«Полусоженное дерево»

Димфна Кьюсак Полусоженное дерево

Глава первая[1]

Мальчик все не уходил, хотя солнце уже скрылось, и когда волна поднимала на гребень доску для серфинга, мужчина по-прежнему видел его голову, вырисовывающуюся на фоне неба. Он провел здесь весь день, не спуская глаз с мужчины.

Не будь этого ребенка, никто бы даже и не узнал, не обратил внимания на человека в море, ждавшего момента, когда наконец волна с силой швырнет его на острые камни, в эту бурлящую пену.

– Не вздумайте кататься на волнах в том конце бухты, – сказал какой-то местный житель, заметив доску для серфинга на крыше машины, когда мужчина подъехал к берегу. – Бомбора – это убийца.

Именно поэтому он и решил остаться здесь, горя желанием найти в море быстрый и легкий путь к смерти. С берега казалось, будто никто и никогда не сможет выбраться живым из этого клокочущего водоворота, разбушевавшегося на всем пространстве от маленького скалистого островка до отвесной скалы. Но человек вновь и вновь всплывал в этой пучине. Бесконечное число раз направлял он свою доску на гребни самых высоких волн. Говорят, будто самая сильная волна – седьмая. Может, при падении с нее он, наконец, рассчитается с жизнью.

Но нет, оказывается, все не так просто. Натренированные колени помимо воли упруго сгибались, руки сами балансировали при крутых виражах, тело сохраняло равновесие. Напряженный, выбившийся из сил, он каждый раз оказывался за пределами рифов с громыхающей водой, относившей его к берегу.

Получалось так, будто личность его разрывалась на части: сознанием, сердцем он желал смерти, а тело сопротивлялось этому. И хотя в душе он жаждал конца, мускулы тела как по команде сжимались и разжимались, нервы оставались крепкими. Он начал понимать с отчаянием и неизбежной уверенностью: пока случай невзначай не вынесет его головой на риф, пока удар не погасит сознания, тело и дальше будет продолжать эту своевольную борьбу за спасение. Он жаждал смерти. Все было очень просто. Но как заставить тело выполнить то, на что он решился умом?

Солнце просеивало свои редкие лучи сквозь облака, нависшие над видневшимися вдали горами. Гребни волн плясали на сверкавшей воде моря. Под ним чистая, как хрусталь, вода разбивалась на мелкие брызги.

Сильное тело, отдохнувшее за несколько месяцев бездействия в госпитале, съежилось от соленого воздуха и холодных морских брызг. С того дня, когда напалм превратил его в горящую свечу, оно казалось умершим. Лишь недавно освободившиеся от темных очков глаза были раздражены отсветами уходящего дня. Мир был пуст, хотя и светился фосфорическим светом. Лишь волны шумели да слышался крик чаек над морем.

Где-то вдали он увидел, как вода поднялась угрожающе высоко. Да, должно быть, это та самая волна, последняя. Он напряженно ждал. Мокрую кожу резко покалывало на ветру, мускулы напряглись, тело готовилось встретиться с новым валом. Он заставил свои коченеющие руки подгрести к буруну, возвышавшемуся по мере приближения к скалам над остальными, пена скопилась над его гребнем.

Человек повернул доску. И опять, в последних лучах заходящего солнца, он увидел над гребнем скалы голову мальчика. Черт бы побрал этого мальчишку, чего он там лежит и глазеет? Человеку не нужны свидетели его последнего отчаянного рывка, который бросит его на бомбору вместе с грохочущим буруном. Ему не нужно ни спасение, ни воскрешение. Он жаждал смерти.

С замиранием сердца увидел он в глубине острые камни, открывшиеся перед ним, когда поднимающийся бурун вобрал в себя воду. Нет уж, на этот раз он не промахнется. Но снова колени согнулись, повторяя движение доски, руки раскинулись, удерживая равновесие, тело сохранило устойчивость. Он выпрямился во весь рост, поднявшись для броска на рифы, чувствуя головокружение от предстоящей победы.

– Ну, брось же меня на них! – уговаривал он. – Кончай с этим раз и навсегда!

И на этот раз воля оказалась сильнее плоти. Доска погрузилась в волну, на какое-то мгновение приостановилась и вдруг метнулась на рифы. Он почувствовал страшный удар. Но вот набежавшая новая волна метнула его от бомборы в буйство бурлящей воды. Его засасывало все глубже и глубже, ударило о каменистое дно, закрутило встречным течением и стало швырять в шипящей пене.

…Человек лежал измотанный, выбившийся из сил в стороне от кромки воды, уронив голову на руки, чувствуя, как отлив плещется у ног. Горькое разочарование смешалось с каким-то новым чувством.

Глава вторая

Мальчик замирал и тяжело вздыхал каждый раз, когда мужчина на доске для серфинга показывался над волнами. Он носился по морю точно так, как когда-то его отец. Длинное и худое тело смельчака в лучах заходящего солнца казалось ему точь-в-точь похожим на его отца. Даже различие в цвете кожи никак не снимало его беспокойства.

Ребенок наблюдал за тем, как мужчина до боли знакомыми движениями устраивался на доске для серфинга. И каждый раз, когда он поднимался во весь рост, мышцы живота его напрягались. Может быть, этот человек был действительно его отцом, а тот несчастный случай сделал его кожу такой странно разноцветной?

Нет. Его отец никогда не пошел бы к бомборе. Хотя он прекрасно катался на доске по волнам, он все равно никогда не сделал бы подобной глупости. Этот незнакомец или сошел с ума, или не сознает опасности. И все же он знал, прекрасно знал, чем грозит ему бомбора. Ни один человек не будет раз за разом бросаться на рифы, если не знает всего, что полагается знать о серфинге. И ни один человек не сделает ничего подобного, если он в своем уме.

Его отец знал все с тех пор, когда они жили на берегу. Это было еще до смерти дедушки, которого звали Грампи. Еще до того времени, когда их род должен был покинуть свои родовые земли у моря, потому что властям понадобились эти земли для белых.

Отец рассказывал сыну о море, пока они переезжали с места на место, покинув скотоводческую ферму, а потом обосновались на берегу, где не было никого, кроме других аборигенов, помогавших им. Отец показывал те места, которые нужно было выбирать для серфинга, и те, которых следовало избегать. В основном это были рифы, где шумели и разбивались волны, а это означало, что внизу под ними скрывались острые камни. Отец никогда не выходил в море там, где бомбора показывала при отливе неровный ряд «крокодильих зубов». Даже в прилив они были видны сквозь прозрачную воду.

Мальчик видел, как человек медленно встал на ноги, поднял на плечо разбитую доску для серфинга и побрел по песчаному берегу к своей машине.

Глава третья

Женщина стояла на пороге, собираясь закрыть на ночь дверь почты. В лучах заходящего солнца море отливало серебристо-голубым цветом. В сторону моря, к острову, медленно пролетела стая чаек. Не будь здесь чаек, мир казался бы совсем вымершим.

Потом женщина снова увидела темную фигуру, то поднимавшуюся на волнах, то исчезавшую в них.

Еще вчера днем мальчишка-абориген обратил ее внимание на этого человека, и она время от времени невольно подходила к двери почты и наблюдала за тем, как этот незнакомец с явным пренебрежением обращался с бомборой. Уже много часов продолжалось это безрассудство, издали похожее на какую-то безумную пляску смерти.

Да, в наше время мужчины стали безумцами, они постоянно ищут какие-то новые острые ощущения, идут на риск, будто сама жизнь не была достаточно рискованной.

Ни один человек из местных не сделал бы ничего подобного.

Она снова вздохнула, увидев, как человек вдали с силой пролетел вниз в каскаде белых брызг, и заперла дверь. Что ж, ее вовсе не касается, если он разобьется насмерть. Плохо только, что он выбрал для этого здешние места.

Женщина закрыла дверь на засов, заперла крышку почтового ящика и еще раз проверила сейф. Не потому, что чего-то опасалась, а просто для порядка. Абсолютно ненужные меры. Кража стала бы приятным происшествием в этой рутине и скуке, хотя женщина с трудом представляла себе человека, который рискнул бы ограбить почту, где хранилось немного марок да бланки почтовых отправлений. В сейфе всегда было слишком мало денег, чтобы они могли привлечь внимание даже случайного жулика, а заброшенное это местечко, получившее название Голова Дьявола, не могло быть приманкой даже для самых бедных из них. Забредали сюда лишь рыбаки из Дулинбы, те, чьи дома находились наверху, у озера. Там проходило основное шоссе.

Когда отец после смерти матери принял на себя ведение дел в этом почтовом отделении, она сочла это место самым захудалым во всем мире. Но потом настало время, когда она с радостью возвратилась сюда, чтобы молча зализывать свои раны и ухаживать за умиравшим отцом.

Отец был счастлив умереть. Она в этом ничуть не сомневалась. Жизнь для него потеряла смысл, потому что рядом не было ее матери. При мысли о том, что бывают же такие счастливые браки, ее охватывала привычная боль. Если уж говорить о ней самой, то для нее брак явился ложью и западней.

Женщина зажгла керосиновую лампу. В комнате холодно. Камин потух, а у нее нет сил выйти из дому и набрать щепы.

В дверь кухни легонько постучали. Женщина поднялась и пошла открывать, на ходу зажигая фонарь. Внизу возле ступенек стоял мальчишка-абориген и, вскинув лицо вверх, смотрел на нее. Его черные глаза блестели в лучах фонаря.

– Добрый вечер, леди, – промолвил он еле слышно.

– Ах, это ты… Добрый вечер. Что ты здесь делаешь в такой поздний час?

Мальчик застенчиво переминался с ноги на ногу.

– Принес вам немного дров, собрал их на берегу. Я думал, будет дождь и вы промокнете.

Предлог был настолько неправдоподобен – ведь над горами было чистое, безоблачное небо, – что она рассмеялась. Еще одно подаяние, подумала она, хотя, несомненно, мальчишка правильно оценил стоимость этих дров.

– Спасибо, – сказала она, смягчившись.

Мальчик казался необычайно маленьким и худым, ее поразило, как родители отпустили его из дому в такое позднее время. Правда, она давно уже слышала, будто родители-аборигены небрежно относятся к своим детям, ничуть не заботясь о них. Несомненно, этому мальчишке было бы куда лучше находиться в приюте. Видимо, он часто бывал голоден, а родители его пили запоем, тратя на спиртное пособие, на которое можно было бы прокормить этого ребенка.

Она взяла из железной коробки пригоршню раскрошившегося печенья, достала из буфета яблоко.

– Вот возьми это и отправляйся поскорее домой. Твоей матери должно быть стыдно за то, что она отпускает тебя так поздно.

Она едва расслышала, как он шепотом пролепетал слова благодарности и скрылся в ночной мгле.

Это был первый абориген, с которым ей привелось столкнуться в этих местах за все время, пока она прожила здесь, да и отец никогда не говорил ей об аборигенах. Но уж очень это на них похоже, думала она, вот так они и кочуют по стране, так и живут в праздном безделье, собирая милостыню, если ничего другого не подворачивается под руку.

Небо над горами стало водянисто-зеленым, таким же чистым, как вода среди камней при отливе. Одна-единственная звезда, блестевшая при вечерней заре, повисла высоко в небе. Горы покрывали мрак и непроглядная тьма. А совсем внизу, на берегу озера, сквозь силуэты деревьев виднелись поблескивающие огни главной улицы Дулинбы. Невозможно себе представить, что ее отделяло от этой улицы всего пять миль, потому что Дулинба, казалось, была где-то совсем в другом мире, на расстоянии нескольких световых лет, там, откуда она ушла навсегда и уже никогда не хотела вернуться.

Здесь, у Головы Дьявола, она была счастлива, как никогда раньше. Здесь постоянно глухо шумел прибой, и эхо его разносилось вдоль всего берега. Вечерами, когда все затихало и лишь изредка доносился крик какой-нибудь птицы, возвращавшейся в свое гнездо на заповедный рифовый островок, она в своем одиночестве витала где-то между морем и небом.

– Неужели вы не чувствуете себя одинокой? – спрашивали ее туристы, изредка посещавшие эти места, ловцы креветок, приезжавшие на этот берег, и даже миссис Роган, иногда заглядывавшая сюда из маслодельни, когда она забывала купить что-нибудь в Дулинбе. – Разве вам не тоскливо здесь совсем одной?

Она обычно качала головой, натянуто улыбалась. О ней говорили: «Да, тяжелый человек эта женщина, работающая на почте».

Но можно ли чувствовать одиночество, если ты уже ничего не ждешь от жизни?

Ей нравилось смотреть на эти корабли, потому что они проходили мимо, ничем не нарушая тайну ее уединения, в котором она жила. Она ненавидела рыбаков, временами появлявшихся здесь с траловыми сетями и рыбой, предназначенной для жителей Дулинбы. Они заходили на почту за письмами и газетами. Она особенно ненавидела этих мужчин за то, что с их появлением сюда врывались их собственные догадки и домыслы о том, почему она предпочитает жить здесь одна.

Какое-то время она сидела в полном бездействии. Такие моменты она очень любила. Две звезды Большой Медведицы, находящиеся на одной линии с Полярной звездой, пробились сквозь бледно-лиловое небо, потом показались пять звезд Южного Креста. Наблюдая за тем, как они медленно сместились на небе, она мысленно отметила, что зима уже на исходе.

Она вошла в дом, бросила охапку щепок в камин, положила на них несколько поленьев. Запах горящих листьев эвкалипта немного успокоил ее.

Глава четвертая

Спрятав еду под рубашку и крепко прижимая ее к себе, мальчик пробирался сквозь низкорослый кустарник. Колючая трава была холодной и больно хлестала по ногам, резкий ночной ветер пробивался сквозь тонкий свитер. Дрожа от холода, мальчик бежал к укрытию – высоким деревьям, пока не почувствовал, как они обступили его со всех сторон. Белые стволы, казалось, шагали ему навстречу, словно привидения, о которых рассказывал Грампи, когда они жили в резервации и он был совсем маленьким.

Грампи рассказывал, как духи умерших, похороненных без соблюдения обряда, и тех, над которыми совершили неправильные заклинания, поднимаются по ночам и бродят в кустах. Они уже больше не принадлежат своим хозяевам, но и не допущены в мир духов, потому что люди, которых они покинули, не исполнили положенных обрядов.

Отец же считал, что никаких духов не существует.

– Не нужно беспокоиться об умерших аборигенах, сынок, – уговаривал он. – Лучше присматривайся к тому, как живут белые.

Когда он бывал с отцом, то во всем доверялся ему. Но теперь, один в темноте, окруженный деревьями, похожими на привидения, да еще услышав крик совы, напоминающий зов умершего, он чувствовал себя совсем не так уверенно, как прежде. Ему все время казалось, что вот сейчас деревья схватят его в свои призрачные объятия. Когда-то с ним были отец и мама, и он чувствовал себя в безопасности. Они знали больше о жизни белых людей, чем Грампи, к тому же они умели читать и писать. Но теперь старенький грузовик, в котором семья покинула резервацию, валяется где-то разбитый, а маму и отца увезли в большом белом фургоне с красным фонарем на крыше. Вот почему теперь рядом с ним раздавался голос злого духа, и звучал он так же тихо, как и во времена Грампи.

Мальчик стал тихонько напевать про себя песню, которую пел Грампи. Но вот закончился последний куплет песни, и он начал читать молитву всемогущему богу, которую выучил вместе с мамой, надеясь, что герои Грампи, живущие на небесах, и боги белых людей защитят его от всего неизвестного, что таится в этом лесу.

Учитель говорил, что у него такая хорошая память, что он мог бы получить отличный аттестат, если бы посещал школу. А Грампи считал, что из него получился бы превосходный сказитель. Грампи это нравилось больше всего.

Где-то позади раздался лай. Мальчик остановился, не в силах шелохнуться от страха. А вдруг это собака с огромными красными глазами? Мурашки побежали у него по спине, мальчик слышал, как зверь пробирался по каменистой дороге, как хрустнула под его ногами ветка. Он побежал, его уже больше не пугали деревья, он боялся неизвестности, преследовавшей его по пятам еще упорнее, чем это делал Грампи, когда был полицейским следователем, еще задолго до того, как их род переселился в резервацию.

Молитвы перепутались у него в голове, и теперь они вырывались из его горла вместе с рыданиями. Может быть, злые духи, о которых рассказывал ему Грампи, и дьяволы, о которых говорили миссионеры, одно и то же. Может быть, им удастся схватить его раньше, чем он успеет добежать до пещеры, где устроил себе убежище. Вход в пещеру зиял непроглядной тьмой, и мальчик чуть дыша, ползком забрался внутрь, прижимая к себе печенье и яблоко и решая: чем именно, печеньем или яблоком, задобрит он преследователя?

Тяжелое дыхание приближалось, наконец преследователь остановился, обнюхал пепел у костра, который мальчик разводил накануне, чтобы согреться. Что-то влажное прикоснулось к ногам, потом к рукам. А когда мокрый язык лизнул его лицо, мальчик понял, что это была собака, просто обыкновенная собака, такая же, как и те, что бегали в резервации. Она жалобно скулила, жалась к нему, маленькая и костлявая, как и он, и такая же замерзшая и одинокая.

Что-то дрогнуло в груди ребенка, он обнял собаку, притянул к себе. Она тоже была бездомной и тоже хотела тепла. Мальчик крепко прижимался к ее телу, а она обнюхивала его рубашку. Осторожно засунув руку за пазуху, мальчик стал перебирать раскрошившиеся кусочки, не выпавшие по дороге лишь потому, что их держал ремешок его шортов. Да, это было настоящее печенье. Взяв одно, он разломил его пополам, дал одну половинку собаке, а вторую сунул себе в рот. Они съедят это печенье, разделив поровну. Мальчик собирался развести огонь в углу пещеры, он еще раньше собрал сухих щепок на случай, если вдруг пойдет дождь. А если уж огонь разгорится, то можно подкинуть и сырые дрова, они тоже будут гореть, а потом, когда сгорят, останутся тлеющие угли, сохраняющие тепло долгое время.

На второй день после несчастного случая с родителями мальчик наткнулся на настоящую пещеру, скрывавшуюся среди небольших зарослей, чудом сохранившихся во время лесного пожара лишь потому, что голые скалы между пещерой и озером заслонили собой этот кусочек земли. Здесь, в пещере, он мог развести огонь, у него был с собой коробок спичек, который он прихватил с разбившегося грузовика. Он все время держал его в кармане рубашки под свитером, чтобы спички были сухими.

Этому тоже научил его отец. «Всегда держи спички сухими, потому что сухой спичкой можно развести костер», – говорил он. Грампи же мог разжечь костер и без спичек. Иногда, чтобы доставить мальчику удовольствие, Грампи показывал, как это делается: он крутил в руках острую палочку быстро-быстро, так что глаза не успевали следить за ее движением, и вдруг появлялся дымок, а за ним искры, которые можно было раздуть в небольшое пламя, мерцавшее, как язык ящерицы, по сухим травинкам. Мальчик тоже иногда пытался подражать деду, но у него ничего не получалось, недоставало умения. Но даже Грампи пользовался спичками белых людей, когда имел возможность достать их, потому что со спичками разводить костер было куда легче.

Грампи говорил, что использование палочки для разведения огня вполне соответствовало его имени чернокожего. Отец выходил из себя, слыша слово «чернокожий».

– Не произноси ты этого слова, Кем, – говорил он. – У нас есть имя, как и у любой другой расы. Мы – аборигены. Понятно? Не чернокожие, не бунги, не негры, а аборигены. Научи его, как писать это слово, Мэри. И каждый вечер повторяй это слово по нескольку раз. Это будет самой лучшей молитвой.

Мальчик нараспев повторял: а-бо-ри-ген, а-бо-ри-ген, а сам в это время разводил костер. Сегодня ночью им обоим будет тепло, он уже понял, что этот щенок ничейный. Никто никогда не станет разыскивать его, теперь это его собака, и они будут делить поровну все, что сумеют отыскать. Еще раньше, когда они жили на ферме, у него была собака, ее звали Наджи, эту собаку он тоже назовет Наджи.

Мальчик смотрел на тлеющие поленья, и в памяти его всплывали те ночи, которые он проводил вместе с мамой, пока отец бывал в отъезде. Он вместе с другими скотоводами то отбирал скот на ферме, то выжигал клеймо, то перегонял лошадей на новые пастбища. Когда же, наконец, отец возвращался домой, мать подавала пищу, приготовленную на плите во дворе, потому что в хижине было слишком жарко. А как вкусно пахла эта еда! Даже теперь он ощущал эти приятные запахи. Сколько дней прошло с тех пор, когда он по-настоящему ел? Он посчитал на пальцах: не сегодня, не вчера, не позавчера. Значит, четыре дня тому назад, в полдень, они ели что-то очень вкусное: в тот день отец подстрелил дикую утку, а мама приготовила ее с картошкой, морковью и какой-то зеленью на той же печурке, которая стояла во дворе фермы и которую они взяли с собой, убегая оттуда. Они всегда располагались где-нибудь в лесу и пережидали там дневные часы, а ночью мчались на грузовике, опасаясь, как бы полиция не опознала их.

Значит, в пещере он уже третью ночь. На отвесной стене он сделал отметку кусочком белой глины. Прошло уже четыре дня и четыре ночи с того момента, как тяжелый фургон сшиб их грузовик с дороги и он разбился, ударившись о дерево. И хотя мальчик, потрясенный случившимся и охваченный паникой, снова и снова звал отца и маму, они так больше и не ответили ему. Тогда он выбрался из кузова, где обычно располагался на ночь и мог спокойно спать, пока они ехали.

Они ехали так долго, что он вряд ли мог вспомнить, почему покинули ферму. Все случилось слишком быстро и в спешке. Там, на ферме в Квинсленде, полицейские хотели забрать его от родителей и отправить в приют. Он так и не узнал, что это означало и почему он оказался нужен полиции. Полицейский что-то говорил о том, что его отец – бунтовщик, неспособный воспитать своего ребенка.

– Ничего у них не выйдет, – заявил он. – Они не получат моего сына. Хозяевам не нравится, когда мы бродим по стране пешком. Что ж, мы современные аборигены, значит, будем ездить.

Трубные звуки прибоя и ветра, шелестевшего в листьях деревьев, перекликавшиеся кроншнепы понемногу усыпили мальчика. Грампи говорил, что кроншнепы – это духи, кричащие по ночам. А отец считал все это выдумкой. В наше время духи не кричат по ночам, уверял он, поэтому в лесу нечего бояться, нужно лишь слушаться взрослых и не забираться далеко от дома, да обращать внимание на приметы, которые помогут в случае необходимости найти обратную дорогу.

Грампи боялся очень многого, а отец не боялся ничего.

Мама же просто слышать не могла, когда Грампи начинал свои рассказы о сотворении земли и неба и о том, что герои, раньше обитавшие на земле, теперь живут на небесах.

Как они попали на небеса, Грампи не знал, но это, видимо, не очень его беспокоило. Все живущие на небесах когда-то были на земле людьми, птицами или животными. В это Грампи верил так же, как в библейские предания, которые мама слышала от миссионеров.

Когда однажды мальчик спросил у мамы, встречалась ли она когда-нибудь с Давидом или Голиафом, она рассмеялась:

– Не будь глупеньким. Они никогда здесь не жили. Они были белыми и жили далеко, на другом конце земли.

– А почему же ты тогда о них говоришь, – спросил мальчик, – если они не принадлежат времени сновидений?

Она встала, захлопнула книжку и ушла, даже не пожелав ему спокойной ночи. А потом он услышал, как она, разговаривая с отцом, резко и сердито выговаривала:

– Нечего пускать ребенка в резервацию. Голова у него полна чепухой, которую ему втемяшивает Грампи.

И он долго не ходил в резервацию – половину сезона засухи и весь сезон дождей. Он пошел туда только потому, что заболела мама и сестра из миссии отправила ее в больницу. Эта медицинская сестра сказала, что мама собирается принести ему сестренку или братишку. Но мама вернулась одна. А когда он однажды заговорил о них, то увидел, какой печальной стала мама и как она заплакала. И он решил больше никогда не спрашивать ее об этом.

Он считал, что истории Грампи правдивее и интереснее, чем те, которые рассказывала мама, укладывая его спать. Унее все получалось каким-то далеким, она говорила о людях и вещах, о которых он ничего раньше не слышал. А вот Грампи рассказывал то, что мальчик уже сегодня же, сейчас же мог ясно увидеть, например, о кенгуру, превратившихся в утесы как раз позади резервации, или об эму – бескрылом страусе, шагающем огромными шагами по ночному небу. Правда, сразу и не увидишь, как он движется, а вот если уснуть, а потом проснуться, то сразу станет видно, как он прошел далеко по небу. Нужно верить тому, что говорит учитель, например, о звездах, находящихся так далеко, что до них не добраться, даже если построить ракету, такую, как у русских и американцев. А ракеты эти летали в небе одну неделю, и другую, и третью, а потом возвращались туда, где их ждали. Но мальчику было трудно поверить во всё это, потому что и русские и американцы были людьми, которых он не знал, а те герои и боги, жившие на небесах, были героями и богами Грампи, птицы и животные, которые проносились по небу в темноте ночи, составляли часть прошлого Грампи, а следовательно, и его.

Мальчик попытался разглядеть, что было позади затухавшего костра в темноте ночи, где пламя отбрасывало удивительные тени, иногда так похожие на самого Грампи. Наджи скулил и лаял на эту темноту, словно что-то видел там. Потом он устроился поудобнее и затих, уверенный в том, что если в темноте что-то и было, то ему это ничем не угрожало.

Мальчик тоже заснул, и ему виделись приятные сновидения, будто это была не такая уж холодная ночь. Он чувствовал руки матери, обнимавшие его за плечи, а колени его упирались в спину отца, как давно-давно, когда он еще был совсем маленьким. Вот он возвращается обратно в их крохотный домик из рифленого железа, стоящий под огромным деревом, с которого слетают красные лепестки, и земля вокруг покрыта ими, как ковром, таким же, какой есть у жены хозяина в ее большом доме. У них в лачуге нет такого ковра; пол деревянный, но зато всегда промытый, и от него пахнет чистотой, когда он вместе с собакой катается, играя на полу. В жару ноги и руки чувствовали прохладу, исходившую от дерева, и сейчас мальчику казалось, будто снова под ним этот пол, потому что свежий ночной воздух проникал в пещеру по каменистой земле, охлаждая его ложе из листьев.

Теперь всегда во сне он видел, как мама готовит обед, вкусные запахи несутся от плиты во дворе, скоро он сядет за стол, на котором будет много всякой еды. Иногда ему снилась пара диких голубей, которых отец ловил в силки, иногда пойманная им рыба, иногда мясо, купленное в лавке мясника по пути их бесконечных переездов с места на место. Щенок заскулил, и мальчик услышал, как в животе у него глухо заурчало. Он еще выше натянул на себя мешок и глубже зарылся в листья, крепче прижав к себе щенка, и попытался заснуть, потому что только во сне им было тепло, сытно и безопасно.

Мальчик никак не мог понять, чем так заняты отец и мама все эти четыре дня и почему они не возвращаются к нему. Раньше они ни разу не оставляли его одного. Когда отец уезжал работать на дальние скотоводческие фермы, с ним рядом всегда была мама, она пела песни, убирая жилище, стирала белье, готовила обед. Она брала его с собой в дом к белой хозяйке, даже когда ходила туда помогать кухарке на кухне.

А когда дома бывал отец, он обычно или разбирал рыболовные сети, или чистил ружье, или чинил мамины туфли, всегда при этом насвистывая, или просто отдыхал на раскладушке на веранде, читал газеты и тихонько ругался про себя, если то, что он читал, ему не нравилось. Иногда он подзывал к себе маму и просил ее кое-что объяснить, ведь это мама научила его читать, она и сына своего тоже учила сама.

Многое в газетах не нравилось отцу. Его, например, рассердила заметка о том, что где-то были согнаны со своих насиженных мест аборигены, потому что там обнаружили какие-то минералы со странно звучащими названиями и белые захотели заработать кучу денег на разработке этих месторождений. Или сообщение о том, что полицейские поймали нескольких аборигенов и посадили их в тюрьму. Все сообщения об аборигенах ему не понравились. Люди все время чинили какие-то каверзы аборигенам, и постепенно в сознании мальчика укреплялась мысль, что за порогом дома, без Грампи. отца и мамы, его ждет беда лишь потому, что он абориген.

Однажды он спросил отца, почему аборигены живут иначе, чем хозяин и белые фермеры-скотоводы. Глаза отца вспыхнули огнем и покраснели, словно угли, он стиснул зубы, будто надкусывал что-то очень твердое.

– Ты рано начинаешь задавать серьезные вопросы, сынок, и я скажу тебе правду. Белые считают, что из-за цвета нашей кожи мы не такие люди, как все. Белые во всем мире думают одинаково. В Америке, в Англии и здесь, в нашей стране, где мы жили и охотились задолго до того, как они пришли сюда.

Отец никогда не говорил «белые люди», как это обычно делал учитель, он всегда говорил «белые», и голос его звучал по-особому.

– Но что плохого в цвете нашей кожи? – не унимался ребенок. – Это хороший цвет. Когда играешь, не пачкаешься, как белые мальчики, а когда плаваешь или загораешь на солнце, не обгораешь, и кожа никогда не болит и не воспаляется.

Отец качнул головой и засмеялся.

– Да, малыш, на плечах у тебя умная голова, хорошо, что ты начинаешь думать обо всем этом. Никогда не считай, будто иметь темную кожу плохо. Во всем мире сейчас волнения из-за того, что мы, темнокожие, очень долго разрешали обманывать себя. Но этого больше не будет.

Мама подошла к двери как раз в тот момент, когда отец говорил, брови ее сдвинулись, и на лбу появились морщины. Лицо приняло испуганное выражение.

– Хорошо, что ты рассказываешь ему об этом, Джозеф, но предупреди его, пожалуйста, чтобы он нигде и никому об этом не говорил сам. Ведь попадет в беду ненароком.

– В какую беду? – спросил весело отец и засмеялся. Он поднял сына высоко над головой, а потом начал его щекотать, и мальчик сразу же забыл обо всем: о людях с темной кожей, с белой кожей, с розовой кожей, потому что они играли и кувыркались и вместе с ними играл щенок Наджи.

Да, тогда у него было свое собственное имя, то имя, которое произносила мама, когда будила его по утрам, и которым отец окликал его, зазывая пойти половить рыбу. В устах мамы его имя звучало как песня, а отец произносил его, как зов трубы, отрывисто и резко.

– Кемми, Кемми, – тихо звала его мать.

– Кем, – говорил отец, и Кемми оставлял все свои занятия и шел к нему.

Пока мальчик лежал без сна, дрожа от холода, слова мамы и слова отца проносились у него в голове, словно волны радиопередачи в школе, которые он не всегда понимал. Но ему было ясно одно: «Рассчитывай на самого себя, белые никогда не сделают тебе добра, если это не выгодно для них самих».

Кроме этого, он уже давно понял: им пришлось покинуть ферму потому, что белый полицейский грозил причинить ему зло, а отец и мама не хотели допустить этого, да и он тоже не хотел. Он вспомнил лицо матери в тот день, когда полицейский ввалился к ним в дом и громким голосом стал что-то выговаривать ей, а он и половины не понял из его слов. Огромные черные глаза матери широко раскрылись, она зажала рот руками, будто боясь произнести недозволенное. Он понял смысл разговора лишь в тот момент, когда полицейский крикнул:

– Скажи своему Бунгу, что мы придем за мальчишкой в субботу. Предупреждаю, чтобы вы вели себя благоразумно. В приюте в Брисбене ему будет куда лучше, чем здесь, среди этого сброда без всякого будущего.

А когда у мамы из глаз брызнули слезы, этот здоровяк проворчал:

– Какого черта ты ревешь? Ты сама родила мальчишку с умной головой. Так ведь не захотите же вы с отцом оставить его здесь, с никчемными черномазыми.

И он ушел, пнув по пути Наджи, зарычавшего на него.

Когда отец вернулся домой, он поднял сына с пола и так сильно прижал его к себе, что мальчику стало больно.

– Мы уедем отсюда, – сказал он голосом, испугавшим ребенка. – Как хорошо, что на прошлой неделе мне заплатили сразу за три месяца. Теперь у нас набралось шестьдесят долларов. Черт их знает, зачем они привязались к ребенку, и наплевать нам на то, что они хотят сами платить за его обучение и еду. Собери-ка, что можно прихватить с собой сегодня ночью: плитку, пару одеял, чайник, чашки, тарелки, может быть, еще кое-что, необходимое в дороге. Кто знает, может, они заявятся раньше, чем обещали.

Мама робко взглянула на отца сквозь черные кудри волос и чуть слышно спросила:

– Куда же мы поедем?

– Подальше от этих мест. Сначала попытаемся добраться до побережья, а затем проселочными дорогами в Новый Южный Уэльс, там мы будем уже вне опасности. Отправимся, как только взойдет луна, тогда мы опередим их на целых шесть часов.

Едва придя в себя, мальчик спросил:

– А как же Наджи?

– Щенка оставим здесь.

Мальчик принялся всхлипывать, ведь Наджи жил у него с тех пор, как его взяли совсем маленьким, но отец снял сына с рук и объяснил:

– Не плачь, Кемми, нам нужно будет прокормить три рта, и мы не можем оставить четвертый.

Мальчик спал, когда они тихо покинули дом. Он проснулся, лишь когда лучи солнца стали пробиваться в дыру на брезенте, закрывавшем кузов, где он спал на соломенной подстилке. Он сел, почувствовал, как грузовик резко качается из стороны в сторону, будто корабль, который он видел на картинке.

И вот позади уже теплые ночи и жаркие дни, они едут по дороге через какие-то горы. Днем холодно, а ночью еще холоднее, они втроем ложатся спать в кузове, закутываются в одеяла. Мама с одной стороны, отец с другой. А утром на траве Кемми видит что-то похожее на белый дождь. В первый день он босиком бегал по такой траве, и ноги у него так замерзли, что стали гореть огнем.

– Держись подальше от полицейских, – учил его отец.

И он всегда помнил эти слова. Именно поэтому, когда огромный грузовик столкнулся с машиной, он выскочил из кузова, ринулся к лесу и спрятался там в дупле дерева. Именно поэтому он и сидел там все время, наблюдая, как подъехала полицейская машина, а вслед за ней и большой белый вагон с таким громким сигналом, что его слышно было вдоль всей дороги. Сердце мальчика судорожно билось, пока он смотрел, что происходило на дороге, освещенной лучами фар и фонариками полицейских.

«Если увидишь полицейского – беги». И вот теперь, видя, как полицейские окружили их машину, как они подняли отца и маму, которые, как ему показалось, спали, и отнесли их в большой белый фургон с громким сигналом, он не решился покинуть своего убежища. Он не знал, что именно эти белые сделают с ним, но хорошо понимал, что в любом случае его сразу же разлучат с родителями.

Весь следующий день он просидел в дупле, глядя на их маленькую машину с разбитыми фарами, сплющенным радиатором и с сиденьем, на котором раньше ехали его родители, а сейчас раздавленным так, словно это была смятая железная банка из-под варенья.

Пристально осмотрев дорогу, мальчик наконец вылез из дупла и вытащил из кузова машины коробку с продуктами. В ней оказалась половина буханки хлеба, немного маргарина и сахара. Кувшин с чаем разбился, бутылка с молоком лопнула, и молоко разлилось. Кемми намазал маргарин на хлеб, посыпал его сахаром и съел, наконец-то наполнив на время свой пустой желудок. Быть сытым казалось очень хорошо, но это чувство продолжалось недолго.

Грампи когда-то говорил:

– Лучше сразу съесть все, а потом голодать. Никогда ведь не знаешь, что станет с едой, которую ты хранишь.

Это знали лишь белые, такие, как миссис хозяйка, у которой есть холодильник. Значит, белые всегда едят много, и все же у них нет недостатка в еде, а у аборигенов ее всегда не хватает.

На следующий день подъехал грузовик, подцепил их машину и куда-то увез. Едва он скрылся, мальчик слез с дерева и пошел вдоль озера, обходя стороной редкие дома и людей.

Наконец, когда он совсем уже выбился из сил, проголодался и, казалось, не мог уже идти, он наткнулся на пещеру. Заметить ее было трудно, если прямо не натолкнешься на вход. Старый эвкалипт закрыл ветвями огромный выступ, и пробраться в пещеру мальчик мог лишь согнувшись.

Внутри было довольно высоко, можно было стоять во весь рост. Свет в пещеру проникал сквозь наклоненный туннель, промытый дождевой водой, некогда стекавшей с вершины утеса. Теперь все было иначе. Вода размыла песчаник, на полу пещеры и теперь еще видны были следы песка, образовавшие гладкую и чистую поверхность. Мальчик разложил на ней ветки, устроил постель.

Теперь ему стало немного теплее, щенок тоже согрелся. Под грубой мешковиной они удобно устроились рядом, наблюдая за мерцавшими в темноте угольками. Щенок заснул раньше. Кемми слушал, как живот собаки то поднимается, то опускается в такт размеренному дыханию, и почувствовал, что он засыпает таким же ровным глубоким сном.

Во сне он видел лес, полный сказками Грампи. Тихое дыхание превратилось в звуки, заполнившие собой весь мир.

Глава пятая

Сквозь тяжелый наркотический сон человек услышал резкий пронзительный визг, заглушивший даже рев самолетов и крик Элмера: «Поль! Поль!» Он оглянулся и увидел, что его товарищ бежит к нему, охваченный пламенем, будто живой факел. В ту же секунду он в ужасе почувствовал запах своих горящих волос и ощутил, как вязкий газолин прожигает ему череп, стекает по его лбу. Он поднял руки, чтобы стряхнуть с себя эту горящую клейкую массу, но она прилипала к ладоням, а когда он резко взмахнул руками, желая сбросить ее, пальцы его тоже вспыхнули, словно факелы. Весь воздух был охвачен огнем. Он снова почувствовал нестерпимую боль на голове, в горле, на руках и спине. И сбивал с себя горящий напалм, прилипавший к его телу, чувствуя, как он прожигает кожу, мышцы и даже кости.

Его резиновые сапоги погрузились в какую-то жижу, ноги увязли в ней, он стал падать, падать, падать. Наконец он весь погрузился в какую-то вонючую грязь, облепившую его, словно компресс.

Лишь на мгновение ему стало чуть легче, но потом он стал задыхаться, мутная грязная вода заполнила запекшийся рот. Резким рывком, собрав последние силы, он ухватился за изогнутые корни какого-то дерева. Кто-то вцепился в него сзади, и он услышал сквозь шум в ушах голос, прошептавший ему: «Самолеты!» Он так и не понял, действительно ли услышал это слово или ему показалось. Превозмогая боль, он выругал безумцев, которые разбрасывают горящую смерть не только на врагов, но и на своих друзей.

Чьи-то руки прикоснулись к нему. Совсем маленькие руки, в которых не было силы, но они передали ему свою волю. Он попытался подняться, но каждое движение причиняло ему нестерпимую боль, он не кричал лишь потому, что не мог пошевелить губами.

Руки подхватили его за плечо и потянули наверх.

Сквозь рев самолетов он услышал, как кто-то прошептал ему на ухо:

– Ла даи! Ла даи![2]

Он подтянулся и пополз вперед, крича от нестерпимой боли, и выбрался наконец из болота. Рев самолетов приближался. Голос по-прежнему уговаривал его: «Ла даи! Ла даи!» Он двинулся, собрав все свои силы, умноженные охватившим его ужасом. Это движение вызвало новую нестерпимую боль, и он потерял сознание, повиснув на корнях. Он пролежал бы так до самой смерти, слушая свист падающих бомб, но детские руки все тащили его вперед, а голос шептал что-то на ухо. Последним рывком, превозмогая боль, он прополз нескончаемо долгий путь, голос и детские руки помогали ему, но потом он снова потерял сознание.

Изредка приходя в себя, он видел три черные груды – все, что осталось от его бывших товарищей. Земля дрожала. Деревья раскачивались. И снова рев самолетов.

Человек вскрикнул и проснулся. И снова видел он лицо ребенка, склонившееся над ним. Он ждал смерти – сейчас ему было все равно, лишь бы наступил конец этой невыносимой боли. Но мальчик приложил к его рту какую-то резиновую трубочку. Человек невольно глотнул, рот его смягчила живительная влага.

«В войне взрослеют слишком быстро», – мелькнула в его сознании мысль. Этот ребенок спас ему жизнь. Он ему благодарен, но дело не в этом. Просто есть маленький человечек, который проявил гуманность в этом жестоком и бесчеловечном мире.

Когда сознание окончательно вернулось к нему, он понял, что слышал не рев самолетов, а шум прибоя. Он уже знал, что все его товарищи погибли, он один остался живым. Улыбка судьбы, если это можно назвать улыбкой.

Вздрогнув, человек сел, достал пачку сигарет, закурил и стал смотреть в темноту ночи, где линия бомборы отбрасывала фосфоресцирующие блики на черной воде. Беспокойное море простиралось до самого горизонта.

Только выкурив вторую сигарету, человек осознал, где он находится. С вершины горы донесся крик совы, возвративший его к действительности.

Он уехал из военного госпиталя с лихорадочной поспешностью сразу же после того, как Мерилин упала в истерике, увидев его лицо.

Тогда он понял, что на этом их совместная жизнь кончилась. Она не могла жить с ним. Нет, он не упрекал ее, ведь его голова и лицо после пересадки кожи выглядели так же, как и его руки, и ему самому ежедневно и ежечасно приходилось видеть это ужасное зрелище. Он и сам не мог так больше жить. Товарищ получил его деньги, причитавшиеся еще за время службы в армии, и купил ему машину. Он уехал, не попрощавшись даже с отцом. И зачем было прощаться с отцом? Ведь это отец подхлестывал в нем авантюристические порывы, которые привели его во Вьетнам, за это он винил своего отца. Но обвинять Мерилин он не мог. Он постарался поставить себя на ее место. Почему он должен ждать от нее большего, чем мог бы ждать от себя?

