«Из-за девчонки»

Иван Иванович Зюзюкин ИЗ-ЗА ДЕВЧОНКИ. Школьный роман.

НЕРОВНАЯ ЛИНЕЙКА

Рано утром первого сентября Рублев глянул в окно: небо затянуло чем-то похожим на грязноватую марлю. Уже собрался идти в школу – и здрасте! – пошел мелкий, угнетающе беззвучный дождь. Пришлось срочно надевать нейлоновую куртку с капюшоном, которую ему прислали дорогие родители. Она ему не очень-то нравилась: траурно черная, с белыми иероглифами на спине. Ходи и думай, что там написано…

Но вот он вышел из дома (с ума сойти какого длинного, за длину прозванного «китайской стеной»), и на душе стало немного легче. Не одному ему топать по такой мокрети. Из всех шестнадцати подъездов валил учащийся народ. От бодреньких зародышей из первых классов до высоченных, чуть ниже Останкинской телебашни, десятиклассников… Вон и Севка Барсуков, дворовый его приятель, на что лентяй несусветный, и тот решил сегодня не опаздывать. Что значит первый день учебы!…

Салютнул Севке рукой.

– Как жизнь?! – издалека спросил тот.

– В полосочку, – уклончиво ответил Рублев и подался в свою сторону. Они с Севкой учатся в разных школах. Его, Рублева, родители устроили в специальную. Нижайший поклон им за это…

Около школы сиротливо мокли жиденькие березки – детища весенних воскресников. Под скатами крыши, распушившись и недовольно потряхивая головами, сидели голуби. А в самой школе уже происходило могучее коловращение классов. На всех этажах и лестничных переходах стоял невероятный гвалт. Говорили сразу все, и все при этом друг друга слушали. Что-то крича, бегали, сплачивали ряды учителя. Они широко открывали рты, но их, как в немом кино, не было слышно… Из-за непогоды линейку решено было проводить не во дворе, как обычно, а в самой школе. Пришлось ученические ряды вписывать в прямоугольник холла, фланги распределять на втором этаже.

– Восьмой «А» строится у раздевалки! – услышал Рублев. Стал нехотя пробиваться сквозь галдящую, смеющуюся толпу к своим. Весь его сурово-снисходительный вид как бы говорил: чему радуетесь? Сегодня попрыгаем, почешем языки, а уже завтра застонем от учебной перегрузки. Набавили часов по английскому, истории, литературе. Перспектива такая, что не разгуляешься…

Он не выспался и был не в духе. Лег поздно – в последний день каникул до одури крутил любимые диски и записи. А в четыре утра его разбудил телефон. По леденящему душу вою в трубке догадался, что разговор будет вестись через спутник. Пока операторы двух материков искали место, чтобы скрестить свои радиошпаги, он придавил телефон ухом и уснул.

– Сынуля! – вдруг позвал его отец. (Рублев обалдело отлепился от подушки. Отца нигде не было. Его голос, как жук в спичечной коробке, скребся в трубке). – Ты слышишь меня?!

– Аха! – заорал он спросонья.

– Как дела, сынуля?

– Порядок…

– Бабуля как?

– Нормально…

– Я и мама… она рядом со мной стоит… поздравляем тебя с новым учебным годом!

– С чем?! А, спасибо…

– Надеемся, ты и на этот раз не подкачаешь!

– Лана, – небрежно, сглатывая часть согласных, пообещал сынуля. И спросил: – Как вы там?

Как они живут, как чувствуют себя? Можно сказать: ничего. Жара спадает. Меньше стало москитов. Монтаж идет своим ходом. Недавно дирекция завода устроила для них поездку в джунгли. Ехали на слонах… Есть также новость, которая, наверное, не обрадует его: им продлили командировку. Но пусть он не горюет раньше времени. У них там в следующем году открывается девятый класс. Так что теперь надо лишь дотерпеть до весны…

– Что ты молчишь? – вдруг забеспокоился отец. – Ты меня слышишь?

– Аха!

– Я не понял, ты рад этому или нет?

– Чему этому?

– Ну что через девять, от силы десять месяцев мы заберем тебя к себе?

– Ну да…

– Раз так, то веди себя все это время по-умному… чтоб, понимаешь, на твоей характеристике не отразилось. Договорились?

– Лана…

Потом трубку взяла мать. Послушала сверхлаконичные ответы сына и через тысячи разделявших их миль со вздохом отметила:

– Все еще заикаешься…

– Это тебе п-показалось, мамуля, – успокоил он ее.

В это время телефонистка предупредила, что время разговора истекло. Мать попрощалась, и в трубке стало тихо как в гробу.

– Они звонили? – заглянула в его комнату проснувшаяся, со сна еще более, старая бабуля.

– Они, – неохотно подтвердил он и натянул на голову одеяло.

– Когда приезжают?

– Скоро. Через девять, от силы десять месяцев…

Больше она ни о чем не спросила. Лишь огорченно вздохнула и ушла к себе.

После звонка он, как ни старался, не мог уснуть. Не то чтобы расстроился. Просто чего-то стало не по себе. В принципе он уже привык жить без них. Уезжали-то они всего на один год. А прошло два с половиной. Ну и ладно. Если им продлили визу, значит, у них все о кей. Пусть работают, пусть помогают развивающейся стране… А ему и тут неплохо. Бабуля (они ее за день до своего отъезда привезли из деревни и поселили с ним) оказалась замечательной старушкой. Жить его, слава богу, не учит. В дневнике не копается. Да и что она в нем со своими тремя классами поймет? Где, с кем и до какого часа он пропадает – сама говорит: «Не мое дело». То есть рассуждает как передовой современный человек! А туда поедешь, отец с матерью с утра до вечера будут воспитывать: не сутулься, не читай во время еды, не смотри телевизор перед сном, не носи такую прическу, не… И начнется самая настоящая не-жизнь…

– Здорово, Колюня! – услышал Рублев за спиной знакомый, с чуть окающим, не московским выговором голос. Обернулся.

– К-коробок? – Глазам своим не поверил, как изменился Валерка Коробкин, его одноклассник и дружок. Загорел парнишка, вытянулся, усики появились и стал еще красивее, чем был. Готовый кадр для загса! – Ну ты и дал свечу! – Протянул руку и изобразил великое страдание, когда Валерий легко даванул ему кисть. – Поделись с другом, что ты такое летом ел?

– Ничего особенного, – простодушно улыбнулся Коробкин. Он и раньше многие Колюнины шуточки принимал за чистую монету.

– Я тебе летом раз пять звонил. Где ты был?

– Я?… Здравствуйте, Галина Романовна! – заодно поздоровался Валерий с англичанкой. – В своей родной Заверняевке был…

– Представь, и я с бабулей в деревню ездил! – обрадовался Колюня, что не один он скучно провел лето. – Но больше не поеду. Там, понимаешь, почти одни старухи остались…

– А я вот так доволен! – показал Валерий рукой выше головы. – Почти полторы сотни на сенокосе заработал…

– Ух ты! – Колюня завистливо оглядел Коробкина с ног до головы. – Значит, в этом году с молочком будем?

– Чего? – не понял его Валерий.

– Я говорю: новенькая в нашей школе появилась.

– Где?

– За тобой стоит… слева, с цветами!…

Новенькая одиноко стояла среди толпы с букетом сиреневых астр. Она была красивой девчонкой. Это Колюня сразу заметил. А на ее длинную, изящно изогнутую, шею он даже засмотрелся, разговаривая с дружком. Он видел такие шеи на старинных картинах, в кинофильмах на исторические темы, а в жизни еще не встречал. Кажется, их называют лебедиными. И глазищи у этой девчонки – люкс. Большие, темные, с симпатичной раскосинкой. В них, как в зеркале, все хорошо отражается в цвете. Вот поднесла она к лицу астры, и глаза ее стали темно-сиреневыми.

– Ничего богиня? – толкнул он в плечо Валерия.

Тот обернулся, бросил короткий, боязливый взгляд на новенькую и сказал:

– Так себе. Тонкая очень…

– Сам ты урод! – возмутился Колюня.

– А чего в ней? Одни глаза…

– А шея, идиот? А волосы?

– Как хочешь, она не в моем вкусе…

– Вот и видно, что с сенокоса вернулся!

– А при чем тут это?

– При том, что ни черта в женщинах не понимаешь!

– Ты у нас большой знаток!…

– Представь! – не хотел кончать спора Колюня. – Посмотри на нашу Светку, – кивнул он на проходившую невдалеке от них одноклассницу Зарецкую. – Идет гордая, неприступная. А на уме что? Мечтает, чтобы ее, красотку черноокую, – подмигнул он Валерию, – кое-кто полюбил…

– Глупости говоришь, – защитил одноклассницу Валерий. – Она совсем не такая…

– Скажешь! Нос вымоет, зубы почистит, золотые сережки нацепит и воображает, что богиня.

– А эта? Которая за мной стоит? – дернул головой Коробкин. – Богиня?

– Ты чего?! – сразу ощетинился Колюня. – Шуток не понимаешь?

– Твоих – не понимаю, – сказал Валерий и опять кого-то поприветствовал. – И, честно говорю, понимать не хочу. Уж больно они у тебя…

– Чего ты разорался?! – оскорбился Колюня, хотя, если быть справедливым, из них двоих орал один он. – Плевал я хоть на ту, хоть на эту. Они меня не интересуют…

– Плевал?! – Валерий понизил голос и посмотрел по сторонам. – Думаешь, я не знаю, кто в прошлом году в класс принес фотографию голой женщины? Скажи спасибо, что я на совете промолчал.

– Валера, – чмокнул его руку Колюня. – Ты спас мою честь!

– Считай, что квиты, – еле стерпел Валерий издевку. – Помнишь, попались у «Метрополя», а ты все взял на себя?

Колюня помнил. Это было в шестом классе. Около этой гостиницы они выменивали у иностранных туристов советские почтовые марки на фломастеры. Когда их привели в дружину, Колюня сразу вывел Коробкина из игры, сказав, что тот просто стоял рядом.

– А знаешь, почему я тогда все взял на себя? – Рублев злобно усмехнулся. – Чтобы ты рта не открывал. А то ведь как честный маменькин сынок мог все испортить. А я, если помнишь, насвистел им про то, про се, капнул слезкой на протокол, и нас отпустили…

– Знаешь что?! – Коробкин вдруг всей своей покрупневшей за лето фигурой угрожающе надвинулся на Колюню. – Еще раз назовешь меня маменькиным сынком – я тебе морду набью…

– Начинай! – подставил Колюня сначала левую щеку, потом правую. – Ну что же ты мешкаешь, паря?!

… В это же самое время в кабинете директора школы происходило объяснение. Выражаясь языком дипломатических протоколов, в нем принимали участие: директор Всеволод Николаевич, оба завуча и предместкома Ольга Михайловна, она же ботаника и зоология – с одной стороны, и Наталья Георгиевна, литература и русский язык – с другой.

– Поймите, это невозможно: оставить класс на целый год без руководства! – с расширенными глазами внушала ей Ольга Михайловна, женщина, несмотря на чрезвычайную полноту, очень энергичная и настойчивая. – Придется вам, Наталья Георгиевна, расстаться с вольной казацкой жизнью и взять этот класс…

– Не могу, – подчеркнуто любезно ответила ей учительница. – У меня ребенок…

– У Людмилы Сергеевны тоже ребенок, – строго напомнила ей завуч физмат-цикла. – Но она руководит, да еще каким классом! И в школе с ними работает, и в походы ходит. Чего вам рассказывать? Сами знаете…

– Людмиле Сергеевне легче: у нее есть муж, – еще любезнее ответила Наталья Георгиевна, женщина, сразу видно, сложного характера. – Кроме того, позвольте вас спросить, почему вопрос об этом вы ставите сегодня, первого сентября, а не весной, когда у меня была возможность поискать работу в другой школе?

– Интересная вы женщина! – изумилась завуч гуманитарного цикла. – Кто же знал, что Агнесса Петровна уйдет в декрет?

– Скажите лучше, – догадалась Ольга Михайловна, – что не хотите руководить!

– Если вам это доставит удовольствие – да, – не замедлила с ответом Наталья Георгиевна.

Всеволод Николаевич, седенький мужчина, с хитроватым прищуром глаз, сидел за своим столом и в перепалку женщин не вступал. Умудренный большим опытом руководства учительским, по большей части женским, коллективом, он заранее знал, чем все кончится, но не мешал сторонам высказать свои точки зрения и излить чувства.

– В чем-то я понимаю Наталью Георгиевну, – взял он в заключение слово. – Она хороший специалист, любит свой предмет и хочет сосредоточить на нем все свое внимание… – Директор скользнул взглядом по лицам заместительниц, чтобы угадать их настроение. – Предлагаю такое решение: этим классом руководить буду я…

На белых, отвердевших от волнения щеках учительницы литературы мгновенно выступил румянец благодарности.

– Но совсем отстраняться от воспитательной работы, Наталья Георгиевна, тоже нельзя, – продолжал он. – В ваших же профессиональных интересах, понимаете?…

Директор достал план общешкольных мероприятий, долго водил по нему пальцем, выискивая что-нибудь подходящее для этой самолюбивой, держащейся особняком от всех учительницы.

– Вот, – что-то нашел он наконец. – В начале третьей четверти у нас состоится смотр ученической самодеятельности. Ответственной за его подготовку и проведение будете вы. Идет?…

Наталья Георгиевна некоторое время сраженно молчала. Румянец у нее враз исчез. Смотр, – это значит полгода не знать покоя.

– Я согласна, – не поднимая глаз, хмуро ответила она. – Но давайте назовем это как-нибудь иначе! Смотр в прошлом году, в позапрошлом… это уже всем навязло. Фестиваль искусств – годится?

– Господи! – радостно колыхнулась Ольга Михайловна. Смотры были закреплены обычно за ней. – Не все ли равно, как это называть?

– Считаю вопрос решенным, – поглядел на часы Всеволод Николаевич и встал. До начала линейки оставалась одна минута.

… Рублев и Коробкин несколько увлеклись выяснением отношений. В решительный момент к ним подбежала легкая, как девчонка, учительница, их классная.

– Эй, друзья?! – поглядела она тому и другому в глаза. – Вы это что?

– По одному вопросу разошлись, Людмила Сергеевна, – с мрачной ухмылкой доложил ей Рублев.

– По какому? – встрепенулась она.

– По женскому.

– Рублев… – неодобрительно покачала она головой. – Я-то думала, за лето ты станешь серьезнее… А это что такое?! – вытащила она из его кармана и показала дорожные шахматы.

– Сейчас… – Рублев близоруко склонился и спросил: – Шахматы?

– Трепло несчастное, – не сдержала улыбки учительница. Вернула шахматы и предупредила: – Если увижу или услышу, что вы играете на уроках, мигом вас рассажу!

– Людмила Сергеевна! – потребовал справедливости Коробкин. – На ваших уроках мы никогда не играли!…

– А на литературе?… А на уроках Ольги Михайловны?

– Это было, – правдиво опустил Валерий голову.

– Он хороший, он больше так никогда не будет! – горячо заверил ее Колюня и, лаская пристыженную голову Коробкина, погладил его «против шерсти».

– Хороший – и ничего плохого в этом не вижу, – заступилась классная за Валерия. – И ты, по-моему, неплохой парень. А когда молчишь, так просто золото…

Заметив, что Всеволод Николаевич уже стоит у микрофона и ждет полной тишины, впихнула обоих в шеренгу и побежала к толпе учителей, ровно выстроившихся за директором.

– Дорогие ребята! – с чувством начал Всеволод Николаевич. – Сегодня чудесный день!…

Вся линейка на эти его слова отозвалась взрывом развеселого смеха: за окном от дождя и хмари было темно как в сумерках.

– Я знал, что вы отреагируете именно так, – лукаво глянул на линейку директор. – Но день-то и в самом деле чудесный! Первое сентября! День, когда мы вместе с вами начинаем борьбу за прочные знания, за крепкую дисциплину…

Больше никто не смеялся.

Но те, кто не наговорился до начала линейки, с вдохновенно устремленными на оратора лицами продолжали переговариваться.

– Ты будешь заниматься в астрокружке или, как в прошлом году, один раз приедешь, пять раз – пропустишь? – примирительным тоном спросил Валерий Рублева – не хотелось ему, чтобы их стычка переросла в ссору.

– С тобой за компанию – пожалуйста!

– Конечно, вдвоем ездить намного веселее, – сразу оживился Коробкин. – В дороге не замечаешь, как время идет…

Колюня перевел умильный взор с оратора и с преувеличенной любовью посмотрел на дружка.

– У меня идея! – задышал он ему в ухо. – Я тебе подарю балалайку! С ней тебе будет еще веселее, чем со мной.

Колюня зажал рот рукой, чтобы не расхохотаться на всю линейку: до того натурально рассвирепел невозмутимый Коробок!

– Скот ты, Рублев, – сказал Валерий и, не обращая внимания – на красноречивую паузу в речи оратора, вышел из строя и с кем-то поменялся местами.

До конца линейки на Колюниных устах играла кривая улыбочка. Ну и психом заделался Коробок! Чувства юмора ни капельки. Это – после каникул и здорового физического труда на сенокосе! А что будет потом? Ой-ой…

В то же время Колюня сам не вполне понимал, зачем он привязался к Валерию. Классная права: он ничего мальчишка. Не дурак. Учится почти на одни пятерки и берет, чего там говорить, не одной усидчивостью, есть у него и мозги. Может, даже самые лучшие в классе. Классная сколько раз говорила, что ему надо было идти не в языковую школу, а с физмат уклоном. Но Валериной мамочке ужасно хочется, чтобы ее сыночек говорил, писал и читал на иностранных языках.

И все же Колюню в Коробкине что-то раздражало. Или, может, попадись ему под руку кто-нибудь другой – он бы на другом отыгрался? Что-то у него с настроением в те дни происходило. То петь от радости начнет, то – глаза бы ни на кого не глядели! На днях захотелось опрокинусь стакан-другой газировки с сиропом. Опустил в разменный автомат монету. А в ответ не получил ни шиша. И хотя монета была всего-то 10 копеек, так вдруг разозлился, стал бить кулаком по неисправному автомату, пока какой-то прохожий, здоровенный дядя, не оттащил его в сторону.

Перед первым сентября Колюня проходил диспансеризацию. Поинтересовался у врача-невропатолога, отчего это он с пол-оборота заводится.

– Обычно это наблюдается у людей с отклонениями, – ласково пояснила она. – И у вас, подростков, тоже.

Он быстро сказал ей «спасибо» и пошел проверять зрение.

КОЛЮНЯ И ДРУГ ЕГО ЕДИНСТВЕННЫЙ

Внешние данные Рублева такие. Рост – типичный для акселератов наших дней, что-то около 180 сантиметров. Фигура худощавая, вернее сказать, костлявая. Плечи, локти, колени заострены. Каждый позвонок на спине проглядывает шипом. Волосы – ярко-рыжие, нос – вздернутый. Глаза точно такого же блекло-голубого цвета, как, прошу простить за сравнение, у много раз стиранных джинсов.

В детстве его как только не называли. И Колькой, и Ником, и Рублем, и Копейкой. Но вот все отсеялось и навсегда закрепилось – Колюня.

Это имечко он получил за свой острый язычок. Боюсь, перед лицом такого факта, как заикание Рублева, мое утверждение прозвучит неубедительно. Да, почти каждая фраза у него рождается в муках. По лицу пробегает судорога, голову бросает из стороны в сторону… Зато у него всегда в запасе секунды две, чтобы подобрать слово поточнее и поострее, и потом поглубже вогнать его в душу противника!…

Все было бы ничего, жалься он, как, к примеру, пчелы, лишь в порядке самообороны. Увы, Колюня обычно нападал первым. И жалил с удовольствием и написанным на лице убеждением, будто для того и родился на свет, чтобы указывать другим на их недостатки.

В классе было несколько человек, которых он прямо-таки жаждал переделать. К ним мы можем смело причислить Караева и Мазаева – дружных, жизнерадостных, но не слишком-то озабоченных самообразованием мальчишек, за созвучие фамилий и родство душ прозванных (Колюней же!) «братьями Карамазовыми». Он изо всех сил старался доказать им, что они – серые. И чем только при этом не пользовался – вплоть до шуток с бородой.

– Братья! – однажды на переменке, перед сочинением, обратился он к ним за помощью. – Не помните, что говорил Пушкин о Льве Толстом?

«Братья», возбуждая мозговую деятельность, стали быстро-быстро растирать виски. И лишь когда в классе все начали давиться хохотом и сползать под парты, сообразили: Колюня их разыграл…

Много крови он попортил Оле Самохваловой, председателю совета отряда, а затем комсоргу класса, деятельной девчонке с вечно пылающими щеками и тяжеловатой для ее возраста статью. Он постоянно привязывался к Оле из-за сумки, с которой она ходила в школу. Сумка в самом деле не отличалась изяществом, формой и размерами напоминала больше хозяйственный баул. Но Олю она устраивала. Помогая матери (отец от них ушел к другой женщине) растить сестренку и братика, она сразу после уроков заходила в продмаг и отоваривалась. И никакие Колюнины намеки на то, что с такой сумкой лучше бы на базар ходить, а не в школу, не воспринимала. Но сильнее всего Колюню выводили из себя Олины старания сделать его примерным мальчиком. Из-за этого он боялся попадаться ей на глаза. А уж коль попадался, она обязательно поручала ему что-нибудь. То останься после уроков и помоги ей выпустить стенгазету. То поднатаскай ее туповатого соседа по парте Витька Перовского по русскому. То…

В таких случаях Колюня всегда начинал с превознесения Оли как человека.

– С-сначала, Олька, дай сказать, что я о тебе думаю. Душа горит.

– Очень надо! – отворачивалась она, чуя какую-то каверзу.

– Самая порядочная девчонка в классе.

– Прекрати! – требовала она, но не слишком категорично.

– Д-добрая, сознательная. За что ни возьмешься, все п-получается…

– Кому сказала?! – замахивалась она сумкой-баулом, а от ее щек исходила уже пожарная опасность.

Колюня умолкал, но лишь для того, чтобы прокричать:

– А раз ты такая, сама и делай!

И заходился идиотским, похожим на икоту смехом.

«Братья» и другие (включая некоторых девчонок), кого Колюня доводил своим язычком, пытались повлиять на него средствами, не предусмотренными школьным уставом. Но было замечено: чем больше его колотишь, тем злее его шуточки.

И самое интересное, что он еще и выбирал, с кем дружить, а кого держать на расстоянии!

В шестом классе он выделил и приблизил к себе Валерия Коробкина. Почему именно его? Подобно многим людям, Колюня выше всего ценил в других то, чего остро не хватало ему самому. Валерий с малых лет отличался взрослостью. Был немногословен. Имел перед собой, не то что другие в классе, ясную цель: стать астрофизиком. Не спорил о том, чего не знал, и о том, что знал наверняка. Этим он и был симпатичен Колюне, который, увы, не обладал ни одним из вышеназванных достоинств.

Их отношения сложились так, что они стали захаживать друг к другу в гости. (В старину это называлось: дружить домами.) Колюня, приходя к Валерию, первым делом списывал у него по физике и математике, предметам, которые он не любил и плохо понимал. Но долго не задерживался. У Коробкиных была однокомнатная квартира. Это еще было бы ничего, но на Колюнину психику сильно давило присутствие матери Валерия, дворничихи дома. (С Коробкиным-отцом, неизлечимым алкоголиком, она развелась и уехала от него в Москву.) Женщина рано постаревшая, раздражительная, она то и дело поругивала сына, а если тот не давал повода, принималась за Колюню.

У Рублевых, в трехкомнатной, друзья делали что хотели! Готовили уроки под рок-музыку, играли в шахматы, валяясь на паласе, смотрели телевизор, и никто им – какая красота! – ничего не говорил. Колюня разрешал Валерию сколько угодно рыться в стеллажах и брать с собой книги, каких в районной детской библиотеке век не дождешься. Но больше всего Валерию нравилось, что у Рублевых он мог полностью расслабиться. Вместе с Колюней дурачился и кривлялся под музыку. Отдыхая, задирал по-американски ноги на стол. У себя дома он не мог ничего такого позволить себе.

