, то есть успел, но к похоронам. Да, милая, я шел в той огромной процессии, которая провожала Достоевского на кладбище, и венок от своего имени - "От прапорщика Эркеля" - взгромоздил на кучу венков, среди которых никто его не заметил, а если б заметили, - воображаю эффект! - Он закурил новую сигарку, такую же гадкую, и выпил рюмочку. - А потом... потом такая жизнь сложилась - Дюма да Жюль Верн, и только! И в Африке послужил у англичан, и во Франции с анархистами сошелся, и довольно близко. Снимал комнату в пансионе, куривал манильские сигары, жил совершенно один - с портретом Достоевского на стене, вечерами брился у открытого окна, мечтая перерезать бритвой намыленное горло, да так вдруг и замирал с бритвой в руке, прислушиваясь к музыке, гремевшей в соседнем кафешантане, к стуку каблучков какой-нибудь робкой мидинетки, спешившей к любовнику или от него, и думал, и уплывал туманной мыслью куда-то... Так и не зарезался, да, собственно, с чего бы и резаться было? - Он шумно вздохнул. - А когда в России началось, все бросил и рванул сюда, да успел только к разгрому белых армий. Под Ростовом нас большевики окружили, разгромили, и мне командир наш Петр Игнатьевич доверил вывезти в Крым, к Врангелю, кое-какие документы, а главное - полковое знамя, заслуженное, славное еще со времен Петра, Екатерины и Крыма. Чтобы не выдать себя, я, конечно, переоделся, а дамочки в одном, извините, публичном доме, помогли мне обернуться знаменем по голому телу. Одна из них взяла в саквояжик полковые бумаги, благо их мало было, и мы где пешком, где на паровозах двинулись на юг, в Крым. Девушка была красивая, умная... глаза у нее были серые... - Он быстро промокнул левый глаз носовым платком. - Стихов знала пропасть. По бумагам мы с нею были муж и жена - фальшивые, конечно, но все же... рояль дрожал и тэ пэ... На одной из станций нас с нею сняли с поезда большевики, а то ли анархисты, и учинили допрос. Черт их разберет, почему сразу в расход не пустили. Или почуяли? Словом, взялись за нас всерьез. - И голос Эркеля стал серьезен, едва ли не сух. - Говори, кто таков, и так далее. А чтобы устрашить меня, а заодно и поглумиться, на моих глазах ее стали насиловать... Она знала, что знамя, которое на мне, важнее документов, я сам ей про это сто раз говорил, и выдала им документы. Тут-то они на нее и набросились, она только успела крикнуть: "Беги, Егорушка!", и я побежал, а они там ее... ну, не знаю... В живых, конечно, не должны были оставить. А я - бежал. Как же! Знамя! Святое! Добрался кое-как до Крыма, меня к самому главнокомандующему барону Врангелю. Он как увидел знамя с пятнами крови и прочей благородностью - слезами пошел. И спрашивает, чего б я хотел, что бы он, главнокомандующий, мог сделать для такого героя и так далее. А за все это время много чего я передумал, и вспомнился этот ее крик почти нечеловеческий, и Егорушка, особенно - Егорушка, тут оно все из меня вдруг да и поперло, и тут я вызверился и говорю: "А ради такой святыни поцелуйте меня в задницу, извольте соблаговолить!" - Он помолчал. - Не соблаговолили изволить. Даже промолчали. Ни виселицы, ни расстрела, ни шомполов - все же я офицер, и герой, и вообще дворянин. Выгнали вон, а я и отправился в ближайший кабак, и пил, много пил, а все думал: стоило ли все это того? Достоевский, Шатов, бритва, каблучки парижской мидинетки, зверская смерть той сероглазой умницы, которую - ради спасения святыни - на моих глазах насиловали, да как! - Он наклонился к Каролине. - Винтовочным дулом!

Каролина вскочила.

Эркель махнул рукой.

- Идеи того не стоят. Знамена, клятвы, слезы умиления, трепет сердечный - ничего все это не стоит, потому что у той сероглазой умницы была красивая белая попа, и грудь - вся электричество и восторг, а ее дулом винтовки - в жопу! - Он вскочил и забегал по гостиной. - И никакой Достоевский ни в чем не виноват - просто ему под перо фамилия попала, ну и пусть, не всем же фамилиям после этого вешаться! Главное - никакая идея не стоит даже поцелуя проститутки. И никакое общее дело того не стоит! - Он остановился, выдохнувшись. - А вот Егорушка - стоит. Только Егорушка и стоит, милая...

- Но если без общего дела...

- Ну да! - устало махнул рукой Эркель. - Если Бога нет, все дозволено. Да нет, милая, я вовсе не против общих дел, нет же, - только пусть это общее великое дело каждый сам по себе творит, без крови, без пыток, без того, чтобы винтовкой в женщину... Слезинка детская, конечно, ничего не стоит, - поэтому наш Достоевский так и носился с нею, что сам это отлично понимал. А стоит чего-то только любовь. Вы Данте Алигьери читывали? Любовь, что в книгу целую сплела то, что разлистано по всей вселенной! Высшая любовь, недоступная одному человеку, но только - всем. - Он вдруг как-то сердито щелкнул зубами. - А в Бога я не верю! Вот что! Они верили, и это хоть как-то их оправдывает, а я - нет. Мне что осталось? Скрипеть зубами, вспоминая, как я с револьверчиком бегал вокруг Шатова, обманывал его, да распахнутое окно в парижском пансионе, и музыку, и цокот мидинетки, и мою сероглазую умницу, и ее грудь - восторог и электричество... и Егорушку! Я приехал сюда с такими планами, с такими проектами, с такой высотой в душе, а мне велели холмы мостить, Мечтальоном обозвали! Мечтальон! И это тоже только вспоминать да скрипеть остатками зубов! Вот уж кто палач, так это Достоевский. Я все понимаю: литература и прочая тригонометрия, - но Мечтальона, но Егорушку - не прощу, будь он хоть трижды Федором и четырежды Михайловичем! На пистолетах! Через платок! - Он плакал. - Нам лишь забвение дается, как нам дается благодать... да Тату... Тату!

Тотчас из другой комнаты вышла опрятная милая женщина средних лет и, подхватив содрогающегося Эркеля под руку, повела спать.

- Вы уж извините его, - прошептала она на прощание. - Нельзя ему, сердце у него больное... Извините! Уж скоро отдрожит, Господи...

Когда Великий Бох устроил великое избиение бандитов, Каролина взяла себе на память колокольчик, вылетевший из нутра убитой бандитки. Она выстояла у окна всю церемонию, не отворачиваясь и даже не обращая внимания на матушку, лежавшую в обмороке. А вскоре она стала помощницей Великого Боха. Именно она и сказала ему, когда он покончил с бандитами и свиньями, что тем дело не закончится. Потому что кокаин, опиум, шлюхи, краденые драгоценности, оружие, исфаханские ковры ручной работы - девятьсот пятьдесят узелков на квадратный метр - и прочий товар бандиты сбывали в столицы, и как только там поймут, что поставки прекратились неспроста, - а доносчики уже наверняка умчались в Москву, - жди ответа. Великий Бох выслушал ее внимательно и приказал готовиться к встрече врагов. Он мобилизовал молодежь призывного возраста и принялся обучать ее стрельбе и бою, тогда как Каролина - откуда что взялось! - взялась налаживать артиллерийскую оборону Города Палачей.

А вскоре донесли о приближении по реке Ердани флотилии Золотой Вдовы, владевшей в Москве опиекурильнями, борделями и прочими притонами. Лазутчики доложили о приближении двух бронированных мониторов с пехотным десантом и парового катера с пулеметами под флагом самой Золотой Вдовы, которая была дочерью немца и китаянки, славилась жадностью, хитростью и жестокостью. Говорили также, что она необыкновенно красива, и особенно потрясали всех ее глаза - голубые с золотым оттенком.

За два дня при помощи часовых мастеров и артиллеристов Каролина создала и изготовила несколько снарядов, которых, как она утверждала, будет довольно для уничтожения вражеского флота, хотя пушкари клялись и божились, что эти снаряды слишком хитры и разорвут крепостные орудия при первом же выстреле.

- Она идет под желтыми флагами с черными крестами, - сказала Каролина. - Каким флагом встретим ее мы?

- Подумаем об этом после боя, - ответил Великий Бох.

Поскольку уже точно было известно, откуда грозит опасность, орудия Северного и Северо-западного бастионов развернули в сторону реки и опустили их хоботы до предела. Зарядив пушки, артиллеристы все как один легли наземь и хором принялись читать молитвы.

Флотилия Золотой Вдовы появилась из-за поворота реки рано на рассвете, с первыми лучами солнца, и все увидели низкосидящие утюгообразные мониторы, угрожающие пушками, и вооруженных пехотинцев вдоль бортов, а также паровой катер, ощетинившийся пулеметами.

