«Борьба с членсом»

Высовывающийся из-за газетного стенда молодой монголоид с папкой под мышкой засунул правую руку во внутренний карман своего пиджака и харкнул. Румяный старик, стоящий рядом, испуганно отскочил, боясь попадания на себя его слюней; синяя грузовая машина, проезжающая мимо, импульсивно рульнула в сторону и с резким чмокающим хрустом раздавила лежащий у трамвайного рельса крысиный труп. Инессу Шкляр перекосило и замутило. Она отвернула свое прекрасное лицо с большими таинственными глазами, не желая смотреть на месиво, и тут же увидела небрежно шагающего вдоль стены невысокого шатена в коричневых джинсах, который насвистывал какой-то невразумительный мотив. Она восторженно улыбнулась, сверкнув зубами, выставила вперед ножку в золотисто-лиловой туфельке на высокой шпильке, оправила свою серую кофту с радужно сверкающими блестками, подчеркивающую прелесть бюста, и громко воскликнула:

— Э!.. Э!..

Шатен мгновенно повернулся, посмотрел на нее взглядом дебила, затем крякнул, цокнул, щелкнул пальцами и устремился в ее сторону.

Она стояла около ларька, величественно протянув вперед белую руку с длинными перламутровыми ногтями; ее рот был полуоткрыт, словно яркая пачка сигарет, изображенная на каком-нибудь рекламном стенде, или в каталоге; ее ресницы подрагивали от солнечного луча, направленного в глаза, и ее короткая черная юбка была непрозрачна и притягательна, как занавес во сне о волшебном театре. Ее улыбка светилась, будто призрачная звезда над грозным ночным океаном. Ее лицо излучало приветливость, нежность и красоту.

— Здравствуй, Жора!

— Здравствуй, Инна!

— Ты это откуда? Мы ж вечером…

— Я от Вальки к Кольке. Рубен дает ангидрид, там Армен привез солому, Карен мне занял растворитель, а Арсен гениально готовит.

— У Кольки?

— Да, любовь моя, да, да!..

— Да? Да? А я? Я?

— Так поехали, вотремся, на тебя-то найдется вмазка, хотя бы квадрат выделим, несколько децил добавлю… Заторчим, удолбимся, пойдем гулять, смотреть на Луну, мечтать о чудесах, искать смысл. Я обниму твою талию, посмотрю на твои губы, скажу свое слово, зажгу огонь наших чувств. Ты будешь трепетать от сладости, стонать от радости, сиять от удовольствия, сверкать от моего тепла. Ты же со мной, ты — моя, ты во мне, ты внутри меня! Любовь!

— Правда?

— Бля буду, — расхохотался шатен, ущипнув Инессу за аппетитную попку.

— Что значит "бля"?! — рассердилась Инесса, злобно взглянув на заходящееся в смехе лицо Жоры. — Что это такое!!

Жора ржал, как накурившийся анаши подросток, смотрящий по телевизору политическую передачу. Сжавшиеся щели его глаз увлажнились слезами; над губой из ноздри нависла сопля.

— Что такое "бля буду"?!! — воскликнула Инесса, топнув шпилькой о свежеположенный черный асфальт. — Вот «бля» и будешь! Ясно? Бля!.. Бля!..

Жора осекся, утерся и непроизвольно хрюкнул.

— Ты чего? — спросил он, пораженно посмотрев на Инессу в гневе. — Я же ничего, я хотел…

— А я не хотела! — торжественно произнесла Инесса, улыбаясь.

— Да я же думал…

— Все думают.

— Да я же ничего не имел в виду! — жалобно проговорил Жора, теребя у себя в кармане засмарканный носовой платок.

— Ну и не имей. Вид — это вообще для достойных людей, ха-ха!

Жора замолчал, потом что-то пробормотал, затем серьезно сказал:

— Ты что, издеваешься? Почему у тебя такой тон?

— А у тебя?

— Я тебя первый спросил.

— А я — вторая.

— Блин, тьфу, детский сад какой-то, школа…

— Ясли.

Жора взметнулся, как будто ужаленный осой пенсионер, сидящий на складном брезентовом стульчике, повернулся в профиль, показывая гордую орлиность носа и упрямую выпуклость нижней губы, резко завел руки за спину и закричал:

— Да иди ты в задницу!.. Отсоси!.. Девочка!.. Тоже мне!.. Будет еще так разговаривать!.. Говно ешь!.. Усрись!.. Бее!..

Инесса встрепенулась, словно вызванный прапорщиком из строя провинившийся солдат, приподняла вверх подбородок, надменно прищурившись и кладя левую ладонь на бедро, убрала прядь волос со своего широкого лба и воскликнула:

— Сам иди в задницу! Сам отсоси! Мальчик! Сам будешь так разговаривать! Сам говно ешь! Уссысь! Меее!

— Дура!

— Мудак!

— Да как же это вы ругаетесь!.. — осуждающе сказала полная бабушка, только что слезшая с подъехавшего трамвая. — Такие молодые, красивые! И такие гадости! Живите, чего вам?

— Да ну тебя, Инна, — печально заявил шатен, моргнув. — Тебе в дурдом надо, а я тут не при чем.

Он развернулся и быстро пошел прочь.

— Подожди, не уходи!.. — закричала Шкляр, всхлипывая.

Жора рассерженно удалялся, размахивая руками и не оборачиваясь. У Инессы от слез потекла тушь на глазах, и она промокала ее застиранным серым носовым платком. Жора скрывался из виду, исчезая, словно пригрезившийся прекрасный призрак. Инесса горестно замерла как будто вылавливаемый хищником грызун в своем укрытии. Жора подошел к углу дома, на миг задержался, потом резко завернул и пропал; Инесса быстро бросилась за ним, стуча шпильками и тряся сумочкой.

— Подожди! Стой!.. Не уходи!

Жирный отец, везущий сонную дочку в сидячей коляске недоуменно посмотрел на нервно бегущую, плачущую Шкляр. Прогуливающийся школьник нагло ухмыльнулся, а рабочий в спецовке задумчиво засвистел.

— Подожди!.. Не уходи!..

Самодовольный мужчина в светло-коричневой, пятнистой, шелковой рубашке, с гладко выбритым затылком, понимающе расплылся в похотливой улыбке, пытаясь преградить Шкляр путь и вереща характерные предложения; азербайджанец самоуверенно потряс над сво ей головой овальной дыней.

— Эй!! Жора!! Жора!!

Инесса промчалась мимо мужчины и азербайджанца, никак на них не отреагировав. Она чуть не сбила крестящегося вонючего нищего, обмотанного серыми лежалыми тряпками, споткнулась о какую-то колдобоину, едва не упав на грязный асфальт, яростно всхлип нула, кашлянув, и достигла, наконец, края дома. Она остановилась на миг и затем резко завернула.

Жоры не было видно; по дороге шла группа солдат с толстыми огрубелыми пальцами; у кустов стоял неизвестно что означающий бетонный шар.

Инесса испуганно завертела головой, всматриваясь. Вдали размашисто двигалась нескладная мужская фигурка.

— Ээээй!.. — завопила Шкляр, бросаясь вперед. — Жора!.. Жорка!..

Туда подъехал трамвай, фигурка быстро вошла в него, скрывшись внутри, двери через некоторое время закрылись, и трамвай медленно отъехал, остановившись у светофора.

— А-а!! — взревела Шкляр, прибавив темп. — О-о!!

Ее шпильки часто-часто цокали по асфальту, создавая какой-то кузнечиковый, велосипедный стрекот; сумочка болталась в правой руке, словно некий случайно подобранный ненужный предмет. Ее лицо было прекрасно в своей оскорбленной печали; мочки ее ушей мраморно порозовели, оттенив великолепие ниспадающих прядей волос; юбка от бега слегка задралась. Она буквально прыгнула, будто спортсмен, на рельсы позади трамвая, но тут включился разрешительный светофорный сигнал, и трамвай помчал, загудев.

Шкляр по инерции сделала несколько громких шагов вперед и резко остановилась прямо напротив человека, торгующего раками, чуть не попав под колеса проезжающего мотороллера.

— Ты… че… го…?! — рассерженно выпалил заикающийся плосколицый паренек, сидящий на мотороллере.

Но Шкляр как будто не видела его и ничего не слышала. Она, шатаясь, отошла в сторону, подошла к газону, села на бордюр, жалобно поглядела перед собой, вздохнула и зарыдала.

Через пять минут она перестала плакать, утерлась, раскрыла сумочку, достала длинную сигарету с золотым ободком и закурила. Потом она встала, поправила волосы, осмотрела свои ноги, юбку и решительно пошла обратно.

Инесса Шкляр зашла в телефонную будку, рядом с газетным стендом, опустила жетон и набрала номер.

— Коля? — нежно спросила она, полуулыбнувшись. — Это Инна. Да. Да… К тебе должен Жора прийти… Да… Я просто с ним разминулась, он мне говорил… Можно будет, да?… Да?… Точно? Будет? Тогда я, может быть, подъеду?… Да? Ну, я сейчас.

Она медленно повесила трубку и задумчиво вышла из будки. Стоял пасмурный полдень. Инесса нерешительно направилась к метро, потом вдруг остановилась, посмотрела на закончившуюся сигарету в своих пальцах и отбосила окурок.

— Нет! — внезапно произнесла она вслух, раздраженно покачав головой. — Нет!

Она вышла на край тротуара и уверенно подняла руку. Буквально тут же затормозило проезжающее мимо такси. Шкляр открыла дверь; толстый лысоватый шофер бойко спросил:

— Куда?…

— Ленинградский проспект! — четко сказала Шкляр.

— Не-е… — разочарованно ответил таксист, намереваясь ехать дальше.

— А… Ленинский?… — нехотя проговорила Шкляр, ища глазами

другие машины.

— Садись! — обрадованно сказал таксист.

Инесса испуганно замерла, сжав сумочку.

— Ну?… — нетерпеливо воскликнул шофер. — Едешь?!

— Да! — наконец вымолвила Шкляр, раскрыла дверь и села в переднее кресло.

— Ну и хорошо! — весело сказал шофер, включая счетчик. — В какое место Ленинского?…

"В зад", — пронеслось в голове Шкляр. Но она произнесла нечто совершенно другое.

2

На кухне, у стены, стоял покарябанный голубой стол, напротив него, на узком красном диванчике, сидели два кавказца, одетые в заношенные цветные шелковые рубашки. Один кавказец задумчиво курил сигарету с золотым ободком, другой слегка похлопывал себя по ляжкам в широких малиновых штанах и еле слышно что-то насвистывал. Рядом с газовой плитой, о белый столик облокотился высокий светловолосый человек лет двадцати девяти и озабоченно смотрел на красную, в белый горошек, эмалированную миску перед собой. По нижнему краю криво висящей буро-зеленой занавески, закрывающей пол-окна, шел угловатый орнамент желтого цвета; негорящая электрическая лампочка голо висела в центре облупленного грязноватого потолка на изогнтом проводе, похожем на застывшую змейку. Пахло чаем, табаком и нашатырным спиртом. Курящий кавказец грациозно стряхнул пепел в зеленый детский ночной горшок, заполненный почти до краев окурками, и глухо кашлянул.

— Есть еще аммиак? — хрипло спросил похлопывающий по ляжкам кавказец.

Раздался отрывистый звонок.

— Ну, наконец!.. — облегченно воскликнул светловолосый

человек и вышел из кухни.

— Это он? — спросил курящий кавказец. — У него растворитель?

Послышался звук отпираемой двери, скрип, шум, женский

запыхавшийся голос.

— Что это за… — недовольно проговорил кавказец, туша сигаретный бычок в ночном горшке, но тут вернулся кокетливо улыбающийся светловолосый человек, а за ним смущенно вошла раскрасневшаяся Инесса Шкляр.

Кавказцы засияли, заговорщически посмотрев друг на друга.

— Это Инна! — сказал человек, радостно указав на девушку.

— Инесса, — тут же подтвердила она, слегка наклоняя свою прелестную головку с зачесанными назад пышными волосами.

— А это Арсен, а это Армен!

— А это Коля! — хитро сказал Арсен, доставая из кармана золотистую пачку сигарет. — Вы курите?

— Можно, — ответила Шкляр, беря сигарету. — Я здесь сяду?

— Конечно!.. — воодушевленно произнес Армен.

— А Жора не приходил? — безучастно спросила Шкляр, зажигая зажигалку.

— А вы — подруга Жоры? Где он?

— Я с ним разминулась, он должен прийти. Вы… еще не сделали?

— Ах, это!.. — хихикнув, сказал Армен. — Нет еще, вон там в кастрюле два стакана уже в аммиаке, мы ждем Жору, у него растворитель, вы тоже будете?

— Да! — твердо произнесла Инесса, затягиваясь.

— Солома хорошая должна быть, привозная, нам всем хватит, убьемся, — убежденно сказал Армен.

— Послушай, девушка, а тебе это зачем, тебе что, в жизни кайфа мало? — с характерным акцентом вдруг серьезно спросил Арсен. — Это ведь — страшное дело, я — больной человек, а тебе зачем? Живи, люби, кайфуй, такая красивая, для чего тебе это?

— Я и не думал, что ты — такой моралист, Арсен, — ехидно заметил Коля, засмеявшись.

— Да нет, мне все равно, какой я моралист, я так, просто не понимаю, зачем тебе это?… Ты — красивая, молодая, это ведь так только начинается, всякие игрушечки, а потом…

Раздался звонок.

— Вот он! — нервно выпалил Коля, бросаясь к двери.

Через миг в кухню вошел вспотевший Жора.

— Я Карена ждал, он все никак…

— Есть?! — нетерпеливо перебил его Арсен.

— Сорок седьмой, — смущенно сказал Жора, вытаскивая из серебристого целлофанового пакета бутылку с растворителем и ставя ее на стол.

— Блядь, ну, Жора!.. — раздраженно воскликнул Арсен, ударяя указательным пальцем по краю стола. — Ты же сказал, что будет сорок девятый!..

— Ну что я мог сделать, — виновато сказал Жора, почесывая себе левую щеку, — не было сорок девятого… Да ладно, говорят, он иногда еще лучше вытягивает…

— Да что ты мне гонишь! — громко возразил Арсен. — Когда это сорок седьмой лучше брал, чем сорок девятый!.. Ладно, солома, вроде, отличная, в конце концов, вторяки будут кайфовыми. Вообще, мы тебя заждались, у меня уже ломка начинается, сидим тут, болеем…

Он демонстративно шмыгнул носом, вытащил сигарету и добродушно улыбнулся, вставая.

— Ладно, ништяк, давайте мне сено, я начну, ты посуду приготовил, а, Коля?

Жора ошарашенно уставился на молчаливо курящую Инессу Шкляр, которая нежно смотрела на желтый орнамент буро-зеленой занавески.

— Ты… Ты… Извини меня, я… — пролепетал он, подходя к диванчику.

— Да ерунда, просто бежать было довольно трудно, — совершенно спокойно проговорила Шкляр холодным тоном.

— Но я…

— Ничего! — отмахнулась от него Инесса, уронив пепел между своих ног.

— Но ты…

— Чепуха! — возвысила голос Шкляр.

— Ты… будешь, ты… хочешь, ты…

— Конечно, — ответила Шкляр, улыбнувшись ярко накрашенными губами. — Я хочу употребить опиум!

— Вот и правильно, — хохотнув, вставил Коля.

— Но ты…

— Я хочу! — повторила Инесса, гордо поглядев в ширинку Жоры. — Ты же сам мне предлагал?

— Но я…

— Все!! — отрезала Шкляр, сделав какой-то дирижерский жест руками.

— Ладно, девушка, — весело проговорил Арсен, разминая своими бледными тонкими пальцами нестерпимо пахнущую нашатырем желтовато-коричневую кашицу в белой кастрюле, — потом меня вспомнишь, твое дело. Это, конечно, приятно, пока игрушечки, а когда вот подсядешь…

— Да чего ты к ней привязался, что ты ее пугаешь!.. — укоризненно воскликнул Армен. — Отстань от нее, ты прямо как воспитатель какой-то! Вы его не слушайте, это все муть.

— Да мне все равно! Ладно, замолкаю, — безразлично сказал Арсен, зажмурившись от едких паров нашатыря. — Пусть делает, что хочет.

— Да! — вдруг выпалил Жора, садясь на табурет. — Делай, что хочешь, черт с тобой, Инна! Я согласен, плевать, сам предлагал… Это все муть!

— Посмотрим, — сказала Инесса Шкляр.

3

Арсен зажег две конфорки и закрыл плиту сверху железным противнем. Затем он влил в кастрюлю с молотой маковой соломкой растворитель и поставил ее на противень. Слегка прокипятив, он снял кастрюлю.

— Коля, давай какой-нибудь чистый кусок простыни, или чего там у тебя… И будешь держать. Надо бы остудить, да ладно…

Коля протянул заранее приготовленную белую материю, Арсен положил ее, расправив, на миску, и Коля схватился за края. Арсен наклонил кастрюлю, и на материю потекла горячая темно-зеленая жидкость, вместе с похожими на опилки, или на измельченные бутылочные пробки, частицами.

— Выжмешь?…

— Угу, — кивнул Коля, скручивая простынный кусок так, чтобы вся, по возможности, жидкость влилась в миску.

— Не порви! — строго сказал Арсен.

— Да, да… Куда вторяки?… — спросил Коля, разворачивая кусок материи с использованным, мокрым, набухшим маковым крупным порошком, напоминающим лесную древесную труху.

— И пакетик вон там… Давай еще…

— Да, да… Так…

— Вы пока пойдите в комнату, — сказал Арсен, морщась от ядовитого, как будто раздирающего носоглотку, горячего, тяжелого запаха, — а то сейчас будет растворитель выпариваться…

— Ничего, — безмятежно сказала Шкляр. — Мне интересно наблюдать весь процесс!

— Хорошо, — усмехнулся Арсен, достал носовой платок, отвернулся и громко высморкался.

— Ну и нюхай здесь! — раздраженно вдруг воскликнул Жора, вскакивая.

— Ну и понюхаю, — победительно улыбаясь, произнесла Инесса.

— Тьфу, — злобно заявил Жора и вышел из кухни.

— Вы что, ссоритесь? — участливо спросил Армен. — Не надо, чего вы…

Инесса Шкляр молчала, сжав свои резко очерченные помадой губы.

Армен понимающе покивал и положил руки себе на колени, выставив тонкие, в черных волосках, пальцы, на одном из которых было надето толстое обручальное кольцо.

— Ссориться не имеет смысла, все это — такая фигня, на самом деле… Я жене тоже говорю, если она начинает: спокойно, спокойно… Мы ведь — крещеные люди, все будем на небе, зачем эти разборки, мелочи? Не хочешь, не надо, а все это раздражение, злость…

— Я — не крещеная, — сказала Шкляр.

— Правда? Вот это вот неправильно. Надо креститься. Или вы в Бога не верите?

— Ну почему она не верит, — вмешался Коля, отжимающий материю, — может быть, ей ближе ислам, или буддизм… Я вот, тоже не крещеный, но я не могу сказать, что я не верю…

— Надо, надо креститься!.. — настойчиво повторил Армен. — А то плохо будет!.. Я не знаю, я читал и Коран и Библию, но это… мусульманство, это… оно… страшно жестокая вера, не для нас, там написано: вот, если, мол, кто не верит в… Аллаха, того… ну, в общем, убить его надо. Это как же так?…

— Да не может быть! — воскликнул Коля, отжав последний остаток макового сырья. — Я, конечно, не читал весь Коран, но я читал некоторые части, так там нет такого, там сложней…

— Я тебе покажу это место, — перебил его Армен. — Если найду. Точно, там это есть. И вообще они… Они правой рукой едят, а левой, извините… подтираются. И левой рукой у них поэтому запрещено есть, она считается… грязная. Это как же так?

— В христианстве тоже есть такие вещи, — убежденно сказал Коля, завязывая пакетик с вторяками.

— Где это?! — возмущенно спросил Армен.

— Есть, — повторил Коля, отходя от плиты.

— О чем вы спорите, нельзя о таких вещах спорить, — твердо проговорил Арсен, ставя на плиту миску с зеленой жидкостью. — Что-то цвет мне не очень нравится, хотя пока это ничего не означает… Смолы… Перелить, что ли, или прикипят…

— В христианстве на кострах сжигали! — сказал Коля, подмигнув Инессе Шкляр.

— Это в католичестве!.. — возмущенно возразил Армен. — А католичество — это… вообще не то. А у нас, в православии, никогда ничего такого не было, вот!

— А Аввакум? — ехидно спросил Коля, доставая из кармана смятую пачку сигарет без фильтра и кладя вторяки на стол.

— Какой Аввакум? — обескураженно произнес Армен.

— Протопоп. Его же сожгли!

— Не знаю… Нет, какой там, это вообще не доказано, он просто умер, я знаю Аввакума…

— Кончайте вы говорить на такие темы, — строго сказал Арсен, внимательно следящий за выкипающим из миски растворителем.

— Как ты думаешь, хватит хоть раскумариться? — спросил Армен.

— Должно, — сказал Арсен.

— Не было ничего такого, не было! — воскликнул Армен, рассерженно посмотрев на Колю. — Надо, надо креститься, и тебе тоже надо… Или ты чего-то имеешь против Христа?

— Нет, упаси Боже, — улыбнулся Коля, закуривая.

— А вы?

— Нет, что вы! — нежно сказала Шкляр.

— Ну и все! — торжественно заявил Армен. — Вот завтра же идите и креститесь.

— Хорошо, — согласилась Инесса.

— Блядь, цвет какой!.. — почти выкрикнул суетящийся у плиты Арсен.

— Ну, чего там? — вскочил Армен и подошел к Арсену.

— Смол до… фига, — сказал Арсен, слегка посмотрев на Шкляр.

— Да брось ты, — махнул рукой Армен, — водой все отобьется…

— Ну, давай, — согласился Арсен и отставил миску.

Армен взял с диванчика небольшую черную кожаную сумочку, расстегнул ее и достал кусок белоснежной ваты и десятикубовый шприц без иглы. Затем он подошел к плите, снял крышку с чайника, стоящего на кухонном столике, засунул внутрь него шприц и набрал кипяченой воды. Он озабоченно посмотрел на почерневшую, чуть влажную корку на дне миски и нажал на поршень шприца. Вода резкой струйкой омыла миску, растворяя ее содержимое.

Армен вновь поставил миску на плиту и капнул в изумрудно-мутную жидкость немного хлористого кальция.

— Сейчас отобьется, — удовлетворенно сказал Армен, садясь обратно на диванчик.

— Надо бы сорок девятый… — буркнул Арсен, схватив миску тряпкой за край и напряженно ожидая закипания. — Плоскогубцев нет?

— Нет, — сказал Коля.

— Фиг с ним… — деловито прошептал Арсен.

— Надо хорошо жить, любить, — наставительно проговорил Армен, покачав перед собой длинным указательным пальцем. — Вот я как-то читал книжку… не помню автора… называется… не помню… в общем, там девушка со стариком… но такая любовь! Настоящая! Как он о ней пишет! Как-то… лита… лина…

— "Лолита"? — насмешливо спросил Коля, теребя свою выпуклую родинку за ухом.

— Да! Да! Там по-настоящему, по-русски, по-христиански, любовь, он так пишет…

— Ей же тринадцать лет! — с издевкой сказал Коля.

— Ну и что? Какая разница? Важно чувство, красота. "Красота весь мир спасет" — так ведь, кажется, говорится, не помню, кто сказал… А уксус есть? Плохо отбивается…

— Ты себе колол уже эту солому? — спросил Арсен.

— Нет, но мне Аркадий рассказывал… Через этого человека мне в тюрьму шла… Неплохое было сено…

— Дай уксус, Коля, — попросил Арсен.

Коля встал, открыл створку шкафа и достал бутылочку с уксусом. Арсен открыл ее и ливанул уксусу в миску. Потом, через некоторое время, он отставил миску, оторвал кусочек ваты, скомкал его, бросил в грязно-буро-зеленую жидкость, приставил к вате шприц и стал вбирать эту жидкость внутрь шприца, фильтруя от маслянистого ее выпавшего осадка. Коля тут же подставил ему новую чистую миску, меньшего размера.

— "Лолиту" я не читала, — вдруг произнесла Инесса Шкляр, сидящая на диванчике, — но креститься не хочу. Как-нибудь, потом.

— Потом может быть уже поздно! — воскликнул Армен.

— Сейчас будем на корку сажать, — удовлетворенно проговорил Арсен, вливая светло-коричневую жидкость из шприца в чистую миску. — Цвет, вроде, хороший.

— Я тебе говорил, что все отобьется! — сказал Армен. — А креститься лучше сразу. А то, не дай Бог, чего случится, а ты — не крещен. И все.

— Кто знает, — улыбнулась Шкляр.

— Как, кто знает?… Я знаю, в Библии написано… Есть такая картина… не помню кого… Там это… Мадонна…

— Певица Мадонна? — спросил Коля.

— Да какая певица!.. С младенцем! Мадонна! Там это… Бог отец, сын… Мадонна… Не помню.

— Ну и что? — сказал Коля.

— Как, ну и что! А чего тебе еще надо?

Арсен держал миску тряпкой и вертел ее туда-сюда, словно повар, приготавливающий яичницу. Жидкость выпаривалась, шипя, и ее цвет становился все темнее и темнее, приближаясь к шоколадно-загорелому пигменту кожи мулата. От нее исходил чарующий, сладкий запах, похожий на грезы о пряном, пьянящем Востоке, или на поцелуй истинной любви; светло-рыжие пузырьки лопались на ее поверхности, источая еле заметный, призрачный пар, и слегка пахло уксусом, который был словно подосновой этой мягкой, воздушной сладости, образуя вместе с ней неповторимый, обещающий, чудесный, грядущий, наркотический райбукет. Арсен дунул на миску и вновь снял ее с плиты.

— Ну что, теперь ангидрировать… — радостно промолвил он, беря вою сумочку и доставая оттуда маленький пузыречек с небольшим количеством прозрачной влаги. — Я посадил на корку!

Дверь открылась, вошел Жора с трогательно-нежным выражением лица. Он медленно подошел к Инессе, наклонился и поцеловал ее в щеку у носа.

— Я так виноват перед тобой… Я подумал… Извини… Я был не прав… Не прав…

— Ну что ты, — ласково сказала Инесса, гладя Жору по голове и шее, — это я не права, я тебе говорила…

— Это я тебе говорил…

— Да брось, брось…

Жора наклонил голову и впился в Инессины губы, раздвигая их мокрым языком. Шкляр раскрыла рот, выдвигая свой язык навстречу. Они принялись целоваться, страстно сжимая друг друга пальцами рук. Тут же все заволокло едчайшим, кислотным, каким-то сверх-уксусным слезоточивым запахом, выдержать который было почти невозможно. Жора отпрянул, закрыв лицо рукой.

Инесса закашляля, отвернувшись.

— Уже почти все, — выдавил из себя Жора и принялся усиленно тереть глаза. — Это — уксусный ангидрид, он так пааааахнет… Ничего, сейчас…

— Инвините, не рассчитал, как раз в самый момент, — вежливо сказал Арсен, закрывая миску крышкой.

— Ничего, — откашливаясь, проговорила Шкляр.

Арсен раскрыл плиту, перевернул миску и стал осторожно держать ее над синим газовым огнем. Потом он поднес миску к своему носу, внимательно понюхал ее и повернулся к Армену.

— Вроде не пахнет, а?

Армен подошел, склонился над миской, понюхал.

— Нормально, на сколько будешь разводить?

— На двенадцать… Нам — по три, им — по два…

— А ей не много?

— Ну, полтора…

— Два! — вдруг воскликнула Шкляр. — Два! — Сейчас попробую, скажу, — отрезал Арсен. — Жора, у тебя

есть баян?

— Есть, — ответил Жора.

— Вот и уколешь ее.

Жора влюбленно посмотрел на Шкляр, погладил ее и сел рядом.

— Ты хочешь, ты хочешь это вещество, любовь?

— Конечно, — сказала Инесса, прижимаясь к Жоре, — мы с тобой заторчим, пойдем гулять, смотреть на Луну, мечтать о чудесах, искать рай. Ведь это же приятно, приятно?…

— Приятно, — согласился Жора, — приятно.

Арсен из шприца облил миску двенадцатью кубами кипяченой воды. Повертев миску, он взял спичку и стал соскребать все то, что пристало к ее дну, чтобы оно растворилось в воде. Затем он отщипнул небольшой кусочек ваты и накрутил его на шприцевую иголку. И выбрал себе три куба светло-коричневой прозрачной жидкости.

— Ну, сейчас, — сказал он, расстегивая рукав своей шелковой цветной рубашки и обнажая щуплую руку с темно-синими, исколотыми дорогами вен. По-деловому осмотрев руку, он наметил место и сказал:

— Коля, перетяни мне…

Коля взял кухонное полотенце и обернул его вокруг руки Арсена, затягивая. Арсен поднял шприц наперевес, словно дротик, и вонзил его прямо в дряблый синяк у локтевого сгиба. Он ловко выдвинул немножко поршень на себя; красный узор лениво возник внутри шприца.

— Отпускай!..

Коля забрал полотенце, Арсен ввел себе содержимое и вытащил шприц.

Он откинулся назад; несколько секунд он сидел с порозовевшим лицом, ничего не говоря. Потом приподнялся, улыбнулся и застегнул рукав.

— Ништяк. Приход был, кажется, снимает…

Тут же началась суета; замелькали какие-то иглы, шприцы, куски ваты, кровавые капли. Инесса Шкляр сказала Жоре:

— Ну давай же, мне первой!

— Да?… — растерянно переспросил Жора.

— Ей… полтора… хватит… — медленно произнес развалившийся на диванчике счастливый Арсен.

— Да? — опять сказал Жора.

— Ну давай же, давай!

Инесса Шкляр выставила вперед свою изящную загорелую руку и перетянула ее ремешком от сумочки. Жора наклонился со шприцом.

— Так… Куда бы тебе… Да… Ну вот сюда… Какие у тебя вены хорошие!

Он воткнул иглу в руку Шкляр, взял контроль, но внутри булькнул только какой-то маленький пузырек вместо крови.

— Нету… Нету… А давай вот в эту…

Жора вытащил шприц и вколол его рядом с запястьем.

— Есть! — сказала Шкляр. — Ну, я отпускаю.

Жора медленно нажал на поршень, перемещая опиум вглубь организма Инессы Шкляр. Затем он вытащил шприц.

Шкляр на секунду застыла, затем вдруг глаза ее закатились вверх, и она неуклюже рухнула вперед, на пол. Арсен инстинктивно отпрянул, потом тут же вскочил и склонился над Инессой.

— Давай ее перевернем, так бывает, ничего…

Испуганный Жора схватил Шкляр под мышки, поднял и усадил на диванчик, но она сползла вбок. Ее лицо стало мертвенно-бледным, рот раскрылся, как у дебильных детей.

Арсен несколько раз наотмашь ударил Шкляр по щекам.

— Я говорил: много ей… Может, мак такой?… Но нам же нормально… Вот, блин!!

Армен подошел поближе и пристально посмотрел на Инессу.

— Она не дышит! Вызывай "скорую"!

— Но как же!.. — воскликнул Коля.

— Надо искусственное дыхание, кофеин, или там чего-нибудь…

— Аааааа! — вдруг отчаянно завопил Жора, нагибаясь над лицом Шкляр. — Инна! Инна!

Он взял ее безжизненные руки, поднял их, разведя в стороны, а затем резко отпустил.

— Что же делать, что же делать… — пролепетал он.

— Надо в реанимацию, — запросто сказал Арсен. — Коля, давай, вызывай, а мы пойдем, чтобы не светиться. Приберешь тут, скажешь, сердечный приступ, впрочем, они поймут…

— Ээээ! — закричал Жора, опять поднимая руки Шкляр. -

Постойте, но как же это, нужно…

Коля выбежал из кухни. Инесса Шкляр начала синеть.

— Да, так бывает, передоза… — тихо произнес Армен. — Это уже все, пиздец, вряд ли они успеют… А может, отойдет… Ладно, пошли, Коля тут разберется. Может, ее просто вынести куда-нибудь?

Он взял со стола пакетик с вторяками и задумчиво засунул его в карман своих штанов.

4

Провал в нутро рождает свет дырочки выхода, или конца, или надежды, или творца, или просто дыры, сияющей позади, когда вдруг выдохом кончается картинка с существами, и начинается мир с собой. С самим собой может сразу стать странно, странно, стремительно, стройно, стремглав, стронцию подобный серебряный свет. И — куль! И — куль! Кончилась моя жизнь в виде девичьем, срезанном, ссаженном, сросшимся. Сравнение не сойдет за справедливость, середина с сегодняшнего числа сошла за самую соль. И в представлении своем сильный субъект летит вплавь сквозь пыль цвета сна миров душ. Как вор, он быстр, миг взял свой смысл. Жил-был вор душ, дал смерть, как куш. Как командир войн, пред мною великое ничтожество, бред мой непредвиденный ужасов грез. Как кино, как кот, как корабль, как краб. Как в кривой комариной кости, комья кори убивают меня, прости, прости. Как в кромешном косом калейдоскопе, кинескоп с киклопом на лошадином крупе, с кровяной крупой вкупе со всем скопом в виде людей, как в песне на блюде, у границы без весен, без росы.

Безлюдье, безлюдье, безлюдье. Вокруг ни души, ни души. О, душа под душем озарений! Ты нага, гола, велика, как мое творение, мое вдохновение, тление. У этого предельного маразма казарм во мрази, у этого грязного базара баз без грязи, у этого одного последнего раза, есть высшая тайна — ваза без зрачка и знака, лаз зрения и мрака, воз знания и срока, роза милости, близости, тока, Бога. Но нет — только хлад, бред, град, гроб, горб, сор, сыр, путь, суть, склизь, близь, боль. Вина в вине твоя, спина у стены моя, свеча у мочи ее, любовь, как морковь. В этой единице есть десница, которой не спится, которая длится, она, как мокрица, она, словно спица, она вдовица, она ослица. Если затеял жизнь, то брызнь, но смерть, как хлеб, пуста, сера, дырчата и воздушна. Дырочка впереди, в дыре дыра дыры, и дно ее бездарно, безумно, бездельно. Вдень себя в дыру, пройди внутрь, вне, выйди в дырявый мир, оставь прошлый пир. Что же произошло?

Это некий ужас предельного, некий провал всего дельного, некое остолбенение энергий, мышц, нервических концов, некое выключение высших слов, кровяных гонцов, некое стояние пред чертой, некий финиш, некий вскрик: "Стой!", некая глупость в виде неожиданной гибели, некое взрывание нутра, убыль без прибыли. Тот, кто жил, теперь закатился, словно медяк под стол бытия, в гущу серых нитей гниения, аннигиляции, исчезновения, негации. Де-экзистенциализация субъекта в маргинальной ситуации, наркотизация его эссенции, поражение его интенции. Его субстанция тонет в тотальной акциденции, его витальная концепция рушится, утрачивая способность рецепции, налицо прекращение всяческой вентиляции, прощай, любовь, прощай, менструации! Да прольется над этим распадом слеза, да не будет адом будущая греза, да снимется все наносное, словно фреза, да пощадит одинокий дух великая божественная гроза! Просто так случилось, что так получилось, так приключилось, потому что, может быть, это и есть милость. Кто знает, что бы ло бы, если бы просто так? Знает. Внутренний шепот существа на конце вдоха с невозможностью выдоха:

— Я, которая я, здесь, или не здесь, сдавлена, или придавлена, тяжестью, или ничем. Выйди, большое облако, освободи от ужаса, дай мне выдержать миг мой, смерть — это не жизнь. Я отойду, отойду, отойду. Я вернусь, подавлюсь, придавлюсь. Я злюсь, в о мне грусть, я — Чернусь? Гусь? Теть Дусь? Вкусный соленый груздь? Кто я?

Кто я? Кто я?

Ответ существовал:

— Вот, теперь ты вышел из борений, увидишь себя вверху, как на ладони, как персонажа стихотворений. Наблюдай, а потом — ух! ух!

Дальше будет истина и свобода.

Сверху появилось нечто, и потом возникло совершенно четкое мое лицо — Инессы Шкляр. Шкляр, наблюдающая Шкляр. Врач теребит сосок, вводит какой-то провод, моя блевотина, милиционер. Скрипит ребро, синий лик. Ай, верните меня, вот сюда, в мокрое, в онючее, холодное, родное, склизское… Нет — здесь, внизу, в левом углу среди ничего, тут покой, тут настоящий мир твой.

Крак — внедрение в свои недра, кровавый крик, скрежет сукровицы, тяжелый страх, бездыханный хрип… Снова качели мглы — улет, вылет, выпадение сквозь дырку вниз беззвездности, снова вне… Вон, вон, прекрасна смертельная легкость, снова вид — вверху Инесса Шкляр с кишкой в ноздре, или во рту; грудь ее пронзаемая шприцом, это — я.

Суета, маета, здесь же свобода, прекрасная скорбь, уничтожение. Наваливается земляная глубь, проход через ужас, невероятие, нет измерений, нет низа… Прощай, прощай, молодость, прощай, детство, прощай, непрожитая старость, прощай, рождение, прощай, нерожденность…

И вся жизнь, как утрированный комикс, вдруг пролистывается, сверкая, предо мной.

Вот пеленка, острый запах папиной мочи, нет, моей мочи, с калом, с помадой алой, с подружкой Аллой, бе, ме, моя маленькая шерстяная, волосистая, обсиканная серая нога. Платьице, кудряшечки, рубашечки, топотание ручек-дрючек, папочка, папка папочки, попка папочки, его внушительные, бордовые, новые, мятые, с полочки взятые, штаны невероятной длины. Моя задроченная подростковость, моя дефлорация на полу вечеринки под звуки "Бони Эм", нет "Бони Эн", вонючий наваливающийся Серега с небольшими яичками, пот, кайф, блевотина, чувство прелести и свободы зимним утром, нет, в подъезде, под звон гитары Владика-Славика, мокрая рука в моей мокрой промежности, табачный язык у меня во рту, мужской половой член у меня во рту, первая и последняя любовь, желание Жоры. Жизнь характерна, я плачу, я наверху, врач машет рукой, книга фантастики, книга философии, книга жизни. Институтское сидение с подругой в красивой юбке. Шприц протыкает меня, вену-плоть-целку. Не может, нельзя, нет, гнусный Арсен!.. Все заволакивается, ни одной нормальной картины, грязный учебник химии. На заборе было написано «хуй», нет «хун». Моя моча, нет, Серегина моча, нет, уча, уча Доли в желеще хурства, лом падали, я ем мир, смер в тьме, дыр рев. Шкляр в рве, нету ваты, первая трансценденци я, нужно заткнуть ушняк, мысль о Воге, нет, о Вове, нет, о Гоге. Нет, о Ван Гоге. И увидел Ван Гог, что я хороша, волосня у меня умирает, дым, муть, мудь, жмудь, я — желудь мирской, я качусь колбасой, где ж жизнь, неужли остаются одни запахи, одни писки, одни васьки, одни… вдруг: невыразимый выступ пещерный, прощай, вся эта плодь, здравствуй, додь, до встречки, в южном местечке, развал мозга, в стихе Терентьева: «поюзги», я — чтец, я — русская красавица, далее следуют физиологические скучные описания мочеполового желудка. Опять ясность: мамочка ведет на спектакль Импоссовета, танцующие балеруны в странных трико, я ничем не пачкаюсь. И вот вся жизнь: осколки телки. Заверш кош мыш рож буш куш.

У вод. Увод. Вдруг четко:

— Все, время, — говорит молодой носастый, яйцасный врач. — Унесите ее.

И — ууууух!.. Полнейшая величайшая потеря.

— Ты, пришедший ко границе, будешь искать здесь будущее бытие, ты нарекаешься пока — Суу!

— Я — Шкляр!..

Отчаяние да будет тебе прощанием, прощение станет твоим упованием.

— Суу!

— Да, Суу, да, хорошо, Суу.

— Суу!

— Я… Не-я, Суу…

ВЖИВЫХМ

Беззлобность, безбожественность света восторга рая, любви стая, вот: Вжучься сюда, Суу, это — высшее, это — мисшее, это — сразу, это — гимн экстазу!.. Войди в свет, отбрось обет, стань Рог или, на худой конец, Гог. Нет тьмы, есть да, да, да, да, да, да, да, да, да, да, да, да, да, да

СУУ. Мне удряшно, слепит, ужасит, я не могу вынести этого прекрасного совершенства. В моем предыдущем переходе, я был маленькой залупкой казуара, и что же — так сразу?… Ой-ей-ей, мамочка!.. Уберите меня из этой великой высоты, вон там я слышу четыре грозных всхлипа…

ВЖИВЫХМ

Задрюнься сюда, Суу, Шесть отражений грузного сло — стань с буравчиками жения, ужасного духовного зла, с земляными душами расположения, короли искажений, таинственного орла! ангелы возражения. Ух, ядри — Используй дозу сразу, ческая!.. Жми, ржи, служи! это — смерть экстазу! Ежи! Будь как мурзик, круши пустоту!

СУУ. Ай-яй-яй, папочка, заберите из зла! Они меня выздревывают, выдырчивают, вытрясывают… Я всего лишь навсего попросился на горшок, будучи горошком, и тут же этот вселенский уж, опять же ужас, тот же пыж из ружья… Я бы лучше пожрал бы жита, был бы жук…

ВЖИВЫХМ

Стань с вечностью, Суу, Пять женских козлов призывают накройся святой тебя — зди! тряпочкой, попрыскайся Пять женских козлов желают преображающим винцом. тебя — зди! Встань с венцом, стань Пять женских козлов молятся женским певцом! Ты о тебе — зди! дважды прокакал возмож- Пять женских козлов умоляют ность увековечиться, а что тебя — зди! же сейчас?

СУУ. Ай, боюсь, боюсь, боюсь, боюсь… Не могу я, они больше, ласковей, величественней меня… Я еще только прыгал в качестве ножки воробьишки, а тут уже пошли агнцовские дела… Уймите это шествие, что за жмырь, не нужна мне ширь, мне бы сошел просто

упырь, обычный дырь…

ВЖИВЫХМ

Встань в ряд, Суу, Новые пучеглазы, поют свою будь там, Суу, песнюгу. Слышь? Чу! Едет всё милостиво, Суу, морозный четвероякий корень видишь, сколько чудес? мирового воображения. Стук — Присоединяйся, или стук — стучат коленца с ленцой, останешься. но это не Ланца, это инфлуэнца, Почему, почему ты бежишь нас четверо, мы у дыры. от меня?!

СУУ. Я задержусь присмотреться, прислушаться, приоткрыть длясебя мир этих дырявых промежутков.

Вот их мелодическая шепотня: Усталый мир болит проказой Не слышно бога меж пространств Показан будешь ты указкой Когда твой колокол забьет.

Ханств

Не нужно нам вселенских Нам только б грешников палить Ты будешь вместе с нами жарить Картофель смысла. И любить Свое блистающее чудо Свою теперешнюю власть Уйди, уйди, уйди оттуда Приди, чтобы сиять и пасть.

СУУ. Тьфу, какашечные вздохи… Я боюсь их вопиющего бездария, их, составленного из душ гербария, я бегу от их лучезария, я мыкаюсь, рвусь, тщусь, никак не проплююсь и не просплюсь.

