«Почему ты меня не хочешь?»

Индия НАЙТ ПОЧЕМУ ТЫ МЕНЯ НЕ ХОЧЕШЬ?

Памяти моего отца,

Мишеля Эртсена,

1927 – 2001

Где мои былые дни?

Кончены. Забыты

Где веселье, радость, смех?

Пеплом прошлого укрыты

Нет, семья – не ад сплошной,

Но тоска изрядная

Что же сталося со мной,

Жизнь моя несчастная!

Коул Портер

1

Лежу в своей постели, слушаю, как Фрэнк в очередной раз занимается сексом. Звучит это примерно так: “А-хм, а-хм, а-хм, а-хм, а-хм”. Коитус в ритме пятистопного ямба, что, согласитесь, действительно неординарно. Слышен только его голос. Интересно, он что там, сам с собой развлекается? Если так, то вокальное сопровождение уж очень громкое. Нет, в самом деле, когда кто-то тихо дрючит на скорую руку, чего там комментировать? Что он может себе наговаривать? “Ну, Фрэнк, ты просто жеребец. Я от тебя тащусь. Ну, классно тебе, Фрэнки, детка?” Господи, мерзость какая. Гадость. Извращенец!

За что мне такая жизнь? Я ее не заслуживаю. Никому нарочно зла не причинила, исправно плачу налоги, люблю своего ребенка – и что в итоге имею? Соседа – грязного сексуального извращенца, который заводит себя похабными разговорами. Фу! Бе-э! Может, стоит включить свет и походить по комнате?.. Расслабиться.

Впрочем, соло – это уже хоть какое-то разнообразие. Обычно меня развлекает дуэт.

Но, похоже, с выводами я поторопилась – сегодняшняя подружка Фрэнка выдала себя. То молчала как убитая, а то вдруг как затянет: “Ииии”. Наверное, дамочка из Йоркшира. Уж очень у нее тягуче-пронзительно получается: “Иии-и-и”. А, теперь понятно: “Фрэнкиии-и-и”.

Так, уже немного лучше. И все же... Я, конечно, очень, очень рада, что у Фрэнка такая богатая половая жизнь, – должен же хоть кто-нибудь в этом доме заниматься сексом. Однако я бы предпочла не слышать этого. Я, между прочим, не специальнотут подслушиваю. Так уж выходит – стены тонкие, голоса громкие. А что делать? Жаль, что я не родилась безухой и у меня нет таких элегантных тюрбанов, как умоей прабабушки. Нет, уши у нее, конечно же, были... ну, вы поняли, что я имею в виду.

“А-хм, а-хм...” – похоже, конца этому не будет. (Впечатляет, поскольку такая поэзия продолжается минут двадцать пять-тридцать. У Доминика на все про все, включая предварительные ласки, уходило вдвое меньше времени. С другой стороны, он же англичанин, что с него взять? Хорошо хоть ноги от него унесла подобру-поздорову.)

Знаю, что вы думаете. Мол, вместо того чтобы лежать тут, плакаться, подслушивать, лучше бы встала, приняла душ, музыку включила, прогуляться бы вышла. Но я не могу. Сейчас два часа ночи, и малейший треск паркетины под ногой, шум воды или пение Монтсеррат Кабалье ясно дадут голубкам понять, что мне слышно каждое их движение. И потом, мне в своей постели очень даже удобно и вылезать из нее совсем не хочется. Тем более что на улице идет дождь. Тут вообще всегда идет дождь.

Бог мой, нельзя ли побыстрее все закончить? И вообще, почему у нас в доме такая плохая звукоизоляция? Между мной и этой парочкой целая ванная комната, так что мне вообще ничего не должно быть слышно. Дом большой, викторианский, и логично предположить, что раньше все делали на совесть и стены ставили толстенные. Но нет, строители, видимо, специально соорудили стенки потоньше, чтобы какой-нибудь полоумный мистер Викторианец слышал, как трахается его прислуга. Определенно, все англичане – извращенцы и психи (наверное, не стоит мне так говорить, я ведь и сама наполовину англичанка).

Слава богу, спальня Хани на два этажа выше. Под такую “колыбельную” она бы точно не заснула.

– О-о, боже! – внезапно заорал Фрэнк. – О-о-о!

– И-и-и, – подхватила подружка. – А-а-а! А-а-а-а-а! – И потом что-то совсем уж первобытное: – Оа. Оа. Оа. Оа.

Именно так: четыре раза. Да, с согласными у нее туго.

И тут она заорала. Отчетливо и громко:

– На лицо. Да! Да-а! О-о-о-о, да! О-о-о-о, да! А-а-а-ах!

И наступила долгожданная тишина.

Естественно, наутро за столом царила некоторая неловкость. Я не собиралась выговаривать Фрэнку, обычно я отмалчиваюсь, но на этот раз я жутко не выспалась и встала в гнусном настроении. До трех мне не давали уснуть, а в шесть проснулась Хани – есть у маленьких детей привычка вскакивать ни свет ни заря. Наконец появилась Мэри – наша изредка-приходящая няня – и на несколько часов забралаХани. Вооружившись мозаикой, книжками и куклами, они скрылись в гостиной.

Хани свежа как лютик. Я же из-за кругов под глазами похожа на старую каргу. Почти девять, и мы на кухне. Фрэнк в своем любимом старом клетчатом халате,выжимает сок из апельсинов. Апельсины точно совпадают по цвету с его волосами (на теле, голове и, скорее всего, на лобке). И если вы подумали, что это история о настоящей любви, “которая была так близко, а она ее не заметила”, вы очень заблуждаетесь.

У Фрэнка много достоинств: он милый, умный, веселый, добрый и необыкновенно преуспевающий – его картины мой бывший муж, Доминик, продает за десятки тысяч долларов. И внешне Фрэнк очень симпатичный: решительный подбородок, суровые серые глаза и очень мужественные губы, почти грубые (по-моему, весьма сексуальные), когда не улыбается. А улыбка у него чудесная, немного глуповатая – словом, обезоруживающая. И телом Фрэнк тоже удался: стройный, в меру мускулистый, а руки жилистые и сильные, это от постоянного махания кистью.

Так что на бумаге – да, рыжий дьявол-искуситель. Прочитай я про него все это, влюбилась бы по уши ни минуты не колеблясь. И тогда ночью я бы занималась с ним сексом, открывая ему красоту согласных звуков. Но это только на бумаге. И хотя все вышеизложенное – чистая правда, есть одно непреодолимое обстоятельство.

Будь я в полном отчаянии, я бы, наверное, согласилась на рыжеватого блондина или шатена тициановского оттенка, как еще иногда называют себя рыжие. Но Фрэнк – он же не просто рыжий. Фрэнк – оранжевый, как апельсины, которые он сейчас давит. Такой рыжий, что глаза режет. На фоне его волос даже морковка кажется бледной.

Но проблема не в его шевелюре. За что я действительно терпеть не могу рыжих, так это за цвет их волос не на голове.Знаю, это уже клиника, и понимаю, насколько ужасно это звучит, так что не утруждайтесь вопросами вроде “А что будет, если вместо слова “рыжие” ты поставишь “чернокожие”?”. К тому же чернокожие парни, к своему счастью, не страдают рыжеволосостью.

Будь дело только в шевелюре, я бы могла заставить своего рыжего любовника носить шляпу или остричься налысо. Конечно, макушка у него немного отсвечивала бы золотом, но без очков я бы этого, может, и не заметила. Нет, дело в волосах на остальных частях тела. Рыжие волоски на груди, руках, ногах и – вот самое ужасное – рыжая поросль под мышками,влажные и волнистые от пота завитки после бурного секса... и еще волосы на лобке. Огненно-рыжие, оранжевые волосы на мужском лобке. Этого я просто не могу вынести. У кого-то рвотный рефлекс вызывают мужчины с волосатой спиной или с женственными ягодицами (поверьте на слово – картина так себе), кто-то рыдает при виде маленького пениса. Или – не дай бог – мужчина с грудью второго размера. А я вот не могу думать о сексе с рыжим лобком. No pasaran!

Но, к несчастью, и это еще не все. Есть у меня и другие претензии к Фрэнку, от которых я не могу так же шутливо отмахнуться, как от рыжей шерсти на его теле. Фрэнк, кроме всего прочего, еще и крайне неразборчив в связях. Меня это и восхищает, и смущает одновременно. Он относится к сексу легко, весело, и меняет женщин так часто, что невозможно уследить за их появлением и исчезновением. При этом совершенно не тяготится чувством вины. В этом, конечно, нет ничего криминального, но стать одной из этих женщин мне бы не хотелось – не желаю быть очередной зарубкой на спинке кровати Фрэнка, не желаю, чтобы он забыл обо мне так же быстро, как охмурил.

Такая забывчивость проявляется у Фрэнка и в других вопросах. Мне известно, что у него в Ньюкасле, откуда, кстати, он родом (и, как настоящий уроженец севера, в Лондоне в любую погоду обходится без пальто), есть ребенок. Дочка, которую он никогда не упоминает и никогда не навещает. Совершенно очевидно, что у девочки есть мама, о которой Фрэнк ни разу и словом не обмолвился. А вот с этим я действительно не могу смириться и не в состоянии понять и поэтому даже не решаюсь поднять эту тему – настолько мне отвратительно думать, что он на такое способен. Так что давайте просто скажем, что Фрэнк – не мужчина моей мечты, и закончим на этом, не вдаваясь в дальнейшие подробности.

Что-то я отвлеклась.

– Доброе утро, Стелла. – С лучезарной улыбкой Фрэнк протягивает мне стакан оранжевого – ну как же! – апельсинового сока. – Как спалось?

Я приподнимаю одну бровь и смотрю на него пристальным взглядом. Он правильно читает мою мысль, и его по-шотландски бледное лицо начинает заливать краска смущения.

– Так и быть, прощаю. Но с тебя подарок, – сурово говорю я.

– Букет цветов подойдет? Правда, мне кажется, я не так уж провинился, – улыбается он.

– Лучше беруши.

– Господи, – и Фрэнк закрывает лицо руками, – боже, как неловко. Прости меня, пожалуйста.

– Да ладно, – отвечаю я. – Но, Фрэнк, все время одно и то же. Если ты и дальше будешь такой... э-э-эм... шумный, то затычки для ушей мне и вправду позарез понадобятся.

– Ну ладно, – сконфуженно бормочет Фрэнк, пялясь на свои босые ноги, на которых от ужаса поджались пальцы. – Честное слово, Стелла, я не знал, что этим все закончится, иначе...

– Иначе – что? Что иначе, Фрэнк?

– Ну, пошли бы к ней или еще куда-нибудь.

– Да ведь ты вечно их к себе приводишь. Они что, все бездомные? Ладно, надеюсь, результат того стоил. Удался? – Я залпом выпила сок и теперь стою у кофеварки. – Кофе?

– Да, пожалуйста. Что удался?

– Секс, Фрэнк. Секс удался?

К моему великому удовольствию, Фрэнк уже совсем красный. И в сочетании с мандариновыми волосами над пылающим лицом похож на модный в конце девяностых яркий кардиган в терракотовой гамме.

– Стелла, ангел, ты не должна задавать подобных вопросов, – бубнит он, пытаясь не заикаться. Трясет головой, мучительно старается придумать что-нибудь в ответ, затем выдает: – Я же хороший мальчик из католической семьи!

– Перестань говорить со мной как с мамочкой. Во-первых, ты не мальчик: еще недавно тебе было тридцать пять, я знаю – смотрела в документах. Во-вторых, с католичеством это все как-то не очень вяжется.

– Стелла! – прерывает меня Фрэнк.

– А в-третьих, – повышаю я голос, – в-третьих, Фрэнк-и-и-и, нет ничего хорошего – ни католического, ни даже мальчишеского – в том, чтобы кончать женщине на лицо.Хорошая минетчица, а? Давно с ней знаком?

Фрэнк с размаху ставит стакан на стол, расплескав сок.

– Черт возьми, Стелла! Нельзя ли поуважительнее?!

– Можно подумать, ты уважительно относишься к женскому полу!

– Стелла, перестань!

Мы стоим в напряженной тишине, сверля друг друга недобрыми взглядами. Да, возможно, я слишком далеко зашла. С другой стороны, меня бесит, когда люди – эти чертовы англичане – начинают отпираться, хотя я собственными ушами слышала, чем они там занимались. Но ничего, посмотрим, кто кого.

– Оа. Оа. Оа! – кричу я прямо ему в лицо. – Оа, Фрэнки, детка.

Фрэнк в полном смятении. Он проводит рукой по волосам, которые стоят дыбом, как оранжевое безе, а потом вдруг улыбается. И я тоже улыбаюсь. И мы оба хихикаем.

– Злая ты, – говорит он. – Уйду я от тебя.

– Я злая? Да я – сама доброта. Он закатывает глаза.

– Фрэнк, я, конечно, понимаю, что это не мое дело, но “оа-оа”?..

Фрэнк пытается сохранить суровый вид, но ему это не удается. Он начинает смеяться в нос, а затем, как и положено, – во все горло. От смеха у него на глазах всегда выступают слезы, и это меня обычно смешит. Как и сейчас. Мы оба смеемся, потом он виновато хрюкает – мы снова помирились.

Вас, наверное, интересует, как вышло, что я живу в одном доме с рыжим, сексуально озабоченным мужиком? История долгая, но я лучше ее расскажу сразу, чтобы покончить со скучными отступлениями.

Как вы уже могли догадаться, зовут меня Стелла. Вообще-то, на самом деле меня зовут Эстель, но мне так осточертело каждый день слышать, как люди коверкают мое имя – “Истель”, “Естели”, “Эствель” и даже “Эстер”, да еще просят продиктовать его по буквам, что несколько лет назад я переделала свое имя в более удобоваримый для англичан вариант. Как я уже сказала, наполовину я англичанка – по матери, а папа у меня француз. Подозреваю, что он еще и гей, хотя и не уверена; но так или иначе, вы еще убедитесь, что мой папочка, несомненно, самый странный мужчина в мире.

Я выросла в Париже, но мама, как истинная англичанка, со свойственным этой нации снобизмом, прожив в чужой стране двадцать лет, упорно не желала учить мерзкий иностранный язык и говорила со мной исключительно по-английски. Так что родных языков у меня два, хотя в Париже я, конечно, говорила по-французски – с друзьями, знакомыми, в магазинах и ресторанах. Но каждый год на все лето мы уезжали в Англию, в Восточный Суссекс, к маминым родителям, поэтому по-английски я говорю как стопроцентная англичанка. И еще потому, что моя мать, едва уловив своим тонким английским слухом малейший намек на французский акцент, обрушивала на меня холодное “Детка, умоляю, не коверкай язык, как эти лягушатники”.

Согласитесь, в мамином положении странно стыдиться всего французского – сама-то она была замужем за французом. Если мама пытается передразнить какого-нибудь француза, она делает примерно так: “фруа-труа-круа”, при этом картавя что есть мочи. Но на самом деле ее случай – почти типичный. Стоит представителю английской нации сочетаться браком с каким-нибудь “иностранцем”, как первые минуты блаженного обладания “экзотическим” супругом тут же сменяются годами хронического стыда.

Когда мама с папой развелись, мне было четырнадцать, и после этого пару лет я жила в школе-интернате в Центральной Англии. Вот тогда-то я и поняла, что хотя могу говорить по-английски не хуже самой Джуди Денч<Джудит Денч (р. 1934) – английская театральная и киноактриса, сыграла чуть ли не во всех пьесах У. Шекспира.>, но в остальном безнадежная, неисправимая иностранка – особенно с точки зрения среднестатистического английского буржуа. Своих родственников я любила больше лошадей, отказывалась есть пережаренный говяжий фарш мерзкого серого цвета, зато не отказывалась целоваться и обниматься с мальчиками; курила (причем дома мне разрешалось выкуривать по одной сигарете в день), не играла в лакросс<Спортивная игра, популярная в английских частных школах, смесь футбола и хоккея; играют в лакросс на футбольных полях, небольшим резиновым мячом, с помощью клюшек-ракеток и в специальной амуниции – защитных шлемах, жилетах, налокотниках и наколенниках.>, чтобы не испортить форму икр (знаю, звучит ужасно, но это правда), и так далее и тому подобное – чем дальше, тем хуже. Тем не менее мне удалось завести несколько друзей с лошадиными лицами, я научилась неплохо играть в теннис, так что время не было потеряно совсем уж даром.

Не буду утомлять вас подробностями своей студенческой жизни – пара лет в Сорбонне, год в Кембридже, специализация – языки романской группы. Главное, что могу сказать – я не слишком утруждала себя учебой, ходила по вечеринкам и вообще неплохо проводила время. После Кембриджа я вышла замуж за парня, с которым встречалась весь летний семестр. Нам было по двадцать два, и брак был обречен на неудачу. Однако совместная жизнь продлилась два года – два веселых, забавных года, после чего мы расстались большими друзьями. Более того, Руперт даже стал крестным моей дочки Хани.

К моему великому сожалению, дружище Руперт, который после нашего развода вел весьма насыщенную жизнь истинного лондонца со всеми вытекающими последствиями в виде холостяцкой берлоги и всего прочего, полгода назад неожиданно отрастил бороду, собрал свои манатки и укатил на Гебридские острова изучать пернатых, питаться крабами, носить колючие свитеры и вообще, как он сам выразился, “жить настоящей счастливой жизнью”. Удивительно, как люди всегда возвращаются к тому, с чего начинали. Помню, его мать рассказывала мне, что в детстве Руперт все время собирал разные перышки и лазал по деревьям в поисках птичьих гнезд.

Некоторое время я поколесила по Европе, а когда исполнилось двадцать семь, вернулась на родину, в Париж, где устроилась переводчицей. Жизнь у меня была замечательная: квартира на улице Марэ, отличные друзья, потрясающее бистро на первом этаже моего дома – оттуда мне частенько присылали чашку старого доброго лукового супа, когда я болела простудой или мучилась похмельем. Единственной ложкой дегтя в моей бочке меда была работа. Трудно получать удовольствие от бесконечных переводов документации о расширении нефтехимических компаний. Однако, как оказалось, чем скучнее и научнее тексты, тем больше стоят переводы, так что на жизнь я себе зарабатывала легко. Периодические влюбленности и романы добавляли прелести моей жизни, и в целом, оглядываясь сейчас назад, я могу сказать, что те времена были абсолютно счастливые.

С Домиником Мидхерстом я познакомилась, когда мне было тридцать четыре года. Нас свел мой голубой папуля – он всегда неровно дышал к современной живописи. (Где-то в конце шестидесятых, я еще была ребенком, папа решил, что в нашем доме должны быть белоснежные стены, полы с белым пластиковым покрытием и огромные жуткие картины, на которых, как мне сейчас кажется, были изображены мясные туши. Хотя думаю, что вряд ли полотна занимали все стены, тем более что потолки в нашем жилище были в два раза выше, чем в обычных домах. А еще в туалете на первом этаже у нас висела картина, где был нарисован – надо сказать, весьма реалистично – совершенно розовый эрегированный пенис. Картина неизвестного художника называлась, не без основания, “Le Penis”, и я всегда подозревала, что автор ее – папа.)

Доминик на пару лет моложе меня. Когда мы с ним познакомились, он только начинал строить свою империю. Раньше других Доминик понял важность рекламы и пиара и собрал вокруг себя кучку молодых концептуальных художников (что вообще означаетэто слово? Разве не у каждого художника есть своя концепция? Все равно что в рекламе дома на продажу написать “архитекторский проект”), чьи имена частенько красовались на страницах бульварных газетенок в связи с очередным скандалом.

Папа купил у него пару работ – их и картинами-то можно назвать с большой натяжкой – для своей квартиры, оформленной в стиле шестнадцатого века, а спустя несколько месяцев выяснилось, что Доминику нужен человек, способный переводить его толстенные и очень многословные каталоги. И хотя папа всегда заявлял, что не слишком симпатизирует Доминику, он все-таки предложил ему нанять в переводчики меня. Ни сама идея получить работу по отцовской протекции, ни искусство, пропагандируемое Домиником, ни он сам – бледный, тощий, холеный блондин – меня совершенно не привлекали, но я согласилась, так как иначе мне рано или поздно пришлось бы переехать в Брюссель и трудиться там в Европейской комиссии. Работая на Доминика, я могла остаться в своей любимой квартире, по-прежнему получать снизу луковый суп и продолжить свой роман с владельцем книжной лавки, законченным фетишистом, который таял при виде ступней (фетишизм – конечно, совершенно необъяснимое явление, но ступни...).Поэтому я и начала переводить маловразумительные каталоги Доминика.

Со временем Доминик решил, что будет удобнее, если я стану работать не дома, а в его парижской галерее (их у него тогда было две – одна в Париже и одна в Лондоне, и он постоянно разрывался между ними), чтобы при переводе описания очередной картины шедевр находился у меня перед глазами – дабы внести ясность. Помимо перевода смехотворных, якобы высокоинтеллектуальных идей, изложенных неимоверно путаным, якобы очень высоким слогом, я стала постепенно заниматься и повседневными делами галереи. В том числе мне иногда приходилось сопровождать Доминика на деловые ланчи.

Доминик, подобно моей матери и Джейн Биркин<Джейн Биркин (р. 1946) – английская актриса; после того как вышла замуж за знаменитого французского певца Сержа Гинзбура, перебралась во Францию>, мог изъясняться только на весьма примитивном французском с сильным акцентом. Хотя говорил он достаточно бегло и акцент у него был не противный, а даже очаровательный, этого все же недостаточно для серьезного обсуждения достоинств тех или иных художников. После ланча мы частенько оставались с Домиником глотнуть коньяку и постепенно поняли, что общество друг друга нам весьма приятно.

– Знаешь, Стелла, с тобой весело, – сказал он мне однажды с несколько шокированным выражением лица; с такой физиономией обычно говорят: “Меня от тебя пучит”, или что-то вроде того.

Да, конечно, мы начали встречаться, но только после двух лет знакомства – это явно не была любовь с первого взгляда. Я работала в дальней комнате галереи и не могла не заметить его пристрастия к блондинкам с длинными ногами и роскошными волосами – такие лучше всего смотрятся в шикарных спортивных авто. А у Доминика как раз были две спортивные машины, обе красные (если большая машина = маленький член, размышляла я, значит ли это, что две большие машины = без лупы не обойтись?).

Ноги у меня имелись, но на этом мое сходство с блондинками заканчивалось; во всем остальном я была совершенной противоположностью женщин, которые нравились Доминику. Я высокая, волосы у меня до плеч, темно-каштановые, “цвета горького шоколада”, как однажды заметил Доминик, и такого же цвета глаза. Я недурна собой – мне нравятся мои ресницы, – но я не тот тип женщин, про которых сразу думают: “поло и шампанское”. А Доминик питал огромную слабость к поло и шампанскому – и к женщинам, у которых на руках будто обитали невидимые мини-маникюрши и непрестанно заботились об их безукоризненных ногтях.

У меня же ногти были обкусаны, и еще я временами позволяла себе ходить без макияжа и без каблуков, одевалась в комиссионках (правда, французских) и носила старые, трижды секонд-хэндовские платья от Диора. Я всегда считала, что выгляжу потрясающе, но в столице стиля я наверняка выглядела как минимум экстравагантно.

Доминик тоже был совсем не в моем вкусе – больше похож на братцев моих школьных подруг. Вы понимаете, о чем я: такой бесцветный англичанин с нестрижеными волосами, как у недавнего школьника, и любовью к поношенным ботинкам на грубой подошве и потрепанным розовым рубашкам. Но, поскольку Доминик был агентом по продаже предметов искусства, его имидж дополнялся отточенным акцентом “парня из низов”, комплектом стильных черных пальто от Прада, которые нарочито отличались от всего остального облика. Художники, как мне показалось, искренне считали, что Доминик – простой парень, случайно выбившийся в люди. Он же предпочитал не выводить их из этого заблуждения.

И вот после нашего двухлетнего знакомства и примерно шести месяцев совместных ланчей Доминик на меня вдруг набросился (англичане все такие – будто хотят тебя пришпилить к месту, пока ты не успела сбежать). Время, проведенное с Домиником, убедило меня, что он не совсем уж пропащий англичанин, особенно когда дело касалось секса: он, к примеру, не просил меня его отшлепать и не шлепал меня сам. Доминик был обаятелен, умен, не стеснялся своего ужасного французского и частенько увозил меня в какой-нибудь новомодный ресторан, где его иногда узнавали посетители. Как я могла этому сопротивляться?

Мы не поженились,но вступили в гражданский брак в 1999 году и в том же году переехали в Лондон. Мне было тридцать шесть лет, из которых за последние десять я ни разу не бывала в Лондоне. В глубине души уже тогда я понимала, что Доминик – не любовь всей моей жизни; тем более имело смысл не выходитьза него замуж – в любой момент я могла сбежать без особых осложнений. По крайней мере, теоретически. Правда, уже в то время теория не казалась мне слишком убедительной: или ты любишь его и выходишь за него замуж, или нет – и остаешься при своей квартире. К сожалению, я лишилась своей квартиры на улице Марэ – ее продали, а весь мой скарб упаковали и отправили в Лондон.

Доминик, к его чести, тоже никогда не говорил, что я – любовь всей его жизни, он сказал так: “Нам вместе здорово, Стелла. У нас будет все, что пожелаем. Ты – единственная женщина, с которой мне не скучно”. Последняя часть его “предложения руки и сердца” меня окончательно обезоружила – а кто смог бы остаться к такому равнодушным? После приведенных слов – и это при том, что наше поколение считает институт брака буржуазной пошлостью – Доминик открыл старую коробочку от Картье и протянул мне старомодное кольцо с изумрудом. Я думала, что он либо вовсе ничего не подарит, либо это будет что-то “современное” – жуткое, с шипами и бородавчатыми камнями. Бот, собственно, и все.

Доминик оказался прав: нам было весело, мы друг другу нравились, и хотя ритуал исполнения супружеских обязанностей вскоре подрастерял энтузиазм и разнообразие, мы эту тему не обсуждали. И обещание свое Доминик сдержал: наша жизнь со стороны казалась замечательной – приглашения на банкеты приходили пачками в наш большой дом на Примроуз-Хилл, каждый вечер было по два-три приема. Мы по-прежнему большую часть времени проводили в компании его художников, но при возросшей славе Доминика круг нашего общения стал намного шире, и теперь по нашей гостиной слонялись всевозможные люди искусства, молодые политики, медиа-магнаты и набирающие популярность актеры.

Через год родилась Хани, автоматически переведя меня в разряд “старых” перворожениц – как выразился мой добрый гинеколог. К тому времени можно было без преувеличения сказать, что мы знали в Лондоне чуть ли не всех и вся. Город был нашей закрытой устрицей, и если иногда я удивлялась, почему же в нашей устрице нет жемчужины, – это были мои проблемы. Моя беременность почему-то не подтолкнула Доминика связать себя окончательно узами Гименея (по-моему, если уж я взяла на себя труд выносить и с таким трудом родить ему ребенка, с его стороны просто оскорбительноне предложить мне после этого стать его законной женой), но это были, опять же, мои личные проблемы.

Должна признаться, сама идея гражданского брака никогда меня особенно не грела. С женской точки зрения, это явный обман, а когда появилась Хани, чувство, что меня обвели вокруг пальца, только обострилось. Конечно, легко говорить, что брак – это “всего лишь формальность”, и шутить по поводу супружеского ярма, но скажите, какая женщина в здравом уме откажется от возможности пройтись по шикарному залу в фате и платье с шестиметровым шлейфом? Но поскольку такая возможность мне однажды уже выпала, я говорила себе, что желать этого во второй раз – слишком жирно. Я вообще тогда много чего себе говорила.

Однако настоящие проблемы появились после рождения Хани, когда я наконец ткнула Доминика носом в то, что мне за этот год стало до боли очевидно: хотя наш круг общения отличался изысканностью, все эти люди до ужаса скучны и посредственны. Большинство художников, как выразился сам Доминик, пребывая однажды в премерзком настроении, были “безграмотной деревенщиной” (он их всех тайно презирал). Искренне веря всей писанине о себе, они считали свое глупое невежество очаровательным и подкупающим. Они все были запойными пьяницами и частенько под занавес вечеринки принимались блевать и демонстрировать свои гениталии – в точности как подростки, ненавидящие приличия. Проблема этих Молодых Дарований состояла в том, что некоторым из них уже перевалило за сорок, и мне было за них мучительно стыдно. Доминик же делал вид, что все это очень смешно, а после очередной непристойной вечеринки бежал звонить редакторам желтых газетенок.

Я вообще не особенно дружила сэтими творческими личностями. Иногда мне даже хотелось, чтобы кто-нибудь подскочил к одному из них и крикнул: “А король-то – голый!” Правда, будучи женой их агента, мне вместо этого приходилось мило улыбаться и говорить: “Ах, как восхитителен этот ваш “Говенный Человечек”. Только высокоинтеллектуальная личность может создать красоту из собственных... э-э... отходов”. После этого я корчила восхищенную рожу, пока автор шедевра сбивчиво, как будто синхронно переводя с африканского наречия, пояснял мне детали творческо-туалетного процесса. В то время у меня даже развилось легкое раздвоение личности: слова, которые я произносила вслух, были совершенно разумными, но при этом в голове проносились совершенно дикие и безумные мысли.

В других делах мне тоже не очень везло. Старые приятели Доминика по университету, теперь ставшие политиками и журналистами, по большей части были типами льстивыми и скользкими – они дружили с Домиником и мной только из-за наших связей и знакомств.

– Каких только знаменитостей не встретишь в вашем доме, – сказала мне однажды жена члена парламента от города Актон, фыркнув с таким выражением, коим моя мама обычно сопровождала фразу “Может, это и весело, но не слишком прилично”.

Мои же школьные подружки давно превратились в замужних дам и погрязли в своих графских хозяйствах. Они были милы, но у нас осталось мало общего – их больше занимали новости конного клуба, рецепты домашнего варенья и вечные жалобы на недостаток секса. Для них я была чем-то вроде диковины. Они привыкли считать меня чудаковатой француженкой, и теперь им было любопытно заглянуть под внешний глянец моей богемной жизни, поэтому они и продолжали поддерживать со мной отношения. Но этот богемный глянец был им настолько чужд, что все наши разговоры непременно заканчивались замечанием: “Ох, Стелла, какая у тебя странная жизнь! Не представляю, как ты живешь” – и притворным пожиманием плечами. Я хотела, чтобы они мне завидовали, но было совершенно очевидно, что их моя жизнь нисколько не прельщала.

Наверное, я пытаюсь объяснить, насколько я была одинока. Нет, не в той степени, конечно, чтобы назвать свое существование жалким, но все-таки мне было очень одиноко. Когда появилась Хани, я начала задаваться вопросом: а в каком окружении придется расти малышке? Наш дом с пятью спальнями больше походил на шикарную ночлежку для клиентов, друзей и прочих прихлебателей Доминика, даже когда самого его в доме не было (он по-прежнему половину времени проводил в Париже). По утрам я спускалась с ребенком вниз для первого кормления, в ночной рубашке, истекая молоком, и частенько находила в гостиной незнакомых людей, распластавшихся на уродливой мебели какого-то модного дизайнера. Я слишком стара для этого, говорила я себе, хотя и в юности никогда не грезила о такой вот жизни в стиле рок-н-ролл. Я мечтала о чем-то абсолютно домашнем, обычном – противоположном тому, что окружало меня в детстве. Один из нас должен был уступить, а поскольку Доминик не хотел или не мог отказаться от своего образа жизни, мне пришлось переехать. Мы разошлись год назад, когда Хани было восемь месяцев. Я не сожалела о случившемся: одно дело, когда раздражает стиль жизни Доминика, другое – когда начинает раздражать он сам.

Доминик, в профессиональной сфере диктатор до умопомрачения, при разводе повел себя образцово, чего не скажешь о наших друзьях. Несмотря на то что официально в браке мы не состояли, он отдал мне дом и назначил приличные алименты, к которым я иногда прибавляю периодические заработки за переводы. Сам Доминик перебрался в Токио. Он как раз открыл там свою четвертую галерею (третья находится в Лос-Анджелесе), туда же он перетащил свою японскую любовницу. В Лондоне Доминик появляется раз в месяц на несколько дней. Конечно, для Хани этого недостаточно, и в основном общение с папой у нее сводится к посылкам из Японии, письмам и рисункам по факсу, но Доминик уверяет, что обожает дочь, и я не вижу причины не верить ему. С другой стороны, теперь по утрам меня не поджидают сюрпризы в виде упившихся незнакомцев, в нашем доме царят мир и покой, везде чистота и порядок, а Хани в свои полтора года – самый жизнерадостный ребенок на свете, так что, похоже, мы приняли верное решение.

На деньги, вырученные от продажи пары самых отвратных шедевров, презентованных мне Домиником во время нашей совместной жизни, я полностью сменила интерьер. Гигантскую, более двух метров в высоту, скульптуру мужчины, напоминающего скорее трансформера-паралитика, испражняющегося земным шаром (“Мне больнее, чем вам”, гипс и сигаретный пепел, 1996 год), я продала за двадцать тысяч фунтов стерлингов (я не шучу); а за рисунок Кевина Аутана – неизвестно, были ли у этого художника конечности, потому что, по-моему, рисовал он, держа ручку в зубах, – женщины с лицом комара (“Ужаленная”, пастель и шариковая ручка, 1998) мне дали восемь тысяч фунтов.

Так что вместо бетона и нержавеющей стали теперь в доме были дубовые полы и шкафы из вишни; жуткие двухместные кресла сменили мягкие диванчики с лоскутными покрывалами; стены из бледно-серых стали пастельно-желтыми; везде появились цветы, а спальня из чопорного кошмара в духе минимализма превратилась в уютное гнездышко в розовых тонах и с мягким освещением – на эту идею меня вдохновил новоорлеанский “бордельный” стиль. Правда, грешить мне в этом гнездышке было не с кем.

Мне не нравились люди, с которыми мы с Домиником общались, но я никогда не давала им этого понять – я их кормила, поила, давала кров, а по утрам даже готовила им завтраки. Ходила на их скучные приемы, проводила в их загородных домах выходные, разговаривала с ними. Была с ними до омерзения мила и приветлива. Покупала подарки их детям, хотя большинство их отпрысков вели себя отвратительно и были такими тугими на голову, что лучшим подарком для них стал бы бумажный пакетик, какие раздают в самолете пассажирам. С некоторыми из них я даже ездила в отпуск, сплошь и рядом ощущая себя так, будто попала на шоу психов: Тупица и Синий Чулок смотрят, как их исчадие Монстр извивается на полу, издавая нечеловеческие звуки. После каждой такой поездки я неделями приходила в себя.

Нет, я, конечно, не говорю, что все друзья Доминика должны были поклясться мне в верности до гроба. Но стоило мне только уйти от Доминика, как они буквально растворились, еще раз доказав, что иногда клише живы только потому, что они верны. Некоторые из мужчин даже приглашали меня поужинать, но были оскорблены моим нежеланием лить горькие слезы, жаловаться на судьбу и Доминика и, не дожидаясь десерта, кидались на меня – кто грубо, кто не очень. А некоторые из женщин звонили мне, интересовались, “в порядке” ли я, и разочаровывались, узнав, что в порядке. Другие дамы стали очень пристально следить за своими мужьями, когда те находились в непосредственной близости от меня, как будто их толстые и лысеющие муженьки были неотразимее Брэда Пита. Но на этом их участие в моей жизни и заканчивалось.

Не могу сказать, что очень скучала по их обществу, но все равно странно думать, что в 2001 году люди еще считают своей обязанностью непременно принять сторону одного из супругов после их мирного развода. Но так оно и было – все они встали на сторону богатого, преуспевающего и популярного Доминика, который к тому же часто устраивал у себя вечеринки и приемы. Я же была неработающей домохозяйкой, одна в большом доме, практически без знакомых и друзей. И хотя меня еще приглашают на званые ужины и приемы, мне иногда кажется, что я похожа на заброшенную зверушку, одиноко снующую по своей клетке.

Фрэнк, добрая душа, оказался единственным, кто остался мне верен. Я познакомилась с ним пару лет назад в Париже. У Доминика тогда на весь день были запланированы встречи с покупателями, а Фрэнк, уже в то время достаточно известный художник, не знал, как развлечься. Фрэнк пишет огромные, метра на четыре, полотна – сплошь портреты коров. Не могу сказать, что я в восторге от его творений, но он по крайне мере умеет держать кисть в руках, а его коровы выглядят очень правдоподобно – так и кажется, что они сейчас сойдут с полотен и замычат прямо в ухо. Я сводила его на ланч в изысканный французский ресторан, где мы ели жареного цыпленка и запивали его прекрасным белым бургундским. Потом мы пошли покупать декоративные ароматические свечи в магазин “Диптих” на бульваре Сен-Жермен, а после отправились к замку Консьержери, который в период Великой французской революции превратили в тюрьму, – взглянуть на камеру, где доживала свои последние дни Мария Антуанетта.

– Только не начинай, – сказала я, когда мы поднимались по узкой и темной лестнице.

– Что? – спросил Фрэнк.

– Я знаю, что революция была нужна и т. д. и т. п., но я не хочу слушать шутки по поводу того, что все дворяне заслуживали гильотины. Хотя бы помолчи, пока мы осматриваем вещи, окружавшие эту женщину.

Фрэнк ни о чем таком и не заикнулся, зато попросил показать ему Версаль. То, что Фрэнсис Кин, творец дорогого маскульта, кичащийся своим рабоче-крестьянским происхождением, пожелал увидеть воплощение красоты, роскоши и блеска Парижа, было так неожиданно и неправдоподобно, что я чуть не влюбилась.

Мы стали хорошими друзьями, и когда Фрэнку понадобилось жилье в Лондоне (до этого он жил в Берлине – работал консультантом в каком-то Музее современного немецкого занудства), я предложила ему занять одну из комнат в моем доме. Фрэнк живет у меня уже три месяца, и во многом он – просто находка: отлично хозяйничает, и не только на кухне. В первые же две недели после переезда он нашел няню для Хани – Мэри О'Коннор, подругу своей матери. Правда, у Фрэнка явные проблемы с лояльностью – свидетельством тому несчетное количество женщин, перебывавших за это время в его спальне. Ну и что? Это его личное дело. Мне бы только хотелось воспринимать его распутство с юмором, и я бы это вполне сумела, имейся у меня самой хоть какая-нибудь личная жизнь. Но у меня ее нет, и мне до смерти завидно, что у Фрэнка этой личной жизни аж через край. Еще немного, и я совсем остервенею. Пора найти себе мужчину.

2

Да, я тут много чего наговорила по поводу странностей англичан, но, наверное, я сама не до конца верю в их чудаковатость, раз уж умудрилась дважды выйти замуж за представителя туманного Альбиона. Поэтому я решила отныне стать подоброжелательней к ним, тем более что с утренней почтой появился отличный повод для этого – открытка от Изабеллы Говард, с которой я не виделась несколько месяцев, с приглашением отужинать у нее в пятницу. То есть завтра. Не слишком вежливо присылать приглашение за день, но не в моем положении привередничать. Мэри или Фрэнк смогут вечером присмотреть за Хани.

Человеческое общество! Новые люди! Я почти вприпрыжку мчусь наверх одеваться. Легкая кофточка, зеленый камзол с воротником из коричневого меха, темно-лиловая твидовая юбка и мои любимые туфли – зеленые, с открытой пяткой. На дворе октябрь, но колготки я терпеть не могу. Перехватываю волосы на затылке резинкой, наношу на губы немного блеска и – voila. Конечно, не высший пилотаж, но вполне прилично.

Фрэнка не видно – надо полагать, ушел к себе в мастерскую. Отлепляю Хани от Мэри – сегодня мы идем в детский сад. Фелисити, наша соседка, недавно заметила, что у меня ребенок примерно того же возраста, что и у нее, и пригласила нас в частный детский сад “Милые крошки”, всего в паре кварталов от моего дома. В детском саду всем заправляют сами родители, они же выступают и в качестве воспитателей. Сад открыт по вторникам и четвергам, и все мамы дежурят там по очереди – читают сказки детям, меняют подгузники, утирают носы. Поскольку мамаши приходят туда со своими детьми практически каждый день, даже когда не дежурят, управляться с малышами должно быть легко. Сегодня мы идем в садик в первый раз, и я буду помогать Фелисити, чтобы осмотреться и привыкнуть.

Жду с нетерпением. В этом районе я практически никого не знаю и порой, прогуливаясь с коляской по Примроуз-Хилл или Хемпстед-Хит, чувствую себя как сосланная прокаженная. Мне бывает очень одиноко – хочется, чтобы было с кем поболтать во время прогулки, а потом выпить чашечку кофе. Если все сложится удачно, то сегодня я познакомлюсь с себе подобными. От восторга я издаю какой-то нелепый визг, который Хани повторяет всю дорогу до двери.

– Мы мышки, веселые мышки, – радостно говорю я ей.

– Мама, – отвечает немногословная Хани.

Иду по мокрому тротуару, толкая перед собой коляску, и чувствую, что день удался.

В здании церкви, где разместились “Милые крошки”, очень грязно. Линолеум весь в разводах и пятнах, мебель заляпана, засалена – куда ни глянь, всюду отпечатки пальцев и прилипший мусор. Отчего родители в этом заведении игнорируют моющие средства? И почему некоторые представители средних слоев такие жуткие грязнули? Наверное, потому, что их мамы и папы считают нечистоплотность признаком богемности, анти-буржуазности. Но боже мой, не до такой же степени! Милая девчушка с взъерошенными волосами, идеальной розовой кожей и немного грязными ногтями – это одно, а тут – совсем другое. А вообще-то такое обилие грязи явно указывает на то, что каждая из этих мамаш училась в частной школе, носит благородное имя и мнит себя не заурядной буржуа, а изысканной, свободной, непредсказуемой богемной женщиной. А наш Примроуз-Хилл – центр псевдобогемы. Иногда мне до боли хочется переехать туда, где еще моют полы и протирают столы, где никто не стесняется своей принадлежности к среднему классу.

Господи, ну и грязь. Ну почему к примеру, у всех этих детей сопливые носы, которые никто не подтирает? В помещении стоит сильный запах обкаканных подгузников. Наверное, мне лучше сделать вид, что ничего странного я в этом не вижу. (Хотя очень даже вижу. Нет, в самом деле, если твой ребенок наложил в подгузник, смени его поскорей – в какашках нет ничего богемного!)

С полдюжины разношерстных теток сидят на детских стульчиках и с гордостью взирают на зеленые сопли своих отпрысков. Я с надеждой улыбаюсь мамашам, и сердце мое сжимается. Одного взгляда достаточно, чтобы понять, какие они скучные, а еще эта мадам слева от меня... Слоноподобная особа, одетая (возможно ли это в 2001 году?) в туго перепоясанный голубой комбинезон. Ногти на ногах кривые и грязные, одна гигантская грудь с разбухшими венами вытащена наружу, и ее жадно сосет ребенок злобного вида с маленькими птичьими глазками. Ребенку не меньше четырех лет. Господи боже мой! Я отворачиваюсь, но, видимо, недостаточно быстро. Женщина – это млекопитающее существо очень напоминает мне корову, Фрэнк наверняка бы смог ее нарисовать – кидает на меня недобрый взгляд, видимо заметив ужас на моем лице. У нее такие же глазки, как у сынка, – мне кажется, что мама и сынок с большим удовольствием заклевали бы меня.

– Внимание! – Фелисити хлопает в ладоши. – Внимание!

Все обращают взоры на нее.

– Это Стелла, – говорит Фелисити, указывая на меня.

Меня медленно оглядывают – с ног до головы, и чувствую я себя примерно так же, как в свой первый день в школе. Зря я надела эти туфли – скорее всего, тут не приемлют даже накрашенных ногтей на ногах, не говоря уж о больших “украшательствах” внешности.

– А вот этот сверточек зовут Хани. Сколько ей, Стелла?

– Хани полтора года, Фелисити, – отвечаю я ей в тон, стараясь сдержать смех.

– А, – рассеянно говорит она, – полтора года. – И повышает голос: – Хани полтора года, внимание все!

Эта новость тоже не вызывает у мамаш большого интереса, они по-прежнему равнодушно пялятся на меня.

– Прекрасно! – восклицает Фелисити сумасшедше-радостным тоном. (Она что, принимает антидепрессанты? Но мы, пожалуй, еще не настолько хорошо знакомы, чтобы спрашивать ее об этом.) – Итак, теперь представимся. Это Марджори, она ведет у нас игровую группу, и ее малыш Юан, – объявляет Фелисити, указывая на женщину с выменем. – Я назову всех присутствующих в порядке их работы, начиная с часу дня. Итак, в час: Эмма и Рэйнбоу, Эмилия и Пердита, Винета и Чайна, Кейт и Ика-бод, Сюзанна и Манго, Джулия и ее тройняшки (экстракорпоральное оплодотворение – делаю про себя вывод) Гектор, Кастор и малыш Полли. На самом деле его зовут Полидевк, но мы не разделяем предрассудков по поводу имени и уверены, что Полли могут звать как мальчика, так и девочку. У нас ведь нет предрассудков, да? – обращается она к аудитории. – Нет! Ах да, еще Луиза и Александр, – добавляет Фелисити, словно только вспомнив о них; видимо, эта женщина у них за “паршивую овцу”.

Я широко улыбаюсь Луизе-и-Александру, и они улыбаются мне в ответ. Еще немного, и у меня начнется истерический смех. Икабод? Манго? Можете считать меня занудой, но... Гектор? Гектор, изуродованное тело которого волокли за колесницей, пока его лицо не содралось с головы? И Пердита, что в переводе с французского означает “потерянная”? О чем думали эти люди, давая своим детям такие жуткие имена? Я понимаю, что Хани тоже не самое обычное имя, но мы так назвали свою дочь из практических соображений – в надежде, что все окружающие будут милы с ней. Разве можно рассердиться на девочку, которую зовут Хани?<Милая, голубушка (англ. Honey).>

– Вот и славненько, – продолжает Фелисити все тем же неестественно радостным голосом. – Вот и познакомились. Чувствуйте себя как дома, Стелла. Вон там чайник, если хотите чайку, а потом мы приступим к работе. – Она снова повышает голос и хлопает в ладоши: – Внимание все! У нас сейчас свободное время!

Господи, какое неприятное сборище. Я ставлю Хани на пол у кучки заляпанного “лего” и ухожу к чайнику, но через пару секунд слышу ее крик. Прибегаю обратно и вижу, что маленький, но очень толстый мальчик уронил ее на пол и изо всех сил топает своими грязными кроссовками по ее руке.

– Эй, ты! – кричу я как последняя рыночная торговка. – Какого черта ты делаешь? – Отпихиваю мальчишку (руки у него липкие) и поднимаю Хани.

– Бобо, – говорит Хани. – Бобо мне, – и начинает плакать.

Толстый мальчик сверлит меня злым взглядом, на верхней губе засохли сопли, кожа цветом напоминает изношенные трусы. Ему года три.

– Не делай больше так, – обращаюсь я к нему тоном, выдающим лишь сотую долю моего гнева. – Нельзя обижать других ребят. Тем более что она намного тебя младше. – Я целую Хани и ставлю ее обратно на пол.

– Это мой “лего”, – говорит ребенок, пиная детали конструктора.

– Это общий “лего”, – отвечаю я. – Ты с ним даже не играл.

Мальчишка нагибается, чтобы сравняться ростом с Хани, и, прежде чем я успеваю что-либо предпринять, изо всех сил кусает ее за щеку.

– Ой! – кричит Хани.

Я, конечно, не могу в первый же день посещения детского сада избивать детей, но, черт возьми, искушение очень велико!

– Я что сказала, веди себя прилично! – зло шиплю я. Слышу в своем голосе ядовитые нотки и понимаю, что я не из тех добрых женщин, которые любят всех детей без исключения. – А теперь иди, играй где-нибудь в другом месте. Давай, вали отсюда!

Чуть не добавила: “Вали отсюда, жиртрест”, но вовремя заткнулась.

– Ики, сладкий мой, – слышу голос сзади. – Ох, Ики, ты что, напроказничал?

– Уаааааааа! – взвывает Икабод. Не плач, а вой слабоумного. – Уаааааааа!

Как только мать подходит к нему, он пинает ее прямо в голень. Вижу, как ее лицо кривится от боли.

– Напроказничал? Мягко сказано. Он истоптал руку моей дочери, а потом укусил ее за щеку, – говорю я Кейт, матери Икабода, женшине с затравленным лицом, плохо прокрашенными волосами и старушечьей стрижкой. Хани продолжает реветь. – И всего за пять минут. Это, по-моему, уж слишком.

– Ох, Ики. Ох.

Ей что, больше нечего сказать? Могла бы хоть извиниться! Почему она даже не ругает его?

Мамаша крошки Икабода поворачивается ко мне с очень недовольным видом.

– Надеюсь, вы его не ругали? – спрашивает она осуждающе.

– Вообще-то, ругала. Посмотрите, – я показываю ей руку Хани, где красным цветом отпечаталась подошва. А на щеке остались следы зубов.

– Мы никогда не ругаем Ики, – говорит Кейт. – Мы считаем, что ребенка нельзя бранить и наказывать. Он выражает свой гнев доступным ему способом, то есть физически.

Я почти закипаю от злости, пузырьки ярости поднимаются на поверхность.

– А я выражаю свой гнев единственным доступным мнеспособом, – отвечаю я, изо всех сил пытаясь говорить вежливо. – То есть вербально. Хотя я могла бы освоить более физическиеспособы, если вы на этом настаиваете.

– Ики просто устал, – вздыхает Кейт. Набухшие вены на ее шее ясно свидетельствуют о том, что она готова убить меня. – Ты устал, да, малыш? Устал мой мальчик, – обращается она к нему тоном, которым мы раньше говорили со своей собакой.

– Тогда, может, вам лучше увести его домой, – лепечу я ей в тон, – и уложить баиньки?

– Очевидно, Фелисити не объяснила вам основных правил поведения в нашем саду. Ругать детей – это очень несовременно. В наше время, – Кейт меряет меня взглядом, явно намекая на мой возраст, хотя сама моложе меня максимум на два года, – считается, что наказывать детей нельзя. Они должны расти и развиваться органично, как... как растения.

Кейт кидает на меня еще один надменный взгляд, зло фыркает и, игнорируя мое изумление, уходит прочь. Икабод ковыляет за ней.

Растения? А тот мерзкий запах, как оказалось, идет из штанов Икабода. Устал он, как же! Любимая мантра среднего класса с их дрянным подходом к воспитанию: “Он просто устал”. Он бросил вам в лицо гранату? Измазал дерьмом стены в гостиной? Прогулялся по обеденному столу и скинул на пол все стаканы? Убил ребенка кухонным ножом? Ах, он просто устал. Что всегда вызывает логичный вопрос, на который никогда нет убедительного ответа: “Если он так устал, то какого черта он не в постели?”

Мне хочется кричать и – нелепо, – но у меня дрожат руки. Хани успокоилась, и я опускаю ее на пол. Мне жизненно необходима чашка чаю.

– Привет, я Луиза. – Симпатичная блондинка, которая улыбнулась мне при знакомстве, возникает рядом со мной. Она легонько хлопает меня по плечу и с улыбкой протягивает пакет молока. – Не переживай так из-за нее. У этой женщины очень странное представление о воспитании детей. Например, Икабод до сих пор не научился ходить на горшок,

Кейт считает, что это вредно, – говорит Луиза и поднимает глаза к потолку.

