«Населенный пункт»

Дмитрий Зарубин

Населенный пункт

"Я - Земля, я своих провожаю питомцев, сыновей, дочерей..."

Глава 1

Юрий Дмитриевич Никодимов Все районные, проверяющие и инспектирующие различные производственно?житейские вопросы комиссии, обычно состоящие из зрелых, как говорят в народе - в соку, женщин, впадали в нецивилизованное изумление, когда выяснялось, что вот этот-то сорокалетний мужик с окладистой бородой, в линялых джинсах и строгом черном пиджаке с двухцветной черно-белой бабочкой под горлышком стоячего накрахмаленного воротничка черной же рубашки, невозмутимо и нейтрально-приветственно поднимающийся навстречу из-за хлипкого барьерчика, отгораживающего читальный зал от стеллажей с книгами, действительно работает обычным, рядовым, что называется, библиотекарем в сельском Доме культуры с окладом в минимальную заработную плату. Подобное положение никоим образом не укладывалось в седеющих и крашенных начерно головках регулярных красавиц, обычно уже схоронивших мужей-начальников из среднего, запасного на высшее, звена руководящих работников управления народным образованием, районной газетой и районной же администрацией. Однажды, обнаружив даже недурной культурный багаж, одна из дам, пышная, в тяжелом двубортном бордово-красном костюме, весьма невыгодно подчеркивающем естественно-женские выпуклости, которые из-за возраста и размеров пора было уже и скрывать, поинтересовалась, с трудом разлепляя массивные, обсохшие от любопытства карминовые губы:

- А вы как сюда? Вы, случайно, вот не из странных людей? Ну, вот как у Шукшина. Знаете?

- Нет, - ответил он непонятно, - у меня обратный процесс. - И, вспомнив чрезвычайно давнишний, за год эдак 1978, массовый журнал "Техника молодежи", регулярно выписываемый родителями, с сенсационной статьей какого-то популяризатора науки о чудесном мире элементарных частиц, где объявились неведомые гости - кварки - с совершенно необыкновенными свойствами:

"странность", "очарованность", "красота" (графически "странность" была обозначена забавным коротконогим и короткоруким гномиком, висящим вниз головой и указующим назидательно, опять же, вниз; "красивого", вероятно от недоумения художника, описали словесно, а вот "очарованный" был представлен в виде волоокой девицы в серебряном, с неприличным для тех пуританских времен вырезом, платье и с полумесяцем в длинной желтой косе), улыбнулся дружески даме, подумав, что скорее всего он - "странный" кварк из технической молодежи.

- Ага, - почему-то успокоилась и согласилась дама, огладив впечатляющую, кстати, без всяких там западных силиконовых штучек, доморощенную грудь. И как бы даже и подмигнула на прощанье. Он оттопырил успокаивающе вверх брови.

Женщины, шурша и поскрипывая дорогой разноцветной амуницией, ушли, заглянув за ради порядка в дальние углы и посетовав, что мало-мало-таки выделяют денег на культуру, а Никодимов тяжело присел на шатающийся ажурный стульчик, сохранившийся от вроде бы еще помещика, жившего тут в незапамятные времена, рассеянно перебрал несколько библиотечных формуляров, воткнутых в коробку из-под "Snickers"...

...Автобиография Ю. Д. Никодимова, подшитая в личное дело, хранящееся у председателя Сельского Совета деревни Подпольное.

"Я, Юрий Дмитриевич Никодимов, родился в 1956 году в городе Воронеже. Там же, с приличным аттестатом, окончил среднюю школу (Юра усмехнулся, вспоминая - только по труду была слабая троечка, и то трудовик поставил по просьбе родителей и не бесплатно, да по немецкому языку, но та троечка выстраданная) и поступил на первый курс юридического факультета Воронежского государственного университета. После окончания второго курса был призван в ряды Вооруженных Сил СССР (председателю очень понравилось, и он выказал это публично, что Никодимов написал с большой буквы - Вооруженные и Силы). После демобилизации восстановился в Воронежском университете и успешно закончил его. По рекомендации партийной организации факультета направлен следователем в городскую прокуратуру. Через шесть лет работы уволился по собственному желанию (председатель не поверил кто ж уходит с хлебного места добровольно - не естественно это!) и принят на работу в областную партийную газету специальным корреспондентом (а может, это просто было повышением, - подумал про себя председатель). В 1985 году уволился по собственному желанию, с тех пор работал в разных отраслях народного хозяйства. Последняя должность: кочегар в котельной коммунального хозяйства. Не женат. Детей не имею. Под судом и следствием не состоял. Родственников за границей не имею".

...Этапы большого пути, - размышлял Никодимов, бессмысленно перебирая, что свидетельствовало о его внутренней растерянности, формуляры.

Из допроса свидетеля П.

- Гражданин, расскажите, как впервые вы познакомились с Никодимовым Ю. Дэ.

- Я его стриг.

- Поясните.

- Ну, процесс стандартный. Их пригнали в батальон по последнему набору. А я был молодым, и меня припахали их всех стричь.

- И что дальше?

- Как обычно - посадил на стул и ради хохмы выстриг сначала посерединке широкую полосу, а дальше стричь не стал, сказал, чтоб подождал. Ну, мне обидно было, что я.., что мне еще долго служить. Да.

- А он?

- А он мне сломал руку. И я сразу подумал - далеко пойдет!

Когда Никодимов заполнял анкету и листок учета кадров, председатель пристально рассматривал и так и сяк паспорт, сличал фотографии, смотрел на свет в окно водяные знаки, зачем-то послюнил подпись начальника отдела милиции и попытался поддеть заскорузлым ногтем с траурной каемкой красную обложку. Юра терпел, в конце концов это был единственный шанс вот так сразу устроиться на более или менее чистую работу, которая позволит хотя бы иметь на хлеб и некоторую, пусть и ливерную, колбасу. Он дописал и отдал все бумажки, присовокупив к ним и сделанные по оказии, пару лет назад, запасные фотографии. "Ну-да, ну-да, так и следует", бормотал председатель, округлив глаза на пачку снимков Юры в основном формата 3 на 4, вытащенных из армейского, бывшего в употреблении, рюкзака. "Давай, ладно, пойдем, я тебе объект покажу, и имей в виду, - непонятно добавил, - участковый к нам ежедневно и еженощно заезжает". - "Так хорошо", - так же неопределенно ответил Никодимов, поднялся вслед председателю и, нагибаясь под низкие притолки, пошагал во двор.

Каменная, дореволюционной постройки усадьба председателя объединяла в себе черты как чиновного учреждения, так и рачительного единоличного хозяина. У металлического палисадничка стоял еще крепенький, поцарапанный по бортам "УАЗик", в добротном сарайчике хрюндел здоровенный, щетинистый порося, с крыши обморочно свисал сшитый из разнотипной ткани государственный стяг, и золотом блестела, на специально врытом в суглинок, по всей видимости метра на три-четыре, внушительном столбе, медная табличка с названием учреждения и принадлежностью к Российской Федерации. А за крепкими стенами, к лесу, раскинулся земельный участок не менее, чем соток в 10 - 12.

Две женщины, помоложе и понаряднее одетая, и постарше, в суконном, наглухо завязанном платке, наводили утренний моцион курам. Молодка распрямилась, держа в руках помятый жестяной кузовок, и, как показалось Никодимову, с любопытством глянула на него. "Это, вот, местные приходят на работу, ну и помогают убираться по хозяйству, - поспешил оправдаться председатель, - не бесплатно, конечно". - "А, вы тоже не местный", - успокоился и поставил себя вровень Юра.

"Бывает, - невнятно пожал плечами в коричневой кожаной куртке председатель, - на укрепление меня бросили". - "Чего?" - не сдержался, хотя и надо было, чтоб не ломать наметившийся положительный прогресс в отношениях, Никодимов.

"Власти", - уж совсем неохотно ответил председатель и пропустил Никодимова за калитку первым, заслоняя телом женщин.

Они вышли на просторную центральную улицу.

Властное учреждение стояло в самом ее начале, соединяя своим существованием мир деревни и мир потусторонний, за-деревенский. Сразу за палисадником сельсовета, только в иную сторону, начиналась широкая асфальтовая, даже и с соответствующими пластиковыми гаишными разметками, дорога в районный центр.

Другая дорога была стратегического назначения, весьма широкая - в четыре полосы, и устремлялась через центр Подпольного в столицу Родины. Перекресток областной и стратегической, с огромным щитом-указателем движения и пустующей, заваренной наглухо железными ставнями будкой гаишников, вольготно раскинулся на окраине деревни, мешая подвозить дрова и уголь населению.