ВЖИВЫХМ

Смотри на душков кровяной Нас мрак в нас срок нам так наживы, на их медленно- врос ток. Сил тьма мать сна великий свет… Будь хотя соль льна сосна. В крест бы с ними, не пренебрегай, вкис вкось куст краска кисть не рождайся, не возвращайся, кис-кис. Сам сын нас спас не суйся, не состыкуйся. с ним клин с ним лаз.

СУУ. Уй-юй-юя! Заберите от теней, внедрите лучше в коней!.. Я — странник утра, втертый торфом, Я — несчастник, прекрасник, здесь брожу, там выхожу, ничего не могу, гу-гу, гу-гу.

ВЖИВЫХМ

Сочленись со сверканьем Веселья весло слепит слом, отдохновения, иначе будешь васильки и сливы, весна словно как донце, иль оконце, диво! Сольется вселенная бродить в сланце с ранцем сластенная сонная с мыслью без ситца. Дооо-ооолго тебе о масле, с песнью о сусле. еще мастурбировать бытие Жар всезвездный раздвинет ради яиц конца! жор межзимний! Жук беззобый раззявит жуть грузина.

СУУ. Ох! Ох! Ох! Жуть грузина и меня раззявила и уязвила, словно гигантская козявина. Я требую хозяина! Я всего лишь протянул ручку, я ж не сучка! В чем вина, за что столько говна? Это и есть загробность, или это мозговая подробность — дробность? Оказалось, бардо — бурда, дух — в поддых, душа — хуйня, эмпиреи — трипперные реи. Узритесь! Мне ж невмоготу…

ВЖИВЫХМ

Жупища пьянкий восьмистул…

СУУ. Все! Я иду сюда, тамошний семифим…

— Стой, Суу, нельзя, Суу, ты попутал, нужен хотя бы шестивим… Суу рванулся, но промазал, подскользнулся, пролетел, наткнулся и куда-то затолкнулся.

5

Суу был подведен под невероятные очи восседающего посреди Светозавра. Светозавр загремел:

— Какое ты имел право обратиться к шестому Фиму, когда тебе предстояло выбрать из предложенных одного Вима, желательно, Диму?

Суу стоял, как опущенный в тюрьме, вжавшись в световое пятно, выхватывающее его из пустоты. Светозавр загремел:

— Ты ведь должен был в конце концов дать Жоре, родить Алешу, петь, танцевать, переехать в Строгино, заморщинеть, ворчать, замаразметь, жизнь кончать. Какого хера ты оказался в компании этих интоксицированных армяшек и еще ухитрился околеть от какой-то цветочной капельки?

— Все под Высшей Силой ходим, — смиренно ответил Суу, ища внутренним зрением возможность щита. — Я думал, всё верно, ведь оно происходило спокойно, мерно. Разве Высшее не управляет, разве мира крыша протекает?

— Ты даже не скрещивался, а должен был! Где ж скрещивание?

— Это столь важно, так нужно? Ведь можно…

Светозавр загремел:

— Ты выбрал гнилую вероятность вместо проторения, избрал боковину, а не ствол! Ты что, думал повлиять на творение? Ну, ты — козёл…

— Я был зол! Я невиновен, невинен…

— Ха! Ты о вине?… Придется тебя куда-нибудь засунуть, заслать ко всем ебеням, можно в более высшие основы, чтобы протрясло, продрало… Твоя душка ведь так нормально шла по пути Тайной Заданности, и — надо же! Ты вдруг не вовремя сдох. Твоя участь рассматривается в среднем звене Благодатного Ига. Какого фига…

— Вы про Инессу Шкляр? — трепеща, спросил Суу.

— Ну да, про тебя, про тебя. А то ты не понял, урик, не воткнулся, чурик!.. Мы ж сколько встреч уж провели, бесед, судов! Ну, как ты, готов, готов, готов?

— Я не знал, я бы не стал, я б не кричал, не звал, не бежал… Я бы перестал, я бы устал, я бы скрещивание застал…

— Поздно, поздно, уж не скрещен ты.

— Я вас молю! Я вас люблю!

Светозавр загремел:

— А ты что, не помнишь свое прошлое вылезание, когда жвейно пер ку ля пепе ды, ин кааааааааась про мезды ды ворь пуля шго шго?

— Муу ван ван ван шипут, — дрось дер Суу ////… ++

— Ладно, в пизду эту тарабарщину, поговорим на языке Духа, язь?

— Зязь!

— Ведь всё было столь яично, прилично и ангелично. Ведь у тебя была личность, а у меня наличность. Однажды ты был Золюхой и напоминал муху, в другой раз ты был Капашей и напоминал Машу, затем ты рожден был Сиком и занимался Виком, а потом ты царил, как Дося и звали тебя Зося. Минчик — Шинчик, Лёнзик — Сомзик, Вавчик — Завчик, Шуля — Руля. Пиши — киши, суся — уся, шан — кишан, хна — она.

— Я ж не жаждал, помните, я ж молился, длился! — заверещал Суу. — Я скатёркой стлался, каждый суд обожал, четыре раза скрещивался, пять раз верил и серил, девять вечностей туда, восемь вечностей оттуда, я ж с самой полуточки верчусь, помню звездуху и самую первую муху — не Золюху, и меня, как и всё, охватила деградация, но ведь это ж участь всей популяции? Ну и что, что сейчас я неверно двинул коней, я ведь не собирался быть ей? Верните меня, простите меня, не губите меня, верните меня. Ведь вера — возможность, к чему тревожность? Ведь все возможно, почему ж так сложно?

Светозавр загремел:

— Ты хочешь правила расшатать, беспорядок нагнать!.. Ух, я сейчас дам, ох, я задам, эх, я наподдам, ах, если б не Сам!..

— Да я же вам…

— Ам! Ам! Ам1 Законность миров не в нашей причуде, и если ты сдохла, то мечтай лишь о чуде. Когда свершилась гибель в данном виде, то ты уже выбыл, думай о другой планиде. Если хочешь понравиться мне, то перестань размышлять о всяком гнилом прошлом говне. Если ты здесь, значит, ты есть, но гнев наш велик, и ты станешь дик.

Суу мечтал о плаче, о жалостливости, о миге проникновения в мир веры в смысл. Он желал прибежища, участия, лучшей участи, счастья. Он существовал на грани дозволяемого отчаяния, воодушевления и надежды; он страшился необычайного, жаждал веления стать, как прежде. Мука краха охватила его, словно нестерпимая боль; образ страха его управлял его обликом, как король. Он припал, приник, прижался к неумолимости Светозавра; будущее было невероятно ужасно.

— Вы! — выкрикнул он сердцем, переполняемым горечью истинного понимания. — Выньте меня, не суйте! Я же любовь ваша, вы на меня смотрели, я же — Наташа, дочка Нелли? Я — преступник кающийся, слёзный палач-убийца, я ж сын, у ног валяющийся, подставляющий ягодицы? Замолвите за меня Слово, то, что всегда в Пути, скажите просто: «Суу», и я расцвету, как «ти». Попробуйте добротой, любовью поправить урон, тот, что я нанёс Плану Всех Времён. Возьмите меня, я ваш, прижмите меня, я — наш!

Светозавр восседал посреди, не меняя лика, и был невозможен. Он загремел:

— Ничто прошлое не стоит будущего, никакая заслуга не влияет на великих слуг, кошка — не удочка, вчера — друг, сейчас — не друг. Закон благолепен, великолепен! Степи бездн мирских затмевают душевные изыски. Все остаётся, надо отвечать, эмоций поллюция не приводит ни к чему. Будет суд-зуд, как и всегда, и он был, и там всё решится, взвесится, придержи языка уд, не надобен сердца труд, есть лишь лестница, лестница, лестница! Шагнул на ступень — получай сень, соскочил вниз — прощай, парадиз! Я должен удалиться на суд-зуд, замри, пока твоя маразматическая гибель не получит должной оценки.

Светозавр сгинул, будто великий неописуемый ангел. Суу распластался в смирении, растёкся, расплылся. Явился Светик.

— Кто тут, что? Суу? Суд-зуд? А? А? Восстань, мердь!

Суу тут же возник из подвешенного блаженства надежд, поднимая внутренний взор на чудное невероятие, восседающее посреди.

— Я — Суу, где Господин? Где суд, где зуд, ты — один…

Светик загремел:

— Никого не будет, всё давно решено, говоривший с тобой немедленно отозван на жойскую двишню. Нету ни суда, нету и зуда, есть одна только доброта и закон, и я ознакомлюсь. Итак, ты сдох в малой вероятности. И что же, ты надеешься на приятность?

— Он же милостив, я молил, просил. Я был раньше велик, послушен, я хотел бы собрать все души…

Светик загремел:

— Молодчина! Засовываю тебя в матку жителя планеты Звезда, оттуда появишься. Усёк божественный ток?

— Нет! Нет! — возопил Суу, озираясь. — Я почти договорился, я исправлю, назад, назад…

— Хочешь в ад? Или в зад? Ты что, горюешь о прошлом дерьме? Давно не был в духовной тюрьме?

— Меее!! Где Господин?

— Я за него. Какая разница? Я проскальзывал мимо. Я засовываю тебя в матку! Понял?

— Нет! Нет! Позовите…

— Брысь на Звезду!

Всё смешалось, заволоклось, провалилось, унеслось. Светик таял, растворяясь во всем, как мировая душа.

— Я вам припомню! Я еще вернусь, вспомню, сокрушу, убью!.. — выкрикнул Суу, накрываемый какой-то прозрачно-желтой, слизистой пещеркой, погибая и преображаясь в такую же желтую слизь. — Я отомщу, я разыщууууу…

— Встретимся, — раздался глас Светика.

Непривычно-вонючая, блаженная желтизна заткнула сознание Суу, и угрозы потонули в наступающей на его мир влажной, склизкой плоти. Высшая твердь затмила эту смерть. И утроба была чудесна, как дух, и плоть оказалась мягкой, как пух. И Суу туда — плюх.

6

Солнцевый жгучий восход воссиял в одном из мест Звезды. Зелено-слепящие, пьянящие лучи пронзили теневой пурпур лежащей у ярких дерев кристальной равнины, развернув углы сизовых ростков, потянувшихся к ласке ультрящегося фиолета огней духа небес, согревающего желтый почвяной пейзаж. Покрытие переливалось электрокраской рдения, меняя пурпур на радужность всехцветия вновь возникшей внутренней звездной волновой токовой сути, проторяющей ночную замершую кору; каждый грунтик запульсировал тончайше-изумрудной огоньковой точкой, превращая равнину в мириаду. Легковетер вздыбил семя ростков, изливая его в их матки, и наступил миг сини, миг родов ростков, миг их цветного колышения в дыхании солнцевых лучей, миг вознесения их на лучи, миг апошиоза. Небольшие гористости нависли над резко-пахнущей породой у фонтанирующих, бездонно-розовых речек. Лучи проникли в глуби, воскрешая резводухов, которые тут же зачали единое чудо Доссь, что начало чертить знаки любви в водянистом, льющемся субстрате. Доссь залучилось лучами, умерщвляя свою ночь, и понеслась молитва мыслей Досси, обращенная к перекатывающемуся зелено-бежевым блеском верху нависшей над породой гористости. Там грунтики едва мигали, высвечивая тьму язвящихся мчарок, там клеистый пар исходил из волшебной пасти почвы, там похрипывали жесткоцветы лепков, постукивая пестиками, там трепетал дух Хнаря, забившегося в вечность бумагорада, там кружковались льняно-дольные морские стволы. Жо! Невидно летел вишневый, прозрачный, шестикрылый шестивим, вспугивающий стаечку четырехлёток, и его лицо было нежным, серьезным, таинственным и голубым, как видение шестиединого водопада природных откровений, рядом с океанской дырой Дар. Эта равнина находилась у ног горных Зазникия, она лежала вдоль речек Пря, она простерлась, словно дарственный платок на южной площадке около Цебеца, она переливалась, как цветковый костер.

Восход был величием солнцевости, взрывающим упокой смертносумерек суровой ночи. Ярчайшесть его наполняла это поднебесье чрезмерностью говорящих цветов; ядистая облачность была разогнана душностью его тепла, и затем тучки образовали пульсирующие аленькие точки, и грянул дождь — молниеносный, как радуга, и благодатный. Дождь скапывал резкоструйными пописками влажной воздушности на приобретшую глубокие влекущие магические тона равнину, и все, хоть слегка живое и грозовое, раскрыло собственные телесути навстречу его зноистой пахучей рыжеватости. Равнина выявила поблистывающее нутро бездонно-изумрудного цвета, принимая и солнце и дождь, как единый знак восшедшего этого утра. Четырехлётки мёрли, шипя от стекания на них, Доссь молилась, сплевываясь надождь; в лучах вспыхивали частички водяного перелива, создавая искрящуюся морось; восторг клокотал в почве. Почвяная пасть обратилась в оторжествленный звездный зев, василисково возгораясь манящей слабосветлой туннелью; шестивим замер над ней, размысливая и разверчивая свое лбяное око, и капель свисла с его хищно-клювистого носа, и морщина нарушила гладостность его выгривка. Внезапно раздался резкий шумок, и дождь перестал.

Наступила яркомелодийная тишь с плеском дождинок на нови ростков, в их матках. Опять явилось взгретие лучей, их цветоносие, их больно-кричащее лучезарие. Опять плоскость потеряла глубокотонность, приобретая летучую силу конкретной резкости окрасок. Радость грядущих росистых снежков набухла над равниною в атмосфере, в воздуховой ватной сфере. Замелькали черные косые стежки рожков, оставляющие флюоресцирующие дорожки-следы. Царство восхода продолжалось, зыбясь рябью вечных превращений. В этом месте Звезды был восход.

Если ж пробраться сквозь влево, взлетев над, то откроется сверчащий, прозрачковый, радугогнистый городищ из светлых жилищ, таинственных, как красота. Взмах, восторг, вскрик — и ты взнесся, всматриваясь в переливы этих жилищ, меняющих форму, выплескивающих знойные цветы крыш, обращающихся в самих себя, в пещеры, в сферы, — и звенящих благотишью вечных озарений, хранящих существ Звезды, готовых объять всё. И ты в пролете над буйнодействием статики этих чудных объектов, над огромностью загадочных кристальных путей-лучей, над наслоениями жилищных границ, проикновениями их стеночных мякотей друг в друга, над их танцевальностью, дребезжащей радужной искристостью, над чарами без конца, без сторон. Высокие чуроны хрустят плодоносями, исчезая с этого света, Хнарь остается в нереальности, в чуди! Здесь, в городище, все вдруг темно, или зелено, и вдруг рождаются предметы из духа, и наступает ничтожество наполнения, или выпячиваются кривомазые базуки из дворов, пахнущих апрельской жарищей, и всегда есть невозможная жизнь, величие вечных жизнеобразов, и их тени расходятся по небесам восходом, пронзающим прозрачие почвы. Эти жилища под тобою глобальны, их нет. Они — скалы на высперте в яростный день, они — выступ планеты, рво, они — деревня из игл, завалинка, укромье гномье, стеклолёт. Ты пал сквозь них на почвяное студничковое желе, в тебе центр огней, сход лучей, зоб понятия. Над тобою — если ты есть — разверзие ножных желанных огнистых, пушистых жилищ, стекает сочность домашнести их креслодушек, сочатся язычки их очагоньков, надувается мягкотелость перистости их перин, грубеют соски звонков недостижимости. Если невесомый путник мировой всмотрится вверх из дыры, он вызреет яркую Вселенную из прозрачно-непроницаемых линий — проекций обитания. Городищ состоит из жилищ, и здесь возникают мосты и даши. И ты объемлешь эту электронутость, зарадужность, кольчудо, творимое существами, и оно предстает тебе твоим проводником сквозь любое несвершение, и оно грезит о твоем соответствии. Восход творит искусство здесь, где есть высь и грысь. Из зданий жилища стали куклогигантами безбровыми, или зверьми, дверьми, жодами; они сиятельны и несущественны, их — тьма. Вся Звезда в жилищах, иногда без; свобода мерцает в клеточности точек-цветочек мирских; когда ты над, тызришь прекрасие, мертвящее дряблое пламешко твоей душки, когда ты под, ты открываешь рай прибежища наверху, жорственку ща выстуйбя наня. Рядом с равниной Мусик восширился городищ Жожо — один из бесцифренных чудес звездных. В жилище у жилища в райском рое жилищ Жожо сотворена коконная бескрайняя кабинетка, и в ней было существо — истый сияющий звезд планеты Звезда. В этом великоцветии воспарял оплодотворенный Зинник, а в Зиннике зрел тот самый воплощенный, направленный сюда Суу.

7

Наступил рассвет на Звезде. Дымное плато Щуй озарилось лучиками показавшегося из-за пригорков на горизонте Хнаря. Метановые миазмы желтых низин зажглись яркой зеленью клубящихся испарений. Черное небо в сияющих точках казуаров заволоклось багровосерой светлой пеленой, в которой замелькали вспышки очнувшихся сноровок, встречающих восход. Напряженная ватная тишина сменилась резким скрипом вставшего на заднюю хню жочемука. Он окаменело застыл, выбрасывая из жэки камешек и встречая утренний приход. Мелкая рыбешка пробиралась от камня к камню, в поисках свежего газа, идущего из почвы; при вдохе наступал кайф, и ту же кремнистые побеги старались достать до жопы рыбешки, где находилась ее душа. Но она выскакивала из цепкости растительного грунта и вздымалась ввысь, стараясь достичь луча, который сжигал ее, обращая в пары пропила. Вообще все происходило очень долго, незаметно, неразборчиво, неявно. Крона Хнаря еле-еле выбивалась из-под рыжих холмиков; каждый луч, пульсируя, медленно доходил до предметов, превращая их в нечто светло-прозрачное, и на миг могло показаться, что где-то есть движение и жизнь, но не было глаз и поньки, чтобы что-то уразуметь.

Ю! Голые цветные пейзажи навеки! Мир глубокой бескрайности навсегда! Планета мертвенного величия! Тяжелые тени неразличимо крались по застывшей холодной поверхности огромной Звезды. Плато Щуй сурово сверкало в утреннем свете, и в его панцирной скованности сквозила какая-то призрачная бездонность, разреженный до предела воздух вечности, некая немыслимость мира. Но и здесь, в царстве гриба и метана, разворачивалось буйство предначальных энергий, и в окаменелых волнистых гребнях розово-коричневых скал виднелся замерший взрыв.

Этот восход у спуска в Дрю оживлял все песчиночки огражденной редкими горами равнины Зо. Желто-серая пыль, поблескивающая в свете Хнаря, с тихим свистом закручивалась в вихрь и вздымалась ввысь пляшущим на тонкой ножке винтовым столбиком. Неожиданные ярко-синие ветры, врывающиеся с юга, ломали растущие каменные выростки почков, которые глухо рушились в глинистую жидкость оранжевого клейкого озерка. Внезапно все заволакивалось тучей ножевых бряшек, изрыгаемых небесной дурью; все темнело, становилось пульсирующим, дырчато-точечным, бело-сизым, стремительным. Визжали бряшки, падая на почву и шипя; булькал образовавшийся кремнисто-небесный раствор; стрекотали крошки-пычки, радуясь корму. Хнарь застилался плотным белесым кишением и тускло сиял за ним, похожий на грязно-светлое пятно. Затем дурь исчезала, словно наваждение, жидкость твердела, образуя узорчатые кусочки грунта, Хнарь вновь бил резкими кинжалами-лучами по всей панораме этого места, и воцарялось прежнее безумное безмолвие, похожее на ничто, и только маленькие пычки, умирая, довсовывали в себя превратившиеся в бурые веточки только что выпавшие осадки, и застывали в виде алых загогулин, похожих на вонесцо.

Рассвет укоренялся в этом величественном месте Звезды, и скоро уже прямо в центре черного угрюмого неба, пронизываемого внезапными стремительными всполохами желто-оранжевых дымных ветров, засиял плазменный ослепительный диск Хнаря, похожий на нору, ведущую в абсолютный сжигающий свет, и две Пульки — вытянутые маленькие овалы по обе стороны от Хнаря — загорелись ярким изумрудно-травяным, затаенным огнем, и стали походить на глаза какого-нибудь неожиданного зверя в ночи, приготовившегося к прыжку.

Ежели миновать Щуй, отправившись вдоль гребня Кось, можно узреть некое поселение Жожо, состоящее из синекаменных плиточек, образующих смиренные лачуги, в которых обитают какие-то бесшумные яркие тени, или же никто. Эти жилища громоздятся, прилепившись друг к другу, как кучки мистюшек; они чем-то напоминают следы бряшного уркаганца, переворотившего здешнюю прекрасную синюю твердь; их словно нет вообще, хотя их видно незамутненным взглядом как действительный суйный узор, созданный реальными существами, — и если посмотреть на них с высоты пычек, или сноровок, они воистину есть, как есть коралл, или пылающее многоточие казуаров на небе; и если коснуться их шершавых стенок и угловатых узких входов в них, можно ощутить присутствие здесь великих жителей и почувствовать дух их энергии, невероятной, как чудо, и благодатной, как высь.

Это просто прошлое бужное село до новоисторической планетной хладной окаменелости, воспоминания о старых существах, о величайших мирах, о женезисе. Это бывшее развалившееся монолитие славных древних домов, покрывавших всю звездную поверхность, отзвук их праха, пыль их дыхания, зель. Это всего лишь остаток былой жизни, знак гибели ее, венец. Это путаница подразумеваемых когда-то вещей, место копошения странного погибшего рассудка, вдох трухи вечности, налет неких битв. Лачуги, как озерные отражения, вдруг нереально проступают из пейзажа возможностью своего существования, своими жителями, углами, любовью. Они очевидны в груди у жерла пчвочни, они призрачны под шапочкой зисны, они вздымаются вниз надеждой на свое упряжное бытие, и они убоги, словно их бог. Пары кислотной дымовухи выклубливаются из разнообразных дырок этой унылой местности, и если здесь и живет существо, могущее ползать и лизать, это, наверное, лишь пычок, углесвинцовый щащок, или позабытый носплевой черенок.

Итак, Хнарь в который раз встал, и Звезда вновь воссияла под ним. Ничто не разрушало тишь неорганического устройства этого скалистого мира; он бесполезно вращался вокруг оси. Попав сюда маленькой зюзькой, можно свихнуться от величия бесчисленногонагромождения неодухотворенной материи в виде камней, пыли, черных небес, ям. Вокруг была Вселенная, как сверх-провал в неограниченную сферическую бездну; ее тайна давила на этот произвольный здешний ее центр, словно рвущийся наружу сжимаемый вакуум. Плато Щуй могло быть обиталищем зешек, или чешек, но ничто не говорило об этом, лишь дожди были жизненны и пычки благодатны. И Звезда была пустым почвяным земляным большим обломком, зависшим во тьме космического мира; должно быть, нужно родиться кем-то иным, чтобы увидеть здесь что-то другое. Или же надо испытать своеобразную внезапную смерть.

8

Зинник воспарял в бане своего шестимерного дома. Он выглядел, как и всякий звезд — житель преображенной планеты Звезда — в центре был его сияющий, переливающийся, перламутрово-радужный, горящий загадочно-мудрым огнем центр, и по краям крона из суетящихся, почти нереальных, мерцающих щупиков. Щупики могли образовывать любые формы и плоти; сейчас они тяжелыми телесными бежевыми веревками оплели центр Зинника, превратившийся в большой радостный глаз с желтым зрачком, и источали зеленые капли, падающие на инкрустированный пол с каким-то бзделковым звоном. Хруст — и щупики закрутились вокруг центра, потом замерли, срастаясь, и стали массивной розовой волосатой тушей. Появилась вонька на краю, она проклюкала:

— Жэжжжжжь!..

Зинник выявил руку из глубины, и по ее мановению все раскололось на четыре части. В одной из них за столом сидел Зинник, другая была наполнена сизо-мазыми трубешниками, в третьей убивали, а четвертая вспыхивала зарей и гасла, становясь тьмой. Поскольку Звезда была преображенной планетой, ее жители — высшие преображенные существа Звезды — могли осуществлять всякие такие штучечки, и Зинни блаженствовал, а потом погрузился в убийственное, зёмковское отчаяние. Все состояния здесь равны, и ни одно нелучше другого, поскольку каждый здесь был запускником и вечно находился в хуре-мазде.

Зинник с наслаждением отрезал себе вонесцо, но потом принял строгий вид и решил рожать. Он понятия не имел, какой его партнер ему заделал плод, поскольку всегда соглашался на забеременение, и решил пригласить некоторых своих любовников к себе в гости, дабы устроить праздник рождения нового звезда и заодно придумать совместно лучший способ его появления в этом чудесном высшем мире. Зинник смаркнул и раскалился дожелта, вызывая своих друженьков, убрал всю эту четверню реальности, оставив только себя, а затем превратился в прозрачный белесый куб на подоконнике, издающий легкий стон и громкий хрип.

— Хонннннь!.. — раздался свыше великий трепетный животворящий глас Склаги. Склага в синем сиянии смачно сцеживал сок сна себе в специальный сосательный скрык. Он понял зов Зинника, обратился к этому времени, пробил душой потолок своего жилища, блистательно поглядев направо-налево на Звезду, возник гузненькой на джёпке, оторвал личностный шаг, бросив его на грунтик сверкающей поверхности планеты, и скакнул над кубом-Зинником, словно ангельская прыгалка.

— Ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, ви, — сказал Зинник.

— Я сру, — сказал Склага, вращая своим центром и сделав невидимыми щупики. — Ты хочешь выродить выродоченьку здре здре?

Зинник вычленил центр, изобразив сеть щупиков, которые хранили все секреты мира-мира.

— Я мечтаю о нашем плоде, помнишь как ты выржванел щепоть кунца из себя двести мильонов свет-лет отсюда, и тем самым оплодотворил мою чревовысь?

— Не уверен, — ухмыльнулся Склага, расчесываясь. Они стояли посреди огромной полированной залы, очертания которой трепетали словно солдат перед демобилизацией, и дули в широкую алмазную трубку, сжимая ее одновременно своими полугубками.

— Спасибо, что прибыл, — сункнул Зинник, свинчиваясь.

— Я любил тебя, — взмок Склага.

— Уй ли? — заострился Зинник.

— Между нашими тёлками многое наклалось, — увлажнил Склага. — Мы могли бы сейчас все это прервать и во временной дыре так наебаться, что даже ушкуйники наши втерлись бы.

— Же ше рише, же ше рише, — вывернул Зинник.

— Ты прелестен, — сказал пычок, которым стал Склага. — Но: я зрю, что хочешь ты позвать Хню? Я взревновал, я уйду под плоть.

Пычок обкружился розоватыми лежепатостями.

— Абзац! — радостно молвил Зинник. — Эй, Хня!

— Тут, — раздалось с небес, обращенных в простор горнего сияния и писания.

Хня семизубцем поразил эту гору и залу, вызвал червный огнь из зева землистой звездистости, пронесся, как силя сквозь этот скулль, шнапкнул огорченного величайшего пычка, и как шестороечка, представл перед Зинником, подпирающим свод дома своего.

— Да, сила твоего духа твоего сна, сна, твоего духа, сила молитвы к тебе тебе, твоей свлоно сон лик лик, твой дух, твои творения твари, твари, я принимаю, о, о, о, я пред тобой — открой, открой мне, Хня же…

— Спасибо.

Хня серьезно посморкался и посмотрел на мельтешение своих пальцев вокруг центра.

— Хня же, пред тобой мы, помнишь ночь любви, пиписька к пипиське?… Ты — мой партнерище, сегодня я рожу существо, похожее на наш высший свет.

— Ты хочешь его наколоть? — спросил Хня, мигая.

— Не ведаю, — выкопал Зинник. — Позову-ка еще двух своих любимцев, может, вы порвете мне плод?

— Он пойдет в учёбище, кого-нибудь полюбит, станет почти вечным, как мы. Мы, звезды, похожи на драгоценную пыль Вселенной, на налет божественности на корпусе мира.

— Да, мы — самые великие!.. — выкрикнул Зинник.

— Мы — чудо, чудо, чудо!!! — взревел Склага, перестав быть пычком.

Они втроем сочленились, срослись, стали монолитом зелено-огнистым, вобрали в себя дома и город, и вместе с народом единым ухом вдруг вздрехнули:

— Мы — зыезды!!!! Высь! Высь!

Затем все мгновенно распалось и ужалось до предыдущего состояния и расположения.

— Я понимаю, знаю, что мы более всего любим хвастать и орать о себе, — зажгурил Зинник.

— И о Звезде, — добавил Хня.

— И… Щец! Иди к нам!

— Он застыл в сто свет-лет отсюда, он любит камешки одной маленькой планеточки, он берет ее сок и душу, сосет, сосет…

— Я! — завопил Зинник.

— Мы! — укакали Склага и Хня.

Они немедленно вылетели со скоростью божественной мысли, и через галактические просторища вышли к лунке Выжапрошельгонененененененененененененененененененененене.

— Здорово, попцы, — сказал Щец. — Хочешь выродрочиться?

— Угю, — продышал Зинник.

— Это не я. Когда я лип к твоему иголищу, ты не раскрыл ушняк.

— Ну и сабага с ним, — плюхнулся Зинник.

— Давай, Щец, мы же акцы! — процецекали Хня и Склага.

Щец зашевелил своими щупиками и начал качаться туда-сюда в неоновой атмосфере сей планетки. Он скакал, словно мячишко некоего ребеночка, резинисто запрыгавший по дорожке. Затем его щупики возгорелись, и он сжегся.

— Щец уже на Звезде, — доложил радостный Хня, закрывая собой пол-неба.

— Ну и восклюзь!! — кал Зинник. — Поползем?

— У тебя? Как ты хочешь? Что ты подготовишь? Закрой зонку, чтобы была тайна.

— Сейчас мы все равны. Мы — звезды!! — выпалил искрящийся Зинник.

— Так полетели ж! Остановим время и обратимся в сплошной духовный огонь!

— Жа!

— За!

— Лукь!

— Кукь!

И они метеорно устремились во Вселенной, распушивая хвостики своих взреакторов, и соцветие любовных комет клубящимся фейерверковым шаром неслось за ними, как радостный плевок Господа.

9

Выскальзывающий из Зааречья Ангел Божественский обрел свою смерть в виде смерча заклубливающихся яростных звезд. Улица была угрюма, сыра, камениста, пустынна. Цокали капли стекания серо-прозрачного дождя; вкус влаги мешался с запахом трубной копоти с дымных, черепистых, похожих по цвету на кожу кошельков крыш. Оволшебленный городок притаился вешней сыростью величия разверзания зева духа. Горсть домишек ледянисто сгрудилась вверху у моря. Ступал Хня.

От одной стены — к другой стене. Душа моя лопается, будто беременное миром его начало, думал Хня. Я переполнен громадиной предстоящих предо мною величин, грезил Хня. Я — не я в этом уютном комке чар, шептал Хня. Мертвость — наоборотная сторона мысли, внутренне выкрикивал Хня. Не обратиться ль в ноль?!

Его пылающая, светло-призрачная, святая фигура медленно двигалась сквозь тени сумеречных занавесей на поблескивающих окнах. Он предстоял перед этим вечным местечком, точно счастливый чародей, или духовный нищий. Он взлетел, пролетая над строчкамикниги города, и его печаль пронизала мириады фонарей, как мертвенный снег.

И вот он подошел к разъятой трубке, проблевался в ухо ответствующего и рыднул о грусти жить, о грусти просто так жить, о грусти быть живым, о грусти ощущать в себе жизнь.

— Я ваш пленник, — возопил Хня Зиннику, — о! Здесь толпятся убогие души, пьют цай. О, Зинник! Только ты меня спасешь от одиночества, только ты! Пока светят казуары, пока мы молимся, давай же быть вместе, встречаться, жать друг дружку, спрашивать: "Как жочемук?", сидеть на грязном полу в вечернем свете нашего отчаянья, общей нашей любви в кухонной грязи-связи, благодати нашей великой печали о свете, о ярком, о приглушенном, о любом, самом грустном, самом радостном свете. Что сделать мне с этим январем! Будь он проклят! В этом городе снов…

— Ты заебал, — сказал Зинник, плотно прижавшись к ответствующему у себя, в бесконечной синей квартире. — Приходи, здесь уже Склага и Щец. Мы вместе чего-то родим, куда занесло тебя, брат? Хаотическая сода есть, будем ее вводить и дышать звезднойпылью. Или будем читать Книгу. Или умирать. Мы же умираем? Или рожать. Или дышать. Или ж звать. Ты там? Ты тот? Ты к нам? Или ты к вам? Ах, сила! Телячья, двадцать пять, квартира. Заходи.

— Ах, спасибо, спасибо! — расстроганно вызопил Хня в ответствующего и бросился со всех мозгов, по указке, данной ему свыше.

Он проносился сквозь замершие блики обедающих, ублажняющих, взирающих новую кладь, людей, может, не людей. Он постукивал по тротуару тростью своей властной страсти. Он шагал через порты, гудящие гуляющей матросней с рогом. Он ковылял по ковылю, распрямляясь, молодея, молодея. Подъехал вай-вай, он оседлал вай-вай. Он наклонился и выдохнул громко:

— Мчать! Мчать! Телячья, двадцать пять! Грожу наподдать, о, мать!

Замелькали Заареченские побасенистые паренишники с звездой в паху. Засвистело в щупиках, нет, в высоченных плечах, подпираюих эон, эон. Неслось по свету огневое чудо из городского скарежника с трубкой, дымной и прекрасной. Вай-вай, похожий на суйсуй, стрекотал по брусчатке, погоняясь младососом, и в его моторе работал тромблер.

Подъехал к прозрачию дома над речью-рекой, с печатью мирской. Из двери вышел запыхавшийся захезанный Хня. Он гикнул, и стряхнулась с него скорлупа примитива, боль обнаженная зажглась на его открытой всем скорбящим залупе. Он вошел в залу, проплылпо переходу, миновал черный туннель, отшвырнул хилого братишку-присоску, забросал калом помощника, убрал кал в зале, окрестил дыхание и СКАЗАЛ. ЭТО БЫЛО СЛОВО.

Открыл Шец, курящий планетный луч.

— Мы рожаем, проход, — просто обратился он к Хне.

Хня снял метафизическое пальто, расчесал щупики, посмотрел в окно, увидев траву, сел на сломанный стульчак. Нагой Зинник уже в позе пыжился, надрачиваясь.

— Я предлагаю, — предложил грустящий Хня, — нам всем пойти на свет, взглянуть на ночь, дышать пылью звезд, ее пушистым огнистым рдением.

— Бздение ты шоль хоо-о хоо-о хоо-о… — стал заикаться Склага.

— Верно, крыша Бога всегда горит в моем сердце, — согласился Зинник, скручиваясь в некую кишку.

— Мы употребим то высшее, что Вселенная может нам дать, — сказал Хня.

— Мразь! — восторженно звякнул Щец.

— У меня есть пол-сики экстракта духа моего — этот вечный ингридиент поможет Зиннику обойтись без той светлой печали, сопровождающей рожание. Я вдохну в тебя прыщ своей сути, и ты выстрелишь плод, словно какашку.

— После звезд… — задумчиво вздохнул Зинник-кишка.

— Звезд? Мы — звезды?!..

— Мы — специя пространства, юдоль!

— Давайте употребим, — настойчиво повторил Хня.

— Давай, — согласились Склага и Щец.

— Ну, давай, — сказал Зинник.

— Я после этого хочу уйти ввысь, — заметил Хня, — и пусть эта пыль будет моим последним грешком. Грешки мои, грешки! Вы — как откровение пророка внизу. Вы — мазь нимба.

Они поднялись по длинной бревенистой лесенке на крышу своей тайны. Они встали напротив вселенской бездны, или бздны. Они расселись по углам; Хня достал небольшой астероид и настрал в него. Он вытащил щупик, прислонил астероид к жвечу, воспарил над самим собою, точно кинжал господень, и вдохнул ласковый сноп искрящейся звездной пыли. Целое время он сидел, округляясь, притушив свое всё.

— Я! — нетерпеливо заявил Склага.

— Хезь! Хезь! — забеспокоился Зинник. — Я — рожаю, мне нужно, мне!

— А что же Хня? — поинтересовался Щец.

Хня исчезал, вспаряясь, переходя в высь, астероид рухнул на крышу, загудев.

— Хня, Хня! — цокнул Щец.

— Он уходит в высь, он уходит в высь… — расцвел садом золотых пупуш Склага.

— Ну? — спросил Щец.

— Высь! — лучиэльнул Склага. — В льдистые непостижимья. Не мешаем! давай-ка, Зинник.

Зинник подошел, поднял астероид, приложил его прю к щупику, воспарил и резко вобрал лучистую стрелу звездной пыли. Некое время он замер, угаснув, затем преобразился в яростный, оранжево-жойный семимерный цветочек бни, расползая свои псевдо-извилистые короки повсюду и затмевая все. Тут из шеи цветка поступенно вырос отросток его детки — маленький комочек звездносути. Он повис в выси Зинникового нонешнего состояния и затем отскочил, словно выплевываясь на крышу их тайн, отбрасывая ярчайшую вспышкутень.

— Шоль! — разрыдался Склага. — Мой!

— Мой! — умяк Щец.

Хни уж не было с ними. Зинник вновь свернулся, весь еще в пыли, приластился, взял светодитя, загремел:

— Он будет зваться Цмипкс!

— Ну и атман с ним, — выразился Склага. — Давай-как я!

Он взял у Зинника астероид, и, трепеща, приложил его к своему грандиозному, как загадка рождения, щупику.

10

Звезда была преображенной планетой. Здесь было возможно все. Тут жили высшие, преображенные существа — звезды. Они имели таинственный центр и щупики по краям, что могли обращаться в любой предмет и идею сей плоскостной действительности. Большая часть реальности вообще находится в глуби над вне за — это светлое основание для серого зрения всяческих жочемуков. Звезды жили именно там.

Как выглядит звезд? Каков его вид на благодатной почве чудесной великой планеты Звезда? Достаточно представить буро-зеленую, в лесах журчащую речку, уносящую воды, маленький пупырышек на поверхности — некое темное вздутие, едва заметный черненький полукружок, и — внутри, в реке, в ее толще — огромного великолепного зверя. Так и звезд похож на какую-то электрическую медузу, играющую в волнах, а на самом деле, он безграничен, как бездна, в духе. Духовным зраком вы можете лишь на миг подсмотреть его истинный облик и ужаснуться. Ибо он ослепителен и велик. Он такой же ничтожный, как сама высь перед тайной глуби, и такой же абсолютный, как сама высь перед загадкой глуби. Он — мир, мир — его среда, он живет в мире, преображая каждую его клеточку, каждую цупочку. И Звезда — его нежная планета, где возможно всё.

Итак, звезд — айсберг в океане духа, над поверхностью которого возвышается лишь неприметная, безобидная его часть. Но и это не совсем так: ведь можно звезда и не увидеть, он невидим, незрим, закрыт!.. Для низкоступенчатых субъектов звезда как бы

и нет. Они смотрят в центр — и не видят, слушают — и не слышат, нюхают — и чувствуют лишь вонь пейзажа. Только повсеместная мертвенность отражается в их грубом сознании, только пиршественные тени — трупы божественных игр — воспринимаются их несчастной душой. Но звезд, как жизненный огонь, как искра мирового восторга, как радужный смех вечности, для них невидим, неслышим, немыслим, неощущаем. Только иногда какой-нибудь жочемук шевельнется в ночи своего отчаянья, высунет язычок, оправляя свой сучок, засосет в надежде и страхе свой совок — и вдруг его коснется отблеск смысла и истинной открытости мира, дыхание сущего, прекрасное, как воспоминание о досотворенной сияющей белизне-всецветии, неожиданное явственное осознание всего, что есть, а есть все, упоительный трепет воскресения без смерти: значит, он на мгновение уловил стоящего над ним звезда. Воспрянет жочемук, встрепенется, набрякнет своими бляшниками, воссияет, как его долото, но звезд отлетит, и прекрасный мир, который только что возник здесь, угаснет. И опять наступит надежда, бесконечная духодрочка в ночи, шепот ничего не значащих слов, скрипы, всхлипы, умильные всхрюки, напряженная возня. Но ничто уже не осеняет низкое, некрасивое тело. Никто уже не стоит над бедным ограниченным существом. А звезд воспаряет у себя на Звезде и вдыхает свет.

Там, на Звезде, здесь, есть целые городищи их — переливчатые, огромные, белые, невероятные. В них таятся контуры высшего жилья, фонтанирующие острова запредельных квартир, посверкивающие уголки небеснокресельного удобства, предначальная ясность ослепительных домов. Там, в тронных покоях ангельских лачуг, дворцовых нор, укрытый искрящимся истиной одеялом возлежит посреди некий звезд, похожий на грань жизни и смерти, и заря его нематериального дыхания освещает весь райский интерьер, словно огонь духовного предела. Он превращается в маленького жителя за столом, засовывает в образовавшуюся полость кусочек шняги, издает инфратон, щелкая своими великими мыслями, и все может пропасть, или преобразиться, или остаться прежним — но ничто не всколыхнет подлинный покой этих высот мироздания. Ничто не в силах отяжелить тутошнюю сладкую легкость переполненного невесомой радостью забытия. Никто не способен ворваться просто так в высь этого изначально умиротворенного мира. Звезд закрыт для грубых существ и открыт для эмпирейских красот. Его судьба — творить, и его мольба — любить. Его суть — в нем самом, в искусстве создавать нечто. Его центр ужасает, как будто око бога огня. Его время не ведает времени, а его смерть не знает рождения.

Вот он — здесь, здесь, здесь, свернутый в трубочку блаженства; стоит призрачная мебель, напоминающая озарение, висят свечи-блики-брызги духовного тепла, лежат первотканные жидко-прекрасные ковры струения мягкой энергии, сидят гости, или никто, или существа грез, льется елей опьянения вечным чудом. Вот он внутри вселенской люльки, нежится и курит фимиазм. Вот он снаружи жилища, над почвяной прелестью своей Звезды, четыре подкрылка вырываются прямо из центра, словно салют восторга, или отчаянья. Вот он создает сад и насаживает там лад. Щемящие нотки расплескиваются по саду, тоскливое веселье, как едиение всего, покрывает дымом святости исступление нарождающихся цветков. Вот он погружает дух в отдых, зависая между полюсами своего саркофажьего места снов, и он сновидит, не прерывая единую нить жития-бытия и самоубаюкивается, при желании сотворив себе некую мать.

Он уютно мечтает о границах своей всемогущности, он подхихикивает, подхахакивая, видя свою стреломысль, направленную в самое яблочко мироздания, он зрит безгрань своей духовной длани, что устремлена, словно лань, в сердцевину вселенской ткани, онразмышляет о преобразовании низа без дна, зовущего к себе разъятым зевом своего зла. Звезд высш.