В седьмом классе Людмила Сергеевна устроила Валерия в астрокружок при Московском планетарии. А некоторое время спустя членом этого кружка стал и Колюня. Начали друзья через всю Москву два раза в неделю ездить в планетарий. Колюня написал о Валерии и кружке родителям. Те возрадовались: наконец-то сынуля нашел свое призвание! Разжигая в нем похвальный интерес к иным мирам и планетам, расщедрились и прислали телескопическую трубу с отличной цейссовской оптикой. Теперь Валерий пропадал у Рублевых допоздна: чередуясь друг с другом, они наблюдали ночное небо.

Правда, Колюне это занятие скоро надоело. Трубу он стал употреблять не по прямому назначению. Придав ей горизонтальное положение, в дневное время наблюдал, что происходит на ближайшей к нему планете – Земле. Это ему было интереснее. И астрокружок стал посещать все реже и реже…

После случая у «Метрополя» его визиты к Коробкиным прекратились. Мать Валерия объявила Колюню персоной нон грата[1]. Но это было не все. Она также сходила в школу и изложила классному руководителю, Людмиле Сергеевне, свой взгляд на Рублева: с жиру бесится мальчишка, у таких, как он, заевшихся, избалованных детей, нет никаких стремлений, кроме как все брать от жизни и ничего не давать ей взамен. Попросив отсадить сына от Рублева, предупредила классную: «Втянет он Валерия еще в какую-нибудь авантюру, я пойду к депутату и попрошу принять меры…»

Все свои естественные, но несбывшиеся мечты о семейном счастье эта женщина перенесла на сына, сочетая материнскую заботу о нем с неукротимой строгостью. Дошла до министра и устроила Валерия в спецшколу и при малейшей тревоге за его судьбу приводила в движение почти что всю государственную машину. Она себе во многом отказывала, но для сына ничего не жалела. Так что трудно сказать, кто же из них, Колюня или Валерий, был избалован сильнее…

Но даже она, невзлюбив Рублева, могла только то, что могла. Валерий и после случая у «Метрополя» дружил с Колюней, бывал у него дома. И классная, хотя имела право, не стала их рассаживать. Наоборот, считала она, эти двое, каждый по своим причинам, нуждаются друг в друге.

ОБРЯД РАССАЖИВАНИЯ

Первым уроком в восьмом «А» по расписанию была история, но все началось с физики. В этой школе, как и во всякой другой, учителя договариваются меж собой, чтобы первый урок провести в своем классе.

Людмила Сергеевна вошла в класс не одна.

– Ребята, это наша новенькая! – с широкой улыбкой, словно лично ей был преподнесен хороший подарок, представила она ученицу с букетом сиреневых астр. И тут же спохватилась: – Фамилию знаю: Малышева. А как тебя звать?

– Екатерина.

– Катя то есть? – умилилась классная. – Как хорошо! У нас есть и Тани, и Оли, и Светы… А ты будешь первой и единственной Катей.

Новый человек в классе – всегда событие. Что за птичка прилетела к нам? Откуда? Почему?… Девочки восьмого «А» в упор разглядывали Малышеву пристально-ревнивым взглядом, мальчики – исподволь, но заинтересованно.

Один Колюня не глядел на нее. Он разозлился на новенькую. Обязательно было в их класс приходить? В школе еще три восьмых. Он поискал глазами Коробкина. Ага, сел впереди, спиной к нему. И не оглянется. Нет, все же один раз посмотрел – когда увидел новенькую. Посмотрел коротко и, как показалось Колюне, насмешливо. Вот, мол, явилась как по заказу, начинай с ней свои шуры-муры…

– Ты где училась до нашей школы?

Классной это самой надо было знать, классу – тоже полезно.

– Долго рассказывать! – улыбнулась новенькая. Ее, чувствовалось, не очень-то смущала новая обстановка. – У меня папа военный. Жили в Сибири, на Дальнем Востоке, в Казахстане, на Волге…

– Поездила ты! – отметила классная. – А в Москву надолго?

– Не знаю, – дернула плечиками Катя. – Мне здесь нравится. Но вдруг папу опять куда-нибудь переведут?

– Папу переведут, а она с мамой шиш отсюда уедет, – вырвалось у Колюни.

В классе стало тихо-тихо.

– Рублев, как это некрасиво! – возмутилась классная. – Я бы на твоем месте сейчас же извинилась.

– А это не я, а мой внутренний голос сказал, – попробовал он отвертеться, хотел еще что-то сказать, да запутался.

– Ляпнул и самому стыдно, да?… Простим тебя по случаю нового учебного года.

Решая, где посадить новенькую, классная оглядела ряды и про себя отметила, что Коробкин и Рублев сели за разные парты. Поцапались-таки дружки…

– С кем же тебя посадить? – раздумывая вслух, сказала она.

Но тут ее внимание привлекли громкие голоса с улицы. Глянула в окно и увидела директора школы, руководившего выгрузкой нового оборудования для школьного радиоузла. Прежнее, купленное экономным Всеволодом Николаевичем у какой-то организации почти задарма, никуда не годилось. Во время передач динамики исторгали хрип, завывание, шуршание, никто не понимал ни слова и когда передача велась на русском и когда, в учебных целях, на английском языках. Зато смеху в школе и анекдотов про радиоузел было предостаточно…

– Так где же тебя посадить? – вновь задалась тем же самым вопросом классная. – Посажу-ка я тебя с Рублевым. Правда, он у нас плохо воспитан, но, я почему-то уверена, ты на него будешь хорошо влиять.

Кто такой Рублев, новенькая уже знала: вон тот рыжий, с прической, похожей на воронье гнездо. Колюнин выпад не очень-то задел ее. Опять куда-то переезжать, менять школу, учителей, заводить новых подруг – это ей самой уже опостылело. Положила астры на стол учительницы и пошла на указанное ей место.

Едва до сознания Колюни дошло, что сейчас рядом с ним сядет эта девчонка, он вскочил и закричал:

– Людмила Сергеевна, что я вам плохого сделал?!

– Это он у нас так острит, – с горестной улыбкой пояснила классная новенькой и попросила Колюню подвинуться и освободить половину парты.

– А почему один я в классе должен сидеть с девчонкой?! – снова возопил он.

И только тут классная заметила, что на этот раз мальчишки и девчонки сели порознь. Даже Витёк Перовский, тоненький и нежный мальчик, привязанный к Оле Самохваловой, как младший брат к старшей сестре, сел за другую парту.

– Вы это что?! – напустилась классная на всех сразу. – Сами для себя устроили раздельное обучение? Глупость какая!… С тебя-то, Рублев, мы и начнем. Пожалуйста, подвинься!… Кому я сказала?!

– Людмила Сергеевна! – встала из-за парты и взволнованно заговорила Эмма Гречкосей, еще один постоянный объект Колюниных сатир. – Я считаю, у Рублева нет морального права сидеть рядом с девочкой. Помните, что он в прошлом году сказал? Девчонка – не совсем человек. У нее вместо мозгов – пшенная каша.

– Не ври! – вышел из себя Колюня. – Я не всех имел в виду, а только тебя…

– Да?! – Эмма, кажется, только этого и ждала. – А что ты про Свету Зарецкую говорил? Забыл?

– Что она чокнутая?

– Рублев!

– А разве нет? – настаивал он на своем. – Все нормальные во время переменки бегут в буфет или в туалет. А она чем занимается?

Света Зарецкая обладала, пожалуй, самой яркой наружностью в восьмом «А». На нее, как на лампочку в пятьсот ватт, нельзя было долго смотреть – до того красивы и загадочны были ее огромные, карие, чуть навыкате глаза. Но, как ни странно, она больше других девчонок в классе была озабочена внешностью. Все знали: чтобы не располнеть, как ее мать, Света уже с шестого класса села на диету и ходит в сауну с бассейном. На переменках она общалась главным образом с зеркальцем: карандашиком подводила глаза, усиленно втирала в щеки какие-то кремы…

– Эмма, сейчас не время разбирать, когда и по какому поводу Рублев высказался, – нахмурилась классная. – Сейчас от него требуется одно: чтобы он…

К этому времени Кате Малышевой надоело стоять в позе бедной родственницы около парты. Она резко повернулась и пошла к выходу. И выбежала бы из класса, не прегради ей дорогу Людмила Сергеевна.

– Катя!… – Она взяла ее за плечи и с улыбкой, не обещавшей ничего хорошего, повела к парте Рублева. – Сейчас он подвинется…

– Хоть расстреляйте! – побелев, вцепился в парту Колюня.

– Людмила Сергеевна! – встал и с опущенной вниз головой сказал Валерий Коробкин. – Сколько можно заниматься этой ерундой? Пусть садится рядом со мной…

У классной аж перехватило дыхание.

– Молодец, Валера!… Это поступок настоящего мужчины, я просто другого слова не подберу. А ты, Рублев… я даже не знаю, как тебя назвать!…

– Дурак и не лечится! – Подсказала Эмма Гречкосей.

– Еще короче: хам! – предложила Света Зарецкая.

– Довольно! – подняла руку классная и пошла к доске. – Начнем урок. Я хочу предупредить вас: физика в восьмом – сложный предмет.

И, к удивлению всех, урок начался. Классная попросила открыть тетради, записать тему. Ее рука, дробно постукивая мелом, забегала по доске.

Колюня сидел с отрешенным видом и ничего не записывал. Он открывал для себя нового Коробка. Удружил, Валера! Век буду помнить. Но вот зачем он это сделал? Что новенькая его не интересует, это ясно. Подвинулся и даже не посмотрел на нее. И сейчас уже весь в физике, рыщет головой вслед за рукой классной. Хуже всего, когда тебе сделают подлянку, а за, что – не знаешь…

ДЕВЧОНКИ В КОЛЮНИНОЙ ЖИЗНИ

Не сомневаюсь: название этой главки у многих вызовет лишь смех и недоумение. Дескать, маловероятно, чтобы на такого злостного грубияна, как Рублев, обратила внимание хоть одна, а тут – девчонки во множественном числе!

И все же, что б там ни говорилось, они сыграли в его жизни заметную роль. Кто знает, если б не они, так он, может, и не стал бы Колюней?…

– Очевидное – невероятное! – Ничего не стоило ему на переменке вскочить на парту и, с высоты перстом указуя на Свету Зарецкую, во всю мочь заорать: – У нее всего за одну ночь ресницы подросли на полпальца!…

Бедная Света ради того, чтобы чуть-чуть нарастить ресницы, казавшиеся ей коротковатыми для своих огромных глаз, вставала утром на целый час раньше обычного и теперь чувствовала себя так, будто ее поймали на воровстве.

– Какая же ты гадина… – говорила она Рублеву с ослепительно ненавидящей улыбкой.

А тому все было нипочем. Корчился на парте от идиотического смеха и шел на спор, что знает, для кого она старается, и при этом прозрачно поглядывал на дружка Коробкина, чем доводил Свету уже до полного отчаяния.

Когда Эмму Гречкосей вызывали к доске, Колюня, фигурально выражаясь, делал стойку, весь обращался в слух и зрение. Да зря, пожалуй, так напрягался. Эмма была легкой добычей. Как все, кто смело выходит к доске, ничегошеньки не зная, она становилась детски доверчивой, с трогательной надеждой поглядывала на класс и готова была принять помощь хоть от самого черта. Лишь бы уйти от двойки на этот раз… Да вот беда: помощь приходила от того, кто был хуже, зловреднее черта, – от Колюни. Это из его ладоней, сложенных рупором, выпархивали и повторялись стоявшей у доски такие подсказки, что учителя, всякое на своем веку слышавшие, долго и оскорбленно смотрели в одну точку. С Колюниной легкой (вернее, коварной) руки Эмма сделала Петра I сыном гетмана Мазепы, наделила цветы свойством выделять хлорофос, на древе жизни отвела человеку место на одной ветке с членистоногими…

Не довольно ли примеров? И без того вроде бы уже ясно: Рублев терпеть не мог девчонок… Это так и не так. Когда он оставался с девчонкой в классе один на один, на себя становился непохожим человек! Умный, воспитанный мальчишка, копия своего дружка Коробкина. Он даже в необычной роли миротворца выступал, если на его глазах мальчишки не давали прохода девчонке.

Но что с ним делалось на людях! Из кожи лез, чтобы все видели, как он ненавидит девчонок! Можно даже сказать, что как женоненавистник он сформировался на глазах девчонок. В одном лишь ему надо отдать справедливость: третируя их, он никогда не возводил напраслины, а только, как в случае с ресницами Светы Зарецкой, делал небольшие допуски туда-сюда.

Колюня, Колюня…

Так он высмеивал, третировал девчонок изо дня в день. Казалось, других забот у него и не было. Небезынтересно знать: чего он добивался?… Косвенно на этот вопрос отвечает эпиграмма, помещенная в классной стенгазете. (Номер был посвящен Международному дню женщин и подготовлен, как это, увы, часто бывает, девочками.)

Зачем Рублев старается, Над нами потешается? Это он под шумок Проявляет свой умок… С. З.

Если Света Зарецкая, чей красивый и мстительный профиль проглядывает сквозь прозрачные инициалы С. З., права в своем заключении, полезно задаться вопросом: перед кем именно Рублев проявлял себя?

Немало людей в классе подозревало, что Оля Самохвалова неравнодушна к нему. Уж очень она, оставаясь непримиримой к его недостаткам, самоотверженно вовлекала в общественную работу этого рыжего вредину. Но сам Колюня никаких поводов для таких подозрений не давал. Оле Самохваловой от него доставалось не меньше, чем Зарецкой или Гречкосей.

Дело было проще: Рублеву хотелось нравиться сразу многим девчонкам, в том числе и тем, которых он травил. И хотя все девчонки класса, кроме Оли, плевались и с презрением отворачивались в сторону, как только Рублев начинал упражняться в остроумии, это его ничуть не смущало. Он был твердо убежден, что плюются они и отворачиваются, чтобы скрыть восхищение его остроумием. И, как ни прискорбно это отмечать, в чем-то он был прав. Едва Колюня открывал рот и, подобно всем заикам, с заброшенной бог знает куда головой начинал с шумом втягивать в себя воздух, в классе воцарялась тишина. Всем хотелось услышать, что ляпнет этот тип Рублев. По части внимания к себе он превосходил всех, включая и Олю Самохвалову, каждое слово которой, по идее, должны были ловить все. Случалось, после уроков, когда надо было сделать важное объявление и когда класс неудержимо рвался в раздевалку, Оле удавалось – с риском порвать голосовые связки! – перекричать всех и остановить бегство. «Все меня слышат?» – уточняла она в обстановке полной тишины. Но тут начинал судорожно втягивать в себя воздух Колюня Рублев…

В седьмом классе он решил заиметь свою девчонку. Конечно же, не для того, чтобы оттачивать на ней свое остроумие. Хотел в собственных глазах вырасти и в глазах тех, кто считал его способным лишь языком молоть.

Но давайте сначала выясним, что такое «своя девчонка». Это вовсе не та девчонка, к которой ты неравнодушен и думаешь о ней день и ночь. Наоборот, чем спокойнее к ней относишься, тем лучше. Ты не собираешься на ней жениться и быть верным ей всю жизнь, и она знает об этом лучше, чем кто-либо. (При этом не следует ни на минуту забывать, что и ты для нее всего лишь «свой мальчишка».)

Лучше всего иметь ее в соседней школе. Конечно, на худой случай, можно и в своей. Роман с ней совсем не обременителен для того, кто ценит личную свободу. Договариваешься встречаться на переменках в одном и том же месте. К примеру, у входа в столовую. Всем, кто проходит мимо, ясно: ты с этой девчонкой на короткой ноге, и, если б не уроки, вас только и видели в школе! Твоя обязанность – безостановочно рассказывать ей анекдоты и потешные истории, ее – громко смеяться, запрокинув голову назад иди, как при резях в животе, согнувшись в три погибели… После уроков на виду у всех провожаешь домой. Но на полдороге, вспомнив о каком-то срочном деле, можно сказать ей: «Чао!» – и двинуть в другую сторону. Не маленькая, сама дойдет до дома.

Третируя девчонок, Колюня со временем понял, что без них, увы, нормальной жизни быть не может. К примеру, тебе надоело общаться с такими же, как ты сам, детками, хочется посидеть в компании людей постарше и послушать их умные речи. Но приходить без девчонки туда, где наперед знаешь, будут одни пары, – весь вечер чувствовать себя неполноценным. Кто бы на тебя и как ни посмотрел, все равно во взгляде прочитаешь вопрос: «А тебе чего здесь надо, мальчик?» Другое дело, когда за столом сидишь со своей девчонкой. Протягиваешь соседу сигареты, и тот не делает козьей морды, не спрашивает: «А тебе папа с мамой разрешают курить?» «Пэлл Мэлл»!» – уважительно покачает он головой, разглядывая пачку. «Пэлл Мэлл», – небрежно подтвердишь ты. И между вами уже возник контакт. А дальше все пойдет само собой. Соседняя пара устроилась в одном кресле. Слабо, мы тоже так умеем! И в клубах сигаретного дыма, посреди хихонек да хахонек, термоядерных взрывов рок-музыки и периодически возникающих драк ты чувствуешь себя как бог.

Колюня, Колюня…

Или – выдался хороший вечерок. Уроки приготовлены, либо решено вообще не браться за них. Что делать? Киснуть дома? А для чего такое великое изобретение, как телефон? Позвонил своей девчонке, сговорился с ней поехать, допустим, на Горького. Людей повидать, себя показать… Идти от «Националя» до Белорусского – все равно что плыть по реке, текущей сразу туда и обратно. Тебя толкают, ты толкаешь. Все, как и должно быть. С девчонкой необязательно разговаривать. Можно просто идти и идти. Она несет на себе твою руку, ты своим видом всем показываешь: лучше, чем она, девчонки встретить невозможно, и пусть только кто-нибудь плохо посмотрит на нее… По обе стороны улицы завлекательно подмигивают неоновые рекламы, с большой нагрузкой работают рестораны и кафе. Деньги, может, и найдутся. Но нигде не протолкнешься. А главное – не пустят. Швейцары, как правило, не имеют университетского образования, грубо поворачивают тебя на сто восемьдесят градусов и с помощью двери-вертушки выставляют на улицу. Ничего. Погуляем на свежем воздухе. Говорят, это полезно для здоровья.

Убедив себя, что заиметь свою девчонку совсем неплохо, Колюня стал ждать подходящего случая. Но вдруг ему показалось, что он поступит не по-товарищески, если оставит в стороне своего дружка Валерия. Тому ведь тоже, наверное, надоело в деточках ходить и мамочку во всем слушаться. И вот однажды, когда Коробкин зашел, чтобы поменять книги, Колюня предложил ему заключить наступательный союз.

– Вдвоем пристать – раз плюнуть! – горячо убеждал он дружка. – Представь: впереди нас по улице идут две богини. Одна блондинка, другая – брюнетка. Ты заходишь слева, я – справа. Здравствуйте, девочки! Это что за город? Москва?! Неужели? А мы только что с Командорских островов. Морские котики. Туманы… Кстати, меня зовут Колюней, а его Валерием. А вас как? И – дело в шляпе.

Нет, друг Валерий так и не понял, для чего ему приставать к незнакомым девчонкам. Набрал для себя охапку журналов «Техника – молодежи», для матери – «Человек и закон» и ушел. А Колюне стало ясно: придется опираться на, собственные силы…

Долго его мучил вопрос: какую девчонку выбрать? Не нарваться бы на дурочку, вроде той, что живет через один подъезд, – на почве несчастной любви выпила пригоршню димедрола, еле откачали. С такой свяжешься – потом не развяжешься… Всех одноклассниц он сразу же отвел как возможных претенденток на звание «своей». У него было такое чувство, что за годы совместной учебы и неутихающей вражды он до какой-то степени породнился с ними. Да и в душе-то сознавал: ни одна из них никуда с ним не пойдет. Самохвалова? У этой на уме только уроки и магазин. Самое большее, на что согласится, чтобы он после уроков помогал ей отовариваться и тащил баул от «Универсама» до дома. Очень надо…

В конце концов он присмотрел хорошенькую девчонку из параллельного седьмого. Она чем-то напоминала артистку Галину Польских в молодые годы. Заранее придумал несколько остроумных фраз, чтобы сразу расположить ее к себе. Однажды вышел следом за ней из школы с загадочно поднятым воротником пальто, в надвинутой на лоб вязаной шапочке с бомбошкой на макушке. Дождался, когда она попрощается с подружками и пойдет одна. Чтобы поравняться с ней, осталось сделать шагов пять. Но тут у него вне плана незнакомо и страшно застучало сердце, все перед глазами, как в сильный ливень, поплыло, в горле стало сухо, точно он вместе с воздухом заглотнул крылышко засушенной бабочки из гербария. Галина Польских в молодые годы, что-то почувствовав, остановилась и с робкой надеждой поглядела на него. Колюня же, словно в этом и заключалась его цель, на ходу ударил ее сумкой по спине и, неуклюже топая, побежал дальше с прыгающей бомбошкой на голове.

Колюня, Колюня…

И когда классная потребовала, чтобы он встал и уступил, место новенькой, у него снова все поплыло в глазах. Он даже не взглянул на Малышеву. Но от одного ее присутствия Рублева, как стрелку компаса близ рудных залежей, затрясло. Правда, он успокоился, как только новенькая села за другую парту. Но тут он явственно услышал:

– Трус несчастный! Такой шанс упустил!…

Оглянулся по сторонам, желая выяснить, кто же это его так сильно приложил? Но все уже были заняты делом и забыли про него.

Приложил Колюню его «внутренний голос»…

ВЗАИМОВЫГОДНАЯ СДЕЛКА

Хорошо, когда дежуришь по классу не ты, а кто-то другой. Дежурный, как бы он ни старался, всегда на нерве и уязвим для упреков.

Завести его ничего не стоит. Например, если на переменке страшным голосом закричать:

– Кто сегодня дежурный?!

– Мы! – Дежурные по классу «братья Карамазовы» с неохотой прервали углубленное изучение очередного номера «Советского спорта». – А что?!

– Они еще спрашивают! – в притворной истерике забился Колюня. – По моей парте ползает муха! Уберите ее, уберите!…

– Больной, – сделали «братья» общее медицинское заключение и, продолжая подведение итогов футбольной недели, забубнили как молитву: – «Кайрат» выиграл у «Пахтакора», московское «Торпедо» у минского «Динамо», «Арарат» проиграл «Шахтеру»…

У всех свои заботы, свои интересы.

– Люди! Кто еще не сдал мне фотокарточку три на четыре на комсомольский билет – сда-вай-те! – заклинала Оля Самохвалова. – Малышева! – окликнула она новенькую (та нескольким девчонкам класса передавала какие-то новости). – Когда принесешь свою фотографию?

– Завтра! – пообещала Катя.

– Вчера ты тоже говорила: завтра!…

– Я приносила, Оля, честное слово. Но она куда-то пропала…

– Последняя муха сезона! – истошно завопил Колюня. – Яркий представитель семейства насекомых, отряда двукрылых! – Забавляя самого себя, Колюня устроил аукцион. – Сто рублей! Кто даст больше? Сто рублей – раз, сто рублей – два…

– …и еще в этой книжке есть раздел про Венеру Милосскую как идеал женской красоты, – делилась впечатлениями о прочитанном Малышева. – Девчонки, ни в жизнь бы не поверила, что это про нее! Но я же своими глазами читала!…

– Ну, Катя! – Света Зарецкая от нетерпения даже затопала ногами. – У тебя одни междометия. А конкретно? Какой у нее был рост?

– Сейчас вспомню. Метр шестьдесят…

– Такая коротышка?! – не поверила ей высоченная староста класса Наташа Спринсян. – У меня уже сейчас метр семьдесят семь…

– Сто рублей – десять!… Продано!

Эмму Гречкосей, толстушку и сластену, волновал другой параметр красоты Венеры.

– В этом месте у нее было шестьдесят пять, – сообщила ей Катя.

– Ура! – возликовала Эмма. – У меня пока меньше!…

– Ничего, – осадила ее Света Зарецкая, – скоро догонишь и пере… – Тут Света издала пронзительный крик и застыла с видом, будто ей за ворот бросили голого гада. На самом деле брошена была полудохлая муха.