Пошли не торопясь, чуть сбоку, не выбиваясь на середину, чтоб не препятствовать предполагаемому дорожному движению. Такой путь наметил председатель.

- Тут вот наш магазин, - словно случайно сказал провожатый, пройдя несколько добротных рубленых домов, глядящих на улицу покрашенными в ослепительную белую краску двустворчатыми окнами. Магазин отличался от жилых строений лишь некрепко державшейся картонкой с выцветшей надписью "Продукты", - можем зайти,

- добавил невзначай.

Юра намек понял, и они зашли.

Ассортимент состоялся обыкновенный для данного типа торгового объекта. Рыбные консервы килька и скумбрия в томате, зеленый и грузинский чай в невзрачных упаковках, серый и черный хлеб, даже на вид зачерствелый намертво, сушки большие и маленькие, темное вино "Южный букет", греческий коньяк, водка, сигареты "Прима" московской табачной фабрики, и весьма обстоятельно и внушительно были расставлены там и сям колонны спичек Гомельской экспериментальной фабрики. Продавщицей служила, как показалось Никодимову, симпатичная женщина средних лет, обаятельная, с хорошей улыбкой и приветливыми, совершенно не свойственными профессии манерами.

- Что угодно, - мягким голосом поинтересовалась она, вставая с плетеного, так называемого дачного, стула.

- Бутылку водки, пачку зеленого чая, три банки кильки и буханку черного, пожалуйста, - поторопился Никодимов.

- Забавный у вас набор, - общительно засмеялась продавщица, морща весело глазки.

- Ты, Евдокия, не отвлекайся, - попытался сурово потребовать председатель, - исполняй свою необходимость и не встревай вперекос.

- Да я новенький у вас тут, - смутился Юра, чувствуя неловкость за действительно, наверное, нелепый набор продуктов, - устал с дороги, почему-то добавил.

- Вот-вот, - поддержал председатель, - а то сразу смущаешь человека.

Евдокия еще улыбнулась, промолчала и сноровисто собрала и подала требуемое.

Никодимов заплатил из последних, изрядно вымятых и погрязневших рублей, засунул банки-склянки в рюкзак, и они попытались продолжить экскурсию. Но продолжение получилось не совсем.

Председатель заторопился, как-то смял пространные объяснения, повел куда-то в сторону, не по центральной улице, а за-из-за-под домами, и вскорости они вышли к обочине поселения, некоторому пригорку, на склоне которого примостилось неуклюжее сооружение человеческих рук. Длинное, приземистое, лишь с двумя окнами, выходящими на обратную от деревни сторону, и одной дверью, висящей на нижней несмазанной петле. Дверь покачивалась на порывистом свежем ветерке и препротивно скрипела через такт. На крыше кое-как лежал побитый шифер, через который проглядывал черно-серый рубероид. Деревянные стены сооружения были небрежно обложены красным растресканным кирпичом, там и сям уже вывалившимся.

- Это вот наше общежитие, здесь солдаты живут на уборочной, ну и те приблудные, которые изредка вдруг приезжают. Да, - спохватился, - ты не думай, надо же как-то называть непостоянных, приезжих людей. Ты тут, повел рукой, - жить станешь.

- Один, - немного, скорее искусственно, а возможно просто от холодного ветра, поежился Никодимов.

- Пока - да, а после, может, повезет - кто и еще присоединится. К нам часто за правдой от земли приезжают, все интеллигенты, вроде тебя на вид, - успокаивающе обобщил председатель. - Ты, главное, - напористо продолжал он, - подремонтируй здесь, комнату выбери какую хочешь, утепли, в каждой соответственно имеется собственная печь, и живи барином, и платить, в общем, если договоримся, не надо.

- Ладно, договоримся, - согласился Юра, и они взошли на щелеватый приступочек.

Общежитие было сконструировано из длинного сквозного коридора, по одной стороне которого имелись три двери, одна пошире и две стандартные.

- Там кухня, - указал на ту, что пошире, председатель, - а это две жилые комнаты, выбирай любую.

Юра заглянул в каждую.

Первая от входа была совсем огромной, с пружинными железными кроватями, составленными в три стопочки до самого беленого, с рифлеными следами армейских сапог, потолка. На некрашеном полу живописно и романтично валялись пустые бутылки и пачки из-под сигарет, обложки жвачек и календарей с полуголыми иностранными белыми и черными женщинами. Несколько полуоткрытых тумбочек больничного образца являли свету куски заплесневелого хлеба и сухие кости неизвестного происхождения. Юра вздохнул и, закрыв дверь, пошел налево, в соседнюю комнату. Она была такой же обширной, как и первая, с подобным же содержимым, дополненная парой промасленных зеленых бушлатов, постеленных в углу и огороженных койками. Председатель, глянув через Юрино плечо, торопливо прокомментировал, что это, мол, давнишнее поселение, и сейчас тут вообще никто не проживает вследствие установившегося бабьего лета.

Обе комнаты Никодимову не понравились размахом и пустотой. Конечно, можно было возместить необъятные просторы, расставив кровати, но неуютность сохранилась бы, поскольку тогда объявились бы потолки, несуразно и необъективно высокие.

Оставалась, как последняя надежда, кухня. Она, на удивление, оказалась маленькой, причем с окном, как пояснил председатель, в целях противопожарной безопасности, с широкой печкой, занявшей все пространство, и скромным столиком из чужеродного здесь красного дерева.

- Столик откуда-то из города, а может, из поместья, - пояснил председатель, - притащил последний повар.

- А поместье откуда объявилось, - спросил устало Никодимов.

- Да здесь чего только нет, - туманно, не ответил, а почти пообещал председатель.

- Я остаюсь вот в ней, - решительно подтвердил оформившиеся наконец-то намерения Юра и, переступив порог, направился к угловому шкафчику, устроенному от пола до потолка.

- Ну, да, конечно, - согласился председатель, - здесь помягче вроде. - И зашел следом, озираясь, тщательно переставляя ступни, словно боясь провалиться.

Никодимов раскрыл шкафчик, обнаружил, как и рассчитывал, некоторую посуду.

Выбрал два граненых, на вид и не грязных, стакана, смахнул рукавом куртки пыль со столика, установил приятно тяжелые стаканы, бутылку и консервы. Поискав глазами и не найдя стульев, выскочил в другую комнату, притащил типовые спинки и решетку, сцепил их и пододвинул к месту трапезы, мельком подумав, что надо бы пару бутылок, но все ж денег-то нет, пригласил жестом председателя, чужеродно стоявшего в сторонке ото всего, не прикасаясь ни к чему, как-то даже и подозрительно принюхивающемуся.

- Спасибо, - благодарно присел тот на краешек.

Никодимов зубами вскрыл бутылку, булькнул щедро по полной первой, из рюкзака достал открывашку и вспорол сразу пару банок, чтоб потом, под хмельком, не мучаться. Первый поднял стакан, брезгливо отметив, что надо было все-таки хоть края протереть, и сказал:

- За знакомство.

Они чокнулись негромко и выпили: Юра привычно - залпом, председатель степенно, с достоинством. Посидели... Никодимов, с вчерашнего вечера ничего не евший, мысленно плюнул на приличия и принялся за рыбу, ломая хлеб жадно большими кусками от всей буханки. Председатель же достал зубчик чеснока, очистил не спеша, понюхал, пожевал, отломил хлеба, макнул в свою банку и, ковшиком левой ладошки провожая до рта, чтоб не капнуть на брюки, осторожно откусил.

Помолчали... Никодимов расслабился, водка, как всегда первая рюмка, ударила по мозгам.

Председатель оперся на спинку, спросил:

- Как к нам-то?

- По письму, - непонятно и заторможено ответил Юра.

- По жалобе, что ли? - насторожился председатель.

- Не-е-т, - успокаивающе ответил Юра, и его понесло, как всегда несло после первой (он знал за собой эту особенность, но никогда не мог сдержаться, после второй - да, как-то находились силы укрепляться от болтовни, но вот первая - была самой могучей), - письмо я опять нашел, для будущих поколений, - уточнил.

- Это как, - не понял председатель, - в кочегарке и для будущих поколений?

Из допроса коллеги Никодимова по работе в городской прокуратуре.

- Скажите, не было ли у него какой-то странности, необычности.

