Эдуард Лимонов По тюрьмам
Глава 1
Сочана подняли позже всех. Он вышел из изолятора обросший щетиной, с кругами под глазами, серые щеки ввалились. Рама тела под серым с зеленым стареньким спортивным костюмом — усталая. Он был заметно возбужден и рад увидеть нас, стоящих в адвокатской. Он прошел в центр комнаты, где все мы располагались в различных позах.
— Курить есть у кого?
Пацаны полезли в штаны и подмышки, к нему протянулись добытые из заначек взлохмаченные сигареты. Он пожимал в это время наши руки.
Затянувшись, Сочан прошелся по центру адвокатской. Для него мигом освободили площадь.
— Ну, меня повело!
Он едва заметно покачнулся. Природа отметила его ростом повыше нашего.
— Повело… Сутки не курил. Сегодня начнутся прения, а там и костюмчик прокурор скроит. Хорошо, если двадцатником обойдутся. — Он устало улыбнулся. — Вот, даже подготовиться к прениям не дали. В карцер бросили. А там, как подготовишься… Я речь хотел подготовить… За паучка вот вчера весь день оправдывались, нашли у нас паутинку в карцере. Не было, говорили, ей-богу, не было. Это пока мы на продоле в трусах стояли, он, голодный, в хату прокрался и быстро сеть забросил. Так мы им объяснили, но нам не поверили.
— Приговор когда, Андрей? — спросил я.
Он пожал плечами.
— Скоро. Завтра-послезавтра перерыв объявят. Конь поедет в Москву за инструкциями, чтоб все было подогнано, чтоб никто не сорвался. На приговор недели две у Коня уйдет. А то и три.
Он дотянул окурок и отдал его в сторону. Окурок принял пиздюк Санек.
Пиздюками называют в Саратовском централе молодых зэков. А Конь — это либеральный судья Каневский. Он учился судить в Америке и Германии и, обогащенный тамошним опытом, выписал уже около тридцати пыжей. Безобидное и даже ласковое слово это скрывает за собой страшное пожизненное заключение. Я неотрывно следил за лицом Сочана, на него ведь опустилась мрачная тень государства.
Тюрьма — это империя крупного плана. Тут все близко и вынужденно преувеличено. Поскольку в тюрьме нет пространства, тюрьма лишена пейзажа, ландшафта и горизонта. На тыквах и щетинистых яйцах голов в зэках прорезаны рваные отверстия глаз. Они мохнаты и, как пруды — камышом, обросли ресницами и бровями. Это мутные, склизкие пруды и дохлый камыш. Отверстия глаз окружены ущельями морщин на лбу и рытвинами морщин под глазами. Нос с пещерами ноздрей, мокрая дыра рта, корешки зубов или молодых и свежих, или гнилых пополам с золотыми. И далее пошли серые ущелья морщин подбородка. Таким зэковское личико предстает таракану, ползающему по нему во сне, но можно увидеть его и такому специальному зэку, как я.
Неприбранные, изъеденные тюрьмой лица зэков плавают в адвокатской, густо яичными желтками в бульоне. Нас пара десятков зэков в адвокатской. Лица в основном затормозились, подрагивают вдоль стен на высоте стоящего человека. Под кепкой бледно-скелетическая физиономия Мишки, он сидит за то, что спал в квартире, в то время как на лестничной площадке убили его жену, продавщицу с рынка, ударом по голове тупым предметом. Снабженное ковриком черного чубчика и отколотым зубом во рту лицо молодого Хаджиева. Он из 139-й хаты. Олимпийским молодым медведем топчется у стола мощный Матвей. Блины лиц, желтки лиц в бульоне раннего утра в адвокатской Саратовского централа. Адвокатская окрашена в цвет маренго. Густо-синяя кожа адвокатской пошла белыми лишаями. Некая гниль поразила штукатурку, как язвы и парша поражают кожу человека, так больна кожа адвокатской. Вскрывшиеся крупные, как головы взрослых зэка, лишаи вспучились. И лопнули белыми лепрозорными цветами на стенах и потолке.
Задняя часть адвокатской с окном отгорожена от большей части комнаты решеткой. К решетке примыкает железный пюпитр. На пюпитре спит Володька Гончарук. У Володьки в багажнике его автомашины нашли гранату. Сидит Володька на железном табурете. Он болен, и потому череп у него мокр за ушами. Находясь рядом с Сочаном, я не вижу мокрого за ушами Володьки. Но за несколько моментов до захода Сочана в адвокатскую я находился рядом с Володькой и видел. Я стоял над Володькой, если быть точным.
Часть заключенных сидит на корточках, потому лица их плавают вдоль колен и штанин тех, кто стоит. Зэки меняют позы, лица совершают траектории, как луны. Колышутся. Неизвестно, предусмотрел ли это хмурое утро в сентябре Господь Бог. И неизвестно, нужна ли ему эта сложная машинерия: плавание головолиц в дымке адвокатской комнаты Саратовского централа в сентябре. Такое впечатление, что Богу нет никакого дела до нас. Но Рок — надзорный Каратель, офицер по надзору над временем — несомненно, рад нашим страданиям.
— Закрой меня, пиздюк, — попросил Сочан тыквоголового зэка и поставил его спиной к двери. — За паучка еще десять суток вломили.
Я знаю, что на них написал жалобу конвой облсуда, адресованную в тюрьму, потому Хитрый, Сочан и Морда отправились в карцер. Это их второй заезд туда за время суда.
— За паучка, — продолжает Сочан, — мы написали объяснительную, что, пока мы были на поверке, стояли на продоле, голодный паучок быстро забежал в хату и раскинул по-быстрому свои сети, чтобы хоть как-то пожрать.
— Я тебе тут взял булку. Шпротным паштетом намазана. — Матвей — юноша-медведь, по жизни борец, мастер спорта, раскрыл красный пакет. — Извини, Андрей, половина — мне, половина — тебе. Больше ничего не было.
— Да еда, хуй с ней, с едой, я привык. Вот без сигарет херово.
К нему протянулись несколько рук. Через полчаса нас будут тщательно шмонать. Еще через некоторое время, когда мы доедем все в свои суды, обшмонают и там, раздев догола или до трусов. Но зэки все равно умудряются провозить в суд курево. И курят. Я думаю, на самом деле не так уж им и тяжело провести день без курения, как играет в них гордость. Потому идет между ними и ментами вечная война, и в большинстве эпизодов этой войны израненными победителями в ней остаются зэки. Они всегда находят способ провезти в судебный бокс сигарету-другую. Где они их прячут, у каждого свой секрет, в плавках или подмышками. А Сочана наказывают не столько за курево, сколько за независимость. Восемь обвиняемых из города Энгельса, «банда из Энгельса», они так и остались несломленными. Дерзят, качают права.
Саратовская центральная тюрьма — красная. То есть бал здесь правят менты. Суды в области тоже красные. И зоны. Порядки здесь строгие и ненужно унизительные. Наш третьяк, где содержатся тяжелостатейники, т. е. особо опасные преступники, еще относительно свободная территория. Нам не запрещают лежать и спать на шконках от подъема до отбоя между проверками — это основная наша привилегия, на других корпусах этого не позволяется. Шмоны у нас полегче, и, выпроваживая нас на суд-допрос и встречая с суд-допросов, нас обыкновенно лишь облапывают, в то время как на других корпусах вчиняют полный обыск. Режим на третьяке на самом деле не ослабленный и не свободный. Это безрежимье. Обитателей третьяка ждут впереди серьезные срока, и жизненные перипетии их будущих судеб выглядят мрачно. Потому нас содержат справедливо. На первом корпусе в общаковых хатах пацанов гоняют, шпыняют и наказывают. За час до проверки они там выстраиваются для тренировок. В ответ на «Здрасьте!» проверяющего офицера они должны слаженно и в унисон выдохнуть: «Здравия желаем, гражданин начальник!» Над ними во время следствия измываются больше, чем над нами. Зато сидеть после суда им меньше и легче. Здесь же звучат срока огромные. Пыж, 26 лет, 22, 20, 17 — запросто вылетает изо ртов судей в адрес обитателей третьяка.
Нельзя сказать: «Я с третьего». Нужно говорить: «Я с третьяка». Потому что зоны Саратовской области тоже живут под номерами: вторая, тринадцатая (самые красные, пользуются у зэков дурной славой), седьмая, десятая, двадцать третья, тридцать третья. И прочие. Всего их несколько десятков. И все красные. Черных тюрем и зон в Саратовском регионе нет. Точнее, когда-то зоны и тюрьмы были черными, но зэковские черные свободы начали ломать в конце 90-х и сломали все. Саратовский регион — красный и все краснеет. Зэки говорят, что еще так близко, как весной 2002 года, на третьяке фактически не соблюдался отбой. Сейчас нам выключают розетку в 22 часа и soldaten выкрикивают: «Отбой! Отбой!» звероподобными голосами. Недавно нам развесили расписание — распорядок дня. Там есть и «тихий час», и «просмотр телепередач», и «личное время», и «подготовка ко сну». Пока еще администрация не следит за исполнением распорядка, не занялась еще вплотную переделкой нас в павловских крыс. Расписание тихо висит себе чуть выше и правее моего изголовья. Но бывалые зэки говорят, что, если распорядок повесили, однажды начнут требовать исполнения. «Сидеть стало тяжело», — говорят зэки.
Между тем Сочан ходит и курит в освобожденном для него зэками пространстве в центре адвокатской. Курит он, держа сигарету в ладони, а выдыхать дым заходит в решку и выдувает дым в окно, там не хватает части стекла. Лампа в адвокатской горит не из пластиковой тюремной люстры в центре потолка, но жалкий провод выведен к двери, и «лампочка Ильича» висит, как зэк в петле у двери. Так что весь свет смещен к двери. От ходящего Сочана гротескные тени наплывают на камеру. От Сочана несет вечностью, звездной пылью и дымком метеоритов, потому мы, живые, освободили ему место, к нему прикованы взгляды, потому он — главный герой на сцене тюремного театра на третьяке. Герой-гладиатор с подавляющей тенью. Дело в том, что у пацанов из Энгельса, у энгельсовской «группы», как их называют в суде конвойные менты, пять трупов в обвинении, и Конь обязательно одарит их пыжом. Пыж достанется либо Хитрому, либо Сочану. Кого-то из двоих ждет серая тюремная вечность.
У Сочана серое широкое лицо с выдающимся, загнутым фомкой подбородком. У него правильный нос, у него серые волосы. Вид у него не кавказский и не восточный, невзирая на близкую к армянской фамилию, — он украинец. Лет ему около тридцати, телосложения он умеренного, сильного, но, как бросается в глаза, рама его, скелет тела подустал нести Сочана. Слова его, резкие и тяжелые, сегодня свободны от бытовых интонаций. На него дохнул ледяной воздух ожидаемого приговора, первый клуб судебного перегара, надышанного судебным разбирательством, когда закон пил и пил, не отрываясь, грязь и кровь их уголовного дела: факты, цифры, гулкие слова никчемных и ничтожных свидетелей. Сочан очистился приближением приговора. Я видел его с десяток дней до этого. Затем в моем процессе объявили перерыв, я не видел Сочана, и вот он предстал предо мной очищенным, простым, суровым, величественным, торжественным.
— Как у тебя? — Он остановился передо мной.
Я отвечаю, что приступили к допросу свидетелей обвинения. Что большинство свидетелей обвинения дают показания в мою пользу. «Что, ты думаешь, дадут?» — спрашивает он. Тем, что он спрашивает у меня в такой для него день, он подымает меня высоко в глазах у зэков. В сложный день, в тяжелый день на пороге меж тем и этим миром он обращается ко мне. Я отвечаю, что думаю, что дадут. Сколько, не представляю. Могут и двадцать три, и семь десятых дать. Я считал.
— Нам, конечно, один-то пыж обеспечен, — говорит Сочан. — Хитрому вывесят камень на шею. Он показал судье, представляешь, Хитрый, как он стоял в яме и у него, у Хитрого, был маленький такой пистолетик, а я стоял сверху с большим пистолетом и приказывал ему дострелить труп. Ну что я мог сделать, Ваша Честь, только подчиниться. У него маленький пистолетик, у меня большой, а, каково?
Сочан оглядывает нас, обводит взором, приглашая подивиться глупости Хитрого. Мы натягиваем рты, как бы улыбаясь. Я знаю этот эпизод. Хитрый хотел вывернуться, показал на суде, что его принудил стрелять якобы Сочан. Сочан отрицает это, и в деле нет ни единого свидетельства, что он, Сочан, застрелил хотя бы одного из пяти «потерпевших», но теперь все эти детали не имеют значения. Теперь и Сочану, и Хитрому, и Морде, и Угрюмому, и Прохору — всем восьмерым придется выслушать приговор. У Сочана твердое костистое лицо непростого человека. В лице нет и мельчайшего указания, что вот человек из города Энгельса Саратовской области, предприниматель и бандит. Можно определить его: вот человек из Ломбардии или вот человек — гладиатор из школы гладиаторов, первый век нашей эры. Или персонаж фильма Пазолини о ранних христианах. Сухие щеки — срезанный тростник, прямой нос, твердые губы. Никаких покраснений, никаких кратеров прыщей, нет угрей, ровная суровая германская серость. И светлые глаза под бровями. Такой взмахивает двуручным мечом или едет на танке по русской равнине. Германец.
Глаза темны от русского мороза, Как весел, как прекрасен русский лес. В последний раз по Via Dolorosa Уходит в ночь дивизия СС…Via Dolorosa — дорога Боли. Сочан уходит по дороге страданий, дороге Боли.
— Зачем же Вы, Веретельников, взяли пистолет с собой, — спрашивает судья, — если Вы не собирались убивать?
— Ваша честь, — отвечает Хитрый, — я боялся за свою жизнь. Что этот, с большим пистолетом, может и меня прикончить.
— А, как вам это? — Сочан опять обводит нас взором.
Нам? Для нас он и Хитрый сравнялись. Как бы они там ни выворачивались, выгораживая себя. Теперь они стоят перед лицом вечности все, прижавшись, группа из восьми мужиков. И судья Каневский поехал в Москву. Привезет им приговор и огласит, сколько жизни отберет государство из их личной вечности у каждого. У одного из них государство наверняка отберет всю оставшуюся жизнь. И возьмет себе, чтобы тупо глядеть спрятанными под повязкой Фемиды слепыми, наглыми очами, как вянет человек, словно цветок в подвале.
Утренняя сцена эта прерывается soldaten. Солдат шумно отпирает замок и отворяет дверь ногой внутрь. Дверь, как и стены, больна стригущим лишаем, и ее расперло. Дверь влетает в адвокатскую. Вместе с ней — собачий лай, звон ключей, шаги зэка и конвойных. Soldaten: «Приготовиться к медосмотру!» Мы раздеваемся, складывая на имеющийся стол и три железных стула наши покровы, один за другим. Только нижнюю футболку полагается выносить с собой к фельдшеру, вывернутую наизнанку. Швы футболки рассматривает, стоя в резиновых перчатках на продоле, фельдшерица. Ее личность охраняют солдат с ротвейлером и спустившиеся для этого случая с этажей soldaten. Ищут у нас только насекомых. Потому что, помимо футболок, осматривают еще только головы. Мои средневековые волосы долгое время служили предметом ошеломляющим для фельдшериц. Теперь ко мне привыкли и только вздыхают, заглядывая меж моих длинных прядей.
ГЛАВА 2
В Саратов нас, революционеров, привезли на самолете. Спецрейсом. На правительственном «Ан» компании «Россия». На самолете этой компании обычно путешествуют президент, и правительство, и еще спикер Госдумы Селезнев. Очевидно, самолет одолжили ведомству ФСБ как родственникам президента и правительства. Команду из 18 солдат ФСБ, невиданного количества офицеров ФСБ и даже трех телеоператоров прислали в Москву из Саратова. 5 июля 2002 года меня вывели, обросшего, как аббат Фариа, в длинной олимпийке, с сумками в руках на крыльцо Лефортовской тюрьмы, и я замер, пораженный. Государство любит себя и любит устраивать во славу себе спектакли. Пространство дворика, его перспектива была убрана солдатами. Можно еще употребить выражение: было все в солдатах. Да еще в каких! Новенькие, с новыми пухлыми свиными мышцами (щеки, шея, оголенные до локтей руки — Pumping Iron). В руках — навороченные космические автоматы, словно у галактических пришельцев из Star Wars. Рукава новеньких камуфляжей завернуты до локтей, новенькие ботинки источают вонь всеми порами свиной кожи, новенькие кепки — околыши над глазами. Свиноматка этих воинов-свиней — Великая Империя Свиномордых Солдат, Соединенные Штаты Америки. В таких кабанов удобно стрелять, думал я, разглядывая их в июльском утреннем зное, прищурившись. Все это было бы военной комедией, если бы не мои такие тяжелые статьи.
— Поставьте сумки, — подсказал мне суфлер — простой soldaten из Лефортово. Он шел за мной сзади, как денщик, неказистый в своих старых, болотного цвета штанах и рубашке. Он нес мой пакет. Он, как и я, опешил от всего этого великолепия.
— Фамилия? Имя? Отчество? — возопил старший из свиноподобных, с самым ничтожным лицом, какое только возможно. Он стоял, расставив ноги, кепи на бровях, в одной оголенной до локтя руке — classeur, к телу которого американскими щипцами с пружинами была прижата русская эфэсбэшная бумага. За ним, как в амфитеатре, стояли полукольцом свежие воины Империи, нацелив в меня автоматы. Я сообщил ему мои ФИО и год рождения. Он потребовал назвать мои статьи. Я назвал и их. Меня сковали наручниками и провели к находящемуся в десятке метров автомобилю «Газель». Сняли наручники. Телеоператоры снимали происходящее, чуть ли не заглядывая мне камерой в рот, когда я заявлял себя и свои статьи… Посадили в горячий стакан. Я слышал, как они выводили и сажали моих ребят. Долго и бестолково рассаживались воины в автомобили сопровождения. Все это время я сидел, как индус, и медитировал, довольный, что оказался в темноте. В темноте было неописуемо хорошо, а стакан еще не успел нагреться. Поехали.
После путешествия по шумным, судя по звукам, улицам Москвы и по прямой длинной дороге со светофорами я наконец услышал свистящий шорох взлетающих авиалайнеров, царапающих воздух. И понял, что мы на аэродроме. Стало бесповоротно ясно, что мы полетим в Саратов, а не поплетемся поездом. Что неизбежного горемыкания этапа мы избежим…
Как всегда у русских, у них что-то не ладилось. Затерялся ключ от от нашего багажа, подъехавшего в другом автомобиле. Кто-то не подъехал. Звуковая картина происходящего могла бы называться: РАСПИЗДЯЙСТВО КАК РУССКАЯ ТРАДИЦИЯ. Далее я услышал, как один soldaten жаловался многим soldaten, что им приходится таскать вещи революционеров. «Эти могли бы и сами», — злобно пробурчал юный бас. «Не положено», — хмуро добавил голос постарше. «Что мы им, слуги?» — пожаловался юный. Во тьме стакана я, по-видимому, довольно осклабился. И пожалел, что оставил для лефортовской библиотеки книги. Штук 15 или 20. Все равно их тащили бы для меня свиноподобные.
Вдруг меня открыли сверкающему полдню. Был ветер, зной, и, бледный, я обнаружил себя на пустом поле аэродрома. Рядом находился длинный узкий самолет с трапом. Приказали идти по трапу. В самолете воняло, как во всех самолетах: вчерашней блевотиной, технической пылью, шампунем для ковров, воняло свиноподобными: их нагуталиненными ботинками на шнурках и их свиной плотью, армейскими новенькими прибамбасами и смазкой навороченных автоматов. В наручниках меня провели через весь самолет и посадили в самом дальнем салоне, в самом последнем ряду. К окну вначале сел гигант-блондин, украшенный ржаными усиками. Каждая его оголенная до плеча рука была как моя ляжка. Через проход напротив уселся тип с навороченным стрелковым чудом (оптика, непонятные кнопки, наросты, рожки) и уставил его в меня. Физиономия его — о Боже! только этого не хватало — была украшена черными боевыми узорами! Вслед за мной ввели маленькую Нину Силину. Ее также охраняли двое. Только у окна вместо ржаноусого уселась мощная блондинка-спецназовка, офицерша.
В нашем салоне, помимо меня и товарища Силиной, в таком же порядке поместили товарищей Аксенова и Пентелюка. То есть по принципу нанизанного на шампур шашлыка: лук-мясо-лук. Солдат-революционер-солдат. Два слизняка, предатели Карягин и Лалетин, помещались в ином салоне, ближе к носу самолета. Там же, в неведомых глубинах, летели офицеры ФСБ и телеоператоры, снимавшие нашу загрузку из тюрьмы Лефортово и на аэродроме. Это был спецрейс. Государство, дабы перевезти шесть национал-большевиков, одна из них — девочка метр с кепкой, мобилизовало столько свиней и целый правительственный самолет, гудя, вывез нас на взлетную полосу.
Мы взлетели в июльское небо. Ржавоусый затянул окно серой занавеской. Его примеру последовали все конвоиры. В салоне установилась ровная, серо-бежевая, воняющая вещевым складом, мелкая вселенная. Небо нам закрыли, чтобы мы не могли ориентироваться в розе ветров: север-юг, запад-восток, идентифицировать облака?
Рейс был короткий. Но, учитывая путешествие из тюрьмы Лефортово на военный аэродром, московские пробки, вынужденные ожидания повсюду, прошли уже многие часы. Мочевой пузырь поджало. Я обратился к держащему меня на линии огня супермену в боевых узорах. «Я хочу в туалет», — просто сказал я. Он искривился лицом, но ничего не ответил и только делал движения зрачками и губами, как немой, не отрывая рук от своего чудо-оружия. Он явно нервничал. Стал двигать губами, как будто говорил, но звуки изо рта не исходили. Идиот! — подумал я и повернулся к дремлющему рядом рыжеусому. Толкнул его локтем, так как ничего иного придумать не мог, руки же мои были в наручниках. «Хочу в туалет!» — сказал я. «Не положено!» — заявил добродушно ржаноусый хряк и закрыл глаза. Я подумал, что они воспитали породу дебилов-свиней, половина которых — перепуганные, а другая половина — замедленные. В довершение всего неизвестный мне офицер прошел в туалет как раз за моей спиной и слил там воду. Было непонятно, почему мне нельзя пройти туда же и отлить. Наконец, самолет сел. В этот момент, к конфузу наших конвоиров и к позору супермена, целившего в товарища Силину, упал на пол его, супермена, навороченный прибор для скорострельного убиения! Пиздец, да и только! Нина, довольно улыбаясь, обернулась ко мне. Я ответил ей довольной улыбкой.
Нас повели по самолету к выходу. В ближайшем к выходу салоне между проводами, катушками и камерами помещались несколько юношей с рыбьими глазами. Один из них спросил, впрочем, стесняясь своей подлой роли: «Господин Лимонов, не хотите ли Вы прокомментировать свой приезд в Саратов?»
«Нет, — сказал я, — не желаю». И вышел из самолета на трап. Где на меня вылилось горячее июльское небо. Самолет окружали десяток автомобилей. У автомобилей стояли группкой военные и гражданские люди. Некоторые из них седые и старые. Ясно было, что это эфэсбэшное и прокурорское начальство. Был осуществлен долго планировавшийся перевоз государственных преступников из города Москвы в город Саратов. Вот они и собрались как на праздник. Возможно, сдав нас в тюрьму, они поедут пить водку. Сопровождаемый свиносолдатами, я спустился на бетон аэродрома. Как выяснилось позднее, это был военный аэродром города Энгельса.
Меня и товарищей Аксенова и Пентелюка загнали в зарешеченный хвост военного джипа. В наручниках. Клетка имела два сиденья. Мы с Аксеновым уселись на одном сиденье, Пентелюк — напротив. Мы увидели друг друга первый раз за пятнадцать месяцев. (С Сергеем Аксеновым я, по правде говоря, встретился в автозэке в октябре 2001 года по недосмотру ментов. Нас обоих возили в Лефортовский суд по поводу смены меры пресечения. На обратном пути олухи-менты посадили нас, подельников, не разобравшись, в одну голубятню.) Мы некоторое время оставались в джипе, сидя на солнцепеке на взлетной полосе. Затем караван построился и двинулся. Когда мы переезжали Волгу, стало ясно, что нас везут в Саратовский централ. Это определил Пентелюк, ведь его арестовывали здесь в марте 2001 года. Перебивая друг друга, мы, радостные, как дети, рассказывали о своей жизни в Лефортово. И жадно разглядывали пыльный, старый, раздолбанный город Саратов. Свиньи в новеньких формах с презрением смотрели на пыльные улицы. Мы смотрели с нежностью. Даже самые оцарапанные ноги любой дешевой шалавы представлялись нам после Лефортовской тьмы обожаемым предметом.
Во дворе Саратовского централа ходили, как на сценической площадке фильма «1984», толпы в черных робах и черных высоких кепи. Мы, питомцы тюремных казематов Лефортово, догадались, что это хозбанда. Однако их была целая тьма, слишком много. Двор тюрьмы, оказалось, кипел жизнью. Сопровождающие нас лица вышли из своих автомобилей и ушли в здание тюрьмы. От одного из автомобилей нашего каравана отделился… не кто иной, как высокий подполковник Кузнецов в темных очках. Первым его увидел Сергей Аксенов и показал мне. Почему оперативник, арестовывавший нас во главе группы захвата на Алтае, явился сажать нас в тюрьму в городе Саратове, мне было абсолютно непонятно. Неизвестно также было, нарушают они этим какой-либо закон либо не нарушают. Впрочем, они всегда нарушают законы.
Через некоторое время из джипа первым вынули меня и повели в тюрьму. Предварительно сняв с меня наручники и выдав мне мои вещи: две сумки и пакет. В пакете у меня была еда: чай, сахар, возможно, что-то еще, я уже не помню. Совсем недавно это было, а я уже запамятовал свои московские продукты, привезенные в Саратов. Напрягаясь, я втащил свое добро во входное отверстие тюрьмы. И пошел туда, куда вели. Мне приказали встать у стены в самом конце коридора. Приказали поставить вещи. Я поставил. Слева в углу располагались две клетки, углом друг к другу. Одна клетка, очевидно служившая отстойником, была полностью забита арестованными. Другая — пустая. Меня посадили в пустую. Клетка была в состоянии крайнего ущерба, в ней воняло мочой и пылью, а из пола торчала вонючая обрезанная труба. Убедившись, что soldaten, приведший меня, ушел, я приблизился к трубе, расстегнул молнию и с облегчением отлил, целя в трубу. И мне по окончании этого примитивного физиологического действа стало хорошо. Когда они еще выведут меня в туалет. Правда, был риск сразу получить по плечам дубинкой. Впрочем, я не знаю, как бы они меня наказали. Вернее всего, предпочли бы не заметить.
Soldaten привел офицеров. Меня вывели в коридор, поставили у моих вещей. Приказали повернуться, назваться и перечислить статьи. Из переполненной клетки отстойника за мной следили десятки глаз, и нагрелись от напряжения столько же ушей. Я назвался и перечислил статьи: 205-я, 208-я, 222-я, ч. 3 и 280-я. Меня опять упрятали в пустую клетку, гремя ключами. И пока все это делалось, в арестантской отстойника стояла гробовая тишина уважения.
После нескольких минут перешептывания они отважились.
— Уважаемый, а уважаемый. Подойди к решке. — Я подошел.
— Ты откуда, уважаемый? — спросил самый ужасный из них.
Я рассказал им откуда.
— Здесь хуево, — сказали они. — Очень хуево.
— Тюрьма что, красная? — спросил я.
— Краснее не бывает, — сказали они, стесняясь.
Так я прибыл в Саратов. За тридцать три года до этого в стихотворении «Саратов», написанном в 1968 году в Москве, я предсказал, что мне придется иметь дело с Саратовом.
ГЛАВА 3
9 июля 2002 года на втором судебном заседании судья Матросов В.М. удовлетворил ходатайство вновь назначенных по делу пяти саратовских адвокатов и дал им два месяца на ознакомление с нашим уголовным делом. Одновременно судья удовлетворил и мое ходатайство и разрешил мне ознакомиться с аудио— и видеокассетами уголовного дела № 171.
Таким образом, в середине июля меня стали вывозить на суд-допросы. Я выходил из камеры № 125, оставляя заспанных сокамерников старшего Игоря и пиздюка Антона, земляков из города Татищева, и, держа руки с тетрадками за спиной, спускался вниз по металлическому трапу. Попадал на первый этаж и называл ФИО. Меня определяли в одно из пяти помещений: либо в одну из трех адвокатских комнат, либо в одну из двух клеток. В помещениях обычно скапливалось по 15—20 зэка. Собрав, нас закрывали. Примерно через час производили над нами медосмотр, затем шмон. А далее грузили в воронок или в автобус. Все вместе это действо называется «сборка», хотя в Саратовском централе я не слышал, чтобы этот утренний комплексный балет так называли, это московский термин. Во время всех этих действий зэки имеют возможность от полутора до двух часов общаться друг с другом. Здесь мы знакомимся, обмениваемся новостями и слухами. Спуститься на суд-допрос — это как сходить на базар, можно узнать все тюремные новости.
Впервые после пятнадцати месяцев отсидки в Лефортово я встретил зэковскую толпу, коллектив, получил возможность общения сразу с десятками и сотнями заключенных. Спускаясь по отполированному до блеска металлическому трапу, я видел сверху волчьи глаза зэков. Спущенные с верхних этажей уже стояли там измученной кучкой. Первым, с кем я познакомился, был Лешка Жадаев. Я отметил его в первый же мой суд-допрос. Худая жердь в темных очках, насмешливый, развязный и энергичный, он, как и я, ехал в областной суд на доознакомление с делом. У него был срок 12,5 года, и он, как я тотчас выяснил, оказался подельником старшего моей хаты — Игоря. Проходил главным по делу по статье 162-й в пяти эпизодах. Всего их было 9 человек. Уже на следующий день я передал ему привет от Игоря и стал называть его Леша. Жадай — так его звали в тюрьме, стал моим первым знакомым зэком вне хаты.
Морда познакомился со мной сам. Он запросто обратился ко мне из-за зэковских голов: «Ну, как у Вас, Эдик?», словно был со мной знаком. Я рассказал ему, как у нас. «У тебя твоих книг почитать не будет?» — спросил он. Большая бритая башка, брыли, как у бульдога. Морда выглядел на все пятьдесят. Но он сам сообщил мне, что ему всего 36 лет. Из них половину, восемнадцать, он провел в заключении, по тюрьмам и лагерям. За эти 18 лет, сказал он мне, он перечитал книги тюремных и зэковских библиотек и собрал небольшую свою, с которой и путешествует. У Морды, я отметил, знакомая мне физиономия моего некогда приятеля по Парижу, Володи Толстого. Я давно заметил, что у природы небольшой запас физиономий, потому они неизбежно повторяются. Морда звучал дружелюбно, на шее я заметил у него свежие порезы.
— Я видел, как менты на тебя за крест наехали, — сказал я. — Стоял вчера у волчушки в пятой.
— Да, гондоны дырявые, — вздохнул он. — Шею вот порвали.
Разыгравшаяся вчера в конвоирке областного суда сцена была отвратительной. Человека с большой головой раздели и потребовали снять крест. Человек, стянув трусы, стоя на картонке у скамьи, прикрыл свой крест руками и взмолился: «Вы чего, ребята! Это же крестик алюминиевый, мамка одела, он меня предохраняет».
— Вон гвоздь! Повесь у двери! Вернешься, оденешь!
— Не имеете права, гражданин начальник! — уперся зэк с большой головой. Волчушку мою закрыли ментовские затылки, послышалось пыхтение, скрежет подошв. — Суки подлые! — закричал зэк. — Шею порвали! Позовите мне начальника конвоя!
Его втолкнули в бокс и бросили ему туда одежду. Некоторое время менты ругались матом. Потом пришел начальник конвоя и монотонно объяснил, что крест брать с собой в судебное заседание нельзя, «потому что ты, Аржанухин, можешь крестом вены вскрыть».
Аржанухин же обвинил конвой в особой жестокости, говорил, что он болен и чтобы ему вызвали доктора.
Надо сказать, что вскрыться зэк теоретически может, однако такой жест следовало ожидать от малолетки какого-нибудь, а не от имеющего многие ходки, проведшего за решеткой половину жизни Аржанухина. Потом в тот день в суде не ожидалось ни выступления прокурора с запросом срока, ни тем более приговора, что естественным образом могло бы вызвать (теоретически) эмоциональный взрыв у Аржанухина. К тому же зрелище срывания с шеи русского человека нательного крестика само по себе зрелище поганое. Исполнителями этого насилия обыкновенно бывали злобные иноверцы, захватчики, враги. То, что делают русские менты — срывают крест с русского, — выглядит поганее некуда.
Конвой в областном суде с первого же дня показался мне злобным и свирепым. Пацаны на сборке объяснили мне, что конвойные все побывали в Чечне и оттого они такие злобные. Они принимают зэков за чеченов. Я думаю, дело тут еще и в русской традиции. По русским традициям, заключенный для конвойного — не человек. Конвой охотно принимает себя за наших хозяев, не понимая, что мы всего лишь нарушили закон и за это суд отвесит нам годы заключения. Притеснять нас не надо, считаем мы, зэки. Любое насилие по отношению к зэкам допустимо, считают конвойные потому только, что мы арестованы.
В дни суд-допроса нас шмонают трижды. А раздеваться приходится даже четырежды, если начать с медосмотра. Зимой в тюрьме на продоле первого этажа дико холодно. Жестким, ледяным сквозняком несет отовсюду. Вольный человек непременно бы простудился немедленно и умер к вечеру. Только экзальтированные, безумные, как дервиши и шаманы, заключенные запросто выдерживают ледяной ад воронка, мерзлую темноту стальных индивидуальных боксов. Примерно через полчаса после медосмотра в тюрьму прибывает сводный дежурный милицейский конвой — менты, доставляющие нас в суды и конвоирующие и стерегущие нас в судах — районных и областном. На продоле водружают стол. Это делают шныри. Отличное, кстати сказать, определение талантливого зэковского глаза — хозбанда действительно шныряет по тюрьме. Шнырь-шнырь! Нас вызывают по трое-четверо и начинают шмонать. Вещь за вещью. Заставляют снимать и выворачивать носки, заглядывают в ботинки, в отдельных случаях заставляют снимать трусы. Раздевшись, зэки одеваются. Менты проверяют и наши бумаги. Меня лично, поскольку суд длится с лета, а сейчас январь, уже почти не обыскивают. Так, посмотрят бумаги, пощупают тулуп, прощупают меня с поднятыми руками, но не снимая свитер и джинсы, и уходи, политический. Могут по ходу спросить: «Что, скоро тебя (Вас) осудят?» Ну, отвечаю, что думаю. Что не скоро. Возвращаюсь туда, где содержался, в адвокатскую или в стакан. Еще минут через пятнадцать нас сажают в автозэки. Обыкновенно в областной суд нас везет прямо с третьяка голубой либо синий тюремный автобус.
Меня сажают в автобусе в стакан, лишь иногда в общую (длинная лавка за дверью-решеткой, предмет зависти попавших в стакан зэков. Все хотят сидеть в общей, никто не хочет сидеть в стакане). Я, надо сказать, никогда не пытаюсь обжаловать приказания конвойных. Я давно решил, что я военнопленный, и бесстрастно, насколько это возможно, реагирую на все действия пленивших меня soldaten. Я никогда ни о чем не прошу. В стакан так в стакан. Однажды в конце июля я ехал один в стакане из облсуда, общак был свободен. Раскаленное железо подняло температуру с +30 в Саратове до, я полагаю, +45 градусов в стакане. Мы полчаса ждали машины ГИБДД с мигалками, полагавшиеся мне для сопровождения как террористу. Я почувствовал в какой-то момент, что теряю сознание. Но я не попросил, чтобы меня пересадили в общий. Они могли бы пересадить. Отчего нет? Я был единственный зэк в автобусе. Но я не сделал этого. Я равнодушно подумал, что в крайнем случае отключусь, да и всего делов. Откачают. Я никогда ни о чем не прошу конвойных.
Когда мы едем в своих стаканах и в общаке зэки по дороге продолжают беседовать из стакана в стакан, конвойные время от времени призывают зэков заткнуться. Бывают дни, когда всего несколько зэков направляются с третьяка в облсуд. Тогда нас сажают не в автобус, а в общий старый, как древняя колымага, воронок на высоких колесах, и мы продолжаем там беседовать. Тем временем нас привозят на первый корпус и там сортируют. И уже тогда те, кто едет в облсуд, снимаются ментами с колымаги, и нас ведут по двору до корпуса (шныри, менты, офицеры, soldaten, прямо рынок торговли рабами) и сажают в синий автобус.
В облсуде они раздевают по полной программе — снимай вещь за вещью, передай менту трусы. Выворачивание носков, приседай. Но и в суде они, в конце концов, стали меня обыскивать поверхностно. Привыкли. Если вдруг меня обыскивают, то только в том случае, если попадется молодой солдат. Да и то обычно подходит начальник конвоя и останавливает процесс: «Хватит!», и меня запирают в бокс. Бокс — это мелкая клетка в полтора квадратных метра размером. Стены под цементной «шубой», вверху, над дверью, за решеткой, утопленная в нише лампочка. Есть лавка, где едва усядутся двое, дверь испещрена зэковскими иероглифами и мудростями: «Будь проклято то место, где растет дерево для моего гроба!», «3,8 года! Братва, будем жить!», «15 лет — это брызги! г. Ершов», «Гот ми тунт» — накарябана свастика, «У меня в долгу 24 человека. В 2011 им конец!» (четверка явно приписана), «Я в рот ебал / Я море видел» и тому подобные художества.
Со стороны конвоирка, когда туда входишь (в автобусе надевают наручники и ведут в наручниках), напоминает сцену из фильма про Бухенвальд. Приемная Бухенвальда. Голые, бритые пацаны. Один прыгает, снимая штаны, другой приседает голый. Третий выворачивает носок. Сцена обычного издевательства человеков служивых над людьми несвободными. Все это в тусклом свете, в присутствии служебной вонючей собаки и со звуковыми эффектами: то есть российский мат в самых гнусных его проявлениях. Разумеется, зэки не ругаются, злобно лается конвой — так выглядит российская цивилизация с заднего хода, о читатель, животрепещущий брат мой, трус ленивый!..
* * *
— Да, гондоны дырявые, шею вот порвали! Запишусь сейчас к доктору! — сказал Морда.
И он тогда к доктору и записался. А до этого в перерыв в суде его осмотрел судебный доктор. В результате Морду положили в тюремную больничку на 1-й корпус.
Но мы с ним продолжали видеться в автобусе, идущем в облсуд. Нас несколько раз сажали вместе в общаке. Морда, по сути дела, как добрый такой дядя, отставной бандит или боксер. Не имея серьезного образования, он начитался в заключении книг и в результате оказался вполне интересным собеседником. Мои первые книги он, оказывается, читал. Я передал ему для прочтения «Охоту на Быкова». По мере чтения он комментировал мне уже прочитанное. К Быкову из книги он проникся почтением и пониманием.
Для конвойных ментов он, конечно, представал иным. Только появляясь в конвоирке областного суда, он начинал их колебать:
— Гражданин начальник, я в туалет хочу!
— Ты только что заехал, Аржанухин!
— Гражданин начальник, у меня в справке написано, что меня нужно выводить в туалет каждые два часа. У меня почки ментами отбиты!
— Терпи, Аржанухин… Всех примем, тогда начнем выводить в туалет.
— Гражданин начальник, начните с третьей, я в третьей!
Из своего бокса я слышал стенания Морды и посмеивался. Менты злились. Энгельсовская банда вообще вела себя смело. И постоянно воевала с ментами. Как-то в боксах вдруг потух свет. И сразу закричали радостные голоса. «Это Бен Ладен к нам пришел!» — услышал я голос Морды. «Бен Ладен пришел нас освободить! Бен Ладен! Бен Ладен!» — радостно закричали зэки.
— Заткнись, Аржанухин! — крикнул дежурный.
— А я молчу, гражданин начальник! — ответствовал Морда невинным голосом.
В другой раз (Морда как раз закончил читать «Охоту на Быкова» и в августе по дороге в суд сказал мне, что я очень умный человек, что мне не место в тюрьме, именно тогда), когда мы ждали автобуса в конце дня, чтобы ехать в тюрьму, энгельсовские принялись кричать: «Свободу Лимонову! Свободу Лимонову!» «Свободу умному человеку!» — различил я голос Морды. Конечно, они немного прикалывались, нервируя этими своими криками конвой. Но я в полумраке моего бокса впервые за два года за решеткой расчувствовался. Глаза защипало. «Спасибо, братаны!» — закричал я. Конвой застучал дубинками в двери, утихомиривая нас.
Впоследствии в суде меня стали бросать в один бокс с Юрой Дорониным, подельником Морды и Сочана. Лысый, худой, моего роста, с черепом, которому обрадовался бы Ломброзо. Компактный зэк Юра квартировал на двойке. Его привозили в суд вместе с моими подельниками товарищами Аксеновым и Пентелюком, потому он в общих чертах знал наше дело. Так же как я в общих чертах знал их дело. Мы беседовали. Биография у Юры была не совсем обычной для русского зэка. Он прожил некоторое время в Норвегии, немного говорил по-английски и чуть-чуть по-норвежски. Перед самым арестом он, на свою голову, вернулся в родной Саратов. По делу он проходил как шофер и даже, по мнению следствия, его вина была незначительной. Стоя, сидя или топчась на месте в боксе, мы с Юрой беседовали. Юра читал еще лет десять назад мой первый роман «Это я, Эдичка». Он сказал мне об этом и сказал, что роман ему понравился.
Хитрого я видел на третьяке лишь чуть меньше, чем Сочана. Как подельников, милиционеры по инструкции разводили их порознь. Потому в тот день, когда рядом со мной в клетке стоял Хитрый, там не могло быть Сочана, он находился в другой клетке. Хитрый — невысокий, черноглазый гангстер с сухим телом, черноволосый; Хитрый, тюрьме уже было известно, был киллером группы, так, во всяком случае, говорили в тюрьме. От Хитрого даже в тюрьме пахло лосьоном или дезодорантом, каковые у нас не разрешают. Что изобличало, может быть, стремление Хитрого к люксу и комфорту. Легко можно было вообразить, как он, набриллиантиненный, в черных блестящих башмаках и в костюме, с пробором в сияющих волосах едет вечером в ресторан в родном городе Энгельсе. А в ресторане ожидается перестрелка. Такой у него был вид.
Город в 220 тысяч человек, очевидно, давал им место плавать, таким рыбам, как Сочан и Хитрый. Хитрый вначале смотрел на меня недоверчиво, но затем принял. После нескольких совместных коротких бесед он стал называть меня Жиган-Лимон. «Ну, как дела, Жиган-Лимон? Скоро тебя нагонят?» У зэков считается хорошим тоном говорить, что собеседника «нагонят», то есть освободят в зале суда. Хотя случается такое крайне редко, экстраординарное событие, можно сказать.
По мере продвижения процесса энгельсовские мрачнели. Впрочем, как правило, по мере развития большинства процессов подсудимые мрачнеют. Если раньше энгельсовских разъединяли их показания, данные в ущерб друг другу, чтобы чуть-чуть спасти свою шкуру, то теперь все эти детали перестали иметь значение. Все более одинокие, они прижались друг к другу кучкой, все восемь, а напротив — тысячелетний утробный замшелый зверь — Государство — стоял ощеренный, готовый вонзить в них свои клыки. Сочан уже не враждовал с Хитрым, а Хитрый с Сочаном.
Как-то Сочан стоял в одной клетке со мной. Его должны были везти на приговор. Но, проведя через медосмотр и шмон, объявили, что подымут наверх, суд не состоится. Сочан вдруг сказал мне серьезно: «Ты напиши за нас, Лимон. Чтоб люди знали, как тут. Напиши. Мы-то не можем. Ты — умеешь». Прокурор уже запросил к тому времени энгельсовской группе два пыжа. Один пыж — Хитрому и один — Сочану. «Ты напиши за нас», — звучит в моих ушах. Много их сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошло мимо меня, чтобы быть замученными государством. Если стать на философскую позицию, согласно которой убивать в стычках себе подобных (по-научному это называется «внутривидовая агрессия») — нормально, то чью злую волю тогда осуществляет государство? Сверхубийцы, наказующего победителей конфликта?