… Черт знает что! Девчонки превратились в злющих ведьм. Чокнутая Зарецкая за муху кинулась на него, вцепилась руками в волосы и заставила кланяться ей в ножки десять раз и столько же – извиняться. Три раза он вполне чистосердечно попросил прощения. А чокнутая продолжала вместе с волосами выдирать у него мозги и приговаривать: «Извиняйся и изменяйся!» Спринсян и Гречкосей активно помогали ей. Одна Малышева сообразила, что это жуть как больно, и прекратила пытку.

Разочарованный в жизни и в людях, с горящей от таски головой, он сел рядом с Валерием Коробкиным. Будущий астрофизик всухомятку ел бутерброд с вареной колбасой и листал какую-то книгу впечатляющей толщины. На его половине парты, отделенной от другой росчерком красного карандаша (дело рук Валерия), лежали клеммы, моточки проволоки тонкого сечения, конденсаторы, похожие на значки, и прочее. Один конденсатор, самый красивый, Колюня тут же без спроса прицепил к своей груди.

– К-когда я ем, я глух и нем? – деловито спросил он Коробкина. Но ответа не получил. Тогда он съел у него бутерброд с сыром. (Валерий, сглотнув слюну, продолжал листать книгу.) – История техники! Том первый!… – забрал у него книгу Колюня и заахал: – Какую литературу читает человек! Того и гляди, изобретет колесо, а если поднатужится, то и велосипед.

– Ты подошел, чтобы это сказать? – сурово спросил Валерий.

– Совсем человек перестал понимать шутки!

– Я уже говорил: твоих шуток я не понимаю.

– Т-ты тоже не всегда афоризмами выражаешься. «Морду набью», «скот», – напомнил ему Колюня про первосентябрьскую линейку. Красным карандашом подправил кое-где стершуюся линию раздела парты. – Но я не злопамятный… Сбежим с последнего?

– С труда? – глянул в расписание Валерий. – Не могу. Надо одну детальку для поворотного круга выточить.

– А после уроков что делаешь? – не отступал Колюня.

– Домой пойду.

– Жаль. У меня есть идея: в киношку сходить…

– Во сколько?

– В четырнадцать пятьдесят. В Доме культуры.

– Не могу. В это время придет машина. С матерью баки грузить будем. А что идет?…

– Лучше спроси, кто с нами пойдет! – Колюня придвинулся к нему поближе и шепнул на ухо: – Твоя соседка!

– Без меня! – тотчас отпрянул и стал еще суровее Валерий.

– Ну, Коробок!

– Я же сказал: не могу. Баки грузить будем…

– Один раз в жизни о чем-то попросил! – тихо и с отчаянием простонал Колюня.

– Ладно, – уступил, Валерий. – Но с одним условием: ты мне продашь трубу. Тебе она все равно не нужна.

– Договорились! – Колюня признательно сжал его руку.

– Всю сумму не могу сразу. Отдам частями.

– О чем разговор?! – засмеялся Колюня. – И чтобы ты не передумал, держи, паря, все три билета. Встречаемся у входа!…

Он так увлекся переговорами с Коробкиным, что не заметил, как в класс со стопкой тетрадей вошла высокая, прямая, как штык, учительница литературы и русского языка Наталья Георгиевна. Она с нарочито покорным видом ждала, когда Рублев заметит ее присутствие.

– Я могу начинать урок? – вежливо осведомилась она у него.

– Аха… – не нашелся Колюня и прытко побежал на свое место.

РЕЧНОЙ РАК В РАЗРЕЗЕ

Ученик и учителя – это всегда целый роман. Пишется он долгие годы – восемь, иногда десять лет подряд, и лишь в редких случаях развивается бесконфликтно.

И еще – это роман без конца! Ты давно окончил школу, постарел и живешь за тысячи верст от нее. А в твоей памяти она все такая же, какой была тогда. Стоит все на том же месте, хотя ты точно знаешь, что ее снесли и построили новую, вокруг нее по-прежнему шумят на ветру высокие тополя, над ней в горячей синеве неба нескончаемо плывут белые облака твоего детства. И твои учителя, не старея, не болея, не умирая (было бы ужасно, если бы в нашей памяти происходило то же самое, что и в жизни, не правда ли?), их лица, улыбки, глаза и даже страхи, вольно и невольно посеянные ими в наших душах, – все живет, пока живешь ты…

И незачем мне, доказывая это, далеко ходить за примерами. Помнится, учась в школе, я самостоятельно не решил почти ни одной математической задачи – до того был туп и неупорен, и моя любовь к точным наукам проявлялась лишь в том, что я стремился безошибочно списать у своего товарища – тот в порядке обмена ценностями списывал у меня по другим предметам. Не знаю, как сейчас чувствует себя этот товарищ, но мне, словно в наказание за списывание, в среднем один раз в неделю снятся кошмарные алгебраические сны. Всю ночь до утра в моем сумеречном спящем сознании летят, крутясь, как вьюга, мириады математических символов, мои глаза и рот забивают осколки нерешенных уравнений, в мозг иглами впиваются тысячи неизвестных, и сквозь эту мучительную кутерьму проглядывают четкие, как два абсолютных нуля, черные неподкупные глаза нашей математички – точно такими они у нее были, когда, проверив мою безукоризненно списанную работу, она недоверчиво смотрела на меня…

Но бывает, не учителя нам, а мы им в течение многих лет снимся в страшных снах. Колюня Рублев – как раз тот случай. Могу поручиться: кто-то из учителей до сих пор встает по утрам разбитым из-за него.

Но не будем сразу сильно наседать на него за это. Совсем не действовать на нервы учителю ученик не может – такова жизнь. Тем более что, досаждая учителям, Колюня чаще всего ничего против них самих не имел. Ему нравилось смешить класс. Нравилось разнообразить монотонную школьную жизнь. И ничего в этом плохого, кроме хорошего, согласитесь, нет.

Нет? Но учителя год за годом вышибали из Колюни эту привычку, да с такой силой, что он, бывало, на большой скорости вылетал вместе с ней из класса. Да еще с приказом немедленно идти к директору и самому доложить, за что был выгнан. Верно, происходило иногда и такое. Колюня оставался на месте, а учительница, с красным от возмущения лицом, стремительными и грозными шагами покидала класс.

Дело, вы догадались, заключалось в том, что Колюня потешал товарищей в неподходящее время – на уроке. И если некоторые его соученики, так же, как и он, по природе склонные к балагурству («братья Карамазовы», например), с годами становились тише и смирнее, Колюня же, наоборот, все сильнее входил во вкус. Отработав один прием шутовства, он тут же придумывал другой. Мог, к примеру, нарочно опоздать на урок, а затем энергичным шагом войти в класс и, замахав на товарищей руками, великодушно сказать им: «С-сидите, чего там?!» – хотя, как вы догадываетесь, никто и не собирался вставать. В трудное, если не сказать плачевное; положение попадала учительница. «Ничего смешного, Рублев!» – стыдила она его за выходку под хохот и прыскание всего класса. Да и сама еле сдерживала улыбку. Мало того. Она приказывала Рублеву побыстрее сесть на место, а кто-нибудь из соучеников, развивая образ Колюни – Великого, но Скромного Деятеля, услужливо раскатывал перед ним воображаемую ковровую дорожку. А Рублев – рад стараться! Шел меж рядов, ласково кивая всем, на ходу раздавая автографы.

Что могла учительница ответить на это? Выгнать из класса? Назвать его выходку чистым хулиганством? Да ведь Рублев только этого и ждал! В его обманчиво ленивых, голубеньких глазках, как на табло, уже светился вопрос: «А что? Один я опаздываю?» И верно: этим грешил не один он…

Голыми руками его трудно было взять!

Но я чувствую: сколько я ни рассказывай о Колюниных выходках, ни одна из них не покажется особенно смешной. И чтобы понять, почему же он имел-таки успех у одноклассников, надо знать, в какой момент, после каких слов учителя, с каким выражением лица Рублев высказывался. Каждый по себе знает: иному человеку достаточно рот открыть – все уже улыбаются.

И я бы погрешил против истины, если бы представил своего героя всего лишь неистощимым на выдумку весельчаком. Таких-то даже самые строгие учителя, хотя и поругивают, в душе любят. Увы, Колюня и по отношению к своим наставникам был Колюней.

Для наглядности приведу всего один случай (и чтобы меня не упрекнули в распространении образцов дурного поведения, им и ограничусь). Итак, идет урок зоологии. Проводит его знакомая нам по началу повести Ольга Михайловна. Как учительница она очень старательна, знает свой предмет так, что когда объясняет, предположим, строение речного рака, то смотрит на класс, а указкой, не оборачиваясь, точно попадает раку, изображенному в разрезе, во все его органы, в том числе и в глаз.

Эту снайперскую точность она выработала за многие годы преподавания и в силу необходимости следить, не занимаются ли посторонними делами ученики в то время, когда она с ними делится знаниями. Вот на такой ее поразительной способности Колюня на одном уроке и сыграл. Он был дежурным по классу и вовремя не повесил схему коровы в разрезе, за что и был резко раскритикован Ольгой Михайловной. Он начал с виноватым видом рыться в шкафу и искать схему. Между тем учительница, лицом устремленная к классу, уже приступила к основным признакам отряда млекопитающих. И она долго не могла понять, почему ученики корчатся от смеха, стоит ей, как обычно не глядя, показать, где у коровы рога, копыта, сычуг и другие органы. Она не знала, что за ее спиной висит уже пройденный рак в разрезе…

Не ей одной он устраивал каверзы. Но можно сказать, что ей чаще, чем другим. У них, была пылкая взаимная нелюбовь. Колюне сразу не понравилось, что Ольга Михайловна рассказывает точно по учебнику, а ей – что он, слушая ее, издевательски водит пальцем по строчкам.

Но двух учительниц он никогда не трогал. Классную Людмилу Сергеевну и только что вошедшую в восьмой «А» Наталью Георгиевну.

Правда, к последней, отыскивая уязвимые места в ее характере, он несколько раз пристреливался. Но Наталья Георгиевна знала его повадки. Как только он начинал втягивать в себя воздух, она быстро говорила:

– К доске пойдет Рублев!

Она любила короткие ответы. Слушала с неподвижным, как бы наглухо застегнутым лицом. Ее большие, прозрачные глаза не выражали ни осуждения, ни похвалы. «Достаточно», – могла она прервать ответ в самом начале, и это не всегда означало, что она недовольна. Она по первым словам ученика догадывалась, учил тот или, эксплуатируя зрительную память, за минуту до звонка подержал перед глазами учебник. Никакой пощады тому, кто не учил, она не давала. Любые причины, которые могли помешать приготовить физику, историю, английский, ботанику и т.д., она не считала уважительными для литературы и бестрепетной рукой ставила двойки в классном журнале.

Этим она выводила из себя завучей школы, убежденных, что литература, каким бы важным предметом она ни была, не должна плохо влиять на процент успеваемости. «По мне так: или пусть учит литературу, или пусть идет на завод и в вечерней доучивается», – однотипно отвечала она всем, кто уговаривал ее войти в положение отстающего по ее предмету ученика.

И ценила она не только серьезное отношение к литературе, но и природные наклонности к ней, рассуждая так, что, если ученику что-то не дано, незачем его обманывать отличными отметками, довольно с него и просто хороших. Именно поэтому Валерий Коробкин, как ни бился, никогда не получал у нее пятерок. «Сухо», – писала она в конце его безошибочных, без помарок сочинений и выставляла четверки. И не изменила своей привычке, хотя мать Валерия несколько раз предупреждала ее, что пойдет к депутату.

Литература Колюне давалась легко. Его ответы Наталья Георгиевна слушала дольше других. И, если не считать, что она пару раз застукала его за игрой в шахматы (как все плохие игроки, Рублев считал каждый проигрыш случайностью и втравливал Коробкина в переигрывание партии, начатой на переменке), их отношения складывались более или менее мирно. Жалобы на его выходки, иногда раздававшиеся в учительской, она выслушивала вполуха, с тонкой улыбкой на плотно сжатых губах. «А вы не подставляйтесь», – обычно давала она как коллега коллеге совет Ольге Михайловне, чаще других учителей предававших анафеме Рублева.

Людмилу Сергеевну, выше говорилось, Колюня тоже не жалил своим язычком. И это было странно. Говоря словами Натальи Георгиевны, она только и делала, что подставлялась.

Классная, случалось, не хуже некоторых учеников опаздывала на свои первые часы. Влетев в класс, на ходу разматывала шаль, взбивая короткую стрижку, колотила рукой по густейшим золотистым волосам и, прежде чем начать урок, обычно начинала жаловаться на своего сынишку. («Представляете, чтобы не идти в садик, он на этот раз спрятал валенки в стиральную машину!…») Со своим классом разговаривала так, словно ученики должны были лучше ее знать, как с ними справляться. («Говорите, что мне с вами делать!» – так начинала она классные часы.) Грозила и умоляла их не скатываться на последнее место по чистоте. («Мало мне своих грязнуль дома?!»)

И еще у нее была потешная привычка: объясняя тему, стоять около парты и на чьей-нибудь голове держать руку. Увлечется рассказом, а руку не убирает. Колюня однажды спросил, зачем она это делает. Классная ответила, что рукой она снимает положительные заряды, излишек которых, согласно одной теории, затуманивает мозги. «А у вас каких зарядов больше?» – прицеливаясь, поинтересовался он. «Успокойся, у меня одни отрицательные», – сказала она, показала ему язык и придавила его рыжую голову к парте, чтоб он умолк… Со временем, все так привыкли к ее руке, что обойденный ею начинал думать, что классная его за что-то невзлюбила. «А мне?!» – однажды, чуть не плача, воскликнул легкоранимый Витек Перовский, когда классная подержала руку на голове Оли Самохваловой, а его обошла.

Классная понимала шутку. Особенно это проявлялось в турпоходах, в которые она любила ходить с классом. («Это у меня единственная возможность заставить моего Михрютку – так называла она мужа Михаила, конструктора с АЗЛК, – хотя бы один день побыть в роли отца и позаниматься, как я всю неделю, хозделами…») Она пела вместе с ними под гитару в электричке, покрикивала, когда они («неженки и дохлятины несчастные!») падали от усталости прямо на тропе, и нисколько не обижалась, если кто-то, не разобравшись в темноте, запускал в нее рюкзаком или, если они утром, зная, что она любит поспать, по команде «раз-два-три!» выдергивали колышки у ее палатки и заставляли беспомощно барахтаться в складках брезента. И, слушая ее проклятия в их, «мучителей» и «садистов», адрес, они понимали: Людмила Сергеевна не играет с ними, а играет вместе с ними и, может быть, доигрывает что-то недоигранное в своём детстве…

Но не думайте, что Колюня сознательно щадил нервы классной. Ничего подобного! Просто бес его натуры в ее присутствии смирнел, временно укрощался. А по сути, он оставался самим собой. И Ольгу Михайловну, и без того склонную из-за полноты к гипертонии, продолжал выводить из себя, довел до того, что она перестала видеть спиной и теперь, объясняя тему, становилась к классу боком.

Колюня, Колюня…

АВТОРА! АВТОРА ЗАПИСКИ!!!

– Успокоились!…

Этой фразой, заимствованной будто бы из словаря аутотренинга, Наталья Георгиевна всегда начинала свои уроки.

– Поговорим о ваших первых в этом году сочинениях. Общий уровень грамотности невысокий. Кое-кто из вас за лето забыл, что предлоги всегда пишутся отдельно. Правда, это не помешало вам уверенно излагать свои мысли. Про некоторых даже можно сказать, что они стали мыслителями.

Она повернулась вокруг своей оси и отыскала взглядом «братьев».

– Возьмем, к примеру, Караева и Мазаева. Они написали одно сочинение на двоих, что я в своей практике, честно говоря, встречаю впервые. Если вы не возражаете, я зачитаю кое-какие места из их несомненно философского труда…

Класс, предвкушая удовольствие, заерзал на партах.

– Итак, сочинение на тему «Взрослые мы или дети?» План сочинения: «Маршак и Агния Барто о детях. Право на труд и учебу. Если хочешь быть здоров. Заключение». Строго говоря, две трети сочинения написаны во славу футбола и хоккея. Авторы, как видно, предпочитают спорт всем другим видам деятельности.

Восьмой «А», в том числе и «братья», буквально упивались язвительно-ироническими комментариями Натальи Георгиевны, и она это знала.

– Тему сочинения авторы, собственно, раскрывают в самом конце. Послушайте, что они пишут. «На вопрос „Взрослые мы или дети?“ ответить не можем. Это знают наши родители и учителя. Когда тебе в новогоднюю ночь хочется до конца досмотреть „Голубой огонек“ или летом вместо пионерского лагеря поехать со стройотрядом в Сибирь, тебе говорят: „Еще маленький“. Когда же не хочется идти в школу или проходить диспансеризацию, тебе говорят: „Ты уже большой и должен иметь сознание…“ Вам это нравится? – обратилась Наталья Георгиевна к классу.

Восьмой «А» одобрительно зашумел, кто-то даже большой палец показал.

– Я не сомневалась: вам понравится… А что, по-вашему, я поставила за это сочинение?

– Петуха?!

– Четыре?!

– Да, я поставила им четверку… – Она сделала многозначительную паузу и добавила: —…четверку на двоих. Надеюсь, за лето вы не забыли, сколько будет, если четыре разделить на два?…

Класс разочарованно и недовольно загудел.

– Ты что-то хотела сказать? – заботливо наклонилась Наталья Георгиевна над Катей Малышевой.

– Мы считаем, за такое сочинение нельзя ставить двойку, – встав, сказала Катя. – Ребята написали то, что думали, а за это нельзя наказывать.

– Садись, – рукой помогла ей сесть Наталья Георгиевна. – Во-первых, не рано ли начинаешь говорить от имени всех? В школе-то без году неделя… А во-вторых, они сделали девятнадцать ошибок. Это – вдвоем! На четырех страницах!… И по поводу их жалоб на взрослых я скажу: демагогия… Вы большие и вам уже скучно в пионерском лагере? Но вы же – поехали! Вы хотели узнать, что такое романтика, и поехать в Сибирь? Но – не поехали! И знаете почему? Вам нравится быть детками. Поднимите руки, кто из вас этим летом был на юге?… Полкласса! А почему бы и нет? Папы и мамы обеспеченные, да и боятся оставить деток одних на время отпуска – детки могут с голоду помереть или превратить квартиру в дискотеку. А теперь поднимите руки, кто этим летом хоть рубль заработал?… Коробкин… Самохвалова… И все!… Но, извините, я забыла, у нас не классный час, а урок литературы.

Наталья Георгиевна порылась в стопке тетрадей и раскрыла одну из них.

– Лучшее сочинение, на мой взгляд, написал Рублев.

Она не сразу нашла, где он сидит.

– Чувствуется, летом много читал, думал. Простой лаконичный стиль. – Долистав сочинение до конца, объявила: – Одна маленькая ошибка при переносе слова. – Пять…

Наталья Георгиевна опять собрала сочинения в стопку, постучала ею об стол и отдала Спринсян для раздачи после урока.

– Тема нашего урока: «Недоросль» – комедия Дениса Ивановича Фонвизина…

В то время, когда она раскрывала историческое своеобразие эпохи, в которую создавался «Недоросль», в воздушном пространстве класса появился самолет. Белый, из линованной бумаги. На его дельтовидных крыльях было написано: «Малышевой». Взлетев под самый потолок, он на мгновение, словно думая, не случится ли каких-то неприятностей во время приземления, замер, а затем сразу перешел в пике и упал около парты адресатки.

Малышева из записки успела понять, что некто, подписавшийся Фантомасом, вместе со своим другом приглашает ее в кино.

– Ты, кажется, получила авиаписьмо? – быстрым шагом подошла к ней Наталья Георгиевна – Если не секрет, от кого?

Малышева, покраснев, встала, убрала записку за спину и замотала головой.

– Я не могу сказать… Записка личного характера.

– Ты считаешь, на моих уроках можно заниматься устройством личной жизни?

– Я этого не говорила, – смело взглянула Малышева.

Наталье Георгиевне не понравилось, как ей отвечает Малышева, но ни лицом, ни голосом не выдала своих чувств. Будь это не новенькая, а другая ученица, она бы сразу поняла, кто послал записку.

– Что ж, проведем маленький социологический опрос, – сказала она с невозмутимой улыбкой. – Кто автор записки?

Она повернулась к партам, где было погуще мальчиков.

– Ты?… Ты?… Вы?!

Когда очередь дошла до «братьев Карамазовых», они переглянулись, подмигнули друг другу и, взлетев над партой, дуэтом отрапортовали:

– Так точно, мы!

– Оказывается, вы, не только спортом увлекаетесь, – с той же улыбкой сказала она. – Конечно, не подумайте, что я вам запрещаю проявлять внимание к девочкам. В вашем возрасте это так естественно. Но я не позволю, чтобы вы на моем уроке посмеивались над Митрофанушкой, сами будучи Митрофанушками. Тем более, меня не устраивает роль госпожи Простаковой! Попрошу из класса…

«Братья» снова переглянулись, обнялись, как идущие на смерть, и, печатая шаг, удалились с урока.

– Твой дневник, – попросила у Малышевой Наталья Георгиевна. Заметив, что ее сосед недовольно сморщился, она поинтересовалась:

– Тебе, Коробкин, что-то не нравится?

– А в чем ее вина? – встал тот и наклонил голову в сторону Малышевой. – Я бы на ее месте тоже не сказал, кто послал записку.

– Садись… – смерила его взглядом Наталья Георгиевна. – О твоем рыцарстве я наслышана, хотя и не уверена, что оно полностью бескорыстно. Я и без тебя знаю, что твоя соседка вела себя благородно и что выдавать товарищей нехорошо. А хорошо, по-твоему, играть на уроке в крестики-нолики, что сейчас с упоением делают Мишулин и Боровский? А подводить глаза, как Зарецкая, жевать пирожок, как Гречкосей, в то время, когда я объясняю тему? Да я и тебя хочу спросить: у нас сейчас урок литературы идет или производственная практика? У тебя парта или склад запчастей?

Она давно видела, что руку тянет Рублев. Уже воздух втягивает…

– Н-насчет записки… – не дожидаясь разрешения, начал он.

– Достаточно! – властно перебила она его. – Мне деньги платят не за дискуссии с вами!… – И, согнав с лица все признаки недовольства и волнения, продолжила урок: – Мы остановились на том, что существовавшая в то время система отношений в обществе неизбежно порождала в представителях правящего класса и их детях эгоизм, потребительское отношение к жизни, духовную пустоту и чванство.

… После литературы по расписанию было еще два урока. Но Колюня сразу после звонка на переменку как бы дематериализовался. Малышева встретила «братьев» в буфете и в два счета выяснила, что те пострадали безвинно. Она ела ватрушку с творогом, запивала ее компотом и недоумевала: кто же вокруг этой записки столько туману развел? Пойти в кино, на дневной сеанс с двумя и даже с одним мальчишкой – что в этом особенного?

… Бабуля была дома. Рублев обрадовался этому: будет с кем поболтать, душу отвести. Сидение за партой в одиночку угнетающе действовало на него. Да и забыть про инцидент с запиской тоже не мешало. Хотел публично признаться, что это он ее послал. Да вот злая Наталья помешала. «А ты и рад, что помешала», – откровенно сказал ему «внутренний голос».

– Половина учителей болеет, – пошел Колюня молоть, опережая вопрос бабули, почему вернулся из школы так рано. – Да и как им не болеть? С нами, наглыми, железные нервы надо иметь. Скорее бы внедряли компьютеры, что ли?…

– Есть сейчас будешь или потом?

– Так устал – даже есть не хочется. И некогда. Уроки, общественная работа…

– Сегодня убиралась, на полу нашла, – протянула она ему фотокарточку Малышевой форматом 3x4. – Любовь, что ли, твоя?

– Ты что?! – оглушительно громко рассмеялся Колюня. – Это Валерочки Коробкина страсть.