Теперь уже вышли из моды браки, заключавшиеся на всю жизнь, что бы ни произошло, как в старину. Проживи они до войны вместе дольше, возможно, их брак означал бы для них нечто большее, чем быстро исчезнувший восторг близости. У них не было ничего, кроме пламенных желаний и страсти. Может быть, все обернулось бы иначе, будь у них ребенок. Но она не хотела детей: что стала бы она делать с ребенком во время их долгой разлуки, когда ей приходилось работать? Да и он тоже не хотел ребенка, когда дважды приезжал в отпуск, мечтая о встрече с Мерилин. Это были прекрасные мечты! И вот теперь он здесь, без жены, без работы, без надежд на будущее. Что он сделал такого, за что и смерть, и жизнь отвергают его?

Он достал таблетку снотворного и запил ее последним глотком виски, оставшимся в его фляжке.

Глава шестая

Женщина не могла уснуть. Она стояла и пристально вглядывалась в темноту. За садом под призрачным лунным светом мерцало озеро.

Ее разбудили кошмарные сновидения. Она снова боролась с лесным пожаром. Теперь она уже больше не решалась лечь в постель. Она медленно выпила приготовленный чай. Из сада шли запахи ранних бледно-желтых цветов – жонкилий. В начале прошлого лета огонь подобрался к самому дому, и только теперь луковицы пустили ростки и расцвели.

Весь тот ужасный день пожар полыхал на другом берегу ручья. Пожарники тогда требовали, чтобы она покинула дом. Но могла ли она уехать с умирающим отцом, которого пришлось бы везти к пристани, уже полыхавшей в огне?

– Оставь меня здесь, Бренда, если огонь продвинется слишком близко, – сказал он еле слышным голосом. – Беги к морю. Там ты сможешь спастись, переждать, пока кончится пожар. Я ведь все равно никогда не оставлю почту.

Но и она не оставила почту. Не потому, что испытывала чувство привязанности к ней. Для нее почта и магазин не имели никакого значения. А если уж говорить об отце, то в его затуманенных глазах она читала надежду, что огонь положит конец его долгой и мучительной агонии.

Она осталась здесь из-за сада. Этот фруктовый сад, раскинувшийся на пол-акре и тянувшийся к озеру, остался единственной ее радостью.

Она достала шланг, прикрепила его к огромному баку на высоких подпорках возле дома и стала поливать все вокруг. Если огонь перекинется через ручей, она, по крайней мере, сумеет побороться за сад и дом.

Огонь все же перекинулся через ручей. Он поглотил сосновую изгородь – так долго стоявшую на пути ветров, – оставив после себя раскаленные скелеты. Фруктовые деревья сморщились еще до того, как огонь подобрался к ним, их кроны озарились ярким светом, словно Неопалимые купины в библии ее матери. Цветы увядали и погибали от жаркого дыхания огня. Пламя уже распространилось по двору, добралось до кустов и деревьев, посаженных возле стен дома. А женщина все поливала из шланга. Горячий воздух обжигал лицо и тело. Она даже представить себе не могла, что бы случилось дальше, если бы пожарная машина не пробилась к ней через этот заслон дыма. Пожарники спасли почту, но не спасли отца. Она бросилась в комнату к отцу, он уже умирал.

Женщина не могла больше страдать так, как страдала, когда ее бросил Дерек. Она давно ушла в себя, воздвигла вокруг себя стену, изолировавшую ее от внешнего мира.

– Если не позволять себе любить, не будет страданий, – говорила она себе. – Не люби никого. Укройся от людей. Не держи в доме ни собак, ни кошек, они могут найти путь к твоему сердцу. – У нее не осталось чувств ни к кому и ни к чему. Последнее звено, болью отозвавшееся в сердце, оборвалось со смертью отца.

Женщина отгоняла от себя воспоминания, разбуженные запахом цветов, воспоминания о днях исступления, когда она поняла, что влюбилась и Дерек тоже любит ее. Дерек называл ее – Пылающая Бренда.

Говорят, что потерявшие любовь страдают сильнее оттого, что они познали восторги любви, но она не испытывала таких страданий. Ей казалось, будто перенесенная душевная боль и пережитый стыд запали в самую глубину ее существа, и потому даже во сне не мечтала о тех безликих мужчинах, которые посещают таких, как она, – потерявших любовь. Она была подавлена видом эвкалиптов, загоравшихся ярким пламенем еще до того, как к ним приблизился пожар, и сосен, пылавших при легком прикосновении огня, и фруктовых деревьев, увядавших в одно мгновение. Этот лесной пожар был подобен любви, которую она испытала. Он оставил после себя на берегу озера и в саду лишь безжизненные черные скелеты деревьев, торчащие на выжженной голой земле. Такой казалась себе и она со своими горькими мыслями. Странно, но смерть отца и лесной пожар освободили ее от прежней невыносимой тяжести. Теперь она уже не испытывала никаких чувств, не питала ни к кому даже ненависти.

Но как жить, ничего не чувствуя? Когда нет ни тепла любви, ни силы ненависти? Все, чем жила она раньше, исчезло навсегда.

Вместе с чувством ненависти ушло и желание отмщения, и уверенность, что ей не в чем себя винить. Больше ей неведомо утешение.

А в саду, где-то глубоко спрятанная, теплилась жизнь. Земля извечно торжествует победу.

Глава седьмая

Поль всегда просыпался в изнеможении, словно наяву переживал свои кошмарные ночные сны. Он никак не мог считать свои сновидения неправдоподобными. Вновь и вновь переживал он свое прошлое. Лежа и все еще дрожа от ужаса, он спрашивал себя:

– Но почему я никогда не вспоминаю свои школьные годы? Почему мне не снятся дни медового месяца, а всегда только этот кошмар терзает меня?

Он еще долго лежал после того, как первые лучи солнца, отраженные от зеркала машины, ослепили его. Глаза жгло, а нежная пересаженная кожа все еще болела от вчерашнего солнца, ветра и соленых брызг. Мускулы ныли после многочасового балансирования на доске для серфинга.

Он выбрал это место и остановился здесь ночевать, чтобы сегодня начать с того, на чем вчера решил временно поставить точку. Бомбора – это убийца, – предупредил его тот человек. Что ж, бомбора пока не убила его.

Видимо, те парни, во Вьетнаме, были правы, когда говорили, что человек живет до поры, пока его не найдет пуля с его именем. Эта пуля искала его на дымящихся дорогах в джунглях, на переправах через реки, где черная вода доходила ему до пояса, его сбивало с ног, когда снаряд попадал в самую середину их отряда, он падал и лежал не дыша, когда короткие пулеметные очереди предупреждали их о том, что они оказались в засаде.

Не осталось уже ничего во всей этой страшной партизанской войне, чего ему не пришлось испытать на себе. Его товарищи, ходившие вместе с ним в разведку, падали на острые колья в ловушки для слонов и умирали в мучениях. Двое из них, шедших однажды впереди него, взорвались, когда раздвигали виноградные лозы, преградившие им дорогу. Он же выходил из всех этих передряг с легкими царапинами. Он был не хуже и не лучше других солдат – австралийцев или американцев, – которые, как и он, ненавидели эту войну и так же, как он, жили ожиданием момента, когда им снова посчастливится вернуться домой.

Казалось, будто он заговорен от смерти. Солдаты даже шутили по этому поводу:

– Держись поближе к Полю Муррею. Может, и на тебя перейдет часть его удачи.

Ему везло до того самого момента, когда какие-то негодяи сбросили напалм над своей же территорией, на их подразделение. Он старался выбросить из головы этот вновь пережитый ночью кошмар, так и не покидавший его сознания.

Он чувствовал себя разбитым, во рту был горький привкус. Нет, он не пойдет больше к бомборе. Сейчас это уже невозможно. Он найдет другой способ проститься с жизнью.

Он сел, ощупью нашел темные солнечные очки, надел их, чтобы защититься от яркого света чудесного утра, и увидел через ветровое стекло парнишку, осторожно приближавшегося к машине. Поль чуть было не закричал, а потом зло выругался. Это был тот самый мальчишка, который следил за ним вчера с утеса, тот самый негодник-абориген, который, наверное, высматривает, что бы ему стащить.

Поль резко открыл дверцу машины. Мальчик отпрянул назад.

– Чего тебе здесь, черт возьми, надо? Хочешь что-нибудь стянуть?

Мальчик сидел, потирая тонкую ручонку, по которой пришелся удар резко открывшейся машинной дверцы. Он покачал головой и молча показал на охапку хвороста. Поль взглянул на него. Худое, изможденное тело мальчика вздрагивало. Рядом сидел щенок с длинными черными ногами, до смешного похожими на ноги хозяина. Этот мальчонка был такого же роста, как и Пак То, только цвет кожи и глаза его были другими. Да, у Пак То они тоже были черными, но узкими и раскосыми, а у этого аборигена они большие и круглые. У обоих был вид рано повзрослевших и слишком рано лишившихся детства детей.

– Ну, довольно, не будь таким сентиментальным, – сказал себе Поль.

Мальчик сидел, ссутулясь, и смотрел на него таким же взглядом, каким часто, очень часто смотрели на него вьетнамские дети, когда в глазах их застывал страх и отказ от повиновения. Потом ему припомнились тонкие руки вьетнамского мальчика, тащившие его, холодная живительная влага, смочившая пересохшее горло.

Поль уже собрался было засмеяться, но потом остановил себя. Что же хорошего для него в том, что он остался жив? Лишь богу известно, когда он теперь снова сделает попытку покончить с этой жизнью. А сейчас он должен поесть. Да, он очень голоден.

Поль помахал рукой мальчику. Тот подошел осторожно, словно побитая собака.

– Эй, есть ли здесь где-нибудь магазин?

Мальчик кивнул.

– Хорошо. – Поль вытащил из кармана деньги. – Сбегай и купи хлеба, масла, какого-нибудь мяса, сахару и молока. Вот, возьми.

Мальчик снова кивнул, подошел к дверце машины, взял деньги и молча ушел. Щенок бежал впереди.

Поль смотрел на мальчика, пока он шел по каменистой дороге. В желудке было пусто, в голове тоже, руки и ноги отяжелели от усталости. Ничем не защищенная новая нежная кожа на лице, спине и руках покрылась пузырями. Он боялся даже облизнуть губы – как бы эти пузыри не прорвались. Он не решался взглянуть на себя в зеркало. Ничего нет удивительного в том, что его жена отказалась от него. Ему самому было страшно посмотреть на себя.

Мальчик остановился в нерешительности на шатких ступеньках магазина. В витрине красовались консервированные продукты, следующая дверь вела на почту. Он долго смотрел на темноволосую женщину. Она что-то писала на дальнем конце прилавка. Щенок, прижавшись у ног Кемми, тоже, казалось, был в нерешительности. Четыре черных глаза, не отрываясь, смотрели на женщину, но она не подняла головы. Мальчик и собака терпеливо ждали. Белые всегда такие. Если стоишь и ждешь, они продолжают писать, будто тебя вовсе не существует, вот и приходится ждать, потому что, если скажешь хоть слово, тебя обругают.

Наконец женщина перестала писать, закрыла тетрадь и подняла голову.

– Ну, что тебе?

Она посмотрела на мальчика так, словно впервые в жизни увидела его. Итак, раз уж она спросила, чего ему надо, значит, не считает его вором или мошенником, а признала в нем покупателя, способного заплатить за нужные ему продукты. Кемми осторожно приблизился к прилавку. Он широко улыбнулся, обнажив большие передние зубы, и скороговоркой выпалил:

– Хлеб, мясо, масло и молоко.

– Что? – резко спросила она.

– Для завтрака.

– Я так и подумала. Но когда ты спрашиваешь о чем-нибудь, что нужно сказать?

– О! Пожалуйста.

– Вот так-то лучше. И не забывай, что я не только торгую в магазине, но и заведую почтой. У тебя есть деньги?

Он достал и выложил на прилавок две бумажки. Женщина взглянула на них, потом взяла указательным и большим пальцами, словно они были грязные, и поднесла к свету.

– Откуда это у тебя?

Именно таким голосом говорил тот полицейский, который приезжал в резервацию, вваливался в жилища людей, хватал их вещи и спрашивал: «Это у тебя откуда? А это где взял?»

– Мне дал это дядя, – дрожащим голосом произнес мальчик.

– Какой еще дядя?

Кемми выставил вперед подбородок точно так, как делал его дедушка, указывая направление их деревни. Но женщина нетерпеливо переспросила:

– Я спрашиваю тебя, какой дядя? У тебя что, отсох язык?

– Дядя, который остановился вон там.

– Отсюда я никого не вижу.

– Это тот самый дядя, который вчера катался на доскенад бомборой.

– А, тот сумасшедший? А где же он остановился?

– На другой стороне утеса. У него большая машина. Когда я сегодня утром спускался вниз по дороге, он спал в ней.

– А зачем ты ходил туда?

– Отнес ему немного дров.

– А потом?

Мальчик молчал. Ему совсем не хотелось рассказывать этой женщине, что сказал тот дядя, увидев его.

– Так что же было потом?

– Он попросил меня принести ему продуктов из магазина.

– Ах, вот оно что. А почему же он сам не пошел?

Мальчик пожал плечами.

– А какой он, этот дядя?

– Такой… со странным цветом кожи, – запинаясь, ответил мальчик.

– Со странным цветом кожи?

Он кивнул.

– Что это значит?

– Одна часть у него белая, другая – розовая, а еще одна – красная. Руки все черные, а на глазах черные очки.

Мальчик замолчал, тяжело дыша от усилий, затраченных на описание незнакомца. Женщина как-то злобно усмехнулась.

– Наверное, чудак какой-то, а?

Мальчик ничего не ответил. Он просто не знал значения этого слова.

– А что тебе еще нужно?

От расспросов женщины у Кемми все вылетело из головы. Он уставился в пол, пальцем ноги вычерчивая какой-то узор.

– Я забыл, – ответил он тихо.

– Ну, тогда мне придется самой решить за тебя. Я дам ему то, что понадобилось бы любому разумному человеку на завтрак: хлеб, масло, джем, яйца и бекон. Мяса у меня нет. А у него есть чай?

Мальчик покачал головой.

– Тогда еще полфунта чаю. А зачем у тебя этот бидон?

– Для молока.

Женщина взяла бидон, отошла к холодильнику, потом вернулась и поставила бидон на прилавок.

– Ну, вот и все. У тебя есть сумка?

– Нет.

– Ладно уж, я дам тебе пакет из-под сахара и постараюсь все туда уложить. Смотри, сверху лежат яйца и сдача.

Она перегнулась через прилавок и опустила пакет ему на руки.

Кемми кивнул и повернулся к двери. Женщина крикнула ему вдогонку:

– А что нужно сказать?

– Спасибо, мисс, – хрипло выдавил он из себя.

Кемми медленно брел по тропинке рядом с крутившейся у его ног собакой, прошел вдоль берега, осторожно ступая по каменистой дороге вверх к мысу, с которого ему было хорошо видно, где стояла машина. Не заснул ли дядя снова, подумал он, спускаясь вниз, и громко окликнул щенка, чтобы своим приближением разбудить мужчину. Он побаивался снова рассердить его.

Поль уже начал цинично подумывать, что, видимо, больше никогда не увидит ни мальчишку, ни своих денег. Но в этот момент он услышал, как мальчонка позвал щенка. Кемми робко подошел к машине, положил на сиденье сверток, а рядом – целую горсть мелочи.

Поль занялся содержимым пакета. Мальчик выкладывал покупки, не проронив ни слова, потом, вспомнив, сказал:

– Мяса нет.

Поль кивнул.

– Ничего. Здесь и так всего достаточно, с голода не умру. Думаю, что и завтра у нее что-нибудь найдется.

Поль повернулся, и Кемми увидел волдыри, страшные волдыри, доходившие до пояса. Плечи его были обвязаны полотенцем, чтобы спасти от ветра сгоревшую на солнце спину. Кемми и раньше видел белых, обгоревших на солнце, но никогда еще не видел он таких рубцов и волдырей.

– Костер? – спросил он, кивнув головой на кучу хвороста.

Поль вытащил стаканы и обернулся. И Кемми увидел его глаза. Они были вовсе не такие злые, какими он запомнил их тогда.

– А ты умеешь разводить костер? – с сомнением спросил Поль.

Мальчик кивнул. Он быстро собрал камни, сложил их около скалы, сделав естественный камин, скомкал бумагу, положил на нее сухие листья и прутья, а сверху большие поленья. Потом достал из-под рубашки коробок, зажег спичку, прикрыв огонь ладонями, и поднес к бумаге.

Совсем как взрослый, подумал Поль, наблюдая за умелыми черными руками ребенка и сосредоточенным выражением его лица.

Поль откинул край спального мешка, вздрогнув, когда молния царапнула ногу. Нервы его были обнажены так же, как и его кожа. Запах горящих листьев щекотал горло, пробудив воспоминания о медовом месяце, который они провели с Мерилин, путешествуя и устраиваясь на привал в облюбованных ими местах. В такие же утренние часы, когда с берега дул прохладный ветерок и трава была еще покрыта росой, он вставал и начинал разводить костер. Потом он наскоро купался, потом закипал чайник и поджаривался бекон. Точно так, как это было сейчас.

Парнишка неумело держал сковородку. Поль взял ее, отодвинул бекон в сторону и разбил три яйца, потом перевернул яичницу, чтобы поджарить ее с двух сторон, тонкими ломтями нарезал хлеб, слегка подрумянил его на костре и намазал толстым слоем масла. Впервые за много месяцев он ощутил настоящий голод. Он сложил еду на тарелку и начал жадно есть.

Закончив еду, взглянул на ребенка и увидел, что тот не отрывая глаз смотрит на хлеб, облизывая губы.

«О, черт, – подумал Поль, – ведь мальчишка тоже голоден».

Он бросил ему кусок хлеба.

– Оботри сковородку.

Мальчик не спеша взял сковородку, тихо сказал: «Спасибо, босс», – собрал на хлеб остатки яичницы и сала, потом разломил кусок на две части, половину отдал щенку, а в другую сам жадно вцепился зубами.

Поль с удивлением смотрел на него. Что же у него за родители? Какие-нибудь мерзкие пьянчуги, бездельничают в своем вонючем, грязном поселке. И все же этот мальчишка не бездельник. Он честно заработал себе завтрак и ничего не просил. Поль отрезал еще кусок хлеба, разбил в сковородку два яйца, бросил туда ломтик бекона.

– Поджарь это для себя, малявка.

Странное маленькое существо, думал Поль, глядя, как ребенок старательно, до последней крошки, вычистил хлебом сковородку, положил на хлеб кусочек бекона и отдал щенку.

Вода в чайнике закипела. Поль насыпал в него пригоршню чая и постучал по краю, чтобы чаинки осели на дно. Потом налил чай в две кружки, положил в них сахар и передал мальчику ту, которая раньше принадлежала его жене. Кемми с жадностью выпил весь чай.

Выпив вторую чашку, Поль лег, положив голову на подушку, прислонив ее к пню старого дерева.

Мальчонка начал собирать посуду, то и дело вопросительно поглядывая на мужчину.

– О'кей, – сказал ему Поль.

Он вытащил сигарету, зажег ее и осторожно приложил к губам, боясь, как бы нежная тонкая кожа не прилипла к бумаге.

Огромное безоблачное небо раскинуло над ним свой шатер, оно было чуть бледнее голубого моря. Поль видел и бомбору, глухой рокот которой отдавался эхом у него в ушах, а над нею – солнце, превращавшее морские брызги в ослепительно-белую пену. Поль думал о том, как хватило у него смелости вчера и позавчера носиться над бомборой на этой разбивающейся о черные камни водной стене.

Конечно, если суждено жить, то он будет жить один, раз уж волна отвергла его.

Отец бы сумел ему помочь. Он преуспевал в агентстве по продаже имений.

– У тебя есть все данные, чтобы сделаться хорошим агентом, Поль, – когда-то говорил он.

Приехав сюда, Поль свернул с дороги к озеру и подъехал к заливу, очень похожему на тот, где он останавливался во время своего медового месяца и провел долгие безмятежные дни, катаясь на волнах, величественно грохотавших у берега.

В те дни они с Мерилин часто взбирались на вершину утеса и долго стояли там, глядя на прибой.

Сможет ли он когда-нибудь снова прикоснуться к женщине? Мысль о том, что он никогда не увидит в глазах женщины радости любви, убивала его.

Кемми отнес посуду к ручью и принялся тереть ее песком, стараясь очистить от прилипших крошек. Перемывая тарелки и чашки, он вспомнил о своей маме и об отце, потому что во время их переездов в его обязанности входило мытье посуды.

Покончив с делами, он вернулся к машине. Мужчина лежал на коврике, подложив под голову резиновую подушку, и жадно курил. Кемми заметил, что он очень осторожно подносит сигарету к губам и втягивает в себя дым, едва прикоснувшись к ней, совсем не так, как это делал его отец.

Наверное, это оттого, что губы его похожи на раздавленную в песке медузу, подумал Кемми, такие они распухшие и пузырчатые.

Человек взглянул на тарелки.

– Хорошо, – сказал он, – положи их в корзину в багажнике и убирайся отсюда вместе со своей собакой.

Кемми уже повернулся было уйти, но вдруг спросил дрожащим, но громким голосом:

– А дрова, босс? – И чтобы было понятнее, о чем он говорит, протянул руку к костру. – Можно разжечь огонь.

– Ах, огонь? О'кей, – Поль кивнул. – Принеси дров завтра утром, а потом посмотрим, может, нужно будет что-нибудь купить.

Кемми переступал с ноги на ногу, повернулся и медленно побрел прочь. Щенок поплелся следом.

– Эй, малявка, – окликнул его мужчина. – Подойди-ка сюда!

Кемми вернулся. Ему очень хотелось сказать: «Меня зовут Кемми», но не сказал, а вдруг полиция, узнав его имя, явится и заберет его.

Он никак не мог понять, почему этот странный человек решил, будто его зовут малявка, он не знал, что это означает. Вообще-то он догадывался, но ни разу не слышал, чтобы так когда-нибудь звали детей. Но ведь эти белые – совсем непонятные люди, они называют нас, как им вздумается.

Конечно, лучше уж пускай называет малявкой. Очень плохо не иметь вообще никакого имени. Поэтому он и щенку дал имя сразу, как только они вместе поселились в пещере. Назвал щенка по имени – и он понимает, что имеет хозяина и нужен ему. Главное – знать, что ты кому-то нужен.

Кемми стоял и ждал, хотя по выражению лица мужчины понял, что тот совсем забыл о нем и о его собаке. Щенок сел рядом с мальчиком, навострил уши, завилял хвостом.

Поль застонал, загасил сигарету.

– А, ты все еще здесь? Послушай-ка, парень, – резко сказал он, – я не хочу, чтобы ты вертелся у меня под ногами весь день.

Что-то жаркое вспыхнуло в груди ребенка. Ведь он надеялся, что будет помогать этому человеку, а тот за это будет кормить его и щенка.

– И еще одно. Если я буду спать, когда ты придешь сюда завтра, не вздумай будить меня и не крутись возле машины. Я не люблю, когда на меня смотрят во время сна. Понял?

Мальчик кивнул.

– И скажи своим абос, с которыми живешь, чтобы они тоже здесь не шныряли, а не то им всем не поздоровится, понял?

Мальчик снова кивнул.

– О'кей. А теперь ступай и забери с собой пса.

Кемми ничего не сказал, он повернулся и пошел. В груди его что-то жгло, на глазах заблестели слезы. Но он не должен плакать. Отец говорил, что мальчики-аборигены не плачут, даже когда им бывает очень больно.

Глава восьмая

– Ну вот, наконец-то, избавилась, – сказала себе Бренда, когда мальчик спустился со ступенек магазина. – По крайней мере сегодня он больше не будет беспокоить меня.

Но выражение его лица осталось у нее в памяти. Она старалась не думать о нем. Как она может хорошо выполнять свою работу, если из головы не выходит этот не по-детски смышленый мальчишка-абориген. Кому-то нужно приучать их к цивилизации, но на ней ведь и магазин, и почта. Правда, работа здесь нетрудная, потому что лодки рыбаков заплывают сюда нерегулярно, а рыбаки заглядывают лишь за письмами или переговорить по телефону. Иногда делают почтовые переводы, а попутно покупают в лавке мелочи, вроде сигарет или сладостей. Когда-то почтовое отделение на мысе Голова Дьявола славилось бурной жизнью. Теперь даже тральщики и угольщики больше не заходили на озеро.

Прошло немало времени, пока она научилась понимать рыбаков и изредка посещавших эти места туристов. Она уже не принимала близко к сердцу их легковерные признания. Каждое такое сердечное излияние, серьезное или шутливое, было для нее как жестокое напоминание о том, с какой легкостью отдалась она Дереку. Вспоминая теперь тот год, прожитый вместе с ним, она отметала любые домогательства мужчин и старалась лишь сносно справляться со своей работой.

Временами, из телефонных разговоров она узнавала, что среди местных жителей ее называют «Железная Лошадь». Это ее ничуть не смущало. Уж лучше иметь репутацию сурового и трудного человека, чем сговорчивого и податливого.

С женщинами, время от времени приходившими из-за горной гряды с отдаленных ферм или из рыбацких хижин, она обращалась точно так же. Никто не жаловался на ее неисполнительность или грубость. Наоборот, она временами бывала даже полна сочувствия, если вдруг срочно требовалось вызвать по телефону врача к заболевшему ребенку или позвонить в больницу и сообщить о рождении ожидающему появления младенца.

– Она хорошо знает свое дело и даже по-своему мила, – говорили жители окрестных мест, и это мнение так или иначе достигало ее слуха. – Но с ней никогда никто не сходился близко. Трудный характер. Наверное, из-за неудачного брака. С этим красавцем-летчиком. Говорят, он был маг и волшебник в воздухе, да, видимо, и с женщинами тоже… Неужели вы ничего о нем не слышали? Он женился на ней, когда она работала секретаршей у старого командира эскадрильи на запасном аэродроме под Дулинбой. Он тогда прослыл счастливчиком: многие ребята Дулинбы засматривались на нее. Теперь это даже представить себе трудно, глядя на ее непроницаемое лицо.

Никто не знал всей правды о ней, и ей было спокойнее в одиночестве.

Сейчас она вспоминала Дерека таким, каким увидела его впервые, когда он стремительно вышел из самолета, как какое-то яркое чудо, опустившееся на взлетную дорожку, и когда первый раз сел на край ее письменного стола и глаза его горели таким огнем, что мгновенно зажгли ответное пламя. Они, как два пожара, неотвратимо шли навстречу друг другу. Она не противилась, когда на следующий день, уходя, он наклонился и поцеловал ее. Она жила мечтой до следующей недели, когда он снова прилетел и снова поцеловал ее. Теперь она не прощала себе своей слабости. Она не имела права ссылаться на молодость. Ей было уже двадцать три, а в двадцать три года большинство девушек в Дулинбе уже были замужем и сами решали свою судьбу.

О нет, это не было ошибкой молодости. В то время она не задумывалась, что ж это было такое, а сейчас уже невозможно объяснить те чувства, которые бросили ее в объятия Дерека. Поэтические мечты, наполнявшие ее в школьные годы, обрели реальность.

Теперь она оценивала прошлое хладнокровно, словно рассматривала далекие миры, такие далекие и чужие, что трудно связать их с реальностью.

На лице командира эскадрильи она читала тогда предостережение. Ведь это он выбрал ее для работы в своей конторе, потому что за ней укрепилась репутация серьезной и сдержанной девушки. Мать и отец с тревогой поглядывали на нее.

– Будь осторожнее, – предупреждала миссис Браун. – В войну мой старик служил в штабе летной части. Он говорит, эти летчики – как моряки. У них на каждом аэродроме жена.

Бренда смеялась над этими разговорами. Что могли они знать, ведя такое унылое, замкнутое существование! Её отец всю свою жизнь занимался лишь марками да почтовыми отправлениями; мать вообще ничего не видела, прикованная к инвалидной коляске, в которой провела долгие годы. Разве дано им что-нибудь понять? Откуда им было знать, что Дерек отдал ей всего себя, ничего не оставив для другой, на другом аэродроме? В этом-то ее не стоило разубеждать. Дерек сам говорил ей об этом. Вопрос о женитьбе встал как-то сам собой, когда его остановки на аэродроме в Дулинбе увеличились до двух дней и трех ночей в неделю. Она пыталась убедить, что не может оставаться с ним на всю ночь в его комнате на аэродроме. Это бы означало публично раскрыть отношения, а этого она не могла допустить. О себе она не задумывалась. Она могла бы с высоты колокольни объявить о своей любви к Дереку. Но преданность родителям не позволяла ей вести себя так, чтобы доставить им страдания. Что и говорить, у них устаревшие взгляды, но все равно они были милыми стариками, и она не могла их огорчать.

Дерек ушам своим не поверил, когда она отказалась остаться с ним на всю ночь. Он даже зло засмеялся.

– Странно видеть в тебе такую ханжу. Значит, в лесу можно, а здесь нельзя, потому что узнают другие?

– Вот если бы мы были в большом городе.

– Или были бы женаты… Конечно, если бы мы были женаты, то все было бы чинно и благородно. Да?

Она нерешительно кивнула.

– О'кей, – подхватил он. – Давай поженимся. И тогда будем иметь право, не задергивая занавесок, сбрасывать с себя одежды. Я не намерен терять по три ночи в неделю, сидя в этой удручающей дыре и не находя ни в чем утешения.

Она была счастлива. Их любовь станет вечной. Ведь он не из тех мужчин, кто мог переметнуться к другой, когда его переведут на другой аэродром.

Радостным весенним днем они поженились. Она видела себя в новом белом платье. В местном магазинчике никогда не имелось ничего нарядного, но миссис Малланд позвонила в Ньюкасл и получила оттуда красивое платье. Она почувствовала на себе его мягкий шелк, вспомнила его белизну, шуршание длинной, до пола, юбки и короткой развевающейся при каждом шаге фаты. До чего же она была глупа, заплатила огромные деньги за платье, которое ровным счетом ничего не символизировало.

Выйдя на паперть маленькой деревенской церкви, она подняла голову – от гордости и от демонстративного неповиновения, потому что знала, о чем шепчутся обыватели. Слишком хорошо знала она Дулинбу и ничуть не сомневалась, что им все известно. Она ловила понимающие усмешки и еще выше поднимала голову. Ну и что же из того, что всем известно, какие отношения были у них до свадьбы?

Она радовалась своей неслыханно удавшейся судьбе. Да, теперь уж ничего не привязывало ее навечно к Дулинбе. У Дерека были крылья, в один из дней она тоже упорхнет вместе с ним.

Глупая, жадная до жизни, опьяненная романтикой, она желала лишь одного – получить какую-нибудь службу в летной части, когда в Дулинбе возобновил работу аэродром. Мать предупреждала, что эта работа может быть временной и кончиться ничем, что в ее же интересах лучше остаться на почте, где она будет рядом с отцом, ведь теперь она уже окончила школу.

Мать всегда была слишком осторожной, всегда боялась, что какой-нибудь неверный шаг выбьет ее из привычного, маленького мирка, в котором она прожила всю свою жизнь.

Отец молчал. Он разрешил ей уехать, словно ее выбор был единственно правильным. И она уехала. Распрощалась с крошечным домиком, его старомодной верандой и уехала.

База представляла собой просто-напросто запасной аэродром для военных самолетов. Кроме небольшого административного здания да взлетной площадки, расчищенной среди леса, там ничего не было. И все же новая работа явилась для нее именно тем, о чем она мечтала. Она с удовольствием приезжала в небольшую аккуратную контору с желтыми лакированными столами и хромированными современными стульями, и ей казалось, будто она вступала в иной, совершенно новый для нее мир, такой не похожий на все, что она видела и знала в Дулинбе.

Она жила, напряженно прислушиваясь к звукам прилетавших самолетов, они зачаровывали ее.

Работа на машинке уже не была для нее скучным и нудным делом, и даже заполнение листов прибытия и вылета самолетов не обременяло ее. Явившимися из мира приключений казались ей летчики, стремительно входившие в контору. Все они были чуть заносчивы и самовлюбленны, все заговаривали с ней и мерили ее взглядом с головы до пят, а она, чтоб хоть как-то быть похожей на них, специально для этого носила темно-синюю юбку и светло-голубую кофточку. Она знала, ей к лицу был этот наряд. Об этом убедительно говорили взгляды летчиков, и ей еще больше хотелось, чтобы эти молодые, энергичные парни смотрели на нее с явным обожанием, а не осторожным оценивающим взглядом, какие бросали на нее фермеры и рыбаки из-за конторки почты.

Теперь она могла здраво оценивать все, вспоминая те давно минувшие дни. Странно, но все ее страдания и унижения, так долго не дававшие ей покоя, закончились вместе с лесным пожаром. Они просто сгорели. Точно так же, как сгорела и она сама. Но она была не из того материала, из которого сделаны эвкалипты и хинные деревья. Она не сможет, как они, возродиться к жизни. Из ее сгоревшего сердца уже никогда не потянутся новые побеги.

Кто же это сказал, будто лучше полюбить и потерять любовь, чем вообще никогда не любить? Если бы она осталась в Дулинбе работать на почте, то со временем, конечно, вышла бы замуж за одного из тех здоровенных парней, которые приходили, опирались о конторку своими загорелыми руками и глазели на нее так, что даже ей со всей ее безжалостностью и бессердечием становилось не по себе. Потом она уехала бы на маленькую ферму где-нибудь в окрестностях Дулинбы и зажила бы там, как многие другие женщины, удовлетворенная, загруженная работой и окруженная кучей ребятишек.

И что, собственно, в этом плохого? Как человеку предугадать, где лучше?

Глава девятая

Кемми и щенок бежали по каменистой тропинке к берегу, где уже начинался отлив. Острые скалы бомборы отчетливо вырисовывались в воде, и волны с грохотом разбивались о них. Мальчик старался сдерживать слезы, будто рядом с ним был отец, сурово говоривший: «Мальчики-аборигены не должны плакать».

Пройти посвящение означало научиться не плакать. Вот его отец был уже посвящен. Грампи говорил, что его внук будет посвящен, когда ему исполнится четырнадцать, а мама почему-то сердилась.

– Да не болтай ты об этом посвящении. И не забивай себе этим голову. Думай лучше о получении аттестата в школе.

Но чтобы получить школьный аттестат, надо много заниматься, а Кемми это не особенно нравилось. Вот посвящение, как о нем рассказывал Грампи, это нечто чудодейственное, после чего человек становился сильнее и лучше. Он так толком и не понял, в чем, собственно, состоял этот обряд, он знал только, что после него мальчик становился совсем другим. После посвящения, когда сумеешь вытерпеть любую боль, не заплакав и не проронив ни звука, будешь приобщен к мужчинам.

Отец отмахивался, когда он начинал допытываться, что же все-таки означало «пройти посвящение», и просил:

– Не заговаривай об этом, когда рядом мама. Потом все увидишь сам.

Мальчик знал, что этот обряд как-то связан со старыми шрамами на спине и груди у Грампи и у отца, они темными рубцами выделялись на их коже. Может быть, нечто подобное случилось и с тем мужчиной на берегу. Может быть, он тоже прошел посвящение? Но нет, он уже совсем взрослый. И потом, после обряда посвящения на коже не остается ни волдырей, ни красных рубцов.

Волны мерно плескались у песчаного берега, и от каждой набежавшей волны тревожнее становилось на сердце.

Нужно было непременно найти хоть какую-нибудь еду, чтобы прокормиться со щенком остаток дня. Кемми брел по берегу, высматривал следы черепах. Но здесь совсем их не было. Черепахи любят теплую воду и горячий песок, где могут вывестись маленькие черепашки, если, конечно, какой-нибудь голодный абориген не отыщет яйца и не съест их. А отыскать яйца было совсем не трудно, потому что на песке всегда оставались следы тяжелого панциря. Черепахи вырывали глубокую яму, прятали туда яйца и возвращались к морю. Но сейчас даже с первого взгляда было ясно, что здесь черепахи никогда не высаживались. Мальчик встречал на твердом песке лишь не смытые водой следы чаек.

О, если бы ему посчастливилось увидеть черепаху, возвращающуюся в море! Можно было бы взобраться на нее верхом, уцепиться за панцирь и проехать так до самой воды. Он видел, как мальчишки катались на черепахах. Черепахи тащили их до глубины, там они ныряли и возвращались на берег.

Кемми уходил все дальше по дюнам от того места, где остался мужчина, все дальше от почты, внимательно высматривая, нет ли где острой палки или проволоки для крючка, с помощью которого он смог бы вытащить из расщелины краба или поймать осьминога. Будь он посвящен, он, конечно, сумел бы сделать крючок и вытащить краба или осьминога из-под скалы. Эта мысль заставила мальчика заняться поисками более сосредоточенно.

Грампи показывал, как можно разбить на мелкие части твердый камень, сделать из осколков наконечник, привязать к палке тонкий шнурок, сплетенный из собственных волос, а потом заклеить смолой. Грампи даже мог обтесать кусочек зеленой стекляшки от разбитой пивной бутылки и сделать из него наконечник стрелы, и тоже приклеить к палке, разогрев на огне.

Но Кемми не умел всего этого делать.

«Слушай, па, – начал он неслышный разговор с отцом. – Почему ты никогда не говорил мне, что есть вещи, которые не записывают в школьный аттестат, но которые могут пригодиться ребенку, если он потеряется».

– Скажи мне, я действительно потерялся, как малыши из сказок, которые читала мне мама? – обратился он к щенку за неимением других собеседников. – Можно ли потеряться, если все-таки знаешь, где ты находишься?

Щенок залаял.

– Правильно, Наджи, – громко сказал Кемми, – не я потерялся, это потерялись мои мама и папа.

В горле у него защекотало, и он почувствовал, что если сейчас же чем-нибудь не займется, то может расплакаться, и тогда дух Грампи рассердится на него. Он свистнул щенку и помчался по краю дюны, проваливаясь по щиколотку в песок, похожий по цвету на мякоть созревшего плода пау-пау. Щенок не отставал ни на шаг. Так они пробежали до самого моря и остановились у края воды.

Он оглядел берег насколько хватило глаз. Нет, весь берег был пуст. Здесь было совсем не так, как на том берегу, где они останавливались раньше. Там прибой приносил множество всякой всячины, выброшенной с кораблей, и искусные руки превращали все это в нечто полезное. Кемми учился отыскивать эти предметы вместе с отцом и применять их с пользой для себя, приделывал к большим банкам проволочные ручки, и затем грел в них воду на огне, или сгибал крышки у банок поменьше так, чтобы из них можно было пить чай.

Когда они жили на своей ферме, у них был настоящий чайник и чайные чашки с ручками. Правда, они изредка разбивались, когда падали на пол. И тогда глаза у мамы наполнялись слезами.

Но даже если бы он и нашел сейчас подходящую жестянку, он вряд ли смог бы что-нибудь из нее сделать. Если родители задержатся и еще долго не приедут за ним, он все же научится делать все сам.

Кемми взглянул на буруны. По ним можно легко отгадать, где течение впадает в пролив между песчаными наносами и берегом. Отгадывать это научил его тоже отец, потому что, если ты не очень хорошо плаваешь, такое течение может захватить тебя и унести в пролив. Мальчик медленно вошел в воду, осторожно нащупывая ногой поток воды. Течение было несильным. Когда он оказался в воде по колено, он понял, что дальше идти не следует.

Он вернулся на берег, оглянулся и, убедившись, что вокруг ни души, снял рубашку, свитер и шорты и сложил все это аккуратно на сухом теплом песке, потом вместе со щенком вбежал в воду, окунулся и начал плескаться, громко крича. Вода здесь была холоднее, чем в тех местах, где они жили раньше. Немного поплескавшись, они со щенком выбрались на берег и принялись бегать по песку, чтобы согреться. Возвратившись обратно к своим вещам, он почувствовал, что уже обсох, а шерсть Наджи была еще мокрой.

Они медленно пересекли берег, снова забрались на верхушку дюн и остановились там. Морской ветер высушил волосы Кемми и шерсть собаки. По тени мальчик понял, что наступил полдень, и вдруг почувствовал страшный голод. И словно прочитав его мысли, Наджи стал беспокойно выть, он смотрел на хозяина с мольбой, он тоже был голоден, но есть им было нечего. Мальчик сел на горячий песок в тени раскидистого куста, щенок удобно устроился возле его ног, положил голову на его колени. Кемми погладил щенка по мягкой сухой шерсти, потрепал его шелковистые уши.

– Тебе хочется есть, Наджи, да? Мне тоже, только я никак не придумаю, где нам достать еду? Теперь уж настала твоя очередь. Я ведь подработал кое-что на завтрак у того человека.

Щенок снова завыл, виляя хвостом, и сел.

– Ты не поймал ни одной чайки, а я не достал ни одного краба.

Щенок снова беспокойно завилял хвостом, как бы ловя каждое слово мальчика и стыдясь упущенной возможности.

– А может, ты поймаешь кролика? Или ты даже не знаешь, что это такое?

Щенок вскочил и залаял.

– Ага, значит знаешь, о'кей! Пойдем тогда в лес, там нам повезет.

Грампи рассказывал, будто еще до того как их племя согнали с родовых земель и белые начали там какие-то работы, аборигены добывали себе пищу, охотясь в лесу и на равнинах. Они брали с собой копья и охотились на кенгуру и валлаби, а потом возвращались в селение, гордо неся на плечах свою добычу. Гордость была единственной им наградой, ибо даже самый искусный охотник не мог взять себе лучшего куска мяса.

