«Убежище»

Шломо Вульф

Убежище

В ДАЛЁКИЕ ШЕСТИДЕСЯТЫЕ НА ВОДНОЙ СТАНЦИИ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ CТИХИЙНО СОБИРАЛАСЬ ПОСЛЕ РАБОТЫ ИНЖЕНЕРНАЯ МОЛОДЁЖЬ. ЕСТЕСТВЕННО, НЕ ОБХОДИЛОСЬ БЕЗ МИМОЛЁТНЫХ ВЛЮБЛЁННОСТЕЙ, НО ВСЕ УЧАСТНИКИ НАШИХ БЕСЕД И ЧАСТЫХ ПОХОДОВ ЧЕРЕЗ ТАЙГУ ПЕРЕШЕЙКА К УЮТНЫМ И ЧИСТЫМ ТОГДА БУХТАМ УССУРИЙСКОГО ЗАЛИВА СХОДИЛИСЬ В ОДНОМ: НЕТ НА СВЕТЕ ДЕВУШКИ КРАСИВЕЕ, ЧЕМ ТАНЯ СМИРНОВА ИЗ ТАКОГО-ТО КОНСТРУКТОРСКОГО БЮРО. ЭТО БЫЛО НЕЧТО ВНЕ ВСЯКОЙ КОНКУРЕНЦИИ НЕ ТОЛЬКО В ЖИЗНИ, НО И НА ЭКРАНЕ. Я ГОРДИЛСЯ ТЕМ, ЧТО МЫ С НЕЙ ИЗ ОДНОГО ЛЕНИНГРАДСКОГО ВУЗА, ХОТЯ ТАМ Я И ПОДСТУПИТЬСЯ-ТО К НЕЙ НЕ РЕШАЛСЯ. ЗАТО ЗДЕСЬ ПОЛЬЗОВАЛСЯ ЕЁ ДРУЖЕСКИМ РАСПОЛОЖЕНИЕМ. ОНА ВПОЛНЕ ОЦЕНИЛА И ОДОБРИЛА МОЙ ВЫБОР И БЫЛА С МОЕЙ МОЛОДОЙ СУПРУГОЙ В ПРЕКРАСНЫХ ОТНОШЕНИЯХ.

С ТАНЕЙ, МЕЖДУ ТЕМ, БЕЗ КОНЦА ПРОИСХОДИЛИ КАКИЕ-ТО ИСТОРИИ, О НЕЙ ХОДИЛИ САМЫЕ НЕВЕРОЯТНЫЕ СЛУХИ, КОТОРЫЕ МЕНЯ МАЛО ИНТРИГОВАЛИ -- СВОИХ ПРОБЛЕМ ХВАТАЛО.

СПУСТЯ ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ОНА ПОЗВОНИЛА МНЕ УЖЕ В ИЗРАИЛЕ, ВЫЧИСЛИВ ИЗ-ПОД ПСЕВДОНИМА, ПОСЛЕ МОЕЙ ОЧЕРЕДНОЙ СТАТЬИ В ЗАЩИТУ НОВЫХ РЕПАТРИАНТОВ СЛАВЯНСКОГО ПРОИСХОЖДЕНИЯ .

КОГДА МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ, ОНА ПЕРЕДАЛА МНЕ ЭТИ ЗАМЕТКИ В НАИВНОЙ НАДЕЖДЕ, ЧТО МНЕ УДАСТСЯ НАЙТИ ИМ ИЗДАТЕЛЯ.

ТУТ, КАК ГОВОРИТСЯ, НИ УБАВИТЬ, НИ ПРИБАВИТЬ. ТАНЕЧКА КАК ОНА БЫЛА И ЕСТЬ...

ДА, ЧУТЬ НЕ ЗАБЫЛ! ТУТ У ТАНИ НЕКОТОРЫЕ ФАМИЛИИ, ИМЕНА, ЦКБ, ИНСТИТУТЫ РАЗНЫЕ УПОМЯНУТЫ. ТАК ВОТ ЭТО ВСЁ ТАК, ДЛЯ БАЛДЫ. ЭТИХ УЧРЕЖДЕНИЙ И ЧАСТНЫХ ЛИЦ НИ В СССР, НИ В ИЗРАИЛЕ СРОДУ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО И БЫТЬ-ТО НЕ МОГЛО. ЕСЛИ КОМУ ВДРУГ ПОЧУДИЛОСЬ, ЧТО ЭТО ЕГО ИМЕЛИ В ВИДУ В ЭТИХ ЗАПИСКАХ, ТО ЭТО ЧИСТОЕ СОВПАДЕНИЕ! Я ЖЕ ЛИЧНО ЗА ВСЁ ЧТО ОНА ТУТ МНЕ НАВСПОМИНАЛА ИЛИ ПОНАВЫДУМЫВАЛА ТЕМ БОЛЕЕ НИКАКОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТИ НЕ НЕСУ, БОЖЕ УПАСИ. И ТАК ДЕНЕГ НЕТ, ЕЩЁ СУДИCЬ С КАЖДЫМ!..

Не помня прошлого, не имеешь будущего.

Великий детский психолог и педагог сказал как-то, что у души нет возраста. Те же душевные муки, что я испытывала девочкой, если у меня отнимали любимую куклу, я чувствую сегодня, уже за пятьдесят, совсем в другом внешнем виде, в другой стране и в окружении других людей, если вдруг меня так или иначе ограбили. Это происходит со мной последние десять лет достаточно часто. Почтовый ящик боюсь открывать, если там любое письмо на иврите - что там с меня еще?.. Как говорится, наш еврейский образ жизни.

Но меня-то как занесло в эту страну с моими славянскими до обозримого колена предками по всем линиям? Этот вопрос мне не раз приходит на ум, когда я бойко говорю на иврите с сефардским гортанным произношением и с неизменным радостным смехом с придыханием. Сначала моя нынешняя хозяйка поглядывала на меня при этом с каким-то мистическим страхом, как если бы вдруг заговорил на том же иврите ее любимый пес, естественно, Бетховен или не менее упитанный кот по кличке, естественно, Эйнштейн. К интеллектуалам я попала доживать свой бесконечный трудовой век, черт нас всех побери...

На десятом году вся эта благодать стала совершенно привычным адом в раю вместо ада в аду, куда переселилась моя родина. А вот как все это началось, я совершенно случайно вспомнила вчера, когда выгуливала этого своеобразного интеллектуала и хозяйского любимца Бетховена. Поскольку я и вообразить не могла, скажем, пса Глинку или Пушкина в моей прошлой жизни, то осторожно спросила мою миллионершу, почему, мол, Бетховен, а не Бобик? "Как? брезгливо скривилась она. -- Вы, русские, не знаете даже, кто такой Бетховен? Вы и Моцарта не знаете?" Доказывать таким штучкам что-либо -- себе дороже, пока не я ей, а она мне платит, а потому я двусмысленно заметила только, что Бобик все-таки лучше...

Итак, занавес открывается.

На сцене -- сквер, где эмигранты, то бишь репатрианты общаются только с себе подобными, а их собаки -- с кем попало из четвероногих. Три четверти часа отведено в моем расписанном по минутам рабочем дне на прогулку хозяйского любимца. Вот он себе какает и носится со всякими патрициями и плебеями, пока я за ним слежу со скамейки под теплым декабрьским солнцем Святой земли.

А напротив бушует политический диспут. Мои безработные сверстники одинаково многозначительно поднимают брови, иронически улыбаясь. Они всерьез решают что, по их мнению, следует делать премьер-министру Израиля и президенту России, а также насколько подходит их "русской" партии один пожилой парень. Мне они всегда действуют на нервы, особенно очередной горлан, ухитряющийся даже и в этом "споре", где все говорят непрерывно и никого не слыша, быть каким-то авторитетом.

На этот раз всех переорал некий облезлый высокий тип при галстуке. Я было внутренне обложила его про себя за особо громкий и вроде бы знакомый голос, но тут "председатель митинга" вдруг почесал левое ухо правой рукой, а потом правое -- левой. Такой жест в моей жизни встречался только у одного человека.

И как-то сразу вдруг исчез Израиль под своим вездесущим солнцем, сгинул куда-то горластый бездельник-болтун с повадками джентльмена среди себе подобных, а за ними и саркастическая молодящаяся особа на скамейке, следящая за чужим псом с идиотским именем.

А за поворотом сцены - балтийский сосновый лес и желтые ровные волны Финского залива.

1

Мы с этим джентльменом звались тогда Татьяной и Феликсом и учились на последнем курсе ленинградской корабелки.

В этом акте мы как раз готовились к экзаменам последней сессии, если вообще можно заниматься зубрежкой в таких сценических костюмах, как купальники, тем более на общей подстилке с его рукой на моей еще совсем по-питерски белой спине. Что я видела, глядя в книгу, знает любая бывшая влюбленная девушка моего возраста. Во всяком случае, и не книгу, и не фигу.

И вот тут перед нами остановилась статная пожилая цыганка. Их много бродило и бродит по всей России. Да и по Парижу, Риму и Лондону, где я исхитрилась побывать за время моего "еврейства", облагороженного крутым никайоном. Только в Израиле цыган почему-то нет и в помине. Не только общины цыганской -- ни одного! Интересно, правда? С чего бы это, а, евреи?.. А там цыганки приставали ко всем с профессиональной настойчивостью. Эта сначала присела на корточки напротив нас, щелкнула колодой карт, а потом как-то естественно уселась на песок, легко и уютно, как в кресло. Человек так сидеть не может, подумалось мне.

"А вот, молодые-интересные, - запела она, - я вам погадаю, что было, что будет, что на сердце, кто кого любит, кто кого обманет и на чем сердце успокоится..." "Шли бы вы, тетя, к другим, - проворчал Феликс, неохотно снимая ладонь с моей талии и брезгливо глядя на засаленные карты сквозь дымчатые очки с безошибочной мощью своего высокомерно-усталого и неизменно брезгливого выражения несимметричного семитского лица. -- Словно мы сами не знаем, кто из нас кого любит. Вас, во всяком случае, тут не любят..."

"Не скажи, Феликс, - вдруг сказала она. И как это они читают имена совершенно незнакомых людей? -- Вот как раз ты тут с нелюбимой девушкой, которая тебя очень любит. Верно, Таня?" Я заглянула при этих словах в ее темно-коричневые, сморгнувшие словно в ожидании оскорбления или удара глаза и как-то сразу ей поверила. Я словно отразилась в ее зрачках с моими наивными планами и надеждами на этого неприступного парня. Это был даже не рентгеновкий взгляд -- эка невидаль разглядеть у кого-то желчный пузырь! Это было нечто неестественное на данном этапе нашего мировоззрения - чтение моих мыслей. В принципе, не надо было быть такой уж ведьмой, чтобы и без мистики оценить ситуацию. Достаточно было взглянуть на богатый наряд Феликса, аккуратно сложенный на песке, всю эту мало кому доступную в шестидесятные годы замшу и вельвет, и сравнить с моими нехитрыми снастями для ловли золотой рыбки -- открытым неновым купальником, моей аристократической, как льстил мне Феликс, прозрачной в едва заметных голубых прожилках кожей, действительно красивыми длинными ногами и стандартно голубыми для представителя титульной нации глазами под челкой соответствующего цвета волос.

"Будем гадать? -- не сводя с меня пристального взгляда сказала она. Пожалеешь, Феликс, если я дальше пойду." "Сколько?" -- брезгливо спросил мой кумир, изящно склоняясь над одеждой за кошельком и торопливо почесывая крест-накрест оба уха. "Когда лежишь с такой красавицей, то деньги -- дело десятое. Готовь зелененькую, умница моя..." Она смотрела только мне в глаза, смело и властно приглашая на парапсихологический диалог.

Прихлопнула смуглой узкой ладонью, словно кузнечика, трешку, брошенную на песок, сунула куда-то под шарф на поясе и приготовилась к действу.

Только кому это нужно? - хотелось мне ей сказать. Я и сама знала, с кем имею дело. Не позорься, психолог высокого класса. К чему вся эта клоунада с грязными картами? Там и тогда я еще верила, что талант должен быть оценен по достоинству. Поэтому испытывала стыд и боль, словно это не она, а я сама, зная себе истинную цену, брожу здесь, среди зябких загорающих в поисках мелкого заработка, обрекая себя на открытое подозрение и насмешку. Эта уважаемая в своем кругу пожилая женщина, естественно, давно жила не в таборе, а в каком-нибудь цыганском колхозе. Кто-то там промышлял выращиванием и продажей цветов, кто-то торговал низкопробной косметикой на фоне вечного дефицита, а для нее сам смысл всей жизни так и остался в вечном национальном искусстве гадания, когда вот такая засаленная карта -- только контрольная запись сложной системы астрологических и логических построений, телепатии, основанной не только на непостижимом контакте с мозгом собеседника, но и с самими таинственно мерцющими вечными звездами... Тысячи шарлатанок вот в таком же экзотическом в наших широтах индийском наряде бродили по земле, а единицы владели тайной.

Я вдруг представила, как перед ее внутренним взором одновременно возникали какие-то таинственные геометрические фигуры, наложенные на сетку звездного неба, как на этом построении она видела нас детьми и стариками, наш первый вздох и последний выдох. Видимые только ей наши генетические особенности позволяли безошибочно поведать нам все о наших родителях, явных и тайных пристрастиях, надеждах и планах. Неизвестная человечеству давно сгинувшая цивилизация была передо мной во всем своем добром величии, которое могло быть в других руках и грозным. Именно так я воспринимала в своих умственных построениях и древнееврейскую, тоже мощную и тоже дошедшую до нас лишь в слабых отблесках былого величия цивилизацию, когда полюбила Феликса и стала примерять на себя приобщение к еврейству. Что бы ни говорили в нашей интернациональной стране о смешанных браках, но русская, став женой еврея, должна перестать быть русской. Ведь сами эти наши евреи - русские только внешне, по образу жизни и ролевой функции, но не внутри самих себя. Эту-то чужеродность и чувствуют многие мои соплеменники. А чужое всегда активно или пассивно отторгается. Здесь, на поляне, у берега холодного моря я еще раз почувствовала разницу между древними и юными нациями. Цыганка и не пыталась околдовать Феликса. Она обращалась только ко мне, доверяла только мне, препарировала только мою душу - под насмешливо-снисходительным взглядом вроде бы обычного в повседневной жизни парня, мгновенно и интуитивно включившего свою национальную защитную идею, помощнее, пожалуй, индийской, принесенной сюда цыганами...

Нечистые смуглые пальцы выбросили последнюю карту: "Расстанетесь. Будут короткие позорные для вас обоих встречи, которые разведут вас навсегда, а потом вы встретитесь уже в старости, когда от твоей (мне) любви останется только пепел и стыд... А ты, - она напряженно смотрела на Феликса, словно выдерживая внутреннюю битву цивилизаций, - придешь к нищете и отчаянию к вашей последней встрече... на своей земле."

Цыганка словно включила экран, на котором я увидела крупным планом едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с седой щетиной на щеках, жалкой улыбкой и затравленным взором - на фоне невообразимо прекрасного, какого-то невиданного, райского, сверкающего яркими красками великолепия. Если бы вместо этого праздничного фона были клубы дыма и пыли, едва различимые в ночи, мечущиеся толпы полураздетых людей в отблесках электрических искр и разгорающегося пламени, разверстые рты и рушащиеся стены, это не произвело бы на меня такого впечатления оглушающего вопля жуткой катастрофы, как этот контраст ада и рая в одном кадре...

По всей вероятности, я побледнела, так как Феликс, тревожно взглянув на меня, вскочил с песка: "Хватит пугать девушку, ты, дура старая! -- крикнул он, наклоняясь словно за камнем перед злой собакой. -- Получила деньги? Все, катись отсюда! Тайка, это же просто старая глупая ведьма. Я ни одному слову не поверил..." Он так ничего и не увидел...

Цыганка странным образом, без малейшего усилия и не меняя позы, словно взлетев, разогнула под своей юбкой ноги, бросила на меня уже сверху последний добрый благодарный взгляд, словно и ободряя, и снисходительно посмеиваясь над моей интерпретацией того, что она мне показала. Улыбнулась мне на прощание, плавно и изящно махнула рукой и пошла себе прочь, задорно подняв голову, словно танцуя на песке. Ее ждали уже другие чужие судьбы, а мы, расстроенные и перепуганные остались одни на небольшой поляне среди сосен и блеска всегда низкого северного солнца, плавающего над заливом. Вокруг нас был огромный мир, замкнутый в крошечную голубую планету, которую не различить в самый мощный телескоп даже и с ближайшей звездной системы.

Искрились во всех подробностях своей янтарной желтизной стволы ближних сосен, но по мере удаления от кромки поляны они быстро тускнели до полной черноты, а уже в нескольких десятках метров был душный и сырой мрак чухонского леса.

Какой же мощью надо обладать, подумалось мне, чтобы различить будущее не на час-два, а хотя бы на день вперед, не говоря о годах...

***

Мир женщины удивительно мал -- в нем едва помещается главный на данный момент мужчина.

Феликс Дашковский, на роли первого любовника, переполнял мою Вселенную с тех пор, как в подшефном колхозе он, один, выступил против "шоблы", как называли студенты нашей группы комсорга Димку Водолазова и его окружение, решивших присвоить мизерные суммы, причитавшиеся нам всем за наш грязный труд на раскисших черных полях под непрерывным моросящим дождем.

"Шобла? -- придуривался огромный белобрысый комсорг на импровизированном митинге под навесом, именуемым столовой. -- Что есть "шобла". Переведи нам, Феликс, со своего одесского. Тут русские люди." "Не путать, не путать, Водолазов, - бесстрашно возражал Феликс. -- Русский и поклонник крепкой русской водки не одно и то же. И разговор у нас, Водолазов, не об этом, а о деньгах, выделенных на мясо для отряда. На что вы вчера покупали водку?" "Я смазывал наши наряды, Дашковский. Некоторым чужакам в своей стране это просто не понять. У них никогда не было и не будет деловых отношений с русским народом. Им деньги присылают богатые родители. А нам надо корячиться всю ночь в порту перед лекциями, чтобы заработать на пропитание. А с крестьянством без выпивки хуй заработаешь!" "Дим-ка! Тут же мы..." "Пардон, Тасенька, сорвалось. Не терплю одесситов." "Можно подумать, что пил один бригадир, а не вы все трое с ним в свое удовольствие. Своих денег на водку у вас не осталось -- взялись за наши? Так, Водолазов?" "Феликс, плюнь. У Димки же опыт с целины еще. Он знает, как вести дело..." "Опыт пропивать общие деньги? Не сомневаюсь." "Тебе, Дашковский давно не били твою одесскую морду?" "Жидовскую, - поправил его попыхивающий самокруткой вечно пьяненький колхозный бригадир. -Чувствуется, что давно не били..." Все напряженно смотрели на двух студентов одной группы одного института, граждан одной великой и жалкой страны, готовых к схватке за едва различимые копейки среди неубранных после скудного обеда дощатых столов.

Наши сценические костюмы в этом акте не отличались элегантностью. Мокрая грязная одежда, заляпанные промокшие сапоги или кеды. На заднем плане сцены блестели мокрые спины двух приданных нам лошадей, которые как раз доставили с реки деревянную бочку с водой для нашего умывания и питья. На этой же разболтанной телеге профессорский сын Слава Рудченко, назначенный водителем кобыл, которых увидел здесь впервые в жизни, доставлял нам и продукты из сельмага вросшей в землю деревушки с ее вечно мокрыми соломенными крышами. Под шум спора Слава, единственный союзник Феликса, испуганно скользнул с телеги и растерянно протирал мокрым носовым платком очки.

Водолазов был старше нас всех, на него и взглянуть-то косо было страшновато. Он поступил в наш престижный вуз вне конкурса, как целинник, по путевке ЦК комсомола. Говорят, что на целине он один забил ломом насмерть четверых ссыльных чеченцев, напавших при нем на продавщицу, чтобы отнять выручку. За этот подвиг у него была даже какая-то медаль. Что ему изнеженный Феликс и перепуганный насмерть Слава? Тем более, что все понимают правоту Водолазова. Картошки, сбором которой мы зарабатываем на свое пропитание, нет - она утонула в грязи среди откуда-то всплывших в этих чухонских болотах камней. Дима забирает выделенные отряду деньги, чтобы поить бригадира, а тот подписывает липовые наряды.

Поэтому только мы, девчонки, подняли визг, когда Дима Водолазов стал бить Феликса Дашковского. Но "одесситу", оказывается, наша помощь была и не нужна. Два-три коротких рывка, и громадный Дима оказался где-то среди объедков на полу, под скамейками, откуда жалко просил пощадить его руку...

***

И вот уже иная декорация в том же акте - чистая скользкая тропа, поросшая мокрой травой и усыпанная золотистыми сосновыми иглами. Мы идем вдвоем с победителем и несем трофей -- чан с подозртельного вида мясом. На нас висят мокрыми попонами уже бесполезные под непрерывным дождем наши городские плащи.

"Давай передохнем, Таня. Господи, какая же ты мокрая. У тебя капли висят на носу и бровях. Они тебе идут." "Мне идет капля на носу?" "Тебе еще больше пойдут капли на твоем теле..." "Феликс, мы едва знакомы, а ты о... теле. С ума сошел?" "Нет. Неужели ты не заметила, как я на тебя смотрю все эти годы, даже на лекциях?" "Ну и что? Я фигуристая, на меня все смотрят от нечего делать. Это не повод так фамильярно со мной говорить, - пыталась я себя разозлить. -- Я не думаю, что ты со своей Эллочкой с первого же разговора начал о каплях на теле." "Да какая она моя! Так, наши отцы вместе служили когда-то. Вот и дружим семьями. С ней у меня ничего серьезного." "А о каплях на теле? - не слезала я с взволновавшей меня фразы. - Это что, серьезные намерения? Сказал бы для начала хотя бы, что ко мне неравнодушен, если слабо сказать, что ты меня любишь." "А ты бы хотела именно признания?" "Конечно. То, что ты сказал звучит иначе. Ты сам знаешь как." "Что я тебя... хочу? А что в этом противоестественного." "Люблю подразумевает хочу. Но не наоборот."

Он стал меня тут же на тропинке целовать. Меня достаточно до этого целовали, я вообще была уже далеко не девочка из седьмого "а", которая впервые прочитала в ужасе "Милого друга", но так меня ласкали впервые. В этом было что-то ненаше, но много лучше нашего... Скорее всего, кто-то из обычных русских парней умел целоваться и лучше, но я давно была тайно влюблена в этого "одессита", а потому меня так интриговала именно еврейская любовь. И я просто настроилась на то, что сейчас начнется нечто необычное.

***

Я не могла, да и не хотела это объяснить Тамарке, единственной подруге, когда вернулась из колхоза, переоделась в человеческое и после первой же лекции была демонстративно, перед всеми, выведена под руку Феликсом из аудитории. Я только радовалась испепеляющим взглядам девушек из его компании во главе с суперэллегантной Эллочкой.

У Тамары была манера говорить громким шепотом, выпучив для убедительности глаза: "Танька, ну чему ты так рада? Кто ты и кто он? Да ты просто посмотри вокруг себя."

Ничего хорошего не было в декорации к этой сцене. Смотреть вокруг было, честно говоря, просто тошно. Коммунальная кухня с нелепым сужением к единственному окну во двор-колодец. За окном проглядыет помойка. Из кухни открыта дверь в нашу комнату. А там потертая, как мамина плюшевая кофта, мебель. И сама мама спит в своем продавленном кресле, приоткрыв рот и похрапывая, закинув голову назад-набок. Страшноватая картина, которую я потом без конца наблюдала в аэропортах при задержках рейсов, а дома это было уже привычным -- моя мама не доползла до своей кровати с панцирной сеткой, присела и тут же отрубилась после вечерней смены. Так и будет спать одетая, с открытым ртом -- завтра ей заступать в первую смену, вставать в полшестого, не до приличий... Она у меня в огромном дежурном гастрономе у Балтийского вокзала продает мороженную рыбу с лотка в неотапливаемом тамбуре. Даже летом у нее красные замерзшие, словно обваренные руки.

"Феликс, - горячо шептала мне Тамарка под аккомпанимент этого похрапывания, - человек совершенно другого круга. Мы кто? Пролетариат, навечно победивший сам себя на баррикадах революции. А он -- чуть не генеральский сынок. Совсем другая порода. Они нас никогда не поймут. Тем более он еврей! Это же такая чванная нация. Знаешь, как они называют русских в своем кругу? Фонька-хроп! Представляешь? Даже не Ванька, а Фонька... Ты для него и его мамаши -- так, а-шиксе!.." "Тома, мы студенты одного вуза. Нас учат одни и те же лучшие в мире профессора." "Ну, хоть за это спасибо советской власти." "Знаешь, оказывается, он вовсе не одессит. Он меня пригласил к себе на лето в Севастополь!..." "Так он уже приглашал к себе Маринку с Машфака, ну ты ее знаешь..." "Ну и что? И он у меня не первый." "Да не в этом дело! Мариша та-а-акое рассказывала о Дашковских... Дом на берегу моря, вот такой виноград прямо над головой свисает, у папаши "волга"-пикап." "А он говорит, что папа его никакой не генерал и вообще давно в отставке." "Конечно. К тому же он сейчас и не академик какой, чтобы так жить. И мама его не знатная доярка. Зарплата у нее такая же, как у твоей мамы. Она у него тоже торгует, только в буфете при лучшей гостинице. И у отца его зарплата, как и у моего родимого на его высокой инженерской должности. Так мой досмерти рад, что на более-менее приличный велосипед накопил. Просто старший Дашковский - ревизор всех ресторанов Южного берега. Поэтому у твоей мамы проблема купить лишние чулки, а у его -- очередное золотое кольцо с рубином. Соображай! Я бы еще поняла, если бы тут расчет с твоей стороны, но любовь?.." "Но и он любит меня..." "Не смеши меня. Отпрыски таких семей вообще любить не способны. Он на тебе никогда не женится. Ради прописки он бы лучше на Эллочке или на ей подобной, из своего круга и своей нации... А тебя, подруга, твой Феликс поматросит и бросит."

***

И бросил, как вы увидите дальше. Зато как поматросил!.. В конце концов, чтобы было что вспомнить в старости, надо иметь в жизни хоть безрезультатную, но яркую любовь.

Феликс не жил в общежитии, как другие иногородние. Он снимал комнату у Нарвских ворот, где я провела лучшие дни той зимы после колхоза. Как-то мы с ним прямо на коньках вернулись с катка на стадионе рядом, вскарабкались с грохотом и хохотом на второй этаж, а там оказалось, что он забыл дома ключи. Соседи же, сволочи, принципиально дверь не открывали. "Побудь здесь, сказал, наконец, мой любимый. -- Сейчас я открою..." Боже, как страшно было смотреть, как он, в коньках! карабкается по водосточной трубе к нашему окну, достает из-за пазухи заготовленный обломок кирпича, выбивает им стекло в форточке, сует в нее свою куртку и с трудом, мучительно медленно, вваливается внутрь. Мы намеренно прогрохотали коньками по паркету общего коридора, заперлись в своей комнате и стали лихорадочно раздевать друг друга, пока не остались в одних коньках, которые без конца пугали нас, звеня по железной старинной кровати с блестящими шарами. Кровать была поразительно мягкая, уютная, колени тонули в пухе, когда я осваивала позу сверху, да еще в коньках. Он крепко держал меня за грудь, передавая через нее импульс нашим движениям.

"Ты на них словно на музыкальном инструменте играешь. Маэстро ты мой..." "На таком инструменте только мертвый откажется поиграть, - зарывался он в меня лицом. -- Я тебя и заметил в первый раз только из-за твоего бюста. Глаз не оторвать, когда ты даже одетая просто идешь по коридору или по аудитории. Черт побери, думаю, вот бы ее с такой грудью в купальнике увидеть! А потом представил, что ведь кто-то же на них и без купальника смотрит. И не только смотрит, но проверяет на упругость. Вот бы мне так!.." "И как проверка?" -- победно спрашивала я. "Тебе лишь бы смеяться." "Просто ты так потешно вздрагиваешь когда я касаюсь твоих ног коньками."

"А не кажется ли вам, Смирнова, что сношение в коньках вообще извращение? -- поправлял он воображаемое пенсне. -- Как это вяжется с моральным кодексом строителя коммунизма?" "Нам, Смирновой, кажется, что в моральный кодекс надо внести поправку: сношение без умеренного извращения, как манная каша без соли, Феликс Эдмундович." "Ильич." "Кто это тут Ильич?" "Я Феликс Ильич." "Прошу прощения, Владимир Ильич, но вы вашими дурацкими коньками сейчас своей революционной подруге что-нибудь интимное поцарапаете..." "Отлично, завтра поедем на дядину дачу и будем любить друг друга в лыжах."

***

Этот последний учебный год прошел, как лихорадочный сон. Маме пришлось соврать, что я исчезаю на ночь на приработок. Деньги "для отчетности" давал Феликс. "Тебе не кажется, что ты спишь с продажной женщиной?" - спрашивала я, принимая очередную купюру. "Отнюдь. Все для конспирации." "А может раскрыться маме? Сделай мне предложение -- и все станет легальным." "Я же сказал -- мы поженимся только после того, как я представлю тебя своим родителям." "А моя мама не в счет?" "Ну, по-моему, твоя мама меня не очень жалует." "Она тебя просто боится, как огня. Ты ей напоминаешь начальство, а она пасует перед каждой шишкой." "Тем более надо тебя познакомить с моими стариками. Вот уж кто никакого начальства не боится."

Запомнился поезд. Я вообще почти не выезжала из Ленинграда, а если и ездила к дяде в Балагое, то в общем вагоне. А тут, надо же, купейный! Зеркала, занавесочки и публика приличная. На меня смотрят, как на иностранку...

Мы стояли с Феликсом у окна в коридоре, считая налетающие мраком и грохотом туннели, между которыми за окном были бледноголубые бухты и серые корабли, голые желтые холмы и довольно примитивные постройки на них. Наконец, поезд затормозил у бесконечного перрона, и я увидела импозантного мощного мужчину, похожего на Феликса, и невысокую полную брюнетку рядом. Она смотрела только на меня. И в ее глазах была такая боль, что мне немедленно захотелось взять свой чемодан и подняться обратно в тамбур.

Но Илья Арнольдович (надо же!), напротив, смотрел на "девушку Феликса" с каким-то безнадежным обожанием. Боюсь, что я ему кого-то напоминала, ту, что была до вот этой Софьи Казимировны (как нарочно!). Белая "волга"-пикап на площади у вокзала тоже меня почему-то невзлюбила: ни за что не хотела заводиться. Дашковский-старший полез под капот, рискуя замарать нарядный костюм, в котором он походил на капитана дальнего плавания, а мы с Феликсом решили подняться на гору. Здесь было тихо, пахло горячей полынью и излучал солнечный жар танк, первым ворвавшийся в освобожденный Севастополь. За этим танком мы, конечно, стали целоваться, пока до нас не донеслись сигналы снизу.

***

Не все же в нашем театре дно жизни показывать, верно?

В этом акте на сцене был просторный двор под виноградной крышей и незнакомые блюда. Меня пугали темные голубцы - в виноградных листьях - и какие-то черные сливы, оказавшиеся солеными. Феликс смеялся моему невежеству и терпеливо объяснял, что без маслин никто в мире просто не садится обедать. На белой скатерти шевелились тени от виноградных лоз над обеденным столом в саду-дворе, "свекр" подливал мне какого-то невиданно вкусного вина под напряженным взглядом сразу обозначившей наши возможные будущие отношения "свекрови". Разговор вертелся вокруг нашей поездки, погоды, моих впечатлений от уже увиденного в городе русской славы. И -- ни слова о наших совместных планах на будущее или о моей семье. Так, проходящая гостья в привыкшем к сезонным курортникам южном доме...

***

Зато на следующий день декорации на сцене - и того краше!

Ослепительно белое солнце стояло в зените над античными колоннами Херсонеса, за которыми полыхала словно высеченная из камня синь до горизонта. Под нашими ногами дышала среди черных ноздреватых камней прозрачная зеленоватая масса, кипящая у скал, а вокруг -- дрожащий от зноя воздух, пропитанный сладкой горечью седой полыни. "Капли, - дотронулся Феликс до моего уже тронутого красноватым загаром горячего плеча. -Помнишь?" Мы стояли, держа друг друга за плечи. Я боялась отпустить свое неожиданное сокровище -- такого парня! А он смотрел на меня как-то страдающе, словно прощаясь.

"Что, - испугалась я. -- Ты говорил обо мне с твоей мамой?.." "Сильным взмахом поднимает, - пропел он, приподнимая меня за талию над обрывом, - он красавицу-княжну и за борт ее бросает..." Я задохнулась от мгновений полета, от белых пузырьков в голубом зыбком мареве и выскочила на поверхность под пушечные удары прибоя. Феликс уже был рядом. "Это мое любимое место для ныряния, - сиял он своей голливудской улыбкой. -- Тебе нравится?" "Очень..."

Пока мы были на море в доме и во дворе появился новый персонаж, седенький и щуплый дед Казимир. Он семенил по аллеям и по комнатам, приглядываясь ко мне с тем же выражением, что и его дочь. "А-шиксе? -- с ужасом спросил он Феликса. -- О-вейс мир..." "Можно подумать, что ты всю жизнь жил не среди гоев, - огрызнулся мой кумир. -- И что в этом плохого?" "Да, мы вынуждены жить среди них, - громко шептал старик. -- Но привести а-шиксе в семью! Этого не будет! Только через мой труп. Ты хочешь моей смерти, Феля? Ты хочешь маминой смерти, бандит николаевского режима?" "Папа считает иначе..." "Папа! Этому офицеру лишь бы кто-то вертел попкой. Он как будто вообще не аид..."

К вечеру зажглись огни среди листвы и были вынесены во двор еще три стола. Софья Казимировна с такой же невысокой упитанной подругой металась с кухни во двор, накрывая их для званного ужина. У нас с мамой уходило полдня, чтобы принять одну-две из моих неприхотливых подруг, а тут стол человек на пятнадцать за какие-то полтора-два часа. И -- Боже, какие блюда! За один такой ужин маме надо было бы корячится в своем тамбуре года два... И все эти блюда были не просто дорогие, это само собой, а самые что ни на есть оригинальные. В завитой маленькой головке мамы-Софы было полное собрание рецептов всех народов мира, среди которых когда-либо обитали евреи. У нее и в доме всегда все сияло чистотой - от полов до простыней. Все она делала весело, походя, с наслаждением и так быстро, словно у нее было втрое больше рук, чем у моей бедной мамы, которая просто засыпала за столом от усталости, когда гости уже рассаживались, наконец. А у мамы Феликса оставались еще силы быть душой общества, время и такта каждого за столом заметить и приласкать по его вкусу так, чтобы он чувствовал, что именно его, единственного, тут и ждали, ради него, самого любимого тут и собрались. И он, благородный, сделал всем честь, посетив это застолье. Только меня тут словно не замечали. Все хорошо знали друг друга и знали, что Феликс вечно привозит из Ленинграда на юг своих друзей на лето. Поэтому никто не воспринимал меня всерьез. Вот первая уже здесь. Скоро остальные появятся. И только. Впрочем, и сам Феликс никому и никак меня не представлял. Двое-трое из гостей, мужчин с офицерской выправкой, из вежливости сами спросили как меня зовут. Смотрели, конечно, исправно. Но на меня везде пялятся. Какой-то офицер подмигнул после третьей Феликсу на меня и поднял большой палец.

***

Когда я уже засыпала в своем уголке за кафельной печкой, с кухни донеслись раздраженные голоса. "Илья, позвони Грибенко, - тихо и ровно говорила Софья Казимировна. -- Позвони прямо сейчас, при мне..." "Не стану я ему звонить. И ты прекрасно знаешь, что не стану, - прерывающимся голосом ответил муж. -- И знаешь почему. Так что не доводи меня..." "И чего ты бесишься? -- еще спокойнее возразила она. -- Позвони и все. Что тебе стоит?" "Ты отстанешь от меня?.. - предельно быстро прошипел он и что-то звякнуло. -- Отстань от меня, слышишь?.." "Звонил Саша и сказал, что тебе надо позвонить Грибенко." "Ты... отстанешь или нет, а?" "А Грибенко ты позвонишь?" И -- все сначала...

Да ведь она его намеренно мучает, поняла я. Доводит, развлекается, нарывается, но не может не мучить. Ненавидит своего офицера... Этак привычно и нарочно изводит. Мне показалось, что он ее сейчас, прямо при мне, пришибет чем-то тяжелым. Я накинула халат и вышла на веранду. "Ваша мама таки торгует? -- фальшивым ласковым голосом пропел дед Казимир. -- Феля сказал, что она в рыбном отделе. Это очень хороший отдел. Сплошной дефицит. И почему ты так плохо одета? Мама жадная?.."

Знал бы он, как моя мама таки торговала! По вечерам у нее начинались приступы куриной слепоты, а освещение в ее углу гастронома, почти на улице было совсем скудное. И были же люди, что знали, что у продавщицы Смирновой плохое зрение. Совали ей не те деньги, а то и резанную бумагу, фантики разглаженные и еще требовали сдачи, жалобы писали за обсчет. Дефицита на то, чем она торговала, тогда в Ленинграде не было. Зимой она замерзала в своем белом халате, надетом на старенькое пальто. Она очень старалась, но была от природы неразворотливая, всегда на плохом счету, без премии и прогрессивки...

***

Потом действительно приехали все наши. Те, с кем я никогда не общалась. Белая ленинградская кость, элита. Все уже знали по Питеру, что я вроде бы девушка Феликса, и там относились к нашему общению снисходительно-презрительно, как к чудачеству аристократа, увлекшегося горничной. Здесь же они со мной не стеснялись. Видно подготовились. Эллочка была во всеоружии своих бесчисленных нарядов и причесок. Я старалась не обращать на них внимания. В конце концов, Феликс-то был все-таки со мной, а не с ней! А что у меня всего-то тридцатка до первой стипендии и обратный билет, так об этом не знал и мой кумир. Я была гостем Дашковских, а гостю положено закрывать глаза на характер хозяев или вообще не быть гостем.

Человеческое стадо не отличается от любого другого. В принципе, мы все были студентами одного потока в одном институте. Я ни с кем из давних друзей этого дома в Ленинграде ни разу и не ссорилась, и не дружила. Здоровались изредка -- и только. Но тут оказались задеты интересы клана. У своей Эллы завидного жениха отбивала чужая. Стадо всегда против чужака.

Я терпела. В конце концов, как бы иначе я вообще решилась поехать на лето из пасмурного холодного Ленинграда в этот сияющий благополучием и солнцем Севастополь? На что бы я здесь снимала угол и питалась? А так Феликс расплачивался за меня в ресторане, водил в театр, как и в Ленинграде. Тамара говорила мне, что я веду себя, как содержанка. И так же думали все нынешние гости, давние друзья Феликса, как и его семьи. Ведь Эллочка чуть ли не с детства считалась его потенциальной невестой.

Сразу после лета распределение. Феликсу не светит без меня или другой ленинградки остаться в северной столице. Но это не мой, а Эллы папа зав отделением в крупнейшем НИИ, давний друг самого Антокольского. Со мной и без него Феликс пойдет мастером на Адмиралтейский завод, а такие ребята в мастера сроду не шли. Любой ценой в ЦКБ или НИИ. И это тоже все знали...

***

"Таковы круги нашего общества, - сказал мне как-то мой отец, когда у него было короткое просветление. -- И дело вовсе не в национальности твоего Феликса. Не в этом суть. Он просто принадлежит к классу нашей бесчисленной подполной буржуазии, а ты у нас пролетарочка. И тебе лучше остаться ею же до конца жизни, чем породниться с чуждым тебе кругом."

Тут уже совсем иные декорации. Мы с ним сидели тогда на берегу пруда под свисающими к воде ивами, словно пьющими из него черную воду. В зеркале пруда отражался купол дворца петровского промышленника, перекупленного некогда великим русским психиатром.

"Впрочем, я и не боюсь, дочка, что этот класс тебя засосет. Нет, он тебя в себя просто не впустит. Феликс -- фигура в твоей жизни проходящая. Будет кто-то другой. Что ты так странно на меня смотришь? Думаешь, что я выздоравливаю, что меня вот-вот выпишут навсегда? Не надейся. Я неизлечим. У меня слишком много мыслей."

Он был неестественно худой, желто-бледный и ужасно беззащитный в своем больничном одеянии. Мы с ним говорили о моей любви, о вариантах моего распределения, о маме и о политике, которая и привела его в этот дворец последнего милосердия. Двое друзей на берегу -- девушка в поношенном брючном костюме и ее папа. Две крошечные живые точки под белесым северным небом. Их ждала разлука -- он отбывал на месяцы к своим видениям, а она уезжала в Севастополь на лето с робкой надеждой на чуждое ее судьбе счастье...

***

В то время был популярен один польский художник, выставку которого я как-то посетила в Эрмитаже. Одна из его картин называлась "Убежище". Развалины до горизонта, но над маленьким человеком они причудливым образом сложились в кирпичные руки, прикрывающие его ладонями. Меня поразило лицо: с отчаянием в глазах и с жалкой виноватой улыбкой.

Я была на этой выставке перед самым отъездом и с самыми мрачными предчувствиями. На случай личной катастрофы и убежища при этом, я прямо из Эрмитажа зашла в комиссию по распределению, которая ленинградцами и не интересовалась Тайком от Феликса я подала там предварительную заявку на ЦКБ во Владивостоке и взяла с собой в поездку книгу про тамошний подводный мир. Когда меня особенно доставали в Севастополе, я перечитывала эту книжку и думала о том, что ведь я сама могу выстроить, без всякого высокого покровительства, свой собственный мир у теплого моря. Тот же Севастополь, но на другом берегу моей же страны. А если без Феликса, то выстроить из руин моей любви хоть какое-то убежище. Коль скоро так или иначе Феликс зацепится за Ленинград, то из родного города придется уехать мне. По распределению и как можно дальше. Остаться в Ленинграде я бы не смогла после неизбежного разрыва. Каждая улица, мост, дом будет мне пыткой воспоминаний. Я настолько была уверена, что разрыв неизбежен, что даже не удивилась, когда он произошел...

