«Анюта»

Любовь Миронихина

Анюта

Любовь Федоровна Миронихина родилась в Казани. В 1979 году окончила филологический факультет МГУ. Десять лет работала на кафедре фольклора МГУ, руководила фольклорной практикой, участвовала в экспедициях в Поволжье, на Севере, в Калужской и Смоленской областях.

В 1988 году вышла первая книга "Деревенский роман". Рассказы и повести печатались в сборниках, альманахах и журналах.

Член Союза писателей России. Живет в Москве.

1

Однажды утром вдруг загудело и загрохотало, как два года назад, в сентябре сорок первого. Но на этот раз с другой стороны - от Москвы. Анюта с матерью долго стояли на крыльце, вслушивались и радостно переглядывались. И Настя, крестная, тоже выбежала во двор, помахала им рукой от калитки.

Через день-другой полетели наши самолеты.

- Никуда не поедем, пересидим в погребе, как в прошлый раз, - решили мамка и крестная, - не бросать же двор и скотину.

- Нет, не пересидим, - грустно покачала головой Домна, - говорят, в Починок уже нагрянули эсэсовцы, собирают людей в колонну и гонят на запад. В эту колонну лучше не попадать.

Мать и Настя еще раздумывали, как вдруг у них на глазах все окрестные деревни стали разбегаться и разъезжаться кто куда, поближе к лесу, на дальние от большака хутора, к родне.

Тогда и они с соседями стали поспешно собираться. Сложили в сундуки тулупы, валенки, две штуки льняного полотна еще покойной бабки тканья, иконы, посуду. Сундуки зарыли на огороде, коров забратали и повели. Решили держаться все вместе - Домна со своими ребятками и батькой, Настя, бабка Поля.

Покидали на телегу узлы, в последний раз оглянулись на свой двор и отправились. На хутор, в Толвино. К материной тетке. А те, кто попал в колонну, вернулись домой только через два месяца - до самой Польши дошли, пока наши их не отбили.

Хуторяне так обрадовались, что приехал народ: может быть, чего нового расскажут. Они не понимали, почему гудит и гудит вдалеке, почему снялись и быстро уехали их немцы-постояльцы. Посмеялись над ними:

- Наши придут не сегодня завтра, а вы и не догадываетесь. Правду про вас говорят, что вы дички хуторские.

Анюта пожалела хуторян: как же тихо и скучно они жили в лесу. У них в Дубровке по одну сторону за речкой - Прилепы, по другую, совсем рядышком, Голодаевка, за ней Козловка. Замычит корова в Прилепах - в Дубровке как будто из-под земли слышно. Застучит молоток в Голодаевке - и все знают, кто на крышу полез. Про соседей и говорить нечего: как будто на одном дворе жили. Хлопнет дверь, звякнет колодезная цепь, и мать скажет: "Настя за водой пошла".

А на этом хуторе они просидели до вечера на крыльце и ничего не слышали, как будто обитатели трех его дворов затаились и ждали чего-то. И дождались. Всю ночь никто глаз не сомкнул. Над головами у них летали огненные сполохи, а грохот и рокот катился такой, как будто стреляли из пушки с соседнего двора. Тогда они еще не знали, что это такое, не слыхали про "Катюшу". Вдруг взметнулось от земли густое зарево, даже в поле от него развиднелось.

Вслух никто не заикался, но все думали об одном и том же: наверное, это Семиревка и Андреевка горят, километрах в трех и пяти от них, где уж уцелеть их деревням, если по ним полыхнет такой огонь! Бабка Поля принималась было голосить:

- А милые мои бабоньки, а будем же мы живы?

Но Домна рассердилась и даже кулаком стукнула по лавке:

- молчи! Без тебя тошно!

Анюте не верилось, что их деревня сгорит, не может такого быть.

На рассвете она вернулась в дом, прилегла на кровати. Настя-крестная ее обняла, погладила по плечу:

- Нюр, ты вся дрожишь, как в лихорадке, замерзла на улице?

А утром Анюта не смогла встать с кровати, ноги словно мякиной были набиты и не слушались. Все они намаялись и набоялись за эти дни, но ей тяжелее всех дался отступ. Недаром покойная бабка Арина говорила: "Не девка у нас, а мощи ходячие, квелая, ледященькая".

И мама вздыхала, на нее глядя: "Тринадцать лет, а по виду десяти не дашь, ее подружки уже барышни, а наша Нюрка как цыпленок". Анюта чувствовала себя виноватой, что в такое тяжелое время стала для всех обузой.

Когда стихла стрельба, голодаевцы-соседи принесли радостную весть немцев и дух пропал, а по большаку вовсю идут наши войска. Все хором закричали: "Домой, домой, немедленно домой!" Домна подхватила Анюту на руки и отнесла на подводу. Говорила, что легче снопа ноша. Домне приходилось и мешки с картошкой и мукой таскать.

Правильно им советовали добрые хуторяне - надо было переждать немного. Ну и наглотались же они пыли, неделю на зубах скрипела. Даже на проселке их то и дело обгоняли машины, а выехали на большак - и застряли на обочине. Целую армию пропустили: и колонны пеших солдат, и лошадей, устало тянувших орудия, и машины, машины...

Анюта глядела, откинувшись на мягкие узлы. Пусть хоть две армии пройдут, она не устанет пережидать. Наши! С одной машины им помахали рукой, блеснули в улыбке белые зубы. Не хватало музыки. В Анютиных мечтах музыка обязательно играла и бодро шагали мимо их дома веселые солдаты, а она стояла на крыльце в своем лучшем платье, с оборками, в том, что досталось ей от старшей сестры Любаши, - но об этом ведь никто не знает.

Прошло наше войско, чуть развиднелось от пыли, и подводы заскрипели дальше. Что делать, в обыденной жизни все так некрасиво, непразднично. Анюта давно с этим смирилась. Можно закрыть глаза и домечтать, принарядить и осчастливить обыкновенное. Главное-то сбылось!

Мать с крестной Настей брели притихшие и разочарованные. Они, оказывается, все глаза проглядели, думали своих мужиков в этой колонне повстречать. Домна над ними посмеялась: "Чего захотели! Сейчас прямо все дубровские мужики мимо вас промаршируют!" Зато теперь со дня на день можно ожидать вестей, почтарка появится, письма понесет. Два года они не получали весточек - ни от отца, ни от Ваньки, ни от Любки. И если так шибко немца погонят, то через две-три недели война кончится. От таких разговоров женщины снова повеселели.

Анюта с удовольствием послушала, потом закрыла глаза. Особенно сладко было помечтать о том, как они с Витькой будут стеречь на дороге батю, именно в том месте у Прилеп, где он велел им встречать. Но дорога то и дело отвлекала. Сначала завиднелся обугленный немецкий фургон. Его столкнули на обочину, чтобы не мешал, и он покорно завалился на бок. А вокруг фургона по всему полю рассеяны зеленые бугорки.

- Мертвяки, мертвяки! - закричал Витька и побежал поближе к обочине поглядеть.

У Анюты сердце екнуло. Когда Феденька, прикорнувший у нее под боком, поднял головку, она ему быстро прикрыла глаза ладонью: "Не гляди!"

Проехали это страшное место, поднялись на гору. Сейчас откроется Андреевка. Хорошая деревня, в прошлый раз Анюта долго ею любовалась. На пологих зеленых холмах рассыпались аккуратные хатки с огородами и садами. Нестройные улочки Андреевки то взмывали вверх, то сбегали к дороге. А между ними петляла речушка, такая быстрая, озорная. Через нее два мостика переброшены. Говорят, каждую весну речушка как разбурлится и мосты смывает. Андреевцы терпеливо строят новые. Чудная деревня.

Глянули - и оторопели. Даже лошадь встала как вкопанная. Вместо хат одни печки остались. Эти печки, словно гуси, жалобно и сиротливо тянули длинные шеи к небу. На черных пожарищах мелькали белые платки - копошились бабы. Чего они там искали?

- Где им было уцелеть! Две ночи подряд лупили из пушек... - сказал Домнин батька.

Медленно и осторожно, как на похоронах, проехали они мимо Андреевки. Возле ближней к дороге хаты раскланялись со старушкой. Эта старушка, с черным, как головешка, лицом, только что отыскала на своем пожарище чугунок, бережно отерла его тряпкой и положила в кучу. Куча выросла немалая. Глазастая Домна углядела там и сковородку, и скобы дверные, и целую гору гвоздей. Анюте больше всего стало жалко мостиков. Такие игрушечные, затейливые мостики умели строить андреевские мужики. И мостики сгорели.

- А семь хат стоят, видали за речкой? - подсчитывали на ходу бабы. - И школа вроде цела, крыша торчит...

Как ни спешили доехать побыстрее, пришлось сделать остановку: коровы отстали, надо было скотину напоить и дать чуть передохнуть. Самое удобное местечко - у ручья, за Андреевкой. Но, не сговариваясь, проскрипели еще порядочно: мочи не было видеть эти трубы и загадывать худое...

У моста через Десенку хорошие полянки, зато берег крутой. Крестная с Домной взяли ведра и заскользили к воде. Не спеша принесли полные ведра, надо идти еще. А мать извелась, собралась бежать одна. Настя ей сердито кричала:

- Сашка, не егози! Если наши хаты сгорели, то и дымом не пахнет.

Лучше бы она молчала. У матери сразу плечи опустились. Тяжелее камня придавили ее эти слова. И голодаевцы примолкли. А ведь это правда. Не от страха, а из суеверия никто не решался об этом говорить, только Настя выпалила, не подумавши.

Оставшуюся дорогу все молчали. Картины по сторонам были невеселые. Ковчежки проехали - одни трубы торчат. Дворики раньше вдоль берега ровно, как по ниточке, тянулись - нет больше деревни Дворики. А от Козловки и труб не осталось. Немцам не понадобилось ее сжигать, "Катюша" в пыль разнесла и сотню дворов, и школу, и конюшни. Только маленькие хуторки уцелели, припрятанные в перелесках и на проселках.

Когда въехали в Дубровку, Анюта закрыла глаза. Она ведь знала, что увидит. Если бы можно было еще и не слышать... Но Анюта слышала, как подъехали ко двору, как выгружали узлы. Домна с крестной помогли ей сползти с телеги, дальше она сама пошла. Часть забора и ворота почему-то уцелели, а за забором... ей показалось, что попала она в какую-то страшную чудь. Эта чудь была пожарищем - черным, корявым, обглоданным. Вместо веселого амбарчика с резными карнизами торчали обгорелые пеньки. Не было пуньки, сарая для дров, а вместо дома стояли черные стены. Спустя пять, десять, двадцать лет мать с гордостью вспоминала:

- Вот какой был дом: сгорел, а стены стояли! Дед Хромыленок говорил, целый день горел, до поздней ночи, весь прозрачный стал от огня, а не рухнул!

- Чудеса, чудеса! - соглашалась крестная. - Не сравнить с моей развалюхой. Я еще помню, какой отборный лес привезли для вашего дома, как бревна смолили. Дед Бегунок, Коля со своим батькой и братьями все делали на совесть, для себя. Две хаты, большая и маленькая, две печки, сенцы, кладовая. А половицы и лавки по стенам были вот такие, вдвоем можно было лечь на ту лавку. Всего-то он и пожил лет двадцать, этот дом, а должен был простоять двести. Поэтому и сопротивлялся изо всех сил, от обиды.

Мать вся сияла от этих слов и готова была слушать рассказы о доме снова и снова. Только Любка сердилась и говорила, что это бессмысленно: вспоминать о доме словно о живом, хотя его давным-давно нет на свете. У Анюты на этот счет давно было свое мнение: что было, то и осталось навсегда, не умирают ни люди, ни дома.

Долго тянулся тот несусветный день - 14 сентября 1943 года. У Анюты уже не было сил его доживать. Она лежала на свежей соломе и молилась, поскорее бы стемнело, заснуть и очнуться уже в новом дне; завтра обязательно случится что-то хорошее, и наступит облегчение.

С нового дня, которого так дожидалась Анюта, началась новая полоса в их жизни. По деревенскому и народному календарю она именовалась - после войны. По сравнению с военной очень долгая и совсем не легкая. Но пока никто об этом не знал.

Мать с крестной пошли выкапывать сундуки. Витька побежал с ребятами за Прилепы. Там стояли немецкие пушки, и немцы побросали много ящиков из-под снарядов, хороших таких ящиков, из добротных досок. Витька уже приволок несколько. Мамка глянула и тут же отправила его обратно, пока все ящики народ не прибрал.

Чего так боялась Анюта, слава Богу, не случилось. Конечно, мать с Настей постояли посреди двора, погоревали, поплакали. Но совсем недолго, не надрывая себе сердца. Горевать было особенно некогда. И с этой минуты мать как будто подменили. Едва рассвет брезжил, она была на ногах - и до самой темноты хлопотала, носилась по двору, расчищала пожарище, прибирала картошку.

- Сашка, угомону на тебя нет! - ругалась Настя, заставляя подругу поесть и передохнуть.

Запомнилась Анюте первая ночь на пожарище, когда они наконец улеглись на соломе, по краям мать с крестной, они с Витькой в серединке. Легли так, чтобы не видеть черные стены и печку. Над головой дышала корова. Последние дни Суббоня жила с недоумением в глазах: забратали веревкой за рога, потащили в такую даль, потом привели обратно - и нет ни родного двора, ни теплой пуньки! Это и человеку трудно осмыслить, а каково корове! Поэтому Суббоня, жуя что-то наспех брошенное хозяйкой, всю ночь вздыхала, то обиженно, то покорно. Ей вторила Настина корова, тяжело переступая копытами, - все силилась уйти на свой двор, да веревка не пускала.

Анюта была рада, что мать не плачет тихонько, не ворочается, а спит себе крепким сном смертельно уставшего человека. Они все трое словно камнем на дно ушли, потому что наработались, счастливцы. А Анюта весь вечер лежала и теперь маялась, мечтая забыться.

Долго не давала ей заснуть луна. На другом берегу реки вдруг вспыхнул жарким пламенем ивняк. Тяжелый овчинный тулуп мешал разглядеть как следует, что там горит. может, костер? Но из ивняка чуть погодя как ни в чем не бывало вывалилась красная, как из бани, луна и удивленно уставилась на Анюту, а Анюта на луну.

Баба Арина говорила, что такая огромная, красная луна бывает накануне Спаса и что красная луна - к дождю. Но Спас давно прошел. И в нынешнем году в природе и в народе произошли большие потрясения, сбившие с толку даже народные приметы. Сентябрь так и простоял солнечным, теплым почти до последних дней. И все говорили: слава Богу!

Первое, что сделала луна, - выплеснула на их огород целую бочку густого, золотистого масла. И все вокруг сказочно преобразилось! Обгорелые стены дома и сарая превратились в мрачные развалины старинного замка из какой-то книжки. Солома золотилась и шуршала таинственно. Лица спящих стали чужими и прозрачными. Анюта завороженно смотрела. Луна попробовала было закрепиться на верхушках старых ив, но ивы не могли удержать такую тяжесть. Волей-неволей луна поплыла дальше. Медленно сносило ее в сторону, и вот уже вернулась на огород черная ночь и стало тихо-тихо.

Только задремала Анюта, как взыграла гармошка в Прилепах. Вечером прибегали Лизка Гришакова с Танюшкой, звали ее в Прилепы. Там целая часть наша остановилась. А в бывшей комендатуре танкисты жили, молодые парни. Они приманивали к себе молодежь. Ходили к ним девчонки и парни - в карты поиграть, послушать гармошку. Ах, как хотелось Анюте вскочить и полететь с ними в Прилепы, да ноги не слушались! И когда сидели Лизуня с Танюшкой рядом с ней на соломе, гармошка в первый раз заиграла. Но не приплелись к ней ни женский голос, ни частушка - угрюмо молчали в ответ деревни. И крестная даже поворчала:

- Какое веселье? С чего?

Вот и не угадала крестная. И пели, и плясали. И никто не осуждал девчонок за припевки. Война войной, а молодость свое возьмет, хочется и повеселиться, и поухажериться.

Под утро, когда Анюта все лежала без сна и слушала гармошку, вернулся кот. Весь вечер они с Витькой его звали и не могли дозваться. И крестная сказала, что коты не любят пожаров, уходят и больше никогда не возвращаются. И правда, Настин кот так и сгинул. Может, погиб, а может быть, прижился в лесу и одичал. Такое бывает.

Бедный Васька весь дрожал от радости, что наконец-то нашел своих. И так истошно вопил, что Анюта испугалась, как бы он не перебудил всех. Она торопливо запихнула кота под тулуп, и он долго вертелся у нее под боком, укладывался поудобнее, пока наконец не затих. Анюте вдруг стало так спокойно и тепло. Она и сама не заметила, как заснула.

И спала долго и крепко. Так крепко, что не слыхала, как встало ее семейство, а мать убежала в Мокрое на почту. Она еще вчера с вечера загадывала: если наши пришли - значит, и почту с собой захватили.

Вовсю слепило холодное и бесполезное осеннее солнце, как лампочка под потолком - светит, но не греет. Анюта щурила глаза и куталась в тулуп. За ночь она озябла и теперь думала: сколько дней еще придется просыпаться под открытым небом? где они перезимуют?

Крестная с Витькой сидели, нахохлившись, у таганка, вкусный дымок стелился по огороду.

- Ну куда ты сегодня, Вить, пойдешь в раздобытки? - спрашивала крестная.

- Сбегаем с ребятами за Козловку, там машин много подбитых. Может, чего подберем.

Настя заварила травы для Анюты и сама засобиралась.

- Старух своих проведаю в Голодаевке, целы они ай не, - говорила крестная. - А ты лежи, не вставай!

Заглядывали на их пожарище соседки - одна, другая. Зашел поздороваться дед Хромыленок и поковылял дальше по деревне. У него всегда было много дел. А бабы бродили неприкаянные и растерянные, как будто у соседей и родни надеялись найти ответ, как жить дальше, что делать. И ответ, как ни странно, находили всем миром, сообща.

Соседка Катя рассказала, что в Козловке уже начали рыть себе землянки. Даже картошку отложили на потом, прежде надо крышу над головой сообразить. Народ уже пошел к ним перенимать опыт. Спорят, надо ли настилать пол в землянках или так можно жить. Кто плетет ивняк - стены обкладывать; кто говорит, нельзя ивняком, песок будет сыпаться, надо жердями или досками укреплять.

- Сбегаем! Сегодня же и сбегаем поглядеть! - обрадовалась крестная. Козлы - молодцы, у них такие вострые, придумливые бабы. И старики хозяева.

Анюта улыбнулась. Давно ли Настя ругательски ругала бедных "козлов": и прижимистые они, и жестокосердные, и кичливые. А теперь так нахваливает, как будто дубровские старики и бабы и в подметки "козлам" не годятся.

Крестная проводила Катю до ворот, единственного уцелевшего строения на их дворе. И хотя стояли они далеко, Анюта слышала, как крестная жаловалась:

- Надо еще коров определить на зиму, с собой их в землянку не потащишь. А у нас, Катя, горе такое! Анютка обезножела...

- Бедный дитенок! Испугалась сильно, это бывает. Свезите ее в Мокрое к бабке. Бабка сильная, отчитает ее, водицей отпоит, - утешала соседка.

- Да вот, побежала Сашка в Мокрое на почту. Может, поспрашивает про бабку, жива ли она, не померла. Она еще до войны еле дыхала.

- Эта знахарка вечная, Настя.

Услыхав это, Анюта твердо решила, что нынче встанет и будет приучать свои ноги снова ходить. Оставшись одна на дворе, она тут же отбросила тяжелый тулуп и поднялась. Ноги не совсем отказали, все же держали ее. Она осторожно ступила раз, другой. И вдруг ноги помимо воли повели к сгоревшему дому.

Анюта села на краешек кирпичного фундамента и тихонько поплакала. И сразу стало легче, как будто часть своей тоски она выплакала и забыла. Кирпичи еще были теплые, не успели остыть. Или ей показалось.

Прошло еще два-три дня. Анюта уже спокойно спала под тулупом на соломе, не пугалась, если вдруг гармошка взрыдает у комендатуры, или луна выплывет и настырно уставится прямо в глаза, или собаки истошно залают где-то в Прилепах.

За эти дни столько всего случилось! Пока война не откатилась дальше на запад, пока стояли наши части, жизнь в тихих деревеньках текла вдвое быстрее обыкновенного. На другой день после их возвращения прибыла похоронная команда; быстро собрали по полям наших солдатиков побитых и похоронили в братской могиле рядом со школой. Вечером был там митинг, понаехало начальство из Мокрого, речи говорили, бабы плакали. Потом как ударили из автоматов!

В это время мать с Настей рыли картошку, а Анюта возле костра варила кулеш. Они все пообмирали, услыхав автоматные очереди. Хорошо, старичок сосед им объяснил, что это салют. Слава Богу, эта была последняя стрельба в их жизни.

На другое утро похоронная команда отбыла дальше, вслед за нашими войсками. Много было работы у этой команды. Так много, что немцев они не прибирали, только своих. Бабы даже зароптали: как же так, погода стоит теплая, еще день-другой - и дух пойдет смрадный.

Не было еще у них никакого своего начальства - председателя, бригадиров, которые посылали бы колхозников по нарядам. Словно на время о них забыли, пока они сами собой на ноги не встанут. Но один мокровский начальник им все же приказал немцев похоронить. Это и зачтется им как первый колхозный наряд.

Два года назад, когда немцы три дня брали Козловку и никак не могли взять, много наших солдат осталось лежать по полям. И тогда дед Хромыленок сказал: "Бабы, кто же их приберет, если не мы? Наши ведь солдатики". Всю ночь они собирали мертвых, за старыми колхозными конюшнями вырыли две могилы. В одну положили сорок человек, в другую - пятьдесят. Дед Хромыленок считал, а бабы быстро со счета сбились. С тех пор деда стали называть Похоронщиком, но он не обижался.

И когда приказали немцев хоронить, бабы наотрез отказались, переложили этот наряд на деда Похоронщика:

- Дед, выручи нас, тебе же еще и трудодни начислят за эту работу.

Дед собрал стариков, парней-подростков и повел свою команду к лесу. Не один день они трудились и не в одном потайном месте зарывали. Эти могилы со временем забылись, но одно место помнили и через тридцать, и через пятьдесят лет. На краю леса у заброшенного проселка старались ночью не бывать. Поговаривали, что ночами бродят по проселку призраки в зеленых мундирах и слышится немецкая речь.

Даже в те дни случались в их жизни маленькие радости. Сначала Витька притаскивал только ящики из-под снарядов: немецкие - маленькие, прочно сколоченные, и наши - большие, рассыпавшиеся, стоило их ударить о землю. Ящики служили им столом и табуретками, а потом предназначались на обшивку землянки. Все Витькины трофеи должны были пойти в дело: осколки стекла, проволока, гвозди и другие железки.

И вдруг он принес целое полотнище брезента. Нашел где-то за Андреевкой в кузове подбитой машины. Вот в какую даль забежал! И оттуда Витька волок и брезент, и кусок обгоревшей шины, как мать ему велела. Она потом этой резиной валенки им подшивала, а весной и лапти, чтоб ноги не промокали.

Они так радовались этому брезенту и нахваливали добытчика Витьку! Тут же поставили столбы и натянули на них брезент. Теперь у них была крыша над головой и они не боялись дождей. Дождей, слава Богу, не было весь сентябрь, осень простояла, как на заказ, солнечная и сухая. Но все равно приятней было спать не под открытым небом, а в своей палатке. Так окрестили их новое жилище бабы.

Брезент служил им много лет. Им накрывали бурты с картошкой и скирды, дрова и лес для будущего дома. Из остатков мать сшила плащи-накидки для дождливой погоды. Анюта даже не помнила, когда последний клочок счастливого брезента перестал попадаться на глаза и навсегда исчез. Как исчезали все вещи, носившие в себе зримую память о прошлом и войне.

Уже на другой день после такой удачи Витька вернулся расстроенным. Хромылята, дедовы внуки со старшим Петькой, нашли за Козловкой разбитую легковушку, сняли заднее сиденье и приволокли домой. Теперь у них в землянке будет кожаный диван, а Витька прозевал! Целую неделю терзала его горькая зависть. Он даже собрался сбегать подальше, в Мокрое: там целую колонну машин разбомбили. Но мать его не пустила.

