«Парень с соседней могилы»

Катарина МАСЕТТИ ПАРЕНЬ С СОСЕДНЕЙ МОГИЛЫ

1

Кто принимает сторону мертвых?

Кто охраняет их права

выслушивает их проблемы

и поливает их цветы?

Попробуйте взглянуть на мир моими глазами!

Глазами жёлчной вдовы, ведущей нездоровый в эмоциональном отношении образ жизни. Кто знает, до чего я дойду к следующему полнолунию?

Вы же читали Стивена Кинга?

Я сижу на вытертой темно-зеленой скамье у могилы своего мужа и думаю о том, как меня раздражает его надгробный памятник.

На небольшой строгой плите выбита лаконичная надпись (рубленым шрифтом): «Эрьян Валлин». Памятник скромный, если не сказать непритязательный, — каким был и сам Эрьян. Он его и выбрал, оставив соответствующие указания в фонусовском «Белом архиве» [1]

Уже одно это чего стоит. Эрьян ведь не болел и, по идее, не должен был готовиться к смерти.

Я прекрасно знаю, что он хотел сказать этим памятником: «Смерть — естественная часть круговорота природы». Эрьян был биологом.

Спасибо, Эрьян, удружил так удружил…

Я бываю здесь несколько раз в неделю: по будням часто заглядываю в обеденный перерыв, в субботу-воскресенье тоже наведываюсь — хотя бы в один из дней. Если начинает моросить, я вытаскиваю пластиковый дождевик, который потом можно опять сложить и убрать в маленький пакет. Этот безобразный дождевик нашелся в мамином комоде. Многие посетители кладбища приносят с собой такие же.

Каждый раз я просиживаю тут не меньше часа — в надежде испытать наконец подлинное горе (мне кажется, если я очень постараюсь, у меня получится). Как ни парадоксально это звучит, мне было бы гораздо лучше, если б я чувствовала себя хуже. Если б я изводила платок за платком и при этом не поглядывала на себя со стороны, чтобы проверить, искренние у меня слезы или нет.

К сожалению, правда заключается в том, что половину проводимого на кладбище времени я только сержусь на Эрьяна. Предатель! Неужели не мог быть поосторожней? В остальное время я испытываю примерно такие же чувства, как ребенок, у которого умер двенадцатилетний попугайчик. Увы и ах.

Я тоскую по Эрьянову присутствию рядом, мне недостает самых будничных вещей. Никто больше не шелестит газетой на диване; когда я возвращаюсь с работы, в доме не пахнет кофе; калошница кажется пустой без его ботинок и резиновых сапог.

Теперь, если я не знаю имени бога солнца из двух букв, приходится гадать на кофейной гуще или пропускать в кроссворде это слово.

Вторая половина нашей двуспальной кровати всегда застелена.

Никто не станет беспокоиться, если я попаду под машину и не вернусь домой.

И вода в уборной больше не журчит, если ее не спускаю я сама.

Вот я и сижу на кладбище, скучая по шуму спускаемой воды. Weird enough for you, Stephen? [2]

Кладбищенская атмосфера превращает меня в заштатного репризного комика. Разумеется, юмор свидетельствует о вытеснении, о попытке заклинания духов, но я могу его себе позволить. Когда нечем занять голову, почему бы не покопаться в вытесненных мелочах?

И все же Эрьян не просто присутствовал рядом, у него была более важная роль: благодаря ему я знала, кто я такая. Мы раскрывали сущность друг друга, чему в первую очередь и служат брачные отношения.

А кто я теперь?

Определение моей сущности отдано на откуп чужому взгляду. Для одного я избиратель, для других — пешеход, налогоплательщик, потребитель культуры, рабочая сила или владелец квартиры… если не просто тело с сухой кожей, не самой большой грудью и подтекающими тампонами.

Разумеется, я по-прежнему могу определять себя через Эрьяна. Он оказывает мне эту услугу и посмертно. Если бы не Эрьян, я бы относилась к разряду «незамужних женщин старше тридцати» (такое выражение встретилось мне вчера в газете, отчего по спине побежали мурашки). Теперь же я «все еще молодая бездетная вдова». Уныло и трагично! Спасибо тебе, Эрьян!

Впрочем, меня гложет и чувство обиды. Я обижена на Эрьяна за его внезапную смерть.

У нас была куча планов на ближайшее и более отдаленное будущее! Начиная с байдарочного похода по Вермланду и кончая выгодной пенсионной страховкой для обоих.

Эрьян тоже наверняка обижен. Потратить столько усилий на все эти тай-чи, экологически чистый картофель и ненасыщенные жиры… И что получить взамен? — скалит желтые зубы заштатный комик.

Иногда я просто свирепею. Это несправедливо по отношению к тебе, Эрьян! Ты был такой умный, такой доброжелательный!

А иногда у меня между ногами начинается трепыханье (что неудивительно после пятимесячного воздержания). Тогда я чувствую себя некрофилкой.

На могиле по соседству с Эрьяновой стоит крайне вульгарный памятник белого мрамора. Каллиграфически выведенные золотом имена усопших, ангелочки, розочки, птички, ленты с изречениями и призванные настраивать на оптимистический лад коса и череп. Сама могила напоминает питомник — настолько она засажена цветами. Под камнем похоронены мужчина и женщина примерно одного года рождения, так что, очевидно, с подобным чрезмерным тщанием ухаживает за родителями кто-нибудь из детей.

Я впервые увидела этого человека несколько недель назад: парень моего возраста, в яркой спортивной куртке и кепке с наушниками. Кепка напоминает бейсболку, с надписью впереди: СОЮЗ ЛЕСОВЛАДЕЛЬЦЕВ. Парень рьяно копал и рыхлил почву под своими посадками.

На могиле Эрьяна не растет ничего. Скорее всего, он был бы категорически против розового куста: этот вид флоры не относится к кладбищенскому биотопу. А тысячелистник или таволгу при входе не купишь.

Лесовладелец появляется раз в несколько дней, около полудня, неизменно с новой рассадой и подкормкой для нее. Он гордится своими насаждениями так, словно могила — его садовый участок.

Когда мы столкнулись в последний раз, он тоже сел на скамью и исподволь поглядывал на меня… но так и не заговорил.

От него идет странный запах, а на левой руке отсутствуют два пальца.

2

Нет, у меня просто терпежу не хватает!

Какого черта она вечно торчит на кладбище?

Раньше всегда можно было привести в порядок могилу, а потом спокойненько посидеть на скамейке и додумать недодуманное, нащупать опору, которая поможет продержаться денек-другой. На усадьбе, где я верчусь как белка в колесе, думать невозможно. Если я не сосредоточен на том, чем заняты мои руки, обязательно происходит катастрофа (хотя бы маленькая), устранение которой отнимает целый день. К примеру, я наезжаю трактором на камень и повреждаю задний мост. Или корова отдавливает себе сосок, потому что я забыл надеть ей лифчик для поддержки вымени.

Походы на кладбище — единственная моя отдушина, но и там я не чувствую себя вправе сразу расслабиться. Обязательно надо сначала поработать лопатой и граблями, убраться, что-то посадить, и только потом можно сесть.

А теперь рядом сидит она.

Блёклая, как старый снимок, несколько лет провисевший в витрине фотоателье. Тусклые светлые волосы, бледное лицо, белёсые ресницы и брови, отвратительно темная или словно выцветшая одежда — вечно что-нибудь синее или бежевое. Какая-то вся из себя тусклая женщина. Не женщина, а позорище! Хоть бы подмазалась или нацепила какие-никакие побрякушки, чтоб было ясно: ей не все равно, что о ней думают окружающие. А ее блеклость говорит одно: плевать я хотела на ваше мнение, я вас даже не замечаю.

Мне нравится, когда женщина своей внешностью подначивает, словно говоря: смотри, что у меня есть! Мне льстит, когда от женщины исходит приглашение к действию. Женщины должны носить яркую помаду и остроносые туфли с ремешками, а еще у них должны быть достойные буфера, которые они суют тебе под нос. Не важно, что помада размазана, что платье на пухлых боках того гляди лопнет по швам, что поддельных жемчугов явный перебор… Хорошим вкусом обладают не все, главное здесь — что человек старался. Я почти всегда западаю на женщин (пусть даже в летах), которые тратят полдня, чтобы привлечь к себе внимание… особенно если у них накладные ногти, сожженные перманентом волосы и вихляющиеся туфли на высоких каблуках. Такую женщину сразу хочется обнять, приласкать, утешить.

Чего я, конечно, не делаю. Я вообще мало сталкиваюсь с женщинами, разве что на почте или в банке; у меня на хуторе бывают всего две: ветеринарша и эта, как ее… осеменительница. На обеих напялены резиновые сапоги и синие клеенчатые фартуки до пят, голова обмотана платком, а руки сжимают катетер с бычачьей спермой. И обеим всегда некогда остаться на чашку кофе — даже если б я выкроил время забежать домой приготовить его.

Мамаша моя в последние годы извела меня зуденьем о том, что надо «перестать сидеть сиднем» и «завести себе девушку». Можно подумать, их тут в округе пруд пруди, только и ждут, когда выберешь самую подходящую. Можно подумать, это такое простое дело, вроде как выйти в охотничий сезон с ружьишком и подстрелить зайца.

Мать куда раньше моего узнала, что ее поедом ест рак и что скоро мне предстоит не только тащить на себе все фермерские труды, но и добавить к ним ее обязанности. Это ведь материными заботами у меня были натопленный дом, постель с чистым бельем, раз в два дня свежий комбинезон, вкусная еда, в любую минуту горячий кофе и домашние булочки. За всем этим скрывалась работа, о которой я мог не думать: рубка дров, растопка печей, стирка, собирание ягод, — в общем, всё, на что у меня теперь совершенно не хватает времени. Отсюда серые простыни, заскорузлый от грязи и молока комбинезон, выстуженный дом, в который неуютно возвращаться, и вместо кофе — горячая вода из-под крана с ложкой «Нескафе». А на обед каждый Божий день — лопающийся в микроволновке хот-дог от фирмы «Скан».

Мать тихонько клала мне рядом с кофейной чашкой еженедельник «Ланд», раскрыв его на странице знакомств. Иногда даже отчеркивала какое-нибудь объявление. Хотя никогда не говорила о таком способе знакомства напрямую.

Ей было невдомек, что у молочного помоста больше не толпятся девки, жаждущие вести хозяйство у «привлекательного холостяка с собственной усадьбой». Они давным-давно уехали в город, стали там медсестрами и воспитательницами детских садов, вышли замуж за торговцев и автомехаников, а теперь уже планируют купить небольшой стандартный дом для своей семьи. Летом они иногда наведываются в наши края с мужем и светловолосым малышом в «кенгуре», чтобы пару недель поваляться в шезлонгах на старом родительском хуторе.

Карина, которая бегала за мной в старших классах и могла дать, если к ней подъехать с нужной стороны, и теперь изредка подстерегает меня за стеллажами в местной лавочке. Лавочка пока работает, но только в летнее время, и протянет она, скорее всего, недолго. Так вот, Карина выскакивает из своей засады и делает вид, будто мы встретились случайно, и начинает расспрашивать, не женился ли я, не завел ли детей. Сама она живет в городе со Стефаном, который работает на складе при магазине «Домус», о чем Карина и докладывает — торжествующе, словно я теперь должен лить слезы из-за того, что упустил ее. Пошла она…

Может, у этой тусклятины, что сидит рядом со мной на кладбище, тоже есть старенькие родители, к которым она ездит летом отдыхать? Я бы с удовольствием отдохнул от нее. Хотя летом я сюда почти не вырываюсь, разве что в дождь, когда приходится отложить сенокос.

Надо же, любуется на свой уродский памятник! Что это, скажите на милость, за памятник? Скорее камень, брошенный землемером, чтобы обозначить границу участка. Не памятник, а межевой знак!

Наш памятник выбирала мамаша, еще для отца. Я знаю, что он слишком вычурный, но я знаю и сколько любви она в него вложила. Она потратила на этот памятник не одну неделю, просмотрела кучу каталогов и всякое такое. У нее каждый день возникали новые мысли, как его украсить, — и вот результат.

Интересно, кто моей соседке этот Эрьян… Отец, брат, муж? И если ей не лень так часто приходить сюда и пялиться на камень, почему она не может посадить на могиле какой-нибудь завалящий цветочек?

3

Конечно всякая рана стремится затянуться

а ходики хотят чтобы им подтянули гири

(какая досада остановиться в полвторого!)

в отрезанных конечностях возникают фантомные боли

Сегодня произошло нечто неожиданное.

Денек выдался по-осеннему прохладный, но погожий, и в обеденный перерыв я, как всегда, завернула на кладбище. Сидевший на скамейке Лесовладелец метнул в меня угрюмый, злобный взгляд: можно подумать, я нарушила неприкосновенность его частных кладбищенских владений. Руки его были испачканы землей — значит, посадочные работы на сегодня уже выполнены. Интересно, почему у него не хватает двух пальцев…

Я тоже села и принялась размышлять о том, какие у нас с Эрьяном могли быть дети. Эрьян наверняка взял бы часть отпуска по уходу за ребенком и со знанием дела рассуждал о преимуществах матерчатых подгузников и наиболее удобных сумках-кенгуру. А еще занимался бы с младенцем плаванием.

Мы были женаты пять лет и за все это время фактически ни разу не ссорились. Только изредка повышался тон голоса (с моей стороны), и опять-таки я могла огрызнуться или презрительно фыркнуть; дальше этого дело никогда не шло.

Не стану приписывать себе чужих заслуг. Просто Эрьян никогда ни с кем не ссорился. Он лишь дружелюбно объяснял свою точку зрения — до тех пор, пока изнемогший от его повторов противник не сдавался.

Бывали случаи, когда из-за этой его кажущейся мягкости я теряла терпение и впадала в детство — пинала мебель, выбегала из комнаты, хлопала дверями. Эрьян как будто не замечал, и со временем я перестала это делать: у меня было такое чувство, словно я даю ему дополнительные баллы за артистизм исполнения.

Однажды я смяла «Дагенс нюхетер» и закидала Эрьяна бумажными мячиками из ее страниц. Мы потратили на эту газету полсубботы: надо было обсудить все предназначенные для обсуждения статьи, отметить все культурные мероприятия (даже если они происходили за тридцать миль[3] от нас), посмеяться над комиксами про Эрни и обговорить пикантный ужин из вяленых помидоров (по рецепту из газеты). Во мне нарастало ощущение, что я упускаю реальную жизнь, что, пока мы заняты чтением, она проносится мимо, поэтому я схватила газету и ринулась в атаку. В карих глазах Эрьяна отразилось такое волнение, что мне оставалось либо стукнуть мужа, либо заплакать.

Естественно, я выбрала слезы — и разревелась. Ведь самое печальное было то, что обычно я не успевала дойти до второй части газеты, как он уже надевал зеленые сапоги и с биноклем в руках отправлялся в реальную жизнь: наблюдать за птицами.

— Тебе всегда нужно иметь между собой и действительностью бинокль, — прогнусавила я, чувствуя себя тем более непонятой, что и сама себя не понимала.

Через несколько дней Эрьян мимоходом дружески похлопал меня по руке и сунул статью о предменструальном синдроме. Я хотела скомкать газету и швырнуть в него, но не успела: он уже отпер свой кроссовый велосипед и выехал со двора.

Поначалу я была влюблена в Эрьяна. Я сочиняла вызывавшие у него улыбку любовные послания — гекзаметром. Я залезала на хрупкие ветки, чтобы сделать для него фотографии птичьих гнезд, и подолгу простаивала в ледяной воде, чтобы к ногам присосались пиявки, — если ему нужно было их исследовать.

Вероятно, я увлеклась им из-за внешности. Темноволосый, смуглый, кареглазый, высокий и стройный, с красивыми сильными руками, которым всегда находилось дело. Мне было приятно, что на него заглядываются женщины… а потом с изумлением обнаруживают рядом невзрачную меня. (Да-да! Я сумела охмурить этого молодца, и тут, девки, есть чему поучиться!)

Похвальбушка! Я ведь и сама не знаю, чем его «охмурила». Обычно я вызываю у красавчиков не больше интереса, чем обои, выбранные для квартиры сотрудником муниципального департамента жилья.

И все же с тех пор, как Эрьян углядел меня (я тогда работала в справочном отделе библиотеки и помогла ему найти английские журналы по зоологии), он, похоже, твердо решил, что я должна стать Его Женщиной — той единственной, которой он собирается отдавать предпочтение перед всеми другими (примерно как отдавал предпочтение товарам фирмы «Фьелльрэвен» [4]).

В первое время он, по-видимому, со всех сторон проверял меня, тестировал качество, как это делает с разными вещами Управление потребительских товаров. В лесу. В постели. В кино и за разговорами в кафе, где мы сидели потом. Острых углов нигде не обнаружилось. Все наши взгляды и мнения совмещались друг с другом, как две спицы из одного вязания, и нам обоим нравился получающийся узор.

Тогда мы взяли и поженились — и оба вздохнули с облегчением. Экзамен на зрелость сдан, пора переходить к следующему жизненному этапу.

Мы только-только начали с улыбкой переглядываться у витрин с детскими колясками, как вдруг Эрьян погиб. Ранним утром поехал на велосипеде слушать глухариный ток, и его сбило грузовиком. У него в плейере стояла кассета с птичьими голосами, и то ли он сам не услышал грузовик и вырулил на середину дороги, то ли шофер уснул за рулем.

От Эрьяна осталась лишь скромная плита у меня перед глазами. И я ужасно на него злюсь: как он мог бросить меня без предупреждения, ничего заранее не обсудив?.. Теперь мне уже никогда не узнать, кто он был такой.

Я вынула из сумки записную книжку (маленькую синюю книжицу в твердом переплете, на первой странице которой изображен парусник на фоне ярко-голубого неба) и аккуратным почерком занесла туда две строки:

Конечно всякая рана стремится затянуться

а ходики хотят чтобы им подтянули гири

Я не претендую на то, что пишу Стихи, что творю истинную Поэзию. Просто я пытаюсь с помощью образов уловить действительность. И прибегаю к этому средству ежедневно — как другие организуют свою повседневную жизнь, составляя списки дел. Эти строки никому не придется читать… я же никому не рассказываю своих снов. У каждого собственный способ разбираться в жизни и решать ее проблемы.

Лесовладелец исподволь поглядывает на меня. «Глазей на здоровье, — думаю я, — и воображай себе, что я Образцовая Домохозяйка, раз в неделю подсчитывающая семейный бюджет».

Только я завинтила колпачок авторучки (мои соображения следует записывать чернилами, и мне удалось раздобыть вечное перо), как появилась мать с дочкой (девочке года три-четыре). Они пришли навестить могилу через одну от меня, рядом с Лесовладельцевой. Девочка, словно королевские регалии, несла в руках ярко-розовую игрушечную лейку (видимо, новую). Мать начала, шурша бумагой, разворачивать цветы и ставить их в высокие вазы; девчушка бегала вокруг и поливала все подряд. Внезапно она стукнула себя по лбу и, округлив глаза, в ужасе закричала:

— Мама! Я полила надпись! Теперь дедушка на меня рассердится!

Я невольно расплылась в улыбке и бросила взгляд на Лесовладельца. Он тоже посмотрел на меня.

И тоже улыбнулся. И…

Я не в состоянии описать его улыбку иначе, чем языком рекламных клипов.

В ней было все: солнце, и щебет птиц, и вкус земляники, и сверкающая гладь морского залива. И она была обращена ко мне — доверчивая и гордая улыбка ребенка, который только что вручил имениннику свой неумело завернутый подарок. Мой рот остался растянутым до ушей. И я готова поклясться, что между нами пробежала вольтова дуга — такой синий разряд, который умел вызывать на каком-то приборе наш учитель физики. Минуло три часа… или три секунды.

Затем мы синхронно, словно нас обоих дернули за веревочку, повернули головы вперед. Солнце скрылось в облаках, и я с закрытыми глазами прокрутила улыбку Лесовладельца в замедленном темпе.

Если бы об улыбке, которой мы с ним обменялись, рассказала Мэрта — моя лучшая, если не единственная подруга, — я бы отнесла это на счет Мэртиной способности преображать и приукрашивать действительность.

Я завидую этой ее способности. Сама я устроена иначе, а потому склонна объяснять улыбку младенца облегчением от того, что у него отошли газы, рассматривать падающую звезду как отработавший свое спутник, слышать в пении птиц предостережение непрошеному гостю и полагать, что Иисуса Христа никогда не существовало — или, во всяком случае, он не участвовал в известное время в известных событиях.

«Любовь» отражает потребность рода в генетической вариативности, иначе можно было бы размножаться почкованием.

Разумеется, я понимаю механизм притяжения между мужчинами и женщинами. Плавающая в нас яйцеклетка жаждет, чтобы ее оплодотворил подходящий сперматозоид. И стоит таковому появиться в пределах досягаемости, как срабатывает автоматика и организм запускается на полную катушку.

И все же я не ожидала от носителя спермы такой потрясающей улыбки! Моя яйцеклетка вздрогнула и, радостно подскочив, принялась кувыркаться во мне, одновременно посылая сигналы: «Сюда! Сюда!»

Мне захотелось одернуть ее криком «Место!».

Я повернула голову и попыталась искоса рассмотреть его лежавшую на скамье руку. Тремя оставшимися пальцами он перебирал брелок с ключами от «вольво».

Кожа на месте безымянного и мизинца была ровная и гладкая. В руку въелась земля и, кажется, еще машинное масло, на тыльной стороне синели набухшие вены. Мне захотелось понюхать его руки, а губами — приласкать пустые костяшки.

Ну всё, пора бежать отсюда без оглядки! Неужели такое всегда бывает с половозрелыми женщинами, если они несколько месяцев не знают мужчины?

Я встала, ледяными руками схватила сумку и, не разбирая дороги, кинулась прочь — через могилы и невысокие живые изгороди, прямиком к воротам.

4

Я безнадежно запустил бухгалтерию. Мне кажется, мое хозяйство вот-вот пойдет ко всем чертям. Может, потому, что я боюсь взяться за разборку счетов и прочих документов? Бумаги из старого отцова секретера уже вываливаются наружу, до них страшно дотронуться: вдруг в этой кипе притаилась поганая бумажонка из Кооперативного банка с сообщением, что я давным-давно перебрал кредит и не имею права выписывать чеки? С трудом заставляю себя в рабочее время подходить к телефону — могут звонить оттуда…

Я всегда плохо разбирался в бумагах и не умел считать деньги. В отличие от матери, которая сидит, бывало, за секретером и бубнит себе что-то под нос. Только время от времени оборачивается и, глядя поверх очков, задает несложный вопрос типа: «А нам хватит семенного материала?» или «Ты рассчитался с ветеринаршей?»

Всем остальным мамаша заправляла сама. Я ей говорил, сколько мне надо наличных, и она их выдавала. Не вмешиваясь в мои дела, ни о чем не спрашивая — даже когда мне втемяшилось в голову купить Аннетте, с которой мы какое-то время жили вместе, золотой браслет. Аннетта мне все уши прожужжала о том, как она обожает витые цепочки. Это почти все, что я про эту девку и помню.

Незадолго до смерти мамаша обмолвилась: теперь мне придется поручить вести дела учетной конторе. Вот что волновало мать, пока она лежала под капельницей. Из-за этой капельницы ей беспрерывно требовалось судно, чего она очень стеснялась. Так что стоило в палате появиться санитарке с судном, как я выходил — вроде бы покурить. И у меня не хватило духу брякнуть тогда матери: при постоянном снижении цен на молоко я не смогу позволить себе новых расходов.

Кстати, теперь такие конторы называются иначе, более солидно, а их молодые сотрудники изображают из себя чуть ли не биржевых маклеров. Я совершенно теряюсь, когда туда захожу.

Мать ужасно злилась на свой рак за то, что он мешает ей встать с постели и заняться чем-нибудь полезным. От химиотерапии она угасала, как свеча, но, когда я приходил навестить мамашу, вид у нее был извиняющийся, словно она хотела сказать: «Вот не вовремя слегла! Самой стыдно! Ты уж прости!»

Тьфу ты, черт, опять эта тусклятина! Явилась не запылилась! Ей что, делать больше нечего? Вылитая маменькина дочка! Не иначе как работает в каком-нибудь фартовом месте и ждет не дождется, когда ее возьмет в жены крупный банковский начальник. А может, она, пропади все пропадом, сама работает в Кооперативном банке?!

Она садится рядом и поглядывает на меня с таким выражением, словно я — дутый чек (мол, дело неприятное, но ее напрямую не касается). Потом тяжело вздыхает и вытаскивает из большой цветастой сумки что-то вроде блокнота. Неторопливо отвинчивает колпачок поршневой ручки и начинает бисерным почерком писать. (Господи! Вот уж не думал, что с тех пор, как изобрели шариковые ручки, кто-нибудь еще пользуется чернильными.)

Ясное дело, меня одолевает любопытство. Какая женщина станет заниматься писаниной на кладбище?! Может, она подсчитывает укокошенных мужей? Внезапно соседка переводит взгляд на меня, и я слышу отчетливый смешок: это она усекла, что я за ней подглядываю. В отместку за наглый смех я мысленно раздеваю тусклятину, потом напяливаю на нее лиловый парик и сетчатые чулки. Из туго затянутого блестящего корсета выпадают белоснежные груди. От ее реального облика остаются белесые ресницы и фетровый берет с грибами.

Привидевшаяся мне картинка настолько смешна, что я в открытую пялюсь на соседку, а рот у меня расплывается до ушей. Она снова смотрит на меня и… прежде чем я успеваю принять серьезный вид… улыбается в ответ!

Господи, неужели это один и тот же человек?

Неужели эта тусклятина, которая только что сидела, поджав блеклые губы и молясь на кусок гранита, умеет так улыбаться?

Как школьница на летних каникулах… как мальчишка, которому купили первый в жизни велосипед. Счастливой, безудержной улыбкой — точь-в-точь как девочка с розовой лейкой у соседней могилы.

Мы застываем в этом положении, до ушей улыбаясь друг другу. Ни один не хочет уступить и отвернуться первым.

Что это еще за глупости?

Может, от меня ждут действий? Может, надо сказать: «А вы часто сюда приходите?» или «Сегодня на кладбище много народу. Как вам нравится здешняя часовня?» А может, прижаться к ней коленом?

И вдруг нас словно обесточили: мы дружно отворачиваемся и некоторое время смотрим прямо перед собой, сидим не шелохнувшись, как будто скамейка заминирована. Потом я, чтоб уж совсем не потерять присутствие духа, начинаю играть ключами.

Исподволь я замечаю, что она не может отвести глаз от моей руки. Я много лет вырабатывал у себя привычку не прятать руку в карман, если на нее зырятся. И представьте себе, выработал. Да, крошка, я трехпалый Бенни. Take it or leave it! [5]

Xa-xa, она решила, что ей такого не надо. Встает и отваливает… можно подумать, я пытался ущипнуть ее своей покалеченной лапой. Чего разозлилась-то?

Не иначе как я напугал человека, представ в виде Бенни-Кавалера (если не Бенни-Жиголо).

Когда я гонялся за девахами, со мной такое сплошь и рядом случалось. Я ведь только следовал за своим терминатором, а на него можно было положиться, как на «волшебную лозу»: он всегда приводил к девкам. Летом он тащил меня в парк отдыха. Зимой — на танцульки в каком-нибудь поселке, зачастую дальнем. По будням в тамошнем мрачном зале проходили уроки физкультуры, а вечерами заседало общество трезвенников, зато в пятницу-субботу лампы прикрывали абажурами из гофрированной бумаги и приглашали оркестр (ясное дело, за плату). На городские дискотеки я почти не ездил. С одной стороны, потому, что отстал от моды (я заметил это, когда парни стали носить кепки задом наперед), но еще и потому, что мне казалось бессмысленным дергаться поодиночке, на расстоянии друг от друга — какая-то артель напрасный труд. Нет уж, я свою партнершу хотел обнять. Мне нравилось, положив руку на плечо новой девушки, вести ее к площадке: я словно вытаскивал номер в лотерее, каждый раз счастливый. От девушек здорово пахло, они были очаровательны. Я влюблялся во всех подряд и с неохотой отпускал их от себя по окончании танца. Но мне не хотелось, перекрикивая оркестр, заводить с ними разговор. Хотелось лишь держаться за них, принюхиваться к ним и, закрыв глаза, плавно скользить по полу.

Мне и в голову не приходило, что можно желать — и добиваться — большего. А ведь в последнем классе гимназии я пользовался успехом: мое имя можно было прочесть не на одной девчачьей парте. Увы, с тех пор как я взвалил на себя усадьбу, я видел слишком мало девчонок и не замечал утекающих сквозь пальцы лет. Я даже не понимал, что наверняка утратил спортивную форму.

Начинал я вроде бы всегда неплохо. Топтался в обнимку с партнершей, иногда довольно неуклюже, но девки обычно умеют подладиться и не дают наступать себе на ноги. Изредка попадались танцорши с потрясным чувством ритма, так что мы просто летали по воздуху: это было клево. Когда танец заканчивался, девахи искоса поглядывали на меня, я же стоял дурак дураком и улыбался — вместо того чтобы, как положено, заговорить: «А ты здесь часто бываешь? Тебе нравится такая музыка? Сегодня тут много народу…» Я совершенно не против болтовни, она, так сказать, растапливает лед между людьми, просто я по этой части не мастак. Некоторые девахи после двух-трех танцев возвращались к своей кучке: они чаще всего тусуются вместе у стены. Большинство же готово было плясать дальше.

Однажды я решился раскрыть рот и спросил одну девчонку: «Что дает тебе ощущение счастья?» Меня почему-то во время танца занимал этот вопрос.

— Дает чего? — проорала она.

— Счастье! Что дает тебе?.. Ладно, забудь!

И я — с горящими ушами — побыстрей отбуксировал ее к девичьей кодле.

Бывали случаи и похуже. Как-то я, безо всякого прицела, отплясал пять танцев кряду с одной девахой: уж больно от нее хорошо пахло. А потом нагнулся и зарылся носом ей в шею — опять-таки не придавая этому значения. Она отскочила от меня как ошпаренная. Неужто приняла за вампира? Я представил себе свои жалкие, хоть и укрепляемые фтором, зубы в виде гигантских клыков… и невольно расплылся в улыбке. Девица зашипела на меня обозленной гусыней, развернулась и ушла.

Потом я случайно подслушал в вестибюле ее разговор с подружкой.

— Хороший тебе попался кавалер? — спросила та.

— Пьяный в стельку! Не сказал ни слова, только все ухмылялся!

Кавалер. Это слово подразумевает шелковую рубаху и лосьон после бритья в товарных количествах. Иначе говоря, человека с высокими запросами.

Да, у Бенни-Кавалера такая улыбочка, что народ просто шарахается. Почему эта тусклятина и сбежала.

Впрочем… она ведь тоже улыбалась, а?

5

День за днем

лицом к лицу

с треснувшими зеркалами

и злорадными штрафовщицами[6]

Перечитывая записи, которые я делала в синей книжице, я понимаю, что, очевидно, той осенью у меня была депрессия, причем в самой натуральной — клинической — форме.

На работе я в перерывах нескончаемо шутила, и мне нравилось видеть, как мои коллеги покатываются со смеху — до того, что у женщин начинает течь тушь. Тогда жизнь казалась вошедшей в свою колею, чему я от души радовалась.

Дома же, вернувшись к вечеру с пакетом продуктов из «Консума», я все время старалась чем-нибудь занять себя. Выкладывала на датском керамическом блюде натюрморт из только что купленных овощей, поливала ростки, которые выращиваю в качестве витаминной добавки, подбирала оперную арию повеселей и заводила ее на полную громкость, после чего зажигала в белой ванной канделябр и долго лежала в ванне, вдыхая запах лаванды из ароматической лампы.

В ту осень я читала исключительно автобиографии и ненаучную фантастику, которые действовали на меня наркотически: я переселялась в иные миры. И когда книга внезапно подходила к концу, я оставалась в изнеможении лежать на диване, словно это был берег, куда меня вынесло после кораблекрушения. Мемуары и сказочные миры принуждали задаваться вопросами: зачем ты, собственно, живешь? на что тратишь свою жизнь — такую хрупкую, непростую и короткую?

Ночью мне снились разные ответы. Однажды я увидела себя в хитросплетенье света и тени. Я была богиней, из пальцев которой произрастали разные формы жизни: с одной стороны, мясистые побеги лиан, с другой — пухлые тела младенцев.

Случались дни, когда, казалось, не было ничего, кроме снега с дождем и бесконечного ожидания автобуса. Я увеличила взносы по пенсионной страховке и составила завещание. Если Эрьян посчитал нужным обратиться за этим в «Фонус», почему бы мне не последовать его примеру? В такие дни я заводила папки для квитанций, покупала в ИКЕА коробки для всякой всячины и забивала ими гардероб, даже начала вставлять в рамки старые слайды (которые значили для меня не больше прошлогодней листвы).

Еще я часто занималась мастурбацией. Воображаемые мужчины были крепкого телосложения, с мозолистыми руками и колючим подбородком. Лиц у них не было, над подбородками зияла пустота.

Моим спасательным кругом, моим якорем в жизни стала Мэрта. Она могла ворваться прямо в ванную и размахивать перед моим носом билетами в кино до тех пор, пока я не вылезала из воды и, задув свечи, не шла с ней. После кино мы возвращались ко мне и, устроившись каждая на своем диване, трепались о повседневных мелочах и о смысле жизни — начиная с последнего фортеля, который выкинул ее невротик шеф, и кончая взглядами на женщину, которых придерживался блаженный Августин (мы разносили Отца Церкви в пух и прах).

Мэрта распространяла вокруг нежный аромат булочек, туалетной воды и тонких сигарок — сигарильо. Она вроде-как-жила со своим Ненаглядным по имени Роберт, но изредка, когда он отправлялся в очередную таинственную командировку, мы с Мэртой распивали бутылку белого портвейна и она оставалась ночевать у меня на диване. Следующее утро мы, лохматые и опухшие, проводили в добродушных мелких стычках (Мэрта при этом расхаживала в темном махровом халате Эрьяна, выкинуть который у меня не поднималась рука). Мы часто жалели, что не лесбиянки: меня вполне устроила бы жизнь с Мэртой, да и для нее Роберт сплошь и рядом оказывался непосильным бременем.

Однажды ночью я рассказала ей про Лесовладельца и его необъяснимую улыбку. Мэрта села на диване, послюнила палец и, подняв его кверху, радостно воскликнула:

— Между вами что-то будет!

6

Жизнь бобылем, без семьи, без детей — может, на это особо обращаешь внимание, если ты крестьянин с энным количеством гектаров пахотной земли и леса.

Для кого я сажаю лес, который можно будет рубить не раньше чем через тридцать лет? Для кого обсаживаю поля деревьями, чтобы почва со временем не истощилась?

И кто мне поможет с сенокосом?

Я сравнил результаты пробных доек. Показатели с каждым месяцем все лучше, надои растут, бактерий становится меньше. Я отремонтировал доильное помещение, завел новый резервуар для молока, планирую усовершенствовать уборку навоза. Еще купил трактор с двойными колесами, и не потому, что он мне позарез нужен, а просто чтобы доказать себе: кое-что в моей жизни меняется к лучшему.

Как это ни бессмысленно, вечерами я находил себе все новые дела, только бы оттянуть возвращение в дом. Уж больно меня напрягала глухая тишина моего скудного на звуки жилища. В нем пахло запустением и неуютом. Дошло до того, что я посреди недели смотался в город и купил уродский черный радиоприемник в форме сигары, который и водрузил на кухонном столе.

Теперь, придя домой, я первым делом — еще до душа — врубал на полную мощность рекламный канал. Доносившиеся из приемника возбужденные голоса внушали мне, что где-то жизнь худо или бедно течет и крохотный ее ручеек заворачивает в мою облезлую кухню. Тем не менее я не сподобился выбросить и коричневый бакелитовый приемник, который отец в 50-х годах подарил матери на очередную годовщину свадьбы; более того, я даже включал его (без звука), потому что на теплом радио любил полежать кот.

В стиральную машину я запихивал все подряд, без сортировки, так что белье приобрело синевато-серый оттенок. Изредка проглядывая вторую часть «Ланда», я обнаружил, что некоторые селяне делают домашнюю колбасу и украшают крыльцо резными финтифлюшками. Плевать я хотел на свое крыльцо! Не все ли равно, где сбрасывать сапоги и куда выставлять бочонки из-под пива? А колбасу можно за две секунды купить в «Консуме», когда запасаешь продукты на неделю.