Бабуля никогда твердо не знала, когда эта балаболка правду говорит, а когда дурь выламывает. На всякий случай пошла разогревать щи, отбивную котлету и допекать пирог с яблоками. Колюня же, напевая боевой мотивчик, ногой открыл дверь в свою комнату, ногой же и закрыл.

Бросил сумку на стол, подошел к зеркалу и пристально посмотрел себе в глаза… Ну, Рублев, ну, рыжий прохвост, заварил ты кашу с этим культпоходом в кино! Смешнее всего будет, если Коробка, здорового лба, и Малышеву пропустят в кинозал, а тебе посоветуют прийти попозже, с паспортом. Фильм-то: дети до шестнадцати не допускаются. Боятся, вдруг детки узнают то, что они давным-давно знают. Нет, дудки, я уже не маленький. Маленьким меня школьная форма делает. А как облачусь во все фирменное, у билетерши в зобу дыхание перехватит от почтения. Он открыл дверцу шифоньера. Отцовский вельветовый пиджак с борцовскими плечами – вот что его состарит сразу лет на пять!

– Обед на столе, – заглянула к нему бабуля. – А я пошла и хозяйственный. Порошок, сказывают, завезли. Ты дома будешь?

– Нет, скоро ухожу на выставку японской графики, – соврал он и сам не понял зачем. – Кстати, дай-ка трешечку на мороженое.

– На мороженое?… Совсем меня за дуру считаешь…

Но деньги, затребованные внуком, куда денешься, выдала. Отец с матерью, уезжая туда, оставили для него хорошенькую сумму: по тридцать рублей в месяц на карманные расходы. Она была против такого баловства. Невестке побоялась, а сыну сказала: «Вы вроде как откупаетесь от него…» Хотела утаить эти деньги и сберечь их для внука – пригодятся, когда станет большим. Но тот знал про них и тратил, на что хотел. Прошлой зимой позвал товарищей из школы на день рождения. Она приготовила им поесть, пирог испекла, фруктовой воды по бутылке на человека поставила. Они еще за стол не сели, сразу включили какую-то оголтелую музыку, такую громкую, что у нее на кухне стаканы по столу поехали. Лечатся они от чего-то ею, что ли? Сидеть с ними, она еще из, ума не выжила, не стала, пошла к соседке. В одно время с ней из квартиры вышел и Валерий. Этот парнишка ей нравился. Смирный. Суждения как у взрослого. «Что мало был?» —спросила она. «Скоро по телику будет урок астрономии, – c заботой в голосе ответил он. – А с ними разве посмотришь?» Через час она вернулась – их никого уже не было, убежали на улицу. На столе, кроме бутылок из-под фруктовой воды, стояла еще одна, она не поняла, из-под чего. Было накурено. Телевизор работал на полную мощность, пластинка на проигрывателе крутилась без звука. Ох, горе ты мое. Беспечный, непутевый. Скорее бы уж отец с матерью забрали тебя к себе. Разве это дело: они там, он здесь?…

К бабулиному обеду Колюня даже не притронулся. Настроение было – не до щей! Слазил в холодильник. И прежде чем с кружком полукопченой колбасы плюхнуться в кресло, включил телевизор. «Гуд бай, май лав, гуд бай!» – неправдоподобно высоким для своего могучего телосложения тенором пел и оплакивал расставание с любимой грек Демис Руссос на английском языке. Песня Колюне нравилась. Он даже подпевал Руссосу. Правда, при этом продолжал жевать полукопченую колбасу вместе со шкуркой…

Валерий подошел к Дому культуры за пятнадцать минут до начала сеанса. Повертел головой туда, сюда: Рублев еще не пришел. Соседка по парте (он не сразу узнал ее в цветастой, как у цыганки, юбке и туфлях на высоком, закачаешься, каблуке) подошла чуть позже его и тоже теперь посматривала по сторонам. Коробкин отошел за угол и решил не выходить оттуда, пока не придет инициатор этого культпохода – Рублев.

А тот не появлялся! И это все сильнее и сильнее злило Валерия. Сколько уже раз он зарекался иметь какие-то дела с Колюней. Не в то, так в другое вляпаешься. Вот и сегодня из-за него дома вышла неприятность. Хотел уйти в кино по-тихому, но мать не проведешь. «Ты куда вырядился? Эгоист! Весь в отца!…» И пошло-поехало…

– Привет! – услышал он удивленно-радостный возглас Малышевой. – Кого угодно ожидала здесь встретить, только не тебя…

Не зная, что сказать, Валерий побагровел.

– Если не секрет, что здесь делаешь? – пришла она к нему на выручку.

– То же самое, что и ты – жду третьего…

– Да?! – Катя озадаченно положила голову на плечо (с такой длинной и гибкой шеей, как у нее, нет ничего проще) и посмотрела на него точно птица из-под крыла. – А где же третий?

– Рублев? Сейчас придет…

– Рублев?!

Катины глаза изумленно распахнулись и на миг застили Валерию весь белый свет. Он даже невольно подался к ней, но, опаленный темным пламенем глубоких зрачков, тотчас отпрянул назад.

– Никогда бы не подумала, что третий – Рублев, – хихикнула Катя. – Мне рассказывали, он ненавидит нас, девчонок.

– Слушайте вы его…

– Зачем же он записку посылал? Не мог просто так пригласить?

Валерий снова загляделся на Катю. Какие у нее красивые в серебряном свете солнца волосы! Такие легкие, точно ничего не весят. Ветра нет, а летают с плеча на плечо. В школе он за ней не замечал такого. Но в школу она приходит в школьной форме, с «конским хвостом»…

– Что же он не идет? – вдруг забеспокоился Валерий. – Уже первый звонок…

– Ты меня спрашиваешь?… А между прочим, если мальчишка пришел с девчонкой в кино, он обязан ее развлекать.

– Как?! – с ужасом поглядел на нее Коробкин. – Анекдоты рассказывать? Я ни одного не помню…

– Я ехала сюда и думала, что в Москве мальчишки понаходчивее, – опять хихикнула она. – Но вообще-то, если не хочется разговаривать, лучше молчать.

– Сейчас Рублев придет – с ним весело станет, – с тоской пообещал Валерий. – Кстати, уже второй звонок…

– У тебя есть сигареты? – неожиданно спросила она.

Пораженный ее вопросом, он замотал головой и спросил:

– А ты что, куришь?

– Нет. Просто я хотела узнать, куришь ли ты…

– Даешь, – расплылся он в беспредельно широкой улыбке.

– А если б курила, то что?

– Да курят обычно еще те…

– Глупость какая, – не согласилась она с ним. – У меня мама курит. А я могу поклясться, что она очень порядочная женщина.

В это время зазвенел третий звонок.

– Пойдем в зал? – спросила она.

– Может, еще подойдет? – опять затосковал Валерий. – Неудобно без него…

Катя без слов вытянула из его руки билеты, подошла к кассе, где стояло несколько человек.

– Кому билеты? – громко обратилась она к ним. – Десятый ряд, середка!

– Ты чего?! – подбежал Валерий.

– Ничего! – даже не поглядев на него, ответила она и снова спросила очередь: – Кому билеты?!

– Ну и черт с ним! – в сердцах воскликнул Валерий, имея в виду инициатора – Колюню, схватил Катю за руку и потащил ее в кинозал, где уже медленно, как при обмороке, в глазах меркнул свет…

После кино Валерий решил позвонить Рублеву.

– У тебя нет двушки? – спросил он Катю.

Она порылась в сумочке.

– Одно серебро… Но я сейчас превращу его в медь! – пошутила она и остановила прохожего, чтобы тот разменял ей гривенник.

– Звони! – Ссыпала она все монетки в руку Валерия. – Телефон помнишь?

– А как же!…

Он вошел в будку телефона-автомата. Накрапывал дождь. Катя тоже вошла в будку и встала напротив него. И пока Валерий набирал номер, разговаривал с Рублевым, она заплетала волосы в косу и, не таясь, разглядывала его лицо. Ей нравился этот мальчишка. Даже тем, что неразговорчив, чуть важничает, тоже нравился. Лицо у него симпатичное. Чистое, спокойное. Нос почти сросся со лбом, как у древних римлян, подбородок чуть выдается вперед – где-то она читала, это признак сильной воли. А глаза у него почему-то невеселые, даже когда улыбается. Интересно, знает ли он сам, что немножко похож на артиста Богатырева, который ей очень понравился в «Мартине Идене»?…

– Ты чего не пришел? – начал Валерий свой разговор с вопроса. – Фильм, правда, старый, но смотреть можно.

– А ты не догадываешься, почему? – хмурым голосом ответил Колюня.

– Честно говоря, нет…

– Я и не собирался идти. Для тебя, байда, старался.

– А кто тебя просил об этом?!

– В классе уже все, кроме тебя, знают: она в тебя влюблена.

– Ори потише… – скосил Валерий глаза на Катю. Та с задумчивой улыбкой смотрела на него и заплетала косу.

– Она рядышком? – догадался Колюня. – Видишь: все на мази! Действуй дальше, паря…

– Захочу, тебя не спрошу…

– Но когда пойдете в загс, – продолжал язвить Колюня, – возьми меня своим свидетелем. Все-таки я вас свел. За одну парту посадил, в кино вдвоем отправил…

Стой Рублев рядом, он бы ему за такие шутки закатал. Но рядом стояла девчонка. Она тянула руку к трубке.

– С тобой Катя хочет поговорить, – сказал Валерий Колюне, но тот уже бросил трубку.

– А что ты ему хотела сказать? – не поднимая глаз, поинтересовался Валерий.

– Хотела попросить, чтобы он нас в гости позвал. Говорят, у него много хороших записей…

– У него всего навалом.

– А мне вдруг так захотелось музыки!…

– Я не пойду, – твердо сказал Валерий. – По-моему, он сегодня не с той ноги встал.

– А почему он не пришел в кино?

– Сказал, что для нас с тобой старался. Но я не верю в это.

Дождь уже перестал накрапывать.

– Странный он какой-то… – Катя вышла из будки, следом за ней и Валерий. – Что ни делает, все только хуже для себя. Вы с ним, я слышала, дружите… Что он за человек?

Валерий не ответил. То ли не захотел, то ли не расслышал ее вопроса.

– До скорого? – остановилась она на перекрестке.

– До свидания, – торопливо пожал ей руку Валерий и быстрым шагом пошел в противоположную сторону.

Катя чуть не плакала от обиды… Что за тип?! Кино смотрели вместе. А как проводить – даже не предложил! Она еще приняла его за Мартина Идена наших дней. Самый настоящий пень – вот он кто!

И у Валерия было тяжело на душе. Еще когда они выходили из Дома культуры, он подумал: надо проводить ее. В будке глянул на часы и увидел, что опаздывает. «Чтоб ровно через два часа был как штык!» – с таким условием мать отпустила его в кино. И если он не явится вовремя, крику будет – полная квартира. А он больше всего на свете не любит скандалов.

И вдруг его будто что-то толкнуло в спину. Обернулся и увидел, что Малышева понуро идет в свою сторону прямо по лужам. И не как-нибудь, а босиком! Без туфлей она стала совсем маленькой. Что было духу бросился следом за ней.

– Ты чего? – спросил он, поравнявшись. – Простудиться надумала?…

Она даже не взглянула на него.

– Слышишь?! Обуйся…

– Иди, куда шел…

Тут он заметил, что шпилька одной туфли обломилась и держится на честном слове. Остановил Катю, снял с себя кеды и опустился перед ней на колени, чтобы обуть ее.

– Не трогай меня! – стала она вырываться. И чуть не упала.

– Стой смирно!

– Я не корова, чтоб со мной так разговаривали!

Валерий только подбавил масла в огонь.

– Будешь брыкаться, – мрачно предупредил он, – на руках понесу.

– А по физии не хочешь?

– Бей, – поднял он к ней лицо, а сам продолжал впихивать ее ноги в свои кеды сорок третьего размера.

Она ударила.

– Еще, – попросил он.

И тогда она перестала вырываться. У дверей квартиры она сказала ему:

– Зайдем к нам. Я дам тебе сухие носки.

– Здесь подожду, – ответил он, глядя в потолок.

– Ну и чудик ты, – улыбнулась она и силком втолкнула его в квартиру.

Мать возилась на кухне.

– Ма! Я не одна! – просунулась туда Катя.

– Кто еще?

– Мальчишка из нашего класса, мы с ним в кино ходили. – И тихо напомнила: – Я тебе о нем рассказывала.

Мать выглянула из кухни. Строго оглядела Валерия с головы до ног.

– Это что, новая мода – ходить в одних носках? – спросила она его.

– Здравствуйте! – сказал Валерий, ничего не объясняя ей.

– Здравствуй, здравствуй… – закивала Катина мать. – По правде говоря, я представляла тебя другим. Калибром поменьше. И жгучим шатеном.

– Ты все перепутала, ма! – залилась смехом Катя. – Это Валерий Коробкин, мой сосед по парте.

– Предупреждать надо, – чуточку обиделась мать. И вернулась на, кухню.

Катя провела Валерия в комнаты, дала ему сухие носки, а сама побежала к матери.

– Скажи: он симпатичный?

Мать глянула с усмешкой:

– Красавец!

– Я серьезно!

– Хорошее лицо. Волевое…

– Ой, мамка! – задохнулась от удовольствия Катя, благодарно прижалась щекой к щеке. – Я решила: он будет моим другом.

– Как это – решила?

– Сегодня поняла, что и я ему нравлюсь.

– Ловлю тебя на слове.

– Лови! – лобызнула она и плечо матери. – Я уже дней десять как вся втюренная в него.

– Так… продолжай…

– Все! – удивленно посмотрела на нее Катя. – Он нравится мне. Я нравлюсь ему. Что еще нужно?

– Немного. Школу окончить.

– Я бы тебя еще поняла, будь он дурачком или хулиганом.

– У тебя и такие были. Не в этом дело. Уж больно ты влюбчивая.

Катя показала ей язык и, напевая что-то, понеслась к Валерию.

Да, он был не первым ее увлечением. Далеко не первым! Уже в третьем классе она объявила родителям, что один мальчик хочет на ней жениться. «И ты дала согласие?» – не повел бровью отец. «Нет, – грустно потрясла косичками Катя. – Я сказала ему, что люблю другого…» Она с малых лет охотно принимала все знаки внимания мальчиков – от ударов портфелем по спине до записок с приглашением на каток. Все их ухаживания воспринимала как должное. Она словно бы сразу родилась девочкой-женщиной. «Ой, ма, – могла она, бросив портфель на пол, сообщить с порога, – на какого красивого мальчишку из девятого класса я сегодня глаз положила!…» Мать не всегда понимала: поддразнивает ее дочь или за этим кроется что-то серьезное…

Переезд в Москву ничего не изменил в ней. Она быстро сошлась с девчонками своего класса. Понравилась мальчишкам. Верно, они ей поначалу не понравились. Одни показались страшно несерьезными, как, например, «братья Карамазовы», другие хамоватыми, наподобие рыжего Рублева. Но, если честно, в первую очередь Колюней-то она и заинтересовалась. Что-то угадала в нем своим детски-женским сердцем. Даже успела матери обрисовать его характер и наружность… И вдруг на парте обнаружила красную разграничительную черту, которую провел ее сосед. Это ее задело. Такого в жизни еще не было – чтобы не она, а ей указывали на место! Стала краем глаза всматриваться в нелюдимого Коробкина, пытаясь понять, что он за фрукт. Валерий, чувствуя ее взгляд, отворачивался, показывал, какая у него красивая спина. Катя поклялась, что он провел, он же и сотрет эту самую черту!

И вот он у нее в гостях… К ужину подоспел отец, военный в звании майора. Когда к дочери приходил кто-нибудь из одноклассников, он любил смущать их каверзными вопросами.

– Что предпочитаете, молодой человек? – спросил он Валерия. – Вино? А может, водочку?…

– Шутите, – сдержанно улыбнулся тот.

– А что, – улыбнулся и Катин отец, – скажешь, ни разу не пробовал?

– Один раз было, – не скрыл Валерий. – Я еще в школу не ходил. Выпил целую рюмку, не помню чего. Чтобы отцу поменьше досталось. И чуть не умер после этого. До сих пор от одной мысли воротит…

– Ничего не скажешь, яркое воспоминание из детства… – с сочувствием посмотрел на него отец, и они стали говорить на другие темы.

– Я пойду, – первым встал из-за стола Валерий.

– Еще чашечку чая? – предложила Катина мать.

– Спасибо, – поклонился он, – говорят, пить много жидкости вредно.

Это его заявление у всех Малышевых вызвало улыбку.

– А хотите, – обращаясь ко всем, сказал Катин отец, – я сейчас быстро помою машину и покатаю вдоль Москва-реки? А под конец заедем в кафе-мороженое и…

– Я не могу, – не дал даже ему договорить Валерий. – У меня сегодня астрокружок.

– И никак нельзя пропустить?

Валерий сурово покачал головой:

– Сегодня моя очередь наблюдать. Не могу…

Когда он ушел, отец сказал дочери:

– А товарищ-то у тебя… с характером.

– Разве это плохо? – не поняла Катя.

– Что ты… – задумчиво поглядел на нее отец. – Наоборот, очень даже хорошо.

– Он немного неуклюжий, – добавила от себя мать, – но, по-моему, добьется в жизни всего, чего захочет.

… А что же в то время, когда у Малышевых пили чай, делал Колюня? Подложив руки под голову, он лежал в вельветовом пиджаке на тахте и думал о судьбе. Ему колоссально не повезло! Чтобы поход в кино состоялся, все до мелочей продумал и предусмотрел. Кроме одного – что бабуля, уходя, возьмет свои и его ключи и запрет квартиру снаружи.

Было нестерпимо досадно. Он такие возлагал надежды на этот культпоход! Малышева вполне соответствовала его представлениям о «своей девчонке». Лицо, фигура – любо посмотреть. Характер что надо: веселая, не выламывается, как многие девчонки. И, что самое привлекательное, незлопамятная. Подулась на него пару дней за реплику на первом в этом году уроке и перестала. Сколько уже раз подходила к нему с тетрадями по русскому и английскому.

– Проверь, чего я тут наляпала… – запросто присядет рядом на переменке.

– Пожалуйста, мисс Малышева! – учтиво скажет он и, как большой специалист, наденет воображаемые очки.

Проверит, исправит и молча вернет тетрадь. Несколько раз – или это ему лишь показалась? – он ловил на себе ее задумчиво-изучающий взгляд. Верно, взгляд – не расписка, к делу не приобщишь. Но он порождает надежды! Настал день, когда Колюня решил: надо действовать! Время становиться взрослым. Время приглашать в кино… Коробка он взял в компанию, чтобы чувствовать себя посвободнее. В следующий раз, думал, обойдется без него. А вышло – они обошлись без него.

Бабуля, бабуля, ты как будто нарочно закрыла квартиру!…

Вечером он долго ворочался в постели, простынь в скатку сворачивал – «внутренний голос» не давал покоя. Он подсказывал Колюне, что между Коробкиным и Малышевой что-то произошло. Но что именно?! В худшем случае этот тюфяк Коробок после кино проводил ее до дома – и бегом домой к своей скандальной мамочке, к своим электродам, катодам, анодам…

Перед тем как уснуть, Колюня утопил клавишу приемника, всегда настроенного у него на волну «Маяка»: «Уймитесь, волнения страсти! Усни, безнадежное сердце…» – отчаянно и грозно загремел шаляпинский бас в Колюниной келье. От этих слов старинного романса, затаенного плача музыки и раскатов могучего, как океан, голоса у Колюни пробежали по спине мурашки. «Минует печальное время…» – из далеких, невозвратных времен долетело до него предсказание, и он забылся сном, внезапным, как порыв ветра перед грозой…

СЛАДКИЙ ДОЖДЬ

На следующий день он дежурил в классе. На большой переменке ворвался в класс со шваброй в одной руке и ведром с водой в другой. Вид имел – глаз невозможно было оторвать! Рыжие волосы пламенели и устрашающе торчали во все стороны. На груди, вместо передника, болталась старая географическая карта Африки, на которой Замбия и Намибия еще не освободились от колониального гнета.

– А ну?! – зычно крикнул он. – Выметайтесь все, я начинаю работать!

Несколько человек сидели за партами и перед физикой методом скорого чтения учебника постигали хитроумные законы электричества.

– Кому сказал: выметайтесь! Хватит нам по чистоте быть на последнем месте!…

Чтобы все видели, как он решительно настроен, Колюня поднес швабру к лицу Светы Зарецкой.

– Считаю: раз, два, три…

Света поглядела на него, плюнула от полноты отрицательных чувств и вышла из класса.

– Вас это, голуби, тоже касается, – заявил он Коробкину и Малышевой, склонившимся над одним учебником.

– Не мешай, а? – взмолилась Катя. – Если Валерка не объяснит мне сейчас этот параграф, я погорела.

– Мне какое дело? – Колюня нарочно громыхал ведром, чавкал шваброй. – Г-гу-лять надо меньше, г-голуби…

– Пойдем отсюда… – Коробкин захлопнул учебник и встал. – Все равно не отстанет, я его знаю.

Класс опустел, и с Колюни тотчас схлынула деловая горячка. Заводить уже некого было. Рублев наедине с самим собой был разительно не похож на Рублева на публике. И, загляни кто-нибудь в эту минуту ему в лицо – худенькое, веснушчатое, несчастное, от недосыпа чуть синеватое, – никто бы не подумал, что Колюня способен кого-то обидеть. Его бы не обидеть!

Вот и звонок на урок. В класс на полных правах один за другим вбегали, перелетая через ведро, акселерированные восьмиклассники. А Колюня продолжал нехотя возюкать шваброй по полу.

И – хлясь! – тряпкой провел по чьим-то белым туфлям.

– Вот спасибо-то! – изумленно-горестно ахнула классная, посмотрев, во что превратил он ее ноги. – Но скажи: за что?

– Я нечаянно! – вскричал Колюня, да так горячо поклялся, что она ему сразу поверила.

Он бросил швабру, достал белый, бабулиной утюжки платок и, как заправский чистильщик сапог, оттер туфли, вернул им первозданную белизну. Классная просияла. К ней вернулось хорошее настроение, которое ее редко покидало.

– Знаешь, какой я сегодня слышала разговор? – доверительно, но так, чтобы и другие слышали, сообщила она Колюне. – Наталья Георгиевна предлагает послать тебя на олимпиаду по литературе. Она прямо горой за твою кандидатуру.

У Колюни от этой новости глаза сделались квадратными. Поехать на олимпиаду – хорошо. Но если привезешь последнее место?

– Людмила Сергеевна! – вступила в разговор Оля Самохвалова. – Подействуйте на Рублева. Он от всех поручений отказывается. А у него скоро комитет, и я боюсь, он там засыплется… И тогда на олимпиаду не пошлют…

Колюне вдруг нестерпимо захотелось на олимпиаду.

– А ты хоть помнишь, что мне поручала? – сразу перешел он в контрнаступление.

– Конечно, помню: два раза в неделю навещать слепую женщину и читать ей газеты…

– Как читать, она слепая, а как играть во дворе в карты и домино, так нет?! – продолжал наступать Колюня. – Я пять раз был у нее. Она просит читать ей только про шпионов. И больше, дудки, не пойду!…

– Запишем тебе отказ от поручения, – предупредила Оля.

– Я бы к этой тетке тоже не ходила, – подала голос Малышева в защиту Рублева, чем удивила его и обрадовала.

– А ведь не с тобой разговаривают, – обиделась на нее Оля.

– Не спорьте. Без поручения Рублева нельзя оставлять, – рассудила классная. – Что у нас там по плану, Оля?

– Турпоход и подготовка к фестивалю искусств.

– За что ты хочешь отвечать? – взяла классная Колюню за плечи и внимательно-внимательно посмотрела ему в глаза. – За турпоход или за подготовку?

Колюня откровенно спросил:

– А ни за что нельзя?…

– Нельзя, – так же откровенно сказала она ему. – За что-то, понимаешь, надо отвечать.

– Т-тогда за подготовку.

– Это потому что до фестиваля еще далеко?

– Точно! – поразился он тому, как она правильно прочитала его мысли. – А откуда вы узнали?

– От верблюда.