- Не горюй ты по этому дивану. Уж без чего-чего, а без дивана мы как-нибудь проживем, - утешали все Витьку. - Что нам горько сейчас нужно, так это большие доски для наката или лучше бревнышки.

Если б Анюта была с ногами, она бы и сама сбегала с девчонками куда-нибудь под Рубеженку. Там у Лизки родная тетка жила. Эта тетка их и научила, где искать. И принесли девки с Рубеженки целый парашют. Разве могла Лизавета удержаться и не похвалиться перед Анютой такой находкой!

После войны многие девушки щеголяли в белых блузках из настоящего шелка, правда парашютного, но никто этим не смущался. Что только не носили в послевоенные годы, когда надолго исчезла из магазинов любая мануфактура, а на базаре не на что было ее покупать. Очень ценились за прочность немецкие мешки. Эту дерюгу красили кто чем мог и шили обновы. Мать покрасила мешок сажей из кузни Витьке на штаны. А другой мешок пошел Анюте на юбку.

Только лет через десять, в пятидесятые, стали привозить в сельпо ситец, но давали не кому зря, а только колхозникам-ударникам по три-четыре метра ткани в год. Остальное, как водится, доставалось начальству и родне завмага. Тогда помянули не раз и сукновальню в Мокром, и ткацкие станки, которые раньше стояли в каждой хате.

2

До середины октября продержалась сухая осень. А потом им дожди уже были не страшны. За этот месяц они столько работы переделали - как за целый год! И по времени эти несколько недель протянулись как год, зато следующие два года проскочили как одна неделя.

Дни были заполнены до краев одной работой, и черная работа спасала от черных мыслей. Даже Витька трудился за троих. Не только ходил в раздобытки, но и подбирал картошку, рылся на пожарище, собирая гвозди, скобы, дверные и оконные ручки. Анюта сортировала железки, готовила еду. Она изо всех силенок старалась быть полезной.

Соседки заходили по привычке на их двор, садились на ящики и обсуждали, как рыть землянки. Это не напоминало прежние посиделки. Домна называла эти сходки производственными собраниями. В лесных деревеньках, которые немцы сожгли в отместку за партизан, люди уже второй год жили в землянках. Усваивали их горький опыт. В Козловке копали вовсю и были довольны, но у них сплошной песок; а прилеповцы вырыли ямы, на другой день пришли - там вода стоит по колено...

- Дубровка на горочке, у нас не должно быть воды, - рассуждали бабы.

Только когда убрали половину картошки, Настя с матерью всерьез взялись за землянку. Сначала пошли в Козловку посмотреть. Там уже печки клали в землянках. Эти печки мать очень одобрила - сделаны с выдумкой. Но кое-что в конструкции нового жилья ей не показалось, вернее, не подходило к их условиям.

Вернувшись, она бодро заявила Анюте:

- Ну вот, сходили подучились, поспрашивали...

Села на перевернутый ящик и надолго задумалась. Не той нехорошей, тоскливой задумчивостью, которая находила на нее раньше. Она мурлыкала себе под нос, покачивалась из стороны в сторону и вдруг, очнувшись, с увлечением рассказала Анюте про печки на столбиках, про накат и оконце. Но главного своего секрета она все-таки не выдала, чтобы не сглазить.

Анюта смотрела на мать во все глаза, не узнавая и радуясь. И на другой день, когда они с Настей набросились на яму для землянки, мать давала крестной указания и поправляла. И ясно было всякому, что она тут - прораб, а Настя только подручная.

Через три дня они уже стояли на дне огромной ямы. И мать, опершись на черенок лопаты, задумчиво рассуждала:

- Хитрое ли дело - яму выкопать. Это каждый зверь может себе норку нарыть. А нам не нора нужна, девоньки. Как нам эту ямку обустроить, вот в чем вопрос.

- Ты посмотри, как стенки обтекают, песок прямо ручьями бежит, ругалась крестная.

Занялись стенами землянки - подпирали жердинками, обкладывали досками и наконец послали Витьку за дедом Устином: пора. Дед уже несколько маленьких печурок слепил в землянках и с каждым новым своим изделием приобретал опыт. Но появились у них в деревнях разумные бабы, от которых никто и не ждал такой прыти: они взялись сами печки класть. Нужда заставила - и они научились.

Притащили из лесу подходящую лесинку на столбики для печки, прежде распилив ее на четыре части. Утрамбовали дно ямы, и дед Устин степенно приступил к работе. Вокруг него суетилась мамка, терпеливо толкуя упрямому деду, что и как делать. Потом бежала помогать Насте разбирать обгорелые печи. Тряслись над каждым кирпичом. Анюта с Витькой обтачивали их, чуть ли не рукавом обтирали. А если случалось какой треснет и расколется - Настя принималась причитать. Каждый кирпич считали и прикидывали, сколько их понадобится весной - на фундамент и печь для нового дома, а сколько пойдет на печку в землянке.

Вот начала она вырисовываться. На четырех столбах, а под нею - из жердей и досок сбитые полати. Сбоку лежанка, на ней только посидеть погреться, а лечь нельзя.

- Дед, делай мне трубу длинную-длинную, выше моего росту, - приказала мамка.

- Сашка, ты в своем уме? - дивились бабы.

- Погодите, и вы еще так себе сделаете, - пророчила мамка и, не выдержав, бросалась помогать деду класть кирпичи.

Каждый день они таскали с крестной из леса жерди и бревна потолще. А однажды вечером, как стемнело, мать намотала на руку веревку, и отправились они к старой зоринской конюшне на краю деревни. Простояла она лет сто, и даже пожары ее обошли.

И Анюта потихоньку пошла за ними следом, потому что было недалеко. Как тати ночные пробрались они мимо школы. Зловеще и таинственно блеснули ее окна. А рядом свежая могила, и лежат в ней наши солдатики.

- Во, закопали как нехристей, в чистом поле, а не на кладбище, - не удержалась Настя.

Но мать на нее зашикала:

- Тише, тише!

Анюта, не дыша, прошла мимо могилы. Дед Хромыленок крест поставил деревянный, но начальство велело убрать: никаких крестов, скоро здесь будет сооружен, говорят, памятник настоящий, советский.

- Видали? Хорошо, что вовремя собрались, - кивнула мать на развалюху-конюшню, нахохлившуюся в темноте.

Одной половинки ворот уже не было. Ладно, что поспели, и другой бы не было. Витька держал фонарь, а мать с крестной снимали ворота. И сколько они помучились! И все руки ободрали, и сто потов сошло. Обвязали веревками, веревки через плечо - потащили. Как громко зашуршали ворота по траве, кочкам и колдобинам. Анюта семенила следом и вздрагивала от любого звука, долетавшего из темноты...

На другой день мать уговорила баб разнести остатки конюшни по бревнышку. Бревна были еще хорошие и всем сгодились - кому на дрова, кому на стройку. Так и осталось навсегда в Анютиных воспоминаниях: вот идут мать с крестной, не идут, а плывут враскачку, на плечах у них бревно. Иногда Домна помогала. Сколько они этих бревен от конюшни и из леса переносили...

Быстро из ямы вознеслась длинная-предлинная печная труба. Соседи со смеху помирали. Потом сделали накат, не из досок или жердей, как сначала хотели, а из прочных бревен. Тут Настя догадалась, или мамка ей сама сказала.

- Ну, Сашка, ты прямо готовый инженер. Дед, ты понял? Она хочет корову у нас над головой поставить. Мне все ж таки сомнительно.

- Хм... - отозвался на это дед скорее с одобрением, чем с недоверием.

По левую сторону от трубы, где наметили поставить корову, настелили бревна потолще. Подумали - и еще положили несколько лесинок поперек. Потому что Витька все время ныл:

- Мам, а не свалится она нам на голову?

Потом поставили четыре столба, стали набивать на них жерди и доски стены и крышу для Суббонькиной временной пуньки. Про Настину корову не поминали даже. Ясно было, что двух коров им не прокормить. Да и корова была неудачная - норовистая и без молока. Ей и суждено было пойти на мясо.

Деревни сначала посмеялись над затеей Сашки Колобченковой. Потом подумали - и стали себе делать так. Да еще и нахваливали изобретательницу. А Анюта видела, как гордилась ее мать этими похвалами. И самой ей было гордо, что у нее такая талантливая и придумливая маманя.

А с тех пор как заработала почта и стали одно за другим приходить письма, мать словно закипела от радости. Вместе с надеждой снова хлынула в нее жизнь. Она набрасывалась на любую работу как на врага и переделывала ее с яростью, с сурово сдвинутыми бровями и решимостью довести до конца. Поэтому никакая работа не могла против нее устоять.

Мыслимая ли это задача для слабой женщины - построить почти что из ничего - жердей, бревнышек и досок - теплое жилье на зиму и пуньку для коровы? Первые холода не застали их врасплох. Они уже сидели на теплой лежанке, над головами у них уютно дышала Суббоня. И в первый же день житья в землянке мать пообещала им:

- Через год, в это же время, влезем в свою хатку! Весной начнем строиться, вернутся к весне наши или нет - без них начнем. Лес выпишем...

Настя недоверчиво покачала головой, а Витька с Анютой очень обрадовались: если мамка сказала - так и будет! И они начали молиться еще и за новый дом. Даже едва живая от усталости, мать перед сном становилась на колени. И детей заставляла, потому что детская молитва быстрее доходит до Божьих ушей. Крестная часто падала в изнеможении на солому и обещала, что лежа обязательно помолится.

Сначала они просили у Бога, чтобы все остались целы и вернулись. Анюта прислушивалась к тому, что шепчет мать, и искала свои слова, чтобы ее моленье приплелось к ее просьбам и удвоило силу. Да еще Витькино в придачу. Потом мать переходила к их сегодняшним заботам и нуждам:

- Господи! Пресвятая владычица Богородица! Вы наша единая надёжа. Мы никому в целом свете не нада, и никто нас не порятует. Не оставьте нас, помогите пережить-перебедовать эту зиму! Сама я смерти не боюсь, хоть завтра помирать, только и бьюсь ради детей...

Порой Анюте казалось, что мать хочет разжалобить Бога, и было чуть неловко за нее. Не такие уж они заброшенные и разнесчастные. Есть у них и помощь, и защита, вот-вот батя с Ваней вернутся. Любка устроилась в городе и обещает им помогать. Вот Танюшке с матерью и малышней вправду не на кого надеяться, кроме как на Бога. Поэтому Анюта старалась просить поменьше для своих нужд:

- Боженька, смилуйся, подай нам еще две-три недели сухих, теплых деньков!

И каждое утро их встречало ясное небо. В этой ясности чудился Анюте благосклонный ответ. Каждый погожий денек принимали как Божий дар. И сам Бог в облике отца Василия, старого мокровского батюшки, который крестил Анюту, обходил Дубровку и Прилепы, все огороды и пожарища и говорил им: дам вам еще несколько недель, торопитесь, работайте и все успеете!

И солнечные ясные дни перевалили за октябрь, простояли до самого Покрова.

- Что я наделала, дура безголовая! Обездолила своих детей! - тихо горевала мать.

А Настя ее ругала:

- Караул, она меня оклумила со своей ярицей. Не было дня, чтобы не помянула. давно пора забыть.

В тот год хорошая уродилась ярица. Перед тем как отступать на хутор, мать ее сжала, сложила в копну и перенесла поближе к дому. А потом в сарай сложила. Вот Настя, как будто ей кто на ухо шепнул, оставила свою копну с ярицей в поле, на нивке. И ее хлебушек остался цел!

Крестная с матерью быстро смололи эту ярицу вальками, и осторожно дотянули они с хлебом до весны. Добавляли в тесто картошку, а потом и мякину. Настя считала, что им еще повезло. С первыми холодами дед Устин зарезал ее норовистую корову, и были они не только с хлебом, но и с мясом. И погреб в доме не выгорел, загибала пальцы крестная. В погреб они ссыпали картошку. И погреб был такой глубокий, что даже два кубла уцелели в углу, и на донышке два куска сала. Ну разве не счастье?

- А бутыль с маслом лопнула, - напомнила Анюта.

- Какая бутыль! - застонала мамка. - Десятилитровая! Бабушка Аринушка на эту бутыль не дыхала.

- Кума, как ты похожа на свою бабушку Аринушку, прямо копия. У тебя хата сгорела, а ты по бутыли горюешь, - посмеивалась крестная.

Настя по-своему молилась Богу и крестницу с Витькой учила. Сначала она долго благодарила за все милости. благодарить - это главное. И только потом начинала осторожненько просить, чтобы Он хлеб насущный дал им и на другой день, и на третий. А что хаты сгорели и все добро - так это за то, чтобы мужья и дети вернулись с войны живыми.

И в первый свой вечер в землянке они усердно благодарили - за то, что успели вселиться до холодов. Настя поставила свою иконку на столик из ящиков, зажгла лучинку. В единственном маленьком оконце в двери еще светился угасающий день, а у них в землянке всегда царила полночь. Не нравилась Анюте эта нора, но она все равно благодарила.

Потом посидели на теплой лежанке, обсудили, что делать завтра. Работа все не убывала. Утром собирались выкопать два сундука с теплой одеждой, швейной машинкой, посудой и поставить в углу. Будет у них мебель - на чем посидеть и переночевать, если гости подъедут.

Настина лучина упала в ведро с водой и зашипела, когда они в полной темноте укладывались спать. Укладывались, а не ложились. Пригнув головы, заползали под печку, на жесткие доски, устланные соломой и дерюжками. Тесновато вчетвером, зато тепло. В землянке было дымно от протопленной печки, но дверь не открывали, боялись к утру замерзнуть.

Целый год прожили они в этой темной, дымной норе. И целый год изо дня в день Анюта с тоской ложилась спать и радостно встречала утро. Утром выбегала по ступенькам из постылой землянки вздохнуть на вольном воздухе и встретить солнечный, или серенький, дождливый, или снежный денек - все равно какой. Тоска и надежда на новый день мирно уживались в ней. И надежда то и дело сбывалась, что-нибудь хорошее случалось. То письмо придет, то Любка приедет, то в магазин привезут керосин. А с керосиновой лампой сидеть зимними вечерами совсем не то что с лучиной: и почитать можно, и шить, и вязать.

Когда переделали все дела и выкопали картошку, мать с Настей стали поговаривать о поездке в Мокрое, к бабке-лечейке Шимарихе.

- Мам, не надо, я уже хожу вовсю, сама справлюсь! - взмолилась Анюта.

Она до смерти боялась этой Шимарихи. Заговаривала бабка в темной бане, махала перед носом сковородкой с горящими угольками - того и гляди, обожжет. Сердце в пятки упадало от этого колдовства.

- Страшно и жутко, я и то боюся этой колдунищи! - говорила Настя матери. - То ли дело бабка голодаевская: пошепчет молитовку, дунет-плюнет, водичкой побрызгает - и все лечение. Любо-дорого! Жалко эту бабку до слез, но свою душу не вложишь.

И недели не прошло, как Домна тоже засобиралась к Шимарихе. Феденька вдруг ни с того ни с сего покрылся коростой, и глазки загноились. Может быть, съел что-то или сглазили. Такие болезни лечат только бабки, но Домна на всякий случай собиралась заехать и в больницу.

Тут уж мать и спрашивать не стала Анюту: поедешь, и все! И бабка Поля собралась с ними, у нее спина "разламывалась, руки-ноги крутило". Бабка теперь жила у племянницы в Козловке и редко к ним наведывалась. А Анюте вдруг остро захотелось в Мокрое, увидеть церковь, хотя и покалеченную снарядами, но устоявшую. Они быстро собрались и отправились.

Стоял звонкий и сияющий октябрьский денек. Первый легкий морозец только напоминал о том, что зима не за горами, но верилось в это с трудом. Издалека лес казался рыжим, а вблизи весело запестрел на солнце золотыми и багряными остатками своих одеяний. Из леса въехали в тенистый сосновый бор. "Вот простоял я тысячу лет и еще простою не одну сотню, таким же нерушимым и вечнозеленым!" - всем своим величавым видом говорил бор.

Это царство красоты и покоя жило своей жизнью, в стороне от разоренных деревенек и их обитателей. Почему же тогда Анюте сделалось так светло и радостно на душе? И Доня, наверное, чувствовала то же самое, потому что улыбалась. С этих пор Анюта полюбила лес и лесные дороги. В лесу она забывала себя, и все в ней утишалось - тяжелые мысли и дурные воспоминания. Особенно хорошо было не ехать, а шагать по дороге, уводившей как будто бы неизвестно куда.

Но в тот раз мокровская дорога снова привела их в разруху. Сколько ни вглядывалась Анюта, церковной колоколенки она так и не увидела. На что надеялась? На чудо. Но чудо не грянуло. Колокольни не было. И ворот и окон тоже не было, как будто ветром унесло. Знакомая старушка, встреченная на дороге, говорила нараспев:

- Где ж ей было уцелеть, сердешные вы мои! Тут немцы лупят из пушек, "Катюша" наша жгеть по немцам. Она как раз между двух огней попала, одни стены остались...

Бабка Поля все-таки перекрестилась на стены, маковки с крестом снесло. Доня подумала и тоже перекрестилась. Анюта очень просилась войти внутрь, поглядеть на свою любимую Богородицу. Но Доня дернула за поводья и причмокнула, понукая лошадь:

- Какие иконы, Анюта! Там все внутри погорело. Как ухнул снаряд, так, говорят, рамы оконные повылетали.

- Доня, она висела сразу как войдешь, по левую сторону, такая ясная, лучистая.

Ни бабка, ни Домна не помнили эту икону. А ведь обе венчались в этой церкви, крестили детей. Но как можно было ее не заметить, ведь все иконы такие темные, суровые, а эта солнечная...

- А бабы какие мокровские рисковые, ничего не боятся! - хвалила бабка Поля. - Как увидели - церковь горит, так кинулись спасать. Кой-чего спроворили - попрятали по сундукам.

Больше никогда Анюте не довелось увидеть свою "лучистую" Богородицу. Ее не спроворили, икона была слишком большая. И церковь не поправили, как надеялись все окрестные деревни, и батюшку нового не прислали. Собирались по землянкам, потом по хаткам и сами служили, как могли, с бывшим церковным старостой, со старушками певчими из церковного хора.

Как-то Анюта с матерью попали на одну такую службу в Мокром. Маленькая хатка вся была увешана иконками из погибшей церкви, теплилась в углу лампада, и старушки дребезжали тоненькими голосками. И все это было так не похоже на пасхальные и троицкие службы, которые довелось захватить Анюте. Она едва не заплакала от обиды.

- Как тяжело без церкви и батюшки! - жаловались бабы друг дружке. Раньше сбегаешь на службу на Пасху - и можно жить до Троицы; вырвешься на троицу, помолишься, порадуешься - и силенок прибавится до Рождества. А сейчас не на чем держаться. Не говоря уж о том, что старуху негде отпеть и дитенка негде окрестить.

Из всех потерь и лишений эта стала едва ли не самой тяжелой. Даже для Анюты. Она так горевала по церкви, что забыла про Шимариху. Когда ехали по улицам Мокрого, едва ли замечала, что творилось вокруг. А смотреть было и не на что. Мокрое не сожгли, а разбомбили, разнесли в щепки, кое-где и печек не осталось. Правда, на окраине несколько домов уцелело, и зоринская больница чудом выстояла.

Шимариха обычно "отчитывала" в своей бане, но баня сгорела вместе с домом. И бабкино семейство с дочерью и внуками ютилось теперь в сарайчике, приспособленном под жилье. Поставили печку, настелили полы, и Шимариха стала принимать болящих в уголке за занавеской.

Она пошептала над Анютой, попыхала над нею сковородкой с горящими углями. Но прежнего страха не было, не бегали по плечам колючие мурашки, не пересыхали губы. Анюта смотрела на колдунью тупо и равнодушно.

Хорошо называла ее бабка Поля - "волшебкой". По дороге домой бабка все рассказывала Домне, как Шимариха до войны "подволшебила" одного мокровского мужика, присушила она его от жены и детей для одной девки. Домна охала и удивлялась, Анюта слушала как в полусне. Она словно отупела и память потеряла после этой поездки.

Наверное, это было хорошо, потому что с этого дня, по приметам матери и Насти, их девка стала поправляться и ходить - по деревне и в школу. В уцелевшем крыле школы с октября начались занятия.

А сама Анюта говорила, что Шимариха тут ни при чем, она и раньше вставала и ходила, потому что приказала себе ходить и побыстрее выздоравливать. Нельзя сказать, что она совсем не верила в шимарихино волшебство. Вот и Феденькина короста стала подсыхать, а Полины ноги меньше "крутить". И вдруг с удивлением заметила Анюта, что, едва успев залезть под печку, мгновенно уходит в сон, как в прорубь. А раньше полночи ворочалась, не могла заснуть.

Это была необыкновенная осень. Уже день сделался короче воробьиного шага и полетели первые белые мухи, а листы все еще держались на деревьях. В ноябре выпал первый снег, и все подумали: это только первый знак зима подала, падет этот знак на землю и обернется долгой осенней распутицей.

Обычно так и бывало: встретятся два близких соседа, зима и осень, и никак расстаться не могут, бродят день за днем в обнимку, сильно навеселе, и от этого такие беспорядки в природе: то снег - то дождь, то оттепель - то морозец. И не поймешь, зима на дворе или осень.

Но в тот год распутицы не было. Смена времен года свершилась четко, как по команде, которая и последовала вскоре за первым снегом - первым предупреждением. В два-три дня пали на землю последние листья, и прилеповская роща сиротливо куталась в сиреневую дымку. Осень сдала свою вахту и отлетела навсегда. Хорошая выдалась осень, словно Божье подареньице.

Как по команде повалил мокрый снег, такой густой, что в трех шагах тонули в нем прохожие и кусты. И каждая снежинка была - с копейку, падет на щеку и словно искрой обожжет. И день и ночь летел и летел снег. А когда развиднелось на другое утро, перед глазами предстал совсем другой мир. Снег приукрасил, как мог, пожарища и голые дворы, угнездился белыми скирдами на крышах землянок и убогих сараев.

И сразу же прилеповские горки облепила малышня. Кому охота сидеть целый день в черных, дымных землянках! Тем более и мороз пока был легким, неприметным. Дед Устин не успевал делать санки. А у кого не было санок, обходились самольдбком. Настя и Витьке сделала самольдак: кусок широкой доски облила водой, подождала, пока не взялось на морозе, - и можно катить.

И Анюта с Танюшкой раз-другой скатились с горы, позабавились. Но в третий раз им уже достоинство не позволило: они взрослые девки и свое на горках откатали. Теперь у них должны быть другие развлечения. Анюта старалась подольше оставаться в школе, а потом бродила с девчонками по деревне.

- И о чем это они разговоры разговаривают? - сердито спрашивала у Насти мамка, выглядывая вечерами Анюту. - Раз десять уже прошли взад-вперед мимо двора и не замолкают.

- У них свои разговоры, у девок-недоростков. Ты уже забыла, как сама шепталась с подружками, - хитро помаргивая, отвечала Настя.

Потеряв терпение, мать выкликала Анюту домой. Девчонки тоже говорили, что пора по домам. Но Анюта ни разу не назвала свою землянку домом. Прожила в этой норке целый год и так и не привыкла к новому жилищу. А ведь у них была чуть ли не лучшая в деревне земляночка - сухая, чистая, с узенькой лежанкой.

В один из мягких зимних деньков Анюта вернулась из школы, собрала у речки валежника на растопку. Тут и мать с Настей привезли на тележке дров. Устали, собрались пообедать. И вдруг мамка подняла голову и прислушалась - у них над головой кто-то расхаживал, поскрипывал снег под чьими-то легкими ногами.

Но никто не спускался по ступенькам, никто не кричал хозяйку. Наоборот, шаги замерли, потом скрипнула дверца в Суббонину пуньку. Тут уж мать с Настей всполошились, все вместе ринулись из землянки наверх.

На утоптанной тропинке среди сугробов стояла их Любаша и растерянно оглядывалась вокруг. Она была совсем на себя не похожа, но Суббонька ее все равно признала.

- Вот и первый наш человек сыскался! - совсем просто и буднично сказала мать, как будто Любка вернулась вечером с работы, а не скиталась по свету два года.