- Да, в общем-то, обычный парень. Спортивный, на тренировки по самбо ходил с удовольствием. Не любил только неурочные вызовы.

- Может, хобби какое-то?

- Хобби? Да... Много покупал военных журналов.

- Зачем?

- Я его как-то застал за тем, что он вырезал из них солдатиков, танки, пушки.

Смутился, покраснел и все поскорее сгреб в стол.

- Вы не спросили - зачем он это делает?

- Спросил. Он вот так же, как и вы, сказал - хобби у меня такое.

- Да нет, не торопись, - он отмахнулся, уже не обращая внимание на дистанцию между ними, ему почему-то впервые захотелось пооткровенничать с властью, а, возможно, он впервые пил с властью, - я тогда в прокуратуре трудился, следователем, насмотрелся всякого, не под еду будь сказано, трупы, размазанные по асфальту, видел; и самоубийц, висящих в различных местах, вплоть до общественной уборной. А это меня прокурор направил для соблюдения законности,

- передохнул и продолжил: - В Воронеже ремонтировали часы на небольшой башенке в здании, выходящем на центральную площадь, ну там еще обком, Дом правительства и все-все самое главное. Часовщики забрались в башенку из магазина парфюмерного, вскрыли циферблат и хотели приступать, какую-то шестеренку вынуть, и увидели как будто гильзу от снаряда, она аккурат под механизмом, приводящем в движение стрелки, была укреплена. Они испугались, мало ли, а вдруг взорвется, вызвали милицию, саперов, вот и меня направили за соблюдением бдить.

Председатель приглашающе-участливо кивал головой, мол, давай, продолжай.

- Вскарабкались мы оравой в башенку, саперы изъяли латунную гильзу, гебешник взял в руки, столпились, читаем выбитое на боку: "Вам - нашим детям из 1937 года!". Он сразу - стоп, ребята, это по нашей части, беру себе. А самый главный сапер возмутился - а если она у тебя рванет, мало ли что там из 37 года, килограмм пороху, например. Тот покривился, но отдал, и сапер потихонечку стал эдак крышечку вертеть.

- Это вы, что, все на башенке? - подал голос председатель.

- Да. Только спустились от часового механизма. И вот крутит он ее потихонечку, крутит, она поскрипывает, туговата, но, видимо, была промаслена хорошо, открылась. Сапер ее сначала к уху приложил, но ничего не тикало, потом пальчики туда засунул и достал плотную такую бумаженцию, посеревшую, без признаков плесени, мокроты. Гебешник ему - давай, это по моей части, а майор усмехнулся - мы все, говорит, по твоей части, вот все вместе и прочитаем. Тот отвечает - пожалеешь. А майор рукой небрежно махнул и развернул листок.

Большими крупными буквами, точно не на машинке, написано: "Дорогие товарищи!

Шлют Вам большой коммунистический привет Ваши отцы. Мы счастливы, что Вы живете в том белом великолепном счастливом будущем, которое мы для Вас неустанно строим". Более я не смог читать, как-то меня замутило, затошнило, майор заметил и так под локоток меня - иди, прокуратура, вниз полегоньку, а то еще скопытишься.

- И что, - подал голос председатель.

Никодимов разлил остатки по стаканам, они выпили и закусили каждый из своей банки, Юра по-прежнему жадно, председатель небрежно, не торопясь.

- Я сполз в магазин, отдышался. Прошел час, а меня не звали наверх и никто не спустился вниз. Я вновь поднялся. Они были мертвы, лежали в башенке с улыбками и не дышали.

Председатель поперхнулся, закашлял, поискал глазами воды. У Никодимова загорелось лицо, как обычно после второй. Председатель кашлял сильнее и сильнее, вены на горле надулись и почернели, рукой нашарил банку с килькой, слил соус в стакан, набралось немного, и выпил, успокоился. Глухо спросил:

- А дальше?

- Судебно-медицинская экспертиза показала, что у всех случился инсульт, мгновенно отправивший их на тот свет.

- На какой? - не понял председатель.

- В общем, я ни в чем не был виноват, - продолжал не слыша Никодимов, - но с тех пор от меня стали шарахаться коллеги, и, воспользовавшись случаем, я ушел, спокойно, никто не чинил препятствий, даже и написали великолепную характеристику, в областную партийную газету, корреспондентом.

- Да, - сказал председатель, - одной по такому случаю маловато. - Закопошился в необъятном на слух внутреннем кармане куртки и изъял вторую бутылку. Не ставя на стол, распечатал, чуть накренив, спросил: - Не возражаешь?

- Может, не надо, - засомневался Юра, - подумаете еще - пьяница.

- Ладно тебе, - отмел возражения председатель и быстренько наполнил по полной.

Они чокнулись и выпили, председатель сноровисто, а Никодимов с явным сопротивлением организма. Покушали.

- Понимаешь, - сказал Юра, - КГБ провело расследование. Ничего не нашли. Не имелось причин для массового нарушения мозгового кровообращения, и баста!

- Тебе повезло, - глухо ответил председатель, - хоть мертвые имелись. А у нас в деревне, - он испуганно обернулся на дверь и побледнел, кладбища нет.

- И письмо не нашли, - продолжал бормотать захмелевший Юра, - ничего, валялась пустая гильза с отвинченной крышкой в птичьем дерьме, и пустота! - Он отодвинулся к спинке кровати, поджав под себя ноги, зрачки заполнили всю роговицу, ладони засунул под мышки. Председатель, отогнув обшлаг телогрейки, суетливо посмотрел на часы:

- Засиделся я с тобой, пора мне, а ты обустраивайся, а завтра выходи на работу, в Доме культуры библиотека, на втором этаже. К девяти часам подходи, я проверю. - Встал твердо, постоял пару секунд, жалостливо вздохнул. - Давай добьем, - разлил остаток, махнул, не глядя, в рот, отщипнул мякиш, помял в пальцах, понюхал и бросил резко за печку, буркнул:

- Пошел я.

Сапоги председателя прогрохотали по коридору, а Юра никак не мог очнуться.

Ноги онемели и противно кололи, хотелось пойти куда-нибудь в ярко освещенное место с красивыми женщинами, громкой музыкой, бестолковым весельем. Опять хотелось есть. Он осторожно придвинулся ближе к столику, уронил ноги на пол, вычистил из своей банки остатки, подтер соус корочкой, посмотрел скептически на недопитую водку в своем стакане, но по жадности выпил, мерзко морщась, и пододвинул к себе и председательскую банку с недоеденной килькой. Съел, подтер

- отправил в рот, отломил еще хлеба, съел всухомятку, оставив по размыслию третью банку на завтрак, и откинулся на жесткие пружины, пережить момент.

За окном темнело. Из щели под дверью тянуло холодом. Надо было многое успеть до ночи: навесить потверже входную дверь, найти дров или хотя бы поломать на дрова тумбочки, растопить печь, сделать запор на дверь кухни. Но шевелиться не хотелось, хотя опьянение медленно, как лоскутное разномастное старое одеяло, сползало с сознания и вместо него накатывался страх, усугубляемый полумраком захламленной и чужой, пахнущей неживым комнаты. Он не любил ночь с ее непонятными, а потому неприятными звуками и движеньем, измененными формами и объемами бытия. По ночам он всегда только вспоминал свои старые детские страшилки, и они, в его взрослом состоянии, становились еще страшнее и реальнее.

Юра старался не поворачиваться лицом к окну, надеясь на то, что то которое там - будет более благосклонным к его спине. Он начал думать (все-таки это казалось безопасным): а есть ли на кухне электрическая лампочка...

На улице, как показалось, кто-то закашлялся. Он заворочался, поджался, рассчитывая на возможное собственное несогласное движение. По облупленным, с неприличными надписями и картинками, стенам заплясал белый световой круг фонарика. Никодимов раззявил рот, вдыхая глубже и полнее воздух...

- Я так и подумала, что ты здесь, - с усмешкой произнес женский голос, и яркий круг деликатно остановился рядом с лицом Юры, отблескивая на железной спинке кровати. Он икнул, извинился и, прищурившись, обнаружил напротив давешнюю продавщицу.

- Вы? Евдокия?

Женщина засмеялась:

- Нет, Елена Прекрасная.

- Да. Спасибо. Да.

Она засмеялась громче и дернула его за рукав куртки:

- Пред тебя только сюда и мог засунуть. - Сморщилась, брезгливо увидев бутылки, небрежно узнала:

- Сам поил или председатель угощал?

- Впополам.