– А меня зовут Стелла. – Мы улыбаемся друг другу. – Ужасный засранец.

Луиза смеется в ответ:

– И не говори. Просто кошмар. К сожалению, он тут не один такой. Еще увидишь. Ты ведь сегодня игровую ведешь? Тогда я лучше оставлю тебя. Я так подошла – просто познакомиться. И еще, ты все-таки слишком уж не переживай.

– Спасибо за поддержку, – говорю я, и мне действительно уже лучше. – Еще увидимся.

– Надеюсь, – смущенно улыбается Луиза. – Здесь я иногда чувствую себя как в сумасшедшем доме. А ты – образец здравомыслия.

– Только с виду, – не совсем удачно шучу я в ответ, но в душе ликую: подруга!

Ну, во всяком случае, потенциальная подруга – явная противоположность Грудастой Женщине, что сидит в углу, спрятав наконец свою сиську, и теперь наблюдает за Юаном. Он ходит вокруг – ссутулившись и слегка покачиваясь с пятки на носок, как подросток. Мамаша смотрит на него удовлетворенным, влажным от восторга коровьим взглядом.

Ладно, может, все дело во мне. Это я странная, со своими иностранными идеями и старомодным мнением, что дети должны иметь хоть какое-то представление о том, как следует себя вести. Если дело только во мне – а все выглядит именно так, – то я искренне приношу свои извинения. Но, господи, все происходящее настолько ужасно, что в это трудно поверить. Не успела я начать петь и играть с детьми – мы стали хором разучивать считалочку, – как Юан, сын Марджори, спустил свои голубые вельветовые штаны, присел на корточки, крякнул и навалил кучу прямо у книжного уголка. И никто ничего не сказал. Несколько минут мы молча пялились на какашки, пока мамаша засранца не произнесла ленивым голосом: “Маленькая неловкость”, не подобрала кучу голыми руками и не отнесла ее к мусорному ведру. Не в туалет, который находится прямо тут, за углом, а в мусорное ведро на кухне. Потом Юан лег на пол, поднял свои толстые ножищи и развел их в стороны, а мамочка не слишком успешно подтерла ему задницу крошечной салфеткой.

Затем, когда мы лепили из красного пластилина червеобразные спагетти, Икабод заехал кулаком в лицо Манго.

– Ничего страшного, у Ики проблемы с выражением агрессии, – произнесла мама Манго, словно убеждая себя в этом, хотя было видно, что она в ярости.

– Ой, он просто устал, – сказала Кейт.

При этих словах я, стыдно сказать, хихикнула вслух. Наградой за смешок мне был очередной ненавидящий взгляд мамаши Икабода.

Полли, точнее сказать, несчастный мальчик Полидевк, привел всех в восхищение отсутствием предрассудков по поводу половой ориентации – оделся как балерина и проходил в таком виде полдня. Мамочка нахваливала сынка, говорила, что наряд очень идет, а я изо всех сил отгоняла от себя тень Зигмунда Фрейда. Брат Полли, Кастор, за весь день не произнес ни слова, хотя ему уже два с половиной года. Пару часов подряд он играл с одним паровозом и орал как резаный, если кто-то приближался к нему, а я старалась не думать о том, что когда-то прочитала об аутизме.

Рэйнбоу, Пердита и Чайна, всем примерно по четыре года, были поглощены увлекательным занятием – показывали друг другу свои трусики, а потом Пердита сказала, что ее мама называет свою штучку “киской”. После этого они хором полчаса распевали: “Мяу, мяу, киска” – шаг направо, шаг налево, юбки вверх – и “Мяу, мяу, писька”.

И лишь милый крошка Александр, ему два с половиной, тихонько сидел на полу рядом с ошалевшей Хани и “читал” ей книжку про медведей.

Мы с Луизой действительно сходили выпить по чашке кофе. И знаете что? Она тоже мать-одиночка. Правда, причисляя себя к этой категории, я всегда чувствую себя обманщицей, но я ведь и вправду мать-одиночка. С большим домом и с няней, которая в моем распоряжении в любое время, и это, конечно, не то же самое, что мать-одиночка, живущая на пособие в муниципальной квартире, но тем не менее. Луизин муж променял ее на “модель помоложе”, как она сама выражается, и это грустно, потому что Луизе всего тридцать четыре. Ее квартира находится прямо над небольшой пекарней на Регент-Парк-роуд, и Луиза работает модисткой на полставки. За чашкой кофе с горячими тостами у нас состоялась приятная, восторженная и немного стеснительная беседа: так беседуют одинокие люди, обнаружив, что есть человек, который разделяет их взгляды и вкусы. Луиза и Александр придут к нам в гости на будущей неделе. И еще она сказала, что нам нужно как-нибудь выбраться на прогулку в парк. Так что все обернулось к лучшему, и в “Милых крошках” я нашла то, что искала.

– Увидимся во вторник! – прокричала Фелисити, когда мы выходили. – Марджори будет учить детей йоге!

– Йоге? – спросила я Луизу.

– Это ее специальность – она преподает йогу, – ответила та.

– Тогда почему она такая толстая? В смысле, по ней не скажешь, что она стройная и мускулистая.

– А может, она толстая, но очень гибкая, -сказала Луиза, и мы засмеялись.

Да, похоже, все действительно не так уж плохо.

3

После дневного сна мы идем за покупками в “Сайнсбери”, а когда возвращаемся, уставшие, домой, обнаруживаем, что по всей гостиной стоят белые лилии: в вазах, кувшинах, стаканах, банках, даже в заварочном чайнике, который мне подарил папа на совершеннолетие. Дом заполнен восхитительным запахом лимона и розмарина. И в этот момент из кухни выглядывает Фрэнк, в моем фартуке с розочками.

– Исправляюсь, – улыбается Фрэнк своей глуповатой улыбкой. – Исправляюсь и извиняюсь. Цветы, цыпленок, запеченный с картошкой, глазированная морковь и шоколадный кекс.

– Не стоило так беспокоиться, – говорю я, широко улыбаясь, и наклоняюсь, чтобы отстегнуть ремень на коляске, – но мне очень приятно.

– Я знаю, что путь к твоему сердцу лежит через желудок. И мне правда очень стыдно за вчерашнюю ночь. – Фрэнк вынимает Хани из коляски, пока я роюсь в корзине и выуживаю оттуда пакеты с покупками. – Привет, Хани.

– Здаово, – говорит ему Хани, улыбаясь. Не знаю, почему она разговаривает как деревенский ребенок. Загадка. Отчего бы ей не говорить на “королевском английском”?

– Тут нечего стыдиться. Ты взрослый мужчина, совершеннолетний, и сексом заниматься тебе не запрещено. – “Хотя такое количество секса с таким разнообразием партнерш, конечно, не вполне естественно”, – думаю про себя. – Ну ладно. Я сейчас быстренько отнесу юную леди наверх, выкупаю ее, прочитаю коротенькую сказочку и буду вся в твоем распоряжении.

– Все будет готово к восьми. Ой, – говорит Фрэнк, – кстати, звонил твой отец.

О нет.

– Что сказал?

– Вроде как собирается приехать, пожить у тебя пару дней. Но он еще перезвонит.

– Знаешь, с тех пор как я сюда въехал, ты ни разу никуда не ходила по вечерам, – замечает Фрэнк за ужином.

– Ну так уж и ни разу. Несколько вечеров меня дома не было. И потом, у меня очередной заказ на перевод, а я могу работать, только когда Хани спит. И вообще, ты по ночам гуляешь за нас двоих. Будь добр, налей мне, пожалуйста, вина.

– Давай бокал. Ну, значит, почти ни разу. Тебе надо чаще бывать на людях. Ты же знаешь, что я всегда рад посидеть с Хани, да и Мэри ты могла бы попросить.

– Могла бы, – говорю я, протыкая вилкой морковку. – Ты их с тимьяном готовишь? Очень вкусно. Но, видишь ли, мне некуда пойти. Я что, одна должна ходить в кино, как псих-одиночка? Или болтаться по улицам? А может, мне пойти на вокзал и посидеть там часок в кабинке моментального фото?

– Наверняка есть люди, к которым ты могла бы сходить в гости... – Вид у Фрэнка и вправду становится озабоченный. Душка. Вот только теперь мне действительно неловко от его сочувствия.

– Кстати, о людях. Завтра вечером я иду на ужин к Изабелле Ховард. Видишь, у меня еще не все потеряно.

– Тогда я посижу с Хани. Я и не говорил, что все потеряно. А как насчет остальных вечеров? Нельзя же все время торчать дома. Ты же в самом расцвете сил, Стелла. В смысле, как насчет свиданий?

– Что ж, мне, естественно, не хватает мужского внимания. Но, Фрэнк, с кем?

Фрэнк смеется:

– Да брось, Стелла. Неужели все так запущено? Ты симпатичная женщина. У тебя интересное лицо. Я бы не прочь сделать с него пару набросков.

– Я не корова. Но сегодня в детском саду я видела женщину, очень смахивающую на корову. Хочешь, раздобуду телефончик? Знаешь, абсолютно коровья, млекопитающая внешность.

– Между прочим, я не только коров рисую, – говорит он оскорбленным тоном. – Я умею обращаться с карандашом, хочешь верь, хочешь нет, и рисую портреты. Просто я их никогда не показываю.

– Знаю, знаю. Тогда нарисуй меня, – отвечаю я с набитым ртом. – Было бы интересно.

Фрэнк, если я так привлекательна внешне и, возможно, не слишком уродлива в душе, то где же мой красавец-мужчина? Фрэнк опять смеется:

– Красавец-мужчина не телепат и не может знать о твоем существовании, если ты все время сидишь дома. Для этого нужно выглянуть на улицу, Стелла. Давай, рискни наконец, выйди за порог.

– Тебя послушать, можно подумать, я страдаю агорафобией. Я не боюсь выйти из дома. Ты не мог бы передать мне картошку?

Картошка просто чудо как хороша: с хрустящей корочкой, отдает розмарином и курицей.

– Ты ешь как настоящая француженка, – замечает Фрэнк.

– Как это?

– Как будто очень хочешь есть.

– Потому что я действительно очень хочу есть, дурачок. За день оголодала. Тебе было бы приятнее, если бы я от всего отказалась и сжевала одну лишь крохотную морковку?

– Нет-нет. Я только имел в виду, что это приятно отличает тебя от остальных. Англичанки, особенно те, что с юга, едят так, как будто их воротит от еды. А ты даже добавку просишь.

– Да, а иногда и повторную добавку. Особенно если кто-то постарался приготовить отменный ужин из трех блюд. Можно мне еще курицы?

Пару минут мы, оба довольные, жуем молча.

– А где ты знакомишься с девушками? Они что, поклонницы искусства? – спрашиваю я наконец.

– Некоторые да. Но такие в основном в Берлине. Я просто знакомлюсь с людьми в разных местах. На вечеринках, приемах. Может, прихватить тебя с собой в следующий раз?

Не думаю, что Фрэнк предложил это всерьез, но в какой-то мере он прав: не могу же я все время сидеть тут и покрываться плесенью.

– Было бы неплохо, – соглашаюсь я. – Что, если в пятницу, на той неделе? Научишь меня снимать мужиков. А то я уже забыла, как это делается. Было бы весело.

– Договорились. В пятницу намечается вечеринка, как обычно, а перед этим мы с тобой зайдем в бар, выпьем чего-нибудь... А знаешь, Стелла, ты ведь запросто склеишь кого-нибудь, если захочешь.

– Жду с нетерпением. Кстати, как поживает вчерашняя крикунья? Ты ей не звонил?

– Мы с ней всего лишь переспали, – пожимает Фрэнк плечами.

– Это и есть твое предложение? Знаешь, я уже вышла из того возраста, когда верят в любовь на одну ночь. Это пошло. Я же мать. – Говорю это так, словно я Непорочная Дева.

– Ты, – Фрэнк возмущенно тычет в мою сторону ножом, – никогда не скрывала, что тебе нравится секс.

– И что?

– А то, что, если тебе нравится секс, иди и наслаждайся. Вовсе необязательно, чтобы это было пошло и грязно.

– Нет?

– Нет.

– Я тебе не верю. И в современном сексуальном этикете я тоже не слишком смыслю. Может, теперь все кончают друг другу на лицо и это считается нормальным или даже старомодным. Но я этого не вынесу. К тому же ты кое-что упустил: у меня не было секса с тех пор, как мы разошлись с Домиником. Это как-то необычно – сюрреалистично, что ли – заниматься сексом с другим мужчиной.

– Доминик больше тебе не муж.

– Да формально он никогда и не был моим мужем. Но тем не менее факт остается фактом – секс с другим мужчиной мне кажется почти невозможным.

– Понимаю, – уступает Фрэнк. – Но рано или поздно тебе придется это сделать, так что сомнения прочь!

– Ну ты и сказал, Фрэнк.

– Ага, – смеется Фрэнк. – Старался. Ну, по десерту?

В самый разгар нашей беседы звонит папа. Говорит, что собирается нагрянуть в Лондон за покупками.

– Пап, а что, в Париже магазинов больше нет?

– Нет, cherie, – хрипит он своим прокуренным голосом. – Магазины – это для стариков, а я в последнее время чувствую огромный прилив жизненной энергии. Мне пора навестить своего портного. Потерпишь меня пару денечков? Я собираюсь приехать в следующую пятницу.

– Конечно, приезжай. Только вечером в пятницу я собралась кое-куда.

– Ничего, я сам в состоянии себя развлечь.

– Можешь пообщаться с нашей няней.

– Няней? – хрипит он. – Да я сам посижу с моей малышкой. Мы с ней выпьем и посмотрим кино.

– Папа, Хани всего полтора года, – говорю я, стараясь не рассмеяться – представляю себе: папа в элегантном атласном халате и с сигаретой в зубах наливает Хани стаканчик джина с тоником и вещает ей о режиссерских тонкостях великого Трюффо.

– Правда? – спрашивает папа с изумлением в голосе. Потом вздыхает: – Боже мой, дети так медленно растут. По крайней мере, в сравнении с детенышами других млекопитающих. Будь она собакой, была бы уже подростком, а не щенком. Ладно, тогда, пожалуй, мы посмотрим с ней мультфильмы.

И после этого он произносит сакраментальную фразу – с тех пор как мне исполнилось тринадцать, она всегда наводит на меня ужас:

– Эстель, я купил тебе потрясающий наряд.

Папа обожает покупать мне одежду. Проблема в том, что он покупает не наряды, а маскарадные костюмы. В возрасте тринадцати лет мне пришлось целую неделю ходить в прикиде Кармен – длинном красном платье с многочисленными оборками, – дабы соответствовать папиной страсти к фламенко (мама в тот период вообще была вынуждена разгуливать дома в мантилье, которой она все время за что-то цеплялась; вскоре после этого они разошлись). Но наряд Кармен оказался не самым ужасным. В последующие годы папа покупал мне костюмы Брунгильды (в комплекте с париком), Офелии (в том числе бумажные зеленые водоросли), Боадичи<Боадичи – королева древнего кельтского племени айсини, жившего на территории современного Норфолка; в 60 г. до н. э. возглавила восстание британцев против Римского ига.>(“да6ы отдать честь маминым историческим корням”), ковбоя (этот каприз отца я объяснить не могу, но, как я уже говорила, мне кажется, он неравнодушен к сильному полу) и т. д. и т. п.

Папа покупает мне одежду, ходит вокруг, пока я все-таки не примерю костюмчик, а потом настаивает, чтобы я непременно пошла с ним в ресторан в новом платье, и всю дорогу на обед или ужин вопит от восторга, восхищаясь моей несравненной красотой. Словом, мой отец весьма эксцентричен, но очень, очень мил, и я никогда не могла обидеть его, отказав в такой малости, как нарядиться в его подарок.

Папа довольно посмеивается:

– Ты уже решила, куда идешь? Если ты появишься там в моем подарке, они все головы свернут, рухнут от восторга!

Папа обожает эти словечки семидесятых. Душка.

– Посмотрим. Ты во сколько приедешь?

– Около четырех, вероятно. На Ватерлоо возьму такси. Значит, увидимся, mon ange.

– Оревуар, папа.

Поворачиваюсь к Фрэнку. Хмель ударил в голову, и мне смешно.

– Может статься, что искать кавалера мы пойдем в экстравагантном наряде, – говорю я ему. – Приедет мой папа, а он всегда привозит мне костюмы.

– Я не против, – смеется Фрэнк.

Что мне нравится в Фрэнке, так это то, что ему никогда ничего не надо объяснять. Он просто соглашается.

Поднимаюсь к себе и чувствую, что я изрядно навеселе. День выдался неплохой. Возможно, у меня появилась новая подруга, а у Хани – друг. Фрэнк приготовил мне ужин. И я с нетерпением жду приезда папы, несмотря на неизбежный подарок. К тому же завтра и через неделю я выхожу в свет. Кажется, моя жизнь начинает понемногу оживляться.

4

У нас огромный, по лондонским меркам, сад – почти тридцать метров в длину. Сижу в саду, пью свой утренний кофе. Да, газон перед домом выглядит отвратительно – явно пора подстричь, пока зима не началась. Делаю последний глоток кофе, откладываю газету (постоянно спрашиваю себя, для чего нужны газеты... чтобы подтолкнуть тебя поближе к краю пропасти, если ты уже на грани самоубийства?) и надеваю галоши, стоящие у задней двери.

Газонокосилка стоит в сарае, а в сарае полно пауков. Зажмурившись, я разгоняю их и быстро вытаскиваю громоздкий агрегат. Насколько мне известно, на косилке нужно не то опустить, не то поднять ножи, поэтому я волоку ее на газон и переворачиваю. Ножи очень ржавые. Зато сад великолепен – какая-то дикая, непричесанная красота.

– Привет, – раздается гнусавый голос.

Осматриваюсь. Никого.

– Здесь, около куста, – сообщает голос.

Смотрю в указанном направлении и обнаруживаю вполне человеческое лицо – прямо рядом с кустом падуба. Это лицо Тима, соседа справа. Он с семейством переехал сюда около полугода назад, и до сих пор, как это обычно и бывает в Лондоне, наше общение ограничивалось кратким “Доброе утро”.

Он сегодня почему-то напоминает мне кенгуру, да и глаза как-то странно блестят. Тим вообще немного странный, хотя с виду вроде нормальный. Но все равно остается такое чувство, что его в школе постоянно гнобили и он до сих пор не может отойти от этого.

– А, привет... Тим, кажется? – улыбаюсь я ему.

По-моему, он работает сметчиком, а его жена – домохозяйка. Интересно, почему он не на работе?

– Вот, газон хочу подстричь, – объясняю я. – Вы случайно не в курсе, как поднимать и опускать ножи на косилке?

Почему он не выходит из кустов? Похож на сумасшедшего. Выглядывает из-за куста, словно какой-нибудь лемур. А, вот, вылез наконец. Идет тихонько вдоль кирпичной стены, что разделяет наши сады, и останавливается у цветочной клумбы.

– Тимоти Бейкер, – говорит он смешным гнусавым голосом, – к вашим услугам.

– Стелла де ла Круа. Почти непроизносимое имя, – добавляю я по привычке. – Можно просто Стелла. Привет, – снова здороваюсь я, раз уж он вылез из кустов. На нем голубая в клетку рубашка и выцветшие коричневые вельветовые штаны.

– Дженис повезла детей на Майорку, – сообщает Тим.

Очевидно, это его жену зовут Дженис. У нее рыжие волосы, и она таскает на себе тонну золотых украшений. Два сына – десяти и двенадцати лет.

– Замечательно, – отвечаю я. – А что, четверть уже кончилась?

– Да-с, уже, – важно кивает Тим. – Да-с. По-моему, он сейчас в третий раз скажет “да-с”, поэтому я весело перебиваю:

– Ну так вам известно что-нибудь о газонокосилках и ножах? Я была бы очень признательна, если бы вы могли их переместить.

– Поднять, -поправляет Тим. – Ножи поднимают, а не перемещают. Вы ведь француженка, да? Тогда почему вы не говорите “нуажи”?

– Не говорю, и все, – пожимаю я плечами. – Ну и как мне поднять ножи?

– Ага, – говорит Тим, – ага.

Это мне уже начинает надоедать, поэтому я слабо улыбаюсь ему и отворачиваюсь к газонокосилке.

– Мужа дома нет? – орет Тим метрах в двух от меня, и от неожиданности я вздрагиваю.

– Я в разводе, – отвечаю я, снова поворачиваясь к нему.

– Знаю, – говорит Тим, слишком уж сильно ударяя себя по лбу. – Это я знаю. Я про того, вашего нового парня.

– Простите?

– Тот рыжий тип, – заявляет Тим, – высокий такой, крепкий.

– Это мой сосед, и его зовут Фрэнк.

– Ну чего в жизни не бывает. Называйте его как вам угодно, – ухмыляется Тим, – мадам... или мадемуазель?

Теперь он действительно меня раздражает, и я отодвигаюсь от него подальше.

– Я называю его соседом, потому что так оно и есть. Он меня снимает.

– Хииииии! – хихикает Тим тонким голоском и тут же зажимает себе рот. Интересно, у него с головой все в порядке?

– У меня снимает, снимает у меня комнату, – громко поправляюсь я. – Он снимает у меня комнату, и сейчас его нет дома. А мне пора заниматься делами, с вашего позволения. – Кивнув на нестриженый газон, я вежливо улыбаюсь на прощанье и волоку газонокосилку прочь.

– Иду, иду. – Тим из придурка тут же превращается в нормального человека. – Сейчас все быстро поправлю.

Как оказалось, чтобы поднять или опустить ножи, нужно всего лишь повернуть большую пластмассовую ручку и защелкнуть маленький рычажок. Не понимаю, почему Тим не мог просто объяснить мне это. Он тут уже десять минут околачивается, и я за это время вполне могла бы все отрегулировать сама. Правда, у него и в самом деле очень ловкие руки – большие ладони квадратной формы, длинные пальцы и чистые, розовато-белые ногти.

Не проходит и секунды, как он сообщает:

– Ну вот и все.

– Большое спасибо, – отвечаю я.

Он не поднимается, вообще никак не реагирует – сидит себе на корточках и цветет улыбкой. Так, он сметчик, значит, не может быть умственно отсталым, иначе как бы составлял всякие там оценки и сметы. Но он ведь и не работает... сегодня пятница, а он дома. Что-то не вяжется. Все-таки полоумный он или нет?

– Что, не работаете сегодня? – спрашиваю я. Наконец-то могу выпрямиться в полный рост, но, к сожалению, в данный момент это означает, что его голова окажется на уровне моей промежности.

– Да, выходной, – отвечает Тим, сообразив, что надо встать.

Мы стоим молча – в очень неловкойтишине, и это странно.

– Что ж, – говорю я, – мне действительно пора приниматься за газон.

– Я помогу, – опять оживляется Тим. – Давайте косилку.

– Что вы, не надо...

– Мне совершенно не трудно. Где у вас удлинитель? – Ой, слава богу, он опять заговорил как нормальный человек.

– Тут, у стола. Очень мило с вашей стороны. Вам принести что-нибудь? Чай? Кофе?

– После, – отвечает он.

Или мне кажется, или он сказал это как-то уж очень многообещающе. И хотя мне плохо видно его лицо – солнце слепит, – могу поклясться, что он при этом подмигнул.

– Всему свое время, – хихикает он. – Всему свое время.

Тут, на мое счастье, Фрэнк решил вернуться на обед, потому что забыл дома фотографии своих коров. Его появление явно встревожило Тима, который опять превратился в кенгуру, отказался от кофе и ускакал обратно в свой сад, крикнув на прощанье “оревуар”. Что за странный человек. Но, как он сам выразился, “да-с, чего только в жизни не бывает”.

Фрэнк, Хани и я перекусили бутербродами со шпротным паштетом, запив их ликером, после чего Фрэнк ушел к себе в мастерскую, Хани заснула, а я осталась решать, что мне надеть сегодня вечером. Вопрос серьезный: в кои-то веки собралась на званый ужин.

Когда у тебя есть пара и вас пригласили на ужин, все просто. Конечно, ты прихорашиваешься, но не придумываешь себе никакого амплуа. Однако теперь все по-другому, и я понятия не имею, как должна выглядеть в своем новом статусе разведенной женщины. Понятно, что по одежке встречают, но я не знаю, как должна предстать перед людьми.

Какой образ выбрать? Немного скорбный, как бы в знак того, что моя сексуальная жизнь окончена и я знаю свое место – вдова у камина, вышивающая детские пеленки для сиротского приюта? Волосы зачесаны назад, строгий узел, никакой косметики, длинное платье темного цвета – скажем, коричневого или сливового – и скромная белая деталь, чтобы подчеркнуть праведность и чистоту помыслов. Платочек, например, на голову напялить. Нет, это слишком... слишком похоже на монашку. И вообще, я не уверена, что смогу придать своему лицу соответствующее выражение – скорбь, смирение и кротость, как у Оливии де Хэвиллэнд в “Унесенных ветром”<Оливия де Хэвиллэнд (р. 1916) – американская киноактриса, сыгравшая в “Унесенных ветром” роль кроткой Мелани.>.

Конечно, можно прикинуться ханжой-занудой, как делают ныне многие разведенные дамы. Они словно говорят всем своим видом: “Теперь, освободившись от моего глупого мужа, я открыла в себе настоящую, серьезную женщину. Сейчас я заочно получаю второе высшее по специальности “прикладная социология””. Нужно только нацепить на нос очки (вместо обычных контактных линз), а правильно произносить все названия иностранных продуктов – “сыр пармеджиано, напиток сангрия” – я и так могу. Не забыть бы восторженно вздыхать всякий раз, когда речь заходит о кошках или пособиях по самостоятельному решению проблем (удивительно, как женщины, уверяющие, что на равных общаются с акулами бизнеса и динозаврами науки, запинаются в разговоре с серыми мышками). Но с таким имиджем на популярность рассчитывать не приходится – надо ведь ходить с немытыми волосами и в искусственных мехах. Зато женщины, как я заметила, в таком виде тебя очень хорошо принимают, особенно если раньше ты была веселой и привлекательной.

Это мне тоже не годится. Что же надеть, что надеть? Да, есть еще вариант “привет, мальчики”. Этакая “разбитная разведенка” (мне ведь тридцать восемь, а не шестьдесят два), которая появляется на людях в полной боевой раскраске, платье длиной до пупа, каблучищи такие, что любой мужчина рядом с ней кажется карликом, волосы осветлены прядями и блестят, карминного цвета губы, а реснички – хлоп-хлоп. Хватайте своих мужей и прячьте их подальше! У этого образа есть некоторая комедийность, хотя, конечно, ни одна женщина не хочет выглядеть так, словно она снимается.

Как ни печально это сознавать, от данного образа мне придется отказаться, ибо он требует вмешательства пластического хирурга: нужна огромная упругая грудь, которая начинается прямо от шеи, и яркий оранжевый загар. Да, и надо бы научиться тантрическому сексу (может быть, Марджори сумеет мне в этом помочь?), чтобы, сидя рядом с незнакомцем, можно было загадочно прошептать: “У меня оргазм длится часами”.

Да, проблема. И решить ее было бы легче, если бы я знала, в каком качестве меня пригласили: я – жертва розыгрыша, простой гость или добрая хозяйка присмотрела мне среди гостей холостяка? В последнем случае я должна знать ее замысел в деталях. Если меня собираются свести с мужчиной, то какой он, что любит? Мне приодеться или, наоборот, идти как есть (о ужас)? Прическа? Макияж? Туфли? Боа из страусовых перьев? Чулки и никакого нижнего белья? Будет ужасно, если я заявлюсь на высоких каблуках, а он коротышка. Может, показать, что еще не совсем отстала от моды, и надеть что-нибудь стильное? В последний раз в модном журнале я читала, что возвращается мода на восьмидесятые. Так, может быть, напялить яркую футболку и перчатки без пальцев?

Пожалуй, лучше позвонить Изабелле и спросить ее напрямик. Привет, Изабелла! Помнишь, ты на ужин меня пригласила? У меня есть шанс закончить вечер безумным сексом? Как думаешь, удастся мне кого-нибудь подцепить? Может, мне украсить соски кисточками? Или нужна паранджа? Что надеть?

В итоге я звоню Луизе из детского сада. Она явно знает толк в этом деле – отвечает тоном, не терпящим возражений:

– Оденься так, как ты привыкла. Будто это обычная вечеринка. Не стесняйся, не бойся и веди себя естественно. И главное, веселись. Это ведь всего лишь ужин. Расскажешь мне завтра, как все прошло?

Обещаю, что непременно ей позвоню. Кладу трубку и бегу принимать ванну, потом душусь любимыми духами и натягиваю свое любимое “маленькое черное платье”, которое вообще-то не черное, а мшисто-зеленое – шелковое платьице на тонких бретелях, длиной оно до колен, отлично подчеркивает достоинства (грудь) и скрывает недостатки (живот) моей фигуры. Поверх этого накидываю бледно-розовый кардиган из кашемира, прыгаю в плетеные босоножки пурпурного цвета из пальмовых листьев, вставляю в уши серьги-кольца и спускаюсь вниз, узнать, что думает о моем наряде Фрэнк. По дороге останавливаюсь на лестнице, чтобы вызвать такси.

Фрэнк и Хани валяются на моем любимом розово-красном турецком ковре и строят что-то из “лего”. Очень милая картина; правда, она напоминает мне об инциденте в детском саду. Боже правый, нам опять придется туда пойти на будущей неделе! Лучше сейчас не думать об этом.

– Ну, – кручусь я перед ними, – как думаете, годится?

– От тебя очень вкусно пахнет, – говорит Фрэнк.

Хани в своей голубой пижаме с зайчиками; Фрэнк – как трогательно – тоже в голубых пижамных штанах (без зайчиков, конечно) и белой футболке. У обоих свежевымытые волосы. Идиллия.

– Мама, – говорит Хани.

Я усаживаю ее на колени, зарываюсь носом в кудряшки, вдыхаю ее нежный запах и думаю, когда же наконец ее словарь пополнится.

– Хорошо, но я спрашивала не о том, как я пахну! Как я выгляжу?

– Прекрасно, симпатично.

– Фрэнк, будь человеком, говори конкретнее.

Хани сползает с моих коленей и ковыляет к конструктору. Она и сама похожа на зайчика с круглой попкой (она в подгузнике).

– Очень сексуально. Как хитрая цыганка.

– Но это хорошо или плохо? Не уверена, что хочу походить на хитрую цыганку. Скажи мне, я выгляжу сексуально и в то же время серьезно? Ты же художник, у тебя другой взгляд на женщин. Скажем, если бы ты был банкиром, я бы тебе понравилась?

– Банкир в прямом смысле слова?

– Само собой. Ты же знаешь Изабеллу. У нее всегда на приеме найдется пара финансистов из Сити; по крайней мере, раньше так было.

– Если бы я был банкиром, я бы непременно захотел тебя потискать, прежде чем вернуться к своей женушке в Уимблдон.

– Фрэнсис, неужели ты не можешь ответить серьезно? Кроме того, в Уимблдоне нет банков.

– Ой, Уомбл<Герой мультфильмов.>, – говорит Хани с довольным видом.

– Умница! – Я сгребаю Хани в охапку и целую ее: мой вундеркинд. Мы с Хани любим смотреть старые мультфильмы по кабельному телевидению. Я сама в детстве их не смотрела, только французские, так что для нас обеих они в новинку.

– Стелла?

– Что, Фрэнк?

– Не делай этого с банкиром. Вот, выпей джину – успокаивает нервы.

– Чин-чин. Я вообще-то и не планировала. Но раз уж об этом зашла речь, думаю, что секс с банкиром – вполне привлекательная идея. Они ведь много работают, да? Значит, они все усталые, богатые и с ними можно жить спокойной, размеренной жизнью в загородном доме. Со служанками. Боже мой, я просто умираю, как мне хочется такой жизни. А ты?

Фрэнк закатывает глаза. Мы сидим в дружелюбной тишине, наблюдая, как Хани возится с кубиками. Я обожаю свой дом. Только сейчас это поняла. В гостиной еще чувствуется аромат лилий; лампы отбрасывают желтые круги света; мягкие диваны выглядят такими уютными и удобными; через большие стеклянные двери из сада (в котором теперь безупречно пострижен газон) доносится запах влажной листвы. Через месяц уже можно будет разжигать камин.

Приехало такси.

– Волосы забрать или распустить? – спрашиваю я, вдруг занервничав.

– Распустить, – отвечает Фрэнк, вынимая из моей прически шпильки и расправляя волосы по плечам.

– Полегче, Казанова, – улыбаюсь я.

Он улыбается в ответ и подставляет локоть:

– Я тебя провожу.

– Не жди меня вечером, – кидаю я и залезаю в такси.

5

Дом Изабеллы Говард в Ислингтоне – один из тех образчиков архитекторских усилий, когда холодный и бездушный владелец нанимает за тысячи фунтов дизайнера, чтобы тот придал его интерьеру некоторый уют и душевность. Обычно это подразумевает богатый арабский этностиль с низенькими столиками, обилием подушек, слишком дорогими коврами из дорогих лавчонок на Ноттинг-Хилл и прочими экзотическими безделушками, дабы создать впечатление, что владелец дома: а) не провинциал, лишенный всякой фантазии, а космополит, который много путешествовал; б) знает толк в красоте.

Светильники – марокканские фонарики, накидки на диванах – антикварные сари, на каминной полке стоит каменная статуэтка Будды. Узнаю этот интерьер – таких домов я видела уже немало от Клапама до Хемпстеда и даже могу сказать, что автор декора – стареющий гомосексуалист со странным акцентом, который величает себя Рики Молинари, хотя клиентам он известен под именем Мистер Рики.

У этого Мистера Рики есть два стиля: “этническая роскошь”, как в доме Изабеллы Говард (вообще-то Рики сам изобрел этот стиль лет сорок назад, решив обратить на пользу впечатления своего отпуска на африканском побережье), и “максимальный минимализм”, который, в принципе, не что иное, как обычный минимализм: огромные помещения, бетонные или пластиковые полы, неудобная мебель строгих форм черного, серого или шоколадного цвета, только к этому Рики добавляет немного вишневого дерева, книги (для украшения), современные произведения искусства (обычно от Доминика) и либо орхидеи (уже не модно), либо кактусы, либо дионеи, высаженные в странные емкости вместо горшков, например в канистры из-под бензина. Книги Рики покупает оптом, выбирая их по размеру и цвету корешков, что иногда приводит к восхитительным результатам: “История глаза” или “120 дней Содома” с немного запыленным корешком приятного бледно-зеленого оттенка на полке в туалете пожилой аристократки.

Само собой разумеется, я не делюсь этими соображениями с Изабеллой, но вежливо восхищаюсь красотой ее интерьера.

– Тебе действительно нравится? – спрашивает Изабелла, прикасаясь к моему локтю. – Ты не представляешь, сколько времени ушло на то, чтобы все это собрать.

(Вообще-то Мистер Рики обычно велит своим клиентам уехать куда-нибудь на юг Франции, на пару недель, и за это время с командой своих помощников оформляет дом.)

Изабелле около сорока пяти. Двадцать из них она была замужем за Марком, издателем, который ушел от нее лет шесть назад к одной из своих писательниц – нервной молодой женщине с очень красивой грудью. Марк был чрезвычайно богат, имел огромную зарплату и немалое наследство, и он облегчил свою совесть, назначив бывшей жене хорошее содержание – немалую долю своей ежегодной ренты. Изабелла стала активно устраивать приемы и вечеринки, потихоньку проникая в самые интересные круги лондонского общества, и вскоре наладила отношения со всеми его основными фигурами. Особенно хорошо у нее получается находить контакт с “молодыми людьми”. Их она раз в неделю собирает у себя дома на ужин и три раза в год устраивает для них большие приемы.

Я давно выпала из ее списка постоянных приглашенных, но, судя по сегодняшнему вечеру, я опять в числе избранных. И это приятно, потому что у Изабеллы талант по устройству вечеринок и развлечений, а на ее званых ужинах почти никогда не бывает скучно.

Все гости уже собрались. Комната освещена мягким розовым светом фонариков и алых свечей, выставленных за окнами. Негромко играет какая-то джазовая музыка. Низкий и длинный кофейный столик с резьбой усыпан лепестками роз, и на всех свободных столах и полках расставлены серебряные блюда с деликатесами. (Фрэнк бы непременно отметил, что это очень в моем духе – сначала изучить еду, а потом уж гостей.) Общее впечатление вполне развратное – мы что, как бы в гареме? Но тем не менее некоторый шарм в этом есть.

– Стелла, душечка, что будешь пить? Как обычно или попробуешь один из моих коктейлей?

– М-м, пожалуй, коктейль.

Изабелла протягивает мне высокий бокал – шампанское с сахаром и свежей мятой.

– Ну, ты со всеми тут знакома?

Я вглядываюсь в розовый полумрак. Нет, надо признать, я вообще тут никого не знаю.

– Здравствуйте, – говорю я, смело приближаясь к парочке у камина. – Я – Стелла.

– Стелла раньше была с Домиником Мидхерстом, – любезно сообщает Изабелла. – Не так ли, дорогая? Как нынче дела у Доминика? Ты не в курсе?

– Думаю, что хорошо. Он много времени проводит в Токио.

Неужели до сих пор обязательно представлять меня как приложение к мужчине, с которым у меня краткое время были серьезные отношения? В наше время это уже нонсенс.

– Здравствуйте, – говорит мужская половина пары. – Джордж Бигсби. К сожалению, не могу сказать, что я в восторге от работ, которые представляет ваш муж, – дружелюбно смеется он, щуря глаза. – Все эти инсталляции... Я сам. предпочитаю Рубенса.

У него довольно толстое и красное лицо, да еще огромный нос. Но, как ни странно, на вид он добрый.

– Понимаю вас, – улыбаюсь я в ответ. – И совершенно с вами согласна.

– А это моя жена Эмма. – Джордж указывает на бледную миниатюрную даму.

Она похожа на фею в этих светлых кусочках ткани, которые прилеплены к ее худенькой мальчишеской фигурке. Явно не Рубенс, скорее Джакометти. Интересно, не страдает ли она булимией – в наше время это весьма распространено.

– Здравствуйте, – улыбаюсь я.

– Добрый вечер. – Эмма изучает меня с ног до головы не самым приветливым взглядом.

– А это, – говорит Изабелла (менее радушная хозяйка оставила бы меня стоять в недружелюбном и молчаливом обществе Эммы), – это Уильям Купер, с которым я хотела тебя познакомить. – Из-за его спины она кидает на меня многозначительный взгляд. Ага, вот и он – Холостяк! – Уильям – пластический хирург, так что дружить с ним полезно, будешь бесплатно подтягивать животик!

– Да что ты! – Изумляюсь я и делаю резкий вдох. Отлично: я только услышала, кем он работает, а уже чувствую себя последней уродиной. Что же будет дальше?

– Не то чтобы подтяжка живота вам необходима... – мягко отзывается Уильям Купер, пристально оглядев мой животик. – По крайней мере, пока в этом нужды нет. Очень рад с вами познакомиться. – Он поднимает взгляд и останавливает его на уровне моей груди, потом поднимает еще выше и дарит мне сексуальную улыбочку.

“А я-то как рада! – думаю я про себя. – Привет, привет, сладенький”.

У Уильяма Купера бархатный голос и подозрительно красивая внешность (он что, и себя оперирует? Надо будет расспросить). Красивый и слишком холеный: кожа подтянутая, гладкая, совершенно не видно пор – что не часто встречается у мужчин его возраста, то есть под пятьдесят (если я ему не слишком польстила). Ослепительно белые зубы блестят в полумраке зала, как, впрочем, и ногти (хм, неужели маникюр?). У него черные волосы и – вглядываюсь, – да, голубые глаза. Прекрасное сочетание. Не могу понять, нравится ли мне его наружность. С эстетической точки зрения – красив, даже очень. Но есть в его красоте какая-то неживая, пластмассовая гладкость. Однако факт налицо – он несомненно сексапилен.

– А меня зовут Три, – вмешивается какая-то женщина.

А, этот типаж мне знаком. У Три длинные, всклокоченные волосы, очень дорогая стрижка, пряди осветлены так профессионально, словно это ее натуральный цвет; лицо не слишком приятное, не слишком умное и не слишком молодое, без грамма косметики; украшение – блестящие маленькие клипсы. Она худа до сходства с мартышкой. Одета по последнему писку богемной моды, что для нас с вами означает “непонятные дерюжки”, а для нее – “шикарный наряд за 800 фунтов”. Пальцы на ногах у нее в кольцах, и, подозреваю, где-то на теле найдется и пара татуировок. Живет Три наверняка в районе Портобелло в пятиэтажном особняке; я почти уверена, что у нее есть трастовый фонд и очень богатый муж. Подобные дамочки, как правило, занимаются каким-нибудь “творчеством” и – проверим за ужином – страдают массой незаурядных пищевых аллергий.

– Мне нравятся ваши туфли, – чирикает Три. – Клевые.

– Спасибо, я их уже сто лет ношу.

– Пальма, – говорит она. – Прекрасный и совершенно натуральный материал. – Три потягивается. – Как же я устала. Сходила поплавать перед приемом и теперь вот хочу спать.

– В Порчестерском центре? – закидываю я удочку, желая проверить свою догадку.

– Нет, дома, – пожимает плечами Три. В яблочко! У нее дома бассейн.

– Чем вы занимаетесь, Три? – спрашиваю я.

– О, я учусь музыкальной терапии, – оживляется она.

– А что это такое?

– Специалисты такого профиля работают с людьми, у которых, ну, вы понимаете, серьезные проблемы, и лечат их прекрасной музыкой. У меня есть барабан.

– Да что вы, – говорю я, стараясь не выдать сарказма. – А какой барабан?

– Знаете, такой барабан мира и мудрости, – объясняет Три. – С бусинками. Мне его подарил Абба Бабу. – Видя мое недоумение, добавляет: – Это мой гуру. Три месяца в году я провожу в ашраме. Ах, Индия – такое духовное место, вам не кажется?

– Не знаю. Я там была всего раз. Магазины классные.

– И еще с перьями.

– Кто, гуру?

– Нет, барабан.

– А, – говорю я, не находя других слов.

Людской гам внезапно стихает, все замолкают, чтобы оглянуться на припозднившуюся гостью. Это женщина с такими мужественными чертами, что никто бы не удивился, узнав, что у нее есть пенис. Очень высокая, с широкими, но не полными бедрами. Выглядит необычно: на ней мужского покроя черные брюки, такой же черный мужской пуловер, надетый поверх снежно-белой рубашки. На ногах грубые ботинки; на тонких элегантных пальцах – шесть или семь простых серебряных колец; седые стриженые волосы зачесаны назад, открывая обзору аккуратные уши и высокие скулы, которым позавидовала бы женщина и вдвое моложе – даме уже явно за шестьдесят. У нее блеклые голубые глаза и умное, беспощадное лицо (пленных не берем).

– А, Барбара, дорогая, – вскакивает Изабелла. – Я так рада, что ты смогла к нам присоединиться.

– Добрый вечер, Изабелла, – говорит Барбара хриплым прокуренным голосом (три пачки в день, не меньше). – Я тоже рада, что смогла выбраться к тебе. Мне полезно иногда выходить из дома, – добавляет она, повернувшись ко мне с улыбкой. От нее пахнет Guerlan Vetivier – самым приятным мужским ароматом в мире. – Мне иногда кажется, что мои конечности вот-вот атрофируются.

– Чепуха, Барбара, – тебя и дома-то не бывает, – говорит Изабелла, любовно похлопывая ее по руке. – Ты же всегда в гуще событий. Выпей чего-нибудь, – предлагает она, ринувшись на поиски графина с коктейлем.

– Я – Стелла, – представляюсь я Барбаре.

– Без фамилии? Что ж, тогда я – Барбара. – Она кидает на меня дерзкий и весьма откровенный взгляд, прямо в глаза – выстрел, потом еще один. – Садитесь рядом со мной. Я не люблю стоять, когда у меня нет трости.

Мы идем к дивану и садимся рядышком. – Кто эти люди? – спрашивает Барбара.

– Откровенно говоря, я и сама тут никого не знаю. Вот этот – пластический хирург, – указываю я на Купера.

– А, да, как раз его я знаю – Уильям Купер. Он в прошлом году убирал моей сестре второй подбородок. Она прямо-таки влюбилась в него. Знаете, по-моему, у него была интрижка с Изабеллой.

– Правда? Прелесть какая. Когда? Неужто она тоже была его пациенткой?

Очень мило со стороны Изабеллы передать его мне. Интересно, сейчас все женщины так поступают? Видимо, да: я уже много раз слышала, что на всех женщин мужчин не хватает.

– Пациенткой? Надеюсь, что нет. Ужасная вещь эта пластическая хирургия. Многие женщины моего поколения навсегда испортили себе лицо. Знаете, годы спустя после операции у них вдруг начинают образовываться опухоли.

– Ой, – я придаю своему лицу испуганное выражение. – Так вот, рядом с ним женщина по имени Три, она изучает музыкальную терапию. – Барбара понимающе улыбается мне, и я не могу сдержать ответную ухмылку. – А вот пара у камина, – продолжаю я, – не знаю, кто они, но он с виду весельчак.

– А она не очень?

– Да, не слишком.

– А вот и наша Изабеллочка. Знаете, она ведь моя крестница.

– Нет, я не знала. Прелестно. А свои дети у вас есть?

– Нет, милочка, – улыбается Барбара. – А у тебя?

– Девочка полутора лет. Зовут Хани. – Какое замечательное имя.

– Правда ведь? Она очень милая.

– И чем вы с Хани занимаетесь целыми днями?

– Да так, ничем особенным. Иногда я перевожу с французского, но большую часть времени мы сидим дома на Примроуз-Хилл. Мы с ее отцом в разводе.

К счастью, Барбара не ударяется в банальные “как жаль”, “что вы говорите” и “как это произошло”, на которые мне всегда нечего ответить.

– А я живу в Хемпстеде, – вместо этого говорит она. – Мы могли бы иногда встречаться, чтобы поболтать. Вы гуляете?

– Да, если только на улице не льет как из ведра. Я стараюсь водить Хани на детскую площадку раз в день и на прогулку в парк.

– Если хотите, мы могли бы вместе гулять. Правда, я не слишком быстро хожу.

– С удовольствием, – искренне соглашаюсь я.

Я почти уверена, что Барбара – лесбиянка, что в общем-то не имеет значения. За исключением того, что я, видимо, излучаю какие-то гомосексуальные флюиды, потому что лесбиянки западают на меня косяками. И это иногда наталкивает меня на мысль, что, возможно, я “играю не в той команде”: все мои знакомые лесбиянки смотрят на меня как на свою, словно знают обо мне то, чего не знаю я. С другой стороны, Барбара – очень старая лесбиянка, и если бы я собиралась поближе познакомиться с теорией о сексуальных флюидах, то сделала бы это с женщиной своего возраста. Если уж говорить совсем откровенно, я не представляю себе секса без полноценного пениса из крови и плоти. А так получается что-то слюнявое и хлюпающее, смахивает на поглощение устриц. Нет, сколько ни пытаюсь себе представить, идея пылкого лесбийского акта меня не прельщает. Хотя в этом наверняка что-то есть, раз такое огромное количество людей этим занимается. Очень странно. Может, хлюпать не обязательно? И грудь других женщин действительно привлекает мое внимание. Помню, в школьной душевой я замечала, что у некоторых девчонок соски и пупок представляют что-то вроде рожицы: два страшненьких глазика (соски), нос (пупок) и пушистый треугольник вместо рта. Но как бы там ни было, у меня никогда не возникало желания поближе познакомиться с этими “рожицами” или пощупать их.

К нам подходит Три – поболтать с Барбарой, и я задумываюсь. Уильям Купер. Что с ним? Почему он до сих пор не женат? Наверное, вечный жених, более старая, печальная и лишенная юмора версия Фрэнка. Или, подобно Фрэнку, он великий мастер своего дела, герой-любовник, который стремится осчастливить своим членом всех женщин планеты? Видимо, я совсем дошла до ручки, поскольку гладкокожие пластические хирурги совершенно не в моем вкусе. Сейчас я на себя не похожа. И потом, он действительноневероятно красив, пусть и смахивает на манекен. В конце концов, у него есть пенис. Представляю. Наверное, в сравнении с лицом, он ужасно бледный, если только доктор Купер не натирает автозагаром свои причиндалы.

Почему я вообще об этом думаю? Что это со мной? Сексуальная неудовлетворенность действует на меня разлагающе.

Уильям Купер, как выяснилось, не натирает свой член автозагаром. Я знаю – я видела.

За ужином меня усадили рядом с ним. Купер явно был не против. Легкое, добродушное, слегка кокетливое подшучивание (как если бы он был полоумным дядюшкой моего мужа), по мере того как подливалось вино и развивался вечер, переросло в нечто большее. Я не возражала – всякому приятно, когда с ним флиртуют, а со мной уже сто лет никто не заигрывал. Правда, двусмысленные намеки мистера Купера и комплименты моей груди легким флиртом назвать трудно. Каждый раз, обращаясь ко мне, он ослеплял меня своей до неприличия белозубой улыбкой. В итоге я обнаружила, что чем активнее он флиртовал со мной, тем охотнее я отвечала на его внимание (количество выпитого и приятное мужское лицо свое дело сделали). В проявлениях чувств мистер Купер был чрезвычайно старомоден, но в полумраке столовой он казался очень даже сексапильным.

А потом принесли десерт: маракуйя, крем-брюле и инжир. Я повернулась, чтобы пообщаться с Джорджем Бигсби (кстати, я была права насчет Три: у нее аллергия на миллион продуктов – на пшеницу, молоко, рыбу, алкоголь, – бедняжка), как вдруг почувствовала, что о мою лодыжку трется чья-то ступня, облаченная в кашемировый носок. Я уставилась на Джорджа, а он в ответ непонимающе уставился на меня. Тогда я повернулась направо. Уильям Купер подмигнул и продолжил гладить меня ногой. Его движения были очень интенсивными, больше похожими на массаж, а не на ласку, но все равно приятными. Осмотрев сидящих за столом, я увидела, что все заняты разговорами. Я подняла глаза, чтобы сказать мистеру Куперу все, что я о нем думаю, и онемела (а со мной такое случается крайне редко). Купер делал куннилингус инжиру.

Он держал несчастный фрукт, разрезанный пополам, загорелыми квадратными руками, и мякоть инжира отливала розовым в свете свечей. Повернувшись так, чтобы удобнее было смотреть мне в глаза, он продолжил... э-э... вылизывать мякоть инжира – заостренным и очень упругим языком. Сначала медленными, томными движениями, вверх-вниз, затем – о ужас! – его язык стал двигаться быстрее, все настойчивее и резче, метясь в середину инжира, словно пытаясь нащупать там клитор. В этот момент доктор прикрыл глаза и (честное слово, не вру) издал глухое гортанное “А-а-а”; язык мелькал все быстрее и быстрее – до тех пор, пока инжирина, похоже, не достигла оргазма. Все представление заняло около полутора минут, но наши сотрапезники, что странно, ничего не заметили.

Я была поражена.Шокирована! Уверяю вас, вы были бы шокированы не меньше моего, окажись на моем месте. Боже правый! Но еще больше я поразилась, когда доктор Купер облизнул губы и прошептал мне в ухо самодовольным тоном:

– Завел я тебя?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя, после чего я ответила:

– Ни на пол-оборота.