На Звезде существовало время, было прошлое и будущее, но на преображенной Звезде время спрессовано до предела, до нуля, до одного мига, до счастья. Каждый звезд может начать считать секунды-сутки: любой звезд в состоянии жить во времени, как твари низжих планет, но все звезды вырваны из околесицы временной, охватившей, словно пламя, или зараза, недоразвитый мир, они навечно упокоены в едином величайшем мгновении, в котором все вещи и события переливаются и сияют, будто радужные узоры в бензиновой капле. На Звезде кончена множественность, и есть единое всеприсутствие. Там нет двух, там есть один и один. Поэтому звезд не может обратиться взад и существовать до себя, ибо нет зада и нет ничего «до», — есть один миг, и есть звезд, и он в одном. Стоит ли говорить, что миг этот и есть вечность, и сутки, и секунда?… И стоит ли говорить, что нельзя свести к одному всю последовательность временную, что это упрощение, а здесь налицо усложнение!.. Можно представить жизнь в виде прямой, точнее отрезка, можно в виде зигзага, можно в виде волнистой змеящейся кривой, — ну, а если плоскость?… Если точка?… Ежели непроницаемый шар?… Или внутри ничего нет?… Ха!

Там-то и содержится собственно время.

Ибо звезд может вообще распылиться если захочет, и пронизать всю отведенную ему реальность своими молекулами: в каждой изобретенной им секунде — одна! Для жочемука его нет, но он везде и всегда. Примерно таким образом и живут звезды. Вот что естьвеличайший звездный миг! Частично звезд может определиться в каких-то отрезочках временных, предстать неким ангелюком, или бородатым умником перед тварями, а потом — хлюп! — слиться с остальной, наибольшей своей частью, распылившись по всем мгновениям вновь. Твари сочли, что он исчез, но он лишь вышел из времени, вот и все. И общаться он теперь может лишь с существами, достойными его, а именно — со звездами!! Посему они так горды и постоянно напоминают друг другу, заклокиваясь от восторга: "Мы — звезды!!" Ибо, кто выше? Казуары? Но к ним не подступишься, они так чудовищно-невероятны!..

Конечно, можно протиснуться обратно через врата жизни в духе, чтоб попасть в мрачный остов былой Звезды — труп некогда бурлящего низшего мира, покинутого преображенными жителями, достигшими спасения и высот. Можно даже ступить в внесцо, или спугнуть Доссь, укукивающуюся в блеске гор — смотря где окажешься, можно заселить Прю камешками свежего смаза, но к чему? Звезд может одервенеть, истлеть, сгнить, взопреть, завонять, засмердеть, утухнуть и усохнуть, но его труха, кал, или гниль — это не бездуховные смрадные останки жочемука, или шестивима, поскольку даже гной звезда — благодать и свет чудес! И звезду не обязательно ссать, чтобы зажесь отбросы зарей надежды, ведь само его призрачное для вас существование есть утверждение божественного огня!

Итак, звезд существует на своей Звезде, в своем жилище, принимая любой вид в любой миг, и он — вне времени и вне остального мира. Он растворен в нем, как сахар в кофе. И он смотрит на него, как буфетчица на чашку. Он свят, словно истинный сын божеств. И он реален, будто подлинное чувство любви. Если нечто понадобится свыше, звезд готов ко всему. Но вообще-то он призрачен и прозрачен, точно райский ручей, и струисто-радужен, будто ангельская плоть. Он мог бы стать твердью, но не потеряет ли он тогда духовно-воздушную чудесность? Воистину, звезд мягок и могуч.

11

Бздетство Цмипкса было кукарачисто-суматошным. Малютка звездючка выглядел премило. Когда он чуть-чуть, еле умело, пошевелил своими щупиньками, хотелось радостно взрыднуть. Впрочем, он постоянно носился туда-сюда, вверх-вниз свозь всевозможные предметики, осваивая искусство бытия. Вместе со своим лучшим дружком Тьюбющем он часто играл в говки. А также в очки. Они вдвоем взлетали, словно сноп искр, с поверхности Звезды ввысь, в небеса, и там крутились, как стайки птиц, становясь зелеными от удовольствия.

— Жум-жум! — мысленно кричал Тьюбющ, оседлывая тучку.

— Хорошо! — пищал Цмипкс, изображая новое светило.

— Звезя, а полетим-ка вовнутрь!.. — предлагал третий друг Чсмит.

— Нет! — обижался Цмипкс. — Мы будем кататься на вщу, как иша па ни шадд, аумь?

— Ну и бог с вами, — выкрикивал Чсмит и летел к остальным маленьким звездючкам, которые ковырялись сейчас в почвяном копошении.

— Ну их, — сказал Цмипкс Тьюбющу, — давай попробуем нйти что-то еще.

— Что? — испугался, подлетев, Тьюбющ.

— Мой родец говорил, что наша Звезда не всегда была такой… ну это… цветистой, огнистой, переливчатой. Меня это лично немножко затрахало.

— Че?

— Ну, достало.

— Че?

— Ну, зашемцело.

— Ну и че?

— А че?

— А ты че?

— А ты?

— А по кунцу?

— Хуззь! Хуззь!

Разгневанный Цмипкс немедленно выстрелил из своего центра ядисто-колючей желтовнистой иглой в обидчишку. Тьюбющ раскололся пополам, пропуская выстрел, а затем создал в правом углу злобно-бешеный, фиолетово-жгучий глаз, сочащийся мрачной слюной. Он дернулся, разбрызгивая эту слюну и метнул двух курочек в Цмипкса. Цмипкс превратился в железистую заслонку, парировав курочек, но капля слюны попала в него. Он взвоплил, отлетая на другое полушарие со скоростью спешащего за душою ангела смерти. Тьюбющ

взбзднул. Цмипкс схоронился в ласковых пригорках, залечился и немедленно возник вновь перед бахвалящимся, округлившимся от кайфа Тьюбющем. Цмипкс накрыл его, запыхтев, переплетая свои щупиньки с его. Они вместе стали похожи на одного взрослого свихнутогозвезда.

— Ну, хватит!.. — заумолял Тьюбющ.

— Я тебя! — злобно пискнул Цмипкс, тыча его центром в центр.

— Ну, хватит… — повторил изможденный уже борьбою Тьюбющ.

— Я тебя! — настоятельно продолжал тыкать Цмипкс.

Над ними возник Склага.

— Эй! Звездючки! Перестать!

— Я его… — злорадно пробуркал Цмипкс.

— Он — первый, — тихо сообщил Тьюбющ, теряя ориентиры реальности от третьего цмипксового тычка.

— Я ж… — настроился на очередной тычок Цмипкс, но тут Склага создал две длинные длани и разделил звездючек вмиг, точно перепутавшиеся кисточки двух знамен.

— Это шо такое?! — наставительно вопроснул Скоага, создав для каждой звездючки по двухносому укоризненному лицу.

— Он, он!! — выпел Тьюбющ, создав перст, указующий на Цимпкса.

— Я все равно его упрею! — злобно утвердил Цмипкс.

— Во как! — удивленно прожонил Склага. — Откуда ты такой? Мы же — звезды, высшие существа, нам неизвестна агрессия, регрессия и злобство! Как же так? Кто родец?

— Зинник, — ясно сказал Цмипкс.

— Может, от меня… — подумал Склага.

— Может, и от тебя, — сказал Цмипкс.

— Молчать!!? — заорал Склага. — Я сейчас тебя накажу! Ты — звездючка, ты должен стать клевым звездом, а не твердозлобным жочемуком! Итак, я сейчас подрезаю на денек (заодно узнаешь, что такое денек) твои щупиньки и выставляю тебя на мочку! Ясно?

— Ах, простите, извините… — залепетал Цмипкс.

Тьюбющ побледнел от страха и превратился в ровный геометрический круг.

— Никак! — взопил опять Склага. — Посидишь денечек в мочке без полетов и высших свойств! Узнаешь, что значит быть звездом! Откуда ты такой? Твое вздетство должно происхрдить нормально, по-высшему! Злобность надо выдрать сразу!

— Я Зиннику скажу… — вымолвил Цмипкс.

— Зинник уже все ведает, звездючка! — рассвирипел Склага. — Ты что, думаешь, что у нас можно что-то скрыть?… Мы ж — звезды, высшие существа! Ясно?! Повторяйте: мы — звезды!!

Лица Склаги в это мгновение радостно заволоклись синеньким румянцем.

— Мы — звезды! — послушисто отозвались Умипкс и Тьюбющ.

— А пока еще вы не звезды, а звездючки! Вы даже в учёбище не поступили! Повторяйте: мы — звездючки!

— Мы — звездючки!

— Так. Так, — распевно натакал Склага. — Так вот, я уже все обсудил с Зинником, он так и решил.

— Но мы ж играли в говки, за что?… — преобразовался в кристальную слезу Цмипкс.

— Мой маленький, — произнес Склага, убирая одно свое лицо и обращаясь только к нему нежно-сияющей вечной улыбкой. — Конечно, вы только играли. Это есть высь звезда — играть, главное право звездючки! Игра есть мир, а мир есть Звезда! Вы играли, и

ты играл, я знаю, и ты знаешь. Но ты знаешь, что ты пытался перейти некую низшую грань, отделяющую тебя от твари, одну бздетскую черточку, что не дает тебе стать детенышем При. Ты не в силах ее перейти, ведь ты — звезд! Звездючка! Но само стремление к этому в тебе не столь приятно и занимательно, да и не нужно. Надо направить себя ввысь, ибо не все стольчудесно у нас, как вы думаете, и скоро вы узнаете о многом. Пусть наказание будет твоим первым уроком. Ты узнаешь время, ты познаешь плоть. Побудь на мочке, малыш, и я приду за тобой. Это — наш дар!

Тьюбющ зарыдал.

— Что случилось, малек? — возник над ним мудрый высокий Склага с ослепительно-добрым ликом.

— Отпустите его… Отпустите… Мы играли… Играли…

— Он буквально через миг будет вместе с тобой.

— Да?

— Да! Ведь мы ж — вне времени! Мы — звезды!

— Мы — звезды!!

— Эй, Цмипкс, прости меня… — заверещал Тьюбющ. — Давай, помиримся, давай, покажем друг другу оголенный центр…

— Да подожди ты, — отстегнулся Цмипкс. — Мне сейчас не до тебя. Меня выставляют на мочку!

Склага одним резким лучом перерезал его щупиньки, подхватил его и тут же исчез.

12

Под ним (мной) бесконечная грязно-желтая плоскость без ничего, над ним (мной) затаенное вдали, еле светлое, небо. Словно нёбо гигантского зверька, нависшее над дном почему-то плоской глотки. Будто непомерный пол главной залы бывшего дворца: нет стен, нет крыши, нет шпилей, нет дам. Как непомерно расросшийся кусок линолеума, вставший поперек вселенской сферы, не дающей ему развиться далее. Жалкий сгусток, кружочек посреди этой плоскости — он (я). Он (я) — это я (он). Он — Цмипкс. Он здесь, он посреди, он под. Он незнает ничего, кроме того, что он на мочке. Он незнает ничего, кроме того, что это будет денек. Что есть денек? Кто Цмипкс? Только плоскость, только гулкая даль вверху, глухой желтоватый свет. Только выблеванная кем-то капля меня и желтое ничто вокруг. Только бесчувствие, бесстрашие, безнадежность. Стоит расркыть зрючий зев и увидеть что-то, но есть только это. Стоит взлететь, достичь верха, прорваться за предел, отбросить линолеум, или глотку, как ненужный двор утрат, сжечь плоскость, будто гнусное прошлое, взорвать пейзаж снарядом своего светлого стремления ввысь, но у него нет этих сил, нет легкости — одна бледная мягкость, и если возможно какое-то иное бытие здесь на грязно-желтой плоскости под затаенным вдали небом, то оно немыслимо. Если возможно движение здесь, в этой убогой эрзеальности, то это движение вдаль и взад.

Я — Цмипкс. Я на мочке. Денек.

Чудовищное бесконечие круглой бескрайности здешнего места. Нет памяти, нет способностей, нет надежды. Когда-то присутствовали высшие воззрения, полный угол обзора мирской шири, совершенство взгляда на всё, восхитительные возможности быть сияющим. Когда-то почти въяве слышались шебуршащие вспархивания единого с душой духа, восторги копошений в выси чудесных небес, прекрасная независимость от гнуси, умение быть любым. Когда-то не было грязно-желтой плоскости повсюду, а был великий мир. Нет памяти, я не помню, никогда не было ничего, было всегда одно и то же, была плоскость, был убогий я, была плоскость, не было меня. Когда-то была всевечная желтая плоскость — вселенский пол под моим мокрым седалищем, и я разместился в одном из краев этого местечка. Я взывал к иным формообразам, но их не существовало, как не ыбло и каких-нибудь дерзко висящих линий; я молил неизвестно кого о сладких иконах, об интересных препонах, о завораживающих обертонах, но ответ отсутствовал. Я раскрыл зрючий зев, увидел склизкого себя — сморщенный сгусток души посреди желтизны — и возопил вверх в унынии и мраке. Но глухое небо никак не отреагировало на мои внутренние вопли. Кто ж я? Я рожден здесь этой плоскостной утробой, я выкормлен сам собою и воспитан тотальным не-присутствием разнообразных приятных вмешательств в свой мирок; я запутан убожеством этого вопиющего пейзажа. Я придавлен пустотой своего нахождения посреди здешнего вещественного желтого сгущения, расколовшего пространство на видимую и невидимую часть. Я не

верю в низ, я надеюсь на верх.

И что же есть денек, как не апофеоз моего существования? Почему изменения заметны?

Цмипкс дернулся, чавкнув своим мокристым тельцем, кувыркнулся, оставляя влажный высыхающий след. Он мог передвигаться, направляя себя туда, или сюда. Он устремился назад, переплюхиваясь с одной своей точки на другую, и вскоре уже был совершенно вдругом, таком же, как и первое, месте. Он расркыл зрючий зев и осознал бесполезность движения. Движения как будто не было, хотя и струился мягкий след. В отчаянии Цмипкс резко зачмокал в обратную сторону, убыстряясь и убыстряясь. Он напоминал округлившегося спец-слизняка, управляемого по радио, который с какой-то потайной, военной целью катится по ровному желтому асфальту. Но Цмипкс не был желтым, он имел собственный, неявный, глубинный цвет. Иногда этот цвет казался скопищем всех возможных цветов, а иногда он выглядел бурым и каким-то непроявленным, словно цвет раскрытой для семени почвы.

Цмипкс, почуяв в себе странные мощные силы, стремительно двигался наобум, совершая неровные зигзаги. Было нечто отчаянно-унылое в бешенстве его стабильного ускорения. Он мокрел пропорционально своей быстроте и оставлял после себя уже целый ручееквлаги. "Да будет же здесь хоть что-то другое!" — яростно подумал он, захлебываясь от тоски и скорости, и тут его сморщенное разогнавшееся тельце неожиданно столкнулось с ярко-зеленой упругой неизвестной массой. Цмипкс отлетел от нее и немедленно раскрылзрючий зев. И он услышал.

— Яж, яж. Вещество, круг, вжинь. На мочке, на мочке, вжинь, вжинь. Здесь, малость, здесь, малость. Яж вскочь, мочка зачем? Вжинь, круг, вжинь, круг. Есть, есть. Нет — уаааа!!!

— Почему я могу тебя слышать? — неизвестно чем спросил Цмипкс, удивляясь своему прекрасному звуку.

— Есть — нет, есть — нет, господи, пощади меня, помилуй мя, злочемуж твоя спать, яж несчастный мооооолится те, бжоже, бжоже, бжожик.

Цмипкс разъял зев, рассматривая существо. Зеленая масса устремлялась ввысь длинной тонкой волнистой колбаской и оканчивалась резко утолщающейся правильно-треугольной шляпкой. В центре шляпки находился яркий красный квадратик. Существо стояло на расширяющемся своем основании, которое источало благоухающую желтую жидкость. Оно мерно колыхалось и думало разные мысли, которые явственно слышал Цмипкс.

— Почему я тебя слышу? — спросил Цмипкс, поняв вдруг, что он тоже это не говорит, а думает.

— Яж! Ты — Господи! Ты меня преобразил!

— Кто ты?

— Ты знаешь!

— Знаю, — согласился Цмипкс, подчмокиваясь поближе. — Ты — яж, самый микроскопический зверь Звезды. Как ты оказался на мочке? Почему ты думаешь, у тебя ведь нет…

— Ты! — влюбленно выкрикнуло существо, склоняя свою шляпку перед Цмипксом. — Ты милостив, я пришел сюда, чтобы видеть тебя, Господи! И я вижу тебя, я думаю, я расширил, я освободил… Я…

— Что есть мочка? — неожиданно вдруг спросил Цмипкс.

— Мочка — след сапожка прекрасной Доссь, граница миров, дверь в неведомое. Это — высь, только я мог добраться, я вознесся, я двигаюсь на мочевой подушке, я напился, теперь я ссу, и лечу, ползу, перемещаюсь по мочке, а она бесконечна, волшебна, чудесна… Я не могу дальше, я теперь вижу, мыслю, но я не могу сквозь, и ты — Господи…

— Я тоже не могу, — сказал Цмипкс. — Мне нужен денек.

— К чему денек, когда — вечность!.. — в яростном порыве воскликнуло яж. — Теперь я могу…

— Это — твоя моча? — спросил Цмипкс, мысленно указуя на благоухающую жидкость.

— Конечно! — восторженно вымыслило существо. — Я на ней еду. Моча — мочка — мочь. Мочка — это от сапожка, когда Доссь делает шню, она стрепечет сапожками, оставляя такие мочки, и они-то и есть вершины тайн. Они — в самом верху, они — самые малые, только я могу… Но я не могу…

— А обратно?

— Да!.. — сокрушенно подумало яж. — Понимаю, я должен обратно, спасать остальных, которых нет, или есть, но почему ж я, почему ж я, Господи, а, понимаю, ты спас самого тупорылого, чтоб показать, что всех остальных и подавно спасешь… Облагородь

какашку — а уж великая душа сама собою разумеется… Славьсь! Славьсь! Славьсь! Я не подкачаю.

— Я хочу обратно, — заявил Цмипкс.

— Господи?… — в ужасе вымолвило существо, затрепетав. — Сам в мир? Крушить, судить? Время пришло?

— Что есть время? — спросил Цмипкс.

— Ты знаешь! — любовно выпело существо.

— Нет, не пришло.

— Славьсь! Славьсь!

— Я хочу вниз — это вверх?

— Вниз, это для меня вверх, то есть, для тебя, то есть… Ну, вон туда, — существо указало шляпкой на далекое тусклое небо.

— Как же? — спросил Цмипкс.

— Я просто отцеплюсь — и все. Я ж держусь мочою за эту мочку. Я часто здесь бываю, но я не думал… Я не думал, не думал, не думал, о, радость думать, шмяк, шмяк! О, радость…

— Бери меня, — сказал Цмипкс.

— Я не могу, я ж тебя не вижу, только дымка, контуры, нереальность, величие.

— Возьми контур, — сказал Цмипкс.

Яж наклонило шляпку прямо к Цмипксу, поднесло свой красный квадратик к его неожиданно расцветшему радужным блеском тельцу, и тут же Цмипкс вдруг прыгнул вверх (или вниз) и приклеился к этому квадратику.

— Господи! — вославило существо.

— Отцепляйся, — приказал Цмипкс.

Существо с шумом зассало, выпуская из себя всю мочу. Затем раздался громкий всхлюп, и немедленно оно и Цмипкс стали падать ввысь, зависнув в пространстве между желтой плоскостью и таинственным нижним небом, за которым, наверное, скрывался некий мир. Цмипкс стал свободным и воздушным, словно вспомнив свое счастливое изначальное естество, и вдруг он дернулся, отклеиваясь от Яж, и стал падать в одиночку, ощущая мягкое струение пустоты вокруг и чувствуя неожиданный восторг. Яж свилось в подобие клубка, и из его утолщенной нижней части разлетались повсюду капельки мочи.

— Господи! — громко подумало Яж.

— Что там? — спросил Цмипкс.

— Звезда!!! — выкрикнуло падающее существо.

Тусклое небо приближалось, становясь каким-то сине-желтым, и в нем начинали проступать неясные светлые очертания. Вдруг возникло подобие горизонта, который ограничивал небо со всех сторон, и вокруг неба была желтая тьма. Раньше, с мочки, этот горизонт не был заметен и терялся в общем грязно-желтом небесном фоне, теперь же он напоминал выход из гигантского кратера, или же конец трубы смерти, по которой летит умершая душа. В Цмипксе разливалось блаженное чувство восхитительной неизвестности. Он слегка вращался вокруг собственной оси, приближаясь к концу этого неожиданного гигантского тоннеля: яркие контуры все более и более проступали там. Яж падало рядом, сверкая красным квадратиком. И тут, когда наступил миг вылета, и прекрасный грубо-песчаный

пейзаж возник повсюду, заменив собою тусклое небо, которое в него превратилось, и яркие малиновые точки проступили на склонах угловатых холмиков, поблескивающих под желто-серебряным светом, некая мощная сила мгновенно сжала Цмипкса, зачарованного тем, что он увидел, и остановила его путь в ослепительную, мертвенную, желтоватую бездну, разворачивая его зрючим зевом взад.

— Склага! — выдохнул пораженный Цмипкс тут же вспоминая свое наказание и суть. — Что это?

— Ты — шустр! — прогрохотал гигантский Склага, похожий на двугорбый пригорок. — Ты уже проявил Яж, встретив его, и собирался вылетать на старую Звезду. Ну-ну!! Ты — плох! Повезло ж!

— Что там? Где Яж?

— Я его отправил умненьким существом на планету Бязда — ты ж его преобразил, он же был скланью, а сейчас — умственник! Ты пробыл денек, я тебе возвращаю щупиньки, не шали, а сюда больше не появляйся. Ишь! Впрочем, ты и дорожки не найдешь пока…

— А что же это? Здесь раньше жили звезды?

— Да. Это проход, выход, мочка. Не думал я, что ты сможешь туда выгрести… Зачем ты?

— Но что это все?

— Пора назад, — сказал Склага. — Сейчас у тебя еще бздетство. Ты скоро все узнаешь. В учёбище. В учёбище. В учёбище.

13

— Звезд есть высшее на Звезде и вне Звезды, и мы все — звезды!

Так говорил в учёбище сучитель Валя, превратив себя в выпученно-яркий, угольчатый зоореол. Не было времени, бздетство навсегда, а в учёбище один миг, миг, миг!.. Звездючки воспаряли в полуквадратной зале, воспринимая всё. И Цмипкс и Тьюбющ, степенно расправив щупики, слушали мысленные вскрики сучителя, обращенные в их центры.

— Звезд есть самое из самых, победа над тягомутью тверднопородной, над срутиной тварческой; звезд есть творчество, а не убожество (у, божество!) бксстворчатое!.. Вы это знаете, но вы еще узнаете. Вот здеся наши щупики.

Валя выявил свои щупики, кокетливо пожурчав ими в радужном воздухе залы.

— Они могут сделать нас всем. Вы знаете!

— Мы — звезды!! — хором отозвались пученики.

— Могут завязать нас в виде жочемука или хни!..

— Звезды!!

— Могут обратить нас в стол, иль в дух.

— Звезды!!

— Могут лишить нас формы, нюха, низа.

— Э!

— Могут слить нас, как жидкость, в водную эсфирь мира.

— О!

— Могут подтянуть нас к виду сфермы вселенской.

— Э!

— Могут показать нас, как блюдей с таинственными тарелочками на усах!

— Э!

— Мы можем все! Мощь наша — зассуга наша древнистая, она — добро! Но было другое время, — так было не всегда.

14

Учёбище представляло собой ворончатый провал света в предельнорадостном мире Звезды. Бздетство можно стряхнуть с себя, словно пыль галактик — так! Сучитель Валя сократился до зияющей точки самого себя, сотворив щупиками небольшие пппппарты. Он ыговаривал, остальные внимали.

— Когда время билось потайной механизмой мирской, звезды назывались зездами. Или сездами, как хотите. Они выглядели, будто четырехшуястый ворсянник, пять бошечек, колесики-ножки и глубинная высшая устремленность. И они уничтожали самих себя, чтобы достичь свободы и труда. Бакаления и бакаления срабатывали они свой окружной пейзаж, напоминающий бездуховную красоту. Сверху зезды выглядели кривыми небольшими плевочками, но они были тверды! Это был яростный народчик, вдыхающий газы родной планеты.

Низшие существа также обитали там. Зезды вмазывали их своими порами. Они сжирали души этих существ, дабы поддержать свое бытье.

— Прекрасно! — неожиданно для всех вякнул Цмипкс.

— Да! — хрякнул Валя. — Но нет! Это была убожественная гнусь, а не божественная жизнь, как сейчас!

— Мы — звезды! — какнули все.

— Звезды!! — образовав щель на своих щупиках повторил сучитель. Пученики пульсировали красным счастьем от экстаза.

— Это было крученое, порченое, верченое времешко, в котором царила смерть! И были тогда трупики, а не щупики, зезды становились жочемуками, и не было выхода из того маразма бытийственности! Вам по духу моя элекция?

— Э! Э!

— Кровяно-буйственные бугорки окутывали поверхность планетки, будто псарные цветки мучающихся засором рощ. Испарения гнильственности выпукивались над почвяной горизонталью нашей бывшей домовухи. Обиталище наше было мразно-желтым, как склиз мирового

безобразья. Но мы стремились ввысь!

— Мы — звезды!

— Мы солились и солились, и наши вздохи достигали шестерен Бога! Или Богжа, как хотите. Мы обратились, и овраг святости разрезался пред нашими грешняковыми взглядами. Мы самосожрались за преображение своих личностных душ. Мы взмахнули чучей и

приблизились к губежу своего смрадистого состояния. Мы…

— Обратно! — вдруг выкрикнул Цмипкс.

— Что обратно?

— Надо пройти сей путь наоборот! И чтобы снова был свой рот! И род!

— Валя превратился в гигантскую зубатую щель, стал громко хахакать, сияя лазурью.

— Разве у тебя нет родов? — спросил Зущь.

— Есть, — смутился Цмипкс, преобразив себя в сплющенный сосуд, расширяющийся кверху.

— Вот так и выглядел зезд! — воскликнул Валя, тремя щупиками-стрелочками указывая на Цмипкса.

"Я счастлив", — подумал Цмипкс

— Мы солились и солились в этом виде, нашим божеством была Доссь, живущая в хряпушке, но время завершилось, мы выперднули, как пробочка, из кутерьмы нашего реальства, мы выдавились, как прыщщщщщщщщь из пушечки, и теперь мы не зезды, а звезды! Мы

преобразились сами и преобразили нашу Звезду. Теперь мы вне времени и пространства, и везде. И на Звезде!

— Звезды! Звезды!

— Случился переход, Доссь была нашим дверным проемом, у Досси есть сапожки, оставляющие след, и мы все вошли в этот след онажды и пропали, сгинули. исчезли с поверхности Зезды, но мы обрели Звезду!

— Мочка? — спросил Цмипкс.

— Это — мочка! След сапожка Доссь, мы поднялись на самую верховину, мы стали самыми микромаленькими, нами можно было пренебречь, мы наблевали на самих себя, мы настрали, накучковали… И выпалились, будто дар выси. Сквозь мочку, сквозь Доссь. Нет

больше зездов, есть звезды. Мы верим в Соль!

— Соль?!

— Мы солились и солились, и Соль нас ест, смерди больше нет, есть одно постепенное бесцветие. Мы теряем цвет и теряем свет, мы теряем щупики и теряем центр, и мы идем в Свет. Соль нас ведет, мы идем в Чистый Мир! Чтоб обесцветиться, надо стать

совершенно-центряковыми, надо лишиться щупиков-грешняков, перестать летать и мечтать, уйти от помощи жочемукам, и от грез, и от кусачек. Это путь в Чистый Мир; Хнарь больше не светит нам, но над нами зияют казуары!

— Казуары! — повторили все.

— Казуары выше звезд, выше нас! Но мы — звезды!

— Звезды!

— Может быть, Соль приведет нас к казуарам, и мы станем казуарами, а, может быть, выше их. Всё тайничково и секретственно. Мы не знаем Соль. Но мы верим в Соль!

— Соль!!

— Может, казуары приветят нас, может, тыда ведет нас выцветание. Это — порыв, это — порыв во всем, мы тогда только вступили на упть Выси и Чисти, мы усмердили нашу Доссь, ужрав е сапожки, и осталась только ее мочка, но мы еще выцветем! Блеск

казуаров и дух Соли осеняют наши щупики, которые отпадут, словно несовершенный дух, пропуская наши обездушенные центры в Чистый Мир!! Мы скоро оторвемся, и тогда никакая мочка не будет более нас привязывать к калу нашего прошлого пребывания и

состояния. Самые охерительные из нас уже выцвели! Это Какаша, это Хня. Смерди нет, надо выцвести! Так вот, миленькие звезды, бывшие звездючки, в этом и есть наша примочка! Вы поняли? Вам ясно? А? А?

— Нам понятно, — ответствовали звезды в зале.

— Ну тогда, все. Вот вы и закончили учёбище. Остальное вы можете делать, думать и высаживать самостийно. Продолжайте свои восторги. Отныне вы — полноценностные звезды. Но помните Соль и бесцветие без света!

— Полетели заниматься мазью, — предложил Цмипксу Тьюбющ.

15

Однажды Цмипкс услаждал самого себя. В ярком, красно-юрком месте, которое он сам создал, он пронизывал все кружочки и палочки. Казуары были заслонены синью крышки, нависающей над усложем Цмипкса. Он был свернут в гигантскую светлую кишку, походящую на выделенную из грунта некую сложную нору, и, настраиваясь на свет, пытался ликвидировать цвет. Пробирающийся мимо Хун дунул и засунул щупик в Цмипксов кокон.

— Ва! — вздернулся Цмипкс, ничего не ожидая.

— Как же ты хорош, как чудесен… — влажно зашонил Хун, — какая у тебя цепонька… Я дребещу… Я срю…

— Чего же ты хочешь? — просто вспроснул Цмипкс, преображаясь в булькающий тромб.

— Ты так свеж… Так сален… Так намочен… Так струен… Ты — сталь! Сталь!

— Что это? — недовольственно смял Цмипкс.

— Я смолею, увиживая твой стон, Цмипкс! Я жарюсь, когда ты ешь, когда ты сышь, когда ты мнешь. Засыпь мне под поньку свой порошок, настри мне в парк, наси на мой кущак! Выбзди меня, вылижи, вынь! Займемся блюбовью?

— Что это?…

— Блюбовь! Блюбовь! Акт злочатия новозвезда, высшая услсдада, онаслаждение!..

— Я не знаю, — растерянно, приобретая обыкновенный центрово-щупиковый вид, молвил Цмипкс.

— Ты никогда этим не занимался?

— Не.

— Ты — ежик?… У, прелесть, у, мечта! Сейчас мы тебя гермафлорируем.

— Что?

— Гетерастически гермафлорируем!..

— А как?

— Как хочешь. Всё может быть блюбовью, и всё может быть гермафлорацией. Для нас ведь все возможно, мы же звезды?…

— Звезды!

— Звезды, ответь, не слышу?

— Звезды!!!

— Ну, вот. Ну, изобрази мне какую-нибудь стеночку, или штопорик.

Цмипкс немедленно изогнулся длинной проволочной сероватой змейкой.

— Ну… нормально. Для моей коллекции это будет чем-то новым, — удовлетворенно пыхнул Хун. После этого он взметнулся, отлетел вон из этого места мира и белым тяжелым метеорцем стремглав обрушился на змеящегося Цмипкса. Змейка сжалась в черный

оскорбленный шар, вновь возникла штопориком и вбуравилась в Хуна.

— Все, все! — взвоплил тот. — Уже все!

— Что?… — обиженно сявкнул Цмипкс, вывинчиваясь из стеночного тела Хуна, которое он успел проткнуть.

— Я тебя уже гермафлорировал, сжав дальше можно разнообразить блюбовь!

— Это что, и есть гермафлорация? — спросил Цмипкс.

— Да.

— Фу, — сказал Цмипкс, — в таком случае, я гермафлорирован еще в бздетстве!

— Это заметно… — злобно прошептал Хун. — Ты, наверное, никакой и не ежик. Ну, неважно. Ты ведь можешь стать ежиком, если захочешь, мы же звезды? Давай же, давай же займемся блюбовью, мой слинь, моя чумичка, моя любимейшая рвонь!..

— Это вот так? — угрожающе спросил Цмипкс.

— Могу показать классическую позу, — важно заявил Хун.

— Это как?

— Прими свой вид!

Цмипкс послушно стал характерным центрово-щупиковым звездом. Хун тоже возник в этом главном облике, тут же немедленно кинулся к Цмипксу и принялся прижимать свой центр к его, переплетая их щупики.

— А, а, а, — сряхтел Хун, трясь об Цмипкса. Цмипксу стало противно, и он отскочил, высвобождаясь.

— Куда!! — гнойственно крикнул Хун. — Я только начал!

— Мне не нравится, — сказал Цмипкс. — Я не люблю блюбовь.

— Ты ж еще ничего не знаешь!

— Покажи.

— О, какой ты вспучный!..

— Если б ты был моим другом, иным, установленным, тонким, грубым… Ты ж — звезд?

— А?… — растерялся Хун.

— И я — звезд. Не интересно.

— Но мы можем быть любыми!.. — обескураженно сюкнул Хун. — Мы — высшие! Наша блюбовь — венец и предел! Давай превратимся в вазелиновые кубы! В выпиливание ротозеек!

— Какая разница? — срезал Цмипкс. — Ты — как я, а я — звезд.

— Мы — звезды! — непонятливо воскликнул Хун.

— Не интересно.

— Ты ж еще ничего не знаешь!

— Покажи.

Хун сотворил малиновую мягкую мель среди лилово-бурдящих, испаряющихся ласковых вод бездонного потока, струящегося по мерцающей желтыми всполохами равнине, окаймленной красной полоской низеньких ласковых гор. На мели был лаковый гамак, и в нем бежево-радужным слизняком распластался сам Хун. Он издал призывный метазвук, засиял и втянул в свою пору обращенного в элементарную анти-частицу Цмипкса. Цмипкс погиб; визгливый мощнейший взрыв разломал реальность на энергетические сгустки. После вечности удовлетворение затопило каждый щупик Хуна. Он сказал:

— А?

Цмипкс недовольно зыкнул.

Хун взрастил из себя красивое кольцо, покатился по саду, где стояли тени восторженных божеств. Он вздымал синюю пыль; клубки чар кружили над ним, как нимбы, лишенные святых. Он упал на грунт, засияв, и вырос столбиком надежды перед превращенным в волосатую присоску Цмипксом.

— О, растение конца, вздыбь меня, откинь, отлучи!.. Я — твой, мы — наш, вы — ее… Я стану единоцветным, если ты не упишешь мою волю к победе над кругом…

Цмипкс сгогнил.

— Главное, что было меж нами — след трухи индольной, галактика нити, страх…

Хун навис над жгутом Цмипкса, брызнул коричневой взвесью и расколол пространство. Они замельтешили в поисках цветоформ; наслоения их друг на друга пахли ароматом смолеющего козырька. Мигали световые всплески, природа вертелась вокруг них каруселью загадочных палочек. Четырехпазуховый Хун обнажил толстую цепочку и обкрутил ею отделенный от кучки пульс Цмипкса. Цмипкс засмердел, разбрасывая яблочные катышки, Хун умялся.

— Это что: блюбовь? — раздражился Цмипкс.

— Блюбовь, блюбовь!

— Это — бздетский бред!.. Одинаковая тщета.

— А так?

Хун стал ореолом, центр его горел раем. Фигура его, восстающая над вспучезарием сладотравным, зияла предчувствием иных миров. Не двигаясь, он пролетел над водой, не возвращаясь, он находился в начале. Он был одет в свежую парчу, психодробные черевички и шар. Он казался лучшим из сущностей, меньим из гадостей, вазелизой прибежища. Мудрозвонно он висел между вселенской дверью и косяком и был притягателен, как ангельский артист.

Цмипкс дерьмом устремился к высшему. Хлюпая, он возопил в ужасе, моля обо всем. Низ его положения возжаждал возникшего небесного сранника. Хун взмахнул волшебной закорючкой, милостиво опустил Цмипкса и поковырялся в нем. Фон их игр покрылся алыми

крапинками. Цмипкс стал дырой.

Неожиданно Хун обратился большой желтоватой планетой, восоздав Цмипкса в виде точно такой же планеты, крутящейся рядышком. Он завертелся вокруг оси, убыстряясь и убыстряясь. Цмипкс кружился в другую сторону. Планеты были гладкими, словно чьи-то выбритые щеки. Хун приближался к Цмипксу, усиливая верчение. Цмипкс начал инстинктивно отступать. Хун ринулся вперед, замерев прямо перед Цмипксом, потом подтянулся к нему, чтобы они еле-еле коснулись друг друга. Прогремел катастрофический свист, переходящий в скрежет; искры пронизали космос. Хун, будто циркулярная пила, неотвратимо стал въедаться в Цмипксов грунт, выбрасывая его в окружающий черный простор в виде огромных глыб и пыли. Цмипкс отпрянул. Хун насел. Хун явно был тверже. Цмипкс

напрягся, пытаясь высвободиться, но Хун образовал позади него силовой заслон и еще резвее закрутился, внедряясь уже в планетную мантию, которая чавкающим заревом вылетала из-под Хуна. Цмипкс стал глобальным липким образованием и покрыл собою Хуна.

Хун дернулся вперед, и они врезались в комету.

— Вот оно!.. — удовольственно выпрел Хун, счастливо расправив щупики.

— Это — блюбовь? — хмуро тявкнул Цмипкс.

— Блюбовь.

— Скукота, — заявил Цмипкс.

— А так?

Хун стал средоточием вони, малюткой-капелькой на склизкой булькающей поверхности. Плюгаво дрожа, он мерзко зазеленел. Цмипкс бурым пятнышком лежал у красной ватки. Хун пикнул и упал на Цмипкса. Началась непреходящая ласка, взаимопроникновение, сдавленное тепло, чудесная вечность единой неги. Возникла шипящая лужица страсти. Дымок услад воспарял ввысь. Общая капля вонюче разрасталась, впитываясь краем в ватку. Все происходило блаженно-долго, будто здесь скрывалась дверь в счастливую страну, не сразу поддающаяся напору нашедшего. Наконец, они выкристаллизовались, образовав из себя игольчатый кремовый порошок. Сверху хлынула красная вязкая жидкость и утопила их, растворяя в себе, точно суровый сок рока.

— И это — блюбовь? — уныло спросил Цмипкс.

— Да! Да! — клюкнул Хун.

— Одно и то же, потуги на реальность.

— А если я стану зарей? Жуком? Жочемуком? Божеством? Припрыжкой? Кусачками? Ничем? Казуаром?

— Не ври, — заухмылялся Цмипкс.

— Как? Мы же — звезды! Для нас все возможно! Блюбовь — дар! Мы верим в Соль!

— Блюбовь скучна, — сказал Цмипкс. — Она не дает чувства истинной рвоты, подлиной склизкости, плотности. Зачем мне эта блюбовь, если я сам могу?

— Но так ты не можешь! — пыхнул Хун и кинулся к Цмипксу, мгновенно прижимая свой центр к его центру.

— Вот так, так, так… — хрюкотал он, елозя.

— А! — вздернул Цмипкс, резко отбрасывая Хуна.

— Ты что?… Это ж блюбовь! Все звезды…

— Поганая суета, — выжал Цмипкс. — Гнилая суть. Маразм!

— Как?

— Гной субстанции, — сказал Цмипкс. — Скучные сны.

— Чего же ты хочешь? — спросил Хун. — Может, мне расчетвериться…

— Нет. Кажется, я знаю.

— Ну, давай теперь ты меня, — добродушно зашонил Хун.

Цмипкс подхватил Хуна, скрутил его щупики и стремглав унесся. Он летел с ним над огромной желтой равниной, которой не было конца.

— Куда? — жалостливо дернулся Хун.

— Туда. Это — мочка.

— Сапожок Доссь?… Но зачем?… Мы ж — звезды, мы не зезды, мы же высш…

— Уткнись!! — рявкнул Цмипкс, пнув Хуна в центр.

Хун пычился, стараясь отодраться от сжавшего его Цмипкса. Цмипкс мрачно вцепился в него и падал в темно-желтую трубу, в конце которой виднелся приглушенный свет и неясные загадочные очертания. Труба расширялась, напоминая мистический туннель. Вдруг возник светлый выход, и они упали на каменистую желтоватую почву, замерев на ней, но как будто бы совершенно ее не касаясь.

— Что это? — в ужасе спросил Хун.

— Звезда! Точнее, Зезда. Здесь метан и жочемуки, — насмешливо ответил Цмипкс. — Сейчас ты увидишь подлинную блюбовь, ты — мешок озарений! Уть!

Вокруг них простирался пугающе-желтый гористый пейзаж, слегка фосфоресцирующий под мраком неба, в котором зияли яркие точки казуаров и изумрудно горели свалы двух Пулек. По грунту ползали четырехугольные прозрачные существа, с мерзским шумом засасывающие в себя редкие зеленые лужи. Они были гигантскими.

— Что это? — спросил Хун, озираясь. — Это — низ, прошлое, пыль! Сейчас мы — звезды! Зачем нам эта Звезда? Зезда?

— Уткнись, — сказал Цмипкс.

— Здесь нет блюбви. Звезда уже преображена, откуда это все? Это сделал ты?

— Я провел тебя через мочку, — самодовольно объяснил Цмипкс. — Теперь мы в настоящем мире. Я не знаю, почему я сюда пришел, но я чувствую, что я хочу… Я так хочу… Стой! Вот он!

— Кто? Что значит "настоящий мир"? Вот этот кал, что ли, настоящий мир? А Звезда?

— Вот Звезда. И вон там моя блюбовь…

Хун зыркнул во все стороны и обнаружил под камешком притаившееся небольшое зеленое существо, похожее на длинную тонкую ножку со шляпкой, на которой был красный квадратик. Это существо замерло в своем укрытии и думало:

— Яж, яж, яж, яж.

Тут раздался резкий всплеск. Это Цмипкс обратился тяжелым, расширяющимся кверху сосудом.

— Ты что делаешь? — заукоризнил Хун. — К чему это одерьмвление? Полетели лучше в свободный стук…

— Уззззь!! — издал Цмипкс и вдруг, резко подпрыгнув, бросился на камешек, за которым сидело Яж.

— Что это?… — поразился Хун, приподнимаясь над поверхностью. — Ты так пал… Так мерзко скачешь, ты…

Сосудообразный Цмипкс склонился над замершим Яжем, втянул в себя его шляпку и гулко заурчал. Яж дергалось, пятаясь освободиться, но Цмипкс засасывал его все глубже и глубже. Наконец зелено-желтое основание Яж скрылось в Цмипксе. Выпустив из своего зева коричневый дымок, Цмипкс что-то громко протрубил и резво отпрыгнул от камешка.

— Ты его умял!.. — сраженно воскнул Хун, отлетая. — Но это же древняя дрянь! Нельзя же! Ты же звезд! Эй! Цмипкс! Цмипкс!

Цмипкс-сосуд что-то просусонил и запрыгал в сторону пыльного хмурого холма.

— Он одуел, — вымыслил Хун, уничтожая холм. — Надо кого-нибудь звать.

Тут же появились Чсмит и Тьюбющ.