Сочан, собравшийся на приговор, был одет плотно и сурово. Откуда-то появился темно-синий бушлат, черная рубашка и свитер. Он предвидел, что после приговора его спустят со второго этажа вниз в подвал, на спецкрыло, там у нас сидят строгачи, пыжи, и там же помещается карцер. Но приговор таинственно отложили.
Кто я? Лишь брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными ветрами. Вы просили, я пишу за вас, пацаны, обитатели каменного мешка.
ГЛАВА 4
В октябре их судили. В день приговора тепло одетый Сочан стоял суровый со мной рядом в клетке. Затем нас посадили в допотопный старенький воронок с двумя голубятнями. Он сел у самой решки, я сидел сразу за ним. Я еще раз отметил его скорбный римский профиль: выдающийся подбородок, сильный римский нос. Дело в том, что от двери в воронок светило ярким октябрьским хладным днем. И на фоне этого дня и серел темным бетоном его тюремный профиль. Он окликнул Хитрого, тот сидел в другой голубятне:
— Ну, чего ожидаешь, Хитрый? Одного уж пыжа нам точно дадут: или мне, или тебе.
— Думаю, что дадут два, — сказал Хитрый. — И мне, и тебе.
Через несколько часов выяснилось, что дали пыжей обоим. Каневский недаром имел репутацию безжалостного судьи. Дело об убийствах в среде криминальных авторитетов города Энгельса было завершено. Жизни Сочана и Хитрого были загнаны в тупик. Подельники их получили мрачные срока от 22 до 10 лет. 10 лет — наименьшее наказание — получил мой читатель из Норвегии Юра Доронин.
По сути их преступления. Видимо, они хотели подчинить себе город Энгельс. 220 тысяч человек населения. Основные предприятия — троллейбусный завод, завод автомобильных свечей, разваленный завод «Химволокно», бывшие военные почтовые ящики, неудачно переведенные на мирные рельсы; мясокомбинат (почти полностью «лежачий»), «лежачий» же лесозавод (лес плавает в Волге, и там же, говорят, в Волге лежит где-то золотишко Стеньки Разина), завод железобетонных конструкций. В течение семи лет Энгельс служил столицей немцев Поволжья. Сочан и компания хотели, конечно, подчинить себе не предприятия города и не город, как таковой, но криминальный мир города. Такую они, возможно, ставили перед собой стратегическую цель. А конкретнее, воевали за деньги и за сферы влияния. Большинство подсудимых — люди не бедные, состоятельные. Конкретно их наказали за пять убийств. Эти пять убийств укладываются в три эпизода.
Первый эпизод: убийство граждан Мутенина и Юрикова. Естественно, сидя в Саратовском централе и посещая областной суд, заседания по своему делу, я на их судебном разбирательстве присутствовать не мог. Поэтому восстанавливаю происходящее со слов самих энгельсовцев и основываясь на сведениях, почерпнутых мной из СМИ, недружелюбных к ним. Фабула эпизода № 1 такова: якобы Сочан, вполне преуспевающий господин, был одноклассником и деловым партнером господина Мутенина. Последний якобы настаивал, чтобы Сочан и Плеханов работали на него, угоняли для него, Мутенина, иностранные автомобили. Однажды Сочан и Плеханов отказались далее продолжать бизнес с Мутениным. За выход из дела Мутенин предложил им заплатить ему отступные: по сто тысяч рублей. Не получив отступных денег, Мутенин озлился и взялся разыскивать «партнеров». Сочану и Плеханову пришлось скрываться. (Морда, комментируя «жалкие сто тысяч», сообщил мне, что такие деньги лежали у каждого из них в кармане в обычное время на карманные расходы.) По версии обвинения, Сочан, устав скрываться, якобы решил ликвидировать бывшего одноклассника. Для этого, по версии следствия, он собрал знакомых и сообщил, что Мутенин может расправиться с ними в любой момент.
Все заинтересованные лица разбились на группы. Во всяком случае, так утверждает сторона обвинения. Одна группа выследила машину Мутенина и доложила по рации другой группе. А те поджидали Мутенина у его дома с оружием. Стреляли Прохоров и Веретельников (Хитрый). Первый, Прохоров, стрелял из автомата… Уместно остановиться тут, чтобы представить Прохорова. Прохора я впервые увидел в волчушку в облсуде — высокий скелет парня, увенчанный бритой башкой и удивительную кожаную, бело-сине-голубую спортивную куртку на нем. Он хотел со мной познакомиться. Об этом я узнал в сентябре от Сергея Аксенова, тот сидел с Прохором на двойке и не раз с ним разговаривал. В день их приговора я слышал, как Прохор закричал мне, его выводили из бокса, чтобы отвезти в тюрьму. «Эдуард Вениаминович, бери меня теперь к себе в партию. Теперь у меня много времени будет на партийную работу. Да, смерть!» Я не только слышал его, но и видел его спину в волчушку. Думал, что вижу в последний раз. Оказалось, нет. 12 декабря 2002 года, в день Конституции, меня привезли на двойку и открыли для меня камеру № 39. Там меня ждал улыбающийся Прохор. Прохор сообщил мне свою версию случившегося. По его версии выходило, что Мутенин завербовал Сочана и, дав ему автомат, послал убить Прохора. Завладев автоматом, Прохор отправился мстить Мутенину. Якобы.
Но вернемся в ту ночь. Мутенина поджидают с оружием Прохор и Хитрый. Прохор стрелял из автомата. Стрелял по машине, в которой находились трое: шофер, Мутенин и некто Юриков. Четвертый, телохранитель Мутенина, вышел из машины еще до этого: он пошел проверить подъезд. Мутенин и Юриков под выстрелами выскочили из машины и попытались убежать. Прохоров, продолжая стрелять по ним, сделал 15 выстрелов. Спасаясь от выстрелов Прохора, Мутенин и Юриков выскочили на Веретельникова (Хитрый) под огонь его пистолета. Мутенин скончался на месте. Юриков скончался в больнице. Случилось это в ночь с 27 на 28 мая 1999 года. Представим себе эту майскую ночь…
Подсудимые этот сценарий отрицали. По их словам, да, конфликт с Мутениным был, но убили его случайно. Никто не следил за ним, никто не ехал за ним на расстоянии от ночного клуба до места гибели. Это выдумка обвинения. Во время судебного заседания Веретельников вступил в следующий разговор с прокурором.
Хитрый: «Я и стрелять в убегающих людей не хотел, в окружении Мутенина был мой родственник!»
Прокурор: « А почему пули попали в стену дома? Стреляли бы тогда уж в воздух».
Хитрый: « А я боялся, что пули попадают мне сверху на голову».
Хитрый был родственником Юрикова, жил с его сестрой в гражданском браке. В ходе следствия выяснилось также, что Хитрый стрелял в Юрикова из купленного у него же пистолета. Жена Юрикова поведала следствию, что муж опасался Веретельникова. На похоронах родственник не был, пришел на девять дней на поминки и так рассказал о происшедшем, что у нее создалось впечатление, будто Хитрый это видел. Обвинение утверждает, что в убийстве Мутенина и Юрикова участвовали еще Черкасов и Доронин. Первый, сказано в газете «Саратов-СП», оставался в квартире (в какой, в чьей квартире, не понять, и, если в квартире, значит, в самом убийстве не участвовал), второй выступал в качестве шофера. С Юрой Дорониным, по кличке Цезарь, я уже упоминал, меня сажали в бокс в областном суде.
Следующий эпизод уголовного дела. Второй. Якобы Сочан и «стремившийся к лидерству в группе Черкасов» возжелали покровительства со стороны авторитетного криминала Пономаренко, по кличке Шеремет. И для поднятия своего престижа якобы похвалились убийством Мутенина. Шеремет поймал их на признании и потребовал беспрекословного подчинения, как плату за молчание.
Черкасов и Сочан подчиняться не желали. Решили убрать Шеремета. Посвятили в план Хитрого и Плеханова, привлекли двух новеньких — Аржанухина и Авдюхова. Последних якобы запугали тем, что Пономаренко-Шеремет мог пустить слух о причастности их двоих к убийству Мутенина. Аржанухин был нужен потому, что когда-то жил с Пономаренко на квартире и сохранил знакомство. (Аржанухин — это мой приятель-книголюб Морда.)
Аржанухин заехал за Пономаренко и предложил отправиться с ним за большим карточным долгом. (Морда еще и феноменальный игрок, говорили мне. Сам он умолчал об этом своем даре.) Сочан и Веретельников уже искали в это время место для убийства в посадках у трассы Энгельс — Маркс. Черкасов с Авдюховым съездили на дачу и взяли веревку и лопату…
Это все рассказывают СМИ, присутствовавшие на суде. Это версия обвинения. «Сочан и Веретельников выкопали яму», — утверждает обвинение. Но когда я ездил с ними в тюремном автобусе, помню, подсудимые говорили (из бокса в бокс), что обвинение врет, никакой ямы они не копали, там было естественное углубление в земле…
Далее, повествует обвинение, выкопали яму. Авдюхов показал ранее подъехавшему Аржанухину маршрут. Все, кроме Плеханова (у него сломалась машина, и он отстал), прибыли к назначенному месту. Была договоренность: соглашаться с любыми действиями каждого из них. Когда Хитрый (Веретельников) приветственно протянул Пономаренко руку, Черкасов накинул на шею Пономаренко веревку. Повалили на землю и душили по очереди — Черкасова сменил Авдюхов. Якобы уже неспособного сопротивляться Пономаренко Хитрый ударил ножом в живот. Сбросили в яму и замаскировали.
Изначально уголовное дело возбудили по факту обнаружения трупа. Труп был очень несвежий, почти скелетированный, откопали его в нескольких сотнях метров от трассы Энгельс — Маркс. Эти раскопки, совершенные при участии милиционеров Приволжского РУБОП, наделали немало шума. Дело в том, что покойный оказался непростой — криминальный авторитет, известный под кличкой Шеремет. Шеремет, как писала «Саратов-СП», одно время пытался активно вмешиваться в жизнь специфических кругов, а по слухам (распускали этот слух, правда, сами сотрудники правоохранительных органов), даже нарушил шаткий кислотно-щелочной баланс в этих кругах. И вот, видимо, кто-то решил устранить причину кариеса. Возбудили уголовное дело и впоследствии нашли виновных. Якобы так. В судебном заседании подсудимые якобы не отрицали факт убийства Шеремета, но утверждали, что убивать его не хотели. Хотели запугать и путем пыток выведать тайну убийства прежде очень значительного в Энгельсе человека — Николая Балашова. Его застрелили из охотничьего ружья в автомобиле в 1999 году. Балашов претендовал на роль одного из крестных отцов области и статус вора в законе. Ходили слухи, что Шеремет причастен к его убийству. И вот, утверждают подсудимые, они пытали, пытали Шеремета и случайно допытали веревкой до смерти.
Третий эпизод. Отец и сын Каверины исчезли 26 октября 1999 года. В декабре 2000 года их трупы были обнаружены в недостроенном гараже. Версия обвинения такова: в июле у Сочана произошел конфликт с Кавериным. Сочан претендовал на рыбный цех, оставшийся после Мутенина; Каверин же хотел оставить его себе; Веретельников же говорил якобы, что хочет убить Каверина за оскорбления. По версии обвинения, энгельсовцы выследили Каверина. Место для убийства они подготовили: нашли в гаражном кооперативе гараж без ворот и выкопали в погребе яму. По плану, Хитрый должен был застрелить Каверина. Остальные — закопать. Но план сорвался.
Каверин приехал вечером. Аржанухин, Сочан и Черкасов подошли к нему и предложили покурить в машине анашу. Об этой слабости Каверина они прекрасно знали. Посадили в машину и увезли. Но отец Каверина в это время был в гараже, он видел и знал, с кем уехал сын. Потому его тоже пришлось ликвидировать. Прохоров и Плеханов сказали, что сына задержала милиция и он ждет отца. Повезли к тому же погребу. Когда отец вышел из машины, в сына выстрелили, но он не успел еще ничего понять. Пистолет Хитрого заклинило. Отца столкнули в погреб, где Плеханов убил его шилом. Сын еще шевелился. Хитрый взял проволоку и затянул ее на шее Каверина-сына. Спрятали трупы хорошо.
Однако вскоре возникла необходимость их перезахоронить. Потому что пистолет Хитрого изъяли милиционеры, и пистолет мог привязать их к трупам. Раскопали яму и пытались вытащить тела, но тела уже разложились, тогда отторгли головы и закопали их рядом с гаражом. Но пистолет все же и оказался отправной точкой в раскрытии этого, а потом и других дел.
Следствие продолжалось более года, а оперативная работа еще более продолжительный срок. Материал сросся из трех различных уголовных дел. Они были возбуждены в разное время по уже упомянутым убийствам и «факту обнаружения трупа…»
«Оперативная работа», «следствие» — юридическая терминология обвинения звучит пышно и самодовольно. Но это обычная милицейская ложь. На самом деле у подсудимых под пытками вырвали признания. Подсудимый Аржанухин (Морда) поведал мне вот что. После того как менты подразделения «Кобра» несколько дней пытали, но не смогли добиться признания от одного из основных подозреваемых (и впоследствии обвиняемого) по делу, его выбросили на улицу, прямо в руки известной в Энгельсе банды. Эти люди изощренными пытками за неделю добились признаний и сняли признания на видео. А затем вручили и видео, и человека ментам. Так было раскрыто энгельсовское дело. А пистолет явился лишь доказательством. «Кобра» же — это милицейское подразделение особого назначения, применяющее пытки во всех случаях. В городе Саратове его штаб-квартира находится по адресу: ул. Вольская, д. 77. (Сотрудники «Кобры» вместе с сотрудниками УФСБ участвовали в захвате Карягина и Пентелюка 24 марта 2001 года на пересечении улиц Гоголя и Зарубина в г. Саратове, когда в сумках были обнаружены четыре автомата и взрывчатка.)
Приговор последовал суровый. Несмотря на то что все подсудимые отрицали, что входят в состав ОПГ. Несмотря на то что у шести из восьми обвиняемых есть маленькие дети. Не помог даже смягчающий, казалось бы, наказание факт: убивали ведь своих же, то есть людей с противоправным поведением. Сочан и Хитрый получили пыжей, Прохоров — 20 лет, Черкасов — 18, Плеханов — 16, Авдюхов — 15, Аржанухин (Морда) — 14, Доронин — 10 лет в колонии строгого режима.
Хотя Сочан и Хитрый находятся сейчас недалеко от меня (они подали кассационные жалобы), вертикально вниз на спецу, в подвале, — на самом деле они уплыли за тысячу темных миль. Углубились в вечность. Там они сидят — живые мертвецы.
По утрам летом было слышно, как пыжи кричат внизу. Вылаивают скороговоркой «гражданин начальник, ФИО-ич, осужденный по статьям, пункты, УК РФ на пожизненное заключение … начало срока… конца срока нет». Затем раздается стук киянки о решетку и шконки.
Ты видишь, Андрей Сочан, я написал о тебе. Я обещал.
ГЛАВА 5
В газете писали, что два брата изнасиловали одиннадцатилетнюю девочку и убили. На сборке мне указали на прикованного к трубе на продоле худого пацана. «Один из отморозков, которые ребенка убили» Пацан был высокий, сутулый и понуро стоял лицом к стене в кроссовках, топорщащихся языками, и цветастой куртке. «Это Чванов, — сказали мне, — тот из братьев, который умственно отсталый». Мы стояли в клетке под лестницей и обменивались мнениями.
«Я бы такого своими руками прикончил», — вот к такому вердикту сводилось коллективное мнение. «Он уже опущенный», — сообщил мне кто-то. Был конец июля.
Защитил Чванова только Хитрый. Причесывая отросшие волосы, он сердито бросил через плечо: «Откуда вы знаете, он это сделал, они или не они с братом?! Менты вам свои ментовские байки рассказывают, чтобы вас разъединить, чтобы вы все друг на друга кидались. Может, совсем не эти пацаны, а вы на них рычите, рветесь, порвать готовы. Сколько раз уже так бывало. Мне этого пацана лично жалко, он и так уже столько перенес. Зашуганный, как зомби. Менты его пиздили. Теперь вы еще накинетесь…»
Зэки заткнулись. Когда авторитетный человек изрекает мнение столь радикальное, то мнение ошарашивает. С неавторитетным будут спорить вслух, с авторитетным не решатся, будут спорить про себя или вне досягаемости чужих ушей, у себя в хатах. Я тоже поспорил в своей. Наш старший Игорь сказал, что он своими руками бы таких. А я принял сторону Хитрого. Откуда мы на хер знаем. До Андрея Чикатило за те же преступления казнили двоих.
История двоюродных братьев Андрея Чванова (тот, что умственно отсталый) и Цибисова проста и ужасна сказочным ужасом. У Андрея с детства легкая умственная отсталость из-за родовой травмы. Родители бросили его в 11 месяцев, вырос он у бабушки, а после ее смерти жил у тети, матери Цибисова. Работал дворником, зарплату отдавал тете. Дружил только с братом. Цибисову — 18 лет. Он учился в институте. Если верить прессе, у Чванова были постоянные приступы потери сознания, судорожные припадки. Но он якобы вменяем. Что касается меня, то я увидел в тюрьме запуганного подростка со вполне нормальным, но перепуганным и сломленным лицом. Пацана.
Самым несчастным образом история двух одиноких друзей, двоюродных братьев 13 июля переплелась с жизнью одиннадцатилетней девочки. Ее родители только что купили дачу на речке Гуселке, и там же находилась дача, куда приехали братья. И вот с двух сторон они приближаются к Первому водопаду (там два места для купания: Первый и Второй водопады) — два брата, выпившие четыре бутылки пива, пластиковых, каждая по полтора литра; и девочка. И вот Рок бухает тяжелым, мрачным смехом — трое встретились у водопада: «Бу-бу-бу-ба!»
Девочка сама подошла к ним: Цибисов учился с ней в одной школе, старшеклассником играл в новогоднем спектакле для младших. Был волком. Девочку приняли в компанию, вместе купались и бросались илом. А через несколько часов девочку нашли на тропинке, ведущей от Второго водопада к Первому, — изнасилованную и задушенную.
Переночевали братья на даче, а приехав домой, получили повестку в милицию. Там Цибисов написал явку с повинной. Родители его до сих пор не верят, при первом еще упоминании о смерти девочки он сказал им: «Это не я». Так что опытный Хитрый, может быть, и прав. Из братьев могли выбить признание. В явке Цибисов написал: «Я и мой брат приехали на дачу с ночевкой. Пошли за пивом, выпили, пошли купаться… Девочка внезапно заговорила со мной: „Ты не учился в четырнадцатой школе?“ Она меня узнала, и мы стали купаться и бросаться илом…. Я вылез и ушел курить, а Андрей и девочка купались. Вернулся и увидел, что девочка лежит на тропинке, изо рта кровь, а рядом брат». Далее Цибисов показывает, что он не понял, что произошло, но решил, что надо изнасиловать — пустить по ложному следу.
Это не единственная версия Цибисова. Впоследствии он говорил, что предложил Чванову изнасиловать девочку. Что Чванов ее немного придушил, а Цибисов изнасиловал ее в полуобморочном состоянии, додушил, бросил в сторону, и они ушли. На судебном же заседании Цибисов сказал, что напал на девочку и придушил ее брат, а он изнасиловал, придерживая одной рукой за шею. Когда изо рта пошла кровь, прекратил свои действия и не знает, была ли она жива.
Возникает общая картина: два очень молодых одиноких самца разломали на части тонкую изящную куклу одиннадцати лет, не умея с нею обращаться. Передавили тонкую шейку. Движимые любопытством похоти, изучая ее, как изучают будильник, передавили шею, и кукла умерла. А школьный Волк с братом, пошатываясь и не понимая, что произошло, отправились спать.
Позднее, весь сентябрь и часть октября я видел их прикованными отдельно от нас, обычно на продоле, цепляли их наручниками к разным стенам. У них была изоляция, так как боялись, что мы, «нормальные» зэки, можем наказать их за девочку. Точнее, администрация красной тюрьмы нисколько не опасалась, что мы изобьем братьев, нанесем им увечья либо замочим; ибо в красной тюрьме хозяин — администрация. И как правило, ничто не происходит без ее ведома. Они установили братьям режим изоляции, поскольку таковой им полагается по характеру преступления, которое они совершили. Помимо отдельного от нас содержания на продоле, изоляция подразумевала, что на суд-допрос их возили в одиночных боксах. Андрей Чванов сидел на спецу, внизу. Один ли он сидел в камере, мне неизвестно. Цибисов же сидел, а возможно и сидит, на втором этаже, где-то от 120-й до 122-й хаты. С кем сидит, я не выяснил.
Вокруг этих ребят была особая аура. Ну конечно, отчасти эта аура складывалась из стыдной страсти, ведь изнасилование — преступление страсти и стыда. Дополнительное усиление ауры происходило еще оттого, что они изнасиловали и убили малолетнюю куклу. То есть, в сущности, нарушили древнейшее, соблюдаемое всеми, и развитыми и примитивными, племенами табу — растлили и убили девочку-ребенка. Оттого всякий раз, когда я их видел (как боязливые, снятые с дистанции спортсмены они стояли, понуря головы с одной поднятой лапой, пристегнутой к трубе отопления), я испытывал незнакомое чувство Мистической Вселенской Тяжести. На третьяке сидели во множестве и убийцы, но они убили половозрелых здоровых существ, умеющих за себя постоять, имевших для этого мышцы, кулаки и зачастую оружие. А тут жертвой была кукла. К тому же для столкновения на тропинке мрачный РОК выбрал в качестве орудий убийства этих сомнительных существ. Потому что оба также юные, зеленые. Один — недоумок-дворник с припадками, другой — вчерашний школьник 18 лет, совершили заклание. Некая образцово-показательная несправедливость, грустное недоумение случилось на той тропинке меж двух водопадов на речке Гуселке.
Тюремные изгои, они замутняли мое сознание своим появлением в той неземной тюрьме, которая существует помимо тюрьмы земной, т.е. помимо хаты, звона ключей, продола. Эти ребята занимали в той тюрьме значительное место, где-то рядом с Сочаном, Хитрым, ибо велика была их трагедия. Даже больше трагедии Сочана, ибо в мире метафизическом они совершили гораздо большее преступление.
12 октября меня привезли вместе с ними из облсуда. Нас выстроили на продоле. Чванова отделили от нас немедленно и поместили в клетку у двери. Рядом со мной остался подросток в черной лыжной шапочке. Я долгое время не мог опознать братьев. Но тут продольный отошел от нас, и подросток в шапочке обратился к стоящему в клетке: «Ты держись, Андрей, на суде я все возьму на себя». Тут только до меня дошло, что это насильники Чванов и Цибисов… Вернулся продольный и повел меня и Цибисова на второй этаж в хаты. Порядок такой: мы идем впереди, конвойный офицер за нами. На нашем этаже мы становимся лицом к стене. Офицер проходит, открывает дверь, входит на этаж. Мы идем за ним и без команды проходим каждый к своей камере. Моя № 125 располагалась дальше по продолу. Когда я проходил мимо Цибисова, уже стоявшего у его хаты, он прошептал: «Удачи тебе, Эдик!»
Я неожиданно для себя ответил: «Тебе тоже». И, войдя в хату, я долго еще размышлял о Цибисове, Чванове, девочке, о себе тоже. О моей книге «Дневник неудачника», о девочках, подростках, Волках, о сказке «Красная Шапочка».
Что Цибисов знает обо мне? Читал ли он мои книги? Перефразируя любимое мной стихотворение Гумилева «Мои читатели» я могу теперь написать: «Пацан, изнасиловавший и убивший одиннадцатилетнюю девочку, прошептал у меня за спиной в Саратовском централе: „Удачи тебе, Эдик!“
Эта его фраза потревожила меня тогда и продолжает тревожить.
24 октября Цибисова и Чванова судили. Как и обещал, Цибисов взял всю вину на себя и получил 20 лет лишения свободы в колонии строгого режима. Его двоюродный брат Андрей Чванов — четыре года.
Фраза «Удачи тебе, Эдик!» шепотом за спиной от мальчика-убийцы, исполнявшего роль Волка на новогоднем спектакле, продолжает меня тревожить.
ГЛАВА 6
Чеченцев труднее отличить в русской толпе зэков, чем других кавказцев. Ну, во-первых, они в большинстве своем не черные, и горбоносых среди них немного. Много шатенов, рыжих, прямоносых. Они небольшие и компактные. Держатся они, как правило, спокойно и уверенно. Зачастую их общеобразовательный уровень выше, чем у русских зэков. Они умеют себя поставить. Кажутся, а может, и есть, душевнее и дружелюбнее. Говорят, что, когда их собирается много, они становятся другими — наглеют и пытаются помыкать русскими. Со многими с ними я не имел дела, потому не знаю. Они общительны, это точно. Может быть, это качество вызвано необходимостью выживания во враждебном окружении, как и дружелюбие, я предполагаю.
Об Ильясе Абуеве я слышал задолго до того, как встретил его. Он сидел в 126-й хате, рядом с моей 125-й, сидел вместе с Сочаном и Матвеем. Наш старший Игорь говорил мне, что Ильяс сидит за похищение 13-летней девочки из Саратова, Аллы Гейфман, дочери крупного предпринимателя. Дело в том, что Игорь сидел некоторое время в 126-й с подельником Ильяса — Ахмедом Дакаевым — и знал подробности их дела, так что и об Ахмеде Дакаеве я тоже слышал. Я познакомился с ними в один день. И вот как это произошло. Когда меня завели в адвокатскую, там, оказалось, собрался молчаливый контингент. Все они были погружены в свои зэковские думы, когда я туда вошел, все стояли вдоль стен и летали себе одиноко. Где-то все были, улетали. Где-то, но только не в тюрьме. Среднерусские невыразительные лица, направленные внутрь себя глаза. А я уже с утра принял порцию новостей, это было 12 сентября, и жаждал ими поделиться. И стоял, нахохлившись, коренастый парень со сломанным носом. Выше меня ростом. Под олимпийкой и топорщащимися спортивными брюками угадывалась арматура спортсмена. Я опознал его не как Дакаева, а как подходящего собеседника. «По ящику сейчас видел, — сказал я, — вице-премьера „ЛУКОЙЛа“ спиздили. А Путин предъявил Грузии ультиматум. Почти война».
Он ответил. Говорил так, как будто у него кавказские камешки во рту. Он сказал, что с одной войной не разделались, а вторую начинать не под силу.
Я сказал ему, что сидел в Лефортово с Алхазуровым. Он сказал, что «за меня» слышал. «Кто же тебя не знает, Эдик!» — и мы поехали… За то, за се, он передал привет Игорю. Когда я спросил, какая у него статья, он сказал, что «вымогательство». Когда в тот же вечер я сообщил о своем новом знакомстве Игорю, тот выразил мнение, что чеченец постеснялся признаться мне в похищении. Однако, разобравшись, я понял, что Ахмед говорил правду. Ни он, ни его подельники не обвиняются в похищении.
Девочку похитили 20 мая 1999 года, когда она возвращалась домой из школы. Люди в милицейской форме посадили Аллу в свою машину, усыпили и вывезли в Чечню. Но этот эпизод обвиняемым Абуеву, Дакаеву, Хизряеву и Джаватханову не вменили. Само похищение совершили другие люди. И они, непосредственные похитители Аллы, все еще не установлены. Как считают следователи областной прокуратуры, похищение Аллы организовал чеченец Абдулбек Ахматханов. Его родной брат Зайнды Ахматханов одно время якобы отвечал за вооружение масхадовской армии, руководил мастерскими, где производили оружие. Абдулбек торговал в Саратове лесом. Григорий Гейфман, отец Аллы, глава фирмы «РИМ», был, конечно, ему известен. С тех пор Ахматханов умер. Алла в декабре 1999 года «была освобождена в результате спецоперации ГУБОП МВД РФ, Северокавказского РУБОП после длительных переговоров при содействии Приволжского РУБОП». К тому времени отец Аллы выплатил в два приема 200 тысяч долларов похитителям.
Из материалов дела, попавших в СМИ, явствует, что Алла попала на территорию Чечни через день после своего исчезновения из Саратова. «Преступная группировка, которая занималась именно проведением „мероприятия“ по перевозке девочки, сдала ее на границе мятежной республики из рук в руки группировке, в которую входили подсудимые». Те перевезли пленницу с завязанными глазами на автомобиле сначала в Грозный, а потом в Шали. Там Аллу Гейфман содержали поочередно в нескольких семьях. Содержали ее в разных условиях — где в подвале, где прямо в доме и без охраны, совершенно не опасаясь, что она убежит. Бежать среди чужих было некуда. В то самое время в доме Гейфмана раздались первые телефонные звонки с требованиями выкупа. Мужские голоса требовали вначале 3 миллиона долларов, затем планку опустили до 2 миллионов. Периодически девочку заставляли принимать участие в телефонных переговорах.
1 июня была предпринята акция устрашения: у Аллы отрезали палец на руке. Для проведения операции был приглашен местный врач. Ребенку вкололи обезболивающее, провели ампутацию и сделали перевязку. Палец упаковали и вместе с видеокассетой, на которой были записаны просьбы Аллы о помощи, отвезли с нарочным в Саратов.
Где-то между 1 июня и 2 августа через цепочку посредников отец Аллы Григорий Гейфман выплатил вымогателям вначале 118 тысяч долларов на границе Чечни и Ингушетии, на трассе Мескер-Юрт — Назрань. Затем на том же месте были выплачены еще 82 тысячи долларов. Передача части денег, однако, не удовлетворила вымогателей. Второй палец Алле отрезал тот же доктор, что и первый.
Менты, как и спецслужбы, любят приписывать себе результаты деятельности других лиц. Спецоперация ГУБОПов и РУБОПов на деле расшифровывается как простая сдача чеченцами девочки в руки правоохранительным органам. Алла вернулась к родителям благодаря еще одному посреднику-чеченцу. Он сидит в одной из тюрем Центральной России по обвинению в убийстве. У него богатое криминальное прошлое и незавидное будущее. Потому он решил облегчить свою участь. Люди его тейпа забрали Аллу у людей Ахматханова и передали сотрудникам Приволжского РУБОП. За его посредничество влиятельному чеченцу обещали значительное смягчение наказания.
Таким образом, в сентябре 2002 года я встретился с Ахмедом Дакаевым в облупленной, тронутой лишаем адвокатской под сводами Саратовского централа. Никакой неприязни я к нему не чувствовал. И мне, и ему одинаково угрожало мрачными сроками — отъемом кусков жизни русское государство. Было бы странно, если бы мы относились друг к другу враждебно. Это в американских фильмах с удовольствием изображают, как воюют и даже гибнут в тюремных расовых и межнациональных войнах, схлестываясь, негры с испаноязычными, белые с мексиканцами и так далее. В Саратовском централе в этом смысле нет ни эллина, ни иудея. Все мы стояли на сборке одинаково страдающие под сапогом государства, что я, русский, что он, чеченец. Из адвокатской нас повели порциями в воронок. Ахмеда посадили в стакан воронка, а меня в черный общак. Черный потому, что свет в нем менты не включают. «Садись, Эдик!» — подтянул меня кто-то. Подтянул, потому что когда входишь в воронок, то ничего не видишь, там кромешная тьма. Привыкнув к темноте, я разглядел соседа, подтянувшего меня.
Остроносый, улыбающийся мужик. Это и был Ильяс Абуев — второй участник процеса по делу Гейфман. Задержали его в 2001 году. До самого ареста он служил командиром роты военной комендатуры в Шали. Позднее я встречал его еще несколько раз и рассмотрел. Аккуратный, подтянутый, череп покрыт шерстью черных волос. Нос прямой, лицо белое, роста среднего. Довольно веселый.
Из газеты «Саратовский Арбат»: «В суде все четверо подсудимых изменили показания, данные на предварительном следствии. Они заявили, что брали вину на себя, потому что боялись — Абдулбек Ахматханов отомстит их семьям».
— Нельзя судить этих людей, игнорируя обстановку, которая была в то время в Чечне, где власть принадлежит бандитам, — говорит Алексей Удот, защищавший Ильяса Абуева. — Вся вина моего подзащитного в том, что он стоял рядом, когда Ахматханову посредник передавал деньги. Сразу после прихода федеральных войск Абуев рассказал местному главе администрации о похищении девочки, но тот не стал предавать дело огласке. А теперь Абуева судят.
— Абуев делал такое заявление на следствии, но подтвердить его не удалось, — рассказывает следователь Александр Ковалев. — Мы отправили в Чечню поручение местным правоохранительным органам допросить этого главу администрации. Но оно не выполнено. К тому же, если Абуев действительно хотел рассказать о преступлении, почему не пошел в прокуратуру, милицию, ФСБ? Где он был полтора года?
Сначала Аллу держали в квартире любовницы Зайнды Ахметханова. Затем перевезли в Шали в дом Ахмеда Дакаева. В прошлом Дакаев выполнял поручения Ахматханова — торговал его лесом. В доме Дакаева Алла прожила целый месяц летом 1999 года (с 1 июня) и потом жила еще некоторое время в октябре.
Сам Дакаев и его семья относились, судя по всему, к пленнице неплохо. Алла однажды даже просила, чтобы Дакаев поехал с ней на телефонные переговоры, остальных чеченцев девочка боялась.
Суд решил, что Дакаев в вымогательстве не замешан, но помогал преступникам удерживать девочку в Чечне.
— Аллу привезли к нам поздно вечером, — рассказывает жена Дакаева Аминат Каюмова, — сначала она не хотела оставаться, боялась нас. Потом увидела, что в комнате спят наши дети, и успокоилась. Она была сплошь в комариных укусах… Жила Алла вместе с нами, ела то же, что и мои дети, играла с ними, спала рядом, по ночам я водила ее купаться на речку, от бомбежек учила прятаться под окнами дома, в подвал она боялась идти… — Аминат говорит, что привязалась к Алле и переживала за нее. Хотела ехать в Хасавюрт, чтобы связаться с родителями девочки, но побоялась, что бандиты расправятся с ее детьми. — Я просила прощения у Аллы, когда она жила у нас. В суде не стала извиняться перед девочкой, потому что это было бы не то, но сейчас снова прошу у нее прощения, — говорит женщина. — В Чечне волчий закон: сильный давит слабого. Только у нас в Шали из чеченских же семей были похищены трое детей и с родителей требовали выкуп. Что я могла сделать для Аллы? Чем помочь? И сейчас я по-прежнему боюсь за моих детей.
Следователь Ковалев: «Действительно, Дакаев относился к девочке неплохо. Но выходить из его дома она могла только в сопровождении провожатого. А за то, что Алла жила у Дакаева, он получил от Ахматханова 4 тысячи долларов. Поэтому мы сочли его соучастником преступления».
В суде эта информация не проверялась, но следствие якобы располагало сведениями, что Дакаев и Абуев якобы принимали участие в обмене Аллы в декабре 1999 года. Ахматханов привлек их потому, что опасался: его людей могут перестрелять.
Третьего из подсудимых, Саламбека Джаватханова, привезли к нам на третьяк из Москвы, и я его встретил однажды на сборке и впоследствии несколько раз видел издалека. Это крупный, немолодой человек с расшлепанным носом. Мы поговорили с ним о московских тюрьмах. Джаватханов, так же как и четвертый подельник Хизряев, якобы был осужден в Москве по статье «Самоуправство». Ахмед Дакаев будто бы получил срок за разбой в городе Тольятти. Впрочем, сам он мне о сроке в Тольятти не говорил, а СМИ могут и ошибаться, и злонамеренно лгать. Я знаю это на своей шкуре. Фильм Первого канала «Охота на призрака», сочиненный по мотивам моего уголовного дела телебандитами, доходит до самой низменной лжи. Так, в фильме есть врезка, где показаны огромные еврохоромы, якобы помещение партизанской базы, обнаруженной на Алтае. Показаны нары человек на сто, в то время как в избушке, откуда нас брала группа захвата, могли едва поместиться три железные кровати. Это только один эпизод лжи, а их в фильме множество.
В тюрьме плавают всякие люди. Часть их (нас) совершила свои преступления обдуманно, часть — случайно. Безусловно, в российских тюрьмах находится самая энергичная часть населения России. Безусловно, определенное количество людей будет находиться в тюрьмах при любом режиме. Но значительная часть заключена потому, что это государство не умеет привлекать на свою сторону энергию и волю буйной части населения. И тупо гнобит людей, которые в иное время покоряли бы для него Турцию или Пакистан, стреляли бы в стычках на караванных тропах агентами Коминтерна. К этой категории относятся и чеченцы. Удивительна пассионарная живучесть этого небольшого горного народа, бросившего вызов чванливой и жестокой России. Их женщины некрасивы, низкорослы и черны, но они рождают мужчин острых, сильных и непокоримых, как куски колючей проволоки.
В воронке они быстро порешали свои дела. Дакаева вывели из стакана и прихватили наручником к решке. Ильяс Абуев встал, подошел к решке, и они затараторили на своем чеченском, перемежая речь русскими словами.
Когда хоть чуть заикнешься о чеченской воинственности, обыватель обыкновенно парирует заявлением: «А они нашим солдатикам головы отрезают». На это можно ответить, что у этих ребят все серьезно, они «ваты не катают» и защищают свою независимость со звериной жестокостью. Их воинские манеры оставляют желать лучшего. Добавлю также, что наши солдатики успешно учатся: научились отрезать головы чеченцам. Таких, как полковник Буданов, в Российской армии — тысячи. Война есть война, а кавказские горцы, безусловно, всегда будут дичее русских ребят — обитателей спальных районов больших городов. Но в тюрьме все равны — и разбойник, и мытарь, и святой, — все мы корчимся на наших крестах, на нашей Голгофе. И горцы, и русские мальчики. На преступление уходит мгновение, если оно необдуманное, и несколько дней, ну недель в жизни, если оно приготовлялось. А в мрачных чистилищах тюрем люди живут годами, а впереди еще дисциплинарный ад зон…
ГЛАВА 7
На сборке, как в клубе Зэка. Общаешься со знакомыми, узнаешь новости, знакомишься. К тому, что все это сопровождается рыком служебных собак и утренним хриплым матом конвойных, привыкаешь. Есть лица, которые тебе приятно видеть, есть неприятные тебе зэки. Как-то утром мы стояли в клетке под лестницей, и было нас немного: Жадай, я его уже упоминал, — худая жердь в темных очках, подельник Игоря из моей хаты, еще тогда только начавший судиться Хитрый, еще какие-то ребята, кажется, там стоял с нами и Серега Михайлов, кажется, тогда уже завезли его, а может, это был не он там с нами. А сзади стоял Лисихин в темно-синей олимпийке. Я не знал тогда еще, кто он такой, но обратил внимание на его стабильное, статичное тело и движущиеся супервнимательные глаза. Жадай, осужденный за разбой и грабеж, получил аж 12,5 года ввиду множественности эпизодов, сам он с простосердечным юмором уверял, что столько не заслуживает — заслуживает девять лет, так он говорил. Потому Жадай написал кассацию в Верховный суд и доознакомливался со своим уголовным делом, с протоколами судебных заседаний и собирался ехать судиться в Москву. 23 октября он и поехал в Москву вместе с еще четырьмя подельниками, а Игорь не поехал. И горько сожалел об этом, измаявшись ожиданием впоследствии. Всего их проходили по делу, кажется, девять человек. Устойчивую группу они не составляли, просто были многолетними друзьями и знакомыми. На самом деле большинство преступлений в России совершается случайными группами рядом живущих друзей, знакомых и собутыльников. Группы из них делают следователи. Жадай уехал 23 октября в Москву и на конец января, когда пишутся эти строки, он еще не вернулся из Москвы, и я не знаю, отменили им приговор или нет. Игорь из моей бывшей хаты № 125 получил меньше всех, как наводчик он получил 5 лет. Но и он подал кассацию, и он хотел пересмотра приговора, считая, что преступления не совершал. Я помогал ему в свое время сочинять дополнения к кассации…
Ну так вот, мы стояли там под лестницей, и Жадай энергично щелкал, как большой скворец, а Хитрый, еще исполненный надежд, еще не приговоренный к пыжу, что-то острил в ответ, и Серега Михайлов высмеивал наш третьяк и наших старших, оскорбляя их и всячески называя нехорошими словами. Так мы там стояли. А сзади Лисихин, как волк, перемещал свои с пленочкой глаза, натянутые возле носа. Куртка-олимпийка застегнута до горла.
Там еще стоял один пацан, молодой, совсем пиздюк. Жадай спросил его: «А у тебя какие статьи, пацан?» Пацан смутился и замялся.
Жадай-скворец раскрыл рот: «131-я или 132-я, наверное, мохнатый сейф ломанул? Да ты не стесняйся, тут таких, как ты, немало».
Пацан справился с волнением и назвал статью 105-ю, часть 2-ю и статью 162-ю.
«Достойные статьи!» — взорвался радостью Жадай, и мы тоже порадовались за пацана, что он не насильник, не ломанул мохнатый сейф, но убийца с отягчающими и грабитель. В тюрьме своя логика, свои законы и нормы внутреннего поведения. На Лисихина я подумал, что вот полукровка какой-то очень серьезный стоит.
На деле позднее и оказалось, что он полукровка, из Бурятии откуда-то. Может, он и сам не знает, кто у него в роду кто, но черты чингисхановского племени присутствуют.
Через несколько дней мы узнали, что Лисихин убежал из прокуратуры, из кабинета следователя на третьем этаже. В момент, когда конвойный вышел отлить, он открыл каким-то образом наручник и выпрыгнул в окно. Якобы наручником он был пристегнут к батарее парового отопления. Далее он сел в такси и укатил. И с тех пор мы его в тюрьме не видели. А увидели только совсем недавно в передаче «Криминал». Подлая такая телепрограмма, которая учит граждан сдавать в органы МВД сбежавших заключенных. А еще представляет нас как диких зверей, которых не грех сдавать за деньги ментам. В сущности, это человеконенавистническая программа, восстанавливающая одну часть граждан против другой. В основе такой программы лежит библейская ментальность, согласно которой все вещи, люди и явления делятся на две только категории: Добра и Зла. Программа «Криминал» относит заключенных к категории Абсолютного Зла. А Абсолютное Зло следует травить, преследовать и сдавать за 100 тысяч рублей правоохранительным органам. Вот чему учит программа «Криминал», гордо заявляющая, что объявила войну криминалу. Впрочем, на такой же библейской позиции стоят и другие телепрограммы, эксплуатирующие тему преступности. Согласно библейским представлениям, преступник — дикий зверь. Его нужно травить и доконать. Однажды совершивший преступление во Зле и пребудет, — так они вещают ежедневно на телеволнах.
На самом деле преступник — всего лишь человек, преступивший границы дозволенного законом. Если закон глупый или нечеткий, количество преступивших его может быть огромно.
Из передачи «Криминал» мы узнали, что это был второй побег Лисихина. Тюрьма стала гордиться Лисихиным. Побег придает зэку совершенно особый статус. Правда и то, что побег был для него единственным спасением. На нем висели два убийства, и по всем параметрам он должен был получить пыжа. Тюрьма вспомнила, что Лисихин не курил, занимался спортом, был пацаном молчаливым и достойным. Тюрьма стала упоминать о Лисихине ежедневно, поглаживать его мысленно, тюрьма влюбилась в Лисихина.
Одно из его (приписываемых ему) убийств — он стрелял из машины по водителю движущейся иномарки, машина, в которой сидел Лисихин, тоже двигалась, — доказывало, что Виталий Лисихин — отличный стрелок. Из четырех выстрелов из движущейся машины в движущуюся три попали в цель. Однако это виртуозное, иначе не назовешь, убийство было совершено с целью ограбления, но принесло мизерные деньги — несколько сот рублей. За исполнение — «пятерка», за организацию и разведку — «двойка», так можно было проставить оценки Лисихину, если бы существовало жюри, оценивающее преступления, и я был бы председателем этого жюри.
Когда меня ненадолго (на две недели) загнали на двойку, я много раз слышал на сборке фамилию Рис. Как позднее оказалось, это был подельник Лисихина. Рис, я помню, однажды заболел, ему вызвали доктора, и мы некоторое время сидели в воронке, дожидаясь Риса. Так и не дождались. В итоге менты между собой сообщили друг другу, что Рис никуда сегодня не поедет. Рис был высоким хмурым мужиком лет сорока. А Лисихину сейчас, должно быть, 32 года. Где-то там на свободе он бродит — живая легенда Саратовского централа. Стоя на сборке, зэка предполагают, что он изменил внешность и давно ушел из России. Мы предполагаем, что он ушел в Казахстан или в Узбекистан. Может, он перевозит наркотики или ловит рыбу в Амударье. А по вечерам к нему приходят телки. И мы вздыхаем, стоя в адвокатской, дожидаясь шмона.