А бабушка рассказывала, как она вместе с другими женщинами их поселка, захватив с собой сплетенные из травы и древесного волокна корзины, ходила откапывать ящериц, выискивая их по следам на песке, и собирала у ручьев и болот корни кувшинок. Если они и голодали когда, то лишь в период засухи, когда совсем не шел дождь. Звери разбегались, травы не росли, а корни лилий высыхали! Тогда аборигены переходили на другое место, поближе к побережью и кормились там продуктами моря.

Грампи всегда умел добывать пищу. А вот он, его внук Кемми, не умеет. Он научился лишь плести силки для птиц, этому научил его Грампи. Но птиц здесь было совсем немного.

На дюнах росла колючая трава. Кемми вскарабкался наверх и остановился, чтобы собрать желтые, будто лаком покрытые цветы с блестящими листьями. И не потому, что они ему очень уж понравились. Просто цветы любила мама, он словно возвращал ее к себе. Цветы были нежные, но быстро увяли у него в руке.

Они спустились вниз по прибрежным дюнам и вошли в низкорослый кустарник. Здесь было тепло и тихо. Все словно замерло. В полдень всегда так. Грампи говорил, что в это время спит лесной дух, и птицы спят, и животные, и ящерицы, и змеи тоже спят. И в это время лучше всего ловить их. Кемми очень хотелось вспомнить, как это Грампи отличал норы ящериц от змеиных, но прошло так много времени с тех пор, что Кемми забыл об этом и теперь боялся спутать. Было тепло и тихо. Мальчик и щенок устроились рядом на песке и тут же заснули крепким сном, каким спало все вокруг.

Глава десятая

Через окно почты Бренда видела, как мальчик и щенок взбирались на дюны. Она подумала о том, сколько лет этому ребенку, и это вернуло ее к мысли: а сколько же лет было бы сейчас ее сыну? Нет, у нее не было особых привязанностей к ребенку, которого она потеряла. Отцом ребенка ведь был Дерек, и вместе с потерей ребенка он потерял свою власть над ней.

И все же чем-то этот мальчишка-абориген возвращал ее в прошлое, которое ей так хотелось забыть. Но чем именно?

Она машинально подсчитала, что этому мальчику-аборигену было, видимо, лет девять. А ее сыну теперь было бы около пяти, если бы она родила его.

Но она не родила, и этим все было кончено.

Когда радио передало сенсационное сообщение о катастрофе с самолетом Дерека, она послала телеграмму, желая приехать. И получила краткий ответ: твой приезд невозможен из-за служебных обстоятельств. То же самое подтвердил ей командир эскадрильи.

Сообщения о его состоянии здоровья ежедневно публиковались в газетах. От него приходили телеграммы, короткие и, как ей казалось, полные любви, хотя как уж ей удавалось читать про любовь в нескольких строчках?

Она писала ему длинные, запутанные письма о своей любви и о том, что очень тоскует. Он ей никогда не писал. Рука заживает медленно, она догадывалась об этом из коротких телеграфных строк. Она ждала, и от этого, казавшегося вечным, ожидания сердце ее разрывалось.

Все к ней относились участливо. Даже командир эскадрильи их аэродрома был очень добр. А почему он всегда говорит «ваш приятель», а не «ваш муж»?

Временами ей казалось, будто он знал больше ее, и страшилась, что Дерек на самом деле чувствует себя не так хорошо, как об этом сообщалось.

Газеты писали, что он поправляется, по радио сообщали то же самое, а в телеграммах он заверял ее, что при первой же возможности они будут вместе.

Через тринадцать недель после аварии он, наконец, прилетел в Дулинбу. Прилетел неожиданно, даже не предупредив ее телеграммой. У командира эскадрильи тоже не было сведений о его приезде, и только когда самолет стал делать круг над аэродромом, он открыл дверь своего кабинета и сказал с каким-то, как ей показалось, сожалением:

– Он летит, ваш приятель.

Она бросила свою пишущую машинку и побежала по густой траве отгороженного от аэродрома поля, не отрывая глаз от серебрившихся в лучах полуденного солнца крыльев спускающегося самолета. Она бежала, будто у нее самой выросли крылья и она летела на этих крыльях, крыльях любви.

Дерек вышел из открытой кабины, словно бог, в ореоле заходящего солнца. Время остановилось, и все остановилось в момент их встречи. Переходя поле, она заметила, что он хромает.

– Пустяки, – сказал он. – Теперь уж все в порядке. Я могу летать и делать все остальное, как прежде.

Командир эскадрильи взглянул на них, не отрываясь от телефонной трубки, потом небрежно поприветствовал Дерека. Положив трубку на рычаг, запер сейф и точными движениями, за которыми угадывался какой-то скрытый смысл, закрыл ящик стола. Повернувшись к ним, он сказал:

– Не волнуйтесь, я сегодня вечером уезжаю в город. – И ушел, не спросив ни о здоровье Дерека, ни о его планах на будущее, ни о ней.

Даже теперь, спустя пять лет, она не могла спокойно вспоминать о той ночи. Обо всем другом могла она судить хладнокровно и даже жестоко, но только не о той ночи.

Катастрофа с самолетом и долгое отсутствие Дерека будто отсекли от их любви все, кроме пламени. О, если бы они могли навсегда остаться вместе на этом островке вселенной!

На аэродромном джипе они уехали в горы. В эти дни она забыла обо всем на свете. Дерек смеялся, когда командир эскадрильи, ворча, задавал какие-то непонятные ей вопросы.

– Оставь это до завтра, старина, – отвечал ему Дерек. – У нас еще слишком много времени, чтобы задумываться о расплате.

Она не понимала, о какой расплате идет речь. Когда он улетел, она ни разу не усомнилась, что он вернется и заберет ее с собой.

Все кончилось сразу, когда в воскресной газете она увидела фотографию Дерека, отдыхающего на берегу моря с тремя детьми и женой. Под фотографией была напечатана короткая заметка, в которой говорилось, что из-за несчастного случая командир эскадрильи Дерек Брамби вынужден оставить работу летчика-испытателя и переводится на ответственную должность в штаб военно-воздушных сил в Западной Австралии.

Первой увидела эту фотографию мать. Она всегда читала газеты до завтрака. Бренде до сих пор слышался ее страшный крик. После этого мать разбил паралич, и она уже больше не поднималась.

Уже тогда Бренда поняла, что ей нужно уехать, но она осталась ухаживать за матерью.

Ни смерть, ни несчастный случай не смогли бы изменить ее чувств к Дереку. Их изменило предательство.

Почему он честно не рассказал ей обо всем? Она пришла к нему еще до того, как он предложил ей выйти за него замуж. Если бы он сказал ей правду, она все равно не покинула бы его. Дерек не хотел иметь детей. Если бы тогда она знала, в чем истинная причина его нежелания!

После похорон матери она всю ночь не сомкнула глаз. С роковой неизбежностью она вдруг поняла, что должна избавиться от ребенка.

Через два дня она сказал отцу, что уезжает, стараясь не смотреть на него, он тоже избегал ее взгляда. Она солгала ему, не желая его обижать.

Он кивнул и сказал:

– Понимаю. Тебе нужны деньги?

Она покачала головой. У нее было достаточно денег. Кроме заработанных на аэродроме, она имела еще небольшую сумму от Дерека, он сказал, что эта доля предназначена ей как жене. Да, деньги у нее были, но ничего, кроме них.

Она уехала на служебном автобусе, ежедневно отправлявшемся через горы в Дулинбу. Отец коснулся губами ее волос и сказал:

– Береги себя,девочка.

Автобус тронулся и начал медленно взбираться на гору. Внизу под ними расстилалось море, голубое от раннего утреннего света.

Глава одиннадцатая

Просыпаясь теперь каждое утро, Поль пытался разобраться в том, как он прожил пять лет после окончания школы до начала войны.

Слушая разглагольствования отца о выгодных сделках по продаже земельных участков, он не считал правильной его мысль, будто обрабатывать землю хуже, чем продавать ее. Поль и сам не заметил, как это случилось, что он выбрал себе карьеру, о которой раньше никогда и не думал, более того – испытывал к ней отвращение.

Мать ничем не помогала ему. Она одобряла его планы заняться фермерством, но когда он начал помогать отцу в его делах, лишь пожимала плечами. Никогда и впоследствии она не проявила своих чувств, поглощенная домашними делами.

Он вспоминал, как она сидела во главе стола, уставленного всевозможными кушаньями, ею же самой приготовленными, слушала, опустив глаза и иронически поджав губы, рассказы отца о его победах и планах на будущее. Когда она получила неопровержимые доказательства любовной связи отца с секретаршей, воспользовалась ими, чтобы вынудить отца дать ей развод, в противном случае она предаст дело огласке через печать и проведет его через все препоны судебного разбирательства.

Вскоре после этого Поль женился на Мерилин. Если бы не странные приступы патриотизма, временами овладевавшие отцом, то, подобно своим друзьям, они зажили бы по вполне респектабельному распорядку, зарабатывая тем больше денег, чем больше находилось покупателей на земельные участки. Они построили бы себе дом посолиднее и стали бы есть более изысканные блюда. Завели бы себе кучу очаровательных детишек и, возможно, прожили бы так всю свою жизнь, вплоть до пышных похорон, когда умелые руки косметички, тщательно выбирая краски, убрали бы с мертвого лица все то, что могло привести в уныние наследников.

Но отец, с его фанатическим патриотизмом, рассматривал участие в войне как единственное призвание мужчины. Возможно оттого, что во время последней войны он находился в главном штабе войск в Мельбурне, а затем в штабе королевских военно-воздушных сил в Кингзуэй под Лондоном. Все награды, которые он носил с такой гордостью, были получены им в тылу. Он был так же осторожен на войне, как и в своих служебных делах, и очень дорожил образом, который создал себе в обществе, и потому послал сына на войну, о которой не знал ровным счетом ничего.

Как же Поль поддался уговорам отца? Его провели во всей этой игре в бирюльки, провели на словах «лишь смерть разлучит вас», которые он услышал от священника, стоя у алтаря под венцом. Он поверил им. Ему казалось, будто и Мерилин поверила. Но она не стала ждать его смерти и ушла от него. Мерилин могла бы стать очаровательной вдовой, но не захотела быть женой калеки. За это он ее не винил.

Она по-прежнему являлась ему во сне, еще более соблазнительная. Он стал страшиться таких снов больше, чем снов о джунглях. Просыпаясь после кошмаров джунглей, преследовавших его во сне, он мог по крайней мере утешать себя тем, что эта часть его жизни уже прожита. После сновидений о Мерилин ему тоже приходилось мириться с мыслью, что и эта часть его жизни в прошлом. Но сознание этого не утешало. Сны перестали быть успокоением или убежищем от реальности. Эти ночные кошмары возвращали его к мучительным минутам перелета домой, того самого перелета, каждый день ожиданий которого казался годами нестерпимых страданий, когда жаркий, спертый воздух был полон невыносимого рева самолетов и человеческих стонов.

Какой-то молодой парень рядом с ним бесконечно повторял:

– Почему нас сразу не отправляют домой? Почему нас сразу не отправляют домой?

Он слышал это причитание даже во сне, оно отпечаталось в его сознании, как вновь и вновь повторяющиеся слова на испорченной граммофонной пластинке.

Только богу известно, почему раненых не отправляли сразу домой. Ведь всегда находились самолеты для молниеносной переброски высокого начальства в безопасное место. Всегда находились самолеты для политиканов, прилетавших поораторствовать, вылить поток невообразимой чепухи. И всегда находились самолеты для высоких чинов, спешивших в Гонконг, чтобы весело провести там субботу и воскресенье. Огромные бомбардировщики, базировавшиеся на острове Гуам, летали очень быстро.

Полет домой ассоциировался у него с нестерпимейшей болью, которую не могли снять никакие болеутоляющие лекарства. Самолет был неудобный, летел медленно. В нем было очень шумно.

Восемь с половиной дней эвакуации тянулись в его сознании до бесконечности. Ни днем, ни ночью не находил он покоя и отдыха. Постоянно кто-то звал совершенно измученного врача и валившуюся с ног сестру, работавших вдвоем в невыносимых условиях, потому что в штабе никто не удосужился позаботиться о раненых и отправить их на родину скоростным самолетом.

Он и до сих пор оставался бы там, если бы вдруг не приметил вертолета Красного Креста. Маленький Пак То и его родичи исчезли сразу же, едва просигналив вертолету и указав ему на поляну для посадки. Вертолет взял Поля на свой борт. Кто-то сделал ему укол в руку, и больше он уже не помнил ничего до самого госпиталя. Тогда это показалось ему каким-то чудом.

В госпитале он всерьез не задумывался об этой вьетнамской семье. Его слишком мучила боль. Но по ночам они иногда снились ему: Пак То, его мать с изможденным лицом и подвязанным к спине ребенком, дед Пак То. Это он часами просиживал у постели Поля при страшной жаре, отгоняя мух от свежих ожогов, это он накладывал на раны какие-то примочки, с виду похожие на грязь, они хоть немного успокаивали и снимали жар. С тех пор эти люди жили рядом с ним, его мысли постоянно возвращались к сценам, забыть которые он был не в силах.

Находясь там, автоматически принимаешь все происходящее за должное. И лишь пока не попадешь сюда, не поймешь и не увидишь оборотную сторону медали.

Там он понимал, что происходит. По крайней мере, на первых порах, когда только приехал в лагерь. Там были австралийские добровольцы, южновьетнамская армия, люди свободного мира, оплот демократии, воевавшие рядом или сзади, их легко отличить от вьетконговцев по военной форме. Там были и вьетконговцы, лесные братья из национально-освободительного фронта, коммунисты, проникшие с севера. По крайней мере, именно это ему вдалбливали во время инструктажа, добавляя при этом, что нужно бороться с национально-освободительным фронтом, истреблять, как истребляют блох и вшей, распространяющих эпидемии холеры и тифа. Все было совершенно ясно, пока он находился на территории базы. Они прибыли сюда, чтобы воевать за цивилизацию и христианство, которые пытались разрушить лесные братья, поэтому этих самых лесных братьев и следовало уничтожать.

Но все эти разглагольствования еще имели смысл, пока он находился в провинции Фуок Туй в дельте реки Меконг. Его подразделение выполняло тогда одно из заданий программы умиротворения, согласно которой в дополнение к операциям поиска и уничтожения оказывалась медицинская помощь, выдавались продукты, проводились беседы и демонстрировались кинофильмы. Ему и вправду нравилась эта часть операции, называвшаяся «завоевание сердец и умов», но такое название применялось лишь на базе, а в джунглях оно довольно цинично было сокращено до «ЗСУ». Вначале его просто распирало от важности при виде детей в «умиротворенных» деревнях, собиравшихся толпами и кричавших солдатам самое лучшее из своих приветствий:

– Вы – сила!

Умиротворение! Что же это было такое? Уничтожение вьетконговцев и их сообщников. С этого и начались все неприятности. Кто вьетконговцы, а кто не вьетконговцы? Просто было сказать, что вьетконговцы носят черные штаны, свободные широкие рубашки и островерхие шляпы. Так были одеты все крестьяне, их жены и дети. Кто же из них вьетконговец? На деле этот вопрос не задавали, просто сначала стреляли, а потом уж разбирались.

Вначале, даже при проведении учений в джунглях, такие разговоры имели какое-то значение. Сержант Сноу, командовавший их подразделением, изучил искусство боя в джунглях Малайи, он знал абсолютно все об этих болванах, будь то малайцы или вьетнамцы. Их охватывала нервная дрожь, когда сержант рассказывал, что такое партизанская война и как нужно истреблять вьетконговцев, используя их же собственные уловки и хитрости.

Но как только они закалились и привыкли к джунглям, болотам, зловонию, им стало казаться странным, что после такого напряжения и усилий, с какими они уничтожали вьетконговцев и миловали не вьетконговцев, они не чувствовали себя в безопасности нигде, кроме своих собственных казарм.

Поль всегда чувствовал себя слишком вымотанным или слишком счастливым после благополучного возвращения на базу, чтобы вслушиваться в разглагольствования высокого начальства.

– Все это трепотня высоких чинов, – обычно говорил в таких случаях Элмер. – Слушай их и притворяйся, будто согласен с этой чепухой. Отдай честь, когда они закончат свои разглагольствования, а сам знай, что все это треп чистой воды.

Джонни любил повторять:

– Когда мы закончим свою миссию по освобождению и распространению цивилизации во Вьетнаме, здесь ничего не останется, кроме выжженной земли, и освобождать уже будет некого и распространять ее, эту самую цивилизацию, негде.

Джонни приводил множество доводов, подтверждающих эту точку зрения.

Освобождение и цивилизация. Эти слова имели какой-то смысл, когда солдаты находились еще на обучении в безопасном месте, непосредственно возле расположения базы войск. Но в джунглях они начисто теряли смысл. Большинство солдат были циниками. Они не верили, что кого-то действительно освобождают или борются за Южный Вьетнам.

Джонни говорил:

– Если бы хоть половина этих здоровых вьетнамских парней, которые просто-напросто бездельничают, гоняют на велосипедах вокруг Сайгона, спекулируют на черном рынке американскими товарами и предлагают солдатам за доллары своих сестер, если бы эти парни по-настоящему захотели воевать против вьетконговцев, то ни янки, ни австралийцам здесь нечего было бы делать. Мы их ненавидим, а они нас.

А Поль за эти слова ненавидел Джонни!

Джонни восставал против всего, во что верил Поль. Эти люди, думал он, которых офицеры называли вьетконговскими лазутчиками, прожили здесь всю свою жизнь. Но почему в деревнях только старики, старухи да женщины с грудными младенцами или маленькими детьми? Почему нигде нет молодых мужчин и подростков?

Сноу знал, где они.

– Не верьте, они врут, будто их сыновья и дочери в Сайгоне или в Гуэ. Они вместе с вьетконговцами. Через час после нашего ухода они вернутся, чтобы разведать у стариков, не выболтали ли мы чего лишнего о нашем передвижении.

Поль так и не знал, хороший или плохой он солдат. Быть солдатом для него означало выполнять приказы, какими бы ужасными и отвратительными ни были их результаты.

Но дальше в мыслях у него все начинало путаться. Он уже не пытался разобраться в существе дела, дальше его мысли и усилия направлялись на то, чтобы остаться живым под этим нескончаемым градом снарядов, обрушивавшихся на них всюду, будь то поляна среди джунглей, расположение лагеря или пригород Сайгона. С таким же успехом можно было попасть и на мушку снайпера, который легко снимал любого солдата в так называемой «умиротворенной» деревне, где никто из них не решался ходить в одиночку. Можно было подорваться на минах на уже «расчищенных» дорогах, по которым, однако, войскам запрещалось передвигаться ночью, потому что в это время они переходили под контроль лесных братьев.

Один из стариков, которому они доверяли, сказал:

– Вьетконговцы – хозяева ночи.

А в целом все это было неразберихой. Только для Сноу все было не так, как для других. Сноу даже получил медаль за уничтожение целой деревни вьетконговцев. Подсчет производили уже после окончания операции. В отчете капитана вьетконговцами оказались все, начиная от женщин с красивыми черными волосами, змеившимися по спинам, до стариков с тощими трясущимися коленями, которые и бежать-то не могли, и детей, едва научившихся ходить.

Там все укладывалось в какой-то определенный шаблон, хотя это и было ужасно, Поль все же мирился, ибо – как вдалбливал им в головы Сноу – нужно выбирать: или ты, или они.

О, если бы он умер еще до того, как в сознании началось брожение! Сгорел бы, как Элмер, пока по спине не стали пробегать мурашки при мысли о том, что они делали с людьми, за которых ему следовало сражаться.

Джонни говорил так:

– Мы бросаем напалм на женщин и детей, потому что лесные братья расставляют ловушки и западни, а наши ребята проваливаются в них и попадают на колья из расщепленного бамбука. Нет таких уловок, которых бы не знали лесные братья, но они ведь прошли через двадцать лет борьбы с теми, кто вторгался в их страну. Когда мы поймем это?

Поль старался оставаться глухим к словам Джонни, а прислушивался к Сноу.

– У нас нет времени для сентиментальной болтовни, – обрывал его Сноу, – запомните, нет времени для чувствительности. Или они, или мы.

Поль удивлялся, почему поступки, которые он бездумно совершал во Вьетнаме, даже пытки водой, от которых его тогда тошнило, не беспокоили его и не вызывали протеста, хотя бы молчаливого? У него до сих пор звучали в ушах слова Джонни:

– Лесные братья находятся в своей собственной стране, а мы нет. Интересно, как бы мы повели себя, случись все наоборот?

Теперь Поль лежал без сна, курил и боялся уснуть, хотя снотворное неминуемо должно было доконать его.

Почему он всегда видел сны о Вьетнаме? Почему так часто переживает их с такой устрашающей реальностью и чувствует ужас, которого не переживал на месте событий? Там, с одной стороны, он выполнял всевозможные трюки по ведению боя в джунглях, входившие в их задание по умиротворению, а с другой – старался остаться в живых. Борьба за выживание стирала весь ужас того, что они совершали.

Джунгли были не менее сильным врагом, чем Вьетконг. Всякий раз, когда их взвод отправлялся на прочесывание каучуконосных плантаций, солдаты выходили из лагеря с высоко поднятыми головами, как и подобало добровольцам, в форменной одежде, предназначенной для джунглей и болот. При возвращении обратно от них оставалась жалкая кучка нервных, искусанных насекомыми и пиявками, полубезумных парней, готовых стрелять по чему попало и швырять гранаты в любую яму или лачугу, примостившуюся где-нибудь на возвышенности. Каждая конусообразная шляпа становилась для них олицетворением лесных братьев. Вначале они заглядывали под них, но потом просто стреляли и оправдывали себя: «Или они, или мы».

Много ночей сны возвращали его к одной операции по розыску и уничтожению, запечатлевшейся настолько глубоко в его памяти, что он видел теперь то, что раньше как-то не доходило до его сознания.

Они проходили через такое множество деревень, похожих одна на другую, выполняя задания по умиротворению, что в тот раз он даже не обратил особого внимания на очередную. Но почему именно эта деревня и именно эта операция будили его по ночам? Почему?

Сон всегда начинался одинаково. Тяжело нагруженный амуницией, с рюкзаком, давившим плечи, он пробирался сквозь густые зловещие заросли джунглей, прислушиваясь к громкому хлюпанью шагов солдата, шедшего впереди и с трудом преодолевавшего топи. Звуки казались преувеличенно громкими, видимо из боязни, что в действительности любой звук означал бы для вьетконговцев сигнал опасности.

Резиновые сапоги казались еще тяжелее, рюкзак врезался в плечи. То, о чем он не думал, выходя на выполнение задания, теперь, казалось, разрывало его мозг.

Пиявки на самом деле не причиняли слишком уж большого беспокойства, но во сне он чувствовал, как они присасывались к его телу. Они были тем ужасом, который наполнял его чувства непреодолимым отвращением и отвлекал его мысли, когда он отдирал этих чудовищных скользких паразитов от своего тела и видел круглые раны, из которых сочилась кровь.

Почему же его мысли, как на заигранной граммофонной пластинке, вновь и вновь возвращались именно к этому заданию, если подобных было много?

Они вышли из джунглей по узкой дорожке на поляну, где стояли изможденные жители деревни возле своих лачуг из тростника и бамбука. Три старика, одна старуха и пять женщин смотрели на солдат. Темнокожие женщины держали на руках совсем еще маленьких и новорожденных детей, и в их черных раскосых глазах застыл ужас. Они были невероятно бедны. У них не было ничего, кроме тряпья, прикрывавшего худые тела, да нескольких горшков, в которых они готовили свою скудную пищу.

Он снова и снова видел эту поляну в джунглях, бамбуковые лачуги, крыши из пальмовых листьев, и через открытые двери – ямы в земле, которые крестьяне вырыли для защиты от осколков бомб.

Почему они не поверили им, что эти ямы сделаны лишь для защиты от бомб?

– Ничего вы не понимаете, – кричал Сноу, – эти ямы вырыты, чтобы из них стрелять по нашим солдатам!

– Зачем снайперу лезть в такую яму? – убеждал его Джонни. – Они могут просто спрятаться в джунглях и оттуда перестрелять нас.

Но Сноу все знал лучше, и они открыли огонь, обстреливая одну за другой крыши, покрытые пальмовыми листьями. Стреляли, хотя женщины о чем-то просили и испуганно вскрикивали, дети плакали, а старики стояли молча, на их морщинистых лицах застыло недоумение.

– Ла даи! – крикнул Сноу какому-то старику, чья тень мелькнула вдали.– Ла даи!

Солдаты выучили несколько слов, чтобы люди понимали, чего они хотят, когда выкрикивают свои команды. Они знали, как сказать: «Иди сюда!», «Ложись!», «Руки вверх!»

Из-за укрытия вышел, еле передвигая ноги, худой старик, его тощая борода развевалась на ветру. Сноу кричал, чтобы он проворнее пошевеливался. Его крик заглушил бормотание старика. Старик все еще бежал к ним, широко раскинув руки в стороны, а Сноу уже вытащил предохранитель из гранаты, и в тот же момент граната взвилась вверх. Лачуга превратилась в фонтан из обломков и дыма. Старик с трудом поднялся на ноги, из его дрожащих губ вырвался звук, похожий на жалобный вой.

Поль и Джонни подошли ближе к тому месту, где раньше стояла лачуга, и подняли старика. Возле ямы лежало искореженное тело женщины и новорожденный ребенок, сосавший ее грудь.

Вскоре он забыл об этой женщине, и о ребенке, и о высохшем старике, потому что один день миссии по умиротворению сменялся другим, похожим на предыдущий.

Но теперь во сне все эти отвратительные подробности, забытые когда-то, возвращались с новой силой и причиняли мучения.

В то время он не смог остановиться, чтобы подумать обо всем этом, иначе он никогда вновь не вышел бы ни на одно задание. Он не мог позволить спросить себя самого, кто был вьетконговцем, и кто им не был, потому что. если бы не он стрелял первым, то стреляли бы они. Он не мог задать вопроса, кто остался в лачуге: мать с новорожденным или вьетконговский снайпер, не мог даже спросить себя, что может сделать этот худой старик, мелкими шагами приближавшийся к нему с раскинутыми руками.

– Мы не можем позволить себе такую роскошь – ждать и выяснять, – внушал им Сноу. – Лесные братья слишком хитрые, они одеваются как крестьяне, живут как крестьяне, да и ведут себя как крестьяне.

Почему-то во время выполнения миссии по умиротворению странным образом исчезало все то, во что он верил, находясь дома. Исчезал здравый смысл. Оставался лишь страх, подчинявший себе все остальное, и он пугался каждого, кто был одет в черные широкие штаны, свободную рубашку и конусообразную шляпу. Крестьянин, который, как им казалось, днем был на их стороне, с наступлением ночи превращался во врага. Неумолимого. Искусного. Бесстрашного. Он мог напасть, где и когда ему хотелось. Это была его страна, и он знал ее как свои пять пальцев, а они были чужими, увязшими в этой чужой для них войне.

– Обращайтесь со всеми, как с вьетконговцами, пусть они сами доказывают обратное, – так звучал приказ Сноу.

– Если речь идет о мужчинах, – протестовал Джонни. – Но как быть с женщинами и детьми?

– Пора раз и навсегда запомнить, – отвечал Сноу, – раз они живут с вьетконговцами, то отвечают за все наравне с ними.

Правда же состояла в том, что крестьяне днем были просто крестьянами с юга страны, а ночью они становились северными вьетконговцами, и Джонни сам в этом не раз убеждался. Он сам в начале войны был полон веры в то, что вьетнамцы призвали австралийцев, чтобы те освободили их от Вьетконга. Но в первые же три месяца, в джунглях, он понял, что вьетнамцы – это Вьетконг, а Вьетконг – это вьетнамцы. И действительно, не было необходимости подтверждать слова Сноу, но тем не менее Джонни понимал все совсем не так, как Сноу или Элмер, считавшие, будто война не закончится до тех пор, пока они не перебьют всех вьетнамцев до единого: мужчин, женщин и детей.

В памяти у него, словно в фильме, промелькнуло лицо старухи с выпирающими скулами, впалыми щеками, лицо, залившееся потом, когда Сноу приставил к ее уху дуло пистолета и таскал ее за волосы до тех пор, пока рот не исказила гримаса боли.

– Где прячутся вьетконговцы из вашей деревни? – орал он.

Переводчик орал еще громче и еще пронзительнее. У Поля сжалось сердце, когда он увидел ребенка, вылезшего из ямы и неуверенными шагами приблизившегося к ней, а потом ручонками обхватившего ее худые ноги. Не обращая внимания на пистолет, она наклонилась, подняла ребенка на руки и дала ему грудь.

И тогда всем стало ясно, что перед ними никакая не старуха, а женщина, состарившаяся от войны. Но допрос продолжался, голос Сноу звучал все яростней, переводчик кричал визгливее, на лице женщины уже чувствовалась предсмертная агония, а ребенок все прижимался к ее груди, в которой не было молока.

Теперь все представлялось ему по-другому. Сейчас уж он не намочит штаны от страха, когда из джунглей раздастся выстрел. Лесные братья не тратили патроны попусту. Они находились в джунглях намного дольше австралийских солдат и способны на более продолжительные бои. Джунгли были их родным домом, они там жили, любили, умирали. Все это подтверждало простую истину: жизнь нельзя уничтожить.

Хиросима ничему не научила людей. И теперь трагедия этой страны тоже ничему не научила людей.

Подразделения, которым приходилось прокладывать путь по этой мертвой земле, знали цену тотальной войне. Даже самые упрямые среди солдат были устрашены, а менее упорные рассматривали ее как предостережение на будущее. Может ли нечто подобное безжалостное, бесчеловечное обрушиться на них самих? Смогут ли их старики, женщины и дети так же умирать во имя свободы, освобождения или еще чего-то, называемого высокими словами? Если есть бог, который смотрит на землю и видит это жестокое уничтожение и ненасытное убийство, то, возможно, он когда-нибудь призовет их к ответу. Могут ли американцы и австралийцы участвовать в этой трагедии так бездумно, мимоходом лишь потому, что сами они, не познали ужасов современной войны на своей земле?

Поль еще как-то мог понять Элмера, искренне верившего, будто он защищает Соединенные Штаты. Он мог понять Сноу, построившего себе карьеру на искоренении «красных». Но он не мог понять, каким образом священники связывают эту войну с богом, бормоча что-то о христианстве, служат молитвы перед тем, как отправить солдат, да еще благодарят бога, когда те возвращаются не только в изодранных одеждах, с продырявленными телами, но и с душами, запачканными сильнее одежды, с сознанием, в котором остались следы более глубокие, нежели шрамы на теле.

Будь у него мужество, он никогда не позволил бы отцу уговорить себя. Будь у него мужество там, он предпочел бы предстать перед военным трибуналом. Будь у него мужество, он, увидев свое лицо после госпиталя, перерезал бы себе горло или выпрыгнул с пятнадцатого этажа своей больничной палаты. Но он ничего этого не сделал.

Чем он собирался заняться теперь? В давно прошедшие времена его вовсе не заботило будущее. У него, как он считал, всегда будут деньги, всегда будут девушки, любящие его, пока он сам этого хочет и пока какая-нибудь единственная женщина не станет его женой.

У него не было планов. Он жил одним днем, уверенный в том, что завтра будет лучше, чем сегодня.

Трещиной в их благополучной семье явился развод родителей. Но сам Поль страдал от этого больше, чем отец и мать. В нем стала зреть банальная мысль, будто он сможет жениться и счастливо прожить всю жизнь.

Именно тогда он женился и переживал счастливейшие в своей жизни дни. Он не мог представить себе конца захватившей его страсти, счастья от покупки слишком дорогого для них дома и катера, которые они никогда не смогли бы приобрести, если бы основным символом их поколения не стала покупка в кредит.

Теперь ему казалось, будто вся его жизнь, вплоть до момента, когда жена испустила вопль ужаса, увидев его освободившееся от бинтов лицо, давалась ему в кредит. А сейчас нечем оплатить очередной взнос, и жизнь перестала существовать точно так, как перестают быть вашей собственностью взятый в кредит телевизор, лодка или дом, если у вас больше нет денег для погашения очередного взноса.

Ему следовало бы умереть там и покончить со всем на свете – с думами о Пак То, ночными кошмарами, не дававшими ему покоя.

Глава двенадцатая

Кемми несказанно удивился, когда, проблуждав по лесу, они вдруг оказались у входа в пещеру. Он никак не мог предполагать, что щенок сознательно вел его сюда.

– Молодец, Наджи! – сказал мальчик, погладив собаку и улегся на кучу листьев в дальнем углу пещеры, куда он их предусмотрительно сгреб, чтобы не дать ветру раскидать в разные стороны.

Кемми натянул на себя соломенную дерюгу. Щенок удобно примостился рядом с ним, положил голову на грудь мальчика и крепко заснул.

Светило яркое солнце, и, взглянув вверх на тусклые отсветы красноватых облаков на потолке пещеры, похожие на распростертые руки, Кемми почувствовал себя не таким уж заброшенным. Грампи рассказывал, как давным-давно, когда они были еще свободны, их племя любило забавляться во время сезона дождей: один из аборигенов клал руки на крышу или на стену хижины, а другой краской брызгал на руки, и получались отпечатки. Вот и здесь, в пещере, какие-то аборигены оставили свои следы, следы эти были очень большие или совсем маленькие, некоторые он мог даже закрыть своей ладонью.

Наджи вдруг вскочил, ринулся к входу и остановился, залаяв. Кемми тоже выбрался из пещеры вслед за ним и увидел у корня дерева огромное насекомое, вылезавшее из земли. Он часто и раньше видел гусениц саранчи в резервации, точно так же выползавших из своих нор, но сейчас для саранчи еще не настало время – ночи были слишком холодные. Но, возможно, здесь на солнцепеке землю прогрело и саранча решила, будто наступило лето?

– Не смей, не трогай, – крикнул он щенку, который начал скрести лапой около норы.

Заскулив, щенок положил голову на лапы и стал наблюдать, как гусеница прокладывала себе путь. Она медленно поползла вверх по стволу дерева и зацепилась там, словно маленький омар, все ее тело пульсировало от напряжения.

Кемми вернулся к своему ложу и снова улегся под соломенную дерюгу рядом со щенком.

Днем в пещере было приятно. Кемми чувствовал запахи кустарника, видел, как листья деревьев укрывают его и стволы образуют изгородь у входа в пещеру.

Когда наступала темнота, когда звездный и лунный свет не пробивался через листву, все становилось иначе. Звуки и шорохи уже не убаюкивали, а птицы пугали. Тогда он и щенок лежали, дрожа от холода, смотрели, как догорает костер, как угли превращаются в пепел, а какая-то птица снова и снова медленно и монотонно издает протяжные звуки.

Грампи боялся темноты, и мама, хотя и не верила ничему из рассказов Грампи, тоже боялась темноты. Только отец ничего не боялся. Он не верил ни сказкам Грампи о сотворении мира, ни рассказам мамы. Он жил в мире, где не было места духам и привидениям. Единственно, кого он опасался, – так это белых. В тот день, когда отец победил в прыжках на спортивных соревнованиях, он взял сына к себе на колени и сказал:

– Никогда не прыгай слишком высоко, сынок. Белым такое не очень нравится.

– Не внушай ребенку глупости, Джозеф, – сказала мама. – Какая польза от того, что ты внушаешь ему подобные вещи и сам же посылаешь в школу учиться у белых?

– Ну, ладно, ладно, – отвечал отец. – Я скажу ему об этом по-другому. Никогда не пытайся стать чемпионом по прыжкам в высоту. Будь чемпионом по ползанью на животе, это очень любят белые. Они всегда будут давать тебе милостыню.

Тогда он совсем ничего не понял из сказанного отцом. Он и теперь не понимал всего. Он знал лишь: если ты черный, то должен быть вдвое осторожнее белых ребятишек. Когда его белые сверстники совершали проступки, полицейские только говорили: «А ну, ребята, марш по домам, а не то я вам задам трепку!» А когда черный мальчик делал то же самое, он мог считать себя счастливчиком, если полицейский не схватил его и не отослал в исправительную колонию. Когда однажды Кемми спросил у отца, что такое исправительная колония, отец засмеялся таким же смехом, как Грампи, выходившим у него откуда-то из живота, и сказал:

– Это место, где учат, как стать преступником.

– А что такое преступник?

Отец снова засмеялся.

– Преступник – это человек, совершающий преступления.

– А что такое преступление?

– Плохой поступок.

– Так почему же они хотят научить плохим поступкам?

– Потому что самое большое преступление в этой стране – быть черным.

Тогда мама положила руку на плечо отца и тихо тряхнула его.

– Не говори так, Джозеф. От таких слов будет одна путаница у него в голове.

С лица отца сошла усмешка, исчезли шутливые нотки в голосе. Он положил руку на более светлую руку мамы и сказал так, словно собирался заплакать:

– Одному богу известно, что с ним станет, Мэри.

Он притянул маму к себе, усадил ее на колени и обнял. Другой рукой он обнял Кемми. Мальчик испугался, он почувствовал по тому, как вздрагивали плечи мамы, что она плачет.

Плачет ли мама сейчас, подумал он, оттого, что никак не может его найти? И вышел ли уже на его поиски отец? Если бы с ним был Грампи, отец легче бы его отыскал. Грампи хорошо умел замечать следы.

Щенок беспокойно зашевелился и заскулил. Он был голоден. Они оба были голодны. Мальчик думал о том, какую лучше всего прочитать молитву, чтобы попросить еду. Мама молилась белому богу, чтобы тот послал дождь, а когда бог посылал слишком много дождей, она читала ту же молитву, чтобы дождь прекратился. У Грампи на каждый случай была своя молитва. А у мамы все молитвы были одинаковыми.

Мама пыталась заставить и отца читать молитвы, но отец лишь выпячивал нижнюю губу, глаза у него становились жесткими, а голос резким, когда он говорил, что аборигенам больше пользы дадут профсоюзы, чем молитвы.

Мальчик не задумывался над словами отца до тех пор, пока ему не пришлось поехать жить к Грампи, на время болезни мамы.

Он с гордостью стал рассказывать Грампи, какая красивая у мамы церковь, но Грампи засмеялся, как отец, и спросил, а есть ли там росписи с изображением черных мальчиков или все они изображают только белых. Когда потом, вернувшись домой, Кемми задал этот вопрос маме, она очень рассердилась и единственный раз за всю свою жизнь дала ему подзатыльник, а еще сказала, будто он нахватался разного устаревшего вздора, который по-прежнему наполняет голову его ленивого деда. Мальчик так и не понял, почему этот вздор был устаревшим.

– Это я-то лентяй? – зло спросил Грампи и засмеялся своим пугающим смехом. – Спроси-ка лучше свою мамочку, могла бы она прожить на пятьдесят центов в неделю?

Мама ничего не ответила. Она обиделась на то, как он с ней разговаривал, но так и не обмолвилась ни единым словом о росписях.

Но потом Кемми сам все понял, и оказалось, что Грампи был прав. Он просмотрел все картинки, спрятанные у мамы в ящике стола, но так и не нашел ни на одном из них черного мальчика.

– Если у белых и у черных один бог, – спросил Кемми, – то почему на всех картинках только белые лица?

– Потому что большинство людей в мире белые, – ответила мама.

Отец рассмеялся тем странным смехом, который всегда сердил маму, и сказал:

– О, нет. Это неверно.

Мама резко поднялась из-за стола и, уже стоя в дверях, сказала через плечо:

– Как же мне воспитывать сына, если все, что я говорю, ты тут же опровергаешь?

Мальчик не понимал значения слова «опровергать», но он очень хорошо понял, что в тех случаях, когда родители разговаривали об аборигенах и о белых, они опровергали друг друга, другими словами – ссорились.

Ссоры у них возникали не часто. Отец всегда разговаривал с мамой ласково. Возвращаясь домой, он обнимал маму потными пыльными руками, прижимал к себе, и она смеялась, когда он щекой терся о ее щеку, и просила, больше никогда так не делать, хотя Кемми чувствовал по ее голосу и смеху, что ей это нравилось. Он все еще помнил, как маме очень хотелось, чтобы все они жили на миссионерской ферме. Она говорила об этом со слезами в голосе. Но сама она когда-то убежала из миссии, чтобы жить вместе с отцом. Потом за ними приехали священник и полицейский, и они поженились так, как женятся белые, в церкви при миссии, которую мама считала самым красивым местом на земле.

Отец носил такую же одежду, как и белые скотоводы. Возвращаясь домой после целого дня, проведенного в седле, он снимал эту одежду и относил в душевую. Он сам соорудил душ из керосинового бака, проделав в нем дырочки. Когда мама, взобравшись на лестницу, лила воду в этот бак, вода стекала вниз, как водопад, который он ходил смотреть вместе с Грампи.

Ему нравилось вместе с отцом играть и прыгать под душем, смотреть на его огромное черное тело и мышцы. Отец часто играл с ним, подбрасывал его в воздух, щекотал и спрашивал, чему он выучился за этот день. Они все вместе смеялись, а их собака Наджи заливалась веселым лаем.

Выходя из дома, отец вдруг совсем менялся. Он делался строгим, и голос его звучал по-другому. Он говорил не так оживленно и громко, как дома.

Мальчику почудилось, будто он снова видит отца сидящим на веранде, где стояла его кровать. Они жили в маленькой хижине, которую хозяин предоставил родителям после их свадьбы. Двое друзей помогли отцу перестроить ее, поднять крышу, и им не приходилось, как другим аборигенам, входить в жилище согнувшись. Даже отец мог стоять в полный рост.

– Учись стоять, не сгибая спину, сынок, – говорил отец.

Сам он стоял, не сгибаясь, даже когда приехал на мотоцикле полицейский и без стука ввалился к ним в дом. Мама очень испугалась, глаза у нее округлились, как у кролика, за которым гонится собака, руки задрожали. А отец даже бровью не повел. Он лишь выпятил нижнюю губу и смотрел зло и сердито. Отец не дрогнул, но мальчик почувствовал, как гнев захлестывал его всего. Почему этого не замечает полицейский, думал Кемми.