Еще у меня были смутные планы выгрести все из холодильника: кое-что там явно задумалось. Несколько полок заняты банками с вареньем, надписанными материной рукой; сверху на них образовался толстый слой плесени. Но выкинуть это варенье — все равно что выкинуть из дому мать.

Конечно, я вполне мог бы поступить на какие-нибудь вечерние курсы, чтобы Видеться с Людьми. При местном отделении Союза земледельцев есть семинар под названием «Подними свою усадьбу», который наши остряки тут же переименовали в «Подпали свою усадьбу» (в создавшихся условиях это казалось более разумным). Я было начал ходить на семинар, но через два раза бросил: его посещают те же люди, с которыми я встречаюсь в магазине сельхозпродукции, в «Тракторе» Йоте Нильссона или на ежегодном рождественском празднике Союза.

На этот праздник приходили с женами, так что у меня была возможность и потанцевать, и пошарить рукой там и сям. Впрочем, иногда партнерши принимались тяжело дышать и так вилять задницей, что я смущенно поглядывал на их мужей. В разгар праздника мы, мужики, ходили за угол приложиться к захваченной из дома бутыли, а потом начинали травить байки — про крестьянскую дочку, да про бродячего торговца, да про то, что девка сказала парню. Случалось, в порыве сентиментальности мы говорили друг другу: вот ведь, возделываем землю, а имеем с этого одни неприятности…

Затем праздник подходил к концу, и последний танец отдавался супружеским парам, а мы, холостяки, спорили в дверях о загрязнении рек или о Европейском союзе, потом у кого-нибудь обязательно находилась трезвая жена, которой надо было ни свет ни заря заступать на смену в больнице, и меня подбрасывали домой на машине. И если я не слишком надирался, то начинал фантазировать про кого-нибудь, с кем танцевал в обнимку, хотя в голове неотступно свербило: надо проснуться в шесть (денег нанять сменщика у меня нет).

Ну вот, думал я, теперь они разъедутся по домам, к своим проклятым крылечкам с финтифлюшками, укроют разметавшихся во сне детей, а завтра супружница сварит мужу крепкого кофе, чтоб он поскорее пришел в себя, поставит тесто для хлеба и примется набивать колбасы. А для чего живу я?

Мне даже не стыдно признаться, что я написал в одну фирму, которая обещала прислать выбранную мной из каталога филиппинку. Но когда я увидел их каталог — кое-как сляпанную на ксероксе брошюру с расплывшимися черно-белыми фотками, — меня чуть не стошнило. Интересно, что подумала бы обо мне кладбищенская тусклятина, если б застала за разглядыванием этого каталога? Мне еще никогда не было так хреново…

7

Счетчик на парковке

срок годности продукта

последний день оплаты

метастазы на теле общества

Некоторое время я не могла заставить себя сходить к Эрьяну. Холодает, мысленно оправдывалась я, нельзя же по-прежнему часами сидеть на кладбище, рискуя застудить придатки. «Мы готовы рискнуть, — говорили придатки, — уж больно хочется снова встретить Лесовладельца…»

И однажды я сорвалась с собрания, на котором нам предстояло обсуждать бюджет библиотеки на следующий год, и полетела на кладбище.

Разумеется, Лесовладельца там не оказалось. Честно сказать, я даже не была уверена, что узнаю его, если он будет иначе одет и сохранит серьезность.

Его улыбку я бы точно узнала. Где бы ни увидела.

Мне было жаль Эрьяна — моего смуглолицего, красивого, доброжелательного Эрьяна. Жена сидит у его могилы, а думает о другом! Впрочем, если б тут похоронили меня и у могилы сидел Эрьян, он обязательно прихватил бы с собой бинокль наблюдать за птицами.

Моя влюбленность в Эрьяна прошла еще до свадьбы. Исчезла, как исчезает загар (кто-нибудь замечал, в какой миг это происходит?). В отличие от загара влюбленность не вернулась. Так что у меня и перед браком бывали периоды, когда я ломала руки, пытаясь разглядеть за горами за долами (в своем будущем) нечто, чего мне так и не суждено было испытать — во всяком случае, с Эрьяном.

Я тогда крепко напрягла Мэрту. Мы пили чай ведрами, до полчетвертого утра.

— Человек ведь не может быть влюблен вечно, правда? — жалобно рассуждала я. — Со временем влюбленность заменяется Любовью, на которой и строятся более прочные отношения. А Любовь — это такая нежная дружба в сочетании с сексом…

Просто удивительно, что Мэрту ни разу не стошнило от моего нытья! Между прочим, психотерапевтические книги о Любви она держит в уборной — чтобы в случае необходимости рвать оттуда листы.

— По-моему, тебе сложно даются эти попытки убедить себя, — спокойно говорила она, таращась на меня сквозь дым нескончаемых сигарок. Сама Мэрта действовала только по принципу: Слушайся Веления Сердца.

— Эрьян обладает всеми возможными достоинствами, — упрямо твердила я.

— Иными словами, он доброкачественный товар? — фыркала Мэрта. — Протестирован в Управлении потребительских товаров и отобран как лучший мужчина в возрастной категории от двадцати пяти до тридцати пяти лет? Но существует ли Эрьян на самом деле? Может, он клон? А может, работает от батареек? Ты проверяла, у него из уха не гудит?..

Вскоре Мэртин Ненаглядный продал ее машину и на вырученные деньги купил себе билет на Мадагаскар. Мэрта было повесила нос, но потом опять задрала его кверху, во многом благодаря аутотренингу: сначала она возненавидела Роберта, затем с головой ушла в работу и отвела ненависти лишь несколько минут перед сном. Так что, когда Роберт вернулся, бронзовый от загара и здорово похорошевший, Мэрта уже через три недели снова раскрыла ему объятия.

Это решило исход моих сомнений. Если за горами за долами меня ждет что-нибудь в духе Роберта, без такого удовольствия можно и обойтись.

И я взялась за создание Счастливого Брака. Через полгода наше с Эрьяном супружество напоминало пару удобных, хорошо разношенных домашних туфель. Мы по-братски делили все хозяйственные заботы, устраивали вечеринки для коллег, угощая их греческим вином «деместика» и настоящей болгарской брынзой, перекрашивали купленную на распродаже мебель и вырезали друг для друга газетные статьи.

Правда, сосуществование в двуспальной кровати нельзя было назвать беспроблемным, однако мы винили в этом мое скудное на ласку детство. При том что Эрьян всячески старался подготовить и распалить меня, битых полчаса обхаживая и оглаживая, я оставалась сухой, как наждак, и собственно половой акт происходил со скрипом (в буквальном смысле слова).

Разумеется, я так по-настоящему и не узнала Эрьяна.

Не потому, что он пытался что-либо утаить. В ответ на мои вопросы он охотно выкладывал всё — от имен телок, приглянувшихся ему на какой-нибудь вечеринке, до девичьей фамилии матери. Но…

В газетах иногда встречается оговорка: «Люди на фотографии не имеют никакого отношения к содержанию данной статьи». Так и с Эрьяном: он был покрыт для меня мраком неизвестности. И я перестала расспрашивать.

Он тоже задавал мало вопросов, а если задавал, то у него на лбу было написано: Я ПРОЯВЛЯЮ ИНТЕРЕС. И я перестала отвечать. Он словно даже не заметил.

Наибольшего взаимодействия мы достигали, перемывая косточки друзьям и знакомым, которые сначала устраивали бурные сцены у семейного терапевта, а потом все-таки расходились. Мы обожали подробнейшим образом разбирать их ошибки, причем вслед за таким разбором нередко оказывались в нашей эстетически выдержанной постели — и я скрипела меньше обычного.

Однако же, сколько бы Эрьян ни трудился над моими эрогенными зонами, с ним яйцеклетки и не думали кувыркаться…

Сидючи на кладбищенской скамейке, я чуть не отморозила себе корму, а потому удалилась. Увы, сегодня Лесовладелец меня проигнорировал! Его не было и в два следующих раза.

На третий я столкнулась с ним у ворот, уже когда уходила. В руках у него были фонарь со свечой и небольшой еловый венок с пластмассовыми каллами. Ну конечно, сегодня День Всех Святых! [7] Лесовладелец кивнул мне с суровым видом старого учителя, который мысленно спрашивает: «Ну-с, милая, а ты уже поставила на могилу фонарь?»

Я подумала про Мэрту и ее Ненаглядного. Неужели у них было такое же начало и ноги несли Мэрту куда-то против ее воли, а яичники творили Бог знает что?

Венок с пластмассовыми цветами! Вот над чем Эрьян посмеялся бы от души! Что-что, а смеяться он умел…

Следующую неделю я воздерживалась от походов на кладбище. Надо было дать ногам и яичникам возможность угомониться, иначе бы они натворили невесть что.

Тем временем меня пригласил отужинать с ним старший библиотекарь Улоф, недавно разведенный. Прямо с работы мы пошли в новенький паб, декор которого претендует на английский, но не характерен для британских пабов по крайней мере с середины 30-х годов. Улоф носит мальчишескую, хотя и поседевшую челку, и она падает ему на лоб, когда он входит в раж. Еще у него белые руки с длинными пальцами, которыми он изящно жестикулирует. Думаю, такая привычка возникла у него в юности, во время учебы в Сорбонне.

Ели мы баранину на вертеле, и я пила вино, а Улоф — мутное бельгийское пиво, так что застольную беседу он, помахивая челкой, начал с долгих рассуждений о пиве. Потом мы поговорили о Лакане[8], Кристевой[9] и григорианских хоралах, а затем поехали ко мне, где дело кончилось постелью. При своем затянувшемся воздержании я была не против.

Правда, в яичниках и теперь наблюдалось полное спокойствие.

Когда мы выбрались из постели, приняли душ и допили мое «перно», Улоф показал мне фотографии двух своих детей и подробно объяснил, как его дочке выправляют прикус. А под конец взял и расплакался. По-моему, нам обоим стало легче, когда он ушел.

Несколько дней я даже не вспоминала про Лесовладельца. Очевидно, я избрала самый верный способ обуздывать гормоны. Для нормальной работы организма ему время от времени нужен любовник. Мой интерес к Лесовладельцу был лишь симптомом, который указывал на нехватку в организме определенных веществ — как ломающиеся ногти указывают на нехватку витаминов группы В. Достаточно попринимать дрожжевые таблетки, и все приходит в норму.

8

Нет, все-таки я простофиля, каких свет не видывал… Из таких после смерти делают чучела и выставляют в Скансене. Я себя чувствую Главным Шведским Простофилей всякий раз, когда езжу в город… а зачастую и в промежутках, особенно если смотрю телевизор. Я попал в XX век по ошибке, мне тут нечего делать — во всяком случае, в конце этого столетия, к которому я не отношусь ни по взглядам, ни по характеру, ни по внешнему виду.

Я сельский житель и одеваюсь в вещи, наспех выбранные из каталога Халена и доставленные почтой. Мне набежало тридцать шесть, а в нашей деревне такие считаются закоренелыми бобылями. Теперь редкая женщина задерживает на мне взгляд. Вершиной моей жизни была победа на первенстве школы по метанию копья, с тех пор все шло под гору. Но те соревнования состоялись аж двадцать лет назад! Господи, куда подевались все эти годы? Можно сказать, не успел сунуть нос в журнал с надоями, как пролетела четверть отпущенного мне срока!

Впрочем, Простофилей меня делает не только — и не столько — одежда: в Швеции полно людей, которые выглядят не лучше моего, но их это не колышет. Я же в последнее время то и дело веду себя как недоумок. Как вахлак, не умеющий держать себя в обществе. Вот что значит слишком долго общаться с одними коровами.

Возьмем, к примеру, позавчерашний день. С самых моих семнадцати лет, когда умер отец, мы с матерью каждый год в День Всех Святых ездили на кладбище и зажигали на его могиле фонарь. Мамаша еще покупала венок с шишками или пластмассовыми каллами — чтоб не сразу завял, нам ведь недосуг было туда часто мотаться. Теперь, когда и она там похоронена, ей тоже положен венок.

В кладбищенских воротах я встретил эту… тусклятину. Мне показалось, она взглянула на меня испуганно: может, боялась, как бы Бенни-Кавалер опять не выстрелил в нее своей сногсшибательной улыбкой. Ну, я напустил на себя суровость и, кивнув, прошагал мимо.

Зато что было потом…

Потом мне словно врезали со всего размаху между глаз.

Я, видите ли, огорчился, что она ушла! До этого неделями твердил себе, как было бы хорошо сидеть на скамейке одному и думать в свое удовольствие. А теперь мне понадобилось иметь рядом ее! Теперь мне захотелось узнать, куда она двинет после кладбища…

Я развернулся и потопал следом, в некотором отдалении. Прохожие малость удивлялись при виде того, как я шлепаю навстречу с могильным фонарем и венком в руках, тем более что я еще время от времени приседал за стоящими машинами: мне чудилось, она вот-вот обернется.

Оборачиваться тусклятина не стала. Пройдя полгорода, она вошла в библиотеку.

Так я и знал. Она должна была оказаться человеком, который день и ночь добровольно читает книги. Толстые, с мелким шрифтом и без картинок.

Я в нерешительности застыл у входа. Даже Главный Шведский Простофиля соображает, что не стоит вваливаться в библиотеку с венком и кладбищенским фонарем. Я представил себе, как оставляю венок на вешалке, а фонарь — у стойки, где оформляют книги, а потом интересуюсь в справочном отделе, не видел ли кто моей тусклятины.

Может, она сама скоро выйдет с дневной порцией — мешком книг? Но сколько ее тут ждать? На меня уже начали глядеть подозрительно. Простофиля улыбался в ответ своей обворожительной улыбкой и учтиво помахивал фонарем. Ну же, смотрите, я совершенно безвредный! Меня даже отпускают из психушки поработать в городе!

Внезапно я развернулся на сто восемьдесят градусов и опрометью бросился на кладбище.

Глазеть на меня, ясное дело, стали еще больше!

Куда мчится этот чудак с венком в руках? Что такого могло случиться? И где покойник?

Черт бы побрал эту тусклятину!

9

Благоуханье яблоневого цвета мне грезится —

тебя ж прельщают полные корзины

Кто из нас больше смыслит в яблоках?

— Везет некоторым, — с нажимом говорит Лилиан.

Она единственная из моих коллег по библиотеке, с кем мне не хочется встречаться, когда она бежит навстречу, солидно постукивая каблуками и готовясь обнять тебя, хотя ни к кому не питает теплых чувств. Она вечно занята, вечно измотана, но работает через пень колоду, зато пристально следит за тем, чтобы никто другой не трудился с удовольствием.

— Конечно, везет, — скручивая свой кензовский шарф, вздыхает Лилиан. — Ты свободна вечерами, можешь сидеть тут допоздна и делать ставку на карьеру.

Своим агрессивным тоном она намекает, что я уклоняюсь от некоторых обязанностей. Взрослая, а не имею семьи… можно сказать, штрейкбрехерствую по женской части.

Вот негодяйка! Сама сколько раз подкатывалась и умильным голоском просила меня, «бессемейную», подменить ее вечером или в воскресенье.

Теперь ей завидно, что меня назначили заведовать в библиотеке детским отделом. А назначили, видимо, потому, что за последние несколько лет я придумала массу вещей, интересных детям. Читала им сказки, ставила спектакли, устраивала праздники детской книги и выставки детских рисунков. Раньше отделом заведовала фру Лундмарк, но ей скоро на пенсию, и она захотела уйти на полставки. Фру Лундмарк до сих пор считает образцом детской литературы «Родную речь для народной школы». Она давно потеряла интерес к работе, и мы ее почти не видим, поскольку большую часть времени она проводит на нижнем этаже, в хранилище. Фру Лундмарк была только довольна, что я оживила ее донельзя скучный отдел (хотя официально это не входило в мои обязанности), и всячески меня поощряла. А я занималась этим, потому что втайне обожаю детей.

Да-да, втайне! Не может же почти тридцатипятилетняя бездетная вдова делать это в открытую! Если б я только посадила ребенка себе на колени, все женщины из моего окружения — за исключением Мэрты — принялись бы радостно жалеть меня, а мне вовсе не хотелось доставлять им такую радость. «У нас хотя бы есть дети», — говорят они себе, несмотря на то что сами живут в разводе и/или ходят к семейному терапевту, вынуждены работать на полставки и бедны как церковные крысы. Они жалуются, что дети дерутся между собой и не дают им спать по ночам, что они не учат уроков и их рвет в машине. А еще родители клянут высокие цены на молоко, на футбольные бутсы и на абонементы для верховой езды. К тому же им сплошь и рядом надо уйти пораньше с работы, потому что у Пелле поднялась температура, а Фия записана к зубному врачу. Или они сегодня «Дежурные по городу» [10]… если, конечно, не торопятся на родительское собрание или на музыкальный кружок. «Тебе хорошо, ты можешь работать сверхурочно, — часто говорят они. — Везет некоторым!»

Вот почему у меня появилась привычка иногда вернуться в библиотеку вечером и поработать сверхурочно втихомолку от всех! Мне очень нравятся яркие детские рисунки и нравится исподтишка наблюдать за ребятами, когда они слушают сказку (для чего я и устраиваю свои чтения). Ушки на макушке, рот приоткрыт, а тело поворачивается вслед за сказкой, как цветок за солнцем.

Люблю подглядывать за детьми, и всё тут.

Грустно. Мы, бездетные, не должны выказывать интерес к детям, поскольку он, похоже, только провоцирует Родителей. «Ты себе не представляешь, как бывает трудно, — вздыхают они. — Иногда прямо руки чешутся дать ребенку по башке».

Вероятно, родители желают детям добра.

Ладно, сама понимаю: это все громче и громче тикают мои биологические часы! У Мэрты тоже нет детей, потому что ее Ненаглядный не хочет влипать в очередной раз, ему и так сложно увиливать от содержания троих, которыми он обзавелся от разных матерей. Мэрта однажды с кривой ухмылкой сказала: родителям надо запретить иметь детей, прежде чем они научатся ценить их.

Мы-то ценим. Но нам еще не приходилось подтирать детскую блевотину в машине.

— Я бы никогда не решилась возглавить отдел, — говорит Лилиан. — Дома случается не меньше одной катастрофы в неделю, и так, видимо, будет продолжаться, пока младший не отслужит в армии… Тебе теперь и жалованье должны прибавить. Может, станут платить не меньше, чем начинающему садовнику в парке. Сумеешь при жизни расплатиться с кредитами, которые брала на учебу! А у меня даже нет средств вступить в «Уэйт уочерс» [11]. Впрочем, это не имеет значения, поскольку мне не хватает денег и на еду, ха-ха-ха!… Думаю, ты выбилась в начальницы, потому что за тебя замолвил словечко Улоф…

Потрясающе! Лилиан одним махом дала понять, что из-за меня ее дети сидят на голодном пайке и что я добилась повышения, переспав с коллегой. Ловко это у нее получилось! Только пускай больше не надеется на свободные воскресенья!

Биологические часы. Я представляю их себе в виде большого будильника с двумя круглыми звонками: по ним колотит молоточек, и ты просыпаешься с невероятной тягой к размножению, к обзаведению потомством. Интересно, у такого будильника есть функция отложенного действия, чтобы можно было еще поспать, а потом он бы снова разбудил тебя? Если есть, спасибо.

Похоже, в этот раз биологические часы сыграли со мной злую шутку. Вызвали извращенную реакцию на Лесовладельца! Хотя я понимаю, что он может запросто наплодить кучу ребятишек в одинаковых «лесовладельческих» кепках. Так и вижу перед собой всю эту ребятню, которая шагает за ним с лопатами в руках.

Завтра мне стукнет тридцать пять. На кофе в постель по этому поводу можно не рассчитывать. Мэрта со своим Ненаглядным уехала в Копенгаген, а отец никогда не помнил дней рождений, сваливая эту заботу на мамины плечи. Мама же их всегда помнила — и помнит до сих пор. Медсестры в ее отделении рассказывают, что она то и дело хочет праздновать чей-нибудь день рождения. Увы, зачастую посреди ночи и никак не сообразуясь с календарем…

На работе от меня ждут одного: чтобы я угостила всех тортом «Принцесса». Иначе мне не подарят керамического горшка, который наверняка уже купили в складчину в магазине сувениров.

Эрьян дней рождения не забывал, и его подарки отличались хорошим вкусом, практичностью… и бездушием. Велосипедный шлем, тостер какой-то особой модели, а однажды — пара теплых норвежских рейтуз. Кофе в постель он не подавал — считал, что мы оба предпочитаем беречь наши дорогие одеяла.

10

Уборочная страда окончена, а в лесу я пока работать не собираюсь, разве что пообрезаю суки. Теперь бы надо заняться ремонтом техники, да зацементировать навозную площадку, да перекрасить машинный зал.

А я все лентяйничаю, упускаю день за днем.

Бывает, что, вернувшись из коровника, ложусь в кухне на деревянную кушетку и смотрю в потолок. В окно смотреть не решаюсь, потому как там видно все мои несделанные дела. Иногда читаю «Ланд» — от корки до корки, включая строчные объявления во второй части и некрологи в местном приложении. Браться за что-либо после этого бессмысленно: скоро уже следующая дойка.

Пять лет назад нас, фермеров, оставалось в деревне хотя бы двое. Как и я, Бенгт-Йоран пошел по отцовским стопам, и мы с ним не раз сидели вечером за кружкой пива, обсуждая, как будем пасти скот на общем выгоне и построим там доильню. Но его зять, который служит бухгалтером в муниципалитете, подсчитал, что такое вложение капитала себя не окупит. А потом Бенгт-Йоран встретил Вайолет и выяснилось, что она любит ездить в туристические поездки. И ему стали мерещиться юнцы с черной волосатой грудью и золотым крестом на шее, которые отобьют у него зазнобу, и Бенгт-Йоран в один миг продал дойных коров и начал тоже разъезжать по курортам. Скотину он вместо молочной завел мясную, и в его отсутствие за ней приглядывает городской чувак из зеленых. Зимой Бенгт-Йоран подрабатывает на расчистке снега. Видимся мы с ним теперь редко.

Еще год назад, прежде чем я узнал про материну болезнь, я каждый вечер садился в машину и ехал кого-нибудь навестить. Ясное дело, из тех знакомых, что еще не подались в город. Старики угощали меня кофе и рассказывали про свои болячки, молодые же вечно были заняты: кому-то надо укладывать детей, кому-то — красить ставни на кухне. Но если в доме гостила женина подружка или мужнина двоюродная сестра, меня обязательно звали приехать снова в пятницу, чтобы скоротать вечер вчетвером, и тогда уже можно было пропустить несколько рюмок и отведать жаркого из лосятины, а зачастую и потанцевать. В конце концов нас с девушкой оставляли наедине, и если я к тому времени хорошенько набирался, то затаскивал ее в постель (продолжения у таких историй не было). А этой осенью я ни разу не завел вечером машину, чтоб куда-нибудь смотаться. Изредка, правда, гости наведываются сами. Мне кажется, в таких случаях у них на лбу написано: «Я — хороший сосед». А может, это мое воспаленное воображение.

На днях я ездил в город — нужно было зайти в банк — и опять увидел кладбищенскую тусклятину. Она заходила в библиотеку… между прочим, безо всяких книг. Тут только до меня дошло, что она может там работать. И что же? Я разобрался с банковскими делами, а потом… оглянуться не успел, как мои ноги уже вносили меня в библиотеку! Не слабо…

Очутившись в помещении со стеклянной крышей, я подошел к стойке — и занервничал, даже принюхался: не воняет ли куртка хлевом?

Тут я и углядел тусклятину. Она наклонилась к какой-то малышке и разговаривала с ней, тыча пальцем в книгу. Обе смеялись.

Я протопал к ним и хлопнул тусклятину по плечу. Она в некотором раздражении выпрямилась. При виде меня на лице ее мелькнуло смущение… пожалуй, даже испуг. Я смутился не меньше.

— Ээээ… привет… у тебя тут нет книг… по пчеловодству? — выдавил из себя я, очень стараясь не расплыться в своей вампирской улыбке.

— Конечно, есть, — отрывисто бросила она. — И тебе привет! Только спроси в справочном отделе. У меня сейчас обед!

Главный Простофиля собрался с силами для решающего шага.

— Ты не хочешь… того… съездить со мной на кладбище?

Она долго молча смотрела на меня.

— Да ну тебя, ты это наверняка говоришь каждой встречной! — наконец сказала она и улыбнулась… своей улыбкой школьницы на летних каникулах.

С этой минуты у меня начинаются провалы в памяти, но я точно знаю, что больше уже не смущался и мне казалось, мы с ней знакомы тыщу лет.

Она забрала с вешалки пальто, и мы вышли из библиотеки. Теперь мне нравилась даже ее фетровая беретка с грибами.

Мы посидели в кафе, хотя я понятия не имею, что мы там ели и о чем болтали. Впрочем, одну деталь я запомнил. Когда я предложил заплатить за нас обоих, она ответила: «Спасибо, не откажусь. У меня сегодня день рождения. Пусть это будет мне подарком на тридцатипятилетие».

И тут я понял сразу две вещи.

Во-первых: на другие подарки она не рассчитывает.

И во-вторых: я в нее влюблен.

Не стану утверждать, что меня поразило громом. Скорее было такое чувство, будто я прислонился к проволочной изгороди и меня дернуло током.

11

В ежегоднике полно именин

неизвестных мне людей

и обещанных полнолуний

Бери, не хочу

Я стояла в библиотеке и разговаривала с сердитой маленькой девочкой, которая посчитала Белоснежку глупенькой. «Она же не узнала свою мачеху, когда та пришла с яблоком! Совсем дурочка!» — объяснила малышка. Мы рассмеялись.

Кто-то стукнул меня по плечу. Неужели длинная рука закона? Нет, это оказался Лесовладелец! На нем была всегдашняя разноцветная куртка, но в этот раз он хотя бы снял кепку, так что в глаза ему лезли пряди непокорных пепельных волос. Он что-то сердито, чуть ли не приказным тоном, сказал мне. Я подумала, он недоволен тем, что я плохо слежу за Эрьяновой могилой, и не сразу поняла, что на самом деле он ищет какую-то книгу.

— Спроси в справочном отделе, у меня обед! — отрезала я.

Он невольно вздрогнул. И тут же предложил вместе съездить на кладбище.

Девчушка с интересом смотрела на Лесовладельца.

И вдруг меня осенило: я совершенно превратно толкую его поведение. Более того, до меня стало доходить многое, о чем я прежде не подозревала.

В общем, мы с ним пошли обедать. Он поглотил огромное количество гуляша со свеклой и хлебом и запил все это молоком — довольно громко прихлебывая. Мне было все равно: я грелась в лучах его улыбки. Без кепки, оживленный или внимательно слушающий, он не был ни жалким, ни скучным, скорее простым и естественным. Мне казались забавными даже его космы (как у тролля).

Разговор тек весело и непринужденно, хотя отнюдь не о Лакане с Кристевой. Помнится, речь шла о земельных участках, тонкостях цементных работ, овсянках, соборе Св. Петра и ногтях (особенно на больших пальцах ног). Лесовладелец схватывал все на лету: можно было подумать, он умеет читать мысли.

Стоило мне упомянуть о дне рождения, как парень уже знал, что я не получила подарков.

— Ну-ка, пошли! — сказал он и, нахлобучив кепку, с мужицкой решительностью помог мне надеть пальто. Затем едва ли не бегом поволок меня в «Домус», где принялся накупать подарки. При этом ни разу не спросил, чего мне хотелось бы самой, только велел зажмуриваться, когда уже что-то выбрал. Обойдя все три этажа универмага, мы сели там же в кафе и заказали пирожные.

Лесовладелец разложил на столике завернутые в подарочную бумагу покупки и выжидательно посмотрел на меня. Я с неподдельной радостью кинулась разрывать аккуратную упаковку, то и дело восклицая: «Ой!», «Надо же!» и «Право, не стоило!»

На первом этаже он купил мне сережки с Микки Маусом, кусок мыла в виде бабочки и пару лиловых колготок. На втором — ярко-красный мяч, плакат с силуэтом влюбленной парочки, рука об руку плывущей в гигантской раковине навстречу восходящему солнцу, и кепку — такую же уродскую, как у него, только без надписи.

В последнем свертке оказалась губная гармошка.

— Умеешь играть? — осведомился он.

Я покачала головой.

— Отлично! Я тоже не умею! Вот у нас и нашлось что-то общее! — улыбнулся он.

Лесовладелец уже собирался взяться за третье пирожное, как вдруг оцепенел: заметил, сколько набежало времени.

— Мне пора! — вскричал он. — Я давным-давно должен быть дома!

Он вскочил из-за стола, разметав по сторонам подарки и оберточную бумагу, и широким шагом двинулся к эскалатору. Вступив на него, Лесовладелец обернулся и заорал:

— Как тебя зовут?!

— Де-зи-ре-е-е-е! — прокричала в ответ я, чувствуя себя полной идиоткой. У всех покупателей вокруг отвисли челюсти.

— Как-как?! — донеслось с эскалатора, но вопрошающий уже скрылся из виду.

— А ты у нас не иначе как Золушка, только мужского рода. Смотри не потеряй сапог… — пробормотала я себе под нос.

В библиотеке на меня посмотрели косо: я вернулась с опозданием на три часа… и без торта.

12

Это обошлось мне дорого. Нет, вовсе не подарки, а полуторачасовое опоздание к дойке. Коровы встретили меня ревом. Подъев весь корм, они улеглись в навоз, а потом артачились, не давая мне обмыть их, так что я с ними проваландался несколько часов. И, только моя посуду, сообразил, что подоил в общий резервуар корову, пролеченную пенициллином. Это означало, во-первых, что придется вылить к чертям собачьим все надоенное за день молоко, а во-вторых, что надо будет раскошелиться на несколько тысяч крон (которых у меня нет) и потратить еще уйму времени, если я хочу сегодня доставить на молокозавод хоть какую-то продукцию. И все же оно того стоило!

Такую промашку я допустил всего раз в жизни, в пятнадцать лет. Мать тогда подрабатывала патронажной помощью старикам и инвалидам, и дневную дойку брал на себя после школы я. На другой день нам обещали зачетную контрольную по математике, и поскольку я не хотел испортить себе табель, то доил, обдумывая доказательство одной теоремы. Как говаривал отец, фермеру надо держать ухо востро не меньше, чем летчику-истребителю: иначе он полоснет себя пилой, или на него наедет трактор, или его проткнут рогом. В тот раз мы вылили 700 литров молока. Отец не сказал ни слова, только окунул голову в бочку с дождевой водой. Я знаю, он всю жизнь клял себя за то, что в четыре года я лишился пальцев, сунув руку под топор.

А отличная отметка по математике не принесла мне радости. После смерти отца я бросил гимназию[12] и посвятил себя хозяйству. Мать противилась, говорила, что лучше уж продать усадьбу, хотя она переходила в ее роду из поколения в поколение. На решающий шаг меня подвигла одна летняя ночь, когда я увидел, как мать сидит во дворе под высокой рябиной и, обняв ствол, смотрит на сенокосные луга.

Мне было чертовски приятно чувствовать себя взрослым мужиком, и я, как мог, выпендривался перед бывшими одноклассниками, если они заходили ко мне: прикатывал к дому на тракторе, спрыгивал с него в своих подкованных железом сапогах, плевался направо и налево жевательным табаком. Я справлялся — с помощью деда, материного отца. Потом он умер, и гостей резко убавилось. Друзьям надоело не заставать меня дома (я вечно был занят какой-нибудь работой), а если мы все-таки встречались — слушать мои рассуждения об убойном весе или ценах на лес для бумажной промышленности. И я их не осуждаю.

Теперь внимание. Проверить течку: я не могу себе позволить пропустить хоть одну. Заняться бороной: ее надо вымыть, пока грязь не засохла. Позвонить ветеринарше. Завтра обязательно съездить в банк. Еще привести в порядок бухгалтерию. И дров осталось всего ничего.

В доме холодрыга — я умчался в коровник, не затопив печку. Значит, помыться можно будет через час, не раньше. Завтра с утра, перед уходом в хлев, наколоть дров. Тогда будет душ после утренней дойки. Если по-честному, у меня нет срочных дел в городе, я собираюсь туда исключительно ради тусклятины. А, черт, завтра не выйдет! Придется целый день ждать ветеринаршу с осеменительницей! Гадство!

А еще я не успел купить продуктов. Жрать селедку из давно открытой банки опасно для здоровья… и если я окочурюсь от ботулизма, библиотекарша даже не будет в курсе. Она ведь не знает, как меня зовут! Интересно, она удивится, если я больше не объявлюсь?

Зато я знаю, как зовут ее! Во всяком случае, примерно. Я делаю себе бутерброд с прогорклым маслом и начинаю листать телефонную книгу в поисках Валлинов.

Целых восемь штук, и ни одного женского имени. Правда, на Коффердистгатан живет Д. Валлин… Я не разобрал, что она там мне прокричала, но ее имя точно начинается на «Д». Только Главный Простофиля способен позвонить незнакомому человеку и попросить к телефону «кого-нибудь на "Д"».

Ничего, в пятницу съезжу в библиотеку — прямо к обеденному перерыву.

Проклятье! На пятницу назначена пробная дойка, приедет контролер. Не везет так не везет!

Утром я просыпаюсь на диване с недоеденным бутербродом в руке и глупой ухмылкой на губах.

13

Рыцарь упал с коня

тотемные столбы источены червями

паровую машину надо раз за разом изобретать заново —

только закат остался прежним

Вернувшись домой, я скинула туфли, вскочила на диван и сорвала со стены репродукцию Кэте Кольвиц. Эрьян души не чаял в этом рисунке углем, на котором была изображена усталая плачущая женщина. Вместо нее я прикрепила над диваном плакат с влюбленной парочкой.

Потом разделась догола, натянула на себя лиловые колготки, нацепила сережки с Микки Маусом, плеснула в стакан холодного глинтвейна (другого алкоголя в доме не нашлось) и выпила за собственное здоровье.

Весь вечер я просидела в таком виде, пустив мысли на самотек и пытаясь разучить на губной гармошке «Жни да жни овес». В конце концов я залезла в ванну и долго плескалась в горячей воде, играла с красным мячиком и ласкала себя мылом-бабочкой.

Право, день рождения получился не самый скучный!

Я только-только заснула, когда раздался телефонный звонок. Откуда у него мой номер? — мелькнуло в голове. Но это оказалась Мэрта, из Копенгагена. Она поздравила меня с днем рождения и извинилась, что не могла позвонить раньше. Насколько я поняла, их с Робертом загребли в полицию: Мэрта не стала вдаваться в подробности, поскольку до сих пор сидела в полицейском участке. Я отвечала невпопад, и в конце концов она это заметила.

— Ты с кем-то познакомилась! — сказала Мэрта. Она обладает потрясающим нюхом на все дела, кроме своих собственных.

— Да, и это парень с соседней могилы! — фыркнула я.

Впервые в жизни Мэрта не нашлась, что ответить. Потом на нее рявкнули по-датски и разговор пришлось прервать.

В четверг Лесовладелец не объявился. Я уронила каталожный ящик и нечаянно стерла важный компьютерный файл.

В пятницу его снова не было. В обеденный перерыв я сняла сережки с Микки Маусом. Лилиан, посмеявшись, заметила: она просит прощения, но они явно были не в моем стиле. Я тоже посмеялась и сказала, что мне их подарили дети на «Сказочном часе».

Это было недалеко от истины.

Около трех Улоф протянул мне телефонную трубку.

— Просят «фрекен Валлин», — сказат он. — Полагаю, имеют в виду тебя.

В животе у меня все свело, как будто начинался заворот кишок. Трубка чуть не выскользнула из пальцев.

— Алло, Дезире Валлин у телефона.

— Дезире?! — переспросил человек с заметным диалектальным выговором (мое имя звучало у него как «Дессирей»). Но я, несомненно, узнала голос: он принадлежал Лесовладелыду.

— А меня зовут Бенни, Бенни Сёдерстрём. Я подумал, вдруг ты тоже Валлин. Как на могиле.

— Верно.

— Можешь со мной завтра встретиться? У кладбищенских ворот, в час, хорошо?

— Да, — по-прежнему лаконично ответила я. Прямо болтушка из болтушек.