И это была правда. Хотя – мне стыдно в этом признаться – я испытала легкое волнение во время его нелепого акта с инжиром. Но ему я бы этого не сказала даже под дулом пистолета, поэтому и выдала такой, на мой взгляд, обескураживающий ответ. Но вместо того чтобы смущенно опустить глаза и пробормотать: “Простите, я не знаю, что на меня нашло” (на что я бы метко заметила: “Фруктовое безумие”), Купер довольно ухмыльнулся, снова подмигнул мне и положил под столом руку на мое бедро.

В жизни каждой девушки настает момент, когда она должна принять решение. И этот момент для меня явно настал. Что же делать? Мне сложно представить что-нибудь более скандальное и нелепое, чем акт с инжиром. Слава богу, на столе не оказалось устриц, мидий или других моллюсков, а то бы он и их удовлетворил, непременно добавив какую-нибудь пошлость типа “у них вкус моря”. Хотя, если подумать, бывают извращенцы и похуже. Я себя, конечно, к ним не причисляю, но ведь в этом акте явно содержалось недвусмысленное предложение. А мне так давно никто ничего подобного не предлагал. (И все-таки, надо же было до такого додуматься! Я вот не могу вообразить, чтобы мне пришла в голову идея впечатлить сидящего рядом со мной мужчину, сделав энергичный минет сосиске.)

Итак, что же делать? У меня появилось время на раздумья, так как Эмма, сидящая слева от Купера, спросила, правда ли, что липосакция вредна для здоровья. И в эти несколько минут, вынуждена признаться, я решила для себя: ДА. Я решила, раз уж у меня там все почти заржавело, пусть Купер смажет. А что? Он красив, член у него есть, язык тоже, и после этого я не обязана встречаться с ним снова. Кому какое дело, что доктор привык совращать дам, насилуя на их глазах бедные фрукты? Или ягоды? А, без разницы.

И чем больше я об этом думала – для пущей решительности выпив еще пару бокалов вина, – тем больше мне нравилась идея переспать с Купером. Отличный, легкий, пусть и сумасбродный способ решить проблему – мне давно пора переспать с кем-нибудь и продолжить жизнь дальше. Значит, после ужина я могу уединиться куда-нибудь с Купером, сделаю с ним все по-быстрому и докажу себе, что я еще в состоянии заниматься сексом и, может, даже испытывать оргазм, а потом уеду домой. Итак, приняв сие решение, я с нетерпением стала дожидаться окончания вечера.

За кофе мы с Барбарой обменялись телефонами. Потом я посмотрела на часы и громко сказала, что, дескать, пора отпустить няню домой.

– Ты не могла бы вызвать мне такси? – спросила я у Изабеллы.

– А вы в какую сторону едете? – тут же подыграл мне Купер.

– На Примроуз-Хилл.

– Я вас подброшу до дома, – предложил он.

– Да, будьте так любезны, – бестактно обрадовалась Изабелла.

– Хорошо.

– Это не очень далеко. Мы ведь не можем отпустить миссис Мидхерст одну так поздно.

– Совершенно с вами согласен, – ответил Купер.

Я поблагодарила Изабеллу и подумала, может, стоит еще раз поблагодарить – за то, что она организовала мне партнера на эту ночь. Потом попрощалась со всеми гостями и забрала свое пальто (“Давай, хватай свое пальто, ты уже сняла мужика”, – хихикнув, пробормотала я себе под нос и поняла, что пьяна в стельку). У Уильяма было темно-синее пальто с бархатным воротником – такие обычно носят детишки из состоятельных семей, которые чинно гуляют в сопровождении гувернанток в Кенсингтон-Гарден.

Его машина стояла прямо у дома – черный джип с кожаными сиденьями. Как только мы сели в машину, на целых тридцать секунд салон залил безжалостно яркий свет. За это время я успела понять, что оранжевый загар у Купера (все-таки проблема у меня с оранжевыми мужчинами) – не настоящий, да и волосы, скорее всего, крашеные. Открытия эти немного отрезвили меня, но ненадолго.

– Итак, – произнес Уильям, как только погас свет, и снова сверкнул в темноте хищной, но очень сексуальной улыбкой. Интересно, отчего меня так возбуждают острые резцы?

– Хм, – отозвалась я задумчиво.

О том, чтобы поехать ко мне, не могло быть и речи – все равно что гадить в родном гнезде. Ну не то чтобы гадить, но это не подействовало бы благотворно на атмосферу в моем доме – каждый раз, лежа в своей постели, я невольно представляла бы себе голого Купера.

– Не желаешь рюмочку ликера на ночь? – спросил Уильям, поворачивая ключ зажигания.

– Да, – ответила я.

– К тебе или ко мне? – вкрадчиво спросил он.

– К тебе, – улыбнулась я.

– Хорошо, – и Уильям сжал мою коленку, – очень хорошо. Это недалеко.

И вдруг я поняла, что доктор Купер запросто может оказаться маньяком-убийцей или жутким извращенцем, ведь я ничего о нем не знаю! Он может увезти меня к себе домой, привязать и пытать меня током, держать в ящике или кормить кошачьей едой. Да мало ли что! Конечно, я познакомилась с ним в приличном месте, и врачи редко бывают психами, но ведь был же доктор Франкенштейн. Я решила быстренько послать сообщение Фрэнку, чтобы хоть одна живая душа знала, где меня искать.

– Ты чем там занимаешься? – спросил Уильям.

– Хочу предупредить домашних, что вернусь поздно.

– Очень поздно, – плотоядно зыркнул на меня Купер, облизнул губы и снова хотел сжать мою коленку, но промахнулся и ухватил меня за бедро. Или у меня необычайно короткие ноги, или он так сильно возбудился. – Ты бы лучше просто позвонила своей соседке, чем писать ей.

– Не соседке, а соседу. И вообще, так быстрее.

– Что ты ему пишешь?

– М-м, да так, “вернусь поздно”, и все, собственно. Чтобы он не волновался.

Я наврала. Фрэнку я написала: “Сила мжка, есл не врнсь к двм нчи, звни в плцию”. Я так и не научилась толком писать сообщения. Они все напоминают мне рекламу, которую я видела в метро несколько лет назад: “Сли вы смгл прчтть эт сбщне, вы мжт стть скртрм и плчть хршю рбту”. Из-за этого объявления я долго думала, что все секретари немного глпвты.

– Отправила? – спросил Уильям.

– Да. И теперь я готова проверить на себе вашу профпригодность, доктор. У меня очень болит там, хм, внизу.

Уильям ужасно обрадовался этой моей фразе и погладил меня по бедру.

– М-м, – добавила я. – Не могу дождаться. Вы наденете свой стетоскоп?

– А тебе бы этого хотелось?

– Мне требуется полный осмотр, – сказала я, уже сама немного возбуждаясь. И тут же спохватилась: – Но только не ректальный, конечно. Мой зад желательно не трогать.

– Что? – спросил Уильям, уклоняясь от встречного фиата. – Что ты сказала?

– Я не люблю анальный секс, – пояснила я. – И говорю тебе это сразу. Чтобы не разочаровывать в постели. Надеюсь, я тебя неразочаровала?

– Э-эм, нет, – ответил он. – Ничего, э-эм... страшного. Вот мы и приехали, – добавил он, останавливаясь на Марилбоун-Хай-стрит, у квартала больших домов в викторианском стиле.

Как я и предполагала, квартира Купера – шикарное холостяцкое логово, но обставлена так старомодно (в духе семидесятых), что я вынуждена была спросить, сколько ему лет. На что он, естественно, ответил: “Достаточно, чтобы научить тебя хорошему сексу”. В гостиной стояли диваны-сексодромы, обтянутые черной кожей, свет был приглушен (классика жанра), а одна стена полностью состояла из затемненных зеркал.

– У тебя случайно нет пластинки Барри Уайта? – спросила я в шутку.

– Конечно, есть, – ответил Купер спокойно и как-то торжественно.

– О, детка, – прорычала я самым низким голосом, на который способна, и про себя рассмеялась, потому что до жути точно скопировала голос Барри.

Купер, стоя спиной ко мне и роясь в пластинках, кажется, удивился моему рыку.

– Ну вот, – сказал он, повернувшись и кинув на меня странный взгляд. – “Лучшие хиты”.

После этого все происходило очень быстро. Зазвучал Барри, погас свет, на пол полетело его пальто, следом мое. И тут – о нет, только не это – доктор Купер начал танцевать. Он извивался и корчился, но этого, видимо, было мало, и он стал развязывать свой галстук, продолжая дергаться, не совсем попадая в такт музыке. Потом завращал бедрами, а сжатые кулаки сновали взад и вперед на уровне бедер, словно он изображал паровозик (чух-чух). Я подумала, есть ли закономерность между одаренностью в танцах и одаренностью в сексе. Если да, то меня явно ожидал паралитический и нервный половой акт. Я стояла в полном смятении, наблюдала за действом и думала, не уйти ли мне отсюда, пока не поздно. Но тут доктор Купер прохрипел:

– Иди сюда. Ты меня так возбуждаешь.

– Ладно, – зачем-то сказала я, придвигаясь ближе. – Ты хочешь, чтобы я тоже... сплясала что-нибудь?

– Да-а, – ответил Купер, ткнувшись лицом мне в шею и (фу-у!) облизывая ее. – Потанцуй со мной, моя горячая штучка.

Знаете, как бывает, когда очень-очень хочется рассмеяться, но нельзя, а оттого что нельзя, делается еще смешнее? Вот такое было у меня состояние. Мне хотелось кричать и хрюкать от хохота, ржать как лошадь, меня прямо-таки разрывало от смеха. Я была готова упасть на пол и смеяться до колик в животе. Но я этого не сделала. Потому что так же сильно мне хотелось секса. И я понимаю, насколько странно или даже ужасно это звучит, но поверьте мне – в докторе Купере чувствовалась какая-то необъяснимая сексуальность. У него было стройное тело, пусть оно и юлило, скорчившись, в данный момент по всей комнате. Я тоже стала танцевать.

Вскоре я обнаружила, что, пока мы танцевали, он засунул руки мне в трусы. После чего развернул меня к себе спиной и прижался ко мне сзади. И мы оказались перед стеной из зеркал. Я никогда не горела желанием увидеть в зеркале себя, полуголую, качающуюся под Барри Уайта, а потому поспешно закрыла глаза, что Уильям, несомненно, истолковал как признак полного экстаза.

– Ты уже кончаешь? – страстно прошептал он мне на ухо, а затем издал какой-то лошадиный звук – нечто среднее между воплем Остина Пауэрса и ржанием дикого пони.

– М-м-м, – ответила я. А что еще можно сказать в такой ситуации, чтобы не показаться грубой? – Вообще-то нет еще. – И это прозвучало грубо,поэтому я добавила: – Но я, э-эм, уверена, что скоро кончу, э-эм, потом, попозже.

– Ох, какой у тебя будет оргазм, – пообещал мне Купер. – Такой, что тебе и не снилось. – И опять издал лошадиный звук: – Ииииееааааа.

– Прекрасно, – ответила я без особого энтузиазма. И предложила, указывая на спальню: – Может быть, перейдем к... – спросила я.

– О, да ты не можешь больше ждать. Ты же вся горишь от нетерпения. – Купер внимательно и довольно оглядел себя в зеркало, ловко поправив челку. – Ах ты развратная девчонка.

– Весьма. Ну что, пойдем? – Теперь уже я начала поторапливать, иначе у меня мог начаться приступ истерического хохота.

– Развратная девчонка, – повторил он. И отвел меня за руку в спальню, пританцовывая по дороге.

6

Не буду вдаваться в подробности. Плюсы: простыни атласные, а потолок без зеркал. У доктора Купера оказался достаточно большой пенис. Тело у него было подтянутое, но какое-то слишком гладкое – все время меня не покидало ощущение, что я занимаюсь сексом с пластмассовой игрушкой. Он продемонстрировал мне пару миленьких приемов. Мой зад он оставил в покое, как мы и договаривались. У меня был один слабенький оргазм. Жаловаться не на что, поскольку за этим я к нему и пришла.

С другой стороны, я не из тех, кто довольствуется малым. Поэтому минусы: в спальне, пока я раздевалась, он ползал по кровати и рычал как тигр. Да, так и рычал: рррррррр. А потом говорил не переставая.Я не против краткого комментария к действиям, но от его болтовни у меня даже уши заболели, тем более что словарный запас Купера, как я уже говорила, сильно напоминает Остина Пауэрса. Кроме того, если уж мужчина решил говорить непристойности, то лучше это делать грубовато. А модуляции богатого среднего класса в голосе доктора Купера никак не соответствовали его словам. И очень скоро я устала от всех этих “пирожков”, “рожков” и “писей”. По-моему, волосы на груди доктор Купер тоже красит, потому что позже я обнаружила, что кожа на моей груди имеет какой-то странный темно-серый оттенок. Наверное, принимает ванну с краской для волос. А пенис был бледным-пребледным, как привидение, в темноте маячил белым пятном и вообще походил на слепого альбиноса.

Когда мы закончили свое дело, я выждала минут десять, а потом начала одеваться. В голове кружилось сразу несколько мыслей: 1) после тридцати пяти быть сверху во время секса не стоит, потому что все провисает, и выглядит это ужасно; 2) было на удивление неудивительно снова заниматься сексом; 3) наверное, мне следовало поберечь себя для мужчины, который не был бы таким придурком; 4) я все сделала правильно, и пусть он был смешон, секс оказался вполне приличный; 5) ненавижу, когда мужчина не снимает презерватив сразу после акта и лежит в нем, а его скукоженный член как будто одет в дешевый плащик из клеенки.

– Как тебе, крошка? – спросил Купер, пока я натягивала трусы.

– Отлично, – ответила я, нащупывая в темноте свои колготки и собирая разбросанные по полу вещи. – Очень хорошо. Спасибо.

– Ты куда? – спросил он. – Неужели не хочешь... – он облизнул губы, которые в темноте поблескивали, как слизни, – еще? А? А? Еще, развратница?

– Нет, спасибо, Уильям. Мне пора домой. Через пару часов мне надо будить мою девочку. – Упомянув Хани, я почувствовала себя не матерью, а грязной шлюхой.

– Сестра, – сказал Купер. – Сестра?

– Кто? – Он что, забыл все глаголы? – Нет, дочь. Маленькая. Ну спасибо, что поимел меня,ха, ха... до встречи.

– Сестра, миссис Мидхерст готова к осмотру, – с вожделением протянул Купер, словно обращаясь к несуществующей медсестре. – К полному осмотру, я думаю. – И опять проржал, к моему ужасу, зашевелив рукой под простыней.

Ох, идиотка я, дура. Ну зачем я говорила ему про игры в докторов? И тут я осознала все, что произошло, и меня от этого чуть не стошнило.

– Я только возьму свои инструменты, – сказал Купер, вылезая из постели и все еще обращаясь к воображаемой медсестре.

– Мне действительно пора, – проговорила я, встала и последовала за ним из спальни. – Было приятно познакомиться. Честное слово, мне пора, – вынуждена была добавить я, потому что он продолжал рыться в докторском саквояже и вдруг вытащил оттуда стетоскоп и пару резиновых перчаток. – Мне очень, очень надо вернуться домой. Так что... м-м... до свидания.

– Заходите на осмотр на будущей неделе, – подмигнул голый Купер, стоя у двери в одних резиновых перчатках. – Я позвоню, чтобы подтвердить время консультации.

– Пока, – кинула я и ринулась вниз по лестнице.

– Ррррррр, – прорычал он мне вслед.

Стоя на улице в ожидании такси, я не знала, плакать мне или смеяться, поэтому плакала и смеялась одновременно.

* * *

– Ну как? – спрашивает утром Фрэнк. – Я подумал, что ты захочешь выспаться. Мэри увела Хани в зоопарк. Видимо, ночью что-то было? Что?

– Ты разбудил Хани? Очень мило с твоей стороны.

У меня уже сто лет не было похмелья, к тому же – может, это психосоматическое расстройство? – жутко ноет низ живота: ужасно хочется скрестить ноги игреком и так и ходить.

– Всегда пожалуйста. Ну так что?

– Потерпи, дай чаю себе налью. У вас вечером все нормально было?

– Отлично. Хани легла спать в полвосьмого и за ночь ни разу не проснулась. Я ей перед сном прочитал две сказки про Анжелину Балерину – она их просто обожает, да?

– Да, сказки она любит больше всего на свете. Я заглянула к ней в комнату около двух, когда вернулась.

– Я и не слышал. Ну, Стелла, не томи, рассказывай! Что там произошло? Кого ты сняла?

– Ох, Фрэнк...

– Вид у тебя усталый.

– Оттраханный, – произносим мы с ним одновременно. Потом я рассказываю: – Сняла симпатичного пластического хирурга. По фамилии Купер. Он был у Изабеллы на ужине. У него крашеные волосы, белые зубы и оранжевая кожа.

– Стелла! – восклицает Фрэнк, в его голосе ужас и недоверие. – Ты переспала с оранжевым пластическим хирургом? Милая, скажи мне, что ты пошутила.

– Увы, нет, Фрэнк. – Я отпиваю чай. В голове все горит. – И он рычал вот так: рррррр.

– Что?

– Голый. В постели. Рычал. Ррррррр. У него атласные простыни. Шоколадно-коричневые.

– О господи. – Фрэнк садится рядом со мной. – А зачем он рычал?

– Наверное, думал, что это очень страстно и первобытно. А что, в твоем репертуаре обольстителя нет произведения “звериный рык”?

– Не-а, – отвечает Фрэнк.

– Действительно, а то я бы его уже услышала, – говорю я. – Спасибо и на этом.

– Не за что.

– А еще он издавал очень смешные лошадиные звуки, – добавляю я.

– Господи боже мой, Стелла! Ты ничего не напутала? Может, это был ветеринар?

– Еще он назвал меня горячей штучкой.

Фрэнк прыскает, поперхнувшись кофе. Я пытаюсь как ни в чем не бывало намазывать на тост масло, но это уже выше моих сил. От смеха на глаза наворачиваются слезы (во всяком случае, я надеюсь, что от смеха). Фрэнк уже просто задыхается.

– Рррррр, – сквозь хохот рычит Фрэнк. – Эй, горячая штучка! – Он вскакивает и начинает носиться по кухне, как бы вскидывая лапы, прыгая из стороны в сторону с диким рыком, подмигивая мне и, конечно, хохоча во все горло.

– Перестань, – всхлипываю я, с трудом переводя дыхание. – Не смейся над моей любовью.

– Извини. – Фрэнк подходит ко мне, облизывает палец и прикладывает его к моему лицу. – Ш-ш-ш... Ой, какая горячая штучка! – И снова сгибается пополам.

Я так сильно смеюсь, что боюсь описаться.

– У мужчин такое бывает? – спрашиваю я, когда мы оба немного успокаиваемся. – В смысле, истерика наутро после секса?

– Иногда, – отвечает Фрэнк, все еще хихикая. – Но не такая сильная. Ох, Стелла, Стелла, Стелла – чем ты думала?

– В целом, секс у нас удался, – говорю я, – вот только прелюдия.... Прелюдия была несколько комична...

– Рррр, – произносит он совершенно некстати.

– Но сам акт был что надо.

– Надеюсь, – кивает Фрэнк, – очень на это надеюсь, Стелла.

– И все равно у меня осталось такое чувство, будто чего-то не хватает. Не знаешь чего? Ты ведь говорил мне, что секс после долгого перерыва проходит легко и непринужденно, помнишь?

– Да, но я не велел тебе идти и трахать мужиков с атласными простынями, которые считают себя тиграми. Если тебе нужен был просто секс, не слишком ли много мороки? Ты ведь могла бы пойти на вечеринку и подцепить нормального мужика, который в своем уме. А что это у тебя на груди?

– Он в своем уме.... Где? А, это. Думаю, краска для волос. Подозреваю, что он красит волосы на груди.

– Сексуально, – ухмыляется Фрэнк. – О-го-го как возбуждает.

– Все, перестань, – говорю я. Потому что не хочу, чтобы моя новая сексуальная жизнь была смешной. В ту же секунду я чувствую досаду: Фрэнк рассказывал, что это легко, и теперь мне полагается сидеть тут довольной и загадочной, а не смеяться над пошлыми шутками Фрэнка. – Уж во всяком случае, его грудь не покрыта рыжей шерстью. Ты мог бы взять с него пример, Фрэнки. В краске для волос ничего зазорного нет.

– Угомонись, Стелла. – Голос у Фрэнка немного обиженный. – Не надо так злиться. Я просто пошутил. Ладно, мне пора работать. Ты вечером будешь дома? Тогда до вечера. Хорошего тебе дня. Не перегрейся.

– Иди уже, – машу рукой я, чувствуя, как опять начинается приступ хохота. – Уходи, пожалуйста. Все. Давай.

Не знаю, чего я ожидала. Нет, конечно, я не рассчитывала, что утром буду расхаживать с гордым видом, насвистывая “Мы – чемпионы” Фредди Меркьюри, но очень близко к этому. Для меня, после целого года воздержания секс – это в некотором роде подвиг. Наверное, я должна бы чувствовать больше радости, чем отвращения. Хотя отвращения к нему у меня тоже нет. Скорее досада,как у школьницы, которая позволила “слишком много” своему приятелю в темном переулке после дискотеки. Черт! Если бы я была мужчиной, я бы так не терзалась, а сидела сейчас в баре и хвасталась приятелям своим гигантским членом и тем, что женщины обливаются горячими слезами благодарности каждый раз, когда я им позволяю взглянуть на счастье моей жизни.

Но главное – дело сделано. Я снова в седле. Вот и славно, трам-пам-пам.

* * *

Именно сегодня Руперт, мой первый и официально единственный муж, решил мне позвонить. По-моему, я уже говорила, что Руперт отказался от блеска Лондона и уехал на далекий шотландский остров, дабы проводить время с пернатыми. Поскольку мы поженились очень рано, к Руперту я отношусь как к старому школьному другу, почти как к подружке. Мы с ним редко общаемся (хотя он регулярно посылает мне миленькие открытки с фотографиями морских котиков или буревестников), но, когда нам удается поболтать, делаем это легко, непринужденно и весело. Руперту я могу рассказать все что угодно и не бояться последствий.

Разве можно представить более подходящего собеседника в такой момент? После нескольких обычных вопросов я выкладываю свою новость:

– У меня вчера был секс, Руперт.

– Поздравляю, – тянет он с сильным северным акцентом.

– Спасибо. Я собой тоже очень довольна.

– Я вообще-то и не думал, что ты живешь как монашка.

– Именно так я и жила. Как праведница. Но с этим покончено.

– Отлично. И кто он?

– Доктор Уильям Купер.

– Пластический хирург? Моя мать – его пациентка.

– Правда? А что он ей исправляет? – И почему все, кроме меня, ходят к пластическим хирургам?

– Не знаю. Стелла, он ведь... староват...

– Не уверена. Он почти наш ровесник, может, чуть старше.

– Помнится, мама была на его шестидесятилетии, а это как минимум года два назад. Чрезвычайно загорелый тип. Живет около Харлей-стрит. И у него огромные зубы.

– Не-ет! – издаю я скорбный вопль. – Нет! Нет! Только не это. Руперт, не может быть! Я не могла потратить свой первый за год секс на старика, который мне в отцы годится. Боже мой! О нет. Теперь ясно, почему в его квартире было так темно.

– Старик Купер. По моим подсчетам, когда ты родилась, ему уже было двадцать четыре года. – Его педантизм начинает меня раздражать. – Однако он благодаря своим профессиональным усилиям недурно сохранился. Правда, для тебя он, скорее всего, недостаточно волосат. Но даже в старости есть свои преимущества. Он, наверное, очень опытный? -Я слышу, как Руперт тихонько смеется. Нет, не тихонько, он сейчас просто рухнет от смеха.

– Угадал. Показал мне пару хитрых приемов.

– Какой ужас!

– Ошибаешься, не такой и ужас. Эти приемчики тоже не лишены своей прелести. Англичане многого не знают. В основном считают, что девушке достаточно, чтобы ее пару минут потыкали, а потом кончили на лицо.

– Правда? – спрашивает Руперт с неподдельным интересом. – Хм, а где учат этим самым хитрым приемам? Я бы тоже не прочь пополнить свой багаж.

– Не знаю, наверное, по книжкам. Или в публичных домах. В идеале – на богатом собственном опыте. Или просто надо иметь врожденный талант к неукротимому, бурному сексу. Кстати, о птичках – как у тебя дела на личном фронте?

– Не надо так злиться и воспринимать все в штыки. Не я же переспал с дедулей.

– Я спросила о твоей личной жизни.

– Да вроде все налаживается. Я тебе поэтому и звоню.

– Да?

– Хотел попроситься к тебе на пару дней. У меня тут одно свидание наклевывается. Пустишь?

– Конечно. А не слишком ли далеко ты собрался на свидание? В Шотландии встретиться не с кем? И кто она?

– Она живет в Лондоне. Зовут Крессида, работает гувернанткой. Познакомился с ней на свадьбе у кузена – помнишь Гарри? Согласись, как-то неудобно просить ее тащиться через всю страну, чтобы поужинать со мной.

– Ой, Руперт, я только что вспомнила. Папа приезжает в пятницу на пару дней. Ничего? Вам обоим в доме места хватит, если ты не против пожить с ним под одной крышей.

Руперт относится к моему родителю с большим подозрением. Он уверен, что папа к нему неравнодушен. Хотя, насколько мне известно, объективных доказательств тому нет.

– Ничего страшного. Он может научить меня паре-тройке хитрых трюков, старушка Джин Мэри.

– Его зовут не Джин Мэри, придурок. Он – мой отец, Руперт, так что, пожалуйста, прояви хоть немного уважения. Мог бы хоть имя его произнести правильно.

– Прости, сила привычки. Большое спасибо, Стелла, что согласилась меня принять. Я приеду к вам в пятницу ближе к вечернему чаю. Ты только не оставляй меня с ним наедине.

– Вообще-то у меня планы на вечер пятницы, так что тебе придется остаться с ним наедине. Так тебе и надо. Увидимся. И не забудь помыться.

(Как я заметила на собственном опыте, англичане его класса – а Руперт не из бедняков – не слишком дружны с мылом и мочалкой. Когда мы с Рупертом были женаты, я все время просила его помыться, а он никогда не мылся. От него пахло псиной и мокрой шерстью, а это не самые романтичные и приятные запахи на свете.)

– О боже. Перспектива устрашающая, но, похоже, выбора у меня нет. Ладно, постараюсь не отрываться от стены и беречь свои тылы. Пока, дорогая. Не сердись. И поздравляю, что подцепила Купера.

Клянусь, я слышала, как он прыснул со смеху, прежде чем положил трубку.

Тремя днями позже мне позвонили из благотворительной организации, которая развозит горячие обеды старикам и инвалидам, – якобы я подавала туда заявление, желая внести свой вклад. Они сказали, что в Кэмдене, пригороде Лондона, есть люди, которым очень нужна моя помощь, и предложили встретиться с начальником районного подразделения. Я в затруднении. Но тут почтальон принес открытку от Руперта: “Я придумал отличный способ совместить две твои любимые вещи: стариков и еду. Увидимся в пятницу. С любовью, Р.”

Хорошо снова иметь личную жизнь, но плохо, когда она смешна и нелепа.

7

Уже четверг. Это означает одно.

– Ой, куошки, – говорит Хани.

Да, сегодня мы идем в “Милые крошки”. Но все не так страшно, потому что после детсада мы отправимся в гости к Луизе на ланч – ложка меда в бочке дегтя. Поскольку все мамаши в детском саду стараются одеваться как можно страшнее, сегодня я сделаю то же самое. Может, если мы все будем выглядеть одинаково ужасно, их сердца смягчатся. Я чувствую себя предательницей по отношению к Луизе – ведь она в прошлый раз была в нарядном бледно-розовом кашемировом костюме. Но придется чем-то жертвовать: не могу же я три дня в неделю жить в кошмаре, я должна вписаться в этот “кружок грязнуль” во что бы то ни стало.

И вот она я – одета так, что глаза режет. Футболка, вся в пятнах – ее забыл у нас один из неряшливых друзей Доминика, и после стирки она лежала у меня на дне ящика для колготок. Футболка коричневая, но не благородного каштанового или шоколадного оттенка, а цвета детской неожиданности. На ней круглые оранжево-рыжие разводы с белесыми точками, весьма напоминающими птичий помет. Удивительно позорная вещь – как будто ее делал слепец, когда над ним пролетала стая голубей.

Но и это еще не все. Поверх футболки я напялила огромный джинсовый комбинезон с широченными лямками. Раньше его носил Фрэнк – в качестве рабочей одежды, но даже он отказался от этого уродства. Штанины у комбинезона такие длинные, что мне пришлось их закатать, и еще они все заляпаны краской цвета коровьего навоза, так что можно подумать, будто я валялась в хлеву. Дабы придать образу завершенность, я надеваю замызганные грязные сандалии, в которых копаюсь на грядках, взлохмачиваю волосы, мажу губы блеском, намеренно не душусь и сбегаю вниз.

– Иии... – говорит Хани, что на ее примитивном наречии означает “ужас, ну и видок”.

– Знаю, – шепчу я, приглаживая ей кудряшки. – Это маскировка. Пойдем?

– Аида, – соглашается Хани, и мы выходим из дома.

Наше второе посещение тоже не увенчалось успехом. Наоборот, все было еще хуже.К обеду я не переставая повторяла про себя все известные мне матерные слова. Внутреннее раздвоение моей личности усилилось. Я едва сдерживала желание убить всех родительниц этого детского сада. Убить медленно, чтобы смерть была мучительной, например поджарить их живьем на вертеле, а потом разорвать на части, как мух.

Что с ними со всеми? Да тут сплошь больные, больные психи.Нет ничего хуже, чем быть отщепенцем, когда отвергающее тебя сообщество – сборище калек-идиотов, ходячих аномалий. Знаете, даже у взрослых случаются такие моменты, когда очень хочется, чтобы тебя приняли “за своего”, чтобы взяли тебя в игру и дали шанс показать, что ты тоже на что-то годен. Вот и у меня возникло такое чувство, только наоборот. Я – душа компании и звезда класса, с которой не хотят дружить зануды-отщепенки. Это они должны умолятьменя присоединиться к ним. Это я тут единственная нормальная женщина – я хотя бы иногда мою подмышки, и я не страдаю безумными педагогическими идеями. Так нет же, не помогла даже моя хитрая маскировка. Я чувствовала, как сгущается туча всеобщего порицания над моей головой, стоило мне подтереть ребенку нос, попросить невоспитанного засранца помолчать, когда я читаю детям сказку, или вслух подумать – не пора ли четырехлетнему мальчику научиться какать в горшок. Нет, не пора. Потому что “мы считаем, что каждый ребенок вправе сам решать, когда ему надоест ходить в подгузниках”, как сказала мне Марджори. “Мы” считаем неверным навязывать ребенку собственные стандарты и представления о том, что в обществе допустимо, а что нет. А заставлять ребенка мочиться в горшок – это насилие над его личностью, и это непорядочно по отношению к нему. (Я вам скажу, что такое непорядочно. Непорядочно заставлять меня нюхать и собирать говно чужих детей. Вот это непорядочно, если вас интересует мое мнение. Правда, их оно не интересовало.)

День все не кончался. Бесконечный день. Меня отчитывали за всякое разумное и нормальное действие: когда я разнимала дерущихся детей или вытирала им сопли, когда пыталась отчистить “Доместосом” мебель от грязи (потому что хлор вреден, а грязь, очевидно, – нет), когда решила почитать детям сказку про эльфов и сапожника, а не “развивающую” книжку про маленьких инвалидов (ой, простите, про детей с отклонениями в развитии), у которых было по две мамы. Я думала, что с этим маразмом мы покончили еще в восьмидесятых, ан нет. На выбор мне предложили почитать детишкам книгу про двух безруких (в буквальном смысле) сестричек или нудное описание жизни в пустыне Калахари с точки зрения пятилетнего мальчика. Закачаешься от такого разнообразия. Зато, как вы могли догадаться, авторами этих книжек были женщины среднего класса, проживающие в нашем районе.

Урод Икабод очумел от счастья на уроке рисования в художественном уголке.Да-да, еще один пунктик. Каждый старый и грязный предмет мебели в этой комнате обладает звучным названием. Книжный уголок – пара грязных пуфиков; кухня – обшарпанный стол, на котором навален серый пластилин; игровая площадка – негодный детский манеж; сундучок сокровищ – коробка с такими старыми игрушками и книжками, что я постыдилась бы отдать их даже в благотворительную организацию. Загадка на загадке. Все присутствующие здесь женщины живут в домах и квартирах стоимостью от 300 тысяч фунтов стерлингов. Так в чем же дело? Что мешает нам купить новые игрушки и новую мебель? Зачем нам притворяться бедными?Надо будет спросить Луизу. Я уже и раньше замечала такое за английским средним классом. Именно они покупают своим детям одежду в комиссионках, именно они возят своих детей в ржавых поломанных колясках. Зато представители рабочего класса одевают своих малышей в пуховички и возят их в колясках-джипах. Бледные, тощие заморыши, которых словно все время бьют и морят голодом, – они как раз и есть чада среднего класса. Почему так?

Зато я сегодня выучила новое слово: “пипи-хвостик”. Мило, да? Вам кажется странно? Пипи-хвостиками Марджори – грудастая кормящая чокнутая – называет пенисы. “Не забудьте потрясти свои пипи-хвостики”, – говорит она двум мальчикам, которые единственные умеют пользоваться унитазом, – правда, им уже скоро в школу идти.

– Пипи-хвостики? – спрашиваю я, не слишком удачно скрывая свой ужас.

Нет, в самом деле, мальчику четырех лет говорят, что у него есть хвост, только спереди. Мало того, этот хвост еще и пи-писает. Это нормально для психики ребенка? Что бы на это сказал добрый доктор Фрейд?

– Да, – отвечает Марджори, которая никогда мне не улыбается. – Так мы их здесь называем.

– А чем вас не устраивает “петушок”?

– Всем, – презрительно фыркает Марджори, которой явно пора заняться своими усами. – В том числе тем, что Петя-петушок – это имя. Такое сходство может привести к тому, что ребенка будут задирать и оскорблять, а мыэтого не поощряем.

Это “мы” произносится так, чтобы было ясно: я в “их” число не вхожу. Марджори поворачивает свою тушу и меряет меня наглым взглядом – уже во второй раз за день. “Хамка, – думаю я, – ленивая жирная хамка”. Совершенно некстати в памяти всплывает пенис Уильяма Купера – такой бледный, как огромный опарыш. Яунимаю дрожь и продолжаю гнуть свою линию:

– Ну а как насчет “пениса”? Такого имени нет.

– Никаких “пенисов”. Мы рекомендуем использовать анатомические термины начиная с шести с половиной лет. Для тех, кто младше пяти, мы в “Милых крошках” пользуемся уменьшительными названиями.

– Правда? А как “мы” принимаем такие решения? У кого-нибудь из нас есть педагогическое образование? Видите ли, я следую своему материнскому инстинкту, а вы?

– Я в этой области специалист высокого уровня, именно поэтому меня назначили ответственной за игры, – говорит Марджори.

– И как вы за них отвечаете? Поправьте меня, если я ошибаюсь, но в этой комнате, – показываю я рукой, – по-моему, чрезвычайно грязно. Тут небезопасно для детей. Мебель старая и поломанная. Туалеты отвратительные.

Мне просто интересно, по каким параметрам эта группа определяет себя как “детский сад”? И почему вы считаетесь ответственной за игры? Вы, Марджори, насколько я успела заметить, вы ведь не играете,нет? Вы только кормите Юана в углу и приказываете время от времени принести вам чашку чая.

– Да будет вам известно, – шипит Марджори, – что я пять лет заведовала детскими садами по всему Лондону, и родители сами назначили меня ответственной.

– Не сомневаюсь, – говорю я, наклоняясь, чтобы подтереть нос Пердите. – Я всего лишь хотела узнать, какое у вас образование, только и всего. Но если вы не хотите говорить, дело ваше. Так о чем мы беседовали? Ах да, пипи-хвостики. Видите ли, по-моему, это весьма нездоровое название для данной части тела. Как насчет “штучки”? – предлагаю я вежливо, чтобы еще больше ее разозлить. – Хотя мне доподлинно известно, что, называя пенис “штучкой”, мальчик обрекает себя во взрослом состоянии на долгое лечение у психоаналитика.

– Конечно, нет, – отвечает Марджори с тупым выражением на лице. – А что касается ваших замечаний, меня они не слишком интересуют. Если вам так не нравится наш детсад, Стелла, вам лучше подыскать другой.

– Здесь нравится Хани, и только поэтому я все еще здесь.

– Вот и я о том же. Не вам, а детям должно тут нравиться. И за все годы моей работы я ни разу не руководила детским садом, который бы дети не любили.

– Все в порядке? – нервно спрашивает Фелисити, вдруг выпрыгнув у меня из-за спины.

– Мы просто беседуем, – улыбается Марджори сквозь зубы. – Я лишь втолковала Стелле кое-что.

– Боже мой! – ахает Фелисити, дергая свое жемчужное ожерелье. – Ох, Марджори, ты же понимаешь, что Стелла очень старается.

– Да, с платками и “Доместосом” в руках, это я заметила, – цедит Марджори.

– Скорее! – паясничаю я. – Звоните в полицию, в социальные службы, в СЭС!

– Она, – Марджори тычет в меня жирным пальцем, – пренебрежительно отозвалась о книжке, которую мы читаем детям на этой неделе.

– А я и не знала, что уже выбраликнижку на эту неделю, – говорю я. – И как она называется?

– “Когда мамочка умерла”, – хором отвечают они.

– Что за хрень! – едва не кричу я.

– Видишь? – Марджори смотрит на Фелисити. – Видишь? То же самоеона сказала и до этого.

– Это очень сложная тема, – морщится Фелисити. – Но мы все решили, что она прекрасно изложена в этой книге. Очень чутко. Подруга Марджори прислала ее нам из Америки.

– Это детский сад для детей до пяти лет. И я не собираюсь читать им книжку про умирающую маму.

– Но это важная тема, – назидательно произносит Марджори. – Все мы умрем. Мы уже сейчас умираем: и вы, и я, и все наши дети. Дети умирают. Детям полезно как можно раньше узнать о смерти и принимать ее как неизбежность. Смерть – это естественно.

– А мама после смерти попадает в рай? – спрашиваю я.

– Нет, – отвечают обе.

– Она вообще после смерти попадает в какое-нибудь хорошее место?

– Ее хоронят в землю, и она снова воссоединяется с матерью-природой, – говорит Марджори. – И по-моему, это прекрасно. Это круговорот жизни.

На это у меня нет времени. На самом деле нет. Я могла бы стоять и спорить с Марджори до скончания веков.

– Пусть каждый останется при своем мнении, – говорю я более примирительно, чем хочу.

– Все мы становимся мудрее. Может быть, и вы, Стелла, научитесь чему-нибудь здесь, в “Милых крошках”.

– Не исключено. И знаете, Марджори, возможно, вы тоже.

– Я всегда открыта всему, что способствует духовному росту. Всегда.

Фелисити уводит Марджори, а я принимаюсь намазывать кусок хлеба дешевым клубничным джемом. Да, меня явно ожидают неприятности, ну да бог с ними.

Как только мы выходим из детского сада, начинается дождь, а когда доходим до Регентс-Парк-роуд, уже льет как из ведра. Звоню в квартиру Луизы, но тщетно. Видимо, она еще не вернулась от дантиста. Дождь так и хлещет, и, видимо, нам придется залезть под навес пекарни и ждать.

Мы простояли там минуты три. Хани тепло и сухо – она в коляске под непромокаемым чехлом, а мне сыро и холодно – я без зонта, и ветер заносит струи дождя под навес. И тут я замечаю, что к нам идет мужчина. Идет вразвалочку, на нем спортивные штаны в духе восьмидесятых, с двумя яркими полосками по бокам, огромная черная толстовка с капюшоном и каким-то непонятным логотипом и черная шапочка, как будто сооруженная из колготок, – такие любят носить подростки-негры. Прямо как Али Джи, и, конечно, непременно в черных очках, хотя на улице дождь.

Призрак Али Джи останавливается у двери и выуживает из кармана штанов ключ. Это может означать только одно: если у Луизы квартира А, то у него – квартира Б. То есть он мог бы нас впустить в подъезд. И уж лучше сидеть в сухом подъезде, чем тонуть здесь. Поэтому я выскакиваю из-под навеса:

– Простите...

– Йо, – отвечает мужчина.

– Вы тут живете?

– Йе.

– Меня пригласила в гости ваша соседка Луиза...

– А, ага.

– Но, видите ли, ее еще нет дома, – я показываю на небо, – а мы уже промокли до нитки.

– Ага, – снова говорит он, вставляя ключ в замок.

Штаны у него какие-то странные.

– Вот я и подумала, может, вы нас впустите в подъезд? Мы бы подождали Луизу там.

Он оглядывает меня с ног до головы тем же взглядом, что Марджори, только малость добрее.

– Реально. Входите. – Теперь он изъясняется на почти нормальном языке.

– Спасибо, – говорю я, когда он помогает мне затащить коляску в подъезд через узкую дверь. Хани крепко спит.

– Тут сухо. Чайку? – спрашивает он. – Я как раз собирался заварить себе свежего.

– Вы так добры. Спасибо, не откажусь, если вас это не затруднит.

– А ребенок?

– Я оставлю ее тут. Она спит, да и здесь, как мне кажется, безопасно.

– Наверх, – произносит он и поднимается по лестнице.

– Кстати, меня зовут Стелла, – говорю я, следуя за ним.

– Янг-Ца, – представляется он в ответ. Не поняла, наверняка ослышалась.

– Простите. – Мы подходим к его двери, которая раскрашена под камуфляж. Занятно. – Я не расслышала вашего имени.

Он уже снял свои очки, и, хотя в коридоре темно, я вполне могу разглядеть, что лицо у него вовсе не азиатское. Я точно ослышалась.

– Янг-Ца, – повторяет он.

– А, понятно, – улыбаюсь я.

– Я-н-г-с-т-а, – произносит он по буквам.

– Боже мой, как необычно, – восклицаю я, как курица-Фелисити.

– Диджей, – говорит он так, словно этим все объясняется. – М. С. Янгста. Слышали?

– Простите, нет. Я больше слушаю не музыкальное радио, знаете, а новости, спектакли, – извиняющимся тоном отвечаю я. – Последний раз была на дискотеке лет пятнадцать назад.

– А я давно диджею.

– Круто, – говорю я, – наверное, это интересно.

– Да, зашибись, – отвечает он, распахивая дверь. – Вот мы и дома.

У Янгсты все стены в квартире завешаны флайерами и постерами с его именем. Похоже, он большая знаменитость – от Кингс-Кросс до Ибицы и Айанапы. Я никогда особенно не интересовалась диджеями. Для меня они – явление молодежное, а себя я к молодежи давно не отношу. Хотя иногда натыкаюсь на их музыку, переключаясь на спутниковые каналы. Я люблю АББА и всякую попсу, Кайли Миноуг например. Сказав, что слушаю по радио только новости, я слукавила – у меня бывают приступы ностальгии, когда я включаю радио-ретро и вслух подпеваю хитам былых лет. (Раньше меня это несколько удручало, но потом я смирилась – что же делать, если современный рейв вызывает у меня головную боль и депрессию.)

– Обычный, “эрл грей” или ромашковый? – спрашивает Янгста, чем несколько меня удивляет.

– Обычный, пожалуйста, с молоком и без сахара.

Пока он возится с чайником, я разглядываю комнату. Все в серо-бежевых тонах, более современная версия логова Купера. Стиль возрожденных семидесятых: диваны с замшевой обивкой, воловья шкура на черном полу и куча всяких безделушек по всей комнате. Дальняя стена заставлена виниловыми пластинками и вертушками. В пепельнице окурки косяков, на полу разбросаны носки. В комнате царит характерный холостяцкий беспорядок, но все выдает, что ее хозяин – человек стиля.

– Вот. – Янгста появляется в дверях с двумя дымящимися кружками.

– Спасибо. Простите за беспокойство. Я уверена, что Луиза скоро вернется, так что, если у вас есть дела, можете с чистой совестью выставить меня за дверь.

– Не-а, – говорит он, скидывая кроссовки и растягиваясь на диване. – Я только проснулся и до вечера абсолютно свободен.

Янгста зевает, а я про себя отмечаю, что он может говорить как нормальный человек. И еще замечаю, что Янгста довольно симпатичный. То есть одет он, конечно, нелепо и смешно (очень не по возрасту – как дед в ползунках) и говорит так, словно изо всех сил старается походить на негра-рэпера, и, похоже, носит сеточку для волос, но если бы он заткнулся и снял с головы всю эту дрянь, ни одна женщина не отказалась бы переспать с ним. У него, например, выразительные зеленые глаза. Не могу точно сказать, какая у него под шапкой прическа, но, скорее всего, волосы короткие. Только для диджея он, по-моему, староват – мы с ним наверняка ровесники. Но сейчас я сижу в его кресле и пью его чай, так что поднимать эту тему было бы крайне неучтиво. Поэтому я тихо сижу и наблюдаю, а Янгста предлагает мне сигарету и первый раз за все это время улыбается. Я тоже улыбаюсь ему и даже думаю, а не пофлиртовать ли, пока Хани спит внизу, но вовремя вспоминаю, во что я одета – все в тот же жуткий комбинезон. Мало того, что он нисколько не помог мне вписаться в ряды сумасшедших мамаш, теперь не могу даже построить глазки симпатичному мужику.

Но тут – о чудо – Янгста говорит:

– Мне нравится ваша футболка.

Это он про мой диарейно-пометный наряд. – Господи, вы что, шутите?

– Нет. Я серьезно. Ретро не стареет.

От радости я даже зашевелила пальцами на ногах. Янгста опускает глаза к моим поношенным сандалиям и смотрит на них так, словно это шикарные шпильки.

– Итак, – произносит он.

Его прерывает радостный окрик, доносящийся снизу. Это Луиза. И через тридцать секунд она, задыхаясь, появляется в дверях:

– Стелла! Прости, пожалуйста. У дантиста сто лет просидела. Вот, купила – в качестве компенсации за моральный ущерб, – добавляет она, выставляя две бутылки белого вина. – Привет, Адриан. Спасибо, что присмотрел за ней.

– Адриан? – Я в растерянности перевожу взгляд с Луизы на Янгсту.

– Да что ты, Луиза, пустяки, – бормочет Янгста, смутившись.

– Ну... спасибо за чай. – Я поднимаюсь с места. – И... хм... приятно было познакомиться.

– По кайфу, – кивает Янгста. – Увидимся.

Пару часов спустя, после ланча, состоявшего из бутылки вина, экологически чистых оливок и куска сыра, Луиза уже показывает мне свои шляпы, фотографии бывшего мужа, свадебный альбом и фотографию туфель в журнале “Вог”, которые она жаждет прикупить. Благодаря вину мы избежали первой неловкости и стеснения, по-быстрому обменялись своими историями и перешли к прочим насущным темам.

Хани и Александр с большим удовольствием играют на полу.

– Она спит днем? – спрашивает Луиза.

– Обычно да, как раз в это время. Но она уснула по дороге сюда, так что не знаю, как будет сегодня. Хотя она уже трет глазки.

– У Александра сейчас тоже тихий час. Но я его не укладываю. Ставлю мультик, и мы устраиваемся на диване, там он и засыпает. Причем довольно быстро. Попробуем?

– Конечно, – соглашаюсь я. – Но сначала я в туалет. А потом... ты, конечно, не собиралась открывать вторую бутылку?

– Ты читаешь мои мысли, – смеется она. – Я так рада, что ты тоже очень ответственная мать.

– Понимаешь, дети хотят спать, на улице дождь, и ничего другого мне что-то в голову не приходит. Но если ты занята...

– Стелла, у меня нет жизни, – грустно говорит Луиза. – Мне уже давно не было так весело, как сейчас. Пойду-ка за штопором.

Вернувшись из туалета, я вижу, что дети уже смотрят мультфильм. Александр сосет большой палец, а Хани теребит кудряшки – оба отключатся через пару минут.

– По-моему, я этой серии раньше не видела, – шепотом говорю я Луизе.

– Везет тебе, – так же шепотом отвечает она.

– Странная компания, да?

– И не говори. Ой, смотри, Хани уже заснула.

У моей дочки закрыты глаза, и она тихонько посапывает. Луиза укрывает ее одеялом. Не прошло и десяти минут (полбутылки вина – мы быстро продвигаемся), как Александр тоже спит.

– Стелла? – начинает Луиза.

– М-м? Обожаю белое орвьето, а ты?

– Отличное вино. Я хотела спросить...

– Да? – отзываюсь я, только вместо “да” у меня получилось “дэа”, и мы хихикаем. – Надо было поесть как следует, а то теперь обе пьяные. Все ты виновата, – журю ее я.

– Да, но зато так весело. – Луиза улыбается и потягивается. – Подлить?

– Пожалуй. Так о чем ты хотела спросить?

– Ах да. Который из них тебя возбуждает?

– Что?

Луиза показывает на видео:

– Из этих. С кем бы ты согласилась поцеловаться?

– Господи, да ни с одним.

– Нет, серьезно. – Луиза отпивает глоток. – Вот если бы тебе пришлось выбирать. Если бы не с кем больше было.

– Знаешь, Лу, какой-то неаппетитный ассортимент. Ни один из них мне не нравится.

– Да брось, – тянет Луиза и снова заразительно смеется. – Ну хоть кто-то из них тебе немного нравится.

Я наклоняюсь ближе, уже слегка протрезвев, и вглядываюсь в героев, мельтешащих на экране.

– Взасос? – спрашиваю я.

– И взасос тоже. Мне нравится Тоби, – задумчиво говорит Луиза. – И уже давно. Вот он. А тебе? Ну, давай, определяйся.

– Мне не нравится его нос, – решаю я, приглядываясь. – И говорит он странно.

– Кто, милашка Тоби? – возмущенно вскрикивает Луиза.

– Ну, не знаю, что он за тип – с виду действительно симпатичный, – соглашаюсь я. Снова пялюсь на экран. – И все равно. Отчего он так говорит? Как будто умственно отсталый.

– Брось, – отмахивается Луиза с умиленным лицом.

– А, вот, – тычу я в телевизор. – Кто это? Этотмне нравится. Яростный такой. Как его зовут?

– Джеймс.

– Точно. Я это уже где-то видела, только не помню где.

– А с ним бы ты стала?

– Нет! – восклицаю я с притворным ужасом. – Вид у него действительно яростный, но это еще не значит, что я бы сразу на него набросилась. А вот на Тони Сопрано<Главный герой, толстяк-мафиози, из американского многосерийного телефильма “Клан Сопрано” (исполнитель – Джеймс Гандольфини).> – с удовольствием, а ты?

– Они одного типа, – уточняет Луиза. – Что Тони, что Джеймс. У Джеймса есть какая-то привлекательная грубость. Но этот тип мне хорошо знаком, – угрюмо добавляет она. – Пара свиданий, потрясающий секс, и после – ни одного телефонного звонка.

