«Саддам Кадмон»

Алексей Смирнов

Саддам Кадмон

Я стал писать. А вы теперь читайте.

За вольности, однако, не браня:

Они мне чужды; в них - вы это знайте!

Повинен тот, кто вдохновил меня.

Не автор я, меня не осуждайте!

Эварист Парни, "Война богов"

Как-то однажды, странствуя по Руси, Брат Ужас 1 остановился в городе по имени Густышино. Там водился третьестепенный зоотехник Мохов, человек незаметный и дерганый. А в Брате Ужасе после коллизий, описывать которые здесь нет никакой надобности, открылся дар, гипнотический и пророческий сразу, позволявший проникнуть в глубины, лежавшие еще дальше потустороннего. ______________ 1 Брат Ужас - Активный участник событий, описанных в хрониках "Нектар Небожителя" и "Тесная кожа".

Брат Ужас не задержался: он выспался под дубом вековым, испил недорогого чаю и совсем уж было собрался в путь, как вдруг наткнулся на зоотехника. Мохов трусил, старательно огибая мелкие камушки и кочки. Дела его шли неважно, вчера был торжественно отмечен день формирования абстинентного синдрома. Конечно, не сам по себе день, а его годовщина, произвольно назначенная.

С утра он поругался с Деминой, с которой состоял в гражданском браке. Она считала, что ведет у него хозяйство, и вот стала кричать:

- Все трусы сжег, падла! Сядет в сортире и папиросой трусит, уголья сыпятся. А дуля разгуляется спьяну - так давай тушить.

Мохов сначала не слушал, он пошел в ванную. Там он мыслил: "Хлопотное это дело - мытье. Хоть бы придумали что".

А Демина все бубнила. Наконец, Мохов пожалел, что не прислушался вчера к совету отрывного календаря и не занялся очищением дома. Как календарь ни вразумлял его, он не внял, а зря. Теперь Мохов оправдывался двусмысленностью совета: он, дескать, не понял, что надо чистить - себя ли дома или сам дом.

- Иди, погляди сюда, что тут! - кричала Демина.

"Хорошо, что я зоотехник, - подумал Мохов. - Мне нравятся звери за то, что они не люди. Смотришь - вот-вот превратится, ан нет, сука, не добирает. Молодец. "

И выбежал из дома.

Тут и получилось, как утверждает песня по этому, а также по всем прошлым и последующим поводам: вот пуля пролетела - и ага. Стараясь ни за что не задеть и ни во что не упасть, он налетел на Брата Ужаса. Откушавший чаю Брат Ужас не стал его долго удерживать.

- Сделай сам! - пророкотал он сурово и значительно посмотрел зоотехнику в глаза. И еще за плечи встряхнул.

После чего зоотехник вместил в себя идею, которая едва не припечатала его, как какого-нибудь клопа - такая она была блистательная, несоразмерная Мохову.

Брат Ужас давно ушел, а зоотехник продолжал стоять, полуприкрыв глаза и время от времени задумчиво пощелкивая пальцами. Идея осваивалась в новом вместилище; она уже стала множиться, пускать побеги, и Мохов никуда больше не пошел, а вернулся домой и заперся в сортире, на который Демина только кричала, но не помыла.

Там он освободился от шлаков. Не от тех, что знакомы любому, и вообще он вчера не закусывал; Мохов расчистил себе ментальное пространство, избавившись от многих бесполезных воспоминаний и мыслей. Расчистка проводилась причудливым зигзагом. Первой жертвой стал научный доклад, прочитанный когда-то на партийной конференции и называвшийся: "Сердцевинный год пятилетки как этап диалектического перехода приготовлений в свершения". Потом полетело к чертям пуританское целомудрие: Мохов не терпел распущенности и усматривал, к примеру, бисексуальность даже в сочетании "долби-стерео". Зато так называемая русская идея усилилась чрезвычайно конечно, не вся по причине неисчерпаемости, а только в зауженной практической части. Суть ее заключалась в том, что русскому человеку не надо мешать заниматься своим делом; каким - это разговор особый. Русский человек должен быть захвачен мыслью или, на худой конец, материей. У русского в душе всегда есть незаполненный участок, который надо напитать.

И через полчаса подобных размышлений зоотехник Мохов превратился в мага и целителя по имени Брат Ладонь.

Он мрачно уставился на Демину, буравя ее взглядом.