В трубке царила тишина.

— Я научилась играть «Жни да жни овес», — похвасталась я.

— Тогда прихвати гармошку и научи меня!

— А на кладбище разве можно играть?

— Вряд ли покойники станут жаловаться… Потом сходим куда-нибудь поесть. У меня уже два дня маковой росинки во рту не было.

— У меня тоже.

— Договорились!

И повесил трубку.

Улоф внимательно посмотрел на меня. Наверное, со стороны наш разговор звучал довольно странно. Улоф грустно улыбнулся и потрепал меня по щеке. Он не сегодня родился и знает, как выглядит смущенная девочка-подросток.

Тут я уронила коробку с дискетами, а когда наклонилась собрать их, сама плюхнулась сверху. И долго смеялась: никак не могла остановиться.

14

Мало того что я не нашел дома чистых носков — у меня еще забастовал насос, и я остался без горячей воды, так что, примчавшись к кладбищенским воротам с опозданием на десять минут, точно знал, что воняю коровником. Иногда заедешь в городской магазин, напрочь забыв, что на тебе рабочий комбинезон, и видишь, как от тебя шарахаются. Наверное, думают, пердунец напал, теперь ведь мало кому знаком обычный запах хлева.

Она надела лиловые колготки, которые резко выделялись на фоне ее пальто.

— От меня несет хлевом, потому что я фермер, — с ходу, прежде чем поздороваться, выпалил я. — Двадцать четыре дойных коровы плюс яловки.

В прошлый раз я не успел рассказать про себя.

— А еще у меня есть овцы, — покосившись на библиотекаршу, тупо прибавил я и встал с подветренной стороны от нее.

Она изумленно посмотрела на меня… и вдруг по ее лицу расплылась та самая каникулярная улыбка.

— Что такое «яловки»? — спросила она.

Мы решили, не мудрствуя лукаво, сходить в бассейн, а по дороге я разъяснил ей все о приплоде и еще не телившихся племенных телках. Придя в бассейн, я взял напрокат отвратные синие плавки, купил одноразовый пакетик шампуня и как следует отдраил себя под душем. Встретились мы у воды. Надо признаться, я с трудом узнал библиотекаршу: теперь ее прямые белесые волосы были завязаны в мокрый хвостик на затылке.

Купальник у нее, ясное дело, был бежевый, а фигуру я бы назвал почти что тощей. Если бы не крохотные, похожие на сливы, груди, библиотекаршу можно было бы принять за мальчика-подростка. Впрочем, худоба ее не казалась болезненной или связанной с недоеданием — скорее это была поджарость борзой: двигалась библиотекарша плавно и без усилий, и я завороженно следил за ее рукой, которой она рисовала в воздухе картинки для иллюстрации своих слов.

Я подумал о том, что сам всегда любил яркие цвета… и выпуклости на теле, чтоб было за что подержаться. Если меня когда-нибудь допустят до ее сливин, придется трогать их кончиками пальцев.

Однажды я пытался случить свою колли с кобелем той же породы, самых чистых кровей. Так она ни в какую не захотела иметь с ним дело, прямо на потолок лезла. А через несколько месяцев смотрю: стоит, как миленькая, и дает себя покрыть метису — помеси Лабрадора с борзой.

Ладно, о таком теперь лучше не думать.

Мы несколько раз проплыли по дорожкам бассейна, потом перешли в зал и устроили гонку на велотренажерах, потом спустились в кафе и взяли себе по крошащемуся пирожному с миндальным кремом. Все это время мы болтали, не закрывая рта, — в основном библиотекарша.

Посреди разговора я вдруг почувствовал у себя на икре ее ступню… тут я совсем отключился и перестал следить за болтовней. К доносившимся из бассейна детским крикам прибавилось буханье пульса у меня в ушах, а вскоре я вынужден был прикрыть бедра купальным полотенцем. Мы ласкали друг друга ногами, причем я старался не отрывать взгляда от библиотекаршиного лица. Я видел, как шевелятся ее губы, но что она там говорила, не знаю до сих пор.

Внезапно она взяла мою покалеченную руку и нежно прикусила пустые костяшки. Я остолбенел.

— А теперь пойдем ко мне, — сказала она.

Так мы очутились в ее бело-бежевой квартире.

Как это было, мне не забыть до гробовой доски.

Библиотекарша отперла дверь, швырнула сумку с купальными вещами в один угол, пальто — в другой, обернулась ко мне, сорвала с себя голубую майку и застыла, склонив голову набок.

Я стал выпутываться из джинсов, но все же успел зыркнуть глазами по сторонам… И обомлел: мы как будто раздевались в библиотеке.

— Слушай, твои книжные полки давят мне на психику! — вякнул я.

— Такого я еще не слышала! — засмеялась она и опять потянула в рот мои костяшки.

И мы с ней ринулись трахаться — раз… другой… третий… Вроде без затей, но остановиться было так же сложно, как задержать разогнавшийся до двухсот километров скоростной поезд.

В третий раз я шепнул ей на ухо:

— Мы теперь как две собаки, которые не могут оторваться друг от друга, пока их не окатят из ведра!

В таком сросшемся виде мы попробовали передвигаться по квартире. Библиотекарша поджарила яичницу с колбасой, а я стоял сзади и не отпускал ее. Она и передником обвязала нас обоих, прихватив свой живот и мой зад.

Потом мы залезли в ванную и приняли душ — в виде восьминогого доисторического чудовища.

Мы даже хотели обмотаться вместе простыней и сходить в киоск за вечерней газетой — пускай народ бросается врассыпную. Кое-как потренировавшись в иноходи, мы уже начали прилаживать простыню, но тут библиотекарша вдруг закатила глаза и повалилась на коврик в прихожей… И понесла какую-то хрень про красные пятна на груди. Я ничего не понял.

В кои-то веки мне не надо было смотреть на часы: я договорился с Бенгтом-Йораном, что вечером коров подоит он. Надо было, однако, подумать и про завтрашний день, а коль скоро о расставании не могло быть речи, я пригласил библиотекаршу к себе.

Когда мы слились в четвертый раз, я успел прочувствовать, как она сжимает мой банан внутри. У нее там были мышцы не хуже, чем в ладонях какой-нибудь девахи с летнего выпаса. Я ей это без обиняков и выложил.

Она потерлась носом об мой нос.

— Может, я тоже научусь доить? — пробормотала она.

15

Кто-то становится от любви голубкой

кто-то — газелью павлином кошкой

а кем стала я —

дрожащая мокрая прозрачная?

Твоей ушастой медузой?

Мы с Эрьяном читали вместе «Радости любви», умащивали друг друга маслами и пробовали самые разные позы, даже такую странную, как «крендель», тем не менее оргазм я много раз имитировала. Честно скажу, не для того, чтобы доставить удовольствие Эрьяну, — просто иногда я уже больше не могла, а он не хотел сдаваться, пока не достигнет желаемого результата. Он и в научном плане был такой: выдвинет гипотезу и не отступит, пока не докажет ее.

Кстати, он где-то вычитал, что после оргазма у женщин появляются на груди красные пятна, и, если со мной этого не происходило, в раздражении хмурил лоб и едва ли не готов был начать все сначала. Я пыталась вывернуться, указывая на недостаток у меня пигмента, но тогда он заводил целую лекцию об отличии пигментации от нервного возбуждения… и я в изнеможении засыпала.

Я считала, мне не хватает чувственности.

Оказывается, я была не права.

Выйдя из женской раздевалки и оглядев посетителей бассейна, я не сразу обнаружила своего Лесовладельца. Я ведь искала медвежью походку и неизменную кепку с наушниками… А он оказался совсем рядом — в прокатных плавках, узкий в бедрах и широкий в плечах, с мускулистыми руками и набухшими венами. Лицо и руки — коричневые от солнца и ветра, остальное тело — белоснежное. Мокрые пепельные волосы сменили цвет на золотистый и стали виться.

Когда я в кафе погладила его по икре, он со смущенной улыбкой прикрылся полотенцем. Это не ускользнуло от меня.

Мои яичники затрепыхались, я просто начала сходить с ума, так мне хотелось поскорей затащить его домой.

Вне всякого сомнения, в тот день по моему адресу проводила время с мужчиной я, Дезире Валлин. Я хочу сказать, у меня был тот же личный номер, те же водительские права и те же родинки, что с утра. Но человеком я была совершенно другим. Возможно, произошло раздвоение личности — о таких случаях рассказывают в воскресных приложениях к газетам.

Этот мужчина не просто вскружил мне голову. Он долго отвинчивал ее, и в конце концов голова снялась с плеч, превратившись в воздушный шарик, который я держала за веревочку, пока мое тело час за часом извивалось и барахталось внизу. На миг я даже с грустью вспомнила Эрьяна — когда пошла красными пятнами.

Читать о разных стадиях любовного акта мне скучно. Его везде описывают примерно одинаково. Зато собственное участие в нем потянет на девять баллов по шкале Рихтера: стоит лишь подумать, и я уже завелась снова.

К вечеру физиономии у нас покраснели и распухли, кое-какие места оказались стерты в кровь. Тут мой Лесовладелец объявил, что я должна ехать к нему.

Я кинула в сумку зубную щетку и шампунь. Ночную рубашку брать не стала. Зато надела деньрожденную кепку.

Машина у Лесовладельца была неудобная, тем более что она отчасти служила ему для перевозки грузов и мне пришлось переложить полтонны железяк, чтобы втиснуться на сиденье рядом с водителем. По дороге мы остановились у бензоколонки и купили там сыр и французский батон. Лесовладелец неопределенно махнул рукой в сторону киоска с презервативами, но я нарисовала на запотевшем стекле спираль: она по-прежнему стоит во мне… на память от Эрьяна.

До усадьбы мы добрались в кромешной тьме, и я не могла разглядеть, что там вокруг. Но деревенские запахи внушали спокойствие, а дом был большой, старинный, привычного темно-красного цвета. Подтолкнув меня через порог в переднюю, Лесовладелец умчался в коровник с вечерним обходом.

В доме тоже пахло по-деревенеки — честно сказать, довольно неприятно. Кислым молоком, плесенью и мокрой псиной.

Итак, мое знакомство с усадьбой происходило в одиночестве. К сожалению… потому что мне очень нужна была его рука — сухая и теплая левая рука, на которой недостает двух пальцев. Мне нужно было за что-то ухватиться, потому что все кругом говорило: здесь живет владелец вульгарного кладбищенского памятника.

Осмотр я начала с кухни. На потолке висела лампа дневного света с прилипшими к ней дохлыми мухами. Стены были синевато-серые… явно ни разу не крашенные за последние пятьдесят лет. Они тоже были засижены мухами, а свободное от мушиных меток пространство занимали вышивки с изображением котят, синиц и красных избушек, а также ядовито-оранжевых цветов в коричневых корзинах, некоторые с изречениями типа: «Покой и счастье нас будут радовать, коль станем мы за порядок ратовать». На окне выстроились горшки с цветами — не более живыми, чем бессмертники в черной вазе пятидесятых годов. Деревянная кушетка, покрытая грязным самодельным половичком, замызганное полотенце для посуды, стулья с цветастыми коричневыми подушками. На холодильнике (таком старом, что он не был встроен и имел закругленный верх) стояли фарфоровый башмак с синей матерчатой розой и совершенно выцветшая — едва ли не прозрачная — пластмассовая кошка. Я положила сыр в холодильник, где было почти пусто и пахло компостом, и нерешительно прошла в ближайшую комнату.

У дверей меня встретил черный трансформатор гигантских размеров — по пояс мне. Темно-зеленые виниловые обои с выпуклым рисунком, отчего стены будто поросли мхом. Полуразвалившаяся тахта под истрепанными разноцветными пледами. Дубовая буфетка с овальным зеркалом, на буфетке — большой телевизор. Квадратное кресло пятидесятых годов, газетница со старыми номерами «Ланда»… и опять множество вышивок крестом. А еще, в застекленной рамке, репродукция «Выкупа у околицы» [13].

«Тут впору открыть культовое постмодернистское кафе!» — весело сказала себе я. Но тут же подумала: если б я столкнулась с такой обстановкой, например, в Эстонии, я бы посчитала ее трогательной, даже экзотичной. Тем не менее губы у меня подрагивали, едва сдерживая улыбку.

Впрочем, мне стало не до улыбки, когда я вошла в спальню и увидела незастеленную кровать с серыми простынями.

16

Я зашел через подвальный вход и принял душ внизу, чтоб не заносить в дом запах скотины. Вообще-то я стараюсь не мыться в этом душе: его давно надо как следует отдраить, пройтись по нему со шлангом. То же самое не мешает сделать и кое-где еще. Вопрос только — когда?..

Мать работала не меньше десяти часов в день, я вкалываю по пятнадцать, вместе получается двадцать пять, но стольких часов мне не набрать, даже если я научусь работать ногами. Остается признаться, что чистый кафель отошел в прошлое… вместе с домашними булочками и глажеными простынями.

Пока я мылся, что-то напевая себе под нос, мне виделось, как тонкие бледные руки возлюбленной тусклятины выставляют на кухонный стол холодное пиво, и домашний рулет из бараньей солонины, какой не переводился у нас прежде, и собственной выпечки белый хлеб с поджаристой корочкой. И еще посыпанные сахарной пудрой вафельные трубочки.

Ясное дело, ничего подобного не происходило: вафли в минуту не испечешь. Но она даже не поставила чайник, не разобрала пакет с продуктами, которые мы купили на заправке. Она, видите ли, стояла сложа руки у книжной полки в зале — рассматривала корешки. Бедненькая, там для нее нет ничего интересного. Одни только мои школьные учебники, да несколько материных книг из тех, которыми она обменивалась с подругами по «кружку чтения», да подшивки органа Союза земледельцев за пятнадцать лет.

Мне стало малость не по себе. Как ни набекрень были у меня мозги в ее квартире, я заметил по крайней мере две стены, сплошь уставленные книгами.

— Ищешь что-нибудь почитать на сон грядущий? Что тебя больше устроит: «Химия для средней школы» или комплект сельскохозяйственных журналов за пятьдесят шестой год? Помнится, тогда много писали о разведении свиней, — попробовал отшутиться я. Она устало улыбнулась. Совсем не своей каникулярной улыбкой.

Мы перешли в кухню, я поставил чайник и начал разыскивать чашки. Она села за стол и принялась листать журнал «Лантманнен», то бишь «Сельчанин».

Странно, что она сидит и ждет, когда ее обслужат.

— У меня университетское образование, — вдруг заговорила она. — К тому же я без труда справляюсь со школьными тестами на ориентацию в современной жизни, которые печатает ДН[14]. Но я слыхом не слыхала о таких вещах, как автопогрузчики или коровьи лифчики.

Я молчал, не понимая, к чему она клонит. Подал на стол хлеб, и она машинально потянулась за ним.

— Ты же знаешь их досконально, поскольку ежедневно имеешь с ними дело. Для тебя они не менее привычны, чем для меня теории Лакана.

— Какого еще Лакона? Из компании «Альфа Лаваль»? Что ли, который изобрел сепаратор?

Понятно, она завела этот разговор из самых добрых побуждений. Чтоб я не чувствовал себя идиотом оттого, что не кончал университетов и живу без книг. Хотела показать, что она тоже чего-то не знает и т. д. и т. п. И все-таки я был возмущен. Да кто она такая, чтобы лезть с утешениями только потому, что я не похож на нее?! Видимо, она расслышала в моем голосе обиду и, сквозь челку покосившись на меня, продолжала:

— Я имела в виду, что тебе тут нужна девушка с толстыми золотистыми косами, которая бы говорила: «Бенни, ты видел, что в этом году выпустили новые модели лифчиков для коров?» И еще: «По-моему, тебе надо купить автопогрузчик „Круне-2400“». Я же в твоем хозяйстве ни уха ни рыла не смыслю.

— Если б мне нужна была такая девушка, я бы обратился в службу, которая присылает подмену, — сказал я. — Или поместил в «Ланде» объявление: «Ищу женщину, умеющую водить тракт., внешн. не имеет знач.». А если знакомишься на кладбище, тут уж выбирать не приходится. К тому же ты вроде хотела научиться доить, а?

Наконец-то меня одарили каникулярной улыбкой.

— У тебя есть на чем потренироваться? — спросила библиотекарша.

Предмет для тренировки был рядом. И мы немедля приступили к делу.

А потом еле доползли до кровати и бухнулись спать. У меня даже не хватило сил поменять простыни, хоть я и собирался.

Посреди ночи меня разбудило движение рядом: библиотекарша села в постели, явно испуганная.

— Эрьян! — хрипло позвала она, потной рукой цепляясь за меня.

— Ну-ну, ты теперь со мной…

Я гладил ее по плечам, пока она не успокоилась. Она приложила мою покалеченную руку к губам — и со вздохом заснула.

17

Удобные кроссовки и надежный компас —

какой от них прок

если я не знаю

где у карты верх а где низ?

Когда я проснулась, Бенни сидел на краю постели и пытался заплести мои прямые тонкие волосы в косу.

Мне казалось, на дворе еще глубокая ночь. В голове бродили обрывки кошмара, из которого я помнила лишь, что Эрьян заставлял меня надеть спасательный жилет. «Но я только проплыву на раковине…» — пыталась сказать я, а потом кинула взгляд окрест и увидела, что со всех сторон — море. И запищала от страха.

Бенни перевернул меня на другой бок и принялся заплетать вторую косу.

— Надо ж и тебе навести красоту, — сказал он. — Хотя ты проспала утреннюю дойку.

У него самого волосы были мокрые, и он пах мылом.

— Пристал, как банный лист! — сиплым голосом буркнула я. — Провались ты пропадом со своими коровами! Лучше подай мне в постель кофе с молоком, круассаны и раздел культуры из ДН! А потом можешь идти слушать сельскохозяйственные новости или что ты там больше любишь!

Он соорудил из кос крендель и приладил его у меня на голове резинкой — шириной с велосипедную покрышку.

— Вот в таком виде тебе надо завтра выйти на работу… ясный перец, в резиновых сапогах, — проговорил он. — И ходить враскорячку, и объяснять коллегам, как нужно ухаживать за копытами.

Насчет ходьбы враскорячку он был прав. Внизу все так распухло, что ходить иначе я просто не могла.

— Сама виновата: допустила до себя распалившегося быка, — удовлетворенно заметил он.

Мы спустились в кухню, и я опять приложилась к безвкусному заправочному батону. Бенни напихался кашей с яблочным пюре — аппетит у него был ого-го какой. Он спросил, пеку ли я дома хлеб, на что я отвечала: нет, я думала, он растет на деревьях и его можно срывать в виде булочек или оставлять на ветках, чтобы вырос до буханок.

Бенни засмеялся — впрочем, с некоторой натугой.

После завтрака он потащил меня показывать свои владения, уж очень ему не терпелось все мне продемонстрировать. Я кивала, ахала и охала, перемежая ахи и охи фразами вроде: «Не слабо, патрон!» Впрочем, это не стоило мне никаких усилий, поскольку усадьба располагалась в красивой местности, среди холмов, и сейчас, в обрамлении золотой осенней листвы, выглядела очень декоративно. Над вспаханным под озимые черноземом висели клочья тумана. Повсюду краснела рябина, из которой, по словам Бенни, его матушка варила потрясающее желе. За амбаром аккуратными рядами выстроились огромные пластиковые мешки с силосом. Понятно, что не был обойден вниманием и хлев с сытыми, ленивыми коровами — я так редко видела коров в натуральную величину, что они показались мне неестественно большими.

Разумеется, меня потянуло к клеткам с телятами, и я дала этим очаровательным созданиям с глазами косуль пососать мои пальцы, Бенни же пытался оттащить меня прочь — показать свои усовершенствования по уборке нечистот. Ну как человек не соображает, что меня ни капельки не интересуют его нововведения! «Овцы еще на выпасе, — сказал он. — Скоро нам надо будет загонять их во двор!» Нам?!

У меня возникло ощущение, что я попала в чужой сон. Неужели это я пытаюсь охмурить завидного жениха, владельца собственной усадьбы и двадцати четырех дойных коров с приплодом? Я ничего такого не просила и давно примирилась с мыслью о том, что проживу старой девой — в крайнем случае заведу кошку. Ну ладно, можно и любовника — в терапевтических дозах, для поддержки гормонального равновесия.

А тут, как любит говорить Мэрта, «налицо явный перебор». Излишек хотя бы в двадцать четыре коровы. Впрочем, этого я ему не сказала. Уж слишком он гордился своим хозяйством.

Потом, ясное дело, стало худо, когда я почувствовала, что мне позарез хочется домой. Я объелась всеми этими вышивками и механизмами для уборки навоза — во всяком случае, на сегодня мне хватало. Надо было похолить свои перетруженные нижние части в горячей ванне, почитать ДН, послушать Боккерини, а потом залезть в чистую постель и ублажить себя травяным чаем.

А еще надо было подумать.

Но прежде чем я успела более или менее тактично изложить это Бенни, он вынул из морозилки килограммовую упаковку говяжьего фарша и швырнул мне, вслух предвкушая, что у нас сегодня будет на обед… может, тефтели? Я тупо перевела взгляд с него на фарш, потом обратно… и не совсем впопад сказала: так, мол, и так, у меня культурный шок и мне нужно на некоторое время вернуться в привычную обстановку.

Бенни уставился на меня, ощупывая мое лицо длинными чувствительными щупальцами. Он очень хорошо улавливает чужое настроение. Впрочем, такое качество обязательно для человека, которому надо налаживать контакт с братьями нашими меньшими.

Его потрясающая улыбка спряталась в тучу.

— Ладно, давай отвезу! — только и сказал он. — Автобусы у нас по воскресеньям не ходят.

И он отвез меня за сорок километров в город и, торопливо погладив по берету, высадил из машины: парню нужно было успеть к очередной дойке.

Когда я отперла дверь и окинула взглядом квартиру, в которой мы вчера произвели такой разор, настроение у меня снова переменилось и я выскочила за дверь. Может, я была не права и следовало сразиться с замороженным куском мяса, только бы не видеть, как гаснет у Бенни улыбка?

Впрочем, я точно знала, что не сумею превратить это мясо в тефтели. Вот где, наверное, и была зарыта собака. Мы с Эрьяном питались по-вегетариански, а после его смерти я хотя и ела тефтели, но готовые, которые надо было только разогреть. Домашних тефтелей я в глаза не видела с тех пор, как уехала от родителей, а мама, конечно, не позволяла своей умнице-разумнице Дезире пачкать руки фаршем.

Теперь же она не могла бы научить меня готовить тефтели, даже если б я очень попросила. Во время моего последнего визита она называла меня «сестрой Карин» и ругала за то, что из-за меня вечно остается без кофе.

Я вернулась в квартиру и стала наливать ванну.

18

Я, понятное дело, заметил, что отношения наши кое в чем складываются хреново. Когда я ей показывал усадьбу, интерес был немногим больше, чем если бы я подробно излагал, как переваривается пища у меня в желудке. Конечно, библиотекарша была вежлива. Задавала умные вопросы. Но сказать, чтобы слушала с горящими глазами? Ничего подобного не было и в помине.

Я пытался уговорить себя рассуждениями о том, что и сам проявил бы не больше интереса, вздумай она водить меня по библиотеке и объяснять значение всех шифров, под которыми у них расставлены книги, или систему, по которой ведется каталог. Однако уговоры не помогли. Все-таки книги — это книги, усадьба же — совсем другой коленкор.

А уж когда я кинул ей замороженный фарш… он еще и долететь не успел, как я смекнул: НЕ ТО!

Хотя мне и в голову не приходило, что тут может выйти загвоздка. В наших краях мужик приволакивает жене лося, а потом садится уплетать духовитую тушеную лосятину. Что было в промежутке, он знать не знает и ведать не ведает. Наверное, я прикинул так: пускай себе готовит, а я пока приберусь в телятнике, чтоб мы успели до вечерней дойки поесть и — ха-ха-ха! — поваляться после обеда. А она на этот фарш посмотрела, как на кусок мерзлого дерьма. И запросилась домой. Спорить с ней было бесполезно.

В машине она всю дорогу обнимала меня за шею и время от времени щекотала затылок, словно говоря: «Я не хотела тебя обидеть. И не думай, что между нами все кончено».

Вслух никаких разговоров не было.

Вечером я поехал к Бенгту-Йорану и Вайолет.

— А мы видели у тебя девушку! — не без любопытства заметила Вайолет.

Бенгт-Йоран подмигнул мне и, ткнув в бок, разулыбался, как будто мы с ним только что смотрели на видео порнуху. Чем, впрочем, мы изредка занимались… до появления на горизонте Вайолет.

— Признавайся, городская? — оживился он.

Бенгт-Йоран убежден, что у городских круглый год течка, что все они носят черные кружевные трусы с разрезом посередке и, очутившись наедине с мужчиной, тут же опрокидываются на спину. Забавно, особенно если вспомнить, какой у нас захудалый городишко и как меня повалила в сено, держа за шкирку, сеструха того же Бенгта-Йорана. Мне тогда было четырнадцать, а ей семнадцать, и для меня это был первый опыт… и последний, по крайней мере с ней: она меня так напугала, что я стал обходить ее стороной. Кружевных трусов с завлекалочкой на ней не было — девка оказалась вовсе без трусов. Бенгт-Йоран про тот случай, понятное дело, не знает. А у его сеструхи народилось четверо детей, и теперь она похожа на борца сумо.

— Гм… Ну, городская. Я ее на кладбище подобрал. В общем, мы там с ней познакомились.

— То-то же она бледненькая… — попытался шуткануть Бенгт-Йоран, но его оборвала Вайолет.

— На кладбище?! — разочарованно протянула она. — Да, Бенни, ты у нас всегда был чудаком.

Не знаю, чем я заслужил такое мнение. Может, Вайолет имеет в виду тот случай, когда мы с ней на каком-то празднике разговорились по душам? Я ей тогда спьяну ляпнул, что Бенгт-Йоран сделал правильный выбор: она поможет ему преодолеть извечную крестьянскую тоску. Надо ж было такое сказануть! До сих пор верчусь ужом на сковородке, вспоминая про эту «крестьянскую тоску»!

«Ты только посмотри, какой он в здешнем шуме и гаме сидит тихий и необщительный», — заплетающимся языком произнес тогда я.

«Да он просто напился!» — коротко бросила Вайолет. И оказалась права: через минуту Бенгта-Йорана уже выворачивало под сиренью.

— Она даже не умеет делать тефтели, — пожаловался я. — Только книжки читает да толкует про какого-то Лакона!

Лучше уж сразу все выложить. Чтоб не ждали приглашения на кофе с вафельными трубочками, а там и на помолвку. У меня и без того положение аховое…

— Надо же, не умеет делать тефтели! — отозвалась Вайолет, довольно посмотрев на стол, украшением которого была миска величиной с лохань, полная отменных поджаристых тефтелей: — Кстати, положить тебе еще?

— Во-во, Бенни! Поматросил и бросил! — загоготал Бенгт-Йоран, снова посматривая на меня хитрым «порнушным» взглядом. — Не вздумай увязнуть в брачном болоте!

В представлении Бенгта-Йорана никто не может привязаться к женщине, которая не умеет делать тефтели… Тем более жениться на ней.

Впрочем, когда Вайолет наложила мне на тарелку гору протертой брусники, которую сама же и собирала, я чуть ли не готов был согласиться с ним.

19

Не выношу одиночества

Как долго тает на языке безмолвная минута

ко мне пробивается лишь пыльный луч солнца

Квартира у меня обращена во двор, окруженный трехэтажными домами. Район застраивался лет двадцать тому назад, так что деревья уже вымахали большие и заглядывают в окна, а песочницы чаще всего пустуют. Малыши, копавшиеся в них первые годы после заселения квартала, выросли и разлетелись кто куда. Жить тут остались их родители среднего возраста, а они все милые и спокойные, без неудобных для соседей привычек.

Вот почему во дворе у меня царит тишина. Окна смотрят на юг, и днем, когда сквозь деревянные жалюзи просачивается солнце, мои белые диваны раскрашиваются полосками. Иногда с лестницы доносятся шаги, но это бывает редко: я живу на верхнем этаже. Если открыть окно, начинает шелестеть в кадке баньян, который в свое время вырастил из черенка Эрьян. Впрочем, я слишком большая мерзлячка и не открываю окно надолго; я и батареи включаю на полную мощность, чтоб в квартире было тепло, не меньше двадцати трех градусов.

Мне нравится лежать в белом халате на диване и смотреть, как солнечные лучи полосатят воздушное пространство комнаты.

Время от времени я поднимаю руку, чтобы солнышко украсило полосами и ее… и слушаю тишину, нарушаемую разве что гулом холодильника да бьющейся в стекло поздней осенней мухой.

Разумеется, я понимаю, что ничего серьезного с Бенни получиться не могло.

Мечтания о нем равносильны грезам, которым предаешься в последний день отпуска. Ты потягиваешь в тени платанов прохладную «рецину», и тебе кажется, будто можно сняться с насиженного места, и переехать на юг, и наслаждаться жизнью, не загадывая далеко вперед: поступить на первую попавшуюся работу, завести белый домик с открытой верандой и пряными травами в горшках… При этом ты все время помнишь, что через пять часов будешь мокнуть на аэродроме в Арланде, а завтра — сидеть в крутящемся кресле и разгребать скопившуюся за время отсутствия работу. И что от твоего отдыха останется лишь загар, да и тот в ближайшие две недели сойдет и смоется водой в ванне.

И все же я вспоминала наши с Бенни игры и грезила о нем… Надо изыскать способ сохранить эти отношения! В конце концов, можно, уходя на работу, запирать его в гардеробе, а вечером выпускать. Как в культовом испанском фильме с Антонио Бандерасом.

Я попробовала вообразить себе фермерскую жизнь. Перед глазами не всплыло ни одной картинки.

Право, я не ожидала такого культурного шока от поездки за четыре мили, и не к эмигранту, а к шведу, примерно моему ровеснику.

С мусульманином и то было бы легче найти общий язык.

Я тут же представила себе сухощавого темноволосого мужчину с грустными глазами, которому пришлось искать у нас политического убежища и который теперь живет в приличной однокомнатной квартире, окруженный множеством книг — стихов на персидском языке. Днем он (при его университетском образовании) работает уборщиком, а вечерами встречается в прокуренных помещениях со своими политическими и поэтическими друзьями — или же мы ходим в кинотеатр «Фолькет», где можно посмотреть незабываемые черно-белые фильмы. Я осваиваю его культуру, и перевожу его стихи, и собираю на улицах пожертвования для борьбы с диктатором. Мы обедаем на красивых коврах, и все кушанья обильно сдобрены специями…

А готовить тефтели в этой жуткой Бенниной кухне, корячиться ради его двадцати четырех коров? Отмывать его запущенный душ, топить печку, если нужна горячая вода, обсуждать с ним сельскохозяйственные статьи из «Ланда»? Нет уж, увольте!

Если я и расистка, то не совсем обычная.

И все-таки я много дней в отчаянии ломала руки у телефона. То потому, что не звонит он, то потому, что не звоню сама.

Я как бы заново окунулась в подростковый возраст и, чтобы преодолеть в себе это унизительное ощущение, стала возвращаться домой поздно. Работала сверхурочно, ходила в кино, соглашалась пройтись по кабакам с неженатыми коллегами. Все утверждали, что я стала необыкновенно жизнерадостна и общительна, и я действительно вела себя так, что производила подобное впечатление.

Поскольку погода безнадежно испортилась, я больше не могла играть с солнечными полосками. А при пасмурном свете моя квартира поднимала настроение не лучше, чем приемная у зубного врача. Единственным ярким пятном в интерьере был неоновый восход, к которому плыли в раковине влюбленные — на плакате, подаренном мне в день рождения Бенни.

Не проходило и часа, чтобы я не вспомнила его.

В библиотеке я принялась читать «Ланд». Лилиан громогласно выразила изумление. Я отговорилась тем, что муниципалитет поручил мне разыскать материалы по очистке сточных вод.

Время от времени в мою сторону поглядывал Улоф: казалось, ему хочется о чем-то спросить. К счастью, он сообразил этого не делать.

Однажды мне вздумалось пойти обедать в кафе, где обычно тусуются иммигранты из разных стран. Я так пристально разглядывала их из-за своего столика, что мои намерения были истолкованы превратно и мне поступил ряд предложений, о которых я предпочла бы забыть. Учитывая, что повод меня туда привел довольно сомнительный (если не сказать дурацкий), я покраснела чуть ли не до пят.

День проходил за днем, и на меня с новой силой навалилась депрессия. Мэрта по-прежнему торчала в своем Копенгагене. Я пачками таскала домой дешевую фантастику и полуночничала в ванне — сидела там до тех пор, пока кожа не покрывалась морщинами и не приобретала покойницкий цвет. Я так старательно терла себя мыльной бабочкой, что от нее остался бесформенный розовый обмылок.

Как столь хорошее начало могло привести к столь печальному концу?

Судя по отсутствию звонка от Бенни, его тоже мучил этот вопрос.

20

Всякий раз, как я брался за трубку позвонить библиотекарше, я досиживал до того, что начинались короткие гудки. Она сказала, у нее культурный шок и ей надо побыть одной. Ну, три дня я выждал, не позвонит ли сама, потом все ж таки набрал ее номер. Ни ответа ни привета.

Нашел у себя в запасах открытку из серии «ПОПРАВЛЯЙСЯ!», написал библиотекаршин адрес, наклеил марку — и порвал.

Не раз хотел съездить в город и нагрянуть в библиотеку, потом передумывал: это уж будет слишком.

Погода катастрофически портилась. Два дня я убил на то, чтобы пригнать с выпаса овец (мне помогал соседский сын, тринадцати лет). Стадо слишком долго прогуляло на воле и накачало мышцы, как у первоклассных гимнастов. Бараны перемахивали через любую ограду, овцы носились быстрее лани. Если б я отправил их теперь на бойню, то выручил бы за голову не больше, чем стоит обед в «Макдоналдсе». А если б захотел резать дома со стариком Нильссоном, то не сумел бы разделать туши: такие жилы моя пила не берет. Ну и дали нам прикурить эти овцы! Мы с парнишкой бегали под дождем пополам со снегом, ругаясь на чем свет стоит. Особенно отличался мой напарник, который орал на скотину по-английски: «Fuck you!»

Кто б мне объяснил, зачем я держу овец? Прежде я делал это ради матери: она пряла шерсть, а потом вязала из нее всякое… или использовала на курсах валяния. Еще у нее было коронное блюдо — тушеная баранина с картошкой и фасолью. Мне, дураку, невдомек было научиться у нее готовить такую вкуснятину.

Мне вообще невдомек было, что мать когда-нибудь помрет.

Вот я и не тороплюсь избавляться от материных овец. Хватит с меня того, что пришлось разбирать ее комнату. Страшно вспомнить… Выгребать из шкафа платья, которые еще пахли ею, перебирать ее очки, баночки с лекарствами, журналы по вязанию. Я не был готов к тому, что после ее смерти придется этим заниматься, и пошел по пути наименьшего сопротивления: сложил все в два старых чемодана и запихнул на чердак. А комната материна осталась в прежнем виде, я только простыни с кровати снял. Еще там весь подоконник заставлен горшками с фиолетовыми цветочками. Теперь уж, наверное, засохли.

Что библиотекарша хотела сказать этим «культурным шоком»?!

Сегодня с утра ездил в город по делам, так мне кругом чудилась она. И в кооперативном магазине, и на молокозаводе, и в жестяной лавке Берггрена!

Два вечера подряд ко мне заваливался Бенгт-Йоран — видать, хотел взглянуть на мою греховодницу.

— Вряд ли ей светит снова попасть сюда, — сказал я.

Он аж задохнулся от восхищения. Пускай себе думает, что я поматросил и бросил.

Не надо ему знать, как я скучаю по ней и как вечером ношу телефон в спальню, чтобы включить в розетку там.

21

И херувимов страх объял; они к творцу летят:

«О Господи, что Салами и Зуламит творят!»

Но Всемогущий им в ответ улыбкой просиял:

«Я не хочу крушить того, что жар любви сковал»[15].

Сакариас Топелиус. «Млечный путь»

Наконец-то вернулась из Копенгагена Мэрта. Она встретила меня после работы с ящиком пива «Элефант» и сувениром — прозрачным шаром, внутри которого на фоне снегопада любилась голая пластмассовая парочка. Мы пошли ко мне, поставили чайник и растянулись каждая на своем диване.