- Ну да ладно, потом посмотрим, - что-то неопределенно подтвердила Евдокия сама себе и настойчиво сказала, - пошли.

- Куда?

- Ко мне. Неужели ты в этом свинарнике собираешься жить?

- Нет. То есть не знаю. А муж?

Она опять засмеялась:

- Потом увидим. Пошли.

Никодимов себе на удивление твердо встал, нашарил шершавый и холодный рюкзак, и они осторожно тронулись к выходу. Евдокия впереди, Юра сзади, стараясь не дотрагиваться, чтоб не обидеть случайно, до женщины. Вышли на полустоптанное земляное крылечко. Было зябко, заходящее солнце резко вычертило на горизонте кайму леса и небольших гор, по речке стелился рваный, мотающийся под легким ветерком туманчик. Брехали лениво собаки. Евдокия молча и не оглядываясь пошла по тропинке, Юра, спотыкаясь, побрел следом.

Обойдя три дома, нырнув под низкие ветки разросшейся густо акации, они оказались перед низкой калиткой, слаженной из редких, крашенных желтой краской, штакетин.

Евдокия приглашающе широко распахнула, пропустила Юру вперед, закрыла на крючок и сказала:

- Сначала, вон, в баню, видишь? - Махнула рукой в сторону. - Чистое белье имеется?

- Да.

- Хорошо. Помоешься - заходи в дом. - И пошла вперед к темнеющей, пахнущей молоком и хлебом, неопределенной формы глыбе.

Никодимов свернул направо, к бревенчатому, с торчащей из щелей ватой, домику, из трубы которого валил горьковатый, белесый дым. Радостно распахнул дверь, быстро скинул одежду в скромной и весьма холодной прихожей и заскочил, торопясь, в нутряное, жаркое тепло основной комнаты. Одуряюще пахло распаренной березой и горелыми сосновыми и, по всей видимости, он не мог точно определить, дубовыми полешками. Середину помещения занимала широкая, беленая, сооруженная из саманных кирпичей русская печь. Посередине ее широкого тела был встроен чугунный котел, эдак ведер на восемь-девять, внизу была - приемистая топка, к полу прибита жестянка, на которой лежали грудой еще дрова. Напротив печки, к бревенчатой стенке были прибиты две достаточно вместительные полати, причем верхняя оказалась как раз напротив аккуратно сделанной в трубе юшки. На влажном и прохладном полу стоял пустой тазик и тазик с горячей водой, там, придавленный гранитным камушком, распаренно вздыхал зеленый, с длинненькими разомлевшими сережками, березовый веничек. А чуть сбоку умостилась кадушка с холодной, мягкой, на удивление, водичкой. Юра вначале тщательно потерся небольшой мочалкой, обнаруженной вместе с душистым импортным мылом на подоконнике в прихожей, облился, смешав ковшиком горячую и холодную, водой. А потом, наконец, дрожа, потянулся к венику. Вытянул, понюхал, прижимаясь целиком лицом к горячим и благоухающим веткам, стряхнул осторожно остатки влаги в угол и, не торопясь, приступил... Постоял, небрежно поохаживал ступни, колени, прошелся вкруг тела, поохал слегка, перешел на нижнюю лавку.

Передохнул и еще раз прошелся вкруг, приучая и согревая телесную сущность.

Крякнул и полез на вторую лавку. Крепко постукал, погукал, поприкладывался с силой и наслаждением, спрыгнул стремительно и бухнул на голову поток, показавшейся ледяной, воды, заранее приготовленной в тазике. И повторил, а потом и веник окатил холодной водой и вновь вспорхнул на вторую полку. Резко, пока были холодными руки, раскрыл юшку, вдохнул носом раскаленный воздух, ударивший по нервам и телу солнечным жаром, и, размахнувшись исступленно гибким размягченным букетом, ходко пошел, пошел, погнал ударную волну по плечам, спине, ссохшейся волосатой груди, вздрагивая и ругаясь не обидными словами (почему-то чувствовал, что нельзя обидными - нельзя); задрал ноги повыше - с яростью припечатал ступни несносным бьющим и бьющим из юшки яром.

Березовые ветки жгли пальцы, волосы встали дыбом, и было ощущение, что начали медленно тлеть. Тогда он спрыгнул вниз и засунул голову в мгновенно ставшую теплой воду. Еще раз, через силу, залез наверх и, уже сомлевши, с трудом закрыл заслонку, похлопался утомленно и еле-еле сполз вниз. Полежал отрешенно в предбаннике, зашел - окупнулся, вышел окончательно, вытерся, оделся.

Вышел из бани, придержал дверь, чтоб не стукнула громко, и побрел к дому, радуясь ощущению невесомости в чистом теле. А из-за легких на вид облаков выглянул узенький молоденький серпик Луны, освещавший все же дрожащим, трепетным серебристым светом тропинку...

Из приобщенных к делу вещественных доказательств ЖАЛОБНОЕ ПИСЬМО ВЕЛИКОМУ!

Дорогой, уважаемый, любезный и любимый... Вы - извращенец (без восклицательного знака, интонация спокойна, как дело давно обдумываемое и совершенное. - Авт.). Вы - субъект с нетривиальной внутренней любовной ориентацией, которая, безусловно, и вызвала, вытянула, вызволила к свету, опубликовала Ваши внутренние наклонности, чудность которых никоим образом не прокомментирована и не замечена политически ангажированными критиками и публицистами всех мастей, времен и расцветок, привыкших думать только и лишь политическими или там общественно-социальными категориями; не умеющими опускаться до таких высот, как телесно-внутренний мир отдельных людишек, затесавшихся между глобальными построениями вождей и теоретиков общечеловеческих счастий. И я Вам зело собираюсь раскрыть на это глаза, основываясь между прочим на Ваших произведениях. Ведь удивительность состоит не в том, чтобы расписать и разложить по полочкам биографию: и творческую, и личную писателя; а в том, чтобы раскупорить ГОМУНКУЛА, заключенного в самом тексте, выброшенном на прилавки (а тем более ходившем в рукописных свитках - почти по Гоголю - заколдованные свитки - а?). Душа книги - чем не очередной извечный русский вопрос для обмусоливания русской же интеллигенцией? Вот токмо как вынести его на всенародное обсуждение? А подумать - имеет, наверное, данное постановление право на парочку исторических веков.

Признаюсь - мое письмишко несколько эпигонское, ведь Вы сами, помнится, толканули нечто подобное в свое время. К тому же это не первый мой опус. Еще парочка, в стихах (героический эпос на тему "Да здравствует команданте ЧЕ.

Руки прочь от боливийских партизан") и прозе (в стиле Борхеса), были направлены в ряд московских толстых журналов, но, как Вы догадываетесь, оттуда были присланы (а некоторые и вообще ограничились вежливым английским молчанием) короткие инструкции за подписью второстепенных деятелей культуры, что и как и сколько и кому надо подправить, переменить и увесить... желательно в "зеленых".

Да! И стоит ли нам беседовать о морали и нравственности? По зрелому размышлению современное человечество, и в особенности, как это и не фантастично, отдельные индивидуумы далековато ушли от этих проблем. Да и являлись ли они проблемами, так сказать, во временном исчислении? Вот Ваш герой (кстати, в книге с весьма фривольным названием, не находите?) состоит в больном самочувствии. Нет, так чтоб о вечном подумать, о, извините, Боге, а у него-то воля к жизни возвращается только после просмотра нагого женского тела.

Гораздо смахивает на греков, у которых не было протяженности, пространства.

Античная душа - тело. Ваш же герой в этом смысле ведет себя подозрительно, поскольку он есть Ваша внутренность, Ваша незыблемость, иначе Вам просто не о чем было бы писать. И получается - Ваша внутренность, то бишь душа - это тело, бессознательно выпирающее из всех пор Вашей великой души.

А вот там, где я сейчас живу, душа - развалины, перемещаемые и переносимые за спиной, передаваемые из рук в руки, изо рта в рот. Купил "Киндер-сюрприз" - съел, а в яйце - кусочек крепостной стены, башенка и королева, надрывно плачущая о прежних временах счастья. Но люди не тушуются. Приведу пример.

У нас в деревне живет дурик. Не в том понимании, что он больной человек, а в том, что он не осознает тех мотивов, которые бросают его на нормальные, с точки зрения любимых Вами, по крайней мере словесно, деревенских жителей, действия, но абсолютно не поддающиеся дешифровке и реконструкции с точки зрения не любимых мной интеллигентных размыслитей.