Задумавшись, я проанализировал сейчас его глаза пленочками, довольно белый цвет лица и пришел к выводу, что в нем есть и китайская кровь, в этом Лисихине. Очень отдаленная китайская кровь.
ГЛАВА 8
13 сентября мы стояли с Матвеем в адвокатской, и я помню, что говорили об Иностранном легионе. У меня было что ему рассказывать. Историю легиона я знал хорошо. И даже как-то в Ницце познакомился с бывшим легионером, ставшим писателем. Я рассказал Матвею о традициях легиона, о Дне легиона, когда в 1830 году в селении Камерон, на краю Сахары, горстка легионеров отбивалась от превосходящих сил противника, в данном случае испанских войск. Рассказал, как легионеры полегли все и что в тот знаменательный день сражения при Камероне с тех пор достают из музея легиона деревянную руку командира Иностранного легиона капитана Д’Анжу и воздают руке воинские почести. Что в этот праздничный день на обед легионерам подают кровяные сосиски la budone. При этом исполняется песня, начинающаяся словами: «Вот ля будон, ля будон, ля будон!»
Матвей внимательно слушал меня, и глаза его горели. Он молодой пацан, ему, по моим расчетам, лет около 23-х, поэтому жизнь у него все-таки впереди, невзирая на тюрьму. После тюрьмы все зэки, кого я знаю, хотят бежать из России. Вольные люди могут сказать, конечно, что с них взять. С преступников. Однако можно рассуждать и по-иному, и тогда приходишь к выводу, что в России жить невыносимо, потому все стремятся убежать из нее. А в Иностранный легион Матвея, конечно, возьмут, он мощный пацан — мастер спорта по классической борьбе. До ареста работал преподавателем физического воспитания в аграрном университете.
Матвея будут судить по делу аж с тремя трупами. Однако по одному эпизоду только, да и то он обвиняется лишь в том, что навел преступников на наводчика. Так что он может выпутаться. А наводчик на наводчика переводится на нормальный язык так: однажды, сидя в кафе «Спорт», два других подсудимых, подельники Матвея Павел и Руслан, спросили Матвея, не знает ли он богатенького объекта. Матвей сказал, что у него есть приятель — охранник фирмы, который знает уйму таких людей. И познакомил с этим охранником. Вот такая роль Матвея. Правда, следствие дополнительно утверждает, что 4 ноября, в день убийства некоего Игоря Панферова, за рулем автомобиля, который привез Павла и Руслана к месту преступления, сидел Матвей. Однако у защиты есть свидетели, утверждающие, что именно в этот день Матвей присутствовал на занятиях с юными борцами, обучая их приемам.
Дело Матвея (вообще-то он Олег Матвеев) состоит из двух эпизодов: 4 ноября 2001 года, ограбления и убийства 37-летнего Игоря Панферова, валютчика, и второй эпизод: ограбления и убийства Сергея Петрякова и его подруги Ульяны Смольниковой 21 января 2002 года.
Эпизод первый выглядит так: 4 ноября вечером валютчик Игорь Панферов вместе с женой и дочкой подъехал в автомашине к своему дому на улице Рабочей. Панферов вышел из машины первым, вошел в подъезд, включил там свет и вернулся, чтобы взять из машины плетеную корзину с продуктами и полиэтиленовый пакет, в котором лежали деньги. Этот пакет он только что забрал на крытом рынке у своего брата, вместе они занимались валютными операциями. В пакете находились 170 тысяч рублей. Жена и дочь зашли тем временем в тамбур своего дома и остановились, чтобы подождать Панферова. Здесь в подъезде они и услышали четыре выстрела. Ирина Панферова выскочила из подъезда и увидела спины двух парней, загородивших мужа у машины. Она закричала. Один из парней выстрелил в нее. От испуга Панферова упала на асфальт. Только из лежачего положения она смогла увидеть, что ее муж лежит рядом с открытой дверью водителя и на лице его кровь. Парни схватили затем пакет и побежали в сторону частных домов.
Второй эпизод. Житель дома по улице Челюскинцев вышел 21 января в восемь вечера покурить на лестничную площадку первого этажа. Услышав хлопки на улице, он подумал, что дети балуются петардами, но решил на всякий случай посмотреть. Дверь подъезда не открывалась. Мужик надавил на дверь и обнаружил, что на крыльце подъезда лежит девушка с простреленной головой и это ее тело мешает открыть дверь. Девушка была еще жива, произносила бессвязные слова. Рядом на снегу лежал парень. Под ним растекалась лужа крови. Они были знакомы жителям дома. Знали, что их зовут Ульяна и Сергей. Смольникова умерла в больнице. Уже позднее выяснилось, что у Сергея пропал дорогой портфель из черной кожи. Грабители прихватили его с собой, рассчитывая найти в нем крупную сумму денег, но не нашли ничего, кроме документов и деловых бумаг. Именно на бизнесмена Сергея Петрякова указал «разбойникам» охранник фирмы, с которым их познакомил Матвей. По словам охранника, этот парень постоянно носил в портфеле до полутора миллионов рублей.
Согласно обвинительному заключению исполнителем обоих эпизодов убийств был Павел К. Подельник его, Руслан Ю., обвиняется в том, что вместе с ним похитил деньги и имущество убитого Игоря Панферова. Ни Руслана, ни Павла я в тюрьме не встретил. Или же встретил, но они не назвались и ничем мне в память не запали. Матвей же запал и здоровенным бойцовским торсом, и мягкой общительностью. Он похож на такого олимпийского медведя с улыбкой. Дело в том, что преступники уделяют совершению преступлений мгновения, часы или дни. А в остальное время они пребывают людьми: спокойными или нервными, выносимыми или плохо выносимыми, страстными или безвольными. Иногда, стоя на сборке и наблюдая за зэка, я мысленно представляю нас как ребят одного батальона под названием «третьяк». Вместе мы куда-то пробиваемся с боями. В такие моменты Матвей представляется мне молодым, толковым и храбрым лейтенантом. Ведь такие качества, как мужество, доблесть, храбрость, отвага, бравада, произрастают в человеке где-то рядом со способностью на преступление. Человечеству лишь стыдно это признавать, но на самом деле это именно так. Матвея возьмут в Иностранный легион, только вот он там, конечно, не уживется, думаю я. Ему я об этом не говорю.
Недавно я узнал, что он получил по приговору три года. Всего три года. Его участие в эпизоде 4 ноября доказать не удалось, а его роль наводчика на наводчика была оценена судом на три года. Но вот его подельник Павел получил пыжа.
Брат их, мужичок в тулупчике, несомый тюремными гнилыми ветрами, я не сужу их. Я — один из них.
ГЛАВА 9
Тогда, 5 июля, после жаркого поля аэродрома, после стояния одному в клетке на первом этаже первого корпуса, после уважительного молчания по поводу моих статей в отстойнике, набитом зэка, меня вскоре повели на шмон. Присутствовал сам майор Коротков, замначальника тюрьмы по режиму, еще несколько офицеров, десяток солдат, шныри и любопытные. Шмонали меня по совести, зря ничего не отнимали, позволили взять с собой в хату и мешок с письмами, и все мои записи. В конце шмона, разумеется, не удалось обойтись без приседаний в обнаженном виде (пять раз) и раздвигания ягодиц. Но это уж обязательная церемония. Деваться некуда.
Меня не поместили в карантин, как полагается в тюрьме, но сразу отвезли в стакане воронка в 3-й корпус, где уже без шмона отвели меня прямиком по отполированным скользким металлическим ступеням на 2-й этаж. Впереди меня шел старый носатый шнырь с двумя моими сумками, я же еще с двумя шествовал за шнырем. Как позднее описывал мне этот момент наш старший Игорь, «когда появился в двери шнырь с сумками, я понял, что кого-то очень важного закинули. Такого никогда не видел, чтоб зэку баулы его несли».
В хате № 125 уже находились двое. Среднего роста мужик с круглой головой и довольно приличными бицепсами и юный белокожий отросток, удивительно белоногий, тонконогий и нетюремный. Старшего, лет 37-ми, звали, как я уже сказал, Игорь. Юного отростка — Антон. У него оказалась страннейшая фамилия Предыус. Ее ежедневно выворачивали и искажали продольные солдаты в самых безобразных вариациях. В камере было четыре шконки. На левой стороне от входа нижнюю шконку занимал Игорь. А на пальме над ним лежал Антон. Я занял пальму справа. Вот что я записал в своем дневнике 6 июля 2002 года: «Саратовский централ, 3-й корпус, камера № 125. Вчера спецсамолетом мы, обвиняемые по у/д № 171, были привезены в город Саратов и помещены в тюрьму. Я сижу в том же корпусе, где сидел академик Вавилов. В окне нет стекла, так что солнце удивительно падает на мою шконку, место на пальме я сам выбрал (…) Окно без рамы и стекол близко расположено к кровати, ноги упираются в его решку. За окном — лучезарным солнцем озаренная стена, окрашенная до половины высоты в слабо-серый цвет (из стены торчат на высоте нескольких метров некие балки), а выше — стена окрашена в выгоревший желтоватый. Поверху стены: изгородь колючки, а за нею — воля. Там катятся, шумя и шурша, автомобили. Поверх колючки — полоса неба».
Хата №125 с красной дверью, красными решками и крашенными в красное же шконками произвела на меня хорошее впечатление. Детские цвета эти: синие стены, красная дверь, горячий ветер, круглосуточно откупоренное окно. Все мне, я помню, нравилось долгое время. Потом, правда, первая свежесть и радость хаты стерлась. Однако вся прелесть 125-й опять ожила, когда меня в декабре кинули вдруг в другую тюрьму, на двойку, в СИЗО-2. Небольшая амбразура в стене была там запаяна так, что узкие прорези света были тонки, как ножевые порезы. Вот там-то я затосковал по 125-й милой щели. О, как затосковал!
Дней через несколько, тогда же в июле, впрочем, обозначилась и негативная сторона 125-й. Отдельно взятые вполне выносимые сокамерники вместе оказались просто-таки садомазохистской парой, как бы враждующие отец и сын. Я некоторое время пытался разобраться, кто из них прав, кто виноват, и получалось, что все же старший — деспот. Но младший был дерзок. Однако в моих глазах ему многое прощалось, поскольку он любил стихи. Я даже подарил Антону единственный имеющийся у меня томик стихов — русские стихи, присланные мне из Лондона в Лефортово девушкой по имени Sadko Space Angel. Надеюсь, узнав об этом, Angel не расстроится. Этому пацанчику стихи были очень нужны. Он так радовался!
Стихи я ему подарил. Однако их столкновениям, Игоря и Антона, каюсь, я не смог помешать. Время от времени они там сталкивались, тяжело дышали, негромко кричали, бросались друг на друга с ложками и прочее. Насколько я понял, в тюрьме существует традиция пиздюков. Самый молодой пацан в хате, обычно еще вчерашний малолетка, служит на подхвате, сдает утром мусор, получает хлеб и сахар и прислуживает взрослым. Вот такой порядок для пиздюков и стремился установить Игорь в хате № 125. А Антон стремился перейти на другие отношения. Вставал он довольно легко, и взять в кормушку сахар, хлеб, сдать мусор, получить кашу (мы обычно завтрак не брали) для него труда не составляло. Он противился диктатуре Игоря над ним. Однако вспышки восстания всегда безжалостно подавлялись, старший неуклонно побеждал. Нехотя я изучал на их поведении модель общества, ведь идеология российского общества — дедовщина, эксплуатация пиздюков.
Некоторое время мы сидели втроем. Позднее к нам закинули Женьку Топчу. Я объяснил ему, что у него, должно быть, тувинские корни, что, судя по фамилии, его предки принадлежали к племени сойотов. Сойоты — тувинское племя, достаточно агрессивное, грабившее путешественников уже и в XX веке. Знание — сила, Женька стал смотреть на меня с подозрением после того, как я растолковал ему его происхождение. Женька въехал к нам довольный. Потому что получил за убийство 4 года. Вначале у него была 105-я статья, потом 111-а и затем и вовсе 109-я. Женька мне этого не говорил, но мне сказал об этом на сборке армянин Гюльбекян, старший в хате, где Женька сидел до этого. Гюльбекян сказал, что Женька убил пьяного отца. Позднее я слышал вариацию, что он убил отчима, но в обоих случаях выходило, что убил, защищаясь. Но все равно тощий Женька с золотыми зубами был доволен. Он лег на нижнюю шконку подо мной и стал жить с нами, наслаждаясь нашим обществом. И взял на себя задачу разнимать враждующие стороны, когда у них накалялись страсти, — у Игоря против Антона.
Игорь, наверное, не мог не утверждать свою власть над молочно-белым Предыусом, власть отца. Думаю, ему нужно было таким образом ежедневно самоутверждаться. Выглядело все это так вот. Игорь просыпается днем, он спал еще после поверки. Игорь просыпается, ноги спустил на пол. «Рыжий! Рыжий!»
Рыжий в это время дрыхнет с полотенцем на скобленой голове. Поскольку он уже соскальзывал со шконки где-то в 5.30, сдал мусор, взял продукты, вымыл пол. Игорь, не получив ответа, позевал и встал.
— Ты чего дрыхнешь! — Он снимает полотенце и кладет руку на скобленую голову Рыжего. — Стал дрыхнуть. Я ебанусь! — К Рыжему: — Ты что, ебнулся?
Рыжий спит или делает вид, что спит.
— Рыжий, хули ты рот открыл?
Наконец Рыжий не выдерживает нажима:
— Какой еще рот?
— А я не знаю. Ты чего дрыхнуть стал?
Игорь тыкает Предыуса кулаком под бок.
— Че, проснулся?
Рыжий: «Чего надо?»
Игорь: «Не знаю чего…»
Рыжий: «А то подходит, рукой какой-то влажной по голове…»
Игорь: «Ты кому спишь, Рыжий?»
Рыжий: «Себе».
Рыжий сидит за отъем колбасы и бутылки шампанского у пожилого человека. В компании группы лиц. Поэтому его деяние называется «разбой». До нынешнего осуждения у Предыуса уже было одно или два, вот не помню точно, условное осуждение. За отъем шампанского и колбасы ему дали три года, а за то, что на суде он обещал убить опера (будучи под подпиской о невыезде, он пьяный пришел на суд) ему дали еще полгода. Недовольный приговором, Рыжий написал кассацию и теперь ждет нового решения суда. За это время он успел испугаться своей кассации. Он сидит на третьяке, потому что относится к категории опасных рецидивистов. Рыжий, смешно сказать, — разбойник. Он совершил разбой. Хотя достаточно взглянуть на его физиономию («заточка» — говорят в тюрьме), на его заточку, чтобы понять — это попутавшийся пацан, по пьяни втюрившийся в историю. За все его преступления ему хватило бы шести месяцев. Он и так напуган.
Игорь же сидел множество раз. Судя по тому, что он рассказывает о своей жизни, человек он яростный. Чуть-чуть утихомирил его возраст, ему 37. Он называет себя малограмотным, сказал, что моя книга «Охота на Быкова» была лишь только третьей книгой, которую он прочел в жизни. Но словарный запас у него обширный, если судить по сканвордам, которые он отгадывает. И он природно сметлив, у него широкий круг интересов. Я все смотрел на его круглую голову и пришел к выводу, что он напоминает лицом генералиссимуса Суворова. Кажется, он тоже мордвин, как и Суворов.
Его карьера зэка началась двадцать один год назад в 1981-м в специальном профессиональном техническом училище закрытого типа в поселке Шушталеп Кемеровской области, близ города Осинники. Это ПТУ закрытого типа достойно того, чтобы на нем остановиться подробнее. Я записал рассказ Игоря о Шушталепе. Выслушав его, понимаешь, что Игорь еще остался вполне достойным человеком после этого ПТУ. Мог бы быть куда хуже.
ГЛАВА 10
Итак, рассказ Игоря.
«Кого туда направляли, в это ПТУ? От рук отбившихся подростков до 18 лет. Отправляли на неопределенный срок. И на три, и на четыре года. Решала комиссия по делам несовершеннолетних в РАЙОНО или в ГОРОНО. Решали и инспектора при милиции. В основном отправляли детей из необеспеченных семей, тех, кто нарушил дисциплину, кто курил, водку пил.
Прежде чем попасть в спецПТУ, нужно было попасть в спецприемник. В Саратове он огорожен большим забором, колючка, конечно. Сидишь в спецприемнике не более 45 дней, ждешь путевку в жизнь. Я сидел 45 суток, путевки не было, меня отпустили, и я прогулял уже неделю дома, думал: все, сорвался. Но меня вдруг «сластали», отправили в приемник и следующей же ночью повезли на поезде Кисловодск—Новокузнецк. Повезли нас из Саратова двоих. Четверо суток ехали с конвоем: женщина-воспитательница и два воспитателя-мента. Помню, одного мента звали Юра, женщину — Тамара, с прокуренным голосом. Нам родичи нагрузили баулы, и они всю дорогу жрали наши продукты. Ну едем. Сосны. Ели. Скалы. Горы. Холмогоры…Приехали в Новокузнецк, добрались на электричке до Осинников и еще раз на электричке до Шушталепа.
Мне было 14 лет. Мы шли туда по такой заебанной дороге, и вдруг впереди что-то хмурое, мрачное, как кирпичный завод перед нами с колючей проволокой. И слышно было оттуда песню. Слышно, там ходят. Отряд человек в сто. И стараются сильнее стукнуть ногой чтоб. Бугор шагает рядом с отрядом и орет «Шаг!» и стучит. Сто с лишним человек в отряде. Грохот стоит такой, что мурашки по коже.
Заходим туда. Там собрали головорезов с Урала, с Сибири. С Магадана, с Воркуты. Шкафы такие стоят. «Откуда?» — нас спрашивают. «С Саратова». Ага, Саратов, волгари? Они разговаривают быстро, а мы тянем, они нас передразнивали. Колония окружена крупными сопками. Рядом — река. В поселке — буржуазные дачи. Наши, кто съебывался, бомбили эти дачи.
Один только двухэтажный барак был. Всего два отряда по сотне или по 150 человек. Еще трехэтажное административное здание. Остальные здания как сараи одноэтажные. Столовая. В столовой два длиннейших стола. Встали. И по шеренгам заходят. Первыми блоть, бугры. Они уже жрут минут десять, а ты только заходишь. И когда они кончают есть: «Отряд, встать! На выход!» Чего съел или не съел — выкатывайся. Пайку хлеба схватишь — и вон. Ну а если скажешь «Я еще не поел» — и что? Если ты пацан, ты должен терпеть. Будешь сидеть жрать, подойдут, горячее, не горячее — на голову! Хрясь! Я видел такое. Один выбежал и в снег головой.
Сначала нас бросили в карантин, квадратов шестнадцать. Там уже были человек десять и нас четверо. Дали форму х/б, брюки и куртка серые или черные, сапоги кирзовые, фуфайка, шапка, как солдатская, только крашеная, черная и портянки. Все вольное белье уничтожалось. Дней десять на карантине. Сидели, никуда не выходили, только на завтрак, обед и ужин в общую столовую. Потом из карантина я попал в изолятор за связь — подошел земляк к решке, кричит: «Откуда этап?» — «С Саратова!» — «Земляки!» Земляк с Саратова загнал две пачки «Беломора». Подходит дубак: «Кому курить загоняли?» Я сознался. И в изолятор.
Изолятор — короткая камера, как КПЗ, одна на всех. Вместо двери решетка. Если курить или воды попросил, то вызывают хозяина. А хозяин брал парашу и выливал на нары.
После изолятора начали разводить по отрядам. Попал я во 2-й отряд. Завели нас в бытовку. «Вот твои воспитатели. Теперь будешь жить здесь». Сколько жить, неизвестно. Пять групп в отряде. Я был в четвертой группе. Подошел к нам бугор, здоровый жлоб, у него и погоняло Жлоб. Дали мне закрепа Кочана. Ну, закреп — это человек, который объясняет, как надо жить. Кто дал закрепа? Бугор отряда. Кочан — блатной из Новосибирска, стал объяснять мне и еще одному из Татищева приколы различные. За малейшую оплошность выхватывали пиздюлей. Мне это спецПТУ казалось жутким местом, хотелось сбежать. Подъем когда? Пока ты приехал, ты мог всю ночь не спать, мог блатным подносить кружку воды. Но пока ты не прописан, ты ничего не делал. После двух недель нас начали прописывать.
Как это выглядит? Садилась толпа блатных: старики, бугры, и начинались приколы. Ты обязан был отвечать. «Если кину хуй в корзину, за грибами в лес пойдешь?» (Игорь задумывается). Вот что нужно было отвечать, не помню. Вот другой прикол: «Если кину хуй на спину, будешь лебедем летать?» Надо отвечать: «Хуй — не крылья, я — не лебедь, я — не птица, и летать мне не годится». Или тебя спрашивают: «Что, или хуй за щеку, или сопля на щеку?» Следует отвечать: «Хуй — не конфетка, сопля — не салфетка». Если хоть на одном приколе ошибся — ты получаешь пизды, и твой закреп получает пизды, а потом твой закреп пиздит тебя. Если у тебя идет все ровно, правильно, нормально, переходят к следующей церемонии.
Ты встаешь меж шконарей в проходе, руками за шконари держишься, а сзади тебя держит закреп. Бугор сворачивает простыню, наматывает ее на руку, получается сиська такая, и говорит: «Не дай бог ты сшалавишь (то есть уклонишься, наклонишь голову, тогда как лицо надо держать прямо) — тебя убьют на хуй». Бугор разбегается, кричит: «Челюсть держи!» и бьет рукой в простыне в челюсть. Выключаешься сразу, ни один не устоит. Чапа меня прописывал из Свердловска. Выдержал я испытание. «Ништяк», — бугор сказал. Минут пять я отключенный был. Оклемался. Дали закурить папиросину. Тем временем начали землячка моего допрашивать по приколам. Он колется, забуксовал, его выводят, дают ему в фанеру, бьют, дают закрепу пизды, закреп дает ему пизды. Губищи у него были как у русалки. И дают отсрочку в три дня. Меня еще во время приколов спрашивали: «Кем хочешь жить?» — «Пока пацаном». Меня, после того как дали пизды землячку, прописали, сказали: «Живи пацаном!» Удачно я прошел прописку.
Три дня проходят. Начали опять прописывать Страуса — моего землячка. Опять приколы, опять он заваливается. Ему дают пизды, но решаются его прописать. Его прописывал Малыш. Наматывает простынь (закреп в это время сзади встал), разбегается, орет: «Держи челюсть!»
Страус отвернул челюсть. «Что шалавишь, держи челюсть!» — кричит Малыш и второй раз разбегается.
Страус отклонился, попал ему в ухо Малыш. Ухо-пельмень, тот в бессознательном состоянии. «Ты что, сука, шалавишь??!» — Закрепу дали пизды. — Подымай его, закреп! Сука, вставай! — вынимают из-под шконаря, ставят раком и дужкой от кровати лупят. Тот орет. «Ах ты!» Бьют, сняв сапог, сапогом. Человек пять сразу стали его пиздить. Зашел Жлоб и оттянул бугров. Они были бугры пяти групп, а Жлоб — бугор отряда. «Че он сделал?» — «Сшалавил».
Водой отлили. «Ну что, сученок, живи мразью!»
Мразь — это по-другому грязный пацан, моет толчки. При этом ты не должен, если тебя пиздят, ответить.
Дрочили все. Вечер наступает. Блатные дрочат за занавесками. В руку же не будешь дрочить. Блатной кричит: «Агрегат!» Агрегат — это кусок ваты. Мразь бежит, несет из матраса кусок ваты. Блатной вытерся, выбрасывает на продол. Пацан грязный, его опускают за какие-то косяки тоже, а не только вначале таким прописывают. «Спичку мне!» — кричит блатной. Видит, ты не несешь спичку, он: «Иди сюда!» Если второй раз накосячил, подводят к бугру. «Так, сколько раз?» Два, три — «живи грязным пацаном!» И он моет полы, чистит ботинки, убирает. Когда тебя опустили до грязных пацанов, ты можешь подняться до чистых пацанов, но уже не будешь бугром.
После того как ты получил звание пацана, дальше на усмотрение бугра. Он может поднять тебя до стариков, блатных, сынков (с€ынок); дальше — простой бугор, бугор второй, бугор первый, бугор группы и бугор отряда (следует отметить, что всем этим старикам и буграм от 14 до 18 лет!).
Подчиняться дубаку или воспитателю было западло. Дубак — это конвойный. Тем более реагировать на их замечания. Раз или два в неделю производилась «раскумовка» отряда. В каждой группе — человек 15 блатных (старики, сынки, бугры), а остальные: пацаны, грязные пацаны и мразь. Загоняли в сушилку весь отряд и пиздили. К каждому блатному ты должен подойти, и он должен был тебя пиздить. Раз, два, ударить, сколько хочет. Некоторые не били. Подходишь сам к блатным, подходишь к одному, к другому и вот так ко всем. В один прекрасный день земляку моему (в спортзале было дело, отряд подрубали) — он сшалавил, дали перекладиной от штанги. Что-то случилось у него с позвоночником, его потом больного домой отослали.
А тогда администрация собрала десять человек (в том числе и его, Страуса, моего земляка) и решила нас отвезти в дурдом за то, что не сознаемся ни мы, ни он, кто его отпиздил, в город Колтан. Мы приехали расчувствованные, нас там положили в вольную палату. А мы начали по карманам лазить, в побег хотели уйти. Чтобы уйти в побег, нужно было спросить бугра. Как правило, он давал разрешение.
Днем мы до обеда учились в школе. И после обеда учились по профессии. Школа помещалась в здании администрации. Вольные учителя приходили»…
Вторую часть повествования Игоря о спецпрофтехучилище в поселке Шушталеп я записал позднее, через полтора месяца. Когда почувствовал, что скоро нас разведут и так и останется его рассказ неоконченным. Возобновили мы наше занятие уже в ноябре. И начали там, где закончили.
«Вольные учителя приходили. По имени-отчеству мы их не называли. „Воспет“ и „воспетка“ называли. Еще по месту жительства. Воспетку из Колтана звали „Колтанская“, из Осинников — „Осина“.
Жизнь протекала так вот. Сидим на лавочках, слушаем воспитателя на плацу. Бугор высовывается в окошко: «Малолетки, кто ваш отец?» Мы все, как один: «Адольф Гитлер!» «Кто ваша мать?» — «Ева Браун!» Воспетка, повизгивая, отмахивается рукой: «Ой, ой, нечистая сила, скройся!» А Колтан — небольшой городок. Там был дурдом, я уже упоминал.
Но это с воспитателями так. С хозяином и с дубаками по-другому. На плацу, помню, замполит стоял на крыльце у административного здания. Ходили для себя, отрабатывали дух. С песней ходили, шаг держали.
Какие песни? «Родительский дом / Начало начал…» Или: «На заре команда подъем / Нас будят при любой погоде / Напишу отдельно потом / О каждом парне в нашем взводе…»
Строевые в выходные. К вечеру. Когда тишина. И вдруг такой топот. Грохот просто. Станция километрах в пятнадцати, топот был на станции слышен. 150 человек — отряд. Всего человек 350—400 было.
Какая цель? Перевоспитать. Срок не назначали. Минимум 1,5 года. В 18 лет выгоняют оттуда по-любому.
У меня был один побег, три изолятора и вдруг меня на комиссию. У хозяина была деревянная дубина. Выходит. Я первый стоял в колонне. Хозяин кричит: «Направо!» Я не повернулся. Че-то со мной, попутался. Он как даст мне дубиной по башке. Очнулся в изоляторе. Сказка, у нас была такая надзирательница, надо мной. Тебя, говорит, комиссия пропустила. Я в ахуе. Приходит грамотный… «На, распишись, ты прошел, скажи спасибо, что хозяин тебя отпиздил и пожалел».
Как я бежал? Как в побеге был? Да ну, хуйня. Собрались с одним иркутским пацаном вдвоем. У него у дядьки живет там, в Новокузнецке, брат двоюродный, так он сказал. Адреса, сказал, не помню. Решили, что найдем. На побег нужно было распоряжение бугра. А тогда у нас был бунт. Подошли к бугру, к Чапе: «Отпусти!» — «Да ну вас на хуй, вас завтра же на вокзале поймают». — «У нас есть к кому». — «Ну, валите!» Смена была Сказки. Она обычно в тулуп укутается, где-нибудь приткнется и спит. Осень была. Не ушли, жалко ее, Сказку, стало. Следующая смена была Бурундуса… Земля мягкая под забором. Быстро прокопались, ушли.
Как там все охранялось? Вышки были не зэковские, не по бокам, но стояли в зоне самой, двое часовых. Никто не знал, какое у них было оружие. Забор кирпичный, невысокий, и проволока наверху не везде. Там все было отлажено так, что не решались идти в побег. А если без разрешения бугра шли, то беглецов вылавливали, опускали, вафлили, пиздили. В воротах вахтенный стоял. На ночь человек десять охраняли. У некоторых пистолеты были. Если взбунтуются, ментов вызывали. Ну что там на детей…
Подъем в 6 часов, зарядка на плацу по погоде. Хлопчатобумажная спецовка. Завтрак. С утра один отряд неделю ходил на промзону, работал, а другой учился. Следующую неделю менялись.
После 6 вечера свободное время было. И отбой в 10 часов. Как правило ложились тогда, когда скажут бугры. Пили, кололись. Чифирили, наколки делали бугры и вся блоть. Ну, я говорил, административное здание о четырех этажах. Промзона — одно здание о двух этажах. Там были учебные классы. Были две строительные бригады. Они там ходили, строили…
А с побегом вот что случилось… Идти пришлось вдоль реки. Кругом сплошные дачи. Это Шушталеп сам, поселок. Залазим в дачу. Переодеваемся. Жрать охота — взяли хлеба с вареньем, клубникой. День прошли. К ночи забрались в другую дачу. Из соседней дачи выходит вдруг пьяная компания. Фонариком светят. Разговаривают. «Заебали беспризорники, бегут оттуда, все дачи забомбили…» Выходим мы на какую-то станцию, Щавелево что ли. Залезли под перрон, ждем. Слышим — электричка! Выпрыгнули, влезли, в тамбуре стоим. Контролеры идут! Мы от них. Приезжаем в Новокузнецк. Плутали. Уже к вечеру нашли квартиру. Стучимся. «Такой не живет!» В другую квартиру — открывает бабка. «Нет их!» — «А где они?» — «Переехали». — «Куда?» Не знает.
Вечер, толпы молодежи собираются. Зашли в подвал. «Давай здесь отдохнем до утра?» Во сне вдруг свет. Фонариком. «Вставай! А вот и второй!» Вывели, в уазик нас грузят. «Откуда? Из Шушталепа?» — «Из Шушталепа». Давай мы пробовать оттуда съебаться. Не удалось.
К вечеру замполит приезжает. А у него ботинки с рантом. На четвертом этаже, на административке, как он нас отхуячил…
ГЛАВА 11
Спустя 20 лет Игорь подсознательно мерит пиздюков теми же мерками, что и в спецПТУ. И устраивает с ними Шушталеп. От нас однажды забрали Антона, и на его шконке, вернувшись с суд-допроса, я обнаружил ушастого Артема Шакина. Первое время в хате царило равноправное братство. Но недолго. Постепенно у Игоря с Артемом сложились столь же сложные садомазохистские отношения, какие были с Антоном. Он почему-то сразу брался их подчинять. Артем попал к нам на третьяк за то, что напился и в пьяном виде с товарищами пытался угнать и ограбить несколько автомашин. Из одного автомобиля опасные рецидивисты вырвали кассетный магнитофон, другой завели и врезались на нем в теплотрассу.
У Артема большие уши и круглая, как луна, физиономия. Впоследствии он признал в себе казахскую кровь. Парень, в общем, живучий и даже веселый. Прошел через малолетку. Зрения — минус 5, но очков не имеет. Разительно кривые ноги. Воспитывался он у деда с бабкой. Ненавидит отчима и мать за то, что она живет с отчимом. С умилением вспоминает покойного своего отца, убитого, когда шел с работы пьяный. Вспоминает куртку, купленную ему отцом. В глубине участка деда и бабки у Артема был обустроен сарай, и к нему ходили друзья и подруги слушать музыку, выпивать и развлекаться. Еще Артем занимался самбо. Игорь мрачно сказал как-то Артему: «Это против таких, как ты и ваших приятелей-отморозков, я всегда держал в багажнике бейсбольную биту».
Игорь родился в начале 60-х годов, а Антон и Артем — в начале 80-х. Явно налицо проблема отцов и детей в тюрьме. Игорь был озабочен подчинением детей. Себе, отцу.
Мы с Игорем просидели бессменно более пяти месяцев бок о бок, и между нами не было трений. Даже мельчайших. В конце концов, мы стали называть друг друга «Вениаминыч» и «Федорыч». И относились друг к другу приязненно. Немаловажным обстоятельством было и то, что я был старше на целое поколение, годился Игорю в отцы. А пацанам-пиздюкам вполне мог бы быть дедом. Отец наказывает, а дед жалеет. И пиздюк, и дед — оба находятся не у власти, так как физическая власть принадлежит мужикам-Игорям. Я не жалел пиздюков, но относился к ним с пониманием. Россия уродует свою молодежь дважды: создав неприглядную, гнусную, мизерную действительность на Воле, и второй раз — свинцово тяжко карая за незначительные проступки. Все приговоры российских судов в два-три раза тяжелее, чем преступники заслуживают. Сказывается тяжелая традиция деспотизма и уничтожения личности государством. А в тюрьме пиздюков встречал еще старший. Несколько садомазохистских сцен между рыжим Антоном и Игорем не были приятным зрелищем. Всякий раз Игорь оправдывался передо мной: «Эдуард, ты ведь всего не знаешь. Мы с Рыжим сидели вместе еще в 126-й. Он мне многим обязан. Его родители просили меня заступиться за земляка». Я не знал, конечно, в деталях историю их отношений, но для меня очевидно сегодня, что в тюрьме, как и во всем российском обществе, идеологией является дедовщина.
Не надо думать, что была напряженка. Ее не было. Все ели поровну. Играли в игры (за исключением меня, жаль было тратить время), в тысячу, то есть бросали кости, или в шашки. Три раза за пять месяцев мы морили тараканов кипятком. Каждый день дежурный мыл пол камеры. Было у нас чисто. Высокий дальняк скрывался при надобности широкой ширмой из полотна. Ширма натягивалась по периметру дальняка при помощи системы веревок. Гундел мой мелкий телевизор. Готовили на плитке борщи. Когда в тюрьме вышибло подстанцию и мы на пару дней остались без электричества, Игорь разодрал простынь, свернул огромный фитиль и научил Антона, как заваривать чай на горящей полосе простыни. Под руководством Игоря пацаны плели веревки из мешков из-под сахара. Однажды Игорь собрал все имеющиеся в хате пластиковые прозрачные мешки и, растопив их на огне, отлил, используя как форму части спичечного коробка, игральные кости-«зарики». Понаблюдав за Игорем, я убедился, что зэковское рукодельное изобретательство не имеет границ. Зэки могут сделать все из тех мизерных материалов, которые имеются в хате под рукой.
Я завоевал расположение Игоря тем, что несколько раз сумел загнать в хату сканворды. Вообще все зэки без исключения обожают разгадывать сканворды. Еще я заслужил уважение своими «знаниями», тем, что знал ответ практически на любой вопрос кроссвордов и сканвордов. Я успешно разлагал сознание зэков имеющимися у меня несколькими книгами. «Империя» Фоменко/Носовского повергала в шок многих знатоков тяжелого веса. Впрочем, молодых новых зэков она скорее оставляла равнодушными. «Древняя Русь и Великая Степь» Льва Гумилева заставила трещать не одну голову в хате № 125.
— История — не точная наука, в ней неоспоримыми являются разве что последние лет триста, более древняя история человечества — это скорее сказки и мифы о событиях, — проповедовал я Игорю. — Татаромонгольского ига не было, под этим названием скрыты всего лишь войны между Западной и Восточной Русью; Русское государство было изначально славяно-тюркским, Орда — это постоянное войско Империи; Иван Грозный — это сборное имя для четверых законных русских государей; Самозванец не был самозванцем; Куликовская битва состоялась на месте нынешней Москвы; Москва основана лишь в 1380 году, — так я популяризировал зэкам новую хронологию. Они делали круглые глаза.
Еще я дискутировал с Игорем за смертную казнь. Мы оба посмотрели документальный фильм НТВ о содержании пыжей в специальных местах заключения. Оба мы согласились, что фильм просто страшный. Унижения уже приговоренных к пожизненной смерти (нам показали тогда еще живого Радуева, согнутого в три погибели) отвратительны и недостойны цивилизованного государства, согласились мы с Игорем. Я также предложил закон, согласно которому осужденный на пожизненное заключение имеет право выбирать между пожизненным заключением и смертной казнью. То есть если он предпочитает смертную казнь, то следует удовлетворить его желание. Игорь был за такой законопроект.
Между тем нам с периодичностью примерно раз в месяц или полтора меняли пиздюков. Нас теперь в хате жили постоянно четыре зэка, и все наши гости были «новые преступники», как я их называю. Помимо «новых преступников» Антона и Артема, с нами потом еще сидели Санек Дюнов, бывший матрос, по статье 228-й, часть 4-я, затем Большой Сырой Санек Пашкин за неумышленное убийство и еще один — Санек Лукьянов, по статье 228, ч. 4-я. Все эти новые преступники были музыкально ориентированы и более универсальны, что ли, чем Игорь, в основном, конечно, благодаря цивилизаторской (хотя и ограниченной) функции телевидения. И развитию бизнеса продажи пиратских кассет и дисков. Книжная культурность, убедился я, увы, уступила место «культурности» музыкальной и телевизионной.
Знакомство и общая жизнь в замкнутом пространстве с новыми преступниками привела меня к выводу, что большинство их заела среда. Молодежное пьянство в провинциальном городе, хотя и в таком крупном, как Саратов, выяснил я, является способом жизни, времяпрепровождением. Большинство преступлений совершается в пьяном виде. А те, кто не совершал их в пьяном виде, были осуждены по наркотическим статьям, в основном по 228-й (сбыт организованной группой в особо крупных размерах), что предусматривает для гражданина преступника срок наказания от 7 до 15 лет. Особо же крупные размеры для наркотика героина начинаются, для тех, кто не знает, свыше 0,005 грамма. Сажать граждан по 4-й части статьи 228-й легко, достаточно найти одного-двух наркоманов, которые во спасение своих жоп подтвердят, что купили у имярек каждый свою дозу. И это не будет такой уж огромной ложью, поскольку наркоту ведь в любом случае не в магазине приобретают. А друг у друга. С помощью статьи 228-й, ее 4-й части, губернатор, утверждают новые зэки, пытается отомстить за смерть сына своего сводного брата (по фамилии Китаев), в сущности, за смерть племянника от овердозы. Официальное же утверждение — губернатор, мол, пытается полностью искоренить проблему наркотиков в Саратовской области. Всех простых наркоманов следствие делает наркоторговцами, и в результате тюрьмы и зоны набиты вполне безобидными пацанами. Проведя в тюрьмах и зонах свои большие срока, пацаны выходят оттуда озлобленными и готовыми на все преступления сразу, теперь уже не только на 228-ю. А проблему наркотиков в Саратовской области отдельно от РФ не решить, потому что Саратовская область не плавает одна в морозном сиропе небес. Подтверждений (помимо слов новых преступников) тому, что это губернатор отдал приказ шить всем арестованным по 228-й 4-ю часть, у меня нет. Но 4-ю часть применяют вовсю.
Государство не имеет никакого проекта для провинциальных пацанов, так же как оно не имеет его для пацанов столичных, кроме как вербовки в милицию, рекрутирования в армию и отправки в Чечню. Но в столице хотя бы существует более разнообразный парк развлечений. В провинции же, придя с мизерной, ничего не значащей работы, пацан обречен проводить время в пьянстве под звуки третьесортной музыки и в драках с себе подобными. Когда мне Артем рассказывал о своем сарайчике (любовно, с удовольствием) на огороде деда и бабки или Антон Предыус о кафе, где собирались он и его друзья, я видел всю ту же голую тоскливую социальную проблему. Наше общество ничего не может предложить молодежи, кроме мрачных обязанностей мента, солдата, пьяного веселья молодого рабочего или мрачной жизни заключенного. Наше Русское государство — деградирующая форма социальной жизни. Оно гнусно по сути своей. Неудивительно, что наши тюрьмы полны.
Что может предложить Российское государство плотнику Сане Дюнову, наркоману из деревни? (Почти святому, кстати сказать, человеку, наивному и доброму!) Приняв дозу, Саня перемещается на какое-то время в чувственный, сентиментальный, глубокий и красивый мир. Современная гнилая и гнусная Россия не может конкурировать с тем миром ну никак! Тот мир теплее, в сотни тысяч раз великолепнее, там отлично! Россия не может конкурировать с наркотическим Раем.
Лишенный наркоты, он ее не так уж часто принимал на свободе и отрицает, не признает, что он наркоман, Саня все спрашивал меня в тюрьме, как уехать в Германию. У него еще и суда не было, а он уже грезил о Германии. И суровый старший Игорь, разглядев утром после бритья свои зэковские морщины в зеркале, тоже поинтересовался: а что, судимому трудно выехать за границу? Вольные, возможно, думают о побеге из России меньше, ведь они еще не познали всех поганых тайн России, поганые тайны ее ведь в тюрьме и на зоне. Однако и вольные ведь бегут «в заграницы»: кто в пьянство, кто в наркотики, чтобы только не видеть реальность, отвратительную реальность гнилых гнезд в бетонных конструкциях спальных районов. Реальность полукрестьянской, социально отсталой страны с социально неразвитым, убогим населением, вымирающим от пьянства и порочности, как личной, так и порочности Российского государства.
К концу ноября — началу декабря мы опять оказались в № 125 втроем: я, Игорь и Санек Лукьянов (Санек 3-й). У Санька 3-го была статья 228-я, часть 4-я, что еще. Санек «гнал» вовсю. («Гнать» — по-тюремному значит переживать.) У него должен был состояться суд. Стояли сильнейшие морозы. Я вовсю судился. Вставал в начале шестого, брал хлеб, сахар, отдавал мусор, отвергал кашу, затем меня спускали вниз на суд-допрос. Судебное действо громоздко, миллиметр за миллиметром продвигалось. Свидетели обвинения один за другим свидетельствовали в нашу пользу. Это, впрочем, не гарантировало оправдания в государстве Россия. В свободные выходные дни и в перерывах между заседаниями я перечитывал пухлый том тюремного экземпляра «Идиота» и работал с 49-м томом собрания сочинений Ленина, с его письмами. О Ленине я собирался написать книгу и потому усиленно изучал все доступные мне источники.
ГЛАВА 12
В 49-м томе содержались письма Ленина с 1914 по 1917 год включительно, то есть письма периода Первой мировой войны и первого года Революции. Мне были чрезвычайно важны эти письма, так как я хотел доказать, что после репрессий, последовавших за Первой Русской Революцией и особенно во время годов 1-й мировой войны, РСДРП на самом деле развалилась, и к 1917 году существовали лишь остатки организаций.
Вообще я намеревался внести несколько новых идей в Лениниану, разрушить старые мифы. Мои мнения по основным проблемам Ленинианы вкратце выглядят так. Когда, возвратившись из ссылки в Шушенском, Ленин вдруг прямо из города Подольска Московской области в июне 1900 года уезжает за границу, это было сделано не по причине особых репрессий со стороны властей. В 1900 году никаких особых репрессий в России не было, обычный ежедневный деспотизм. Преступление Ильича — участие в работе рабочих кружков в Санкт-Петербурге — не было таким уж тяжелым преступлением, чтобы из-за этого (отбыв год с небольшим в тюрьме и три года в сибирской ссылке) бежать без оглядки за границу. В советской Лениниане существует твердое убеждение, что Ленин уехал за границу, чтобы основать там марксистскую социалистическую газету. По моему мнению, это не более чем миф. Придуманный для того, чтобы затушевать стеснение по поводу того, что Ильич уехал с фронта, как бы дезертировал за границу. Газету удобнее было издавать в России, где-нибудь в южных губерниях. И не было нужды издавать ее за границей, подвергая газету сразу двум рискам: должны были пересечь границу материалы для газеты в одном направлении, а позднее в обратном направлении должна была пересечь границу готовая газета. Мое объяснение отъезда Ленина в 1900 году в эмиграцию — он поставил себе задачу стать лидером всех социалистов мира, стать Марксом начинающегося ХХ века, воздвигнуть себя во главе мирового социалистического движения. Играть роль Маркса — вот чего он хотел. Недаром все 17 лет эмиграции его куда больше занимает полемика и борьба со швейцарскими, шведскими, германскими, французскими социалистами, чем российское социалистическое движение. Именно так. Ленин уехал из России, дабы стать мировым вождем, теоретиком социализма. Недаром так злобны его нападки на конкурентов — прежде всего на Каутского, на ныне забытых теоретиков Маха, Авенариуса, Бернштейна. Последнего он ругает за «опасное искажение Маркса».