Каролина Эркель выхватила револьвер, подняла пушкарей и велела им делать свое дело. Крепостные орудия были тотчас наведены и замерли. Мадемуазель Эркель смотрела на часы, тикавшие у нее на ладони, и когда стрелки сошлись, скомандовала: "Пли!".

Крепостные пушки разом грянули, длинные снаряды, делясь на лету, рвались в воздухе и крушили пехоту и мониторы, и когда ветром разогнало пороховой дым, Великий Бох увидел сотни трупов, беспомощно плывущих по течению, охваченные огнем и тонущие мониторы да ошалело крутящийся на одном месте паровой катер без флага и людей. Он послал лодку, и вскоре на Лотов холм доставили Золотую Вдову - она осталась в живых и даже не поцарапанной, в то время как вся ее экспедиция в минуту погибла.

Она и впрямь была красива, а глаза ее - и того пуще. Из ушей у нее текла кровь, и отвечать на какие бы то ни было вопросы она была просто не в состоянии. Великий Бох велел посадить ее в железную клетку и запереть в Западном бастионе.

- Какой же флаг мы теперь вывесим над башней? - спросила Каролина.

- Белый, - сказал Великий Бох. - Ибо мы не хотим никакой войны, а хотим новой жизни, жизни и только жизни. Мы как бы заранее сдаемся, а на самом деле мы просто наперед отказываемся от участия в каких бы то ни было схватках.

Покачав головой, Каролина распорядилась повесить над Городом Палачей белоснежный флаг.

Той же ночью она стала женщиной Великого Боха, его первой помощницей и распорядительницей.

Когда Золотая Вдова пришла в себя, ее осмотрел врач, выяснивший, что ради красоты эта женщина пожертвовала природными зубами, вставив жемчужные протезы, которые извлекались изо рта при помощи нехитрых приспособлений. Жемчуг Великий Бох отослал Каролине, которая велела изготовить бусы и украсила ими свою красивую шею. А Золотой Вдове Великий Бох назначил скромное питание, которое, как он уточнил, может быть дополнено известным ей способом.

- Так мне с утра до вечера придется не вставать с колен, - возмутилась красавица.

- Зато и мужчины тебя не тронут, - возразил Бох. - Я прикажу им хорошенько мыться, прежде чем кормить тебя.

И мужчины потянулись к Золотой Вдове, которая, стоя на коленях, изо дня в день только полнела от избытка белковой пищи. Мужчинам же нравилась вместительность ее рта и беззубость.

Самую большую опасность для нее представляли огромные крысы, шнырявшие по бастиону, пробиравшиеся в клетку и норовившие отгрызть что-нибудь у пленницы. От этой напасти Вдова быстро нашла защиту. Отловив двух крыс помоложе, она выдрессировала их и вскоре могла спать спокойно под охраной двух серых стражниц, одна из которых по ночам устраивалась в парадном входе, а другая стерегла задний двор.

Великий Бох и слышать ничего не хотел о казни Золотой Вдовы, невероятно растолстевшей и издали похожей на красавицу-свинью. Его поддерживали и мужчины. Каролина Эркель не стала перечить Боху, но однажды ночью кто-то при помощи детской дудочки выманил обеих сторожиц из вдовьих телес, и туда ринулись изголодавшиеся огромные крысы, которых Каролина несколько недель держала впроголодь, лишь изредка подкармливая то лапкой кролика, то собачьим хвостом. К утру от Золотой Вдовы остались серьги с лиловыми бриллиантами, горстка серебряных перстней да два глаза дивной красоты, которые, как вдруг выяснилось, были изготовлены лучшими ювелирами Берлина и Пекина.

Узнав об этом, Великий Бох только покачал головой.

- Ты осуждаешь меня? - спросила Каролина.

- Нет. Что случилось, то случилось.

- Ты меня любишь?

Великий Бох внимательно посмотрел на Каролину.

- Хорошо, я сделаю тебе ребенка, - сказал он.

- Я про любовь... Впрочем, извини.

- Но если ты забеременеешь и родишь ребенка, он будет пять тысяч сорок первым, - напомнил Великий Бох. - Ты же понимаешь, что эта арифметика - мир превыше всякого ума.

Она всюду успевала, все видела и никогда не сбивалась со счета. Едва оправившись от родов, она облачилась в рабочий комбинезон и отправилась на строительство. Взгляд ее привлек чернокудрый юноша дивного сложения, который шатался от усталости, бросая лопатой жидкий цемент в яму.

- Ты заслужил небольшую премию и сутки отдыха, - сказала Каролина, вынимая из кармана специальный блокнот. - Имя?

- Антон, - прохрипел юноша, восторженно глядя на красавицу Каролину. Вообще-то родители назвали меня Антиноем. - Он смутился. - Но с таким именем разве можно жить?

- Нельзя, - согласилась Каролина. - Вот тебе пропуск. У нее ты можешь хорошенько вымыться, поесть и выспаться, Антиной. - Она вдруг улыбнулась. И ты не боишься меня?

Всем было известно, что Боховы псы за версту учуивали мужчину, который осмеливался влюбиться в Каролину, и загрызали того насмерть. Одного такого несчастного не спасла даже свинцовая шапка, которая, как он надеялся, защитит его мысли от собачьих взглядов.

Каролина напомнила об этом Антону-Антиною.

- Головой только дураки любят, - сказал он. - А сердцем - безумцы.

- Чем же любят, по-твоему? - насторожилась Каролина.

- Ничем, - беззаботно ответил юноша. - Просто любят - и все. Как апостолы Христа.

- Все они, кроме Иуды, были педерастами.

Той же ночью он покончил с собой выстрелом из револьвера в висок после сна в постели одной из африканок. Его тело выдали родителям, которые установили над его могилой скульптуру голубовато-черного мрамора.

Африканку, ссудившую юношу оружием, выпороли крапивой на бильярдном столе, и она орала от боли, переживая оргазм за оргазмом.

В 1953 году, отдав дочь Лавинию на воспитание Милли Левандровской, Каролина Эркель отправила курьером письмо в Кремль, а когда за Великим Бохом и другими врагами народа прилетел цельнометаллический тюремный цеппелин, она выбросилась из своего окна с петлей на шее.

В соответствии с завещанием ее кремировали. Но тело ее, к изумлению Меконга, не превращалось в прах. Целый месяц не гас огонь в кремационной печи, а Каролина не сгорала. И тогда Меконг погасил крематорий, дал машине остыть, после чего извлек из печи прекрасное нагое тело нежнейшего фарфора. Он разбирался в своем деле, этот китаец, и понял, что столкнулся с чудом. Это была не пустотелая фарфоровая фигура, а тяжелая цельная статуя. Сообразив, что с нею сделают враги Великого Боха, Меконг спрятал фарфоровую Каролину в ящик с опилками, где она и пролежала несколько лет. И лишь после того как страсти улеглись и многое забылось, он открыл тайну Лавинии. Статую установили на кладбище - и так уж получилось, что Каролина оказалась лицом к лицу с голубовато-черным Антиноем. По ночам, как уверял Четверяго, в ее теле, слева, тлело что-то алое, будто внутри кто-то зажигал свечку. Но Меконгу-то было известно, что это невозможно.

С высоты надгробия фарфоровая Каролина с голубыми глазами за эти годы хорошо изучила вифлеемское кладбище. Она видела, как заживо похоронил себя Великий Бох - в простой могиле, без всех этих штучек, которые вошли было в моду в конце девятнадцатого века. Страшась погребения заживо, начитавшиеся Эдгара По, Гоголя, Диккенса и Коллинза люди пользовались изобретением некоего жителя Гамбурга Боссельмана, который в 1880 году придумал для предупреждения таких случаев (а было их в жизни немало) специальную трубу, которая соединяла внутренности гроба с атмосферой. И если лжепокойник вдруг оживал, он мог воспользоваться рычагом, который приводил в движение колокол, созывавший живых на кладбище для спасения мнимоумершего. С 1887 года стали употреблять изобретение немца Карла Редля: к рукам и к области сердца присоединялись электрические контакты, которые при малейшем движении мнимоумершего включали звонок и вентилятор, нагнетавший в гроб воздух. Впрочем, устройство сработало лишь однажды, когда в гроб забралась мышь, замкнувшая контакты и сгоревшая на полусгнившем сердце.

Годами Каролина и Антиной смотрели друг на друга, и иногда обоим казалось, что на самом деле они живы, только проживают в другом, ином мире, и тогда черный Антиной нежно обнимал белоснежную Каролину, которая ласкала его и позволяла все что угодно, стараясь хоть этим искупить свою вину перед убитым ею мальчиком, и с каждым годом объятия их становились все более страстными, пока однажды Каролина не поняла, что любит Антиноя, и неважно чем, - а Антиной признался ей в своих чувствах.