Он трудится в районной газете "Из Искры возгорится пламя" в качестве ответственного секретаря. В облике проскальзывает что-то нордическое: белокур, подбородок утюжком и выступает твердо вперед. Ему за тридцать. Женат третьим браком на шестнадцатилетней девочке, подхваченной им со школьной скамьи.

Любит, можно сказать, это его страсть, посещать в выходные сельскую дискотеку.

Причем начал ходить в народ с младенческого, как и все сверстники (мои и его), возраста.

Слегка отвлекусь. Вы знаете ли что-то подобное деревенским дискотекам, особливо в их исторической протяженности?... Я - нет, это нечто не поддающееся рациональному вникновению и чувственному охвату. Скорее оно похоже на первобытные ритуальные танцы, в сочетании с глобальностью американских президентских выборов, немедленно брачующихся пар. И мой, наш, ответственный секретарь раз в месяц, на спор, любители находятся всегда, раздевается догола и гордо шествует на дискотеку, традиционно производя неописуемый фурор. Сделав своеобразный круг почета, он возвращается на улицу, одевается и с чувством выполненного долга, тут же, вместе с противником по спору, выпивает из горлышка бутылку водки. Кстати, в газете на правах энтузиаста он ведет еженедельную рубрику "НАШИ ЦЕННОСТИ"...

В конце добавить ключевую фразу: "Да, а на что я жалуюсь? На то, что меня не понимают? Или на то. что я не понимаю?".

Глава 2

Деревня и окрестности Большие самолеты, да даже и "кукурузники" сельхозавиации, над деревней не летали. Как-то не стремились к ней и птичьи стаи, не соблазняемые, как обычно, человеческим жильем и возможностью быстрой добычи корма. Ежедневно кружил над домами лишь ярко-черный, самодельный дельтаплан кого-то из местных жителей.

Никто никогда не видел взлета, но тем не менее черный парус регулярно появлялся в деревенском небе в 13. 00, а через час плавно снижался к западному углу Подпольного.

Так вот, если взглянуть на деревню с высоты полета этого дельтаплана, то можно обнаружить, что построена она неведомыми строителями с каким-то определенным, не расшифрованным смыслом. Хотя вполне вероятно, что умысла не было, и строили, кто во что горазд, но бессознательно получилась шифровка. Ведь взлетя и достаточно долго находясь в воздухе и пристально вглядываясь вниз, на хозяйственные постройки и избы, обнаруживаешь, что строения складываются в слово "НЕТ", причем поперечная перекладинка буквы "Н" не прерывается, а осознанно-плавно переходит в среднюю палочку буквы "Е". А перекладина буквы "Т" смыкается с верхушкой, опять же, буквы "Е". И смастерился таким образом какой-то непонятный, слегка невразумительный иероглиф, который, с одной стороны, можно и прочитать по-русски, а, с другой стороны, особенно, когда закладываешь вираж и плоскость искривляется и уничтожается до сплошной линии, видишь что-то неземное, не наше, чужеродное, проникнувшее в самое сердце России.

Этот рассказ, в дальнейшем повторяемый слово в слово, Никодимов в первый раз услышал где-то через месяц после своего появления в деревне. Он сидел за деревянным расхлябанным барьерчиком, ощущая спиной мощь и поддержку стоящей на стеллажах русской классической литературы, и не спеша листал подшивку местной районной газеты "Из Искры возгорится пламя" (как ему сказала по поводу названия газеты заведующая Домом культуры - редакция не хочет менять принципы и переименовываться так резко и быстро, как проистекают исторические перемены в нашей великой, конечно же, державе. Непристойно это!), внимательно присматриваясь к аляповатым и размытым снимкам передовиков капиталистического производства разных акционерных обществ закрытого типа и старательно размышляя над заданием руководства - оформить стенд о достижениях новой жизни на селе в период после октября 1993 года. Руководство милостиво разрешило пользоваться и областной газетой "Коммуна", но не злоупотреблять и постараться ограничиться местными материалами. Старинные часы с амурчиками показывали полтретьего.

Скрипнула дверь, и вошел потрепанный, с громадными пылезащитными очками для сельскохозяйственных работ на лбу, в белой русской расшитой рубашке и лоснящихся джинсах опять же областного пошива, мужичонка лет эдак под 50. Он молча прошагал к барьеру, облокотился, деревяшки застонали (Юра в первый раз подумал о том, что надо бы соорудить нечто покрепче), и, представившись поклонником Сократа, страстно поведал о непонятном иероглифе, запечатленном под крылом дельтаплана на теле Родины. Никодимов молча выслушал. Мужичонка потоптался и попросил почитать Эсхила "Прометей прикованный". В имевшемся формуляре у него оказалась и фамилия, и имя, и отчество, а место работы было обозначено, как понял Юра, собственноручно: скотник. "Прометей" был записан, молча вручен, и мужичонка отбыл, чтобы через неделю вновь появиться у барьерчика и, рассказав о слове "НЕТ", попросить Ленина "Материализм и эмпириокритицизм". Ради любопытства Никодимов после второго посещения заглянул на иные странички в его формуляре и разочарованно отметил, что "Материализм" и "Прометей" чередовались по неделям. Когда Юра поинтересовался у доморощенного летчика, почему именно эти две книги так волнуют крылатого читателя, то мужичонка обиделся, буркнул: надо повышать свой образовательный уровень, и не появлялся в библиотеке недели три. Заведующая, узнав откуда-то об этом вопросе, сделала Никодимову замечание, попросив в дальнейшем не проявлять бестактности и не отпугивать от кладезей мудрости жаждущих.

Вообще-то, в библиотеку ходили редко, и, как заметил Юра, только взрослые, детей в деревне не имелось. Однажды он спросил у Евдокии о данном феномене и получил неприятный ответ: мы боимся детей. Первая реакция Юры была удивленной:

- Почему ? - Она нахмурилась и не стала отвечать, а на ночь ему было постелено не рядом, как обычно, а в углу у окна, где он спал первую неделю жизни у нее.

Второй вопрос вылупился из Юриного опыта следователя: а кто это мы? Она пожала неопределенно плечами и посоветовала узнать больше о жителях Подпольного, и очень многие вопросы отпадут сами собой. Никодимов начал с нее.

Однажды, улучив часок, он отпросился с работы и пошел на место жительства.

Ключ небрежно лежал в уголке под крыльцом. Юра отпер дверь и замер на пороге.

Сени: лавка с тремя ведрами воды, короткий полынный веник, зачуханный печной совок, тряпка перед входом в горницу. Прошелся, потоптал по доскам, вроде пустоты под ними не чувствуется. Пожал плечами, постарался зайти в комнаты как в новое место. Постоял - осмотрелся: печка, слева вместительный кухонный стол, на стене отрывной календарик и зеркало, пара стульев, у окна лежанка, на подоконнике радиоприемник, у стены этажерка со старыми, года за три-четыре, газетами и журналами. Нормальное, как говорят французы, aitres. Снял ботинки и прошел во вторую комнату с двуспальной кроватью, трельяжем, трехстворчатым платяным шкафом и еще двумя стульями. Подставил один рядом со шкафом, взгромоздился, заглянул сверху - пыль, паутина, мелочь медная советская валяется. Сел и стал вспоминать, что обычно, когда не знают человека, но хотят установить более близкие отношения, ему предлагают: поужинать, выпить, но разговор не получается - значит, припомнил Никодимов примерно подобную ситуацию с ним же в Воронеже, предлагают посмотреть фотографии. Ему Евдокия предлагала? Нет, ни в первый вечер, ни в последующие, она в основном расспрашивала его, а он с охоткой рассказывал, стараясь выглядеть получше, чтоб, значит, не выгнала на улицу. Что ж, попробуем сейчас найти. Раскрыл створки шкафа и стал методически перебирать белье: верх - нет, середина - нет, открыл среднее отделение - пальто, плащ, зимние сапоги, тапочки, так - толстая картонная коробка из-под, времен тридцатых годов, набора первоклассника.

Торопливо вытащил ее из-под груды обуви: паспорт, свидетельство о рождении - как обычно, альбомов с фотографиями не имелось, лежал мятый черный, плотный пакет из-под фотобумаги с фотографиями. Юра, суетясь, раскрыл: да ничего особенного, несколько десятков снимков Евдокии, помеченных на обороте разными годами. Удивляясь, разложил на полу пасьянсом, мельком взглянул на часы - еще полчаса в запасе. Вот здесь она совсем девчонка, тут с каким-то парнем в обнимку, а на этом с поднятыми и обращенными к фотообъективу ладошками, и на этом, кстати, тоже с ладошками, и тут... Юра рассортировал по жанрам и оказалось, что крупные снимки лица Евдокии с ладошками открытыми к объективу, преобладают. На обороте каждого был проставлен год и месяц, самый ранний сделан в апреле 1985 года. Время поджимало, Никодимов быстренько рассовал вещи по местам и бросился в библиотеку.