Когда я спросила, что они такого натворили в Копенгагене, Мэрта ответила уклончиво:

— Да что говорить обо мне? Сама знаешь, я предпочитаю другие темы!

Тогда о событиях последней недели отчиталась я. Не изложить подробностей было бы лишней тратой времени, Мэрта в любом случае умеет вытащить из тебя всю подноготную.

Я не утаила ничего. В рассказе присутствовали и вульгарный памятник, и дурацкая кепка, и вышивки крестом, и мушиные метки, и похожие на мох обои.

— Не понимаю, чего ты завелась, — фыркнула Мэрта. — По-моему, у тебя появился замечательный партнер для игр! А ты ноешь из-за каких-то деталей интерьера. Плевать тебе на его вышивки! К тому же вышивал наверняка не он, у парня просто рука не поднялась выбросить память о родителях. Может, тебе кажется, что все дома шведских крестьян похожи на усадьбу Карла Ларссона в Сундборне? [16]

Я задумалась. Пожалуй, я действительно представляла себе крестьянский дом в духе картин Ларссона. Просторная кухня, огонь в печурке, медные котлы, под потолком — нанизанные на жердь хлебы с дыркой посередине. Оказывается, Мэрта попала в точку. Естественно, я обиделась и возвысила голос:

— Ты не хуже моего знаешь, что проблема тут не в «деталях интерьера», а в том, что у нас диаметрально противоположные стили жизни! Я не допущу к себе в дом вышивок, а он едва ли допустит графику Кэте Кольвиц. Давай смотреть правде в глаза: это не только вопрос вкуса!

— Тогда почему у тебя на стене плакат с влюбленными в раковине? — лукаво спросила она.

— Потому что… Бенни умел развеселить меня… — промямлила я.

Довольная Мэрта кивнула.

— Но неужели ты можешь себе представить меня сидящей на табуретке с подойником между ног? — не унималась я.

— Ты туда ездила не на работу устраиваться! — закричала Мэрта. — Этот парень тебя фантастически оттрахал, чего ты, между прочим, не имела уже много лет… если вообще когда-нибудь имела. И вы с ним обхохотались, чего у тебя тоже никогда не было с другом птиц, который назывался твоим мужем! Тогда что ты зациклилась на мухах? Чего испугалась? Получай свое удовольствие! Иначе тебе остается только забиться к себе в комнату и накрыться с головой одеялом!

— И как ты мне предлагаешь поступить? Я же не знаю, что он там решил. За все время ни одного звонка!

— Возьми пару бутылок датского пива и эту игрушку, — Мэрта потрясла шаром с милующимися, — прикупи замороженных тефтелей и завтра после работы езжай к нему, сделаешь человеку сюрприз. В прошлый раз инициативу проявил он, теперь очередь за тобой! Если вы хотите, чтобы у вас что-нибудь получилось, надо сменить роли. Ради такого случая бери мою машину!

Я вдруг подумала о Салами и Зуламите, героях стихотворения Сакариаса Топелиуса «Млечный путь». Я влюбилась в него совсем крошкой, когда едва понимала, о чем там речь. С маминой помощью я выучила стих наизусть, и она гордо ставила меня на стол, чтобы я шепелявила его перед ее гостями, которым осточертело слушать одно и то же.

Салами и Зуламит живут на разных звездах, но они любят друг друга и строят через космос звездный мост. Я мгновенно увидела, как мы сменили роли и Бенни искусно работает мастерком, скрепляя звезды со своей стороны, а я пытаюсь идти к нему, словно по льдинам, — перескакивая со звезды на звезду…

Мэртины советы не всегда хороши, зато они обычно призывают к действию, к движению вперед. Вечером следующего дня я погрузила в машину плетеную корзинку с пивом «Элефант», замороженными тефтелями, готовым картофельным салатом, покупным черничным пирогом и упакованным в золотую бумагу шаром с занимающейся любовью парочкой. И поехала к Бенни.

На стук никто не отозвался, однако дверь была не заперта и в кухне горел свет, так что я вошла. Гудела люминесцентная лампа, из стоявшего рядом с мойкой уродского черного приемника доносились вопли рекламного канала. Я переключила радио на сводку погоды для моряков и принялась энергично наводить порядок. Вскоре я освоилась за пожухлыми занавесями с бахромой и почувствовала себя там почти как в детстве. Убрав со стола грязную тарелку из-под каши, я сунула ее в раковину, где уже отмокала в холодной воде другая. Затем полазила по шкафам, разыскивая посуду и приборы, застелила стол найденной в дубовой буфетке вышитой скатертью и, наконец, поджарила тефтели — в сковороде с въевшимся жиром. Когда из подвала донеслись грузные шаги Бенни, у меня возникло ощущение deja vu: право, такое со мной уже было.

— Какого хрена?.. — начал с порога Бенни… и застыл. Потом рванулся ко мне (вокруг полетели сено с соломой) и обнял так, что у меня затрещали косточки.

— Ага, тефтели! — ухмыльнулся он. — Неужто, бледнолицая, ты сама их поджарила?

— Не надейся, что это войдет у меня в привычку! — пробормотала я, зарываясь в его вонючий оранжевый свитер от Хелли Хансена. Бенни ввалился, даже не переодетый после хлева.

22

Это она, конечно, здорово придумала… Хотя тефтелями я и так был сыт по горло: Вайолет навалила мне с собой чуть ли не ведро, я три дня питался только ими.

Библиотекарша осталась ночевать, но, когда я постелил чистое белье, сказала, что у нее месячные и хорошо бы ей не протечь на простыню.

«Протекай на здоровье», — подумал я, так мне понравились ее слова — искренние и полные семейной доверительности. К временному любовнику не приезжают в первый день месячных. Она словно произвела меня в ранг постоянного, с которым можно не спешить кувыркаться. Дала понять, что нагрянула не за этим.

Кстати, я бы с удовольствием имел на простыне пятно от нее. (Для такого извращения наверняка придумали латинское название.)

Мы с ней полночи проговорили, лежа в постели. Радость из обоих так и прет, все болтаем и болтаем, никак не можем остановиться. Мне особенно запомнилась эта наша болтовня.

— Ты у меня узнаешь культурный шок! — говорил я. — Да я себе национальный костюм заведу! Буду щеголять в желтых штанах и двубортном кафтане с серебряной пряжкой. А ты уж будь добра соткать мне материю на жилетку, вот! Тогда можно будет по воскресеньям прогуливаться перед церковью, заложив большие пальцы за жилетку и беседуя с другими фермерами о погоде и видах на урожай, и я прославлюсь на всю округу, и называть меня будут не иначе как Бенни-Богач с Рябиновой усадьбы! А ты будешь молчать в тряпочку и варить кофе для угощения прихожан после службы!

— Сто лет назад ты со своими двадцатью четырьмя коровами считался бы зажиточным крестьянином, верно?

— Голову даю на отсечение! Я был бы не только зажиточным крестьянином, но еще присяжным заседателем и церковным старостой. Имел бы кучу батраков, чтоб было кем помыкать, и кучу смазливых служанок, чтоб было кого щипать за задницу. Городские обращались бы к Бенни-Богачу за советом и выбрали бы его заседать в волостном управлении! А тут мечешься между всеми делами, как оглоушенная ядом крыса, и не успеваешь даже сходить на собрание Союза земледельцев.

— Стал бы ты тогда просить руки худышки из города, у которой всего и приданого что сундук книг?

— Ни в коем случае! Бенни с Рябиновой усадьбы женился бы на толстой Брите с соседнего хутора… чтобы присоединить ее землю к своей. Но ты не огорчайся: городскую глисту я бы нанял в прислуги, и ночью пробирался бы к ней на кухонный диванчик, и сделал бы ей не одного ребеночка. А потом честно давал бы деньги на детей (что бы там ни говорила толстая Брита) и брал бы их в пастушки и пастушки.

— А глиста в один прекрасный день сбежала бы с Эмилем-Бродягой! Как бы ты поступил тогда?

— Я бы выгнал взашей ее отродье и поселил на кухонном диванчике другую прислугу, помоложе!

Библиотекарша стукнула меня подушкой, и мы какое-то время дрались. Потом я сдался, иначе мне пришлось бы вставать и идти приводить себя в чувство под холодным душем.

Отдышавшись, она сказала:

— Я никогда не буду у тебя прислугой, которая спит на кухонном диванчике, понимаешь? Да и вообще я бы тебя не устроила. Я не умею ни печь хлеб, ни вываривать в баке белье, ни набивать колбасы требухой. Наверное, фермерской жене положено еще самой резать свиней и, выпустив горячую кровь, готовить из нее какие-нибудь отвратные блюда?

— Понятия не имею, нам доставляют со скотобойни уже разделанное мясо. Ни забот ни хлопот.

Мы помолчали.

— И все-таки, когда ты сказал, что пробирался бы ночью на кухню делать мне детей… — продолжила она, как бы сама с собой. — У меня от этих слов весь низ затрепетал. Даже с тампоном чувствуется. Биологические часы тикают вовсю.

Я со стоном перевернулся на живот.

— Не смей говорить таких вещей! Иначе я затрахаю простыню до того, что она родит наволочку!

Худышка и в этот раз заснула, касаясь губами моих костяшек.

23

Я звоню домой

Голос с телефонной станции

«Номер… не имеет… абонента!»

Даже у автоответчика нет ответа

И мы приступили к трудоемкому делу узнавания друг друга.

Трудоемкому — потому что прямых путей тут не было, хотя нас как будто никто не связывал.

Мы оба сироты: он — точно и определенно, я — практически. Мама уже пять лет находится в заведении для хроников и редко узнаёт меня. Папе я едва ли не мешаю, когда время от времени наведываюсь к нему (в родной-то дом), особенно если пытаюсь при этом завести разговор.

Впрочем, папа всегда был таким, еще в моем детстве. Терпеть не мог разговоров о том, что называл «женскими штучками»: сюда относились семья и дети, приготовление еды, одежда, обустройство квартиры и, конечно, всё, что можно было подвести под категорию «чувств». К женским штучкам он причислял также искусство, литературу и религию… Особое раздражение вызывали у него чисто женские недомогания. О них в его присутствии нельзя было и заикнуться, он словно боялся подхватить девчачьи бациллы. Папа был майором и при всяком удобном случае сбегал в полк.

Иногда я задумывалась: а не гомик ли он? Даже странно, что у дочери могут возникать такие мысли, но между мной и папой никогда не было подлинной близости. Общеизвестно, что дети с изумлением и дрожью думают о том, как их родители занимались «этим». Сосчитав братьев и сестер, они говорят себе: «Родители занимались „этим“ не меньше трех раз». Лично у меня есть все основания сомневаться, что папа проделывал «это» больше одного раза — во всяком случае, с мамой. В конце концов я запретила себе думать на эту тему: лучше уж буду радоваться, что у них случился хотя бы тот единственный раз.

В общем, у мамы не было иных забот и занятий, кроме меня. Ей в кои-то веки подарили куклу с закрывающимися глазами, и она любила меня со всей пылкостью человека, слишком долго ждавшего подарка. Долгое ожидание не прибавило ей ни критичности, ни проницательности.

Она была родом из состоятельной семьи. Отец ее держат консервный завод, резко пошедший в гору во время войны. Насколько я знаю своего деда, он сколотил состояние на лисах и белках, мясо которых закатывал в банки под этикеткой «Дичь». Папа был в этой семье сбоку припека; однажды я даже подслушала шепоток маминых партнерш по бриджу, будто его подвигли к женитьбе крупные долги, наделанные из-за пристрастия к азартным играм. Звучит не очень современно, но правдоподобно: те, кто сегодня пытается обыграть одноруких бандитов в торговых пассажах, — прямые потомки тех, кто на рубеже веков стрелялся у казино в Монте-Карло. Человек, вздумавший позвонить папе во время «Бинго-шоу», пускай пеняет на себя.

В моем детстве мама подкрашивала волосы, так что они были цвета латуни, и накручивала их на термобигуди «Кармен», отчего получались тугие локоны. Замуж она вышла около сорока, а спустя два года родилась я. Необходимости работать у нее никогда не было. Своим именем — Дезире (что по-французски значит «желанная») — я обязана ей. Помыслы у мамы были самые благородные, однако в школе я возненавидела это имя: бывали периоды, когда меня били или как-то иначе преследовали из-за него… и, понятное дело, всегда дразнили «Диареей».

Я предпочла бы называться Китти или Памелой.

Возможно, в школе достается всем детям, в которых сызмальства заложили представление о себе как о восьмом чуде света и которые лишь там сталкиваются с суровой действительностью.

Как бы то ни было, я не замечала между родителями даже подобия супружеских отношений. Каждый из них жил собственной жизнью — правда, в одной просторной квартире с дубовым паркетом и анфиладой комнат, обставляла которые мама, папин же вклад заключался в том, что он вешал в прихожей свою фуражку. В моем присутствии они никогда не ссорились… полагаю, что и без меня тоже. Обедал папа чаще всего в офицерской столовой, летом мы вдвоем с мамой ездили в какой-нибудь пансионат: папа был всегда занят «на манёврах».

Мы почти не отмечали дней рождений и праздников, фактически ни с кем не общались — разве что устраивали скучнейшие официальные обеды для маминых партнерш по бриджу с мужьями или папиных коллег с женами (по такому случаю нанималась дополнительная прислуга, которая подавала на стол). Мадера в хрустальных бокалах, изысканные сигарильо в сигарочницах. Мне полагалось выйти приветствовать гостей. Из покупавшихся опять-таки ради этих случаев бархатных платьев торчали костлявые руки и ноги, красномордые дяденьки хлопали меня по спине так, что я закашливалась, и говорили: «Девочке надо больше бывать на свежем воздухе, нагуливать цвет лица». По таким дням мамины волосы кудрявились еще больше обычного.

Я в жизни не видела, чтобы мама с папой прикасались друг к другу или хотя бы шли под руку.

Могут ли в подобных условиях сложиться нормальные представления о браке? Неудивительно, что я считала наше с Эрьяном супружество образцовым. Неудивительно, что я, по сути дела, не горевала об Эрьяне. Муж либо есть рядом, либо его нет, разница невелика, больше всего это отражается на количестве котлет, которые надо покупать к ужину. Ничего другого присутствие или отсутствие мужчины не значит — таков был урок, усвоенный мною в родительском доме.

Я совершенно не готова к человеку вроде Бенни. Случаются дни, когда он, как мне кажется, проявляет назойливость, нарушает неписаные границы, вторгается туда, куда его не звали, — и тогда мне не хочется его видеть. С Эрьяном ничего подобного не происходило: его вполне устраивало параллельное существование, которое не было в тягость мне.

Правда, случаются и другие дни…

24

Ох, не по мне это имечко — Дезире… Больно оно резкое, высокомерное, с претензией на аристократизм — такой мне по первости показалась и его обладательница. Я предпочитаю звать ее Креветкой. Вот уж какое прозвище ей подходит до чертиков! Блеклая, согнута в дугу, чтоб прикрыть нежные части и выставить наружу панцирь… и своими длинными усиками ощупывает все кругом.

Многое в ней недоступно моему пониманию.

К примеру, она долго рассматривала фотокарточку моих родителей, которая мне самому очень нравится. Они там загорают на скале — естественно, полураздетые. Лежат в обнимку, щека к щеке, сощурившись от солнца и улыбаясь в объектив.

Креветке снимок показался слишком интимным, вызвал у нее чувство неловкости.

— Все-таки это твои родители… и в таком виде… — сказала она. — Пожалуй, даже непристойном, а?

Непристойном?!

Еще она вечно мерзнет, сколько бы я ни топил. Мне впору скинуть рубаху, а она упаковалась в свитер и шерстяные носки. Ей нравится, чтобы я ничего не делал, только сидел рядом и сильными, равномерными движениями гладил ее по головке. Тогда она прижимается ко мне, как брошенная дачниками, изголодавшаяся кошка, которой наконец-то попался настоящий хозяин.

Но она вовсе не беспомощна и не склонна к зависимости! Бывает, мы собирались встретиться и я уже настроился на свиданье, а она вдруг заявляет, что передумала и хочет сходить с подругой в кино. Или, к примеру, я не могу вырваться в город, потому что у меня невпроворот дел, так она никогда не скажет по телефону: «Давай я приеду!» Нет, она бросит: «Ну что ж, значит, увидимся на следующей неделе».

Я пытаюсь достучаться до нее и, честно говоря, даже привязать ее к себе, но, похоже, я ей бываю нужен только изредка и не могу предъявлять никаких требований, отчего меня охватывает дикая тоска. Могла бы иногда пошевелить клешней, чтоб мне помочь! Сделать что-то по дому, подсобить с пробной дойкой, выказать интерес к моим заботам! Конечно, я слишком привык, что женщина подхватывает дела, до которых у тебя не доходят руки, однако ж я не прошу ее печь булочки. Просто невмоготу смотреть, как она уткнула нос в газету, когда я разрываюсь между всеми делами!

Сказать по правде, я бы с удовольствием стал двоеженцем и взял за себя сразу и Креветку, и Вайолет. Вайолет обреталась бы внизу, занимаясь приготовлением бараньего рулета и пошивом занавесей, а в спальне я бы прижимал к себе Креветку: очень люблю, когда она сворачивается калачиком у меня на груди и смеется своим негромким хриплым смехом. Ее смех вроде награды, ради него я могу сотворить Бог знает что.

В старом парке отдыха есть аттракцион под названием «Силомер». Там надо бить дубинкой по штырю, и динамометр показывает твою силу. Если ты здоров как бык и способен вогнать в землю весь штырь, звенит колокольчик. Так вот, Креветкин смех стал для меня этим колокольчиком. У меня не всегда получается, чтобы он зазвенел… и я прекрасно чувствую, когда динамометр зашкалило, а когда я вовсе промахнулся.

Вайолет иногда недовольна мной и может сказать: «Ты у нас всегда был чудаком», — но она знает, что я настоящий мужик, ничуть не хуже ее Бенгта-Йорана: я умею водить трактор и валить лес.

Креветка же смотрит на вещи иначе. Я чувствую, что ее притягивают как раз мои «чудаческие» стороны. А когда я закладываю под губу жевательный табак и надеваю шлем, чтобы ехать на лесоповал, то превращаюсь в человека, мало для нее привлекательного.

Интересно, далеко у нас продвинулась медицина? Нельзя ли пересадить сложную тусклявую душу Креветки в тело Вайолет — с ее пухлыми грудями и проворными руками?

25

Я нашла управу на быстротекущую

беспорядочную жизнь

Теперь я раскладываю ее по папкам

наклеиваю этикетки

и храню в архиве

Сегодня произошло крайне неприятное событие. Меня трясет от одного только воспоминания о нем.

Началось с того, что вчера фру Лундмарк не вышла на работу.

Мы отнюдь не сразу заметили ее отсутствие. Нередко она приходит раньше всех, вешает пальто и меховую шапочку в своем кабинете и пробирается в подвал, чтобы заняться… Кстати, чем она занимается в свободное от детского отдела время? Мы предполагаем, что сортирует и отбраковывает литературу, а также заводит каталожные карточки на новые книги, но, разумеется, фру Лундмарк никто ни о чем не спрашивает, а ее высокая должность не позволяет нам подвергать сомнению ценность ее работы. Она же проводит все больше времени на складе, предварительно уведомив меня или Бритт-Мари, что нам следует взять Детей на себя.

Итак, мы обнаружили ее отсутствие лишь в обеденный перерыв. Фру Лундмарк всегда сидит за столиком у окна и всегда ест самые простые мюсли с кефиром, читая при этом очередной каталог, присланный Библиотечным управлением. Если в комнате вдруг воцаряется тишина, слышно астматическое дыхание госпожи Лундмарк, в остальном же она совершенно неприметна.

Она садится за столик в одну минуту первого и встает без пяти час, после чего моет миску из-под кефира и мюслей, ставит ее на сушилку и идет в уборную. Мы не раз шутили по этому поводу: не у всех желудок работает как часы.

Мы настолько привыкли к этому ритуалу, что фру Лундмарк стала для нас своеобразным фабричным гудком: когда она проходит мимо полок с нотами (напротив двери в столовую), мы знаем, что наступило время обеда, и у нас, как у собак Павлова, начинает выделяться слюна. Иногда мы испытываем голод, заслышав одну лишь одышку фру Лундмарк. А когда она встает и направляется к мойке (предварительно втянув в себя остатки кефира — чуть прикасаясь к ложечке, словно мимоходом целуя ее), то торопимся закончить разговор. Нам даже не надо смотреть на часы.

Вчера фру Лундмарк в столовой не появилась. Она не брала отгул и не звонила сказать, что заболела. Мы поговорили об этом минуты две — с тех пор, как я работаю в библиотеке, больше двух минут на обсуждение госпожи Лундмарк не уходило ни разу. Никто из нас не конфликтовал с нею, не ставил ей палки в колеса, но и не сотрудничал. Нельзя сказать, что мы избегаем ее: мы почти ежедневно обсуждаем с фру Лундмарк погоду и время прихода на работу или ухода с нее. Кроме того, почему-то именно она всегда собирает деньги на подарки юбилярам, роженицам и будущим пенсионерам. Удивительно, но она умеет потрясающе выбирать подарки — вроде бы самые банальные и неизменно попадающие в точку: оказывается, человек хотел как раз такого подношения. Потратив две минуты на вопрос о том, куда делась фру Лундмарк, мы, по обыкновению, решили, что это не наша проблема, и перешли к другим делам.

Ее, однако, не было в столовой и сегодня. Тут уж мы уделили этой теме минуты три. Даже спросили Улофа, не известно ли что ему. До него никаких сведений не доходило. Более того, он признался, что понятия не имеет, чем вообще занимается фру Лундмарк. Когда Улоф однажды попытался расспросить ее, она завела подробнейший отчет о работе, чем отняла у начальника полдня.

— Мой вопрос вогнал ее в краску, — доложил Улоф. — Фру Лундмарк сбегала за своей амбарной книгой и принялась досконально описывать разработанную ею систему отбраковки литературы. Пришлось сослаться на то, что я тороплюсь к зубному. Как, скажите на милость, заставить ее перейти от амбарной книги к «Виндам»?

Деятельность библиотеки в отсутствие фру Лундмарк нисколько не пострадала. Отдел детской и юношеской литературы я теперь и так нередко веду сама; более того, я чрезвычайно благодарна, что она дала мне карт-бланш. Нет, это слишком деликатный способ обрисовать ситуацию. На самом деле я считаю себя гораздо компетентнее госпожи Лундмарк и была бы крайне недовольна, если б та попыталась вмешиваться в мои дела. Для меня она стала всего лишь не самым нужным предметом обстановки, от которого мы можем при первом же списании избавиться.

Я позвонила ей домой. Автоответчик сообщил мне, что я попала к Инеc Лундмарк, которая в настоящее время не может подойти к телефону.

— Инес, Инес! Это я, Дезире! — прокричала я на случай, если она рядом с телефоном и все-таки ответит, но я даже не представляла себе комнату, в которой эхом отзывался мой голос, и не знала, на «ты» мы с фру Лундмарк или на «вы» (не говоря о том, что я только что впервые услышала ее имя).

Честно признаться, я не из тех, кто привык ложиться костьми ради других. В нашем коллективе скорее Лилиан начала бы заламывать руки и причитать: «Мы должны что-то сделать!», причем все бы сразу поняли, что «мы» означает нас, остальных. Решать же проблему взялась бы Бритт-Мари, мать пятерых детей, у которой времени меньше, чем у нас всех, вместе взятых.

На сей раз, однако, меня задело то, что, когда фру Лундмарк (Инес. Инес?) попыталась добросовестно объяснить Улофу свою систему, он отделался от нее под предлогом зубного врача. Я почувствовала укол в сердце. Нет, скорее разлитие желчи. В общем, мне стало не по себе.

Я попросила Улофа отпустить меня с работы, чтобы сходить к фру Лундмарк. Поскольку она не сообщила о болезни, он не знал, на кого бы скинуть эту проблему, а потому мгновенно согласился… и вздохнул с облегчением. Я пошла.

Фру Лундмарк снимала квартиру в большом, некогда роскошном доме темного, словно закопченного, кирпича. Внутри подъезд был отделан под мрамор, по бокам лестницы располагались ниши — очевидно, раньше в них стояли статуэтки. Теперь пустые углубления были исписаны аэрозолем английскими ругательствами.

Темно-коричневую полированную дверь фру Лундмарк открыла на первый же звонок. Правда, оставив цепочку. При виде коллеги она почти без колебаний сняла ее и пропустила меня в прихожую.

— Здравствуй, Инес! — с натянутой улыбкой сказала я. — Как дела? Мы начали о тебе беспокоиться!

Она что-то пробормотала в ответ и нерешительным жестом пригласила меня в гостиную. Следом за хозяйкой я вошла в большую холодную комнату, вдоль двух стен которой выстроились архивные шкафы.

— Ты что… живешь одна? — спросила я. Это был не самый удачный способ поинтересоваться: «А куда ты девала господина Лундмарка?»

— С шестидесятых годов незамужним женщинам тоже позволено именоваться «фру», — ответила она, выпятив вперед подбородок. — Кажется, пример подала «Дагенс нюхетер». А может быть, система здравоохранения… чтобы оградить от неудобств матерей-одиночек.

Что было сказать на это? Что в библиотеке никого не колышет, фру она или фрекен?

— Я плохо себя чувствую, — продолжала она. — Уж вы меня извините. Надеюсь, скоро пройдет.

«Уж вы меня извините?» А где звонок на работу с сообщением, что ты заболела, где бюллетень или справка от врача? Насколько мне известно, фру Лундмарк никогда раньше не болела. Может, она не знает, что нельзя просто посидеть несколько дней дома, а потом извиниться? Впрочем, я пришла сюда не как представитель администрации.

Мы помолчали.

— А что у тебя в архиве? — наобум осведомилась я.

Она некоторое время смотрела в окно, на котором висели жалюзи образца 50-х годов, с пластинками попеременно белого и выгоревшего бирюзового цветов.

— Ты милая девочка… гораздо более милая, чем сама себя считаешь, — наконец ответила фру Лундмарк. — Так что, если хочешь, покажу.

И она показала.

Спустя два часа я, спотыкаясь на каждом шагу и чуть не плача, спустилась по обшарпанным ступеням ее гулкой каменной лестницы. Мне позарез надо было с кем-то поговорить, и на этот раз желательно не с Мэртой: она была слишком наслышана о завидной регулярности, с которой у фру Лундмарк действует желудок. Я нашла телефонную будку и позвонила Бенни.

26

Одна из моих голландок за последние недели совсем обезножела. Копыта с левой стороны отросли не хуже, чем у диснеевской коровы. Боюсь, копытная гниль пошла. Меня начинает грызть совесть при одной мысли о том, что копыта разъедаются гнилью, потому что скотина стоит в дерьме. Отец всегда следил за тем, чтоб копыта были ухожены, и, когда их приходили обрабатывать, я подхватывал дела, ждавшие отца в других местах. А кто будет подхватывать мои дела? Вспахивая землю под яровые, я каждый Божий день напоминал себе позвонить копытному мастеру, но ведь надо было выкроить время помогать ему… Одно могу сказать твердо: если у тебя в голове бродят посторонние мысли, работа не ладится. Так что пускай эта Дезире имеет в виду: из-за ее каникулярной улыбки у меня охромела лучшая корова.

Наконец я выловил коровьего педикюрщика, он с утречка приехал, и мы взялись за дело. Через несколько часов, когда мы зашли в дом выпить кофе, позвонила Креветка. Я закрыл дверь на кухню, приготовившись говорить вещи, не предназначенные для ушей мастера. Но оказалось, она звонит не болтать по телефону.

— Мне нужно приехать и срочно с тобой поговорить! — сквозь слезы выдавила она. — Когда следующий автобус?

У меня по хребту побежали мурашки. Видно, настал решающий час. Теперь она выложит все, что думает, и расплюется со мной, после чего мне останется посвящать свои дни исключительно копытам голландок. Жизнь снова потечет под девизом: «Труба зовет везти свой воз — без отдыху и сроку».

Раз уж я стою в прихожей перед зеркалом, не мешает поглядеть на себя. Замызганная вязаная шапка, когда-то оранжевая с коричневым. Из-под нее торчат похожие на рваную паклю волосы, незаметно для меня сильно поредевшие. Неужели это я? Когда я в последний раз смотрелся в зеркало? И ей еще не лень тащиться сюда, чтобы лично поставить меня в известность о разрыве? Клевая девка!

Я безучастно сообщил ей расписание и поволокся заканчивать с копытами. Потом была дойка, и только я собрался возить силос, как появилась Креветка: руки в карманах, берет с грибами надвинут по самые брови. Она осторожно влезла на возвышение, куда подаются корма, и двинулась с дальнего конца хлева ко мне, шарахаясь в сторону, стоило какой-нибудь корове мотнуть головой. Я поставил тачку и ждал Креветку на месте — сам весь напряженный, как натянутый лук.

Она подошла… и обняла меня, прижалась щекой к грязному комбинезону.

— Ты такой обычный и нормальный. И на тебе кошмарная шапка! — сказала она.

Но тон ее ни капельки не соответствовал словам. Казалось, она произнесла: «Слышишь, любимый? Это звучит наша песня!»

Голову даю на отсечение, в коровнике мгновенно посветлело. Так бывает летом, когда выключишь сеносушилку и лампочки вдруг вспыхнут куда ярче прежнего. И ты задним числом понимаешь: вот как, оказывается, может быть светло!

Нет, она приехала не порвать со мной.

Мы пошли в дом, заварили чай и достали из морозилки то, что осталось от булочек с корицей, которые я купил для копытных дел мастера. И Креветка рассказала про свою сотрудницу, отказавшуюся участвовать в свистопляске жизни.

27

Я выросла из своей жизни

наверное пора завести новую одежку

пусть даже с чужого плеча

Свои архивные шкафы Инес приобрела по случаю, когда в 70-х расформировали стоявший в городе полк. Двадцать лет она собирала материалы и распределяла папки по шкафам.

На первых порах это были сведения о ее предках до седьмого колена. Как я понимаю, начала она с изучения собственного рода.

Но зачем ограничиваться людьми, давно сошедшими в могилу?

И она принялась собирать досье на коллег, соседей, бывших одноклассников. Друзей она не имела.

— Мне совершенно не хотелось заводить их, — сухо пояснила Инес. — Дружеские отношения требуют взаимности и сильно усложняют жизнь. Ты не чувствуешь себя свободным.

У нее были досье на кассиршу из ближайшего «Консума», на домоуправителя, на почтальона. Правда, весьма скудные.

— Сведения о них собирать очень трудно, — извиняющимся голосом сказала Инес. — Иногда я беру данные с их домашних страничек в Интернете, иногда основываюсь на собственных наблюдениях. В гости я ни к кому не хожу.

— На собственных наблюдениях? — переспросила я.

Она довольно улыбнулась:

— А ты разве не замечала?

Не замечала? Что я должна была замечать?

— Нет-нет, я ни за кем не шпионю, — продолжала Инес. — Мне совершенно не интересно вмешиваться в чужую жизнь, я не хочу никому ни вредить, ни помогать. И не собираюсь никак использовать накопленные сведения. Впрочем, для большинства людей они не представляют ни малейшего интереса. Тем не менее я договорилась с одним адвокатом, что в случае моей кончины он уничтожит весь архив, не читая. А твое досье я сейчас покажу.

Она выдвинула из шкафа металлический ящик с надписью «Коллеги» и извлекла оттуда папку. Папка оказалась весьма объемистой.

— Садись! — рявкнула Инес, словно я была непонятливой собакой. И раскрыла папку на столе.

В досье оказалось несколько черно-белых снимков: я в библиотеке, на улице, у себя на балконе (последний был явно сделан снизу, с другой стороны улицы). На библиотечных фотографиях проступало сильное зерно — очевидно, меня щелкнули тайком, издали, и отпечатки сильно увеличили.

— Я устроила в ванной фотолабораторию, — похвасталась Инес.

Еще в папке лежало доведенное до сегодняшнего дня расписание моих дежурств. Еще там были циркуляры, протоколы профсоюзных собраний и информационные письма, которые я рассылала за своей подписью. Еще там была тетрадочка с надписью «Одежда», где Инес совершенно верно указала мои любимые цвета и ткани, а также изредка записывала, в чем я была одета по разным случаям: «Рождественская вечеринка — красная юбка в складку, кардиган, блузка с удлиненным воротом» или «15 мая — синий пиджак, великоват. Умершего супруга?» Еще там были список библиотечных книг, которые я брала домой, и несколько чеков из ближайшего продуктового магазина.

— Чеки тоже твои, — сказала она. — Тебе неприятно, что я без твоего ведома делала снимки и подбирала за тобой магазинные чеки?

Я не взялась бы утверждать обратное, тем более что она, склонив головку набок, глядела на меня — непостижимая, как воробей, которого сейчас напоминала.

В папке нашелся и белый носовой платок со знакомым запахом. Инес покраснела.

— Да, и платок твой! Обычно я не присваиваю чужих вещей, но тут мне захотелось сохранить твои духи. Я угадала, что это «Этернити» Кельвина Клайна? Пришлось перенюхать весь парфюмерный отдел «Домуса».

— Но неужели эти сведения пропадают зря? Неужели ты собираешь их из любви к искусству? Может, ты пишешь роман?

Последняя мысль пришла ко мне в голову только что. Я где-то читала про писателей, для которых это привычный метод работы.

— Вот уж нет! — раздраженно отвечала Инес. — Романов и без меня хватает. Зато я иногда… примериваю на себя ваши жизни. Мы же примериваем в магазине одежду, даже если точно ее не купим, потому что нам хочется взглянуть, как мы будем выглядеть в обновке! Я могу, например, сесть и притвориться тобой: будний день, ты сидишь у себя на балконе (в старой куртке и берете с грибами) и жуешь хрустящие хлебцы, которые чуть ли не каждый день покупаешь в магазине. Я закрываю глаза, и вижу себя с прямыми светлыми волосами, и чувствую себя молодой, мне едва за тридцать. Понятно, что я готовлюсь заранее. В последний раз я, купила такие же хлебцы, «Финн крисп»… и едва не соблазнилась купить пробный пузырек «Этернити»! Я сижу на балконе и думаю о том, что мне завтра надеть: зеленую юбку или джинсы со свитером? Куда мне пойти в перерыв: обедать с подругой или все-таки на кладбище? И я начинаю думать о своем покойном муже… Я ведь часто видела, как он заходил за тобой в библиотеку!… Но я не вживаюсь по-настоящему, твои подлинные чувства меня не волнуют.

— Моя папка довольно толстая, — говорю я. — Скажем, про Лилиан у тебя гораздо меньше материалов.

— Она мне малоинтересна. Тут в основном чисто поверхностные наблюдения. Когда я влезаю в чью-нибудь шкуру, взгляд невольно задерживается и на Лилиан. Кстати, ей тоже надо покупать подарки ко дню рождения!

Ну конечно, подарки! Теперь ясно, почему Инес лучше всех знает, что кому дарить!

— Зато ты всегда привлекала мой интерес, — продолжает она. — Ты вроде меня: не столько участвуешь в событиях, сколько наблюдаешь за другими их участниками. Просто у тебя нет терпения собирать все подмеченное тобой, создавая архив. Возможно, ты к этому еще придешь.

Сама она проявляла со мной чудеса терпения, ну вылитая учительница начальных классов, говорящая: «Не волнуйся, дружок, когда-нибудь и ты станешь ку-ку!» Но действительно ли Инес ку-ку?

— А ты могла бы рассказать о моей жизни что-нибудь, чего я не знаю? — вдруг спросила я.

— Конечно. Но не расскажу. Это будет нечестно… а может быть, и опасно… Знаешь, как бывает в научной фантастике: стоит изменить сущий пустяк в прошлом — и все настоящее летит кувырком. Не уверена, что поступаю правильно. Но уверена, что лишь примеряю твою жизнь, играю в нее. От этого она не изнашивается!

Один финский ученый как-то сказал: «нормальный» — это человек, которого еще плохо обследовали. Почему архивировать чужие жизни — занятие более сумасшедшее, чем наблюдать за птицами? Инес не безумнее меня, и ее не назовешь озлобленной или сентиментальной. Скорее практичной, разумной… даже поэтичной.

— А насчет твоего нового увлечения я пока не разобралась, — прибавила Инес. — Либо он совсем не для тебя, либо единственный возможный вариант.