«Хм-хм», – только и сказал, как обычно, отец.

Когда полицейский ушел, отец тихо выругался.

– Ишь тихоня, черный негодяй! – выругался, уходя, полицейский.

– Что такое негодяй? – спросил Кемми.

Отец раздвинул в улыбке губы, обнажив ряд ровных белых зубов, смешно сморщил нос, словно собирался зарычать, и весело сказал:

– Скоро узнаешь, сынок. А теперь иди делай уроки, чтобы, став взрослым, иметь такую работу, когда никто не посмеет назвать тебя таким словом.

Мальчик понимал, что негодяй – это плохой человек, но он не знал значения этого слова. Грампи лишь покачал головой, когда он спросил его об этом.

Кемми всегда жалел, что все еще не научился разводить огонь без спичек, одной заостренной палочкой, как это делал Грампи. Ведь когда разжигаешь костер, как Грампи, то кажется, будто он твой собственный, а если от спички, – то это уже совсем другое дело.

Грампи умел многое, и Кемми старался подражать ему, и в особенности он завидовал тому, как Грампи мог бросить бумеранг и заставить его вернуться обратно. Грампи рассказывал, что когда он был еще ребенком, не больше Кемми, он уже умел бросать бумеранг и ловить кенгуру в прыжке. Но показать, как это делается, Грампи не мог, потому что вокруг уже не осталось кенгуру.

Кемми, конечно, больше нравилось жить с Грампи, и он очень горевал, когда отец забрал его из резервации. Но лачуга среди деревьев, в которой жил дед, была совсем не такой крепкой, как их домик, который не пропускал ни дождя, ни ветра и в котором было всегда светло от солнечных лучей. В лачуге Грампи и бабушки ветер и дождь гуляли свободно, там было темно и низко, нельзя было даже встать во весь рост. Когда бабушка заболела и Грампи пошел к управляющему пожаловаться на лачугу, тот только накричал на него:

– От меня не жди на ремонт ни денег, ни материалов. Дом у тебя еще приличный, вы, чернокожие, слишком уж хорошо стали жить. У твоего отца и деда вообще не было никаких домов, так ведь? Подумаешь, ветер гуляет в доме или дождь мочит вещи. Да и вообще, какие у тебя там вещи? Готов поспорить на последний доллар, что дождю и мочить-то нечего.

Рассказывая это бабушке, Грампи сплюнул на огонь, будто там сидел сам управляющий, которого он потихоньку называл «белым буйволом». Потом стал рассказывать мальчику о прошлом, когда у аборигенов еще не было денег. Все они выходили тогда на охоту с бумерангами и копьями. Сами добывали себе пищу, а вечерами собирались у костра и устраивали танцы – корробори. Иногда Грампи брал свою дудку – диджериду, – начинал играть, бабушка принималась хлопать в ладоши, а другие старики неуклюже танцевать.

Чаще всего аборигены в резервации голодали. Продуктов, которые они получали, не хватало, нередко к концу месяца продукты портились, и их могли есть только собаки. Управляющий с круглым красным лицом садился на грузовик, объезжал резервацию и, не останавливаясь, нажимал на сигнал, созывая население. При этом он обычно кричал:

– А ну, пошевеливайся, богом обиженная Кэт!

– Ты что, одним глазом совсем ничего не видишь, Банги?

А у Грампи, который никогда не торопился, он спрашивал:

– И кого ты из себя корчишь, старик? Уж не короля ли этих черномазых?

Все говорили управляющему: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», хотя потом, собравшись у костра вечером, забавлялись, передразнивая его.

Каждый месяц, когда начинала ощущаться острая нехватка продуктов, управляющий привозил на тележке бадью с какой-то странной мешаниной, которую он называл овсяной кашей. Грампи говорил, что жена управляющего варила эту жижу из мухи и воды, добавляя немного сахара.

Управляющий брал большой половник, похожий на жестяную кружку, укрепленную на палке, и, стоя возле бадьи, разливал кашу по мискам. Капли этой жижи падали на землю, и ее тут же жадно, вместе с пылью, слизывали собаки. Случалось, что вместо сахара в кашу клали соль, и тогда после еды всем очень хотелось пить.

Однажды Грампи попытался было выстроить аборигенов в одну линию, чтобы не было толкотни и не разливалась каша, но управляющий заревел на него:

– Ты кто здесь такой, паршивый ниггер, чтобы отдавать приказы? Я здесь хозяин, ты этого разве не знал? Если я еще раз увижу, как ты расталкиваешь людей, я тебя быстро утихомирю. Считаешь себя важной персоной из-за того, что твой негодяй-сын помешался на профсоюзах, да?

Бабушка, Грампи и мама рассказывали ему истории, которые он запоминал и знал наизусть, а когда он сам начинал их рассказывать, как будто сам принимал в них участие, все начинали смеяться, ерошили ему волосы и говорили:

– Ну, а уж это ты придумал, малыш, тогда тебя здесь еще не было.

А иногда говорили так:

– Ты был слишком мал, чтобы все это помнить.

Но он действительно помнил, как стоял возле толпы людей, старавшихся пробиться поближе к тележке с кашей, и слышал, как они кричали неистовыми голосами:

– Налейте мне, босс!

– Сюда, в эту миску, босс. У меня четверо детей, босс.

– Налейте мне, босс, у меня двое ребятишек!

– Дайте мне, босс! У моей жены маленький ребенок, он еще сосет грудь.

Грампи никогда не кричал, он стоял молча и лишь держал свою миску выше других. И вот однажды управляющий протянул к нему свой половник, но вылил из него кашу не в миску, а прямо деду на голову и закричал:

– Ну, как тебе нравится, ниггер? Поменьше болтай языком, а то еще раз получишь.

Все захохотали, а Грампи только выставил вперед нижнюю губу и поднял миску еще выше. Управляющему пришлось налить ему два полных половника каши.

Рассказы Грампи были всегда интереснее историй учительницы. Она читала им про белых детей, у всех у них было много всевозможных вещей, о которых аборигены и не слыхали. Поэтому такие рассказы Кемми не трогали.

Грампи был куда умнее учительницы. Кемми ни разу не видел, чтобы Грампи понадобилась книжка, если он хотел что-нибудь рассказать. И он мог часами рассказывать свои собственные истории. Это были истории об аборигенах, живших давным-давно, еще до прихода белых, когда вся Австралия принадлежала только аборигенам. От этих рассказов в горле у Кемми щемило, сердце билось сильнее, и они глубоко западали в душу. Кемми помнил их даже во сне.

Мама страшно сердилась, узнав, что он прислушивается к болтовне деда. Отец почему-то на этот раз тоже не стал ей возражать, а сказал как-то странно:

– Кем, твоя мама, хоть и ходит в миссию, но права. Такие рассказы в наше время совсем не для мальчика-аборигена. Ты бы лучше побольше слушал о черных людях, живущих в других странах, например, в Америке или в Африке. Там черные теперь уже научились не подчиняться приказам белых.

Почувствовав приятный запах дыма, Кемми живо представил себе свой дом и плиту во дворе, где мама готовила обед из продуктов, полученных по пайку на ферме. От этого ему еще больше захотелось есть. Он не мог понять, почему отец был часто недоволен продуктами, жаловался, будто они никогда не получают свежего мяса. Ведь мама готовила из солонины так вкусно. И неудивительно, этому она обучалась в школе при миссии.

Мама так ясно предстала перед его глазами в своем ярком цветастом платье, которое сама перешила из старого платья миссис хозяйки. Вот она остановилась у двери дома и ждет, когда отец возвратится с работы. С отцом она познакомилась, когда он приехал в миссию вместе с хозяином и привез на грузовике скот. Потом он остался участвовать в состязаниях ковбоев, а после состязаний убежал от своего хозяина и пропадал, пока его не поймала полиция и не доставила обратно на ферму.

Еще до того, как его поймали, он встретил маму. Она видела фотографию отца в газете, и когда он предложил ей бежать, она согласилась, несмотря на то, что в миссии училась законам и обычаям белых людей.

– Но не тому, как заработать наравне с белыми, чтобы хватало на жизнь, – всегда добавлял к ее рассказу отец кислым, как дикий лимон, голосом.

– Все люди равны перед богом. Черные они или белые, – тихо возражала мама.

Отец смеялся.

– Послушай, сынок, – сказал он однажды, усадив Кемми на колени, – мамин бог хорош для белых, но вовсе не для нас. Возьми, к примеру, меня. Я такой же умелый наездник и гуртовщик, как любой белый. А может быть, даже и лучше многих из них. Я работаю с восхода до заката, а что получаю? Шесть долларов в неделю. А белые за такую же работу получают тридцать пять. Ну ничего, подожди немного, скоро и у нас будут профсоюзы, тогда все переменится. Я с десяти лет работал вместе со скотоводами, ничего не получал за это, но подобного не произойдет с моим сыном.

– Ш-ш, Джозеф, – сказала мама, посмотрев так испуганно, будто увидела змею. – В доме хозяина не любят, когда ведутся такие разговоры.

Отец возмущенно захохотал.

– Еще бы! Конечно, не любят! Для них такие разговоры – как для дьявола святая водичка. Они бы им еще меньше нравились, испытай они хоть однажды, что такое забастовка, какие проходят сейчас на фермах Дауна и Вотера. Мы тоже поднимем забастовку и потребуем назад наши родовые земли.

– Не нужно говорить о забастовке, Джозеф, – просила мама, чуть не плача. – Мы живем лучше других. Я работаю у миссис хозяйки, и мне даже разрешают ездить на их старой машине… Кемми ходит в школу…

– Меня тошнит от твоего миссионерского пресмыкательства, – повысил голос отец. – Ты могла бы, наверное, продать свой народ за такие вот мелкие подачки. И если Кемми ходит в школу, то вовсе не бесплатно, мы сами платим за это из пособия на ребенка. Неужели ты не понимаешь, что если мы победим в этой забастовке, то будем получать по справедливости и деньги и полноценные продукты вместо вонючих отбросов, а наш сын завоюет право ходить в школу как полноправный человек, а не потому, что хозяйке не хочется тебя потерять?

Два приятеля отца, гуртовщики Метью и Помпи, были тоже за профсоюзы. Иногда они приходили с каким-то еще одним незнакомым аборигеном, жившим не здесь, а только бывавшим наездом, и тогда их разговоры затягивались далеко за полночь.

Маме не нравилась эта «болтовня». Пока они разговаривали, она сидела на пороге веранды и подавала сигналы, если замечала проходящих мимо людей. По всему ее виду было ясно, что она совсем не одобряла происходящее в ее доме. Каждый раз, когда произносилось слово «профсоюз» или «забастовка», она просила мужчин говорить потише, а иногда даже вставала и обходила вокруг дома, чтобы посмотреть, не спрятался ли кто за ним, хотя знала – Наджи обязательно залаял бы на чужих.

Собравшись вместе, они говорили тихо, но взволнованно, и Кемми, прислушиваясь к их беседе, сам начинал волноваться, даже не понимая по-настоящему, о чем там шла речь.

Кемми так и не удалось выяснить, что такое был «профсоюз» и что такое «забастовка», но отец говорил о них так уважительно, как мама о боге или о рае. Постепенно профсоюз и забастовка смешались у мальчика с понятием рая, где аборигенам будут платить столько же денег, сколько и белым, но за это им не придется работать в два раза больше; где всегда будет много еды, такой, какую мама готовила на кухне у миссис хозяйки, где даже зимой им всем будет тепло, потому что у них появятся настоящие одеяла, такие, как на кроватях у хозяина. В школе всегда будет весело, там будет много других аборигенов, и он не будет чувствовать себя несчастным в классе, где дети хозяина и других белых, работавших на ферме, постоянно отворачивают носы, будто от него пахнет, как от выгребной ямы. Но профсоюз не мог уберечь родителей от необходимости покинуть дом и ночью спешно бежать с фермы на старом грузовике хозяина, не захватив с собой ничего, кроме самых необходимых вещей. Кемми вспомнил сейчас, как горько плакала мама – как никогда в жизни! – когда отец вернулся домой после клеймения скота и она рассказала ему о случившемся.

– Это ложь! – закричал отец. – Они хотят отомстить мне за попытку организовать профсоюз. Они испугались забастовки.

Отец выругался совсем как белые. Кем еще никогда не слышал, чтобы он так ругался. Мама не разрешала отцу произносить такие слова. Отец долго ходил взад и вперед по комнате, а мама плакала, уронив голову на стол. Даже сейчас, когда Кемми вспомнил об этом, он почувствовал, как и у него навертываются на глаза слезы, но отец ведь всегда говорил: «Мальчики-аборигены не должны плакать».

Он не жалел, что они покинули ферму, ему было жаль только маму: она сидела в машине рядом с отцом, осторожно держа на коленях сына, а слезы, не переставая, лились по ее щекам, стекали на платье. И Кемми чувствовал, как они капали ему на голову. И еще ему было жаль отца, у него было злое, суровое лицо. Эти слезы мамы и лицо отца, похожее на сморщенный корень дерева, заслонили перед Кемми все остальное, и он совсем не видел, куда увозила их машина от фермы. Ему не хотелось ехать, но он понимал, что, несмотря на рыдания, мама ни за какие блага не осталась бы больше на ферме, даже если бы там остался отец.

Слабый луч солнца проник сквозь отверстия в скале и осветил тени, похожие на протянутые руки – ласковые руки Грампи. Грампи всегда был очень добрым к внуку. Он был, пожалуй, даже добрее отца. Отец постоянно останавливал Кемми, говорил, что делать можно, что нельзя. А Грампи разрешал ему делать все, Кемми понимал, в чем-то отец был лучше Грампи и даже любил его сильнее, чем деда, но сейчас он с теплой грустью вспоминал о тех счастливых и радостных днях, прожитых у Грампи, когда он, словно легкий, вольный ветерок, мог свободно носиться вместе с другими ребятами. И теперь эти руки, распростершиеся над ним, охраняли его лучше, чем мамины розовые ангелы. Ночью Кемми снилось, будто эти руки спускались к нему и обнимали его, как когда-то обнимал Грампи, неуклюже прижимая к своему плечу. Паутина, которую сплел паук у отверстия в своде пещеры, была сплошь покрыта крылышками насекомых, Кемми отчетливо видел и самого паука, притаившегося в углу за выступом скалы. Но сегодня в паутину никто не попадался, и Кемми думал, что паук тоже голоден, наверное, ему тоже хотелось, чтобы у него были где-нибудь сложены запасы, но запасов у него не было. Так же, как щенки и мальчики-аборигены, он должен был каждый день добывать себе пищу. Только богатые белые могли иметь еду про запас. У миссис хозяйки едой были набиты холодильник и кладовая, у мамы таких запасов никогда не было, а у Грампи вообще не было ничего. Конечно, сейчас можно было бы купить продукты в лавке, думал Кемми, но где взять деньги?

Глава тринадцатая

День и ночь лежал Поль без сна, думая о своей жизни, из которой ушло все, что раньше составляло ее смысл. Где отыскать связующее звено между ненужной ему жизнью и средствами для ее поддержания? Нет, дело, конечно, не в деньгах. Он мог бы сразу же получить пенсию, ибо стал теперь полным инвалидом. Но действительно ли он совершенно не способен работать?

Он бодрствовал, и его не покидал страх за будущее. Он спал, и его терзали воспоминания о прошлом. А в промежутках действительность ускользала от него, невесомая и бесцветная. Он видел сияющую голубизну моря по утрам и его перламутровую неподвижность на закате, но ни великолепие моря, ни его краски не тревожили его чувств. Он видел, как скрывается за горами солнце в багряно-красном сиянии, но это не вызывало в нем никаких ощущений. На небе загорались звезды, они излучали голубой, белый и зеленый свет, но для него они ровным счетом ничего не значили, хотя когда-то ему доставляло удовольствие рассматривать созвездия и вспоминать названия звезд. Теперь небо было лишено привлекательности, как и вся жизнь.

Если нет удовлетворения от существования на земле, то уж лучше бы сгореть дотла! Упрятать свое обезображенное тело в герметическую кабину и слушать, как идет отсчет к нулю и все быстрее, быстрее начинает биться сердце. Оглушающий взрыв и пламя!

Сознание отказывалось воспроизвести трагический конец, как будто, много раз встретившись со смертью в реальности, оно было не в состоянии столкнуться с ней в воображении.

Вспоминая теперь о Вьетнаме, он сознавал, что все было бы гораздо хуже, попади он под фосфор. В деревне Пак То двоих стариков опалило фосфором.

И опять перед ним возникли этот мальчик, Пак То, и его семья. Ведь это он, Поль, причинил им так много горя в последней «операции по розыску и уничтожению»! Ведь это он выгнал их из хижины. Это он подпалил их дома, не обращая внимания на крик и какое-то исступленное бормотание. Когда пламя поползло вверх к соломенной крыше, он услышал стон. Женщина с ребенком на руках попыталась проникнуть в хижину, но он оттолкнул ее и сам бросился в дым и огонь. Стон доносился из ямы в земле. Там оказалась маленькая беспомощная девочка, вся в крови, с перебитыми ногами. Он схватил ее на руки и вынес из лачуги.

Вся семья бросилась на колени благодарить его. Поль вернулся и медленно пошел прочь. Пак То побежал следом. В полмиле от хижины был госпиталь для гражданского населения. Поль внес ребенка в палату, Пак То не отходил от него ни на шаг.

Медицинская сестра молча взяла у него из рук девочку. Вошел врач, он взглянул на ноги пострадавшей и сухо сказал:

– Вот и еще один вьетконговский террорист.

– Жаль, что такое случается с гражданским населением, – глупо ответил Поль.

– Не стоит извиняться, сэр, мы знаем, вы пришли сюда убивать для того, чтобы спасти этот народ. Будем немедленно ампутировать, – сказал врач сестре, – подготовьте ее к операции. – Потом снова повернулся к Полю: – Если это доставит удовлетворение вашим бесстрашным солдатам, то передайте им, что двадцать пять процентов ампутированных составляют дети.

Их подразделение пробыло там еще с неделю, и каждый день Пак То приходил к нему, неуклюже кланялся, старался всячески услужить. Поль уже готов был выгнать его, но капитан сказал:

– Пусть ходит. Его отец – вьетконговец, может быть, он что-нибудь выболтает.

Пак То ничего не выболтал, но потом неожиданно спас ему жизнь.

Вскоре Поля и Джонни перевели в подразделение американцев, проводивших операцию по «розыску и уничтожению» в другой провинции.

Янки воевали совсем иначе. В отличие от австралийцев у них все было механизировано. Но это не означало, что янки совсем не участвовали в боях. Они были храбрыми солдатами, но как-то чертовски глупо все получалось. В результате их все равно убивали. Они недооценивали лесных братьев, считая их тупоголовыми. Разве не оскорбительно признать, что у каких-то лесных братьев ничуть не меньше ума, а знания специфики ведения войны в джунглях – куда больше?

Элмер больше всего сожалел о том, что их всюду посылали без проводников и разведчиков, которым следовало заранее обследовать пути.

– Всем этим советникам не мешало бы съездить на выучку к моему деду, – говорил он. – Сами бы набрались ума-разума, да и нас бы поберегли. Старик хорошо умел ходить по следу, маскироваться, знал, когда и где остановиться, чтобы не нарваться на засаду. Но вот беда, у нас ведь слишком много генералов с четырьмя звездами на погонах, они тесно связаны с крупной промышленностью, а там считают, чем машина больше, тем она результативнее. Возможно, это и действительно так, но только не в джунглях. Нет, сэр, в джунглях такой номер не проходит.

Поль чувствовал себя спокойнее, когда был вместе с Элмером, ведь тот воевал и в Корее. Поль был за ним как за каменной стеной Элмер соображал и ориентировался в обстановке быстрее Поля, вовремя исправлял неточности, в нужный момент успевал бросить гранату.

– Не знаю, что бы ты делал без меня, старик, – подтрунивал он над Полем. – Ты такой медлительный и растяпа, тебя же в любую секунду могут подстрелить вьетконговцы.

В джунглях было хорошо иметь такого товарища, как Элмер. Он не думал о посторонних вещах, не волновался по пустякам, остался хладнокровным, когда они однажды открыли огонь по какой-то деревне, потому что лейтенанту показалось, будто оттуда в них стреляют вьетконговцы, хотя Поль и Джонни могли бы поклясться, что пули летели из своих подразделений, частично переправившихся на другой берег.

– Вы, ребята, поменьше бы философствовали перед лейтенантом, – сказал Элмер, криво усмехаясь, – а то он заподозрит вас в сочувствии вьетконговцам. Это ему совсем не по нраву.

– Но ведь стреляли действительно наши солдаты с того берега, – не унимался Джонни.

Улыбка Элмера стала жестче.

– Пока мы находимся здесь, для вас же будет лучше, если я никогда больше не услышу подобных слов.

Этот случай научил Поля держать язык за зубами, но он не знал, как заставить замолчать Джонни. Он думал, что Джонни перестанет болтать, когда они окажутся у американцев, но там Джонни стал еще хуже, так как подружился с янки, таким же одержимым. Они, не останавливаясь, болтали всякий вздор, критиковали свои правительства, начальников и всю эту грязную войну.

Этот умник-американец имел обыкновение сразу же выбивать почву из-под ног у любого собеседника. Когда лейтенант стал однажды распространяться о военных успехах американцев, этот тип спросил:

– Сэр, скажите, а правильным ли было сегодняшнее сообщение из Нью-Йорка, будто у нас под контролем находится всего лишь четыре тысячи из одиннадцати тысяч шестисот деревень и только семь миллионов человек из семнадцатимиллионного населения?

Лейтенант пропустил вопрос мимо ушей.

Но когда «умник» предположил, что к этому, видимо, имеет прямое отношение факт изъятия земель у помещиков на территориях, где действуют лесные братья, и раздачи этих земель крестьянам, лейтенант уже не стал больше молчать, он пригрозил «умнику» трибуналом, если тот не прекратит своей болтовни.

– Беженцы могут свободно селиться в деревнях, где установлен новый порядок, – сказал в заключение лейтенант.

И хотя Поль в чем-то соглашался с лейтенантом, окажись он сам на месте такого беженца, он остался бы в джунглях в самой бедной деревушке, а не пошел бы в стратегическую деревню, упрятанную за колючую проволоку, где деревья сплошь сожжены химикатами, где земля – сплошное болото грязи в сезоны дождей и скопище пыли в засуху, где колодцы, из которых пьют воду, вырыты рядом с вонючими выгребными ямами.

Когда солдаты их взвода увидели грязь, зловоние и безжизненность деревень «новой жизни», увидели, как лояльные вьетнамские беженцы с тонкой, как папиросная бумага, кожей угасали от недоедания и бесполезности своего существования, а их дети со вздутыми животами бегали – если они еще были способны бегать – и кричали солдатам: «Вы – сила!», то, конечно, нашлись люди, и в первую очередь тот «умник», которые громко спрашивали: а чем хуже жилось этим вьетнамцам при Вьетконге?

И все же иллюзии Поля развеял вовсе не Джонни и не «умник». Это сделал Элмер.

– И все же они должны понимать, что мы защищаем Австралию, – сказал однажды Поль Элмеру, когда, прослушав радио, они узнали о марше протеста на улицах Сиднея.

– Конечно! – ответил Элмер. – Конечно, дружище, мы защищаем Австралию, а еще – я защищаю Америку. Находясь за десять тысяч миль от своего дома, затерявшегося где-то в южных штатах, я защищаю Америку от коммунизма, а дельцы наживают миллионы на поставках боеприпасов и горючего. Я же, если вернусь домой, получу одну награду – пинок в зад, как получил мой отец, когда скитался в поисках работы после прошлой войны. Так вот, старик, когда мы остановимся на отдых, чтобы восстановить силы, я хочу попрактиковаться и спеть послевоенную песенку моего деда «Дружище, нет ли лишней монеты?» на случай, если вернусь домой и попаду в великое общество.

Раньше Поль ни над чем не задумывался. Теперь вопросы роем теснились в его голове, не давали спать, и Поль корчился, мучаясь от чего-то более важного, чем его собственная жизнь. Когда же он погружался в сон, раскосые глаза смотрели на него, словно разыскивали его среди мертвых, так же, как он искал их некогда среди живых, глаза эти были полны страха, ненависти и еще чего-то необъяснимого, они осуждали его малодушие.

Там он принимал на веру заявления, будто их присутствие необходимо в этой стране. Там он порицал таких, как Джонни или «умник», все время задававших провокационные вопросы, считал их людьми, ведущими подрывную деятельность и подстрекающими к антиправительственным выступлениям. Он не выносил этих смутьянов, отказывавшихся от военной службы, громко и публично заявлял, как бы расправился с ними, будь на то его воля. Он не имел возражений, сознательных или бессознательных, здравых и честных, он просто ненавидел их.

Теперь же, оказавшись далеко от всего этого, он мысленно, как землечерпалкой, вылавливал то, что нисколько не беспокоило его в джунглях, то, что он хотел, но не мог забыть. В те дни его поддерживала мысль о доверии отца, правительства, его капитана, его лейтенанта и вера в него всех этих… Сноу и Элмеров. Теперь, одно за другим, рушились эти столпы у него на глазах. Отец не оправдал его ожиданий, когда он в нем больше всего нуждался, правительство просто обмануло его, нарисовав ситуацию, которой в действительности вовсе не существовало. Вьетнамцы, оказалось, просто не желали видеть их на своей земле. Лишь богатые вьетнамские марионетки нуждались в поддержке австралийских войск. И даже эти марионетки ненавидели их.

Засыпая, он старался отключиться от своих переживаний, но во сне снова и снова оказывался на узенькой тропинке в джунглях. Знойная ночь подкрадывалась неожиданно, и каждый звук джунглей вызывал непреодолимое желание стрелять из винтовки, которую он нервно сжимал в руках. Он ненавидел эти джунгли, где от гомона растревоженных обезьян, зловещего улюлюканья ночных птиц и внезапного треска замирала душа.

После каждого такого звука, когда сердце его разрывалось на части, вдруг наступала тишина, глубокая, как могила, и бесконечная, как смерть. Он чувствовал, что все время идет рядом со смертью. Ночь была полна запахов гниющих растений, застоявшейся воды, а иногда и невыносимой вони от разлагающегося рядом на дороге трупа. Может быть, это зверь или вьетконговец? А может быть, кто-то из его приятелей? При этой мысли он сильнее дергал веревку, накинутую на шею пленного вьетконговца. Так и нужно этим негодяям! Возможно, это он, этот трус, поставил мину, на которой подорвался Джонни? Теперь этот террорист, спотыкаясь, брел среди них, и при каждом шаге Элмер все туже затягивал веревку на его шее, он начал уже задыхаться.

Наконец тропинка вывела их на поляну, где разведывательное отделение производило допрос. Человек, сидевший за небольшим походным столиком, обернулся на зов Элмера. Двое солдат подошли к ним, схватили вьетконговца, бросили в освещенный круг около входа в палатку. Из палатки вышел лейтенант и остановился, глядя на распростершееся перед ним тело.

Элмер красочно описал процесс поимки пленного и выразил уверенность, что это наверняка вьетконговец, знающий что-то важное.

Капитан ткнул лежавшего носком сапога.

– Переверните его!

Солдат перевернул вьетнамца, зажмурившегося от яркого света. Пленный оказался моложе, чем они предполагали, – ему было не больше шестнадцати лет.

– Тан Хо, – позвал капитан, повернувшись к палатке.

Отодвинув полог, прикрывавший вход, вышел вьетнамец в форме добровольца. Это был переводчик.

– Поднимите его на ноги, – приказал капитан Элмеру.

Элмер дернул за веревку, вьетнамец начал задыхаться, а потом что-то невнятное пробормотал, когда солдат схватил его за раненое плечо. Солдат с гримасой отвращения отдернул руку.

– Передайте ему, что это всего лишь подготовка к допросу, если он будет молчать и нам придется вытягивать из него сведения, то будет хуже, – сказал лейтенант Элмер.

Визгливый голос переводчика разорвал ночную тишину. Вьетнамец молчал.

– Может, дать ему ободряющего? Ну-ка, растяните его, – злобно приказал Элмер.

Солдаты толкнули паренька, он опять упал на землю. Голова неуклюже запрокинулась, и на шее проступил красный рубец от веревки.

Лейтенант встал рядом и крикнул переводчику:

– Скажи ему, что это его последний шанс. Если он не будет отвечать, мы применим наш новый метод.

Переводчик пронзительным голосом прокричал эти слова распростершемуся на земле вьетнамцу, но тот остался недвижим.

– Не знаю, какой черт вселился в этих негодяев, – проворчал лейтенант. – Ничем не раскроешь им рта. А ну-ка, принесите сюда наше орудие для допроса, – отдал он приказ резким голосом.

Замешательство исчезло с его лица, теперь он уже был полон решимости во что бы то ни стало довести порученное ему дело до конца. Солдат притащил гибкий шнур от генератора автомашины, дававший свет в палатку, и положил его рядом с пленником. Потом прикрепил электроды к вискам пленного и впился вопросительным взглядом в офицера.

– Включай! – рявкнул лейтенант.

Голое тело корчилось в агонии, извивалось в мучительных судорогах. Тишину разорвал нечеловеческий вопль. Поля разбудил его собственный крик.

Глава четырнадцатая

Во время той мрачной поездки Бренда остановилась по пути у своей единственной подруги, с которой дружила еще со школьной скамьи. Элла уже была замужем, у нее росло двое ребятишек, а муж владел транспортным агентством, обслуживающим все побережье. Элла была человеком, которому можно было во всем доверять. Лишь она одна знала об отношениях Бренды и Дерека до их свадьбы. Она молча слушала рассказ Бренды, лишь глаза ее горели возмущенно, она негодовала от предательства Дерека.

С ее же разрешения Элла обо всем рассказала Тому, и тот выразил неожиданную готовность помочь Бренде. Он возьмет ее с собой в Ньюкасл в конце недели, а там его старый приятель устроит все остальное.

Все было очень просто, словно кому-то понадобилось отвезти машину в авторемонтную мастерскую и заменить покрышку или поставить новый карбюратор. Том намеренно вел разговор в таком тоне, но Элла все же заплакала, прощаясь с Брендой.

Она не перекинулась с Томом и парой слов, пока они ехали через горы, а потом свернули на дорогу в Ньюкасл, Ей совсем не хотелось говорить. Когда на горизонте показались огромные трубы сталелитейного завода, изрыгавшие в небо лавину белого дыма, она почувствовала некоторое облегчение.

Приятель Тома и его веселая молодая жена отнеслись к ней по-доброму и во многом помогли. Они ни о чем не спрашивали, а она ничего не объясняла. Если бы ей пришлось снова рассказывать о случившемся, она просто сошла бы с ума. Она старалась сосредоточиться на чем-то внешнем, присматривалась к детям, слушала радио, пока Мэриан уходила окончательно обо всем договориться.

В тот вечер, сидя за чашкой чая, она выслушивала последние наставления.

– Джек довезет вас до подножия горы. Дальше вы сами пойдете вверх по улице – она довольно крутая – и повернете в первый переулок. Найдете дом номер пятнадцать, он как раз стоит в середине переулка с левой стороны. Мимо пройти невозможно, вы никогда в жизни не видели столько герани, сколько на его окнах. Она немножко странная, эта женщина, и дерет довольно дорого, но у нее чисто, а это самое главное. У нее вы долго не пробудете. Мы ждем вас к себе, когда все закончится. Джек и я сделаем все, чтобы вы поскорее об этом забыли. Через пару дней вы будете совершенно здоровы.

Она ничего не ответила, только тихо сжала руку Мэриан, взяла у нее снотворное и заснула глубоко. Мысль о смерти была первой, когда она проснулась на следующее утро, но она постаралась тут же отогнать ее. Сегодня она пройдет через это, а когда все кончится, сможет начать новую жизнь.

Она не вернулась обратно в Дулинбу. С неделю прожила у своих новых друзей, а потом начала подыскивать себе работу. В Ньюкасле женщинам трудно найти место, но у Джека были знакомые, и Бренда не теряла надежды. Здесь она не будет видеть злобных косых взглядов обитателей Дулинбы и их всепонимающих улыбок, которые раздирали бы ей душу с утра до вечера. Так началась ее новая жизнь.

Вскоре она переехала в свою собственную квартирку, по субботам и воскресеньям она могла спать сколько хотела, вставать, когда хотела, готовить для себя неприхотливую еду. Только в конторе она являлась предметом назойливо-любопытных взглядов и пытливых догадок своего босса.

Ей было легко работать, легко встречаться с людьми. Она совсем забыла Дулинбу, и связывала ее с Дулинбой лишь переписка: еженедельные машинописные послания к отцу и его короткие, аккуратно написанные еженедельные ответы.

Босс хорошо отзывался о ее работе, но каждый раз при упоминании ее имени на губах у него почему-то появлялась многозначительная улыбка, а в глазах странный загадочный блеск.

– Возможно, миссис, хотелось бы провести субботу и воскресенье где-нибудь подальше от города? – услужливо спрашивал он.

Но ни его улыбка, ни загадочный взгляд, ни лестное предложение о загородном развлечении ничего для нее не значили, а вызывали лишь отвращение. Вскоре он сменил улыбки и нежные взгляды на сухой официальный тон, продолжая, однако, называть ее хорошим работником. Но говорил он это каким-то извиняющимся голосом. Когда ей стало совсем невмоготу от его «извинений», она подала заявление об уходе.

Следующий босс оказался старше ее отца. Уже в пожилом возрасте он женился на своей секретарше, чем окончательно подорвал свою репутацию в обществе, а теперь в довершение ко всему еще страшно страдал от конфликтов с молодой женой. Положение, однако, обязывало его притворяться счастливейшим человеком на свете.

Он был благодарен Бренде за ее молчаливость и безучастность. По крайней мере на работе он нуждался в свободе от соблазнов. Это устраивало их обоих, создавало даже родство душ, но не имело никакого отношения к работе, которую она для него выполняла, и к зарплате, которую он ей платил.

Она так никогда и не вернулась бы в Дулинбу, если бы не получила письма от священника через год после своего отъезда. «Отец очень нуждается в вас. Он болен серьезно и вскоре должен будет оставить работу на почте. Мне кажется, вам следует приехать».

Она не поехала. Она стала писать ему чаще, но не могла допустить и мысли о возвращении. И, лишь получив от отца скромную записку, в которой он написал, что оставляет пост начальника почты в Дулинбе и переводится в ее филиал у Головы Дьявола, она поняла: настал момент, когда она обязана что-то сделать для него, иначе будет поздно и она никогда себе этого не простит.

Вспоминая теперь о том, как он жил в этом оторванном от мира, обшитом досками домишке, затерявшемся между берегом моря и озером у Головы Дьявола, она понимала его одиночество.

Она тоже была одинокой, но отец одинок вдвойне. Не было рядом жены, не было и Бренды, которая могла бы помочь пережить ее утрату. В конце недели Бренда взяла расчет и поехала в Дулинбу, где встретилась с врачом.

Он посмотрел на нее чуть насмешливо, точно так, как год назад, когда узнал, что Дерек покинул ее.

– Сейчас я могу давать ему лишь болеутоляющие таблетки, – сказал врач, – позднее, когда дела пойдут еще хуже, назначу уколы морфия, если вы найдете в себе мужество их делать.

– Хорошо, я буду их делать.

Он потрепал ее по плечу.

– Вот и прекрасно, милая девочка. Я всегда считал вас решительной. Но впереди у вас совсем нелегкая жизнь.

Она не узнала отца, так изменился он за год ее отсутствия. В глазах его сознание обреченности. Он, конечно, знал о своей болезни и скором трагическом конце. Он поздоровался с ней, но не поцеловал и даже не потерся своими пожелтевшими усами о ее щеку, как делал это обычно. Он лишь крепко ухватился за ее руку и сказал, что очень нуждается в ее присутствии. Слова застревали у него в горле, кашель сотрясал все вокруг, а она ничем не могла ему помочь.

Вспоминая всю свою жизнь, Бренда видела себя сторонним человеком, извне наблюдавшим жизнь родителей. Она понимала, что катастрофа, обрушившаяся на их семью и способная исковеркать судьбу любой семьи, не нарушила жизни ее родителей, она лишь изменила их самих. Мать стала безропотной и беспомощной, а любовь отца превратилась в бесконечную нежность к ней. Смерть матери лишила его желания жить.

Да, совсем нелегко сейчас было Бренде, но и через это нужно пройти.

Глава пятнадцатая

Кемми казалось, будто он здесь давно, будто провел здесь больше времени, чем прожил с Грампи в резервации, хотя твердо знал, что это не так. Грампи учил его распознавать месяцы по положению на небе Южного Креста. Но здесь это трудно было сделать. Южный Крест просматривался плохо через проем в своде пещеры. Когда он впервые забрался в эту пещеру, просматривалось две звезды, а сейчас одна, но сколько времени прошло с тех пор, Кемми не знал.

Он чувствовал себя большим и храбрым, когда поднимался по утрам, а солнце только еще всходило из-за моря и своими лучами согревало тело и душу. Поеживаясь от сырости, он умывался в ручье, и они вместе с собакой отправлялись в путь. Днем у него было много забот, и он не ощущал одиночества, но едва опускалась тьма, ему казалось, будто огромная черная туча проглатывала его.

Утром прежде всего нужно было идти на маслодельню за молоком для мисс почтмейстерши. Потом отнести молоко и продукты боссу, развести костер и приготовить завтрак. Завтрак готовился на троих, как-то само собой повелось, что после босса ели и они с Наджи. Потом Кемми долго и тщательно мыл посуду, собирая остатки на обед себе и щенку, а босс, конечно, думал, что собирает он их только для собаки.

Когда солнце поднималось в зенит, босс обычно говорил:

– Ну, теперь марш домой, малявка. Ступайте оба. Пора обедать.

Он ведь не знал, что у них нет ничего на обед.

Когда к берегу озера пришвартовывался катер, Кемми бежал к пристани. Следовало взять газеты и письма и отнести их на почту. Почти каждый раз приходили письма и для мисс почтмейстерши и для леди с маслодельни. Но для его босса – никогда. Да он, кажется, и не ждал никаких писем.

Заканчивая эти дела, он шатался бесцельно со щенком возле скал, понемножечку откусывая от печенья или яблока, полученных от мисс почтмейстерши. Как жестока судьба! Босс и мисс, конечно, сейчас сытно обедают, а он и Наджи должны бесцельно рыскать у скал и на берегу, не находя ничего, кроме выброшенных прибоем обломков деревьев, которые к заходу солнца он отнесет на почту.

Здесь, у Головы Дьявола, даже песок был другим. Дома он был белый и мелкий, как соль, здесь – грубый и желтый, как мякоть манго, росшего высоко в горах. Деревья росли здесь бесплодные, а твердые орешки эвкалиптов не годились в пищу. И почему это мама с отцом заехали именно сюда, в это забытое богом место, где было холоднее и неуютнее, чем в любом другом месте, где они жили раньше?

Здесь по утрам на траву ложилась холодная роса, она брызгами разлеталась под ногами. Иногда они вместе с боссом ходили на берег купаться. Босс нырял под волну и возвращался к берегу на ее гребне. Или вдруг всплывал на волне, как чемпион, которого Кемми видел однажды на ферме хозяина, когда ему разрешили чуть-чуть посмотреть телевизор. А может быть, он и есть чемпион? Может быть, только из-за этих шрамов он больше не чемпион? Может быть, поэтому и приехал сюда, на этот безлюдный берег, чтобы никогда ни с кем не встречаться, никого не видеть? Никто не знает, где он живет, никто не приходит к нему, никто не шлет ему писем. В этом они чем-то похожи. А что будет, если в один прекрасный день кто-нибудь приедет и заберет босса домой? Кемми надеялся, что это случится не раньше, чем его родители приедут за ним. Он и представить себе не мог, как это он останется жить один, без босса, никому не нужный. А одиночество днем куда хуже, потому что ночью страх перед темнотой исчезал, едва он засыпал.

Сегодня у Кемми особенно много дел. Босс забыл вчера дать ему деньги на продукты к завтраку, поэтому прежде всего надо зайти к нему. И мальчик пошел вдоль ручья к его машине.

Босс еще спал. Кемми и щенок сели на камень и стали терпеливо ждать, когда он проснется. Наконец босс поднялся.

– Привет, – сказал он. – А я и не думал, что уже так поздно.

– Еще совсем рано, босс, – сказал Кемми и подошел поближе. – Просто вчера вы забыли дать мне деньги.

– А тебе не кажется, что твоя мисс почтмейстерша могла бы дать нам продукты и в долг?

– Конечно, если только вы сами попросите. Нам никто ничего не дает в долг, – серьезно ответил Кемми, в точности повторив слова отца.

– Плохие плательщики, да?

– Просто нет денег, босс.

«Бедный мальчишка», – подумал Поль.

Он молча пересчитал катастрофически убывающую пачку денег и оставшуюся мелочь. Запас сигарет тоже был на исходе. Скоро у него не останется денег на еду для самого себя и для ничтожных подачек, которые он давал этому мальчишке за беготню. Он порылся в багажнике, вытащил удочки, бездействовавшие еще с тех пор, когда они с Мерилин собирались провести у моря медовый месяц.

Огромные глаза Кемми вспыхнули радостью.

– Кумекаешь в рыбной ловле? – спросил Поль.

Кемми решительно кивнул. Лицо его расплылось в широкой улыбке.

– А не знаешь, где можно раздобыть наживку?

Мальчик снова кивнул.

– У мисс почтмейстерши в лавке.

– Вот это да! Ну, тогда быстро беги туда, принеси молока, хлеба и на десять центов наживки. Может быть, поймаем что-нибудь на обед?