***

И вот опять на сцене богатый дом Дашковских в Севастополе.

В тот вечер вся гоп-компания пошла в театр без меня: я перекупалась, стреляло в ухе и хотелось просто лечь пораньше. Как всегда, когда северные гости куда-то, наконец, уходят, южные хозяева чувствуют краткое долгожденное облегчение. К Софе пришла такая же респектабельная и глазастая подруга. Был подан торт, чай, а что я дома они не знали. Во всяком случае, мне до определенного момента хотелось хотя бы думать, что все диалоги и монологи были пусть и обо мне, но не для меня. В отличие от в общем-то добрейшего и безобидного националиста деда Казимира, эти двое не касались моего "позорного гойства". Тем более, что подруга вообще была не то армянка, не то грузинка, я их вечно путаю. Но вот что я нагло и безобразно лезу в семью, что я уже год живу за счет Дашковских, так как Феликс требовал в эти месяцы с родителей больше денег на свое студенческое житье, что я вульгарна и явно из низших слоев населения, что я, к тому же, слишком сексапильна внешне, чтобы не привлекать со всех сторон других мужчин, хотя (тут они просто хрюкали совершенно некошерно от удовольствия) такого подвижного носа стеснялась бы любая приличная девушка и никогда не позволяла бы себе шмыгать им при всех, волнуясь... Они подробно осмеивали все особенности моего лица и фигуры, которыми я так гордилась. Потом я вдруг поняла, что они все-таки, скорее всего, знают, что я их слышу, но, тем не менее, горячо одобряют осущестляемую моими милыми однокурсниками травлю. Как это делалось, я с детства знала по нашей коммуналке, где периодически все ополчались против какого-нибудь жильца.

Оказалось, что план дальнейших боевых действий Софьей Казимировной уже согласован со всеми моими милыми однокурсниками. Оставалось выяснить, насколько задействован во всем Феликс и как он реагирует. "Да он только смеется. Ему тоже интересно, до какой степени она безнравственна и что еще способна стерпеть в гостях. Он мне так и сказал: всегда интересно любого испытать на вшивость." "То есть она ему еще больше надоела, чем нам всем?" "А вы этого не заметили разве? Он же ее стесняется. Терпит просто, как идеальную содержанку, готовую на любое унижение. Он мне такое рассказывал про их интимные отношения, просто не верится! Парню, знаете ли, все простительно, но девушке... Да ее же иначе как содержанка в институте никто и не называет! И она это знает. Другая бы от стыда удавилась, а эта смотрите, чуть ли не гордится..." "Нет, ну какая же она все-таки дрянь!"

"Слушайте... А она не осталась ли дома? Вы уверены, что она ушла со всеми? У нее же вроде ухо болело, вдруг лежит себе и все слышит?" Казимировна впорхнула ко мне, наклонилась к самому лицу, даже ласково поправила одеяло и погладила по волосам. "Представляете? -- раздался ее нарочно громкий шепот. - Действительно спит или притворяется, но она там..." "Неудобно-то как!" "Плевать. Пусть знает. Да вы не беспокойтесь. Это же Танька! Ей все как с гуся вода. И не такое проглотит..."

***

Наутро я тихо стала собирать свой старенький чемодан, пока все еще сладко спали в саду, а розовое солнце едва осветило сизый прянный воздух над величественным городом. Я бы слиняла незаметно, но Илья Арнольдович как раз собирался на утреннюю рыбалку на Артиллерийскую бухту со своим ящичком-сидением и умопомрачительными снастями. Я чуть не споткнулась об него на ступенях их белого крыльца. Арнольдыч, как я его называла про себя, поднял на меня свое мясистое мужественное лицо из-под белой кепочки, расширил свои прекрасные глаза моего Феликса и без слов сразу все понял. "Я подвезу тебя, Таня... -- тихо сказал он. -- И помогу с билетом. Так просто ты в сезон из Севастополя не уедешь." Это-то я знала, но надеялась на мои тридцать рублей -- дам проводнику сверху моего обратного билета. С блатом я их сохраню... Арнольдыч на цыпочках вернулся в дом оставить снасти, спустился ко мне, открыл гараж и вывел свое сокровище.

Когда мы промчались мимо вокзала, я стала тревожно оглядываться. Этого еще нехватало -- амурных приключений с несостоявшимся родственником. Он так на меня смотрел весь этот месяц!.. Как-то даже ухитрился из комнаты подглядывать через двор, как я моюсь в их летнем душе... "Илья Арнольдович, - начала я грозно. -- Вы куда это меня везете?.." "В аэропорт, - ласково коснулся он рукой моего колена. -- Чего тебе мучится в духоте два дня?" "Ни разу в жизни не летала, - растерялась я. -- У меня и денег-то таких на билет нет..." "Как ты думаешь, повез бы я тебя, если бы не взял с собой тебе на билет? Не бери в голову. Просто у меня блат на железной дороге слабее, чем в Аэрофлоте. -- Он замолчал, изредка ласково улыбаясь мне в зеркале. -- Дошло, наконец, до тебя, что мой охламон тебе не пара?" -- спросил он тихо. "До меня-то дошло, а вы вот почему так считаете? Потому, что я из бедной семьи?" "Чепуха." "Тогда потому, что я русская?.." "Да мы все тут стали русскими гораздо больше, чем евреями. Просто парень мой своей матерью капитально испорчен и тебя не стоит. Ты, Танечка, удивительная красавица. И, к тому же, честный нормальный человек. Зачем тебе лезть в эту грязь?" "Пусть в ней Феликс с Эллой валяются?" "Точно. У Эллы в семье точно такая же ситуация. Ее папа -- мой друг еще по службе в морской пехоте. Мы оба пытались наших детей воспитывать по-своему, но мало научить их самбо и рыбалке. Жизни их учили мамы. Да и нас самих жены перевоспитали так, что страшно даже думать, какими мы стали. Да, наши семьи уже лет пятнадцать живут хорошо. Но вот этой ценой, - он положил руку на сердце. -- Поэтому я и сам хотел было тебе кое-что пояснить, но ты бы решила, что я заодно с Соней, верно?" Я молча кивнула и стала тихо плакать. Мы молчали до самого Симферополя. Тут Арнольдыч куда-то бегал, пока я сидела в машине, вернулся с никогда не виданным мною аэрофлотским билетом, блестя глазами. Когда началась посадка, он вдруг крепко обнял меня и поцеловал куда-то в шею за ухом, когда я резко отвернула лицо. "Где мои хотя бы тридцать пять?.. - глухо сказал он, сжимая мою руку. -- Не забывай меня, Танечка. Нет на свете более одинокого и несчастного отставного полковника..."

Симферополь остался позади, плавая в своей августовской жаре за тридцать. Я не отрывала глаз от фантастического зрелища за окном, пока зелень расчерченных украинских и белорусских полей не задернулась ослепительно белой пеленой облаков. Эти облака потом придвинулись, посерели, почернели и исчезли над поворачивающейся среди темнозеленых лесов серой блестящей Невой.

***

И опять пасмурно на сцене.

В Ленинграде сыпал осенний дождик с низкого серого холодного неба. Я поняла как тут холодно только на Невском. Пассажиры косились на мой загар и открытое платье. Прямо в троллейбусе я скорее открыла чемодан, натянула свитер, потом куртку и продрожала до самого дома. Наша пропахшая кошачьей мочой парадная, облезлая дверь и темная от копоти и мрака за окном общая кухня вернули меня из мира грез к суровой действительности. Надо было осуществлять резервный план. Руины были готовы. Пора было строить из них убежище.

Мама отнеслась к моим планам с привычным равнодушием. Сломленная, когда отца сначала стали куда-то за что-то таскать, а потом он оказался на годы в дурдоме, она начисто потеряла интерес к жизни и вообще не замечала иногда, жива ли еще где-нибудь ее единственная дочь.

У них с отцом была какая-то неземная любовь. До катастрофы, я помню, они всегда были рядом, вечно счастливо смотрели друг на друга и смеялись. Он провожал ее на работу и встречал с работы, они без конца ходили в театры на второй акт: вроде бы вышли на антракте размяться. Для этой цели у них были легкие куртки, которые можно спрятать в мамину сумочку, и теплые свитера вместо пальто. Потом они с гордостью вспоминали, как удачно выслеживали пустующие места в партере и смотрели на сцену не с галерки, а вблизи. У мамы был заветный ящичек в тумбочке с неумело приделанным замком. Но по рассеянности она вечно забывала запирать его после ночного чтения содержимого. Где-то классе в восьмом я туда проникла и поразилась: там были стопки стихов. Вернее любовных писем в стихах о прекрасной даме, которой казалась папе его такая странная востроносая женщина -- моя несчастная мать...

***

Занятий с сентября не было. Мы делали дипломные проекты с чертежных залах. Феликс писал закрытый проект, откуда я сделала вывод, что они сладили с Эллочкой и ее папой. Мне мой недавний любимый так и не позвонил. В романе мы бы встретились хоть раз случайно. Но и этого не произошло. Я чертила и считала среди студентов второго сорта - не в "ящиках", а в родном институте. Девочки мне скорее тайно сочувствовали, чем злорадствовали. Никто, спасибо им, не расспрашивал. И так ясно - был и нет... Как у многих других, кого поматросили и бросили. В первых же числах сентября я подписала распределение в ЦКБ во Владивостоке и вся ушла в свой дипломный проект.

Тамара сначала тоже сгинула куда-то, а потом вдруг без звонка и спроса появилась у меня дома с Димой Водолазовым, выдохнув с сияющими глазами: "Мой муж..." Меня это нисколько не удивило: пошли вокруг "браки по расчету" ради ленинградской прописки. Почему бы не больно красивой Тамарке не выбрать такого видного парня, как Водолазов! А этот вдохновенный хам не стеснялся передо мной демонстрировать свое откровенное пренебрежение к новобрачной. Они, естественно, пришли со своими бутылками и закуской. У него были все признаки пьяницы с агрессивными наклонностями. Но парень он был действительно заметный, отличного сложения блондин с довольно правильными чертами лица, такими же как у его Томы невыразительными стальными глазами. Чем не пара? Подруга была счастлива, не отлипала от суженного, без конца что-то ему шептала на ухо, косясь на меня. Он, по своему мерзкому обыкновению, без конца ее при мне целовал в губы взасос, лапал то за грудь, то за попку. Она игриво отбивалась, млея от удовольствия и победно улыбаясь мне.

Как ни странно, оба были в курсе моих интимных дел. Даже о том, что меня отправили домой самолетом, что в те годы могли позволить себе далеко не все. "Поздно же ты поняла, Татьяна, что с жидами нельзя иметь дело, -грохотал басом Дима. -- Ты же русская женщина, славянская красавица, цвет нашего генофонда. Тебе-то зачем плодить жидят? Когда такие мужики как я встретили Мамая на Куликовом поле, такие бабы, как ты врачевали наши раны, нанесенные татарами. Но татары сами были классные воины и мастера-оружейники. А жиды? Продавали и тех, и других, ссужали в долг под мерзкие проценты и пересчитывали по ночам со своими жидовками свое золото. Жиды - вечный позор рода человеческого!.." "Но согласись, Митя, - ворковала Тамара, - что такие как Феликс умнее нас с тобой. Он и красивый тоже, только по-своему, правда же?" "Ну и что? Вот я недавно тараканов у табя на кухне травил. Тоже, знаешь ли, умные твари. И каждый отдельно взятый таракан даже и симпатяга, если его через лупу рассматривать. Но ты же не захотела, чтобы они у тебя по хлебу бегали за завтраком и в супе тонули? Вот и я не хочу, чтобы жиды, эти мерзкие насекомые, нагло проникающие в любое человеческое жилище, занимали лучшие места. Вот есть у них Биробиджан -- пусть там все и живут. И друг друга подсиживают. Вот Хрущев когда-то предлагал создать специальные города и районы для воров, тунеядцев и прочих проходимцев, чтоб там гад гада жрал. В изолированном от всех нормальных людей Биробиджане жидам - истинное место." "Я вполне верю, Дима, - не поднимая глаз от скатерти и чувствуя двойную тошноту -- от не го и от водки -- сказала я, что такие как ты действительно способны выкурить евреев если не в Биробиджан, то в Израиль. Но кто же тогда нам зубы лечить будет, кто нам атомные бомбы, самолеты и вертолеты придумает, кто тебя, дурака, смешить будет с эстрады?" "Русские люди, которых жиды на этих местах подсидели!" "Водолазов справится на месте Миля или Райкина?" "Ладно. Таких мы у себя оставим, но остальных -- в Биробиджан. Пусть наебывают только друг друга и таращат друг другу свои лживые глаза! А не хотят, так русские издавна умеют показать им, как следует себя вести, чтобы остаться дышать! Все здоровые нации жидов терпеть не могут. А мы - вечно кому-то обязанные, вечно перед перед всеми лебезим, сами отдаем жидам и прочим самое лучшее. Включая наших женщин. Небось на эту Томку позорную он глаз не положил, она ему и нахер не нужна!.." "Дим... ты чего меня так?.. При Таньке-то?.." "Заткнись, ты, говно... Нет, ему Татьяну Смирнову с ее бюстом, первую красавицу института, если не Ленинграда, подавай. Вот она, дура, теперь горой за жидов стоит. Ты же не в Фельку -- ты в еврейство в его лице влюбилась, раз сейчас за него борешься. Только ты за что боролась, на то и напоролась! Небось до Фильки была целкой, верно? А кто тебя теперь возьмет в нормальную русскую семью? Ты уже замарана. Но еще хуже было бы, если бы еще и замуж вышла за обрезанного..." "Дима, - вытаращилась на него несчастная Тома. -- Ты хоть Таньку-то не трожь... Меня -- ладно, я твоя уже, а Таня... она святая!" "Перебрала подруга жизни... Ладно... Я вообще не о ней. Я сейчас о жидах. Вот когда над Россией простирал крылья двуглавый орел..."

"А ты знаешь, Водолазов, кто ты?" - вдруг подняла я голову от стола. "Я -- р-р-русский человек! В смысле, кто я?" "Феликс -- вредное насекомое. Допустим. А ты кто? Какое ты животное?" "Ну-ну! -- угрожающе скривил он губы. -- Договаривай, если жизнь надоела..." "Ты -- двуглавый козел, неожиданно для себя плеснула я водкой из стакана в его мгновенно побледневшую рожу. -- Комсомольский вожак с фашистскими взглядами! Гордишься, что вышел ты весь из народа, дитя семьи трудовой, а у народа перенял только самое мерзкое. Пять лет учился у лучших русских профессоров, а не усвоил такой простой истины, что русский народ действительно велик. Мы можем позволить себе не презирать малые нации, а опекать и защищать их. Ты же вообще не русский. Ты подонок, а это интернациональное понятие. Все понял? Тогда оглянись вокруг. Ты не у себя, а у меня дома, хотя я тебя лично сюда не звала. Так что тут я выбираю, с кем за столом сидеть. Тома может оставаться, а ты -- пошел вон!" "Тань, - стушевался он вдруг, как тогда в колхозе. -- Ты че, всерьез мои слова о жидах? Да у меня знаешь сколько друзей-еврейчиков? Ты, это, напрасно... Мне же за тебя обидно, что Фелька тебя бросил. Я хотел ему за это морду набить, но только тебя спросить пришли, правда, Том?" "Танечка, ты никому не говори, чего он тут... ну, как ты там сказала, фашистские мысли... Его комитет комсомола в райком намерен рекомендовать, Таня. Ну, ради меня..."

Они торопливо одевались, пока я молча сидела за столом. Потом как бы отпечатались на фоне нашей кухни, перепуганных громкими пьяными голосами соседей, жмущихся к своим плитам, серого неба за заливаемым бесконечным дождем закопченным кухонным окном. Дима басом кого-то успокаивал. Там уже смеялись, даже кто-то игриво взвизгивал.

***

А я вспомнила, как Феликс, после нашего первого и почти окончательного разрыва зимой, виноватый и притихший с ужасом и омерзением пробирался среди обитателей нашей квартиры, когда в первый и в последний раз за весь этот год навестил меня дома. На мою усталую после работы маму он тогда старался вообще не смотреть. Она же, напротив, не сводила глаз то с него, то с меня, словно сравнивала, проверяла на совместимость.

"Ну как он тебе, мама? -- спросила я, когда проводила его до остановки. -- Понравился?" "Барчук, - скривилась она. -- Ничего у тебя с ним не выйдет. Ты же у меня девочка заметная. Поищи еще. По себе. Этот -- не для тебя." Больше он к нам не приходил, мы перебрали несколько съемных комнат, но примерно в таких же коммуналках. Соседи немедленно ощетинивались на чужих. Феликс пытался их покупать подарками, выпивкой. Это помогало ненадолго. Я-то знала цену своим землякам, что раз в несколько десятилетий периодически сволакивались в северную столицу, называясь очередной сволочью. Больше всего в них Феликса поражало то, что они нас продавали милиции после получения с благодарностью взятки. А раз нет прописки в данном углу и свидетельства о браке, то нарушение и разврат. Только после того, как дядя Феликса прописал его в той самой своей бывшей комнате у Нарвских ворот, нас оставили в покое. Я лично обошла все шесть комнат и каждому предъявила паспорт Феликса с пропиской на развороте и мамино свидетельство о браке, не раскрывая. Там мы провели лучшие месяцы нашего разврата, пиком которого стали "особые отношения", как выразился Феликс.

Я навряд ли рискну когда-либо описать эти отношения даже намеком. У каждой влюбленной пары есть свои подобные секреты, о которых знают только двое на всей Земле, но которые и составляют, в сущности, неповторимость именно этой, а не другой связи двух тел и сердец. Но неужели он сам об этих откровениях поделился с любопытствующей Софьей Казимировной?..

Было очень страшно и упоительно, пока не настала первая размолвка. До сих пор не могу понять, почему она не стала последней. Это было где-то в конце февраля. Феликс куда-то вдруг пропал, и я решила сама позвонить ему на квартиру его дяди. Ленинград в те дни залепляли мокрые снега, а кони Клодта на Аничковом мосту становились похожими на доисторических чудовищ. Я с трудом закрыла за собой дверку ослепшей от налипшего снега телефонной будки, стянула зубами с онемевшей руки мокрую варежку, чтобы кинуть двошку. "Феликса? -- раздался приветливый женский голос. -- Одну секундочку. Он принимает ванну. Но вы не беспокойтесь. Он не был у вас не потому, что был с этой... Он действительно был на консультации у Антокольского. Не кладите трубочку. Он слышал звонок и сейчас выйдет. Вы слушаете?" "Да," - я до боли закусила пальцы. Сырой ветер распахнул дверку будки. Люди осторожно спускались по занесенной снегом лестнице подвального туалета. "Как мама? -трещала тетя моего кумира. -- Поправилась? Я вчера с ней проговорила всю ночь. Настаивайте, Диночка (Какая еще Дина? Эллу, что ли она так называет?..) Как только вы подадите заявление, она от него отстанет. Я не откажу себе в удовольствии ее лично известить. Другого пути просто нет! Просто нет... А я так мечтаю стать и вашей любимой тетушкой. Ага. С легким паром. Это Диночка." "Динуля? -- голос Феликса был таким незнакомым, что я вообще усомнилась, туда ли я попала. -- Тысяча извинений, но я снова не смогу попасть к вам сегодня вечером. Антакольский такой придира. Я переделал главу курсового в пятый раз, представляешь? Ты что молчишь? Обиделась?" "Немного, Феликс. Только ты зря извиняешься. Я тебя отпускаю. И на этот вечер, и на все последующие вечера, занятые у тебя с... этой... Можете подавать заявление или не подавать. И тетушке можно не беспокоиться и лично со мной встречаться..." "Что? -- глухо кричал Феликс. -- Это что...Таня? Тайка, родная, я тебе все..." На Невском и на Фонтанке исчезли все звуки. Двигались машины, о чем-то переговаривались через шоссе дворничихи, раззевая красные рты, но звуков не было. Только косо летели мокрые хлопья, залепляя мои горящие щеки.

"Мне так нравится, когда ты расстраиваешься, - вспомнила я слова Феликса как-то в постели. -- У тебя удивительно живой носик. Прямо хвостик какой-то, но я его очень люблю." По всей вероятности, с моим хвостиком на лице сейчас творилось нечто ужасное. Если учесть, что мои довольно наивные голубые глаза от злости всегда вдруг становятся яркосиними и сверкают, то не удивительно что на меня оглядывались даже равнодушные ко всему на свете ленинградские прохожие.

Потом вдруг настала удивительная легкость, как на улице после дантиста с кровавой ваткой во рту на месте удаленного со страшной болью зуба. Но я ошиблась. Ничего тогда не кончилось. Тут-то он и пришел ко мне домой. Разодетый, с цветами, с конфетами, виноватый и пришибленный. Я его очень любила, а потому и не вникала в тщательно подготовленное вранье. Простила и все. Снова начались наши удивительные ночи, а потом уже весенние прогулки, катание на лодке на Кировских островах, наконец море и Севастополь. И яйла...

***

Вот где были декорации! Ни в одном театре таких нет...

Не зря именно там, на самой вершине крымского кряжа и был пик нашей любви. Мы остановились на несколько дней у друзей Арнольдыча в Орлином и ходили с утра в походы то в Ласпи, а потом пошли вверх по ущелью с горным ручьем, водопадами и ледяными родниковыми ванночками все выше и выше, останавливась на каждой поляне, чтобы любить друг друга то на серых гладких скалах, то на сосновых иголках, то на прошлогодних листьях. Я карабкалась по камням или шла по лесу в одних брюках, обмирая от того, как он восхищается моей грудью, и без конца сгорала от желания очередной близости. В то время можно было так развлекаться -- в запретной зоне не было туристов, а местные жители тут бывали крайне редко вне сезона сбора грибов и ягод. Не было тогда тут ни насильников, ни просто хулиганов. На яйле -- вершине чуть не километровой высоты горного кряжа над Южным берегом, мы развели костер, запустили магнитофон и устроили древнюю оргию, вовсе освободившись от одежды. Ласточки до поздних сумерек носились со свистом над умопомрачительным обрывом, под которым двигались с взаправдишним ревом игрушечные машины размером с муравья, а мы все танцевали вокруг костра, чтобы снова упасть на мягкую душистую полынь и радовать друг друга изобретениями новых способов удовольствия. Ради всего этого стоило стерпеть и неизвестную мне Диночку, которая больше так и не всплывала, и, судя по всему, тоже отвернутую Эллочку. В конце концов, не они же были с ним на яйле!..

Но после моего побега из Севастополя он уже не приходил. И, как поется в романсах, угли любви подернулись пеплом разлуки...

*** *** ***

Декорацией к следующей сцене можете считать пронизанный сухой морозной пылью с запахом золы оледенелый почти бесснежный город, залитый каким-то демонстративно холодным и неестественно ярким солнечным светом. Допотопный дребезжащий трамвай со слепыми окнами, частично заделанными фанерой, частично заиндевелыми, серые с белым сопки, застроенные обитыми черной толью домиками со скользкими черными тропками между ними, посыпанными золой. Именно таким я увидела мое долгожданное убежище. Ничего менее похожего на кокетливый теплый нарядный и чистый белый город Севастополь с его огоньками навесу невозможно было и придумать. Никакого следа теплого моря, сибирского гостеприимства или долгожданной простоты. Напротив, все три хозяйки, к которым я добиралась по скользким тропкам на склонах сопок по объявлениям о сдаче комнаты, почему-то были одинаково грубые и краснорожие.

Дующий со всех сторон непрерывный ледяной ветер любое лицо превращал в шелушащуюся маску.

"Жить там нельзя, - вспомнила я усмешку Феликса, когда я намекнула о возможности распределения во Владивосток. -- Там веками, тысячелетиями никого не было, кроме диких удэгэ. Рядом развивались древние цивилизации китайцев, корейцев, японцев, а в этом углу только русские и могли поселить своих безответных солдат - в крепости на пустынном диком берегу с убийственным климатом."

По всем адресам, мне отказали опасаясь, черт знает чего, едва выяснив, что я одна, без семьи. Пришлось спуститься обратно на Луговую площадь, чтобы взять в киоске горсправки другие. И опять затрясся под ногами заснеженный и пыльный пол припадочного кургузого трамвая, что, кидаясь во все стороны на рельсах, тащил в своей промезшей насквозь слепой коробке закутанных серых пассажиров. Меня убивал непривычно кислый запах толпы, смешанный с запахом пыли и гари.

Я вышла у вокзала, сверяясь со схемой, что мне составила девушка в горсправке, и стала карабкаться по очередной обледенелой улице куда-то вверх, проклиная свое дурацкое решение искать убежище на этом веками необитаемом краю света. Давно известно, что в России всего два приличных города, как не раз говорил Феликс. Остальные или уютное чистое болото вроде Севастополя или грязь и мразь знаменитой своими плохими дорогами и дураками глубинки. Эта-то мерзость и таращилась на меня со всех сторон, убивая самое желание вообще смотреть куда-либо и оставаться тут хоть на лишний день.

Впрочем, уехать можно было хоть сейчас. Когда я утром, прямо из аэропорта пришла в свое ЦКБ, его начальник, траченный молью джентльмен с повадками аристократа с Собачьей улицы, прямо сказал мне: места в общежитии, не говоря о комнате, у него нет. Станете, мол, на общую очередь. Специалисты из Ленинграда ему в общем-то не очень нужны, своих ДВПИ готовит с избытком. Не нравится -- он согласен дать свободный диплом, деньги на обратный проезд. Зачем давали заявку? А это не мы, а министерство чудит. Я же сказал -оплачу вам дорогу назад до Ленинграда. Говорил он внятно, по-старчески присвистывая, смотрел в общем достаточно дружелюбно. Он с ходу дал понять: может для кого ваш Ленинград и свет в окошке, но не для Владивостока. Тут мы сами себе столица. У дальневосточников особенная гордость На прочих, мол, смотрим свысока. Подумаете? Вот это приветствую. Если снимете комнату, то завтра прошу на работу в шестой отдел.

С этим я и ползла теперь вверх и вверх.

И вдруг... Я даже не поняла, что произошло! Просто ударил, как гонг о конце сокрушающего раунда, какой-то совсем другой ветер, ослепил свет и настала удивительная тишина. Передо мной растилался скованный льдом до самого горизонта голубовато-розовый простор Амурского залива, сияющая чистотой естественность после мрази захолустья Владивостока, океанское величие вместо уютных домашних бухточек Севастополя. Белые чистые сопки на том берегу громоздились словно голубоватые застывшие облака. По льду носились с тонким далеким скрипом буера, чернели точечками рыбаки. И сразу словно ослабла цепкая рука, сжимавшая сердце весь этот день со злорадным рефреном: вот тебе, дура, твое убежище, нашла награда героя...

Я стала спускаться по узкой дорожке к яхт-клубу, где должна была находиться улица с удивительным названием Мыс Бурный. Здесь черные скалы прибрежного обрыва защищали пляж от злого сибирского ветра, отдав берег во власть ласкового солнца параллели Сухуми. Под ногами была забытая надежность серого асфальта, по краям которого шелестела сухая трава. Солнце теперь естественно и ласково сияло мне, отражаясь ото льда залива.

***

Декорацией к этому акту стала фантастическая улица -- несколько почерневших старинных деревянных домов вдоль узкого пляжа с гаражами для моторок и перевернутыми на зиму лодками. Идти по берегу было трудно -- он весь был покрыт мягкими густыми водорослями. Поэтому я пошла по кромке льда, который странно дышал скованным прибоем и подмигивал зеленой водой из трещин. Только скрип и шипение льдин нарушало здесь тишину. Дом был со следами былого купеческого достатка -- просторное крыльцо, благородная резьба у окон и по карнизу.

Почему-то мне показалось, что я не просто бывала здесь, а была вот в точно такой же ситуации. Совсем некстати вдруг вспомнилась та цыганка. Поэтому я совсем не удивилась, попав в таинственный мрак сеней и далее в темную просторную кухню, где у самой печки светились чьи-то глаза из-под шали. Что-то заворочалось, тяжело вздохнуло и превратилось в высокую статную старуху и впрямь похожую на мою ту цыганку.

"Надо чего?" - спросила она глухо. "По объявлению." "Дети есть?" "Нету." Обычные вопросы. Каждый по своему с ума сходит, получив хоть гран власти над ближним. Почему-то здесь боялись сдавать одиноким. А ленинградские хозяйки - наоборот. Впрочем, эта не рассматривала меня в упор, как те, на сопке. И вообще вдруг замерла, думая о своем. "Тридцадка в месяц, деньги на полгода вперед. Прописку сама оформлю, - наконец произнесла она. Сможешь заплатить?" Я мысленно перебрала мои сбережения с учетом покупки варежек вместо забытых в самолете. И еще я хотела с подъемных купить сапожки на меху вместо вот этих суконных. "За два месяца..." Вот бы согласилась, что ей стоит?.. "Давай за два, - она протянула темную узкую ладонь и сразу сунула деньги за шаль. -- Звать меня будешь Ариной Алексеевной. А тебя как?" "Татьяной... Тоже, кстати, Алексеевна..." "Да какая из тебя Алексеевна-то? -- вдруг как-то очень хорошо улыбнулась она. -- Разведенная что ли?" "Я по распределению. Из Ленинграда."

Арина отворила дверь в просторную чистую и очень светлую, в два высоких окна на залив, комнату с огромной кроватью. Гора подушек светилась в отблесках льда за окнами. В углу стоял огромный, под потолок старинный шкаф с зеркалом в бронзовой раме. Тут же был тяжелый стол с прошлогодними желтыми листьями вместо букета в вазе. На карнизе богатой кафельной печи поблескивал электрический утюг, над массивным дубовым столом покачивался роскошный абажур с тяжелыми кистями. "Ты тут будешь жить, а я на кухне. А больше у нас тут никого пока. Вторая комната пустая. Приходят туда мужики, но редко. Я тебе смотри какой крючок смастерить велела. На ночь от греха запирайся, поняла?" Я кивнула, хотя замечание о мужиках, от которых надо запираться таким крючком мне очень не понравилось. "Когда переедешь с багажом?" "Какой у меня багаж! Так, чемодан." "Где?" "На вокзале в камере хранения."

"Пошли, - заторопилась она. -- Принесем. Оно-то вроде и близко, а далеко, так как вверх надо. Таксисты тут ужас какие наглые. Упаси Бог..." "Что вы, я сама..." Но Арина уже одевалась. Мы вышли вместе, поднялись уже по какой-то короткой крутой деревянной лестнице на набережную, спустились к вокзалу. Арина была с санками, в которых мой чемодан в принципе и не нуждался. "Но все лучше, чем тащить. Всегда лучше плохо ехать, чем хорошо идти, знаешь пословицу? -- смеялась она, оглядываясь на меня, следящую, чтобы не опрокинулся с санок мой чемодан. - А в Ленинграде я когда-то чуть университет не кончила, - вдруг мечтательно добавила Арина у самого дома. -Меня попросили вон, когда узнали, что я скрыла про родителя своего. Он у меня был священнослужитель. Расстрелян Лениным в 1919 еще." Я взрогнула. Такого я еще не слышала. Ну там убит Сталиным приходилось, но Ленин тогда та-акой святой был. "Чайку, Танечка?" "Спасибо, Арина Алексеевна. Мне бы поспать..." "А чего. Комната твоя теперь, белье чистое, все протоплено. Спи не хочу. Закрывайся только. Не забывай..." Как только она вышла, я тут же стянула с ног сапожки, сорвала пальто, бросила его на стул и упала головой в подушки с размаху, не раздеваясь. И сразу увидела сон.

Это был даже не сон, а бредовые видения моего отца, бродящего в своих грезах по мирам и измерениям, творя добро и справедливость. На этот раз я видела какую-то незнакомую желтую каменистую пустыню с невысокой крепостью-валом на обрыве горы. Под горой, тоже в пустыне мерцало море. Не смотря на явное лето и зной, берега моря были покрыты сверкающим на солнце белым льдом. Я лежу на соседнем холме за пулеметом, а вокруг меня мои товарищи по оружию. Я не знаю, кто они, но какие хорошие лица! А там, в крепости и вокруг нее разыгрывается античная драма. Какие-то воины в свободных светлых одеждах, бородатые и чем-то все похожие на Феликса готовятся совершить страшное -- убить своих женщин и детей, чтобы они не достались в рабство тысячам римских легионеров, осадившим крепость с трех сторон. И вот в тот момент, когда вождь осажденных поднимает меч над головой своей прекрасной жанщины, я нажимаю на гашетку. В римских войсках смятение и паника. А далее -- паническое бегство одних и молитва нараспев других. У этих бородачей нет даже удивления -- он до последней минуты верили в чудо, которое спасало их предков и спасет потомков...

***

Кто из нас не помнит своего первого рабочего дня! Декорацией для моего был просторный зал с большими окнами, за которыми были видны краны и цеха завода, мачты судов. Как шутил Феликс, когда узнал, что я собираюсь работать в ЦКБ, вокруг были сплошные французы: кульман, ватман, рейсфедер... Новые лица, первое начальство, первое задание: "съемка с места" - замер конструкций в судовом помещении, где будет установлен фундамент под эхолот по моему чертежу. Я вышла из бюро, стараясь не терять из виду дымовую трубу нужного судна, и зашагала по территории завода, переступая через шланги, обрезки металла, мусор почерневшие старые сугробы. Ты хотела быть кораблестроителем? -- подумалось мне. -- Будь. Под скрипящей сходней колыхалась первая для меня вода Японского моря, Тихого океана -- зеленая, в масляных пятнах, но какая-то сразу очень родная почему-то. И меня снова охватило ликование. Это было мое море! Мне не надо больше терпеть милость семьи Феликса и укладываться в устновленные ею срокимоего общения с морем. Теперь я буду сама жить у моря, но не у них, а у себя дома!

Девушка по имени Люся ссудила мне рулетку и фонарик, а также свои рабочие брюки и уталенный ватник, в которые я переоделась за последней доской у стены перед выходом на съемки. И что-то было, по-видимому, не то в этом чужом наряде. Моряки на меня таращились и оглядывались. Какой-то довольно солидного вида субъект увязался за мной, пока я спускалась по трапам на три палубы вниз. Я специально свернула в ближайший гальюн, чтобы в зеркале проверить, что это у меня не в порядке. Нормальный советский инженер, разве что попка полновата и слишком обтянута... Но тут уж ничего не поделаешь, тут мне никакая одежда не скрадывала форм, с шестого класса шуточки по этому поводу, особенно на субботниках или в колхозе. Вот и сейчас тот же тип переминается с ноги на ногу вблизи гальюна. "Вы что-то хотите мне сказать?" - спросила я его резко, проходя к очередному трапу. "Ничего, кроме того, что я капитан этого инженерного сооружения. Я вижу вас тут впервые и хотел бы знать, кого ищет на моем борту такая заметная женщина." "Не капитана, к сожалению, а шахту эхолота, чтобы разместить в нем новый прибор." "А, так вы из ЦКБ? -- рассиялся он. -- И как же вас зовут? Мерилин Монро, я полагаю?" "Увы, всего лишь Татьян Смирно, товарищ капитан. И, к тому же, я на работе, у которой есть жесткие сроки. Так что адью, как говорят зулусы." "На правах хозяина теплохода я провожу вас в вашу шахту и, пожалуй, подожду, пока вы сделаете свою работу, чтобы пригласить на чашечку кофе с коньяком. Не возражаете?" "Возражаю." "Почему?" "Если с коньяком, то зачем кофею? -- выпалила я и вздрогнула от гулкого хохота человека, назвавшегося капитаном. -- Ни провожать, ни ожидать меня не надо. А то вот я схожу на обратном пути к капитану и спрошу, кто это косит под него со своей родинкой над правой бровью." Он вдруг стушевался и перестал улыбаться: "Я тебе же помочь хотел, Таня. С такими формами одной лазить по глухим углам судна опасно." "Бог Татьяну не оставит, - весело огрызнулась я и стала спускаться в люк по вертикальному трапу. -- Гуляй, Вася."

Когда я вернулась в отдел, там тоже произошло определенное беспокойство, по-моему, по тому же поводу, хотя я вертелась в том же наряде что и до моей местной командировки. Но потом я увидела круглую сияющую физиономию с родинкой над бровью и только тут до меня дошло, почему я догадалась о некапитанстве моего незнакомца -- "инженерное сооружение", так о судне мог сказать именно корабел, но никак не моряк. Я поблагодарила Люсю за одежду для моего первого бала, переоделась за той же доской для конструкторов женского рода, и вышла уже в своем. "Капитан" трепался в окружении парней, бросавших не меня какие-то тревожные взгляды. Я наколола ватман на кульман, стала делать свой первый чертеж и так увлеклась, что даже вздрогнула, почувствовав рядом чье-то дыхание. Это оказался начальник моего сектора Иван Гаврилович, которого, не смотря на относительную молодость, звали просто Гаврилычем. "Хорошо, Т-таня, очень хорошо! -- он осторожно похлопал меня по плечу. -- Чувствуется высшая школа. Смотрите, - обратился он к внезапно возникшим над досками лицам. -- У нее все линии разной толщины! И это в карандаше-то... Какая помощь копировщицам! Учитесь. Снеси в нормоконтроль и приходи за новым заданием. А я тебе подписываю за себя и за начальника отдела."

Гордая своей исключительностью, я вбежала на четвертый этаж в нормоконтроль и небрежно положила чертеж на стол перед пожилой строгой дамой в роговых очках. Та, однако, не только не выразила восхищения, но, оглядев меня с головы до ног, стала прямо на моих изящных разной толщины линиях чиркать толстым красным карандашом. Едва не плача, вертя от расстройства всем на изумление своим носом, я поплелась в отдел и положила испохабленный шедевр перед невозмутимым Гаврилычем. Тот пожал плечами, обтянутыми потертым свитером и высвистел по своему обыкновению: "В чем д-дело? Исп-правляй то, что мы с тобой нап-портачили." "Я перечерчу..." "На это у тебя н-нет времени. И чего расстраиваться? Копировщицы к-красный карандаш на к-кальку не переносят." После третьего раза, потная и счастливая я снесла чертеж в копировку и получила новое задание.

Девушки вдруг меня обступили - интересовались технологией моей прически, но мы все тут же получили нагоняй от Гаврилыча, который всегда появлялся всюду неожиданно: сначала длинный нос, потом вытянутая шея, наконец узкие плечи и руки за спиной.

В зеркальце, прикрепленном к моей доске я все время видела до неприличия могучего парня с густыми черными бровями. Если я с ним встречалась глазами, он как-то неумело подмигивал и сдвигал свои брови к боксерскому носу. Пару раз к нему подходил одетый с иголочки молодой изящный брюнет из другого отдела со значком нашего института на лацкане пиджака. На меня и мой такой же ромбик он взглянул с интересом, но не подошел. Деловой до жути. С ним даже Гаврилыч разговаривал почтительно. Что, кстати, не мешало этому снобу участвовать в перекурах, которые тянутся чуть не часами -- от зарядки до обеда. Во всяком случае, пока я бегала в нормоконтроль и обратно, они там торчали у окна, обсуждая все мировые проблемы, включая, естественно, баб. И никакого на них Гаврилыча.

В обед бровастый сосед подошел немного обалдевший от перекура: "Проводить тебя в столовую, Таня?" "Проводи, Вася", - сказала я, не оглядываясь и одевая сапожки вместо туфель. "Почему Вася? -- опешил он. -- Я Валентин. Для тебя просто Валя." "А! А я почему-то решила, что ты Вася. Решительный такой." Он наморщил лоб, сдвинув брови. "Если не хочешь... Я ведь только показать, где столовая и в очередь тебя поставить к нашим. Мы командируем одного-двух пораньше, иначе не успеешь за обед." "Спасибо, Валя, не обижайся, - я взяла его под руку. -- Побежали." "Пальто надень," крикнул он. "Не надо. Тут ветра нет и тепло." Столовая была огромная -- в принципе это ведь один из цехов завода. Очереди -- на сотню метров. Но мы тут же пролезли под барьер и уплотнились среди своих на зависть одиноким чужим. Когда чуть рассосалось и можно было оглянуться, я увидела, что позади нас и трех пожилых женщин стоят уже примелькавшиеся мне перекурщики и тот с ними, что с нашим значком. Валя тактично сунул меня вперед, а сам стал с ними. "Приручил новую красотку?" -- услышала я высокий хриплый голос ленинградского джентльмена. Валька что-то ответил. "Не скажи, - возразил джентельмен. -- Один бюст чего стоит. А... -- тут он понизил голос, но промахнулся. У меня просто собачий слух. Я пробралась назад мимо озадаченных этим математическим анализом моей фигуры теток и встряла, как говорил Арнольдыч, в разговор: "В оценке окружности моего бюста вы почти угадали, землячок, но вот с тазом промазали минимум на десять сантиметров." "Надеюсь, в безопасную сторону? -- захохотал Валя, пока покрасневший аналитик протирал очки. -- Марк просто утратил глазомер за зиму."