Демина была женщина ничего, из тех, что вырезают статьи о здоровой жизни и лекарствах. Может, конечно, и нет, но выражение лица было как раз такое.

Она уже успокоилась и начала пересказывать Мохову сон. Ей приснился Господь Бог, явившийся в образе мальчика-почтальона. Присел, вынул из сумки бумажку и разорвал на четыре части.

- Ах! - всплеснула руками Демина, ждавшая перевода. - Пропали деньги! ...

Она очень живо переживала свое сновидение.

- В глаза смотри, - потребовал Брат Ладонь.

Тут она и рехнулась. Оделась поскромнее, настроила очи в землю и отправилась к людям. Сущей юродивой прыгала, квохтала, но вскоре притихла: ходила тенью, носила в тряпочке кусочек хлеба с сахаром, смотрела больше себе под ноги и словно что-то прикидывала, отмеряла руками. И так - день за днем, неделю за неделей.

- Грудь, грудь, - бормотала она. - Правая!

Она набирала полный рот молока и прыскала направо и налево. Односельчане, когда видели, что Демина, надувши щеки, идет, сворачивали в сторону и опасливо крестились. Она же приговаривала:

- Ой, мои ноженьки, рученьки, травушки, реченьки, березоньки, листушки, зверушки, заиньки, козоньки... Ой, тропушки, бродушки, полюшки, ветрушки. Ой, хлебушки, булушки, совушки, утушки...

В один прекрасный день Демина, час простояв на пороге, вернулась к Мохову, который к тому времени тоже прослыл человеком божьим, потому что больным; о чем промеж ними шел разговор, никто не знает, но только Демина вышла от Мохова обласканная и присмиревшая. Правда, теперь она называла себя Сестрой по имени Грудь. А Мохов заговорил две грыжи, высосал жировик, успокоил падучую, свел бородавки. Прислали корреспондента, который все не понимал сути, все допытывался: и как, мол, это все у вас получается? Как это вы все это так делаете? Брат Ладонь помолчал, давая ему выговориться, а после молвил рассудительно и весомо:

- Видите ли, дело все в том, что я могу все.

Дальнейший разговор стал бессмысленным.

А раз говорить не о чем, то к Брату Ладони потянулся народ.

Стоя в очереди под дверью, люди качали головами и вдумчиво припоминали, не было ли какого знамения.

- Может, упала звездушка?!...

Может быть. Брат Ладонь медленно, но верно занимался умным деланием: лечить он лечил, но мало-помалу собрал удивительный кружок почитателей и единомышленников.

Странное это было общество, диковинные люди. Смиренные - и в то же время воинственные, отчаянно гордые - и готовые к уничижению. Поговаривали, что это фанатики, но что есть фанатизм? - всего лишь деятельная форма непрерывной медитации, направленная вовне, а предмет неважен.

Таким предметом сделалось бытие, причудливо понятое как тайное земное существование Божественного Тела, включая отходы его жизнедеятельности ногти, волосы и остальное. Отходам, между прочим, уделялось особенное внимание, и вся затея временами походила на бунт атрибутов, обреченных на забвение. Брат Ладонь поставил долгосрочную задачу: распространить влияние секты на всю Россию, так как в России все это и собралось

- Мы тоже хотим быть помянуты в Божием Царстве! - говорили отверженные. - Не Тебе ли мы послужили, Господи?

Публика подобралась пестрая и оправдывала необычный символизм. Впрочем, Брат Ладонь был строг и следил, чтобы не было перегибов.

- Так и до божьего чирья дойдет! - предостерегал он. - Конечно, любой Господень чирей здоровее самого здорового здоровья... Но наше дело - строить земной, чистый, незамутненный образ Всевышнего. Мы - Божьи члены: руки, ноги, туловище, власы. При всем почитании малого нам следует думать о Совершенстве, его породившем...

Зоотехник, когда был пионером, участвовал в живой пирамиде. Видимо, что-то осталось.

Многие боялись такого буквального овеществления божественных органов, опасаясь развить в себе предосудительное бесстыдство, но зря, потому что в вопросе об этих частях святого тела нет ничего зазорного, и статус божьего кала всяко выше статуса, скажем, какого-нибудь градоначальника. Однако победило целомудрие. Было отмечено, что сомнительные части тела, несмотря на свою высокую принадлежность, в уме человеческом имеют столь прискорбный оттенок, что лучше избегать их вовсе и ограничиться нейтральным, целомудренным закруглением, скажем, промежности - как у детских кукол по имени Барби и Кен.