— Бенни? Кстати, Инес, как мне быть с ним?

— Нет уж, будь добра, уволь меня от давания советов!

28

Примерно тогда же, когда она выбралась ко мне рассказать о своей сотруднице, в Креветке произошел некий сдвиг: она стала раскрывать глаза чаще, чем рот. (Не знаю, как это лучше выразить.)

Болтала она всегда без умолку. И я не возражал против этого после тишины, в которой прожил не один месяц. Мне в основном нравилась эта болтовня — я считал ее интересной, занятной… в конце концов, просто милой. Но время от времени задумывался: а может ли Креветка воспринимать и чувствовать что-либо, не пропуская свой опыт через слова? Казалось, это ее способ восприятия действительности. Как пенсионеры с плохими зубами могут есть только пищу, провернутую через мясорубку, так и ей нужно все выразить словесно.

Бывают люди, которые воспринимают жизнь через фотоаппарат. Однажды летом (я еще был маленький) мы ездили на три дня в Гётеборг — с родителями и материной двоюродной сестрой Биргиттой. Так Биргитта щелкала все подряд: Ботанический сад, порт, парк аттракционов «Лисеберг», трамваи, экскурсионные катера… Она как бы ни от чего не получала удовольствия, если не могла запечатлеть это на пленку. А зимой она приехала к нам в гости, и мы стали вспоминать Гётеборг, смотреть ее фотоальбом, и тут выяснилось, что она не помнит ничегошеньки из не попавшего ей в кадр… даже свихнутого официанта из гостиничного ресторана, хотя этот официант то и дело показывал, как умеет шевелить ушами. Для Биргитты затерять отснятую пленку должно быть форменной трагедией. Все равно что утратить несколько месяцев жизни. Кстати, фотографии у нее получались не ахти какие.

Креветка из той же оперы. Ей позарез надо обо всем порассуждать. И меня это травмировало только в одном случае: в постели. Потому что, сводя меня с ума ласками, Креветка могла одновременно о чем-нибудь говорить. Иногда как раз о том, чем мы с ней занимались, смущая меня разглагольствованиями типа: «Гм… интересно, мой локоть всегда относился к эрогенным зонам или он так реагирует только на тебя?.. А ты знал, что герцогиня Неверская нарисовала схему своего живота и прочих частей, чтобы любовникам было легче удовлетворять ее?»

Вот такие она выдавала пенки. Я же от растерянности вовсе не знал, что сказать.

И так продолжалось до того самого вечера, когда она привалила ко мне после тетки с архивными шкафами. Поначалу Креветка вроде даже не была настроена на игры, хотя приехала с ночевкой. Разделась, легла на кровать и вперилась в потолок — все молчком. А коль скоро для меня до сих пор каждый ее приезд вроде рождественского подарка, я, понятное дело, не сумел держать руки в узде.

Иногда мне кажется, что я пытаюсь изучить и запомнить ее тело, как будто оно вот-вот исчезнет. Я хорошо знаю ямочки возле ключиц, прямые пальцы на ногах, родинку под левой грудью, светлый пушок на руках… В жмурки я бы ее не спутал ни с кем… если б мы играли голышом. Мне кажется, я бы узнал ее по одному только чуть вздернутому носу. Забавно, что она считает себя невзрачной. Сам я понятия не имею, красивая она или нет. Для меня это не важно. Главное, пускай остается такой, какая есть.

В тот вечер она не произносила ни слова. И я не был уверен, можно ли перейти от телячьих нежностей к чему-то более серьезному: обычно она сама намекает, когда пора. И вдруг она глубоко вздохнула, опрокинула меня на спину, сложила мне руки на груди, чтоб не рыпался, и так же молча принялась сама играть со мной в жмурки.

Говорят, одинокие люди ходят в парикмахерскую, к зубному врачу или делать педикюр безо всякой надобности, только чтобы почувствовать чужое прикосновение. Креветка никогда еще не прикасалась ко мне так, как в тот вечер… причем она даже не трогала эрогенные зоны… Во всяком случае, очень долго дело было вовсе не в них. Я чуть не плакал. А уж она плакала точно: ее слезы капали мне на руку. Когда я попытался что-то сказать, Креветка приложила палец к моим губам.

— Тссс, я примеряю на себя новую жизнь! — сказала она.

Не знаю, что она имела в виду, но в тот миг я, как бывает во сне, посчитал ее слова само собой разумеющимися.

29

Лаская меня твои руки порождают

мои плечи и груди

Ты даришь мне мочки ушей ступни

и крохотного бельчонка между ног

У него на лице два маленьких шрама от ветрянки, один — на виске, другой — около рта. Сегодня в библиотеке, занятая сложным библиографическим поиском на компьютере, я вдруг поймала себя на том, что указательным пальцем глажу клавиши — как будто это лицо Бенни с его оспинками. Тогда я зажмурилась и, останавливаясь в каждой лунке, прошлась наискосок по всей клавиатуре, от Р до Z, потом открыла глаза и посмотрела на руки так, словно видела их впервые в жизни. Этим худым белым пальцам знаком пушок, растущий вдоль его шейных позвонков, и углубления возле ключиц, и вены, вьющиеся по предплечьям… а еще они не раз гуляли вдоль линии волос, что идет у него от пупка вниз…

У меня настолько обострилось чисто физическое восприятие мира, что я теряю голову. Люди, которые бросили курить, рассказывали мне о резком обострении восприятия: они вдруг начинали ощущать аромат чая, вкус сливок, многообразие запахов весны. Мои осязательные клеточки тоже будто совершили такой скачок в чувствительности. Я ощущаю, какое подо мной мягкое, пружинистое кресло, какая, оказывается, шероховатая холстина, как щекотно провести перышком по губам. Если это скоро не прекратится, окружающие станут при виде меня закатывать глаза и крутить пальцем у виска.

Пришлось звонить Мэрте. Услышав о том, как я ласкала компьютерные клавиши, она издала странный звук — нечто вроде умильного, одобрительного воркованья, — которым, видимо, хотела сказать, что рада за меня. Вслух она, однако, произнесла другое: берегись, иначе тебя обвинят в сексуальных домогательствах по отношению к конторскому оборудованию.

Жизнь с Эрьяном убедила меня в том, что я не сладострастная натура. Я восприняла новость спокойно… пожалуй, даже с гордостью, решив, что это достоинство, возвышающее меня над менее здравомыслящими людьми с их животными инстинктами. Я нетерпеливо фыркала, читая в вечерних газетах сексуальные советы вроде «нажми там-то и вращай языком там-то». Иногда к ним еще присовокупляется фраза: «Это поможет тебе сохранить его любовь». От таких советов за версту несет рациональностью. Можно подумать, речь идет о том, как лучше обложить кафелем ванную. Я ничего не имею против полезных советов, но тем, кто их дает, следует отбросить всякие претензии на Любовь. В одалиски я подаваться не собиралась, а рациональности мне хватало на работе.

Эрьян проявил понимание и охотно взял на себя роль Мужа, который всегда испытывает Большее Вожделение, чем жена. Своей холодностью я фактически увеличивала его потенцию. А что бы он стал делать, если б я, озверев от страсти, повалила его на ковер в гостиной? Думаю, просто сник бы. Насколько я разбираюсь в апельсинах теперь, Эрьян и сам не отличался большой чувственностью.

Он никогда не проявлял детского нетерпения, с которым меня встречает Бенни, особенно после нескольких дней разлуки. Тот ведет себя как мальчишка, который весь извелся, стоя с зажатыми в кулаке карманными деньгами и дожидаясь открытия киоска. За время нашего знакомства Бенни сантиметр за сантиметром изучил все мое тело, причем изучил досконально, пятью органами чувств, а иногда, похоже, шестью. Он нашел у меня родинки, о которых я даже не подозревала, он может долго нюхать ногу под коленкой… или не сводить глаз с моего соска — словно никогда в жизни не видел сосков. Я иногда хохочу над этим, чем смущаю Бенни, но он тут же находится: это у него, дескать, профессиональная травма, привык смотреть коровам на вымя и прикидывать, сколько они дадут молока. А что он увлечен мной и получает от меня удовольствие, в этом сомневаться не приходится — как и в том, что он хочет доставить не меньшее удовольствие мне.

Когда Бенни приступил к экспедиционным вылазкам по моему телу, я в некотором замешательстве спросила, не решил ли он провести ему техосмотр. А все потому, что, неожиданно для себя, застеснялась и почувствовала себя донельзя глупо. Признаться, я даже не заметила, когда сама тоже начала изучать его тело. С той поры мы, разумеется, обнаружили друг у друга в два раза больше чувствительных мест, чем раньше, и моим рукам стало остро недоставать прикосновения к Бенни.

Иногда, взглянув на его губы и припомнив все места, где они успели побывать, я по-прежнему заливаюсь краской. И это я, которая привыкла рекомендовать постель — наряду с витаминами — исключительно как средство поддержания организма в тонусе…

30

Чаще всего наши свиданки происходят у меня, потому как мне трудней вырваться из дому, но бывает, что и я провожу вечер в ее квартире. Если честно, мне там жуть как неуютно. Стены — белые, коврики на полу — белые, немногочисленная мебель — вся на металлическом каркасе. Такое впечатление, будто попал в лечебное учреждение. Креветка готовит в кухне очередное крошево из овощей (от которого меня только пучит), а я жду, когда в комнату просунется голова и скажет: «Заходите, пожалуйста, доктор вас сейчас примет!»

По углам кадки с растениями — высотой под потолок. Может, эти фикусы ростом с молодую березку даже искусственные… я бы не удивился: вся обстановка квартиры стерильная, словно в ней живут тяжкие аллергики. Единственное яркое пятно — подаренный мною плакат. Он, прямо скажем, дурацкий, а потому я тронут, что она до сих пор не сняла его.

Что ли, поделиться с ней материными вышивками? Право, у меня их хватает. Мамаша лет пятьдесят делала по одной в неделю, большинство разошлось на подарки ко дню рождения друзьям и соседям. В деревне в какой дом ни зайди, на стене непременно сыщутся плоды ее прилежных трудов. И все равно у меня их столько, что можно пустить вместо обоев и еще останется: на чердаке целый сундук битком набит.

У Креветки нет даже телевизора. Об видео и говорить нечего. Так что я стараюсь не заваливаться к ней в гости, если будут передавать важный футбольный матч… Ей я про это, ясный перец, не рассказываю — в такие вечера мне «позарез нужно заняться бухгалтерией». Однажды она взяла и приехала без предупреждения, и вместо футбола пришлось, скрежеща зубами, разбирать завалы на отцовском секретере, где уже не помещались все бумаги. И мне дико повезло, что я занялся этим тогда: слишком много скопилось в куче Уведомлений о Превышении Кредита, угроз Предъявить Векселя и всякой всячины, начинавшейся словами «Оплатить до…» или «Невзирая на неоднократные напоминания…». Просидев чуть не до утра, я почти во всем разобрался и навел порядок. Не исключено, что Креветка, сама того не зная, служит моим ангелом-хранителем.

И вообще, грех жаловаться: ломать голову над кредитами по чековому счету, когда у тебя на коленях притулилась она и бесстыдно тебя использует, было потрясно! С такой подмогой недолго стать отменным счетоводом… Да и нас отнюдь не всегда хватает на полуночные игры в жмурки: мне ведь ни свет ни заря опять тащиться в хлев.

Я как-то спросил, почему она не заведет себе телевизор. У меня Креветка жадно смотрит всё, особенно рекламу. Ее любимые ролики — с толстыми младенцами, лопочущими о своих непромокаемых памперсах, и с девицами, рассуждающими о самых надежных прокладках так, будто только что обрели искупление бесценной кровью Агнца, аллилуйя! И вообще она пялится на все подряд, начиная от ток-шоу с жизнерадостными пенсионерами, собирающими коллекцию садовых гномов, и кончая триллерами, которые обязательно кончаются тем, что чья-нибудь машина валится с обрыва. Был случай, когда мы с Креветкой любились на ковре перед телевизором, а она одновременно смотрела «Пароходство» [17].

— Сам видишь, я не могу оторваться! — говорит она. — Таким людям нельзя иметь телевизор!

Не выносит Креветка только спорт. Стоит ей услышать музыкальную заставку к спортивной передаче, как она начинает досадливо стонать и лезет в цветастую сумку за томиком стихов. В этой сумке, которую она вечно таскает с собой, всегда найдется пара книжек.

Креветка и меня пытается любым способом отвлечь от спорта. Однажды я смотрел хоккейный матч между «Бьёрклёвеном» и «МуДу», так она в буквальном смысле слова насела на меня и я почти ничего не увидел, хотя не сводил глаз с экрана.

Иногда мы берем напрокат видеофильм. Вообще-то мы еще ни разу не брали один фильм, потому что никогда не можем договориться, какой устроит нас обоих. Так что берем два… и на моем фильме она достает свою проклятую книгу, а на ее — я засыпаю.

У деда была любимая фраза: кто-то подходит друг к другу, «как дерьмо к зеленым штанам». Это про нас. Но мне вовсе не хочется ставить точку. Пускай все идет своим чередом.

31

Договорились

ты орудуешь ведром и лопатой

а в моем распоряжении пускай будут

красивые формы для пирогов

Иногда я спрашиваю Бенни, не захватить ли какую-нибудь книжку, если ему самому некогда заехать в библиотеку. На что он строит из себя косоглазого дурачка и отвечает: «Книги все одинаковые, прочел одну — считай, что прочел все, а одну я прочел еще в прошлом году!»

Иногда мне удается обмануть его в кино: он уже намылился пойти на сотую серию «Полицейской академии», а я тяну его в другую сторону и заталкиваю на «Пианино». Некоторое время он угрюмо смотрит фильм. Потом — с началом любовной сцены в джунглях — запускает руку мне между ног и не успокаивается, пока я не извиваюсь червяком в кресле.

— Сейчас мне ужасно не хватает спортивных новостей! — шипит он мне в ухо.

Когда мы выходим из кино, он орет так, что на нас оглядываются:

— Да не были люди раньше такими недотепами! Им хватало мозгов, чтобы выкопать нормальную гавань и не разбрасываться по берегу пианинами!

Один-единственный раз я затащила его с собой в театр — на мрачную авангардистскую пьесу о пустоте и одиночестве жизни в современном мегаполисе. На спектакле Бенни скрипел зубами… что было хорошо слышно в мертвой тишине зала.

— Очень клево! Такого удовольствия я не получал со времен «Ста одного далматинца», — вызывающе глядя на меня, громогласно объявил он в фойе.

— Ты нарочно меня злишь! — накидываюсь я на него в «Макдоналдсе», куда мы идем после спектакля. — Никто не держит тебя за идиота и не утверждает, что ты не в состоянии чего-то понять. Но почему ты не можешь признать, что у меня тоже есть свой мир, ничуть не хуже твоего? Я же не мелю всякий вздор о твоей дисковой бороне!

— Я же не заставляю тебя битых два часа глазеть на нее! — обиженно буркает он.

И мы умолкаем.

В отместку Бенни в ближайшее воскресенье тащит меня на действо под названием «Тракторная тяга». Гигантские тракторы, извергая в чистый осенний воздух синие дымы от дизельного топлива, соревнуются в перемещении тяжестей. Шум стоит чудовищный. Эрьян не иначе как разразился бы серией возмущенных статей. Я чувствую себя во всех отношениях паршиво. Бенни сдвинул на нос свою лесовладельческую кепку и, не обращая на меня внимания, обсуждает проблемы карбюраторов с приятелями в таких же кепках.

Потом мы едем домой и предаемся безудержной любви.

— Неужели это всё, что нас связывает? — жалуюсь я Мэрте.

— А тебе мало? — отвечает она.

Приятнее всего лежать в обнимку с Бенни после, когда страсти утихнут. Мы любим в таком расслабоне придумывать тесты, которые помогают нам лучше узнавать друг друга.

— Что бы ты стала делать, если б оказалась лицом к лицу с рассвирепевшим быком? — спрашивает он.

— Я бы совершила фантастический пятиметровый прыжок до забора, но, не успев перелезть через него, хлопнулась в обморок, и бык сделал бы из меня котлету.

— Ничего подобного! Ты бы подскочила к быку и строго сказала ему, что он не смеет нападать на женщин в общественном месте, и тогда бык сам бы грохнулся в обморок! — говорит Бенни.

— А что бы стал делать ты, если бы на званом обеде вдруг обнаружил, что у тебя расстегнута ширинка и вывалились причиндалы?

— Я бы подхватил их, и, выставив на всеобщее обозрение, заявил, что представляю на обеде Шведский союз нудистов, и попросил бы почтеннейшую публику внести свою скромную лепту в процветание нашего союза, — без запинки выпаливает он. — Нет, на самом деле я бы постарался незаметно застегнуть молнию, но она зацепилась бы за скатерть, и я свалил бы на пол всю посуду. Потом я бы с застрявшей в молнии скатертью и улыбкой до ушей попятился к дверям, выскочил из квартиры, на лестнице запутался в скатерти, упал и сломал бы себе обе ноги! А что бы стала делать ты, если б купила в одном магазине книгу, потом забежала в другой и там подумали бы, что ты ее стащила?

— Я бы истерично рассмеялась и не только заплатила за книгу второй раз, но купила бы еще три экземпляра, приговаривая: книга настолько интересная, что я хочу подарить ее своим друзьям. А потом бы с красными глазами ушла из магазина… забыв все четыре экземпляра в кассе!

Мы приходим к выводу, что если Бенни — Простофиля, то из меня получится замечательная Госпожа Простофильша и наши чучела можно будет выставить в Скансене в одной витрине.

32

В зимние месяцы на усадьбе не такая горячка, как летом. Конечно, мне давно пора валить лес. но в ноябре пошел мокрый снег, дороги развезло, добраться до моего участка было бы сложно. Так, во всяком случае, уговаривал себя я. Кроме того, погоды стояли сырые, ветреные, промозглые, когда не знаешь, во что лучше обрядиться.

Тем временем мне дико захотелось благоустроить свой старый дом. Нет, не окрасить крыльцо резными завитушками (с этим можно и подождать), а сделать что-нибудь еще..

На днях я видел передачу о том, что решено сохранить как памятники культуры оставшиеся от 50-х годов бензоколонки. И подумал: почему бы им не объявить памятниками культуры мою залу и кухню? Мамаша ведь не шибко интересовалась наведением уюта. Чистоту она поддерживала, в этом ей не откажешь, но вся обстановка практически осталась неизменной со времен ее родителей. А уж выбросить какую-нибудь вещь, которую они покупали вместе с отцом, у нее и вовсе рука не поднималась. Сам я тоже по этой части хорош.

Меньше всего меня когда-либо тянуло благоустраивать собственную комнату. В семнадцать лет (перед тем как усадьба перешла в мои руки) мне вдруг захотелось перемен. Начал я с сохранившихся от бабки мрачных коричневых обоев — перекрасил их в черный цвет! Кровать я накрыл пледом под тигровую шкуру, а на стены повесил парочку смахивавших на пуделей рок-музыкантов и картинку с голой девушкой, тело которой было разрисовано синим по схеме разделки туш. На мой тогдашний взгляд, очень круто! Сейчас даже не верится. Кстати. Карина тоже была в отпаде от моих новшеств. Однажды, когда родители уехали с ночевкой праздновать Иванов день, а я обещал не проспать утреннюю дойку, я затащил Карину в свою комнату и попытался изобразить ту же схему на ней — тушью, которой у нас дома метили белье. Надо сказать, мы с ней предварительно надрались какой-то отравы, от которой, говорят, можно ослепнуть. В общем, когда мы вдоволь покувыркались на тигровом пледе, вид у него стал никудышный и мамаша, не задавая лишних вопросов, выкинула его. Она была женщина понятливая.

Со временем я сорвал рок-афиши и повесил на их место плакаты с тракторами. А вот перекрасить комнату у меня руки не дошли. Дезире как-то сказала, что при одном взгляде на стены ей чудится, будто она лежит в склепе. Тут я смекнул, что пора браться за переустройство дома. С появлением в моей жизни ее у меня разыгрался инстинкт создания гнезда. Мог бы сообразить, чем это чревато. Как скоро выяснилось, следовало проявить большую осмотрительность…

Прежде всего я оклеил комнату новыми обоями — очень симпатичными, цветастыми. Потом заказал из каталога готовые занавеси: белые, с блестящими шнурами, собиравшими их по бокам, и множеством оборок. Наконец я заменил трактора на материны вышивки крестом, специально выбрав те, что были с цветами.

Все это я проделал за неделю, в которую Дезире точно не должна была ко мне заявиться. А когда она приехала, повел ее в спальню, распахнул дверь и сыграл на воображаемой трубе туш.

— Ну что ж… хорошо! — промямлила Дезире, обведя взглядом комнату.

Я был озадачен. Попробовал выжать из нее что-то еще.

Мне хотелось, чтобы она назвала меня молодцом, сказала: в такой спальне ей будет очень уютно… Но добился я лишь фразы о том, что комната стала гораздо светлее и просторнее.

— А тебе не кажется, что теперь здесь… красиво? — задал я наводящий вопрос.

И мгновенно пожалел о нем. Дезире, как я заметил, избегает вранья, даже самого невинного. Так что она честно бухнула: понятно, что я отделал комнату по своему, а не по ее вкусу.

— Ты хочешь сказать, надо было позвать тебя выбирать обои? — вырвалось у меня.

Тут я, конечно, лопухнулся: ставить такие вопросы было еще рано. Бросив: «Да нет, почему же?», Дезире включила телевизор — не хотела пропустить последние известия.

Остаток вечера пошел насмарку. Мы сцепились из-за новостей. Дезире сочувствует левым (если не самым радикальным, цвета красного вина, то хотя бы умеренным, цвета красного чая), я же считаю себя мелким собственником, а потому защищаю интересы предпринимателей. Она мгновенно загоняет меня в ловушку, вынуждая оправдывать крупный международный капитал, и, поскольку она привычнее к спорам, вскоре я отстаиваю вещи, с которыми вовсе не согласен. Раздосадованный, я завожусь на полную катушку и начинаю проклинать ничего не соображающих экологов и отстаивать вырубку лесов, на что Дезире отвечает пламенными речами об уничтожении окружающей среды и истощении природных ресурсов, а я чуть ли не обвиняю ее в поджоге грузовиков мясного концерна «Скан».

И все это время я чувствую, что на самом деле ссора возникла из-за обоев. Дезире лезет на рожон, потому что сама не знает, нужно ей вмешиваться в обустройство моего дома или нет.

Впервые мы засыпаем в одной постели, не предавшись сначала любви.

Правда, мы держимся за руки.

33

Мне нравятся приглушенные краски простые

незамысловатые формы…

Летний луг с его многоцветьем

скорее вызывает неприязнь

При виде занавесей, напоминающих бальное платье из «Унесенных ветром», и вышивок, которые заняли последний свободный от них уголок дома (бывший склеп), меня потянуло на хохот. Но Бенни стоял рядом такой важный и гордый, что я сдержалась, только погрустнела, не зная, как себя вести. Мне совершенно не хотелось высказываться о попытках Бенни навести уют — это означало бы, что я претендую на решение каких-то вопросов в его доме. А у меня подобных претензий нет. Во всяком случае, пока.

Потом еще эта идиотская стычка перед телевизором! Сначала мне, правда, даже нравилось завлекать его в одну ловушку за другой, однако вскоре я чуть не плакала, поскольку не хотела, чтобы он терял мое уважение, отбиваясь от меня типичными лозунгами реакционеров. На самом деле Бенни человек отнюдь не ограниченный и не консервативный. Более того, он разбирается в вещах, о которых я не имею ни малейшего представления. Но если люди живут на разных звездах, тут уж ничего не попишешь.

В некоторых случаях наши разногласия принимают более мягкую форму.

Мне, например, не нравится его одежда, а ему — моя.

Однажды он заявился ко мне с пакетом из «Дианиной моды» — магазина, в котором дамы из разряда секретарш (лет этак пятидесяти семи) покупают себе строгие синие костюмы с пикантными шарфиками… или нарядные гофрированные платья с расшитым блестками передом (отчего грудь кажется покрытой экземой). Мы с Мэртой часто останавливаемся у витрины этого магазина посмеяться.

— Я попал на распродажу! — гордо выпалил Бенни. — Открывай!

Нет, не костюм, не нарядное платье, а кошмарная «девчачья» юбка — широкая, с огромными лиловыми розами и ядовито-зелеными листьями. Может, я и повесила бы ее у себя в виде инсталляции, но показаться в ней на людях?! Упаси Господь!

— Видишь ли, какое дело… — попыталась смягчить удар я. — Эта вещь… не в моем стиле!

Ухищрения оказались бесполезны. У Бенни слишком хорошо работает голова. Тогда я выложила правду-матку — пусть не думает, что лицемерю.

— В общем… тихий ужас.

Он явно предпочел бы мое лицемерие.

— Почему тебе всегда хочется выглядеть как утопленница? — прошипел он, заталкивая юбку обратно в пакет. — Все равно забирай! В крайнем случае порвешь на тряпки, будет чем наводить лоск, когда моешь окна!

— Как утопленница?! — рассвирепела я. — Сам забирай эту дрянь! Может, пригодится, если в кои-то веки соберешься помыть окна у себя! Или надевай в хлев, такую красоту вонью не испортишь!

Мы злобно уставились друг на друга.

Затем он плюхнулся на диван рядом со мной — подложив под себя руки.

— Скажи спасибо, что я не бью маленьких! Нет у меня такого в заводе, чтоб их бить!… — сквозь зубы процедил он. — Но я их толкаю! — добавил он… и, повалив меня на диван, сорвал мою майку из небелёного хлопка, выращенного без применения инсектицидов. — Если честно, ты мне больше нравишься без одежды. Во всяком случае, без твоей. Такого уродства, как твоя беретка с грибами, еще свет не видывал!

Я, однако, успела заметить, что Бенни выложил за юбку около трехсот крон, а деньги он, насколько я понимаю, не гребет лопатой. Вот я и решила: надо нам вдвоем прогуляться по городу, чтобы я могла в виде примирительного жеста купить одежку за триста крон и ему. Выбирать буду я, а он, ежели не понравится мой выбор, получит удовольствие от того, что без обиняков выскажет это мне. И будем квиты.

Мы бродили по универмагам несколько часов — пока Бенни, по обыкновению, не рванул к коровкам. За это время мне, например, приглянулись фланелевые рубашки от «Малберри» — в узкую полоску цвета яичной скорлупы и табака. Чем не подходящий наряд для досуга сельского помещика?

— Я такие надеваю в хлев, — пробормотал он. — За девяносто девять пятьдесят можно выписать по почте аж три штуки!

Изящная французская рубашка, которую надо носить расстегнутой на груди, вызвала у Бенни взрыв хохота.

— Вот в чем бы я пользовался большим успехом! — сказал он. — У парней!

Бенни, как гончая на своре, тянул меня к крикливым рубахам с самыми невероятными рисунками, к галстукам соответствующих расцветок, к пиджакам странного покроя — возможно, модного в Голливуде лет десять тому назад. По части «одежды на выход» вкус его приближался к сутенерскому, тогда как рабочую одежду он вообще не покупал в магазине, а заказывал по каталогу, относя расходы на счет фермы.

Пришлось купить ему такую же майку с коротким рукавом, как у меня, и он радостно пообещал надеть ее в следующий раз, когда будет мыть навозоразбрасыватель.

34

— Можно я пороюсь у тебя в ящиках? — спросила она.

Едва ли там лежит какой-нибудь компромат, подумал я. Разве что старый порножурнал… Ну, так признаюсь: было дело…

К сожалению, Дезире нашла кое-что похуже.

Аттестат за девятый класс.

Пока она водила взглядом по моим четверкам-пятеркам, челюсть у нее отвисала все ниже и, наконец, отвисла чуть ли не до ее слив (то бить крохотных грудей). Тут она, запинаясь от волнения, выпалила: это позор, что мои родители не позволили мне продолжать учебу! С такими-то отметками… А дальше пошла всякая хрень про государственные пособия, про заочный университет и систему образования для взрослых.

Впервые за время нашего знакомства я разозлился до чертиков. Мне захотелось вмазать ей промеж глаз, залить ее блеклую физиономию кровью… Одна загвоздка: у нас в роду не принято бить женщин. Думаю, не столько из благородных побуждений, сколько чтобы не калечить ценную рабочую силу.

Но на эту девку у меня руки зачесались, тем более что о рабочей силе речи не шло.

И все-таки я сдержался. Не дослушав ее словоизвержений, я накинул куртку и выскочил из дома. Пошел взглянуть на корову, которая лежала после отела в параличе: она как раз пыталась в очередной раз встать. Эти попытки так меня растрогали, что я стал дрожащими пуками гладить ее по мокрому от пота загривку. В конце концов она сумела оторваться от пола и, шатаясь на нетвердых ногах, потянулась за комбикормом. Я уперся лбом ей в бок и прошептал:

— Так держать! Не сдавайся! Стой на своем!

И вернулся в дом.

Фрекен Желанная раздраженно сморщилась.

— Мог бы переодеться в подвале, а не идти из хлева прямо сюда, — заметила она. — Так вот, насчет образования для взрослых…

Я заткнул уши и принялся орать:

— Да ты понимаешь, какую городишь ерунду? По-твоему, мне надо продать ферму?! Вряд ли ты собиралась взвалить ее на себя, пока я буду кайфовать, получив заем на учебу… А может, тебе кажется, я смогу поселить коров у себя в общежитии?

Дезире побледнела больше обычного, стала даже не тусклой, а мертвенно-белой.

— Не понимаю, чего ты взъелся, — забормотала она. — Изыскать способ продолжить учебу при желании можно было бы. Я просто имела в виду, что ты способный. Только желания у тебя, видимо, нет. Так что забудем!

— При чем тут мое желание или нежелание?! — вскричал я. — Ну, проучился бы я пять-шесть лет, одолжил бы у государства полмиллиона… у меня, сама понимаешь, мало долгов… а дальше-то что? Может, прикажешь потом стать библиотекарем и бегать между полками, думая о своих замечательных отметках? И еще: ты понятия не имеешь о том, что мне позволили и чего не позволили родители, так что лучше не приплетай их сюда!

Она сидела молча, упрямо глядя в аттестат. Я выхватил бумагу у нее из рук, разорвал на мелкие клочки и обсыпал ее с головы до ног. В общем, развернулся хоть куда.

— Да начхать тебе на мои желания! Думаешь только о себе. Ей, вишь ли, нужен человек, с которым можно рассуждать о Лаконе и которого не стыдно показать друзьям-коллегам. А о том, что значит содержать такое хозяйство, — ни малейшего представления. Мне же нужен рядом человек, который помогал бы с фермой… чтоб коровы вовремя получали лекарство и не валились с ног сразу после отела, зарабатывая себе паралич! — все громче и громче орал я.

Дезире встала.

— Кого ты, собственно, пытаешься перекричать? — спросила она перед уходом.

Я слышал, как во дворе газанула машина. Потом наступила оглушительная тишина. Только в воздухе повис вопрос.

35

Я не оставляю следов на воде

на школьной фотографии я из тех

чью фамилию никто не может вспомнить

а мои золотые сережки отойдут

в наследство государству

Ничего подобного этому скандалу в моей жизни еще не было.

Сначала я обрадовалась. Его аттестат, на который я наткнулась в ящике письменного стола, между дипломом об успехах в плавании и схемой мопедного мотора, подтвердил для меня то, что я и так знала. Сплошные пятерки — и по шведскому, и по математике, и по английскому… Четверок всего две — по основам религии и по труду. В общем, голова у Бенни варит. А ведь, насколько мне известно, зубрить у него элементарно не было времени: сызмальства батрачил на ферме. Вот почему он не поддается на мои попытки приобщить его к высокой культуре. Они провоцируют его. Он чувствует, что из этой культуры можно было бы извлечь кое-что полезное, но если он уступит мне, то вынужден будет признать: он сделал неверный выбор.

Я оказалась не готова к его бешеной реакции. Не нашлась что ответить. Я ведь хотела только ближе познакомиться с ним, надеялась отыскать звездочки для построения между нами моста. Золотые звездочки, которые доставались ему за успехи в учебе.

Я выскочила от Бенни со слезами жалости к себе. Ну почему он все понял неправильно?

Разумеется, дело обстояло с точностью до наоборот! К шести утра — после четырнадцати чашек чая — мне стало ясно, что это я все перевернула с ног на голову. Девочкой я привыкла получать в школе золотые звездочки и наклеивать их в тетрадку. Привыкла к маминым похвалам. Теперь умница Дезире возжелала озарить его деревенскую тьму Светом Просвещения. Хотя, по справедливому замечанию Бенни, понятия не имела о том, какие требования предъявляли к нему родители. Знала лишь, что они умерли и что он развел на их могиле целый питомник.

И вдруг я безумно заскучала по собственной маме. Мне так захотелось повидаться с ней, что я даже немного заскучала по папе. А еще я заскучала по фамильному дубовому столу, за которым когда-то, старательно выговаривая непривычные звуки, читала маме вслух английские книги. Сама она английского не знала, однако каждое лето организовывала для меня языковую поездку в Англию. А когда я, поминутно спотыкаясь, впервые сыграла сонатину Моцарта, мама расплакалась. Она все не могла решить, кто из меня выйдет: концертирующая пианистка или лауреат Нобелевской премии?

А из меня вышла библиотекарша — с низким жалованьем и несколькими сотнями тысяч долга, который надо отдавать за учебу. Правда, разносторонне образованная. На пианино я больше не играю, зато теперь освоила «Жни да жни овес» на губной гармошке. Не мне указывать Бенни-Богачу с Рябиновой усадьбы, как ему жить.

На другой день я не подходила к телефону. Боялась, что звонит Бенни. Впрочем, я еще больше боялась, что это окажется не он, поэтому взяла на работе трехдневный отпуск и сообщила папе: я еду к нему.

Некоторые люди совершенно точно знают, в какую минуту почувствовали себя взрослыми. Мэрта утверждает, что повзрослела, застукав мать в постели с рыжим соседом. У них в семье рыжая только сама Мэрта.

Я же обрела зрелость за эти три дня в родительском доме.

Не могу сказать, что мне открылись какие-то семейные тайны. Если они и существуют, то погребены под слоем материкового льда. Не могу сказать, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Папа скрепя сердце пропустил заседание клуба «Ротари» и развлекал меня жалобами на отвратительную работу сотрудников социальной службы, помогающих ему по хозяйству. В промежутках между жалобами он молчал. Не задал ни одного вопроса про мою жизнь, о маме бросил лишь: «Там, где она теперь, хотя бы хороший уход! Только у меня нет сил бегать туда с посещениями, а на тебя она рассчитывать не может!» Неправда, подумала я, она может рассчитывать на меня — во всяком случае, в ближайшие дни. Я пойду к ней, и буду держать ее за руки, и проверю, так ли это замечательно, как было прежде.

Я навещала ее все три дня. В одно из посещений она спросила: «У тебя что, милая, сегодня окно в школе?» Из остальных ее пространных речей я понимала очень мало. Мамина голова стала вроде телефонного коммутатора, который неверно соединяет линии.

На обратном пути я подумала, что, если бы мне понадобилось заполнить в анкете графу «Ближайшие родственники», я бы запросто могла оставить ее пустой. А если я сейчас по ошибке открою дверь не в туалет и вывалюсь из поезда в темноту, мир едва ли изменится.

36

Много дней подряд я изматывал себя работой, только бы не быть дома, когда зазвонит телефон. Я даже начал валить лес, хотя обычно стараюсь не заниматься этим в одиночку: слишком много знаю лесорубов, которые либо не смогли выбраться из-под упавшего не в ту сторону ствола, либо вынуждены были ползти из леса с отпиленной ногой. А еще я думал: если со мной что-нибудь случится, кто поместит в газете некролог? И перед глазами возникал самый длинный в мире некролог, подписанный 24 коровами (честь по чести, с кличками и номерами).

Не скажу, что я совсем сирый и бесприютный. Скоро Рождество, и мне поступило штук десять приглашений от разных людей праздновать его с ними. Во-первых, от родственников, но они живут далеко и должны соображать, что я не могу нагрянуть к ним с коровами. Еще меня приглашало несколько семейств из деревни. Например, бездетные пожилые супруги, которые были материными ближайшими друзьями: если я приду на Рождество к ним, они будут вне себя от радости и станут меня всячески обхаживать. Ну и, понятное дело, Бенгт-Йоран с Вайолет, которые считают само собой разумеющимся, что я завалюсь к ним. Видимо, так тому и быть, тем более что рождественский стол Вайолет — это тебе не хухры-мухры.