Однако Ленину для его репутации, для авторитетности нужно было представить себя как вождя российской социалистической партии. Ему нужно было представлять организацию российских социалистов. Ведь в свое время и Нечаев, приехав на Запад, представил себя как вождя крупной революционной организации в России — «Народная расправа» (солгал Нечаев, впрочем, потому что с ним была горстка людей). С этой целью Ленин из своих друзей, родственников, братьев и сестер начал организовывать фракцию «искристов», то есть также пытался фальсифицировать действительность. Искристы ведь были всего лишь авторы и корреспонденты газеты. И разумеется, среди них были сестры Ленина, его зять и брат Дмитрий, мужья сестер и их родственники. Было создано Бюро российской организации «Искры». Оно получило наименование: Центральный комитет «Искры». Возглавил ЦК Г.М. Кржижановский, заместителем секретаря стала Мария Ульянова, в члены комитета вошел Дмитрий Ульянов. В Самаре в начале 1902 года созвали съезд. Брату Володе нужна была партия, потому домашние создали ему партию. «ЦК “Искры” предстояло наладить надежную связь с местными социал-демократическими комитетами, которые к этому времени были уже созданы во многих городах России, в том числе в Москве, Санкт-Петербурге, Киеве, Одессе. Связь налаживают агенты „Искры“. Выполняя главную задачу — объединить комитеты на ленинской платформе, подготовить их к съезду партии», — так описывает эту историю подкидывания кукушкиного яйца в чужое гнездо один из советских биографов Ленина. Переводя с верноподданнически преданного Ленину языка советской официальной историографии, получаем вот что: Владимир Ильич мобилизовал своих домашних и друзей и обязал их проникнуть в уже созданные региональные организации социал-демократов и захватить их изнутри. «Агенты “Искры” звучит вполне недвусмысленно и, как сказал бы Ленин, „архипонятно“. К тому же следует учесть факт, что „Искры“ к тому времени вышло совсем немного номеров. („Искру“ переправляли в Россию дикими способами. Вначале в чемоданах с двойным дном, а затем с помощью болгар — выпускников Одесского мореходного училища. Через Александрию в Египте в Херсон!)
Владимир Ильич Ульянов (Ленин) не готовил в ту пору революцию в России! Он ставил себе более реальные задачи. Владимир Ильич был менеджером по натуре своей. На семейной фотографии 1879 года он сидит, крепкоголовый, самостоятельный, таким развязным бутузом. Фотография дает множество пищи для размышлений о семье Ульяновых. Саша — романтически испуганный, похож на молодого Маяковского, Оля — с краю от мамы. Ее откусит от семьи болезнь. Мама, вышедшая замуж только в 29 лет, поздняя мама. Мама им, что ли, разработала стратегический план революции? Александр, возможно случайно, но задал тон, втянул семью в революционную политику. Такое впечатление, что семья решила подчинить себе перспективное политическое движение — марксизм. У всех членов семьи Ульяновых к 17-му году накопилось бесчисленное количество мелких отсидок, задержаний и ссылок. Ленин сидел меньше всех. Интересна фигура матери — сухой, изможденной, но мощной духом: великолепной Jewish mother. Без отца она сумела дать всем детям высшее образование. Как командир отряда, она ехала туда, куда ехали учиться они, а позднее ехала во все ссылки детей.
В Швейцарии, где осел в 1900 году Владимир Ильич, он жил в предместье Женевы, в Сешерон, в отдельном домике. Внизу — две большие комнаты. Вверху — три маленькие. В двух маленьких располагались кабинеты В.И. и Крупской. Третья предназначалась для гостей. С ними жила Елизавета Васильевна, мать Крупской. Каждое воскресенье В.И. и Крупская уезжали за город на весь день. Обобщая, в сумме Ленин жил как профессор Маркс. Вполне буржуазно.
Ленин не готовил революцию в России. Он яростно полемизировал с европейскими социалистами. Он готовился к первым съездам РСДРП как к самой решительной войне, так как ему необходимо было представить Европе свои полномочия как главы русских марксистов, главы партии социал-демократов. Только в этой степени его интересовали русские дела. Ирония судьбы состояла в том, что на открывшемся 17 июля 1903 года 2-м съезде РСДРП русских социал-демократов играли сплошь эмигранты. Съезд открыл эмигрант В. Плеханов, а борьба развернулась между эмигрантами Мартовым и Ульяновым. Без тени иронии В.И. Ульянов, однако, утверждал, что разногласия между ним и Мартовым проистекают вследствие «оторванности Мартова от российской действительности, незнания условий, в которых пролетариат ведет борьбу против самодержавия». А сам В.И. жил, что, не в Швейцарии?
Съезд происходил в июле — начале августа 1903 года в Женеве, затем в Брюсселе и закончился в Лондоне. Было множество заседаний. Во всяком случае, в документах, которые я изучал, упоминалось 31-е заседание. Над параграфами бились до мордобоя. Особенно долго бились за 1-й параграф Устава партии: «Кто может быть членом партии». Владимир Ильич считал, что: «Лучше, чтоб десять работающих не называли себя членами партии (действительные работники за чинами не гонятся), чем один болтающий имел право и возможность быть членом партии». Мартов предлагал брать всех. Мартов тоже был искровец, т.е. проник в уже существующие социал-демократические организации как агент «Искры». Съезд пошел за меньшевиками, но на выборах в ЦК победили большевики. Марксистская партия России была создана эмигрантами. (Еще в 1902 году была создана партия социалистов-революционеров.) Путем различных обменов баш на баш и манипуляций партию возглавил ВИЛ.
После съезда партия обанкротилась. Денег, естественно, угрохали уйму, переезжая в три государства, да и жизнь в столицах была не дешевой. Дела партии сильно пошатнулись, ВИЛ (так я его стал, в конце концов, называть) попросил денег у Горького… несколько сотен. «Деньги нужны страшно», — пишет ВИЛ Землячке в декабре 1904 года. Касса РСДРП оказалась в руках меньшевиков, а гонорары ВИЛа, приходившие из России (!), составляли гроши. Савва Морозов в октябре 1904 года дал 10 тысяч рублей. Деньги из России свидетельствуют об обратном: на Западе ВИЛ не обосновался, языками он владел плохо. Впоследствии переводы на английский и французский языки ему делала Инесса Арманд и на шведский — Коллонтай. ВИЛ всегда умел использовать женщин. И своих сестер, и мать, и Крупскую с матерью, и Арманд, Коллонтай, Ольгу Равич, Землячку… В одном из писем Ольге Равич он упоминает: «…на французском языке я не в состоянии читать» (12 февраля 1917 г. из Цюриха в Женеву). ВИЛ, очевидно, понимает, что переоценил свои силы, уже в 1904 и 1905 году. ВИЛ продолжает группировать и перегруппировывать эмигрантов. В апреле 1905 года за границей состоялся 3-й съезд РСДРП, где большевики одержали победу над меньшевиками. Пока ВИЛ работал с эмигрантами и полемизировал с помощью переводчиц с социалистами Запада, не оставляя надежды, победив Бернштейна и Каутского, сделаться современным Марксом, Россию он проморгал. РСДРП не имела никакой связной структуры в России и никак не влияла на события.
9 января 1905 года поп Гапон вывел рабочих с депутацией к Зимнему дворцу, и они были расстреляны. В Петербурге воздвигли баррикады. Поп Гапон закупил в Англии оружие, но пароход с оружием сел на мель ввиду Петербурга, и оружие оказалось в руках полиции. Вождь РСДРП ВИЛ остается за границей. Брат вождя, Дмитрий Ульянов, в это самое время вдруг отправляется в Симбирскую губернию, где освободилось место санитарного врача! Это в то время, как в Петербурге после 9 января — баррикады! Что, РСДРП по барабану баррикады? А просто РСДРП вся сосредоточилась за границей. Это была эмигрантская партия. Потому они и проморгали 1905 год — Первую Русскую Революцию, что были тогда партией заграничных пикейных жилетов. Были, вопреки официальной Лениниане, раздувшей из мухи слона.
В июле 1905 года взялись за оружие рабочие Баку. В Либаве восставшие рабочие захватили арсенал. Красное знамя взвилось над броненосцем «Потемкин». Построили баррикады рабочие Варшавы. Только тогда (через шесть месяцев) реагирует ВИЛ. В июле 1905 года в газете «Пролетарий» он пишет: «Сознательные представители пролетариата — члены РСДРП — должны, ни на минуту не забывая о своей социалистической цели, о своей классовой и партийной самостоятельности, выступить перед всем народом с передовыми демократическими лозунгами. Для нас, для пролетариата, демократический переворот — только первая ступень к полному освобождению труда от всякой эксплуатации».
К тому времени другие партии давно выступили перед народом, в частности партия социалистов-революционеров. Еще с 1902 года боевая организация партии эсеров осуществила ряд террористических актов, сделавших ее чрезвычайно популярной в народе. РСДРП лишь пищала из-за границы, в то время как имена самоотверженных социалистов-революционеров Каляева, Созонова были известны всей стране.
Осенью 1905 года начались всеобщие забастовки. Восстали шахтеры Донбасса, металлисты Питера, текстильщики Иваново-Вознесенска, в ожесточенное сражение вступила Красная Пресня в Москве. Наконец 8 ноября 1905 года из-за границы нелегально возвращается ВИЛ. 10 ноября 1905 года в газете «Новая жизнь» опубликована первая статья ВИЛа: «Условия деятельности нашей партии коренным образом изменились. Захвачена свобода собраний, союзов, печати. Конечно, эти права до последней степени непрочны, и полагаться на теперешние свободы было бы безумием, если не преступлением. Решительная борьба еще впереди» («Новая жизнь» — первая большевистская легальная газета). На самом деле решительная борьба была уже позади. В декабре было зверски подавлено вооруженное восстание в Москве. ВИЛ растворяется в Финляндии. К революции РСДРП, партия милейших Кржижановских, врача Димочки Ульянова, Бонч-Бруевичей, зятя ВИЛА — Елизарова, его сестриц и матушки, эмигрантов Мартова и Плеханова, была не готова. В сущности, это все еще был кружок по интересам. И пусть советская историография тужилась, дабы раздуть его в революционную партию, факты реальной истории опровергают это. Ни одна выдающаяся революционная акция на территории России или где-либо еще не была организована РСДРП. Это были эмигранты под зонтиками за чаем — вот их коллективный портрет.
Некоторое время Ленин обретается где-то в Финляндии, очевидно, надеясь на рецидив Революции. Участвует в Таммерфорской конференции. В январе 1906 года приезжает в Москву, где: 1) посещает места прошедших баррикадных боев; 2) проводит заседание литературно-лекторской группы Московского комитета РСДРП. Затем он едет в Гельсингфорс, где руководит работой Питерской общегородской конференции РСДРП. Почти каждый день (!) ВИЛ пишет статьи. Однако поезд ушел. В революции 1905 года партия не участвовала никак. А заседание литературно-лекторской группы унизительно!
Лениниана утверждает, что весной 1907 года ВИЛ приезжает в Лондон на 5-й съезд партии из России. И якобы только в конце 1907 года ВИЛ перебирается, наконец, в Женеву. Якобы в петербургских газетах объявлен розыск Ульянова-Ленина. Вернувшись в Женеву, ВИЛ принимается… за разгром «махистов» — пишет работу «Материализм и эмпириокритицизм». То есть ему «пора приниматься за дело, за старинное дело свое», ибо революция отшумела платьем где-то рядом. Иначе говоря, ВИЛ опять съезжает в привычную колею — опять вступает в безнадежную борьбу за марксистский престол теоретика. В этой борьбе у него изначально изъяны, он не знает языков. Вынужден зависеть от переводчиков. Хотя у него сильный и гибкий ум. Должно быть, ему нелегко было в России Первой Русской Революции. Он должен был ежедневно ощущать уколы самолюбия. Организация, лидерства в которой он так добивался, оказалась несостоятельной кучкой интеллигентов. А революцией руководили другие. У России были в те годы другие герои. Ей было не до Ленина. Хотя очень возможно, что его объявили в розыск…
Такие размышления занимали меня на моей верхней шконке в Саратовском централе, в хате № 125, в то время как Игорь подчинял внизу Антона или Артема. Или Санек, Женька и Игорь играли в кости, сидя на полу, и азартно орали при этом. Я аккуратно ложился в 22 часа.
Суть моих поисков состояла не в том, чтобы развенчать Ленина, а чтобы обнаружить правду. Мне надо было обнаружить, как было. Момент его гениальности и ее суть.
После неудачной революции в России — реакция: казни, суды, расстрелы, столыпинские галстуки. За границей ВИЛ читает и пишет, активно ополчаясь против соперников по социалистическому движению. Эта исступленная озлобленность против «своих» — отличительная черта Ильича-теоретика. Став главой советского государства, он проявит, напротив, гибкость исключительную и способность к компромиссам. Осенью 1908 года Анна Ильинична по просьбе брата поселяется в Москве, ищет издателя для его книг. Чуть позднее ВИЛ приглашает брата Дмитрия (ДИУ) и сестру Марию (МИУ) «прокатиться в Италию» О деньгах: «Надо взять из тех, которые лежат на книжке у Ани. Я теперь надеюсь заработать много». Большой крик на лужайке делается в семье Ульяновых по поводу операции аппендицита у МИУ. Май 1909 года Мария Александровна (мама) отдыхает в Алупке. ВИЛ пишет: «Мы едем на отдых в Бретань». Отдыхал он, получается, нередко.
В июне 1913 года мама Мария Александровна и Анна Ильинична поехали в Вологду, где отбывала ссылку Мария Ильинична. ВИЛ писал в 1915 году в разгар войны: «Мы живем ничего себе, тихо, мирно в сонном Берне. Хороши здесь библиотеки, и я устроился недурно — в смысле пользования книгами. Приятно даже почитать после периода ежедневной газетной работы. Надя имеет здесь педагогическую библиотеку и пишет педагогическую работу. Писал Анюте насчет того, нельзя ли найти издателя для аграрной книги. Я написал бы здесь. Ежели будет случай, узнай и ты».
В конце июля 1916 года умерла мать Ульяновых.
В письмах Ленина с 1914 по 1917 год, увы, нет даже следов постоянной связи с организациями РСДРП в России. Есть случайные связи. Дело в том, что связываться было не кем. Те организации, которые уцелели от разгрома после Первой Русской Революции, окончательно распались в период Первой мировой войны.
Другие источники подтверждают мое мнение. А.В. Вронский вспоминал о приезде Марии Ульяновой в Саратов около 1910 года. «Она являлась для нас прежде всего представительницей зарубежного центра. Положение наше тогда было очень трудное, наблюдался большой разброд. Местные организации не были связаны ни с заграницей, ни друг с другом. Нас окружали трусы, предатели, осевшие мещане, отхлынувшие от революции. Наши кружки казались нам жалкими, литература часто отсутствовала, деятельные работники числились единицами. (…) Но недаром же где-то в швейцарском городке человек с щурким и веселым взглядом вместе с небольшим кругом своих сподвижников никогда не усомняется в нашей победе».
Вронский не читал писем ВИЛа, а то бы знал, что ВИЛ не верил в победу. Даже в 1917 году. С января 1917 года он пишет И.Ф. Арманд, прося об издании крошечных брошюрок, негодует на некоего Гримма, швейцарца — главу Интернационального союза социалистов за то, что тот отложил съезд союза (не решаясь принять резолюцию против войны). ВИЛ был занят мелкими делами и заботами эмигранта-социалиста, донимал знакомых просьбами устроить ему чтение рефератов (платные одноразовые лекции). Как курьез — ВИЛ рекомендовал Арманд читать старые номера Avanti (газета Муссолини!) в письме от 14 января 1917 года. «Вы легко научитесь по-итальянски читать, старые номера Avanti могу достать» (читать он мог и по-немецки. Его иностранные языки были как бы мертвыми для него, как латынь и греческий, он их только читал). 16 января 1917 года ВИЛ смешно пишет Арманд, подтрунивая над собой и состоянием партии: «Поэтому партийную кассу я думаю сдать Вам (чтобы Вы носили ее на себе в мешочке, сшитом для сего), ибо из банка не выдадут во время войны». Окружением ВИЛ недоволен. «Вообще здешние левые, по правде сказать, архидрянь. Вчера было собрание (я устаю от собраний; нервы — швах, головные боли; ушел до конца) — общее. Перевыбирали правление всей цюрихской организации», — это он изливает злобу Арманд 17 февраля. И никакого, заметьте, упоминания о России. 12 февраля 1917 года ВИЛ пишет Ольге Равич в Женеву: «Пессимизм, по правде говоря, часто охватывает не Вас одних. Партия здесь насквозь оппортунистическая — благотворительное учреждение для чиновников-мещан. (Не забудьте, пожалуйста, всю нашу переписку уничтожать.) Когда у Вас кантональный съезд социалистической партии? Проект резолюции я послал Абрамовичу. Переслал ли он Вам?..»
ВИЛ занимается кем и чем угодно, только не Россией. И это накануне Революции. О приближении которой не знают ни он, ни его корреспонденты. Потому что эмигранты понятия не имеют, что происходит в России. ВИЛ пишет И.Ф. Арманд 14 февраля: «В воскресенье был съезд кантональной Цюрихской с/д партии. Наши („молодые“) внесли подготовленную нами левую резолюцию, собравшую 32 голоса. Это большой успех». Коллонтай он пишет: «Завтра съезд шведской партии. Вероятно, раскол? Кажись, у молодых разброд и путаница дьявольские. Знаете ли Вы по-шведски? Можете ли наладить сотрудничество (мое и других левых) в газете шведских молодых?» И вот, наконец, о России от 19 февраля 1917 года, в письме из Цюриха в Клоран И.Ф. Арманд. «Дорогой друг. Получили мы на днях отрадное письмо из Москвы (вскоре пошлем вам копию. Хотя текст и неинтересен). Пишут, что настроение масс хорошее, что шовинизм явно идет на убыль и что, наверное, будет на нашей улице праздник.Организация-де страдает оттого, что взрослые на фронте, и на фабриках молодежь и женщины, но боевое настроение-де от этого не понижается. Присылают копию листка (хорошего), возмущенного московским Бюро ЦК». В этих ВИЛовских «де» — вся его неуверенность, как и в этом «наверное».
Еще одно упоминание о России появляется в письме ВИЛа Арманд от 25 февраля 1917 года. «Обыски у Е.Ф. в Харькове и “бумага” расследованы комиссией!!! Из Берна Григорий пишет о большой победе над гриммовской К° вчера. Ура!» И далее все письмо посвящено делам и заботам швейцарским и европейским. За две недели до российской революции.
5 марта 1917 года ВИЛ пишет большое письмо А.М. Коллонтай: «Дорогая А.М. Газетные известия говорят о созыве на 12.05 съезда молодых в Швеции для основания новой партии на циммервальдских принципах». В письме много говорится о циммервальдском духе, о Каутском, о резолюции итальянской социалистической партии, об Америке, Германии, Дании. Но ничего о России и событиях в России! Это говорит о том лишь, что все связи ВИЛа с Россией были полностью потеряны. Он ничего и никого не контролировал. Ни партию, ни даже своих друзей.
Только 15 марта ВИЛ пишет Арманд: «Мы сейчас в Цюрихе в ажитации: от 15.03 есть телеграмма в Zьricher Post и в Neu Zьricher Zeitung, что в России 14.03 победила революция в Питере после трехдневной борьбы, что у власти 12 членов Думы, а министры все арестованы. Коли не врут немцы, так правда. (…) Я вне себя, что не могу поехать в Скандинавию!!! Не прощу себе, что не рискнул ехать в 1915 году».
Итак, по письмам Ленина складывается впечатление, что к январю 1917 года РСДРП была полностью разложившимся организмом. Что Ленин вообще с Россией и с партией связей не имел, не переписывался, что распались все связи, что к нему не доходили даже слухи.
Весть о революции была полной неожиданностью. В письме А.М. Коллонтай от 16.03.1917 ВИЛ пишет: «Дорогая А.М. Сейчас получили вторые правительственные телеграммы о революции 1(14).03 в Питере. Неделя кровавых битв рабочих, и Милюков+Гучков+Керенский у власти. По „старому“ европейскому шаблону… (…) Главное теперь — печать, организация рабочих в революционную с/д партию. Мы создадим по-прежнему свою особую партиюи обязательно соединим легальную работу с нелегальной. Ни за что снова по типу II Интернационала! Ни за что с Каутским. Непременно более революционная программа и тактика (элементы у Либкнехта, у S.L.P. в Америке, голландских марксистов и т.д. есть) и непременно соединение легальной работы с нелегальной».
То есть ВИЛ практически признал, что партии нет. «Мы создадим», — говорит он. Если бы партия была, зачем создавать? А Великая Ложь Ленинианы состоит в утверждении, будто партия была.
Ленин становится гениальным на подножке пломбированного вагона, в котором едет в Россию с эмигрантами-социалистами. Он гениален с марта 1917 года. До этого ВИЛ неуклонно ошибался, опаздывал и выбирал не те цели. Господина Маркса, ездившего в омнибусе в Лондонскую публичную библиотеку, из ВИЛа не получилось. Пришлось ему переквалифицироваться в вождя Революции. Он сделал это блестяще. В этом его гениальность.
ГЛАВА 13
В середине сентября я встал в конце судебного заседания и попросил у судьи свидания «с моей гражданской женой Анастасией Л., 1982 года рождения, проживающей в г. Москва». Гражданская жена сидела на первой скамье в зале суда, черное платьишко, китайская косичка, тонкая шейка.
«Напишите заявление как положено, — вздохнул судья. — Я рассмотрю». Я тут же в тюремной клетке, положив листок на скамью подсудимых, написал заявление: «Прошу предоставить мне свидание с моей гражданской женой Анастасией Л.». Жена в это время, косичка на затылке, выходила из зала.
20 сентября меня забрали прямо с прогулки на свидание. Старший хаты Игорь тоже был вызван на свидание. Нас сковали с Игорем одним наручником и вместе с еще двумя парами мордатых зэков, смахивающих на бэсээмщиков (БСМ, бывший сотрудник милиции), спустили во двор. Сопровождаемые soldaten, мы прошли через двор по диагонали и вошли в сарайчик для свиданий. Там сидел за столом наш начальник по режиму, бывший омоновец. Сидел он лицом к торцу стеклянной перегородки, разделяющей сарайчик надвое: на гостевую половину и нашу зэковскую. Вдоль стекла тянулись прилавки и телефонные трубки. Шесть отсеков у нас, и, как в зеркале, у них.
Родственников наших вывели из угла двора справа. И они пошли к нам, возвышаясь по пояс над цветами. Цветы вырастили шныри по приказанию начальства. Родственников было семеро. Потому что одна семья — отец и мать явились к своему зэку вдвоем. Моя «жена» — самая мелкая по размерам и самая юная по возрасту — шла сзади всех вприпрыжку, только головенка возвышалась над цветами. А надо сказать, шныри вырастили там у окна целую степь. На длинных стеблях возвышались высокие и скромные осенние цветы, в большинстве своем скромно розовые и лиловые.
Она пришла и села. Такая хорошенькая в брезентовом куртеце своем, китайская косичка и жует резинку. Глазки улыбаются, зубы передние мне предстали в стекло на меня вперед.
— Здравствуй, Волк! — сказала она.
— Здравствуй, Клюковка! Как же я рад тебя видеть!
— Ты мое письмо получил? — спросила она, когда мы сделали все нужные гримасы, улыбки и освоили наши визуальные образы.
— Да, получил и давно ответил.
— Ну, я же тут, в Саратове, — сказала она. — Там в моем письме была важная просьба.
— Собаку разрешаю, — сказал я.
— Ой, как классно!, — обрадовалась она. — Я уже знаю, какого она будет цвета, — сказала она и так всплеснула руками. — И это будет буль. («Буль» она сказала шепотом.)
— А он не съест меня, когда я выйду из тюрьмы?
— Нет, тебя не съест. — Она склонила головку набок и глядела на меня испытующе. — А почему ты разрешил?
— Лучше, чтоб ты завела собаку, чем мужика, — сказал я с улыбкой.
Мы оба расхохотались. Между тем ситуация была трагической, и в этой фразе выразилась вся моя и ее трагедия. Я сидел уже полтора года, и срок мне могли запросить немалый. Она — абсолютно честная маленькая девочка, выросшая при мне из подростка, была, разумеется, преисполнена верности и благородных побуждений, какими наполнены девочки-подростки. Однако время точит и камень. Она сейчас еще в восторге от своей тяжелой любви, от себя — страдающей и меня — героя в тюрьме. Но время точит камень и ржавит до дыр железо. Время способно источить и волю маленькой девочки, ее решимость быть хорошей и верной. Я все это понимал. Как и то, что, да, можно остаться верной, это не выше человеческих сил. Сверхчеловек, я был лишен возможности написать и сказать ей: «Забудь меня и живи. Найди себе мальчика и живи как девушки твоего возраста». Я не мог, потому что она ведь тоже необыкновенная и сверхчеловеческая, у нее даже дар прорицания есть. Я бы унизил ее. Я бы опошлил. Потому я подумал, глядя на нее: терпи сколько сможешь, маленькая. Будь мне верна, залейся слезами, страдай, мучайся, не спи, вопи! Это благородно, возвышенно, трагично — вот чего я от тебя хочу. Я не добрый друг, я злой, ревнивый, трагический любовник, готовый съесть тебя всю. Только такая любовь мне — герою — под стать. Да, я хочу твою молодость!
— Знаешь, младшая жена пророка Мохаммеда еще играла в куклы, — сказала она стесняясь.
— Скажи… Ну ты меня долго ждать собираешься? — спросил я с улыбкой.
— Я тебя буду ждать всегда, — сказала она. И осмотрелась. — Я как-то не так себе все это представляла…
— А как?
— Ну, стекло. Давай его разобьем и поцелуемся! — предложила она.
В левом ушке у нее была булавка. На пальцах пластмассовые колечки.
— На мне такое платье красивое! Жаль, ты не видишь! — Мы улыбались друг другу. Рядом Игорь степенно разговаривал с высокой блондинкой с высокой — куличом, прической. Я видел, как блондинка косилась на мою гражданскую жену-клюковку. — Еще это… я выполнила твое приказание. Я поступила на факультет журналистики. Занятия начинаются 1 октября.
— Молодец, Клюковка. Я всегда знал, что ты чудо природы.
В 1999 году она сдала: 1) выпускные экзамены в школе; 2) и 3) — экзамены сразу в два института. Поступила в оба. Правда, учиться тогда в Литературном институте бросила. Устроилась продавать мороженое, когда я уже сидел в тюрьме. Однажды скормила остатки мороженого детям и старухам. За что ее выгнали. Ушла в зоомагазин. Так мы разговаривали, водили руками по стеклу и складывали наши ладони. На самом деле, хотя мы смеялись и улыбались, я даже ничего не мог ей сказать откровенного. Ведь нас слушали. В прорезь между склонившимися с одной стороны стекла носами зэков, а с другой — носами их родственников, далекий, сидел у входа офицер. Он мог по выбору слышать каждый разговор. И конечно, могли записывать разговор Волка с Клюковкой маньяки-эфэсбэшники. Что они и сделали, я уверен. Ведь они подслушивали нас в нашей спальне раньше. Я своими ушами изучал аудиокассеты уголовного дела.
Я спросил:
— Ну ты хоть немного выросла?
В ответ она встала и отошла, демонстрируя себя. Боже мой, на этом трогательном создании, именуемом «моя гражданская жена», были черные чулки!
Я сказал, что нечего ей тут делать, в Саратове, процесс продлится еще долго, чтоб ехала учиться к 1 октября в Москву.
По истечении часа родственников собрали и повели прочь. А на нас надели наручники, и мы стали ждать, когда нас заберут. Я видел, как она вышла подпрыгивая и позади всех, подпрыгнула на носках и помахала мне рукой. Проделав это несколько раз, она ушла за цветы, и головка ее с косичкой поплыла, поплыла над цветами и ушла из тюремного двора.
Когда я шел со свиданки с Клюковкой, пристегнутый к Игорю наручником, дул мощнейший ветер, раздувая мои штаны, как шаровары Тараса Бульбы. Штук шесть шнырей перебирали кучу толстой моркови с ботвой, вываленной из рядом стоящего со вздыбленным ящиком самосвала. Еще пара шнырей ворочала вилами в ванной, сидящей ножками в траве, там в воде они мыли морковь. Я вдруг вспомнил свое древнее, 1968 года, если не ошибаюсь, стихотворение:
Под диким небом северного чувства Раз Валентин увидел пароход, Он собирал скорее пассажиров, Чтобы везти их среди мутных вод…Там были вот какие строки:
Морковь заброшена, багром ее мешают, И куча кровяных больших костей, И вот сигналом крика собирают На пароходе несколько гостей И раздают им кружки с черным соком, Дымящеюся жижею такой. А пароход скользит по речке боком, А берег дуновенный и пустой…Я долгие годы истолковывал это стихотворение как зарисовку Дантова Ада, но вот в третий год XXI века сподобился наблюдать в тюремном дворе сцену из своего стихотворения. Морковь мешали не багром, но вилами, вилы — атрибут Ада. Гостей пришло семеро, ведь к одному зэка пришли, как уже упоминалось, двое. Не гости пошли пить из кружек черный сок, но свой дымящийся черный чифирь пошли пить зэки. Двор был дуновенный и пустой. Шныри не в счет, черные, они сливались с природой. Небо было дикое, осеннее, чувственное. «Под диким небом северного чувства». И тюрьма, как большой пароход о четырех палубах, плыла в Вечность.
ГЛАВА 14
Был вечер 23 октября. Игорь разгадывал сканворд, лежа на животе. На верхней шконке придремывал Артем. Свет долго не выключали, хотя время отбоя уже прошло. Игорь время от времени выкрикивал: «Дрон!»
Хитрый Артем бурчал «У-у-уу!», не открывая глаз.
Игорь: «Дрон! Вставай, ты вставать будешь, блядь, уже два часа лежит!»
Артемий продолжал лежать. Вдруг под тревожную дробь музыкального сопровождения по ящику объявили, что в Москве захвачен террористами музыкальный театр в районе Волгоградского проспекта, где шел мюзикл «Норд-Ост». Около 30—50 чеченских, предположительно, «боевиков» захватили в заложники около 500—800 человек. Мои сокамерники прореагировали вяло, лишь мое волнение постепенно взвинтило их.
В тот же день гособвинитель, некто Николай Абрамов, запросивший за изнасилование и убийство одиннадцатилетней девочки Цибисову — 22 года, а его двоюродному брату — 8 лет соответственно, был чуть-чуть разочарован. Ибо судья Бодров приговорил Цибисова к 20 годам строгого режима, а Чванова — к 4 годам.
24 октября я записал в тюремном дневнике: «45 человек, среди них дети, беременные женщины, уже отпущены. Среди заложников — семь граждан Германии, четыре американца, австриец, австралиец и т.д. Всего около 60 иностранцев. Театр находится в тройном кольце осады. Боевики (среди них около десятка женщин в черном, на лице каждой — чадра) потребовали, чтобы переговоры с ними вели представители Красного Креста и „Врачи без границ“, а также Хакамада и Явлинский. Так как Явлинский находится в городе Томске на похоронах, то решили заменить его Немцовым. В Москве и РФ — ожидаемая истерия. Хоть бы вся эта хуйня скорее прошла, ведь у меня суд и статья „Терроризм“ не снята, посему в такой обстановке в обществе лучше бы не судиться. СМИ заведомо посвятили все часы утра этому захвату. Боевики требуют вывода войск из Чечни, и только.Уроды из правительства достаточно больны, чтобы затеять штурм. И будет кровавая баня».
25 октября я записал: «Все телеканалы ведут с утра многочасовую трансляцию из музтеатра на Дубровке. Утром сегодня чеченцы выпустили еще семерых (первого в 5.30 и т.д.) Телеканалы внутрь, я так понимаю, не пускают наши. Однако НТВ пустили внутрь вместе с доктором Рошалем. Показали скорее скромного юношу в черной вязаной шапочке и камуфляже (Мовсар?) — Бараев и двух девушек (чадра на лице), на поясе сумки, предположительно со взрывчаткой. К 16.15 уже выпущены семь человек рано утром и восемь детей чуть после полудня».
26 октября: «День будет навсегда знаменателен тем, что рано утром маньяки пошли на приступ ДК Шарикоподшипникового завода. Предварительно в ДК был распылен сонный (или снотворный, или нервно-паралитический) газ. Результаты этого умерщвления сами миротворцы (в частности, генерал Васильев, замминистра МВД Грызлова) тщательно скрывали более восьми часов. Генерал Васильев лживо сообщал все утро, что все террористы числом 37 убиты, а заложники не пострадали. Ни один не пострадал, так же как и штурмовавшие театр спецназовцы ФСБ. Только около 13 часов генерал Васильев «с прискорбием» сообщил, что 67 заложников погибли. По телевидению была продемонстрирована оперативная съемка. Был показан зал театра, где в креслах сидели сонные мертвые женщины-боевики, явно убитые во время сна. Одна, переломившись в позвоночнике в обратную естественной сторону, повисла на кресле, как сложенная газета. Мужчины лежали в коридоре. Умерщвленные, иного слова не подберешь. «Пояса смертников» остались, разложенные убийцами, на стойке бара. В руку опрокинутого выстрелами на бегу Бараева была вложена бутылка коньяка «Хеннесси», спокойно стоящая, целехонькая. (Зловещий юмор спецслужб. Позорнее этого был бы кусок свинины.) Среди взрывчатки и поясов шахидов разложены были и шприцы. Версия власти: якобы боевики стали расстреливать заложников. И тогда, чтобы боевики не взорвали ДК, якобы вмешались спецслужбы. Ни один заложник на 15 часов дня не был допущен к телекамере. Все они распределены по больницам, куда их вносили потерявшими память, без сознания. Что они еще станут говорить, очнувшись. 104 наиболее «тяжелых» заложника помещены в ветеранском госпитале, где, по всей вероятности, многие умрут вскоре. Васильев дал понять, что количество жертв будет увеличиваться, заявив, что на сегодняшнюю минуту погибли 67 человек.
Я надеюсь, что эта история «а ля Освенцим» серьезно подорвет у народа веру в Путина. «Кровавая баня» — так называется случившееся. Эфир полон поздравлений и одобрений правительствами Запада действий российских спецслужб, однако Великий Обман состоит в том, что эти мнения были получены, когда еще о потерях среди заложников не было известно и власть утверждала в лице своих Spokesman, что жертв среди заложников совсем нет. Событие историческое. Как Ходынка или Кровавое воскресенье. Умерщвление — вот подходящее слово».
Запись от 27 октября. «Сегодня Россия отдыхает от содеянного злодеяния. По ящику показывают фильмы ФСБ о взрыве домов на улице Гурьянова и Каширском шоссе, прославляют „доблестные“ спецслужбы. Вчера Министерство здравоохранения объявило, что, по последним данным, „погибли более 90 заложников“. Якобы еще 20 человек умерли в ветеранском госпитале № 1, где были помещены 104 наиболее тяжелораненых (или загазованных). Постепенно количество жертв будет расти. Станут говорить родственники убитых, будет выясняться, что все убитые заложники погибли от пуль спецслужб или от газа спецслужб, а не от пуль боевиков. Подлые российские традиции человекоубийства преобладали, и самое позорное, что у спецслужб нет потерь. Умерщвление. Российские граждане умерщвлены российским спецназом. Надо требовать расследования, которого не будет, конечно». «В 14 часов в новостях по 1 каналу услышал, что количество жертв возросло до 118 человек и якобы цифры не окончательные. Вероятнее всего, они были мертвы уже в тот момент, когда их завезли в госпиталь. У меня такое впечатление, что это начало конца Путина. Во кровищи-то напускал, спецслужбист! С экранов продолжает литься поток лжи. Короткие интервью зарубежных лидеров чередуются с мнениями простых граждан — прохожих, где они выражают восхищение и благодарность спецслужбам. Однако о том, что эти интервью взяты утром 26 октября до 14 часов, когда власти заявили, что ни один заложник не погиб, телевидение молчит, покрывая преступления власти».
На следующий день меня спустили на суд-допрос. Прокурор Вербин, похожий на поставленную на попа двуручную пилу, должен был продолжить чтение доказательств обвинения. В клетке под лестницей нас скопилось так много и мы стояли столь плотно, что одному пацану стало плохо. Длинный, он опустился и сел нам под ноги. Мишка, в кепочке, знаю, что он весь исколот татуировками, фамилия его мне неизвестна, протиснулся ко мне сквозь месиво тел зэка.
«Эдик, я хотел тебя спросить… Вот должен сегодня у меня на суде выступить эксперт…» Короче, Мишку обвиняют в убийстве жены тяжелым предметом «уголком» по голове (под пытками он вначале оговорил себя в этом сам), в то время как экспертиза установила, что удар нанесен тупым предметом овальной формы, может быть гирей или гантелей. Якобы Мишка выбросил орудие убийства в окно, но под окном заасфальтированная крыша магазина. На ней нет ни единой вмятины, и орудие убийства не обнаружено. Я объяснил Мишке ситуацию так, как понимал ее сам. Я кое-что знаю из УК и нового УПК, но, конечно, никакой я не специалист по уголовным делам. Однако моя общая грамотность уже делает меня своего рода экспертом в глазах многих заключенных. Надо же.
Минут через пятнадцать мы уже сидели в воронке, а воронок был припаркован у Первого центрального корпуса тюрьмы. Я разговаривал с Мишкой, когда меня выкликнули: «Савенко!»
«Эдуард Вениаминович. 1943 год», — отозвался я и, протиснувшись сквозь зэка, выпрыгнул из воронка. Вместе со мной в облсуд выкликнули Серегу Михайлова и его подельника Пузова. Нас рассадили в автобусе в боксы. У Пузова и Сереги Михайлова у каждого по шесть судимостей. Обвиняют их в двух убийствах с целью ограбления. И последующем поджоге квартиры. По мере продвижения судебного расследования Михайлов и Пузов мрачнеют.
К вечеру, вернувшись в тюрьму, я получил вместе с дачкой газеты «Коммерсант» за 28 и 29 октября. Заголовок на первой полосе «Коммерсанта» за 29 октября кричал: «Передозировка». Подзаголовок заявлял: «ФСБ провела эксперимент на заложниках». Жирным шрифтом: «Вчера Президент Владимир Путин объявил траур по жертвам теракта в Театральном центре на Дубровке. В списках погибших значились 117 заложников и 50 террористов. Эта цифра не окончательная — десятки людей находятся в критическом состоянии в реанимации. Практически всех заложников, как признал вчера комитет здравоохранения Москвы (и написал в экстренном выпуске «Ъ»), убил газ, использованный спецназом. Причем этот газ не находился на вооружении «Альфы». Нельзя исключать, что погибшие заложники стали жертвой эксперимента, проведенного в рамках всемирной борьбы с терроризмом».
Из чтения статьи возникает следующая картина. За два часа до начала штурма Мовсару Бараеву стали звонить на мобильный политики, генералы и даже авторитет Лечи Исламов (Борода) из Краснопресненской пересыльной тюрьмы. Делалось это, чтобы отвлечь Бараева, так как вопрос о штурме был решен наверняка заранее. Без сомнения, самим Путиным. Такое крутое спецслужбистское правительство не могло себе позволить прогнуться под террористами.
Материалы, опубликованные «Коммерсантом», подтверждают мой вывод: когда они говорили (с Лечо Бородой), бойцы спецгруппы «Альфа» уже действовали в Театральном центре на Дубровке. Туда они отправились после почти двухдневных консультаций с техническими сотрудниками центра, которым удалость сбежать в первый день от террористов. «Достав план здания, — рассказал „Ъ“ один из техников, — чекисты поинтересовались, где проходят вентиляционные короба и шахты; в ночь перед штурмом одна из спецгрупп проникла на первый этаж здания, где располагались технические помещения. Там везде большие, в рост человека, окна. И террористы, опасаясь снайперов, туда не спускались. Из подсобок спецназовцы проделали небольшие отверстия в стенах и перегородках. С их помощью удалось получить доступ к вентиляции, а также установить видеоаппаратуру, которая позволяла контролировать все события, происходящие в зрительном зале. Так спецназовцы выяснили, что вооруженные автоматическим оружием мужчины-террористы находятся на сцене и на втором этаже захваченного здания. Зрительный же зал в основном контролируется женщинами-камикадзе. Последние, буквально увешанные взрывчаткой, и представляли главную опасность для заложников. Они расселись таким образом, чтобы при взрыве размещенные на них бомбы уничтожили все живое в зале. Кроме того, мощные бомбы были обнаружены в центре зала, а также у колонн, которые удерживали балки и потолок».
Тут я считаю нужным прервать цитирование, чтобы заявить: вероятнее всего «пояса шахидов» на женщинах служили всего лишь устрашительной декорацией. Главной ведь целью был захват здания Театрального центра. Эта цель была достигнута. Пояса могли вообще не содержать в себе взрывчатки, или некоторые из них могли содержать ее совсем немного. До этого чеченские националисты никогда не использовали «пояса шахидов». Спасатель Юрий Пугачев на 2-й полосе того же номера «Ъ» свидетельствует: «Руководство операции говорило, что всех шахидок удалось уничтожить до того, как они привели в действие закрепленные на них устройства. Может быть, это и так. Но я лично видел трупы нескольких женщин в черной одежде, у которых были буквально разорваны взрывами животы. Очевидно, взрывчатка была не очень мощной, а взрывная волна распространялась в сторону от террористок».
Нет, спасатель Пугачев, не туда рассуждаете. Взрывной волны вовсе не было, поскольку тогда были бы тела заложников, пораженные взрывной волной. Чеченки ведь сидели среди заложников. А взрывных устройств, лимитированных одним сиденьем, не существует. И заложников, пораженных взрывной волной, не обнаружено. Только два заложника пострадали, но от пуль, не от взрывчатки; остальные — от газа. Второй элемент, позволяющий утверждать, что угроза взрыва здания — блеф, придуманный властью, дабы оправдать умерщвление, сознательно сорванные переговоры и решение штурмовать, дабы продемонстрировать силу власти, — это пресловутые мощные бомбы в центре зала и у колонн. Дело в том, что мощные бомбы (заботливо оголенные, чтобы их хорошо было видать, а к ним ведут провода, и уходят эти провода куда-то в потолок зала) видны на видеокассете ФСБ. А съемки были сделаны после того, как из зала вынесли всех заложников — живых и мертвых и привели его в тот вид, который подходил ФСБ. Ни один независимый наблюдатель или журналист не видел зал до того, как его прибрали чекисты. На кассете — инсценировка! Позднее НТВ демонстрировал видеокассету, снятую одним из заложников, и также фотографии, снятые другим заложником (украинцем) до штурма. Втайне от террористов. На этих видеодокументах мы видим, что на месте самой большой бомбы фугаса-бомбы нет. Есть сумка вдвое меньше бомбы, и никакие провода никуда не ведут, тем более к потолку. Сотрудники ФСБ прибрали зал и пристроили бомбу и провода, чтобы оправдать свое злодеяние против невинных русских заложников. Вот в чем дело. Не было риска взрыва здания — вот что! А именно риск взрыва приводится властью как важнейший аргумент оправдания штурма.
«В штабе по освобождению заложников газовая атака была резервным вариантом, — пишет „Ъ“. — До последнего момента все надеялись на то, что с террористами удастся достигнуть компромисса на переговорах. Когда же наблюдатели доложили в штаб о начале стрельбы (после первого расстрела из зала попыталась вырваться группа заложников), было принято решение о начале штурмовой операции».(…)
Вот свидетельство собеседника «Ъ», технического сотрудника центра на Дубровке: «Когда в зале раздались очереди, мы находились в подсобке первого этажа со спецназовцами. Альфовцы тут же начали связываться с кем-то по рациям и, судя по их разговорам, получили „добро“ на штурм. Правда, та группа, которая была с нами, в бой не вступила. Спецназовцы подошли к отверстиям в стенах, ведущим в вентиляцию. Некоторые из них сняли с плеч рюкзаки и вытащили баллоны, напоминающие те, с которыми плавают аквалангисты, только меньше по размеру и пластиковые, а не металлические. Что было дальше, я не знаю. Перед тем как выпустить газ, нас, гражданских, вывели из здания за оцепление».