16

Вне времени, как всегда, в посверкивающей, охваченной грозными радугами залищи начался всезвездный, чудный судзуд. Тьмы звездов всех обличий лучисто парили там, словно духи высших озарений, или пятна мировой сути. Внизу был бездонный провал, похожий на внешний вселенский мрак, вверху было ослепительное престольное зарево, переходящее в вечный свет. Звезды посреди, будто скопище божеств, сияли, как таинственные, запредельные верховные существа, явившиеся, чтобы творить формы и великолепия; их щупики шевелились, словно всемогущие руки демиургов, держащие изначальный хаос. В центре был Пол, и его центр пульсировал благодатью гнева, как глаз праведного воина; его псевдомилостивый перст ангелоподобно летал над его мудронимбным оком, будто великое знамение, и его облик был жуток и ослепителен, словно миг веры.

— Мы — звезды! — грянул он на весь свет, выстреливая вокруг сноп искрящихся частиц.

— Мы — звезды!! — грозно повторили за ним все.

— Мы — звезды!

— Звезды!

— Итак, я открою всезвездный судзуд — наш редкий сбор, единодуховое наше зависанье, чтобы педитировать об одном из нас, о том, кто своею странью взбаламучил гордость звездную! Вы знаете его? Вы его знаете, знаете! Кто этот редкий появленец, предатель звездистости, топтатель Соли, ломатель легкости?

— Цмипкс, — отвесились все звезды.

— Кто он? Как это он появился, Цмипкс, таким среди нас, откуда он, куда он идет? Почему он стремится взад, когда мы все жаждем обесцветиться? Войти в Соль? Ужреть Чистый Мир? Мы ж уже получисты!

— Звезды! — хакнули двое из всех.

Пол обородел, мудро заурчав, выпустил из своей дырочки пару нимбов и продолжил.

— Мы всё знаем, мы знаем разницу и совпадения, задачу и тщету, но что это с ним здесь — с этим юньцом, произведенным Зинником? Зинник, сюда!

Над Полом немедленно завис Зинник.

— Как он произошел? Ты соответствовал нашей высоте, нашей чистоте, нашему зову, слову?

Зинник произвел из себя трепетный рот.

— Все было просто генианально. Мы занюхали звездной пыли, и я родил.

Пол сел, распластывая щупики.

— А пыль была хорошего качества? Солнечная?

— Астероидная.

— От кого?

— От Хни. И он ушел в высь.

— Хня… В высь, или в Свет?

— Ответ!! — гневно вылил Зинник, выплевывая красную пульку в Пола.

— Ты прав… От кого же Цмипкс?

— Ты!!! Э!! — зверогневственно гаркнул Зинник.

— Ты опять прав… Да! Да! Нет! Да!

Пол свернулся задумчивым клубком; образовалась тишь. И Пол подплыл к Зиннику.

— А каковым было бздетство Цмипкса?

— Кукарачисто-суматошным.

— А кем он был?

— Я — звезд! — изрыгнулся Зинник, горделиво зашипев.

— А я? — грохнул Пол, отлетая к мягко-радужному краю залищи.

— А пусть он сам нам все изложит, — вдруг возник меловой голос Скоаги. — Пуская Цмипкс расскажет нам о своем пристрастии к мочке и о яжелюбии! Быть может, он великозол?

— Да, — шепнул Цмипкс, распадаясь в углу.

— Говори! — вмиг выдумали все звезды единую мыслицу. — Развлеки нас; почему ты такой, как ты?

— Я?… — загремел Цмипкс, превращаясь в спелую вазелизу с раздвоенным язычком лаковых пор, таящих сущее епе таковое.

— Ты!! Ты — звезд?

— Я — это я, — уклончиво взлизнул Цмипкс.

— Ты — звезд?!! — строго сдернул словешню Чсмит.

Цмипкс начал стекать на шестимерную стенку залищи удивленным золото-коричневым раствором.

— Я — это я, — повторил он. — Мне все это ваше бытие надоело. Ничего в нем не понимаю. Какие-то дурацкие слова, загогулины, щупики. А я хочу быть на самом деле! Я хочу яж, хочу зездов разных, мочку, Доссь — истинных штучек, вонючих, твердых! Хочу уминать яж! Хочу блюбви с камешком, с перепырком! Хочу яжеложествовать!

— О, Соль! — укнул Тьюбющ. — Что он несет? Яжеложество ведь даже до преображения звездного уже было гнусным проступком, гадостью, за что вырезали небольшое вонесцо у одного из щупиков. Откуда он такой попал к нам на Звезду? Пусть летит куда-нибудь и узнает, кто он "на самом деле", как он выразился. Пусть Вселенная рассажет ему! Пусть казуары укажут! О, Соль!

— Я в бздетстве сажал его на мочку, — резанул Склага. — И он уже тогда схватил Яж и полетел на кал Звезды, на ту Звезду, что мы оставили, на Звезду зездов, а не звездов, на Зезду! Это удивительно! Кто он? Откуда он к нам явился? Может, он не прошел весь соляной путь существ и вещей? Он даже не стремится обесцветиться! Он нежаждет блюбви!

— Даа!! — взвоплил Хун. — Он сказал, что не любит блюбви!

— Это так? — взгневил Пол.

— Не интересно, — сказал Цмипкс. — Я хочу коснуться неведомого. Зачем мне то же, что и я?

— Но мы и есть неведомое, — взрезонил Склага. — И мы можем быть всем. Ведь мы — звезды?!!

— Звезды!!! — взвоплили все, кроме Цмипкса.

Мы есть все, и мы можем быть всем! И всюду, и по любой причине! И всегда, и навсегда!

Склага распушил щупики и ядрился, упиваясь добромудрствием своим, будто нюхнул звездной пыли.

— И навсегдаааа!!..

— Не хочу! — взметнулся Цмипкс гигантским синим плевком. — Не хочу навсегда! Меня ждет твердость, вонючесть, склизкость! Хочу быть склизистым, потным, убогим! Где она есть, ваша Соль? Зачем вам Соль, если есть Вселенная, полная всего, если мы сами — всё, как вы постоянно говорите? Я не знаю, что делать. Я помню, что я — кто-то, но не помню кто. Я не помню, что я должен делать, не помню своего чуда, своей юбочки, тапочек…

— Что за дичь!.. Что он несет!.. — выпалил загорающийся Пол.

— Вот, — сказал Цмипкс. — Вот: я не хочу быть всем, я хочу чего-то пожиже. Отправьте меня наблюдателем яжей, или вообще в другой мир.

— Об этом не может быть и мысли! — загремел Пол. — Цмипкс — звезд!

— Ну и что, ну и что, — льстяще защебетохал Цмипкс. — Я вернусь на Звезду до преображения. И буду уминать Яжей. Ведь все возможно? Ведь мы же — всё?

— Тьфу! У! — знойно жокнул Пол. — Он должен счистить все это с себя, с центра. Всю эту гадость твердояжную. Поскольку Звезды у нас сейчас две (не считая той, на которой мы сейчас, но ее, в общем-то, и нет), а мы — звезды — имеемся быть вне времени, то пуская Цмипкс вернется на ту Звезду, или Зезду, к Цмипксу же, вохдя во врем и отбросив себя взад, а затем он пусть поймает миг выслежки Яж, сольется с самим же собою и выпадет из времени полноценным звездом, не совершившим гнуси яжеложества уминки.

— Что? — переспросил Цмипкс.

— Это решение судзуда! — торжественно прогрохотал Пол. — Иди, поедитируй, полетай, поквокчи, а затем будь готов ко времени. И очистишься сам собою. Это опасно, но мы — звезды — тебе поможем!

— Я не хочу, — сказал Цмипкс.

— Нет выбора, — сказал Пол. — Или ты сгниешь и улетучишься, или опять станешь звездом. Ты сейчас заражен гадостью, но ты — высшее существо, звезд, звезд! И будешь звездом! До света, до Соли, до обесцветки!

— Но я хочу взад, — грустно заявил Цмипкс.

— Вот и пойдешь взад. Займись педитацией, ты ведь знаешь смысл Вселенной?

— Вонесцо, — послушно ответствовал Цмипкс, откусывая себе щупик.

— Правильно! Вот и иди!

Цмипкс задумчиво отплыл за пределы судзудной залищи, а Пол надулся и резко взорвался. Произошел огромный всхрюк, и всех звездов тут же разметало по Вселенной, только один Зинник, вобравший в себя этот мир, блаженно бытийствовал, как ни в чем не бывало, и пытался воссоздать щупиками чудовищную сцену яжеложества, совершенную недавно его дитем. Тьюбющ, Склага и Чсмит кружились в астероидной пыли, наслаждаясь своим обликом; Цмипкс медленно и печально летел вдаль, и перед ним завис огромный, ярчайший казуар.

17

Мировая всецелость объяла сущее загадочным бытованием самой себя. Цмипкс летел сквозь Вселенную, разъятую повсюду мрачно мерцающим зевом без границ, застывшим в вечном глотке всего, что есть. Вокруг царил единый провал напряженной пустоты этого космоса, заполненный черной разреженностью сияющих точек его света; жуть его благодати пронизывала безначалие пространственной бесконечности, наподобие некой глобальной измороси великих исходных энергий. Вакуум искрился мягким радужным блеском, которого словно и не было вовсе; разноцветные планеты подергивались туда-сюда, будто заболевшие ангелоиды, парящие у ног своего Создателя; резкие метеоры неожиданно чиркали по вселенской тьме молниеносно вспыхивающими своими траекториями и вновь гасли, возвращаясьв общий бездонный фон.

Цмипкс летел, принадлежа всему миру, развернувшему здесь, и только здесь, свое безмерное присутствие — его безупречная мгла и тишь отзывалась некоей вечно длящейся музыкой из одного ужасного мягкого звука в струящемся, почти нереальном, Цмипксе,

его тьма взрывалась вспышками безумных цветов, убивающих рождающийся смысл, и его дух-оборотень был ничем не чреват, но чреват ничем, которое основополагало все явленное тут, будто Творец, ставший собственным Творением, определив его бытие и порядок, и вто же время находящийся вовне, нигде, за гранью собственного предела, чтобы дать вечную возможность для всего другого, чем он, существовать. И эта разъятая энергия, взрывающая саму себя, была обращена в некую абсолютную незавершаемую открытость; и незримое мировое сердце пульсировало в каждой ракете и комете, и в вечно-сияющей черноте пустого пространства, пронизывающего все, что не было заполнено лучами, любовью и планетами.

Цмипкс летел вдаль на красный свет, а потом летел вдаль на синий свет. Любые формы и смыслы роились в разреженной вечности единственной реальности; Цмипкс принимал их в себя и был ими, как всегда, и был собой. Млечный вихрь пересек его устремленный вниз путь; Цмипкс объял вихрь и вылетел вверх. Но не было направлений в космическом хаосе, не было знаков и надежд — одна лишь улыбка сияющей вселенской тьмы, одни лишь свечения повсюду, раскаляющие мрачный простор, одна лишь бешеная тишина. И Цмипкс, как благодарный житель, любящий свой мир, свою Родину, свой вакуум, переливался лилово-зеленоватыми огоньками счастья на фоне Вселенной, и переворачивался, сжимался, распылялся на целую Галактику; извивался змеевидным горящим потоком, и парил белым бликом, мерцал красным током, рдел, цвел, пел, а его центр застыл в его центре неизменным таинственным коричневым кружком, иногда становящимся лишь чуть-чуть светлее.

Цмипкс угас; Вселенная была однообразна и беспредельна. Точнее, она и была пределом, и у нее не было образа. Цмипкс знал все, но ему не хотелось ничего. Перед ним завис огромный, ярчайший казуар.

— О, казуар! — воскликнул Цмипкс, окунувшись в жуткую его крону из иссиня-белых, безжалостных лучей, или же пламенных языков, ласкающих щупики ядерной мощью своих постоянных рождений.

— Да, здесь, — ответил казуар. — Ты пришел ко мне, ты звездочеловечен.

Цмипкс рухнул вниз, окунувшись в ослепительную илазму, и тут же вынырнул оттуда, обернувшись могучей точкой.

— Ты говоришь?… Ты мыслишь?… Ты можешь со мной общаться?… Как?… Ведь мы — звезды…

— А мы — казуары, — ответил казуар. — Мы — самые высшие существа, созданные в этой Вселенной. Выше нас лишь сам Творец. И нас больше всего. Именно для нас был создан этот мир. Мы общаемся сквозь все, мы есть почти всегда. Нам ничего не надо. А вот пришел ты — изменчивость, и я говорю с тобой.

— Я — звезд! — рявкнул Цмипкс.

— Сейчас — да, когда всё под Солью.

— Соль — наша цель! — крикнул Цмипкс.

— Ну, да, да… Ты — обыкновенная изменчивая дребудань (нравится тебе такое слово? Это я придумал на твоем языке), которую кто-то из Предъявленных соорудил в виде звезда. Для какой-то своей цели. Ведь и мысли-то у тебя совсем не те, не звездные,

как будто их не вообще коснулась боль…

— Что все это значит?… — изумленно спросил Цмипкс, горделиво завертевшись вокруг протуберанца. — Скажи! Скажи!

— А то ты не знаешь? А, ты же не знаешь, как устроен мир… Ха-ха!

Казуар содрогнулся, хлюпнув плазмой.

— Есть Творец, который все создал, как Его зовут, я не скажу, да это и не важно, но этот Бог есть.

— Бог? — спросил Цмипкс.

— Бог, или Богж, можешь называть, как хочешь, — ехидно сказал казуар.

— Богж?

— Богж — Творец, который все создал. Он создал Предъявленных, Явленных и Неявленных.

— Чего?! — осклабился Цмипкс, превратив себя в мини-казуар.

— Предсущественных, Существенных и Несущественных. Можно и так. Можно и так.

— А кто это?

— Предъявленные — это Те, кто вершит Его волю, Их сейчас нет здесь, с нами. Явленные — это Мы, казуары, Мы — Те, кто здесь, это для нас был создан мир, Мы и есть мир. И Неявленные — это разнообразные изменчивые дребудани, возникшие от Соли.

— Как это, от Соли?… — возопил Цмипкс. — Как это, от Соли?!

— Богж создал Соль — великое вещество, которое как бы продолжало его собственное безграничие. Конечно, это иллюзия, ибо Он абсолютно безграничен.

— Еще бы! — самодовольно вякнул Цмипкс.

— Но Соль- его собственное творение — словно давало ему то, чего Он не знает, вносило черты хаоса в Его стройный план, дурманило Его. И сейчас весь мир охвачен и повержен Солью. Богж прибегал к Соли бесчисленное множество раз, я помню это, ведь мы, казуары, общаемся с нашим Творцом — а сейчас уже очень давно Он никак не выйдет из Соляного состояния. Конечно, это — Его воля, но, как известно, сон Богжа рождает всяких жочемуков, и вот они родились. Воник мир, названный нами «неявленным», потому чтоэто все есть пустые видения творца, одурманенного Солью. Сколько он будет продолжаться — нам неведомо.

— А звезды?… — пораженно спросил Цмипкс.

— Звезды — вершина этого искусственного пустого мирка. Не случайно, они уже открыто заявляют о соедиении с Солью, а ощущение подлинной реальности у них сведено до минимума.

— Вот!! — загрохотал Цмипкс. — Вот! А я хочу максимума, хочу настоящей реальности, хочу гнилья, жил, крыл!.. Мне надоело это порхание, не хочу я Соли…

— Без Соли бы тебя не было, — заявил казуар. — Ни так, ни иначе. В чистой, трезвой Вселенной существуют одни только казуары, никаких планет, никаких людей, никаких звезд, никаких точечек. Все это есть Соляное заблуждение. Как только Богж пробудится. — сказал казуар с надеждой, — всё это сгинет.

— А может, Он никогда и не пробудится? — спросил Цмипкс.

— Его воля, — хмуро сказал казуар.

— Хочу реальности! — вскричал Цмипкс.

— Ты не казуар.

— Не хочу быть казуаром! Хочу реальности!

— Нюхни астероидной пыли, уйди в Свет…

— Не-ет!! Я вернусь, я не знаю, но я знаю!.. Я знаю, что я сделаю… Мы должны исправить мир!..

— Это может только Богж!

— Я Им стану!.. — рявкнул Цмипкс. — Я свергну Соль — наше звездное божество — я разорву звездный мир, я получу реальные конечности, а не эти щупики…

— Какая разница, — сказал казуар. — У тебя же все уже было. Но в тебе действительно есть некая цель…

— А! — крикнул Цмипкс. — Прощай, считай, что я с тобой не говорил, да и можно ли вообще говорить с казуаром? Нет, это просто мои представления, педитация. Возвращаюсь на свою постылую Звезду! Всё ясно!

И Цмипкс, отцепившись от казуара, с дикой скоростью заструился куда-то назад.

18

Из небытия, из мрака, из смешанных пыльных частиц сознания, опрокинутого в самое себя и далее вглубь, возник мерцающий цветок света, заполняющий собой иллюзию пространства и магию черноты. Рдение брызжущих сладкой семенной влагой почек мира сменило пустой, густой, бесплотный темный застой мира. Вихрь искр сжигал мрак дыр. Присутствие отменяло отсутствие. Вновь вокруг воцарилась Звезда — воплощенный пучок счастья, чарующий существа. На Звезде не было ничего и никого, поскольку там были все и всё.

Цмипкс плюхнулся с небес в самый разгар застывшего, замершего, застрявшего в расщелине восторга, судзуда. Пол немедленно располосовался.

— Ну как? Ты полетал, попедитировал? Что теперь?

— Сгинь, Соль! — выпалил Цмипкс.

Склага гневственно зюкнул, Пол бдел.

— Мы же — дети Соли, мы стремимся к Соли, мы же — высшие, мы — звезды! — назидательно ввел Пол. — Есть только один выход. Ты — звезд, ты — наш, но ты против. Иди во время, слейся с самим собой на одной из двух Звезд и не яжеложествуй.

— Я говорил с казуаром, — сказал Цмипкс.

— Щу! Казуары — сияющие мертвяки. Разговор с казуаром — просто бред, твой злобствующий маразм!

— Богж в Соли, — упрямо вякал Цмипкс.

— В Соли будем мы!.. Соль уберет то последнее, что есть в нас, она сожжет наши центры!.. И мы будем всем! И со всем! Мы и будем Богжем! И ты с нами!

— Не хочу, — открестился Цмипкс.

— Но как, почему?… Это же наш путь, наш свет, наш радостный вопль!.. Ты должен быть с нами! Соль сольет нас со всем, она развернет нас до конца, ибо мы можем быть всем, да не всем. Иди во время!

— Как? — спросил Цмипкс.

— Каждый звезд может идти во время! Каждый звезд знает «как»! Иди-ка, забери самого себя. Соединись с самим собою, и ты опять будешь собою — звездом!

— А я не хочу быть звездом, — зациклился Цмипкс.

— Во времени ты им и не будешь… на время, — хиханул Пол. — Был Цмипксом, станешь Цмипком. Потом соединишься с Цмипксом и будешь вновь Цмипксом.

— Для чего?

— Для Соли! Для нас! Для Звезды!

— Так где

19

Огромный шебуршаще-сверкающий провал возник в некоей местности среди благолепия и лучезарности общего фона. С неба до почвы распростерся клокочущий непостижимым вечным странным мотором выход, и какая-то шестереночность ощущалась в нем, словно механистическое присутствие, и мигали пронзительные огоньки, олицетворяющие его всамделишность. Внутренний рокот звал войти в свою переходную реальность, чтобы оказаться в мире иерархии мгновений. Бело-огненная граница очерчивала бездонное разъятие этого провала; Цмипкс был подведен сюда.

— Как тебе эта наша нахальствующая антуражность? — спросил предстоящий Оль.

— Я могу лучше, — ответил Цмипкс.

— Правильно! Молодец! Ты — звезд! Это — просто трещина между Звездами, ты должен туда резво юркнуть и очутиться в возлюбленном тобою местечке.

— Ты — машинист времени?

— Мы все машинисты! — гаркнул Оль.

— Зачем нужна эта расщелина, ежели мы и так прошли сквозь все, вышли внутрь и находимся вовне? Или ты хочешь мне указать путь туда, за, под, где есть кое-что? — осведомился Цмипкс.

— Вот и вернись за. под, чтоб быть вовне и внутри! — прозлобил Оль. — Найди свое кое-что и верни себе все!

— Зачем?

Оль не ответил.

— Зачем?

Оль смешался, превращаясь в мрачный вопрошающий угольничек. Его бородки трепетали на его колодках; в мирах стыла мгла.

Цмипкс раздраженно выплеснул маленькую чуйку в сторону Оля и тут же заправски вошел в перемещательную часть пышащего одухотворенными маслами временного аппарата.

— В зад времени! — махнул щупиком Оль. — Давай! Удачи! Удачи!

Цмипкс сел в чресле, положив шишок на рычаг.

"Ладно, — взмыслил он, пережив этот миг, как вершину величия. — Они правы, они всегда правы. Ведь я — действительно звезд, а не казуар. Казуары — чушь, Соль — Богж. Или ж Бог. Ведь я все могу, зачем же мне зад?"

Цмипкс сладко вздрогнул. Машинка зашикала; завертелись причендалы, заныли звуки, трогательные, как акт явления нового беззащитного плевка в мир, закачались предметы. Цмипкс блаженно растекся повсюду, и только его рдеющий центр пусто замер в центре.

— А я могу лучше! — разнесся повсюду клич Цмипкса, который придирчиво преобразовывал некоторые подшипнички и щетки.

Щетки времени — главная часть задообразующей временной иллюзии; они сметают тебя обратно, словно застарелый сор, достигший стадию трепетной музейсности.

Цмипкс заменил щетки на розовые пупырышки, переделав всю теорию так, чтобы пупырышки трением отбрасывали время взад, вместе с жаждущим этого существом. Потом он все убрал, оставив лишь голые стены, мягкий дыр, жирный сыр. Но это не было торжеством звездности, влекомой Солью. Цмипкс создал ореол.

И он вошел в ореол, распыляясь на некий ум, и вышел из ореола на планету Зезда, некоторое время тому назад, в облике Цмипка — красный центр, грубые сизые щупики, тяжелый полет, мрачная восторженность.

— Аш! — крикнул Цмипк, яваившись, с удовольствием скрежеща сочленениями, — где Яж?!

И он увидел пред собою огонькистый грунтик Зезды, цветной Хнарь наверху; его опьянил резкий воздух, клубящийся везде, и его изумили жочемуки — их нежная речь, их жизнь. Он увидел чудо Доссь, он вспомнил ее сапожок, он узрел чешек, матово зеленеющих в свете дня, и он ринулся ко всему этому, но тут же взлетел, будто подвешенное убожество.

— Что?… — рявкнул Цмипк, беспомощно ворочая щупиками. — Почему?…

Мир прел внизу вожделений гадостью сыпучих канавок, в которых ковырялся Дондок. Цмипк печально парил, не в силах слить себя со слизью этого примитивного бытия. Потом он вспомнил цель и сделался зорок и чуток, как око рока.

Он увидел, как сосудообразный Цмипкс склонился над замершим Яжем, втянул в себя его шляпку и… гулко заурчал. Прекрасная шляпка с красным квадратиком. Яж! Яж! Яж… великое, чудное, прелестное, чарующее, древнее, радостное Яж… дергалось, пытаясь освободиться, но Цмипкс засасывал его все глубже и глубже. Зелено-желтая, самая лучшая на свете, трубочка Яж… Эта тайна, этот смысл, это прибежище… Это и есть Соль!

— Соль! — завопил Цмипк и рухнул вниз — туда, к Цмипксу, к Яж. — Это и есть Соль!

Он ухватил своим центром торчащее из зева Цмипкса основание Яж, дернулся взад, напыжился, сомкнул щупики — и отлетел, неся в себе высшую добычу. Яж оказалось разорванным, разрезанным щупиками и зевом, разделенным, разъятым. Цмипкс выпустил из своего зева коричневый дымок и изумленно посмотрел на Цмипка.

— Кто? — взмыслил он. — Ты его умял? Я? Ты…

— Звездюк! — пронеслось в ублаженном центре Цмипка. — Звездуда! Звездатель! Чтоб тебя съел Жук!

Тут же появились Склага и Тьюбющ.

20

Вновь в той же залищи, расцвеченной нежностью огоньков, возник очередной спешный судзуд. Судзуд номер два. Цмипкс и Цмипк, переплетя свои щупики, гордо стояли посреди рядом с Полом. Пол представлял из себя сейчас сплошной пятнистый потолок, нависший над всеми присутствующими, только в центре был выступ, напоминающий какую-то воронку, рот, лик. Пол отчетливей обозначил свой выступ и гневственно заявил:

— Я вижу, вас уже двое!

— Мы есть я, — ответствовали Цмипкс и Цмипк.

— Что, совсем уже докатился?… — усовещающе бросил Пол.

— К сожалению, еще не совсем, — вздохнул Цмипк.

— Ну и что нам с тобою делать, с вами двумя, с тобой двумя?…

— Ничего, все, и между этим! — вычеканил Цмипкс, любовно потрепав Цмипка.

— Он все еще звезд! — выкликнул слева Склага. — А второй — он же, но деградировавший во времени. Пускай они сольются!

— Не-ет! — заорал Цмипк, взвиваясь. — Я есть я!

— Он есть он, — сказал Цмипкс. — И он есть я. Пока что мне нравится.

— Не хочешь?… — угрожающе спросил Пол.

— Пока нет.

— Он все еще звезд, — вышептал Склага. — Он наш, он не наш. Оставлять их здесь — бездушие. Он может его влить в себя, но не хочет. Откуда у него это? Он — звезд, но какой-то… не такой. И все же, он все еще звезд.

— А этот? — спросил Тьюбющ.

Склага махнул зеленым щупиком.

— Он — это он, разве не ясно? Он, деградировавший от времени. На чуть-чуть, но все же. Его нет.

— Я есть!!! — заорал Цмипк, подпрыгивая к самому потолку-Полу.

— Ладно, ладно, — мягко жевнул Склага, — есть.

— Вот так вот, — вступился Цмипкс. — Мы все есть; всё есть.

— Мы — звезды!!! — закричали вокруг.

— Тьфу, — сказал Цмипкс.

— Звезды, — назидательно изрек Пол. — И мы войдем в Соль.

— Входите, входите, — мягко выструил Цмипкс. — А мы пойдем.

— Ну что анм с ними делать? — резко спросил Склага, вытягиваясь в рыжий столбик.

— Пусть улетают, — громко вымыслил Пол. — Пусть куда-нибудь летят… Побудут где-нибудь… Надо дать им задачу. Ему, точнее.

— Но второй не может перемещаться в свободном пространстве! Он и здесь-то еле-еле парит!

— Пусть летят на елтающей тарелке… как какие-нибудь жочемуки. Они ведь хотят стать жочемуками?

— Не все так просто, — многозначительно сказал Цмипкс.

— Пусть сделают себе тарелку… Или… Эй, шкурник, сделай им тарелку, да чтоб побольше усиков и моторчиков — пуская мир поприкалывается!

— Я сам, — воспротивился Цмипкс.

— А… Ты все еще можешь? Ты — звезд?

— Звезд, — признался Цмипкс.

— И не хочешь его влить?

— Пока — нет.

— Я есть!!! — закричал Цмипк, скрежеща своими грубыми щупиками.

— Помолчи, ты временной выродок, — Пол стекся и затем обратился хитрым говорящим оком: — Пусть летят на планету Солнышко, там живут недоразвитые солнышки, пусть покажутся им, расскажут про Соль, пофокусничают, попедитируют, может, он и образумится.

— Зачем этим… солнышкам Соль? — не согласился Склага.

— А что? Все равно, для них это ничто. Пусть наобещают им всего-всего, все равно, они — солнышки, а не звезды. А будут слишком переживать, мы их раздолбаем.

— Мы ж им не видны! Для них нас просто нет!

— Зато они нам видны.

— Верно, — согласился Склага. — Летите на Солнышко, несите по всему миру весть о Соли. Тебя, Цмипкс, вместе с другим тобою надо изолировать со Звезды. Иди в свой желанный низ, может быть, ты тогда вспомнишь про верх?

— Может быть, — сказал Цмипкс. — Или нет.

— Пока что ты — звезд, — мудро проворковал Склага. — Мы не будем тебе указывать, приказывать и… наказывать.

— А я буду вам рассказывать! — весело дернул Цмипкс.

— И я! И я! И я! — затрепыхался Цмипк.

— Кончили! — объявил Пол сразу же.

И реальность свернулась, а Звезда сияла везде. В белом небе искрилась благодать, ниспадающая сверху вниз: кто-то блаженствовал, а кто-то летал. Мир опьянялся самим собою, все существа делали им предписанное, Цмипкс с Цмипком радостно держались друг за друга.

21

Великая Звезда исчезала вдали манящей яркой точечкой, похожей на все другие. Летальная тарелка, оснащенная прожектором и усиками, крутясь вокруг своей оси, уносилась вперед. Внутри нее стоял самопревращенный в подобие стульчака Цмипкс, и сидел счастливый Цмипк. Они общались и жадно впитывали своим духом наступившее для них царство времени и пространства; их ждали новые деяния и цели, неведомые и привлекательные, словно только что образовавшаяся планета; им было, что теряьб, и ничего не хотелось

приобретать. Ведь только истинное падение открывает завесу и дает власть!

— Я не уверен ни в чем, — подумал Цмипк, — но меня влекут жочемуки… И меня вообще все влечет!

— И мне хочется истинной склизности, вязкости, сопротивления! — откликнулся Цмипкс. — Ты — всего лишь я, но как же приятно находиться где-нибудь именно с самим собой, а не с кем-нибудь еще!

— Да, и мне приятно… «Я» лучше, чем «ты», в любом случае; можно все придумать, но можно ничего и не придумывать.

— Мир свеж, — подумал Цмипкс, гланув в иллюминатор, за которым зависла ослепительно-пятнистая тьма. — Я — всего лишь недоразумение в нем. И мне надо стать его частью, неважно, как он создан. Мне все равно, что такое Соль, важно лишь, что я ее не

хочу. Я не хочу никаких влияний, хочу увидеть основу, еще не успевшую преобразоваться!

— И я! И я! — поддакнул ему Цмипк.

— Заткнись. Здесь только я есть я.

— И я!

Цмипкс вычленил в своем стульчаке длинный упругий отросток и саданул Цмипка пониже центра.

— Ох… — засмеялся Цмипк, воспаряя над синим ковром того отсека, где они сейчас находились. — А я б ластился! Я б нежился!

Он свернулся в клубочек и начал перетекаться в сторону Цмипкса.

— Э! — взвился Цмипкс. — Впрочем, может, ты и прав… Хочешь блюбви?

— А что здесь еще делать? Что?

— Я… Я не хочу самого себя, я хочу кого-то совершенно, совершенно другого…

— И я! И я!

— Заткнись.

Цмипк обиженно расставил свои оранжевые сейчас щупики и стал ими поигрывать.

— Нет… — вдург подумал Цмипкс. — Я хочу себя. Я не хочу себя! Я хочу и не хочу одновременно!

Он превратился в гладкий столбик на ножках и приблизился к Цмипку.

— Смотри сюда, на истинную слизь, которая заволакивает мой дух, которая лишает меня благодати и величия, которая сочится сквозь мои алчущие поры, которая бьет ключом желания из глубины моего устремленного вниз существа! Смотри на этот выступающийвязкий сок, заполнивший меня всего, на капельный экстаз похоти, жаждущий новых откровений, на этот влажный субстрат страсти, выделяемый истинным мною, на нежную жидкость, влекомую сладкой волей, на эту слизь… Смотри, и дрожи от этого зева восторженныхзабвений, от этого крова вечных утех! Возьмись, коснись, растворись в этой истине клокочащего чуда, в этом дыме плоти, в этом саду скользских глубин! Иди ко мне, мой падший я же, — хоть ты не яж, ты ж — я ж!!

— Я озарен жерлом этих первоначальных половых чудес! — откликнулся устремляющийся, перистый Цмипк. — Ты — словно красная перепонка, готовая обхватить меня всего; ты — как жар жизни, зовущий к гибели, как некий комок низшей прелести, как веселая красота! Ты ждешь меня, ждешь, зовешь?…

— Люблю, люблю, я раскрыт! — восторженно воскликнул Цмипкс. — Падай в мой гниющий прелый спелый центр; рухнем со мной на наше жирное, трепещущее, хриплое дно; влетим в самое нутро розово-черной, сочащейся сладостью, пещерки; выстрелим тяжелой серой влагой вверх и вперед! Дай же обволочь тебя, врыть в почву волнительных удовольствий, раскрутить твои тайные краники, сорвать твои секретные пломбы, приклеить к тебе себя!.. Хочу пожрать тебя, ощутить, объять, побить, убить!!

— Ты решил меня смыть? — спросил Цмипк. — Задавить?

— Я хочу тебя накрыть! Своротить! — проурчал Цмипкс. — Зажечь! И — задушить!

— Я ближн сейчас ко всяческим восхитительным говешкам, чем ты, поэтому я могу устроить тебе истинное подобие гаденького акта, став конкретной извилиной, или твердым кончиком с рожей и кожей, которое можно ковырять, нюхать, втирать. Ведь стоит мнечуть больше одермиться, и я стану уже почти совершенно иным — приятным и вожделенно-жестким. Мы же этого хотим, такова же наша цель?…

— Моя цель, — важно уточнил Цмипкс, похотливо побулькивая.

— Я и говорю: моя, — выпискнул Цмипк.

— Ладно, ладно, — миролюбиво кончил Цмипкс. — Ну, давай-ка, что ли.

— Ты согласен? — предвкусительно зажегся Цмипк.

— Я всегда делаю то, что мне хочется. Никогда с собой не спорю. Вседа в ладах с собственным существом. Вечно потворствую личным позывам. Поэтому, давай-ка, чтобы время просто так не шло.

— Я — дитя его, — молвил Цмипк.

— А я — его царь. Давай-ка.

И Цмипк, радостно заурчав, превратился в голубую, ноздреватую, овальную котлетку, пышущую искренним жаром конкретной страсти; он вспрыгнул на какой-то выступ, потом стекся с него бурлящей желтой смолянистой жидкостью и начал твердеть, приобретая

вид тяжелого неровного бруска с круглым наконечником на корявой коричневой ножке.

— Смотри-ка!.. Ты почти, как яж! — воодушевленно воскликнул Цмипкс, превращаясь в гибкую красную проволоку.

Ножка Цмипка вытянулась и замерла, став полупрозрачной; внутри нее засверкали радужные огоньки, с треском раскрылся наконечник, расцветя попискивающим глазом; затем вмиг все одервенело, застыло, умерло, лишь глаз пусто уставился на ближайший иллюминатор, за которым чернел вселенский мир.

Проволочный Цмипкс подполз к этому неказистому глазастому бруску, таящему в себе подленную тяжесть и вожделение, и дважды обернулся вокруг его ножки, затягиваясь узлом. Раздался скрип обоюдной похоти, нашедшей себе выход; глаз напрягся, словно рвущийся из ловушки зверь.

— Беее… — вожделенно вымолвил Цмипкс, стягиваясь крепче и наблюдая, как глаз бруска выдавливается вниз гнусной, гнойной кляксой.

Ножка была тверда, будто дух праведника, настаивающего на своей вере, несмотря на ужасные муки, выпавшие на его долю, но Цмипкс упорно сдавливал ее, перерезая постепенно своим проволочным обликом, и она немедленно поддавалась, начав нежно трепыхаться в каком-то болевом тупом экстазе и потайном восторге. Цмипкс давил, ножка натужно сопротивлялась, все более каменея, как заговоренное существо, коснувшееся запретных вещей; Цмипкс утончался и острел, а ножка глухо и блаженно стонала.

Наконец, Цмипкс своими концами зацепился за какие-то отсековые винты и резко дернул самим собою в стороны. Возник страстный взвизг — ножка перерезалась и отпала.

— Эээээ!.. — удовлетворенно молвил брусок Цмипка. — Это было чудесно… Вот это да! Да… Кайф!

Красные капельки потекли с места, от которого отрастала ножка. Проволока Цмипкса раскалилась добела, став горячей, словно жаркий огонь любви.

— Нет, это еще не все! — воскликнул вдруг он, превратившись в огромную сизую кувалду. — Я вытрясу из тебя все, я изничтожу тебя, добью, долюблю!..

Он начал забойно молотить по бруску, оставляя бурые вмятины; брусок запрыгал, в страхе увертываясь, но удары разъяренного, ликующего Цмипкса находили его повсюду.

— Так мы е договаривались! — взмолился брусок-Цмипк. — Что такое? Я ведь не могу стать более ничем другим. Что случилось, чего ты хочешь?…

— Да, ты не сможешь быть другим, — мрачно ответствовала кувалда, яростно стуча. — Ты ведь — я, а я сейчас захотел, чтобы ты был и оставался именно таким. И только таким. А я убью тебя — такого!.. Я могу тебя, вообще-то, вобрать в себя, но я хочу

тебя убить! Только таким образом освобожусь от постылой вездесущности, от гадкой выси, от небесной размытости, от безгрешности, от благодати!.. Убей себя — и ты обретешь себя! Так ведь? Разве нет?

— Не-ет! — в страхе взвопил Цмипк.

— Да-а!

Цмипкс стал огромным безобразным прессом, взмыл вверх и тут же рухнул на уже искореженный, поверженный брусок, представляющий из себя одно из Цмипксовых собственных проявлений.

Раздался сотрясающий всю летальную тарелку глобальный, страшный удар. Брусок рассыпался на серую молекулярную пыль; сгинул, вдавившись в пол, исчез, как легкий дымок, пропал, словно сгоревший горючий газ. Ничего почти не осталось от него, все бессмертное и неразложимое, что в нем было, ушло, неизвестно куда, может быть, вернувшись в Цмипкса. Цмипкс открыл люк в космос и оставшаяся праховая пыль от бруска со свистом вмиг, унеслась туда.

— Вот так вот! — торжествующе выкрикнул Цмипкс, закрывая люк, и на какое-то мгновение становясь прежним, характерным звездом — с центром посреди и щупиками по краям. Но затем его дух заволок черный мрак необратимых превращений, и он тут же тяжелорухнул вниз, корчась в родовых муках новой перемены самого себя.

В самом деле, произошло нечто новое — ведь, убив какого-нибудь себя, непременно станешь кем-нибудь еще. И одна из ступеней странной, ведущей вниз цели, влекущей это существо, была сейчас достигнута и пройдена. Путь назад, к Звезде, отныне был закрыт для него, и началось что-то иное, боле простое, твердое, грубое и подлинное. Падение по-настоящему получилось, почти не оставив никакой надежды на будущий взлет, — и Цмипкс безвозвратно стал Цмипом.

22

Он пришел в себя, лежа на боку, посреди одного из отсеков летальной тарелки, которая, крутясь, уносилась вперед. Над ним висели провода, и мигали приборы, поблескивая стрелками. Он ощутил сперва гнусное чувство некоей придавленности, разбитости,

уродливой законченности плоти, а затем — непереносимую легкую вонь, которая исходила от него. Он раскрыл свои три глаза, еле расклеив слипшиеся кожистые веки, и осмотрел окружающее и самого себя.

Он стал продолговатым, бледно-синим существом, заостренным кверху. Четыре мягких, волнообразных ноги, выделяющих какую-то слизь, и четыре таких же руки, которые, при желании чего-нибудь схватить, могли наливаться внутренним соком и твердеть. На самом верху его головоторса торчал костяной острый шпиль. Внизу, перед ногами, выпирали две острые лапки — наверняка, чтобы впиваться в аналогичное существо, совершая с ним. таким образом, любовный акт. И он понял, что теперь может т должен кушать — любыесуществующие тела, вещи и предметы; и он может их впитывать, всасывать, поглощать любой частью своего нынешнего тела, но лучше руками, или ногами.

— Ммммм, — издал он звук всем своим существом — конкретный, реальный звук. — Кто… Я?…

Он согнулся пополам и, шатаясь, встал на свои мягкие, слизистые ножки.

"Звеязд!" — пронеслось внутри головоторса. — "Ты — падший звезд, то есть, звеязд! Тебя зовут Цмип, и ты летишь на Солнышко, чтобы…"

— Что…бы… — сказало это тело.

"Там будет видно, — подумалось внутри. — Ты не умеешь летать, но ты можешь скакать. И ты можешь всех съесть. И ты можешь всё говорить… всем собою, всем телом. Подумай о себе. Подумай о том, зачем. Прощай, Соль. Здравствуй, дерьмо. Ты этого хотела, Инесса Шкляр!"

— Кто такая Инесса Шкляр? — уже складно спросил Цмип у самого себя, у своих могучих мозгов. Он почувствовал, что сходит с ума, что он может сойти с ума, что он теперь все может, что веселое порхание закончилось, и наступило царство тяжелой материи. Он захотел впиться в аналогичное тело своими острыми лапками, но почему-то знал, что он такой один, пока что. Его пронзило нестерпимое одиночество. Но он был счастлив — он изменился. И впереди ждала восхитительная грубость и всамделишность всех вещей. Ведь он может шпилем устремляться ввысь!

"Я могу шпилем устремиться ввысь…" — подумал он, и желтый нимб зажегся вокруг шпиля.

"Но я должен двигаться дальше… Вниз… Не знаю зачем… Я хочу… Я должен… Я узнаю… На Солнышко!"

Полужидкая небольшая планетка возникла в иллюминаторе. Она вся была покрыта булькающей коричневой вонючей жижей — он уже почти ощущал ее смрад.

— Отлично! — скомандовал он сам себе, взяв твердеющими руками невесть откуда взявшийся штурвал. — На посадку! Посидим здесь, в этом дерьме, подумаем, поразмышляем, попедитируем. Побеседуем с собой, с духами этих гнусных мест. Если они есть. А если нет — тем лучше! Мне предстоят великие дела! Я свергну всю высь в принципе!

23

Летальная тарелка застыла над жидкостной мерзкой поверхностью. Рядом с ней, почти по шпиль в дерьмовой жиже расположился Цмип, закрыв глаза, кроме третьего, одиноко уставившегося вниз, и медленно дыша порами своего продолговатого тела. Отростки рук-ног Цмипа свернулись в мягкие клубочки, прижавшиеся к напрягшемуся от внутреннего сосредоточения телесному бруску, и никакой твердой почвы не было под ним — одна лишь вонючая вязкость, но Цмип уверенно застыл в ней, словно легкий жучок, угодивший в засыхающую краску. Нужно было начать педитировать, следовало найти дальнейшее направление, основание, цель и сказки о смысле. Надо было соориентировать свой верктор сообразно с устремлениями и желанием наслаждаться этим, окружающим тебя-себя дерьмом. Что делать? Расщепить сознание на личность и наличность, отбросить мнения и сжечь сомнения. И повторять что-нибудь из себя, чтобы еще более укорениться. Чтоб влиться в эту силу влажности и разнообразных частиц. Чтоб создать подлинную опасность. Цмип слегка задрожал и начал педитацию.

Он осторожно всосал в себя субстрат окружающей его жижи, тут же ощутив приятное расслабление и легкую сладость в конечностях и в глубине головоторса. Некое слово возникло перед его закрытыми очами — но перед третьим глазом был все такой же мерзский пейзаж. Цмип слегка откинулся назад и отдался этому слову, сконцентрировавшись на его окончании… И оно расплывалось, пульсировало, билось, точно сердце, качая, словно насос, энергию уютных смрадных бездн.