- Я знаю, кто выстрелил в меня, - сказал он. - Но прошло столько лет, мы изменились, мы любим друг друга...

Она открыла ему свой замысел: проникнуть каким-то образом в пресловутую двадцать первую комнату, если она таки существует, отыскать прапорщика Эркеля и попытаться изменить ход событий, запечатленных в романе Достоевского "Бесы". Антиной согласился с ее замыслом, и спустя три или четыре ночи они незаметно проникли в Африку, бесшумно прошли до конца коридора, до двери с латунной цифрой 20, и через несколько шагов непостижимым образом оказались в промозглом губернском городе, в трактире, где в одиночестве ужинал прапорщик Эркель. Каролина обнаружила вдруг, что одета по моде начала 70-х годов XIX века, а Антиной куда-то вдруг исчез, сделав ей на прощание непонятный знак. Но ей было не до тайн. Извинившись, она подсела к столику и обратилась к Эркелю по-французски. Он слушал ее, морщась и продолжая жевать отбивную. Наконец он в сердцах отшвырнул вилку с ножом, махом выпил рюмку водки и поднял взгляд на белокожую красавицу.

- Я вижу, что вы меня принимаете за какую-нибудь шпионку, - грустно сказала Каролина. - И не измените своего решения, потому что так уж назначено этим чертовым Достоевским.

- Кем? - отрывисто спросил он.

- Да все равно вы его не знаете. Сейчас вы таки отправитесь к Шатову, наврете ему с три короба... а потом случится весь этот ужас у пруда, эти камни, это унижение и бессмыслица, а потом вы будете стоять у распахнутого окна в Париже, прислушиваясь к стуку дамских каблучков и музыке из соседнего кафешантана и решая, сейчас или когда же наконец вы отважитесь перерезать намыленное горло бритвой, и дрожать, и бредить Егорушкой...

- Мадам! - Эркель вскочил. - Я и в самом деле занят и даже тороплюсь. Но если нам по пути, я проводил бы вас... с вашего позволения...

Они вышли из трактира и двинулись вдоль плохо освещенной улицы, и Каролина вдруг поняла, что, как только они свернут за угол, он выстрелит ей в затылок из своего револьвера, - она ускорила шаг, споткнулась...

- Мадам! - закричал Эркель. - Позвольте!..

Подняв взгляд, она зажмурилась от яркого солнечного света. Тело ее до подбородка было покрыто ровным слоем ярко-желтой краски.

- Это за девочку? - спросила она севшим до хрипоты голосом. - Я ничего не знала... У меня нет командиров. И на самом деле меня зовут Каролиной. Что за фокус вы хотели мне показать?

Мужчина покачал головой.

- Ваше тело очень красиво, особенно ярко-желтая грудь. Это масляная краска, готовая к употреблению. В ацетоновой вы задохнулись бы через несколько минут.

- Вы сожжете меня в этой бочке?

- Садитесь. Ну, быстро! И ни о чем не думайте несколько минут привыкайте. Прощайте или до свидания - кому как повезет. Аннам иногда везет, Анютам - реже. Про Каролин ничего не знаю - не встречались. Обещают дождь.

Голова у нее закружилась. Подступила тошнота. Она закрыла глаза и потеряла сознание.

Даже Четверяго с годами привык к изменениям, которые претерпели черный и белый памятники на кладбище. Они сплелись в объятиях, тесно прижавшись друг к другу, женщина даже закинула ножку на черное бедро мужчины, а губы их слились в поцелуе.

Катерина Блин Четверяго признавалась, что никогда ничего более красивого не видела.

- Я же вижу, что его член - в ней, - говорила она мужу. - Член черный, а баба - белая. Вот и вся премудрость. Черным по белому, белым по черному а все равно... - Она вдруг начинала смеяться. - А помнишь, как ты ко мне все посвататься не решался, а однажды таки пришел, но так напился, что решил для начала обоссать мои розы. Член-то в ограду просунул, а за ним и яйца провалились. Розы обоссал - знатно обоссал, ничего не скажу. А яйца застряли! Они ж у тебя моржовые, каждое с два кулака! Тут-то я тебя и поймала! И ведь живем с тех пор! - удивленно восклицала она, обнимая огромного мужа. - Душа в душу! Как эти. Только мы-то оба - белые, как куриное яичко.

Иногда Миссис Писсис приводила сюда девушку из больницы, которую когда-то извлекли из бочки с желтой краской. Летом они садились рядышком на скамейку и любовались черно-белой скульптурой, излучавшей какую-то загадочную энергию, которая будто обволакивала людей, заставляя их грезить наяву, а их сердца - биться сильнее. Девушка плакала без голоса, глядя на скульптуру, и тогда Миссис Писсис, заботливо укутав ее одеялом с больничным штампом, уводила ее назад, в палату, укладывала в постель и, погладив по голове, оставляла одну, наедине со всеми ее сновидениями и надеждами, с Егорушкой, который, ласково на нее глядя, говорил: "Женщины хорошие водители, но левые повороты у них получаются хуже, чем у мужчин", и она оставалась одна - нагая, желтая, на берегу озера, над которым висел перевернутый башнями и шпилями вниз город...

Амнистия

Только старые африканские шлюхи да немногие жители Жунглей поняли, что означают удары колокола и остановка часов на Голубиной башне. Впервые за много лет в Городе Палачей и окрестностях была объявлена великая Амнистия, и люди потянулись к Африке, чтобы выяснить, что же произошло.

Столы в ресторане были убраны, у стойки в своем знаменитом кресле - с сигарой в зубах и длинноствольным пистолетом на коленях (из него она каждое утро стреляла в ворона, садившегося на железный столб напротив ее окна, но так никогда и не могла - или не хотела - убедиться, убита или нет черная птица, словно отсчитывавшая дни ее жизни) - восседала Гавана.

Окинув взглядом собравшихся, она сообразила, что не явились главным образом те, кто занят переделкой паровоза для поездки в Хайдарабад. И это и было первое слово, которое она произнесла вместо приветствия:

- Хайдарабад. Мечта. Пусть сначала Шут Ньютон расскажет о том, что видел он.

И Шут Ньютон, постоянно сверяясь с какими-то записями в толстенном блокноте и сыпля цифрами, поведал ошеломленной публике о Стене, окружавшей со всех сторон Вифлеем, Город Палачей и прилегающие земли. Не умолчал он также и о сиянии над Голубиной башней, которое издали было различимо в бинокль с разных расстояний от Африки.

- Сияние это, - сказал Шут Ньютон, - или свет, или свечение, как кому угодно, возникает на высоте от двенадцати до восемнадцати метров над крышей Голубиной башни.

- Судя по чертежам и строительным планам, - вступил Иван Бох, плоской эта крыша стала уже при Великом Бохе. А до того над нею возвышалось что-то вроде купола с крестом или флюгером.

- С крестом, - возразила Будила - самая старая из африканок, - потому что флюгера остались на месте. Можете пересчитать. А вот крест вместе с куполом по приказу Великого Боха были снесены. И на том месте повесили белый флаг. Когда тогдашний священник отец Пимен попенял этим Великому Боху, тот ответил: "Если церковь, отделенная от государства, еще раз попытается вмешаться в дела светской власти, вам, отец Пимен, и вашим преемникам, если они у вас будут, придется крестить крольчат, котят и отпевать ангелов Божиих, которые, как я подозреваю, собираются помешать строительству Города Счастья". Я слышала это своими ушами и могу свидетельствовать.

Гавана с трудом поднялась с кресла и поманила Боха.

- Возьми бинокль посильнее, Иван, и проводи меня наверх. А вам всем придется обождать. Потом Иван расскажет вам все, что узнал о двадцать первой комнате. А ты, Август, отыщи остальных - не пришли человек десять. Быть может, кто-то умер, а мы и не знаем. И соберите людей, которые помнят, где была брошена сеть, которой когда-то поймали дьявола. Она же огромная была, я помню. За эти годы ее помотало течением туда-сюда, сором всяким набило, но она там, и в ней мог запутаться человек, который убил моего ничтожного брата Бориса. - Она вздохнула. - Сами понимаете, что тут дело не в ничтожности его. Надо поискать сеть. - Она нетерпеливо дернула Ивана за рукав. - Ну же! Ты так смотришь на меня, будто у меня только что выросли ноги.

