«Старшина»

Владимир Кунин Старшина

Был март сорок четвертого, грязная снеговая слякоть и страшный завывающий рев подбитого танка «Т 34». Он вертелся на одном месте, на уцелевшей гусенице, разбрызгивая вокруг себя грязный снег и случайную смерть. Пулеметы его били неприцельно сквозь желтое пламя и черный дым горящего солярового масла.

Откинулся верхний люк, и из башни высунулся объятый пламенем человек. Он что-то кричал и вслепую палил из автомата вокруг себя. А потом — то ли потерял сознание от ожогов, то ли был настигнут пулей — выронил автомат и, как тряпичная кукла, повис смрадным дымным факелом на орудийной башне.

Под танком что-то грохнуло, взметнулся светлый язык огня, и танк прекратил свою нелепую пляску.

Вскинулись передние люки, и обожженный кряжистый человек стал поспешно вытягивать из танка третьего, еще живого, маленького и худенького. Маленький горел и плакал в голос, а кряжистый, пользуясь тем, что танк остановился задом к немцам, мгновенно вытащил худенького и скатился с ним в грязную снеговую лужу. Маленький горел и плакал, а кряжистый лихорадочно валял его в снегу, накрывал своим телом, пытаясь потушить на нем огонь, и когда сбил пламя с его комбинезона, потащил волоком в сторону от горящего танка.

Немцы не заметили их, потому что в ту секунду внутри танка стали рваться снаряды и взрывом сорвало башню вместе с орудием.

Кряжистый потащил маленького в неглубокую ложбинку, притаился и прижал его к себе. Это был парнишка лет семнадцати.

— Старшина... — всхлипнул парнишка, и его худенькое тельце затряслось от рыданий.

— Тихо, — приказал кряжистый и поволок парнишку по грязному снегу.

— Старшина!..

— Да тут я, вот он я! Чего блажишь?! — задыхаясь, проговорил кряжистый, продолжая тащить паренька в сторону от полыхающего танка.

Старшина остановился, подтянул к себе легкое мальчишеское тело и увидел, что паренек умер.

Старшина прижал его к себе, и в ушах у него прозвучал тоскливый, предсмертный мальчишеский крик: «Старшина!..»

* * *

Было лето сорок четвертого, было тепло и безветренно, и по госпитальному садику шатались легко раненные и выздоравливающие. Цеплялись к молоденьким санитаркам и сестричкам, которые деловито шмыгали из одного корпуса в другой. Сестры и санитарки полыценно огрызались, не стесняя себя в выборе выражений. Раненые запахивали мышиные халаты, подтягивали кальсончики с черными печатями госпиталя на самых видных местах, заламывали мудреные шляпы и пилотки, состряпанные из газет, и, стараясь скрыть смущение, ржали вослед языкастым девахам...

Длительное пребывание в госпиталях и больницах примиряет с нелепостью госпитальной одежды. Выцветшие от частых стирок халаты, бесформенные полосатые пижамы, кальсоны со штрипочками, тапочки без задников и почти обязательное газетное сооружение на голове спустя месяц пребывания на госпитальной койке начинают носиться с откровенной долей пижонства.

Сама собой определяется «мода», и от вынужденного больничного безделья способ завязывания кальсонных тесемок, по-особому запахнутый халат, кокетливо подшитый белоснежный подворотничок к полосатой пижаме становятся несокрушимой движущей силой, определителем характера и воли и даже вырастают в особое нравственное направление. И каким бы смешным и жалким это ни показалось со стороны, раны от этого заживают быстрее, напропалую идет флирт с младшим медперсоналом и даже ампутации переносятся менее трагично. И в этом есть прекрасная победа Духа над Плотью, столь необходимая в условиях мирных больниц и военных госпиталей, где так легко начать жалеть самого себя...

... Под самым большим деревом госпитального садика врыт в землю деревянный стол с лавками. Четверо забивают «козла». Один сидит в кресле с колесами. Ног у него нет. Зато есть прекрасные ухоженные усы. У его партнера вся голова в бинтах. Только один глаз и рот смотрят на свет божий. У третьего — рука от плеча задрана и пригипсована к сложной конструкции из проволоки. Во всех госпиталях такое сооружение называлось «самолет». Его партнер по «козлу» — широкоплечий, кряжистый, с недоброй физиономией старшина, который по весне горел в танке. Старшина играет стоя, опершись коленом о скамейку.

Все четверо были давно сыгравшейся командой, никаких специальных «доминошных» слов во время игры не употребляли, при неверном ходе не было взаимных упреков, и ожесточенная борьба велась под самый что ни на есть житейский разговор.

Собственно, в разговоре участвовали только трое. Старшина играл молча.

— Протез протезу тоже рознь, — сказал «самолет» безногому.

— Эт-то верно... — Безногий сделал ход, вытащил из кармана пижамной куртки зеркальце и расчесочку и пригладил роскошные усы.

— Американцы самодвижущийся протез сделали. Скоро нам поставлять начнут, — послышалось из забинтованной головы.

— По ленд-лизу, что ли? — спросил «самолет», глянул в свои костяшки и добавил: — Мимо...

— А хрен их знает...

— Раз положено, пускай дают...

— Как же ты с бабой со своей теперь будешь? — рассмеялся «самолет». — Во насуетишься!..

Безногий сделал еще один ход, снова вынул зеркальце, с удовольствием провел расчесочкой по усам:

— Не боись, корешок, как-нибудь пристроюсь!

«Самолет» и забинтованный совсем развеселились, а старшина криво ухмыльнулся, стукнул костяшкой по столу и хрипловатым тенорком, с оттенком презрения сказал партнерам:

— «Рыба». Считайте бабки, чижики.

— Во гад! — удивленно сказал безногий и стал испуганно проверять свои и чужие костяшки.

Со стороны госпитального корпуса раздался женский крик:

— Старшина!.. Кацуба! Старшина Кацуба!..

Кацуба нехотя повернул голову. Кричала молоденькая сестричка со списком в руках.

— Оглох, что ли?! К замполиту!

Кацуба неторопливо снял ногу со скамейки, а сестричка закричала еще громче:

— Старший лейтенант Симаков! Лейтенант Троепольский! Капитан Васин! Старший сержант Бойко! К замполиту, живенько!.. Кацуба, тебе что, особое приглашение?..

* * *

Их было человек пятнадцать, почти все одного возраста — не старше тридцати. Кто капитан, кто лейтенант, кто сержант или старшина — не разобрать. Халаты, пижамочки, замысловатые газетные треуголки. Все на своих двоих. Ни бинтов, ни костылей. Все — вылеченные. Готовые к выписке. Днем раньше, днем позже...

У майора, заместителя начальника госпиталя по политической части, белый халат внакидочку, кулаком воздух рубит для убедительности, говорит горячо, страстно, самую малость любуясь самим собой.

Все сидят, слушают. Стоят только двое — замполит у стола, Кацуба в последнем ряду прислонился к дверному косяку.

Рядом с замполитом, тоже в халате внакидку, какой-то полковник с абсолютно невоенным лицом. Все подтягивает и подтягивает сползающий халат. Видно, не привык к такой форме одежды. Не то что замполит госпиталя. Тот в халате — словно черкес в бурке. И говорит замполит выразительно и, как ему кажется, очень доходчиво:

— Прошел самый страшный час войны!.. И народ наш преодолел трагический пик напряжения всех человеческих сил в борьбе с врагом! Не за горами победа, товарищи!.. Чем и объясняется такое замечательное и гуманное решение командования снять рядовой и сержантский состав тысяча девятьсот двадцать шестого и тысяча девятьсот двадцать седьмого годов рождения с передовой ряда фронтов. Сохранить от случайной пули, от слепого осколка... Кто из них не доучился на гражданке до семи классов средней школы — направить для дальнейшего прохождения службы в строевые части тылового расположения. Кто же имеет семь классов и больше — поедут обучаться в военные школы и училища различных родов войск! Понятно, товарищи?

Сидящий в первом ряду молодой, лысый шутовски провел по своей плеши ладонью и спросил:

— Разрешите, товарищ майор? А к нам это какое отношение имеет? Мы вроде все тут не двадцать шестого, не двадцать седьмого, а постарше... — И снова погладил лысину.

Все рассмеялись.

— Да вы что, Рубцов! — искренне возмутился замполит. — Как же вы не понимаете важности такого политического мероприятия?! Вот товарищ полковник из штаба армии специально приехал...

— Позвольте мне, товарищ майор, — сказал полковник.

Он встал из-за стола, нервно поправил сползающий халат и вдруг увидел стоящего у двери Кацубу.

— Вы почему стоите? Садитесь, пожалуйста.

Кацуба выпрямился по стойке «смирно».

— Садитесь, садитесь... Там есть свободное место, товарищи?

— Он садиться не может, — лениво сказал Рубцов. — У него сложное ранение в «мускулюс глютеус».

Все беспощадно заржали.

— Куда?! — ошарашенно спросил полковник у замполита.

Замполит наклонился и тихо пояснил полковнику, куда ранен Кацуба.

— Простите, пожалуйста, — сказал полковник Кацубе, и тот снова привалился к дверному косяку. — Товарищи! Скоро война кончится...

— Как же... — протянул кто-то.

И тогда невоенный полковник сказал вдруг с яростью:

— Война скоро кончится! Полгода... Восемь месяцев. Максимум, — год! Тем, кто родился в двадцать шестом и в двадцать седьмом, сейчас семнадцать-восемнадцать лет. И их нужно беречь! Нельзя, чтобы мальчики погибали в окопах и умирали в госпиталях. Вы, прошедшие страшную школу войны, поедете в военные школы и училища в качестве командиров учебных взводов, старшинами курсантских рот, помощниками командиров батальонов по строевой... Мы снимаем с фронтов не только семнадцатилетних мальчишек, но и вас — опытных и обстрелянных взрослых людей, которые прекрасно знают, почем фунт лиха. И я не обещаю вам легкой тыловой жизни. Но сегодня воспитать их сможете только вы!.. Их очень нужно сберечь!

Полковник закашлялся и уж совсем не по-военному вынул платок из кармана и обтер лицо.

Кацуба вдруг увидел грязную снеговую лужу, обожженного мальчишку в слезах и услышал предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!..»

Потом, растягивая от злости слова, неожиданно для всех спросил у полковника:

— А как быть с теми? — Кацуба показал пальцем в землю. — Им тоже было по семнадцать...

Замполит испуганно посмотрел на полковника. А полковник еще раз обтер лицо платком и печально ответил Кацубе:

— А про тех помнить. Каждую секунду... — Подумал и добавил: — И всю свою жизнь.

— Виноват, — сказал Кацуба.

* * *

Через несколько дней Кацуба сошел с поезда в маленьком жарком среднеазиатском городке.

За железнодорожной станцией — базарчик и чайхана.

Кацуба снял двубортную офицерскую шинель (что за старшина военного времени, у которого нет офицерской шинели!), одернул кителек с одним лишь гвардейским знаком, поправил плоскую танкистскую фуражечку, перекинул через плечо вещмешок, подхватил фанерный чемоданчик и не спеша пошел вдоль торговых рядов, вглядываясь и внюхиваясь в неведомую ему доселе азиатскую еду.

Теперь, в форме, у Кацубы оказались очень широкие вислые плечи, был он кривоног, коренаст и казался старше своих двадцати шести лет. Шел, слегка прихрамывая, мягко ступая летними брезентовыми сапожками, и во всем его кряжистом обличье чувствовалась громадная физическая сила.

Не торопясь, он шел мимо базарных рядов, где продавцов было втрое больше, чем покупателей, и остановился только в конце базарчика, около безрукого инвалида в немыслимых остатках военной формы, который торговал папиросами «Дукат» поштучно.

Рядом с инвалидом стояла миловидная, лет двадцати пяти, женщина и пыталась продать какие-то московско-ленинградские зимние вещи.

— Почем? — спросил Кацуба у инвалида и поставил чемоданчик у ног.

— Цена стандартная. Два рубля штука, тридцатник — пачка. У кого хошь спроси...

Невысоко пролетел самолет с приглушенно работающими двигателями. Видно, собрался садиться где-то за городом.

— Почем, говоришь?

— Два рубля штука, тридцатник — пачка...

Кацуба сдвинул свою приплюснутую фуражечку на нос и почесал в затылке.

— А любую половину? — сонно спросил он.

— Это как же? — удивился инвалид.

— Пятнадцать, — сказал Кацуба.

Женщина с зимними вещами рассмеялась.

Инвалид обиделся:

— Что, чокнулся?! Себе дороже выходит!..

По рядам шли четверо курсантов авиационной школы. Хохотали, пробовали тертую редьку из ведер, толкали друг друга и пребывали в прекраснейшем увольнительном настроении.

У одного была красная нашивочка за легкое ранение, у второго — медаль «За оборону Ленинграда», у третьего — такой же гвардейский знак, как и у Кацубы, а у четвертого, кроме значка ГТО на цепочках, не было ничего.

— Покуда с военкоматов присылали, все было тихо, мирно, — сказал инвалид, следя за приближающимися курсантами. — А как вот таких сопляков с фронта поснимали да на учебу бросили, так хоть на танцплощадку не ходи...

— А ты чего, на танцплощадку ходишь? — поинтересовался Кацуба.

И женщина снова рассмеялась. И снова обиделся инвалид.

— При чем тут я?! Люди ходят. Людям тоже потанцевать охота.

Один из курсантов прошелся вдоль рядов в дурашливой лезгинке.