– Да, но зато с ним не соскучишься. А вот у твоего Тоби – ни кожи ни рожи. Какой-то коротышка.

– Стелла, не в росте дело. К тому же, я думаю, невысокий рост совсем не означает, что у него и в штанах все маленькое. А у Тоби, по-моему, все в порядке, если тебя интересует мое мнение.

Вторая бутылка вина допита. Луиза вытягивает шею и рассматривает Тоби со всех сторон.

– Лу, ты что делаешь? Пытаешься заглянуть, сильно ли у него там оттопыривается?

– Да, – серьезно отвечает она, – но мне ничего не видно.

– Это потому что...

– Я рада, очень рада, что мы с тобой познакомились, – говорит Луиза. – И очень рада, что мы подружились. Но думаю, ты слишком много внимания уделяешь размеру. Нет, в самом деле. Вот Том – пусть он и не самый большой из них, но с ним бы я в любой момент уединилась. Наверное, это потому, что я знаю его лучше всех. – Она задумчиво вздыхает. – Нет, конечно, не в реальной жизни, но мне кажется, я знаю, что он за персонаж. В этом вся изюминка этой программы, на нее подсаживаешься, как на сериал.

– Луиза! Его зовут Томас, а не Том. И он ужасный зануда. К тому же он плаксив. Ненавижу, когда у мужчины такие круглые рыбьи глаза – почти уверена, у него какая-нибудь базедова болезнь. Потом, по нему видно, что через пару лет его разнесет вширь. Джеймс по крайней мере тебе скучать не даст. Он – щеголь, этакий Бонд, Джеймс Бонд, ненасытный. Он просто маньяк.

– Мы бы делали это сзади, – как бы между прочим говорит Луиза. – В смысле, мы сТомасом, поэтому его круглые глаза нам не помеха. Наверное, – добавляет она и осушает последний бокал вина. – А ты бы выбрала Гордона, да? Из-за его размера?

– Кто такой Гордон?

– Да вот он, в зеленом.

– Ни за что! Нет! – Да.

– НЕТ.

– Ну, во всяком случае, он большой, твердый и пульсирует.

– Перестань меня смешить, детей разбудишь.

– Не могу поверить, что ты бы стала с Гордоном, – продолжает Луиза. – Развратница.

– Да не стала бы я с Гордоном. Вот уж что меня удивляет, так это ты с Томасом. Как выпучит на тебя свои глазищи – ужас. Луиза, ты меня разочаровала.

Мы сидим в дружеском молчании, допивая последние капли вина.

Через какое-то время Луиза говорит: – Вот мы с тобой, две женщины в расцвете лет, сидим тут и обсуждаем возможность секса с Паровозиком-Томасом<Паровозик Томас – главный герой популярной серии книжек для детей английского писателя Уилберта Вире Одри, по которым снят мультфильм.> и его друзьями. Стелла, тебе не кажется, что нам надо чаще бывать на людях?

8

Если раньше моя личная жизнь была фактически мертва, то теперь я с восторгом замечаю, что на некогда девственно-белых страницах моего ежедневника синеет несколько заметок о назначенных встречах. Конечно, ничего особенно увлекательного, но на безрыбье... При желании я могла бы даже запланировать ужин с Уильямом Купером – он оставил Фрэнку несколько сообщений, но желания встречаться с этим старым бледным членом у меня нет. До сих пор от ужаса волосы по всему телу дыбом встают и подмышки чешутся, как только вспоминаю, что Купер касался меня во всехместах. К тому же Фрэнк сказал, что всякий раз, разговаривая с Купером, давился от смеха, и, наверное, тот слышал, как Фрэнк хрюкает, подавляя смешок (“прости, Стелла, ничего не мог с собой поделать”). Так что старому тигру не на что рассчитывать. Ррррр. Гадость какая – даже думать о нем противно.

И вот я с легким сердцем вприпрыжку бегу к телефону – кто-то позвонил в одиннадцать утра. Легкость в ногах и на сердце объясняется следующим: а) моя личная жизнь пробуждается от долгой зимней спячки; 6) вчера Луиза сообщила мне преприятнейшее известие – Янгста, также известный под именем Адриан, попросил у нее номер моего телефона. На что я ответила: “Неплохо”, а Луиза добавила: “Очень даже неплохо” – и спросила, не интересуют ли меня его возраст и фамилия. Я сказала, что нет, поскольку женщина, мечтающая сделать это раком с Паровозиком Томасом, просто не может дать дельного совета по части мужчин.

И потом, меня совершенно не волнуют ни его фамилия-имя, ни возраст. Главное, что он симпатичный, по крайней мере если его побрить; вероятно, обладает хорошим чувством юмора, и с ним не соскучишься, он ведь такой знаток молодежной моды. Я все время твержу Фрэнку, что нужно не отставать от времени, следить за модой. На что он неизменно отвечает: “Мечтать не вредно”. (Это обычно после того, как я прошу его втолковать мне, почему облитые краской и прибитые к полу джинсы считаются столь же большой эстетической и культурной ценностью, как, например, картины Вермеера. Я и с Домиником часто спорила на эту тему.)

Да, возможно, я ничего не понимаю в Молодых (сорок – это молодой?) Английских Художниках, но зато готова попытаться развить у себя вкус к музыке Янгсты. Хотя, честно признаться, вчера я слушала его шоу по радио и не поняла ни слова из того, что он говорил. Он изъясняется на каком-то неизвестном мне диалекте. Может быть, я просто слушала вполуха, поскольку одновременно играла с Хани. С музыкой у меня вообще дело швах, поскольку я выросла на Джонни Холлидей, Клоде Франсуа и Сильви Варган. (Мой любимый Клод, или, как его называли, Кло-Кло, умер от шока после удара током, когда засунул в ванну подключенный фаллоимитатор. По-моему, в день его похорон был объявлен национальный траур. А двое других теперь уже нянчат внуков, но все еще молодцы. Так что рок-н-ролл жив!) Но он – в смысле, не призрак Клода с вибратором в заду, а Янгста – наверняка смог бы мне втолковать все тонкости современной музыки за ужином в каком-нибудь французском ресторане. Все-таки имя у него французское – Адриан, – еще одно очко в его пользу.

Звонит телефон: наверняка это Адриан.

– Так-так, – говорит неопознанный голос, – миссис Мидхерст.

– Доминик, это ты? – Нет, вряд ли. Мой бывший сейчас в Токио, но больше меня так никто не называет. За исключением официальных лиц.

– Не-ет, – елейно тянет голос. – Не угадала.

– Я не знаю, кто вы, – искренне говорю я. Наверное, кто-то из “официальных лиц”. – Газовщик? Электрик? Рекламный агент? Если да, то спасибо, у меня все есть.

– Нет. – Звучит это уже не так самоуверенно.

– Намекните, – вздыхаю я. Ненавижу такие телефонные интриги; кроме того, мой собеседник вполне может оказаться психом-маньяком.

– М-м-м, – хрипло мычат мне на том конце провода. – Ррррр.

Господи! Только не это! Купер. Невыносимо. Может, мне просто повесить трубку? Нет, нельзя. В конце концов, бедняга дал то, что мне требовалось, и он не виноват, что у него бледный пенис, да и сам он немного странноват. Но как он узнал мой номер телефона? Наверное, от Изабеллы. Боже мой.

– Ой! – Захлопываю открытый от ужаса рот и заставляю себя улыбнуться. – Здравствуйте.

– Притворилась, что не узнала меня, решила поиграть, да? – мурлычет Купер, к которому мигом возвращается самонадеянность. Так и кажется, что сейчас добавит: “Шалунишка”. Он понижает голос и томно хрипит: – Если подумать, ты и тогда со мной хотела поиграть. Развратная штучка.

Думаю, что в тот момент доктор Купер решил, что общается по телефону с настоящей живой свиньей, потому что я выдаю громкий, ужасный и безусловно свинячий хрюк – крайне неприличный звук, полное впечатление, что кто-то громко выпустил газы.

– Хрррррррю, – поспешно добавляю я для большей сексуальности и задыхаюсь от смеха.

Тишина. Потом:

– Эй. С тобой все в порядке?

– Хааааааа. – Стон ненамеренный, просто я все еще не в состоянии нормально дышать.

– О господи.

Все, сил моих больше нет. Кладу трубку на журнальный столик и сгибаюсь пополам, свесив голову к полу. Так я стою с полминуты, хватая ртом воздух, словно курильщик, докурившийся до рака легких.

– Прости, – хриплю я наконец в трубку. – Не знаю, что на меня нашло.

– А я знаю, – воркует Купер.

Боже мой, как неловко. Может, я и не собираюсь снова встречаться с Купером, но вовсе не хочу, чтобы он считал меня свиньей в полном смысле этого слова.

– Не будем об этом, – говорю я, прочищая горло, которое все еще побаливает. – Чем занимаешься?

– Вспоминаю нашу ночь, – вкрадчиво шепчет он.

– Хм, – уклончиво отвечаю я.

– Я знаю, что это было... – В его голосе снова слышатся похотливые нотки.

– Хм? – повторяю я, поскольку все еще не решаюсь изъясняться словами.

– Тот странный звук...

– Прости, – быстро перебиваю я, – мне нездоровится. Больна. У меня горло болит. Иногда мне трудно дышать.

– Ерунда, – ласково говорит он. – Этот звук я уже слышал. Догадываешься когда?

– Нет, – почти шепотом, сжимаясь от страха, отвечаю я. Что бы он сейчас ни сказал, я наверняка снова не смогу сдержать смех.

– Когда ты кончала, – рычит он. От шока я чуть не роняю трубку.

– Что? Что ты сказал? Купер довольно смеется.

– Когда ты кончала, – повторяет он, – то есть когда у тебя был оргазм, ты хрюкнула.

– Не хрюкала я!

Господи, этот мужик что, совсем свихнулся?

– Уверяю тебя, хрюкала.

– Может быть, у меня и был оргазм, Уильям, но я не хрюкала. Что за вздор? Надо же додуматься до такого. Полный маразм! Не было, не было этого!

– Ты и сейчас, только что, тоже кончила, так ведь? – продолжает он, игнорируя мои бурные возражения.

– НЕТ!!! – ору я в полной ярости. – Нет, нет и еще раз нет! Какого черта! Я не кончала. Так, хрюкнула нечаянно. И могу тебя уверить, что я никогда, слышишь, никогда не хрюкаю во время оргазма. Какая абсурдная мысль! Как ты вообще смеешь звонить мне и говорить такие мерзости, будто я визжу свиньей во время оргазма? Как ты посмел, Уильям?

– Успокойся, – отвечает Купер. – Я всего лишь сказал правду, которая мне известна.

Все это время я в бешенстве носилась взад и вперед по комнате, а теперь сижу, оцепенев от ужаса.

– Уильям?

– Миссис Мидхерст?

– Зови меня Стелла. В конце концов, мы с тобой трахались.

– Это я прекрасно помню.

– Послушай, ты серьезно? В твоих словах есть хотя бы грамм, унция, крупинка правды? – Я почти готова расплакаться.

– Что ты, сама того не замечая, хрюкнула в момент, скажем так, кульминации нашего акта?

– Да, – шепчу я.

Сама того не замечая? Не замечая?

– Боюсь, что да, – весело отвечает Купер. Трубка падает у меня из рук – прямо как в кино.

– Стелла? – доносится голос Купера с пола. – Алло?

Я поднимаю трубку.

– Клянись жизнью, клянись своим членом.

– Клянусь, – с готовностью отзывается он. – Но на твоем месте я бы не стал так расстраиваться. Некоторые женщины вообще могут обмочиться во время оргазма, а одна наша общая знакомая вопит, как осел. Я знавал немало девушек, которые в такой момент кричат “папа”. Обычно они из Клапама.

– Мне кажется, – говорю я, отчаянно пытаясь вернуть себе хотя бы часть достоинства, – что я бы об этом знала. Ведь это же мое собственное тело и мои собственные звуки.

– Скорее всего. Вообще-то я позвонил, чтобы пригласить тебя на ужин.

– А что ты имел в виду под “сама того не замечая”? Что я хрюкала и хрюкала не переставая?

– Нет, насколько я помню, только один раз. Я знаю один итальянский...

– Я тебе перезвоню. Мне надо идти. – У меня от напряжения желудок свело и в голове зашумело.

Боже мой!

Я хрюкаю во время оргазма. Все пропало.

Думаю, за всю свою жизнь мне еще никогда не было так стыдно. Однажды, еще в детском саду, я описалась и даже сейчас, тридцать пять лет спустя, все отчетливо помню: ярко-желтая струйка звучно стекала на линолеум. Тогда мне было очень стыдно. Да, признаюсь, иногда я была не слишком добра и тактична с другими людьми, но по крайней мере меня после мучила совесть. По отношению к своим родителям у меня тоже двоякие чувства, но, право слово, никто не любит своих родителей безоговорочно. Ничто, ничто из всего мной совершенного в этой жизни не могло бы повлечь такого нелепогонаказания. У Господа Бога там что, совсем крышу снесло?

Я забираюсь в постель – потому что ничего другого в голову не приходит, и выпиваю успокоительного. Первая мысль – позвонить всем мужчинам, с которыми я когда-либо спала, и спросить напрямую. Пока действует успокоительное, шок будет не таким сильным. Но я не знаю их телефонов, за исключением номеров Доминика и Руперта. Доминик сейчас спит в Токио, а Руперт будет здесь завтра. Вот когда приедет, тогда и спрошу.

Этого просто не может быть. Иначе кто-нибудь уже обязательно сказал бы мне.

Обязательно.

Боже мой.

Мне приходится выбраться из своей берлоги, потому что надо покормить Хани – Мэри только что привела ее из детсада (сегодня я была бы не в силах вынести присутствие Марджори). Она сидит за обеденным столом и лепит колечки из пластилина (“Ой, улитки”), пока я стою у плиты и разогреваю курицу карри с рисом, которую вчера приготовил Фрэнк. У меня до сих пор сводит желудок и подмышки от ужаса чешутся нестерпимо. Я готова расплакаться. Нет, честное слово. Мало того, что я горю от стыда, я теперь никогда больше не смогу заниматься сексом.

Нет, не совсем так. Есть, конечно, выход. Можно выучить азбуку глухонемых и найти себе подходящего партнера. Лучше еще и безрукого – чтобы он не мог написать правду обо мне. Но разве найдешь этих безруких глухонемых, когда надо. Я уже почти рыдаю.

– Эй, – окликает меня Фрэнк, входя в дом из сада. – Что случилось? Отчего такое печальное лицо? Привет, милая, – говорит он Хани, потрепав ее по пухленькой щечке.

– Пйивет, – радуется она.

– Нормальное лицо, – отвечаю я и натянуто улыбаюсь, дабы подтвердить, что я в прекрасном расположении духа и счастлива, как воробей в весенний день, чик-чирик! – Как дела на работе, дорогой?

– Фозерингтон из отдела финансов – такой зануда, – отвечает Фрэнк (всегда-то он понимает шутки). – Тут для меня хватит или мне бутер перехватить? – Потом заглядывает в холодильник: – Сок?

– Да, пожалуйста, достань для Хани. Еды полно, и вообще – ты же ее готовил, так что имеешь на нее полное право.

– Отлично. – Фрэнк достает тарелки и надевает Хани клеенчатый нагрудник. – Готовишься к завтрашнему вечеру?

– А что будет завтра вечером?

– Завтра вечером будет пятница, Стелла, и мы с тобой идем развлекаться.

– Ах да. – Я вспоминаю, как обрадовалась, когда Фрэнк предложил мне пойти с ним на вечеринку и научить искусству флирта. Сейчас кажется, что это было тысячу лет назад, в далеком прошлом, до того, как моя сексуальная жизнь потерпела крах.

– Сначала намечается тусовка в Шордиче, потом вечеринка в Сохо, а потом, если тебе к тому времени еще не надоест, можно податься на Олд-стрит.

– Знаешь, приезжают папа и Руперт. Мне неловко оставлять их одних.

– Стелла, – сурово говорит Фрэнк, – я сам слышал, как ты их предупреждала, что вечером тебя дома не будет.

– М-м-м, – облизываюсь я, – потрясающе вкусно. Ты добавил сюда кардамон?

– Да, и корицу.

– Ты здорово готовишь. – Я наваливаю себе еще риса. – А почему ты никогда не готовишь для своих женщин?

– Потому что еда их не интересует. И не увиливай.

– Хорошо. Насчет завтра. Я не знаю, Фрэнки, смогу ли пойти.

– Почему? И почему ты такая красная?

– Потому что переполнена благодарностью и уважением к тебе.

Фрэнк закатывает глаза.

– Правда, Фрэнк, насчет завтра я еще не решила.

– Дорогая, ты падаешь в моих глазах.

– Я могу встречаться только с глухими, – шепчу я, опуская голову. – Или с безрукими немыми. Да все нормально, и похуже бывает. Фрэнк, у тебя нет знакомых глухих мужчин? Пожалуйста, это очень важно. Правда, это сильно сужает круг поиска партнера.

– Ты что, обкурилась? – спрашивает Фрэнк. – Несешь какую-то чушь.

Я смотрю на Хани, которая пытается одной рукой есть рис, а второй гладить пластилиновую “улитку”.

– Я...

– Что, Стелла? Ты заболела? Девочка моя, ты о чем?

– Я... это... ну, то есть... – Нет, я не могу ему сказать. Мне так стыдно, что уши горят и в трубочку сворачиваются.

– Так что? Ты это, или то, или совсем того? Говори же, Стелла!

– Я не могу тебе сказать. То есть могу, но потом мне придется тебя убить.

– Да что с тобой? – Фрэнк начинает злиться.

– Я издаю ужасные звуки во время оргазма, – выпаливаю я со всхлипом.

Фрэнк ставит на стол стакан с соком и смотрит на меня с открытым ртом.

– Только не смейся, умоляю тебя, – театрально хнычу я.

– Я и не смеюсь, – уверяет он, но уголки губ уже ползут вверх, и от бессилия я кидаю в него комочек риса.

– Какие звуки?

– Я... я... хрюкаю.

– О господи! Господи боже мой.

Он старается сохранить серьезное и сочувственное лицо, но не слишком удачно – я прекрасно вижу, что он готов расхохотаться.

– Слушай, у меня жизнь на глазах рушится, – скорбно говорю я. – Попытайся хотя бы сделать вид, что тебе меня жаль.

– Хрюкаешь? Вот так? – Фрэнк издает смачный хрюк.

– Да, наверное.

– Что, вот так прямо и хрюкаешь? – Он хрюкает три раза подряд, с каждым разом все громче, и потом с недоверием таращит на меня глаза.

– Пятачок, – говорит Хани с набитым ртом. Потом тоже хрюкает, разжеванная курица разлетается по всему столу, и Хани хихикает. Смешно ей.

– Хани, я этого не говорил. – Фрэнк уже откровенно давится от смеха. – Хрю. Хрю, хрю. ХРЮ!

Тут к нему радостно присоединяется Хани, и вскоре кухня уже напоминает шумный свинарник.

– Да уж, – успокоившись, говорит Фрэнк, – утонченная дама. Парижская штучка.

– Забудь, Фрэнк. – Я стараюсь оставаться невозмутимой и серьезной, но на самом деле готова сквозь землю провалиться от стыда. И зачем только я ему сказала. Такое чувство, что у меня под мышками ежики завелись.

– Стелла?

– Пожалуйста, не начинай. Зря я тебе рассказала. И вообще, в бессознательном состоянии человек за свои действия не отвечает...

– Хрррррю, – грубо перебивает меня Фрэнк. – Хрю-хрю.

– Зато ты за последние три месяца как минимум одной женщине кончил прямо в глаз, так что мы с тобой квиты.

– Чушь собачья, – начинает Фрэнк, но я не даю ему договорить, потому что твердо знаю – прямо в глаз и кончил.

– У меня есть неопровержимое тому доказательство – я слышала это собственными ушами. Поэтому давай договоримся вести себя как взрослые люди. Да, нам известны нелицеприятные факты из жизни друг друга, но мы постараемся о них забыть.

Фрэнк почистил яблоко для Хани и теперь рассеянно кормит ее. Но видно, что он сейчас не о яблоке думает.

– Но, Стелла, откуда ты это знаешь?Тоже слышала собственными ушами?

– Конечно нет. Я в такие моменты как бы отключаюсь. Разве во время оргазма ты себя контролируешь? И уж тем более никому в голову не придет вслушиваться, какие звуки он издает.

– Тогда ты не можешь знать наверняка.

– Кое-кто мне об этом сказал.

– Кто? Этот кто-то наверняка пошутил.

– У этого кого-то нет чувства юмора. К тому же это и не смешно. И, как я уже сказала, забудемоб этом, хорошо? Давай поговорим о чем-нибудь другом. Например, что мне завтра надеть?

– Дедуля, – бормочет Фрэнк, будто его осенила гениальная догадка. – Тот дедок, с которым ты переспала.

– Да, Холмс, вы угадали. Браво. А теперьможем мы сменить тему?

– Ну и зверинец у этого старикана был. Тигр переспал споросенком.

– Фрэнк! – кричу я, а Хани вслед за мной: “Фыэнк!”

Фрэнк молчит, с перекошенным лицом продолжая кормить мою дочь яблоком. Я вижу, что он едва удерживается от истерического припадка – от усилий не заржать того и гляди глаза из орбит выскочат. Я бросаюсь к раковине и с остервенением принимаюсь за тарелки. Чувствую взгляд Фрэнка на своей спине.

– А кто-нибудь еще, Доминик например, говорил тебе об этом?

– Нет.

– Никогда?

– Нет, никто никогда не говорил мне: “Стелла, ты орешь как свинья недорезанная, когда кончаешь”. Странно, правда?

– Не сердись, Бейб. Скорее всего, это случилось с тобой всего один раз.

– Сомневаюсь. И не называй меня “деткой”, будто я шлюха какая. – Я снимаю с Хани слюнявчик и поднимаю ее на руки.

И тут Фрэнка прорывает. – Я это сказал не в смысле “детка”, а в смысле... – гогочет он.

До меня наконец доходит.

– Да-да, Бейб, так звали поросенка в кино. Ха. Ха. Обхохочешься, как смешно. Мы с Хани пошли готовить комнаты для гостей, – сообщаю я с достоинством. – И между прочим, это была очень злая шутка.

Поднимаясь по лестнице, я слышу, как Фрэнк сначала громко хохочет, потом заходится непристойным гоготом. Слышу, как он хлопает себя по бедрам. Потом что-то роняет. Да он там просто обезумел от смеха.

– Хью, – тихо хрюкает Хани, уткнувшись мне в шею. – Ой, паасенок.

– Нет, милая. Ох, поросенок. Ох, как стыдно поросенку, – говорю я печально.

9

Пятница, утро, хаос. Из еды в доме только сухари, бананы и остатки вчерашнего карри. Я как раз собиралась сбегать за продуктами в супермаркет, но тут звонит телефон. Это Руперт. Говорит, что решил из Шотландии добираться не поездом и не самолетом, а на своей машине, поэтому не может точно сказать, во сколько приедет завтра.

– Поэтому, – сообщает он мне, – я попросил Крессиду – это девушка, с которой у меня свидание, Крессида Леннокс, – чтобы она сразу пришла к тебе к половине седьмого. Я к тому времени буду уже у тебя или где-то близко. Ты не против?

Полагаю, что нет. Руперт заказал столик в ресторане “У Одетты”, что в десяти минутах ходьбы от моего дома.

– Нет, я не против. Только, пожалуйста, постарайся быть вовремя. У меня приезжает папа, к тому же я собираюсь на вечеринку, и мне надо подготовиться. А если тебя здесь не будет, мне придется сидеть в гостиной и развлекать твою подружку, вместо того чтобы наводить марафет перед выходом.

– Тебе понравится Крессида, – беззаботно отвечает Руперт. – Можете поболтать о детях и всяком таком.

– С чего это? Потому что у нас обеих есть матки?

Руперт неприлично фыркает. За что я его люблю, так это за покладистость – он никогда не обижается на мои злые шутки.

– И поэтому тоже. Но кроме этого, она работает с детьми, так что вам будет о чем поговорить. Наверное. В любом случае, я к ее приходу уже буду у тебя. Не волнуйся. Чао.

Перед тем как уйти, пишу записку Мэри, чтобы немного прибралась в гостиной, пока Хани будет спать. Тут кто-то опять звонит – на сей раз в дверь.

– Бонжур, – тянет Тим, мой сосед. Стоит в дверях, сунув руки в карманы и оттопырив штаны.

– Здравствуйте, – отвечаю я. – А я как раз ухожу. Жду сегодня гостей, а в доме ни крошки. Надо успеть пробежаться по супермаркету, пока няня не ушла.

Тим все так же стоит в дверях, шевеля пальцами в карманах и пялясь на меня. На той неделе примерно в это же время он стриг мой газон. Значит, по пятницам он не работает.

– Вы слышите? – Я бренчу ключами. – Тим, вы простите, но у меня очень мало времени.

– Я вас отвезу, – наконец отвечает он странным глухим голосом, как водолаз со дна моря.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я, выходя на крыльцо и захлопывая дверь.

Он не двигается с места, так что мы оказываемся вдвоем на узкой верхней ступеньке. Почему он такой странный?

– Я сама съезжу.

– Я бы хотел вас отвезти.

– Очень мило, но...

– Пока Дженис и детей нет дома, я не знаю, куда себя приткнуть, – говорит он уже как нормальный человек и добропорядочный семьянин, немного уставший от своей долгой семейной жизни. – Мне тоже нужно кое-что купить. Пойдемте, – добавляет он, видя мое озадаченное лицо. – Будет весело.

Тим направляет брелок на улицу, и большой черный мини-вэн (понятное дело) мигает фарами и щелкает замками.

– Ну же, – зовет меня Тим, быстрым шагом устремляясь к машине.

Не поехать с ним уже нельзя – сочтет за грубость. Он действительно странный и похож на кенгуру. Но раз ему так скучно и одиноко, а в супермаркете ему так “весело”, то, пожалуй, я могу составить ему компанию.

– Пристегнитесь, – командует Тим, когда я вписываю свой зад на переднее сиденье.

Сам он уже пристегнулся. Покосившись, я отмечаю, что ремень натянут поверх его гордой груди, словно орденская ленточка. Наверняка Тим в детстве был из тех мальчишек, чьи брюки всегда слишком коротки и слишком сильно обтягивают круглые ягодицы (по нему видно, что он всю жизнь был толстозадый). И еще заправлял в брюки трикотажную жилетку и носил на обед ужасные сандвичи, которые воняли тухлыми яйцами, а злые шутки своих ровесников игнорировал, погружаясь в мир фантазий, населенный троллями или хоббитами. Мне вдруг становится его жалко.

– Что, – оживленно начинаю я, – по пятницам не работаете?

– Сейчас нет, – не вдаваясь в подробности, отвечает он.

– Это, наверное, удобно – три выходных кряду?

– Да.

– Больше времени на детей.

– Ага.

– Хорошие у вас мальчишки.

– Хорошие, мамзель, хорошие.

Какое-то время мы едем молча, пока не доезжаем до “Швейцарского домика”. Сам деревянный домик, словно картинка с рекламы Альпийского горнолыжного курорта, всегда казался мне нелепым, неуместным на загруженном шоссе. Но как только он показался впереди, Тим вдруг хватает меня за колено и во все горло вопит:

– Йодел-и-хи-хо!

От неожиданности я подпрыгиваю:

– О господи!

Тим, одной рукой держась за руль, другой ободряюще машет перед моим носом:

– Ну же! Давайте!

Я непонимающе улыбаюсь. Чего он от меня хочет?

Тим глубоко вздыхает.

– Йодел-и-хи-хо, – орет он снова. А потом вежливо шепчет: – А теперь вы должны ответить мне: “Йодел-и-хи-хи”. – И выжидательно вздергивает брови.

– А, ха-ха, да, – запинаюсь я. – Швейцарскийдомик. Поняла. Это вы йодлем поете. Ага. Ха-ха.

– Йодел-и-ХИ-ХО! – заливается Тим с тупым и довольным выражением лица. – Ну, присоединяйтесь же! Господи, да чего вы не поете?

– Не хочу.

– Йодели-хи, йодели-хи, – в ярости орет он все громче и громче. – Йодели-хи-хи, йодели-хи-хо, йодел-едл-йодл-едл-йодел-и.

Черт возьми. Я не знаю, что делать, поэтому просто смотрю в окно.

Тим замолкает и не произносит ни звука, пока мы не доезжаем до Финчли-роуд.

– Слушайте, – вдруг заговаривает он, – я буду с вами откровенен.

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Откровенен в чем?

– В том, что у меня есть потребности. У меня есть потребности.

– А... – Я в полном замешательстве. – Какие потребности?

– Вполне реальные потребности. А вы меня впечатляете. Вы – необычная женщина.

– А, – повторяю я. Жаль, я сейчас не помню, что написано в инструкции по самозащите о том, как выпрыгивать из машины на ходу.

– Ну, вы иностранка, понимаете, и все такое, – продолжает он.

– Это верно. Только, мне кажется, вы преувеличиваете мою экзотичность, Тим. Я ведь наполовину англичанка.

– Но выросли не здесь, так ведь? Это заметно.

Я соглашаюсь, что действительно в основном росла за границей. Тим понимающе кивает и паркует машину. Мы выпрыгиваем и направляемся к ряду тележек.

– Тим, о чем это вы?

– Об этом самом. – Он берет меня за руку и ведет к бетонной скамеечке, на которой обычно сшивается всякая пьянь. – Присаживайтесь, – торжественно предлагает он и сует руки в карманы. – Это я все вот о чем. Я знаю, какие вы, незамужние женщины. Вот о чем.

– Понятно, – говорю я, взглянув на часы. – Тим, у меня очень мало времени, так что...

– Вот и я об этом же. Вам сколько? Тридцать пять?

– Даже тридцать восемь.

– И времени осталось мало, – довольно продолжает Тим.

– Для чего? Для чего мало осталось времени?

– Для вашей красоты. Посмотрите на себя. Вы разведены, не замужем и с каждым годом не становитесь моложе...

– Совершенно точно, – радостно соглашаюсь я. Как же он мне осточертел. Его “мамзели” я еще сносила худо-бедно, но теперь он меня точно достал.

– И вам до смерти хочется мужика. Всем вам.

– Я тут, вообще-то, одна.

– В смысле, вам, бабам. Вашего типа.

– Хочется мужика?

– Еще как! – подтверждает Тим. – Пойдемте в магазин. А то у них йогурт с ревенем вечно кончается.

Вкратце теория Тима такова (в деталях он мне объяснял ее, пока мы обходили ряды с макаронами, чипсами и молочными продуктами): я с ним обязана завести интрижку. Так, ничего серьезного. У Дженис, очевидно, началась менопауза, что значительно снизило ее сексуальное влечение. Наверняка это временное явление. Но тем не менее в данный момент у Тима имеются вполне реальные потребности, а я – я почти старая, не замужем и до смерти хочу трахаться. Да, на длительные отношения я рассчитывать не могу, но зато сейчас в моих силах поиметь столько секса, сколько мне захочется. С Тимом. Днем. И мне это очень понравится, потому что: а) я – француженка, а следовательно, хочу секса даже больше, чем мои английские сестры по несчастью, и б) это даст мне возможность вспомнить родной язык, поскольку в интимной обстановке его заводит французский прононс.

– Итак, – резюмирует Тим, останавливаясь у полки с сырами и потирая руки, – что скажете?

Да ничего не скажу. Я смотрю на стилтон с голубикой и думаю, отчего англичане, при таком огромном разнообразии сыров, недооценивают это богатство и настойчиво их портят? Голубика в стилтоне. Представляете? Что дальше? Кишмиш в бри? Мармеладки в брынзе?

– Это унизительно, – говорю я Тиму, указывая на прилавок. – Это унизительно для всего сырного сословия.

– Мне нравится ярлсберг<Сорт норвежского твердого сыра.>, – отзывается он.

– Я не могу завести с вами интрижку, Тим, – резко заявляю я. – Но спасибо за предложение.

– Почему нет? – искренне изумляется он. – Почему нет?

Мой отказ, похоже, нисколько его не смутил. Он возмущен – так же, как когда я отказалась петь йодлем.

– Ваши представления о хорошем сыре оскорбительны для меня, – честно отвечаю я.

– А вы, я так полагаю, любите эти французские вонючки, которые на вкус все равно что грязные носки, – фыркает он.

– Представьте себе. Но “Веселая буренка” мне тоже нравится.

– Женщине это не идет, – продолжает Тим, отпрянув от меня так, словно, угостившись сначала сыром с плесенью, я вознамерилась лизнуть его.

– Ну вот, – говорю я.

– “Ну вот” что?

– Ну вот, значит, мы не можем завести интрижку, потому что я целыми днями ем вонючий сыр. На завтрак. На второй завтрак. На ланч и обед. И на ужин.

– Правда?

– Да. Вот такая я француженка. Целыми днями ем сыр, а по ночам хожу в полосатой тельняшке с красным платком на шее и в беретке.

– В тельняшке, значит? Тельняшка. “Браун” выпускает отличные электрические зубные щетки. Очень эффективные. У Дженис такая есть.

– Не сомневаюсь.

– Вы могли бы пользоваться такой, прежде чем идти ко мне. И полоскать рот мятным зубным эликсиром.

Все, с меня хватит. Странно, но я не могу разозлиться на Тима, не могу всерьез на него обидеться, хотя должна бы. Отчего-то мне его жаль. Он настолько несуразен, и он – англичанин в худшем смысле этого слова. Лопух. Инвалид в плане общения. Он думает, что можно предложить своей соседке переспать только потому, что она иностранка, и, видимо, с ней все позволено. Он поет йодлем. Он носит слаксы вместо нормальных брюк и наверняка, придя в паб, называет бармена “владельцем заведения”. Еще подозреваю, что он ненавидит женщин, а с друзьями общается этак по-мужицки, и по выходным после игры в сквош они в раздевалке лупят друг друга полотенцами по голым задницам.

– Я к вам не приду, – говорю я, запихивая в переполненную тележку пачку риса басмати и две банки индийской приправы чатни, – потому что никакой интрижки у нас с вами не будет.

– Да я ничего против сыра не имею. Сейчас столько полосканий для рта, так что ничего страшного.

– Вы мне не нравитесь, – рявкаю я уже без церемоний и кладу в тележку несколько бутылок бордо.

– К вам в гости алкоголики приезжают?

– Нет.

– Зато вы мне нравитесь, хоть вы уже и немолоденькая.

– Очень мило.

– Ох, черт, – вздыхает Тим, когда мы стоим в очереди к кассе. – Черт возьми. А что же мне теперь делать?

– Подождать, пока Дженис не начнет гормонозаместительную терапию. Или мастурбировать, – громко рекомендую я, выкладывая содержимое тележки на бегущую дорожку. Похоже, последняя часть моего предложения его особенно вдохновила, потому что Тим вдруг переступает с ноги на ногу, краснеет, лыбится и только потом дарит меня взглядом, якобы полным отвращения.

Домой мы возвращаемся в молчании, объехав “Швейцарский домик” стороной. Видите ли, вся эта ахинея насчет того, что незамужние женщины старше двадцати пяти готовы на все ради секса, – полная хрень. Да, может быть, некоторым из нас и не хватает секса, но не настолько, чтобы прыгать в постель к нездоровому на голову соседу.

Тим помогает мне выгрузить сумки с продуктами и уходит к себе, сердито кинув на прощанье: “Когдапередумаете...” Следующие два часа я готовлю и убираюсь. Вообще-то у нас есть горничная, но я никогда не могу определить, приходила она или нет, и с этим уже пора что-то делать.

Папа приезжает около четырех, когда Хани еще спит, утомленная утренними занятиями по “музыке и пластике” в детском саду.

– Эстель! – кричит он с крыльца, даже не удосужившись постучаться. – Я приехал. Помоги мне.

Я в это время вожусь с камином в гостиной, но его голос мне слышен даже через две комнаты и входную дверь.

– Привет, – говорю я, открывая дверь и обнимая его. – Рада тебя видеть. Хорошо добрался?

– Сносно, – отвечает папа, передавая мне багаж. – В туннеле как-то не по себе, словно на тебя давит вся толща океана. Ты не замечала?

– Странно, не правда ли. Давай, проходи. Кофе? Может, пообедаешь?

Вопреки естеству, наш диалог происходит не на французском. Мой папа обожает говорить по-английски.

– От бокала вина не откажусь, пожалуй. И хорошо бы еще такой английский сандвич, какие ты делаешь. У тебя замечательно получается. Ааа-х, – вздыхает он, со счастливым видом оглядывая гостиную. – Сейчас тут гораздо уютнее, чем в мой прошлый приезд. Более эстетично. Не так все уродливо.

– После развода я тут все переделала. Белое или красное? – спрашиваю я из кухни.

– Красное, дорогая. Красное, как кровь. Я возвращаюсь в гостиную.

– Вот, пожалуйста. А вот несколько сандвичей с огурцом, сделала специально для тебя. Чин-чин.

Папа научил меня говорить “чин-чин”, когда я была еще совсем маленькая, ибо был уверен, что это очень по-английски и очень мило. Мне не встречалось в жизни человека моложе шестидесяти, кто в самом деле говорил бы “чин-чин”, если только не был французом.

– Санте! – улыбается он, отпив большой глоток. – Ах, бокал жаркого южного солнца, – продолжает он, размахивая руками, как третьесортный актер. Я не стану вас утомлять деталями его произношения, скажу только, что говорит он с жутко-смешным французским акцентом, но очень быстро. – “Живой источник муз, источник вдохновенья”. – Этому он тоже меня научил.

Лет до шестнадцати я была уверена, что всякий раз, когда мне наливали стакан вина, я должна была процитировать эту строчку из стихотворения Китса, ибо папа меня уверял, что так поступают все настоящие лондонцы. На это моя мама только слабо улыбалась (слабая улыбка была ее коньком) и ни разу не пыталась разубедить ни его самого, ни меня.

Папе сейчас семьдесят, он очень высокий и занимает много места. Мне кажется, что он заполонил всю комнату. Он не просто присаживается, он заполняет собойдиван, а его скрещенные лодыжки экспроприируют всю площадь ковра. Мой отец – мужчина весьма дородный, размер его пуза, которое было бы под стать какому-нибудь шароглотателю, ясно свидетельствует о пристрастии папы к хорошим закускам и вину, только при этом у него еще и длинные ноги, так что он похож на большое дерево с наростом посередине. Некогда черные как смоль волосы теперь пестрят сединой, а маленькие, окруженные морщинками, голубые, почти бирюзовые глаза сверлят собеседника, как пара лазеров, и искрятся, как бенгальские огни.

Сегодня он надел розовую рубашку – у него их не меньше сотни, хотя он также любит фиолетовые и бледно-желтые – и свободный, но отлично скроенный вельветовый костюм цвета кофе с молоком. От него пахнет духами “Mouchoir de Monsieur”, и носки у него светло-зеленые. У папы женственные руки – длинные тонкие пальцы, слишком выразительные и часто украшенные кольцами. Я обожаю своего отца.

– Где Хани? – вопрошает он, уничтожая сандвичи – он их даже не откусывает, просто засовывает в рот целиком.

– Спит. Скоро проснется, наверное. Пап, ты надолго приехал? И чем будешь заниматься?

– Думаю, только на выходные. Так, погуляю здесь. Похожу по своим старым любимым местам. По следам былых преступлений. Но главное, схожу к своему портному. Только англичане еще помнят, что значит хороший стиль. В Париже мужчины одеваются как арабы-сутенеры.

– Что, все?

– Конечно.

– Дай знать, если захочешь прогуляться со мной.

– Ты могла бы встретить меня завтра, часов в шесть, в баре отеля “Риц”?

– Да.

– А где тот самый Фрэнк?

– Думаю, скоро будет.

– Ты с ним спишь?

– Нет.

– Хм, – папа бросает на меня лазерный взгляд. – Половое воздержание очень вредно для здоровья. И главное, это старит.

– Фрэнк очень мил, но не думаю, что мне стоит с ним спать.

– Очень плохо сказывается на нервах это воздержание, – настаивает папа. – Ты с кем-нибудь встречаешься?

– Нервы у меня в порядке, папа. Нет, но у меня есть... предложения. Не далее как сегодня утром поступило еще одно.

– Прекрасно. Так и должно быть. Можно мне еще вина?

– Конечно. – Я иду на кухню и возвращаюсь с бутылкой, наливаю и себе стаканчик.

Еще какое-то время мы сплетничаем, потом я иду будить Хани: если она разоспится днем, то ночью мы обе не сомкнем глаз. Папа визжит от восторга, объявляет Хани “красавицей” и тут же, к ее великому удовольствию, начинает играть в прятки, прячась за подушкой, но уже через пару минут ему это надоедает. Хани тем не менее продолжает смотреть на него влюбленными глазами и устраивается с плюшевой собачкой у ног дедушки.

– Я оставила тебе пирог с помидорами и салат, – говорю я, – и на десерт клубнику со взбитыми сливками. Кстати, – я смотрю на часы, – позже приедет Руперт. Со своей девушкой Крессидой.

– Муж?

– Да, он.

– Прекрасно, – хищно улыбается папа. Он обожает пугать Руперта – папа не перестает удивляться его английской поверхностности и бесхарактерности.

– А я иду на вечеринку с Фрэнком, помнишь?

– С которым ты не спишь.

– Точно.

В этот момент в замке поворачивается ключ, и через пару мгновений в гостиной появляется Фрэнк.

– Рад знакомству. – Папа вскакивает и сверлит Фрэнка взглядом. – Впечатляет.

– Взаимно, – улыбается в ответ Фрэнк. – Привет, милочка, – говорит он Хани, ероша ей волосы. – Привет, Стелла.

– Волосы – как на полотнах Тициана! – говорит папа ни к кому при этом не обращаясь. – Comme un renard<Как лис (франц.).>. Как росомаха.

– Лис, – поправляю я.

– Лис. Восхитительно. Молодой человек, вы – красавец.

– Стараюсь, – пожимает плечами Фрэнк. Он явно нравится моему папе больше, чем Руперт или Доминик. Что бы там ни думал себе Руперт, бывший тесть считает его не самым лучшим экземпляром мужской половины человечества. Что касается Доминика, то о нем, как о мужском материале, папа говаривал так: “Очарователен, спору нет. Но больше смахивает на лесбиянку”. А вот Фрэнк – как раз в его вкусе.

Думаю, дело в мужественности Фрэнка. Он не мог бы родиться девочкой, то есть ему на роду написано быть мужчиной. Руперт смазлив, Доминик – неженка, а вот Фрэнка в женственности никто и никогда обвинить бы не смог. Он отлично сложен – высокий, мускулистый, с длинными конечностями. И челюсть у него очень мужественная. Это верно, он красавец. Но цвет! Такойрыжий. Если бы он был другого цвета – брюнет, блондин или шатен, – то был бы просто находкой. Впрочем, похоже, он и так находка – судя по огромному количеству женщин, перебывавших в его постели, так что вряд ли он нуждается в моей жалости. Мимоходом спрашиваю себя, переспала бы я с Фрэнком, если бы он перекрасил волосы. И признал свою дочь, конечно.

– Стелла? – окликает меня Фрэнк. – Стелла? Ау, проснись.

– М-м?

– Я говорю, не пора ли тебе собираться? Я займусь твоими гостями, – он улыбается папе, – и присмотрю за Хани. Она уже полдничала?

– Нет.

– Омлет пойдет?

– Ой, Фрэнк, ты же не няня. Не надо, я сама.

– Ты с ней почти весь день сидела. Лучше прими ванну, – он подхватывает Хани мускулистой, рыжеволосой рукой, – а мы с папой о ней позаботимся.

– С папой?..

– Да, твой отец попросил меня так его называть. Я польщен.

– Этот мужчина просто феноменален, – радостно комментирует папа. – Разве нет, Стелла? Он – феномен.

Я лежу в ванне, купаясь в аромате “Шалимар” (этот запах не очень приятным образом ассоциируется у меня с моей матерью; я убеждена, что бисексуальность моего папы отчасти развилась потому, что он вынужден был быть мне и отцом и матерью одновременно). Мысли перескакивают на Фрэнка. Он замечательно справляется с Хани и, мне кажется, очень ее любит. Он добровольно вызывается кормить ее, укладывать спать, выгуливать. И ему очень нравится с ней играть, потому что если человеку не нравится играть с маленьким ребенком, он не сможет хорошо притворяться больше пятнадцати минут. И я вижу, что она его тоже очень любит.

И временами мне от всего этого неловко. Не из-за себя или Хани, нет, просто я знаю, что у него есть свой собственный ребенок.Ребенок, о котором он никогда не упоминает, но о существовании которого меня предупредил Доминик. Неужели поэтому Фрэнк так привязан к Хани? Она заменяет ему того ребенка, которого он никогда – как это ужасно, – никогда не навещает? А если все называть своими словами – ребенка, которого он бросил. Доминик сказал, что это девочка. Жизнь, конечно, – штука сложная. Можно найти достаточно серьезные причины, объясняющие душевную жестокость, но с этим случаем я просто не могу смириться. Фрэнк – бабник, но он хороший человек. Почему же он делает вид, будто его дочери просто не существует в природе?

Мне странно, что мы никогда о ней не говорим. Мы с Фрэнком можем обсуждать что угодно и порой даже не стесняемся в выражениях. Но я никогда не упоминаю Ньюкасл, его дом и вообще все, что касается его прежней жизни. Он рассказывает мне о барах, пабах, своей матери, братьях и сестрах, о футболе и о верфях, о чем угодно, но только не о том, что мне действительно хотелось бы знать. Поэтому у меня фактически нет возможности поднять этот вопрос. Наверное, я могла бы спросить его напрямую, если бы я не так плохо относилась к мужчинам, которые бросают своих детей. Но поскольку мне противна даже сама мысль об этом, я знаю, что принялась бы осуждать Фрэнка и поучать. Все кончилось бы тем, что я не смогла бы больше дружить с ним. Поэтому для нас эта тема – табу. Сам он не говорит, у меня не получится завести об этом речь и быть беспристрастной. Но и не думать об этом я тоже не могу. А потому думаю даже слишком часто. Наверное, надо все же порасспрашивать Мэри, она ведь давняя знакомая его матери.

Мои депрессивные мысли прерывает входной звонок. Я слышу, как папа открывает дверь, потом доносится женский голос: должно быть, это Крессида (удивительно английское имя; Крессида – все равно что назвать кого-то Томата. Но больше всего меня приводит в замешательство имя Кандида – в точности как название грибка молочницы, вагинальной инфекции. “Это малышка Кандида, это ее братик,

Уретрит, а это – важная и большая – Кондилома Остроконечная, наша старшенькая”).

И где, скажите пожалуйста, этот Руперт, который клялся и божился, что приедет вовремя? Я выпрыгиваю из ванны и бегу в спальню, думая – опять! – что же надеть женщине тридцати восьми лет, желающей подцепить мужика. Потому что в этом и состоит цель сегодняшнего вечера – Фрэнк великодушно предложил поделиться со мной своими навыками Казаковы. Я не слишком жажду повторить неудавшийся эксперимент недельной давности, но напоминаю себе, что клин клином вышибают. Если человек потерпел неудачу и получил душевную или физическую травму, например упал с лошади или переспал с бледным членом, то самое лучшее средство – снова забраться в седло.

Я рада, что пришла Крессида. Надо спуститься в гостиную и поздороваться, так что нет времени торчать перед зеркалом и раздумывать, что надеть. Я читала о богатых женщинах, которые каждый день одеваются одинаково – как бы носят униформу. Раньше мне казалось, что это глупо, ведь так они лишают себя прелестей моды. Но сейчас думаю, что есть в такой позиции немалый смысл. Открываешь шкаф, достаешь оттуда один из десяти черных джемперов, к нему выбираешь одну из десяти пар черных брюк и одну из двадцати пар черных туфель – нет, в этом явно что-то есть.

Десять минут спустя я вплываю в гостиную. На мне маленькое черное платье (на котором вышиты очаровательные розовые и красные цветочки), босоножки на низком каблуке и нитка жемчуга, что, возможно, выглядит немного официально. Но я слишком боюсь одеться чересчур просто, поскольку не знаю, на какую вечеринку мы собираемся. Лучше уж я оденусь чересчур нарядно, чем потом прятаться по углам в своих потрепанных джинсах и прикидываться “неформалкой”, когда все остальные будут гордо расхаживать в смокингах и кринолинах. (Терпеть не могу, когда люди так поступают. Якобы своим видом стремятся показать, что им безразличны условности и людское мнение. На самом же деле весь этот выпендреж – очевидная попытка привлечь к себе внимание. Подростки так делают.)

Крессида – ухоженная блондинка лет двадцати семи-двадцати восьми, невысокая, стройные ножки, хорошая грудь. Крессида тоже в маленьком черном платье, туфли на плоской подошве, сумочка в цвет. Блестящие волосы собраны в аккуратный хвост, косметика – бесцветный блеск для губ и слегка подкрашенные ресницы. Она беседует с Хани, которая сидит на полу и строит башенки из кубиков.

– Привет, – говорю я, протягивая ей руку. – Я – Стелла. Руперт скоро будет. Хотите чего-нибудь выпить? Фрэнк, ты почему не предложил Крессиде выпить?

– О, здравствуйте, – говорит Крессида. – Я бы выпила белого вина, если можно. Сухого. Славная девочка, – добавляет она, кивая на Хани. – Такая умница, знает почти все цвета.

– Да, мы как раз их учим.

– Я только собирался, – сухо отвечает Фрэнк – обиделся, что я усомнилась в его радушии. – В смысле, предложить выпить. Но тут на кухню пришел папа, попросил рассказать ему о картинах...

– И не отпускал тебя, – заканчиваю я. – Понимаю. Он всегда так. А где он сейчас?

– Пошел “освежиться” и взять что-то у себя в комнате. Сейчас принесу вина. – Фрэнк улыбается Крессиде: – Белого, как я понял? А ты что будешь, Стелла?

– Папа, наверное, предпочтет красное, а я выпью белого.

– Знаете, – тихо говорит мне Крессида, когда Фрэнк уходит на кухню, – он симпатичный.

– Если вам нравится такой тип, то да, – улыбаюсь я ей. – Должна признаться, что Фрэнк не в моем вкусе. Но он действительно прелесть, – корректно добавляю я. – Самый приятный мужчина из всех, кого я знаю. Во всех отношениях. Но... – я обвожу рукой вокруг головы, – понимаете, очень уж он... рыжий. И... в общем, закроем эту тему.

– Боже мой, – восклицает Крессида, – как вы современно отзываетесь о своем муже.

– Нет, вы неправильно поняли. Фрэнк мне не муж. Он – мой друг, снимает у меня комнату.

– Ой. – Крессида совершенно сбита с толку. – Нетрудно ошибиться, – утешаю я.

– А малышка?

– Хани? Она от Доминика. Мы с ним расстались пару лет назад.

– Сожалею.

– Не стоит.

Крессида смотрит на меня выжидающе, ее взгляд требует подробностей.

– Мы расстались друзьями, – пожимаю я плечами. – Сейчас Доминик большую часть времени живет в Токио. Он торгует картинами, в том числе работами Фрэнка.

– Так он художник? Как романтично. И все-таки в разводе, наверное, трудно.

– Да мы, собственно, и не были женаты официально. Это Руперт...