Она и на уроке не оставила его своим вниманием: вызвала отвечать. И Колюня точно ждал этого, вышел из-за парты и рысью устремился к доске. Весьма средний ученик по физике, он на этот раз блеснул. Привлек дополнительный материал, рассказал о гипотезе одного ученого…

– Садись, – сказала ему классная, и даже задним партам было видно, какую твердую, во всю клетку крупную пятерку она выводит в журнале. – Что ты умница и мог бы учиться у меня только на «отлично», я это всегда знала.

Колюня пошел на место, как триумфатор. Перед ним катилась-раскатывалась красная ковровая дорожка. Тысячи рук тянулись к нему с цветами и тетрадями для автографов, а он шел и ни на кого не глядел, разве что Эмме Гречкосей показал язык. Но вот он подошел к своей парте. И разом исчезли улыбающиеся восхищенные лица, цветы, дорожка. На парте лежал синий неиспользованный билет в кино, столбик мелочи и записка из двух слов: «Полный расчет»…

Твердый от чересчур прилежной позы затылок Валерия Коробкина говорил сам за себя…

В турпоход Колюня решил не ходить. Дело это добровольное, каждый проводит воскресенье, как он хочет, и неучастие в походе Самохвалова не сможет записать ему как отказ от поручения. Севка Барсуков со своей девчонкой зовут его поехать с ними на лоно природы и сообразить шашлычок. «Мясо – за тобой», – предупредил Севка. Это, конечно, можно. Но Колюня знал наперед, как будут развиваться события: сами куда-нибудь уйдут, а его оставят стеречь вещи…

В турпоход вместе со своим классом Колюня не хотел идти из-за Коробкина. Совсем обнаглел паря! От Малышевой не отстает ни на шаг. Носит ее портфель, помогает надевать пальто, угощает конфетами, мороженым… И больше никого близко не подпускает. Типичный собственник. Не понимает, бедняга, что живет в конце двадцатого века и своим поведением только смешит умных людей.

Колюня, Колюня…

Утром в воскресенье он открыл глаза – намечался славный денек. Солнце било в окно так, что стекла чуть слышно звенели, воробьи, расселившиеся в «китайской стене», расчирикались во всю мочь. Отвечая им, запела и хорошо выспавшаяся душа Колюни. Он подкинул ногами одеяло, быстро оделся, затолкал в рюкзак все, что надо, взял фотоаппарат, сорвал со стены гитару и побежал к месту сбора.

Они прошли по намеченному маршруту без особых приключений, если не считать, что тяжелая Эмма Гречкосей провалилась в болото. На ее вытаскивание и переодевание ушло несколько минут. Классная, заядлая туристка, стояла, ждала и недовольно поглядывала на часы. Колюня достал для Эммы шерстяные носки. Гречкосей уперлась, не хотела от него принимать никакой помощи.

– Не наденешь?! – пригрозил ей Колюня. – Тогда весь день травить буду…

Они пришли на берег лесного озера. У всех так и пооткрывались рты при виде его красоты. Круглая чаша воды, чистой, темной, до весны погруженной в сон. Ни души, ни ветерка, ни всплеска. На краях чаши тесно толпились мощные дубы и березы с пооблетевшей листвой, сквозь них нелюдимо проглядывали черные, готического стиля ели…

– М-меняю квартиру в Москве вон на тот шалаш!… – первым нарушил тишину Рублев. И начал щелкать затвором фотоаппарата.

Но любоваться красотами природы стоя уже ни у кого не было сил. Свалили рюкзаки на землю и все тут же безгласными трупами попадали на них. Правда, скоро кто-то простонал:

– А есть-то как хочется!

– Ага! – живо согласились с ним остальные.

– Мальчики собирают дрова, разводят костер, чистят картошку, – распорядилась классная. – А я и девочки немного поспим.

За что она и нравилась классу – не по летам была наивна.

Мальчики ничего не слышали. Встали одна за другой девочки. Мальчики, чтоб ничего не видеть, закрыли глаза. Совесть заговорила только в одном… в Рублеве! Колюня самому себе не поверил: встал, разделся до пояса и, делая разминку, замахал костлявыми руками да так быстро, что чуть не взлетел над озером.

Он вытаскивал из лесу коряги и весом, и размером намного превосходившие его.

– Подожди! – испугалась за его жизнь Оля Самохвалова, когда он ухватился за комель здоровенной, поваленной ветром березы. – Давай вместе понесем!

– Отойди, Олька, а то зашибу! – как добрый молодец, закричал он и поволок березу один.

На мальчиков трудовые подвиги Колюни действовали раздражающе.

– Внимание, внимание! – лежа изображали репортеров известные лентяи и завистники Мишулин и Боровский. – Говорит и доказывает телестудия восьмого «А»! Небывалый производственный подъем охватил дохлятину Рублева! Товарищи решили не отставать от него…

Товарищи, не вставая, с гримасами крайнего напряжения сил передавали по цепочке тоненький прутик лозы – их общий вклад в костер. Кто-то неосторожно передал его в руки классной. Та встала и с выразительным свистом рассекла им воздух. Мальчики повскакивали.

Вскоре дров было достаточно. Но Колюня не мог остановиться.

– Чего встал на дороге?! – двинул он корягой в спину Коробкина, который, смеясь и размахивая руками, о чем-то рассказывал Малышевой. Удар в спину Валерию не понравился.

– Врачу давно показывался? – рванулся он к Колюне, но был остановлен Малышевой.

В завершение своих подвигов Колюня с распростертыми руками упал вниз лицом на густой ковер усыхающих пахучих трав. Он даже вцепился в них, чтобы не умереть от усталости и не улететь в царство небесное. Мимо него и даже через него ходили, кто-то проверял его пульс. Он ни на что не обращал внимания, глупо улыбался в траву и слушал ее нашептывания…

Перед раздачей пищи классная восславила Рублева и потребовала, чтобы ему было выдано по две порции как первого, так и второго блюда, а в зеленом чае – вообще не ограничивать. Исполняя ее волю, Самохвалова несколько даже перестаралась. И опять Колюня всех удивил. Сам еще не наелся, а уже пошел по кругу с миской каши и кормил всех алчных и ненасытных. И, верный себе, кое-кого оставил с напрасно разинутым ртом.

Когда все материальные потребности были удовлетворены и настала очередь духовных, классная объявила:

– Поем по кругу! Я и Света Зарецкая – жюри. Кто ничего нам не споет, пойдет мыть посуду.

Валерий Коробкин, оказалось, ни одной песни, кроме «Жил-был у бабушки серенький козлик», не знал. Да и то не все куплеты помнил. Света, нарушая все правила, помогла ему допеть до конца. «Братья Карамазовы», естественно, спели дуэтом. Эмма Гречкосей без борьбы пошла мыть посуду.

– Рублев, твоя очередь…

– А за репертуар не будете ругать? – потупив глаза, спросил Колюня.

– Смотря какой… – ерзнула на рюкзаке классная.

– Песня про любовь. Но не бойтесь: она на английском.

– Испугал, – показала она на него пальцем. – У меня про это уже Олежка поет.

Колюня хлебнул холодного зеленого чая, сделал связки влажными и певучими, провел пальцами сначала по своему сердцу, потом – по струнам гитары…

Конечно, он сам понимал, куда ему до Руссоса. Но если петь не в полный голос, гитаре давать звучать самую малость, получается ничего. В походах он пел и прежде, но всегда пародийно, лицом и голосом изображал роковые страсти и за свое исполнение получал только ругань и насмешки. А тут распелся…

– Кто бы мог подумать?! – первой оценила его исполнение классная, когда Колюня умолк. – Да ты же у нас соловей, Рублев!

Колюня в ответ сорвал с головы фуражечку и положил ее у своих ног. Каждый бросал в нее, какую мог, мзду: еловую шишечку, конфетку, копейку… Катина рука, он заметил, бросила похожую на крест латунную штуковину, которая неведомыми путями попала сюда, на берег озера.

Пришлось Колюне петь на бис. На этот раз он спел ту же самую песню в собственном переводе:

Срок настал Петь «прощай» любви… Расстаться нам с тобою суждено… Ты не плачь, Сердце мне не рви — Тебя хранит оно… Прощай, любовь моя! Тобою полон я, И это будет так, пока ты будешь ждать меня… Прощай, моя любовь! Твой взгляд печальней слов, Но верь, моя любовь, Мы будем вместе вновь… * * * Нам с тобой Светят две звезды — Они горят во мгле ночи, как две свечи… Две звезды — Это я и ты! Любовь– наш свет в ночи…

Все время, пока пел, Колюня чувствовал, что Малышева смотрит на него. Она и в самом деле смотрела – сквозь кисть огненно-красной рябины. И еще ему чудилось, что взгляд ее горек и нежен, как эта лесная ягода в октябре…

В то самое время, когда Колюня своим голосом услаждал слух и сердца одноклассников, в мире резко потемнело. Никто, кроме Эммы Гречкосей, усердно драившей песком миски и ложки, не заметил, как темная тучка, похожая на грандиозную, вполнеба, амебу, тихо подползла к солнцу, сначала как бы принюхалась к нему, а затем обволокла и проглотила. В ее влажной утробе тотчас загромыхало, розовый свет молний еле пробивался сквозь густеющую черноту.

– Мама родная, что сейчас будет! – ужаснувшись, вскочила классная. – Все взяли плащи?… Нет?… Почему? Растяпы! Я же вам говорила: возьмите, обещали дождь…

Но восьмиклассники будто только и ждали дождя, чтобы в открытую заявить о своих симпатиях. «Братья Карамазовы» растянули над собой плащ-палатку и пригласили под нее Наташу Спринсян и Эмму Гречкосей. Пошла одна Наташа. Валерий Коробкин распростер свою куртку, как крыло, над Малышевой.

Колюня не взял с собой плаща. Но у него был стреляющий зонт марки «Три слона». Нажмешь на кнопку – и над тобой вспухает черный купол, словно рассчитанный на то, чтобы под ним укрылись двое. По нему даже капли дождя били с почтением – до того он был красивым. Пока дождь только расходился, Колюня стоял под ним один. Но когда на лес и озеро обрушился косой, шрапнельный ливень, он подошел к Малышевой и, потеснив Коробкина, отдал ей ползонта.

Дождь угрожал затопить весь мир. Казалось, он и земля разошлись во мнениях по какому-то вопросу и двинулись в разные стороны. Деревья, белый пар от костра, фигурки мальчишек и девчонок, съежившихся под плащами, озеро, взрытое черной оспой ливня, – все плыло и колебалось… Душа Колюни ликовала. Сыпь, дождь, лей, хоть еще сутки, хоть еще двое! Пусть будут перекрыты дороги, размыты мосты! А мы будем стоять под «Тремя слонами» и молча слушать музыку дождя!… Такими были чувства у Колюни Рублева, но их явно не разделял Валерий Коробкин. Он сказал:

– Шел бы ты отсюда, а?

– Хочется, иди, сам, – ласково улыбнулся ему Колюня.

– Тебя же сюда никто не звал!

– И тебя!

– Мальчишки, прекратите! – взмолилась Катя. Она потянула Колюню за руку и, чуть не плача, попросила его: – Встань поближе, ты же совсем мокрый…

Колюня в ответ отдал ей весь зонт, а сам запрокинул голову вверх и стал ртом ловить капли дождя. Они были холодными и сладкими. Но он этому ничуть не удивился.

Колюня, Колюня…

В электричку садились уже затемно. Вагон брали штурмом. Колюня ехал в тамбуре. Случайно или нет – кому какое дело? – рядом с ним оказалась Малышева. Они сидели на своих рюкзаках и всю дорогу ехали среди чьих-то корзин, сумок, велосипедов и т.п. Коробкина во время штурма затащило в середину вагона. Он стоял и, несмотря на все попытки Светы Зарецкой завладеть его вниманием, всю дорогу с потерянным видом вертел головой: искал Малышеву.

– Это правда, что ты уже три года живешь без родителей? – из-за лязга колес Катя кричала Колюне в ухо.

– Правда, – кивнул он, отталкивая кого-то, кто пытался сесть ему на голову. – А что?…

– Тяжко?

– Мне? – уточняя, ткнул он пальцем в себя. – Не жизнь, а малина…

– А вот меня родители еще ни разу не оставляли одну… В гости идут – берут с собой, в отпуск едут – тоже…

– Боятся?

– Наверное.

– И правильно делают.

– В каком это смысле? – засмеялась и занесла она над ним кулак.

– В хорошем, хорошем! – поспешил заверить ее Колюня.

И в это самое время на него доверительно сел мужчина с корзиной яблок, судя по всему, садовод.

– Гражданин? – поинтересовался Колюня из-под него. – Вам так удобно?

Гражданин в ответ недовольно приподнялся и корзину с яблоками поставил на Катю. Колюня боднул его в спину.

– Припадочный, что ли? – ругнулся мужчина, но корзину с Кати все же убрал.

– Скажи, а почему ты тогда не пришел в кино? – спросила она.

Колюня достал из корзины, вытер яблоко и отдал Кате, а себе достал другое.

– Я же сказал ему почему.

– Он не поверил. Я тоже…

– Ну и правильно сделали… Не пришел потому, что не мог выйти из дома. Вот и все.

– Ты немного потерял…

Колюня сморщился и бросил недоеденное яблоко.

– Кислое? – не поверила она. – А мое, попробуй, сладкое.

Он осторожно откусил.

– Действительно, сладкое, – признал.

– А ты ревнивый? – вдруг спросила она.

– Я? – Он снова, уточняя, ткнул себя пальцем в грудь. – Откуда мне знать?…

– А он ревнивый… Нельзя хорошего слова ни о ком сказать. Сразу начинает искать недостатки.

– Любишь ты о нем поговорить, – отметил Колюня.

– Ты первый, с кем я так откровенно… Серьезно, с тобой интересно разговаривать. Про тебя всякое говорят, а ты, по-моему, не хуже других, а в чем-то и лучше.

– П-продолжай, – разрешил ей Колюня. Когда они выдавливались из тамбура на перрон, садовод сказал им вслед с упреком:

– Сопляки еще, а разговоры совсем как у взрослых. Неловко даже слушать.

Это глубокое умозаключение, сделанное им на основе подслушанного разговора, развеселило Колюню и Катю. Выбравшись из вагона, они плюхнулись на свои рюкзаки и покатились со смеху. Такими веселыми их и увидел Валерий Коробкин.

Не сказав ни слова, он подал Кате руку, оправил на ней, как на маленькой, куртку, взвалил себе на плечо ее рюкзак, и они, не дожидаясь остальных, пошли по перрону и вскоре растворились в его толчее…

Колюня рта не успел раскрыть – все произошло так быстро. Он тоже встал. Горбатый из-за рюкзака, растерянно смотрел им вслед. Но ни обиды, ни досады он в ту минуту не испытал – уже умел довольствоваться малым. Какую глупость сделал бы он, если бы не пошел в поход! Разве можно забыть, как она смотрела на него, когда он пел и когда классная вовсю славила его…

Он тоже вскоре откололся от всех, шел вразвалочку и всю дорогу, точно любимые стихи, повторял в двух лицах диалог в тамбуре. И так увлекся этим, что забрел в незнакомый квартал и, блуждая среди его редких огней, долго не мог сообразить, где он и даже кто он.

И весь остаток вечера он был весел, возбужден, подробно рассказывал бабуле, где они были, как он отличился на заготовке дров, какой потом сыпанул дождь и т.д., и нахваливал, чего за ним раньше не водилось, бабулино поварское искусство.

Под конец ужина его слегка зазнобило – то ли от усталости, то ли от пережитого за весь день… Ночью он проснулся от страшного землетрясения. А на самом деле его бил и сотрясал дикий озноб. Зубы что-то выстукивали на азбуке Морзе, а бабуля, когда он разбудил ее, долго не могла понять, что же с ним…

Под утро она вызвала «скорую».

Врач послушала его легкие, нашла хрипы и сказала, что у него двустороннее воспаление легких. Зная, что нынешние пациенты лечь в больницу боятся больше, чем умереть, она сказала, что вопрос о госпитализации не подлежит обсуждению.

– Никуда я не поеду, – твердо сказал Колюня.

– Хочешь, чтоб я вызвала санитаров?

– Вызывайте. А я в окно выпрыгну. Отвечать будете…

Врач разозлилась, сказала бабуле, что она ей не завидует, и, выписав, какие нужно, лекарства, ушла…

Адски болела голова. Он весь пылал от температуры, свыше сорока и временами бредил, зачем-то требовал у бабули сразу два зонта. Она почти не отходила от его постели, боялась, как бы внук не сгорел от высокой температуры.

– Умрешь, что я родителям скажу? – плакала и ругала она его за то, что не поехал в больницу.

– Ты что, бабуля? – хрипел Колюня. – Я да умру?

Он действительно не боялся ни отека, ни удушья, ни даже самой смерти. Настроение у него было хорошим – редкий случай, когда в больном теле по какой-то причине жил здоровый дух.

Через три дня температура снизилась. Колюня попросил есть.

Бабуля только сделала фарш и завела тесто, как в квартиру кто-то позвонил. В глазок она увидела Валерия Коробкина и незнакомую ей девчонку в белом пушистом берете.

– Как он? – спросил Валерий первым делом.

– Есть попросил.

– Значит, будет жить, – пошутил он и, пропустив впереди себя Катю, прошел к Колюне.

Бабуля тем временем добавила в тесто еще муки, чтобы угостить всех, кто пришел и кто еще придет. Звонила утром Оля Самохвалова и предупредила, что после школы зайдет.

– Как дела? – спросил Валерий Колюню и положил на тумбочку кулек яблок сорта «джонатан». Да неловко положил. Кулек лопнул, и желто-красные яблоки, точно хулиганы при свистке милиции, рассыпались и попадали на пол. Валерий, не дождавшись ответа, полез собирать их.

– Температура высокая? – спросила Катя.

– Нет, уже почти нормальная.

– А вид такой, словно весь горишь.

Она оглядела Колюнину келью с осторожным любопытством. Остановила свой взгляд на висевшей над дверью ритуальной маске с печально и злобно ощеренным ртом. Поежилась и спросила:

– Кто это?

– Дух мести, – пояснил Колюня. – Кажется, из Габона…

– Ешь. – Валерий собрал и положил яблоки на стол. – Тут все волшебные. Какое ни съешь, сразу выздоровеешь…

– А какое из них отравленное? – в своем стиле пошутил Колюня.

Валерий так и не сказал какое. Он засмотрелся на футляр с трубой. Колюня все понял.

– Забирай, – сказал он. – Пока я добрый…

– Можно? – оживился Валерий. – Я тебе все до копейки отдам.

– Конечно. – Колюня глянул куда-то вдаль внезапно заблестевшими глазами. – За кино же ты полностью рассчитался.

Кате не нравился их разговор.

– Нет, у тебя есть температура, – повторила она. Привстала и прохладными, мягкими, как лепестки розы, губами прикоснулась к Колюниному лбу.

Валерий к тому же месту, приложил руку.

– Совершенно холодный.

– Сам ты холодный… – Она снова хотела дотянуться до Колюни, но Валерий, дернув ее за руку, не дал.

– Ты чего? – смерила она его взглядом.

– Я тебе по дороге, кажется, все сказал…

Колюня лежал под одеялом не шелохнувшись. Они ссорились!

– Ты как разговариваешь со мной?! – возмутилась Катя.

– Не нравится? – Волевой подбородок Валерия затрясся. – Тогда я ухожу!

– Я и не звала тебя сюда, сам напросился, – сказала она вслед.

Валерий хлопнул дверью с такой силой, что дух мести сорвался с гвоздочка и упал.

– Жуть какая, – сказала Катя про маску, вешая ее на место. – А глаз не оторвешь.

– Тебе нравится? – Колюня глаз от нее не мог оторвать. Белый берет очень шел к ее темным глазам. В нем она была вылитым олененком! – Хочешь, возьми себе на память.

– Что ты! – смутилась она. – Я сказала без всякой задней мысли.

– Ну, говорю же, возьми!…

Она поглядела в окно и сказала:

– Я пошла, ладно?

– Сядь! – скорее приказал, чем попросил он. – Что ты на праздники делаешь?

– Еще не знаю…

– С родителями будешь отмечать?

– Вряд ли…

– Давай вместе отметим. У меня есть приятель. Севка. Он со своей девчонкой придет. Посидим, послушаем музыку…

– Валерку, я поняла, ты не позовешь?

– А ты уже соскучилась по нему?

Она ушла от прямого ответа.

– А почему ты думаешь, что я подойду вашей компании?

– Потому что ты естественная девчонка. Что думаешь, то и говоришь. Не строишь из себя, как, например, Светка. Короче, с тобой легко… – Колюня сам себе удивился. Никогда еще и ни с одной девчонкой он не разговаривал так запросто и так уверенно! Он даже в собственном голосе уловил незнакомые ему нотки…

Малышева недобро усмехнулась.

– А я – то думала, Рублев, ты еще совсем мальчик. А Валерка, выходит, прав.

– Дальше говори,

– Думала, мы можем быть с тобой друзьями…

– А что? Нет? – Только сейчас Колюня услышал хрипы. Но не в легких, в сердце. – Можем. Но без него, понимаешь?

– За счет Валерки – никогда. Я его люблю. Слышал это?!

Она встала, бросила духа мести и пошла к дверям.

– Постой! – с прерывистым, как у ребенка после долгого плача, всхлипом крикнул Колюня. В дурацком положении был он: раздетым ни встать, ни догнать ее, ни загородить дорогу. – Постой, говорю! Возьми трубу и отдай ему.

– Пусть сам придет и возьмет.

– Он сюда больше никогда не придет! И я не понесу ему…

Она постояла у дверей, кусая губы. Потом взяла трубу и тихо сказала:

– Выздоравливай. До свидания.

– Чао! – выбросил он голую руку из-под одеяла.

Бабуля вкатила стол-тележку с блюдом пельменей, источавших вкусный курчавый пар. Среди них был «счастливый». И уж она бы сделала так, чтобы он достался внуку. А теперь и стараться не надо: товарищи, она проглядела, ушли. Все счастье одному ему.

Колюня, укрывшись с головой, лежал под одеялом молча и неподвижно, прямой, как покойник.

– С маслом или уксусом будешь? – спросила она.

– Ни с чем не буду, – глухо ответило одеяло.

– Опять не угодила, – проворчала бабуля. – Чего же тебе хочется?

– Умереть.

– Чего?!

– Не трогай меня! Я сплю.

– Оля скоро придет. Что ей сказать?

– Что она мне надоела.

Оля Самохвалова оказалась легкой на помине. Сказала, что очень спешит («В „Универсаме“ выбросили гречку. Вам не надо?»), оставила для Колюни уроки и записку. В записке она сообщала, что за дежурство в классе санитарный пост школы поставил ему «отлично». А что она видела Катю Малышеву, выбегавшую из подъезда с футляром под мышкой, это оставила при себе.

«И ТАЙНО, И ЗЛОБНО ОРУЖИЯ ИЩЕТ РУКА!»

Ночью опять поднялась температура. В ушах гулко шумела горячая кровь. Из глаз в темноту уплывали, сцепившись, красные, синие, зеленые кольца. Во рту было сухо и жарко.

– Бабуля… – еле удалось отодрать язык от раскаленных зубов. – Бабуля!…

– Кричать зачем? Я здесь…

– Посмотри, что у меня под тахтой лежит.

Загорелся свет. Бабуля, вся седая, в белой ночной рубашке похожая на привидение, перекрестилась и, кряхтя, полезла под тахту. Достала оттуда и поднесла к его глазам желто-красное яблоко.

– И больше ничего.

– Не ешь его! Оно отравленное.

– Будет глупости болтать, – осерчала она. – Спи.

На его лоб, зашипев, легло мокрое полотенце. Свет погас. Полотенце впитывало в себя все ночные кошмары. Разноцветные кольца стали распадаться на светящиеся точки, вот и вовсе исчезли.

Днем приходила врач. Послушала его и сказала, что ничего не понимает.