— Ишь, чего выкамаривают — кобели сытые... — совсем обиделся инвалид. — Девятую норму трескают. А в дни полетов — пятую... А там и сгущенка, и белый хлеб, и масло коровье...

— Да что вы!.. — поразилась женщина. — Даже сгущенка?!

— Ну так что? — спросил Кацуба. — Отдаешь дешевле? Я пачки три возьму.

И все было бы прекрасно, если бы первому курсанту не попался под ноги чемоданчик Кацубы. Он об него споткнулся и очень оскорбился этим.

— Чей «угол»? — грозно спросил он.

Кацуба посмотрел на свой опрокинутый чемодан, оглядел сонными глазами четверых и процедил сквозь зубы:

— Что в таких случаях делают приличные люди? Поднимают чемодан, ставят его на место, просят прощения и тихо топают дальше.

— А в глаз хочешь? — коротко спросил другой курсант.

— Не связывайся, — тревожно сказал инвалид Кацубе.

— Очень я не люблю, когда незнакомые люди со мной на ты разговаривают, — пожаловался Кацуба инвалиду. Снял с плеча сидор и положил на прилавок.

У курсанта с медалью уже прыгало бешенство в глазах.

— Чемоданчик на место, — негромко сказал ему Кацуба. — И без нервов, пожалуйста...

— Ах ты ж сука! — задохнулся курсант. — Это ты мне?..

И, не выдержав напряжения, бросился на Кацубу.

Кацуба недобро усмехнулся, резко и коротко ударил курсанта в солнечное сплетение. Курсант отлетел метра на три, а трое остальных мгновенно рванулись к Кацубе.

Кацуба бил точно, расчетливо, без единого лишнего движения, и восемнадцатилетние мальчишки отлетали от него, взрывая своими телами серую азиатскую базарную пыль.

Инвалид старался перелезть через прилавок, чтобы помочь Кацубе, но тот приказал:

— Сиди торгуй, не рыпайся...

Он подхватил налетевшего на него курсанта с медалью за штаны и гимнастерку и перебросил через торговый прилавок.

— Полетай немного, авиатор. Потренируйся, — сказал ему Кацуба и ногой дал пинка в зад другому, встающему с земли.

— Патруль! Да где же патруль?! — в отчаянии закричала московско-ленинградская молодая женщина. — Господи!.. Да бегите же кто-нибудь за патрулем!..

В то время «патруль» было магическим словом.

— Полундра!.. Патруль!.. — не разобравшись, в чем дело, крикнул кто-то из курсантов, и все четверо бросились врассыпную.

Но Кацуба успел прихватить одного из них — со значком ГТО. Он просто приподнял его за ремень и разорванную гимнастерку над пыльной землей и сказал ласково:

— Не прощаются... За собой не убирают... Что за воспитание! — Аккуратно опустил курсанта на ноги и приказал: — Чемоданчик на место.

Курсант поднял чемодан и поставил его у ног Кацубы.

— Спасибо. — сказал Кацуба. — До свидания.

— Ну, погоди... — прошипел курсант и побежал вслед за приятелями.

— Хорошо, — коротко согласился Кацуба и сплюнул кровью. Кто-то из мальчишек все-таки успел достать его.

— М-да-а-а... — потрясенно произнес инвалид.

— Да как же вам не стыдно?! — вдруг заплакала молодая женщина. — Они совсем еще мальчики! А вы их... Дурак здоровый...

Кацуба осторожно потрогал верхнюю губу, опять сплюнул кровью и удивленно сказал:

— Довольно шустрые мальчики...

И в первый раз посмотрел на эту женщину. И она ему очень понравилась. Он перекинул сидор через плечо и спросил инвалида:

— Так почем, ты говорил, папиросочки?

Инвалид облегченно рассмеялся и лихо махнул культей:

— А-а!.. Бери по пятнадцать!..

— О! — удовлетворенно сказал Кацуба. — Это же другой разговор!

* * *

Это была военно-авиационная школа, рожденная войной. Ни традиций, ни сладких воспоминаний «старичков» о лучших днях мирного бытия здесь не существовало.

Была далекая от фронта Средняя Азия, бескрайние просторы, которые позволяли самолетам заходить на посадку и взлетать с любого направления; почти постоянные курсы ветров и крайне малое удаление от районного центра.

Все службы авиашколы размещались в длинных деревянных одноэтажных бараках на добротных каменных фундаментах. Даже штаб школы. Но два здания были сооружены капитально. Из кирпича, в три этажа каждое, с широкими лестницами и светлыми помещениями.

Чахлая, пыльная азиатская растительность на всей территории авиашколы была буйно расцвечена врытыми в землю стендами с немеркнущими изречениями из уставов и немудрящими афоризмами, прославляющими именно тот род оружия, которому служила эта школа...

Повсюду было чистенько — фундаменты побелены известкой, на спортплощадках под турниками и брусьями — свежие опилки, проходы и проезды окаймлены белыми крашеными камешками.

По одному из таких проездов пылил «виллис» начальника школы генерал-майора Лежнева. Генерал ехал с аэродрома после тренировочных полетов. На коленях у него лежали кожаный шлемофон и планшет с картой. На гимнастерке виднелась звездочка Героя.

Отдавали честь «виллису» проходившие офицеры, пробегавшие курсанты и самый различный техсостав.

Генерал кивал головой направо и налево, внимательно разглядывая свою школу.

— В штаб? — спросил пожилой шофер в комбинезоне.

Генерал самую малость помолчал и сказал:

— В первую эскадрилью. Там Хижняк личный состав собрал. Пополнение инструктирует.

— Этому пополнению еще титьку сосать, — мрачно сказал шофер.

— А им воевать пришлось, от голода пухнуть.. — то ли согласился генерал, то ли упрекнул шофера.

У барака первой эскадрильи «виллис» затормозил.

— Поезжайте обедать.

Генерал легко выпрыгнул из машины и, помахивая шлемофоном и планшетом, подошел к бараку первой эскадрильи.

Одуревший от тоски и жары дневальный вскочил с преувеличенным рвением и уже открыл рот, чтобы завопить молодцеватое «смир-р-но!», но генерал приложил палец к губам. Дневальный испуганно посмотрел на генерала и шепотом доложил:

— Товарищ генерал-майор... дневальный по эскадрилье курсант Тараскин...

Генерал махнул рукой и прошел в барак. Встал за косяком настежь открытой двери и закурил. Дневальный с откровенной завистью втянул носом дым генеральского «Казбека».

По обе стороны в казарме стояли сдвоенные ряды двухъярусных железных коек. Посредине, в широком проходе, выстроилась вся учебная эскадрилья — немногим более ста человек. Перед строем стояли шесть офицеров и Кацуба.

В этом царстве покорителей воздуха и завоевателей пятого океана Кацуба, в своей приплюснутой фуражечке с черным околышем и неуместно черных погонах с танковыми эмблемками, казался случайно заблудившимся, нелепым, невесть откуда взявшимся существом.

Курсанты на него поглядывали насмешливо, офицеры — с чувством неловкости, и только командир эскадрильи, молодой и щеголеватый капитан Хижняк, ничего такого не замечал и говорил:

— ... Кто прибыл к нам из различных воинских частей, а кто, может, успел и понюхать пороху — попрошу забыть всяческую фронтовую вольницу и тому подобные отклонения от строжайшей воинской дисциплины. А также тем, кто призван военкоматами. Кончилась ваша мирная гражданская жизнь! Тут нету мамы и папы, дяди и тети. Тут армия! И чтобы никаких таких различий — дескать, я фронтовик, а ты, дескать, салага — быть не должно!.. Все вы теперь курсанты военно-авиационной школы — будущие авиаторы, летчики! Представители самого современного и самого грозного рода оружия!

При последней фразе командира эскадрильи Кацуба скривил губы.

— А самое главное, — продолжал Хижняк, — вы обязаны помнить, что, пока в спокойных и далеких от войны условиях вы будете служить и учиться летать, там, на фронтах, насмерть дерутся ваши старшие братья, отцы и товарищи!.. И погибают за то, чтобы вы могли...

— А мы не просили, чтобы нас снимали с передовой! — вдруг прервал Хижняка чей-то голос из строя.

Кацуба повел своими маленькими сонными глазками и увидел, что выкрикнул это знакомый ему по привокзальному базарчику курсант с медалью «За оборону Ленинграда». Под глазом у курсанта красовался замечательный фингал.

— Молчать! — крикнул Хижняк. — Два шага вперед!

Курсант вышел из строя.

— Фамилия?

— Рядовой Никольский.

— Курсант Никольский, — поправил его Хижняк. — И прекратить разговорчики! Встать в строй!

Подобие улыбки тронуло лицо Кацубы. Он увидел второго знакомца, со вспухшей губой... Потом третьего... И наконец, четвертого, со значком ГТО. Кацуба удовлетворенно крякнул и стал слушать капитана.

— Эскадрилья делится на четыре звена... Командирами звеньев будут летчики-инструктора, которые после прохождения вами теоретического курса в УЛО, учебно-летном отделе, будут учить вас летать.

И Хижняк показал на двух младших лейтенантов, лейтенанта и старшего лейтенанта.

— Ну и я — командир эскадрильи... Это, так сказать, летно-подъемный состав. Теперь состав наземный: помощник командира отряда по строевой — майор Кулюгов. Он бывший пехотинец и знает свое дело туго. Уставы, строевая подготовка, несение нарядов и караульной службы...

Маленький, толстенький майор Кулюгов заискивающе улыбнулся курсантскому строю.

— Ну и, наконец, старшина эскадрильи! — торжественно провозгласил капитан Хижняк и четким рубленым жестом указал на Кацубу.

— Кто самый главный человек в армии? Кто ближе всех стоит к рядовому и сержантскому составу? — театрально возвысив голос, спросил комэск. — Старшина! — И поощрительно похлопал Кацубу по вислому плечу. — Ничего, что его погоны пока еще не соответствуют... Это дело поправимое! Старшина Кацуба тоже прибыл к нам с фронта. И он, как никто, должен вам стать отцом родным! Все через старшину!..

Кацуба холодно смотрел на отлупленных им четверых курсантов. Курсанты ненавидяще разглядывали Кацубу.

— За все отвечает старшина! — с пафосом продолжал Хижняк. — За внешний вид курсанта-авиатора, за дисциплину, за поведение в столовой, в казарме, в увольнении... Заправка коек, утренняя зарядка, вечерняя поверка... Это все старшина, старшина и старшина! — Хижняк улыбнулся Кацубе и спросил его бодро, как свой своего: — Ты меня хорошо понял, старшина?

И тогда Кацуба медленно и раздельно произнес:

— Я те-бя очень хорошо понял, ка-пи-тан.

Это было всеобщим потрясением. Поражены были все — и курсанты, и летно-подъемные лейтенанты, и наземный майор Кулюгов.

Совершенно ошеломлены были за дверью и генерал с дневальным.

Но больше всех растерялся командир эскадрильи капитан Хижняк.

— Товарищ старшина! Вы что, с ума сошли?!

— Никак нет, това-рищ ка-пи-тан, — отчеканил Кацуба. — Я вас действительно очень хорошо понял.

Дневальный, курсант Тараскин, с ужасом смотрел на генерала. Сейчас генерал ворвется в казарму... и всех бросит в железные тиски военного трибунала!..

Но генерал испугал Тараскина еще больше, когда сказал с тихим злорадством:

— Ну теперь я за вас спокоен!.. Этот старшина даст вам под хвост! — Он легонько стукнул дневального по затылку, нахлобучил ему пилотку на нос и грозно добавил: — Неси службу как следует!

Рассмеялся, перекинул шлемофон и планшет с картой через плечо и, насвистывая, вышел из барака.

* * *

— Раз-два! Раз-два! Выше ножку! Держи равнение!.. Раз-два! — кричал Кацуба. — Правое плечо вперед! Марш! Левый фланг — почти на месте, правый — шире шаг!.. Прямо! Выше ножку!..

Господи Боже мой! Ну зачем авиаторам строевой плац? Ну на кой черт это «выше ножку!»? Скорей бы начать летать!

Скорей бы кончились эти мучения... Эту морду квадратную, этого дракона железобетонного, старшину этого, Кацубу распроклятого, хоть реже бы видели!..

— Шире шаг! Держать равнение!..

Если есть Бог на свете — покарай старшину Кацубу!

— Левое плечо вперед! Шире шаг!..

В километре за бараками садятся и взлетают один за другим самолеты... Ревут на взлете двигатели. Приятно урчат на посадке. Хоть бы один из них свалился на Кацубу.

— Эскадрилья-а-а-а, стой! Пять минут на перекур! Разойтись...

... Делают же, черт подери, самолеты, танки, пулеметы скорострельные — по тысяче восемьсот выстрелов в минуту!.. Ну неужели трудно сделать машину, которая бы чистила картошку! Почему эти полторы тонны картошки нужно чистить руками?!

Да еще ночью! Да еще Кацуба торчит за спиной! Чтоб ему ни дна ни покрышки!

— Что же вы полкартошечки-то срезаете, товарищ курсант? Это же все-таки Средняя Азия... Здесь картошечка не растет. Ее вам сюда за три тысячи верст возят!..

— В гробу я эту картошку видел! Что я, нанялся?!

— В гробу, товарищ Никольский, вам вообще ни хрена не нужно будет. А вот с утра весь личный состав школы есть захочет. Так что садитесь, не вскакивайте, ножичком не размахивайте. Здесь не баррикады, и вы не Гаврош... Показываю еще раз: в левую руку берете картошечку, а в правую — ножичек. И аккуратненько...

