«Нина Ивановна»

Анатолий Приставкин Нина Ивановна

С точки зрения физики живое ничем не замечательно.

I

Не так давно в дом Нины Ивановны прибежал кот. Нина Ивановна провозилась с ним целый день, вычищая блох. Кота помыли, причесали, дали мяса, и он остался у них жить. Потом кот оказался не котом, а кошкой, и у него (его продолжали звать Васькой) завелись уже настоящие коты. Они приходили больше по ночам, шурша диким виноградом и опрокидывая на веранде алюминиевую посуду. Нина Ивановна кормила и котов, а соседям говорила:

— Ведь жалко, они такие облезлые, а Васька такой (нет, такая) сытый… Если уж завел дружков, пусть и делится с ними, нечего скаредничать.

Если не считать котов, то в доме Нины Ивановны не было ни одного мужчины. С ней жила ее дочь Наташа, которой исполнилось тринадцать лет, и сестра по матери — Тоня, простая некрасивая девушка, как-то тяготевшая к этому дому, к его вольному порядку, в который никак не вмешивалась Нина Ивановна.

Еще к ним приходили подруги Наташки (по школе), подруги Тони (по работе), потом подруги самой Нины Ивановны, и все это опять были женщины.

Я давно знаком с Ниной Ивановной и с девочками и тоже отчего-то люблю этот странный дом. Тут никогда, даже ночью, не запираются двери («А зачем? — спрашивает Нина Ивановна. — Тащить у нас нечего, а если ему, вору, значит, надо хлеба, то я и так накормлю, мне не жалко»); тут никого не чуждались и всех принимали радушно, с неподдельным изумлением. Нина Ивановна как-то ни во что не вмешивалась, но приятно хорошела при гостях, счастливо смеялась шутке, и охотно спорила, и всегда легко уступала в споре, даже если была права.

Помещение у них просторное, лампа без абажура, и только над Наташкиной кроватью единственное украшение — большой и красивый ковер. Нина Ивановна объясняла всем:

— Их люберецкая фабрика выпускала, вот эти ковры «Три богатыря». Только у них брак вышел, и Илья Муромец поднял не ту руку — нужно правую, а он левую, или наоборот… Ну, ковры и пустили за бесценок, а мне — что правая, что левая рука, ковер — и ладно.

Приемника у них не было, а была трансляция, причем круглосуточная, которую почему-то никто никогда не выключал. Ее слушали или не слушали, но замолкали сразу, когда начинали читать стихи. Наташка пыталась записывать, Тоня слушала почти равнодушно, а Нина Ивановна всегда сморкалась и терла глаза. При этом она говорила виновато: «Ой, кажется, я плачу».

— Да ведь стихи плохие, — скажут ей. — Никуда они не годятся, эти стихи.

А она жмурит глаза и смеется так же виновато, вздыхает:

— Нет, я вот плачу. Не могу. Они какие-то жалобные. И читают их жалобно. А у меня под сердцем начинает печь.

Вечером тут любят переброситься в карты (Наташку хлебом не корми, дай лишний конок сыграть) или просто погадать на кого-либо (Тоня обычно гадает на любовь и спрашивает: «А где этот король был с червовой дамой, на танцах или в кино?»), и всегда это получалось шумно и смешно. Иногда пьют мутную брагу, которую делают, как все на этой улице: полкило сахару, пачка дрожжей и три литра воды. И тогда Нина Ивановна говорит:

— Ой, у меня опьянела спина. Нет, серьезно. А вот теперь коленки начали пьянеть, ах, как я пойду!

— Мама! — кричит Наташка. — Глеб-неудачник прислал письмо, он поздравляет нас с праздником.

— Он не приедет, Глеб-неудачник, он обиделся, — говорит Тоня. Она очень добра, очень некрасива и совсем не умна. — Потому что нагрянул летчик Петр Сергеевич в командировку, а тут из Москвы приехал Глебка с вином и тортом

— Глебка, он добрый, он такой хороший и поэтому неудачный, мне его жалко, — говорит Нина Ивановна и пьет еще брагу.

— Зачем же ты его выгнала на мороз? — спрашивает Тоня. — Петр Сергеевич вино пьет, а бедный Глебка мерзнет у веранды и говорит мне: «Тонечка, ну почему же… Я ведь звонил Нине Ивановне на работу, она разрешила мне приехать, Тонечка». А я говорю: «Дядя Глеб, нельзя». А он жалобно спраши вает: «А куда же я теперь, ведь электрички уже не ходят». Я побежала, Нину зову, а она тихо говорит: «Пусть идет на шоссе и ловит машину». А мне ну так жалко бедного Глебку, я пустила его на кухню, и вдвоем мы съели торт. Утром я проводила на станцию, говорю: «Вы приезжайте, не сердитесь». А он отвечает: «Нет, Тонечка, нет, больше я не приеду».