Права была Доня, когда говорила, что их Любаша нигде не пропадет. Но мать очень за нее переживала, пока осенью не получила первое письмо, потом другое. Теперь они были спокойны за Любку и все тревоги перенесли на Ваню и батю. Последнее письмо от Вани было написано и послано полгода назад, и с тех пор ничего.

А Любаша написала кратко, но обстоятельно, что после училища направили ее проводницей на санитарный поезд, что собирается она замуж и подробности сообщит при личном свидании. С этого дня они поджидали свою Любашу.

Анюта первая подлетела и крепко прижалась лицом к черной шинели. Шинель пахла заманчиво - паровозным дымом, тревожным вокзальным ожиданием и сладким предчувствием больших дорог. Всего однажды проехала Анюта на пригородном поезде, но переволновалась так, словно весь мир повидала. А счастливица Любка ездит теперь на поездах целыми днями и ночами в далекие большие города и даже в саму Москву.

- Моя дочэшка дорогая, какая же ты худющая!

Мать заглядывала Любке в лицо с такой ненасытной жадностью, и нежностью, и тревогой. И правда, куда подевалась розовая, девическая Любашкина свежесть? И глаза сделались темнее и выразительней. Такою сестра даже больше понравилась Анюте. И недаром крестная все приговаривала:

- Вылитый батька! Она вот с таких пор была Колина дочка...

Они колготились вокруг Любки, теребили ее со всех сторон, а она стояла у дверей пуньки как потерянная. И как они не догадались! Сами-то давно привыкли к своему пожарищу, а у бедной Любаши не было времени, чтобы поверить собственным глазам.

Анюта с матерью обняли ее и повели в землянку. А Настя с Витькой потащили следом две тяжелые сумки. Любаша их перевязала веревкой и перебросила через плечо, чтобы легче было нести от станции. Настя даже поворчала, чем это она ухитрилась набить две такие сумищи.

Дорогая гостья испуганно оглядела их новое жилище, присела на сундук и уронила руки на колени. А мать с Настей были так горды, что она не застала их врасплох. Во-первых, они разжились керосином и уже третий день сидели не с лучиной, а с керосиновой лампой. Во-вторых, как чуяли, утром сварили юшку, любимую Любашину похлебку. Да еще и с мясом.

И только Анюта видела, что сестра никак не может опомниться. Рассеянно поворошила ложкой в миске, похвалила похлебку и вдруг сказала:

- Жалко дома...

И голос у нее охрип. Анюта чуть не заплакала. Но больше Любаша никогда не вспоминала про дом и другим не позволяла. Такая она была - стойкая, не умела долго горевать. Скомандовала Витьке вынимать гостинцы из сумок. Витька радостно бросился. Все повеселели, глядя, как он с торжественным видом достал сначала две буханки хлеба.

- Ой, как я соскучилась по городскому хлебу! - вскричала Настя. Сашка, ты тоже любишь городской хлебушек, не то что наш - мокрый.

- А я каждый день мечтала о нашем, деревенском, - призналась Любка.

Витька нашел леденцы в жестяной коробочке и надолго застыл, держа ее в руках. Про мармелад в промасленной бумажке Анюта подумала - трофейный. Немцы ели такой мармелад, кромсая его на кусочки. Он совсем невкусный, как будто из брюквы сварили и сахару пожалели положить. Но вот и ошиблась: мармелад оказался нашим, яблочным и очень сладким.

- Мы не голодаем, - устало говорила Любаша, вместе с Витькой извлекая из другой сумки пакеты с сахаром, солью и пшеном. - Паек получали и при кухне кормились. Но замучилась я на этом поезде, хочу уходить. Обещали устроить в детский сад или в ресторан официанткой.

- Что ты, дочушка! - испугалась мамка. - в эти официантки идут совсем пропащие.

Крестная глядела-глядела на Любку во все глаза и наконец не выдержала:

- Что ж ты нас томишь, Любанчик! За кого ты замуж собираешься? Ничего не написала, мы тут все извелись: что за женишок, где ты его спроворила?

- Я уже два месяца как замужем, Настя.

- А Божа мой, Люба! - ахнула мать.

- За очень хорошим человеком, мама! - раздельно, чуть ли не по складам произнесла Любка.

Она это так убедительно сказала, что они сразу поверили: Любаша не могла выйти за кого зря, она выбрала человека надежного и верного. Правда, ему уже тридцать лет, по их деревенским меркам староват. Но в городе это еще парень неженатый.

- А почему его в армию не забрали? - расспрашивала Настя.

- У него сердце больное.

Мать с Настей переглянулись и пригорюнились. Разве такой жених достался бы их Любаше, если бы не война. Теперь кумушки деревенские языки поточат: девка-то Колобченкова вышла за перестарка, да еще хворого, говорят, не жилец, зато у него свой дом в Калуге и специальность хорошая - машинист.

Любка, словно читая их мысли, насмешливо улыбалась. Погрустив, мать рассудила правильно:

- Моя милая дочушка, все хорошо, что хорошо. Ты давно живешь своим разумом. А что мы можем тебе присоветовать? Мы люди отжившие, у нас все было не так...

Настя даже самовар поставила, впервые после возвращения на пожарище. Пили настоящий чай с сахаром, а не траву, заваренную в ковшике. От тихих домашних разговоров и от самовара стало так уютно и хорошо. Ненадолго Анюте показалось, что они сидят и беседуют в придельчике или на кухне. И матери с Настей, разомлевшим, как после бани, то же самое почудилось, иначе с чего вдруг они обе разулыбались и глаза у них сделались мечтательными. Анюта уж стала забывать, когда в последний раз видела мамкину улыбку.

А Любка все выспрашивала у них, как же они жили при немцах - не забижали их фрицы, не грабили, не безобразничали?

- И забижали, и грабили - все было, Любанчик! - весело отвечала Настя. - Но жили мы в своих хатах. И думали: вот придут наши, мы сразу бояться перестанем и жизнь наладится, как до войны. Не тут-то было!

А мамка уже не помнила, как жили при немцах, как будто не было этих двух лет. Она вся пребывала в настоящем.

- Вернулись мы четырнадцатого сентября... Или пятнадцатого... Когда, Настя? Ничего не помню! Вернулись, а дома нет. Дочуш, я не могу это вспоминать. А тут по полям тыщи лежали, как дождем побитые, наши солдатики и немцы. На другой день роем с Настей картошку на огороде, а около школы митинг: наших хоронют и над могилой из автоматов стреляют; в Прилепах девки с танкистами песни поют под гармошку - все вперемежку. Сейчас кажется дико, а тогда не казалось, что дико. Почему? Потому что война. Мы какие-то отупелые были, бесчувственные.

- И немчура вам давала посеяться? - спрашивала Любаша. - А я боялась, вы тут с голоду пропадаете.

- В первый год думали, они осенью все отберут, что посеяли. Не отобрали. Подумай, Любаша, какая немцам выгода, если б мы все подохли с голоду? - рассуждала Настя.

Любка пожала плечами: дескать, откуда я знаю, деревню-то они спалили, дом за домом. Вдруг глаза у нее вспыхнули и лицо окаменело.

- Ненавижу немчурину проклятую! На фронт просилась. Думала ли, гадала, что смогу убивать людей! Смогла бы, запросто, даже не поморщилась бы. Не взяли на фронт. Сослали на эту каторгу, поезд санитарный. Они мне ночами снятся - калеки, без рук, без ног, обмороженные, обгоревшие.

Анюта с Витькой испуганно смотрели на нее: никогда не видели такой свою веселую, упрямую и неунывающую сестрицу. Значит, эти два года она не просто прокаталась на поезде. Правильно мамка ей сказала: разве этот поезд не фронт? И под бомбежку Любаша попадала не раз, да так неудачно, что от контузии слух потеряла и несколько дней ничего не слышала.

- Совсем психованная сделалась, - жаловалась Любка. - Тут как-то услыхала по радио немецкую речь... Сердце вдруг как заколотилось, руки затряслись. С чего бы это? Я никогда ни одного немца живого не видела, только в кино. А нет, забыла, видела: пленных.

Мать слушала Любашу и смотрела на нее во все глаза, словно наглядеться не могла. Настя хоть и поддакивала, но больше невпопад.

...Не только родные, но и соседи сразу заметили, что Любочка Колобченкова теперь - отрезанный ломоть. И трех лет не прожила в городе, а быстро сделалась настоящей горожанкой и невзлюбила деревню.

- Сердитая какая ваша Любашечка! - как-то сказали Анюте девчонки.

В первый свой наезд Любка пробыла у них три дня. Вечером, когда мамка собралась подоить Суббоню и угостить гостью дорогую парным молоком, Любка вдруг вспомнила за разговорами:

- Да, мам! Я завтра утром побегу в Мокрое, на кладбище, навещу бабушку Аринушку, а ты собери Анютку в дорогу. Она поедет со мной.

Сестра со своим Толиком распланировали Анютину жизнь на несколько лет вперед, а она и не знала об этом. И предстояло Анюте ехать завтра вечером в далекий большой город Калугу и жить отныне в чужом доме, просторном деревянном доме с садом. И спать не в землянке под печкой, а на своей кровати, ей уже и угол отвели со столом и этажеркой. И окошко выходит прямо в сад, говорила Любаша.

Свекровь тоже очень просила привезти ей девочку. Она не любила оставаться одна, когда сын с невесткой уезжали на своем санитарном поезде. Порой и на месяц, и на два уезжали в поездки. Конечно, с Анютой ей было бы веселей.

Любаша объявила об этом своем решении и с торжествующим видом оглядела их всех. Ей и в голову не могло прийти, что они не согласятся. Она была уверена, что обрадуются. Анютку лечить надо и подкормить.

Мамка, словно застигнутая врасплох прямо у порога, совсем потерялась от этой новости, опустилась на ящик-табуретку. Жалобно звякнул подойник. Анюта оцепенела на весь остаток вечера. Витька обиделся, почему не его берут в город, а Нюрку. Только Настя обрадовалась, всполошилась, запричитала:

- Любонька, детонька, забери ее, забери! Она тут пропадет, в этой пещере. Молока не пьет, одну траву похлебает лись-брись. Не знаю, на чем она держится, как былинка стала.

Тихо отбросила занавеску из войлока и вышла из землянки мамка. Она смирилась - надо отдавать Анютку. Сама Анюта еще не осознала, какие ей грозят перемены. Любаша весело теребила, тискала обиженного Витьку. Обещала и его скоро забрать и определить в училище.

- Не бойсь, колхозниками вы не будете, не позволю!

Гостья наотрез отказалась спать под печкой, а рано утром убежала в Мокрое. Мать с утра молчала нехорошей своей молчаливостью, скатала Любкину постель на сундуке, откинула крышку и принялась собирать Анюту в дорогу.

Анюте то ли снилось, то ли грезилось всю ночь. Вот уходят они с Любкой на станцию, а мать с Витькой стоят на дороге и тоскливо смотрят им вслед, такие брошенные, такие горемычные. Ехать всю ночь на поезде, конечно, замечательно, но чужого дома, чужой школы и чужой бабки Анюта боялась смертельно. Робкая ее душа замирала при одной мысли о новой жизни в городе. И тоска по матери и Витьке ее съест. Нет уж, лучше перетерпеть до весны в этой норке. А за лето они построят новый дом.

Мамка уже уложила в бабкин короб из лыка Анютино барахлишко, а что в коробушку не поместилось, увязала в узел. Собрала за пять минут. И тогда Анюта тихонько сказала ей с лежанки:

- Никуда не поеду, мам. Подожду до весны.

- И не заикайся! Молиться надо на Любашку, что сжалилась.

Настю бригадир уже погнал на работу, а мамка чуть подзадержалась. Наказала Анюте покормить Любку горячими щами из печи, бросить соломки Суббоне и помчалась к ферме. Новую ферму ставили взамен сгоревшей и грозились скоро привезти коров. И будут мамка с Настей три раза в день бегать на дойку, как прежде. Каково Витьке сидеть одному в темной землянке и ждать их! Нет, нельзя Анюте бросать их одних в такое время.

Она оделась и тихо выскользнула из землянки. Сердитые Любашины глаза, мамкины слезы и Настины причитания ей не перенести. Забратают они ее силой, как корову за рога, и поведут на станцию. Им не понять, что она не только не хочет - не может ехать. Как говорила бабка Арина - моченьки моей не хватит.

Поэтому Анюта решила спрятаться и переждать, пока сестрица не уедет одна. В школу в этот день не пошла. Посидела сначала у Домны, почитала Федьке сказки из старого букваря. Потом наведалась к деду Устину. У деда ее никому искать в голову не придет.

И только когда короткий ноябрьский день приготовился угасать, Анюта решила: пора! С высокого прилеповского холма оглядела дорогу на Мокрое. Пусто. Уехала Любаша к своему хорошему человеку. Как-то до войны подслушала Анюта чужой разговор. Сестра нашептывала своей задушевной подружке про жениха: "Я его не люблю даже, я его о-бо-жаю!" У Анюты дыхание прервалось: и где только Любка нашла такое слово? Наверное, в кино или в книжке про любовь. "Обожаю"!

Нет, она не просто любила свою старшую сестру - она ее обожала, восхищалась и... немножко боялась. И вот даже не простилась, не обняла и прогневила Любашечку.

- Ах ты, хитрованка! Так схоронилась, что всю деревню обрыскали и не нашли! - завопила Настя, обхватив ее руками, как будто Анюта могла сбежать. - Девки, скажите вы ей, какая она дура.

Незаметно подкралась Настя, пока Анюта мечтала. И девчонки целой гурьбой ходили искали ее. Лизка вытаращила на нее глаза, будто в первый раз увидала. Не могли они поверить, что можно по своей воле отказаться от города и городской жизни. Они невесть что об этой жизни напридумывали. Анюта же почему-то ее побаивалась и не знала, сумеет ли привыкнуть.

Настя ее подхватила и потащила домой. И всю дорогу тараторила, что мамку чуть карачун не хватил, а Любка грозилась скоро вернуться... Сейчас уже к Мокрому подбегает, в Мокром заночует у подружки, а раненько с утра почтарь поедет на станцию.

А навстречу им бежал Витька. Мордашка счастливая. Что бы там Настя ни говорила, а мамка с Витькой рады-радешеньки ее возвращению. Конечно, рано или поздно придется им с Витькой уезжать, но когда еще это будет...

Лесу им выписали в конторе. Лесу бери сколько хочешь, стройся. Но надо же этот лес привезти, а на чем? Домнин батька обещал дать лошадку раз-другой, но они сами бревна на хату возили, и у них в деревне полно родни.

Хорошо, что дед Устин их не бросал. Это он Анюте с Витькой дед, а матери он дядька двоюродный, немалая родня. И вот дед с утра искал в лесу подходящие лесинки, валил, очищал от веток. А вечером прибегали со стройки мать с Настей, их то на школу, то на ферму гоняли как подсобную силу. Наспех похлебав щей, мать уже торопила Настю:

- Не разнеживайся, кума, потом труднее будет встать, до ночи успеем две лесинки приволочь, пойдем, пойдем!

Настя плашмя валилась на сундук, в изнеможении свесив на пол руки.

- До ночи! - кричала она возмущенно, не открывая глаз. - Уже ночь на дворе, Сашка! Ты же конь, а не баба, где ж мне за тобою угнаться! Ты ж не забывай, я на пятнадцать годов тебя старше.

Мамка и не забывала об этом и давала куме полежать. Но недолго. Она знала, как Настю поднять: не уговорами, а шутками.

- Знаешь, что про тебя кум говорил?

При упоминании о крестном Настя оживала, глаза ее широко распахивались в потолок.

- Моя, говорит, Настасья такая валяка, такая валяка. Чуть отвернешься, она уже хлоп - и лежит. Если б бригадир не гнал на работу, она б весь день провалялась.

- Это я-то валяка? Вот как вы с кумом меня обговаривали!

Настя резко подхватывалась, охала от боли. Жалко ее, у нее после стройки все кости болят, но кума безжалостна. Никогда не догадывалась Анюта, что ее мать такая хитрая. А может быть, умная. Она поняла, как можно Настю взбодрить: надо как можно чаще вспоминать крестного.

И всю дорогу до леса Настя без умолку ругала крестного и куму заодно. Мать посмеивалась, то поддакивала, то подливала масла в огонь:

- Куманек мой дорогой, да лучше ж его нет человека, другая б его на руках носила. Недаром он частенько повторял: у хорошего мужа и чулинда* жена.

И Настя полыхала, как стог сена, к которому спичку поднесли:

- Чего же он тогда, золотой твой куманек, тридцать лет с чулиндой прожил и не нашел себе добрую женку?

- Любовь зла, кума, полюбишь... и Настю Вардепу.

Крестная с ожесточением набрасывала веревку на бревно и тянула за троих. Анюта быстро поняла эту игру и помогала матери, подбадривала крестную разговорами.

Странная это была пара - крестный и крестная. Сколько помнила их Анюта, они всегда спорили, ругались, а то и дрались. Но все про них говорили, что очень дружно живут. Где же дружно, удивлялась Анюта. Настя так допекала муженька, что крестный, проклиная все на свете, уходил к братьям в Козловку. Уходил навсегда - но к вечеру возвращался.

Иной раз приходилось матери мирить кумовьев, но чаще она опаздывала.

- Они уже сидят-посиживают рядышком, две дружечки, баран да ярочка, ужинают и разговоры ведут, - смеялась она, наведавшись к соседям понапрасну.

Два года не видала Настя своего Федотыча и вдруг стала впадать в печаль и напевать, сидя на лежанке:

- Скучаю я... Наверное, к смерти.

- Конечно, ты скучаешь, - соглашалась мамка. - Некого тебе пошпынять, не на кого поворчать, не на ком досаду согнать.

И они начинали разговаривать о крестном. Этими разговорами Настя и питала свою душеньку. Как-то она пожаловалась Анюте на куму:

- Твоя мамка чумовая меня совсем замотала, я едва дыхаю. Каждый день в лес таскает, кажинный день. Я уже одной ногой там...

Крестная не верила, что они к осени построятся. Хорошо, если сруб успеют поставить. А рамы, а двери, а стекло? Где все это взять, на какие деньги? А раз так, зачем жилы рвать? Можно и еще год пересидеть в землянке и дождаться мужиков.

Сестренки звали ее жить к себе в Прилепы. С родней ей было бы спокойней и беззаботней. Но почему-то Настя не шла к близкой родне, а жила с кумой и крестницей. Сестренки ее были бабы нудные и плаксивые. У них только одни разговоры: начнут вспоминать старые беды и загадывать новые, разнюнятся, расплывутся, как квашни. Настя всегда возвращалась от них в слезах и потом несколько дней болела.

А подруга не позволяла ей скучать и плакать. Подруга над ней насмешничала и нахваливала своего дорогого кума. Настя просто на глазах здоровела от этих шуток-прибауток и жить без них не могла. И терпела, когда на нее покрикивали и гнали в лес. Анюте она потихоньку жаловалась на куму, но Анюта ее не понимала. Они с Витькой любили эти ночные походы.

- Лес вылечит твою скуку, крестненькая! - утешала она Настю.

Луна еще только собиралась взойти, но снег излучал скудный, белесый свет, и они без труда находили протоптанные тропки и колею от саней. Ночной лес встречал их настороженно и просто цепенел от Настиных криков и ругани. Анюта испуганно оглядывалась вокруг. Вот-вот появятся из самой глухой чащобы лесовой или лесовиха и сделают Насте выговор за то, что нарушает лесной покой.

- До чего же шумливая баба эта Настя Вардепа! - сердито скажет белый как лунь старичок лесовой. - Поглядите, всех перебудила. Вот уж я ее повожу по лесу, до красных искр в глазах повожу.

Сонного покоя, тишины и днем в лесу хватало. А ночью, особенно зимой, в лесу царит такой дремучий, нерушимый покой, что оторопь берет. Ни одна веточка не шелохнется, ни одна птица не вскрикнет, и, когда снег скрипнет под ногой, сердце испуганно ёкает. Ни за что не пошла бы Анюта ночью в лес одна.

Но никто не выходил из-за елок и не грозил Насте. А жаль! И водит лесовой заблудших только летом, иной раз по два-три дня водит по знакомым местам, а выйти человек не может, пока лесовой его не отпустит. И Настю однажды "водило", так что лесовой ее давно знает.

Но вот крестная с мамкой перебросили веревки через плечо и отправились в обратный путь. За ними Анюта с Витькой подталкивают бревно палками. Сказка закончилась, осталась одна работа. Настя еще какое-то время покричала, но вскоре запыхалась и угомонилась. Сколько они так переносили, перетаскали волоком бревен и лесинок - со счета сбились. Потом, когда поставили коров на ферме, в лес стали ходить и днем. Но днем уже было совсем не так, совсем обыкновенно.

К весне весь двор был загроможден лесом. Мать ходила и пересчитывала бревна, шевеля губами. Еще снег не сошел, а на нее уже лихорадка напала, глаза в одну точку и думы только об одном - о доме. Строителей раз-два и обчелся, да и те деды. Они и фундамент до осени не осилят, не то что стены.

Как-то перебирали на дворе кирпичи.

- Ты чего такая смурная, кума? - поглядывала на нее Настя.

- Толокэ* соберу! - грозилась мамка.

Настя только посмеялась. На толоку надо угощение приготовить народу, хоть самое немудрященькое, но с мясом. И обязательно по рюмочке. И они стали вспоминать, как раньше косили и дружно строились толокой. А какие были богатые толоки во времена их молодости!

- Приходит воскресенье - зовем к себе толокой косить. А вдовы только толокой и косили. Готовили угощение. Придут человек шесть мужиков, за день все скосят. А вечером ставили столы во дворе и гуляли. Песни на всю деревню слыхать. Народ уже знал, где это песни орут, - это у Гришаковых толока. И строились толокой. Соберутся на стройку человек двадцать-тридцать - туча! Барана резали на такие толоки. Зато глядишь: два-три воскресенья - и хата стоит.

- Давайте, давайте толоку! - обрадовалась Анюта.

Мать вздохнула:

- Ладно, продам что-нибудь. Снесу на базар на станцию. Бабулечкин шушун, валенки можно, а, Насть?

- Погоди продавать, сама через год босиком побежишь. - Тут Настя хитренько им подмигнула. - Ну, по рюмочке-то мы найдем. Зернышек чуток на ферме украду, такую загну самогоночку!

Мамка заохала и руками на нее замахала: ни за что, никакого воровства, лучше бабкино льняное полотно на базар отнести. Но мысль уже пала Насте на ум, и, сколько кума ее ни стращала, она всегда делала по-своему.

Настя и до войны гнала самогонку. И многие у них в деревнях умели гнать из картошки и бураков. Какая свадьба или поминки без самогонки! Ближе к весне случилось у них радостное событие: один из дониных братьев вернулся. Отлежался в госпиталях после тяжелого ранения, и его отпустили насовсем, комиссовали. По этому случаю Доня быстро затерла самогоночки. И их тоже пригласили на праздник. Настя попробовала угощение - и потеряла покой. Ей и себе захотелось так сделать: вдруг вернется Федотыч - чтоб всегда стояла в запасе бутылочка.

Крестная напросилась к Домне в баню и исчезла на всю ночь. У Дони была чуть ли не единственная баня в деревне. Еще осенью она сказала: нет, я так жить не могу! И заставила батьку вырыть еще одну землянку. Быстро слепили там каменку, вмазали котел из старой бани и стали мыться. Они тоже в очередь с Гришаковыми топили баню, и дрова свои привозили, и воду таскали из речки.

Но очень скоро баню приспособили не только для мытья, но и для других дел. По ночам вились над нею таинственные дымки, а утром, крадучись, возвращалась довольная Настя, прижимая к груди укутанное ведро. Давала попробовать куме. Кума морщилась. Угощали стариков помощничков. Дед Устин, бывало, откушает стопочку - и просияет.

- И как они эту гадость пьют! - смеялась мама.

- С удовольствием! Натуральный продукт, ничего постороннего, - хвалила свою продукцию крестная. - Погляди, как старички потрусили в лес, в охотку, как на праздник. И лесинки нам свалят, и дрова попилят. Но я их баловать не стану, каждый день они у меня угощений не дождутся.