Первой, кого сразу не смог отыскать Август, была Лариса Ложечка. Дверь ее была открыта. Впрочем, как всегда. Когда-то она из недели в неделю меняла дверной замок, но подпившие гости Африки особенно не церемонились, вышибая дверь ногой, чтобы попасть к первой по коридору африканке. И тогда Лариса просто вбила в дверь и косяк два кольца и стала запирать дверь, всовывая в кольца обыкновенную чайную ложечку. Клиенту стоило чуть поднажать, чтобы ложечка лопнула, и без особого шума войти к Ларисе. При этом, помимо обычной платы, он должен был возместить ущерб за сломанную ложку.

В комнате напротив послышались голоса, и Август метнулся туда.

Это помещение, скорее похожее на пещеру, занимал могучий мужичина по прозвищу Бздо, разбивавший своим вонючим звуком электролампочки в ресторане и сметавший со столов тяжелые стеклянные бутыли. По поручению Гаваны он занимался туалетом на базаре, которым владела старуха, и люди воротили от него носы, хотя другого такого чистого места, как базарный туалет, в городе было еще поискать. Тем более что там стояли биде и писсуар, по-прежнему вызывавшие интерес у мужчин и женщин, готовых вносить дополнительную плату за пользование этими странными приспособлениями.

В пещере у Бздо Август застал странную картину. Бздо и Лариска стояли на коленях друг против друга и ревели в один голос, а по всему полу, на столе и подоконниках - всюду - стояли огромные стеклянные банки, доверху наполненные сломанными чайными ложечками.

- Он меня любит, - едва вымолвила сквозь слезы Лариска, показывая Августу сломанную ложечку.

- Это правда, - подтвердил Бздо. - Но узнала она об этом случайно.

Бздо никогда не пользовался услугами Лариски и лишь скрипел зубами, заслышав характерный звук чайной ложечки, которую ломал очередной клиент. Ему недоставало решимости ни вышвырнуть клиента вон, ни признаться в своих чувствах известной и еще красивой африканке, пользовавшейся таким успехом у гостей. Поэтому он купил в магазине все чайные ложечки, что были в наличии, и, едва заслышав характерный звук, сопровождавший приход очередного гостя, ломал чайную ложку и бросал ее в стеклянную банку. Нет, он не вел счет визитам - таким образом он просто освобождался от ярости и бессилия. Вечерами он переставлял банки с места на место, накрывая их бумажными кульками, чтобы случайный гость не раскусил его затею. На этот раз таким случайным гостем оказалась сама Лариска. Она застала Бздо в тот момент, когда он, сняв кульки, стирал пыль с банок, занимавших все свободное место в его пещере. Бздо был поражен ее явлением и не сразу смог ответить, что все это значит и зачем ему столько сломанных чайных ложек. Тогда-то Бздо, впервые, быть может, обретший дар связной речи, и проговорился:

- Это мое объяснение в любви к тебе, Лариса.

И рассказал ей все как на духу.

Когда же Лариса все поняла, она вдруг увидела разом всю свою жизнь, всех этих мужчин, пахнущих паровозной водкой, искусственную розу в своей редеющей прическе, запах одеколона "Сирень" и гитару на стене, прикрывавшую жирное пятно на обоях, - и поняла, что впервые в жизни Господь посылает ей знак. Или дает шанс. Или позволяет принять то, что безответственные поэты называют "любовью". Потому что такого признания в любви - восемьдесят две пятилитровые стеклянные банки, доверху набитые сломанными чайными ложечками, - она не могла вообразить и в самом светлом сне, последний из которых видела лет в десять-одиннадцать.

- Я его люблю, - по-прежнему захлебываясь слезами, пробулькала Лариса. - Он пообещал повесить на мою дверь амбарный замок, а ключ носить при себе.

Август кивнул: этот довод был не менее весом, чем все восемьдесят две пятилитровые банки со сломанными ложечками. И шепотом напомнил, что объявлена Амнистия и в ресторане собрались все. Бздо и Лариска, всхлипнув в унисон, сказали, что явятся немедленно.

Пока в ресторане Шут Ньютон отвечал на вопросы многочисленных граждан, пытавшихся уличить его во лжи, и на обороте клеенки вычерчивал свой маршрут с указанием координат, Август успел поговорить с Мурым и Миссис Писсис, а также с трезвой Тетей Брысей, - и все трое без особых раздумий отказались покидать Город Палачей ради путешествия в Хайдарабад.

- С мечтой лучше жить, а не сожительствовать, - заметил Сюр Мезюр, которому Август пожаловался на несговорчивых собеседников. - Ведь вот и вы не уверены в том, что беременной Малине будет так уж расхорошо в этом самом Хайдарабаде. Не отвечайте. Это не вопрос.

Август замялся, но все же спросил:

- А правда, что вы женились на самой уродливой женщине в городке, а потом вам завидовали все мужчины, потому что вскоре она стала краше всех красавиц?

Сюр Мезюр с улыбкой опустился в плетеное креслице у окна и пригласил Августа на рюмочку яичного ликера и чашку кофе с корицей.

- Даже родители называли ее Костяной Ногой - в смысле, Бабой Ягой. А выглядела она так, что на улицу ее можно было выпускать только с кусочком колбасы на шее - чтоб хоть собачки с нею играли. Она была горбата, кривобока, не знала, что делать со своими руками-граблями, прихрамывала, а вдобавок так страшно косила, что всегда натыкалась на столбы, деревья и людей. Родители, которые и привели ее ко мне, не хотели ничего особенного. И более того, они попросили построить ей дамский костюм или платье из гроденапля - это из тех тканей, в которых хоронили почтенных монахинь и архиепископов. Девушке было девятнадцать. Появившись в ателье, она сразу встала спиной к зеркалу и закрыла глаза. Я сказал родителям, что процесс займет довольно много времени, и они оставили нас... - Он отхлебнул из крошечной чашки кофе и пыхнул папироской. - Не стану скрывать: я был не то что в затруднении - я был в шоке. Конечно, меня не касалась ее жизнь, и я мог сшить ей что угодно, получить гонорар и заняться другими делами. И вдруг Бог - а я и до сих пор уверен, что это был именно Господь Всемогущий, Творец всего сущего и великий испытатель наших душ, - вдруг Бог грубым ее голосом проговорил: "Не мучайтесь вы, господин мастер, сшейте мне что захотите - саван или мешок для капусты - и родители будут страшно довольны. А мне ведь все равно". Я открыл глаза и увидел перед собой ее лицо - ее губы, чуточку распухший нос и кипящие синевой глаза, которые на какой-то миг сошлись, чтобы сосредоточить взгляд на моей персоне. И я понял, что Господь послал мне испытание. Настоящее испытание. Я понял это не умом, но - сердцем, в глубинах которого вскипела вся моя галльская кровь. Она уже знала, что в общении с портным ей предстоит пережить несколько неприятных моментов, и была готова ко всему. Выгнав помощников, я запер ателье на ключ и велел ей раздеться донага. Причем сделав это медленно, не срывая с себя опостылевшую одежду, а снимая вещь за вещью. Ну, вы можете вообразить, каково это девушке... Но поскольку она была согласна и на саван, она проделала это именно так, в точности как я просил. А я не спускал с нее взгляда, подмечая изгиб локтя, напряжение бедра, покатость плеч, неповторимое это движение шеи и подбородка одновременно, ее наклоны, ее внезапную усмешку - грустную и в то же время - я поверить себе не мог! чуть ли не озорную. Возможно, это было вызвано отчаянием: ах, так, вы хотите досыта насмотреться на редчайшее женское уродство? Нате! Я не стану составлять каталог ее недостатков и изъянов - впрочем, как и список несомненных достоинств, не скрывшихся от моего острого глаза. - Он рассмеялся. - Это была величайшая авантюра в моей жизни! Испытание Господне, которое я решил выдержать с честью и пройти до конца. У меня был запас образцов одежды, в том числе и интимнейшего нижнего белья, и я заставил ее перемерить все. Больше всего ей понравился корсет - лишь потому, что эта глупость отчасти скрывала ее горб. Я попросил ее пройти туда-сюда, наклониться, сесть в кресло, подойти к окну - оно было зашторено, конечно. После чего я измерил ее и, простите, обследовал так, как военачальник, готовящийся к штурму неприступной крепости. Я был Вобан! - Он поклонился Августу, который слушал его не перебивая. - Я был осторожнее, хитрее, наконец - умнее трех вобанов, тотлебенов и карбышевых. Завершив процедуру, я попросил зайти ее через неделю. Она вышла от меня страшно раскрасневшаяся, ошеломленная, но при этом - я заметил - умудрилась обойти все встретившиеся на ее пути фонарные столбы. После этого я отправился к доктору Жереху и имел с ним продолжительную беседу о ее горбе и прочих изъянах. Он много чего рассказал мне о психологии людей с физическими изъянами, об их жизни и так далее. Днем у меня и без того было полно работы, а ночами я мучился над куском гроденапля. Я грезил, да - я грезил! Мысленно я надевал на нее белье, туфли, высокий лиф - а, заметьте, это вовсе не корсет. Мысленно я заставлял ее прогуливаться по ателье, мысленно же я прогуливался с нею по городу, заходил в лавки, садился на скамейки под акациями и каштанами, обедал - да мысленно же, подавая ей блюда, наливая вино и наблюдая за ее взглядом, движениями губ, пока не добился улыбки... - Он вздохнул. - Поверьте, это была самая тяжелая работа в моей жизни. И сколько мыслей... Я никогда не думал так и столько о какой бы то ни было женщине, а вскоре поймал себя на том, что не меньше того размышляю о собственной жизни. Наконец я не выдержал физического и нервного переутомления и свалился в сон, и во сне - именно в сновидении - я увидел ее платье, ее в платье и... и себя рядом с нею! Нонсенс! Но это так.