Кроме того, роль Деминой ставила под сомнение божественный пол и намекала на андрогинность.

- Мы соберемся в Первочеловека, - обещала Демина. - По имени Саддам Кадмон, так его звали, я точно знаю, я это читала в газете "Аномалия".

- Бог един, - Брат Ладонь кивнул с буддийским глубокомыслием, одним махом примиряя Аллаха с Иеговой. Потом он пренебрежительно изрек: - Основные Церкви - это только подражание мистике.

Он уединился и долго молил небеса о ниспослании себе в лоб четырехбуквенного Божьего имени, которым можно было бы оживить соборное тело. И через полчаса, выйдя к товарищам, сообщил, что мольба услышана, имя открыто, но только ему одному, потому что оно секретное. Себя же он повысил в звании, назначив Правой Ладонью.

Его головокружительная карьера породила мелкое злопыхательство и зависть. Брат Волос, к примеру, нашептывал секте про поучительное зрелище, свидетелем которому он некогда стал, проходя мимо здания областного театра.

- Они репетировали "Белоснежку", - Брат Волос извивался, снедаемый праведным негодованием. - В перерыве высыпали на улицу, покурить. В чем были, высыпали, так и вышли: бабочки, мотыльки, жучки, зайчики. Сидят усталые, вздыхают. Один мотылек говорит жучку: "А меня в Золушку взяли!" Тот ему: "Кем?" "Бурундуком!" "А-а, так тебе уже бурундука дают!! "

Ногти и Уши внимательно слушали, а Мозольные Ороговелости украдкой крестились. Им повсюду мерещилось таинственное зло. И в мотыльках. Однажды, стоя в храме, они расслышали, как маленькая горбатая бабушка старательно и горестно пела, повторяя за батюшкой, но путалась, и вместо "яко кадило пред Тобою" у нее выходило "я крокодила пред Тобою", но это ее не смущало. Зато Ороговелости мгновенно усмотрели в этом знак. Они были очень верующие, лучились радостью в связи с грядущим появлением лжехристов. Сверкая глазами, они улыбались мученическим оскалом и сладостно ждали этих лжехристов, чтоб пострадать за веру. Улыбки были мертвые, золоченые, подобные свечному нагару, выражавшие божественную сальность, трепет в чреслах от предвидения бед где-то там, вдалеке.

- Я тогда посмеялся, - зловеще продолжал Брат Волос. - А теперь мне не до смеха. Почему это я только Волос, а он так вот, с ходу, Правая Ладонь?!

Мохову донесли, Брат Правая Ладонь решил раздавить гадину, пока она еще зародыш.

- Господь желает остричь власы! - прогудел он на очередном собрании.

И строптивого Волоса с позором отлучили от нарождающегося Божьего Тела. А Правая Ладонь объявил себя Братом Мозгом.

Таким образом, в их обществе, помимо Мозга, собрались: Брат Шуица, Брат Ноздря, Брат Лоб, Брат Чрево, Брат Печень, Брат Кишка, Сестры Ноги, Братья Стопы, Заспиртованное Сердце (Брат крепко пил), Правая Грудь, Мозольные Ороговелости, Брат Участок Кожи и многие мелкие прислужники: Ногти, Зубы и те же Власы. Правый Клык метил на вакантное место Ладони, так как будущее духовное тело страны, Саддам Кадмон, пока что оставалось безруким. Демина, статус которой окончательно легализовался, вернулась к молочному делу и стала для секты своеобразной визитной карточкой.

Никто не работал; кормились, чем Бог пошлет. Вербовка новых Божьих членов, порученная Брату Лбу, шла со скрипом.

Брат Лоб выходил на бульвар и приступал к поискам. Заметив на лавочке какого-нибудь бездельника, Лоб подсаживался к нему и озабоченно басил:

- Что ты тут газету умиляешься, читаешь? Вот помрешь - там тебя ждет кое-кто.

Несмотря на это, дела у секты шли лучше, чем можно было ожидать. Брат Ужас мог, если б знал о них, гордиться собой: там, откуда он шел и где был просветлен, единодушие и массовость были вызваны коллективным отравлением. Здесь же никто не травился, хватило малого, благо население Густышина давным-давно созрело для понимания радикальных идей.