Кемми и щенок стремглав помчались по каменистой дороге к Голове Дьявола.

Бренда плохо спала в ту ночь. Она сидела, склонившись над регистрационным журналом, когда увидела, как мальчишка и щенок поднялись по ступенькам. Пусть подождут, подумала она, упорно не поднимая головы.

Часы громко отстукивали время. Три минуты, пять минут. Бренда не шевелилась. Кемми на цыпочках подошел поближе и тихо постучал. Она не обратила внимания. Он снова тихо постучал. Все ее раздражение от этих рутинных ежедневных дел мгновенно обрушилось на ребенка:

– Ты что, не видишь, я занята? Думаешь, у меня других дел нет, как только выполнять твои просьбы? Вот тебе хлеб и молоко. Что еще нужно?

– Пожалуйста, дайте наживку, мисс.

Голос мальчика был еле слышен.

– Наживку? Для кого?

– Для босса. На десять центов.

Она распахнула старенький холодильник, взяла наживку и положила ее в целлофановый мешочек. И ей вдруг стало стыдно за себя. Почему она должна срывать свое раздражение на этом мальчишке-аборигене? Правда, к другому обращению они и не привыкли, но все равно – зачем она кричит на него?

Кемми взял пакет и, пробормотав скороговоркой слова благодарности, повернулся к выходу.

– До свиданья, мисс, – тихо сказал Кемми.

– Постой, – окликнула его Бренда, охваченная каким-то внезапным порывом.

Мальчик обернулся, в его широко раскрытых глазах застыл страх.

– Тут совсем мало еды, только хлеб и молоко. А масла разве не нужно? Или мяса? Ты уверен, что все хорошо запомнил?

Кемми кивнул.

– Босс просил только это. У нас осталось совсем мало денег, и теперь мы будем ловить рыбу.

– Что ж, мне бы тоже хотелось немного рыбы. Может, ты отнесешь ему мясо и скажешь, что я хочу получить взамен рыбу, которую он поймает?

Кемми широко улыбнулся.

– О'кей, мисс.

– Тогда беги к нему, возьми эти продукты и передай мою просьбу. Если он согласится, ты принесешь мне рыбу, но только очищенную и выпотрошенную, понял? Да, кстати, как тебя зовут?

Кемми потупился.

– Босс называет меня малявкой.

– Ну что ж, малявка так малявка. Не забудь же передать о нашем разговоре.

– О'кей, мисс.

Она засмеялась и пошла к своим регистрационным журналам, испытывая удовлетворение.

«Берегись, Бренда! Ты скоро станешь такой же чувствительной, как была, – сказала она себе. – Начнешь с сентиментальностей к мальчишке-аборигену, а кончишь опять бог знает чем».

И все-таки она не могла допустить, чтобы человек, которого она видела лишь издалека, голодал. Хотя сам он как будто не очень-то беспокоился за свою судьбу. Единственным связующим звеном между ним и внешним миром стал этот мальчишка-абориген, который называет его боссом.

Что привело его в эти края, думала она, и что его здесь удерживает? Уродство? Майк Роган с маслодельни, который однажды, отыскивая пропавшую корову, забрел в те места, был единственным, кроме мальчишки, человеком, видевшим его вблизи.

– Честное слово, вид его поразил меня, как удар грома, – рассказывал Майк. – Он лежал голый на песке и, видимо, не ожидал, что кто-то может пройти той дорогой. Когда моя собака зарычала, он взглянул в мою сторону. Боже! От его вида у меня все внутри похолодело, я стукнул собаку и повернул в лес. А он крикнул мне: «Катись отсюда к черту!» Честно скажу, я действительно постарался поскорее убраться.

Но теперь, после всего пережитого, Бренда уже понимала, что, как ни страшно выглядел тот человек, он все же, наверное, намного лучше Дерека со всем его мужским великолепием. Да какая разница, как выглядит человек, если он прогнил изнутри, как Дерек?

Кемми вприпрыжку бежал вниз по узкой каменистой дорожке, глаза его горели от возбуждения. Поль осторожно взял у него из рук бидон и сказал:

– Осторожнее! Ведь здесь молоко! Это все, что у меня есть сегодня на обед, если не посчастливится поймать рыбу!

– Нет, есть еще мясо, – выпалил одним дыханием Кемми.

– Мясо?! – Поль недоверчиво взглянул на мальчишку. – Надеюсь, ты сказал мисс почтмейстерше, что у меня нечем за него платить?

– Да, сказал, но она сказала, что ей хочется рыбы, и если вы поймаете рыбу, она может ее взять за мясо, но только рыбу нужно очистить и выпотрошить.

– Что ж, я с большим удовольствием поем мясо. Да и ты тоже, малявка.

Кемми кивнул и добавил:

– И Наджи тоже.

– Хм, а я и не подумал, что можно попусту скормить мясо собаке. Но думаю все же, он заслужил его еще на прошлой неделе, когда придавил в лесу змею. Надеюсь, ты ей об этом не сказал?

Кемми замотал головой.

– Я никому об этом не говорил, это ведь был удав.

– Ну, удав не удав, а что-то очень похожее. Давай-ка разведем костер и сразу пожарим мясо. Нам надо быть сильными, чтобы вытащить из воды морское чудовище, которое нам обязательно попадется. А потом испробуем свои силы и посмотрим, не сможем ли мы поймать какую-нибудь особую рыбу для мисс почтмейстерши. Если не сможем, то мне нечего будет есть на обед. Мы должны серьезно взяться за дело.

По совету Кемми они пошли в обход к тому месту, где в конце песчаной гряды высилось нагромождение скал и между ними – тихая заводь.

Кемми давно уже заметил, как много здесь в глубине плавает рыбы. И сегодня ее было много. Они видели, как рыба подплывала к приманке, но почему-то приманка не прельщала ее. Спокойно она отплывала в чуть заметную зыбь, отливавшую глубокими темными красками.

Кемми сел на корточки и стал внимательно следить за рыбой, а Поль принялся прикреплять крючки к удочкам, насаживать наживку на крючки.

Щенок залаял и сморщился, очевидно, приняв наживку за еду, которую и ему удастся попробовать. Он с недоумением следил за Полем, опускавшим ее в воду.

– Не везет, малявка, – сказал Поль, забросив крючок.

Он поднял удочку, снова насадил наживку и снова забросил ее. По переместившимся теням Кемми понял, что время приближается к полудню.

Наконец, Поль со злостью вытащил удочку, откинул ее на камень.

– Пойдем-ка отсюда, тут у нас ничего не выйдет.

– Пожалуйста, босс, – взмолился Кемми, – еще только один раз. Дайте мне удочку. Солнце уже больше не светит на воду, сейчас начнется клев.

Поль неохотно передал ему удочку. Кемми насадил наживку на крючок и тихо опустил леску в воду. Вместе со щенком они улеглись рядом, не сводя глаз с заводи. Он видел, как рыба лениво подплыла к наживке, покрутилась рядом и, вильнув хвостом, уплыла обратно в глубину.

– Еще пять минут, – сказал раздраженно Поль, взглянув на часы, – и ни минуты больше я здесь не останусь.

– Помогите мне, помогите, – закричал вдруг Кемми.

Поль вцепился в удочку, и вместе они, медленно и осторожно, вытащили яростно бившуюся рыбу.

– Вот это да! – воскликнул Поль. – Наконец и к нам пришла удача, малявка.

Они поймали еще трех рыб, правда, поменьше первой, сложили удочки и отправились обратно к своему лагерю.

Кемми и щенок смотрели, как Поль чистил и потрошил рыбу. Чешуя поблескивала на солнце, разлетаясь в разные стороны, и падала, отражаясь всеми цветами радуги.

– Разведи костер, – сказал Поль. – Лучшую рыбу мы, конечно, оставим твоей мисс, а остального хватит и мне, и тебе, и даже щенку. Сегодня мы можем пообедать вместе, если только мать не будет ждать тебя к обеду домой.

Кемми покачал головой и стал разводить костер в очаге, он сам несколько дней тому назад сложил его из камней. Чтобы быстрей разжечь дрова, он перекладывал сухие щепки бумагой, на которой Поль чистил рыбу.

Поль в восхищении остановился, глядя, как мальчик аккуратно прилаживает каждую веточку, каждый листочек, каждый пучок сухой травы, стараясь извлечь из них пользу. Он никогда не видел, чтобы костер разводили так экономно и так хорошо.

«Какой же хитрый этот маленький абориген», – подумал Поль.

И в этот момент ему вдруг представилась совсем другая картина. Пак То разводит костер, греет воду и варит рис, потом с ложки осторожно скармливает его Полю, стараясь не задеть его покрытые волдырями губы. Пак То так же умело разводил огонь.

«Почему же я считаю Пак То ловким, а этого мальчишку-аборигена хитрым?» – мелькнула у Поля мысль. Но ему не хотелось задумываться над этим. И так во сне ночами его без конца терзали вопросы. Пусть хоть днем он будет свободен от этих вопросов, пусть его воспоминания о службе во Вьетнаме не отягощаются запоздалыми сомнениями и огорчениями. Если еще и днем его начнут одолевать эти раздумья, то жизнь превратится в еще более страшный ад, чем сейчас.

Кемми поднес спичку к бумаге и зажег ее. Несколько щепок, одна спичка. И так всегда. Поль положил бы целую кучу щепок и насовал бы много бумаги, а потом чиркал бы одну спичку за другой, сердясь и раздражаясь. Сознание подсказывало ему, что Пак То и малявке волей-неволей приходилось быть аккуратными, они не могли позволить себе небрежности и беспечности.

А вот Поль и Элмер, да и все другие, позволяли себе расточительность в такой мере, в какой им этого хотелось.

И снова он мыслями вернулся туда, словно повернулось вспять какое-то колесико, и он услышал голос Элмера:

– Этим сволочам-вьетконговцам достаточно одной пули, чтобы убить нашего солдата, а мы палим напропалую в джунгли, тратим сотни патронов и не знаем, достали мы цель или нет.

Вскоре весело запылал костер и на сковороде затрещал жир. Поль к этому времени вычистил и выпотрошил рыбу, разрезал ее на куски. Да, рыба попалась приличная, первая весила не менее четырех фунтов. Поль отложил ее для мисс почтмейстерши и стал собирать головы с явным намерением бросить их в огонь.

– Не надо, – попросил Кемми и, когда Поль с изумлением взглянул на него, тихо добавил: – Будет хороший суп.

Поль захохотал. В первый раз за долгое время он по-настоящему смеялся.

– Кто тебя этому выучил, малявка?

Но Кемми лишь покачал головой и повторил:

– Хороший будет суп, босс, а вы не любите суп?

– Нет, такой не люблю.

– А мы с Наджи очень любим суп, – как-то неуверенно проговорил мальчик, облизнув языком губы.

– Что ж, вари. Но только не в моей кастрюльке.

Поль положил куски рыбы на шипящую сковородку. В воздухе вкусно запахло жареной рыбой. Видя, как белеют большие куски рыбы, как зарумянивается серебряная кожица, Кемми еле сдержал свой восторг. Наконец Поль положил на тарелку по два куска, а оставшиеся на сковородке закрыл крышкой.

– Подожди, горячо, – пригрозил Кемми пальцем собаке, когда она попыталась стянуть кусок с его тарелки, – получишь свою порцию, когда остынет.

Казалось, щенок его понял. Он уселся на задние лапы, стал терпеливо ждать. Поль намазал два больших куска хлеба маслом, потом отрезал еще один кусок и все отдал мальчику. Кемми взял кусок без масла, обмакнул его в жир на сковороде и бросил щенку, робко взглянув на своего босса. Потом взял кусок рыбы, очистил его от костей и тоже положил на камень перед собакой.

Поль наблюдал за мальчиком с чувством изумления и восхищения.

Кемми быстро расправился со своей порцией, работая больше пальцами, чем вилкой, потом вытер тарелку куском хлеба, вздохнул, блаженно потянулся и улегся на камне рядом со щенком, обнажив в улыбке свои большие белые зубы.

Облизав последнюю косточку, Поль, наконец, тоже лег, положив голову на подушку. Впервые за долгое время он вдруг почувствовал, как все тревоги покинули его и он засыпает спокойным глубоким сном. Маленький абориген и его неотлучный щенок спали рядом. Их не смогли разбудить даже чайки, с криком носившиеся над ними.

Глава шестнадцатая

Бренда стояла на ступеньках, упиваясь ароматом фрезий. Как же, думала она, эти фрезии, такие нежные и чуткие, а вот на тебе, одни только и остались после пожара! И, видно, не потому, что их корни сидят глубоко в земле. Глубоко в земле и корни елей, что у изгороди позади дома, но ели погибли и теперь уже никогда не возродятся.

Перед ее мысленным взором снова возник тот страшный пожар. Темнеющий вдали лес запылал, красный шар солнца заволокло дымом, пламя ревело в саду, пожирая деревья манго с гладкими желтыми плодами и деревья папайя, которые, как хмельные, склонились над компостной кучей. Уже больше никогда золотистые плоды огромными гроздьями не будут свешиваться с их стволов. Погибли и банановые пальмы, на них почти круглый год красовались большие плотные пучки. Отец постоянно собирал и развешивал их на стропилах веранды, выходившей на задний дворик. Погибли лимоны. Погибли апельсины, на их высохших ветках до сих пор еще видны белые чешуйки. Правда, апельсиновые деревья были не столь уж большой потерей, они уже отжили свой век и в любом случае скоро погибли бы, а вот лимонные деревья всегда радовали ее глаз своей лакированной кроной и острым сладковатым запахом цветов. Сгорела и джакаранда, когда-то рассыпавшая свои розовато-лиловые колокольчики по зеленому ковру. Единственное дерево, которое, казалось, еще проявляло какие-то признаки жизни, – дикая слива, росшая у окна кухни.

Бренда смотрела на эту сливу и поражалась изумительной силе, поднявшей к жизни половину дерева, – другая его половина погибла. Утешения это не приносило, но она все же решила попытаться спасти дерево, ведь за ним с такой любовью ухаживал ее отец.

Сад защищал ее жизнь от бесцеремонного вмешательства посторонних. С одной стороны – море и песчаный берег, с другой – озеро и лес, и она чувствует себя здесь в безопасности. Когда снова возродится сад, она обретет спокойствие души, отгородится от огней Дулинбы, от всего мира.

Бренда часто думала о необходимости возрождения сада, но это означало, что ей следовало прибегнуть к посторонней помощи, впустить кого-то в свою уединенную жизнь. Правда, временами она подумывала, а не позвать ли Майка Рогана, имевшего обыкновение, принеся молоко, задерживаться у ее дверей.

Он глазел на нее с глупым обожанием, как может глазеть парень на пороге возмужания. И она знала, он размышлял при этом, а соответствует ли действительности все то, что он о ней слышал, и будет ли она сговорчивее на этот раз. Майк, конечно, исключался из числа возможных помощников. Потом появился этот малявка, он приносил молоко и доставлял на маслодельню письма и газеты. Но он не способен к работе в саду.

Хозяин малявки сильно отличался от других людей. Он настойчиво избегал постороннего взгляда. Ну и пусть. Ей абсолютно безразличен его облик, ей даже не обязательно видеться с ним. Она будет передавать распоряжения через мальчишку, а приходить на работу он может с заднего двора. Если этот незнакомец так болезненно воспринимает вмешательство в его уединенную жизнь, она не будет ему навязываться. Она сама уязвима. И неизвестно, что лучше: оказаться до отвращения изуродованным или жить опустошенной, лишенной всех человеческих чувств.

Она сняла с плиты сковородку, и запах жареной рыбы вызвал отвращение. Будет ли этот рыбак-отшельник, присылавший ей больше рыбы, чем она могла съесть, таким же умелым садовником, подумала она. А впрочем, разве это так важно, понимает он что-либо в садоводстве или нет. Ему ведь нужно всего-навсего выкорчевать погибшие, не проявлявшие признаков жизни деревья и подготовить землю для новых посадок.

Деньги или продукты можно передавать через мальчонку, и видеться им нет никакой необходимости. Правда, малявка может перепутать ее распоряжения, хотя и выглядит смышленым малым, но и здесь есть выход. Она будет писать распоряжения, а еще лучше печатать их на машинке, чтобы даже почерк не привносил чего-то личного в их отношения.

Когда Кемми в следующий раз принес рыбу, она, как обычно, дала за нее кусок мяса, а потом вдруг сказала:

– Передай своему боссу, что мне уже надоела рыба.

Глаза Кемми округлились, губы дрогнули, он посмотрел на Бренду, прикусив губы, стараясь унять дрожь.

– Скажи ему, – продолжала Бренда, – что мы и дальше будем продолжать наш обмен, если он согласится поработать немного у меня в саду.

Лицо мальчика расплылось в улыбке.

– Ты запомнишь мои слова?

Кемми кивнул.

– Теперь повтори, что следует передать хозяину?

Кемми повторил, морща лоб от чрезмерных усилий точно вспомнить нужное слово.

– Хорошо. Но прежде узнай, захочет ли он взяться за эту работу, она будет довольно трудной. Придется корчевать сгоревшие деревья.

Бренда открыла холодильник и вытащила кусок мяса.

– Если твой босс согласится, может приступить к работе в любое время, понял?

Мальчик тряхнул головой.

– Я буду платить продуктами и деньгами, если он не захочет получать только продукты и сигареты. Ясно?

Он снова кивнул, взял мясо, которое она уже успела завернуть, и поблагодарил.

– Эй! Минутку! – позвала Бренда, когда Кемми с собакой были уже в дверях.

Он нехотя вернулся, опасаясь, как бы она не передумала.

– Обязательно скажи своему боссу, мне хотелось бы начать эту работу поскорее. Я каждый день буду письменно отдавать распоряжения. Он может приходить с заднего двора. Я не хочу, чтобы меня отрывали от работы.

Мальчик вопросительно взглянул на нее, видимо, не понимая смысла сказанного.

– Повтори, – приказала Бренда, – мне не хочется, чтобы он приходил на почту или в магазин, так как не люблю, когда меня отрывают от дела. Он может начать работу хоть завтра, если согласится, пусть сообщит мне об этом.

Мальчик повторил ее слова, а потом пустился бежать по берегу, будто на крыльях. Ему казалось, что у него выросли крылья. Он взбежал по дорожке к вершине Головы Дьявола и спустился по другой ее стороне к месту, где расположился его босс. От быстрого бега он долго не мог вымолвить слова, а лишь стоял с открытым ртом, глупо уставившись на Поля. Наконец, отдышавшись, постарался точно передать поручение мисс почтмейстерши.

Поль молча взял мясо, внимательно выслушал Кемми, но, казалось, никак не отреагировал на предложение. Потом так же молча бросил щенку рыбу. Наджи был единственным среди них, кому до сих пор еще не надоела рыба, хотя по его тоскующему взгляду на пакет было ясно, что и он предпочел бы кусок мяса.

Кемми ласково потрепал щенка.

– Ничего, Наджи. Я с тобой поделюсь.

– Дурак ты, малявка, – сказал, раздражаясь, босс. – Ну, просто настоящий дурак. Ведь твой щенок только что наелся рыбы.

Кемми не стал обижаться, он знал, что босс рассердился не на него, а на мисс почтмейстершу.

– Так, значит, ей надоела моя рыба, теперь она хочет запрячь меня в работу?

– Она будет платить продуктами, – поспешил сказать Кемми, – и деньгами, если вы захотите.

– Она мне будет платить? Да неужели? Продуктами и деньгами? И ничем больше?

Кемми пожал плечами.

– Она больше ничего не говорила, – с волнением ответил он, видя, как все его надежды на лучшую жизнь рушатся.

– Ну, понятно. Они никогда этого не говорят, – сказал босс, положил кусок мяса на сковородку и сел, уставившись на огонь. – Беда с этими бабами, малявка, они никогда не говорят о цене.

Кемми в недоумении взглянул на хозяина.

– Но ведь она сказала о цене – еда и деньги, если вы все не заберете продуктами и сигаретами.

– Правильно, она действительно так сказала. – Поль засмеялся своим пугающим смехом. – Что ж, прекрасно, малявка. Когда подкрепишься, можешь передать ей, я приду туда завтра утром. Но только на полдня. – Он яростно стал ворошить палкой в костре. – Еда и деньги, если мы не возьмем все продуктами! И плата такая же, как любому другому. И еще одно – раз уж она не хочет меня видеть, то и я не горю особым желанием видеться с ней. Дай ей это понять.

– Хорошо, – кивнул Кемми, – я все передам.

Он снова понесся, словно на крыльях, думая о том, как лучше сказать мисс почтмейстерше, что его босс завтра утром придет расчищать сад. Он боялся опоздать с ответом босса, боялся, что она передумает. А если случится так, то босс не сумеет прокормить ни себя, ни их? И тогда он уедет отсюда? А что станет с ним и Наджи, если он уедет?

Мальчик перепрыгивал через колючие кочки сухой травы, чувствуя, как ноги высоко вздымают его в небо, словно олимпийского чемпиона, которого он видел по телевизору. Странно, но тот чемпион был черным, даже чернее отца, хотя отец и говорил, что черным не следует прыгать слишком высоко. Но может быть, в мире все-таки есть место, где черный мальчик мог бы прыгать так высоко, как ему хочется.

Бренда оторвалась от регистрационного журнала и взглянула на взбежавшего по ступенькам мальчика.

– Он придет, мисс, – крикнул Кемми, не дожидаясь ее вопроса.

Брови Бренды поднялись.

– Когда?

– Завтра.

– Хорошо. Инструменты будут сложены в конце дорожки. – Она снова было принялась за журнал, но вдруг повернулась к мальчику, который уже собрался уходить. – А сколько он хочет за свою работу?

– О, простите, мисс, я чуть не забыл. – Кемми сморщил лоб, вспоминая. – Босс хочет столько же, сколько вы заплатили бы любому другому. И если он возьмет продуктами не все, то остальное хочет получить деньгами.

– Хорошо. Я позвоню в Дулинбу, узнаю, сколько платят в день за такую работу.

– Не день, а половину дня.

– Ладно, половину дня.

Кемми уже спускался по лестнице, когда она снова его окликнула:

– Своим временем он может сам распоряжаться, для меня это значения не имеет. Наверное, и для него тоже, раз уж он так долго ничего не делает. – Она посмотрела на сосредоточенное лицо мальчика, старавшегося запомнить все сказанное. – А теперь беги и ничего не забудь.

Одним прыжком он перескочил через все ступеньки лестницы и ринулся бежать по жесткой траве.

Поль выслушал его и засмеялся резким, глухим смехом, как, бывало, смеялись отец и Грампи.

– Да, малявка, твоя мисс почтмейстерша не очень-то сговорчива. – Он достал сигарету. – Но мы еще посмотрим, кто из нас несговорчивее. Раз уж она заинтересована в нашей работе, значит, мы будем иметь и еду и деньги на сигареты.

Кемми недоуменно смотрел на босса, всеми силами стараясь вникнуть в смысл его слов, и вдруг ему показалось, будто он увидел того самого чертенка, которого, по словам мамы, она замечала в глазах отца, когда тот вот так же смеялся.

– А если нам все это надоест, малявка, то просто в один прекрасный день мы пошлем ее к черту вместе с ее работой.

Кемми почувствовал удовлетворение оттого, что босс говорил все время «мы». Значит, он имел в виду и его.

– Я думаю, будет все в порядке, босс, – сказал он. – Вам не хочется ее видеть, ей тоже. Я буду вашим посыльным, пока мы с Наджи еще здесь.

Хозяин засмеялся, на этот раз совсем по-иному.

– Ты не такой уж глупый, малявка, как мне показалось.

Кемми улыбнулся, это уже было похоже на похвалу.

В тот вечер Бренда отпечатала на машинке распоряжение.

В любом случае она должна точно перечислить все, что нужно и чего не нужно делать, и для своего спокойствия подчеркнет, чтобы он не трогал сливу ее отца.

Ей вдруг представился иронией судьбы тот факт, что она просила какого-то несчастного, подобного ей самой, человека, отгородившего себя от жизни, возродить здесь былую красоту. Для себя и в память об отце, который был бесконечно дорог ей, хотя она по-настоящему и не понимала его.

Что может быть лучшим памятником, чем сад?

Она оставила записку, прикрепив ее к вилам.

Глава семнадцатая

На следующее утро, надвинув почти на глаза шляпу, Поль с трудом перебрался через вершину Головы Дьявола и остановился взглянуть на длинный изгиб береговой линии, обрамленной оливково-серым кустарником.

– А что там за горами, малявка? – спросил он, впервые почувствовав интерес к этим местам.

Кемми пожал плечами.

– Не знаю, босс, – ответил он, потрепав собаку за ухо.

Кемми боролся с искушением сказать, что здесь он совсем чужой и ничего не знает.

– Ну и крепкий же ты орешек, малявка, – не выдержал Поль. – А ты вообще-то хоть что-нибудь знаешь?

Кемми насупился.

– Ладно уж. Давай поспешим. Смотри, она уже открыла почту.

Они прошли в сад через обгоревшую калитку заднего двора. Поль остановился, ошеломленный. Потом молча прочитал прикрепленную к вилам записку, посмотрел на инструменты и на сгоревший сад.

«Да эта женщина просто сошла с ума, – подумал он. – Неужели она полагает, что здесь что-то вырастет?»

Хадди некогда говорил во Вьетнаме: «Ничего больше никогда не вырастет на этой выжженной, голой земле».

Поль обошел весь сад, остановился и осмотрел сливу, которую хозяйка не разрешила рубить. Поль недоуменно пожал плечами.

Он положил записку в карман с чувством обиды. Приказы всегда вызывали в нем протест.

У него вдруг появилось желание отказаться от этой работы, совсем не начинать ее. Но ведь тогда им всем нечего будет есть.

– Что ж, малявка, давай приступать к делу, – сказал Поль решительно.

Он поднял топор и с силой ударил по обуглившейся ели. От первого же удара остро запахло смолой.

* * *

Странно, что удары топора могут такой болью отзываться в сердце, думала Бренда. Они всякий раз ассоциировались с воспоминаниями об отце. Вот она чинно усаживается на сложенные поленья и зачарованно смотрит, как ловко орудует отец топором, или принимается помогать ему собирать щепки, когда он кончает свою работу.

Колка дров – это запах свежих щепок, пылающая печь на кухне, пение черного железного чайника, жаренное на углях мясо, подрумяненные хлебцы и ласковое мурлыканье любимца всей семьи кота Тимми.

Даже представить себе трудно, сколько воспоминаний способен вызывать удар топора, рассекающий дерево. Прошлое безжалостно возвращалось к ней, бередило душу. Раньше дома почти всегда пылал в камине огонь, мать часто мерзла. Даже когда уже можно было открывать окна и Бренда с отцом садились за обеденный стол подальше от камина, кресло матери придвигали к самому огню, в угол, подальше от сквозняка, и она вязала там, быстро перебирая спицы маленькими розовыми пальцами.

Глухие удары топора, казалось, заглушали все звуки на кухне. И даже когда она закрыла окно, они продолжали бить ей по нервам. Безжалостные звуки прекратились лишь после того, как она окликнула мальчишку и дала ему чайник с чаем и фруктовый пирог. Пусть садовник немного отдохнет.

Плечи Поля ныли от ритмичных взмахов топором, не успел он справиться и с одним деревом, а на ладонях уже появились мозоли. Пот катил с него градом и жег, как соленая морская вода, нежную, тонкую кожу. Ему пришлось на время прекратить работу, когда он почувствовал гул в ушах. У него закружилась голова. Он облокотился на ствол дерева.

Малявка принес чай, и Поль начал большими глотками, обжигаясь, пить, потом дрожащими руками закурил сигарету. Дымка, застилавшая глаза, рассеялась, шум в ушах прекратился.

– Возьми еще чаю, малявка, – крикнула Бренда.

«Эта женщина очень жестокая», – как-то сказал своему боссу Кемми.

Но сейчас ее голос не показался Полю бесчувственным или суровым. А может быть, Поль и не понял ничего в ее интонации, ведь уже сколько месяцев его слуха не касался женский голос. Сейчас голос Бренды показался ему мелодичным, словно пение невидимой птицы.

«Эх, и раскис же ты, старина», – сказал себе Поль, наливая вторую чашку.

По крайней мере чашки, которые она им дала, были целыми, а его мать предпочитала поить садовника чаем из полуразбитых чашек.

Полю не хотелось вспоминать о прошлом, оно было нерадостным, и теперь, через много лет, казалось еще менее приятным. Поль решил попробовать пирог, малявка бережно развернул чистый пергамент.

Вот и пирог завернула, подумал Поль, и обращается с ними по-человечески. И что из того, что она чрезмерно сурова, необщительна и требует за свои деньги честной работы?

Когда он снова взялся за топор, ладони нестерпимо болели. В плечах хрустело, едва он пытался распрямиться. Он так и не понял, то ли это трещали кости, то ли пересаженная на плечах кожа сопротивлялась непривычному растяжению.

Но Поль продолжал упорно работать топором, хотя сердце трепетало в груди. Когда же, наконец, дерево было срублено, Поль испытал мимолетную радость победы. Но вот гудок парома в Дулинбе возвестил наступление полудня. Поль отложил в сторону топор и со вздохом облегчения распрямил затекшую спину. Сейчас он хотел лишь одного: поскорее вернуться к месту своего пристанища и растянуться на траве. Его даже не интересовал пакет с едой, вложенный в мешок из-под сахара, который малявка взвалил себе на плечо.

Услышав гудок парома, Бренда окликнула Кемми и дала ему сверток с продуктами: хлеб, масло, мясо, сыр, сигареты, а сверху приколола перечень их и цену.

– Скажи своему боссу, чтобы в конце недели он сам подсчитал количество проработанных часов. Я узнаю в Дулинбе, сколько ему полагается за эту работу. Нужно сразу же избегать ненужных недоразумений.

Мальчик кивнул и молча взял сверток, не обратив никакого внимания на иронические нотки в голосе мисс почтмейстерши.

Закрывая почту на перерыв, она видела, как мужчина, мальчишка-абориген и собака поднимались в гору к вершине Головы Дьявола. Собака бежала впереди, а мальчишка следом за ней, стараясь не отставать. На мужчине были измятые шорты, открывавшие длинные загорелые ноги, рубаха и шляпа цвета хаки. Достигнув вершины, они на секунду остановились, мальчик оглянулся, а мужчина посмотрел куда-то в сторону, он всегда смотрел в сторону.

Ей захотелось узнать, как сильно он изуродован. Как это произошло? Сердясь на себя за свое любопытство, она захлопнула дверь. Нет, ей ничего не нужно знать, ей все безразлично. Зачем вовлекать себя в чужие несчастья? Это ей вовсе ни к чему.

Поль устало растянулся на земле в тени под брезентом, подстелив водонепроницаемую простыню, приятно охлаждавшую ноги и тело и скрадывавшую неровности земли у него под плечами и руками.

Он закрыл глаза. Яркий свет причинял резкую боль даже сквозь темные очки. Ему вдруг стало мучительно горько, и эта горечь, словно яд, разлилась по крови.

И вдруг где-то совсем рядом услышал голос малявки:

– Проснитесь, босс, я приготовил вам обед.

Поль поднялся, снял очки, потер глаза, все еще чувствовавшие резкую боль, и сел. застонав от боли в плечах.

– Ну тебя, малявка, ведь я же заснул.

– Нехорошо спать на голодный желудок, – улыбаясь, ответил мальчик. – Сначала надо поесть.

И он поставил рядом с ним тарелку. У Поля дух захватило при виде обилия пищи: ветчина, помидоры и огурцы, вареная в мундире картошка и хлеб, слегка смазанный маслом.

Он снова удивился, как уже удивлялся не раз, наблюдая за поведением ребенка. Поля поражала его аккуратность во всем. Где же мог научиться всему этому мальчишка-абориген?

Несмотря на недомогание, Поль чувствовал сильный голод. Он с наслаждением опустошил тарелку. Казалось, даже тело стало болеть меньше. Нет, они все же честно заработали свой хлеб. Как странно, подумал с иронией и радостью Поль, он, самый одинокий из всех живущих на земле, постоянно говорит «наш», «мы», вместо «я» или «мое», будто этот заброшенный мальчишка-абориген и дворняжка стали частью его собственной жизни.

Поль съел яблоки, по-видимому, слишком долго пролежавшие в холодном хранилище, но даже не заметил, насколько они безвкусны, выпил приготовленный мальчиком чай, наблюдая, как этот ребенок умело его наливал, наклонив чайник в сторону, чтобы не попали чаинки.

Даже щенок почувствовал себя счастливым, насытившись своей долей.

Сколько же времени понадобится этой женщине, чтобы понять, что он вовсе никакой не садовник? Кто из них первым признает это? Она – дав ему расчет, – или он сам, отказавшись от работы? Поль пожал плечами, и лицо его исказилось от боли. Но ведь у него есть по крайней мере еще два выхода из положения: связаться с военным ведомством и вытребовать положенную ему пенсию или обратиться за подачкой к отцу. Отец, конечно, с радостью предоставит ее, лишь бы держать сына подальше от себя. Но если от работы он чувствовал лишь физическую боль, то оба эти варианта вызывали в нем душевные страдания.

Он съел пирожки и выпил чай с тем наслаждением, какое пища может доставить человеку, уже испытавшему голод, потом с удовольствием выкурил сигарету и сладко заснул еще до того, как малявка закончил мытье посуды.

К вечеру, когда солнце стало отбрасывать багровые тени от гор на песчаный берег, Поль вошел в воду и поплыл далеко-далеко, туда, где уже не было волн. Вернувшись к берегу, он нашел малявку и щенка игравшими на отмели. Мальчик не выносил холодной воды, и одного упоминания Поля о необходимости окунуться было достаточно, чтобы заставить его бежать к берегу. Кемми получал удовольствие от купания в море лишь в полдень, когда солнце стояло высоко в небе, обогревая весь берег. Но даже тогда он оставался в воде совсем недолго и, выскочив из нее, еле-еле выговаривал посиневшими губами: «Холодно, босс, очень холодно».

Иногда Поль относил это к врожденной неприязни аборигенов к воде, – об этом он так много слышал. Иногда считал эту водобоязнь индивидуальной особенностью организма. Но как бы там ни было, присутствие этого мальчика и даже его щенка одухотворяло эту гнетущую пустоту неба и берега, а они, очевидно, так же, как и он, были здесь такими же изгоями.

Глава восемнадцатая

Во сне боль в теле переплеталась с душевными мучениями, Поль пребывал в забытье, вне времени и пространства.

В тисках ночного кошмара он молотил руками, отбиваясь от нависшей над ним угрозы, и попадал во что-то жесткое и мягкое одновременно.

– Пак То! – закричал Поль и открыл глаза.

В ту же секунду увидел, как малявка приложил руку к своей щеке, это он его ударил.

Страх постепенно отступал, оставляя лишь ощущение ненависти к самому себе. Лицо мальчика скрылось, но по тени Поль понял, что он все еще стоит возле его машины. Щенок залаял, и Поль окончательно проснулся. Солнце стояло высоко в небе.

– Который час?

– Почта и магазин уже открылись, – ответил мальчик кивнув в сторону дома за Головой Дьявола.

– Боже милосердный, ведь я же проспал, опоздал.

– Мы все опоздали, босс, – ответил Кемми, – но я уже развел костер, вскипятил воду, приготовил чай.

Поль сел. Тело пронзила острая боль.

Кемми сидел на корточках у костра и смотрел на него глазами, полными сострадания и страха.

Завтрак уже был готов – сосиски, бекон, намазанный маслом хлеб и чай.

Принимая из рук мальчишки тарелку, Поль взглянул ему в лицо и, к своему стыду, увидел покрасневшую отметину на его щеке.

– Извини меня, малявка, – сказал он, отводя от него свой взгляд.

Кемми, как всегда, широко улыбнулся.

– Ничего, босс, я ведь знаю, вы это не нарочно сделали.

– Конечно же, не нарочно. Просто, черт возьми, мне приснился дурной сон.

– Я знаю, босс. Мой дедушка, когда выпивал много вина, тоже видел такие сны.

Поль натянуто улыбнулся и принялся жадно пить горячий чай.

В тот день он обрушился на деревья с яростью, стараясь заглушить злобу против своих же мускулов, которые, казалось, с каждым взмахом топора скрипели, словно у старца. Он наблюдал за тем, как топор глубоко вгрызался в темную кору мандариновых деревьев, крошил щепки от кремовых неподдающихся стволов.

Стиснув зубы, он снова и снова ожесточенно поднимал и опускал топор. Вдруг топор глубоко погрузился в мягкий ствол, словно в вату. Поль отрубил кусок, понюхал и отбросил в сторону с отвращением.

Кемми поднял щепку, надкусил ее зубами.

– Пау-пау, – сказал он нежно, и в глазах у него появилась рассеянность.

Этот запах нельзя спутать ни с чем.

Поль с удивлением посмотрел на ребенка.

– Пау-пау?

– Да, это пау-пау, – подтвердил Кемми.

Поль пожал плечами.

Следующее дерево оказалось обманчивым. На вид оно было гладким и ровным, но никак не поддавалось топору. Поль распрямил затекшие плечи, размахнулся и со всей силой ударил по стволу, но топор лишь скользнул по дереву. Даже мертвое, оно не желало сдаваться. Поль отбросил топор и выругался.

Кемми вскинул на него глаза.

– Манго всегда такие твердые. Лучше спилить его.

Поль еле сдерживал себя.

– А где, сто чертей, взять эту пилу?

– У мисс есть пила.

– Где?

– В доме.

– Сходи попроси.

Кемми перебрался через проволочную сетку, свисавшую у обгоревших столбов, и побежал вокруг сада к почте. Щенок, как всегда, ринулся за ним. Здравый смысл подсказал Кемми, что сейчас не время стучаться с задней двери или мешать какому-нибудь покупателю, зашедшему к мисс почтмейстерше. Осторожно подойдя к двери, он увидел, что на почте никого не было. Хозяйка, как обычно, склонилась над почтовыми реестрами. Мальчик на цыпочках вошел, щенок прошмыгнул следом, высоко поднимая лапы, будто тоже старался не шуметь.

Заслышав шорох, Бренда подняла голову, брови ее от удивления поползли вверх.

– Ну, что там еще?

– Пожалуйста, мисс, босс просит пилу.

– А откуда тебе известно, что у меня есть пила?

– Я видел ее на крыльце у задней двери.

– Ладно, пойди и возьми.

В следующую секунду Кемми как порывом ветра сдуло. Вдогонку ему пронеслось:

– А вообще ничего не трогай без разрешения, глазастый.

Кемми остановился. По его растерянному виду она поняла, он ничего не расслышал или, вернее, не уловил смысла ее слов.

– Пожалуйста… что вы сказали, мисс?

– Ладно уж, ничего, – сказала она, устыдившись своего неожиданного раздражения, и заставила себя улыбнуться.

Под утро Поль почувствовал во сне, как раскаленный напалм прожигает ему спину и руки. Он проснулся от собственного крика и увидел склонившееся над ним лицо мальчика. Тот смотрел на него не отрываясь, стоя чуть поодаль, опасаясь, как бы его снова не достали тяжелые кулаки хозяина.

Еще с вечера Поль наложил мазь и залепил пластырем волдыри на ладонях, поблагодарив мысленно провидение за то, что оно чудом сохранило у него в машине аптечку. В ту ночь, приняв снотворное, он спал все же плохо, жгучая боль в руках постоянно возвращала его к воспоминаниям, о которых ему хотелось забыть. Неделя прошла в страданиях от мучительной боли во всем теле.

Каждое утро начиналось теперь для Бренды со скрипа покоробившейся от ветра, солнца и дождя калитки, со стука топора или с глухих ударов мотыги по твердой, словно цемент, земле Эти звуки преследовали ее всю первую половину дня, как непременный аккомпанемент, и продолжались до того момента, пока она не звала малявку к задней двери крыльца и не вручала ему чайник с чаем, кекс или какое-нибудь печенье. В полдень она обычно звала мальчика снова.

В конце недели Бренда через мальчика передала Полю записку, он скорчил злую гримасу, едва пробежав ее глазами. «По мнению паромщика Джека, мне следует заплатить вам три доллара и пятьдесят центов за проработанные вами дни. Если завтра утром вы пришлете мальчишку с запиской, в которой укажете ваши требования, я постараюсь расплатиться с вами продуктами и деньгами».

Поль зловеще захохотал. Эти отпечатанные на машинке цифры вставали перед ним как приговор его собственной неполноценности. Три с половиной доллара за работу, которая разрывала ему спину, вывернула всего наизнанку. Ничего себе докатился. До службы в армии, изменившей всю его жизнь, он зарабатывал до семидесяти фунтов в неделю от продажи земельных участков, да еще получал комиссионные каждый раз, когда успешно сбывал с рук плохие, неходовые участки. А теперь? Теперь он не только оказался выброшенным из жизни, но и цена ему в двадцать раз меньше. Весьма отрезвляющая характеристика.

Субботу и воскресенье он провел в праздном безделье: валялся на песке, ел, плавал в море и спал.

Глава девятнадцатая

Постепенно жизнь приобретала рутинный порядок. Каждое утро мальчишка стучался в дверь и приносил молоко. Иногда Бренда задумывалась, действительно ли мальчишку назвали таким странным именем – Малявка, было ли это его настоящее имя, которое дали ему родители после долгих раздумий, или оно пристало к нему как кличка по милости какого-нибудь белого, старавшегося подчеркнуть свое презрение к нему.

Через окно кухни Бренда видела, как мальчик шел по дороге с бидоном молока в одной руке и свертком продуктов в другой. Он вышагивал осторожной поступью, а щенок неотлучно следовал за ним.

Мальчик исчез из виду, скрывшись за Головой Дьявола, и Бренда вернулась в кухню, стала готовить себе завтрак, слушая последние известия из Ньюкасла. Раньше позывные этой радиостанции пробуждали в ней тягостные воспоминания, теперь – предчувствия. Ее сад быстро преображался.