Тетки только вертели головами и повторяли "бесстыдство, распущенность какая..." Потом моя врагиня из нормоконтроля, которую я в платке и пальто не сразу признала, обратилась ко мне: "Стыдно вам, Смирнова, вести с молодыми людьми такие откровенные разговоры при всех. В ваши годы я не позволяла никому и взглянуть на меня так откровенно, не то что обсуждать со мной мою фигуру." "У вас была фигура, Тамара Изольдовна? - нагло спросила Люся. -Вот бы никогда не подумала!" "Представьте себе. И ничуть не хуже, чем..." "Вот-вот, и опишите нам ее. В сантиметрах." "Как раз этого вы от меня не дождетесь. Никто из моих молодых людей и подумать не смел..." "Я вам обещаю, Тамара Изольдовна, - осторожно прервала я ее, -- что впредь я просто прибью у вас на глазах этого циничного Марка, если он только взглянет на меня при публике. А потом, в ваши годы, только и буду рассказывать всем, как я отличилась в мои годы..." "А наедине? -- подхватил Валя. -- не при публике на тебя можно смотреть?" "Только с письменного разрешения нормоконтроля." "Я понял, - захохотал, наконец и Марк. -- Нормоконтроль точно знает твои, Таня, параметры, а потому оскорблен отступлением от стандартов."

Тетки тоже вдруг дружно заржали, прикрывая рты платками. Тут подошла наша очередь к раздаче. Я взяла себе две порции жареной кеты. В жизни не пробовала такой рыбы да за такую низкую цену. Мы сдвинули столики, все перезнакомились. Парни наперебой старались меня рассмешить, я не отставала. Ничего смешного не прозвучало, но мы все хохотали до слез. Просто мы были молоды, в воздухе пахло весной. Короче говоря, мне очень понравилось в ЦКБ, а уж на Мыс Бурный я спешила как домой. Надо же, такую комнату снять! Да я ее просто обожала, после нашей-то ленинградской на первом этаже с окном в вечно темный двор-колодец да еще с помойкой на переднем плане...

***

Никогда не ищи приключений, учил меня Феликс, они тебя сами найдут. После работы я долго гуляла по уже совсем по-иному увиденному Владивостоку, вышла на лед, прошлась по морю километра полтора от города аки посуху, вышла к своему домику со стороны залива. Арина сегодня устроила банный день -нагрела два бака с водой, сама вымылась на кухне, мне велела там же вымыться. Потом мы с ней дружно убирали воду с пола. В результате в доме был такой Ташкент и так пахло дымом, мылом и паром, что потянуло на сон, а о пудовом крючке я как-то забыла. Сквозь сон я слышала мужской голос, смех пьяненькой Арины. А мне снилось, что мы едем с мамой из гостей, что я совсем маленькая и засыпаю в трамвае, сонная приползаю домой и мама меня тихонько раздевает, а я ей лениво, стараясь не просыпаться, помогаю. Но у мамы почему-то вдруг оказались слишком жесткие и цепкие руки.

Я проснулась и увидела склонившееся надо мной то исчезающее, то появляющееся чужое небритое лицо с глубоким шрамом на лбу через затянутый сморщенной кожей глаз. Это фонарь раскачивается за окном, поняла я метаморфозы с изображением, но кто это? Что это не сон, я поняла, когда он снова стал меня лапать, странно кривя вроде бы в улыбке толстые влажные губы. Я разглядела короткую стрижку, жесткие полуседые волосы, потом почувствовала озноб и только тут поняла, что он раздел меня, сонную, донага. От него гнусно пахло перегаром и чесноком. Я рванулась, но он вдавил меня в постель, больно сжимая плечи и наваливаясь на меня засаленным ватником. Кричать я не могла: от ужаса и отвращения пропал голос, только сипела: "Арина... Арина..." Очередная боль где не надо пробудила мою злость вместо страха. Я осознала вдруг, что руки-то у меня свободны и сразу вспомнила уроки самбо, которые давал мне Феликс -- ученик полковника морской пехоты Арнольдыча.

Продев руку между моей шеей и его, я резко согнула ее в локте, звезданув его по кадыку. Он охнул, отпрянул и закашлялся. Никогда не теряй инициативы, вспомнила я назидание Феликса, резко согнула колени к груди и выпрямила ноги так, что обе пятки угодили насильнику прямо в лицо. Не успев прокашляться, он получил удар, от которого сразу слетел с кровати. Стол с жалобным скрипом сдвинулся с места. Не теряя инициативы, я вскочила и влепила ему одну за другой две оглушительные пощечины по мерзкой щетинистой мокрой роже. Я услышала, как с воплем соскочила со своей кровати Арина, как с грохотом распахнулась дверь. Отчаянно матерясь, она стала оттаскивать уже вскочившего мужика, но он отшвырнул ее и шатаясь двинулся на меня.

"Ты... боксерка, да? -- повторял он. -- Ты хочешь драться, шалашовка? Со мной!.." Он снова откинул куда-то Арину. Отступая, я уткнулась спиной в зеркало, вздрогнула от его холода и, невольно обернувшись, увидела там нас обоих. Ну и сцена была с моей наготой, красной физиономией, на которой сверкали синью вылупленные глаза. Но разглядывать мне нас было некогда. Я тщетно применяла все приемы, когда он снова бросился ко мне. Это ваше самбо, Илья Арнольдович, хорошо для первого удара или для равносильных спаринг-партнеров, а то и просто чтоб меня под шумок полапать в процессе обучения в севастопольском саду. А когда противник, как этот одноглазый кряжистый монстр, на порядок сильнее, то можно делать что угодно. Совершенно железные лапы и, к тому же, тоже не без профессиональной сноровки. Я со своими блоками и захватами только руки себе об него отбила.

В конце концов, он зажал меня за плечи так, что, дернувшись раз-другой, я сдалась, дрожа от отвращения и ужаса. Подержав с полминуты, он швырнул меня на кровать и вышел враскорячку, уже не шатаясь. Арина тихо выла, сидя на полу у печки в кухне. Я соскочила с кровати, захлопнула дверь, немеющими руками накинула спасительный крючок и включила свет. В зеркале я увидела себя с растрепанными волосами, с синяками на руках и плечах. Лихорадочно одеваясь, я прислушивалась к соседней "пустой" комнате, но там было тихо. Только Арина робко скреблась в дверь: "Прости его, Танечка, окаянного. Старшенький это мой... Месяц как из заключения. Проспала я дура, как он к тебе кинулся. Трах-тара-рах-тах-тах, - материлась она. -- Прости его и не бойся... Он не такой! Открой мне. Он ушел. К Ольге своей ушел. Отвори мне, что он с тобой там сделал..." Я чувствовала себя жалкой, липкой, раздавленной, маленькой и жалкой. "Ничего он со мной не сделал, - сказала я наконец. -- Мне вымыться бы, Арина Алексеевна..." "Сейчас... сию минуту, засуетилась она, гремя ведрами и шуруя в печке. Там загудело пламя, зашипела вода, а у меня совсем онемело плечо.

В жизни надо все испытать, иначе зачем жил вообще на земле, вспомнилось замечание Феликса после нашей размолвки и моего звонка его тете. Феликс, Феликс, видел бы ты свою Таню, бьющуюся в лапах этого жуткого профессионала! Тут бы и тебе все твои приемы не помогли.

Через час, вымывшись в своей комнате, сменив постельное белье и вымыв полы, я снова легла, но не уснула до утра, прислушиваяь к шагам за окном. Но стояла привычная здесь тишина, только льдины терлись друг о друга и о берег...

***

Голова утром гудела, ничего не радовало, даже сияющее утро с блеском бухты с откоса, по которому я спешила к остановке. А дальше еще эти трамвайные толпы. У нас в Ленинграде тоже не очень-то просто сесть утром на трамвай, но такого я сроду не видела. Мужчины лезли с таким треском и страстью, словно это последний трамвай из зоны смертельного бедствия. Даже не верилось, глядя на них же до и после открывания дверей, что это те же самые люди. Студенты, рабочие. А в дверях -- озверелое жлобье... Азарт? Спорт своего рода, себя показать, удаль молодецкую? Короче, мне удалось сесть только в третий по счету трамвай, а на заводской проходной, естественно, у меня отняли пропуск за опоздание. И с каким же удовольствием его у меня отбирала востроносая бледная девица! Из сволочей-энтузиастов, нашедших себе достойное применение.

Естественно, меня бесило все. И вкрадчивые улыбочки Гаврилыча, который был обязан провести с нарушителем производственной дисциплины, тем более с молодым специалистом, воспитательную работу. В объяснительной записке я написала, что опоздала на работу по халатности и что больше не буду. Гаврилыч поднял на меня тонкие брови и постучал пальцами по моей бумажке: "И т-тебе к-кажется, Т-таня, что т-такая мотивировка исчерпывающая?" "Какая разница, Иван Гаврилович? Любые мотивировки при этом фарсе с объяснительными идентичны." Он пожевал тонкими губами под длинным носом мою формулировку. "Идентичны, г-говоришь? А может быть скорее эквидистантны, Т-таня?" Черт его знает, что он имел в виду.

Вольно ему резвиться и сказать кому-то: "Озадачилась, а?" На него сегодня ночью не нападали пьяные уголовники - прямо из тюрьмы в его постель. Ему есть куда идти с работы, кроме как в логово к этому "старшенькому", у которого черт знает что на уме на следующую ночь, а заплачено за два месяца вперед и снять что-то другое не на что... И плечо ноет, и вообще не спала всю ночь. А тут еще вчерашняя тетка, Изольдовна эта, стала с меня в нормоконтроле стружку снимать, заодно пытаясь воспитывать. Со своими садистскими росчерками красным карандашом по моему чертежу. Я раскричалась, а ей хоть бы что -- на нее все орут от бессилия. У нее в этом смысл жизни -какая же женщина откажется от должности, на которой все и все делают по ее велению...

Я стала править, чувствуя, что нос вообще лег на заплаканную щеку, а тут еще этот Валентин таращится в зеркальце. "Слушай, - обернулась я к нему, мельком увидев в зеркале с отвращением мое красное от ярости лицо с шмыгающим носом, вертящимся между мечущими синие искры глазами. -- Ну чего ты таращишься? Делать тебе нечего? Пойди покури..." Он крайне удивился, его глаза исчезли из зеркальца. Но Валя был не из обидчивых. В обед снова пригласил с собой, поставил в очередь и вообще всячески опекал.

Глядя на его невероятные плечи и расплющенный нос, я стала всячески к нему подлизываться. Сработало. Он пригласил меня в кино. Довольно уютный зал, балкон, ложи, прямо как у нас в "Авроре". А я только и думала, проводит ли он меня домой, чтоб хоть показать его, такого мощного, "старшенькому", пока он рассказывал, что работает на неделю всего дольше меня, после ДВПИ, живет в общежитии ИТР, холост, любимец девушек. А какой спортсмен! Меня мало интересовало, что он кандидат в мастера по спортивной гимнастике, а вот первый разряд по боксу, чему свидетельством его устрашающий нос, это то что надо...

И вообще я всячески настраивала себя на то, что этот парень мне по душе. В стиле тогдашнего кумира наших женщин Жана Марэ -- без шапки, в сером пальто с поднятым воротником, хороший рост, не говоря о фигуре. Первый класс, лучше Феликса. А на руку опираешься, как прямо на судовой поручень. Вдвоем мы "старшенького" точно одолеем. Об остальном вообще не думалось. Все внутри дрожало в ожидании предстоящей схватки на мысу Бурном со справедливым возмездием за мое унижение.

После кино мы с ним погуляли по Набережной, спустились моим вчерашним путем на лед. Здесь мой герой быстро замерз на резком ветру в своем пижонском пальто и стал мелко дрожать под моей рукой. Я грешным делом подумала, что это он не только от холода. Ведь я ему, чтобы все было честно, рассказала о событиях вчерашней ночи, естественно, без описания сценических костюмов участников представления. Между тем, стемнело. И, как всегда к ночи, стало так страшно, что и с этим суперменом к Арине ноги не идут. Но куда им еще идти?... Тем более, что он пока ничего, идет, пошмыгивает рядом своим устрашающим носом.

Арина возилась у плиты. Покосилась на моего ухажера, но смолчала. И вообще выглядела виноватой. Мы вошли ко мне в комнату, я чашки достала, к Арине на кухню за кипятком сходила, вообще всячески внешне геройствовала тут, хотя сердце шмыгало в пятки от шорохов в "пустой" комнате.

Арина сама принесла нам варенья. Вальку разморило, снял пиджак, развалился, блаженствует с тепле и уюте.

И тут ОН входит... В приличном толстом свитере, трезвый, повязка на глазу, выбритый, вполне человекообразный. Поздоровался. Арина из-за его спины сказала Вале: "Сын это мой. Колей зовут..." Валя встал, подал руку. Тот пожал, сел без спросу на третий стул, плеснул себе чаю, глядя куда-то в угол.

И тут я вижу, что моему герою как-то неуютно здесь стало. Ну прямо тянет его смыться. Прямо на грозной его физиономии это написано. "Валя, говорю. -- Ты не забыл, что тебе сегодня на урок к восьми?" "На... урок?" -сначала не понял он. Потом как-то затравленно оглянулся на темные окна, за которыми так же зловеще качался фонарь, встал, стал торопливо натягивать пальто на незастегнутый пиджак, буркнул "Пока" и -- только топот на деревянной лестнице от него остался.

Мы остались вдвоем. Сидим, пьем чай. Я вздрогнула и напряглась, когда Коля тяжело повернулся ко мне всем телом: "Вот что, сестренка... Ты не того своими сопляками пугать вздумала. То, что вчера было -- не будет больше, обещаю. А мое слово -- камень. А что я только что оттуда, так ты не обобщай. Сорвался я, конечно, вчера. Ты девка запредельная, сама небось знаешь. А я женского тела три года не видел. Не удержался. К тому же, сначала показалось, что и ты не против. Я ведь не бандюга какой, меня под шумок посадили, когда я в подшефном совхозе стал ребят разнимать. Там осетин дурной ножом размахался на все стороны. И меня задел. Ну, я его и загасил чуть не насмерть. Корешей своих я спас, а мне он по глазу успел полоснуть. Вот такого из меня... Кутузова сотворил. Ты тут спи спокойно. Теперь я тебя сам охранять стану. Не боишься больше?" "Ну, - наугад ответила я по-дальневосточному. -- Под такой-то охраной..."

"Ты тоже боец знатный, - вдруг рассмеялся он замечательной арининой улыбкой, обнажая неожиданно ровные, совсем молодые белые зубы. -- Как ты меня-то с ног сбила! Не каждый мог. А потом еще этаким петушком подскочила и по щекам, по щекам, как пса нашкодившего, а сама-то такая голенькая да ладненькая... А глазки -- ну прямо сияют синим светом!" Он захохотал, глядя на меня с удивительной теплотой и силой. Я подала ему руку: "Ты меня тоже прости, Коля. Кто старое помянет...ой! Я хотела сказать, что могло быть хуже, если бы я тот первый прием провела до конца, хладнокровнее. Но я не жалею. Мне кажется, мы поладим." "И подружимся, - он даже неумело поцеловал мою руку, встал и вышел. -- Ну ты даешь, мать, - услышала я его голос с кухни. -- Такую девушку поселила. В жизни лучше не видел..."

***

Валька утром долго ходил кругами, приглядываясь ко мне, не решаясь спросить. Вид у него был помятый, как у меня вчера, после бессонной ночи. Ясное дело, когда стих страх, проснулась совесть. На зарядке, которую у нас никто не делал, но работа останавливалась, он втерся в мой "кабинет" между столом и доской: "Ну, как дела?" "Плохо, Валечка, - говорю я, вся дрожа от сдерживаемого смеха, даже слезы из глаз брызнули. Сама не ждала, что так естественно получится. -- Очень плохо... даже и не знаю, что теперь будет. Заметут меня сегодня, потом вышку дадут..."

"Полез к тебе?" -- бледнеет он. "Конечно!.." "А ты?" "Так я же спать легла с топором под одеялом. Как только он ко мне кинулся, я вот так, двумя руками -- хрясь его по кумполу, представляешь?" "Врешь... А потом?" "А потом еще хуже, - зашептала я, заливаясь от смеха слезами и кашляя ему а шею. -Валь, я же ему косой голову отрезала и в печку, - опустилась я за стол, уткнув лицо в локти и сотрясалась от рыданий. -- Представляешь такое? Ужас-то какой! К-крематорий на дому... На всю жизнь запомнит, падла..." "А старуха!?" - верит этот дурак. "Не помню... Ее, кажется, я потом в колодец спустила... Помню только, что и ее -- хрясь по кумполу... Как Радион Романович. Не оставлять же свидетелей..." "Как?.."

У меня не было больше сил его разыгрывать. Живот сводило от хохота.

"Еще одного зайца двуногого сейчас на циркуль насажу -- ткнула я его пальцем в железное пузо. -- Впрочем, зайцев надо беречь. Без них нарушается биологический балланс. Иди, кури, Вася..." "Валя я", - уныло отозвался он и действительно поплелся курить. А что еще делать конструктору мужского рода от зарядки до обеда? Подошла Люся, стала меня утешать. Она была уверена, что этот гигант мужского обаяния меня уже соблазнил и покинул. Чего бы я тут иначе так горячо с ним шепталась и плакала?

Я же вернулась к моим фундаментам под пожарные насосы. Для чего же иначе меня учили мировые светила гидродинамике и теории корабля?

После обеда Валя как ни в чем ни бывало подсматривал и подмигивал, но у меня было такое отличное настроение, что я его тут же простила. Бог знает, чем бы вчера все кончилось, приди я с Феликсом вместо Вальки к той же Арине с ее несокрушимым Колей...

У проходной меня, к моему удивлению, ждал не Валя (я бы не удивилась, если бы он и ждал, толстокожий же), а респектабельный Марк. Он был сегодня в красной вязанной шапочке, что остро напомнило мне родной город.

"Ты катаешься на коньках, Таня?" "Естественно." "Я так и думал. Тут, в портфеле, две пары коньков. У тебя тридцать седьмой?" "Точно! Ну и глазомер..." "Не жалуюсь. Кататься можно вот так как ты на работу ходишь, в свитере и брюках. А шапочку вот эту я тебе дарю. Едем?" "С огромным удовльствием, Марик! Спасибо..."

Каток оказался совсем рядом с моим домом, на стадионе. Сначала мы просто очень мило катались вдоль беговых дорожек голландским шагом. Потом мне это надоело, и я решила показать на хоккейной коробке кое-что из хулиганского репертуара Масляного Луга. Другие девушки тоже стали выламываться, кто во что горазд, пока нас не увели в комнатку дружинников и велели уйти или "кататься по инструкции".

"Тебе нужна помощь дома, Таня? -- тихо спросил Марк, когда мы по льду с моря подошли к Мысу Бурному. -- Я имею в виду того бандита, что на тебя напал позапрошлой ночью. Валя мне все рассказал..." "Марик, - критически оглядела я моего сегодняшнего изящного кавалера. -- Если бы мне нужна была твоя помощь, я бы немедленно нацепила твои коньки и с тобой вместе помчалась во все лопатки в сторону моря, чтобы он нас, Боже упаси, не догнал... Спасибо за прекрасный вечер и за коньки. Словно на родине побывала." "Оставь коньки у себя, - он нерешительно обнял меня за талию. -- Я хочу с тобой встречаться... Хотя бы на катке. Идет?" "Посмотрим..."

Мне было уже не до него. Устала, голодная, тоска по Феликсу что-то проснулась на катке, надо же... Никогда не надо с другим заниматься тем же, чем тебя радовал потерянный любимый. Себе дороже...

Дома не было никаких признаков Николая. Арина все так же сидела у открытой топки, глядя на огонь под уже привычные мне сладкие голоса "Голоса Америки", который почему-то на мысу Бурном глушилки не брали. Она его слушала с утра до ночи, как мои родители когда-то театр у микрофона. Всех дикторов называла по именам и ждала с их обзорами. Но ни с кем, включая меня, ничего из прослушанного не обсуждала, что нас потом и спасло.

Я попросила разрешения попечь картошки и присела рядом на ту же скамеечку. Дружненько так и, главное, молча мы выпили по рюмочке, заели печеной картошечкой с кислой капустой и луком. И в комнате моей было удивительно уютно, чисто и просторно. Мне все не верилось в такое мое жилье. Я повалялась перед сном с книгой, постояла у окна, глядя на серебристое сияние льда в лунном свете. И чувствовала себя совершенно счастливой. Ах, если бы со мной был мой треклятый Феликс, подумалось мне перед сном. В такой-то шикарной комнате! Как бы нам тут было славно, на краю географии, как он выразился о Владивостоке... Счастье счастьем, а я тут же начала рыдать в одинокую подушку на роскошной двуспальной кровати.

***

Наутро был выходной, суббота. И я решилась спросить до востребования в павильончике на главной улице. Стремительная девушка по ту сторону барьера ответила шестерым передо мной "Вам ничего нет", а мне выбросила конверт с Тамариным почерком.

"Милая Танюшечка, - писала подруга. -- Не буду мучить тебя долгими вступлениями, сразу о главном для тебя. Феликс твой жив и здоров, набирается высокого ума в отделе у Антокольского. С девушками наши его ни разу не видели. Мы встретились с ним как-то случайно у Коровина. Спросил твой адрес. Я сказала правду, что не знаю. Сказал, что напишет тебе до востребования. Теперь жди. О наших делах. Митя стал..."

Я так и не дочитала это письмо. Только начало перечитывала сотню раз. Я шла по совершенно весеннему, залитому сухим солнечным светом моему убежищу и уже не хотела, чтобы оно меня защищало от моей любви. Что для нее десять тысяч километров! Белый конвертик пробил все перекрытия моего блиндажа, как папиросную бумагу, и настиг меня как раз в тот самый момент, когда я уже перестала его опасаться. Круглые буквы детского почерка подруги стояли перед глазами. Залитая веселым весенним светом улица с ее трамваями и прохожими смотрелась словно сквозь стекло, на котором было ярко написано фиолетовыми чернилами: "... сказал, что напришет до востребования. Теперь жди..."

Я шла, не разбирая пути, меня толкали прохожие, мне сигналили машины, а я все блаженно улыбалась. Она не видела его с другими девушками... Господи, да когда меня это беспокоило! Важно, что он спросил именно мой адрес. Теперь жди... Я подожду, Феличка мой подлый... Я тебе сразу все прощаю. Я буду очень ждать. К черту убежище! Я каждый день с работы буду идти прямо сюда, стоять в очереди к энергичной девушке за стойкой, буду совать ей свой заводской пропуск с фотографией перепуганной особы с носом на боку, и ее быстрые пальцы найдут твое письмо, которое она мне небрежно выбросит, наконец, на барьер -- никому на свете больше не интересный белый квадратик с полосатой каемочкой, синенькой с красненьким.

К Арине идти такой взбудораженной не хотелось, но ноги сами меня куда-то несли и занесли на Орлиную сопку, к верхней станции фуникулера. Я села в его красный вагон-параллелограм со ступеньками вместо прохода между сидениями и стала смотреть на вздымающийся мне навстречу город и бухту Золотой Рог, на такой же только зеленый вагончик, ползущий снизу. Посредине пути они вежливо и изящно уступили дорогу друг другу. На меня таращились каменные львы у входа в Дальневосточный политехнический, куда я собиралась зайти насчет аспирантуры как раз сегодня, но даже не вспомнила об этом со своим так и недочитанным письмом в кулаке. В трамвае я снова начала было его перечитывать, но замкнулась на том же "жди" и снова стала бродить по городу, не чувствуя ни голода, ни усталости.

На какой-то улице передо мной услужливо распахнулись двери какого-то автобуса, я тут же села, как всегда, на самое заднее сидение, чтобы никто не сопел хоть сзади, и стала анализировать, как себя чувствует человек после провала его бунта. Чего тут было полемизировать с собой? Все ясно. Феликс любит меня, а я его, к черту все анализы. Я вспоминала его и хорошего и плохого, разного, но всегда родного. В конце концов, где вы встречали семейную пару, где любящие супруги не подводили друг друга, не подличали, не ссорились и не мирились без конца? Мне остро захотелось ощутить на себе его руки и почувствовать под руками его плечи. Именно эти ощущения и стирают все обиды. Передо мной плясали светлячки искр нашего костра на яйле и виделась гибкая фигура с заломленными над головой руками...

"Приехали, дамочка, кольцо, - меня трясли за плечо. -- Не стыдно? Такая молоденькая и напивается... Бить тебя некому. А ну пошла с автобусу, пока вытрезвителю не сдала!" Сердитая дубоватая кондукторша яростно сплюнула мне вслед. Я совершенно не понимала, куда это я заехала. Вокруг был заснеженный лес. Автобус газанул на кольце и умчался. Я почему-то не испугалась и просто пошла по протоптанной в лесу тропке куда-то вниз, помня, что в таких городах все дороги ведут к морю, а у моря все застроено. Так и оказалось. Уже через четверть часа спуска по темной лесной тропке вдруг засияли огни, весело просвистела электричка, показалась станция, а около нее стекляшка залитого светом ресторанчика среди высоких деревьев. А дальше светился уже родной мне Амурский залив.

И, надо же, в этом дальнем месте без названия, куда меня черт-те как занесло, кто-то вскрикнул: "Таня?.."

"Это судьба, Танечка, - ликовал Марик. -- Только я придумал и отверг сотый повод к тебе зайти, как вижу, что ты сама выходишь из темного леса, одна и прямо ко мне! Ну, найди любое другое объяснение такой невероятной встрече, а?" Он сверкал очками из-под начальственной папахи, был в богатой мужской шубе. Рядом с таким барином я выглядела совершеннейшей варлашкой. Особенно в своих заснеженных суконных сапожках и с подозрительными белыми пятнами на моем потертом пальто.

"Так откуда же ты? -- оглядел он меня уже с некоторым беспокойством. -Ты действительно одна?" "Одна... Из лесу я... Нас было шестеро, - ответила я, тревожно оглядываясь. -- Остальные пали." "Куда... пали? А, я понял. Это ты так шутишь. Разыгрываешь, как Вальку. Только я-то другой. А что если зайти в ресторан? Я приглашаю." "Я бы с удовольствием, Марик, только я не при деньгах и, как видишь, забыла надеть вечернее платье. Тебе со мной будет стыдно перед знакомыми." "С тобой! Опять разыгрываешь? Тебе ли не знать себе цену в любом платье..." "О, уже о цене начали договариваться. А что если я ее буду поднимать и поднимать? С твоей-то зарплатой?" "Таня, ты что, выпила где-то в лесу? Я же о цене иносказательно. Неужели ты могла подумать?.. Мы же из одного вуза." "Кстати, ты с какого факультета? Почему я тебя никогда не видела?" "С приборостроительного. Мы же на Петроградской учились, а ты, как и все прочие, у Калинкина моста." "А как твоя фамилия, Марик?" "Альтшулер, - мгновенно смешался он. -- А что?" "Ничего. Чего это ты смущаешься, словно признался в срамной болезни?" "Некоторые..." "Брось. Только не я. Ты даже не представляешь, как я хорошо отношусь к евреям. У меня и парень был в Ленинграде из вашей нации. Лучше не встречала." "А как его фамилия, если не секрет?" "Дашковский." "Феликс? -- вздрогнул он, всматриваясь в меня с некоторым, как мне показалось, ужасом. -- Так ты..." "Что я? -- теперь мгновенно ощетинилась вся моя плоть. -- Ну-ка, поясняй, да поподробнее." "Ну не здесь же!"

До чего мерзко входить даже и в такой пролетарский ресторан не в туфлях, без прически, косметики и после целого дня на ногах! Но я должна была узнать, чего это он так ахнул. Кому, кроме своей дорогой мамули, растрепался о наших отношениях мой любимый? Надо же, вот так все забыть! Ждать, что он напишет. А какого рожна, милочка, ты тогда вообще аж на Тихом океане свой закончила поход, а не в Ленинграде своем или в его славном городе-герое? Если ничего-то и не было, то можно было бы и не бегать никуда или хоть сбежать куда поближе?

Мы заняли столик у самого окна на залив, вид которого меня всегда успокаивал, но не сейчас. Марк заказал гребешки (Что это такое, кстати? Это действительно едят? Это не то же самое, что жаренная саранча в тухлых яйцах?), суп с фрикадельками и неизменную красную рыбу. Порция салата из гребешков в квадратной тарелке была такой, что об остальном обеде можно было и не думать. Тем более, что это оказалось потрясающей вкуснятиной и сплошным белком. Только пробегав сдуру весь день на воздухе можно было съесть остальное. Даже и под водочку в графинчике.

После последней рюмки я положила ему пальцы на кисть и сказала: "Одно из двух, коллега. Или ты мне тут же, не сходя с места, выложишь все, что знаешь о наших с Дашковским отношениях, или я тебе тут такое устрою, что о карьере придется забыть до самой пенсии. Я гораздо страшнее, чем тебе там нашептали." "Таня, никто мне ничего не нашептывал, мамой клянусь..." "Еще одна увертка и вот этот графин летит вон в то зеркало, козел. А потом все, как обычно. Я дружинникам так просто не дамся, кое-кому испорчу прическу. И вообще такое сыграю, что уже твоя мама будет тобою клясться кое-где. Не понял? Протокол. По пятнадцать суток и телега на каждого в ЦКБ. Ты меня пригласил, на свою голову, теперь слушайся пока не поздно..." "Ладно. Действительно у нас есть общие знакомые..." "Конкретнее. Имена. Степень знакомства с Дашковским..." "Явки, пароли, - невесело рассмеялся он. -Мадам из гестапо?" "Мадам из интимного отдела кей джи би. Не расколешься, пеняй на себя." "Мы дальние родственники с Эллой Коганской." "Уже теплее. И что же?" "Она со школьных лет, еще когда жила в Севастополе, была влюблена в Феликса, отцы их..." "Знаю." "На последнем курсе Феликс вдруг увлекся... тобой, как сегодня выяснилось. Боже, что у тебя с глазами?.." "Не отвлекайся! Кем именно? Как Эллочка меня тебе описала?" "Ну, - покосился он на графин, - примитивной, бесстыдной и наглой сексбомбой..." "Как она описывала бесстыдство соперницы? Поконкретнее." "Ну..." "Вот графин, а вон зеркало..." "Она рассказала о некоторых ньюансах твоих отношений с Феликсом, не совсем принятых в нашем кругу." "Каких именно?.." - я схватила графин. С соседнего столика приподнялся мужчина. "Ладно, это же, в конце концов, не мое дело, - сдался побледневший Марк. -- Она сказала, что ты позволяла ему..."

Все ясно. Об этом могли знать только два человека. Он и я. А знают все. Ладно. Я буду изредка заглядывать в павильончик до востребования. Пусть только напишет. Я ему так отпишу! В конце концов, этот-то милый парень ни в чем не виноват. "Прости меня Марик. Вот примерно моя доля стоимости обеда. Я доберусь сама. Нет-нет, не провожай. Да тебя-то и не больно уже и тянет, верно?" "Наоборот..." "Попробовать ньюансы захотелось? Прости, но это уже не с тобой. Прощай. Теперь твоя очередь нести грязь по стране. И на Тихом океане, - почти громко запела я, - свой закончили поход..."

***

Два кота, черный и рыжий, стоят по брюхо в снегу, почти касаясь друг друга носами. Стоят совершенно неподвижно, но если бы кто-то осмелился наклониться к любому из них, то обнаружил бы исходящий от напряженного бойца жар и запах пота. Замершие изваяния выражают свою решимость только грозным утробным воем. Дрожит каждая клетка грациозно изогнутых тел. Любое неверное первое движение может оказаться роковым. До микрона продумывается точность удара железной лапы, прыжок. Уже ощущается на коже под вздыбленной шерстью беспощадные когти противника точно в том месте, куда возможен удар. Вой символизирует волю к победе. Он поднимается до крыш окрестных домов, заставляет сжиматься человеческие сердца. И вот -- едва заметное движение одного из них и -- облако снега над черно-рыжим клубком, мелькание лап, голов, хвостов. Все во имя победы и в предчувствии катастрофы поражения. Секунда, вторая и -- все кончено. Рыжий, задрав хвост, удирает, а черный, выгнув спину прыжками влево-вправо несется вслед. Но преследования нет -это просто танец победы.

Мне казалось, что в схватке за Феликса моя победа неоспорима, как данность. Достаточно было просто взглянуть на нас со стороны. Никто на свете не был так создан для его половины, как я. И вот схватка позади. Где-то на другой стороне планеты кто-то торжествует, уверенный, что добро победило зло. С чего это я вдруг так обрадовалась, что он мне напишет? Ведь еще кто знает, что именно может написать такой непредсказуемый и жесткий человек? Как я им восхищалась, когда он одергивал людей грубо-цинично, уничтожающе, как умел это делать только он! Теперь я, приходя за письмом уже не столько жаждала его, сколько боялась, мысленно читая бесчисленные варианты этого ужасного письма.

Добро и зло всегда относительны. То, что для Эллочки добро, для меня злейшее из зол. Если вдруг Феликс вернется ко мне, то лопаются все планы другой. Как рыжий кот нос к носу с черным я вижу перед собой черные кудряшки моей соперницы над выпуклым лбом и выщипленными бровьями, ее круглые наивные карие глаза у самой переносицы и маленький яркий рот, ее пальцы с дорогими перстнями, низкий широкий зад, обширная вислая грудь, белые короткие ноги, покрытые тщательно удаляемыми волосами.

Я не акцентирую свои впечатления, но образ невольно выстраивается именно в карикатурно антисемитском духе. И в глубине души возникает глубоко запрятанное безумие от бесчисленных поколений моих предков именно к этим внешним чертам "мерзкой жидовки", как назвал Эллу Митя Водолазов, стремясь потрафить мне. Но ведь и о самом Феликсе он выражался ничуть не лучше! А для меня не было и не могло быть более привлекательных черт мужской красоты, чем та, которой обладал не только Феликс, но и очень многие из знакомых мне евреев, включая, кстати, несчастного Марика Альтшуллера.

Я стараюсь загнать обратно мерзкого беса, представляя себе неземную еврейскую женскую красоту и благородство Элины Быстрицкой и Элизабет Тейлор, но черный кот со своими кудряшками сопит и воет мне в нос, не давая покою. Я представляю респектабельную квартиру Коганских, комнату, выделенную их Элле с моим Феликсом, холодные глаза моего любимого, надевающего обручальное кольцо на палец презираемой им богатой невесты, ибо не может же он всерьез после меня ее вдруг полюбить! Я вижу ее сияющий взгляд из-под свадебной фаты. И марш, и мраморную лестницу Дворца бракосочетаний на Дворцовой набережной. Я вижу ее мать, выходящую на цыпочках их их спальни и их обоих наедине, и брачное свидетельство на тумбочке, и ее рыхлое белое тело в его руках... И я слышу голос Софьи Казимировны за праздничным столом, уже без молодых: "Как я боялась, что эта разрушит счастье Фели! Слава Богу. Теперь я спокойна..."

Она спокойна, стиснула я до боли лыжные палки в пригородном лесу у самой Уссурийской тайги, проклятая глупая баба, угробившая истинное счастье своего слабого сына, трах-тара-рах-та-та-рах-та!...

И, оттолкнувшись палками, я полетела с сопки вниз, вспарывая лыжами снег, огибая стремительно налетающие стволы деревьев, взлетая над барханами, пропарывая сугробы, как тот рыжий кот, даже и не преследуемый черным. От свистящего в ушах встречного ветра и мороза, от чего же еще! глупые соленые злые слезы выливаются из моих глаз, слетая куда-то за ворот свитера за шеей, нос вертится во все стороны, ну и видок! Вот так, наверное, горько плакал рыжий кот своими кошачьими слезами от обиды, бессилия, отчаяния, стыда и сознания непоправимости поражения...

Спуск кончился. Я вылетаю на сверкающую на солнце гладь замерзшего заснеженного лесного озера. Я бегу пеперек озера и снова попадаю в лес, где лыжня идет по гребню оврага с журчащим где-то под льдом и снегом ручьем. Деревья стоят неподвижно и величественно в своей седой и грозной красоте. На чистом голубом снегу, сверкающем мирриадами острых огоньков, их тени кажутся черными. Коричневые мощные стволы плывут мне навстречу, за ними вежливо раскланиваются белыми шапками поваленные стволы, с задетых веток невесомо обваливаются огромные белые хлопья и чистая лесная пыль с коры. Здесь преобладают стволы-стебли - по нескольку огромных деревьев из одного корня, что придает этому лесу фантастический вид. В тишине уютно прихлопывают мои лыжи и повизгивают палки, где-то за сценой возникает и нарастает музыка Грига...

Вдруг лес оборывается крутым склоном, под которым, на самом дне пропасти по черной на фоне снегов трассе мчится игрушечный желтый автобус, издавая всамделишный шум и выпуская облачка настоящего дыма на своем невидимом отсюда подъеме. За трассой снова белеет снег парков, а за ним, посвистывая, извивается зеленой змеей электричка почти по самому берегу невероятно просторного и блестящего Амурского залива.

Я увидела лыжню вдоль круто уходящей вниз телефонки, вдохнула побольше воздуха, тонко вскрикнула, приподнялась на палках и понеслась вниз с невероятной скоростью. Слезы от ветра высохли, все мысли испарились на фоне малого шанса уцелеть в этом смертельном трюке. Трасса просто вспухала мне навстречу, пока я не свернула, почти ложась на бок и поднимая веером снег, у самого кювета. Потная рубашка примерзла к телу под насквозь продутым свитером.

В автобусе было холодно и пусто. Кондукторша болтала с водителем, стоя на коленях на переднем сидении и сунув голову в его кабину. Трое помятых парней тихо пели под гитару. Один из них, покачиваясь и хватаясь руками за спинки сидений, пошел ко мне. "Это ты сейчас по телефонке спускалась?" "Ну." "Потрясающая лыжница! А не холодно вот так раздетой?" "Ладно. Уговорил. Давай твое пальто." Он растерянно оглянулся на ухмыляющихся приятелей. "А ты ее возьми под крыло, - посоветовал гитарист. -- И всем будет тепло." "А?" -распахнул он пальто. От него разило спиртным, но из-под пальто шло тепло, как от печки. Он вынул руку из рукава и присел рядом. Я сунула в этот рукав свою руку, нырнула под его пальто и прижалась к горячему свитеру, все еще дрожа. Он победно прижал меня к себе. Друзья его пересели к нам и затянули "Берюсинку", радуясь, что я охотно пела женскую партию бесконечной песни. У самого вокзала парень обнаглел и стал советь руку мне под свитер, но было уже поздно. Я выскользнула из его пальто, поцеловала небритую щеку, что-то крикнула в ответ на просьбу о телефончике и побежала со своими лыжами к Арине. Как хорошо было в воскресенье в моей комнате, Господи! Жить и жить...

***

Но за окном так сияло совершенно летнее солнце, что я решила продлить этот день и осуществить еще одно безумное мероприятие. Как-то, гуляя по заливу, я видела на водной станции "Динамо" у полыньи "моржей". В конце концов, море там или не море? Я достала из чемодана свой бикини, которым сводила Феликса с ума той весной на Финском заливе и позже в Севастополе, надела его, а сверху оба моих свитера, единственное мое пальто, взяла аринино махровое полотенце и вышла на лед. В полынье действительно торчали четыре головы в купальных шапочках -- трое мужчин и женщина. Вокруг толпились закутанные зеваки, радуясь своей разумности на фоне чужой дури. Пожилой офицер отлавливал сачком лед из полыньи. Купальщики не спеша выбрались по лесенке и зашли в свои теплые кабинки переодеться. Я постучала к женщине. Она приоткрыла дверь, улыбнулась и впустила к себе. "Можно я у вас переоденусь? Я впервые здесь и хочу искупаться." "А вы откуда?" "Из Ленинграда." "Вы там купались зимой?" "Нет, но у нас и летом Нева немногим теплее." "Переодевайтесь, конечно, - сказала она, кутаясь в полотенце. Знаете что? -- сказала она, увидев меня в моем откровенном купальнике, пойду-ка я с вами еще окунусь. А то у вас такой вызывающий вид, что как бы не обидели... Оденьте-ка вот эти тапочки." Мы вышли вместе.

Да, вот это был вызов обществу! Весь мир замер вокруг, глядя только на меня. "Моржи" предыдущего заплыва дружно повысовывались из своих кабинок и тут же полезли в воду снова, окружив меня у лесенки. Какой-то тип в тулупчике вертелся тут же с фотоаппаратом. Я сняла тапки, удивилась, что не чувствую босыми ногами холода льда и снега, спустилась по лесенке и с оглушительным визгом окунулась в настоящую морскую воду, более соленую и душистую, чем даже в Крыму! Поплыла к двум дядькам по ту сторону проруби, потом обратно. Тело закоченело, пальцы не слушались, но выходить не хотелось. Надо же -- в феврале в море купаюсь!

"Сашка, - услышала я. -- Дуй сюда, скорее! Тут та-акая чувиха голая..." "Ну что вы тут, - кричал один из "моржей" на сгущающуюся толпу. -- Цирк вам здесь?" "Цирк не цирк, а стриптизом пахнет. Я ее знаю. С нашего завода. Мало ей не покажется за такую наглость!" Моя напарница чуть не насильно вытащила меня и укутала в купальный халат: "С ума ты сошла, - кричала она в ухо. -- В первый раз надо только окунуться, а она плавать! Лето тебе?"

В кабинке я докрасна растерлась полотенцем, переоделась в сухое. Моя покровительница представилась тетей Дашей, сказала, что она врач и готова принять меня без очереди, если я почувствую себя плохо. Но пока я чувствовала себя как никогда хорошо. И спросила, будет ли она здесь в следующий выходной. "А как же! Только, пожалуйста, Танечка, купи себе закрытый купальник. Этот даже летом я бы одевать на такое тело не советовала бы. Ты так хороша, что в любом купальнике будешь смотреться отлично. Не надо подставляться."

Арины не было. Чувствуя все еще дрожь внутри, я достала ее заветную, приняла рюмочку водки, вытащила из банки соленый тугой помидор, повторила, закусила отварной картошечкой и совершенно счастливая, и не впоминая о каком-то там Феликсе завалилась спать до утра.

***

А наутро забот был полон рот. Мужской день, 23 февраля. Транспарант вывесили "С праздником, дорогие мужчины", открыточки всем на столы положили и немудренные наши им подарки, за которые 8 Марта они просто обязаны будут нам отомстить. О работе, естественно, и мысли ни у кого.

