«On the wild side»

Эдуард Лимонов

ON ТНЕ WILD SIDE

Его панк-дочурка говорила впоследствии: "Кожаную одежду и браслеты с шипами папаша стащил у меня". Я впервые встретил его за границей уже в кава-лерийских сапогах до колен, сшитых по заказу, в узких кожаных брюках, в кожаной же фуражке с привинченным к ней металлическим двуглавым орлом, в черной ру-башке и черной кожаной куртке. В холодную погоду наряд дополняло черное кожа-ное пальто до полу. От него всегда обильно и сладко пахло духами "Экипаж".

Так случилось, что неожиданно мы обменялись столицами. Он, спасаясь от французских налоговых инспекторов и в поисках нового рынка сбыта для своих картин, рисунков и литографий, переехал в Нью-Йорк. Я же, после 35 или более отказов в американских издательствах, сбежал в Париж, нашел себе французского издателя, потом еще одного, да так и прижился в Париже, лишь каждый год наез-жая в Нью-Йорк на несколько месяцев.

И вот он меня ждет. Он меня требует, этот кожаный человек, уже успевший отстроить себе новую жизнь в Нью-Йорке, подраться и помириться с "Ангелами Ада", вместе с бандой прихлебателей и нанятыми в усиление отряда гангстерами-ирландцами совершить налет на помещение своего бывшего галерейщика и, си-лой сняв картины со стен, увезти их в фургоне... Мой друг Алекс ожидает меня.

Об этом мне сообщил высоченного роста здоровенный, плечистый, пузатый кубанский казак -- один из адъютантов Алекса, мотнувшийся ко мне с другой сто-роны Грин-стрит в Сохо, я выходил из галереи. "Сам ждет тебя, -- объявил мне казак. -- Ты ведь сегодня приходишь к нам..." Казак был в татуировках, полу-голый. Несмотря на конец сентября, в Нью-Йорке было липко и жарко -остатки запавшего между небоскребов лета. Казака Алекс привез из Парижа.

Я не знал, что сегодня "прихожу к ним". Но, привыкший к стилю моего друга Алекса, я не стал возражать. Лет пятнадцать назад Алекс, намеревавшийся при-быть в Москву из родного города в русской провинции, заранее оповещал несколь-ких посвященных о своем прибытии особыми таинственными знаками. Письмом со стрелами, высланным за пару недель до приезда, зашифрованной телеграммой или даже, как утверждал художник Кабаков, надписями мелом на стенах во дворах домов на Сретенском бульваре и на асфальте у "Кировского" метро.