– Да? Где? – Крессида вскакивает и разглаживает платье. – Он такой милый, правда? Он мне нравится, признаюсь. Мы познакомились на свадьбе Гарри Редстона, знаете его? Боже, у вас отличный слух. Но некоторые машины действительно можно узнать по звуку. У моей соседки был “фиат-чинквеценто”, и у этой машины был очень характерный звук. Я за полквартала могла точно сказать, что она едет.

– Нет... – начинаю объяснять я. Но по странному стечению обстоятельств раздается звонок.

И в самом деле – Руперт, как всегда взъерошенный, с газетным свертком в руке.

– Привет, Руперт.

– Привет, дорогая. Привез тебе лосося. Настоящего, не из питомника.

– Как здорово. Входи. Как доехал? Не хочешь освежиться, привести себя в порядок? Крессида уже тут.

– Ты от нее без ума? Я – да.

– Да, она ничего.

– Хм. – Руперт слоняется по прихожей. Похож на Хью Гранта, только не такой ухоженный и холеный. – Знаешь, если ты можешь продержаться еще пять секунд, то я сбегал бы наверх, почистил зубы, помыл руки. Я в машине засиделся.

– И еще от тебя немного несет псиной.

– Да, но это хороший запах. Женщинам он нравится. – Руперт улыбается и убегает наверх, а я возвращаюсь в гостиную.

Крессида стоит посредине комнаты. На щеках румянец.

– Он пошел наверх освежиться. Дорога была долгой, – говорю я ей.

Крессида вся светится от восторга.

– Давайте я вам еще вина налью.

– Сейчас так сложно познакомиться с хорошим человеком, – выпаливает она, делая пару больших глотков. – Все или женаты, или разведены, или голубые, или странные...

– Но Руперт... – подсказываю я, но тут меня прерывает папа. Он переоделся в темно-бордовый бархатный пиджак, более подходящий к его сегодняшним обязанностям няни.

– Добрый вечер, – говорит он Крессиде. – Жан-Мари де ла Круа.

– Мой отец, – поясняю я. – Папа, у Крессиды свидание с Рупертом, он сейчас наверху.

– С Рупертом? – Папа одаривает Крессиду неприятно-проницательным взглядом. – Миленько.

– Рада познакомиться, – говорит Крессида немного нервно. – Вы из Франции? Обожаю Прованс.

– Конечно, – отвечает папа и вежливо кланяется. – Какой англичанин не любит Прованс?

Ils ont si peu d'imagination, les pauvres<Бедняги, они же совершенно лишены воображения (франц.)>. Стелла, где Фрэнк? Я бы хотел угостить его сигарой. Ромео и Джульетта! – восклицает он, размахивая коробкой. – А это, ma cherie, – тебе, – и папа сует мне в руки большой прямоугольный сверток, украшенный широкой лентой с бантом.

– Спасибо, папа. Как приятно. Фрэнк на кухне. Пойду позову его. Заодно положу рыбу в холодильник.

– А потом обязательно открой мой подарок.

– Не могу дождаться. А что это?

– Сюрприз, конечно.

Я ковыляю на кухню. Фрэнк наполняет льдом ведерко.

– Я сделал кростини<Итальянская закуска – тосты из длинного французского батона, намазанные паштетом домашнего приготовления.>, – сообщает он.

– Что?

– Пока ты утром ездила в магазин. Я вернулся забрать кое-что из дома и заодно приготовил кростини.

– Ты серьезно?

– Да, Стелла, – терпеливо говорит Фрэнк. – Они вон на тех зеленых тарелках под кухонным полотенцем.

– Но откуда?

– Что откуда? Кстати, у тебя классный отец.

– Откуда ты знаешь, как их готовят? Фрэнк смотрит на меня и встряхивает лед.

– Я учился в швейцарском пансионе благородных девиц, – холодно говорит он. – Еще я умею садиться в машину и вылезать из нее так, чтобы никто не видел мой зад. Отлично выглядишь, Стелла. Думаю, нам надо выйти около восьми. Может, сначала зарулим куда-нибудь выпить?

– Фрэнк, ты само совершенство. – Я целую его в щеку. – Это очень мило с твоей стороны. Ты меня просто поразил.

– Это всего лишь кусочки хлеба, намазанные всякой ерундой, – скромничает Фрэнк. – Нечем тут особо восторгаться. Пожалуйста, вынеси гостям тарелки и представь меня своему бывшему мужу.

Очень скоро вечер в гостиной превращается в трогательную вечеринку. Папа ни на шаг не отпускает от себя Фрэнка, он к нему явно неравнодушен, хотя время от времени и Руперту перепадают долгие проникновенные взгляды с подмигиваньем.

– Вот, – шепчет Руперт, стоя рядом со мной и прожевывая кростини с грибным паштетом, – опять он за свое. Я тебе сто раз говорил, Стелла. Твой папаша на меня запал.

– Не мели ерунды. Он же нарочно подначивает тебя. Если бы ты не реагировал так драматично, папа давно бы перестал тебя донимать.

– Ну нет, – возражает Руперт. – У него это непроизвольно получается. На меня и мальчишки в школе иногда так смотрели.

– Фу, – кривится Крессида. – Не собираешься же ты сказать, что папа Стеллы хочет...

– Хочет, – утверждает Руперт. – Я точно знаю. Я так радвидеть тебя снова, Крессида.

Лицо Крессиды, на котором только что недоумение мешалось с испугом, расплывается в улыбке.

– Я тоже рада.

Некоторое время мы молча попиваем белое вино.

– А твой Фрэнк, – снова заговаривает Руперт, – классный парень. Отличный малый. Мне он очень нравится. А ты с ним...

– Нет.

Меня что, теперь все и всегда будут об этом спрашивать?

– Ну и зря. Он очень добр к моей крестнице. И она его тоже, по-моему, любит.

– Да, они прекрасно ладят.

– С ним очень легко. Я смеюсь:

– Легко? Да, пожалуй.

– Ну, мне он точно нравится, – говорит Руперт. – Никакого сравнения с противным Домиником. Фрэнк абсолютно не похож на него. Тот был подлый манипулятор, если хочешь знать. И мне он не нравился.

– Руперт, я знаю, что он тебе не нравился – ты мне сто раз говорил. Ладно, забудем. Не переживай особо.

Крессида, которая не участвовала в нашей беседе, трогает Руперта за рукав и спрашивает:

– А ты его откуда знаешь? Папу Стеллы? Я только собралась ответить ей, откуда кто кого знает, но тут, к моему изумлению, Руперт незаметно придавливает своим огромным старым башмаком мою ногу (а я, между прочим, босиком, потому что босоножки ждут меня в прихожей). Он проделывает это быстро, словно решил раздавить удирающего муравья, но одновременно таким плавным движением, что Крессида ничего и не замечает.

– Мы со Стеллой старые друзья – знакомы с университета. Так что я давно знаю ее отца.

– Ах да, ты же мне говорил. А где вы учились? – затаив дыхание, спрашивает Крессида.

– В Кембридже, – как бы мимолетом отвечает Руперт.

– Ох, ты, наверное, такой умный! – восклицает она.

– Ну так, – скромно пожимает плечами отличник Руперт.

– Нам нужно еще вина, – объявляю я. – Руперт, поможешь мне со льдом?

– Не хочется, – говорит Руперт, к удовольствию Крессиды. – Мне и тут неплохо.

– Ты мне нужен. Прямо сейчас.

Руперт театрально закатывает глаза, а Крессида хихикает.

– Никуда не уходи, – шепчет он ей. Ухажер, черт бы его побрал!

– Только не говори мне, – начинаю я, как только мы переступаем порог кухни, – что ты ей не сказал.

– Не сказал чего? – невинно спрашивает Руперт. – У тебя славная кухонька.

– Ты не сказал Крессиде, что мы были женаты?

Руперт надувает щеки и с шумом выдыхает.

– Я не думаю, что ей это понравится.

– Вообще-то большого выбора у нее нет, Руперт. Это факт. И не настолько важный, чтобы его скрывать.

– Ну спасибо.

– Ты понял, о чем я. Но если ты и дальше будешь его утаивать, все усложнится. Потому что тут мой папа и Фрэнк. Кроме того, по-моему, это оскорбительно по отношению ко мне.

– Мне так нравится, что она старомодна. Знаешь, наивная, неискушенная. Наверное, до сих пор верит, что подарки под елку кладет Санта-Клаус.

– Что же, должна заметить, это сильно отличает ее от тех девиц, что увивались вокруг тебя в Лондоне. Наркоманки, транжирящие папочкины деньги.

– Не напоминай мне о них. Но об этом я тебе и толкую. Она не похожа на лондонских девиц. Она не знает даже названий модных клубов и ресторанов. Она наверняка ни разу в жизни не пробовала наркотики. Она очень, очень миленькая. Как котенок. Представляешь, она до сих пор ездит верхом.

– Только не говори об этом Фрэнку, он будет смеяться.

– Почему?

– Он же с севера.

– Странно. Все равно, ты меня понимаешь, Стелла? Я не думал, что захочу еще раз жениться...

– Эй, притормози. Ты с ней знаком три минуты.

– Да, конечно. Но она мне очень нравится. Думаю, это та женщина, что мне нужна. Мы могли бы жить с ней на острове, и, знаешь, она бы там прекрасно вписалась. Я представляю, как она пекла бы домашний хлеб... Чистая, прекрасная жизнь.

– И ты скрываешь от нее свое ужасное прошлое, потому что боишься ее спугнуть? Но нет ничего страшного в том, что ты был слегка женат, да к тому же десять лет назад.

– Со временем я все ей расскажу, Стелла. Но мне бы не хотелось делать это сейчас, если ты не против.

– Я не против, – пожимаю я плечами. – Но в таком случае нам лучше вернуться в гостиную, пока кто-нибудь не сказал чего не следует и не превратил вечер в...

– Во французскую комедию.

– Точно.

– Стелла, ты – ангел. Спасибо. Я твой должник.

Папин подарок, который меня вынудили открыть прилюдно, как и ожидалось, оказался маскарадным костюмом, прикидывающимся платьем. На этот раз папу вдохновил костюм индейской скво – замшевое одеяние с бахромой, под стать ему сапоги, повязка с перьями на голову и колчан. Несмотря на расстроенные папины возгласы, я не стала тотчас же примерять костюмчик и не пошла в нем на вечеринку.

Хани уложили спать пораньше, и она в тот же миг уснула, к большому сожалению папы.

– Надеюсь, она еще проснется, – простонал он, – а то мне одному будет ужасно скучно.

Без десяти восемь Крессида с Рупертом улизнули в ресторан, а через полчаса ушли и мы с Фрэнком. Папа остался, уютно устроившись с бутылкой бордо, сигарами и кабельным телевидением.

– Развлекайтесь, дети мои, – напутствовал он нас. – И возвращайтесь поздно.

Я надеваю пальто и уговариваю Фрэнка тоже одеться теплее (он обычно выпендривается, выходя на улицу без пальто, особенно если стоит мороз). И мы с ним выходим в ночь.

10

Начинаем где-то на восточном конце Лондона. Фрэнк заказывает мартини с личи. Я такого раньше не пробовала, но хочу сказать, на вкус это – потрясающе.

– Итак, – говорит Фрэнк, когда мы усаживаемся. – Отличный парень, но не твой тип.

– Кто, Руперт? Нет, сейчас уже нет. Но тогда он был именно то, что нужно, – такой нефранцуз. И это было сто лет назад, Фрэнк. Нам вместе было весело. Все равно что быть замужем за братом.

– А секс?

На Фрэнке сегодня костюм, с черной рубашкой и черным галстуком. На любом другом такое сочетание выглядело бы нелепо – как попытка сойти за крутого типа из фильма Гая Ричи. Но Фрэнк в этом обличье выглядит чудно – этакий симпатичный плохиш. Суровый, если не улыбается.

– Да, секс у нас был, – серьезно говорю я, – милый и веселый секс. Знаешь, так бывает, когда тебе легко с человеком и ты его не стесняешься. Мы смеялись до упаду, чудили – называли свои гениталии дурацкими именами.

– Да, – вздыхает Фрэнк, – знаю, но у меня давно такого не было. А жаль.

Ага! Значит, у него были не только бабочки-однодневки. Наверное, этот вздох относится к матери его ребенка. Может, хотя бы изредка о ней вспоминает. Или все же совсем забыл?

– Тебе никогда не кажется, что у тебя слишком много секса? У меня в прошлом, конечно, были времена, когда я меняла мужчин как перчатки, но количество женщин, перебывавших в твоей постели, меня просто ужасает. Это даже вредно.

– Почему?

– Во-первых, отнимает массу сил.

– У меня сил хватает, – ухмыляется Фрэнк. – Еще мартини? Не увлекайся им, а то завтра будет плохо.

– Да, пожалуйста. Необыкновенно вкусно, да? И не волнуйся за меня. Я тебя запросто перепью, вот увидишь.

Фрэнк поднимает одну бровь, затем подзывает официанта.

– Может, ты все время ищешь?

– Возможно.

– И кого же? Идеальную жену?

– Похотливую самку, – улыбается Фрэнк, поднимая бокал. – Будем здоровы.

– Будем.

– Я бы даже сказал, жутко похотливую самку, – уточняет Фрэнк.

– А что такое “похотливая самка”? Как это понять? Мне, да и всему женскому населению, было бы интересно знать, что мужчины подразумевают под этими словами.

– Это сложно объяснить, – разочаровывает меня Фрэнк. – Некоторых женщин можно назвать похотливыми самками, а некоторых – нет.

– Но почему? Толком можешь сказать?

– Видишь ли, – говорит Фрэнк, зажигая сигарету, – все дело в том, что эти похотливые самки, они просто не могут по-другому.

– В смысле?

– Ну, они похотливы по своей натуре. Такая женщина не пытается быть похотливой, потому что она такая от природы.Нельзя быть на людях чинной дамой, а в постели вдруг обернуться похотливой самкой. Это будет притворство.

Принесли вторую порцию мартини.

– Что ты подразумеваешь под словом “похотливая”? Это та, у которой такой вид, будто она минуту назад занималась сексом, а теперь сидит перед тобой и думает, как бы и тебя в постель затащить?

– Иногда, но не обязательно.

– Так что? Как Памела Андерсон?

– Да. Ты смотрела то видео с ней?

– Нет.

– Вот она точно похотливая самка. И дело не в том, как она выглядит. Дело в ее, хм... энтузиазме. То есть женщина может быть очень изощренной в сексе, но при этом не быть похотливой самкой. Все дело в отношении.

– Выходит, если ты делаешь кому-то минет с нескрываемым удовольствием, то ты – похотливая самка?

– Возможно.

– Ничего толком не можешь объяснить, – недовольно вздыхаю я.

– Извини, – пожимает он плечами, странно улыбаясь. – Но ведь это совсем не важно.

– Полная чушь! – восклицаю я. – Очень даже важно, иначе ты бы не искал ее с таким упорством и меня не раздирало бы любопытство. Так что давай, Фрэнк, выкладывай. Приведи мне примеры. Кого можно назвать похотливой? Как насчет тех голубых трусиков, что приходили к тебе пару недель назад? Она из них?

– Кто, эта птичка-невеличка? Да нет.

– А как насчет блондинки, которая ввалилась в ванную, когда я принимала душ, та, что была до крикуньи? Помнишь? Она такая?

– А, та, – улыбается Фрэнк. – Да, она такая.

– А еще кто?

– Не думаю, что ты с ними знакома.

– А ты можешь сразу определить, какая женщина окажется в постели похотливой самкой? Среди тех, кто здесь сейчас сидит, есть такие?

– Ты серьезно?

– Абсолютно.

– Ладно. Тогда пересаживайся вот сюда, рядом со мной, а то шею себе свернешь.

Я перебираюсь со стула на обитую кожей скамью.

– Нельзя быть уверенным на все сто процентов, – говорит Фрэнк. – Поэтому у меня в постели и оказались Алые Трусики. Но можно предполагать.

– Голубые Трусики.

– Что?

– На ней были голубые, а не алые трусики.

– Неважно.

– Ты мерзкий тип, – по-дружески сообщаю ему я. – Ну да ладно. Кто? Показывай.

В баре, где мы сидим, собрался обычный контингент: модный молодняк и люди постарше, одетые, как и мы с Фрэнком, в черное. В правом дальнем углу за круглым столом скучилась компания девушек, которые не очень вписываются в общую картину бара, хотя явно стараются сойти за “своих”. У них юные, свежие лица, и, несмотря на обилие косметики, стильную одежду и взрослые прически, они более гармонично смотрелись бы на солнечной полянке, резвясь с пони и собачками.

– Ну, ни одна из них явно не подходит под твое определение. Это даже мне понятно, – говорю я.

– Где?

– Тот большой стол в правом углу. Компания деревенских девчушек. Девичник из Хэмп-шира.

– Та, что в середине, в бледно-розовом, – говорит Фрэнк.

Обзор мне закрывает чья-то голова, поэтому я не сразу могу ее разглядеть.

– Эта блондинка? Не может быть. Девушка напомнила мне Крессиду: такая же откормленная, розовощекая, у нее плотная округлая грудь и доброе лицо. Больше похожа на доярку.

– Она похожа на доярку.

– Она – похотливая самка, – отвечает он, – слово даю.

– Но у нее такой целомудренный вид! Нет, я ничего не понимаю. Ты говорил, что такие штучки обычно выглядят вызывающе, словно напрашиваются на секс.

– Нет, Стелла, это ты так сказала. И ты права отчасти. Некоторые могут выглядеть вызывающе, а некоторые – нет. Иногда те, что с виду сама невинность, и оказываются самыми ужасными развратницами. А иногда нет. Видишь вон ту женщину в черном платье? – он показывает на тощую спичку, ссильно подведенными глазами. На ней слишком короткое для ее возраста платье. – Она тоже.

– Не понимаю, – повторяю я. Жутко становится от того, как точно он может угадать столь интимные черты в совершенно незнакомых женщинах. Бах, бах, бах – та, та, и эта. С этой не стоит связываться. Вот так, легко и быстро. По-мужски грубо. Этому трудно противостоять.

– По ним видно, что они любят секс, – объясняет Фрэнк.

– Откуда ты знаешь? Ведь никто не пытается специально показать своим видом, что секс ему противен.Хотя, как я заметила, на дальних шотландских островах есть такие личности. Но все остальные...

– По ним видно, что они сами тебе отсосут, и просить не надо. Причем сделают это с удовольствием.

– То есть тебе не придется наклонять им голову вниз, в этом смысле? – хихикаю я.

– Точно.

– Ну у тебя и лексикон: “отсосать”. А еще оделся как джентльмен.

– А я парень простой – что на уме, то и на языке, – отвечает он, и мы оба смеемся.

– Твое определение похотливой самки больше подходит для порножурнала, – говорю я некоторое время спустя. – По-твоему, это женщины, которые напрашиваются на секс, и стоит им только прикоснуться к твоему члену, как они тут же кончают от счастья. Наверное, считаешь, что женщины без мужика просто жить не могут. Ты прямо как эти бедные извращенцы, что пишут порнушку в Интернете. “Возьми меня, – умоляла она, – о, возьми меня, я истекаю влагой от желания почувствовать в себе твой огромный, великолепный, шика-а-а-рный член”. Вот какой ты, Фрэнк.

– Наверное, я тебе неправильно объяснил. – Мое обвинение он даже и не думает отрицать. – Все не так просто, хотя отчасти ты права – в этом есть элемент чисто мужской фантазии.

– А я?

Фрэнк поднимает бровь и отпивает мартини. И чего он все время на меня брови поднимает?

– Нет, Фрэнк, серьезно. Если бы ты сидел с приятелем, а я прошла мимо, что бы ты про меня сказал?

– Я закажу тебе кофе. Эти коктейли очень крепкие, а сейчас еще только девять часов.

– Ты мне что, в папочки заделался?

– Да. – Он хватает официантку, в буквальном смысле хватает ее за фартук – и заказывает мне кофе, а себе (ха!) еще один мартини.

– Господи, – иронизирую я. – Ты провинциал до мозга костей, просто мужлан. “Мне тройной виски, а для дамы – сок, пожалуйста”. Это уже слишком.

– Не хочу, чтобы тебя вырвало на мои туфли, – резко отвечает он.

Я раздраженно вздыхаю.

– Итак, что бы ты сказал про меня?

– Я думаю, ты та еще штучка, но не знаю, можно ли тебя назвать похотливой, – говорит Фрэнк, все еще оглядывая зал.

– Спасибо и на этом. – Я откидываюсь назад и тоже оглядываю зал, но не слишком пристально. Небольшая лекция Фрэнка о мужских предубеждениях смутила меня.

– Фрэнк, ты один такой или все мужчины ведут себя так?

– Все, и не только мужчины.

– Я – нет. По крайней мере, не так, как ты. И Руперт тоже, наверное, нет, и Доминик. Не так грубо. Разве ты никогда не думаешь про себя: “У этой красивые глаза, а у этой – симпатичная мордашка”?

– Бывало пару раз.

– Пару раз? Когда?

– Давненько уже.

Вот, опять мы вернулись к жене, подруге или кем там она ему приходилась. Точно. И даже несмотря на то что я пьяна и мне жутко любопытно, я не решаюсь задать вопрос. Просто не могу. Вместо этого говорю:

– Я разочарована в мужчинах. Ты все так жестоко обрисовал.

– Прости, Стелла. Ты ведь сама просила научить тебя секретам флирта. Пойдем. Тут близко, прогуляемся пешком.

Вечеринка, на которую мы отправились, оказалась приемом в честь открытия очередной новой галереи. Как и следовало ожидать, галерея представляла собой огромное белое пространство, заставленное смешными инсталляциями гигантских насекомых из латекса, помещенных в стеклянные кубы. Когда мы входим, в зале стоит дикий шум: гул голосов, громкое дребезжание музыки, от которой у меня тут же начинается мигрень. Канапе все черные; черная икра уложена пирамидками на небольших печенюшках с чернилами кальмара; черный хлеб, намазанный каким-то черным маслом, и с ломтиками черных трюфелей; тарталетки с черешней в шоколаде. Черешня вкусная. Из напитков – коктейли с кофейным ликером.

– Да уж, назад в прошлое, – говорю я Фрэнку, пока он тащит меня сквозь толпу, обняв за талию. – Для полноты картины не хватает только Доминика.

– Мы тут ненадолго, – роняет Фрэнк, когда на него, визжа от восторга, накидывается классической красоты блондинка.

Я отступаю на несколько шагов, изображая интерес к паре латексных уховерток (большие опрокинутые фигуры, обозванные “Инсектицид”). Оторвав от них взгляд, я, к своему великому удивлению, замечаю, что Фрэнк разговаривает уже с брюнеткой. У нее под платьем такой “поднимающий” бюстгальтер, что грудь неестественно бугрится прямо под подбородком. Я пытаюсь встретиться взглядом с Фрэнком, но тщетно, поэтому какое-то время брожу в одиночестве. Естественно, на такой вечеринке нет ни единого шанса избежать встречи с друзьями Доминика. Здесь я насчитала шестерых, включая одного женатика, что набросился на меня за ланчем несколько месяцев назад. Он пришел сюда с супругой, и она не в восторге от нашей встречи. “Дорогая, твой муж отвратителен. И если ты рада, что у тебя есть хоть такой мужик, это еще не значит, что все незамужние женщины Лондона спят и видят, как бы поскорее затащить твоего уродца в постель. Он лысый. У него большое брюхо. Кроме того, я знаю, что у него премерзко воняет изо рта. Так что расслабься и не смотри на меня как на врага народа. А это чудовище можешь оставить себе”. Вот что я хотела бы ей сказать, но...

– Привет, Сара. Рада тебя видеть, – чирикаю я.

– Помнишь Стеллу? – спрашивает муженек. – Она раньше была с Домиником.

– Да, – отвечает Сара без лишнего энтузиазма, демонстративно пытаясь обхватить благоверного за безразмерную талию.

– Мы с ними как-то ездили в Прагу на выходные, помнишь? – продолжает муж.

– Что-то не припоминаю, – нахально врет Сара, поглаживая его круглую щеку и не сводя с меня глаз.

– Неважно, – улыбаюсь я. Да что с ними со всеми, с этими женщинами? Почему они все думают, что при первой же возможности я накинусь на их уродливых мужей и изнасилую не сходя с места? – Приятно было снова встретиться. Мне нужно найти своего друга, – невнятно бормочу я, отчаливая от них.

– Надеюсь, она поняла намек, – шипит Сара за моей спиной. – Поверить не могу, что она пыталась и тебя соблазнить.

– Просто она очень одинока, – говорит он громко.

Ну и наглец, учитывая, что это онпригласил меня на ланч и оннакинулся на меня. Мужчины такие жалкие, думаю я, гневно шагая по залу, да и женщины тоже. Всегда готовы переложить ответственность со своего мужика на другую женщину. Черт возьми. И все же теперь, когда у меня появилась светская жизнь, я стала более цивилизованной. Еще три месяца назад я бы повернулась и высказала Саре все, что о ней думаю. Но сейчас я направляюсь в дальний конец зала, где не так людно, и, к своему изумлению, сталкиваюсь нос к носу с тем, кто устроил весь этот ужасный музыкальный шум. Великолепный Янгста, в ослепительно желтом спортивном костюме, весь в золотых цепях.

– Ой, – говорю я. – Надо же. Привет. Я – Стелла, мы с вами на днях познакомились...

– Да, да, помню, – отвечает Янгста.

– Вы тут играете?

– Верняк. – Он указывает на несколько вертушек, за которыми в данный момент орудует мини-версия Янгсты, тоже в спортивном костюме. – Я собирался вам звякнуть. – При этих словах он мизинцем и большим пальцем правой руки изображает телефонную трубку.

– Позвоните, – улыбаюсь я. – Буду рада.

– Тусанемся, а? Поужинаем там, то, се?

– Легко.

– Мне пора к декам, – извиняется он. – А какие планы на сегодня попозжей?

– Вообще-то я тут с другом. Думаю, мы потом куда-нибудь еще пойдем.

– Я с полуночи диджею в Кингз-Кросс, – говорит он, вручая мне пару контрамарок. – Если хотите, заваливайте.

– Хорошо. Если не приду, то созвонимся.

– Стопудово, – обещает Янгста, кивая по-собачьи. – Верняк. Заметано.

Я пробираюсь в другой конец комнаты мимо всех бывших друзей (вслед то и дело слышу: “Смотри, Стелла, бывшая жена Доминика”), ищу Фрэнка и нахожу его в компании отца моего ребенка. Невероятно, сам Доминик тут как тут. Держится словно король вечера, хоть и немного помят. На секунду мне становится грустно, что мой мир так тесен, но потом я впадаю в ярость. Почему он не сказал, что приезжает? Что, трудно было позвонить? А как же Хани? Она и так редко видится с отцом. А вдруг нас бы не оказалось в городе?

– Черт возьми, ты почему не в Токио? – говорю я, как только мне удается пробиться к нему сквозь небольшую толпу.

– Стелла! – Он отрывается от своей свиты. – Я прилетел всего пару часов назад. Парень, что открыл галерею, – мой старый друг. Как Хани?

– Прекрасно, хорошеет с каждым днем.

– Я тут ненадолго по делам. Не возражаешь, если в выходные приду ее повидать, когда высплюсь?

– Ты мог бы меня предупредить. Позвонить. Нас могло не быть в городе. Конечно, приходи. Она обрадуется. Ты слишком редко ее навещаешь.

– Пожалуй, приду прямо завтра. Ну как дела, Стелла? Выглядишь потрясающе. Фрэнк сказал, что ты здесь. Кстати, если говорить об отсутствующих отцах... – добавляет он вполголоса, – все нормально?

– Отлично. А как ты? – Меня очень волнует один вопрос, но я не могу сейчас спросить своего бывшего, хрюкала ли я во время оргазма.

– Как обычно. Токио – прекрасный город. Вдохновляет меня. Кстати, когда я был здесь в прошлый раз, я не знакомил тебя с Кейко?

– Знакомил, мимоходом.

– Она сейчас в отеле, отсыпается, но завтра я бы мог взять ее с собой.

– Конечно, приводи.

– Ладно, мне пора. Тебя подвезти? Я с шофером.

– Нет, мы с Фрэнком сегодня развлекаемся.

– Вы с ним...

О нет, только не это.

– Нет, Доминик.

– Хорошо. Он тебе не пара, Стелла. Я его хорошо знаю, даже слишком хорошо, – смеется он. Все-таки есть у Доминика одна очень неприятная черта. – Он, конечно, молодец. Но я не представляю тебя в компании деревенского парня за кружкой темного эля.

Я кидаю на бывшего недобрый взгляд, но он его игнорирует.

– Кроме того, – никак не угомонится Доминик, – он не слишком разборчив в связях. И надежным его тоже не назовешь. Ты ведь помнишь, у него есть...

– Да, – прерываю я его. – Я знаю.

– Хорошо, – повторяет Доминик. – Не забывай.

Фрэнк проталкивается к нам.

– Не говори ему, что я тебе сказал, ладно? – шепчет Доминик. – Знаешь, информация о клиенте... все-таки – это профессиональная тайна. И вообще, по-моему, с ним эту тему лучше не затрагивать.

– Спасибо за заботу.

– Всегда пожалуйста, – говорит непробиваемый Доминик. – Слушай, я позвоню тебе утром. Может, вместе сходим пообедать куда-нибудь. Рад тебя видеть.

– Я тоже. Созвонимся завтра. Доминик уходит.

– Хватит? – шепчет Фрэнк мне на ухо.

Я вижу, что это заметила женщина со вздыбленной грудью, и вижу, что ей это не нравится.

– Да, пошли отсюда. Куда мы теперь и кормят ли там? Я проголодалась.

– Ты что, ничего не ела?

– Нет, только пару тарталеток с черешней. Не потому что невкусно, просто от всего остального у меня бы зубы почернели. Какой умник догадался подавать на приеме такие закуски?

– Я бы и сам не прочь что-нибудь съесть. Как насчет карри? Тут за углом Брик-лейн.

– Фрэнк, ты гений. Пошли. Он смотрит на свои часы:

– Сейчас пол-одиннадцатого. Мы могли бы перекусить, а потом пойти на вечеринку.

– Отлично.

Полчаса спустя, когда мы уютно устроились в душной и людной “Звезде Индии”, между нами возвышается стопка горячих ароматных лепешек.

– Тебе хоть иногда бывает весело на этих вечеринках? – спрашиваю я Фрэнка. – Тебе не бывает скучно? Потому что мне они надоели очень быстро.

– Да, очень скоро перестаешь замечать разницу – они все кажутся похожими одна на другую. Но, – он пожимает плечами и макает лепешку в чатни из йогурта с кориандром, – ведь со всеми вечеринками так бывает. Наступает момент, когда просто хочется сидеть дома.

– С трубкой в зубах и в домашних тапочках? Верю. Ты не мог бы пожирать эти лепешки помедленнее, поросенок. Я тоже хочу.

– Мы еще закажем. И потом, это еще вопрос, кто из нас поросенок.

Я чувствую, как краснею. Фрэнк хитро улыбается и протягивает последнюю лепешку.

– Прости, Бейб, – и издает тихий, почти неслышный хрюк.

Я в ответ пинаю его под столом.

– Ты никогда не скучаешь по Доминику? – спрашивает он, шаря в кармане в поисках зажигалки.

– Нет, с чего бы?

– Не знаю. Разве так не бывает?

– У меня нет. Ты когда-нибудь скучаешь по своим подружкам? У тебя вообще были отношения, которые длились больше часа?

– Да. Ты что хочешь заказать?

– Пока ты живешь со мной в одном доме, не было. Почему? Твоя первая любовь была безответной или плохо закончилась? Ты пытаешься кого-то забыть и потому трахаешься со всеми подряд?

– Нет, – смеется Фрэнк. – Прости, но мне уже тридцать пять, а не двадцать.

– Ты отбеливал зубы? Какие-то они у тебя очень ровные и белые. Я буду курицу тикка масала, одну парату, один простой йогурт, рис с овощами, оладьи бхаджи, и если ты согласишься, порцию острого картофеля на двоих. Ты запомнил? Мне срочно надо по-маленькому.

– Валяй, Зигмунд Фрейд, – говорит Фрэнк. – Что пить будешь? Пиво?

– Да.

Сходив в туалет и заодно позвонив папе, проведать, как там Хани – оказалось, она не спит и смотрит с папой телевизор, – я возвращаюсь в зал. Фрэнк сидит, откинувшись на спинку стула, и мило беседует с женщинами за соседним столиком. Они явно ему симпатизируют, поскольку активно хлопают глазками и хихикают.

Я сажусь на свое место.

– Пока, – говорит дамам Фрэнк и отворачивается от них. – Я уже сделал заказ. Так на чем мы остановились?

– Я спрашивала тебя о нормальных отношениях. Было ли в твоей жизни что-то серьезное, выходящее за пределы кровати?

– А я сказал тебе, что было.

– С кем?

– С подругами, Стелла. У меня были подруги, с которыми у меня были продолжительные отношения. А с одной мы встречались целых три года.

– А кто она? – Сердце бешено колотится: вот он, момент истины.

– Девушка из моего родного города на севере. Я молчу. Он тоже.

– Ну же, Фрэнк. И?..

– И мы с ней встречались три года, – повторяет он скучающим голосом, – но отношения наши никак не развивались, и мы расстались.

– И как она это приняла?

– Не очень хорошо. Обычно, когда тебя бросают, это трудно принять.

– Да, верно. – Для храбрости я глотнула пива. – Вы поддерживаете отношения?

– С Карен? Нет.

– А почему?

– Это что такое? – Фрэнк смеется. – Допрос с пристрастием? А ты поддерживаешь отношения со своими бывшими дружками?

– В основном – да.

– Что, со всеми?

– Нет, – вынуждена я признать. – Но со многими.

– Думаю, просто наши с ней дороги разошлись. Следующий вопрос.

Почему я никогда не могу заставить его говорить об этом?

– А что будет потом, как ты думаешь?

– Где будет?

– С тобой; что будет с тобой потом, в будущем? Какие у тебя планы? Ты хотел бы остепениться?

– Осесть в своем доме с трубкой в зубах, в теплых домашних тапочках?

– Да.

– Когда-нибудь, но до этого еще далеко.

– Фрэнк, можно тебе задать очень старомодный вопрос?

– Валяй.

– Тебе никогда не кажется, что твоя жизнь, сексуальная жизнь, пустая?Неправильная?

– Неправильная?

– Да.

– Нет. Мне не нравится жить с женщиной под одной крышей.

– Но со мной ты живешь.

– Но я с тобой не сплю. Спасибо, – говорит он официанту, когда нам приносят еду. – Ненавижу, – продолжает он, – все это нытье и ссоры, а спустя какое-то время они обязательно начинаются.

Значит, с женщиной под одной крышей он уже жил.

– Может, ты женоненавистник? – спрашиваю я, прожевывая шпинат. – Или гомик?

– Я спал пару раз с мужчиной, давно, еще когда учился в художественном колледже, но мне не понравилось, – отвечает Фрэнк. Как современно. – Мне нравятся женщины.

– Но общаться или жить с ними тебе не нравится.

– Я же общаюсь с тобой и живу с тобой, так?

– Это не одно и то же.

Какое-то время мы жуем молча. Я знаю, что это неприлично, но не могу удержаться и спрашиваю, пытаясь придать своему голосу деликатность:

– В задницу?

– Что?

– С мужиками. В задницу?

Фрэнк ухмыляется мне зловеще:

– Стелла, ты уверена,что хочешь это знать?

– Да.

– А ты сама так пробовала?

– В зад?

– Угу.

– Нет. Я боюсь. У меня фобия. Это как-то негигиенично. А ты?

Фрэнк вздыхает:

– Тебе не кажется, что ты слишком много хочешь знать?

– Нет. Мне интересно.

– Ты прямо как парень, – удивляется Фрэнк. – Симпатичный парень.

– А ты бы меня поимел сзади, если бы я была симпатичным парнем?

– Стелла, я не “имел сзади” парней.

Я киваю, но потом с ужасом выдыхаю:

– Так ты был пассивом?

Фрэнк проводит руками по волосам.

– Ты ужасна, ты знаешь об этом?

– Фрэнки, ну скажи мне, ну пожалуйста. Скажи своей Стеллочке. Откройся, сбрось камень с души.

– Никаких задниц, ясно? Нет, в задницу – нет. Господи боже мой!

Я щедро награждаю его за откровенность куском шпината со своей тарелки.

– А с женщинами?

– Ты опять про задницы?

– Да.

– Да.

– Мамочки... – Я смотрю на Фрэнка во все глаза – он невозмутим, ни тени улыбки.

– А тебе не кажется, что это грубо?

– Стелла, ни за что бы не подумал, что ты такая ханжа. Что значит – грубо?

– Как же не грубо. У женщины есть отличное влагалище, но ты его игнорируешь, и, по-моему, это очень невежливо. И потом, есть в таком сексе что-то насильственное, тебе не кажется? Принудительное?

– Дело в разнообразии, – мягко говорит Фрэнк. – Такой секс отличается от стандартного, только и всего. Кроме того, некоторые женщины сами об этом просят.

– Что? Так и говорят – трахни меня в зад? – спрашиваю я изумленно.

– Да. Просят, чтобы я с ними обошелся пожестче.

– А если она согласна на анальный секс, то она – похотливая самка?

– Может быть. Нет определенного набора навыков, которыми должна обладать похотливая самка. Даже обычная миссионерская позиция может оказаться развратной, если девушка – похотливая самка. Но в целом, да, анальный секс – несомненно признак похотливости.

Я сижу молча, стараясь переварить эту увлекательную информацию.

– А что это за парень, с которым ты болтала на приеме? – спрашивает вдруг Фрэнк.

– Кандидат в ухажеры, – гордо говорю я.

– Диджей?

– Да. А что, ты его знаешь? Его зовут М. С. Янгста.

– Он известный. И очень шумный, – добавляет Фрэнк, выписывая при этом кренделя обеими руками, как подобает настоящему ди-джею.

– В обычной жизни его зовут Адриан.

– Да, у них у всех обычные имена. Помню, был такой диджей, Миста Килла, так он оказался сыном провинциального викария, урожденный Найджел. Обхохочешься.

Мы оба смеемся.

– И ты с ним собираешься на свидание? Ох черт, я объелся.

– Ну, он пригласил, и я думаю, почему бы и нет. Как считаешь?

– Не знаю даже...

– Все равно хуже, чем с Купером, не будет.

– Пожалуй, нет.

– Уф, я тоже объелась. – Я отодвигаю тарелку. – Но для еще одной маленькой кульфи, если они с миндалем, могла бы найти местечко.

– Так себе ухажер, – выносит приговор Фрэнк.

– Ой, молчал бы. Кстати, – внезапно говорю я, – я знаю целую кучу фильмов про анальный секс. Это своего рода игра, я раньше коллекционировала их названия.

– Как это?

– Ну, вышел фильм под названием “Глубокое воздействие”, и я подумала, что так можно было назвать только кино про анальный секс.

– Какая глупость, – качает головой Фрэнк, но сам улыбается.

– А потом я стала замечать, что таких названий пруд пруди... “Незаконное проникновение”, например.

– О господи, – выдыхает Фрэнк, едва подавив смешок. – Вот так, значит, ты развлекаешься в свободное время?

– Это началось пару лет назад, от скуки. Но теперь я уже не могу остановиться. Это превратилось в хобби, и я коллекционирую названия. Есть такой старый фильм, там еще Лорен Баколл и Богарт играют, его недавно показывали по четвертому каналу, так он называется “Незаконный проход”.

Теперь Фрэнк уже смеется в полный голос, он подавился лепешкой и машет руками, умоляя меня перестать его смешить. Но я неумолима. Наконец-то мне есть с кем поделиться своими бесценными наблюдениями.

– Есть и другие, не такие жестокие. Вот, например, “Смертельное оружие” с Мелом Гибсоном. Помнишь? Еще “Бездна” и “Первая кровь”. И “Кровь и гром”, но это больше про метеоризм.

– “Повелители ветров”, – едва может выдавить Фрэнк, – когда я был маленьким, этот фильм считался классикой.

– Ну, если уж мы заговорили о классике, как не вспомнить “Унесенных ветром” и “Проход в Индию”.

Фрэнк жестами просит меня передать ему воды и отпивает большой глоток.

– Понятно, – хрипит он. – По-моему, они подразделяются на два жанра: про анальный секс непосредственно и про тех, кого пучит.

– Точно, – улыбаюсь я, довольная его сообразительностью.

– А можно мне тоже в эту игру поиграть?

– Конечно. – Я поднимаю стакан пива: – До дна. Добро пожаловать в наши ряды. Теперь ты должен каждую неделю называть новый фильм.

– Договорились. Знаешь, я уже сто лет так не смеялся. – Он чокается со мной и вытирает слезы.

– А ты попробуй для разнообразия разговаривать сженщинами, а не совать им сразу руку в трусы, увидишь, как с ними весело, – терпеливо объясняю я.

– А я и не сую им руку сразу в трусы.

– Хм, – фыркаю я. – Тогда ты меня провел. На-ка вот, попробуй моего мороженого.

Фрэнк послушно открывает рот.

– Может быть, ты сексоман, как Майкл Дуглас или этот, тоже рыжий, как его зовут, такой несимпатичный?

– Хакнэлл, – подсказывает Фрэнк уже серьезно. – Мик Хакнэлл. Спасибо.

– В общем, – продолжаю весело наставлять я, – в следующий раз попробуй сначала с ней пообщаться. Гарантирую, ты будешь приятно удивлен.

– Большинство женщин не обладают такими великолепными навыками общения, как ты, – произносит Фрэнк с явным сарказмом, – и твоим шармом.

– Фрэнк, ну что ты как маленький. Я же не сказала, что какМик Хакнэлл...

– Ты не могла бы перестать талдычить про Мика Хакнэлла?

– Я не говорила, что ты такой же,как он, или что ты похожна него. Он вообще противный, а ты в некотором роде красавец. Он – чудовище,ему только детей пугать. Ты намного симпатичнее. Намного.

– За тебя. – Фрэнк слабо улыбается. – Просто я терпеть не могу Мика Хакнэлла, а люди все время поминают его в моем присутствии. И все из-за волос.

На улице дует пронизывающий холодный ветер, и мокро – недавно прошел дождь. Я цепляюсь за локоть Фрэнка, потому что, выбравшись из-за стола, ощутила, насколько пьяна. Фрэнк выпил больше меня, но с виду совершенно трезвый. Мы стоим, мерзнем и ждем такси.

– Ох, – стону я, – мне бы сейчас чайку горячего.

– Иди сюда. – Фрэнк расстегивает и распахивает свое пальто. Я захожу в пальто, и он снова его запахивает. Через некоторое время я замечаю, что мой зад прижимается прямо к его члену.

– Только не вздумай возбудиться, – категорически заявляю я, – и не пытайся овладеть мной сзади.

– Стелла, я стараюсь держать себя в руках изо всех сил, – подчеркнуто медленно говорит он. – Может, пойдем к стоянке такси?

– Думаешь, они предложат нам горячего чаю?

– Вряд ли. Но они отвезут нас домой.

– Домой?

– Это всего лишь предложение. Если ты все еще хочешь на вечеринку, я не против. Но я знаю, что ты имела в виду, когда говорила про чашечку чая.

– И можно развести огонь в камине.

– И даже посмотреть кино...

– Но, Фрэнки, ты же так и не научил меня снимать мужиков.

Мы идем по улице, завернувшись в его пальто, как четвероногое двухголовое чудище.

– Еще снимем, – обещает он.

– Ты думаешь, тебе светит?

– Нет, дурочка, – стукает он меня сверху по голове. – Я имел в виду, что мы можем повторить вылазку на следующей неделе. Ага, вон и такси. – А потом он говорит что-то на своем северном наречии – из всего предложения я могу понять только “ступай какашки”.

– Что?

– Осторожно, не наступи на собачье дерьмо, – улыбается Фрэнк. – На нормальном языке это звучит так... – И опять говорит что-то по-своему.

От этих слов меня разбирает смех, и я перестаю себя контролировать минут на десять.

Я хохочу во весь голос, согнувшись от бессилия, едва не вываливаясь из его пальто, да так, что Фрэнку пару раз приходится меня подхватывать.

– У тебя что, на самом деле был такой сильный акцент?

– Да. Я слишком долго прожил в Лондоне – акцент поистерся, но время от времени я не прочь поболтать на родном наречии.

– Ой, поболтай со мной, когда еще раз пойдем тусоваться, – прошу я.

– На следующей неделе, – уточняет Фрэнк. – Продолжим на следующей неделе. А сейчас поехали домой.

11

Вернувшись домой, первым делом иду проверить, как там папа и Хани. Оба посапывают – один громче, другая потише. Фрэнк разводит в камине огонь, а я на кухне ставлю чайник. На улице опять льет. Что может быть приятнее, чем тихий вечер дома, у камина, с чашкой крепкого чая, в то время как за окном хлещет холодный дождь?

Я возвращаюсь в гостиную с двумя кружками сладкого чая – бергамотовый для меня и обычный для Фрэнка, – и тут нашу домашнюю идиллию разрушает скрежет ключа. Никак, Руперт – я отдала ему запасной ключ.

– Черт! – недовольно ворчит Фрэнк. – Кого принесла нелегкая в такое время? Уже час ночи.

– Это мы, – чмокает Руперт из прихожей. – Мы с Крессидой решили пропустить по стаканчику перед сном.

– А, – вздыхаю я. – Замечательно.

Я уже настроилась на тихий, интимный вечер. Думала, посмотрим вдвоем “Крестного отца”, Фрэнк побольше расскажет мне о похотливых самках и еще посмешит меня своим северным деревенским акцентом. И главное, даст мне пару полезных советов касательно секса. (Хотя Руперту эти советы пригодились бы больше, ибо он совершенный профан в постели. Может, нам устроить семейныйпросветительский семинар?)

– Добрый вечер. – Щеки Крессиды сейчас еще розовее, чем в начале вечера. – Ах, мы так славно провели время.

– Да, – киваю я, – это хороший ресторан. Там очень романтичная атмосфера – все эти зеркала.

– И отличный выбор вин. – Руперт нагло обращается к Фрэнку, который поднимает на него колючий взгляд.

– Я не слишком хорошо разбираюсь в винах, предпочитаю пиво или что покрепче, – отзывается тот.

– Слушай, перестань строить из себя неотесанного болвана, – говорю я Фрэнку, когда он со злостью тычет кочергой в поленья. – Руперт тоже ничего не смыслит в винах. Он так сказал, только чтобы произвести впечатление на Крессиду.

– На Кресс. – Самому Руперту и его кресс-салатовой подружке это кажется необыкновенно смешным, и они начинают ржать, как пара лошадей. Встали, значит, посредине комнаты, строят друг другу глазки и никуда не собираются уходить.

– Что будете пить? – спрашиваю я, пытаясь скрыть раздражение. – Кипяток в чайнике, а на холодильнике стоит бутылка кальвадоса.

– Я бы не отказался от “ун петит Кальва”. – Руперт уверен, что это он по-французски сказал. – А ты, Кресс?

– Ой, я и не думала, что ты знаешь французский, – расплывается в улыбке Крессида.

– У него масса скрытых талантов, – ворчу я.

– А я бы не отказалась от еще одного бокала белого вина. – Крессида глядит на меня с некоторой досадой.

– Руперт, кухня вон там, – намекаю я. Он стоит, потирая руки, и пялится на точеные лодыжки Крессиды. – Я тебе не официантка.

– Спокойно, спокойно, – бормочет Руперт и неверной походкой направляется на кухню. – Уже иду. А кростини не осталось?

– А вы тоже хорошо провели время? – спрашивает вежливая Крессида.

– Отлично, – говорит Фрэнк, присаживаясь на подлокотник кресла, в котором сижу я. Он рассеянно наклоняется и мимолетом втягивает запах моих волос, как будто это не я сижу, а Хани, к которой он все время тайком принюхивается. Я это давно заметила, но разве его можно винить за эту слабость – она и в самом деле восхитительно пахнет.

– А что вы делали?

– Сходили выпить в бар, оттуда пошли на скучную вечеринку, встретили там отца Хани, – рассказываю я. – А потом славно поболтали за ужином. Про секс.

– Ты просто помешана на сексе, – встревает Руперт, возвращаясь с двумя бокалами. – И всегда была такой.

– Правда? – спрашивает Фрэнк с неподдельным удивлением. – Невероятно.

– Правда? – вторит ему Крессида. – А откуда, – улыбается она, играя ямками на пухленьких влюбленных щечках, – мистер, это известно вам?

– Оттуда, где он с ней этим занимался, – Ну и хам же этот Фрэнк. Немного такта ему бы не помешало.

– Славно сказано, – говорю я ему со вздохом.. – Просто отлично, Фрэнки.

– Простите? – Крессида недоуменно смотрит на нас.

– Я сказал, – невозмутимо отвечает Фрэнк, – что Руперт знает об этом, потому что он ее трахал. Он. Ее.

– Не называй меня “ее”, – возмущаюсь я. – Фрэнк, имей хоть каплю приличия.

– Он трахал Стеллу, – поправляется Фрэнк. Крессида в затруднении, вид у нее не слишком радостный.

– Это было давно, – утешаю я, – один или два раза.

– Ну, по-моему, больше, чем два, – со смешком вставляет Руперт. – Ой. – К нему вдруг вернулась память. – Ой, да. Ой, черт! Проклятье! Черт побери. Э-эм, Кресс?

– Да, – отзывается она ледяным тоном.

– Кресс, видишь ли... Дорогая, понимаешь... Дело в том...

– Дело в том, что мы были женаты, – перебиваю я его лепет. Иногда эта английская тряпка выводит меня из себя. – Это было сто или двести лет назад. После Кембриджа.

– А ты об этом не знала? – спрашивает Фрэнк.

– Нет, – тихо отвечает Крессида.

– Вот черт. Прости, дорогуша, – извиняется Фрэнк.

– Мы были очень молоды, и это было ошибкой, – убеждаю я ее. – Катастрофой. И длилось всего тридцать секунд.

Фрэнк смеется, но тут же изображает раскаяние.

– Я имела в виду наш брак, -недовольно зыркаю на него я.

– А теперь вы просто... друзья? -гундосит Крессида.

– Да, – отвечаем мы с Рупертом хором.

– И ты забыл упомянуть об этом, когда рассказывал мне о себе за ужином? – вопрошает Крессида, пристально глядя на Руперта.

– Похоже, так. – Руперт заливается румянцем.

– И ты спишь в ее доме.

– Дорогая, я живу в Шотландии. Где мне еще спать?

– В гостинице, – твердо говорит Крессида.

– Но у меня две свободные комнаты, – встреваю я. – В этом огромном доме полно места. К чему лишние траты. И потом, он приезжает сюда не чаще чем раз в год.

Фрэнк опять коротко гогочет. По-моему, он не самого лучшего мнения о Руперте. Когда мы с ним познакомились в Париже, Фрэнк сказал, что все представители среднего класса – членоголовые.

– Правда? – спрашивает Крессида. Мы ее явно не убедили.

– Правда, – уверяю я. – Честное слово. И если тебя это интересует, официально заявляю, что мы с Рупертом не трахаемся.

– Нет, – в ее голосе снова звучат холодные нотки, – не интересует.

– Значит, – весело продолжаю я, тактично умолчав, что на самом деле ее это очень даже интересует, и нечего врать, – никаких проблем нет, так?

