«Бойкое местечко»

РУТ АЛЬМОГ

БОЙКОЕ МЕСТЕЧКО

Про Цилю Кестен можно было сказать, что у нее в жизни были только две вещи: сын Уринька и балалайка.

Что же касается ее мужа Арнольда Танцмана, то их отношения катились, как по хорошо накатанной дороге, которую, однако, если не утрамбовывать ежедневно, потом уже не заровнять.

Вместе с тем Циля Кестен была доброй знакомой разных знаменитостей, таких, как Марсель Рубин, композитор, бежавший из Германии в Мексику, Герман Брох, который добрался до Америки, и таких знаменитых женщин, как Милена Ясенская, которой спастись не удалось (об этом Циля узнала спустя много лет), и как Гертруда Краус, которая тоже приехала в Палестину. Благодаря ей Циля появилась однажды на сцене, хоть и не столичной, на столичную у нее бы не хватило таланта. До сего дня у Цили длинные волосы, кудрявые, перевитые множеством ленточек.

С той же минуты, как Уринька родился, Циле стало ясно, что другого такого не сыскать на всем белом свете. Но Танцман говорил, что младенец слишком много кричит, и по этой причине Циля полночи, а то и всю ночь носила Уриньку на руках. Танцман, однако, был против этого, поскольку в руководстве по уходу за новорожденными было сказано, что это запрещенный прием. При этом сам Танцман спал глубоким сном праведника и, подобно праведникам, просыпался в положенное время. Поэтому все как-то обходилось.

Когда Танцман придирался, Циля говорила ему: "Может, он просто голоден". Но Танцман утверждал, что согласно книге младенца следует кормить в определенные часы и строго определенными порциями, и все тут.

"Может, у меня мало молока", - говорила Циля, но Танцман сообщал, что автор, известный немецкий педиатр, установил, что, если женщина не отрывает ребенка от груди в течение десяти минут, значит, у нее достаточно молока и нет необходимости в прикорме, который может только повредить.

Книгу Танцман высмотрел в букинистическом магазине, где были в основном книги на немецком. Выжившие после холокоста и добравшиеся до Палестины бывшие жители Германии, Австрии и Чехии приезжали с ящиками книг, но без гроша в кармане. В точности как Эльза: Циля поехала ее проведать в Иерусалим, но, как только увидела, в ужасе побежала в ближайшую лавку за продуктами.

Иногда Циля находила в себе что-то, что было в ней глубоко запрятано, подобно осколкам, застрявшим в теле соседа, господина Цахора. Говорили, что врачи пользуются магнитом для извлечения из господина Цахора кусочков металла и что зимой его мучают боли и лицо становится темным, как сумерки сразу после заката. Она осмеливалась сказать Танцману, что такого, как Уринька, не сыскать на всем белом свете. Но Танцман стоял на своем:

- Он всего-навсего маленькая пискля, орет каждую ночь, как мартовский кот. - В голосе его был металл.

Но иногда у Цили доставало духу сказать ему шепотом:

- Может, он просто голоден, может, у меня мало молока.

В ответ на это раздавались звуки, какие бывают, когда по железу бьют железом; от этого пронзительного скрежета у Цили звенело в ушах. Танцман заявлял:

- Я тебе уже все говорил, и кроме того, необходимо внимательно изучить то, о чем так подробно пишется в руководстве по воспитанию детей (эта книга была им куплена в том же букинистическом), - если не начать с первых дней после рождения, то у нас вырастет преступник, такой же, какой была Циля Кестен, пока я не подобрал ее на улице и не женился на ней, что, возможно, было моей ошибкой.

Циля не относилась к этому серьезно - у Танцмана каждый второй был преступником, особенно если тот играл или пел на улице или даже в кафе, как это когда-то делала она сама. Естественно, и Эльза, с его точки зрения, была преступницей, доказательство тому - Господь наказал ее и забрал у нее сына.

- Неправда, - прошептала Циля (люди уже стали забывать, каким сильным и звонким был некогда ее голос), - у него был туберкулез.

Но Танцман крикнул:

- А кто послал ему туберкулез? Разве не Господь? Кто же тогда?