– Легкие и сердце у тебя уже в порядке. А состояние, сама вижу, тяжелое…

«А, чего тут понимать?» – лежал и про себя думал Колюня, пока врач измеряла его давление. Такое состояние у него из-за плохого настроения. И за него он должен благодарить своих одноклассников – Коробкина и Малышеву. Называется – навестили…

– Если не хочешь иметь осложнений, раньше времени не вставай.

Раньше времени? Да лучше вообще никогда не вставать! Лежать, лежать, ни есть, ни пить, остановить дыхание – и до скорой встречи на том свете!…

Обида, горечь, возмущение лихорадили кровь, туманили голову Колюни. И в чем-то мы должны разделить его чувства, если хотим быть справедливыми ко всем сторонам этого лирического треугольника. Он, хотя и самая малая в нем сторона – все же сторона!

Что оставалось ему делать после того, как Малышева сказала, что любит другого? На что еще было надеяться? На чье плечо опереться?

День-два он ждал: она позвонит и скажет, что погорячилась. И это было бы самым сильным утешением для него! Но – не дождался… И тогда он, пристроив телефон на груди, сам стал названивать ей. Но едва она брала трубку – бросал свою! Таким отчаянным способом он хотел – не говоря – сказать ей: «Ну позвони же-е-е-е!…»

И как-то раз после нескольких сеансов этой (телепатической, по сути) связи у него над самым сердцем, подобно небесному грому, раздался звонок! Он в мгновение ока сорвал трубку.:

– Привет… – Звонил Коробкин. Он с самого начала взял шутливый тон. – Спишь, что ли, с телефоном? Так быстро взял трубку…

Колюня весь похолодел.

– Что надо?!

– Все еще болеешь?

– Предположим…

– Я тебе чего звоню? Ты не можешь подождать с деньгами за трубу? Мать купила новый холодильник, истратила свои и мои. Но летом я опять поеду в деревню, заработаю и отдам.

– Могу выписать дарственную.

– Нет, так не пойдет. Лучше я займу у кого-нибудь и тебе отдам. (Забегая чуть вперед, скажу: он так и сделал.)

– Не надо!… Когда, откроешь на небе луну, назовешь ее в честь меня. И мы будем квиты…

– Хочешь завести меня? Не выйдет! Ты лучше пой. Это у тебя здорово получается. Про любовь, про свет в ночи…

Колюня сбросил с себя аппарат на пол и зарылся лицом в подушку…

В те дни в его душе шла отчаянная борьба. Точнее говоря, ее вели «внутренний голос» Колюни, другими словами, его совесть, и дух мести, с которым больной, лежа в постели, не расставался теперь, словно малыш с игрушкой. Вот образец того, как яростно и непримиримо спорили между собой «внутренний голос» (сокращенно – ВГ) и дух мести (ДМ):

ДМ. Совести у Коробка ни на грош! Неужели он забыл, что говорил о Малышевой вначале?

ВГ. Совесть в таких делах ни при чем. Можешь мне на слово поверить.

ДМ. Ненавижу его! Даже тень его ненавижу!…

ВГ. Бесишься… А толку?

ДМ. Ты прав! Пора переходить от слов к делу. Отравить? Нет, это грязная работа. Самое лучшее – устроить ему честную «темную». Разукрасить его как пасхальное яичко. Неплохо выбить передний зуб! Пусть она тогда любуется на его портрет. Ха-ха-ха!…

ВГ. Слушать тебя неприятно.

ДМ (искренне). Почему?!

ВГ (безнадежно). Руками тут не поможешь.

ДМ. А ноги на что? В каратэ ими только и пользуются.

ВГ. Ставим на этом точку. Пока я его совесть, этому не бывать!

ДМ (багровея). На его месте я бы поскорее отделался от тебя. Зануда ты страшная, а не совесть! И на самом деле ты его враг номер один. На каждом шагу, за каждую мелочь угрызаешь. Связал по рукам и ногам… Нет, я верю: придет время, ученые найдут средство против тебя! Станут делать прививки или будут, как аппендикс, удалять. Счастливо заживут люди…

ВГ. Не желаю слушать твой бред. На «темную» накладываю вето.

ДМ. Ладно. Есть еще одна неплохая идея. Пусть «темную» устроит Севка. Он верный товарищ. Не откажется. И так отделает, что Коробок будет всю жизнь – ха-ха-ха! – работать на аптеку…

ВГ. И это я запрещаю.

ДМ (разъяренно). Совести у тебя нет, совесть!… Это из-за тебя на земле столько разбитых сердец и неудачников. Я не камень, сочувствую тем, кому не повезло в любви. Но я уважаю силу! Счастье достается только сильным.

ВГ. И честным…

ДМ. Опомнись! Что ты делаешь с ним? Расшатываешь характер! Вот и вырастет он лопухом. Каждый, кому не лень, будет у него из-под носа уводить девчонок…

ВГ. Зато совесть будет чиста.

ДМ. Жалости у тебя никакой!… Ему который день есть совсем не хочется, грудь болит, словно на нее горячий утюг поставили. А ты, знай, поешь одно… Не делай из него христосика! Поручи его мне, мы с ним та-а-кое придумаем!…

(Дух мести сладострастно потирает руки и поет:

Как сон неотступный и страшный,

Мне снится соперник счастливый…)

ВГ (морщась). Потише, я не глухой… Злоба затемняет тебе рассудок. Ты все твердишь: Коробок, Коробок… А что, только в нем дело? Ты же был тут, когда она сказала: я люблю его. С этим-то что поделаешь?

ДМ (небрежно). Слушай ты ее больше… Это она тебе сказала. А ему еще нет.

ВГ. Все-то ты знаешь…

ДМ. Я же как-никак дух… Малышева еще в самой себе и в своих чувствах не разобралась. А уже любит напускать на себя: я такая взрослая, просто дальше некуда.

ВГ. Все-то ты понимаешь…

ДМ. Представь! В таких темных делах, как любовь, страсть, ревность, я разбираюсь получше многих.

ВГ. И на здоровье. А я буду молча страдать.

ДМ. Делать нечего? И нашел из-за кого… Если она выбрала Коробка, значит, она его стоит.

ВГ. Еще одно плохое слово про нее… и я вытрясу из тебя дух!

ДМ. Охо-хо… Нервы, нервы…

… Рублев встанет через две недели. Все анализы у него будут в норме. Останутся хандра, подавленное настроение. Но за это справки, увы, не дают.

В тот день, когда Колюня пошел в школу, выпал первый снег и ударил легкий, с солнечно-голубой искрой морозец. Все частные автомашины, осадившие «китайскую стену» со всех сторон, стали одного цвета – белого, и одной марки – пухлые снежные шапки стерли различия между «Жигулями», «Москвичами» и «Запорожцами».

– Рублев!

Колюня оглянулся. Его догоняла Наталья Георгиевна. В новой шубе из искусственного меха. Наверное, первый раз надела ее.

– Наконец-то ты выздоровел…

Видишь, Рублев, есть же на свете люди, которые думают о тебе, рады, что ты оклемался.

– У нас полным ходом идет подготовка к фестивалю. Не забыл, что ты в своем классе ответственный?

– П-припоминаю, – кисло улыбнулся Колюня.

– И ты уже знаешь, с чем ваш класс выступит?

Шуба Натальи Георгиевны на свету помигивала, как новогодняя елка, разноцветными огоньками.

– Сами напишем и сами поставим маленькую комедию… Можно?

– Что ж, если это будет смешно и остро, я – за!

Она одобрительно хлопнула его по плечу и прибавила шагу, догоняя свою подругу, англичанку Галину Романовну.

ТРАГЕДИЯ С КОМЕДИЕЙ

Сочинять обещанную пьеску Колюня начал с «братьями Карамазовыми». Те взялись за работу с восторгом. Им обоим страстно хотелось, чтобы в классе перестали относиться к ним как к обалдуям. Но, быстро загоревшись, они столь же быстро остыли и вышли из авторского триумвирата. Правда, перед этим рассказали, кому только могли, о замышляемой постановке.

К удивлению самого Колюни, пьеска писалась быстро. Словно он ее, как профессиональный драматург, вынашивал годами, а затем сел за стол и в несколько вечеров выплеснул на бумагу. И хотя первое полугодие уже подходило к концу и по многим предметам надо было срочно выправлять положение, он, придя из школы, первым делом садился писать, потом быстро ел, делал уроки – и опять писал, писал… Он и чувства, дотоле ему неизвестные, испытал в те вечера, особенно когда какая-нибудь сценка, на его взгляд, получалась хорошей. Радостно выскакивал из-за стола, выходил, в чем был, в лоджию и прикладывал к лицу хлопья мягкого, в темноте синего снега. Усталость тут же проходила. Колюня возвращался к столу, с лица на бумагу падали капли талой воды, чернила расплывались и буквы делались ветвистыми, как узоры мороза на оконном стекле… Иногда ему казалось, что сквозь чащу строчек с той стороны листа бумаги на него с укором смотрят чьи-то темные, с раскосинкой глаза. И это его еще сильнее подзадоривало.

В школу он приходил в хорошем настроении. Как ни в чем не бывало здоровался и с Валерием, и с Катей. К тем, кого прежде любил заводить, не приставал и вообще был серьезным, торжественным и погруженным в самого себя.

Колюня, Колюня…

Свою шуточную пьеску (она уместилась в тонкой ученической тетради) он назвал в стиле А.Н. Островского: «Любовь зла – полюбишь и козла!» В скобках написал: «Детям до шестнадцати лет». В основу своего сочинения положил немудреную сказочку про добродетельную многодетную козу, ее доверчивых козлятушек-ребятушек и коварного серого волка. Конечно, он внес в сказку много своего, ввел новые персонажи, а традиционным придал такие черты, каких у тех отродясь не бывало. Так, помимо козы и козлятушек, в пьеске фигурировали ученый козел и молодая козочка, довольно ветреная особа. По-новому трактовал Колюня и образ серого волка. Он у него был вегетарианцем, вовсе не покушался на жизнь козлятушек. Главным для него было доказать, что серый-то не он, а козел, и что все влюбленные козы близоруки и глупы. Самой невыигрышной обещала быть роль козла. Увешанный амперметрами и другими физическими приборами, он на протяжении всей пьески стоял посреди зеленого лужка и с тупым видом поглядывал то на жену-козу, то на козочку-вертихвостку, всячески завлекавшую его, и время от времени бекал и мекал…

Так получилось, что Рублеву пришлось быть и режиссером постановки, и художником-оформителем, и костюмером. Репетиция устраивалась два раза в неделю. Проходили они не бесконфликтно, но всегда весело, и ощутимо сблизили между собой весь режиссерско-исполнительский состав. Постановка раз от разу становилась все лучше и обещала стать гвоздем фестиваля искусств.

На один из последних прогонов («генералку» Колюня решил провести перед самым началом фестиваля) пришла классная. Она села в последнем ряду. В актовом зале было холодно, она накинула на плечи пуховую шаль, спрятала под нее руки и смотрела прогон неподвижно, как сфинкс. Колюня вначале оглядывался на нее, пытаясь по лицу понять, нравится ей или нет, потом увлекся, забыл про нее и полностью вошел в роль режиссера.

– Козел! – непререкаемым голосом маэстро указал он Мишулину, исполнителю этой роли. – Я не верю тебе! Сильнее тряси бородой… Это уже лучше!… Козлятушки! – Тут же он набросился на «братьев». – Вы что? С бороздки съехали? Еще не родились, а уже выбежали на лужок…

Когда очередь дошла до эпизода, в котором чадолюбивый серый волк укладывает спать козлятушек, Колюня на несколько минут покинул пульт режиссера – серого волка он играл сам. Поднялся на сцену, перековал голос и под гитару спел колыбельную «Мама, роди меня обратно!», сочиненную участниками постановки совместно.

Репетиция закончилась. Вопреки ожиданиям Колюни и всей труппы, классная не стала хлопать. Постукивая каблучками маленьких туфелек, она медленно прошла через весь зал, поднялась на сцену.

– Вам нравится? – обвела она взглядом всех.

– А вам нет?! – забеспокоились «братья Карамазовы» и вместе с ними остальные.

– Играете вы здорово… А сейчас все по домам. Останется один Рублев.

Она дождалась, когда все выйдут, взяла из реквизита спектакля два стула, сама села и Колюню усадила напротив.

– А что ты сам думаешь про свою пьесу? – спросила она, еще сильнее кутаясь в шаль.

– Не фонтан, – смело поглядел на нее Колюня. – Но кое-что получилось.

– Кое-что… – со значением повторила она. – А ты знаешь, вчера вечером ко мне домой приходила мать Светы Зарецкой. Догадываешься, по какому поводу?… Она сказала, что Света в последние дни какая-то нервная, не спит и плачет по ночам…

– Чего это она? – испуганно поднял голубенькие глазки Колюня.

– Света догадалась, про кого твоя пьеска.

– Про кого?! – Колюня удивленно привстал и замер в позе прыгуна в воду.

– Рублев… – с укоризной поглядела она в его возмущенное красное лицо. – Талантов у тебя много. И артист из тебя неплохой. Но ты или себя переоцениваешь, или людей недооцениваешь, что, в общем-то, одно и то же. И Коробкин с Малышевой обо всем догадались. Но у них нервы покрепче, чем у Светы. Хорошо держатся ребята.

– Людмила Сергеевна!!!

– Сядь и помолчи!… Мы с тобой на сцене, но играть нам не перед кем. Думаешь, я не знаю, что с тобой происходит? Знаю… Но разве насмешкой над их чувствами ты поможешь своему горю?…

Колюня убито молчал.

– Не сердись на меня, – она вытащила руку из-под шали и дотронулась до него. – Если хочешь знать, у меня в школе была история, похожая на твою. Я уже сколько лет замужем, мать, а тот мальчишка нет-нет да приснится… Стыдно признаться: я до сих пор его люблю… А он и тогда, и сейчас любит другую… Это больно, с этим невозможно смириться. Почти невозможно… А жить-то надо, и человеком оставаться надо. – Она погладила его руку. – Страдай, злись, рви, мечи! Но человеком, миленький, оставайся.

Колюня заплакал и сказал:

– Не про них я писал! Честное слово!… Просто у меня так вышло.

– После всего, что было, думаешь, они поверят тебе?…

– А вы? Вы мне верите?

– Честному слову верю. Но постановку придется снять. Спектакль не получился.

– Вы так считаете?! Или?

– Или, Рублев, или… – Она положила руку на его рыжее воронье гнездо.

На следующий день на переменке его окликнула Наталья Георгиевна и попросила, чтобы он обязательно разыскал ее после уроков. Он нашел ее в буфете. Она сидела за учительским столом одна и доканчивала первое.

– Садись, – показала она глазами на стул. – Тебе взять чего-нибудь?

Он торопливо отказался. Наталья Георгиевна принялась за второе и между делом спросила:

– Страдаешь?

– Из-за чего? – весь сжался он.

– Что постановку сняли…

Он вздернул плечи и, не зная, что ей ответить, долго держал их приподнятыми.

– Можешь мне на слово поверить: я её отстаивала как могла. Сколько мне ваша классная ни толковала, я так и не поняла, что ты порочного написал. Кто-то мог узнать себя? И что? Как говорили в Древнем Риме: каждому – свое… Но ваша классная, прости за откровенность, трусиха. Привлекла на свою сторону директора, завучей и в результате я оказалась в меньшинстве. Переубеждать я их не стала, других забот хватает, но вся эта история в какой-то степени касается и меня. Я с тобой, Рублев, абсолютно согласна: в школу надо ходить, чтобы учиться, а не любовь крутить… – Она отодвинула от себя тарелку и спросила его:

– А чем ты еще увлекаешься?

– Я?! – Выигрывая время, Колюня долго теребил свои рыжие волосы. – Люблю с самим собой поговорить по душам.

– Я не о том… – поморщилась Наталья Георгиевна. – Стихи пишешь?

– Есть у меня одно двустишие… – Он прокашлялся и прочитал с выражением:

Бегали по улице Жареные курицы.

– Не смешно, – даже не улыбнулась она и принялась за компот. – Постой! Кто-то говорил мне… кажется, Самохвалова, что ты прилично поешь.

– А!… – махнул рукой Колюня. – У меня много врагов.

Ему нестерпимо захотелось уйти. Но вместо этого он отщипнул кусочек хлеба и запихнул себе в рот. Так было удобнее молчать.

– Если можешь, перестань жевать, – попросила учительница и начала вылавливать в компоте черносливину.

Колюнины челюсти покорно замерли.

– Чтобы фестиваль прошел хорошо, нужен какой-то интересный поворот, – поделилась она с ним, отлавливая на этот раз грушу. – Вот что я придумала. Во время перерыва на всех этажах школы должна звучать красивая музыка, песни, стихи. Радиоузел у нас, слава богу, теперь работает как надо. Что ты скажешь об этой идее?

– Здорово! – желая потрафить ей и поскорее смотаться, оценил Колюня. Но, оказалось, Наталья Георгиевна приняла его похвалу всерьез.

– Я думаю, лучше тебя никто в школе не подберет музыку и не напишет текст.

Колюне после сценария уже ничего не хотелось писать.

– Нет, у меня не получится.

– Пойми! – продолжала настаивать на своем учительница литературы. – Если твоя композиция понравится всем, в том числе и Ольге Михайловне, уже никто не будет возражать, чтобы от нашей школы на городскую олимпиаду поехал ты.

Увы, Колюню уже и мысль об олимпиаде не грела, и Наталья Георгиевна поняла это.

– В конце концов, – раздраженно откинулась она на спинку стула, – не Коробкину же мне поручать это!… Брось, Рублев! В отличие от своего друга, ты литературно одаренный парень, у тебя есть вкус и чутье. Я уверена, на все про все тебе хватит двух дней.

Отступать уже некуда было, и Колюня нехотя спросил:

– А что именно подобрать для этой композиции?

– Не маленький, сам подберешь…

Тут в буфет вошла ее подружка Галина Романовна, и она ей замахала рукой. Колюня понял: аудиенция окончена, надо освободить место за столом.

Трагедия с комедией помножилась на несчастье с бабулей. За неделю до Нового года она поскользнулась на улице и больно ушиблась. Врачи приговорили ее к постельному режиму. Это случилось, когда у Колюни на руках уже был билет. Он хотел на Новый год уехать к двоюродному брату в Ленинград, подальше от всех и всего.

Билет пришлось сдать и заделаться, как он самого себя назвал, «внуком милосердия». Теперь надо было не только в школу ходить, но и, подобно Оле Самохваловой, продукты доставать. Наконец-то он узнал, где находится приемный пункт прачечной (оказалось, через дорогу, но раньше он его просто не замечал), каково это – дозвониться в диспетчерскую ЖЭКа и вызвать сантехника… Вершиной его подвижнической жизни в те дни стало кормление бабули. Чтобы она поскорее поправилась, бегал на рынок и потом ожесточенно тер морковку, давил клюкву…

Он метался между школой и домом, с ведома старосты Спринсян сбегал с некоторых уроков, чтобы проведать бабулю. В эти дни много, до одури занимался по вечерам. Не будем приукрашивать нашего героя: много занимался не потому, что хотел выбиться в отличники – забыться хотел.

Однажды, наглядевшись на его хмурый, усталый вид, бабуля расплакалась. Да так, словно ей было не за шестьдесят, а всего лет пять – громко и безутешно.

– Ты чего? – перепугался Колюня.

– Из-за меня маешься, – заливаясь слезами, бичевала она себя. – Чай, я не слепая… Ой, дура я, дура. Зачем согласилась жить здесь? Жила бы у себя, старая ворона…

– Тебе здесь плохо?

– Почему плохо? – еще пуще загоревала она. – Хорошо! Здесь и в магазинах не то что у нас, и квартира – лучше не надо… А все равно я здесь не живу, а мучаюсь…

Это было для Колюни откровением. Он ведь видел, что у нее за жизнь в деревне. Дом-развалюха, огород, маленький сад – и все. Видел, как она, отмахиваясь от едкого дыма, по утрам подолгу растапливала отсыревшую печь. На себе испытал, что такое таскать воду с другого конца деревни, где был колодец. Телевизор она первый раз увидела в Москве. А зимой, когда дорогу заметает, в этой глухой деревеньке в тридцать дворов жизнь становится еще труднее и однообразнее… А оказалось: бабуля душой там, а здесь, под одной крышей с ним, – мучается.

– И церковь мне здешняя не нравится. Шумно. Вокруг машины ходят. Поп молодой, а поет казенно. А у нас, ты видел, церковь маленькая да стоит на горочке, среди… – бабуля совсем залилась, – …березонек.

– Раз так, уезжай.

– А ты?

– В интернате буду жить.

– Разве я позволю? – замахала она на него старыми веснушчатыми руками.

Колюня больше не стал с ней спорить, ушел к себе. Включил магнитофон и погрузился в клокотанье музыки, включенной на полную катушку.

Никому он не нужен на этом свете…

МИЛЬОН ТЕРЗАНИЙ…

Нет, не в музыку погружался Колюня – в свое безбрежное и бездонное горе-несчастье. И это не только метафора. Где бы он ни был, куда бы ни шел, горе окружало его, как вода в открытом море, со всех сторон, и он плыл в нем, плыл…

Из его горя состояли дома, улицы, мглистое небо декабрьского утра, полчища каркающих ворон, невидимо летевших над городом, когда Колюня понуро плелся в школу, закинув за плечо сумку с учебниками и тетрадями.

О несчастье возвещали резкие, как удар хлыста, звонки на урок и с урока. О нем истошно кричали первоклашки, путавшиеся под ногами на переменках.

Казнью был каждый вызов к доске. Он учил, он знал урок, но, чтобы учительница поверила ему, надо было вставать из-за парты, идти сквозь строй взглядов к доске, поворачиваться лицом к классу – и к тем двоим тоже – и что-то говорить, говорить… И – глаза бы его ни на что не смотрели! Все вокруг – из-за сильных холодов, что ли? – стало серым, сухим, твердым. Случалось, он не сразу узнавал родной дом. Прежде «китайская стена» играла на солнце голубой облицовкой, а теперь она выглядела так, будто была нарисована простым карандашом на серой бумаге.

Весь мир был несчастье…

Пока еще ходил в школу, готовил уроки дома, дни не казались бесконечно длинными, какими они стали в каникулы. Время неожиданно превратилось в его врага. Лишь теперь до него дошел ужасный, прежде ускользавший смысл выражения: убить время. Это означало – убивать себя. Время проходило через него непрерывным, физически ощутимым потоком. Иногда ему казалось, что он состоит не из материи, а из медленного, мучительного, как пытка, времени…

Легко было классной говорить: оставайся человеком. А если у человека болит и ноет, не переставая, сердце? И боль эта походит на зубную: она нигде и везде?!

В последний день старого года Колюня зашел в поликлинику и пожаловался врачу на плохое самочувствие. От врача, энергичной, с румянцем во всю щеку женщины, веяло уже не только лекарствами, но также яблоками и шоколадом. Тем не менее она выслушала его внимательно и все его жалобы занесла в историю болезни. Этот рыжий угрюмый мальчишка пришел к ней не за справкой – в школах, она помнила, начались каникулы, и следовательно, он не симулирует.

– Я пятнадцать лет работаю врачом и замечаю, что чисто детских болезней становится все меньше, – делилась она своими наблюдениями, пока Колюня раздевался до пояса. – Растете вы теперь быстро, будто боитесь куда-то опоздать, и жалуетесь-то почти на то же самое, что и мы, взрослые. На сердце, бессонницу, плохой аппетит, подавленное настроение… Ох, пережить бы этот век!

Но и простое прослушивание, и срочная электрокардиограмма показали: сердце Колюни в норме и работает как швейцарские часы… На всякий случай врач посоветовала пить корвалол и настойку пустырника.

– Печать поставишь в регистратуре, – сказала она, протягивая ему рецепты. – Передай родителям, чтобы следили за твоим питанием.

– Лана, – вяло пообещал ей Колюня и выбросил рецепты, не дойдя до регистратуры.

Еще она посоветовала ему подольше спать, гулять и ни о чем грустном не думать. Спать он и без ее советов спал, не думать о грустном не мог, а гулять подолгу начал. Чаще всего, когда на улице еще или уже было мало людей. Выходя из подъезда, надвигал на глаза вязаную шапочку (бомбошку отрезал и выкинул), руки в карманы – и ходил, ходил, ходил… В нем жила смутная надежда, что, петляя между домами по два-три часа, он оторвется от преследующей его хандры или, если не всю, так хоть часть выгонит с потом.

