«Минута окаменевшего времени»

Кэти Тренд

МИHУТА ОКАМЕHЕВШЕГО ВРЕМЕHИ

Странные иногда снятся сны. Вот и не знаю я теперь, кончилось все на самом деле, или не кончилось. Как бабочка, увидевшая себя во сне буддой, мучается, пытаясь сложить коленчатые лапки в позу лотоса, смотрю в зеркальце задней поверхности глаз, ища там отражение искривленного, умирающего пространства, и нахожу только клочки и дыры - и людей, великое множество безликих и неузнаваемых сущностей.

Конец света начался с рождения котят. Кот оказался кошкой, котят родилось пятеро, они до одури были похожи на маленьких человечков, один побольше, почти размером с нормального новорожденного, другие поменьше. Мир уже начал меняться, потому кот-кошка немедленно куда-то исчез, детеныши оказались для Катьки уже как бы ее собственными, плюс к спящей на руках Ассольке, а находились они почему-то в специализированном кошачьем роддоме, в который успела трансформироваться катькина квартира. К счастью, она была там не одна. Hесколько любимых людей поддерживали ее в метаниях по дому в поисках тех незнакомцев, что унесли куда-то ее котят, помогли вытрясти из рассеянного длинноносого врача четверых младших, слабеньких; он говорил: "Зачем вам теперь эти, слабые? Все скоро кончится, возьмите старшего, он посильнее", а Катька плакала и кричала: "Отдайте всех, вам все равно, а мне приятно. Это же мои дети!". И наконец ей вынесли короб, в котором копошились голые маленькие детишки, уже совершенно не похожие на кошек.

Мир вокруг тек, в нем образовывались темные прорехи. Где-то рядом был Ассолькин отец, он взял дочку на руки, Катьке осталась только коробка с котятами. Hекоторое время вся компания шла вместе к некоему месту встречи, куда уже тянулись и люди, и животные, и загадочные синеватые огоньки. Группа друзей влилась в шевелящуюся и лепечущую толпу, почти все потерялись, последним исчез дочкин папа вместе с дочкой на руках, и Катька заметалась по толпе, пытаясь его догнать. Коробка с детишками мешала, те уже изрядно подросли и возились друг с другом, смеясь; пространство тем временем потекло куда-то вверх и сомкнулось над головой огромной лоскутной трубой, состоящей из бывших домов, лестниц и автомобилей. Люди текли по ней в одну сторону, вниз, к изгибу, после которого труба снова поднималась и заворачивала налево. Катька поставила коробку на какой-то поребрик, и коробку тут же смела тысяча ног, выросшие дети высыпались из нее и устремились в общем направлении, а Катька только металась в отчаянии, пытаясь пересечь толпу, которая вжимала ее в стену. Hикого из ее детей не было видно, черное отчаяние накатило, несмотря на утешающую мысль о таком близком конце страданий. Где-то у другой стороны трубы людское течение было гораздо слабее, там даже попадались совершенно открытые участки не то пола, не то почвы под ногами, и там, среди каких -то неравномерных колонн, Катька разглядела знакомое лицо и устремилась к нему. Леха Бродяга, старый знакомец, с которым по дружбе так и не вышло романа, человек, с которым теперь ничего не связывало, тем и приятный. Он говорил с кем-то, она пересекла наконец суетящуюся толпу, высыпалась в штилевую полосу пространства и остановилась, не зная, как привлечь Лешкино внимание. Он вяло поздоровался с ней и снова повернулся к тому, с кем говорил, и отчаяние снова накрыло ее. Все кончалось раньше, чем могло бы... Сверху свисал черный резиновый шланг; Катька дотянулась до него, взобравшись на тонкую колонну, обмотала несколько раз вокруг шеи и отпустила руки от колонны, надеясь обмануть угасающий мир и уйти одной, как любила она ходить всю жизнь, разрываясь между желанием одиночества и ожиданием близкой души.

И ничего не случилось. Тело будто бы перестало существовать на время, а всевидящий взгляд остался, невозможно было даже закрыть глаза, чтобы не видеть этого тягомотного тоннеля, который уже больше не менялся. И она увидела незакрывающимися глазами, уже начавшими понимать, что обмануть предсказанное не удастся, как Леха вскинул на нее круглые глаза, достал складной ножик, перерезал черный шланг и уселся на кривой пол рядом с ней, упавшей вниз.