Наши "солдатики", как и мы, "их солдатки", приоделись. Я была в тонкой шерсти белом жакете с кружевной блузкой -- подарок мамы в честь получения дочкой диплома инженера. Плюс кремовые узкие суконные брючки - в обтяжку там, где стоит посмотреть. Вот все с меня глаз и не сводили. Заглянувший Марк непритворно охнул и отпрянул. Потом долго жал руку в ответ на мое поздравление. Его, кстати, никто в наш отдел не звал, свои сотрудницы заждались, такого-то нарядного и симпатичного. А я к нему отнеслась очень ласково, словно не было того драматического ужина на Санаторной. Гаврилыч так расчувствовался от подаренной электробритвы, что все утро не придирался ни к нам, ни к теткам за болтовню на рабочем месте.

Кстати, о тетках наших чертежных. Одна из них меня особенно доводила: сидит целый день, подперев щеку рукой и смотрит в упор. Глаза серые, огромные. В молодости была красотка хоть куда, но сейчас всего в жизни достигла, ведущий конструктор, оклад, премии, своя специализация. Утром достает груду бумаг, вечером прячет -- и смотрит. То на Валентина, то на меня. Я уже ей и рожи корчила, и дулю показывала -- словно не видит. Зато на мужской-то день эта наша Клавдия Максимовна -- королева бензоколонки. Именно ей поручено наливать и произносить. Потом -- по ранжиру стажа. Но до меня очередь не дошла. Только я настроилась сказать Гарилычу, что именно он самый настоящий мужчина в отделе, как кто-то кинулся к телефону и сказал, что меня вызывают в комитет комсомола. "Может место в общежитии нашли, - шепнул Валя. -- Настаивай. Что это такое -- треть зарплаты платить за квартиру!"

Тощего болезненного нашего секретаря Юру я видела один раз, когда становилась на учет и жаловалась, что не дали общежития. Теперь он был с нашим отдельским секретарем Анатолием и краснорожей Машкой из завкома комсомола, бывшей маляршей, а потому, как все судоремонтные малярши, решительной и мужеподобной. Иные в этих красках просто не выживают. Еще в комнате было двое: в углу комнаты робко жался незнакомый парень, а второго, в знакомом вроде бы тулупчике, я где-то недавно видела. Когда я вошла, он сказал злорадно: "Она самая" и вышел.

Меня усадили на стул у стены, сами тройкой расположились за столом. Прямо ревтрибунал какой-то на мою голову! Пришьют, думаю, сейчас что-то, как "старшенькому" Николаю и пошла я по этапу от лагеря до лагеря... Нет, совсем не похоже, что место в общежитиии дадут, не то выражение у официальных лиц.

"Ну, рассказывай, Смирнова, как ты вчера публику развлекала, - говорит секретарь Юра, воровато поглядывая на меня, такую, как назло, нарядную сегодня, то на какие-то фотографии на столе. -- Нам все известно." "Ничего не понимаю..." Вот попадешь в комсомольский прожектор, тогда поймешь, прошипела Маша. -- Нарисуешь, Женя?" Парень в уголке густо покраснел и буркнул: "Сначала разобраться бы надо..." "Да что с ней разбираться, если она "не понимает", о чем вообще речь!" -- всплеснула руками девица.

"Вот что, - встала я. -- Или вы мне предъявляете какие-то претензии, или я пошла работать, Юра. Мне твоя шефуля дурная уже надоела. Строит из себя прокурора, фуфло! От праздничного стола оторвали, бездельники." "Еще и грубит, - растерялась и побагровела Машка. -- Вчера была на "Динамо", Смирнова?" "Была. А тебе какое дело?" "Ходила там при всех голая?" "Нет, я там в тулупе и валенках купалась." "Кто же в феврале купается?" -- робко спросил Толя, смущенно улыбаясь. "Запрещено уставом ВЛКСМ?" "Запрещено заниматься стриптизом и собирать толпу, - зашлась красная Машка, кидая на стол в мою сторону какие-то фотографии. Я подошла, взглянула и вздрогнула. Ничего себе, такой выбрал ракурс этот умелец в тулупчике, что действительно купальника не видно: наглая девка при всех надо льдом голыми сиськами трясет...

"Это же ракурс такой," -- растерянно сказала я. "Я тебе покажу ракурс! Я тебе покажу разврат! Короче, Женя, нарисуешь. Но чтоб мне без вот этих порнографических деталей! А еще раз "искупаешься", Смирнова, загремишь мне из комсомола." "И отлично, - снова обозлилась я. -- Взносы вам платить не буду." "А диплома не хочешь заодно лишиться?" "Ты мне его давала, морда? Нет? Ну, так заткни свою плевательницу, краснина забалонная!"

Это же сколько мороженной вонючей рыбы перелопатила моя мама, чтобы я корабелку престижную кончила! Сколько я сама перечитала и перечертила, чтобы всякая примитивная тварь меня за спортивное поведение диплома лишить грозилась!...

"Ничего себе, - окончательно стушевалась малярша от непонятного эпитета, с ужасом поглядывая на меня -- представляю, какие синие искры я на на нее испускала. -- А еще конструктор! А еще из Ленинграда! И не стыдно?" "Это тебе было бы стыдно с "моржами" купаться, - окончательно озверела я. -Ты кто? Посмотри на себя в зеркало в бане. Карикатура на женщину!"

Они там что-то еще орали, но я уже была на пути в отдел. Верный Валя оставил мне мою порцию вина и салата. Все уже давно работали, когда я нагло выпивала и закусывала, страшно недовольная собой. Можно смеяться над лодырем, неряхой, но над некрасивым человеком, тем более молодой женщиной! Словно она может стать красивее по желанию. Но ведь умнее и тактичнее она тоже быть не может, если она такая дура и хамка от природы? Ладно, все равно надо извиниться. Я поднялась в комитет.

Девица уже весело болтала с пэтэушниками, абсолютно не комплексуя. Совсем другой облик. "Что тебе еще, Смирнова? -- мгновенно посуровела она, покрываясь пятнами. -- В прожектор тебя рисовать не будем. Много чести тебе от комсомола - делать рекламу. Обойдешься выговором с занесением в личное дело." "Я как раз к тебе по личному делу. За то, что я тебя лично оскорбила приношу извинения." "Я их у таких как ты не принмаю. Понаехали из столиц. Развращают наших и смываются точно в срок, отработав по распределению. Для вас нет ничего святого. Над всем вы ехидничаете, все вам в нашем образе жизни не мило. Я еще поняла бы, если бы ты была еврейкой. Те вечно выпендриваются. Но чтобы русская женщина так себя вела! Позор! И нечего меня тут пугать своей электросваркой из глаз, Маша не из пугливых, не таких волчиц видала..."

Я вышла совершенно ошарашенная. Такая и Феликсу или Марку в глаза "жида" не постесняется сказать. А я еще полезла со своими извинениями. Мало я ей врезала...

***

В таком состоянии я еще поперлась на почту до востребования.

А там мне как раз была открытка от Феликса: "Тайка, любимая, прощай, я женился..."

Ставший уже каким-то фантомом Феликс сам написал мне наконец письмо. Вот я его и получила. Почему-то оно шло две недели. То есть, когда я вчера все себе в лесу воображала, там уже семья сложилась. Вот и все... Любит, помнит, Тайкой своей называет, на нелюбимой женился. Как все просто в этом мире...

"Что это с ней такое? Пьяная?" "Такая приличная девушка? Сроее всего что-то с сердцем..." "Но она же без конца говорит..." "Хорошо хоть, что с обрыва не упала..." "Что тут такое?" "Девица пьяная." "Девушка, вы можете объяснить, куда вас отвести? Где вы живете?"

"Таня! Господи, что это с ней? Откуда вы ее привезли?" "Ничего, Арина Алексеевна. Мне бы лечь только..." "Может скорую вызвать? Молодой человек, вы же на машине. Позвоните из ближайшего автомата. У нас тут на улице ни одного телефона..."

"Зачем вы опять здесь?.. Вы же обещали... пустите!.." "Не бузи, сестренка, я тебя не трону, а вот брому выпить с коньяком -- первое дело, я по себе знаю. Маманя, смени водичку на голове. Горит вся..."

"Больная в сознании? Что с ней?" "Не знаю. Открытку какую-то из кулака не выпускает." "А ты ей кто? Муж?" "Я, доктор, вообще никто..." "Это и видно. Твоя работа?" "Вы что? Она нам как родная..." "А вы ей кто?" "Квартирная хозяйка." "Будем госпитализировать, Сан-Санч?" "Подождите. Вы можете говорить? Отлично. Как ваша фамилия?" "Смирнова... Татьяна... Тайка..." "Какой сейчас месяц, Тайка?" "Двадцать третье февраля... Мужской день... Дамы приглашают кавалеров... Награда нашла еврея..." "Бредит?" "Не уверен. По-моему, это она так шутит. Нет, в лечебнице ей делать нечего. Туда легче попасть, чем потом отмыться. Попринимайте это, Смирнова. И потом ко мне на прием, вот адрес и телефон. Доктор Соколов. Пока же выпейте капли и постарайтесь уснуть..."

"А-а-а! Нападай... Чего ты медлишь, уйдет же... Бей ее, бей, ребром ладони, по морде!.." "За что?.. Я не хочу, Феликс! Я не хочу ее бить..." "Вот так! Теперь с левой! Отлично..." "Феликс, остановись... на ней кровь, я не могу..." "Можешь!.. Другого выхода нет!" " Я не хочу, я не буду!.."

Кружится и кружится рой белых фонарей на Кировском мосту, мечется белое лицо в кудряшках, пахнет потом и кровью. И кричат чайки в синем, синем небе. Жалобно так кричат, прямо рвут душу... "Феликс, Феликс... Твоей Тане очень плохо..." "У меня больше нет моей Тани..."

"Плюнь и забудь, сестренка... Ни один мужик в мире не стоит и слезинки из таких прекрасных глазок. Это туфта все, сегодня любишь, завтра забудешь. Но для этого надо же до завтра и дожить как-то. Ты кусай яблочко. Импортное. Знаешь для кого привозят? В продажу такие не поступают. Это мы в порту спиз... украли для тебя. Да не пугайся, один только ящичек. Маманя тебе варенья наварит. А этот твой тебя не стоит..." "Ах, Коля, если бы вы его только знали..."

"Наконец-то нашла. Все говорят, что улицы с таким названием в городе вообще нет. Что снесли давно." "Собирались. Только, слава Богу, руки у советской власти не дошли. Тут нам так хорошо. А вы кто Тане?" "Крестная мать. Шучу. Моржевала она у нас в воскресенье, а тут говорит один паршивчик, что ее за это в комсомольском прожекторе хотели нарисовать, а у нее из-за этого удар случился. Так это не из-за нашего купания, Танечка?" "Что вы, теть Даш! Стану я так переживать из-за этого комсомола!" "Любовь тут, Даша... Такая любовь, какая только в наши годы и была..." "А вы расскажите-ка мне, Таня, про ваш комсомол все-таки."

"Феликс, зачем ты принес мне эту зеленую ящерицу. Убери... Она так странно смотрит на меня человеческими глазами... у самой переносицы... Это же... это же не ящерица, это Элла, вон у нее твое кольцо на пальце у самого когтя. А я больная совсем и не могу пошевелиться... Феликс, она мне грозит своим когтем..." "Элла еще жива. Раздави гадину, пока она такая маленькая и зеленая! Когда созреет, поздно будет..."

"Да не хочу я резвлекать никакую публику! Куда вы меня тащите? Что за вздор? Какое мне дело, что толпа требует зрелищ? Они все одетые и закутанные... как я перед ними в своем открытом купальнике?.. Я не хочу, отпустите меня, вы..." "Ха-ха, посмотрите на нее! Бес-стыжая такая..." "Вот это чувиха!" "Женя, рисуй ее скорее... Талия -- шестьдесят, бюст сто десять, бедра... Какие у нее бедра, Марик, может ты помнишь?" "Я тебе говорила, что ты у меня загремишь из комсомола. А еще инженер!.. Очень красиво... Очень красиво... очень..."

"У вас есть его адрес, Смирнова? Я напишу, что вам плохо." "Спасибо, доктор, мне уже хорошо..." "Хорошо было бы, если бы я этому гаду все кости переломал." "Вас тут не хватало! Ну-ка выйдите!" "Я его найду, Таня!! А пока возьми апельсинчик, а?" "Новый ящик, Коленька?" "Что ты! Это же подсудное дело, целый ящик-то! Просто он упал случайно при выгрузке. Просыпалось маленько... не оставлять же на причале."

***

Я в своем убежище. Я разорвала эту связь не двадцать третьего февраля, а еще в январе, когда сиганула сюда из Ленинграда. Не имемши -- не потерямши. Значит, просто и не любил. А если так, то зачем он мне? Господи, как хорошо тут, в этой комнате, на этой мягкой кровати! И голова сегодня почти не кружится. И бреда ночью не было. Мама снилась и наша жалкая конура на Дровяной улице, что у Балтийского вокзала. Как же легко жить на свете умной. Я вот долго была неумной и мне было очень плохо. А теперь я умная и мне хорошо. И решительно все все обо мне знают. Что было, что будет, на чем сердце успокоится. Я спокойна... Только вот слезы без конца и нос вертится... Еще нехватает с ума сойти от этого Феликса...

***

Не сошла. И спасло меня черт знает что! Как говорится, подобное -подобным. Я никак не могла придти в себя, хотя и стала изредка радоваться бурной весне, ликующе яркому богульнику на серых пушистых сопках в апреле и цветущим деревьям в нашем дворе в мае. Но внутри без конца что-то вдруг взрывалось и опускало любую радость куда-то в пропасть привычного отчаяния.

И тут где-то совсем на другом краю света какой-то Израиль опять на кого-то напал. Он вечно фигурировал в газетах и на радио, как агрессор, но мне-то что, казалось бы. Я и "а-шиксе", как выразился дед Казимир, и "гойка". Именно меня еврей, жидюга по-водолазовски, подло предал и бросил, и прочее и прочее. Меня-то почему какие-то еврейские проблемы должны касаться? А ведь коснулось так, что не приведи Господь...

Напал этот Израиль на всех вокруг сразу в начале июня.

У нас как раз начались знаменитые владивостокские туманы, которыми меня так пугали еще зимой (подожди радоваться солнышку после ленинградской сырой зимы -- скоро будет такое лето, с такими туманами, с ума просто сводят!..) И на самом деле эта живая серая душная масса способна привести западного рождения человека в состояние непроходящей тихой ярости, казалось бы без причины. Только чуть посветлеет к вечеру и -- снова клубится серое облако среди сопок. И все исчезает вокруг, только дневные фонари и фары на невидимых улицах. Враждебность природы вообще вещь неестественная, а тут она была какой-то демонстративной, уголовно наказующей, словно этот туман компонент ссыльно-лагерных средств перевоспитания, чтобы жизнь не то что медом, а и добровольным убежищем не казалась, только ссылкой... Мало мне было внутреннего напряжения, так еще эти клубящиеся массы среди сопок утром и плотная завеса перед глазами повсюду днем со зловещим мраком ночью за окнами вместо сияющего залива.

В этом-то перманентно угнетенном состоянии я и поплелась на обязательный митинг протеста нашего здорового интернационального коллектива в актовом зале. На сцене -- президиум, включая красу и гордость нашего ЦКБ, красавца и умницу -- главного конструктора Иосифа Трахтенберга. Над сценой плакат "Руки прочь от Каира!" Пониже -- "Позор сионистскому агрессору!" Тут же, естественно, переходящая красная рожа Машки, судорожный кадык тощего перепуганного комсорга Юра.

А в зале смешливый Валька рассказывает у меня за спиной Люсе новый анекдот: "Идет еврей по Невскому седьмого июня, на третий день Шестидневной войны, и удивляется -- прямо напротив Казанского собора стоит памятник Моше Даяну с повязкой на глазу. Он спрашивает у мента, когда, мол, успели сварганить? Ты, че, говорит тот, ослеп? Это же Моше Кутузов, он тут сроду стоял". Напряженный Марк с пятнами на семитским лице от снова ставшей неприличной в такой ситуации своей фамилии Альтшуллер, невольно смеется вместе с ними: "Насер, как Кутузов и Сталин, просто нарочно заманил евреев под стены своей столицы. Теперь остается только дождаться морозов, чтобы их погнать обратно". "Чей, чей там памятник? Валечка, и нам расскажи. Мы тоже хотим посмеяться... Ну, здорово! На второй день уже памятник в Ленинграде, ха-а..." "Кому памятник? Ой, как здорово. Я сейчас вам тоже расскажу..."

Нет, чтобы мне вместе с ними посмеяться, сижу себе со своими закидонами, сложным взаимоотношением с туманом и невольно накачанная "Голосом Америки" из арининого антисоветского приемника. В результате я очень даже в курсе дела, кто там кого куда и чем.

А упитанный "лектор ЦК" страстно так шпарит все то же самое - с точностью до наоборот. И все наши коммунисты по очереди клеймят агрессора, его вторгшиеся в беззащитные арабские страны полчища, ну прямо точную копию гитлеровского нашествия: поля, мол, их просторные посмели потоптать и так далее. Этакая фашистская гадина с шестиконечной звездой на крыльях своих стервятников. Только звериный оскал этой гадины на плакатах вполне в духе геббельсовских карикатур на евреев. Меня это привычное действо не очень трогало, пока не напросился на трибуну наш монтер Саша Комар по прозвищу Шурик-долбанутый.

"Все мы, советские граждане еврейской национальности, - визгливо закричал он с неподдельными патриотическими слезами на глазах и под кривую улыбку красной Машки, - от всей души горячо поддерживаем решительную интернациональную позицию нашей родной коммунистической партии и Советского правительства "Руки прочь от Каира!" и требуем немедленного и решительного обуздания израильского агрессора. Мы все готовы добровольно вступить под знамена египетской и сирийской армий и воевать с агрессором до победы в справедливой борьбе арабских народов за полное и окончательное освобождение Палестины от сионистов!.."

Вот тут этот зловещий туман и проник в мою непутевую голову. "Можно, говорю, - вопрос к выступающему?" "Минуточку, - радуется председатель, что хоть кто-то не из актива проявляет к митингу интерес, а не болтает и смеется над анекдотами. - У Тани Смирновой вопрос."

Ну, воля ваша, что опасного для президиума может спросить русская красавица у долбанутого еврейского добровольца в сирийскую армию? "Пожалуйста, Танечка," - утирает пот клинический советский патриот. "Вот ты тут, Шура, об израильских полчищах выразился. Это сколько же их там расплодилось, евреев этих, в Палестине, что они заполонили своими полчищами Египет и Сирию? Сколько, если не секрет, население Израиля?"

"Ты что, малограмотная, Смирнова? -- первая проявляет комсомольскую бдительность красная Машка. -- Всем известно, что Израиль - самая маленькая страна в мире..." "Монако еще меньше, - встревает какой-то эрудит из зала. -- И Люксембург." "А правда, что Египет в пятьдесят раз больше Израиля по территории и в сорок раз по населению? -- не унимается блондинка с голубыми глазами. -- Если это так, то как же эти израильские полчища его могут оккупировать? По пол-солдата на квадратный километр?"

"Смирнова, сядьте! -- кричит парторг ЦКБ, бледнея. -- Ну-ка прекратите тут ваши провокационные вопросы..." "Не сяду. Мне непонятно, почему наша страна помогает Египту с его миллионной армией и Насеру, объявившему, что намерен перебить всех израильтян, включая женщин и детей, а не крохотному Израилю с его "полчищами", способными уместиться на стадионе в Лужниках. Почему с нашей помощью готовилась откровенная агрессия с самыми людоедскими планами и кого это наши фальшивые патриоты-евреи вроде дурного Шурика призывают уничтожать в Палестине руками арабов и нашим оружием? По-моему, такая наша позиция позорит прежде всего нас, русских, в глазах всего мира." "Что же ты предлагаешь?" - зловеще спрашивает Машка. "Я предлагаю принять резолюцию, осуждающую агрессию арабов против Израиля."

"Но ведь всем известно, - говорит вдруг взволнованный Трахтенберг, что на этот раз Израиль напал на Египет, а не наоборот". "А вот я сейчас к вам подойду и стану ножом у вашего горла размахивать. Как вы поступите, Иосиф Аронович?" "Дам по лбу, - широко улыбается он. -- Как дал Израиль, когда египтяне подтянули к его границам армию, а ООН с готовностью отвела свои силы из Синая, чтобы не мешать перебить всех израильян от мала до велика!"

"Они сговорились! -- кричит "лектор ЦК" с посиневшим лицом и вздувшимися на шее жилами. -- Это продуманная сионистская провокация, товарищи! А девушка ими перекуплена. Специально ее подобрали - с такой славянской внешностью!.." "Товарищи, не слушайте их, - надрывается Сашка Комар. -- Евреи Советского Союза все как один..." "Заткнись хоть ты, позорная тварь! - кричат из зала. -- Браво, Таня! Я с тобой! Долой демагогов!" "Митинг объявляется закрытым, - хрипит парторг. -- Прошу всех разойтись по рабочим местам. А вы, Смирнова, и вы, Иосиф Аронович, задержитесь-ка, с вами хотят побеседовать..."

***

На проходной в желтое здание со зловещей вывеской меня остановил почему-то матрос. Я даже решила, что не туда попала, но он позвонил куда-то, игриво на меня посматривая. Ко мне вышел элегантный мужчина в штатском и вежливо пригласил за собой. Мы вошли в маленькую комнату с решетками на окнах. Белые такие, не тюремные решетки, но мне все равно стало очень страшно. Туман и здесь таращился на меня с улицы своим серым бельмом. Влипла, подумала я. Сейчас такое начнется...

Мужчина представился Андреем Сергеевичем, предложил мне сесть, сам уселся через стол напротив и достал из сейфа папку уже с моей фамилией. Вот уже и дело завели... Сейчас заполнять будут. Моими чистосердечными признаниями.

Он был подчеркнуто сдержан, улыбнулся, уловив мой взгляд на решетки. Естественно, как любой мужчина, оглядел меня с интересом. От такого интереса в таком месте мне стало как-то сразу и холодно и жарко. Вспомнилось все, что слышала и читала об их застенках...

"Что вы так перепугались? -- уловил он мой взгляд на решетку. - Вы не арестованы, Татьяна Алексеевна. Просто мне хотелось бы для себя лично выяснить кое-то о вашем странном поведении на митинге. Вы расположены к беседе?" "А если нет? На беседу так не приглашают. Все вернулись на рабочее место, а я..." "И вы вернетесь." "Когда?" "После беседы." "То есть, если я не расположена с вами беседовать, то и не вернусь? Тогда я все-таки арестована?" "Я же сказал, что нет. Просто, если вы откажетесь с нами беседовать, то могут возникнуть очень серьезные подозрения, которые для вас нежелательны. И тогда действительно дело может дойти до суда. Пока же я готов немедленно подписать ваш пропуск. И вы свободны." "Да ну? Подписывайте," - я достала из сумочки пропуск. Пальцы мои дрожали. Он улыбнулся, бросив на них взгляд, и подписал: "Теперь, быть может, все-таки снизойдете до беседы со мной?" "С вами в единственном или с вами во множественном числе?" "Как вам угодно, хотя я совершенно не понимаю вашего отрицательного отношения к Органам. Ведь у вас не было никаких причин нас не любить, не так ли?" " Просто я не люблю беседовать по принуждению." "Тогда назначайте где и когда хотите. Мне лично удобно подождать вас после работы, скажем, в сквере на улице Лазо. Я буду на скамейке справа. Согласны?" "Давайте попробуем, хотя я и не думаю, что из этого что-то путное выйдет." "Что вы имеете в виду?" "Ну, явки, пароли, резиденты..."

Он вдруг удивительно искренне для такой должности и места расхохотался: "Чего бы мы стоили, если бы всерьез подозревали вас, Таня, в просионистской антисоветской деятельности! И разве стал бы я с вами так дружески беседовать в этом случае? Ваше выступление, как и слова уважаемого товарища Трахтенберга, мы рассматриваем, как импульсивную реакцию на бездарно огранизованный митинг. А вашу удивительную осведомленность с вражеской трактовкой событий -- как результат пассивного постоянного прослушивания "Голоса Америки" в доме вашей квартирной хозяйки, гражданки Самойленко. Насколько нам известно, вы ни с кем, включая Арину Алексеевну, до этого подобные проблемы не обсуждали. Все верно?"

"Тогда какая цель нашей с вами встречи? - невольно втянулась я в беседу, от которой так храбро было отказалась. -- Попугать?" "Что вы! Пугаем мы совсем иначе и гораздо эффективнее." "А это замечание что, не запугивание?" "Такая беседа у нас называется профилактикой, Татьяна Алексеевна. Вы молодая и неопытная. И даже не представляете, как сегодня подставились своим необдуманным демаршем. На вас могут выйти реальные враги нашей страны, так как вас действительно очень заманчиво использовать в сионистских целях, учитывая вашу внешность и политическую наивность." "Насколько я понимаю, единственной сионистской целью является привлечение всех евреев в Сион. Я не еврейка..." "Я же сказал -- удивительная наивность! Вы дважды ошиблись в одной фразе. Да, официальной целью сионистов является только привлечение своих в Израиль. Но этой цели, во всяком случае применительно к советским гражданам еврейской национальности, препятствует наша внутренняя и внешняя политика. Наш общественный строй исключает для советских евреев какую-либо реальную мотивацию для массовой эмиграции из СССР, тем более в вечно воюющий, небогатый и недолговечный Израиль. Именно поэтому сионисты и делают все возможное, чтобы расшатать нашу страну изнутри. Если бы им это удалось, то из нестабильной и непременно ставшей антисемитской страны во все стороны хлынули бы евреи, часть которых вынуждена была бы поселиться в Израиле, пополнив его агрессивную армию пушечным мясом. Вы этого хотите?" "Мне-то что?"

"Вот тут я перехожу ко второй части вашей предыдущей фразы. Вы уж простите, что нам кое-что известно о вас, такая работа, но у вас была... дружба с Феликсом Дашковским..." "Он что, тоже сионист-антисоветчик?" "Боже упаси! Напротив, он пользуется нашим полным доверием..." "Поздравляю. И вас, и, особенно, Дашковского. Но при чем тут я и мой сегодняшний демарш?" "Вы и здесь дружили с Марком Альтшуллером..." "Это тоже ваше дело?" "В какой-то мере. Посудите сами: совершенно русская девушка склонна упорно выбирать себе в друзья евреев, а потом вдруг искренне становится на сторону Израиля против своей Родины..."

"Уже теплее... Чувствую, что я не скоро вернусь на свое рабочее место..." "Вернетесь, вернетесь, но я бы посоветовал вам подумать, стоит ли так рисковать вашей красотой, будущим, самой вашей молодой жизнью ради совершенно чуждых вам интересов еврейских националистов..."

Эта ячейка между двумя досками, не говоря о моей любимой комнате у Арины, уже казались мне полузабытым счастливым сном на фоне этой зловещей вежливой недосказанности. Я невольно съежилась под его уже совсем другим, потяжелевшим вдруг взглядом. Он заметил мой испуг и снова улыбнулся: "Вы опять неправильно все понимаете, Татьяна Алексеевна. Я говорю не о совершенном преступлении, а о возможности такой роковой ошибки с вашей стороны, если ваши симпатии сохранят свой вектор, и вы войдете в еврейскую семью, склонную к эмиграции. Повторяю, вас просто грех не использовать. Я вам советую, настоятельно советую, пока советую, не только не поддаваться на их провокации, но и немедленно сообщить мне вот по этому телефону обо всех подозрительных контактах, к которым вас попытаются склонить после сегодняшнего дня. Со своей стороны, мы, естественно, будем вас теперь особо опекать. Я надеюсь, что после этого разговора вы поняли, кто вам друг и кто враг, Таня..." "Я тоже так думаю." "И что?" "Буду менять свой сексуальный вектор. Я этих обрезанных отныне и близко к своему славянскому телу не подпущу..."

Он вздрогнул, покраснел и поиграл желваками: "Вот ваш пропуск. Я только поправлю час выхода. Побеседовали. Но упаси вас Бог еще раз попасть в эти стены. Мы соблюдаем все нормы демократии по отношению к лойяльным советским гражданам, но с врагами, простите, как с врагами. Прощайте. Вы свободны".

***

Господи, какие были декорации в следующей сцене!

Над заливом появилась вдруг почти забытая полоска голубого неба, туман неохотно таял, огрызаясь клубами между сопками, а мокрые тротуары и яркая свежая листва деревьев блестели на уже выглянувшем солнце. В конце концов, чего ради мне идти в тюрьму от этой несравненной благодати, называемой свободой? Ради того, чтобы войти в еврейскую семью Дашковских, породниться насильно с так любящей меня милейшей Софьей Казимировной? Ради предателя Феликса и снисходительного Марика? Да гори они все огнем вместе со своим Израилем! Вот идиотка-то! В жизни ни на одном митинге не высовывалась, а тут выскочила со своими вопросиками и к кому! Вот уж точно небось скажут -- двое долбанутых сцепились... Все же знают, что и я мозгами сдвинулась из-за дурацкой любви. Надо найти себе кое-что потверже, беспощадно подумала я, и на том сердцем успокоиться.

***

С этими решительными мыслями я появилась в отделе к самому концу рабочего дня к всеобщему восторгу. Меня тут же окружили. "Мы уже составили петицию в горком и в прокуратуру в твою защиту, - кричал Валька. -- Не тридцать седьмой -- людей хватать!" "Таня, - волновалась Люся, - тебя совсем отпустили или за вещами?" "Таня, - крикнул Гаврилыч, - кончайте базар в рабочее время. Тебя с утра ждут в нормоконтроле. Все, никаких митингов -всем работать!"

"Но вы же неправы, Танечка, - взволнованная Изольдовна была сегодня сама любезность. -- Нельзя не только здесь, но и нигде в мире позволять евреям слишком много. Вот вы говорите, что Израиль маленький, а потому не мог напасть сразу на трех могучих соседей. Но ведь и большевиков было всего-никого в апреле 1917, а евреев среди них было большинство. И такое натворили!.." "Вот что, - насмерть перепугалась я. -- Я, Тамара Изольдовна, только что кое-откуда, где прохожу как активная сионистка. С меня и этой роли до пенсии хватит. А вы меня на такой диалог вызываете, что мы обе сгинем. У них там, знаете ли, машина времени. Особо опасных отправляют к своим коллегам прямо в тридцать седьмой год -- с концами." "Да что вы, Смирнова, - еще больше перепугалась Изольдовна. -- Я же совсем не против, вы что, я в партии с восемнадцати лет!.. Я просто жидов не люблю, а вы..." "А я вас люблю больше всех в нормоконтроле! Так что пусть меня отныне кто другой курирует, хорошо?"

"Ну вот, теперь ты обиделась, - вдруг тонким голосом горько заплакала Изольдовна. -- Ну что у меня за такой ужасный характер! Кого люблю, тех вечно невольно обижаю. Прости меня, дуру, Танечка..." Я тут же наклонилась ее поцеловать в щечку и убежала, тоже со слезами зачем-то. И тут, по дороге в отдел, я вдруг ощутила огромное облегчение -- с перепугу я совсем забыла о Феликсе. Он куда-то вдруг испарился из меня, вообще. Я даже остановилась и уставилась в стенд на стене "Жизнь и деятельность В.И.Ленина" (как бы гордился собой Андрей Сергеевич, если бы меня в этот момент увидел!), чтобы придти в себя. Я не могла вспомнить лица Феликса, как ни старалась! Парапсихолог этот Сергееич что ли? Вышибли из меня мою несчастную любовь одними угрозами, не прикасаясь... Да я о всяких евреях и думать не смела. Ничего себе! Зато как легко стало на душе сразу...

***

И Гаврилыч стал удивительно ласковым со мной. Доверил разработку целого блока, я выдаю простыню за простыней, чтобы думать было некогда. Он даже сам уговаривает тормознуть, а то не успевает проверять. Все мне улыбаются. Бесконечный туман, переходящий в морось, стал все реже и реже, а в промежутках тепло, как в Крыму.

В такой день меня вдруг позвал Гаврилыч: "Таня, тебя к городскому телефону." Вопреки моему выздоровлению после гэбэшной профилактики, сердце вдруг упало -- это Феликс ждет меня на проходной, вдруг поняла я. Не пойду, боюсь... Или нет -- сразу звоню Андрей-Сергеичу: караул -- жиды!.."

А там оказался совсем другой едва узнаваемый срывающийся от счастья голос: "Таня? Поздравь меня, я водку пил!" "Ты? Ну и что, Коля? Мне-то какое дело?" "Как какое? Теперь весь архипелаг и берега твои." "Ничего не понимаю. При чем тут твоя выпивка?" "Да не водку пил, ха-ха! Я бот купил, поняла? Бот! Плавсредство! Каюта на шестерых, ходовая рубка, настоящий камбуз... Представляешь? Никаких тебе не надо теперь ни рейсовых катеров, ни электричек, автобусов там, палаток, даже дачи! Всюду дома, представляешь?" "А я-то при чем? Ты что, со мной вдвоем куда-то намерен поехать?" "Ну, почему вдвоем? -- смешался он. - Бери кого хочешь, я не возражаю, как капитан. Прямо на эти выходные и договаривайся. Пять мест, шестое мое." "Так он уже на ходу?" "А как же? Я тебе кто?"

Бот стоял на якоре метрах в тридцати от берега, прямо напротив открытых окон моей комнаты. Бывшая пластиковая спасательная шлюпка, а теперь чуть ли не личная яхта Николая - в моем распоряжении. И он сам машет мне рукой с палубы, пока я выглядываю сквозь цветущую сирень. Белый корпус и голубая рубка отражаются в зеркальной воде залива. На борту золотом сверкает "Таня".

Я торопливо переодеваюсь в свой единственный купальник, хватаю сумку с теплыми вещами и выбегаю на берег, к едва видимой над галькой прозрачной воде. Коля уже гребет ко мне на резиновой лодке. Я вхожу в еще холодную, но вполне терпимую воду бросаю ему в лодочку вещи и плыву к боту сама. Там с кормы свисает новенький деревянный пахучий трапик. По нему я поднимаюсь на нагретую на послеобеденном на заказ солнце палубу, особенно горячую после холодной воды. Бот сияет свежей краской и иллюминаторами. Я прохожу на нос, свешиваюсь над поручнями, потом спускаюсь в каюту, оцениваю камбуз с газовой комфоркой на красном баллончике и с обычной железной печкой. Николай тоже сияет на корме своей замечательной улыбкой. Через глаз аккуратная повязка, тельняшка обтягивает потрясающий торс с крутыми плечами, которым позавидовал бы и культурист -- не зря он по восемь часов в день ворочает в порту стокилограммовые ящики и мешки. Да еще джинсы с закатанными штанинами и широким поясом, алая повязка на голове -- шикарный пират из него получился! И нафиг мне с таким парнем Феликс с его метаниями, сомнениями и непредсказуемостью...

Впрочем, он смотрелся бы ничуть не хуже... даже лучше... Увы, он все-таки лучше всех смотрелся бы на любом месте...

Но пока счастливый мой бывший несостоявшийся насильник, верная сиделка в период моей болезни и просто добрый друг заводит дизель, прямо театральными жестами крутит штурвал. Дизель деловито стучит. Сирень и мои окошки за ней уменьшаются на глазах, Арина машет нам с берега. Потом исчезает за мысом Бурным и вся улица с тем же названием, а потом отодвигается назад и сам город. Бот начинает заметно покачивать. Я после работы, голодная и потому принимаюсь за приготовление ужина -- чищу картошку и кипячу воду в чайнике. Коля ест прямо в рубке, не отходя от штурвала, а я на корме, свесив ноги над кипящей за винтом водой. Солнце печет совсем по-летнему. Я накидываю на сгоревшие плечи полотенце. Только задремала под уютный стук дизеля, как слышу: "Приехали."

Над нами нависает зеленый массив поросшей лесом сопки у противоположного берега залива, блестит вода уютной бухточки. Я снова отказываюсь от высадочной лодочки, ныряю в изумрудную воду, плыву к пустынному берегу и растягиваюсь на мягкой коричневой теплой подушке из водорослей - сразу за крупной галькой. Вот это жизнь, думаю я, млея от счастья. А ведь могла и не дожить...

Ах, никогда не считайте любое событие необратимым! Какие-то два-три месяца и -- вроде бы и не было чего-то, казавшегося непоправимым.

Коля плюхается на мягкий барьер водорослей рядом, опрокидывается, то ли невольно, то ли нарочно обнимая меня за мокрую талию. Тотчас он отдергивает руку, готовый к истерике и отпору, но сегодня -- его день! Бот купил, бухточку нашел, девушка красивая рядом. Мне ли портить счастье хорошего человека? Да и что я сама, неживая что ли?..

Нам очень хорошо и на берегу, и в каюте, где мы водку пили, и на обратном пути, и на моей двуспальной кровати с двумя наконец подушками, и с Ариной в саду -- она совсем в другом настроении, помолодевшая и такая счастливая, что я и не ожидала. Ну, подружились мы с ней, ну сын вроде остепенился, ну девушку себе завел, но чтобы так без конца по любому поводу молодо хохотать!.. Но я и сама на какое-то время избавилась от всех тревожных мыслей.

***

Увы, только до следующего утра. Полюбив с первого взгляда "наш" бот, я начала утро с пробежки в купальнике к близкому берегу, плавания к боту и ныряния с него. В то субботнее утро Коля еще спал во время моей зарядки, а на самом берегу, на скамейке чужой лодки сидела блондинка, лицо которой показалось мне знакомым, хотя я точно эту женщину видела впервые. На вид ей было далеко за тридцать. Лицо, как говорится в романах, со следами страстей и пороков. Она молча наблюдала, как я выхожу из воды, отжимаю волосы и вытираюсь полотенцем. "Сядь, Татьяна, - вдруг глухо сказала она, похлопывая рукой по скамейке рядом с собой. -- Поговорить надо..." "О чем?" - я еще была в самом замечательном, даже игривом настроении, хотя эта ночь не оставляла ничего, кроме нарастающего разочарования. Хороший был парень Коля в постели, но я-то знавала куда лучше... "О тебе. О твоей единственной молодой жизни на этой земле..." "Вы -- из КГБ?.." "От-ку-да? -- протянула она и вдруг искренне рассмеялась, обнажив рот, полный золотых, стальных и гнилых зубов. -- Ну, ты даешь! Ты еще и дура к тому же?" Когда она засмеялась, то я уже была совершенно уверена, что знала ее близко и давно, хотя и не могла пока вспомнить, откуда. Я села на скамью напротив нее почти касаясь ногами ее коленей. Отчего-то ее в общем-то довольно стандартный облик показался мне жутким.

"Короче, - разозлилась я, мучительно перебирая в памяти близких знакомых. -- Кончай, подруга, придуриваться и говори, чего надо. Я замерзла." "Я -- Ольга, - сказала она веско. -- Я Николеньку три года ждала из заключения. Я тебе его без боя не отдам, шалава!" Она достала из сумочки настоящий бандитский нож и положила его лезвием на мое мокрое бедро острием к плавкам так, что одним ее движением я была бы искалечена как женщина. Я взрогнула от холодного металла на моей коже и замерла с идиотским выражением лица. "У нас не шутят, - снова обнажила она свой музей металлов на помойке. -- Съезжай с квартиры и больше чтоб я тебя с Николаем не видела. Не только на его боте, а вообще на этом берегу. А то ты узнаешь, что такое замерзнуть тут навеки." Она продвинула лезвие и чуть кольнула меня. На плавках выступила кровь. Потом встала, спрятала нож в сумочку, снова неуловимым движением стремительно вынула его, помелькала перед моим лицом и стала отступать задом.

Боится, вдруг поняла я. Знает, что я самбистка и - боится.

Собрав всю свою волю, я подавила свой страх, но, сделав вид, что слаба в коленках, выкарабкалась кое-как из лодки и пошла за ней к дому. Что-то в моем лице вдруг показалось ей подозрительным. Она лихорадочно сунула руку в сумочку, но было поздно -- я уже летела на нее, поворачиваясь в воздухе на спину с опорой на руки, чтобы сделать "рычаг" - зацепить ее лодыжку одной ногой, а второй сильно толкнуть ту же ногу выше колена, используя инерцию горизонтального полета.

Зловещая блондинка с размаху села на тропинку, ошеломленно глядя на меня, сжимая в руке сумочку. Не теряя инициативы, я тут же навалилась на нее и стала молча выкручивать ей кисть. Она глухо зарычала басом и сдалась.

Теперь я победно стояла, держа в руках ее оружие, а она сидела на земле, жалко и заискивающе улыбаясь. Кровь стекала по моему бедру, и она решила, что сейчас ее будут "мочить" - ее же "пером". Конечно, резать ее я и не собиралась, хотя смазать по разномастной ухмылке так и тянуло. Но когда ее вытаращенные на меня выцветшие голубые глаза заполнились слезами, хлынувшими на пунцовые щеки, и она стала вытирать лицо тылом вывернутой ладони, шмыгая вертящимся носом, я так испугалась, как будто на меня снова нацелен нож в самое главное место.

Это плакала я! Постаревшая, потасканная и спившаяся Таня Смирнова в каком-то другом измерении и с иной биографией. Вот почему она мне сразу показалась знакомой -- это лицо, глаза, даже улыбку я видела в зеркале каждое утро! Ужас отразился и на ее лице -- очевидно, та же мысль одновременно пришла и ей в голову.

Перед ней стояла Ольга пятнадцатилетней давности, еще гладкотелая, густоволосая и стройная, со своими зубами и с наивными искорками в еще ярких голубых глазах, какие были и у нее самой - до прошедших страшных лет...