* * *

... В столовой от него тоже спасу нет! Все старшины как старшины — сидят за своим столом, трескают кашу с мясом, а Кацуба (чтоб он сдох!) стоит и свою эскадрилью глазами сверлит. Кусок в глотку не лезет...

Стол — отделение, стол — отделение... На столах делят хлеб. Делят как положено: один отвернулся, другой тычет пальцем в пайку, орет:

— Кому?

— Селезневу, — говорит отвернувшийся.

— Кому?

— Прохоренко...

Все честь по чести. Никто не обижается.

— Кому?

— Отставить! — Кацуба, кто ж еще?! — Это еще что за жмурки? — А голос такой противный — хуже некуда.

— Чтобы по справедливости, товарищ старшина.

— Хорошенькая «справедливость»! Сами себе не доверяете. Еще раз увижу — два часа строевой...

* * *

— Курсант Чеботарь, подъем!

Кацуба стоит у верхней койки Чеботаря с часами в руке и засекает время. Это уже после отбоя-то! Бедный Чеботарь в одних трусах неуклюже спрыгивает с койки и лихорадочно начинает одеваться. Все у него валится из рук, пряжка ремня на боку, две пуговицы отлетели, ширинка не застегнута...

— Неплохо, — говорит Кацуба, глядя на часы. — Курсант Чеботарь, отбой! — И снова засекает время.

Чеботарь поспешно начинает раздеваться и складывать обмундирование. Гимнастерку — так, бриджи — так, портянки обернуть вокруг голенищ... И под одеяло!

— Курсант Чеботарь, подъем!

И все с самого начала.

Мокрый от напряжения, с искаженным от бессильной ярости лицом, одетый Чеботарь вытягивается перед Кацубой.

— Отбой!

Мгновенно раздевшись, измученный Чеботарь буквально вспархивает в свою койку. Ненавистью к Кацубе горят его глаза из-под одеяла.

— Прекрасно, — говорит Кацуба и прячет часы. — Вы способный человек, товарищ Чеботарь. Неплохо потренировались, верно? И не нужно слов благодарности. Я же знаю, они у вас в сердце. А я только выполняю свой долг. Так что благодарить меня не за что. Вы теперь поняли, как нужно ложиться после команды «отбой»? Спите спокойно. И пусть вам приснится что-нибудь вкусное...

Ну, прямо инквизитор какой-то! Чеботарь ему это запомнит!

* * *

Кацуба живет в каптерке, среди стеллажей с чистым нательным бельем, сапогами, шинелями, гимнастерками. Стол, стул и обычная курсантская железная койка. Висят танкистский китель Кацубы с гвардейским значком и фуражечка с черным околышем. Чистенько, как в девичьей светелке.

За столом сидит Кацуба в нижней рубашке, в галифе и тапочках на босу ногу. Заполняет какие-то ведомости, чертит график, составляет служебную записку в строевой отдел...

Услышал, как кто-то вошел в предбанник эскадрильи, и посмотрел на часы. Первый час ночи. Слышно, как дневальный залопотал:

— Товарищ капитан! За время вашего отсутствия...

— Ладно тебе... Тихо, тихо. Старшина спит?

— Никак нет, товарищ капитан. Только что выходили...

Раздался стук в дверь.

— Да, да, — сказал Кацуба. — Не заперто.

Вошел командир эскадрильи капитан Хижняк. Усталый, в стареньком стираном комбинезоне, с шлемофоном на поясе и планшетом через плечо.

— Не спите, старшина?

— Никак нет, товарищ капитан. Проходите, пожалуйста.

Кацуба подал капитану стул, а для себя вытащил из-под стола патронный ящик.

— Я после ночных полетов — как лимон выжатый... — виновато сказал капитан. — До дома не доскрестись.

— Хотите чаю?

— Чаю? — переспросил капитан. — Чаю — это хорошо... Послушайте, старшина, а у вас чего-нибудь другого, покрепче, не найдется?

Доставая со стеллажа чайник, Кацуба на секунду замер. Пауза была почти невесомой, он тут же повернулся к капитану и легко, не разыгрывая сожаления, сказал:

— Никак нет, товарищ капитан. Не держу. Чаю хотите?

Хижняк вздохнул. Ему не столько хотелось выпить, как просто так, по-человечески, посидеть со старшиной, пожаловаться ему на что-нибудь, в ответ услышать такую же жалобу и убедиться, что Кацуба подвержен тем же человеческим слабостям, каким подвержен и он, Хижняк. А еще Хижняк хотел послушать о фронте. Сам он до сих пор не воевал, и чувство вины не покидало его ни на секунду...

— Да нет, спасибо, — отказался Хижняк от чая. — Вот покурю и пойду...

И тогда Кацуба пожалел капитана и положил на стол пачку «Дуката».

— Попробуйте.

Хижняк закурил, с удовольствием затянулся и сказал:

— Да, в нашем ПФС таким не разживешься.

— Инвалид один на толкучке торгует.

— Дерет, наверное, три шкуры...

— Ничего, терпимо. На что мне еще тратить?

Капитан посмотрел на висящий танкистский китель и фуражку с черным околышем.

— Храните?

— Нехай висит до своего часа.

Никак не получался у капитана Хижняка откровенный разговор!

— Вы знаете, Кацуба, я уже давно хотел вам посоветовать...

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Вы бы с курсантами того... полегче, что ли... А то вы их больно круто взяли... А? Все-таки это, как говорится, авиация. Тут своя специфика в отношениях... Не как в других родах войск.

— Но авиация-то военная?

— Конечно, военная, — излишне торопливо подтвердил Хижняк. — Но вот они скоро у нас летать начнут, а тут... Чего скрывать? Полеты начнутся — каждый день своей жизнью рисковать будут. Это на таком-то удалении от фронта! А потом вы на них поглядите — они же дети совсем еще... Дети, старшина...

* * *

... И тогда Кацуба вдруг снова увидел грязную снеговую лужу, обожженного окровавленного мальчишку в слезах — своего башенного стрелка, и услышал его предсмертный захлебывающийся тоненький крик: «Старшина-а-а!»

* * *

— У вас есть ко мне какие-нибудь конкретные претензии, товарищ капитан? — холодно спросил Кацуба.

— Да нет, что вы! Я просто так, вообще... — Хижняк загасил папиросу и встал.

Встал и Кацуба. Натянул сапоги, надел гимнастерку и подпоясался ремнем.

Вдвоем они вышли в предбанник. Вскочил дневальный. И в это же время, не замечая ни старшину, ни капитана, совершенно сонный курсант, шатаясь, с полузакрытыми глазами, вышел из казармы. Маленький, худенький, в длинных синих трусах, пилотке и сапогах на босу ногу, курсант являл собою жалкое зрелище.

— Товарищ курсант! Вернитесь, — приказал ему Кацуба.

Ничего не соображавший курсант остановился, откровенно переминаясь с ноги на ногу.

Кацуба подвел курсанта к большому зеркалу.

— Обратите внимание на свой внешний вид, — сказал Кацуба.

— Но я же в уборную, товарищ старшина! — простонал курсант, продолжая свой трагический танец.

— Марш в казарму! Одеться как положено!

Курсант, чуть не плача, побежал в казарму, а Кацуба с капитаном вышли на крыльцо.

— Скоро банный день, — сказал капитан.

— Так точно, — скучно ответил ему Кацуба.

— М-да... — сказал капитан.

В эту секунду мимо них со стоном промчался тот самый курсант. Уже в галифе, гимнастерке, с ремнем. И только наспех замотанные портянки торчали из сапог. Подвывая, курсант исчез в темноте. Капитан посмотрел ему вслед и рассмеялся. Что-то похожее на улыбку выдавил из себя и Кацуба.

— Спокойной ночи, — сказал Хижняк.

— Спокойной ночи, товарищ капитан.

Кацуба вернулся в каптерку, закрыл на крючок дверь и из глубины стеллажа, из-за чистых кальсон и нательных рубах, вытащил початую бутылку водки. Налил себе, неторопливо выпил. А потом почему-то вслух сказал:

— Спокойной ночи, товарищ капитан. — И снова уселся за стол составлять какие-то ведомости.

* * *

Через весь маленький городок эскадрилья шла в баню.

Шла она мимо почты, мимо саманных домиков за глинобитными дувалами, мимо двухэтажных домов старой кирпичной кладки. Вел эскадрилью старшина Кацуба. Вел мимо кинотеатрика с «Джорджем из Динки-джаза», мимо сводок Совинформбюро на стенах, мимо военкомата. Эскадрилья орала:

Жил на свете Джонни-подшкипер,

Плавал семнадцать лет,

Знал заливы, моря, лагуны, Старый и Новый Свет!..

Шла эскадрилья мимо станции и чайханы, шла мимо пристанционного базарчика...

— Старшина! Здоров! А старшина!.. — донеслось от базара.

Кацуба оглянулся и увидел инвалида, торговца папиросами.

— Попов! — крикнул Кацуба, и из строя выскочил сержантик. — Доведите эскадрилью до бани и раздевайте. Там все приготовлено. Я сейчас...

— Слушаю! — И Попов побежал догонять строй.

Кацуба подошел к базарному прилавку и сказал:

— Здорово, браток!

— Ишь, как тебя перекрестили!.. — восхищенно сказал инвалид.

— Не перекрестили, а перекрасили, — усмехнулся Кацуба.

— Один черт, — махнул рукой инвалид.

— Тоже верно, — согласился Кацуба. — Слушай, браток... А чего, эта краля тут больше не торгует?..

— Что за краля?

— Ну, которая тогда патруль звала...

— А, Наташка, эвакуированная... Нет. Она тут бывает редко. Только когда уж больно сильно прихватит. А чего?..

— Да так просто, — сказал Кацуба.

— Ты Наташку не тронь, — сказал ему инвалид. — Она и без тебя нахлебавшая. А ты мне, старшинка, вот лучше чего скажи. — Инвалид воровато оглянулся и зашептал: — Ты там у себя в роте мне какие-нибудь «прохоря» списать можешь? А то глянь, в чем хожу...

Он положил на прилавок ногу в разбитом солдатском ботинке и бурых обмотках.

— А я бы тебе папироски толкал по пятиалтынному...

— Чего ж ты с папиросок-то себе сапоги не купишь?

— Да ты что, чокнулся?! — презрительно сказал инвалид и убрал ногу с прилавка. — Перво-наперво у меня коммерция, сам видишь, мелкая... А за сапоги две — две с половиной тыщи не греши — отдай! А во-вторых... — И замолчал.

— А во-вторых? — сказал Кацуба.

— А во-вторых, я человек пьющий, — сказал инвалид печально. — И мне без этого никак нельзя. Я да шнапс — вот и вся семья... «А без шнапсу жизнь плохая, не годится никуда!..» — вдруг лихо пропел инвалид с тоскливыми глазами.

Кацуба вытащил два рубля и положил их на прилавок. Взял у инвалида одну папиросу из открытой пачки и закурил.

— У тебя размер какой? — спросил Кацуба.

— Обыкновенный, — оживился инвалид. — Сорок два...

— Ладно, придумаем что-нибудь, — сказал Кацуба. — Бывай. — И пошел.

— Я тебя научу, как это дело замастырить! — закричал ему вслед инвалид. — Я, браток, сам старшиной батареи был! Знаешь, какие дела проворачивал!

И возбужденно потряс своими культями.

* * *

В банном пару, как в дымовой завесе, двигались неясные очертания голых мальчишеских тел. Стояли крик, хохот, визг, ругань... Плескалась вода, бренчали цинковые шайки, кто-то пел: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось...»

Кацуба сидел в раздевалке мокрый и взъерошенный. На свободной лавке — стопки чистого белья и портянок. На маленькой тумбочке — ведомость на получение и невыливайка с ученической ручкой. Один из курсантов, голый по пояс, помог Кацубе пересчитать комплекты. А вокруг стояли сто пар сапог с накрученными на голенища портянками, лежали сто гимнастерок, сто галифе, сто пилоток, хозяева которых в эти минуты смывали с себя азиатскую пыль строевого плаца и десятидневную усталость классов учебно-летного отдела.

Из помывочного отделения вылетел голый мокрый курсант и заорал:

— Товарищ старшина! Там Сергееву плохо!

— Что такое? — рванулся Кацуба.

— Брякнулся на пол и дышит, дышит!!!

— На второй этаж, в медпункт! — приказал Кацуба своему помощнику. — Зовите врача, фельдшера... Кто там есть!

— Он так дышит, товарищ старшина! — в ужасе сказал голый.

— Это как раз неплохо... — И Кацуба влетел в парную. — Где?

— Товарищ старшина! Сюда!.. — раздался крик. Расталкивая голых мальчишек, Кацуба пробрался в парной мгле к лежащему Сергееву и подхватил его на руки. Кацуба вытащил его в раздевалку и положил на лавку. Там уже стояла женщина в белом халате и полуголый помощник Кацубы.

— Что случилось? — спросила она, и Кацуба увидел, что это та самая эвакуированная Наташка, которая когда-то безуспешно пыталась торговать в жару зимними вещами и так отчаянно звала патруль.

Дыхание с хрипом рвалось из груди Сергеева. Кацуба наклонился и стыдливо прикрыл его чьей-то гимнастеркой.

— Подложите ему что-нибудь под голову, — сказала Наташа.