Поэтому, когда Циля ездила в Иерусалим навещать Эльзу, она говорила Танцману, что едет покупать новые струны для своей балалайки, чему Танцман не мог воспротивиться, поскольку в брачном контракте, заверенном нотариусом, доктором Вайксельбаумом, был специально оговоренный пункт относительно игры на балалайке, а Танцман был "человек солидный, человек слова", как он сам о себе любил говорить. В конце концов, это он настоял на заключении контракта.

Циля была крохотулей с круглым, плоским, как у эскимоски, лицом. Скулы ее были плотно обтянуты кожей, тонкой и розовой, как кожура персика, прозрачной, как москитная сетка, защищавшая Уриньку от комаров и мух; вблизи можно было разглядеть тончайшие переплетения сосудов, проступавших сквозь кожу. Носик у нее был пуговкой, а в ее фарфорово-голубых глазках искрился свет.

Веселая по натуре, она больше всего на свете любила музыку. Когда Танцмана не было дома, она клала младенца на коврик в большой комнате и слушала пластинки, одну за другой, пока у нее не начинала болеть рука оттого, что она крутила ручку патефона.

После рождения Уриньки она заметно растолстела, но походка у нее осталась легкой и стремительной. Теперь Циля напоминала катящийся шарик, и становилось ясно, что на сцене ей уже не танцевать. Но это было и не так важно. Во-первых, Циля была к тому же певицей, а во-вторых, в ее контракте с Танцманом значился пункт, запрещающий ей появляться на сцене. Сначала Танцман называл ее Цилей, как все вокруг, потом Цецилией, и, когда ее друзья слышали, как он ее величает, ей делалось неловко.

Танцман был невелик ростом, однако рядом с Цилей выглядел молодым гладкоствольным деревцем, из тех, что сажают у ворот и чью листву садовник выстригает полукругом или трапецией. Таким он казался из-за волос, росших обильно во все стороны, прямых, густых и буйных. Если он забывал надевать на ночь черную сеточку, его волосы утром делались похожими на булавки, торчащие из подушечек для шитья.

У Танцмана были ввалившиеся щеки, его глаза непримиримо взирали на мир из затененных щелей. Его заостренное лицо было в беспрестанном движении, а красноватые губы, проступающие из-под жидких, будто углем нарисованных усов, были в таком явном противоречии со всем его обликом, что прочитывались на лице как знак вопроса.

Сначала Циля называла его Лисенком.

- Но не потому, что ты похож на лиса, - объясняла она, - а потому, что тебе удалось поймать глупую гусыню. - Но тут же отступала от своих слов: - Вообще-то это не очень подходит, потому что ты не растерзал ее.

- Пока еще нет,- отвечал Танцман смеясь.

При всем том она довольно долго звала его Лисенком, так как Арнольдом звали одного ее приятеля, двоюродного брата Стефана, который сейчас жил в Хайфе на горе Кармель; его, в отличие от другого ее друга Лео, в которого она некогда была влюблена по уши, музы не покидали.

Ах, Лео, Лео! Он женился на такой красивой и такой элегантной женщине! Все свои роскошные шляпки и потрясающие шелковые платья та привезла с собой в Тель-Авив. Разбитое сердце Цили истекало кровью до той поры, пока у нее не родился Уринька. Жена Лео часто сидела в том самом кафе на побережье, где Циля выступала по вечерам, туда же в то время приходил Танцман играть в шахматы. Стоя на маленькой сцене и распевая полные страсти цыганские песни, Циля не сводила глаз с этой женщины. Может, это и побудило ее согласиться на дополнительные условия в брачном контракте.

Танцман был специалистом по выделке кож. Ему принадлежала маленькая мастерская на окраине города. Каждое утро он отправлялся туда на велосипеде, Циля оставалась одна и кормила Уриньку, когда тот плакал. Детский врач сказал, что в таком возрасте, - а Уриньке было пять месяцев, - уже можно прикармливать молоком и молочными смесями, нужно только тщательно все это кипятить. Возможно, тогда ребенок перестанет плакать по ночам.

Однажды Танцман вернулся неожиданно рано, наверное потому, что у него разболелась голова. Он застал Цилю в большой комнате, в кресле, с Уринькой на руках. Танцман заметил, что она кормила его с ложечки чем-то густым и белым.