Брат Мозг читал закрытые лекции.

- Каждый орган уникален, - провозглашал он. - Палец, ковыряя в носу, не видит цели, но хозяин видит. Палец же наполнен его волей, которую постигает лишь частично, как идеальную идею ковыряния в носу. Но целое не сильнее ли части, маловеры?

Маловеры смущенно ежились.

- Оставь сомненья всяк сюда входящий, - назидательно предупреждал Брат Мозг. - Бог испугался, что станут, как боги. Значит, могли?

Все шло достаточно гладко. Каждую субботу проводилось мистическое построение. Это мероприятие происходило за городом, на лесной опушке, до которой было рукой подать. Начинали, как уже говорилось, с живой пирамиды, но члены множились, и вскоре колосс зашатался, а однажды упал. Тогда решили строиться лежа. Пролетавшие вороны и стрижи удивленно смотрели вниз: там, в ненадежном удалении, раскидывала руки и ноги фантастическая фигура. Правая грудь попрыскивала белым.

Фигура росла; к каждому новому сбору объявлялись и прирастали свежие анатомические детали: суставчики, мышечные тяжи, мелкие кости; один раз явился Правый Глаз, но его вскоре выбили за попытку раскола. Нас в дверь, мы - в окно; Глаз объявил себя Третьим и обещал спрятаться, однако не помогло, выгнали с позором и пригрозили на прощание чем-то ужасным.

Еще одна ссора возникла между Братьями Лбом и Мозгом; Лоб считал себя единственным законным хранителем волшебного имени и не понимал, почему это имя узурпировал Мозг; он требовал открыть тайну и сделать как надо, то есть чтобы на построении Мозг укладывался ничком, а он, Лоб, как и положено, садился сверху, распространяя лучи; ему тоже показали шиш, обозвав буквоедом и книгочеем. Лоб сдался, и все осталось, как было: то есть Мозг садился, венчая собой конструкцию, а впереди сажал Лба, из-за которого вещал, как это делал косноязычный Моисей с Аароном.

Грибники и древние бабушки, склонные к старческому бродяжничеству, обходили собрание стороной.

Но вот стряслась нежданная беда: с Братом Мозгом приключился удар. Брат Ужас, вкладывая в сосуд сокровенное знание, не озаботился выбором и поиском, а емкость оказалась дрянь, с изъяном, и вот рвануло. Мохова положили в больницу, и он лежал, подавая с койки какие-то грозные знаки.

- Левой рукой, - насмешливо уточнил Брат Лоб, навестивший больного в компании жизненно важных органов. - А правая-то отсохла!

И принял власть.

Вместо секты постепенно стала шайка. Лоб, личность с уголовным прошлым, забеспокоился о материальном обеспечении, и Прообраз приступил к лихим делам. Строились свиньей, расхаживали по лесным дорогам; грабили всей фигурой. Городские обыватели из тех, что не участвовали в Саддаме, взвыли.

- Этот... как он... джихад, - говорил Брат Лоб, подсчитывая выручку.

Выстраивая Кадмона в клин, он запихивал внутрь самых робких и нерешительных. Органы смешались, и комплексный разбойник вывернулся наизнанку. Опять появились недовольные, которые считали Соборное Существо по определению мирным и не любящим насилия. Кто-то даже усмотрел в этом тень Первородного Греха - не столь космического, как тут же уточнял этот кто-то, и сущностно отличного от того, неповторимого, с которого все началось, но все же здесь было падение, осквернение светлой идеи.

Фигуру залихорадило; распад мог случиться в любую минуту.

Помогла милиция, которая сняла с повестки дня вопрос о властных полномочиях Брата Лба. Вавилонская башня угодила в засаду, и было много чего. ОМОН выдрал клочья волос, отбил Саддаму печенку, переломал руки-ноги. Лоб понес Божье Слово в тюрьму, а те, что уцелели, до поры затаились. И бесхозное знамя было подхвачено Братом Чрево.