Она пришла в назначенное время - горбатая, прихрамывающая, косоглазая и унылая. Я выложил перед нею - предмет за предметом, деталь за деталью все, что она была должна надеть. От чулок до маленькой шляпки и перчаток. Она впервые в жизни оказалась в руках портного и потому, наверное, решила, что так и полагается. Следуя моим указаниям, она надела все так и в той последовательности, какую я ей указал. Даже туфли, которые я два дня выбирал в наших тогдашних лавках. Я попросил ее взять меня под руку, поднять подбородок и подойти к зеркалу.

Господь вел меня, потому что я ни на йоту не усомнился в Его силе и Его правоте. В этот момент пришли ее родители - ведь это они оплачивали наряд дочери. Они молча стояли в дверях и смотрели на нас. А мы с Анеттой смотрели на их отражения в зеркале. Пауза затянулась, сгущаясь в некий вопрос или в некое решение, которое я принял и готов был отстаивать до конца. Когда же ее отец пролепетал, что им не по карману такой наряд и вообще, я решительно прервал его и попросил руки и сердца их дочери. Самой красивой и любимой девушки во всем белом свете, а не только в Городе Палачей. Я никогда не забуду взгляда, которым она подарила меня в тот миг.

Август выпил залпом чашку остывшего кофе.

- Когда вы рассказываете, кажется, что все - просто, - сказал он. - А на самом деле ведь это была самая настоящая любовь!

- Конечно! - с гордостью подтвердил Сюр Мезюр. - Мы прожили вместе душа в душу около тридцати лет, и не было на свете женщины красивее ее... такой прекрасной, страстной, нежной и умной...

- Я видел ее надгробие со стихами...

O, blanches mains qui mon ame avez prise,

O, blonds sheveux qui la serrez si fort...1

- Она была белокурой, - кивнул Сюр Мезюр. - А какая у нее была фигура! Но сделать такое можно лишь раз в жизни. - Он вздохнул. - Мне говорили, что вы собираетесь куда-то уехать?

Август смущенно кивнул.

- Ну да, этот Город Палачей... Попробуй влюбиться в такое уродство! Сюр Мезюр усмехнулся. - Хорошо бы пожить в Багдаде... или на Таити...

- Спасибо. - Август встал. - Но, насколько я знаю, у вас с Анеттой не было детей...

- Таковы были условия контракта. Она стала гранд-дамой Африки, а проституткам, даже ее ранга, детей иметь не полагалось.

- То есть... - Август растерялся. - Вы же любили ее!

- Чудак вы человек, ведь если я чему-то и научил ее, так только свободе. А свобода есть осознанная необходимость, как говаривал старик Аристотель. - Сюр Мезюр встал и поклонился. - Мы действительно любили друг друга, и ни одна женщина еще не любила так ни одного мужчину. Желаю успеха и приятного пути.

Увидев в окно рабочих, направлявшихся к ресторану, Август крикнул:

- А почему Штоп не с вами?

- Ты же знаешь! Копается там чего-то - он же любитель!

- Здравствуйте, - сказала девочка. - Вы не хотите поздороваться со мной, Август?

- Букашка! - обрадовался Август. - Господи, а мне говорили, что ты опять взялась шаги считать.

- Вас не обманули. Сегодня уже тысяча двести один.

Август вздохнул и взял ее за руку.

- Пойдем в ресторан. Госпожа Гавана собрала там много народу. Просила, чтобы ты была обязательно.

Девочка послушно зашагала рядом.

Было ей лет двенадцать-тринадцать, она щеголяла в мужских ботинках со шнурками, а когда ее мать, торговка с рынка по прозвищу Пристипома, приводила в гости мужчину, девочку выгоняли в коридор. Прогуляться. Она меряла шагами бесконечные лабиринты Африки, пока однажды Иван Бох не сообразил, что при этом она считает шаги. Прогулки ее были разной продолжительности, но количество шагов - тысячу сто или три тысячи триста шестнадцать - девочка непременно записывала в тетрадь. "Ну, считаешь и считаешь, - сказал Бох. - Сложишь, получится сумма. И что?" Девочка ответила бесстрастным голосом: "И потом я эту сумму предъявлю". Бох поежился. "Кому? Матери? Людям? Или, быть может, Богу?" Девочка ответила без усмешки: "Всем. На всех хватит". Молодой Бох содрогнулся. Все знали, что Пристипома вот-вот выйдет замуж за хозяина рынка по кличке Федя Крюк мужчину огромного, сердитого и немногословного. Вместо левой руки у него был протез, напоминавший металлический крюк. Приходя к ней в гости, он выходил в трусах покурить на общей кухне, но ни с кем не вступал в разговоры. Он строго надзирал за продавщицами, и все знали, что если какая-нибудь из них - по молодости и глупости - пыталась обмануть хозяина, он зазывал ее в свою конторку, велел раздеться, повернуться к нему спиной (что некоторые из девушек считали просто издержками производства) и изо всей силы вгонял в задницу узкий кактус - из тех, что в изобилии украшали его подоконник. В основном это были девушки приезжие, готовые за грошовую плату на любую работу, поэтому никто и не жаловался на зверства Крюка в милицию - обходились медицинской помощью. Но после этого он заставлял их еще отрабатывать с метлой на базаре, прежде чем разрешал вернуться за прилавок.

- Опять Крюк пришел? - спросил Август.

- Он сказал, что я уже для него готова, - ответила девочка. - Подарил лифчик с кружевами и узкие трусы. Красные. Сначала, конечно, на мамаше женится.

- Иди к Гаване, - тихо повторил Август. - У меня еще дела.

Девочка побежала вниз по лестнице.

Судьба странным образом свела Крюка с одним из младших и самым непутевым сыном Великого Боха, которого в городке все от мала до велика знали под кличкой Штоп. После действительной он устроился в пожарную команду. А когда в городе то там, то здесь начали полыхать сараи и брошенные склады на станции, выяснилось, что поджигателем был пожарный Штоп. "Но зачем, скажи на милость, ты это вытворял?" - кричали на него судья и прокурор. Голубоглазый дуралей лишь улыбался и отвечал: "Чтоб". Чтобы посмотреть, а как оно все это будет гореть и вообще - что из этого выйдет. После недолгой отсидки в тюрьме он вернулся в город и служил в коммунальных ведомствах, и хотя поджогами больше не баловался, без присмотра его боялись оставлять. Он мог нажать какую-нибудь кнопку, дернуть рычаг или нажать педаль устройства или механизма, назначения которых не знал, но зато хотел посмотреть, что из этого получится. Штоп - и больше ничего. Ни капли злого умысла. Однажды случилось так, что какая-то проезжая женщина пожалела его и стала с ним жить, но когда родила, уехала в одночасье, оставив Штопа с дочкой. Девочка стремительно росла и ела все подряд. К шестнадцати годам она превратилась в бесформенный кочан, за что ее и прозвали Капустой. Она никуда не выходила. Сидела в комнате перед тлеющим телевизором и смотрела все передачи, жуя огурцы, куски хлеба, жевательную резинку и бог весть что еще. Штоп кое-как сводил концы с концами, зарабатывая на еду себе и дочери, которая толстела изо дня в день. Привычный ко всему и безответный Штоп был страшно удивлен, когда узнал от доктора Жереха, что его дочь беременна. Она никому так и не открыла имени отца, но когда была на седьмом месяце, каким-то чудесным образом выбралась из комнатки, вскарабкалась на самый верх Голубиной башни и молча прыгнула вниз. Ее похоронили в закрытом гробу. Штоп не плакал. Но на глупом его большом лбу появилась вертикальная морщинка. О чем он думал - об этом он не разговаривал даже с горячо любимой Гаваной. Иногда он взбирался на Голубиную башню и подолгу смотрел вниз, пока перед глазами его не начиналось некое страшное кружение, смешивавшее предметы и видения в жуткий вращающийся хаос, страшный и безголосый, и безгласностью своей, может быть, вдвойне страшный. Но знал ли Штоп, случись такое и хаос заговорил бы с ним на языке человеческом, о чем бы он спросил страшную стихию? Да вряд ли.