Танцман посмотрел на часы и сказал:

- Мало того, что время кормления еще не пришло, ты еще даешь ему то, что даже на первый взгляд выглядит как молочная смесь!

Циля испугалась и не ответила. Танцман взял у нее младенца и уложил его в кроватку, в детской. Уринька разревелся. Танцман принялся трясти его, крича "Тихо, тихо!", но младенец не унимался.

- Я изобью тебя, если ты сейчас же не прекратишь! - заорал Танцман и стал трясти его еще сильней. Но и это не помогало. Тогда Танцман, с трудом сдерживая себя, вернулся в большую комнату. Циля неподвижно сидела в кресле.

- Смотри, что ты творишь, преступница! - сказал Танцман, склоняясь над ней.

На щеке у Цили вдруг проступило безобразное синее пятно. Она сидела неподвижно, вцепившись в ручки кресла.

Танцман сказал:

- И ради этого, ты думаешь, я взял тебя с улицы? Такую дрянь, как ты?

Танцман снова наклонился, и синее пятно на Цилиной щеке сделалось еще безобразней.

Танцман пошел принять душ. В этот день было очень жарко (может, поэтому у него была мигрень), и от него разило потом и запахом шкур.

Звуки льющейся воды почти заглушили плач ребенка. Циля встала, взяла балалайку и вышла на улицу. Она сидела во дворе на маленькой табуретке и играла до заката. Соседи слышали, как она щиплет струны, и говорили: "Как хорошо она играет!" Но голоса ее слышно не было. Когда солнце зашло, она вернулась домой и приготовила салат и яичницу. Нарезала черный хлеб и поставила на стол бутыль с холодной водой. Когда Циля посмотрела на часы, Танцман сказал:

- Поскольку ты его раньше накормила, теперь ты кормить его не будешь, хотя и пришло время, и пусть это будет наказанием для вас обоих. - На его лице появилась улыбка, расплывшаяся сразу после того, как он закончил фразу.

Конечно же, и в эту ночь Циля взяла Уриньку на руки. Груди ее были полны молока, капли молока проступили на сосках. И хотя Циля слышала, что Танцман храпит, она не осмелилась покормить младенца. Когда на мгновение ее отпускали горечь и боль, она задремывала, но все остальное время ее обуревали мысли, которые приходят на ум человеку, заблудившемуся в пустыне. Она думала, например, что продала себя, как брат Иакова, - как там его звали, - тот, что продал себя за простую похлебку. Еще она думала о цене лжи, и она не казалось ей такой уж ужасной. Ведь Циля была артисткой и привыкла к обману. Весь мир - театр, думала она, театр и игра. Так что же? Это не страшно. Нет. Ее занимало другое: что заставляет людей превращать жизнь в театр? Ну что ж, сказала она самой себе, мне уже ничто не поможет. Волна боли и стыда захлестнула ее, и она стала молиться за Уриньку, чтобы он был свободным, как птица.

Так вырос Уринька - на пухленьких и заботливых руках Цили Кестен, певшей ему песни Шуберта, и при отеческой помощи мозолистых ладоней Танцмана, от которых постоянно пахло сырыми кожами, не ставшими еще туфельками и кошельками.

Когда Уриньке исполнилось пять лет, Циля купила ему губную гармошку, на которой он сразу же выучился играть и покорял сердца слушателей.

Иногда Циля в шутку говорила Уриньке:

- Как ты думаешь, что если нам выйти на главную улицу, приискать себе бойкое местечко и играть там вдвоем, а я еще и спою - так мы подкопим деньжат и удерем в другую страну, теперь это реально, сам знаешь, война уже кончена, и даже Арнольд убежал отсюда, а Лео каждое лето ездит в Вену.

Когда она сказала об этом впервые, Уринька спросил ее, что такое "бойкое местечко", и Циля объяснила ему, что это такое место, где всегда полно народу.