Весной привезли и поставили на ферме элитных быков. Говорили, из-за границы везли. Уж и тряслись над этими быками. Не дай Бог, что случится, под суд за них пойдешь. И кормили этих иностранцев не то что колхозных буренок чистым овсом. Но как водится, еще на пути этот овес где подмочили, где подморозили, где сгноили.

Тут же погнали баб этот овес перебирать: который получше - быкам, совсем гнилой и негодный, на радость колхозникам, списали и выдали по триста граммов на трудодни. К тому времени многие подобрали последнюю муку, жили на одной картошке. Кто подсушил зерно, смолол на самодельной мельничке и испек лепешки напополам с мякиной. Кто просто распарил в печке.

А Настю поставили ходить за этими заморскими быками. Однажды вечером она похвасталась: из одного кармана тулупа достала горсть овса и из другого горсть. С этого дня мать покоя лишилась:

- Настя, тебя посадят. Бабу с Рубеженки посадили, двое деток осталися. Говорят, в детдом свезли.

Зато у Домны глаза разгорелись, когда она увидела эти краденые зерна. Каждый ребенок в деревне знает, что с зерном самогонка совсем другая - и крепче, и вкуснее. На другой день в бане уже стояли чугуны, прикрытые тряпками. Работа закипела. И Домне не для баловства нужно было зелье. Они тоже начинали строиться, денег не хватало. А мужики за самогонку готовы горы свернуть. Им и денег не надо, дай только выпить.

Собрали уцелевшие бутылки, Настя разлила часть своей продукции и приготовилась на станцию бежать - к поезду или на базар. Надо сейчас сбегать, рассудила она, пора огороды копать, сеяться, да еще стройка. А коров своих на куму бросила, Анютка поможет. Мать чуть ли не в рукав ее вцепилась:

- Не пущу! Меня до самого вечера, пока не дождусь тебя назад, трясучка будет бить...

Но крестная нисколько не боялась, ее какой-то веселый азарт обуял и погнал на станцию.

- Ой, отыйди ты от меня! Нужда приперла, так не трясись, кума! Все деревни бегают на станцию, а тебя трясучка забила.

Вечером Анюта с Витькой поджидали крестную на дороге. Вот завиднелись вдалеке едва различимые фигурки. Бабы с Прилеп и Козловки тоже бегали на станцию продать картошки или картофельных лындиков проезжающим, а может, променять что-нибудь на муку. Рядом со своими дробненькими товарками Настя была как кряжистый дуб среди мелколесья - высокая, плечистая и шла вразвалочку. И улыбалась им. Значит, хорошо сходила.

На радостях она подхватила Анюту и Витьку обеими руками и протащила чуть по дороге. Они, конечно, сразу заметили, что котомочка у нее за спиной не пустая.

Хлебая горячую похлебку, Настя им рассказывала о своих приключениях.

Сунулась она сначала к поезду. Военных много. Там на платформе она бы выгодно сбыла свою самогоночку, но милиция и патруль так и шныряли взад-вперед. Нет, к поезду опасно выносить. На толкучке дешевле, конечно, зато спокойней. Там-то Настя и променяла почти все бутылки на муку и сало.

- Теперь мы такой кулеш заварим на толоку! - сияла Настя. - Да еще из Любкиной пшенки сделаем кашу с поджаркой.

- Все, в последний раз, больше не пойдешь! Если с тобой что случится, я себе не прощу, - крестилась мамка.

Но какое там в последний раз! Домна, как услышала, тоже загорелась бежать на станцию. Прошло всего несколько дней, и снова Анюте пришлось вместо школы подменять мамку на ферме. Мамка подумала-подумала, достала из сундука штуку льняного полотна и бабкину шаль и быстро собралась вместе с Доней.

...На толоку позвали человек двадцать, но пришли и незваные. Один знающий старичок из Мокрого командовал бабами - как замешивать глину, куда кирпичи складывать. Домнин брат ловко тюкал топором, тесал бревна. Даже не верилось, что скоро лягут эти бревна аккуратно друг на друга, сцепясь по углам в "лапу" или в "кресты".

Шумные и бестолковые были эти толоки. Казалось, что большинство работничков только колготятся, покрикивают и мешают друг другу. Но дело, как ни странно, продвигалось. К вечеру фундамент был готов и рядом аккуратно лежали свежеоструганные бревна. Вот как весело работать миром, вот какие мы молодцы, галдели бабы.

Вынесли стол из землянки, сгрудили ящики. Мать застелила эти шаткие сооружения бабкиными вышитыми скатерками. Поставили кулеш с салом, блины, картофельный тололуй* со сметаной - хорошее было угощение. С какой гордостью мамка вынесла из землянки чугун с главным блюдом - мясным! Она не пожалела часть вырученных денег потратить на баранину, хотя могла бы приберечь, еды бы и без того хватило.

А Настя не сомневалась, что мужички ждут не дождутся главного гостинца. И уже начали беспокоиться: на столе ничего, кроме мисок и чугунков. Но вот Настя торжественно поставила два горлача, а старинный графинчик с малиновой жидкостью все держала в руках, не могла расстаться.

- А это с придумкой. бабка мне дала клюквы, дак я решила под наливочку закрасить, - скромно говорила она, набиваясь на похвалы.

- Настя! Душистая, сладкая, лучше кагора! - кричали бабы.

Анюта даже расстроилась: вмиг не вмиг, но получаса не прошло, как выпили и съели все до капли, до крошек, подошла она положить еще блинка и картошки для Танюшки - куда там! Чугун выскребли и тарелки вылизали, мыть не надо. Так и не наелась Танюшка досыта, больно стеснительная. Ну что тут удивительного, смеялась Домна, как поработали, так и поели.

И вдруг Домнин густой, малиновый голос взлетел над столами, взбудоражил, взволновал. Другие подхватили, и песни загремели на всю округу. Наверное, и в Козловке слышно было. Деревеньки оцепенели от изумления. Уже третий год не собирались на толоки и на гулянки, одичали, забыли, как празднуют и поют. Только молодежь устраивала посиделки в школе, но у них уже другие песни пошли - городские, военные.

Подходили к их двору - издали полюбоваться и послушать. Хозяева приветливо махали и подзывали к себе. Гости жадно разглядывали фундамент и бревна.

- Конечно, так строиться можно! - с горечью сказала одна баба из Голодаевки.

- А кто вам мешает? Делайте и себе так.

И с тех пор у них пошли толоки одни за другими. Одни были победнее, другие побогаче, но ходили ко всем. Людей жалостливых еще было много, помогали охотно, особенно вдовам и многодетным солдаткам.

С тех пор дом помаленьку рос и рос. Утром приходил дед Устин со стариками, и возились на стройке. Прибегали с фермы мать с Настей и бросались на огород. На какое-то время забыли про дом. Вскопать под лопату сорок соток, посеяться без лошади - не простое дело. А не посеешься - некому будет в доме жить, никто их не накормит, никому они не нужны.

Оказалось - нужны. Весной о них окончательно вспомнили: что же это вы, товарищи крестьяне, все об себе да об себе, о своей головушке, а кто будет страну кормить, война еще идет, солдаты тоже есть хотят. Прислали нового председателя. И новый председатель сказал строго: сначала колхозное посеять, потом свое!

Двух колхозных кляч отправили в район за семенной картошкой. А тут срочно приказали забрать зерно семенное из Мокрого. Ну что ж, лошади в разъездах, нарядили баб таскать это зерно на себе: берите, бабы, по мешку и айда. Машина только до Мокрого дошла, а до нас не выдюжила: распутица.

Собрались бабы, мешки за спину и зашагали в Мокрое. Кто в валенках с калошами, а большинство в лаптях. Как хорошо, дружно началась весна. В конце апреля уже парило, земля быстро подсохла, и они загадывали: ну, в начале мая отсеемся. Не тут-то было. Черемуха позвала зиму обратно. Зима вернуться не вернулась, но оглянулась на них. Как только зацвела черемуха, ударили заморозки. Приходилось два раза печку в землянках топить, это в мае месяце!

Холод можно было пережить, но который день подряд небо сочилось нудным дождем со снегом. Дорога раскисла, как квашня. Пока дошли до Мокрого, у Танюшки лапти расплелись. А еще обратно шагать, да еще с ношей. Анюта пожалела, что увязалась с матерью. Все девчонки пошли, и ей захотелось помочь, отсыпать из мамкиного мешка хотя бы немного в котомочку.

Раньше ходили в Мокрое как на праздник - в церковь или на базар. Всю дорогу не затихал бабий гомон, песни. Нарасскажут такого, что весь год будешь вспоминать. Как же не похож был этот поход за семенами на довоенные. И разговоры все нудные, колхозные: на чем это начальство собирается нынче пахать, не кони, а доходяги, они и плуг не потянут; а в Мокрое прислали на пахоту двух битюгов немецких - кони ученые, идут по борозде, как по ниточке; а нам придется на себе пахать, бабы, больше не на ком; Карп Василич, новый председатель, был в Починке секретарем сельсовета, потом перевели его в район, еще до войны, обходительный такой старичок, ласковый, стелет мягко, а спать дюже жестко: все с сочувствием, все с душой - "что ж делать, работать-то нужно, бабоньки", - а в три погибели гнет, знает свое дело, всю жизнь в воеводах проходил Карп Василич.

Все "Карп Василич" да "Карп Василич". Как тех битюгов немецких, их с борозды не свернешь. Никто из них не спросил: бабы, а зачем нас погнали в такую распутицу, ведь зерно не завтра нужно, вернутся лошади со станции, погода восстановится?

Пришли они домой чуть живые. На обратном пути их как следует дождь прихватил. Затопили печку и весь вечер сидели возле нее, нахохлившись. Мать с Настей поглядывали на Анюту с тревогой:

- Ну чего загорюнилась? Говорили ведь тебе: не ходи! Хоть кол на голове теши, все равно по-своему сделает.

Они ее ругали и ругали, а у нее даже не было сил отвечать, так она замучилась. Когда укладывались спать под печку, Анюта вдруг сказала:

- Наш батя никогда бы так не сделал. Зачем мы тащили эти мешки, надрывались, когда можно было за одним разом на лошади привезти? И погода бы наладилась.

Мать, прежде чем погасить лампу, удивленно поглядела на нее:

- Как это зачем? Позвонили же из Мокрого, приказали срочно забрать.

- Лошадей жалко, - хохотнула крестная. - А мы что будем делать? Бабы дармовое тягло.

Бараны вы, а не тягло, сердито думала Анюта, поворачиваясь к ним спиной, вас погонят, вы и на станцию побредете и на своей хребтине семенную картошку перенесете. В ней зароптало неведомое раньше возмущение, или чувство справедливости. Казалось, стоило бабам немного пошуметь и вразумить Карпа Василича: Карп Василич, что ж ты делаешь, людей беречь надо! - и он обязательно одумается.

Начали пахать. Председатель и личных лошадей отобрал на пахоту. Домнин батька как слезно молил - хотя бы на ночь оставлять коня, но Карп Василич и слушать не стал. И правильно напророчили себе бабы: кроме как на них, пахать не на чем. На каждую голову бригадир норму наложил: несколько соток в день под лопату вскопай. ползком, а сделай!

Доярок сначала не трогали, потом стали гонять и доярок. и на них норму наложили, поменьше, чем на других. Карп Василич совсем помешался на плане. Чтобы план вытянуть, он всю школу на сев бросил - и учителей, и старшеклассников.

Тут уж даже терпеливая, боязливая Анютина мать зароптала. Поропталапороптала потихонечку дома - и легче стало. А Настя куда только не посылала Карпа Василича, да так громко, что соседи слышали. Теперь на свой огород и часа не оставалось. Одни Анюта с Витькой копали понемножку под грядное. Даже темнота не могла прогнать их с огорода.

Вот как-то видят они - бабы на корове пашут. Все-таки быстрее, чем под лопату. Запрягли и свою Суббоньку. Мамка стала за плуг, Настя тянет за узду. Суббонька сначала не поняла, чего от нее хотят, головой мотает и ни с места. А когда до нее дошло, подняла рога и затрубила, возмущенно так затрубила дескать, совесть у вас есть? Но пришлось ей, голубушке, и пахать, и дрова на себе возить.

А тут зашла соседка Алена и говорит им:

- У меня тоже корова норовистая, да и жалко животину. давайте скооперируемся: моя сестра да мы втроем...

- Скотину пожалела, а себя не жалко? - ворчала Настя.

Скооперировались. И так вспахали три огорода. Алене даже картошки дали на семена. Жалко ее: двое маленьких детей, мужика убили еще в сорок первом.

Как-то Танюшка в школу не пришла. Анюта сразу после занятий решила проведать, что случилось. А ничего не случилось, они огород пахали, и тоже на себе. Двое братьев и мать впряглись в упряжку, а Танька за плугом шла. Анюта поглядела издали, голову повесила и побрела домой. Ее и Витьку берегли, не заставляли плуг тягать.

Наскоро перекусила Анюта - и на огород с лопатой. И Витьку погнала. Настя сделала ему веревочный мячик, и он теперь вечерами бегал с мальчишками по улице, лупил по этому мячу гладко выструганной дощечкой-битой. Не время сейчас для лапты, летом наиграешься, строго отчитала его Анюта. Они с Витькой порядочный кусок под гряды вскопали. Мать надеялась посадить и капусты, и огурчиков, и луку. Все как у бабули было. Любаша обещала привезти семян.

Как ни уговаривал и ни стращал Карп Василич, все равно колхозники копали украдкой свои огороды. Только когда завиднелся край у пахоты, починили старенький трактор. Бабы обрадовались: значит, будет им подмога, а может, Карп смилуется и разрешит допахать огороды на железном коне.

Вечером Настя принесла новость: молодые трактористы поругались в конторе с председателем. Васька, сосед их. Ему всего шестнадцать лет, но он еще до войны пахал с отцом, возле отца и научился. Сережка с Прилеп, тоже сын тракториста. Домнин брат - он успел окончить курсы трактористов до войны. И еще один парень с Рубеженки, недавно демобилизованный, танкист. Вот они вчетвером возились-возились и собрали из ничего этот трактор. Пахали на нем день-другой. Вдруг заявляются к Карпу.

- А женишок твой такой смелый! - поддразнивала Настя крестницу. Говорит Карпу: "Карп Василич, разрешите по ночам пахать свои огороды". Карп на него как вытаращится, у него зенки выпуклые, как у рака: "Ну, ребятки, вы много чего захотели. когда это было, чтобы на тракторе пахали личные огороды. это строго запрещено. где я вам горючки наберу?" Ему бесполезно напоминать, черту лысому, что у баб кровавые мозоли от лопат, сколько они ему горючки сэкономили. Домнин брат разозлился и говорит: "Кому все можно, Карп Василич, а кому - нет: бригадир втихаря пахал ночью на колхозной кобыле и дочке своей вспахал огород". Карп набычился, руками в стол уперся разговор окончен! Так и выкатились ребята на крыльцо ни с чем. Васька с Сережкой сказали - уедем, после школы и на год здесь не останемся, пускай Карп сам пашет на тракторе.

- Какие молодцы, - похвалила Анюта.

Она очень Ваську зауважала и больше не сердилась, когда крестная ее сватала за соседа. И правильно сделают парни, если уедут в ФЗО. И она уедет обязательно, нынче же осенью. Как только дом будет готов и мать с Витькой переберутся из норы в настоящий дом.

Анюта в сердцах самой себе пообещала. А дом потихоньку рос и рос и вдруг вылупился на улицу пустыми окнами-глазницами. И как только стены крепко стали, однажды утром заявились Любка с Толиком. За спиной Толик нес... короб не короб, что-то большое и плоское, перевязанное веревками. Они так засмотрелись на этот странный предмет, что и про нового родственника забыли.

- Вот! - Любка бесцеремонно поворотила муженька спиной. - Всю дорогу тряслись над ним, ночью не спали, держали на коленях.

Мать ахнула и шагнула навстречу, но не зятю, а - стеклу! Настя уже высчитывала, сколько самогонки надо снести на станцию, чтобы на это стекло подкопить. А скопивши деньги, надо стекло найти, оно так просто в магазине не продается, только по базарам.

Толика они потом как следует разглядели. Вовсе он не старик, как крестная говорила. Молодой парень, высокий, худой, темноволосый. И страшный молчун. Не успели позавтракать, он взял топор и пошел с дедами на стройку. А когда летом приезжал, с утра до вечера косил. И все молчком и молчком, жаловалась мамка. А Настя не считала это изъяном:

- Ну и что ж, что Толик у нас не говоркуй! Тебе нужен такой, как Федька Кубел с Прилеп? Он даже женку заговорил до помрачения, а соседи от него прячутся. Мужик должен работать, а не разговаривать. Наша Любаша за двоих все скажет.

- А из себя как он, Насть?

- На погляд очень хорош! - нахваливала крестная. - И бабы все говорят в один голос: видный, видный у Любы мужик.

И мать успокоилась: зять молчал, но работал за двоих - чего еще желать. Только один раз, в самом начале, Толик ее огорчил. Понадобилось ему что-то, и он обратился к ней как к чужой: Александра Ивановна! Опомнившись, мать бросилась жаловаться Насте, а потом дочери: ее в жизни никто так не называл, а тут дождалась от родного зятя! Любаша ласково объяснила мужику, что нельзя обижать тещу, надо звать ее по-человечески - мамой. И Толик понял. Хороший зять, быстро к нему привыкли.

А перед самым отъездом Толик так их удивил, не знали, что и думать. Прошел как-то мимо тещи, сунул ей в руку бумажку и бегом побежал, даже не оглянулся.

- Я посмотрела - деньги! А Божа мой, а что ж мне делать? Сказать Любаше или нет? Все же решила сказать. И часа не прошло, бежит моя дочушка, прикладывает палец к губам: "Мам, пока больше не могу, со временем соберу еще немножко". И сует еще бумажку. Пока я опомнилась - ее уже нету.

Мамка любила вспоминать эту историю. И кому бы ни рассказывала -Домне, бабе Поле, - всегда смеялась. Смеется, вся сияет от счастья, а в глазах слезы.

Настя тогда долго думала и рассудила по-своему:

- А может, не надо его выдавать, Саш? Раз мужик имеет заначки, значит, хозяйственный, а не какой-нибудь в поле ветер. А если он еще и тещу с той заначки оделяет! Таких зятьев мне что-то не приходилось встречать.

Матери не понравилось, почему они украдкой друг от друга ее одарили, нехорошо это. Но у Насти на все готов был ответ:

- Потому что они еще друг к дружке не привыкши, не распознамши: и года ведь вместе не прожили.

А деньги были так ко времени! Домна с батькой собирались в Мокрое рамы заказывать. Хотелось позвать хорошего печника с Бахотка. Настя собиралась снова на станцию бежать, а мамка подумывала о том, чтобы машинку продать, на одной самогонке не построишься.

- Это надо ума лишиться - машинку продать! - бушевала Настя. - Ни в коем разе! С машинкой ты всегда себе и детям кусок хлеба заработаешь.

- Мам, ну а теперь-то достроим хату к зиме? - тревожно выспрашивали Анюта с Витькой.

- Вы же видите, как нам, дуракам, везет! Стекло у нас есть, рамы считай что есть, крыша полезла. К зиме будем в своей хатке, не сомневайтесь.

К сентябрю стройка стала походить на дом - с крышей, окнами, дымящейся печной трубой. Только полы настелили не до конца и двери не навесили. Однажды вечером Анюта зашла внутрь, постояла молча, обмерила шагами вдоль и поперек и вдруг решила: сегодня она будет ночевать здесь, даже если никто не согласится с ней переехать, даже если придется спать на полу. Больше в землянку не вернется!

Но мать с крестной быстро позволили себя уговорить. Им самим до смерти хотелось в новый дом, да деды закопались с полом и дверь не успели привезти из Мокрого. Вместо двери навесили войлок, не от холода, а просто от улицы, на дворе еще было тепло.

Пока они устраивались, окна все синели и синели. Главным чудом в этой маленькой хатке были окна. Анюта все ходила и выглядывала в окна. И ужинала, поставив кружку на подоконник. Они долго сидели на теплой лежанке и радовались. Потом постелили себе прямо на полу - доски показались мягче перины после ненавистного подпечья. Утром Анюта увидела солнечные пятна на полу и окна, полные солнечного света. К этому невозможно было привыкнуть после землянки.

Маленькая это была хатка, похожая на придел в старом доме. Десять шагов вдоль, семь - поперек. Как войдешь - налево печка с лежанкой. По одну сторону от печки крохотная спаленка. Мать с Настей сколотили из досок нары, повесили занавеску - и спальня готова. А по другую сторону от печки такая же занавешенная кухонька.

Одна горница в старом доме была раза в три просторней этой хатеночки. Но Анюте так полюбилась хатка, что она все реже вспоминала дом и совсем перестала о нем тосковать. Еще долго они обустраивали новое жилье. Полы не были достелены, ходили по одной досочке до порога, а с порога прыгали прямо на землю.

- А будет у нас хоть какое крылечко, коридорчик? - приставал Витька.

- Молчи ты, брат! - сердито отмахивалась крестная. - Какой тебе коридорчик! Глаза не верят, что хатка стоит и мы в нее влезли. Крылечко на другой год прилепим.

А пока обили войлоком дверь, вместо крыльца поставили два чурбана, на них - доску. И зажили.

Зимой, открывая дверь, Анюта ждала крика: закрывай скорей, холоду не напусти! И сама строго следила за нерасторопным Витькой. Из хаты всегда виделось, что входящий замешкался. Но скоро Анюта поняла, что это заблуждение: чем торопливей будешь стараться протиснуться в дверь, тем вернее в ней застрянешь.

Была ли такая горькая необходимость беречь тепло? Маленькая, экономная печка, сложенная не дедом Устином и мамкой, а настоящим мастером-печником, хорошо топилась и стойко держала тепло целый день. Но пока не пристроили сенцы и улица стояла прямо за порогом, все они любили играть в эту игру. Вот "влезает" неповоротливая Настя. Ее рыжий сборчатый полушубок и синяя шаль припушены инеем. Вокруг Насти бесом клубится и приплясывает мороз, белым паром путается у нее под ногами. Настя топает валенками, размахивает руками - отбивается от него как может.

- Ты погляди только, Настя, сколько ты холоду напустила! - радостно кричит Витька.

- Я его не пускала, он сам проскочил, - оправдывается крестная.

Незваный гость таял на глазах, холодом пробегался по ногам и закатывался куда-то под стол. И так несколько раз за вечер. Заходили соседки посидеть в их уютной, теплой хате, забегали Анютины подружки - то и дело хлопала дверь. Теперь их с Витькой трудно было уложить спать: хотелось посидеть подольше с книжкой или понежиться на печке, прислушиваясь к бабьим разговорам. В землянке не засиживались, там хотелось, чтобы день поскорее миновал, а новый бы не начинался.

Очень короткое время - осень и зиму - Анюте жилось хорошо. Казалось, все потихоньку налаживается, деревня отстраивается, война откатилась далеко-далеко и вот-вот закончится. Осталось дожидаться батю и Ваньку. Ну и что, что они редко пишут. Крестный не писал несколько месяцев, а потом оказалось, что он в госпитале лежал, и скоро его комиссуют подчистую. Всяко бывает.

Это позабытое чувство покоя и довольства подарили Анюте не только полные света окошки в новой хате, но и школа. В школу она всегда ходила с радостью. Даже прошлой зимой. Они сидели в нетопленых, полуразрушенных классах и пытались чему-то учиться. Через два-три часа учительница распускала их, и все разбредались по своим землянкам.

За лето пристроили новое крыло к школе - четыре просторных класса. Прислали двух новых учительниц. К ним бегали голодаевцы и "козлы", учились в три смены, и в классах сидело по сорок-пятьдесят человек. Школа безропотно принимала эту ораву, шумную и утомительную. В иной день Анюта еле доносила до дому свою тяжелую головушку, падала замертво на топчан, но засыпала со счастливой мыслью: завтра утром снова в школу.

Не столько учеба манила Анюту. Учебой их не слишком нагружали. По некоторым предметам на весь класс доставался один учебник. После уроков читали вслух домашнее задание. Чернил и тех не было, разводили сажу. Мамка научила их делать чернила из бурака. О тетрадках давно забыли, какие они есть. Писали на чем придется.

Выручала Любаша, привозила старые газеты. На газетах долго можно было писать по чистым краешкам.