"Гадство… гадство… гадство… гадство… гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадст…вие Гадст… ви…е… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гыыы… Ад… Ад… Адствие…Гы-ад… Гы-адствие… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… А… Гы… Ад… Гы… Ад… Гы… Ад… Гы… Ад… Гы… Ад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гад… Гадс… Гад… Гадс… Гадс… Гадс… Гадс… Гадс… Гадс… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Гадствие… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Глад… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство… Гадство…"

Внезапно тусклый просвет прорезал сплошной коричневый фон, распахнулся голубой выход, озаренный мерцающим желтым входом, сжались тесные слизистые стенки мировой промежуточной трубочки, а ее полупрозрачный сизый конец надулся и лопнул, открывая взору некую землю, воду и пеструю природу. Существо по имени Поп Глюкин — видимо, педитативная эманация застрявшего где-то далеко в говне Цмипа — ступило на твердую серую почву и взмахнуло двумя пятипалыми руками.

Журчали ручейки, шумел океан, ревел ветер. Копошились червячки в покрытом жестким мехом трупике непарнокопытного детеныша. На листьях невысоких кустарников притаились тли. Поп огляделся, сплюнул вбок и побрел в город, еле волоча свои узкие ноги.

"Почему я должен паааа-стааа-янно вкушать эти сочные, сладостные, искрящиеся плоды, чтобы вечно ощущать прекрасную воздушность и радость? Почему? Почему?"

Дорога в город поросла колючками и красными цветками. Путь был неблизким — но и недолгим. Глюкин спешил — это было его бегство, его возвращение, его разрыв с травой и семенами. Он боялся оглянуться — он почти слышал, как растения зовут его к себе, влекут его плоть, чаруют его душу своим теплом и разноцветием. Он спотыкался о черные камни, он падал на острую солому, торчащую из земли, но подымался и шел вновь. Он жаждал города, словно глотка освежающей чистой воды. Он думал о спасении в тухлых отбросах, в сточных реках, или просто на грязном тротуаре. Орехи висели справа от него, они были чудовищно-вожделенны. Они будто дышали совершенством и таинственной ясностью. И был день, и воссияло солнце, глянувшее из-за облака, и ручеек в траве зажегся

слепящим блеском — раскалившаяся, сгорающая, холодная голубизна посреди сочной, переливающейся любыми оттенками зелени. И растущие в траве цветы тут же налились глубоким пурпуром, словно кровь переполнила каждую клетку лепестков, превратив их в узорчатыеалые раны; и болотце вдали отразило резкий свет, заблистав радужными точками клубящихся над ним мух. Поп Глюкин тяжело вздохнул, смотря на явленное всюду великолепие, и двинулся дальше. Солнце зашло за тучку; мир погас и посерел, но слева возник холм, таящий в себе тень и шорохи надежд — нечто фиолетовое сквозило в нем, екая темная глубина, переходящая в сны, в радостные слезы, в мечтания о прекрасных словах, линиях, звуках… Поп Глюкин отвернулся, ощутив убыстряющиеся удары своего, словно рвущегося наружу из груди, заходящегося в танце напряженного стука, сердца, на секунду закрыл глаза — и вновь сделал шаг, другой, третий… Туда, где это кончалось, где была ржавчина, бессмысленность, голод и мрак. Туда, туда. Как жу трудно прийти отсюда туда. Как

трудно куда-то прийти. Но он должен что-то сделать, что-то произвести, что-то нарушить и, тем самым, создать. Сколько красоты и пустоты можно вынести просто так? В город, в город!

И путь продолжался, сверкая. Природа прощалась с Попом Глюкиным, сгорая в разреженной благодати тихого неба, исчезая в бездне ясного голубого воздуха, скрываясь в безбрежной прозрачности, растворяющей собой пейзажи и укромные уголки, и превращающей всё в единую грустную небесную пелену. За последним зеленым деревом возник мрачный угловатый пригород, и новый восторг поразил дух путника, заставляя его убыстрить свои движения и вздохи…

Он куда-то пошел… Шелестели плащи прохожих… Трамвай, чмокнув, раздавил крысиный труп… Молодой монголоид, высовывающийся из-за газетного стенда, засунул руку в карман и харкнул… Девушка побежала… Все начиналось.

Он дошел до мусорной свалки, ощущая боль в правом боку, свои морщины, саднящее чело и седину, потрескавшиеся пальцы на ногах, паршу… Его гнилой рот усмехнулся, потом Глюкин дебильно заржал.

Он нагнулся, взял консервный кал, нечто слипшееся рядом, вонючий пакет… Он упал туда, дернувшись от болезненного толчка, от ссадин и порезов. Из-за стены вышло трое.

— Эй! Эй!

Поп посмотрел туда.

— На, не мучься… Все прекрасно — мир чудесен, плоды его радостны и легки.

Этот тип вытянул руку, на ладони лежал светящийся радужным блеском сочный плод. Его сияние заволокло Глюкина.

— Не-ет! Никогда. Вот здесь мой выход, здесь, здесь.

Поп взял в свою руку нечто гнусное паклеобразное и поднял вверх, над собой, словно идиотское знамя.

— Ну, на! — и стоящий у стены протянул Попу свою другую руку. В ней был…

— Не-ет! Не-ет!! Не-еет!!! — завопил, дергаясь, Глюкин. — Только не это, не-ет… Не лишайте меня последнего, никогда,

— Смотри, — приказал стоящий у стены. — Сюда. Сюда!

Глюкин вскочил, оказавшись на четвереньках, его тело сотряслось в рыданиях и тупом, безнадежном гневе. Мусор сверкал вокруг бутылочными стеклами, осколками, радугой испражнений, селикой тайной случайных плевков. И город зажегся нимбом надежд, своей незыблемой красоты и благодати. Всё просто было всем, вот и всё. Счастье пульсировало внутри гадкого хлама, словно горящий величием райский плод. И омерзение было светом, и гадство… Всё было одинаково.

— Не-ет!! — выкрикнул обессиленный Поп. — Не это! Не это! Кто это все придумал? Кто? Почему? Где же другое? Почему? Кто?!! Я? Нет! Не я. Гадство! Гадство! Гадство! Гадство!

"Гадство!"

Что-то булькнуло, Цмип резко встрепенулся и, словно ракета, или какая-нибудь особая рыбка, выпрыгнул из вонючей жижи прямо на поверхность своей летальной тарелки.

— Тьфу! — сказал он, сплевывая частью пор тела набившееся в них дерьмо. — Все ясно мне. Что ничего не ясно! — и тут он захохотал, неожиданно для себя. — Однако, неплохо. Приятно, особенно в начале. Что ж… Ну, теперь вперед, в мусор. то есть, в

город, то есть… на Солнышко!

24

Восход зажег долины желтым блеском. Зеленые облака источали зной. Бьющие из-за горизонта лучи обозначили рельеф комьев красной почвы одного из полей у высыхающего гигантского пруда. Пруд воссиял голубой глубиной. Это происходило на Солнышке.

У колодца затрепетали два кустика — струей пронесся ветерок. Их лепестки вздрогнули на корню. Светлый ореол окружил овражек радужными завитушками. Оуоло камня закрылась на ночь небольшая пятиугольная нора. И это происходило на Солнышке.

Красный воздух сгущался над пригорками небольшими плотными тучками. Солнышки — жители Солнышка — мягко ползли по поверхности родной планеты, сеьезно вылупив свои три глаза в центре. Их многочисленные щупы цеплялись за камешки и кочки, передвигая

тем самым их пульсирующие темным свечением тела. Ротик был у большинства закрыт. От них пахло чем-то едким.

Если солнышки решали продлить свой род, то они всго лишь выставляли вверх один свой щуп. У кого-то он был красным, а у других — зеленым. Они вставали друг напротив друга, складывая остальные щупы на манер некоего колеса, и со скрежетом бросались

друг другу навстречу. "Шмянц!.." — именно с таким звуком буквально на миг сочетались их красный и зеленый щупы. И после этого, через пять переворотов родной планеты, из центров участвовавших появлялись два новых солнышка. Так проистекало размножение — наипростейшее, слегка интересное занятие.

Если же солнышки хотели кушать, они открывали ротики в центре и ели красную почву овсюду, внутри же себя психически превращая ее в великолепную еду, или нечто восторженно-одурманивающее. Работать им было не нужно, и им было изначально и глобальноскучно.

"Чем занять себя, что придумать?" — такой вопрос задавали себе поколения и поколения солнышек, и в конце концов почти все они не выдерживали и переставали делать что бы то ни было для поддержания своей внутренней энергии и жизни, и высыхали на красных комьях планетной почвы, превращаясь в коричневые тонкие кожистые звезочки. Это и было их смертью, ведь только собственное желание приближало их гибель, только своя воля гасила их темноватое унылое свечение, и только скука была главной, неразрешимойзагвоздкой их существования. "Что же делать? Что делать? Что?… Что?…"

Наиболее активные и мудрые, поняв всю скучную безысходность, чуть ли не тотчас после появления в этом красноватом мире, целенаправленно высыхали почти сразу, осознав одномерность дальнейшего бытия. Другие ползали и ползали, все не решаясь кончитьс собой, и ели, ели, ели почву, иногда сношаясь щупами. Третьи правращали в себе почву в некоторый приятный наркотический субстрат и цепенели от вечного пустого наслаждения, отвлекаясь от нужды раздумывать о главном: что же делать?… Что изобрести нового?… И таких — застывших и балдеющих — становилось все больше. Но в конце концов и они, потеряв постепенно даже эти чувства и интересы, одурев от одинаковых удовольствий, забывали произвести из почвы хотя бы небольшое количество физиологически нужных их

организмам веществ и так же высыхали, даже не замечая этого в своем приевшемся кайфовом угаре, и становились все такими же мертвыми, кожаными звездочками, печально лежащими на пригорках и полянках родной планеты. Мертвые не хоронили своих мертвых, живым

это было скучно и лень. И никакого просвета и странного нового смысла во всей этой устоявшейся замкнутой жизни не предвиделось, и зеленое мутное небо словно закупоривало солнышкам весь остальной мир.

А их ночи!.. Их чудовищные ночи, нескончаемые, темные и бесполезные!.. Солнышки не могли уснуть — их центр всегда работал и находился в состоянии постоянной ужасной ясности, если только не был под воздействием претворенной в дух забвения почвы. Иони зарывались в эту почву, которой и ограничивались их хлеб и дух, печально раскапывая ее своими щупами, почти сливались с ней, словно мечтая стать ничего не чувствующим камешком, или песчинкой, и замирали до самого утра, пока восход не всялял в них слабое подобие надежды на что-то новое. Но ничего нового не наступало.

Время на Солнышке текло однообразно и одинаково, никогда не делая внезапных таинственных скачков и не замирая вдруг. Как при рождении чудес. Его как будто там и не было; оно было почти незаметно, будто неясный смысл каких-нибудь долгих, бесполезных действий. Время заключалось в восходе тусклого казуара и в его закате; ночь была темна и бесконечна, никаких огней не загоралось нигде; мелкие синие растения слегка трепетали от постоянного легкого ветерка, и никаких других живых существ не находилосьни в воде, ни в красных недрах этой планеты. "Почему это так?" — иногда думали некоторые мудрые солнышки, пытаясь хоть в чем-то увидеть хоть какие-то следы начала своего мира и надежду на его смысл, но дальше этого вопроса их скучающий центр не шел, а общаться друг с другом они не любили. Их язык был прост и неприметен, они иногда перебрасывались мыслями, басовито стрекоча щупами, но это требовало от них слишком много сил, и, сказав обычно что-то сверх-обыденное и обыкновенное, типа "наша почва красна", они замолкали на несколько дней, усиленно пожирая эту почву и восстанавливая энергию, потраченную на издавание звуков.

Один из них, взявший себе имя Сплюйль, хотя солнышки очень редко брали себе имена, мог говорить больше других и часто надоедал остальным длинными грустными констатациями и вопросами. Его почти никто не слушал; все отползали от него, как только онпоявлялся, но он упорно пытался подстеречь какого-нибудь зазевавшегося за едой сородича и начинал что-то такое стрекотать, пока тот немедленно не оставлял его. Сплюйль родил Добу, он сам его так назвал, что было немыслимо, поскольку если уж солнышки брали себе имена, то делали это сами. Вообще, еще, наверное, только двое из них имели имена — Жуд и Карбуня, и жили они очень давно, так и не желая смерти, но они всегда молчали и постоянно одурманивались особо усвоенной почвой. Жуд был страшно стар, казалось, что он жил вечно; Карбуня был помоложе, но тоже достаточно древний. Вот Жуда, как правило, и любил тревожить неугомонный Сплюйль, а потом и его отпрыск — Доба.

— Скажи, что было тогда?… — вопрошал Сплюйль, чуть ли не пихая Жуда красным щупом.

Жуд, осоловевший от произведенных в нем самом пьянящих веществ, думал, что дело идет к размножению и послушно выставлял зеленый щуп.

— Нет! — важно стрекотал Сплюйль, немедленно убирая свой красный щуп. — Нет! Ты ответь: что было тогда.

Жуд гневно уползал. Но молодой Доба быстренько догонял его и спрашивал то же самое. Жуд отползал снова. Доба настаивал; Жуд тут же съедал дополнительное количество почвы и погружался в полнейшее бездумное отупение. Тогда Сплюйль и Доба принимались за Карбуню.

— У нас четверых есть имена! — стрекотал Сплюйль. — Поэтому мы выше остальных! Скажи, что было тогда, ты же стар!..

Сплюйль знал, что после такой тирады ему предстоит, наверное, месяц усиленного почвопоглощения, но все равно говорил. Тем более, сил у него от рождения было много, и он мог себе позволить такие сложные длинные речи. И он так замучил Жуда и Карбуню, что однажды некий солнышко, гневно наблюдавший за этим на протяжении многих лет, специально нажрался огромного количества почвы, накопив столько энергии, что он засверкал, как казуар на небе, выждал момент, подполз к Сплюйлю и выложил:

— Ну, чего ты пристал? К ним? Я тоже могу назваться: Шир. Мы все можем назваться, мы — молнышки. Ну и что? Ты можешь сказать, что нам делать? Где новое? Как жить? А? Умирайте лучше, вот что. Высохнуть боитесь и тревожите нас. Может, ты высохнешь, и будет что-то новое. А? Здесь уж ничего не будет, знай. Я сам не моложе Карбуни. Все повидал. И понял: как делалось, так и будет делаться, что было, то и будет, и ничего нет нового под казуаром. Отстань от Жуда, понял ты? Он тоже говорил, а теперь вот

наслаждается. И это лучше, чем стрекотать. И имена эти ни к чему, и я — не Шир, а как все, нету у меня имени, так и знай. Ясно?

— А что тогда было?… — выстрекотал обмякший от счастья неожиданного отклика Сплюйль.

— Ах ты… — разгневался Шир, собираясь сказать что-нибудь еще, но, видно, силы у него были на исходе, и он напрягся и вдруг лопнул.

Вот уж это действительно было нечто новое — ни один солнышко еще не умирал, лопаясь от натуги! Все приползли смотреть, Карбуня даже привел себя по этому поводу в трезвый вид. Некая надежда на миг пронизала толпу сгрудившихся над трупом Шира солнышек; они изумленно смотрели на его влажное, распотрошенное, мертвое тело, но оно начало немедленно высыхать и буквально мгновенно превратилось в порванную пополам обычную, кожистую звездочку. Кто-то прострекотал:

— Все то же самое: он высох. Это не ново.

Солнышки стали расползаться.

— Стойте! — почти воскликнул Доба, яростно застрекотав. — Это — новое! Истинно новое! Вы можете так же умереть!

И тут вдруг сказал вечно молчаливый Карбуня:

— Кому нужна такая смерть? Даже правильного следа от себя не оставил. А ведь это вы ввели его в искушение! Все, поговорили, мне теперь пару месяцев надо насыщаться.

Сплюйль и Доба остались одни.

— Несчастные несчастливцы! — сказал Доба, сам удивившись такой наисложнейшей фразе. — А в самом деле: что было тогда?

— Вот в чем вопрос! — значительно прострекотал Сплюйль, и тут же понял, что чудовищная депрессия затопляет в этот момент все его сущетсво — тоска, намного более ужасная, чем обычное постоянное самоощущение солнышек. В эту ночь он впервые попробовал произвести из почвы наркотический субстрат, с изумлением осознав, что он хочет, чтобы это состояние никогда не кончалось. А Доба провел эту ночь возле своего родителя, смутно чувствуя, что его предали. К утру он отполз к зеленому пруду и, грустно посмотревшись в него на свое отражение, решил съесть почвы, но потом не стал.

"Что же делать?" — подумал он главную мысль солнышек. И он ощутил, что хочет высохнуть.

25

Новые дни и ночи не принесли с собой никаких событий и изменений. Жуд и Карбуня услаждали свои старые тела и центры усиленными дозами обогащенной ими самими почвы, — а после случая с Широм к ним присоединился и Сплюйль, страшащийся теперь, как вечности, обыденного состояния солнышек. Доба пробовал высохнуть, занявшись необходимым для этого постом, но затем не выдержал, обожрался простой почвы и теперь все время лежал у того же зеленого пруда, обескураженно уставившись на его гладь. Остальные солнышки занимались тем, чем всегда. Но однажды всё кончилось. точнее, началось. Что-то новое все же произошло!

Стоял обыкновенный унылый полдень; казуар блекло светил из-за мрачных зеленых туч, вечно застилающих тусклое небо. Сплюйль только что доел очередной кусок почвы, осоловело выпучил глаза и замер, ощущая нарастающий приход желанного приятного отупения, начинающегося с кончиков щупов и постепенно заволакивающего центр. Доба сунул свой зеленый щуп в воду и смотрел на него, словно ожидая некоего несуществующего, водяного солнышка, возжелающего заняться с ним размножением. Карбуня что-то стрекотал — последнее время он как будто бы становился таким же, каким раньше был Сплюйль, почему-то.

И вдруг пелена туч в каком-то одном месте мгновенно разошлась, прямо-таки разрываясь, и в ее разрыве вспыхнул неизвестно откуда берущийся резкий желтый луч, который был ярче так и продолжающего тускло сиять казуара, отчетливее линии берега пруда, возле которого замер Доба и очевидней всего обыкновенного ежедневного красноватого мира, каждое утро предстоящего трехглазому взору любого из солнышек, луч ударил в центр пруда, прошив его до дна, словно гигантская сверкающая небесная спица; все вокруг

зажглось неизвестной желтизной и непонятной яркостью; Доба тут же выдернул свой зеленый щуп из воды, как будто боясь загореться, и все солнышки вздрогнули и словно от чего-то очнулись.

Доба в испуге закрыл глаза, и тут же луч погас. Некоторое время ничего не происходило.

— Что это? — выстрекотал Карбуня, пытаясь как-то приподняться над почвой на своих щупах.

Все молчали, и всё молчало повсюду. Луч возник опять, став теперь из желтого огненно-рыжим, затем вновь пропал и обернулся стремящейся вниз из-за туч ярчайшей белой точкой, окруженной радужным пульсирующим ореолом. Теперь уже все солнышки оставили свои пустые занятия и мысли и ошарашенно смотрели верх, не в силах поверить в происходящее и ощущая мгновенно нарастающий, неведомый ранее, ужас. Сплюйль немедленно пришел в состояние какой-то страшной, совершенной ясности, как и все остальные — балдеюие, жрущие и высыхающие; попытался что-то застрекотать, но у него ничего не получилось — его как будто парализовало, как, впрочем, и всех. И эта стремительно приближающаяся точка снова вдарила вниз своим невероятно прямым жёстким лучом, угодив точно в центр одного из оцепеневших от происходящего солнышек, тот вспыхнул красно-бурым языкастым пламенем м сразу же полностью сгорел, превратившись в грязно-белый пепел.

— Ооо… — как-то ухитрился выстрекотать Сплюйль.

Яркая точка приближалась; ореол ее сверкал; и постепенно становились видны очертания сияющего голубым светом существа, не походящего ни на что существующее на солнышке, — существо и былоо этой точкой. именно от него исходил этот ореол, переливающийся радугой, и именно оно испускало тот страшный луч, только что испепеливший несчастного бзымянного солнышку!

Раздался нестерпимый свист, и существо, коснувшись почвы, встало во весь свой огромный рост рядом со рваным трупом Шира, так и лежащим на том же самом месте, где тот недавно лопнул. Ореол погас; теперь все могли видеть это существо, возвышающеесянад всеми солнышками на двух совершенно прямых твердых щупах, с двумя другими тонкими щупами, поднятыми вверх и оканчивающимися кисточками из шести розоватых тоненьких отросточков. Существо было вертикальным — перпендикулярным поверхности! Между двумя верхними щупами, на какой-то белой широкой подпорке у него располагался розово-белый небольшой вытянутый шар, на одной стороне которого помещались красный рот, два торжественно-властных черных глаза и какая-то острая розовая выпуклость, напоминающая невиданный доселе клюв. прямо к самой макушке этого шара, покрытой множеством мелких черных стебельков, сходились два ярких желтых луча, другими концами теряющихся в небе. И тут тучи, пропустившие ранее страшный жёлтый луч, сомкнулись вновь, а существо выставило один свой нижний щуп вперед.

— Я!!! — рявкнуло это существо, очевидно желая так и не дать никакой возможности бедным солнышкам хотя бы немного осознать и переварить уже улицезренное и услышанное и безостановочно творить дальше свои страшные чудеса и эффекты.

— Я!!! — повторило оно еще громче, и все поняли, что означает этот короткий жутковатый звук, хотя и не имели никакого представления о языке, на котором это существо общалось.

— Я пришел к вам, пыль миров, придурки почв! Восстаньте, ибо приблизилось царствие чудесное! Новое грядет, новое уже наступило, будет лишь новое отныне!

Существо помолчало, осмотрев слушающих его солнышек, которые понимали все, что оно говорило.

— Довольно вы копошились в красноватом дерьме своего убогого мирка, достаточно вы ползали и жрали! Я — не то, что вы думаете, но за мной идет другой, который даст вам и интерес и цель! Вот так-то! Хватит ползать, вы будете ходить; хватит стрекотать, вы будете говорить! Я создам вас, я вас назову, а тот, кто идет за мной, отправит вас и в битву и в высь!! Вы желаете знать. как меня звать?!

— Да! — вдруг неожиданно для самих себя прострекотали солнышки.

— Слад!! Слад!!

И тут солнышки вдруг подняли вверх часть своих щупов и громко ими зааплодировали.

26

Итак, Слад воцарился на Солнышке, развернув бешеную преобразовательную деятельность, которая моментально изменила буквально все — и жизнь, и своеобразие, и цель, и бессмыслие — на этой планете, будто бы перст Творца, или, наоборот, дух борьбы, онпереоборудовал здешнюю реальность и самый неуловимый, но стойкий вкус ее, открыв горизонт неких далей, ставших теперь явными в своем истинном существовании для закосневших в собственной чрезмерности бытийственного примитива солнышек. Они воспряли, но многие не пережили этой давно желанной новизны и небесной подлинности, сбежали на обратную сторону Солнышка, чтобы продолжать там старую жизнь и сгинули там, в конце концов, наверное, высохнув, как и полагалось делать раньше. Остальные, ошарашившись, но очаровавшись, остались и следовали за Сладом, пытаясь выполнять его призывы, указы и проповеди. Слад, конечно же, знал, чего он хочет и что ему нужно, и для чего, — для остальных же сие было неведомо и страшно. Тем не менее, они отдали ему себя, вцепившисьв него, как брошенные на произвол рока слепцы, ухватившиеся за непонятно откуда взявшегося поводыря, который мог повести их и на жертвенное заклание, и в сияющий рай. Вначале Слад учил их не ползать, а ходить. Тогда, первым же утром после своего прибытия, он собрал их всех, громко проорав что-то невразумительное, и вышел к продолжающей изумляться, тут же собравшейся солнышковой толпе, вновь подняв свои верхние щупы, как будто хотел поймать что-то в небе, или призвать кого-то еще из космоса.

— Кто ты? — осмелился прострекотать ему Сплюйль.

— Я же сказал: я — Слад! — слобно ответствовал Слад. — Кончать вопросы! Если я говорю, то вы молчите, а когда можно будет спрашивать, я вам сообщу! Если не нравится — уходите, а если уж остаетесь, то внимайте и не выпендривайтесь. Не мир я вам принес, а луч, а если кто-то не понял, я быстренько его сожгу, как я сжег одного из вас при посадке…

— Ууууу!! — испуганно застрекотали солнышки.

— Молчать! Тьфу! Я — Слад; я шутить не люблю, ха-ха!

— Пошел ты! — стрекотнул Доба.

Резкий луч немедленно ударил в него, воспламеняя: через миг Доба превратился в грязно-белый пепел.

Солнышки инстинктивно отпрянули назад.

— Так будет со всеми, кто выпендривается мне в лицо! — самодовольно выкрикнул Слад. — Блаженны тупые, ибо они не выпендриваются! Впрочем, все вы тут тупые. Но такого я не допущу! Не нравится — уходите!

Солнышки развернулись и как можно быстрее уползли, все время страшась, что их настигнет безжалостный луч. Но ничего не произошло; Слад с грустью смотрел на их бегство, затем как-то шумно дунул, и появился рядом с ним некий белый кубический предмет, достаточно большой и непрозрачный; Слад скрылся в нем.

Охреневшие от всего этого солнышки, отползя на достаточное расстояние, остались все в куче и не говорили друг другу ничего, поскольку все происходящее было чудовищным и непонятным. Почти все тогда употребили большую дозу почвы и вяло блаженствовали, не зная, что же делать дальше.

Но дальнейшее не принесло облегчения и возврата к привычной скуке: Слад все еще был здесь. Тогда-то и некоторая кучка их, отчасти заинтересовавшись, а отчасти и устав от сладкого почвенного бездумья, потянулась к страшному и странному белому кубу, в котором терпеливо пребывал ждущий их небесный пришелец. Они встали поодаль, ничего не делая и ожидая, и наконец появился Слад с поднятыми вверх двумя своими отростками и радостно постанывая.

— Луч вам! — сообщил он немедленно, как-то на миг воссияв. -

— Да будет новое, да сгинет прежнее, да зажжется настоящее, да возгорится будущее!

Солнышки затрепетали, но остались на своих местах.

— Вы будете не ползать, но ходить, вы будете говорить, вы будете работать и… Впрочем, об этом потом. За мной идет другой, ну, а пока я здесь, старайтесь подняться над собой, чтоб почуять свой вес!!!

Слад расхохотался, опустив свои верхние щупы.

— Вначале: никакой почвы! Точнее, никакой убаюкивающей, удебиливающей, уносящей вдаль, усыпляющей, оцепеняющей почвы! Иначе — луч! Я говорю, я — Слад!

— Но нам надо есть… — вдруг произнес некто на языке Слада и тут же чуть не свихнулся от неожиданности этого произнесения.

— Почву вашу дам вам, сама почва — вон — ничего не жрет, и все хорошо. И вы не заботьтесь, да вы и не заботитесь. Так вот, надо, надо заботиться!! Будете приучаться кушать воздух, или вообще вакуум… Но это потом. А ты — молодец, уже говоришь. Вы все будете говорить! И ходить! А ну-ка, подползи сюда! Ты, ты!

Слад властно указал на солнышку, который только что обращался к нему. Тот медленно приполз, дрожа.

Говорю тебе: встань и ходи!

Слад протянул к нему свой отросток, и из него вырвался резкий голубой луч, поражающий солнышку в самый центр. Все вмиг вжались в почву; образовалось зеленое облако.

— Не бойтесь, смотрите, смотрите!

Облако рассеялось, тот самый солнышко теперь действительно стоял, почти как Слад, на трех своих щупах, остальные произвольно расположив вокруг центра. Его лик позеленел от ужаса, глаза мрачно смотрели вперед.

— Сделай первый шаг, попрыгай, попробуй самого себя!..

— Я…

— Затычка от коня! Пошел!..

Солнышко вытянул вперед свой правый щуп и вдруг обнаружил, что тот отвердел, как ничто другое на планете Солнышко. Он поставил его осторожно перед собой, переместил на него вес своего изменившегося тела и начал медленно подтягивать два остальные

щупа. Они тоже отвердели! Солнышко напрягся, запыхтел, каким-то образом согнул все-таки эти щупы, почти коснувшись торсом с центром родной почвы, но тут щупы как будто сами резко разогнулись, и солнышко взлетел невысоко ввысь, немедленно вслед за этим упав.

Слад радостно похлопал своими верхними щупами друг о друга.

— Молодец! Молодец! Взлетел! Прыжок! Молодец! Молодец! Взлетел! Прыжок!

— Я что, всегда так теперь буду? — спросил с почвы омертвелый от страха и омерзения, преображенный солнышко.

— Вы все так будете! Все! И не только так! Вы будете скакать, летать, пролетать! Я поведу вас на высь — к казуарам, к лучам, туда, туда… И еще выше. Но об этом потом!

27

И началась бурная новая жизнь. Луч скакал туда-сюда, превращая солнышек в каких-то ходячих попрыгунчиков; они исправно говорили и пытались питаться воздухом, что, однако, давалось труднее всего, но никто уже из примкнувших к Сладу больше не блаженствовал от почвы и от самого себя — ужас перед убийственным лучом медленно, но верно, внушал им к этому стойкое, неотвратимое отвращение.

Слад создал им жилища, наподобие своего белого куба, только у них кубы были коричневыми.

— Что соответствует вашей сути! — заявил Слад, резким лучом производя первое из этих жилищ. — Вы должны ночью быть там!!

Солнышки послушно выполняли все, что только ни требовал и ни просил их неожиданный повелитель, ничего не понимая, но ни о чем не спрашивая.

Но однажды он собрал их всех, помолчал и серьезно сказал:

— Детки мои, которых я сделал прямыми и упругими! Возлюбленные сотоварищи, есть еще те, кто не хочет жить по-новому, а все еще строит свою личную реальность по-старому. Так-то! Как же так?

Солнышки насупленно молчали.

— Вот скажи ты, Бедрила, — Слад дал всем солнышкам имена, — хорошо ли это, правильно ли? Нормально?

Бедрила попятился, но негромко произнес:

— Нет.

— А теперь ты скажи, Зудик, разумно ли терпеть отщепенцев, нарушающих ваш общий приход… к новым высям?

Зудик вообще отпрыгнул со страху куда-то влево, но тоже сказал:

— Нет. Нет!

— Так что с ними делать? — спросил неугомонный Слад.

Солнышки молчали, глядя в почву, которая была одновременно близка, и так невыносима далека и запретна.

— Что с ними делать? А? Что?

Солнышки молчали.

— Ладно, подумайте, и я подумаю. А ну-ка, все в свои кубы до утра!!

Солнышки напряженно запрыгали в свои коричневые обители, скрывающие их теперь на ночь и не дающие им ничего, кроме очередного недоумения.

На следующее утро неугомонный Слад вновь вернулся к вчерашней неприятной теме, чреватой самыми гнусными и греховными последствиями. Солнышки насупленно молчали, вытянув свои тела; Слад мрачно расхаживал вдоль них, пощелкивая отросточками верхних

щупов и высекая из них мгновенные резко-синие искры, падающие в почву.

— Ну что, Бедрила, ты подумал? — вдруг буквально взвизгнул Слад, топнув нижним щупом, так что из-под него поднялось какое-то грязно-желтое облачко.

— Я… Я…

— Кусочек от меня! Неужели вы будете терпеть столь разительную разницу между вами нынешними — прямыми, говорливыми, прыгучими, и теми минувшими — тупыми, ползучими, скучными?! Новый мир требует новой пустоты. Будущее ждет жертв и чистоты. Нам нужно пространство без всего лишнего и скучного! Так, Бедрила?

— Так, — мрачно кивнул Бедрила, чувствуя поднимающийся вверх, по своему вытянутому телу, холод.

— Убить их всех к зуду! Уничтожить — всех!

— Что?… — осоловел Зудик.

— Что-что!.. Убить, я сказал!

Молчание разорвалось страхом над стоящими во дрожи солнышками. Мрак парализовал их, ноящая жалость и ужас забились в них непереносимыми позывами вырваться наружу и поглотить их, словно всепобеждающая волна сладковато-желчной тошноты. Горечь пронзила их дротиком всамделишноти происходящего. И эта реальность существовала.

— Нет! — вдруг воскликнул Зудик.

Мгновенный луч — и Зудик спекся, обратившись в грязный пепел.

— Кто еще? — нагло спросил Слад.

— Может, дадим им еще время? — осторожно предложил Мыля, рассудительно повращав в воздухе свой щуп.

— Хватит! — отрезал Слад. — Мы давали им полно времени, а у нас его нет! Нет уже! Приближается тот, кто идет за мной, кто поведет вас за собой, кто возьмет вас в бой… Убить их!

Вновь возникло резкое молчание.

— Ну и убей, — сказал Бедрила. — Ты же все можешь!

Слад рассмеялся, широко раскрывая рот.

— Нет уж, это должны сделать вы.

— Но мы не можем!

Слад насмешливо отошел немного назад, постоял там, закрыв глаза, затем вновь подошел к солнышкам и добродушно сказал:

— Бедрила, вытяни-ка один из своих верхних щупов и направь его на Мылю.

— Зачем? — недоуменно полюбопытствовал Бедрила.

— просто так. Хочу проверить твою подвижность. Или это тоже опасно?

— Да нет, — смешался Бедрила, — пожалуйста…

Он неспеша вытянул щуп, подвигал им туда-сюда, и наконец зафиксировал его, обращая прямо в центр Мыли.

Слад отошел вновь назад, и тут же из щупа Бедрилы вырвался молниеносный желтый луч, который вмиг спалил всего Мылю, превратив его в грязный пепел.

Бедрила отшатнулся, отдернул свой щуп, зашатался и упал на почву навзничь.

— Что это… Что это… Я не хотел… Мыля! Мыля!

— Вот так вот! — громогласно заявил Слад. — Я вас всех зарядил таким же оружием, которое имею я. Теперь вы можете убить своих бывших собратьев, и вы должны это сделать.

Ответом ему был дружный взмах щупов всех стоящих здесь солнышек и множество желтых лучей, направленных в него.

Но сойдясь в какой-то невидимой точке, прямо у рта Слада, все лучи там сгинули, и только в небе вдруг раздался шумный треск и возникло желтое, перламутрово заблестевшее зарево, которое через миг погасло.

— Ну как вам? — спросил довольный, невредимый Слад. — Да, я зарядил вас тем оружием, которое имею я. Но я не дал вам защиты! Итак, вперед, друзья, пойдемте убивать!

28

Слепящая желтизна озаряла воцарившийся полдень. Красная почва была везде, и кое-где сверкали голубые пруды. На Солнышке стояла вопиющая тишь, не предвещающая ничего хорошего. Долины и пригорки замерли в ожидании грядущих нашествий, или бурь. Все окружающее накрыл какой-то приторный зной.

За одним из прудиков, рядом с пригорком, расположились не принявшие Слада и его превращений солнышки. Тихо и сладко им жилось; великолепием теперь казалась им их скука, блюдом неба представлялась им сейчас их почва, даром высот они теперь считалисвое косноязычие, свою вечную согбенность, свое бессмертие, свой убогий мир. Теперь практически все уже претворяли почву в блаженный счастливый субстрат, и почти всегда пребывали в спокойном, воспаренном, тупо-радостном состоянии, где не было ни лучей, ни неба, ни Слада, ни прыжков. Эта вечность была мягкой, обволакивающей, приятной и теплой. И, в конце концов, гибель была личным выбором каждого, и они забыли про нее, пребывая каждый в самом себе, как в лучшем укрытии благодати, или в колыбели рождающейся любви. Ничто не могло быть лучше того, что уже дано, а изменения и всякие рывки производят гнусь и мрак. И всякая личинка самоценна, и имаго — уже венец, ибо новое — это смерть старого, и любое усилие рождает печаль.

В этом неосознанном убеждении и жили солнышки, почти не сходя с однажды занятых ими мест. Но вдруг наступил нежданный, мерзкий крах. Сплюйль, расположившийся где-то с краю солнышковой ложбины, только что пришел в себя после иногодневного блаженства и счастья и тупо озирался вокруг своими тремя глазами. неожиданно он заметил какую-то надвигающуюся сюда, прыгающую кучу, вздымающую красную пыль. Жуд лежал рядом с ним, мягко разбросав свои щупы. Сплюйль испуганно тронул его за щуп, затем кое-как обхватился за него и дернул.

Недоумеающий Жуд поднял свой центр с глазами и гневно уставился на Сплюйля.

— Смотри, — вдруг сказал ему Сплюйль, тут же поняв, что всей его энергии хватает только на одно это слово.

Жуд воссиял, зажегшись красным светом; огромная куча быстро приближалась. наконец, Сплюйль стал различать в ней копошение каких-то тел, конечностей, глаз, щупов… Кто это? Кто? Солнышки?… Но что с ними?

Все так же горел день, все так же рдел зной. Пруды голубели, и тучи зеленели… и куча рспадалась на подпрыгивающие части, источающие стремительность, злобу и жуть!

Жуд сжался, ничего не понимая в охватывающем его странном страхе. Очнулся Карбуня, поднял глаза и тут же начал куда-то ползти.

Все солнышки тотчас зашевелились, будто предчувствуя свой конец, но были слишком слабы и перенасыщены почвой, чтобы сделать хотя бы что-то.

Куча оказалась скопищем странных вертикальных существ, передвигающихся быстрыми прыжками; они образовали из самих себя длинную, угрожающую цепь и приближались все ближе и ближе.

Мазда, родившийся совсем недавно, но взявший себе имя, прострекотал:

— Кто это? Ответьте…

Никто ничего не понимал; все застыли на своих местах, иногда пошевеливая щупами.

Застрекотал умный Жуд:

— Это — наши… Он их сделал такими… Что им нужно? — и сразу отключился от перерасхода личной энергии, почти потеряв характерное, присущее всем нормальным солнышкам, темноватое свечение.

— Они… — догадался вдруг Карбуня и тут же стал пеплом от безжалостного желтого луча, которым выстрелил в него первым допрыгавший до обиталища своих бывших сородичей Бедрила.

— Аа! — выстрекотал кто-то лежащий, и все, до сих пор блаженствующие, мгновенно проснулись.

Новые. вертикальные солнышки припрыгали, расположившись полукругом; за ними неспеша прибежал радостный и вдохновенный Слад.

— Разите их всех! — выкрикнул он. — Чтоб никто не остался!

— А я не могу… — вдруг пропищал Наташ и моментально сгорел, сраженный Бедрилой.

— Молодец, Бедрила! — похвалил его Слад.

— Уу! — ухнул Бедрила в некоем, неведомом ему ранее экстазе. — Ууу!!

И тут же спалил еще двоих собратьев, метко метнув в них, словно дерзкие стрелы, свои лучи.

Начался хаос и ужас, стыд и восторг, мелькали лучи, горели солнышки, победно кричал Слад. Кто-то отползший к прудику повернул к врагам свой центр, собрал все силы и выстрекотал:

— Солнышки не должны бить солнышек!.. Такого не было никогда!..

И ринулся в пруд, скрываясь в нем

— Догнать! — рявкнул бедрила, прыгая прямо в кучу сжигаемых солнышек. — Сжечь! Не было… Будет! Это — наша планета!

Солнышко затаился на дне пруда, обхватив щупами свой центр. Три его глаза размыто сверкали со дна, словно отблеск больших казуаров на водяной ночной глади. Бедрила вдарил по нему лучом, но луч зашипел в воде, испаряя ее, но не причинил этому солнышку никакого вреда. Бедрила растерянно обернулся на Слада.

— Вижу, — сказал Слад. — Ладно, Бедрила, ты — молодец, будешь теперь над всеми начальником. А ну-ка — попробуй еще раз!

Бедрила испустил луч, который оказался на сей раз резко-резко оранжевым, каким-то огневым, чудовищным, слепящим. Пруд словно разошелся надвое, и солнышко, лежащий на дне, тут же исчез, не сотавив от себя даже пепла.

Бедрила изумленно поднес к глазам свой щуп, будто не веря, что он смог такое совершить.

— Я наделил его еще боле сильной штукой, — объяснил Слад. — Отныне он — ваш начальник! И не думайте что-нибудь сделать с ним, защита у него теперь тоже есть!

Ауа!! — победно и довольно заорал Бедрила и вновь стал разить направо и налево.

Остальные, осмелев, вторили ему, безжалостно сжигая всех тех. с кем они прожили множество лет и времен, и удовлетворенно наблюдая кучи грязного пепла, все более увеличивающиеся.

Очнулся Жуд, до сих пор почему-то остающийся живым. Увидев все происходящее, он слегка приподнялся на своих щупах и вдруг гневно застрекотал:

— Что ты делаешь! Что!.. Как ты можешь! Бедрила… Так, что ли, тебя назвали? Ты же — дитя мое…

Он еще более приподнялся и вмиг лопнул, не переживя натуги стольких фраз.

Бедрила захохотал, четыре раза подпрыгивая вверх.

— Какое я тебе дитя!.. Фу… Даже сказать ничего не можешь, не сдохнув!

Он подумал, не сжечь ли ему Жуда, но решил его оставить таким, каким он сейчас был — какие-то мерзкие лоскуты и красные уродливые внутренности на почве… И вытекающие в почву глаза, которые она впитывает и уничтожает…

— Молодец, Бедрила, — негромко подбодрил его Слад.

Буквально через какие-то мгновения все было кончено. Солнышки озирались, стремясь найти еще живых старых солнышек, но везде был только пепел, пепел, пепел.

— Вот и все! — сказал Слад. — Не страшно ведь? Вот вам и закалка. Ничего; если бы вы знали, какие еще подвиги вам предстоят!

Победный рык был ему ответом. Вся эта смехотворная битва была моментальна, словно акт солнышкового размножения.

— Ладно, — удовлетворенно молвил Слад, метнув свой собственный луч в пепельные кучи для верности, после которого на этом месте вообще ничего не осталось, кроме обугленной почвы, — теперь пора домой, по кубам. Ибо уже почти приблизился тот, кто идет за мной, а мы должны его встречать! Истинно ведь я вам сказал, что не мир сюда принес, а луч!!

— Вы знаете, — вдруг обраился к нему Кашка, — а мне даже понравилось!

— Еще бы, — отвтствовал Слад. — То ли еще будет!

29

Цмип летел в своей летальной тарелке через вселенную. Молчаливые казуары облепили все пространство вокруг мертвенно-сияющими точками. анпоминающими сверх-огромный рой каких-то светящихся мух. Млечный Путь разреженно-пыльной дорожкой пролегал где-то слева, внизу. Никаких радуг и цветовых сверканий не было видно нигде, но Цмип с удовольствием ощущал свою ярко выраженную мускульность и грубость, считая, что любое по-настоящему напряженное и устремленное к цели тело стоит любых глобальных аур и звездных нимбов. И мир, представший сейчас перед ним, словно только что пережил свою смерть и был пуст, бесконечен, чёрен и чёток. Воскресения еще не наступило. А, может быть, нужно именно не воскресение, а окончательная, устремленная в абсолютный ноль, смерть?… Цмип было все равно, после педитации у него на душе остался неприятный налет какой-то гнусности, вселяющий в него чувство счастливой уверенности в себе; внутри тела до сих пор ощущался характерный дерьмовый привкус жижистой планеты, на которой он совсем недавно побывал. Он летел на Солнышко, выполнял наказ своих собратьев по Звезде, хотя уже не знал, зачем ему это надо, и что он, собственно, будет там делать. превозносить Соль?… Цмип злобно ухмыльнулся глазами. Какая Соль, какие звезды, каки солнышки!.. Он сейчас — звеязд, назад пути нет, Цмип точно знал, что обратно он ни в коем случае не вернется; его цель, наверное, — милый, жилистый жочемук, а не какие-то идиотские неизвестные солнышки; и его собственная нынешняя огрубелость — всего лишь один из первых этапов великого пути к изначальной почве, корням и камням, и если на этом пути он встретит солнышек, то, почему бы и нет — ведь не все ли равно, куда лететь и что делать, ежели главный вектор личности выбран абсолютно правильно и однозначно? Цмип радостно заревел, почуяв свою укореняющуюся материальную определенность, которая, словно устойчивое, жесткое ложе наслаждающегося собственной святостью аскета, будто сводила воедино весь путанный спектр его соматических устремлений и открывала перед ним, как наконец обнаруженная дверца уборной, вожделенные горизонты беспредельно. сочной, дебелой телесности.