А иногда ему начинало казаться, что облегчение принесет большая высота. Он заходил в чужие дома, лифтом поднимался на последний этаж, выбирался на крышу и в полном одиночестве стоял там, пряча лицо в воротник от едкого, перехватывающего дыхание холодного ветра. Перед ним простиралось и тонуло в морозной мгле плоскогорье бесчисленных домов огромного города. Синие поезда метрополитена, выходя из-под земли, торопливо, словно делая что-то незаконное, перебегали из туннеля в туннель. По асфальтовому дну разверзавшейся под Колюней пропасти шли, вернее, безногими шариками катились прохожие. С большой высоты все выглядело игрушечным и забавным.

Все, кроме своего несчастья. Несколько раз он порывался рассказать обо всем бабуле. Но так и не рассказал. Побоялся, что не поймет. Все-таки разница в возрасте между ними была почти в полвека! Чувствовали ли то же самое, что и он, люди в ее время? Было ли когда-нибудь что-то подобное с ней самой?… Он сомневался в этом, потому что был уверен: такого, как с ним, еще никогда не было ни с кем.

Трудно сказать, поняла бы его бабуля или нет. Но в чем он был совершенно прав: такого, как с ним, еще не было ни с кем. И не будет, сколько бы ни существовал род людской. Каждый к своему первому чувству идет своим путем, по-своему переживает все, что оно с собой несет.

В этом вся штука…

В жизни Колюни наступила странная пора: он перестал понимать, что для него лучше, что – хуже… К слову сказать, он не мог дождаться, когда же наконец начнутся зимние каникулы. Тогда не надо будет шесть раз в неделю входить в класс и видеть, как эти двое, склонившись друг к другу, сидят за партой – Малышева вечно не успевала сделать все уроки дома, Коробкин ее вечно выручал. Быть с ними в одном помещении стало пыткой! Он плюхался на свое место – за партой так и сидел один, – доставал, чтобы никого и ничего не видеть, книгу, читал ее, читал, а про что она, не понимал. И только чей-нибудь тычок в спину воспринимал правильно: в класс вошла учительница, надо вставать…

Но вот каникулы наступили. И – никогда бы они не начинались! Не видеть ее каждый день оказалось еще тяжелее, чем видеть, пусть даже рядом с другим! Пока видел, хоть какие-то надежды появлялись. Вот сегодня они в кабинете физики сели за разные столы, а после уроков она пошла домой одна. Кажется, поссорились. Надолго? А вдруг – навсегда?! О, если бы… Права была классная или нет, запретив постановку, но Света, за здоровье которой она тревожилась, действовала точно по фабуле Колюниной пьесы. Она настойчиво атаковала эту парочку то приглашениями в театр, где ее мать заведовала билетами, то зазывала к себе домой, короче, старалась во что бы то ни стало украсить своим присутствием их досуг. И временами Колюне мнилось, что Светкина настойчивость Коробкину вовсе не противна. Что, если ей удастся отколоть Коробкина от Малышевой?

Несчастье хватается за соломинку…

В каникулы он со всей силой ощутил, как тяжела неизвестность. Что Малышева будет делать в эти дни? В Москве останется или уедет куда-нибудь? Мильон вопросов, мильон терзаний…

В школе чем еще было хорошо: он мог подойти к ней как к однокласснице и о чем-нибудь заговорить, услышать ее голос, поглядеть ей в глаза. Приходилось, правда, урывать для этого секунду, пока Коробкин бегал в буфет или еще куда-нибудь.

«Мисс Малышева! – церемонно раскланивался он и обычно задавал вопрос, на который она не знала, что отвечать. Например такой: – Это правда, что любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь?»

Ей не нравилось, как он с ней разговаривал. Пожимала плечами и, вся краснея от неловкости, отмалчивалась или просила больше никогда не задавать ей глупых вопросов. И тогда Колюня терял выдержку, шел на все унижения, чтобы она простила его.

В каникулы что было плохо: все разбрелись по своим углам. Каждый теперь жил своей жизнью. Как при таком положении, не выдавая себя, узнать: Малышева и Коробкин вместе проводят каникулы или порознь?

Но счастье глупо, а несчастье изобретательно. Колюня набирал номер ее телефона и, услышав знакомый (красивей всякой музыки!) голос, бросал трубку. Она дома! Тут же звонил Коробкину. И он, ура, дома! И только оттого, что они были в тот момент не вместе, он с облегчением падал на тахту и блаженно улыбался в потолок. А потом вскакивал и, стремительно расхаживая по квартире, проговаривал вслух текст композиции, подготовить которую ему поручила Наталья Георгиевна.

Когда бабуля понравилась, он решил, что должен увидеть Катю. Вышел из дома – был морозный, солнечный день, – еще не зная, как он это сделает. Все придумал дорогой – она жила в квартале от него. Подошел к ее дому, из будки телефона-автомата позвонил ей и пропитым голосом алкоголика спросил, не их ли машину хотят угнать дворовые хулиганы? Маневр удался! В легком халатике она выбежала на балкон, повертела головой, никаких поползновений на отцовский «Запорожец» не заметила и, недоуменно пожав плечами, ушла. Колюне же и этих секунд хватило, чтобы стать счастливым человеком! Он вышел из будки и, ослепленный фарфоровым блеском январского снега, побрел домой, медленно и осторожно, точно нес в себе что-то хрупкое, не имеющее цены…

Однажды утром получилось, что бабуля впервые после травмы пошла в церковь, а Колюня в очередной раз – к Катиному дому. Вернулись они домой в разное время, но оба довольные и просветленные…

И все же вершиной изобретательского искусства Колюни были его встречи и разговоры с Катей… без участия самой Кати! В далекие времена подобных результатов добивались лишь опытные маги. Самого человека они не трогали, но образ его и душу умели вызывать к себе в любое время суток. В наш век, когда полно всякой техники, к чародейству прибегают только самые ленивые… Колюня воспользовался эпидиаскопом. Он смотрел слайды, сделанные им после турпохода. И только те смотрел, на которых была Катя. Прикнопил к стене большой лист ватмана и проецировал на него отобранные кадры, превратив таким образом свою комнату в кинотеатр для одного человека. Он увеличивал изображение, насколько позволяли разрешающие способности оптики, и, как только добивался резкости, садился в мягкое кресло и со скрещенными на груди руками подолгу смотрел на ее от сильного увеличения почти неузнаваемое, но все равно прекрасное лицо. Изредка вставал, подходил к экрану поближе и, как ценитель живописи в музее, благоговейно всматривался в рисунок ее губ, разрез глаз, линию бровей, носа, лба. И все слова, какие мог бы ей сказать, будь она рядом, говорил ее изображению на экране.

В те дни Колюня искал и находил поводы, чтобы поболтать с бабулей. Она уже спать хотела, мелко и выразительно рот крестила, позевывая, а он все выспрашивал ее про то, как она жила и работала в колхозе, про деда, убитого еще в финскую кампанию, про своего отца – и очень удивился, когда узнал, что тот в годы войны одновременно учился в школе и работал по ночам подпаском и, всегда полуголодный, завидовал коровам, что те могут есть и наедаться одной травой, выспрашивал про весь их, Рублевых, род, тотчас лез искать фотографию прадеда, зубоскала и скомороха, в которого, по мнению бабули, Колюня и пошел.

Теперь он стал замечать тех, чье существование прежде не считал достойным своего внимания. И если во дворе встречал плачущего малыша, тотчас воспламенялся его обидой и шел вместе с ним восстанавливать попранную справедливость. Собираясь в магазин, спрашивал престарелую соседку, не нужно ли ей чего-нибудь купить. Он стал до такой степени жалостливым, что однажды, увидев среди зимы невесть отчего проснувшуюся муху, не убил ее! Раньше бы он это сделал механически и даже испытал от этого малюсенькое удовольствие. А тут, скованный хандрой, лежал на тахте и с сочувствием следил за ее беспорядочным, тревожным полетом, слушал тоскливое жужжание и про себя думал: пусть летает, пусть живет…

Колюня, Колюня…

Севка Барсуков, при всей своей лености человек наблюдательный, быстрее всех сообразил, что за кручина сделала Колюню угнетенным и ко всем радостям жизни безразличным человеком. Под конец каникул он зазвал его к себе и представил ему Веронику из своего класса, волоокую девицу с накрашенными скулами. Она, как догадался Колюня по Севкиным подмигиваниям, предназначалась ему в подруги. Готовая «своя девчонка»!

Сбывалась Колюнина давнишняя мечта…

Знакомясь, Вероника томно протянула ему руку и чем-то оцарапала. Колюня на миг выплыл из моря своего несчастья, глянул: у Вероники, кроме макияжа, были также длиннющие наманикюренные ногти! Он тут же представил, что у нее и на ногах точно такие же, и сумрачно ухмыльнулся.

Может, этой ухмылкой, может, чем-то другим, он сразу не полюбился Веронике. Ей нравились веселые, смелые мальчишки, как, например, Севка. А этот рыжий сидит сычом, молчит, из глаз у него, как у врубелевского демона, текут тоска и запредельный холод.

Посидев немного с ними, Колюня встал и сказал, что ему надо домой.

– На горшочек пора? – неудачно пошутила Вероника, чем окончательно оттолкнула его от себя.

Все-таки легче всего ему было наедине с музыкой. Она ни о чем не спрашивала, ничего не требовала, а лишь волнами прокатывалась сквозь него, вымывала душевную горечь и заполняла пустоту его одиночества светлой печалью.

Его кумиром в те дни стал Шаляпин. В неисчерпаемой мощи его голоса он искал и находил силу, чтобы избавиться от тоски. Пластинку с песнями и романсами в его исполнении (раньше такие вещи он считал утехой для слезливых старикашек) он почти стер, проигрывая ее без конца. Любил слушать, стоя лицом к окну. Всякий раз ему хотелось представить, какая Катя не на слайдах, а вживе. Но сеансы домашней магии делали свое дело. Сквозь закуржавленное стекло он видел ее неправдоподобно большое, в полнеба, лицо и тряс головой, чтобы освободиться от этого миража…

«Разлука уносит любовь…» – затаенно обещал ему шаляпинский голос, измученный страданием. Колюня прижимал лоб к заледенелому стеклу окна. И тихонько подпевал Шаляпину…

КАЖДОМУ – СВОЕ?…

В первые дни после каникул школа напоминала кулисы театра. Во время переменок и после уроков по ней ходили мальчишки в выцветших, великоватых им гимнастерках, девочки в трико и с бумажными розами в волосах, учительницы в длинных платьях фей – заканчивалась подготовка к фестивалю искусств.

Как и намечалось, он состоялся в первое после зимних каникул воскресенье. Колюня с утра занял свое место в радиоузле на четвертом этаже школы. Текст литературно-музыкальной композиции лежал перед ним… Только это был уже не совсем его текст. Накануне фестиваля искусств Наталья Георгиевна многое в нем поменяла. Так, вместо стихов Беллы Ахмадулиной вставила басню Крылова, вообще убрала написанную самим Колюней пародию на прием в комсомол в их школе. И некоторые записи пришлось заменить: Руссоса на Муслима Магомаева, Аллу Пугачеву на Клавдию Шульженко… Он спорил, доказывал, что композиция должна нравиться не только учителям. Сначала она просто-напросто отмалчивалась, а потом сказала, что все эти замены потребовала сделать Ольга Михайловна, председатель жюри фестиваля искусств.

– У меня отношения с ней не лучше твоих, – с суровым видом пояснила Наталья Георгиевна. – И я не хочу давать ей повода обвинить меня, кроме всего прочего, в подыгрывании ученикам…

Скрепя сердце Колюня сделал все, что требовалось… А теперь, сидя в радиоузле, он даже радовался, что весь день будет находиться здесь, а не в актовом зале. Там бы ему пришлось сидеть рядом со своими одноклассниками, болеть за свой класс и, проявляя патриотизм, после каждого номера, подготовленного восьмым «А», оголтело кричать: «Бра-во!!! Бис!!!»

Не тянуло его в последнее время ни веселиться, ни дурачиться…

Кроме того, он мог быть в зале, отсутствуя, – с актовым у него имелась двухсторонняя связь. Щелкнул тумблером – и слушай, кто, из какого класса, с чем выступает…

«Владимир Владимирович Маяковский! „Стихи о советском паспорте“. Читает…»

Ну, ясно, сейчас на сцену выйдет здоровенный десятиклассник. Он эти стихи читает начиная с пятого класса. Постоит, помолчит, делая вид, будто сильно волнуется, а потом дурным голосом как закричит: «Я волком бы выгрыз бюрократизм!…» «Такие горлодеры не лучше бюрократов!…» – злился про себя Колюня, слушая чтеца…

«Выступает сводный ансамбль первых – третьих классов!…»

Через секунду на сцену, как горох, высыпят сорок мальчиков в красных рубашоночках и сорок девочек в матрешкиных сарафанах и начнут ногами выделывать всякие кренделя, а публика, особенно учителя и родители, будут млеть от удовольствия…

А вот и знакомые имена.

«Выступает ученица восьмого „А“ класса Светлана Зарецкая! Чайковский! „Времена года“…»

Играй, Светик, не стыдись. Представляю, как быстро и красиво, глаз не оторвешь, твои пальчики сейчас бегают по клавишам. Тянешь белую шею, заглядывая в ноты. Но тебе бы на пюпитр не ноты, а портрет Валерочки поставить – вот бы ты заиграла!… Только зря ты, Светка, стараешься. Там все глухо, не достучишься до него. Нам с тобой одинаково не повезло. Ни тебе, ни мне не расклепать эту железную парочку.

… Фестиваль шел как по маслу. Ни один из номеров не сорвался. После каждого выступления, как положено, раздавались хотя и жидкие, но аплодисменты. Наталья Георгиевна и приданные ей в помощь учителя были довольны.

А часа через два был объявлен перерыв. Все кинулись к выходу. Но тех, кто был занят в следующих номерах, Наталья Георгиевна остановила, попросила их еще порепетировать.

В перерыв школа загудела, застонала от топота сотен ног по лестничным ступенькам. Любители быстрой езды, повертев головами и не заметив поблизости никого из учителей, со счастливым видом съезжали по перилам. Буфеты были развернуты на всех этажах. Первоклассники, успевая туркать друг друга, восхищенно и неторопливо слизывали с палочек мороженое. Ученики постарше солидно потягивали пепси-колу…

– Почему молчит наше радио? – удивилась Наталья Георгиевна. – Кто-нибудь сбегайте, узнайте у Рублева, в чем дело…

Она выжидательно посмотрела на Валерия Коробкина, занятого в сцене из «Недоросля» в роли Стародума.

– Как в них сбегаешь? – Красный от натуги, он яростно вгонял ноги в тесные для него ботфорты. – Дали на два размера меньше моего!…

– Извини, я думала, твое благородство распространяется и на нас, учителей…

– Я схожу, – вызвалась Катя – госпожа Простакова.

Она постучала в дверь радиоузла. Никто ей не ответил. Вошла и увидела: уронив голову на подоконнику Рублев пригрелся у радиаторов и уснул. От скрипа дверей он проснулся. Поднял голову, дикими глазами уставился на Катю, не понимая, видит ее во сне или наяву.

– Наталья Георгиевна просила узнать, почему ты не начинаешь передачу.

Со всей наивностью только что проснувшегося он спросил:

– А что? Уже перерыв?

Ее неожиданное появление вышибло у него из памяти весь текст композиции. И, как назло, куда-то затерялась одна из приготовленных кассет.

– А я слушал, слушал эту тягомотину, – хмуро оправдывался он, роясь на столе, – и задремал…

– Тебе ничего не понравилось?

– Все это уже было, – небрежно махнул он рукой и чуть не опрокинул микрофон. – В прошлом году, позапрошлом, позапозапрошлом… Только название новое: фестиваль искусств!…

– Это Наталья Георгиевна придумала.

– Ну и что она доказала?… Что фантазии у нее столько же, сколько у Ольги Михайловны…

– А почему ты промолчал? Ты же в классе отвечал за подготовку,

– Да, я тоже маху дал. За характеристику, обормот, испугался… – Он отбросил рукой текст композиции. – Чтоб я когда-нибудь еще связывался с этим!…

– Злой ты какой… И вид у тебя нехороший. Ты что, все каникулы болел? Тебя нигде не было видно…

Колюня резко встал, подошел к окну и вцепился в ручку рамы.

– Болел, – не оборачиваясь, с кривой усмешечкой ответил он. – Не помню точно, как про такую болезнь в одной песне поется… Короче, я болел тобой…

– Ты меня ненавидел?

– Думай, что говоришь!… Я жить без тебя не могу.

Она покачала головой.

– Ты неправду говоришь…

Он, что было сил, дернул за ручку. Окно с треском распахнулось. В лицо ударил знакомый ему пьянящий холод высоты.

– А если я сейчас… тогда поверишь?!

Она оттолкнула его в сторону и захлопнула окно.

– Начинай передачу! – приказала. – Кому говорю?!

Колюня покорно сел у микрофона.

– Дурачок ненормальный! – сказала она ему в спину и, заплакав, закрыла лицо руками.

В этот момент с грохотом, словно от ударной волны взрыва, распахнулась дверь. В радиоузел ворвался Коробкин. Он щелкнул выключателем микрофона и изо всей силы крикнул Рублеву:

– Совсем рехнулся?…

– Я тебя не понимаю, – спокойно ответил Колюня и встал, готовый к драке.

– Микрофон был включен! – на крике же объяснил ему Валерий, что произошло. – Все было слышно, о чем вы тут… беседовали…

– Во всей школе?! – помертвела от испуга Катя.

– Во всей школе… – подтвердил Валерий. Он смерил Колюню уничтожающим взглядом, взял Малышеву за руку и на выходе сказал: – Я сколько раз предупреждал: доведет тебя твой язык!…

Как только они ушли, Колюня запер дверь за ключ. Что делать дальше, он не знал. В радиоузел кто-то стучал, торкался – он не подавал голоса. Руки у него стали ледяными и дрожали, как у дряхлого старика. Хорошо, чтобы все это было кошмарным сном. Но это был не сон, и поправить это уже никак было нельзя…

Он изгрыз все ногти, думая, как выйти на улицу незамеченным. Что будет потом, это его не интересовало. Лишь бы сейчас пройти и никого не встретить. Потянулся к ключу, чтобы открыть дверь, как вдруг в нее кто-то постучал.

– Рублев! – донесся с той стороны голос классной. – Ты здесь?… Да не молчи, горе ты мое! Ты здесь?…

Он стоял перед дверями с запрокинутым к потолку лицом и, как бы отрицая факт своего присутствия, покачивал головой. Так и не открыл ей.

Он просидел взаперти почти до конца фестиваля. Наконец осмелился, приоткрыл дверь – на этаже не было ни души – и во весь опор побежал в раздевалку.

Его пальто на том крючке, где он повесил, не оказалось. Какие-то бездельники от души позабавились: перевесили всю одежду, сложили в одну кучу обувь. Час будешь искать свое – не найдешь… Колюня уже хотел было бежать домой без пальто, как вдруг услышал голоса Малышевой и Коробкина.

– Валерка, один сапог никак не могу найти…

– А я свою куртку…

Понятно. Они ушли с фестиваля до того, как в раздевалке начнется столпотворение.

– Не этот твой?

– Фасон такой. Но у меня каблук сбит…

– Моей куртки не видно?

– Вот она… И рядом его пальто висит.

– Чье – его?

– Рублева… А я думала, он сразу домой убежал.

– Еще о чем ты думала?

– Не злись. Мне жалко его до слез. Думаешь, ему не влетит за это?

– Не бойся… Вот твой сапог. Учтут, что он живет без родителей. И что его уже заявили на олимпиаду…

– Наталья рвет и мечет. О Рублеве слышать теперь не хочет и грозится уйти в другую школу…

– Классная и англичанка, я видел, уже проводят с ней работу… Встань, я застегну. И вот увидишь: ничего ему не будет. Он мне еще потреплет нервы!…

С яростью пропела застегиваемая молния сапога.

– Между прочим, ты ему тоже действуешь на нервы…

– Я тут при чем? Выбирала нас ты.

– А ты был его другом.

– И что теперь нам с тобой делать? Мучиться из-за него до десятого класса?

– Не спрашивай, не знаю… Он так напугал меня, когда открыл окно…

– Повезло нам… Ну, давай пореже попадаться ему на глаза вдвоем. Чтобы, как ты говоришь, не ранить его. Но вообще-то это будет глупо и нечестно с нашей стороны. Ты должна раз и навсегда сказать, что ему не на что надеяться. Пошли. И никакая это не жестокость, а если хочешь знать, наоборот, доброта…

– Знаешь, Валерка, я бы обрадовалась, если бы моего отца куда-нибудь перевели. В школу иной раз не хочется идти.

Они ушли, а Колюня, уткнувшись лицом в чью-то холодную, на поролоне, куртку, еще долго стоял и не двигался…

На улицу он выскользнул никем не замеченный. Уже была тьма кромешная. Дома слились с ней, их огни нелепо повисли в черной пустоте. Дул ветер, сухой снег сек лицо. К Колюне подбежала бродячая собака, вопросительно задрала морду. Но когда он хотел погладить ее, шарахнулась назад и убежала. И Колюня побежал обратно в школу. Влетел на второй этаж, где находился кабинет директора.

В приемной за секретаря сидела девчонка, которая год назад окончила эту школу, никуда не поступила и теперь нарабатывала стаж.

– Мне к директору надо, – сказал ей Колюня.

– Сначала иди сними пальто и головной убор, а потом я буду с тобой разговаривать, – начала она его воспитывать.

Колюня снял только шапочку и без спроса вошел в кабинет директора.

Всеволод Николаевич был один. С фестиваля он, оставив вместо себя завучей, ушел. И сейчас сидел за чистым, без бумаг, столом, глядел на свое отражение в полировке и мысленно проклинал себя за то, что доверил ключи от радиоузла Рублеву. На вошедшего в кабинет Колюню он посмотрел мельком и опять погрузил свой взгляд в полировку. Сколько раз до сегодняшнего случая он разговаривал с этим учеником, так и сяк убеждал быть поскромнее… И все без толку. А тут припекло – сам, без вызова, явился не запылился.

– Ты смотрел «Карнавальную ночь», Рублев?… Нет? В этой кинокартине тоже объяснялись по радио…

– Я не знал, что микрофон был включен, – пролепетал Колюня. – Честное слово, не знал.

– Что же нам с тобой делать? – вслух задумался директор.

Колюня угрюмо, смотрел в шапочку. Зря он не снял пальто! Весь мокрый от жары.

– Отправите в колонию, – поднял Колюня пустые глаза, – спасибо скажу…

– Ну хватит! – хлестнул директор ладонью по глади стола. – Строить героя перед девчонкой – это ты можешь. А передо мной не надо.

Колюня согнулся, так, будто хотел нырнуть под стол и там отсидеться, переждать грозу. Но Всеволоду Николаевичу не нравилось, когда провинившиеся ученики показывали ему свои затылки. Он вышел из-за стола и за подбородок приподнял Рублеву голову.

– Сам-то как думаешь жить дальше? – спросил он, охотясь за его глазами. – Вот завтра придешь на уроки. Встретишься с Натальей Георгиевной, товарищами… Что скажешь им?

Колюня закрыл глаза.

– Что же ты молчишь?! Скажи что-нибудь. Ну?!

– А что мне говорить?!. – вскричал Колюня. – Что я скот? И на всю школу опозорился?!

– Я знаю, тебе не позавидуешь… – сочувственно покачал седенькой головой директор. – Но для чего ты ко мне пришел? Рассусоливать? Как в любовь играть – мы взрослые. А как отвечать – пожалейте нас, мы еще маленькие?!

– Вы меня не поняли! Я больше не буду учиться в нашей школе! Переведите меня в другую…

После этих слов Всеволод Николаевич долго расхаживал по кабинету, изредка поглядывая на Рублева. Хорошо сработала голова у парня! Так будет лучше и для него самого, и для всех остальных…

– Допустим, я смогу убедить роно, что тебя надо перевести, – насупленно сказал директор, снова усаживаясь за стол. – Но в районе больше нет таких школ, как наша. В обычную ты не пойдешь…

– В любую пойду, кроме нашей!!!