Иногда он появлялся на рынке, где Федя Крюк охотился на бродячих собак. Это и впрямь было зрелище страшное и дивное. Крюк хвастался, что главное тут - поймать собачий взгляд, заворожить, загипнотизировать пса, а уж когда тощий голодный зверь просто цепенел, замерев на месте, Федя подхватывал его стальным своим крюком и с коротким вскриком вспарывал пса от хвоста до глотки. Женщины, работавшие у Крюка, млели от этого зрелища и готовы были в огонь и воду за хозяина, который, по их мнению, был ничем не хуже Великого Боха, а то и самого Сталина. Особенно после того, как фактически стал главным акционером паровозно-самогонного завода.

Поприсутствовав как-то на очередной такой собачьей казни, Штоп робко спросил:

- И Бога ты не боишься, Федя?

- От этой конторы до подъезда моего дома ровно сто одиннадцать шагов, - сказал с усмешкой Крюк. - Что туда, что обратно. Можешь пересчитать. Я каждый день считаю. И пока это так, Бога - нет.

- Скотина ты, - сказал Бздо, покупавший в соседней лавке мясо.

Он схватил полувзрезанного поросенка и изо всей силы надел тушу на Федину голову. Дал пинка и заорал:

- Вот теперь иди и считай. - В кармане его явственно щелкнул револьверный курок. - И не дай тебе Бог ошибиться.

Крюк попытался снять тушу с головы, но Бздо уж если что делал, да с силой, то уж и делал: тушу снять не удалось.

- Считаю! - прорычал Бздо. - Раз!

На третьем шаге Крюк упал и потерял сознание. А возникшим из ниоткуда милиционерам Бздо показал спрятанный в кармане старенький арифмометр, щелкавший не хуже кольта, после чего вдруг взял их всех троих за плечи и сказал:

- Сейчас он вам платит и сосиской бесплатной кормит. А потом, когда вы ему и за говно нужны не будете? Что будет? Я знаю, что будет. У него для каждого из вас на такой случай по кактусу припасено. Хороши? Как раз от дырки до дырки. Верхние иголки у вас из носу торчать будут!

И отшвырнув милиционеров, ушел с базара, стреляя задницей так, что торговлю в этот день пришлось закрыть. Давным-давно доктор Жерех подсчитал, что если в среднем за сутки корова испускает около 280 литров газов, то разъяренный Бздо мог с одного раза чуть не тыщу запузырить. Вот и запузырил.

Однако спустя неделю или две Крюк встретился в коридоре Африки со Штопом и спросил:

- А чего ты тогда хотел-то, чудила?

- Чтоб ты убил меня, Федя, - шепотом ответил Штоп. - Либо крюком, либо так, камушком. Чтоб тихо и без свидетелей. Жизнь моя... Да что жизнь моя! Можешь помочь или нет? Ведь тебе все равно - сто одиннадцать шагов. А?

Лицо Крюка потемнело.

- Значит, никого лучше меня на эту роль найти не мог? Нет? Значит, раз я собак... - Он схватился рукой за грудь. - Все, хватит. Лучше я не буду, а на Пристипоме женюсь. И соврал я тебе, дурак синеглазый: от конторы до подъезда не сто одиннадцать шагов.

Штоп удивился.

- А сколько ж?

- Не знаю, - хмуро ответил Крюк. - Дурак я, что ли, шаги эти считать. Да и Богу, есть он или нету его, наплевать на мои шаги, на меня и на все остальное. Дай пройти. Если он Бог, он как-то по-своему считает. А как кому же известно? Никому. Я в Афганистане сапером был, дело свое знал - до миллиметра, а Бог вон что - руку мне оторвал к чертям собачьим. После Афгана другой Бог - правительство или государство наше - ох и попил у меня кровушки. Семью потерял, а пенсию дали - на два раза покашлять. Сколько я говна нахлебался, пока хоть чего-то добился - сам, этой рукой да этим крюком, даже рассказывать не буду. Однажды оглянулся я и вдруг понял: а нету ничего и никого, кроме меня. Ни Бога, ни, извини, России. И может, еще настанет время, когда они спросят, захочу ли я считать их своими - или свиней пошлю пасти!..

Штоп отшатнулся.

Ничего у него не получалось, хотя он много раз пробовал одним махом покончить с собой. Даже придумал систему смерти. А ведь сколько недель провел в библиотеке, сколько месяцев отрабатывал этот трюк, сколько книжек по актерскому мастерству и прочей человеческой механике перечитал, и все впустую. Боялся только одного: при очередном уличном обыске обнаружат пистолет, который он позаимствовал из запасов Гаваны. Ничего другого не боялся. Добравшись до Москвы, он устраивался на лавочке по другую сторону площади, напротив памятника Пушкину, и наблюдал за людьми, выбегавшими из перехода, быстро пересекавшими короткое пространство, за которым наблюдал бронзовый поэт, и спускались вниз, в следующий переход. Как ни странно, безоглядно бежавших было мало. А нужны-то были ему именно они. Люди, мчавшиеся вперед, занятые своими мыслями и в течение нескольких мгновений машинально, по инерции готовые выполнить навязанное им действие, прежде чем придут в себя, очухаются и пошлют тебя к чертям собачьим. Несколько раз он ставил на таких заполошных людях опыты. Выскакивал ему навстречу, как черт из коробочки, молча тянулся за сигаретой, и тот вдруг начинал хлопать себя по карманам, пока не просыпался: "Извините, нету спичек... Господи, да я же бросил еще в январе! Двадцать первого!". И - дальше. Другому такому же сумасшедшему сунул в руки куклу с белым бантиком и попросил передать Марине, у которой сегодня понятно что, но сам он быть не может, поэтому... Отмахнувшись, прохожий хватал куклу и мчался дальше - хитрый, о, хитрющий Штоп следовал за ним, - и тот вдруг останавливался ни с того ни с сего, тупо смотрел на куклу (что это? какая Марина? почему?) и, швырнув ее в мусорный ящик, продолжал свой бег. Именно такие - такого рода то есть люди и были ему нужны. Иногда он прогуливался по площади, тайком подогревая себя коньячком и листая газеты, которые обычно прихватывал с собой по пути в Москву. Человек с газетой не привлекает внимания бдительных милиционеров. Иногда ему даже приходила в голову мысль о каком-нибудь вконец спившемся забулдыге, который после поллитры выстрелит ему из пистолета в затылок на каком-нибудь захламленном дворе. И ищи такого - не досвищешься. Но эту идею Штоп отбрасывал: по прямой линии хорошо только капусту сажать, как говаривал старина Стерн. Он же мечтал - слово неподходящее, и черт бы его, - мечтал-таки о некоем произведении искусства, в создании которого участвовали бы несколько человек, которые даже и не догадались бы в конце концов о сотворенном ими шедевре. Le Chef-d'ouvre inconnu. Штоп увлекся этой идеей, то и дело принимался набрасывать план действа на бумаге, но сюжет тотчас обрастал деталями, оттенками, репликами, и вообще взывал к вниманию почтеннейшей публики, тогда как в его случае речь шла об изысканной анонимности. Ну должен же был он хоть раз в жизни наказать себя за стремление поставить свою бессмысленную личность в центр бессмысленного мира и, как кафкианский "голодмейстер", демонстрировать то, что по-русски делается тайком, в баньке с пауками. Почти каждую неделю он приходил на Пушку с пачкой газет под мышкой и пистолетом за поясом, покупал бутылку пива и, включив маленький радиоприемник, грезил наяву, странным образом умудряясь слушать обрывки радиопередач, схватывать газетные заметки, потягивать пиво, даже прогуливаться, поглядывая на другую сторону площади и сверяя движение людей с секундомером. Чудо случилось, и случилось именно здесь, и никакого прямого отношения выдуманно-правдивые события к нему не имели. Услыхав по радио о расстреле братьев Лодзинских на кольцевой автодороге, он напрягся, точнее сказать, его что-то напрягло. Вот оно. Он расстегнул летнюю куртку, сунув пистолет подальше за брючный ремень и проверив предохранитель, и стал ждать. Муравей полз. Он считал вздохи, голубей, прохожих и то и дело бросал взгляд на никчемный секундомер. Машинально выпив пиво, он заскочил за киоск и до дна опростал фляжку с коньяком. Бросился к скамейке, боясь пропустить миг, тот самый миг, и Бог смилостивился над ним: он увидел человека, который был ему нужен. Вне всякого сомнения, это был он. Никаких признаков волнения, чуть убыстренная походка. Задержался у банкомата, но уже через минуту стал спускаться в подземный переход. Штоп встал со скамейки и прогулочным шагом достиг выхода из перехода на другой, на своей стороне площади. Как только он в несколько прыжков выскочил наружу, Штоп уже не сомневался: это - он. И побежал по тротуару, стараясь ни на миг не выпускать из виду этого сухощавого мужчину, торопливо спешившего по Тверской мимо гостиницы "Минск". Впереди их ждал переход. Он должен был его опередить. Сбросив куртку, он выхватил пистолет (в двадцать пятый раз проверив предохранитель), на который в подземной полутьме никто не обратил внимания, и прыжками одолел эти дурацкие ступеньки навстречу ему - он стремительно приближался. У него и мысли не возникало, сработает ли физиологическая механика, на которую он так рассчитывал, - он не сбавлял ходу, Штоп тоже - Штоп буквально налетел на него, держа пистолет за ствол, и всунул ему рукоять в правую руку, которая машинально сжалась, грохнул выстрел, и Штоп полетел куда-то вбок, еще один выстрел, но он уже ничего не чувствовал - ударившись головой о ступеньку, он потерял сознание. И только в отделении скорой помощи института Склифосовского он понял, что, продумав все мелочи и вымолив у Бога чудо, он забыл об одной важной детали - о ней напомнил дежурный врач во время утреннего обхода: "Вам повезло, что у вас сердце справа". Как у всех Бохов. Радовался, конечно, подлюжина, что остался жив...