Она пыталась представить себе, как работают мужчина и мальчик. Мальчик был слишком худым и маленьким, со странной улыбкой и устремленными на нее глазами, в которых она всегда замечала нечто большее, чем страх, а рядом с ним, как тень, щенок, чем-то повторявший беспокойство своего хозяина.

Мужчину она даже мысленно не могла себе представить. Он оставался для нее загадкой, безумцем, рискнувшим покататься на доске у бомборы.

Когда теперь, высокий и слегка ссутулившийся, он медленно возвращался в полдень с работы по берегу моря к мысу, она видела, как сильно вымотала его работа. Его старая шляпа была всегда надвинута глубоко на лоб, словно ею он, как и она, хотел отгородиться от всего мира. Не было ли в жизни его чего-то иного, кроме шрамов на лице и теле, что вынудило его выбрать это уединенное место у Головы Дьявола?

Что они делали, когда скрывались за мысом, она не знала, да, собственно и не пыталась узнать, ведь ее контакт и общение с ними прекращались сразу же, едва наступали сумерки и малявка стучал в заднюю дверь, передавая ей охапку валежника. Он приносил ей дрова каждый вечер. Она отдавала ему зачерствевший хлеб, печенье или перезревшие фрукты, и оба они, мальчик и щенок, исчезали в сгущавшейся темноте.

Вечерами, когда почта и магазин были закрыты, а сейф заперт на ключ, она выходила в сад и подолгу смотрела, что было сделано за те часы, когда воздух сотрясали удары топора.

Однажды, когда в саду остались лишь пни от срубленных деревьев, она нашла на одном из них приколотую записку:

«Если вы хотите использовать эти пни на топливо, напишите, я наколю дров».

Вид этих небрежно нацарапанных строчек потряс ее, ей показалось, будто с ней говорит привидение. Она вытащила из кармана карандаш и чуть пониже приписала:

«Большое спасибо. Эти пни на дрова непригодны».

Иногда по ночам, чтобы как-то скоротать одиночество, в последнее время становившееся особенно невыносимым, она вдруг снова шла в кухню и начинала лихорадочно готовить, жарить лепешки, печь кексы. Плоды ее кулинарных безумств с аппетитом уничтожали мужчина, мальчик и собака.

Однажды, когда солнце бросало на море свои последние шафрановые лучи, она вдруг с удивлением заметила, что в саду не осталось больше следов пожара, и только пни еще указывали на те места, где некогда росли деревья. Наступило время для рождения нового. Без деревьев земля уныла и беззащитна.

Постепенно, но намного быстрее, чем Бренда могла предположить, сад преображался. Только дикая слива осталась у окна кухни на прежнем месте, протянув не тронутую пожаром ветку.

Поль читал записку, которую Кемми принес ему вместе с молоком рано утром. Как и все предыдущие, она была напечатана на машинке без обращения.

«Прошу с понедельника начать посадку изгороди, пока не налетел песок и все не испортил. Пни будет выкорчевывать Джек».

Поль пожал плечами. Он не имел ни малейшего представления о том, как сажают живую изгородь, но малявка спросит об этом у того же Джека или какого-нибудь Алека, а уж они знают все на свете.

Всю субботу и воскресенье Поль слышал доносившийся до него грохот машины – это паромщик Джек корчевал пни.

Проснувшись утром в понедельник, еще до того как малявка пришел с молоком, Поль вдруг почувствовал, что встречает новый день без отвращения, какое испытывал весь предыдущий месяц. Позавтракав, он сказал малявке:

– Сегодня нам нужно накопать кустов для живой изгороди. Поэтому отнеси сейчас эту записку на почту и спроси мисс, нет ли у нее какого инструмента для этой работы.

Кемми и щенок с привычной быстротой направились прямиком через Голову Дьявола. Вскоре мальчик вернулся с инструментом, и все они пошли к зарослям кустарника на краю дюн.

Когда с почты донесся голос Бренды, Поль даже вздрогнул, не поверив, что они проработали уже три часа. Малявка и собака бросились бежать на этот зов женщины, стоявшей на крыльце почты.

Впервые в этот день Поль почувствовал всю прелесть весеннего утра. Небо, море и женщина соединились в одну симфонию голубых тонов. Поль был слишком далеко от нее и не мог рассмотреть ее лица, но заметил, что она была высокой и стройной, с темной пышной прической. Совсем не похожа на озлобленную старую деву, какой он представлял ее себе.

От благоухания цветов, жужжания пчел и легкого ветерка, донесшегося с моря, Поль почувствовал наслаждение, которого уже давно не испытывал.

Взбираясь к Голове Дьявола, Поль впервые за все время работы понял, что работается ему легко и приятно…

День за днем Бренда наблюдала, как хорошеет ее сад.

Уж год, как в лесу не было птиц. Теперь, с наступлением весны, они вернулись в родные места, и откуда-то со стороны озера до нее доносился смех кукабуры, приветствовавшей наступающий день, и размеренное щелканье совы, приветствовавшей наступление ночи.

Чудо! Бренда снова и снова повторяла это слово, хотя никогда не верила в чудеса.

Глава двадцатая

Весна пришла вместе с порывистыми северными ветрами. Ожившие штормы яростно обрушились на сушу. Небо то и дело заволакивали грозные грозовые тучи. По радио объявили, что циклон частично угрожает и центральному побережью страны.

В первую ночь Бренда долго не могла заснуть, она лежала и слушала, как дождь грохотал по крыше, сбегал по водосточным трубам и выстукивал какую-то нескончаемую мелодию, возвращавшую ее к воспоминаниям детства.

Здесь, как и в Дулинбе, крыша их старого дома была из рифленого железа, и дождь, низвергаясь на нее, барабанил ритмы, по которым можно было точно определить, усиливалась или утихала буря. Порывы ветра резко и яростно хлестали в окна и двери.

Для Бренды этот шторм был словно целебный бальзам, утоливший боль тяжелых воспоминаний детства, теперь казавшегося таким милым, согревающим душу. Мысли ее блуждали далеко в радужной дымке минувших лет, уносили ее к тем годам детства, когда еще и мать была здоровой, и отец всеми своими помыслами был с ней, с Брендой, и любовь родителей, как сияющая опора и оплот семьи, защищала ее от невзгод. Бренде сейчас было безразлично, давно ли начался этот дождь и скоро ли пройдет, явится ли кто-нибудь из покупателей завтра к ней в магазин и на почту. Она жила в беспечном мире своего детства.

Поль выругался, когда увидел над морем первые темные тучи, нестройными косматыми нагромождениями устремившиеся в сторону гор. По радио передали о бушевавшем на всем побережье циклоне. Он снова выругался. Образ его жизни никоим образом не соответствовал этой погоде. Ветер нес тучи с моря, заливая Голову Дьявола потоками дождя, будто между морем и небом наступила жестокая вражда. Единственным пристанищем для Поля оставалась его машина, потому что под навес из брезента, служивший ему укрытием в дневное время, шквалистые порывы ветра нагнали воду, промочив все насквозь.

Грязно-серые тяжелые тучи спустились до самого моря. Слышалось лишь завывание ветра да нескончаемый дождь. Дождь непрерывно стучал по металлу, барабанил по брезенту, с грохотом ручьями скатывался вниз, а над всей этой какофонией звуков стоял оглушающий грохот и рев разбивавшихся о берег волн.

Такие же дожди бывали и там в сезон муссонов. На мгновение Поль почувствовал, будто дождь забарабанил по стальной каске, которую дал ему когда-то Элмер. Ему почудилось, будто сапоги его снова увязли в жидкой непролазной грязи. Сделав над собой усилие, он постарался с проклятиями отогнать от себя эти мысли.

Всю ночь дождь лил не переставая. Шум от стекавшей по стене пещеры воды сливался с гулом ветра. Кемми казалось, будто это был тот же циклон, который обрушился на резервацию, когда он жил там вместе с Грампи. Тогда разбушевавшаяся стихия сорвала крышу с их хижины. Раздетые, под потоками дождя, больно стегавшими их тела, все они оказались во власти этой стихии. Кемми вцепился в огромную руку деда, но ему казалось, будто другая, более сильная, рука подталкивает их сзади. Спотыкаясь, добрались они до какой-то лощины, скрытой уступом скалы, и укрылись там среди других черных тел, тоже изгнанных сюда циклоном. А где-то совсем рядом ревел ветер, слышно было, как он рвал на части хижины.

Утром, когда Кемми проснулся в своей пещере, дождь еще продолжал лить с прежней силой. Птицы молчали. Мальчик лежал и смотрел на пропитанные влагой кусты, рядом с ним приютился щенок, положив голову на лапы. Муравьи соорудили из земли заслоны у входов в свои жилища – верный признак того, что ливни затянутся. Ну что ж, подумал Кемми, ливень не ливень, а нужно вставать и идти за молоком для босса.

Бренда все еще находилась во власти своего сна. И когда в ответ на робкий стук открыла дверь, увидела мальчишку-аборигена.

– Боже мой! Какие же вы оба мокрые!

Одежда мальчика прилипла к телу, черные волосы слиплись, будто на лоб и голову ему надели резиновую шапку, со щенка потоком стекала вода. Под ногами Кемми разрасталась лужа.

– Твой хозяин наверняка не будет работать под таким дождем. Я передам ему продукты. Ты тоже больше не приходи сегодня ко мне.

Она завернула буханку хлеба в непромокаемую бумагу, засунула его в целлофановый мешок, положила туда же сосиски и масло.

Она так быстро закрыла за ним дверь, что даже не услышала слов благодарности. Выглянув в окно, она увидела, как мальчик и щенок удалялись, с них потоком стекала вода. Они прошли через мокрый песчаный берег и направились вверх к Голове Дьявола. Плечи мальчика согнулись под тяжестью бидона. У родителей этого ребенка полностью отсутствовало чувство ответственности за своего сына, раз уж они выпроводили его из дома в такую погоду без плаща.

Поль вздрогнул.

– Разве я не говорил тебе, паршивец ты этакий, чтобы ты еще издали окликал меня? Я не люблю, когда ты, словно вор, подкрадываешься к машине! – закричал Поль.

Он сел, открыл дверцу. Кемми положил на переднее сиденье сверток, обернутый в целлофан.

– Доброе утро, босс, – сказал он хрипло.

– О, черт, не суй ты в машину эту намокшую дрянь. Или вытащи хоть из мешка. Намочишь мне все кругом, а тут и без того сыро.

Мальчик мгновенно повиновался, вынул продукты из мешка и положил их на сиденье.

– Чего ты приплелся в такой дождь?

– Принес молоко и хлеб, босс, – чуть слышно ответил Кемми.

– У меня еще со вчерашнего дня всего полно. И ты это знаешь. Сегодня я не смогу работать. И незачем тебе со своим щенком крутиться здесь, понял?

Кемми ничего не сказал, он лишь обвел языком вокруг рта, чтобы собрать капли дождя, стекавшие по лицу.

– А твой отец или мать – кто у вас там за главного? – должно быть, совсем спятили, если пустили тебя в такой день?

Кемми опустил глаза.

Поль посмотрел сначала на мальчика, ногой рисовавшего что-то неразборчивое на мокром песке, потом на щенка, усевшегося рядом на задние лапы. При каждом движении его хвоста оставался неясный узор, он завилял хвостом, когда Поль стал вытаскивать из пакета еду. Так вот, оказывается, в чем дело? Они пришли поесть.

Поль зажег сигарету и, затянувшись, стал наблюдать, как мальчишка принялся уверенно сооружать временный очаг из камней на самом сухом месте под брезентовым навесом.

Если этот проклятый дождь зарядит надолго, подумал с раздражением Поль, то черта с два он сможет заработать себе на еду, не говоря уже о мальчишке и его собаке.

– Малявка! – позвал он.

Лицо мальчика появилось у ветрового стекла, рот полуоткрыт, брови высоко подняты от неясного предчувствия чего-то недоброго. Поль взглянул на мальчишку, чувствуя, как закипает злость за его чуткую впечатлительность, слишком сходную с его собственной, и испытывая отвращение к этим испуганным глазам, отражавшим, как в зеркале, его собственные тревоги и волнения.

– А теперь, когда ты закончил все дела, малявка, когда ты и твоя собака наелись, пора отправляться домой. Переоденься во что-нибудь сухое и посиди дома до завтрашнего утра. Смотри, тебя словно окунули в море. Скажи матери, чтобы она дала тебе какой-нибудь плащ, когда завтра пойдешь за молоком и продуктами. Да попроси у той женщины сигареты. Если придется просидеть здесь еще целый день, мне нечего будет курить. Не забудешь?

Губы мальчика дрогнули.

– Нет, босс. Я не забуду.

Он все стоял, будто ожидая еще каких-то приказаний. Щенок прижался к его ногам, с неохотой отойдя от еще красных углей, источавших тепло.

– А теперь убирайтесь, – резко сказал Поль.

– Хорошо, босс. Мы уходим. Пока до свиданья.

– Не пока, упрямец ты этакий, – крикнул Поль вдогонку. – А на весь сегодняшний день.

– И на сегодняшний вечер, – сказал Кемми щенку, когда они вышли на дорогу к Голове Дьявола.

Поль снова лег в машине и стал смотреть, как дым от сигареты кольцами поднимается вверх и медленно уплывает в окно.

Он взглянул на часы. Десять утра. Впереди еще целый день. Только вечером сможет он закутаться в спальный мешок, принять снотворное и забыться.

Полю стало невмоготу это праздное безделье, он больше не мог просто лежать, выкуривая одну сигарету за другой. Его вновь окрепшие мышцы требовали деятельности, кожа нуждалась в холодной воде, но море бушевало, громады волн угрожающе опрокидывались на берег.

Поль подумал, что такие волны он принял бы с восторгом, когда впервые приехал сюда, а теперь… теперь он на хотел рисковать. «А что ж тут, собственно, рискованного? – иронически усмехнулся Поль. – Разве у тебя, изуродованного болвана, осталось что-то, чем можно рисковать?»

Время тянулось медленно. Поль выпил холодное молоко, а когда снова проголодался, открыл банку сардин. Потом лег, слушая в полудремоте, как хлещет по брезенту дождь, как бурлит переполнившийся ручей, сбегая к морю.

Глава двадцать первая

На следующее утро, едва ненадолго остановился дождь, Кемми и щенок, подгоняемые голодом, выбрались из пещеры. Со вчерашнего дня, с самого утра, они ничего не ели. Пока они лежали ночью в пещере, закрывшись сырым мешком, шерсть у щенка просохла, но свитер и шорты Кемми по-прежнему были холодными и влажными.

Мальчик и щенок прошли через намокший кустарник. С веток сыпались капли воды.

Кемми чувствовал, как весь продрог.

Кемми перелез через забор и зашагал к маслодельне. Он остановился в дверях веранды и увидел профиль хозяйки.

Хозяйка кивнула мальчику. Он сделал несколько шагов и остановился, боясь, что его грязные ноги испачкают кафельный пол, а стекавшая с одежды вода оставит лужицы. Женщина подошла к нему, ее румяное лицо в сумрачном свете казалось еще более румяным.

– Ах, бедный ты мой, – громко сказала она, – ведь ты же насквозь промок. Разве у тебя нет другой одежды?

Он покачал головой.

Она потрогала его свитер, шорты и заворчала:

– Спросили бы у меня, уж я бы точно сказала, что ты успел изрядно простудиться. Смотри, как у тебя течет из носа и как ты чихаешь. Не знаю, что думают твои мерзкие родители, но только стыдно так бездушно относиться к ребенку.

Мальчик опустил глаза. Он покачал головой, не сказав ни слова, но всем своим видом показал, что никак не может согласиться с таким обвинением.

– Ну, ладно, давай сюда бидон и снимай поскорее штаны и свитер, я их повешу к огню на кухне.

Мальчик решительно затряс головой, хотел сказать, что на нем больше ничего нет, но не успел и глазом моргнуть, как женщина уже сняла с него свитер и стянула штаны. Его худенькое дрожащее тельце предстало перед ней обнаженным.

– У меня нет трусов, – виновато сказал он.

Хозяйка маслодельни беззлобно засмеялась.

– Ничего, меня можешь не стесняться. У меня тоже нет таких, которые подошли бы тебе по размеру.

Она прошла в дальний конец веранды и сняла с гвоздя старый, с заплатками, пиджак.

– Надевай-ка вот это, на обратном пути снова заглянешь сюда. Твои вещи к тому времени высохнут.

Кемми посмотрел на нее умоляющим взглядом:

– А как же я буду без штанов?

Женщина громко засмеялась.

– Хватит с тебя и этого. Ты ведь еще совсем маленький, а пиджак, смотри, какой длинный, я вот тут заколола булавкой, никто ничего не увидит.

Она сполоснула бидон и налила в него молока. Щенок дрожал у двери и тихо скулил.

– Ага, и ты тоже проголодался? Ладно уж, вот здесь для тебя есть снятое молоко.

Она налила молоко в тарелку и поставила ее за дверью. Щенок с жадностью принялся его лакать.

– А это тебе, – протянула женщина кружку мальчику. – Когда вернешься, повесь бидон, как обычно, на столб, а сам постучись в заднюю дверь. Не бойся Спота, он лает просто по обязанности, тебя он знает и твою собаку тоже. Тогда и заберешь свои сухие вещи. Да скажи почтмейстерше, что я не смогу ей дать яиц, пока не наладится погода. Мои куры несутся там, где им нравится. А теперь ступай. Ты и так поди уж опоздал, но никто тебя за это не заругает. Утро-то какое дождливое.

Он робко постучал в заднюю дверь и, как обычно, стал ждать. Дверь никто не открывал. Он постучал еще раз, погромче, и услышал шаги. Мисс почтмейстерша распахнула дверь и хрипло сказала простуженным голосом:

– Сегодня ты опоздал. Мне пришлось завтракать без молока.

Он поставил бидон и виновато посмотрел на свои грязные ноги, к которым прилипла мокрая трава.

– Ты наверняка напустил сюда слюней, – зло сказала Бренда, поднимая бидон.

Кемми взглянул на нее, черные глаза его полны недоумения.

– Я его никогда не пью, ваше молоко, мисс. Мне это вовсе ни к чему. Леди с маслодельни всегда дает мне целую кружку, когда я к ней прихожу.

– Ах, вот оно что! – Голос женщины был по-прежнему, как у больной, она злорадно засмеялась. – Значит, она потчует тебя молочком. А ты всегда готов принять милостыню!

– Она дает мне его за работу, мисс. Я приношу ей почту, а от нее ношу молоко, – еле слышно произнес Кемми.

Женщина не расслышала его слов.

– Ради всего святого, говори внятно, а не бормочи себе под нос.

Вспомнив поручение хозяйки маслобойни, Кемми сказал:

– Леди сказала, что пришлет вам яйца, когда кончится дождь.

– А почему не раньше?

– Сейчас очень сыро.

Бренда застучала каблуками, отошла к столу и вынесла ему сверток с продуктами, завернутый в целлофан.

– Постарайся не намочить, а то твоему хозяину нечего будет есть.

Кемми молча взял сверток и пошел по холодному мокрому песку к вершине Головы Дьявола, с которой вода текла беспрерывным желтым потоком.

На горе его настиг шквальный ветер. Изо всех сил старался он не упасть. Подойдя к вершине, он хрипло крикнул:

– Это я, босс, малявка.

Внутри в машине приятно пахло теплом, было сухо. И мальчику хотелось бы просидеть в ней весь день, а не возвращаться в эту сырую, промозглую пещеру. Но он не решался об этом сказать.

– Ну вот, в отцовском пиджаке ты похож на огородное пугало, – засмеялся Поль.

От этого смеха ребенок почувствовал себя совсем маленьким и никому не нужным.

– Опять сосиски! – заворчал Поль, разворачивая пакет.

– И бекон.

– А на черта мне бекон, если ты не принес яиц!

– У хозяйки нет яиц, босс.

– Может, ты еще заявишь сейчас, что ее проклятые куры забастовали? Ну, ладно. Приступай к работе, поджарь сосиски. Если этот циклон не уйдет, скоро я сам стану похож на сосиску.

За завтраком Кемми положил одну сосиску себе на кусок хлеба, другую отдал собаке.

Поль осуждающе посмотрел на него.

– Зачем же скармливать собаке то, что можно есть самому? Дома разве ее совсем не кормят? Впрочем, зачем кормить ни к чему не пригодного пса?

Слезы навернулись на глаза и упали на хлеб. Кемми вытер их рукавом, чтобы хозяин ничего не заметил. Он не мог сказать ничего в защиту щенка, хотя ему очень хотелось ответить: «Эта собака мне очень нужна. Она согревает меня ночью и отгоняет злых духов, живущих в лесу».

Но мысли в голове путались, а в груди теснились рыдания.

Увидев удрученное лицо мальчишки, Поль сказал:

– На-ка вот пять центов и купи каких-нибудь костей для собаки.

Кемми взял монету, зажал ее в холодной руке и чуть слышно поблагодарил, испугавшись, что может разреветься, если останется здесь еще немного. Он вылил остаток воды в закопченный чайник и ушел. Вода хлюпала под ногами, ветер и дождь хлестали со всех сторон.

Глава двадцать вторая

На следующее утро свитер и шорты Кемми были снова сырыми. Он натянул на себя старый пиджак, который служил теперь еще одним одеялом для него и собаки, и постарался потеплее закутаться в него. Каждое движение отзывалось болью в груди, казалось, что его очень крепко стянули резиновым поясом.

Проснулся он позднее обычного. Значит, следовало поторапливаться, скорее идти за молоком. Но даже эта мысль не заставила его тут же вскочить. Щенок обнюхивал его, лизал лицо и скулил.

– Все в порядке, Наджи, – сказал Кемми заплетающимся языком, и собственные слова, как удары молота, прогремели у него в ушах… – Все в порядке, я уже встаю.

Но не было сил подняться. Кемми то засыпал, то вновь просыпался от громкого лая. Все вокруг как-то странно плыло перед глазами – вперед-назад, вперед-назад. Когда Кемми все же вылез из пещеры, опираясь на руки, звуки дождя, падавшего па листья, показались ему оглушительными.

Спотыкаясь, он прошел через лес к шаткому мостику через ручей, но так и не понял, шумело у него в ушах от завывания ветра, от грохота волн, или это рычало чудовище, о котором рассказывал ему Грампи. Как во сне, он перелез через загон для скота и пошел лугом по мокрой траве.

Хозяйка уже закончила работу, когда он подошел к веранде маслодельни. Услышав лай щенка, она оглянулась.

– А, это ты? Поздненько же ты сегодня явился. Да ты, кажется, и спал, одетый во все?

Кемми кивнул.

– Наверное, твои ленивые родители тоже спят не раздеваясь?

Мальчик открыл было рот, но она перебила его.

– Знаю, знаю, нечего мне о них рассказывать. Что ж, пусть почтмейстерша и твой хозяин, хоть и поздно, все же получат свое молоко, раз уж я оставила его для них. Ну, а для тебя, милый мой, сегодня ничего не осталось. Позвонили из Дулинбы и попросили прислать все мои запасы. Молочную-то ферму совсем там залило водой.

Ее голос сливался с завыванием ветра, с грохотом волн и звучал где-то далеко-далеко. Кемми даже не мог разобрать, что именно она говорила.

Женщина налила молока в бидон, закрыла его крышкой и протянула мальчику.

– И еще одно я хочу тебе сказать. Вчера ты забыл вымыть бидон, сегодня я сняла утром крышку, там все прокисло. Пришлось самой его отмывать, а я и так слишком занята, чтобы мыть за других бидоны. Ты слышишь, о чем я тебе говорю?

Кемми взглянул на хозяйку, и ему показалось, что ее лицо, словно красная луна, плывет по белой стене маслодельни.

– Ну, а теперь иди, – незлобно сказала женщина, слегка подтолкнув его к выходу. – Ты уж и так опоздал. И застегнись покрепче на булавку, чтобы тебя не промочил дождь.

Кемми снова побрел через загон для скота, бидон с молоком оттягивал ему руки и казался тяжелым, как никогда раньше.

Мостик через ручей показался ему живым существом. Если бы не бидон с молоком, он прополз бы по мостику на четвереньках.

Дом, в котором помещалась почта, временами казался крошечным, стоящим где-то далеко-далеко, а потом он придвигался и становился огромным, каким он его еще никогда не видел.

Бренда уже дважды подходила к задней двери, ей казалось, что кто-то стучался. Дождь беспрерывно барабанил в окна. Она уже так свыклась с шумом ливня, что даже испугалась, когда он вдруг прекратился. Наступившая тишина внушила ей суеверный страх.

Кемми поднялся на ступеньки дома и поставил бидон на крыльцо. Но бидон почему-то стукнулся о дверь, молоко расплескалось. И когда мисс почтмейстерша открыла дверь, оно белой струйкой потекло по линолеуму.

– Ну вот, мало того, что опоздал, еще молоко разливаешь. Возьми поскорее тряпку из-под бачка и вытри здесь все. Если и дальше будет так продолжаться, я вообще откажусь от услуг миссис Роган и, конечно же, от твоих.

Кемми слышал ее голос над своей головой, вытирая молоко с пола. Щенок старался обогнать его. Но Бренда повернулась к мальчику и вскричала:

– Ради бога, вышвырни эту собаку. Сначала разлил молоко, а теперь пустил сюда этого пса. Мало мне грязи.

Кемми стал вытирать собачьи следы тряпкой, уже намоченной молоком, но только еще больше размазал грязь. Бренда встала, сунула ему в одну руку бидон, в другую целлофановый мешок с едой и поспешно стала закрывать дверь.

– Идите, идите оба.

Она так сильно хлопнула дверью, что мальчику показалось, будто грянул гром. Он вышел за ограду, закрыл за собой калитку и пустился в бесконечно долгий путь по берегу моря.

Тропинка, поднимавшаяся вверх к мысу, была похожа на стремительный горный ручей.

Кемми не знал, как добраться наверх, гора казалась ему неприступной. Он не двигался. Стоял в оцепенении и смотрел на эту крутизну. Стремительный поток вымыл песок из-под камней, и теперь они могли в любую минуту скатиться вниз, и тогда он упадет и разольет это драгоценное молоко. И все же ему следовало подняться наверх, ведь босс давно уже ждал его. Все выше и выше взбирался он на гору, осторожно переставляя ноги. Сердце бешено колотилось, завернутая в целлофан буханка хлеба давила на грудь.

Когда он, наконец, добрался до вершины горы, черные тучи охватили его со всех сторон и крепко сжали на головокружительной высоте, над рассвирепевшим океаном.

Волны набегали и с грохотом разбивались о подножье Головы Дьявола, откатывались и снова налетали на скалы. Это были не волны, а руки чудовищных великанов, тянувшиеся вверх, чтобы схватить его. Сердце мальчика сжалось от страха.

Он простоял здесь, казалось, целую вечность, этот маленький замерзший мальчик, на вершине Головы Дьявола, а между ним и стоянкой его хозяина пролегла бесконечная, залитая водой дорога.

Он начал спускаться вниз. Спускаться было легче, чем подниматься, глухие удары сердца уже не разрывали грудь. Ему стало жарко и захотелось снять пиджак, но он не осмелился этого сделать, так как не смог бы удержать буханку хлеба.

Дорога вниз была короче, и все же это был долгий, очень долгий путь. Когда он, наконец, спустился, ноги дрожали, а руки едва могли удерживать бидон с молоком, Кемми сел на камень и увидел где-то далеко-далеко совсем маленькую машину и натянутый рядом с ней брезент. Он втянул в себя побольше воздуха, чтобы позвать босса, потому что босс любил, когда ему кричали издалека, но словно кинжалом кольнуло его в бок.

Услышав лай собаки, Поль выглянул из машины.

– А, наконец-то явился? Что же, черт подери, ты делал все это время? Я целое утро жду, пока ты придешь.

Мальчик молча стоял, глаза его лихорадочно блестели.

– Ради бога, иди же сюда! Что ты там стоишь под дождем?

Кемми собрал все свои силы, сделал шаг, и вдруг ему показалось, что перед ним – столб, столб стоит совсем не на том месте, где следовало ему стоять. Закружилась голова, он уронил бидон, и молоко разлилось по мокрой земле.

Ругательства сотрясали окрестность.

– О, всемогущий боже! – вскричал Поль. – Что же ты натворил?!

Мальчик не смел отвечать.

– Ты и так глуп, как пробка, – не унимался Поль, – а сейчас…

От ругани босса в ушах гудело. Мама всегда останавливала отца, когда тот вот так же начинал сердиться.

– А где же, черт возьми, остальные продукты? – наконец, спросил Поль.

Кемми полез за пазуху и достал сверток.

– Неужели все это время ты держал их там и я должен есть хлеб, от которого воняет грязным аборигеном?

Поль выхватил из рук Кемми пакет и снова взорвался:

– Похоже, что ты спал на этой буханке!

Мальчик безмолвно стоял перед ним, не в силах произнести ни слова. Сердце у него снова бешено забилось, совсем как утром, когда он долго с трудом взбирался по тропинке вверх к Голове Дьявола.

– А где же вода? – закричал босс. – Где же, черт побери, пресная питьевая вода? Я тебя спрашиваю! Возвращайся, и не приходи без воды для чая. Слышишь? Если же молока больше нет, попроси хоть банку сгущенки.

Мальчик повернулся, сказал, как обычно: «Хорошо, босс», но настолько тихо, что Поль угадал это лишь по движению его губ.

Выбравшись из спального мешка, Поль почувствовал холод. Он развернул нейлоновую куртку с капюшоном, которая служила ему вместо подушки, и натянул ее на себя. Потом толстыми кусками нарезал хлеб, намазал на него мягкое, подтаявшее масло и даже не оглянулся на маленькую, мокрую, забрызганную грязью фигурку ребенка, отправившегося, как на голгофу, вверх по мокрой тропинке к Голове Дьявола.

На берегу Кемми нашел свои следы и побрел по ним. Ему представлялось, что он идет вслед за отцом, как это бывало раньше, когда они вместе ходили удить рыбу во время странствий…

Воспоминания о родителях заставили Кемми расплакаться. Он заплакал, как не плакал еще ни разу, с той ночи, когда случилось несчастье с его семьей. Он сидел сейчас возле бака с водой. Сидел и плакал, и никак не мог вспомнить, зачем же сюда пришел.

Кемми ясно слышал, как женский голос уговаривал его идти домой. Он вышел за ворота. Резкая боль в боку согнула его. Он сжал губы, чтобы не вскрикнуть. «Мальчики-аборигены не плачут», – говорил отец. Кто-то снова позвал. Он обернулся. Ошибки быть не могло, он ни с чем не мог спутать этот женский высокий голос. К тому же, его позвали по имени, а здесь никто его имени не знал.

– Кемму!

Ведь это была мама. Конечно, это она позвала его.

Кемми, как на крыльях, бросился к пещере, но ноги не слушались, он еле передвигался. Ему показалось, что он громко сказал:

– Я иду к тебе, мама!

И снова услышал этот материнский голос, такой чистый и звонкий, что вначале даже подумал, будто это кричит птица. Но ведь птицы в дождь не кричат, они сидят где-нибудь в укромном местечке, распушив свои перья. Нет, они не кричат в такую погоду.

Мама, она давно уже ждет его, она где-то здесь, за этим деревом. Кемми прикоснулся пальцами к стволу и почувствовал, какой он мягкий – словно живой. Но мамы не оказалось за этим деревом. Она чуть подальше, и он смело пошел к ней, шатаясь, падая и снова поднимаясь, с рыданиями, сжимавшими ему горло. Наконец он добрался домой. Хрипло дыша, он остановился, перед глазами кружились скалы, деревья. Но что это? Перед ним не хижина, в которой они жили на ферме, а снова пещера, вход в которую загородило упавшее дерево. Но ничего, мама, должно быть, там. Ведь из пещеры же доносился до него ее голос, а теперь кругом все стихло. Кемми опустился на колени, прополз в пещеру, осмотрел ее, мамы не оказалось. Он попытался подняться, но лишь покачнулся, упал и вдруг почувствовал, что потолок пещеры ожил, что к нему протянулись руки Грампи и, убаюкивая, он поднял Кемми высоко вверх.

Глава двадцать третья

На следующее утро миссис Роган первой заметила отсутствие мальчика. Она возвращалась с парома, отослав в Дулинбу весь утренний удой молока, и вдруг у мостика в траве увидела валявшийся бидон.

Ей было немного не по себе оттого, что накануне она так разбушевалась при этом мальчишке. Наверное, испугала его до смерти, хотя вряд ли это действительно было так. Ведь аборигены и их дети привыкли к подзатыльникам. Просто мать, наверное, оставила мальчишку дома, чтобы просушить его одежду. Так-то оно так, но почтмейстерша и его хозяин страшно рассердятся на него. Он ведь хорошо обслуживает их, а они ведут себя так, словно солнце всходит только для них.

Она принесла бидон в маслодельню, вымыла его, а сама все это время не переставала думать о мальчике. Ей захотелось узнать, где живут его родители и чем они зарабатывают себе на жизнь. Ни Майк, ни Джек ничего о них не знали, а ведь они всегда, как правило, знали все.

Бренда была переполнена гневом, она открыла пачку сухого молока и размешала его в чае, так и не дождавшись свежего. Она терпеть не могла это сухое молоко, сгущенку ненавидела еще больше, а чай без молока пить не могла. Вот как все обернулось. Вчера вечером перед сном она допила весь остаток, молока было совсем немного. Этот паршивец разлил на пол, по крайней мере, с пол-литра. Миссис Роган вряд ли теперь пошлет к ней Майка, как это было прежде, а сам Майк наверняка не решится показаться ей на глаза, опасаясь, как бы она снова не отбрила его. Сама же она, естественно, за молоком не пойдет. А если мальчишка не пришел, значит, и таинственный незнакомец сидит на мели. Правда, это вовсе не ее забота. За неделю дождей он забрал продукты почти на всю сумму, которую заработал. Конечно, она не откажет ему в кредите. Единственная отрада – это сад. Молодые деревья хорошо прижились, они стояли крепкие и прямые, а на штамбовых розах уже распускались новые листья. Вьющиеся растения пустили длинные усики, скоро они скроют уродство – уборную, поставленную с северной стороны у забора, которая была как бельмо на глазу. О, если бы не этот осточертевший дождь! Один только сад и радовался дождливой погоде. Ветер пригибал ожившую ветку старой сливы, почки на ней набухли, ждали лишь первых солнечных лучей.

Бренда тоже ждала солнца. Совсем мало осталось у нее растопки. А этот неблагодарный паршивец скрылся и не идет. Наткнуться бы на родителей этого лентяя. О, она высказала бы им все, что думает о них. Ведь это они держат его дома как раз в то время, когда он ей больше всего необходим.

Когда малявка не явился и в десять часов, Поль обрушил на него весь запас ругательств, которым выучился у Элмера.

В мыслях у него возникали отрывочные, бессвязные картины того, как мальчик и щенок носились по берегу за чайками, как плескались у берега, вдали от него, заплывшего далеко за буруны. Они были частью того мира, в котором он жил, изолировав себя от людей, в мире пустом и оттого привлекательном. Пока он работал, ловил рыбу и охотился, он имел еду и сигареты. Жизнь сводилась к работе, еде, курению и купанию в море. Но этот дождь отгородил его от всего, что он уже считал само собой разумеющимся. Его окутала совсем уж мертвая пустота. Ему недоставало чая. Не хватало костра. Он скучал без мальчишки, который развел бы этот костер с ловкостью и умением. Он почувствовал даже, что соскучился без его разговоров, в которые тот вступал не часто.

Дождь прекратился. Поль выбрался из машины, набрал из ручья мутной воды, попробовал ее и выплеснул обратно. Вода была солоноватой и отдавала тиной. Вода была всюду. Казалось смешным раздражаться из-за желания выпить чашку чая. Он думал о том, не пойти ли ему на почту и не попросить ли ту женщину вскипятить для него чайник воды. Но он не мог встретиться с ней лицом к лицу. Он ни с кем не мог встретиться, кроме мальчика и его собаки.

Поль проклинал свою зависимость от них. Удовлетворение жизнью на протяжении последних нескольких недель исчезло при мысли о том, что он зависит от этого мальчишки. Зависит не только потому, что тот заменил собой весь живой человеческий мир, но и потому, что он поддерживал жизнь Поля в этом мире.

От чувства разочарования и безвыходности Поль начал ругать ребенка за его ухищрения. Почему он не сказал, что не собирается вернуться? Он просто ушел и не думает возвращаться. Перед глазами Поля вставало худое темное лицо, большие глаза под тяжелыми бровями, он видел толстые губы малявки, его полуоткрытый рот с крупными белыми зубами. Ветер донес до него шепот:

– Ладно, босс, я это сделаю.

На следующее утро Поль снова с нетерпением ждал малявку. Наконец, он потерял уже всякую надежду. Мальчишка, может быть, обиделся на него за его грубость. Поля терзали два чувства: с одной стороны – кто бы мог подумать, что аборигены настолько чувствительны? И как это мальчишка посмел проявить такую наглость – обидеться? С другой стороны, Поль в какой-то степени чувствовал свою вину. Какое он имел право срывать на ребенке свое раздражение? Ведь погода вовсе не зависела от мальчишки.

Но, рисуя в воображении картину, как мальчик приносит молоко почтмейстерше, берет у нее продукты и сразу же отправляется к себе домой, вместо того чтобы принести эту еду своему боссу, Поль все больше распалялся. Ему становилось не по себе от подобного предательства. Мальчишка, конечно, сам не догадался бы так поступить, его наверняка научили родители.

Поль лежал в машине, курил, смотрел, как дым волнами поднимается вверх, и вдруг, подхваченный течением воздуха, вырывается сквозь щель приоткрытого окна. Горькая обида на свою судьбу терзала его.

Вдруг из-за Головы Дьявола показался щенок. Поль даже удивился тому приливу радости, с каким он воспринял появление собаки. Уж этого-то он никак не ожидал от себя. Щенок бежал вниз по тропинке, не переставая лаять, и остановился около натянутого на столбах брезента. Впалые бока его вздымались и опускались от быстрого бега. Поль вышел из машины и направился к щенку, чтобы погладить его. Но тот отбежал в сторону и, усевшись на задние лапы, продолжал лаять.

Поль взглянул в сторону горы, надеясь увидеть маленькую фигурку малявки.

Но никто не появлялся на тропинке.

Поль бросил щенку заплесневелую корку хлеба, щенок проглотил ее с жадностью.

– А где же малявка? – спросил Поль, недоумевая.

Щенок залаял еще громче.

Уж если ты ни на что не пригоден, подумал Поль, а можешь лишь лаять, то лучше отправлялся бы туда, откуда явился. Твой хозяин сидит сейчас, наверно, где-нибудь в укромном сухом местечке и с удовольствием попивает мое молочко.

Он снова залез в машину, потянулся за пачкой сигарет, вспомнил, что она пуста, и громко выругался. Щенок медленно и осторожно приблизился к открытой дверце и снова залаял.

– Черт возьми, что с тобой происходит? – спросил Поль. – Ну, что же все-таки ты от меня хочешь? Если протестуешь против того, что у меня в машине сухо и в ней можно полежать, так это все, что у меня осталось, а последнюю корку хлеба я тебе уже отдал.

Поль замолчал, и щенок снова залаял, потом заскулил.

Поль пожал плечами и нехотя вылез из машины. Щенок обрадованно отбежал в сторону, оглянулся и радостно залаял.

– Ах, ты хочешь, чтобы я пошел вместе с тобой? Но зачем? – Поль наклонился, взял из машины плащ. – Ладно, ладно, песик, давай веди меня.

Настойчивость щенка пробудила в нем непривычную тревогу. Поль застегнул плащ, завязал шнурки на ботинках, вытащил из багажника клеенчатую зюйдвестку, вспомнив при этом почти равнодушно, что когда-то эта шапочка принадлежала Мерилин и она носила ее во время морских прогулок под парусами. Теперь она по крайней мере скроет его уродство, а если он натянет ее поглубже и наденет темные очки, у встречных людей не будет повода со злорадством таращить на него глаза. Пока он делал все эти приготовления, щенок продолжал неистово лаять и крутиться возле его ног. В мыслях Поля была полная путаница. Что могло случиться с малявкой? Возможно, он пошел другой дорогой и свалился в вышедший из берегов ручей? А может, поскользнулся и упал с вершины Головы Дьявола? Щенок торопил с такой настойчивостью, что Поль невольно ускорил шаг.

Щенок бежал впереди, Поль следовал за ним по крутой тропинке. Когда они добрались до вершины горы и стали спускаться, Поль на минуту остановился и оглядел весь берег. Малявки не было.

Поля охватило неясное волнение, но он был рад, что щенок прибежал не на почту, а к нему.

Он шел за щенком по песчаному берегу ручья, который превратился теперь в полноводную реку. Каждый шаг давался ему с трудом. Дорогу преграждали обнажившиеся корни деревьев, сплетенные ветки или колючий кустарник. Поль, конечно, предпочел бы пойти по старой, вымощенной бревнами дороге, но не мог остановить щенка. И Поль торопился, проворно бежал за щенком. Щенок то и дело останавливался, поднимался на задние лапы и лаял, показывая, куда нужно идти. В этих местах Поль еще никогда не бывал. Наконец они подошли к мостику. Щенок остановился у края толстого бревна, залаял и побежал по нему, потом повернулся к Полю, увидел, что тот стоит в нерешительности, и снова громко залаял. Поль не боялся упасть в воду. Для взрослого мужчины этот ручей не представлял серьезной опасности, даже когда он вышел из берегов. Но для ребенка, движения которого стеснял старый пиджак, доходивший чуть не до пят! Возможно, щенок пытается объяснить ему, что малявка упал с этого мостика?

– Малявка здесь? – показал Поль на ручей.