— Бедный Глебка, он очень хороший, — говорит Нина Ивановна.

— А зачем ты его гнала? — кричит опьяневшая Наташка. — А теперь хвалишь, да?

— Оно так должно и быть, — объясняет Нина Ивановна. — Петр Сергеевич полное ничтожество, а Глебка чудесный человек, он мог вытерпеть такое.

В дверь стучат, и военный человек стоит в глубине неосвещенной веранды. Девочки подскакивают. Наташка хлопает в ладоши и кричит: «Приехали, приехали!» Нина Ивановна щурится, и заранее улыбается, и спрашивает:

— Да кто же там? Заходите, чего вы? — и, всплескивая руками, садится. — Женечка. Вот кого не ждали… Откуда вы, пятнадцать лет, что ли, не было?

— Все оттуда, — говорит Женя, снимая шинель и вешая в угол.

Наташка бежит занимать деньги на пол-литра, а потом в магазин, Тоня ставит греть картошку, и в доме становится шумно, и приятно, и тепло.

II

Они дружили с самого первого класса, Люциан, Женя, Иван и сама Нина. Вместе бегали купаться, ходили в кино, а потом, когда Нине Ивановне подбросили нянчить Тоню, а затем еще братишку, стали делать так: Женя и Иван оставались с ними нянчиться, а Нина Ивановна с Лютиком уходили в кино. Лютик был среди них самый энергичный, может, потому все так и получилось, он и предложение сделал первый, и Нина Ивановна легко согласилась. Женя тогда моментально уехал из Москвы и поступил в военное училище, а Иван прибежал к ней, он плакал и вставал на колени.

— Ты не выйдешь за него! Ты его совсем не знаешь, он не такой…

— Иван, ты эгоист, — сказала Нина Ивановна. — Ты ведь все так говоришь потому, что у тебя самого не удалось.

Он тогда убежал и больше не приходил. Скоро он ушел на фронт, а потом сообщили, что он пропал без вести.

Жизни с Лютиком у них не получилось. У него оказалось психическое заболевание, и он часто кричал и дрался. Тогда Наташка уже умела говорить, она кричала, защищая Нину Ивановну: «Тютик, пшой!..»

Нина Ивановна кому-нибудь рассказывает, словно бы посмеиваясь сама над собой:

— Наташка никак не хотела звать его отцом. Просто «Тютик». «Тютик, пшой!» — все. Мы, когда ссорились, включали примус, чтобы соседи не слышали. Только я всегда забывала, в каком случае они не слышат: когда у нас шумит примус или когда у них… А он, значит, так: «Ищи меня в морге!» — и бегом на станцию. Я не переживала особенно, только ведь возись с ним потом. Я и сама не боюсь смерти, только не хочется людям неприятность своим видом доставлять. Может, оттого и не умираю. А тут — в морге. Я до обеда подождала и пошла по магазинам. Там ведь тетки одни, если что случится поблизости — полдня будут обсуждать. Я в одну очередь, в другую — нет никакого разговора о самоубийцах. Значит, всё нормально. А однажды все-таки отравился. Купил что-то в аптеке, выпил и начал корчиться. А я с Наташкой сижу на веранде, дрожу от страха и боюсь к нему входить. А тут подруга. «Иди, — говорю, — посмотри, может, он неживой уже». Та прискакала, бледная, отвечает: «Не шевелится». Я пошла и иголкой его пробую (корма-то у него широкая), он как подскочит да закричит: «Что за дом, умереть не дают спокойно!»

Сбегала в аптеку, чтобы выяснить, что он там наглотался. Аптекарь говорит: «Да он средство от клопов покупал, не беспокойтесь. От него клопы не всегда дохнут, а уж о людях что говорить…»

И вот однажды я сказала: «Ну, прощай, Лютик. Я тебе никогда этого слова не говорила, единственный раз говорю, но ты уж поверь ему». Наташку в охапку и без вещей бежала из дому. И всё на этом.

О своем образовании Нина Ивановна не говорит. Стесняется. А оно маленькое: сперва нянчила Тоньку да братишку, потом Наташка прибавилась, так и бегала за ними повсюду, и звали ее на улице «наседкой». Куда ни идет: один на руках, двое за юбку держатся. А потом Лютик учился, опять самой не пришлось, работать надо было. Так, наспех устроилась телефонисткой, потом, мол, перейду. И доучусь. Но так до сих пор и работает телефонисткой.