Помощник Кацубы метнулся к стопке чистых кальсон и сунул несколько пар под мокрый затылок Сергеева.

Наташа села и стала считать у него пульс.

Кацуба, стаскивая через голову мокрую гимнастерку, сказал:

— Здравствуйте, легки на помине.

Наташа глянула на него, не прекращая считать шевелящимися губами. Потом достала из кармана пузырек, смочила ватку и сунула ее под нос курсанту. Сергеев вскочил, закашлялся, слезы потекли у него по лицу.

— Нашатыря не много ли? — Кацуба обалдело крутил носом и прикрывал глаза.

— Нет, — сказала Наташа и спросила ожившего Сергеева: — Дистрофия была?

— Была...

— Тебе бы есть побольше и не утомляться сильно. — Она с вызовом посмотрела на Кацубу, считая его виновником всех бед.

Кацуба криво ухмыльнулся. Его помощник прыснул от смеха. И даже сам очнувшийся улыбнулся.

— Не веселиться, а плакать надо. — Наташа устало оглядела всех троих.

Скрывая уже откровенно-издевательскую улыбку, Кацуба отвернулся и стал отжимать промокшую гимнастерку.

И тогда Наташа увидела спину Кацубы.

Страшный багровый шрам, изменяющий нормальное, привычное представление о человеческом теле, начинался под левой лопаткой и уродливым руслом уходил под брючный ремень, неровно разрубая поясницу. А еще увидела два выходных пулевых отверстия...

Она сделала всего лишь один шаг к Кацубе и осторожно дотронулась пальцем до шрама. Кацуба почувствовал прикосновение и замер.

— Простите... — тихо сказала Наташа.

Кацуба медленно повернулся к ней и, надевая отжатую гимнастерку, сказал:

— Извините, что побеспокоили. Большое спасибо, доктор.

Наташа проглотила комок и махнула рукой:

— Я фельдшер...

— Спасибо, — сказал Сергеев, все еще прижимая ватку с нашатырем к носу.

С шумом и гиканьем распахнулась дверь помывочного отделения, и в клубах пара в раздевалку выскочило несколько голых ребят.

— Ну как Митька?.. Очухался?

Увидели женщину и завопили:

— Полундра! Пацаны, здесь баба!.. — В ужасе бросились обратно.

* * *

Кацуба шел по широким коридорам учебно-летного отдела. Подошел к слегка приоткрытой двери класса бомбометания и заглянул.

Если бы не разрез огромной фугасной авиабомбы, если бы не висящие на стенах графики расчетов бомбометания, если бы не плакаты, изображающие взрыватели разных конструкций, если бы не химические формулы самых страшных взрывчатых веществ, если бы по углам класса не стояли различные автоматические прицелы для наиболее точного уничтожения человеческих жизней и если бы пареньки были одеты не в военную форму, — класс этот ничем бы не отличался от обычного девятого класса средней школы... Кто играет в «морской бой», кто дремлет, кто-то стоит у доски и страстно ловит оттопыренным ухом подсказку...

Кацуба вздохнул, осторожно прикрыл дверь и пошел дальше, к кабинету с табличкой «Начальник УЛО — полковник Егоров В. А.». Для приличия стукнул в дверь и тут же открыл ее.

— Разрешите, товарищ полковник?

Полковник Егоров удивился, но, будучи человеком интеллигентным, сказал по-домашнему:

— Ради Бога, ради Бога... Чем могу быть полезен?

— Старшина первой учебной эскадрильи — старшина Кацуба.

— Очень приятно, товарищ старшина. Присаживайтесь.

— Благодарю, товарищ полковник.

— Слушаю вас... — Полковник отложил бумаги в сторону.

— Товарищ полковник, нельзя ли сделать так, чтобы я мог иметь в своем распоряжении каждые десять дней постоянную сводку успеваемости всех моих курсантов по всем существующим предметам?

— Но примерно такую сводку получает командир эскадрильи, — с любопытством сказал полковник. — А вам, простите, зачем? Насколько я понимаю, ваши функции...

— Сейчас я постараюсь вам объяснить, — прервал полковника Кацуба.

* * *

Эскадрилья была выстроена перед своим бараком. Шло распределение личного состава на хозяйственные работы. Лицом к строю стояли командиры звеньев, комэск, Кацуба и «покупатели» — начальники продовольственно-фуражирного, обозно-вещевого снабжения, вооруженцы, представители хозяйственных служб школы...

— Сегодня наша эскадрилья дежурит на хозработах, — сказал капитан Хижняк. — Старшина Кацуба зачитает сейчас списки групп и определит места ваших работ. Пожалуйста, товарищ старшина.

— Внимание, товарищи. На разгрузку муки со склада ПФС — восемь человек: Лебедев, Сергеев, Попов, Сабирзянов, Климов, Чеботарь, Липатов и Бойко...

По эскадрилье пошел удивленный шумок. Смутились и командиры звеньев. Один из них, младший лейтенант Пугачев, возмущенно рванулся к Кацубе, но комэск тихо и резко приказал ему:

— Стоять!

— Мне восемь человек мало, — раздраженно сказал начальник ПФС. — Там шестнадцать тонн муки... Мешки по восемьдесят килограммов.

— Хватит, — холодно сказал Кацуба. — Этих восьмерых — хватит. На рытье котлована под фундамент парашютного склада — шесть человек...

И снова фамилии, названные Кацубой, вызвали всеобщее изумление. Теперь к Кацубе рванулся другой командир звена. Но капитан прихватил его сзади за гимнастерку и остановил.

— На станцию, на разгрузку авиабомб, в распоряжение начальника склада боепитания — пятнадцать человек, — прочитал в своих бумагах Кацуба. — Я поеду старшим...

— Ну мало этого! Мало!.. — Начальник склада боепитания чуть не плакал.

— Я же сказал, что я еду старшим. Значит, уже шестнадцать, — презрительно проговорил Кацуба и стал зачитывать список: — Никольский, Страхов, Семеняка...

* * *

В кабинете командира эскадрильи было шумно, бестолково и накурено. Командиры звеньев осаждали Хижняка напористо и без особого чинопочитания.

— Да где это видано, чтобы отличники, успевающие и талантливые посылались по нарядам, как в наказание! — кричал один.

— Где это видано?!

— А все «сачки», бездари, бездельники и разгильдяи оставались в расположении! — кричал Пугачев. — Гуляй — не хочу!.. Они и так ни черта не делают, так их теперь даже на хозработы не пошлешь!

Хижняк сидел за столом, обхватив руками голову.

* * *

... В каптерке Кацуба, в рабочем комбинезоне, с брезентовыми рукавицами за поясом, разглядывал пятьдесят пар новых сапог, стоявших на стеллаже. Одну пару снял с полки, глянул на подошву. Размер — сорок два.

Он поставил сапоги на место, опустился на колени и услышал, как в кабинете Хижняка кто-то сказал:

— Что же это такое?! Старшина эскадрильи будет теперь ломать нам весь учебный процесс?!

— Прислали неизвестно откуда, неизвестно кого... — послышался голос Пугачева.

Кацуба спокойно вытащил из кармана связку ключей и из-под койки достал фанерный чемодан с замочком.

Хижняк не выдержал, вскочил со стула и застучал кулаком в стену, разделяющую его кабинет с каптеркой:

— Старшина! Старшина Кацуба!..

... Кацуба открыл чемодан и достал бумажник. Он отсчитал две с половиной тысячи рублей и спрятал их в карман комбинезона. А потом снова замкнул чемодан...

— Старшина! — треснул еще раз в стену капитан Хижняк.

... Дверь кабинета открылась, и вошел Кацуба.

— Слушаю вас, товарищ капитан.

— Товарищ Кацуба, объясните, по какому принципу вы назначили людей на хозработы? Мне перед строем выяснять не хотелось.

Младший лейтенант Пугачев закричал:

— У вас есть свои функции — вы ими и занимайтесь!

— Что же это такое, действительно, — неприязненно сказал другой командир звена.

Кацуба посмотрел на лейтенанта своими маленькими сонными глазками и неторопливо сказал:

— Функции у нас, товарищи лейтенанты, одинаковые.

Пугачев иронически расхохотался:

— Ну дает старшина! Придет же такое в голову! Какая-то мания величия...

— Функции у нас с вами, товарищ младший лейтенант, одинаковые, — жестко повторил Кацуба. — Нам с вами требуется их сберечь. А для этого их нужно учить. И заставлять хорошо учиться, Тогда у них больше шансов выжить. Курсанты, успевающие по всем предметам, могут быть заняты на хозработах. От них не убудет... А отстающим и двоечникам это только во вред. Им на это время уже назначены дополнительные занятия в учебно-летном отделе. Полковник Егоров, начальник УЛО, в курсе. Разрешите идти, товарищ капитан?

* * *

«Студебекер» ехал через городок на станцию.

В кабине сидел начальник склада боеприпасов. В кузове — Кацуба с курсантами. Он перегнулся через борт к открытому окну кабины и крикнул водителю:

— Около бани притормозите на минутку!

И водитель притормозил.

— Не расходиться, — приказал Кацуба и спрыгнул через задний борт.

Он взбежал на второй этаж и открыл дверь банного медпункта.

Наташа сматывала стираные бинты.

— Здравствуйте, — сказал Кацуба.

— Это вы? — не удивилась Наташа. — Здравствуйте, старшина.

— Вы того безрукого знаете? Который «Дукатом» торгует. Два рубля штука, тридцатник — пачка...

— А, Иван Никанорыч, — улыбнулась Наташа. — Знаю. Сосед мой.

Кацуба деловито достал из кармана деньги и положил их перед Наташей.

— Вот тут две с половиной. Купите ему на рынке у барыг новые сапоги. Размер сорок два. Скажите, что сапоги передал старшина Кацуба. И все. Ни про деньги, ни про базар — ни звука. Ему нужны сапоги, а все остальное ему должно быть до лампочки. Договорились?

— Да... Но я не понимаю...

— Я спешу. Меня ждут. Договорились?

— Да.

* * *

Неподалеку от станции, в тупике, стояли два крытых пульмана. Их охраняли четыре солдата с карабинами. Солдаты были восточного происхождения, никого близко к вагонам с бомбами не подпускали, покрикивая гортанными голосами.

Был уже поздний вечер. «Студебекер» приткнулся задним бортом вплотную к дверному проему вагона. Грязные и усталые курсанты прямо из вагона перекатывали бомбы в решетчатых длинных ящиках в кузов «студебекера». Кацуба стоял в кузове и еще с одним курсантом ровно укладывал стокилограммовые бомбы в плотный штабель.

— Хорошо? — спросил шофер, когда кузов был забит доверху.

— Порядок, — ответил Кацуба и тяжело спрыгнул на землю.

Надрывно рыча, грузовик медленно пополз в темноту.

— Перекур, — сказал Кацуба.

Тут же были все четверо, которые дрались на базаре. Один из них, Никольский, зло проговорил, глядя в черное среднеазиатское небо:

— Пока он туда доедет, пока его там разгрузят, пока он вернется... А мы, как бобики, должны здесь загорать!..

— Конечно, бардак получается, товарищ старшина. Что, машин лишних нету, что ли? — сказал его приятель.

— Так мы и к утру не справимся, — крикнул третий.

Начался возмущенный галдеж.

Со стороны вагонов раздался испуганный голос:

— Нэ курить! Отойти от вагонов!

Никольский вскинулся, прокричал яростно:

— А пошел ты!.. Пехота занюханная!

— О! — сказал Кацуба и встал. — Вот это правильно! Какая-то занюханная пехота... Да как она смеет! Ну, просто распустились! Не огорчайтесь, товарищ Никольский. Это они так, по серости. А вы, человек образованный, я бы даже сказал, частично интеллигентный, имеющий свои восемь классов, должны их простить. И действительно не курить у вагонов. Подъем!

Все уже ржали над Никольским, даже его приятели.

— Но кое в чем товарищ Никольский прав. Транспорта у нас маловато, — задумчиво сказал Кацуба. — Пока есть время, предлагаю тихонько пройтись к станции и посмотреть, не найдем ли мы еще какую-нибудь тягловую силу. По дороге и покурим.

* * *

... К контрольно-пропускному пункту авиашколы медленно полз здоровенный трактор и тащил за собой целый состав — четыре грузовых прицепа с бомбами. Замыкал колонну «студебекер». Тоже нагруженный доверху. На бомбах лежали курсанты. Были они все грязные, измученные, не похожие на людей, но при этом чрезвычайно возбужденные.

За рычагами трактора сидел старшина Кацуба и с небрежным мастерством вел этот ночной медленный поезд. Рядом с ним развалился пьяный тракторист и говорил:

— Ты меня уважил — я тебя уважил. Ты меня не знаешь — я тебя не знаю... Понял? И все!

Тракторист достал из-под ватника бутылку с водкой.

— Пить будешь?

— Нет, — сказал Кацуба.

— Не уважаешь, — укоризненно сказал тракторист и выпил.

* * *

На КПП их встречали генерал Лежнев, дежурный офицер, капитан Хижняк и еще несколько офицеров

Генерал скрестил руки над головой, и Кацуба остановил трактор.

Пьяный тракторист увидел генеральские погоны и тут же попытался отрапортовать:

— Товарищ генерал...

— Это еще что за чучело? — спросил Лежнев.

— Разрешите доложить, товарищ генерал, — вытянулся Кацуба. — Это наш благодетель. Трактор нам одолжил. Очень сознательный товарищ.