«Газовой атаке, — продолжает „Коммерсант“, — предшествовала светошумовая маскировка. Из десятка подствольных гранатометов спецназовцы открыли огонь по огромному рекламному плакату с надписью „Норд-Ост“, который закрывает окна второго этажа на фасаде здания. Гранаты, пробивая ткань плаката и стекла, влетали в зал и разрывались. Люди в прямом смысле глохли и слепли».
— Террористы решили, что проникший в здание спецназ забрасывает их гранатами с балкона и стали стрелять туда, отвлекшись от заложников, — рассказал «Ъ» один из участников штурма. — Но стрельба через мгновение стихла, начал действовать газ.
А вот что рассказывает заложник Сергей Новиков: «Я толком не понял, что произошло. Штурм начался, когда мы спали в креслах. Раздались выстрелы, взрывы, а потом резко перехватило горло. Они (террористы) предупреждали, что если при стрельбе мы попытаемся укрыться, то они взорвут бомбы. Поэтому под кресла никто не лег. Все просто пригнулись и закрыли головы руками. Потом совсем стало нечем дышать. Я не мог и двигаться. Меня словно парализовало. Подумал: все, конец. Потом, не знаю, сколько прошло времени, сознание вернулось. Какой-то парень в темной форме нес меня на плече. Запомнил, что в другой руке у него длинная винтовка, наверное, он был снайпером».
На четвертой полосе «Ъ» парнишка по имени Егор, выписавшийся из 13-й больницы, на вопрос корреспондента «Ъ»: «Вы считаете, что операция прошла хорошо?» отвечает: «Да, считаю». Однако далее сообщает вот что: «В вас стреляли?» — спрашивает корреспондент. «Нет, ни в кого не стреляли». — «То есть расстрелов перед штурмом не было?» — «Не было». — «Почему же сказали, что террористы стали расстреливать заложников?» — спросил немецкий журналист. «Я не спал в это утро, — отвечает Егор. Они, ну, террористы, вели себя спокойно. А когда пустили этот газ, то сразу ничего не поняли. Я увидел, как они забегали, ну, испугались. И тут стали падать, засыпать. И я тоже отрубился».
Некий мужчина здесь же, во дворе 13-й больницы, по имени Валерий, на вопрос испанского корреспондента: «Это был террор, как вы думаете?» отвечает: «Да, террор. Когда людей берут в заложники, это всегда террор. Но погибли люди от рук своих. Мне дочка звонила, там у них все было спокойно. С детьми обращались нормально. Она мне сказала, что убита была только одна женщина, в самом начале. Понимаете? А их всех под одну гребенку…»
Во дворе 13-й больницы бродили родственники заложников, обмениваясь мнениями: «Угробили людей, свои угробили». «Нас, как тараканов, потравили».
Даже только из вышеизложенного сам собой напрашивается вывод: в интересах чеченцев было тянуть переговоры как можно дольше. Тем самым ежедневно приковывая внимание всего мира к войне в Чечне. А вот в интересах Президента и Правительства как раз следовало как можно быстрее прекратить кризис, для них затягивание кризиса было ежедневным признанием своей слабости перед всем миром. Нормальное правительство желало бы прекратить кризис как можно быстрее, однако было бы связано в своем желании нормами морали. Но, как мы видим, не российское правительство.
Конечно, террористы не расстреливали заложников рано утром 26 октября. Иначе не были бы убиты в мирных спящих позах, сидящие среди заложников шахидки. Часть их скопилась бы в одном месте, там, где был расстрел, если бы он имел место. Тем более, если бы после якобы имевшего место расстрела из зала попыталась бы выбраться группа заложников. Но шахидки мирно дремали, сидя среди дремлющих заложников.
Бараева отвлекали разговорами с генералами и авторитетами. Затем спецназ запланированно открыл огонь по рекламному щиту «Норд-Ост», действительно осуществляя шумовую маскировку. Предназначалась, однако, эта маскировка не для боевиков, но для СМИ, для российского общества. Когда звучат выстрелы, то даже опытные вояки не всегда определят, откуда ведется огонь. Нужно было создать шумовую подделку под «расстрел заложников». Начали стрелять, вероятнее всего, уже после того как пустили газ. Ясно, почему и Егор, и Сергей Новиков, и дочь Валерия, и никто из заложников не видел и не слышал расстрела заложников. Потому что расстрела не было. Было желание подполковника Путина выглядеть сильным человеком. А газ был нужен для того, чтобы не пострадали столь любимые Президентом его коллеги, офицеры спецслужб.
Я не помню, на какой цифре остановился страшный счетчик числа умерщвленных Российским государством российских граждан. Если я не ошибаюсь, в конце концов, было признано, что погибли 139 заложников. Среди них дети. На четвертой полосе «Коммерсанта» за 28 октября работник московского морга № 2 «сообщил, что в субботу во второй половине дня к ним привезли пять трупов детей. Им было от 11 до 16 лет. Никаких версий гибели детей дежурный врач назвать не мог».
У меня есть версия. Несмотря на то что нахожусь в следственном изоляторе, рискую озвучить ее из тюремной камеры. В Российской Федерации воцарился абсолютистский режим, который можно охарактеризовать как государственный фашизм. Не тот романтический фашизм молодой мелкой буржуазии — торговцев, мясников, журналистов и рабочих, который коротко пробушевал в Европе, в частности в Германии и Италии в 20-е, 30-е и 40-е годы. Но фашизм пожилых чиновников, олигархов и офицеров спецслужб. Наиболее подходящей аналогией этому режиму являются царствование и фигура Николая Второго. Менты — суть современные казаки этого режима, эфэсбэшники — его жандармы, охранное отделение. Его бизнесмены и чиновники, его Чичиковы — это Чубайсы и Черномырдины. А его Союз Михаила Архангела — движение «Идущие вместе».
ГЛАВА 15
В сравнении с горой трупов, накошенных государством в течение одного утра 26 октября в Москве в Театральном центре на Дубровке, наши деяния, нас, содержащихся на 3-м корпусе Саратовского централа, бледнеют. В начале ноября судили Мишку — зэка, которого обвиняют в убийстве жены тупым овальным предметом. Перед приговором Мишка пробрался ко мне в воронке в мой угол. Сел на корточки, опершись мне на колени руками, и подробнее рассказал свою историю. Прокурор запросил ему 11 лет. Он ехал на приговор. «Эдик, ты не поверишь, в крови у нее нашли опий, а она никогда наркотиков не употребляла. Она сидела убитой в подъезде. А я с ней расстался за много часов до этого. Она на работу на рынок пошла, в кафе мы посидели, и я домой поплелся, а она на работу. Ну, она зашибала всегда, но никогда ни денег не теряла, ничего с ней не происходило. Иначе с каких бы ее на рынке держали, Эдик? И чего бы я ее убивать стал?» Мишку одновременно со мной слушает еще один мой знакомый зэк, молодой бывший военный. Этот банально влип в уголовное дело, остановившись оказать человеку помощь, а его обвинили в убийстве. В воронке сделали уборку. Окатили его хлоркой. Стены и лавки окатили и загнали нас внутрь. На мне тулупчик, на него, короткий, я умудрился присесть краем задницы. Остальным приходится хуже. Хлорка ест наши легкие. Между двух убийц я приехал в воронке на 1-й корпус. Понятно, что и зэки умеют лгать не хуже свободной части населения России. Но я верю Мишке на все сто. Я не следователь, не прокурор, не судья, я товарищ по несчастью, мне врать нет смысла. Чтобы показаться хорошим? В тюрьме это не доблесть — быть хорошим. Здесь зэки часто пытаются представить себя более ужасными, чем они есть. Мишка не скрывает ни свои судимости, ни свое дело. Изможденный веселый висельник Мишка. Позже я узнал, что вопреки всем экспертизам и форме орудия убийства и его отсутствию Мишка получил свои 11 лет. Дело в его первоначальном признании. Он не смог выдержать пыток, Мишка. Очень многих зэков пытают дознаватели и следователи. Вопреки всем правам человека простых зэков пытают и избивают. Это аксиома, пытки — не исключение, но правило. При аресте же избивают всех.
В тот же день в облсуде запросили пыжа Михайлову и 20 лет его подельнику Пузову. Серега Михайлов выглядел солиднее своих преступлений. Зэк с шестью судимостями, он был настоящий «вор», со всеми значениями этого слова, которое в слово «вор» вкладываются обыкновенно. Ядовито-насмешливый, худой, выше среднего роста, с носатой головой скворца, в адвокатских и в клетках он тотчас становился центром внимания, какие бы люди там ни собирались. Много раз сидевших зэков часто отличает хорошее знание людей, умение немедленно распознавать психологическую структуру человека. Серега высмеивал ментов, высмеивал зэков, высмеивал наших старших камер, называя их «положенцами дырявыми». Серега смеялся, острил, дерзил, а суд его шел своим чередом, неуклонно. Насколько серьезно его положение, я узнал только от его подельника Пузова, когда нас бросили в облсуде в один бокс.
— Пыжей нам могут набросать, Эдуард, — сказал Пузов, пацан, похожий лицом на доброго знакомого мопса.
— Сергей сказал мне, что два трупа с вас сняли по одному эпизоду…
— Два-то сняли, но два остались, — сообщил Пузов.
История их преступления трагична своей банальностью. Много раз сидевший гражданин Российской Федерации волей-неволей, в конце концов, лишается всех нормальных друзей и знакомых. И обнаруживает себя живущим в криминально-алкогольном сообществе. Алкоголь скрепляет узы знакомств и отношений делового свойства — скупка краденого, наводка, соучастие — и скрашивает времяпрепровождение. Для того чтобы быть действительным членом такого сообщества, не обязательно самому быть алкоголиком. Достаточно встречаться и выпивать. Вот в таком контексте зимой Михайлов, Пузов и третий соучастник, ставший свидетелем обвинения, приехали из города Энгельс в город Саратов. Летом легче провести время досуга, зимой же необходима крыша над головой. Трое заехали к знакомой Пузова, 23-летней замужней женщине, муж ее дежурил в ту ночь, женщина и ее мать обрадовались приезду гостей, купивших и принесших с собой водку. Ну и началась попойка, в ней участвовала и случайно зашедшая подруга двадцатитрехлетней хозяйки.
Водка у них, впрочем, скоро кончилась, а денег не было. Михайлов и Пузов в сопровождении случайно зашедшей подруги вышли, посетили соседний дом, где совершили кражу шубы, кожаного плаща и телефона и еще каких-то вещей. Эти мелочи они по-быстрому обменяли на водку и вернулись к столу. За столом 23-летняя неверная мужняя жена опрометчиво назвала много раз сидевшего Михайлова козлом. Между присутствующими вспыхнула ссора. Пузов шлепнул девушку по физиономии и повел ее «успокаивать» в соседнюю комнату. Во время любовных утех девушка отключилась. Пузову, к его ужасу, показалось, что она умерла. Он вернулся к столу и сообщил об этом компании. Все зашли в комнату и склонились над девушкой. Заглянувшая было мамаша появилась и стала скандалить, выгоняя гостей. Пнула и дочь со словами: «Чего разлеглась?» Пузов стал усмирять мамашу, кулаками вначале. Затем к усмирению подключился Михайлов. Кажется, их третий товарищ противостоял им в этой схватке. В конце концов, он удалился вместе с подругой хозяйки дома, той, что случайно зашла в гости. Впоследствии эти двое выступили свидетелями обвинения.
Пузов и Михайлов решили представить все несчастным случаем. Изъяв дубленку, норковую шапку и телевизор, они совершили поджог. Пузов якобы включил газовую конфорку, а Михайлов поджег занавеску. По версии обвинения, затем они удалились вместе с подругой хозяйки дома. Так что существует несколько версий случившегося. Квартира сгорела. Пожарные эксперты определили, что в момент возникновения пожара обе женщины были еще живы, а уж потом, задохнувшись угарным газом, сгорели. Патологоанатомы не обнаружили на телах следов побоев. Мрачная алкогольная история, характерная для России.
Преступление раскрылось через месяц. Пузов и Михайлов раскатывали на автомобиле по городу Энгельсу. Машину Серега Михайлов водил по доверенности. Каким-то образом машина врезалась в автомобиль Дорожно-постовой службы. Гаишники отвезли товарищей в отделение милиции. Там Михайлов, якобы «смекнув, что длинная вереница судимостей помешает покинуть быстро тюремные стены, надеясь на снисхождение, написал явку с повинной» — так утверждает журналист саратовской газеты «Саратов СП». Невозможно себе представить, что путем умозаключения («смекнув») опытный и неглупый Михайлов предположил и решил, что, арестованному за дорожно-транспортное происшествие, ему выгоднее признаться в двух убийствах и поджоге. На самом деле в отделении (или куда они там на самом деле поступили — в РУБОП, спецназ, ОБНОН, ОМЗДОН или КОБРУ) Михайлова и Пузова подвергли обязательным пыткам. В простодушном убеждении, что пытки — это нормальное средство заставить заговорить задержанного. И что много раз судимый в чем-нибудь да виновен и в чем-то признается. Михайлов признался. Пыток никто не выдерживает. Почти никто не выдерживает. Михайлова и Пузова судили в октябре, а приговор был вынесен, вот точно не помню, чуть раньше или чуть позже умерщвления газом заложников «Норд-Оста». Сергею Михайлову дали пыжа и низвергли на спецкрыло, вниз. Пузову судья дал 17 лет, и очевидцы говорят, что Пузов был несказанно рад приговору.
Неразумные, разбитные, крикливые, пьяные дети блатного мира Пузов и Михайлов, конечно, не модели для подражания. Однако тот хладнокровный консилиум государственных деятелей и министров спецслужб, который решил применить рискованный, никогда ранее не использовавшийся газ в отношении более чем 800 российских граждан, а решение это повлекло за собой смерть 139 зрителей, актеров, детей, музыкантов, этот консилиум никак не наказан. Но ведь эти чистенькие (мы видели только чистенького генерала Васильева, но они все чистенькие), они ведь тоже убийцы!
Немудрящие, живые, полные тоски, любви, ненависти, злобы Михайлов и Пузов, два вора, и чистенький генерал Васильев и длинноносый бесстрастный Патрушев, глава ФСБ, почему по-разному с ними поступили? Михайлова погрузили в черные воды Небытия, хуже, чем убили, а Васильева и должности не лишили. Логический вывод из сравнения двух пар — Пузов-Михайлов и Патрушев-Васильев — может быть только один. Массовые убийства, скомандованные высшими чиновниками государства Российской Федерации, не наказаны. Убогие индивидуальные убийства, совершенные частными лицами по страсти, по темпераменту, потому что были подогреты алкоголем, наказаны отнятием свободы и уничтожением жизни.
Несмотря на то что преступление Михайлова-Пузова и преступление Васильева-Патрушева являются различными по масштабам (в первом случае бытовое непредумышленное убийство двух женщин, во втором — организованное массовое убийство, пусть и непредумышленное), в них в обоих главной причиной является несдержанность. В первом случае последовала неадекватно эмоциональная агрессивная реакция на враждебное поведение пьяных женщин, вспыхнувшая в ответ на обидное определение «козел», — зэковская гордость взыграла. Во втором случае вспыхнувшая в ответ на ультиматум чеченских националистов «прекратить войну в Чечне» — государственная гордость. Несдержанность, нежелание переговоров, желание насильственным актом немедленно прекратить «унижение» реализовались в гору трупов людей, которых следовало спасти. В кошмарное преступление. В тем более кошмарное, что оно совершено государством.
Кто я? Я — мужичок в пугачевском тулупчике, постоялец Саратовского централа. Я лишь размышляю над происходящим.
ГЛАВА 16
Еще в августе, в первые месяцы своего пребывания на третьяке я начал, помню, записывать звучавшую тогда в голове моей мелодию словами. Я так и не закончил это стихотворение, но вот что успел записать:
Тюрьма шумит от двери до двора, С утра вползает влажная жара И выползает мокрый влажный зверь, Чтобы в окно протиснуться теперь… Тюрьма гудит, кричит и говорит, Тюрьма ключами кованно стучит, На суд-допрос, на бледный страшный суд Нас, пацанов испуганных, влекут. Тюрьма живет вся мокрая внутри. В тюрьме не гаснут никогда, смотри! В тюрьме ни девок нет, ни тишины, Зато какие здесь большие сны! Тюрьма, как мамка, матка, горяча. Тюрьма родит, натужная, кряхча И изрыгает мокрый мертвый плод. Тюрьма над нами сладостно поет: «Ву-у-у-у! Сву-у-у-у! У-ааа! Ты мой, пацан, ты мой, а я — мертва, На суд-допрос, на бледный Страшный Суд Тебя, пацан, вставай, пацан, зову-уут!»В процитированной культяпке стихотворения верно замечено, что тюрьма поет. Любое место страстей и страданий поет по-своему. Мне была знакома одинокая государственная печаль Лефортово, а третьяк поет нашими страстями, его подневольных обитателей.
9 декабря был закончен в суде допрос подсудимого Савенко. 11 декабря в боксе областного суда я в очередной раз обнаружил Ваню Березуцкого. Ваня — убийца. Он нанес жертве 40 ножевых ранений. Вместе с Ваней на месте убийства присутствовал пиздюк. Основной задачей Вани было доказать, что он убивал один, а не вместе с пиздюком. Поскольку в случае, если будет доказано, что Ваня убивал вдвоем, ему грозит по части 2 статьи 105-й куда большее наказание.
— Бен Ладен пришел, — сказал Ваня, когда я появился в боксе № 3. — Здравствуй, Бен Ладен!
— Здравствуй, Березовский! — отвечал я. — Как дела?
— Да, поганые все-таки вменили часть вторую, — сообщил Ваня. — Мать, прокурор, свидетели — все на пиздюка давили, и он показал, что участвовал вместе со мной. Все, теперь часть вторая.
Шапочку свою Березуцкий носит как колпачок юродивого. У него неправильное русское лицо, северные черты, светлые глаза. В лице заметна легкая деформация. Все ужимки, гримасы, манеры у Березуцкого — юродивого русского типа. Мне он безоговорочно внушает симпатию. По-видимому, и я ему. Отчего, никогда не будет выяснено. «Химия», — многозначительно говорят в таких случаях американцы. Верно и то, что такого вот Ваню Березуцкого, возможно, я уже встречал на берегу Ладожского озера в XII веке. Он был в лодке, а я сидел на лошади, на берегу. Помню, что видел его сверху.
Меня уводят в зал заседаний. «Удачи тебе, Бен Ладен!» Бен Ладеном он стал меня называть после того, как в автобусе Цыганок обратился ко мне из своего бокса: «Бен Ладен здесь?»
— Удачи тебе, Иван.
В этот день показания дает умный и стойкий Сергей Аксенов. В перерыв ко мне прорывается бригада НТВ. Суют в руки листок. «Завтра день Российской Конституции. Перед Вами выдержка из Конституции, касающаяся прав человека. Что Вы думаете о правах человека?»
«Сегодня утром на сборке я разговаривал с заключенным. Ну, о наших тюремных делах. Вдруг я обратил внимание на чудовищные широкие подживающие шрамы на его руках и запястьях. Это что? — спрашиваю я его.
— От наручников.
— Что, тебе так затянули наручники? Шрамы шириной сантиметра в три или в пять?
— Электричество подключали. Пытали следователи.
И мой собеседник перевел разговор на другой путь. Права человека? Конституция? Да в России сегодня Средние века.
Свернув аппаратуру, бригада НТВ удалилась.
В свою родную хату № 125 я добрался в этот день поздно. Но, добравшись, почувствовал глубокое удовлетворение. Поел, сообщил сокамерникам тюремные новости и новости облсуда. Собрался залезать на свою пальму и обратиться к письмам Ленина, как вдруг открылась кормушка. Продольный ударил ключом, требуя нашего внимания. «Савенко. Будь готов с вещами к семи вечера». И в качестве особого благоволения сообщил: «Поедете в другую тюрьму, в СИЗО-2 за Волгу».
Игорь сказал, что он «в ахуе». Я подарил ему книгу «Моя политическая биография». Санек Лукьянов (ему заявили статью 228-ю часть 4-ю) «гнал», но он отвлекся и попросил меня подписать на память не помню какую брошюрку. Мы быстро собрали мои вещи. И сели дожидаться. Когда кто-то уходит из камеры, всегда образуется неловкость. И непонятно, кому хуже — остающимся или переводимому. Игорь сказал, что СИЗО-2 — это Энгельс.
В тот вечер меня не увезли, но, словно бы в насмешку, повезли на следующее утро. В страшный мороз свели на первый этаж, и там я поставил на продоле свои вещи и сел в клетку в адвокатской, где меня заперли. «Словно бы в насмешку» я употребил, поскольку то был День Ельцинской Конституции. В клетке было морозно, и я быстро замерз, невзирая на мой пугачевский тулупчик. Прибывающие в выходной день на службу soldaten, новая смена, прошествовали мимо меня, выражая свое удивление: «Куда это тебя?», «За что это Вас?» или взглядом.
Наконец меня свели вниз и вывели из тюрьмы, с 3-го корпуса. С корпусом я попрощался про себя, ибо было мне здесь не так уж плохо, могло быть хуже. В течение пяти месяцев третьяк служил мне настоящим домом, отсюда я выезжал в суды, сюда возвращался после судов, озябший и изголодавшийся, здесь я с наслаждением протягивал кости и засыпал после отбоя. Здесь я читал Ленина и Достоевского, глядел из окошка на тюремную стену… «А какие здесь прогулочные дворики!» — вздохнул я и шагнул из двери. Поднял свои баулы в воронок, влез сам и сел в голубятню с вещами. Солдат закрыл меня, взял на борт двух soldaten с вышки с карабинами (одним из них была женщина с накрашенными губами), и мы поехали. Холод стоял дикий, хороший хозяин собаку не выпустит. В голубятне я размышлял о превратностях судьбы.
Привезли меня всего лишь на главный Первый корпус централа. Повсюду было так пусто, как может быть пусто в центральной тюрьме утром в праздник Дня Конституции. Меня доставили в один из двух отстойников в углу, на сей раз в тот, из которого по прибытии в централ 5 июля меня вежливо спросили: «Уважаемый?» Там я стоял, отогреваясь, чувствуя себя как Жюстин в книге де Сада «Жюстин, или Приключения добродетели». Разбойники передавали меня из рук в руки, мне нечего было беспокоиться, куда-то они меня доставят. Я стоял один и наслаждался. Тишиной и Теплом. Ко мне подошел начальник шнырей и попросил автограф. Потом пришел начальник склада — приземистый хитрый русский пацан с расшлепанным носом, и мы поговорили с ним. В душе моей был святой покой и никакой тревоги. Главное — мне было нехолодно в тулупе и шапке. Есть я не хотел. На будущее мне было наплевать. Я готов был встретить любое будущее. Любые перипетии.
Довольно быстро мной начали заниматься. Часа через два. Вольный человек за это время уже весь бы изнервничался. Я же себе размышлял о вещах, к тюрьме не имеющих никакого отношении. Я никуда не торопился, забот у меня не было. Если бы я захотел в туалет, я вызвал бы шныря, а он — конвойного. Забот у меня не было, мною даже слишком рано начали заниматься. Я бы еще постоял там.
Меня обыскали в обширной комнате для шмонов. Произошла некоторая заминка с моими вещами, сданными на склад. Наконец их нашли (я по небрежности не перебрал эти вещи. Позднее выяснилось, что исчезли часы, подаренные мне Кирсаном Илюмжиновым). Затем меня и мои вещи подвергли обыску в комнате для обысков. Там стоят большие столы, а на полу лежат деревянные такие настилы. Офицер с длинным лицом и высокой тульей фуражки, производивший обыск, спросил меня, зачем это меня переводят. Я сказал, что не могу ответить на его вопрос. Не знаю.
Отшмонав, меня погрузили совершенно одетого в тот же воронок в ту же голубятню. Офицер с большим пакетом, в нем были мои документы, сел в кабину, солдаты ко мне лицом, к моей голубятне, и мы выехали из тюрьмы. Две машины ДПС с мигалками и сиренами были уже там, и мы помчались. На воле было солнце и мороз крепчал.
Через определенный отрезок ледяного времени я уже стоял в теплой маленькой клетке в СИЗО-2, в тюрьме. Находящейся внутри зоны № 2. Рядом с моей клеткой имелись два кабинета: прямо — дежурного офицера, куда была открыта дверь, направо находилась дверь, ведущая в кабинет начальника по режиму, дверь туда была закрыта. Время от времени мимо проходили легкоодетые, в гимнастерках и шлепанцах soldaten. Из клетки я видел угол ухоженного коридора с широкими окнами. Время от времени проходили или приносили что-либо шныри в черных рубашках и черных брюках. Но без головных уборов. На третьяке шныри ходили в уборах. Затем меня отвели к заместителю начальника СИЗО-2 капитану Шальнову. Молодой человек этот в очках с небольшими плюсовыми диоптриями сообщил мне, что мы с ним земляки, он родом из Балахны, что неподалеку от города Дзержинска Горьковской области, где родился я. Шальнов и сообщил мне, что я переведен по приказу Управления, и он не мог иметь в виду никакое другое Управление, кроме ГУИНа. Он сообщил мне, что я буду сидеть в камере 39, на втором этаже. В сокамерники они мне подобрали «самого развитого человека, какого можно достать». «Статьи, правда, у него тяжелые», — сказал Шальнов, и меня увели. Телевизор, успел узнать я у Шальнова, в двухместных камерах не разрешается.
До этого момента СИЗО-2 мне нравился. После этого момента двойка стала стремительно падать в моих глазах. Звучала эта тюрьма, я прислушался во время шмона, металлически тяжело. Жестко. После патриархальной поэзии третьяка мелодия была резкой. Во время шмона у меня безжалостно раздробили мыло. Размотали туалетную бумагу. Изъяли шампунь и крем для рук. Перебрали все до последнего листочка мои бумаги. Отобрали все письма и отнесли их для прочтения Шальнову. Заставили раздеться догола, приседать и даже показать уши, открыть рот, показать ступни. Ну, само собой, вывернуть носки. Таким образом распотрошенного меня уговорили пойти в баню (я отказывался уходить с продола, пока не будет решен вопрос с моими письмами, пока их мне не отдадут.) Наконец меня подняли наверх, там всего два этажа. Отперли тяжелую дверь № 39. Затем решетчатую дверь. В хате в трусах и белой шапочке стоял Прохор, сутулым крючком, и улыбался…
Так вот, с деревянного пола хаты 39 на босых ступнях мне скалился Прохор. За участие в убийстве двоих у Прохора мог быть пыж, но ему пыжа не дали. Однако и срок в 20 лет на себе тащить тяжело. Все четыре дня, пока мы сидели с ним вместе, я это чувствовал. Мне тоже было тяжело. Прохор хотел жить, хватался за соломинку. Он стал развивать передо мной свои планы. Он сделает так, что выйдет на свободу через пять лет и станет чемпионом России. Ему сказали, что возможно дать взятку и часть срока ему снимут. Он сообщил мне, сколько всего денег нужно дать, но ему оставалось достать, кажется, 17 тысяч долларов. Жена его, сказал Прохор, отказалась продать машину. «А на чем я буду ездить?» — воскликнула жена. Самое удивительное, что Прохор жену не осуждал. Возмутился я: «Прохор, она — сука! Как ты можешь ее не осуждать. Если есть шанс получить за бабки кусок жизни, то какое она имеет право тебя его лишать! На чем она будет ездить, а?! Пусть ходит пешком».
Во внешности Прохора часть от национал-большевика Володьки Московцева: рост, сутулость, лысая, черепообразная голова, а другие запчасти — рот, нос — взяты от приятеля моего детства Кольки-Кадика. Soldaten — двое казахов, один азер и двое русских — ассистировали при моем прибытии в хату. Чуть приоткрыта толстая дверь, за ней чуть приоткрыта решетчатая, и в хату боком втискиваюсь я с сумками. И дверь, и дверная решетка выкрашены ярко-синей краской. И эти краповые казахи в камуфляже и краповые русские и краповый азер — весь тюремный интернационал дубаков открыли рты. А еще собаки рычат. «Здравствуй, Прохор!» — называется сцена.
Прохор тотчас же ознакомил меня с историей камеры. Оказалось, что в 39-й сидел вор в законе Петруха, который упоминается у меня в книжке «Охота на Быкова». «Всю тюрьму держал», — сообщил Прохор. Еще в 39-й сидел мэр города Балаково Саулин. Сейчас он на воле и служит начальником Департамента лесного хозяйства РФ, он генерал-майор. Ловчий Его Величества. А еще Володя Пентелюк, национал-большевик. «Твой подельник здесь сидел», — сообщил Прохор.
В 39-й хате были настоящие нары, а не шконки. То есть это деревянные такие два настила. Один на уровне метра от пола, а второй на уровне метров двух. Если я или Прохор (а позднее Паша Рыбкин) переворачивались, то скрипели вторые нары, и весь пол хаты перекашивался вслед за ними. Посередине хаты там стоял на железных рельсах стол, варенный из листового железа. И вдоль стола две откидные лавки. Когда не хочешь сидеть, лавки можно было прижать к столу. Все пространство 39-й было безрадостное. Между тем Прохор сказал мне, что 39-я чуть ли не вдвое больше обычной двухместной хаты на двойке. От стола до противостоящей нарам стены там имелось пространство шириной где-то в метр и длиной метра в три. Правда, квадратный метр его занимал дальняк со слоником и двумя ступенями. На двух квадратных метрах привилегированного пространства можно было резвиться сколько душе угодно. Позднее по вечерам Паша Рыбкин там, стоя на руках, отжимался от пола.
Там было окно. Где-то 40 сантиметров на 80 сантиметров. Вряд ли больше 1/4 от тюремного окна третьяка. Бойница эта была к тому же густо запаяна железными прутьями и железными полосами, сквозь щели которых светился далекий Божий День. Вряд ли через самые большие щели можно было просунуть шариковую ручку. К тому же отсутствовала вытяжка. Потому Прохор и щеголял там в полотняных трусах. Разреженный, без кислорода воздух Прохору гонял вентилятор. На следующий день утром шнырь, к счастью, вынул стекло из бойницы, подползя к нему с крыши. Сделал он это по приказу начальства, я успел вечером сдать заявление на выемку стекла. Дышать стало лучше. Мастер спорта по самбо Прохор был заброшен в 39-ю часа за два до моего прибытия. Он, впрочем, уже сидел здесь в свое время с мэром Саулиным.
Тюремная реальность, я уже декларировал это единожды, — это царство крупного плана. Грубая тюрьма внутри зоны была построена в городе Энгельсе в начале 90-х годов, вероятнее всего, архитектором, знавшим о существовании Филиппа Старка. Старковскими были вышеупомянутые нары — два деревянных настила, забранных в железные угольники и стойки. Старковским же был длинный стол из железных листов и рельсов. Старковскими были чудовищные лавки-складни, способные отрезать ногу, если нога попадется. Но самым старковским предметом была раковина-ящик, сваренная из стальных листов и насаженная на трубу. Решетчатая дверь также была старковская, веселенькая, ярко-синяя с огромным коробом замка. В решетчатой двери был узкий вырез на высоту миски и кружки — через вырез нам впихивали еду.
Именно в год, когда в городе Энгельсе посреди зоны строили БУР, позднее переквалифицированный в тюрьму, в 1990-м я прилетел в Нью-Йорк для промоушен-кампании своей книги «История русского панка». В Нью-Йорке мои модные издатели Grove-Weidenfeld поместили меня в отель, где все комнаты были обставлены дизайнером Филиппом Старком. Разумеется, я не мог предположить, что через 12 лет окажусь в тюрьме, построенной и снабженной внутренними аксессуарами подражателями Старка. Вероятнее всего, тюремный стиль 90-х совпадает с манерой Филиппа Старка, но не исключено и заимствование.
Тюрьма еще полна деталей, позаимствованных из bandes dessinees, т. е. рисованных ярких французских книжек-комиксов. Точнее, грубая реальность тюремных поверхностей соответствует напряженному гиперреализму bandes dessinees. (Пол камеры № 156, я вижу его в этот момент сверху, с пальмы — крупно-зернистый бетон, окрашенный поверху жидко в изумрудно-зеленый цвет, сохранил крупно-зернистую фактуру. На нем, как дактилоскопические линии на ладони, зияют загадочные впадины, росчерки и круги.)
Но следует вернуться на двойку. Утро там начиналось с того, что задолго до шести принимался переворачиваться надо мной Прохор. (Прохора убрали на четвертый день. Жаль, что убрали. Я прочел только 130 страниц принадлежащей ему книги «Тотем и табу» и не успел дочитать, вот жалость. Меня интересовали там некоторые тяжелые мысли Фрейда. Интересно, что фрейдовская работа вся пропитана идеями Фрэзера. Фрэзером же, исследователем примитивных племен и их верований, в значительной степени интересовался и вдохновлялся и Гитлер. Самая известная книга Фрэзера — «Золотая ветвь».) Я лежал под ним, над головой у меня было это чудовищное якобы окно. По окну нельзя было понять ничего: ни время суток, ни погоду. Оттуда не шел воздух, да и свет, если бы он просачивался, его можно было уловить, лишь отойдя к двери камеры, тогда только просвечивали ножевые полоски. В общем, это был такой глухой конец света, закуток чулана.
Спать там после шести утра и до десяти вечера запрещено. В шесть ровно soldaten звериным голосом орали: «Подъем!» Раздавались зуммерные сигналы радио. С плаца на зоне из морозной тьмы (точнее, из щелей в морозную тьму) заключенные зоны принимались кричать: «Спасибо зарядке — здоровье в порядке!» А по радио зоны в это время транслировали какие-то фашистские команды, за нашим поведением обязательно следили soldaten, то и дело щелкая волчушкой. Заказанных на суд-допросы обыкновенно выводили около восьми, тотчас после поверки. Поверка производилась через зарешеченную дверь. На суд-допрос ты выходил в коридор и становился носом в стену, руки за спиной. Soldaten называл тебя: «Савенко!» А ты откликался, называл ФИО, год рождения, статьи. Тебя присоединяли к сотоварищам зэкам, выводили на продол и сажали на корточки носом в стенку, руки на затылке. Солдаты-казахи обычно ходят за спинами и следят, чтобы заключенные не разговаривали и не вертели головами. В качестве наказания следовал тычок или удар дубиной в спину. Когда до тебя доходила очередь, тебя подымали и шмонали, как луковицу. Свои вещи ты бросал на пол одну за другой. Передавал soldaten трусы, тот ощупывал пояс и заглядывал в трусы. Ты обязан был вывернуть носки, открыть рот, показать уши и подошвы. Присесть в голом виде, для того чтобы то, что у тебя, предположительно, зажато между ягодицами, вывалилось. В общем, налицо были все признаки фашистского режима. Я необоснованно употребляю глагол прошедшего времени «были», поскольку двойка никуда не исчезла. И зона на месте, и тюрьма на месте, она лишь ждет новых постояльцев. Двойка изначально была построена как колония для криминальных лидеров ОПГ и членов ОПГ. А тюрьма внутри колонии была задумана как БУР. Режим внедрили соответствующий. Ломающий человека.
ГЛАВА 17
15 декабря я сидел в клетке в суде Волжского района города Саратова. Бегал вонючий доберман, играя со звероподобным сержантом. Как я попал в Волжский суд? У нас там была пересадка по пути из областного суда в тюрьму в г. Энгельс. Мой подельник Сергей Аксенов, я слышал, беседовал со встреченным знакомым зэком в соседней клетке. Таким образом, у нас была пересадка. Сквозь лай добермана я успел услышать по радио, что в спецколонии строгого режима умер ичкерийский генерал Салман Радуев. Смерть моего соседа сверху в Лефортово (я одно время сидел в № 46, а Радуев надо мной на втором этаже, в 101-й хате) меня ошеломила. Я не ожидал от власти такой звериной жестокости. За смертью Радуева монотонно последовала информация, что курс доллара 31,87 рубля, а температура в городе Москве — 9 градусов.
Когда к 17 часам мы подъехали к нашей второй зоне, из нее доносились звуки бодрой фашистской музыки — это рабочие зэки возвращались с работы. Потому нам пришлось целый час мерзнуть в наших ледяных боксах в тюремном автобусе. С пяти до шести в зону и из зоны никого не впускают и не выпускают… Влетев наконец в тюрьму, мы были подвергнуты унизительному, как всегда, шмону на сквозняке в коридоре. Только обыск производился в очень ускоренном темпе. Смена soldaten торопилась обшмонать нас, чтобы успеть на последний автобус, выходящий в Саратов.
Дома, в 39-й, я обнаружил молодого человека Павла Владимировича Рыбкина. А Прохора от меня убрали. Почему? Одному Господу известны пути странствия мысли начальства, то есть наших тюремщиков. Впрочем, возможно, меня и Прохора разъединили потому, что мы с ним порешили накануне создать новую религию. Подслушали?
Своим чудачеством славятся англичане. Русские могут посоперничать с англичанами и, пожалуй, выиграть. Странных эксцентриков и чудаков в русском народе хватает. Традиция русского юродства дала России немало оригиналов. Достаточно упомянуть темного, демонического юродивого Распутина. Другое дело, что светлые юродивые у нас редкость. Паша Рыбкин — единственный в своем роде тип. Те короткие две недели, отсиженные мной на двойке, я возвращался, помню, домой в 39-ю хату с отрадным чувством: сейчас я увижу святого Пашу.
Паша — это такое головастое мускулистое существо с выдвинутой вперед мощной нижней челюстью, развитыми скулами, крупными зубами, светлыми глазами под выпуклыми надбровными дугами. Крупные уши. Молодой лоб бандита, бритый череп, мощная шея, броня очень хорошо развитых мышц. Даже на шее и округ коленных чашек у Паши ремни мышц.
К своим тридцати годам Паша собрал приличную коллекцию не совсем обычных для русского человека привычек и норм поведения. Паша питался в основном своей, не тюремной овсянкой, доставая ее из сидора, овсяным же печеньем. Овсянку он заваривал. Паша — вегетарианец, хотя со мной из вежливости пробовал сало и колбасу. Чай Паша не пьет, пьет кипяток. В баню со мной Паша не пошел, по каким-то причинам он в баню не ходит. Точнее, в банное помещение он зашел, но простоял в предбаннике.
По камере Паша бродит босиком и в широких хлопчатобумажных шортах, словно он атлет в Калифорнии, а не зэк в ледяном поле близ города Энгельса. Паша одет минимально. Два или три раза мы вышли вместе с Пашей на суд-допрос. Я вышел в тулупчике и в черной лыжной шапке до бровей. Паша вышел в шортах, практически голый. Но с ворохом вещей под рукой. Эдуард Вениаминович, ведь все равно на шмон раздеваться?
Персонал изолятора относился к Паше с неким насмешливым пониманием, как к юродивому, с которого взять нечего, потому и чего спрашивать. Одно слово: Рыбкин. Можно при желании вообразить Пашу и иным: в черном костюме, челюсть вперед, командующим целым взводом охранников. В жизни Паша заведует охраной некоей фирмы. В этот раз Паша обвиняется в хищении драгоценного металла: 1300 граммов золота. Павел уверен, что выйдет из тюрьмы по решению суда не осужденным. Ибо его подельник — глава фирмы, пятидесятилетний инвалид (он не содержится в заключении, живет под подпиской о невыезде) взял всю вину на себя. Паша утверждал, что сидел по различным обвинением уже раз восемь-десять, но еще ни разу не был осужден. К тому времени, когда его кинули ко мне в № 39, он сидел на двойке четыре месяца.
Постоянно спокойный, довольный, ровно веселый и доброжелательный, Паша — лучший из возможных сокамерников. Это русский человек в его лучшем проявление чудака и светлого юродивого. Каждое утро Паша начинает с упражнений на своей верхней шконке. Его упражнения необычны и близки к йоге. По крайней мере, я доселе подобных не наблюдал. Так, например, лежа на спине он долго издает странные звуки диафрагмой живота. От таких утренних упражнений Паши Рыбкина я увел, ну своровал, одно: наконец научился правильно качать шею. С утра, на шконке, Паша делает, сплетаясь и расплетаясь, свои упражнения около часа. К семи утра, когда нам включают розетку, и после того, как я заварю себе чай, он делает себе завтрак: заваривает овсянку и кружку кипятка.
Во второй половине дня Паша перемещается на наши «лишние» два квадратных метра вдоль стола и вытворяет там дикие вещи. Отжимается на руках, стоя вертикально вниз головой, отжимается на одной руке, но на эти изуверства я предпочитаю не смотреть. Мне завидно.
Кроткого нрава, как голубь божий, Паша обычно встречает меня, явившегося с суд-допроса, кружкой горячего чая. Его светлая спокойность в местах, где все нервничают, выгодно выделяет Рыбкина. Я не успел понять, для чего он живет, но сам тип такого странного русского человека мне нравится. Нахватав там и сям восточных и западных упражнений, Паша сплавил их воедино с русской юродивой дурачковой странностью, и получился вот такой бандит, воин, чудак. Паша безоговорочно прочел две принадлежавшие мне книги по истории: «Империя» Фоменко/Носовского и «Древняя Русь и великая Степь» Льва Гумилева. Не знаю, что он там понял в них. Но исполнительно прочел два толстенных, полных дат и нелегких для понимания тома. Через несколько дней в автозэке меня посадили в стакан, а Пашу в общак, мне довелось услышать, как Паша пересказывал содержание томов зэковскому обществу. «Там, пацаны, написано, что татарского ига не было, что они нас никогда не побеждали!»
«Нас никто и не побеждал никогда», — донеслось ко мне в стакан патриотическое мнение собравшегося в автозэке общества. На сообщение Паши, что Иванов Грозных было аж четверо, а не один, как учит нормальная история, на это заявление автозэковскоя собрание отреагировало тем, что рассыпалось на мелкие группы. Согласно занимаемым местам, я полагаю, соседи скучковались с соседями и неквалифицированно стали обсуждать те малые сведения, которые имела каждая группа. Забыв о четырех Иванах Грозных вместо одного. Особенный интерес зэков закономерно вызывали опричники. Собачьи головы, притороченные к седлам, и метлы опричников в частности действовали на воображение заключенных. Они загудели в общаке, как растревоженный улей. Из стакана я их не видел, разумеется, но слышал неплохо. Самый сильный удар зэковскому обществу Паша нанес тем, что Христос родился не 2002 года назад, но «совсем недавно», всего тысячу лет назад, и не в Вифлееме в Палестине, но в Константинополе: «Где ты такое слышал?» — занялись зэки Пашей, поскольку вопрос этот серьезный, и требовали разборки. Пашин радостный голос святого бойскаута утонул в хоре зэковских строгих, насмешливых и неверящих голосов. Паша Рыбкин радостно свалил ответственность на меня. «Эдуард Вениаминович дал мне книжку за Христа почитать. У Эдуарда Вениаминовича особые книжки…» Насмешливый голос из хора посоветовал Паше быть осторожнее в своих чтениях, а то его обвинят и накажут по тем же статьям, что и Эдуарда Вениаминовича.
Мы с Пашей отлично ладили и получали удовольствие от общества друг друга. В те дни, когда я не ездил на суд-допрос, нас выводили в срезанный сбоку бетонный замороженный куб, где мы с Пашей, два энтузиаста, дружно бегали. Затем Паша выполнял свои диковатые упражнения по единоборствам, бил ногами и кулаками воображаемого врага, у него была своя собственная система, я уже упоминал. Я представляю, какими любопытными отморозками выглядели мы с Пашей в глазах персонала СИЗО, всех этих добрых, злых, активных и пассивных фашистов по долгу службы! Да и в глазах нормальных зэков или шнырей. В тюрьме, кстати сказать, я обнаружил, что имею, оказывается, обширные познания. В истории, географии, этнографии, жизневедении, в мистике, политике и войне.
Паша высказал мне однажды и повторил затем в последние часы моего пребывания на двойке: «Эдуард Вениаминович, по своим параметрам Вы как вор в законе старого образца».
Очевидно, лицо мое изобразило такую степень иронического неверия, что Паша даже поднял руки, призывая в свидетели то ли небеса, то ли потолок камеры № 39. «Судите сами. У Вас нет ни семьи, ни детей. Нет имущества. Нет постоянного места жительства. Нет никаких сбережений. Нет даже прописки. Кроме этого, Вы, Эдуард Вениаминович, мудрый человек. Я бы лично предложил Вас короновать».
