«А вдруг бы не встретились»

1

Спал Хабиб на балконе, солнце как поднялось, сразу начало печь макушку, и голова у него слегка кружилась.

Протерев глаза, Хабиб обернулся к морю; но солнца, которое он думал увидеть, уже не было: было море, оно дымилось, испарялось, и солнце висело над ним в туманном мареве, серое, вялое, и не было в нем ни силы, ни красоты.

Хабиб полежал, глядя на море, потом свернул постель и понес ее в комнату. Комната была вся какая-то рыжая: и потолок, и стены, и пол. И вода в графине, которую он запасливо налил с вечера, чтоб умыться и вскипятить чаю, тоже показалась ему рыжеватой.

Присев на тумбочку, он минуты две тупо глядел на пустые кровати, потом отлил в чайник воды, взял графин и пошел умываться.

Хабиб окончил уже четвертый курс, четыре года жил в городе, но не было случая, чтоб утром, когда он умывался, ему не вспомнился арык, протекавший у них за домом; каждое утро, когда Хабиб, закрыв глаза, плескал себе в лицо водой, он видел дорожку, ведущую к арыку, и слышал, как журчит в нем вода.

В то утро Хабиб и умылся, и полотенцем вытерся, а арык все стоял у него перед глазами, и вода все журчала.

Умывшись, Хабиб вернулся в комнату и опять долго глядел на пустые кровати. Потом у него перед глазами вдруг замаячила веселая рожица подсолнуха, знакомая, очень знакомая — видел он этот подсолнух, и не раз видел, неясно только, где и когда, может, до прихода в этот мир; подсолнух, как и арык, принадлежал к немногим вещам, которые занимали прочное место в его памяти, с той единственной разницей, что подсолнух вспоминался Хабибу гораздо реже арыка…

Каникулы начались уже давно, но общежитие опустело лишь несколько дней назад. Остались Хабиб на шестом этаже в сто сорок четвертой комнате и внизу, на первом этаже, сторожиха тетя Ковсер.

За четыре года, которые Хабиб провел в общежитии, он бесчисленное количество раз видел у дверей сторожиху, но сейчас она казалась ему какой-то другой. Скорей всего раньше он просто-напросто не замечал эту тетю Ковсер, а когда все разъехались, когда в огромном общежитии остались только они двое, Хабиб вдруг заметил, что тетя Ковсер существует; и не просто заметил: сидя у себя на шестом этаже, в сто сорок четвертой комнате, он ни на секунду не переставал ощущать, что внизу, перед дверью, сидит сторожиха тетя Ковсер.

И сторожиха тоже словно бы заново узнала его. Сейчас в пустом шестиэтажном доме он был уже не "Эй, ты!", "Эй ты, парень!". Теперь тетя Ковсер называла его по имени. Слышать свое настоящее имя в огромном чужом городе — как это нужно деревенскому человеку!.. "Хабиб спит", "Вставай, Хабиб!", "Хабиб, собака с цепи сорвалась!", "Хабиб, кошка цыпленка задушила!", "Эй, Хабиб, в ущелье волк появился!"

— Хабиб! Чего ж это ты в деревню не едешь? Охота жариться в таком пекле!..

Каждый день слышит он от тети Ковсер эти слова, но только улыбается и молча проходит мимо, потому что и сам толком не знает, зачем в такую жару торчит в Баку. Он давно бы уже уехал, если б деревня — это был только арык. Но в том-то и дело, что арык с его прохладной водой — это всего каких-нибудь пятнадцать минут из длинного-предлинного летнего дня. А остальное — сплошная маета: то под одним деревом посидишь, то под другим, — ждешь, когда вечер наступит. Прошлое лето Хабиб так натосковался в деревне, что дал себе слово в следующие каникулы хоть месяц провести в Баку. Но беда в том, что и Баку хорош, когда институт, когда семинары, лекции… А дохнуть со скуки в Баку еще тяжелее.

2

Казалось бы, какая связь между понятием «подсолнух» и местом, называемым Бузовны. Почему в это утро, стоило ему вспомнить подсолнух, сочный, яркий, желтый-прежелтый, он сразу начал думать о Бузовнах?..

Ни разу в жизни он не бывал там. Он вообще ни разу не побывал за городом, ни разу не съездил на пляж. Только названия слышал: Мардекяны, Бильгя, Пиршагы, Бузовны… Почему именно Бузовны? Почему это слово втемяшилось ему в голову сразу, как только у него мелькнула мысль провести день за городом?

