«Хлебоед»

Григорий Злотин

Xлебoeд

С тех пор, как нас завоевали гунны, думал Эдуард Николаевич, прежним свободам пришел конец. Многое из того, что прадеды еще принимали как должное, теперь существует только в преступных мечтах или стало трудным, опасным делом. Любовь, например, допускается гуннами только по ночам. Застигнутый в любви при свете дня повинен смерти. Наша некогда беспечная жизнь стала сурово-однообразной. Смолк смех под акациями на городских бульварах, прекратились танцы. Вместо посещения церквей всем жителям уже много лет предписывается ежедневная клятва Атилле. Большинствo подданных не смеет путешествовать и торговать, опасаясь унизительных проверок, о которых прежде и не слыхивали.

Но самая тяжкая неволя -- это бесхлебица. Ведь хлеб у нас был испокон веку и любимой снедью, и главной статьей экспорта. А гунны в первом же манифесте запретили хлебопечение и употребление в пищу всякой выпечки под страхом смертной казни. Один Бог ведает, отчего им взбрело это в голову. Нам, язычникам-варварам, привычно иронизировал Лаубе, не доступен ни язык гуннов -- они возвещают свои жестокие решенья через предателей-толмачей -ни их учение: длинный, испещренный безобразными письменами свиток, где, должно быть, содержится страшное заклятие против хлеба.

Сами гунны едят бледное саго и пресный рис. Какая гадость! Лаубе скривился от отвращения. Вся наша жизнь до вторжения была построена вокруг хлеба. Год начинался с первого снопа. Урожай праздновали застольями с хлебным квасом, пшеничным медом, пивом. Когда подходила пора платить налоги Герцогу, каравай несли во главе торжественного шествия к замку. Гостей и новобрачных встречали хлебом-солью. Соседи искали нашей дружбы оттого, что мы торговали и зерном, и мукой, и даже печеным хлебом. Говорят, что если взобраться на крышу круглого замка в Рундале, то перед тобой откроется вся страна: одни колосящиеся поля, которые, словно янтарные волны, несут твой затуманившийся от дивной широты взгляд...

Сперва, как вспоминал еще мой дед, гунны запретили было не только печь и есть, но и растить хлеб, и вывозить его в другие государства. Первый год так оно и было. Хлебную торговлю закрыли совсем. Само слово "хлеб" и подобные ему были изъяты из обращения под страхом урезания языка. Мука и дрожжи исчезли из всех лавок, с которых даже сбили вывески. Лаубе нахмурился и покачал головой.

Спустя год выяснилось, что без хлебопечения хозяйство герцогства просто перестанет существовать. Гунны это поняли и, не желая терять немалые доходы, которые они извлекали из оккупации, издали новый закон. Теперь разрешалось выращивать рожь и пшеницу, молоть муку и месить тесто, печь любые хлеба и сдобу, перевозить их и продавать без ограничений. Но называть хлеб по имени и употреблять его в пищу было по-прежнему строжайше запрещено, и ослушавшимся, как и раньше, грозила смерть.

Поэтому страна живет двойной жизнью. Наши мельники и пекари выгодно торгуют с заграницей. Для богатых иностранцев даже открыли несколько показательных булочных с золотыми кренделями над входом. В газетах публикуют проверенные гуннской цензурой восторженные отчеты о росте вывоза хлеба. По всему герцогству циркулируют отпечатанные на глянцевой бумаге толстенные каталоги, полные цветных фотографий пышной сдобы. В кинотеатрах то и дело крутят хронику с репортажами из либавского порта, где на баржи, отправляющиеся за рубеж, грузят целые возы огромных свежих булок с орешками, изюмом и сахарной пудрой.

Какое ханжество! Лаубе кипел от гнева. Каждое третье сообщение местного радио -- о знатном урожае зерновых-колосовых и о выручке в иностранной валюте, которую отечественная промышленность получит за продажу печеных изделий (так иносказательно называют хлеб). Туристов зазывают на постоялые дворы, где непременно подаются французские булки, ватрушки, маковики, пироги с черникой, грибами, рыбой, яйцами, мясом, капустой, караваи, крендели, калачи, коврижки, кулебяки, лоснящиеся яичные плетенки, ванильные сухари, квас.

Однако само слово "хлеб" считается не только незаконным, но и непристойным, грубо нарушающим общественную нравственность. За публичное произнесение этого слова виновников, по слухам, бьют палками на конюшнях или сажают под арест. Даже иносказательно говорить о хлебе простым подданным небезопасно. Хлебные палочки для благонадежности именуют "новыми палочками". Тьфу! Еще тридцать лет назад у нас кое-где тайно собирались дряхлые старички, чтобы тайком посудачить о смутно памятном им вкусе хлеба. Но гуннские провокаторы разоблачили несколько таких кружков, а оставшиеся со временем распались от страха и от постепенного вымирания участников. И все что нам остается -- это похотливо глазеть на предназначенные для других витрины и рекламные щиты.