Я посмотрел на Рыбкина строго. «Павел Владимирович, не кощунствуйте», — сказал я. Я заявил, что не смогу стать вором в законе прежде всего потому, что имею «косяк» по линии морали. Написал несколько аморальных книг. Где имеются нестандартные сцены.
«Да хуйня это все, Эдуард Вениаминович, — сказал Паша. — Вон Отарий Квантришвили сидел за изнасилование, а вором в законе стал. Сейчас другие нравы…»
Часть Паши осталась скрытой для меня, как айсберг. Понятно, что он недаром попадал десяток раз в тюрьму за преступления, которые не удавалось доказать. Очевидно, что Паша живет рядом с преступлениями, как, живя в лесу, живут рядом с деревьями. Жаль, что я не посидел дольше с русским чудаком Пашей Рыбкиным. Когда ключник открывал мне двери, Паша обычно стоял там на лавке, босиком, улыбаясь всем личиком парубка-неандертальца. «Добро пожаловать, Эдуард Вениаминович!» Если же он не говорил: «Добро пожаловать!», то выглядел именно так, что «добро пожаловать!» Я считаю Пашу странным и потому приятным молодым человеком. Думаю, и Паша расценивает меня как чрезвычайно странного персонажа.
Паша согласился со мной, когда я сообщил ему, что существует еще один мир, более высокий. Метафизический. И что я большей частью живу в том, метафизическом, мире. Несколько раз мы с Пашей беседовали о метафизическом, трансцендентном мире.
ГЛАВА 18
Кормили на двойке плохо. Утром — каша, утопленная в подозрительного происхождения желтом жире. В обед — «щи в солярке» — как я их называл — гнусное пойло и деревянные макароны на второе. Сносных блюд было два: сырая резаная свекла и вареная рыба. Если отделить ее от кости, извлечь из гнусного масла, промыть, а потом заново заправить чуть-чуть постным маслом, то можно употреблять внутрь, представляя, что это рыбный салат.
На третий, кажется, день моего пребывания на двойке со мной встречался начальник изолятора подполковник Магомедов. Я был вызван в тот же кабинет, где меня принимал Шальнов. По совету Прохора я попросил перевести нас в большую камеру, в тюрьме было несколько пустых «рабочек», где только решетка отделяет зэков от коридора. В «рабочке» разрешалось иметь телевизор, потому мы туда и намылились. Магомедов сказал, что решит эту проблему. Помимо этого, я попросил выдавать нам плитку на время приготовления. Прохор посоветовал выпросить у Магомедова разрешение спать днем, но это пожелание Прохора я не озвучил. Еще я попросил выводить нас, обитателей 39-й хаты, на прогулку во двор, а не под крышу. Обыкновенно заключенные второго этажа гуляли в крытых хатах на этом же этаже. Один раз я успел сходить туда с Прохором.
Прогулочная представляла собой мрачноватую цементную клетку с решкой вместо двери. Вверху над головой — также решетка, а над ней высоко — стропила крыши тюрьмы. Я пробежал тогда 1530 шагов, а Прохор сделал свои упражнения по дзюдо. Подошел soldaten, охранявший нас, закурил сигарету и выпустил клуб дыма нам в прогулочную клетку. «Гондон!» — промычал Прохор. Этот солдат был его личный враг, Прохор поведал мне об этом еще до выхода на прогулку.
Магомедов выполнил единственную мою просьбу — повелел водить нас, обитателей 39-й, не под крышу, а в реальный снежный двор под серое небо города Энгельса. С Пашей Рыбкиным нас выводили гулять во двор, спускали на первый этаж и мимо душевых — в дверь. Прогулочный дворик выстроен из бетонных плит. Он чуть больше лефортовского, но вдвое меньше двориков на третьяке. Одна длинная стена дворика срезана на высоте чуть ниже плеч и заменена решеткой. Посему есть и боковой обзор. Просматривается пространство шагов в десять — оснеженный дворик двойки. Просматривается охраняющий нас белобрысый soldaten с собакой Малыш, а также видна дверь, откуда нас выводили на прогулку. Просматривается шнырь с лопатой. Он, пыхтя, отбрасывает снег. Вот вышел завхоз Мишка Макеев. Он спросил, доволен ли я старыми советскими книгами, принесенными им вчера. Я сказал, что доволен, но статья Ленина «Государство и революция» поступила без начала и конца, зэки выдрали страницы для своих нужд. Вполне человечная получалась прогулка. Павел делал свои упражнения, я бегал. Очки я положил в трубу.
Справедливости ради следует сказать, что я видел, что двойка делает усилия, чтобы быть ко мне лично человечнее. Меня старались вывести на суд-допрос и прошмонать последним, чтобы мне не ждать унизительно, сидя на корточках, руки на затылке, носом в стену. В автозэк меня сажали первым. Однако сам режим фашистский, направлен на подавление, так что их старания мало что меняли.
Я размышлял о причине моего перевода на двойку. Возможных причин я насчитал три. Первая: меня решили попугать, чтобы жизнь медом не казалась. 9 декабря я закончил давать показания, 12 декабря меня перевели. Вторая причина: 11 декабря я дал интервью НТВ по поводу Дня Конституции, заявил, что встретил в решке человека, которого пытали электротоком, подключив ток к наручникам. Третья причина: решил, что меня убрали с третьяка, чтоб я не общался с зэками. Администрация пришла к выводу, что я достаточно разложил обитателей третьяка своими свободомыслящими разговорами на сборке. Сейчас я склоняюсь к тому, что причиной моего перевода явилось интервью НТВ. В наказание с безрежимного третьяка меня загнали на строгий режим.
В двойке я ни с кем не познакомился, кроме сокамерников Прохора и Паши. Отныне меня возили только в боксе и никогда не сажали в общак. Сидя в боксе, я, впрочем, не унывал и стал напевать песню Лешки Хвостенко и Анри Волохонского. Я поминал их добрым словом: хрипатого Алешку, живущего в тихом Париже, и экзотического Анри, он где-то в Израиле. Кстати, эту песню пел после них БГ — Гребенщиков, и общественность неверно приписала эту сладостную небесную мелодию БГ. Нет, авторы Хвост и Анри. Спасибо им, потому что мелодия скрашивала мою автозэковскую тьму. Вот она:
Под небом голубым, есть город золотой С широкими воротами, с высокою стеной. А в городе том сад, все травы да цветы. Гуляют там животные невиданной красы… Тебя там встретит огнегривый лев И юный вол, исполненный очей, С ними золотой орел небесный, Чей так светел взор неза-бы-ва-емый… Ла-ла-ла-ла и так далее…Эту барочную музыку, я ее распевал в пугачевском тулупчике, сидя в железном ящике автозэка…
Я давно убедился, что я человек необычный, и потому к распеванию подобной песни в автозэке отнесся со спокойным удовольствием. Причудливые повороты мелодии услаждали мой слух. И вносили немного изящного в жизнь порядочного человека. А в хате меня ждал святой Паша Рыбкин.
24 декабря нас везли из областного суда тяжело и долго. По дороге подобрали множество заключенных из других судов и из ИВС на Соколиной горе, куда свозят заключенных для допросов их следователями. В конце концов, нас скопилось столько, что в боксы нас загнали по двое. Я висел над пацаном по имени Саня, голова у меня была подвернута, как у гуся, а выпрямить ее я не мог ввиду недостатка пространства, бокс был короче меня на голову. Пять круглых дырок не пропускали в бокс достаточно воздуха для двоих. Потому, лишенный кислорода, когда мы, наконец, приехали, я чуть не выпал из бокса. Голову мою, перенесшую четыре сотрясения мозга и контузии, бедную мою голову повело, и меня шатнуло, когда я выскочил из автобуса.
— Быстрее! Бегом! — закричал казах у входа в СИЗО-2, в мой дом родной.
Я прошествовал мимо так быстро, как мог. Нам велели быстро обнажиться до пояса в присутствии милицейского конвоя. Для того чтобы, если у нас обнаружатся кровоподтеки и ссадины, предъявить их конвою. Тюрьма не хочет отвечать за чужие избиения.
— Жалобы на конвой имеются? — спросил дюжий развязный soldaten в глупом серо-синем камуфляже.
— Набили нас как скотину, гражданин начальник, кислорода не было совсем, — заявил я громко.
— Ну что, бывает. Главное, все живы остались, — бодро заявил soldaten. И отошел от меня в другой конец шеренги как можно быстрее. Зэки наши молчали. А ведь в машине стонали и просили открыть боксы подышать.
26 декабря меня так же неожиданно увезли с двойки, как и привезли. Но до этого случилось еще одно событие — из облсуда бежал Цыганок. В конце года вообще случилось много событий, словно они медлили и тянули до конца года, чтобы случиться.
ГЛАВА 19
Цыганок же бежал так. Я сидел в тот день в суде в 4-м боксе, а он в первом, в самом конце конвоирки, в тупичке. Ранее я довольно долго содержался в первом. Первый был просторнее. Там легче дышалось. Я видел, как их тотчас после перерыва около 14 часов провели в зал суда. Голову Цыганка в глазке я прозевал, не уследил, но верхнюю часть черепушки маленького Анисимова, его подельника, видел. Анисимов — хрупкий, худющий и ходит с палочкой. Они ушли. Тихо ушли и незаметно. Был будничный день, будничное судебное заседание по их делу. Нас должны были выводить через полчаса, наше заседание судья Матросов назначил на 14.30, он любит такое время.
Я сидел в четвертом боксе один и размышлял о том, какой унизительный режим на двойке в сравнении с третьяком. Даже в деталях. Ночью ты можешь покинуть свою шконку, только если идешь на дальняк. Если ты сядешь за стол, тебе сделают замечание, при повторении поступка могут загнать в карцер. При каждом открывании двери заключенные обязаны вставать, а дежурный, стоя в повязке (косяк), должен доложить: «Гражданин начальник, в камере столько-то человек. Дежурный имярек». Телевизор в двухместных камерах запрещен. Новостей не знаешь. На большом продоле орет радио, но в 39-й радио не слышно, только безобразные музыкальные шумы. Поскольку 39-я расположена в стороне, в колене коридора. Таким образом, новостей обитатели 39-й не знают. Единственный отрывок новостей мне удалось услышать в Волжском суде. О смерти Радуева. Далее мои мысли передвинулись на судьбу осужденных по делу Радуева. Радуев умер в декабре. Атгериев, 35-летний здоровый мужчина, умер в августе, отсидев восемь месяцев в колонии. Объяснения смертей чеченских националистов, данные администрациями колоний, путаные и противоречивые. Радуева и Атгериева просто убили. Подлость содеянного состоит в том, что и судили, и убили. Нужно было либо убить и не судить, а уж судив, государство должно было соблюдать свои же законы. Атгериев был приговорен к 15 годам, а Радуев получил пыжа, это тяжелейшие наказания. Государство поступило по беспределу. Опасное, безбашенное русское государство. Они на все способны. И меня могут убить… могут или не могут?
В разгар моих размышлений послышался растерянный топот тревожных ног, в конвоирку вбежал не видимый мне мент и закричал: «Пацаны, все на выход, кроме дежурного!» И топотом их ног покрылось все звуковое пространство.
Минут через 10—15 в конвоирку, ругаясь, топчась, шумно дыша и отплевываясь, они приволокли заключенного, вцепившись в него и вися на нем, как стая собак влечет зверя, вися на нем. Я догадался, что они приволокли Цыганка. Видно же его под ментами не было. Проволочив его в тупик к первому боксу, его там свалили и еще побили. Были слышны характерные удары в мягкое, в плоть. Он шумно дышал, стонал и редко ругался. Из бокса рядом со мной, из номера три его защищал возгласами маленький храбрый Анисимов. «Он же человек, что вы его бьете, как скотину!» В ответ менты злобно огрызались: «Отойди от волчка, Анисимов, а то и тебе достанется. Отойди на хуй!» (Я не отошел, но все равно и менты, и Цыганок находились вне поля моего зрения. Справа.) Очевидно, при аресте ему спустили штаны, что ли, чтоб опять не бежал, не мог бы. Потому что, когда его забрасывали в бокс № 1, звучала команда: «Подыми штаны!»
В 14.30 нас увели в зал. Вели нас жестко, наручники вогнали в мякоть. Сзади менты просунули нам каждому под наручники дубинки и пригибали к земле, как водят пыжей и полосатиков (то есть зэков особого режима, их одевают в робы с широченными синими и белыми горизонтальными полосами). Возмущаться было бесполезно, менты обезумели от попытки побега. Вернулись мы из зала суда довольно быстро, где-то через час. Но Цыганок еще был там, в конвоирке. Лежал у стены в тупике. Я слышал, как его еще раз избили в очередном приступе ярости. Еще одного из ментов он вывел из себя, послышались удары. Обыкновенная русская жестокость.
Дело в том, что у Цыганка уже есть приговор: пожизненное заключение. Два раза Верховный суд РФ отменял уже пожизненный приговор по делу Алексея Цыганкова. Но Саратовский областной суд всякий раз приговаривал его опять к пожизненному заключению. После его третьего приговора, третьего пыжа, мы с ним и познакомились. Он сам обратился ко мне в автобусе из бокса. В автобусе, идущем в областной суд. Дело было еще летом или в самом начале сентября. «Здорово, Эдик! Как сидится? Это Цыганок, ты обо мне слышал?» Я ответил, что сидится нормально и что я о нем слышал. Он задал пару вопросов о Лефортово. И сказал, что хорошо бы нам посидеть вместе, «но, конечно, менты хуй посадят нас с тобой вместе».
Я согласился, что не посадят.
— И книга о Толике Быкове, говорят, у тебя здесь, в централе?
— Да, — сказал я, — со мной в тюрьме.
— Я хотел бы прочитать, — сказал невидимый мне Цыганок. — Быков непростой мужик… Но на этот ебаный спец книгу не пропустят.
Так мы с ним обменивались репликами. Звучал он как писатель Дима Быков — голос похожий, а интонация — уверенный в себе голос лидера. Он сообщил тогда, что дела его херовые, но не безнадежные, что он собирается в Москву.
О том, что он уехал, сообщил мне заключенный Алиев, прибывший из Москвы, куда ездил на заседание Верховного суда. На одну ночь Алиева кинули в нашу хату 125. Алиев встретил Цыганка в «транзитке». Ближе к зиме по тюрьме пронесся слух, что Цыганок вернулся и приговор ему отменили. Тюрьма всегда полна слухов и измышлений. Зэковские надежды на лучшее рождают слухи. Я сам раза два слышал, что меня «нагнали», то есть освободили из зала суда, задолго до того, как суд начался. В течение месяца я слышал, что «нагнали» мою подельницу, товарища Силину… В конце концов, выяснилось, что Цыганок приехал, но Верховный суд не отменил ему пыжа. По-видимому, для того чтобы он никогда не поднялся, его стали судить по еще одному уголовному делу, сути которого я не знаю, там тоже ему вменяют 105-ю статью. По этому делу проходит также маленький Анисимов и еще один пацан, известный мне по сборке, но они держат язык за зубами, потому я почти ничего о сути дела не знаю. Кроме Анисимова и Цыганка, проходят по этому делу еще трое. Цыганок — сын очень богатого саратовского олигарха, сам предприниматель. Пыжа он получил по уголовному делу, в котором фигурируют, если не ошибаюсь, шесть трупов. То есть даже больше, чем у энгельсовских ребят. У Цыганка слава толкового, умного и образованного человека. Именно так он и звучал в наших беседах в автозэке.
Вторая беседа состоялась, когда Цыганок уже вернулся из Москвы и началось судебное разбирательство по их новому делу в облсуде. Действие происходило все в том же синем тюремном автобусе. Цыганка привели последним. Таков порядок. Вначале сажают основной контингент. А последними приводят пыжей и полосатиков. Им не снимают наручников.
— Бен Ладен здесь? — спросил Цыганок, устроившись невидимый в своем стакане.
— Да. Здесь я, — ответил я из своего железного ящика. К тому времени кликуха Бен Ладен уже прилипла ко мне. Правда, Хитрый дал мне другую: Жиган-Лимон. Они некоторое время сосуществовали. Затем Бен Ладен вытеснил Лимона.
— Как движется? — спросил Цыганок, — говорят, ты речь на восемь часов закатил.
— Ага. Допрашивали подсудимых. Всего на мой допрос ушли четыре рабочих дня.
— Слышал, что мне оставили без изменения? Ты извини, говорят, Алексей, пыжа в третий раз не отменяют… Ну, чего-нибудь придумаем.
И вот попытка побега. Понятно, что он не готовился. В большом коридоре он бросился бежать, выскочил в наручниках на улицу, пересек ее и скрылся в лабиринтах строящегося напротив здания суда дома. Возможно, он и убежал бы, рослый и сильный отпрыск здорового рода энергичных людей, но поскользнулся, и тут его настигли. Существует две версии относительно того, как он избавился от наручников. По одной версии, он был пристегнут к менту и открыл свой наручник и убежал. По другой версии, он бежал с наручниками за спиной, но, когда его настигли, оказалось, что один наручник он успел отстегнуть. Последнюю версию поведал один конвойный мент другому в караулке в день побега. А я ее слышал из четвертого бокса своими ушами. Мент еще говорил, что Цыганок поскользнулся и остановился, когда услышал хруст затвора.
После его побега нас подымают в зал суда группами по три подсудимых. Режим стал намного строже, и когда нас привозят, то встречают нас шпалеры ментов и собак во главе с большими чинами. Даже по тому, как жестко затягивают наручники и как вцепляются менты в мои руки, когда я спрыгиваю из тюремного автобуса, можно понять, как они дергаются. 9 января мент, сопровождавший меня из автобуса в караульную, с криком «А, политический!» ударил меня головой о раму двери. Голова у меня — самое уязвимое место. Правда, меня тотчас отобрал у него начальник конвоя. И больше я того поганого конвоира возле себя не видел. В зале суда в присутствии адвокатов они — конвойная сторона, начальник конвоя — извинились передо мной за своего товарища. Я сказал, что жалобы писать не буду, но чтоб подобные вещи не повторялись. Дело в том, что если бы я написал жалобу, то в ответ они бы написали на меня в тюрьму, что я у них там что-то нарушил. И меня загнали бы в карцер. Возможно, и не загнали бы, но я решил не ввязываться в эту еще одну борьбу, ведь шел судебный процесс.
На следующий день, 26 декабря, у нас не было заседания суда, был назначен перерыв до 30 декабря. Утром, после завтрака, на поверке мне объявили: «Савенко, готовьтесь с вещами после поверки!» Мы с Пашей Рыбкиным тотчас собрали мои вещи. Уже несколько дней на двойке ходили слухи, что тюрьму расформировывают, потому вопросов у нас не возникло. Их «после поверки» на практике растянулось до темноты, а затем и до ночи. Мы с Пашей Рыбкиным успели поговорить на все возможные темы и даже потом заглохли. Подумав, Паша съехал на свою любимую тему:
— Таких людей, как Вы, Эдуард Вениаминович, больше нет, во всяком случае, я таких не встречал и о таких не слышал. Я думаю, Вы отлично можете разруливать, мудро разрешать споры. Надо Вас выдвинуть.
— Нет, Павел Владимирович, я Вам уже сообщал. По моему мнению, у меня косяк есть. Я в воры в законе не гожусь. Меня и в простые блатные не примут.
Паша Рыбкин стал убеждать меня в обратном. Потом мы опять заглохли. Наконец явились soldaten и меня с сумками и с матрасом под рукой повели на первый этаж. Я было заикнулся, что в один раз не унесу столько вещей, но ехидные soldaten ободрили меня: «Унесешь, ты тренированный». И я унес. Матрас я сдал. Меня тут же отшмонали на продоле напоследок по всем лучшим стандартам двойки — с приседаниями в обнаженном виде, переворачиванием листочков рукописей, щупаньем резинки трусов. Физиономии при этом у всей этой команды были, впрочем, не злые. Задним фоном для этой сцены служила уходящая к самому выходу шеренга зэков, сидящих на корточках у своих вещей, ладони на затылке. Уходя вдаль, зэки уменьшались в размерах, лысые тыквы голов все меньше и меньше…
В качестве последнего подарка администрации меня вместе с вещами поместила в пустую хату с четырьмя шконками. Там я просидел часа три или даже более того и вволю наслушался «Радио на семи холмах», влетавшего сквозь амбразуру с зоны. Находиться в чужой пустой хате накануне переезда в другую тюрьму оказалось интересно. Детонированные новым окружением, у меня живо двигались мысли, работали чувства. Я даже, в конце концов, сумел испугаться, когда через два часа меня так и не вызвали, а снаружи не раздавалось никаких голосов. Я представил себе, что тюрьма переехала, а меня забыли. Несмотря на идиотизм предположения, я перешел к действию, стал стучать в дверь. Долгое время никто не обращал на мой стук внимания, возможно, не слышали. В конце концов, в волчушке появился один большой водянистый глаз с плавающим серым зрачком и спросил: «Чего тебе?» Я попросил, чтобы меня не забыли в тюрьме. Мне серьезно ответили, что не забудут. Никакой насмешки. Обещали не забыть.
Прошло еще часа два. В амбразуре камеры уже было кромешно темно. «Радио на семи холмах» то и дело прерывалось объявлениями администрации зоны. Судя по объявлениям, на зоне свирепствовал 47-й год. Упоминались «ударники» и «передовики». Все-таки замки открыли, меня вывели и провели в самую голову шеренги. Без очереди. Я уселся на корточки и положил руки на затылок. Ввалилась команда тяжело снаряженных в валенки и тулупы милиционеров, псов-рыцарей, и нас стали опознавать.
Я встал. «Шапку! Сними! — пролаял принимающий рыцарь-мент. — Почему волосы?» — рыкнул он.
Но наш мент с двойки что-то шепнул ему и показал в бумагах. «А, базара нет!» — воскликнул мент. Я пошел в воронок первым с моими тюками. Набилось нас в воронок с вещами 11 человек в одну голубятню и 10 человек в другую. Сдавленные, придавленные и замерзшие, зэки, однако, были возбуждены, счастливы. Все были рады покинуть двойку и уверены, что хуже, чем на двойке, нигде не будет. Зэки вслух мечтали, что попадут на третьяк.
Через морозную темную ночь нас привезли вначале на 33-ю зону, где выгрузили шестерых. А ближе к полуночи мы въехали во двор главного корпуса Центральной тюрьмы города Саратова. Выгрузились на продол первого этажа. Пришла фельдшерица в резиновых перчатках. Нас обыскали на предмет вшей, наличия побоев и синяков. Спросили, есть ли среди нас спидовые и туберкулезники. В конце концов, нас всех загнали в угловой отстойник, с которого я начинал свою тюремную жизнь в Саратовском централе 5 июля.
Еще более драматично все это выглядело бы, если бы происходило в новогоднюю ночь. Но событие происходило за пять ночей до новогодней, на вторую ночь после католического Рождества, в счастливый праздничный период года, называемый в западных странах Season of Greetings — сезон поздравлений.
В отстойнике зэки дружно закурили. Тринадцать из них были нормальными пацанами. Один обильно ругался и хвастался. Чем вызывал отрицательные эмоции. Через час нас стали группами выдергивать из отстойника. Я попал во вторую группу.
Нас привели в помещение для шмонов. Меня поманил к себе рукой тот самый длиннолицый офицер в фуражке с высокой тульей, который провожал меня, шмонал две недели назад, отправляя на двойку. «Опять к нам? — сказал офицер. — Что, не понравилось в Энгельсе? Запрещенные предметы есть?»
Длиннолицый шмонал дружелюбно и неторопливо, расспрашивая меня обо мне. Форму шмона он соблюдал (я снял трусы и приседал), но по молчаливой договоренности мы вместе лишили эту форму сути. Я не просил его о послаблениях, но он мне эти послабления давал тем, что не копался в моих бумагах, не заглядывал в мои письма и лишь на поверхности касался моей одежды, в то время как он должен был ее сжимать и ощупывать. К часу ночи офицер проводил меня на склад, где я сдал мои баулы, а в ответ получил квитанцию о приеме от меня баулов.
— Ночь проведете в карантине, а часов в восемь отвезем Вас домой, на третьяк, — пошутил длиннолицый. Я сидел в это время уже на продоле на корточках, а длиннолицый стоял рядом. — А что вы чувствовали, когда вас брали на Алтае? — спросил он, снял и вновь надел свою фуражку.
— Чувствовал, что если вот сейчас меня застрелят, то никто не узнает об этом. Можно будет свалить на медведей, медведи съели…
— Страшно было?
— Страшно.
Подошел продольный soldaten и повел меня в карантин. На самом деле мы всего лишь перешли на противоположную сторону коридора и прошли в конец его. Продольный открыл хату № 11. Около хаты уже дожидался какой-то гражданский тип в длинном черном пальто. Продольный потянул дверь, и я оказался в страннейшем помещении. Оно одинаково могло служить предбанником общественных бань, общей спальней гостиницы в провинциальном городе и больничной палатой. Но назвать его тюремной камерой было невозможно. Покажи фотографию и спроси, ни один из сотни не скажет, что это тюремная камера. У самой двери помещался отделанный кафелем до потолка дальняк, нет, настоящий туалет. Цвета слабого кофе с большим количеством молока были эти плитки. Далее у стены помещался просто-таки огромный высокий стол, накрытый скатертью и уставленный кухонными агрегатами, от электрочайника до тостера. Над сияющей белизной раковиной висело огромное зеркало в раме, а над столом висела картина маслом. В зеркале я увидел полуседого человека с длинными волосами, с усами и бородой. Человек выглядел недоверчивым, но уверенным в себе. Вид у него был несколько усталый. О нем можно было сказать, что он много путешествует. Вдоль двух стен стояли белые кровати, я насчитал их двенадцать. Вдали камера кончалась большущим цветным телевизором и окном, окаймленным цветными шторами, забранными в узлы. На кроватях спали аккуратные заключенные.
В полосатых брюках и свитере крупной вязки на голое тело, с недельной модной щетиной на щеках меня ласково встретил лысоватый блондин — старший карантинной хаты № 11 Дима Бешеный.
— Хотите чаю, Эдуард? — спросил Дима Бешеный. — Мы давно Вас ждем. Что, этап запоздал?
Ошеломляющая светскость заключенного Бешеного, обаятельный прием («Чай? Печенье? Может быть, приготовить поесть?»), то, что от господина Димы пахло одеколоном, все это потрясло меня. Гонимый зловонными ветрами ГУИНа, я впервые попал в подобный интерьер.
Мне предложили постель, изголовье к изголовью с постелью старшего. Теплое одеяло извлекли и укрыли им озябшего путника. Часа два мы проговорили с господином Бешеным. Я понял, что он отсидел в своей жизни 16 лет, что последний раз он сидит уже девять лет и что осталось ему еще пять. Впоследствии заключенные третьяка называли другие цифры. Мы побеседовали с Димой до двух ночи, а затем уснули. Под его постелью был застлан ковер, а под шконкой снизу ковер обогревала электроплитка.
Утром я выпил чаю и лицезрел вежливых и тихих заключенных камеры № 11. Они встали и тихо гомонили между собой о чем-то, сидя с ногами на нижних шконках. Карантинные камеры в тюрьме служат для акклиматизации заключенных. Здесь их обламывают, если нужно (и кого нужно, потому что обламывают не обязательно всех), приучают к порядку и дисциплинируют.
В восемь часов, как и обещал длиннолицый в фуражке, меня вынули из Тадж-Махала Димы Бешеного. Потому что в последний момент я решил, что одиннадцатая похожа на кафельный мавзолей. Я попрощался с Димой, уже облачившимся в полосатые брюки и включившим телевизор. Он потягивался, стоя в полосатых брюках на выкрашенном в красно-синие квадраты полу. Я забыл сказать, что пол там был шахматный.
В ледяной голубятне вместе с человеком по фамилии Топта (возможно он тоже происходит из племени сойотов, как и Женька Топчу, мой некогда сокамерник по хате № 125) меня отвезли на третьяк. Принимавший нас солдат Андрей очень удивился: «Ты? Опять к нам?» Андрей посадил нас в адвокатскую, где дико дуло и было холодно, как на улице. Заморозив нас там, только через час нас вывели на продол и снова обшмонали все баулы, вывалив содержимое на мой пугачевский тулупчик. Рядом шмонали Топта. Заледеневшего, меня раздели до трусов и приказали одеться. Одетых, меня и бедного Топта (у него почему-то не было шапки) опять кинули в адвокатскую, но на сей раз в другую. Где было еще более холодно, был виден пар изо рта. Когда я уже думал, что мне настал пиздец — заболею, появились продольные и повели нас вначале на второй, а потом на третий этаж. Мне открыли камеру № 156.
ГЛАВА 20
Уже в марте, после осуждения Цыганка по второй «делюге» («делюга» — это дело на тюремном языке), саратовские газеты дружно осветили и процесс, и личность Цыганка. Вот что я из них почерпнул.
Отец Алексея Цыганкова был в 80-е крупным партийным функционером, мать его была тогда известным адвокатом. Сам он учился в юридическом институте, но, учась на третьем курсе, был осужден за вымогательство. До института Цыганок занимался в спецшколе с углубленным изучением английского. Свое первое прозвище-погоняло Цыганок вынес именно из этой английской школы, где его звали Потат, от английского potato — картофель.
Ко времени своего ареста осенью 1999 года Цыганок числился помощником адвоката в фирме «Илком». Один из свидетелей рассказывал, как он там в первый раз появился. Крепкие ребята в «братковском прикиде» на глазах потрясенных сослуживцев втащили в офис массивный письменный стол. За него уселся помощник адвоката Цыганков. В деле Цыганкова имеется записная книжка с цитатами из Ницше, Шопенгауэра, Клаузевица. На титульной странице изречение: «Быть жертвой — это неталантливо». Несколько страниц книжки занимает диалог, озаглавленный «Диалог с богом», там есть такие строки: «Вера определяет мотивы! Есть много богов, в которых люди верят, и этот бог имеет над ними власть. В начале своего пути человек еще ни во что не верит, до той поры, пока у него не появляется его первое „хочу“. При этом человека совершенно не заботит процесс получения желаемого. Самое страшное, что инстинкт полностью завладевает волей человека, а человек считает, что его цель есть результат его свободной воли…» В книжке есть еще много рассуждений о Власти, Страхе, Справедливости, Дьяволе — все эти слова Цыганок писал с большой буквы.
Осенью 1999 года были задержаны члены группировки Цыганка и он сам. Группировку называли «Чайки». Происхождение названия будто бы следующее. Считается, что небезызвестный бандит Игорь Чикунов незадолго до своей гибели в ноябре 1995 года сказал о Леше Цыганкове и его команде: «Носятся от одного к другому, как чайки от берега к берегу». Чикунов был расстрелян в своем офисе на окраине Саратова вместе с десятью (!) приближенными к нему людьми. Чикунов якобы был крестным отцом Саратова.
Осенью 2000 года Цыганка и его команду судили за убийство троих. Все трое — бывшие приятели. «Вдоль трассы были разбросаны отрубленные головы и кисти рук», — сообщает газета «Саратовский Арбат». Якобы причиной убийства троих послужили возникшие неприязненные отношения. Якобы трое парней решили выйти из игры, оторваться от группировки. «За что поплатились жизнью». Суд признал Алексея Цыганкова виновным в тройном убийстве. Его адвокаты дважды опротестовывали приговор. Но лидеру «Чаек» оставили пожизненный срок лишения свободы. В последнем слове Цыганок обращался к присяжным заседателям: «Здесь и свидетели, и прокурор говорят о каких-то „Чайках“. Якобы Цыганков, то есть я, был их лидером. Но никто не может объяснить, что это означает — „Чайки“.
Процесс, состоявшийся зимой 2002—2003 годов, был по убийству некоего Александра Фадеева по прозвищу Фаня. Вечером 13 марта (год 1998-й) Фаня был ранен в бедро пистолетной пулей во дворе собственного дома на Пролетарке. Через пять дней человек в белом халате и медицинской маске буквально изрешетил его из двух пистолетов, в то время как Фаня лежал на койке в палате 2-й клинической больницы.
Из показаний одного из подельников Цыганка — Виктора Салиева — следует, что причиной конфликта с Фадеевым (Фаней) стал раздел наследства некоего Алексея Наволокина, хозяина «Алисы в Саратове», сети супермаркетов «Робин Бобин» и многого другого наследства. Наволокина взорвали в подъезде дома по улице Симбирцева в феврале 1996 года. Цыганку (тогда Потату) еще не было тогда 23 лет. Но он уже обладал влиянием. Летом 1997 года у Фадеева, а он был другом и казначеем взорванного авторитета, родилась дочь. И он стал отмечать каждый месяц день рождения ребенка. На одном из таких праздников вдова Наволокина Ирина услышала, что Фадеев сказал: «Потат еще свое получит, я с ним скоро разберусь». Ирина Наволокина передала Цыганку сказанное о нем Фадеевым.
Цыганков, если верить материалам судебного расследования, установил за Фадеевым слежку. У Цыганка была охранная фирма, в ней работали бывшие милицейские оперативники. Им он поручил узнать маршрут и распорядок Фадеева. Слежка велась на двух девятках с тремя рациями и видеосъемкой — профессионально.
Сдал «дело Фадеева» якобы Виктор Салиев. Бывший участковый инспектор в селах Константиновка и Михайловка близ Саратова. Салиева приговорили в 1999 году к десяти годам лишения свободы за попытку покушения на жизнь директора казино «Звездное небо». Директора спасло чудо — четыре пули прошло сквозь его пальто, но ни одна не ранила. Хотя Салиев находился всего лишь в нескольких шагах. Так вот, находясь в заключении зимой 2000—2001 года, Салиев раскололся — назвал Цыганка заказчиком убийства Фадеева. Однако на суде он отказался от показаний, данных на предварительном следствии. И вдруг в конце января, во время прений, услышав, что прокурор запросил для него 25 лет лишения свободы, Салиев заявил, что теперь полностью подтверждает показания, данные во время предварительного следствия. Рассказал, как Потат заказывал Фадеева, оценив его жизнь в 70 тысяч рублей. Как он, Салиев, искал исполнителей и привозил их с оружием сначала к дому Фадеева, затем к корпусу больницы на улице Чернышевского. Активную помощь в раскрытии преступления ему зачли как смягчающее обстоятельство, и он получил наказание в 17 лет. (Какой добрый суд, да?) «Участие Потата в покушении на директора казино доказать не удалось, но вместе с Салиевым он был завсегдатаем этого заведения», — замечает газета «Саратовский Арбат».
Непосредственный исполнитель убийства Фадеева — Дмитрий Анисимов — к «Чайкам» отношения не имел. На предварительном следствии он показал, что с Фадеевым незнаком, что утром 18 марта 1998 года встретил своего приятеля Володю Караваева. Попили пива, потом тот пригласил его в машину, где сидели еще двое. Они приехали к больнице, ему показали фотографию, сказали, что этого человека надо убить, иначе убьют его, Дмитрия, мать. Надели халат, шапочку, дали поднос с пистолетами.
Выступая в суде, маленький Анисимов взял всю вину на себя. Показал, что питал к Фадееву личную неприязнь из-за одной девушки. О том, что Фадеев находился в больнице, он якобы узнал в магазине «Робин Бобин».
Двое других подсудимых Караваев и Петр Коданцев — друзья Салиева. Первый, Караваев, показал, что под угрозой пистолета стрелял в Фадеева у его дома, когда ранил его в бедро. Второй служил вместе с Салиевым в милиции — был участковым. У Коданцева трое детей, он самый старший из подсудимых — ему 42 года. Он показал, что 18 марта случайно увидел знакомую машину у больницы и сел в нее, за рулем был его друг Салиев. Потом пришли неизвестные ему двое и поехали к нему на работу в Саратовский РОВД. В доме Коданцева обнаружили автомат, пистолеты, гранату, взрывчатку: тротил и аммонит. Обвинение утверждало, что хранившееся у Коданцева оружие — арсенал Потата.
Как я уже отмечал, мне не представилось возможности рассмотреть Цыганка в подробностях. Я видел лишь на мгновения несколько раз его силуэт в полумраке автозэка, когда его сажали в стакан. Высокий, большеголовый, около 30 лет. Ощущение загубленной мощи. Мощи, окруженной покровом тоски и сожаления. Записки в его книжке свидетельствуют о его принадлежности к породе мыслящих грешников. Он, кажется, пытался решить тот же вопрос, что и Родион Раскольников: «Тварь я дрожащая или право имею?» Он хотел поговорить со мной, посидеть в одной камере. Но гнилые ветра ГУИНа разбросали нас в разные стороны. Может быть, посидим вместе в другое рождение, в наше следующее появление на Земле.
ГЛАВА 21
27 декабря, когда я вошел в 156-ю, там уже сидел полный комплект зэка. Маленький Леха Савченко — старший по камере (статьи 158-я, 166-я, еще какие-то) и два пацана лет по двадцать пять — Денис и Раушан, а также министр культуры Саратовской области дядя Юра. Последнего посадили за взятку: тысяча долларов и 20 тысяч рублей. Шконок четыре, жильцов со мной — пять. Я пятый.
У них был телевизор, и я узнал, что в Грозном взорвали здание правительства. Очевидно, это был ответ чеченских националистов на норд-остовское умерщвление. Так что на третьяке я сразу включился в ритм движущегося, пульсирующего мира, из которого выпал на двойке. Ночевал я на матрасе, положенном у батареи, накрывшись пугачевским тулупчиком. Спал хорошо, уставший от этапа. Когда пришло время спать, Раушан Аскеров предложил мне свой матрас. Он застелил свою шконку куртками и улегся на них. У Савченко я позаимствовал одно из его двух одеял и поместился на матрасе, положив его на пустые мешки. Ногами ко входу в хату, у батареи. «По-человечьи», по-нормальному сокамерники пожлобились: кто-то из пацанов должен был уступить мне по возрасту место на шконке. Но принцип «своя шкура ближе к телу» перевесил. Самым достойным из них оказался «азер». Мне пришлось еще раз признать моральное превосходство «чурок». Я, впрочем, радостно улегся к батарее. Я и в мирной жизни любил спать на полу, и в военной. Единственное неудобство сна на полу в тюрьме состоит в том, что долго особенно не разоспишься, в хате все квадратные сантиметры на счету. Вставая, сокамерники ходят по краю твоей постели.
30 декабря я съездил по прихоти судьи в областной суд. На самом деле накануне Нового года делать там было нечего, и в разбирательстве мы не продвинулись. Но все равно было разумно прокатиться в люди накануне Нового года. Как бы с визитом. Следующее заседание было назначено только на 9 января.
31 декабря утром я сдал на поверке майору с киянкой заявление на имя начальника изолятора полковника Орлова, где просил матрас и одеяло. Дело в том, что поступил я 27 декабря после обеда, а 28 и 29 декабря были выходными днями. 30-го же, как я упоминал, я выезжал в свет, в суд. А то бы я попросил матрас еще раньше. Реакция на просьбу Железной Маски, особо опасного Савенко, о матрасе была мгновенной. Уже 31-го после обеда вдруг заказали с вещами Дениса. Рослый и развитый парень этот целыми днями был занят тем, что читал и выписывал сразу из двух кодексов, из моего УК с комментариями и из УПК. У него была 228-я статья, наркотики, часть, кажется, первая. Получив за свое преступление предусмотренные 228-й статьей 2 года и 8 месяцев, Денис сумел так составить кассацию, что добился отмены приговора, и на новом процессе получил 2 года и 3 месяца. Вдохновленный успехом, он явно пытался теперь повторить свой трюк и отщипнуть от своего срока еще кусок. В разговорах Дениса звучала определенная неприязнь к инородцам, а в бане я выяснил, что у него на предплечье татуировка-свастика в круге. Между тем в хате с нами ведь находился Раушан — наполовину азербайджанец — высокий лысоватый парень возраста Дениса. Тонкий, как стебель. Сидел он за то, что сжег жену. Она сгорела в пожаре, за что Раушан получил 4 года поселка. Косясь на Раушана, Денис свою неприязнь держал при себе. Она лишь изредка выплескивалась в его комментариях к некоторым новостям по телевизору. Я отмечал здесь и там его расизм. Как-то я рассказал ему в нескольких эпизодах (выяснилось, что он не знает этого) историю германского национал-социализма. Денис был высокий, европейского вида пацан. Я имею в виду, что лицо у него не было плоское. Его вызвали с вещами, и это был последний день старого года. Он сделался грустным. Однако собрался сразу. Получил от министра «дяди Юры» пару банок консервов, чай, короче, вполне нормальный новогодний пакет. Мне не было его жаль, впрочем, нисколько, что вот он за несколько часов до Нового года пойдет в чужую хату. Из него просвечивала неприятная индивидуальность. Он угрюмо и высокомерно читал и перечитывал кодексы, много ел и спал, плотно и много. Наши продукты, ибо самому ему не поступило ни единой дачки. Он высокомерно и пальцем не шевелил, позволяя себя кормить. Еду готовил дружелюбный и заботливый Аскеров. Денис погрустнел, думая, куда-то его загонят. Возможно, в хату, где голодно и бедно. Таких хат на централе немало. Повторю, мне не было жаль, что он уходит. Азербайджанец Раушан давал мне на ночь свой матрас. А этот белый говнюк сопел в две дырки, даже не предложил. Я бы отказался, но все же пусть бы он предложил.
Он ушел в дверь, этот молодой, высокомерный и наглый индивидуалист, а я застелился на его шконку. Размышляя о том, что по психологии администрация изолятора заслуживает отметки пять с плюсом. Матрас оказался таким трухлявым, что было небезопасно шевелить его. Каждый раз из дыр сыпалась труха. Я подстелил под матрас пару мешков (в них нам носят дачки) и улегся. Было очень хорошо. Так что Новый год я встретил на своей шконке. Вот в этом коротком периоде в четверо суток жизни без своей шконки заключалось дополнительное неудобство перевода из одной тюрьмы в другую. Приходишь в хату последним, а там уже полно людей, и все шконки разобраны. Но в очереди я простоял, как мы видим, недолго. Быстро получил место.
Матрас… О, это был шедевр тюремного имущества. Желтый, он просто прогнил от напряжения. Ведь на нем тяжело ворочались несколько поколений зэка, он впитал их сны и испарения. Он был изъеден снами и испарениями. Желт до невозможности. Дыры его махрились краями. На матрасе слоями лежали три грязные простыни, и я присоединился — постелил свою относительно чистую грязную простыню на эти грязные простыни.
Новогодний стол наш из колченогих дощечек стоял под телевизором. Главным праздничным блюдом у нас была копченая курица, присланная министру культуры дочерьми. Копченая курица — прямо как в романах Дюма! Поскольку наш пятый, Денис, ушел с мешком, понурый (у него почему-то не было даже сумки), то курицу мы разделили на четверых. Баба с возу — кобыле легче — так, возможно, думал каждый из нас. Больше всех и торопливей всех ели министр и Леха Савченко. Нам приходилось с Раушаном поспевать за ними. С Лехой мне пришлось просидеть всего девять дней. Маленький, мускулистый, пять или шесть судимостей, он все больше лежал. От него едко несло потом.
После Нового года к нам внезапно пришел генерал. Произошло это неожиданно. Явился он аккуратно в день моих именин. Именины мои, надо сказать, отмечены лишь в католических святцах — пятого января. В православных святцах имя Эдуард не присутствует. В переводе со староанглийского «Эдвард» означает богатый охранитель, богатый покровитель. Богатым я никогда не был. Однако ношу имя восьми английских королей и бессчетного количества аристократов.
Так вот, 5 января вдруг неожиданно, без предупреждения в камеру вошел начальник режима, мощный Саныч Немцов, бывший омоновец. За ним вошел начальник изолятора полковник Орлов. Дежурный затянул уже: «Гражданин начальник, в камере…»
— Погоди, все войдут, — остановил его пузатый, лысый и дородный полковник. И тут нашу зеленую нору заполнили люди. Большинство из них воняли армейскими одеколонами.
— Вот, генерал к нам пришел, — сказал Орлов. Как бы извиняясь.
— Есть вопросы? — спросил генерал, совсем маленький человек в кожаной куртке с меховыми отворотами и такого же меха кепке с ушами.
— Писем вот нет, — сказал я.
— Давно? — вопросил генерал.
— С ноября, — сказал я. Хотя на самом деле писем не было с сентября. Я внезапно почувствовал, что скрываю в себе сумасшедшую взрывную силу нескольких тонн тринитротолуола. И они стоят рядом со мной с опаской.
— Воздух у вас тут хороший… — сказал генерал.
— Двое не курят, — объяснил я.