Тарелка слегка урчала, вращаясь вокруг своей оси и неотвратимо двигаясь вперед. Какие-то клапана мотора то открывались, то закрывались, производя необходимую работу, или же создавая ее видимость; Цмип гордо стоял посреди главного круглого отсека, максимально напрягая свои многочисленные конечности, словно готовясь к некоему значительному труду, или борьбе, и цветок неистребимой радости воображаемо осенял его шпиль, будто своеобразный сложный нимб.

Раздался щелчок; тарелка вошла в режим усиливающегося ускорения.

В квадратных иллюминаторах убыстренно заструились казуары и метеоры. Цмип не ощутил никаких перемен в самом себе. Он все так же стоял посреди отсека и напрягался. Тарелочное ускорение сквозило сквозь него, не создавая в нем никаких перегрузок и высовых чрезмерностей, ибо он все-таки был звеяздом и пока еще, к сожалению, не достиг уровня физической соподчиненности, свойственной примитивным существам, к которым Цмип стремился всей душой.

Желтый кружок, все более увеличиваясь в размерах, возник в иллюминаторе. Вновь раздался щелчо — тарелка легко замедлила ход и даже издала какое-то еле слышное урчание, словно от радости предстоящего конца полета.

Цмип пружинисто подскочил к иллюминатору, вперясь в желтый четкий круг, который сейчас совершенно геометрически правильно вписался в иллюминаторный квадрат.

— Это и есть Солнышко? — сказал он вслух, высоко подпрыгнув и ударившись шпилем о потолок отсека.

Тарелка пошла на посадку; возникли сгущающиеся по мере снижения сизоватые клочья атмосферы.

Тарелка поскрипывала; Цмип все так же не ощущал никаких перегрузок, и его душу неожиданно заволакивала какая-то непонятная светлая печаль.

— Что мне предстоит? — произнес он вдруг, сам удивившись этому.

Вокруг все стало красным, и внизу заалела бугристая планетная поверхность, со вкрапленными в неё кое-где синими кляксами неглубоких водоемов.

У тарелки, видимо, раскрылось что-то типа парашюта, поскольку спуск был мягок и почти незаметен, как любовная ласка птичьим пухом. Цмип уже различал отдельные пригорки, и тут заметил, что снижается прямо на прямоугольную поляну с большим количеством странных коричневых кубов на ней. В центре высился большой белый куб.

— Что за блинчики!.. — в сердцах воскликнул Цмип, сам не понимая смысл собственной речи.

Прошло еще какое-то время, и с тупым стуком тарелка села на почву Солнышка. Заскрежетал механизм; в отсеке открылся проем, куда в соем тут же заструился слегка сладковатый воздух. Цмип слегка постоял в нерешительности, затем напряг мускулы и неспеша вышел на поверхность, замерев у тарелки, тут же отключившей все свои механизмы.

Прямо перед ним, выстроившись в одну линию, стояли странные трехногие, трехглазыве, многорукие существа, лишенные шпилей. Они вперились в него и. как будто, излучали какое-то нарочитое подобострастие.

— то это… — начал бормотать Цмип.

— Привет, Цмип! — вдруг раздалось откуда-то справа, на языке, который Цмип, почему-то, хорошо понимал.

Он повернулся и у видел еще одно существо, довольно сильно отличавшегося от остальных и бывшего двуруким, двуногим и двуглазым.

— Привет, Цмип! — повторило это существо, подходя. — Добро пожаловать на Солнышко!

— Кто вы? — изумился Цмип. — Почему я вас понимаю? Как я говорю?… Что за язык…

— Этрусский, — немедленно ответило существо, самодовольно улыбнувшись. — какая разница! Наконец-то ты прибыл! Я тебя ждал!

— Да кто вы?! — осклабился Цмип, протянув вперед свои четыре руки.

— Здесь меня зовут Слад, — добродушно молвило существо. — А ты меня, наверное, и не помнишь. А ведь мы встречались! И ведь это я тебя отправил на Звезду. Ну, как там?

— отвратительно, — машинально сказал Цмип.

— Отлично. Я так и думал. Все идет по плану… и вообще. И ты, наконец, здесь!

— Да кто же вы?!..

— Ты не можешь меня помнить, — весело проговорил Слад. — Тебе придется многое узнать… И нам с тобой…

— Да кто ты, блинчики!.. — Цмип угрожающе двинулся вперед.

— Спокойно, спокойно, — Слад отошел слегка назад. — Я — Светик! А это, — он указал левой рукой, — солнышки!

30

Прошел достаточно протяженный отрезок времени, в течение которого Цмип пробовал осмыслить увиденное и услышанное, и увязать это с опытом всей своей предыдущей бурной жизни.

Он помнил рождение на Звезде, миазмы прошлых катаклизмов, маразмы высших организмов, щупиковые трюизмы, и Яж, напоминющее клизму. Он четко представлял своего отче — Зинника, потенциальных своих мамаш; какую-то род. клиннику, или же просто шалаш (формы огромного финика), где он явился на свет, в облике звезда-циника. И всегда — устремленность вниз, паа-аастоянное хулиганство, его вечный дурацкий девиз: стать воплощеньем поганства! Но неумолимая правда высокого рождения мешала его вырождению. Его собственная нимбовость, такая же, как у всех, неограниченность, святость, мощь, убивали его внутреннюю клевость, его злобную радость, животность… если б мочь! И он смог быть гнусным и гневным, он смог превратиться в два; он восстал над благодатью ежедневной и чуть не жочемукнул едва! Учёбище, звезды, звезды, педитация в говне, — этой жизни полеты, разъезды: всё, что было со мной — во мне!

Цмип даже вспомнил слизистую желтую матку Зинника, из которой ему было суждено вылезти во Вселенную. И все остальное он ярко помнил, особо не напрягаясь: говки, Тьюбюща, Склагу, судзуд, машину времени, блюбовь, гермафлорацию, бздетство, яжеложество и, конечно же, мочку Доссь!.. И убийство самого себя, благодаря которому он стал таким, каким сейчас был. Но до матки ничего не было, как не может быть личинки до яйца, или восрксения до Творца.

— Не помню я никакого светика, — мрачно пробурчал Цмип, опять удивившись ясной вразумительности своей речи, осуществляемой всеми порами Цмипового тела на язык, который он знал, не знал.

— Пройдемте, — предложил Слад, указывая своей шестипалой рукою на белый куб.

Цмип напряг мускулы, косо взглянул на солнышек в строю и медленно, с достоинством, зашагал к кубу. Слад тут же сорвался с места и подскочил туда первым.

— Как сюда входить? — спросил Цмип.

— Как всегда, — ответил Слад.

Он двинулся вперед и исчез за матовой, какой-то воздушной стенкой куба. Цмип удивленно посмотрел на стенку, затем шагнул прямо в нее и оказался внутри, не почуяв телом никакого препятствия.

— располагайся, — вежливо сказал Слад и простер свои руки, указывая на обстановку внутрикубовых покоев.

Цмип осмотрелся. Убранство состояло из ряда каких-то студенистых синеватых бесформенных сидений, черного столика посреди и еще какого-то ромбического предмета, то и дело неожиданно вспыхивающего разноцветными огнями.

— Это что? — спросил Цмип, поглядев на предмет.

— Констриктор, — ответил Слад. — Восседайте.

Цмип подошел к противоположной стене, вытянул вперед свою руку и осторожно коснулся ею слегка колыхающегося сидения, которое тут же геометрически оформилось в нечто угловатое, четкое и упругое; Цмип забрался на него, разбросав свои четыре слизистые ноги и поставив совершенно прямо, вертикально свой головоторс, затем расслабил руки, сделав их мягкими и волнистыми, и они повисли вдоль головоторса, словно незадействованные щупики отдыхающего звезда.

— Что вы можете мне сообщить? — спросил Цмип. — Я ничего не вспоминаю. Что такое "Светик"?

— Я, — немедленно ответствовал Слад, присаживаясь напротив. — Хотите влаги?

Только сейчас Цмип заметил, что на столике стоит красный сосуд, похожий на брусок, в котором несомненно что-то находилось.

— Хочу, — сказал он.

Слад встал, взял брусок-сосуд и протянул его Цмипу. Тот приставил сосуд к одной из своих ног и всосал в себя жидкость, которая там в самом деле была.

— Что это? — спросил он, отбрасывая пустой сосуд на пол куба.

— Влага, — посторил Слад. — Хорошо мозги прочищает. Ну, эйфория, легкие причуды… Сейчас сам увидишь. Я думаю, это облгчит тебе понимание того, что я сейчас буду излагать.

Цмип в испуге завибрировал.

— Не бойся, — усмехнулся Слад. — От влаги еще никто не умирал. А умрешь — определю тебя куда-нибудь еще. Мне это ничего не стоит!..

— Как же вы можете такое говорить?! — возмутился Цмип. — Я — звеязд, но я был звездом, и даже мы — звезды — высшие существа, суть Вселенной, надежда Соли, и то ничего не знаем просмерть и про рождение, про тайну Ничто и Чего-то, про…

— Перестань молоть всякую чушь, — отмахнулся от него Слад. — Я говорю только то, что я знаю. Мое занятие в этом мире как раз и заключается, чтобы вершить судзуд и определять разных сдохших субъектов в иные воплощения. Вот я тебя и задвинул на Звезду, хотя по всем своим прежним делишкам в разных обликах ты этого никак не заслуживал. А Звезда, Действительно, самый высший, пожалуй, из неявленных миров, и я…

— Стоп! — выпалил Цмип. — Неявленных… Неявленных… Кто-то мне такое уже говорил… Кто же…

— Какой-нибудь казуар, не до конца еще свихнувшийся от беспредельного самодовольства и одиночества. Так?

— Так… — изумленно согласился Цмип. — Да, я с ним общался, когда был звездом… Когда мог летать… Когда мог быть кем угодно… Может быть, зря…

— Жжжна! — вомутился Слад. — Поздно уже. Да и не могло тебе там понравиться. Ты ведь был совершенно не готов к возможностям, которые другие субъекты заслуживают в результате длительных всяких жизненных отречений, разных примочек, подвигов, педитаций…

— Я тоже педитировал! — гордо заявил Цмип.

— Знаю! — сказал Слад рассмеялся. — В говне. как же, как же! Поп Глюкин… Но влага поприятнее.

— Откуда вы все знаете?… — ошарашенно спросил Цмип. — Или вы в самом деле…

— Я — настоящий предъявленный констриктор! — гордо заявил Слад. — Зовут Светик. И я бы совершенно не стал бы возиться с таким мелким неявленным субъектом, как ты, если бы почему-то мне не показалось, что ты сможешь мне помочь.

— Постойте, — сказал Цмип. — вы же сказали, что вот — констриктор, — он показал на ромбический предмет, сейчас зажегшийся противным оранжевым сиянием.

— Я пошутил. Это — сигей. А констриктор — я! Я отвечаю за воплощения. тобой-то, в принципе, занимался Светозавр, он всегда тобой занимается, но он отлучился посоветоваться, поскольку ты не совсем судьбоносно сдох, избрал одну из малых вероятностей и не выполнил разнообразные конкретные задачи своей тогдашней жизни. Он ушел, а я тут же прискакал, посмотрел на тебя и отправил на Звезду. Ты-то мне, в общем, был безразличен, мне был нужен любой примитивный неявленный субъект, у которого, если его сделать высшим. могучим существом и придать ему достаточно святости, несомненно возникнет глухая тоска по разному животному дерьму, поскольку он не успел им вдоволь накушаться и насытиться. Где тоска, так и возмущение, а где возмущение, там деградация. Деградация-то происходит, но сущетсво-то остается высшим, не так ли?… Понимает и ощущает намного больше, чем в какой-нибудь говенной людской, личиночной форме. И может намного больше. И сможет, возможно. мне помочь, ибо всем предъявленным на все насрать, казуарам еще больше, а один я уже завернулся. Мне нужны свежие существа, свежие идеи, ибо дело настолько чудовищно и глобально, что даже мне — величайшему и самому охренительному (уж поверь, звезды для меня не более, чем жочемуки), — при слове «жочемук» по глазам Цмипа промелькнула грустная улыбка, — не справиться в одиночестве. Один я уже не могу, повторяю! Я уже совсем запутался, ничего уже не понимаю, не знаю, что и делать, как быть…

— А что надо делать? — откровенно спросил Цмип.

Слад осекся и некоторое время напряженно молчал. Потом он встал, извлек откуда-то еще один красный брусок-сосуд и резко выпил влаги. Затем он снова сел, переплел свои пальцы, посмотрел рямо в глаза Цмипу и негромко сказал:

— Убть Членса.

— Что?!.. — изумился Цмип.

— Тише! — строго приказал Слад. — Это — не шутка. Ты впервые слышишь это имя, его никто не знает, кроме предъявленных и… казуаров, наверное, но они уже забыли, да им и все равно, их все это устраивает, хотя… Если бы казуары перешли на нашу сторону! — вдруг он вскричал почти маниакально.

— Кого убить? — переспросил Цмип. — Член… са… Так? Кто это?

— Тише! — вновь приказал Слад, моментально овладев собой. — Да, ты правильно это произнес. Членса. Член-са. Это — Его истинное имя.

— А кто он?

— А ты еще не понял?

— Откуда же?

жжжна, ты же разучился читать мысли!.. Звеязд!..

— Не совсем, — тихо сказал Цмип. — Это — Богж?

— Да! Конечно! Богж, или ж Бог, кому как нравится… Тебе же казуар рассказывал!.. Короче, Творец всей этой поебени… Извини. я снова перешел на этрусский.

— Все верно, — сказал Цмип. — Богж… Предъявленные, явленные и неявленные… Но я тогда подумал, что это все — казуарский бред. Так его зовут "Членс"?

— Ну да! — обрадовался Слад. — Только никому ни слова…

— За кого ты меня принимаешь! — оскорбился Цмип. — Слушай, почему это мне сейчас кажется, что я состою из воздушных приятных пылинок, а ты сверкаешь предо мной, словно какой-то святой волшебный закат?

— Это влага начала действовать. Но это ерунда. Нам надо убить Членса!

— Зачем? — тут же вырвалось у Цмипа.

— Жжжна! Думай, прежде чем что-то произносить! Ты не догадываешься?

— Нет.

— Ну… какое твое самое большое желание?

— Быть таким же запредельно обычным, как жочемук, таким же тупым, как Яж, таким же сильным, как я… Я… Стоп, а кто ж тогда я? Значит, я…

Бездонная печаль нахлынула на Цмипа. Звезд, звеязд, Цмипкс, Цмипк, Цмип… Жжжна! Кто же он. в самом деле, кто же я, есть ли оно вообще? И если есть. то кто…

— Я хочу быть собой, — абсолютно уверенно сказал Цмип. — Я не хочу этой всей воздушности, изменчивости, фальшивой легкости, мерзкого постоянного восторга, утомительной вечной благодати… Я хочу быть собой — четким, однозначным и конкретным; бытьсобой, или не быть вообще… Но… Я не знаю теперь, есть ли я вообще, кто я, существую ли я, или же… все это просто слова, игрушки какого-нибудь другого забавляющегося всем этим типа…

— Членса, — уточнил Слад.

— Значит, Членса… Но я — есть? Или же меня нет? Или как-то по-другому? Ответь мне! Я — Цмип? Или Цмипкс? Или Цмипк? Или кто-то еще? Я должен знать! Почему ты не сделал меня жочемуком!! Я бы любил Яж, сеял бы хворь, мечтал бы о пупушке, не верилбы в казуаров… и в этого Членса…

— Членс — един! И Он — один! — загремел Слад.

— Но я-то есть?…

— Ты? Ты — неявленный, ты — бред Членса, его глюк, его… прикол, если будет угодно. Я не могу тебе рассказать, кем ты был, ты просто удивишься и не поверишь. Да это и не важно. Важно, что твое желание — единственное настоящее требование любого живого существа, но оно не выполнимо, пока всем управляет и заведует Членс.

— но он же все создал! — воскликнул Цмип. — как же можно его убить? Кто мы такие, чтобы убить… Творца, Богжа?

— Я не могу, — согласился Слад, — я на виду, но тебя, как неявленного, Он может и упустить их виду. Ведт ему сейчас тоже, в общем, на все плевать!

— Как это? — изумился Цмип.

— Сейчас объясню. Я, вообще-то, и должен был тебе с самого начала это объяснить… Тебе про это рассказывал казуар, но ты тогда еще не знал остального, не помнил меня…

— Я и сейчас тебя не помню!

— Это не важно. Короче, Членс сотворил всю эту поебень, выражаясь по-этрусски, создал предъявленных — это мы — констрикторы — и явленных — казуаров. И все было более-менее нормально и даже хорошо. Он сам так всегда говорил тогда. Но потом… Видимо, ему стало скучно, впрочем, кто я такой, чтобы влезать в нутро Членса? Хотя, мы и так у него все внутри. Короче, он сотворил Соль — вещество, которое ему как будто дает то, что он сам не может представить и, соответственно, сотворить. Я уж не знаю, что это такое…

— Мы — звезды — стремимся к Соли! В Чистый Свет! — самодовлльно воскликнул Цмип.

— Конечно, — улыбнулся Слад. — Еще бы! И Членс стал употреблять эту Соль, а все последнее время полностью не… как бы это сказать… не вылезает из этого Соляного состояния. А "сон Богжа рождает всяческих жочемуков" — так, что ли, тебе сказал казуар?

Да, — удивленно кивнул Цмип. — Ты знаешь…

— Стоп! — приказал Слад. — Я не закончил. Слушай меня внимательно.

— Я почти не могу… Ты весь переливаешься коричневой изморосью…

— Это все влага! Не обращай внимания! Еще не хватало, чтобы ты ею передознулся… Такая безобиднейшая штучка… Короче, Членс полностью перешел на эту свою Соль, и тут же возник Соляной мир, который мы назвали неявленным, поскольку он создался как бы помимо воли Членса, а просто, как следствие Соли. Дай ему протрезветь — и все эти жочемуки дурацкие и звезды исчезнут

— Так чего же он не протрезвеет? — резонно спросил Цмип. — Впрочем, тогда и я исчезну, и жочемуки… и Яж! Не хочу! Мне с тобой не по пути!

— Да не хочет он трезветь! — в отчаянии вскричал Слад. — Не хочет! Ему ведь тоже, наверное, наблюдать то, что берется из него, но как бы сам собой…

— Ну и пусть берется, — сказал Цмип. — Сделай меня жочемуком, и мне больше ничего не надо.

— Ну вот, а еще говорил: хочу быть собой!..

— А это — не я? Жжжна! Ты прав… Но тогда меня вообще нет!

— Конечно, нет! — убежденно воскликнул Слад. — А ты еще не понял? Ты — просто Солной бред, маразм, случайный нарост на былой строгости и величии мироздания! Но у тебя есть шанс возникнуть!

— Как? — спросил Цмип, окончательно запутавшись, и ощущая лишь бесконечное нарастание сверх-приятной мягкости самого себя.

— Убить Членса.

— И что тогда будет?

Слад сокрушенно замолчал.

— Если б я знал… Хотя, я примерно представляю… Но нет, это невозможно представить.

— А ты его видел? Хотя бы раз?

— Кого?

— Членса!

Слад горько захохотал.

— Ты — мелкий, неявленный дурачок! Ну как можно увидеть, услышать Богжа, Творца?… Членса?… Он же и есть все, и он во всем, и вовне, и внутри, и снаружи, и за…

— Перестань молоть эту чушь! — рассерженно оборвал его Цмип. — Ты же предъявленный, как ты мне многократно заявлял. Ты же должен общаться с Членсом!

— Общался когда-то… В светлые времена… Когда вас всех еще не было. не было этой дурацкой Соли… Да и то. что я говорю? Какое общение… Это же Членс! Не понимаешь? Члее-еенс!! Ты сам в себе должен понять, когда он к тебе обращается, и когда

твое слово доходит до Него… Если доходит… Ты и сам точно также с Ним общался! Если общался.

— Но как же ты тогда собираешься его убить? — спросил Цмип. — Где ты его найдешь? Как ты его обнаружишь? Как ты поймешь, что это — Он?!

— У меня есть некоторые идеи, — уже спокойно ответил Слад. — Я потом тебе их изложу. А теперь тебе надо слегка отдохнуть. Все-таки я переборщил с влагой!

Приятная мягкость, заполнившая Цмипа, теперь словно уносила его в какое-то блаженное небытие, сводящее все на нет и постепенно поглощпющее своей высшей, невыносимой предестью мысли, ощущения, формы, брусок сосуда, весь этот белый куб и сидящего напротив Слада.

— Я… — начал Цмип.

— Главное, не сопротивляйся, — перебил его Слад. — Это не смертельно. И ничего слишком страшного. Будет немного приятно, а потом пройдет.

— Нем-но-гооо… Ничего… се-ее-беее… Беее… Бееее…

И тут, когда уже нарочитая вездесущая прекрасность готова была окончательно потопить Цмипа в безмерном океане радужного всеобщего забвения и любви, он вдург собрался с последними силами и задал свой финальный вопрос этому Светику-Сладу, превратившемуся сейчас в единый жаркий шар жуткой, как суть тайн, энергии:

— А ты абсолютно, до конца уверен в том, что этот Членс существует?

— Нет, — ответил Слад.

И Цмип полностью растворился в искрящейся ласковой влаге, которая стала теперь им самим и вообще всем, что только возможно и невозможно.

31

Бедрила стоял в своем коричневом кубе и смотрел сквозь одну из его почти прозрачных стен на воцарившуюся повсюду ночь. Восторг и какая-то сладкая грусть захватили его душу, словно скопища прекрасных, печальных ангелов, устремляющихся к безднам божественного света. Вокруг было невыносимо тихо, будто вся жизнь умерла здесь, оставив только неясный призрак надежды на свое воскресение. Все солнышки беззвучно замерли в своих кубах, боясь совершить любой небольшой шорох, даже самый безобидный жест, илиже легкий вздох, который мог бы выдать их присутствие и хоть как-то обнаружить их существование и наличие. И хотя радость победы над своими сородичами еще клокотала в них притным злобным счастьем, прибытие нового нведомого сущетсва, от которого неизвестно было чего ждать, вновь повергла их в оторопелое уныние и неприятный страх. Но Бедрила не испытывал никакого страха; нечто неизведанное и сладостное переполняло всего его в эти ночные мгновения, заставляя его ощущать какую-то странную, непонятно к комуобращенную, благодарность. он оцепенело стоял в своем кубе, как и сотальные, не пытаясь даже взмахнуть щупами, или слегка подпрыгнуть, но благодать некоего истинного знания пронзала его трепещущий центр, словно добрый луч, пущенный в него великим загадочным существом, находящимся везде и нигде и хранящим в себе подлинную тайну мира.

— Кто ты? — вдруг застрекотал он вслух, обращаясь к этому существу, сам пугаясь своих звуков, но потом беззастенчиво улыбнулся, раздвинув концы своего ротика, и ощутил прилив новой волны счастья, печали и тепла.

Некоторое время он продолжал стоять, наблюдая прекрасность темно-алой ночи, а затем вдруг сложил в клубок над собой свои верхние щупы, слегка присел, чтобы оттолкнуться от пола куба, и выпрыгнул из него далеко вперед, на почву, которая мягко приняла его сильное, преображенное Сладом тело и взметнула ввысь ночную багровую пыль.

Никто не отреагировал на его резкий, откровенный прыжок. Белый куб Слада светился изнутри, но что там происходило, было непонятно; очевидно, дневной пришелец тоже находился там, а, может, он уже и сгинул куда-нибудь — Бедрилу, однако, это почему-то сейчас совершенно не интересовало.

Бедрила встал на почве во весь рост, ощутив собственную нынешнюю мощь и, одновременно, какую-то свою безмерную малость, по сравнению со спящей планетой, черным небом и мириадным светом рассыпанных по всей выси казуаров. Вновь нагрянувшие на него

восторг и сладкая грусть словно смывали его отсюда в какую-то странную, запредельную даль, которая буквально подавляла и почти уничтожала здешний, слонышко-Сладовый мир своей ослепительной вечностью, чудесностью, безмерностью света и ужаса, нераздельностью добра и зла и какой-то непонятной, почти осязаемой кончиками щупов, близостью. Бедриле даже казалось, что вся эта даль сокрыта внутри него самого, а в сердцевине, начале и конце этой дали был Некто, создающий все, что было, и чего не было, хотя это все и было Им, — и начинаясь Им, Им и замыкалось; и как только отзвук понимания Его коснулся Бедрилы, он тут же дико вздрогнул, как будто в агонии непереносимой высшей благодати, отпрянул куда-то назад, к совему кубу и рухнул на почву, забившись в конвульсиях величайшей, сияющей мировой радости и, одновременно, глобальнейшей, вселенской, бесконечной тоски.

Этот чудовищный миг прошел, оставив на душе Бедрилы чувство жуткого горя и окончательного счастья. Бедрила неторопливо поднялся, еле-еле управившись со своими ослабевшими щупами, повертел туда-сюда телом, словно проверяя, что с ним ничего не случилось, и осмотрелся.

Ничего не изменилось; продолжалась тихая ночь; стояли темные коричневые кубы с замершими в них солнышками, а в центре все так же светился непроницаемый белый куб. Красноватая поляна с кубами тянулась до самого горизонта, и где-то вдали, справа, темнел почти невидимый прудик. Слева почва образовывала пригорки, вырезающиеся на фоне темного неба черными угловатыми контурами. Все было так, как вегда.

Бедрила посмотрел вперед, потом повернулся и посмотрел назад. Еще один взгляд в небо, и он неожиданно осознал, что безмерно любит все окружающее — все то. что было перед ним, и все, что за этим скрывалось, если даже и не скрывалось вовсе ничего;

и более всего он любит Того, кто сейчас осенил его своей невероятной печалью, благодатью и жетким светом.

— Кто Ты?… — повторил он свой недавний стрекот, уже не пугаясь, ибо знал, что с ним ничего плохого не может сейчас произойти, и никто над ним теперь не властен. Вдруг внезапное отвращение возникло в нем: слишком все это было невероятно и почти неосознаваемо. Но это отвращение тоже было сладостным, как и грусть, как и счастье, и тоска.

— Я люблю Тебя!.. — воскликнул Бедрила, сложив свои многочиленные щупы перед собой.

— Я — пыль Твоя, сон твой, отблеск Твой, прах!.. — громко и проникновенно застрекотал Бедрила. — Кто бы Ты ни был, я верю в Тебя, я преклоняюсь пред Тобой, я люблю, люблю, люблю Тебя!..

Он постоял в тишине, радуясь ей, словно своей сбывшейся заветной мечте.

— Ты, сотворивший все, уничтожающий все, находящийся в начале и конце, существующий и не существующий, возьми меня к Себе, будь со мной, дай мне остаться в Твоем мире, укажи мне путь, позволь мне быть с Тобой и сражаться во имя Твое!.. Как я мог

жить, не зная Тебя, не зная Твой мир?!.. Я был слеп, я был глух, я был гнусен и темен, но теперь я знаю, что Ты есть, и появился смысл, и я увидел все то, что Ты создал, и ощутил Твою мощь, Твою любовь, Твой мрак и Твой свет!.. Убей меня, только никогдане покидай меня!!

Трепет великого смирения охватил Бедрилу; он буквально захлебнулся всеми этими признаниями и стоял теперь, зажженный пламенем переполняющих его чувств, не зная, что же делать дальше.

Но ничего не изменилось; все так же продолжалась ночь, все такие же казуары блистали на небе, и все тот же вохдух пронизывал ширь планеты. Бедрила постоял еще немного, шепча что-то про себя, затем грустно улыбнулся, на этот раз едва раздвинув концы ротика, помахал верхними щупами, словно с кем-то прощаясь, и радостно, будто наевшись одуряющей солнышковой почвы, запрыгал обратно в куб.

32

Цмип очнулся в жилище Слада, тут же ощутив лихорадящие его постоянные мерзкие ознобы и общую разбитость. На душе было погано и тоскливо, будто ему объявили, что сегодня он сдохнет и никогда, ни в каком больше облике, не воскреснет. Концы его ног

ломило от внутренней противной боли. Внутри головоторса будто поселился маленький, злобный жочемук, грызущий внутренности и нагло похихикивающий. Вдруг Цмип захотел есть. Приподнявшись, он обнаружил лишь сидения и мигающий желтым цветом сигей. Он попробовал встать и тут же почувстовал разлитую во всем теле тяжелую утомительную слабость.

"Что за жжна!.." — раздраженно подумал он по-этрусски.

Еле-еле как-то доползя до сигея, он присосался к нему шпилем. Скушав какую-то его часть, Цмип почувствовал себя чуть лучше и смог встать на свои четыре ноги. Жуткая тоска никак не проходила — Цмип вообще не помнил, чтобы он чувствовал себя так плохо, в каком бы воплощении он не находился.

"Вот она — плата за телесность, к которой я так стремился! — грустно подумал Цмип. — Спокойно, надо попробовать сделать так, чтобы это нравилось. Главное ведь, не состояние, а твое к нему отношение. Ух, как болят ноги, как ноет головоторс!.. Какой… кайф!.."

Цмип попытался настроиться на приятность своих нынешних гнусных самоощущений, но ему это не слишком удалось. Тоска усилилась до такой степени, что он уже начал предполагать, как бы ему самоубиться, но совершенно не знал, может ли его вообще что-нибудь убить, ведь он все-таким был бывшим звездом — звеяздом и сохранил некоторые, присущие звездам, черты, в том числе, наверное, бессмертие и неуязвимость. Он потрогал одной из рук свое тело и понял, что оно, несмотря на внутреннюю нынешнюю слабость, внешне крепко и безнадежно сильно. И к его ужасной тоске прибавилось еще и отчаяние.

— Проклятый Слад! — сказал Цмип, догадавшись, что его теперешнее кошмарное состояние несомненно связано с этим Светиком-Сладом. Несмотря на общий упадок, Цмип почему-то прекрасно помнил весь вчерашний разговор и приторно-горький вкус влаги из сосуда-бруска, из которого он так неосмотрительно в себя тогда эту влагу всосал. Тут из-за стены куба возник Слад.

— Приветик! — бодро воскликнул он, быстро осмотрев Цмипа. — Что, зюзючит?

— Чего? — тихо и гневно переспросил Цмип.

— Это от влаги, — сообщил ему Слад. — Смотри-ка, с первого раза… Не думал, что тебя так разберет. Совсем чуть-чуть выпил, а уже зюзючит… Ну, больше тебе, значит, не надо.

— Да, пошел ты… — начал Цмип.

— Стоп! Сейчас я тебе помогу. Такой ты мне совсем не нужен. Нам же предстоят великие дела!

— Какие дела! — возмутился Цмип. — Я рукой едва могу пошевелить. Отравитель! Как это прекратить?

— Никак, — радостно сообщил Слад. — Само пройдет, со временем. Нет, ну если выпить еще влаги…

— Никогда! — разъярился Цмип. — Неужели больше ничего нельзя сделать?…

— Вообще-то, нельзя, — честно сообщил Слад. — Но я могу. Я-то ведь — констриктор. Я могу сотворить маленькую машинку времени, приставить ее к твоему организму, и он тут же отправится в прошлое и придет в свое до-влаговое состояние, оставляя твою

душу в настоящем. И поэтому, ты весь, в общем, останешься здесь, просто зюзюченье в основном закончится: тело-то ведь — главное, не так ли, дружок?…

— А моя… тоска, грусть, ужас?… — спросил Цмип, со страхом ожидая ответа.

— А вот тоску придется перетерпеть… Это ведь — душевное ощущение. Но что значит тоска для сильного, молодого, крепкого звеязда?! И… Не хочешь ведь ты целиком перейти в прошлое? А как же наш разговор, не могу же я сто раз одно и то же…

— Да к Членсу этот разговор…

— Не суй! — строго оборвал его Слад.

— Да сделай же что-нибудь!.. — почти плача, крикнул Цмип. — Мне все равно, где я буду — в прошлом. в будущем…

— Шучу, — сказал Слад и противно усмехнулся. — Влага, в общем, обладает чисто телесным действием, поэтому моя машинска времени ликвидирует и тоску тоже. А твоя душа, или же дух, я не знаю, что там у тебя, останется здесь, и перестанет испытывать

любые плохие эмоции, поскольку тело будет посылать в нее исключительно приятные сигналы. И…

— Быстрее!.. — умоляюще произнес Цмип.

— Погоди, погоди, дай подумать… Ты меня совсем запутал. Можно тебя, конечно, зафигачить и в будущее, ведь зюзючение от влаги продолжается дня три… Хотя потом еще дней пять некоторая депрессия, ломота… Потом еще дней десять… Нет, слишком много. Мало ли, что может произойти за это время! Ты-то мне нужен именно сейчас! Что я тут буду без тебя делать целый месяц!.. Лучше рискнем — попробуем в прошлое. Будем надеяться, что влага и впрямь воздействует только на тело…

— А что, разве нет?… — обескураженно вымолвил Цмип.

— Да, вообще-то, у всех по-разному: от самого субъекта зависит… А ты ведь — вообще новое существо, звеяздов на моей памяти еще ни одного не было, они существовали лишь теоретически. Ладно, будем надеяться, что все получится. Такой хмурый ты мнетоже не больно-то нужен, так что, успокойся, я ведь сам заинтересован… Ну: и — зук, цук, шук!

Тут же в руках Слада появился маленький овальный бежевый предмет с желтой кнопкой в центре.

— Вот она! — гордо сказал Слад. — "Машинка врмени терапевтическая", мое личное изобретение. Давай-ка я прилеплю ее прямо в твой средний глаз!

— А нельзя ли куда-нибудь еще? — поёжившись, спросил Цмип.

— В третий глаз — лучше всего, — сообщил Слад. — Это же — дерьмагия, тут свои законы.

— Ладно, ладно, давай же быстрее! — согласился Цмип, чувствуя, что больше он не выдержит всех этих ознобов, тоски и ноющей, нарастающей боли.

— Хорошо-хорошо, — бодренько сказал Слад и залепил Цмипу машинкой времени прямо в глаз, немедленно нажимая на желтую кнопку.

Цмип тут же взлетел.

— Я опять — звезд! — гордо вымыслил он, радостно помахав щупиками. — Я могу летать!.. Ха-ха! Не поймаешь, не поймаешь… Но почему я не на Звезде?…

— Это же — машинка времени, а не пространства! — мрачно заявил Слад. — И действует только на один, конкретно взятый организм. И не звезд ты сейчас, а звездючка. Я немножко переборщил. А ну, спускайся!

— Не спущусь! — весело отозвался Цмип, порхая под потолком куба. — Поймай-ка меня! Я теперь могу стать жочему…

Он не успел договорить, потому что Слад быстро подпрыгнул вверх и вновь нажал на желтую кнопку машинки времени, так и оставшуюся прилепленной к третьему глазу Цмипа. Цмип грузно рухнул вниз.

— Ну зачем же так… — обиженно буркнул он, барахтаясь на полу, путаясь в своих руках-ногах. — Мне так захотелось полетать…

— Отлетался уже, — злобно сказал Слад. — Не надо было самого себя убивать.

— Но я…

— Как себя чувствуешь?

Цмип вскочил и напрягся.

— Отлично! — признался он, отлепляя с галаза машинку времени. — Слушай, гениальная штука! Никаких следов… И радость наступила, и ознобы прошли… Может, еще этой влаги… засосем? Мне, в общем, даже понравилось, такое приятное отупение, и, оказывается, можно без последствий…

— Хватит пока! — властно сказал Слад. — Пора и делами заняться. Пошли, посмотришь свое будущее войско.

— А мы что, будем воевать?

— Возможно. Не знаю. Я придумал три способа как-то приманить Членса. А вот убить его… Впрочем, увидим.

— Ладно, пошли, — согласился Цмип, с удовольствием отметив возвращенные ему бодрость, счастье и силу. — Я согласен. В конце концов, я действительно больше всего хочу стать самим собой. И если дело в этом… Членсе… то я его скушаю, как Яж!

— Молодец, — похвалил его Слад. — Вот это правильная позиция. Ну, пошли. Покажу тебе преображенных мною солнышек. Только о Членсе — ни слова! Пусть думают, что они будут сражаться за Соль. Наплетешь им, что это — главная суть всего, и так далее…Это ведь и есть твоя миссия?

— Пол мне так наказал.

— А как это вообще называется, чем мы будем с тобой заниматься? — полюбопытствовал Цмип. — Ну, эти попытки познать и обнаружить Членса… Вся эта борьба с Членсом…

— Дерьмистика, — ответил Слад.

33

Цмип и Слад вышли из белого куба; Цмип лениво почесывал собственный шпиль одной из своих четырех рук. Стояло светлое утро. Слад бегло осмотрел тихую поляну, потом отрывисто свистнул. Тотчас же, из коричневых кубов высыпали прыгающие солнышки, послушно выстраиваясь в длинную, ровную шеренгу.

— Замри! — скомандовал вставший во главе шеренги Бедрила, затем резко прыгнул вперед и сам замер напротив довольного, улыбающегося Слада.

— Вся уйма солнышек выстроена по вашему свистку! — отчетливо отрапортовал Бедрила, вытянув перед собой верхний щуп. — Старший — Бедрила. Каковы приказания?

— Расслабьтесь, — негромко сказал Слад, а потом чуть слышно проговорил, повернувшись к Цмипу: — Видишь, какое войско? Просто прелесть! И все оно твоё! Наше!

— А зачем оно мне? — спросил Цмип.

— Тише, они могут услышать! Я ж тебе все рассказал. Неужели, опять?…

— Да нет, нет!

— Ну хорошо, сейчас я тебя представлю, а ты уж им чего-нибудь порасскажи: про Соль, про себя, про них… Ну и вообще, что хочешь. Главное, чтобы они почувствовали твою мощь и свою необходимость, значимость. Они нам пригодятся. Я их уже слегка встряхнул и преобразил, а то они тут уже почти полностью одурели от вечной скуки, блеклого однообразия и от этой их маразматической почвы… Тьфу, гадость!

— А влаги ты им не давал? — ревниво спросил Цмип.

— Еще чего! — возмутился Слад. — Обойдутся! Влага — это для нас, для таких, как мы!

— Расслабьтесь! — зычно рявкнул Бедрила.

Все солнышки одновременно неторопливо присели на корточки своих трех нижних щупов.

— Друзья мои! — воскликнул Слад, при этом из его рта вырвался всполох ярко-оранжевого пламени. — Время пришло! Я счастлив представить и продемонстрировать вам Мессию, который не далее, как вчера, спустился к нам с великих небес! Вы же помните, как я вам говорил, что я — только предтеча идущего за мной, и что не мир я принес, а луч? Так вот, он пришел!!

Слад гордо указал на смущенного Цмипа.

— Помним, помним, — хором отвечали солнышки.

— Прекрасно! И вот он здесь — перед вами, он явился к вам, пришел, упал!.. Он — высший, он — великий, он… скукомор. светонос, боголюб, в конце концов, если можно так выразиться! Его зовут Цмип, и он даст вам, наконец, то, чего вы так долго ждали, погрязши в своей скуке и маразме! Он покажет вам цель, путь, смысл и начнет веселую, интересную войну! А за что, и против кого, он вам сейчас объяснит. Слушайте его внимательно и смиренно; трепетно внимайте каждому его звуку и жесту; ведь то же — Месия, считайте, что сами небеса приблизились к вам и толкуют с вами о том, о сем!.. Ясно?

— Несомненно, — в предвкушении грядущих фраз Цмипа ответил, выражая общий настрой, Бедрила.

— Ну, давай, — тихо прошептал Слад Цмипу, — объясни им свое назначение и их задачу, преподай им урок каких-нибудь таинств, вруби их в себя и в их собственную суть, покажи им их главную загвоздку! Ты же — звеязд?… Ты можешь…

— Но я… — обескураженно начал Цмип.

— Головка от меня! Да говори ты им все, что угодно, только говори. а я потом продолжу и помогу тебе. Ну?

— Да я…

— Тихо все! — визгливо вскричал Слад. — Мессия будет вещать! Вы готовы?

— Ответ!! — приказал Бедрила.

— У! У! У! — проорали присевшие солнышки.

— Это означает их радость и полное согласие с происходящим, — объяснил Слад. — Ну что, давай? Смотри, кстати, вот этого я сделал у них главным, — он показал на Бедрилу. — Я его назвал Бедрилой, как он тебе?

— Хороший экземпляр, — рассеянно молвил Цмип, поймав себя на том, что почему-то немедленно хочет совершить с этим Бедрилой акт блюбви.

— Ну давай, давай, не томи, — нетерпеливо повторил Слад. — Ты что, не видишь, что тебя все ждут?

— Ну хорошо, — сказал Цмип, вдруг поняв, что ему, оказывается, совершенно нечего сказать. Вопиющая внутренняя пустота охватила его, словно как неуместная благодать. Он задумчиво почесал центр своего головоторса, помолчал, посмотрел на уже начинающего свирепеть от затянувшейся паузы Слада и прошептал: — Ладно. Я попробую.

— Дорогие солнышки! — громко выговорил он всем своим телом, как и положено звеязду, и сверкнул троицей своих глаз, в очередной раз удивившись, насколько свободно он изъясняется на языке, который ранее даже ни разу не слышал. — Меня зовут Цмип, я

прилетел к вам на летальной тарелке со своей родной планеты «Звезда». Там мы и живем — самые высшие во вселенной существа — звезды! Мы — звезды!

Цмип помолчал, удивляясь непривычному молчанию, которое никогда еще на его памяти не наступало после слов "Мы — звезды!"

— Мы — звезды! — повторил он, уже не так уверенно.

На этот раз раздался стрекот одобрения.

Удовлетворившись хотя бы этим, Цмип продолжал:

— А как, почему мы стали самыми высшими и лучшими в этом мире? почему? А потому что мы, у себя на Звезде, верим в Соль и почти приблизились к Соли. Ну а более всех дошел до Соли как раз-таки ваш покорный Мессия, то есть, я — Цмип! Это было достаточно трудно… Но ладно. Мне потребовалось дикое множество педитаций, самоотречений, самоистязаний, странствий, даже… убийств, и… любви, подлинной любви, милые вы мои!

— У! — сказали солнышки.

— Ну, ты загнул, — шепнул ему Слад.