Вспомнился этот яркий, сочный, желтый-прежелтый, неизвестно где и когда — может, до прихода в этот мир — виденный им подсолнух, и за чаем он только и думал о Бузовнах. Потом, спускаясь с этажа на этаж по безлюдной лестнице, он перебирал в уме названия бакинских пригородов: Мардекяны, Бильгя, Пиршагы, Ших… "Ших, — повторил он, — Ших…" Странное слово: произносишь, и словно тебя раздели и щекочут или будто слушаешь народные песни в исполнении квартета «Гая».

Сегодня тетя Ковсер не стала говорить про деревню.

— Куда ты, Хабиб? — спросила она. — Погулять? Уж больно жарко сегодня… Прямо ужас какой-то…

— В Бузовны еду, — сказал Хабиб. Он думал, что тетя Ковсер удивится, но тетя Ковсер, нисколечко не удивилась. Он вышел на улицу.

Город был еще желтее, еще рыжей, чем обычно. Шагая к Сабунчинскому вокзалу, Хабиб думал, что или город сегодня и впрямь расплавится от жары, или это рыжее солнце так напекло ему башку, что мозги насквозь пропитаны рыжиной, и все кругом он видит сквозь эту рыжину.

Хабиб не заметил, когда исчезла эта желто-рыжая пелена. Он вдруг увидел, что сидит в электричке. Электричка идет, и в открытых окнах мелькают дома и улицы, совсем другие дома и улицы. Увидел, что вагон полон и что большинство пассажиров едет к морю; что это парни и девушки и что в целлофановых мешочках у них хлеб, помидоры, огурцы… Люди кругом были радостные, веселые, а Хабиб радоваться не мог. Он очень хотел бы соединиться, смешаться с этими людьми в вагоне, но между ними стояло что-то, и это «что-то» Хабиб не в силах был преодолеть. Он словно лежал на дне, когда все остальные плавали, какая-то неизъяснимая странная тяжесть давила на него, тащила вниз. Он и помыслить не мог, что мимолетный девичий взгляд в одно мгновенье извлечет его из глубины, и он сразу сольется воедино с этими людьми в вагоне, и вообще все люди на земле станут вдруг ему близкими и родными. Но вот девушка взглянула на него. С самого Баку сидела она напротив, но глянула на него только сейчас, уже направляясь к выходу. Улыбнулась ему и ушла. И — боже мой! — мир мгновенно преобразился.

Хабиб стал вдруг сильным, смелым. И все кругом осветилось другим светом, и в этом совсем другом свете ожили вдруг деревья, похорошели улицы, дома… Только сейчас Хабиб сообразил, что ночью он видел сон, и сразу ему вспомнилось желтое и зеленое; луг, зеленый-презеленый, без конца и без края, и подсолнух, большой, золотисто-желтый, и от него отсветы по зеленой траве… Луг этот, бескрайний и беспредельный, раскинулся на месте Каспия. А солнце, что каждое утро встает из-за моря, лишь чуть-чуть возвышалось над лугом — как раз вровень с подсолнухом. Глядит на него и улыбается, и подсолнух улыбается солнцу. А над ними, на месте моря, луг без конца и без края, и каждая травинка радуется, искрится, переливается…

Вспомнив свой сон, Хабиб совсем повеселел. И девушка улыбнулась, и поезд шел, и мир за окнами поезда все больше и больше хорошел. Теперь и та, дальняя, деревня казалась ему совсем другой. И как он мог тосковать? Надо быть идиотом, чтобы скучать и маяться от тоски в таком просторном, таком огромном, таком бескрайнем мире!..

3

На стоянке одна из женщин сказала:

— Следующая станция Бузовны.

Народу в Бузовнах сошло много. Все сразу забрались в автобус, но Хабибу садиться в автобус не хотелось.

Он пошел вниз от автобусной остановки; шел и глядел по сторонам: дома, сады, магазины. Удивительно, но в общем все это было похоже на те Бузовны, которые он себе представлял: улицы тихие, воздух чистый… Стекла в окнах и те чистые, гораздо чище, чем в городе, здесь они прозрачные. Может, это свет другой, совсем не такой, как в городе… Прямо на улице, под деревом сидят люди; перед одним — вареная кукуруза, перед другим — пара дынь или ведро помидоров, и никто из них не спешит поскорей сбыть свой товар, никто никуда не торопится; краснощекая девушка, что вешает на веранде цветное белье, тоже непохоже, чтоб спешила. Спешат только машины. Сигналят, перегоняют друг друга, и все они мчатся туда, вниз, и там, внизу, под горой, за которой исчезают машины, над сероватым небом синеет чистая, чистая морская вода.