Я старался не думать о том, что мог бы красоваться у елки перед Креветкой. И закусывать покупным холодцом из пластиковой коробки… если не идиотской чечевичной похлебкой!

Обычно мы с мамашей звали родню к нам. Так было еще в прошлом году, когда мать отпустили на праздники из больницы, а тетка Астрид и моя двоюродная сестра Анита навезли полные багажники еды. За столом собралось одиннадцать человек. Все знали, что это материно последнее Рождество, тем не менее мы повеселились на славу. Анита работает медсестрой в окружной больнице, а раньше много лет вкалывала в Швейцарии. Она рассказала массу историй об этой стране, после чего начала травить разные байки, смешав в кучу воспоминания юности, затасканные семейные шутки и всякие небылицы. Мы катались со смеху и потом, когда дядяюшка Грегер исполнил свой коронный номер — подражание Эверту Тобу[18]. Ближе к ночи матушка хитро сказала: «А теперь надо нам, старикам, избавить молодежь от своего присутствия». Под молодежью она, ясное дело, имела в виду нас с Анитой. И мы до полпятого утра чинно-мирно просидели с ней за коньяком вперемежку с рождественским сидром, и Анита рассказала про аборт, который сделала от женатого швейцарского врача.

В этом году у меня не было ни малейшего настроя украшать дом к Рождеству. Угрюмо сидя за кухонным столом, я только оглядывал творившийся вокруг разор.

Мамашу он бы привел в ужас. Дом постепенно приходил в запустение, в нем уже пахло заброшенным хутором… если не ночлежкой. Я, конечно, заменил водосточные трубы и покрасил террасу, но не представлял себе, с какой стороны взяться за наведение уюта внутри. О том, чтобы украшать к празднику собственную комнату, не хотелось и думать. Чистоту я еще кое-как навел, а крахмалить салфеточки и развешивать кругом подзоры с рождественскими гномами, как это делала каждый год мать… нет уж, увольте.

Материны старички друзья подарили мне два худосочных розовых гиацинта в пластмассовой корзине и огромную коробку шоколадных конфет «Аладдин» (кроме всего прочего, потому что я скосил летом траву на их делянке). А еще я купил на распродаже фирменных красных свечей, отыскал дома несколько подсвечников и расставил везде горящие свечи. Теперь можно было не смотреть на окружающий бардак. Телевизор я перетащил из залы в кухню, и стоило мне прийти домой, как я врубал его на полную мощность, особо не прислушиваясь к праздничному гвалту, доносившемуся из того утла.

За два дня до Сочельника, часов в десять вечера, позвонила Креветка.

— Это я. Можно мне на Рождество к тебе? — спросила она.

— Ясный перец, можно! — сказал я и на другой же день съездил за ней в город.

37

Мы с тобой дружок как два косматых мишки

забираемся каждый в свою берлогу и грезим о лете

Забыв про людской гул и мрачные громады домов

мечтаем о тихих лесах и белых летних ночах

Снаружи колючий ветер и с каждым днем густеет

тьма —

иди ко мне ложись рядом и грейся!

Снаружи бродит охотник вдали подвывает лиса

Дай я зароюсь носом в твой теплый жесткий мех!

Меня пригласила на Сочельник Мэрта с Ненаглядным. Ненаглядного, как уже сказано, зовут Робертом. Мэрта называет его Робертино, Бобби или «этот проклятый Боббан-Таракан» — в зависимости от того, как она к нему относится в данный момент и какой фортель он выкинул в последний раз. Сорокапятилетний Роберт зачесывает свои темные волосы так, чтобы прикрыть плешь, и перед его чарами, похоже, не устоит даже витринный манекен. Более того, Роберт всегда готов испробовать их на мне.

Несколько моих сотрудниц — все незамужние, разведенные или матери-одиночки — договорились в складчину снять загородную усадьбу и отпраздновать Рождество там. Я, кстати, тоже ратовала за такой вариант, поскольку меня не привлекала перспектива иметь дело с облившимся глинтвейна Робертино.

Я отправилась по магазинам, чтобы купить коллегам и их детям какие-нибудь мелочи на Рождество.

Вернулась я, однако, с пакетом подарков для Бенни. Целый вечер разбирая покупки, я только под конец сообразила, что на самом деле все они предназначены ему. Сколько я ни уговаривала себя, что запасала подарки для детей и Всей Честной Компании, в голове свербело одно: как бы они понравились Бенни? Тогда я перестала артачиться и позвонила ему спросить, можно ли отпраздновать Рождество у него. Он мгновенно согласился (как мне кажется, удивив этим нас обоих). Я повесила трубку и разревелась, видя перед собой распахнутую во мрак дверь вагона.

На другой день Бенни заехал за мной и мы, потолкавшись в «Домусе», неплохо поддержали торговлю. Мэрта дала мне свою видавшую виды «Поваренную книгу для принцесс», и я закупила продукты, чтобы приготовить по рецептам оттуда «Леденцы из патоки (способ первый)», «Хворост», «Фальшивого гуся из свиных ребер с начинкой» и «Селедку по-русски». У меня было задумано еще несколько блюд, но от них пришлось отказаться, поскольку я не нашла в продуктовом отделе кальцинированной соды, сусла и цельного молока. Бенни жаждал получить «Студень», но необходимой для него свиной головы опять-таки не обнаружилось, так что он переключился на поиски ингредиентов для «Ливерного пудинга», утверждая, что запросто приготовит также «Душу теленка (из легких и сердца)». Пока я рыскала по полкам с экзотическими пряностями и соусами в надежде все-таки найти соду. Бенни ненадолго исчез и объявился с пакетом, раскрыть содержимое которого отказался. Затем мы поехали в Рябиновую усадьбу.

Там мы зажгли на кухне все лампы, обвязали животы и головы полотенцами, раскрыли «Поваренную книгу для принцесс», подперли ее телевизором и принялись за стряпню.

«Леденцы из патоки» получились у нас запросто. Правда, мы забыли купить для них формочки, но Бенни взялся сделать их из пергамента согласно описанию в книге. Мы разлили ароматную массу по неказистым творениям его рук и остались очень довольны собой. С хворостом дела пошли хуже.

— Если тесто слишком долго месить, хворост будет лопаться! — строго сказал Бенни и поставил таймер на две минуты.

С разрезанием на полоски мы кое-как справились, но когда настала пора перекручивать их, вставлять конец в разрез и еще завязывать узлом, тут ничего хорошего не получалось.

— Подайте мне принцессу, и я вмиг скручу ее и завяжу каким угодно узлом! — ревел Бенни.

Я между тем перешла к сражению с «Фальшивым гусем» и стала жаловаться на отвратительное качество Суровых Ниток и Шпиговальных Игл. Говоря честно, мы все больше мухлевали с приготовлением еды, потому что безостановочно накачивались глинтвейном. Кроме того, у нас возник жаркий спор о том, что тут фальшивое: бедные свиные ребра, вовсе не претендовавшие называться гусем, или бедный гусь, опять-таки не претендовавший на упоминание в данном контексте. Я отстаивала права ребер, Бенни — права гуся.

«Селедка по-русски» получилась очень красивая. Она напоминала ранние работы Ники де Сен-Фаль[19], которая подмешивала в гипс краску и получала произведение искусства, расстреливая его из ружья.

Затем мне пришлось волочь Бенни наверх и укладывать спать. Как же он надрался! Я, правда, тоже была хороша, чем, вероятно, портила свой имидж образцовой домашней хозяйки. На лестнице Бенни упал и малость поскулил сквозь сон, но опять благополучно задрых. Я рухнула в постель рядом с ним, обведя серьезным пьяным взглядом цветастые обои и даже проникшись сентиментальной нежностью к напоминавшим бальное платье занавесям.

Почему бы нам не продолжать в том же духе? Можно ведь жить каждому на своей звезде, оставаясь хорошими друзьями и весело проводя время, когда тебя начинает доставать одиночество… Разве нет?

38

Утром Сочельника я выбрался на скотный двор, постаравшись не разбудить Креветку. В хлеву я спел коровам осанну, вернее, третий голос из нее — единственное, что я умею, и умею неплохо.

Потом я хотел сделать Креветке сюрприз и подать в постель традиционную рисовую кашу. Так она, видите ли, меня обскакала! Не только уже проснулась, но заглянула в секретный пакет и обнаружила продукты, которые я купил на собственный страх и риск, пока она верещала про соду и пахту. Там были рождественские пряники, готовая каша в пластмассовой коробке и упаковка лутфиска[20] (помимо всего прочего, Дезире искала вяленую треску и гашеную известь). К моему возвращению каша была подогрета в микроволновке, а стол украшен свечами и худосочными гиацинтами.

— Насколько я разбираюсь в апельсинах, ты не надеялся на мои кулинарные способности! — сказала Креветка. — Ну погоди! Если ты посмеешь сказать о них хоть одно дурное слово, я буду всем показывать фотографию твоего хвороста. Радуйся, что вечером тебя не ждет варево из турецкого гороха.

После завтрака мы обрядились потеплей и пошли в лес выбирать елку. Тут у нас, ясное дело, опять возникли разногласия. Я хотел срубить кособокое деревце, из которого все равно не выросло бы ничего путного для лесозаготовок, она же хотела ель не хуже, чем из диснеевского фильма. В конце концов нам попалась такая страшная елка, что Креветка пожалела ее и согласилась взять к нам. На том и порешили.

Дома я никак не мог сыскать елочные игрушки. Мамаша вроде обо всех важных вещах со мной поговорила, а про то, где у нее хранятся игрушки, — ни гугу. Пришлось самим делать гирлянды из фольги и шарики из старых пинг-понговых мячей, обклеивая их рекламой продуктового магазина и картинками из «Лантманнена». Под конец мы прикрепили к еловым ветвям огрызки свечей, а на верхушку водрузили вымпел хоккейного клуба «Торонто мейпл лиф».

— Видишь, как полезно образование, — с опаской взглянув на меня, сказала Креветка (до сих пор мы аккуратно обходили тему Большого Скандала). — Этому (она указала на гирлянды) я научилась в воскресной школе.

— А на что бы ты их вешала, если б у меня не было собственного леса? — фыркнул я. Больше мы к этой теме не возвращались.

И вот наступило время рождественского обеда. С виду селедка по-русски напоминала свежий компост, но вкус у нее — как и у фальшивого гуся — оказался потрясающий. Хворост мы было выставили на улицу, чтобы угостить дворового гнома, однако по зрелом размышлении забрали оттуда и без церемоний отправили в помойку. Если бы гном его отведал, он бы не иначе как поджег коровник. Заодно выкинули и рыбу, потому как оба не любим лутфиск.

Дезире, оказывается, знает второй голос осанны, и мы заговорили о том, где бы найти первый голос. «Лучше всего совместными усилиями народить его», — бросил я и убежал в хлев, только бы не видеть, какую она скорчит физиономию. Я понимал, что преступил определенную грань. По существующему между нами негласному соглашению строить долгосрочные планы не полагается. Лучше держать язык за зубами.

После вечерней дойки мы сложили под елку красиво завернутые подарки и попрепирались друг с другом, кому открывать первым. Начали мы с безобидной чепухи: я подарил Дезире пластмассовую какашку (для оживления ее стерильной квартиры), а она мне — гангстерскую шляпу и булавку для галстука с изображением доллара (чтоб было в чем щеголять среди моих друзей-капиталистов). Потом ей достались огромные фетровые варежки, а я получил настольную игру «Замок с привидениями». Хотя молчаливое соглашение не допускало намеков на совместную жизнь, я осмелился сделать Креветке довольно интимный подарок: выковырнул из серебряной рамки тетушку Астрид и вставил туда свою карточку, где был заснят в девятом классе.

— На самом деле это не я, но тебе он нравится больше, — сказал я.

Она покраснела.

— В таком случае мой подарок не для тебя, но, может быть, он понравится и тебе. — Она раскрыла увесистый том и, украдкой взглянув на меня, прочитала: — «Природа вкруг тебя полна любви и смерти…»

Это был Гуннар Экелёф[21].

Я еле сдержался, чтобы не брякнуть: этим томом хорошо будет подпереть хромой обеденный стол. Креветка отлично знает, что я мгновенно даю сдачи, если она пытается приобщить меня к «высокой культуре», но тут я понял, что она хочет поделиться со мной чем-то важным для себя, и решил иногда перед сном заглядывать в книгу. Вреда от нее, по крайней мере, не будет. А может, и будет — если я засну и она всей тяжестью рухнет на меня… Все, Бенни, держи язык за зубами!

Я поцеловал Креветку, и мы сели играть в «Замок с привидениями». Надо ж было нам, сирым и бесприютным, повеселиться на Рождество!

В этой игре нужно пройти через множество комнат, где тебя подстерегают разные опасности, и заполучить сокровище, а потом успеть до полуночи выбраться из замка. На меня обрушилась куча неприятностей в виде чудовищ, падающих сверху мечей, ядовитых пауков и бездонных колодцев, но я находил потайные ходы и волшебные напитки. Креветка же все время вытягивала карточку «Пустая комната» и чинно передвигалась вперед по одной клетке. Из нас двоих только я выбрался из замка живым и невредимым; правда, без сокровища.

И тут она распустила нюни.

— Неужели ты не умеешь проигрывать? Ну, хочешь, я вернусь в замок и упаду к тебе в бездонный колодец? — предложил я.

— Да я не из-за игры! — печально сказала Креветка. — Просто у меня такая же история в реальной жизни. Одни пустые комнаты.

39

Однажды мы проснемся а уж зимы как нет

и тощие лохматые полезем мы на свет

Мы будем нюхать воздух и упиваться им

за медом к диким пчелам полезем за своим

Вернется наша силушка пойдем бродить в лесу

ловить рыбешку в речках и лета ждать красу

Ведь если мы зимой друг другом будем греться

тогда весна придет — ей никуда не деться

В эти рождественские дни нам обоим не хотелось впускать к себе окружающий мир. За пределы усадьбы мы не вылезали, к телефону не подходили. Однажды, увидев вдалеке фары идущей к нам машины, мы выключили свет, а потом, когда в дверь несколько раз постучали, обнявшись, затаились в темноте.

У нас было ощущение, что стоит приоткрыть внешнему миру крохотную щелку, как со сквозняком к нам проникнет нечистая сила и из шкафов начнут вываливаться скелеты. Что в конце концов и случилось.

Нечистая сила пожаловала прежде всего в лице Бенгта-Йорана с его подружкой Вайолет. Они нагрянули тогда, когда точно знали, что застанут Бенни в коровнике и ему от них не скрыться. Проводив гостей в дом, он поручил их мне, а сам ушел принимать душ. Увы, у меня с ними отношения сразу не сложились.

Вайолет притащила целый пакет остатков с их рождестве некого стола, явно куда более изобильного, чем предлагался в тот день в «Городском отеле».

— Мы уж наслышаны, что ты не шибко любишь готовить! — фыркнула она, многозначительно посмотрев на вылизанную нами пластмассовую коробку из-под каши.

Я почувствовала себя оговорённой и преданной и, естественно, разозлилась на Бенни. Самое печальное было то, что угощать его друзей было нечем, если не считать двух одиноко лежавших на блюдечке самодельных леденцов. Не станешь же хвастаться съеденным фальшивым гусем… А Вайолет тем временем устроила настоящий пир, причем посуду из буфета она доставала так, словно распоряжалась в собственном доме. Да еще между делом рассказывала, какие удачные у нее в этом году получились соленья и маринады.

— Глядишь, на будущий год твоим достижениям посвятят разворот в рождественском номере «Ланда»! — сказала я, и она не могла не заметить моего сарказма.

Бенгт-Йоран, похоже, был крепко на взводе: он молчал, только с приторно-заискивающей улыбкой глазел на меня и облизывался. И чем больше он облизывался, тем суровее поглядывала в мою сторону Вайолет. Так что, когда Бенни вылез из подвала, раскрасневшийся от мытья и невинно улыбаясь, в кухне было не продохнуть от ненависти. Он чуть не отпрянул с порога и, видимо, решил сразу поднять всем настроение.

— Молодец, Вайолет, что захватила своей офигительной жратвы! Я уже рассказывал Дезире про твои тефтели. Правда, Дезире?

Надо ж ему было вспомнить эти тефтели! Будучи взвинчена, я приняла его слова на собственный счет: мне показалось, он глумится над покупными тефтелями, которые я однажды привезла ему в виде жертвенного дара.

— Какой мужик, такие у него и тефтели! — мрачно и маловразумительно буркнула я, отчего все трое удивленно воззрились на меня.

Бенгт-Йоран расплылся в улыбке — вероятно, решил, что я тоже малость забалдела. Он вытащил из кармана фляжку и потряс ее, великодушно предлагая мне продолжить. Вайолет демонстративно повернулась к нам массивным задом и стала вынимать из микроволновки разогретую мясную запеканку. Ничего не понимающий Бенни переминался с ноги на ногу. Предатель!

Мы сели за стол. Бенни наворачивал за обе щеки (словно ходил голодным с прошлого Рождества) да еще отпускал шуточки насчет того, что я грозилась накормить его горохом. Вайолет сочувственно качала головой, Бенгт-Йоран то и дело порывался налить мне виски. Когда я закрыла рюмку рукой, он налил сверху, а потом кинулся облизывать руку. Я молча отдернула ее. Бенни стал подробно рассказывать о том, как пытался выворачивать наизнанку хворост. На что Вайолет широко раскрыла глаза:

— Неужели ты сам занимался готовкой?..

Тут зазвонил телефон. Я выскочила в прихожую.

— Дезире Валлин? У нас тут одна больная просила позвонить по этому номеру. Хочет, чтобы вы ее навестили. К ней можно прийти в любое время, не дожидаясь часа посещений. Тридцать четвертое отделение, палата номер шесть, отдельная. Но сначала будьте любезны переговорить с врачом. Извините, нам не положено давать справки о состоянии пациентов по телефону. Что? Фамилия больной? А я разве не сказала? Мэрта Оскарссон. Она у нас уже два дня. Я ей скажу, что вы приедете, хорошо?

— Да, я выхожу, — чуть слышно проговорила я и вернулась на кухню. — Можно я возьму твою машину, Бенни? Мэрта попала в больницу!

Не знаю, поверили они моим словам или нет. Мне было плевать. Я завела Беннин грузовик и умчалась прочь.

40

— Нет-нет, я ничего не говорю! — выпалила Вайолет, и я прекрасно понял, чего именно она не говорит: «Разве это прилично — так сматываться, когда у тебя гости? Тем более если они пришли нарядные и не с пустыми руками… Да что возьмешь с женщины, которая не умеет — или не хочет — готовить тефтели?! Про нее все сказано».

Бенгт-Йоран уже крепко набухался и забормотал что-то типа: таких надо ставить на место. Врезал бы ты ей пару разков, была б как миленькая — они это любят. Может, она и не поехала ни в какую больницу, а лежит у себя дома и ждет, когда ты заявишься к ней разбираться?

Он облизал губы и с такой силой ткнул Вайолет в бок, что та чуть не свалилась со стула. И они в обнимку потопали домой. Кажется, одна Вайолет и поимела что-то с этого застолья: Бенгта-Йорана бывает нелегко раскачать, зато после третьей рюмки у него все идет как по маслу.

Они ушли, а я остался сидеть с безвольно повисшими руками, в полном недоумении. Почему она скрылась? Действительно ли кто-то попал в больницу? Я, конечно, понимаю, к Бенггу-Йорану с Вайолет лучше привыкать постепенно, но Дезире меня тоже однажды представила своим знакомым, от которых у меня шерсть поднялась дыбарем. Было это в кабаке, куда мы забежали вечером после кино.

Не скажу, чтоб они были неделикатны, упаси Боже! Они были Сверхделикатны с бедным деревенщиной, говорили самым простым языком, а все случайно вырвавшиеся у них четырехсложные слова тут же заменяли двухсложными. И разъезжающий на БМВ университетский преподаватель хлопнул меня по спине и сказал, что тоже всегда хотел заниматься физическим трудом, тем более что мы получаем кучу дотаций и нам дают послабления по части налогов… и, кстати, нельзя ли купить у меня хорошего мяса? А одна бестолковая библиотекарша спросила, чем, собственно, фермеры занимаются зимой. «Вы хотите сказать, когда коровы впадают в спячку?» — огрызнулся я, чем изрядно подпортил всехнее настроение.

Уши вянут от таких знатоков. Прочли несколько статеек в вечерних газетах о дотациях, положенных у нас в Сконе фермерам и земледельцам, и теперь убеждены, что больше всех выиграли при теперешнем кризисе хитрованы крестьяне. «А как вы объясните то, что они пачками разоряются? Лет через двадцать в Швеции не останется ни одного фермера!» — вякаю иногда я, но к тому времени все уже забыли о крестьянах и разговор перешел на другие темы.

Да нас в Красную книгу пора заносить. Мы — вымирающий вид, вроде фиалок или сокола-сапсана. И я даже могу объяснить почему. У меня так и чешется язык сказать им: мой отец когда-то забирался на тракторишко и ехал в киоск купить плитку шоколада и это ему обходилось в литр молока. А если я поеду на том же старом тракторе, который еще держится благодаря изоляционной ленте и пластмассовым прокладкам, то должен буду выложить стоимость пяти литров. Молоко у меня скупают примерно по той же цене, что и у него двадцать лет назад (или чуть дороже), зато цены на шоколад и дизельное топливо подскочили ого-го как.

Я уж и не помню, когда мог позволить себе сменщика. Интересно, этому бээмвэшнику, который любит физический труд, понравилось бы вкалывать по 90 часов в неделю без выходных и праздников, без продыху даже на Рождество?

Хуже всего то, что тебе не дают ничего объяснить, хотя ты знаешь, с какого конца к этому заехать. Стоит тебе раскрыть рот, как они многозначительно переглядываются: ну конечно, этим крестьянам вечно не угодишь, ха-ха-ха! То у них картошка не уродилась из-за дождей, то из-за жары…

После грандиозного Скандала, когда Дезире обнаружила мои старые отметки, мы с ней ни разу не затрагивали эту тему. Ей наверняка хочется узнать, почему я так упорно занимаюсь сельским хозяйством… просто она не решается спросить. А я не решаюсь начать объяснения. Если я прикрою лавочку, придется уехать с полным рюкзаком старых долгов — и ничем более. Да-да, они все еще висят на мне, потому что когда-то я по глупости взял миллионный заем на модернизацию, а теперь таких денег не собрать, даже если я продам скопом всю усадьбу. И кто сказал, что я найду работу, которая позволит мне хотя бы расплатиться с долгами? Можно, конечно, пожить в общежитии, добиться частичного списания долга через консультантов при потребительском отделе коммуны… но ведь обидно же, черт возьми!

И еще: если я все продам и перестану быть Бенни с Рябиновой усадьбы, кем я буду тогда?

Нет, пусть уж лучше я буду иметь грязные ногти и хорошо оборудованный машинный зал (с газовой сваркой и брандспойтом), пусть буду и дальше подписываться на журнал «Скотоводство» и рекламное приложение к «Сельскому вестнику», пусть у меня будут два трактора (американский «Джон Дир» и финский «Вальмет») плюс пакетировочный пресс, навозоразбрасыватель и грейферный кран для работы в лесу… И пусть все идет по-старому, пока ко мне не заявится судебный пристав и не потребует принудительной продажи имущества с торгов!

Да если у меня отнять новый трактор и напялить на меня костюм, я себя буду чувствовать каким-то трансвеститом!

В общем, мы с Дезире старательно обходили эти предметы. Правда, один раз она меня все-таки спросила, нельзя ли приспособить усадьбу под какое-нибудь более прибыльное дело: например, разводить вместо коров карпов, выращивать цветочки-василечки и прочее в том же духе. На что я коротко сказал: по-моему, прибыль в наше время приносит только торговля оружием, наркотиками и сексом.

И мы стали набрасывать план переустройства усадьбы под секс-клуб, который Дезире тут же окрестила «Сельским клубом извращений». Приезжайте к нам посмотреть, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ ЖИВОТНЫЕ! Теперь у вас есть возможность трахать свою пассию в плаще и резиновых сапогах! Загляните к нам — и вы увидите, как осеменатор в клеенчатом переднике оплодотворяет корову! Закажите себе ночлег на сеновале, чтобы отметить серебряную свадьбу в романтической обстановке! Хотите расцветить свою сексуальную жизнь элементами садомазохизма? — Возьмите коровьи путы и свяжите друг друга! И наконец — эксклюзив Рябиновой усадьбы: только у нас вы можете заняться любовью возле проволочной ограды под током!…

Похоже, мы проторили для себя привычную тропку: стоит возникнуть вопросу, который мог бы стать для нас животрепещущим, как мы прибегаем к шутке и обходим все трудности стороной.

Куда же запропастилась эта Дезире?

41

Сколько ты утирала мои слезы

Сколько согревала меня смехом

А себя ты не позволяешь утешить

В твоих окнах темно и ключ от дома потерян

Мы с Мэртой виделись накануне Сочельника, и тогда она была девушкой со старинной закладки: щеки румяные, глаза сияют, в руках охапка сверкающих разноцветной бумагой подарков.

Теперь на потертом красном стуле психиатрической лечебницы передо мной сидела женщина средних лет — с бледным одутловатым лицом и пустыми руками, безвольно лежащими вверх ладонями на коленях. Я присела перед стулом и обняла Мэрту, она положила подбородок мне на плечо, и я почувствовала, что взгляд ее уперся в противоположную стену.

Мы долго молчали.

— Что он сделал? — наконец спросила я. Догадаться самой у меня не хватало воображения, Роберт творил с ней массу всяких безобразий, но Мэрта, как неваляшка, снова вставала на ноги.

Она не отвечала. Очень нескоро она отвела взгляд от стены и, насупившись, сказала:

— Зачем жить на свете? Совершенно ни к чему, одна морока.

В ее взгляде сквозило обвинение.

Я не могла придумать достойного ответа при такой формулировке вопроса и пробормотала:

— Ты все-таки хотела, чтоб я пришла.

— Хотела?! Я ничего не хочу! — отозвалась Мэрта.

После этого я каждый день приходила к ней и часами молча сидела рядом. Ее это хотя бы не беспокоило. На мои вопросы о самочувствии Мэрта говорила что-нибудь вроде: «Бензин и масло на исходе, а последняя крона провалилась в дырку в кармане».

На четвертый день она с кривой усмешкой рассказала о тесте, призванном выявить ее суицидальные наклонности, то бишь насколько она расположена к самоубийству. Для этого надо было заполнить множество страниц, отвечая на вопросы типа «Кажется ли Вам жизнь лишенной смысла? Иногда/часто/всегда» или «Чувствуете ли Вы себя никуда не годной? Часто/в основном/постоянно».

— Если у человека не было склонности к самоубийству до этого теста, она появится после! — сказала Мэрта.

Такой вывод радовал, поскольку в нем уже можно было узнать прежнюю Мэрту. Вскоре она созрела для того, чтобы рассказать о случившемся.

Полгода назад Роберт уговорил ее пойти на стерилизацию. Спираль Мэрта вставить не могла, а других способов предохранения Роберт не признавал — слишком хлопотно. Она долго думала, потом все же согласилась: проглотила эту горькую пилюлю, понимая, что Роберт не желает нарываться на очередные алименты. Раз она хочет продолжать с ним роман, значит, приходится платить.

Вечером накануне Сочельника у нее раздался звонок и женский голос попросил к телефону Роберта. Закончив разговор, тот буркнул что-то невразумительное, надел кожаную куртку и испарился.

Обратно он не пришел — ни в тот день, ни на следующий. Сочельник Мэрта провела в одиночестве. Впрочем, она слишком хорошо знала Роберта, чтобы звонить в полицию и тревожиться, не попал ли он в аварию. Рано или поздно все выяснится, и она уже пригибалась в ожидании нового удара.

На пятый день Роберт явился, держа за руку молоденькую девушку, которая сначала показалась Мэрте грустной и неуклюжей.

Наконец до нее дошло: девушка не иначе как на пятом месяце…

Оказалось, что Роберт встретил Первую Настоящую Любовь и готов в лепешку расшибиться ради Жанетт и будущего ребенка. Теперь они торопятся на курсы подготовки родителей при Центре материнства… И еще: пускай Мэрта по старой дружбе одолжит им на Новый год машину. Надо съездить к родителям Жанетт, а они живут за городом.

Роберт болтал с Мэртой по-свойски, по-приятельски — как будто она его кузина или бывшая одноклассница, а ведь у них был роман, и роман этот растянулся на двенадцать лет (пусть даже с перерывами).

— Голову на отсечение даю, он воспринимал меня как совершенно постороннего человека! — сказала Мэрта.

«Разве у тебя мало детей?» — только и спросила она Роберта.

«Тебе этого не понять, Мэрта! — невозмутимо отвечал он. — Ты от детей добровольно отказалась и не понимаешь, что, встретив главную в своей жизни женщину, мужчина непременно хочет завести с ней ребенка».

И Мэрта дала ему машину — лишь бы эта парочка поскорее выкатилась из квартиры.

На работу я возвращалась с дрожью в руках.

Через неделю Мэрту выписали. В обеденный перерыв она уже резала в моей кухне лук.

— У меня ощущение статистки в фильме о собственной жизни, — заметила она. — Я все время присутствую на заднем плане: изображаю толпу, выступаю в поход с ополчением, создаю народный гул. Однако на переднем плане тоже кто-то есть. Просто я не вижу, кто это.

Теперь она часто выражалась иносказательно, словно грезила наяву… не стыдясь этого и не вдаваясь в объяснения.

Еще Мэрта сделала очень трогательный жест.

Ей случилось порезать себе палец, и она некоторое время не сводила глаз с раны. Потом взгляд ее упал на подаренный мне Бенни смешной плакат с влюбленными.

Мэрта подбежала к дальней стене и, взобравшись на диван, приложила палец к лицу женщины — бережно, ласкательно.

Теперь женщина в раковине плакала кровавыми слезами.

42

Она сказала, что даже не может приехать и вернуть мне машину, потому что должна дежурить у подруги в больнице. Днем она сидит там, а вечерами работает. Пришлось мне съездить на автобусе в город и забрать машину самому (ключ Креветка спрятала под крылом). Автомобиль стоял возле ее дома. Я прошел во двор и задрал голову к окнам. Они были закрыты деревянными жалюзи: нормальных матерчатых занавесей у нее нет.

К телефону она не подходила, автоответчик не работал.

Пять дней от нее не было ни слуху ни духу. Я начал разгребать документы по поводу фермы, которые чуть ли не каждый день забивали мне почтовый ящик. Если Креветка когда-нибудь выберется сюда, то обнаружит груду бумаг, а внизу — мой хладный труп. И тогда она похоронит меня под межевым знаком и примется выискивать на скамейках новую жертву. Я очень старался разозлиться на Креветку — злость облегчала боль и служила неплохим снотворным.

Я не знал, то ли она со мной расплевалась, то ли у нее и впрямь веская причина исчезнуть с моего горизонта. Интересно, а я бы стал так убиваться ради Бенгта-Йорана? Просиживать день за днем у него в психушке, взяв отпуск и работая по вечерам? Не имея времени даже позвонить Креветке?

Нет, такое и в голове не укладывается. Бенгт-Йоран не может свалиться с душевной болезнью, потому что у него нет души. Его можно лоботомировать пилой, и никто не заметит разницы. Мы с ним, конечно, друзья-приятели, только совсем другого разбору, в основном по привычке с детских лет: заводить себе новых друзей мне, пропади всё пропадом, было недосуг.

А к «нервам» у меня отношение, как у окрестных стариков. «Пристрелили б они первого ихнего психолога, и не было б никаких проблем», — сказал один. «Нервы» — это что-то несерьезное. На них всё сваливают отлынщики, которым лень по-настоящему взяться за дело.

Вздумай я рассуждать в таком духе перед Креветкой, она бы мне живо дала по яйцам, повалила на диван и объяснила, какой я идиот. Уж будьте уверены.

И вдруг она позвонила. Голос звучал напряженно, и я навострил уши:

— Что-нибудь случилось?

— У меня кризис, — только и сказала она.

Неужели Креветка хочет расплеваться со мной прямо сейчас, по телефону? Собери мозги, Бенни!

— Мне в пятницу стукнет тридцать семь, — торопливо залепетал я, боясь, как бы она не прервала меня. — Может, сходим куда-нибудь отметить? Я понимаю, для шампанского у тебя не тот настрой, но, может, хотя бы вдарим по пиву? Дата не то чтобы важная, сойдет и так.

А у самого поджилки трясутся.

— Ну, если дата не важная, может, отпразднуем «поммаком» или «пепси»?

Голос у Креветки малость повеселел, и она вызвалась сама организовать торжество и даже приехать с ночевкой в четверг, чтобы наутро подать мне в постель кофе. На радостях я защебетал, что твой жаворонок. Ура, она возвращается!

Иногда, сидя на кладбищенской скамейке, я пытаюсь разобраться, когда наступил крах: в мой день рождения или еще раньше — в тот вечер, когда к нам завалились со жратвой Бенгт-Йоран и Вайолет? То есть встречаться мы с Креветкой вроде продолжали, но из наших отношений что-то ушло, нам словно перекрыли кислород.

Поначалу все складывалось хорошо. Накануне дня рождения мы весь вечер болтали чепуху и хихикали, как в добрые старые времена, и между делом оприходовали бутылку сухого шампанского, которое Креветка припасла на завтра и которое подозрительно напоминало перебродившую с дрожжами муравьиную кислоту. В какой-то момент Креветка закрыла дверь на кухню и долго там возилась, шуршала бумагой, а потом что-то спрятала в платяном шкафу. Заснули мы поздно: я всю ночь цеплялся за нее, словно был утопающим, а она — единственным спасательным плотом в пределах видимости.

Утром я, как всегда, проснулся по будильнику и скосил взгляд на Креветку, которая обещала подать мне кофе.

Она даже не шелохнулась! Я некоторое время повалялся, кусая ногти и размышляя над тем, как бы ее аккуратненько разбудить. Потом настроил будильник, чтобы он прозвонил еще раз, а сам одновременно изобразил приступ кашля (получилось очень натурально, почти как у чахоточного). Креветка и не думала просыпаться. Возможно, все дело в том, что ее работа начинается в десять, а моя — в шесть.

Опоздав на полчаса к утренней дойке, я заявился в коровник со смешанными чувствами и отрыжкой после вчерашнего шампанского. И тут все пошло наперекосяк. Из-за моего опоздания коровы упрямились больше обычного, а одна яловка лягнула меня в ногу. Доить я кончил не в лучшем настроении.

Вернувшись в дом, я наспех принял душ и осторожно приоткрыл дверь на кухню.

В глаза бросилась бутылка из-под шампанского, где оставалось еще на три пальца кислятины. В кухне было тихо и пусто. Креветка так и не проснулась.

Если честно, я все равно был ужасно рад, что она тут, в моем доме. Так что сам не знаю, какого черта я вломился в спальню и начал шумно одеваться, украдкой следя за тем, как себя поведет Креветка.

— Кажется, попахивает горящим на костре мучеником? — донеслось из мятых простынь. Она посмотрела на часы, перевела прищуренный взгляд на меня.

— Я ничего не ожидал, — буркнул я.

— Что ты хочешь этим сказать?

Голубые глаза смотрели злобно, белесые ресницы раздраженно моргали. Она вскочила и принялась напяливать свои изысканные одежки из небелёного хлопка.

— Вот и получай то, чего ожидал: ничего!

Это что ж такое — я еще и виноватый?! Я молча ушел на кухню. Креветка приволоклась следом, умудряясь даже без тапок сердито топать.

Я сунул кофейник под кран и включил воду. Кран плюнулся одним воздухом. Проклятье! Опять вышел из строя насос. Надо бежать туда! И скорее вызывать сантехника!

Искоса взглянув на меня, Креветка заковырялась в холодильнике.

— Кофе не будет! — объявил я. — Забастовал насос!

— Значит, будет пиво с тортом! — улыбнулась она.

Я был слишком взвинчен, чтобы заметить перемену в ее настроении. Как эта дурья башка не соображает? Если на ферме отключилась вода, главная проблема не в кофе, а в том, что остаются без воды двадцати четыре коровы с приплодом.