Он долго не возвращался домой, чтобы не вызывать вопросов у знакомых, особенно - у Гаваны, которая, конечно, все сразу бы поняла. В конце концов вернулся - и вот опять. Опять не так, не на то нажал, не за то дернул. Уж на что Крюк, и тот увернулся.

- Странно, - усмехнулась Гавана, когда они остановились передохнуть на лестнице в Голубиной башне. - Если верить Кафке, - а почему ему не верить-то? - европейцы стремятся в замок, в баню, в укрытие, боятся - и стремятся. А мы - вон из замка, да подальше. В Индию.

Она оперлась рукой на Ивана, и они стали подниматься выше.

Отдышавшись на верхней площадке, она осмотрела в бинокль горизонт. Дома, деревья, кладбище, река, самогонные паровозы, заброшенное здание вокзала с крышей в форме китайской пагоды, готовый к отправлению на Хайдарабад паровоз с прицепленными цистернами и пассажирскими вагонами.

- Для меня небось люкс оборудовали, - усмехнулась она. - Диван рытого бархата. Мохнатые зайцы по стойке смирно с канделябрами в руках. Много-много зайцев. Или медвежьи чучела со стеклянными глазами.

Протянула бинокль Ивану.

- Так что мы хотели увидеть-то? Чего ради перлись сюда?

Бох посмотрел в быстро темнеющее небо и вдруг, согнув ногу в колене, замер. Рядом поставил другую ногу. Он висел в воздухе.

- Ступенька, - сказал он. - Сколько их - не знаю. Ньютон свечение видел...

- Уси-пуси, - усмехнулась старуха, снимая домашние туфли с надписью на стельках Rose of Harem. - Слыхала я эту байку насчет свечения, поднимающегося ровно на высоту свергнутого креста. - Встала рядом с Иваном. - И ведь даже не шелохнется. Сколько их?

- Не знаю.

Первым поднимался он, за ним - она.

Воздух словно застыл.

- Больше нету, - прошептал он. - Тридцать восемь.

- Ну?

Он безотрывно смотрел в бинокль.

Гавана легонько толкнула его в бок.

Он отдал ей бинокль.

- Я не знаю, что это, - сказал он. - Назови сама.

- Чар-Минар, - сказала она. - Мекка-Месджид. И это... эти зверюшки...

- Хайдарабад, - сказал он. - Все прекрасные рассветы и закаты, розы и мечты! Уси-пуси.

Она схватила его за плечо.

- Но ведь ты же не поедешь, правда?

- Пойдем вниз. Держись крепче.

- Не знаю, как про это и рассказывать всем этим людям, - вдруг проговорила Гавана, когда они одолели путь вниз. - Ведь засмеют.

- Нашла чего бояться! - усмехнулся Бох. - Да вся наша жизнь такая, что если кому о ней рассказать, - на смех подымут. А тут - подумаешь! Совершенная любовь не боится смеха. Или как там?

Гавана раскурила сигару, подозрительно долго кашляя.

- Ну-ну, - наконец сказала она. - Туфли-то свои я наверху оставила, дура старая. Придется босиком - по-коровьи. Старости учатся в юности - я была никудышной ученицей.

Рыбы и раки еще не успели по-настоящему добраться до Лодзинского, запутавшегося в дьявольской сети, но так и не выпустившего из рук револьвера, из которого - все были убеждены в этом - он и убил капитана Бориса Боха. Старики, вспомнившие, откуда тащили сеть и как с нею потом обошлись, сидели вокруг на корточках и устало курили.

- Оставьте его на берегу, - крикнул Август. - Сейчас приедут из милиции - заберут. И не подпускайте Турку!

Но скелет собаки уже задрал ногу и помочился на труп давнего врага из гуттаперчевого своего члена.

- Горит! - закричал кто-то сверху - похоже, Крюк. - Паровозы горят! Паровозы!

- Там Штоп! - встревожился Август.

- Нет, он на хайдарабадском локомотиве.

И в этот миг все увидели яркую вспышку с юга от вокзала, громкий переливчатый гудок и слитное многотонное движение металла.

Самогонные паровозы вдруг оба ярко вспыхнули и через мгновение взорвались - взрывной волной вышибало стекла в домах, снесло с вокзала китайскую крышу, повалило Трансформатор и так тряхнуло Африку, что потолки ее где просели, где треснули, а где и обвалились. Люди бросились вон. Бздо подхватил на плечи бронзового конягу и ринулся через толпу к выходу.

- Диверсия, блин! - завопил Федя Крюк.

В районе заброшенного вокзала бушевало высоко взметнувшееся ярко-синее пламя, ярко освещавшее Жунгли, площадь и Африку. Но все следили за локомотивом, который, набирая скорость и отчаянно свистя, мчался к Стене в сторону Хайдарабада.

- Он просто нажал какую-нибудь кнопку, - сказала Гавана. - Чтоб.

Локомотив на полном ходу врезался в Стену, весь юг озарился огромной многоцветной вспышкой, но никто не слышал грохота взрыва. Локомотив исчез. А вместо Стены образовалась дыра, и все вдруг увидели божественной красоты розовый закат и почуяли эти запахи, и переливы огней над стеклодувными мастерскими Хайдарабада, и голоса, и пение, и свежий воздух, мягкой и душистой теплой волной прошедший над Городом Палачей...

- Снег, - сказала удивленная Катерина Блин Четверяго. - Зима, весна, лето, осень и дождь. А теперь еще и снег. - Она поймала на ладонь снежинку и понюхала. - Это лепесток розы. Видишь - роза!

Стоявшая рядом с нею Гиза Дизель молча кивнула. Да, это была роза. Но от нее, Гизы Дизель, пахло леденцами. Это точно. Это лучше, чем роза.

- Уси-пуси, - усмехнулась Гавана. - Иван, ты где? Теперь все кончилось: в Хайдарабад можно пешком за пивом ходить. Или за солью.

- Вот теперь-то мало кому туда захочется, - возразил Иван. - Ждущие у ворот - это одно, а вошедшие внутрь - совсем другие люди, почти и не люди, а... А где Малина?

Малина сидела на корточках под Стеной Африки, тупо глядя перед собой. Катерина Блин Четверяго кое-как раскурила трубку и протянула буфетчице. Та машинально кивнула, но от трубки отказалась. Рядом пристроился Федя Крюк со своей Пристипомой, вполголоса обсуждая будущее здания: "Кирпич и камень ладно, а каркас-то - устоял. Строили же когда-то! Теперь надо кредит искать - может, в Медных Крышах? Диснейленд здесь грохануть с саунами и полями для гольфа... Заказ-то жирный...".

Вдруг как-то разом, обвалом пошел дождь. Но люди не расходились, глядя на Ивана Боха, ковырявшегося в замке двери, ведущей в подземелье Спящей Царевны.

- Кольт, - сказал Крюк. - Шесть пуль. Не успеешь даже понять, что из тебя потекло, ссаки или кровь.

- Тебе сейчас не помешало бы вспомнить, - сказала Гавана, - что все можно переиначить.

Иван кивнул. Он справился с замками и уже стоял в дверном проеме.

- Переиначить, понимаешь? - настаивала Гавана. - Потому что хоть и в именительном падеже, но ты - Бох. Ты знаешь все, и у тебя это получится. Ведь получалось же! История рассказана, осталось лишь написать ее. Да и убийца найден. Слава Богу, никакой мистики и патетики. Тебе осталось лишь расставить слова в нужном порядке...