– Конечно, нет, – подытоживает Руперт, обняв Крессиду за плечи и целуя в щеку.

– Просто это как-то, хм, ненормально. Разве нет? – спрашивает Крессида, не реагируя на поцелуй. – Но думаю, вы считаете это просто современным отношением к жизни.

– По-моему, это вполне нормально.Неужели лучше, когда двое людей, которые раньше питали взаимные чувства и даже были женаты, теперь не хотят иметь ничего общего и шарахаются друг от друга как психи?

Как это меня бесит! Так по-английски, так по-ханжески. Нет, в самом деле. Вот Руперт. Он был когда-то важной частью моей жизни. И я по сей день очень нежно к нему отношусь, в некотором смысле. И что мне теперь делать? Перестать с ним общаться только потому, что однажды мы спали в одной постели? Он меня не бил, не оскорблял и вообще был очень милым. Мы просто поженились не совсем обдуманно, но вполне обдуманно разошлись. И вот теперь какая-то Крессида, да и не только она, позволяет себе смотреть на меня свысока только лишь из-за того, что мы с Рупертом друзья и он иногда останавливается в моем доме на ночь. Почему? Почему это считается странным, если это самые что ни на есть нормальные отношения? Мой дядя Анри так любил свою бывшую жену, что пару раз в год спал с ней по старой памяти, и что? Кого это вообще касается, какое этим лицемерным, ничтожным ханжам дело? Так или иначе, в этих кругах приводить в пример дядюшку Анри не стоит.

– Нет, – медленно говорит Крессида, – наверное, это не лучше.

– Ну тогда, ради всего святого, ведите себя как взрослаяженщина! – говорю я, слегка переборщив в интонациях и вызвав тихое “полегче” со стороны Руперта.

– А вас не волнует судьба вашей дочери? – робко спрашивает Крессида.

– Хани? А что с ней? – Еще немного, и я окончательно выйду из себя. Я знаю, к чему она клонит. Сто раз это слышала.

– При моей работе...

– Крессида работает гувернанткой, – поясняет Руперт. – Но она делает карьеру. То есть она работает только в очень богатых семьях.

– Просто я часто вижу, – продолжает она, – как развод сказывается на маленьких человечках.

– Случается, – соглашаюсь я. – Что ж, к счастью, у нас с Рупертом не было маленьких человечков. (Честное слово, я была свято уверена, что “маленькие человечки” – это эвфемизм для “карликов”. Наверное, у таких людей, как Крессида, все английские слова – эвфемизмы.)

– Но с вашим вторыммужем...

– Мы не были женаты. Крессида вздыхает:

– Ну, с вашим партнером. В социальном и личностном плане, – цитирует она, как отличница-зубрилка, – ребенок развивается наилучшим образом в условиях полной семьи с двумя родителями.

– Да что вы говорите, – вежливо удивляюсь я. – Замечательно.

– А ваша дочка, – продолжает Крессида, – растет без отца, понимаете?

– Зато с матерью, которая помешана на сексе, – с улыбкой добавляет Фрэнк.

Его попытка свести все к шутке не удалась. Фрэнк – просто уникум. Даже бровью не повел, ни тени смущения на лице.

– Многие дети растут без отца, – говорю я многозначительно, в упор глядя на Фрэнка. – Ничего с этим не поделаешь, Крессида. Вряд ли матери-одиночки стали таковыми оттого, что однажды утром им пришла в голову гениальная мысль забеременеть и потом разойтись с мужем. По-моему, никто не желает своему ребенку расти безотцовщиной.

Крессида трогает меня за руку:

– Я не имела в виду, что вы сделали это нарочно.

– Надеюсь, что нет. Ну так что же вы тогда имели в виду? Будьте любезны объяснить вкратце, потому что уже поздно и мне очень хочется спать.

– Да ничего особенного, я так просто...

– Спасибо, что поделились с нами своими соображениями. Кстати, хочу вам всем заметить, что, по моему убеждению, развод еще не означает конец дружбы между супругами. И если родители живут раздельно, это вовсе не значит, что их ребенок непременно страдает энурезом и психическими отклонениями.

– Простите, если я некорректно выразилась, – бормочет Крессида. – Но я действительно считаю, что семья имеет большое значение...

– Мы все считаем, что семья имеет большое значение, – резко обрываю я. – Только у одних из нас близких родственников оказывается больше, чем у других. Вот и вся разница.

– М-м, – мямлит Крессида, которая явно не изменила своего мнения, но в отличие от меня готова к примирению.

– А что касается секса, то, откровенно говоря, я не понимаю, почему, родив ребенка, я должна была превратиться во фригидную монашку. Не просветите меня в этом отношении? Видите ли, я не занимаюсь сексом на глазах собственной дочери. Я не прихожу к ней в комнату со словами: “Эй, детка, гляди, какого мама мужика себе урвала. Хочешь посмотреть, доченька?”

– Хм, вы правы.

– Рада, что мы это выяснили. Я иду спать. К своему ужасу, понимаю, что вот-вот заплачу.

– Нет, – говорит Фрэнк, кладя руки мне на шею и массируя плечи. – Останься.

Но его забывчивость меня сейчас тоже раздражает. Вот поэтому я и не могу поговорить с ним в открытую. Мне он очень нравится, мы славно провели вечер, но вот упомянули безотцовщину,а он и глазом не моргнул, да еще шуточки отпускал. По-моему, у него проблемы с моралью. Да, с нравственными ценностями. Извините за громкие слова, но этот человек бросил свою собственную дочь. И у него хватает наглости шутить по поводу моей одержимости сексом!

– Пожалуйста, не уходи, – просит Руперт. – Выпей чего-нибудь. Вот, возьми мой бокал, – и протягивает мне бокал с кальвадосом.

– Пожалуйста, – вторит ему Крессида.

– Хорошо. – Я поворачиваюсь к Крессиде: – И прошу прощения. Я слишком бурно реагирую на подобные разговоры.

– Все нормально. С моей стороны было неосмотрительно поднимать эту тему. Я слишком много выпила.

– Нет. Просто не люблю, когда люди начинают воспитывать меня, говорить, будто у меня странный подход к воспитанию дочери, что я богема.

Фрэнк сует мне мятый носовой платок, и я сморкаюсь.

– Ну, формально, ты действительноиз богемы, – вежливо вставляет Руперт, за что получает по голове мастерски запущенной подушкой.

– У Хани в жизни есть мужчина! – объявляю я, указывая на Фрэнка. – Так что ей не грозит вырасти лесбиянкой, до смерти боящейся мужчин. И у нее есть крестный отец – Руперт. И у нее есть я, а я люблю ее больше всех на свете. У нее прекрасная няня. Друзья. Отец обожает ее, посылает ей подарки, факсы, звонит по телефону. Он видится с ней при каждой возможности. К сожалению, сейчас он живет на другом конце земли. Но я совершенно спокойна за ее будущее. А теперь давайте сменим тему.

Некоторое время мы сидим в тишине.

– Как насчет фильма? – шепчет Фрэнк.

– А который час?

– Почти два.

– Давай посмотрим в другой раз. Я бы хотела завтра поспать подольше, но Хани все равно встанет рано. А завтра выходной, и я не пригласила Мэри.

– Ладно, ты, наверное, права.

– Я иду наверх принимать ванну, – говорю я и встаю. На ногах я держусь не слишком уверенно – не надо было залпом пить бренди Руперта.

– А я иду спать, – сообщает Фрэнк.

– А ты как? – спрашиваю я Руперта. – Не устал? Уже два часа ночи.

– Да нет, не очень, – отвечает Руперт, косясь на Крессиду, которая изучает пол.

– Крессида, ты тоже можешь остаться, – улыбаюсь я ей, направляясь к двери. – Спокойной ночи.

Пусть сами разбираются. Хотя она не похожа на девушку, которая даст на первом же свидании. Да что там, я же ничего в этом не понимаю, – может, она очень даже похотливая самка.

Быстренько принимаю ванну и засыпаю, как только моя голова касается подушки. Последняя пьяная мысль перед погружением в глубокий сон: “Интересно, а как будет выглядеть Фрэнк, если его перекрасить в шатена?”

12

– Я принесу тебе сок, – шепчет Фрэнк, словно возникнув из моего сна.

Глаза слепит свет. У меня жуткая пульсирующая мигрень, голову словно схватила чья-то огромная рука и сжимает, сжимает, сжимает...

– О-о-о, – стону я, отчаянно пытаясь вспомнить, что было вчера вечером. А вспоминаю я всегда туго – сплю очень крепко, будто в кому впадаю, с похмелья же соображаю еще хуже. – А ты что делаешь в моей постели?

– Стелла, я не в твоей постели,а в твоей спальне, -улыбается Фрэнк.

– А. – Я приподнимаюсь на подушке.

– Мне видно твою грудь, – радостно сообщает Фрэнк. – Ты замерзла?

– Эй... не смотреть! – Я натягиваю одеяло и подтыкаю его со всех сторон. – Который час? Где Хани? И почему ты здесь и строишь мне глазки? Перестань смотреть, я сказала. Ты пожираешь меня глазами, как... как похотливый самец.

Фрэнк смеется, прикрывает глаза ладонью и протягивает мне стакан.

– Твой папа оставил записку. Хани проснулась вчера в девять вечера и, видимо, потом долго не могла уснуть, потому что спит до сих пор. Он пошел по магазинам, в записке спрашивает, не хотим ли мы встретиться с ним в шесть в баре “Рида”. Руперта и Крессиды нигде не видно, и дверь в его комнату закрыта. Сейчас полдесятого. Прости, что расстроили тебя вечером. Но ты им тоже спуску не дала, – улыбается он. – И если ты себя чувствуешь примерно так же, как я, то, думаю, стаканчик сока тебе не помешает. А еще на кухне есть свежий чай. В памяти всплывают события вчерашнего вечера. Кажется, я нахамила Крессиде... или она нахамила мне? Перематываем дальше: Фрэнк, коктейли с личи, карри...

– Ах да, на автоответчике сообщение от Доминика, – говорит Фрэнк. – Спрашивает разрешения прийти на ланч. Он в Сардесон.

– Боже, – хриплю я, – как мне плохо. Будь добр, позвони ему и скажи, пусть приходит. Я спущусь через пару минут. Дома еда какая-нибудь есть? Душевное тебе спасибо за сок. Думаешь, с Хани все в порядке?

– Наверное. Просто она впервые так поздно заснула. Сходить проверить?

– Нет-нет. Пусть спит. А теперь выйди, пожалуйста, я хочу встать.

Он поворачивается и направляется к двери.

– Ах да, Фрэнки?

– М-м?

– Мне вчера тоже было очень весело. А теперь иди, мне надо одеться.

Фрэнк подмигивает и вежливо закрывает за собой дверь.

За ланчем собралась вся наша большая семья, которой я вчера вечером пугала Крессиду.

Папы, правда, нет – он у своего портного. Но зато здесь Руперт, с ним скромная, молчаливая Крессида, Доминик со своей супругой Кейко (она ужасно высокая, особенно для японки), я, Фрэнк и Хани, которая, проснувшись только в десять, приветствовала своего отца без обычного восторга и весь день не слезала с коленей Фрэнка. (Я вижу, что Доминик это заметил и ему не понравилось.) Хани в восторге от куклы, которую ей подарила Кейко, и она очень приветлива с Домиником, просто с Фрэнком она еще приветливее.

Несмотря на грандиозное похмелье, мы с Фрэнком сходили в магазин, нафаршировали и запекли двух куриц и целый грузовик тыквы. Фрэнк героически взял на себя чистку тыквы, нарезку пастернака, а я приготовила стручки фасоли. Мы накрыли стол в кухне и рухнули без сил в полдвенадцатого, размышляя, не опохмелиться ли. Фрэнк все-таки выпил стаканчик “Кровавой Мэри”. А я решила подождать до обеда.

Руперт с Крессидой объявились к полудню. Она – свежа, но немного взъерошена, он – излучает довольство и, возможно, сексуальную удовлетворенность.

– Как вкусно пахнет, – говорит Крессида. – Курица?

– Да. Хорошо выспалась? Или устала? – нагло спрашиваю я. – Все-таки легли поздно.

– О, – беспомощно бормочет Крессида. – О... – Краснеет и смотрит в пол.

– Прекрасное утро, – громогласно заявляет Руперт, потирая руки. – Омлетика нет?

– Нет, обед скоро. Выпей кофе – в кухне есть. На ланч придет Доминик.

– Ой.

– Не такой уж он страшный, Руперт. Если останетесь с ним наедине, то можете обменяться впечатлениями обо мне.

– О господи.. – округляет глаза Крессида. После обеда, когда я загружаю посудомоечную машину, Кейко хватает меня за руку:

– Ты показывай альпом! – И так раза три или четыре подряд, все время широко улыбаясь.

– Какой альбом? – не могу понять я.

На что Доминик, который сидит на полу и пытается развлекать уже слабо сопротивляющуюся Хани, комментирует:

– Думаю, она хочет посмотреть свадебный альбом.

– Я не знаю, где он, – ною я. – Где его сейчас искать?

– Он на третьей полке в кабинете на втором этаже, – сообщает Доминик. – Если только ты его никуда не перекладывала.

– Альпом, – повторяет Кейко и улыбается так широко, что я пугаюсь, как бы она не треснула пополам.

– Портвейна никто не хочет? – спрашивает Руперт. И я тут же вспоминаю, что выходные, оставаясь в городе, Руперт предпочитает проводить в хмельном тумане.

– Да, пожалуй, – отвечают все, кроме меня.

Я в это время отправляюсь наверх на поиски свадебного альбома. На это уходит минут десять, поскольку альбом я куда-то упрятала. В конце концов он находится, весь покрытый пылью, на гардеробе в спальне.

Я спускаюсь вниз с толстым альбомом в кожаном переплете.

– Ой, классно! – восклицает Крессида. – Обожаюсвадьбы.

– Это была не свадьба, – напоминаю я ей в сотый раз. – Мы просто устроили вечеринку.

– Но ведь у тебя было свадебное платье?

– Можно и так сказать. С Рупертом у нас было все по-настоящему, с кремовым платьем и фатой.

– А-а.

Но Крессида – душа добрая, поэтому заставляет себя улыбнуться.

– Ты женатая Руперта? – спрашивает Кейко. Пожалуй, я больше не буду пытаться передавать ее акцент.

– Да. Давно.

– Хо! – Кейко в восторге. – Хо! Много, много мужи! – И радостно хлопает в ладоши, как ребенок.

– Хм, только двое. Точнее, только один. Мы с Домиником...

– Я знаю, – расплывается Кейко в широкой улыбке. – Только заниматься трахаться.

– Любовью, – выкрикивает Доминик снизу, закрывая ладонями уши Хани. – Надо говорить “заниматься любовью”, Кейко.

– Ты мне говори “теперь трахаться, Кейко”. Ты мне говори “в постель”, – упрекает она Доминика. – “Трахаться, Кейко”, – повторяет она, чтобы все поняли. – Мистер Член. – После этой фразы мы все давимся со смеху. Даже Крессида хихикнула. Кейко кивает, все еще улыбаясь, и пару раз дергает бедрами для полной наглядности.

– Да поняли мы уже, – раздраженно говорит Доминик, шея у него вся красная. Вполне естественно в такой ситуации. Мистер Член!

– В общем, – обращаюсь я к японке, на лице которой сияет негаснущая улыбка, как у зайчика из рекламы батареек, – вот оно, платье. – Я открываю альбом.

Крессида и Кейко опускаются рядом со мной на колени, склонившись над альбомом.

– Аах, – вопит Кейко прямо мне в ухо. – Аах, какой красиво!

– Розовое, – вздыхает Крессида.

– Какой красиво! – опять визжит Кейко.

– Ярко-розовое. Что я могу сказать, Кресс? Это был мой второй брак.

– Ужасно красиво. Правда, несколько рискованно. Боже, смотри, какая у тебя грудь.

– Тити. – Кейко гордо выпячивает грудь. Соски натягивают тонкую бледно-розовую ткань блузки. – Много сися.

Боже ты мой, Доминик явно расширил свой репертуар.

Не обращая внимания на упругую грудь, упертую прямо мне в лицо, я стараюсь отогнать навязчиво всплывающую в воображении картинку: Доминик и Кейко занимаются сексом. Надо вернуться к фотографиям.

– В первый раз у меня было кремовое платье. Мои объяснения прерывает настоящий взрывхохота, доносящийся с дивана. Мы отрываем взгляд от альбома и видим, что мужчины покатываются со смеху. Фрэнк лежит на полу, и по щекам его текут слезы. Руперт заходится в кашле, а Доминик колотит его по спине (слишком сильно, должна заметить). У самого Доминика пунцовое, перекошенное от смеха лицо.

– Хааааа! – сипит Фрэнк. – Хааа! О господи. Помогите!

В жизни не видела, чтобы людям было так весело. Двое других от него не отстают.

– Хоооо! – вопит Руперт.

– Я сейчас лопну! – кричит Доминик.

– Ой, поосенок, – лопочет Хани, улыбаясь мне.

Так, это уже вызывает подозрения. Серьезные подозрения. ОЧЕНЬ СЕРЬЕЗНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ.

– Ой, поосенок, – восторженно лопочет Хани и бежит вперевалочку ко мне. – Хью. Хью.

Мужчины уже с трудом контролируют свое дыхание. Странно, но никто из них не смотрит мне в глаза.

– Извините, – говорю я ледяным тоном. – Эй? Все трое вдруг начинают откашливаться и суетиться. Фрэнк, издав последний хриплый хохоток, поднимается, бормочет что-то про кофе и быстренько линяет на кухню. Руперт, такой же розовый, как и его рубашка, вытирает глаза, выпрямляется и расправляет складки на брюках. Доминик некоторое время сидит, уронив голову и обхватив ее руками, потом откидывает назад волосы, вытирает лицо и громко выдыхает: “Уф”. – И снова переключается на Хани.

– Что вас так рассмешило? – обращается Крессида к Руперту. Улыбка играет на ее губах: ей тоже очень хочется посмеяться.

– О-о, – стонет Руперт, широко открыв глаза и все еще задыхаясь. – Ничего особенного. – И тут же фыркает, сморкается и бормочет. – Господи, я не могу. Ужас как смешно.Доминик опять заходится идиотским хохотом, ловит мой взгляд и делает вид, что это он не смеется, а как бы кашляет.

– Еще покажи, – говорит Кейко, тыча в альбом своим идеально наманикюренным пальчиком.

Надо что-то сказать, иначе я сгорю от стыда на месте или убегу из комнаты, захлебываясь от рыданий.

– А ты еще видишься с этими людьми? – спрашиваю я Доминика, кивая на альбом, но не осмеливаясь посмотреть ему в лицо, поскольку боюсь, что он опять засмеется.

– Время от времени. С некоторыми пришлось расстаться, – говорит Доминик. – Но, к сожалению, не с клиентами. Должен сказать, мне иногда действительно не хватает общества образованных англичан с юга. Знаешь, тех, что говорят на нормальном английском языке, а не на каком-нибудь диалекте.

– Ты жуткий сноб. Просто жуткий.

– Ох, перестань. Тебе они тоже не нравились.

– Мне они не нравились, потому что они были глупые зануды, а не потому что у них не было итонского диплома. Кроме того, именно благодаря этим работягам с акцентом ты сейчас так хорошо живешь.

Ненавижу в Доминике этот снобизм. Обычно он его не показывает на людях.

– Они тоже хорошо живут благодаря мне, – возражает Доминик. – Благодаря мне они могут покупать тачки своим мамашам. -Он фактически выплевывает эти слова, столько в них презрения.

– Если бы Фрэнк тебя слышал, он бы тебе врезал.

– А что, ты пойдешь ему стучать на меня? Я вздыхаю. Не поймите меня превратно,

Доминик всегда заботился обо мне, и у него масса достоинств. Но иногда эти достоинства перестают прикрывать его недостатки, и в такие моменты я его просто ненавижу. Так или иначе, сейчас не время для ссоры, и вообще, дела Доминика теперь меня не касаются.

Но другие дела меня касаются.

– Крессида, ты не займешься ненадолго Хани? – прошу я. – И заодно, может, покажешь Кейко сад?

– Конечно. – Крессида подхватывает Хани одной рукой, а другую протягивает Кейко. – Пойдемте, девочки.

Я тоже встаю, закрываю дверь в гостиную, набираю полную грудь воздуха и шагаю к дивану:

– Так, вы двое. Вы, пара мерзких вонючих предателей, – говорите, над чем смеялись.

– Думаю, тебе лучше не знать, – недовольно отвечает Руперт.

Доминик качает головой и улыбается как идиот.

– Прости, Стелла. Это приватная шутка.

– Говорите!

– Тебе будет не смешно. – Доминик прячется за свисающей челкой и прикусывает губу. – Хотя Фрэнку было очень даже смешно.

– А ты расскажи, попробуй.

– Это, как бы сказать, мужская шутка, – мямлит Руперт. – Про девушек. Только и всего.

– Ну так и мне расскажите.

– Нет, – качает головой Доминик. – Знаешь, дом стал таким уютным. Не в моем вкусе, но все очень мило. По-домашнему. А малышка Хани – просто прелесть, правда? Говорит прямо как Фрэнк, я заметил.

– То, что она так говорит, еще не значит, что она научилась этому от Фрэнка. И не пытайся сменить тему.

– Что-то долго он с кофе возится, – в отчаянии оглядывается Руперт.

– Подвинься, – командую я и плюхаюсь на диван. – Эта шутка не о... – я откашливаюсь, – не обо мне?

– Что ты, нет! – восклицает Руперт; теперь он покраснел до самых ушей.

– Конечно нет, – уверяет Доминик, а у самого губы дрожат от напряжения – так сильно он пытается сдержать смех.

– Слушайте, вам придетсямне рассказать. Потому что я просто обязана это знать. Руперт?

– Да нечего рассказывать, – не сдается он. – Недавно мне стало известно, что... – начинаю я, но продолжить не могу.

Доминик и Руперт уперлись взглядом в пол.

Я прочищаю горло и пытаюсь начать предложение сначала. Я все равно должна с этим разобраться.

– Недавно мне стало известно, что... что... может быть, я... я издаю неприличные звуки в... в постели.

Мне сложно это обсуждать по нескольким причинам, в том числе потому, что я невольно вспоминаю, что спала с этими мужчинами. И в моей памяти всплывают обнаженные и распаленные фигуры Доминика и Руперта.

– Правда? – Руперт глядит поверх меня. – Любопытно, – блеет он и пытается встать, но я вдавливаю его обратно в диван.

– А какие звуки? – интересуется Доминик, снова проявляя свои садистские наклонности.

– Хм, я как бы... храплю. – Теперь уже краснею я.

Руперт и Доминик опять впадают в беспамятство от смеха.

– Хррррр, – орет пьяный Руперт.

– Хрю, – вторит ему Доминик.

– Нет. Нет. Этого не может быть. – Я чувствую, как под тяжестью этой страшной правды опускаются мои плечи.

– Не всегда, Стелла, – утешает добрый Руперт.

– Но часто, – добавляет Доминик.

– Почему вы ни разу не говорили мне об этом?

– Не хотели тебя расстраивать, – вежливо оправдывается Руперт.

– Как-то неудобно об этом говорить, – уточняет Доминик. Оба стараются не смотреть друг на друга, чтобы снова не разразиться гоготом. – Но потом Фрэнк нас спросил.

Руперт старается меня успокоить:

– Большинство людей в такой момент делают что-нибудь странное.

– Ты-то уж точно, – отвечаю я, умирая от желания отомстить. – Показать?

– Что показать?

– Показать, какое у тебя лицо, когда ты кончаешь?

– Уймись, Стелла.

Я прижимаю подбородок к самой шее, так что под ним складываются еще три подбородка. Раздуваю ноздри что есть мочи. Закатываю глаза. “Ёооооооо, – тяну я самым низким голосом, на который способны мои голосовые связки. – Уаааа”.

– Вот так ты делаешь, – мило сообщаю я Руперту. – В общем, на пару секунд у тебя деформируется все лицо.

Доминика от смеха просто скрючило.

– Это неправда! – кричит Руперт.

Я с многозначительным видом поднимаю одну бровь.

– А что касается тебя, – поворачиваюсь я к Доминику, – то ты,Мистер Член, делаешь вот так.

Доминик не может противостоять искушению посмотреть. Я изображаю на своем лице гримасу неимоверного усилия, зажмуриваю глаза, открываю до предела рот и дополняю картинку воплем облегчения.

– Вот как тыделаешь. Такое лицо, будто у тебя запор, а потом такой крик, будто тебя наконец пронесло.

– Стелла! – рычит Доминик. – Ты самая ужасная и негодная женщина на свете. Ничего такого я не делаю.

– Боюсь, что делаешь, – довольно улыбаюсь я.

– Нет!

– Да. Я знаю, потому что сама видела.

– Черт возьми, – хитро говорит Руперт. – Я-то думал, что это у меня страшная рожа. По крайней мере, я не выгляжу так, словно только что обосрался.

– Да пошел ты, Руперт, – злится Доминик.

– Не думаю, что у меня хватит смелости снова заняться с кем-нибудь сексом. – Руперт пытается повторить гримасу, которую я ему только что показала. – Разве можно, если знаешь, какая при этом получается харя?

Ну, значит, мы квиты. Конечно, надолго этого утешения не хватит, но сейчас мне намного легче. Поверить не могу, что Фрэнк их об этом спросил. Ох и пожалеет же он.

13

Я очень стараюсь вписаться в этот детский сад. Честное слово. Но, поверьте, это нелегко. Первый, на кого натыкаешься взглядом, едва успев снять пальто, – коротконогий, пузатый Икабод, который приветствует тебя словами “я обкакался”, и отвисающая тяжелая ноша меж его штанин не оставляет в этом сомнений. Вдруг замечаешь, что у Икабода нет губ – только узкая щель посередине лица, как у рыбы, и от этого открытия мурашки по коже ползут. Потом, не успев даже выразить свое отвращение, ты понимаешь, что менять обкаканные штаны Ики придется именно тебе, поскольку все остальные как раз в этот момент оказываются заняты очень важными делами – смотрят, как закипает чайник, разглядывают книжки и перекладывают карандаши из одной кучки в другую.

Сегодня Кейт, мамочки Икабода, здесь нет – у нее в городе какое-то дело; наверное, пересаживает волосы на верхнюю губу или еще что-нибудь в этом роде. Очень скоро становится очевидно, что не только у меня, как тут говорят, трудности сИкабодом. Например,

Джулия, мать тройняшек Кастора, Полидевка и Гектора, по-моему, вообще его боится. Что вполне естественно – малыш Ики кусается, пинается, щипается и наступает детям на руки. Мало того, это чудовище еще и слюни пускает. Я знаю, что все дети в этом возрасте пускают слюни, но у Ики полный рот зубов, так отчего же он до сих пор истекает слюнями, как бульдог?

– Как думаешь, он нормальный? – спрашиваю я Эмму, мать Рэйнбоу, когда мы раскладываем с ней пластилин. Сегодня пластилин весь черный, хотя Хэллоуин уже прошел. – Нет, правда. И почему у нас сегодня такой черный пластилин?

– Чтобы чернокожим ребятам не было обидно.

– Но в саду нетчернокожих детей, – смеюсь я. Честное слово, тут как в дурдоме. – А если бы и были, уж точно обиделись бы. Такого цвета бывают только вороны, а не люди.

Эмма пожимает плечами, хотя я вижу, что на ее губах мелькнула тень улыбки.

– Да брось, Эмма. Согласись, что он ужасный ребенок.

– Он просто немного трудный ребенок, – нервно улыбается она, явно не слишком уверенная в справедливости своих слов.

– Так, я выкидываю это дерьмо. Это не пластилин. Я на прошлой неделе приносила зеленый, он, наверное, где-нибудь в шкафу. Достану лучше его. Чтобы не обидеть тех из нас, кто с Марса. Знаешь, тех невидимых зеленых человечков, что играют в углу с невидимыми негритятами и маленькой девочкой в инвалидной коляске.

– Ты просто хулиганка, – качает головой Эмма, теперь уже открыто улыбаясь.

– Только посмотри на него, – шепчу я, почувствовав молчаливую поддержку и забыв о всех своих благих намерениях.

Икабод, вцепившись в юбку Сюзанны (матери Манго), повис на ней и раскачивается в воздухе. Сюзанна аккуратно отгоняет его, но он опять ковыляет к ней и снова виснет на юбке. В любую секунду юбка может порваться – Икабод не худенький мальчик.

– Он же просто монстр.

– Стелла! – шипит Эмма с упреком.

– Но ведь это так. Это правда, Эмма.

– Да, он трудный, – шепотом признает Эмма, – но одаренные дети часто бывают трудными.

– Ты думаешь, он одаренный? – От удивления я невольно повышаю голос. – Икабод? В чем? Я вообще сомневаюсь, что он здоров на голову. Если так, то я беру свои слова обратно. Боже.

– Кейт говорит, что он очень талантливый ребенок. – Эмма убирает в пакет черный пластилин и помогает мне разложить зеленый. – Она никак не может подобрать ему достойную школу. Они все время ходят на собеседования, но безрезультатно.

– Неудивительно. И в чем это он якобы такой талантливый?

– Кейт говорит, что у него талант к музыке и рисованию. И еще, она водила его к психологу, и там сказали, что он так мало говорит, потому что постоянно погружен в интеллектуальные размышления.

– Да что ты говоришь.

– Да. – Эмма выдает сдавленный смешок, и мы обе поворачиваемся к стене, где висят рисунки Икабода. Два чудовищно измазанных темной краской листа бумаги. Даже в каракулях Хани уже можно угадать признаки человеческого лица.

– Так, значит, она водила его к врачу?

– Ну конечно. У нее муж – врач.

– И с мальчиком все в порядке?

– Абсолютно.

– То есть он просто засранец по натуре.

– Да, – не задумываясь отвечает Эмма.

– Вот видишь?

Эмма виновато улыбается и оглядывается. Тут же к нам подскакивает Марджори:

– Стелла, можно вас на пару слов?

– Послушайте, – начинаю я, как только мы входим в мини-кухню, – я прошу прощения за прошлый раз. Мне не следовало говорить с вами в таком тоне и сомневаться в вашей профессиональной пригодности. У меня не было на это права.

Марджори сегодня в голубой футболке, и на ней явно нет бюстгальтера, что очень опрометчиво, учитывая, какими шикарными объемами она обладает.

– На всех нас давит груз, – произносит она с понимающим видом.

– Простите?

– Груз прошлого. Он есть у всех.

– Вероятно, да.

Марджори кивает, зачерпывает мутный кофейный напиток из ячменя и цикория и разливает его по кружкам.

– Я вас немного напугала, – говорит она. – Вы чувствуете угрозу с моей стороны.

– Я бы не сказала, – возражаю я, но потом решаю не продолжать. Зачем? Даже от общения с дождевым червем было бы больше пользы.

– Да, – настаивает Марджори тоном великодушного и умудренного опытом человека. – Ведь совершенно очевидно, что у вас большие трудности с методикой воспитания детей. Поэтому вы так яро осуждаете всех остальных, у кого это получается лучше.

– У меня нет никакой “методики воспитания”, – уточняю я. – Я просто действую согласно своей логике. И мне непонятно, какая такая методика обязывает нас читать детям сказки про смерть и заставлять их играть черным пластилином.

– Именно, – говорит Марджори, словно мои слова еще больше подтвердили ее правоту. – Будем надеяться, что со временем вы все поймете. – Она размешивает грязной ложкой сахар и протискивается мимо меня.

Наконец-то пришли Луиза с Александром; сегодня они идут к нам на ланч. И я оказалась права – Икабод порвал Сюзанне юбку.

Мы идем домой с колясками под проливным дождем. Перед нами все время словно пелена водопада, и я чувствую, как черные потеки туши ползут по моему лицу. Луиза расспрашивает меня о вечере с Фрэнком, о Доминике и Руперте (“хрю”-историю я решила оставить при себе), о Крессиде, о том, весело ли мне было на столь изысканной вечеринке, и о том, вспоминает ли Хани про своего отца (не часто). Александр, как оказалось, по своему отцу тоже особенно не скучает.

– Не понимаю, – задумчиво говорит Луиза, когда мы сворачиваем на мою улицу. – По твоим рассказам выходит, что Фрэнк такой милый. И вечер, кажется, вы провели отлично.

– Лу, я тебе сто раз уже объясняла. Фрэнк на самом деле очень милый, в некотором роде.

– Тогда в чем дело?

– Мне он не нравится.

– Но почему? – Он бабник.

– Может, ему просто нужна любящая женщина?

– К тому же он очень рыжий.

– И что с того? Среди рыжих много симпатичных людей. Вот Николь Кидман, например.

– Мне не нравится Николь Кидман. И для меня этого достаточно.

Пятясь задом, мы поднимаем коляски по ступеням. У меня от этого упражнения всегда болит спина – сказываются мои тридцать восемь лет. Да, уже почти сорок. Почти сорок -ужас. Скоро я буду улыбаться с детской непосредственностью и уверять всех, что в душе мне не больше двенадцати.

– И потом, – я отпираю дверь, – есть у него и другие недостатки.

– Например? Он что, отрывает мухам крылышки? – смеется Луиза.

– Нет, но он на самом деле не такой милый, как кажется.

– А кто из нас такой милый, как кажется? – вздыхает Луиза, переходя на банальности.

– Ладно, забыли. – Не собираюсь это обсуждать. – У нас с ним отличный дуэт: мы лучшие друзья, и моя дочь его обожает. Это огромная удача. Мне бы не хотелось все это разрушить.

– Что разрушить? – спрашивает Фрэнк, который в прихожей просматривает дневную почту. – Все в порядке? Ты похожа на панду.

– Так, ничего. Ты почему постоянно здесь отираешься последнее время? Ты что, бросил работу? – Я тру под глазами. Толку мало, зато ненароком ткнула себе в глаз.

– Я тут живу и почти всегда прихожу домой на обед, – отвечает Фрэнк, – если ты до сих пор не заметила.

– Кхм. Раньше ты дома не обедал. Ну да ладно. Вот, знакомься, это моя подруга Луиза. Луиза, это Фрэнк. Фрэнк, это Луиза.

– Очень рада познакомиться. – Луиза быстро проводит языком по губам. Да уж. Я думала, такое только в кино бывает.

– Взаимно, – отвечает Фрэнк, смерив ее своим хищным взглядом. – Стелла много про вас рассказывала.

Вранье. Вижу, как он незаметно смотрит на ее левую руку и отмечает, что обручального кольца нет. Поверить не могу. У него точно диагноз. Уверена, прямо сейчас оценивает ее по своей шкале похотливости.

– А мне про вас, – смеется Луиза.

Я нарушаю их оцепенение – наклоняюсь и вынимаю Хани из коляски.

– Фуэнки, – говорит Хани и тянет к нему ручки. – Я дома.

Фрэнк подхватывает ее одной рукой и сажает себе на бедро.

– А это кто? – спрашивает он Луизу, с нежностью и бесстыдствомглядя на Александра.

– Мой сын, – отвечает Лу, – Александр. Он на год старше Хани. Они очень дружат.

– Привет, Александр. Симпатичный мальчишка, весь в маму, – сюсюкает дамский угодник.

– Ой, вы только посмотрите на этого сердцееда. Фрэнк, пора бы научиться новым приемам, – язвлю я.

– Что? – притворно недоумевает Фрэнк, но сам при этом посмеивается. – Я правду говорю.

– Хи-хи. – Раскрасневшаяся Луиза в полном восторге.

Отчего у дерзких, умных, взрослыхженщин пропадает воля и сердце выскакивает из груди от счастья, как только кто-нибудь отпустит в их адрес ничтожный комплимент? Вот, к примеру, Луиза: очень красивая женщина, наверняка каждый день слышит в свой адрес приятные слова и уж могла бы к этому привыкнуть за столько лет. Но нет, все так же трепещет. Господи, как меня это раздражает.

Я демонстративно вздыхаю, протискиваюсь мимо них к вешалке, вешаю пальто и направляюсь в гостиную. Фрэнк с Луизой и не думают следовать за мной, – видимо, уже корни в прихожей пустили.

– Эй! – кричу я. – Обедать кто-нибудь собирается? Луиза, я ставлю кассету про Анжелину Балерину. Пойдет? Или Алексу больше нравится “Боб-строитель”?

– Боб! – вопит Алекс с восторгом и влетает в комнату. – Боба, пожалуйста.

– Боба, пожалуйста, – повторяет, словно эхо, Луиза, входя следом. Я слышу, как Фрэнк поднимается по лестнице. – Это его любимый мультик.

– Лу, тебе жарко? – Ее кардиган, еще пару минут назад застегнутый доверху, сейчас фактически распахнут и держится всего на паре пуговиц, открывая обзор на высокую грудь и (уж конечно) совершенно плоский живот.

– Вообще-то да, есть немного, – вызывающе говорит Луиза. – Наверное, от прогулки.

– Наверное, – пожимаю я плечами.

По правде говоря, тут очень холодно, о чем явно свидетельствуют Луизины соски.

– Ну ты и бесстыжая, – шепчу я ей.

– У него такие длинные ресницы, – подмигивает Лу. – И такоймужественный подбородок, – вожделенно шепчет она.

– Не замечала.

– Стелла, он такой чудесный. А ты не...

– Против? Нет. И кстати, успех обеспечен.

– Купили что-нибудь на обед? – спрашивает Фрэнк из дверей.

Вот черт! И давно он там стоит? Я смотрю на него как ни в чем не бывало. Лицо у него непроницаемое. Пуаро хренов.

– Есть вино, в холодильнике полно еды, – отвечаю я.

Фрэнк отправляется проводить ревизию на кухне. У него во всем большой аппетит. Я снова шепчу Луизе:

– Но на твоем месте я бы не ожидала от него обручального кольца. Короче, я тебя предупредила – он конченый бабник.

– Ууу... – Луиза ежится от удовольствия. (Тоже загадка: ну почему дерзким, умным, взрослым женщинам так нравится, когда им говорят, что их обожаемый – гад и бабник? Вероятно, срабатывает какой-то изощренный материнский инстинкт. Гадость какая.) – Боже, Стелла, не могу поверить, что ты так его недооценила. В смысле внешности.

– Я могу приготовить макароны с горошком и брынзой, – кричит Фрэнк с кухни.

– Боже! Он еще и готовит! – стонет Луиза.

– Как хочешь, – кричу я в ответ.

– Отлично, спасибо, – восторженно вопит Луиза.

– А дети будут это есть? – спрашивает Фрэнк, снова входя в комнату.

– А почему нет? Как думаешь, Лу?

– Конечно, будут. Знаешь, Рэйнбоу недавно приходила к нам на чай, и оказалось, что она ест только чипсы. В буквальном смысле. И еще шоколад.

– Терпеть этого не могу. Ох уж эти англичане.

– Ну, ничего не поделаешь, если ребенок от всего нос воротит, – говорит Лу.

– Еще как поделаешь. Естественно, некоторые продукты дети любят больше других.

Но позволять ребенку есть только вредную ерунду из банок и пакетов – полный идиотизм. Сначала кормят детей всякой дрянью, а потом удивляются, что те лет до тридцати не знают, что такое баклажан, и за границу ездить боятся – там, видите ли, еда “странная”.

– Настроение у тебя сегодня просто отличное, – замечает Фрэнк. – Так и светишься добротой и очарованием.

– Пойду открою вино. – Проигнорировав его, я важно шествую на кухню.

Но Фрэнк прав. Я была в прекрасном расположении духа, пока он не начал заигрывать с Луизой, а она на это не купилась. Откупориваю бутылку белого бургундского и наливаю себе бокал. Я как чувствовала, что это случится – попросила Мэри, начиная с сегодняшнего дня, приходить по четвергам после обеда, поскольку утром мы с Хани ходим в детский сад. Она придет к двум, значит, я могу напиться в обед и с чистой совестью бездельничать до вечера, не волнуясь за Хани. (И это хорошо, потому что сегодня ночью Хани спала в моей постели, хотя “спала” – не самое подходящее слово. Она болтала, хихикала и ерзала под одеялом до самого утра. Я обожаю, когда она такая. Люблю целовать ее влажную макушку, когда она, угомонившись, засыпает крепким сном. Но утром чувствую себя кошмарно – невыспавшейся и разбитой.)

Я отпиваю прохладного вина и нажимаю кнопку автоответчика. Сообщение от Янгсты – приглашает меня поужинать с ним завтра, а потом пойти посмотреть его “в деле” в клубе на востоке Лондона. Это меня несколько ободряет, поэтому, когда Фрэнк в сопровождении Луизы входит на кухню, я уже не так зла.

– Они смотрят мультик. Потом пообедают и, наверное, лягут спать. – Она уже все решила. – Фрэнк обещал мне показать свою мастерскую.

– Тут недалеко, – говорит Фрэнк, доставая с полки кастрюлю. – Я подумал, может, ты присмотришь за Александром, Стелла.

– Ну да, конечно. – Получилось как-то грубо. – Конечно, – повторяю я уже мягче. – Без проблем. К тому же через час-полтора придет Мэри.

Фрэнк ставит на плиту воду и наливает себе и Луизе вина.

– За нас, – произносит он.

– За нас, – подхватывает она. Уси-пуси, какие мы кокетки.

– Твой сосед оставил мне сообщение, – встреваю я, – приглашает на свидание.

– Ты пойдешь?

– А как же! – Сама диву даюсь, с каким энтузиазмом это сказано. Я, безусловно, рада, но не настолько. – Еще бы. Завтра.

– Куда он тебя пригласил? – спрашивает Фрэнк. – Рожки или спагетти? Детям, наверное, удобнее есть рожки.

– В какой-то ресторан в Шордиче. Ты его наверняка знаешь – ты же часто в этом районе пасешься. Называется “Дыня”.

– Это бар, и очень людный. Не твоего масштаба заведение, ваше величество.

– На автоответчике сказано “ужин”, так что, может, он меня потом в другое место поведет. В какое-нибудь шикарное заведение. – Я демонстративно задираю нос.

– Ты не чувствуешь неловкости? – спрашивает Луиза.

Опускаю нос.

– Разве что немножко. Меня сто лет не приглашали на свидание.

– Может, составить тебе компанию? – великодушно предлагает Луиза. – В смысле, когда рядом есть знакомые люди, уже не так страшно.

– Какие люди?

– Я, например, – улыбается она. – Я Адриана хорошо знаю. Может быть, и Фрэнк захочет к нам присоединиться, – хитро добавляет она, кинув на него ласковый взгляд.

– А почему нет? – откликается Фрэнк. – Вот смеху-то будет.

– Нет! Еще чего. Не хватало мне, чтобы вы там сидели, как зрители на телешоу.

– Вообще-то я думала о двойном свидании, – поясняет Луиза.

– Ого, – усмехается Фрэнк. – А ты времени зря не теряешь.

– Я просто... – мямлит она, сделав изрядный глоток вина для храбрости. Глаза горят. Какая она сейчас хорошенькая. – Я просто подумала, было бы неплохо, весело. Но если тебе это не нравится... – Лицо у нее делается вдруг грустным и разочарованным. – Я так, ничего серьезного не имела в виду. И вы не обязаны...конечно... э-э.

– Да нет, – говорит Фрэнк как бы между делом, роясь в морозилке в поисках горошка. – Я согласен.

– Quelle surprise<Какой сюрприз (франц.).>, – бормочу я, не сдержавшись.

– Что? – Фрэнк оборачивается ко мне и, недоуменно приподняв брови, упорно и долго сверлит меня стальным взглядом.

– Ничего, – говорю я. – У каждого свои потребности.

– Стелла! – вопит Лу, лицемерка несчастная: несмотря на свою утонченность, она весьма явно высказывает свою потребность, разве что не повесила на грудь объявление – “Хочу!”.

Фрэнк мотает головой, улыбается и начинает кромсать брынзу. Поверить не могу, надо же – женщины прямо выпрашивают у него свидание. Что случилось с Луизой?

– Что с тобой? – спрашиваю я ее, уводя в гостиную под предлогом, что нам надо проверить детей, которые уже превратились в видеозомби. – Ты в своем уме? Ты же ему на шею вешаешься!

– Вовсе нет, – отвечает она. – Так поступают современные женщины. Это написано в “Вог”, между прочим.

– Одно дело пригласить мужчину на свидание, а другое – кинуться ему на шею, – объясняю я. – Но если тебе так хочется, пожалуйста...

– Да, хочется, – говорит она довольно. – И по-моему, будет весело. Ты сама сказала, что не против.

– Не против. А давно у тебя секса не было?

– Боже, – стонет она, – года два. – У нее снова вспыхивают глаза.

– Значит, ты снова стала девственницей, а следовательно, тебе грозят разочарование и боль, если он тебя бросит после первой же ночи. Поверь, так бывает. Поэтому возьми себя в руки.

– Уже взяла, – говорит Луиза с улыбкой.

14

Как ни стараюсь, не могу проникнуться восторгом по поводу предстоящего двойного свидания. Вчера Фрэнк с Луизой пропали часа на полтора – он показывал ей свои картины, – а я сидела и смотрела на спящих Хани и Александра. Поначалу это было очень трогательно, но вскоре наскучило, и я решила присоединиться к детям, устроив себе тихий час. К тому времени, как двое моих лучших и единственных друзей в Лондоне вернулись, я уже двадцать минут как проснулась и пребывала в самом отвратительном настроении. Гад Фрэнк испортил мой девичник. Я вглядывалась в их лица, стараясь распознать признаки вины (бесполезно, ибо мне доподлинно известно, что Фрэнк никогда не чувствует себя виноватым) или следы поцелуев, но не успела ничего заметить, поскольку Фрэнк сразу же ушел обратно в мастерскую, а Луиза минут через десять засобиралась домой. Мэри сидела в гостиной – я попросила ее прийти, надеялась, что мы с Луизой опять напьемся и славно проведем время. В итоге мне не удалось расспросить Лу о том, что меня так интересовало, хотя не факт еще, что я бы на это отважилась. Меньше знаешь – крепче спишь. С другой стороны, если закрались подозрения, тут совсем не до сна.

Луиза посадила Александра в коляску и пошла домой, оставив меня еще более обозленной и раздосадованной. Я немного посидела с Мэри, выпила с ней чаю, потом заплатила за услуги, извинилась за напрасно потраченное время и попрощалась до следующего вечера – назавтра предстояло двойное свидание. Спать я легла одновременно с Хани. Как пришел домой Фрэнк, я не слышала и не уверена, что он вообще ночевал дома.

И вот я снова, сутки спустя, пытаюсь подготовиться к предстоящему свиданию и снова в глубине души знаю, что мне этого не хочется. Ну почему человек обязательно долженходить на свидания? Разве быть одинокой – это преступление? Нет, вздыхаю я, подводя карандашом бровь, не преступление – если тебе нравитсябыть одинокой. Но мне не нравится. Я не хочу провести остаток своих дней в четырех стенах, без секса, одна. Так что потребности обязывают, как сказал бы мой сосед Тим. (Его жена сегодня вернулась с Майорки, и я почувствовала странную боль, глядя, как они загружаются в свою повозку, явно направляясь в ресторан, чтобы отметить это событие. Придурковатый Тим, его размалеванная жена и двое сутулых мальчишек в кроссовках... так мило, скучно и пошло одновременно. Но на какую-то долю секунды меня охватило желание поменяться местами с любым из них.)

Я неправильно наложила тени и стала похожа на Джоан Коллинз. Стираю лишнее и внимательно разглядываю себя в зеркале. Я или юная глупенькая девчонка с крепкой грудью? Прямо скажем, разве я могу с ними тягаться? Будь я мужчиной, не задумываясь выбрала бы юную крепкую грудь. Ничего удивительного, что такие, как я, в итоге или связываются с женатыми, или становятся лесбиянками. При всем богатстве выбора другой альтернативы нет. Кстати, о лесбиянках, надо бы позвонить душке Барбаре. Может, удастся стать верной подругой старой лесбиянки.

Я еще не оделась, а уже в такой депрессии. Днем звонила Луиза, спрашивала, какие женщины нравятся Фрэнку и что ей надеть. А мне, интересно, откуда знать? “Женственные, – ответила я ей. – У которых есть влагалище, так что не напрягайся особенно, можешь вообще не одеваться”. Она хихикнула и заявила, что пошла по магазинам. Я ненавижу все свои платья, но при всем желании не смогла бы надеть то, что нравится Янгсте, – я лет двадцать как вышла из этого возраста. И зачем мне тратить весь вечер на мужчину, чей словарный запас меня ужасает, а поведение удивляет – он же так машет руками, что со смеху загнешься?

Так, теперь карандаш для губ. Вспоминаю, как Фрэнк передразнил Янгсту – смешно. Улыбаюсь и вдруг словно прихожу в себя. “Перестань, брось думать об этом, – говорю я себе. – Какая разница? Тебе не грозит ни стать лесбиянкой, ни уйти в монастырь, ни связаться с женатым мужчиной. Тебя пригласил на свидание симпатичный холостяк, которому ты явно нравишься. Так что постарайся сделать себе привлекательное лицо, надень свое самое сексуальное платье и радуйся, корова старая. Давай, смелей. Покажи, какая ты шикарная женщина, и пусть все сразу подумают, что ты самая похотливая самка на свете”.

Слышу, как хлопнула входная дверь и Фрэнк, которого не было видно со вчерашнего дня, болтает с Мэри и Хани. Слышу, как он поднимается на второй этаж и окликает меня.

– Я в ванной, собираюсь, – кричу в ответ.

– Поедем вместе, – говорит он через дверь. – Луиза и этот диджей тоже вдвоем приедут.

– Я буду готова минут через десять.

– Можешь не торопиться, мне еще надо принять душ, побриться, одеться. Встречаемся внизу. Если спустишься раньше меня, вызови, пожалуйста, такси.

– Ладно.

Что это он так старается? Обычно перед свиданием он только чистит зубы и, может быть, иногдаменяет футболку. А для Луизы прикладывает неимоверные усилия. Ну и что? Что с того? Я тоже вот стараюсь, расфуфыриваюсь для Адриана. И сделаю все возможное, чтобы мое свидание удалось.

Как хорошо, что я умею делать макияж по всем правилам. Смываю свой скромный и непритязательный облик и раскладываю весь набор кистей, чтобы нарисовать себе новое лицо. Роюсь в косметичке, меня охватывает волнение – итак, приступим. Приступим.Корректор. Основа со светоотражающими частицами, тон подобран под заказ. Профессионально и изящно. Легким движением руки оттеняю переносицу и подбородок. (Да, я прекрасно знаю, как это делается – юность в Париже не прошла даром.) Щеки: с помощью двух оттенков румян я могу сделать себе самые высокие и изящные скулы на свете. Делаю. Новый изгиб бровей – да здравствует пинцет, немного пудры цвета загара, чуточку твердого карандаша – упрямая и сдержанная линия женщины-вамп. Кошачьи глазки: три оттенка теней, и мои глаза приобретают желанную миндалевидную форму.

Щипцы для загибания ресниц, три слоя туши. Немного светлой помады на губы – я все же не хочу выглядеть как проститутка. Отхожу на пару шагов назад, оцениваю результат своих усилий – потрясающий. Пять звезд. На меня смотрит уверенная, страстная женщина с пухлыми губами. Я ее не знаю, но выглядит она очень привлекательно и подмигивает мне. Дело сделано. Убираю инструментарий обратно в косметичку и выключаю свет.