В другой раз Уринька спросил: "А зачем?", и она засомневалась, стоит ли отвечать ему. Тогда Уринька сказал ей:

- Мам, когда я вырасту, я буду выделывать кожи, и у меня будет большой завод по изготовлению кошельков и туфель. Я буду их шить из крокодилов и змей. И у меня будет много денег, и тогда я возьму тебя в кругосветное путешествие, в которое отправились мистер Фог со своим слугой, не помню, как его звали.

Циля тоже не помнила, как звали слугу. Она сказала:

- Разве тебе не жалко будет погубить свой талант?

На это Уринька ответил:

- Я люблю запах звериных шкур.

Между тем он продолжал играть на губной гармошке и еще научился собирать и разбирать всевозможные бытовые приборы. И хотя Циля приучила его к чтению книг, - вся мировая культура заключалась для нее именно в книгах, написанных ее ближайшими друзьями: Лео, Францем, Арнольдом и, конечно же, Эльзой, - Уринька предпочитал чинить соседские радиоприемники, часы, патефоны и даже холодильники. Соседи наперебой приглашали Уриньку, и он целыми днями ходил от одних к другим.

Когда Уринька приходил к соседям, чтобы что-нибудь починить, Танцман (если он случайно оказывался дома) говорил ему:

- Надеюсь, что ты не оказываешь услуг даром. Это было бы аморально.

У Уриньки была своя система работы: сначала он разбирал прибор, выяснял для себя его устройство, рисовал схему, после чего собирал прибор, и каким-то чудом все, что было испорчено, начинало работать. Соседи изумлялись, и иногда Циля позволяла себе заметить Танцману, что Уринька - гений, просто Эйнштейн. Но Танцман пугался этого и отвечал: "Он просто маленький преступник, весь в тебя". Он говорил так, поскольку Уринька учился плохо, хулиганил на уроках, бил других детей, кидался камнями. Несколько раз он разбивал стекла, и Танцману приходилось возмещать убытки, а однажды он сломал руку одному мальчику. Суд обязал Танцмана заплатить штраф, но и Уриньке пришлось дорого заплатить за свои дела.

После этого Циля вновь сказала Уриньке, что им стоит приискать себе бойкое местечко.

- Тогда, - сказала она, - тебя никто больше не тронет.

Но Уринька не соглашался ни в какую. Он твердил, что ему нравится запах кож и что после армии он непременно займется их выделкой.

- Сначала закончи гимназию,- сказала Циля, и Уринька согласился с ней.

Соседи говорили, что у мальчика золотые руки, хотя он сорванец, каких мало, совершенно невыносим и опасен для окружающих; и они запрещали своим детям водиться с ним. Когда Уринька возмужал, его голос стал низким, плечи широкими, а мускулистые руки сделались мощными, как стволы деревьев. Теперь никто с ним не хотел связываться, и во дворе гимназии он всегда был один, даже Танцман остерегался его.

За два последних года в гимназии с Уринькой произошли перемены. Он перестал играть на губной гармошке и чинить приборы. Вместо этого он с головой окунулся в учебу, особенно он увлекался математикой, а в свободное время играл сам с собой в шахматы. Иногда он сражался и с Танцманом или ходил в кафе на взморье и наблюдал за игрой местных чемпионов. Однажды он взялся играть с лучшим шахматистом кафе и на седьмом ходу одержал победу. Все были поражены, но с тех пор Уринька бросил шахматы. Танцман теперь знал наверняка, что наступит время - и ему придется продать свою мастерскую по выделке кож. Он сказал Циле с досадой:

- Если этот преступник рассчитывает получить от меня деньги на университет, он очень ошибается.

Циля сказала:

- Тогда политехникум в Хайфе.

- Мне не важно, где это, в Иерусалиме или в Хайфе, - сказал Танцман, - денег я не дам.

Циля сказала в шутку:

- Хорошо, в таком случае я снова выйду на улицу и найду себе бойкое местечко.

Танцман посмотрел на нее узкими щелочками и сказал:

- Ты забыла, что мы подписали контракт? Слово есть слово. Но знаешь, меня это больше не волнует. Ты можешь идти. Вместе со своим сыночком. Он родился преступником и останется преступником. Да и ты такая же. Тебе уже ничто не поможет.

Циля взяла балалайку и вышла во двор. Там она села на маленькую табуретку и стала играть. Соседи слышали только звуки струн, но не ее голос. Они сказали: "Она опять играет".