С особенным нетерпением Анюта ждала из города книг. Любаша никогда не была книгочеем и считала блажью тащить в такую даль толстые тома, лучше положить в сумки чего-нибудь съедобного или в хозяйстве полезного. Зато Толик сам читал каждую свободную минутку и Анюту понимал. Он возил им с Витькой Дюма и Жюля Верна, Лидию Чарскую и Толстого. Эти старинные книги в изящных коленкоровых переплетах Толик покупал и выменивал на базаре.

Анюта жадно глотала все без разбору: любовные романы из давно ушедшей, непонятной жизни, и "Поднятую целину", Конан Дойла и Горького. Хоть какую-то струнку в ее душе, но задевала каждая книга. Сколько струн было у Анюты семь или вся дюжина? Появились и такие писатели, которые играли на всех струнах. Любимые писатели. Первый - Чехов.

Как они радовались, когда Толик выменял на картошку приложение к "Ниве" - всего Чехова! Анюта читала Витьке-лентяю "Каштанку", матери и Насте смешные рассказики. Потом Толик привез "Гулящую" Панаса Мирного. Этот роман Анюте не очень показался, но она решила побаловать своих женщин. На чтения по вечерам приходили даже соседки. Настя плакала.

Так Анюта читала и читала, и чтение стало ее учебой. А в школу ее больше тянуло из-за драмкружка и хора. Молодые, бессемейные учительницы-придумщицы затеяли драмкружок и хор. Анюта боялась выходить на сцену, даже в маленьких ролях без слов, у нее сразу ноги подкашивались и подташнивало от страха. Но сидела, как прикованная, на всех репетициях. Смотрела, как жеманится Лизка, перед парнями кривляется. И думала с горечью: я бы лучше сыграла, это надо совсем не так делать. Но не суждено было ей стать артисткой из-за собственной глупости и робости.

Другое дело - хор. Она так пела - изо всех силенок, но все равно не слышала своего голоса. Он сливался с десятками чужих. И сама она растворялась в хоре. Это было замечательно. Особенно когда репетировали с гармошкой: гармошка взрыдает, хор грянет - стекла в окнах забренчат!

Любка каждый месяц наведывалась и каждый раз ехидно спрашивала, когда же она думает перебираться в город, ведь грозилась весной, что уедет, не хочет больше оставаться в этом карповом царстве. Анюте еще меньше хотелось уезжать из дому, чем прошлой осенью. Приходилось оправдываться:

- Ну как же я уеду, Любаня! На октябрьские выступаем в школе, все деревни придут на собрание и концерт. На новый год нас в Мокрое пригласили, в клуб. А весной, может быть, в Калугу на смотр поедем, вот!

- Вас там заждались, в Калуге, как будто получше певчих не найдут, сомневалась Настя.

Анюте так интересно было жить этой осенью и зимою, что она не оглядывалась вокруг. Она даже не заметила, что с матерью творится что-то неладное. Произошло ли это вдруг, или постепенно угасала ее маманя и руки опустила, надорвавшись от непосильных трудов? Или известие дурное получила? Но Анюта зорко наблюдала за почтальоншей, как и все в деревнях.

Бывало, почтальонша из Мокрого только появится за лесом - все уже знают и как завороженные следят за каждым ее шагом: вот она уже в Прилепах, вот заходит в первую хату. к кому? Зачем? У них была молодушка в Дубровке, Алена, соседка. Она, бедная, не могла этого выдержать, убегала и пряталась, пока почтарка не пройдет. Забьется в угол, закроет лицо руками и дрожит как осиновый листок. Потом получила похоронку - и перестала бояться. и не глядела в ту сторону, когда почту разносили.

Если бы почтальонша побывала на их дворе, Настя бы сразу узнала. Соседи бы сказали, этого не скроешь. Наверное, просто устала мамка, надорвалась. Бывало, вернется с фермы, кипяточку попьет - и на лежанку. Крестная осторожненько напомнит:

- Деды такую хорошую лесинку свалили, пойдем, Саш, притянем, чего нам весны дожидаться, прилепим сенцы с кладовочкой - как хорошо, а!

Кума только виновато вздохнет в ответ:

- Не могу, Настя.

А Анюта сердито шептала:

- Не трогай ты мамку!

Давно ли крестная посмеивалась над подругой, сколько в ней лошадиных сил упрятано - две или три? Как-то Анюта выглянула в окно: бредет ее мамка с фермы, маленькая, дробненькая, как воробышек, глаз от земли не подымает. Согнулась в три погибели, как старушка.

Настя больше про сенцы не поминала. И без сенцев можно прожить. Больше всего она боялась, что кума затоскует-заболеет и с этой тоски чего надумает. Она и Анюте намекала, а потом Любаше решила пожаловаться. Как-то выбрала момент, когда кумы не было в хате, и начала разговор издалека:

- Любаш, знаешь же ты, что твой жених...

- Я все знаю, молчи, слушать не хочу! - вдруг вскрикнула Любка и руками замахала на нее.

Настя испуганно примолкла. Но Любаша тут же опомнилась и даже повинилась. Потом походила по хате, пометалась и говорит:

- Я, Настя, никогда своего жениха не вспоминаю. Помнишь, мать говорила, что мы все жестокосердные стали, бесчувственные. Я - больше всех. Про кого я думаю день и ночь, так это про отца и Ваньку. Писем нет ни от того, ни от другого. что это, Настя?

Крестная покосилась на дверь и зашептала:

- Ты смотри Сашке этого не говори. Она и так завяла, как трава скошенная.

Как будто Любаша не понимала, о чем можно, о чем нельзя говорить с матерью.

- Но похоронки-то нет, - частила крестная, боялась не успеть, вот-вот кума вернется из хлева. - А я, Любонька, живу как на вулкане, твоя мамка чудаковата, не знаешь, с какого боку к ней подойти, а у нас в Козловке, знаешь молодку, Степаненкову Раю, получила похоронку, пошла и повесилась в лесу.

Только это Настя проговорила, наступила зловещая тишина, и длилась, кажется, бесконечно. Наконец Любаша сказала своим каменным голосом:

- Наша мама никогда этого не сделает! Что бы ни случилось, она нас не бросит.

В начале марта вернулся домой Анютин крестный, Настин Федотыч. В этот день они все очумели от радости. Анюта так и прожила его - очумелая, словно в тумане, ничего как следует не запомнив. До ночи в их хатке гудела толпа, приходили бабы даже из Козловки и Голодаевки поглядеть на дядю Сережу. Говорили:

- Сереж, дай хоть потрогать тебя.

Крестный позволял себя потрогать и невесело посмеивался. Он был тихий и усталый. Быстро организовали встречную, гуляли вечер, на другой день догуливали. А крестный терпеливо дожидался, пока они отрадуются, отгуляются, чтобы зажить обыкновенной жизнью, как до войны. И поскорее построить новый дом.

На третий день он уже пошел в контору, выписал лес на хату. Карп обрадовался лишним рукам, даже обещал привезти ему лес, как фронтовику. Но дядя Сережа не торопился впрягаться в колхозную лямку. Вот тут и услыхала Анюта бабий шепоток за спиной у крестного - инвалид, инвалид, не жилец, не жилец. Почему инвалид, она не могла понять. Вроде руки-ноги на месте, только ходит медленно и часто задыхается.

С тех пор крестный целыми днями возился на своей стройке. Поработает потихоньку, посидит, щурясь на солнышко. Деды подойдут ему помочь. По воскресеньям устраивали толоки. Быстро поднялась избушка. И пока тянулась стройка, Анюта с Витькой там пропадали, слушали интересные разговоры. Это не то что бабий гомон - все про домашнее, сто лет известное, на зубах навязшее.

Кроме разговоров, на стройке бывали перекуры: у крестного только один, в середине дня, у дедов чаще. Почему так ждала Анюта этот перекур? Потому что в эти полчаса крестный был полностью в их власти, спрашивай о чем хочешь. Давал Витьке приказ: сторожи! Витька обегал кругом - Насти не видно. Насти и не могло случиться, она на дойке в это время.

Крестный сворачивал папироску и затягивался. В такие минуты он любил порассуждать. Но однажды Настя его поймала. Как она кричала!

- Сдохнешь, зараза, не успеешь хату достроить! Доктора тебе не указ! меня ты никогда не жалел!

Крестный очень расстроился.

- Погляди, это ж одна солома, мне бы только дымку глотнуть. Это ж не курение, а один самообман.

- Дымку тебе захотелось? Торкни голову в печку да глотни!

Два-три дня Настя бычилась на своего Федотыча и в сторону его не глядела, как будто в доме его нет. В отместку Анюта три дня не разговаривала с крестной, только "да", "нет" - и глаза отводила. И как у нее совести хватило, у Вардепищи этой дурной, ругать такими словами крестненького, фронтовика, всего израненного и больного! И правильно бабы ее ругают, она шальная, невыносимая.

Поздно вечером возвращался он со стройки. Бывало, еле бредет. Анюта чуть не плакала от жалости, глядя на него из окошка. Он еще на порог не ступит, Анюта уже тащит из печи чугунок:

- Крестный, горяченького поешь!

Из-за Настиной забастовки и мамка вставала поухаживать за кумом. Нальет воды в рукомойник, спросит:

- Поставить быстро самоварчик, кум?

- Не надо, Саш, я молочка попью.

Они садились все вместе за стол, смотрели, как дядя Сережа ест, разговаривали. А Настя просто места себе не находила: то ерзает на лежанке, то хлопает дверьми - все равно никто на нее внимания не обращает. Так тебе и надо!

Но не долго продолжалась между ними эта остуда. Как-то днем заглянула Анюта на стройку. Почему такая непривычная тишина стоит, никто не стучит молотком, не грохочет досками?

Полы уже заканчивали стелить. Если бы крестный просто лежал на этом недостеленном полу, Анюта бы не испугалась. Он был какой-то распластанный, словно неживой. А Настя металась рядом, под голову ему подкладывала платок, поила из кружки.

Позвали фельдшерку из Мокрого. Но чем могла помочь фельдшерка? Крестный полгода лежал в госпитале в Москве, две операции пережил, и то не вылечили. Права была Настя - нельзя ему курить. Только она хотела руганью его отучить, а кума с Анютой взяли уговорами. Крестный собрался с силами - и бросил.

В начале июля вставили первую раму. Анюта подмела стружку, распахнула окно и долго смотрела на улицу. На той стороне за лето выросли еще две хатки. Соседи потихоньку выкарабкивались из земли.

Деды закурили, а крестный, покусывая соломинку, хмуро поглядывал куда-то за речку. А то лучинку отщипывал и грыз. Говорил, очень помогает, когда курить хочется. Анюта подозвала его к окошку, протянула старую газету. Крестный, отвлекшись от табачных дум, с интересом стал читать. На одном чистом крае Анюта аккуратно записала семь имен. Ровно семь солдат-дубровцев вернулись с войны живыми. На другом чистом крае еще девять фамилий - это прилеповцы и голодаевцы. Самая широкая белая полоса внизу густо исписана именами и прозвищами дубровцев, ушедших на войну. Анюта несколько дней считала и со счету сбилась.

Хотела спросить у крестного, куда подевалось столько народу. Он сам там был и знает.

- Подойдут еще, - буркнул он, положив газету на подоконник. - Война только кончилась, должны подойти.

Анюта как будто впервые увидела крестного после долгой разлуки. Совсем старик дядя Сережа: волосы седые, сгорбленная спина. Она помнила его молодым, крепким, темноволосым. Таким он и оставался для нее до сегодняшнего дня и постарел в один миг.

Крестный побрел по двору, перекусил и отшвырнул лучинку. Анюте показалось, что он не мог и не хотел отвечать на ее вопрос, ну она и не стала его теребить. Не то что Витька. Тот замучил вопросами: дядь Сережа, когда же придет наш батя? почему его все нет? И каждый раз крестный долго и терпеливо уговаривал его подождать.

Наверное, и Анюта надеялась услышать от крестного что-нибудь бодрое и утешительное. Но вместо этого другое на ум взошло. Вдруг вспомнились ямы деда Хромыленка. Она притихла и опустилась на табуретку. Снова в ней жизнь остановилась и сердце замерло, как раньше бывало, когда она слышала страшные новости.

Настя вошла и удивилась: что это с крестницей, сидит как замороженная, не слышит, чего ей говорят.

- Сбегай в лес с девками, подпитайтесь чуток, малина, говорят, уже краснеет, земляника не отошла, сморчков мне набери не забудь.

Каждый день ходили они в лес целыми стайками - девчонки, малышня, старушки приплетались. Лес уже начал подкармливать. До настоящих грибов еще не дожили, но сморчки с конца мая собирали. Настя варила из них вкусную похлебку, и на жаренку они были хороши. Ну и что ж, что с виду неказисты и похожи на поганки, защищала Настя сморчки, зато смачные какие, вкуснее рыжиков.

Только что черемша отошла. Черемшу таскали из лесу мешками. Ели с хлебом. Соскучились по траве. Настя кромсала черемшу прямо на сковородку, заливала молоком и тушила на плите. Это блюдо можно было хлебать и так, и с картофельной лепешкой, когда хлеба не было.

Анюта приносила из леса не только черемшу, грибы и ягоды, но и букет цветов. Настя фыркала: отдай это сено Суббоньке, зачем ты его в горлач сунула да на стол поставила?

А крестный все-таки припрятал Анютину газету. И когда сделал новый стол, с выдвижным ящиком, газета долго-долго хранилась в ящике вместе с квитанциями об уплате налогов и письмами от детей. Когда вернулись с войны еще двое из Дубровки, крестный сам их вписал. Народ подходил понемногу - из госпиталей, из плена, но случалось такое все реже, и каждый такой случай становился событием. Несколько молодых парней решили остаться в армии или устроиться где-то по городам. Крестный подумал - и их тоже включил в список, хотя они и отрезанные ломти. Показал Анюте. Анюта глянула равнодушно и отвернулась.

Не только они с крестным подвели первые итоги. Все деревни их подводили. В сентябре как-то, возвращаясь из школы, Анюта решила заглянуть к новоселам. Они уже две недели как вселились в новую хатку и потихоньку обустраивались. Крестный сколотил два стола и шкафчик для посуды. Грозился сделать настоящий комод. Но пока обходись старыми сундуками.

Казалось бы, найдется ли в Дубровке, Прилепах и Голодаевке кто-нибудь счастливей Насти Вардепы? Мужик пришел с войны и хату новую поставил. Сын Вася тоже остался цел, нашел себе на войне новую жену и поехал жить к ней, а не к старой жене. Крестная его ругала: непутевый малый. Ругать ругала, а сама радовалась, что увидит еще не раз своего непутевого. И дочка хорошо определилась на стороне. Две-три такие везучие семьи всего и наберутся со всей округи.

Анюта переступила порог - и остолбенела! Ее счастливая крестная лила горючие слезы. Видно, пришла с дойки, налила себе щей, собиралась пообедать - и вдруг разобиделась, горько ей стало, ну и дала себе волю. И не просто слезно плакала Настя, а рыдала в голос, причитала и жаловалась на своих обидчиков.

С недавних пор за все вместе - за крестного, Васю и дом - бабы стали донимать Настю. В каждой деревне найдутся две-три такие скандалистки, позлее и пообиженнее. Они как дрожжи, и нету для них большей радости, чем взбаламутить, рассорить, отравить жизнь. А взбаламутить баб нетрудно. В самом деле, многим обидно: кто-то дождался мужа, сына, строится, а ты живи век в землянке, ломай голову, чем детей накормить. Не только Настю невзлюбили, но и Полю Хоропольку и Дуню Бурилиху, у которых вернулись мужья и сыновья.

Уж Настя старалась-старалась, на ферму прибежит потихоньку, поскорее быкам задаст, своих коров подоит и по стеночке, незаметно - домой. Но не тут-то было. Уже слышится за спиной злой шепоток, а то и громко кто-то из товарок заропщет, чтобы Настя все слышала: ну есть ли где-то правда, бабы, и за что одним счастье, другим - одно горе, ни за что ни про что, вон у Кати Зинуткиной и мужик, и двое сынов, и три брата, и племянники - все там поосталися, хоть бы один воротился, а Анюшечка Купренкова с четырьмя дитями в землянке бедует, когда она оттуда вылезет, кто ей подмогнет, а этой барыне уже хоромы готовые стоят..."

Сама Анюшечка Купренкова не только ни разу не укорила Настю, но пробовала даже образумить баб:

- Ну глумные вы, бабы, ну завистные! Виновата Настя, что я бедую с ребятами в землянке? Или она мужика моего себе забрала?

И Катя Зинуткина не сказала Насте ни слова плохого, но почему-то при встрече с ней Настя опускала глаза. Раньше на ферме только и слышен был ее голосище - то она расхохочется, то раскричится. Остальные голоса только ей вторили. А теперь стала Настя не чэтна - не въдна, боялась рот раскрыть. Ей казалось, обидчицы ее только и дожидаются, чтобы зацепить, повод найти, а потом излить на нее свою досаду и ненависть.

- Жизни нету! - жаловалась крестная Анюте. - Все в глаза выскажут, да еще и прискажут короб: и самогонщица ты, и воровка, и сплетница, и тебе не бог, а сатана помогает - всего наслушалась.

- И ты терпишь! - удивленно воскликнула Анюта.

Крестная поглядела на нее особенным взглядом - долгим и тоскливым, словно спросила: неужели ты не понимаешь? Кто бы раньше посмел зацепить Настю Вардепу. И языка ее побаивались, а пуще того - горла. Как затрубит, бывало, Настена на обидчицу, так потом долго в ушах гул стоит. А теперь она молча глотала обиды и выплакивала их дома, роняя соленые слезы в щи.

Бедной крестной было стыдно за свою удачливость. А ругань она прощала: чего не наговоришь в сердцах. Тут-то она и покаялась Анюте, как тяжко ей было жить последние месяцы под одной крышей с кумой, как рвалась она поскорей переехать в свою хатку. Иногда ей казалось, что кума и глядеть-то на нее не может, так она ей стала противна.

- Неправда! Это все твоя мнительность, крестная, - обиделась Анюта. Наша мама не такая.

- Знаю, знаю, и все-таки радость с горем вместе не живут. Твоя мамка на меня не злобится, это мне совестно перед ней.

- Чего тебе совеститься? На нашего батю похоронки не было, и на Ваньку ничего не приходило, - упрямо твердила Анюта.

И девчонки, и крестная всегда поддакивали и кивали, но почему-то отводили глаза. Между собой они совсем другое говорят, с горечью думала Анюта. Страшнее нет греха даже в мыслях хоронить людей только потому, что от них давно нет вестей. Может быть, в плену задержались или в госпитале после тяжелого ранения? Сколько таких случаев можно насчитать только по их округе.

Вот и батюшка то же самое сказал Любаше. Любаша, когда бывала проездом в Москве, заходила в храм посоветоваться. И батюшка запретил ей поминать отца и брата, а приказал думать о них как о живых. Но не у всех получалось так думать, не все умели. И только Анюта не могла иначе. Она вспоминала Ванюшку и батю живыми и разговаривала с ними как с живыми.

3

Сорок седьмой и сорок восьмой годы долго вспоминали со слезами. Такого голода и лиха даже в войну не хватили. Где голод, там и мор: с гражданской не помнили тифа. Говорили, тиф всегда за войной ходит и словно косой косит детишек и молодых, здоровых баб.

Суббоньке пришлось больше всех поголодать. А ведь она была кормилицей и даже работницей. Не повезло ей. Год выдался сухой, еле накосили ей несколько копенок. Этого сена хватило до марта. Потом трусили соломку, рубили еловые лапки. А иногда мамка просто выпускала корову во двор и не глядела ей в глаза. Суббоня подолгу стояла возле закутка и ждала. Потом понимала: ждать нечего - и уходила на весь день, бродила по кустам, у речки. Наверное, что-нибудь находила - былинку, пучок сухой травы на проталине, ветку с засохшим листком.

А вечером возвращалась домой. Да еще и доилась. Давала то стакан, то два молока. А с чего? - удивлялась мать. Смирная стала Суббоня. От прежнего ее характера мало чего осталось. Весь норов перелился в жизненную силу, которая помогла Суббоне выжить в те годы.

Казалось, Суббоня ко всем лишениям относилась с обычной коровьей невозмутимостью. А к хозяевам даже стала снисходительней. Прощала, что они ее до такого позора довели - в лошадь превратили: сколько раз на ней и за дровами ездили, и пахали.

В мае, когда со дня на день дожидались первой травки, многие коровы у соседей не держались на ногах. Настя кричала со своего двора:

- Сашка, иди помогай, моя корова пала!

И они все вместе поднимали на веревках Настину корову и вели ее за огород. Там на пригорке у речки пробивались первые травинки. А Суббоня, с туго обтянутыми ребрами, выходила из пуньки сама и с остатками прежнего коровьего достоинства вышагивала к берегу. На одном характере держалась корова, на одном характере!

Все пуще пригревало весеннее солнышко, Анюта каждый день с надеждой вглядывалась в землю и подгоняла траву: лезь поскорее, наша Суббонька совсем отощала.

Появилась молодая травка - и не только коровам, но и людям стало полегче. Варили щи из крапивы, конского щавеля, забеляя молоком. Витька ловил с ребятами рыбешек, дробненьких, как копейки. Сначала коту отдавал, а потом и самим пригодились: мамка варила картофельную похлебку с рыбешками.

Анюта узнала, что такое голод. Это темные сумерки в глазах и навязчивые думы о еде, вялая пустота в мышцах, а порой равнодушное, тупое отчаяние. Голод, то подкравшись незаметно, лихо скручивал, то отпускал, давая облегчение.

Последний хлеб они подъели в начале весны. Анюта все реже видела мать склоненной над квашней. Она отчаянно растягивала муку, мешала в тесто картошку, мякину. С картошкой хлеб получался тяжелый, мокрый, но слава Богу, что и такой был.

Как горько стало матери, когда по утрам Витька начал осторожно выспрашивать:

- Мам, а хлебушка нету?

- Нету, сынок, - тихо отвечала она, отвернувшись к печке.

А за спиной у нее Анюта грозила брату кулаком и укоризненно качала головой. Сколько раз просила его не мучить мамку, и он обещал. Ведь если б был хлеб, от него бы не спрятали.

- Ну ладно, ладно, - бормотал Витька, виновато поглядывая на сестру. Я и не хочу совсем, так просто спросил.

- Я вам картошек в обарочек сварила, давайте ешьте быстренько, пока горяченькие, - суетилась мамка.

Сначала они обрадовались: что это такое - "в обарочек", "в обарочку"? Оказывается, в обарочку - это с пылу с жару. Когда разломишь картофелину, а из нее вырывается облачко густого, пахучего пара. Так они, морщась и обжигаясь, ели. В обарочку и вправду терпимей без соли.

- Сходите сегодня к Доне, она велела зайти, когда батька уедет, говорила мамка.

Домна их не бросала. Весной вернулся из госпиталя другой ее брат, хороший парень Володя. Домнин батька ездил с сынами на заработки, возил на базар дрова и картошку. Самогоночку гнали потихоньку. На самогонку чего хошь можно выменять - и муки, и крупы. Гришаковы не голодовали, не бедовали так, как одинокие бабы с детьми.

Сначала Анюте было совестно, когда Домна, зазвав их к себе, украдкой совала ей в сенцах три скибочки хлеба, соли в бумажке, а то и целую селедку. Но голод сильнее стыда. И крестная ее утешала:

- Чего это тебе стыдиться, ты ж не задаром гостинцы берешь: ты чуть не каждый день с ее Федькой нянькаешься. Что бы без тебя Донька делала?

Но Анюта любила нянчиться с Феденькой, значит, это вовсе не работа, а удовольствие. Бывало, возвращаются они с Витькой домой, а мамка уже с порога спрашивает:

- Ну что, дала вам Доня хлебушка?

Анюта ей докладывает, что Витька уже свою скибочку съел, а она только соль полизала. Мать проворно прятала свою долю, чтобы отдать завтра Витьке, а Анюта оставляла ему половинку своего куска. Уж очень страдал малый без хлеба. Они бы с мамкой как-нибудь протянули на картошке, но из-за Витьки каждый день без хлеба был мукой.

Перед Пасхой мать стала подумывать, у кого бы занять до осени фунта три-четыре муки. Не сидеть же им в такой праздник за пустым столом, надо детям хотя бы по блинку спечь.