Кажется, это было в пятьдесят пятом году, однажды в дверь с силой постучали, и на пороге встал человек.

— Да кто там пришел? — спросила она, разглядывая, и вдруг узнала Ивана.

Она не испугалась, только подумала: привидение или не привидение? Лицо черно, и странно молчит. И тогда она сказала:

— Ну что же, приехал — входи, нечего за порогом стоять!

Три дня жил Иван у нее. Пил водку и почти не рассказывал про себя. Ну, попал в плен, сидел в лагере, освободили союзники, потом у наших еще был, что еще… Да, он сказал, конечно, ночью на третий день, что только о ней думал все эти годы и Наташка ему очень нравится. Он и к матери в Клин еще не заезжал, дал телеграмму только, но сперва он решил к ней, чтобы понять, всё ли теперь как нужно.

— Всё, всё, — говорила Нина Ивановна, и счастливо терлась лицом о его волосы, и вдыхала его запах.

Тогда он съездит на пару дней в Клин и вернется сюда. Ему нравится тут, и Наташка нравится. Нужно ей книжек купить и портфель тоже, ведь в школу пора идти. И он устал, тепла хочет, ее хочет, уюта всякого. Вот только к матери на два дня…

— Конечно, только два дня, я и сама не смогу больше, — отвечала Нина Ивановна и всё вдыхала его запах.

— И до сих пор нет моего Ивана, — говорит Нина Ивановна, усмехаясь виновато и вздыхая. Ей еще немного лет, может, тридцать пять, может, и того меньше, и она очень красива. — Наверное, через полгода, — говорит она, — я письмо получила от его дружков. Что пошел он с братом на охоту (оба были выпивши) и брат его нечаянно застрелил. Может, так оно и было, кто знает.

III

-Поедемте в Ивановку, — говорит Нина Ивановна. — Деревня так себе, горелово-неелово, но осень там необыкновенна! Поедем, ну, — говорит она, обращаясь теперь к Жене. Они не виделись пятнадцать лет, и оба странно молчаливы. Словно бы прислушиваются друг к другу. Они переглядываются быстро, Женя улыбается одними губами, и Нина Ивановна виновато и добро заморгает вдруг, и всё. — Поедем, — говорит Нина Ивановна. — Переночуем, побродим в воскресенье — и домой. У меня от смены двое суток.

Мы садимся в электричку, в Москве переходим на другой вокзал и снова садимся на электричку. Потом от станции идем по шоссе да синим леском, в котором тропинок больше, чем деревьев, и выходим на проселок.

Он сладок по-осеннему, этот пустынный сейчас проселок, и мы молча шагаем с Тоней. Наташка далеко впереди. Нина Ивановна и Женя далеко сзади. А пересохшая пыль, которую мы взбиваем, легка и золотиста, она пахнет перестоялым летом и чужими ногами и хлебом.

Потом нас догоняет Нина Ивановна и произносит:

— Как легко. Вы посмотрите, Женя, как тихо, ведь у нас, крученых-верченых на работе, голова начинает болеть от такой сразу тишины.

Она срывает оставшийся колос, выбирает зернышки и смотрит на Женю. Наверное, они поговорили, так, немного, самую малость, и оттого оба гораздо спокойнее.

Вечером мы играем в игру с рисунками. Кто-нибудь из нее придумывает десять отвлеченных слов, как, например, «любовь», «война», «ненависть», и через короткие паузы произносит их, и все остальные пытаются быстро нарисовать это понятие, как кому это представляется. Потом мы переворачиваем рисунки, чтобы отвлечься от них, и минут десять болтаем о разных разностях. Потом мы снова смотрим на рисунки и пытаемся вспомнить те слова, которые мы изобразили.

Всегда получается смешно. Наташка изобразила любовь в виде губ, протянутых друг к другу, а написала «поцелуй». У Нины Ивановны изображены двери метро, и она никак не может вспомнить, что же это обозначает.

— Мама, тут должен быть «ужас», — говорит Наташка.

— Ах, правильно! — восклицает Нина Ивановна. Я вчера опаздывала на работу, бежала, а у меня перед носом закрылась дверь, и я подумала: какой ужас!

Слово же «любовь» Нина Ивановна изобразила в виде маленького домика, у которого из трубы идет дым.

— Почему дом — это любовь? — спрашивает Наташка.

— Я не знаю, — растерянно говорит Нина Ивановна и смотрит на Женю. И Женя смотрит на Нину Ивановну.

— Фу, какая чепуха, говорит Наташка. Вот у Тоньки все правильно, сердце пробито стрелой… А почему дом?