Щенок лишь залаял еще громче и, пробежав через мостик, остановился на другой стороне ручья, возле деревьев. Казалось невероятным, чтобы какой-то абориген устроил себе здесь пристанище, среди густого кустарника, сильно разросшегося от весеннего тепла и дождей. Здесь не было никаких следов – ни старых, ни новых, но чувствовалось, что щенок хорошо знает дорогу.

Кругом стояла мертвая тишина. Ветер ли вдруг прекратился, то ли он не проникал сюда сквозь густые заросли высоких деревьев. На каждом шагу ветви мешали Полю пробираться вперед. С листвы обрушивался поток дождевых капель. Резкий запах перегноя и медового настоя от вьющихся растений пахнул ему в лицо. Поль с удовольствием остановился бы и подышал этим воздухом, если бы не щенок, все время умоляюще оглядывавшийся на него. Когда наконец Поль выбрался на поляну и увидел упавший эвкалипт, его вдруг охватило предчувствие страшной беды. Неужели это дерево свалилось на мальчика? Щенок оглянулся еще раз. Поль шел следом. Когда щенок исчез под ветками упавшего дерева, Поль остановился, стал ждать, слух его напрягся до предела. Но он ничего не услышал.

Щенок вернулся и залаял. Поль понял, что щенок приглашает его за собой. Он пригнулся и полез под ветки.

Когда глаза его свыклись с полумраком, он увидел малявку. Тот лежал лицом вниз на куче листьев. Поль осторожно повернул его. Мальчик открыл глаза, посмотрел из него и тихо прошептал:

– Босс!

Глаза его снова закрылись. Поль коснулся лба мальчика, он пылал. Поль поднял тонкую руку ребенка и снова опустил ее. Он должен во что бы то ни стало забрать его отсюда. Страшная догадка, как удар грома, поразила его: вот это и есть дом малявки, у него нет родителей.

Глава двадцать четвертая

Несомненно, мальчик был сильно болен, сквозь крепко сжатые губы вырывалось тяжелое и хриплое дыхание. Поль думал лишь о том, как бы поскорее донести его до почты, куда женщина могла бы вызвать врача. У Поля нет денег, чтобы заплатить врачу, но он позвонит отцу и попросит выслать необходимую ему сумму. Старик с радостью сделает это, лишь бы не встречаться с сыном и не допускать его в свою жизнь.

С моря вдруг подул порывистый штормовой ветер. Поль бросился бежать к забору из кустарника, сразу перешагнул через две ступеньки у крыльца почты и оказался перед женщиной, склонившейся над огромной регистрационной книгой. Вздрогнув, она встала и посмотрела на него.

Черт возьми, какое ему дело до того, что она подумает о его лице! Сейчас главное – малявка. Было ясно, она его поняла. Она приблизилась, приложила руку ко лбу ребенка и тревожно взглянула на Поля.

– Он сильно болен, – сказал Поль, – пожалуйста, вызовите врача.

Бренда быстро ушла в служебное помещение, Поль слышал, как она настойчиво просила кого-то на другом конце провода позвать к аппарату врача. Потом чуть тише, но так же настойчиво, она сказала:

– Доктор Рейс? Это Бренда Доквуд. Доктор, здесь очень серьезно заболел ребенок. Не смогли бы вы сейчас же приехать? Точно не знаю, но у него высокая температура, он почти без сознания… тяжело дышит, так же, как внучка миссис Браун, когда она болела воспалением легких.

Положив трубку, она быстро вернулась к ним, потрогала сырую одежду мальчика, взяла его за руку. Поль собрался уходить.

– Я отнесу его в свою машину, уложу его там.

– Не делайте глупостей, – сказала Бренда бесстрастным, как у медицинской сестры, тоном. – Как вы собираетесь там ухаживать за ним? Несите его сюда и кладите в кровать.

Он неохотно проследовал за ней через почту в маленькую спальню, где возле окна стояла незастеленная узкая кровать.

– Снимите с него одежду, пока я приготовлю постель, и принесите теплой воды, его надо вымыть.

Бренда вышла на кухню, Поль услышал, как она наливает воду в чайник. Щенок забрался под кровать и робко выглядывал оттуда. Поль, все еще держа мальчика на руках, сел и начал его раздевать: снял промокший насквозь старый пиджак, расстегнул шорты, снял их и долго возился со свитером, таким же мокрым, как и все остальное. Женщина вернулась в комнату и помогла раздеть мальчика. Поль смотрел на нее, поражаясь ловкости и осторожности, с которой она обтирала истощенное тело ребенка. Она обращалась с ним с нежностью, на какую способна мать. Она попросила Поля приподнять мальчика, пока вытаскивала из-под него мокрое полотенце и подложила простыню. Потом уложила ребенка поудобнее в кровать, накрыла еще одной простыней, а сверху одеялом.

Они стояли рядом, вглядываясь в это темное лицо, полураскрытые губы, черные длинные ресницы. Она осторожно отодвинула с его лба намокшие от пота волосы. Мальчик зашевелился и чуть слышно сказал:

– Мама!

Она поудобнее устроила его голову на подушке.

– Мама! – повторила она с негодованием. – Будь моя воля, я бы упрятала этих преступных родителей за решетку. Разве можно так бездушно относиться к собственному ребенку? Где они живут?

– Не знаю. Я нашел его в пещере.

Поль встретился с ней взглядом, но не увидел в ее глазах ничего, кроме возмущения и жалости к мальчику.

– Не думаю, чтобы у него был дом. Родителей у него тоже, по-моему, нет.

– Вы хотите сказать, что они его бросили?

Поль покачал головой.

– Нет. Не думаю даже, что они здесь когда-нибудь жили. Я нашел его в пещере, куда меня привел вот этот щенок. Видимо, мальчик жил там.

– Невероятно!

– И тем не менее это факт. Ребенок лежал на куче листьев, прикрытый каким-то мокрым мешком.

– Значит, он жил там один?

– Да, один, если не считать собаки.

– А была там хоть какая-то еда?

– Никакой.

– О! – Она замолчала, снова погладила мальчика по голове и вытерла пот с его лба бумажной салфеткой, смоченной одеколоном. – А когда вы видели его в последний раз?

– Позавчера. Как раз в самый ливень. Он, как обычно, принес мне молоко и продукты. Он весь был мокрый, зацепился за столб у тента и разлил молоко. Я вспылил и отправил его обратно.

Они оба молчали. Было слышно лишь тяжелое скрипучее дыхание мальчика. Изредка тихонько скулил щенок.

– Собака, наверно, тоже ничего не ела все это время, – сказал Поль.

Женщина ушла на кухню, позвала щенка, он бросился к ней из-под кровати. Поль услышал, как щенок с жадностью стал лакать молоко.

Ребенок лежал не шевелясь. Иногда он произносил какие-то невнятные слова и вдруг начал кашлять. Бренда прибежала из кухни, приподняла его. Когда кашель утих, она бережно опустила его обратно, заботливо подложила под голову еще одну подушку, чтобы легче было дышать.

– Сколько же будет добираться сюда этот доктор? – спросил Поль.

– Недолго. Дорога, правда, размыта, и ему придется ехать на катере. Но это займет не более получаса.

Она ушла на кухню, даже не взглянув на Поля. Поль смотрел на ребенка, прислушивался к его хриплому дыханию, к всплескам дождя за окном, к глухому рокоту волн.

Бренда вернулась с чашкой кофе, протянула ее Полю и снова ушла на кухню. Поль выпил кофе, крепкий сладкий напиток придал ему новые силы. Потом он позвонил по телефону отцу. Бренда слышала, что он коротко рассказал о своей нужде в деньгах, и поняла из реплик, что деньги будут немедленно высланы.

Наконец приехал доктор. Он кивнул Полю и подошел к кровати. Бренда откинула одеяло, приподняла ребенка, подержала, пока доктор обследовал его спину, коричневую, как остаток кофе в чашке Поля. Потом снова уложил мальчика на подушки. Кемми открыл глаза и посмотрел на доктора ничего не понимающим взглядом. Доктор, нахмурившись, отвернулся.

– Пневмония, – сказал он. – Вы правильно догадались, Бренда.

Доктор сделал укол.

– Теперь у него должна быстро упасть температура. Но вот беда, он, по-видимому, уже несколько дней ничего не ел и очень ослаб.

Доктор встал, снова нахмурившись посмотрел на мальчика, поднял его маленькую темную руку и внимательно стал разглядывать синие ногти.

– Где проживает его семья? Я направлю полицию, чтобы родителей призвали к ответу за такое отношение к ребенку.

– Все дело в том, доктор, – сказала Бренда, – что мы не знаем, есть у него дом и родители или нет. Вот уже почти два месяца как он здесь, приносил молоко, письма, прислуживал ему, – она указала на Поля, – а мне доставлял с берега дрова. Потом снова уходил.

– А где же он жил?

Поль покачал головой.

– Мне всегда казалось, что он жил где-то на берегу озера. Лишь сегодня утром, когда щенок прибежал к моей машине и заставил меня последовать за ним, я узнал, что мальчик жил в пещере.

Доктор взглянул на Поля.

– А что вы сами здесь делаете все это время? Вижу, вам было весьма нелегко.

Доктор повернул лицо Поля к свету. Поль резко отвернулся и отошел к окну. Он стоял там, рассматривая, как капли дождя, ударяясь об оконное стекло, стекают друг за другом бесконечным потоком.

– Я был бы вам очень признателен, доктор, – сказал, наконец, Поль, не поворачивая головы, – если бы вы все свое внимание обратили на ребенка. А у меня за последние два года было так много врачей, что я уже сыт по горло. Я не нуждаюсь ни в заботе, ни в жалости.

– Как вам будет угодно, – спокойно ответил доктор. – Мне придется, конечно, заявить о ребенке в полицию. Я начинаю думать, что теперь у нас есть ключ к разгадке всей этой истории. – В раздумье он снова посмотрел на мальчика. – А сейчас надо решить, что с ним делать дальше. Я мог бы взять его с собой и отвезти в Дулинбу.

– Нет, доктор, я оставляю его здесь, – решительно заявила Бренда. – Вы только посоветуйте мне, доктор, как лучше за ним ухаживать. Я все сделаю, как вы скажете, У меня уже есть опыт.

Доктор повеселел.

– Ну вот и хорошо. Это на вас похоже, Бренда, вы никогда не бежали от трудностей.

– Вы льстите мне, доктор.

– Нет, нет, – поспешил убедить ее доктор. – Если он в ваших руках, я совершенно спокоен. Но каким образом вам удастся ухаживать за мальчиком и управляться одновременно с почтой и магазином?

– Мой дорогой доктор, – сказала Бренда, – уже несколько дней у меня не было ни единого покупателя и ни одного срочного телефонного переговора, за исключением звонка из Дулинбы к миссис Роган. А работы на плотине не возобновятся по крайней мере еще неделю после того, как закончится дождь. К тому времени кризис у мальчика пройдет.

– Совершенно верно. Хочется верить, что сейчас вы действительно не перегружены работой, и мальчик весь день будет находиться под вашим присмотром. Но возле него сейчас нужно сидеть постоянно. Никак не могу придумать, кого бы прислать к вам в помощь, да и денег больших будет стоить сиделка.

– Я могу присматривать за ним, – вдруг сказал Поль, резко повернувшись.

Бренда и доктор с удивлением посмотрели на него.

– О, я знаю, вы, конечно, не очень высокого мнения о моих способностях сиделки, – продолжал Поль. – Но я сам провалялся в госпитале пятнадцать месяцев, и не такой уж я бездарный, чтобы ничему там не научиться. Я могу измерить температуру, подставить судно, приподнять во время кашля. Я, конечно, не берусь сделать укол, но дать воды или микстуру вполне в моих силах.

Доктор недоверчиво взглянул на него.

– А как относится к вам ребенок? Не испугается ли он, придя в сознание и увидев возле себя незнакомого белого человека, олицетворявшего для него жестокость?

– Я никогда не обращался с ним жестоко, – поспешил возразить Поль.

– Все будет в порядке, – перебила его Бренда. – Мальчик был доволен своим хозяином. Он всегда говорил о нем уважительно.

Поль отвернулся, было видно, что он испытывает чувство неловкости.

– Вам нечего так переживать, – сказала Бренда. – Ваша вина здесь не больше моей. Он ведь работал и на меня, а я, отправляя его каждый вечер домой, давала ему то, что все равно выбросила бы на помойку.

– О нет, он на вас никогда не обижался, – поспешил ответить ей Поль. – Он говорил, будто вы похожи на его учительницу, которая всегда была к нему ласкова и доброжелательна.

– Я не сомневаюсь в вашем искреннем желании помочь ребенку, – обратился к Бренде доктор, – но должен вас предупредить – положение тяжелое. Если нам удастся вытащить мальчишку из беды, будем считать это чудом, хотя я уже слишком стар, чтобы верить в чудеса. Позвоните мне, если возникнет во мне нужда, да я и сам заскочу к вам в ближайшее время.

Доктор стал что-то записывать у себя в блокноте. Наконец он закончил и встал.

– Вы оба напрасно упрекаете себя. Когда-нибудь мы все начинаем чувствовать, что чего-то недоделали. Однако что толку в самобичевании? Слабое утешение для себя, а мальчику пользы и вовсе нет.

Кемми снова забил кашель. Бренда подскочила к кровати, приподняла его, постучала по лопаткам. Щенок положил лапы на кровать и залаял. Мальчик шевельнул рукой, и собака принялась ее лизать. Он приоткрыл глаза.

– Наджи!

Щенок тихо заскулил.

– А можно оставить собаку в комнате? – спросила Бренда.

– Большого вреда в этом не вижу. Напротив, больному может быть приятно увидеть близкое существо, когда он очнется. Они, наверное, привязались друг к другу.

Глава двадцать пятая

Поль брел к месту своей стоянки берегом моря. Поднявшись на вершину, Поль остановился, пораженный разрушениями, которые произвел налетевший циклон. Как же удалось несчастному ребенку подняться на эту гору, неся в одной руке бидон с молоком, а в другой сверток с едой, да еще в слишком громоздком для него пиджаке? И проделал он весь этот путь, чтобы принести еду ему, Полю?

Сейчас его утешала мысль, что в этом маленьком, худом и изможденном теле были заложены огромная сила, упорство и мужество. В госпитале он не раз слышал, что у людей с незаурядной волей к жизни выздоровление идет быстрее, а без этой воли к жизни не помогают ни врачи, ни их волшебные лекарства. Мальчишка, конечно, доказал, на что он способен, проявил почти фантастическую настойчивость, но что если голод оказался сильнее и у него больше нет физических сил бороться за жизнь?

Эта мысль волновала Поля. Сумеет ли Бренда пробудить в охваченном жаром и сотрясаемом кашлем хилом тельце хоть какую-то волю? Что сделало эту женщину замкнутой и высокомерной? В ее упрямом взгляде не было и намека на мягкость или нежность, даже когда она сама вызвалась ухаживать за больным ребенком.

С доктором, которого она, очевидно, любила и который тоже относился к ней с большим уважением, она разговаривала сурово и сдержанно.

Что же все-таки привело эту женщину, молодую и вовсе не дурную собой, в такую дыру, как Голова Дьявола, думал Поль. Ему всегда импонировал воздушный тип красоты, которую олицетворяла собой его жена Мерилин. Мерилин была для него идеалом женской красоты. Ему нравились ее широко расставленные глаза, льняные волосы, спадавшие на плечи, это была женщина, созданная для любви. Но эта женщина сразу же ушла от него, едва с ним случилось несчастье. Вначале он ни в чем ее не упрекал, не обвинял. Ведь нельзя же мотылька заставить тянуть прицеп от грузовой машины!

Мерилин никогда не смогла бы упрятать себя в таком глухом, как это, месте, где неделями не встретишь живой человеческой души. Не верилось, чтобы Бренда не смогла найти себе работу где-нибудь в другом месте. Здесь почта и магазин требовали от нее много сил и умения, однако она успешно справлялась с делами. Отчего же она так нелюдима и мрачна? У нее красивые волосы. Брови и ресницы, правда, не для кинозвезды, но зато кожа гладкая и красивая, не изуродованная напалмом, как у него. Так что же ей горевать?

А он? Совсем недавно лишь сон был для него наркотическим провалом в небытие, бегством от боли и скуки. Лишь в нем искал он для себя спасение от горьких раздумий и желаний. Теперь он сам завел будильник, чтобы разбудить себя и мчаться на дежурство к совсем чужому мальчику. И странно, но это дежурство значило для него намного больше, чем дежурство в джунглях. Там часы дежурства проходили между двумя противоположными полюсами, на которых в обоих случаях была смерть, либо его собственная, либо вьетконговца. Теперь он находил в дежурстве радость. Но неужели он делал все это лишь ради спасения ребенка? Возможно, в этом было и его собственное спасение?

Занятая работой на почте и в магазине, то и дело заглядывая в комнату больного, Бренда и не заметила, как наступил вечер. Она поняла это, когда услышала, что часы пробили шесть.

Бренда закрыла входную дверь, убрала в сейф служебные бумаги, повернула ключ до отказа и пошла в спальню взглянуть на больного. Мальчик по-прежнему лежал неспокойно, неровно и тяжело дышал. В груди словно у раненой птички трепетно билось сердце.

Устраивая его поудобнее в кровати, она увидела, как он медленно открыл глаза, и улыбнулась. Он что-то тихо сказал пересохшими губами, но она его не поняла, лишь смочила ему губы водой и вытерла пот с лица.

Он снова закашлялся надсадно, тяжело. Она чуть приподняла его, он уронил голову ей на плечо.

Она осторожно положила его на подушку, отошла к изголовью, стараясь справиться с охватившим ее волнением. Да, она будет заботиться о нем, ухаживать, как это делала бы самая чуткая медицинская сестра, будет стараться вырвать его из когтей смерти, но не больше. Никаких чувств.

Поль проснулся от резкого звона будильника, расколовшего тишину ночи, сегодня он спал так глубоко, что даже не видел снов. Поль вылез из машины, мир вокруг поразил его своей неузнаваемой новизной. Дождь прекратился, но переполненный ручей шумел, как полноводная река.

Поль остановился на вершине Головы Дьявола, посмотрел, как бурлящие волны бешено налетали на берег. Он часто и раньше стоял здесь по ночам, но тогда пустынный берег и темнеющие вдали скалы только усугубляли его одиночество.

Сегодня его звал к себе огонек в окне комнаты, где он был нужен больному ребенку, единственный огонек, мерцавший во всей вселенной. Он быстро спустился вниз и уверенно зашагал берегом.

Глава двадцать шестая

К утру мальчику стало легче. Бренда выглядела строгой в своем темно-синем платье, с туго затянутыми в пучок волосами. Поль утомленно взглянул на нее и медленно поднялся с кресла.

– Устали? – спросила она, увидев, как он зевнул.

Щенок тоже лениво выбрался из-под кровати.

– Я и представить себе не мог, что ночь может длиться так долго.

Они посмотрели на мальчика. При утреннем свете лицо его казалось не таким серым, к тому же он перестал метаться. Бренда измерила ему температуру.

– Без изменений, – сказала она. – Сейчас не стоит его беспокоить. Умою его после завтрака. А вы, если хотите, можете принять душ, ванная комната вот здесь. Ваша одежда просохла, висит возле двери в ванную.

Поль с грустью рассматривал старую колонку, потерявшие цвет железные трубы, ржавую полоску на дне ванны. Должно быть, это так называемый дровяной водонагреватель, думал он, но вот беда, – чтобы его разжечь, нужны щепки и бумага, а ничего этого под рукой нет. Он отвернул кран, и холодная вода стала сильно хлестать его тело. Он почувствовал, что это придает ему силы, вселяет энергию и бодрость. Он знал, что слишком долго наслаждается ванной, что вылил чересчур много пресной воды. Но разве стоит об этом думать, если бак во дворе переполнен, а дожди льют, не переставая.

Поль взял безопасную бритву с полки, вставил новое лезвие из наполовину использованной пачки. Раньше он всегда пользовался электрической бритвой, даже в машине. Намылив лицо, он осторожно прикоснулся к коже и был удивлен, насколько мягко и ровно бреет лезвие. Такой бритвой он пользовался только в джунглях, и теперь память снова возвратила его к тем дням. Как фантастически настойчиво даже в военных условиях заботились они о своей внешности, хотя через десять минут после бритья, попав в заросли, уже обливались потом, сбегавшим по гладко выбритой коже, были в кровь искусаны комарами, и шляпы цвета хаки с обвислыми полями болтались на них, словно на огородных пугалах.

Когда, наконец, Поль вышел из ванной в смятой, но теплой и сухой одежде, он почувствовал аппетитный запах жареного бекона, услышал, как свистит, закипая, чайник.

Он посмотрел на примитивный тостер на примусе и подумал об огромной разнице, которая была между этой кухней и оборудованными по последнему слову техники кухнями его матери и его жены. Но действительно ли в этих модерновых кухнях готовили лучше, чем здесь? Нет. Люди на любом этапе развития прекрасно управлялись с приготовлением пищи. Ни один вьетнамец, промелькнуло у него в голове, ни за какие блага не променял бы кухню своей матери на американскую.

Свобода и цивилизация заключались вовсе не в ультрасовременных кухнях, голливудских ванных комнатах и сверхскоростных автомобилях. И эта цивилизация для вьетнамцев оборачивалась совсем иной стороной. Для них она связывалась со сверхзвуковыми истребителями, орудиями разрушения их деревень, с угоном близких из древних привычных хижин в стратегические поселки, напоминавшие собой концентрационные лагеря. Но он мог бы поклясться, что ни один вьетнамец, будь то взрослый или ребенок, вроде Пак То, никогда по собственной воле не променял бы свою родину на все блага так называемой цивилизации Запада. Они считали австралийцев и янки искусно обученными разрушителями.

Поль намазал маслом поджаренные кусочки хлеба, налил в тарелку с кашей консервированных сливок, а в чай сгущенного молока. От яичницы с беконом шел дразнящий запах.

– Жаль, что нет свежего молока, – сказала Бренда и осеклась.

Поль прочитал в ее глазах сознание той же вины, под тяжестью которой жил он сам.

Бренда решила все же вымыть мальчика, пока Поль еще не ушел и мог ей помочь.

Не только личная трагедия да жизненный опыт выковали в Бренде такую холодную, беспристрастную медсестру. Она делала все, что было в ее силах, и для матери, и для отца. И всегда за внешним спокойствием и твердостью в душе ее скрывалось негодование против жестокости и несправедливости жизни. Теперь к этому чувству прибавилось сознание беспомощности, переносить которое было куда труднее, и вины перед беззащитным ребенком, хотя он и не был для нее так близок, как родители. По отношению к ребенку она считала себя просто сиделкой, хотя и желала не только честно выполнить свой долг, но и умиротворить и успокоить угрызения собственной совести.

Чувство вины перед другими поддерживало в ней жизнь, как не поддерживали ее ни страдания, ни потеря близких людей. Способны ли люди осознавать вину еще до того, когда бывает поздно что-то исправить, часто думала она.

– Итак, до вечера, до половины десятого, – вдруг сказала Бренда решительно и властно, глядя прямо в лицо Полю и протягивая ему сверток. – Здесь кое-что вам на обед. Поужинаем вместе, когда вы придете сюда.

Он быстрым шагом прошел до Головы Дьявола, спустился к своей машине, забрался в спальный мешок и тут же уснул.

Глава двадцать седьмая

На следующий день снова приехал доктор, осмотрел ребенка. Температура медленно снижалась. Антибиотики, тепло и уход давали эффект, но доктор ничего утешительного не обещал. Бренда внимательно всматривалась в его лицо, надеясь прочесть недосказанное. Наконец, доктор взглянул на нее и, улыбнувшись, сказал:

– Я должен предупредить вас, что вместе со мной сюда приехал констебль Риверс. Это достойный преемник небезызвестного вам старика Миллера, хотя и совсем другой по натуре человек. Он гордится своими знаниями научной криминалистики. Для Дулинбы он просто находка! Констебль решил, что в данном случае необходимо его личное вмешательство для «расследования обстоятельств». Сейчас он как раз проводит «дознание», допрашивает миссис Роган. Я думаю, миссис Роган сумеет постоять за себя, и настроение у него будет не блестящим, когда он приедет сюда. Будьте осторожны, постарайтесь следить за своими словами. Он довольно обидчив, этот констебль. Это законченный бюрократ, и в Дулинбу его назначили, видимо, лишь потому, что его физический и умственный багаж совершенно соответствует здешнему образу жизни.

Все видят, как он старается, но в успех его дел не верят. Пока он тщательно перепечатывает под копирку протоколы дознаний, а потом складывает их аккуратно в папки, которых уже много накопилось в его кабинете в полицейском участке.

Бренда и доктор уже допивали чай, когда явился констебль Риверс. Он остановился у порога, осуждающе глядя на всех.

– А, констебль! Входите и присаживайтесь, – пригласил его доктор. – Чай освежит вас и придаст силы!

– Благодарю вас, доктор, – сухо ответил констебль.

Доктор представил ему Бренду.

Констебль холодно выслушал и с напыщенным видом спросил:

– Где больной?

Бренда проводила полицейского в спальню. Констебль взглянул на ребенка с выражением сарказма на лице.

– Ясно, значит, он полукровка, я так и думал. – Он произнес это так, словно зачитывал приговор. – А где тот человек?

– Там, где остановился, – за Головой Дьявола.

Констебль поправил свой огромный плащ, застегнулся на все пуговицы и направился к выходу, шаркая по линолеуму большими резиновыми сапогами. Слышно было, как он прохлюпал в них по дорожке к боковой калитке сада.

Доктор видел, как констебль, с трудом переставляя ноги, плелся по берегу, время от времени освещаемый проглядывавшим сквозь тучи солнцем.

– Будет удивительно, если он его сразу же не арестует, – сказал, ни к кому не обращаясь, доктор.

Бренда пожала плечами.

– Если он попытается это сделать, получит сполна все, что ему полагается.

Поль шел с угрюмым видом, пытаясь понять причину мрачного настроения констебля. Взгляд его то и дело останавливался на бурунах, сверкавших под утренним солнцем мириадами брызг.

– Поскорее, нечего попусту терять время, – грубо прикрикнул констебль, пропуская Поля впереди себя в кухню.

Он грузно уселся за стол и раскрыл портфель. Медленно и внимательно, как делал все, констебль оглядел каждого из сидевших перед ним. Наконец откашлялся и надел очки в темной оправе. Потом, еще раз взглянув на всех троих, сказал:

– Теперь разберем имеющиеся в нашем распоряжении факты.

Это была его стандартная фраза. Он повторял ее во всех случаях жизни, приводя жителей Дулинбы в ярость.

Перечисление имеющихся фактов в данном случае было, по мнению констебля, более чем необходимо, поскольку речь шла не о преступлении, а лишь о нарушении долга. Двое аборигенов, погибших во время автомобильной катастрофы, в сущности, не могли считаться преступниками, хотя по донесениям полиции штата Квинсленд погибший абориген был не так уж далек от этого. Абориген считался смутьяном, зачинщиком всевозможных беспорядков, требовал возвращения каких-то родовых земель, настаивал на повышении заработной платы, а в результате просто сбежал с места своей работы, не испросив на то разрешения у своих хозяев.

– Итак, – торжественно произнес констебль, – мне предстоит заняться мальчишкой по имени Кемми Бардон. Родители его удрали, не вняв законным требованиям передать ребенка в руки полиции для определения в специальное учреждение, созданное для таких, как вышеназванный малолетний абориген. – Констебль повернулся к доктору: – Вы немедленно сообщите мне, как только он выздоровеет, чтобы я смог предпринять соответствующие меры для выполнения закона о попечительстве.

– Конечно, если он только поправится, – угрюмо сказал доктор. Констебль подозрительно смерил доктора взглядом.

– Есть основания сомневаться в этом?

– Мои сомнения более чем основательны.

Констебль вытащил из кармана ручку и, сурово взглянув на доктора, спросил:

– Доктор, готовы ли вы сделать заявление, проливающее свет на то, кто ответствен за состояние больного?

Доктор пожал плечами. Поль неожиданно стукнул кулаком по столу:

– Мы все за это в ответе, все мы! – вскричал он.

– Я должен вас предупредить, – торжественно произнес полицейский, – что любое ваше замечание может быть принято в качестве улики против вас.

– А мне в высшей степени наплевать. Я хочу лишь сказать, что мы все ответственны за это, и прежде всего я. Я не пытался ничего узнать об этом ребенке. Я командовал им, как только мог, он прислуживал мне, разводил костер в дождливую погоду, когда у меня самого не хватало на это умения, он показывал мне, где водится рыба. Я использовал его так, как все мы используем более слабых и беззащитных. А когда он заболел и уже не мог ничего для меня делать, я прогнал его, не поинтересовавшись о его состоянии, не узнав, есть ли у него место, куда пойти.

Констебль помолчал, затем обратился к Бренде:

– Хотелось бы узнать, что может сказать мисс почтмейстерша о своей роли в этом деле.

– Могу без труда объяснить вам это, – резко ответила Бренда. – Я оставила мальчика в своем доме, когда этот человек принес его на руках из леса. Если же вам хочется услышать, стыжусь ли я своих поступков, как стыдится этот человек, – да, именно это чувство грызет меня. Больше мне нечего добавить, за исключением, пожалуй, одного: нет или есть у мальчика шансы на выздоровление, он будет до конца в моем доме. Я буду ухаживать за ним так, как если бы это был мой собственный сын. А раз уж этот человек, – она указала на Поля, – помогает мне, ответственность за судьбу ребенка лежит на нас двоих.

– А когда он совсем поправится, – добавил Поль, – я позабочусь, чтобы он не попал ни в один из этих ваших приютов.

Полицейский кончиком ручки постучал по своим зубам.

– Ну, уж это будет решать закон.

Констебль сплел пальцы рук, положил их на стопку донесений и сказал твердо и решительно, тоном судьи:

– Леди и джентльмены, то, что вы думаете о своей ответственности, это ваше личное дело. Я же снимаю с себя всякую ответственность. И, кроме того, я должен спросить вас, миссис… э… мисс Локвуд, как, по вашему мнению, отнесутся руководители почтового ведомства, узнав, что у вас по ночам в доме находится посторонний мужчина?

Бренда резко вскинула голову.

– Не имею ни малейшего представления, но меня это ничуть не волнует.

– Я протестую против подобных вопросов, констебль, – вдруг вспыхнул доктор.

– Ладно, перейдем к другим. – Констебль наклонил стул. – Поскольку мне поручено это дело, молодой человек, я хотел бы узнать ваше имя и другие сведения для установления вашей личности.

Поль назвал себя.

– Адрес!

– Стоянка на берегу моря возле Головы Дьявола.

– Нет, этот номер у вас не пройдет, молодой человек. Я спрашиваю ваш домашний адрес.

– У меня нет домашнего адреса.

– Тогда где же вы находились до приезда сюда?

– В военном госпитале номер сто тринадцать.

– А до госпиталя?

– Во Вьетнаме.

– Ах, вот оно что… – Констебль даже поперхнулся. – Но где живут ваши ближайшие родственники?

– У меня нет ближайших родственников.

Констебль сурово взглянул на Поля.

– Вот что, молодой человек, я вынужден предупредить вас, с законом шутки плохи. Где проживает ваша семья?

– У меня нет семьи.

– Тогда назовите мне адрес ваших родителей.

Поль неохотно назвал адрес отца. Констебль записал его в блокнот, торжествуя.

– Скажите, констебль, – ехидно спросил Поль, – вы все это делаете, чтобы снять с себя ответственность?

Констебль на минуту растерялся.

– Я уже сказал, что не считаю ответственным за все происходящее ни закон, ни себя лично.

– Тогда разрешите мне заявить, что, выслушав ваши скучные и многословные донесения, я считаю вас виновным более, чем всех нас. Вы обнаружили разбитый грузовик с двумя умирающими аборигенами и знали, что вместе с ними был третий человек – их ребенок, который к тому времени куда-то исчез. И что вы предприняли?

Констебль недоуменно взглянул на Поля. Он был явно смущен.

– Я полагал, что этого ребенка ссадили где-нибудь по пути в одной из резерваций. А поскольку эти черномазые с фанатизмом держатся друг за друга, у меня не было возможности получить от них сведения о мальчишке. Естественно, я посчитал следствие законченным.

Поль резко отставил стул, поднялся и подошел к окну. Казалось, все его внимание сосредоточилось на неспокойном, сверкающем под яркими солнечными лучами море.

– О боже всемогущий! – воскликнул вдруг он. – До чего же все мы напыщенные лицемеры, ханжи и краснобаи, только и умеющие разглагольствовать о законе и об ответственности! Ведь и я тоже целыми днями валялся в машине, размышляя о несправедливостях и жестокостях во Вьетнаме, а сам поступал не лучше.

– Если вы собираетесь заниматься здесь красной пропагандой, то я отказываюсь ее слушать.

Констебль закрыл блокнот, положил его в карман, аккуратно застегнул лацкан и, обведя всех взглядом, сказал:

– Я подожду вас на пристани, доктор.

Они услышали, как он громко затопал сапогами по лестнице По знаку доктора Бренда поставила на плиту кофейник. Доктор молча ушел в спальню к мальчику, а когда кофе вскипел и Бренда позвала его, он вышел, подошел к Полю и положил руку ему на плечо. Поль резко обернулся.

– Простите, – сказал он, садясь за стол и накладывая сахар в кофе, – все получилось чертовски глупо.

– Все в порядке, – ответил доктор, хлопнув Поля по плечу. – Просто констебль Риверс подонок. А вы задели его за живое.

– И все же мне, очевидно, не следовало себя так вести. Но я не сдержался, во мне все кипело.

– Вам слишком долго приходилось сдерживаться. Такое прегрешение вам простительно.

Поль выпил кофе и закурил.

– Как мальчик?

– Без видимых изменений. Вам не удалось попоить его, Бренда?

– Нет. Сколько ни пыталась влить в него хоть ложечку молока или сока, он начинал задыхаться.

Доктор вздохнул и поднялся.

– Что ж, пожалуй, сделано все возможное. Истощение и непогода отняли у него слишком много физических сил. так необходимых для борьбы за жизнь. Позвоните мне вечером, если наступят какие-то изменения.

Бренда пошла его провожать, осторожно ступая по размытой дождем тропинке.

– Почему он не хочет еще что-нибудь предпринять? – спросил Поль, раздражаясь, когда доктор уже скрылся на дороге к пристани.

– Он делает все, что можно, – возразила Бренда. – Я в этом уверена.

– Вконец устаревший и безалаберный человек, – не удержался Поль.

– Согласна, он, может быть, и не самый лучший врач, но он всегда был честным и искренне заинтересованным в пациенте. Он не стремился к экспериментам ради экспериментов.

Поль горько улыбнулся.

– Эксперименты! Я вижу, вам тоже пришлось в жизни пройти через множество экспериментов. И все же мне кажется, он мог бы сделать для мальчика больше.

– К сожалению, врачи не способны совершать чудеса.

Бренда взглянула на его лицо, но во взгляде ее не было отвращения, которое Поль ожидал увидеть.

– Если вы хотите знать мое мнение, – тихо сказала она, – то нам обоим необходимо чудо, которое снова сделало бы нас пригодными к жизни среди людей.

Он шел к своей машине, а в ушах все еще звучали ее слова.

Глава двадцать восьмая

Закутавшись в теплый старый халат, принадлежавший отцу Бренды, Поль сидел на стуле возле кровати мальчика, не спуская глаз с его лица, которое в полумраке казалось совсем серым. Он тревожно прислушивался к его дыханию, а мысли были далеко-далеко. Всплывали и снова исчезали в памяти картины прошлого и настоящего.

Из-под кровати сверкнули глаза щенка, и Поль почувствовал удовлетворение от того, что он здесь. Ему было куда легче сидеть ночью у постели больного, чем спать, приняв сильную дозу снотворного, или лежать в машине без сна с натянутыми до предела нервами. Теперь он хоть как-то был связан с миром, с людьми. Он был кому-то нужен.

И все же, даже сидя у постели Кемми, он никак не мог отделаться от мысли, будто это не Кемми, а тот мальчик-вьетнамец, Пак То. Нет, он никогда не видел Пак То слабым и беспомощным, такой была его сестра, маленькая девочка, имени которой он так и не узнал. Несомненно, Полю были ближе этот мальчик-абориген, и вьетнамец Пак То, и его сестренка, чем все другие люди, которых он встречал в жизни. Борьба за существование и воля к жизни заставили Кемми искать пути спасения от голода, и он стал прислуживать Полю и Бренде. А они? Только после того, как малявка оказался на пороге смерти из-за легкомыслия и эгоизма двух взрослых людей, он стал человеком в глазах Поля.

Какие строки были в песне того американского парня, который, бренча на гитаре, распевал, призывая к миру на земле? Кажется, это звучало так: «Сколько дорог должен пройти человек, прежде чем он сможет увидеть, что происходит вокруг».

Нет, слова были какие-то другие. Он в точности никогда не помнил слов, хотя музыка этой песни звучала в его памяти и смысл ее будоражил какие-то скрытые чувства, более сильные, чем желание выпить и овладеть женщиной, чем опьяняющее удовлетворение от того, что убил еще одного лесного брата, иначе он бы мог убить тебя.

Бренда лежала не в силах уснуть, слушала, как глухо бьется о берег прибой. Часы показывали полночь. Уже слишком поздно, нужно уснуть, ведь завтра у нее трудный день.

Странно было лежать без сна в доме, где снова каждый звук приобрел особое значение, но еще более странно ощущать себя нужной кому-то.

Сегодня ее как-то по-особому волновал сон ребенка. И вовсе не потому, что она не доверяла Полю. Напротив, Поль оказался способной сиделкой. Он выучился этому за то долгое время, пока сам находился в госпитале. Она уже успела в этом убедиться, наблюдая, с какой чуткостью и умением обращался он с мальчиком. Совсем как ее отец. Она уже понимала, что можно положиться на него. Наверное, нужно было перенести много мук и страданий, чтобы так нежно ухаживать за чужим ребенком, к которому он, видимо, питал добрые чувства.

Мальчик застонал и начал кашлять. Поль осторожно приподнял его, стараясь сделать это точно так, как делала Бренда. Сердце его сжалось, когда он почувствовал, что мальчик словно пушинка в его руках.

Услышав кашель, Бренда вышла из своей комнаты. При свете ночника она увидела, как Поль склонился над кроватью мальчика.

Она наклонилась и осторожно просунула руку под худенькое тельце, Поль отошел к изголовью кровати и остановился, глядя на Бренду. Он никогда не признал бы в ней ту холодную, замкнутую женщину, которую видел днем в строгом темно-синем форменном платье, с туго затянутыми на затылке волосами. Свет падал на ее яркий халат, на волосы, рассыпавшиеся по плечам густой живописной копной, еще более оттеняя упрямую линию подбородка. Лицо при слабом свете ночника казалось более мягким и молодым. Мальчик что-то прошептал, и она еще ниже склонилась над ним, стараясь расслышать его слова. Вид этих двух людей странно взволновал Поля. Она посмотрела на него и тихо сказала:

– Я не могу его понять. Попробуйте сами.

Поль склонился и вдруг представил себе, как выглядит он, обезображенный шрамами, рядом с ними. Внутри у него все перевернулось от мысли о своем уродстве. Мальчик вдруг открыл глаза и явственно произнес хриплым голосом:

– Мама!

Бренда положила его на подушку и отошла в другой конец комнаты.

– Подержите его, пока я приготовлю микстуру.

Лицо мальчика было совсем рядом с лицом Поля, он даже чувствовал на своей щеке мокрое прикосновение. Мальчик что-то невнятно прошептал, и Поль ему так же невнятно ответил, не зная, дошли ли его слова до сознания ребенка. В госпитале он много раз убеждался, что боль создает барьер, через который не проникают даже самые нежные слова. Сердце ребенка билось чуть слышно. Но так ли это? Он ни разу не слышал, как бьется чужое сердце, он знал лишь, как бьется его собственное сердце и сердце его жены, ощущал его биение лишь в те моменты, когда страсть доводила его до неистовства.

Бренда снова склонилась над больным, попыталась влить в него лекарство. Мальчик вскрикнул, схватился рукой за плечо Поля.

– Папа! – неожиданно и громко позвал ребенок.

Поль машинально поправил подушку и посмотрел на Бренду. Они стояли рядом у постели ребенка, и Поль не переставал задавать себе один и тот же вопрос: почувствовала ли она, как эти бессознательные крики ребенка словно соединили их цепью. Она не смотрела на него, она не отрывала глаз от мальчика, и на лице ее была отрешенность. Она повернулась и пошла из комнаты, запахнув полы халата, словно ей вдруг стало холодно. В дверях она остановилась и сказала:

– Позовите меня, если это опять повторится.

Он не отрываясь смотрел на нее сквозь тусклый свет.

– Хорошо, я позову, если не справлюсь сам.

Почему же она ушла, подумал Поль с обидой. А, собственно, какие у него есть основания возмущаться, если она вовсе и не замечает его. И до чего же глупо и сентиментально думать, будто слова больного ребенка, сказанные в бреду, могут что-то значить для них обоих. Ведь мальчик звал тех, кто ему был сейчас крайне необходим: свою мать и своего отца, которых не было рядом с ним. «До чего же ты поглупел, старик, за время своей долгой болезни, если способен допустить, что этот бессознательный крик ребенка может связать тебя прочными узами с женщиной, которая видит в тебе лишь сменную сиделку у постели больного.

Ради бога, дружище, – сказал он себе, – не раскисай!»

Поль вдруг почувствовал, что не может обойтись без сигареты и чашки крепкого кофе, который она оставила в термосе на кухонном столе. Он выпил кофе. Крепкий горячий напиток немного успокоил его, а дым сигареты унес последние остатки глупых мечтаний.