- Где ты займешь сейчас? Если у кого и есть последнее, кто тебе даст? сомневалась Настя.

- А вон дед Романёнок, говорят, ездил на заработки со своими девками. Он нам все-таки родня, хоть и дальняя.

- Он с тобой роднился, когда Коля был председателем, а сейчас ты ему не нада. Не клуми голову, не связывайся с Романёнком. Лучше давай так сделаем: нагоним самогоночки и сбегаем на станцию. Что нам стоит пробежаться пятнадцать километров - одна нога здесь, другая там.

- Нет уж, кума, не с нашим носиком зернышки клевать, не с нашей совестью самогонку гнать, - грустно говорила мамка.

И напоминала куме, что еще одну бабу, с Милеева, засудили за самогонку. Свою надежду перехватить до осени хотя бы фунт-другой муки она не оставила и как-то в разговоре с дедом к слову намекнула. А тот возьми да и согласись: пожалуйста, говорит. Мамка удивилась и обрадовалась, подумала, что по доброте душевной, по-родственному.

- Дядь, ты не думай, я же не за так, осенью отдам тебе все до грамма.

- Это само собой, - отвечал Романёнок, глядя куда-то в сторону. - Но у меня, понимаешь ты, в чем дело... дрова кончаются. Дров дюже много идет. И я бы тебе, Сашка, дал мучицы со всем моим удовольствием, если бы ты мне привезла дровец.

- Как дровец? На чем? - не поняла мать.

Дед только плечами пожал: дескать, на чем хочешь, хоть на себе. И тут до матери дошло. она нахмурилась и сердито уставилась деду под ноги. Так они и разговаривали, не глядя друг на друга. Анюта наблюдала со стороны эту сцену и про себя грустно вздыхала: не видать им на Пасху ни блинцов, ни хлебушка.

Простившись с дедом, мать так понеслась к дому, что Анюта за ней не поспевала. Ни словечка не вымолвив, сжав губы в ниточку, направилась сразу к Настиному двору и выкатила старую тележку. Намучившись таскать на себе дрова, крестная приделала к тележке оглобли и приспособилась запрягать корову.

Анюта сразу все поняла и взмолилась:

- Мам, не надо! Суббонька чуть живая, я лучше сама впрягусь и привезу ему эти дрова.

- Хоть ты не терзай мою душу! - закричала мамка.

Отправили Витьку за Романёнком, тот сразу прибежал, очень довольный. Заткнул за пояс топорик, и они отправились в лес.

- Много не накладывай! - сурово предупредила деда мамка. - Корова сильно отощала за зиму.

- Га! На твоей корове только пахать и дрова возить возами, а не на этой тачке! - хохотнул Романёнок.

Суббоня и вправду вышагивала бодренько. откуда у нее только силы брались? Они изо всех сил помогали, подталкивая тележку. Все-таки дед, паразит, нагрузил с верхом. Но с мамкой не поспоришь.

- Хватит! - и решительно сбросила часть.

И Романёнок промолчал. Везти как будто недалеко, но тяжело было толкать в горку. А пока через речку протащили тележку - умучились. Не столько Суббоня, сколько они втроем привезли дрова Романёнку. Сам он вышагивал впереди и на них не оглядывался: мол, моя работа закончилась, а остальное меня не касается. Мать тоже не взглянула на него ни разу.

Они быстро свалили дрова у забора, развернулись и уехали. Даже не стали дожидаться, пока дед отвесит муку. Витьку потом прислали за этой мукой. больно дорого она им стала. А тут еще Настя поджидала их на дороге, уперев руки в боки. Она уже и рот раскрыла, чтобы как следует отчехвостить куму. Но кума сама взмолилась, чуть не плача:

- Ой, Настя, молчи, мы еле живы! Я и сама не рада, дура набитая. Погляди, у меня руки дрожат, и детей, и корову надсадила.

И Настя пожалела ее, весь свой гнев перенесла на Романёнка. Но, выпрягая Суббоньку, не удержалась, предупредила куму:

- Ты думала, отдашь ему долг, и спасибо? Нет уж, милая моя, он с тебя за это одолженье все жилы вытянет, а потом еще не раз вспомянет.

Так оно и вышло, как Настя сказала. На этом дело не кончилось. В воскресенье на Троицу сели они завтракать. Завтракали по-праздничному блинами с простоквашей. Вдруг заходит к ним романёнкова девка, села на сундук. Они удивленно на нее поглядели: никогда она к ним не ходила.

И мамка пригласила ее к столу! Анюта с беспокойством поглядывала на тонкую стопку блинов, оставленных Насте и крестному. А эта краснощекая, мордастая Полька как ни в чем не бывало подсела к столу и стала уписывать, как будто три дня не ела. Они же, романята, каждый день хлеб едят и блины, не то что другие.

- Знаешь, зачем я к тебе, теть Саш? - жуя, сказала Полька. - Батька прислал. пойдем-ка завтра огород вспашем на твоей корове. Там немножко осталось, один краешек, под гряднуе.

- Как это "вспашем"? На нашей корове? - удивилась мамка.

Но тут вспомнила, что это за муку дядька считается. Полька пожала плечами.

- А матушки мои родимые! Как же земля его носит, вашего батьку! Может, мне ему и дровец пару раз привезти? Кулаком его называют, и правда кулак. Никто его, ирода, не пожалел, когда у вас зимой корова пала, только я, дура, пожалела дядьку...

Мать кричала и выговаривала словно в беспамятстве. Все, что долго копилось в ней, вдруг всколыхнулось и выплеснулось в потоке слов. Романёнок стал только поводом. Она помянула про какие-то два мешка с зерном, которые дед украл прямо с поля, когда сын его был председателем. И про то, как он родную сестру заморил голодом и работой, а детки ее по миру пошли...

Полька Романёнкова, как будто другого и не ждала, поспешно доела блин, вытерла рот рукавом и встала:

- Меня послали, теть Саш, я и пришла.

- А я тебе ничего и не говорю. Ты батьке своему передай: ему скоро на тот свет собираться, Бога бы побоялся!

В дверях Полька столкнулась лоб в лоб с крестным и Настей. Крестный удивленно посторонился, пропуская ее, а Настя вмиг поняла, в чем дело. Даже на крыльцо выскочила вслед за непрошеной гостьей и долго высказывала ей в спину:

- Когда Коля дом вам помогал строить и каждый день на стройку бегал, он с вас проценты брал? Ты спроси-ка, спроси своего куркуля. что он тебе на это скажет?

В хате слышен был Настин зычный голосина: кровопийца, иуда! Наверное, и до романёнкова двора долетало. А мамка вдруг опустилась на скамеечку у печки и зарыдала в голос. Анюта не знала, чем ее утешить, так и страдала молча, стоя над нею, глядя на ее склоненную голову.

- Вот еще, из-за такой пакости расстраиваться! Да еще в праздник. Сейчас я тебя, кума, развеселю, - утешала Настя.

И крестный, очень довольный, распахнул полу телогрейки, а там - Настин графинчик с малиновой настойкой. Берегла к Троицыну дню, припрятывала от мужиков.

Усадили мамку за стол, стали праздновать и закусывать остывшими блинами. Настя даже попробовала песню троицкую затянуть. Из окна Анюта видела, что молодежь потянулась на мельницу. Как до войны. Нет, все по-другому.

- Ни веселья прежнего нет, ни многолюдья - жизнь испаряется, погрустнела крестная. - Но ты сходи, Нютка, обязательно, попляши. Твое время настало на гулянки ходить.

Весной сорок восьмого вернулся последний, а может, предпоследний солдат с войны. Еще совсем молодым парнем ушел этот козловский Васька на войну, попал в плен, потом отсидел в лагере - и вот остался цел.

Целый месяц только о нем и говорили в деревнях. Сколько надежд он всколыхнул своим нечаянным возвращением! Вот и Витьке какой-то дурак сказал: так и батька твой может в один прекрасный день явиться. Даже слух прошел, что один мужик со станции видел его на войне.

Этот доброхот брякнул и забыл, а парнишка покой потерял. Замучил дядь Сережу вопросами и каждый день после школы ходил на дорогу встречать. Анюта раз и другой приводила его насильно домой. И ругать-то его не было сил: такой он стоял жалкий и горемычный на этой пустой дороге, в огромных батиных валенках с калошами, овечьем треухе и длинном ватнике, подпоясанном ремнем.

- Печаль ты моя, посинел уже весь и все выглядывает. Кого ты здесь выглядишь, ни души вокруг, - напевала ему Анюта, увлекая за собой.

Весна была гнилая, слякотная, пока до дому дойдешь, ледяной ветер всю душу выполощет. Но дома их ждали теплая печка и интересная книжка на весь вечер. Анюта старалась накормить братца повкуснее и "зачитать" его до дремы. Ничего у нее не получалось: он вставал и ложился с одной мыслью. А однажды расплакался, как маленький:

- Сил нет больше терпеть, когда же дождемся папку!

Надо было его пристыдить, утешить - почему же Анюта промолчала? Давно уже перешел Витька на ее руки. Мать весь день на ферме и на огороде. В сумерках вернется, ляжет на свой топчан лицом к стене и затихнет. Так они и жили.

Анюта первая заметила, что Витькины лицо и руки обметала коричневая корочка. Такое с ним и раньше бывало по весне. До войны фельдшерица делала ему уколы, а в войну немец-доктор давал мази. Но теперь, в распутицу, не добраться было до Мокрого - в больницу или к бабке Шимарихе. В колхозе даже тяжелобольным не давали лошадь.

Еще через несколько дней Витька захрипел и стал покашливать.

- Ничего, мы его малинкой отпоим, у меня еще малинка осталась сушеная, - говорила крестная. - А скоро полезет молодая крапива, щавель, мы ему щей зеленых наварим, и короста сойдет.

Потом дядя Сережа заметил:

- Что-то погрустнел наш Витька. Не заболел ли?

К вечеру парень вдруг запылал жаром. Решили - простыл на дороге. уложили его на горячую лежанку, напоили малиной.

Утром Анюта оставила ему еду на табуретке, наказала в сенцы не выскакивать босым и побежала в школу. В школе ей было тревожно, еле высидела два урока. Примчалась домой - все, что оставляла ему из еды, нетронуто. Чтобы Витька не съел хлеб и кашу - такого она не помнила.

Вот тут они испугались не на шутку. И мамка запричитала:

- А родненький мой сыночек, что ж нам с тобой делать?

Она вдруг очнулась и стала прежней. Побежала в Мокрое за фельдшеркой. И никого не застала, фельдшерка ушла куда-то в дальнюю деревню.

Тогда мать бросилась в контору и молила ради Христа позвонить в район, в больницу, чтобы прислали доктора. Секретарша Карпа ей сказала:

- Теть Саш, ты в своем уме? Твой парень простыл, так ему доктора вызванивать аж из района. Вечером или завтра зайдет фельдшерка, мы ей накажем.

Домой мать вернулась понурая, опустилась на лавку и долго сидела, пригорюнившись. Они ее боялись и расспрашивать, без вопросов все понятно.

Фельдшерку не дождались ни на другой, ни на третий день. Передала она с кем-то из мокровцев, что дома не сидит, вздохнуть некогда, как много больных. Заглянет как-нибудь на днях, когда будет в Козловке. Но толку от этого будет немного, потому что лекарств давно никаких нет, так что пускай обходятся своими средствами - поят малого травами и греют на печке.

Доня принесла стаканчик меда, дед Устин - баранку. Но Витька даже баранку, размоченную в молоке, есть не стал, на мед не глянул. Крестный пошел к Карпу просить лошадь, решили было везти парня в больницу на станцию. Но тут, как назло, после оттепели сильно подморозило и снова задул ошалелый ветрище. На улице даже дышать было трудно. Кот тут же залез в печурку, деревья жалобно нахохлились и поджали, как ручонки, голые ветки. По обледенелым дорогам ходили как слепые, осторожно шаркая лыковыми калошами.

Настя даже руками замахала:

- Не дам мучить парня! Пока довезете его по такому холоду, только растрясете и заморозите.

Ночью Анюта проснулась оттого, что ветер гулко ухал в стену хатки, словно боком толкал. Оконные стекла испуганно дзенькали в ответ. Мать сидела в изголовье Витькиной кровати и покачивалась из стороны в сторону, как заведенная. Мерцала лампадка в углу, и в ее тихом, уютном свете Анюта разглядела, что глаза у матери широко распахнуты. А в них - ни страха, ни боли, одна только безграничная покорность и усталость.

После этой ночи Витька прожил еще два дня. Только спал или бредил. Анюта пробовала поить его с ложечки, часами сидела рядом, дожидаясь, когда он придет в себя, откроет глаза, скажет что-нибудь.

Утром она пошла на дойку вместо матери, а когда вернулась часа через три, Витьки уже не было на свете. У стола сидели две старушки соседки, тихо переговаривались. Эти старушки смерть словно издалека чуяли. Покойник еще не успеет остыть - они тут как тут.

Анюта кинулась за занавеску в спаленку. Там на кровати лежал Витька со смиренно сложенными на груди руками. А возле него сидела в тихом безумии мамка. Одна из старушек быстро подставила для нее табуретку, ласково огладила ее по плечу, нашептала что-то утешительное.

До вечера то и дело хлопали двери, заходили соседи и родня. Ворвалась шумная, громкоголосая Настя, пала на колени у кровати и запричитала:

- А милая наша детынька! А что ж ты наделал! Какое ж ты нам горюшко учинив!

Женщины громко заплакали. Анюте захотелось убежать далеко-далеко, только бы не слышать.

Крестный и деды молча постояли у кровати, понуро свесив головы. Потом тихо поговорили, примерили на глаз и пошли во двор строгать гроб. Настя затопила печку, загремела ведрами. Покойник в воротах не стоит, но свое возьмет. Все были заняты делом: сдвигали столы под образами, грели воду.

- Саш, надо малого обмыть, - осторожно заглянула в спаленку крестная.

Но кума ее не слышала. Тогда бабы подняли мамку как куль и посадили на лежанку. Она не сопротивлялась. Анюте велели одежду подобрать и унесли Витьку к печке обмывать.

У них, младших, никогда не было ничего своего. В сундуке ждали и не дождались Ванькины рубашки и штаны. Теперь станут поджидать Домниных ребят. Анюта надолго задумалась над сундуком и выбрала почему-то не самую новую Ванькину рубашку с маленьким чернильным пятном на рукаве. Старший брат вспоминался ей именно в этой рубашке.

Обрядили Витьку и положили на стол под образами. Всю ночь просидели Анюта с матерью в изголовье. На лавке тихо гомонили бессонные старушки, на лежанке вздыхала и причитала крестная. "Богомоленная" бабка Дарья из Козловки до утра читала Псалтырь. Ее забыли позвать, но она все равно пришла, зажгла свечку, раскрыла свою толстую, таинственную книгу и начала "отчитывать".

Уже не раз приходилось Анюте слышать бабкино бормотание. Как ни старалась, понимала только отдельные слова. А тут вдруг помимо воли стали доходить до ее сознания целые фразы. Про райские селения, где обитают ушедшие. Там нет ни печалей, ни воздыханий и жизнь бесконечная. Нелегко поверить в такую жизнь, ведь все хорошее быстро кончается.

Мигала свечка, колебались плавные тени на потолке, бесконечно и монотонно читала бабка. И тогда в полудреме приоткрылся Анюте краешек этой жизни, не видной с земли. Ей не пригрезились райские селения, она не могла представить ничего, кроме Дубровки, Прилеп и Мокрого. Но она ясно увидела их большой уютный дом с распахнутым в майский вечер окном. За столом сидели бабуля с Витькой, Поля Жвычка, которая померла прошлой зимой, и кто-то из родни, которую Анюта или позабыла, или совсем не знала. С тех пор она уже никогда не сомневалась, что бесконечная, без печалей жизнь существует, и не боялась смерти.

Утром "божественная" старушка с Псалтырем ушла, вернулись с дойки бабы, и разговоры пошли обыденные. О том, что за эту неделю у них по деревням умерло пятеро детей да трое в Мокром. Тиф снова навалился. В первую мировую и в революцию тоже был тиф, вспомнили старушки, много людей мерло. Эта напасть словно следом за войнами ходит.

- Тиф еще бывает от тоски, - с таинственным видом поведала Настя. Витька у нас дюже затосковал: подай ему батьку, и все тут!

- Ай, не чепуши ты, Настя, от тоски еще никто на моей памяти не помирал, - вздохнула Домна.

Днем вдруг заявилась долгожданная фельдшерица. На нее покосились и как будто не заметили, кто пришел. А она с порога раскомандовалась:

- Вы к нему не подсаживайтесь так близко, это все же тиф. И хороните побыстрее, долго не держите.

Тут Настя как вскинулась на нее:

- Тиф, говоришь? А неделю назад определила простуду, прописала малинку и горячую печку. Сучка бесстыжая, даже не явилась, когда ее ждали, а теперь пригремела и указания дает, как хоронить! А ну, пошла вон из хаты, а то я тебя щас...

Настя схватила первое, что под руку попалось, - крышку от чугуна. Фельдшерица отступила к двери, а старушки ухватили Настю за подол.

- Малый наш на твоей совести, к тебе будет по ночам приходить! грохотала Настя.

- Я этого вам так не оставлю... Я на работе... - испуганно лепетала фельдшерка, но вдруг губы ее сморщились, и она плаксиво пожаловалась: - Вы же знаете, сколько у меня деревень, я дома не бываю, целыми днями на ногах.

- А что толку в твоей ходьбе! Люди так и мрут. Что ни день, то покойники, - перекрестилась Настя.

- А я не Бог, я всего лишь фельдшер. Это они сейчас спохватились нагнали врачей из района, машины послали по деревням, а неделю назад я была одна, как пенек, и лекарств никаких. Крутилась-крутилась - и никакого сочувствия, одни обиды да оскорбления.

Старушки, уже отворотившись от Насти, сочувственно кивали ей. Фельдшерка заплакала и кинулась вон из хаты. Пробежала под окнами, закрыв лицо руками.

- Ну чего ты развоевалась, - корили старушки Настю. - Она вон своего дитенка не спасла, а ты хочешь, чтоб она людей лечила. Когда есть, лекарства дает, в больницу направление выпишет - и то ладно.

Вспомнили, как у фельдшерки в войну умерла девочка. Погоревали, что нет теперь больницы в Мокром, перевели на станцию, и сделали станцию районом. Начальству виднее, но народ сильно мучается без больницы.

Настя в который раз поцеловала Витьку и горько заплакала. Глядя на нее, трудно было поверить, что полчаса назад она кричала и ругалась, и чуть не побила фельдшерицу крышкой. Такое теперь с ней часто случалось: вскипит вся, выплеснет досаду и злость - и зальется слезами.

Когда подъехал фургон с красным крестом, Настя сама помогала трем санитарам в грязных халатах таскать Витькину одежонку и матрас. Долго потом она спрашивала крестницу, что эти мужики делали в хате. Так и не смогла запомнить это слово - "дезинфекция", да и выговорить его.

Правду сказала фальдшерица: поехали машины по деревням. Сначала увозили больных в район. Потом стало так много тифозных, что открыли госпиталь в старой мокровской больнице. А летом, в самый разгар эпидемии, поставили в Мокром три большие армейские палатки. И все три битком набили народом.

Из Дубровки умерло тридцать человек, в Мокром полсотни. В дальних, глухих деревеньках, куда врачи не сразу добрались, как косой покосило. К осени тиф стал униматься. Но много же народу и вылечили. Ах, Витька, Витька, и угораздило же тебя первым повстречаться с этим Тифом! Анюта не сомневалась, что это произошло на дороге, когда Витька каждый день ходил встречать отца. Она так и видела: вот идет к их деревням черный, костлявый тиф и набредает прямо на Витьку.

Несмотря на запреты врачей, они и другую ночь оставили его дома, не успели проститься. Под утро на Анюту навалился дурманный, горячий сон, которым забываются только больные и очень несчастные люди. Очнувшись, она сразу же вспомнила: сегодня похороны.

Хоронили Витьку в сумеречный весенний день, который как ни старался с самого утра, так и не разыгрался и был похож на вечер. За деревней толпа поредела, но многие провожающие решили идти и до Мокрого: ребята из Витькиного класса, родня и соседи.

Когда прощались на кладбище, у открытого гроба, вдруг посыпалась на них с неба густая морось со снегом. Прежде чем поцеловать Витьку, Анюта смела с его лба и волос снежную крупу. И тут только поняла, что больше его не увидит наяву, только в памяти. Это в детстве ей казалось, что умирают немного не взаправду, что все ушедшие пребывают где-то рядом, наблюдают за ними и могут вот-вот явиться. Теперь-то она знала, что у них своя жизнь - вечная и до земной нет никакого дела.

На тихих, малолюдных поминках крестная мрачно и даже со злостью сказала:

- Я-то думала, что с моей кумы довольно будет, ан нет...

Домна строго на нее посмотрела, чуть ли не шикнула - молчи! Только позднее открылся Анюте смысл этого разговора.

Настя осталась у них ночевать, полезла на печку. А они с матерью легли на топчане, тесно прижавшись друг к дружке. С этого дня Анюта прилепилась навсегда к матери, а мать к ней. И никакая сила не могла их оторвать и разлучить. Уж как крестная с Любашей уговаривали и ругались, сколько слез было пролито, но Анюта повторяла упрямо:

- Нет, не могу я ее сейчас бросить!

Анюта в школе чуть подзадержалась из-за войны. Настя потом всю жизнь сокрушалась, что эта задержка порушила жизни ее крестнице, Танюшке и другим девкам. Они бы уже два года назад закончили учебу и мотанули куда-нибудь в город, на стройку завербовались - и прощай, Карп! Хитрый Карп уже лет с пятнадцати начал гонять "переростков" на работы, особенно летом, в уборочную.

То, что Анюта ходила с матерью на дойку, в расчет не принималось: это ее личное дело, помогает матери. Фроська-бригадирша с утра гнала подростков на работу, порой не отпускала до девяти вечера. Однажды Настя пришла прямо в поле выручать крестницу с подругами. Как она отчехвостила Фроську:

- Ты, Фрось, только по виду баба, а сердце у тебя волчиное, и ешь ты людей, как волчица. Сразу видно, что у тебя никогда не было детей, и замуж ты до войны не вышла, потому что жестокосердная...

Фроська, втянув голову в плечи, быстро зашагала прочь. Даже она боялась связываться с Настей, даже Карп с ней ничего не мог поделать. А крестная привела их домой и дома еще долго возмущалась и ругала Фроську: до войны была баба как баба, не чэтна - не въдна, а как поставили бригадиршей, испортилась.

- А что ты от нее хочешь? Ее поставили - она своей должности должна соответствовать? Должна! - размышлял крестный, хитро подмигивая Анюте.

- Человеком она должна быть прежде всего, вот кем!

- Ну, ты много захотела, чтобы и человеком быть, и при должности быть.

С тех пор Фроська боялась их задерживать дотемна, но все лето гоняла в поле. Анюта с девчонками и жали, и мешки таскали на себе. Бабы им говорили:

- Девки, что б мы без вас делали! Вот начнется скоро школа, мы останемся без своих работничков как раки на мели.

Особенно не любила Анюта жать, да еще в такое пекло, какое выпало на прошлый год. А выжинали помногу. жнешь-жнешь, аж искры в глазах. И стыдно отстать от других. И Фроська стоит над душой, не дает ни на минуту отлучиться, в тенечке полежать.

Бедная Танюшка однажды рухнула замертво, кровь пошла из носа. Отнесли ее в тенек, принесли из речки ведро холодной воды. Тут как раз Карп проезжал по своим владениям верхом на лошади. Сухонький такой, маленький был старичок, поэтому его и жара не брала. В любую погоду являлся в контору в суконном картузе и пиджаке.

- Слабенькая ты, Танюша, - посочувствовал Карп, глядя на них сверху вниз. - Скажу бухгалтеру, чтобы матери твоей выписал немного денег, пускай купит сахару, попоит тебя чайком. А работать все равно, девоньки, надо, кто же будет работать!

- Ах, Карпушка, ах, добрая душа! - издевалась Настя, когда вечером ей рассказали эту историю. - И всегда-то он, змей, с лаской, всегда с сочувствием, а потом обязательно скажет: а работать, бабоньки, все равно надо...