— А почему нельзя сделать камеры для некурящих? — поинтересовался генерал у Орлова. Задрав для этого на него голову.
Орлов повернулся к еще более крупному, чем он сам, просто лопающемуся от спелого здоровья под униформой Немцову:
— Разберись, что мы можем сделать!
— Да не разберитесь, а сделайте! — разозлился маленький генерал.
Зрелище это надо было видеть. В зеленой хате, на зеленом полу, в убогом помещении стояли четыре зэка в ряд, руки за спиной. А носами к их носам стояли начальник по режиму, начальник тюрьмы (оба высокие и животастые), далее маленький генерал, а за ним в дверь уходила цепь soldaten. Столпотворение. Генерал стоял спиной к дальняку. На нем была блестящая новая кожанка на меху и шапка с козырьком, как я уже объяснял. Самый маленький среди нас (даже наш старший Леха Савченко был выше ростом) генерал командовал нашим парадом.
Выдержав паузу, генерал ушел. Судя по шуму, который они производили, генерал дальше нашей хаты никуда не пошел. А может быть, он и приходил только к нам. Леха, у которого седьмая отсидка на носу, он ждал суда, зэчьим чутьем почувствовал опасность, мрачно предрек: «Нас раскидают. Не надо было ему о некурящих…» И мы занялись своими зэковскими делами. Но только ненадолго. Подошел невидимый продольный к нашей двери и сказал, не открывая кормушки: «Кто некурящий, фамилии?»
Мы назвались некурящими все: Савенко, дядя Юра, Савченко, Аскеров. Через 15 минут за дверью рыкнул другой голос и вытребовал Савченко на продол. Хрустя ключами нас вскрыли. Леха ушел в щель. За Лехой закрылась дверь, и мы услышали пролог: «Еб твою мать!», предваряющий фразу, которую мы не услышали. После чего Савченко нам вернули. «Эх, бля, надо было сказать, что мы все курящие!» — сказал Леха с досадой. И мы опять вернулись к своим зэковским примитивным делам. Дяде Юре пришла дачка. Там была колбаса, и колбаса отвлекла наше внимание от генерала.
Мы уселись ужинать. Маленький Леха ест много, как профессиональный зэк. Мы старались не отставать от него. Когда мы заканчивали есть, по кормушке застучали, и голос продольного сказал: «Савченко! Аскеров! После ужина будьте готовы с вещами!»
«Еб твою мать!» — грустно отреагировал Леха. Становилось ясно, что подчиненные исполнительно претворяют идею генерала Шостака (а его фамилия была Шостак) в тюремную жизнь. Ну что же, судьба зэка такая. Ты находишься в чей-то воле. Скажут: «С вещами!» и увезут тебя на двойку или за Полярный круг, не дай бог! Леха получил от дяди Юры консервы, а от меня сахар, картошку, анчоусы из общака, вытащил из дяди Юры пачку масла и сел, собранный, на матрас. Надо сказать, что старший на третьем корпусе — это обыкновенно опытный зэк со множеством ходок. Какую роль он играет для администрации красной тюрьмы, остается тайной между ним и администрацией тюрьмы. Должен играть роль осведомителя. Для сокамерников старший должен выполнять ряд благих обязанностей: следить за благоустройством хаты. Если, скажем, нет в хате электроплитки или телевизора — затянуть в хату плитку или телевизор. Наиважнейшая обязанность старшего есть обеспечение хаты продуктами питания. Он должен по возможности затянуть «кабанчика», то есть зэка, которому регулярно закидывают полновесные дачки, «подогревают» его. Обыкновенно подогревают первоходов. Таких, как Леха, уже не подогревает никто. Близкие, в конце концов, бросают рецидивистов. Надо сказать, что в четырехместных хатах роль старшего уменьшается. Чаще всего это ленивый груз на обитателях хаты. Паразит в известном смысле. В лучшем случае хороший старший товарищ, в худшем — злейший враг.
Прежде чем даже забрать Савченко и Аскерова, нам кинули нового пацана — Саню Быкова. До этого он сидел в 217-й на четвертом этаже. «Тебя как зовут?» — спросил я. «Санек», — отрекомендовался он. И мы стали бедовать втроем. Так была создана первая в Саратовском централе некурящая хата. Может быть четвертого некурящего в Саратовском централе не нашлось. До самого 9 марта, когда к нам кинули Олега, изнасиловавшего с братом двух шлюх. Леха же ушел 5 января вечером, недовольный. С нами ему было хорошо. Дяде Юре дочери привозили по две дачки в неделю. Буржуй и в тюрьме буржуй.
В тюрьме мало происшествий, и решительно все выглядит подозрительно. Почему меня перевели в тюрьму строгого режима на двойку, неужели не знали, что через две недели тюрьму расформируют? Вопрос. А почему сразу после перевода явился генерал ГУИНа и одарил меня некурящей хатой? Может быть, на генерала Шостака некто наехал сверху в мою пользу? Такое возможно. Ведь когда по жуткому морозу в День Конституции меня одного в воронке в сопровождении машин с мигалками отвезли на двойку, то капитан Шальнов сообщил, что меня перевели «по приказу из Управления», то есть из ГУИН. Кто дал тогда приказ самому Управлению перевести меня, может быть саратовское УФСБ — генерал-майор Трегуб? Но он генерал другого ведомства! Он мог лишь рекомендовать! Вопросы размышляющего заключенного. Но то, что генерал Шостак заявился к нам в новогодние праздники, в season of Greetings, просто крошечный, в кожаном пальто на меху, было делом необычным.
Ну что, я только русский мужичок в пугачевском тулупчике. Несомый гнилыми ветрами ГУИНа.
ГЛАВА 22
В тюрьме есть туберкулезники, есть больные AIDS, в России их называют ВИЧ-инфицированными. Есть и инвалиды. Один уже появлялся в моем поле зрения не раз в связи с Цыганком. Это его подельник — маленький, щуплый, но неизменно добрый Анисимов с палочкой. Целых два обезноживших насчитывается в группе «Врубелей», состоящей из трех подсудимых: собственно Врубелей — правнуков художника Михаила Врубеля — Сергея и Яна и Владимира Петрова. С Петровым и с одним из братьев мне случилось путешествовать в областной суд в милицейском автобусе в общем боксе. Так что я немного разговаривал с потомком творца «Демона». Потомок был в очках, увеличивающих глаза, и с костылями.
Судятся Врубеля уже четыре года. Причины, по которым у них случились у двоих повреждения ног, мне никто из них не раскрыл. Полагаю, инвалидность их связана с преступлением или задержанием. Знаю только, что у Врубеля — того, что с костылями, в ноге — металлическая пластина, соединяющая кость. Пластину давным-давно надлежит вырезать, но в тюремных условиях сделать это невозможно. Потому бедный парень таскает свою пластину уже столь долго, что произошли некие необратимые изменения в тканях и костях ног. Нога практически угроблена. Зэки и здоровыми представляют собой невеселое зрелище, а зэки на костылях и вовсе иллюстрация: плачевная жестокость.
Об их деле мне известно следующее. Известно, что 17 августа 1998 года на семью Андрян якобы было совершено разбойное нападение. Правосудие считает, что его совершили братья Врубеля и Петров. В вину им ставится попытка убийства Людмилы Андрян, избиение ее беременной дочери с мужем и «исчезновение» (так определила газета «Саратов СП»), именно «исчезновение» двух тысяч рублей из дамской сумочки. Первый раз за это малопочтенное преступление, похожее внешне на бытовую ссору, в сентябре 2000 года судья Рубанов наградил Петрова 14 годами, а Врубелям дал по 12 лет. То есть за бытовую драку, по сути дела (Ян Врубель утверждает, что потерпевшие били его мясорубкой по голове и вонзили нож в ягодицу), даны были дикие срока. Да еще инвалидам. Саратовская Фемида отличается, надо сказать, крайней свирепостью. Судьи безбашенно оперируют сроками такой протяженности, словно ошибочно верят, что продолжительность жизни мужчины в РФ не 57 лет, а 114.
Верховный суд в г. Москве, поглядев на явное безобразие, приговор отменил. И вернул в Саратовский суд. Вот тогда я и стал встречать Врубелей в тюремном автобусе в осень и зиму 2002 года. Судил их второй раз судья Дементьев…
На суровый, костистый профиль Петрова в черной трикотажной шапочке падает от решки серый свет. Петров скупо цедит слова: «Адвокаты наши не отрицают, что сам факт нападения на Андрян доказан, спору нет, но не доказано, что его совершили мы, их подзащитные». Обвинение все строится на показаниях, а они все родственники — семья армян. Муж дочери Людмилы Андрян — Артур Манукян, то есть армянское гнездо там. Я сочувственно слушаю Петрова. После того как меня оговорил мерзавец Акопян, я не могу слушать армянские фамилии безразлично. Ясно, что целая нация не отвечает за одного подлеца. Но я вот думаю, и Грибоедова убили за прегрешения толмача-армянина, толмач (переводчик) обесчестил чужую жену и укрылся в российском посольстве. Грибоедов его не выдал. Персы ворвались, перебив охрану из казаков, и убили и толмача, и «Грибоеда». А «Грибоед» любил и ненавидел Россию, как и Лимон, то есть зэка Савенко.
Петров мне не успел рассказать, что там у них в деталях случилось. В доме обнаружена была кровь. Но у обвиняемых и потерпевших якобы одна группа крови. Потому, кто кого бил, остается спорной проблемой. Глядя каждый раз на ковыляющих в конвоирке подсудимых Врубелей, я скорее склоняюсь к выводу, что Андряны — ловкие злодеи. Гособвинитель считает, что Врубеля и Петров пытались убить старшую армянку, а Ян Врубель утверждает, что его ранили в голову и в бедро. Дополнительное таинственное обстоятельство дела вот какое. «Саратов СП» за 17 января 2003 года пишет: «В последнем слове подсудимые заявили, что они невиновны, просили найти, кто их похитил и подставил. Увы, дело о похищении Врубелей прекращено, так как подозреваемые в нем оказались ни при чем».
Я не слышал от подсудимых ничего о похищении. До этого дело не дошло. Возможно, наши автобусные контакты были слишком короткими. Помимо общего бокса в автобусе, порой я успевал перекинуться несколькими фразами с Петровым в конвойном туалете облсуда. Обычно я уже стоял над вонючей дырой на «башмаках», целясь струей в очко туалета, когда вводили Петрова и он вставал в позицию. Тут мы и обменивались фразами. Разумеется, на развернутое понимание деталей дела времени у меня не было.
16 января Сергея и Яна Врубелей приговорили к восьми с половиной годам строгого режима каждого, а Петрова к тринадцати. Все подсудимые и их адвокаты намерены подать кассационные жалобы.
В деле Врубелей российское правосудие заблудилось. Оно, вообще-то, заблудилось во многих делах. Ориентируясь на правосудие американское, российское правосудие стало давать оступившимся гражданам астрономические срока наказаний. Эти срока физически невозможно отсидеть. В Соединенных Штатах действительно подсудимым дают (в особенности по совокупности преступлений) серьезно звучащие наказания. Однако в Соединенных Штатах одновременно существует гибкая и развитая система прощения и снятия наказаний. 365 дней в году различные спецкомиссии, состоящие из воспитателей, психиатров и судей, освидетельствуют заключенных на предмет определения: не созрел ли уже заключенный для освобождения. В результате даже за тяжкие преступления американские преступники сидят лишь часть назначенного им в наказание срока. Российское же подражательное правосудие заламывает астрономические срока, зная, что в стране нет современной системы смягчения наказаний. Та Система Условно-Досрочного Освобождения, которая унаследована РФ от СССР, вся покоится, как на фундаменте, на доброй или злой воле администрации исправительного учреждения, где зэк отбывает наказание. Не психиатры, не воспитатели, не судьи решают, созрел ли отбывающий наказание для освобождения, а русский «кум» — оперативник зоны и хозяин зоны. И коллектив подначальных им «козлов» — активистов зоны.
Судьи же, возомнив себя в новой судебной системе, словно бы поверили, что зэки у нас живут так долго, как ветхозаветные патриархи, мафусаилы какие-нибудь. В советские времена срок свыше пяти лет считался серьезным, сейчас судья запросто дает и 20, и 26 лет!
Чего бы там Врубеля ни поделили с семьей Андрян, убитых там нет. «Исчезновение же из дамской сумочки жалких 2 тысяч рублей» не стоит ни 12, ни 8,5 лет. Стоит года полтора в колонии общего режима. Да ведь еще они и инвалидами остались эти Врубеля. И сидят пятый год.
Понятно, что судьям приказано судить свирепо, дабы заставить уважать государство, основанное на началах несправедливости и несправедливого распределения богатств в стране. Уголовный кодекс Российской Федерации ненужно свиреп. Суды занимаются тем, что убивают заключенных, забрасывая их мрачными глыбами сроков. Не говоря уже о том, что лишение свободы есть средневековое средство борьбы с буйными членами общества, из того же меню, где значились колесование и четвертование. Колесование и четвертование исчезли из меню, как кровавое варварство. Но содержание в темнице также есть варварство. Давно уже можно было измыслить другие средства наказания. Поселения на границе с Чечней или освоение пограничных с Китаем земель вполне могли бы выполняться определенными группами заключенных. Но Российское государство неспособно мыслить. Нет в аппарате государства мыслящих людей. Быстрее и проще продолжать губить зэков. Обществу же, боящемуся заключенных, совсем нет до них дела.
Когда я сидел в 125-й, я размышлял над феноменом «новых преступников» — пиздюков Антона, Артема, Саньков. Как и почему хулиганы по сути совершенных ими деяний, Антон и Артем могли оказаться в категории особо тяжких преступников? И пришел к выводу, что в Российской Федерации человека судят не за фактическое деяние, но еще и за его биографию. За его предыдущие поступки (хотя и Антон Предыус, и Артем Шакин ничего экстраординарного не совершили и до того, как попали на третьяк — мелкое хулиганство в пьяном виде, и только), за то, что не перевоспитался.
— Судить, Игорь, нужно за деяние, — поделился я с Игорем. — И, осуждая, не выходить за рамки деяния. Если требование перевоспитания было еще более или менее уместно в контексте советского (ханжеского уже!) общества, то в контексте сегодняшнего общества, где нет моральных критериев, какого перевоспитания требуют от бедняги заключенного? Может быть, тогда вначале накажем и перевоспитаем олигархов, состояния которых оцениваются в миллиарды долларов? При небольших преступлениях следовало бы наказывать прежде всего компенсацией. Украл на 600 рублей, будь добр, возврати потерпевшему 6 тысяч. И сиди в тюрьме, пока родственники не принесут деньги. Но когда принесли — выходи.
Наказание должно ограничиваться преступлением и не должно включать в себя осуждение за образ жизни или за предыдущие поступки. Понятие рецидива преступления следует исключить из судебной практики.
ГЛАВА 23
Суды не простаивают. Отсудят ряд текущих дел и уж влекут из глубины центральной тюрьмы новых заключенных. После Врубелей в облсуд стали возить Вовку Гончарука. Это тот самый, что сидел, положив голову на железный пюпитр в адвокатской, когда подняли к нам из изолятора Сочана. Еще мокрый он тогда был от болезни. Когда его стали возить в суд, выяснилось, что у Володьки не только нашли гранату, как он мне вначале объяснил. Оказывается, он стрелял в мента. А мент стрелял в Володьку. Потому Володька и сидит на спецу, ибо где же еще должны держать человека, поднявшего руку на работника милиции.
А вот подымал он руку или нет, это еще вопрос. Гособвинитель Николай Абрамов утверждает, что 8 сентября 2001 года Гончарук с товарищами якобы напал на двух черкесов, ехавших в автомобиле «Мерседес». На Тепличной улице «Мерседес» окружили четыре автомобиля. С битой, арматурой и карабином «Сайга» пассажиры автомобилей накинулись на черкесов. Михаил Нестеренко, подполковник, 40 лет, оперуполномоченный 3-го отдела Приволжского РУБОПа, помогал соседу чинить «ГАЗель». По совпадению он живет на Тепличной улице. Увидев избиение, милиционер закричал: «Прекратите! Милиция!» и побежал в дом за табельным оружием и удостоверением. Пока он бегал, «кто-то выстрелил в одного из черкесов, другой рванул через дворы и сараи. Размахивая удостоверением, подполковник пытался разогнать нападавших и потребовал, чтобы Гончарук бросил карабин. Якобы Гончарук именно и держал в руке карабин „Сайга“.
Дальше начинаются сложнейшие маневры, бегание и стрельба, заставляющие усомниться в правдивости милиционера Нестеренко и гособвинителя Абрамова. Гончарук якобы не бросил карабин и прицелился и выстрелил, но ловкий Нестеренко увернулся от пули. «Опасаясь за свою жизнь, милиционер выстрелил в воздух», — рассказывает гособвинитель. «Брось карабин и стой на месте!» — закричал Нестеренко. Гончарук не послушался, стал убегать, но на середине дороги развернулся «и опять выстрелил». Ловкий полковник и на этот раз увернулся. И выстрелил сам, но теперь уже по ногам Гончарука, а не в воздух. По тому, как дернулся Гончарук, понял: попал. Но раненый убежал с «Сайгой», у милиционера кончилась обойма, без новой не имело смысла преследовать вооруженного. Пока он бегал за обоймой и перезаряжал ПМ, Гончарук скрылся.
Нестеренко, оказывается, знал Гончарука давно, еще с 1991 года, когда тот работал сторожем на автостоянке у площади Советско-Чехословацкой дружбы. Знал кличку Гончарука. После первого выстрела он якобы крикнул: «Гончий, что ты делаешь, прекрати!» Был, оказывается, на месте и участковый милиционер, но без табельного оружия. Во время перестрелки он спасался за машиной, а после вызвал милицию и задержал одного из нападавших — шофера «Жигулей». Который не отрицал, что был на месте нападения, но сказал, что происшедшего не понял.
Что до черкесов, то один из них был ранен в ногу. Гончарук лежал в больнице. Ранение в ягодицу с проникновением в брюшную полость.
История более чем странная. Тем более странная, что Гончарук арестован только 29 июня 2002 года, только через девять месяцев. И совсем не за стрельбу по Нестеренко. Его задержали у собственного дома: в его машине нашли ручную гранату и магазин от «калашникова». Почему же, зная Гончарука лично, Нестеренко не арестовал его на следующий же день в сентябре 2001 года, если Гончарук стрелял по Нестеренко и ранил черкеса в ногу? Вероятнее всего, Нестеренко стрелял в Гончарука по каким-то личным мотивам и ранил его. И не беспокоился девять месяцев. По прошествии этого срока появились знаки, что дело может принять для подполковника плохой оборот. Тогда была придумана история с Гончаруком, бегающим с карабином «Сайга», расставлены лжесвидетели. А Гончаруку подбросили гранату. Нужен был повод для его ареста.
Володька сидит на спецу. Я стал невольным участником взятия пробы его характера. Мы стояли в феврале в адвокатской. Точнее, Володька сидел, положив голову на руки, а руки лежали на столе. А я стоял, наклонившись к нему, упершись руками в стол. Дверь в адвокатскую была открыта, поскольку конвойные уже приехали, и шел шмон. Мы с Володькой выходили первыми, потому нас и отшмонали первыми, и мы, вернувшись в адвокатскую, беседовали. О чем, не помню. Вдруг в адвокатскую заглянул конвойный милиционер из облсуда, довольно развязный старшина. У него особая примета: подковки на ботинках. Он ими стучит, когда ходит. «Что, Вениаминыч, объясняешь, мол, падла буду…», — начал старшина, обращаясь ко мне. Володька не дал ему закончить, он в гневе обернулся: «Я тебе не падла, мент! Иди отсюда, падлой меня называть!»
Я оторопел. Я таких речей в Саратовском красном централе никогда не слышал. Самое поразительное, что старшина потоптался и тихо ушел. Он понял, что неловко прервал беседу двух зэков и даже не стал объяснять, что «падла» относилось не к Гончаруку, но ко мне и было фигурой речи, а не оскорблением. Володька Гончарук возвысился в тот день в моих глазах, потому что неестественная такая храбрость не идет в пользу зэку, конечно. Любые проявления строптивости в тюрьме безжалостно наказываются. В тот же день в конвоирке облсуда я услышал, как старшина с подковками сообщил другому старшине вполголоса: «Гончарук фамилия. В шестую посадили». Ничего хорошего Гончаруку этот дележ информацией не обещал. Обращаться с ним конвой будет как можно жестче. А что касается судебной перспективы его дела, то за то, что якобы стрелял в мента, получит, пожалуй, Володька не меньше десятки. Не поможет и то обстоятельство, что у Володьки трое детей и он несудимый.
У Гончарука снесенный в сторону нос, широкое костистое лицо в ямах. Таким лицо остается обычно после многочисленных переломов костей лица. Володька — среднего роста. Такой себе одинокий партизан этого мира. Он предприниматель, а никакой не вор. Он держится просто и с достоинством. По каким-то непонятным признакам Гончарука принимали в свои все серьезные ребята нашей тюрьмы.
Если можно применить к тюрьме понятие «одет со вкусом», то Гончарук одет в тюрьме со вкусом в многочисленные и многообразные черные тряпки. Он снимает их, как кожуру луковицы, на шмонах, возвращаясь в адвокатскую с грудой одежды. Ничего хорошего впереди не предвидится у этого независимого человека в черном.
ГЛАВА 24
31 января 2003 года прокурор Генеральной прокуратуры РФ Вербин, похожий на поставленную на попа двуручную пилу, не нашел для Савенко Э.В. ни единого смягчающего обстоятельства. И запросил у суда наказать Савенко Э.В. по статье 205-й — десятью годами лишения свободы, по статье 208-й — четырьмя годами лишения свободы, по статье 222-й — восьмью годами лишения свободы, по статье 280-й — тремя годами лишения свободы. Вместе взятые, эти срока дают в сумме 25 лет заключения, но путем новомодного частичного сложения прокурор запросил мне «милосердные» 14 лет лишения свободы с отбыванием в колонии строгого режима.
Я бесстрастно записывал речь прокурора. И постарался, чтобы ни один мускул не дрогнул на моем лице. И ни один не дрогнул. От маньяков у власти я ничего хорошего не ждал, потому запрошенному сроку не удивился. Зловещий Вербин прислуживал генпрокурору Устинову на процессе Радуева — это исполнительный расстрельный прокурор, и ничего иного, кроме этих непроницаемых 14 лет, он мне не мог сунуть. Ибо 10—15 лет мне обещали оперативники и следователи ФСБ сразу после ареста. 25 лет — это степень ненависти, которую их государство ко мне испытывает, и степень моей опасности для их государства. А 14 лет — это столько, сколько, они считают, выдержит наше общество.
Нас отвели в конвоирку. И почти тотчас загрузили в автобус. По боксам. Ледяным. По пути из облсуда в тюрьму, в темноте ледяного стакана я вполголоса декламировал стихи Кузьмина, самое начало из книги «Форель разбивает лед»:
Стояли холода, и шел «Тристан». В оркестре пело раненое море, Зеленый край за паром голубым, Остановившееся дико сердце. Никто не видел, как в театр вошла И оказалась уж сидящей в ложе Красавица, как полотно Брюллова. Такие женщины живут в романах, Встречаются они и на экране… За них свершают кражи, преступленья, Подкарауливают их кареты И отравляются на чердаках. Теперь она внимательно и скромно Следила за смертельною любовью, Не поправляя алого платочка, Что сполз у ней с жемчужного плеча, Не замечая, что за ней упорно Следят в театре многие бинокли… Я не был с ней знаком, но все смотрел На полумрак пустой, казалось, ложи… Я был на спиритическом сеансе, Хоть не люблю спиритов, и казался Мне жалким медиум — забитый чех. В широкое окно лился свободно Голубоватый леденящий свет. Луна как будто с севера светила: Исландия, Гренландия и Тулэ, Зеленый край, за паром голубым…А Наташа — красавица, как с полотна Брюллова, — умерла в ночь со 2-го на 3 февраля. Так как я с нею не разведен, то получилось, что я стал вдовцом.
Я узнал о ее смерти очень рано утром 4 февраля. Я стоял уже в тулупчике, готовый ехать на суд-допрос, похрапывали сокамерники, когда в 6.30 в «Новостях» НТВ сказали: «Умерла Наталья Медведева, жена Эдуарда Лимонова, „черная звезда, леди русского альтернативного рока“, „странная женщина“.
Отмучилась Наташечка, подумал я.
Сказали: «Умерла во сне». Бородатый сожитель и бородатый брат Наташи, оба Сереги показались на экране. Кинокамера облизала ее кассеты и вещи. Бесполезные теперь для нее. Сожитель сообщил, что Наташа шила ему костюм, и продемонстрировал бесформенные куски дырчатой резины. А может быть кожи, прикинув ее на себя. Выглядел он глупо. Ясно, он был растерян. Мамка его ушла. Костюм выглядел шизофренически. Представить себе, что Наташа могла что-либо долгое время шить, было трудно. Думаю, этот «костюм», с позволения сказать, являлся символическим состоянием ее души и состоянием их союза. Дыры плюс дыры. Ей, чрезвычайно нестабильной и больной, нельзя было соединяться с нестабильным и больным. «Комсомольская правда» тоже сообщила, что якобы она умерла во сне. Сожитель сообщил, что отсутствовал несколько дней, а когда явился домой, Наташа спала. Он потряс ее, оказалось, она мертва. Корреспондентка «Комсомольской правды» задала вопрос: «Что же случилось с Наташей? Слухи уже поползли, говорят, что виной всему наркотики». Сожитель отвечал: «Наташа любила и могла выпить, это — да, хотя запойной никогда не была. А наркотики — нет, исключено. Этим она не интересовалась. Знаю точно, потому что сам когда-то увлекался по молодости, но потом прошло».
«Стояли холода, и шел „Тристан“… В оркестре пело раненое море…»
Сожитель врал во спасение ее и своей репутации в глазах газетно-телевизионной аудитории обывателей. Он стеснялся вынести их совместный наркоалкогольный стиль жизни с Наташей на свет. Наташа, красавица, как с полотна Брюллова, была запойной. Я прожил с ней 13 лет, уже с 1988 года она наблюдалась у врача, пила ежедневно под моим присмотром противоалкогольные таблетки Esperale. Я заставлял ее открывать рот и подымать язык. Под язык она могла спрятать таблетку. «Глотай!..» «Ты — террорист! Ты как террорист!» — кричала она в истерике, возражая против моего гнета. Но под моим игом она оставалась жива. Писала книги, пела, существовала. Срывалась, исчезала на несколько дней, пила и предавалась нимфомании. Я ловил ее, запирал, сажал на безалкогольное пиво и опять кормил белыми мелкими таблетками Esperale. «Открой рот! Глотай!» Когда я находился в горячих точках, ее запои удлинялись и продолжались ровно столько, сколько я там каждый раз находился.
В июле 1995 мы расстались. За последние годы «странная женщина» всего несколько раз звонила мне по телефону. Однажды вдруг необычайно раскрылась, спросила совета. Сожитель употребляет героин, ходит по крыше, она измучилась с ним, что делать? Я сказал, что наркоманы обычно не излечиваются. Что ей следует решить: или тащить этот крест на себе всю жизнь, или бежать из чужого несчастья без оглядки. Еще раз она звонила позднее, чтобы сообщить, что сожитель слез с иглы и стал по-дикому пить. Наши немногие общие знакомые поставляли мне те же сведения.
Где-то в 1997 году она приглянулась Пугачевой и пела с ней в «Олимпийском» на «Новогодних встречах». Я помню, что висели огромные плакаты с упоминанием ее имени. Пугачева продвинула ее карьеру, дала ей денег на клип. Что там случилось дальше, я не знаю. Наташа психологически, по ее архетипу не могла находиться в чьей-либо свите. Она опять стала петь в ночных клубах, на бас-гитаре играл и, говорят, отлично играл, сожитель Сергей. Сергея она отбила от «Коррозии металла» вместе с еще одним музыкантом под артистической фамилией Костыль (Артистическая же фамилия Сергея Львовича — Боров). По сути дела, расколола трефовая леди «Коррозию», чтобы создать свой «Трибунал». Мрачные, трагические, причудливые ее баллады собственного сочинения звучали инородно в мире розовой слюнявой попсы. Жестокая девка-алкоголичка и грубиянка, Наташа была сделана природой из того же материала, что и святые юродивые Мэрилин Монро и Джанис Джоплин. Такие долго не живут. Думаю, что в ночь со 2-го на 3 февраля она осознавала срок, который мне запросил прокурор, — 14 лет, смотрела в черное зеркало, перечитывала жутко обидные, ниже пояса, мои страницы о ней в «Анатомии героя» и «В плену у мертвецов». Смотрела на свое испоганенное временем лицо, плакала и ругалась. Мало плакала и много ругалась. Остановилось сердце потому, что передозняк случился. Она знала, что смерть от героина — самая легкая. Я ей часто об этом говорил. Она устала.
Я не утверждаю, что она умерла из-за меня, за меня. Но страшный срок, запрошенный мне прокурором, перевесил чашу весов. Послужил последней каплей. Чего вдруг иначе она умерла в конце вторых суток после того, как мне запросили приговор? Что, ей было мало других дней? Она меня всегда очень любила и к тому же уважала. Устала и ушла. Правильно сделала. Я был ее зеркалом. Она сделала все, что могла. И больше уже ничего не могла. А зеркало задернул черный флер 14 лет.
Сейчас из нее будут делать культовую фигуру. Женщин такого стиля в России не было уже лет семьдесят. Проклятая леди, черная звезда, пропащая душа.
Возвращаясь четвертого февраля из областного суда, зэка Савенко записал в стакане коряво первые стихотворные строчки, а дописал их уже в хате 156, скорчившись на шконке. Своеобразное прощание, тихая шизофреническая песенка умершей:
Где-то Наташечка Под теплым мелким дождичком Идет сейчас босая, А выше над облаком Господь играет ножичком, Блики на лицо ее бросая. «Ба-ба-ба-ба-ба-ба! Бу-бу-бу-бу-бу-бу! Так поет Наташечка нагая, Выпятила девочка нижнюю губу, Мертвенькими ручками болтая И ножками тоже помогая… Поспешает в направленьи Рая Мокрая Наташечка нагая.ГЛАВА 25
Обычный зэк живет телевизором. С утра, открыв глаза, еще до того, как пойдет умываться, зэк тянет руки к телепрограмме (если таковая есть) и жадно изучает ее. Чтобы прояснить, что будет у него сегодня в меню, что поддержит его целый день на плаву. Старший в хате 125 Игорь болезненно чутко реагировал на мешающие шумы, когда мы смотрели сериал «Бригада». Одновременно он смотрел еще сериал на другом канале, вот не помню какой. Возможно, это был «Бандитский Петербург» или про ментов с Патриарших прудов. Переживал он за героев болезненно. Давал им советы. Укорял за ошибки. Казалось, вся его жизнь сосредоточена на экране, где новомодные бандиты — школьные друзья легко и запросто достигали вершин жизни. Сейчас с не меньшим, чем Игорь, энтузиазмом двадцатидвухлетний Саня плавает, держась за те же сериалы, как за спасательный плот.
Если я начинаю высмеивать перед зэками сериалы, зэки внимают недоверчиво. «Как ты можешь верить в эту глупость! — взываю я. — Это третьесортные актеры кривляются по сценарию хитрого сценариста». Из вежливости зэки редко противоречат, но сериалы продолжают обожествлять. «Во Белый дает!» — восхищенно резюмирует Саня. То, что приключения Белого малоправдоподобны, зэков не смущает. Основная масса заключенных принимает телереальность за жизнь. Правда, когда на экране появляется знакомая им реальность тюрьмы, зэки легко обнаруживают проколы сценаристов. Что, впрочем, нисколько не колеблет их веру в телеправду. В одной из серий «Бригады» есть сцена в Бутырской тюрьме, когда в хату вводят огромного амбала и тот немедленно вышвыривает с приглянувшейся ему шконки пацана. «Так не бывает! — разволновался Игорь. — Когда зэк входит в хату, он должен представиться старшему, и уже тот, выяснив, с кем имеет дело, определяет новому сокамернику место. А так, чтобы начинал пиздиться с порога, такое немыслимо. Какой бы он ни был здоровый, да ему рога обломают немедленно. И невозможно представить, чтобы зэк, да еще рецидивист, так себя вел».
Допуская, что ящик может проколоться в частных случаях, зэки свято верят в него. В фильмы и сериалы. В исторические фильмы верят как в реальную историю, более того, как в единственный вариант истории. Я потратил немало красноречия, аргументируя, что литературный герой д’Артаньян не являлся отцом французского короля Людовика ХIV и Железной Маски одновременно. А именно эта идиотская выдумка служит основной сюжетной линией голливудского фильма «Железная Маска», где слюнявый красавчик Ди Каприо играет и Людовика, и Маску. «Это плод идиотского воображения голливудского киносценариста, пацаны!» — кричал я. Кажется, поверили.
Вместе с любовью к киносказкам у большинства зэков наблюдается и прямо противоположный феномен — ненависть к реальности, отвращение к новостным программам. Плюхнуться с утра в мутные воды художественных фильмов для зэка одновременно и удовольствие, и спасение. И так из одного сериала в другой бессмысленно губятся дни. Я не встретил ни одного зэка, изучающего иностранный язык, либо вообще что-либо изучающего. Полагаю, что, до того как в советских тюрьмах разрешили телевизоры, зэки, безусловно, больше читали и, может быть, учились.
Надо сказать, что, в конце концов, мне все же удавалось влиять на телеменю зэков. Под моим влиянием начинали смотреть более развитые каналы НТВ или ТВС, тогда как доселе предпочитали худшие по качеству ОРТ или РТР. Некоторые даже пристрастились к новостям. Впрочем, возможно, что таким образом эти любезные люди (а зэки-таки «любезные», они легко соглашаются всего лишь для того, чтобы не напрягать тебя) демонстрировали свою доброжелательность ко мне. Однако мне никогда не удавалось поколебать их любовь к праздничным концертам и к советским комедиям. «Иван Васильевич меняет профессию» или «Бриллиантовую руку» иные зэки смотрели раз по двадцать, но и в двадцать первый глядели с отменным энтузиазмом, радуясь своему узнаванию сцен. Когда я пытался доказать, что фильмы эти — апофеоз пошлости и карикатура на русскую жизнь, что по большому счету это антирусские фильмы, меня обычно недослушивали или слушали вполуха. (Но слушали, потому что не слушать считается невежливым. Также невежливо перебивать собеседника.) В этих знакомых фильмах зэковскую аудиторию привлекала именно узнаваемость. Рутинные и обыденные, эти иконы пошлости как бы молчаливо поощряют лень и низменность русской жизни.
Культурный багаж современного зэка обыкновенно состоит не из прочитанных книг, но из набора репертуаров музыкальной попсы своего поколения. Для тридцатисемилетнего Игоря культурой служит София Ротару, что касается книг, то моя «Охота на Быкова» была третьей книгой, прочитанной им в жизни. Двадцатидвухлетний мой нынешний сокамерник Саня в восторге от «татушек», как он ласково называет группу «Тату». Впрочем, Сане нравятся и группа «Блестящие», и сериал «Бригада», Саня всеяден, ему многое нравится. Он часто употребляет для обозначения качества словечко «изумительно!» Подавляющее большинство зэков — простые ребята, дети крестьянской страны России. Никакой православной религиозной культуры им не досталось, увы, потому у них нет никакой иной культуры, нежели та, что дает им телевизор или радио. Немногие ищут иную культуру. Большинство пассивно всасывают из ящика. Те народы России, у которых есть исламское наследие, счастливее совсем обездоленных русских, им досталась религиозная исламская культура. Она сильнее телевидения, российское же православие много слабее голубого экрана и его влияния.
Большая любовь зэков — праздничные концерты. Певцы и юмористы. Программа «Аншлаг» и ее хозяйка — пошлая тетка Дубовицкая, юморист Галкин, грузная Пугачева, банальный Latino Lover Киркоров, вечный, без морщин персонаж — вуду-зомби Кобзон — вот джентльменский набор бронтозавров российской эстрады. Зэки смотрят, слушают, прибавляют звук. Оценивают задницы Наташи Королевой или Лолиты. На вопрос: «Как можно смотреть вновь и вновь из года в год это безобразное дерьмо?» — разводят руками. Ну что, дерьмо, но другого-то нет!
Зэковские вкусы более или менее те же, что и у большинства народонаселения Российской Федерации. Я всегда выступал и выступаю в качестве бродильных дрожжей, подстрекателя, Мефистофеля, пытаясь сокрушить их вкусы подрывными вопросами. Один из моих наиболее сильных аргументов вот какой: «Как вы можете, пацаны, смотреть боевики, воспевающие ментов или следователей? Как вы можете? Ведь вы, зэки, изображены в них кровожадными уродами-криминалами, карикатурами!» На это зэки обычно отвечают, что, конечно, мент — он мент и уже поэтому нехороший, отрицательный человек, но боевики им смотреть интересно, потому что демонстрируют погони, стрельбу, — короче, все, на чем сердце успокаивается. Да, верно, если бы существовали сериалы, снятые с позиции преступника, о, это было бы крайне интересно… Впрочем, такое невозможно.
Зэк сидит в тюрьме — пережидает и в полном смысле убивает время. Многие с остервенением зачеркивают и целиком затушевывают отсиженные дни в клеточках настенного календаря. Очень немногие, единицы (а возможно, я один?), полноценно живут и в тюрьме. Телевидение — средство убивания времени. Безболезненное. Наркотик, на который «подсажен» зэк. Оторвать зэка от любимого сериала — все равно что пытаться вырвать у собаки сладкую кость. С мозгом. Может тяпнуть. Из-за того, какую программу смотреть, разыгрываются, говорят, трагедии. Я лично наблюдал несколько истерик.
Сидя в Лефортово и потом в № 125, я понял, что телевизор может быть наказанием. В 125-м я сглупил и сам добился привилегии не выключать розетку от подъема до отбоя. В 156-й хате, уже умудренный опытом, я добровольно подчиняюсь прихотям коридорного электрика Николая: свет выключается каждые два часа на два часа. Потому что я понял, что телевизор может быть наказанием. В это время перерыва каждые два часа можно отдохнуть от Максима Перепелицы, Остапа, Никулина, Вицина, Моргунова, пошлой российской эстрады, «Карнавальной ночи», Киркорова, Дубовицкой — от прошлой и настоящей пошлости. Зэки, похоже, не считают, как считаю я, что страдальческое молчание тюрьмы благородно и возвышенно, в то время как телевизор — это ящик, откуда вываливается пошлость.
Если зэки смотрят «Новости», то без комментариев, конечно, не обходится. «Жирик, Жирик, во чешет! У этого бобосов, ой бобосов!» Если это не Жириновский, то другой депутат, министр. Профессионалы квартирных краж жалеют, что не знают адрес квартиры депутата. Зэки убеждены, что все известные люди, показываемые по телевидению, — успешные воры. И испытывают комплекс неполноценности по отношению к успешным ворам, считают себя неуспешными. По отношению зэков к телевизионной реальности видно, что зэки такие же простые люди, как и обыватель. Они лишь смелее. Они дерзкие, «пассионарные», сказал бы Лев Гумилев, а обыватель — мямля, тюха, тюлень.
Зэки не безнадежны. Некоторым мне удалось привить интерес к живой реальности «Новостей». Есть даже такие, что стали смотреть «Намедни» (пока передачу не закрыли) и даже «Свободу слова». Поскольку поняли, что «Новости» — это лучший сериал, что от 30 до 50 «героев» постоянно участвуют в сериале «Новости Российской Федерации». Что разглядывать реальные приключения этих «героев» (большинство их отрицательные) для знатока куда более интересно, чем развитие несложных приключений выдуманных героев «Бандитского Петербурга» или «Ментов».
Но в итоге зэк, конечно же, хочет раствориться в телесказке, чтобы вынырнуть оттуда в день окончания срока. Многие признавались мне, что хотели бы уснуть летаргическим сном и проснуться в день освобождения. Активных зэков немного. Пассивно прилипших к ящику — большинство. А если фабрики снов в хате нет, то тогда беда, ой беда. Тогда зэки отвлекаются рутиной: играют в шашки, бросают кубики костей, готовят еду или ссорятся. И спят, смотрят, за неимением телевизора, сны.
Хотя рецидивисты и декларируют, что «живут в тюрьме», на самом деле они также живут в ожидании конца срока… Только фанатики, а таких немного, особые люди, используют пребывание в тюрьме с пользой. Обыкновенно это умные, большие преступники. Революционеры — это, конечно, короли преступников, что бы там криминалы ни говорили. Цель революционера — переустройство общества. У обычных преступников цель — мелкие или большие деньги, или месть, или наркотическое одурение. Революционеры странны для простых эмоциональных уголовников, ибо покушаются на порядок вещей. Чтобы успешно покушаться, революционеры в тюрьме используют вынужденно образовавшееся свободное время. Им не до телевизора. Революционеру следует регулярно смотреть новости, чтобы не отрываться от современности. И читать, читать, читать… Лучше всего серию ЖЗЛ.
ГЛАВА 26
Старый воровской мир уходит в прошлое по многим причинам. Самая мощная причина — пытки. Поскольку в отличие от советских, российские менты широко практикуют пытки, то подорвана мораль воровского мира. «Явка с повинной» и «чистуха» — чистосердечное признание — явления достаточно частые, некоторые зэки под воздействием пыток вынужденно кого-то отдали правоохранительным органам, чтобы выжить. (Возможно заменить «некоторые» на «многие».) Посему в такой среде не может быть и речи о соблюдении воровского хода. Как при таком массовом обилии отступников и злостных нарушителей соблюдать воровскую мораль, блюсти воровские законы? Наказуемы ли суки в обществе, где все суки? За все время пребывания в Саратовском централе я встретил лишь одного зэка, соблюдавшего воровской ход. Я встретил его в декабре в боксе областного суда. А сидел он, оказывается, у нас на спецу в третьяке с мая. И за это время он ни разу не подымался в корпус наверх. Его зовут Олег, он из Челябинска. Здесь, в Саратове, за ним срок в пять лет, его привезли в облсуд на кассацию. В Челябинске, сказал он, его ждет срок по 105-й, за убийство, однако он рвется в Челябинск из нашей красной тюрьмы, так она ему противна.
Олег вошел в бокс, где уже находились я и Пират, злой, как раскаленный утюг. Между ним и Пиратом состоялся разговор, во время которого Пират выбрал тактику уступок, съезжал, не желая спорить. Олег нападал на нас, саратовских, допустивших, что менты сломали нас. Пират соглашался, что здесь, в Саратове, мы, Пират говорил «мы», позволили ментам сломать тюрьмы и зоны. Ломали постепенно. Вначале лишь несколько камер стали одевать красные повязки дежурных на поверке. Постепенно с помощью карцера добились, что «косяки» стали одевать все хаты. Когда я поступил в Саратовский централ в июле 2002-го, soldaten не имели обыкновения заставлять нас ложиться в 22 часа. Просто отключали розетки, отсоединяя таким образом телевизоры и электроплитки. Сейчас продольные ходят, стучат по кормушкам и орут дурными голосами: «Отбой! Отбой!», заглядывая при этом в волчушку. И если зэки не приняли горизонтальное положение, то нам орут: «Ложимся! Ложимся! Отбой!» Пару месяцев назад нам вручили и приказали повесить на стену «распорядок дня следственно-арестованных в СИЗО 64/1». Пока от нас не требуют выполнения этого распорядка. Но опытные зэки утверждают, что постепенно администрация начнет внедрять распорядок пункт за пунктом. Уже начали заставлять соблюдать отбой. Много хуже будет, если вскоре они заставят нас соблюдать подъем.
Возвращусь к той сцене в боксе облсуда. Бокс № 4. Разгневанный Олег, лысеющий блондин, с лицом и статью отставного тренера по легкой атлетике, Пират — носатенький, тощий, сутулый, как стервятник, и я в расстегнутом тулупчике с бородой образовали треугольник. И в центре метался этот наш разговор. Олега только что обшмонали до трусов, и он весь кипит. Он правильно воспринимает такой обыск как крайнее унижение.
— Я передам. Заедут сюда люди и все сломают! — говорит Олег в запальчивости. — Все вам поставят как надо, если вы сами не умеете.
— Ну да, конечно. Хорошо бы поставить, — соглашается Пират. — Но ничего у них не получится. Будут сидеть, как ты, на спецу и даже наверх не подымутся. Времена, понимаешь, другие. Или у нас регион такой податливый.
— Да нигде нет такого ментовского беспредела, как у вас! — Олег, как от взрывной волны, трясется еще от вполне обычного для нас обыска.