— А почему дежурному по части звонят со станции и сообщают, что команда из авиашколы угнала четыре прицепа, приготовленные к отправке? — с интересом спросил генерал. — Дежурный! «Благодетеля» снять с трактора и оставить у себя. В расположение школы не пускать, — приказал генерал. И спросил у Кацубы: — Он сам сможет перегнать трактор обратно?

— Одну секундочку... — Кацуба порылся под ватником у тракториста и вытащил бутылку. Посмотрел на оставшуюся водку и снова засунул бутылку за пазуху трактористу. — Не думаю, товарищ генерал. Придется мне отогнать и трактор, и прицепы. Лишь бы разгрузили побыстрее. Курсанты очень устали.

— Где начальник боепитания? — спросил генерал.

— Здесь, товарищ генерал!

— Утром доложите начальнику строевого отдела, чтобы он наложил на вас взыскание за необеспечение команды транспортом.

— Слушаюсь!

— Капитан Хижняк! Поднимите людей, обеспечьте разгрузку. Этих, — генерал показал на притихших грязных курсантов, — отдыхать. И чтобы отмылись как следует!

— Слушаюсь!

— Дежурный! Пошлите кого-нибудь на кухню. Пусть принесут поесть «благодетелю». А то он совсем окосел... А вы, Кацуба, как перегоните прицепы и трактор, явитесь ко мне. Часа вам хватит?

— Так точно, товарищ генерал.

И тут вдруг ожил тракторист:

— Товарищ генерал-майор!..

— Отставить! — сказал генерал.

— Слушаюсь! — вытянулся пьяный тракторист.

* * *

У генерала в кабинете была постелена постель. У дверей висели генеральская фуражка, шлемофон и планшет.

Сам генерал Лежнев, в свитере и кожаной куртке внакидку, сидел за столом и говорил по телефону:

— Я из него душу выну за это самоуправство... А прицепы уже погружены на платформы? Ну, слава Богу...

Открылась дверь кабинета.

— Разрешите, товарищ генерал?

На пороге стоял Кацуба, чистый, переодетый, щуря свои маленькие глазки от яркого кабинетного света.

Генерал кивнул, показал рукой на стул и сказал в трубку:

— Я ему за это так под хвост надаю — век будет помнить! Я рад, что все обошлось... Спасибо большое... Спокойной ночи!

Положил трубку, уставился на Кацубу.

Кецуба спокойно и выжидательно смотрел на генерала.

Вообще-то генерал был достаточно молод — лет тридцать пять, но уже вполне усвоил генеральские повадки. Он, покряхтывая, встал со стула и подошел к небольшому шкафчику. Открыл его, вытащил бутьщку коньяку и два стакана. Разлил. Кивком предложил Кацубе.

— А закусить? — спросил тот.

Генерал молча ткнул пальцем в тот же маленький шкафчик.

Кацуба достал из шкафчика тарелку с двумя рублеными котлетами и горкой картофельного пюре.

— Вилка только одна, — сказал Кацуба.

Генерал открыл ящик письменного стола, достал финский нож и подцепил им котлету. Кацуба взял вилкой вторую.

— Давай, — сказал генерал.

И они выпили стоя.

* * *

... В помещение штаба вошел дежурный по первой эскадрилье младший лейтенант Пугачев. Отдал честь школьному знамени, около которого неподвижно стоял сонный часовой, и прошел к дежурному по школе.

— У тебя закурить нету? — спросил младший лейтенант у капитана, дежурного офицера.

— Махорка. Папиросы еще с вечера кончились.

Они свернули себе по большой самокрутке и закурили.

— Генерал-то еще не спит, — сказал младший лейтенант. — Я сейчас из эскадрильи шел — у него в окне свет горит...

— А он нашего старшину шпыняет, — лениво сказал дежурный по школе.

— Давно пора, — мстительно затянулся младший лейтенант. — Нарвался все-таки, дракон несчастный! Веришь, курсанты его видеть не могут! Их прямо колошмат бьет, когда он в казарму заходит!..

— М-да-а... Не повезло вам...

* * *

— ... А родом откуда? — спросил генерал Кацубу.

Они сидели, курили. В бутылке оставалось совсем немного.

— Из Феодосии я, Николай Николаевич.

— А кем до войны был?

— Спасателем. — Кацуба усмехнулся. — Есть такая профессия.

— То есть как это спасателем? — не понял генерал.

— Пляж... — мечтательно сказал Кацуба. — Море... Дамочки, пижоны, отдыхающие, командировочные.,. И все такие морские волки, и все хотят плавать только за волнорез и только в хорошую волну. И тонут. А ты их спасаешь... Спасатель.

— И целый день на пляже?! — потрясенно спросил генерал.

— На воде. Около пляжа... В катерочке. Или в лодочке...

Генерал разлил остатки коньяка и завистливо вздохнул:

— Целый день в лодочке... Хорошо-то как!

— Мечта! — сказал Кацуба.

* * *

Кацуба проверял чистоту оружия. Вынимал винтовки из пирамиды и, втыкая белой тряпочкой в казенники, придирчиво осматривал затворы, заглядывал в стволы на свет электрической лампочки. Эскадрилья занималась в УЛО, и в казарме было только три человека — старшина у оружейной пирамиды, дневальный у входа и курсант Лесаев, освобожденный от занятий по причине какого-то придуманного им недомогания.

Над каждой винтовочной ячейкой была написана фамилия владельца. Кацуба читал фамилию и начинал осмотр. Лесаев стоял за его спиной и записывал все, что говорил Кацуба. И тихонько докладывал:

— А Никольский из первого звена вместе с Хрипуновым вчера в самоволку бегали. Там у какой-то девки, из местных, день рождения был...

— Так... — говорил Кацуба, заглядывая в ствол. — Юрьев... Порядок. Ставьте в пирамидку, Лесаев. Чеботарь... Ну-ка, что там у Чеботаря?

— Менджеридзе и Прохоренко кальсоны и нательные рубашки обменяли на урюк и сушеные дыни. Потом всю ночь жрали...

— У Чеботаря все хорошо... — говорил Кацуба. — Никольский...

— Никольский еще песню на вас сочинил, — сказал Лесаев, — на мотив «Челиты»...

— Пойте, — неожиданно приказал Кацуба.

— Ну что вы, товарищ старшина... Неудобно.

— Ничего.

— Да я всю не помню... Только половину одного куплета и припев.

— Давайте, Лесаев, не стесняйтесь. Страна должна знать своих героев. Сергеев. У Сергеева грязь в казеннике. Пишите. И пойте.

И оспой вся морда изрыта,

И сам он похож на бандита...

Айя-яай! Ну что за зануда!

Во всей авиации нету такой,

Как наш старшина Кацуба!..

Кацуба продолжал разглядывать винтовку.

— И ствол нечищеный, — сказал Кацуба. — Запишите, Лесаев: Сергееву три наряда вне очереди за небрежное содержание личного оружия. Поставьте на место винтовку.

— А что у Никольского? — осторожно спросил Лесаев.

— У Никольского — порядок. Стихи — не фонтан. Не Пушкин, прямо скажем. А что, Лесаев, действительно здорово заметна оспа на моей вывеске?

— Что вы, товарищ старшина! — лживо отвел глаза Лесаев. — Абсолютно не заметна!..

* * *

... Потом Кацуба сидел у себя в каптерке и внимательно разглядывал себя в зеркальце.

— Заметна, заметна, — сказал он своему отражению и увидел через окно эскадрилью, которая возвращалась из УЛО в казарму.

Кацуба встал и вышел.

— Прямо в казарму на построение, — сказал он старшине первого звена.

— Хоть учебники-то положить можно?! — заорал Никольский.

— Отдохнуть бы до обеда! — завопил Сергеев.

— Разговорчики! — рявкнул Кацуба. — Равняйсь... Смирно!

И когда в казарме наступила тишина, Кацуба негромко скомандовал:

— Вольно.

Строй обмяк, настороженно и ненавидяще глядя на Кацубу.

— Товарищи, — сказал Кацуба, — я не хочу, чтобы у вас создавалось неверное впечатление обо мне. Не хочу, чтобы вам казалось, будто я замечаю только плохие стороны и занимаюсь только тем, что наказываю вас. Это совсем не так. Я отлично вижу и ваши хорошие качества, вашу готовность помочь командованию. И вот вам пример: курсант Лесаев, два шага вперед!

Обмерший Лесаев вышел из строя.

— Кру-гом! — скомандовал Кацуба.

Лесаев повернулся лицом к строю. Никто ничего не понимал.

— Товарищ Лесаев — один из тех товарищей, кто мужественно, с полным сознанием ответственности и своего воинского долга, честно и прямо борется со всеми отклонениями от установленного порядка нашей жизни... Только благодаря товарищу Лесаеву мы располагаем подробной информацией о недостойном поведении некоторых наших товарищей...

Лесаев был близок к обмороку. Эскадрилья стояла не шелохнувшись. Ласково глядя на Лесаева и укоризненно на эскадрилью, Кацуба продолжал:

— Я не буду называть фамилии. Товарищи сами узнают себя и сделают соответствующие выводы. Но я надеюсь, что никто больше не захочет бегать после отбоя в самовольные отлучки, даже на день рождения к любимой девушке. Никто больше не станет менять казенное имущество в виде кальсон на урюк и сушеные дыни! А тем более жрать их ночью под одеялом!.. Я уже не говорю о сочинении разных песен про своих непосредственных начальников. Спасибо вам, товарищ Лесаев! — Кацуба посмотрел на часы: — До обеда у нас есть еще достаточно времени. И пока я буду в отделе вещевого снабжения выписывать вам же летное обмундирование, вы сможете обсудить свое недостойное поведение и правильно оценить мужественную деятельность таких замечательных товарищей, как курсант Лесаев. Разойтись!..

И Кацуба, тяжело ступая своими кривыми ногами в брезентовых сапожках, вышел из казармы...

* * *

Вечером Кацуба читал дневную рапортичку командиру эскадрильи капитану Хижняку:

— Списочный состав — сто четыре... В наряде — семнадцать. В отпуску — нет. На гауптвахте — нет. В санчасти — один.

— Кто?

— Курсант Лесаев.

— Что с ним?

— Какое-то осложнение после простуды... — небрежно сказал Кацуба. — Закружилась голова, говорит, упал в курилке, обо что-то стукнулся...

* * *

На КПП авиашколы стоял инвалид Иван Никанорович в новых сапогах и лаялся с дежурным курсантом:

— Ты человек или кто? Тебе чего сказано: вызови старшину первой эскадрильи Кацубу! А ты чего делаешь?

— Я уже вызвал.

— И где он?

— А я почем знаю?

— Вызывай еще раз!

— Мое дело петушиное — я прокукарекал, а там хоть не рассветай, — сказал дежурный. — Что мне, бежать за ним?

— Надо будет, и побежишь. И еще «уря» кричать будешь!

— А ну, давайте, гражданин, проходите отсюда...

Очень Иван Никанорович обиделся на «гражданина».

— Ах ты, салага мокрохвостая! Я тебе покажу «гражданина»! Я тебе счас устрою переход Суворова через Альпы!.. Ты меня вовек не забудешь! Нашел «гражданина»!

И в это время пришел на КПП Кацуба.

— Здорово, Иван Никанорыч. Чего базаришь?

— От, старшинка, чего делается?! Меня, фронтовика-калеку, «гражданином» обзывает! Мы ему уже не «товарищи»! Куды там! Они уже себя генералами мыслют...

— Да чего они привязались ко мне, товарищ старшина? — отчаянно завопил дежурный по КПП.

— Тихо, тихо, все в порядке, все смеются. — Кацуба взял под руку Ивана Никаноровича и отвел его подальше от КПП.

— Ну, как сапожки? В размер? — спросил Кацуба.

— Как на меня, старшинка! Как на меня... Наталья-фельдшарица принесла, ноги заставила помыть, портяночки мне простирнула и только тогда дала. Надевай, говорит, Иван Никанорыч, старшина Кацуба тебе вот чего, говорит, передал... А потом, говорит, старшину этого надо в гости пригласить. Так что приходи. Мы тебя ждать будем. А то они быстро сносятся. — Иван Никанорович показал на сапоги.

— Приду, — просто сказал Кацуба. — Уложу спать своих гавриков и приду...

* * *

Играл патефон. Трясущимся голоском пела Эдит Утесова.

Наталья посуду мыла, пьяненький Иван Никанорович рассказывал Кацубе про свою неудачную жизнь.

— Вся закавыка в том, что я без сознания был... Ежели б мне в тот момент сознание, я бы ни за что не дал бы их оттяпать! — Иван Никанорович помахал своими культями. — Это что за мода такая — чуть что, ампутация! Ты вылечи! Ты же доктор на это!..

Кацуба молчал, курил. Наталья оскорбилась за медицину, грохнула сковородочку о рукомойник. Иван Никанорович понял.

— Ты, Наталья, свою обиду не показывай. Думаешь, без рук-то легко жить? Вот я и ищу виноватого.

Иван Никанорович не заплакал, а слезы сами, просто так, покатились у него по щекам.

— Это не доктор, Иван, а война виновата, — сказал Кацуба. — Доктор тебя жить оставил.

— Война вообще виновата, — не согласился Иван Никанорович. — А вот передо мной лично кто?

— И перед тобой лично. И перед Наташей. Перед каждым из нас в отдельности.

Иван Никанорович затряс головой и запричитал:

— Э-эх, рученьки мои, рученьки! Где вы, мои рученьки?! Играл бы я счас на баяне разные песни! А люди бы пели....