Уринька этого не слышал, его не было дома. Теперь он разбирал на части танки и время от времени сидел на гауптвахте. Когда пришло сообщение, что Уринька ранен, Циля поехала в госпиталь, чтобы быть рядом с сыном. Перед ее отъездом Танцман сказал: "Раньше это был маленький преступник, теперь это взрослый преступник". Циля привезла с собой балалайку и нашла "бойкое местечко". Солдаты говорили, что у нее божественный голос. Он звенел в приемном покое, как серебряный колокольчик.

Уринька довольно долго пробыл в госпитале. Потом его послали в санаторий, после чего он отправился в Хайфу работать в порту и домой больше не возвращался.

Он много работал, у него появились деньги. По ночам и по выходным дням он сторожил покойников. В канун субботы, выходя из морга, он видел освещенные окна, людей, сидящих вокруг столов с белыми скатертями. На столах горели свечи, столы были накрыты по-праздничному. На торжественной церемонии по окончании политехникума ему вручили диплом с отличием. Танцман сказал:

- Я не еду, поскольку тот костюм, что я привез из Германии и в карманы которого ты положила нафталин, стал мне тесен.

Циля спросила:

- С чего ты это взял, ты же его не мерил?

Тут Танцман закричал:

- Ты всегда готова спорить по любому поводу!

Циля отправилась одна. После торжественной церемонии они пошли бродить по улицам, и Уринька указал ей на здание морга:

- Вот здесь, видишь, мое бойкое местечко.

После этого он повез ее на такси показать детский парк, где он любил сидеть и читать учебник. Но парк был закрыт. Циля ночевала в гостинице, а на следующий день они вместе уехали из Хайфы: Циля вернулась домой, а Уринька поехал работать на буровых установках на юге.

Однажды Циля получила письмо от Уриньки. Вот что он писал:

"Дорогая мама, я еду в Австралию. Я получил там хорошую работу. Тоже на буровых установках. Если я разбогатею, пришлю тебе билет. Я уверен, что в Мельбурне есть немало бойких местечек. Твой Уриэль".

- Он уехал в Австралию,- сказала Циля Танцману, хотя он ни о чем не спрашивал.

- Я не удивлен, - ответил он, - Австралия, да будет тебе известно, место ссылки преступников.

- Вот увидишь, он еще станет миллионером,- произнесла она безжизненным голосом.

Циля похудела, ее эскимосские щеки теперь были похожи на песчаные склоны, на которых ветер чертит свои узоры. Письма приходили редко. И тогда соседи говорили: "Послушайте, как поет Циля. Какой у нее голос! Как колокольчик!"

В первом письме из Австралии было написано: "Мне повезло. Я женился на миллионерше. Теперь я богат. Я работаю у ее отца, работаю очень много. Но я счастлив".

В письме, которое пришло через год, было написано: "Мне повезло, у меня родился сын. Мы назвали его Арье. Я богат. Я много работаю, но я счастлив".

- Он пишет слишком скупо,- сказал Танцман.

- Ну да, а что? - сказала Циля. - А ты много слышал о преступниках, которые пишут романы?

Танцман посмотрел на нее узкими щелочками. Его лицо со впалыми щеками сделалось неподвижным, а спина уже начала сгибаться в маленький бугорок.

Прошел еще год, и вновь пришло письмо:

"Мне повезло. У меня родилась дочь. Мы назвали ее Ализа. Я богат. Работаю больше, чем прежде, поскольку отец моей жены умер и я всем управляю сам. Но я счастлив".

В этот раз Танцман уже не говорил, что Уринька пишет слишком скупо. Он встал с кресла, пошел на кухню, вытащил бутыль с холодной водой из холодильника и налил себе. Пока он пил, его щеки не казались такими уж впалыми. Циля пошла вслед за ним и сказала: "Что с тобой? Выпрямись!"