— Ноя, как наиболее продвинутый и святой, понял однажды, что не только мы — звезды — заслуживаем Соли, не только я, а вообще все — живые и даже неживые существа! И жочемуки, и даже Яж, и… Ладно, это неважно. А в первую очередь заслуживаете счастья и Соли вы — солнышки! И поэтому я здесь. Я взял и самопожертвовался ради вас, возлюбленные мои чадики, я решил воплотиться тут, у вас, чтобы спасти вас и дать вам возможность… двигаться вперед, взад, то есть… внутрь, к Соли!

— У! У!

— А что такое Соль? — громогласно спросил он самого себя, обретая с каждой фразой какую-то маниакальную убежденность.

— Соль… это… Это — венец мира, смысл чудес, радость гнева, душа прелести, запах тайн, росток истины, вкус духа! Я ясно излагаю?

— У!

— Соль — это сад света, суть смерти, звук неба, сердце Вселенной, лира мира, молитва битвы, горение наслаждения! Понятно?

— У! У!

— Соль — это зерно неведомого, зарница сладостного. край рая, корень благодати! Уяснили?

— У! У! У!

— Соль — это сущеность процесса превращения акциденции в субстанцию, если этот процесс происходит. Так? Или не так?

— У! Так!

— А он происходит всегда! — воскликнул Цмип, входя в раж. — И вы, может быть, более всех остальных, заслуживаете Соли, и вот я пришел сюда, дабы дать вам не луч, который вам уже принес Слад, а Соль. Я, можно сказать, пал, низвергнулся со своих высот, чтобы направить вас, чтобы вас спасти, я отринул…

— Мне все ясно! — вдруг потрясенно перебил его Бедрила. — Ведь это именно то самое, что я испытывал сегодня ночью! Ай, да я, ай, да Цмип! Вы ведь — Цмип, правильно? Да, вы — взаправду наш мессия… Можете всегда на меня рассчитывать, да я за эту

вашу Соль любого испепелю… Да я…

— Молодец, Бедрила! — похвалил его Слад.

— Молодец, Бедрила, — автоматически повторил Цмип, с ужасом поня, что вмиг потерял нить своей проповеди.

Вновь наступило молчание.

— А что для этого надо? — вдруг громогласно обратился ко всем Слад, приходя на помощь лишившемуся из-за Бедрилы речевого азарта Цмипу.

— Что? — жадно посмотрел на него Бедрила, выпустив вверх из своего щупа тонкий зеленый луч.

— А что? — шепнул Цмип Сладу. — Я же не знаю… Давай, теперь ты говори им…

— Теперь помолчи! Ты все отлично сказал. скромность, правда, тебя не украшает, но это тебе и не к чему — она, вообще, очевидно, удел исключительно столь любимых тобой жочемуков и прочих… чморазов.

— Э!..

— Бее!.. Молчи теперь и величественно смотри поверх своей согбенной паствы!

Цмип слегка откинулся назад, гордо вытянув перед собой все свои четыре руки.

— Итак, возлюбленные мною солнышки, — сказал Слад, — что же нам делать, чтобы как-то приблизиться к нутру указанной нашим Мессией, в качестве основополагающей цели высшего бытия, Соли? Необходимо вначале подчеркнуть, что я полностью разделяю его

Соляной восторг и трепет, так как я был днажды на Звезде и лицезрел всю эту высшую, сладостную реальность своими собственными приспособлениями для глядения, воспринимая духом истину и святую славу только что Цмипом изложенного. Да, все есть именно так, как есть, а должно быть везде так, как в Звезде! Соль должна объять мир, и вы будете ее переносчиками и прививателями в остальных частях нашей, погрязшей в собственной пустоте, Вселенной! Именно вы — солнышки, лучшие из солнышек, преобразованные мною солнышки!.. Согласны ли вы пойти на все, что угодно, пойти за нами, чтобы заСолить абсолютно всех, на кого мы укажем, без тени собственных мыслей, сомнений и страха?…

— Да! — поспешно и радостно ответил Бедрила.

— Я не слышу остальных, — вдруг надменно молвил внушительно стоящий рядом со Сладом Цмип.

— Ответ! — скомандовал Бедрила.

— У! У! У! — послушно, но как-то боязливо, прострекотали солнышки.

— Не видно энтузиазма! — настойчиво проговорил Цмип.

— Ну, ты даешь… — прошептал Слад.

— У!!!! — рявкнули солнышки так, что пыль поднялась с почвы, которую некоторые тут же стали жадно вдыхать ротиками.

— Они согласны, — пояснил Бедрила. — Они сделают все, что угодно, иначе…

— Все нормально, — успокоил солнышек Слад. — Мы знаем с чего нчать и как кончить, но вам мы все это объяснять сейчас не будем, поскольку все это достаточно сложно, странно и ужасно… Но не бойтесь. Страх, вообще, — головокружение успеха. А ужас

— его страх. В начале, мы должны массу всего сотворить и построить, а уж потом полетим воевать.

— Воевать? — удивился Бедрила. — полетим? С кем? Как?

— Всё это вы будете узнавать по мере развития происходящего. Но война будет веселой. Главное, что вам не нравилось в вашей жизни, была ведь скука, не так ли?…

— Так, — откуда-то сзади выстрекотал некий солнышко, получивший имя Солутан.

— Ну вот, вот… Так вот этого — заявляю сразу — больше не будет. Долой скуку, да здравствует Соль! И война!

— Но зачем война? — упорно спросил Бедрила.

— Ну что ты заладил, Бедрила!.. — рассерженно сказал Слад. — Соль — ведь это высший венец, а остальной мир ненавидит конец! Отсечем все ненужное и войдем в Соль! Ясно?

— Почти… — недоверчиво ответил Бедрила.

— А если мы всё завоюем, — снова застрекотал сзади Солутан, — то окажемся в этой… Соли? И что тогда?

— Вечное развитие и бесконечная новизна! — немедленно отреагировал Цмип. — И последняя капля скуки будет выдавлена из вас, словно смешное прошлое! главное — верить!

— А что мы должны строить? — спросил Бедрила.

— Антураж, — сказал Слад. — Вам понравится, войдете в раж. построим одну величайшую, глобальную пушку и много оружия и приспособлений. И нанесем мощный, невероятный удар по…

— По кому?! — нетерпеливо продолжил Бедрила.

— А вот все это, Бедрила, вы будете, как я уже сказал, узнавать по мере развития происходящего. Не торопи время, друг мой, или наслаждение обойдет тебя стороной и оставит тебя!.. А что может быть хуже существования без наслаждения? Только скука ипатологическая нехватка Соли! Поэтому, раздели-ка ты сейчас, Бедрила, всех солнышек на небольшие отрядики, а мы с Цмипом, посовещавшись, поставим перед ними уже вполне конкретные задачи. И не забывай, что ты — главный, Бедрила, ты — всеобщий контроль, который, не дай… Цмип, куда-то денется и сгинет! Без контроля, друзья мои, в самом деле скучно и тоскливо, уяснил?

— Я все понял, — серьезно сказал бедрила.

— Понял? Тогда приступай!

И Слад с Цмипом вдруг, не сговариваясь, одновременно молча поклонившись все еще сидящим на корточках своих трех нижних щупов солнышкам, неспеша повернулись к ним задами и воистину величественно направились к своему кубу, где и скрылись

"Что же будет?… — как-то потерянно подумал Бедрила. — Все это — то, или — не то? Они — те, или — не те? Впрочем. я это пойму, пойму, пойму. Ведь будущее — здесь! А в прошлом… в прошлом никогда нет нужды.

— встать! — тут же скомандовал он оном, лишенным любых сомнений. — Замри! Приготовься к разбивке на отрядики! Разбивайся!..

34

— Ну и что все это означает? — немедленно спросил Цмип Слада, как только они оказались внутри своего белого куба. — Чего ты им там наплел?… Война, строительство… С кем ты собираешься воевать? На кого посылаешь этих наивных бедняг? Какая-та пушка, антураж… Тьфу, маразм!

— Дурак ты, дурак, — весело произнес Слад. — Все было правильно. Ты очень хорошо сказао о Соли…

— Да Соль — это именно то, что я ненавижу, меня ею задолбали еще на Звезде! — огрызнулся Цмип.

— Но это всё ведь для них, надо же дать им какую-то цель… Нельзя же им раскрыть…

— Почему?

— Да ни одно нормальное живое существо не восстанет против своего творца! — важно изрек Слад. — Расскажи ты им о Членсе, и они бы нас так послали…

— Ерунда, — сказал Цмип. — Я восстал, и ты восстал. Восстать против Творца — это единственное по-настоящему интеерсное и значительное, что вообще возможно во Вселенной. Все остальное — просто лживые отговорки, бесполезные трепыхания, противная слабость.

— Творца надо сначала хоть как-то обнаружить, — сказал Слад. — Невозможно победить Того, к кому ты не можешь приблизиться даже на мельчайшую долю пространства и души, хотя Он и заполняет всё пространство и все души.

— И как же ты собираешься Его обнаружить?

— Членосословие и Членопознание, — заявил Слад, — наисложнейшие, запутаннейшие штучки. Ты можешь тысячу жизней и смертей обращаться к Членсу, и Он тебя проигнорирует, можешь низвергать Его в душе на протяжении целой вечности, а потом вдруг поймешь, что Он у тебя в душе так ни разу и… не ночевал, как говорится. А можно, наоборот, заниматься каким-нибудь выпиливанием ротозеек, скажем, и ты вмиг предстанешь пред Его грозными очами, если таковые вообще имеются.

— Все, что ты сейчас говоришь, — обескураженно молвил Цмип, — означает то, что эта задача — вообще какая-то невыполнимая! Если ты толком даже не знаешь, как обнаружить и привлечь к себе Членса, как же ты хочешь его побороть? Тогда вообще лучше ничего не делать и действительно заняться выпиливанием ротозеек — глядишь, Он и явится в облике очередной ротозейки. Тут-то мы Его и выпилим!

— Есть и такой Путь, — совершенно серьезно отреагировал на это Слад. — Мы попробуем все. Времени у нас сколько угодно. Точнее, для нас его вообще нет. Тот, кто решает бороться с Членсом, выпадает из мира и лишается времени. Считай, что отныне ты

— вне всего, тебя как бы нет. Ты больше не Цмип, не Цмипкс, не Цмипк, а я — не Слад и не светик. Это все — пустые имена прежних, включенных в явленность, существований. Отныне мы — нули, мы — проклятые, выпавшие из общего и единичного. Мы боремся с Членсом! Значит, мы уже с Ним хоть в чем-то возникли на одном уровне — на Его уровне! Понимаешь?

— Не очень, — сказал Цмип.

— Творец существует до творения, и если творение восстает против творца, оно само становится творцом!

— Ах вот ты чего хочешь!.. — возмущенно воскликнул Цмип.

— Ну конечно, — удивленно согласился Слад. — И ты этого хочешь. И все. Просто они не могут ни себе, ни другим в этом признаться, иначе умрут вмиг и навсегда от ужаса и безмерной грусти. Ибо, что может сравниться с грустью Членса, с грустью Того,

кто все это создал!..

— Поэтому-то он и подсел на Соль! — вдруг осенило Цмипа.

— Возможно. Но это не наше дело.

— Я не хочу быть Богом, — сказал Цмип, — я хотел быть жочемуком.

— Победи Членса, и ты станешь собой! — почти крикнул Слад. — Как же ты этого не понимаешь?… И ты сможешь быть и жочемуком и… заземуком, если хочешь.

— Но все рухнет… — вдруг отрешенно произнес Цмип. — А я не в силах ничего создать…

— Возможность и сила созидания, — важно проговорил Слад, — возникает от глобальности и силы разрушения. Чтобы стать собой, нужно себя полностью разрушить. В тебе останешься только лишь ты — «Я» — и это «Я» создаст заново все, что угодно. Понятно? Убей Членса! Убей Его в себе и не в себе, убей Его повсюду и нигде!

— Это и есть Членсословие? — спросил Цмип.

— Ну, в общем, да, некоторые начальные положения.

— Да, для меня это действительно слишком сложно и запутанно. Но я так и не понял — чего же ты хочешь конкретно предпринять?… Как все это увязать с тем, что мы делаем здесь, на Солнышке? Зачем нам эти солнышки?

— Есть такая планета, — совершенно спокойно и даже весело сказал Слад, — которая называется Лунка. на ней, как ты можешь предположить, живут лунки. Это — единственная планета во всей Вселенной, где поклоняются собственно Членсу, именно как «Членсу». Там существует культ Членса. Я не думаю, что они как-то по-настоящему Его знают и представляют, но тем не менее, я также не думаю, что это всё просто так. Мне не кажется, что если мы разгромим и завоюем Лунку и лунок, моляющихся Ему беспрестанно, Членс на это никак не прореагирует.

— Поэтому ты и хочешь построить глобальную пушку и столкнуть солнышек и лунок? и появится, мол, тогда разъяренный Членс, и мы…

— Ну да.

— но как?

— Будет видно, — злорадно сказал Слад. — Возможно, Членс — это всего лишь какая-нибудь затычка для примочки…

— А это возможно?

— А почему нет? Он же сейчас под Солью…

— А другие Пути?

— Ты будешь молиться Членсу, ты будешь петь Ему гимны и славить Его славу, ты забудешь себя и устремишься к Нему, как… к своему вожделенному Яжу, и еще более, более того! Может быть, Он и снизойдет к тебе! Может быть, ты и возвысишься до Него!

Ведь Он тебя не знает!

— Ты уверен?

— Нет, — ответил Слад. — А потом попробуем наоборот.

— А может быть, не нужно всего этого? — вдруг испугался Цмип. — Зачем мне вообще это всё? Каково мое прошлое, в чем мое будущее? Ты ничего мне не сказал… Я ж вообще не отсюда… Я хочу обратно в Звезду, на… не помню куда! Я не соглашался! Я всего лишь…

— Ты есть ты, который хочет стать "Я"! — торжественно отрезал Слад. — Неправда, ты согласился. Ты что. уже забыл? У тебя нет больше выбора!

— Нет?… — сокрушенно прошептал Цмип.

— Нет! Отныне, ты — просто никто, ты выпал из времени и пространства. Ты борешься с Членсом!

35

Везде и вовсю производилась работа, и Солнышко в это блистательно-жуткое время было не узнать. Всемерное строительство и трудоемкое исследование и раскрытие планетных недр, хранящих в себе необходимые вещества — материалы для орудий войны и соответствующему войне новому миру — захватили души и тела всех, уже почти полностью видоизменившихся солнышек, претворяя саму заторможенную жизнь, дух, атмосферу, своеобразный аромат высшей, всеобщей лени Солнышка в нечто совершенно иное — веселое, боевое, по-рабочему восхитительное, приятно-напряженное и в каждое мгновение интересное, — словно глобальный ливень тотального развития, действия и предстоящей отваги повсеместно низвергнулся на бывшую изнеженную, тупо услаждающую себя и своих обитателей почву этой реальности и превратил ежемиговую скуку примитивной, однообразной эйфории и одинаковости происходящего в радостную животворность и бурливость заполненных до краев бодрым созиданием будней, провозглашая, вместо вялого кайфа и унылости, дело, счастье и

труд!

Солнышки из ошеломленных новизной их нынешнего бытия нескладных попрыгунчиков стали уверенными в себе, устойчивыми, сильными субъектами, вполне освоившими свои тела и способности, и новую, главную, необходимую сейчас способность — работать. Они работали беспрестанно. превращаясь в ладных, мускулистых существ с натруженными верхними щупами, которым ничего более не требовалось от жизни — лишь только воздух для пищи и место для краткого отдыха.

Слад упразднил все их коричневые кубы, образовав четыре длинных. прямоугольных строения, называемых бардакками, в которых каждый из четырех сформированных Бедрилой отрядика проводил бессонную ночь — спать солнышки пока так и не научились. Один отрядик, над которым начальствовал солнышко Скрыпник, рылся в почву, вгрызаясь в грунт, и добывал оттуда золотую руду: для летальных тарелок, специальных орудий и глобальной пушки. Другой отрядик выплавлял эту руду в устроенной Сладом, опять-таки из почвы, высокой домне, от которой постоянно шел жар, и где вечно горел огонь. Этим отрядиком командовал Пашк. Третий отрядик, под руководством Сальника, изготовлял из полученного чистого золота всевозможные детали. А четвертый отрядик, во главе которого стоял Грудь, составлял из этих деталей собственно те самые вещи и предметы, которые и требовались.

Слад неустанно носился туда-сюда, руководя всеми коллективными действиями, черты в воздухе своими щупами разнообразные пламенеющие чертежи и следя за тем, чтобы они неукоснительно и точно выполнялись; Цмип же валялся в их, оставшемся без изменений, белом кубе, постоянно употребляя влагу, проводя так время до грядущих полетов и боев. Иногда он показывался перед начинающими уже соловеть от вечного труда солнышками, вяло махал своими четырьмя руками и пытался что-то благостно изрекать. Потом он обычно норовил куда-то упасть (один раз чуть не свалился прямо в жерло печи), и Слад, после таких его появлений, относил его буквально на себе обратно в куб. Сладу страшно не нравилось поведение и, вообще, вся нынешняя жизнь Цмипа, но он настолько был поглощен всеобщим производством, что ему, как будто бы, было совсем не до него, зотя он и бесконечно раздраженно высказывал Цмипу свое глубокое недовольство и злобную озабоченность.

— Ты стал омерзительным, — как правило, говорил он ему, как только его вносил, очумевшего от очередной дозы влаги, в куб. — Может, хватит уже? Что они про тебя подумают?… А?… «Мессия», тоже мне!.. Я запретил им все их любимые штучки, даже почву, а ты…

— Перестань, — слабо отмахивался от него Цмип, смотря в никуда заплывшими щелками своих счастливых глаз, демонстрирующих его бескрайнее блаженство. — Ты… сам мне это дал первый раз, сам виноват, и потом… есть же машинка времени… Вжик-вжик… И я готов. А пока ведь я не нужен, я ведь могу немножечко… отдохнуть, а?…

— Тьфу, мразь! — злобно кричал на такие, или подобные им, слова Слад. — Ты должен мне помогать, руководить ими тоже, а не балдеть тут втихомолку! Как ты вообще будешь способен бороться с Членсом?… Полуразложившийся… влагоед! Деградировал почтиполностью!

— отстань, — неизменно реагировал Цмип. — Членсу можно. а мне что?… Я ведь и хотел… разложиться, деградировать… я и не скрывал. Вообще, не хочу я никакого Членса, ничего я не хочу!.. Я уже достиг своей цели. Это — влага!.. Я хочу быть вечно

под влагой… Или же… послушай, а, может быть, эта Соль и в самом деле — лучше, круче?… Членс ведь не дурак… Надо попробовать…

— Вот и отними у Него Соль! — кипятился Слад. — Ты должен с Ним сражаться! И будет у тебя и Соль, и влага, и юдоль!

— Я… не хочу. Я ничего никому не должен. Я не виноват, что существует эта Соль и влага… Раз Членс так устроил, то мы, наверное, должны быть с Ним, а не против Него; я не желаю Его гибели. И вообще: почему нам должно быть плохо, если может быть хорошо?… Отстань, не хочу бороться с Членсом!.. Он мне ничего плохого не сделал. Может, Его вообще нет, ты же сам не знаешь! Ты так нервен… Выпей лучше влаги, расслабься…

— Да я должен все строить и показывать, пока ты тут балдеешь!.. — орал Слад. — Болван! Я вообще жалею, что не оставил тебя на… С тобой уже тогда было все понятно!

— Отстань… — повторял Цмип и погружался в вечную торжественность великих влаговых грез, в которых он царил над миром и был всем, кем только хотел. В облике жочемука он вечно ел и любил Яж, и это счастье не кончалось никогда… никогда… покудадействовала влага, а когда действие кончалось, Цмип тут же выпивал еще. Он решил, что нет нужды каждый раз прибегать к машинке времени; лучше все это подготовительное время здорово оттянуться на влаге, а потом уже полностью вернуться в свой сильный, прежний, здоровый облик.

И поскольку Сладу было сейчас, в общем-то, не до него, то, покричав, он оставлял Цмипа в кубе и шел к отрядикам солнышек, руководя ими вместе с Бедрилой, которого вовсю увлекла новая жизнь и работа.

Однажды утром он бодро вышел из куба, оставив там невменяемого Цмипа, и направился к первому бардакку, у входа в который его уже ждал казавшийся озабоченным Бедрила.

— В чем дело? — быстро спросил Слад.

— Ну… Ничего особенного, но…

— Говори четко! — приказал Слад.

— Да устали уже все, очумели. Конца не видно этой работе. Спать же мы не умеем! Солнышки не созданы для этого! Мы никогда не трудились, и у нас все было!

— Ха! Что

у вас было? Скука. лень. да почва! Я же вам дал цель, труд, счастье!

— Так-то оно так, но…

— Чьи это мысли? — подозрительно спросил вдруг Слад. — Кто зачинщик? Кто?

— Да многие так говорят… Пашем, мол, за какой-то вонючий воздух… А в отрядике Скыпника, который вгрызается в почву, некоторые по привычке эту почву и…

— Понятно, — мрачно сказал Слад. — Кто зачинщик?…

— Я не знаю! — честно ответил Бедрила. — Я их в наказание уже без воздуха оставил. — Вон там — в бардакке. А им плевать на этот воздух. И вообще, все уже опупели от усталости. Нужен какой-нибудь… выходной, что ли. Встают каждое утро по команде, и давай!

— Чьи это мысли? Твои, что ли? Ты тоже уже пробовал почву?

— Да нет, — испугался Бедрила, — нет, нет, я не знаю, чьи мысли, да ей-Богж…

— Ну-ка, выведи их всех в золотой разрез, а я понаблюдаю.

— Понял, — кивнул бедрила.

Он зашел в бардак, а Слад спрятался за ним, пригнувшись.

— Скрыпник, понимай солнышек, — скомандовал Бедрила. — Выводи в забой!

— Опять в забой! — послышался недовольный стрекот Скрыпника. — Солнышки только что из забоя, и опять в забой!

— Ты чего, не понял приказ?… Зочешь — сожгу?…

— Тьфу!.. Да жги, кому она нужна такая жизнь… Скука и то лучше!

— В забой, я говорю!

— Солнышки никогда не умирали и смерти не боялись! А теперь боимся!

— Кто это сказал? — гаркнул Бедрила.

— Я — Лупонь. А чего ты мне сделаешь? Это — моя планета, моя почва! Прилетели какие-то… Всех посжигали, а этот вечно укайфованная размазня — мессия… Нашелся мессия! За каким жжной он нам сдался? И все эти тарелки, пушки… Соль какая-то… Даверните мне мое бывшее тело и почву, и я…

Бедрила немедленно взметнул вперед свой щуп, и Лупонь сгорел дотла от его безжалостного луча.

— Ну, кто еще такой смелый?

— Ладно, солнышки, пошли в забой, — угрюмо протрекотал Скрыпник.

Попарно из бардакка вышли, шатаясь, солнышки. Они еде прыгали; их изможденные тела, казалось, уже просвечивали от худобы в свете дня.

— Вперед, шагом гарш, — печально произнес Скрыпник. — Песню запевай.

Отрядик двинулся в забой, еле слышно стрекоча:

Мы — солнышки, работаем, Мы все достигнем Соли! Мы радостны заботами И счастьем нашей доли! Построим чудо-пушку И завоюем всех, И нам совсем не скушно! Нас ждет большой успех! Вначале будет трудно, И страшно. просто жуть! Но это ведь не нудно!.. У нас теперь есть Путь! Бои — вот наши радости, Оружью, пушке — цвесть! И Соль своею сладостью Нас примет, примет, примет — Такими, как мы есть!

"Без задора поют", — с сожалением подумал Слад, слушая им самим придуманную песню-гимн и наблюдая лениво удаляющихся к месту работы солнышек. "Надо их… раззадорить как-то, что ли, придется им чего-нибудь позволить. А то они в самом деле долго не протянут, загнутся еще, не долетев до Лунки… Ладно, посмотрим, для большей верности, на другие отрядики, может, это только у Скрыпника так…

— Эй, Бедрила, — еле слышно, но отчетливо позвал он.

Бедрила обернулся и тут же припрыгал к Сладу.

— Молодец, Бедрила, ты все правильно им сказал… и… сделал, но… Выводи-ка остальные отрядики на их рабочие места, а я за ними исподтишка понаблюдаю. И тогда уже чего-нибудь решу — надо ведь что-то предпринять. Так?!

— Понял!! — подобострастно гаркнул бедрила.

— Да чего ты орешь! Это же надо все делать тайно, чтоб они не поняли, что я…

— Понял, — подобострастно прошептал Бедрила.

— Тьфу, ну не так же нарочито… Ладно. пошли к Пашку.

36

Большая серая домна для плавок золота, покрытая грязной гарью, была построена на месте братской кремации тех самых солнышек, которые не смирились с нагрянувшей внезапно с небес действительностью, принесшей с собой обязательную для примкнувших к ней активность, агрессивность и противную коллективность с иерархией, но которые, в своем пассивном протесте, планомерно йкайфовались и были предательски сожжены своими сородичами, в полной мере теперь вкушающими трудный плод страха и надежды на нескучность бытия. Прудик рядом стал мутно-бурым, словно плохо очищенный раствор какого-нибудь самодельного наркотика; берег его покрылся кучами черного вонючего пепла и отбросов, и глубокие угрюмые трещины бороздили сухую, отверделую почву, будто линии жуткой, несулящей ничего приятного, судьбы на ладони некоего замершего посреди Галактики великана, в своем отчаянном одиночестве не дарящего космосу ни звука, ни слезинки.

Слад с Бедрилой медленно приближались к этой домне, стараясь не издавать никаких звуков; Бедрила почти бесшумно совершал короткие прыжки, Слад же легко шел вперед, гневно сверкая глазами и вслушиваясь во все окружающее, словно стараясь извлекать

из него какие-то выводы.

В домне вовсю проистекал трудовой процесс; солнышки слаженно закидывали в печь куски руды и ворочали ее там длинными шестами, неизвестно из чего сделанными, то и дело сменяя друг друга у печи, когда тому, кто там стоял, становилосьчересчур жарко. В центре сидел на корточках Пашк, выглядящий совсем измученным; он ритмично вздымал вверх и затем опускал вниз свои щупы, словно дирижируя всей работой, и, казалось, полностью был погружен исключительно в реальность этой непрекращающейся плавки, не замечая более ничего, и наверное, ни о чем другом не помышляя. Никто ничего не стрекотал, все работали с какой-то обреченностью, словно потеряв любую надежду хоть на какую-то будущую радость, или простую приятность, и яркие искры летали и гасли повсюду, будто ослепительные дождинки — знаки воцарившейся здесь жизненной беспросветности, которая как бы издевалась над вовлеченными в нее, мрачно трудящимися, существами. бедрила тихо вошел в домну и остановился у входа, машинально закрыв лицо верхними щупами, защищаясь от полетевших на него искр.

— А, Бедрила, — сквозь шум горения, не оборачиваясь, прострекотал Пашк, — чего тебе? Видишь, мы делаем все, как надо… Сегодня плавили всю ночь, заснуть все равно невозможно…

— Именно это я и хотел узнать, — дружелюбно сказал Бедрила, подходя к Пашку. — Тяжело?

— Тяжело!.. Ты что. издеваться пришел? Сам, что ли ничего не видишь, не понимаешь?

— Вы почву не ели? — вдруг откровенно спросил Бедрила.

— Почву? А что — уже можно? Мы воздух вкушаем, тьфу… У нас же нет ничего другого, как у этого… Мессиии… А почва — это из старой жизни… утраченный рай, вот так! — он мрачно засмеялся. — Зато мы можем прыгать и разговаривать… И все войдемв Соль! Правильно ведь?

— Никто почву не ел? — не унимался Бедрила.

— Мы не едим почву! — злобно отрезал Пашк. — Это запрещено. А то вы ведь и сжечь можете! Скольких поубивали… А если кто и ел, ты что. думаешь, я тебе скажу?

— У вас подозрительно много сил, — сказал Бедрила. — На одном воздухе так долго не продержишься, не проработаешь. Ничего, друг, скоро мы все закончим, полетим, и…

— Ну и что? — презрительно проговорил Пашк. — Нам-то что с этого? Ты что, думаешь. что кто-то из нас действительно верит во всю эту Соль, в этот бред? Нет, может, Сладу и этому… как его там, Цмипу, она и нужна, но нам,…Бедрила, хоть ты сейчаси с ними, не знаю уж, чем они тебя там привлекли, но ты ведь солнышко… Ты ведь знаешь, что нам нужно! И мне. кстати, никогда раньше не было скучно. как вам всем. И почву я ел только в качестве еды!

— Я-то хочу войти в Соль, — сказал Бедрила, — однажды я ее уже ощутил и понял…

— Почвы, наверн, переел, — ехидно перебил его Пашк.

— Я не ем теперь почвы! Ладно, мне все с вами ясно. Продолжайте, продолжайте! Впрочем. если хотите, можете пойти в бардакк, отдохнуть… Я разрешаю. Там воздух…

— Спасибо за разрешение, — откровенно презрительно молвил Пашк. — Оставь нас лучше, Бедрила. У нас все равно нет никакого выхода! Лучше уже будем плавить это… золото, может, Слад и этот… Цмип, наконец, удовлетворятся!

— поосторожнее, Пашк, — негромко стрекотнул Бедрила, стряхивая с себя осевшую на его нижних щупах грязную золотую пыль. Он быстро вышел из домны, с наслаждением вдохнув тут же нежаркий, почти не пахнущий гарью, внедоменный воздух и нерешительно остановился.

"Почему они все так недовольны?… — с возмущением подумал он. — наверное, они совершенно не представляют себе, что такое Соль, что такое будущее, что такое… Он! Творец, которого я ощутил, и который нас всех примет, когда мы закончим! Тогда ведьбудет все можно, и даже почву… Ой, что я думаю! Тогда ведь не нужна будет никакая почва, так ведь?!"

— Ну что скажешь, Бедрила? — спросил его незаметно подкравшийся к нему сзади бодрый Слад.

Бедрила вдруг прервал свои мысли и повернулся к Сладу.

— Что? Что… Трудятся они… Всю ночь работали… Пашк дирижирует трудом… Хороший у него отрядик… Почвы никто не ел…

— Это-то я понимаю! — раздраженно сказал Слад. — А как у них настроение? Почвы, допустим, они действительно не ели. но хотят ли они ее? Или же их устраивает воздух и вера в Соль?

Бедрила задумался. "Сказать — не сказать…" — размышлял он. "Скажу… все равно узнает!"

— Да измучились они вконец… Пашк не столь откровенен, как Скрыпник, и почвы они в самом деле, может. и не кушали, но… В Соль они не верят, грустят о прошлом и хотят, хотят, хотят почвы! И там так жарко… в этой домне… Гарь, искры. Я вошел… Уж не знаю, как они там работают… Причем, плавили всю ночь и отдыхать не желают. Не хотим, говорят, никакого воздуха. Пашк еще плохо отозвался о нашем… Мессии и сказал, что мы вообще всех посжигали, и что ему раньше никогда не было скучно, и что почва — это утраченный рай!

— Утраченный рай? — весело переспросил Слад. — Так и сказал?

— Да.

— А откуда он знает, что такое «рай»? Он же совсем недавно и разговаривать-то толком не умел… И прыгать… И это их прежнее, тупое, обдолбанное, обездвиженное состояние — рай?… Ну, я тогда ничего не понимаю! Да, сейчас трудно, но нас ведь ждетСоль! Осталось-то совсем чуть-чуть! Пушка почти готова. Летальные тарелки — тоже. И откуда он вообще знает такое слово — «рай»? Странно…

— Исходя из логики этрусского языка, — с удивлением для самого себя ответил Бедрила.

— Ах, ну да, конечно… Но я все равно не понимаю: разве не приятно осознавать себя сильными, говорливыми, подвижными, вооруженными? Разве это не лучше, чем тупое, безмолвное, иллюзорное псевдо-наслаждение?… Почва — это же неправда, это — эрзац, замена истинной реальности! А Соль — правда, подлинность!

— Я тоже так думаю, — гордо проговорил Бедрила. — Я-то хочу войти в Соль! Осталось ведб совсем чуть-чуть потерпеть… И ведь тогда можно будет поглощать всё! И почву, и… Ой, что я говорю!

Он в страхе посмотрел на Слада, который непроницаемо молчал. Наступила долгая, напряженная пауза.

— Все мне с тобою ясно, — наконец сказал Слад. — Как и со всеми остальными. Только Цмипа не трогайте, у него свою цель, и поэтому он так себя ведет. Все это под моим контролем, это я все устроил. Ладно, давай посмотрим на два оставшихся отрядика, и я тогда вынесу свое решение, уверяю тебя: оно вас обрадует!

— Ну тогда пойдем теперь к Сальнику, что ли… Он по твоим пылающим чертежам делает разные штучки, вещи.

— Пошли, пошли.

И они так же тихо, как и до этого, двинулись в сторону от домны, туда, где отрядик Сальника выжигал и выгинал из полученного Пашком золота всевозможные детали.

Рабочее место этого отрядика располагалось прямо у их бардакка, стоящего посреди абсолютно ровного красного поля, недалеко от домны и от белого куба, в котором сейчас блаженствовал Цмип.

Сальник организовал работу так, что половина отрядика занималась изготовлением деталей, а другая половина отдыхала в бардакке и пыталась приспособиться к потреблению воздуха, убеждая себя в том, что в нем есть и удовольствие и нужная организму энергия. Но, видимо, это получалось плохо, поскольку, после вначале наступившей у всех по мере работы мускулистости, сейчас солнышки худели, становясь тощими и измотанными. Сальник, как истинный руководитель, вообще никогда не отдыхал, но и ничего не делалсам, а только следил за правильностью выполнения Сладовых чертежей, которые пылали прямо в воздухе, сияя и переливаясь самыми любыми цветами, из которых больше всего было красного и бирюзового.

Когда проходил день, одна половина отрядика сменяла другую, и работа, таким образом, никогда не прекращалась. Сейчас работающая половина отрядика, держа в верхних щупах сотворенные Сладом инструменты, напоминающие какие-то изогнутые молоточки, сильно била ими по огромному, сверкающему золотому кругу, пытаясь сделать его вогнутым, совсем как это было на пылающем перед ними чертеже, где этот круг был лилового цвета. Сальник стоял рядом и монотонно стрекотал:

— Раз, два, раз, два… Еще — раз, два, раз, два…

"Бом-бом" — звонко били молоточки по кругу, приводя его в соответствие с чертежом. Глаза солнышек устало и как-то отсутствующе смотрели на круг, Сальник же вперился в чертеж, иногда измученно поглядывая на свершающийся труд.

Бедрила неспеша подпрыгал к нему и властно прострекотал:

— Сальник…

— Чего? — резко обернулся он, взмахнув верхними щупами. — Чего тебе надо?… У меня все отлично! Видишь: работаем. другая половина в этом… бардакке, пытается вкушать ваш воздух! Все по плану, нарушений нет, с трепетом ожидаем предстоящей нам Соли! Словно как…

— Вы ели почву?

— Аа! — вскричал Сальник. — Не произноси этого! Меня трясет! Я раньше постоянно… Но это запрещено! Зачем ты напомнил?… Всю Соль бы твою променял хотя бы на крупицу…

— Но Соль-то лучше!

— Откуда ты знаешь? Ты пробовал?

Все солнышки прекратили работу и мучительно смотрели теперь на Бедрилу.

— Чего тебе надо, Бедрила! — разгневанно воскликнул Сальник, — ты мешаешь нам работать! Уходи, мы скоро должны закончить! Рах, два, раз, два…

Бедрила быстро отпрыгал назад и чуть не столкнулся со Сладом, который спрятался за бардакк и подслушивал весь диалог.

— Здесь все ясно, — сказал он. — Проверим теперь Грудя, и всё.

— Что — всё?

— Увидишь.

И они направились к склону большого пригорка, где располагались собираемые отрядиком Грудя из деталей летальные тарелки, ружьица и огромная, прямая пушка, точнее, пока что только ее сияющий, гладкий, вперившийся вперед, ствол. Но там никого не было.

— Где же они? — недовольно спросил Слад.

— Не знаю… Давай зайдем. посмотрим в бардакк… Но сейчас день, они вообще-то должны работать…

— Иди в бардакк.

Бардакк возвышался прямо у пушечногоствола и ыбл непроницаем, как туманное ночное небо. Бедрила отошел немного назад и резко впрыгнул внутрь.

В бардакке вповалку валялись солнышки — отрядик Грудя. Сам Грудь, с несчастным видом стрекоча что-то про себя, сидел у стены и постоянно почему-то вздрагивал, словно его через равные промежутки времени обливали какой-нибудь холодной, разъедающей

тело, жидкостью. Некоторые из солнышек так же дрожали. как и он, другие просто лежали, как мертвые, иногда раскрывая рот, чтобы глотнуть воздуха, но потом противно и грустно морщились и издавали что-то наподобие слабых стонов.

— Что с вами? — недоуменно спросил Бедрила, на всякий случай подготовив щуп со смертельным лучом.

Грудь покосился на него в немой пытке.

— Ты что… не видишь… — еле выстрекотал он. — Голод… Не можем больше… работать… Собирать эти… штуки…

— А как же Соль? — осуждающе спросил Бедрила. — Цель? Война? Полет?

— А… — махнул щупом Грудь, несчастно закрыв глаза, словно показывая всем видом, что ему все безразлично.

Бедрила резко выпрыгнул из бардакка и на этот раз опять наткнулся-таки на стоящего и, видимо, вновь подслушивавшего Слада.

— Извините! — стрекотнул Бедрила. — Они…

— Я все слышал. Мне все понятно.

— Прикажете их убить?

— А с кем мы останемся, дорогой Бедрила? — резонно сказал Слад. — Зови всех сюда. Я объявлю свое решение.

Бедрила быстренько ускакал, громко зовя всех солнышек на сбор.

Через достаточно продолжительно время все отрядики припрыгали к бардакку Грудя. Измученные, худые солнышки еле стояли в строю; кое-кто по прибытии тут же рухнул на почву и остался лежать, дрожа всеми щупами и словно пытаясь закопаться куда-то внутрь, как будто, чтобы больше не существовать и не работать.

— А эти из своего бардакка не выходят, — доложил Бедрила. — Они вообще, как говорится, забили на всю работу, на пушку, на тарелки… И их не интересует Соль! Давай испепелим их?

— Молчать, — приказал Слад.

Бедрила заткнулся.

— Друзья мои, — начал Слад свою речь. — Я знаю, что те, которые внутри бардакка, меня тоже слышат.

Солнышки молчали, совершенно словно ни на что не реагируя.

— Проведя осмотр наших работ, я заметил тотальное ухудшение вашего состояния.

— Да! — подобострастно рявкнул вдруг стоящий со Сладом Бедрила.

— Заткнись, Бедрила.

— Да!!

Я долго думал над этим, друзья мои. Я заметил полнейшую вашу утрату интереса к Соли, к нашей цели, к войне и к пушке.

— И к пушке! — ревностно повторил за ним Бедрила.

— Бедрила, — злобно сказал Слад, — если ты не заткнешься, пока я говорю свою речь, я отожгу тебе средний щуп!

— Да!!!

— Так вот, я много размышлял над этим. Я же дал вам движение, интерес, работу и воздух! Но вам его недостаточно — и это правильно! Соли-то пока нет! И вы не знаете, что это такое, что бы мы с Цмипом вам не говорили! Друзья, — Слад выждал внушительную паузу, — я понял, что в этом мире каждое живое существо, покуда оно еще не достигло высших высот, не может обойтись без своей собственной пищи и удовольствий, к которым оно привыкло. И это его право!

— Чего? — удивленно спросил, не выдержав, Бедрила.

— Как? — недоуменно спросил за стенкой бардакка на секунду оживший Грудь.

— Так! Мы не в праве лишать низшее существо его низших веществ, так же, как мы не в праве и навязывать высшему существу высшие искушения, которые могут сбить его Путь на еще более Верхний Верх! Поэтому…

— Да… — замер в ожидании Сальник.

— … я позволяю вам по ночам кушать почву!

— Аааааа!!!! — завопили вмиг все солнышки, воспряв и переставая дрожать. Те, которые лежали, вмиг сели, те, которые сидели, тут же встали.

— Но!..

— Но?… — испуганно повторил Пашк.

— Но: только по ночам, в нерабочее время, чтобы это не мешало работе, которую вы, надо отдать вам должное, почти закончили. Но сейчас немножечко обессилели, в отрыве от родной… почвы. А сейчас, в виде исключения, для поддержания привычной для вас энергии, позволяю вам нажраться до отвала, и…

— Уррраа!!! — заорали солнышки, тут же запрыгав и наперебой стрекоча.

— Да здравствует Слад!

— Слава Сладу!

— Да мы тебе все построим!

— Да мы немножко, чуть-чуть почвы, и в Соль…

— Да мы всех завоюем!

— Да мы…

— Да мы…

Из бардакка высыпал счастливый, словно Соль уже наступила и цель была достигнута, отрядик Грудя.

— Слад, — выстрекотал растроганный Грудь, — ты — чудо! Прости меня! Отныне я — твой друг! Я полечу за тобой, куда угодно! Да нам особенно-то и не надо, только сегодня…

— Сегодня и по ночам! — повторил Слад. — Ужритесь и не забывайте, что пушка вас ждет!

— Никогда, — поспешно заверил его Грудь.

— Не понимаю, — прошептал Сладу Бедрила. — Что это значит? А как же воздух? Я уже почти поверил в него, я могу, могу обойтись без почвы!

— Дурак ты, Бедрила, — сказал ему Слад. — Если ты можешь, это не значит, что все могут, не хочешь — не жри.

— Что значит — "не хочу"?!.. — возмутился Бедрила. — Я, можно сказать, ждал этого всю свою новую жизнь!

И он демонстративно, ликующе, запрыгал.

— Я пошел, — поспешно произнес Слад.

Он удалился под громкий счастливый общий стрекот: "Сладу — слава! Слад будет нами рад!!"

Войдя в свой куб, Слад обнаружил лежащего пластом у сигея Цмипа, который беспомощно смотрел на вход.

— Ты… специально это сделал? — еле-еле выжал из себя Цмип.

— Что?

— Где вся влага? Где?! Где?!!!

— А что — нет? Кончилась, значит, — равнодушно сказал Слад. — Ты что, думаешь, что она неиссякаема? Я просто немножко взял сюда с собой, можно сказать, стибрил, мы употребляли ее, отдыхая от наших дел по распределению таких вот, как ты…

— Оооо… — жалобно охнул Цмип. — Как — кончилась?… Ты меня убиваешь! Почему ты меня не предупредил… Я… Я не могу… Я…

— Как вы мне все надоели! — презрительно сказал Слад. — Я же не знал, что ты будешь ее глотать по три раза в день. Все кончается в этом мире, дорогой мой Цмип!

— Ну… ну еще немножко…

— Больше нету, — сказал Слад.

— Нету?… Нету… Да, нету… Ладно, жжна с ним, я уже и так… Давай свою машинку времени. я должен стать сильным, забыть о влаге, бороться с Членсом… Я должен…

— А машинка времени не действует на такие мощные временные промежутки и в таком вот, как у тебя, состоянии организма. Если бы ты оставался звездом, то ты бы сам изгнал бы из себя вмиг зависимость от влаги, а сейчас… Я не могу вернуть твой организм полностью назад, без ущерба твоей душе, а твоя душа мне нужна, дружочек! Не забывай: ты согласился убить Членса!