***

Эдуард Николаевич Лаубе происходил из старинной семьи знатных хлебоведов. Его дед, ныне покойный, рассказывал о своем знаменитом отце, которого в ландтаге в шутку называли "Der Brotesser," т.е. Хлебоед. Предки Эдуарда Николаевича, жившие в догуннские времена, слыли тонкими ценителями всех и всяческих мучных изделий. Каждый митавский булочник почитал за честь поднести ранним утром свой первый, только что вышедший из печи каравай на пробу одному из Лаубе. Члены рода по традиции занимали место в попечительских советах всех крупных мельниц и пекарен.

С начала гуннского нашествия сменилось уже три поколения, и о хлебе Эдуарду Николаевичу было известно главным образом понаслышке. Разумеется, он лично знал всех торговцев, внимательнейшим образом читал каталоги, следил за новостями. Но будучи потомком Лаубе, он не мог и думать о том, чтобы попытаться тайно попробовать кусочек.

Конечно, за эти годы местный люд приноровился к новому порядку вещей. Крестьяне ели кукурузные и гречишные лепешки, образованные классы вслед за гуннами перешли на саго и рис. Время от времени ловили подпольных хлебоделов, торговавших из-под полы втридорога плохонькой выпечкой из серой блинной муки (все официальные пекари были на самом строгом учете и, как правило, сотрудничали с гуннами). Разоблаченные спекулянты бесследно исчезали, а в столичных "Ведомостях" появлялись дежурные предупреждения об ответственности за неповиновение властям.

Все это Лаубе знал и справедливо остерегался. Но в последнее время сдерживаться становилось просто невыносимо. Выйди на главную улицу Митавы, и в двадцати шагах от гуннской комендатуры ты увидишь крикливые объявления первой и далеко не единственной в городе булочной:

"Лучшие цены во всем герцогстве! Непревзойденная пышность и сдобность! Доставка пароходами в Кролевец, Минск и прочие европейские столицы! Требуйте пирожные от Эйнема и батоны из муки сорта "Прим"! Торты, эклеры, горячие бутерброды, сосиски в тесте!"

***

В это утро, гадливо позавтракав тюрей из саго со стаканом цикориевого кофе, Лаубе понуро тащился на службу. "Аренсбургские плюшки!" -- вопил мальчишка-разносчик, размахивая выпуском утренней газеты. "Крупными партиями! Для постоянных покупателей -- скидка!" Два прыщеватых юнца околачивались возле витрины, полной белоголовых ромовых баб: "Батька мой, грит, в Литве та-акие булки делают, зака-ачаешься!" -- плотоядно шептал один из них другому, переминаясь с ноги на ногу. "Брешешь, гад!" -- злобно и завистливо отвечал другой, лихорадочно облизывая губы...

На углу дома висел помятый жестяной репродуктор. "... Перековав мечи на орала, доблестные сыны Атиллы пекутся о нашем благе," -- вещал то и дело прерываемый рукоплесканиями сдобный масляный баритон. "Их неусыпное попеченье о росте выпечки печенья воздается сторицей. Если урожай яровых последнего догуннского года был всего лишь сам-друг, то урожай яровых-зерновых прошлого года был сам-шест, а урожай яровых-зерновых-колосовых будущего года будет уже сам-десят..." Из раструба вновь послышались рукоплескания. "Двадцать пять новейших германских пароходов стоят под погрузкой в виндавской гавани, чтобы принять купленный заграницей груз рогаликов и чайной соломки..." Рукоплескания, бравурный марш.

... Содрогаясь от нестерпимого желания, Лаубе плелся по улице. До департамента, где он служил, оставалось еще не менее десяти кварталов. Сверкая всеми своими выпуклостями, с рекламного плаката на него развратно напирала лоснящаяся хала-плетенка в яичной глазури. Неподалеку огромный мельнично-пекарный концерн "Филиппофф", филиал петербургской фирмы, расхваливал приезжим свои бесчисленные изделия: сайки, сушки, слойки, сметанники, сочни, баранки, бублики, бисквиты, беляши, печенье, пончики, пельмени, пышки, пампушники, профитроли, полосочки с повидлом, колечки с орешками, струдели с яблоками и ревенем, тарталетки с кремом, малороссийский хворост, вафли, хрустящие хлебцы (так как слово "хлеб" было запрещено, то они были названы в объявлении "хрустящими штучками"), корзиночки, кексы, коржики, кнедлики, крутоны, круассоны, рулеты, расстегаи, рожки, ром-бабы, вареники, галушки, хачапури, шарлотки, чуреки, чебуреки, флан...

Мимо не спеша проходила группа высокопоставленных чиновников ратуши: все на хорошем счету у гуннов и с правом поездки за границу. "Да-с, Франц Ксаверьевич, тосканская пицца не в пример лучше ломбардской, здесь Вы правы," -- вальяжно разглагольствовал тучный господин, попыхивая сигарой. "Но вот в рассуждение претцелей позвольте Вам поставить запятую..."