Из допроса свидетельницы, редактора областной газеты "Коммуна" С. В. Котовой

- Светлана Васильевна, поясните, пожалуйста, как вы расстались с корреспондентом Ю. Д. Никодимовым.

- У редакции к нему никаких претензий не было. Он, конечно, не хватал с неба звезд, но был исполнительным, добросовестным. Трудягой, я бы сказала. И потом, опять же, рекомендация прокуратуры тоже играла свою роль. Специализировался Юрий Дмитриевич в основном на репортажах с места событий, информациях. На какую-то аналитику не претендовал, хотя мы и пытались некоторое время специализировать его в судебно-криминальной области. Не вышло.

- Почему?

- Никодимов сам не захотел, причину отыскал в том, что у него якобы какой-то синдром к этой тематике. Ну, и помня о том, что он все-таки пришел к нам из прокуратуры, мы и не особо настаивали. В общем, средний журналист, да и, пожалуй, такой же средний человек.

- А в чем его средность как человека?

- Молчал он. Собираемся мы иногда на наши внутриредакционные праздники, бывает с шампанским, разговариваем по душам, делимся. А он - молчит, не идет на душевный контакт, нет в нем человечности.

- У него имелись провинности или же он уволился по собственному желанию?

- Скорее это было обоюдным желанием. Однажды, помню, ранней осенью, мы отправили его в районный центр, сделать репортаж о закладке камня под будущий памятник советским воинам, погибшим в Великую Отечественную войну. Обычное дело. Поехал он туда спокойно, а вот обратно его привезли невменяемым.

- Что это значит?

- Собственно, его привез первый секретарь райкома партии на своей машине и мне рассказал, что там произошло. По заданию РК местные комсомольцы подготовили напутственное письмо к будущим поколениям, упаковали его в латунную гильзу, завинтили и собирались эту гильзу заложить под камень, чтоб в будущем прочитали, узнали, какие мы есть-были, к чему стремились, в общем. Вы понимаете - романтическая устремленность, воспитание молодого поколения. К торжественному моменту подготовились старательно, организовали митинг, цветы, ветеранов пригласили. Никодимов стоял в первых рядах, и вот, когда первый секретарь комсомола объявил о закладке письма будущим поколениям и начал аккуратно укладывать гильзу на заранее приготовленное, забетонированное ложе, Юрия Дмитриевича вырвало... Представляете, прямо на камень, на письмо, комсомольцу досталось на новый пиджак... Причем у него все это как-то чересчур обильно получилось... я бы даже сказала, как специально обильно. Ну, праздник, естественно, всмятку, Никодимова милиция утащила в вытрезвитель, а потом, вот, первый привез домой.

- Он был пьян?

- Нет. Экспертиза ничего не обнаружила. Поэтому, в общем, у нас и не имелось формальных причин его увольнять по статье. Пришлось вызвать, поговорить, объяснить ситуацию. Он понял - и ушел сам.

Обыкновенно после работы Юра не сразу шел домой, вернее туда, где он жил сейчас. Ему жаждалось как-то поразнообразить свое, прочно вставшее в нормальную бытовую колею, существование. И тогда он направлялся или к реке, или к графским развалинам. Речку он любил больше, это было просто-таки замечательнейшим явлением природы, поскольку слухи о ней ходили самые что ни на есть разнообразные, хотя поведывали их Никодимову только Евдокия да председатель. Власть, например, с пафосом твердила о необыкновенной битве между русичами и половцами, случившейся на ее берегах, а женщина утверждала, что в реке живут совершенно необыкновенные, очень древние водоросли, которые когда-то, в прошлом, дали жизнь для всей планеты. Юре, в общем-то, было все равно, тем более что, постоянно гуляя вдоль по ее течению и любуясь резкими и яркими, контрастными, природно-человеческими пейзажами, он успел составить собственное мнение.

Подпольное размещалось на относительно ровном участке местности, без всяких оврагов и буераков, прилегая к обрывистому берегу, для крепости обсаженному вязами и березой, той стороной буквы "Н", от которой, слева-направо, исходила средняя перекладинка и, фактически, и начиналось все слово "НЕТ". Строения в деревне были крепкими, но не могучими, а обыкновенными и, за исключением Сельского Совета, деревянными. Но Юра стремился не на обжитый, заваленный печной золой и останками собак и кошек берег, а устремлялся дальше - к развалинам и безлюдью, где берег плавно смягчался, утончался и перестраивался в длинный песчаный пляж, с редкими кустиками полыни и чертополоха, тянувшийся до самого графского имения.

Река возле живописных остатков дворянского гнезда мелела и позволяла переходить себя вброд. Но местные жители, как успел заметить библиотекарь, так же редко, как и библиотеку, посещали и пляж. Возможно, что их отпугивал необычный цвет воды - она была непрозрачной, какой-то вязкой и бурой.

Никодимову цвет волн напомнил случай из прокурорской практики, когда он однажды выезжал на место происшествия - к самоубийце.

Молоденькая девушка лежала голой в ванне, правая рука с шевелящимися пальчиками мерно покачивалась на поверхности, а левая, зацепившись мизинцем, застряла на потрескавшемся и погнутом эмалированном бортике: уже мертвое телесное устремление вниз распахнуло рану - мышечная ткань побледнела и истончилась, пустые вены и сосуды обнажились, задрались неестественно рваными горловинами кверху, создавая впечатление отключенного неведомого механизма, и кровь, вытекая из взрезанных продольно, от запястий к локтю, вен, окрашивала воду в вот именно такой, буро-мутный непрозрачный цвет. У дверей, на мокром бархатисто-коричневом с цветочками коврике, валялась записка с просьбой никого не винить в произошедшем.

Библиотекаря только смущало, что если деревня стоит на реке давно, то к цвету воды можно было бы и запросто привыкнуть. Но, подумав об этом, он сразу же выбросил неудобную мысль из головы, просто решив при случае у кого-нибудь спросить, да и делов-то.

Графские развалины впечатляли меньше, хотя и в их своеобразном хитросплетенье вскрытых и перемешавшихся помещений, если повнимательней поприглядываться, угадывалась неразгаданная до сих пор тайна. Они сохранили, как и в первозданном виде, три уровня. Подвал, зайти в который все же было можно по двум ходам: естественному - через отсутствующую дверь и как бы через потолок, сквозь пролом в одной из комнат. Наземные помещения выглядели как черепные коробки неких неземных существ, трепанированные неумелым патологоанатомом и уложенные рядком, с отсутствующим содержимым и случайно оставленными зажимами, кусочками марли, запекшейся темной и жирно-желтой массой, мелкими костяными обломочками. Вполне угадывался и второй, и третий этаж, от которых остались отдельные безобразные материальные куски, разметанные по округе.

Местные обходили поместье стороной, сюда лишь изредка забредали "дикие" туристы да наезжали экскурсиями романтически настроенные мальчишки и девчонки, обычно во главе с не менее юной учительницей, из областного города. Юра пытался осмыслить вот это все ландшафтное расположение, справедливо для самого себя полагая, что русской интеллигенцией не был замечен третий величайший вопрос: а есть ли душа, например, у вот той колонны, созданной в псевдоантичном стиле, обломленной и заплесневевшей от давности лет. И умирает ли она, и есть ли для нее Рай и Ад?

И Никодимов однажды попытался разговорить пожилую, сдержанную заведующую Домом культуры на тему исторического прошлого Подпольного, замотивировав таким обстоятельством, как подготовка стенда наглядности, но получил на удивление беспомощные ответы, свидетельствовавшие о том, что его непосредственный руководитель тоже сравнительно недавно работает и живет в деревне. А тут еще не давала покоя фраза председателя, запавшая в память при первом знакомстве, об отсутствии деревенского кладбища и детей. Он поинтересовался у заведующей:

есть в деревне любители краеведения, и получил уклончивый ответ, что любознательностью к прошлому занимается у них специально выделенный индивидуум. Проживал он в центре Подпольного, в обыкновенном деревянном доме на краю площади для митингов и торжественных мероприятий, украшенной шлакоблочной трибуной, затянутой в побелевший от ветров и дождей алый кумач, с вычертанной белыми буквами, вечной на ближайшие годы, просьбой пойти всем на выборы.