Наталья и Кацуба одновременно взглянули на Ивана Никаноровича.

— А ты что, раньше на баяне хорошо играл? — осторожно спросил Кацуба.

— Нет, — опустил голову Иван Никанорович. — Я на нем и совсем не умел.

Помолчал и вдруг спросил с сумасшедшей надеждой:

— Но ведь мог бы научиться, правда?

— Конечно, — быстро согласился Кацуба.

* * *

Глубокой ночью Наталья и Кацуба вышли из калитки Ивана Никаноровича и сразу же, метров через десять, остановились у другой калитки, которая вела в дом Натальи.

— Недалеко меня провожать, правда? — нервно спросила Наталья.

— Уж куда ближе, — буркнул Кацуба и посмотрел на часы.

— Послушай... — вдруг зло сказала Наталья. — Не смотри на часы! Умоляю тебя, не смотри на часы...

— Все в порядке, — растерянно сказал Кацуба.

— Что «в порядке»? Что ты мелешь? Какой «порядок»? У тебя, что ли, все в порядке? У Никанорыча? У твоих курсантиков?.. А может быть, у меня все в порядке? Может быть, у меня все в порядке, а я просто об этом не знаю?! А? — задыхаясь, проговорила Наталья.

— Успокойтесь, Наташа.

— Слушай, старшина! Да что же это, черт подери! Что я, с ума сошла?.. Слушай, останься со мной хоть немного... Я больше не могу так! Господи, да что я... Ну, до утра хоть останься. Ну, прости меня, прости, прости...

Она истерически целовала его сильные большие ладони, и он осторожно пытался высвободить то одну, то другую руку...

* * *

... Потом он лежал в ее постели, а она сидела по-турецки у него в ногах и курила, завернувшись в какое-то тряпье. В свете керосиновой лампы она казалась совсем еще девочкой, и непривычная нежность вливалась в душу Кацубы. Он вглядывался в ее белеющее лицо и вслушивался в ее глуховатый, спокойный, чуточку монотонный голос.

— ... Я уже еле ногами двигала. Он меня в самолет на руках внес. Последний самолет из Ленинграда. Мороз. Помнишь, какой мороз был в сорок втором? Истребители сопровождали нас до Тихвина. Прилетели в Свердловск — у него брюшняк. Похоронила. Ни аттестата, ничего. Кто такая? Почему не расписаны? Надо было успеть... Упустили мы свое материальное счастьице! Устроилась в медпункте на вокзале. Все мерзла и есть хотела... Военный комендант орет — в медпункте спать нельзя! А где спать? Платить нечем, карточки — «служащие», одежонки — кот наплакал. А беременность уже четыре месяца... Все лейтенантишка один, помощник военного коменданта, приставал. А как узнал, что я в положении, так испугался, что даже здороваться перестал, дурачок. Родила семимесячного. Дней десять всего лишь пожил, бедненький. Из больницы выписалась, села в эшелон с эвакуированными — и сюда...

* * *

... Кацуба вдруг снова, и страшно отчетливо, увидел грязную снеговую лужу, летящую по воздуху орудийную башню и обожженного, умирающего у него на руках мальчишку... И откуда-то издалека услышал его предсмертный последний всхлип: «Старшина!..»

Кацуба рывком приподнялся в постели, притиснул Наташину голову своими огромными ручищами и зашептал в самое ухо:

— Замолчи, замолчи, замолчи, замолчи!..

— Прости меня, — сказала Наталья.

Но он уже целовал ее лицо, руки, шею, глаза, рот. Его трясло как в лихорадке, он что-то бессвязно шептал ей, потом вдруг стиснул зубы, зажмурил глаза, еще сильнее прижал к себе эту внезапно ставшую ему родной одинокую женщину...

* * *

Перед самым подъемом Кацуба переступил порог эскадрильи.

Уже светало. Дневальный курсант Чеботарь сидел без пилотки, с расстегнутым воротничком у тумбочки с телефоном. Валялись какие-то бумажки на тумбочке. Чеботарь сидел, опустив голову на руки, и покачивался всем телом, тихонько постанывая, словно от зубной боли. Он даже прихода Кацубы не заметил.

Кацуба почувствовал недоброе, тронул Чеботаря за плечо.

Чеботарь поднял глаза на Кацубу и медленно встал с табуретки. Он не застегнул гимнастерку, не надел пилотку. Он стоял, прислонившись к тумбочке, и какая-то бумажка дрожала у него в руках...

— Что случилось, Чеботарь?

Чеботарь тупо смотрел на Кацубу.

— Что там у вас такое? — Кацуба взял бумажку из неживых рук Чеботаря, пробежал глазами типографский текст с вписанными чернилами словами.

— Батьку убили... — хриплым шепотом произнес Чеботарь.

— Сядь, Чеботарь. Сядь... — растерянно сказал Кацуба, все еще держа похоронку в руках.

— Батьку убили, — почти беззвучно повторил Чеботарь. Голова у него затряслась, и он привалился к стене. — Убили! — Потрясенный Чеботарь впервые посмотрел на Кацубу.

— Погоди... Не садись! — Кацуба метнулся к своей каптерке, отомкнул ее ключом и широко распахнул дверь. — Иди сюда! Ну, держись, держись за меня... Ах ты ж Чеботарь ты мой, Чеботарь... Ах, в гроб, в Бога, в душу!..

Поддерживая Чеботаря, Кацуба усадил его на свою койку и стал стаскивать с него сапоги, приговаривая:

— Да за что же это так всех? За какие грехи-то?! Ты ложись, ложись... Полежи тут у меня, поплачь... Плачь, не держи в себе... Похоронку-то возьми. Спрячь похоронку... Вот так. Тебе и завтрак, и обед сюда принесут. Лежи, поминай отца. Лежи!..

Кацуба накрыл трясущегося Чеботаря своей шинелью и вышел. Он закрыл каптерку и прижался спиной к двери.

Из каптерки послышались приглушенные рыдания Чеботаря...

* * *

Зимой начались полеты. К шести часам утра к столовой подкатывал грузовик, и курсанты в зимних комбинезонах и унтах, с самодельными планшетами на тонком длинном ремешке по-медвежьи переваливались через борт грузовика в кузов. И уезжали на аэродром.

Какое-то время Кацуба стоял на ступеньках столовой, курил. А потом, резко выщелкнув окурок в снег, уходил в хозяйственные службы школы. Иногда шел прямо в опустевшую казарму и с освобожденными от полетов или отдыхающим нарядом занимался починкой коек, покраской дверей. Или садился в каптерке за свои приемо-сдаточные ведомости...

К тому времени курсанты на аэродроме уже стояли в очереди на получение парашютов и возбужденно переговаривались между собой.

Бомбардировочная спарка, то есть бомбардировщик с двойным спаренным управлением, выглядела непривычно и нелепо: кабина летчика была продолжена по фюзеляжу длинным прозрачным горбом. Впереди — курсант, сзади — инструктор.

Курсантов и не узнать сразу: теплый шлемофон с подкладкой из овчины, белый кант гигиенического подшлемника стягивали мальчишеские физиономии, делая их старше, резче, с бровями, невольно сдвинутыми к переносице.

Из-за рева двигателей не было слышно ни единого слова, но по выражению лиц, по артикуляции, по действиям в кабине и того и другого становилось ясно, кто из инструкторов был нервен и требователен, кто спокоен и насмешлив, кто свято чтил дух и букву инструкций, которыми так богата авиация по нынешний день...

Взлет — посадка... Взлет — посадка...

Что-то кричит по переговорному устройству летчик-инструктор. Испуганные глаза Чеботаря меряют оставшиеся до земли метры...

Уверенно выбирает на себя штурвал Никольский. Довольное лицо его инструктора, он чуть помогает Никольскому секторами газа...

Пошел на разворот с набором высоты Сергеев. Заложил слишком большой крен. Его инструктор — младший лейтенант Пугачев — орет в ларингофоны. Да, кажется, еще и матом честит Сергеева!..

Менджеридзе начинает снижение: убирает газ, выпускает закрылки. Щелкнул тумблером выпуска шасси... Очень доволен капитан Хижняк, показывает Менджеридзе большой палец в меховой перчатке. Менджеридзе видит это в зеркальце и от счастья промазывает посадку. Самолет «козлит», ударяется колесами о полосу, подпрыгивает и снова обрушивается всеми своими двенадцатью тоннами на посадочную полосу...

Хижняк мгновенно перехватывает штурвал, отчаянно пытается «притереть» машину к полосе. Что он кричит сейчас Менджеридзе — можно только себе представить...

А потом в воздух уходит другая смена, и мальчишки в меховых комбинезонах сбрасывают парашюты, валяются в снегу и клянчат друг у друга окурки цигарок. Как заправские асы, они двумя ладонями показывают развороты, крены, наборы высоты, заходы на посадку...

— Что же вы в снегу-то валяетесь? — крикнул капитан Хижняк.

— Обсохнем, товарищ капитан! — крикнул Сергеев и дурашливо задрыгал ногами в собачьих унтах.

— Нет на вас старшины Кацубы!

— И слава Богу, товарищ капитан! — крикнул Менджеридзе.

Хижняк в сомнении покачал головой:

— Не знаю, не знаю...

Отлетавшие курсанты вокруг своих инструкторов. Несколько курсантов и молодых офицериков кружатся около ЭМПАР — автофургона с так называемой малой приводной радиостанцией. Тут работают прекрасные сержантики — девчонки лет двадцати.

— Менджеридзе! — сказал капитан Хижняк. — Если ты на посадке будешь так высоко выравнивать, как в прошлый раз, и меня, и себя угробишь...

— Никогда, товарищ капитан! — закричал Менджеридзе. — Вот если бы со мной старшина Кацуба летал — тогда другое дело. Тогда и своей жизни не жалко!..

Капитан Хижняк сплюнул и под хохот курсантов и летчиков пошел на КП к группе старших офицеров.

— Да-а, — сказал Никольский, — тут и я бы себя не пожалел...

— Здорово он вас скрутил, — сказал младший лейтенант Пугачев. — Надолго вы его запомните...

— Кончим школу, получим звездочку — и думать о нем забудем! Попил кровушки. Одна рожа чего стоит, — сказал Сергеев. — Словно булыжников нажрался...

— Да ладно вам, — неприязненно проговорил Чеботарь. — Как бабы... Оставьте покурить, товарищ младший лейтенант.

Пугачев протянул Чеботарю окурок и рассмеялся. Никольский удивленно посмотрел на Чеботаря и голосом Кацубы скомандовал:

— Курсант Чеботарь, подъем! Курсант Чеботарь, отбой!

Все заржали. Чеботарь даже головы не поднял.

— И после всего этого! — всплеснул руками Никольский. — Господа офицеры! На наших глазах гибнут лучшие люди!..

— Не успеть нам выпуститься до конца войны... — задумчиво произнес Чеботарь. — Не успеть.

— Не имело смысла нас с фронта снимать, — сказал Никольский.

— Я бы «За отвагу» получил... — мечтательно сказал Сергеев. — Меня представили, а дать не успели.

— Не свисти, — махнул рукой Менджеридзе. — Если бы представили, давно прислали бы. За что тебе «За отвагу» давать?

— Значит, было за что, — упрямо сказал Сергеев. — Тебя не спросили...

— Четыре рапорта подавал, — виновато сказал младший лейтенант Пугачев. — Шесть человек из нашего выпуска уже Героев имеют.

Взлетали и садились самолеты. Рев двигателей на аэродроме не замолкал ни на секунду.

— Пугачев! — закричал Хижняк с командного пункта. — Кончай перекур! По машинам!

Все вскочили. Стали надевать парашюты. Застегивая грудной карабин подвесной системы, Чеботарь сплюнул окурок и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Не успеть нам до конца войны. Без нас кончат... Без нас...

И все побежали к самолетам.

— Еще раз такой крен заложишь, не знаю, что с тобой сделаю! — на бегу сказал Пугачев Сергееву.

— Все будет в порядке, товарищ младший лейтенант! — крикнул Сергеев.

* * *

Несется к земле учебная спарка. Белый крест — цель, на которую пикирует бомбардировщик, — неумолимо растет на глазах у Никольского. Стрелка высотомера бежит против привычного направления.

— Вывод!!! — кричит инструктор.

Никольский включает автомат вывода из пикирования. Помогает штурвалом.

И вот уже машина, описав гигантскую параболу, мчится в горизонтальном полете.

— Ну как?! — восторженно орет Никольский.

— Спокойно, спокойно... Хорош.

* * *

— Внимание! — командует инструктор Чеботарю в воздухе.

— Есть внимание! — Глаза у Чеботаря сужены, лицо напряжено.

— Боевой!

— Есть боевой!

— Держи курс, чтобы не шелохнулся! Замри!

Это при скорости-то четыреста километров в час!

— Цель!

— Вижу...

— Сброс!

Чеботарь дергает за рукоять бомбосбрасывателя. Несутся к земле две бомбы...

— Молодец, Чеботарь!

— Все равно не успеть... — говорит Чеботарь.

* * *

— Менджеридзе, — кричит капитан Хижняк, — ты что, сдурел?! Прибери газы. Не на истребителе!..

Ха-а-рашо! И вот только так. И внимательно.И аккуратненько левую ножку! Ма-а-ладец!..

— Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет... — не выдерживает восторга Менджеридзе.

— Отставить! Следи за горизонтом, кукла чертова!.. Распелся!