И вдруг какой-то рычажок соскочил в голове у Эдуарда Николаевича. Вся благоприобретенная за десятилетия неволи осторожность полетела к черту. Лаубе побелел, губы его затряслись, и на них показалась пена. "Хлеба! Хлеба хочу!!" -- завизжал он во всю мощь своих легких и ринулся вдоль по улице, бешено вращая глазами и расталкивая пешеходов. Послышались крики, прохожие в ужасе кинулись врассыпную. На бегу Лаубе подцепил чью-то трость и уже налаживался было ею в ближайшую витрину, за которой хищно блестели трехэтажные кремовые торты, но из подворотни выскочил гуннский патруль, Лаубе мигом взяли под локти и увели.

***

"Хлеба дайте! Хлеба! Сатрапы! Палачи! Булок хочу!" -- орал, отчаянно извиваясь, крепко привязанный к стулу Эдуард Николаевич. Куда подевалось его милое дворянское воспитание, его университетский лоск? Сейчас он вел себя, словно озверевший мужик времен, теперь уже далеких, хлебных бунтов.

"Вовсе не нушно такк волнофаться," -- раздался спокойный голос, и, замолчав от удивления, Эдуард Николаевич увидел, что перед ним стоит гуннский офицер с серебряными рунами майора. "Сачем ше такк? Фитрины бить совсем уж нехорошо, та и у костей столицы мошет слошиться превратное впечатление." От неожиданности Лаубе лишился дара речи и только смотрел, как гунн отворил в стене сейф и выдвинул ящик, накрытый чистой льняной салфеткой.

"Вам угодно хлеба?" -- учтиво проговорил майор с легким акцентом. "Извольте-с." Он откинул салфетку. Под ней оказалась ароматная буханка свежего ржаного хлеба. Офицер достал перочинный нож, отрезал горбушку и предложил Лаубе. "Э-э..." замычал совершенно оторопевший Эдуард Николаевич. "Простите," -- смутился гунн, "я совсем сапыл." Он махнул солдатам, и Лаубе развязали. Почти теряя сознание, захлебываясь густой слюной, он кинулся на кусок хлеба. От предвкушения экстаза ноги были как ватные, все вокруг, подпрыгивая, вращалось, и руки сильно тряслись. Чавкая и рыча, он снова и снова впивался зубами в вожделенную буханку. "Вот оно," -- молнией мелькнуло в голове, "цель, конец и смысл. Теперь хоть на эшафот."

...Постепенно он стал жевать медленнее. Так-так. Запах ему не внове, благо в городе множество булочных. Так. Знакомый по литературе, прекрасно описанный в источниках, кисловатый ржаной вкус. Присутствие дрожжей. Намокающие во рту крошки. Корочка. Мякиш. Плотный ком в пищеводе. Сытно. Несколько более тяжелая пища, чем саго или вареный рис. Об этом он мечтал всю жизнь? таился? алкал? страдал? Так-так.

"И это все?" -- вырвалось у Лаубе. "В тселом -- та," -- небрежно отозвался майор. "У сдобы немношко мякше фкусс, остальное -- сахар, яйтса, масло и всякий начинка. Но в тселом -- все одно и то ше."

Эдуард Николаевич устало опустился на стул. "Что же будет со мной?" -"Ничего-с. Са нарушение общественного спокойствия Вас оштрафуют и отправят томой." -- "Я не о том!" -- с досадой и внезапным ужасом воскликнул Лаубе. "Мне нечем жить. Нечем жить, понимаете Вы это?! Вы меня обманули! Я требую исполнения закона, трибунала, казни, наконец! Вы отдаете себе отчет в том, что Вы меня лишили всякого желания жить!"

"Та-а, круссно," -- закручинился майор, но вдруг, словно что-то вспомнив, выпрямился и помрачнел. "Сошалею, но ничем не моку помочь." -- "Но как же ваши законы, ваши собственные законы?!" -- "Не моку-с. Фидите ли, это очень устаревший сакон. Чтобы поддерживать цены на хлепп, мы его не отменяем. Но есть некласная инструкция его не исполнять. Та и фообще оккупация не оккупается, мы это уше давно поняли и занялись хлеботорговлей с саграницей. Наши люди сидят в правлениях всех пекарен. Скоро мы выкупим все чужие доли, консолидируем владения и тогда выведем войска. Та они и сейчас -- не настоящие." Он поманил одного из солдат и, взявшись за ствол винтовки, резко крутнул. Ствол треснул, в стороны полетели мелкие щепки. "Фот Ваш пропуск, иттите."

В каком-то забытьи Лаубе вышел из подворотни комендатуры и, глядя прямо перед собой невидящими глазами, как сомнамбула, побрел обратно по главной улице. Развратно развалясь в витринах, порочные спелые булки призывно подмигивали ему. "Бежать отсюда," -- подумал Эдуард Николаевич, -"Бе-жать."

LA, 25/VII-MMII