Мы укладываемся спать. Ночью я просыпаюсь от какого-то странного звука. Как будто кто-то мычит или захлебывается. Я поднимаю голову и слышу торопливые всхлипы и голос Жени:

— Чтоб он провалился, этот несправедливый мир! Ведь моя жена, ну, что ей не хватает, разве птичьего молока, а ведь сука, сука последняя и дрянь!.. Она же не знает слова «работа», а ты… Ты бедствуешь, ты такая хорошая, честная и всё терпишь и терпишь!

Я закрываю глаза, и мне становится нехорошо. Страшновато как-то, когда мужчины вот так плачут. Нина Ивановна успокаивала его, а он всё говорил:

— Надо решать. Надо решать это. Ведь всё сейчас возможно. Наташка меня любит, и я ее… Ведь мы с тобой еще молодые, мы можем создать свой дом!

— Да, да, — отвечает Нина Ивановна. — Я тебя долго ждала. Я почему-то верила, что ты приедешь.

— Я поеду и решу это за месяц. Если она не даст развод…

— Ты не исчезай, — говорит Нина Ивановна. — Ты только совсем не исчезай…

А я засыпаю. Утром опять все смеются, и Нина Ивановна смеется, вынимая солому из волос, и Тонька смеется, и Женя тоже.

— Вы ничего не слышали, а ночью была гроза, — говорит Женя.

— Я никогда ничего не слышу, — кричит Наташка, словно все кругом глухие. — Однажды мы с Тонькой заснули, и маме пришлось выставлять окна. А мы тогда не проснулись.

Мы снова ходим по лесу, обламываем рябиновые ветки с тяжелыми яркими гроздьями, находим два гнилых гриба, смотрим на голубое бледноватое небо с негорячим солнцем посередине и уезжаем домой.

IV

— Мама, расскажи смешную сказку, — просит Наташка.

Когда Нине Ивановне хорошо, она любит рассказывать сказку, одну-единственную, которую она знает. Женя уехал в Москву отметить командировку. Дома всё спокойно и устало. И беспорядочно. Словно только что прошла над головой буря.

— Расскажи, мама, — говорит Наташка.

— Ну, слушай: «Где ты был, Бремби-Беремби?» — «Не знаю», — отвечает Бремби-Беремби. «А куда ты идешь, Бремби-Беремби?» — «На кладбище», — отвечает Бремби-Беремби. «Но ведь ты еще живой, Бремби-Беремби». А он совсем забыл, что он живой…

— Ой, умора! Он забыл, что он живой, разве так бывает? — хохочет Наташка, а потом замолкает и слушает.

Кто-то топает на веранде, потом дверь распахивается, и в комнату без стука входят два летчика. Петр Сергеевич, маленький, лысоватый и веселый, а с ним дружок. Они ставят на стол коньяк, кладут на пол сетку с арбузами, и Петр Сергеевич говорит:

— Насилу вырвался. У нас рейсы в Москву совсем прекратились.

В доме начинается суматоха. Петр Сергеевич снимает китель и располагается по-домашнему. Потом он берет ведро и идет за водой. Нина Ивановна готовит на веранде закуску и говорит:

— Ну вот, то ни одного, а то все. Тонька, ты спроси их потихоньку, завтра не собираются уезжать?

— Завтра Женя приедет.

Нина Ивановна отворачивается, нарезая лук, и говорит вздыхая:

— Бедный Женечка, ему так не везет. Придется их знакомить. А мне так его огорчать не хотелось. Ему всегда, ну всегда не везло.

Но Петр Сергеевич утром уезжает. Он бреется и покрикивает на Наташку, которая криво держит зеркало. Нина Ивановна провожает их до станции, вялая от усталости и немного пьяная. Потом приезжает и собирается в дорогу Женя, и Нина Ивановна снова провожает.

Женя целует Наташку, мне и Тоне подает руку, а с Ниной Ивановной прощаются целый час. И опять о чем-то договариваются, хотя всё у них понятно.

А потом бутылки складываются на веранде, их сдадут, когда в доме не будет денег; окурки, кости, корки выносятся на помойку, и наступает тишина. И власть в свои руки берут уличные коты, но шум, который они производят своим появлением, почему-то приятен.

Нина Ивановна стоит на крыльце и зовет:

— Васька, Васька… Кыс-кыс-кыс!

У них давно никого нет, но скоро кто-нибудь нагрянет. И уедет опять, это ясно и до того, как он приехал. Только Женька не звонит, а прошло полгода.

— Кыса, кыса! — зовет Нина Ивановна и говорит: — Ах, жалко, такие кости пропадают, а Васька сбежал…

Она идет в дом и захлопывает дверь. Но не запирает ее. Здесь, как и прежде, дверей никогда не запирают.

Оглавление