Я вспоминаю, что с лета ходил по третьяку слух, будто бы к нам на третьяк заехал законник. Тюремная молва даже подозревала, что заехал вор в законе, потом слухи затихли. И вот, оказывается, молва не соврала, законник сидит у нас с мая. Но его глубоко и тщательно упрятали от нас.
Олег: «Поеду на хуй, скорее бы отсюда, домой. Там уже все решено».
Пират: «А там у тебя какая статья?»
Олег: «105-я, первая».
Пират: «Куда же ты спешишь?»
Олег: «Там Родина, там и стены помогают, и люди свои. Там уже все решено!»
Пират: «Ага, понимаю».
Пират гниет в тюремных стенах уже четвертый год. Первый раз его осудили за захват судна и дали 12 лет. Захват судна означает речное судно, функционирующее в волжских водах. Ибо, разумеется, в Саратове морского пространства нет. Подробностей редкого дела Пирата я не знаю, знаю только, что он подал кассацию в Верховный суд и два года ему скинули. Во время захвата судна случилась смерть владельца. Я потому так осторожно выбираю терминологию, потому что не знаю реальных обстоятельств этой смерти. Но за смерть владельца судна Пират понес лишь ничтожное наказание — ему дали год. Всего. И в десять оценили угон судна.
Пират известен на третьяке: худой, с фигурой пацана-стервятника, с клювастым носом на худом черепе, он еще неумолчно болтает, общаясь с миром. При помощи не монолога, а диалога. В котором он выговаривает и реплики собеседника. Как-то с нами в облсуде в боксе № 4 оказался свежебритый малолетка. Пират немедленно погладил его по тыкве головы и осведомился: «Хорошо сидишь, пизденыш?» Пацан растерялся. «Вижу, хорошо. Да ты не бойся дяди Романа. Запомни, меня зовут дядя Роман. Я к пиздюкам хорошо отношусь. Ты думаешь, что, если попадешь ко мне в хату, я стану тебя притеснять? Ты так думаешь, я вижу, не отпирайся. Нет, притеснять не буду. Пират тебя накормит, пригреет, я сам был пиздюком». Пират распространялся еще, наверное, полчаса, в то время как пиздюк не произнес ни слова.
Поток сознания Пирата не прекращается никогда. В первый раз он, невидимый, обратился ко мне из бокса: «Лимонов есть? Эдик, ну как у тебя дела?» Выслушав мой ответ, Пират сменил адресата. «Нина, Нина, как твои дела?» Товарищ Силина веселым голосом сообщила, что у нее порядок. Но Пират не успокоился и продолжал разговаривать за Нину, то есть вместо нее. Поливы Пирата изнурительны и для него самого, и для окружающих. Общаться с ним долго, возможно, опасно для здоровья. Как-то в адвокатской за час (затем его вернули в хату, у него отменили суд в этот день) он наговорил мне столько спорных и возмутительных вещей, что я до сих пор вспоминаю этот его полив с неприязнью. Пират произнес тогда Апологию Предательства.
Дело в том, что в марте 2001 года, когда только арестовали здесь, в Саратове, Дмитрия Карягина, Пират сидел с ним в одной камере несколько дней. Пират сообщил мне, что жалеет «Димку», как он его назвал. Услышав, что я в ответ назвал Карягина Иудой и предателем, Пират стал доказывать мне, что я не прав. «Нет, ну ты, Лимон, не прав! У тебя подход нечеловеческий. Что ты думаешь, да тут на централе половина зэков кого-то вхуярила. Когда тебе электротоком яйца прижгут или ласточку делают тебе, кого хочешь вхуяришь. Люди хотят жить, Лимон…» Так он мне толкал свою апологию предательства. Но я твердо стоял на своем и декларировал: «Предатели мне отвратительны. Я не могу сочувствовать человеку, который меня оговорил. И не только меня, Роман, но и твою любимую Нину, девчонку, пиздючку вхуярил, хотя мог этого не делать. Против нее нет никаких доказательств, кроме его показаний. Ее не взяли с оружием, она мирно спала. Она могла бы быть на свободе эти два года, если бы не мерзавец, твой „Димка“, как ты его называешь, — бесхребетный слизняк, вот он кто, омерзительный слизняк, устрица поганая!»
Пират продолжал визгливо отстаивать право зэка на предательство. Окружавшие нас зэки не вмешивались в спор. В этот момент выводные soldaten подняли Пирата наверх в его хату. Дело в том, что облсуд имеет обыкновение выписывать наряд на заключенных на целую неделю. И если ты съездил в суд в понедельник и, скажем, председатель суда объявил перерыв до четверга, то тебя все равно выкликнут во вторник и сведут вниз на сборку. И ты будешь стоять там в толпе до тех пор, пока не придет конвой из облсуда и окажется, что на тебя нет сегодня накладных. Тогда тебя подымут. Пирата, слава богу, увели. Только после его ухода один из зэков осторожно поинтересовался, в чем была суть спора. Я с возмущением объяснил. Зэк согласился, что вхуярить «пиздючку» (так ласково называют юных девушек в Саратовском централе) уж совсем последнее дело.
Увы, если позиция Пирата, его взгляд на предательство и предателей неверен, то его estimation, то есть определение реального положения вещей в тюрьмах, близко к действительной ситуации. Широкое применение милицией пыток, а также поощрений за предательство в виде смягчения наказаний разъели воровской мир.
А тогда, в боксе облсуда, когда меня привели вечером в бокс, там дремал один Пират, скорчившись на лавке, упершись ступнями в стену, дремал таким полумесяцем.
— Как Олег? — осведомился я.
— Без изменения. Оставили пятерку. Увезли обратно на третьяк.
— Ну и что ты о нем думаешь?
Пират поморщился, ничего не сказал.
— Он что, вор в законе?
— Да нет, не вор. Какой там вор… Придерживается. Таких все меньше.
— Его можно уважать, — сказал я. — У него есть принципы. Заехал и не хочет об этот режим руки марать.
— Лимон, его держат внизу, чтобы он других не разлагал. Еще неизвестно, кому это удобно. В общем, всех устраивает.
Пират, хоть и держится нагло, как учитель жизни, и язык подвешен, сам чужой воровскому миру. У него первая ходка. Наглость его происходит от его холерического темперамента и оттого, что его уровень образования повыше, чем у других. Он несколько лет проучился в каком-то техническом вузе. Вот, я внезапно понял, как можно определить Пирата. Он как зеленый, почти выросший до размеров зрелости фрукт, который от заморозков вдруг остановился в росте и получился зеленый, но морщинистый, молодой, но сутулый. Встречаясь то в адвокатской, то в боксе, он помнит о нашем споре, продолжает наш некогда начатый в адвокатской спор.
— Когда яйца зажаты дверьми, геройствовать неуместно, — каркает Пират, развивая апологию предательства. —Ну чего, Димка — пацан, он молодой, ему жить хочется. Ему предложили вхуярить, он вхуярил, чтоб выбраться.
— Он не выбрался, а въебался, — отвечаю я. — Ему теперь весь остаток дней с клеймом жить. Когда выйдет, как он будет с людьми общаться, вызывая всеобщее презрение? Дело широко известно. Были репортажи по телевидению, газеты растиражировали имя труса, вхуярившего нас. В него же плевать станут.
Но Пират гнет свою линию.
Старый воровской мир спешно уходит. Он возник в двадцатые годы XX века (на развалинах воровского мира царских времен) как реакция на строго, просто и определенно устроенный советский социум. Воровской мир являлся зеркальным, но перевернутым отражением советского социума. Потому и возможна была кастовость, определенность воровской иерархии, поскольку строго кастовым и определенным был Большой Советский Мир. Аристократия партии, партия, интеллигенция, рабочие и крестьяне (мужики) и изгои-преступники. Соответственно, и уголовный мир иерархически делился на: воров в законе (аристократия партии, ее ЦК и секретари обкомов и горкомов — «положенцы»), простых воров, составляющих блатной мир (партия), мужиков (рабочие и крестьяне в тюрьме) и неприкасаемых (суки, козлы, опущенные) — своего рода преступники преступного мира.
Мир российский, постсоветский социум неопределенно рыхл. Его метко характеризуют как беспредельный именно потому, что четкая кастовость отсутствует, иерархия приблизительна. Новые касты общества находятся в состоянии становления. Сосуществуют сразу несколько иерархий. Точно так же и в воровском мире сосуществуют сразу несколько иерархий. Так, в красном Саратовском централе существует институт старшинства. Старший в хате, как я уже объяснял, как бы смотрящий за хатой. (Можно и без «как бы» смотрящий. Только смотрит он для ментов). Эту иерархию, не воровскую, но ментовскую, установила администрация централа. Что касается зэков, то они, вынося иерархию старших, не бунтуя против, уважают и искренне чтут другую иерархию — иерархию преступлений. В иерархии же преступлений это Цыганок, Сочан, Хитрый, сбежавший Лисихин — главные герои тюрьмы, мрачные колоссы, на которых обычный зэк задирает снизу голову. Опасливо и с уважением смотрит на их растрескавшиеся мрачные лица высоко в облаках.
Старший 125-й камеры Игорь пытался меня (не единожды) уверить, что статьи, по которым зэк осужден, не так уж важны. Может быть, он защищал такую позицию из личных побуждений. Может быть, потому, что у него самого хотя и была 162-я статья, но в деле он исполнял не очень важную роль наводчика. А может, еще и потому, что в свои 37 лет Игорь находится между поколениями? Сформированный старым воровским миром, к которому он приобщился двадцать лет назад в Шушталепе, он живет в новом воровском мире. В новом пиздюки не уважают старших воров, набрасываются на них скопом, как шакалы. Против них, живя на воле, Игорь держал в багажнике машины биту. А статьи на самом деле важны. Презираемые 131-я и 132-я за изнасилование, особенно малолетних, автоматически влекут изоляцию, содержание в стороне от зэковского коллектива. А 205-я, 208-я, как у меня и у Сереги Аксенова, в сущности, образуют терновый королевский венец предъявителю их. 209-я — бандитизм — серьезная статья или 210-я — организация преступного сообщества — очень серьезная.
В советское время карманники были ворами в законе. В основном карманники. Против 205-й, 208-й или 209-й статей карманная кража выглядит крайне легкомысленно. Хотя судьба воров в законе и в советское время была трагична, и они достойны понимания и сострадания. Почему карманники были ворами в законе? Мое мнение: дело в том, что в советское время высшие типы преступников отстреливали как бешеных псов. Карманник же был еще как-то выносим законом и обществом ввиду своей относительной безобидности. Потому карманники сохранились и могли иметь организованную структуру.
Горбачевская перестройка бросила не только вольный мир в беспредел, но и бросила так же в беспредел и мир криминальный. Появились криминальные организации, и во множестве. ОПГ стали возглавлять натуральные, природные лидеры, а не выборные, «коронованные» воры и авторитеты. Появились бандиты как новый криминальный класс. В бандиты мог пойти каждый, у кого хватало храбрости, энергии и безумия. Потому стало трудно удерживать иерархию воровской страны Швамбрании. Мощный ураган ранее неразрешенного невиданного насилия снес все перегородки хрупкого старого уголовного мира, подорвал его этажи. Такие личности, как Михась или Квантришвили, уже еле укладывались в мерки и в иерархию воровского хода. А Салоник, не занимавший никакой ступени в воровской иерархии, бывший мент, ставший палачом, но и героем уголовного мира! Куда девать его, в какую касту? Мужик? Ну не блатной же, ведь бывший мент? А как выглядят с точки зрения уголовной морали воровского хода войны вокруг пирога «Уралмаша»? Блатные против блатных? Нет. Война пассионарных и безбашенных против пассионарных и безбашенных. А куда поместить новых бандитов Екатеринбурга, покоящихся на Аллее Славы в этой иерархии ценностей? Новые бандиты, отягощенные всевозможными пороками, часто наркоманы, индивидуумы со странными личными пристрастиями. Многие новые воры (да теперь уже и старые) еще и бизнесмены одновременно или, как их называют, «предприниматели» А, каково? Старый воровской ход такого кошмара никак не предвидел. Вор — предприниматель! Общая картина современного российского уголовного мира представляется и беспорядочной, и странной.
Мой нынешний сокамерник Саня Быков выразил наступление новых времен и растерянность от этого смешения ценностей таким парадоксальным видением гротескного будущего. «Скоро, — сказал Саня, — если ты не маньяк, не козел и не пидар, тебя ни в одну хату в тюрьме не пустят. Иди, скажут, тебе здесь нечего делать, ты, урка позорный. Менты создадут отдельные хаты для немногих оставшихся урок, как сейчас для спидовых или туберкулезников».
Так что будущее принадлежит новым странным формациям криминального мира. Тюрьма, как мы видим, тоже не застыла навсегда, но изменяется вместе с обществом. Впрочем, неудивительно. Ведь тюрьма и общество — сообщающиеся сосуды. Из общества поступают в тюрьму отборные, пассионарные индивидуумы.
ГЛАВА 27
В тюрьме редко появляются «интеллигентные» люди. Но бывают и они. Когда я приехал в июле, на третьяке уже квартировал один писатель. Некто Соснин. Едва ли не в первый же свой выезд в облсуд я увидел его внизу на сборке. Точнее, он меня увидел и приветствовал издалека яростными жестами. Что неуместно в тюрьме. И возгласами. Что еще более неуместно. «Здорово, Эдуард!» В тюрьме все солидно и сдержанно. Это был рослый мужик с плотной шапкой темных волос, с усами. Впоследствии я узнал, что ему 62 года. Однако он выглядит много моложе, этот писатель Соснин. В течение нескольких месяцев тюремная судьбина сталкивала меня с Сосниным в адвокатских и в клетках. Он не тюремный человек. Вопиющий патриот по внешнему облику (есть такая категория населения «патриоты»), он был обвинен в антисемитских высказываниях и потому проходил по 282-й статье: возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды. Осудить человека по этой статье крайне трудно. Помыкав его на третьяке месяцев восемь, выпустили Соснина под подписку о невыезде. Зэка его не любили. Ходили слухи, что он сидит на спецу в одиночке, потому что сам напросился. В хатах он не уживался. Был замечен везущим на суд-допрос всю свою провизию. Чтобы не оставлять в хате, боялся, съедят сокамерники? И он много говорил.
Уже третий месяц я делю камеру с «интеллигентным человеком» дядей Юрой. То, что он трус, я понял еще при первом его появлении, по первой же его фразе. 27 декабря меня забросили в 156-ю, но он был в это время на суд-допросе. В хате тогда их обитало четверо, меня забросили пятым. Я жадно поел и, застелив на его шконку свою простынь, улегся отдохнуть. Я путешествовал этапом 36 часов, ясно, что устал. Когда он появился в кепке, прикрывающей лысину, после «Добрый вечер, ребятишки!» я сразу услышал его «А как же я? Это моя постель…», обращенное ко мне. Точнее, к факту пребывания моего тела на его шконке. «Да ты не бойся, — утешил его я. — Твоя койка останется за тобой, я лягу на полу, у батареи». Он просиял. Было видно, что у него камень упал с души. А я сразу вычислил, что он трус.
Впоследствии трусость подтвердилась. А степень трусости, оказалось, превосходила все мои ожидания.
Чиновник мне встретился впервые. Он был «министром культуры» Саратовской области. На самом деле он занимался организацией концертов замшелой, несвежей попсы и замшелой несвежей музыкальной классики. Его должность должна бы по совести называться «массовик-затейник».
Здоровенный лоб — 1 метр 90 сантиметров, лысина. Он похож внешне на испанского короля Хуана Карлоса и одновременно на такого же верзилу герцога Букингемского. Не знаю, есть ли у них животы, но он животаст. На здоровенных ногах и заднице он носит какие-то бабьи толстые трико. Он психопат и потому крайне неудобен в хате. Он не остается в одной позиции надолго. В особенности неприятна его нервная привычка бегать по хате нервной трусцой, доходя до самой двери и до самого телевизора, ограничивающего нашу хату у окна. Его лысина, возвышающаяся на полметра над моей шконкой, летает по хате. Она морщинистая и мясистая, на ней — мертвая складчатая кожа. Видеть этот бугристый блин лысины физически неприятно. Его летающая лысина появляется рядом со мной, даже когда я сижу на шконке, загородившись от него левым коленом, лицом к окну. Он любит толпиться, тусоваться в нескольких сантиметрах от сокамерника, он не деликатен нисколько, он толстокож. Простые зэки — деревенские пацаны из деревень и городков области — много деликатнее его. Едят они аккуратнее и достойнее. Он же чавкает, хватает свою и чужую еду руками и ест жадно, с неразумной алчной скоростью мясорубки и помпового насоса. Он срет, трясется, усирается от страха. Один день у него болит сердце, в другой день — простата, а в третий он простужен и подозревает у себя воспаление легких.
Я не сразу воспринял детали его личности. Но то, что он мой классовый враг, я почувствовал сразу. Он сидит за взятку, как и положено чиновнику. За то, что некая Юля — антрепренерша дала ему тысячу долларов и 20 тысяч рублей, дабы получить его визу на документе, разрешающем директору театра сдать помещение под концерт московского певца. Антрепренерша, такая же сукина дочь, как он, сукин сын чиновник, сдала его: пожаловалась в МВД и ФСБ сразу и в результате принесла ему взятку в меченых банкнотах. А за самим происшествием взятки наблюдала скрытая телекамера. За служебное преступление ему могли дать по его статье от пяти до десяти лет, а дали всего два года. В сравнении с тяжелыми, безумными сроками, получаемыми пацанами — обитателями Саратовского централа, его срок — смешной. Но он все равно с выпяченными от ужаса глазами вцепляется в Саню Быкова ежедневно — вытаскивает из него информацию о зонах. Санек — драчун и квартирный вор-рецидивист 22-х лет — терпеливо объясняет. Дядя Юра не хочет идти в зону. Он хочет закосить. На следующее же утро после приговора он изложил Сане план своего ухода на больничку. Поскольку он трус. Одновременно он хочет остаться в тюрьме. А еще хочет на поселение.
Происходит «министр» из музыкантов. Играл в кабаках, организовывал ресторанные группы лабухов. Чуть ли не со слезами на глазах рассказывает, как принес матери первый заработок из ресторана. Ни своя, ни чужая частные жизни меня никогда не умиляли, потому его слезливые воспоминания о первом калыме звучали для меня воспоминаниями пошляка: ел, пил, срал.
Зэков спасают от пошлости трагедии, стоящие за их жизнями. Как бы просты и немудрящи ни были зэковские жизни, наказания, годы лишения свободы, погружения в воды Стикса — реки забвения придают им трагизм, очищают. Этого же дядю Юру, как мы его зовем, ничто не облагородит. Он стремится домой, в семью, к детям, любовнице, взяткам, рыбалкам, сауне, к образу жизни прощелыги и пошляка.
Он начинает день рано. Трусость не дает ему уснуть. Воняя едким засохшим потом, он встает. Он берет сахар, берет кашу, хлеб, отдает мусор. Почавкав каши, он присаживается на шконку и хватает том Уголовного кодекса с комментариями, читает. Откладывает том. Встает. Быстро пробегает камеру несколько раз, мелькая блином лысины. Садится опять на шконку. Хватает УК вновь. Так может продолжаться долго. Так он поступал до суда, но продолжает вести себя так же психопатически и после приговора. До приговора он измышлял, как бы избежать наказания, изобретал, кому дать денег, чтобы его не осудили. Планы сменяли планы. Он свято верит, что все решают «бобосы», как он вульгарно называет деньги. Получив всего лишь два года лишения свободы — ниже минимума, он теперь изобретает, как бы уехать на больничку, в исправительное заведение больничного типа — на СИНТ. И в какую зону ему сесть, чтобы быстрее уйти из зоны на УДО — Условно-Досрочное Освобождение. Он хочет домой, чтобы пить, срать, кормить своих ленивых дочерей. Он тщательно выспрашивает, что брать с собой на зону. Уже передал дочерям, чтоб загнали зоновскую черную робу, черную рубашку, как ему посоветовал Саня.
Он хочет устроиться. Он всегда устраивался. Он устраивается вперед. Даже если бы ему предполагалось ехать на Страшный Суд, он постарался бы устроиться и там. Навел бы заранее справки, расспросил, кому можно дать взятки. К кому обратиться. Сколько берут. Чем там берут взятки. Не долларами, ну что ж, значит, нектаром, амброзией, тушенкой или лепестками цветов. Он передаст «ребятишкам» на волю, и они займутся. Достанут нужные суммы и количества. Свяжутся с необходимыми людьми. С Судьями Страшного Суда. С их секретарями. Прощупают их…
Дядя Юра: «Саня, а мухи здесь летом бывают?»
Саня: «Я в ахуе. Чего им тут делать, мухам? Им тут жарко».
Дядя Юра: «Ну у дальняка летают».
Саня: «Ну полетают и съебывают. Они не идиоты, в тюрьме жить. Это нам деваться некуда».
Высокий, дерганый, животастый, шерстистый, лысый чиновник. Даже вот о мухах хочет знать заранее. Может, хочет уже сейчас загнать в хату десяток липких мухоморов или антимушиный яд. Потрясает его приземленность, ежедневность. Какой на х… министр культуры! Прейскурант пошлятины, каталог обывательского цинизма.
На следующее утро после приговора дядя Юра заявил нам: «Вы можете, ребятишки, сказать, что прошлой ночью у меня было плохо с сердцем?»
Саня: «Как, дядя Юра? Почему тогда мы не вызвали вам врача? Нам еще и по шеям накостыляют, что не вызвали… Да и зачем это вам? Что вы задумали?»
Дядя Юра: «Хочу уехать в больницу, чтобы потом отбыть наказание на СИНТе».
Саня: «Дядя Юра, у вас ни хуя не получится. Дядя Юра, посмотрите на себя в зеркало! Какой из вас больной? Мужик под два метра, морда красная. Конь. Да на вас воду возить можно».
З/к Савенко: «Ваш брат чиновник, попадая в тюрьму, сразу заболевает. Здоровые боровы срочно переживают инсульты, микроинфаркты, кризисы давления. На самом деле Вы все переживаете приступы страха».
Саня: «Никто вас больным не признает, дядя Юра. Люди со СПИДом, с последней стадией туберкулеза сидят. Мой вам совет: езжайте на зону. Срок у вас мелкий. Через полгода вас представят на УДО и уйдете по полсроку».
Два раза в неделю дядя Юра получает дачки. Консервы, сало, колбасу, белый хлеб, пачки масла, халву и прочая. Он всякий раз ждет дачку и нервничает. Он вскакивает с постели при малейшем шорохе за дверью и всегда слышит, как разносят мешки и его мешок приземляется рядом с нашей дверью на продоле. Если дачка вдруг запаздывает на день, (а такое случалось дважды), дядя Юра ругает дочерей проститутками. Помимо жены, от которой у дяди Юры две взрослые дочери, у него есть баба помоложе, от нее у дяди Юры шестилетний сын. Все это разветвленное семейство и хозяйство, оставленное на свободе (есть еще мама, ее дом, новая недостроенная дача), не дают дяде Юре покоя и побуждают его строить самые немыслимые планы. Часто по утрам он вспоминает свою чиновничью жизнь: подробно описывает массажи, маникюры, гинекологов жены и любовницы. С женой дядя Юра, оказывается, совокуплялся по определенным дням недели. А любовница его посещала солярий. С завистью поведал о жизни высшего, чем он, чиновника, к которому массажистка приходит ежедневно. К дяде Юре приходила лишь по воскресеньям.
«Слышишь, Саня, теперь ты понимаешь, что России дозарезу нужна революция!» — сказал я симпатичному остроумному драчуну Сане Быкову. «Да, Эдуард», — отвечал Саня.
В хате 156 царит вежливость. Я называю дядю Юру «Дядей Юрой» и на «Вы». Он побаивается моего злого и безжалостного языка. Я много раз называл его трусом и сказал ему (на Вы), что он — мой классовый враг. Я не рад тому, что сижу с министром культуры. По обывательским понятиям мы должны бы быть близкими друг другу, якобы мы оба должны бы числиться «интеллигентными людьми». На самом деле я — интеллектуал, но вовсе не принадлежу к русскому классу интеллигентов. А дядя Юра к нему тоже не принадлежит. Он бывший лабух, и антрепренер, и массовик-затейник. Знания его об искусстве равны нулю. Я несколько раз начинал читать стихи Хлебникова, Гумилева или Ходасевича, и было ясно, что дядя Юра слышит их первый раз в жизни.
Я бы лучше сидел с нормальными молодыми зэками-убийцами и грабителями. В них нет нервности, на них смотреть приятнее. Они живут и едят аккуратнее. Пиздюки вовсю интересуются политикой, а я вынужден жить с животастым чиновником. Несколько миллионов их сосут вампирами кровь моей Родины.
ГЛАВА 28
Тюрьма — это и общежитие. На третьяке хаты с 99-й по 213-ю, то есть в нашем отеле, 114 четырехместных номеров. Еще летом население хат было в среднем 5—6 человек. Сейчас же далеко не в каждой обитает и четверо. Дело тут в новом Уголовно-процессуальном кодексе. Судьи еще не привыкли к новому законодательству и не так скоро оформляют арест, как это делали прокуроры. Зэки считают, что это временная растерянность судейских. Вскоре правоохранительные органы приспособятся, и зэков опять будет так же много, как было, то есть народонаселение отеля увеличится.
Тюрьма — бедное общежитие и бедная гостиница. На каждом этаже по длине коридора по обеим его сторонам расположены камеры — номера, по-тюремному, хаты. Двери номеров — толстые, замки — старые. Ключи к старым замкам длинные, тяжелые, такие в кинофильмах про средневековую жизнь показывают. Шныри постоянно трут и моют коридор, по-тюремному, продол. Окончаниями своими коридор упирается в массивные высокие окна. На одном конце коридора в конструкцию тюрьмы врезана стальная вертикальная матросская лестница. По ней выводят нас, зэков, на прогулку. Есть и еще две лестницы: одна — главная, также сделана из полированной стали, еще одна — ржавая, по ней мы спускаемся в подвал в баню. Там же находятся карцеры. Главная и ржавая лестницы удобнее, они менее отвесны. С неделю назад, с отвесной, возвращаясь с прогулки, упал заключенный. Он так орал, что наши ключники смеялись. Удивительно, но зэк ничего себе не сломал, отделался синяками. Таковы мы, зэки — живучее племя.
Обслуживающий персонал нашей гостиницы — шумный, бесшабашный, ругающийся матом, в зависимости от смены варьируется степень их шумливости. Одеты эти башибузуки различного возраста в камуфлированное хаки. У всех у них беспорядочные звания, никак не соответствующие занимаемым должностям. Лейтенант Немцов — начальник корпуса, имеет под началом дежурных начальников смены, среди них нескольких майоров. Это лишь одна иллюстрация к разношерстности тюремного персонала. Капитан Михаил Васильевич, он же Васильич, заместитель начальника по режиму — старый служака, высокая жердь с потрепанным лицом, вечно в синей солдатской шапке, служит в Саратовском централе лет тридцать. Он был здесь всегда. Начальник же по режиму — начальник Васильича — молодой темнолицый лейтенант с тюркской фамилией Салехов. Чудны дела твои, Господи, в области распределения должностей тюремного персонала.
По продолу выводят и проводят зэков, когда есть надобность доставить их куда-либо. На продоле же живет, ходит и ругается персонал. Там же по продолу шныряют шныри или возят тележки с флягами баланды. Году в 1988-м, в Париже режиссер Алексис Тиково заставил меня прочитать все драматургические произведения маркиза де Сада. Он хотел, чтобы я написал ему пьесу по мотивам драматургии Сада, а он, Алексис, поставил бы пьесу к юбилею Революции. 200-летие французской революции стремительно приближалось. Я изучил пьесы де Сада со свойственной мне дотошностью. Интересно, что все они оказались добродетельны и бездарны. Порок всегда бывал наказан, а Добродетель торжествовала. Действие же пьес де Сада всегда имело место в донжонах, в подвалах замков, служивших тюрьмой, и в тюрьмах. Так что я еще тогда изучил классическую тюремную архитектуру. Теперь вот я познаю ее на практике. А пьесу я тогда не написал. По какой причине — не помню…
Так вот, по продолу шныряют шныри и возят тележки с флягами щей и каши. Зэки же, трагические основные насельники и персонажи тюрьмы, думают свои мрачные думы в хатах. Чело каждого окружает густой и мрачный ореол тумана, состоящего из тоски, ужаса от срока, который грядет или уже объявлен, от разрыва с близкими и соприкосновения с вечностью.
До прихода в Саратовский централ начальником полковника Орлова в 1998 году в тюрьме, как и во всей стране, царил приятный зэкам беспредел. В середине 90-х годов ОМОН проводил в Саратовском централе свои «маски-шоу». Назывались эти мероприятия: «Учения. Подавление тюремного бунта». Во всей своей экипировке омоновцы врывались в хаты первого корпуса, безжалостно орудуя дубинками. Перепуганные зэки должны были пробиваться вон из хаты с баулами и свернутыми матрасами. Бежали сквозь строй ОМОНа. Несколько первыми выбежавших зэков обычно отделывались незначительными побоями, последним же доставалась вся полноценная омоновская боевая ярость. На первом корпусе омоновцы еще церемонились с зэка, поскольку там сидят в основном первоходы и сидят за нетяжкие преступления. На третьяке учения проводились в крутом варианте. Открывалась дверь, брызгали «черемухой», и доблестный омоновец в бронежилете и каске высаживал в камеру очередь из автомата. Стреляли холостыми, но зэки-то этого не знали. Обезумев, они лезли, неразумные, под шконки, давя друг друга. Ибо в те времена в хатах сидели по восемь и более человек.
Зверство это, впрочем, соседствовало с внутритюремными распрекрасными для зэков нравами либерального толка. Зэки и персонал жили в девяностые годы душа в душу, внутри тюрьмы ничего не стоило приобрести водку или анашу. Случалось, что с суд-допросов зэков привозили в неходячем виде, волокли под руки. Между камерами не только имелись «дороги», но из-за забора по проводам и веревкам бороздили небеса бутылки и мешки с провизией. Между хатами были пробиты во всех направлениях дыры, и через эти дыры шел оживленный обмен товарами. На третьяке до сих пор рассказывают фирменную легенду, как зэки долгое время успешно прятали от персонала, передавая из хаты в хату сквозь дыры, полноценный строительный лом. В тюрьме в те годы бойко обменивали одежду на водку, на анашу или героин. А забрасывали их в тюрьму, разумеется, менты. Работать в те годы в тюрьме было очень выгодно. Как и сейчас, зарплата тюремного надзирателя (тюремная ведомость ласково называет их «контролерами») была мизерной. Менты наваривали немыслимые деньги на водке и анаше для заключенных, а кроме того, еще скупали у заключенных за бесценок одежду. Для избранных («для особо талантливых») приводили и девок. Встречи якобы организовывались в карцере. Сегодня обитатели отеля «Саратовский централ» лишь вздыхают о тех блаженных временах.
Конечно, дело тут не в полковнике Орлове. Просто повернулась невидимая ось не астрономического, но социального времени, и другие нравы пришли в Российскую Федерацию. Сегодняшний тюремный порядок плох для контролеров — они ничего не наваривают, и потому желающих работать в тюрьме немного, и число их все уменьшается. Плох этот режим и для зэков. В прежние времена они все-таки время от времени имели удовольствие выпить или обкуриться. Ну развеяться, отвлечься от навалившейся вечности. Сейчас они сидят и тупо смотрят телевизор в тех хатах, где телевизор есть. Плохо всем, кроме Фемиды. Она, злорадная девка, садистка, довольна мучениями заключенных. Основное мучение — это пытка скукой и тоской.
Отель «Саратовский централ» постоянно скребется, чешется и ремонтируется. Недавно в стене у двери нам пробили дыру и вставили в нее тонкую трубу. Это строят акведук — новый взамен вовсю текущего старого водопроводного пути. Отрезок трубы торчит теперь над дальняком. Ни к чему не присоединенный. Между тем третьяк уже лихорадит Большая Тюремная Стройка. Со стен уже несколько недель отбивают днем и ночью штукатурку. Возвращаясь сегодня с прогулки, мы увязли тапочками в штукатурной пыли. Короче говоря, покоя нет, покой нам только снится. Зэки ворчат, жалуются друг другу на шум. Хотя на самом деле бывает гораздо хуже. Куда хуже уже через Волгу. Пересекши по мосту ее ледяную, попадаешь на двойку — изолятор внутри зоны со строгим режимом. На окраине города Энгельса — бывшей столицы республики немцев Поволжья, где я погостил две недели в декабре.
Отель «Саратовский централ» — каменный и стальной. За его стенами — ледяная Россия. Через мерзлое пространство близок Ледовитый, т. е. Ледяной океан. От его кромки рукой подать до Северного Безумного полюса. А над полюсом вверх — Ледяной космос. Абсолютная минусовая температура во Вселенной — -273 градуса. А в Космосе — ледяные планеты. И далеко от тебя в Космосе — горячая щель любимой девочки — единственное место во Вселенной, где тепло.
От нас, обитателей отеля «Саратовский централ», воняет, конечно. Дальняком, потом, хлоркой, сигаретной гнилью, запахом баланды, безнадежным запахом мужчин, живущих без женщин. Сами мы не чувствуем запаха, но вольные обоняют нашу тюремную кислятину, если мы оказываемся рядом. Чувствуют зэковский запах и тюремные собаки — и рычат. Когда мы стоим в клетке под лестницей утром, у нас задранные вверх по-волчьи сверкают глаза. Наши белые, лишенные солнца тыквы голов здесь и там порезаны бритвами. Вид у нас потасканный и замученный, независимо от того, молоды мы или стары. Лица наши бледны, как таблетки тюремного доктора. Как картофельным росткам в подвале, нам не хватает солнца. Когда, обнаженные до пояса, вереницей стоим мы к фельдшерице, она брезгливо не касается нас руками в резиновых перчатках. Блеклые татуировки в изобилии нанесены на наши тела. Молодые зэки мускулисты и в броне прыщей, от них несет половозрелым потом, старые иссохли в твердые лианы. Чифирь и сигаретный дым забальзамировали их при жизни. Я встречал зэков, похожих на корни мандрагоры. Я встречал зэков худых, как пучок веревок, но с полным мешком живота, эдаких пауков или кальмаров.
Тюрьма незримо высасывает из нас соки и деформирует нас. Эти каменные стены питаются нами. Те, кто счастливее, быстро расследуются, судятся и уходят на зоны. Я сижу два года. Ночами меня пьют стены. Высасывает, пьет прожорливая тюрьма мою энергию и жизненную силу. У князя Кропоткина в «Записках революционера» я прочитал, что он заработал ревматизм, упираясь два года в холодную стену в Петропавловской крепости коленом. Я упираю колени в холодные стены третьей по счету тюрьмы.
Спустившись в первый раз в июльское утро под лестницу и встав там плечом к плечу с неведомыми мне зэка, после одинокого Лефортова я впервые ощутил свою природную принадлежность к этим людям. Я стоек и молчалив, как они, у меня такие же тяжелые глаза, прищуренные, как щели. Я привычно несчастен, как они, груз заключения, хоть не жмет, но давит меня. Я хожу под грузом веселым злобным Дьяволом. Прикрыв свое добро в сердце — образ девочки, с которой счастливо прожил в раю три года, и образы стареньких мамки с папкой. Как и положено зэка. (К этому теплому добру прибавляется еще сокровище — меч Зигфрида — Партия. Но партию я храню в башке.) Безусловно, я с зэками, а не с государством. Конечно, я зэк и, еще не попадая в тюрьму, имел воинственную психологию зэка.
А что такое психология зэка? Это психология преступника. Такого преступника, который не считает, что государство вправе судить его. Такое государство. Не считает государство моральнее, или честнее, или справедливее, или выше. В наше время государства не основаны на абсолютных ценностях. Не основаны на священном, на сакральном праве владеть и судить. Они лишь основаны на праве физической силы. Но ведь и бандиты основывают свое право на пистолете и праве силы. Получается, что государство и бандиты равны. В старые времена монарший закон вершился от имени самодержца, а он получал свою сакральность свыше, от Господа. Во всяком случае, тогдашнее общество верило, что мироустройство и государство во главе с монархом — от Господа. И следовательно, подчинение законам государства угодно Господу. Когда впоследствии успешные революции создали иные социальные системы, где место монарха занял народ, нация, закон стал покоиться на воле Большинства и вершиться по воле Большинства. От имени народа. И эта священность народа стала ничуть не худшим аргументом в пользу подчинения законам, чем Священность Государя.
После разгрома Социалистического государства, всеобщего равенства мы оказались в Российском государстве, где фактическая власть принадлежит временному союзу олигархов, чиновников и спецслужб. Закон, покоящийся на выполнении воли олигархов, чиновников и спецслужб, не имеет той священной силы, которой обладали Воля Государя и Воля Народа. Администраторы не есть сакральная священная сила. Потому Государство Российская Федерация судит нас, его граждан, основываясь лишь на профанической физической силе. И не имеет на осуждение Сакрального Права.
Но судит.
ГЛАВА 29
12 февраля 2003 года судья Матросов в широком и холодном зале № 1 областного суда города Саратова объявил, что судебное расследование по нашему делу закончено. «Суд удаляется для вынесения приговора. Мы удаляемся и будем долго думать», — сказал Матросов. И добавил, что приговор будет объявлен 15 апреля в 11 часов утра.
С тех пор я жду приговора. И моя социальная жизнь съежилась до размеров хаты № 156. Со дня появления генерала Шостака и до самого начала марта мы сидели в нашей зеленой камере втроем. Я — Савенко Э.В., вульгарный Дядя Юра и двадцатидвухлетний вор и драчун Саня. Внешне Саня — это рыжеватый мордастенький блондин, 1 метр 75 роста, глаза-щелочки, щеки, небольшой живот. Мне он как тип безоговорочно нравится. Нравится его сочное «изумительно!», он его приклеивает, это «изумительно!», и к фильмам, и к тушенке, и к колбасе, и к девкам. Потому что Саня, помимо того, что вор, и хулиган, и неслабый выпивоха, еще и большой любитель девок, которым он всем хотел бы, как он выражается, «причленить». В области девок у нас с Саней одинаковые вкусы — мы оба любим пиздючек, в отличие от дяди Юры, который считает женщинами промассаженных и взявших анализы тридцатилетних коров. Лексика Сани «изумительна». За словом он в карман не лезет и «ваты не катает». Чего стоит его «утярить», «засухарился» и многие другие тюремные глаголы! «Утярить» — это наблюдать, подсматривать, а «засухариться» — значит спрятаться. Саня — неспешный, порой ядовито-остроумный — близок по типу к Паше Рыбкину и Березуцкому и вместе с ними образует галерею классических русских тюремных типов. У Сани несколько классов образования («У меня три класса», — смеется он). Но он резкий, быстрый и сообразительный. Если вынуть его из заводского района, из среды девочек, пьянок, потасовок и краж, думаю, он далеко пошел бы. Однако кто его вынет? Как многим русским провинциалам, ему не хватает изначального мелкого взрыва, толчка, который сдетонирует его таланты.
Саня исполняет у нас в камере роль старшего. Раза два-три его вызывали к оперативнику. Он всякий раз немногословно рассказывает нам о таких визитах. Кто такой оперативник? Если начальник по режиму решает в тюрьме вопросы содержания, то есть он как бы завхоз и воинский начальник одновременно, то оперативник — это контрразведчик. Оперативник имеет в среде зэка своих агентов, собирает сведения о настроениях и планах зэков. Не собрался ли кто в побег, нет ли у имярек самоубийственных настроений. Оперативник руководит старшими хат — они все его агенты. Где-то раз в неделю старшие хат докладывают ему о положении дел. Особенным его вниманием пользуются старшие пресс-хат. Половина хат четвертого этажа — пресс-хаты. Старшие выбивают из посаженных к ним жертв явки с повинной. Добиваются признания нажимом, пытками, угрозами. Большинству этих признаний не будет дано хода, поскольку по ним не будет добыто никаких подтверждающих доказательств. Зато эти явки с повинной и чистосердечные признания — доказательства успешной работы корпусного оперативника. Другие же дела раскрутят.
В марте к нам в камеру стали бросать четвертого. На сутки заехал Олег Никитин, «старичок». Передних зубов нет, выглядит как бывалый зэк, хотя сидит первый раз. Голова, обросшая седой стерней, худ, мелок, 37 лет. Рабочий, плотник и прочая. Рабочая лошадка. «Мужик» — называют таких в тюрьме. Убил по пьяному делу жену, получил по 111-й части 4 всего семь лет. Принесло Олега волной ГУИНа и отнесло, как пробку. «Главное в тюрьме — это сигареты и еда! И чтоб не пиздили милиционеры», — сказал философски Саня, откинувшись на подушку после ухода Никитина.
Еще через день к нам забросили небольшого роста толстенького пацана — насильник. Его имя также Олег, статья 131. Подельник у него брат. Насильник пробыл у нас сутки, его забрали с вещами. Саня был в недоумении и сообщил, что подозревает, что Олега к нам заслали «посмотреть». «Пацан сказал — пацан сделал», — задумчиво произнес Саня, отвечая своим каким-то мыслям. В ту же ночь, поздно, к нам бросили чечена — преподавателя арабского языка в бараньем тулупе. Руслан Кутаев, 29 лет, приехал по этапу через шесть городов (среди них Воронеж) в Саратовскую область на поселение. Срок за участие в незаконных вооруженных формированиях у него смешной — год. Ему осталось два месяца заключения. Все эти унесенные ветром и были унесены ветром. Кутаева забрали через сутки. Мы крепко задумались: зачем их стали у нас приземлять? Но ничего не успели придумать, когда к нам вернули в хату насильника Олега… Выяснилось, его бросили на четвертый этаж в пресс-хату, где старший Вова заставил его написать «чистуху». Он признался, что в 1999-м совершил уже преступление. Что он там на себя наговорил, он нам не сказал. Наговорил, лишь бы убрали его от Вовы. Еще он написал заявление, чтобы его вернули к нам, в 156-ю, и его вернули. На этом, однако, история не закончилась. 18 марта мы стояли вчетвером в вонючей дыре 148-й хаты, в то время как в нашей происходил ремонт. Нам приваривали отрезок трубы. Мы стояли, стараясь не прикасаться ни к чему в хате, как вдруг голос продольного за дверью затребовал Олега. Олег сообщил свои данные. «Приготовишься с вещами», — приказал голос. После чего наш насильник изменился в лице и едва, может быть, удержался, чтобы не заплакать. Через полчаса нас вернули в 156-ю, Олег грустно собрался, получил с общака консервы, а вскоре его вывели. Мы пожелали ему удачи. Однако он появился в нашей хате уже 19 марта. Объяснил, что его опять возили на четвертый этаж, в пресс-хату к Вове и тот заставил его написать еще явку, мотивируя это тем, что оперативник требует. Олег написал еще одну явку с повинной, по поводу чего, так же как и подробности, он объяснять не стал. Лицо, однако, у него, я заметил, было красным, как будто его натерли. Он с удовольствием влился к нам в коллектив. Сейчас он лежит на пальме в метре от меня, крестится и читает брошюрку «Православный молитвослов». Брошюрка принадлежит мне. На двойке ее подарил мне завхоз Мишка, осужденный на 15 лет за убийство.
Тем временем все больше весны в тюремной жизни. Надвигается моя третья тюремная весна. Надвигается, беспокоит, тревожит. Весной тяжело сидеть. Весной надо выходить на волю. Дядя Юра ждет перевода на первый корпус в шныри. Он будет привилегированным шнырем — начальником клуба. ГУИН и тюремное начальство обещает, что сделают так, что он покинет стены тюрьмы месяца через четыре. Чиновник, манипулятор, он хитр и изворотлив, несмотря на животный страх перед тюрьмой; Саня сказал ему как-то в сердцах: «Не притворяйтесь шлангом, Дядя Юра, Вы далеко не шланг». И он не шланг. Сане оперативник сказал, что раньше мая его на зону не отправят. Саня выразил оперативнику желание сидеть на семнадцатой зоне. Олега же ожидает мутное будущее. Встретившись со старшим Вовой в клетке, наш Саня узнал, что Олега, вероятно, раскрутят на второе изнасилование, то, в котором он опрометчиво признался. Глупо поверив, что его не привлекут к ответственности за события 1999 года. Я? Я жду приговора. Кто я? Только брат их, мужичок в пугачевском тулупчике.
Комментарии к книге «По тюрьмам», Эдуард Лимонов
Всего 0 комментариев