* * *

Страшный, нарастающий вой... Бьет пламя из-под правой полости. Горит двигатель... Несется самолет к земле... Беззвучно кричит Сергеев, сбивает с себя пламя...

— Прыгай, — хрипит младший лейтенант Пугачев и все пытается и пытается вытянуть машину в горизонтальный полет. — Прыгай, сволочь!..

В ужасе, кошмаре, в чудовищной неотвратимости вжимается в кресло Сергеев.

— Прыгай!!!

Земля... и взрыв!

Жил на свете Джонни-подшкипер,

Плавал семнадцать лет,

Знал заливы, моря, лагуны,

Старый и Новый Свет... —

негромко, врастяжку поет пьяный Никольский.

Он лежит у себя на койке, задрав ноги в сапогах на металлическую спинку, и неумело перебирает струны старенькой гитары, оклеенной вырезанными из бумаги цветными самолетиками.

Около него сидят Менджеридзе, Чеботарь и еще несколько курсантов. Остальные шатаются по казарме, курят в предбаннике, бродят вокруг барака. Полетов нет, занятия отменены.

Между рядами коек идет Кацуба. Курсанты встают, снова садятся.

Есть Союз, советская страна-а-а,

Всем примером служит она-а-а...

Там в заливе, где море сине,

Где голубая даль... —

поет пьяный Никольский.

Кацуба остановился у его койки. Встали Чеботарь и Менджеридзе. Встали и остальные курсанты. Никольский даже не шелохнулся.

— Там в заливе, где море сине, где голубая даль... — повторил он и рванул гитарные струны. — Что, товарищ старшина? — Никольский сбросил ноги со спинки койки и сел, злобно глядя на Кацубу. — Что? Три наряда вне очереди?.. А может быть, на губу, суток на пять?! Или сразу в трибунал?! За то, что курсант Никольский днем на коечку свою взгромоздился!.. А?! Ну, давайте, товарищ старшина!

Кацуба смотрел на Никольского спокойно и жалостливо. Молчал, ждал, когда тот выговорится. И то, что Кацуба не отвечал, доводило Никольского до бешенства. Он вскочил, похлопал ладонями по верхней койке и закричал уже в полный голос:

— Вот она, коечка Митьки Сергеева! Вот она!.. В каптерке ведь не убьешься, правда, товарищ старшина?!

Кацуба вздохнул и сказал Никольскому:

— Лежи, дурак... И слюни не распускай.

И пошел дальше по рядам железных курсантских коек...

— Эскадрилья, встать! Смирно! — завопил дневальный при входе.

— Вольно, вольно... — послышался голос генерала Лежнева.

Рядом с дневальным, на стенде «боевых листков» и стенгазеты, висели две увеличенные фотографии в траурных рамочках. А внизу, на куске ватмана, плакатным пером, черной тушью: «Вечная память нашим дорогим товарищам В. Пугачеву и курсанту Д. Сергееву, погибшим при исполнении служебного долга».

Генерал Лежнев держал под руку маленькую худенькую женщину лет тридцати пяти в шляпке и котиковой шубке. С другой стороны женщину поддерживал ее муж, в кожаном реглане со следами споротых погон, в офицерской шапке без звездочки. У мужчины не было ноги, и в казарменной тишине его протез явственно скрипел и пощелкивал при каждом шаге.

Сзади шел капитан Хижняк, остальные командиры звеньев. На мгновение они задержались у фотографий. Здесь, на стенде, Пугачев и Сергеев гляделись молодо — совсем еще мальчишки.

Мужчина на протезе стянул с себя шапку. Женщина сухими глазами посмотрела секунду и двинулась дальше, в казарму.

Медленно, словно похоронная процессия, двигались они в проходе между двухъярусными койками, и теперь уже капитан Хижняк шел впереди, показывая дорогу.

Кацуба стоял у длинного стола в конце казармы. Лежнев кивком подозвал его к себе, пожал ему руку, представил:

— Старшина Кацуба — старшина эскадрильи вашего сына...

Женщина мелко закивала головой в шляпке.

— Покажите койку курсанта Сергеева, — попросил Кацубу генерал.

— Сюда, пожалуйста. — Кацуба пошел вперед.

Чеботарь рывком поднял Никольского с нижней койки, и гитара жалобно и нелепо блямкнула.

— Вот... — сказал Кацуба и наглухо загородил пьяного Никольского ото всех.

— Какая койка? — шепотом спросил генерал у Кацубы.

— Верхняя...

Маленькая худенькая мать Сергеева приподнялась на цыпочках, чтобы увидеть постель, на которой спал ее сын.

Она даже рукой провела по одеялу, словно хотела убедиться, что ее сыну спалось здесь хорошо.

А отец уперся воспаленными глазами в тумбочку и дышал тяжело и прерывисто. Руки у него дрожали.

— Это его товарищи по звену, — сказал капитан Хижняк, чтобы разрядить обстановку. И показал на Менджеридзе и Чеботаря. Поискал глазами Никольского и добавил: — И еще у него один друг был — курсант Никольский.

— Где Никольский?

Кацуба и вовсе вжал Никольского в угол своей широкой спиной.

— Никольский плохо себя чувствует... Перенервничал.

Генерал посмотрел на Кацубу, увидел за его спиной Никольского с гитарой и сказал родителям Сергеева:

— В части, где до нашей школы служил ваш сын Дмитрий, он был представлен к медали «За отвагу»...

— Он писал, — тихо проговорила мать.

— Мы получили его награду. Хотели вручить... и... Вот. — Генерал протянул матери открытую коробочку и удостоверение.

В коробочке тускло поблескивала солдатская награда Митьки Сергеева.

— Спасибо. — Мать снова мелко закивала головой в шляпке.

— Пять тысяч километров от передовой!.. — сказал отец и стал комкать свою шапку, чтобы унять дрожь пальцев. — Пять тысяч километров...

* * *

В маленьком дворике дома Ивана Никаноровича Кацуба колол дрова. Был он в одной гимнастерке, без ремня, волосы слиплись от пота.

Наталья брала наколотые полешки и грузила на вытянутые обрубки рук Ивана Никаноровича. Иван Никанорович задирал голову вверх, чтобы побольше уместилось, и лихо покрикивал:

— Грузи, грузи, Наталья! Ложи наверх вон то, сучковатое!

Наталья клала наверх, к самому подбородку Ивана Никаноровича «вон то, сучковатое», и Иван Никанорович, гордый своей полезностью, волок дрова в дом.

А Кацуба все рубил и рубил без остановки...

Наталья смотрела ему в спину. Потом сказала:

— В Ленинград уже можно без пропусков ехать...

Кацуба так и замер с топором над головой.

— Откуда ты знаешь? — спросил он, тупо разглядывая полено на чурбаке.

— Знаю. И люди уже возвращаются.

Кацуба шумно выдохнул и изо всей силы хрястнул топором по полену. Полено разлетелось на две половинки, и топор застрял в чурбаке.

Вышел из дома Иван Никанорович. Кацуба силился выдернуть застрявший топор.

А потом поднял топор вместе с чурбаком над головой и со страшной силой ударил обухом о землю. И развалил чурбак пополам. Повернулся к Наталье и сказал:

— Ты со мной в Феодосию поедешь. В Крым... — Но это показалось ему недостаточно убедительным, и он добавил: — Там море теплее вашего...

И снова стал колоть дрова.

Иван Никанорович сделал вид, что ничего не слышал, и прямо с крыльца крикнул Наталье:

— А ну, давай грузи. Грузи, грузи, Наташка! Ты не гляди на мене! Не гляди! Я ужасть какой здоровый! Иногда даже стыдно!

* * *

Начало мая в Средней Азии — самое лучшее время года. Еще не наступила сухая, изнуряющая жара; бурая, горячая пыль еще не успела изменить нежнейшие оттенки недавно родившейся зелени; ошеломляюще цветет урюк, и вечерами воздух прозрачен и чист...

У раздаточного окна опустевшей столовой Кацуба получал так называемый «стартовый» завтрак для летающих сегодня курсантов.

У столовой стоял «газик» — маялся его водитель. Он заглянул в столовую и крикнул:

— Скоро, товарищ старшина?

Кацуба считал белые буханки и поэтому не ответил водителю, а только кивнул головой.

Двое курсантов в белых куртках кухонного наряда помогали Кацубе. Отставляли в сторону термосы, картонные коробки со сгущенкой, складывали в плетеную корзину буханки.

— Восемнадцать... — удивленно сказал Кацуба.

— Правильно, — ответил ему от окошка хлеборез — мордатый парень с продувной физиономией. В руке он держал огромный сверкающий нож и лениво-нагловато поглядывал на Кацубу.

— А нужно девятнадцать. У меня по рапортичке летают пятьдесят семь человек. А восемнадцать буханок — это только на пятьдесят четыре... — обеспокоенно сказал Кацуба, заглядывая в рапортичку.

— Ну, старшина... — покровительственно улыбаясь, негромко сказал хлеборез, — шо, нельзя восемнадцать разделить на пятьдесят семь? Комиссия какая-то приехала из округа. Мне же ее еще кормить нужно. Иисус Христос пятью хлебами десять тысяч накормил... — Он доверчиво придвинул к Кацубе свою разъевшуюся физиономию.

И в ту же секунду Кацуба молниеносно сгреб его за горло и одной рукой чуть не до половины вытащил этого здоровенного парня из окна хлеборезки.

— Это хорошо, что ты помнишь Священное Писание, — тихо и ласково сказал ему Кацуба. — Там еще одна прибауточка была: «не укради...» Не помнишь, сука?

Хлеборез стал синеть и закатывать глаза. Нож выпал из его руки.

Кацуба отшвырнул его в глубь хлеборезки и так же тихо сказал:

— Девятнадцатую!

И на прилавок раздаточного окна откуда-то снизу вылезла девятнадцатая буханка.

— О, — удовлетворенно сказал Кацуба, — это уже другой разговор.

* * *

На КП учебного аэродрома стоял генерал Лежнев в шлемофоне и кожаной куртке. Только что отлетал и теперь покуривал в окружении нескольких офицеров. Тут же стоял и капитан Хижняк.

Офицеры держались с Лежневым свободно, но почтительно.

Садился самолет. Руководитель полетов, подполковник с повязкой на рукаве, что-то говорил в микрофон, не сводя глаз с самолета. И когда самолет приземлился, сказал облегченно:

— Хорошо... Заруливайте на стоянку. Все. — И отложил микрофон в сторону.

— Твой? — спросил генерал у Хижняка и показал на самолет, подруливающий к стоянке.

Хижняк полистал блокнот и посмотрел на часы.

— Мой, — уверенно ответил он.

— Что, мужики? — обратился генерал ко всем остальным. — Лучшая эскадрилья на сегодняшний день! По всем параметрам. Надо бы отметить...

— С тебя причитается, Хижняк! — сказал руководитель полетов.

— Слушаюсь, товарищ подполковник.

— Не, братцы! Это вы меня не так поняли, — протянул генерал. — Это с нас ему причитается... — Он повернулся к Хижняку: — Ну, что тебе — отпуск или звание? Или вольный казак, или майор с двумя просветами?

Хижняк поскреб в затылке:

— А туда, на запад, нельзя?

— Туда уже поздно. Там без тебя обошлись, — сказал генерал. — Ты не торгуйся. Выбирай...

Хижняк поднял хитроватые глаза к небу, что-то вычислил и сказал:

— А нельзя ли так, товарищ генерал? У меня сейчас средняя успеваемость по эскадрилье четыре и три десятых... К выпуску я доведу ее до четырех и пяти. А тогда и отпуск, и майора. Так можно?

— Ну, нахал! — поразился генерал, и все опять захохотали. — Черт с тобой! Нам еще лето предстоит, будь здоров... Вот-вот пополнение весеннего призыва придет. Я посмотрю, как вы Лазаря запоете!..

— А мы на них старшину Кацубу! — сказал кто-то, и всем опять стало весело.

— Это еще неизвестно... — задумчиво сказал генерал. — Я уж так... своей властью его здесь придерживаю.

Припылил на аэродром «газик» со «стартовым» завтраком. Из кабины вылез старшина Кацуба, надел белую куртку поверх гимнастерки и приказал двум курсантам в кузове:

— Ну-ка, давайте... Осторожнее с термосами. Какао не расплещите.

— «Стартовый» завтрак привезли! — завопил кто-то из отдыхающих, и курсанты бросились к «газику».

— Отставить! — рявкнул Кацуба, и все замерли. Он неторопливо прошел на КП, стал по стойке «смирно».

— Товарищ генерал-майор! Разрешите обратиться к руководителю полетов подполковнику Степанову?

— Обращайтесь.

— Товарищ подполковник! Разрешите выдавать дополнительный «стартовый» завтрак?

— Выдавайте.

— Слушаюсь!

Кацуба повернулся и зашагал обратно к «газику».

* * *

Потом курсанты, рассевшись кучками, уминали баранью колбасу, макали куски белого хлеба в сгущенку и запивали какао.

Отдыхали все — и самолеты, и люди.

Старшина Кацуба сидел в сторонке, покуривал в рукав. Наблюдал, как двое из кухонного наряда мыли термосы из-под какао.

Никольский, Менджеридзе, Чеботарь и еще какой-то курсант долизывали сгущенку, о чем-то шушукались, поглядывая на Кацубу.

Долизали, сдали посуду и пустую банку представителям наряда и подошли к Кацубе.

— Разрешите присесть, товарищ старшина? — почтительно спросил Менджеридзе.