– Вот это да, – говорит впечатленный Фрэнк, оглядывая меня. – Неслабо наштукатурилась.

– Старалась, – легко отвечаю я, а у самой уже лицо болит от всех эти похлопываний и замазываний. – Все для него, Адриана. Красавчика-жеребца. Ты, я смотрю, тоже постарался. Как мило. Новая рубашка?

– Да, – пожимает Фрэнк плечами. Темная, серо-зеленая рубашка гармонирует с его серыми глазами. – Но не так, как ты. Я тебя еще ни разу не видел с настоящим макияжем. Красавица-кобылка. – Он улыбается, но во взгляде такое изумление, что я тут же понимаю: перестаралась. Наверняка. – Новое платье? – спрашивает Фрэнк.

– Это? – Теперь я пожимаю плечами. – Что ты! Ему сто лет уже. – На мне черное платье с туго затянутым корсетом (и мне в нем уженеудобно), купленное пару лет назад в припадке безумия. (Корсет мне затянула Мэри, так что я чувствую себя как Скарлетт О'Хара.) Тем не менее, если уж говорить о платьях-завлекалках, это самое подходящее – грудь поднимается, талия утягивается, попка округляется. Платье с рукавами, так что мне не придется выставлять напоказ свои дряблые руки, юбка прямая, так что и бедра в выигрышном формате. Платье очень красивое, но мне в нем неловко. Слишком много выставлено напоказ. Много и сразу.

– О, да ты еще и подросла, как я погляжу, – говорит Фрэнк и переводит взгляд на сексапильные замшевые сапожки с вытянутым носком, на убийственных шпильках. От этих испанских сапожек у меня жуткая боль в ногах, и если придется сегодня танцевать, летальный исход обеспечен. Очень, очень надеюсь, что мой диджей не потащит нас на дискотеку. А ведь до этой минуты такая мысль даже не приходила мне в голову. Черт!

Фрэнк смотрит на мои колени, потом на часы.

– Славные ножки. Ты вызвала такси?

– Да, будет через десять минут.

Фрэнк меряет шагами комнату, как юнец.

– Успокойся, Фрэнк, мы не опоздаем. Фрэнк улыбается, но тут же снова делается серьезным и продолжает ходить по комнате. Ни разу не замечала, чтобы он так нервничал перед свиданием. И с Луизой он виделся только вчера. А если учесть, что он не ночевал дома, то не вчера, а сегодня утром. В этом изобретении из китового уса я даже не могу вздохнуть, так что и не вздыхаю. Вместо этого надеваю свое любимое розовое бархатное пальто без застежек, но с широким поясом.

Потом – двадцать минут неловкой тишины в такси. Он поглощен своими мыслями, а я умираю от желания спросить его о Луизе, но молчу, потому что боюсь, как бы ответ не оказался мне противен. Мы высаживаемся у “Дыни” – там полно модненьких мальчиков и девочек, у мальчиков экстравагантные бородки, а у девочек – экстравагантный пирсинг, у тех и у других штаны болтаются на бедрах, держатся на честном слове где-то на середине ягодиц.

– У меня такое чувство, будто я приехала на школьную дискотеку за дочерью. – Я вдруг понимаю, что вся эта затея никуда не годится. И что здесь делаю я в таком виде?

– А у меня такое чувство, что ты меня завернула, завязала сверху бантик и вручила своей подруге.

Это его первое развернутое предложение за последние двадцать минут. Но я его игнорирую и гну свое:

– Здравствуйте. Я приехала забрать Хани из пятого класса. Честное слово, Фрэнк, я себя чувствую как пенсионерка.

– Если бы это была школьная дискотека, то ты была бы мамой, в которую влюблены все мальчики, так что перестань волноваться. Пошли поищем их. – Он по-доброму улыбается мне в первый раз за вечер, берет за руку и ведет за собой.

Мы протискиваемся сквозь плотную толпу орущих бородато-пирсингованных подростков. Музыка грохочет, интерьер – в стиле “индастриал”: бетон, серая краска, трубы. (Удивительно, как такой интерьер никогда не выходит из моды. Помню, еще лет пятнадцать назад я ходила в такие же заведения, и тогданам казалось, что это очень современно.) За длинным баром открывается большая комната с посадочными местами – угловатыми бетонными столами, жесткими стульями и неудобными, обтянутыми грязно-коричневой тканью скамейками. Не самое уютное место, но лучше, чем ничего. Адриан и Луиза сидят за прямоугольным столом, пьют коктейли из стаканов. Мы их первыми заметили – теплая сухая ладонь Фрэнка незаметно пожимает мою, потом он отпускает меня.

– Bay! – громко присвистывает Адриан, вскакивая со своего места. – Выглядишь ослепительно, – говорит он нормальным языком образованного человека, чем окончательно сбивает меня с толку.

Я застенчиво чмокаю его в щеку. Пожалуй, я пока не буду торопиться снимать пальто. Шпилька из прически зверски впивается мне в череп.

– Привет, – шепчет Фрэнк Луизе.

Она сегодня очень мила, как цветочек-ангелочек. Взгляд девственницы и тело обольстительницы. Тут же становится ясно, как я перестаралась. Ее брючки с вышивкой в индийском стиле держатся на бедрах, открывая загорелый и до неприличия плоский живот; шелковая маечка подчеркивает округлую упругую грудь и мускулистые плечи. На макияж она потратила часа три, но выглядит так, словно не красилась вовсе. На такой макияж клюют все мужики: заявляют, что женщина “красива от природы”, пока не увидят ее без косметики. Но Луиза действительно красива от природы. Даже с ненакрашенным лицом она похожа на Мадонну, только свежее и милее. А с косметикой и вовсе сногсшибательна.

А я-то вырядилась, раскрасилась. Даже пальто мое сюда не вписывается – в таком виде только в оперу.

– Выглядишь потрясающе, -говорит Фрэнк Луизе.

Послушать нас, так мы подростки на первом свидании.

– Ты тоже неплохо смотришься. – Луиза стреляет глазами из-под прикрытых ресниц. – Присаживайся.

Адриан ставит рядом с собой скамейку, и я тоже сажусь. К сожалению, не могу ответить ему взаимным комплиментом, потому что мой ухажер выглядит как полный придурок (выражаясь словами Фрэнка). Под всем этим тряпьем несомненно скрывается симпатичный мужчина, но он как будто намеренно навешивает на себя всякую дрянь, чтобы не показаться красивым. Во-первых, его бороденка. В честь нашего свидания Адриан подровнял ее почти под корень, в итоге из его в принципе очень недурного подбородка торчит крохотный пучок черных волос. За огромными очками из цветного оргстекла в духе Боно<Солист знаменитой ирландской рок-группы “U2”, известный своей общественной деятельностью.>, только розовыми, его глаза похожи на глазки кролика. А Боно я терпеть не могу. (Боно! Боно! Что все с ним носятся как полоумные?) Так что его усилия пропали даром – в целом его лицо напоминает большеглазую муху. Смотрим ниже. Золотые цепи и браслеты и мешковатый бежевый спортивный костюм, размера на два больше, чем нужно, но в области паха штаны сидят подозрительно плотно. Во всяком случае, в костюме Адриану явно удобно, и под ним ничего нет, так что мне видна мускулистая грудь, в меру привлекательная. Видимо, сказывается мой возраст, потому что я не могу сосредоточить внимание на рельефных мышцах голой груди, а вместо этого пытаюсь представить его в поношенных джинсах и кашемировом джемпере. Ему бы очень пошло. Зачем он носит столько колец на одном пальце? Может, у него и на ногах колокольчики? Он что, никогда Али Джи<Чрезвычайно популярный в Британии комик, шоумен и рэп-певец.> не видел?

– Что будешь пить? – спрашивает Адриан, прижимаясь ко мне бедром.

– Коктейль с шампанским, пожалуйста.

– Тут такого не подают, подруга, – смеется он.

“Подруга”! Мужчин, которые так обращаются к женщинам, надо сразу расстреливать.

– Тогда бокал шампанского, дружок.

– Мне тоже, – говорит Луиза. – Привет, Стелла. Выглядишь классно.

– Спасибо, ты тоже.

– А мне пива. – Фрэнк очень странно на меня смотрит, как будто вот-вот рассмеется.

Люди то и дело проходят мимо нашего столика. Сидим как в зоопарке: мол, здесь и такие экземпляры встречаются. Но я понимаю, почему Адриан выбрал это место – он сюда отлично вписывается. Периодически он отвлекается от нашей потухшей компании (Фрэнк странно напряжен, пока в голову ему не ударяет хмель, Луиза раздражающе болтлива, я слишком озадачена абсолютно непонятным языком, на котором изъясняется Янгста), чтобы приветствовать очередного знакомого странным жестом или бессмысленным “йо”. Фрэнк, видимо, тут тоже кое-кого знает. Мы с Луизой сидим счастливые хотя бы тем, что нас вывели в свет и что в данный момент мы не так одиноки, как обычно.

– Я хочу есть, – в конце концов заявляет Фрэнк. – Стелла, уверен, тоже, можно даже не спрашивать. Каков план действий, друг?

– Думал, мы тут посидим немного, расслабимся. Потом перекусим где-нибудь по дороге. Я заступаю в одиннадцать. – Адриан вытаскивает из кармана пачку контрамарок. – Вот, вы все в списке. Комнаты для VIP. Все дела там... въезжаешь? – Он многозначительно шмыгает и улыбается.

О нет, только не это. Наркотики! Нет, нет, нет! Не выношу наркоты – это первый пункт в моем списке того, что не должен делать человек старше двадцати пяти лет. (Главные три пункта: 1 – наркотики, 2 – тантрический секс, 3 – мелирование или другое заметное использование осветляющего средства. И это только вершина огромного айсберга.) Все эти мужчины среднего возраста в немодных костюмах, обнюхавшиеся кокаина, вызывают у меня глубочайшую депрессию. Тусовщики, которым давно за тридцать и которые, наглотавшись экстази, танцуют в своих гостиных, надевают карго, машут руками и делают вид, что на дворе все еще 1988-й, и жизнь прекрасна, и все еще впереди... Что может быть печальнее? И все-таки еще более жалкое зрелище – те, кто свою юность провел в библиотеках и лабораториях (вместо того чтобы прогуливать школу и пробовать наркотики, как это делают во Франции, – мы считаем, что лучше перебеситься в юном возрасте), а теперь ходят под вечным кайфом, обожравшись кокаина, и думают, что наконец-то стали “крутыми” в свои сорок два. Благодаря Доминику я знакома со многими такими типами – он и сам был не прочь иногда нюхнуть. Время от времени он со своими клиентами уезжал на “мальчишники”, которые никогда не обходились без пары таблеток витамина Э. Возвращался под утро, возбужденный, и долго ползал по мне, пока ему не удавалось меня разбудить и возбудить. Когда же я наконец просыпалась, то обнаруживала, что его наркотический запал погас, а пенис сморщился до состояния улитки (это бывает от экстази). Маленькой, крохотной улитки. Кому понравится думать, что у партнера пенис похож на улитку? Никому, поверьте на слово.

Понимаю, мои суждения терпимыми не назовешь, и знаю, что многим моим вполне симпатичным и милым ровесникам возраст не мешает употреблять наркотики. Но я считаю, что некоторые вещи, в том числе наркотики, могут быть только прерогативой молодежи. То, что в двадцать лет выглядит как безрассудство и глупость, в сорок уже больше похоже на отчаяние и безысходность. Для меня кокаин – это пустой взгляд и бессмысленный словесный понос – мерзкое сочетание, неизменно вызывающее отвращение и злость. Гадость, просто гадость. А теперь мы еще и самые старые тусовщики города. Этого следовало ожидать. Давай, Стелла, дерзай.

Переходим к ужину, точнее, к одному из тех ресторанов, где все красиво и шикарно, – сюда приходят в дорогих мехах и без нижнего белья. Кстати, еда здесь отвратительная. Как только вся наша компания усаживается за столом, мы с Луизой исчезаем в направлении дамской комнаты.

– Ну? – спрашивает она из соседней кабинки.

– Ну, – отвечаю я.

И две струйки журчат в унисон.

– По-моему, все идет отлично. – Хм-м-м.

– Ты Адриану очень понравилась.

– Я рада.

Пошуршали бумажкой, смыли. Через кабинку от нас женщина выпускает низкую протяжную ноту, как на трубе. Меня всегда удивляет, как и зачем люди копят в себе газы до посещения общественных мест – в ресторанах туалеты буквально набиты женщинами, которые словно специально ждут момента, когда их зад припадет к деревянному сиденью унитаза и разразится газовым взрывом.

Мы с Лу встречаемся у раковины. Мое странное, непристойно губастое лицо всплывает в зеркале и повергает меня в глубокий шок. Мы смотрим друг на друга и ухмыляемся. Из дальней кабинки доносится стон облегчения и радости, словно ее обитательница только что достигла долгожданного оргазма. Мы с Лу моем руки и хихикаем. Потом она простодушно откидывает свои белые локоны и широко открывает рот, проверяя, не застрял ли в зубах шпинат.

– Как думаешь, я Фрэнку понравилась? – спрашивает она.

– Да.

– Нет, в другомсмысле.

– И в этом смысле тоже. – Я обновляю румяна на скулах. – Можешь не сомневаться, у тебя же есть вла... в общем, необходимые интимные места, так?

– Стелла!

– Что? Я тебе правду говорю.

– Ты думаешь, я ему правда понравилась?

– Господи, Лу! Я тебе уже дважды ответила. Ты не слышала?

– Нет, ты уверена, – она цепляется за мою руку, – что тебе не будет обидно? Просто у тебя сегодня такое странное настроение.

– Наверное, потому, что мне сейчас пришлось выслушать часовую лекцию о хип-хопе, – улыбаюсь я. – Извини. Но это меня развеселило, – указываю я на кабинку, где засела музыкальная женщина.

– Я заметила, что ты Адриану очень понравилась.

– Если бы я была глухой, мы составили бы отличную пару.

– Так ты точно уверена, что не против... Ну, насчет Фрэнки?

О, теперь уже “Фрэнки”? Я экспрессивно вздыхаю, что означает: “Как вы мне надоели, отвалите же все от меня”.

– Совершенно уверена. И пожалуйста, перестань спрашивать меня об этом, Лу.

– Просто он потрясающе классный. – На лице Луизы расплывается такая блаженная улыбка, какой не увидишь даже на лицах новообращенных христиан в день крещения.

– Хм. Не боишься ошибиться, Лу? Сказать ей? Или нет? Язык чешется. Но я вовремя напоминаю себе, что Фрэнк никогда плохо со мной не обходился, что его личная жизнь меня не касается и нельзя вот так портить вечер своей подруге. То есть язык-то у меня все равно чешется, но я его держу за зубами.

– А что у вас было вчера? – спрашиваю я, взлохмачивая волосы для большей сексуальности. – Когда вы ходили смотреть картины?

– О, он прекрасно рисует, правда? Просто замечательно. – И тут ее прорвало: – Мне нравится старомодная живопись. Нравится, когда человек просто умеет рисовать. Или писать маслом, как правильно? Ты видела его наброски? Очень красивые. И тот, где ты, – такой милый...

– Я? Он никогда меня не рисовал. Он спец по коровам. Как ты, наверное, заметила.

– Да, но у него есть такой крохотный рисунок – там вы с Хани. Неужели ты не видела?

– Ах, этот... – Я вру. Сознание того, что у Фрэнка есть тайно сделанный рисунок, неважно, с Хани я там или без, будоражит. Но это восторженное чувство обсуждать с Луизой я не собираюсь. – И что потом?

– Когда?

– Вчера. Когда ты налюбовалась на его коров, включая меня.

– А, – смеется она. – Потом мы выпили чаю, я все ему рассказала о себе.

– В том числе о том, как тебя бросил отец Алекса?

– О да. Он мне так сочувствовал. Что мне в нем нравится – не только это, конечно, – так это его доброта. Но такая мужская, грубая доброта, без лишних соплей и сантиментов. Ты не находишь?

– В некоторой степени... – и вовремя прикусываю язык. Но честное слово, лицемерие Фрэнка вполне заслуживает высших похвал. – Внешне – да.

– В смысле?

– Да так, неважно.

Лу пожимает плечами и захлопывает пудреницу.

– А потом он меня поцеловал.

Фу! Хотя мне даже нравится, когда строчка из песни оказывается уместна в разговоре.

– А какон тебя поцеловал? – спрашиваю я.

– Ртом, конечно. Губами.

– Хм, нормальный поцелуй? Знаешь, мне всегда казалось, что Фрэнк из тех, кто способен на винный поцелуй.

– А что такое “винный поцелуй”?

– Ну, мужчины думают, что это очень сексуально. Во время поцелуя они заливают тебе в рот вино из своего рта. Я заметила, что обычно так делают типы, которые мнят себя изощренными асами в сексе.

– Господи, – поражается Луиза. – Неужели кто-то еще на это покупается?

– Видимо, да. Они считают, что это сексуально, что это заводит.

– Однажды я такое проделала, в школе, с грушевой настойкой.

– Понятно. В этом-то и суть – никто не целует тебя с хорошим французским вином. Меня тоже однажды так поцеловали, с каким-то мерзким коктейлем... Естественно, если вино гнусное на вкус, оно вытекает у тебя изо рта, а он начинает слизывать его у тебя с подбородка.

– Как собака.

– Точно. Вообще-то я даже удивилась, что этот трюк не использовал доктор Купер.

– Он скорее из тех, кто любит голый массаж с маслом, судя по твоему описанию.

– Фу, голый с маслом! А на бутылочке с массажным маслом непременно написано “Чувственность”.

– Чувссссственность, – хихикает Луиза. И мы обе хохочем.

– Чувссственный масссаж с массслом, – шипит Луиза. – И массаж он делать совершенно не умеет. Мнет тебя как кусок теста и еще хрипит в ухо: “Расслабься”. А масло стекает между ягодиц и попадает куда не надо – полный кошмар.

– Да уж, – подхватываю я. – Потом еще пару дней ерзаешь с этим маслом в заднице и ходишь – точнее сказать, скользишь, – а пахнешь, как старая хиппи.

Луиза согласно кивает. Мы продолжаем обновлять макияж. Обожаю Луизу за то, что она разделяет мое отвращение к голому массажу с маслом.

– С языком? – небрежно кидаю я, выдержав некоторую паузу. – Поцелуй с Фрэнком – он был без вина, что радует, но с языком?

– Нет, Стелла, – смеется она. – Он поцеловал меня по-дружески, на прощанье. Но в губы. В общем, на самом деле это я поцеловала его, а он поцеловал меня в ответ.

– Ясно.

– Очень быстро, но я заметила, что целуется он хорошо.

– Правда?

– Да, – говорит она. – Чувствуется опыт.

– Да, опыта ему не занимать, – соглашаюсь я. – Нам, пожалуй, пора.

Мы идем к двери, и в это время выходит женщина из позорной кабинки.

– Какая невоспитанность, – фыркает она. – Надо знать место и время для подобных разговоров.

– Горох – очень странный фрукт, – замечает Луиза.

– Чем больше ешь – тем звонче пук, – завершаю фразу я.

Мы выкатываемся из дамской комнаты, давясь от смеха, довольные этой детской шалостью. Я сама не уследила, как развеселилась.

Я заметила, что люди, проводящие большое количество времени в шумной обстановке, например в ночных клубах, совершенно не умеют общаться. Адриан с трудом составляет предложения, зато к десерту он стал очень выразителен в жестах (возможно, это объясняется тем, что он пару раз бегал в туалет и возвращался оттуда очень оживленный). Начал он с того, что убрал прядь волос с моей щеки, потом стал кормить меня своим пудингом, а после перешел к поглаживанию моей лодыжки – этому я сопротивлялась как могла, поскольку серьезно опасалась, что его огромные кроссовки измочалят мои сапоги. Фрэнк уронил салфетку и, поднимая ее с пола, мог лицезреть происходящее под столом. Из-под стола он вынырнул с сердитым лицом, чем очень меня порадовал.

– Итак, – говорит Фрэнк, кладя руку на плечо Луизе так, что его ладонь оказывается чуть ли не у нее на груди. – Куда теперь?

– Тусоваться, – отвечает Адриан, проделывая тот же трюк своей рукой. К сожалению, моя грудь значительно крупнее Луизиной, хоть и не такая упругая. Поэтому в результате этой манипуляции он фактически схватил меня за грудь. – Черт! Извини, – конфузится Адриан, но его двигательные функции отстают от мыслительных, поэтому он в смятении все еще сжимает мою левую грудь, будто дыню.

– Хм, ты не мог бы...

– Извини, – беспомощно повторяет Адриан, все еще не в состоянии отцепиться от моей груди.

Фрэнк тянется через стол и отцепляет его от меня.

– Вот хрен, – бормочет он на родном наречии. – Я тебе челюсть сверну.

– Я нечаянно... Прости, подруга. Я принял витаминку Э.

– Ладно, – отвечаю я, еле сдерживая смех, и подмигиваю Фрэнку, моему спасителю. Вид у него не очень довольный, а Луиза так широко улыбается, что того и гляди челюсть вывихнет.

– Хороший комплект, подруга. – Луиза так долго сдерживала смех, что он прорывается громким хрюком. – Боже! – краснеет она. – Ужас как неловко. Как свинья. Простите, пожалуйста.

– Я думаю, это даже сексуально, – говорит Фрэнк, глядя на меня и медленно расползаясь в хитрой ухмылке.

– Ш-ш-ш, Фрэнк. Это никому не интересно. – Но я уже чувствую, как от смеха напрягается живот. – В общем, – поворачиваюсь я к Адриану, улыбаясь как идиотка, которая обожает, когда ее хватают за грудь после десерта, – о чем ты там говорил?

– А, да. Пойдем тусанемся в клубе, я там сегодня играю. Поначалу там не очень людно, зато у вас будет время пропустить по стаканчику.

– Ты откуда родом? – спрашиваю я Адриана. – Говоришь то с одним акцентом, то с другим.

– Слишком много хочешь знать, лапуля, – отвечает Адриан, на этот раз с акцентом американского фермера. Наверное, таблетка догнала.

– Мы идем или как? – торопит нас Фрэнк. – Мне срочно надо принять еще рюмку.

На улице они с Луизой берутся за руки. Я, подогретая четырьмя бокалами вина, дабы переплюнуть эту парочку, крепко хватаю Адриана за зад, пока мы ждем такси.

– Так держать, – радостно реагирует Адриан, поворачивается ко мне и целует в губы.

– М-м, – шепчу я ему с хрипотцой. – Так мило.

Но я все еще с трудом сдерживаю смех, особенно смешно мне становится, когда я ловлю взгляд Фрэнка, пристально и невозмутимо сверлящий меня сквозь моросящий дождь. В любом случае, если учесть, что еще пару часов назад я боялась свидания как огня, события развиваются совсем неплохо.

Туса – так именуется вечеринка в огромном ночном гей-клубе с нежным названием “Кулак”. Янгста – как только мы приближаемся к двери клуба, он перестает быть Адрианом – работает на самой большой площадке первого этажа, но тут явно есть еще пара этажей, где играют другую (и, надеюсь, более человеческую) музыку. Больше всего мне бы сейчас хотелось оторваться под хит Шарля Азнавура, ну да ладно. Все равно надо что-то делать с моими нелепыми музыкальными пристрастиями, и пара часов наимоднейших техно-ритмов расширят мой кругозор.

Янгста усаживает нас в баре первого этажа, заказывает выпивку и отчаливает к своим вертушкам, оставив на моих губах долгий ленивый поцелуй. Тут, на своей территории, он выглядит круто, и я даже рада, что хватанула его за задницу. Ну, не то чтобы очень рада, но, в общем, мне приятно.

Луиза, Фрэнк и я сидим бок о бок и оглядываемся. В заведение начинает прибывать народ, и все как минимум лет на десять моложе нас. В принципе, в этом нет ничего удивительного – я в ночном клубе не была несколько лет, и хотя Фрэнк вроде даже вписывается в эту обстановку, я знаю, что он по клубам ходить не любит. Луиза не может поверить своим глазам – она сидит, открыв рот от любопытства, отрываясь от своих наблюдений, только чтобы сообщить нам, что это сильно отличается от ее обычного окружения – детского сада, зеленого чая и фетровых шляп, и что здесь она чувствует себя старухой.

– Я даже понятия не имею, что они пьют, – говорит она, указывая на группку молодых людей с бутылочками, похожими на пивные, но в них колышется странная жидкость пастельного цвета. – Я чувствую себя бабушкой.

– Это водка или ром с соком, – говорит Фрэнк. – Ты что, в барах не бываешь?

– А-а, понятно. Нет, в бары я не хожу. Не с кем... раньше было, – жеманно улыбается она ему и снова пялится на молодежь. – И почему они все такие вялые? Они что, все под кайфом? Я даже не понимаю, что они говорят.

– Некоторые под кайфом, – поясняет Фрэнк. – Но не все. Большинство из них просто всегда такие.

– Да, сейчас молодежь не прикладывает ни к чему особых усилий, правда? – продолжает она. – В свое время, когда мы ходили по клубам, мы всегда долго наряжались, красились. Особенно когда я была панкушей.

– Что?

– Я была панком-готом.

– Ты была панком?

– Ну да, – нетерпеливо пожимает плечами Луиза. – И поэтому у меня уходила масса времени на прическу и макияж. А тут все девушки в джинсах и футболках.

– В нарядных джинсах и нарядных футболках, – говорю я. – И уж поверь, они их не на барахолке покупают и не за гроши. Но я тебя понимаю. Это сборище не назовешь оазисом моды и красоты. Однако должна тебе заметить, что панков я тоже образцом моды и красоты не считаю.

Фрэнк издевательски смеется.

– Ну, я недолго ходила в панках, – начинает оправдываться Луиза. – В общем, я хотела сказать, что пара блесток в этом море джинсы не помешала бы. И еще, мне всегда нравилось наряжаться. Единственный человек в приличном наряде здесь ты, Стелла.

– Это я нечаянно. Сдуру не догадалась, что мы окажемся в ночном клубе. Если бы знала заранее, надела бы что-нибудь поудобнее. Например, длинный черный плащ и пару клыков, чтобы угодить вам, мисс панк-вампир.

Лу корчит мне рожу и показывает язык.

В моем перетянутом поясом бархатном пальто уже становится жарко. Но если я сейчас обнажу полгектара плоти, то все сразу подумают, что бабулька дошла до ручки и приперлась клеить мужика, так что пальто остается на мне.

Приносят еще выпивку, а с ней и пакетик кокаина (подарок от Янгсты), незаметно вложенный мне в руку огромным персонажем в шляпе.

– Ого, – говорю я Фрэнку и Луизе, – нам повезло.

Фрэнк смотрит на пакетик, неуверенно зажатый в моей руке.

– Что это?

– Чарли<Кокаин (сленг).>, – цитирую я человека в шляпе. – Он сказал, тут грамма два, и если я правильно помню, то это очень много. Не хотите?

– Ты же не знаешь, откуда порошок, – пугается Луиза. – Может, он плохой, тогда в лучшем случае ты останешься калекой на всю жизнь. Я сама ни разу не пробовала.

– Слушай, перестань накручивать и себя, и меня. Я уверена, порошок хороший. Скорее всего, этот парень тут постоянно торгует, и он знаком с Адрианом. И что мне с ним делать, если вы не хотите? Я тоже наркотиками не балуюсь.

– Да брось ты, – подначивает Фрэнк, – не может быть.

– А ты хоть раз видел меня с наркотиками?

– Нет, но это только потому, что ты все время сидишь дома.

– Просто у меня своя теория насчет пожилых наркоманов. По-моему, это гнусно. Поэтому я не балуюсь.

– Давно? – спрашивает Фрэнк.

– Уже лет десять. Или больше. Ты будешь?

– Да, пожалуй, вдохну полоску, – говорит Фрэнк. – Поверить не могу, что пришел сюда с парочкой пуританок.

Луиза потягивает шампанское.

– Я не пуританка, – возражает она, кидает на Фрэнка томный взгляд и кладет руку ему на бедро.

– Нет? – как ни в чем не бывало спрашивает Фрэнк.

– Нет, – поддерживаю ее я, хотя мне откровенно не нравится выражение их лиц. – Она же панк.

– Нет, – эхом вторит Луиза, потом притягивает к себе голову Фрэнка и целует его. Взасос. Долго. Прямо на моих глазах. А он целует ее в ответ. Язык, губы, язык, потом она начинает буквально пожирать его лицо. Поверить не могу, что я смотрю на это. С ужасом и отвращением, но смотрю и не могу оторвать глаз.

Потом я сгребаю со стола конвертик с кокаином и встаю. У Фрэнка хватило такта поднять на меня взгляд и пробормотать:

– Ты куда?

– Приму дозу.

Фрэнк ненадолго отрывается от Луизы, чтобы дать передышку мышцам языка. У него на лице жуткое выражение – выражение возбужденного мужчины.

– Но ты только что сказала, что не балуешься наркотиками.

– Я передумала. Поменяла мнение на противоположное. Пока.

И я ухожу с конвертом в руках искать туалет.

Отойдя на безопасное расстояние, оборачиваюсь и смотрю на них. Голова Луизы на плече Фрэнка: они все еще в засосе.

15

Клуб настолько огромен, что в нем легко потеряться – я уже долго плутаю по первому этажу в поисках дамской комнаты, но тщетно. Уверена, что где-то тут туалет имеется, но пока я только хожу кругами, натыкаюсь на одни и те же места и постепенно впадаю в панику. Народ все прибывает, музыка становится все громче, увесистые ритмы, бац-бац-бац, при полном отсутствии мелодии, пронизывают пространство и заставляют тело вибрировать в унисон. За ужином Адриан что-то говорил про бельгийский хаус, – видимо, это он и есть. Если да, то я не в восторге.

Решаю попытать счастья на верхних этажах и взбираюсь по винтовой металлической лестнице. На втором этаже тоже тьма народу; люди свешиваются с перил, разглядывая танцующих на первом этаже – танцуют все примерно одинаково: как чокнутые макаки. Беспокойство, которое овладевает мной в этом скопище, вызывает подозрение, что у меня, похоже, запущенная форма клаустрофобии. Я не привыкла чувствовать себя селедкой в банке, даже во времена моей клубной юности мне не приходилось толкаться в такой огромной толпе. Иду дальше (точнее, протискиваюсь сквозь плотно прижатые друг к другу тела) и поднимаюсь на третий этаж. Тут, видимо, “чилаут”. Музыка в этом зале немного приятнее для моего слуха – что-то вроде стонов обкуренного кита, эти звуки наводят меня на мысль о родах, а следовательно, о детском саде. Но и тут слишком много людей, все раза в два моложе меня, все по парочкам, все слегка заторможенные и смотрят на меня как на антикварную редкость. Наверное, я и есть антикварная редкость, которая никак не может найти туалет.

А вот еще одна лестница, поменьше, ведет на четвертый этаж. Поднимаюсь. Но у входа меня встречает вышибала, трансвестит в женском платье – блондинка на высоченных блестящих каблуках, с неимоверно длинными ногами, огромными, обведенными темным карандашом губами, серебристыми накладными ресницами и длиннющими ногтями ярко-розового цвета.

– Куда? – рычит она.

– Я ищу дамскую комнату.

– Вот комната, а я дама, – надменно улыбается блондинка.

– Нет, я ищу туалет, уборную.

– Внизу, на третьем этаже. Сюда вход только для членов клуба. Прости, милая, – тянет она, глядя мимо меня.

– Для членов, – пытаюсь острить я. – Ни за что бы не подумала, глядя на тебя.

Она снисходит до холодной улыбки.

– А что там? – Есть у меня такая дурацкая черта характера: стоит кому-то сказать, что мне чего-то делать нельзя, и я тут же хочу сделать это во что бы то ни стало. Ребячество, но тем не менее.

– Это комната для гомиков, – объясняет стражница. – Наше скромное убежище. Ваши каждую пятницу оккупируют весь клуб.

– Эти сопляки? Нет, я не из них. Пусти меня, пожалуйста.

– Ты, – нравоучительно говорит трансвестит, – не лесбиянка. Так что иди давай. – Но в голосе блондинки уже нет прежнего холода. Ей тоже скучно, не меньше, чем мне. – Отчаливай по-хорошему.

– Ну пожалуйста. Внизу тоска зеленая. И музыка, и эта толпа меня бесят. Наверное, у меня клаустрофобия. А мои друзья целуются взасос и заняты только друг другом. А ты хотя бы с виду моя ровесница. И вообще... – я поспешно думаю, что бы еще добавить, – я давно хотела попробовать стать лесбиянкой.

– Чтобы ты – с какой-нибудь мужеподобной бабой... – Она приподнимает нарисованную бровь и впервые внимательно оглядывает меня. – Вряд ли, милочка. Уж только не в таком шика-а-арном пальто.

– Ну, это я так, только подумала, – уступаю я. – Знаешь, и вправду, если представить картинку, то уже как-то не хочется.

Она смеется, и я, ободренная, продолжаю:

– Слушай, вообще-то я все это нарочно говорю, чтобы ты почувствовала мой лесбийский дух и впустила.

– Хм, – сомневается она.

– Ну же, – подталкиваю я. – Я обожаю трансвеститов, кабаре. Папа водил меня на травести-шоу лет с двенадцати. В Париже. И мне очень нравилось. Я тут буду как дома. Пусти меня, пожалуйста.

– Ну ладно, проходи, – вздыхает она. – А туалет налево, прямо по коридору.

Я радостно улыбаюсь блондинке:

– Спасибо. Спасибо тебе огромное. – Я ухожу, но потом возвращаюсь. – Ты не хочешь кокаина? У меня его целая тонна.

– Мамочки мои, – она улыбается до самых ушей, – никак, небеса ангела мне послали. Не откажусь. Меня зовут Регина Бивер, кстати. И мне очень нравится твое пальто, мисс Парижанка.

– Стелла.

Регина ведет меня за собой. Четвертый этаж меньше, компактнее остальных, повсюду мягкие диваны и мягкий свет. Здесь не так людно, даже удается ходить, ни на кого не натыкаясь.

– Как вышло, что ты оказалась в клубе, где тебя все раздражает, с пакетиком кокса? – вопрошает Регина, величаво проплывая сквозь гущу людей, рассыпая приветствия направо и налево.

– Парень, который пригласил меня на свидание, диджеит на первом этаже, а другие двое из нашей компании, как я уже говорила, обжимаются в темном углу.

– Мамма миа! – восклицает Регина. – Ты встречаешься с Янгстой? Он так себя называет. Ему же не меньше сорока.

– Нет, я с ним не встречаюсь, у нас первое свидание.

– А я могу руками показать все, что угодно, смотри.

Справа от нее стоит канделябр, а напротив – огромная пустая стена. Регина сгибает пальцы в свете свечи, и на стене появляется тень собаки.

– Йо, педрила! Отвали от моей герлы, – говорит она голосом в точности как у Янгсты, вскидывая пальцы.

Я не могу удержаться от смеха.

– Пошли, подруга. – Регина тоже покатывается со смеху. У нее грубый, хриплый голос. – Нам пора в туалет.

– Так ты его знаешь? – спрашиваю я, семеня следом. Чувствую себя рядом с ней карликом – на своих шпилищах она ростом под метр девяносто.

– О да, – кивает она. – А вот и уборная – Регина оглядывает меня сверху донизу. – Ни за что бы не подумала, что он в твоем вкусе.

Мы втискиваемся в крошечную, пахнущую мочой кабинку.

– Давай, разлиновывай, – говорит Регина.

– А может, лучше ты? Я уже и забыла, как это делается.

При помощи моей дисконтной карты Регина опытными движениями формирует из порошка полоски, втягивает носом пару толстых дорожек, я же довольствуюсь одной тоненькой. Что бы ни сказала Регина, я помираю со смеху, стоит ей открыть рот, как я начинаю гоготать словно ишак. Надо будет привести сюда папу, ему тут понравится.

Мы возвращаемся к лестничной площадке.

– Иди туда, там бар с роялем. Думаю, это как раз по тебе, – говорит Регина. – У меня выступление минут через десять, так что увидимся. Кевину, бармену, скажешь, что ты со мной.

Я раздвигаю грязный занавес... О! То, что надо! Небольшая квадратная комната, с маленькой сценой, пятью-шестью столиками перед ней и баром в дальнем конце, залита красным светом. Возле сцены стоит рояль, за ним сидит лысеющий мужчина средних лет. Трансвестит в блестящем зеленом платье, с высоким черным шиньоном, облокотившись о рояль, поет какую-то старую душераздирающую песню о неразделенной любви. От этой музыки у меня даже мурашки по коже побежали. Я в раю. Если бы все ночные клубы были такие, я бы из них не вылезала.

На моем лице блаженная, глупая улыбка. Публика – мужчины всех мастей и калибров: молодые и не очень, толстые и худые, милые и невзрачные, есть и парочка женщин (очевидно, представительниц женского пола сюда тоже пускают). И все улыбаются. В воздухе висит гул непринужденной болтовни, все словно чего-то ждут. Я подхожу к бару и представляюсь Кевину – чрезвычайно толстому человеку с бритой головой; он наливает мне джин с тоником и великодушно отказывается взять с меня деньги.

На сцене появляется мужчина, он объявляет, что сейчас для нас будут петь “местные богини”. После этого публика может попробовать свои силы на сцене. Я свой бокал с джином и тоником опустошаю в два глотка. Мельком вспоминаю об Адриане, Фрэнке и Луизе, но тут же выкидываю их из головы. Один работает, другие жуют друг другу языки. Не очень-то с ними весело. А туттак хорошо и приятственно.

Приходит Регина. Она знакомит меня с мисс Частити Батт и другими почетными членами клуба. Вот Фелиция Липпс, ее соратница по сцене (у всех трансвеститов, как я заметила, обалденные ноги), а вот милашка Барри, она бывает здесь каждый день. Они мне так понравились, что я их угостила кокаином, немножко нюхнув и сама. Порошка еще много, и после часа прослушивания старых любимых хитов у меня так поднимается настроение, что я начинаю предлагать кокс всем своим собеседникам, а их не меньше шести. Они в благодарность покупают мне еще порцию джина с тоником. К началу большого шоу я уже просто лопаюсь от счастья и, наверное, от наркотиков и алкоголя тоже.

Я почти уверена, что Регина – моя ровесница, потому что все шоу проходит под девизом “ностальжи по восьмидесятым”. Представление в общем-то трудно назвать шоу – просто несколько девушек по очереди выходят к микрофону и поют старые песенки под аккомпанемент рояля, а после к ним присоединяются добровольцы из публики.

Надо сказать, что к этому моменту я уже просто в нирване, поэтому, когда Регина толкает меня в бок и предлагает спеть с ней дуэтом на сцене, я готова ее расцеловать. Я обожаю Регину, обожаю этот бар, обожаю эту песню Адама Анта, которую только что исполнила восхитительная Фелиция, я счастлива, счастлива безмерно.

Выпад вперед – Фрэнк посылает воздушный поцелуй.

– Ты знаешь, что уже влюбил меня в себя-а-а-а!

Я загибаюсь от хохота.

Вся толпа подпевала мне, и теперь они просто безумствуют. Мы с Региной утопаем в аплодисментах и криках “браво”. Нас просят спеть еще. Боже мой, во мне пропал такой талант.

– Если хотите, после дискотеки мы вам еще споем, – обещает Регина. – А ты на сегодняшний вечер будешь моей девушкой. Дай пять. – Она хлопает меня по ладони и уходит к своим.

Я стою у сцены, вся в поту, и чувствую странное, но приятное головокружение. Как жаль, что Регина не моя мать, думаю я. Как жаль, что она – мужчина. Ну да ладно, еще ведь есть папа.

– Стелла! – зовет Луиза. – Мы тебя обыскались.

– Да? А я тут, вуаля!

– Мы думали, ты ушла домой, – с укором говорит она. – Волновались за тебя.

– С чего бы это я ушла домой? Мне просто стало скучно, – я игриво тычу пальцем им в животы, – смотреть, как вы целуетесь. Чмок, чмок, чмок. Ф-фу.

– Адриан тоже тебя искал, – продолжает Лу, – в перерыве между сетами.

– А я тут. Вот она я. Передай ему, только не давайся. Ой. О чем это я?

– Моя бабушка была бы от тебя в восторге, – говорит Фрэнк. – В пабе ты бы имела огромный успех. Я и не знал, что ты шансонье.

– Шансонетка, – поправляю я. – Мало ли чего ты не знал. Я вот пою, еще как. Споешь со мной, Фрэнк? – обхватываю я его за талию. – Пойдем. Ты же сам хочешь. Пошли, Фрэнки, – шепчу я ему на ухо. – Ты же так этого хочешь, не сопротивляйся.

Фрэнк опять улыбается мне загадочно. Мы стоим так близко друг к другу.

– Мы стоим очень близко, – с намеком говорю я Фрэнку.

– Горячая штучка, – отзывается он, и мы оба заливаемся смехом.

– А теперь мы можем вернуться вниз? – спрашивает Луиза. – Там лучше. Стелла, ты что, любишь голубых?

– Хуже того, Лу, я сама голубая, – ору я. – Мне так тесно, тесно в этом теле, но в глубине души я на сто процентов гомик. Папина дочка. Я – гомосексуалистка.

– Ты нюхала кокс, – ухмыляется Фрэнк.

– Ой, умник. Да, представь себе, нюхала. И я пересмотрела свои взгляды на наркотики. Не хочешь?

– Пошли, котик, – тянет его за руку Луиза. – Ты одна тут справишься, Стелла?

Нет, “котик” мне определенно не нравится. Не нравится мне “котик”.

– Фрэнки, останься, – прошу я, глядя ему в глаза. – Спой со мной.

– Думаю, нам лучше ненадолго задержаться, – говорит он Луизе. – Она не соображает, что делает.

– Соображаю. Мне просто весело, но ты должен порадоваться за меня. Немножко. Une petite bite. Когда-нибудь я расскажу тебе, что это значит на французском. Ну же, Фрэнки, не стой, как будто ты мой дедушка. Пошли потанцуем.

Фрэнк пожимает плечами, глядя на Луизу; она гневно уходит к бару, а Фрэнк позволяет мне увести его на площадку перед сценой.

Мы танцуем под “Бананараму”, под “АББУ”, под “ABC” и под все остальное. Танцуем что есть мочи, иногда вспоминая забытые движения, от души. Но тут ставят медляк, и внезапно всплывает Луиза и начинает обвиваться вокруг Фрэнка, а я ухожу к бару.

Но только один медленный танец. А потом – вот радость-то, уж простите меня за такой кич – включают зажигательную, великолепную Агаду. Естественно, большая часть публики сочла это уж слишком нелепой песней, но я кидаюсь через весь зал, хватая по дороге Барри, который-приходит-сюда-каждый-день. Барри хватает Фелицию, и мы втроем вываливаемся на площадку.

И вот в таком виде находит меня Янгста: я извиваюсь в самых нелепых движениях, вся взмокшая, визжу от восторга, в обществе пожилого мужика и престарелого трансвестита.

– Стелла? – ошеломленно говорит он.

– Йо, – отзываюсь я. – Тусуюсь с братьями! – И завываю от хохота над собственной шуткой. Мое пребывание на первом этаже не прошло даром – все эти фразочки проникают прямо в мозг и застревают там.

– Я тебя искал, подруга. – Янгста стоит в двух шагах, а я продолжаю отплясывать, потому что песня еще не кончилась и мне надо тряхнуть задом еще разок.

Я мило улыбаюсь Янгсте, который не поленился подняться сюда. Наверное, хотел меня поцеловать, такой душка. К сожалению, посмотрев ему в лицо, я понимаю, что он не очень рад, скорее на его лице написаны злость и отвращение. И еще я замечаю, что одет он нелепо.Конечно, я и раньше это замечала, но не с такой ясностью. Сейчас, глядя на сорокалетнего диджея Янгсту, я вдруг понимаю, что бесполезно притворяться, будто он мне нравится, потому что он мне не нравится совершенно. Если бы он скинул все это тряпье, сбрил свою бороденку и избавился от своего дурацкого жаргона, я бы еще подумала на его счет. Если бы он полностью изменился. Но разве это возможно? И потом, ему бы еще пришлось учиться общаться. Так что – нет.

Песня закончилась.

– Какого хрена ты тут делаешь, подруга? – спрашивает Янгста.

– Танцую.

– Это не танцы, – злится он.

– А по-моему, танцы, – вежливо отвечаю я, хотя его тон начинает раздражать.

– Я тебя искал.

– Ну, значит, нашел.

– Выглядишь стремно, – говорит он.

Я не понимаю, что это значит, и мне это не нравится.

– И что это за гомики?

– Прости, мне было так весело.

– Где мой снег? Снег где? – требовательно вопрошает Янгста.

– В облаках, – отвечаю я.

– Кокс мой, куда ты его дела? – шипит он.

– Ой, я думала, это мойкокс, так что им поделилась.

– Где он?

– В носах этих людей. Может, осталось еще немного. Извини, я думала, мне его подарили. Денег много – купишь еще.

– Ты дешевка.

– Миста Янгста и его железные яйца! – орет Регина, подходя ко мне. – Пошумим, мальчики? – Она вскидывает в воздух два пальца, и я чуть снова не впадаю в истерический смех.

– Отвали, чувак, – цедит сквозь зубы Янгста.

– Адриан – гомофоб, – объясняет Регина. – Никогда к нам не поднимается – боится чем-нибудь заразиться.

– Я с такой женщиной встречаться не буду, – сообщает мне Янгста. – Я крутой диджей.

– Слушай, брось это дерьмо и говори нормально, Адриан, – отвечаю ему я.

– Ты дешевка, – повторяет он, глядя на меня так, словно перед ним кусок дерьма. – У тебя ни вкуса, ни стиля. Я просто не могу опуститься до такой, как ты, и встречаться с тобой больше не буду. У меня репутация...

– О да, – вставляет Регина. – Да, Адди, у тебя репутация. Так что вали, пока я тебя не поцеловала.

– Не волнуйся, урод, я и так ухожу, – ядовито говорит Адриан, мой несостоявшийся ухажер. И уходит.

– Думаю, – подытоживает Фрэнк, – можно идти домой.

16

Утро следующего дня. Меня тошнит, и это все, о чем я могу думать. Постепенно все же мыслительный процесс восстанавливается.

Естественно, первым делом я осознаю, что чувствую себя ужасно, особенно болят челюсть и ноздри. Видимо, я слишком стара для всего этого. Вторая и более тревожная мысль: я плохая мать. Третья мысль, от которой я сначала подскочила на кровати как ужаленная, но затем в полном бессилии и отчаянии упала обратно, осознав весь масштаб возможных последствий: здесь ли Луиза? Оставалась ли она на ночь? С Фрэнком. В его постели. Занималась с ним сексом. Скрипела кроватью. Прыгала на нем. О боже.

Странно, что человека порой посещает озарение именно в тот момент, когда его тело ослаблено и голова одурманена. Вот у меня сейчас наступил именно такой момент. Я вдруг ясно поняла: не хочу, не хочу, чтобы это случилось, пусть окажется, что Луиза не спала с Фрэнком. Нет, нет, нет.

Со стоном залезаю обратно под одеяло. Надо все обдумать. Десять минут спустя я все еще обеспокоена, но теперь уже знаю, что делать. Пора вставать.

Не помню, как закончился вечер. Помню только, как я ввалилась в дом и Фрэнк на себе потащил меня вверх по лестнице. Кажется, это он уложил меня в постель, а потом долго стоял и смотрел на меня. А кто раздел? Кто-то же должен был меня раздеть – на мне футболка, а не вечернее платье. Может быть, Луиза? Все, ничего больше не помню. Все-таки один раз мне удалось уснуть, не слыша, как Фрэнк занимается сексом.

Но это еще не означает, что секса у него не было.Вдруг был? Я должна знать. Это жизненно важно.

Я спускаю с кровати трясущиеся ноги, снова подкатывает нестерпимая тошнота. На столике бутылка воды “Эвиан”, я залпом выхлебываю пол-литра. Который час? Где Хани и Мэри? Фрэнк переспал с Луизой?

А может, она ушла домой? Когда мы танцевали, она была очень зла. Скорее всего, так и было – пришла сюда, раздела меня и уехала к себе. Да, наверняка уехала, ей же нужно было отпустить няню. Или няня осталась с ребенком на ночь, как и Мэри с Хани?

Мне удается встать прямо, не очень шатаясь, найти и натянуть красные фланелевые штаны от пижамы, чистую футболку. Потом я ковыляю в ванную, чтобы умыться и почистить зубы. В унитазе не плавают использованные презервативы – хороший знак. Вспоминаю, что футболка, в которой я проснулась, принадлежит Фрэнку. Что бы этозначило? Он снял с себя футболку, когда укладывал меня, или они с Луизой так распалились, что стали срывать с себя одежду, как только вошли в дом? Прежде чем поднять меня наверх, они успели наполовину раздеться? Или они быстренько совокупились на лестнице, пока я валялась рядом в пьяной коме? Нет, ничего такого я, конечно, не помню, но сегодня нельзя слишком полагаться на свою память – у меня частичная амнезия. Не помню даже, как мы добрались домой – в памяти полный провал. Я сморкаюсь, еще раз, но это не приносит облегчения. В доме тихо, как в гробу. Сбрызнув лицо холодной водой, спускаюсь вниз. Тишина. Ни Хани, ни Мэри не видно.

– С добрым утром, – говорит Фрэнк.

Он сидит за кухонным столом и ест тост. На нем серая футболка с длинным рукавом, поверх нее надета еще одна, фиолетовая, с короткими рукавами. Оглядываюсь в поисках Луизы. Осматриваю каждый угол, даже заглядываю в кладовку. Нет, ее там нет. И в саду за окном тоже.

– Что потеряла? – спрашивает Фрэнк. – Чаю хочешь?

– А где Луиза? – хриплю я.

– Луиза? Можешь меня обыскать. Думаю, она дома.

Слава Богу. Слава святой Деве Марии и мужу ее Иосифу, и всем святым, и тебе, милый крошка Иисус. Спасибо.Спасибо вам всем большое.

– А Хани?

– Она с Мэри. Они пошли на ланч в Кенвуд-хаус. Потом Мэри должна отвести ее на утренник в честь дня рождения какой-то девочки, с которой Хани ходит в детский сад. Кажется, ее зовут Пердита.

– А который час?

– Первый.

– О, моя голова. Ты давно встал?

– Давненько. Повеселилась вчера, а?

Я киваю и тихонько ползу к холодильнику за молоком.

– Я всегда считал тебя утонченной натурой, – говорит Фрэнк.

– У меня много скрытых достоинств, точнее, пороков.

– Ну ты вчера и покуролесила, – смеется он. – Я сам иногда не прочь так повеселиться. Да, и мне жаль, что у тебя не сложилось с этим диджеем.

– Не надо, не жалей. Отхлебываю чай, глотать больно.

– А тебе правда жаль? – спрашиваю я.

– Да, конечно.

Я ставлю на стол кружку, разливая чай.

– Правда? Нет, правда, Фрэнк? А почему?

– Что почему?

– Почему тебе такжаль?

– Ну, не такуж мне жаль, – улыбается он. – Но если он тебе нравился, то мне жаль, что у вас не сложилось.

– Фрэнк, нам надо поговорить.

– Говори.

Время дорого. Мне некогда ходить вокруг да около, и вообще от хронического похмелья я потеряла способность деликатно выражаться.