Но не все с Настей соглашались. Карпу многое прощали за его ласковость. Редко кто из бригадиров и конторских так разговаривал с народом. О районном начальстве и поминать нечего. Казалось бы, свой, деревенский, и месяца не пройдет, как на должность поставлен, а уже от спеси лопается, и приказывает сквозь зубы, и в глаза колхозникам не глядит.

Так постепенно втягивалась Анюта в колхозную работу. Карп бесцеремонно снимал их с занятий на срочные работы, на картошку и посевную. Учителя даже жаловались на него в район. И Анюте порой было досадно: она любила школу. Но после Витькиной смерти все изменилось.

Ее больше не тянуло в школу, наоборот - шла как из-под палки. Уроки только высиживала, ничего не слыша и не понимая. Спросит ее о чем-то учитель, она вздрогнет, промолчит или ответит невпопад. Ее жалели и ждали, что рассеянность сама по себе пройдет. Не проходила. И раз, и другой, встав поутру, Анюта отправлялась не в школу, а на ферму.

- Ты чего, доча, не на занятиях? - удивленно встречала ее мамка.

- Я, мам, не пойду. не хочу.

- А Божа мой! Что ты со мной делаешь, Анют! Последний год, ты ж у меня пятерышницей была!

И вправду, осталось каких-то два месяца доучиться, потом экзамены сдать и получить аттестат. Настя с крестным уже прикидывали, куда ее Любаша определит, по какой части - медицинской, педагогической или железнодорожной. Мать слушала и кивала. А тут вдруг встречает ее на улице учительница и говорит:

- Что же мы с ней делать будем, Александра Ивановна?

- Ой, меня когда так называют, у меня и руки и ноги отымаются.

- Но как же мне вас называть? - смеялась учительница.

Никому не призналась Анюта, даже матери, почему ей так тяжело в школе. Вот бегают по двору Витькины дружки. Они вырастут, долгая, должно быть, предстоит им жизнь. Вот его класс, и учитель его любимый прошел по коридору. Он всегда Витьку отличал и нахваливал. Парень так любил похвалы.

А на ферме время убегало быстро, голова пустая и бездумная, когда работаешь. Только однажды ночью вдруг проснулась Анюта и вдруг пронзительно и ясно осознала свое горе, и до самого утра горе ломало и корежило ее.

Чтобы не тревожить мать, Анюта обещала ей доходить в школу. И скрепя сердце доходила, как на тяжелую работу. В то лето много ее подруг разъехалось по городам. Сначала увезли вербовщики Лизку. Исполнилась ее мечта: вырваться, куда угодно вырваться из деревни. А Танюшку ее мать чуть ли не силком выпихнула из дому. Она правильно рассудила, что оттуда, из города, Танька больше им поможет, в колхозе все равно не платят. И Танюшка со слезами уехала в училище. Не хотелось ей в город, боялась она чужбины смертельно.

С лета Анюта постоянно стала ходить на ферму. Чтобы Фроська не гоняла, решили мать с Настей поставить ее дояркой. Так Анюта окончательно стала колхозницей. И место освободилось: Домна, словно подгадала, в июне вышла замуж за лесничего и уехала в Мокрое.

Свадьбы в те годы случались не так уж часто, поэтому про Домнино замужество говорили долго. Три года пробыла Доня вдовушкой. К ней и молодой парень подбивался с Козловки, но она выбрала пожилого вдовца лесничего. Как говорили бабы, не без умысла. Лесничий получал жалованье, а не сидел на трудоднях. И хозяйство у него было крепкое. Двое пасынков-подростков Домну не испугали.

Только уехала Доня, случилось еще одно важное событие. Любаша родила своего первенца. И назвала его Колей. Это было особенное, любимое имя в их семье. Не только из-за отца. Вместе с Богородицей и Спасителем жил у них в углу, на божнице, Николай Угодник, самый почитаемый деревенский святой. У бабушки Аринушки и отец был Николай, и старший брат, и сын.

Не успела Анюта дочитать известие о том, что в семействе появился еще один Коленька, как мать залилась слезами. Непонятно, радостными или горькими. Зашла Настя и с готовностью присоединилась поплакать. Почему-то эти слезы взволновали Анюту. Она улыбалась, а в глазах защипало.

Хорошо, что крестный вовремя появился с бутылкой Настиной "малиновой" и предложил отметить счастливое событие. Поздравили куму с первым внуком, а Анюту - с племянником.

- Ах, молодец Любашка! Она всю семью восстановит, слышишь, Сашка.

- И даже приумножит! - И крестный предложил за это новый тост.

- Ну и что ж, что они будут не Колобченковы, а Колесниковы, кровь-то все равно наша, - рассуждала крестная.

У нее давно слезы высохли. Они с дядей Сережей развеселились. И Анюта впервые за долгие годы чувствовала себя счастливой. Только мать все не унималась, плакала и плакала. Но напрасно Анюта тревожилась, это были благодатные слезы. Отплакавшись, мать как будто смягчилась, стала чаще с ними разговаривать, вспоминать про младенца Коленьку, которого неизвестно когда придется повидать. А так ей хотелось его увидеть, прямо пешком бы пошла в Калугу.

А через несколько дней крестная, любившая все таинственное, потихоньку от кумы позвала к себе Анюту. Та сразу поняла, что Насте не терпится сообщить ей новость.

- Полдеревни уже знает. и откуда проведали, нечистая сила? Так я решила первая тебе сказать, а то кто из девок ляпнет как обухом по голове. - и Настя вдруг погрустнела.

Анюта нетерпеливо ее выспрашивала:

- Ну не тяни, крестная.

Она сразу почуяла неладное.

- Ах, доча, кабы ты знала, что твоя мамка утворила, а моя дорогая кума! - складно, с причитанием начала Настя, а потом, как всегда, быстро, сбивчиво, путано рассказала...

Почти два года тому назад повезла кума молоко в Мокрое; как всегда, зашла на почту к Таське, своей подружке школьной, и Таська потихоньку отдала ей похоронку, значит, уговор между ними был, кума ее попросила, как будет разбирать почту, не отдавать конверт почтарке, а приберечь для нее.

Анюта все порывалась спросить, что за похоронка, на кого похоронка. Но языком не могла пошевелить.

- Доча, милая, что с тобой? - вдруг запнулась Настя.

- Я, крестная, сомлела, пойду прилягу.

И вот уже Анюта лежит на топчане за печкой, Настя рядом с ней примостилась на краю и не тараторит, а рассказывает тихо и грустно:

- Взяла она эту похоронку и швырь ее в печку, как будто не было ничего, бедная твоя мамка. А мы-то думаем-гадаем, что с ней такое - заболела, надорвалась, прямо обуглилась вся баба.

Но в их деревеньках ничего не утаишь. Может, Таська и обещала молчать, но как тут умолчишь. Сказала своим домашним, а те соседям. Как же обиделась Настя, когда узнала от чужих людей!

- А как же Ваня, крестная? На него ничего не было?

- Любаша с Толиком ищут. Столько писем написали. Твоя сестра кого хошь отыщет, только бы жив был.

Сначала Анюта не сомневалась, что оба они вернутся, потом не позволяла себе сомневаться. А все вокруг говорили: это же надо, из одной семьи сразу двое пропали, как сквозь землю провалились, ни весточки, ни похоронки, где ж им быть живым. И Анюта дрогнула, вера ее стала потихоньку убывать. Поэтому и разговор с крестной ее не насмерть подкосил, как подкосила два года назад похоронка ее мамку.

Ушла нестерпимая боль и при воспоминании о дедовых ямах. После того как крестный ей все правильно и толково объяснил:

- А на войне только так и хоронили. а как иначе? Все в земле лежат, и мы все в нее, матушку, ляжем. Ну и что ж, если одного отпоют, нарядят, в гроб положат, а через неделю забудут. Главное, чтобы помнили.

Анюта думала и день, и другой и согласилась с ним: в земле и в памяти, и в бесконечной жизни без печалей и воздыханий. Еще недавно она о смерти не могла думать без ужаса и отвращения и возмущалась, когда старухи говорили: Бог дал, Бог и взял. А теперь, кажется, примирилась со смертью окончательно.

Матери она ни словечка, ни полсловечка не сказала про похоронку. Настя надивиться на них не могла:

- Ну порода колобченковская, с чудинкою, я бы так не смогла. матушки мои родимые, молчат обе, как будто ничего и не было.

Сама-то она не раз и не два укорила куму. За то, что детей своих обделила, пенсию не получала из-за своей дури. Пенсия невелика, а все же на соль бы хватило и на горсть муки в мякину сыпануть. Кума отмалчивалась.

И вскоре пришлось Анюте с матерью ломать голову, где заработать живую копейку. Налоги надо платить - триста рублей в год. Без соли, керосина не проживешь. Соль на базаре - тридцать рублей стакан. Про одежду и не думали, радовались тому, что Любаша присылала с Толиком.

Самое страшное было в те годы - займы. Займами задушили. Приезжали уполномоченные из района, ходили по хатам и уговаривали подписаться то по случаю праздника, то еще к каким круглым датам. Народ прятался. Особенно опасались своего Карпа Василича, его хитрой ласковости. Нагрянет, бывало, на ферму с конторскими, соберет доярок в подсобку и не выпускает, пока не подпишет.

- Куда вы меня подписываете на пятьсот рублей? - ахнет бедная баба. - У меня дети разутые, раздетые.

- Никто тебя не заставляет, у тебя сознательность есть или нет? вкрадчиво увещевает Карп. - Ты жена фронтовика, он жизни своей не пожалел, а ты для родины жалеешь пятьсот рублей!

И вот уже все доярки горько плачут - и от его ласкового голоса, и от воспоминаний - о мужьях, сыновьях, братьях. И подписываются.

- Разбередит душу, потом пристыдит, потом припугнет, сатана! - ругалась Настя. - Домой баба придет, одумается: что я наделала! На одно доброе слово купилась. Много ли нам нужно: не лается, не дерется, много ли мы слышали добрых, человеческих слов?

Вот Доня молодец. Ничего не подписывала, только кукиш им показывала. Я, говорит, вдова, у меня двое детей на руках, это вы должны мне помогать, если по правде.

Счетовод переглянулась с Карпом:

- Во нахалка какая, ей государство пенсию платит на детей, а она еще помощи требует.

- Велика ли та пенсия? Сорок рублей, а буханка хлеба на базаре стоит пятьдесят, - не удержалась Настя.

- А ты бы, голубушка, помолчала, - сердито покосился на нее Карп. - Вот уж у кого язык воистину враг.

- А чего мне молчать? - не унималась Настя. - Друг или враг, а язык у меня есть, ни к кому за словом в карман не полезу, уж скажу так скажу, от души.

Карп Василич грустно вздохнул, посетовал и удалился прочь со своею свитою. А Настя послала ему вслед легкий матерок. С ужасом и восхищением смотрели на нее бабы: никого не боится, никто ее не переговорит, даже сладкоголосый Карп.

После каждого заема Настя ругала куму за то, что снова поддалась на уговоры.

- Сама не знаю, что со мной сделалось, какое-то затмение, оправдывалась кума. - Ума не приложу, как теперь заплатить и налоги, и заемы?

- Ум надо было раньше прикладывать, когда они тебя обрабатывали, сердилась Настя.

Но Анютина мать очень придумливая и, когда искала - всегда находила. Однажды вечером она им сказала:

- Я знаю, девки, как мне заработать, будет у нас своя копейка.

- Ну-ка, ну-ка? - недоверчиво посмеялась Настя.

Как-то Любаша привезла списанную железнодорожную шинель, обещала и еще добыть на складе. А за картошку можно и новые. Хлопу* льняного сколько хочешь бери в колхозе, бригадир сказал, все равно он никому не нужен.

- Буду шить бурки, - решила мамка. - Это сейчас самая ходовая обутка.

Оказывается, она уже давно приглядывалась на базаре: валенки и сапоги стоят почти тысячу рублей. Кто их купит? Народ приспособился шить стеганые бурки, на них плели лыковые калоши, а умельцы обшивали подошвы резиной.

Долго не думая, Анюта с матерью сшили пару бурок, потом другую. Получились культяпистые, но для себя, для Насти с крестным. Потом их бурки стали аккуратными, ладненькими. хорошо продавался товар - на базаре встать не давали. Ходили к ним даже из дальних деревень, слезно просили сшить поскорее. Часто не хватало материала. Любаша не успевала присылать старые шинели.

И пошло у них дело. Бывало, прибегут с утренней дойки, едва успеют наскоро перекусить - и мамка садится за машинку, Анюта кроит, стелет хлоп, настегивает. Вдвоем спорно работалось.

Зайдет Настя и напомнит: в это воскресенье надо бежать на базар, соль закончилась, без хлеба уже две недели сидим. Значит, после вечерней дойки они с матерью будут шить за полночь, чтобы сострочить пар десять к базару.

Работа была для них спасением. Эта работа заставляла забыть о себе. Раньше не успеешь коснуться головой подушки - горькие воспоминания обступают со всех сторон, тесно от них и не вырваться прочь. Но когда едва доносишь себя до постели и падаешь замертво, никакие дурные мысли не страшны.

Иногда поздно вечером, закончив свою работу, Анюта шла проведать Настю с крестным. Соседи тоже готовили к базару свой товар. Дядя Сережа плел ивовые корзины или, зажав коленями ручную мельницу, терпеливо скрежетал, водя крутелку то одной, то двумя руками. Анюта знала по себе, какая это надсадная работа: сидишь-сидишь часами, руки отваливаются, а муки набежит от силы с горсточку.

Настя терла картошку для закваски, дрожжей ведь не было.

- Вот хорошо, что надумала зайти, у меня рук на все не хватает. - и Настя бросалась к печке, из чугуна вываливала в дёжку дымящуюся картошку.

Сердито отворачиваясь от пахучего пара, Настя изо всех сил лупила в дёжку толкачом. Толкач хвыхал и глуховато постукивал о дно. Потом Анюта подлила в дёжку холодной воды, насыпала две горсти муки. Натерла картошку и в картошку сыпанула муки.

- Учись-учись самогоночку затирать, пригодится в жизни, - приговаривала крестная.

- Не слушай, доча, ничему хорошему она тебя не научит, - смеялся дядя Сережа.

- Поздно, крестненький! Я давно уже всему научилась и хоть завтра могу самогонку поставить, - хвалилась Анюта, размешивая тертую картошку с мукой.

- Да ну?

- Ну да! Вот сейчас приготовлю дрожжи, надо поставить их в теплое место, они быстро закиснут, запыхтят-запыхтят... А Насте в дёжку с картошкой надо подлить кипяточку, заварить - и пускай остывает. Потом туда дрожжи бух! И пусть работает. Отстоится, отработается, потом разлить по чугунам - и можно гнать.

- Молодец! - хвалила Настя. - Ставлю тебе по самогонке пятерку.

Анюта не раз видела, как гонят самогонку, но это уже неинтересно. Гнали ее по ночам, украдкой, в старых землянках. Всю ночь топились там печи, прели в печах чугуны, и по желобкам бежала самогонка, капая в кастрюлю. Настя за ночь прогоняла пять чугунов, с чугуна брала по два литра.

- А сколько муки надо, крестная? - выспрашивала любознательная Анюта.

- А чтоб хорошая получилась, надо на пять литров пять килограммов.

- У тебя хорошая, Настя, - от души хвалила Анюта. - Вся деревня говорит: у Насти как слеза, и опохмеляться не надо, никогда голова не болит.

Крестная на похвалы была не падкая, принимала похвалы как должное: да, хорош товар, не понесет она чем зря людей травить. В этом была немалая заслуга и дядь Сережи. Он, как инвалид, на колхозные работы не ходил, столярничал, плел корзины. Но особенно по весне сам Карп ему кланялся: "Помоги, Федотыч". Трактористов и механиков в колхозе осталось - по пальцам перечесть. Только им Карп выписывал на трудодни хорошую рожь. Остальным проросшую, никуда не годную.

Ребята пашут, а Федотыч старенькие трактора латает. Однажды полдня под грузовиком пролежал, а сделал. Легко ли ему, больному, на сырой земле валяться! А Настя как будто этого не понимает.

- Не обижайся, Сергунь, нынче тебе достанется только одна чекушечка, каждый раз подсчитывает она. - Хватит дружков своих поить. А у меня большие планы, хочу купить поросеночка, а в Прилепах у бабки овца окотилась, давно приглядываю пару ягнят. А как мне хочется, кабы ж вы знали, валенки себе свалять! На базаре дорого, а в Козловке дед валяет из своей шерсти, надо два килограмма.

Крестный вздохнет обиженно и поворчит:

- Ну ты раскатала губу, на твои мечты надо две бочки гнать - не перегнать.

Тут Анюта обязательно вмешается и напомнит, что, если б не дядь-Сережина ржица, не было б хорошей самогоночки, а довольствовалась бы Настя мутной сивухой. На это Настя раскричится, разобидится. Так они за вечер, бывало, несколько раз поругаются, поспорят и посмеются.

Хорошо, весело проходило у них время за работой. А вот базарные дни, когда женщины с утра уходили пристраивать свой товар, Анюта не любила. Еще вечером начинало ее лихорадить, от страха и беспокойства она не могла заснуть. Анюшечка Купренкова засветло барабанила в окно, как бы ее не забыли. Босиком бежали ей открывать.

Анюшечка самогонку не гнала, да и не с чего ей было. К базару она всю ночь со своими девками пекла картофельные лындики. На вокзале эти лепешки хорошо шли по рублю за штуку. И молоко в бутылках, и отварную картошку охотно брали проезжающие.

Потом подходила Рокочиха с ворохом лаптей и лыковых калош. У Рокочихи дед и дочки хорошо плели лапти, а потом приладились к буркам делать калоши и продавать по три рубля за пару. Пока собирались остальные торговщики, Анюшечка угощала всех своими лындиками. Удачные у нее получались лепешки высокие, рыхлые. "Два стакана муки подсыпала", - хвалилась Анюшечка.

Наконец все присаживались на дорожку, подхватывали свои узлы, корзины, короба - и отправлялись в темноту, в дальнюю дорогу. Быстро, сосредоточенно, с великой заботой на лицах - только бы повезло на этот раз. Чтобы все продать и благополучно вернуться. Чтобы не случилось облавы на базаре или еще какой беды.

Анюта с крестным провожали их до последней дубровской хаты и долго смотрели вслед своим коробейницам. А навьючились - выше головы! Особенно крестная: за ворохом корзин, двумя коробами с бутылками и Насти не видать.

Когда затихали голоса и звуки шагов, они с крестным отправлялись на ферму. Дядя Сережа чистил настилы, она доила и своих, и Настиных коров. И все время молилась за них, как бабка учила: "Да воскреснет Бог", Богородицу, "Живые в помощи".

Вот они уже прошли лес, зашагали заснеженным полем, приближаются к станции. Базары Анюта не любила, но многое бы отдала сейчас, чтобы услышать паровозный гудок. От его чудного утробного голоса ее сердечко, бывало, ошалеет и начинает ухать в такт колесам - ух, ух!

И несколько раз ей повезло: когда Карп давал лошадь, ее брали с собой на станцию. Настя так рассудила: на базаре продавать самогонку невыгодно дешево, а к поезду выносить опасно - патрули, милиция так и шныряют взад-вперед. Крестного они не трогали. Крестный с кем угодно мог договориться.

Карп Василич умел прижать своей твердой дланью, но умел и пожалеть вовремя - отпускал народ на базар. Потому что понимал, рыбья душа: без базара их деревни давно бы обнищали и не наскребли бы не только на займы, но и на налоги.

Поэтому они ранним летним утром катили на станцию. И уже издалека их встречал целый паровозный хор. Один маленький паровозик весело посвистывал, бегая по путям туда-сюда. Другой, пыхтя и скрежеща, с превеликими трудами преодолевал каждый метр и басил, басил... Анюта бы на них целый день глядела. Но все подались в здание вокзала, всегда казавшееся ей дворцом. Там в огромном зале ожидания сидели счастливцы, которые куда-то ехали. Они тоже внесли свои узлы, корзины и стали похожи на пассажиров.

Недолго пришлось им посидеть. Вскоре Настя заполошилась, похватала свои позвякивающие короба и поспешила на перрон. Там стоял крестный и беседовал с милиционерами. Один из них был свой, дрыновский парень. Здороваясь с крестным за руку, он одобрительно смеялся:

- Федотыч, тебя не узнать, ты сегодня какой-то публичный!

- Это потому что я сейчас разбогатею, - подмигнул дядя Сережа.

В гимнастерке с орденами, в военной фуражке и сапогах крестненький сразу стал выше ростом, значительней и важнее. Народу на перроне все прибавлялось, но даже в толпе он не мог затеряться, и все невольно на него поглядывали.

С минуты на минуту ждали прибытия самого главного поезда. К нему всегда торопились поспеть дубровцы с товаром. Даже громкоговоритель охрип от волнения, объявляя: "Москва - Берлин!" И вот он ворвался на станцию, все сметая на своем пути, этот столичный экспресс. При его появлении местные паровозики и локомотивы стушевались и замолкли. А голосище у него был Анюта даже закрыла ладонями уши и отступила вглубь, к привокзальному скверику, чтобы ее не сдуло, как былинку, или не затоптал народ, ринувшийся к вагонам.

И Настя засуетилась, засеменила к краю платформы, оставив крестного и корзины. Поезд еще не остановился, а уже на ходу спрыгнули военные и побежали к вокзалу. и наткнулись сначала на крестную.

- Тетка, у тебя есть? - кричали они.

- А чего вам надо? - хитро отвечала Настя.

И вот уже она ведет их к крестному, а крестный как заведенный повторяет:

- Как слеза, ребята, крепче спирта, на ржице и картошке сделана.

Его окружают плотным кольцом, звенят бутылки, Настя быстро принимает бумажки, отсчитывает сдачу. Анюшечку с ее лындиками чуть не сбили с ног. и молоко расхватали вмиг. Толпа с узлами ринулась к двум последним вагонам и атаковала их. Всего десять минут стоял поезд. Но Анюта успела подойти и украдкой коснуться его. Через день-другой он будет в Берлине, и ее прикосновение долетит туда. Заглянула Анюта и в окно. И таким уютом, загадочным и недоступным, повеяло из этого сумрачного купе, что у нее сладко заныло сердце.

Поезд нетерпеливо вздрогнул и через несколько мгновений унесся, как будто и не было его. Хороший поезд, несколько лет их подкармливал. Напоследок мелькнул хвост. Крестный небрежно махнул рукой:

- Общие вагоны. Доедут до Смоленска, Минска, а на границе их отчепют.

Перевели дух и пошли на базар, где Рокочиха продавала бурки, калоши и Настины корзины. Потом Анюта пригодилась, оставили ее стеречь телегу с лошадью, пока бабы бродили по базару, а Настя отправилась к своей подруге-буфетчице за пустыми бутылками. А крестный пропал куда-то с милиционерами.

Домой возвращались очень довольные, почти счастливые. Только крестный посмурнел. Он потом признался, что в первый раз ему было очень не по себе, как будто стыдно было. Они еще много раз ездили на станцию, и он постепенно привык и уже весело покрикивал: "Ребята, как слеза..."

А Настя всю дорогу ворчала. Все-то ее, сироту, обижали: буфетчице бутылку дай, милиционерам дай, скубэт со всех сторон, за год на поросенка не скопишь. Но бабы дружно вступились за Федотыча: как не угостить милиционеров! Зато со спокойной душой вышли к поезду и все продали. И катят они со всеми удобствами благодаря Федотычу, а без него добирались бы, как раньше, на одиннадцатом номере...

Далеко за деревней встречали их дети, и мамка поджидала у хаты. Анюта весело помахала ей издалека: все бурки проданы, а соль она нынче купила не по тридцать, а по двадцать пять рублей за стакан. То-то радость!

- Молодец Сашка! - нахваливали бабы. - Вот кому ни налоги, ни заемы не страшны.

И сглазили, наверное. Настя говорила, что все несчастья только от порчи и дурного глаза. Но мамка не верила в сглазы. Все новые и новые беды она встречала покорно, переживала терпеливо, как болезни, дурную погоду и прочие напасти. А беды у них, Колобченковых, не переводились.