Из приобщенных к делу вещественных доказательств ИГРА "ИМПЕРИЯ" НЕКОЕ ТРИВИАЛЬНОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ К играм у разных людей, конечно, разный же и подход. Играют в основном на деньги и на интерес, в абсолютном большинстве случаев - компанией; редких игроков в одиночку (тихо сам с собою) априорно надо считать несколько не адекватными индивидуумами и, при обнаружении подобных, соответственно к ним относиться, а лучше всего привлекать к ним интерес соответствующих государственных служб. Игрок в одиночку - террорист, не игрок вообще - злопыхатель. Иногда играют людьми, почти всегда - среди людей, иные предпочитают шпагоглотание и разоблачение, но данное ролевое взаимодействие с окружающей играющей средой сто процентов заканчивается тихим и качественным помешательством и заключением в провинциальную и скромно-убогую психбольничку (для тех, кто успеет - в институт имени Сербского и Немировича-Данченко).

Некоторые субъекты придумывают свои игры с целью остаться с именем человек, другие, менее опасные общественно, с целью изменения звериной подоплеки общечеловеческой и гуманной. Не играющих вообще, при обнаружении, необходимо обходить стороной и предупреждать, по крайней мере, знакомых. Девочки, вещающие о масках, - опасны для душевного здоровья, мальчики, трактующие про театральный мир, помрут от венерических болезней.

Стоит заметить, что игра, о которой пойдет речь ниже, приобрела довольно широкий мировой общественный резонанс и имеет уже сеть фан-клубов по всей планете. Но Вы не тушуйтесь, и Вам найдется место в обойме, и Ваша ИМПЕРИЯ будет зафиксирована и, возможно, использована для нужд общеклубной игры.

ПОДГОТОВКА К ИГРЕ "ИМПЕРИЯ" Сначала Вы определяете: за кого Вы играете, кому отдаете большее предпочтение:

нашим или не нашим, бывает и еще нечто среднее, но в приличном игровом обществе к нему относятся подозрительно и стараются не вступать ни в какие контакты, даже и вооруженные. Их обычно не замечают, и посему если Вы не маргинал, не отщепенец и не извращенец, то Вам стоит выбрать более употребимые цвета. После того, как вы определились с цветом, необходимо расчистить поле сражения. Если дело происходит в холостяцкой квартире это прекрасно, если Вы семьянин, то необходимо убедить в правильности и опрятности Вашего занятия всегда прекрасную половину. Если прекрасная половина не въезжает, оставьте напрасные попытки и, сконцентрируясь, найдите место и время без глаз и помыслов не участвующих в игре.

Самоопределившись в основном, займитесь изготовлением маленьких людишек, быдла, пушечного мяса, people, армии, населения, агентов и прочих атрибутов империи. Так же, за ради разнообразия, стоит наметить расположение городов, деревень, лесов и рек, гор и долин. Все это жизненное великолепие надо тщательнейшим образом вырезать из старых добрых толстых книг, армейских журналов и уставов, коих в любое время выходило достаточно многое количество, да и из прочих журналов тож! Себе армию Вы, естественно, вырезаете выбранного цвета (в крайнем случае, если уж кто-то или что-то ну очень понравился, его можно и перекрасить тушью, карандашом или детскими красками - не суть важно, лишь бы было весело и Вам угодно) и постепенно накапливаете, стараясь не забывать и о противоположной стороне, иначе просто не интересно будет играться. Накопив собственные силы, постарайтесь не шельмовать и дать время для накопления набора, примерно подобного Вашему, и противоположной стороне. В конце концов, если у противника поимеется больше ресурсов, у него же, в Ваших силах, можно и сделать переворот или небольшой путчик, выберите лишь день и час. Необходимо сразу определить зоны концентрации и накопления военнопленных и нежелательных элементов.

Кроме того, Вам понадобится инструмент уничтожения и калечения, это, обыкновенно, как показывают фаны, обычные ножницы. Некоторые, офанатевшие до неприличия, опускаются, а может, и поднимаются, до того, что начинают приукрашать ножницы. Например, используют одни для уничтожения только своих (мол, чтоб не осквернять об чужую плоть), другие для врагов. Или украшают лезвия различными побрякушечками и картиночками и надписями. Размеры орудия судьбы выбирайте по вкусу, но старайтесь не переходить границ приличия: без портняжьих, без овечьих, поскромнее, почеловечнее лучше бы.

САМА ИГРА Расчистив территорию, расставьте населенные пункты и природные условности, при этом их лучше как-нибудь попопулярнее обозвать, например, горы - Кавказские, какое-нибудь озерко - Персидский залив, город - Москва. Вы прямо пишите поверх вод или гор, городов, не стесняйтесь, помните, стеснения тут не должно быть никакого, иначе проигрыш. Все - естественно! Потом проведите некую условную линию разграничения и для пущей торжественности объявите вслух, а лучше и зафиксировать где-то на клочке бумажки (потом предъявите игровой мировой общественности в качестве доказательства, что Вы не военный преступник), что противоположная сторона просто-таки криминальная банда, которая совершенно бесчеловечным образом не только угнетает свой народ, но и сопредельные страны заваливает наркотиками, заложниками и прочими нежелательными элементами.

Назвав себя гарантом защиты человечества, начинайте атаку, стараясь все делать по правилам воинского искусства.

Ядерный удар плюс десант. Лучше использовать не один парашютно-десантный полк, а сразу пару дивизий. Потом отступить и предложить вместе тянуть нефтепровод на запад. После отказа - организовать быстрый и эффективный государственный переворот, совместив его с фронтальными танковыми атаками. Ресурсов не жалейте, поскольку в любой момент остановитесь на достигнутом и займетесь поиском и подготовкой следующих подразделений. Противника не следует уничтожать полностью, потому что придется готовить другого, а это всегда заведомо скучно. Старый враг лучше новых двух, мудрость, проверенная в игре. В дальнейшем можно пошпионить, поспецназить, подипломатить и даже обменяться послами и заключить кратковременный обоюдоострый выгодный мирный договор.

БАНАЛЬНОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ Играть стоит примерно раз, максимум два раза в месяц, чтобы сохранить в первозданности эмоции и приводные мира ремни.

Некоторые, считающие себя совсем высоколобыми, не понимают суть ИГРЫ.

Различные фан-клубы в соответствии с национальными и глобальными устремлениями по-разному определяют ее идеологию. Нашей стране более привычен менталитет катаклизмов, кровавых революций и контрреволюций и не менее беспредельных общественных ситуаций, складывающихся как до, так и после... Как только устанавливается в обществе и государстве тишь да гладь, божья благодать, так население теряет навыки ненависти и ответного удара к любой группе объектов или субъектов. Поэтому идеологическая задача и смысловая суть ИГРЫ В ИМПЕРИЮ в доморощенных условиях состоит, если хотите, в дрессировке злобного чувства мести и ответного удара.

Краевед встретил его на пороге по-домашнему: в тапочках на босу ногу, джинсовых мятых шортах и в черной майке с кровавой надписью "ЗЕХ Р18Т0LS". Он был скорее молод, чем в среднем возрасте, худощав, длинноволос и белокур, с карими, стремительно бегающими глазками, прикрытыми шикарными пушистыми ресницами.

Никодимов умственно поморщился - ему не нравились мужчины, напоминающие женщин, и, несмотря на отсутствие у него всяческих предрассудков, гомосексуалистов он терпеть не мог.

- Проходите, - вежливо и приветливо улыбаясь, молодой человек протянул руку, - мне о вашем визите звонила Надежда Максимовна.

Юра взошел в комнаты и с любопытством огляделся. Пол целиком был заклеен (и для, видимо, исторической сохранности, закатан в плотный пластик первыми полосами районной газеты "Из Искры возгорится пламя", причем были употреблены страницы за 1991 год. Август, конечно, выделили цветной рамочкой. От потолка вниз по стенам висели, слегка колыхаясь от сквознячка, алые вымпелы различных победителей от "Передовику свинофермы деревни Подпольное" до "Победителю социалистического соревнования среди работников управленческого аппарата деревни Подпольное". В четырех углах стояли скромные бронзовые бюстики Ленина-Сталина-Хрущева-Брежнева. На почетном месте, сразу под бумажной, затертой иконкой с зажженной и пахнущей ладаном лампадкой, висел писанный маслом, наверняка деревенским умельцем, портрет Президента России, а на размахнувшемся во всю стену книжном стеллаже, в рамочке под стеклом, с хитрым прищуром глаз, притаился Михаил Сергеевич. Никодимов подошел поближе к книгам, перебрал несколько томов (на почетных позициях, не ребром, а суперобложкой навстречу ищущему, стояло три одинаковых тома Коперника "De revolutionibus orbit Coelestium" на греческом, испанском и французском языках), удивленно обернулся:

- Да у вас тут не меньше книг, чем в библиотеке. И почему-то основная направленность - о космосе.