Танцман закричал: "Ты вечно даешь советы!" В общем Циля получила от Уриньки три письма, хотя сама она писала в Мельбурн каждые три недели. Иногда вечером она сидела напротив Танцмана и вязала свитер для Арье или Ализы, каждый год большего размера. Ей приходила в голову смутная мысль о том, что в Мельбурне, несомненно, есть множество "бойких местечек". Но когда она подымала глаза и смотрела на Танцмана, чья спина уже согнулась в маленький бугорок, ее мысли становились мелодией какой-то песни. Тогда она бралась за балалайку и играла до тех пор, пока Танцман не закричит: "На сегодня хватит!"

Так проходили годы, и Циля, которая некогда была кругленьким шариком, теперь стала спичкой с головкой из серебра. Волосы ее все еще были длинными, вьющимися, перевитыми ленточками, но она уже больше не подравнивала их ножницами. Танцман продал свою мастерскую и перестал работать. Дома у него хранились выделанные кожи; время от времени он шил из них кошелек или сумочку; их вместе со связанным Цилей очередным свитером отправляли в Мельбурн. Иногда Танцман что-нибудь чинил. Он любил собирать и разбирать приборы и, если находил на улице испорченный радиоприемник, приносил его домой. Как-то он даже нанял носильщика, чтобы принести во двор старый холодильник.

Циля сказала:

- Это опасно. Я прочла в газете о детях, которые захлопывались в холодильниках и погибали.

На что Танцман сказал:

- В округе больше нет детей.

Когда он был занят разборкой приборов, Циля играла, но соседи уже с трудом могли ее слышать, поскольку их улица сделалась шумной: по ней ездили автобусы и грузовики. И хотя Циля уже не боялась петь во весь голос, никто не говорил ей, что она поет бесподобно.

Однажды Циля получила письмо от Ализы. Циля сразу же заметила, что это не Уринькин почерк. Еще не распечатав письма, она уже знала, кто его написал. Ализа писала ей: "Дорогая бабушка, хочу сообщить тебе, что папа исчез. Однажды он сказал, что едет по делам в Америку, и уехал. С тех пор мы ничего о нем не слышали. Это было примерно год назад. Может быть, ты случайно знаешь, где он. Я очень по нему скучаю. Если тебе что-нибудь известно, напиши мне, пожалуйста. Твоя Ализа".

Танцман сказал:

- Говорил я тебе! Я всегда был уверен, что он преступник, не человек слова.

Циля ответила сразу: "Дорогая Ализа, я ничего не знаю. Каждые две недели, вот уже столько лет подряд, я пишу вам письма, а вы на них не отвечаете. Но прошу тебя, если ты что-нибудь услышишь об Уриэле, тотчас же сообщи".

Теперь Ализа время от времени писала ей письма, где говорилось одно: "Уринька не вернулся, никто не знает, где он".

Циля стала печальной старухой, а Танцман согнулся в три погибели. Зимой они мерзли. Танцман сказал: "Мы можем позволить себе небольшую роскошь, Цецилия", - и купил электрическую простыню.

Говорят, что все произошло из-за простыни. Кто знает? Они были старые и, как все, чья совесть чиста, спали глубоким сном. Они ничего не почувствовали.

Соседи, учуяв запах дыма, вызвали пожарную команду. Но пока пожарники тушили огонь, тела Танцмана и Цили успели окончательно обуглиться. От балалайки, которую Циля сжимала обгоревшими пальцами, остались одни струны.

Соседи обратились в австралийское посольство, связались с семьей и получили ответ, что Уринька так и не появился. Чиновник сказал соседям со слов внучки, что его обнаружили в одном из поселков на западном побережье Штатов. Детектив, нанятый ее матерью, написал в отчете, что ничего нельзя сделать, так как Уринька никогда не вернется. Кроме прочего, он писал: "Я обнаружил разыскиваемого в Сан-Франциско. Он играл на перекрестке на губной гармошке и собирал милостыню. Судя по всему, он является членом какой-то секты. Но достаточных доказательств тому нет, такого рода секты закрыты для чужих и относятся к ним подозрительно".

Так осуществилась мечта Цили, но она уже не могла узнать об этом.

Соседи собрали деньги и похоронили стариков, положив в могилу и струны от балалайки. И даже поставили им памятник с надписью: "Циля (Цецилия, в девичестве Кестен), певица и музыкантша, и Арнольд (Лисенок) Танцман, специалист по выделке кож, человек слова".