Я молча протянула ей сумочку с ножом, пошла к воде и стала промывать ранку. Порезала она меня неглубоко, чуть содрала кожу. Кровь уже не шла. Я вернулась к лодке и села на свое место. Она уже сидела на своем, все еще всхлипывая и утираясь рукавом своей вышитой украинской кофточки, а сумочка валялась на гальке под соседней лодкой.

"Оль, не бери в голову, - сказала я как можно мягче. -- Я бы и без твоих угроз не осталась с Колей. Увы, я люблю другого. Совсем-совсем другого. Коля в сто раз лучше этого моего другого, но он не мой. Я это сразу почувствовала.. Теперь я понимаю, что и он ко мне полез только потому, что мы так странно похожи. Значит, он любит тебя. Мне ли не знать, каково женщине, когда любимый уходит к другой! Я исчезну из вашей жизни уже на следующей неделе. Прости меня, но я не знала, что у вас это так серьезно. Арина, конечно, упоминала о тебе, но мало ли где ночует холостой мужик..." "Холостой! -- сотрясалась она в рыданиях, вертя носом. -- Да мы с ним уже десять лет как муж и жена. У нас трое ребятишек, только они в Воронеже, у моих стариков. Тут им не климат. А как мы с ним любили друг друга, если б ты только знала... Да ты же знаешь, что это за мужик!.." "Знаю, Оля. Хороший парень, но для меня мой..." Господи... "МОЙ"?..

Тут я так разрыдалась и закашлялась, что она стала колотить меня кулаком по спине. Тотчас что-то грохнуло в доме, в окно из моей комнаты, ломая сирень, вылетел Коля в трусах и сбил несчастную свою жену с ног. Я только махала рукой, чтобы его успокоить. Из дома к нам бежала Арина с водой и моими таблетками. Втроем они привели меня в чувство и уложили в мою-нашу постель.

Потом мы все четверо пили чай в саду и откровенно обсуждали наши дела. Ольга расцвела, Арина -- напротив. Я после приступа постарела, Ольга -помолодела. Коля тоже что-то, наконец, заметил и только повторял, глядя то на меня, то на Ольгу: "Надо же!.."

***

Мне уже давно предлагали нечто вроде общежития -- съемную на троих однокомнатную квартирку в Моргородке, за счет завкома, но я все цеплялась за мой Мыс Бурный, где жила как дома. В среду я все подписала и переехала в настоящую квартиру - с ванной и электроплитой, чего у меня сроду не было. Девочки были новые незнакомые, мои ровесницы, довольно милые и тактичные, обе москвички, Вера и Варя, как нарочно, чтобы мне вечно их путать. Попали по распределению, как и я, но на завод.

Начиналась новая жизнь в старом убежище.

***

Впрочем, она скорее продолжалась. Коля позвонил мне на работу в пятницу после обеда и пригласил на бот - поехать на острова. Я тут же созвонилась с моими новыми сожительницами, пригласила Марика и Валю, наших единственных холостяков, и стала морально готовиться к возможным осложнениям с такой грозной Ольгой. Но ничего страшного не произошло. Супруги не отлипали друг от друга в ходовой рубке, пока мы травили анекдоты и хохотали на корме так и не ставшего моим бота с моим именем на борту.

Капитан высадил нас на острове Рейнеке, обещал забрать послезавтра вечером, газанул в чистое июльское небо и тут же свернул за мыс, оставив нас с палатками на изумрудном лугу у самого пролива между островами. Как только мы разбили палатки, парни отправились в крохотный поселок за как всегда забытыми какими-то продуктами. Мы же начали готовить ужин на костре. С острой приправой в виде голода на чистом воздухе это было божественно. Во всяком случае, мужчины нас старательно хвалили.

Как всегда здесь, на широте Сухуми, ночь настала почти мгновенно -- вот кто-то повернул реостат и нет закатного солнца, только звезды над головой. Я поймала одного из таинственных светлячков -- обычный черный жучок с пульсирующим полосатым брюшком. Как только я раскрыла ладонь, он едва слышно затрещал крылышками и полетел зигзагом, какими было пронизано все пространство над лесом. Такие же светящиеся, но совершенно неразличимые на ладони организмы были растворены и в черной воде, когда я, единственная из всех, рискнула поплыть с маской, изумляясь моим ярко светящимся под водой рукам. Все, что шевелилось, немедленно начинало излучать фосфорический зеленоватый свет.

А утро оказалось ясным, с просторным розовым торжественным рассветным небом над островом напротив и с отражением его леса в зеркале пролива. Мальчики уже собрали нам каждой по букету цветов. Уже пахло кофе и из умывальника лилась родниковая вода.

Естественно, сразу после завтрака все бросились купаться. Мои москвички вообще впервые видели море и удивлялись каждой мелочи. Я восхищала их моим нырянием с маской и трубкой. Впрочем, такого моря и я сроду не видела, во всяком случае, что касается подводного мира. В Крыму я пристрастилась к подводному туризму, но там был просто очень милый голубой с синим пейзаж ниже поверхности воды. А тут -- просто калейдоскоп подводных цветов -- от ярко желтого до ядовито-малинового, оранжевого и пурпурного. Там была морская трава, а тут -- подводные леса. Я вылезла только когда окончательно закоченела. А девочки просто без конца окунались, заходя по пояс и возвращались на берег. Субтропическое солнце тут же сожгло их белые московские лица и плечи. Бледные москвички за одно утро стали ясноглазыми и яркогубыми.

Стояла влажная душистая тишина, нарушаемая только чивиканием птиц и дальней воркотней прибоя по ту сторону мыса. В проливе же, у наших палаток вода тихо плескалась, как в каком-нибудь Серебряном Бору в центре Москвы или у нас на Озерках.

После обеда я решила поробинзонить, чем я увлеклась, к раздражению вечно терявшего меня Феликса, в Крыму. Поднявшись по тропинке, я оказались на лугу, который кончался обрывом к необитаемому при какой погоде пляжу по другую сторону мыса -- среди изумрудных волн там то обнажались, то исчезали в белой пене черные блестящие валуны.

Декорацией к этой сцене был берег открытого моря, который состоял из похожих на крепостные башни скал, то черных с фиолетовым отливом, то красных. Башни были одеты снизу в ярко-белые кружевные воротнички прибоя за ослепительно синей бескрайней мантией - до самого иссиня-черного в лучах солнца проведенного по нитке горизонта. Слева за мысом простирался архипелаг -- от кокетливо кудрявых лесов на склонах ближайшего острова до розовато-голубых дальних берегов.

Не считая прибоя, здесь тоже была тишина, звенящий горячий душистый воздух над изумрудной травой с летающими над ней бабочками. Эта торжественная красота неизмеримо превосходила все, что я когда-либо ожидала в мечтах от своего убежища.

Цепляясь за отвесные скалы, я спустилась по крутой тропинке к увиденной с вершины лагуне, заслоненной на две трети огромной красной с белыми прожилками скалой. Тут я разделась, опустилась по пояс в гладкое каменное сидение в горячей воде лагуны, защищенной валунами от бушующего в каких-то десяти метрах от меня прибоя.

Уровень воды в лагуне меняется с высотой внешних волн - меня то приподнимает вода моем кресле, окутывая по шею, то оставляет под солнцем на обнажившемся камне. Иногда снаружи с шипением летят тучей холодные брызги, заставляя меня ежится и взвизгивать.

Когда сидеть надоело, я перешла в соседнюю лагуну, надела ласты и маску -- весь мой наряд -- и полетела в прозрачной как воздух воде, отражаясь снизу в зеркале ее поверхности. Мне часто снилось, что я летаю, но на над таким пейзажем. Такое и присниться не могло: желто-красное пламя водорослей, синеватые морские ежи и разноцветные звезды в голубых столбах солнечного подводного света. Вокруг величественно колыхались космы белой седой травы, среди которой шевелились коричневые тени огромных листьев.

Лагуна оказалась очень глубокой. Где-то внизу угадывались синие очертания камней. Насколько они далеко, можно было судить по крошечным куполам медуз над ними на фоне таких же полуметрового диаметра мерцающих бахромой голубых безобидных тварей, которых я безнаказано отодвигала с дороги руками. Я нырнула поглубже, но дно так и не приблизилось -- тут метров десять! Зато я увидела себя всю в зеркале поверхности, перевернувшись на спину.

Интересно, кажусь я морским тварям чудовищем как мне акулы и осьминоги, или красавицей -- гибким белым грациозным зверем, как нам дельфины?.. Снова меня начала бить дрожь. Пришлось вернуться к своему "креслу", но не могла согреться -- перекупалась.

Я легла на горячую мягкую подушку водорослей на берегу, вытянула над лицом к слепящему солнцу растопыренные пальцы, принимая золотистый сухой душ. И тут меня обжожгло изнутри воспоминание: ведь сегодня ночью в моей палатке мне приснился Феликс. Врачи запретили мне о нем думать, если я хочу сохранить разум, а ему, как видно, нет. Взял и приснился.

***

Только я собралась отпугнуть чем-нибудь хорошим крамольное воспоминание, как услышал шум камнепада. Я вздрогнула и кинулась к своему купальнику, косясь на тропинку. Точно, кого-то несет сюда. Двое мужчин. Они меня давно видят, но тут остановились, тактично отвернулись, видя, что я лихорадочно одеваюсь. "Уже можно?" -- раздался знакомый голос. "Можно", - не оборачиваясь отвечаю я, надеясь, что пройдут мимо, но они явно не спешат -остановились за моей спиной и шепчутся.

"Ну, что вам надо?" - решилась я спросить. "Природа не создала трех Венер, - звучит все тот же знакомый, но не Марка и не Вали голос. -- Если одна из них стоит себе в Лувре, то вторая здесь. И звать ее Татьяна Смирнова." "Ты прав, Гена, - отвечает такой же знакомый второй голос. - Не узнать совершенство форм этой изумительной спины, увиденной хоть раз, может только ослепший. Причем Венере Милосской до Тани далеко. Ты здесь откуда, Тайка?"

Господи... Так называл меня только Феликс. Но это не его голос! Я вскакиваю и тотчас бросаюсь в объятья Гены и Валеры, друзей Феликса, тех самых, что травили меня вместе с его мамулей в Севастополе, а до и после того были просто милыми однокурсниками-ленинградцами. До боли знакомые холеные белые рыхлые лица! "Гена, Гена, - смеется Валера, видя что его друг не отпускает моей талии. -- Прежде чем обнимать такую красивую девушку в таком легкомысленном наряде после долгой разлуки, следует выяснить нет ли за скалой законного ревнивца, способного проткнуть тебя острогой." "Ой, мам! -непритворно пугается рыжий Гена. -- Таня, ты ведь нас ему не выдашь?" "Не выдам. Я свободна и вам ужасно рада. Просто не могу выразить как!.. Это кажется мне продолжением сегодняшнего сна." "А началом сна что казалось?" "Феликс, - неожиданно выдаю я бушующие чувства. И меня тут же начинает колотить дрожь. -- Он мне сегодня снился..."

Они помрачнели. "Он был похож на мокрую курицу во дворце бракосочетаний, а невесту выносил почти брезгливо, - произнес профессиональный лицемер Валера. А Гена так же фальшиво добавил: - Конечно, ты ему подходила бы больше в этой роли." "Эллочка Коганская, конечно?" спросила я, криво улыбаясь. "Если бы! Совершенно со стороны. Ты ее не знаешь." "Красивая?" "Это на чей вкус." "Из наших?" "Мединститут." "Веселая? Остроумная?" "Н-не думаю... Впрочем, говорят, в своем деле дока. Готовится в ординатуру, занималась в разных там престижных кружках. Короче -- способный врач," - нехотя заканчивает Гена, отводя в сторону свои лживые глаза. А Валера словно с осуждением добавляет: "Академически умна. Натаскана в области музыки и театра. Дитя нашего великого города. И мама у нее скрипач. Первая скрипка какого-то театра, кажется." "Толстая, рыхлая, - почему-то лихорадочно расспрашиваю я, надеясь услышать хоть что-то негативное о моей счастливой сопернице. -- У нее белое лицо и черные кудряшки?.." "Нет-нет, ты имеешь в виду совсем не ту. Светлая шатенка с карими большими глазами. Довольно привлекательная фигура. Не твоя, конечно, это совершенно неповторимо, но вполне терпимые формы." "Феликс ее любит? Уважает, по крайней мере?.." "Боюсь, Таня, что он относится к ней все лучше и лучше. Тем более, что она ждет ребенка..."

Звон, нараставший в ушах, как зловещий признак приступа, стал стихать. Ладно, если он счастлив, а ты его любишь, сказала мне моя совесть, то чего тебе еще надо? "Бог с ними, пусть благоденствуют, - рассмеялась я. -- Вы-то тут откуда? Не приехали же специально, чтобы меня развлекать этими подробностями!" "Мы тут в командировке от нашего НИИ... Выходной коллеги посоветовали провести на островах."

Они стали делиться впечатлениями о поездке, о Владивостоке, о нашем заводе. Вспомнили альма-матер и колхоз. Обычный треп бывших однокурсников. Я смеялась их шуткам, кивала, благосклонно принимала комплименты, вела себя вполне адекватно ситуации.

Итак... Ты переоценила свою особу, - трещал мне между тем внутренний голос. Февральское письмо было не криком отчаяния, а данью вежливости, прощальной милостынью. А ты-то, дура и психопатка, чуть с ума не сошла от жалости к бедному слабому Феликсу и к себе. А письмо-то просто какая-то плата за все, что между нами было.

"Хорошо, но ты-то тут откуда? -- спохватился Валера. -- Тоже в командировке?" Врет, сразу поняла я. Все-то он знает. Придуривается. Я кратко рассказала о себе. Они ахали, кивали, фальшиво пучили свои глаза. "Нравится?" - спросил Гена. "А разве тут может не понравиться?" "Да, красиво", - уже не скрывая равнодушия отозвался он, странно посмотрев на меня. "Купались уже?" "Что ты! Зашли по колено. Вода у вас ледяная." "А не хотите искупаться в лагуне? Тут вода теплее." "В другой раз." А Валера добавил: "В лагуне? Что ты! Все знают, что именно в таких теплых лагунах и водятся разные ваши спруты. Нет, мне еще жизнь не надоела."

Вот кто им уже точно надоел, так это я. Но они этого сами не скажут. Ведь такие элегантные, вежливые, утонченные, сдержанные, рассудительные, такие привычные!.. Но и мне неудобно было прервать беседу. Но тут, к общему облегчению, с обрыва донесся голос Вали: "Ого-го! Таня! Ты живая? Не утонула? Мы тебя всюду ищем! Поднимайся скорее, обед стынет. Кто это там с тобой? А то я всех наших позову!" "Это мои ленинградские друзья!" "Так веди их в наш лагерь. Покормим." "Пошли, мальчики?" "В другой раз, - повторил Гена, неприятно щерясь от блеска моря. - Рады были тебя повидать, Танечка." "Удачи тебе, - добавил Валера. -- Как говорится, ни пуха ни пера в твоем далеке." "И вам того же..."

"...а у самой видел как глаза горят синим пламенем? -- услышала я своим собачьим слухом фразу Гены, когда они стали удаляться. -- Какая все-таки женщина, а?" "Да, Фелю можно понять. Но я бы с такой связываться не решился. Убьет в случае чего, не задумываясь..."

***

Ночная сцена в декорациях специфических наших дальневосточных субтропиков.

Как хорошо поется у костра! Никто этого не знает, кроме племени диких туристов. Сидишь себе на теплом бревне, глядя на лунную дорожку и выкладываешься как умеешь. Все равно тут любой голос и любая песня -- лучше всех. Какая-то грустная песня про то, как мне мама, как мне мама целоваться не велит, звучала каким-то гимном в пронизанной запахами моря и цветов тишине. Мелодия так гремела, раскачивалась и парила, что у меня мурашки по спине бежали. Мы с девочками старательно и предельно жалобно пищали, что любовь кольцо, а у кольца начала нет и нет конца.

Увы, параллельно этой пасторали во мне кричало, между тем, другое. Итак, все приняли как должное мой разрыв с Феликсом и его женитьбу пусть не на Элле, но все-таки на другой. Облегченно одобряют его выбор не в мою пользу. Держатся своего круга, не допуская ни одного исключения. Конечно же, они и сейчас дружат с... семьей моего Феликса. Без меня в ней... Все остальное -- традиционное лицемерие. И я хороша! Кто меня вообще просил говорить про сон и тем более вести все эти все обнажающие вопросы. Чтобы меня же им бить было удобнее...

"Таня, - тормошила меня захмелевшая и за один день загоревшая Варя. -Прочь грусть! Если не хочешь больше петь, надо пить, пока снова петь не захочется." "Я схожу за водой, - поднялась я, хватая ведро. -- Я сегодня еще не носила." "Куда ты ночью? -- лениво возразил Марк со своей подушки в виде обнаженных ляшек соблазнительной Веры, на которых он как-то ненавязчиво и уютно устроился к обоюдному согласию. -- Я завтра сам принесу."

Позади попискивал наш приемник. Лунный свет отбрасывал на узкую тропинку черные тени. Родник журчал уже совсем близко, когда я подняла глаза и увидела темный силует человека сидящего на скале, словно вырезанный на фоне светлого лунного неба из черного картона. Я набрала воду, двинулась было в обратный путь по кромке прибоя, утопая в мягких водорослях, когда сзади раздался шорох. Я вздрогнула и оглянулась на силуэт. Страх тотчас пронизал меня сверху и застрял под ослабевшими коленками -- человек вдруг показался мне раза в полтора больше нормального. Даже в бреду у меня не было таких видений. Во рту его, о, Боже! сверкнул красный огонь... Я решила, что это все мне снится -- ущипнула себя за руку. Нет, так и сидит совершенно неподвижно. И огонь то ярче, то тускнее. Я попыталась позвать наших на помощь, но изо рта вырвался какой-то щенячий визг. Человек на скале вздрогнул, соскочил и пошел ко мне. Только теперь я поняла, что исполинский рост -- просто игра света. Он просто сидел ближе, чем я предполагала. А красный огонь во рту -- банальная сигаретка...

"Кто здесь? -- раздался удивительно знакомый своей необычной густотой бас. -- А ну, кончай придуриваться, в морду дам. Не прячься, я тебя уже вижу. Что?! Иди ты! Таня... А я-то думаю, чьи это глаза во тьме светятся... Ты-то тут откуда, поросенок?"

Вот сволочи эти мои дневные собеседники! Не сказать, что с ними любимец всей нашей группы Леша Горобец, единственный человек, которого все одинаково уважали. Он схватил меня и подбросил как ребенка, поймав огромными красными ручищами: "А я тебя три дня искал через горсправку, - грохотал его бас. -Пошел по одному адресу, а там на меня какой-то криминал вызверился. Я уж решил, что ты вернулась в Ленинград." "Мне, Леш, дали место в общежитии. Мы тут с ребятами из нашего ЦКБ в походе." "В твое ЦКБ меня, представляешь, не пустили. Сначала вроде их моя форма секретности устроила, но когда узнали, что я именно к тебе, то тут же куда-то позвонили и отказали. Что ты там такое страшное для врагов мира и социализма разрабатываешь, поросеночек? Как твои шкуры?" "Шкуры?.." Мои мысли были так заняты новостями о Феликсе, что я тут же подумала, что он шкурами называет... Нет, кто угодно, но не тактичный Лешка! "Как какие шкуры? -- удивился он. -- А твоя курсовая работа по годродинамике, что попала к самому Антокольсому! Китовая кожа для подводных лодок с подсосом пограничного слоя?" "А, гидродинамика!.. Я тут другое, представляешь, изобрела. Тоже для подводных лодок, но я даже тебе ничего не скажу. Меня тут как-то так пуганули, правда по другому случаю!.." "Иди ты! Я всегда говорил, что Смирнова -- голова!" "Ты не хочешь к нашему костру?" "И пожрать дадите? А то я голодный..." "Пошли. Бери мое ведро. Фу, как ты меня напугал, пор-р-осенок!"

Через минуту он выскребывал из котелка остатки каши и обстоятельно отвечал на мои вопросы о ребятах, с которыми мои дневные собеседники не общались. Наконец, я решилась спросить его и о Феликсе. "А что этому поросенку сделается, вытер он платком губы. -- Чуть ли не правая рука у Антокольского. Женился, перебрался к жене. Ты ведь знаешь?" "А ты знаешь, что я тут чуть не сошла с ума и не умерла от горя?.." "Знаю. От него, а он не знаю откуда. Так ведь и он тебя больше всех любит, поросенок." "Ну да! А жену? Как ее, кстати, зовут-то?" "Так это Дина Богун. Ты ее вроде бы тоже знаешь. Вечеринку у Генки помнишь? Ты с ней в шахматы играла, а потом вы ушли вместе." "Дина? Сестра Гены! А он мне сегодня ни слова об этом..." "Так это ж такой народ!.."

Так во-от это кто! Это серьезно. Это не жена не стена, такую не отодвинешь... Да, очень даже умная и обаятельная девуля, брови такие красивые, породистое тонкое лицо, глаза одалиски, кулинар знатный, все ее торт хвалили. На ней было светло-серое платье с короткими рукавами. Мы все белые, а она смуглая, сразу видно, что нерусская какая-то. До чего была, правда, милая девчонка с виноватой какой-то улыбкой. Ничего не пила, молчала, краснела до слез, когда танцевала. Куда мне до нее! Сплошное благородство в голосе и манерах. Вот это соперница, не какая-то Эллочка! Да, вот теперь я все вспомнила. Мы с ней действительно ушли вместе, так как Феликс опекал перепившего Гену. А тут как раз началась дикая буря с холодным ливнем, от которого наши плащи пропускали воду как решето. Она настояла, чтобы я зашла к ним переодеться и просушиться. Квартира -- роскошь, после нашей-то с мамой четырнадцатиметровой комнаты на первом этаже с окнами на помойку во дворе-колодце. Не говоря уж о пяти соседских семьях, совершенно озверевших после десятилетний вынужденного общения на одной девятиметровой кухне. И это все я хотела дать аристократу-Феликсу? Не Динину сдержанную, элегантную, просто скользящую по комнатам маму, а мою истеричную затурканную несчастную мамулю в свекрови.

"Ну чего нос-то повесила, поросенок? -- загремел Леша, обнимая меня за плечи и прижимая мою голову к своей широкой груди. -- Все проходит. Ты в таком райском краю поселилась. Радуйся жизни!" Он все гладил и гладил меня по голове огромной ласковой лапой. Он растерялся от моих рыданий, этот белобрысый мощный добрый Леша, пока перед моими глазами мелькали видения прошлого года.

"Да чтоб я вашу соль больше в руки взял!... Чтоб вам, мадам, подавиться вашей солью, чтоб она вам на засолку пошла!" "Стыдно вам, Савелий Кузьмич..." "Мне стыдно? Я сорок лет в этой квартире, а вот где вы, мадам, отсиживались, пока мы в блокаду котлеты из трупов ели?"

"Диночка, белье для Танечки возьми в моем серванте. Вы нас простите, Таня, у нас так неубрано... Сами понимаете, столько забот, а у меня совершенно нет времени после репетиции. Вы чай с каким вареньем любите?" "С любым." "Так не бывает. Я вам для профилактики от простуды положу малиновое, хорошо?" "Я пойду наверное. А то мама беспокоится." "А вы ей позвоните, что вы у нас." "Так телефон нам отрезали в прошлом месяце." "Отрезали? Кто может отрезать частный телефон?" "Милиция. Мой сосед как-то с него вызвал одновременно и их, и пожарную, и скорую..." "Какой ужас!.. Что же с ним случилось?" "Ничего с ним не случилось. Для смеха, я думаю, как они друг с другом разбираться будут." "Какая глупость! Словно им делать нечего... А вас я просто не имею права отпустить, Танечка. Да и мосты уже развели. О, вот и Семен Борисович. Сеня, это Танечка, Диночки подруга."

"Не стесняйся, Таня, у нас вечно кто-то ночует. Папа -- известный адвокат, кого только не приглашает. Его клиентам иногородним иногда просто некуда больше идти."

"Я вам советую с утра принять душ, Танечка. Или вы привыкли ванну?" "Спасибо. Я просто умываюсь по утрам над раковиной." "Но это же хуже, чем общая процедура!" "У нас нет ванны или душа. По субботам я хожу в баню. Вот и все..." "О, тысяча извинений! Я просто не подумала... Да, сколько еще людей у нас живут без элементарных удобств... А ведь такое строительство!"

"Танька, ты куда, идиотка опять девала мои бегуди?" "Да я и не трогала, мама. Я же ими не пользуюсь..." "Не пользуюсь! Вечно перекладывает куда-то мои вещи... И где это тебя черти носят по ночам?" "Я была не вечеринке, а потом дождь. Я ночевала у подруги." "Не ври. Я всех подруг обзвонила." "Эту ты не знаешь." "Не знаю. Потому, что это никакая не подруга. Вырастила потаскуху!.."

"Что тут у вас еще?" "Ужас, Танечка! Пока тебя вчера не было, Савелий Кузьмич сварил кота Маргариты Леопольдовны..." "Сварил?.. Персика?!" "Вот именно! Прямо в этой своей знаменитой фронтовой кастрюле. У него собрались друзья-однополчане отведать их традиционный суп Второго Белорусского, а проклятая Марго всыпала в его кастрюлю целую пачку соды. Он отнес в свою комнату первую тарелку, а потом вернулся, стал стучать к ней, а она, как обычно, молчит и посмеивается себе. Тут он видит на подоконнике несчастного Персика, сует его в свою кастрюлю, фашист, закрывет крышкой и ставит сверху все четыре утюга. Естественно, Маргарита Леопольдовна тут же вбегает на кухню -- крик был ужасный -- и падает в обморок. Сейчас она в реанимации... Ну вот, еще смеешься, бездушная ты девочка!" "Лариса Максимовна, так ведь, с одной стороны это же всего лишь кот, а с другой, эта Леопольдовна вечно..." "Для тебя Персик всего лишь кот, а для нее -- единственное близкое ей живое существо на всем свете..."

*** *** ***

Год спустя был спуск нашего "изделия". У корабелов это профессиональный праздник, что бывает то раз в пять лет, то пять раз в году. Это вам не День работников печати! Все приоделись, все волнуются, словно хоть раз такое было, чтобы спуск прошел плохо. Многие здесь с шести утра. Я тоже принарядилась. Как-никак самое заметное на любом корабле сооружение -- кожух дымовой трубы -- проектировала я лично. Всю начерталку вспомнила. А это не что-то, это как нос на лице. Какой кожух, такой и корабль. Погода опять гнусная -- туман, морось, сильный южный ветер. Люди сидят на стапелях второго в серии "изделия", на лесах ледокола в сухом доке, просто на пирсе. Наконец сирена, потом тишина, звон разбитой бутылки шампанского, и огромный красный корпус "изделия", которое, казалось, установлено здесь, как здание, на века, вдруг сдвигается с места. Я не впервые на спуске, но всегда поражаюсь, как такое гигантское здание рискуют просто пустить двигаться, ведь уже не остановишь никакой силой!.. Вообще что-то в спуске есть от стихийного бедствия.

Все кричат "ура", в бухте возникает волна, плавно уходящая к другому берегу. На этой волне прыгают спешащие к новорожденному гиганту буксиры, берут его в свои умелые руки и толкают к достроечной набережной. Все. Далее это уже забота ТОФа. Мы свое дело сделали! Последнее, что там от нашего ЦКБ -- гордость Вали и всего отдела -- автоматический подъем флага на безлюдном пока судне. Все поздравляют главного конструктора, а измученный Ось-Ароныч только вытирает платком потную лысину и счастливо улыбается золотыми зубами под горбатым своим семитским носом.

Меня не поздравляет никто, а потому я становлюсь себе в очередь за тошнотиками -- жаренными пирожками с китовым мясом, - беру кулек и иду себе в отдел. Тут кто-то осторожно берет меня под руку. Сам герой торжества Иосиф Аронович.

"Я все искал случая спросить вас, Танечка, - тихо говорит он. -- У вас после того митинга были серьезные неприятности с КГБ?" "Да нет... Так, попугали немного и все. А вы как? Вас, я слышала, тоже таскали?" "Меня не просто таскали. Я же все-таки еврей, а потому в совсем ином положении, чем вы. Так что сегодня я в качестве главного работаю последний день. Этот объект, как головное судно серии, мне довести еще дали, а новую работу поручили уже другому." "Но вы ж ничего такого не сказали!.. Это я во всем виновата... Вот дура-то!" "Ты умничка, Танечка. Ты светлая личность. Решиться на такое в наше время -- надо иметь врожденное благородство и мужество. Я уверен, что мы с тобой еще все это вспомним где-то к концу века, уже в Израиле." "Вот и в КГБ уверены, что я там буду. С чего это? Я русская, мне и на родине не дует." "Они там все хорошие психологи, Таня. Ты внешне очень русская, но душа у тебя еврейская. Ты безусловно выйдешь замуж за еврея, а русским женам евреев и их детям дорога в Израиль распахнута настежь!.. Вы там самые желанные гражданки, как решившие в наших условиях разделить нашу непростую судьбу. Для еврея, если это не патологический идиот или карьерист, быть на стороне Израиля естественно, а вот русскому пересилить вековое подозрение к нашей нации и стать на нашу сторону, тем более, как ты, рискуя не просто карьерой, а свободой или самой жизнью -подвиг! Я тобой горжусь, Татьяна. И все честные люди в нашем коллективе тобою гордятся. Мне многие об этом говорили. Выходи за еврея и будь с нами."

"Я бы рада, - неожиданно заплакала я. -- Только он предпочел мне еврейку, Иосиф Аронович. А... у вас жена кто?" "Тоже еврейка." "Вот видите!" "Евреев в стране миллионы. Этот предпочел другую, а другой разглядит именно вас. Я вам от души этого желаю. Такие как вы нужны Израилю." "Так вы сионист?" "Я всегда считал себя коммунистом-интернационалистом. Но на этом митинге ты открыла нам всем глаза. Да, с того дня я -- сионист. Так я им и сказал. Поэтому я больше не главный конструктор. Зато -- честен с самим собой..." "Я думаю, что нам небезопасно вот так идти и беседовать при всех." "Вы правы, - оглянулся он. -- Но я рад, что высказал вам свое восхищение. Свою вам благодарность. Будьте счастливы, Таня..."

***

Неужели кто-то тотчас успел стукнуть? Только я зашла в отдел, как Гаврилыч поспешил к моему столу: "Т-тебя к начальнику бюро, Т-таня..." Но почему к начальнику, а не в комитет комсомола, из которого меня так и не выгнали, не в партком, не к ставшему таким родным Андрею Сергеевичу, наконец?

Начальник, однако, о моем неестественном сионизме, к счастью, и не заикнулся. Когда я вошла, он встал для меня из своего кресла, обошел вокруг стола, пожал руку, уселся напротив - за столом для подчиненных.

"Тут вас все так хвалят, Татьяна Алексеевна, - начал он. -- что хоть начальником сектора назначай. Но я вас вызвал по поводу вашего изобретения, этого вашего устройства для укрепления прочного корпуса регулируемым противодавлением, что мы испытали на старой лодке. Идея заинтересовала профессора Анатакольского из головного института. Вы ведь знакомы?" "Я консультировалась у него по курсовому проекту." "А, подсос пограничного слоя? Это в перспективе, далекое будущее. А то, что вы предложили у нас -реальность сегодняшнего дня. И очень актуально в противостоянии с империалистическими флотами. Антокольский вас запомнил и очень тепло о вас отзывается. Так что я вас командирую с 26 августа в Ленинград. Доложите там наши разработки и попробуете сделать наше ЦКБ хотя бы соисполнителем проекта. По крайней мере, для изделий по нашему изобретению в Комсомольске, где тоже заинтересовались. Если вам удастся убедить министерство через НИИ, то нам могут поручить разработку, в которой вы примете самое активное участие. Пока же там считают, что нам это и не по профилю, и не по силам. Так что, как говорится, вам и карты в руки..." "Спасибо... Я, знаете, прямо одурела от радости. Я так скучаю по родному городу." "Вот и поезжайте... Да, а ту глупую историю с митингом забудьте. Я за вас поручился перед Первым секретарем крайкома. Я ему вас показал с трибуны на первомайской демонстрации. Какая, говорит, из такой Ярославны сионистка! Все кончено. Ну, оформляйте командировку и счастливого пути!"

***

Какая она маленькая, моя бедная мама! Стоит среди встречающих самолет и хуже всех одета. Учила, учила свою еднственную дочку, а та ей и помочь-то материально не может, даром что инженер, да еще на Дальнем Востоке. Никто из знакомых не верит. У всех мнение, что у нас деньги выдают на вес, по полкило в одни руки в месяц... Когда я предлагаю маме поехать домой на такси, она пугается: "Ты что, Танюшка, так сдерут!.." "Так ведь счетчик..." "Да кто их там контролирует! Скажет два рубля, и заплатишь как миленький, такие деньги..."

Дождались автобуса до метро, а от Балтийской -- совсем рядом. Вот я и дома, сто лет бы его не видеть... родительский этот дом, начало начал. Нашли мне надежный причал! Те же гнусные рожи на кухне, только что не вызвериваются, не игнорируют, а здороваются. Маленькие такие, самый высокий мне по плечо. Такая популяция выжила в лихие годы некогда славной красивыми людьми России.

Только и сердиться на них как-то грех. Жалкие граждане великого города, северной столицы сверхдержавы. Один костюм и одна пара туфель на главу семьи, ни тебе холодильников, ни стиральных машин. Телевизор один на всю квартиру и тот с линзой.

Маргарита Леопольдовна, по словам ее официального оппонента Савелия Кузьмича, оказалась живучей, как клоп из фронтовой землянки. Пережила разруху, нэп, социализм, блокаду, гибель кота. Такая, пожалуй, и коммунизм переживет. Меня она встретила довольно радушно. Я же ей тогда, после трагической гибели Персика, как только она выписалась из больницы, котенка подарила. Она его, оказывается, с тех пор вообще на кухню, к этим бандитам, не выпускала ни разу. Но меня тотчас пригласила в свою темную вонючую до полного безобразия комнату и гордо показала огромного, жирного от безделия Марсика. Тот мне что-то промурлыкал, когда я его погладила по вздрогнувшей от незнакомой руки спине, спрыгнул на пол, потягиваясь во все стороны. Такой, пожалуй, в кузьмичевую кастрюлю и не влез бы.

Мама мною ужасно гордится. И что я ее на голову выше, что инженер, что вот мне сто пятьдесят рублей, представляете, только в один конец государство заплатило за самолет, чтобы я лично профессоров тут уму-разуму учила. И, главное, что я ей ежемесячно по двадцать рублей перевожу.

Я же в этой затхлой атмосфере долго пробыть не смогла. Попила с мамой чаю и вышла на свою гнусную Дровяную улицу, стараясь скорее с нее свернуть на приличные проспекты. И вообще что-то ну никакой ностальгии и там у меня не было, и тут не проявилось. Город как город. Столько тут всякого было...

***

Ноги сами понесли меня к Технологическому, а оттуда на метро до Чернышевской. А там и Суворовский, а на нем, как серый мрачный ледокол -нужный институт. Тот же унылый вестибюль с телефонными кабинками, тот же вахтер с теми же зелеными пограничными петлицами. Надменный, как все это здание, весь этот родной город. В убежище лучше... Я сдаю в гардероб свой плащ, показываю дежурному мои документы. Тот куда-то звонит. "Зайдите в третью кабину, будете говорить с Александром Дмитриевичем Антокольским."

Профессор был по-профессорски вежлив, но времени у него для меня сегодня, в пятницу, нет. Он предлагает мне на выбор либо прогулять сегодня, а в понедельник с новыми силами с утра к нему, либо изложить сначала суть нашего проекта его референту. Терять времени не хочется. Я соглашаюсь на референта. "Сейчас он к вам спустится, Татьяна Алексеевна. Простите, но у нас сегодня такой переполох, что в отделении даже негде вас принять. Не обижайтесь, ради Бога. Я даже адмиралов иногда вынужден принимать в вестибюле. Моего референта зовут Феликс Ильич Дашковский."

Вот так!.. А я-то думала, что буду избегать, или, напротив, унизительно искать случайной встречи. А тут вот он, собственной персоной стучит каблуками по столичному паркету, в черном костюме, крахмальной рубашке, галстук развевается из-под небрежно расстегнутого пиджака. Референт, ишь ты! Адмиралов принимает в сенях... Человеком стал мой Фелька-барбос, как его неизменно звал Водолазов. Интересно, ему сказали, какая его, Ильича, тут Алексеевна ждет? Быстро же мы с ним до отчеств дослужились... И-интересно-о что это сейчас будет...

Наяву Феликс совсем не романтичен и не демоничен. Парень как парень. Похудел, подурнел. Какой-то стертый что ли. Да нет, ему и в голову не пришло, что это я его жду. Как только узнал издали, тормознул всеми двумя таким резвыми копытами, конечно, потрогал левое ухо правой рукой и наоборот, чтоб не было иллюзий, кто это ко мне спешит. Потом даже сделал неуловимое движение -- побежать в обратном направлении. Я уже наблюдала его манипуляции с любопытством.

Вот он взял себя в руки. Долго о чем-то говорит с вахтером. Тот горячо возражает. Феликс лезет в нагрудный карман и что-то показывает вахтеру. Дядька ухмыляется, вертит, я уже поняла, авторучку с раздевающейся красоткой. Наконец, дает Феликсу ключи. Он спускается ко мне по ступеням и широкого улыбается. Господи, да я же за одну эту его улыбку умереть на месте готова!..

"Танечка... А я думал, ну и совпадение, такое имя отчество. А это действительно моя Тайка..." "Ну уж и твоя," - я небрежно подаю ему руку. В огромном зеркале вижу нас обоих. Какая была бы пара, Боже мой! И какое счастье, что я к поездке заказала у старого еврея на Океанском проспекте этот костюм. Я в нем просто как кинозвезда. Да еще такая похвальная сдержанность, высокая прическа, нездешний ровный морской загар, подчеркивающий сверкающие от волнения синевой глаза. Ну-ка, подумай, не продешевил ли? Ведь мы с тобой на равных по карьере, если я не выше. Как-никак, авторский проект от имени крупнейшего завода и ЦКБ при нем представляю. Ожидал ли?

Не ожидал. Растерян. Нашу встречу небось тоже представлял иначе. Что я его выслеживаю, а он снисходительно меня уговаривает смириться. А я безутешно рыдаю, а он меня снисходительно утешает. Бар-р-босина...

Вахтерская в нашем распоряжении. Мы садимся на продавленный и засаленный дежурный диван, рядом чайник, немытые стаканы в подстаканниках, как в поезде, на котором мы ехали когда-то в Севатополь. "Как в купе, помнишь, Тайка, - тихо говорит он, осторожно беря меня за руку. -- Ты меня вообще-то вспоминала?" Еще бы! Знал бы он, чего мне стоила эта разлука! "Тебя? - я оглядываю его с головы до ног. -- Конечно, Ильич. Ведь немало было чего вспомнить. А ты?" "И я тебя все время вспоминаю, Алексеевна, берет он мой тон, но рука, сжимаюшая мою кисть говорит совсем другим тоном. Да и моя рука такие ему токи выдает...

Наконец, наши глаза встречаются, и мы тотчас кидаемся друг к другу, задыхаясь от оглушающего поцелуя. Когда он откидывается на спинку диванчика, я его не узнаю. Таким жалким я его никогда даже не представляла. -- Что мы наделали, - шепчет он. -- Господи, что я наделал!.."

Я же вообще не могу придти в себя, наклонилась к своей модерной юбке и содрогаюсь от рыданий. "Я всегда любила только тебя, - говорю я те слова, что мне запретил врач после того приступа в мужской день. -- Только тебя! Ты один для меня на всем белом свете..." "И я!.. - кидается он на колени передо мной на заплеванный пол. -- Я, без пяти минут отец своего ребенка, люблю только тебя."

Я встаю, поднимаю его за локоть, усаживаю на прежнее место и открываю свой чемоданчик. "С ума сошла, - поражается он. -- Я и думать не могу о делах!" "Дурак ты мой, - я достаю их бокового карманчика подаренную как-то Ариной заветную плоскую флягу, из другого -- раскладные стаканчики. -- За встречу, родной. За твою Тайку, за моего Феликса, на ком бы ты ни женился, и за кого бы я ни вышла." Коньяк обжигает все внутри, но приводит нас в себя.

"Так ты тоже... За кого же?" "Ты его не знаешь, - старательно вру я. -Достойный человек. Он все о нас с тобой знает." "Все?.." "Ну, я же не ты. Конечно, не все. Но знает." "Таня, скажи только одно. Он тоже еврей?" "Конечно. Куда мне от вас деться? Я теперь активная сионистка. Меня даже в КГБ допрашивали." Он вдруг смертельно бледнеет, выхватывает мою флягу и пьет прямо из горлышка.

"Феличка, - сжимаю я его руку. -- Что ты себе вообразил! Ничего страшного. Поговорили, попугали и сразу же отпустили... Я же ничего и не успела сделать противозаконного. Выступила на митинге "Руки прочь от Каира" в защиту Израиля..."

"С ума ты сошла! Ничего себе -- ничего противозаконного! Да здесь за такое!.. Даже не представляю... лагеря!.. Господи, нам-то с тобой какое дело до этого Израиля! У нас совсем другая Родина. Да гори он синим пламенем... это... прости, Таечка!.. Совершенно чуждая нам страна. Я недавно говорил с одним возвращенцем. Там и евреев-то нет, если не считать каких-то черномазых иудейского вероисповедания и ряженных - фанатиков с пейсами. Все вокруг тупые, наглые и агрессивные. Даже нам, чистокоровным советским евреям, там места нет, а уж к нашим нееврейским родственникам там вообще относятся чуть ли не как к жидам в Царской России." "Пропаганда?" "Нет, Тайка! Будь осторожна. Это у сионистов пропаганда, что нас там ждут. Мы нужны одной-двум организациям, наживающимся на алие..." "На чем?" "На эмиграции, которую они фальшиво называют репатриацией, восхождением из галута, на иврите -- алией." "А галут это что?" "Тайка, ну какая же из тебя, к черням, сионистка! Элементарнейшей терминологии не знаешь. Галут -- пребывание евреев на чужбине, даже если они, как мы, на этой "чужбине" родились в десятом поколении. Дашковские, да будет тебе изветсно, служили еще Ивану Грозному, есть упоминание в хрониках! А, по раскладу сионистов, тут, у себя на родине, мы в галуте, а там, в черте-кем для нас организованном гетто-Израиле, видите ли, дома. А на деле..." "То же самое мне говорил кагэбешник. Так кто же врет?" "Те больше наших." "А правда где?" "Для каждого своя. В меру воспитания и культуры. Та страна - для евреев-жлобов, гордящихся своей беспринципностью, подлостью, наглостью и торгашеством -- качествами, за которые нас веками ненавидели все народы на земле. А эта -- для евреев-подвижников, созидателей, снискавших нам всемирное уважение. Тебе же просто повезло, что твой демарш случился не в Ленинграде, где КГБ куда строже, что ты русская и что твой муж, скорее всего, пока не замешан нигде всерьез. Не слушай никого, Танюша, а то из-за совершенно чуждых для тебя ценностей так влипнешь, что наши с тобой фантазии..." "Феля, у меня нет никакого мужа." Он моргнул и стал меня целовать, как умел только он, сжав мои виски своими тонкими нежными пальцами и намеренно сгибая во все стороны мой нестандартный нос.

И тут раздался едва знакомый мне голос: "Егорыч, где Дашковский и девушка с Дальнего Востока?" "Антокольский," - шепнул Феликс, и мы замерли, прижавшись друг к другу. Оба растерзанные, заплаканные, на его лице помада, которую я стала лихорадочно стирать платком. Мой элегантный костюм перекошен, юбка вся в слезах и соплях.

Вот это номер при встрече представителя завода со светилой отраслевой науки! "Ушли, - старательно врал вахтер. -- Он ее в кафе повел. Говорит, не здесь же беседовать о делах." "Глупости! О таких делах тем более нельзя говорить в кафе! И он это не хуже меня знает. Куда они пошли? В какое кафе?" "Ей-Богу не могу сказать точно, Сан-Дмич... Не сказали мне." "А кто у тебя в вахтерке?" "Н-никого... Строжайше..." "Тогда открой." "Так ведь там неубрано у нас..." "Ничего, я стерплю. Ага, так я и думал. Так вот кто эта Алексеевна! Выходите, Таня. Я вас отлично помню по вашей защите диплома. В вас так влюбилась вся госкомиссия, что и не слышала, что вы там докладывали. А я из-за вас получил только что нагоняй от Первого отдела, - Феликса он демонстративно игнорировал. -- Я не сразу понял, что именно вы нам привезли, а тут нашлось кому и подсказать и стукнуть куда следует. Прошу прямо ко мне. Не беспокойтесь, там есть где привести себя в порядок. Вас же, Феликс Ильич, прошу вернуться в отделение и ждать моего вызова. Тоже причешитесь и умойтесь где-нибудь. Черт знает что... Я конечно и сам был и молод, и страстно влюблен, но не дождаться конца рабочего дня, общаться в такой антисанитарии... Прошу со мной, Таня."

"А как вы, Александр Дмитриевич, догадались? -- спросила я, пока мы шли по широкой лестнице и по строгим коридорам "института только для белых", как выражался об этом НИИ Дима Водолазов. -- Мы вполне могли уйти и в пирожковую." "Мир не без наблюдательных и благожелательных людей. Вы лучше скажите, как вы ухитрились скрыться во Владивосток, когда я вас рекомендовал к нам за вашу работу по пограничному слою? Вы что, там своей работой в ТИНРО кого-то заинтересовали?" "Даже и не пыталась. Я давно забыла о гидродинамике. Конструкция корпуса тоже очень интересно." "Да, и вы в ней более, чем преуспели. Но не логичнее ли этим же заниматься в лодочном бюро, чем в судоремонтном." "Никакое мы не судоремонтное, - обиделась я за родное ЦКБ. -- Две недели назад уникальное судно спустили по нашему проекту. Кстати, по авторскому свидетельству нашего главного конструктора Иосифа Аро..." "Знаю я об этом проекте. Ваша идея гораздо интереснее. Прошу, - ввел он меня в приемную. -- Мы займем кабинет Пал Иваныча, - сказал он респектабельной секретарше. - А вы займитесь нашей гостьей. Ее... машина на улице обрызгала."

Мадам с изумлением осмотрела мое опухшее от слез лицо, красные глаза, явно зацелованные губы, подозрительный след на шее, пожала плечами и провела в директорский блок с душем и туалетом.

Феликс вошел, когда я уже почти все рассказала. Я зря удивлялась, что мне не велели брать ничего, кроме бланков договора. Все чертежи и расчеты по лодочке были пересланы по линии Первых отделов. Сейчас местный начальник этого всесильного подразделения молча таращился не столько в бумаги, сколько на меня. Отставник, седой симпатичный дядька, в четыре ряда колодки орденов на сером пиджаке. Антокольский сжато и очень толково (надо же так быстро схватить суть!) передал своему референту содержание проекта. Феликс изумленно поглядывал на меня, словно рыбка вдруг голосом молвит человечьим и, к тому же, оказалась золотой.

"Так кто автор первоначальной идеи? -- не выдержал он. -- Ведь это революция в подводном судостроении!.." "Я вас вызвал, Феликс Ильич, - тихо и грозно сказал профессор, - прежде всего для того, чтобы вы знали, что единственным автором этой удивительной идеи является Смирнова Татьяна Алексеевна, а не... вы сами знаете, кто у нас охочь до мастерских переделок чужих заявок. Вы, как мне кажется, друзья с Таней..."

"Бывшие однокурсники," - бегло взглянул не меня Феликс. "И любовники, вдруг добавила я. -- Если это тоже имеет значение для теории проектирования глубоководных лодок..." "И об этом наслышан, - спокойно сказал Сан-Дмич. -Более, чем мне это интересно. Достаточно было одному из моих молодых специалистов увидеть вас в нашем вестибюле, как уже полетели доносы с комментариями. Но я хочу вам все карты сразу выложить на стол, Таня." "Не надо. Я в курсе дела, что головные институты паразитируют на пионерных идеях из провинции, которые мы принуждены посылать вам на рецензию, прежде чем проектом займется владелец госбюджета -- министерство, так?" "Увы. Дальше." "Дальше - вы это знаете, даже воров по имени отчеству, но не привлекаете, иначе захиреет ваше заведение, так?" "Ого! Вот это дальневосточный характер! Она всегда была такой, Феликс?" "Она стала еще лучше, - сиял мой любимый, не сводя с меня восхищенного взгляда, хотя я уже чувствовала, как вертится от всего этого спектакля мой проклятый нос. Пусть Феликсу это по-прежнему нравится, но Антокольскому-то каково! -- Я думаю, что у нее информация касается не нашего ЦНИИ, а..." "Ценные научные идеи иногородних толкаем сами?" - процитировал профессор расшифровку названия института технологии судостроения, с которым вечно судились изобретатели с нашего завода и из ЦКБ. "Так вот, я вам лично гарантирую, - положил мне на руку свою невесомую сухую ладонь благородный патриарх с внешностю британского аристократа, - что ничего подобного ни здесь, ни в министерстве, ни при сотрудничестве с ЦНИИТС с вашим проектом не случится. Мы долго и тщетно искали выход в прочности, а тут такое изящное и оригинальное решение! Корабелка может гордиться такими выпускниками! Феликс Ильич, вы поняли? Все ваши недюженные способности - на охрану прав инженера Смирновой. Вас же, Татьяна Алексеевна я почту за честь видеть в числе моих аспирантов. Вы сколько работаете по распределению?" "Полтора года." "Отлично. Через полтора года прошу к нам. Специализация, тема -- на ваш выбор. Скучаете небось по Ленинграду?" "Отнюдь. Но я очень польщена вашим предложением. И особенно формой, в которой оно сделано, хотя пока никакой научной карьеры не планирую и ничего вам насчет себя не обещаю. В Ленинграде же мне нравится меньше, чем во Владивостоке." "Вот в этом я позволю себе усомниться, - засиял профессор своей британской улыбкой. -Ленинград ничем не заменим!" "Как кому." "Ладно. Время пока работает на нашу с вами совместную работу. Вы свободны, молодые люди. В понедельник -обсуждение. А пока... покажите нашей гостье город, Феликс Ильич."

***

Первый человек, которого мы встретили в коридоре, была Элла Коганская. В зеркале, у которого она безусловно терпеливо ждала нашего выхода на эту сцену, я увидела нас троих. Я не очень представляла здесь четвертую -- Дину Богун-Дашковскую -- но среди присутствующих дам, если без ложной скромности...

Я вспомнила мои фантазии на лыжной прогулке в уссурийской тайге по поводу их союза. Пусть и не со мной, но хоть не с ней!..

Людоедка Эллочка фальшиво ахала, как я элегантно выгляжу, какая я загорелая, не в Крыму ли отдыхала? Что ты, отвечаю, у нас там свой Крым, на дому. Никуда и ездить не надо. Море у самого крыльца.

Она демонстративно прижималась к уже и не ее, и не моему Феликсу и таращила свои лживые круглые глаза у переносицы. Как дала бы в них вот так двумя пальцами!.. Вот было бы забот профессору и его референту...

Но не зря я у этих тварей хорошую школу прошла в Севастополе. Я ей еще и не так улыбалась и не такие еще комплименты отпускала, причем с таким откровенным подтекстом и с такими синими брызгами из глаз, что Феликс смотрел на меня почти со страхом, а эта дура таяла, словно я ее хвалю искренне. Женщина вообще в этом плане просто жаждет быть обманутой и чем наглее, тем ей приятнее... Элла до того расчувствовалась, что пригласила меня сегодня к ним на званный ужин. Естественно, не в мою честь, а ради как раз гостящих в Ленинграде родителей Феликса. "В тебя, Таня, Илья Арнольдович просто влюблен, - чирикала она. -- Без конца меня расспрашивает, как там эта потрясающая блондинка, что он как-то отвозил в аэропорт..."

А что? Вот это идея! -- даже зажмурилась я. - Будь я поумнее и поподлее, не упустила бы своего шанса. Пошла бы на этот ужин специально, чтобы охмурить отставного полковника. Это же так просто делается. Всего то и делов -- "по рассеянности" блузку не застегнуть. А потом случайно наклониться над ним и плеснуть чем надо в глаза. Я сейчас в расцвете, в теле, формы сработали бы на убой, особенно, если такой загар еще и полоской белой кожи подчеркнуть.... Полковник тут же одуреет от неслыханной свежатинки с девчатинкой. А дальше и того проще. Я его отбиваю у, мягко говоря, недоброжелательной ко мне Казимировны, и вот этого холеного сынулю с его Диночкой лишаю кредита! Пусть живет на свои референтские сто десять в месяц. Внучке или там внуку, так и быть, отслюню тридцатку в месяц на конфеты. Софочке же мы с Арнольдычем от нашего дома с садом, естественно, грубо и веско откажем. И вообще нафиг нам дом в Севастополе! Что я там забыла? "Молодого" мужа я увожу в свое убежище. Там за стоимость севастопольского дома такой можно особняк купить на Седанке! И на яхту останется, колин бот обогнать с приветом. Вот всем сразу и отомщу. И всего-то что от меня требуется, так это во-время над ним наклониться на этом е.. пардон званном их ужине.

***

На улице моросило. Мы раскрыли зонты. Даже в костюме и плаще было зябко. Феликс долго не решался взять меня под руку. Не спрашивал, куда я его веду, не предлагал никакого маршрута. А, собственно, куда это я могла еще вести в "родном Ленинграде" любимого человека, кроме как в свою конуру среди еще четырех таких же комнат для семей граждан великого города в нашей квартире. Таких ленинградцев второго сорта две трети его населения в своих коммуналках и общагах.

Короче говоря, мы свернули на мою Дровяную и оказались в этом аду, который я, по мнению профессора Антокольского, должна считать любимым городом, а, по не менее уважаемому и очень императивному мнению такого интеллигентного до поры до времени Андрея Сергеевича -- своей единственной и любимой Родиной. За эти вот вечно закупоренные годами из-за смрада с помойки двойные рамы я должна была при случае лечь моим прекрасным телом на подходящую, с точки зрения родной партии и не менее обожаемого правительства, амбразуру, чтобы Казимировна могла меня презирать уже посмертно...

Судя по всему, однако, не только она. Эйфории Феликса хватило только до нашего жуткого двора. Он, весь дрожа, обнимает меня, целует и отстраняется. "Прости меня, Таня, но туда я не пойду. Это выше моих сил! Думай обо мне что хочешь, но я никогда не смогу еще раз пересечь этот двор!.."

"А чего тут думать, Ильич, - беру я себя в руки. -- Пообщались, вспомнили старую яркую любовь и будет с нас. Спасибо, что хоть проводил. Каждый может только то, что может. Тебе тут действительно не место." "Тебе тоже, Таня! -- горячо заговорил он. - Забирай с собой свою маму и никогда не входи сюда!" "Какой же ты заботливый, любимый. Вот уж кому спасибо, так это тебе!.. А ты бы у нее спросил. Или хоть у меня, предлагала ли я моей единственной в этом мире родственнице такой вариант. Уж так работать как в своем гастрономe, она бы смогла и во Владивостоке. Ей уже лет пятнадцать не нужен ни Эрмитаж, ни Дворцовая набережная, ни вообще это ваше Петра творенье. Вот эта достоевщина, а не респектабельный Ленинград профессора Антокольского и референта Дашковского - и есть ее родина, с маленькой буквы. До свиданья, Ильич. До понедельника. Привет жене и всем приличным людям на званном ужине."

Теперь была моя очередь стучать каблуками по нашему проклятому двору, а его -- смотреть на меня издали, пока я на захлопнула за собой дверь нашего подъезда с выцарапанным на ней лет десять назад коротким и емким словом...

Когда я выглянула сквозь грязные стекла, Феликса в проезде уже не было.

***

Мама тревожно и близоруко щурилась на меня, одеваясь у зеркала нашего шкафа -- идти на свою постылую опасную для полуслепого человека работу. "Что-нибудь случилось, Танюшечка? -- жалко спросила она. -- Тебя обидели?" "Что ты, мама! Наоборот, пригласили в аспирантуру. Сам Антокольский меня принимал в директорском кабинете, представляешь?" "А что? Почему бы не принимать? Ты инженер, талант, красивая женщина... А плакала тогда чего? Я же всегда вижу. И носик твой для меня с детства барометр. И глазки совсем потемнели. Неужели Фельку твоего встретила?" "Встретила, мамочка. От него как от смерти не уйдешь!.." "И он тебя, конечно, снова предал?" "Он не может меня уже предать. Он женатый, скоро ребеночек родится. Проводил до самого нашего милого двора и..." "Зайти побрезговал!.. Не для нас с тобой такой парень, Таня! Он совсем другой, пойми..." "Ладно, мама, - сменила я тему. -К папе нельзя в эти дни, что я здесь?" "Можно, - расцвела она. -- Как славно, деточка, что ты о нем спросила! Я все думаю, спросит -- не спросит. И про себя решила -- не спросит, так и не надо!.. В воскресенье ему дали со мной свидание." "С нами, мама! Я так рада!.."

***

Но до воскресенья еще надо было дожить с этой пятницы... Мама ушла во вторую смену. Я переоделась в домашнее, сделала уборку, вымыла окна у нас в комнате и на общей кухне под ворчание Тамары Леопольдовны. Но было светло и рано, а девать себя решительно некуда. Тем более, что опять на меня накатило...

Мой Феликс ушел от меня к своей жене. Я села на наш плюшевый диван и охватила голову руками. Все поплыло перед глазами.

"Сестренка, нет страшного на свете. Все рано или поздно решается в этом мире в ту или в другую сторону. Иди и забери его! Увези сюда к нам. Только он тебя, ей-Богу, не стоит..."

"Это подло с твоей стороны, Смирнова, и не по-комсомольски! Впрочем, я лично от тебя и не ожидала ничего другого. Иди же! Иди, если у тебя нет ни совести, ни самолюбия. Тебе же сказали, что он любит свою жену все сильнее, а после рождения ребенка вообще о тебе забудет. Иди, разрушай решившую стать счастливой семью, твори зло, потом раскаешься, но будет поздно. И он раскается и тебя же, стерва, водненавидит..."

"Танька, иди ты!.. Вот это номер... Даже не знаю, что вам и сказать, поросятам..."

"Так у тебя вообще мужика не будет в жизни! Плюнь, не сомневайся. Она тебя, а ты ее. Я именно так Коленьку моего и получила. Иди прямо туда, Таня, будь решительнее, за любимого мужика надо драться!"

"Я так в вас разочарован, Татьяна Алексеевна, прямо не нахожу слов... Ведь разбить семью может только очень безнравственный человек. Впрочем, это не мое стариковское дело. И на наши научные отношения ваше решение не повлияет. Удачи вам, Феликс Ильич, на новом месте..."

А ноги сами несут меня черт знает куда... Естественно, мне было не до того, чтобы кого-то там охмурять и отбивать. Мне просто надо было немедленно увидеть Феликса, все равно где и с кем...

***

"Девушка, вам нехорошо? Позвольте, как же можно сидеть на холодной лестнице? Нет-нет, никаких "я сама". Феликс! Спустись, пожалуйста, к нам. Что вы там все столпились? Тут какой-то девушке дурно стало в нашем подъезде... Надо помочь ей зайти к нам и вызвать скорую. Ну что ты стоишь, как истукан, сынок? Мне что ли ее поднимать с моим ишиасом? Что вы все на меня уставились?.. Господи! Так это и есть... Смирнова? Феликс!! Ты хоть скажи, Дина!"

"Это и есть Таня Смирнова, папа!.. Неужели ты ее забыл? Она же ночевала как-то у нас, ты же с нее глаз на сводил утром, даже мама приревновала. Теперь эта хищница пришла сюда за моим мужем! Элла мне все о ней рассказала. Господи! Да прогоните же ее отсюда хоть кто-нибудь с ее фальшивым обмороком! Я же врач, я проверила по состоянию зрачков. Это просто спектакль!"

"Перестаньте, наконец преследовать моего сына, дрянь! Неужели вам не ясно, что вы никогда, ни при каких ваших грязных уловках не войдете в мою семью! И перестаньте нам тут симулировать. Вас тут все знают и никто вам верит..."

"Подождите, Соня. А вдруг... Вам действительно плохо, Таня? Я совсем сошла с ума от этой ревнивицы... Да уйди же ты в квартиру, Диночка!" "Не уйду, мама, пока она не уйдет! Слышишь? Убирайся вон! Тварь, жалкое двуногое животное! Блудливая кошка!"

"Она не кошка, она -- развратная сука!" "Элла, тебя тут нехватало!" "Семен Борисович, уж я-то ее лучше других знаю! Бездарная комедиантка!.."

"Что у вас тут происходит, а?" "Илья, ты пьян! Ну-ка марш обратно! Я кому сказала, а? Повторять не буду!.." "Отставить! Всем -- смир-р-но! Кру-гом. Кто это тут сидит? Что?... Таня!.. А мы тут как раз только что... Ну-ка все вон отсюда во главе с моим ублюдком! Стоит, вытаращился. Вырастил я "мужчину"!"...

***

Меня поднимают сильные руки, прижимают мокрым холодным плащом к белой рубашке, за которой прямо пылает плотное тело отставного полковника. Он несет меня не вверх, на растерзание обиженных семей, а вниз, под порывы холодного ветра с моросящим дождем. "Такси! -- оглушает меня прямо в ухо командирский бас. -- В скорую..." "Арнольдыч, милый, не надо в скорую... Домой, пожалуйста... Только там мои таблетки... От других мне только хуже..." "Адрес, быстро, пока ты в сознании!.." "Дровяная восемь, квартира один, первый этаж."

"Ключ? Где у тебя ключ?" "Нет, не в сумочке... В кармане плаща... Нет во внутреннем кармане! Осторожнее..." "Господи, какая женщина! Где таблетки? Таня, не засыпай, пожалуйста..." "В чемоданчике... Там кармашек... В желтой коробочке, две сразу... Вода в графине... свежая, я сегодня меняла... Какая вкусная невская вода!.."

***

"Да не бойся ты! Тебе просто необходимо снять с себя мокрое. Иначе продрогнешь и протудишься. Которая постель твоя? Так, вот вижу и грелочку... А где чайник? Которая плита ваша?" "У окна... левые две комфорки."

"Ну, тебе легче? Чайку горяченького с медом, просто необходимо. Приподнемись-ка. Вот так. Не торопись, он горячий. Сейчас бы вам стопочку..." "Н-н-несовместимость..." "Понял. Потом помянем эту твою болезнь. Нет, ну какая же скотина этот Феля! Стоит! Его подругу поносят..." "Что вы, Илья Арнольдович... Он просто растерялся. Это я виновата, приперлась... А ведь я не просто пришла, меня Элла пригласила... И я хотела всем объявить, что больше на Феликса не претендую. Честное словно, никаких прочих намерений не было. А тут приступ. Уже год как не было... Простите меня и спасибо вам большое. Вы -- человек..."

"Я всегда вами восхищался, Танечка, - вдруг переходит он на официальный тон. - И мне было так за вас обидно, что вы такого слизняка выбрали и так бездумно его полюбили. Танечка, а вы не могли бы считать меня своим другом? Просто старшим другом, а?" "Конечно, Илья Арнольдович. Я так и считаю." "Тогда давай на "ты" и по имени, идет?" "П-попробуем..." "Скажи мне: Илья, я тебя уважаю..." "Илья, а ты меня поил?" "Что?.. Ха-ха-ха! Мы уже шутим! Мы выздоравливаем." "Это просто таблетки такие замечательные, Илья. И ты настоящий мужчина. И сюда придти не побрезговал. А Феликс меня сегодня едва до двора проводил. Так обидно, знаешь..." "А мама где?" "На работе. У них дежурный гастроном у Балтийского вокзала." "Скоро придет?" "Нет. Она до часу работает."

"Я тебе тоже нравлюсь?" "Ты очень симпатичный. Стоп, да ты же в одной сорочке! И в совсем мокрой. Ты же у меня тоже простудиться можешь. А у нас с мамой ничего нет мужского одеть... разве что мой свитер. Он растягивается. Вон там на спинке той кровати." "Не надо. Мне с тобой только жарко." "Илья, ты что!.." "Я бы с тобой немедленно уехал на твой край света... Я же не такой и старый. Мне всего-то сорок семь. Я тебя никогда в обиду не дам..." "А как же Казимировна?" "Эта зараза? Пусть удавится от ревности... Ну, Танечка... Господи, какое у тебя тело... Какая грудь..." "Илья, не балуй... Грудь как грудь, я это давно и хорошо усвоила, но пока не для тебя, понял?" "Пока? Значит, я могу надеяться?..." "Не знаю... А пока руки-то не распускай, полковник, слышишь? Сам меня самбо учил. Смотри -- нарвешься, если разозлюсь." "Какие глаза, Господи! Как тогда, когда ты вышла из нашего дома... Таня, я же не просто развлечься или использвать твою слабость. Я прошу твоей руки!" "Одурел, товарищ полковник?" "Я серьезно. Я уже два года тебя люблю. Я знаешь как работать умею! И пенсия у меня, и наградная добавка... Я же не какой-нибудь гарнизонный полковник... я на Кубе, в Заливе Свиней, Орден боевого красного знамени заслужил. Я в Сирии..." "В Сирии? Ты же еврей, Ильюша, как же ты врагов своей нации на своих назюкивал?" "Так я же не израильский, а советский боевой офицер! Мне Родина доверила... Таня, я же не об этом. Я серьезно о нашем с тобой будущем." "Я подумаю, Илья, спасибо. И тебе напишу." "Где у тебя бумага?.. Вот адрес моего боевого друга в Севастополе. Когда ты напишешь?" "Пока не знаю... Для меня это слишком неожиданно. Да подожди ты! Ну порода... А целоваться-то ты не умеешь, полковник. Вот так надо, сын твой научил. Ого! Тебе самому мои таблетки сейчас понадобятся, нет? Ты чего, Илья? Илья-а! Нет, совсем старикашку ухайдакала Татьяна! Стой, выпей водички. Ай, ты куда это? Ожил на мою голову... Нет... нет... Ой, а я думала он уже дохлый... Ну и поворотики... Ладно... Как есть... Неживая я что ли, в самом деле..."

***

"Илья, это звонят нам, три звонка..." "Кого это черт несет? Мама?" "Нет. У мамы свой ключ. Лежи, я сама открою... Феликс? Что ты тут забыл?" "Как ты себя чувствуешь, Таня?" "Прекрасно, а что?" "Так это был... все-таки спектакль?!" "А ты как думал?" "Я думал ты... порядочнее..." "Да ты что! Напрасно ты так думал, Феля. Тебе же при мне подробно объяснили, кто я на самом деле... Гебрид блудливой кошки с сукой, представляешь такого зверя? И ты промолчал, не возражал. Именно такая, так?" "Хорошо. Не будем о нас с тобой. Ты не знаешь, где папа? Он же ушел в одной рубашке, увез тебя на такси и домой не вернулся. Мы все больницы, все морги обзвонили..."

"Делать вам нечего. Илья, а Илья! Одевайся. Тут твой сын пришел. Тебе в туалет не надо, Феликс? Тогда я зайду. А моя комната вон та, если уже не брезгуешь. Твой папа там. А тут, кстати, скорее всего, теперь твоя мама. Скажи мне "ма-а-амочка", сынок. Не хочешь?"

"Бред какой-то!.. Папа!" "Сюда иди, Феликс."

"Ну что? Успокоился? Тогда поезжай и привези ему свитер там какой и плащ. Не идти же ему домой голым?" "А я никуда и не тороплюсь, Таня, счастливо смеялся полковник. - Дождусь сейчас твоей мамы, попрошу ее согласия на брак с тобой и прощай бесконечный проклятый кошмар моей семейной жизни."

"Старый идиот. Но ты-то, Таня, ведь разумная девушка! Я все понимаю. Ты, по своему обыкновению, его разыграла, а он-то всерьез тобой увлечен. Смотри, с огнем играешь... Не дай Бог мама узнает о твоих фокусах. Ты и отдаленно не представляешь, на что она способна в гневе." "Ой! Она гневаться на нас будет, если узнает, что ее бросили... Ильюша, ты слышал? Не боишься?" "В гробу..." "Ты понял, сынуля? Нам с папочкой теперь все это до лампочки. Пусть себе гневается. Надо было ей нам с тобой не мешать. Теперь поздно пить "Боржоми", почки отсохли. Так ей и передай, такой непредсказуемой. Я сама еще и не такая непредсказуемая, как видишь."

"Ты все шутишь, а она действительно там с ума сходит." "Не все же мне из-за нее с ума сходить. То ли еще будет. Узнает, на что я способна в гневе." "Ладно. Мне пока что надо что-нибудь для нее придумать, вернуться с одеждой для предка и забрать его домой. Папа, я сейчас. Я быстро обернусь."

"А ты не больно спеши, сыночек, - сказала я в дверях. -- Мы еще тут кое-что обговорим с твоей бабушкой, то бишь с моей мамой о дальнейших планах твоего папы с твоей новой, молодой и красивой мамочкой - Таней Дашковской, понял? Фиг вы его теперь когда увидите. А пока гуляй, Вася."

Ошеломленный Феликс, без конца трогая свои уши, пересек наш слабо освещенный двор и сгинул в проезде на Дровяную улицу.

***

Мама вернулась, как всегда, смертельно усталая. Ей хотелось только спать. Все, что ей лихорадочно излагал незнакомый симпатичный отставной полковник, она едва воспринимала, без конца закрывая глаза и неестественно хихикая. Я строила ей рожи из-за спины моего новоявленного пожилого жениха, естественно, ни на секунду не воспринимая всерьез происходящее. Наконец, ввалился Феликс, кинул в ярости отцу сумку с одеждой, едва поздоровавшись с моей сразу проснувшейся и ощетинившейся от его появления мамой.

А вот это он зря. Она у меня закалена в квартирных дебошах и на хамство всегда торопится ответить, а нынешняя фантасмогория ее наэлектризовала все-таки чрезвычайно... Не успел он и слова сказать, как та же сумка полетела ему в лицо. "А ну-ка кыш отсюда -- оба! Чтоб духу вашего не было около моей дочери! -- высоким, каким-то молодым и незнакомым голосом прямо запела она. -- Девочке двадцать два, а тут старый козел к ней свататься надумал. А этот тоже хорош -- сам не смог, так папашу подсылает! Еще раз сунетесь, я в вас вот этим утюгом запущу!.."

На этом кончился первый день моей творческой командировки в столицу.

***

В субботу я проспала от моих таблеток до полудня, а когда вышла за хлебом, то увидела у нашей подворотни озябшую фигуру пожилого человека под зонтом. Сначала я приняла его за моего нового безумного влюбленного, но потом поняла, что дело еще хуже. Это был Семен Борисович Богун, адвокат и папа моей счастливой соперницы. Увидев меня, он радостно потер руки и просиял профессиональной улыбкой, словно я уже была его любимой клиенткой.

"Мне надо с вами серьезно поговорить, Таня, - веско начал он прекрасно поставленным голосом. -- Тут на Измайловском есть уютнейшее кафе. Не откажите посидеть там со мной полчасика. Я совсем замерз в ожидании вас." "Зайти не могли? - почти грубо сказала я. -- Или адреса на знали?" "Я заходил. Ваша мама сказала, что вы спите и даже не пригласила войти. Так я могу надеяться на беседу?" "Отчего же нет? Со мной еще и не такие люди на беседу напрашивались... Где тут ваше кафе?" "На углу." "А, это..."

Кафе в полуподвале действительно очень уютное. И почти пусто. Мы заняли столик у занавешенного коричневой портьерой окна. Благородный адвокат-отец оскорбленной дочери-врача, так блестяще поставившей мне вчера диагноз и назначившей лечение, взял меню и вопросительно посмотрел на меня, морща высокий белый лоб в окружении курчавых седоватых волос. Он улыбнулся во весь свой золотой рот и блеснул очками: "Вы неважно выглядите, Таня. Как вы себя чувствуете? У вас ведь действительно был тяжелый приступ, но наши женщины... Я приношу вам извинения от всех нас. Что вы будете есть? Или -- и пить? На Дальнем Востоке ведь..." "Пива и раков." "Ага. Девушка, нам, пожалуйста, две бутылочки пивка, салатики вот эти и что-нибудь горяченькое типа, скажем, гуляшика с пюре. Да, и кофе... Вам с молоком, Таня? Две чашечки черного кофе и по эклерчику. У вас очень виноватый вид, Таня, и я вас прекрасно понимаю. Любовь не знает границ... Даже границ нравственности. Ваше появление в чужом доме, абстрагируясь от последующего припадка, который вы, возможно, старательно... демонстрировали... нет-нет, ни в коем случае не симулировали... Так вот сама цель вашего провокационного появления..."

"Вы кушайте, Семен Борисович, - холодно сказала я. -- А то вы уж что-то слишком разволновались. Мне как-то даже не по себе стало. А ну как и вовсе аппетита лишитесь. Или припадок начнете мне тут... демонстрировать. Так вот, о моем появлении в гостеприимном доме. В шутку ли, всерьез ли, от души ли, провокации ли ради, но я была в присутствии вашего достойного зятя действительно приглашена на ваш междусобойчик моей бывшей однокурсницей Коганской Эллой. Вам она знакома? Отлично. Поскольку мой бывший любовник и предполагаемый жених не возражал, то я, от командировочной скуки, решила принять приглашение моих давних, еще по Севастополю, друзей Эллы Коганской и Гены Богуна и прибыла на званный ужин в квартиру Коганских. Так что с моей стороны ни провокации, ни самовольного вторжения не было. Случилось так, что дверь мне открыла не ваша милейшая и культурнейшая супруга, а моя старая и не очень ко мне расположенная знакомая Софья Казимировна Дашковская. О-означенная гражданка на только принялась меня оскорблять словесно, но и пригрозила нанести мне телесные повреждения. За ее спиной вылупились такие же благожелательные рожи, а именно: сама людоедка Эллочка, сменившая, как мне показалось, милость на гнев, поскольку она визжала нечто нецензурное, за что ее следует привлечь к покаянию, мой старый друг Гена, еще кто-то и еще... Каждый выразился в мой адрес в меру своей личной испорченности, а решительная Казимировна толкнула меня в грудь, отчего я с размаха села на ступеньку, больно ударившись, простите, жопой. От этого ли не вполне дружественного приема, физического сотрясения или от потрясения душевного вместо ожидаемого званного ужина, где я надеялась всех обворожить, со мной случился нервный припадок. Это моя вполне зафиксированная в соответствующих медицинских заведениях болезнь кончилась временной потерей ориентации во времени, друзьях и пространстве. Могло кончится гораздо хуже. Если бы не приступ, я бы кое-кому кое-что порвала бы. Я внятно излагаю, Семен Борисович?"

"Великолепно, Танечка. В вас погиб великий юрист! Продолжайте, пожалуйста. Что же было потом?" "Потом? Черт побери... Я после приступа всегда чуть теряю память. Ага, вспомнила. Потом я вышла с авоськой за хлебом, а тут как раз и вы!"

"Отлично. Тогда, пожалуйста, теперь вы кушайте и пейте пиво, а я попытаюсь изложить вам свою версию случившегося. Обращаю сразу ваше внимание на то, что меня при начале этой истории не было. Я застал вас уже беспомощно сидящей на ступеньке лестницы. Так что все, что я намерен далее изложить, следует из показаний стороны, считающей себя пострадавшей..."

"Браво, Семочка. Да ты еще глаже меня излагаешь! -- сказала я с набитым ртом. -- Что значит практика!" "Я ценю ваш ход: сразу сбить меня с мысли вашим цинизмом и грубостью. И то, как вы назвали место, которым вы ударились -- в том же ключе. Будем считать это полемическим приемом. Каждый применяет приемы в меру своего воспитания. Итак, я не склонен верить Феликсу и Элле, что вы наследственно психически нездоровый человек (Я тут же поперхнулась и закашлялась под ледяным ожидающим взглядом адвоката. Он выдержал профессиональную паузу.) Мои наблюдения за вами сегодня опровергают это суждение (Спасибо, родной), но это ни в коей мере не оправдывает вас как в моих глазах, так и в глазах общества, если вся эта история будет иметь продолжение и огласку... Ибо если здесь исключить невменяемость, то остается элементарная низость, подлость, если называть вещи своими именами (В моей несчастной голове опять что-то качнулось, но я решила выдержать до конца.) Впрочем, я и не собирался взывать к тому, что у порядочного человека именуется совестью. Я обращаюсь даже не столько к вашему разуму, сколько к инстинкту. Феликс пояснил мне, что даже и при ограниченных умственных способностях вам не чужд мужицкий здравый смысл. Итак, на что вы рассчитываете, Таня, в подобных авантюрах? Неужели на то, что ваша телесная привлекательность окажется сильнее прагматичного склада ума мужчин, которых вы пытаетесь отбить у законных жен? (Ага, и это уже обсуждалось! Отлично! Этого я и добивалась... Поздравляю вас, Казимировна...). Что вы можете предложить Феликсу или... любому другому, кроме самой себя, достаточно смазливой, но недалекой особы? Простите, но в наше время этого мало. Да, Феликс отнюдь не мой идеал мужчины в качестве мужа моей дочери. Ему нехватает характера во всем, что касается прочности брака и активного противостояния особам, подобным вам. Но он достаточно умен, чтобы немедленно исправлять ошибки. Когда он просил у меня руки моей дочери, я, естественно, уже знал и о вашей беспардонной связи, и о специфическом характере ваших интимных отношений, и о вашем удивительном бесстыдстве в тех оргиях, котоые вы ему навязывали в Крыму. Он все мне о вас рассказал, и только профессиональная выдержка позволила мне выслушать до конца все неприглядные подробности." "А какой ему смысл был все эти... подробности обнародовать, такому прагматичному мужчине?" "Как же! Он своей откровенностью открывал дверь в нашу семью! Он позволил себе, говоря о вас, такие выражения, что я вынужден был стыдить его. Он отметил, что ваш отец коротает свои дни в сумасшедшем доме, а мать -- квартирная скандалистка и нечистый на руку продавец, что вы сами постоянно находитесь на грани безумия, что он горько сожалеет о вашей связи и что ему стыдно войти в чистую семью из той грязи, в которой вы его вываляли. Быть может, вам неприятно все, что я излагаю с его слов?"

"Что вы, Борисыч. Продолжайте. Ведь вам и самому ужас как нравится все это со мной обсуждать. Ведь это вы меня как бы подвергаете экзекуции, так?.." "Тот же легитимный прием полемики, но я и его принимаю. Но вернемся к реалиям ситуации. Дина ни при каких обстоятельствах ему развода не даст, если ваши дальнейшие деяния сведут его с ума настолько, что он на какое-то время уйдет к вам или уедет с вами на Дальний Восток. У моей девочки больное сердце, этот скандал может убить ее или ребенка (Он вдруг заплакал, не скрывая слез, и стал вытирать салфеткой забрызганные очки. Мне чуть не стало его жаль, но тут он продолжил свой монолог.). Если же все обойдется, и ребенок родится на свет, то, в случае вашего успеха, он будет несчастным ребенком, как любой, растущий без отца. Я не желаю своему внуку или внучке такой судьбы и сделаю все, что в моих силах, чтобы этого не было. А вы даже приблизительно не представляете, как далеко простираются мои возможности..."

"Почему же? Вы попытаетесь через знакомых психиатров упрятать меня в сумасшедший дом, натравить на меня своих благодарных клиентов из уголовного мира, наконец, напакостить мне с карьерой, так?" "Вы гораздо умнее, Таня, чем полагает Феликс..."

"Ну, я достаточно умна и для того, чтобы понять разницу между тем, что действительно думает и рассказал вам Феликс и тем, что вы ему присобачили. Но и сотой доли правды в вашем вранье достаточно... Итак, чего же вы от меня хотите, Семен Борисович?" "Сейчас, - он взглянул на массивные золотые часы, - моя супруга как раз беседует о том же с Феликсом. Я надеюсь, что он поймет ее так же хорошо, как и вы поняли меня. Я готов оплатить..." "Сколько?" "Я не понял..." "Сколько, по вашему, стоит ваш зять?" "Я готов оплатить ваш обратный проезд до Владивостока, если версия о вашей командировке... и учитывая, что ваша мама..." "С ума вы сошли, так дорого! Официантка! С меня за все, исключая три копейки. Остальное - с этого респектабельного гражданина. Это и есть истинная цена его зятя Феликса..."

***

Я сходила за хлебом, вернулась к взволновенной моим долгим отсутствием и моим вертящимся носом и сверкающими глазами маме и собралась снова принять мою таблетку и прилечь, когда раздались три резких звонка в нашу грязную дверь с разодранной дермантиновой обивкой.

На пороге стоял Феликс, тоже не в лучшем виде, с блуждающим взором и дрожащими губами. Я молча посторонилась. На сцену тут же открылись две двери. В одной стояла моя мама в самом боевом настроении, в другой -Савелий Кузьмич с горящими любопытством слезящимися глазками на морщинистой физиономии. Неизменные медали брякали на его засаленном пиджаке и сияли в лучах света из вымытого мною окна.

Феликс затравленно оглянулся: "Нам надо поговорить, Таня." "Говори." "Но... не здесь же!" "Нет здесь. Тут моя мама и мой любимый сосед. Он ветеран обороны Ленинграда и нечеловечески добрый старик. Вполне достойная аудитория для нашего с тобой объяснения в любви." "Как тебе угодно... Со мной говорила моя мама..." "Серьезно?" "Не фиглярничай. Ты и так едва не свела ее в могилу." "Но не свела же пока? Или она говорила с тобой уже из могилы? Нет? Я счастлива. Хоть одна хорошая новость. Дальше."

"Дело гораздо серьезнее, чем ты думаешь. Дело не в моих или твоих родных. Дело во мне лично. Я пришел тебе сказать, что я понял мою ошибку... что я сам в тебе сейчас глубоко разочарован... Ты не просто обманула меня, ты напала на самого любимого мною человека, на мою мать... Которая, в отличие от этой вздорной особы..."

"Вон той?" -- показала я на окаменевшую на мгновение мою маму. "Естественно... которая не стоит..." "Минутку! Савелий Кузьмич, как отвечает уважающий себя офицер на оскорбление своего единственного друга?" "По морде, как же еще, - закипел ветеран, боком приближаясь к нам. -- Вот я ему как сейчас..." "Вам еще руки марать. Я сама!" Феликс отшатнулся от звонкой пощечины: "Это тебе за маму!" Вторая пощечина заглушила испуганный визг мамы: "А это за яйлу..."

"Таня! -- догадался он наконец ставить блоки моим ударам. -- Прекрати, а то я дам сдачи..."

"Если он тебя ударит, - в восторге кричал кошачий палач, - я ж его прям на месте насмерть застрелю со своего именного "вальтера"..."

"Ты пожалеешь, - тотчас ретировался мой любимый. -- Ох, как ты пожалеешь, Смирнова!.." Хлопнула дверь. "Танечка, ты настоящая ленинградка, - Савелий Кузьмич жал мне руку. -- Так их, фашистов! Мы им не беззащитные арабы, нас не запугаешь..." "Экий вы наблюдательный, - ехидно процедила я. -- Только человек вошел, а вы уже его нацию достоверно знаете. Сами-то не из добреньких." "Танюшечка, - плакала моя мама. -- Да он же ангел по сравнению с твоим... Он же только кота живьем сварил. Кота, а не живого человека!.."

***

Электричка остановилась у станции "Никольская", высадила нас с мамой и весело простучала куда-то в утренний туман. Мы спустились по лесенке и пошли к больнице имени Кащенко, где хранился без срока мой отец. Сегодня он был расконвоирован и сам ждал нас у проходной -- неестественно худой, желто-бледный, но его голубые глаза сегодня были удивительно ясные.

"Я хочу, дочурка, чтобы ты познакомилась в Гельмутом Куртовичем, сказал он сразу после первого приветствия. -- Это наш новый завотделением. Он чистокровный русский немец и умнейший человек." "Он надеется на твое выздоровление? -- выкрикнула я безумную надежду. -- Где он, я хочу с ним немедленно поговорить." "Мое выздоровление? Вряд ли он так наивен. Нет-нет, он высокий профессионал. На это он надеяться не может. Он надеется предотвратить твое повторение моей судьбы... У меня тоже начиналось точно с таких приступов, что ты маме описала в письме. Он полагает, что тебя еще можно спасти."

"Хорошо, - похолодела я. -- Не допустим наследственного безумия в нашей семье. Где твой Гельмут?" "Он ждет нас у себя дома." "В Ленинграде?" "Да нет. Тут, в Никольском. Вон там поселок врачей нашей больницы."

Гельмут Куртович был похож скорее на еврея, чем на белокурую бестию германского эпоса. Говорил он тихо, без конца покашливая и посмеиваясь. Его можно было принять за психа куда скорее, чем меня или даже папу. Разговор был на балконе с видом на ельник и озеро за ним. Нам никто не мешал -- мамой с папой занялась в квартире врача его глазастая и смешливая жена, оказавшаяся чистокровной, да еще бухарской еврейкой. Там взрывался без конца ее смех, слышалось хихикание моей мамы и скороговорка папы. А мы просто разговаривали о моей жизни.

Этот человек не зря получал свою зарплату. Как умело, тактично и ненавязчиво он выспросил абсолютно все, включая события всерашнего дня, как точно все резюмировал, какие удивительно меткие наводящие вопросы задавал! Перед ним мне было почему-то не стыдно раскрыть самые интимные подробности моих отношений с мужчинами. Наконец, он осторожно похлопал меня по колену и сказал: "Вам ровным счетом ничего не грозит из того, что случилось с вашим отцом. И знаете почему? Вы сексуально раскованы. Оставайтесь такой всегда. Его психоз начался еще на фронте из-за острой тоски по любимой жене, которой он не мог и мыслить хотя бы временную замену. К тому же, он был уверен в аморальности мастурбации, что в корне противоречит медицинским показаниям для таких страстных натур. Ведите, Таня, максимально активный образ половой жизни, не зацикливайтесь на одном патнере, если он вам недоступен. Вы потеряли вчера вашего Ф., или уверены, что потеряли. Это неважно. Не сожалейте о нем в сексуальном плане. Как можно раньше найдите ему замену. И по возможности ведите себя впредь вообще так же раскованно, как до сих пор и в деловых отношениях. Любая сдержанность, подавление любых своих эмоций вам противопоказаны. Хотя, повторяю, не больше, чем любому другому человеку. Никакой наследственной предрасположенности к психическому заболеванию я у вас не наблюдаю."

"А папа? Мы можем надеяться на облегчение, если не выздоровление?" "Как ни странно, слабая надежда есть. Если мне будет позволено главврачом провести с ним эксперимент по мелотерапии." "Какой терапии?" "Лечение музыкой. Это мое личное изобретение, но оно пока не нашло одобрения в минздраве. Недавно я докладывал этот метод на международной конференции, и швейцарский коллега меня горячо поддержал. Недавно я получил от него письмо, что он осваивает мой метод с удивительными результатами." "Вы не шутите? Какой музыкой? Классической или современной?" "Не буду вас утруждать подробностями. Пока же моя Фаина дает ему вроде бы просто уроки игры на рояле, она у меня кончила в Сибири консерваторию. Не скажу, что у Алексея Ивановича есть музыкальное дарование, но он не безнадежен. И я потихоньку, так сказать, подпольно, его готовлю к эксперименту. Конечно, мне нужна аппаратура, которой пользуются в Швейцарии, но и живой музыкой мы уже кое-чего достигаем."

"Гельмут..." "Просто Гельмут, Танечка." "Это, надеюсь не связано с вашими рекомендациями о раскованности, - прищурилась я на него. -- А то я могу и не поверить всему прочему." "Как угодно, - буравчики его черных глаз бесстрашно выдержали мой взгляд. -- Не в моих правилах уходить от пикантных приключений. Тем более с такой прекрасной женщиной, как вы. Но сейчас речь не обо мне. Вам надо поскорее найти достойную замену Ф. Вы слишком зациклились не просто на нем, а на специфике вашего с ним общения. Я отнюдь не призываю вас к распутству, но не разбивши яица не сделаешь яичницу. Пробы и ошибки, пока не достигнете результата. В этом ваш путь к выздоровлению. Психически вы и так здоровы, Таня. Вы страдаете нервным заболеванием, от которого вам прописали, на мой взгляд, оптимальное средство. Вот и все с вами, - он встал их своего старомодного плетеного кресла. -- А с папой дайте мне месяц-два. Я надеюсь на успех. Но -- ему ни слова."

"Гельмут, миленький, - вдруг сказала я. -- А вы мне можете справочку дать, самую что ни на есть солидную, что я прошла у вас полное психиатрическое обследование и, по компетентнейшему заключению больницы Кащенко, я совершенно психически здорова." "Чтобы предотвратить интриги ваших врагов?" "Вот именно." "А почему бы и нет?"

Мы вернулись в квартиру, где гремела музыка рояля и раздавался удивительно чистый голос Фаины. Гельмут выписал мне справку на бланке и даже с заготовленной впрок гербовой печатью, поцеловал мне руку, оставаясь с ней чуть больше, чем позволяли правила хорошего тона. Мы втроем вышли под моросящий холодный дождь, раскрыли зонты и пошли к озеру, где в беседках сидели больные и их несчастные родственники...

*** *** ***

Мягкий сырой ветер с сильным запахом моря дует со стороны бухты Золотой Рог на пирс, где я жду рейдового катера. По небу растекается все тот же серый мрачный туман, обволакивая сопки и спускаясь к воде. Он поглощает строения и краны рыбного порта напротив, клубится, как живое чудовище. Морем уже не пахнет. Тянет только мертвенным запахом этого лагерного тумана.

Катер выныривает уже из его серой стены за зелеными волнами, рявкает, с треском швартуется. Мы, моряки, их жены, рабочие, исследователи, прыгаем на мокрую палубу и растекаемся по судну, кто в трюм, кто на носовую садовую почему-то скамейку. Я сажусь именно на нее, хотя знаю по опыту, что первая же волна при выходе на открытый рейд меня оттуда сгонит. Рядом плюхается высокий мужчина в морской фуражке и теплом свитере под курткой с капюшоном. Я тоже кутаюсь в свой плащ. В этом городе никогда не знаешь утром, какое время года наступит вечером... Скажем, у меня зудят вчера снова сожженные на палящем солнце плечи, а на мне наряд для октября в Ленинграде.

Мужчина, искоса глянув на меня, достает сигарету: "Не возражаете?" "Ради Бога..." "А вам?" "Спасибо. Не курю." "На какое судно?" "Тикси." "И я. Можно узнать зачем?" "Вы, естественно, капитан?" "Судовой врач." "А..." "А почему вы решили, что я капитан?" "Весу больше для флирта." "Проходу не дают, а?" "Не дают." "И я не дам. Я Михаил Аркадьевич, а вы?" "Татьяна Алексеевна." "К кому, если не секрет?" "К деду." Он удивленно всматривается в меня и растерянно моргает. "Я из ЦКБ. У вас полетели насосы. Меняют на нашем заводе. Я проектирую под них новый фундамент." "Не холодно в босоножках?" "Так ведь с утра было солнце."

Катер, между тем выбирается за маяк и вступает на внешний рейд с его волнами. Пока терпимо, только брызги. Врач курит, чудом спасая огонек от летящей водяной пыли. Из-под капюшона светятся серые навыкате глаза. Он мне напоминает какого-то артиста, и я мучительно вспоминаю, в каком фильме он меня задел чем-то очень хорошим. Катер идет уже в сплошном тумане. Носа судна и то уже не видно. Брызги летят прямо из этого тумана, который вдруг резко темнеет. Это проглядывает блестящий черный борт и улетающий то вверх, то вниз забортный трап. "Тикси", - объявляет по радио капитан катера. -Соблюдайте осторожность, товарищи."

На нижней площадке трапа стоят двое матросов в оранжевых жилетах. Мой новый знакомый ловко улавливает момент, когда трап пролетает мимо, решительно поднимает меня и кидает к подхватившим за руки матросам, а при следующем пролете катера на волне мимо уже неподвижного для меня трапа смело прыгает сам над кипящей зеленой волной.

Стармех, именуемый на судах почему-то "дедом", уже встречает меня на верхней площадке трапа. Судно собирается уйти на трое суток на какие-то ходовые испытания, поэтому мне предоставлена каюта лоцмана. Прелесть, а не жилье эти каюты на грузовых судах! Мягкий свет, уютная дрожь палубы, шторки, ограждающие койку, зеркало, умывальник, крохотная душевая с туалетом. Все как дома. Даже слепое от тумана окно не так бесит.

Я раскрываю свою сумку, достаю комбенизон, фонарик, рулетку, блокнот, спускаюсь с "дедом" в машинное отделение, прохожу в помещение моих насосов и начинаю срисовывать набор, трубопроводы, кабели, чтобы рабочие могли вместо старых поставить новые агрегаты. Обычная работа. Постепенно покрываюсь грязью и машинным маслом. Изредка поглядываю на часы, с нетерпением ожидая времени, когда можно поесть. Почему-то судовые обеды кажутся мне удивительно вкусными, особенно хлеб прямо из бортовой пекарни. И я в восторге от самой обстановки в кают-компании.

Едва успеваю принять душ, как раздается осторожный стук в дверь. Я выглядываю в коридор, прикрываясь полотенцем. И вижу судового врача, уже в белой сорочке с галстуком и без романтической морской фуражки под капюшоном. Он очень мило отпрянул, увидев голые плечи и отвернулся с тихим "Простите..." "Что вам?" "Я хотел проводить вас на ужин." "Подождите минутку, сейчас... Я только оденусь." Вот уж кого мне не хотелось бы отпугнуть! Ну, прямо симпатяга. Мягкая светлая густая шевелюра, отличная фигура, застенчивая улыбка, а глаза, так вообще не о чем говорить! И на полголовы выше даже меня. "Заходите. Я готова." "Это вам, Таня. Вместо промокших босоножек."

Мамочки! Вот это туфельки... Я таких сроду не видела. "Тридцать семь, угадал? -- сияют серые глаза. -- Примерьте. Там следы внутри." "Ой, Михаил Аркадьевич... Это же жутко дорого, наверное. У меня и денег с собой нету." Я не отрывала глаз от этих красавиц на столе. Бывают же такая обувь! Кто же такое делает? Неужели такие же человеческие руки, что и те туфли, которые я ношу всю жизнь? "Денег на надо. Это мой вам подарок. Сделано во Франции, куплено в Сингапуре. Подарено во Владивостоке. Все очень просто. На таких ножках должна быть только такая обувь." "Вы что, каждой девушке с приличными ножками дарите по такой паре туфель?"

Он помрачнел: "Я, знаете ли, давно не обращал внимания ни на девушек, ни на их ножки..." "Все время в море?" "Не только в море. От меня, знаете, жена полгода как ушла. И увезла сынишку четырех лет. Плачу своему же любимому сыну алименты. Вы не замужем? И не были? Тогда вам не понять, что значит разлучить родителя с его ребенком. Тем более, что мой Вовик потерял сразу и папу, и маму. Она его отдала своим родителям, а сама живет с другим. Банальная история, Таня. Не для девичьих ушек." "Но наверное можно что-то сделать в этой ситуации по закону! Она далеко увезла вашего сына?" "В Одессу. Мы с ней оба одесситы. Учились в одном институте. А вы?" "Ленинградка." "Это просто замечательно. Знаете, я как только вас увидел, подумал -- хоть бы она оказалась ленинградкой." "Почему?" "Даже не знаю. Мне вообще редко нравятся новые женщины. Я патологический однолюб. А вы вот сразу очень понравились. Так что я далеко не каждой дарю подарки. А вы бывали в Одессе?" "Только в Севастополе." "О, это совершенно другое дело! Одесса... Одесса -- это Одесса!"

Мы перешли, беседуя, в кают-компанию и сели за столик, не видя никого вокруг. "Зовите меня просто Миша. Вам сколько лет?" "Скоро двадцать три." "А мне скоро двадцать восемь. Стоит ли по отчеству и на вы?" "Отлично, Миша. Я рада, что вы... ты меня заметил. И туфельки мне ужасно, просто страшно понравились, большое вам спасибо. Знаете... знаешь, я из очень бедной семьи и сама зарабатываю немного. Я такие вещи никогда не могла себе позволить." "Я тоже из простой семьи. Мой папа дамский портной, но не частник, а в ателье, на обычной зарплате, а мама - медсестра в школе. Я тоже всегда ходил в обносках старшего брата. Но вот стал плавать и за счет валюты кое-что смог приобрести. Я ведь хирург, Таня, а Галя, моя жена... бывшая потребовала, чтобы я пошел судовым врачом. А это практически означает деградацию. Конечно, тут масса преимуществ по сравнению с моими буднями до водздрава, ночными дежурствами и вечной устлостью. В сочетании с экономией решительно на всем. Работа судового врача для меня после всего этого -- просто долгосрочный отпуск. Но я не люблю без конца отдыхать, и меня убивает профессиональное бесплодие. По-моему, это еще страшнее прежних беспросветных будней. А вы преуспели в своей профессии? Или в Ленинграде было бы интереснее?" "Мне два месяца назад предложили там поступить в очную аспирантуру." "И тема есть?" "Да. Сейчас там на рассмотрении изобретение нашего ЦКБ по моей идее." "У вас неженский склад ума, а?" "Пожалуй... Меня вообще все кому не лень критикуют за то, что я нестандартная. Даже в сумасшедшие чуть не записали. Но я во-время обзавелась справкой самого авторитетного специалиста, что я нормальная. Могу предъявить." "Не мешало бы." "Ничего себе!" "А почему вы... простите, не замужем? Это подозрительно. С такими внешними данными долго в девушках не сидят." "Сложилось так, что не я выбираю, а меня... вернее, вместо меня выбрали другую. Стандартную." "Расскажите мне. Если хотите." "В том-то и дело, что почему-то очень хочу, Миша... Что вы так на меня смотрите? Справку хотите посмотреть?" "Да нет. Скорее мне самому подобный документ не помешал бы. Ведь я на вас насмотреться не могу. И готов всю жизнь только вас слушать." "Тогда пеняйте на себя. И -- слушайте..."

***

На палубе нас ослепила синева залитого предзакатным солнцем открытого моря. Судно ушло из зоны тумана и катилось сквозь пенистые волны довольно далеко от берега, совершая крутые повороты и кренясь при этом то на один борт, то на другой. Мы остановились на самой корме над белым буруном из-под винта, и тут, заливаясь слезами и утыкаясь ему в свитер вертящимся носом, я поведала совершенно незнакомому человеку историю моей любви, загнавшей меня в это ослепительно прекрасное в этот момент убежище. Он вытирал мне глаза и нос своим надушенным незнакомыми заграничными мужскими духами платком, гладил по мокрым от соленых брызг волосам, с восхищением и изумлением заглядывал в мои необычного цвета при таком волнении глаза и вообще вел себя еще более ласковым и родным, чем Феликс в расцвете нашего романа, подозрительно похоже, но, в то же время, совершенно иначе, по-своему.

Впрочем, и он, страшно волнуясь и очень мило зажмуриваясь, словно пугаясь того, что рассказывает, торопился выложить мне самое сокровенное. Не щадя себя, без конца повторяя странное "худо-бедно", он говорил и говорил, тревожно заглядывая мне в глаза, как это мне все -- от чужого-то...

Но в том-то и дело, что я не воспринимала его больше как чужого! И сама мысль, что эта встреча может оказаться первой и последней, что я так же легко потеряю его, как потеряла Феликса, вдруг пронзила меня. В этот момент он как раз заглядывал мне в глаза и тотчас, как это умел до него только Феликс, откликнулся: "Таня... Я понимаю, как это нетактично и несовременно, но меня вынуждают быть навязчивым проклятые морские обстоятельства... Через неделю мы уходим в Тетюхе-пристань, а оттуда в Ростов-на-Дону. Бог знает, что произойдет с вами и со мной дальше, если мы расстанемся хотя бы ненадолго. И я вовсе не уверен, встретимся ли снова вообще... Иначе говоря... я просто панически боюсь вас больше не увидеть - по независящим от меня причинам. Поэтом я намерен сделать то единственное, что от меня сейчас зависит - только вот эта решимость. Как вы относитесь к тому, что вам сейчас делает... предложение руки и сердца человек, который ради вас готов немедленно отказаться от этого рейса, от валюты, дефицита, стать снова рядовым городским хирургом? А простой врач способен дать вам сомнительные блага, доступные худо-бедно его зарплате... Делов в том, что я вообще не верю в любовь на расстоянии, в морскую семью. Я не верю, что оставив вас на берегу даже и как свою жену, я застану вас худо-бедно той же после многомесячного рейса. Жизнь есть жизнь, а вы останетесь не в вакууме. Расстаться с вами в том состоянии, которое я сейчас испытываю, противоестественно в принципе. Поэтому я рискую быть занудой и сразу ставлю такие жесткие условия. Логичнее было бы, конечно, худо-бедно, спросить вас, любите ли вы меня с первого взгляда, как я полюбил вас, но я как-то умею кое-что прочесть в глазах. Тем более в таких ясных и прозрачных глазках... Итак, я -- зануда. Я - за ясность... Если вы согласитесь, то я долго не смогу вам снова дарить такие же туфли, а взамен гарантирую только свою верность и нежность. Выбирайте..."

"Я очень аккуратно ношу обувь и буду надевать эти туфли только в особо торжественных случаях. Их хватит надолго..."

"То есть... Простите... Мне просто не верится. Вы что - согласны? Так сразу?.." "Так ведь такие туфли!" "Танечка, перстаньте вы шутить, Бога ради. Я ведь сделал вам предложение выйти за меня замуж!.." "Вы можете считать, что моя справка фальшивая, но... я -- согласна." "Тогда я немедленно отказываюсь от места врача на любом судне, чтобы остаться с вами во Владивостоке. Для меня это очень серьезно. Я вас люблю. А вы? Пусть это формальность, но -- ответьте."

"Миш, мы на "вы" или на "ты", в конце концов? Ты кого любишь, меня или нас?" "Таня..." "Ну разве надо что-то еще говорить после наших взаимных откровений? Я лично ни с кем из едва знакомых так не разговаривала, а вы?" "Тем более. Я человек очень замкнутый, если не угрюмый и... даже с моей бывшей женой..." "А вот этого больше никогда не надо, Мишенька. Никого у тебя, как и у меня, никогда с нами рядом не было. И не надо больше никогда и ничего из прошлого анализировать. Мне лично ясно, что это просто судьба. Мы оба были каждый в своем тупике, куда нас поодиночке загнали разные обстоятельства. И увидели выход на этом борту. Так всегда бывает. Все браки на свете, в конце концов, случаются вдруг. Чего тут ждать и рассуждать? Конечно, я согласна вот так срочно, коль уж так сложились твои морские обстоятельства, стать твоей женой, милый..."

***

Вся моя жизнь -- сплошной моветон. Вот и сейчас -- прибыла на съемки с места судовых конструкций, а вместо этого целуюсь с едва знакомым парнем на корме грузового теплохода в рабочее время.

Зато какая декорация для этой сцены! Сплошной перебор красивостей, но что же делать, если на самом деле пылают алым и малиновым светом облака на горизонте, за которым скрывается в фиолетовых волнах огромное оранжевое солнце?..

И в каюте врача еще уютнее, чем в моей каюте лоцмана. В Мишином распоряжении не только его каюта а целый судовой медициский блок. Из соседних амбулатории и операционной тянет тревожными запахами больницы. Отныне эти запахи, белые халаты и разговоры о больных и болезнях станут моей жизнью до самой эмиграции. Но пока все так ново и фантастично! Это внезапное освобождение от всего, что было еще сегодня утром, от горечи моего поражения в Ленинграде, всех этих страстей и разочарований.

Не было ничего. И нет ничего, кроме незнакомого гладкого белого мощного торса под моими руками и незнакомых сильных рук на моей груди, склоненной над запрокинутым в сладкой истоме совершенно новым, но уже родным лицом. В такт наших импульсивных движений с нашим дыханием на пределе человеческих возможностей я вижу то это лицо, то низкий потолок с дрожащими бликами отраженного от волн закатного солнца. Потом я уже не вижу ничего, кроме склоненного надо мной лица с приоткрытым ртом... И даже с Феликсом мне никогда не было так хорошо.

***

Да и в кают-компании все было совершенно иначе, чем было в недоброй памяти Севастополе, когда я "женихалась" с Феликсом. Какие-то совершенно другие лица и незнакомая искренняя радость всех без исключения незнакомых мужчин и женщин, которых Миша пригласил на нашу помолвку. Нерусские вина, замечательные закуски лично от похожего на Олега Попова кока, мечущегося между нашими столами и камбузом, искренние слезы белой зависти и радости за меня двух судовых буфетчиц, подарок от жены капитана -- какая-то коробочка с чем-то блестящим, а я даже и не знаю, что это такое и куда это надевать, но понимаю, что такой дорогой вещи в нашей семье не было ни в каком поколеньи. Меня поздравляют мои коллеги, проводящие здесь испытания, и зачем-то рассказывают о моем выступлении на антисионистком митинге.

У доктора Миши, моего жениха с еще не известной мне моей будущей фамилией тотчас густо краснеют лицо и шея, а глаза заполняются слезами. Он бросает на меня благодарный и восхищенный взгляд. Одновременно вдруг грянули в мою честь аплодисменты, а милейший молодой первый помощник капитана, политический руководитель экипажа растерянно оглядывается. И тут до меня доходит, что моя смутная догадка о национальности моего избранника верна, что судьба снова упорно поворачивает меня в строго определенном направлении, в точном соответствии с моим политически ошибочным сексуальным вектором, который я так твердо обещала Андрею Сергеевичу поменять на противоположный...

***

Итак, я вышла замуж все-таки за чистокровного еврея. Совершенно естественно, словно и не могло быть другого. Если такое русской женщине на роду написано, то бесполезно что-то менять, все равно будет, как будет. Тут воля небес, а с ней не поспоришь... Моя такая приличная с точки зрения партии и правительства до того фамилия сгинула в моем этнически чистом прошлом.

Представляюсь, читатель. Татьяна Алексеевна Бергер стоит со своим еще не Моше, но по паспорту, от рождения, Моисеем Абрамовичем Бергером перед уличным фотографом на одной из прекраснейших площадей мира. Ибо декорацией к следующей сцене является Одесский театр оперы и балета во всем великолепии своих белых на сером фоне колонн и обрамляющих его акаций под голубым черноморским октябрьским небом. Весь город величественно разворачивается перед нами, улица за улицей, в многоцветье золотой осени, когда мы часами гуляем. Одесса и так невыразимо прекрасна, а с этими желтыми и красными листьями на каждом из тысяч деревьев по всем улицам кажется вообще городом из сказки. Миша показывает мне места своего детства и юности.

И персонажи этого акта тоже словно спихнули куда-то за кулисы всех предыдущих героев моей драмы и нормализовали весь тот сумасшедший дом, в котором я до сих пор играла свою роль. Мама Миши, тихая и застенчивая Софья (надо же!) Моисеевна была полной противоположностью Софье Казимировне. А его папа, забегающий мне каждый шаг высокий и сутулый одесский портной Абрам Эммануилович, вовсе не напоминал румяного бравого полковника морской пехоты с орденами на своей крутой еврейской груди за успехи арабов в убийстве израильских солдат.

О, как я таяла в лучах всеобщего восхищения и обожания под точно таким же навесом из винограда, как в Севастополе, но в крошечном дворике на какой-то станции Фонтана, у дверей беленького домика Бергеров, под которым всю ночь шумело море!..

***

Зато уже назавтра я пережила такую ревность, по сравнению с которой боль от измены Феликса казалась мелкой обидой. Дело в том, что от Феликса я с первого дня ждала какого-то подвоха -- у него прямо на лице было что-то нехорошее написано, а Миша в этом смысле был его противоположностью.

Приревновала же я Мишу к его бывшей жене Гале!..

Она разрешила свидание отца с сыном Вовой в квартире своего нового мужа, работника горисполкома, в другом конце Одессы.

Так что декорацией к этой сцене можете считать заурядную городскую квартиру, но с виноградными лозами и свисающими кистями прямо на балконе, представляете? Действующие лица явления первого - мой уже Миша Бергер и эффектная худощавая энергичная сероглазая брюнетка в строгом деловом костюме знающего себе цену врача. И вот прямо у меня на глазах один врач целует, как мне показалось из прихожей, совсем не мимолетно и слишком долго другого бывшую свою Галю.

Явлением вторым оказалась красная как буряк физиономия свирепого на вид вислоусого щирого украинца по имени Тарас - ее нового мужа. Тот взгляд, которым он одарил сцену цивилизованного развода, не оставлял ни малейшего сомнения в том, как именно он относился к этим поцелуям вообще и к доктору Бергеру.

И тут вам явление третье - на сцене не больно-то худощавая блондинка с такими глазами и носом от этого явления первого, что кого хочешь заинтригуешь. К тому же, в легкомысленном курортном наряде, ибо, как говорится, не при исполнении.

Муж бывшей жены моего нынешнего излишне ласкового не совсем по адресу мужа смотрит на меня, боюсь, еще свирепее, чем на этого пархатого... Бергера. Щирый Тарас не счел необходимым даже соблюдать приличия: "Тю, сплюнул он, - так от яких воны соби жинок заводять, гха!.."

"Не нравлюсь? -- прищурилась я, увлекая его под руку на увитый виноградом балкон. -- Или наш брак вам не по душе?" "Та негоже ж таким гарным та справним жинкам до них от своих хлопцив уходить! Хиба тоби москалей твоих мало було?" "Було, було, - разозлилась я. -- А вот у тебя небось не було, раз ты еврейский огрызок себе подобрал, хохол дурной." "Ты що? -- побагровел он от моей наглости. -- Та як ты смиешь? Мени? У мени ж у хати? Та в моий ридной Украйини!.."

"Вот что, Тарас. Мне твое общество отнюдь не по душе, а потому болтать с тобой долго я не расположена, понял? Так что кончай-ка придуриваться и переходи со мной на русский." "Чого це?" "А того це, что с начальством своим в исполкоме ты небось на чистом русском только и смеешь говорить. Тут твоя благоверная моему суженному проговорилась как-то, что твой завотделом вообще еврей. Ну-ка я ему расскажу о твоих антисемитских закидонах, а? Куда ты тогда заткнешь свой поганый язык, хохол ты двуглавый?" "А чому двуглавий?" -- не сдавался он. "А тому, что тебя хер бы в исполком взяли в качестве щирого петлюровца. Ты небось член КПУ, нет? А наша партия -- партия интернационалистов, не слышал? Короче, как дальше будем выяснять отношения -- на мове или по-человечески?"

Он, казалось, сейчас лопнет от злости. Миша тревожно поглядывал на нас из глубины комнаты, где сидел на диване с маленьким беленьким совершенно счастливым Вовиком с моей красной пожарной машинкой в руках. Уж больно видно вертелся мой нос между синих огней.

Но у грозного Тараса усы уже повисли: "А Галя мне говорила, что у ее бывшего мужа жена теперь ленинградка, аспирантка, - тихо и без акцента сказал он. -- Как же вы можете вот так... бесцеремонно со мной? Как с негром в Америке..." "А у нас в Питере с волками принято только по-волчьи выть. Дай тебе и таким как ты волю, Петлюру своего любимого переплюнете." "Напрасно вы так, - еще миролюбивее и тише сказал он. - У нас, украинцев, совсем другая национальная история, чем та, которую мы все учили в школе. Вы знаете только искаженную интерпретацию короткого периода нашей независимости, Татьяна Алексеевна... У Симона Васильевича в правительстве было даже министерство по защите евреев. Единственное в мире. А вы так о нас пренебрежительно. Вас ведь тоже можно обвинить в великодержавном шовинизме..."

"Ладно, Тарасик, - положила я руку на его круглое мягкое плечо. -- Все люди, в конце концов, братья и сестры. Ты лучше мне вот что скажи, как на духу: тебе лично что, их Вовка дозарезу нужен? Ты без него жить не можешь?" "Як на духу, Танечка, дык вин мени от тут..." "Так уговори свою Галю уступить парня отцу. Судиться, сам знаешь, с матерью бесполезно. А вот если по доброму согласию, то..." "А ты, Таня, теж мени скажи, як на духу: нащо вин тоби особисто?" "Мне лично нужно душевное спокойствие моего любимого мужа." "А коли вин тоби с цим хлопцем..." "Слушай, Тарас Осипович, давай все-таки по-русски. Ты бы хотел, чтобы Миша с тобой говорил по-еврейски, а ты морщил лоб, как я с тобой, чтобы понять." "Так и я ж о том же! Увезет он вас с Вовкой в свой Израиль. Кем он там станет? Оккупантом?" "Человеком станет. Везде есть хорошие люди." "Та що, таки вже собираетесь?" "Пока нет." "А ты-то там як? Ты ж така русская, що як... эталон! Тебя ж за версту видать!" "И русские везде живут. Но мы сейчас не обо мне, а о Володе. Так как? И тебе забот меньше. Все равно ведь он с матерью не ладит, с вами пока не живет. Так хоть пусть с отцом будет. И в Ленинграде, а?"

"Ну... як ты так бажаешь... Погутарю с жинкой. Ты маешь рацию... то есть ты права: та, нащо мени чужой пацан..." "Тем более от еврея, а?" "О, так це ж... это же главное! Ты ж меня понимаешь?" "Предположим. Так отдадите нам парня?" "Я постараюсь. Только не сразу." "Отлично, Тарас Осипович, перешла я на нужные рельсы. -- Очень на вас надеюсь. А мы как устроимся с жильем, за ним и заскочим в Одессу, идет?"

"Таня, ты ж чудо яка цмококо... Та заради тебя я ж в исполкоме сам все и зроблю... сделаю. Только ты, это, ну... Фраимовичу моему..." "Могила. Так парень через месяц наш?" "Твой, твой, ты только обратно его не привози." "Вот и спасибо."

Я рада была своему успеху и спешила на кухню, где бывшие голубки опять вроде бы уединились. Худо-бедно, как говорит доктор Бергер! Этого мне еще не хватало...

Но там разговор шел о том же и пока на совсем других тонах. Тарас тут же обнял свою Г-халю и увел ее в спальню, где ее высокий голос постепенно стал стихать под его ласковое ворчание. Расстались мы почти дружески.

"Ну, а тебе чего удалось добиться? -- нетерпеливо спросил Миша на улице. -- Ведь ты говорила с ним? О Вове?" "А о чем же еще? Он согласен. Обещал через месяц сам все по блату оформить." "Правда? Танечка, ты не шутишь? Обещал? А мне категорически отказано... И мне показалось, что вы там ссоритесь." "Не без этого. Поссорились -- подружились. Мне ли привыкать? Только... чтоб эта твоя встреча с Галей была последней! Вот уж к чему мне привыкать снова не хочется, так это к изменам..." "Танечка! Да я придти в себя не могу от счастья, когда вас рядом вижу -- а моя - не она!.."

***

Мы вернулись к нашему южному отпуску. Купаться было уже холодно. По утрам мы просто бродили по песку пустынного пляжа и грызли семечки.

А я, глядя на ровные морские волны, то вспоминала Севастополь и свирепую конфронтацию в богатом доме моего несостоявшегося жениха, то жуткую сцену моего последнего перед отлетом в Одессу визита уже к другому морю, моему самому любимому до сих пор - Японскому.

Я тогда рассказывала Мише все о моей жизни, показывала ему мои памятные места во Владивостоке. Естественно, мы с ним оказались и на мысу Бурном. В недобрый час. Тут разворачивалась трагедия целого сословия. Городские власти, после бесчисленных и привычно проигнорированных предупреждений, как раз в этот день приступили к насильственному сносу стихийно возникших здесь в незапамятные времена прибрежных гаражей для личных плавсредств -- моторок и ботов. Орала в мегафон милиция, блестели на солнце красные пожарные машины, пылали подоженные гаражи, ревел бульдозер, ровнявший с песком пляжа пепелища, метались и матерились несчастные рыбаки, для которых здесь годами был единственный вид летнего досуга и добрая половина семейных съестных припасов. Половину домов на улице Мыс Бурный уже тоже снесли. Наш дом сиротливо стоял среди срубленного бульдозерами сада. Только сирень жалась еще к моим бывшим окнам и тревожно шелестела. Арина вышла к нам с каким-то почерневшим лицом и впервые не ответила на мое приветствие своей замечательной улыбкой.

"Что случилось, Арина Алексеевна? Где Коля, где Ольга? -- спросила я, отметив, что бот "Таня" покачивается на своем месте. -- У вас все здоровы?" "Не видишь? Нас сносят..." "Так ведь квартиру дают. С удобствами." "Нахер мне эта квартира на Голубинке, у черта на рогах!" "А Коля-то где?" "Где, где... Дома он. Не ходи. Пьяный он, пришибьет любого, кто заглянет. Бот его вчера раскурочили..." "Как? Вон же он!" "Только корпус-то и остался. Выпатрошили, гады, все. Даже дизель ухитрились выковырять! У Коленьки был запой из-за всех этих событий, он не уследил. А как на боте после погрома побывал, вообще с ума сдвинулся. Ой, Танюшечка, ну прям оккупанты какие-то эта наша проклятущая советская власть... Ни защитить, ни накормить, только своего кровного лишить умеет. К нам в дом каждую ночь кто-нибудь да лезет, думают, что нас уже нет. Так я боюсь, что Коля кого прибьет насмерть, с топором ведь спит... И опять загремит лет на пять или больше..." "А Оля?" "Ольга-то? С ним пьет и ему подливает, стерва... Появилась ты у меня, как лучик надежды на один вечер, так и тот блядюга отняла. Ты-то как, роднеькая?" "Я уезжаю в аспирантуру, Арина Алексеевна." "А это кто с тобой? Чего не подходит?" "А это, Арина, мой муж. Мой Миша..." "А рада-то как! Ну и я за тебя рада... Мне Бог счастья не дал такую невестку и внуков от нее с Коленькой, так хоть кому-то счастье... Дай тебе, Бог, Танюша... Не поминай нас лихом." "Вот тут мой ленинградский адрес, Ариночка. Напишите мне, когда вы все это переживете. Не печальтесь. Вы же мне сколько раз сами говорили: что Бог ни даст, все к лучшему. До свидания..."

*** *** ***

А в Ленинграде в октябре была уже мокрая снежная зима. Ни меня, как уже замужнюю, ни, тем более, моего иногороднего мужа на мамины скудные метры не прописывали. Я больше не считалась ленинградкой по закону о прописке. Я была иногородней аспиранткой, наравне с тысячами других студентов и аспирантов, а супругов этих временно впущенных в наше святилище граждан другого сорта столицы не прописывали -- переписывайтесь, изменяйте друг другу в своем друг от друга далеке, разводитесь -- только не претендуйте на наши товары и услуги вне очереди. Ленинград не резиновый. Весь Союз на берега Невы не вместишь. Что тут можно возразить? Впрочем, и жить-то нам с Мишей было негде.

Великий доктор Гельмут знал свое дело. Его эксперимент с мелотерапией удался наславу, хотя в отчете он приписал успех лечения никчемному методу видного профессора. Так или иначе, папу из больницы выписали, он устроился кочегаром в газовых котельных, относительно прилично зарабатывал, вызволил маму из гастронома. Она выглядела помолодевшей и счастливой.

Так что нам с Мишей места не было. Вот так ему и повезло. Зря друзья завидовали -- на ленинградке женился... Мы спали на полу за специально сдвинутым шкафом и целыми днями бегали по маклерам. Такой теплый прием в родном городе все более наводил меня на мысль вернуться во Владивосток или попытать такого же счастья в Одессе. Но Миша проявил неожиданную твердость: "Трудности, Таня, приходят и уходят, а такую карьеру сделать тебе больше никогда не удастся. Если бы ты была одна, без меня, то спокойненько бы прописалась к родителям и жила бы себе, как студентка. Я тебе все подпортил, мне и искать выход из положения, верно?" В институте меня не торопили. Там привыкли к этим проблемам иногородних аспирантов. Все рано или поздно как-то устраивались. На любые хитрости властей народ всегда отвечал адекватно.

Нашли выход и мы. Выручил, как ни странно, мой папа. Он позвонил своему врачу Гельмуту и тот, узнав, что Миша хирург, тут же пригласил его на встречу с главврачом.

***

Так что на сцене у нас теперь довольно уютная казенная больничная квартира в доме для врачей, в паспортах -- лимитная временная прописка, а мой муж -- хирург в сумасшедшем доме. Психов, как и всех прочих, тоже надо оперировать.

Я навела посильный порядок с остатками мебели от прежних жильцов (в этих домах медперсонала постоянного населения почти не было) и стала собираться на мой первый рабочий день в институте, где спокойненько трудились мои прежние добрые друзья... Так что не удивляйся, читатель, что у меня в этом облупленном зеркале в обшарпанной ванной так вертится нос и глаза вообще фиолетовые и чуть ли не на лбу от напряжения. Муж мой уже где-то кого-то там режет, а я застегиваю очень приличную импортную дубленку, надеваю меховые изящные сапожки -- остатки былой валютной роскоши судового врача -- и спешу на электричку.

***

Если в Никольском после обильных снегопадов последних дней еще можно было как-то идти, то у станции метро, где я впервые вышла из-под крыши на сплошное мессиво из снега и воды в воздухе и на земле, перемещаться можно было только вброд. Ревели уборочные машины, искрили дергающиеся троллейбусы, перла во все стороны и отовсюду мокрая напряженная толпа. Моя благородная дубленка сразу потемнела и пошла пятнами, нерусские сапоги оказались безобразно скользкими. Тротуар просто рвался куда-то из-под ног. Но до института я добралась за четверть часа до начала рабочего дня. Выстояла очередь к мечущимся гардеробщицам, спрятала в изящную инвалютную сумочку свой номерок и стала подниматься по той самой лестнице, где разворачивался уже знакомый вам акт драмы моей предыдущей личной жизни.

Все было так узнаваемо, что я без конца поглядывала то на золотое обручальное колечко на моем пальце, то на сверкающую капитанскую брошь на костюме, чтобы уверить себя, что мое замужество и иной статус здесь и сейчас -- не сон. Что любая возможная встреча с прошлым -- для меня отныне не более, чем эпизод. Тем не менее, сердце билось где-то под самой брошью у горла, непотребно и неодолимо урчало в животе, вертелся нос и блуждали вылупленные синие блестящие глаза. Тот еще аспирант приближался к кабинету профессора Сан-Дмича с его чертовым референтом. Лучше, конечно, чем в прошлый раз, но весьма далекий от добротной солидности первого рабочего дня в большой науке.

А по коридору небрежно шли по своим делам самые обыкновенные незнакомые люди, кто-то задерживал на мне взгляд, кто-то оглядывался, но я видела только предстоящую сцену моей первой (после всего!) встречи с проклятым референтом.

Вот и массивная дверь заведующего отделением и зама директора по науке профессора корабелки Антокольского... Я вхожу и представляюсь знакомой уже пожилой секретарше, которая как-то помогала мне отмываться после сцены в вахтерской. Она достаточно вышколена, чтобы не проявить внеслужебного интереса, тихо говорит к микрофон обо мне и предлагает присесть: профессор только что вошел и приводит себя в порядок. Я сажусь на свободный стул у стены, держа на коленях мокрую сумочку. И тут резко открывается дверь и, небрежно кинув "У себя?" к дверям в кабинет проходит Феликс. Уже взявшись за ручку, он вдруг оглядывается и мгновенно его розовое с холода лицо каменеет и бледнеет. Он замирает, точно как тогда на лестнице, словно не решаясь вообще признать меня и надеясь что как-то пронесет, но потом резко поворачивается на каблуках и стучит ими по паркету ко мне. Я встаю, делаю академическую стойку, то есть короткий кивок головой с нейтральным "Доброе утро, Феликс Ильич", и сажусь, намеренно держа руки на сумочке кольцом наружу. Он тотчас, с присущей ему наблюдательностью, замечает этот знак моей от него независимости, чуть расширяет глаза на брошь и мнется, не решив еще, какой взять со мной тон после нашей последней сцены на коммунальной кухне. Щеки его пылают, как будто имеют свою собственную память.

"Вы... к Александру Дмитриевичу, Татьяна Алексеевна? -- выдавливает он под уже не совсем профессиональным взглядом секретарши. -- Я доложу, что вы здесь..." "Я уже сказала, - говорит секретарша басом. -- Он просил минутку подождать." Я же вообще смотрю в сторону, словно его здесь уже нет. Теперь каблуки по паркету стучат в обратную сторону, референт входит к боссу без стука с коротким: "Могу ли?.." В моих глазах отпечатывается фигура Молчалина с папкой и почтительно отставленным задом, которому только виляющего хвоста не хватает. И снова блестит в свете ламп кожаная обивка закрытой двери. И чего чиновники так утепляют двойными дверями свои кабинеты? Или это звукоизоляция от народа?

"Прошу вас, Татьяна Алексеевна, - появляется на пороге обаятельный высокий старик с пышной седой шевелюрой. -- Садитесь. Очень рад вас снова у нас видеть уже как свою. Решили свои дела с пропиской?" "Спасибо, Сан-Дмич. -- Все в порядке." "И где вы поселились?" "В Никольском под Гатчиной, кидаю я косой взгляд на достойного сына так любившей меня матери - В больнице Кащенко."

Оба вздрагивают. "Если это шутка, - белеет снова уже было порозовевший Феликс, - то совершенно..." "Мой муж - врач-хирург, - спокойно поясняю я. -Мы получили ведомственную квартиру и прописку на время его работы в больнице." "Не далековато ли? -- облегченно улыбается Антокольский, готовый было к разборкам между возлюбленными в его рабочем кабинете. -- У нас не любят опозданий." "Все, что связано с электричкой, - вступает Феликс, всегда надежнее, чем..." "Ничего страшного, - продолжаю я, отвечая на вопрос профессора, словно не было здесь ни референта, ни его реплики. -- Я даже прибыла чуть раньше." "Отлично. Тогда приступим сразу к делу. Тему вашей научной работы, которую я представляю на утверждение Ученого Совета, я назвал как "Возможность и целесообразность регулируемого противодавления на прочный корпус в условиях аварийного запредельного погружения." Как вам?" "Не согласна. Почему только аварийного?" "Потому, - опять подает голос референт, - что предложение институтом того же устройства для нового проектирования торпедирует сразу две совершенно готовые к защите диссертации, где та же проблема решена традиционным способом, а потому заявка на новое решение даст повод отклонить..." "Какое дело заказчику до чьих-то научных амбиций? -- обращаюсь я только к расстроенному профессору. -- Наше устройство экономит тысячи тонн самого дорогого металла и улучшает основную тактико-техническую характеристику проектируемых лодок -увеличивает расчетную глубину погружения."

"Это, - не унимается Феликс, обращаясь только ко мне, - наносит удар не по только безымяным для вас пока "амбициозным ученым", которые, кстати, уже потратили на свои диссертации годы жизни, даже не только по высокопоставленным работникам минобороны, уже одобрившим эти работы, рекомендованные ими к внедрению, но и по самому Сан-Дмичу, как научному руководителю обоих диссертантов и вашего, кстати, теперь института. Вам и это безразлично?" "Если это так, - спрашиваю я у Антокольского, страшно волнуясь и отвратительно шмыгая носом, - то зачем вообще я здесь?" "Мы предлагаем компромиссное решение, - подает, наконец, голос профессор, с удивлением поглядывая на мои синие искры. -- Вы находитесь на самом старте вашего исследования. Все может случиться в процессе разработки и испытаний устройства. Заявив, что у нас вдруг появилось новое решение, альтернативное двум другим, только что с таким трудом доказанным в минобороны, мы отбрасываем отделение и институт на обочину, так как лодочные бюро имеют свои собственные разработки, и на защитах и без того предстоит нешуточный бой. Тема же частного решения для существующих лодок, тем более пока никому не известной аспирантки Смирновой..." "Бергер, - поправляю я. -- Моя фамилия теперь Бергер. Простите, что я вас перебила, Александр Дмитриевич, но эта логика мне не совсем понятна. То есть тактически, с точки зрения безопасности ваших диссертантов и их научного руководителя, отделения и института в целом..." "...все достаточно шкурно и не делает вам чести, Сан-Дмич, - раздается вдруг новый голос. Я и не заметила, что в том же своем углу сидит тот же решительный отставник - начальник Первого отдела. -Смирнова... или как ее теперь там, - откровенно морщится он, - совершенно права! Закажут корпуса по всем заводам по методике наших аспирантов, выйдут с помощью их вторичных идей, в лучшем случае, на уровень погружения американских лодок и все. А тут ведь -- революция! Мы годами за какие-то лишние метры глубины боремся, а тут - дополнительные десятки, если не сотни метров! Воля ваша, но я на Совете выступлю со своим особым мнением." "Что же вы предлагаете, Петр Иванович? -- морщится Антокольский. -- Топтаться на месте, пока не закончим тему Татьяны Алексеевны и дать цэкабэшникам применить их вариант вместо наших? А если устройство инженера Бергер вообще не окажется работоспособным?.."

***

Короче, в конце концов, мы все согласились потерпеть и работать втихаря, чтобы не дразнить гусей. Довольный профессор, со своим таким рассудительным референтом, лично провожает меня на уже подготовленное рабочее место. Тут мне и отличный кульман, и стол и даже, о мечта любого конструктора тех лет, вертящийся стул, представляете? И -- ба, знакомые все лица вокруг. Тут мне и Гена с Валерой с острова Рейнеке, и людоедка Эллочка с лестничной клетки, и сам герой моего романа со своей некогда битой на нашей кухне физиономией -- прямо за соседним столом. Вот уж только меня тут не хватало!.. Еще бы сюда Софью Казимировну вместо вон того седого толстяка за столом начальника отдела и, будьте любезны, начинайте заново игры с моим подвижным носом...

В отличие от первого рабочего дня в ЦКБ, я, оказавшись в таком милом окружении, обедала одна. Мои дорогие однокурсники вели себя подчеркнуто вежливо и отстраненно. Эллочка даже перешла со мной на "вы" и по отчеству. А Валера с Геной и не взглянули в сторону неповторимой "Венеры Дровянской". Остальные же проявили похвальную ленинградскую сдержанность и тактичность -ни малейшего внимания к "новой красотке".

Зато какая столовая вместо фабрики-кухни! Какие блюда! Нас там, за чертой столичной оседлости, сроду так дешево и вкусно не кормили. После обеда я снова погрузилась в долгожданную работу с моим устройством, упорно блокированным в ЦКБ (не по профилю -- и все!..), и даже не заметила, что стрелка часов на стене отдела переползла за четверть седьмого, и уборщицы начали с грохотом двигать столы и стулья.

Да, вы не спросили о декорациях и массовке этого акта. Огромный зал, потолки метров пять от пола, тоже слепые панорамные окна метра три на три с тяжелыми бежевыми шторами. Но как-то приятно слепые -- не от неподвижного угрюмого тумана, а от живого снега, тихо летящего в одном направлении, отчего кажется, что весь зал куда-то несется в этом белом пространстве за окнами. Элегантная публика вокруг, одетая и постриженная по последней моде, тихие голоса, творческая атмосфера. Ни зарядок тебе, ни крикливых перекуров, ни настойчивых знакомств. Культурная столица страны, черт побери...

***

За дверями института мела мокрая сплошная метель. Черные каменные ступени после вездесущих ленинградских дворников были почти без снега, но тротуар за ними блестел от наледи взявшегося к ночи мороза. Я стала осторожно спускаться в своих изящных белых японских сапожках (сюда бы мои суконные!) и, конечно, грохнулась, как только ступила на лед.

Тотчас меня подхватила сильная рука, которую я узнала даже через рукав дубленки: "Я провожу тебя, Тайка?"

Надо же! Ну как ни в чем ни бывало... Ждет уже минимум полчаса, пока я меняла в отделе свои туфельки с теплохода "Тикси" на невесомые и тепленькие сапожки, оказавшиеся такими коварными, а потом еще в гардеробе и у зеркала шапку меховую городила на свою уже ленинградскую модерную прическу.

Ждет, подняться помогает, Тайкой называет. Только у моего Феликса нет больше его Тайки... Есть мужняя жена с иностранной на русский слух фамилией, совсем не обитательница комнаты на Дровяной. И папа мой уже не "коротает свои дни в сумасшедшем доме". В этом акте наши роли, наконец, поменялись. И не мне их возвращать на ту лестничную клетку!

"Я ждал тебя, Тайка," - лучшим из своих голосов говорит он, не отпуская мой локоть. "Да что ты говоришь! А я было решила: шел в комнату -- попал в другую." "Нам надо объясниться. После того, как... У нас просто нет другого выхода, кроме как..." "Во! И я так думаю. Другого выхода я просто не вижу. У меня сапожки жутко скользкие, и я все гадала, кто бы меня довел до метро... А тут как раз мой бывший возлюбленный подвернулся! Заботливый, надежный, устойчивый. Что лучше, правда? Объясняйтесь, Ильич и ведите меня осторожненько к Чернышевской." "Не шути так, Танечка... Ты даже не представляешь, как мне сейчас мерзко на душе..." "О, а мне! Не погода, а мерзость какая-то. И скользко-то как! Представляешь, какой у меня теперь синяк на жопке? Ай! Держи меня, Ильич, миленький..." "Ну зачем ты так, Таня! Ты же совсем не вульгарная, что ты всех без конца провоцируешь?.." "А ты брось-ка меня. Я вон в того военного вцеплюсь. Он меня в таком фирменном наряде нипочем до самого метро не оставит. А вот ты останешься тут один - в сыром печальном полумраке, весь в слезах и соплях."

"Хорошо. Ты вообще хочешь со мной поговорить или нет?" "Я же сказала. Говори, только не заговаривайся, а то уронишь. А такие талантливые аспирантки на улице не валяются! Сан-Дмич тебя тут же понизит в рядовые." "Хорошо. Я начну с главного. Ты даже не представляешь, что для меня значит эта наша новая встреча. Я недели, дни, часы считал, когда узнал, что ты поступила и скоро появишься у нас. Ты же знаешь, как я тебя люблю и..." "Тоже мне главная новость! Ты меня всегда любил. Только неофициально. А теперь меня официально любит другой." "Мне очень плохо, Тайка... Пойми, я не могу без тебя. Я..." "Да нет, это я без тебя не могу, ай!.. Без моего любимого Ильича я в таких сапожках моментально снова с размаха на жопу сяду, а это уже совсем другое дело -- тем же синяком об тот же тротуар, ай! Ильич, миленький, держи крепче свою красулю..." "Таня! Перестань ты кривляться, наконец. Это совсем не смешно, уверяю тебя... Ты просто не представляешь, как я..." "А ты хоть представляешь, как я с таким синяком людям на глаза покажусь? Что они могут обо мне подумать? Ай, держи же!" "Тебе лишь бы издеваться... Конечно, ты теперь у босса в фаворе, восходящая звезда науки, муж-хирург, одета с иголочки, брошь за тысячи, отдельная квартира. Можно теперь бросить своего Феликса, который все это время, каждый час..." "Что ты, Ильич! Да я тебя теперь ни за что сама не брошу. У меня жопа железная что ли -- об тротуар ее без конца трахать? Только бы ты меня не бросил, любимый..." "Знаешь что!... Если ты настроена ерничать и хамить, то я вообще не произнесу больше ни слова..."

"И не надо. Уже метро, уже нескользко. Нафиг ты мне теперь нужен! Гуляй, Вася. До завтра." Он дернул себя то за одно ухо, то за другое с такой силой, что слетела меховая мокрая шапка. Я поймала ее и нахлобучила своему Феликсу на самые уши. Он воспринял это, как ласку, рассиялся уже забытой своей удивительной улыбкой и привычно потянулся было ко мне поцеловать, но я спокойно повернула его за плечи и так поддала коленом под зад, что с него снова слетела шапка. Не представляя пока как реагировать на такие неформальные отношения новой аспирантки с всесильным референтом при посторонней публике, он поспешно подобрал с мокрого грязного пола свою шапку, надел ее боком и остался рассеянно смотреть, как я опускаюсь с эскалатором, даже не оглянувшись на свою такую страстную любовь.

***

А в Никольском было так хорошо! И если идти рядом с тропинкой, по снегу, совсем не скользко. Ветер шевелил тяжелыми от налипшего снега лапами елей, фонари были окружены роем снежинок, а дома нашего поселка уютно мигали своими теплыми окнами, три из которых были теперь мои. Доктор открыл мне дверь, и я тотчас утонула в его объятьях, как была -- мокрая и холодная. Уже кипело и жарилось что-то на газовой плите, на столе стояла бутылка шампанского фрукты с конфетами -- отметить наш с ним первый рабочий день в Ленинграде.

Миша был при полном морском параде - в ослепительно белой рубашке с черным галстуком, отглаженных брюках и лакированных туфлях на каблуках. Его светлая шевелюра металась над чистым лбом, пока он стремительно накрывал на стол, без конца мило жмурясь при взгляде на меня.

Я пошла принимать горячий душ. Мне всегда нравилось, если на меня смотрят с восхищением, а потому я оставила дверь душа открытой и нисколько не удивилась, что он стоит, держась за косяк, и не сводит с меня глаз сквозь прозрачную занавеску ванной. На такой взгляд только дура не ответит естественным образом. Не закрывая воду, я отдернула занавеску, прижавшись спиной к кафельной стене и подняла руки над головой.

Он, как был, при галстуке, в туфлях и с часами, шагнул в ванну и обнял меня, фыркая от сильной струи сверху. Боже, как мне было хорошо в этом крошечном душном мирке висеть на моем сильном муже со сплетенными за его шеей руками и спиной ногами!.. Пока мы наслаждались общением, душ превращал его лучшие брюки в тряпку...

Потом его мокрая одежда валялась на полу в прихожей, а мы пили шампанское, сидя в заполненной ванне друг против друга, не упуская ни минуты, чтобы вернуть свои руки на самое дорогое для меня и для него на наших телах. И до поздней ночи продолжали наши игры, делясь своими импровизациями уже в постели.

***

"Мы ничего не упустили из того, что тебе инкреминировал тот адвокат? -спросил Миша, когда мы подустали, а расставаться не хотелось. Что именно их так шокировало в твоих отношениях с Ф.?" "Упустили, Мика, но я боюсь, что и тебя это будет шокировать..." "По-моему, ты уже убедилась, что я отнюдь не паинька." "Ты действительно хочешь знать? И не бросишь меня, если узнаешь?" "Да что же это такое? Ну, хоть намекни по той терминологии, что нас Гельмут просвящал?" "Н-не скажу?" "Но тебе-то самой это нравилось? Тебя это возбуждало?" "Ужасно... И мне очень хочется повторить это с тобой..."

***

"Ты на меня напал вчера так внезапно и так решительно, что я даже не успела расспросить о твоем первом рабочем дне и не рассказала о моем, сказала я за завтраком. -- Как у тебя? Было что-нибудь интересное?" Он безнадежно махнул рукой: "Работа для паталогоанатома. Это же люди заторможенные..." "Ничего себе! Прямо по Зощенко: ты мне найди собаку, чтобы она, стерва, бодрилась под ножом!" "Ты не понимаешь. Хирург ведь всего лишь терапевт, умеющий оперировать. Тут важен духовный контакт с больным. А какой может быть контакт с душевнобольным... Мне их ужасно жаль, я прямо чувствую себя каким-то палачом." "Мика, ты же облегчаешь их страдания..." "Что им физические страдания по сравнению с теми, которые им причиняет наизлечимо больная душа!.."

2

Я часто вспоминала эти его слова спустя двадцать лет, когда мы оказались в эмиграции. Ей предшествовали долгие двадцать лет после описанных событий.

Но потом вдруг нечеловеческая сила живое сдвинула с земли... Первым тихо, культурненько и беспроблемно слинял в свою Германию наш лучший в Никольском друг - доктор Гельмут. Как это практиковалось в те году -- с концами. Ни переписки, ни звонков -- чтоб нас не подвести. Потом у Миши, уже давно не хирурга, а психиатра, начались служебные неприятности, и он стал всерьез думать об эмиграции куда угодно...

Я не особенно возражала, но моя диссертация и короткий последующий опыт работы в моем НИИ послужили причиной, по которой нас не выпускали из страны, хотя я довольно скоро ушла в рыбное ЦКБ. А после того пятнадцать лет и не слышала ни про какие подводные лодки. Но мне все не могли простить бывшей первой формы секретности.

Надо признать, что по своей воле я бы из НИИ ни за что не ушла. Активной сионисткой-антисоветчицей я так и не стала, не всем такое дано после гэбэшной профилактики. И Миша мой был настолько занят добычей хлеба насущного и воспитанием нашего теперь Вовы плюс двух наших общих с ним девочек, что о политических играх и не вспоминал. Даже когда все прочие обалдели от гласности и вместо работы слушали откровения переродившихся отчего-то коммунистов на их съездах народных депутатов, мы с ним всю эту гласность даже не обсуждали.

Так что я так и ковала бы дальше карающий меч коммунизма для родной партии и ее придурков по всему миру, включая врагов моей нынешней "исторической родины". Мне очень нравилась сама моя работа там, а какое это невероятное счастье -- с нетерпением ожидать каждого нового рабочего дня -я поняла только в Израиле, где это счастье потеряла навсегда...

Антокольский плавно вывел меня в срок на защиту, прошедшую на "ура". Конечно, Элла и ее штаб тотчас объяснили мой успех не столько моими новациями в области проектирования подводных лодок, сколько моим платьем-мини, в котором я докладывала, да еще после отпуска в Одессе с ровным черноморским загаром на всем, что открыто для обозрения Ученого совета, не считая моих плакатов. Но и в работе что-то, по-видимому, было ценного, если шобла меня все-таки обокрала, как только внезапно умер Антокольский.

Мой приоритет плавно и ненавязчиво перекочевал к "коллективу соавторов", включая Дашковского и Коганскую. Сделано это было удивительно изящно, легким касанием карманного опытного патентоведа к моей идее. Это очень просто: пишется, что известно, мол, такое-то изобретение некоей Смирновой, в отличие от которого в нашем... И потом -- хоть что поменяй - и в помине нет первоначальной новизны. В результате, когда стали делить немалое министерское вознаграждение, обо мне и не вспомнили.

Впрочем, когда Антокольского не стало, остальные вообще тотчас словно с цепи сорвались. Да еще тут как раз подвернулась очередная "израильская агрессия", а я снова выступила не в ту степь. Даже и не на митинге, а просто на рабочем месте, но в КГБ мне тут же припомнили и 1967 год, и новую фамилию, а потому на этот раз чуть не упекли в родной сумасшедший дом, тем более, что справку эмигранта Гельмута было уже лучше никому не показывать, а свидетелей, если надо, моего душевного нездоровья не убавилось. Скорее всего, просто не решились тронуть таким образом жену видного психиатра, которым к тому времени стал бывший "тюремный хирург" Моисей Абрамович Бергер.

Меня же, естественно, лишили формы секретности и понизили в должности, намекая тем самым, что в здоровом коллективе не место всяким чужакам, что, кстати, и изначально было ясно.

Зато к рыбакам в ЦКБ меня, как кандидата наук, взяли охотно -- к ним никто из более или менее известных специалистов не хотел идти -- не престижно. И во Владивосток я за время своей рыбацкой карьеры ездила довольно часто -- куда же еще!

Когда я впервые попала (спустя десять лет после описанных событий) на знакомую вам сцену, от улицы Мыс Бурный и следа не осталось. Там наслаждались красивой жизнью совсем другие люди - в роскошной гостинице на месте нашего дома. Арина к тому времени уже умерла, как и Гаврилыч, а Николай плотно сидел за разбой -- пришиб все-таки какого-то гада. Ольга не менее плотно жила с приятелем Николая и встретила меня как родную. С ними я с горя от всех этих новостей оттянулась по-русски - так напилась от тоски в проклятый туман, что меня едва откачали.

У рыбаков я придумала с десяток новых приспособлений и ходила в главных конструкторах до самого краха советской власти и распахнутых в Израиль дверей.

***

Наше тут существование так ярко и яростно описали обманутые в самых светлых своих надеждах настоящие писатели, что где уж мне, слабой женщине, тягаться с несгибаемыми членами Союза! Совершенно незаменимыми, по их взаимному мнению, и там, и тут. Эти мои записки - совсем не израильская современная русскоязычная литература, Боже упаси! Это так, не более, чем воспоминания, навеянные случайной встречей с первой любовью через тридцать лет.

Но пару слов придется все-таки сказать под занавес.

Когда мы тут порадовали Сохнут своим появлением, Мише было уже за пятьдесят, но он исхитрился почти сразу устроиться врачом и даже проработал в крупнейшем госпитале около года. Жуткая атмосфера взаимного подсиживания, интриг, ежедневные скандалы истеричных агрессивных родственников больных и постоянная угроза увольнения в первую очередь "русских", в которые тут, на правах "извергов в белых халатах" попали наши вечно и везде нежелательные евреи, медленно, но верно вели его к депрессии.

В конце концов, он плюнул, купил в кредит грузовичок и занялся частным извозом. Моему "братишке" Коле и его собутыльникам из порта и не снилось носить на спине такие холодильники и прочие грузы, что доставляют без каких-либо механических приспособлений на любой этаж наши дипломированные евреи в своей высокоразвитой свободной стране! Зато никаких тебе арабских врачей в еврейском госпитале, которые после Мишиного дежурства принимают больных на арабском языке у арабской медсестры, чтобы специально унизить "русского" врача, никакого истеричного профессора, ежемесячно занятого "ротацией" "русских", и никакой разницы в зарплате с "марокканцами", занимающимся тем же извозом.

Меня же вообще тут никто не принимал всерьез. В Технионе, куда я было сунулась, удивлялись, что я выдаю себя за кандидата наук и к тому же за бывшего главного конструктора. Вообще-то у нас уже иммунитет на такие карот хаимы, гэверет, не надо нам ля-ля... Моветон, понимаете ли, таких женщин не бывает. Скорее всего, при таких следах былой красоты, эта дама свои регалии получила определенным способом, не иначе. Что, в принципе, не поздно попробовать и в Израиле, намекнул мне как-то один бодрый старикашка.

Тем более тут не было спроса на мои же гениальные открытия в области проектирования прочных корпусов подводных лодок. Во-первых, "русских" военных инженеров приехали тысячи и тысячи. И каждый указывал в биографии о своих строго засекреченных, а потому тут недоказуемых крупных проектах и патентах. Во-вторых, своих военных инженеров невпроворот, а рабочих мест для них втрое меньше. Наконец, в-третьих, тут и своих чекистов дохера, и все оберегают собственные секреты, им не до наших стратегических тайн, что так самозабвенно охранял милейший Петр Иванович.

Единственной страшной тайной, интересующей общество в Израиле, как и в любой другой стране благословенного свободного мира, являются не подводные лодки, а то, какие именно кораллы украл очередной высокопоставленный Карл, и с кем, где и, главное, каким именно образом ему изменила его Клара... Все смакуют подробности, называя разнополые органы своими именами. Это вам не Владивосток шестидесятых, где за вполне приличный, не up less, купальник могли запросто из комсомола выгнать...

Теперь о моих семитских знакомых.

Марик Альтшуллер тихонько уехал в Израиль еще с волной 1979 года. Я его тут сдуру долго разыскивала и - сподобилась удостоиться. Он стал совершенно неузнаваемым. С нами разговаривал покровительственно и раздраженно. Гордился, что работал какое-то время по специальности - на судоремонтном заводе. Когда выгнали, пенсию сносную дали. Он стал еще вальяжнее, надменный такой, снисходительный, морализатор. Мой Миша поставил Альтшуллеру единственно верный диагноз -- сытый говноед... Неизлечимо до конца жизни в Израиле.

Трахтенберг же, слинявший с ним одновременно, напротив, сам меня здесь разыскал и поздравил, что я на родине, наконец. Он теперь активист солидной левой партии и чуть ли не в кнессет собирается баллотироваться, голова! Дружен со всеми сильными мира израилева, чешет на иврите не хуже своего высоколобого босса. Для него и впрямь Родина вокруг, с чем он всех прочих не упускает случая поздравить. А кто его таким сделал, читатель? Кто его вообще в Израиль командировал? То-то... На твою голову...

Только врет он все, милейший мой Иосиф Аронович. Не было у меня никогда Родины с большой буквы, нет и уже никогда не будет. Родилась я, как и мы все, не то в изгнании, не то в эмиграции - из несостоявшейся богатой и благородной демократической России в великий вонючий Советский Союз. Он мне благовонил с детства прямо в окно единственной коммунальной комнаты с помойки в затхлом дворе-колодце. А потом досмердился до платного лишения меня советского гражданства -- это за все-то мои для его агрессий и обороны проекты!

А что до Израиля, то не только я, "гойка и пятая колонна", но и мой чистокровный доктор Бергер, как и многие прочие наши порядочные евреи, от которых я себя давным давно не отделяю, тут вряд ли чувствуют себя на Родине. Еще более лишние, еще более откровенное бельмо на глазу титульной нации, чем в нашем так называемом галуте.

Только не цепляйтесь, пожалуйста к словам. Боже меня упаси обобщать! Я же сказала -- "многие прочие", а не "все". Что же касается "всех", то, как известно, в Израиле не повезло только ленивым, бездарным и безыниативным. То есть не достойным называться евреями вообще. Не верите -- спросите хоть у Марика. Или у Трахтенберга.

А вот по моему "гойскому" разумению, не может страна считаться Родиной, если единственная располагаемая работа, коль скоро она вообще есть, вызывает только отвращение, каждого рабочего дня ждешь как наказания Божьего, а единственное располагаемое жилье заложено-перезаложено в банке с растущим, по мере выплаты, долгом по ипотечной ссуде, чтобы рано или поздно вернуться с прибылью тому же банку. На Родине человек не ждет будущего только в виде неизбежной нищеты в случае болезни или старости, если не гибели вместе со всей страной. На Родине нет ощущения, что все против всех, а молодежь только и ждет случая слинять в Штаты, как это сделал мой Володя со своей семьей, как только отслужил в боевых частях "оккупантом", как и предсказывал ему его несостоявшийся отчим.

Впрочем, вряд ли и этот эпизодический персонаж нашей драмы, вислоусый щирый Тарас Осипович, считает себя в незалежной неньке-Украине на Родине. Насколько нам известно, даже и на углу улиц Петлюры и Бандеры теж не сладко, если жрачки как не было, так и нет, а яка ж це Витчизна без сала, гха?..

Ну, а для нас с Мишей, как написал в шестнадцатом веке своей матери французский король Франциск после военного поражения, "потеряно все, кроме чести" -- спасибо хоть, что мы так и не скурвились. Честно себе работаем и по олимовским меркам сносно зарабатываем.

О его занятии я уже сказала, а я освоила единственную доступную для "русских" гоек и евреек женскую профессию. Нет-нет, мой благодарный читатель! Напрасно ты привычно взбодрился. Клубничка осталась в первой части моего правдивого повествования. Посуди сам, ну что может заработать телом тетка за пятьдесят? Кто на нее тут позарится, кроме ослепленного застарелой любовью мужа Миши? Тут и молодым моего склада и ориентации делать нечего при мощной конкуренции "горячих и либеральных" - молодой поросли со всех концов рухнувшей империи -- профессионалками с не менее славянской внешностью.... Не то, конечно, чтобы начисто увяла твоя Таня, но куда мне с моей хваленной раскованностью до этой новой волны! Это я в первой части, на так называемой родине, да на фоне красной Машки, черт знает что за женщина была, а во второй -- женщина для уборок у богатых, хотя и не очень знаменитых. Ценят меня тут не за красоту, ум или сексапильность, даже не за честность, а за удивительную двужильность. Последнее наводит меня на мысль, что мои предки были скрытыми бурлаками на Волге. Другая генетика такой нагрузки просто не выдержала бы.

***

Все прекрасно, но как же Феликс? Неспетая-то песня моя?..

Так вот же он там, в сквере - руками водит, мировые проблемы решает. С этого же я и начала!

Я все сидела, смотрела, как он свои дурацкие уши дергает, и думала, на какой бы козе к нему подъехать, чтобы хоть спросить, кама лет он ба-арец и как его, такого незаменимого специалиста петры иванычи выпустили -- мои секреты сионистам выдавать? Они-то не могли знать заранее про Карла, Клару и кораллы... И, что меня еще больше интриговало, как это он, такой всегда шустрый и головоногий, пребывает в такой неприглядной компании вынужденных бездельников вместо того, чтобы меня к себе на виллу в уборщицы нанимать?

При всей приобретенной израильской раскованности, именуемой в иных широтах наглостью, мне было все-таки неудобно так просто взять и подойти. Мы же с ним лет двадцать как не виделись...

Но тут, как вы читали, изумляясь без конца моему вранью, снова нас свела с ним сама судьба. На этот раз расстарался хозяйский мой пес Бетховен. Он видно что-то учуял в моем мозгу и тотчас проявил свой странный извращенный нрав. Хозяева мои его даже как-то к какому-то собачьему сексапатологу возили. Вечно их пес конфузит: пристает к гостям совершенно непотребным образом. И, надо же, сейчас он подлез не к кому-нибудь, а к моему когдатошнему любимому.

А дальше - по привычной для этой идиотской твари схеме: залез лапами на его спину, высунул у его щеки язык, задышал часто-часто и стал его страстно сношать -- то есть тереться чем не надо о штаны. Это у него происходит почему-то только с мужчинами. Вот бы сюда нашего дорогого Никиту Сергеича назюкать на этого "пидараса"!.. Несчастный же пан Дашковский в своем галстуке от такого неожиданного и неслыханного публичного оскорбления его светлой личности, просто обезумел, вертелся как уж, применял против Бетховена все приемы самбо, но тут он столкнулся с чисто израильской, не знающей границ, сексуальностью. Пес танцевал вокруг его спины, куда бы он ни поворачивался. В парке произошло определенное смятение, не без смеха, конечно.

Пришлось мне подойти и взять педераста собачьего на поводок, хотя он прямо распластывался на земле, всей своей мордой выражая неземную страсть к моему бывшему любовнику.

Вид у меня был совершенно сабровский (даже описывать тошно после первой части, во что я тут была одета и как вообще выглядела на Родине Иосифа Трахтенберга!..) Обесчесченный пан принял меня за аборигенку, случайно оказавшуюся в олимовском парке со своим сексуально извращенным псом, и тут же сделал то, что делают подобные ораторы, когда переходят на иврит -вывернул пасть наизнанку, как анаконда, и стал утробным голосом творить и вытворять биньяны. Естественно, он просто хотел выразить не столько возмущение неформальной сексуальной ориентацией собачьего насильника, сколько тем, что геверет вмешалась не тотчас.

"Не бери в голову, Феликс, - говорю. - Я сама бы этого кобеля придушила, будь на то моя воля. Такой же блядун, как и его хозяин. Но я у них обоих, увы, всего лишь служанка." Он обалдел сначала, что геверет так изъясняется по-русски, но потом пригляделся и всплеснул руками. Несчастный Бетховен воспринял это как долгожданное ответное чувство и стал на задние лапы, демонстрируя в воздухе, к какой именно близости он Феликса призывает. И что он нашел в этом довольно облезлом типе?

Так или иначе, Феликс проводил меня до самой виллы, причем впереди меня он идти не мог -- не знал куда -- а Бетховен, в результате, почти всю дорогу, даже по лестницам прошел задом наперед, поднимаясь на задние лапы и содрогаясь в эротических конвульсиях. Когда я его заперла в его комнате (большей, чем наша с мамой на Дровяной улице северной столицы великой державы!), он стал так выть и грызть дверь, что я впервые просто не знала, как его успокоить...

Никого дома не было, но я знала, что у хозяина есть какие-то таблетки, которые он как-то назвал "анти-виагра". Я рискнула растереть две таблетки и всыпать в сливки, которыми обычно поили Бетховена. Монстр вылакал все, какое-то время еще лез со своим языком и масляными глазами к сидящему в кресле Феликсу, но потом стало еще хуже. Кобель вдруг озверел и возненавидел предмет своего надавнего обожания. Шерсть на его загривке встала дыбом, он смотрел на Феликса налитыми кровью глазами, неистово рычал и лаял. У него даже красная пена выступила на морде. Такого балованный с рождения пес вообще не умел, и я не на шутку препугалась: сейчас вызовут скорую, возьмут анализ желудочного сока, и я, в лучшем случае, вылечу с довольно прибыльного рабочего места. Вечно этот Феликс мне карьеру ломает!

Пришлось лечить подобное подобным.

Я налила ему еще сливок с хозяйкиным снотворным. Он и это шумно вылакал, утробно рыча и вращая на Феликса белками, а потом откинул свои лапы и захрапел, вздрагивая и совершая непристойные движения во сне. Что-то все-таки в этом Ильиче есть, подумала я... Бессловесная тварь и то чует!

***

Кстати о декорациях этой сцены. О, таких у меня еще не было! Что там хоромы Арнольдыча с его Казимировной! Это как если бы сравнить нашу с мамой комнату с домом Феликса в Севастополе. А то и круче, как стали говорить новые русские.

Вокруг нас с моей первой любовью был рай. В три этажа плюс цокольный с гаражом, тренажерным залом и сауной, с лужайками, на которых динамики стереосистемы были замаскированы под обычные камни. Тут же был и плавательный бассейн, где я как-то спасала микролюбовницу моего хозяина.

Как только хозяйка с дочерми умотала в Швейцарию кататься на санках, пузатый гиперсексуал откуда-то вызвонил филиппинку-массажистку. От его жирной волосатой плоти азиатка сомлела прямо в воде, где он ее при мне имел, а этот идиот, точно как его Бетховен, все не мог остановиться. В конце концов, мне же пришлось за ней нырять, пока гигант национального секса бился на берегу в истерике и рвал что-то вокруг своей лысины. Потом я ей делала искусственное дыхание, к счастью, не до появления трупных пятен, как рекомнедовалось в советских инструкциях. Несчастное бесполое, на мой вкус, желтенькое существо размером с фаллос ее ухажера, раскрыло, наконец свои косые глазоньки и благодарно стало что-то лепетать мне на родном тихоокеанском наречии...

Но я отвлеклась в описании рая на земле, которым обладают в Израиле очень многие из умеющих делать дела и делишки. Зеркальное окно, в котором отражался сидящий в белом пластиковом кресле Феликс, было одновременно одной из откатных дверей, которые, в свою очередь, и составляли внешние стены первого этажа виллы. Мне эти сооружения мыть не доверяли -- приходила бригада окномоев. На втором этаже... Впрочем, это уже не декорации, а описывать кулисы этого театра мирных действий аборигенов -- никакого времени не хватит.

***

"Ты давно здесь, Тайка?" - сладко спросил мой незванный гость. Я была настроена миролюбиво и, выяснив, что он совсем свеженький, всего годик с небольшим, оле, на правах человека, приближающегося к тяжелому состоянию ватика, пригласила его к нам в гости. "С Диночкой?.. -- осторожно спросил он, дернув себя за одно ухо, а потом, помедлив, за второе. -- Или ты?.." "Естественно, с твоей семьей. Давайте в пять вечера в этот эрев-шабат." Я написала ему свой адрес, телефон и объяснила, как проехать. "Что ты, Танечка, проехать... У нас и денег-то на это нет. Мы пешком ходим. Продукты покупаем только на рынке, а все равно все съедает плата за квартиру... А работы мне в обозримом будущем даже и не предвидится. Я ведь последние пятнадцать лет был ученым секретарем нашего института, ничего в сущности не знаю и не умею. Из авторских -- только бывшее твое... А я в нем не очень разбираюсь. Дина окончила медицинский ульпан, но мест для врачей нет по всей стране. Живем на пособие про прожиточному минимуму и ужасно бедствуем."

***

Я даже погладила его по руке. Мы с Мишей как-то не гордились на каждом шагу, нашей съеденной здесь порцией дерьма и не радовались той же трапезе очередных соискателей рая на земле обетованной.

"Как твои дети?" -- спросила я осторожно. До меня доходили слухи о каком-то скандале, связанном с семьей Дашковских. Он помрачнел: "Гриша столько пережил после того случая (словно я знала, о чем там речь!), но хуже всех пришлось Диночке, она..." "Феликс, милый, не сейчас. Видишь, какой тут фронт работ? Придете, все обсудим. А пока, до свидания. Прости меня..." Он съежился и стал похож со своим нелепым галстуком на бездомного породистого пса в непогоду. "Конечно, конечно... Я все понимаю..." Он поплелся к выходу под богатырский храп Бетховена, сменяющийся иногда щенячим повизгиванием. Вдруг я вспомнила, что не спросила его координат.

"Феликс, - выскочила я на крыльцо. Он обернулся так резко, словно я выстрелила ему в спину. Безумная надежда осветила его лицо. -- Погоди. Ты же не сказал, где вы живете. Откуда вы к нам в субботу будете идти пешком?" "Мы?.. Мы на улице Сиркин." "А где это?" "На рынке." Я тут же представила эти трущобы для олим среди крыс и плесени. "Это очень далеко от нас. Феликс. Не ходите. Мы за вами заедем в четыре тридцать. Давай адрес и телефон." Он замялся и принялся дергать свои уши. "Не надо к нам заходить, - тихо сказал он. Я уже стояла рядом и то едва услышала. -- Мы сами к вам выйдем на повороте с рынка на нашу улицу, где..." "Я представляю. Хорошо." Мне вдруг стало так остро жаль его, что я неожиданно крепко расцеловала его в обе щеки, заросшие седой щетиной, заплакала и убежала на "свою" виллу. Он остался стоять, не шевелясь, опустив плечи и руки.

Господи, я же эту сцену уже видела! Я видела крупным планом это едва узнаваемое жуткое морщинистое лицо моего любимого с жалкой улыбкой и затравленным взором - на фоне вот этого райского сверкающего великолепия. Цыганка в Сосновке! Именно это она и показала мне тогда!

И еще он мне напомнил персонажа картины "Убежище", что прятался среди развалин в виде сплетенных над ним кирпичных рук...

З А Н А В Е С

А вот и исполнители главных ролей и массовка выходят к рампе -- на бис.

Мы с Мишей даже испугались, когда подъехали к пустынному в субботу рынку и увидели на углу, как нам показалось, целую толпу людей. Конечно, у нас был полугрузовой микроавтобус, но столько народу туда просто не могло поместиться. Впереди всех, высматривая нас из-за угла, стояли мои герои-любовники.

Приодевшийся, выбритый и вроде бы очень даже респектабельный Феликс был при неизменном галстуке, без которого я его видела разве что при наших с ним оргиях.

Рядом стоял похожий на парижского клошара экстравагантный старикан с военной выправкой, которого я узнала даже и в непотребном плаще до пят. Это был мой бравый отставной полковник морской пехоты. Не совсем понятно было только, почему он оказался по нашу сторону линии прекращения огня. Ему было самое место на другом, дамасском рынке. Старые друзья называется - не впустить к себе и не дать корзины абсорбции геройскому защитнику от проклятых сионистов...

За первым и вторым любовниками толпилось разное старичье.

Сияла благородными сединами Казимировна, ставшая, мне на удивление, совсем маленькой и худенькой. Зато как она вся лучилась от откуда-то возникшей на Святой Земле неземной любви к "этой"!.

Рядом с ней робко и застенчиво мне улыбалась такая же седенькая Диночка с темным, прямо каким-то негритянским лицом.

За ней робко жались друг к другу умный и рассудительный Семен Борисович со своей безобидной дражайшей. Оба просто скисали от невыразимого удовольствия меня, наконец, лицезреть.

Точно так же сияла от так и не растраченной любви ко мне людоедка Эллочка - под ручку с бескорыстным моим коллегой Геной Богуном, за которого она как-то по случаю вышла уже вне описанных событий.

Мишпаха, одним словом. Из спетой песни такого слова не выкинешь... В переводе на итальянский -- мафия. Обеззубленная эмиграцией, абсорбцией, интеграцией - в ласковых объятьях своей нации...

***

Еще больше я удивилась, когда увидела, что из трущобных дворов этой улицы-клоаки выходят и улыбаются мне Тарас со своей Галей, Тамара с Водолазовым, ничуть не постаревшие Валя с Люсей, Коля в наручниках и Ольга с сумочкой, в которой угадывался уже не опасный мне нож. И красная Машка с блокнотом в руках что-то говорила обо мне Изольдовне, которая была какой-то прозрачной, явно уже не от сего мира. Как и Шурик-долбанутый с проводом на шее и в резиновых ботах. Ну, всем, решительно всем нашлось место в Израиле. Не иначе, чтобы плодить новые полчища: вон сколько просторов еще завоевывать да оккупировать! Поэтому совсем не зря мне тут даже Андрей Сергеевич вежливо улыбается откуда-то с балкона, держа за спиной что-то очень похожее на кнут... Я была совсем не уверена, что он простил мне неизменный вектор моей сексуальной ориентации.

***

Зато, как славно было, что с низких светлых облаков мне ласково улыбались мои папа с мамой. Как всегда, обнявшись, они тихо сидели рядом с родителями Миши, чуть повыше Сан-Дмича с Ариной и Гаврилычем.

В дымке над серыми развалюхами угадывались умиротворенная улыбка Маргариты Леопольдовны. Там же сидел и щерился мне беззубым ртом Савелий Кузьмич с Персиком на коленях. Кот шипел на ветерана, как кипяток, и играл лапами его медалями, сверкавшими на солнце нашей Родины.

***

Последнюю символизировал выбежавший на сцену размашистым шагом Иосиф Аронович Трахтенберг. Он держал перед собой руки так, словно готов был нас всех обнять, но в тени его объятий оказался почему-то только ватик Марик с приличнейшей в этих краях фамилией Альтшуллер.

Не совсем вписывался в пейзаж Леша Горобец с некошерным поросенком на вытянутых огромных руках. Поганое животное сучило короткими розовыми ножками и издавало на иврите восторженный визг -- развлечение для моих внуков из телевизионных юмористических программ. Леша смотрел на жизнерадостную тварь в определенном замешательстве и крутил головой со своим "иди ты!.."

Только вот Гельмут мне делал ручкой только с экрана телевизора в случайно открывшемся окне на первом этаже. Ему здесь делать нечего: у него своя Родина.

Едва проглядывался почти за кулисами вахтер Егорыч. Он хвастался секретарше Антакольского эротической авторучкой, а та смущенно посмеивалась и грозила мне пальцем. За кисеей второго плана скользили какие-то еще исполнители эпизодических ролей оконченной драмы.

Последней прошла, словно танцуя, где-то в дальних, над морем, вне наших территориальных вод, в облаках, моя цыганка. Она плавно махнула мне гибкой рукой и победно улыбнулась.

И все прекрасно поместились как-то в наш микроавтобус и поехали к нам в гости.

8.02.00.