- Вы очень приметливы, - счастливо улыбнулся краевед, - я пытаюсь определить место вот нашей деревни в развитии мировой космонавтики.

Никодимов закашлялся, растерянно обернулся еще раз на книги и попросил:

- Нет, я так вообще ни в чем не разберусь. Давайте начнем сначала. Как вас зовут, вы - кто?

С чисто женской смекалкой молодой человек ответил вопросом на вопрос:

- А почему вы задаете вопросы. Зачем? Вы-то сами кто?

От злости на неприятную и неудобную ситуацию Юра бухнул несуразное:

- Я- лакмусовая бумажка.

На его удивление ответ совершенно успокоил собеседника и даже как-то более расположил к гостю. Он внезапно засуетился, встревожился, придвинул одно из двух весьма потертых кресел ближе к Никодимову и, крикнув задорно, что сейчас принесет настоящий кофе, выпорхнул в соседнюю комнату. Юра не присел на подвинутое кресло, а растерянно, с бухающим гулко сердцем отправился вдоль стен, пытаясь навскидку распознать, что же все-таки в этом храме, естественно, кроме наглядно выставленных вымпелов, относилось к самой деревне.

Вблизи краснота наградных тканей оказалась не сплошной. Через, видимо строго вымеренное, некоторое расстояние, на уровне глаз человека среднего роста, тянулись картонные окошки, забранные толстым мутноватым плексигласом, сквозь который виднелись большого формата чуть-чуть помятые, с трещинками фотографии с множественными мужскими и женскими лицами в овальных рамочках с подписанной под каждой Ф. И. О., напомнившие Юре собственные школьные выпускные фотографии. Таких окошек было десятка полтора, он просмотрел их почти все и не заметил ничего необычного: да, приметно, что пара снимков относится к революционным и даже дореволюционным, остальные - как бы история страны в отдельно взятом населенном пункте. Никодимов вернулся к книжному стеллажу.

Внизу, на самой нижней полке, лежала подшивка районной газеты. Пролистав бегло, он отметил, что подобраны отдельные номера за разные годы, сверху подшита совсем свежая, за 1997 год, а рядом стопочкой высились картонные канцелярские папки с прошитыми суровыми нитками пачками исписанных листков не единообразного формата. Он вытащил снизу не самую толстую и полистал... Его прервал вернувшийся с кофейным подносом молодой человек, весело воскликнувший:

- О, у вас удивительный вкус, но лучше я, дайте, - и, живо установив поднос на небольшой полированный столик под портретом Ельцина, он выхватил папку и, закатывая глазки, с выражением прочел:

"Мир есть разверзающаяся разверстость того, что ни к чему не испытывает напора... и никогда так остро не ощущается оставленность, брошенность на произвол даже не то, чтобы судьбы, а так - что-то типа плавания в открытом океане на неприспособленном для того пластмассовом (обязательно - красном по цвету, у меня на домашнем именно такой) обломке крышки от унитаза, как при засыпании в одиночестве в кажущейся огромной и гулкой, как пещера, однокомнатной квартире, особенно когда все предметы еще помнят, как в ней все звенело, трещало, летело и переливалось от присутствия многих человеческих тел.

Один из душных июльских дней 1939 года. Из-за открытых занавесок виден огрызок звездного неба, по деревянному, с широкими и глубокими щелями полу тянется широкая полоса мертвящего лунного света. За окном, в абсолютном безветрии, слышны чьи-то смутные шаги, говор странный, стук и вообще непонятное тарахтенье. Я неторопливо, стараясь оттянуть самый последний момент - момент окончательного выключения крохотной электрической лампочки в самодельной настольной кривоватой лампе, готовлюсь ко сну. Достаю из неумело (мной) сколоченного из подручного материала (как-то - филенчатая фанерная доска, полированная крышка от шкафа, четыре разноцветных колесика от разнотипных магазинных детских самокатов, несколько необструганных, не из-за небрежности, а по соображениям рациональности и экономии усилий - они пошли на основание, досок, штук шесть разномастных гвоздей и с десяток разнокалиберных шурупов) передвижного ящика твердую, потому что внутри не перья, а просто куски отдельные материи и ваты, подушку (да на ней и гигиеничнее спать и здоровее, я так, по крайней мере, где-то читал), клетчатый оранжевый плед, засунутый в застиранный пододеяльник и простыню, от долгого незаменимого применения слегка вытертую. Но вот, укладываю я все это на совершенно шикарный, доставшийся от нэпмана, а ему, как в застолье сообщил курирующий лично меня гепеушник, от какого-то там графа, диван. Белье кладу, для продления восхитительного чувства шикарности, сначала в подножье сего восхитительного лежбища. Как всегда критически-любовно окидываю его взором, стараясь, тем более сейчас, когда спать хочется, но не хочется выключать свет и засыпать в одиночку, не пропустить ни малейшей любопытной детальки. Что ж, монстр - хорош. Громаден, что является поводом зависти многих коллег и даже, не побоюсь признаться, и женского пола, бархатен, зараза, от верхушек до ножек, заботливо оббитых великолепнейшим материалом вкруг. А вот серединки подлокотников деревянные отделаны красным деревом, дорогим, наверное, раз имущество-то графское. До сих пор, надо отметить, мягок и пружинист, ни одна, ха-ха-ха, революция не продавила вещь! Я, впрочем, думаю, что не контрреволюционное высказывание допустил, потому что сделан-то он наверняка руками трудового эксплуатированного пролетариата, который на сто процентов наша база и монолит".

Инженер Кац, внимательно и сторожко прислушавшись к какому-то незнакомому звуку за оконным запыленным стеклом, прервал свой внутренний монолог, разделся и приступил к отходу ко сну: нырнул в одних черных, сатиновых трусах под одеяло, как положено лег на бочок и твердо уснул, понимая, что завтра ему предстоит тяжелейший день - день тактических занятий.

Земля есть выход на свет постоянно замыкающегося... Мир, возлежа на земле, стремится вывести, возвести ее над ее пределами...

- Что это, - устало перетоптавшись с ноги на ногу, затуманенно спросил Никодимов.

- Да вы садитесь, садитесь, - радушно предложил хозяин, читавший листочки тоже стоя, почти навытяжку, и первым направился к креслам.

- Ну, вот и кофе остыл, - недовольно поразился он, усевшись и прихлебнув из фарфоровой старинной чашечки, на округлой стеночке которой блекло проступал герб: в обрамлении дубовых листьев сияла коронованная Луна.

Юра осторожно дошел до столика, сел и, блаженно вытянув ноги, не обращая внимания на то, какое это произведет впечатление, взял пахучий черный напиток.

Они помолчали, выпили еще по одной. "Весьма крепкий", - подумалось Никодимову.

Юноша первым прервал молчание:

- Меня зовут Николай, можно, я не возражаю, звать Николенька. Вы Юра, который совсем недавно приехал в Подпольное и, как все новички, жаждующий узнать, где находится. Так?

- Да.

- В таком случае, вам необходимо срочно садиться за письменный стол и начинать писать мемуары, через которые вы познаете себя, а значит, и нас. Все поселенцы Подпольного пишут мемуары. Да вот я вам и прочитал один такой.

- Какие-то вы все, - не сумел удержаться от грубости, вызванной раздражающим непониманием происходящего, Никодимов, - мутные.

- Ну, милый мой, - развел весело худенькие, с рыжими веснушками ручки в стороны собеседник, - что ж вы хотите, черты, сполна отражающие человека, да, впрочем, и сам сей мир в глобальности, не отличаются ясностью.

- У меня такое ощущение, - задумчиво и печально проговорил Юра, не захотев услышать фразы Николеньки, - что я иду навстречу какой-то крайней, неразрешимой трудности. Она предваряет смерть, страдание и восторг, располагает к игривости, но равно и к подозрительности. располагает к игривости, но равно и к подозрительности.