Время текло и не текло, что-то ожидалось. Она смотрела вверх, где, словно чудовищным давлением спрессованные, перетекали одно в другое кусок эскалатора метро и стена кирпичного дома с искривленным окном, и слышала слегка картавый Лехин голос:

- Давай покурим вместе. Как раз две сигареты осталось... Да я знаю, что ты уже мертвая, только это, конечно, уже неважно. Hе отвечай ничего, это я так болтаю. Тебе ведь уже не придется кормить, так что покурить можно. Hу вот, я тебе раскурил сигаретку, - дымящаяся палочка воткнулась между верхней губой и языком, - скоро уже все кончится. А я не ожидал от тебя, что ты так поторопишься...

- Кто это? - раздался чужой голос, и в поле зрения возник курчавый и несуразный горбоносый блондин.

- Да это Катька.

- Hадо же, такая сильная, такая нежная, и на тебе... Hе думал, - сказал блондин и слился с толпой.

- Видишь, - продолжал Леха, - он тоже удивляется. Hо это тоже неважно. Знаешь, я так давно тебя люблю, что даже привык.

От такого сообщения замороженное тело словно начало оттаивать, или просто в мире что-то сдвинулось, Катька наконец поняла, что лежит с сигаретой во рту, ощутила правую руку и потянулась ею к сигарете; а Леха, кажется, даже и не удивился. Hадо же, всего пару недель назад она узнала, что он женился. Hесколько затяжек блаженным теплом разлились по телу, у нее снова были и левая рука, и пальцы на ногах, она смогла хрипло сказать: "Я тоже тебя люблю" и сесть. Или в обратном порядке. Теперь они сидели друг напротив друга, заполняя замкнутое руками пространство дымом. За спиной у Лехи была стена; у Катьки - тонкие змеящиеся колонны, обвитые остатком шланга.

- Как своевременно, - заметил Леха. Она теперь смогла как следует разглядеть его. Он совершенно не изменился за последние годы: все та же курчавая бородка, все те же еврейские глаза на круглом добродушном лице, тебе не кажется, что нам так ни разу и не удалось поговорить за десять лет?

- Так и было, - ответила она, разворачивась к давешнему носатому блондину, который снова возник перед ними. В руке у него болталась большая бутыль, напоминающая чертеж бутылки Клейна из книжки Гарднера, на лице сияла идиотская улыбка.

- Так, что тут у нас? - радостно возопил он, - судя по положению тел, начинается? Hе выпить ли по этому поводу? - и он протянул вырывающуюся бутылку с чем-то сияюще-красным внутри.

- Мне глотать больно, - призналась Катька. Ей было жаль того мгновения открытости, когда Бродяга думал, что она не слышит. Так это было просто и неэмоционально, что щемило душу. Выпивка не очень хорошо вязалась с этим чувством, которое хотелось сохранить еще хотя бы на несколько минут; но она все же взяла бутыль и отхлебнула, когда до нее дошла очередь - вокруг снова были какие-то знакомые тусовочные лица, которые даже здесь, в этом странном месте, так похожем на чистилище, умудрились организовать себе досуг - и вино огнем ворвалось в сдавленное горло, так сильно, как не бывает во сне, и разноцветный прессованный мир вокруг раскололся и осыпался вниз, обнажив ничего не говорящую темную пустоту, и над всем прозвучал тихий и низкий добродушный голос:

- Вот и все.

Левая рука обнимает спящую дочку, правая затекла под подушкой, мир синезелен и похож на водоросль, дело к утру, комната освещена зелеными цифрами часов. Такая привычная, такая своя, донельзя настоящая и потому плоская и неодушевленная, в отличие от яркой и неуловимой картины, что все еще стоит перед сонными глазами, комната окружает, обнимает, но не задевает глаз. Все еще жаль того пронзительного мгновения, стоит перед глазами дружеская сигаретка, протянутая сквозь окаменевшее время, и это не проходит. Hе проходит.

янв. 2000