— Валяйте, — сказал Кацуба.

К ним подтянулось еще несколько человек.

— Разрешите, товарищ старшина?

— Уже разрешено.

— Товарищ старшина, — проникновенно начал Никольский, — вот мы сейчас смотрели на вас, и нам вас так жалко стало... Ну просто слезы из глаз...

Кацуба удивленно посмотрел на Никольского. Кто-то прыснул.

— Нет, правда! — Никольский честно округлил глаза. — Ведь вам так трудно с нами.

— Ни хрена подобного, — презрительно сказал Кацуба. — Это вам со мной трудно, а не мне с вами.

— Ну что вы, товарищ старшина! — возразил Менджеридзе. — Нам с вами замечательно!

— Какие могут быть счеты! — воскликнул Никольский. — Одна семья. Как пишут в газетах, славное воинское братство. Нет, серьезно, товарищ старшина... Мы как представим себе, что в то время, как мы на полетах или в УЛО, вы, товарищ старшина, в опустевшей казарме, в каптерке... ОВС... ПФС... Так жалко вас! Так жалко...

Кацуба уже ждал подвоха, но пока еще не понимал откуда.

— Неужели вам все это не надоело? — попытался ускорить события Менджеридзе.

— Он, товарищ старшина, не то хотел сказать, — быстро проговорил Никольский и тихонько показал кулак Менджеридзе. — Он, товарищ старшина, хотел предложить вам, как человеку, прожившему с нами бок о бок целый год, разделявшему с нами все тяготы воинской службы, постигнуть еще одну грань нашего существования — воздух!

Патетика Никольского еще более насторожила Кацубу.

— Неужели вам никогда не хотелось полетать с нами? — уже осторожно спросил Менджеридзе.

— Не-а, — сказал неподатливый Кацуба и поплевал на окурок. — Имел я в виду это ваше небо. — Он посмотрел прямо перед собой, что-то представил себе и улыбнулся: — То ли дело... Едешь в танке — девчонки тебе молочко, цветочки подносят... А там, — Кацуба несколько раз ткнул большим пальцем вверх, в яркую майскую синеву, — тоска...

Никольский так и застыл с открытым ртом.

Менджеридзе беспомощно развел руками.

Курсанты онемели.

— Убил!.. — завопил Никольский и повалился на землю. — Убил!

Он тут же вскочил, бухнулся перед Кацубой на колени и стал отбивать ему земные поклоны:

— Кормилец наш и поилец!.. Простите вы, Христа ради, нас, дурачков неученых!.. Простите, батюшка, все наши прегрешения, самоволки и невыходы на зарядки!..

— Прощаю, — сказал Кацуба.

— Не держите злобы против верных рабов своих!

— Не держу.

— Пожалейте, отец родной, своих овечек заблудших!

— Еще чего!.. — сказал Кацуба и встал.

Вокруг стоял такой хохот, что с КП обратили внимание.

— Кончай ночевать! — крикнул капитан Хижняк. — Первое звено — по машинам!..

* * *

Над аэродромом стоял слитный гул.

Динамики на командном пункте искажали голоса находящихся в воздухе. Что-то бубнил в микрофон руководитель полетов.

Собрался уезжать «газик» с кухонным нарядом. Кацуба уже влезал в кабину.

— Кацуба! — крикнул ему генерал.

— Слушаю вас, товарищ генерал!

— Не уезжайте. Разговор есть.

— Слушаюсь!

Кацуба захлопнул дверцу и не торопясь направился на КП. Но генерал сам пошел ему навстречу.

«Газик» рыкнул и покатил в расположение школы.

— Чего там курсанты ржали? — спросил генерал.

— Да так, товарищ генерал... Пацаны. Что с них взять?

Генерал открыл перед Кацубой пачку «Казбека». Закурили.

— Скоро пополнение придет, — сказал Лежнев.

Кацуба молчал.

— На сверхсрочную не надумал остаться?

— Никак нет, товарищ генерал.

— В Крым поедешь? В Феодосию?

— Так точно.

— Море... Дамочки, пижоны, командировочные, отдыхающие... — улыбнулся генерал. — И все такие морские волки? И все хотят плавать за волнорез?

— Так точно, — ухмыльнулся Кацуба.

— А ты их спасать будешь?

— Обязательно.

— И целый день в лодочке?

— Так точно.

— Мечта!.. — сказал генерал. — Черт с тобой... Насильно мил не будешь.

— Не в этом дело, товарищ генерал, — уже серьезно сказал Кацуба. — Я тут уже одному человеку обещал...

И в это мгновение со стороны расположения послышались истошные крики:

— Товарищи! Товарищи!..

К аэродрому бежало несколько человек. Это были и курсанты, и офицеры, и техники.

— Товарищи! Товарищи!

Мимо них, обгоняя и поднимая клубы пыли, мчался «виллис». В нем стоял дежурный по школе — молоденький лейтенант с повязкой на рукаве.

— Товарищи! — кричал он. — Товарищ генерал! Товарищ генерал!.. Товарищ генерал-майор!..

«Виллис» затормозил в метре от генерала и Кацубы. Лейтенант выпрыгнул на землю и упал. Вскочил, хотел взять под козырек, но вместо этого схватил себя руками за голову и прошептал:

— Товарищ генерал...

— Все!!! — крикнул генерал Кацубе.

Он метнулся на командный пункт, выхватил микрофон у руководителя полетов и закричал, шаря глазами по небу:

— Всем экипажам, находящимся в воздухе! На связи генерал Лежнев. На связи генерал Лежнев!.. Война окончена!.. Война окончена! Прием!

В ту же секунду из динамиков понеслось:

— Я — «третий»! Я — «третий»! Война окончилась! Нет войны! Вас понял!..

— Я — «седьмой»! Война окончена! Война окончена!..

— Я — «пятый»! Я — «пятый», войну закончил!!! Я закончил войну!.. «Жил на свете Джонни-подшкипер, плавал семнадцать лет!..» Война окончена!!!

— Всем на посадку! — закричал генерал в микрофон. — Всем на посадку!.. Садиться в очередности взлета! На посадку, мальчики! На посадку, пацаны мои!.. Ура-а-а!

И весь аэродром закричал «ура!». В воздух летели шлемофоны, пилотки, фуражки. Рты у всех были раскрыты в истошно-счастливом крике.

Но в это время динамик радиостанции на КП закричал голосом Чеботаря:

— Я — «девятый»! Я не хочу! Я не кончил войну! Я — «девятый» — войну не закончил! Я еще должен... за отца, за всех!..

— «Девятый», «девятый»!.. Спокойно!.. Война окончена!. — крикнул в микрофон генерал Лежнев.

На КП все замерли.

— Война окончена, — повторил Лежнев. — Кто «девятка»? Кто «девятка»? — закрутил головой Лежнев.

— Это Чеботарь! — крикнул капитан Хижняк.

Лежнев нажал кнопку микрофона и, сдерживая волнение, заговорил:

— «Девятый», «девятый»... Чеботарь, сынок... успокойся. Садись. Аккуратненько садись, Чеботарь. Ты же летчик, Чеботарь...

Все на КП смотрели прямо в динамик.

— Не могу... — сказал динамик голосом Чеботаря. — Не могу.

— Можешь, — твердо сказал Лежнев. — Уйди подальше, в сторону Майского... И заходи на посадку. Как понял?

И пауза.

— Вас понял... — упавшим голосом сказал динамик.

— Жду тебя, Чеботарь, — сказал Лежнев и положил микрофон.

Аэродром наполнился ревом садящихся машин. Все потонуло в этом страшном и победном звучании. Не было слышно ничего...

Не было слышно и как плакал старшина Кацуба, сидя на пыльной среднеазиатской земле, привалившись к пыльному старому «виллису»...

* * *

Эскадрилья чистила сапоги.

Эскадрилья подшивала белоснежные подворотнички.

Эскадрилья гладила гимнастерки и галифе...

Драила пуговицы и пряжки ремней смесью нашатыря с мелом...

Металась в поисках ниток. Клянчила иголки...

Прикрепляла «птички» к погонам...

Сновала в диком возбуждении мимо дневального — то на улицу, то в казарму...

Из громкоговорителей, висевших на столбах у каждого барака, безостановочно лился вальс «Амурские волны».

Все двери были открыты. Офицеры в парадных кителях входили и выходили... Дневальный совсем запарился отдавать честь каждому. Зазуммерил телефон на его тумбочке. Дневальный схватил трубку:

— Первая эскадрилья... Дневальный курсант Тараскин! Вас понял. — И, отведя трубку в сторону, закричал: — Старшина Кацуба! Товарищ старшина, вас на КПП ожидают!

— Иду! — крикнул Кацуба из каптерки.

— Идет! — крикнул дневальный в трубку и положил ее на рычаг.

Открылась дверь каптерки, и вышел Кацуба.

... Из каптерки вышел Кацуба, какого никто никогда не видел! Он был в офицерском кителе с черными танкистскими погонами, на которых посверкивали маленькие золотые танки. На голове Кацубы сидела приплюснутая танкистская фуражка с черным бархатным околышем. И брюки у него были с красным, а не с голубым кантом!

Но что творилось на груди у Кацубы, потрясло всех, кто увидел его в эту секунду!

Левая сторона начиналась с ордена Боевого Красного Знамени. Потом шли три ордена Славы — полный кавалерский набор! Медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». И еще какие-то медали...

Правая сторона кителя сверкала двумя орденами Отечественной войны и орденом Красной Звезды. Внизу, справа, гвардейский знак...

Дневальному Тараскину даже дурно стало.

Бегущие останавливались, как подстреленные. Идущие замирали на месте.

Стоящие — вжимались в стены...

По эскадрилье расползалась тишина. Только вальс «Амурские волны» из репродукторов...

Никольский вбежал в одних трусах с утюгрм в руке в казарму, увидел Кацубу и ахнул:

— Мамочка!.. С ума сойти...

— Дежурный! — рявкнул Кацуба.

Дежурный по эскадрилье вытянулся перед Кацубой.

— Слушаю вас, товарищ старшина, — ошалело доложил он, не отрывая глаз от груди Кацубы.

— Чтобы порядок был в эскадрилье. Вернусь — проверю.

И Кацуба вышел из казармы под вальс из репродукторов.

Он шел по территории авиашколы, и «Амурские волны» сопровождали его на всем пути.

Казалось, что его, Кацубу, было видно отовсюду: в этом авиационном царстве голубых погон и голубых околышей черная форма танкиста намертво приковывала к себе внимание.

Ему козыряли и курсанты, и офицеры, провожая его потрясенными взглядами.

Кацуба козырял в ответ и сосредоточенно приближался к КПП...

Проходная контрольно-пропускного пункта авиашколы — это будка с дежурным и телефоном, это большие голубые ворота с огромной железной «птичкой» и красной звездой — эмблемой военной авиации.

У ворот стояла и ждала Кацубу Наталья. Приодетая во все самое лучшее.

Рядом с будкой на деревянной скамеечке сидел выбритый Иван Никанорович — в пиджачке с двумя медалями, широченных галифе и ярко начищенных сапогах. На согнутой в локте руке Ивана Никаноровича висела хозяйственная сумка. Оттуда торчали горлышко бутылки, пакеты.

Иван Никанорович удерживался на скамеечке с большим трудом и мужественностью. Время от времени его начинало клонить в одну сторону, и тогда Наталья подходила к нему и сажала его прямо.

Иван Никанорович сразу приходил в себя и изумленно смотрел вверх, на репродуктор, из которого гремели «Амурские волны».

Через проходную вышел к ним Кацуба.

— Господи! — сказала Наталья. — Слава Богу!..

Иван Никанорович обалдело уставился на Кацубу, наконец признал его и, превозмогая себя, встал со скамейки.

— Ну, ты даешь, старшина!.. — сказал он и обнял Кацубу.

Кацуба притянул к себе Наталью и поцеловал ее как жену.

Неизвестно, сколько бы они так стояли, обнявшись все втроем, если бы не услышали мягкий нестройный топот сотен ног.

По дороге, ведущей к контрольно-пропускному пункту военно-авиационной школы, шел неровный строй бритоголовых военкоматовских мальчиков. Весенний призыв.

Их было человек полтораста. Одеты они были все скудно: ватники, майки, старенькие пиджачки, стираные отцовские гимнастерки, солдатские чиненые ботинки, тапочки, калоши. За плечами — самодельные сидора с остатками домашней провизии.

Впереди строя, с портфелем в руке, гордо шел младший лейтенант авиации.

Открылись ворота КПП, и строй безостановочно стал вливаться на территорию авиашколы.

Кацуба, Наталья и Иван Никанорович молча провожали новобранцев глазами. И когда за последним рядом этого строя ворота закрылись, все трое переглянулись и пошли в город.

Только Кацуба один раз задержался и оглянулся.

* * *

... И увидел Кацуба свой танк, плывущий по зеленой российской траве, а из башенного люка по пояс торчал его стрелок — живой и очень веселый парнишка лет семнадцати. Он размахивал черным танкистским шлемофоном и кричал звонким и счастливым голосом: «Старшина-а-а!..»

* * *

Кацуба прикрыл глаза, а потом снова открыл... Но ничего больше интересного не увидел — ворота авиашколы были уже закрыты, и перед ним была только одна огромная железная «птичка», выкрашенная желтой масляной краской, да небольшая красная звездочка наверху...

И, больше не оглядываясь, Кацуба догнал Наталью и Ивана Никаноровича.

Реклама на сайте