– Кажется, – я опускаю голову и обхватываю ее руками, – я к тебе неравнодушна.

Фрэнк чуть не захлебывается чаем.

– Что? – спрашивает он, пристально глядя на меня. – Что ты сказала?

– Я сказала, что ты мне нравишься. Невероятно, но факт. Возьми меня, Фрэнки.

– Кончай придуриваться, – раздраженно говорит Фрэнк. – Черт возьми, Стелла.

– Я не придуриваюсь. Я серьезно. Ты мне нравишься, не знаю почему. Возьми меня.

– Перестань повторять “возьми меня”.

– Все не так, – говорю я с обидой. – Сейчас ты должен был перемахнуть через стол и поцеловать меня взасос.

– Стелла! Все, довольно с меня этих дурацких шуток!

– Слушай, мне с утра трудно говорить. Но это чувство давно во мне копилось и сейчас застало меня врасплох. Ты мне очень, очень нравишься. Мне с тобой так хорошо, весело. И все остальное не имеет значения. Я же не предлагаю тебе жениться на мне, Фрэнк. Я предлагаю тебе переспать со мной.

– А что значит “остальное не имеет значения”?

– Думаю, мы оба знаем, что это значит. Теперь ты понимаешь, насколько сильно ты мне нравишься, ведь обычно для меня подобные вещи имеют очень большое значение.

– Да я понятия не имею, о чем ты, Стелла. – Фрэнк совершенно растерян. – Я вообще ни слова не понял из того, что ты сказала.

– Забудь. Слушай, может, сходим куда-нибудь? Устроим свидание как нормальные люди, а потом переспим. Может, сегодня? Может, прямо сейчас? А?

Фрэнк вздыхает и проводит руками по волосам.

– Нет. – У него такие красивые глаза, и они смотрят на меня ласково и печально. – Стелла, это твоя очередная шутка, да?

– Я совершенно серьезно.

– Тогда я польщен, но вынужден ответить “нет”.

– Нет?

– Нет, я не могу. – Он протягивает руку и гладит меня по щеке, всего один раз, большим пальцем.

– Я думала, что нравлюсь тебе, – говорю я с нервным смешком. – У меня тоже есть необходимые половые признаки.

– Я... – сдавленно произносит Фрэнк.

– Да ладно, проехали, – вульгарным голосом прерываю его я. – Пойду приму ванну. Потом, может быть, позвоню Луизе. Договорюсь с ней пообедать в городе... – Мой голос все слабеет. Надо бежать из кухни, потому что я сейчас расплачусь.

– Стелла, – просит Фрэнк, – не уходи.

– Я вся какая-то липкая. Надо освежиться. – Откашливаюсь. – Ты извини, я, наверное, все не так поняла. Прости, Фрэнки. Я не хотела ставить тебя в неловкое положение.

– Лу придет к нам.

– Да, когда?

– Она только пошла домой переодеться. Я обещал сводить ее на обед в ресторан. – Он смотрит мне прямо в глаза, бледный как полотно. Беспомощно пожимает плечами.

У меня подкашиваются колени, как в старом кино. Я сейчас упаду в обморок.

– Ты... ты с ней спал?

– Да.

– Ну и как, она похотливая самка? – Сейчас брызнут слезы. Ноги словно приросли к полу.

– Не надо, Стелла. – Он тянется к моей руке. – Иди сюда.

– Не трогай меня! – ору я как сумасшедшая и убегаю наверх.

О, какое самообладание. Браво, Стелла. Что теперь? Боже мой, какой стыд, какое унижение. Какая мука.

Чертова кукла Луиза. Я знаю, Фрэнк такой слабак, знаю, что он не может отказать женщине (мне, правда, смог), но Луиза!.. Она же моя подруга, единственная подруга. Как она могла поставить под удар нашу дружбу и перепихнуться с Фрэнком, этим рыжим говнюком, который черт знает где бросил свою семью и теперь трахает все, что движется, за исключением меня? И ведь я ее предупреждала.

Конечно, она пару раз спросила, не обижусь ли я... Но она могла бы понять. Она моя подруга и могла бы догадаться, что я не стану вставлять ей палки в колеса. В такой ситуации любая бы сказала, что она не против, – так же, как все англичане жеманно отказываются от угощения, прежде чем навалить себе добавку. Когда так говорят, надо понимать, что подразумевается обратное. Настоящая подруга поняла бы это. А значит, она не настоящая подруга. Выходит, я опять одна, опять у меня нет подруги. Если бы это была не ванна, а море, я бы с удовольствием уплыла от всех них, погрузив Хани к себе на спину, как ламантин. Я уплыла бы к счастливым берегам. Черт! Что теперь будет?

В дверь звонят. Я неохотно вылезаю из ванны и одеваюсь – не могу же я прятаться в собственном доме. Надо спуститься к ним и как-то смотреть им в глаза, иначе я тут останусь на всю жизнь.

Чтобы сделать это, мне потребовалось все мое мужество. Фрэнк и Луиза стоят в гостиной у желтого дивана. У нее безумно счастливое, блаженное лицо, и я понимаю, что не могу на нее сердиться. Он смотрит на нее с недоумением, словно не может поверить, что она на самом деле существует.

– Стелла! – радостно улыбается Луиза. – Ты выспалась?

Я бормочу ответное приветствие и киваю.

– Ну и ночка выдалась! Мы как раз собирались пойти пообедать.

Я снова бормочу что-то невнятное и нагибаюсь, чтобы подобрать с пола игрушки Хани.

– Я видела Адриана, что-то он не в настроении.

– Он меня достал, – говорю я. – Мне его чувихой быть стремно.

Фрэнк слабо улыбается. Неплохо для разнообразия: он все утро смотрит на меня сочувственно и как-то озадаченно, и это меня уже бесит.

– Ты с нами не пойдешь? – спрашивает Луиза. – Мы недалеко. Фрэнки говорит, тут рядом есть бар, где неплохо кормят. “Герцог какой-то там” называется.

– “Кембриджский”, – говорит Фрэнк. – Стелла?

– Нет, спасибо. Я этого не вынесу.

– Ну, если передумаешь, то знаешь, где нас искать! – Луиза чуть ли не прыгает по комнате, от счастья у нее так помутился разум, что она даже не замечает моей злости.

Фрэнк идет в коридор надевать пиджак, а она вдруг кидается ко мне, показывая два больших пальца.

– Что, Луиза? Все отлично?

– Да! – шепчет она. – Ты говорила, что второго свидания не будет, но вот, смотри-ка.

– Я за тебя очень рада.

– А я-то как рада, Стелла. Вчера была такая ночь, такая ночь... необыкновенная.Он...

– Лу, только давай без подробностей.

– Но он такой замечательный. Такой...

– Лучше Томаса Паровозика?

– Да, – улыбается она. – Пожалуй.

– Наверное, у него больше опыта, – киваю я. – Хотя как знать?

– Пошли, – говорит Фрэнк. – Пока, Стелла. Ты тут одна справишься?

– Уж как-нибудь, Фрэнк, я не больна. Просто мне немного не по себе. Это пройдет.

– Да, пройдет, – соглашается Фрэнк. – До вечера.

Я отправляюсь обратно в постель и встаю только часов в пять. Мне намного лучше. Я зацеловала Хани, искупала ее, долго играла с ней “в дома”, потом прочитала длинную сказку про синего кенгуру и в восемь часов уложила спать. Деточка моя любимая.

– Фуэнки? – спрашивает она перед сном. Я пообещала, что он придет к ней попозже и поцелует ее.

“Фуэнки” пришел примерно через час после этого. Один. Я, по своему обыкновению, ем – передо мной одинокая тарелка с макаронами, и, когда Фрэнк входит в кухню, я как раз втягиваю длинную макаронину, испачкав соусом весь подбородок.

– Выпить хочешь? – спрашивает Фрэнк. Сам он выглядит не очень трезвым. – Опохмелись. Поможет. Мне помогает. На, вытрись, – он протягивает мне рулон бумажных полотенец.

От одной мысли о спиртном меня тошнит, но в его словах есть разумное зерно. Можно ведь напиться до беспамятства, как брошенная домохозяйка, и забыться одиноким, тяжелым сном. Я вытираю подбородок.

– Пожалуй. Налей мне стаканчик красного. Ты где был?

– В пабе.

– Со своей девушкой?

Фрэнк даже не улыбается. Под кожей перекатываются желваки.

– Называй как хочешь, – отвечает он.

– Со своей любимой девушкой, – грустно констатирую я; правда, фраза звучит несколько иронично.

Фрэнк вздыхает, снова двигает челюстью. Взгляд мрачный.

– Пожалуйста, не смотри на меня так. Такое чувство, что ты меня сейчас побьешь.

“Наверное, именно этого тебе и хочется”, – думаю я про себя.

– Вот твое вино.

– Выпью в гостиной, на диване. Пойдем, Фрэнки, как говорит тебе Луиза.

– Иду, – отвечает он, неискренне улыбаясь. Я забираюсь на диван, закутываюсь в плед и поудобнее устраиваюсь на подушках. Диван просторный, мы с Фрэнком не касаемся друг друга – между нами еще полметра. Он ставит большой стакан с виски на подлокотник и тянется за пультом от телевизора.

– Ну и где Луиза? – повторяю я как заезженная пластинка. Ничего не могу с собой поделать.

– Дома с Александром. Ты что хочешь смотреть? Кино?

– Что-нибудь успокаивающее. А почему ты не с ней?

– Потому что я с тобой. Стелла, может, ты уже закроешь эту тему?

– Не получается, – говорю я в надежде, что он оценит мою честность. Хотя, судя по грозному выражению лица, это вряд ли. Он почти страшен на вид. Я отпиваю вина, а он делает большой глоток виски и сердито переключает каналы. – Фрэнк, для меня это важно. Я должна строить планы на будущее.

– Почему?

– Просто должна. Мне нужно морально подготовиться. Она теперь все время тут будет?

Фрэнк трет лицо руками.

– Я не знаю. Откуда мне, на хрен, знать? Черт, – говорит он. – Посмотри на это.

– Что? – Я перевожу взгляд на экран: мы включили мультипликационный канал. – Это же просто мультик.

– Ты название не видела. Отгадай, как этот мультик называется?

– Не знаю, сдаюсь.

– “Глубокое ущелье”. Пойдет?

– Мощно, Фрэнк, – хвалю я, и Фрэнк смеется. – Отлично. Не первое место, но все же. Главный приз, на мой взгляд, по-прежнему остается за “Незаконным проникновением”.

– А мне кажется, что “Черный ход” круче.

– Кстати, о...

– Нет, не будем об этом, – прерывает меня Фрэнк.

– О...

– Я же сказал – не будем об этом.

– Фрэнк, я ведь не прошу рассказать мне все в деталях. Просто хотелось бы знать, у тебя серьезные намерения?

– Ты теперь не только сводня, но еще и отец невесты? – Он снова делает большой глоток виски.

– В каком смысле – невесты? Ты что, собираешься на ней жениться? – Уменя такое ощущение, словно ногой под дых пнули.

– Стелла, это шутка.

– А ты останешься тут жить? – Я так рада слышать, что он на ней не женится, что даже допиваю вино и вытягиваюсь на диване. – Можно, я на тебя ноги положу?

– Жить? Да, останусь. Если ты не попросишь меня уехать, – говорит Фрэнк, уж совсем как в мелодраме.

– Слушай, я предложила тебе заняться сексом. Ты отказался. Ладно. Странно, конечно, но ты имеешь полное право. И будь уверен, я не проведу остаток своих дней в трауре по несостоявшемуся сексу. – Не хватало еще, чтобы Фрэнк меня жалел. – Так что живи и не бойся, я постараюсь держать себя в руках.

– Я знаю.

– И я не собиралась делать тебе предложение.

– Я знаю.

– И заводить от тебя рыжих детей.

– Я так и думал.

– Мне просто стало интересно: а что, если нам с тобой переспать?

– Ладно, – говорит Фрэнк, – хватит. Я понял.

Минут пять мы сидим молча. Мне кажется или воздух стал тяжелее?

– А почему ты на самом деле хотела переспать со мной? – спрашивает Фрэнк.

– Ты о чем?

– Почему ты хотела, чтобы я тебя трахнул? – Вот, опять у него этот северный акцент.

– А что? – беззаботно говорю я. – Ты уже всех осчастливил, а я что – рыжая?

Фрэнк недовольно качает головой:

– Ты разве не понимаешь, что это все испортит?

– Нет, – все тем же беззаботным тоном отвечаю я. – По-моему, я уже сказала, что не собираюсь за тебя замуж.

Фрэнк смотрит мне в лицо – щеки втянуты, губы еще жестче, чем раньше. На секунду я встречаюсь с ним взглядом, но тут же опять опускаю глаза, потому что от одного его взгляда я – простите за пошлость – впадаю в экстаз. Фрэнк опустошает стакан и вытирает рот тыльной стороной ладони.

– Тогда давай, – говорит он.

– Что?

– Пошли.

– Куда?

– В спальню. – Он встает с дивана. – Трахаться.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я с удивительным самообладанием. – Секс из жалости мне не нужен.

– Это не из жалости. Пошли.

– Ну, если не из жалости, то, судя по твоему лицу, из ненависти. Так что спасибо, но я, пожалуй, откажусь.

– Что значит “секс из ненависти”?

– Это когда ты кого-то так сильно ненавидишь, что тебе нужно просто переспать с ним. Оттрахать его. Я частенько занималась этим в университете.

– А, понятно. Это мне знакомо, – говорит Фрэнк. – Ужасно. Но иногда очень неплохо получается.

– Это да. Но, понимаешь, жить под одной крышей с ненавистным самцом не очень приятно, поэтому – нет.

– Ты мне всегда нравилась, – говорит Фрэнк. – С самого первого дня, как мы с тобой познакомились. Еще в Париже. И это будет не секс из ненависти. Пошли.

– Нет.

– Да что это такое! – кричит Фрэнк. – У тебя что, шизофрения?

– А как же Лу? Фрэнк вздыхает:

– А что Лу?

– Ей это не понравится.

– Правильно. Думаю, не понравится. А кто ей расскажет – ты или, может быть, я?

– Ты, Фрэнк, просто свинья.

– Я несвинья, – говорит он. – Я тебе предлагаю секс, которого ты так просила.

– Бедная Луиза. Встречается со свиньей. – Мне доставляет удовольствие обзывать Фрэнка свиньей.

– Мы с ней не встречаемся. Она кинулась мне на шею. А ты буквально подложила ее ко мне в постель. И что, по-твоему, я должен был делать?

– Переспать с ней, – пожимаю я плечами.

– Что я и сделал. А потом она умоляла меня пообедать с ней в ресторане. Я согласился. Но только потому, что она твоя подруга. Так что не надо пытаться уличить меня в безнравственности. Уж чья бы корова мычала... Кто вчера флиртовал со мной напропалую, чтобы досадить подруге?

В его словах есть доля правды, хотя я делала это не только из желания досадить подруге. Что мне еще остается сказать? Только это:

– Хорошо. – Я осушаю бокал. – Сдаюсь. Пошли.

17

Мы молча поднимаемся по лестнице – гуськом, не касаясь друг друга.

– А презервативы? – спрашиваю я.

– Рядом с кроватью. – Он открывает дверь в свою спальню.

В комнате светло, чисто и уютно. Посреди – ну конечно! – огромная дубовая кровать с кремовым льняным бельем. На противоположной стене вразброс приколоты рисунки полевых цветов.

– Белье чистое? – спрашиваю я как бы между делом, стоя одетая у постели.

– Нет.

– Пойду почищу зубы, – говорю я, – и разденусь.

Фрэнк открывает мне дверь ванной. На лице ни тени улыбки.

– Уже скучаю по тебе, – тянет он с акцентом. Мне смешно, но я этого не показываю.

Я чищу зубы, раздеваюсь, накидываю старое застиранное кимоно и возвращаюсь в спальню. Он лежит на постели совершенно голый. Красивое тело, но это я и так знала. Рыжие волосы – ну и что? С некоторых пор меня это уже не смущает. У него сильная эрекция.

Я стою у постели и смотрю на него. Он смотрит на меня.

– По-моему, романтики маловато, – произношу я.

– Иди сюда, – говорит Фрэнк и валит меня на постель.

В сексе он хорош. Что вполне объяснимо – у него было предостаточно практики, чтобы довести свои навыки до совершенства. До жесткого, ненасытного, горячего совершенства. У нас был такой секс, который большинство людей назвали бы “животным”. Но в конце концов, человек – тоже животное. Он не переставая шепчет мне на ухо непристойности – что он хочет со мной сделать, как, сколько раз. Удивительно, но меня это заводит. Его слова не расходятся с делами, еще и еще раз он доказывает каждое нашептанное мне слово. Не знаю, как ему я, но он – самый ненасытный и самый похотливый из всех, кто мне встречался.

Я кончаю дважды. Перед глазами плывут белые мушки. Кажется, я даже кричала. На пике наслаждения он выкрикивает мое имя – молодец, что не перепутал, – и падает лицом в мои волосы.

А после мы лежим, тяжело дыша в тишине ярко освещенной комнаты. Суббота, 9 часов вечера.

– Выходи за меня, – говорит Фрэнк. Он садится и тянется за сигаретой.

– И как ты себе это представляешь? Правда, интимная жизнь у нас была бы отличная.

– Да.

– Ты очень талантлив.

– Спасибо, ты тоже хороша. Я беру себя в руки. Переворачиваюсь на живот и кладу голову ему на грудь.

– А я была похотливой самкой? Фрэнк смеется:

– Никак не успокоишься?

– Ну, Фрэнк, скажи. Мне кажется, я была ничего. Во всяком случае, страстная, если не похотливая. Да?

– Хочешь затянуться?

– Хочу.

– Нет, Стелла, ты не похотливая самка.

Я вскакиваю на кровати. Я возмущена. Оскорблена!

– Ты что, конченый извращенец? Что еще я должна сделать, чтобы ты назвал меня похотливой самкой? Черт возьми, Фрэнк, ты полная дрянь. Дай сюда сигарету.

Фрэнк гладит меня по голове и смеется.

– Наверное, я тебе в прошлый раз неверно объяснил. Похотливая самка – это телка одноразового применения. Женщина, которая сама просит секса и обожает им заниматься. Но, переспав с ней однажды, никто не захочет с ней встречаться снова. На ней свой выбор никто не остановит. Она просто похотливая самка на одну ночь.

– А я? Кто тогда я?

– Ты, – говорит Фрэнк, вынимая у меня изо рта сигарету, – ты – женщина.

– Это комплимент? – Да.

– Хорошо. – С этим разобрались. – И что теперь?

– Можешь не говорить. Уверен, что ты ужасно проголодалась, – смеется он.

– Откуда ты знаешь? Да, я очень хочу есть, просто умираю с голода.

– Пошли на кухню. Я тебя накормлю.

Он наклоняется ко мне и ласково целует в лоб.

18

Мы перекусили омлетом с сыром, выпили вина и вернулись в постель. Потом я уснула, а наутро проснулась в объятиях Фрэнка, к великому изумлению и радости Хани. Мы встали, пошли втроем гулять по Примроуз-Хилл и всю дорогу смеялись над всякими пустяками. Домой вернулись раскрасневшиеся и веселые. Я запекла баранину, а после обеда мы валялись на диване и смотрели кино. А вечером, уложив Хани спать, мы снова занялись этим.

Все вроде бы романтично и мило, да? За-ме-ча-тель-но. Мы были как счастливые пухленькие медвежата, которых рисуют на открытках. На мне розовый бантик, на нем – нежно-голубой. А вокруг порхают бабочки и поют птички, наши друзья.

Вот только дождливым и холодным утром понедельника все выглядит совершенно иначе. Проснувшись одна в своей постели (мы оба очень устали и договорились спать отдельно), я поняла, что есть проблемы. Появились вопросы.

Во-первых, бедняжка Луиза оставила на автоответчике три сообщения для Фрэнка и одно для меня, и ни один из нас ей не перезвонил.

Во-вторых, очень приятно сидеть и предаваться размышлениям о медвежатах, цветах и бабочках, но пора взглянуть правде в глаза. Я отлично провела время с Фрэнком в постели, но ведь это то, чем он занимается: когда Фрэнк не рисует коров, он развлекает женщин в постели. Послания Луизы – последние в длинной и жалкой череде ноющих голосов в автоответчике. И вот теперь я завершаю список, пусть пока еще и не ною в телефонную трубку. Потому что я не строю иллюзий, точнее сказать, очень стараюсь не строить иллюзий. Я – очередная зарубка на спинке его кровати, повторяю я себе. Да, зарубка. Хотя мечтать не вредно...

Нет, вредно. Я не наивная глупая девочка, а взрослая женщина, и поэтому должна смотреть на вещи трезво. Я – не более чем очередная победа, ибо все женщины в постели Фрэнка – лишь свидетельства его побед. И относиться к нему следует так же – как к очередной победе в моем списке покоренных мужчин. Как к победе над милым, умным, славным, сексуальным мужчиной, который сделал для меня омлет не хуже настоящего француза, который слизал крошки хлеба с моих губ, смеясь, но потом перестал смеяться, и...

“Но представь, – говорю я себе, унимая тоску, всплывшую при этом воспоминании. – Представь, что постепенно за завтраком станут появляться новые девушки. Подумай, как тебе будет неловко и как придется притворяться, что тебе это безразлично”.

Я – зарубка, и ничем большим для него не стану. Надо решить, что я буду делать, когда это станет очевидным фактом, и решить поскорее. Кстати, а что будет, если я еще раз пересплю с Фрэнком, так сказать, на посошок?

Звонит телефон. Фрэнка нет дома. Я знаю, что это Луиза, и со страхом поднимаю трубку.

– Стелла! Где вы были?

– Прости, что я тебе не перезвонила. Мы, хм, мы были очень заняты в выходные.

– Ты полностью оправилась?

– После пятницы? Да.

– Ну, какие планы?

– Да так, никаких... то, се.

– Я сейчас еду к одной клиентке, но мы могли бы вместе выпить кофе, если ты не против. Знаешь маленький домик на Ингландз-лейн?

– Да, крошечный такой домишко?

– Точно. Увидимся там часов в двенадцать? – Хорошо. Пока.

– Стелла? – говорит Лу. – А как там Фрэнк? Черт. Что ей сказать?

– Полагаю, у него все отлично.

– Просто он мне не перезвонил.

– Ну, я его сегодня не видела.

– А, черт. Я сейчас в тоннель въеду. Все, отключаюсь. Пока.

Она отключается, а я стою, свесив голову.

Луиза врывается в кофейню как Лабрадор, трясет своей блондинистой гривой, плюхается на стул, широко улыбается и спрашивает, как у меня дела. О, отлично, только (подмигиваю) сидеть больно. Я тут все выходные провела в постели с мужчиной, на которого ты глаз положила.

– Отлично, – улыбаюсь я. И понимаю, что улыбку эту иначе как странной не назовешь – кто в здравом уме станет показывать все свои зубы, растянув рот до ушей? – А как у тебя?

– Магазин на Саут-Молтон-стрит покупает партию моих шляп, так что у меня все в ажуре.

– Где Алекс?

– Он проведет всю неделю со своим отцом. А это значит, – расплывается она, – что до пятницы я совершенно свободна.

– Ясно. – Я прихлебываю свой капуччино. – И что ты задумала?

– Она хихикает и подпихивает меня локтем: – У меня на уме только твоей сосед – просто из головы не выходит. Не могу передать, как это было здорово...

Я уже знаю, что делать – у меня созрел план.

– Лу, только без подробностей, пожалуйста. – Пытаюсь рассмеяться, получается какое-то тявканье. – Ты сказала, что он тебе не перезвонил. А я тебя предупреждала.

– Предупреждала, но с такими, как он, нужно проявлять хитрость. – Видимо, Луизу это ничуть не беспокоит. – Он ведь и на обед не рвался меня приглашать. Если честно, я его просто вынудила.

– Что? Ты и дальше собираешься наседать на него?

– Уж не сомневайся, – ухмыляется она. – Никуда не денется, влюбится и женится.

– Лу, я должна тебе кое-что сказать.

– Не в прямом смысле, конечно, – говорит она. – Хотя это был бы очень неплохой вариант. Но секс, Стелла! Какой у нас был секс!

Любопытно, какой такой у нее был секс? Уж не лучше моего. Лучше моего просто не может быть. Возможно, у них был хороший, даже отличный секс, но не такой – как же это сказать? – выдающийся,как у нас. Хотя, с другой стороны...

Хочу ли я знать? Пожалуй, нет. Смелости не хватит.

– Ой, извини, я тебя перебила. Ты хотела мне что-то сказать?

– Ничего. Это подождет. Продолжай.

– Мне кажется, мы просто созданы друг для друга, – вздыхает Луиза. – Это был не просто секс. Это было что-то необыкновенное.

– Ну, после двух лет воздержания, – мягко напоминаю я, – любой секс показался бы необыкновенным.

– Да, но не настолько. Понимаешь, пусть это звучит банально, но я чувствовала, что мы с ним слились в единое целое. Это была полная гармония. А на следующий день, за обедом, он смотрел на меня таким потрясенным взглядом, какой бывает у мужчины, когда он понимает, что влюбился и ничего не может с этим поделать. Он что-нибудь говорил обо мне?

– Я с ним не разговариваю на такие темы. Он уже большой мальчик.

– Да уж, – зарделась Луиза. – Но дело не только в сексе. Мне нравится, что он не болтлив. Он не шутит, не несет всякую ерунду – он из сильных молчунов и при этом убийственно сексуален.

Подходит официантка.

– Еще что-нибудь будете заказывать?

– Еще два капуччино, пожалуйста, – просит Лу. – Стелла, ты будешь есть?

– Нет, только кофе. А теперь можно мне сказать?

– Давай, – разрешает Лу. – А потом я расскажу тебе мой план действий.

– Какой план?

– Как заставить его сделать то, что мне нужно.

– А что тебе от него нужно?

– Замужество, – зловеще смеется она. – Как минимум – совместное проживание.

– Но он живет со мной.

– Ты не будешь по нему скучать. Ты с ним не слишком ласкова.

– Слушай, вот что я хотела тебе сказать. Фрэнк – умелый любовник. Для него секс – такая же естественная привычка, как для нас с тобой, например, чистить зубы, завтракать, пить кофе. Лу, мне кажется, ты не вполне понимаешь, что он за тип. В этом его суть, и глупо ждать, что он изменится, потому что он не изменится никогда. Он это делает, потому что у него есть возможность и потому что получает от этого удовольствие.

– Но не он один. В смысле – получает удовольствие.

– Нет, – вздыхаю я. – Не он один. И если ты хочешь только получить удовольствие, то он – идеальный вариант. Если тебе нужно то же, что и ему, – потрясающий секс без обязательств. Но ты,Луиза, хочешь не этого. Ты вбила себе в голову, что, если как следует исхитришься, он упадет на колено и сделает тебе предложение. Так не выйдет. Просто не выйдет.

– Почему ты такая пессимистка? Ты же ничего не знаешь. Да, ты с ним живешь, но тебя не было с нами в ту ночь. Ты понятия не имеешь, какими глазами он на меня смотрел.

– Луиза, попробуй услышать хоть одно мое слово. Ох, затянуться бы сейчас разок. Есть у тебя сигареты? (Она толкает ко мне пачку.) Спасибо. Я достаточно хорошо его знаю. Я знаю, что два-три раза в неделю с ним спит какая-то женщина, и каждый раз она другая, насколько я могу уследить. Ни одна не попадала в его постель дважды. Знаю, что на автоответчике всегда полно сообщений вроде тех, что ты оставила в эти выходные. И я знаю, что ему абсолютно наплевать на это. Он их просто стирает, Лу. Удаляет и никогда о них больше не вспоминает. Он считает, что поступает честно, потому что никогда ничего не обещает и не скрывает своих истинных намерений и мотивов. И если какая-то женщина неверно истолкует его слова и намерения, то это ее, а не его проблемы.

Луиза смотрит на меня почти что с ненавистью.

– Ты хочешь сказать, что он никогда в своей жизни не влюблялся и у него никогда не было серьезных отношений?

– Нет, я знаю, что были.

– Ну вот! – победно восклицает она. – Если он способен влюбиться, то почему бы ему не влюбиться в меня?

Она просто непроходимая тупица. Я не могу до нее достучаться, – наверное, потому, что мне самой этого не очень хочется. Все, что я говорю Луизе, в равной мере относится и ко мне, и мне от этого слегка не по себе. Мне неприятно говорить с ней об этом, и я прекрасно понимаю, что мои мотивы – не самые благородные. Конечно, было бы лучше и честнее просто все открыто рассказать, но у меня кишка тонка. Поэтому я превозмогаю себя и придерживаюсь первоначального замысла.

– Знаешь этот взгляд, которым мужчины смотрят на тебя в постели?

– Да, – мечтательно отвечает Луиза.

– И Фрэнк смотрел на тебя именно так, правильно? Его взгляд будто говорил: “Ты – моя богиня, и я без ума от тебя”.

– Да, – кивает Луиза, глядя мне прямо в глаза. – Именно так он на меня и смотрел.

– Что ж, Лу, должна тебе сообщить новость. Все мужчины так смотрят. Даже если в постели с ними настоящая обезьяна, все равно несколько секунд у них непременно будет такой взгляд.

– Ты так цинична. Это неправда.

– Конечно, – соглашаюсь я, – иногда этот взгляд искренен. Но за всю жизнь – всего пару раз.

– Знаешь, я не пойму, в чем дело. – Или мне показалось, или в ее голосе уже нет былой уверенности. – Я знаю, что мы с ним созданы друг для друга, даже если он этого не понимает. Пока. И вообще, Стелла, ты должна бы радоваться за меня. Что с тобой? Я думала, ты моя подруга. К чему все эти мрачные пророчества?

– Я просто тебя предупреждаю, только и всего. Ты – очередная зарубка на его кровати.

– Да? А тебе не кажется, что на его кровати, которая уже вся в зарубках, оставалось место для одной, последней, и этой последней стала я? Я – последняя в списке. Что ты на меня так смотришь?

– Ничего, – пожимаю я плечами. – Поручиться за что-то тут трудно.

– Мне пора, – говорит Луиза, глядя на часы. – Поцелуй его от меня. Крепко.

– Ладно.

– Увидимся в детском саду? – Она встает. – Спасибо за совет, Стелла. Посмотрим, как все сложится. Может быть, ты в чем-то и права.

– Может быть.

– Может быть, я тороплю события.

– Может быть. Луиза смеется.

– Все-таки есть в нем что-то... Ладно, созвонимся. – Она наклоняется и целует меня. – Пока, дорогая.

Я сижу и думаю, что, возможно, хоть какое-то сомнение да заронила в ее душу. Очень на это надеюсь, потому что иначе я не знаю, что делать дальше. Если я буду думать об этом слишком долго, то слягу минимум на полгода. Но я больше не желаю думать об этом. Хотя бы не сегодня. Как говорила Скарлетт О'Хара, я подумаю об этом завтра.

Когда вернулся Фрэнк, мы с Хани сидим, завернувшись в одеяло, и смотрим мультфильмы.

– Эй, горячая штучка! – Он трогает меня за щеку. – Ррр.

– Ой, девочка, – говорит Хани. Словарный запас моей дочери растет с каждым днем. – Ой, мышка, – добавляет она, еще больше удивив меня. – Нлавится мышка.

– Привет, мышонок. – Фрэнк гладит ее по волосам.

– Как работа, дорогой?

– Отлично. День прошел прекрасно. Говорил с Домиником, и знаешь что? Ни за что не поверишь! Он ангажировал для меня выставку в Нью-Йорке в апреле. В одной из лучших галерей.

– Фрэнк, это же замечательно! Я так рада. Очень рада за тебя. А ты... неважно. Выпить хочешь?

– А я что? Да, а ты будешь? Я тебе тоже принесу. – Он идет на кухню, насвистывая, и возвращается с двумя стаканами красного вина. Мы становимся алкоголиками.

– За тебя, – говорю я. – До дна. Поздравляю от всей души. Это здорово.

– Да, здорово. Лучше и не придумаешь.

– А как там Доминик поживает?

– Он, кстати, спрашивал про тебя. Но он всегда спрашивает.

– Ты не сказал ему...

– Нет, я подумал, вдруг он не обрадуется.

– Я уверена, что он был бы не против. Просто... ему пока не стоит об этом знать.

– Да.

– Значит, поедешь в Нью-Йорк?

– Да, весной.

– Что... навсегда?

– Всего на пару месяцев.

– А, понятно.

Фрэнк смотрит на меня, я на него. Оба молчим.

– Я сегодня пила кофе с Луизой. – Да?

– Собиралась ей сказать, но передумала. Фрэнк, мне было так мерзко. Поэтому я сказала ей, что ты сексуальный маньяк и что она не должна с тобой связываться.

– Сексуальный маньяк, – смеется Фрэнк.

– Ну да. Что у тебя перманентная эрекция. На всех подряд.

Фрэнк улыбается. Зачем он так улыбается, глядя на меня? Не нравится мне это.

– То есть ты принесла в жертву мою репутацию, – говорит он, все еще улыбаясь.

– Да, запятнала твое честное имя. Прости. Я не знала, что мне делать. И потом, это ведь не совсем клевета.

Он пожимает плечами.

– И что она сказала? Луиза.

– Ты ей очень нравишься. Она думает, что ты – ее парень.

– Да? С чего бы это?

– Наверное, с того, что ты с ней переспал, тупица.

– Я только следовал приказам, – говорит он.

– Чьим приказам?

– Твоим, дорогая.

– Ятебе не приказывала спать с ней.

– Странно, мне показалось – наоборот. Ты сама нас свела. Нестыковочка вышла, Стелла.

– В общем, она теперь думает, что вы – пара. Думает, что у вас все серьезно.

По лицу Фрэнка видно, что ему это совершенно не интересно. Это, конечно, ужасно, но я очень рада.

– Фрэнк, хотя бы сделай вид, что тебе не все равно. Черт возьми. Ты же с ней спал.

– Спать, – говорит Хани.

– Мне не все равно. Мне важно, чтобы вы остались подругами. Надеюсь, это так?

– Не знаю, Фрэнк. Не думаю, что она запрыгает от счастья и побежит открывать шампанское, когда узнает, что между нами произошло. И узнает она это от меня – мне придется сказать рано или поздно. Скорее всего, рано. Чувствую себя такой сволочью.

– Давай не будем сейчас об этом, – говорит Фрэнк. – И перестань морщиться. Она уже большая девочка, переживет.

– Луиза воображает, что вы уже помолвлены, почти.

– Очень глупо с ее стороны. Я старался произвести обратное впечатление. Я всегда стараюсь.

Я громко вздыхаю.

– Ладно. Есть хочешь? Я готовить не в состоянии и собиралась что-нибудь заказать на дом. Или ты вечером собирался куда-то?

– Куда?

– Куда-нибудь. В люди. В мир. На улицу.

– Нет, – говорит он. – Я никуда не собирался.

Мы смотрим, как мышка Мейзи купается в бассейне – на ней полосатый купальный костюм с дырочкой для хвоста.

– Хочешь, чтобы я куда-нибудь сходил? – спрашивает Фрэнк.

– Если ты сам хочешь.

– А ты хочешь?

– Мне все равно. Не смотри на меня, хочешь пойти куда-нибудь – иди.

– Понятно. Ладно.

– Насчет вчерашнего...

– И позавчерашнего. – И зачем он на меня так смотрит, смущает.

– Я... мы... ты не обязан... ты свободный человек, Фрэнк.

– Когда Хани пойдет спать? – спрашивает он.

– Уже скоро.

– Мне ее уложить?

– Нет, пусть мультик досмотрит.

– Хорошо. Так о чем ты говорила?

– Ох, черт. Я просто пыталась сказать помягче, Фрэнк. Что я ничего не жду, что ты не обязан становиться моим партнером. Все было замечательно, но я не хочу, чтобы из-за этого у нас испортились отношения. Поэтому, если у тебя есть планы на вечер, – иди. Со всеми вытекающими последствиями.

– Ты хочешь, чтобы я опять приводил домой женщин?

– Если ты сам этого хочешь. – Нет, нет, нет.

– Что, на тройничок? – смеется он. – Ну ты даешь.

– Нет, не на тройничок. Исключительно для твоего личного употребления. – В моем голосе зазвенели металлические нотки. Я не специально, но обычным голосом я врать не могу.

– Для твоего, – говорит Хани.

– Но... – Фрэнк уже не смеется. У него бледное и непроницаемое лицо.

– Вот что я хотела сказать. Пойдем, Хани, спать пора.

– Стелла!

– Подожди, – отвечаю ему с лестницы.

“Сейчас, – думаю я, укладывая Хани в постель. – Сейчас”. Сегодня я спрошу о его дочери и ее матери, и почему его любвеобильность не распространяется на них. Сейчас.

Но, когда спускаюсь вниз, его уже нет.

19

Двадцать минут спустя – звонок в дверь. Наверное, ключи забыл.

– Слава богу, – говорю я, открывая дверь.

– Здравствуйте. – На пороге Мэри. – Милочка, я опоздала?

– Здравствуйте, Мэри. Э, нет. Нет, вы не опоздали. Вообще-то... – А что она тут делает?

Мэри быстро проходит мимо меня и снимает пальто.

– Холод на улице собачий. А моя крошка Хани еще не спит?

– Спит уже.

– Как, вы все еще не одеты? – вопрошает Мэри. – Уже без четверти девять – вам пора собираться. Я принесла с собой все необходимое, если снова придется на ночь остаться.

– Мэри, мне кажется, вы ошиблись... На сегодня мы няню не вызывали.

– Меня Фрэнсис попросил. Позвонил сегодня днем, около пяти. Он собирался пригласить вас на ужин в какой-то французский ресторан. Говорил, вы будете что-то отмечать. Я, конечно, понимаю, что это не мое дело, но вы...

– Нет, – отвечаю я в растерянности. – Нет, мы не встречаемся.

О, только не это. Фрэнк собирался пригласить меня отпраздновать его выставку в Америке, а я фактически изгадила ему весь вечер. Боже мой. Я тяжело сглатываю. На глаза наворачиваются слезы.

– Просто его мать так часто о нем спрашивает, и я хочу порадовать ее. Вы с Фрэнсисом так хорошо ладите...

– Да, – бормочу я. – Хорошо ладим.

– Он ведь уже взрослый мужчина, ему тридцать пять, и его мать беспокоит, что он до сих пор не завел семью. Боится, что в этой суете так и не найдет для себя времени. Мне не очень нравятся его коровы, а вам? Вот дельфины – намного симпатичнее коров.

– Мэри, его здесь нет. – Я в смятении, не могу собраться с мыслями. – Простите, но мне кажется, вам лучше пойти домой.

– Ах, он появится. Мужчины всегда опаздывают, – снисходительно говорит она и направляется на кухню. – Не хотите ли чашечку чая, миссис Мидхерст?

– Нет, спасибо. Знаете, я уверена, что он не придет. Я вызову вам такси.

– Не глупите. Я тут устроюсь, а вы пока примите ванну. Идите же.

– Я... Хм, хорошо. – Мэри может быть очень убедительной.

Я послушно залезаю в ванну, но тут же выпрыгиваю из нее как ошпаренная, расплескивая воду и едва не вывернув ноги. Как она там говорила о матери Фрэнка – будто та боится, что ее сын не успеет создать семью? Что все это значит?

– Мэри, – кричу я, сбегая по лестнице в одном кимоно.

– Миссис Мидхерст! – Она выходит в прихожую. – Вы простудитесь.

– Прошу вас, называйте меня Стелла, я вас сто раз просила.

– Стелла, вы себя ужасно ведете, в чем дело, деточка?

– Фрэнк. Фрэнсис.

– Да? – щурится она.

– Вы его хорошо знаете?

– Фрэнсиса? О, с того времени, когда он еще пешком под стол ходил.

– Ну да, конечно. Вы говорили.

– Если хотите, я вам как-нибудь все расскажу. Только, – она смотрит на часы, – не сейчас. Вы уже опаздываете, так что поторопитесь.

– Нет, расскажите мне все сейчас.

– Ну хорошо, но вы простудитесь...

– Не беспокойтесь.

– Что вас интересует? – спрашивает Мэри; в глазах ее озорный блеск старой сплетницы.

– Откуда вы его знаете?

– Мы с его матушкой давние подруги. Жили по соседству, ходили вместе в школу, а мой старшенький, Эндрю, ходил в школу вместе сФрэнсисом. Мило, правда?

– О да. Очень.

– Да, – соглашается Мэри. – Еще что-нибудь? Только я как раз смотрела очень увлекательную передачу. Про рыб. Удивительные они все же существа. А у этих еще полный рот зубов, огромных. Я и не думала, что у рыб бывают такие большие зубы, а вы? Или у омаров? – задумчиво добавляет она.

– У омаров? Нет. У рыб... хотя я не уверена. Знаете, я понимаю, что это странно звучит, но для меня это очень важно. Мэри, скажите пожалуйста, Фрэнк, Фрэнсис, он был... приличным молодым человеком? До того, как приехал в Лондон. Он был хорошим парнем?

– О, что вы, нет. Он был такой хулиган. – Мэри печально трясет головой. – Его мать так из-за него переживала.

Вот, опять это чувство, чувство опустошения, как будто я плакала много дней подряд. Я заставляю себя очнуться и сажусь на ступеньки.

– Он всегда был непослушным, озорничал, – продолжает Мэри. – Всегда. С самого детства. С ним все время были одни неприятности. Но он был добрым, понимаете, он любил свою маму, братьев, сестер. Наверное, мне не стоит об этом говорить, но он каждый месяц посылает домой деньги.

– Это очень трогательно, – соглашаюсь я. У меня шумит в голове. – Но вы говорили, что мать очень из-за него переживала.

– Да, – весело сообщает Мэри, – она очень огорчилась, узнав, что он переезжает в Лондон. Она ведь во всем на него полагалась. С тех нор как умер ее муж, он был главным в семье. Поэтому она была в отчаянии, плакала целыми днями, умоляла его остаться. Но сейчас она в порядке, очень рада за него. Она из всего делает трагедию, – хихикает Мэри.

– А как насчет девушек?

– О, – смеется Мэри, – хо-хо-хо. Ну... да.Девушек он всегда любил, да. И они его тоже любили. Это понятно. Он ведь такой славный парень. Какая шевелюра.

– Согласна. А с этим у него никогда не было, как бы это сказать, проблем!

Мэри смотрит на меня голубыми, круглыми от ужаса глазами.

– Нет, что вы! – кричит она. – Миссис Мидхерст, нет. Ничего подобного. Боже мой, что вы. Фрэнсис – настоящий джентльмен, и всегда им был. У него прекрасные манеры, шарм. Он такой франт. Иногда, конечно, девушки из-за него плакали – они все мечтали выйти за него замуж. Городок-то маленький. Понимаете, миссис... Стелла, он был первым парнем на деревне.

– Но плохого ничего за ним не числилось? Ничего серьезного? -Нет! – опять кричит она, возмущенная одной мыслью. – Боже правый, нет. Ничего подобного.

– Хорошо, простите за такой расспрос, Мэри. Простите меня. И спасибо вам большое.

– А теперь я могу вернуться к своим рыбам? – спрашивает она.

– Да, конечно, спасибо.

Я несусь вверх по ступенькам, сердце выпрыгивает из груди. Кидаюсь к телефону. Надо кое-что выяснить у Доминика. Немедленно.

– Слушай, а тебе непременно надо сейчас об этом говорить? – тянет Доминик сонно. – Черт, у нас тут, между прочим, полседьмого утра.

– Еще как надо, встряхни мозги, урод.

– Ладно, – зевает он. – Я тебе наврал.

– Что?

– Я наврал, – говорит далекий скучающий голос. – Это все? Тогда я вешаю трубку. Перезвоню, когда высплюсь.

– Что значит наврал? Зачем?

– Наврал значит наврал. Я тебя обманул, все придумал, сказал неправду. J'ai menti<Я солгал (франц.).>. Понятно?

– Но зачем, Доминик? Он смеется.

– Я ничего не имею против Фрэнсиса. Кстати, он тебе про выставку не говорил? Супер, да? – Он замолкает, но я никак не реагирую. – Кроме того, это хотя бы на время изолирует тебя от него. Уж очень вы там сладко устроились.

– Почему ты меня обманул?

– А почему ты спрашиваешь?

– Доминик, еще минута, и я потеряю терпение. Просто отвечай на вопрос! – ору я в трубку.

Кажется, мой гнев развеселил его – он позволяет себе еще раз лениво хохотнуть.

– Что, Стелла, запала на Фрэнка?

– Доминик!

– Ладно, ладно. Стелла, все просто. Я с этими людьми все время сталкиваюсь по работе. Они меня окружают везде и всюду – хреновы провинциалы с тремя классами приходской школы, которые едва научились кисть в руках держать. Стелла, они даже говорить нормально не умеют, если ты еще не успела заметить. Они нож держат так же, как пилу. Все бы ничего. Но они стали пролезать в мою личную жизнь. Деревенщина в моей семье – это уже слишком. Я не хотел, чтобы ты жила под одной крышей с неотесанным болваном, поэтому наврал тебе. Чтобы заставить тебя держаться от него подальше. И, – апатично добавляет он, – мне это удалось.

– Доминик, ты о чем? – шепотом спрашиваю я. – Ты же знаешь, что Фрэнк тут живет. – Я так потрясена, что нахожусь в каком-то полуобморочном состоянии.

– Если тебе непременно нужно сдавать комнату безграмотному провинциалу, дело твое, – великодушно разрешает Доминик. – Но мне бы не хотелось, чтобы деревенщина с грязными ногтями спал в твоей постели. Точнее, в нашей постели. Не подумай, что я ей так дорожу, что готов сам в нее вернуться. “Наша” постель означает, что я за нее заплатил. И она стоит в моем доме. В котором живет мать моего ребенка. Кстати, о Хани.

– А что Хани?

Доминик издает сдавленный смешок.

– Стелла, ты думаешь, мне захочется, чтобы отчимом моей дочери стал какой-то крестьянин? Невежа вроде Фрэнка, который и говорить по-английски не умеет? А уж что касается его пресловутой распущенности...

– Не будем об этом.

– Неудачник Руперт, по крайней мере, хоть в частной школе учился.

– Доминик, меня от тебя воротит, – говорю я ему. – Ты полный урод.

– Пока. – По голосу я слышу, что он все еще улыбается. – Поцелуй от меня Хани.

Я швыряю телефон об стену. А потом бегу, бегув ванную.

– Так-то лучше, – одобрительно кивает Мэри. – Красивое платье.

– Мэри, Фрэнсис сказал вам название ресторана? Пожалуйста, постарайтесь вспомнить.

– Ресторан, ресторан... Ах да. Он говорил что-то о французском заведении за углом, если я не ошибаюсь.

– Он не говорил, на какое время заказал столик?

– Кажется, на девять.

– А сейчас?

– У-у, – тянет она, приподнимая свой шерстяной рукав с проворством черепахи, – без четверти десять.

– Мэри, никуда не уходите, хорошо? Договорились? Пожалуйста, останьтесь. – Я хватаю пальто, ключи и распахиваю дверь.

– Приятного вам вечера, – напутствует меня Мэри. – Надеюсь, вы его найдете.

“У Одетты”. Наверняка он говорил про него – туда Руперт водил Крессиду. Это на Регентс-Парк-роуд, рядом с домом Луизы. Конечно, он не мог пригласить...

Нет. Я пулей вылетаю из дома и бегу, как Форест Гамп. Неужели я могла быть такой дурой? Я настоящая Форест Гамп – дубина, идиотка, кретинка.

Через пять минут, дыша как загнанная лошадь, врываюсь в ресторан. Вот он, ест за столом, накрытым на двоих, перед ним бутылка вина. На столовом серебре играет пламя свечи.

– Фрэнк?

Он поднимает взгляд; вижу, что он удивлен.

– Стелла.

– Очень учтиво с твоей стороны оставить меня без ужина. Почему ты мне не сказал?

– Рад тебя видеть. Я хотел, но ты меня выгнала.

– Только не надо, Фрэнк.

– Принесите нам, пожалуйста, еще одно меню, – обращается он к официанту и протягивает мне свой бокал: – Вот, выпей вина.

Я поднимаю бокал.

– Поздравляю, Фрэнк. Ты молодец, и я тобой горжусь.

– Спасибо.

– Ты что ешь?

– Луковый пирог. Хочешь попробовать?

– Да.

Он кладет мне в рот полную вилку пирога. Мимолетом я думаю, уместно ли будет с моей стороны продемонстрировать на вилке мои навыки орального секса.

– Итак, – говорит Фрэнк.

– Итак, – говорю я.

– Вот мы тут, вдвоем.

– Да.

– Хочешь, дам тебе еще один урок флирта? Покажу похотливых самок в этом заведении?

– А ты что, сидел и выслеживал жертву? Фрэнк смотрит на меня своим пронзительным взглядом.

– Нет, Стелла, я ужинал.

– Я тоже хочу заказать что-нибудь.

– Конечно.

– Фрэнки, извини за то, что я наговорила тебе сегодня, – невнятно бормочу я, уставившись в меню. – Просто у меня были дурацкие подозрения...

– Все нормально, Стелла, – останавливает он меня. – Я все понимаю. Что будешь?

– Бифштекс. Нет, думаю, ты не понимаешь...

– Не порти все, – мягко просит он, пристально глядя на меня. – Мне нравится ужинать с тобой.

– Фрэнки, я только хотела сказать. Нет, выслушай, пожалуйста. Может быть, тебе не надо больше выискивать похотливых самок?

– Хорошо, – медленно говорит Фрэнк, не сводя с меня глаз.

– А ты не против?

– Нет, – качает он головой, наливая вино в бокал.

– Мне это было бы неприятно. И мне бы не хотелось, чтобы ты приводил домой разных девок, – добавляю я. – Я не хочу больше натыкаться в ванной на незнакомых женщин в одних трусах.

– Правда? – И в его улыбке растворяются все мои сомнения и вопросы. – Я и сам от них уже устал.

– Знаешь, – говорю я, расплывшись в ответной улыбке до самых ушей, – неважно, чем все это кончится, но после ужина мы могли бы вернуться домой и...

Фрэнк разглядывает свою тарелку, потом резко поднимает голову.

– Да, – говорит он низким голосом и смотрит на меня своими серыми глазами, и я таю... Он мило улыбается, и в его улыбке читается явный намек. – Давай поужинаем, пойдем домой, заберемся в постель и не вылезем оттуда до самого Рождества.

Мы смотрим друг на друга и продолжаем есть, только жуем быстрее обычного.

– Я не хочу десерт, – говорю я с набитым ртом.

– Черт возьми, Стелла, – смеется он. – Хотя я понимаю. Как думаешь, они отдадут нам оставшиеся полбутылки с собой?

– Какая разница. Пошли домой.

Мы оплачиваем счет, я беру свое пальто, и вдруг мы уже на улице. Моя ладонь в его ладони. Мы идем, взявшись за руки, и это так сексуально, и мне хочется кричать от восторга. Но знаете что? Кажется, дело тут не только в сексе.

Я поворачиваюсь к Фрэнку и собираюсь что-то сказать, но потом думаю, что я уже достаточно сказала.

– Будем, -говорит он. – Давай просто пойдем домой, и просто... будем.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

Реклама на сайте