— Пиво! Шведские коровы не пьют пива… к тому же у меня нет его в товарных количествах! Хорошо, что ты здесь, мне нужен подручный, — сказал я, пытаясь несколько смягчить тон. — Прежде чем звонить сантехнику, попробую починить насос сам. Идем, время не терпит!

Она посмотрела на меня и не сдвинулась с места. Я уже оделся для улицы.

— А ты накинь это! — велел я, бросая ей свою кожаную куртку. — На ноги возьми в шкафу материны сапоги. Чего ждешь?

— Я ничего не жду! — просипела она. — Но меня ждет моя работа! Придется тебе поискать другого батрака!

Больше говорить было не о чем. Я помчался на водокачку и чуть погодя услышал, как Креветка заводит во дворе машину.

Вне себя от ярости, я провозился с насосом часа два, но у меня ничего не вышло — без помощника я был как без рук. Я вернулся в дом и вызвал сантехника. На кухонном столе лежало что-то вроде свиной колбасы, а на блюде — что-то вроде коровьей лепехи. При ближайшем рассмотрении выяснилось: это мясной рулет и неудавшийся шоколадный торт. Рядом лежала записка:

«Бенни! Мы с тобой два идиота. Ешь торт и вкалывай, сколько тебе заблагорассудится, но, пожалуйста, не позже полседьмого приезжай ко мне. Если можно, не в комбинезоне для хлева, потому что я хочу отпраздновать твой день рождения, выведя тебя в свет».

Я даже не обрадовался — такой я был уставший. «Если сейчас лягу, может, удастся пару часов покемарить», — мелькнуло в голове. Я загрузился тортом с рулетом и плюхнулся на диван. Только успел задрыхнуть, как со двора донеслись гудки приехавшего сантехника. Ну вот, совершенно не отдохнувши, опять бежать. Починка насоса заняла несколько часов, тем временем пора было снова доить.

В половине седьмого я — чуть живой, но принарядившийся и аккуратно причесанный — заполз в машину. Шоколадный торт что-то не поделил в животе с рулетом: больше я съесть ничего не успел. Хорошо бы она свела меня в какую-нибудь ресторацию, где подают хороший бифштекс! — подумал я. Желательно под соусом «бернэз», ням-ням!…

По-моему, недосып и голод как нельзя лучше объясняют дальнейшее развитие событий в тот вечер.

43

Я протянула тебе сокровище троллей

а оно обернулось засохшей листвой

и ты удивленно воззрился на мою довольную физиономию

Нет, я вовсе не забыла Бенни, пока сидела в больнице у Мэрты. Просто я отодвинула его на задний план: с меня и так хватало…

Мне не раз хотелось во всех подробностях рассказать про него Мэрте — я ведь много лет изливала ей душу, и это помогало разобраться в вещах, с которыми я не справлялась в одиночку. Но теперь время было неподходящее. К тому же при одной мысли об этом засранце Робертино мне хотелось перевешать всех мужиков. В те дни моя жизнь как бы застыла на месте. Я дежурила у Мэрты, работала и спала. И еще думала. Можете меня не разубеждать: депрессия — штука заразная.

Наконец я собралась позвонить Бенни. И пробудилась от печального полузабытья, когда он рассказал о своем дне рождения, невольно напомнив мне, как сам он постарался отметить мой. Я прошлась по центру и купила шампанское, розы и целый мясной рулет (Бенни его обожает). После долгих колебаний я заглянула в магазин спецодежды и купила комбинезон. Комбинезон предназначался мне, но Бенни ведь сообразит, что это тоже подарок ему. Да-да, я созрела для того, чтобы иногда (по мере возможности) проявлять Солидарность и, выбираясь из теплой берлоги, помогать с фермой. А еще я купила два билета на «Риголетто»: в городе как раз гастролировала оперная труппа. «Риголетто» — моя самая любимая опера, перед ней не устоит никто. Так мне, во всяком случае, казалось, когда я взвешивала «за» и «против». Кроме всего прочего, я хотела добиться некоего равновесия, противопоставив комбинезону что-то более серьезное — театральный спектакль.

У Бенни я спрятала комбинезон в шкаф и быстренько сварганила торт из пакетика, про который могу сказать одно: он получился не совсем такой, как на картинке. Утром я собиралась спеть Бенни деньрожденную песенку, представ перед ним одетой в комбинезон — с кофе, тортом и билетами в руках. Розы я, чтоб не завяли, поставила в сенях. Мы открыли шампанское и залегли на диване, прижавшись друг к другу в позе младенцев. Ночь прошла великолепно: Бенни казался мне сиамским близнецом. Раньше я и не думала, что можно ощущать такую близость с человеком без общей системы кровообращения.

А потом я проспала.

Уже неприятно. Мне стало стыдно, как только я это сообразила. Бенни шуровал чем-то в комнате, стараясь держаться ко мне спиной, и на этой спине крупными буквами было написано: «У меня сегодня День Рождения, а надо Вкалывать, хотя Некоторым можно дрыхнуть без задних ног!» И — шрифтом помельче: «Мне даже не подали кофе в постель!»

— В любом случае я ничего от тебя не ждал! — сказал он, и я вдруг дико разозлилась. Очень трудно с сиамских близнецов перестроиться на ощущение стыда и позора. «Вот ничего и не получишь!» — прошипела я, имея в виду и комбинезон, и осознание важности его дела, и мое желание помогать ему. В кухне я, правда, немного успокоилась и решила вынуть из холодильника торт. Но тут Бенни, тыча мне в нос своей курткой, велел идти к нему в подручные, а потом и вовсе смутил меня, со смехом объявив, что коровы не пьют пива.

Когда он вышел, я швырнула комбинезон в машину, выкинула розы, которые ночью, естественно, замерзли, и села в кухне за стол — отдышаться. В конце концов я накропала Бенни записку: надо было как-то выпутываться из постыдной ситуации.

Бенни заявился только в четверть восьмого, с прилизанными волосами и робкой улыбкой. Вообще-то я планирована сначала накормить его, а заодно обсудить кое-какие важные для нас вопросы, иными словами, подготовить почву для восприятия «Риголетто»… но времени на еду уже не оставалось. Мы ринулись в театр, и не успела я бросить Бенни «Поздравляю!», как заиграли увертюру. Он кивнул и скосил глаза на программку, пытаясь разглядеть ее в темноте.

Я люблю не все оперы. Например, сюжет «Летучей мыши» [22] кажется мне столь нелепым, что я никогда не заставлю себя высидеть целый спектакль, в крайнем случае послушаю дома на диске. «Риголетто» же — опера с подлинными страстями, и посвящена она виновности и невиновности, любви наперекор здравому смыслу и проч., а великолепная музыка Верди, можно сказать, возносит тебя к небесам. В тот вечер Джильда с ее роковым любовным влечением стала для меня Мэртой, которая до сих пор оцепенело сидит в психушке. В заключительной сцене, где Джильда жертвует собой ради герцога, а тот в это время смеется с другой возлюбленной, я до боли сжала кулаки и разревелась. Когда зажегся свет, я торопливо утирала сопли, очень надеясь, что Бенни не осудит мои слезы. Оказывается, я волновалась напрасно. Он крепко спал, слегка развернувшись и привалившись боком к спинке кресла. И похрапывал. Крайне эстетично, особенно учитывая открытый рот. Я минут десять расталкивала Бенни и приводила его в чувство — на глазах у всех.

На этом вечерние развлечения завершились. Мы молча дошли до машины, и я даже не предложила Бенни остаться на ночь: завтра ему было вставать в шесть.

Около машины он, смущенно улыбаясь, погладил меня по щеке — изуродованной рукой.

— Ну что, квиты? — спросил Бенни.

Я не удержалась и поцеловала его пустые костяшки.

44

Ясно же, что ничего путного из наших отношений не выйдет. Ни за что на свете.

И помехой тому не только усадьба. Представляю себе картинку: выжатый, как лимон, я вваливаюсь вечером домой (к примеру, после сенокоса), а там меня ждет не дождется Креветка… с билетами в оперу. Не куда-нибудь, а в оперу! Да я все первое действие боялся одного: как бы урчанье у меня в животе не заглушило этого борова со шпагой, который был горластее пастуха, скликающего на выпасе коров. Креветке радоваться надо, что я в конце концов задрых. Неспящий я мог бы опозорить ее куда больше. Например, во всеуслышанье сказать, что думаю обо всей этой дребедени.

А она вовсе не радовалась. Я же видел.

У нас с ней разные мнения чуть ли не обо всем. Политические темы мы нынче аккуратно обходим. Хорошо помню нашу первую стычку. Началось с того, что я показал ей в газете забавное (на мой взгляд) письмо от читателя, а кончилось тем, что она обозвала меня фашистом и заснула, отвернувшись к стене. И таких случаев было навалом. Теперь мы смущенно отводим глаза, если слышим по телевизору что-то, о чем наверняка возникнут разногласия.

Мы явно родились под несовместимыми знаками зодиака. Так, во всяком случае, сказала бы тетка Астрид, которая в это верила. У нас с матерью ее настоятельные рекомендации, как себя вести, когда Юпитер проходит по асценденте, вызывали усмешку. А однажды мне попалась в газете заметка о том, что все современные гороскопы ошибочны, потому что на протяжении веков календарь, который лежал в основе астрологии в римскую эпоху, сдвинулся более чем на месяц. Тетка Астрид пришла в такое отчаяние, что мы даже устыдились. Она представляла себя красивым, добродушным Тельцом и настолько вжилась в этот образ, что никак не могла примириться с Рыбами.

Креветка тоже читает гороскопы, но чаще чтобы уязвить меня. «Если б ты родился двумя днями раньше, то был бы натурой мечтательной и интересующейся искусством, эпикурейцем, который живет сегодняшним днем и не думает о завтрашнем», — раздраженно сказала однажды она, заглянув в предыдущий гороскоп. Судя по ее тону, я бы тогда котировался выше. «Мечтательные фермеры, живущие сегодняшним днем, разоряются или попадают под трактор», — пробормотал я.

На самом деле, возможно, только гороскопом и объясняется наша тяга друг к другу, которой мы яростно противимся — по крайней мере, в последнее время. Хорошо бы поручить гадалке разобраться во всем этом. Может, виновато транзитное пребывание Венеры в двенадцатом доме одновременно с Марсом… или еще какая хреновина? Может, если изменить расположение этих кругов и линий, то когда-нибудь вздохнешь свободно, перестанешь сохнуть по худым бледным креветкам и рванешь к счастью с окончившей школу домоводства, мускулистой девицей из службы подмены? А Креветка могла бы успокоить свое сердце бородатым хмырем, у которого двадцать книжных полок и которому дают отпуск на все лето…

Мы продолжаем встречаться и после злополучного дня рождения, но оба держимся настороже и стараемся нагромоздить перед другим возможно больше препятствий.

— Я не могу взять отпуск летом, а если б и вырвался на пару дней в сентябре, то хотел бы порыбачить на Лофотенах, — жизнерадостно говорю я. — Тебя это вряд ли устроит, правда?

— Нет уж! Я предпочитаю авангардистский театральный фестиваль в Авиньоне! В июле! — выставляет контрпредложение она. И прибавляет: — Спектакли идут по-французски.

Мы пытаемся убедить самих себя и друг друга, что с вечеринки надо сваливать, пока еще весело, — иначе ничем хорошим дело не кончится. Я совершенно не хочу причинять Креветке боль, мне легче отрубить себе оставшиеся пальцы.

По-моему, она этого не понимает. Я, например, не выношу, когда она начинает перечислять все гадости, которые этот Роберт подстраивал ее подруге Мэрте. А Креветка в последнее время ни о чем больше не говорит. И стоит ей сесть на любимого конька, как я чувствую себя виноватым, потому что мне чудится в ее голосе что-то вроде: «Вы, мужики, все такие». Иногда я позволяю себе реплику типа: «Может, она его довела…», и тогда Креветка начинает рвать и метать. «Но я же не Роберт! — пытаюсь вставить я. — Ты считаешь мужчин эгоистами, норовящими только попользоваться женщиной. Значит, раз я мужчина, то должен брать на себя вину за всё, что творят другие мужики? А ты берешь на себя вину за весь обман, который допускали белые в отношении других рас? Ты ведь тоже белая!»

Она вовсе не ставила меня в один ряд с Робертом, говорит Креветка, и не знает, почему я считаю нужным защищать его. Потом добавляет: спасибо, что он хоть не бил Мэрту… И я опять чувствую себя виноватым — за всех мужей, которые бьют своих жен. Ни к чему хорошему такие перепалки не ведут.

После них остается заминированное поле (заминированное всем сказанным и тем более не сказанным), а это мешает нашим играм, с которыми у нас поначалу был полный ажур.

Конечно, если быть честным с самим собой, моя главная проблема в другом. (Я по-настоящему осознал ее только после смерти матери.)

Мне нужна женщина, которая создала бы подобие домашнего очага. Так и быть, она может разогревать покупные тефтели и печь торт из пакета, может вешать вместо гардин деревяшки и покупать одежду вроде той, в какую тебя обряжает больница или другое государственное учреждение… но она должна быть заботливой, должна что-то предпринимать, чтобы я наконец почувствовал себя дома уютно. Креветка, ясное дело, сказала бы, что я могу сам покупать себе тефтели, а носильных вещей у меня хватает, голый не хожу; но ведь я давно живу по принципу «нос вытащил, хвост увяз»: напихиваюсь едой, чтобы не помереть с голоду, одеваюсь, чтобы не забрали в полицию.

Скоро можно будет не волноваться, что я потеряю усадьбу и окажусь в общежитии (если не в ночлежке). У меня уже и так не лучше, чем в ночлежке, пропади все пропадом! Я даже не знаю, с какой стороны взяться за этот чертов уют. Думаю, я бы обошелся без постельных радостей (обходился же, и подолгу), однако стать бездомным в собственной усадьбе, прямо скажем, невесело.

А Креветка, видать, не хочет мне помочь. Или не может.

45

У меня нет топора чтобы сварить из него кашу

Только щипцы

и пригоршня кривых скрепок

Жизнь все больше распадалась на две неравные части. Мы проводили Инес Лундмарк на досрочную пенсию, и ее детский отдел окончательно перешел под мое начало. Я с головой окунулась в работу: готовила неделю детского театра, организовала местных художников на то, чтобы они иллюстрировали с детьми сказки, и попыталась склонить местных политиков к более активной поддержке новых проектов в области культуры (в результате чего едва не оказалась в списках кандидатов от одной из партий). По-моему, я приобрела репутацию человека, не только полного замыслов, но и умеющего воплощать их. Меня посылали на семинары и ярмарки, и я чуть не добилась от наиболее влиятельного человека в муниципалитете выделения денег на фестиваль детских фильмов. Потом, впрочем, выяснилось, что высокого чиновника соблазнял не фестиваль. Он предложил мне съездить с ним на выходные в Польшу, где намечался кинофестиваль для детей, и секретарша начальника позвонила уточнить, действительно ли я согласна жить с ним в двойном номере. Тут у меня раскрылись глаза на его дружеские объятия и обращения типа «милочка» и «лапочка». Когда я предъявила ему претензии, он сначала отговорился тем, что хотел сэкономить муниципальные деньги, — мы, дескать, люди современные… Потом сказан, что секретарша неправильно его поняла и вообще никуда не годный работник и ее надо уволить по сокращению штатов. А потом наши дети остались без фестиваля.

Разумеется, я не могла принять против бонзы официальные меры, все равно бы не вышло ничего, кроме неприятностей секретарше. К таким господам чаще всего не подкопаешься, им обеспечено алиби. Впрочем, я не уверена, что он пытался лишь организовать себе небольшое приключение за казенный счет: случалось, он звонил мне по вечерам, сопел в трубку, плакался или нес околесицу. Я рассказала об этом Бенни, и он вызвался наклеить себе усы и под чужим именем устроиться на работу в муниципалитет. В кои-то веки мне удалось заинтересовать Бенни своими делами: думаю, он малость приревновал.

Самое страшное было не то, что этот муниципальный бонза положил на меня глаз, и даже не то, что задуманный мной фестиваль не состоялся. Я давно стараюсь, имея дело с мужчинами, не включать свое обаяние на полную катушку: непонятно почему многие из них падки на таких, как я. Сначала им кажется, что я очень хрупкая, а когда выясняется, что, возможно, они ошиблись, я становлюсь для них загадкой, которую непременно надо разгадать. Все это мы уже проходили.

Так вот, самое страшное было то, что в моей библиотеке работает жена этого бонзы. Она, понятно, ничего не знала — впрочем, что тут было знать? — и по-прежнему щебетала в комнате отдыха о том, что я слышу от нее много лет подряд:

— Теперь, когда дети выросли и уехали от нас, мы со Стеном наконец-то можем пожить в свое удовольствие! Если бы ему дали отпуск, мы бы отметили годовщину свадьбы вторым медовым месяцем на Мадейре!

Мы со Стеном то, мы со Стеном сё… А вечером Стен опять звонил мне и что-то гнусавил в трубку.

В обеденный перерыв в нашей комнате отдыха незримо присутствовало довольно много мужей. Больше всех жаловалась на своего Лилиан:

— …вернешься с работы, отстояв десять часов на ногах, а он как ни в чем не бывало читает вечернюю газету, развернув ее на кухонном столе поверх яичной скорлупы и оставшихся от завтрака грязных тарелок… и тут же спрашивает, что будет на ужин. Еще его постоянно надо утешать: то он не выиграл в тотализатор, то его кто-то обидел на работе, то он начал лысеть. Самое спокойное время у нас, когда он болеет, тут он закрывается в спальне и жалобно стонет, а мы с детьми можем хоть что-нибудь делать по-своему…

— Подумать только!… Стен никогда не позволяет себе ничего подобного! Он безумно деликатный, даже завтракает сплошь и рядом на работе…

Разговоры в этом духе наши кумушки могли вести без конца, чем сильно давили мне на психику. Ведь я уверена, что в свое время их тянуло к мужьям не меньше, чем меня сейчас тянет к Бенни. А я не маленькая и не стану внушать себе: «Мы до такого не докатимся…», тем более при уже возникших неладах…

В общем, жизнь моя распалась на две части: трудная, но увлекательная работа, на которую уходило все дневное время, и остаток дня, который я все чаще посвящала раздумьям.

О Стене. О муже Лилиан. О Робертино. Об Эрьяне.

И о Бенни…

Какую цену я готова заплатить? Чего по крупному счету хочу?

Спросить об этом я могла только у одного человека. И я пошла к ней.

46

Видимся мы все реже и реже.

Брать машину у подруги Дезире больше не может (похоже, машина продана), и нам надо выбирать между моими приездами за ней в город и тем, что она добирается сама, на автобусе. Автобус ходит только по будням и всего один, в 19.30. Значит, на усадьбу она попадает к половине девятого, а около десяти мне пора на боковую. Так как я почти никогда не могу заехать за ней раньше восьми, доезжаем мы примерно в одно время с автобусом. А если я остаюсь ночевать у нее, наутро мне вставать в пять.

В неделю выходит одна-две встречи по полтора часа. Минус те разы, когда Дезире в отъезде.

А нам позарез надо побыть вместе хотя бы пару дней, чтобы пойти дальше наших извечных шуточек. Не станешь же, когда она снимает пальто в передней, приставать к человеку с вопросами типа: «Есть ли у нас будущее?»

Да, я забыл про выходные. Тут она иногда заваливается ко мне на целый день. Тут мы обычно и цапаемся. Или всячески стараемся избегать ссор, что тоже создает напряг.

И все-таки я скучаю без этих встреч по выходным — в последние три недели Дезире проводила их на конференциях, семинарах и еще какой-то ерунде. Впору, черт возьми, назначать ей свидания на кладбище.

Однажды я прихватил ее на вечеринку здесь, в деревне. Может, в виде пробного шара. С Вайолет они поздоровались очень сухо, зато другие сельчане, особенно те, кому за пятьдесят, приняли Дезире на ура. С некоторыми она говорила так оживленно, что я уж испугался, не распространяется ли она о пользе чтения, но нет, речь у них зашла об истории деревни. Подлинная заинтересованность с обеих сторон еще никому не мешала; кроме того, я прекрасно знаю, что мои соседи спят и видят, чтоб меня кто-нибудь захомутал. У всех свербит в голове одна мысль: когда исчезнет последняя ферма, деревне придет конец. То бишь она просто сольется с городом.

В тот вечер я довольно мрачно потягивал пиво, представляя себе, что Рябиновую усадьбу переоборудуют под место отдыха для сотрудников какой-нибудь проклятой компьютерной фирмы.

Под конец пирушки мы получили приглашение на кофе от материных старинных друзей, тетушки Альмы и дядюшки Гуннара. На воскресенье.

— К сожалению, не смогу! — сказала Дезире. — Завтра в три я улетаю в Упсалу!

Тьфу ты, черт!

Возясь на дворе со скотиной, я все чаще думаю о том, что у меня есть три пути и что скоро мне придется выбирать один из них.

Первый. Я пытаюсь добиться, чтобы Дезире собрала свои пожитки и переселилась ко мне. Голову даю на отсечение, она и не помышляет об этом, а потому очень рассердится, если я предложу такой вариант.

Второй. Я продаю хозяйство и перебираюсь в город, а там дожидаюсь ее возвращения из Упсалы с горячим кофе. Об этом варианте не могу помыслить я.

И третий. Я смотрю правде в глаза, перестаю питать несбыточные надежды и нахожу женщину, которая будет готова проводить со мной больше трех часов в неделю. А все потому, что не хочу и думать о четвертом варианте — остаться бобылем. Как Боссе, которого до сих пор кличут Нильссоновым парнишкой, хотя ему уже сорок шесть. Боссе живет с престарелой матерью на родительском хуторе, выращивает мелкую скотину и работает на полставки в магазине сельхозпродуктов. Он установил себе огромную антенну-тарелку, подписался на пакет телевизионных программ с эротикой и ездит на глухариную охоту — других интересов у него нет. Время от времени он под каким-нибудь надуманным предлогом заглядывает в Рябиновую усадьбу и застревает часа на три, и. если тут оказывается Дезире, мы с ней дружно вздыхаем из-за гардины, обнаружив во дворе его машину.

Ни в коем случае не стать таким, как Боссе. «Сёдерстрёмов парнишка»… 53 лет… Нет, я пойду на что угодно, лишь бы не это. А годы, между прочим, поджимают…

Возможно, Дезире чувствует эти витающие в воздухе холостяцкие страхи, понимает, чего я от нее жду, — и нарочно упрямится, хочет только играть со мной. Моя Креветка еще маленькая, живет бурной городской жизнью… и не боится остаться одна.

Когда мне (теперь все реже) удается залучить Дезире в постель, на сердце давит камень, потому что она все еще сводит меня с ума своей белой кожей, своей страстностью, своим изяществом. И я говорю ей:

— Если я умру раньше срока, виновата будешь ты! Сама знаешь, неженатые мужчины живут меньше женатых!

И когда она становится на уши, лишь бы избежать ответа, то не понимает простой вещи: звонок к последнему акту уже прозвонил.

47

Я не хочу разрывать финишную ленточку

не хочу заниматься прыжками или метанием

Почему перемахнуть через планку достойнее

чем пройти под ней во весь рост?

Разумеется, я постаралась выдать свое посещение за визит вежливости. Принесла дорогие тюльпаны и упаковку хорошего чая, «Дарджилинг».

Дверь она открыла сначала на цепочку. Разглядев меня, впустила, но без большого восторга. Не сказать, чтобы вид у нее был враждебный, скорее рассеянный. Словно она была чем-то занята и не настроена на гостей.

— Привет, Инес! — сказала я. — Давненько не виделись! Как живешь?

— Ты о чем? Вряд ли тебе это по-настоящему интересно, — ответила она… впрочем, довольно дружелюбно.

Если я правильно поняла, Инес считает, что жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на пустую болтовню. Я тут же решила перейти к делу.

— Не скажи! Я о тебе много вспоминала. Думала о твоем образе жизни, о том, какая ты мудрая. Мне кажется, ты могла бы поделиться со мной ценным опытом.

Она выжидательно хмыкнула.

— В свое время тебе пришлось сделать выбор, — продолжала я. — Передо мной скоро тоже встанет такая дилемма. Интересно было бы послушать тебя. Узнать, как случилось, что ты предпочла архивирование чужой жизни непосредственному участию в ней. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Внезапно залившись румянцем, Инес прошла в кухню, дотянулась до старомодной хрустальной вазы на верхней полке буфета и поставила в нее тюльпаны. В открытую дверь мне было видно, как она забралась для этого на табуретку. Потом Инес вернулась в комнату, села, сняла очки и раздраженно посмотрела на меня.

— Почему ты считаешь, что у меня был выбор? Я чуть ли не с рождения лишилась возможности полноценного участия в жизни! Мои родители уехали миссионерствовать в Танзанию, и я воспитывалась у незамужней тетки, кстати, невероятно безалаберной и не умеющей поддерживать порядок! Только поступив в библиотечное училище, я испытала восхитительное чувство свободы. Наконец-то можно жить по своему разумению, привести все в систему. Естественно, какой-то выбор у меня был. Я могла бы, например, жить опосредованно, перенимая чужой опыт: поступить на курсы раскраски фарфора или ездить в групповые турпоездки. Но такие занятия меня никогда не привлекали! Потом я тридцать семь лет проработала в библиотеке, voilа tout! [23] И да будет тебе известно, мне вовсе не хочется заводить «друзей и близких». А ты понимаешь, что я имею в виду?

— Если ты меня прогонишь, Инес, я пойду домой и заведу досье на тебя! — сказала я.

Тут она даже улыбнулась.

И мы проговорили около часа. Инес сделала нам по чашке чая, хотя заварила мой «Дарджилинг» так, что он стал похож на какой-нибудь «Тетли» из пакетика.

— Мне нужен не совет, а твой проницательный взгляд, — объяснила я. — Однажды ты сказала, что Бенни либо совсем мне не подходит, либо наилучший для меня вариант. Почему?

Инес подошла к архивному шкафу и вынула папку с моим досье.

— Понимаешь… я видела вас вместе всего три раза. В последний раз — после Рождества, перед моим уходом с работы. На том, что он вариант неподходящий, можно не останавливаться, это ты наверняка знаешь и без меня. Взять хотя бы его одежду… ведь каждый человек, осознанно или неосознанно, выбирает свою внешность. Речь о другом. О чувствах, которые я заметила, причем у вас обоих. Твой муж производил впечатление милого человека, но его появление в библиотеке не заставляло тебя мгновенно бросать работу. Ты ничего не роняла и не делала вид, будто вы не знакомы, — даже на первых порах. Ты… скажем так… не была достаточно взволнована. А с этим парнем ты вела себя крайне нелюбезно, чуть ли не грубо. Он же взял протянутую тобой книгу так, как берут любимого щенка. Пожалуй, это все, что я могу сказать, поскольку весьма слабо разбираюсь в этих материях. Но… — едва ли не злорадно прибавила она, — я наблюдала такое и прежде, и не было случая, чтобы подобное увлечение длилось вечно.

— А как же насчет «единственно возможного»? — поддразнила я.

— Я сказала это, потому что ты была не похожа на себя. Раньше я тебя такой не видела. А теперь извини, мне пора вернуться к делам.

И все-таки Инес рассказала мне о своем последнем проекте. Она начала собирать рекламные брошюры, откликается на предложения о продаже товаров по сниженным ценам, участвует в конкурсах — и всю переписку складывает в архив.

— Только не люблю, когда меня называют «Уважаемая И. Мария Лундмарк»! — строго изрекла она.

Инес знает, кто она такая, и заставит называть ее правильно. Во всем нужен порядок!

48

Ну почему, пропади все пропадом, у нас с Креветкой ничего не ладится? — думал я после трехчасового разговора по телефону, из-за которого не успел вовремя проверить течку. Казалось бы, чего проще? Двое людей примерно одного зрелого возраста, оба с работой, собственный дом недалеко от города. Можно было бы жить вместе, ездить на работу отсюда… благоустроить усадьбу, завести детей. Спать каждую ночь в одной постели, видеться больше трех часов в неделю.

Я настолько живо вообразил себе эту картинку, что с легкостью преодолел все препятствия, о которые мы пока что расшибали себе лоб. Просто-напросто зашел к делу со своего конца и принялся мысленно все перестраивать.

Дом на Рябиновой усадьбе большой. Просторная кухня, светелка, зала и прихожая. На втором этаже две спальни и холодный чердак, который тоже можно приспособить под жилое помещение. Из светелки запросто выйдет кабинет для Дезире… Комната все равно стоит пустая, там только материн ткацкий станок, я туда не заходил, наверное, с год. Одна спальня будет наша, вторую — где жила мать — можно оборудовать под детскую… Идиотские книжные полки тоже найдем куда распихать.

Потом я начал считать, хватит ли у нас средств на вторую машину. Если Дезире продаст квартиру и не надо будет каждый месяц платить за ее содержание… правда, работать по полной программе времени у нее не будет, а когда появится первый ребенок, придется и вовсе уйти на несколько лет в отпуск… ну, если будет очень артачиться, возьмет полставки. Детского садика в деревне нет… может, я уговорю Вайолет брать ребенка на день к себе, получатся домашние ясли…

Так я кумекал и прикидывал, и это, надо сказать, здорово скрасило мою жизнь в последний месяц перед чудовищным напрягом весенне-летней страды. Я настолько увлекся планами, что забыл про Креветку. Потом все-таки уговорил ее приехать ко мне на автобусе — она готовилась к театральному фестивалю для детей и с трудом согласилась. Я усадил ее в шезлонг, принес документы, наброски и расчеты — и приступил к объяснениям.

Вопросов она не задавала, вообще молчала. Только когда я дошел до ее работы на полставки, обзаведения детьми и Вайолет как их воспитательницы, раздался приглушенный стон. По окончании моей речи некоторое время стояла гробовая тишина.

Потом заговорила Дезире.

Она напомнила мне об одной моей суке, которая, если ее запереть в помещении, кидается на стены и хочет только вырваться оттуда.

Я приложил немало усилий, чтобы забыть все сказанное в тот раз Дезире. Суть ее ответа сводилась к следующему: она не может и помыслить («это просто уму непостижимо»), что отныне ей придется летом бегать по полям с едой и кофейным термосом для меня, а потом одной возить будущих детей в пансионат. Она любит свою работу и не без труда добилась там некоторых успехов, а как руководить детским отделом на полставки, она себе не представляет, не говоря уже о том, что половины жалованья библиотекаря будет хватать разве что на бензин и ей придется спрашивать у меня разрешения сходить подстричься. И она скорее сделает аборт, чем допустит Вайолет к воспитанию своих детей.

Когда Креветка договорилась до этого, я поставил на наших отношениях жирный крест.

А она продолжала зудеть о том, что у нас все хорошо и не нужно гнать лошадей. И у меня не было сил возражать ей.

Потом она заявила, что отцу тоже надо брать отпуск по уходу за ребенком и что она хотела бы летом путешествовать. Я даже не спросил ее, слышала ли она когда-нибудь про фермера, который берет такой отпуск или бывает летом свободен для путешествий. Только кивал головой… вроде китайского болванчика.

На другой день Креветка позвонила сказать, что была чересчур резка, и объяснила это предменструальным синдромом. В общем, она приедет в субботу и привезет чего-нибудь вкусненького на ужин.

Подобных предложений от нее еще не поступало. Бедная Креветка, она даже не поняла, что все кончено. Просто я закаляю себя, чтобы сказать ей об этом.

49

Я могла бы осторожно подвести ее ближе

и выловить сачком

почистить и выбрать все косточки

а потом насладиться ее вкусом

Но проклятая любовь…

сорвалась с крючка

У военных есть термин: «Положение наизготове». Это значит, нужно быть готовым выстрелить, пока противник не обошел тебя с тыла.

Мы с Бенни уже несколько недель находимся в таком положении. Остается лишь обнаружить противника.

Между нами случилось нечто, что я воспринимаю как начало конца. Когда именно?

Не будет преувеличением сказать: в нашу первую встречу.

Скорее, однако, слом наступил в тот вечер, когда Бенни выложил свои планы перестройки дома и финансовые расчеты, объяснив, что мне следует продать нашу с Эрьяном квартиру и уйти из библиотеки. Или, во всяком случае, взять там полставки.

Это вызвало у меня приступ удушья, своеобразной психической астмы. По сути дела, Бенни ткнул меня носом в действительность, которой я всячески сторонилась. Не то чтобы я совсем не думала о нас — думала, но в основном о наших «чувствах», о наших разногласиях. О том, не испарятся ли эти чувства по мере нашего узнавания друг друга. Ведь если нам не удастся сохранить чувства, утратит актуальность и проблема жилья.

Фактически я уговорила себя, что рано или поздно Бенни поймет: производство молока — дело слишком трудоемкое. При его золотых руках и знании моторов он запросто найдет работу в какой-нибудь тракторной фирме. И тогда можно будет подыскать жилье ближе к городу. А если ему позарез хочется оставить за собой фамильную усадьбу, можно было бы пока сдавать ее в аренду. В глубине души я знала, что мои расчеты основаны на самообмане: ярость, с которой Бенни налетел на меня осенью, когда я обнаружила его аттестат, подсказывала, что все гораздо сложнее, чем я думаю. Тем не менее я, как уже упоминалось, благополучно отстраняла от себя эту проблему. А тут прибежал Бенни и, виляя хвостом, положил ее мне на колени.

Когда он предложил в няньки Вайолет, мое терпение лопнуло.

Я без обиняков изложила ему свое видение ситуации. Выражаясь военным языком, я провела операцию по многократному уничтожению противника, но мне казалось важным в кои-то веки объяснить свою сторону медали. Сжигать за собой мосты я не собиралась, а потому горячо внушала Бенни, что не следует торопиться, что надо сначала углубить отношения, сформулировать потребности и выбрать среди них самые насущные, только так мы сможем приспособиться друг к другу, — в общем, я напоминала себе усталого семейного терапевта. Я пыталась соблазнить Бенни новыми перспективами. Может, ему захочется поездить со мной по свету (у него ведь никогда не было такой возможности)? Или получше узнать собственного ребенка, взяв отпуск по уходу и позволив мне одновременно заниматься любимым делом?

Он вроде бы соглашался с моими доводами — во всяком случае, задумчиво кивал.

Казалось, после такого разговора надо приступать к этому самому углублению и приспособлению. На деле случилось обратное: каждый не захотел уступить ни пяди земли и ушел в собственную жизнь.

Мы едва ли не состязались друг с другом. Бенни изображал из себя простого крестьянского парня (разве что не плевал на пол жевательным табаком и не дрался на ножах), а я изображала сосредоточенную на карьере Женщину с Высокими Культурными Запросами (сокращенно ЖВКЗ… или ИВКЗ, если заменить первое слово на Идиотку).

Мы больше не наводили мосты над пропастью, а пытались столкнуть в нее другого. Возможно, оба надеялись на чудо. Я ждала, что он признает наличие у себя души; он рассчитывал, что у меня вдруг вырастет новая часть тела — фартук. Сражались мы мужественно: взаимная тяга была все еще столь сильна, что мы могли в любую минуту провалиться в черную дыру. Естественно, эта тяга имела и обратную сторону — таких скандалов, какие мы закатывали теперь, у меня не случалось ни с кем.

В конце концов мы поставили крест и на постели. От физической близости разрывалось сердце.

После этого у нас осталось уже совсем мало общего. В создавшихся условиях мы утратили даже покой рядом друг с другом.

Кончилось все там же, где и началось, — на кладбище. Однажды мы поехали туда вместе и стали приводить в порядок каждый свою могилу, как вдруг Бенни сказал:

— По-твоему, мы когда-нибудь будем лежать под одним камнем?

И задумчиво взглянул на меня.

Я посмотрела на его памятник и содрогнулась.

— Вопрос в том, под каким из них.

— А по-моему, точно не будем! — отрезал Бенни.

До меня не сразу дошло. Значит, он больше не верит, что у нас что-нибудь получится. Ни теперь, ни потом.

При этой мысли меня пронзила острая боль, и я прибегла к коронному обезболивающему — шутке.