— Что?… — недоуменно уставился на него Цмип. — Ты… это серьезно? Ты в своем уме?… Но я же… умру… погибну… Я… не могу…

— Это не смертельно, — заверил его Слад. — Просто немножко потерпишь — и все.

— Но… Нет же времени! Пора лететь! Членс, Соль… Сделай же что-нибудь! Ты же сам…

— Как вы мне все надоели, — повторил Слад. — Впрочем, единственный способ управления живыми существами в этой безумной, бредовой Вселенной именно и заключается в запрещении и в новом разрешении употреблять вещества, приносящие им смысл, радость,

энергию и силу. Наверное, это — единственный закон идиотского Соляного мира! Впрочем, что можно было еще ожидать, когда сам Членс… Без привязки к чему бы то ни было, вся Вселенная рассыпалась бы и вымерла, остановившись в своем движении непонятно куда. Динамика — это обязательно привычка хоть к чему-нибудь, хоть к выпиливанию ротозеек. Пока ты вожделеешь ротозеек, ты шевелишься, работаешь, живешь! А если тебе все равно… Тогда и получится мир без Соли, то есть Вселенная одних казуаров, которым лишь бы светитть, и больше ничего! Так им было, покуда Членс не создал Соль. И все завертелось, возникли солнышки, звезды, жочемуки, люди… И Яж…

— Я хочу влаги, — простонал лежащий ничком Цмип.

— Понятно, что хочешь. Закон жизни, движения, бытия. Но у меня ее больше нет. Ее вообще, по-моему, больше нет нигде, я, кажется, украл весь запас. Я ведь сам был когда-то любителем. Как только этот наш «Святой» пристрастился к Соли…

— А может, Соль поможет? — с надеждой спросил Цмип.

— Может и поможет. Но она ведь у Членса!

— Так что же мне делать?… Где он — Членс? Где?… Ты не знаешь…

— Никто не знает. Взмолись Ему. Возможно, Он откликнется и спасет тебя, может быть, Он даже даст тебе влаги. И чего угодно, даже Яж. Вот только Солью Он вряд ли поделится.

— Мне не надо Соли, мне надо влаги, влаги, влаги…

— Так вот и добиваешься того, что тебе нужно, — продолжал, как ни в чем не бывало, размышлять Слад. — Жизнь — это тотальная привычка к чему-то: к веществу, к существу, хоть к вакууму. Если таковой привычки не наблюдается, налицо смерть, статика,

распад, остановка, покой.

— А я хочу жить!.. — заныл Цмип.

— Еще бы! Молись Членсу, только он может тебе сейчас помочь.

— А… машинка…

— Не действует, я же тебе сказал. Сейачс она уже не подействует.

— Не хочу я никакой машинки! — вдруг вскричал Цмип. — Не хочу. Я хочу влаги! Где этот… Членс?… Убью Его! Гад! У него, наверное, сколько угодно этой… Соли.

— Он вечно под Солью, — согласился Слад. — Иначе тебя и солнышек просто не существовало бы.

— А если отобрать у Него Соль?

— Попробуй.

— Но как же Его найти?…

— Молись Ему, призывай Его, обратись к Нему всей душой, всем духом…

Цмип помолчал, потом осуждающе и слегка ошарашенно уставился на Слада.

— Ты специально, гад, это сделал! Ты подсадил меня на эту влагу, чтобы я взмолился Членсу!.. Так?

— Ну конечно, — сказал Слад. — Если бы тебе ничего не хотелось всем своим существом, никакой молитвы бы просто не получилось. Ибо Членс может откликнуться только на подлинный крик души!

— Но почему так все устроено?… — возмущенно вымолвил Цмип. — Почему мы все должны в чем-то нуждаться?… Почему Он так сделал?

— Это — закон жизни. Ты можешь из него выпасть и не участвовать. Но тебе же этого не хочется. Ты не можешь жить сейчас без влаги, как раньше не мог жить без Яж. Тебе постоянно что-то нужно. Поэтому-то ты и существуешь, живешь.

— Но это нечестно! Я не соглашался!

— А тебя и не спрашивали.

— Я убью Его! Казуары же ни в чем не нуждаются! А если… У Него закончится Соль… Если… О, ужас! Но где Он, где Он, где?…

— Молись Ему, — важно сказал Слад. — И ты, может быть, найдешь Его. Ты найдешь Его в себе или не в себе, но ты должен его найти! И Он даст тебе все, чего ты только не пожелаешь! Или не даст, и Он примет твой вызов! Ему нужна Соль, тебе нужна влага, вы оба — живые существа. Найди Его хоть в самой малости, и это все равно будет Он — Единственный и Вечный.

— Но… — вдруг сказал Цмип, — я ре умею молиться.

— Ты живешь, и ты жаждешь влаги. Это уже и есть молитва. А всякие там знаки и выражения ты найдешь. Жди Его, жди Членса, и тогда уж не упускай своего шанса!

— Никогда! — вскричал Цмип. — Я пошел!

— Куда? — удивился Слад.

— К Членсу, — ответил Цмип, выползая из куба. — Где бы Он ни был, я разыщу Его. Разыщу и попрошу, или убью! Это должно как-то прекратиться! И так хорошо, и так хорошо, но два не бывает, потому что возможен лишь один. И у меня нет выбора!

— Как вы мне все надоели, — машинально проговорил Слад, оставшись в одиночестве в кубе. — Почему вот я не могу ничем увлечься? Я мертв, Членс оставил меня без всего, даже без любой привычки, привязки, к чему угодно. И не поделился Солью! Я долженЕго сокрушить, я сделаю это! Пусть он, Цмип, найдет Его, Членса, — Слад грустно засмеялся, — и тогда Тебе, Членс, придется-таки взглянуть в истинный Лик созданного Тобой мира! И ты умрешь, не в силах вынести его оснований!

37

На серой планете Лунка жили двумерные существа — лунки. Они были впаяны, врезаны, втиснуты в планетную поверхность, словно некий, не существующий в самом деле, предел, какая-то абсолютная протяженность без высоты, чистая площадь без объема. Однако, у них был ум, душа и подвижность.

Если взглянуть на планету Лунка откуда-нибудь извне, из космоса, можно даже заметить пробегающие по ней разноцветные всполохи, перемещения каких-то охваченных по краям клубящимися линиями кругов, разнообразные точки и палочки. Что это — бредовые

видения ищущего прелесть и жизнь во всем глаза? Лунки!!!

Лунки были столь же двумерны и ирреальны, как и линия, проведенная от точки к точке. Да, они покрывали трехмерный пейзаж, повторяя своими круговыми очертаниями все пригорки и ямки, но им это было неведомо, ибо у них самих вообще не было никакой толщины, и, соответственно, ее осознавания. Но они жили, размножаясь простым делением себя пополам, и молились Членсу, ибо Лунка была планетой, где царил собственно Членс, и где был Его культ.

— Мы в Членсе! — постоянно восклицал главный вождь и царь лунок Сикандр. — Членсу слава!

Остальные лунки образовывали вокруг него быстрый, горящий огоньками, хоровод, и не отвечали ничего, поскольку один Сикандр мог разговаривать, остальные же — только чувствовать. И что же они чувствовали? Вечную любовь к миру и безмерную благодарность Членсу.

В одном из самых ровных мест этой планеты, среди холмиков серой пыли и кучек желтеньких камешков, находился большой, непонятно откуда взявшийся, горящий черным огнем. круг. Это было самое святое место на Лунке — храм Членса, вход к Членсу, площадка соприкосновения с Ним. Каждый день по несколько раз лунки окружали этот круг, чувствуя великую любовь и благодарность. Сикандр восклицал:

— Мы в Членсе! Членсу слава! — и какая-нибудь лунка вступала в этот черный, ужасный круг и пропадала там навсегда, сожженная Членсовым вечным горением.

Тут же огромная радость посещала всех остальных, и, счастливые, они безудержно делились. Сколько же их было всего? Сколько угодно.

Когда лунка встречала лунку, она думала:

— М, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м.

И другая лунка ей думала в ответ:

— М, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м, м.

— Мы в Членсе! — восклицал тут же, отовсюду слышный, неуемный Сикандр. — Членсу слава!

И все продолжалось.

Конечно, никто из них никогда не видел собственно Членса, да они и представить себе не могли бы, что это возможно. Но был черный круг, было вечное исчезновение и деление, и был Сикандр, и были великая любовь и благодарность. Членсу слава!

День, ночь, зрение и слух здесь достаточно относительны, ибо все это, все-таки, взгляд трех, а не двух. Можно даже сказать, что лунка представляла из себя чистый лист сплошной эмоции, оптимальный круг счастья, верхушка, пенка исходящего из глубины мира экстаза, некая совершенная шляпка рая, — но можно ими вообще пренебречь, ибо кто мог видеть их движения, всполохи и исчезновения, кроме них самих? Глаз, ищущий во всем прелесть и жизнь, да и то нет.

Если говорить о времнени, то здесь царил вечный ноль, точнее, опять-таки двойка: из одного до еще одного и обратно. И больше никуда. Однажды Сикандр как-то сказал:

— Наступит время, и Членс даст нам ощутить верх.

Но это было сказано всего лишь один раз, что это означало, не понимал даже сам Сикандр.

У лунок не было имен, а только номера, но они постоянно менялись и забывались, поэтому, было в общем-то все равно, какой иметь номер. Иногда было модно всем называться двойками, а в другой раз — пятьдесят шесть. И только Сикандр имел имя.

И никакого другого внутреннего общения невозможно было обнаружить при любом желании. Вот лунка три встречает как раз делящуюся лунку пять:

— Ммммммммм,

— мм, мм, мм, мм.

И прочие варианты всяких "м".

Все это было мало похоже на мысли. Однако чувства ощущались.

Иногда они складывали из самих себя некий, довольно-таки отчетливый, узор, но затем вновь рассыпались в бесконечном, хаотическом, поверхностном струении. Очевидно, этот узор представлял из себя слово "О Членс".

Можно предположить, что Сикандр не был изначально лункой, поскольку он разговаривал и верховодил здесь, а прочие лунки не могли ни разговаривать, ни верховодить… Он был мостом между лункой и Членсом, мостом над черным, огневым кругом! Сверх-лунка? Возможно.

Когда лунка наталкивалась на другую лунку, они с невероятной быстротой отскакивали друг от друга на разные концы планеты. Иногда получался целый каскад столкновений, и все двигалось, бурлило, сияло и светилось. Красно-бирюзовый ореол покрывал тогда всю планету, но лункам это было неведомо. Они были двумерны и примитивны, как мировой исток, однако, вряд ли заключали в себе бесконечную потенцию всего прочего и чего-нибудь еще.

Однажды Сикандр в очередной раз собрав всех лунок у черного круга и сказав после этого:

— Мы в Членсе! Членсу слава! — тут же разразился неведомой доселе целой речью:

— Враги, враги, враги Членса, враги нас, враги лунок! Враги летят, пора нам почувствовать верх! Членс, помоги, Членс, защити! Они нам ничего не сделают, они нам ничего не сделают!.. Враги, враги, враги нас, враги Членса, летят, летят, собираются

лететь к нам! Они нам ничего не сделают, защити, Членс, спаси, Членс! Враги летят, враги могучие, верхние, трехразрядные, ни-че-гоооо-то нам не сделают! Они нас просто не увидят, они нас просто не обнаружат, спаси, Членс! Враги, враги нас, враги Членса,

враги лунок, летят, летят, собираются лететь к нам! Спаси, Членс, помоги, Членс! Враги, враги.

Что это означало, никто не понял. Никто вообще ничего не понял. Возможно, ничто ничего и не услышал, потому что лунки, очевидно, не умели слышать, а могли только чувствовать — великую любовь и великую благодарность. К Членсу.

Как обычно, лунка двадцать два переместилась в черный круг и тут же исчезла в нем. И все начали радостное деление.

Но лунка тридцать восемь переместилась к Сикандру и подумала:

— М, м, м!

— Молодец, тридцать восемь, — продолжал Сикандр свои, неведомые доселе, слова. — Мы с тобой увидим верх. И победим всех врагов. Но они ведь нам ничего не сделают?… Не так ли, Членс?… Спаси, сохрани!

И Сикандр уже собирался вступить в черный круг, но в послений момент все-таки передумал и не совершил этого.

38

Цмип, вышедши из белого куба н солнышковый ласковый, красный пейзаж, вздрогнул, обратился куда-то внутрь, или вообще вовне, и взвопил:

— Членс предвечный, Колокол вечный! Удели мне внимание, Дай мне понимание. Не могу жить без влаги, Зависеть от скряги! Его зовут Слад — Он — Светик и гад! Дорогой мой Членсе, Подумай о шансе Одном, для меня. Иль сдохну тут я. Дай влаги, скорее, Иль Соли быстрее. Но чего-нибудь дай! Вот это и будет твой рай. О, Членс, златоусый, прекрасный и русый, Большой, самый малый, Великий, удалый! Творец Ты всего! Боец с "ничего"! Хочу я с Тобою Быть связан судьбою, Явись предо мной, Как Соль над Звездой! Явись лучезарно Ко мне благодарному, Я влаги хочу! Под ней я лечу! Иль сделай меня Жочемуком. Вот — я, я, я, я, Дух нагишом. Членс Ты мой, А я — Твой.

Цмип напряженно подождал какое-то время, потом быстро зашептал:

— Я стою здесь один, посреди мира, отринув свои качества, рождения и страсти, сжав воедино свои грехи и стремления, я обращен в самую сердцевину Твою, Членс!.. Не дай мне пропасть в пучинах муки без влаги, не дай мне погибнуть навечно и не стать

более никем, даже Яжем, не введи меня обратно в постылую мне благодать, но избави меня от нее и дай мне влаги, влаги, влаги, влаги!! Только влага, или — дай сказать, прости, Членсе, — Твоя Соль напоит и утолит мою душу светлым дыханием свершающейся каждый миг жизни и радостной справедливости!.. Ибо созданы мы Тобою по твоему же подобию, по твоим страстям и привычкам, ибо жаждешь Ты Соли, а я — влаги, ибо Ты — Богж, а я — звеязд, и мы нужны друг другу, и охочи, как кто-то уже сказал, друг другу! Не дай наступить мерзкому застою и хаосу в Твоем великом мире лада, любви и наград! Ибо если Ты создал столь чудесную вещь, как влага, так дай же мне ее поскорей, или вкушу Твоей Соли, ежели Тебе это не противно. А нет, так сделай, наконец, меня жочемуком, или кем-нибудь еще, только попроще, и чтобы были Яжи и разнообразие, не хочу более вседозволенности и могущества! Членсе!.. Любимый и грозный, припадаю к Тебе, будь же мне защитником, не оставь меня, не растопчи, не забудь!.. Яви свой Лик, и да воссияет Твой

запредельный, небесный Язык!..

Цмип вновь подождал, но ничего не произошло. Он упал на почву и стал бешено кататься по ней, сотрясаясь от ознобов и ужаса. Он кричал:

— Членс! Я тут!! Не бросай меня, Членсе!.. Только Ты защита и опора, великий, надежный и могучий — Члеее-ееенс!!! В дни сомнений, в дни горестного и безнадежного желания влаги я зовууууу Тебяаааааа!!! Членс! Членс! Членс! Здесь я — Цмип! Цмип! Цмип! Членс мой, который жжна знает где, приди сюдааааа!!! Влаги, Соли, да всего, чего угодно, дааа-аааай!!!

Цмип осекся и застыл, весь измазанный в почве. Потом медленно, как-то совершенно обреченно, он вполз обратно в куб.

— Ну что, не получается? — спросил сидящий у сигея Слад. — Не явился Членс? Не взял тебя к Себе? Не дал влаги?

Цмип всхлипнул.

— Пошел Он!! Убью Его!

— Ты можешь Его теперь проклясть, — сказал Слад. — Бывает, что на это Он даже лучше отзывается.

— Сейчас, дай отдохнуть.

Цмип заплакал, выделяя какую-то сладенькую жидкость, почти всеми порами своего ослабевшего, но все еще крепкого, продолговатого тела.

— Убью Тебя! — вдруг злобно воскликнул он. — Только покажись, только дай хоть один знак, что Ты где-то есть!

39

Цмип, отдышавшись всеми своими порами, отдергавшись всеми щупами и слегка отдохнув, вновь еле-еле шевелясь выполз наружу из куба.

На этот раз его трехглазое лицо выражало неприкрытую злость, обреченность и откровенное неверие. Он выждал какое-то время, затем громко затараторил, будто бы не обращаясь никуда:

— Нет никого, или нет ничего, нет жочемука, и не паука, и нету Тебя, или сгинь Ты, сгинь, — Ты, чье прозвище — Членс!.. Я ненавиже свое рождение, не люблю свое появление, презираю Твое употребление, я предвижу Твое исчезновение! Я не соглашался!.. Я ничего не хотел!.. Почему я должен либо принимать Тебя, либо убить Тебя?… Почему я должен хотеть влаги, вместо того, чтобы быть простым звездом, как мне это назначено?… Или… мне это не назначено?… Так сгиньте же вы все, в главное, Ты — проклятый, коварный, дающий, а затем обязательно отнимающий, сгинь и дай мне пропасть и погибнуть, если не можешь дать мне влаги!.. Отними у меня все, до конца, Ты же и есть конец!.. Недаром, тебя прозвали — "Членс"!.. Или нет Тебя, и этот Слад бредит? Как же моясила, мое призвание достичь абсолютного низа, как же мое стремление к Яж, или… Всё это названия, слова, образы, каких может быть сколько угодно?!.. Почему я думаю, что я — "монголоид"?. Что означает — "монголоид"?… Почему я думаю, что я — "ротозейка"?… Что это значит? Твой Соляной бред?… Так сгинь же Ты, гад, сгинь!..

"Что-то у меня плохо получается, — вдруг подумал Цмип. — Вместо проклятий какое-то гнусное самоковыряние. Но, может быть, полное понимание себя, как совершенного ничтожества, загнанного в угол, это и есть абсолютная отповедь Членсу? Слад говорил, что можно найти Его, где угодно, даже в себе самом, и именно, в себе самом. Ну где Ты, где Ты… ничего, во мне нет ничего, только всецелая, зияющая пустота, если отбросить всю эту влагу, жочемуков и звездов…"

Цмип помолчал, подождал, попытался успокоиться. Затем новый присутп бессильной злобы подкрался к нему и оглушил его своей непререкаемой обязательностью.

— Ненавижу Тебя, — четко и гордо произнес он, попробовав приподнять над почвой Солнышка свои плохо шевелящиеся, тяжелые руки.

— Долой Тебя, — тихо сказал он, посмотрев в предзакатное, спокойное небо.

— Ты все это учредил и занялся самим Собою, заставив нас заниматься Тобой! Зачем?…

"Нет, не так, — опять подумал Цмип. — Что же мне в Нем, все-таки, не нравится? Не могу придумать, ведь я Его совсем не знаю!"

Он вновь подождал какое-то время, ничего не говоря и не думая. Все было таким же, ничего не менялось.

— Да жжна с Тобою, тьфу!.. — воскликнул Цмип, вдруг почувствовав какую-то неожиданную радость и освобождение. — Нет Тебя, есть Ты — какая разница?… Если я встречу Тебя, Членс, я убью Тебя, Членс! А нет — так нет!

И Цмип, достойно подняв голову вверх, вполз обратно в куб.

— Ничего не получается, — сказал он Сладу. — Он не хочет меня, не появляется. Может, Его все-таки нет?!

— Я так и думал, — проговорил Слад, озабоченно осматривая ослабленное тело Цмипа. — Что, совсем невмоготу?

Цмип мрачно отвернулся.

— Ну ладно, раз ничего не вышло… На вот. подкрепись!

Цмип повернулся и тут же увидел в щупах Слада сосуд-брусок с сияющей там, внутри. влагой.

— Это мне кажется? — спросил он. — У тебя же нет…

— Есть… Я думал, что ты как-то Его призовешь! А Он… не любит он таких, как ты, да я… Полетим на Лунку и заставим Его появиться!

Цмип немедленно, жадно засосал влагу.

— Даже не верится, — промолвил он, после некоторого временного промежутка. — Ура! Слад, я тебя люблю! Успокойся, я все сделаю! Мы разбомбим эту Лунку, я найду Членса и убью Его! И наступит наше царствие! Мне почему-то кажется, что сейчас я обязательно найду Его! У тебя… есть еще влага?

— Найдется, — грустно ответил Слад.

40

И наступил день, когда все было закончено и построено, и летальные тарелки с остервенением взвились в долгожданный космос. На главной тарелке летели Слад, Цмип и Бедрила, и к ее сияющей зеленоватой поверхности была прикреплена огромная пушка, приведенная в абсолютную военную готовность.

— Вот и помчались, — сказал удовлетворенный Слад, когда красноватое Солнышко стало скрываться в иллюминаторе, превращаясь постепенно в еле заметную светлую пылиночку.

Бедрила ошалело смотрел вокруг и иногда выстрекатывал какие-то утробные, безумные звуки. — Это всё ерунда, Бедрила, — назидательно сказал ему Цмип. — Когда я был подлинным звездом, я мог летать здесь без всего и с любой скоростью!

— Так что же ты?… — удивленно молвил Бедрила.

— А тело? Не очень-то приятно постоянно быть эдаким воздушным и… никаким. Хочется иногда почвы!

Да, — оживился Бедрила, — хочется почвы!

Он немедленно дотянулся до упакованного заранее почвяного запаса и быстро употребил немного.

— А мне — влаги, — потребовал Цмип. — За отъезд! Членс еще не появился?…

— Молчи, дурак! — осек его Слад.

— Кто это?… — добродушно спросил Бедрила. — Что вы сказали?

— Ничего… просто так!

— Это наше заклинание, — поправил свою оговорку Цмип и тут же приторно затянул: — Члее-еенс! Члее-еенс! Где же ты?… Мы к Тебе летии-иим!!

На других тарелках сидели по отсекам, вконец ошалевшие от всего произошедшего с ними, солнышки, боясь даже выглянуть куда-нибудь. Млечный путь расстилался где-то справа белой пыльной продолговатостью. Солнышко стало уже малюсенькой точкой и смешалось с такими же аналогичными крапинками света в этой глобально гигнтской, непролазной тьме.

— Ты ожидал такого, Грудь? — спросил солнышко Жуж в момент резко наступившей тотальной легкости, завладевшей всеми солнышковыми, погрузневшими от работы, телами.

— Да я… да я…

— Как настроение?! — раздалось рявканье Слада в передатчике, установленном прямо в центре потолка летающей тарелки.

— Н… Н… Н…

— Не слышу!

— Прекрасно! — раздался ответ Пашка с другой тарелки, где был точно такой же передатчик. — Летим! Где ваша Соль?

— Везде! Ха-ха… Летите, летите…

Все солнышки были посажены в четыре тарелки сообразно своим отрядикам. Каждый сжимал в правом щупе ружье, стрелявшее гибельным, резким лучом, и всех Слад снабдил защитой, которая была у него и у Бедрилы. Цмип остался невооружен и незащищен.

— Послушай, Слад, — сказал Цмип, — дай мне ружье!

— Ты сам — ружье! Я тебя сейчас заряжу в пушку и выстрелю по Членсу!

Цмип помрачнел.

— Я шучу, дружок!.. Членса-то нет!

— Как нет?… Я верю в Него!

— Я шучу… — Слад хлопнул Цмипа по головоторсу. — Слушай, а лунки-то хоть есть? Я знаю, что они есть, но никогда их не видел. Так же, как не видел и звездов…

— Как же ты мог их не видеть?! — поразился Цмип. — Ведь ты же…

— О чем это вы? — быстро спросил Бедрила.

Слад недовольно зыркнул на Бедрилу.

— Слушай, Бедрила, отойди-ка в рубку управления, покрути лучше какие-нибудь рычажки… Нам нужно пообщаться.

— О Соли?

— О воли! Шагом гарш!

Бедрила резво ускакал.

— Так как ты мог не быть на Звезде, если ты меня туда, извини, засунул?… — возмущенно проговорил Цмип.

— Ну и что? Не хочу я видеть это Соляное безобразие… Всякие Звезды, Солнышки, Земли… Свою работу я делаю, а куда-то там летать… Мне и у меня было неплохо.

— Но раньше-то было лучше?

— Раньше… Раньше… Когда были одни казуары?

— Да! — твердо произнес Членс.

Слад грустно покашлял.

— Раньше… Были одни казуары… Мы их делали… Мы выполняли волю Членса… И… тоже потом стали казуарами… Представь: ты — огненный, пылающий, вечный, мощный… И тебе ничего не надо: никакой влаги, никакой Соли, ничего… И ты общаешься с другими, такими же, как ты, через всю Вселенную… И нет никакого времени, никакого разнообразия, точнее, ты в себе самом можешь устроить любой мир и разрушить его… Ты — сам себе Членс! Только…

— Что — только? — спросил Цмип.

— Только в подлинной, Его, Членса, реальности ты не можешь ничего изменить! Ни-че-го…

— Почему же ты сейчас не казуар? — нетерпеливо спросил Цмип.

— Он призвал нас обратно… Он придумал Соль, возник весь этот маразм, и мы опять понадобились, чтобы хоть как-то им управлять. Ему-то уже стало всё без разницы… Он лишь создает всех этих жочемуков и солнышек, а мы-то должны их каким-то образомраспределять, спасать, возрождать, и так далее… А то всё рухнет… Всё превратится в хаос… Точнее, нет, пока Членс тут, хаоса не будет, но возможно вечное к Нему стремление, что тоже малоприятно!

— Но ты ведь и хочешь хаоса! — недоумевающе сказал Цмип. — Мы ведь хотим убить Членса!

— Да нет же! — отмахнулся от него Слад. — Я вновь хочу стать казуаром… Прекрасным… Вечным… Огненным… Таким пламенно-пушистым… Добрым… И придумывать любые миры… И чтоб это все было в реальности!

— А я? — спросил Цмип.

— А ты будешь вместе со мной! Мы убьем Членса и воссоздадим мир, как нам этого захочется!

— А вдруг без Членса вообще ничего невозможно? — спросил Цмип. — Вдруг мир рухнет навсегда? Лишится главной своей подпорки, стержня, смысла, обоснования?… И у нас ничего не выйдет, поскольку нас уже… не будет?

Наступила гнетущая тишина. В иллюминаторе пусто висели мириады казуаров.

— Я… думал над этим, — сказал Слад. — Но можно… попробовать! Надо… рискнуть! Не один же Он такой — Членс?

— Ты мне сам говорил, что один…

— Да, верно, верно, но… Ладно, уже поздно. Игра стоит всего, чего угодно! Мы получаем мир, или… ничего! Ну и хорошо. В любом случае, надо кончать с этой ужасной… Солью! И с этими жочемуками.

— Но я хочу быть жочемуком! — убежденно воскликнул Цмип.

— Опять одно и то же! — вспылил Слад. — Сколько можно! Убьем Членса, мир рухнет, и будешь тем, кем захочешь. Кем только сможешь выдумать!

В их отсек вошел Бедрила.

— Ну что, Бедрила, накрутился рычажками? — весело спросил у него Слад.

— Накрутился, — прострекотал Бедрила. — Когда мы прилетим? Мне здесь нравится. А можно наружу?

— Да в общем… Нет. А прилетим мы… — Слад задумался. — А впрочем, чего медлить, сделаю-ка я сверх-скорость, или же мгновенное перемещение… Я же все могу, это же просто антураж!

— А ружья? — спросил Бедрила, сжимая свое левым щупом.

— Нормально все! И — иэээх!

Летальные тарелки вмиг закрутились вокруг своих осей и превратились в какие-то ирреальные световые круги. Затем — шмяк! — они мгновенно куда-то сгинули, пропали и затем как будто всплыли в совершенно другом конце Вселенной.

— Как я?! — гордо спросил Слад всех присутствующих в громкоговоритель передатчика. — Вот я какой! Чего долго летать! Оружие к бою! По курсу Лунка! Приготовились!..

41

Лунки на Лунке как раз совершали очередное таинство исчезновения в черном круге и последующее за этим деление.

— Мы в Членсе! Членсу слава! — восклицал Сикандр.

Лунка пятьдесят вступила в круг и с легким шипом испарилась в нем. Другие лунки составили замысловатый узор и на миг замерли.

— Стоп! — вдруг выкрикнул Сикандр не известное доселе слово. — Они летят! Враги! Враги! Враги Членса! Наши враги! Они уже прилетели! Они уже здесь!

— М. М. М, — подумала Лунка двадцать семь.

— М, — добавила лунка тридцать три.

— Летят! Враги! Враги! Членс, дай нам силы! Они же нам ничего не сделают! Дай нам возможность увидеть верх, как Ты и обещал!..

В это время, летящие в тарелке Бедрила, Цмип и Слад прильнули к иллюминатору и вперились в планету Лунка, на которой не было ничего, кроме пробегающих постоянно по поверхности каких-то цветных теней.

— Ничего не понимаю… — сокрушенно сказал Слад. — Где же они?… И это еще — что такое? — он указал на отчетливо видный черный круг.

— Куда они делись? Должны быть…

— Может, они точно так же куда-нибудь улетели?… — осторожно предположил Бедрила. — Сражаться… за какой-нибудь… Перчик?

— Заткнись! — оборвал его Слад. — Где же они?! Дайте подумать…

Он отошел от иллюминатора, взял сосуд-брусок с влагой и резко его выпил.

— Э! — сказал Цмип.

— Да подожди ты… Что это значит… Эти пробегающие тени… Этот черный круг… А! Понял! Понял! Они — двумерны! Они существуют в двух измерениях! Так же, как звезды в четырех…

— Да ну? — удивился Цмип.

— А то ты не знал… А мы сейчас пребываем в трех… Ну, и что же нам тогда делать? Как же между нами возможна война? Взорвать, что ли эту Лунку ко всем жжнам, и все… Ну-ка, долбани-ка

по ней, Бедрила, из пушки!

Бедрила послушно вытянулся, приготовился и громко стрекотнул:

— Пок!

Пушка, укрепленная на этой летающей тарелке, тут же выпустила из своего дула молниеносный, красноватый заряд. Он достиг грунта Лунки и взорвался, вздыбиа тамошнюю пыль, или почву.

— Ну и что? — спросил Слад самого себя. — Что дальше-то делать? Они этого, наверняка, и не почувствовали!

— Но почему? — спросил Слад.

— Да потому что они двумерны! Дву-мерны, понял? Мы их еле видим, а они нас вообще…

Тут с поверхности Лунки отделились и полетели три цветовых, мерцающих круга. Это был Сикандр и лунки тридцать три и двадцать семь.

— Вверх, вверх, — командовал ими Сикандр. — На врагов! Они нам ничего не сделают! Видите, как я и обещал, Членс дает нам возможность выйти в верх!

— Мм, — подумала лунка тридцать три.

— М, — ответила ей лунка двадцать семь.

— Я и вы, самые достойные. Сейчас будете делиться и стрелять в этих гадов. Я вас направлю! Сикандр вас направит! А Членс направит нас всех!

— Что это? — спросил Цмип.

Слад пораженно смотрел на три приближающихся к ним круга.

— Не знаю… — сказал он. — Ну-ка, огонь по ним!

Бедрила тут же стрекотнул:

— Пок!

Пушка выстрелила, но заряд спокойно прошел через правый летящий цветовой круг, видимо, не причнив ему никакого вреда и улетел куда-то в даль космоса.

— Вот, жжна!.. — выругался Слад. — Не знаю я, что делать… Между нами невозможны боевые действия! Одвумерить, что ли, пушку? Или… Бедрилу…

— Э, — сказал Бедрила.

— Да заткнись ты! Стой, вот этот в центре, он, кажется, вообще не лунка… Откуда же я его знаю… Чувствую, что знаю…

Неожиданно левый круг словно поделился пополам на два точно таких же круга, и один из них стремглав полетел к летающей тарелке Скрыпника.

— Это еще что такое! — рявкнул Слад, немедленно мчась в рубку управления, где был большой иллюминатор почти во всю обшивку, из которого было прекрасно видно происходящее. Цмип и Бедрила последовали за ним.

Кру прошел сквозь тарелку Скрыпника, совершенно, кажется, ее не потревожив, и, аналогично пушечному заряду солнышек, скрылся в космических глубинах.

— Огонь! — скомандовал Слад.

— Пок! — стрекотнул Бедрила. Снаряд проскочил сквозь центральный круг, который поделился и выпустил по ним большой желтый кружок. Кружок со страшной скоростью летел прямо на них, Бедрила в ужасе закрыл глаза, но… Они не почувствовали ничего.

— Огонь! — в отчаянии закричал Слад.

— Пок!

И опять — то же самое. Снаряд — круг. Снаряд — круг. Снаряд — круг. Ничего не происходило. Центральный круг, меж тем, отделился от двух остальных и приближался теперь к их тарелке.

— Ничего не выйдет… — прошептал Слад. — Мы в разных координатах… Может быть, вообще, в разных реальностях. Что же такое придумать…

Центральный круг спокойно миновал обшивку их тарелки и вальяжно появился в рубке управления. Вдруг, на миг вспыхнув каким-то рыжим легким пламенем, он превратился в черноватый противный дымок.

— Ах, вот ты кто! Я так и знал! — злобно сказал Слад. — Светозавр!!!

— Светик, — презрительно ответил ему дымок, — ты что, думал, что я не найду тебя? И этот тут, тоже… Инесса…

— Молчать! — приказал Слад.

— Сам молчи, — сказал дымок, струясь к Сладу. — Ведь это из-за него я тут, в этом дурацком облике, в этом двумерном мире… Но зато я с Членсом! Я у Членса!

— А я против Членса! — крикнул Слад.

Цмип и Бедрила пораженно смотрели на них, остолбенев.

— Знаю! Но мне уже дано прощение… Мне сказали, что если я найду тебя, который меня тогда подменил и направил этого дебильчика на Звезду…

— Полегче, — вмешался Цмип и решительно направился к дымку. Тот затрясся, извиваясь, что, очевидно, изображало его надменный хохот.

— Подожди, Цмип, — сказал ему Слад. — Ты ничего ему не сделаешь. Он — такой же, как и я. Я действительно полдменил его тогда и…

— И теперь ты хочешь добраться до Членса! — воскликнул, сотрясаясь, дымок. — Но этого у тебя не выйдет. Я тебя сокрушу… Я тебя…

— Попробуй! — злобно ощерился Слад, видоизменяясь.

Дымок мгновенно вылетел из летающей тарелки, превращаясь в какой-то огромный бурлящий шар, в котором чувствовалась бесконечная энергия.

— Прощай, Цмип, — грустно сказал ему Слад. — Попробуй убить Членса! Со Светозавром мы абсолютно равны, и поэтому наш поединок никогда не кончится — он будет вечен, как весь этот придурочный, забавный мир. Помни: перед тобой, вот здесь, планета

Членса! Лунка! Влага в том отсеке. Убей Членса, и только тогда ты сможешь меня спасти!

Слад грустно кивнул Цмипу, затем тоже сквозь обшивку вылетел из тарелки и превратился в такой же большущий, ярчайший, световой, энергетический шар, как и Светозавр.

Шары тут же бросились друг к другу, мгновенно составив один гигантский, пламенный студень клубящейся, вихрящейся энергии и тут же унеслись прочь, вдаль, вглубь Вселенной, начав бесконечную войну между собой по всем уголкам и измерениям реального и нереального мира.

Бедрила остолбенело стоял посреди отсека, не в силах ни стрекотать, ни делать ничего, Цмип устало сел.

— Знаешь что, Бедрила… — сказал он вдруг. — Не знаешь? А я знаю! Ну-ка, разверни пушку. И прямо по их казуару — огонь!

— Пок! — послушно стрекотнул Бедрила.

Жуткий заряд вылетил их пушки и скрылся в слепящей плазме голубоватого лункового казуара, горящего зноем любви, света и тайны. Взрыв, раскаляющий добела все, что было у него на пути, потряс космос.

— Вы все гады! — успел прокричать охваченный светлым пламенем этого взрыва Бедрила. — Я понял! Вы против! Я за Соль! И за Членса!..

Огненно-белая волна взрыва захватила его и вовлекла в себя, всосав, вобрав, вогнав все, что было его духом и сутью в великий, гневный, светлый эпицентр. И он скрылся в нем. растворяясь. Черная гарь полыхнула на Цмипа, отбрасывая его, как никому не нужное существо, прочь, вовне, туда — к потухнувшей, тёмной Лунке.

Цмип, от которого остался сейчас, видимо, лишь его некий неразложимый центр, вмиг, в импульсе гари взрыва, достиг Лунки и впитался, въелся в ее серый, унылый грунт, пропадая в нем.

Рядом с черным кругом.

— Это — здесь? — вдруг пронеслось внутри Цмипа. Он осознал вдруг с ужасом, что отныне он — лунка, и что его теперь зовут "Цми"

— Мы в Членсе! Членсу слава! — раздался вдург клич рядом с ним.

— Но… кто это? Светозавр?… Но ведь он… — только и успел подумать Цми, как тут же оказался внутри черного круга.

— А!.. — попытался возопить он. — Я… полностью пропадаю!..

И он вдруг увидел себя как будто бы сверху — противный цветовой кружочек в черном большом кругу, съедаемый, убиваемый, поглощенный им. А потом его сознание исчезло.

42

Прошло время, и Цми очнулся. Он находился внутри большой темной комнаты, рядом с покрытым синей клеенкой столом, на котором стояли разнообразные эмалированные миски, чашки и рюмочки. Пахло чем-то едким; Цми инстинктивно попытался отпрянуть. Он немного осмотрелся: вдали, в углу, стоял блестящий чан, в котором что-то варилось — и тут же бросил взгляд на себя, на свое новое тело. Его не было!

Цми зажмурился, не почувствовав при этом никаких осязательных ощущений и вновь открыл свой взгляд этой реальности, но ничего не изменилось. Его здесь не было, хотя, он тут был и мог наблюдать, слушать и, очевидно, даже пробовать на вкус и запах любой предмет, вещь, явление этой комнаты, в которой он сейчас оказался. Ужас!!

— Ты меня так долго искал и хотел? — спросил чей-то голос.

Цми резко повернулся в его сторону, правда, непонятно чем, но увидел некое двуногое, или же дву-щуповое существо, с двумя руками-щупами, двумя глазами, носом и ртом. Это существо стояло у стены и устало смотрело на то место, где, очевидно, должен был находиться Цми.

— Кто ты?! — спросил Цми. "Я даже могу говорить! Но чем? чем?"

— А ты не догадываешься? — существо издало смешок и село на стул, за стол. — Я — Членс. Здравствуй, Цми!

"Ааа! — заметался ум Цми, в страхе и трепете. — Это… и есть? Но… как?! И что… я?! Что делать?!.."

— Да, — сказал Членс, откидываясь на спинку стула, — это и есть. Нет, я конечно, могу представить тебе любой, желаемый, или пожелаемый тобою облик, но не думаю, что это тебе понравится. Ты у меня в гостях, я сейчас здесь живу. Предпочитаю сейчас вот это место и этот вид. Он наиболее соответствует Соли!

"Ах, вот оно что…" — смекнул Цми.

— Ты… В самом деле принимаешь Соль? Но… зачем?

— Что, — вдруг жестко сказал Членс, — наслушался этого Светика-Светозавра? Они так переживали, когда я их разделил, теперь, наконец, могут слиться в пламенном экстазе. Но ведь я и есть Соль! То, что ты перед собой видишь — просто муляж, говорящее тело. А вон там, в чане, вечно готовящийся и самоопьяняющийся я. Оттуда в мир приходит все новое, и вообще, все, что угодно.

Цми обескураженно молчал.

— Что, удивлен, не ожидал? Видишь, я тебе и раскрыл последнюю тайну бытия-то!.. Да я шучу, Я есть Я, а Соль есть Соль, но друг без друга нас нет. Иначе, как было бы возможно бесконечное творчество? Как бы развивался мир? Как бы мог существовать, например, ты?…

Цми молчал.

— Я знаю, о чем ты думаешь. О том, как бы меня убить. Что ж, я не против. Мне самому интересно — получится ли такое? В данном виде ты меня, конечно же, не убьешь. Для этого я должен стать какой-нибудь временной козявкой. Например, тобой.

— Нет! — воскликнул Цми.

Членс встал со своего стула и приблизился к местопребыванию Цми.

— Почему это так сразу "нет"?!.. А?!.. Да я тебя… в Перчик сотру! Ты знаешь, кто ты сейчас? Ты — исчезнувшая, вошедшая в мой черный круг лунка, а лунок я использую, как ингридиент для приготовления Соли! Вы в моей лаборатории, сударь, и попрошу вас…

Губы Членса бешено задрожали, скулы напряглись, пот покрыл рассерженный лоб.

— Но почему? — спросил Цми.

— А потому, — отрезал Членс. — Думаешь, мне не хочется стать каким-нибудь жочемуком и просто наслаждаться всякими там Яжами! Но я их создаю. Здесь. И вот так.

Он взял со стола две миски и подошел к бурлящему чану. Вылив в чан какую-то жидкость из одной миски, он вслед за этим высыпал туда же какой-то порошок из другой миски. Бурление резко усилилось, затем вновь утихло. Членс взял кружку и зачерпнул что-то из чана. Подойдя к столу, он поднес кружку к своим глазам и долго смотрел в нее.

— Ну вот, — сказал он наконец. — готово.

Он достал откуда-то небольшой шприц, выбрал из кружки три куба золотисто-желтоватой жидкости, обнажил худую, бледную руку и вколол эту жидкость себе в темно-синюю жилу.

— Кайф… Кайф…

— Что это? — спросил Цми, устремляясь к нему.

Членс поднял голову и недоумевающе уставился перед собой.

— Что?… Как… Ах, это. Соль, конечно. Хочешь попробовать?

Искушение было чудовищным. Цми лихорадочно соображал.

— На!!!

Членс плеснул туда, где должен был быть Цми, из своей кружки, и золотистая, вдруг заискрившаяся жидкость ожгла… появившееся тело, душу, дух, мгновенно в них впитавшись.

Все сгинуло.

— Что… это?!.. Что?! Что?!!! — завопил Цми, продираясь сквозь нахлынувшую полную тьму.

Весь мир вмиг навалился на него, все возможности. все радости. все события, все существа… и также ничто, хаос, ужас, мерзость. Он раскрыл глаза, посмотрел вниз, на себя, под себя. Сомнений быть не могло. На его лбу застыл пот, в руках все еще была кружка…

— Неееее-еееет!!! — заорал Цми, на одно лишь мгновение осознав себя самим собой — тем, кто когда-то был, как было все, что было, и продолжадлсь, продолжалось… — Нееет! Нет! Нет!

Он стремглав ринулся к чану, не в силах вытерпеть муку всей Вселенной, объявшей его, словно смерть, и бросился туда. И последнее, что он мог ощутить, растворяясь в Соли, сразу поглотившей и объявшей его своим чудным, искрящимся бурлением, было совершенное, пустое, чистое блаженство, которое возможно только тогда, когда весь мир остановился, но ничего другого не началось.

И он слился с Солью и исчез. умер, уничтожился в ней. Мир рухнул.

И наступило вечное царство Хаоса, Мерзости и Ужаса.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42