- Я знаю, - сказал он. - Если можете, подождите немножко, я только вниз спущусь и все такое...

- Подождем, - сказал Август. - Тебе Митя Генрихович Бох из Москвы ботинки прислал. Я их вот тут, у входа, и поставлю, ладно?

Иван вздохнул.

- Мы твои свидетели, и ты Бох, - с мучительной улыбкой сказала Гавана, глядя на ботинки. - Мерзнешь? - Рядом с нею в наброшенном на голое тело одеяле стояла босая девушка из больницы. Из-под одеяла падали капли желтой краски. Гавана обняла ее толстой рукой за плечи. - Грейся, хватит мерзнуть. Это дождь.

Бох и Ханна

Сто пятьдесят две ступеньки вниз. Он неторопливо одолел их, включив свет только в подземелье, где висел саркофаг. Считал шаги, бормоча по привычке: "Бом-кливер. Кливер. Фор-стеньга-стаксель. Фор-бом-брамсель. Фор-брамсель. Фор-марсель. Фок. Грот-бом-брам-стаксель. Грот-брам-стаксель. Грот-стеньги-стаксель. Грот-трюмсель. Грот-бом-брамсель. Грот-брамсель. Грот-марсель. Грот. Крюйс-брам-стаксель. Крюйс-стень-стаксель. Крюйс-бом-брамсель. Крюйс-брамсель. Крюйс-марсель. Бизань. Контр-бизань".

Выкурил отсыревшую сигарету на чурбачке - никакого удовольствия. Да и что он время-то тянет? В конце концов это же он объявил Амнистию, и только он в силах вернуть этим людям, что ждут его наверху, их время. А остальное - вы только не смейтесь - любовь. Ей осталось пролежать в этом серебряном ящике лет триста, чтобы утратить имя и все остальное, чтобы постепенно превратиться в некую святыню, на которую можно сваливать все неудачи и которую можно благодарить за ниспосланные ею удачи. Раз или два в году ударят колокола, откроются все парикмахерские, и пока мальчики будут петь, цирюльники обреют мужчин наголо, а женщины повяжут головы белыми платками. И все потянутся - сюда, вспоминая, выдумывая и складывая историю о крылатой красавице и жестоком брабантском палаче, о сердце царевича Алексея, спрятанном в бескрайних подземельях Африки и готовом в любой миг прорасти великим русским бунтом, о холме, вымощенном пушечными ядрами, и вялокипящем небе над флюгерами, о пушках, набитых жемчугами и золотом, об отчаянном Феликсе Бохе, ловившем зубами пущенную из пистолета пулю, и несчастных возлюбленных - о Дашеньке и сумасшедшем Ипатьеве, встретившихся, может быть, в несуществующей, но вечной двадцать первой комнате, о толстогубом окуне-американце и Золотой Вдове с жемчужными зубами и глазами, изготовленными лучшими ювелирами Берлина и Пекина, о Великом Бохе, скормившем свиньям бандитов и не успевшем построить Вавилонскую башню, потому что так и не понял, ради чего все это затеял и зачем жил, и его унес тюремный цеппелин, и о карликах, и о невидимых кровожадных псах, о Меконге и Каролине Эркель, об Антиное и Миссис Писсис, о Муром и Малине, зеленом Августе и Скарлатине фон Бисмарк, о Ксаверии Подлупаеве и капитане Бохе, о Четверяге, которому с каждым годом приходилось тратить все больше басмы, чтобы его сивые кони выглядели как черти из преисподней, о Петроме Ивановиче и четырехгрудой Линде, о Катерине Блин Четверяго и тете Брысе в белых носочках и с медным змеем в заднице, о палачах со скрипкой и топорами, о крематории и Хайдарабаде, о тех, кого давно нету на этом свете, ибо ему они предпочли иной свет, но - свет, свет! - обо всем том, что вот уже который век связывает этих людей воедино, не позволяя распадаться на тварей бродящих и летучих, но этой связью не должна, не может быть живая женщина, сжавшаяся от холода и отчаянья в серебряном саркофаге, потому что она лишь одна из них, единственная, но не одинокая. Он не должен допустить этого. Потому что он любит ее, а она поклялась любить его вечно. Вот и наступила вечность. Пора. Конечно, он все переиначит и все расскажет заново, на этот раз, быть может, получится удачнее, хотя даже Богу это неведомо - уж тут Он сам во власти человека, - но это потом, после всего, что он сейчас сделает, чтобы хоть кто-нибудь да вышел к тем людям, которые мокнут под дождем наверху. Только и всего. Люди, ждущие под дождем. Свидетели. Гавана, так и позабывшая о своих домашних туфлях с надписью на стельке Rose of Harem, сухой шелест крошечных колокольчиков в такт шагам (но псы его не в счет, он сам говорил, и еще надо бы понять, с какого боку припекся тут приблудный Достоевский, напоминавший кого-то Гизе, но вот кого - не могла вспомнить), и дрожащие под мелким дождем слонята, очень маленькие слонята, чьи уши похожи на чайные ложечки, и самый маленький слоненок, вдруг сообразила упорно считавшая вся и всех Гиза Дизель, оказался пять тысяч сороковым (в число живых существ она, разумеется, включила и свою отросшую ногу, которую пеленала в шелк и обувала в ботинок с бантиками вместо шнурков - хоть на выставку) - пять тысяч сороковым, отважно присоединившим Хайдарабад, пахнущий розами и жаркой глиной, к Городу Палачей, не существующему на картах мира, но и на картах войны тоже.

Спохватился: камень. Выплюнул в ладонь камень, согревшийся за щекой. Иногда камень к утру темнел. На этот раз голыш не изменил цвета.

Он не станет ей ничего объяснять. В Городе Палачей еще никто не выигрывал в лотерею. Но на этот раз пусть решит жребий.

Он открыл саркофаг. Обнаженная Ханна, вытянувшись с севера на запад, лежала на подстилке из сухих водорослей с револьвером Кольта в правой руке. На груди ее покоился прозрачный шарик с безостановочно вращающимся обручальным колечком. Конечно, она была жива. Он и не сомневался в этом. Она медленно открыла глаза. Она увидела его. От нее пахло леденцами. На этом его уверенность в чем бы то ни было кончилась.

Он вдруг почувствовал, что ноги у него замерзли. Почему он спустился сюда босиком? Впрочем, и она без одежды. Просто ей чуть-чуть легче: спящие не бывают голыми.

- Это я, Бох, - сказал он наконец онемевшими губами. - Просыпайся, Ханна. Наступила вечность - пора жить..

И, зажмурившись до боли и искр в глазах, склонился к ней - в ожидании выстрела или поцелуя.

Эпилог

Аз, первое слово, первая фраза, и вот история потекла, и история становится историей, осталось лишь не мешать ей добраться до финала...

Так было издавна. Так и будет. Хотя бы потому, что финала не бывает ни у истории, ни у историй, поэтому всегда остается шанс начать все сначала пусть и без какой бы то ни было надежды на успех. Да и о каком тут успехе может идти речь? Ведь люди говорят не о победах или поражениях, но лишь о жизни, смерти и любви, а это важнее триумфов или крушений.

Но что же побуждает людей взяться за перо, как говаривали в когдатошние времена, и запечатлеть на бумаге свои представления о жизни, а тем более - о собственной жизни, если даже Пушкину известно, что мысль изреченная есть ложь? Да и как передать, запечатлеть движение жизни мертвым безликим словом - знаками на бумаге, занимающими весьма скромное место в том грандиозном, всеобъемлющем словаре, где тигр неотличим от существительного, река от речи, а язык - от языка?

Существуют лишь три причины, мало-мальски оправдывающие обращение человека к перу и бумаге.

Наименее веская: это единственная возможность возвыситься над смертью и уберечь жизнь хотя бы отдельного, одного человека от абсурда, бессмыслицы и бесцельности, и я глубоко убежден в том, что сами эти попытки есть деяния вовсе не героические, но неизбежные, ибо они продиктованы любовью; это единственная возможность одержать верх над хаосом, который одинаково влечет и пугает живого человека, а то и низводит его до тени, лишенной шанса на победу, поражение или даже на бессмертие.

Вторая, более основательная причина сформулирована давным-давно: Нас порождает Дух, но жизнь дает нам Буква.

И наконец, главная: потому что вода.

Оглавление

Счастливчик Бох, старуха Гавана и Цыпа Ценциппер

Петром Иванович, Линда Мора и Миссис Писсис

Великий Бох, госпожа Змойро и Гиза Дизель

Брат Бох и женщина в желтом

Капитан Бох и Ханна из Козьего дома

Мертвая Царевна и один урок грамматики

Амнистия

Бох и Ханна

Эпилог