— В любом случае ты навсегда останешься для меня Парнем с Соседней Могилы. Как в иллюстрированных журналах бывает замечательный Парень с Соседней Виллы. Они знакомы с детства, но героиня не понимает всех его достоинств, пока ее не оставляет с носом обворожительный городской хлыщ. Тогда она возвращается домой и выходит замуж за парня с соседней виллы, который преданно ждет ее… В общем, я хочу, когда придет час, вернуться к Парню с Соседней Могилы. К тебе, Бенни. И тогда мы продолжим игры с пальцами и сплетемся ими так крепко, что перестанем различать, где твои костяшки, а где мои. Ты будешь преданно ждать меня?

Бенни некоторое время сидел молча.

— Если честно, не хотелось бы, — наконец выговорил он. — А как мы поступим с мужьями и женами, которыми обрастем на жизненном пути?

— Забудем про них, Бенни. Ведь главное — это мы с тобой, даже если следующий раз будет лишь на том свете.

— Если найдется женщина, которая захочет сделать из меня порядочного мужчину, я ей это позволю. И потом не брошу.

Мы долго молчали.

— Наверное, нам не стоит больше встречаться, — заключил Бенни.

В ту минуту я была только благодарна, что он принял решение за нас обоих. Окончательность этого решения до меня не доходила. И я согласилась.

Бенни встал и пожал мне руку. Мы обнялись и долго-предолго стояли между памятниками. Может быть, полчаса.

— Давай встретимся тут же, — в конце концов сказала я. — Лет через пятьдесят.

— До свидания! — печально отозвался он. И ушел.

Я еще некоторое время постояла, затем тоже направилась домой.

50

Мне так никогда и не узнать, поняла ли Дезире на кладбище серьезность нашего расставания. И если поняла, то как к нему отнеслась. Думаю, все еще могло бы некоторое время идти по накатанному: ее устраивало неделю трудиться в поте лица, а потом иметь несколько часов расслабухи в деревенской обстановке. Поскольку это я всегда стоял с шапкой в руках, выпрашивая у Дезире милостыню, удивительно, что на разрыв пошел я (во всяком случае, мне кажется, инициатива была моя). Что ж, хотя бы не придется больше унижаться. Однако мой решительный шаг давался мне нелегко.

По возвращении с кладбища я скинул с себя сапоги, прошел в залу и нашел в секретере блокнот с ручкой. Потом сделал обход фермы и всей усадьбы. Чинно расхаживал кругом и, вроде строительного ревизора, записывал, где что нужно сделать. При этом в наушниках у меня была музыка с молодежного канала — я врубил радио на полную катушку, чтобы лоботомировать себя, но только временно, без последствий для здоровья. Поставил себе условие: кроме текущей работы, выполнять по три задания в день. А задания были не самые простенькие: «зацементировать площадку для навоза» или «построить новую водокачку»…

Тем не менее я справлялся. Стиснув зубы, глушил боль работой — навалил на себя столько, что не было минуты проглядеть газету. Зачастую не мог сообразить, какой сегодня день недели. Каждое утро я уходил в половине шестого и вертелся, как белка в колесе, до десяти вечера. Вернувшись в дом, отключался, иногда не успев доползти до спальни. Случались дни, когда я не мог вспомнить, была ли у меня во рту хоть маковая росинка.

В таком духе продолжалось до весеннего сева. Если коровы позволяли себе фордыбачиться, я мог двинуть им кованым сапогом в бок. Одна стала такой нервной, что пришлось ее стреножить. Пускай скажут спасибо, что я вообще держу их.

Я не впал в апатию, которой мучился до появления Креветки, но, видимо, подспудно рассуждал следующим образом: коль скоро я пожертвовал ради фермы самым потрясным в своей жизни, можно пожертвовать и остальным.

Потом, однако, у меня возникла идея, что надо по субботам куда-нибудь отваливать. Я вроде как дал себе очередное задание: вечером — вон из дома, езжай смотреть, что предлагает рынок (как ездишь на ярмарки сельскохозяйственной техники). Я сходил к парикмахеру, чтобы он чуть-чуть привел в порядок мою паклю, и, обрядившись в чистую рубаху, джинсы и старую кожаную куртку, болтался по кабакам и клеил девиц. И, коль скоро мне было начхать на их мнение обо мне, пользовался куда большим успехом, чем когда-то Бенни-Кавалер. Некоторых я даже приволакивал домой — всегда не больше одного раза. Не скажу, чтобы я находил в них утешение: все казались мне на одно лицо. Впрочем, мои художества и не вгоняли меня в еще большую депрессуху. По крайней мере, я убеждался, что на свете есть другие женщины.

Затем я прекратил вылазки: дело шло к весенней страде. Я вкатывал по восемнадцать часов в сутки и однажды, свалившись без чувств в котельной, понял, что так продолжаться не может. Я похудел на семь кило и заработал гастрит. Чтобы совладать хотя бы с ним, позвонил Аните и попросил ее вечером заехать. При виде меня она всплеснула руками.

— Не будем попусту тратить слова, — сказал я. — У тебя есть лекарство?

Спустя неделю Анита взяла отпуск.

— В больнице бывают только рады, если его можно давать не летом, — заметила она.

И тут же вселилась в материну комнату. Анита ублажала мой желудок вареной рыбой и протертыми супами и массировала мне спину, когда я до одиннадцати вечера не слезал с трактора, распахивая поля. Она набила продуктами холодильник и морозилку, взяла на себя стирку и уборку, повесила в кухне занавески и помогала мне с пробной дойкой. Вечерами, пока я читал «Ланд», вязала. Разговаривали мы в первое время мало.

Ощущение было такое, словно у тебя раскалывалась голова и ты заглотнул две таблетки аспирина. Боль постепенно стихает, остается лишь слабое напоминание о ней, с которым можно жить дальше.

В третью неделю я начал кое-что рассказывать. Анита больше помалкивала, только кивала и поглядывала на вязание, чтоб не спутать петли. Вот и хорошо: вздумай Анита высказываться о Креветке, я бы ее погнал.

На четвертой неделе она перебралась ко мне в спальню. Фанфар слышно не было, Анита выполняла роль бани, когда ты зарос грязью и ломит все кости. Ощущения не сногсшибательные, скорее приятные.

Дезире я ни разу не звонил, на кладбище не ездил. Надеялся, родители меня поймут.

После нашего расставания было несколько вечерних звонков по телефону. Я знал, кто это может быть, и не отвечал. Иначе я бы снова помчался к ней.

51

Нужно проживать минуты по одной

глотать их как горькие таблетки

пытаясь не думать о том

сколько их осталось

Всякий создает себе ад из самого для него страшного. У средиземноморских народов ад был вечным пеклом, северяне представляли его как царство мороза и безмолвия.

Я подвергала себя адским мукам, на манер фильма прокручивая в голове все упущенные возможности и совершённые мною ошибки.

Через неделю после прощания на кладбище до меня дошло, что это всерьез. Только через неделю. Вечером я позвонила Бенни, пытаясь снова наладить связь. Он не подошел к телефону, и я поняла, что человек избегает меня.

Тут-то перед глазами и закрутился фильм. Сначала шли кадры того, как Бенни показывает мне планы переустройства дома. Чем больше я их просматривала, тем больше уясняла себе, что превратилась в Дональда Дака — гадкого, деятельного Дональда Дака, который все знает лучше всех. Я говорила: «мы» не должны торопиться и должны приспосабливаться, — а имела в виду, что приспосабливаться надо ему, Бенни. Я придумывала разные решения, но неизменно исходила из того, что идти на жертвы должен он (фактически не думала о нем). Я пребывала в полной уверенности, что раз домогаются меня, выбирать мне. Каких-нибудь две недели назад я не знала, чего хочу и чем согласна пожертвовать сама. Скорее всего, ничем.

Не зря Инес сказала: «Ты была не похожа на себя. Раньше я тебя такой не видела». Да, я испытывала необыкновенные чувства, и она — в отличие от меня — уловила это. Теперь мое увлечение так дало мне по башке, что я две недели просидела на бюллетене.

Я не пропускала учебу или работу по болезни со времен гимназии. Накупив йогурта, хлеба и яиц, я добрела домой и больше никуда не выходила, все крутила свой фильм. По нескольку раз в день надевала куртку — и вешала ее обратно в шкаф.

Эти две недели запомнились мне прежде всего перепадами настроений.

Временами меня обуревала злость на Бенни: он ведь тоже, черт бы его побрал, не желает поступиться ничем из своей жизни! Я, видите ли, должна переехать к нему, чуть ли не сразу бросить работу, ходить по струнке — вплоть до того, что согласиться отдать в руки Вайолет своего ребенка. Сам же Бенни пока не пожертвовал ничем. Сделал одну-единственную уступку — ремонт в спальне, и то даже не подумал спросить о моих желаниях. Упрямый. Своенравный. Требовательный.

В тот вечер я снова позвонила ему — чтобы отругать. Он опять не подошел к телефону. Негодяй…

А временами я подползала к зеркалу и видела свое зареванное лицо. Женщинам с моей внешностью нельзя плакать: при белесых ресницах еще и красная, опухшая физиономия. Я уродина, говорила я себе, никто, кроме Бенни, не разглядит во мне ничего хорошего. А он не только разглядел, но и показал мне. Благодаря ему я обернулась красавицей… теперь же его колдовские чары рассеялись.

В тот вечер я опять позвонила Бенни — выплакаться и молить о снисхождении. После двух-трех гудков я бросила трубку. Еще не хватает стать сопящим плакальщиком Стеном!

Больше я звонить не пробовала. Метания от одного образа Бенни к другому продолжались. То я представляла его себе в лесовладельческой кепке… или громко хлебающим суп… или со своим просторечным выговором бросающим мне излюбленные фразы консерваторов. А то видела его совсем иным. Вот он хохочет на крыльце Рябиновой усадьбы, жесткие вихры торчат в стороны, на коленях кошка, которую он гладит. Вот его мускулистые руки мечут сено в гигантские стога…

И я опять плакала и выводила строку за строкой в синей записной книжке. И, в зависимости от настроения, то вытаскивала из розетки телефон, то снова включала — в ожидании звонков, которых, как я знала, не будет.

Еще я помню, что минуты тянулись невыносимо медленно, их было слишком много для каждого часа и суток. Я постоянно смотрела на часы. И с трудом заставляла себя съесть хотя бы йогурт. Однажды, когда мне почудилось, что наступает острое истощение, я, зажав нос, влила в себя одно за другим три яйца. В основном я выживала на бульоне.

Такого кошмара со мной не творилось даже после смерти Эрьяна. И я не стыдилась перед покойным, который теперь вовсе изгладился из памяти.

Помочь мне перекантоваться могла бы Мэрта, но ее отправили в санаторий в Смоланде. К тому же пережитое ею было неизмеримо хуже того, чем мучилась я, — если ад может быть «хуже» или «лучше».

Так что я плакала и за нее. Через две недели я потащилась на работу. В библиотеке считали, что у меня был сильный грипп. Справку от врача видел один Улоф, который тут же сказал: если я хочу с кем-то поговорить, он всегда пожалуйста. Я знала, что разговор пошел бы мне на пользу, но не приняла предложение.

Я с головой ушла в работу, и это было прекрасно. Мое самочувствие хотя бы отчасти напоминало прежнее, только если у меня не было свободной минуты. Стоило мне вернуться домой (или даже пойти одной обедать), как с лицом начинали происходить всякие странности. Казалось, оно сложено из деталей конструктора и того гляди распадется на части. Ночью я, естественно, маялась бессонницей и перебирала в голове всё, чего мы с Бенни не сделали и уже никогда не сделаем. Каждую ночь придумывалось что-то новое. И конца этому занятию не предвиделось.

52

На днях я ездил в город и углядел там Дезире — впервые с тех пор, как мы расстались. У нас здорово потеплело, и она сидела за столиком уличного кафе. Не одна, с худым седоволосым мужчиной. Они склонились друг к другу и были увлечены разговором. Рядом лежала стопка книг. Я прошел совсем близко и рассмотрел, что верхняя, ясное дело, английская. Дезире была при помаде и в шикарной новой куртке небесно-голубого цвета. Волосы она отпустила длиннее обычного, и они слегка вились. Седоволосый чувак смеялся.

Мне захотелось дать ему в морду. Он, судя по всему, слабак. Если б Дезире улыбнулась ему своей каникулярной улыбкой, я бы перемахнул через ограду и врезал ему. Но она не улыбнулась.

В следующий раз надо отправить в город Аниту. Она уже должна справляться с делами не хуже меня.

После отпуска Анита, даже не посоветовавшись со мной, перешла в больнице на полставки. Мы по-прежнему жили вместе. Я научил ее водить трактор и теперь только привозил силос, а она его пакетировала. Мы стали прихватывать корзинку для пикника и кататься на велосипедах по округе. Каждую пятницу Анита покупала бутылку вина и брала напрокат видеофильм (один!).

Кстати, самый первый оказался… «Полицейской академией».

Правда, без Аниты я все равно врубал на полную мощность плейер. А в глубине сознания появилась новая Дезире — подкрашенная, хорошо одетая, в окружении мужчин, которые умеют вести себя в обществе и читают английские книги. Что ж, она получила то, к чему стремилась!

Я тоже.

Интересно, вспоминает ли она иногда меня? И что она собиралась сказать, когда в первое время звонила мне? Скорее всего, отругать за что-нибудь.

Мне ужасно хотелось сидеть с ней за тем столиком… и смеяться, и говорить, какая она красивая с помадой и в новой куртке. И видеть ее улыбку.

Но я сделал другой выбор, который, похоже, сулит мне сохранение усадьбы и обзаведение семьей. Так сложилось, что семья будет с Анитой, и, видимо, это не самый плохой вариант.

Честно сказать, я не верил, что у нас получится толк с Креветкой. Уж очень грозные силы она во мне пробуждала… и все еще пробуждает. Подумать только: хотеть набить морду незнакомому человеку! Вообще-то я никогда не доверял так называемым «бракам по любви», которые обычно начинаются с того, что тебя притягивает на танцах чье-нибудь декольте. Потом, если у декольте оказывается подходящий возраст и социальное положение, нужно пройти через обряд ухаживания (он включает в себя походы в кино, обеды в родственном кругу, посещение магазина ИКЕА и отдых на Родосе), после чего можно заказывать венчание в приходской церкви. А уж дальше все идет по накатанной, пока не наступит время обращаться к консультанту по семейным проблемам.

Примерно так же было и в ту пору, когда жену для сына выбирали родители. Ты точно знал, что тебе достанется женщина порядочная и воспитанная, а там нужно было лишь привыкнуть к ней, потому как рассчитывать на другую не приходилось. Я думаю, Аниту мать бы одобрила.

И мне кажется, мы с Анитой понимаем, что коль скоро и я, и она уже «не первой свежести», то обойдемся без романтики. Нам обоим нужна семья, обоим хочется не дать окружающим повод глумиться над старой девой и немолодым холостяком.

— Эта уже другой коленкор! — сказала Вайолет, когда впервые увидела Аниту. С Бенгтом-Йораном Анита была знакома давно.

Я выскочил на крыльцо и что было силы стукнул кулаком по перилам. Потом, правда, вернулся.

Моя двоюродная сестра не скучная и не ограниченная, хотя рассмешить меня так, как умела Креветка, она не может. С Анитой легко и просто, и она мне всегда нравилась. Но я не могу взять и влюбиться в нее… это все равно что начать вдруг распевать арии из опер. Не мое это, и все тут…

Сама она никогда не спросит: «Ты меня любишь?»

Слово «любить» применимо к массе вещей. Живешь себе на свете и любишь кошек, клубничное мороженое, водолазки и остров Ивиса[24], а потом оказывается, что надо «любить» одного-единственного человека… пока не разлюбишь его и не влюбишься в другого. По-моему, глупость на уровне «русской почты» [25].

Я отношусь ко всему этому, как к старой шутке про аиста: нет у меня веры в аистов, хотя я сам их видел.

Так и тут можно сказать: нет у меня веры в Любовь с большой буквы, хотя я сам испытал ее.

Когда мне не удается заснуть, я думаю о том, что, наверное, не дал своей любви ни малейшего шанса. Не сообразил поставить ее на первое место.

А иногда я думаю, что еще не обрел под ногами твердую почву… если мне вообще суждено это сделать.

Когда мои мысли доходят до обзаведения семьей, перед глазами неизменно возникает Креветка с выпяченным вперед животом, Креветка, носящая в своем худом белом теле мое дитё. Если б я только мог обрюхатить ее… Наградить ребеночком, о котором она мечтает…

Я понимаю людей, у которых от встречи с инопланетянами в башке происходит короткое замыкание, так что они вытесняют из сознания всякую память о них. Инопланетяне не вписываются в нашу картину мира, и ее приходится строить заново. Но уж будьте уверены: я вытесню Креветку из сознания настолько, что в конце концов забуду, где находится библиотека.

53

Чинить лопнувшие мыльные пузыри

или смешить куклу с закрывающимися глазами

можно до бесконечности

Мне приснилась обувная распродажа. В груде обуви на одном из столов я обнаружила изумительно красивую замшевую туфлю с ремешками — синего цвета, на правую ногу. Я примерила ее. На самом деле ноги у меня белые и тощие, как бейсбольные биты, но в этой туфле нога посмуглела и приобрела округлости, не говоря уже о высоком подъеме балерины. Я стала искать левую туфлю, но нашла только очень маленькую, на пятилетнюю девочку. «Бывает, — равнодушно бросила продавщица. — Это у нас единственная пара. Хотите — берите, хотите — нет». Как можно купить разные туфли? Она что, предлагает мне отрезать полноги? Расстроенная, я ушла из магазина — и проснулась.

Теперь при малейшей попытке хорошо думать о Бенни я заставляла себя вспоминать сон про полноги.

Тем не менее в мой процесс самовосстановления входило и изменение внешности. Сначала я стала подкрашивать ресницы (чтобы скрыть припухлость глаз) и пудриться (чтобы не было видно темных кругов под ними). Потом дошла очередь до помады, и я заметила, что мне приятно повышенное внимание мужчин. Стоило одному из них задержать на мне взгляд, как я злорадно думала: «Вот тебе, Бенни! Кое-кому я нужна!» А еще я купила себе красивую новую одежду, всего два-три предмета, зато ярких тонов — чтобы доказать себе, что я пока жива. И вполне в этом преуспела.

В мае библиотека послала меня на двухнедельные курсы повышения квалификации в Лунд. Оттуда было рукой подать до Дании, и я съездила в Копенгаген, зашла в тамошнюю Глиптотеку. Прямо в вестибюле у них выставлена скульптура Ниобы в окружении многочисленных детей. Поскольку у меня был с собой аппарат, я сняла ее во всех ракурсах. Затем несколько часов ходила по залу с бюстами римских императоров и императриц. Во втором-третьем веках нашей эры их изображения становятся четкими и реалистичными, как фотографии: можно проследить за внешностью человека с детства до старости.

Интересно, как я буду выглядеть через пятьдесят лет? А Бенни?

Я обещала себе непременно встретиться с ним, когда мне стукнет восемьдесят. Едва ли он откажет мне в этом удовольствии.

Отпуск я провела на западном побережье Ирландии, записавшись на курсы акварели. Мы днями напролет сидели у скалистого обрыва и под крики чаек пытались уловить солнечные блики на воде. Двое американцев, брат с сестрой, пригласили меня на Рождество к себе в Висконсин. Брат преподавал там в колледже, и с ним рядом было хорошо молчать.

В крохотном пыльном пабе поселка Баллилэаре я увидела старый холодильник, похожий на тот, что стоит в кухне у Бенни. По крайней мере, стоял. Может, теперь там все иначе?

Однажды (но лишь однажды) я взяла у друзей машину и проехала через деревню, где находится усадьба Бенни, — притворившись перед самой собой, что еду к следующей деревне собирать на вырубке малину. В одном месте навстречу мне ехали на велосипедах Бенни и темноволосая загорелая женщина. У Бенни на руле висела корзинка, и он что-то объяснял спутнице, указывая на окрестные поля. Меня Бенни, разумеется, не заметил. Он был худой и тоже загорелый, с новой стрижкой. Вроде бы довольный.

Его спутница показалась мне скучной. Наверняка хорошо ладит с Вайолет, подумала я, а дальше возник вопрос: так ли он ведет себя с новой пассией в постели, как вел со мной? Мне стало нестерпимо больно, я еле добралась домой и решила больше никогда не ездить в ту сторону.

Мэрта все больше приходила в себя — по крайней мере внешне. И все же она напоминала мне одну игрушку из моего детства: желтую утку, которая, если ее завести, вразвалку шлепала по полу и крякала. Однажды я слишком сильно нажала на ключик и он сломался. Я так и не поняла, почему утка перестала ходить, ведь на вид она была совершенно такая же, как раньше.

У Мэрты тоже сломался ключик…

Впрочем, люди отличаются от заводных уток тем, что наши ключики со временем чинятся. У нее появился новый друг — инвалид, который передвигается только в коляске. К тому же он подвергся колостомии[26] и обладает необычайно капризным, злобным характером. «Зато с ним можно быть спокойной, что не убежит!» — говорит Мэрта. А вот его жизнь со времени их знакомства явно стала более рискованной. Поскольку Мэрта убеждена, что инвалиды могут не меньше нас, здоровых, она потащила его в горы и там, на довольно крутом склоне, упустила коляску. Коляска опрокинулась, друг наорал на Мэрту, но та лишь встряхнулась и поволокла его дальше.

С сентября я возобновила в библиотеке «Сказочный час». На мои чтения всегда приходил светленький мальчик с карими глазами: обычно он садился в первом ряду и предлагал к сказке разные дополнения. Его сидевший у стены отец гордился сыном и в то же время выглядел смущенным. Однажды они остались поговорить со мной, а потом мы все вместе пошли в кондитерскую. Отца зовут Андерсом, они с сыном живут вдвоем. Мы начали встречаться и вне библиотеки: ходили в музей, ездили на экскурсии, время от времени приглашали друг друга на ужин. Андерс — историк и иногда так забавно (вроде бы легкомысленно) рассказывает о прошлом, что я не знаю, верить ему или нет. Во всяком случае, он умеет рассмешить меня.

Я тешила себя надеждой, что влюбляюсь в него.

Как-то мы втроем гуляли в парке, и его сынишка Даниэль сказал (с дрожащей губой):

— Мне жалко орлов!

— Почему? — удивился Андерс.

— Они не влезают в скворечники.

И тогда я поняла, что влюблена не в Андерса, а в Даниэля.

В октябре случилось обыкновенное чудо. Я увидела в витрине красивые туфли — синие, замшевые, с ремешками. Туфли были те самые. Я зашла в магазин, купила их, тут же надела и, вернувшись домой, позвонила одному человеку.

54

Я думал, чудесами меня не удивишь.

Я творю их сам, когда засеваю поля и убираю урожаи.

Но чудо бывает нежданно-негаданным.

Оно может подкрасться сзади

и схватить тебя за загривок.

Анита хотела обручиться со мной.

«Ничего не выйдет, у меня нет пальца, на который надевают кольцо!» — отвечал я. Потом мне надоело изворачиваться. В конце концов, она имеет на это право.

И вдруг октябрьским вечером позвонила Креветка. Я только что заявился из хлева, Анита жарила на кухне свиные отбивные, и они громко скворчали. По радио грохотал рок. Я пошел разговаривать наверх, в спальню.

— Да?

— Ты можешь приехать ко мне? Сию минуту? Ничего страшного не случилось, просто мне нужно обсудить с тобой одну вещь.

— Сейчас? Мне сегодня не очень удобно. Может, завтра?

Я делал вид, будто мне от ее звонка ни жарко ни холодно, хотя он меня еще как заколыхал!

В трубке некоторое время было тихо.

— Нет, — наконец сказала Креветка. — Сегодня или никогда. Но я не обижусь, если ты откажешься. Честно, не обижусь.

— Буду через полчаса, — отозвался я.

Анита не спросила, с чего это я вдруг намылился в город, хотя наверняка удивилась. Обычно я говорю, куда собираюсь.

В дороге я ни о чем не думал. Только барабанил пальцами по рулю и старался выкинуть из головы всё.

Дверь Креветка открыла с непроницаемым видом и, проведя меня в комнату, предложила сесть в неудобное белое кресло на стальном каркасе. Она была вроде прежняя — и в то же время не совсем. Интересно, ради кого она стала подмазываться? На ней были привычные блеклые джинсы и майка… а к ним, как ни странно, — элегантные синие туфли с ремешками.

Креветка села напротив, и казалось, будто она читает про себя стишок, какими дети ободряют друг друга, прежде чем кинуться в холодную воду: «Раз, два, три, четыре, пять, нам пора уже нырять».

Некоторое время мы молчали. Потом заговорили, оба разом. Смущенно рассмеялись.

Она смотрела на меня таким влюбленным взглядом, какого я за ней почти не помнил. Право слово, она редко баловала меня этим взглядом.

— Я собиралась встретиться с тобой через пятьдесят лет, но не могу ждать так долго, — сказала она. — Не волнуйся, я не хочу усложнять твою жизнь. Хочу только попросить об одолжении… и не знаю, как начать.

— Оберни все в шутку. Когда-то ты умела перевести в шутку любой мой серьезный разговор, — заметил я и сам расслышал горечь своего тона. Вот уж ни к чему! Я тоже сплошь и рядом ёрничал. Надо поскорей загладить неловкость.

— Читала в последнее время что-нибудь хорошенькое? — спросил я.

Это была наша ключевая фраза для начала игры. В ответ Дезире называла, скажем, Шопенгауэра, а я — «Рождественскую книгу Фантомаса», и мы принимались их сравнивать. «У Шопенгауэра потрясающе разработано мировоззрение». — «Зато у Фантомаса красивее трусы». И далее в том же духе. Эти фокусы не раз спасали нас в критических ситуациях. Кстати, иногда нам удавалось протащить под видом шутки и серьезные вещи.

— На днях я читала исследование французских ученых, — сказала она. — Они поставили эксперимент. Раздали большой группе мужчин новые белые майки и уложили в них спать, а потом предложили такой же группе женщин понюхать пропотевшие майки и выбрать мужчину, который кажется им наиболее привлекательным. Все до единой остановили свой выбор на том, чья иммунная система дополняла их собственную — иными словами, от кого получилось бы самое здоровое потомство.

— Значит, ты запала не на мой хутор, а на мою иммунную систему?

— Кто знает?

Она опять помолчала — видимо, проговаривая считалку дальше: «Если струсишь ты на шесть, десять дней не сможешь сесть!»

— Не знаю насчет иммунной системы, но мне этого хотелось все время. Я хочу иметь от тебя ребенка. Нет-нет, позволь мне договорить! Я не предлагаю нам опять завести роман. Просто хочу заткнуть эти чертовы биологические часы, которые мешают мне нормально жить. Надо дать моим яичникам шанс, один-единственный шанс. Ты даже ничего не заметишь.

— Уж не собираешься ли ты стукнуть меня по башке и изнасиловать в бессознательном состоянии? — с отвисшей челюстью уточнил я.

— Я собираюсь попросить тебя еще раз заняться со мной любовью, — серьезно глядя на меня, ответила она. — Причем теперь, когда во мне скачет и кувыркается очередная яйцеклетка, которую должен оплодотворить ты. Именно ты, потому что скачут они только на тебя.

Как говорится: перед моим внутренним взором промелькнула вся жизнь.

— О последствиях я даже не заикнусь. Если, конечно, сам не захочешь узнать. А если у нас ничего не выйдет — надеюсь, это будет не так, — я хотя бы смогу сказать себе, что попробовала. Тогда я выкину эту мысль из головы, и мы будем жить счастливо… каждый своей жизнью. — Она покосилась на мое кольцо.

Я молчал.

— Во всяком случае, иммунная система ребенку обеспечена потрясающая, — пробормотала она. — Ой, извини! На самом деле я совершенно не расположена шутить. И уже придумала, что в свидетельство о рождении можно вписать: «Отец не известен». Ладно, не будем сейчас ничего обсуждать! Да, с бухты-барахты. Да, тебе мало учитывать интересы других! Поэтому даю тебе на размышления ровно час, а сама пока уйду.

Она вскочила на ноги, взяла матерчатую сумку и двинулась к выходу.

— Если по возвращении тебя не будет, я все пойму. Значит, я сделала, что могла, а яйцеклетки пускай учатся скакать на кого-нибудь другого… В любом случае я буду вспоминать тебя как своего лучшего партнера по играм. Хотя постараюсь делать это нечасто.

Она выскользнула за дверь, прежде чем я успел сказать что-нибудь в ответ.

Видок у меня, наверное, был еще гот: как у коровы, которой перед забоем вкатили снотворного.

Я огляделся по сторонам. Плакат с раковиной исчез. Его место заняли акварельная картинка с морем и скалами и увеличенная фотография скульптурной группы: толстая женщина, по которой ползает куча детей.

Согласившись на скоропалительное предложение Креветки, я поступил бы с Анитой так же, как небезызвестный Робертино с Мэртой. На это я пойти не мог.

Пятьдесят девять минут я сосал пустые костяшки. Потом отключил мозги и пошел на автопилоте.

Она бросила в прихожей пакет с продуктами и влетела в комнату. Сначала ничего не увидела: за окном стемнело, а света я не зажигал. Она зажгла люстру, разглядела меня и заплакала, размазывая по щекам тушь.

— Только не думай, что все решаешь ты! — сказал я. — У меня есть встречные условия. Во-первых: забудь про неизвестного отца. Еще не хватало, чтобы ты получила моего сына в полное распоряжение и сделала из него желчного доцента, какого-нибудь, не приведи Господи, специалиста по мертвым языкам! Во-вторых: я хочу иметь три попытки — как в сказках. Так что жди меня еще завтра и послезавтра. И не вздумай за это время переспать с кем-нибудь другим. Я тоже воздержусь. После третьего раза я отваливаю к себе, а ты остаешься тут, и мы знать не знаем друг о друге, пока ты не позвонишь. А позвонишь ты по одному из двух поводов: либо у тебя начались эти дела, либо тест на беременность дал положительный результат.

— Все равно у меня только один шанс из пяти, — прогнусавила она.

— Это мы понимать можем: не всякую корову легко сделать стельной, — сказал я, с трудом владея голосом. — Но тебя, коли не понесешь, хотя бы не отправят сразу на бойню… Если у нас получится ребеночек, мы его научим петь осанну — нам как раз не хватает первого голоса. А не получится — уж будь уверена, я найду счастье и без тебя… да еще, приходя в библиотеку, стану заворачивать к твоей стойке и хлопать тебя по спине. А часто это будет или редко, догадайся сама.

Мы взялись за руки и пошли в ее белую спальню.

Описать мои ощущения мог бы разве что нобелевский лауреат.

Придя в себя, я первым делом вспомнил, что у меня еще две попытки. Кстати, в сказках первые два раза обычно кончаются неудачей. Только перед третьим откуда ни возьмись является серый гном и подсказывает герою волшебное заклинание.

Надо держать ухо востро и не пропустить этого гнома.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ

Известная шведская писательница Катарина Масетти родилась в 1944 году в Стокгольме, но детство ее прошло в городе Карлскруна, морском порту на юге Швеции. Несмотря на то что в семье были в основном моряки и корабелы, Масетти еще в юном возрасте увлеклась журналистикой и печаталась в местных газетах. Получив степень магистра литературы и английского языка в Лундском университете, Масетти пошли работать в школу, чтобы рассчитаться за обучение. Спустя несколько лет переехала в Умео, где вышла замуж за фермера и родила четверых детей. Во время преподавательской работы писала рецензии на литературные и музыкальные произведения, скетчи в газеты и для радио, сочиняла песни для ансамбля, в котором к тому же играла на аккордеоне.

А потом Катарина Масетти начала писать для детей. Свою первую книгу она опубликовала в возрасте 45 лет. В одном из интервью Масетти сказала, что ей всегда хотелось стать писательницей, но, имея четырех детей и работая на радио, трудно выкроить время для сочинения

В 1945 году вышла ее повесть «Между мной и Богом все кончено», которая имела большой успех у читателей и литературной критики, ее издали в Канаде, Чехии, Дании, Эстонии, Финляндии, Германии, Италии, Литве, Нидерландах, Норвегии и США. Кроме того, повесть была представлена на престижную премию Августа как лучшая детская книга 1995 года.

Лишь в 1998 году Масетти опубликовала первый роман для взрослых — «Парень с соседней могилы», заслуживший одобрение литературных критиков и напечатанный огромным тиражом — 450 тыс. экземпляров. В 2002 году на экраны вышел одноименный фильм, который посмотрели свыше миллиона зрителей.

В 2000 году Масетти выпустила сборник рассказов, а в 2001-м — детективный роман «Заткнись, ты умер!», о человеке, которого убили во время прямого радиоэфира. Это произведение также было выдвинуто на премию.

Катарина Масетти работает в разных литературных жанрах, поскольку считает: писать начала поздно и пока не знает, что у нее получается лучше всего. Читатели ценят ее как автора, наделенного острым взглядом и умеющего с юмором рассказывать о самых серьезных проблемах.

Примечания

1

Архив шведской компании «Фонус» специализирующейся на организации похорон. Название «Белый архив» связано с белой обложкой папки, в которой собираются документы. (Здесь и далее примеч. переводчика)

(обратно)

2

Зд. Вполне в твоем духе, а, Стивен? (англ.) (Обращение к упоминавшемуся выше писателю Стивену Кингу.)

(обратно)

3

Одна шведская миля равна 10 км.

(обратно)

4

Компания, специализирующаяся на продаже спортивно-туристических товаров.

(обратно)

5

Хочешь — бери, не хочешь — нет (англ.).

(обратно)

6

Зд. Сотрудницы дорожной полиции, оставляющие на машинах уведомления о необходимости уплатить штраф за неправильную парковку.

(обратно)

7

В этот день (1 ноября) на могилах принято зажигать свечи.

(обратно)

8

Лакан Жак (1901-1981) — французский философ, основатель структурного психоанализа, один из самых оригинальных последователей 3. Фрейда.

(обратно)

9

Кристева Юлия (р. 1935) — французский литературовед и лингвист, родилась в Болгарии, с 1960-х гг. живет в Париже. Ученица Р. Барта, пропагандист и толкователь М. Бахтина.

(обратно)

10

Шведские родители нередко организуют по выходным дням дежурства, чтобы не допускать хулиганства подростков и развития среди них наркомании.

(обратно)

11

Международная полукоммерческая организация для людей, стремящихся похудеть. Устраивает платные семинары и консультации по диетологии, выпускает низкокалорийные продукты и т. д.

(обратно)

12

Двух-трехлетнее гимназическое образование в Швеции получают после обязательных для всех девяти классов.

(обратно)

13

Жанровое полотно известного шведского живописца Августа Мальмстрёма (1829-1901). На картине изображены деревенские дети, по традиции собирающие дань с желающих проехать через околицу.

(обратно)

14

Общепринятое сокращение от названия «Дагенс нюхетер» — крупнейшей шведской ежедневной газеты.

(обратно)

15

Перевод Александра Блока.

(обратно)

16

Художник Карл Ларссон (1853-1919) приобрел особую популярность в Швеции благодаря жанровым акварелям, действие которых происходит в его усадьбе, где они вместе с женой — тоже художницей — создали весьма живописную обстановку, ставшую олицетворением «типичного шведского дома».

(обратно)

17

Популярный сериал, который показывали на шведском телевидении с 1992 по 2002 год.

(обратно)

18

Тоб Эверт (1890-1976) — шведский писатель и художник, более всего прославившийся как автор и исполнитель песен, в том числе лирико-юмористического плана.

(обратно)

19

Сен-Фаль Ники де (наст, имя Мари-Аньес Сен-Фаль, 1930-2002) — знаменитая франко-американская художница и скульптор, представительница «новых реалистов».

(обратно)

20

Лутфиск — вымоченная в шелоке вяленая треска (одно из типичных для Скандинавии рождественских блюд).

(обратно)

21

Экелёф Гуннар (1907-1968) — писатель, виднейший представитель шведского модернизма. Выше процитировано его стихотворение «Эйфория».

(обратно)

22

Строго говоря, это произведение Иоганна Штрауса считается не оперой, а опереттой.

(обратно)

23

Вот и всё (фр.).

(обратно)

24

Ивиса — испанский остров (с одноименным городом) в Средиземном море, один из центров туризма.

(обратно)

25

Детская игра, в которой водящему нужно из-за двери выбрать какого-нибудь игрока противоположного пола и определить, что с ним сделать: пожать руку, обнять или поцеловать.

(обратно)

26

Колостомия — выведение части толстой кишки на переднюю брюшную стенку.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте