«Закрытый перелом»

Лаской страшишь, оскорбляешь мольбой,

Входишь без стука

Все наслаждением будет с тобой -

Даже разлука

Пусть разольется в зловещей судьбе

Алая пена

Но прозвучит, как присяга тебе

Даже измена…

Лаской страшишь, оскорбляешь мольбой,

Входишь без стука

Все наслаждением будет с тобой -

Даже разлука

Пусть разольется в зловещей судьбе

Алая пена

Но прозвучит, как присяга тебе

Даже измена…

Анна Ахматова

"Случалось ли в лодке переезжать быструю реку? Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо рулить всегда выше — жизнь все равно снесет."

Лев Толстой

1

Рабочий день закончился, сотрудники разошлись, где-то в конце коридора уборщица громыхала щеткой, звякала ведром и что- то ворчала себе под нос, а Виктор все еще сидел и тяжело смотрел на телефон. Потом решительно снял трубку, подержал ее в руках, глядя в окно, и положил на место.

Сквозняк, вздохнув, прихлопнул дверь кабинета. Виктор вздрогнул, встал, щелкнул замками "дипломата", вышел и запер за собой дверь собственным ключом.

Пустые учреждения всегда наводят уныние — легли на свои полки бумаги, с которыми весь день бегали из комнаты в комнату озабоченные люди, утихли телефоны, смолкло радио. Виктору, когда он проходил по коридору, вяло представилась бессмысленность дневной суеты, показались равнодушно-пустыми, как эти канцелярские комнаты, все дела, которые еще несколько часов назад были крайне важными и неотложными.

Впрочем, это ощущение пустоты и бессмысленности быстро прошло, потому что в душе у Виктора постепенно зрела черная тоска. Она его еще не тревожила пока он садился в свою машину, грел мотор, ехал домой, ни даже когда он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Виктор снял пиджак, прошел в большую комнату и опустился в кресло. Перед ним, на стене, были развешаны гипсовые маски. Они удивлялись, тревожились, корчились от нестерпимой боли каждая по-своему и все вместе составляли огромное, белое, пустоглазое лицо страдания.

Может быть в такой момент лучше двигаться, действовать, колоть дрова или бездумно бежать до изнеможения, но стоило Виктору расслабиться, как все внутри у него окаменело, исчезло обычное восприятие звуков, вкуса, цвета, запахов — так ему стало БОЛЬНО.

Боль, наваливаясь до звона в ушах, сдавила горло, гулко застучало сердце и онемели руки. Виктор никогда не думал, что боль духовная может быть равноценна или сильнее боли физической. У Виктора даже мелькнула мысль, что у него началось психическое расстройство, хотя через какое-то время болезненная, катастрофическая острота прошла, осталось лишь постоянное ощущение каменной тяжести, надорванности, открытого перелома…

Виктор сам заслужил свою боль.

Кого же еще винить?

2

В тот день, всего полгода назад, Виктор договорился со своим начальством, что во второй половине дня он поедет в министерство, а сам позвонил в главк, Ефрему Анатольевичу, получил от него принципиальное согласие на визу одного непринципиального документа, узнал, что Ефрем Анатольевич уходит на совещание и порадовался своей удаче: теперь Виктор мог объяснить, что он, де мол, был в главке, успел заручиться согласием Ефрема Анатольевича, но тот торопился на совещание и не успел поставить визу. Обеспечив себе формальное алиби своего отсутствия на работе, Виктор поехал домой, по пути забежав в овощной магазин. Потом тщательно убрался в своей двухкомнатной квартире, смахнул пыль, пропылесосил полы, вокруг низкого, длинного журнального столика расставил стулья таким образом, чтобы они образовали амфитеатр, в котором каждый зритель был бы обращен лицом к раздвижному экрану. На обеденный стол, сдвинутый к окну, Виктор установил слайд-проектор, а экран повесил на треногу около стены с масками.

Виктор гордился своим домом, хотя немалых трудов после смерти родителей ему стоило сменить мебель, уютно и рационально организовать свой быт, свою среду обитания, создать свою атмосферу, где ему, именно ему, Виктору Григорьевичу Коробову, было бы непринужденно и покойно.

Маски были оригиналами, Виктор делал их сам и в свободное время он мог часами сидеть перед стеной с масками, меняя их местами и добиваясь оригинальной композиции в целом.

Первыми пришли Антон и Таисия.

Антон скинул дубленку, шарообразную шапку волчьего меха и протянул Виктору согнутую клешней руку:

— Здорово, старик.

Антон — высокий, крепкий, начинающий лысеть блондин в вельветовых джинсах, черном кожаном пиджаке, песочного цвета рубашке с погончиками и дымчатых очках, хотя на дворе стояли февральские морозы. Лицо и руки покрыты плотным, как бы въевшимся в кожу загаром. Такой загар бывает, если человек провел долгое время в горах или на море. К загару и серым глазам особенно шла белозубая улыбка, правда, улыбался Антон редко.

— Погодите, ребята, там тапочки есть, — нагнулся Виктор к галошнице, но Таисия решительно преградила ему путь.

— Нет, нет, не надо, я лучше босиком побегаю, мне так лучше, свободнее, да и к земле поближе. И давайте помогу, что надо.

В руках у Таисии были гвоздики, преподнесенные, очевидно, Антоном. Невысокая, крепко сбитая, Таисия источала энергию и жар жадной до жизни молодости.

Виктор встречал Таисию у Антона несколько раз, но дома у Виктора она была впервые. Освоилась Таисия мгновенно, заглянула в холодильник, во все шкафы на кухне и принялась хозяйствовать.

Антон прошел в комнату, сел на тахту и начал расчехлять принесенную им гитару. Виктор взял стул, подсел к нему:

— Хочешь есть? Может, сделать бутербродик?

— Ты же знаешь, я всегда голодный, но могу потерпеть. Вот Марина придет — у нее постоянно волчий аппетит, ей и предложи, тем более, что явится она, надо полагать, не одна.

Марина, действительно, пришла не одна, но неожиданно не с тем, кого ждал Виктор, вернее, не с той. Марина ввалилась в переднюю, подставила Виктору холодную щеку для поцелуя, хлопнула его по плечу, на ходу скинула шубу и шапку, мотнула головой, поправляя короткую стрижку, и прошла в комнату, представив, не оборачиваясь, своего спутника:

— А это Сереженька, биохимик, кажется, прошу любить его и жаловать.

— Сергей, — представился Виктору очень худой и очень застенчивый молодой человек.

Сергей заглянул в комнату, поздоровался с Антоном и отправился на кухню, где Таисия сразу же нашла ему работу. Виктор начал носить приготовленные Таисией закуски, расставляя их на журнальном столике, а Марина тяжело плюхнулась на тахту рядом с Антоном.

— Приветик, Антон.

— Здравствуй, Мина.

— Да не Мина я, я — Марина, сколько раз тебе говорить?

— Точнее будет мина — никогда не знаешь, когда ты взорвешься.

— Хочешь прямо сейчас получить скандальчик? — проворчала Марина. — Можно устроить. Впрочем, неохота. Устала… Вроде ничего не делала, а устала. И почему так?

— Если труд создал из обезьяны человека, — философски заметил Антон, — то безделье делает из человека обезьяну, так что берегись, Мина.

Марина отмахнулась от Антона.

— Это кто сказал? Дарвин? Пожил бы он в наше время. Скорее за день в собаку превращаешься, чем в обезьяну. Бегаешь, высунув язык, лаешься так, что шерсть дыбом, а где и хвостом виляешь. И так ласки хочется иногда, что скулить готова. Ты как насчет того, чтобы приласкать меня, Дарвин?

Антон, как всегда, ушел от прямого ответа.

— Ты же знаешь, малыш, что ласка оттягивает и нейтрализует. Как наркотик. А разве ты наркоманка?

— Нет, — сказала Марина и неожиданно добавила: — Мне театр больше нравится.

— Нелогично, — сказал Антон, но продолжил тему: — А как же билеты?

— Уметь надо устраиваться, — подмигнула ему Марина. — А тебе-то с твоей гитарой, чего стоит? Пригласи кассиршу к себе домой, обворожи своими песенками — она твоя. Правда, билеты все равно тебе будут доставать с нагрузкой.

— И сама будет тоже нагрузкой, — усмехнулся Антон. — Боюсь, что с кассиршей я просто не справлюсь.

— Ого, ты же турист, горнолыжник, мужчина весь в соку, — засмеялась Марина. — Или Таисию боишься?

— Ну-у-у… — протянул Антон. — Уж кто-кто, а наша Тая не растает.

В это время Виктор принес с кухни салфетки.

— Ну, что? — спросил он Марину. — Где же твоя подружка?

— Придет, куда она денется.

— Ладно, посмотрим. Ну, у нас готово… почти… И можем садиться. Спасибо, Таисия и Сергей помогли. Хорошо у них получается, дружные ребята. Смотри, Марин, как бы они там не спелись, эти ребята.

— Не споются, — уверенно сказала Марина. — А если и так, то вот Антон остается не при деле, вакантным. Верно, Антон?

Антон не ответил.

Виктор вздохнул:

— Ну, а мне ты кого приготовила? Она хоть ничего?

Виктор испытующе посмотрел на Марину. Та загадочно молчала.

— Не что-нибудь эдакое? — и Виктор скорчил тупую гримасу.

Марина рассмеялась.

— Ну, конечно, не Элизабет Тейлор, но ведь ты тоже не Грегори Пек.

— Дай информацию, — вступил в разговор Антон.

Марина сразу сменила игривый тон на деловой:

— Вы же меня знаете, ребятки, я не подведу. Одевается фирменно, звать Людмила, Люся. Переводчица. Преподает в вузе, подрабатывает на выставках, ездит с иностранными делегациями. Замужем. Муж всю дорогу в командировках. Сыну пять лет.

— Тебе бы начальником отдела кадров работать, — сказал Виктор.

— Девка хорошая, — продолжила Марина. — Нет проблем, как ты говоришь. Правда, со странностями, все ищет что-то.

— Все мы что-то ищем, — внимательно выслушав Марину, сказал Антон. — И находим. Нашли же мы тебе Сергея.

— Это ты расстарался, — взглянула на Антона Марина. — Только больно уж молод он для меня.

— Что ж, может в этом и есть великая сермяжная правда, — серьезно сказал Антон. — Я для тебя стар, в горы ты не ходишь — у тебя боязнь высоты. Виктор… Вика, как ты знаешь, натура ласковая, приятная — с ним легко и без него легко, а вот Сережа… А вот и Сережа…

Сергей вошел с бутылками воды в руках, на нем был надет фартук. За ним, пританцовывая, шла Таисия, высоко неся плетеную корзиночку с нарезанным хлебом.

Марина нарочито восторженно запела:

— А вот и Сереженька, золотой мой, бриллиантовый мой, кисуля моя, золотуля моя…

И сразу резко сменила тон:

— Ты что там с Таисией на кухне амурничал, да?

— Не до того нам было, — задорно откликнулась на ходу Таисия. — Мы салаты резали.

— А может, действительно, начнем, чего тянуть? — предложил Антон.

— Но ведь мы ждем еще одного человека? — пытался возразить Виктор.

— Ой, да она всегда опаздывает, — сказала Марина. — А я уже падаю от голода…

Она сделала вид, что падает на Антона. Тот подхватил Марину и бережно повел к журнальному столику, на ходу выговаривая Виктору:

— Вот видишь, Вика, человеку уже плохо. Негуманный ты…

С помощью Антона Марина опустилась на стул и удивленно протянула:

— Ого… помидорчики свежие… Умница, Вика, вечно ты нас порадуешь чем-то вкусненьким.

Все расселись вокруг стола. Виктор невольно отметил про себя, что Таисия заботливо наполнила тарелку Антона, а Сергей также обошелся с тарелкой Марины.

Антон статно выпрямился на стуле и попросил:

— Минутку внимания!

Все затихли.

— Люблю порядок, — Антон обвел взглядом амфитеатр собравшихся, задержавшись на мгновение на пустом стуле, предназначенном для Люси. — Начнем, пожалуй… Случилось так, что одному из нас повезло больше, чем остальным. Я имею в виду нашего радушного хозяина. Он только что вернулся из-за границы, где побывал за государственный счет и готов сейчас поделиться с нами своими впечатлениями и, может быть, сувенирами. Не так ли, Вика?

— Может сначала сувениры? — предложила Марина.

— Нет. Сначала впечатления. — Антон дотянулся до стоящего на столе слайд-проектора и включил его. Яркий луч, отразившись от белого экрана, озарил комнату.

— Подожди, я свет выключу, — Виктор прошел через комнату и щелкнул выключателем.

И в это время раздался звонок.

Потом они с Люсей вспоминали этот момент, но каждый — по-своему. Виктор открыл дверь и глаза в глаза встретился с Люсей.

Им достаточно было мгновения, столь краткого для остальных, но столь длительного для двоих, чтобы понять: "Вы мне нравитесь…"

Она шагнула в переднюю и глаза ее приблизились, стали огромными. Он, неожиданно для себя и тем более для нее, наклонился и коснулся губами ее щеки, ощутив запах духов. Когда он, как завороженный, отстранился, то увидел, как она вспыхнула от смущения.

— Я… — сказала Люся.

"Дурак какой-то, целоваться сразу лезет", — подумала она.

— Прошу вас… — перебил Виктор, помог ей раздеться, и они появились вдвоем в дверях комнаты.

Антон развернул слайд-проектор, направив сильный белый луч на Люсю и Виктора. Получилось так, будто они только что сошли с трапа самолета и, как две знаменитости, сразу попали под прицел фото- и телекамер. Антон сдержанно зааплодировал, остальные невольно присоединились к нему.

— Антон, не шали, — щурясь и улыбаясь, попросил Виктор и загородил собой Люсю.

Антон отвел луч на экран, Виктор включил верхний свет и возникла небольшая суматоха за столиком, пока знакомились, пока рассаживались, пока раскладывали еду.

— Последний зритель всегда приходит после третьего звонка, — сказал Антон. — А жизнь идет, она не ждет, занавес уже поднят, спектакль начался и актеры произнесли свои первые реплики.

— А какие же были первые реплики? — улыбнулась Люся. — И обещаю, что больше не буду опаздывать. Никогда.

— Никогда — любимое женское слово, — подал голос Виктор, который возился у слад-проектора, поправляя сбитую Антоном настройку.

— Кстати, о женщинах, вот посмотрите…

На экране на фоне голубого неба возникла бурая крепостная стена старинной крепости. Ее угол замыкало высокое, сложенное из крупных валунов строение необычной формы. Оно состояло из двух слитых воедино башен: большой, круглой, крытой конусом из черепицы, и поменьше, квадратной, под четырехскатной крышей.

— За этими суровыми стенами жила красавица, графиня Анна Констанция фон Коссель… — пояснил Виктор. — Вам это имя ничего не говорит?

— Говорит, говорит, — обрадовалась Таисия, но, взглянув на Антона, смутилась и тихо продолжила: — По-моему, фильм был такой "Графиня Коссель". Правда, шел он очень давно, я его еще девочкой у нас в Сибири видела…

— Умница, правильно, — похвалил Виктор Таисию. — Здесь графиня и жила, в этом замке.

— Крепко сложено, — оценила Таисия.

— Мой дом — моя крепость, — добавила Марина. — Правда, мне моя однокомнатная крепость на Ленинском проспекте больше нравится.

— Верно, Марина, — поддержала ее Люся. — В таком каменном бастионе чувствуешь себя не хозяйкой, а пленницей. И жить неуютно, мрачно.

— А я подумал о том, до чего же мы привыкли к достижениям цивилизации, — заговорил Антон. — Замечаем, что не можем жить без горячей воды, только когда ее отключают летом на две недели…

— Когда это было, чтобы горячую воду отключали только на две недели? — среагировала Марина. — Месяц, как минимум.

— … Или сидим в темноте, если перегорели пробки, — продолжил Антон. — Я уже не говорю о том, что давным-давно никого не поражает такой простой факт, что самолетом можно за несколько часов улететь на другой край света. Но дело не в этом. Вот как вы считаете, внутренняя сущность человека изменилась в условиях современного научно-технического прогресса по сравнению, ну, хотя бы с временами графини Коссель?

— Это очень интересный вопрос, — блеснул очками Сергей. — И непростой.

— Действительно, непростой, — кивнул головой Антон. — Помните фильм "Воспоминание о будущем"? Сколько загадок. И кажется, чем дольше мы существуем, тем их больше. Откуда появился на этой планете человек? Одинок ли он во вселенной? Выживет ли человеческая цивилизация или погибнет — то ли от ядерной катастрофы, то ли задохнется в собственных отходах? Конечно, знаний мы набрались много, причем знаний, качественно отличающихся от времен графини Коссель, но нет главного знания — какова обратная связь, то есть влияние громадного культурного потенциала, накопленного человеческой цивилизацией, на критерии ее духовных ценностей. Или каждый человек проходит свой собственный путь, и сын повторяет ошибки отца, а дочь должна страдать так же, как мать? И неужели человек, получающий массу информации по телевидению, радио, в кино духовно не выше, не чище, чем человек восемнадцатого века, не имевший таких возможностей? И в чем духовное различие колхозника и крепостного крестьянина петровских времен?

— Вот и я об этом думаю… — начал было Виктор, но его перебила Марина.

— Так что? Будем слайды смотреть или дискуссию разведем?

И добавили капризным тоном:

— Мальчики, хочу кино.

— Тогда приглашаю вас в Германскую Демократическую Республику, — сменил слайд на экране Виктор.

… Синее небо, снежная вата кучевых облаков, пологие зеленые горы, неровно поросшие смешанным лесом с большими полянами, обрамляют долину, по которой плавно змеится серебристое тело неширокой реки. В ее излучине — город, похожий на сказочные города братьев Гримм с белыми домами под красной черепицей и готическими шпилями соборов…

… Потемневшая от времени, высокая, в пять-шесть этажей, в полквартала длиной стена дома, выполненная из знаменитого майсенского фарфора…

… Дворцовый комплекс "Цвингер". Одноэтажные, непривычно приземистые здания по сравнению с дворцами Петергофа или Павловска…

… Дрезденская картинная галерея. Строгие, геометрически выверенные, скрупулезно выписанные и в то же время полные воздушного пространства городские пейзажи Каналетто — перспективы улиц и каналов, башни ратуш и снасти парусных кораблей, изысканные кареты, деревенские повозки, торговые ряды и спешащие по своим делам жители. Гигантские полотна Рубенса, на которых боги с тучными, как у Гаргантюа, фигурами, жадно пьют и буйно веселятся на карнавале жизни, оставаясь при этом величественными и всевластными.

Вершина итальянского Возрождения — мадонна Рафаэля: небо, сотканное из ангельских крыльев, материнская нежность и тревога за бога-сына и мудрый взгляд ребенка, знающего финал своей жизни — распятие…

… Остров Музеев в Берлине…

… Простор широкой площади Александр-платц со шпилем телебашни, торговым центром и пестрой разноязыкой толпой…

… Гаштетные, бройлерные. Белые известковые стены с картинкой мирного сельского пейзажа, стерильное сияние никелированных стоек, букетики цветов на столиках под красно-белыми клетчатыми скатертями, покрытые сочной румяной коричневой корочкой округлые куриные тушки, цветастые гетры, короткие кожаные штаны, тирольские шляпки с торчащими перьями, литровые фарфоровые пивные кружки с лениво оседающей шапкой пены, добродушные голубоглазые лица…

… Карлсхорст. Музей, хранящий память о Великой Победе над фашизмом. Группа молодых немецких солдат, внимательно слушающих экскурсовода…

… Потсдам — свидетель акта о безоговорочной капитуляции Германии, скрепленного волей четырех держав…

… Трептов-парк. Навеки склоненные каменные знамена. Могила рядового, могила офицера, могила генерала. Огромные квадраты братских могил. В каждой погребены тысяча человек — по тысяче от всех родов войск. Солдат, разрубивший мечом свастику и отдавший свою жизнь ради спасения немецкой девочки…

… Небольшая полянка, скрывающая вход в бункер Гитлера…

… Здание, где расположилось гестапо…

… Бранденбугские ворота, отремонтированное здание рейхстага без купола, флаг ФРГ. Помост, поднятый на трехметровую высоту, чтобы экскурсантам можно было заглянуть через белую стену, отделяющую Западный Берлин от Берлина, ГДР от ФРГ…

Первые картинки, красочными миражами появляющиеся на экране, сопровождались оживленными комментариями собравшихся, но когда возникли Потсдам, Карлсхорст, рейхстаг, наступило молчание.

Таисия сдавленно заплакала, увидев братские могилы в Трептов-парке, и каждый из присутствовавших ощутил свою личную сопричастность к всенародному подвигу во время Великой Отечественной, хотя Виктор и Антон были только ровесниками Победы, а остальные и того моложе. Ощущение это усиливалось еще и тем, что на слайдах являлась немецкая земля, откуда пришел фашизм, который мог быть уничтожен только ценою миллионов человеческих жизней, ценою раздела Германии, раздела ее столицы.

— Здесь видна белая стена, отделяющая Западный Берлин, — заговорил Виктор. — Высотой она метра два с половиной, шириной — около метра. Со специальной смотровой площадки можно заглянуть поверх стены. Интересно, что со стороны Западного Берлина установлена такая же площадка. Странное ощущение — люди, разделенные стеной, смотрят друг на друга, и полное впечатление, что ты как будто в зоопарке, но одновременно и зверь, и зритель. Нам показывали в музее Бранденбургских ворот слайды — как по этой стене идет человек в одних трусах, провоцирующий восточно-немецких солдат, или обнаженных девиц, сидящих у раскрытых окон соседних со стеной домов.

Такова историческая кара для нации, породившей фашизм — немцы провоцируют немцев… Но самое сильное ощущение, которое я испытал за рубежом — когда меня попросили от имени нашей делегации сделать запись в книге почетных гостей. Надо сказать, что наша делегация состояла из представителей Польши, Венгрии, Чехословакии, Болгарии, естественно, был и представитель Германской Демократической Республики — мы в Берлине обсуждали пути нашего сотрудничества, так вот, когда экскурсовод попросил сделать запись, все посмотрели на меня и я вдруг осознал, что отвечаю за всю страну, что каждое мое слово — не мое личное, а от имени всех вас…

— А мне нравится Германия, — сказал Антон. — Какие мыслители, какие умы! Кант, Гегель, Ницше… А вот насчет того самого сильного ощущения, о котором ты, Вика, говорил, помни — чтобы достойно ответить за всех нас, за других, надо самого себя осознать и как космос, и как часть нации, понимать, что судьба нации — это твоя судьба, что ты сам — тоже, как республика. Кстати, мы сейчас из присутствующих можем основать собственную республику… Так… Я провозглашаю себя президентом республики. Вы теперь — мой народ и подчиняетесь моему жесткому диктаторскому режиму. Я — генералиссимус пятый и министр песен. Вика — мой квартирмейстер, полномочный представитель за рубежом и телохранитель. Марина сегодня носит свой сценически-театральный псевдоним — Мирандолина. Ты сделала головокружительную карьеру от танцовщицы из ночного кабаре до министра идеологии. Печать, радио, телевидение, все средства массовой информации в твоем распоряжении. Например, какая программа телевидения на сегодня?

— Ну, это просто, — подхватила игру Антона Марина. — По первой программе очередная серия художественного сериала о производственной драме на нефтеперегонном заводе. По второй — художественный фильм, на который в кинотеатр никто никогда не пойдет, по третьей — ансамбль песни и пляски из Уныло-Бодринска.

— То, что требуется, — Антон поднял большой палец. — Таисия… Таисья у нас будет в парламенте. Женщина-консерватор. Она прекрасно консервирует свежетертую смородину.

— Почему только смородину? — обиделась Таисия.

— И другие дары природы, — согласился с ней Антон. — Продолжаем. Сергей… Сергей, ты у нас будешь народом. Ведь должен же быть в нашей республике народ, не так ли?

— А что я должен делать? — поправил очки Сергей. — Бунтовать против диктатора?

Антон покачал головой:

— Зачем же так сразу? Ты одурманен вином из почек баобаба и телевидением Мирандолины. Хотя живется тебе неплохо, но морально тебе тяжело и поэтому ты существуешь естественной растительной жизнью, радуешься маленьким радостям.

— Веселится и ликует весь народ, поезд мчится, поезд мчится в чистом поле, — запел Сергей.

— Веселись. Ликуй. Работай. — одобрил его Антон. — Так… А что же будет делать Люся в нашей республике?

— Она может быть переводчицей у квартирмейстера, — подсказала Марина, подмигнув при этом Виктору.

— Я не люблю диктаторов. Я не люблю жестоких. Я не люблю, когда людям плохо, — тихо сказала Люся.

— Идите в народ, — обрадовался Сергей. — Я тоже не люблю…

— Что ты понимаешь в любви? — со смешком оборвала его Марина.

— А кто из вас не любил? — серьезно сказал Антон. — И кто сказал, что любовь — это только счастье? Настоящая любовь — это боль, это такая сильная радость от встречи, что больно, это такая горечь от разлуки, что больно. Невыносимо больно. А холодок счастья — это самое начало, когда ты еще не любишь по-настоящему, а она говорит тебе в первый раз "да"…

— Да, — задумчиво сказала Люся. — Наверное, так оно и есть.

Нарушил молчание Сергей:

— Я, конечно, мало что понимаю в любви, — он взглянул искоса на Марину, — но мне, действительно, трудно объяснить и понять многое. Я, например, в настоящее время изучаю миграцию одноклеточных в период палеозоя…

— Одноклеточных? В период палеозоя? Какая тут связь с любовью? — удивился Виктор.

— Дело в том, что через наличие одноклеточных можно сделать вывод о нефтеносности того или иного района. Хотя, извините, я не ответил на ваш вопрос. Дело в том, что в какой-то период они быстро размножались, или, условно говоря, бурно любили, а потом раз — и все гибли.

— Какой ужас! — ахнула Таисия.

— А вот в Японии сад камней — не просто сад с камнями, — Антон оценивающе посмотрел на Сергея, — в таком саду ровно семнадцать камней, как семнадцать мгновений весны, но где бы ты ни стоял, ты видишь только шестнадцать. Видишь шестнадцать, а знаешь, что семнадцать. Всегда за видимым есть нечто невидимое, непознанное, но ощутимое нами.

— Антон, ты так всегда интересно говоришь, — повернулась к нему Таисия. — Но ужасно непонятно. Знаешь одно, видишь другое, почему?

— Это я тебе позже объясню, — усмехнулся Антон.

— Ой, что я вспомнила, сейчас расскажу, — всплеснула руками Таисия. — Только, Антон, ты не смейся. Значит, так… Сегодня утром мне Ирка позвонила, мы с ней всегда утром перезваниваемся, но обычно я ей звоню, потому что у них начальник строгий, хотя она мне все равно тоже звонит. Но это неважно. Ирка меня спрашивает: "Чего в обед делаешь?" Мы с ней в обед часто вместе куда-нибудь ходим, ну так, по магазинам. Денег, конечно, нет, но зато все посмотришь, а Ирка еще и мерить любит. Потом купим колбасы, молока и на работе между делом перекусим. Так вот Ирка и говорит: "Айда в ГУМ, я тебе такое расскажу…" В ГУМе, конечно, народу, пушкой не прошибешь…

— И все гуманисты, — вставил Антон.

— Подожди, дай договорить, — отмахнулась от Антона Таисия.

— Где я остановилась?

— В ГУМе. У фонтана, — подсказал Виктор.

— Правильно, — кивнула головой Таисия. — Так вот у Ирки есть муж ее двоюродной тетки. Кем же он тогда Ирке приходится?

Таисия озадаченно смолкла.

— Двоюродный дядя, наверное, — сказал Виктор.

— Какой же он дядя, когда он муж, — горячо возразила Таисия. — Впрочем, это неважно. Главное, что этот теткин муж на космос работает. Он какое-то открытие совершил, вот как Виктор. Так он такое рассказывал…

Таисия умолкла с таинственным видом, но никто ее не переспросил и она, не выдержав, шепотом сказала:

— Будто наши космонавты в космос летали и встретили их космический корабль, а в нем через иллюминаторы видели своих родных, которые уже умерли.

— Чепуха, — сказал Сергей. — Этого не может быть. И потом есть такой рассказ у Рэя Бредбери.

— Кто знает? — рассудительно сказал Антон. — Это описано не только у Бредбери, но и у Лема в "Солярисе", так что тема волнующая.

— Получается, что загробная жизнь — это реальность? — спросил Виктор.

С тех пор как они сели за стол, Люся почти не смотрела на Виктора, только вежливым кивком головы благодарила его, если он предлагал ей что-нибудь из еды, но теперь она повернулась к нему, и глаза их опять встретились. Ощущение единства с Люсей у Виктора на сей раз было не таким острым, как тогда, в передней, но он вновь почувствовал веяние той радостной, но пока еще зыбкой тайны, которая уже существовала между ними. Люся улыбнулась Виктору и спросила с искренней заинтересованностью:

— А вы, действительно, совершили открытие?

— Действительно, — ответил Виктор. — Открыл закрытое. А ведь у нас же все разделено на закрытое и открытое. Бывает, например, открытая улыбка, открытое письмо. Я недавно открыл для себя, что закрываю глаза, когда целуюсь.

— И я, — сладко потянулась Таисия.

— Но это только мое открытие, для меня, а другие открывают, что быстрее скорости никуда не поедешь или что одноклеточные как-то странно мигрировали в период палеозоя, или что металл при определенных условиях становится мягким, как воск, а третьи открывают заседание и решают, что считать открытым, а что закрытым. Даже переломы и то бывают открытыми и закрытыми…

— А откуда у вас эти маски? — спросила Люся.

— Я лично против того, чтобы автор развешивал свои работы в своей квартире, устраивая из из жилья художественный салон, — сказал Антон. — Но в данном случае имейте снисхождение к хозяину и моему другу.

— Это все ваше? — Люся с любопытством посмотрела на Виктора.

Опять их глаза встретились. И если во время первой встречи ее глаза сказали молча: "Вы мне нравитесь…", то сейчас они сказали: "Мне с вами интересно…"

И снова радостное ощущение общей тайны охватило Виктора, но это было уже ощущение не зыбкой, как мираж, мечты о сближении, а уверенность, что так оно и будет.

— Это, пожалуй, не маски, — ответил Виктор Люсе, — а лица… Человеческие лица… Впрочем, разве наши лица — не те же маски, которые только условно отражают наши чувства. Удивишься — и брови полезли вверх, огорчился — и уголки губ опустились… Я бы рассказал вам, Люся, что я хотел выразить каждой маской, но лучше вы сами посмотрите и скажите свое мнение, а потом мы сравним, насколько это совпадает с тем, что задумано… Бывает же так, что достаточно посмотреть друг на друга и все понять… Так и маски мои молчат… То ли дело министр песен, взял гитару и запел? Верно, Антон?

Все повернулись к Антону.

— Ой, Антон, спой, пожалуйста, — захлопала в ладоши Таисия. — Про желтого цыпленка, а?

Антон встал из-за стола, взял гитару и сел на тахту. Остальные приготовились слушать, развернув стулья в его сторону.

Антон перебрал несколько аккордов, то ли проверяя настройку гитары, то ли настраиваясь сам. Запел он негромко, но очень чисто и с затаенной болью и грустью:

Неудержимо наступает старость, Она — не просто иней седины, Не только предвечерняя усталость И умиротворяющие сны. Нет, здесь какая-то иная сложность, Смешение понятий и начал: На место смелости приходит осторожность, Которой раньше ты не замечал. В противовес вчерашнему задире, Всех вызывающего на войну, Иные качества мы ищем в мире: Спокойствие, надежность, тишину.

В этом месте Антон, вздохнув, распрямился. Голос его окреп и летел в завораживающем ритме гитарного боя:

Вот так за летом наступает осень… А может просто плюнуть и уйти В прямолинейность подмосковных просек, Разбрасывая листья на пути? А может счастье именно вот в этом — В чуть пожелтевшем золоте дубрав? Шагать по лунным пятнам до рассвета, Вбирая горьковатый запах трав… Нельзя!..

Антон оборвал песню на верхней ноте, и тишина зазвенела его застывшим криком и застыли лица за столом, и застыли маски на стене, и, казалось, что пауза будет вечной, но Антон, как с обрыва, словно в падении, переходящем в парящий полет, закончил песню:

… ведь много на земле осталось Несделанных и очень важных дел… Неудержимо… наступает старость… И ничего ты толком… Не успел… Стихи А.А. Гусовского.

Молчание первой нарушила Марина:

— А может счастье именно вот в этом, в чуть пожелтевшем золоте дубрав… — задумчиво повторила она и вздохнула. — Знаешь, Антон, после твоих песен сразу хочется жить и работать.

Было заметно, что Марине непросто говорить эти слова, как будто горьковатые на вкус, да и на остальных песня произвела сильное впечатление.

— Еще, — восторженно попросил Сергей и вместе со стулом пересел ближе к Антону.

Таисия сияла, ну, просто лучилась от гордости за Антона.

Люся с интересом, искоса, разглядывала Антона, так, что Виктор почувствовал даже мгновенный укол ревности.

Антон пел еще, пел много, не скупясь, умело подбирая репертуар и каждый раз находя следующей песне свою интонацию: то лирически грустную, то бесшабашно веселую, то лукаво ироничную, то ласково нежную, то озорно разухабистую…

Потом отложил гитару:

— Как вам это нравится? Народ вовсю эксплуатирует своего диктатора. А ну-ка, Вика, поставь что-нибудь мелодично-ритмичное.

Пока Виктор выбирал кассету, Антон с Сергеем отодвинули столик, а Люся встала и рассматривала маски.

Пространство комнаты мягко заполнила музыка. Виктор подошел к Люсе и пригласил ее на танец. Когда она положила руку ему на плечо, а он обнял ее за талию, то мысленно поблагодарил того неизвестного гения, который придумал возможность этого плавного, легкого, слитного движения двух тел, самой природой предназначенных друг другу.

— Я смотрела на ваши маски и заметила, что если меняется освещение, то меняется и их выражение, — сказала Люся и откинула голову, чтобы удобнее было смотреть на Виктора.

— Также, как и человеческие лица выглядят по-разному в зависимости от освещения, — согласно кивнул головой Виктор. — Ваше, например, сейчас похоже на освещенный изнутри лунный камень, но только не холодным ночным светом, а светом теплого заката, который чуть бледнеет перед наступлением темноты.

— Спасибо за красивое сравнение, — сказала Люся, — мне нравится, как вы говорите, мне хочется смотреть на ваши маски, простите, человеческие лица, и отгадывать, что они хотят сказать, а значит, что хотели сказать вы, мне хочется, чтобы вы говорили еще…

— У меня, — продолжил Виктор, — ощущение, что между нами есть нечто, недоступное другим, то, что только наше и больше ничье, то, что не существует, если мы врозь, если нет кого-то из нас. Я не очень путано говорю?

— Нет, все правильно, — улыбнулась Люся, — я ощущаю то же.

— И я… Я не знаю, как сказать, — Виктор вдруг охрип от волнения, — я хочу, чтобы это чувство оставалось, чтобы так было всегда… И, если вам здесь нравится, приходите сюда и приносите свою радость и свое горе, и это будет горе пополам и это будет радость вдвойне…

— Хорошо, — откинула голову Люся. — Решено. Я предпочитаю решать сразу, по принципу: раз — и все!

И Люся прижалась к Виктору.

Их молчание было настолько наполнено теплом расцветающего чувства, что они не заметили, как Таисия и Антон, Марина и Сергей окружили их, и, взявшись за руки, карнавальным хороводом заключили в свои объятья…

3

Счастье…

Был ли Виктор счастлив прежде, до встречи с Люсей? Да, потому что любил свою первую жену Галину и был счастлив с ней, и сильно страдал, когда они разошлись, но то было иное счастье, счастье слепой влюбленности молодости, слепой еще и потому, что молодость эгоистична и любит больше от желания любви и еще не умеет дарить своих чувств, а хочет, чтобы ее одаривали. После развода, после этого сильного ожога Виктор внутренне очерствел, мыслил трезвее, рассудительнее и, став к тому же хозяином двухкомнатной квартиры после смерти родителей, не допускал в отношениях с женщинами, с которыми его сводила судьба, ни страсти, ни глубины чувств. А может быть ему удавалось так жить еще и потому, что он никого не любил по-настоящему.

Иное дело Люся…

Виктор проводил Люсю, она назвала ему номер своего домашнего телефона, сославшись на то, что на работе трудно ее поймать, но проводить себя разрешила только до перекрестка в квартале новых, прямолинейно стандартных домов и чмокнула его в щеку на прощание.

Вернувшись домой, он тщательно прибрался в квартире, мысленно представляя себе как раздастся звонок и Люся войдет в чистую, ждущую ее прихода комнату. Виктору показалось, что маски сочувственно поглядывают на своего хозяина и лукаво перемигиваются между собой, потому что для них Люсина рука, Люсин взгляд теперь важнее, чем его. "Ах, вы предатели", — беззлобно подумал Виктор и перевесил самую нахальную в дальний угол.

С этого момента Люся вошла в его жизнь, вошла не только желанным подарком, а как спокойная, властная хозяйка его чувств, его мыслей, его времени. Вначале он не понял этого, а если и понял, то не противился, сам желая своего плена.

Виктор полюбил.

Полюбил сильно, по-настоящему, но сам еще не знал ни силы своего чувства, ни истинной цены его.

Окружающий мир поменял для Виктора свою обыденность на праздничный наряд: февральские вьюги побелили город и, выдохнувшись, стихли, светило роскошное солнце на голубом атласном небе, воздух обжигал родниковой свежестью. Ощущая необыкновенный подъем обострившихся чувств, Виктор удивленно и радостно понимал, что он сейчас не такой, как все, что он и своей летящей походкой и взволнованными глазами выделяется из серой, унылой по сравнению с ним толпы, которая буднично вершит свои дела. И Виктору хотелось крикнуть: "Ну, что же вы! Зачем печалиться, зачем страдать? Зачем придавать значение тем пустякам, которые кажутся вам столь важными, когда все, ну, буквально все, прекрасно, вы понимаете, пре-кра-сно! И ведь как просто: раз… и все! Скиньте груз суеты, оглянитесь вокруг, живите, наслаждайтесь!"

Говорят, что люди от счастья глупеют. Это не так. Просто у счастливых людей свои ценности, которые кажутся глупыми только людям, по-житейски трезвым и здравомыслящим.

Виктор позвонил на следующий день Марине и спросил ее, почему Люся дала ему свой домашний телефон, а не служебный. Марина объяснила ему, что Люся работает в дружном женском коллективе, где каждая переводчица заинтересована в том, чтобы отбить у подруги выгодную работу, а иногда просто из зависти могут сделать любую пакость, сказать, где надо, что Люся морально неустойчива. Кроме того, сказала Марина, домой надо звонить днем, так безопаснее — муж всегда на работе. И спросила с оттенком зависти:

— Кейфуешь, Вика?

Виктор позвонил также Антону, но тот спокойно выслушал внешне небрежного, но внутренне ликующего Виктора и предупредил:

— Интересная женщина. Смотри, не споткнись на ней.

Споткнуться?.. На Люсе?.. Что значит споткнуться?.. Виктор не только не понял предостережения Антона, он отмахнулся от него, он не желал его. Виктор был настолько уверен в себе, в Люсе, в своей любви, что Люсе позвонил только через три дня, считая, что она, как и он, должна опомниться, придти в себя после такого чудесного потрясения.

Надо представить себе, как он, еле сдерживая радостную улыбку, набрал ее номер, как услышал ее голос:

— Слушаю вас… Алло!.. Вас не слышно…

— Здравствуй, Люся, — наконец хрипло сказал Виктор и откашлялся. — Здравствуй, это я — Виктор.

— Здравствуйте, Виктор, — приветливо, но вежливо сказала Люся.

Виктор замер от неожиданности, ему не то, что не поверилось, он представить себе не мог, что их разговор — всего лишь светская беседа двух воспитанных, случайно встретившихся в чьем-то доме людей. Но тут же острая догадка осенила его:

— Ты… Ты не можешь говорить? — торопливо и приглушая голос, спросил он. — Ты не одна?

— Почему же? — также ровно ответила Люся. — Михаил на работе. Дениска в садике.

Виктора больно резануло имя человека, имеющего право касаться ее, быть с нею близким, владеть ею — Михаил, но еще сильнее ошарашило ее равнодушие.

— А почему ты так официальна? — переспросил он с иронией, но сам уже чувствуя неотвратимо надвигающуюся беду. И ляпнул несусветную глупость:

— Мы же вроде пили на брудершафт…

— Правда?.. — деланно-удивленно протянула Люся.

Виктора понесло дальше. Тем же шутливым тоном он продолжил:

— И не только пили…

— Что же еще? — со спокойным интересом спросила Люся.

Виктор растерялся и разозлился, руки у него тряслись, он бессмысленно уставился в телефонный диск и на два рычажка, на которые достаточно положить телефонную трубку и весь этот бред прервется, будто его и не было… Разве скажешь человеку: "А помнишь, ты мне говорила, что любишь?.."

— Ну… У нас же есть тайна… Наша тайна… — уже с отчаянием в голосе замялся Виктор. — Мы же договорились, что мой дом — это твой дом, твой угол, где и радость твоя вдвойне, и горе твое пополам…

— А, так вы об этом? — рассмеялась Люся. — Господи, какая ерунда! И вы поверили всерьез во всю эту чепуху? Да, было красиво, хороший, приятный вечер: слайды, песни Антона, ваши маски, музыка… Повеселились от души — и хватит.

Казалось, что Люся была даже удивлена горячностью Виктора, его настойчивостью. Он же, совершенно потеряв себя, стал выговаривать ей, как обиженный мальчик:

— Какая же это чепуха?.. Ты же сама говорила, что веришь в любовь с первого взгляда, что сама предпочитаешь жить по принципу: раз — и все! Что же мне делать, если я тебя увидел — и все?

— Да перестаньте вы, не выдумывайте, пожалуйста. Не знаю я, что вам делать… Вы же отвечаете за свои слова, взрослый человек как никак.

— Я-то отвечаю за свои слова, а вот вы… — обида захлестнула горло Виктору, он задохнулся. — Я хочу тебя видеть, я должен тебе объясниться…

— Да смешно все это, оставьте, — ледяным голосом сказала Люся. — Глупо…

— Как же так? — уже с глухой безнадежностью спросил Виктор. — Вот тебе и раз…

— … и все! — звонко сказала Люся и повесила трубку.

4

Теперь окружающий мир для Виктора поменял свой праздничный наряд на… нет, не на обыденность, а на безысходный траур.

Происходило это постепенно, не сразу. Поначалу Виктор сгоряча решил: нет — и не надо, не больно хотелось…

Но потом оказалось, что хотелось и БОЛЬНО хотелось.

Он, сделав вид, что забыл, что не помнит, что равнодушен к Люсе, неожиданно для себя, в самый неподходящий момент — на работе, в разговоре по телефону, в беседе с кем-то, как в бездонную пропасть, падал в горячий, бурный, мысленный спор с Люсей.

Особенно по ночам.

Споры эти начинались по-разному: он ее убеждал, то ласково-разумно, то иронично-шутливо, то колко-обиженно в том, что она, ничем не связывая себя, может быть просто его хозяйкой, владеть им, как вещью, что он готов беспрекословно исполнять все ее капризы и, наконец, это просто глупо не воспользоваться такой возможностью. Позвонила, раз — и все… Все, что в его силах. Он будет кроток, терпелив, услужлив. Если ей не хочется звонить, он сам будет ежедневно, неназойливо сигналить: я здесь, я готов, я жду…

Эти мысленные споры ничем не кончались. Люся в них загадочно молчала, иногда улыбалась, иногда внимательно поглядывала на Виктора — так ему представлялась ее реакция на те или иные его доводы.

Более того, со временем Люся как бы теряла интерес к спорам, да и Виктор выдохся.

Виктор не сказал ни Марине, ни Антону о своем фиаско. Во-первых, он стеснялся признаться им, что любит по-настоящему, а во-вторых, потому что между ним, Мариной и Антоном были свои отношения, которые можно условно назвать современными. Триумвират их складывался долгое время и, сложившись, стал существовать по неписанным, но строго соблюдаемым законам взаимной выручки без затрагивания душевных глубин. Каждый из них — и Антон, и Марина, и Виктор — свято исполняли первую и единственную заповедь триумвирата: если кто-то из них о чем-то просит, значит, ему этого хочется, он в этом нуждается и просьбу эту надо выполнить, не жалея усилий. И дело было не только в том, чтобы помочь достать где-то импортные джинсы или экспортную водку — не это было главное.

В конце концов, в этом у них даже не было особой нужды — зато каждый из них имел свой круг связей и знакомств, который был в полном распоряжении триумвирата.

Марина работала в бюро по туризму и экскурсиям. Через нее проходило огромное количество самых разнообразных людей, среди которых было немало таких, кто, не стесняясь, предлагал свои услуги Марине, и она, также не стесняясь, но очень выборочно и расчетливо, пользовалась ими. Собственно говоря, Антон познакомился с Мариной, обратившись к ней за путевкой на горнолыжный курорт.

Антон был на своеобразном положении в триумвирате. Он занимал скромную должность инспектора по технике безопасности в отраслевом министерстве, но входил в различные комиссии, которые постоянно разъезжали по стране, проверяя состояние дел с техникой безопасности на том или ином предприятии. Виктор несколько раз пытался проникнуть хотя бы просто из любопытства в систему взаимоотношений руководителей производственных объединений с подобными комиссиями, но Антон просто не отвечал на вопросы Виктора. Во всяком случае, не было города, где по рекомендации Антона не приняли бы его друга или подругу на высшем уровне.

Кроме того, в горах Антон не только получал удовольствие и укреплял свое здоровье. Горные лыжи — престижный и дорогой вид спорта, если им заниматься на уровне западных образцов. Лыжи, крепления, ботинки, палки, костюмы, очки, перчатки, шапочки — любая деталь, действительно имеющая значение при спуске с горы или просто пижонского характера, превратилась в супержеланный предмет и в то же время предмет тайной гордости современного любителя-горнолыжника. С каменными лицами проходят на подъемник мимо длинной очереди страждущих в суперкостюмах, шапочках, очках, в суперботинках, с суперлыжами те, кто может себе это позволить, то есть люди и с деньгами, и со связями…

А разве не приятно, ощущая блаженную усталость после троекратного спуска с горы, сидеть у пылающего камина и слушать песни Антона?.. Антон прочно входил в горнолыжную элиту.

Виктор, или как его звал Антон, Вика, в триумвирате стоял, пожалуй, на нижней ступеньке иерархической лестницы. Нет, он одинаково и безотказно пользовался всеми возможностями, которые имелись у Антона и Марины, просто он был третьим среди равных.

Институт, в котором работал Виктор, имел собственное экспериментальное производство, а значит, умельцев с золотыми руками, которые под собственный интерес оказывали услуги Виктору и его друзьям.

Свою роль играла и квартира Виктора, ключи от которой были и у Антона, и у Марины, как, впрочем, и наоборот.

Главная заповедь — не считайся со временем и затратами, но выполни мою просьбу! — исполнялась пока неукоснительно всеми членами триумвирата. Теорию этой идеи как-то в полушутливой форме изложил Антон: "Наш союз свободен от родственных и брачных уз, никто из нас не имеет права на приказ, кто-то просто просит, потому что знает, что завтра попросят его и он не откажет. Все добровольно, все осознанно. Если я прошу о чем-то кого-то со стороны, то я не уверен, что просьба моя будет выполнена, а если я прошу вас, то знаю, что вы не отделаетесь вежливыми обещаниями помочь, а поможете в меру своих сил и возможностей. Надежность — вот чего нам всем так не хватает. При этом мы достаточно благоразумны, чтобы не напрягать друг друга по пустякам."

В такой же полушутливой форме Виктор попросил Марину познакомить его с какой-нибудь подружкой, чтобы она была без особых каких-то претензий, но и не дурнушкой, в основном для приятного с ней времяпрепровождения. Марина не осталась в долгу, тем более, что в свое время она пожаловалась Антону на одиночество и он познакомил ее с Сергеем.

Подружкой для времяпрепровождения оказалась… Люся.

Вот и получалось, что триумвират выполнил свои обязательства перед Виктором, дальнейшее было его личным, сугубо личным делом. Тем не менее, скрывая свои переживания, Виктор позвонил Марине, вернее не специально позвонил, а при случае вставил в телефонном разговоре:

— Слушай, Марин, что-то я не понял твою подругу. Она, что — как динамо-машина, только крутит и все? В первый вечер наобещала, на все была согласна, а когда я ей позвонил, абсолютный ноль эмоций.

— Я же тебя предупреждала, — ответила, подумав, Марина, — что она ищет кого-то, принца своего, надо понимать. Вроде бы ты на нее произвел впечатление, я потом у нее спрашивала, да видно тут что-то не так. Ну, хорошо, я проведу просветительскую работу с ней, скажу, что ты маешься, места себе не находишь, хоть это и будет маленькая ложь, не так ли, Вика?

— Конечно, так, — подтвердил Виктор. Он не придал значения последней фразе Марины, хотя ложь была двойная. Виктор, действительно, маялся и не находил себе места, и поэтому он лгал и Марине, и себе. Зато после разговора с Мариной в душе у него затеплилась надежда — ведь Марина сказала ему, что он произвел на Люсю впечатление и, кроме того, обещала, как она выразилась, провести просветительскую работу.

И уже совсем по-иному Виктор себя почувствовал после разговора с Антоном. Антон, выслушав Виктора, как всегда сжато и точно сформулировал свое мнение.

— Я тебя предупреждал, что она красивая и что на ней можно споткнуться? Лошадка оказалась темной, да еще с норовом. Но, судя по всему, тебе не терпится ее оседлать, а раз так — добивайся исполнения своего желания любыми приемлемыми для тебя средствами. И запомни, что есть одна верная поговорка про женщин: нет такого замка, который не отпирался бы. Нужно только умело подобрать ключи.

Можно, конечно, добиться своего напором и силой, но в данном случае это будет кража со взломом. С другой стороны, нечего сидеть у запертой двери, как пес, ожидая, когда выйдет хозяйка и почешет тебя за ухом. Действуй. Подумай. Ведь она, кажется, добрая и верит в идеалы?.. И не позволяй ей забывать о себе. С глаз долой — из сердца вон. Докажи ей постоянство своего чувства. А когда она поверит в него…

Виктор воспрял духом. Действительно, что же это он так непозволительно раскис? Хорошо, что у него есть такой умный, такой здравомыслящий Антон, что у него есть своя в доску Марина.

Стало ясно, как дальше жить, стало понятно, как действовать.

Итак — планомерная осада. Аккуратная бомбардировка телефонными звонками, подкоп заманчивыми предложениями, может быть попытка взять крепость приступом, а может ложное отступление с целью заманить в засаду…

А к чему Антон сказал, что она добрая и верит в идеалы?

5

— Люся? Здравствуйте, это — я, Виктор.

— Да, я вас узнала. Что-нибудь случилось?

— Случилось?.. Конечно, случилось, — Виктор рассмеялся.

Так смеются люди, иногда без видимой причины, от переполняющей их радости, от избытка чувства. — Простите, мы в прошлый раз не успели договорить, немного глупо получилось, правда? Не хочу, чтобы у вас сложилось неверное представление обо мне. Дело в том, что хотите верьте, хотите нет — я сейчас счастлив и счастье это подарили мне вы. Тем, что вы есть, тем, что мы встретились, тем, что мы разговариваем. Жаль, конечно, что вы не испытываете то же самое, но я искренне рад. Просто за столько лет одиночества я отчаялся встретить человека, который захватил бы меня всего, целиком. Я даже стал думать, что никогда не встречу такого человека или, что хуже всего, не способен больше на большое чувство, остыл навсегда…

А вы мне его подарили. Мне достаточно знать, что вы есть и надеяться, надеяться, надеяться…

— На что? — усмехнулась Люся.

— А что же мне делать? Отчаяться? Запить? Погибнуть? Из-за чего? Из-за такого подарка судьбы?

— Насчет подарка, это вы переборщили, — запротестовала Люся. — Уж я-то знаю. какой я подарок…

— Посмотрели бы вы на себя моими глазами, — с сожалением в голосе сказал Виктор. — Я все время думаю о вас, вспоминаю вас, вспоминаю ваши глаза, вашу улыбку, ваши чудесные волосы и каждый раз буквально молюсь: "Господи! Лепота-то какая! Как же ты прав, что создал такое, иначе на кого смотреть, кем любоваться?"

Люся рассмеялась. По-доброму, даже немного лукаво. Очевидно, ей понравилась ликующая тирада Виктора, его неподдельный восторг, его открытое, откровенное обожание.

— А вы — опасный человек, — лукаво сказала она. — И коварный льстец…

— Я — не опасный, — искренне и убедительно сказал Виктор. — Я… Я просто… очень-очень… желаю вам счастья.

Виктор звонил Люсе нечасто, раз-два в неделю. Разговаривал легко, непринужденно. Он понимал, что в разговоре не должно быть пустых бессмысленных пауз и поэтому тщательно продумывал план беседы, ее основные вехи, держа наготове смешной анекдот, рассказ о нашумевшем спектакле или один из сенсационный слухов, которые так мгновенно разносятся по городу. Его чувство к Люсе, которое становилось все сильнее по мере того, как он видел, что в их отношениях наметился сдвиг в лучшую сторону, подсказывало ему в разговоре изощренные ловушки для Люси. Она охотно в них попадалась, вроде бы не замечая, какую прочную и искусную сеть плетет Виктор. Признавшись Люсе в любви, Виктор как бы снял запрет с этой темы, получил право открыто говорить ей комплименты, заботиться о ней, восхищаться ею.

Постепенно и Люся стала делиться с ним своими бытовыми радостями и неурядицами. В этих случаях Виктор был благодарным слушателем, всегда был готов придти на помощь делом и советом.

Так прошел остаток февраля, наступил март. С каждым днем солнце все раньше появлялось из-за горизонта, все позже садилось, ослабли морозы.

В очередном разговоре Виктор поделился с Люсей:

— Вы знаете, у меня такое впечатление, что Главкинопрокат боится не выполнить план и поэтому сейчас на экранах масса потрясающих фильмов. Кассовые сборы бьет японский боевик о крысах-мутантах, по ночам оккупирующих города. Идет изящная французская кинокомедия о любви полицейского и проститутки. Для любителей социальных драм демонстрируется итальянская лента о комиссаре полиции, который, наконец-то, проник в глубины мафии. Крепко сделан и очень смотрится американский мюзикл "Отелло". Есть и шедевр отечественного производства об отдельных недостатках и некоторых недочетах в капитальном строительстве.

— Весьма насыщенный репертуар, — без особого интереса сказала Люся.

— А когда вы были последний раз в кино? — спросил Виктор. — Только честно. Вспомните.

— А ведь и правда, давно, — задумалась Люся. — И что смотрела — не помню, хоть убейте.

— Нельзя же жить такой затворницей! Вернитесь в цивилизацию из своего Орехово-Борисово.

— И впрямь иногда надоедает: дом-работа-дом… — вздохнула Люся и капризно добавила: — А потом в кино надо ехать куда-то…

— Зачем ехать? — предупредительно сказал Виктор. — Вас повезут. Мои "Жигули" отныне являются Вашим автомобилем, а я — Вашим личным шофером.

Люсе захотелось продолжить эту игру, где ей была отведена роль полновластной распорядительницы.

— Впрочем, кино я не очень уважаю, — сказала она. — В кино почти всегда все ясно: кто, куда, зачем… Хотя, бывают исключения, но их очень мало.

— В таком случае хотите съездим на выставку в горком графиков? Сейчас там очень интересный художник выставляется. Я его лично знаю. Обещаю, он сам покажет свои работы.

— Так, — довольно сказала Люся. — Значит в нашем распоряжении кино, выставка… И это все?

— Почему же? Все, что пожелает и прикажет королева. Ваш рыцарь всегда к Вашим услугам. Служить Вам — для меня радость. Я уже стою на одном колене. Жаль только, что Вы не видите этой картины… Что еще?.. Выбирайте! Завтра… Завтра можно пойти в компанию, где один юморист будет читать свои миниатюры. Они очень смешные и грустные, а есть просто веселые. Есть и ядовитые… Что еще? В понедельник открываются гастроли австралийского джаза. Они играют традиционный джаз, как Луи Армстронг. Очень заводные ребята, у меня есть записи их концертов… Что еще?..

— Культурная революция — и только! — перебила его Люся. Игра в королеву ей перестала нравиться, потому что воспользоваться этим фейерверком предложений она не могла. — Хочется, конечно, вырваться, но как-нибудь в другой раз… Рыцарь Виктор… До свидания… И не забудьте встать с колена!

Следующий разговор был коротким. Когда Люся сняла трубку, Виктор тихо спросил:

— Люся? Это вы? Здравствуйте…

— Виктор? — откровенно обрадовалась ему Люся. — Что же это вы пропали? Я даже забеспокоилась, не стряслось ли что-нибудь, и ждала вашего звонка. Как ваши дела? Рассказывайте… Молчите?.. Не знаете, с чего начать? Посмотрели, небось, все фильмы, которые вы мне так рекламировали. Конечно, побывали на вернисаже вашего друга-художника, обхохотались на вечере у юмориста, а вчера вернулись с концерта заводного австралийского джаза?.. Скажете, нет?.. Почему вы молчите, рыцарь?.. Не слышу…

— Извините… — медленно и тихо выговорил Виктор. — Я прошу у вас прощения, но поймите меня. Сегодня — годовщина смерти моей мамы… Она умерла три года назад… А отец ее очень любил… очень… и через год тоже… Я не хотел вас беспокоить, но не мог не позвонить вам, потому что… потому что… вам, только вам, больше никому не хочется… Да и некому…Извините… И спасибо, что вы есть.

Виктор повесил трубку.

Он не врал Люсе, что три года назад в марте умерла от рака его мать, он не врал Люсе, что через год умер его отец, но в том, что отец скончался от безысходной любви к матери, была опять ложь. Никто не смог бы уличить Виктора в этой лжи. Более того, даже если бы это случилось, Виктор всегда оправдался бы тем, что он думает именно так и искренне уверен в своей правоте. Хотя в глубине души он знал, что это ложь.

Все мы, конечно, не без греха. Каждый из нас искажал и искажает правду. Потому что правда сурова и горька и требует немалого мужества и крепких духовных устоев, чтобы ее принимать такой, какая она есть, и чтобы ее говорить. Можно простить сознательную ложь во имя того, чтобы уберечь человека от душевной травмы или от безумного поступка. Можно простить безобидную ложь ради красного словца в веселом застольном рассказе, но Виктор, когда лгал Люсе, совершил нравственный проступок.

Двойной. Проступок и перед Люсей, и перед самим собой.

Виктор прекрасно знал, насколько нелюдим и душевно черств был его отец. Он был кадровым военным и на хорошем счету у своего начальства. В заслугу ему всегда ставились требовательность и неукоснительное исполнение устава. Свою властность, свое военное понимание о порядке отец полностью переносил на семейные отношения.

В отличие от отца мать была мягкой, ласковой женщиной, послушной и исполнительной. Лишь перед смертью, сознавая неизбежный исход своей болезни, она поведала Виктору о том, что отец страдал геморроем в тяжелой форме, тайным для остальных недугом, моральные последствия которого он компенсировал на армейской службе и в семье. Мать рассказала Виктору об этом, чтобы он заботился об отце и прощал бы ему его капризы и причуды, хотя трудно назвать капризом реакцию нездорового человека на очередной приступ болезни.

С другой стороны, хроническая болезнь и дурной характер дают такое сочетание, из которого вырастает суперэгоист. Виктор испытал это, как говорится, на собственной шкуре. Он не любил отца. Единственное, что поразило Виктора, что он ничего не знал об этой семейной тайне, настолько скрытен был отец и безропотно послушна мать.

Тогда-то Виктор и задумался над тем, что в каждой семье могут быть такие тайны и они существуют, как существует скрытая горькая и жестокая правда.

Долгими годами привыкнув к беспрекословному подчинению со стороны жены, отец воспринял ее смерть, как смерть солдата на войне. Но то ли от того, что он лишился ее моральной поддержки, то ли от того, что, стесняясь, не мог выполнять без посторонней помощи необходимые процедуры, то ли от того и другого и чего-то еще третьего, но отец махнул на все рукой и так запустил свою болезнь, что после очередной операции из больницы уже не вышел.

В какой-то момент он вспомнил свою жену, но больше с досадой, чем с любовью пробормотал:

— Эх, рано мать ушла…

Виктор лгал Люсе, чтобы растрогать ее, он пытался ей внушить, что склонность к сильному, настоящему чувству у него наследственная, и доказывал это Люсе взаимоотношениями между отцом и матерью.

7

Виктору удалось достичь своего. Правда, он об этом не знал — только намного позже Люся рассказала, как она, безотчетно волнуясь, ждала его звонка, и как она… Трудно, как-то не подходит назвать сиротой здорового, по-мальчишески обаятельного мужчину, преуспевающего, уверенного в себе, но по сути дела это соответствовало истине.

Люся ощутила острую жалость к Виктору, выругала себя за то, что была так жестока с ним, и с отчаянием выругала себя за то, что так бездушно дала повод влюбиться в себя. Впрочем, о последнем она подумала не только с отчаянием, но и с удовольствием и волнением.

Ей, конечно, льстило внимание Виктора — какой женщине не приятно, что в нее влюбились? Но особого значения ни встрече с Виктором, ни его телефонной осаде она не придавала, тем более, что влюблялись в нее всегда, начиная с детского сада, когда толстый и рыжий Вовка, кряхтя, принес ей тяжелое ведерко песка, поставил рядом и, будто ожидая от нее конфету, смущенно сказал: "На…" Люся, напевая, продолжала лепить свою горку из песка, в которой хотела выкопать пещеру, но ей не хватило строительного материала, горка осыпалась и Вовка, заметив это, приволок ей полное ведро от всего сердца. Вместо улыбки, которая должна была заменить Вовке самую вкусную в мире конфету, Люся продолжала копаться в своей, совсем уже развалившейся кучке.

И тогда Вовка огрел ее деревянной лопаткой по спине и заревел во весь голос.

И в школе Люсе доставалось предостаточно всего поровну: и мальчишеской влюбленности, и, маскирующих эту влюбленность, обид и оскорблений. Люся не производила ошарашивающего впечатления своей внешностью — она всегда была складной, симпатичной, веселой, искренней девочкой, с которой хотелось дружить, и с которой, казалось, так легко перейти грань открытой дружбы к тайной от других взаимной влюбленности. Вот тут и наступал крах мальчишеских иллюзий. В ответ на немые или даже откровенные признания Люся мотала головой, смеялась серебряным завораживающим смехом и оставалась и дальше такой же ровной и приветливой.

Это порождало у мальчишек бездумное желание доказать Люсе силу своих чувств, что приводило к захватывающим дух последствиям. Так, Эрик Мирзоянц перешел из одной классной комнаты в другую по карнизу на высоте четвертого этажа школы, что соответствует, примерно, уровню шестого этажа современного жилого дома. Он совершил это во время урока физкультуры, когда весь класс играл во дворе на баскетбольной площадке. Дойдя до середины простенка, Эрик остановился, кто-то его заметил, завизжали от страха девчонки, побежал искать веревку и организовывать спасательные работы учитель физкультуры, а Эрик, цепляясь за швы между кирпичами, судорожно нарисовал, нет, не нарисовал, а сотворил немного кривые, натужные, но огромные, насколько ему позволяло его положение, буквы "Л", потом "Ю".

Физрук уже торчал из окна, в руках у него была веревка и сам он был подвязан веревкой, и пытался дотянуться до Эрика, но тот все-таки закончил свой труд. "С" и "Я" получились у него хуже — видно было, что он устал и что ему очень нелегко, потому что русское "Я" он написал как латинское "Р".

Физрук добросил наконец-то веревку до Эрика, и она сыграла свою спасительную роль, потому что, когда Эрик ухватился за нее, то физрук дернул ее на себя и поймал мальчика, уже летящего в пятнадцатиметровую пропасть с сереющим на дне асфальтом.

Переполох в школе поднялся страшный. Понимая, что такого впредь допускать нив коем случае нельзя, и учительский состав, и родители, выговаривая молодому поколению, столкнулись с проблемой: да разве возможно запретить влюбляться? И в нравоучительных беседах взрослые ругали Эрика Мирзоянца за то, что он вылез на карниз, пугали тем, что он мог разбиться, но умышленно обходили причину, заставившую его перебороть страх высоты и страх перед неотвратимым наказанием. Сгоряча хотели собрать школьную линейку, вызвать пожарных и стереть на глазах у школьников неграмотное слово с перевернутым русским "Я".

Неотвратимого наказания однако не последовало, потому что у кого-то все-таки хватило ума не делать этого, тем более, что надпись была на заднем фасаде школы, и года три имя Люси гордо красовалось, постепенно бледнея от дождей и городского чада.

Эрик Мирзоянц обновил надпись полностью, не меняя орфографии, перед выпускным вечером. Проделал он это, соблюдая все меры безопасности, потому что к тому времени стал заядлым альпинистом с высоким спортивным разрядом. Восстановил он надпись не столько во имя Люси, потому что вернувшись после девятого класса из спортивного горного лагеря, Эрик полностью потерял интерес к девочкам-сверстницам. Для него надпись стала символом преодоления страха, с этого поступка он проявил себя как личность и, подписывая свою фамилию Мирзоянц, всегда переворачивал букву "я".

Но даже в те моменты, когда Люся вместе с Эриком попала в центр бурных событий, она оставалась по сути дела равнодушной к такому весомому доказательству, что именно она, Люся, является первой красавицей школы. Люся также спокойно и естественно, как само собой разумеющееся, принимала подарки капризной Фортуны: свою привлекательность, всеобщее внимание и ласку, высокий пост своего отца, который позволял ей не знать нужды и отказа буквально ни в чем. Она поступила, правда, не без помощи родителя, в педагогический институт и понеслись, как колесо ярмарочной карусели, студенческие годы.

Влюблялась ли Люся сама когда-нибудь?

Конечно, и в того же Эрика Мирзоянца, и в звезд зарубежной эстрады, и в артистов кино. Но все это настолько не всерьез, поверхностно, что, казалось, она просто неспособна на настоящее сильное чувство.

Михаил направился ей сразу. Не только своей статной фигурой — он имел первый разряд по спортивной гимнастике, но и светлой улыбкой и ощущением надежности, спокойствия, которое исходило от его добродушных внимательных глаз и налитого уверенной силой тела.

Люся и Михаил встретились во время подготовки к весеннему спортивному празднику в Лужниках. Студенческое общество "Буревестник" праздновало свой юбилей, и на зеленом ковре футбольного поля по идее режиссера-постановщика массовых зрелищ должны были распускаться громадные цветы из упругих и гибких человеческих тел. Двумя лепестками в этих цветах служили Люся и Михаил.

Кроме цветов, предусматривались всяческие пирамиды и упражнения с предметами.

После очередной репетиции Люся увидела Михаила, который шел, крестообразно расставив руки между двумя шеренгами девушек, и они, смеясь, навешивали свои обручи ему на руки. Уже десятки обручей образовали неровные подрагивающие подвески с каждой стороны Михаила, когда он подошел к Люсе. А она, в отличие от других, накинула свой обруч ему на шею и повела, как окольцованного быка, к раздевалке.

Люся, не задумываясь, доверилась Михаилу — настолько надежным, сильным, уверенным он ей показался. А может и время приспело, чтобы лопнула почка желания от бродившего весеннего сока молодости, наступило время цвести цветку и пчеле собирать нектар.

Они даже не клялись друг другу в любви, не давали никаких обещаний в верности до гроба, все произошло естественно, желанно и ничего иного, кроме того, как соединить свои судьбы, быть вместе, им не приходило в голову.

Только один раз Михаил, как обычно, спокойно и уверенно, обрисовал Люсе дальнейшую перспективу их семьи, их такого удачного, такого безоблачного, такого достоверного брака: Михаил заканчивает через год Бауманское училище, у него уже определена тема дипломной работы, он едет работать на Ленинградское оптико-механическое объединение, через три года возвращается в Москву и поступает в аспирантуру. Поскольку Люся на курс младше Михаила, то ей надо будет перевестись в Ленинградский педагогический. А перед этим они поженятся.

Все так и получилось, как рассчитал Михаил. Все теперь в жизни случалось так, как говорил Михаил, как решал Михаил, как программировал Михаил. Свадьбу закатили знатную, пышную, со всеми ритуалами, правда, больше по желанию Люсиного отца, который не жалел ничего для единственной дочери.

На многочисленных цветных фотографиях навеки застыл депутат, перепоясанный, как чемпион, лентой.

Застыла Люся, одевающая кольцо Михаилу — именно в этот момент какая-то подружка припомнила: "Сначала обруч на шею накинула, а теперь кольцо на палец надела."

Застыли, как часовые, молодые у Мавзолея.

Опустился на одно колено Михаил у могилы Неизвестного солдата. Разглядывая потом эту фотографию, Люся всегда испытывала сильное волнение, как воспоминание об остром проблеске настоящей любви, которую тогда впервые она испытала, вдруг обнаружив для себя, что и Михаил может сгорбиться от придавившего его тяжелого горя — его отец пропал без вести на войне.

Застыли гости с бокалами в руках и открытыми ртами — их тосты остались там, в том времени и пространстве, их пожелания счастья и любви теперь немы, и только новобрачные знают достоверно, насколько эти пожелания исполнились.

Застыл длинной буквой "П" стол, стойко несущий на своих плечах изобилие вин и закусок — и половины не было съедено и выпито.

И невесте Люсе, и новобрачной Люсе, и жене Люсе казалось, что так было и так будет всегда — всего в избытке: и здоровья, и счастья, и всех земных благ и удовольствий.

Нельзя сказать, что Люся совсем не была готова к самостоятельной жизни, но когда они переехали в Ленинград, контраст по сравнению с прежней жизнью оказался для нее довольно разительным. Сыграло свою роль и то, что пожив почти год совместно с тестем и тещей, Михаил, обретя самостоятельность, начисто отказался от всех поблажек и помощи, которые почти автоматически обеспечивались высоким положением тестя. Люся также пожелала быть независимой и поддержала Михаила, и только потом ощутила бремя всех тягот повседневной жизни в небольшой комнатке, которую им предоставили от работы Михаила. Пришлось сносить и ежедневную толчею городского транспорта, и необходимость добычи пропитания в изматывающих нервы очередях, и осваивать навыки поварихи, посудомойки и прачки.

К тому же петербургские туманы не пошли на пользу Люсе — она часто простужалась, болела, потеряла свою обычную приветливость, скучала по своим московским подругам, не желая заводить новых знакомств — ведь вся ленинградская эпопея в их жизни была временной.

Люся окончила институт, получила диплом и стала работать преподавателем английского языка в школе. Михаил с головой ушел в работу, ей он подчинил и свое служебное время и свой досуг. Взаимоотношения Люси и Михаила были ровными, спокойными и, пожалуй, слишком обыденными. Не хватало страсти, фейерверка, праздника чувств.

Рожать Люся уехала в Москву и то, что при этом, крупном в семейной хронике событии, хоть и не по своей воле, но не присутствовал ее муж и отец ее ребенка, еще больше отдалило Люсю от Михаила. Он, конечно, потом приехал, он поступил в аспирантуру, он шел прямо, как и планировал, к своей цели — Люся же, пережив радости и муки материнства и вполне прилично устроившись, опять же не без помощи папы, гидом иностранных делегаций, ощущала растущую, с годами становившуюся все тревожней, неудовлетворенность.

И Люся стала позволять себе то, что раньше не позволяла, например, завалиться с подругой для бездумного и приятного времяпрепровождения в какую-нибудь компанию…

Например, к Виктору… К Вике…

8

— Вы любите весну, Люся?

— Да, люблю.

— И я люблю. А ведь весна вот-вот наступит. Чувствуете?

— Я не могу сказать словами, что я чувствую, Виктор… Что-то необыкновенное… Похоже, что весна… шалит…

— Я заеду за вами.

Виктор на своей машине отвез Люсю на смотровую площадку Ленинских гор. Очевидно, в тот день все ЗАГСы Москвы были закрыты на учет или ремонт, потому что на площадке было пусто, не было караванов машин с черными "Волгами" во главе, с куклой на радиаторе, за которую почему-то страшно, как за живого ребенка, и двумя неравными по диаметру кольцами на крыше. Не было шумных компаний с солидными черными женихами, скромными белыми невестами, с бесшабашными по-гусарски друзьями жениха и притихшими от восхищения и зависти подружками невесты.

Панорама столицы, открывающаяся за широкой каменной балюстрадой, успокаивала, тянула к себе, была настолько грандиозной, что по сравнению с этим величием казалась мелкой и несущественной суета повседневности. Город за плавной излучиной реки вольно раскинулся под голубым куполом неба, по которому бежали белые кучевые облака и в световых колодцах между ними солнце озаряло на бегу то золотые купола Кремля, то дозорные башни высотных зданий, то асимметричный набор серых коробок Нового Арбата.

Виктор и Люся спустились вниз. Дорожки, полого сбегающие вдоль склона горы, были забиты талым, промокшим льдом, из-под которого извивались еще не набравшие силу ручейки. Крупные лужи приходилось обходить, балансируя, по каменному бордюрчику. Люся крепко держалась за руку Виктора и ойкала при потере равновесия.

Они присели на одну из скамеек, наслаждаясь тишиной, панорамой города и свежим, весенним, дурманящим воздухом.

— Лю-ся… — прошептал Виктор. — Только тихо… Осторожнее… Не спугните…

Виктор смотрел куда-то за Люсю, и она, медленно повернув голову, увидела белку, которая с остановками через несколько прыжков, шурша прошлогодней листвой, приближалась к ним. Виктор осторожно достал из кармана плаща арахисовые орешки и зацокал языком.

— Булка, Булка, Булка… — позвал он.

Белка вспрыгнула и села на край скамейки, изогнув хвост морским коньком, потом медленно, по-пластунски, подползла к открытой ладони Виктора и стала по очереди таскать орешки. Затем неожиданно взлетела на спинку скамейки, забежала на плечо Виктора и, высунувшись из-за его затылка, посмотрела на Люсю.

— А у меня орешков нет, — сказала Люся.

Белка, казалось, поняла ее слова, спрыгнула на землю и скрылась за деревом.

— Откуда вы ее знаете? — с любопытством спросила Люся. — А?

— Булку? Это я так ее зову, — пояснил Виктор. — Мы с ней давние знакомые. Если мне одиноко, то я прихожу сюда. Здесь тихо, малолюдно и живет белка Булка, которая любит орешки.

— И часто вам бывает одиноко? — тихо спросила Люся.

— Бывает… — ответил Виктор. Раньше я сюда чаще ходил, особенно, когда от меня ушла жена…

Виктор рассказывал Люсе о себе не торопясь, без всякого надрыва, со спокойным юмором и иронией, подтрунивая над собой, а порой всерьез размышляя вслух над своей жизнью.

— Сложно, когда двое любят друг друга… Очень сложно… Не знаю, как у других, но для меня, если уж пришло настоящее чувство… такое чувство я испытываю второй раз в жизни. Но сейчас по-другому, чем тогда… для меня нет иного выхода… иного выбора, как отдать себя всего, жить, полнокровно ощущая и радость и беду, а не вяло, разумно и уныло существовать…

Виктор с улыбкой вспомнил, что он рос некрасивым, неуклюжим, худым, стеснительным птенцом. Худоба его резко обострилась, когда он за одно лето вымахал на девять сантиметров, уже будучи далеко не коротышкой. Характером в мать, стеснительный и тихий, он смущался своей долготы, незаслуженно возвышающей его над людьми, и сутулился.

Однажды, пытаясь галантно и непринужденно взять девушку под руку, Виктор так неловко ударил ее локтем о свою торчащую тазобедренную кость, что она вскрикнула, словно ее дернуло током, зло посмотрела на Виктора и долго терла занемевшее место. С тех пор Виктор опасался прикасаться к кому-либо, более того, у него появилась унылая юношеская неуверенность, что он неприятен для других. Свою неприкаянность он ощущал особенно остро, потому что душою он был предназначен для любви.

Есть такой склад характера у некоторых людей — они не могут жить без внимания, без ласки, и за эту потребность, если уж сами полюбят, платят беззаветной преданностью. Такова была его мать, такими же свойствами наделила она Виктора. Но была между ними и принципиальная разница. Кто знает, каковы истинные отношения между мужем и женой — это ведомо только им. Хотя внешне мать тащила крест своей любви к деспоту-мужу, может быть один на один они составляли идеальную пару. Виктор же был только готов безоглядно влюбиться, не осознавая всех последствий такого происшествия.

В институте его прозвали "Тысяча и одна кость", настолько он был худой. К пятому курсу, к преддипломной практике он пришел с грузом солидных знаний в области цветной металлургии и сплавов, но не имея никакого понятия о той сфере естественных отношений между мужчинами и женщинами, в которой вершила свои законы сама природа.

Разглядела Виктора и поняла его сущность, его готовность стать, высокопарно выражаясь, рабом любви, Галина, студентка четвертого курса соседнего факультета. Нет необходимости быть пророком, чтобы понять, что она была опытнее, умнее и расчетливее Виктора.

Она хотела выйти замуж, хотела свободы, самостоятельности, она понимала, что при своих не особо выдающихся внешних данных ей на что-то исключительное претендовать нечего, но она могла и желала стать духовной наставницей своего мужа, заставлять его поступать по своему усмотрению, быть истинной главой, хозяйкой семьи.

Виктор идеально подходил под ее расчеты и характер. Он сначала просто ошалел и растерялся от того, что Галина сама, властно пригнув его за шею, жадно поцеловала, потом возгордился от того, что он может производить такое сильное впечатление на слабый пол, и, наконец, настолько поглупел от счастья и так глубоко поверил в Галину любовь, что просто превратился в безропотного исполнителя ее желаний.

А желания Галины были хоть и разнообразны, но все эгоистичны по сути своей. К их исполнению она шла целеустремленно, изворотливо, не жалея энергии, и в случае неудачи не только не сбавляя напора, а наоборот, удваивая свои усилия. Они поженились сразу после защиты диплома Виктором. Они стали снимать комнату, чтобы жить самостоятельно.

Постепенно она отвадила от дома друзей Виктора — Марка и Петрова. С ними Виктор арендовал подвал у ЖЭКа, превратив его в мастерскую, где Виктор лепил свои маски, Петров писал картины, а Марк создавал пространственные конструкции. Лепкой Виктор увлекался с детства, ходил в изокружок районного дома пионеров, сдружился с Марком и Петровым, студентами художественного училища.

Они втроем вскладчину просто платили наличными начальнику ЖЭКа за аренду подвала. Начальник же при этом разыгрывал из себя мецената.

Разведя Виктора с Марком и Петровым, Галина, всегда была однако рада Антону. Антон и Виктор дружили с детства. Один двор, одна школа, оба поступили сразу по окончании школы в институты, правда, разные — Антон в энергетический, Виктор — в Институт цветных металлов и золота.

Можно условно сказать, что Антон был для Виктора мужским вариантом Галины. Антон, конечно, не искал каких-то выгод в дружбе с Виктором, но он был прирожденным, хоть и неявным лидером. А лидеру всегда нужны ведомые.

Таким образом, у Виктора были двое, за кого он был готов в огонь и воду: друг Антон и жена Галя. Она тут же ощутила силу и первенство Антона, хотя он и не мешал ей распоряжаться Виктором, но ей самой хотелось, чтобы Антон признал ее роль, ее способности и даже оценил ее как женщину. Антон такие намеки и скрытые предложения никак не воспринял, оставшись, как показалось Галине, полностью равнодушным к ней.

К тому времени Галина уже закончила институт и сама работала в лаборатории известного доктора наук, которым она восхищалась и которого она всегда ставила в пример Виктору. По ее мнению, Виктор медленно продвигался по служебной лестнице, не завязывал выгодных знакомств, не делал карьеры. Неудачу с Антоном Галина компенсировала успешной атакой на своего начальника и самоуверенно объявила Виктору, что он ей больше не нужен.

Нервное потрясение ничего не подозревавшего Виктора было настолько велико, что он слег в больницу, оттуда вышел уже фактически разведенным с Галиной.

В больнице у Виктора произошел духовный перелом. Он много думал об истинной цене человеческих слов и поступков, и пришел, не без помощи Антона, к горькому выводу, что жизнь жестока и надо уметь от нее брать, что надо твердо стоять на ногах и не быть размазней.

Тогда же Антон познакомил Виктора с Мариной, и они с легкой руки Антона образовали столь долго существующий триумвират…

Виктор рассказывал Люсе обо всем этом, и от дыхания весны под простором голубого неба с белыми кучевыми облаками казались прозрачными, невесомыми его слова о жестокости и несправедливости.

Люся поняла, что Виктор вышел из костра своих страданий мудрым, терпимым и добрым. Так ей казалось, а Виктор, действительно, искренне говорил о своей боли, о своей беззащитности, о радости, когда любишь, и о горе, когда теряешь любимого человека.

Виктор говорил правду Люсе.

Но он не говорил ей всей правды.

Ни той правды, которую он знал, ни той правды, которая существовала, но которую он не желал знать.

Расскажи он Люсе все без утайки и может быть по-иному сложилась бы их жизнь… А ведь рассказывая, Виктор сам невольно вспоминал, как это все было на самом деле…

9

… Давно утих раскаленный летним солнцем город, сонно помаргивали желтые светофоры на перекрестках, предрассветная серость кисейной дымкой стерла очертания зданий, мостовых и склонившиеся над ними погасшие фонари.

По аллее Покровского бульвара, поскрипывая мелкими крупинками битого кирпича, шел милиционер. Он возвращался домой с дежурства, даже скорее всего не с дежурства, он шел так поздно, то есть так рано, потому что задержался по служебным делам.

Он нередко проходил по этому бульвару и каждый раз недоумевал, почему разрешили какому-то умнику посадить на бульваре деревья вверх корнями. Эффект получился странный, если не сказать уродливый: деревья без вершин не поднялись выше человеческого роста, толстые ветки-корни, извиваясь, тянулись к земле и образовывали густые укрытия над скамейками, что, с точки зрения милиционера, было очень удобным местом для совершения темных дел.

Вот и сейчас, уже издалека милиционер заметил на одной из скамеек мужчину и женщину, до пояса скрытых в густой листве. Они целовались, они продолжали целоваться, когда к ним подошел милиционер. Он хотел прекратить это безобразие, но заметил, что мужчина хоть и пылок, но робок и нежен, а женщина только ласково отвечает на его поцелуи. Милиционер вздохнул, сел на скамейку напротив и, громко щелкнув крышкой портсигара, достал папиросу.

Такой мерой он хотел пресечь дальнейшее развитие событий на соседней скамейке, которое могла привести к нежелательным последствиям. В данном случае меру пресечения определял он сам.

С одной стороны, милиционер был облечен властью, с другой стороны, ограничен различными инструкциями и поэтому, оценив обстановку, действовал по своему усмотрению и в соответствии со своими представлениями о нормах морали и правилах поведения в общественном месте. Смягчающими обстоятельствами были: отсутствие тех, кому могли служить плохим примером целующиеся, и явная влюбленность этой молодой пары. Но при этом безлюдное, укромное местечко явно способствовало произведению и исполнению, с точки зрения милиционера, тех действий, которые были бы открытым нарушением установленных норм, правил и инструкций.

Милиционер тут же заметил, что рука мужчины приблизилась к опасной зоне, кашлянул и громко сказал:

— Молодые люди!

Виктор, а это был он, с большой неохотой оторвался от такого приятного занятия. Он даже не повернул голову в сторону милиционера, а любовался запрокинутым лицом Галины, которая не открывала глаз.

— Ну, в чем дело?

— Не положено, — сказал милиционер и веско добавил: — Место общественное.

— Ночь в общественном месте, — с укоризной ответил Виктор. — Идите спать. Или у вас здесь пост? И вам не спится на посту?

— Не положено, — коротко сказал милиционер, но ему не понравилась безмятежная непокорность Виктора.

— А в Париже положено, — подлил масла в огонь Виктор. — Все это условности, что положено, а что не положено, такие же условности, как ваша форма, я уж не говорю о содержании.

О том, что положено и что не положено, у милиционера имелись собственные понятия и представления. Вернее, не столько собственные, сколько твердо им усвоенные и уже не подлежащие каким-либо сомнениям и ревизиям. Тем более, что была впрямую задета честь мундира.

— Содержание у нас государственное и форма выдается как положено, по уставу.

Милиционер ощутил свою глубокую правоту, положил папиросу, которую он так и держал не зажженной в руках, обратно в портсигар, встал и поправил фуражку.

— Нарушать не положено, — уже твердо сказал он.

— Так я же еще ничего не нарушил, — улыбаясь, сказал Виктор и посмотрел на Галину. — А если и собираюсь нарушить, то по обоюдному согласию. Ну, а чтобы достичь этого… согласия, я имею в виду, чтобы оно было действительно обоюдным… надо… даже просто необходимо предпринять какие-то шаги…

Виктору было радостно от сознания, что его любят, его так и тянуло побеситься, выкинуть какую-то шалость, вызвать восхищение у своей любимой и потому он демонстративно обнял Галину.

— Вот и пошагаем, — приблизился милиционер к скамейке, на которой сидели Галина и Виктор.

Галине было приятно, что Виктор проявил свою независимость, но она уже сообразила, что шутка зашла слишком далеко, и, мягко отстранив Виктора, поднялась со скамейки навстречу милиционеру.

— Куда же мы пошагаем? — нарочито удивленно и кокетливо спросила она.

Милиционер было замедлил свой целенаправленный ход, но тут Виктор все окончательно испортил:

— В отделение, — ухмыльнулся он. — В третье. К шефу жандармов Бенкендорфу.

Милиционер остановился, внимательно посмотрел на Виктора:

— Не к шефу, а к майору… К товарищу майору Савелову, — веско сказал он и уверенно добавил: — Он разберется.

Несмотря на все просьбы Галины, они все-таки попали в милицию. Виктор отнесся к этому происшествию совершенно беспечно подтрунивал над майором Савеловым, вел себя самоуверенно, и майор сообщил о задержании Виктору на работу.

10

Виктор уже год работал в институте в должности старшего инженера, потому что должностей просто инженеров или младших инженеров не существовало. Начальником его был Иван Сергеевич, человек скучный и недалекий, но неукоснительный блюститель всех решений, постановлений, приказов и распоряжений. К нему-то и пришла бумага из милиции с резолюцией директора института: "Прошу разобраться и доложить!"

Иван Сергеевич вызвал Виктора, хотя Виктор сам хотел к нему зайти, но по другому волнующему его вопросу, поэтому Виктор начал прямо с порога:

— Иван Сергеевич! Я же вам уже столько раз объяснял…

— Здравствуйте, Коробов, — перебил Виктора Иван Сергеевич. — Что вы мне уже столько раз объясняли?

— Да про Марчука, — раздражаясь на непонятливость начальника, — сказал Виктор.

— А-а-а… — протянул Иван Сергеевич. — Этот вопрос уже решен, я вас об этом известил позавчера.

— Но решен-то этот вопрос неправильно, — загорячился Виктор. — Я могу еще раз объяснить. По предложению Марчука, если продувать исходный жидкий металл воздухом, то производительность агрегатов повысится. Подобные опыты проводились уже за границей и, действительно, производительность агрегатов возрастает, но не больше, чем на пять процентов. Это же теоретически доказано, что не больше, чем на пять! Потому что в воздухе содержится только шестнадцать, понимаете, шестнадцать процентов кислорода, а с развитием нашей цивилизации, наверняка и того меньше.

— Я не понял, причем здесь цивилизация, — Иван Сергеевич надел очки и сразу стал еще официальнее, еще строже.

— Это я так, к слову, — вздохнул Виктор. Ему очень хотелось переубедить Ивана Сергеевича.

— Вот видите, к слову, а у Марчука опыты, данные. И по ним получается не пять, а двадцать пять процентов повышения производительности агрегатов. Ясно?

— Так это же очковтирательство! — всплеснул руками Виктор. — Надувательство сплошное. И беспардонное при этом.

— Выбирайте выражения, Виктор Григорьевич, — холодно сказал Иван Сергеевич. — Я же не только свое мнение о предложении Марчука излагаю, я советовался… Кое с кем…

— С кем? — с горячим интересом спросил Виктор.

— Вот с кем надо, с тем и советовался, — сказал, как отрезал, Иван Сергеевич.

— Ну и что этот Ктонадо изрек? — саркастически усмехнулся Виктор, мысленно представив себе слепого оракула.

— Тон ваш неуместный, — покачал головой Иван Сергеевич. — Те, с кем я советовался, сказали мне так: Марчук — ученый? Ученый! Причем ученый с производства, из центральной заводской лаборатории. Он организовал проведение опытов на металлургическом комбинате? Организовал. Это же почин: ученый сам идет на производство и предлагает проверить смелое техническое решение. Вот если бы все так! А?!.. Глядишь, поближе наука станет к производству. А вы что, против почина?!..

Иван Сергеевич с подозрением посмотрел на Виктора.

— Я?! — иронично улыбнулся Виктор. — Конечно, нет, как же можно…

— Правильно, — не заметил иронии Виктора, а может быть, сделал вид, что не заметил, Иван Сергеевич. — И я за. Дело-то хорошее. Теперь дальше слушайте. Пусть будет даже теоретически пять процентов, мне так и сказали, теоретически! пять процентов повышения производительности агрегатов, зато у Марчука практически, заметьте, молодой человек, практически двадцать пять! Надо поставить людям цель — пусть добиваются повышения производительности агрегатов. Для нас это сейчас самое главное. Если все будут знать, что у кого-то получилось двадцать пять, то у них, глядишь выйдет не пять, а шесть, а то и восемь процентов.

— Так кто-то и о тридцати рапортует, — подхватил Виктор.

— Вот! Правильно, — одобрительно кивнул головой Иван Сергеевич. — Главное — озадачить людей.

— Ну, хорошо, — загадочно сказал Виктор. Я тоже теперь начну озадачивать… Я вас всех так озадачу…

Иван Сергеевич озабоченно посмотрел на Виктора, потом вспомнил о письме из милиции, успокоился и решил для начала осадить Виктора небольшим напоминанием:

— А что же вы так халатно относитесь к своим общественным обязанностям? Ведь вы у нас оформляете стенгазету? Почему задерживаете выпуск очередного номера?

— Вот-вот, — обрадовался Виктор. — Вот в стенгазете я вас и озадачу.

— Ваше право, — согласился Иван Сергеевич. — Только в партбюро я отвечаю за стенную печать, так что все материалы должен прочитать заранее. А вообще-то, вы нас уже озадачили… Что вы можете сказать на это?

И Иван Сергеевич протянул Виктору письмо из милиции. Виктор просмотрел письмо, пожал плечами и вернул его Ивану Сергеевичу.

— А что тут говорить? Тут и так все сказано. Все верно, кроме одного — ничего я не нарушал… Подумаешь, целовались…

— А думать надо, обязательно надо. Вот вы идите и подумайте. И напишите-ка объяснительную записку, где все-все подробно изложите что да как.

Виктор вышел из кабинета своего начальника, горя желанием нарисовать для стенгазеты карикатуру на Ивана Сергеевича. Он уже представлял себе, как толпится народ у стенгазеты, как все смеются, как торжествует справедливость.

Правда, рисовал Виктор хуже, чем лепил…

11

В подвале ЖЭКа ярко горели две стосвечевые лампы без абажура.

Они безжалостно и равнодушно освещали мольберт с незаконченным полотном и холсты, натянутые на деревянные рамы и приставленные лицевой стороной к стене.

Картина на мольберте изображала ночь, городскую улицу, освещенный изнутри автобус на остановке, пассажиров, уткнувшихся в газеты или беседующих между собой, прохожего, который бежал, странно наклонясь, к автобусу, и шофера, который глядел в зеркальце заднего вида в ожидании бегущего прохожего. От картины веяло ночным покоем, автобус был полупустой, каждый пассажир располагался в своем окне, как в рамке портрета, а один стоял у задних дверей и задумчиво смотрел в ночную тьму.

Кроме мольберта по углам подвала на разновысоких подставках стояли то стремительные, геометрические, пересекающиеся под острыми углами, то плавные, как бы томные, переливающиеся из одной формы в другую, то просто непонятные, но чем-то останавливающие глаз конструкции. Они были сделаны из разнообразного материала: проволоки, пластмассы, металлических кусков, разноцветных нитей, некоторые из конструкций были статичны, другие двигались или готовы были придти в движение.

По стенам подвала были развешаны маски. Одна из них на высокой треноге стояла в центре подвале, и ее оценивающе разглядывали Марк и Петров. Виктор тоже смотрел на дело рук своих и объяснял друзьям:

— Лицо… Понимаете, это лицо, а не маска. У всех есть лицо. У меня и у тебя, Марк, лицо, у тебя, Петров, лицо. Вот я и хочу лепить человеческие лица, чтобы на них отражалась целая гамма чувств, хотя свое лицо, свое выражение есть и у радости, и у боли, и у предательства… И у каждой эпохи есть свое лицо… И вот, как мне кажется, это — одно из лиц…

Марк, невысокий, изящный, медленно поглаживал аккуратный клинышек бородки. Его красивые, в мохнатых ресницах глаза искрились смехом.

— От лица твоих друзей, соратников и единомышленников, — начал Марк, — должен тебе нелицеприятно заявить, что это лицо, созданное твоим лицом…

— Не паясничай, — миролюбиво оборвал его Виктор. — Дело давай говори.

— Ну, что ж, дело так дело… — вздохнул Марк. — Может Петров для начала что-нибудь изложит?

— Не… — отмахнулся Петров. Он меньше всего походил на художника из этой троицы. На толстую крепкую колонну шеи была посажена кудреватая, начинающая лысеть, круглая голова с белесыми ресницами, носом картошкой и толстыми губами. Таким людям, как Петров, тесна любая одежда, мала любая комната, они выглядят всегда громоздко — так и Петров, хотя сам был невысок, но основательно массивен.

— Если серьезно, — кивнул головой на жест Петрова Марк, — то, пожалуйста, прежде всего без обид. Я могу высказать сейчас свое мнение и говорил тебе раньше, что задачу ты перед собой ставишь интересную, а вот решаешь ее неточно. У тебя приблизительный ответ на свой же собственный вопрос. А происходит это от того, что крик твоей души, отраженный в маске, извини, в лице, неестественно, неорганично возник, вырвался, появился на свет. Можно крикнуть "больно!", жалуясь кому-то, можно пропеть романсово "о, как мне больно…", а можно просто закричать от боли. Твоей работе не хватает гармонии, той гармонии, от которой и самому хочется закричать и другим крикнуть: "Что же вы стоите!? Больно!"

— Что же ты стоишь? — поддразнил Марка Виктор. — Или не больно? Ни капельки?

— Что я? Я — обреченный, я только знаю, что такое хорошо и что такое плохо в искусстве. Может быть другие тоже знают, но я могу еще и объяснить разницу. И еще моя беда — я слишком много знаю, я знаю столько, что когда начинаю что-то делать сам, то сразу вижу — это все было, было, было, а зачем делать то, что было тысячи, миллионы раз? И при этом я помню о том, что каждый человек, независимо от того творец он или просто потребитель, должен проходить, обязательно проходить свой путь духовного развития, повторять то, что было пройдено человечеством давным-давно. Так устроен мир, что поделаешь? До тех пор, пока ты не обжегся, ты не узнаешь, каков огонь на ощупь. Как молочные зубы, у тебя вырастает, строится одно представление об этом мире, а потом оно меняется, и эту переоценку ценностей каждый переживает по-своему. Кто быстрее… Кто медленнее… Кто сбивается с пути, их губит зависть, мелочность духа, эгоизм. Кто останавливается, считая, что ему уже хватает своей мудрости и страданий, и ничего нового в этом мире не было и не будет… А кто продолжает идти и идти в гору… И тяжек путь, и далека вершина, и нестерпимо одиночество. Но я иду, я каждый день иду… Вот только делаю мало, больше размышляю…

— Нехорошо, Марк, — шумно вздохнул Петров. — Работать надо не думая, я имею ввиду, не мучаясь впустую, что было до тебя сделано, а что не было. Захотелось — и делай, а там видно будет, что получится. Вот я недавно натюрморт написал. Кувшин глиняный, хлеб и нож. И такой кувшин получился теплый, коричневый… ну, как… ну, как живой щенок.

— К сожалению, Марк прав, — сказал Виктор. — Прав, как всегда. Сейчас твои теплые кувшины, Петров, производят серийно и массово на конвейере. И потом, что кувшин теплый, как живой щенок, ощущаешь только ты — художник, человек с необычным глазом, а вот обывателю важно, сколько литров молока входит в этот кувшин или можно ли в нем гриб разводить, чтоб по утрам похмеляться.

— Что ты, Виктор, все про какого-то обывателя говоришь? — стал потихоньку раскаляться Петров. Глаза у него расширились и засияли голубыми каплями. — Нет обывателей и гениев — есть люди. Все люди и все человеки. Эх, мужики, мечтаю я написать картину… Полотно такое громадное… Во всю стену… Вот ходишь по Москве и столько стен пустых, жалко, место пропадает, ведь люди идут мимо и в пустые стены смотрят, а могли бы картину увидеть. Например, в подземном переходе, знаете, где выход на Красную площадь? Чтобы люди шли в ГУМ за покупками и вдруг перед выходом на главную площадь страны видели бы картину всеобщего благоденствия. Что-то на Брейгеля похожее. Столы с бесплатной едой, открытые настежь магазины, изобилие, и все люди — братья…

— Инспектор ГАИ обнимается с частным владельцем "Жигулей", — усмехнулся в бороду Марк.

— Конечно! — горячо поддержал, не замечая иронии Марка, Петров. — А может милиции тогда и совсем не надо?

— Как же без нее? — горестно вздохнул Виктор. — Вот меня тут на днях забрали в отделение.

— За что? — недоуменно поинтересовался Петров.

— Целовался с женой в общественном месте, — пожал плечами Виктор. — В гостях задержались допоздна, решили прогуляться по ночной Москве, потом отдохнуть решили на бульварчике…

— Хорошая идея, — сказал Марк, имея ввиду картину Петрова. — Всеобщее благоденствие… Только было все это, и это тоже было, Петров.

— Как было? — не понял Петров. — Всеобщее благоденствие было?

— Нет, картина такая была, — пояснил Марк. — И написал ее костромской крестьянин Ефим Честняков. Его не так давно открыли. Он учителем был в деревне. Любовь к ближнему проповедовал. По манере своей напоминает наивных реалистов — Анри Руссо, Пиросманишвили…

— И большая картина? — почесал в затылке Петров.

— Большая.

— А я бы еще больше написал. И пусть вообще пишут все, кто хочет и что хочет. Вот, Марк, ты, например, о чем мечтаешь?

— Ну, насчет того, чтобы все делали то, что хотят, ты, наверное, не прав — анархия получится… А что касается моей мечты…

Марк чуть помедлил с ответом. Но отвечал без пауз. Ясно было, что он много думал над тем, о чем говорил:

— Структуры… Мне интересны структуры. Структура мира едина, но она состоит из множества структур. Из бесконечного множества. Есть реальные структуры, например, атома или человека, а есть ирреальные — структура общества, слов, понятий, цифр. Все имеет свою структуру, даже наш начальник ЖЭКа. И все структуры нестатичны, они постоянно изменяются и, главное, их можно изменять.

Например, я создаю конструкцию и называю ее структурой глаза. Не нужно для нее музея, пусть эта структура на улице и каждый может войти внутрь этой структуры и увидеть мир таким, каким его увидел я. Каждый вошедший может и сам изменить структуру так, как ему видится, и следующий вошедший будет знать, каким видел мир его предшественник.

— Все это так, но твое-то видение, твой взгляд на мир исчезнет, если кто-нибудь изменит структуру по-своему? — спросил Виктор.

— Ну и что? Это же неважно. Важен процесс постижения другого взгляда, важно напомнить, показать людям, что есть миллионы точек зрения на этот мир и все они равноправны.

— Попал бы ты в структуру моих дел, — с горечью сказал Виктор. — И что бы ты смог изменить? Понимаете, ребята, что-то сложно стало мне жить. Во-первых, Галку иногда так заносит, что я становлюсь в тупик, во-вторых, служба заела. Ну, что делать, если начальник — дурак? И вся власть в его руках?!

— Глупость — дар божий, но не следует им злоупотреблять, как сказал Бисмарк, — усмехнулся Марк.

— Да плюнь ты, не переживай, — махнул рукой, как отрубил, Петров.

— Слюны не хватает, — ответил ему Виктор. — Ведь что мне нужно? Денег немного да времени побольше. Чтобы мог я лепить лица человеков. А для этого мне надо стать начальником. Некому будет мной командовать, сам буду распоряжаться. А чтобы стать начальником, надо сначала кандидатскую защитить. Идея диссертации у меня есть — вот времени нет. Получается, что года на три надо бы отключиться от всех дел.

— Получается, что ради получения денег и времени ты должен тратить время и деньги, — подытожил Марк. — Кстати, молодые люди, мы должны скоро сделать очередной взнос нашему жэковскому меценату.

— Деньги, деньги… а подождать он никак не может? — буркнул, насупившись, Петров. — Чай, не своим торгует подвалом, хоромы эти ему государство построило…

— Соблюдать джентльменские условия нашего договора — дело нашей чести, господа художники, — назидательно произнес Марк. — Эх, чую я, недолго нам осталось коптеть в этом прекрасном подвале… Жили-были три художника. Один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры… Вот уйдет от нас Виктор Коробов строить свою пирамиду египетскую из диссертации, исчезнут из этого ателье человеческие лица и останемся мы с тобой, Петров, как Ван-Гог с Гогеном и как-нибудь ночью ты меня зарежешь, а, Петров?

— Я тебя не зарежу, я тебя нарисую, — хитро прищурился на Марка Петров.

— Ой, это еще хуже, — застонал Марк. — Кстати, давно тебя хотел спросить, ты случайно не родственник Петрову-Водкину?

— Нет, — твердо сказал Петров. — Я — Петров. Сам по себе. И все тут.

12

В ту пору для Виктора многое казалось естественно непререкаемым, незыблемым, как, например, искренность в отношениях с Галиной или честность в служебных коллизиях. Виктор открыто заявил Ивану Сергеевичу о псевдонаучных опытах Марчука, не заботясь о последствиях сказанного. Он покорно шел на поводу у Галины, будучи твердо убежденным, что все ее действия направлены в конечном счете на их общее благо, потому что она его любит.

Если они и ссорились, то обычно тогда, когда Галине было что-то нужно, а он не мог этого сделать. Для Виктора же было главным, что они быстро мирились, и он снова погружался в ласковую нирвану собственной уверенности в общем благополучии.

Виктор с Галиной стали снимать комнату как только Галина закончила институт, до этого она жили вместе с родителями Виктора.

Виктор не возражал против самостоятельного житья, но в целом преимуществ в этом было столько же, сколько и недостатков. Став вольными птицами, и Виктор и Галина попали в клетку чисто бытовых проблем, тем более, что угол, за который они платили немалые для их бюджета деньги, все равно оставался чужим домом.

Когда Виктор задерживался в подвале-мастерской, то невольно ощущал вину за свое отсутствие, хотя у них и была договоренность с Галиной, что он может отдавать своему увлечению вечер или два в неделю или то время, которое тем или иным способом образовывалось у него в часы службы. Но в подвале время летело для Виктора быстро и незаметно. В мастерской Виктор не думал ни о чем, кроме своих масок — человеческих лиц — он думал руками.

Также все было и в тот вечер, когда Виктор выставил на обсуждение Марку и Петрову свою очередную работу. И только уже войдя во двор дома, в котором они жили, Виктор ощутил такую острую тоску по Галине, что взлетел бегом по лестнице. У двери он перевел дыхание и, стараясь не шуметь, разделся в передней и прошел в комнату.

Эту комнату им сдавала пожилая женщина, которая переехала к дочери нянчить внучку. Хозяйка наказала ничего не трогать, выделив Виктору с Галиной полшкафа для белья и вещей и широкую металлическую кровать с панцирной сеткой и шишечками.

Галина лежала на кровати, отвернувшись к стенке и уткнувшись в книгу. Виктор осторожно прикрыл дверь, бесшумно прошел, повесил пиджак на спинку стула и сел за стол.

Галина не повернулась в его сторону, не спросила Виктора ни о чем и как будто не заметила появления мужа. Она лежала, запеленав ноги углами покрывала, чем-то схожая с русалкой и, казалось, спала, но глаза ее были открыты и бегали по строчкам.

Виктор долго смотрел на Галину и ощущал все растущую щемящую нежность к жене. Он расслабился, растаяли заботы дня и остались только тишина и покой, постепенно растворяющие усталость.

Виктор потянулся, закинув руки за голову, зажмурился, вздохнул и, расслабленно бросив руки вдоль тела, улыбнулся, не открывая глаз.

— Вот я и дома… Галка, птица моя, радость…

Галина перестала читать и, повернувшись, посмотрела на Виктора. У него был довольно глупый вид: лицо запрокинуто, как для поцелуя, блаженная улыбка и закрытые глаза. Виктор, действительно, неотчетливо, где-то в глубине души, желал, чтобы жена встала, подошла к нему и приласкала. Если бы Виктор открыл глаза, то увидел бы презрительно-ироничную насмешку в глазах Галины.

— Галка… — тихо позвал Виктор. — Галчонок… Твой Чижик поклевал бы чего-нибудь…

— Чижик-Пыжик, где ты был? — с холодным любопытством спросила Галина. — Где летал, пропадал? Или тебя не кормленного отпустили?

Улыбка сползла с лица Виктора, словно погас солнечный зайчик. И навалилась душная, горькая обида. Он открыл глаза, и уже злясь, ответил:

— Где же мне быть? Не в ресторане и не в гостях — там бы нас покормили. Не то, что в этом доме… Приходишь со службы…

— Служба у всех кончается в восемнадцать ноль-ноль, — перебила Виктора Галина. — Кроме тех, кто действительно служит — у наших доблестных воинов.

— А я и есть воин, — набычился Виктор. — Я воюю. Каждый день воюю. С глупостью, с очковтирательством. Пусть как простой солдат, но воюю.

— Это ты имеешь ввиду твой поход против Ивана Сергеевича? — деланно изумилась Галина. — Ну, и как успехи? Враг окружен, разбит и тебе уже воздвигли триумфальную арку? Или ты оставил жену безутешной вдовой, пав на поле неравной брани?

Виктор отвернулся от Галины и смотрел в темное бездонное окно.

— Что ты мне плетешь? — безжалостно продолжила Галина. — Горе-воин. Я же знаю, что тебя лишили квартальной премии, что ты схлопотал выговор по комсомольской линии за свои художества в милиции, что тебя отстранили от работы в стенной газете за самоуправство. Я думала, что ты хоть капельку умнее, чем кажется. Нет, солдат, не быть тебе никогда генералом, не получать тебе генеральского аттестата и не будет у тебя адъютантов на побегушках.

— Да ерунда все это: деньги, степени, погоны, чины, — поморщился Виктор и добавил миролюбиво: — Дай пожрать-то.

— Какой ты грубый! Фу! — теперь разозлилась уже Галина. — Нет, Чижик-Пыжик, не ерунда все это. Ты побегай-ка по магазинам, постой в очередях, купи что-нибудь съедобное да приготовь, пожарься у плиты, а уж потом садись и требуй. Тоже мне князь нашелся! Ты что же думаешь, на твои сто сорок да на мои сто двадцать легко прожить? За квартиру надо платить? Надо, никуда не денешься, хозяйка наша все норовит вперед получить. А в чем я хожу, тебе не стыдно? Разве это джинсы? Разве это сапоги?

— Конечно, тебе обязательно подай сапоги импортные, с подковами и вензелями. В обычных походишь, нечего, — недовольно пробурчал Виктор.

— Не-е-ет уж, Чижик, не выйдет. Вот что не выйдет, то не выйдет. Я родилась не для того, чтобы, как твоя мамочка, в рот глядеть своему мужу всю жизнь и ходить в чем попало. И главное — на этот грязный подвал с этим обросшим Марком и этим крестьянским лопухом Петровым у него хватает денег, а его радость, его птица, его Галчонок пусть в обычных сапогах походит?! Ну, уж это слишком…

Да, это было слишком и по мнению Виктора. Неужели Галка, его любимая Галка забыла, как будто и не было, и свое восхищение его масками, и все свои обещания, и все их общие договоренности? Неужели она способна на такие слова, на такие мысли? Разве может так говорить любящая женщина?..

Виктор уже не ощущал ничего, кроме гулкого звона обиды, и воспаленное воображение подсказывало ему все новые доводы, смысл которых был одним и тем же: она неправа, неправа, неправа…

— Что же мне теперь из-за твоих сапог бросить мастерскую? Подвести ребят? Перестать работать? Отступиться от всего, от себя? — выкрикнул он.

— О какой работе ты говоришь? — Галина села на кровати.

Она на мгновение замолчала, будто решаясь на что-то, и заговорила спокойно, но зло:

— А ведь ты действительно прав — пора разобраться в наших отношениях. Откуда я могла знать, какой ты на самом деле? Вот прожила с тобой год — теперь вижу: Чижик ты, а не мужик. А с другой стороны, ты же глава семьи, Виктор Григорьевич, ты же мой защитник и покровитель. А на самом деле кто ты? Нет, ты серьезно подумай, кто ты есть? На работе тебя не ценят — ты там только место занимаешь. И не видно, чтобы появился просвет хоть какой-то. С Иваном Сергеевичем отношения испортил в конец, кто же с начальством воюет? Какой дурак?

— Неправда! — Виктор хотел возразить, опровергнуть сказанное Галиной, но не нашелся сразу и сделал очередную глупость — он сам перешел в отчаянную атаку. — На себя посмотри! Ты что ли свою работу обожаешь? Сама знаешь, что это не так. А начальник твой для тебя кумир, потому что он начальник. Будь на месте твоего Георгия Аркадьевича мой Иван Сергеевич, тоже ходил бы у тебя в гениях.

— Георгия Аркадьевича… Георгия не трогай, о нем особый разговор, — тихо заговорила Галина, хотя было заметно, что слова Виктора попали в цель. — Сначала о твоей мастерской, как ты называешь этот грязный подвал, и о твоих Марке и Петрове. Марку, я точно знаю, обелиск какой-то заказали, Петров, хоть и лопух, на ВДНХ халтурит, но оба они, в отличие от тебя, деньги получают, реализуют свои таланты. А ты?..

— А что я?! — затравленно выкрикнул Виктор.

— Подожди, Виктор, я же серьезно. Если ты думаешь, что это всего лишь минутная ссора, то ошибаешься. Долгими вечерами, когда ты пропадал в своей мастерской, у меня было достаточно времени, чтобы понять, что ты за человек. И оказалось, что ты совсем не такой, каким я тебя представляла себе, ты — пустой, неумный, самовлюбленный. Сколько раз я тебе советовала, как правильно вести себя на работе? Я тщательно разбиралась во всех твоих проблемах, искала выход, находила его — ты же всегда действовал вопреки мне. А это значит, что ты меня не уважаешь, что тебе наплевать на меня, на нас.

— Да, я пытался следовать твоим советам, но ведь это противно делать вид, что ты глупее своего начальника-дурака, — ухмыльнулся Виктор.

— И кто же в результате остался в дураках? — саркастически спросила Галина. — Не понимаешь ты этого видно, не дано тебе. Или не желаешь понимать. И в милицию мы попали только по твоей вине, из-за твоего идиотского гонора. Опять-таки все можно было уладить, стоило мне только пофлиртовать с этим усердным служакой. А ты?..

— Я запрещаю тебе флиртовать с кем бы то ни было! — заорал Виктор.

Галина встала, глаза у нее сузились, она закусила губу, но сказала сдержанно:

— Не кричи на меня. Я — женщина!

— Да где же это заметно, что ты — женщина?! — понесло Виктора.

Так он бунтовал впервые, но это был уже крик отчаяния, крик загнанного в угол, ничего не соображающего человека, у которого рушится все: и жизнь, и любовь, и вера…

— Если ты — хранительница нашего очага, то почему же в нем потух огонь? Готовить ты не любишь и не умеешь, стирать тебя не научили, в доме грязь, в туалет, в ванную войти невозможно — всюду вата, лосьоны, кремы, грязное белье, бигуди… Стыдно!..

Галина недослушала Виктора, она подошла к шкафу, подставила стул, стащила со шкафа чемодан и, раскрыв его на столе, стала складывать в него вещи.

Виктор, ничего не понимая, следил за ней. Галина сняла халат, бросила его в чемодан и натянула через голову платье. Встряхнула головой и закинула руки за спину, пытаясь застегнуть молнию. Виктор встал и машинально помог ей.

— Спасибо, — сухо сказала Галина, взяла сумку с подоконника, достала расческу и взбила волосы.

— Галина… Ты что? — тихо спросил Виктор. — Галчонок, ты перестань… Не дури… Я же умру без тебя, ты знаешь… Ну, пошумели и хватит… Ты знаешь, я… я решил временно выйти из пая нашей мастерской… Я хочу сделать диссертацию, защититься — и тогда у меня будет и время, и деньги…

— Поздно, Чижик, — равнодушно сказала Галина. — Я не верю тебе, не верю твоим словам, твоим обещаниям. И еще вот что… Я знала, что ты любишь меня, вернее, что ты нуждаешься в моей любви. Но теперь я убедилась, что ты эгоист, что тебе неважно, о чем я думаю, чего я хочу, о чем мечтаю. Просто оказалось, что я для тебя никоим образом не подхожу: я и неряха, я и неумелая стряпуха, я и ленивая прачка, наверное, и как женщина я для тебя нуль, не гожусь…

— Да ты что, Галчонок? — умоляюще спросил Виктор. — Прошу тебя, образумься, ну, поругались, пошумели, понервничали и хватит… И будет…

— Нет, Виктор, не будет, ничего не будет. Все верно — это горькая правда, что я тебе не нужна. Что ж, ничего не поделаешь. И поэтому я ухожу от тебя.

— Куда? — проронил Виктор.

— Куда? — Галина посмотрела прямо в глаза Виктора. — Есть человек, который меня любит, для которого не умение стирать и готовить — в женщине главное. Вот он — настоящий мужчина, не то, что ты, за год только раз цветы подарил и то на Восьмое марта.

— Кто он? — не веря, отказываясь верить, спросил Виктор.

— А какое это имеет значение? — пожала плечами Галина. — Не скажу. Его зовут Георгий Аркадьевич.

Она хлопнула крышкой чемодана, щелкнула замками, надела сумку на плечо и вышла, тихо затворив за собою дверь.

Виктор сидел за столом. Он не вскочил, не побежал за Галиной — оцепенело тело, только вздрагивали руки и почему-то немела верхняя губа. То, что произошло, было для Виктора полной неожиданностью.

Он не помнил, сколько времени он так просидел, но в конце концов встал, ему стало душно и он открыл настежь окно, машинально разделся и залез под одеяло.

Если Виктор закрывал глаза, то тут же начинал спорить, то с Иваном Сергеевичем, который молча слушал его и рисовал на листе бумаги цифры пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать и около каждой выводил аккуратный знак процента, то с майором Савеловым, который сочувственно кивал головой, и, макая ручку в чернильницу с фиолетовыми чернилами, писал длинный рапорт Виктору на работу, то с Галиной, которая равнодушно от него отворачивалась и взбивала расческой волосы…

Каждая такая картина в воспаленном воображении Виктора заканчивалась алогичным действием, которое должно было бы спасти, вызволить Виктора из беды, но осуществлению этого действия что-нибудь обязательно мешало…

… Иван Сергеевич, покачивая головой, постепенно задумывался над доводами Виктора, его убеждала неопровержимая логика молодого специалиста. Иван Сергеевич даже сам подсказывал Виктору, в чем был не прав Марчук. Иван Сергеевич сокрушенно чесал в затылке — как же это он раньше не понимал таких простых вещей! — и Виктор был счастлив, настолько счастлив, что ему чудилось, что это вовсе не сон, а настоящая реальность. Виктору стало легко на душе, он даже любил Ивана Сергеевича и каялся в том, что несправедливо обижал этого прекрасного человека. Иван Сергеевич уже ставил аккуратный знак процента — косая палочка с двумя ноликами, — последовательно зачеркивая им цифры и тридцать, и двадцать пять, и двадцать…

Иван Сергеевич хотел уже было перечеркнуть таким образом и цифру пятнадцать, но замер. Виктор услышал телефонный звонок, который требовательно прозвучал внутри Ивана Сергеевича. Иван Сергеевич остался неподвижен, а внутри себя снял телефонную трубку и односложно, но с готовностью отвечая, выслушал чей-то бархатный гулкий голос. Беседа была короткой, судя по тону, доверительной и закончилась бурными взаимными пожеланиями и бодрыми приветственными салютами, словно расходились после встречи на далеком меридиане два фрегата.

Иван Сергеевич положил карандаш поперек листа с перечеркнутыми цифрами и сочувственно взглянул на Виктора.

— Вот Георгий Аркадьевич звонил, у него в лаборатории тоже опыты поставили, какие Марчук ставил, и получили, понимаешь, Коробов, получили-таки тридцать процентов прироста… Эх, ты, балаболка, зря я тебе поверил…

… В другом сне майор Савелов писал и писал свой длинный рапорт, сочувственно кивая головой Виктору. Виктор видел одновременно и майора Савелова, и себя, и то, что пишет майор. А получилось так, что Виктор говорил одно, а майор писал совсем другое.

При этом майор внимательно выслушивал объяснения Виктора и все его слова обращал против Виктора. Работа эта была нелегкая, иногда майор задумывался, но, преодолев временно возникшую сложность в изложении какой-то мысли, веселел и уже даже совсем с симпатией глядел на Виктора.

Майор дописал рапорт, отметил этот факт точкой, аккуратно поставленной в конце последней фразы, посмотрел с удовлетворением на исписанный лист и поставил готическую, вытянутую в струнку по стойке "смирно", подпись. Вздохнул, сдвинул фуражку на затылок, поднялся и вышел, скрипя сапогами.

Виктор, по мере того, как давал объяснения и одновременно читал рапорт майора Савелова, все отчетливее понимал всю безысходность своего положения и бесполезность своих объяснений. Он смотрел на листок рапорта, оставленный майором на столе, и безумное желание прекратить разом эту духовную пытку подсказало ему такой простой и такой желанный выход. Виктор листок рапорта, свернул его вчетверо, скатал в трубочку и зажал в кулаке. А кулак сунул в карман куртки. И там, в кармане, обнаружил дырку, в которую протолкнул трубочку рапорта.

Половина дела была сделана. Виктор встал и подошел к двери.

Глубоко вздохнул и выдохнул — словно весь встряхнулся. По коридору отделения милиции Виктор прошел не торопясь, по-деловому равнодушно. Все были заняты своими заботами и никто на него не обратил внимания.

Солнечный свет летнего дня приветствовал Виктора на пороге, и только, когда Виктор вышел из переулка, в котором находилось отделение милиции, на широкую улицу, то увидел майора Савелова.

Майор стоял спиной к нему на другой стороне улицы, заложив руки за спину. В руках он держал белый конверт. Майор приоткрыл металлический козырек красного почтового ящика, на котором наискось было написано белым "Для Москвы" и опустил письмо. За это время Виктор успел дойти до подземного перехода, ведущего в метро.

Виктор ехал в метро и, казалось, на вкус, на цвет, на запах ощущал пьянящий воздух свободы: хочу — в кино, хочу — в ресторан, хочу — в осенний лес за городом, хочу — … Что хочу, то и ворочу. Дома он скинул куртку, ботинки и завалился на кровать, закинув за голову руки.

Все данные Виктора — адрес, фамилию, служебный телефон, место работы — майор написал в рапорте. Майор их не запомнил, наверняка, не запомнил, а если и запомнил, то пойди теперь докажи, что Виктор был в милиции.

Виктор рассмеялся, сел на кровать и бритвой подпорол подкладку куртки. Белая трубочка бумаги осталась белой, когда он раскатал ее, осталась белой, когда он развернул вчетверо сложенный лист, осталась белой, когда он перевернул лист. Бумага была пустой.

И Виктор с ужасом понял, что он, не посмотрев, взял этот лист бумаги со стола, а рапорт унес с собой майор Савелов, запечатал его в конверт и опустил в красный ящик с надписью "Для Москвы"…

… В третьем сне Галина стояла у зеркала и причесывалась.

Она злилась и от того похорошела. Виктор поймал на лету ее руку и потонул лицом в ее теплой ладони. Галина попыталась выдернуть руку, бросила расческу и другой рукой схватила Виктора за волосы, повторяя со слезами в голосе:

— Дурак, господи, какой же дурак! Угораздило же меня полюбить такого дурака…

Но сопротивлялась она не зло и, в конце концов, притянула его голову к себе и поцеловала так властно и желанно, как она сделала это в первый раз, неожиданно для него, вскоре после их знакомства.

И Виктор пил соленую влагу ее глаз, и ему было горячо от ее дыхания, и он все крепче обнимал ее, пока она, ласково разведя его руки, не перевернулась в его объятиях и не попросила тихо:

— Помоги мне…

Виктор смотрел на ее покорно склоненную шею, на ее пылающую щеку и припухший от слез глаз, и руки у него дрожали от нежности и желания. Виктор уже представлял себе, как она скинет платье, но молния не хотела расстегиваться, черная скобка замочка выскальзывала из рук и тогда Виктор, понимая, насколько пагубна любая заминка, схватился руками за ворот платья и рванул его.

Галина растерянно вскрикнула:

— Что ты наделал?!

Она с ужасом и отвращением посмотрела на Виктора, удерживая руками разорванное платье на плечах. Глаза ее опять заполнились слезами, а потом засверкали ненавистью и презрением:

— Так я и знала!.. Тоже мне мужчина называется!.. Георгий себе такого никогда бы не позволил… Я ухожу от тебя…

… После каждого такого яркого, напряженного видения Виктор просыпался, но не совсем, а будто всплывал и вновь погружался в горячую дремоту, пока окончательно не забылся и не проспал до трезвонящего будильника, который истратил весь свой завод, чтобы вернуть хозяина из серого небытия к действительности.

Умывшись, Виктор включил электрическую бритву, но бриться не стал.

Из зеркала на него смотрело незнакомое, чужое лицо.

Маска.

Пока он пробуждался и смывал под душем остатки сна, то воспринимал как естественно затекшую, очевидно, из-за неудобного ночного положения на подушке, левую половину лица. Теперь же он увидел, что верхнее левое веко прикрыло глаз наполовину, сделав взгляд тяжелым и неподвижным, а нижнее веко опустилось, обнажив белок в красноватых прожилках и влажную, слезящуюся слизистую внутренность. Левый угол рта также сполз, словно ртутно набряк изнутри.

Виктор попытался улыбнуться.

Маска лица оскалилась правой половиной, левая осталась неподвижной.

13

Неврологическое отделение военного госпиталя, куда определил Виктора отец, находилось в Лефортово. Больные ходили гулять в парк, раскинувшийся над Яузой-рекой, течение которой было столь незаметно, что, казалось, река не текла, а сонно стояла в гранитных берегах.

Соседями по палате у Виктора оказались два офицера, один — старший лейтенант, а другой — майор. Оба они были бодры, веселы и оба седые, хотя майору было под сорок, а старшему лейтенанту — лет двадцать пять. Оба неукоснительно соблюдали режим, аккуратно ходили на все процедуры и строго сохраняли государственную тайну о причинах своих заболеваний.

Существовала еще и моральная дистанция между гражданским положением Виктора и военным статусом его сопалатников. Однако все они были равны перед белым равнодушным лицом смерти.

Через несколько дней Виктор узнал, что майор перед тем как уйти на пенсию приобрел автомашину. Ну и сразу стал управлять ею так, как привычным ему сверхзвуковым самолетом. В результате, как-то ночью, возвращаясь с аэродрома, майор сбил человека.

Человек был пьян и пересекал дорогу в неположенном месте. Он был одинок, этот человек, и никому не нужен, и, очевидно, не в первый раз нарушал правила перехода, сокращая себе путь домой, пока его не настигла никелированная смерть, управляемая майором.

Майор сам вызвал скорую помощь и государственную автоинспекцию, и, несмотря на смягчающие обстоятельства, на ближайшем партийном собрании своей части вышел на трибуну и сказал: "Я убил человека…" и упал с сердечным приступом. Его откачали, нашли, что сердце у него в порядке, а вот нервы надо подлечить.

Старший лейтенант оказался военным переводчиком по образованию. В одной из африканских стран, помогая отстоять независимость образовавшегося государства, вставшего на путь освобождения от колониального гнета и социальных преобразований, старший лейтенант попал в руки так называемых "бандитос". Какая это была страна и что там с ним делали "бандитос", старший лейтенант не говорил, но от воспоминаний бледнел и седая его голова начинала мелко трястись.

Виктор, пришепетывая онемевшей губой, рассказал майору и старшему лейтенанту свою историю, хотя, как оказалось, рассказывать было почти нечего. Мучительные переживания Виктора не шли ни в какое сравнение с несчастьем, постигшим майора, и тем более с подвигом, совершенным лейтенантом. Виктору даже полегчало, когда он обнаружил, что его беда — еще не беда. И все же происшедшее настолько потрясло Виктора, что он не видел никакого просвета в своем будущем.

Лечили Виктора только что входящим в моду иглоукалыванием.

Дело в том, что в госпитале собирались открыть иглотерапевтическое отделение, но начальству необходимо было наглядно доказать эффективность этого не совсем понятного метода лечения. Именно поэтому врачиха, перенявшая опыт иглоукалывания у китайских специалистов еще во времена былые и теперь метившая на место заведующей отделением, взялась за лечение Виктора, тем более, что был он человеком гражданским и случай у него был свежий, незапущенный.

Ежедневно Виктор лежал, утыканный серебряными иголками в руки, ноги, темя, щеки, крылья носа, губы, мочку уха, а врачиха проповедовала ему китайскую философию о том, что Виктор должен верить ей, иначе лечение не пойдет.

Врачиха также объясняла ему, что каждый человек состоит из каналов, сквозь которые струится светлая небесная энергия жизненной благодати, и что болезнь — это только засор какого-нибудь канала, и что она своими серебряными уколами прочищает путь живительной субстанции. Такова была китайская концепция строения человека и связи его с природой, с воздухом и водой, с теплом и холодом, с тяжестью и невесомостью, со светом и темнотой, но Виктор эту концепцию не воспринимал, его мучили совсем другие вопросы, ответ на которые помог ему найти Антон.

Антон.

Ан-тон.

Даже имя его никогда не склоняли. Насколько помнил Виктор по школе и по студенческим годам, Антона никогда не звали Тошкой или Антошкой, не рифмовали его имя с картошкой, а всегда Антона называли Антон. В глаза и за глаза. Его не по-детски серьезный внимательный взгляд серых спокойных глаз внушал уважение, как взрослым, так и сверстникам. Мальчишки старались заслужить именно его похвалу, а взрослые беседовали с ним, как с равным.

Сам Антон всегда был немногословен, он умел слушать, диалог с ним превращался в монолог, причем собеседник Антона был всегда убежден, что Антон полностью разделяет и одобряет его суждения.

На самом деле Антон смотрел на этот мир по-своему, но откровенным он не был ни с кем.

Даже с Виктором.

Это Антон окрестил Виктора Викой. Вика считался другом Антона. Они сидели вместе за одной партой. Виктор втайне гордился таким товариществом, не задумываясь над тем, почему именно ему так повезло, и был беззаветно влюблен в Антона. Виктор радовался, когда видел, что Антон ценит его преданность, его готовность пожертвовать самым дорогим, что может быть у мальчишки: блестящим металлическим шариком, иностранной почтовой маркой или пластмассовым пистолетиком, стреляющим водой.

Антон никогда ни о чем не просил Виктора, но избрал его себе в друзья потому, что сам нуждался в товарище, с которым можно было бы разделить свое одиночество.

… Антон и Виктор сидели на скамейке в Лефортовском парке над Яузой-рекой. Виктор уже рассказал Антону о нелегких судьбах своих сопалатников, о врачихе и ее китайской концепции и, наконец, с болью поведал о полном крахе своей веры в справедливость и добрую основу человеческих взаимоотношений, что подтверждалось глухой бесперспективностью на службе и безвозвратным уходом Галины.

Антон терпеливо выслушал Виктора и поподробнее расспросил его о китайской модели человека.

Садилось солнце, и в наступающих сумерках все темнее становились аллеи Лефортовского парка и, наоборот, все светлее серел гранит набережной. Виктор закрыл глаза и после долгого молчания заговорил, как бы медленно размышляя вслух:

— Представляешь, Антон, я настолько хочу разом избавиться от всего, что навалилось так неожиданно на меня, что даже мечтаю о каком-то чуде… Например, чтобы к нам на Землю прилетел кто-то с другой планеты и привез бы с собой чудодейственное лекарство. Я понимаю, что это мечта, бред, что я хочу слишком многого и чтобы все исправилось быстро и легко, поэтому пусть это лекарство действует не по принципу: раз — и все! а постепенно. Скажем, каждый день принимаешь дозу лекарства и на один сантиметр очищаешься от всего больного. Во мне сто восемьдесят пять сантиметров и поэтому сто восемьдесят пять дней идет очищение. После первого дня волосы стали густыми и красивыми, исчезла седина и перхоть, на следующий день пропали морщины на лбу, а сосуды головного мозга стали чисты и эластичны, позже зародились новые зубы и, главное, что есть надежда, есть уверенность, что завтра ты будешь здоровее, чем сегодня, это очень оптимистичный процесс — процесс выздоровления, очищения, пока в одно прекрасное утро ты не проснешься совсем новеньким.

Все свежее, красивое, чистое — глаза, зубы, кожа…

— И душа? — спросил Антон. Душа тоже вместе с телом очистится — сантиметр за сантиметром? Или в ней больше, чем сто восемьдесят пять?

— Как нет того инопланетного лекарства для тела, так нет лекарства и для души. Да и не может быть, — безнадежно ответил Виктор.

— А я рад тому, что ты задумался над этим…

Антон посмотрел на Виктора и размеренно продолжал:

— Подавляющее большинство людей не хочет думать о смысле жизни — для этого необходимо иметь высокое мужество. А человек, каждый человек, изначально осужден и обижен. В каждом, может быть, и незаметно для него самого, живет обида за то, что он появился на этот свет помимо своей воли, и что он болен, а если здоров, то некрасив, а если красив, то глуп, а если умен, то не начальник, а если начальник, то нелюбимый. Обида такая живет всегда, потому что каждому человеку надо ежечасно, ежедневно самоутверждаться в самом себе, в вере в самого себя. Ведь каждый из нас уникален и неповторим, но все мы осуждены — нас ждет смерть. И единственное ей противопоставление — это вера в собственное "я". Есть, правда, время, оно зовется детством, когда не понимаешь по-настоящему, что ты смертен, когда мама и папа берегут тебя теплом своей родительской любви от забот, от холодного равнодушия чужих людей, от того, что тебе еще предстоит… Я не имел и этого… Мать моя подкинула меня в пятилетнем возрасте своей одинокой престарелой сестре, тете моей — Фросе, и сгинула где-то в Сибири, не то на Камчатке со своим очередным избранником, одному из которых появлением на этот свет обязан и я…

Виктор с удивлением слушал Антона. Виктор, его лучший друг, всегда верил, что родители Антона — люди нелегкой судьбы, пострадавшие в смутные времена, а благородная тетя Фрося — человек, вскормивший и вырастивший сироту Антона.

— Думаешь, я обиделся на весь мир только из-за того, что меня лишили счастливых детских эмоций? — усмехнулся Антон. — Нет. Ну, не повезло, ну, бывает… Бывает и хуже… Бывает так плохо… Зачем меня взяла к себе тетка? Почему не сдала в детский дом? Всю жизнь она попрекала меня куском хлеба, говорила, что из-за меня не может выйти замуж, выгоняла на улицу, когда к ней кто-то приходил… В такие моменты я шел к тебе, к твоей маме, у нее-то хватает любви и добра на всех. Зато на людях тетя Фрося становилась одинокой женщиной, для которой кроме Антона никого не существует… Уже тогда я понял, что все люди лгут, что они хоть что-то, а скрывают, извращают, утаивают… Все двойные и все двойное… И не жди иного. В каждом из нас есть второе, более глубокое, невидимое дно… "Нет правды на земле, но правды нет и выше", — так сказал Пушкин устами Сальери, а Пушкин знал, о чем говорил… Всегда, во все времена все повторялось сызнова и кончалось тем же. Вот и делай отсюда вывод — ради чего стараться? Чему радоваться? Кого любить?

Виктор слушал и, как бы в подтверждение неожиданной исповеди Антона, у него появилось и окрепло двойственное ощущение, вернее ощущение двойственности. С одной стороны, в словах Антона звучала жестокая истина и в то же время, даже в состоянии своей пессимистической подавленности, Виктор не мог, не хотел, не желал принять фатальную неизбежность антоновской концепции.

— То есть как это некого любить, нечему радоваться? — запротестовал Виктор. — Разве мы сами, по собственной воле творили любовь? Это же она избирает нас! А мы над ней не властны. Никто нас с Галкой не заставлял любить друг друга…

Антон прищурился, покачал отрицательно головой, потом мягко сказал Виктору:

— Вика, ты только пойми меня правильно — то, что я тебе сейчас скажу, необходимо понять прежде всего тебе самому, чтобы ты потом не делал ошибок, не попадал в больницу. Не обижайся, а подумай спокойно — ведь скорее всего Галина, Галка, птица, радость твоя никогда не любила тебя по-настоящему. Иначе она не ушла бы от тебя к этому Георгию Аркадьевичу, иначе она навестила бы тебя хоть разок здесь, в госпитале, иначе она была бы верна тебе, твоим интересам, я имею ввиду твою мастерскую…

— Нет, это неправда, она любила меня! — горячо запротестовал Виктор и тут же в глубине души поверил Антону.

А Антон вспомнил новогоднюю ночь, когда они вместе пели и веселились в комнате, которую снимали Виктор и Галина. Виктор, пьяный больше от счастья, чем от выпитого, вышел на кухню за чем-то, где курили остальные гости, и Галина, сидевшая на кровати рядом с Антоном, тут же властно обняла его за шею и жадно поцеловала. Антон не стал об этом говорить Виктору ни тогда, ни после, но сейчас, в Лефортовском парке, он подумал о том, что надо каким-то образом предостеречь Виктора и поэтому перешел на дружески грубоватый, слегка циничный тон:

— К сожалению, это правда, старик. И ты сам это прекрасно знаешь. Лично я всегда, когда глядел на тебя с Галиной, всегда убеждался, что ты достоин лучшего, лучшей судьбы, лучшего экземпляра слабого пола. Ты пойми, что все женщины — это дикие кошки, они никогда не поддаются окончательному приручению. И Галина, Галка твоя, была не птицей, а худой, голодной кошкой, которая отогрелась в твоем тепле и потянуло ее на волю, на охоту. Так что считай, что крупно не повезло этому Георгию Аркадьевичу, а тебе, наоборот…

Кстати, о делах, о твоей работе… Если уж тебе так худо со своим шефом-дураком, так что на нем свет клином сошелся? Поищем тебе другую работу, например в нашем министерстве. Хочешь? А лучше делай потихонечку диссертацию, будь вежливым и аккуратным, исполнительным, нужным человеком. Или тебе с этим Иваном Сергеевичем весь век свой жить?

— Опять двойное… — Виктору была приятна забота Антона, да он и сам переоценивал, переосмысливал свое поведение на работе, понимая, что своими декларациями о справедливости, что своими прямыми, открытыми действиями он ничего не добьется.

— Если хочешь, то даже тройное, — кивнул согласно Антон в ответ на слова Виктора. — Тебя освободили от стенной газеты? Прекрасно. Теперь присмотрись к тому, кто у вас всей наглядной пропагандой в институте заведует. Помогай этому человеку щедро, от души, не жалей для него ни времени, ни сил, а он тебя не забудет при случае. А случай будет, обязательно будет. Это будет твой козырь, твоя защита.

— Противно, Антон, — поморщился одной стороной лица Виктор. — Притворяться противно. Все равно, что в гостях — тебе подадут что-нибудь несъедобное, а ты должен есть да еще нахваливать — вкусно! А сам думаешь, как бы не отравиться…

— А ты думал, что все схватятся за голову — как же мы это просмотрели такого честного, такого принципиального человека, как Виктор Григорьевич Коробов. Ведь у него такие светлые идеи по повышению, простите, по понижению производительности, столь необходимых нашему народному хозяйству агрегатов. Это же гениально просто, что предлагает Коробов: надо требовать от агрегата, от человека только то, что он может, только то, на что он способен. И не больше! Вот тогда все станет ясно, все займет свои места. А вот Иван Сергеевич явно проявил близорукость, недооценил Коробова — давайте-ка мы их поменяем местами. Иван Сергеевич, конечно, человек исполнительный, ему как скажут, он так и сделает, но зато Коробов… Коробов — человек творческий, не так ли?.. Или ты наивно думал, что твоя синяя птица Галка прилетит и защебечет словами: "Чижик-Пыжик, я продала импортные сапоги с подковами и вензелями, не нужны они мне, глупости все это, подумаешь сапоги, не в них счастье, в старых похожу, только набойки отдам прибить, да в старых и гораздо удобнее, совсем не жмут…" Думаешь, другие ради тебя должны жертвовать своим?.. Будь умнее других, терпеливее и они сами с удовольствием окажут тебе ту услугу, в которой ты так нуждался, да еще поблагодарят тебя.

— Неудобно как-то, стыдно обманывать, — больше для вида смутился Виктор.

— Почему? — искренне удивился Антон. — Каждый живет в мире своих собственных иллюзий, один считает тебя плохим, другой — хорошим. А кто прав? Каждого устраивают избранные им иллюзии, каждому удобны именно свои заблуждения, никто не желает отказываться от них. Так какой отсюда следует сделать вывод? Наверное, лучше, чтобы у твоего врага или у человека, от которого ты зависишь, была бы о тебе хорошая иллюзия, а не плохая. Не так ли?

— А может быть, мне неважно, что обо мне думает мой враг или человек, от которого зависят мои дела? — Виктор уже с жадным интересом вступил в спор и внимательно следил за ходом рассуждений Антона. — Мне важно, что я думаю сам о себе. Вот Марк говорит, что есть такое мгновение в жизни каждого человека. Это мгновение непростое, оно последнее и именно в это мгновение человеку открывается все прожитое разом и при этом человек ощущает и познает все величие, всю гармонию мироздания. И вот только в этот момент, в момент этого мгновения, белого мгновения, человек понимает, как он прожил свою единственную, свою неповторимую жизнь… Вот я и хочу, чтобы в этот момент мне не было горько и отчаянно жалко себя.

— О! — Антон поднял вверх указательный палец. — Наконец-то, мы добрались до главного. Молодец твой Марк! Вот и получается — если не хочешь пережить мгновение ужаса от сознания самим собой же загубленной жизни, то надо ежедневно, ежечасно помнить о белом мгновении. Вот послушай, как об этом сказал поэт…

Смертелен сон в ночи хрипевших И не увидевших утра… Чей это суд вершится сверху, Чья кара в этот миг завершена? Пора бы ей в лицо вглядеться, Пора бы четко различить В пустых глазницах холод смерти И с нею жизнь свою сличить. Раз все в сравненье познается, Пусть будет познано вдвойне. Я — Человек! А это — Солнце! И смерть противоречит мне!

Антон читал стихи тихо, только слегка повышая голос в ударных местах.

— Чьи это стихи? — тоже тихо спросил Виктор.

— Есть один журналист, Валерий Истомин. Кстати, это его песня "Неудержимо наступает старость". Помнишь, я тебе об этом говорил?

— Не помню, — Виктор отрицательно покачал головой.

— Истомин в чем-то похож на тебя, — сказал Антон. — Он окончил Технологический институт, но где-то на третьем курсе обнаружил, что есть такое искусство — кино. Кроме того, он обнаружил, что первые двадцать лет своей жизни он прожил бездарно, что знает он очень мало, и начал наверстывать упущенное. Работал день и ночь. Надорвался и в результате попал в противотуберкулезный диспансер. Жена ему попалась очень ревнивая, она заподозрила Валерия в измене и решила отомстить ему с одним художником. Валерий хотел развестись с ней, а она родила ему сына. В кино он теперь не стремится, а вот стихи и рассказы пишет. И песни…

— А ты его откуда знаешь? — спросил Виктор.

— В горах виделись.

— А почему ты меня с ним не познакомил?

— Молод ты еще, — улыбнулся Антон. — Я имею ввиду, что ты еще очень молод в своем духовном развитии. Вот выйдешь из больницы — познакомлю… И не только с ним, есть у меня одна идея…

— А стихи или рассказы Валерия Истомина опубликованы?

— Как ты думаешь, Вика, сколько на свете одаренных людей? Много. А одаренных и широко мыслящих? Этих уже можно пересчитать, не по пальцам, но можно. А вот если к одаренности и уму прибавить бешеную работоспособность, крепкое, выносливое здоровье, творческую среду, как у тебя с Марком и Петровым, верных друзей, которые не бросят тебя в трудную минуту, жену, которая умеет готовить и готова безропотно ходить в старых стоптанных сапогах вместо импортных с подковами и вензелями, и наконец, удачу, тот счастливый миг удачи, который щедро одарит тебя за все страдания — вот тогда одаренность вырастает в одаренную личность, в талант, в гений. Валерий Истомин, бесспорно, одарен, он ищет ответа на сложные вопросы, он хочет их найти… В отличие от него я, например, не обладаю способностями к творчеству, но зато каждый год я поднимаюсь с ним в горы. С ним и еще с несколькими друзьями. И когда ты стоишь на вершине и весь мир внизу, под тобой, то понимаешь, что подняться на такую высоту могут лишь единицы.

— Возьми меня с собой в горы, Антон, — загорелся Виктор. — Возьми. Я тебя никогда ни о чем не просил, возьми, пожалуйста.

— Научись сначала по равнине ходить. Давай выздоравливай и помни: раз все в сравненьи познается — пусть будет познано вдвойне…

… Солнце зашло, и в сумерках стали призрачными, зыбкими аллеи Лефортовского парка, белые скамейки, серые внимательные глаза Антона и его слова… Зыбкими и двойными…

14

Такими же зыбкими, призрачными, как страшный давний сон, казались Люсе воспоминания Виктора в солнечном свете весеннего дня на Ленинских горах. Виктор говорил, рассказывал Люсе о себе и сам искренне удивлялся перипетиям своей судьбы, был снисходителен и терпим к хищному нраву Галины, клял себя за мальчишескую глупость и заносчивость по отношению к Ивану Сергеевичу, восхищался Марком и Петровым, сдержанно, но с глубоким волнением благодарил Антона.

Виктор помянул добрым словом и своих родителей. Мама есть мама, отец есть отец — как же рано они ушли в мир иной.

Виктор говорил правду Люсе, даже если слегка фантазируя, но все равно правду. Он он не говорил всей правды. Не говорил и той правды, которую знал, и той правды, которая существовала, но которую он не желал знать.

В рассказе Виктора случай с милиционером был просто нелепостью, неприятной нелепостью, происшедшей только по вине тупого служаки майора Савелова. Виктор не сказал Люсе, не признался ей, что из отделения милиции он вышел другим человеком, что он не сразу, но осознал, почувствовал в себе бессилие, беспомощность перед властью закона, ощутил страх за свою судьбу, за всю свою дальнейшую жизнь, которую мог свободно поломать майор Савелов, поставив свою готическую подпись под приговором. Конечно же, майор Савелов и не думал ломать судьбу гражданина Коробова, он просто хотел внушить уважение, воспитать уважение у молодого человека к нормам поведения в общественном месте. Чтобы молодой человек понимал свою ответственность за свои поступки и как гражданин, и как солдат, и как мужчина.

Виктор понял это, но по-своему. Майор Савелов олицетворял для Виктора силу, с которой ни в коем случае нельзя вступать в конфликт и с которой по возможности следует избегать любых соприкосновений.

Постепенно, с годами, у Виктора укоренилось убеждение, что помимо милиции существуют и действуют также другие силы, с которыми надо ладить любыми средствами, ценой любых уступок, ну, например, хоть не такая уж грозная, но требующая постоянного внимания сила, имеющаяся у начальства. И пусть для достижения своей личной цели надо быть двойным или даже тройным лицемером, но все это оправдано конечным результатом.

Выйдя из больницы с исправленным лицом, Виктор как бы надел маску на лицо своей совести. Три долгих года, три года своей жизни, впрочем Виктор потерял в тот период ощущение времени, понадобилось ему, чтобы защитить кандидатскую диссертацию.

Для Виктора не существовало дня и ночи, он взял себе за правило не доверяться ни почте, ни курьеру, а ходил с любой бумажкой, касающейся темы его диссертационной работы, сам. Вскоре в институте и на экспериментальном заводе он знал всех и все знали его, как скромного, увлеченного своей научной идеей, симпатичного парня.

С Иваном Сергеевичем Виктор был предельно благоразумен, входил в его небольшой кабинетик всегда с раскрытой записной книжкой, неукоснительно исполнял все указания и смиренно выслушивал нудные сентенции своего начальника с видом благодарного ученика, который так сильно нуждается в наставлениях своего мастера. В научных журналах появилось несколько публикаций по теме Виктора. Первой в числе авторов всегда стояла фамилия Ивана Сергеевича. Кроме того, Виктор стал необходимым, а потом незаменимым помощником институтского руководства в деле наглядной агитации.

А руководство, в свою очередь, не забывало Виктора.

Идея кандидатской диссертации Виктора не была нова. Если экспериментально построить кривую разрушения металлического образца при растяжении, то из нее следовало, что сначала металл сопротивляется, потом в каком-то месте становится пластичным, течет и рвется. Участок, где твердая металлическая структура превращалась в пластилин, является местом перехода количества в качество.

Кривая растяжения металлических образцов была известна давным давно. Виктор же задумал построить математическую модель процесса перехода из твердой фазы в пластичную. Причем натолкнули его на эту мысль структуры, созданные в мастерской Марком.

В случае удачи можно было бы математически точно рассчитать необходимые параметры и условия существования периода высокой пластичности металла, а следовательно, и технологические режимы работы и конструкцию станов для прокатки трудно деформируемых сплавов.

Задачей Виктора было доказать на серии опытных экспериментов, что в результате использования технологических режимов, рассчитанных по формуле Коробова, получают металл с заданными свойствами. Виктору надо было, чтобы его формула была математически безупречной, но здесь ему не хватало специальных знаний и он нашел способ проникнуть на математический семинар при Московском государственном университете, где будущие Пифагоры решили его задачку как частный случай той формулы, которая должна быть всеобщей, и создание и решение которой дает ответы на все случаи жизни.

Кроме того, Виктору надо было в промышленных условиях испытать рассчитанные им режимы. И здесь ему помог Антон, который по своей линии, действуя своими рычагами, добился разрешения, а главное, согласия руководства одного из небольших уральских заводов прокатать опытные партии металла. Металл был получен с заданными свойствами, хотя Виктор знал, что технологическая дисциплина на заводе слабо соблюдается и сказать точно, что все шло именно по формуле Коробова, можно было только с большой долей натяжки. Поэтому Виктору надо было найти оппонентов, которые не зарубили бы на корню его идею, и здесь ему неожиданно помог его научный руководитель Иван Сергеевич.

После защиты Виктора подозвал и долго беседовал с ним Александр Иванович Чернов, член-корреспондент Академии наук СССР, директор института. Чернов спросил Виктора, кто ему помог рассчитать формулу, где прокатывали опытные партии металла и есть ли договора с предприятиями отрасли на расчет технологических режимов. Выслушав ответы Виктора, Чернов немного задумался, шумно вздохнул и пожелал ему успеха.

Антон присутствовал на банкете по случаю защиты Виктора, ел, пил наравне со всеми, но участия в произносимых в честь именинника здравицах не принимал. Он пересел к Виктору, когда почти все гости разошлись, и загадочно спросил:

— Ну, а дальше что?

— Как что? — удивился Виктор. — Дальше по программе. Надо будет еще подработать формулу, заключить договоры на расчет технологических режимов и копить материалы для докторской.

— Умница, — кивнул головой Антон. — Только я не об этом. Ты лучше скажи мне, о чем с тобой после защиты так долго Чернов говорил?

Виктор понял, что Антон задает далеко не праздный вопрос, и подробно, почти дословно передал разговор с Черновым.

— Это хорошо, — задумчиво сказал Антон. — Значит, так… Аттестационная комиссия утвердит тебя через полгода, не раньше, а через год должно начаться одно дело, от которого, чую я, грядут большие перемены в твоей жизни, золотой ты мой, бриллиантовый. Но об этом после… А как у тебя с Иваном Сергеевичем?

— Хорошо, — усмехнулся Виктор. — Он же мой научный руководитель. Сам для меня оппонентов подбирал, бегал, заботился, суетился.

— А как же иначе? — многозначительно сказал Антон. — Если ты сейчас материалов наберешь да формулу усовершенствуешь, он, глядишь, бегом сможет докторскую защитить. Это точно, дело-то перспективное, сам Чернов заинтересовался. Вот и получается, что он на твоем горбу в рай-то и въедет…

— То есть как это въедет? — прищурился Виктор. — Идея-то моя! Это все знают, любой подтвердит, хоть сейчас.

— Ты это всерьез? — деланно изумился Антон. — А чья фамилия первая во всех научных трудах на эту тему? А кто научный руководитель? А в чьей лаборатории разработана идея Коробова? Нет, Вика, не будь наивным, о твоем приоритете теперь никто даже не вспомнит.

Здесь другое необходимо, совсем другое… Надо ломать Ваньку, ломать… Ломать Ивана Сергеевича… А чтобы его сломать…

— Что? — затаил дыхание Виктор.

— Есть один план… Проведи еще две-три серии опытных экспериментов на заводах нашего министерства, это я тебе устрою. Но результаты их Ивану не показывай. Сам же с широким внедрением и использованием формулы Коробова не торопись, займись лучше ее математическим совершенствованием, введи в нее какой-нибудь коэффициент "К", от которого зависит то, что нельзя учесть твоей формулой, или сделай что-нибудь подобное. Понял? И потерпи годик, полтора, это недолго…

Именно в этот момент Виктор почувствовал сладостную отраву от сознания своей силы, которая уже в состоянии одолеть ту силу, которой являлся Иван Сергеевич. Виктору даже стало снисходительно жаль исполнительного, недалекого старичка, который так старательно помогал Виктору выкопать себе яму.

Все вышло так, как предрек и спланировал Антон. Антон знал, что через полтора-два года начнется выпуск новой техники на предприятиях его министерства. Опытные образцы этой техники еще доводились до ума, но было уже ясно, что производство ее потребует жестких, точно рассчитанных допусков и определенных свойств катаного металла. От министерства, где работал Антон, пошел запрос-заказ на расчет таких режимов в институт, где работал Виктор. Чернов велел Ивану Сергеевичу подготовить необходимые материалы по этому вопросу и доложить, не затягивая.

И тут Виктор огорошил Ивана Сергеевича. Он сказал ему, что формула, судя по всему, неверна — так, по крайней мере, считают математики, то есть она верна в принципе, но точного ответа дать не может, а только приблизительный. А ведь требуется именно точность.

И еще Виктор рассказал Ивану Сергеевичу о слабой технологической дисциплине на заводе, где проводились эксперименты, настолько слабой, что вряд ли можно говорить, что полученный металл — результат тесной научной мысли и налаженного производства. И Виктор посоветовал Ивану Сергеевичу проявить благоразумие и отбиваться, насколько это возможно, от такого заказа.

Иван Сергеевич так и сделал, тем более, что такое решение вполне соответствовало складу его ума и характера. На докладе директору института Чернову Иван Сергеевич, не говоря об истинных причинах отказа, упорно настаивал на необходимости дополнительной проверки формулы Коробова. Чернов и сам был не против этого, но ответ министерству он должен был дать сейчас, немедленно. Речь шла о новой технике, о перестройке целой отрасли, и в таком большом деле играть пассивную роль Чернов не собирался. Он потому и стал член-корреспондентом Академии наук СССР и получил пост директора, что своевременно угадывал перспективность той или иной научной работы, хотя это всегда было связано с определенным риском. Чернов понял, что у Ивана Сергеевича есть какая-то иная причина отказа от этой работы, но Иван Сергеевич скрывает ее и поэтому Чернов вызвал на следующий день Виктора.

Это был звездный час в судьбе Виктора и он использовал его безукоризненно. Виктор рассказал Чернову о дополнительных экспериментах, проведенных якобы по собственной инициативе предприятий отрасли, а на самом деле при содействии Антона. Довод о том, что предприятия заказчика уже используют формулу Коробова, был очень сильным аргументом в пользу принятия заказа, что и было нужно Чернову в данный момент. Кроме того, Виктор подсказал Чернову, что неверность того или иного их решения или расчета всегда можно объяснить слабой технологической дисциплиной на производстве, и окончательно убедил Чернова тем, что документально доказал, что формула дает хорошие результаты именно на металле той марки стали, которую использует заказчик.

Чернов задал Виктору вопрос о необходимости дополнительной проверки формулы, в ответ Виктор горячо поддержал идею проверки, одновременно высказав искреннее сожаление по поводу неверия Ивана Сергеевича в ее математическую достоверность и вообще неверия Ивана Сергеевича в это нужное дело.

Чернов имел еще одну беседу с Иваном Сергеевичем, в которой Иван Сергеевич открыто признался, что он сомневается в математической строгости формулы Коробова, он так ее и назвал — "формула Коробова", и не отвечает, то есть не берет на себя ответственность за исход ее применения. Чернов и раньше знал, что Иван Сергеевич исполнительный, но недалекий работник и, понимая важность затеянного, решил организовать новую лабораторию по расчету и проверке технологических режимов прокатки труднодеформируемых сплавов.

Организация такой лаборатории была, кроме всего, показателем того, насколько серьезно институт Чернова принял и поддержал идею помощи отрасли в создании новой техники. Во главе новой лаборатории Чернов поставил автора формулы, молодого перспективного ученого Коробова.

Так Виктор стал Виктором Григорьевичем.

… Люсе эту историю Виктор рассказал, изобразив Ивана Сергеевича как ретрограда, злобно и тупо стоящего до последнего и против диссертации Виктора, и против ее широкого внедрения. Справедливость восторжествовала, по словам Виктора, только после того, как гениальный провидец Чернов высоко оценил Виктора и увидел в нем своего ученика и преемника.

Но Виктор не сказал Люсе, что и математики, и практика, и новые эксперименты четко доказали, что формула Коробова не является универсальной, что она объясняет только небольшой эффект, действительно, проявляющийся при прокатке определенной группы сплавов. К счастью для Коробова и Чернова в число этих сплавов попадала и сталь, из которой катали заготовки для новой техники.

Пока же разбирались во всем этом, пока крепили и подтягивали технологическую дисциплину на предприятиях отрасли, лаборатория под руководством Виктора Григорьевича Коробова была скомплектована и начала свою деятельность. Чернов понимал, что сделанного не воротишь, и поэтому сначала передал наиболее интересные темы от Ивана Сергеевича в лабораторию Коробова, а потом, сокращая штаты, расформировал старую лабораторию и назначил Ивана Сергеевича заместителем Виктора Григорьевича.

Виктор не сказал также Люсе, что в самом начале своего восхождения по служебной лестнице, он завоевал доверие Ивана Сергеевича тем, что представил ему данные, подтверждающие идею Марчука. Из этих данных следовало, что можно увеличить производительность агрегатов на двадцать процентов, как минимум. Отчет об этой работе, проведенной в лаборатории Георгия Аркадьевича, соперника Виктора и следующего мужа Галины, Виктор получил от самой Галины.

В изложении же Виктора Галина, тихо затворив за собой дверь снимаемой ими комнаты, ушла из его жизни навсегда. На самом деле развод их был очень мирным, спокойным и они до сих пор перезванивались, поддерживая друг с другом чисто приятельские отношения.

И еще об одном умолчал Виктор.

О Марине.

15

На банкете после защиты Коробовской диссертации Антон, наметив долгосрочную программу, как "ломать Ваньку", мельком напомнил Виктору:

— Ты бы Марине позвонил. Как никак, а она тоже к твоей защите руку приложила.

С Мариной Виктора познакомил Антон.

Сначала он навестил вместе с Мариной Виктора в больнице в Лефортово. Марина чисто по-матерински и, как видно, от всей души подробно расспросила Виктора о госпитале, о лечении, о кормежке, об уходе, о китайской врачихе и предложила достать ей путевку на юг в знак благодарности.

Слово свое Марина позже сдержала и, прощаясь после первого визита, внимательно осмотрела Виктора, погладила его по больной щеке и озабоченно сказала куда-то в пространство, то ли самой себе, то ли стоящему рядом Антону:

— Совсем запущенный молодой человек. Такой симпатичный и такой запущенный. Таким с женщинами не везет, особенно поначалу. Это уж точно, таким обязательно стервы попадаются. Придется им заняться, решено.

В следующий раз Антон пришел навестить Виктора один, но передал привет от Марины. Виктору он объяснил, что познакомился с Мариной в бюро по туризму и экскурсиям, что человек она самостоятельный и свободный, живет в свое удовольствие и никаких обязательств в отношениях с ней брать не надо, потому что ее твердое кредо — оставаться независимой от кого-то.

Потом Марина пришла к Виктору сама, без Антона, принесла цветы, фрукты, банку болгарского компота, говорила с Виктором так, будто они тысячу лет знакомы, и на прощанье непринужденно чмокнула его в губы.

Так Марина, не спрашивая на то согласия Виктора, взяла его под свою опеку, которая очень устраивала Виктора и, судя по всему, Марину. Для Виктора у нее всегда были готовы и стол, и постель.

Она сама доставала билеты в театр, страстной поклонницей которого была, и водила Виктора с собой. Марина безотказно помогала Виктору, если ему надо было что-то напечатать или начертить в оформлении его диссертации.

Но при всем при этом Марина совершенно не интересовалась, чем и кем занят Виктор в то время, которое они проводили врозь, никогда не звонила первой и не звала его к себе — Виктор мог в любой момент придти к ней и уйти от нее без всяких объяснений.

С другой стороны, Марина никогда не предлагала Виктору постирать его рубашку или отутюжить ему брюки, хотя время от времени, неожиданно для него, делала подарки, вроде бы случайные, но очень полезные и сравнительно недешевые — то рубашку, то свитер, то ботинки, все преимущественно импортные.

Поначалу Виктор очень смущался такой ситуации, этим подаркам, но потом привык и как к должному относился к полной свободе во взаимоотношениях с Мариной. Окончательно его сомнения рассеялись после того, как Виктор и Марина сходили на спектакль "Повесть о молодых супругах". Не только название, но и содержание пьесы натолкнули его на мысль, что может быть Марина, пригласив его на этот спектакль, таким образом намекает на то, что пора бы официально оформить их отношения. По возвращении домой из театра Виктор шутливо предложил Марине:

— А что, Маринка, может и нам пойти расписаться? Квартира у тебя отдельная, жить нам, значит, есть где, скоро кандидатом стану, деньги у нас будут, готовишь ты вкусно, энергии у тебя на троих хватает…

Марина внимательно слушала Виктора, но молчала, будто ожидала чего-то.

Виктор смутился, сбился и продолжал, уже натужно улыбаясь:

— А что?.. Разве я не прав?.. Или может быть тебе чего-то не хватает?..

Марина медленно покачала головой:

— Всего мне хватает. И всегда хватало. Обожглась я уже один раз на безоглядной любви, Вика, да так обожглась, что запомнила этот урок на всю жизнь. Для меня теперь свобода — дороже всего… И потом, охота мне на себя лишнюю обузу взваливать? Готовить тебе — это ладно, а вот стирать я не люблю, ты сам заметил… Кроме того, я не понимаю, что тебя не устраивает в наших отношениях? Захотел пришел, захотел ушел.

— Неудобно как-то, — повеселел Виктор.

— Брось, малыш, чепухой всякой голову забивать. Не беспокойся, у тебя главное — диссертацию спихнуть, — решительно сказала Марина.

И Виктор успокоился — стал считать чепухой мысли о возможной женитьбе на Марине. Более того, он уже не стеснялся предпочесть другие дела и занятия ее обществу, будучи твердо уверенным, что Марина от него никуда не денется. Потом Виктор стал даже небрежен с Мариной и не пригласил ее на торжественный банкет, венчающий его диссертационные усилия, считая, что Марина — свой парень, "швой парень — ш.п.", как она сама иногда шутила, и поймет, что делать ей в компании подгулявших ученых мужей нечего.

Виктор очень удивился, узнав, что он ошибся. Когда он на следующий день после банкета явился к Марине, его уже не ждали ни вкусный стол, ни, тем более, постель.

Марина любезно, но совершенно равнодушно выслушала счастливый, полный гордого самолюбования рассказ Виктора о том, как шла защита, как оппоненты ругали Виктора Григорьевича Коробова только за то, что он не стал сразу защищать диссертацию на звание доктора технических наук, как внимателен был к Виктору директор института, член-корреспондент Александр Иванович Чернов.

Когда же Виктор выговорился и соизволил с легкой обидой обратить свое внимание на равнодушное спокойствие Марины, то Марина неторопливо разъяснила ему:

— Все, малыш, все кончилось. Я поздравляю тебя. Очень за тебя рада. Теперь ты уже совсем не запущенный, я бы даже сказала, наоборот, даже распущенный молодой человек. И поэтому больше во мне не нуждаешься. Мавра сделала свое дело, Мавра больше не желает… Мавра-Марина… Маврина… Так-то! Топай, малыш, под крылышки своих предков, а сюда дорожку забудь.

Виктор обиделся всерьез, но сам почувствовал, насколько шатки его позиции, и все же попытался обернуть дело шуткой.

— Неужели ты обиделась из-за того, что я тебя не пригласил на банкет? — миролюбиво заговорил он. — Ничего интересного: котлета по-киевски, льстивые тосты и шайка изголодавшихся мужиков. Не дури, Марин, я коньячок принес. У меня башка побаливает после вчерашнего, давай лучше здоровье поправим, а?..

— Дурачок ты, дурачок, малыш, — задумчиво сказала Марина, глядя на Виктора. — Сам пей свой коньячок, неужели ты ничего не понял?.. Мне просто с тобой неинтересно больше… Мне теперь интересно с другим… Правда, с кем я еще сама не знаю… Но это неважно, не твоя забота, найдем. Я же с тобой три года провозилась… Хватит, наверное… Это раньше для меня время шло, а теперь оно для меня побежало… Надо успеть, пока совсем не пролетело, понимаешь?..

Виктор молчал.

— Интересно у нас с тобой получилось, Вика: вот у тебя, наверное, ощущение, что весь мир перед тобой, что все у тебя еще впереди, а вот у меня ощущение, что все для меня прошло и минуло, что время мое ушло, а ведь мы вместе три года жили в одном времени…

Только для тебя твое время поспевало, зрелостью наливалось, а для меня будто бы отцветало, словно осыпалось… Может быть, это ты у меня мое время забрал, а?..

— Что ты, Марина, я… — растерянно забормотал Виктор. — Я же… Я никогда не хотел тебя обидеть, я всегда поступал так, как ты хотела… Как ты велела… Я даже предлагал тебе жениться, а ты даже с моими родителями почему-то не захотела знакомиться… И потом ты всегда говорила…

— Что говорила?.. Что я всегда говорила?..

Виктор не знал, что сказать.

Марина выпрямилась, вскинула голову.

— Да, ты прав, конечно… Что-то я расквасилась, не обращай внимания, Вика. У человека радость, а я ему о том, что он время у меня украл… Давай-ка, действительно, устроим ужин… Наш прощальный ужин… Отметим наше с тобой трехлетие. Тащи свой коньяк… Но запомни, малыш, крепко запомни: отныне мы с тобой только друзья, не больше. Правда, настоящие друзья. А как непросто быть настоящим другом, ты еще это не знаешь…

Марина с тех пор неоднократно доказывала, что значит быть настоящим другом, истинное благородство которого познается только в беде. А беда не заставила себя ждать, пришла. Да не одна. Через два года после защиты кандидатской диссертации, когда Виктор уже "остепенился" и, превратившись в Виктора Григорьевича, начальствовал в своей лаборатории, у него умерла мать. А еще через год — отец.

Марина опять взяла Виктора под свою опеку, дом ее был открыт для Виктора в любое время и она даже отдала Виктору в вечное пользование комплект ключей от своей квартиры, хотя ничто не вечно под Луной.

Вокруг Виктора, помогая ему в беде, еще теснее сплотились Антон и Марина. Так естественно образовался их тройственный союз. Их объединяло многое: они были сверстниками, все они потеряли своих родителей и не поддерживали по тем или иным причинам тесных взаимоотношений с родственниками.

— Ну вот, теперь у меня не осталось более близких людей, чем вы, — Виктор благодарно смотрел то на Антона, то на Марину, которых он угощал в большой комнате теперь полностью принадлежавшей ему квартиры. Это было на девятый день после смерти отца Виктора. Народу на поминки собралось совсем немного, да и те вскоре разошлись, кроме Марины и Антона.

На комоде высился портрет отца. Угол рамки наискось пересекала лента черного крепа, повязанная бантом. рядом девятый день стояла полупустая рюмка водки, покрытая куском черного хлеба.

Виктор задумчиво посмотрел на фотографию отца и тихо произнес:

— А знаете, только смерть заставляет понять, сколько же нервов и сил потрачено человеком, чтобы что-то кому-то доказать, а потом оказывается, что все это впустую. Я тут не открою истины, просто во мне сейчас живет ощущение тщетности нашего существования по сравнению с бесконечным пространством вселенной и вечным временем.

— Помнишь, я тебе рассказывал про журналиста и поэта Валерия Истомина? — спросил Антон Виктора. — У него есть хорошие стихи на эту тему. Вот, послушайте…

Ощущение утерянного, безвозвратно уходящего и в высоком царском тереме, и в кирпично-блочных башнях. И желание остаться, преступить через забвение в пирамидах египтянских, в родах новых поколений. И кресты, и обелиски, и простой могильный холмик — результаты этих исков, говорящее безмолвие…

— … Говорящее безмолвие… — как эхо, повторила Марина. — Неужели, Антон, все так безнадежно? Если с Викой только к тридцати годам судьба распорядилась так жестоко, то нам-то с тобой когда же жизнь расколотила розовые очки иллюзий?

— Я знаю, как это случилось у тебя, — мягко сказал Антон. — Расскажи Вике, если хочешь…

Виктор ничего не ведал о прежней жизни Марины — в своих разговорах они никогда не касались этой темы.

— Да и рассказывать вроде бы ни к чему, — Марина вздохнула и подперла щеки руками. — Грустная история… Отец мой в Госкомитете по внешнеэкономическим связям работал. Постоянно за границей. И мать с ним… Золото очень любила… Они меня в специнтернат определили, как подросла… Веселое заведение… Пока маленькая была, с ними жила, а с шестого класса — все. И школу сама закончила, и институт экономический. На первом курсе они мне квартиру кооперативную купили, подарок сделали, а на самом деле отделались насовсем от меня… А может быть, благодаря этому я и в живых осталась — они через два года в авиационной катастрофе погибли… Из Египта летели… Будь у нас отношения получше, я с ними должна была бы лететь. На похоронах я не плакала… Квартира родительская пропала, да я и не тужила, барахла навалом, сертификатов гора… Так в одночасье стала я одинокой и богатой, но счастья это мне не принесло… Влюбилась… в пижона, его все так и звали — Пижон, да дело не в кличке — подонок он оказался. Все ему отдала, а он меня бросил, когда деньги кончились… Спасибо Антону, поддержал в трудную минуту. Я, правда, и сама бы оправилась, но был критический момент — травиться хотела… Помнишь, Антон?

— Помню, — кивнул головой Антон. — Синяя уже была. Еле откачали.

— Потом тебя, Вика, отхаживала, опять-таки Антона благодари… Теперь твердо решила — я никому не навязываюсь, да и мне ничего не надо… Главное — независимость… Только все-таки страшно, Антон, когда ты не нужен никому и у тебя никого нет…

— Страшно, — сказал Антон. — Еще как страшно… Я, когда маленький был, совсем крошка, но помню, как мать уходила и дверь за ней захлопывалась, и наступала в доме тишина. Звериная тишина, звенящая, шорохи в углах, будто вздыхает кто-то… Но еще страшнее, когда мать уходит насовсем… Она привела меня к тете Фросе, торопилась, конфет коробку купила, я стою в перед ней с этой коробкой, а она даже не разделась, так спешила счастье свое отыскать. Обещала скоро приехать, но я-то знал, что она больше не вернется… А конфеты тетя Фрося отобрала, спрятала…

Второй раз на глазах у Виктора Антон позволил себе раскрыться, быть искренним, страдающим, одиноким человеком. В первый раз он был таким на скамейке Лефортовского парка…

— Жизнь — жестокая, — продолжил Антон. — И равнодушная. Как, например, закат солнца. Ты можешь восхищаться его удивительными красками, цветком в вечерней росе, слушать песни птиц — кому нужны твои эмоции? Никому. В древнегреческих трагедиях неотвратимо правил судьбой человека слепой рок. Это он заставлял ничего не ведающих, как младенцы, мать и сына стать супругами, отца — приносить в жертву любимую дочь, мать — убивать своих детей… А ведь греки считаются детством человечества. Они воспринимали мир, как дети, и радовались ему как подарку. И вместе с алой зарей, песнями птиц и росой на цветке жизнь несла людям слепой, равнодушно карающий невиновных рок… Хотя, что говорить о греках, с ними все ясно, в те времена распадался первобытно-общинный строй, на смену ему шел рабовладельческий… Лучше возьмем нас… Вы, наверное, согласитесь со мной, если подумаете, что существуют только три сферы общения между людьми.

— Почему только три? — возразил Виктор. — Таких сфер, по-моему, гораздо больше. Печать, радио, телевидение…

— Понятно, перебил Виктора Антон, чего он никогда не делал. — Театр, кино, литература, живопись — это все одна сфера. Общественная. Через нее ты узнаешь, что жизни на Марсе нет и что случилось наводнение в Сахаре. Но я хочу подчеркнуть особенность этой сферы и меру полноты истинного знания, которое мы получаем через эту сферу. Что бы ни было перед тобой — экран телевизора или кинотеатра, сцена с актерами и декорациями или полотно художника, страница книги или магнитофон, мы всегда знаем, что автор не в состоянии сказать всего, отразить все. В каждом произведении искусства есть изначальная заданность — быть учебником высокой нравственности, а это диаметрально противоположно тому, что жизнь жестока и правда в ней жестока. Поэтому чаще всего автор или скрывает эту правду, или не говорит о ней… Есть вторая сфера общения между людьми: друзья, знакомые, сослуживцы, спутники в дороге… С ними, в открытой откровенной беседе, вот как у нас сейчас с вами, можно сказать друг другу то, что в книжках не прочитаешь, в кино не увидишь, по радио не услышишь. Но опять-таки сказанное — это не вся правда, потому что мы говорим теми же словами, какими написаны книги, сценарии и пьесы. Все зависит от третьей сферы — сферы общения с самим собой. Только здесь можно, если захочешь и если сможешь, конечно, быть полностью искренним, понимая, что самая кощунственная мысль и самое дикое желание существуют внутри тебя равноправно с высокой поэзией и чистым альтруизмом.

— Да, но о темной стороне души никто никогда не говорит, — усмехнулся Виктор. — Никто не желает выглядеть хуже, чем он кажется.

— Верно, я о том же и говорю, — согласился Антон. — Черно на дне души у каждого, до того черно, что страшно и стыдно… Кто из нас, хотя бы мельком, в порыве злости и отчаяния не желал смерти своим близким?.. Я — своей матери и тетке… Ты, Марина, сама сказала, что на похоронах погибших родителей не плакала… А ты, Вика, разве любил своего отца за его деспотизм?..

Все трое посмотрели на фотопортрет отца Виктора, широко перечеркнутый в уголке черным крепом. У полковника Коробова было властное лицо и безукоризненный, волосок к волоску, пробор. Однако представить себе полковника самодовольным солдафоном было трудно — скорее властность для него была маской, скрывающей страдание, затаившееся в горькой складке на лбу и усталом прищуре глаз. Непосвященному, очевидно, поверилось бы, что этот человек добр в душе, но и Виктор, и Антон, и Марина знали, что эти усталые складки — тоже маска, скрывающая истинную сущность человека, для которого не существует иного страдания, кроме собственного.

— И во всех трех сферах человеческого общения произошла катастрофа, — тихо после долгого молчания заговорил Антон. — Это очень горькая истина. Лично я не верю в будущее нашей цивилизации. Мир начинен ядерным оружием настолько, что достаточно какому-нибудь идиоту или злодею нажать на кнопку и лопнет наш голубой шарик…

Или задохнемся в собственных отходах… Или заразимся аллергией на жизнь, на существование… В общем, имеются варианты… И бессмысленно убеждать человечество и человека в обратном. Я не помню фамилию карикатуриста, который нарисовал огромную толпу людей, каждый из которых держит в руках плакатик с надписью "нет", а все вместе они образуют гигантское слово "да". Любой из нас согласен, что надо сохранить этот мир, а все вместе делают все, чтобы подтолкнуть его поближе к пропасти… Хотя и книги пишут, и фильмы снимают, и спектакли ставят… Безнадежно все это, разве не ясно?

— Ты же сам стихи читаешь, песни поешь, — Виктор, как и тогда в больнице, очень захотел возразить Антону, найти свои веские доводы, поспорить с его страшными аргументами…

— Конечно, читаю, конечно, пою, если эти стихи, эти песни, эти книги или фильмы создали те, кто сам мудро понимает неизбежность катастрофы и радуется каждому мгновению жизни, отпущенному им судьбой.

— Что же, по-твоему выходит, что никто не в силах изменить ход событий, предотвратить неизбежное? — Виктору очень хотелось бы найти ответ на этот вопрос.

Антон отрицательно покачал головой.

— Как сказал Дидро, чем больше расстояние между повелевающим и повинующимся, тем меньше значения имеют для первого кровь и слезы второго. Не будь наивен, Вика, вспомни своего Ивана Сергеевича или даже член-корреспондента Академии наук товарища Чернова, хотя, прошу прощения, он уже академиком стал, не так ли? И часто ты с ним, Вика, видишься?

— Ведь Чернов видел в тебе своего продолжателя, ты мне сам говорил, Вика, — не без сарказма улыбнулась Марина.

— Ну… — протянул Виктор. — Чернов теперь постоянно за рубеж ездит, сотрудничество развивает, международное разделение труда осуществляет…

— А как же, Антон, любовь? — спросила Марина. Она в разговоре почти не участвовала, но очень внимательно следила за словами Антона. — Неужели и в нее нельзя верить?

— Верить можно во что угодно, — ответил Антон, — но нельзя становится рабом своей веры. У Пушкина сказано, гениально сказано, что тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман. Прав был классик. Любовь — это такая же иллюзия, как и религия. Бывают, конечно, исключения, но пока ни твой личный опыт с Пижоном, как ты его назвала, ни безоглядная любовь Вики к Галине, которая уложила его в больницу, счастья вам не принесла. Можно, конечно, сказать, что вам не повезло, что, повстречай вы других людей, все сложилось бы иначе. Но если, положа руку на сердце, быть честным и откровенным с самим собой до конца… Пусть мои слова не покажутся вам злыми, но в любви всегда кто-то пользуется привилегией. В любви просто нет, не может быть равноправия, потому что любовь преходяща. Все проходит, все тускнеет, все меркнет, все забывается. Ты, Марина, любила Пижона даже не задумываясь, любит ли он тебя, и он воспользовался этим. Ты, Вика, любил Галину намного сильнее, чем она тебя, и она ушла от тебя, когда ты перестал быть ей нужен.

— А если я согласна на такое неравноправие, лишь бы любимый был рядом? — спросила Марина.

— В этом случае, когда ты осознанно поступаешь так, то ты наденешь на себя маску, станешь двойной, перестанешь быть искренней, естественной и чувство твое деформируется, перестанет быть естественным, а настоящая любовь не терпит, не выносит этого…

— Антон, но ты же не оставляешь никакого просвета, никакой надежды, нельзя же так, — запротестовал Виктор, хотя сам подумал о том, как он эгоистично пользовался чувствами Марины к нему. — Что же теперь искать веревку покрепче или стакан пополнее?

— Желающего судьба ведет, нежелающего тащит, — улыбнулся Антон. — Замучил вас цитатами. Так говорили древние стоики. Вот, действительно, философия для непростых людей. Выход, конечно, есть: да, в глубине своей души человек — скотина, да, человеческая цивилизация стоит на грани своей гибели, да, тяжек и горек путь духовного познания и совершенства… Что делать?.. Ищи элиту, элиту себе подобных. Их не так много, но они есть — те, кто способен быть, достоин быть в союзе равных, но независимых…

Антон весело посмотрел на Марину, потом опять на Виктора:

— Мы, например, чем не достойны такого союза? Почему бы нам сейчас не поднять бокал за единственную заповедь нашего союза: "Если кто-то из нас о чем-то просит, значить, это ему надо." Для чего — неважно. Но нужно сделать все, что в твоих силах, чтобы исполнить эту просьбу. Напрягать друг друга по пустякам не надо, это ясно… Немного длинновато объясняю, но смысл, я думаю, понятен. И потом, разве наши отношения строятся на другой основе?.. А самое главное, если знаешь, что ты не одинок, что есть кому довериться, то и жить легче.

Так Антон объявил о существовании триумвирата.

16

Прошло три года.

Виктору исполнилось тридцать три.

Начальник лаборатории технологических режимов прокатки трудно-деформируемых сплавов, кандидат технических наук Виктор Григорьевич Коробов был на хорошем счету у руководства института.

Чувствовалось, что Виктор усвоил уроки Антона. Теперь он никогда не говорил, если его не спрашивали, внимательно слушал других, записывал указания и мысли начальства. Если же от Виктора Григорьевича ждали ответа, то он всегда учитывал, что полностью правдивый ответ далеко не всегда желательно знать спрашивающему.

Виктор был дружелюбным, гостеприимным приятелем — в его двухкомнатной квартире всегда можно было устроить междусобойчик или отметить событие, касающееся только избранного круга из числа сослуживцев или знакомых. Дом его запоминался и стенкой, на которой были развешены маски.

Виктор щедро, не скупясь, использовал "Жигули" для нужд того же круга избранных. Автомобиль он купил на сбережения, оставшиеся от родителей.

С годами Виктор не то чтобы возмужал и окреп, он оставался по-мальчишески обаятельным, но при этом налился, расправился, и уж, конечно, трудно было представить себе, что его когда-то прозвали "Тысяча и одна кость".

Союз троих — Антона, Марины и Виктора — действовал и оказывал немаловажное влияние на его добровольных участников, причем не только с точки зрения взаимной выгоды и бескорыстной помощи, но и с духовной. Виктор со временем полностью проникся сознанием собственной независимости, дороже которой для него ничего не существовало на свете, но и абсолютно уверовал в своих друзей по союзу и спокойно, с трезвым цинизмом и расчетом смотрел на жизнь.

Встреча с Люсей выбила Виктора из привычной колеи, внесла беспокойство в его безмятежную жизнь. Безмятежную, конечно, сравнительно — Виктор сам или с помощью Антона и Марины обеспечивал стабильность своего существования. Круг его знакомых был широк и разнообразен, временами в его жизни появлялись женщины, но он с ними, как впрочем и они с ним, расставались также легко, как и сходились. Марина точно угадала потребность Виктора не столько в новизне ощущений, сколько в духовном общении, чему с ее точки зрения, соответствовала Люся. Так Виктор воспользовался заповедью союза о взаимной выручке в сугубо личных целях.

Впрочем, Марина, познакомив Виктора с Люсей, таким образом возвращала свой долг союзу — в свою очередь Антон выполнил ее просьбу и познакомил Марину с Сергеем.

Все эти просьбы и договоренности иногда даже не облекались в открытую форму — они звучали мельком, вроде шутки, но истинный их смысл был понятен каждому из них. И каждый ощущал полную свободу от каких-либо моральных угрызений — первая и единственная заповедь союза ничем не ограничивала желаний его участников.

И та же заповедь подразумевала гарантию полной тайны их вклада в то или иное дело. Как в сберкассе.

Это была правда. Та правда, о которой все знали, но о которой предпочитали даже не говорить, а Виктор вообще старался даже не думать о ней. Это была та правда, о которой он не рассказал Люсе в погожий весенний день на Ленинских горах.

Люся слушала Виктора, и слова его переплетались с шумом ветра, порывами налетавшего из-под бегущих белых туч, с неясным шумом далекого города, раскинувшегося за подковой Москвы-реки, с тихим бульканьем набиравших силу весенних ручьев.

Люся была увлечена исповедью Виктора настолько, что сама не заметила, как начала с раздражением думать о жене Виктора, возмущаться майором-бюрократом Савеловым и радоваться блестящей служебной победе Виктора над тупоголовым Иваном Сергеевичем.

Люсе захотелось увидеть структуры Марка и огромную картину всеобщего благоденствия, написанную Петровым. Она невольно стала внимательно рассматривать лицо Виктора и поисках асимметрии, оставшейся после пореза лицевого нерва слева и никак не могла понять, с какой же стороны считать это лево: от себя или от Виктора.

Люся с ужасом подумала о своих уже немолодых родителях, когда Виктор рассказывал о смерти своих близких. И ей стало хорошо от мысли, что на свете много хороших людей, таких как Антон, таких как Марина, таких как Вика…

Люсе совсем не хотелось расставаться с Виктором и возвращаться к своим монотонным домашним обязанностям, и она с удовольствием приняла его приглашение поехать к нему пообедать.

По пути Виктор ни словом не обмолвился больше о своем прошлом, словно просто поделился с Люсей наболевшим и забыл об этом, наоборот, он весело пересказывал миниатюры сатирика-юмориста, на встречу с которым Виктор как-то приглашал Люсю.

В салоне темно-синих "Жигулей" с красными сиденьями звучала музыка.

Музыка сразу же зазвучала и в квартире Виктора, — Люся заметила, что он предпочитает неторопливые мелодичные блюзы, где главную партию ведет саксофон, так сильно напоминающий по тембру сильный и грустный человеческий голос.

Виктор усадил Люсю в мягкое кресло, а сам пошел хозяйствовать на кухню. Люся полистала предложенный Виктором журнал, потом отложила его и стала рассматривать маски на стене. И снова она задумалась о Викторе, о том, какой он искренний, обаятельный, о том, как он беззаветно любил свою жену, что он, судя по всему, однолюб и истосковался по ласке и… Люся сама смутилась своей тайной мысли о том, что Виктор так отчаянно в нее влюбился.

Он вернулся с кухни с аппетитно прожаренным мясом, украшенным парниковыми, толсто нарезанными огурцами, а Люся как раз любила, чтобы огурцы были нарезаны крупно, и они с удовольствием съели сочное мясо, запивая его красным терпким вином. И еще Люся отметила, как Виктор заботливо ухаживает за ней, и что это ему доставляет настоящую радость, не то, что Михаилу, ее мужу.

И Люся с тревожной грустью подумала, что постепенно гаснет ее счастье, вернее, ее ожидание высокого счастья, вспомнила, как она была безумно счастлива, окруженная родительской лаской, как она была самоуверенно счастлива, безапелляционно пользуясь мальчишками и юношами, покорно признающими ее право быть их принцессой, и как она все ждала еще более сильного, всепоглощающего счастья, пока они не уехали с Михаилом в Ленинград. И похоже, так и не дождалась…

И Люся рассказала Виктору о себе.

17

Отшумела, отгуляла, отпела, отплясала свадьба. Люся помнила, как мираж, суету и бесконечные, но приятные хлопоты вокруг рассылки пригласительных билетов, фасона свадебного платья, торжественного церемониала возложения цветов к Мавзолею и могиле Неизвестного солдата. Помнила и то странное ощущение, когда они встали с Михаилом впервые под крики "Горько!" и он поцеловал ее. Ей казалось, что до этого они никогда не касались друг друга и был бесконечно далек и чужд ей этот крепкий, симпатичный парень со спокойными серыми глазами — ее муж.

Свадьбу справили в конце июня, сразу же после прохождения Михаилом практики, и молодожены тут же уехали на три недели на Пицунду, где в пансионате "Маяк" провели свой медовый месяц.

Путевки им обеспечил отец Люси — это был еще один подарок из той, как казалось Люсе, бесконечной череды подношений, которые приготовила ей благосклонная судьба. Люся, как ребенок, радовалась жизни, с восхищением разглядывала сервизы, цветное постельное белье, мельхиоровые ложки и прочий, в общем-то, стандартный набор предметов, которыми снабжают молодых родные и знакомые, отправляя молодоженов в долгое плавание по бурному морю жизни.

Люся была настолько эмоционально возбуждена свадьбой, как праздником, как карнавалом, что постепенно у нее растаяло это странное ощущение, что она стала женой чужого для нее человека.

Тем более, что она не имела никакого представления о том, как это должно быть на самом деле. Да и откуда ей было это знать?

Мать с ней на эти темы не разговаривала — только торопливо и смущенно дала дочке какие-то общие наставления за день до свадьбы. С подругами Люся также по таким поводам не общалась — ей казалось гадким и неприличным говорить о таких вещах.

Михаил же был ровен, терпелив, спокоен и, в конце концов, Люся уверовала, что иных отношений между мужчиной и женщиной не бывает, что интимная часть этих отношений — такая же естественная и обыденная необходимость, как личная гигиена, но, конечно, эмоциональнее.

Первый год замужества прошел для Люси интересно — она впервые почувствовала себя замужней женщиной, началась вереница походов в гости, в основном, по знакомым и друзьям отца Люси, в те дома, где раньше ее принимали за девочку. Квартиры, которые Люся с Михаилом посещали с визитами, никогда не назывались "квартирами", а носили высокое имя "дом". В таких "домах" стены были обклеены редкими по тем временам моющимися обоями, мебель была красного дерева, под высокими потолками сияли хрустальные люстры, в сервантах благородно белел тонкий фарфор, а на полах пестрели восточным орнаментом ковры. На столах царило изобилие, а за столами — веселье.

В свою очередь, Люся, уже как семейный человек, приглашала подруг, хотя, конечно, это больше походило на полуофициальные приемы, чем на дружеские встречи. Готовиться к ним Люсе всегда помогала мать, и Люсе оставалось только сервировать стол и играть роль щедрой и радушной хозяйки дома.

Как всегда, в Люсином доме широко отмечались ноябрьские и майские праздники, семейные торжества, шумно встречали Новый год.

Карнавальное шествие жизни остановилось для Люси августовским вечером на перроне Ленинградского вокзала. И Люся не сразу поняла, но очень быстро почувствовала, что она и Михаил совершенно по-разному отнеслись к этой перемене.

Для Михаила Ленинград был местом первой его работы, которая составляла для него смысл жизни. Из студента он превратился в инженера, от которого требовались и знания, и умение решать задачи не только по оптике и сопротивлению материалов. Михаил сразу попал в большой производственный и научный, многослойный коллектив со своими традициями и проблемами. Ему предстояло освоить нелегкую науку общения с людьми, найти свое место в деле, о котором он мечтал. И Михаил отдал все свои силы и энергию этому. Для него не существовало разницы между служебным временем и досугом — о работе он думал постоянно.

Люсю Михаил любил. Любил по своим понятиям серьезно. Она понравилась ему сразу, и Михаил, как человек целеустремленный, полностью посвятил себя Люсе в период ухаживания. После же свадьбы Михаил видел в Люсе только подругу жизни, соратницу по делам, будущую мать их детей. Михаил был умным, но холодным по темпераменту человеком. Он был всегда формально безупречен в отношениях с Люсей — внимателен, уступчив в мелочах, терпелив к ее капризам. Михаил рассчитывал свою совместную жизнь с Люсей, как программу для электронно-счетной машины. Такой машиной был его мозг с отличной цепкой памятью. Люся могла быть уверена в том, что огурцы всегда будут нарезаны крупно — так, как она любит, что Михаил всегда явится с цветами, что ей никогда не будет отказа в понравившейся ей вещи, если это позволял их бюджет.

Михаил просто не мог увлечься другой женщиной, влюбиться в кого-то, кроме Люси. Зачем?

Но при всем при этом Люся чувствовала, что появившись с цветами после работы, что крупно нарезав огурцы, что внимательно выслушав и поговорив с Люсей, Михаил переключается от общения с ней на размышления о своем деле. В это время Люся для него не существовала.

Для Люси Ленинград был чужим городом. Одно дело туристом подняться на Исакиевский собор или спуститься в подвалы Казанского собора, пройти по залам Зимнего дворца или по казематам Петропавловской крепости, отдохнуть на скамейках Летнего сада или в парках Павловска. Другое дело жить в скудно обставленной — стол, шкаф, кровать, четыре стула — комнате в заводской гостинице без своих нарядов и украшений, без сервизов и цветного телевизора, без собственной кухни и ванны, без набитого снедью холодильника.

В Ленинградском педагогическом институте — а Люся всегда относилась к учебе с прохладцей — ей было неинтересно. Группа студентов пятого курса, куда ее определили, тоже восприняла Люсю, как залетную птицу, да Люся и сама не стремилась заводить здесь знакомств.

Отдыхом для Люси были только каникулы и праздники, когда она, используя любую возможность, ездила в Москву. Разлуки с мужем стали для нее привычными, расставались они с Михаилом легко, встречались спокойно.

Но совсем тоскливо ей стало, когда, окончив институт приступила она к работе в качестве учительницы английского языка в общеобразовательной школе-десятилетке. Устроиться Люсе удалось не сразу, с различными мытарствами, должность свою она получила в далеко расположенном новом районе. Дорога отнимала у Люси ежедневно около трех часов, городской транспорт выматывал ее, к тому же она столкнулась с непривычной для себя необходимостью вести в школе общественную работу то по организации сбора макулатуры, то по проведению пионерских слетов, то по подготовке концертов самодеятельности. Люся была совершенно равнодушна к этим обязанностям и считала их про себя бесполезными, потому что, в отличие от Михаила, не любила свою работу.

А Михаил все чаще стал отлучаться в служебные командировки — его гоняли по ним как молодого бездетного специалиста.

Кончилось все это первой и последней, по-настоящему крупной и серьезной ссорой между Люсей и Михаилом.

В тот день Люся сидела за столом и проверяла тетрадки своих учеников. Нудная, почти механическая работа требовала от нее в то же время напряженного внимания — учителю нельзя пропустить допущенную ошибку. И в какой-то момент Люся сама того не заметила как оторвалась от тетрадей и стала смотреть в окно, уныло слезящееся каплями дождя. Она слышала, как в комнату вошел Михаил, но не обернулась. Михаил снял плащ, повесил его на шестиштыревую вешалку, прибитую тут же у двери, переобулся в домашние тапочки и подошел к Люсе.

Обычно она хоть как-то реагировала на его приход, а тут сделала вид, что полностью погружена в проверку тетрадей. На самом деле она просто уставилась в одно слово, аккуратно выведенное детской рукой, — "хоум", что означало в переводе с английского "дом".

Люся не видела этого слова и не понимала его значения, а по звукам, казавшимся столь ощутимыми в тишине комнаты, ясно представляла себе, что делает Михаил.

Он постоял за ее спиной, потом тихо подошел к платяному шкафу, скрипнула дверца, переоделся в спортивный костюм, глухо грохнув вешалкой по задней стенке шкафа, и снова остановился сзади нее.

Пауза не могла быть бесконечной, раздражение мутной ленивой волной вскипело в Люсе и она откинулась на спинку стула. И тут Михаил положил ей на руки, как ребенка, букет хризантем.

Они пахли мокрым холодком и легкой земляной затхлостью.

Люся прижала цветы к груди и обернулась. Раздражение на мгновение стихло, словно удивленно затаилось. Михаил сел рядом на кровать.

— Ты голодный? — спросила Люся, разглядывая цветы. — И где ты их достаешь?

— Спасибо, я сыт, — последовательно ответил на ее вопросы Михаил. — Я поел на заводе, вполне сносно. А цветы… Бабка какая-то к проходной приходит, приносит то астры, то хризантемы.

— Может быть, я тебя все-таки покормлю? — спросила Люся безо всякого желания, и цветы ей почему-то показались уже не подарком, они потеряли ореол своей таинственности, от них даже пахло не мокрым холодком, а затхлостью старческих рук.

— Спасибо, я же сказал, что не хочу есть, — чуть удивился Михаил, он не любил повторять дважды одно и то же.

— А как у тебя на работе? — Люся положила цветы на край стола.

— Рассказывай…

— Дела?.. — пожал плечами Михаил. Хотя на первых порах по приезде в Ленинград Люся заставляла Михаила описывать свой рабочий день, он выдавал ей только точную, но сухую информацию без личной эмоциональной оценки, и поэтому Люся давно перестала интересоваться его служебными делами.

В данном случае вопрос насторожил Михаила, но поскольку речь зашла о работе, он счел возможным использовать момент и осторожно добавил:

— Наверное, придется ехать в Чимкент…

— Опять? — в упор посмотрела на него Люся. — Ты же только что оттуда…

— Десять дней как, — уточнил Михаил. — Звонили. Автоматика барахлит. Ты знаешь, тут есть какая-то необъяснимая закономерность — пока сам сидишь рядом, то все в порядке. Стоит уехать, как все кувырком. Правда, когда я там сижу, то проверяю каждый шаг эксплуатационников. Уверен, что и сейчас можно легко найти причину неполадок. Но искать ее надо мне — за меня этого никто не сделает. Думаю, за неделю управлюсь. Плюс дорога.

— У тебя каждый раз на неделю, а выходит на две, если не больше, но уж во всяком случае не меньше.

— Это же работа, — миролюбиво сказал Михаил. Подобные разговоры с Люсей случались и раньше. — Ты пойми, мы задумали на заводе и делаем по идее очень красивую вещь, а Чимкент согласился ее испытать, может быть, даже внедрить, если получится, я тебе уже объяснял это. Что же теперь бросать все на полпути? Нелогично. Я понимаю, что скучновато тебе одной… Можешь сходить в Русский музей в воскресенье, пока меня не будет. Там выставка икон из запасников открывается. У нас экскурсия будет от завода, записать тебя?

— Холодно мне, Миша, — Люсей овладела тупая апатия и усталость. — И тошнит…

— Ты, наверное, съела что-нибудь несвежее, — насторожился Михаил. — Давай вызовем врача.

— Да я их сроду не любила и знать не хочу, — нехотя покачала головой Люся. Ей уже стало тошно не столько физически, сколько от бессмысленного, как ей казалось, разговора. В то же время остановиться она не могла.

Накопилось.

— Зря, — сказал Михаил. — Специалист есть специалист. Посмотрят, сделают анализы, найдут причину.

— А что ее искать?.. Есть причина, Мигуэль, есть, — Люся неожиданно для себя самой назвала Михаила Мигуэлем на испанский манер, но это ее не рассмешило, а наоборот, придало какую-то горькую торжественность ее словам.

— Впрочем, это неважно, — с равнодушным видом добавила она. — Не имеет значения…

Настало время встревожиться Михаилу. Но он не потерял самообладания, а стал методично докапываться до истины, как и привык это делать, решая чисто производственные задачи.

— Как неважно? Как не имеет значения? — пытливо переспросил он.

— Значит, ты знаешь причину, но не говоришь.

— Да не хочу я ничего говорить, отстань от меня, — уже со звонкой слезой в голосе сказала Люся.

— Кому же говорить, как не мужу? — настаивал Михаил. — Если не говоришь, значит, не доверяешь. Почему?

— Умному мужу и говорить не надо. Сам догадаться должен. Или сообразить.

— Предположить, вычислить я могу, конечно, но гадать не могу и не умею… — Михаил немного задумался. — Тошнит, значит? А ты не падала, головой не ушибалась?

— Нет, — коротко обронила Люся.

— В таком случае сотрясение мозга отпадает, — продолжил Михаил. Может быть все-таки отравление?

— Да я уже неделю как не ем ничего, — почти зло выпалила Люся.

— Непонятно… — Михаил подумал еще немного. — Беременность тоже отпадает…

— Почему ты так решил? — тихо спросила Люся.

— Потому что этого не может быть, — уверенно сказал Михаил. — Здесь у нас с тобой все очень точно рассчитано.

— Точно? Очень? — ехидно спросила Люся.

— Конечно, — также уверенно сказал Михаил. — Если только ты не изменила мне с кем-нибудь.

Люся опешила. Все, что угодно, но такого она просто не ожидала от Михаила. Как он мог так подумать!? Михаил же, сам того не замечая, продолжал добивать ее своей неумолимой логикой.

— Что же тут необъяснимого? Я постоянно в командировках…

И тут Люсю прорвало:

— Не человек, а глыба льда какая-то! Все у него рассчитано, все у него по полочкам. Ты, наверное, и радуешься по графику и цветы мне носишь не от души, а потому, что так положено. Тебе бы с компьютером жить, а не с живым человеком — вот машина тебе бы не изменила. Даже медовый месяц у нас с тобой был всего три недели, не как у всех, потому что по расчету больше не выходило. Непробиваемый — я уж и так, и эдак — бесполезно. Перепутаю тебе все нарочно, книги твои на полках переставлю — нет, он молча поставит все по местам, будто и не было. И все. Ну, как же так можно?! Как же так можно беспросветно жить?! Человек в футляре — вот ты кто! И он еще подозревает меня! Нет, вы подумайте! А может я хочу иметь ребенка? Будет хоть с кем поговорить…

Михаил слушал все, что говорила Люся как бы со стороны. Для него было полной неожиданностью и истерика Люси, и многое другое, о чем она в пылу ему наговорила, потому что по его расчетам такого конфликта с женой не могло быть. С точки зрения Михаила, оснований для такого скандала никаких не было и даже его слова о мнимой измене Люси были лишь аргументом, доводом в споре, величиной очень маловероятной, но теоретически возможной и допустимой. Михаил тут же понял, что такого никак не следовало говорить Люсе и учел это на будущее, он отметил про себя, что зря молча наводил порядок на своей книжной полке после устраиваемого ею кавардака, но главное, что уяснил для себя Михаил — это то, что, действительно, могут рухнуть его так тщательно выстроенные планы.

— Погоди, Людмила, так же нельзя, — Михаил называл Люсю полным именем только в ответственные моменты или в те редкие минуты, когда на нее сердился. Сейчас он хотел таким образом вернуть разговор в спокойное русло.

— Я просто напомню тебе, Людмила, о чем мы с тобой договорились. Нельзя же так: раз… и все. Мы же решили с тобой и ты сама согласилась, что целесообразнее всего рожать тебе после моей защиты. И не в чужом городе, и не в этих условиях. Так тебе же самой легче будет. И я смогу спокойно собрать все материалы для кандидатской диссертации. В том же Чимкенте. А защищаться буду в Москве. Не так ли?

Люся упрямо молчала. Головой она понимала, что Михаил прав, что здравый смысл на его стороне, а сердцем — нет.

— Я надеюсь, что ты успокоишься, подумаешь и не откажешься от своих же обещаний, — по-своему истолковал ее молчание Михаил. Сам являясь человеком долга, он верил и считал, что не могут быть иначе, что и Люся должна быть такой же.

— А сейчас, даже если и случилось так, что ты ждешь ребенка, то надо что-то с этим делать, пока не поздно. Надо, понимаешь?

Слова были сказаны.

Если бы сначала Михаил бурно обрадовался тому, что у них будет ребенок, если бы он долго обсуждал с Люсей их счастливую жизнь втроем с сыном — Люся хотела только сына, если бы он, заботясь о ней, стал бы обсуждать массу бытовых проблем, которые обязательно возникнут с рождением первенца, если бы он решительно стал искать пути, как обеспечить комфорт и сохранить здоровье Люси и своего сына, сам ни на секунду не желая расставаться с ними, если бы он был готов пожертвовать ради всего этого и поездкой в Чимкент, и диссертацией, и, в крайнем случае, работой — Люся поняла бы Михаила и сама скорее всего предложила бы прервать беременность до лучших времен. Но…

Когда мужчина наносит женщине именно эту обиду, которую она потом не в силах забыть, забыть и простить? Скорее всего не в тот момент, когда идет девятый вал разбушевавшейся ссоры, и мужчина, сам в конец разобиженный, произносит безумные слова.

Нет, это женщина поймет, потому что он к ней неравнодушен кричит, волнуется, значит любит. А вот когда ей прямо, без обиняков, говорят пусть разумное решение, но основанное только на голой логике, в женщине непроизвольно и неудержимо возникает протест.

Яростный и слепой.

— Что ты имеешь в виду? — у Люси расширились глаза и задрожали губы. — Что? Повтори…

— Какой смысл сейчас заводить ребенка? — Михаил был готов привести опять свои несокрушимые доводы.

— Сын — это тебе не щенок, не собачка, чтобы его заводить, — зло сказала Люся. — Планы, расчеты, договоры… Какая чушь! Я сама решаю, что делать. Понятно?!

— Но нас же двое…

— Трое. А может быть, и четверо. И меня с детьми гораздо больше, чем тебя одного.

Собственно говоря, это был первый большой самостоятельный шаг Люси в ее жизни. Если до этого все ответственные решения за нее принимали сначала родители, потом муж, то тут она впервые ощутила гордость за сделанный ею выбор. Личность ее, до того скрытая и как бы дремавшая, отныне проявилась и уже существовала в новом, активном качестве, и с этим теперь нельзя было не считаться ни другим, ни ей самой.

Люся знала, что она хотела, и знала, что добьется этого.

Михаил почувствовал силу ее убежденности и непоколебимость ее решения. Он действовал в изменившихся обстоятельствах так, словно не существовало всего того, что им предшествовало.

Он уже решительно искал пути, как обеспечить безопасность, комфорт и сохранность здоровья и Люси, и их будущего наследника.

Михаил предложил Люсе на время пожертвовать и своей работой, аспирантурой. Он отказался от поездки в Чимкент.

Но все это позже…

И Люся восприняла как должное его запоздавшие заботы и сама предложила Михаилу следующий вариант: начиная с декретного отпуска, она уезжает в Москву, а Михаил продолжает свою работу.

Так оно и получилось. И хотя сама Люся не настаивала на том, чтобы Михаил был в Москве во время родов, и хотя после появления на свет сына Михаил все-таки приехал в Москву и преподнес Люсе старинное кольцо, передаваемое в его семье по наследству, Люся где-то совсем в глубине души не ощущала Михаила как действительно близкого ей человека, тем более, что все ее помыслы и чувства занял Денис.

Сын для Люси стал не только предметом естественных материнских забот и нежности, Люся безрассудно, суеверно, по-животному боялась за его здоровье.

Михаил вернулся в Москву, поступил в аспирантуру, окончил ее, защитил кандидатскую диссертацию — все это оставляло Люсю внутренне равнодушной. Сын, прежде всего, сын, главное — это сын. И в этом Люся находила полную поддержку со стороны своих родителей.

А уж они души не чаяли во внуке и приняли на себя все заботы по его воспитанию.

Денис рос, не зная отказа ни в чем, и в своем пятилетнем возрасте уже твердо усвоил, что в семье главная — это его мама, потом деда, деда иногда даже главней, а бабушка и папа — хорошие, но не главные.

Эти годы пролетели для Люси как вереница дней, то радостных, когда у Дениса было все в порядке, то тревожных, когда Денис болел корью или другими детскими болезнями. Течение Люсиного времени было плавным и размеренным, без бурных водоворотов и мелких перекатов, но постепенно Люся поняла, что жизнь ее проходит, а чего-то главного, значительного, кроме, конечно, рождения сына, так с ней и не произошло.

18

— Странно, Вика… Как мне с тобой спокойно, естественно… Словно легкое дыхание… Помнишь, есть рассказ у Ивана Бунина с таким названием?

— Помню, — ласково сказал Виктор.

Люся приятно удивилась тому, что она так непринужденно поделилась с Виктором сокровенным. Она и сама не ожидала от себя такого откровения, ей казалось, что она не сумеет говорить на эту тему с чужим человеком…

Значит, Виктор — ей не чужой…

На самом деле Люсин монолог был раздумьем о самой себе — настало время подводить итоги, оглянуться на прошлое, ответить искренностью на искренность. И опять сладкое предчувствие охватило ее, ведь она столько лет ждала своего счастья, неужели сбудется?

Люся встала, покружилась в вальсе по комнате, схватила Виктора за руку и потащила к окну. Она стояла радостно-возбужденная, с блестящими глазами, крепко сжимала руку Виктора и жадно рассматривала панораму, открывающуюся из окна. А он смотрел на нее.

— Что у тебя здесь видно? Рассказывай, — потребовала она весело. — Не молчи давай.

— А из этого окна телебашенка видна, — тихо засмеялся Виктор. — Из другого из окошка площадь Красная немножко.

Люся стремительно, всем телом развернулась к Виктору.

— Сам сочинил?

Виктор видел только ее сияющие глаза, которые в первый раз взглянули на него четыре месяца назад, когда он распахнул дверь своей квартиры. Тогда глаза ему сказали: "Вы мне нравитесь…" Теперь эти глаза говорили ему: "Как это хорошо, что я вам нравлюсь…"

— Сам, — ответил Виктор. — Когда ремонт закончил.

— Хороший стишок, молодец, — похвалила Люся и осторожно погладила Виктора по левой щеке. — А она у тебя больше не болит?

Виктор опять рассмеялся. И мягко прижал своей рукой ее руку к щеке.

— Нет. Только если простужусь или когда очень сильно нервничаю, то начинает что-то подергиваться внутри.

— И совсем-совсем ровное у нас лицо, — рассматривала Люся Виктора.

Он наклонился к ней, но Люся плавно его отстранила и высвободила руку:

— Не шали.

Виктор и не собирался шалить. Он ощущал светлый, радостный покой и лениво, даже подсознательно подумал о том, что сейчас никак нельзя спешить, иначе все можно испортить, и поэтому только любовался Люсей, которая уже стояла у стены с масками.

— Больше всего мне вот эта нравится, — Люся кивнула головой на одну из масок. — Только страшная она… Даже нет, не страшная, а просто видно, как ей больно, и поэтому хочется ее погладить, чтобы она улыбнулась.

Это была последняя, сделанная Виктором маска. Та самая, которую они с Марком и Петровым разглядывали перед тем, как Виктор попал в больницу, после чего и разошлись их пути.

— Ты лучше меня погладь, — предложил Виктор. — А я тебе улыбнусь.

— Тебя можно не баловать, это даже вредно, и потом ты и так весь светишься, — отрицательно мотнула головой Люся. — А вот ее…

— Хочешь, возьми ее себе? — спросил Виктор.

Он знал, что это его лучшая работа, его гордость, но, как ни странно, предлагал ее Люсе от всей души. И тут в спокойный, замкнутый мир их встречи незримо вошло внешнее бытие, которое существовало помимо них, где-то за пределами этой комнаты, но крепко держало их судьбу в своих руках. И Виктор, и Люся одновременно подумали, что Люсе придется объяснять Михаилу, откуда у нее эта маска, а значит, лгать, а это совсем обесценит подарок.

— Не могу я, Вика, что ты, разве можно? — испугалась, но в то же время и обрадовалась, как девочка, Люся. — Это же твоя лучшая маска, твое лучшее лицо… Я ее унесу, и станет стена какая-то пустая…

Люся шумно вздохнула, потом чуть жалобно, смешно сморщив нос, попросила:

— Ты ее никому не дари, ладно? Не смей. И пусть она считается моей… Ну, ладно, я тебе разрешаю, чтобы она повисела тут… Временно…

— Она твоя, как же я ее кому-то подарю?.. Здесь твоя не только эта маска, здесь все твое… И я…

— Спасибо, — склонила голову к плечу Люся. — Теперь у меня есть ты, а раньше тебя у меня не было… Но ты должен был когда-нибудь появиться, должен был быть, я это знала всегда — и вот ты есть… Какое же это счастье, господи… Ты, наверное, и не понимаешь… Не понимаешь, да?.. Эх, ты…

Люся зашлась звонким, серебряным смехом. А Виктор, действительно ошалевший от счастья, был готов на все — лишь бы звенел колокольчик ее радости.

За белой рамой окна в синих сумерках растворялся город, и комната постепенно погружалась в темную заводь ночи, но и Люсе, и Виктору казался прозрачным ее сумрак — светились их лица, белели маски на стене и чашки чайного сервиза. Люся бесшумно, бесплотно поднялась, неслышно обошла вокруг стола и прижала к себе голову Виктора.

— Вика, Вика, ты — колдун… Расколдуй меня немедленно, мне пора уходить… Или лучше наколдуй так, чтобы эти чары шапкой-невидимкой хранили нас с тобой от бед. Хорошо?

Виктор не ответил. Он встал и обнял ее. Он прижался щекой к ее щеке, и они замерли на мгновение, которое гораздо дольше любой вечности.

Как во сне, как в весеннем сне, отвез Виктор Люсю до дома. Это чудесное сновидение длилось и длилось, но постепенно гасло, как закат.

Виктор звонил Люсе сначала каждый день, потом через день, потом через три и с каждым разом терял надежду на встречу с ней. Не было случая, чтобы она не обрадовалась его звонку, Люся, казалось, ждала его у телефона, нетерпеливо расспрашивала Виктора о самочувствии и делах, весело ныла о своем одиночестве и о том, что ее никто не любит, а когда Виктор, задохнувшись от волнения, рассказывал Люсе, какая она хорошая, то Люся, притаившись, слушала и просила его говорить еще и еще.

Препятствием к их встрече служили тысячи очень веских причин от"… погоди, у меня на этой неделе делегация шотландских шахтеров, я никак, ну, никак не могу…" до"… о чем ты говоришь, кто же возьмет Дениску из сада?.."

Виктор чувствовал, что существует истинная причина, но боялся спросить о ней Люсю открыто, напрямую, страшась потерять то, что было с таким трудом достигнуто.

В действительности же, Люся про себя твердо решила, что она больше никогда не будет встречаться с Виктором, потому что иначе наступит расплата за ее легкомысленность и заболеет Дениска. Ничто ее так не пугало, как животный страх за здоровье сына. И каждое его недомогание она воспринимала как кару за свою может и не существующую вину, а если и существующую, то только в помыслах.

В то же время Люся нуждалась в телефонных признаниях Виктора, потому что знала, что если они встретятся, то она совершит непоправимое.

19

У Виктора болело горло.

Легкая, но коварная простуда почти напрочь лишила Виктора голоса, и он накануне шепотом дозвонился до Марины. Марина вызвала врача на дом и сообщила о болезни Виктора ему на работу.

Она сама собиралась подъехать, и Виктор ждал ее.

Виктор лежал на тахте, замотавшись мохеровым шарфом, в шерстяных носках и домашнем халате. Рядом с тахтой на полу валялась раскрытая книга, тихо лилась музыка из колонок стереосистемы, но ни слово, ни звук не интересовали Виктора.

Виктору было грустно и одиноко. Сплошь и рядом люди сетуют на занятость, мечтают спокойно вздохнуть, расслабиться. Когда же действительно наступает минута такой свободы, то понимают, что ежедневная круговерть спасала их от глубоких размышлений о бренности человеческого существования.

Если Виктор думал о работе, то понимал, насколько она не то, что бы бесперспективна, а раздута по сути своей, и Виктор остро чувствовал это. Масса усилий тратилась и Виктором, и многими другими, чтобы поддержать ощущение важности их работы, а не на достижение конкретных результатов…

О своих друзьях, об Антоне и Марине, Виктор думал только как о членах триумвирата, всегда готовых придти на помощь, но потом уходящих в замкнутый мир своей души…

К родственникам Виктора никогда не тянуло, он редко виделся с ними, поскольку их не жаловал отец по причине своей тайной болезни, и Виктор не успел к кому-либо их них привязаться по-настоящему…

Люся… Ох, Люся, Люся… Эх, Люся, Люся… Люся таяла, как мираж оазиса в пустыне…

Звонок мелодично оповестил хозяина, что пришла Марина.

Виктор нехотя встал, сунул ноги в домашние тапочки, поправляя на ходу сбившийся задник одного из них, прошел в переднюю и распахнул дверь.

Это был ураган, это было извержение вулкана, это была необузданная стихия.

Виктор стоял столбом в центре этого явления, потому что квартиру влетела Люся, потому что говорила быстро и возбужденно, не дожидаясь ответа, Люся, потому что Люся была уже не миражом, а реальностью, но поверить в это Виктор никак не мог.

— Ну, что случилось, что стряслось? Господи, наказание мое! Нет, я не понимаю, как же так можно? Почему ты мне не позвонил? Тебе что, встать лень, дотянуться до телефона нет сил? Или уже номер забыл, память у тебя такая короткая? Доктор у тебя был? Что он тебе сказал? Что ты молчишь, как истукан? Ну, скажи хоть слово…

В руках Люся держала, прижимая к груди какие-то кульки, они мешали ей, но она того не замечала, а машинально перекладывала их из одной руки в другую, потому что ей надо было закрыть дверь, поправить шапку, смахнуть со лба растрепанные волосы, провести Виктора за руку в комнату, где она развернула его к свету и стала настороженно, внимательно вглядываться ему в лицо в поисках пагубных последствий его болезни.

Когда Люся спросила Виктора о докторе, он, постепенно приходя в себя, отрицательно замахал рукой и показал на замотанное шарфом горло.

— Что?.. — с ужасом спросила Люся. — Ты потерял голос? Тебе нельзя говорить? У тебя паралич горла?!.. Подожди…

Она сунула пакеты ему в руки, унеслась в переднюю, порылась в своей сумочке, брошенной на галошницу, отыскала блокнот и карандашик и вернулась в комнату.

— Тогда напиши… Ой, да брось ты эти пакеты, это я тебе еды принесла, огурец там, яблоки. Пиши, что с тобой…

Виктор, улыбаясь, сложил кульки на стол, взял блокнот и карандашик и написал номер Люсиного телефона и еще "очень очень занятая". Она вырвала у него блокнот, прочитала и бессильно опустила руки:

— Издеваешься, да? Улыбаешься, да? Опять светишься? Эх, ты… Кстати, это очень хорошо, просто прекрасно, какая удача! Я имею ввиду твою молчанку. Вот помолчи, помолчи теперь. Сейчас мое время настало. Попался, голубчик!.. Ой, как здорово! Уж теперь-то я отыграюсь… И где же это тебя угораздило? Впрочем, разве ты теперь расскажешь? И хотел бы, да не получится. А ведь сам говорил, что тебе нельзя простужаться, что от этого у тебя внутри начинает щека дергаться… Тебе не больно, любимый?.. Ты совсем не можешь говорить?..

Она подошла к Виктору близко-близко и заглянула ему в глаза.

— Я люблю тебя, — сиплым, срывающимся то ли от простуды, то ли от волнения шепотом сказал Виктор.

Люся закрыла глаза и откинула голову:

— Повтори, — попросила она тихо.

… Растаяли стены и осталось двое во всем мире — и не было никого, кроме двоих — все для двоих. Раскрылся цветок тела, дал отведать нектар забвения и хмель чистоты погрузил влюбленных в невесомый мир счастья. Отвесно взошло солнце чувства, и зной очищающего желания растопил лед преград, и реки двоих устремились к устью и слились в океане нежности…

Слова…

Что слова?

Нет единых слов об этом и быть не может — потому что каждый раз и у каждого это происходит по-своему и гимн любви поется на разные голоса, но только в гимне ЛЮБВИ звучит истинна гармония. Почему же ЛЮБОВЬ такая спелая, а люди такие голодные?..

20

Время, сложенное из мгновений, как поток из капель, движется с равномерностью маятника, но в каждом человеке есть свой механизм отсчета. И время, то тянется бесконечной вереницей шагов в зале ожидания, то летит птицей в веселом застолье или в задушевной беседе с другом.

Но есть и иная оценка времени.

В периоды высокого, как весенний паводок, эмоционального подъема каждое мгновение для человека подобно прозрачному и плотному алмазу, подобно сгустку энергии — кванту. В такие периоды жизнь освещена светом неистовой работы, радостью постижения и мукой высокого творчества, сияет радугой взаимной любви.

Это и есть счастье.

Люся и Виктор были счастливы.

Счастливы своей любовью.

Но, несмотря на то, что и Люсей, и Виктором владело ощущение полной слитности, каждый из них все-таки воспринял щедрый подарок судьбы по-своему.

К Люсе после происшедшего пришло раскаяние. Ей было стыдно перед Михаилом, Люся не представляла себе, как она с ним встретится, как посмотрит ему в глаза, но Михаил был в очередной, безнадежно затянувшейся командировке. Люсе было страшно за Дениску, она опасалась справедливой кары за свое поведение, но гнала от себя даже мысль об этом. Люсе было беззащитно, потому что полностью доверившись Виктору, она в сущности не знала его.

Но и раскаяние, и стыд, и страх, и неуверенность для Люси были мимолетными, потому что все ее чувства, все ее мысли захлестывались, тонули в глубине одного всепоглощающего ощущения счастья быть женщиной, быть любимой и любящей женщиной, настолько ее порыв, ее тяга к Виктору не соответствовали трезвым, холодным, разумным отношениям с Михаилом.

А Виктор был безмятежен.

Он не задумывался о будущем — слишком безоблачным был для него горизонт. Он не знал и следа озабоченности о том, как строить дальше свои отношения с Люсей — она его любит, это ясно, и они будут встречаться, а там видно будет. Это подтвердилось новым приходом Люси, их новой встречей.

Она сама искала эту встречу.

И снова любовь творила с ними чудеса, и был девятый вал чувства, забравший, казалось бы, все силы без остатка, но подаривший взамен блаженную усталость. В такие минуты нежность, теплая, как ветер с юга, пронизывает каждое движение, каждое слово.

Люся и Виктор, смеясь и перебивая друг друга, вспоминали, как Виктор неожиданно поцеловал Люсю в передней сразу, как только она вошла в его дом, как Виктор, безголосый, сипло объяснялся Люсе в Любви и как Люся судорожно искала ему в помощь бумагу и карандаш.

У них уже была своя история, свое прошлое, их любовь из птенца превратилась в птицу.

Виктор читал Люсе стихи, напевал песни, он ощущал такую раскованность, что мог поделиться с Люсей самым своим сокровенным — настолько он был уверен, что она поймет его и рассуди также, как судит он сам, и почувствует также, как чувствует он сам.

— Какое же это счастье, что мы нашли друг друга! А ведь во всем виновата Марина, это она — наша крестная мать, дай ей столько, сколько нам дано, а, Люсенок?

— Слушай, надо бы к ней обязательно придти или сюда пригласить, — тут же согласно откликнулась Люся. — Хотя так, как у нас, наверное, не бывает, я теперь это точно знаю. Мне так счастливо, и внутри словно колокольчик дрожит. Только не так, как в школе на переменку трезвонят, а совсем-совсем по-другому. Мне отец рассказывал, что на японских пагодах по углам повешены колокольчики, ветер их раскачивает и они позванивают… Тихо-тихо так… Как у меня…

— Дай послушать, — улыбнулся Виктор. — А я вот все время думаю — за что это нам с тобой такое счастье привалило? Ты знаешь, я только теперь понял, как мне все-таки одиноко жилось до встречи с тобой. Все вроде бы есть — и друзья, и работа, но часто ли ты встречала счастливых людей? Есть, конечно, фанатики, для которых не существует ни своего дома, ни любимой — только работа, работа, работа, я сейчас говорю не о таких, а о массе. Вот возьмем, например, наш институт — тысячи полторы народу кормится, это точно. Толку от них чуть. Закрой нашу лавочку — никто и не почувствует, но только попробуй сделать это. Зато деловитости, активности, собраний-заседаний хоть отбавляй. Ты знаешь, самой изощренной пыткой, придуманной фашистами, была бессмысленная, бесполезная работа — сегодня кучу камней перенести сюда, а завтра — на прежнее место. Так и у нас в институте — такая же бездуховность, бессмысленность. Причем появились мастера заправлять арапа столь высокого класса, что за ними никак не угнаться.

— А может как раз и не стоит с такими наперегонки соревноваться? — миролюбиво заметила Люся.

— Как же! Тогда они обгонят тебя, — охотно объяснил Виктор. — И грязью обольют, и станут относиться к тебе с презрением, если ты не входишь в их элиту.

Виктор и дальше развивал мысль об элите, хотя это была не его идея, а Антона. Виктор излагал Люсе концепцию Антона, искренне веря, что в его устах она выглядит также по-мужски, по-человечески веско, как у Антона. Но в то же время то, что так безоговорочно звучало в изложении Антона, оказалось не столь убедительным в пересказе Виктора. И чем дальше, тем больше, ощущая скорее подсознательно, чем разумом, Виктор почувствовал, как зазмеилась трещинка в их с Люсей счастье. Виктор где-то в глубине души неясно встревожился и новыми примерами пытался укрепить безаппеляционность концепции Антона.

— Такая бездуховность проявляется не только на службе. Ну, кому нужны мои маски, мои лица, кроме меня, а теперь и тебя? Ты знаешь, когда-то жили-были три художника: один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры. Где же теперь эти художники? Один стал кандидатом технических наук и ходит в институт, как чиновник в присутствие.

Другой превратился из художника и в оформителя. Сейчас большая нужда именно в оформителях, а не в художниках, разве не так? Каждому директору хочется красиво оформить свой завод, свой институт, чтобы, когда посетит его высокое начальство с визитом, куча мусора была бы закрыта художественным панно или монументом. Вот и вызывают художника Петрова, вот и покупают талант художника Петрова, а потом при встрече Петров говорит: "Старик, это я для денег делал, а для души пока некогда." О чем же мне с ним после этого говорить, что обсуждать, чем делиться? Третий художник уехал куда-то… Нет, это раньше мы вместе ходили по мастерским других художников, по другим подвалам, сами устраивали свои выставки, спорили до хрипоты ночами напролет, открытием нам казалось каждое новое полотно, каждая новая работа… А сейчас?.. Скучно. Сейчас мы увидели, что все уже давно открыто, картины все уже написаны, структуры созданы, маски изваяны. И что надо успеть прожить, пригубить, насладиться остатком жизни, неужели не так?

Чем дольше говорил Виктор, тем крепче к нему прижималась Люся, она воспринимала слова Виктора как исповедь любимого человека о переживаемом им духовном кризисе, в котором он находится после стольких лет одиночества, после смерти матери и отца.

Виктор же, уже волнуясь по-настоящему, уже понимая, насколько серьезно все то, о чем он говорил, явственно ощущал, что за зазмеившейся трещинкой в их счастье зазияла пропасть.

— Вот и получается, что жизнь — одинокая, горькая штука, страшно одинокая, люди одиноки и каждый в отдельности, и все вместе, потому что смертны мы и боимся смерти, и только любовь, такая любовь, как у нас, только как у нас, именно как у нас, способна отогреть от могильного холода и даст забыться от страха небытия…

Люся не дала договорить Виктору, она обхватила его голову, целовала глаза, губы, лоб, закрыла его собой, защитила, как мать укрывает своего ребенка…

А потом они замерли оба, и уже жар-птица великой любви спрятала Люсю и Виктора под сень своих крыльев…

Виктор отвез Люсю, но остановил машину за квартал до ее дома.

— Помнишь, ты мне говорила, что ты — человек, не любящий неопределенности?.. — Виктор положил руки на руль.

И Виктор, и Люся сидели в машине и смотрели прямо перед собой.

— … Что ты предпочитаешь жить по принципу: раз — и все! Может быть, так и договоримся?.. Я понимаю, как тебе нелегко вырываться, но раз в неделю давай: раз — и все!.. А?..

Люся повернулась к Виктору.

— Я постараюсь, любимый, — сказала Люся и долго-долго вглядывалась в лицо Виктора. — Не печалься ни о чем.

21

Если в квартире Виктора, несмотря на порядок и чистоту, все-таки не хватало женской руки, женского присутствия, то в квартире Марины точно также среди стерильно вымытых полов, среди, казалось, только что принесенных из прачечной и химчистки портьер, занавесок, ковриков ощущалось отсутствие мужчины, отсутствие детей.

Люся думала об этом, оторвавшись от журнала мод, который ей сунула Марина перед тем как уйти на кухню, где она стряпала что-то вкусное. Люся хотела появиться у Марины вместе с Виктором, но сложилось так, что она случайно встретилась с Мариной и та затащила Люсю к себе.

Люся невольно сравнивала двухкомнатную квартиру Виктора и однокомнатную Марины со своей, тоже двухкомнатной и пусть не столь ухоженной, зато носящей отпечаток бурной Денискиной деятельности.

От мыслей о квартирах Люся незаметно перешла к раздумьям об их хозяевах. После последней встречи с Виктором Люся часто впадала в состояние глубокой задумчивости, причем размышления ее были непоследовательны, нелогичны, но эмоционально насыщены.

Люсе было по-женски жалко Марину, потому что не каждому отпущено столько счастья, сколько досталось на ее долю с Виктором. И в то же время Люся беспокоилась о Викторе, о Вике, остро сопереживая его одиночество, и в глубине души надеясь, что он обретет душевное равновесие в своей любви к ней.

Марина появилась с кухни в домашнем халатике, разгоряченная и от того по-домащнему уютная, какая-то сдобная. Она тяжеловато плюхнулась на тахту и обняла Люсю:

— Есть хочется смертельно, но давай потерпим с полчасика. Я мясо с майонезом в духовку заладила и бутылочку "Мукузани" припасла — устроим пир горой… Ты что такая мрачная?.. Не в духе?.. Или устала?..

— Ну, что ты! — улыбнулась Люся. — Ничего подобного. Просто сижу, расслабилась… Как у тебя все-таки уютно, чисто, хорошо…

— Нравится?.. — оглядела комнату Марина. — Хорошо-то, хорошо… — вздохнула она в ответ своим мыслям. — Слушай, я тут по случаю косметические наборы прикупила, по два пятьдесят, очень приличные. Хочешь парочку? Возьмешь?

— Ой, да на что они мне? — пожала плечами Люся. — Косметики у меня, слава богу, хватает — мне отец из-за границы возит. Тем более два.

— А зря отказываешься, подруга. Ведь как бывает сплошь и рядом? Пошел на день рождения, бац, а дарить нечего, полез в шкаф и будто нашел, ну просто, нашел и все тут.

— Марин, — мягко спросила Люся, — а почему ты все время как мужчина говоришь? Пошел, нашел…

— Не как мужчина, золотая моя, а как мужик, — усмехнулась Марина. — Знаешь, в детстве я так гордилась, что я — девочка, а вот к старости мечтаю стать мужиком. А сама ненавижу их, подлецов…

Последние слова Марина сказала хоть и шутливо, но с такой горечью и вызовом, что Люсе захотелось утешить ее:

— Ну, что ты? Разве можно так? Неужели ты и Сережу ненавидишь?

Но Марина, вспомнив свою старую обиду, свою незаживающую рану — свою неудачную любовь к Пижону, уже не могла остановиться:

— А что Сережа? Князь? Все они, мужики, одинаковые — любят, когда им подадут, когда уберут за ними, когда подарят им что-нибудь, когда ты покорна, как рабыня. А как дело коснется главного — в кусты. Так и Сережа — той же, мужицкой, породы. Ты не смотри, что он такой тихий.

— А мне нравится за ними ухаживать, они же как дети. И еще нравится, когда мужчина ест с аппетитом… — попыталась возразить Люся.

— … и любит с аппетитом, — грубовато рассмеялась Марина. — Я Сережу могу довести до экстаза, он аж бросается на меня, но только, если его не накормить, то и любит он без аппетита. А накормить не так-то просто. Вот у нас позавчера собрание было, так я в магазин попала только к закрытию. На прилавках можно в футбол играть, в мясном отделе только два ценника стоят на котлеты и на яйца диетические. Подхожу к кассе, десяток котлет, говорю, пробейте. Кассирша худющая, как метла, разозлилась на меня, как свекровь на сноху, где это вы котлеты видели? Я говорю, раз на прилавках нет, значит, под прилавком есть. И ценник висит. Все равно, отвечает щучка, котлет нет и неизвестно. Ладно, говорю, десяток яиц выбейте. Она посомневалась, но выбила. Подхожу к прилавку. Стоит экземпляр мужского идеала, глаза залил, набряк весь. Я ему чек, он протрезвел аж.

Где же у меня яйца, спрашивает он меня. Я ему — не знаю и знать не хочу, но ценник-то есть. Заржал. Этого добра у нас навалом, говорит, ты лучше глаза разуй. Вернулась я к кассе, деньги, говорю, верните. А что, разве яиц нет, щучка спрашивает. Ничего там нет, говорю, кроме пьяного идиота. Да еще ценники. Тут метелка с мясником сцепились, давай скандалить через весь зал, а я взяла свой рубль и домой пошла. А дома Сережа ждет, голодный…

— А как Сергей к тебе относится? — спросила Люся.

Спросила не только с тайной надеждой, что Марина все-таки сменит гнев на милость, но и с острым, чисто женским любопытством.

— Любит, — равнодушно ответила Марина. — Во всяком случае говорит, что любит…

Марина замолчала. На самом деле равнодушие ее было показным.

Марине вовсе не хотелось ругать на чем свет стоит этих непутевых, этих эгоистичных, этих невнимательных мужчин, ей просто хотелось своего женского счастья с одним из них, с таким же непутевым, с таким же эгоистичным и невнимательным, но зато своим, которого можно и поругать, и пожалеть, но который в трудный для женщины момент сам придет ей на помощь и встанет на ее защиту.

Марина думала и о Сереже, об этом милом, бесспорно влюбленном в нее человеке, который по молодости лет наивно не понимает, что разница между ними составляет ни много, ни мало шесть лет, и что эта разница сейчас возможно и не чувствуется, зато будет проявляться с каждым годом, тем более, что благодаря своей худобе, Сергей всегда будет выглядеть мальчишкой. Марина как-то случайно видела родителей Сергея и поразилась моложавому виду его отца. В тот момент у нее даже мелькнула мысль, что отец подошел бы ей даже больше, чем сын.

Марине стало больно от этих воспоминаний, тем более, что рядом сидела Люся, которая светилась от любви к Виктору, а уж Виктора-то Марина знала хорошо…

Виктор звонил Марине постоянно и все в подробностях рассказывал, хотя Марина вовсе и не требовала от него отчета, наоборот, ей было совсем не просто выслушивать Виктора, сопоставляя с оттенком зависти гармоничность сочетания так удачно подошедших друг другу Люси и Виктора и ущербность, свое возрастное несоответствие с Сергеем.

И вот еще о чем думала Марина.

Закон триумвирата — Антон, Марина, Виктор — провозглашал полную внутреннюю свободу и независимость даже друг от друга.

Так оно и было, так оно и есть, так оно и будет, но для Марины существовал свой изъян в союзе троих.

Если Антон и Виктор могли чисто по-мужски обсуждать свои проблемы, то Марине приходилось преодолевать свою женскую сущность, чтобы быть с ними на равных. Иными словами, для полного равновесия Марине не хватало в триумвирате подруги. И Марина решила, что для этой цели скорее всего подходит Люся: она обязана Марине своим счастьем, она любит Виктора, она сама жаловалась на неудовлетворенность своей жизнью.

Марина не торопила события. Она опекала Люсю, осыпала ее мелкими подарками, при случае вела с ней длинные задушевные беседы, и Люся искренне верила, что она нашла в жизни настоящую подругу.

Теперь же, по мнению Марины, пробил ее час, тем более, что Люся больно уколола ее вопросом о Сергее и поэтому Марина решила напомнить Люсе, что и ее счастье недолговечно.

— Хотела бы я знать, — тихо сказала Марина, — что скажет Сереженька, когда узнает, что я не только старая, но и больная женщина, что и рожать-то мне смертельно опасно. Это тебе хорошо, решила — и родила, ты же замужем, а я от своих только аборты делала. Вот и допрыгалась…

— Мне Михаил предлагал, но я не согласилась, — в этот момент Люся с большой неприязнью подумала о Михаиле.

— О, вопль женщин всех времен! — воздела Марина руки вверх. — О, боже ты наш, технический прогресс! Дай ты нам надежное, выгодное и удобное противозачаточное средство! О, пресвятая дева Мария! Маруся! Ты же зачала, не согрешив, так пожалей сестер своих, дай нам согрешить, не зачав. За что же мы, подруга моя, так страдаем, такое терпим? За что нам такое проклятие?

— Какое же это проклятие? — улыбаясь, сказала Люся. — Да я не только рожать, я любую боль терпеть готова ради любимого… А как же иначе?.. Ради него…

— Терпеть?.. — переспросила Марина. — Это ради мужа… или ради Вики?..

Люся смутилась. Пока они рассуждали абстрактно, она была спокойна и уверена в своей правоте, после же прямого, откровенного вопроса Люся вся внутренне напряглась, потому что поняла, что она должна дать честный ответ на этот вопрос, если не для Марины, то для себя.

И Люся ответила:

— Зачем же так? Михаил ни в чем не виноват. Мне стыдно, что я его обманываю, я не хочу этого… Но пойми и меня — я не знала, какая она всепоглощающая, настоящая любовь, как это сложно, как это больно… и как это сладко… Помнишь, как об этом Антон говорил?..

— Помню, — мрачно согласилась Марина. — Я все помню и многое знаю, знаю то, что тебе неведомо даже… Ох-хо-хо, вот смотрю я на тебя и думаю, подруга ты моя хорошая: какие же мы все-таки женщины! Иезуиты! Племя иезуитов! Дикое племя! Что хочешь оправдаем, если любим. Как же это получается, посуди сама? Что такое любовь она не знала, а ребенка родила. И жила — не тужила, и с мужем ладила, но тут явился принц и открыл девочке глаза, дал отведать сладкого! Ты извини, Люська, я ведь специально так нехорошо, так грубо говорю, потому что страшно мне за тебя! Я-то свою боль пережила, перетерпела, а вот тебе, не дай бог, еще все предстоит.

Глупостей не наделай, смотри, когда протрезвеешь, когда сладкое горечью обернется… Значит, и больно тебе с ним, и сладко, говоришь?

Люся совсем залилась краской, но не смогла сдержать своей радости:

— Да… И еще как… Во всем… Всегда… И даже противно ворча, ты несешь в себе часть луча…

Люся непроизвольно повторила стихотворную строку, которую ей шептал на ухо Виктор. Она хотела продолжить, но ее перебила Марина:

— Ты любовь, как лучи, излучаешь…

Люся широко раскрыла глаза и, растерянно глядя на Марину, машинально продолжила:

— …мне светло, мне тепло…

— …понимаешь? — закончила, вздохнув, Марина.

— Нет, — медленно покачала головой Люся. — Не понимаю. Эти стихи мне читал Вика. Это мои стихи. Откуда ты их знаешь?

— Конечно, знаю, — грустно усмехнулась Марина.

— Я спрашиваю: откуда? — не веря своей догадке повторила Люся.

— Разве непонятно? — протянула Марина. — Это им больно и сладко. А нам только больно в результате, я же тебе говорила… Не будь наивной — это стихи Валерия Истомина, мне их Антон читал когда-то, когда спасал меня, а потом мне их читал Вика, когда я спасала его.

— Когда? — уже понимая, что случилось непоправимое, спросила Люся.

— Давно, слава богу, — миролюбиво ответила Марина. — Ты только, подруга, пожалуйста, не ревнуй. Что было, то было, чего прошлое ворошить? Конечно, я преувеличивала, когда сказала, что ненавижу всех мужиков и считаю их подлецами, нет, есть и среди них люди. И Антон, и Вика — прекрасные ребята, надежные, если их о чем-нибудь попросишь, они всегда готовы помочь, не бросят. Но ты пойми — они из разряда тех, кто причисляет себя к элите, кто превыше всего ценит свою независимость, свою свободу…

И Марина рассказала Люсе, как Антон помог ей, спас ее от Пижона, когда она потеряла голову, превратившись в рабыню этого ничтожества, как она в благодарность за это помогала, в свою очередь, выкарабкаться из беды другу Антона — Вике, как они уже много лет поддерживают друг друга по принципу: "Не считайся ни с чем, но выручи друга, если он просит." И что, собственно говоря, и ее знакомство с Сергеем, и знакомство Люси с Виктором — результат действия этого принципа, добровольно принятого ими и неукоснительно исполняемого.

— Этого не может быть! — не выдержала Люся. — Это же гадко, как ты не понимаешь? Я не верю тебе, ты лжешь, ты ревнуешь, Марина…

Извини, я не хотела тебя обидеть, может быть что-то и было между тобой и Антоном, а потом между тобой и… Но чтобы Вика… чтобы он… Я не верю…

— А он предлагал тебе жениться? — с иронией в голосе спросила Марина. — Раз уж у вас такое всепоглощающее чувство…

— Нет, — торопливо ответила Люся. — Да разве дело в этом… Мы просто не говорили на эту тему…

И тут Люся осеклась.

Марина поняла это по-своему и продолжала убеждать Люсю в своей правоте, приводя новые примеры из своей жизни и из жизни триумвирата, стараясь постепенно доказать подруге, что в общем-то здесь нет ничего странного и предосудительного, наоборот, Люсе повезло, что в нее влюбился именно Виктор и что хорошо бы ей стать четвертой в их тройственном союзе.

Люся молчала, иногда даже согласно кивала головой, потом позволила увести себя на кухню, где они с Мариной поужинали аппетитно приготовленным мясом с "Мукузани".

Затем Люся поехала домой.

Марина, справедливо со своей точки зрения считая, что дело сделано и что Люсе просто надо усвоить сказанное, не стала ее задерживать.

Весь остаток вечера и всю длинную бессонную ночь Люся напряженно вспоминала день за днем, час за часом все с самого начала…

… И как она пришла в дом Виктора, не зная, что за столом сидят трое, чей союз так расчетливо вершил ее судьбу и судьбу Сергея…

… И как настойчиво, последовательно Виктор вел двойную игру, добиваясь встречи с ней…

… И как ей позвонила Марина и сказала с тревогой в голосе, что Виктор болен, серьезно болен…

… И свою последнюю встречу с Виктором Люся тоже вспоминала, но уже совсем по-иному, чем прежде, и уже совсем иначе понимала его исповедь опустошенной души, не верящей в смысл работы, а значит, жизни, разочаровавшейся в бывших друзьях и не обретшей новых…

… И вспомнила Люся предложение Виктора встречаться регулярно, еженедельно, по принципу: раз — и все!

С удивительной ясностью и высокой болью поняла Люся, что пришла к ней настоящая любовь и что счастье свое она разделила с двойственным по натуре человеком, под красивой оболочкой которого оказались пустота и прах.

И вместе с рассветом нового дня Виктор для Люси как любимый, как личность, как человек умер.

22

Виктор жил.

Но он не был жив в полном смысле этого слова.

Время, сложенное из мгновений, как поток из капель, имеет свойство не только сжиматься и бежать или растягиваться и еле ползти.

Время может быть не только пустым, как бессмысленность, или наполненным, как квант энергии. Время может быть светлым и мрачным.

Механизм отсчета времени у Виктора замедлил свой ход почти до полной остановки. Нет, Виктор спал без сновидений, просыпался, делал энергичную зарядку, был активен, многое успевал сделать, и все у него получалось, выходило, достигалось почти без напряжения, как легкое дыхание.

Виктор ощущал высокий, как весенний паводок, эмоциональный подъем, и для него каждое мгновение достигало необычайной плотности.

Но при этом в глубине души у Виктора росла, ширилась, чернела трещина духовного раскола. Из нее веяло могильным холодом, она грозила погубить жар его полнокровной любви, грозила превратить нирвану его счастья в мертвое, обыденное существование. Поэтому Виктор не был жив в полном смысле этого понятия.

И как неверным светом сдваиваются тени во время солнечного затмения, так Виктор все острее ощущал двойственность своего бытия…

… Шел четвертый день после последней его встречи с Люсей.

Виктор не знал о том, что Люся побывала у Марины, не знал об их разговоре, но необъяснимо для себя суеверно боялся звонить ей.

Виктор пришел в свой кабинет, как всегда, за полчаса до начала работы. Давно миновали те времена, когда он демонстративно являлся в лабораторию со звонком. Его рабочий день, день начальника лаборатории, начинался с составления плана дня. В принципе каркас дня складывался заранее, в процессе предыдущей работы, но уточнялся Виктором именно в эти полчаса до трудового старта. Виктор продумывал, к кому из начальства и влиятельных в институте людей ему надо зайти с утра. Такой ежедневный ритуал таил в себе необходимость постоянного напоминания о себе, о своих проблемах. Кроме того, в этих, чаще коротких, а иногда и весьма длинных беседах Виктор получал отрывочную информацию о состоянии дел в других лабораториях, о котировке своих и чужих акций, точнее понимал, чем надо заниматься в первую очередь, чтобы не отстать от заклятых друзей и закадычных врагов по службе.

Ровно в девять в кабинет заглянул Иван Сергеевич, бывший начальник Виктора, бывший начальник лаборатории, бывший хозяин этого кабинета. Он продолжал работать в лаборатории, руководимой Виктором, после того, как расформировали его собственную, по-прежнему педантично и безропотно исполняя свои обязанности.

— Здравствуйте, Виктор Григорьевич! Вы мне вчера назначили на девять.

— Здравствуй, Иван Сергеевич! — Виктор употреблял в общении с подчиненными добродушно-доверительную форму обращения на "ты", подчеркивая этим, что они вместе делают одно дело. — Да, назначал. Точно. Только я прошу прощения, мне надо один звонок сделать. Я тебя, Иван Сергеевич, вызову через минут пятнадцать. Договорились?

— Хорошо, через пятнадцать минут, Виктор Григорьевич, — сказал Иван Сергеевич и вышел из кабинета.

Виктор посмотрел на телефон. Люсе звонить рановато, подумал он, но успею сделать это попозже, а вот Антону… И Виктор набрал служебный номер Антона.

— Слушаю, — поднял трубку Антон.

— Привет, старина, это я, Вика. Как настроение?.. Слушай, Антон, у меня к тебе просьба. Во-первых, извини, что я не смог предупредить тебя заранее… Как у тебя со временем завтра вечером?.. Выручи, пожалуйста… Понимаешь, ко мне один высокий гость в дом придет. Он очень нужный человек, от него моя очередная командировка в ГДР зависит… Надо бы его приласкать… Нет, ты его не знаешь… Он очень занятой, но когда узнал, что у меня двухкомнатная квартира пустует, заинтересовался, понимаешь?.. Я ему уже ключи обещал. К сожалению, он только вчера вечером сказал мне, что у него единственный свободный вечер на этой неделе только завтра… Нет, ты ни о чем не беспокойся, я все обеспечу, естественно, только Таисия пусть немного поможет… Да… Ну, и Люсю попрошу… Да… Все в порядке… Он в общем-то демократ, мужик свойский, коньячку попьем, посидим в теплоте да не в обиде. Ему человеческое общение необходимо, одиноко ему. Значит, договорились? Спасибо тебе большое, из ГДР вернусь, отомщу тебе сувениром, заказывай… Ну, хорошо, до встречи, завтра часиков в семь, в полвосьмого… Да, созваниваться больше не будем…

Виктор повесил трубку, взглянул на часы, хотел набрать номер Люсиного телефона, но, помедлив, вместо этого нажал на кнопку селектора:

— Иван Сергеевич, заходите, пожалуйста!

Кабинет у Виктора был небольшой, в нем помещались два стола, составленные перпендикулярно, один был рабочим столом Виктора, другой, подлиннее, для посетителей. Ко второму столу и подсел Иван Сергеевич. Виктор не остался на своем месте, он всегда садился за один стол с подчиненными.

— Как у нас дела, Иван Сергеевич?

— Я и сам хотел доложить, Виктор Григорьевич. Разрешите напомнить вам, что нашей лаборатории надо закрыть тему по разработке режимов прокатки для Новосеровского комбината. Иначе без премии останемся.

— Премия? — задумчиво улыбнулся Виктор. — Премия — это хорошо, это всегда кстати, а, Иван Сергеевич?! Так закрывайте тему, что вам мешает?

— Не успеваем, Виктор Григорьевич. У нас и так график работы был очень напряженный, так мы еще соцобязательство приняли: закончить эту тему досрочно.

— Взяли… А что делать?.. Вспомни, Иван Сергеевич, как это было, — вздохнул Виктор. — Собрали всех начальников лабораторий, сказали, что институту надо принять соцобязательства к знаменательной дате. От каждой лаборатории по пункту. Вот мы и решили с тобой сдать эту тему досрочно. Тем более, что Новосеровский комбинат стройка пятилетки…

— На что же это вы рассчитывали, Виктор Григорьевич?

— Мы, Иван Сергеевич… Не я, не вы, а мы, мы вместе рассчитывали на заграничное оборудование, не так ли? Недаром же за него японцам на бочку столько золота выложили?

— Так-то оно так. Выложили, это точно, — согласился Иван Сергеевич и тут же добавил. — А оно у нас во дворе института два месяца пролежало под снегом, потому что фундаменты не были готовы. Наконец, смонтировали, да что толку — не работает.

— Не наладите никак? Что-то ты, действительно, затянул с этим делом, — пожурил Виктор Григорьевич Ивана Сергеевича. — Так его же обслуживать надо. Спе-ци-а-ли-ста-ми! Мы оборудование купили, а от обслуживания отказались — экономили на спичках. Думаете, наши горе-лаборанты, наши умельцы доморощенные смогут? Они же все мальчики со средненьким образованием. Им не то, что уникальный прибор, им молотка с гвоздями доверить нельзя — все погнут, ни один тольком не вобьют. Да они уже растащили половину… На запчасти.

Чем дольше говорил Иван Сергеевич, тем многозначительно озабоченнее становился Виктор. Он прекрасно знал о всех трудностях, связанных с освоением этой темы, но играл двойную роль перед Иваном Сергеевичем — внешне проявлял озабоченность состоянием дел, а на самом деле, искал веские причины для оправдания перед начальством и повода для наказания Ивана Сергеевича в случае срыва работ.

— Иван Сергеевич, я тебя не понимаю, ты же на этом месте, в этом кабинете столько лет проработал. Тебе же скоро на пенсию, извини, на заслуженный отдых, человек ты опытный, а простых вопросов решить не можешь. Или не хочешь? Поздновато ты ставишь меня в известность о том, что тема горит, поздновато… Тебе бы встать на собрании, когда соцобязательства брали, и честно сказать, что так, мол, и так, может быть не стоит этот пункт включать, а следует поискать что-то другое?

Виктор великолепно понимал, что Иван Сергеевич никогда не встанет, не выступит без команды, без указания.

— И потом, разве ты не знал, что специалистов нет и не будет? Что они не предусмотрены.

— Я вам доложил, Виктор Григорьевич, — забубнил Иван Сергеевич. — Вы — начальник, вы и решайте.

— Что же это получается? — опять перешел на доверительно-вкрадчивый тон Виктор. — Тебе, Иван Сергеевич, поручили, ты взялся за это дело, а теперь в кусты?.. Нехорошо, Иван Сергеевич, нехорошо… Ну, откуда я тебе возьму специалиста?.. Рожу?.. Что ж нам с тобой делать?.. Ума не приложу…

Виктор дотянулся до своего стола, полистал настольный календарь.

— Что там у нас на следующей неделе?.. Посмотрим… На этой-то точно не выйдет, а вот на следующей… Так, понедельник… С утра летучка часа на три-четыре у Чернова, после обеда летучка у нас в лаборатории… Во вторник мы все работаем на строительстве нового здания института, а трое — на овощной базе… Среда?.. В среду я в главке на совещании… В четверг — партийное собрание, я его готовлю, как член партбюро… Кстати, тебе надо бы выступить от нашей лаборатории, Иван Сергеевич, текст выступления мы с тобой подготовим и согласуем… Значит, остается пятница… Попробую-ка я в пятницу к Евграфу Анатольевичу попасть.

— Он что, родит вам специалиста? Или выпишет его из-за границы? — неожиданно для Виктора язвительно спросил Иван Сергеевич.

— Конечно, нет, — покосился на него Виктор. — Валюту надо экономить. Я ему доложу, что объект не можем сдать вовремя из-за опоздания строителей, но что делаем все возможное. Есть трудности с наладкой сложного оборудования, но во главе группы поставили опытного человека, бывшего начальника лаборатории, и что есть уверенность — объект пустим в срок, но с небольшим опозданием.

Однако рапортовать о его сдаче можем, тем более, что пуск Новосеровского комбината тоже задерживается и он не готов к внедрению разрабатываемой нами технологии. Про выполнение соцобязательств тоже упомяну — этот пункт для них также важен. Вот и получается, что соцобязательства мы выполнили и премию получили. Но с наладкой тебе придется подналечь, Иван Сергеевич, сам знаешь-понимаешь…

Иван Сергеевич знал, что хоть подналегай, хоть не подналегай, а необходимой точности на купленном за границей оборудовании он добиться не сможет, и что ему придется выдавать желаемое за действительное, что это желаемое будет принято и выдано Новосеровскому комбинату, который уже сам, в процессе пуска, освоения и доводки добьется приблизительно того же — премия им также всегда кстати.

Виктор и Иван Сергеевич еще некоторое время гнули каждый свою линию, потом Иван Сергеевич ушел, получив от Виктора задание составить справку-докладную о ходе разработки темы.

"Все-таки будет у меня какой-то документ", — подумал Виктор.

Виктор после ухода Ивана Сергеевича пересел за свой стол, опять задумчиво посмотрел на телефонный аппарат и отправился в свой обычный обход чужих кабинетов. Это заняло у него часа полтора, потом он все-таки позвонил Люсе, но никто не взял трубку.

Тогда Виктор позвонил Марине.

— Привет, подруга, это я — Вика. Как жизнь?.. Молодая, говоришь?.. Моя-то?.. Спасибо, не жалуюсь… Ты куда Люсю дела? Что-то я ей звоню, никто не подходит… Не знаешь, значит, не видела… Ну, ладно… Да, у меня завтра мероприятие, я хотел ее пригласить… Ты передай ей, если она тебе вдруг позвонит, что я интересовался… Да… Думаешь, муж вернулся?.. Может быть, может быть… Слушай, сделали мои мужики то, что ты просила… Да, отковали… Ну, да… Три… В лучшем виде…В багажнике валяются… Я тебе на днях заброшу… Ну, целую…

Марина заказала Виктору на экспериментальном заводе его института изготовить ручки для дверей по понравившемуся ей образцу.

Про Люсю Марина высказала предположение, что она поехала встречать мужа. Кроме того, Марина сказала Виктору, что с Люсей она не виделась и по телефону не говорила.

В обеденный перерыв Виктор съездил на своей машине в расположенный неподалеку ресторан, где кормили в дневное время комплексными обедами. По качеству эти обеды мало чем отличались от дежурных блюд институтской столовой, но зато посетителей обслуживали официанты и при случае можно было заказать вина и что-нибудь из холодных закусок. Виктор также пользовался этой возможностью и подбирал каждый день свой "экипаж" опять-таки из числа нужных ему людей.

После обеда неожиданно объявили учения по гражданской обороне, и Виктор просидел на них в кабинете заместителя директора института почти до конца рабочего дня. Вернувшись в свой кабинет, он безо всякой надежды набрал Люсин телефон и вдруг услышал в трубке ее голос:

— Слушаю вас.

— Люся?! — Виктор растерялся от неожиданности, его бросило в жар. — Люся, это я — Вика.

— Да, я узнала, — спокойно сказала Люся. — Что-нибудь случилось, Виктор?

— Случилось?.. — Виктор пришел в себя. — Конечно, случилось… Я с каждым днем, с каждой ночью, с каждым часом осознаю, насколько сильно тебя люблю… Так, что даже трудно объяснить, подыскать слова…

— Да? — веселым голосом спросила Люся. — Может быть, стихами попробовать? Или их запас уже кончился?

Виктор не почуял подвоха, он подумал, что Люся дуется на него за то, что он исчез на три дня, не звонил ей.

— Я с тобой серьезно, — вздохнул он, — а ты… Слушай, Люсь, я истосковался по тебе, жить без тебя не могу… Когда мы с тобой увидимся? Хочешь, сегодня, а можно и завтра — ко мне один интересный человек придет, Антон будет… А?..

— А зачем? — спросила Люся.

— Как зачем? — не понял Виктор и опять по-своему истолковал ее слова. — Ты не можешь? Муж вернулся?

— Нет, Михаил еще в командировке. Звонил, обещал приехать. Может быть даже сегодня… Но какое это имеет значение?

— Правильно, никакого! — обрадовался Виктор. — Так как?..

— Что как? — переспросила Люся.

— По принципу: раз — и все! Сегодня?.. Или завтра?.. Или и завтра, и сегодня?..

— Никогда, — ответила Люся. — Неужели, Виктор, вы не поняли, что между нами больше ничего не может быть? Поиграли в любовь — и хватит. Я вела себя глупо, неосторожно, доверчиво, наивно. Как девчонка. Извините меня. Правда, кое-что из этой истории я для себя вынесла. Да, Виктор, вы были совершенно правы, когда говорили, что надо быть сильным, независимым и превыше всего ценить свою свободу, свои желания. Вы все так целесообразно, так удобно и так взаимополезно подходите друг к другу… Элита: вы, Марина, Антон… Позавчера Марина рассказала мне о вашей святой троице и даже предложила превратить ее из треугольника в квадрат. Не каждому оказывается такая высокая честь. Но я из числа недостойных. Мне еще поучиться у вас надо, жаль только, что я обременена семьей — мужем, ребенком. Одним словом, не гожусь я для вашего свободного союза. Но, заметьте, поступаю я в полном соответствии с вашей логикой, вашей философией: я настолько полюбила вас, Виктор, что это оказалось просто опасным для меня, для моей внутренней свободы…

Виктор слушал Люсю, как завороженный. Каждое ее слово било, как пощечина. Он то внутренне протестовал, то пытался бессильно возражать, но потом, вздрагивая, замирал, словно слеп от вспышек горькой правды, которую, не щадя ни его, ни себя, говорила Люся.

— Подожди, я прошу тебя, будь добра, — выкрикнул он наконец. — Подожди, я хочу сказать…

— А что вы мне можете сказать нового? — спокойно осведомилась Люся.

— Давай поженимся… — хрипло выговорил Виктор.

Люся расхохоталась. Громко, заливисто.

— Серьезно?! Вот оно — решение всех проблем! По принципу: раз — и все! Да?

И тут же резко сменила тон:

— Опомнитесь! Образумьтесь!

Люся замолкла на мгновение. Потом с горечью, с мукой в голосе заговорила:

— Плохо тебе живется, любимый, ох, тяжело тебе, родной. И за что тебя жизнь так покорежила, так обидела? Ты оглянись на себя, радость моя, ты подумай, как ты живешь и зачем живешь? Работа тебе в тягость, изворачиваешься весь, чтобы не обошли тебя, не бросили в грязи, на обочине. И друзей у тебя настоящих нет, и здесь не дано тебе счастья. Ты подумай, что же ты делаешь? Жену от мужа отбиваешь, станешь отчимом чужому ребенку. Как приду я к тебе со своим сыном, родной ты мой? Что скажу? Вот твой новый отец, люби его, он человек достойный. А ведь это будет ложь, Вика. Где же ты так испоганился, так измарался? Как же я тебе поверила-то? Я же тебя ждала, может быть, всю жизнь ждала, как судьбу свою, как мечту мою. Я ведь люблю тебя, Виктор, так за что же ты меня так?

Все боялась я поверить своему счастью и вышло не зря. У тебя, мой ласковый, перелом души. Закрытый перелом. Снаружи-то не видно, а внутри одни осколки. И прошу тебя, не томи меня, не терзай, мне и так больно, не тревожь ты меня, ради бога… Прощай, звонят, я иду открывать дверь.

И она повесила трубку.

23

Рабочий день закончился, сотрудники разошлись, где-то в конце коридора уборщица громыхала щеткой, звякала ведром и что-то ворчала себе под нос, а Виктор все еще сидел и тяжело смотрел на телефонный аппарат. Потом нерешительно снял трубку, подержал ее в руках, глядя в окно, и положил на место.

Сквозняк, вздохнув, прихлопнул дверь кабинета. Виктор вздрогнул, встал, щелкнул замками "дипломата", вышел из кабинета и запер за собой дверь собственным ключом.

Пустые учреждения всегда наводят уныние — легли на свои полки бумаги, с которыми весь день бегали из комнаты в комнату озабоченные люди, утихли телефоны, смолкло радио. Виктору, когда он проходил по коридору, вяло представилась бессмысленность этой дневной суеты, показались равнодушно-пустыми, как канцелярские комнаты, все дела, которые еще несколько часов назад казались крайне важными и неотложными.

Впрочем, это ощущение пустоты и бессмысленности быстро прошло, потому что в душе у Виктора постепенно зрела черная тоска. Она еще не тревожила его, пока он садился в свою машину, грел мотор, ехал домой, ни даже, когда он вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Виктор снял пиджак, переобулся в домашние тапочки, прошел в большую комнату и опустился в кресло. Перед ним, на стене, были развешаны гипсовые маски. Они удивлялись, тревожились, корчились от нестерпимой боли каждая по-своему, а все вместе они составляли огромное, белое, пустоглазое лицо страдания.

Может быть в такой момент лучше двигаться, действовать, колоть дрова или бездумно бежать до изнеможения, но стоило Виктору расслабиться, как все внутри у него окаменело, исчезло обычное восприятие звуков, вкуса, цвета, запахов — так ему стало БОЛЬНО.

Боль, наливаясь до звона в ушах, сдавила горло, гулко застучало сердце и онемели руки. Виктор никогда не думал, что боль духовная может быть равноценна или сильнее боли физической. У Виктора даже мелькнула мысль, что у него началось психическое расстройство, хотя через какое-то время болезненная, катастрофическая острота прошла, осталось лишь постоянное ощущение каменной тяжести, надорванности, открытого перелома…

Виктор попытался расслабиться, осознать случившееся, увидеть хоть какой-то просвет в черном провале, в котором разрослась маленькая трещинка, возникшая в зените его счастья, но тщетно, ничего не получалось.

У Виктора было ощущение, будто его разрезали надвое — в нем теперь самостоятельно существовали два человека. Один — холодный, расчетливый, циничный эгоист, другой — искренний, доверчивый, благородный человек. Кому-то из них суждено было погибнуть, иначе должен погибнуть хозяин.

В беспрерывных мучениях, в бесконечном, антагонистическом споре этих двух противоположностей, становятся то на сторону эгоиста, то возражая ему, Виктор провел бессонную ночь. Наверное, эта ночь была сродни той ночи, которая сутками раньше выпала на долю Люси. Но если Люся прошла через огонь своего страдания и вышла из него очищенной, потому что у нее хватило сил открыто посмотреть правде в глаза, то двойственность Виктора настолько глубоко въелась в существо его натуры, что маска приросла к лицу и содрать ее можно было только по живому.

Следующий день для Виктора был из числа тех, о которых хочется скорее позабыть. Нет, на Виктора обрушилась не глыба крупных драматических событий, а град противных, мелких, изматывающих неприятностей. По пути на работу машину Виктора остановил инспектор госавтоинспекции и сделал прокол в техническом талоне за несущественное с точки зрения Виктора нарушение — небольшое превышение скорости. Уже одного этого было достаточно, чтобы испортить настроение на весь день, но на этом дело не кончилось.

Если Виктор звонил кому-то по телефону, то обязательно было занято. На рабочем столе Виктор опрокинул стакан горячего чая и залил важные бумаги, которые пришлось перепечатывать, и это в условиях полного дефицита времени у машинисток. Подчиненные раздражали Виктора своей тупостью упрямством, начальство придиралось, давало нагоняи и грозило. В ресторане, куда поехал Виктор обедать, объявили санитарный день — пришлось извиняться перед "экипажем" нужных людей.

И в заключение всех злоключений высокий гость не соизволил осчастливить своим посещением дом Виктора, известив его об этом в самый последний момент, когда уже было поздно давать отбой Антону. Правда, высокий гость намекнул, что ключи от квартиры Виктора ему вскоре понадобятся.

Виктор вернулся домой усталым и измотанным до полного равнодушия. Его уже не волновало, что он скажет Антону.

Но Антон явился один, без Таисии.

— Ну, что ж, бывает, — спокойно воспринял Антон известие о том, что мероприятие по услаждению высокого и одинокого гостя отменяется. — Но предупреждать надо. Хотя я тоже до тебя дозвониться не смог, хотел сказать тебе, чтобы на Таисию ты не рассчитывал… Ты что такой потерянный?

И тут Виктора словно прорвало.

Он вскочил с места, забегал по комнате, не зная, с чего начать, волнуясь, размахивая руками, бесцельно переставлял стулья, поправлял скатерть на столе…

— Сядь, не мельтеши, — понаблюдав за ним, сказал стоящий у стены с масками Антон. — Говори…

Виктор послушно сел в кресло и начал сбивчиво, замирая в мучительном поиске нужных слов, рассказывать Антону о том, как ему невыносимо больно, потому что его будто разрезали надвое…

На двоих… Что один из этих двоих является олицетворением всего темного. Он не то, чтобы законченный злостный мерзавец, а такой иезуитски изворотливый, способный оправдать любую подлость, а вот другой — полная ему противоположность.

— Тоже мне удивил, — усмехнулся Антон. — Так всегда было. Все такие.

— Нет, ты меня не понял, — опять заговорил Виктор. — Я и сам знаю, что в каждом есть и темное, и светлое, и плохое, и хорошее.

Но у всех эти антиподы уживаются, мирно сосуществуют… Вместе…

Может быть потому, что человек не придает особого значения своему дурному поступку, оправдывая его различными обстоятельствами и веря, что в иных условиях он поступил бы иначе или поступит иначе в будущем и что он, значит, не такой уж пропащий. А для меня сейчас все, абсолютно все, любая потаенная мысль, любая беседа, любое действие воспринимается настолько остро, непримиримо, что я уже отчаялся…

— Говори проще, — посоветовал Антон. — И конкретнее. Что?..

Где?.. Когда?.. И запомни: если копаться в себе, то обязательно доберешься до мерзости.

— Ну, например… — не сразу справился с волнением Виктор. — Например, еду я с Люсей в метро…

— Тогда ясно, откуда все это растет, — кивнул головой Антон. — Когда же это ты с ней ездил в метро?

— В первый день нашего знакомства… Подожди, — продолжил Виктор, — сейчас объясню. Представь себе, там в метро я на эскалаторе встал на ступеньку ниже, повернулся к ней и получилось, что мы стоим с ней глаза в глаза… Близко, близко… Словно я смотрю в нее, а она — в меня… И мы вместе, мы едины… А потом кончился эскалатор — и мы врозь…

— Так. Дальше, — сказал Антон.

— А что дальше? Я без нее жить не могу дальше. И как мне кажется, эти двое, что во мне, звереют от ненависти друг к другу именно тогда, когда мы врозь, а когда мы с Люсей вместе, то мне так спокойно, так счастливо…

— Влюбился? — вздохнул Антон.

— Нет, — коротко, но с силой ответил Виктор. — Люблю.

— А вот это уже хуже, — Антон скрестил руки на груди. — Любовь зла, не зря в народе говорят. Я имею ввиду настоящее чувство. Любовь слепа. Любовь всесильна. Любовь безрассудна… Или ты Лефортовский госпиталь позабыл?.. И Галину?.. У нее — кривая душа, у тебя — кривое лицо. Как маска.

— Нет, не забыл, такое не забывается…

Виктор напряженно думал над словами Антона о сути любви, о своей любви к Галине и о том, как она растоптала его чувство.

— Понимаешь, Антон, здесь есть большая разница… Очень большая… Перед Лефортовским госпиталем я столкнулся с грязью измены, с духовной черствостью, с предательством близкого человека, но это было все во вне меня… Не прилипло к моей душе… А сейчас… А сейчас все внутри меня, вот в чем дело.

Антон внимательно, очень внимательно и серьезно посмотрел на Виктора и спросил в упор:

— Готов жениться?

— Все, что угодно, — безрадостно, но твердо ответил Виктор.

Антон вдруг рассмеялся. Негромко, добродушно, тепло:

— Кхе! Кхе! Кхе! — нарочито откашлялся он. — Запутался мальчик… Ну, конечно, все позабыл, чему учили. Да-а-а, раскололи старичка. На пополам. И запахло серой — черный, похотливый, порочный дьявол проснулся на дне светлого царства твоей души и встал во весь рост и заслонил солнышко добра…

Антон вздохнул:

— Ну, что ж, ладно…Давай побеседуем. Ты же знаешь Антона. Антон кто? Антон — массажист мозга. А массаж мозга — занятие сложное, требующее ювелирной работы, ведь необходимо решить непростую задачу: отыскать в потемках твоей души источник, причину боли и успокоить тебя.

Антон сознательно набивал себе цену, подготавливая Виктора к тяжелому разговору.

— При этом пациент… В данном случае пациентом являешься ты, Вика, так вот, пациент должен быть абсолютно правдив. Договорились? Сможешь?

Виктор молча кивнул головой. Он ждал, он жаждал получить ответы на свои вопросы. Однако отвечать пришлось ему самому.

— Значит, побеседуем, как говорил Сократ… — Антон выдержал паузу. — Любишь, говоришь?.. И всерьез?..

— Да.

— А она? — задал свой первый вопрос Антон.

И тут Виктор, действительно, впервые задумался над тем, насколько сильны и искренни Люсины чувства к нему. Но вспомнив ее исполненные искренней горечи слова, что она ждала его всю жизнь, как судьбу, как мечту, ответил:

— Да, думаю, что тоже любит.

— Значит, с этим все в порядке, — улыбнулся Антон. — Потому что в ином случае разговор просто теряет всякий смысл. Любовь — обязательное условие вашего счастья… Или несчастья. Однако, мы разберем именно вариант счастья, потому что любой другой вас, очевидно, не устраивает. Итак, вы любите друг друга. Если вы вместе, то это, как чудо, как сказка… Если врозь, то… то как у Пушкина… Я знаю: век уж мой измерен, но чтоб продлилась жизнь моя, я утром должен быть уверен, что с вами днем увижусь я… Не так ли?

— Да… Я должен быть уверен… — как эхо, повторил Виктор. — Но, чтобы быть счастливым не только в течение целого медового месяца, а хотя бы всю оставшуюся жизнь, надо быть уверенным в главном, причем твердо уверенным — в человеке.

— Что ты имеешь ввиду? — спросил Виктор.

— Ты теперь пойми необходимость моего следующего вопроса… — начал Антон. — Мне и самому неприятно задавать его, но надо. Понимаешь, надо, чтобы ты ответил на него.

— Спрашивай, — внутренне напрягся Виктор.

Антон помедлил:

— Ну, хорошо… Подумай вот о чем: она пришла к тебе от живого мужа и сына, легла с тобой в постель, где гарантия, что она потом не изменит тебе, не поступит также с тобой?

Виктора скрутило от цинизма Антона. И сразу же черный эгоист в нем возликовал, хитро посмеиваясь: "Я же говорил тебе…" Но Виктор не поддался, справился:

— Нет, я верю Люсе. Я хотел, чтобы мы были вместе, я желал этого, я благодарен ей за все… И потом, разве это не естественно быть вместе, если мы полюбили друг друга? Как же ей следовало поступить?

— Наверное, также, как она и поступила, но не обманывая мужа.

— Он был в командировке, а она… Она все время говорила, что ей стыдно… И что она боится за своего сына…

— Вы же не один день знакомы, — возразил Антон. — Если ей стало ясно, что она без тебя жить не может, то пришла бы к тебе, вы бы вместе решили, серьезно это или нет, честно сказали бы об этом мужу — что же делать, если так случилось? Я понимаю, что это нелегко, да и совершать такой ответственный шаг надо тщательно все взвесив, убедиться, что вы правы, но полгода, наверное, для этого срок достаточный? И муж, наверное, вас понял бы… А так…

Виктор молчал. Что скажешь, если Антон был в принципе прав. И не только бессонных ночей и мучений не было бы — не было бы этого тяжелого разговора, если бы с самого начала не было бы двойной игры.

— Так, — увидев, что его слова подействовали, продолжил Антон.

— Но это дело прошлое. Что поделаешь, раз так получилось? Исправить все-таки не поздно. Поэтому позабудем прошлое… Нет, пожалуй, забывать не стоит, поэтому запомним прошлое, чтобы на повторять ошибок, и заглянем в будущее… Хорошо?.. Предположим, вы не только беззаветно любите, но и бесконечно преданы друг другу…

Наконец-то, вы порадовали ее мужа известием о свалившемся на вас счастье… Что же делает муж? Как английский джентльмен, откланяется и покинет помещение? Думаю, что нет. Скорее всего, он ее выгонит. И я, и ты на его месте поступили бы также. И были бы правы. Думаешь, она оставит ему сына? Никогда в жизни — это ясно, как божий день. Куда ей деваться? Естественно, к тебе…

Антон обвел взглядом комнату.

Виктор молчал.

Антон опять был прав, но для Виктора в этот момент черный эгоист в его душе и Антон слились в одно лицо, в одну маску, в одну плутовскую ухмылку: "Давай, давай, Вика, полезай в петлю…"

— Ты сразу становишься не только счастливым мужем, но и полновесным папой чужого дитяти. А если крошка окажется не только вождем краснокожих и переколотит палкой все твои маски, но и не взлюбит тебя? Дети очень тонко чувствуют свою власть над взрослыми, не правда ли? И используют ее полностью, не задумываясь, как тираны. Твой справедливый бунт будет бесполезен — мама тигрицей встанет на защиту своего детеныша, начав подозревать тебя в самом страшном — в том, что ты не любишь ее ненаглядного… И пусть, чем бы дитя не тешилось… А здесь очень, очень недалеко до расхода, до развода… Зачем же тогда, спрашивается, было огород городить?..

Но до финала еще очень далеко…

Антон сделал паузу.

Потом заговорил. Заговорил проникновенно, без всякой насмешки, но каждое его слово словно камнем ложилось в глухую стену, которая заслоняла свет, росла, отделяла Виктора от Люси.

— После долгих мучений, после диких скандалов и ссор вы оба поймете, что, несмотря на вашу любовь и преданность, вам лучше расстаться… Лучше, конечно, для ее сына, ведь мальчик должен расти в нормальной обстановке. Значит, развод и размен квартиры.

Ну, если развод только основательно истреплет тебе нервы, а с нервами у тебя всегда было слабо, особенно с лицевыми, то размен…

Размен — это тысяча и одна ночь. Шахерезада стала бы лауреатом Нобелевской премии в области литературы, если бы работала в бюро обмена жилплощади… Бюро, бюро… Кстати, по службе ты уже кое-чего добился: кандидат наук, начальник лаборатории, в ГДР собираешься. А как посмотрят твои товарищи по партийному бюро на твои разводы-женитьбы? Где твоя моральная устойчивость? Жену у мужа увел, семью разрушил, а новую не создал…

— Нельзя же так, Антон! — не выдержал Виктор. — Это же любовь, тут сердцу не прикажешь.

— Почему же нельзя? — удивился Антон. — Тебе можно, а другим нельзя? Что же, выходит, мы поощряем тех, которые по три-четыре раза женятся и каждый раз по велению сердца? Все правильно. Не думаю, что сердечные страдания будут серьезным доводом, когда станут разбирать твой моральный облик. А недоброжелателей, насколько я знаю, у вас в институте хватает.

И это было правдой.

По мере того, как говорил Антон, у Виктора остывало желание спорить с ним — он и сам видел, сколько же было всего "против", и только одно "за" — любовь.

— А теперь я скажу тебе самое главное… — подчеркнуто сделал паузу Антон. — Тебе тридцать четвертый, ты стоишь на какой-то, пусть не на верхней, но достаточно высокой ступеньке своего духовного, служебного, физического и умственного развития. Сейчас ты поступательно растешь, набираешь количественный потенциал, чтобы сделать качественный скачок — защитить докторскую диссертацию. Потом уйдешь заведующим кафедрой в какой-нибудь учебный институт, и тебя ждет спокойная и свободная, подчеркиваю, свободная жизнь. А эта женитьба-развод сломает тебе карьеру, ты остановишься в своем развитии, ты перестанешь набирать свой потенциал. Годы, лучшие годы уйдут безвозвратно. И не заметишь как. Впустую. В ссорах и огорчениях. Останется только горечь, комплекс неудачника, ощущение невосполнимой потери. А главное — ты потеряешь свою независимость, свою свободу… А что может быть дороже свободы?..

— Что же делать, Антон? — Виктор почувствовал, что его покинули светлые силы, что он сдался, очерствел, что что-то в нем умерло, погибло.

Антон долго не отвечал.

Антон думал о своем, также страдая, как и Виктор, хотя внешне оставался спокойным и сдержанным. Антон, сталкиваясь с чужими судьбами, всегда приходил к выводу, что нет на этом свете человека, который был бы счастлив долгое время, который жил бы не страдая, не испытывая унижения и оскорблений. Жизненный опыт Антона можно было бы назвать недоброй мудростью.

При этом сам Антон не был ни злым, ни черствым. Он одинаково высоко ценил и проявление лучших качеств в человеке, и эстетическое, духовное, облагораживающее переживание, полученное от соприкосновения с произведениями настоящего искусства.

Антон располагал к себе. С ним часто делились сокровенным, но сам Антон был замкнутым, угрюмым, одиноким. Ему было нелегко нести мрачное бремя своего пессимизма. Антон нуждался в друге, в духовном соратнике, в чьей-то преданности. И поэтому в течение долгих лет, начиная со школьной парты и студенческой скамьи, Антон формировал Виктора по своему подобию. Он внимательно опекал Виктора в минуты душевной невзгоды и был даже где — то рад тому кризису, который не мог преодолеть без его помощи Виктор.

Таким же духовным наставником Антон был и для Марины, хотя до конца в женскую верность и дружбу Антон никогда не верил.

Хотел Антон переделать на свой лад и Таисию. Она привлекла его неуемной жаждой жизни, брызжущей радостью, открытым, легким характером. Антон и не собирался поднимать ее до ледяных высот своего духовного совершенства. Он считал, что Таисия — несложная, незатейливая натура, что достаточно держать ее в состоянии почтительного поклонения, умно, незаметно, но постоянно внушая Таисии, насколько ей повезло с ним и что, лишившись Антона, ей станет просто неинтересно жить. В то же время Антон проповедовал прелести свободной, ни с кем не связанной жизни.

Таисия покорно слушала, соглашалась, потом отмахивалась от Антона, ерошила ему волосы на голове и спешила совершить очередные хозяйственные подвиги.

Однако в один прекрасный день идиллия Антона и Таисии кончилась. Разом и навсегда. Произошло это за сутки до встречи Антона с Виктором. Почти одновременно, как у Виктора с Люсей.

Антон позвонил Таисии и предложил придти к Виктору, чтобы помочь ему перед визитом высокого гостя, но тут впервые за время их знакомства Таисия отказалась. Более того, она пригласила Антона к себе домой, вместо того, чтобы идти к Виктору. К ней приехала из Сибири, откуда родом была вся семья Таисии, бабушка, а точнее старейшина рода. Приехала, как она сама сказала, прощаться, потому что ей пора было собираться в те края, откуда не возвращаются. И просила Таисию, свою любимую внучку, показать ей "своего".

"Свой" оказался перед необходимостью трудного выбора: явиться в дом Таисьи в качестве жениха, обманув ожидания Виктора, или…

Антон выбрал второе.

Несмотря на все свои ухищрения и хитроумную словесную изворотливость, Антон не смог уйти от ответа на прямой вопрос Таисии:

"Ты придешь?.."

И лишь только ответив "нет" и услышав частые гудки отбоя, Антон понял, кого он потерял…

Только поэтому Антон так долго раздумывал, прежде чем решился полностью, до конца раскрыться перед Виктором.

— Что делать, говоришь? — переспросил Антон. — Это самый сложный вопрос. Ответ, конечно, есть… Ты помнишь, я тебе рассказывал о своем знакомом, Валерии Истомине? Он — журналист международник, человек очень нелегкой судьбы… И поэт. Я сейчас попробую тебе прочесть, хотя нет, просто рассказать его стихи, а ты над ними подумай, почувствуй их кожей, осознай полностью. В них, по-моему, содержится истина, которую мы с тобой ищем. И ты, и я.

Стихи эти написаны в разное время. Они короткие, больше похожи на афоризмы, но каждое из них — концентрат состояния, итог случившегося, прожитого, прошедшего… Например, случилась любовь… Слушай…

И не ищи свой идеал напрасно — Нет красоты, а только лесть. Но если я решил, что ты прекрасна, Так значит, так оно и есть.

Ты заметил, как я решил, так оно и есть. Ты влюбился, ты влюблен, ты любишь, именно ты — именно ее и равнодушно проходишь мимо остальных, также, как остальные равнодушно проходят мимо нее. Любовь — чувство индивидуальное, эгоистическое. Вспыхивает, как порох. И обжигает. Как порох твоих эмоций. А время проходит, уходит время…

Все постепенно тает, скоро и мы уйдем. Юность моя золотая в небе теряется журавлем.

Да, время уходит, все пройдет, ничто не вечно — это истины, известные всем, да не всем они по силам… А что вокруг тебя? Оглянись…

Шагаешь, думаешь, творишь, и ищешь, чтобы лично придти к сознанию, что лишь первична боль!

Страдание вторично.

Первична боль, понимаешь? Не сразу, только потом ты осознаешь, что любое действие, любой поступок, любая радость, даже любовь таят в себе боль, вершат ее, как кару, как рок. А за что?..

Есть пол и потолок моих стремлений, а между ними — я. И если потолок высок, как гений, то пол, как сгусток бытия.

А время идет, а время уходит. И копится в душе горечь утрат. Привыкай к потерям, с каждым днем их больше…

Я с каждым годом все мудрей. И все кристальнее познанье. О, тяжесть скорби! С ней — трудней. Без смысла день. Ночь — наказанье.

А время идет, а время уходит. И если ты сейчас, сегодня счастлив, весел и наслаждаешься жизнью, то завтра наступит похмелье, и ты поймешь, что ничего не было, нет и не будет, кроме пустой суеты.

Неумолимо летит время, все быстрей, все быстрей… А умирать жалко. И неохота. Только работа, работа, работа. Как тяжелый труд землекопа. Каждый день себе яму копать кайлом, а потом, смертельно устав, лечь в нее и спать, спать, спать вечным сном.

Бом!.. Прозвенит колокол, пойдешь на последний круг… Финал… Нас на Земле скоро пять миллиардов. А сколько уже ушло в небытие? И жизнь твоя, и смерть твоя — песчинка в великой реке бесконечного времени… А итог?..

Ощущение утерянного, безвозвратно уходящего и в высоком царском тереме, и в кирпично-блочных башнях. И желание остаться, преступить через забвение в пирамидах египтянских, в родах новых поколений. И кресты, и обелиски, и простой могильный холмик — результаты этих исков, говорящее безмолвие.

— Я читал тебе эти стихи, помнишь? Говорящее безмолвие… — повторил Антон и умолк.

"Массаж мозга" был закончен.

Уже давно сгустились сумерки, царил полумрак, стол, стулья,

маски, фигура Антона, молча стоявшего у стены, теряли свои очертания — словно мир погружался в черную бездну…

Антон бесплотно и бесшумно проплыл по комнате и включил свет.

Виктора будто обожгло.

— Где у тебя коньяк?.. В буфете?.. А мясо разморозил?.. Ну-ка, давай поставь что-нибудь в стиле диско, только не очень быстрое…

Виктор кивнул в ответ, механически, как кукла, поднялся, долго размышлял, какую кассету поставить, наконец, выбрал, включил стереосистему, вернулся и сел в кресло.

За это время Антон нарезал тонкими кусками, посолил, поперчил, посыпал приправами мясо, кинул его на раскаленную сковородку, обследовал холодильник, достал и открыл банку с маринованными огурцами и помидорами, выложил их в глубокую тарелку, нарезал хлеба и поя вился в дверях комнаты со сковородкой.

— Вика, давай подставку, живо. А то горячо.

Виктор бросился на кухню, принес подставку. Вдвоем они расставили тарелки, рюмки, разложили ножи, вилки. Антон разлил коньяк.

— Ну… — поднял он рюмку. — Жизнь продолжается… Ты знаешь, что сказал Хайям обо мне?

Кровавый ручей моего сердца снес бы сто домов. А в сто раз больше домов в опасности от моих слез. Каждая ресничка моя — желоб, по которому стекает кровь. А если я сомкну ресницы, то будет потоп.

А нам с тобой он дал простой, но мудрый совет:

Не следует метить сердце метой печали. Постоянно надо читать книгу наслаждения. Надо пить вино и исполнять желания сердца. Ведь неизвестно, сколько проживешь в мире.

— Давай за нас, Вика! За нас! Понял?.. Надо бы тебе все-таки научиться на горных лыжах кататься… И приятно, и полезно во всех смыслах. Ну, поехали…

Они выпили.

Потом еще.

И Виктор с некоторым удивлением понял, что проголодался, что жив, что есть в этом мире тепло. То ли от того, что отпустило нервное напряжение последних часов, то ли от бессонной ночи, Виктор, сам того не замечая, опьянел. Ему показалось, что боль в душе ушла и не вернется. Ему уже не хотелось есть, он подливал себе коньяк, отпивал из рюмки часто, но понемногу и держал терпкую, жгучую жидкость под языком, прежде чем проглотить ее.

Антон тоже пил, но сдержанно и добродушно-внимательно слушал, как Виктор, пьяно улыбаясь, рассказывал, что Марина, похоже, сыграла свою роковую роль, посвятив Люсю в дела триумвирата. Про себя Антон выругался с досады от того, что Марина решилась открыть кому-то факт существования триумвирата без ведома его магистра и основателя, но виду Антон не подал. А потом задумал недоброе…

Для начала он завернул анекдот "со смаком", над которым Виктор долго смеялся, повторяя последнюю фразу: "Странно, что-то есть, а слова нет…"

Потом Антон рассказал, как он в доме отдыха попал в сложную для мужчины ситуацию. Его поселили в одном номере с молодым человеком, а напротив жили две девицы, одна из которых была подругой этого молодого человека. Каждый вечер молодой человек уходил к своей подруге, ее соседка деликатно оставляла их вдвоем, а поскольку ей некуда было деться, то она приходила к Антону. Антон, накатавшись за день на лыжах, не желал ничего, кроме того, чтобы блаженно растянуться на койке, но ему приходилось вести светские беседы с соседкой. На третий день соседка принесла бутылку коньяка. Они с Антоном выпили, развеселились и Антон поцеловал ее в щеку. В ответ она страстно обвила его шею руками, прижалась и прошептала ему на ухо: "Ну, и сила воли у тебя… Целых два дня терпел, бедненький…"

Виктор от этого рассказа развеселился до развязности.

— Вика, если только между нами, мужиками… — доверительно спросил Антон. — А сколько раз ты встречался с Люсей здесь, в твоей квартире?

— Два, — не задумываясь, ответил Виктор.

— За полгода? — искренне удивился Антон. — Ну, это просто несерьезно, старик. Кстати, лучший способ забыть женщину — пойти к другой. Почему бы тебе к Марине по старой памяти не наведаться? Баба она теплая, не откажет, не так ли?

Они еще сидели, еще пили. Виктор дошел до такой кондиции, что, проводив Антона, бессмысленно оглядел комнату, неубранную посуду, махнул рукой и завалился спать.

24

Виктор стоял около дверей квартиры и долго искал в полумраке подъезда нужный ему ключ. Нашел, вставил его в замочную скважину и отворил дверь, повернув одновременно ручку двери ключ в замке, для чего ему пришлось сунуть букет гвоздик подмышку, а спортивную сумку поставить между ног.

В передней было темно, но в комнате горел свет и была включена радиола. Виктор усмехнулся, вытащил букет, встряхнул его и галантно оттопырил локоть. После этого он включил свет в передней, хлопнул дверью и многозначительно, как Антон, откашлялся:

— Кхе! Кхе!

— Марина, это ты? — радостно прозвучал мужской голос, раздались шаги и в дверях комнаты появился Сергей.

Увидев Виктора с букетом в руках, с застывшей улыбкой на лице, Сергей опешил от неожиданность. В руках он держал тряпку, которой стирал пыль. На нескладной фигуре Сергея комично выглядел короткий передник в оборочках, подвязанный на спине чуть ли не под лопатками.

Виктор тоже удивился, но пришел в себя первым. Воспользовавшись "своим" комплектом ключей от квартиры Марины, Виктор явно не рассчитывал встретить здесь Сергея.

— А-а-а, Сереженька! — протянул Виктор. — Привет одноклеточным! Как жизнь?

Сергей поправил очки, ткнув длинным средним пальцем свободной руки в переносицу, снова оглядел Виктора, букет и, уже не смущаясь, спокойно ответил:

— Молодая.

Виктор широко улыбнулся.

— Ха! — сказал он. — Тогда поставим вопрос иначе: как жизнь молодая?

Сергей также широко улыбнулся в ответ Виктору:

— Замечательно.

Виктор отдал букет Сергею:

— Подержи.

И начал раздеваться, продолжая говорить:

— Молодец! А ты растешь, старик, — похвалил он Сергея. — Это же у Марины всегда такая привычка. Ее спросишь: как жизнь? А она в ответ: молодая! Тогда ее спрашиваешь: как жизнь молодая? А она в ответ: за-ме-ча-тельно! Вот и поговорили, вот и ладушки. Быстро ты, однако, усвоил ее уроки… Ну, и где же н-а-ш-а Марина?

И Виктор издал короткий смешок.

— А разве она не пришла с тобой? — прищурился недоуменно Сергей. — Как же ты попал в квартиру?.. Или вы с Мариной каким-то образом договорились?

Виктор пожал плечами:

— Ага, договорились… Нет, сговорились… Ты знаешь, сейчас все сговариваются, потом договариваются, потом разговариваются…

Виктор рассмеялся своему каламбуру, откинул голову, расчесывая волосы широко растопыренными пальцами, и тут Сергей понял, что Виктор крепко навеселе.

— Так все-таки, как ты попал в квартиру? — тихо, но настойчиво повторил свой вопрос Сергей.

— Как? Как, как… Заладил… Открыл дверь ключом… Своим. Не удивляйся и не ревнуй. Мне его Марина сама дала когда-то… Было дело… Ну, чтобы я мог… Ну, иногда… Тогда, когда… Ну, например, как сегодня, завезти ей то, что она просила… Вот…

Виктор нагнулся, пошарил в спортивной сумке и достал из нее ручки для дверей:

— Ага, пусти-ка…

Виктор прошел в комнату, слегка отстранив Сергея, который так и стоял с букетом в одной руке и тряпкой в другой. Виктор хотел примерить ручку, присел около двери, но не удержался и шлепнулся на пол. Его насмешила такая неудача, он добродушно рассмеялся, но вставать не стал, а поставил сумку между ног, достал из нее дверные ручки и покидал их на диван, стоящий рядом с дверью. Потом обнял колени и поднял голову на Сергея.

— Старик! Желание женщины для нас — закон! Не согласен? — и Виктор грозно сдвинул брови.

— Согласен, — сдержанно ответил Сергей. — Конечно, закон. Только законом для меня является желание любимой женщины.

Виктор мотнул головой.

— Любимой? Что ты в этом понимаешь?

— В чем? — насторожился Сергей. Ему был неприятен развязный, пьяненький тон Виктора, то, что у него оказались ключи от квартиры, то, что Виктор сидел на полу, не вставал и не намеревался по всей видимости уходить.

— Как в чем? — небрежно отмахнулся Виктор. — В любви, конечно, в чем же еще.

— То есть как это не понимаю? — вспыхнул неожиданно даже для самого себя Сергей. — Как же это я не понимаю, если люблю!

— Ты?!

Виктор поднял голову и очень серьезно, с искренним страданием, которое засветилось болью в его глазах, сказал:

— Значит, не я один…

— Ты?! — теперь растерянно опустил руки Сергей. — Ты тоже?.. Ты тоже любишь Марину?.. А она?.. Тогда почему же, я не понимаю?..

И он машинально вытер разом вспотевший лоб тряпкой, которую держал в руке. В другой руке уныло висел букет.

Настало время удивляться Виктору. Наконец, он понял, от чего разволновался Сергей, опять негромко рассмеялся, кряхтя поднялся, подошел к Сергею и дружески обнял его, обдав перегарчиком.

— Так ты влюбился в Маринку?!.. Что ж, бывает…

Виктор прошел в комнату, тяжело плюхнулся на диван, покрутил головой и, звонко ударив себя ладонью по колену, опять развеселился:

— Ну, нет, это надо же!.. Цирк зажигает огни — вот как называется этот водевиль…

Виктор посмотрел на побледневшего Сергея, на его худые руки, судорожно сжимающие тряпку и букет, и ему стало жалко Сергея, как жалеют беззащитного малыша, щенка или котенка. И Виктор решил, подражая Антону, открыть Сергею великие истины, вид на горные вершины высокого духа, парящего, как демон во вселенной, над бременем страстей человеческих.

— Ты только успокойся, старик… Не дрейфь… Какая разница: Марина, Люся или Таисья? Все пройдет, все уйдет, растает в черном дыме крематория или превратится в прах и тлен… Все пройдет… Вот как сказал об этом поэт Валерий Истомин, ты, небось, и не слышал о таком?.. А наша истинная сущность — отраженье ужасной истины, что я — лишь только в что-то превращенье круговорота бытия… Лишь только в что-то… Усек, старик?..

— Усек, — уже успокоившись, кивнул головой Сергей. Он внимательно слушал Виктора, ожидая, когда тот возведет до конца храм своих умозаключений.

— Молоток!.. Раз все проходит и все пройдет — пройдет и твоя любовь к Марине. Понял?.. Пройдет, как у меня прошла, пройдет, как прошла у Антона… К Марине, я имею ввиду… Но Марину не вздумай обижать. Так-то! Марина — это ш.п., швой парень, значит.

Она — надежный человечек, никогда не выдаст, да и в делах любовных искусница, тут ничего не скажешь…

Виктор не заметил, как побелели костяшки пальцев Сергея, сжимающие букет.

Но Сергей молчал, и Виктор истолковал его молчание как сомнение в его, Виктора, словах, и поэтому он решил по-дружески открыть глаза Сергею, как недавно ему открыл глаза Антон.

— Жаль, конечно, девку, но время ее ушло… Безвозвратно, как все уходит… Вот, еще несколько лет назад она была вся в соку, как говорится, а сейчас… Сейчас с ней хорошо дружить, но жить… Нет, согласись, что с ее характером ей только на общественном транспорте контролером работать… Скажешь, я не прав, старик?.. И смотри, как бы она тебя не охомутала, совсем в бабу не превратила…

Весь этот монолог Виктора был скорее обращен не к Сергею, как самому себе. Виктор убеждал самого себя в своей правоте, следуя логике и духу Антона, утвердительно размахивал руками, но посмотрел на Сергея только на последней своей фразе.

Сергей сунул тряпку в карман передника, снял очки и тщательно протер их краем передника. Потом прошел в комнату, выключил по пути тихо играющую радиолу, аккуратно положил букет н стол, а очки на сервант и повернулся к Виктору, который с добродушной ухмылкой наблюдал на ним.

— Знаешь что, подонок? — тихо сказал Сергей. — Пошел-ка ты вон отсюда. Это ты — старик, а не я. Это твое время ушло навсегда, а не мое. Это ты так испоганился, что душа твоя, как медуза, скользкая и ядовитая. Я люблю Марину, слышишь, подонок, люблю, а что это значит, любить по-настоящему, тебе никогда не понять. Тебе этого просто не дано, подонок, ты лишен этого, потому что амеба ты убогая среди людей. Я знаю, что Марине больно, что ей тоскливо, что она мечется, как раненая, но я ее спасу, потому что я ее люблю, и мне неважно, с кем она была раньше и какие подонки растоптали ей душу: Пижон, Антон или ты, гнида…

И Сергей решительно двинулся на Виктора.

— Салют, мальчики!

Сергей и Виктор, вздрогнув, повернулись на голос.

В дверях стояла Марина.

— О чем дебаты, граждане представители сильного пола?

Марина подошла к Сергею, крепко-крепко прижалась к нему, и преданно глядя на него снизу, начала нежно выговаривать ему:

— Здравствуй, любимый мой! Не стыдно тебе? Ну, почему ты у меня такой непослушный? Я же тебя просила, родной ты мой, не лишай ты меня моих женских забот. Это же счастье для меня — ухаживать за тобой. Ты здесь хозяин, ну, а я — хозяйка, я сама все уберу-приберу, все сделаю, лишь бы тебе было спокойно, удобно работать. А ты пиши свою диссертацию, хорошо? И потом у нас гость, Сереженька, встречай его, как положено хозяину.

Марина развязала тесемки на спине у Сергея, плавно снял передник ему через голову, взяла очки с серванта и осторожно надела их Сергею на нос.

Сергей улыбнулся и залился краской, словно зажегся красный фонарик. Он привычным движением толкнул средним пальцем очки на место, а Марина поймала его руку и прижалась к ней щекой.

— Пиши, писатель, пиши, — насмешливо заговорил Виктор. — Диссертацию о любви одноклеточных.

Сергей было опять резко двинулся на Виктора, но Марина удержала его и повернулась к Виктору, развалившемуся на диване.

— Гостю, кажется, не нравится тема нашей диссертации? — насмешливо спросила она. — Это, конечно, не то, что разрабатывать режимы прокатки труднодеформируемых сплавов. Ну, а если прокатка на практике не получается, так потому они и зовутся, эти сплавы, труднодеформируемыми.

Однако Виктор отреагировал на слова Марины по-своему:

— Что же ты, Марина, нарушаешь наш святой уговор, а? — причмокнул он губами. — Нехорошо, старушка, нехорошо. Так честные люди не поступают.

— Что ты имеешь ввиду? — холодно осведомилась Марина.

— Сама же привела Люсю ко мне в гости, сама позвонила ей, когда я заболел, а потом приревновала что ли к подруге? Напела ей, что все мужики — подонки, и Антон, и я в том числе, что мы чуть ли не заговор вокруг Люся устроили с одной нехорошей целью: совратить бедную девушку. Ты-то тут не при чем, конечно… Про союз наш рассказала… Учти, что Антон этого не простит… Он не такой уж и добрый, как тебе кажется. Или тебе Сереженьки твоего ненаглядного не жалко? Забыла, как его получила?

— Что происходит?.. Какой союз?.. Марина, объясни мне, пожалуйста, что это он там плетет? — заволновался Сергей.

Марина побледнела, но справилась с собой и еще крепче сжала руки Сергею.

— Подожди, милый… Если ты, Сережа… Если ты действительно любишь меня, прошу тебя, будь терпеливым — я все объясню тебе. Я и сама не понимала, что живу в тумане самообмана. Спасибо тебе, солнышко мое, помог ты мне разобраться во всем. Своей чистотой, своей верой помог. Не думала я, не гадала, что стану любимой, что стану желанной в свои-то годы. А теперь поверила. И за счастье, тобой подаренное, буду благодарна тебе всегда… А что касается Антона и Виктора… пожалей ты их. Антон, конечно, посложней, для него свобода — высшее благо, неприкосновенное и святое понятие, а Вика… Вика так и не понял своего счастья с Люсей, не сумел быть достойным его. Да, было время, когда три одиноких человека решили помогать друг другу, да видно, чего-то настоящего, чего-то человечески правильного не хватало в этом союзе… А с годами выработалась целая философия, привычка потакать любым своим желаниям, прикрываясь высокими словами о независимом духе… Ты подумай об этом, Виктор… Честно подумай… Сам о себе… Больно тебе будет, увидишь ты, что душа у тебя скользкая и ядовитая… Как медуза… Но не пугайся, не бойся — только когда ты сможешь открыто посмотреть правде в глаза, какой бы горькой она не была, только тогда ты сможешь выжить, очиститься… Вот тогда приходи… А сейчас прощай…

Марина взяла спортивную сумку, молча сложила в нее дверные ручки, валявшиеся на диване, и поставила сумку на колени Виктору.

Потом неторопливо вытащила из бокового кармана пиджака ключи Виктора, сняла со связки свой комплект и сунула их обратно в карман.

— А Сережу не трожь, не дай тебе бог, ты же знаешь меня… Иди…

25

Время, время…

Время быстротечно — плывешь в его бесконечном потоке и постоянной сменой впечатлений, событий и забот врачуются, казалось бы, незаживающие раны, пропадает острота ощущения и иногда достаточно солнечного зайчика, который пригрелся ясным утром где-то у щеки, чтобы проснуться с полным ощущением спокойной безмятежности.

Виктор вздохнул, потянулся в постели, упершись ногами в спинку кровати и достав макушкой до противоположной стены. Открыл глаза, встал, ополоснул лицо холодной водой и вернулся в большую комнату. Распахнул окно, впустив свежий, с острым холодком, кристально синий воздух. Улыбнулся, прищурившись, солнцу, включил стереосистему.

Из динамиков раздались глухие, как удары сердца, ритмы там-тама, потом нежно заголосила флейта и все пространство комнаты заполнил органный строй синтезаторов…

Взлетели колени, мелькнули руки, разворот, прыжок, присед…

Ритм, ритм, ритм… А теперь так… И еще… И по-другому… А теперь то же самое, но сидя… Импровизация… А теперь легли и расслабились…

Виктор полежал на полу, ощущая лопатками, икрами ног тыльными сторонами раскинутых ладоней жесткую шерсть ковра. В ванной комнате Виктор несколько раз поменял горячую и холодную воду в душе, растерся пушистым полотенцем, горячим от того, что оно висело на никелированной трубе регистра.

На кухне паровозиком засвистел чайник. Виктор выключил газ и сел бриться. Жужжащие ножи электробритвы оставляли после себя гладкую эластичную кожу. От освежающего ожога одеколона у Виктора возникло ощущение, будто у него обновилось лицо. Яичницу Виктор жарил так, как когда-то его научила Люся — глазунья с хрустящей коричневой корочкой. Тостер катапультировал два подрумяненных куска белого хлеба, на которых сразу оплыли кусочки светло-желтого масла.

Доев яичницу, допив кофе, Виктор хотел было закурить, но раздумал, тщательно перемыл посуду, убрал в квартире, оделся и встал у зеркала, перед тем как выйти из дома.

В длинном зеркальном прямоугольнике на Виктора смотрел высокий, крепкий, загорелый мужчина в черных вельветовых брюках, темно-синей куртке с дутым воротником и темно-коричневой замшевой кепочке. Виктор подмигнул своему отражению, получив тут же зеркальный ответ.

Во дворе дома, как косой, размахивал метлой на длинной белой деревянной ручке дворник Слава.

— Привет начальству, — сдернул он серый блинчик своего берета в ответ на приветственный взмах Виктора и оперся на метлу.

Пока Виктор сметал листья, прилипшие к капоту и лобовому стеклу своих "Жигулей", они побеседовали со Славой о том, что погода стоит, как по заказу, что в прошлом году бабье лето выдалось позже и было коротким и что в соседнем подъезде кто-то помер, а в пятьдесят второй квартире нынче свадьба.

Виктор сел в машину, прогрел мотор, поправил зеркало заднего вида и плавно выехал из двора дома. Определенной цели, какого-то маршрута у него не было, и он, не торопясь, пересек несколько улиц, выехал на набережную и по ней попал на Ленинские горы. Остановил машину, дошел по шуршащей листве до свободной скамейки и сел.

Та ли это была скамейка, на которой они сидели когда-то с Люсей — почти три года, или не та, Виктор не помнил, да и приехал он сюда не для того, чтобы снова предаваться бесконечным размышлениям о том, что произошло в то время с ним, с Антоном, с Мариной, с Люсей, с Таисьей, с Сергеем — просто Виктор ощутил, что если он и думает о прошлом, то совершенно спокойно, нет, не равнодушно, а как о чем-то далеком, что произошло даже как будто не с ним, а с кем-то другим. И как всегда, в такие моменты Виктор удивился тому, каким же он был когда-то несмышленым, и что повторись эта история сейчас, он бы уже не совершил тех глупостей, которые, увы, не исправишь, а, с другой стороны, может быть, все получилось к лучшему.

Да, конечно, Виктор должен был с самого начала, не таясь, рассказать Люсе всю правду. Это было бы честно, правильно, но неизвестно, что было бы дальше, как бы к этому отнеслась Люся — для женщины вокруг любимого обязательно должен сиять ореол мужества и благородства, впрочем, и для мужчины в женщине должно быть нечто… Так каждый человек тешит себя какой-то иллюзией и, даже зная горькую правду, делает вид, будто она существует, и только время, быстротекущее время, расставляет все по свои местам.

Тогда, когда уже все в прошлом.

И наверное, совсем ни к чему рассказывать обо всем, до конца.

Есть вещи, о которых лучше молчать. Несмотря ни на что.

К числу таких происшествий, подумал Виктор, можно отнести, например, такой случай, который произошел в семье Виктора, когда еще были живы отец и мать.

Как-то к ним приехала погостить из-под Тамбова сестра отца со своим сыном. Двоюродный брат был одного возраста с Виктором.

Тихий, невзрачный мальчик — он ничем не запомнился Виктору. Вскоре после того, как они уехали, тетка прислала письмо, в котором радостно извещала, что ее сынок нашел в вагоне и тут же подарил своей мамочке женские часы. По описанию они полностью соответствовали трофейным часам, подаренным в свое время отцом Виктора своей жене и пропавшим из дома с отъездом тамбовских родственников.

Об этом происшествии Виктор узнал случайно от матери, когда она лежала в онкологическом центре. Сложность семейной ситуации заключалась даже, может быть, не в том, что мальчик взял эти часы и наивно "нашел" их в поезде, а в том, что тетка из Тамбова неоднократно их разглядывала и с завистью восхищалась ими. Сын, скорее всего, хотел сделать матери подарок, мать же также наивно сделала вид, что поверила случайной находке.

Вот так и появилась семейная тайна.

Мать Виктора молчала — попробуй, скажи мужу о случившемся, мальчик так и вырос в полной уверенности, что никто ни о чем не догадался, а его мамочка не удержалась и приехала на пятидесятилетие брата в обновке.

Отец Виктора мгновенно узнал часы, но тоже ничего не сказал, только спросил у жены, где же его подарок. Мать Виктора, закусив до крови губу, отвела глаза, и отец все понял. Вечером он увел сестру в лес — дело происходило за городом, на даче, которую снимали родители Виктора. О чем они там говорили — неизвестно, но когда вернулись, сестра молча протянула часы матери Виктора, но не удержалась и картинно изумилась:

— Все-таки не мог Рудольф этого сделать…

Вот они иллюзии, вот она правда…

Виктор усмехнулся, подумав о том, что тайны семейные имеют аналогии и в общественной жизни. Например, далеко не обо всем, связанном с деятельностью института, в котором работал Виктор, можно судачить с первым встречным. Также и любой поступок имеет свое второе, третье или неизвестно еще какое по счету дно. И для того, чтобы докопаться до этого последнего дна, надо знать все и о человеке, совершившем поступок, и о побудительных мотивах, и о последствиях.

Возможно ли это?

А если и возможно, попробуй-ка возьми на себя роль верховного судьи и, осуждая бескомпромиссным прокурором мелочность чужого эгоизма, не станешь ли одновременно великодушным адвокатом своего собственного "я"? И тогда тебе станет тоскливо, подумал Виктор.

Тоскливо от того, что, ох, как далеко не всегда великие идеалы руководят людьми в их каждодневной суматошной жизни. И от того, что мудрость — результат прошлых ошибок, которые исправить уже нельзя.

Виктор встал, не спеша дошел до машины, посидел у открытого окна и снова тронулся в путь. Спустился вниз с Ленински гор и покатил по набережной, мимо Окружного железнодорожного моста, под насыпью которого, на другом берегу Москва-реки сияли купола Новодевичьего монастыря, пересек реку по Бородинскому мосту и опять двинулся по набережной в сторону Центра международной торговли.

В этом Центре когда-то велись переговоры с одной иностранной фирмой на предмет покупки лицензии на режимы прокатки труднодеформируемых сплавов и в этих переговорах участвовал как специалист Виктор. Переговоры кончились ничем — в конце концов было принято решение закупить партию готовой катаной стали, потому что оказалось, что рассчитать подобный режим могла и лаборатория Виктора — зачем же тогда покупать лицензию — а вот гарантии того, что сталь будет получена с заданными свойствами, не было.

Тогда Виктор убедился, какая же это непростая наука — внешняя торговля. Развеялась его иллюзия, что купить-продать в международном бизнесе — это, примерно, то же, что и сделка на колхозном рынке. При этом Виктор воочию увидел людей, которые ворочали миллионами, получая зарплату вдвое меньшую, чем он сам.

Но до Центра международной торговли Виктор не стал добираться, свернул направо и выехал к зоопарку. Найдя место, где можно было оставить машину, Виктор вошел на территорию зоопарка и присел на скамейку около большого пруда.

Белые и черные лебеди величаво рассекали ставшую от утренних холодов уже прозрачной воду, утки сбивались в стаю и время от времени с треском рвущегося на ветру полотна взлетали, делая два-три тренировочных круга над зоопарком. В середине ж пруда, на небольшом островке, рядом со сколоченным из зеленых досок домиком сидели, спрятав головы под крыло, те утки, которые, очевидно, не собирались подвергать себя опасностям дальнего перелета, а предпочитали перезимовать здесь, за пазухой большого города.

Глядя на этих цивилизованных птиц, Виктор подумал о том, что они изменили своей природе, своему вечному инстинкту и, скорее всего, встали на путь прямого вырождения. Не понимая этого, конечно. Они избрали то, что легче далось сегодня — вот также поступают многие люди. Но люди отличаются от уток тем, что знают, что будет завтра, что завтра их не будет, а сегодня надо трудиться для тех, кто придет на их место завтра.

В этом весь смысл жизни, вся ее диалектика. И если ты не понимаешь этого или начинаешь жить только ради себя, то тогда и возникает та самая двойственность существования от необходимости натянуть маску искренности, благородства, честности на лицо своего эгоизма.

По такой же схеме, подумал Виктор, возник и так долго существовал союз троих: Антон-Марина-Виктор. Союз-маска свободных от каких-либо обязательств людей, единственным принципом которых было: мое желание — закон!

Виктор вспомнил, как он вел планомерную осаду Люси, притворяясь то бесшабашным оптимистом, то убитым горем сиротой, то безнадежно влюбленным, как он предлагал Люсе стать ее рабом, но… только на время их встреч, и как он все-таки добился своего… и жестоко за это поплатился.

В конце такой схемы, по которой существовал триумвират, всегда стоит тупик. Также, как в деле Марчука, который доказывал, что можно повысить производительность агрегатов на тридцать процентов, и нашлись же люди, поддержавшие его идею. Где сейчас этот Марчук? Все давным-давно о нем забыли, а если и вспоминают, то как об анекдоте, а ведь этот анекдот, может быть, составил смысл целой жизни этого человека.

Двойственность начинается с первой лжи, подумал Виктор.

Может быть, не с первой лжи, но с главной лжи, со лжи в главном. А когда же я дрогнул, сознательно солгал себе в первый раз?

В самый трудный момент своей жизни…

— А какие же мы хорошенькие, какие сладкие. А вот мы тут сядем, отдохнем, вот на этой скамеечке, здесь и солнышко как раз светит, — услышал Виктор женский воркующий голос.

Виктор сидел, закинув голову навстречу нежаркому осеннему солнцу, закрыв глаза и надвинув кепочку на лоб. Он открыл глаза и увидел молодую мамашу в очках, в сиреневой пуховой шапочке, в зеленом приталенном пальто и черных резиновых ботиках. Она склонилась над детской коляской, мерно ее покачивая, а потом присела рядом с Виктором.

— Господи, Таисия! — удивился Виктор.

Таисия неторопливо повернула голову, посмотрела на Виктора и поздоровалась так, словно они расстались только вчера:

— Привет.

— Не признал сначала, — заговорил Виктор. — Я же тебя в очках никогда не видел.

— Что же я по-твоему девка молодая, на выданье, и буду очки таскать, как старуха? — посетовала она на непонятливость Виктора. — Сейчас я уже замужняя, можно и носить. Близорукость у меня. С детства. Уже около минус пяти. Говорят, операции сейчас делают, исправляют глаза, не слышал?

— Слышал. Есть даже специальный институт микрохирургии глаза. У нас один сотрудник, Иван Сергеевич, такую операцию сделал. Удачно.

— Боюсь я, — вздохнула Таисья. — С другой стороны, привыкла. Ты в стереокино никогда не был?

Виктор утвердительно кивнул головой.

— Был, значит, — поняла Таисья. — Так вот, когда там на экран без очков смотришь, то все размытым кажется, а если очки наденешь, то все такое крупное, близкое и словно лезет на тебя. Вообще-то я хожу без очков и никого не вижу. Спокойней мне так, о своем думаю. Да без очков мне и люди кажутся лучше, красивее. Вот на тебя посмотрела, седой ты уже, в морщинках, а ведь молодой еще мужчина.

— Скоро сорок, — улыбнулся Виктор.

— А моему Анатолию тридцать. Тоже не мальчик, в армии отслужил. Он у меня на заводе, который "Москвичи" делает, работает. И танцует. В самодеятельности.

— Сын? — кивнул головой на коляску Виктор.

— Нет. Девочка. Верой назвали. В честь моей бабки из Сибири, ту тоже Верой звали. Год, как померла, как раз под ноябрьские. До девяноста совсем немного не дотянула.

Таисия ненадолго задумалась, замолчала, потом мягко улыбнулась:

— А нам уже целых четыре месяца и пять дней, мы уже почти пять килограмм весим…

И Таисия, засветившись от счастья, стала обстоятельно рассказывать Виктору, как проходила у нее беременность, как она рожала, как день ото дня растет и крепнет ее Верунька…

Виктор смотрел на Таисию. Она раздалась, округлилась, верно, не ограничивала себя после родов. Исчез девичий румянец, глаза совсем скрылись в складках припухлых век и только временами, когда Таисия смеялась, в ней проглядывала прежняя, скуластая, брызжущая неуемной жаждой жизни, веселая девушка. Виктор заметил, что изменился не только облик Таисии, стала другой ее речь. Раньше, может быть, под влиянием Антона, Таисия читала вслух стихи… Куда это ушло?.. И еще Виктор подумал, что, наверное, ей ни к чему исправлять зрение — пусть живет в замкнутом мире своих радостей и забот, своих иллюзий. А также Виктор представил себе эту, еще молодую, но уже по-бабьи грузную женщину женой Антона…

Переключившись на Антона, Виктор вспомнил, как Антон влиял на него именно в самые трудные моменты жизни.

Тогда, когда нельзя лгать себе…

Обращаясь к Антону за помощью, Виктор хотел решить свои проблемы, но вместо того чтобы самому найти верный ответ на мучившие его вопросы, Виктор брал готовые концепции Антона.

А ведь каждый сам к своему идет итогу.

У Антона не было детства — Виктор вспомнил рассказ Таисии о космонавтах, которые видели в межзвездном черном пространстве корабль со своими умершими родителями, и подумал, что Антон не смог бы на месте этих космонавтов увидеть своего отца, да и мать ему представилась молодой, даже моложе Антона, девушкой.

Так кто осудит Антона за то, что он изначально не верил в Добро и Любовь? А ведь это — основа той истины, в которую надо верить, просто верить и все, верить, что Добро всегда победит Зло, не смотря ни на что. Антон же отрицал даже права на иллюзию, на утешение, на сознательный самообман, который, может быть, необходим человеку, чтобы найти новые силы для жизни. А женщинам вообще свойственна по природе своей склонность к само обману, поэтому Антон относился к ним, как к неразумным детям, которым не дано понять высокомыслие мужчин. Нет, пожалуй, невозможно, подумал Виктор, представить Антона любящим мужем, главою семейства, и все-таки спросил Таисию:

— Антона давно не видела?

— С тех пор, — равнодушно, не задумываясь, ответила Таисия.

— Да… разлетелась наша компания, — больше в ответ на свои мысли сказал Виктор. — Ты замуж вышла, дочка у тебя, Марина с Сергеем поженились…

— А ты все один? — полюбопытствовала Таисия.

— Один, — подтвердил Виктор.

— Хочешь невесту тебе найду?

— Спасибо, я сам.

— Ну, как хочешь. Есть у меня одна деваха на примете. Хозяйственная, работящая, не то, что эти современные пигалицы — колечки, браслеты, намажется, сигарету в зубы, а помыть, постирать, приготовить не могут. Кстати, Марина мне звонит часто.

— По-прежнему по театрам ходит? — спросил Виктор.

— Нет, ей теперь не до гулянки, — ответила Таисия. — Они же с Сергеем мальчика взяли из детского дома, Маринка-то сама не родит, не может, да и годы не те. Славный мальчишка у них, рыжий.

Тут Виктор подумал, что вот и у Марины была своя иллюзия, свой самообман, в котором она жила праздничной атмосферой театра, переживаниями героев и перевоплощениями актеров, и что этот мираж утешал, поддерживал Марину после краха ее любви к Пижону, заменял истинное чувство к Антону и Виктору. А теперь ей этот мираж не нужен, потому что у нее есть Сергей.

В этот момент Виктор, до того без особого душевного волнения и накала размышлявший о прошлом, вдруг почувствовал, как его захлестнула жаркая волна стыда перед Мариной… За его трехлетнюю жизнь у нее захребетником, за безобразную сцену их последнего разговора, когда он, пьяный, ввалился к ней в квартиру и хотел унизить Сергея, а унизил самого себя…

Также, как есть истины, в которые надо просто верить, есть и поступки, дела, которые просто нельзя совершать. Нельзя и все тут.

А границу этого табу знает только нравственность…

Таисия опять склонилась над коляской, в которой закряхтел, потом коротко вякнул и, наконец, немного скрипуче заплакал маленький человечек, требуя помощи, внимания, ласки к себе, к уникальному, единственному и неповторимому. И сколько же ему еще предстоит пережить и помучиться, прежде чем в душе его, которая пока и не проснулась даже в этом крохотном тельце, станет жить неиссякаемая вера в Добро — основа будущей высокой нравственности, до которой идти и идти, как до заоблачной вершины.

Так думал Виктор, а Таисия, непрерывно приговаривая, успокоила дочку, поднялась, объявила, что пора уже кормить Веруньку, и, легко попрощавшись — пока… — покатила коляску вдоль пруда, так ни разу и не обернувшись. Виктор долго смотрел ей вслед и почувствовал укол легкой досады от равнодушия Таисии, хотя вовсе и не желал продолжения знакомства и общения с ней.

Одиночество… Оно чувствуется не только в пустой квартире, не только среди себе подобных в уличной толпе, где каждый торопится мимо по своим делам, но и в том, что у тебя нет ни родных, ни друга, подумал Виктор и остановил сам себя: "Ну, это, старик, ты уж слишком. А если тебе и одиноко — сам виноват…"

Виктор встал со скамейки, инстинктивно отряхнулся, поправил кепочку и пошел к машине. Выехал на Садовое кольцо, потом свернул на радиальный проспект, через минут тридцать вошел в ресторан. Метрдотель Миша провел Виктора к столику, помог ему сесть, придвинув стул, и, вежливо поговорив о теплой золотой осени, прислал официанта. Борис не стал записывать заказ, он осведомился только, что будет пить из крепких напитков клиент, и, узнав, что Виктор за рулем, но голоден, предложил ассорти из рыбы, зеленый салат, красный борщ и поджарку с грибами. И, естественно, минеральную воду, масло, калач… К выбору десерта они решили вернуться попозже.

Ресторан этот был расположен далековато от центра, не столь многолюден и посещаем, но имел свою постоянную клиентуру, благодаря хорошей кухне и вежливому, ненавязчивому обслуживанию.

Именно сюда возил Виктор пообедать свой "экипаж", поэтому здесь его хорошо знали.

Виктор, не торопясь, отобедал, с особенным удовольствием съев поджарку, которую здесь готовили по-своему: на картофель, порезанный кружками и обжаренный в масле, клали также слегка обжаренные куски мяса, сверху отваренные грибы и все это томили в духовке, обильно залив напоследок сметаной. Виктор понимал что в его годы пора отказываться от таких, способствующих росту уже наметившегося брюшка блюд, но сегодня решил расслабиться.

Зато от десерта Виктор отказался.

Вечер он провел дома, у телевизора. Транслировали в записи встречу советских и канадских хоккеистов, а в перерыве показали видовой фильм о горных лыжах.

Виктор все-таки попал в горы с Антоном. Долетев самолетом до Минеральных Вод, они автобусом добрались до Чегета. Антон с утра уходил на подъемник, а Виктор в группе начинающих осваивал "плуг", "соскальзывания с бугра" и другие азы горнолыжной техники на небольшом склоне соседней горы. В обед они встречались, потом гуляли по дороге до Терскола, а вечерами сидели либо у камина в гостиной, либо в кафе или баре. На седьмой день обучения инструктор поднял группу начинающих на гору. Подъемников оказалось три, один за другим, на каждый стояла своя очередь, и только где-то часам к десяти Виктор оказался на верхней точке.

Виктор стоял, опершись на палки, и ощущал, как, несмотря на синее небо, припекающее солнце, белый снег и карнавально яркие костюмы горнолыжников, несмотря на атмосферу праздника, у ног которого раскинулась величавая панорама долины, в душу отчетливо вползал холодок страха. Потому что казалось, в одном шаге от Виктора за овальным гребнем крутого склона зияла пропасть. Антон рассказывал Виктору, что на заре горнолыжного спорта люди не имели понятия о слаломе и просто неслись с горы по склону, падали, вставали и снова устремлялись вниз.

Выбирая более пологий спуск, Виктор отъехал в сторону, сделал поворот, потом еще, а когда притормозил и остановился, то с удивлением заметил, что страшная часть склона осталась позади. Осмелев, Виктор двинулся дальше. Но склон, что открывался ниже, походил на выгнутую сферу, усеянную почти в шахматном порядке неровными снежными буграми. Только к обеду, измотанный в конец бесконечной горой, Виктор устало ввалился в номер гостиницы.

На нижней койке двухэтажной кровати сидел Антон. В руках он держал стакан.

Виктор поставил лыжи в угол, стянул шапку, куртку, повесил их на вешалку, расстегнул крепления и стянул колодки горнолыжных ботинок. В носках прошел в комнату, сел на кушетку напротив Антона и улыбнулся ему изможденной улыбкой:

— Устал…

— Съехал? — спросил Антон, не поднимая глаз.

— Одолел ее, проклятую, — гордо сказал Виктор и хотел было рассказать о спуске, но тут Антон поднял глаза и Виктор понял, что с ним неладно.

— Случилось что, Антон?

— Не ругай гору… Я сегодня сбил девушку…

— Как же это произошло? — не совсем еще осознавая происшедшее, спросил Виктор.

— Начинающие… Чайники… Инструктор выстроил их по склону змейкой, вот они по очереди и спускались. Кто-то съедет в одну сторону, остановится и ждет, когда следующий сверху тронется, а сам в другую сторону… Получилось две такие цепочки сверху вниз… А я сбоку вылетел, не видел… От одного-то я увернулся, мне пришлось сделать разворот, лыжи не успел закантовать и меня сбросило со склона… А ниже оказывается стояла она… И я… Масса-то громадная… Переломил ей обе ноги, упал на нее, нас потащило дальше и метров через пятьсот вынесло на камни… Ее лицом по камням протащило…

Виктор сидел, ошарашенный. Он сам только что был на горе, видел эти склоны и камни.

— Как же так?.. Ты же прекрасно катаешься… Почему так вышло?..

— А что почему? — пожал плечами Антон. — Все травмы в горах происходят только по двум причинам: либо ты, либо тебя.

— А что с ней?

— Я со спасателями сам ее спустил. В больницу отправил. Здесь прекрасное ортопедическое отделение. Сказали, что через восемь-девять месяцев будет ходить, но хромой останется на всю жизнь. И лицо повреждено.

— Так что же теперь делать? — растерянно спросил Виктор Антона.

— Ничего, — сказал Антон. — Обедать пойдем…

… После обеда, во время прогулок по горным дорогам, вечерами было свободное время, которое Виктор и Антон обычно проводили в беседах. Они не касались в своих разговорах ни Люси, ни Марины, ни Сергея, ни Таисьи, но Виктор время от времени, то ли рассказывая о прочитанной книге, то ли вспоминая какой-то фильм или случай из жизни, постоянно уточнял для себя концепцию Антона. Антон говорил охотно, подробно разъясняя свою теорию, что человек обречен жить и страдать, а никто не спросил его, желает ли он этого, что, скрывая свою животную сущность, люди обязательно становятся двойными, но такими их делает еще и сама жизнь, что каждому своя боль, свое страдание ближе, чем боль или страдание другого человека, что подняться надо всем этим может только бесстрашный философ, осознающий всю тщетность жизненной суеты, что такая доля недоступна женщине и что единственный смысл существования человека — в утверждении своего "я", каким способом, это неважно, потому что волей-неволей каждый считает, что избранный способ самоутверждения — лучший, потому что избрать иной способ самоутверждения в силу своего разума, способностей и характера, человек не может. Значит, все заранее предопределено и живет человек уготованной ему судьбой.

Виктор во многом соглашался с Антоном. Да, действительно, в больнице он убедился, что любого больного интересует прежде всего своя болезнь, что путь к духовным вершинам — это не прогулка с любимой под луной по цветущему саду и что самоутверждение — необходимое условие реализации любой личности. Но при этом Виктор, наконец-то, разобрался, что же его всегда тревожило и мучительно не устраивало в концепции Антона.

А понял это Виктор, найдя ответ на такой вопрос: является ли для Антона аксиомой, постулатом всей его теории вера в Человека?

Оказалось, что нет.

Более того, оказалось, что таким эталоном, то есть честным ответом на этот вопрос, меряется не только концепция Антона, но и любое действие, любой поступок любого человека. Можно, например, понять и простить мальчика, укравшего часы, чтобы подарить их матери, но нельзя простить мать, заведомо знавшую, что она принимает краденый подарок.

Придя к такому выводу, Виктор почувствовал, как начинают успокаиваться болевые точки его души, стал опять ощущать себя цельным, а не как бы разделенным надвое человеком.

О своих выводах Виктор не говорил Антону, но тот, видимо, почувствовал, что у Виктора есть свое мнение на этот счет. Их беседы совсем прекратились после того, как Антон сбил на горе девушку.

Виктор знал, что Антон больше не ходил в больницу к пострадавшей, не узнал ее имя и адрес, чтобы хоть как-то помочь ей — гора спишет, на горе такое случается часто, что поделаешь, несчастный случай… Несчастный случай… Несчастная девушка…

Они не говорили об этом.

Молчали.

А когда вернулись в Москву, просто разошлись в разные стороны, помахав на прощанье друг другу…

… Виктор выключил телевизор, почистил зубы, лег, почитал немного переводной роман о сицилийской мафии и уснул.

Утром Виктор проснулся сразу и, совершив свой обычный ритуал, состоящий из гимнастики, душа и завтрака, продолжал размышлять о том же, как будто и не было ночного перерыва между вчерашним и сегодняшним днем.

Память вернула Виктора в зоопарк, и Виктор по ассоциации вспомнил случай из той поры, когда он еще учился в школе.

Это было в четвертом или пятом классе. Очередной урок зоологии проходил в зоопарке. Весь класс был возбужден, дети плохо слушались, толкались, бегали, шумели и представляли собой полудикую стаю. Их с трудом укротила классная руководительница, построив в пары и замкнув колонну, которую возглавила экскурсовод.

Виктор в паре с Антоном то картинно перепрыгивал через мелкие лужи, то натыкался на впереди идущего, то деланно изумлялся каким-то зверям в вольерах, но все это делал с оглядкой на Антона. Антон шагал молча, глубоко засунув руки в карманы курточки, и лишь легким прищуром глаз давал понять Виктору, что он заметил и оценил его проделки.

Наконец, подошли к клетке, в которой лежал лев, дети сами собой встали полукругом вокруг экскурсовода и выжидательно на нее посмотрели. Сразу же стал слышен шум проехавшего вдалеке трамвая, тонкий вскрик какой-то птицы и унылое шуршание накрапывающего дождика.

Экскурсовод, пожилая рыхлая женщина, проговорила себе под нос, но все услышали:

— Слава богу, хоть сегодня тихо.

И с неприязнью добавила:

— Ох, уж эти детки…

— На твою тетю Фросю похожа, — шепнул Виктор Антону на ухо.

У Антона сузились глаза.

— Итак, дети, перед вами царь зверей, — привычно равнодушно повысила голос экскурсовод.

Дети невольно поглядели на клетку и увидели, что царь зверей лежит на черном мокром цементном полу, закрыв глаза, что он похож скорее на большую голую кошку с серым, слипшимся от дождя воротником, чем на повелителя земной фауны, что он, как и звери в остальных клетках, совсем не страшный и не кровожадный.

Экскурсовод монотонно продолжала свой, построенный в полном соответствии с рекомендуемой методикой, рассказ о семействе кошачьих, а Антон неотрывно смотрел на льва.

— Спит, наверное, — прошептал Виктор Антону.

— Хищники днем всегда спят, — ответил также тихо Антон. — Я слышал, что если смотреть на зверя в упор, то он не выдерживает взгляда человека…

И в этот момент лев поднял голову и с неожиданно проявившимся величием равнодушно посмотрел на группу человеческих детенышей.

Что-то заставило его задержать свой взгляд на Антоне.

Виктор, стоящий рядом, увидел, что у льва большие, спокойные, покрытые пленкой скуки, желтые глаза. Лев, не мигая, замер на мгновенье, потом слегка сморщил нос и опустил нижнюю губу, собираясь зевнуть, — получилась презрительная гримаса.

— Ну, ладно, — стиснув зубы, прошептал Антон.

За дальнейшими действиями Антона и лев, и Виктор наблюдали с удивленным интересом. На указательном и большом пальцах левой руки Антона оказалась надета тонкая резинка. Правой рукой Антон достал из кармана согнутую из обычной проволоки скобку, натянул резинку, незаметно для других, укрывшись плечом, от живота прицелился и…

Пулька угодила льву в черный мокрый нос. Он несказанно удивился, возмущенно привстал и, поняв, что не в его власти отомстить обидчику, издал поначалу сиплый, жалобный крик. Лев стал метаться вдоль прутьев ограждения, как бы раскачивая на ходу свой яростный, безумный, звериный рев, в котором звучала безысходная тоска по свободе. Забеспокоились, забегали звери в соседних клетках: львицы, пантеры, ягуары, леопарды. Они поддержали льва нестройным, но мощным хором, где-то жутко захохотали гиены, заорал дурным голосом павлин, заверещали дискантами обезьяны… — заголосил весь зоопарк.

— Это, как цепная реакция, — натужно объясняла классной руководительнице экскурсовод. — И каждый раз ни с того, ни сего. Прямо истерия какая-то…

Не только Виктор и остальные дети, но и Антон ощутили страх перед бунтом зверей — настолько яростен был крик тоскующих по свободе и посаженных за двойные решетки.

За двойные…

Когда же наносится человеку обида, которую он не в силах простить, подумал Виктор. Вот они расстались с Антоном молча, даже не сказав друг другу "прости" или что-то в этом роде. Нет, просто разошлись и все. Наверное, Антон ждет, что Виктор позвонит первым…

Эх, Антон, Антон, подумал Виктор, любишь ты быть тамадой за столом. Всегда провозглашаешь себя президентом республики, потирая руки, принимаешься за "массаж мозга". А что в результате? Добился-таки своего — Виктор теперь и сам готов помассировать мозги своему учителю. И ответить ему его же словами:

Раз все в сравненье познается — Пусть будет познано вдвойне: Я — Человек! А это — Солнце…

Пусть будет познано вдвойне, подумал Виктор, но нельзя быть двойным, жить двойным — отравишься! И помни о белом мгновении, о котором говорил Марк, — неумолимо наступит час, когда придется держать ответ перед самим собой и посмертная маска отразит либо ужас перед панорамой бесцельно прожитой жизни, либо спокойствие от сознания, что ты сделал все, что в твоих силах для победы Добра…

Виктор знал, что ему делать: он тщательно, не торопясь, переоделся, приготовил смесь и инструменты. Потом включил стереосистему, и после малой паузы, вздохнув, протяжно запели скрипки, затрубил гобой и серебром посыпались синкопированные радостные и тревожные одновременно трели клавесина.

Виктор работал долго, пока из аморфной глины не стали проступать контуры человеческого лица.

Москва

май 1984 — январь 1985

Оглавление

Виталий Владимиров ЗАКРЫТЫЙ ПЕРЕЛОМ повесть

  1

  2

  3

  4

  5

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25