– Это другое дело. Теперь ступай домой.

Три дня отсиживался Колюня дома, не ходил в школу, а на четвертый пошел, но уже в другую, тоже – с уклоном. Вернее, поехал. Пять остановок на метро с одной пересадкой.

В учительской первое время было много разговоров о Рублеве. Но обычно они велись в отсутствие Натальи Георгиевны. И если она, еще более прямая, отчужденная, вдруг входила в учительскую, тема разговора немедленно менялась.

Но однажды неуёмная Ольга Михайловна прямо при ней начала возмущаться тем, что Рублева отпустили без обсуждения его проступка.

– Ольга Михайловна… – умоляюще показывая ей глазами на Наталью Георгиевну, тихо сказала классная. – Я вам уже много раз объясняла: это нельзя назвать проступком, а, следовательно, нечего и обсуждать…

В учительской с утра сияло кроткое зимнее солнце. Больше всего его лучей доставалось Наталье Георгиевне – ее стол стоял прямо у окна. Пока шел спор о Рублеве, она с брезгливым видом просматривала тетрадки.

– А вы, Наталья Георгиевна, как считаете? – наклонила над ней грузное тело Ольга Михайловна. – Следует поставить в известность его новую школу, какие у него мысли в голове?…

Наталья Георгиевна вместе со стулом молча отодвинулась в, сторону от Ольги Михайловны, загородившей солнце.

– Или им уже все можно, – продолжала наступать та, – а нам, – только инфаркты я гипертонию наживать?…

Наталья Георгиевна с бесстрастным лицом сказала ей:

– Ольга Михайловна, у вас даже тень тяжелая… Отойдите, пожалуйста, от меня…

ОЛЯ, ОЛЯ…

Отзвуком страстей, вызванных переходом Рублева в другую школу, был визит Оли Самохваловой к нему домой.

Она вошла в квартиру осторожно, будто боялась, что ее ударят. И почему-то свою знаменитую сумку держала, как ребенка – на руках.

– Здравствуй! – оказала она с проказливо-виноватой улыбкой.

– Здорово, – нелюбезно ответил Колюня.

– Я знаю, тебе неприятно, что я пришла. Но ты имей в виду, я по делу…

– Проходи, – не оглядываясь, он поплелся в свою комнату. Увлек за собой и Олю. Сам сел, ей не предложил.

– Что надо? – спросил он в пол.

Оля поставила сумку на стол. Теперь до Колюни дошло, почему она так держала ее – ремень с «мясом» оторван, молния поломана.

– Присаживайся, – наконец-то раздобрился он. – Ты что, в переделку какую-то попала? – показал он глазами на сумку.

– Нет, – быстро завертела она головой. – Это дурачок Перовский вцепился и оторвал.

– Чего это он?

– Не пускал меня к тебе. А кто он такой, чтобы я ему подчинялась?

– Скромный же был мальчишка…

– Скромный, когда в классе, – нахмурилась Оля. – А когда рядом никого, руки распускает…

Она вытаскивала один за другим учебники из сумки, пролистывала их до тех пор, пока не нашла листок бумаги.

– Из твоей школы на тебя запросили общественную характеристику… Ты ничего там не натворил? – спросила она прежде, чем отдать ему листок.

– Когда б успел? – подарил ей взгляд Колюня.

– Классная думает, что тебе кто-то удружил и сообщил в твою школу про все… – сказала Оля и отдала ему характеристику.

Листок был сложен пополам. Развернуть его и прочитать? Нет, в присутствии Самохваловой Колюня побоялся это делать. После всего, что произошло с ним в той школе, мало ли чего могли написать?…

– Как поживает Людмила? – спросил он со вздохом про классную.

– Нормально!… Часто вспоминает тебя, жалеет, что ушел от нас. Честно говоря, мне тоже кажется, что ты поторопился… Мог бы…

– А Наталья свет Георгиевна как? – торопливо перебил ее Колюня.

– Она всех нас удивила! На днях привела своего сынишку в школу. У него в саду карантин, что ли?… И знаешь, с ним она была на себя не похожа! Смеется, целует его. И голос у нее теплый-теплый. По-моему, она просто без ума от него. А вот с нами она… всегда над нами… Хотя нет! – самой себе тут же возразила Оля. – Последнее время она и с нами разговаривает немного по-другому. Представляешь, ведет урок и вдруг спросит: «Все согласны со мной?… Может, кто-то думает иначе?»

– Обо мне вспоминает?

– Нет, – виновато улыбнулась Оля.

– И то н-неплохо, – грустно покивал головой Колюня и, набравшись духу, спросил Олю: – Можно, я почитаю, что вы написали про меня?

– Если интересно, что мы о тебе думаем, – вспыхнула она, – пожалуйста!…

Колюня читал и время от времени потряхивал головой. Дочитал, свернул как было, пополам.

– Олька, зачем это? Трудолюбивый, исполнительный, пользовался большим уважением… А?

– Пойми, тебе сейчас, как никогда, нужна хорошая характеристика…

– Но это же липа, Олька!… Сама сколько раз долбала меня за то, за другое… – невесело засмеялся Колюня.

– А вот теперь, когда ты ушел от нас, многие о тебе по-другому говорят. Даже Светка Зарецкая и та считает, что тебя в классе не хватает… И пожалуйста, не думай, что характеристику я одна составляла. Всем бюро вчера с четырех до шести сидели…

– И все были за?

– Все! – клюнула головой Оля.

– И Коробкин в том числе?

– Да! Хочешь знать, он больше всех старался, чтобы характеристика была хорошей. Заметил: в ней говорится, что ты надежный товарищ, морально устойчив?… – Она с торжеством сообщила: – Это его слова!…

– Лицемер, – еле слышно обронил Колюня.

Но Оля всегда была чутка к его словам – услышала она и это.

– Ты не прав! – горячо и поспешно возразила она. – Когда Ольга Михайловна узнала про характеристику и подняла в школе шум, не кто-нибудь, а Валерка встал на уроке и сказал ей, что она мстит тебе. И что одной ей кажется, будто этого никто не понимает. Она его за эти слова потащила к директору. А он и директору чего-то наговорил… Нет, я считаю, что он как раз искренний. Может, даже чересчур. Он очень дорожит своими чувствами. Но забывает, что чувства есть и у других…

Слушая ее, Колюня низко опустил голову.

– То есть я хотела сказать, что он в то же время большой эгоист. – Чувство справедливости в Оле срабатывало как условный рефлекс. – Правда, классная со мной не согласна. Говорит, что я путаю эгоизм с эгоцентризмом, а это не совсем одно и то же.

– Нет, ты, меня удивляешь! – нервозно перебил ее Колюня. – Сколько тебе крови попортил. А ты бегаешь, хлопочешь за меня…

– Как тебе не стыдно?! Я комсорг. Это моя обязанность! – закричала Оля, вся опять вспыхнула, уши у нее стали розовыми и прозрачными. – Ты правильно против меня выступал, только слова не те подбирал. Мне и классная часто говорит, что я люблю общественную работу, но мало думаю, что она дает людям…

Колюне стало не по себе: она еще и оправдывается перед ним. И он сказал ей:

– Брось клепать на себя. Ты девчонка что надо…

– Ты меня не знаешь, – сразу заторопилась она, стала в беспорядке заталкивать в сумку учебники. – Слышал бы, например, как я на мать кричу, когда она опять звонит отцу, унижается.

Колюня глядел на нее, а что еще сказать – не нашелся.

– Я пошла. До свиданья… – попрощалась Оля и продолжала стоять.

– Перовскому передай, – попросил он, – будет еще приставать – схлопочет…

– Передам! – благодарно улыбнулась она. – Он трусишка, напугается.

У Колюни перехватило дыхание – до того захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее. А что? Он взял свою фирменную сумку, выпростал ее на стол. То же самое сделал и с Олиной сумкой. Она сначала не поняла, что он задумал. А когда поняла, вцепилась в свою сумку, точно она была инкассатором, а Колюня – грабителем.

– Пусти! – плачущим голосом требовала она. – Отдай мою сумку!…

– Мы с тобой махнулись, – не отдавал Колюня. – Поняла?

– Нет! – продолжала Оля выдергивать свою сумку. – Пусти!

– Так?! – Колюня схватил со стола характеристику и двумя руками поднял ее над головой. – Слабо порвать на мелкие кусочки?!

– Нельзя! – взмолилась Оля. – Это же официальный документ…

Из лоджии он увидел, как она вышла из подъезда и испуганно шарахнулась от тихо ехавшей ей наперерез свадебной машины. Колюнину фирменную сумку она, словно кем-то забытую вещь, несла на отлете. А как она, свернув за угол дома, побежала и как у нее по щекам полились слезы, этого Колюня уже не видел…

ЗДРАВСТВУЙ! И – ПРОЩАЙ!…

В большом городе переносить одиночество ничуть не легче, чем в маленькой деревне, – от себя и своих душевных неустроенностей, как и от угрызений совести, никуда не спрячешься. Но затеряться, сделаться невидимым для друзей и знакомых, коль встречи с ними для тебя тяжелы, – куда проще. Для этого достаточно сдвинуть свои обычные маршруты чуть в сторону, и река твой жизни побежит по руслу других улиц и переулков, в теснинах других кварталов.

Колюня так и сделал: там, где он всегда сворачивал налево, стал заворачивать направо – и наоборот. С тех пор, как он перешел в другую школу, Оля Самохвалова была единственным человеком из его бывшей школы, с которым он встречался лицом к лицу и разговаривал. Звонили «братья», звонил Мишулин, даже Светка Зарецкая была не прочь поболтать с ним. Но Колюня со всеми держался одинаково. Тусклым голосом бросал в трубку свои «аха» и «лана» и в конце концов добивался, чего хотел, – на том конце провода ему говорили: «Пока!…» Звонила и классная. Но его не было дома. Через бабулю она просила позвонить ей. Колюня так и не позвонил и не смог даже объяснить самому себе почему…

Бывало, он замечал, в толпе прохожих кого-нибудь из своей бывшей школы – у того, кто прячется, зрение острее. Тут же сворачивал в другую сторону и шел себе дальше, или подходил к столбу, улепленному, как пластырями, объявлениями об обмене квартир, и делал вид, что его сильно интересуют разъезды, съезды и кто какой породы собаку потерял.

Но порой нужда, заставляла его ходить до прежним тропкам. Однажды, он торопливо огибал дом, в котором жил Коробкин. Боролся с искушением посмотреть на знакомое окно. И не удержался – взглянул. Возможно, у него просто разыгралось воображение, но он явственно увидел, что окно приоткрыто и что на него ружьем наставлена телескопическая труба. Колюня резко повернулся к дому спиной, прибавил шагу, но еще долго чувствовал на своем затылке горячий кружок такого же диаметра, как труба…

Долго, долго шла зима с ее днями, похожими на затяжные сумерки, низким небом и серыми снегами. Но закончилась наконец и она. На помощь Колюне, кроме музыки, пришла весна – известная мастерица менять настроение людей в лучшую сторону. С домов и деревьев до земли протянулись золотые нити капели – она трудолюбиво выстукивала вдохновенные монологи в пользу того, что жизнь, как бы там ни было, прекрасна. В хмуром небе Колюниного несчастья появились голубые оконца. Разлука, как весна: одно уносит, другое приносит…

Это было в теплый майский день… Бабуля прослышала от соседки, что в «Универсаме» продают соленые помидоры в банках. Не мешкая, засобиралась в магазин.

– Я сбегаю, – загородил ей дорогу Колюня, пожелавший немного пройтись, вытянул из ее рук авоську и повелел: – Гони мани…

Бабуля выдала требуемые деньги.

– Сколько взять? Уан? Ту? – спросил он и, облегчая для бабули понимание английского языка, показал ей сначала один палец, потом – два.

– Ту, ту! – вынужденная объясняться на чужом языке, закивала бабуля. – Одну-то мы с тобой съедим, а вторую откроем, когда отец с матерью приедут…

– Вэлл… – хлопнул ее Колюня по плечу. – Ю ар зе бест грэнни ин Москоу энд сабэбс. Я хотел сказать, что ты самая лучшая бабуля в Москве и Московской области.

– Иди, не болтай, – отмахнулась она и вытолкала за дверь. И сама вскоре пошла в промтоварный – покупать себе чемодан.

В те дни она потихоньку собирала вещи. Вскоре должны были приехать в отпуск сын и невестка. Внук сдаст выпускные экзамены и уедет с ними, будет жить и учиться два года за границей. А она вернется к себе в деревню. Там ей будет лучше: есть родня и, в отличие от Москвы, так тихо, что слышно, как в тазу лопаются мыльные пузыри…

Но жалко было расставаться с внуком. Поначалу-то он ей многим не нравился: балованный, думает только о себе, смеется, над чем можно и над чем нельзя. Родная кровь, а вроде как иностранец, говорит по-русски, а не поймешь, одевается, стрижется – глаза бы не глядели… И только когда слегла, убедилась, что есть у него и душа и сердце. Она ведь было уже собралась ложиться в больницу – он не позволил. Кормил, поил – в жизни за ней так никто не ухаживал…

С осени, заметила она, стал он скучным, нервным. То песни поет, то слова от него не добьешься. Потом догадалась: девчонка у него на уме, та самая, что с Валерием Коробкиным приходила к нему, когда болел. Но говорить ему про свою догадку не стала, даже притворялась, что ничего, не знает. Боялась! Взрослые, когда им взаимностью не ответят, пуще смерти боятся непрошеного сочувствия. А дети, если с ними такое стряслось, жалости и вовсе могут не снести. Пусть этот огонь в самом человеке горит – быстрее погаснет…

Вдруг внук начал ходить в новую школу. Она не спросила даже почему. Может, из той его исключили, может, сам ушел – какое ее дело? Раньше стала подниматься утром, готовить ему завтрак, следила, чтобы проездной не забыл взять… Перед майскими позвонили родители. Он им про то, другое рассказал, а про новую школу – ни слова. Затем ей передал трубку. Она взяла без большой охоты – от телефона у нее всегда начинала болеть голова – и тоже им про школу ничего не сказала. Приедут, пусть сами разбираются, что случилось…

Из «Универсама» Колюня, возвращался тихим шагом. На полпути к дому остановился, чтобы поиграть в игру, которой мы все когда-то увлекались: с закрытыми глазами повернулся лицом к солнцу и стал осторожно впускать в себя его ослепительные лучи. В нем тотчас вспыхнули, причудливо изгибаясь, золотые ветви света, залетали синие райские птицы, от него к солнцу, нанизанные на невидимые струны, протянулись гирлянды радужных бубенчиков. Проще простого сотворить такой праздник света – смотреть на солнце сквозь ресницы. И желательно, чтобы ресницы были, как у Коли Рублева – темно-красные, с загибами на концах: праздник света будет ярче…

– Здравствуй! – вдруг услышал он. Разлепил ресницы – перед ним с поднятым к небу лицом стояла Малышева. На ней было вьющееся на ветру оранжевое с синими цветами платье.

– Что ты там интересного увидел? – спросила она, продолжая глядеть в небо.

– Л-летающие тарелки.

– Где?! – Она еще выше запрокинула лицо, и солнце затопило ее зрачки золотисто-зеленым, как в подсвеченном аквариуме, светом. – Я ничего не вижу…

– Я тоже, – с улыбкой сознался он. Переправил авоську из одной руки в другую и спросил: – Куда держишь путь?

– Тебя встречаю.

– Меня?! – потрясенно вытянул он шею.

– Я позвонила тебе, а твоя бабушка сказала, что ты в «Универсаме». Тогда я пошла тебе навстречу.

– Сочинила все.

– Правда, правда! – поклялась она. И тихо спросила: – Тебе нравится мое платье?

Он боязливо оглядел ее всю. И впервые в жизни обнаружил, что девчонки дышат грудью. Этого на слайдах не видно.

– Платье классное, – признал он. – Покупное?

– Это мы вместе с мамой шили. А материал подарил отец.

Она присела перед ним на корточки и загляделась на красные бомбочки помидоров. Зрачки ее глаз стали розовыми.

– Почему в школу не заходишь? – спросила она, водя пальцем по стеклу банки.

– А зачем? – дернул он плечами.

– Просто так. Неужели не хочется?

Долго еще она будет смотреть на эти помидоры? Чтобы поднялась, спрятал банки за спину.

– А у нас – новостей!!! – улыбнулась она, выпрямляясь. – Отгадай, с кем сейчас сидит Наташка Спринсян… С Мазаевым!

– А Караев?

– Как ты, один…

– Еще что нового? – Опять он поднял лицо к небу.

– Деньги на выпускной собирают. Придешь?

– Нет.

– Почему?

– Силу воли вырабатываю, – усмехнулся он.

Она по-птичьи склонила голову к плечу и тихо спросила:

– Скажи, это ты в зимние каникулы звонил и бросал трубку?

– А то кто же…

– Ты пугал, что нашу машину угоняют?

– Сдаюсь, – поднял он свободную руку.

– А на Восьмое марта открытку без подписи ты прислал?

– Я-то старался, левой рукой писал.

– А я сразу догадалась… Помнишь, что написал?

– Не-а… – чуть качнул он головой.

– А я помню! «В тебя я был немножечко влюблен. Я опоздал лишь на один осенний день. И не пройти к тебе всего один квартал… Я просто рад, что ты живешь на свете!»

– Набор слов…

От разлитой вокруг синевы ее волосы отливали голубым. Колюне захотелось провести по ним рукой.

– Ни рифмы, ни мысли…

– Неправда! Хорошие стихи… – недовольно отвернулась она в сторону. – Я из-за них в тот день вся обревелась… И с Валеркой за то, что он порвал открытку, целую неделю не разговаривала…

– Зачем вообще показывала?

– А мы с ним с самого начала договорились ничего друг от друга не скрывать, – призналась она с опущенной головой.

– Что мы сегодня встретились, тоже не скроешь?

– Подумаю, – мельком поглядела она на него. – Мне кажется, он боится правды и не доверяет мне. Уже предупредил: если я когда-нибудь изменю ему, то чтобы он про это не узнал. – Она сощурилась, и глаза у нее стали узкими и длинными. – Но этого он не дождется. Я сначала скажу ему, что изменила, и посмотрю, как он поведет себя, и тогда, может, на самом деле изменю!…

– Что вы как маленькие? – скривился Колюня.

– Да мне не нравится, что мы с ним все время одни, одни… даже когда в школе…

– На его месте я бы, наверное, тоже никого не подпускал.

– Вот и он, когда мы с ним по телевизору смотрели бой оленей, доказывал мне: третий – всегда лишний. Закон природы. – Она сняла с его джинсовой куртки приставшую белую нитку.

– Но мы же не олени, а люди…

– Это ты мне говоришь?

– Какая я эгоистка!… – вдруг осознала она. – Хотела узнать, как живешь ты, а говорю только про себя и Валерку… Ну, как ты?

– Я же сказал: вырабатываю силу воли.

– По-моему, она у тебя уже есть. А, бэ, вэ, гэ… – начала она, играя, наматывать белую нитку на палец. Дошла до буквы «к» и бросила.

Колюне показалось, что на них кто-то смотрит. Оглянулся – никого.

– Значит, на выпускной не придешь? – повторила она вопрос.

– Я и на своем-то, наверное, не смогу быть. Меня родители к себе забирают…

Не веря, она покрутила головой и спросила:

– Почему сразу не сказал об этом?

– Повода не было… И я еще не решил, поеду или нет…

– Слушай! – Вся встрепенулась она. – Мы договорились перед экзаменами сходить всем классом на то же самое место, где озеро. Идем с нами! Всего на один день, а?…

– Есть примета: нельзя возвращаться на старое место. Будет несчастье… – Он провел рукой по затылку. Было ощущение, что кто-то навел на него увеличительное стекло.

– А мне так хочется, чтобы все повторилось!… – размечталась она. – И чтобы мы сидели у костра, и чтобы дождь потом пошел… И еще я хочу послушать твою песню.

– Это была не моя песня. Руссоса.

– Все равно чья. Мелодию я помню… – Она напела начало песни. – А слова забыла…

– А это откуда, помнишь? – Он потянул за цепочку и показал ей свой латунный талисман.

– Нет, – извиняясь, улыбнулась она.

– У тебя телефон все тот же?

– Да!

– Я пошел… – поднял он руку.

– Я еще хочу спросить тебя…

– Знаешь, по-моему, на нас кто-то смотрит и сильно-сильно нервничает…

– Выдумываешь… – Она даже не оглянулась. – Мы еще увидимся?

– Скорее всего, нет. – Что-то твердое блеснуло во взоре Колюни.

– Писать оттуда будешь?

– Не буду…

Она приподнялась на носочках и поцеловала его. Хотела, как сестра брата, в щеку, но Колюня не понял, испугался ее движения, отбросил голову назад и получилось смешно: поцеловала его в подбородок.

– Позвони мне, ладно? – сказала она, повернулась и пошла прочь.

И он пошел, радостно размахивая двумя тяжелыми банками. От одного чересчур сильного взмаха его приподняло над бетонной дорожкой, и дальше он уже не шел, а низко летел над землей и улыбался, как улыбается во сне исцеленный от тяжелого недуга. В грудь приятно толкал латунный талисман…

Он и в квартиру не вошел, а влетел. Увидел на полу осколки битого стекла и камень. Пока ходил за помидорами, кто-то устроил в его комнате вентиляцию… Но возмущаться и тем более искать виновника не стал – сам когда-то совершал подобные подвиги. Взял совок, веник и стал подметать осколки…

Почти в то же самое время кто-то позвонил в квартиру Малышевых. Катя открыла дверь. На пороге, покачиваясь от горя, стоял Валерий. Все лицо у него было залито слезами.

– Что с тобой?!

– Я видел тебя с ним… как на ладошке…

– Выследил… Войди же. – Она закрыла за ним дверь. Платочком промакнула слезы. – Вот не думала, что ты можешь реветь как девчонка. Ну прости меня! Я сама не знаю, что нашло на меня. Наверное, весна виновата…

Валерий заплакал еще сильнее.

– Да успокойся ты! – стала она его трясти за плечи. – Я совсем, понимаешь, ни капельки ему не нужна. У него все прошло. Честно, честно! Он сам мне об этом сказал.

… Покончив с разбитым стеклом, Колюня сел за телефон. Пока бабули нет, можно поболтать без оглядки. Из семи цифр Катиного номера он с дрожью в пальцах набрал шесть, А седьмую – так и не смог! Осторожно положил трубку на рычаг, взял записную книжку и густо-густо зачеркнул номер Катиного телефона. Но имя ее оставил…

Колюня, Колюня!…

* * *

Что будет с моим героем дальше? Не знаю. Поживем – увидим… А сейчас простимся с ним и со всеми, кто вольно или невольно сделал тот год его жизни трудным, неудачным, но, может быть, самым значительным из всех, что он прожил и еще проживет на белом свете…

1980 г.

1

Персона нон грата (лат.) – нежелательное лицо.

(обратно)

Оглавление

.

НЕРОВНАЯ ЛИНЕЙКА

КОЛЮНЯ И ДРУГ ЕГО ЕДИНСТВЕННЫЙ

ОБРЯД РАССАЖИВАНИЯ

ДЕВЧОНКИ В КОЛЮНИНОЙ ЖИЗНИ

ВЗАИМОВЫГОДНАЯ СДЕЛКА

РЕЧНОЙ РАК В РАЗРЕЗЕ

АВТОРА! АВТОРА ЗАПИСКИ!!!

СЛАДКИЙ ДОЖДЬ

«И ТАЙНО, И ЗЛОБНО ОРУЖИЯ ИЩЕТ РУКА!»

ТРАГЕДИЯ С КОМЕДИЕЙ

МИЛЬОН ТЕРЗАНИЙ…

КАЖДОМУ – СВОЕ?…

ОЛЯ, ОЛЯ…

ЗДРАВСТВУЙ! И – ПРОЩАЙ!… .

Реклама на сайте