Он закурил еще одну сигарету и мысленно произнес:

«Не обольщайся, старик, думай о себе реально даже при тусклом освещении и принимай эту женщину такой, какая она и есть на самом деле: суровая, ненавидящая мужчин. Ухаживает за ребенком только потому, что, как и ты, чувствует свою вину перед ним. Не пытайся изобретать какие-то таинственные узы, которые могут вас связать. Их нет и никогда не будет».

Он откинулся в кресле, его сознание пробудилось от сна, он снова явственно услышал, как тяжело дышит мальчик, как с грохотом бьются о берег волны, как за окном постукивает ставень.

Глава двадцать девятая

Бренда стояла на крыльце дома, освещенная яркими лучами солнца, под которыми уже начала испаряться влага в наполненном дождем саду. Она обернулась, и сердце бешено забилось у нее в груди: почки на полусгоревшей сливе лопнули, и кое-где уже распустились белые цветы.

Поль взглянул на часы. Три часа. Тело у него затекло от долгого, неподвижного пребывания в кресле, старый халат, накинутый поверх одежды, не уберег его от пронизывающей сырости, наступившей после дождя.

Бренда так и не заснула всю ночь, она несколько раз вставала, ложилась, потом опять вставала, подходила к мальчику, тревожно прислушивалась к его дыханию. Поль слышал, как она хлопотала на кухне. Она включила свет, подняла кофейник, показав, что собирается сварить кофе, и вдруг тихо позвала:

– Поль!

Он взглянул на нее, свет лампы подчеркивал ее печаль.

Бренда поежилась.

– Холодно? – спросил Поль.

– Нет, просто меня почему-то бьет дрожь, – сказала Бренда, стараясь, чтобы голос не выдал ее волнения.

– Вам необходимо поспать.

– Пыталась, ничего не вышло. Как он там?

– По-прежнему. Только щенок ведет себя беспокойно.

Бренда прошла в комнату. А Поль с восхищением смотрел на нее. Малиновый халат и черные пышные волосы волновали его, и ему еще раз показалось, что днем место почтмейстерши занимает другая женщина, чужая и равнодушная.

Она вернулась.

– Мне не нравится его состояние, – тихо сказала Бренда. – Ноги холодные, пульс еле слышен, но учащен. И дышит совсем не глубоко.

Щенок заскулил. Бренда, волнуясь, прошла мимо Поля. Поль бросился вслед за ней. Щенок стоял у кровати, положив передние лапы на одеяло. Едва вошли Бренда и Поль, он завыл во весь голос.

Голова Кемми неподвижно покоилась на подушке, загнутые вверх ресницы казались еще более темными. Бренда подняла тоненькую ручонку мальчика, обвила запястье своими пальцами, потом села на кровать и приложила ухо к его груди. Полю показалось, что она провела в таком положении невыносимо долгое время. Глухой вой щенка бил по нервам, как по натянутым струнам.

Когда Бренда подняла, наконец, искаженное горем лицо, Поль вскрикнул и упал на колени. Прильнув щекой к холодной руке ребенка, он заплакал.

Бренда робко коснулась рукой его головы. Он продолжал плакать от чувства своей вины, оно захлестнуло его всего без остатка, и слезы Бренды капали на его изуродованную шрамами щеку.

Романы Димфны Кьюсак

«Это генератор творческой энергии. Такая маленькая, милая женщина – и откуда берется столько интеллектуальной силы? Когда бы вы ни встретили ее, всегда она жизнерадостна и воодушевлена оттого, что один ее роман только что увидел свет, а другой уже в работе.

На мой взгляд, Димфну Кьюсак как писательницу отличает то, что она любит не только Австралию, но все человечество. Ее романы написаны на широкой основе всеобъемлющих симпатий и понимания проблем, с которыми сталкиваются мужчины и женщины и в Австралии и в других странах. Она обладает умением подхватывать темы социальной важности – объект животрепещущего, всеобщего интереса, который настоятельно требует воплощения, будоража мысль». Так охарактеризовала свою младшую современницу Катарина Сусанна Причард, возглавлявшая прогрессивные силы австралийской литературы в 1920-е–1960-е годы.

Имя Димфны Кьюсак хорошо знакомо советскому читателю. Когда он только открывал для себя австралийскую литературу, в числе первых ее гонцов были романы «Скажи смерти „нет!“ и „Жаркое лето в Берлине“, завоевавшие широкое признание. Бывало, на читательских конференциях присутствовала сама писательница – она неоднократно приезжала в СССР и очень ценила возможность общения с аудиторией. Те, кто встречался с ней в Москве и Ленинграде, Горьком, Оренбурге, Ташкенте, Ереване или Ялте, наверное, помнят хрупкую голубоглазую женщину с косой вокруг головы, легкую на подъем, несмотря на немолодые уже лета и слабое здоровье, полную энергии и желания узнавать и понимать с тем, чтобы потом делиться новым знанием.

Элен Димфна Кьюсак (1902–1981) родилась в небольшом городке Уайлонге, штат Новый Южный Уэльс. За год до ее рождения произошло событие исторического значения для Австралии: австралийские колонии Англии объединились в федерацию, образовалось новое государство – Австралийский Союз. Уходила в прошлое эпоха колонизации континента, когда от поселенцев, особенно простого звания, требовались и огромный труд, и мужество, готовность идти на риск. Кьюсак гордилась тем, что ее предки-ирландцы, прибывшие в Австралию в середине XIX столетия, принадлежали к племени пионеров – селились в глуши, разводили скот, искали золото, занимались извозом. Семейные предания были колоритны: роды с помощью аборигенки – акушерка жила за много миль, встреча с легендарным разбойником, за которым гнались стражники, – бабушка одолжила ему свою лошадь и юбку для верховой езды. Димфна унаследовала не только романтику освоения континента, но и «ирландское бунтарство». В гостиной висел портрет Роберта Эммета, героя национально-освободительной борьбы ирландского народа, казненного в 1803 году англичанами. Первой песней, которой ее выучил дед, в прошлом фений, член тайной организации «Ирландское революционное братство», была повстанческая «Ходить в зеленом». Не случайно героем одного из первых произведений Кьюсак, драмы из времен английской каторги в Австралии «Небо красно поутру» (1935), стал ирландец – политический ссыльный.

Накануне первой мировой войны отец писательницы, фермер-овцевод, владевший также золотым прииском, разорился. Семья переехала в Сидней. Учась в университете, Димфна жила на стипендию. В Сиднейском университете, старейшем в стране (основан в 1850 году), процветали консерватизм и англофильство, причем с ориентацией на викторианскую и эдвардианскую Англию, австралийское было синонимом второразрядного. Но уже давали знать о себе и растущее национальное самосознание и дух всемирно-исторических перемен, начало которым положила Великая Октябрьская социалистическая революция. Передовая часть студенчества тянулась к тем немногочисленным профессорам, кто разжигал интерес к австралийской истории и культуре, приучал не стесняться каторжных страниц, ибо каторгой британские властители карали обнищавших, голодавших, доведенных до отчаяния, восстававших.

В 1926 году Кьюсак окончила гуманитарный факультет и почти двадцать лет, с перерывами, преподавала английский язык и историю в школах Нового Южного Уэльса. Произведений на школьные темы у нее немного, но из своего преподавательского опыта, включавшего и то, что происходило за школьной оградой, она вынесла знание людей и жизни в промышленных центрах и городках сельскохозяйственных районов, стремление к воспитательному эффекту написанного, его социальной и нравственной действенности. Впервые она столкнулась с неприкрытой нуждой, непохожей на стыдливо маскирующуюся «благородную бедность», окружавшую ее в студенческую пору, в Брокен Хилле. Истинным хозяином города, обязанного своим возникновением залежам серебро-свинцовых руд, была монополия «Брокен Хилл пропрайетри», могущественная «БХП», получавшая миллионные прибыли, а рабочие жили в неказистых домах, болели силикозом, дети играли на выжженных солнцем пустырях. В летописи Брокен Хилла была забастовка, длившаяся полтора года. Работая в годы экономического кризиса в сиднейской женской школе, Кьюсак бывала в семьях своих учениц и видела, как бедствуют там, где единственный доход – скудное пособие по безработице. Присутствовала на заседаниях суда по делам несовершеннолетних, где не было недостатка в доказательствах того, что молодежная преступность провоцируется нищетой, отсутствием спроса на рабочие руки и видов на будущее.

Кьюсак принадлежит к тому поколению писателей Австралии, которое вступало в литературу в пору социальных потрясений, классовых антагонизмов и политической борьбы 30-х годов, омраченных «великой депрессией» и надвигавшейся войной. Прогрессивная интеллигенция поддерживала требования безработных, участвовала в антифашистском и антивоенном движении, в кампании солидарности с республиканской Испанией, жила заботами молодой национальной культуры. Разбивая скорлупу провинциальной замкнутости, она ощутила свою причастность к процессам мирового масштаба. В этом духовном климате упрочилась демократическая основа мировоззрения Кьюсак – активистки профсоюза учителей, которая была в немилости у чиновников министерства просвещения, поборницы женского равноправия, члена Клуба левой книги. Сформировался главный реалистический принцип ее творчества – изображать человека в его взаимосвязях с окружающей средой. «Постепенно я поняла, – рассказывает она в статье „Как я пишу“ (1960), – что невозможно писать о людях, находящихся в каком-то вакууме, нужно знать, как они живут и работают, их экономические и социальные проблемы». Писательнице было чуждо формалистическое искусство декадентского, модернистского толка – музыка, отринувшая мелодию, живопись, превратившаяся в нагромождение цветовых пятен, литература, отвернувшаяся от реальности.

В первом романе, «Юнгфрау» (1936), осуждающем буржуазную мораль, обозначились некоторые характерные для Кьюсак черты: изображение городской Австралии – новой области для литературы, поначалу находившей квинтэссенцию национального бытия исключительно в сельской глубинке, в «буше»; проникновение в среду «среднего класса», интеллигенции; наконец, «женский» ракурс, который проявляется в выборе главных действующих лиц, в показе взаимоотношений в любви и браке, в интересе к положению женщины в обществе.

Роман «Парад пионеров» (1938) был написан совместно с Майлс Франклин, романисткой, славившейся «сагами» – хрониками скваттерских семейств. Сатира на колониальный образ мышления, снобизм богачей и их претензии на австралийское первородство, «Парад пионеров» был приурочен к торжественно отмечавшемуся стопятидесятилетнему юбилею колонизации Австралии и разбавлял елей официального славословия.

Однако в 30-е – первой половине 40-х годов Кьюсак знали больше как драматурга, чем прозаика, – она была автором нескольких социально-психологических драм, которые ставились небольшими полулюбительскими театрами, передавались по радио. Австралийская драматургия переживала период мучительного становления, осложненного засильем коммерческого театра, и Кьюсак вслед за Луисом Эссоном, Вэнсом Палмером, К. С. Причард стремилась к созданию национального театра. В таких пьесах, как «Утреннее жертвоприношение» или «Кометы пролетают быстро», приподнимался занавес над современной Австралией, на сцену выходили люди, типичные для разных социальных слоев, вскрывались косность и лицемерие «моралистов», оскверняющих чистые чувства.

Два года из шести военных лет Кьюсак провела в портовом Ньюкасле, городе стали и угля, где опасность, нависшая над Австралией, ощущалась сильнее, чем в других местах: вокруг города построили проволочные заграждения и противотанковые ловушки, у берегов рыскали японские подлодки, торпедируя рудовозы и другие корабли, – японский снаряд однажды разорвался прямо под окнами домика докера, где жила Кьюсак. Помимо работы в школе, она часто выступала с лекциями по истории Австралии и австралийской культуры в кружках Ассоциации просвещения рабочих, в военных лагерях и казармах. Огненный рубеж второй мировой войны, в которой австралийцы сражались на стороне антигитлеровской коалиции, прошел и через австралийскую литературу. Лучшая ее часть сплотилась в патриотическом антифашистском порыве.

Мы грудью встречаем вызов – Пусть небо черно кругом – Враг не пожнет наше поле И не постучит в наш дом, – Перевод А. Сергеева

писала Мэри Гилмор, старейшая поэтесса и ветеран социалистического движения. Алан Маршалл посылал во фронтовую газету корреспонденции, составившие книгу «Это – мой народ». Причард выступала на митингах, призывая к установлению дипломатических отношений с Советским Союзом, на который пала главная тяжесть битвы с фашизмом. Война, принесшая неисчислимые и неслыханные страдания миллионам, обнажила всю страшную человеконенавистническую суть террористической диктатуры буржуазии и потребовала от писателей уточнения социальных и политических критериев в подходе к действительности. «То, что я смутно понимала раньше, – говорит Кьюсак в автобиографической книге, опубликованной в 1975 году, – переросло в глубокое убеждение: род человеческий может уцелеть лишь при той социальной системе, которая основывается на глубоком уважении к человеку и имеет целью полное осуществление потенциальных возможностей мужчин и женщин, независимо от расы и цвета кожи».

Быстро последовавшие друг за другом романы «Орел или решка» (1951), «Скажи смерти „нет!“ (1951) и „Южная сталь“ (1953) далеки от батальной тематики, но писательница обращает внимание на то, как менялось войной течение жизни людей, их мировосприятие и моральные устои.

В романе «Орел или решка» (написан в соавторстве с Флоренс Джеймс) перед читателем проходят восемь дней из жизни Сиднея 1944 года – тылового города, где одни работают и терпят лишения, а другие – «сливки» общества – преспокойно нарушают законы о мобилизации трудовых резервов и предаются светским развлечениям, где процветают темные дельцы – содержатели притонов и игорных домов и по-хозяйски держатся союзники-американцы. Рассказывая о судьбах нескольких женщин, служащих в роскошном отеле (главная сценическая площадка романа), Кьюсак не избежала «эффектов Золушки». Но демократизм ее оценок и симпатий не вызывает сомнений: они отданы не богатым, праздным, преисполненным кастовой заносчивости, а людям, которые в атмосфере коррупции сохраняют честность, порядочность и несут бремя военных тягот.

Еще рельефнее классовые и политические противостояния в романе «Южная сталь», где на разных полюсах оказываются члены одной семьи. Подобный раскол был показан Вэнсом Палмером в романе «Семья Суэйн» (1934). Но Суэйны – из числа владеющих Австралией, «верхняя корочка», а Кьюсак берет рабочую семью – Суитэплы трудятся на предприятиях «Южной стали» (псевдоним «БХП») и живут в Ньюкасле, где писательница наблюдала трагический парадокс капитализма: война, величайшее коллективное бедствие, оживила порт, замерший в годы кризиса, сделала ненужными объявления «рабочих рук не требуется». Старший из братьев Суитэплов, Рад, – профсоюзный организатор, коммунист, верит, что частное предпринимательство будет «сдано в музей истории вместе с рабовладельчеством и феодализмом». Средний, Кейр, – ведущий металлург, верой и правдой служит компании. Для Кейра Рад – смутьян, мешающий работе «Южной стали», оплота оборонной мощи Австралии. Для Рада Кейр – отступник, переметнувшийся во вражеский лагерь, а заслуги «Южной стали» сомнительны: как и другие австралийские монополии, она продавала Японии железный лом и чугун даже в 1941 году, содействуя тем самым вооружению противника. Младший брат, Лэнди, – кочегар корабля, подорванного японцами, олицетворяет мужество, выказанное австралийским тружеником в войну.

Кьюсак не удалось создать произведение, которое бы с достаточной полнотой и глубиной осветило жизнь и социальную роль промышленного пролетариата Австралии. Но знаменательно само обращение к важнейшему, не исследованному литературой пласту, к проблеме власти монополий. И портреты рабочих написаны с сознанием того, что они, а не монополия истинные создатели общественного богатства.

Роман «Скажи смерти „нет!“ – лучшее, на наш взгляд, произведение Кьюсак, в котором она в наибольшей степени добилась художественной цельности. Секрет его воздействия, как отмечала Юлия Друнина, высоко оценившая роман в рецензии, напечатанной в „Иностранной литературе“, – в органичности слияния социально-значимого и сугубо личного: „…социальная трагедия придает не очень оригинальной любовной истории глубину и значительность, а ярко выписанная любовь эмоционально окрашивает повествование, придает ему лиричность и остроту“. Впрочем, по-своему неповторима и оборванная туберкулезом история любви Джэн Блейкли, скромной машинистки из какой-то сиднейской конторы, и Барта Темплтона, солдата, возвратившегося с оккупационными войсками из Японии.

Кьюсак писала роман под впечатлением от смерти близкой подруги, которую также унесла чахотка, исполняла предсмертную просьбу – рассказать о хождениях по мукам больных, оставленных равнодушным государством один на один с грозной болезнью. Тщательно, как она обычно это делала, подготавливая фактический материал, Кьюсак посещала больницы и жила в санаториях – под вымышленным именем, беседовала с врачами и чиновниками министерства здравоохранения, выслушала добрую сотню больных. Она написала роман-обвинение.

Джэн осталась бы в живых, если бы… Если бы у нее хватило денег, чтобы лечиться в частном санатории. Если бы места в бесплатном, государственном, не надо было ждать так долго – очередь продвигалась, только когда кто-нибудь умирал. Если бы Джэн не жила в мрачной, лишенной воздуха клетушке, в каменном колодце доходного дома. Если бы жизнь ее не зависела от дельцов, подвизающихся на ниве медицины, – «светил» вроде Мерчисона Лейда, который забывает о пациенте, как только за ним закрывается дверь, или хозяйки санатория Пайн Ридж, выгнавшей Джэн на все четыре стороны, узнав, что она не в состоянии оплачивать сиделку. И случай с Джэн не исключение. Рядом с ней в убогих палатах Спрингвейла оканчивают свои дни взрослые и дети, обреченные бедностью, – мальчишка-абориген, Дэнни Мориарти, занемогший, скитаясь по стране в поисках работы, Джим Чемберс, отказывающий себе даже в маленьких радостях – куреве, газете, потому что дома жена и дети еле сводят концы с концами.

Общественный резонанс романа Кьюсак был таков, что министерство здравоохранения штата Новый Южный Уэльс улучшило организацию лечения туберкулезных больных. Однако не будем обольщаться. Свои обвинения в адрес буржуазной системы здравоохранения, где главенствует частнопредпринимательская медицина, Кьюсак повторила в последнем своем романе – «Сук в аду» (1971), и с полным основанием. Когда лейбористское правительство Уитлема (1972–1975) попыталось ввести в Австралии общедоступное государственное медицинское страхование и расширить сеть государственных медицинских учреждений, оно натолкнулось на яростное сопротивление частных страховых компаний и частнопрактикующих врачей, угрожавших даже, что они вообще не будут лечить тех, кто рискнет обратиться в государственную клинику.

Обличительный заряд книги усиливается сочувствием, которое вызывают герои, их обаянием, самоотверженностью и тщетностью борьбы Барта за жизнь любимой женщины. Барт, фермерский сын, парень, каких, казалось бы, тысячи, – первый в ряду созданных Кьюсак образов людей, проходящих путь нравственного и гражданского возмужания. В его первоначальном мужском эгоизме и беспечности, смешанной с боязнью совершить ошибку, попасть в капкан, – психология солдата, который после пекла войны и смахивавшей на пикник оккупационной службы смотрит на мир без розовых очков и без уверенности в будущем – вон отец по-прежнему тянет фермерскую лямку, не вылезая из долгов, брат убит, янки твердят о третьей мировой. Так не проще ли наслаждаться сегодняшним днем, не связывая себя обязательствами? А Барт, с которым мы расстаемся, – человек, доказавший свою надежность, по-новому, серьезно взглянувший на окружающее.

Зерно преображения Барта – чувство товарищества. «Верь в свои силы!», «Никогда не сдавайся!», «Не оставляй в беде товарища!» – он мог бы повторить эти заповеди классика австралийской литературы Генри Лоусона. То, что он усвоил как закон поведения в моменты смертельной опасности, цементирует и его чувство к Джэн, и оно становится тем глубже и сильнее, чем большего требует от Барта, который работает сверхурочно, чтобы оплачивать больничные счета, лекарства, квартиру, поступает санитаром в туберкулезный санаторий, где лежит Джэн, ухаживает за ней, как сиделка. В этой отчаянной борьбе он познает самого себя. Кьюсак не превращает Барта в ходячую добродетель – его одолевают усталость, тоска, одиночество, на какое-то время он поддается чарам красивой и богатой женщины. Но место, которое занимает в его сердце Джэн, никто другой занять не может, – так безоглядна ее любовь, свободна от расчетов и притязаний, подлинна. Кьюсак заканчивает роман трагической гармонией: повинуясь умирающей Джэн, Барт увозит ее к морю, в лачужку, где полтора года назад они провели счастливейшие десять дней жизни.

В советской критике отмечалось сходство и различие между «Скажи смерти „нет!“ и „Тремя товарищами“ Ремарка, произведениями, которые при общности основной коллизии, различны в своем национально-историческом содержании. Во всей тональности романа немецкого писателя сквозит трагедия рухнувшего мира, исчезнувших иллюзий, в австралийском романе пробивается наружу общественный протест. Своей любовью и преданностью Барт говорит смерти „нет!“, но это „нет!“ обращено и к обществу: нельзя мириться с уродствами социального порядка, позволяющими тратить на войну и разрушение миллиарды, а на благополучие и здоровье людей – „жалкие тысячи“.

Романом «Скажи смерти „нет!“ Кьюсак подтвердила свою принадлежность к демократическому и реалистическому направлению в австралийской литературе, которое в 40-е–50-е годы находилось на подъеме, окрыленное победой над фашизмом, и обогатилось такими яркими произведениями, как трилогия Причард о золотых приисках, трилогия Палмера о восхождении политического деятеля, романы Ф. Б. Виккерса и Джуды Уотена, повести и рассказы Алана Маршалла и Джона Моррисона.

В конце 40-х годов Кьюсак уехала в Англию. Для нее, как для многих других писателей «окраин», поездка в Европу была заветным желанием: воочию увидеть страну предков – Англию, окунуться в жизнь прославленных культурных центров, дивиться седой старине и чувствовать пульс сегодняшнего дня. Два десятилетия – 50-е к 60-е годы прошли в основном за пределами Австралии: окончательно Кьюсак возвратилась на родину лишь в 1972 году. Франция, Италия, Ирландия, ФРГ и ГДР, Польша и Чехословакия, Болгария и Румыния, Венгрия, Югославия, Албания, КНР и КНДР, СССР – Кьюсак побывала в десятках стран Европы и Азии, в некоторых жила подолгу. Маршруты ее путешествий во многом определялись маршрутами ее книг, издававшихся на разных языках. Кьюсак с мужем, прогрессивным журналистом Норманом Фрихиллом, приглашали в гости национальные комитеты защиты мира, Союз писателей СССР и писательские организации других социалистических стран. Но и будучи гостем, она всегда работала; собирала материал для новых произведений, стараясь получше узнать народ той страны, куда она приехала, и его жизнь, осуществляла давнишние замыслы, радуясь редкой для прогрессивного литератора возможности без помех и забот о хлебе насущном заняться любимым делом. Живя за границей она оставалась австралийской писательницей: «Пусть я кочевница, вдобавок счастливая, но эмигранткой я не была никогда, корни мои – в стране, где я родилась и выросла, и выдернуть их невозможно». Ностальгия и сравнение со странами, где в сознании и быту сохранились феодальные пережитки, подчас сглаживали острые углы в изображении Австралии – например, в романе «Сельские скачки» (1962) ярче проступают «светлые стороны» среды, в которой прошли юные годы писательницы. Но в целом огромный запас впечатлений, знакомство с жизнью разных народов, участие в мировой общественной борьбе раздвинули горизонты творчества Кьюсак.

Особое значение имели установившиеся дружеские, постоянные связи со странами социализма – в многочисленных очерках и статьях Кьюсак рассказывала западному читателю правду об их достижениях на пути создания нового общества. Есть у нее и книга «Каникулы среди русских» (1964), отнюдь не «туристская», хотя она и содержит описания достопримечательностей, исторические экскурсы, цифры и бытовые сведения. Поразительные социальные сдвиги показаны через биографии современников: дипломата, родившегося в бедной семье на берегах сибирской реки, женщины, вырастившей детей в одиночку, без мужа, замученного в фашистском концлагере, директора завода – участника Сталинградской битвы, узбечки – освобожденной женщины Востока, ставшей членом правительства. «Нигде в мире я не чувствовала такой страстной жажды мира, как в СССР», – говорила Кьюсак.

Вскоре после приезда в Европу Кьюсак включилась в движение сторонников мира. В обстановке поляризации литературных сил, когда правые группировались вокруг пресловутого «Конгресса в защиту свободы культуры», организации, финансировавшейся ЦРУ, Кьюсак присоединилась к тем, кто помогал растапливать льды «холодной войны». Антивоенный мотив, который звучал и в прежних ее романах и пьесах, получает развитие, пронизывая все ее дальнейшее творчество. Кьюсак становится писательницей политической темы, горячо выступая против фашизма, милитаризма и расизма.

Роман «Солнце в изгнании» (1955) влился в антиколониальную струю мировой литературы, отразившую рост национально-освободительных движений и распад колониальных империй. Кьюсак нащупала одну из болевых точек послевоенной Англии – усиливающуюся дискриминацию британских подданных с «неподходящим» цветом кожи. Антиколониальна и пьеса «Тихоокеанский рай» (1955), при том, что главная ее идея – предотвращение ядерной катастрофы: жители маленького острова где-то в Южных морях бросают вызов американской военщине, чтобы избежать участи Бикини.

Миллионы людей прочли роман «Жаркое лето в Берлине» (1961). Австралийская проза – военные романы Э. Ламберта, Дж. Хезерингтона, «Крылатые семена» Причард – в большей степени выражала антифашистское сознание, чем показывала фашизм как государственную систему с ее чудовищными нормами, жесточайшей машиной подавления, идеологией расизма и шовинизма. Отчасти восполняя этот пробел, Кьюсак напоминала о «коричневой чуме» тем, у кого оказалась короткая память, просвещала новое поколение, которое по молодости лет и вине буржуазной пропаганды не смогло узнать правды, предостерегала против возрождения немецкого фашизма. Из романа видно, как с благословения Запада, вернувшегося к «политике, стоившей человечеству 50 миллионов жизней», в ФРГ и Западном Берлине благоденствуют монополисты, вскормившие Гитлера и его клику, занимают министерские посты военные преступники, практикуют врачи, экспериментировавшие на узниках концлагерей, сколачивают реваншистские союзы бывшие эсэсовцы и ветераны вермахта.

Кьюсак искала доходчивую, способную увлечь читателя форму: раскрывая политическое содержание, она идет от частной жизни, семьи, личных взаимоотношений, но широко вводит и публицистический элемент в виде споров, монологов-свидетельств, сообщений. «Жаркое лето в Берлине» построено как обретение истины политически невежественным, наивным человеком, и структура последующих романов Кьюсак аналогична. Для молодой австралийки Джой, приехавшей в Западный Берлин погостить у родственников мужа, безликое прежде зло материализуется в ближайшем окружении, она начинает различать палачей и жертв и делает свой выбор, принимая сторону тех, кто борется против возрождения рейха и разжигания националистических милитаристских страстей. Нельзя «жить лишь для себя и не видеть дальше своего носа»,

Романом «Солнце – это еще не все» (1967) Кьюсак предостерегала против фашистской опасности в самой Австралии, где нашли убежище каратели и предатели разных мастей – эсэсовцы, салашисты, усташи, устраивающие террористические акты, а также объявились доморощенные поклонники «Майн кампф» со своими фюрерами, учебными лагерями и военизированными отрядами. «У нас это возможно», – говорит Кьюсак, поселив в тихом сиднейском предместье благообразного преуспевающего фон Рендта, он же штурмбаннфюрер, прозванный Хохочущей смертью. Разоблачение фон Рендта – акт возмездия и урок близоруким, благодушным и легковерным. Заглавная фраза иронизирует над рекламными проспектами, сулящими безоблачное счастье под австралийским солнцем, – кроме природного, нужен еще и климат, в котором было бы неуютно заговорщикам и убийцам, сеющим вражду между народами.

Чутко и остро реагировавшая на общественные движения и антагонизмы, Димфна Кьюсак не могла пройти мимо одной из жгучих проблем современной Австралии – положения, в которое поставили аборигенов, потомков племен, издревле населявших континент, эксплуатация, расовая дискриминация и пренебрежение их нуждами. С детства в ее памяти накапливались примеры расистского обращения с чернокожими австралийцами, белые соседи не общались с семьей аборигена-следопыта, история мирного сельского городка начиналась с резни, учиненной колонистами, на улицах Армидейла, где Кьюсак училась в школе, аборигены не смели появиться – они ютились у городской свалки. После войны она сблизилась с участниками движения за гражданские права коренных австралийцев.

В 60-е годы, когда появились романы «Черная молния» (1964) и «Полусожженное дерево» (1969), оно приобрело гораздо более широкий размах и новое качество. В 1967 году всенародный референдум устранил из конституции дискриминационные статьи. Но поскольку правовые изменения не обеспечили фактического равноправия, борьба не угасла а, напротив, обострилась, на политическую сцену вышли сами аборигены, добиваясь повышения вопиюще низкого жизненного уровня, признания их прав на исконные земли обитания, уничтожении «цветного барьера» в быту, на производстве, в общественных сферах.

Как и «Жаркое лето в Берлине», «Черная молния» и «Полусоженное дерево» – романы прозрения. Их герои переживают личные драмы и находят новый смысл в жизни, расставаясь с заблуждениями, преодолевая эгоизм, приобщаясь к правому делу.

Тэмпи Кэкстон, манекенщица и звезда австралийского телевидения, внезапно изъята из комфортабельного, полного показного блеска мира, неотъемлемой частью которого она считала себя. Кит Мастерс, солнце ее вселенной, разом обрубил многолетнюю связь – брак по расчету обеспечил ему пост редактора влиятельной ежедневной газеты. Владельцы телецентра отказались от услуг стареющей красавицы. Единственного сына отняла колониальная война в Малайе. Впереди – одинокая старость.

Тэмпи, глотающая сверхдозу снотворного, – жертва буржуазного карьеризма. Она обманута иллюзиями «общества потребления»: ведь она и сама принимала на веру рецепты красоты, успеха и семейного счастья, которыми наделяла телезрительниц, навязывая им на деле продукцию косметических, швейных и прочих фирм. Она наказана за расистские предрассудки. Косвенная виновница гибели сына, она могла помешать его отправке в Малайю, но не сделала этого, надеясь излечить Кристофера от непонятного и постыдного увлечения девушкой-аборигенкой, «цветной».

Кьюсак заставляет свою героиню пересмотреть прошлое – после неудавшегося самоубийства в ее руки попадает дневник сына В этом нелицеприятном зеркале шестилетней давности предстают и бывший муж Тэмпи Роберт Армитедж, отец Кристофера, – финансист, оценивающий и людей в денежном выражении, с традиционно-буржуазными понятиями о респектабельности, и ее возлюбленный Кит Мастерс – «наглый волк», насквозь продажный журналист, претендующий, однако, на современную широту взглядов, и сама Тэмпи, жрица Красоты, поющая с чужого голоса. Дневник, написанный языком молодежной исповедальной прозы, получившей широкое распространение после романа Джерома Сэлинджера «Над пропастью во ржи», – это и способ показать умного, наблюдательного, замкнутого юношу, для которого математика с ее неопровержимой логикой – единственная отдушина в отвратительном сумбуре всеобщей погони за деньгами и престижем. Ему не по себе и в старомодном отцовском доме, и в американизированном салоне матери и Кита, в частной школе для элиты, питомцы которой не заходят в мечтах дальше места в правлении компании, и в лагере для новобранцев, где муштра должна выбить из солдатских голов все «лишнее». Он чувствует себя «как дома», наслаждаясь теплотой и взаимопониманием, лишь в семье, родоначальник которой – старый моряк-швед, взявший в жены аборигенку.

Это – вариант австралийской утопии, маленькая изолированная община аборигенов на полуострове, где все любят и уважают друг друга, кормятся рыбной ловлей и урожаем с фруктовой плантации и привязаны к старому дому, наполненному шумом и запахами моря, с натертыми воском полами, с камином, с подзорной трубой, в которую Капитан рассматривает звездное небо. Романтично и увлечение Кристофера внучкой Капитана Занни – «черная молния» воспламенила его чувства, новым светом осветила жизнь.

Однако посягательства дельцов, задумавших выстроить на полуострове отель для туристов, на клочок земли Свонбергов, конфликт, в который втянута и Тэмпи, – сама реальность. Дело о выселении Свонбергов предвосхищает упорную острую борьбу аборигенов за земельные права, развернувшуюся в 70-е годы (прежде всего между аборигенами Севера и горнодобывающими монополиями, рвущимися к богатствам, заключенным в недрах их земель).

Тэмпи, которая откликается на призыв Свонбергов о помощи, уже не холодное божество с телевизионного Олимпа. Крушение пробудило в ней способность к сочувствию – она впервые задумалась над тем, что стоит за письмами женщин, обращавшихся к ней за советом. Она теперь сама нуждается в сочувствии. Вступаясь за Свонбергов в память сына, искупая вину перед ним ради внучки Кристины, о существовании которой она не подозревала, Тэмпи под конец начинает сознавать себя лично причастной и к бедам аборигенов и к длительной и тяжелой борьбе, которую они ведут. Встречи Тэмпи с мэром Уоллабы, ближайшего к жилью Свонбергов городка, с управляющим резервацией, с полицейскими в захолустной Уоллабе и столичном Сиднее, творящими произвол и насилие над аборигенами, вплоть до рукоприкладства, выстраиваются в лестницу расизма, ведущую к верхам австралийской бюрократии.

Быть может, Тэмпи, не имея никакого опыта в подобных делах, опустила бы руки, запуганная недвусмысленными угрозами, не будь у нее перед глазами пример самих аборигенов. Опровергая расхожие расистские представления о чернокожих австралийцах как жалких попрошайках, никчемных существах, по своей биологической природе не поддающихся цивилизации, Кьюсак нарисовала аборигенов послевоенной формации, приобщившихся к современной культуре, полных достоинства людей, которые могли бы достигнуть гораздо большего, если бы им не чинили препятствий: Джед, мастер на все руки, окончил техническое училище, работал на сталелитейном заводе, бывший солдат Пол сражался с японскими захватчиками на Новой Гвинее, умелая санитарка Занни вполне справится и с обязанностями медсестры. «Мы ничего не добьемся, пока не начнем бороться», – говорит Джед, и в его правоте убеждаются и те из Свонбергов, кто думал, что достаточно вести себя, как «воспитанные белые», и можно жить спокойно и счастливо.

Роман заканчивается обнадеживающе: благодаря Тэмпи столичная пресса предает гласности изгнание Свонбергов. Можно было бы подивиться такой отзывчивости буржуазной печати – куда правдоподобнее первая реакция редактора Мастерса, не желающего ввязываться в столкновение горстки черных с властями. Но писательница прекрасно понимает и дает понять читателю, чего стоит «свободная пресса». Просто у газетного магната, отдавшего приказание поддержать Свонбергов, есть соображения, и небескорыстные, личного порядка.

Роман «Полусожженное дерево» вышел в разгар кампании за прекращение агрессии США во Вьетнаме и позорного соучастия в ней Австралии. Вьетнам был социально-критическим фокусом австралийской литературы конца 60-х годов. Под требованиями остановить кровопролитие и вывести австралийские войска ставили подписи литераторы разных взглядов – цвет литературы. Со стихами протеста выступали крупнейшие поэты – Р. Д. Фицджералд, Джудит Райт, Дэвид Кемпбелл, Джон Мэнифолд. В сиднейском Новом театре шел спектакль «На сцене Вьетнам». «Да, разумеется, это – решительное выступление против войны во Вьетнаме», – прокомментировала свой роман Кьюсак в интервью газете «Острэлиен».

В романе – три главных персонажа, чьи пути скрещиваются в приморском уголке Нового Южного Уэльса, куда забредают разве рыбаки и туристы. У каждого своя беда – прошлое всплывает в воспоминаниях, снах, вспышках ассоциаций. У Поля Муррея, вернувшегося из Вьетнама, брошенного женой, обезображено тело, опустошена душа, – в романе Кьюсак, как и в романах участников вьетнамской войны Джона Роу «Сосчитайте убитых» и Кеннета Кука «Вино гнева божьего», раскрывается духовное поражение «крестоносцев», отправившихся «спасать мир от коммунизма», их варварская жестокость и расизм. Поль оказался во Вьетнаме подстегнутый милитаристской демагогией отца-бизнесмена, – обучался азбуке профессиональных убийц, участвовал в карательных экспедициях, присутствовал при пытках. Поворотным пунктом в его судьбе и взглядах стал тот страшный миг, когда напалм, сброшенный «Б-29» на вьетнамскую деревню, настиг и его, а руку помощи ему неожиданно протянули те, чью землю он обращал в руины. Мир разделился для него на «Там» и «Здесь». И то, что «Там» казалось в порядке вещей, «Здесь» преследует мучительным кошмаром, ужасом бесчеловечности, сопричастностью к преступлениям.

Бренда Локвуд, молодая женщина, отгородилась от мира в уединенном домике над морем – почтовое отделение, одно на всю округу, с лавкой в придачу, потрясенная предательством мужа-двоеженца. (Обманщик, военный летчик, – сродни Киту Мастерсу из предшествующего романа, он мог бы повторить слова английского офицера из ранней пьесы Кьюсак – декларацию эгоизма: «Я использую кого хочу – мужчину, собаку или женщину, как хочу, и расстаюсь с ними, когда захочу.)

Мальчик-абориген Кемми Бардон, живущий в пещере вместе с приблудным щенком, – сирота, его родители погибли в автомобильной аварии. Выполняя мелкие поручения Поля и Бренды, он получает взамен немного еды, монету. Несчастный случай… Но Кьюсак включает в цепь причин и следствий конфликт между аборигенами и их притеснителями, продолжая тему «Черной молнии». Бардоны бежали из Квинсленда на стареньком грузовичке, спасаясь от преследований полиции: отец Кемми, гуртовщик, был вожаком аборигенов, работавших на фермах, организовывал забастовку.

Связав в один узел три несчастливые судьбы, писательница с присущей ей активностью отношения к жизни как бы задается вопросом: есть ли выход для этих людей – взрослых, одиноких по своей воле, и ребенка, в сущности, отторгнутого обществом?

Возрождая сад Бренды, по которому прошелся лесной пожар, Поль постепенно начинает вкладывать душу в эту мирную земледельческую работу, находя в ней свое истинное призвание. Вместе с садом возрождаются и он, и Бренда. Ветка, зеленеющая на полусожженной сливе, – знак неодолимости жизненных сил, да и весь сад – метафора созидания, противостоящего стихии войны и разрушения. В древнее, как мир, уподобление жизни человеческой древу, вложен морально-этический смысл: как бы человека ни пригнула беда, если он сохранил вкус к труду, искру участия к чужому горю, он не потерян.

Поля и Бренду выводит из «ничейной земли» и сближает еще и общая вина и усилия поправить непоправимое. Поглощенные собственными переживаниями, привыкшие механически отделять «нас» от «них» – нерадивых нерях аборигенов, у которых и дети всегда не присмотрены они и не заметили, в каком положении их чернокожий «связник» Кемми – бездомный, голодающий и больной. Смертью мальчика-аборигена, которой можно было бы легко избежать, Кьюсак подчеркнула связь между бесчинствами захватчиков на вьетнамской земле и «домашним», примелькавшимся расизмом. Недаром Кемми напоминает Полю вьетнамца Пак То.

Димфна Кьюсак обладала даром живого повествования. Построенное вокруг злободневного конфликта, насыщенное реалиями национальной жизни и исторического периода, с характерными для своей среды и времени действующими лицами, оно ярко окрашено чувствами автора, сопереживающего героям: «то, что заставляет их страдать, вызывает у меня яростное негодование, их мужество восхищает». И зарисовки природы, как бы они ни были «привязаны» к конкретному сюжету или эпизоду, – это лирический образ родины. Она виделась писательнице из европейского далека окруженная морями, в переливах красок воды и неба, в плеске и грохоте волн, разбивающихся о скалы, набегающих на песчаные ленты пляжей.

От взыскательного читателя не укроются и слабые стороны творчества Кьюсак: повторяемость ситуаций и образов, беллетристическая облегченность в разработке коллизий, налет сентиментальности. Но от «романа о любви», определенную дань которому отдает писательница, ее произведения решительно отличает острота социального видения, стремление найти точку пересечения личной драмы с конфликтом общественного масштаба, призыв к активному сопротивлению социальному злу.

«Меня называют оптимистическим реалистом, – писала Кьюсак. – Так оно и есть». Из веры в возможность гуманистического применения энергии и талантов людей проистекало и неизменное внимание писательницы к проявлениям роста гражданского сознания – свидетельство влияния новаторской эстетики реализма, рожденного революционной практикой XX века, превращавшей человека в субъект исторического действия. В романе «Южная сталь» процитировано знаменитое высказывание из книги Николая Островского «Как закалялась сталь» о том, как надлежит распорядиться отпущенным временем, чтобы умирая можно было сказать: «Вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества».

Димфна Кьюсак глубоко сознавала, что никогда ответственность писателя не была столь велика, как в наши дни, ибо опасность, нависшая над миром, «затрагивает не один народ, не одну нацию, а все человечестве». Обращая свое перо против фашизма, империалистической военщины, вынашивающей милитаристские планы, расистской идеологии и расовой дискриминации, австралийская писательница содействовала сплочению всех честных людей Земли, заинтересованных в мире и прогрессе.

А. Петриковская

1

Роман печатается с сокращениями.

(обратно)

2

Вставайте!

(обратно)

Оглавление

Глава первая[1]

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья

Глава двадцать четвертая

Глава двадцать пятая

Глава двадцать шестая

Глава двадцать седьмая

Глава двадцать восьмая

Глава двадцать девятая

Романы Димфны Кьюсак . .

Реклама на сайте