В миру он слыл любознательным человеком, падким на всякое новое. В свободное от построений время он рыскал по поездам, приторговывая мелкими предметами религиозного культа. Часто можно было слышать: "Картинки липучие, на пасхальные яйца, с изображением Бога! Один Бог - пятнадцать рублей, два Бога - двенадцать, три - на десяточку". Читал все и верил всему - например, доктору Кандыбе, который написал нечто о Святом Граале, где, в частности, утверждал, будто "известны сотни случаев, когда люди, разбив камень, находили в нем живую жабу". Брат Чрево уверовал и две недели говорил только о камнях. Он не был чужд целительству, любил хиропрактику и сам немного ею занимался. Покуда шло следствие, он успел увлечься соматотропной терапией в ее густышинском варианте, понятном простому человеку. Как-то однажды его, помещенного в забытую внутриутробную позу, озарило.

Трудно сказать, чем было вызвано это озарение. Брат Чрево и сам понимал, что навряд ли в далекие времена, когда он блаженным зародышем плавал в теплых околоплодных водах, его всерьез интересовали проблемы безгрешного существования. Возможно, он только задумался - когда понял, что делает что-то не то, прорываясь на свет и раздирая в кровь уютную материнскую утробу, ибо та в одночасье сделалась страшной и угрожающей, давила со всех сторон, вынуждая его бороться за жизнь, которая еще неизвестно, какая будет. Задумался не в полном смысле слова, просто запомнил, зафиксировал в предательском биополе то, что теснило, сжимало и плющило его со всех сторон. И вот оно восстановилось, преображенное в зрелую мысль. В которой, как часто бывает, не прослеживалось никакой связи с исходными грустными воспоминаниями.

Короче говоря, он решил, что дальше Кадмону совершенствоваться некуда. Решение близко, достаточно просто протянуть руку и взять.

- Во Кадмоне умрем, во Кадмоне и воскреснем, - буркнул Брат Чрево, внимательно листая популярную брошюру.

А ночью обокрал бедную церквушку. Дело простое, да и навык уже был, но взял немного: церковное вино, несколько бутылок кагора. Оно, конечно, оставалось обычным вином, без примеси мистики, но Чрево положился на общую одухотворенность складского помещения.

- Ну не в ларьке же брать, - сказал он себе и назначил общее собрание.

Никто не удивился тому, что руководящие функции спустились сверху вниз, сосредоточившись во чреве. Пришли не все, в Саддаме случилось брожение: сила Брата Ужаса, воспринятая Моховым во всей полноте, по удалению от зоотехника ослабевала, и в низших членах аукалась малой толикой первичной энергии. Кроме того, многие находились под следствием и дали подписку о невыезде, особенно на опушку. Таким образом, влияние перводвигателя уменьшалось по мере отдаления от центра. Это привело к тому, что на опушке сложилось только кадмоново туловище, да и то кое-как, худо-бедно, плюс прилепились верные Ороговелости.

Стояла поздняя осень.

- Nevermore! - каркали вороны, но общество не знало языков.

Брат Чрево был настолько коварен, что не раскрыл свой замысел до конца. Он лишь сказал, что Саддаму предстоит причаститься всем телом.

- Синхронно! - предупреждал он, сдвигая брови и читая речь по бумажке, так как оратор из него был плохой.

Бутылки, прикрытые узорным платом, лежали в грибной корзине. Вино в них было смешано с отравой. Брат Чрево торжественно провозгласил структурный моментализм, понимая под этим моментальное и смертельное освящение структуры. Он догадался, что причастник безгрешен лишь в то мгновение, когда сосет с ложечки. Через секунду он снова грешен, а согрешивший в малом согрешил, как известно, во всем. Вот Чрево и налил в бутылки сильного лекарства, которое есть яд в больших дозах: он пожелал остановить мгновение и увековечить мимолетное совершенство.

Он важно прошелся, обнося братьев чаркой, не забывал и о сестрах. Потом улегся в середку, прикрыл глаза. Слова не приходили, помогла Демина, привычно завывшая "утушек-бродушек".

Брат Чрево, кивая, забормотал:

- Один Бог - пятнадцать, три - на десяточку...

...Саддам Кадмон причастился. Стремясь коллективной душой в запредельные выси, телесно он стал расползаться; члены Первообраза стенали и корчились. Небо очистилось и было пустым, покинутое даже воронами.

Когда все затихли, дышал только Сердце - как и положено сердцу, хотя бы и вынутому из груди. Сердце был тертый калач, опытный дегустатор.

Он выжил, готовый снова обрасти костями и мясом.

март - апрель 2001