Хабиб дошел до конца улицы, до пляжа. Глянул и ужаснулся. Муравейник. Самый настоящий муравейник. Он был так поражен, что просто не знал, что сказать. "Тетя Ковсер! — сказал он. — Что же это, тетя Ковсер?" Он чуть было не сбежал, чуть не повернул обратно.

Но обратно он все-таки не повернул, прошел немножко вперед, сел на камень и стащил с себя рубаху… Теплый ветерок приятно обвевал спину. Хабиб снял ботинки и поставил ноги на песок. Жар пробрал его до самого нутра, и Хабиб подумал, что неплохо было бы снять и брюки. И пожалел, что не сможет снять, потому что на нем были простые трусики; сейчас он впервые обнаружил, что человеку может понадобиться что-то, кроме трусиков.

Потом Хабиб поднялся в гору, зашел в шашлычную, съел шашлычка, выпил бутылку пива. Потом он бродил по Бузовнам, разглядывал улицы, дома. Потом пошел в чайхану и напился чаю.

На пляж он вернулся под вечер, когда уже село солнце, взглянул и обрадовался: "Вот это да! Это другое дело! Теперь можно и искупаться".

На берегу было человек десять, не больше. Хабиб огляделся по сторонам, мгновенно стащил с себя брюки, бросился в воду и плыл, и плыл… Потом Хабиб вышел на берег, отжал за скалой трусы, надел их и стал прогуливаться по берегу. И до тех пор бродил по пляжу, пока не ушли последние его дневные обитатели и не появились новые машины, и новые люди. Они ставили палатки для ночевки и раскладывали костры, чтобы жарить шашлык. Уже совсем стемнело, когда, пройдя по длинной пустой улице, Хабиб не спеша подошел к станции. Поезда еще не было.

На платформе он увидел троих: молоденькую девушку, мужчину и женщину. Видимо, родственники. Они ждали электричку на дальнем конце пустой платформы, женщина и девушка стояли, мужчина прохаживался. Молчали. И вот, когда до прихода электрички оставалось совсем немного, молчание этих троих людей вдруг взорвалось таким криком, что Хабиб, сам того не заметив, сразу бросился к ним. "Ну что я могу поделать?! — кричала девушка. — Что?! Я не могу, как все! Не могу! Убейте, зарежьте, не могу!" Она выкрикивала эти слова сквозь рыдания, и темнота рыдала ей в ответ прерывистым сигналом электрички. "Прекрати!" — строго сказал мужчина. "Как тебе не совестно! сказала женщина. — Перестань!" Но девушка не затихала. "Не могу! Не могу! Не могу!" И рельсы под колесами подходящего поезда выстукивали: "Тука-тук, тука-тук, тука-тук…"

Сначала Хабибу вспомнилась та девушка, в вагоне, которая улыбнулась ему. Потом пришел на память сон. "Это третья, — сказал он. — Последняя. Плачет? Нет, уже слезы вытирает. Вагоны пустые. Интересно, в какой они сядут?"

Они вошли в тот же вагон, в который сел он, только с противоположного входа, и сели так, что всю дорогу Хабиб видел одни только ее волосы. И всю дорогу он целовал эти волосы, целовал, целовал, целовал… Они были там, на лугу, где солнце переглядывалось с подсолнухом, где все такое зеленое и золотистое. Они бегали по этому огромному лугу, по сверкающей от счастья траве и радовались, кричали, хохотали… Потом они были в комнате, на постели, их головы лежали на одной подушке. "Представляешь, — сказал он, — а вдруг бы мы так и не встретились?" "Не представляю, — сказала она. — Жизнь не имела бы смысла". "Тебе холодно, — сказал Хабиб. — Давай я прикрою тебе плечи". "Как может быть холодно, если ты рядом?" — сказала она. Хабиб засмеялся счастливый и снова стал целовать ее черные волосы, целовал, целовал, целовал… Потом электричка остановилась. Хабиб пошел в одну сторону, те трое — в другую. "Они ушли, тетя Ковсер, ушли",

4

По дороге в общежитие Хабиб размышлял о том, трудно ли будет завтра взять билет… И еще думал, как сейчас в деревне — жарко или не очень…

И еще по дороге в общежитие Хабиб думал о том, заперла тетя Ковсер дверь или не заперла…

Оглавление