4

С весны вдруг Суббоня стала плохо доиться. Иной раз и стакана не даст, придет с поля пустая. Еле выпоили теленка, последнего Суббониного теленка. Его надо было сдать на мясной налог. Но чтобы сдать, ты его выпои. Если на теленка не будет похож, его и не примут. А не примут - беги по деревне или на базар, покупай мясо и сдавай его за налог.

Настя и соседки давали им понемногу молока и одна тетка с Прилеп - за то, что обшивали ее с дочками. Сами они с матерью позабыли вкус молока, берегли теленку. Наконец кое-как выкормили его и сдали. С души камень свалился - по мясу отчитались. Но надо же еще сдавать молоко, триста литров в год наложено. А в конце года обязательно набавят еще сто - сто пятьдесят литров. Умри, а снеси!

Настя давно ругала куму:

- Что ты тянешь, сдавай ты ее поскорей! Корова старая, двенадцатым или тринадцатым теленком, знать? Отжила она свой коровий век, отдоилась.

Но мать все не решалась, словно чего-то ждала. Никто ее не понимал. Одна Анюта понимала, почему она долго не может заснуть по ночам и вдруг принимается жалобно причитать, глядя в потолок:

- С какой душой я ее поведу на бойню? Как я ей в глаза погляжу? Она вместе с нами померзла и наголодалась, дрова на себе возила, огороды пахала. Сколько пережила эта корова вместе с нами!

А для Анюты эта корова была последней живой памятью о довоенной жизни, о старом доме, о бабе Арине. Если б не проклятые налоги, пускай бы тихо доживала Суббоня, давала бы крынку молока, им с мамкой довольно. Такое они могли сказать только друг дружке, даже Настя бы засмеяла.

- Ты дождешься: не сдашь молоко, придут к тебе "толкачи", как к Анюшечке, - то и дело стращали мамку. - По трое, а то и впятером "толкачи" по хатам ходят, налоги выколачивают. Анюшечка рассказывала: "Пришли, стали у двери, глядят... А чего глядеть, у меня ничего нет, одни дети. Сундуки открыли, рылися повсюду, чего бы отобрать, - во звери какие!" Отберут и у тебя машинку, потом ничего не докажешь и не вернешь. На эту машинку давно уже кое-кто зубы точит...

- Без машинки нам не прожить, - испугалась мать. - И наконец решилась. Надо было вести корову в Мокрое, сдать на заготскот и получить справку. По этой справке с них тут же снимут налог по молоку. А на деньги, что за Суббоню дадут, можно будет купить хорошую телочку. В Прилепах одна бабка корову продает за четыреста пятьдесят рублей.

- Умные люди давно бы уже свели! - торопила Настя. - А вы все надеетесь, что ваша старушка получшеет и помолодеет.

Однажды утром они забратали Суббоню и отправились в Мокрое. Анюта провожала до леса, шла, положив ладонь Суббоне на спину, прощалась. Мамка снова собрала губы в ниточку; в стеклянные, ничего не видящие глаза не заглянуть.

Дальше нельзя было провожать: на ферме коровы заждались. В последний раз обняла Суббоню, припала щекой к бархатной шее. Пошли! Суббоня брела тяжело, вперевалочку, старушка горемычная. На повороте мотнула головой словно кивнула Анюте. Она все поняла, хоть и корова.

Не видя дороги, побрела Анюта на ферму. Весь день носила воду, доила, сгребала навоз, а думы только об одном. Вот как они отблагодарили свою Суббоньку. Сама бы она ни за что не смогла вести ее на убой. А мать стиснула зубы и повела. Что же делать, больше некому.

В заготконторе работала их большая родня, отцова племянница Зоя.

- Ну вот, Зойка тебе поможет, подскажет что, - напутствовала Настя. Там гляди в оба: жулик на жулике. Главное, чтоб не обсчитали тебя, когда поведут корову на весы.

- Зоенька мне поможет, - не сомневалась мать.

Недавно стала их Зойка большим начальником - бухгалтером заготскота. А до войны жила она с матерью и сестрами в Дубровке и нищету хлебала. Если бы не дядья и не баба Арина, сидели бы на одной пустой тюре. Потом их отец отправил Зою на курсы в район. Так она выбилась в люди.

- Пришла я туда и сразу к Зое в контору, корову оставила коло крыльца, - рассказывала им вечером мать. - Сидит она за столом одна, прямо как председатель, а вокруг нее роем народ, и кланяются ей, и в глаза заглядывают, и в ушко нашептывают. А она на них - ноль внимания, тока на счетах щелк, щелк и пишет в тетрадку. А морда кислая: дескать, покою не дают, задергали совсем. Я слезно прошу: "Зоечка, дочушка, ты ж погляди, чего они там навешают, сейчас будут взвешивать мою корову". Ни ответа ни привета, она на меня даже не глянула. Я обомлела. Ты ж помнишь, Настя, какая она была ласковая, простая в девушках?

- А того она была ласковая, что вы новое платье Любке шьете и Зоеньке такое же, а как же! А теперь с чего ей к тебе ластиться?

Анюта с Настей слушали и сначала не верили, не могли представить себе эту новую Зойку, начальницу. Ведь она своя, да еще какая близкая родня, даже похожа на батю.

- Вдруг как рассердилась, заверещала: "Выйдите все вон, а ты, тетка Сашка, не засти мне свет!" Я и правда у окошка стояла, - грустно улыбнулась мать. - Повернулась и пошла. Стою на крыльце и не узнаю ничего, ни двора, ни улицы. Ах, Зоя, Зоя, мне и так горько, а ты меня добила. Побрели мы с Суббоней на весы. А там такие коровки ледященькие, рядом с моей они как овцы. А навешали ей всего четыреста килограммов. Даже народ зашептался у весов: да в ней не меньше пятисот, что здорова корова. Я было заикнулась... Куда там! Слова не дали сказать: иди-иди, бабка. Сунули квитанцию и вытолкали. Повели мою Суббоню, а я все глядела ей вслед, и она на меня оборачивалась. Глаза у нее красные, плакала матушка моя.

- А коровы плачут, мам?

- Еще как, ревмя ревут, когда у них теленка отымают или на убой ведут. И я заревела и пошла с этой базы, гори она ярким огнем.

- Сколько же ты получила? - нетерпеливо перебила Настя.

- Четыреста рублей.

- О, это мало, Сашка, на эти деньги хорошую корову не купишь.

Но кума ее не слышала. Ей вдруг вспомнились бабы, которые ей встретились на дороге за Дрыновкой. Они украдкой подкосили для себя травы в кустах и теперь гребли, тревожно поглядывая по сторонам, не прихватил бы кто из начальства. Она слышала их тихий разговор, а потом посидела с ними на тенистой полянке, угостилась ключевой водой.

- Кто ж это такая идет, слезами заливается, горемычная?

- Это Сашка Колобченкова с Дубровки, Коли, председателя, женка, та, что выбросила в печку похоронку.

- Ой, я ее не узнала. Сашка была такая видная бабочка, а то вижу, какая-то старуха идет. Это у нее малый помер от тифа?

- У нее. Большой уже малый, четырнадцать годов, а старший на войне остался, ни похоронки, ни весточки не дождалась. А Коля Колобчёнок какой был мужик!

- Это золото был, а не мужик. Три года председательствовал до войны, давал по килограмму зерна на трудодень, и лен давал, и картошку. И даже мед. А нынче по сто грамм дадут отбросу, и то мы рады.

Они хвалили ее Колю не для того, чтобы ее утешить и сказать приятное. Довоенные времена казались самыми добрыми - сытыми и счастливыми, и отрадно было их повспоминать. Потом они простились, бабы погоревали над бедной Сашкой, перевязали потуже платки и снова замахали граблями.

- Мам, ну что ты опять задумалась! Не думай, не надо! Пойдем спать.

Анюта заставила ее очнуться, насильно увела в спаленку, уложила. Они обе намаялись за этот день, но долго не могли уснуть. Анюте не давала покоя мысль, что их Суббоньки уже нет на свете, забили, превратили их кормилицу в куски мяса. Вдруг раздался из темноты голос матери:

- Мне не столько жалко, Анют, сколько стыдно. Помнишь, как Варя Чижова переезжала к дочке? Я нанялась ее барахло перевезти на своей корове сундук, посуду, ризье всякое... Никогда мне так не хотелось умереть, как сегодня. Из последних сил живу, доскребаю остаточки. Сейчас бы мне прибраться и тебя освободить, только держу при себе, заедаю твой век.

Анюта даже привстала, услышав такие речи. Запротестовала. Не поехала она в город, потому что боится города, не по ней такая жизнь. Вспомнился недавний разговор. В Голодаевке повесилась молодушка. Бабы целый вечер обсуждали ее поступок. Одни жалели и завидовали: "Как хорошо, помучиться несколько минуток, а потом конец мучениям". Но мать на это сказала строго: "Большой грех! Надо дожить все, что отмерено, перетерпеть. Наша бабушка Аринушка говорила: жизнь моя была тяжелая, но я ее прожила..."

И правда, прошло несколько дней - смирились и с этой потерей, притерпелись и к этому горю. Но даже в самой невыносимой и безотрадной жизни бывают отдушинки, выпадают нечаянные радости. Пошла мать поглядеть корову в Прилепах. Потом собиралась завернуть в Козловку, там продавали хорошую телку-двухлетку.

Анюта без всякого интереса дожидалась ее возвращения. Новая корова была всего лишь необходимостью в хозяйстве, никогда уже не прикипит к ней сердце, как к старой. Она окучивала картошку на огороде, подняла голову и вдруг увидела их во дворе. Рядом с матерью грациозно вышагивала золотистая, как солнышко, с белыми пятнами телочка. У Анюты кубарем покатилось сердце. Она не помнила, как добежала до них, присела перед рыженькой на корточках, обхватила за шею:

- Мам, это же Суббонька!

- А за что ж я ее взяла, как ты думаешь? - отвечала мамка, ласково поглядывая на телочку. - Как увидела ее, так и вцепилась намертво. Знаешь, сколько за нее уполола? Четыреста пятьдесят рублей, как за взрослую корову, с ума сошла! Да еще обещала Вале Хоропольке бурки сшить. Еле уговорила ее. Валька кричала: "Сашка, отыди прочь, не буду я телку продавать, мы ее себе оставили!" Улестила ее деньгами. Анюта, что ты делаешь? Поглядите вы на дурочку! Облизала телку!

Телка тоже удивленно отшатывалась от Анюты, приседая, как заяц, на задние копытца.

- Мам, она будет Суббоней?

- Нет, дочь, она Понеда, поздно переназывать, ей второй год пошел со Сретенья.

Понеда. Быстро привыкла Анюта к этому имени. Долго жила у них эта корова, так похожая на Суббоню. Анюта втайне подумывала, что из состарившейся, замученной Суббони душа переселилась в молодую красавицу Понеду. Так и ее душенька после смерти, может быть, отлетит в другую жизнь.

Дубровцев и прилеповцев давно пугали большаком: скоро большак мимо Козловки потянут, замучают, станут то и дело гонять на работы. Наконец большая дорога подползла к их деревушкам. Началась непривычно шумная жизнь. Урчали на проселках грузовики со щебнем, прогоняя на обочину одинокие подводы. По хатам расселили рабочих, а в школах - студентов из Калуги и Москвы. Много народу согнали на эту дорогу, как в сорок первом на окопы.

Это случилось в июне, ближе к вечеру. Анюта запомнила день и час. Она вернулась с вечерней дойки, умылась, надела бабкино темно-синее платье. Платье было будничное, но аккуратное, не по двору ходить, а по деревне. У Анюты был очень богатый по деревенским меркам гардероб, одних затрапезных платьев с полдюжины. А недавно Любаша отдала ей новое крепдешиновое платье, в которое после родов перестала влезать.

Конечно, если бы Анюта знала, что в тот вечер повстречается с ним, она бы надела это платье - "с воланами", как говорила сестра, окая и растягивая слово. Но она не знала и не чуяла, даже не причесалась как следует, а просто заплела косу и заторопилась к Насте. У Насти гостили внучки, девчушки двенадцати и девяти лет. Анюту просили их опекать, водить на речку, в лес по ягоды. И было ей с этими девочками проще и веселей, чем с ровесницами и молодыми доярками. Маша и Зинка, ее подружки, давно заневестились, бегали на танцы в Козловку и даже в Мокрое. Звали ее: пойдем, Анютка. Она раз-другой сходила. Сидела как примерзшая в углу, смотрела на танцующих, грустила под гармошку. И не было ей ни весело, ни скучно. И не понимала она, почему горят глаза у Зинки, почему хохочет и на себя не похожа Маша. Одно она понимала: что в ней самой что-то не так. а ей хотелось быть как все: плясать, петь озорные частушки. Ни один парень ей не нравился, ни один ничего не говорил ни уму, ни сердцу.

И в клуб она особенно не стремилась, всегда чувствуя себя в сторонке от чужого веселья. И в тот день не пошла, хотя было воскресенье, а решила с девчушками навестить Домну и повидать своего крестничка Федю. Домна теперь редко наезжала к своим, жила в лесничестве как на глухом хуторе.

Еще издалека возле конторы она заметила парня и девушку. Они топтались на одном месте и беспомощно оглядывались, но вокруг не было ни души. Сначала Анюта с любопытством оглядела девушку: белые носочки, штапельный сарафан на узких лямочках. Сама бы она постыдилась такой надеть. Деревенское солнце еще не успело пропечь белое, сдобное лицо горожаночки в обрамлении смешной, непривычной панамки. Больше ничего интересного Анюта в чужачке не приметила.

Зато парня как будто узнала после долгой разлуки. Где, когда могла она видеть раньше это смуглое, тонкой кисточкой выписанное лицо с нежной, как у младенца, кожей? Его темные глаза светили в мир мягким, теплым светом. Это ласковое тепло от его взгляда Анюта сразу почувствовала на себе, пока он шел в их сторону легкой, стремительной походкой. Он с улыбкой смотрел на нее, поклонился и сказал:

- Милые барышни, помогите нам выйти к Козловке, полчаса плутаем, не можем отыскать тропинку.

"Милые барышни" застыли, разинув на него глаза. Почему-то вспомнилось Анюте, как на прошлой неделе прямо у фермы их с Машей окликнул какой-то чужой мужик: "Эй, девки, где тут живет Никуленков Андрей?" И они ему указали: "Иди, дядь, все прямо и прямо до мостика, а там по левой стороне будет третий дом, с крылечком и петухом". Дядька, буркнув им что-то вроде благодарности, пошел себе искать Никуленкова, кладовщика.

Откуда же им было знать, что чужие люди могут встречаться и расходиться по-другому? Что большого труда не составит сказать ласковое слово - "милые барышни" - просто за так, даже зная, что не увидишь человека никогда?

Первыми опомнились девчушки и стали хором объяснять, как пройти к Козловке. Они с таким жаром объясняли, чуть ли не за руку его взяли и повели на пригорок, с которого видна была дорога. Анюта молча плелась вслед. Ведь за конторой есть тропка, по этой тропке вдвое ближе. Девчонки этого и не знали. А она словно онемела, как всегда при чужих людях и в самые важные моменты жизни. Немтырь проклятый, ругала она себя. И наконец решилась...

- Вы, наверное, по тропке сюда пришли, а потом потеряли, - выговорила она не своим голосом. - Эта тропка, пока не выйдешь на нее, под ногами не покажется.

Анюта повернулась и решительно зашагала в другую сторону. Они все покорно потянулись за ней. Он догнал ее и какое-то время шел рядом, плечом к плечу. Склонив к ней голову, о чем-то спрашивал и ласково заглядывал в глаза. И она отвечала, сама удивляясь собственной смелости и тому, что способна связать несколько слов.

Когда прощались на этой самой лукавой тропке, он снова поклонился и поблагодарил. Ушли! На ходу он обернулся. А она потом долго раздумывала и спрашивала себя с надеждой: почему это он обернулся, ведь мог бы и не оборачиваться?

Его синяя в клетку рубашка долго маячила на лугу. Как эта синяя рубашка шла к его смуглому лицу! Анюта сразу поняла: что-то с ней произошло, но что именно, не понимала. Девчонкам отвечала невпопад. Когда Домна посадила их чай пить, она вылила стакан себе на колени.

- Ты какая-то глумная сегодня, Анютка, - посмеялась над ней бабка, а Домна поглядела сочувственно.

Как ей хотелось поскорее сбыть девчонок с рук и остаться одной! Мать носила воду с речки, поливала огород. Но Анюта, вместо того чтобы помочь, кинулась в хату и долго сидела у окна с огрызком зеркала в руках. Разглядывала свое лицо очень внимательно, подмечала каждую черточку, но так и не составила ясного впечатления - хороша она или дурна.

Настя с крестным, Доня, Танюшка, Маша и кое-кто еще говаривали, что она очень симпатичная. Хотелось бы верить. Но как тут поверишь, если беспристрастное зеркало отражало чье-то унылое, выцветшее лицо! Глаза, может быть, и вправду ничего, огромные, прозрачно-зеленые. Домна говорит, как у русалки, загадочные. И ничего в них нет загадочного. Разве можно им всем верить? Они просто жалеючи ее нахваливали.

Анюта почти не обратила внимания на студентку в панаме. И вдруг вспомнила ее взгляд. Эта барышня смотрела на нее с любопытством, как на диковинное создание, и с затаенной насмешкой. Анюта тоже попыталась взглянуть на себя со стороны, большого зеркала не было. Представила худую, нескладную девку в длинном старушечьем платье - и ахнула.

Уже длинный июньский день насупился и засумерничал, а она все сидела и горевала. Скрестила руки на столе и уронила на них голову.

С тех пор Анюта забыла, что такое душевный покой. То и дело накатывали на нее беспричинная тоска и тревога. Если бы ей сказали, что это любовь, она бы возмутилась. Она прочитала столько романов и о любви знала все. Конечно, влюбленные страдают и мучаются, но эти страдания обязательно сменяются радостью и счастьем.

У нее же все было не так. На другой день она весь вечер таскала воду из реки, поливала огород. Устала, присела на бережку, и тут же одолели думы все грустные, нерадостные. Ярко сияло и не собиралось закатываться летнее солнце. И вдруг вместе с его лучами сквозь густую листву ракитки хлынул дождик. Быстро прошумел и умчался.

Анюта смотрела и смеялась - вот чудо-то! Этот дождь с солнцем как будто окатил ее беспричинной радостью. Быстро и весело уносилась их маленькая речка, временами превращаясь в ручеек. На мелководье и камнях ручеек журчал и пузырился, играли и мельтешили на его поверхности солнечные блики. С его течением умчались и Анютины тяжелые думы.

Она сама дивилась таким быстрым и непонятным переменам в своем настроении. А причина была в том, что душа ее проснулась от спячки и ожила. Раньше она и не знала, что такое - живая душа. А теперь, едва глаза откроет, уже радуется - то ли летнему солнечному утру, то ли неизвестно чему. Потом погрустит, попечалится и за любой работой мечтает.

Как хорошо, что их с Машей поставили в телятник. С телятами жизнь намного легче стала: только убраться да покормить малышню, и руки больше не болели по ночам.

В субботу Анюта примчалась из телятника на час раньше обычного. Крестный уже вытопил баню. Вымылась, достала выглаженное платье, уложила еще чуть влажные косы венком на голове. Потом подумала - скрутила узлом на затылке.

Мать устало переступила через порог и удивленно воззрилась на нее. Было чему удивиться. Анюта даже не заметила ее появления. Глядя в зеркальце, старательно мазала губы и брови постным маслом.

- Мам, понюхай, не пахнет от меня телятами? - спросила она, убегая.

- Телятами - нет, а ландышем вовсю, - улыбнулась мамка.

По дороге в клуб собралась целая толпа. В Прилепах присоединился к ним Васька-сосед с ребятами. Васька скоро уходит в армию, а потом, говорит, домой не вернется. Поэтому Анюта посмотрела на него с интересом. Сама она решила за эти дни, что уедет обязательно.

Настя уже не раз примеривалась к соседу как к жениху для крестницы:

- Парень работный, у матери голова не болит ни за дрова, ни за сено. Учительнице забор поставил, копейку заработал. Тебе повезет, Нюрка, если он тебе достанется.

- "Работный, работный!" - передразнивала Анюта. - У вас других похвал нету. Нескладеха он и дичок.

- Не говоркуй, - тут же согласилась крестная. - И не надо! Пускай работает руками, а не языком.

Вот такого ей женишка сватают, с улыбкой думала Анюта, глядя в сутулую Васькину спину. Каждый день на танцы бегает - и в Козловку, и в Мокрое - и целый вечер только светит из углов глазами или подпирает столбики на крыльце. Хороший он парень, очень замечательный, но уж больно свой, обыденный.

Завидев первые хаты, немного отстали от своих. Анюта сняла тапочки, Маша ботинки, переобулись в хорошие туфли. Что бы она делала без Любаши! Туфли ей были великоваты, но это пустяки, зато на каблуках, с перепоночками и блестящими пуговками.

Раньше Анюта ходила в клуб ради кино или за компанию с девчатами, а в эту субботу летела на танцы, душа горела! На ступеньках на минуту ослепла и оглохла от волнения: вот сейчас, может быть, увидит его, своего незнакомца.

Но, переступив порог, она не стала таращить глаза по сторонам и выглядывать его. Вошли степенно, сели на лавку у стены, не торопясь огляделись. Народу - ступить негде, больше половины чужие. Дня не проходит, чтобы не пригнали новую партию студентов и рабочих из города.

Городские сразу завели новую моду: они не плясали, как местные, а именно танцевали, кружились парочками под патефон. Девчонкам очень нравилось это плавное кружение, надоело все под гармошку или балалайку. Но деревенские привычки время от времени брали верх. Ударяла гармошка, и все сходились в круг поплясать. Или приходил Сеня дрыновский со своей балалайкой. Все любили слушать, как складно он тренькает, а девки наперебой "страдали" под его балалайку.

Студенты Анюте очень нравились, а Маша с Зинкой говорили:

- Воображалистые очень, особенно девчата.

Да, было немного. С первого вечера они вели себя в клубе как у себя дома, шутили, озорничали. И оттого, что на них были устремлены десятки жадных взглядов, студенты особенно громко переговаривались, заглушая патефон, и веселость их была немного ненастоящей, взбудораженной.

Но очень скоро хозяева и гости привыкли друг к другу, перемешались, и все пошло по-другому. Парни-студенты танцевали с деревенскими девчонками и даже выходили в круг и пели частушки.

Анюту пригласил один калужский, Саша. Нежно и осторожно обнял, повел ее в вальсе и вкрадчиво приговаривал:

- Никак не мог вспомнить, кого вы мне напоминаете, Аня. Знаете кого? Артистку Серову.

Еще бы Анюта не знала эту артистку! Кто же ее не знал! Она смотрела в лоб своему говорливому партнеру, но не видела его. Украдкой, краешком взгляда она в который раз обшаривала клуб, но его не было. Разве она могла его не заметить или не узнать?

- только у вас коса, а у Серовой короткие волосы, - нашептывал Саша ей на ухо.

Когда она шла в клуб, то ни минуты не сомневалась, что сегодня же его встретит. Поэтому разочарование было оглушительным. Захотелось тут же повернуться и сбежать домой. Толпа танцующих, хохочущих и слоняющихся из угла в угол превратилась в однообразную, неразличимую массу, клуб опустел.

Но вскоре Анюта сама себя утешила. Какая нетерпеливая: вынь ей да положь, сегодня же мечтала его повидать. А может быть, он только завтра появится? А может быть, их отряд поселили в Мокром? Козловские девчата им говорили, что студенты устраивают свои вечеринки в школе и в клуб не ходят. Так она себя обнадежила и приготовилась ждать. Не может такого быть, чтобы люди жили в соседних деревнях и ни разу не повстречались!

Тут гармошка как взыграла и задавила патефон. Сеня-балалаечник тоже в углу побренькивал. Быстро образовался круг, и стали по очереди в него влетать дубровские, козловские, прилеповские девки. Наперебой - кто кого перепоет, кто кого перепляшет.

Дощатый пол грохотал и жалобно ухал.

- Проломите половицы, кобылы! - кричал Сережка Удаленок. - До чего здоровы девки в Козлах!

И тоже выскакивал в круг и кричал разухабистую припевку. Он только такие и знал. Потом Удаленок спасался во дворе, потому что козловские девки хлестали его по спине и голове косынками, а дрыновские защищали своего Сергуню и прятали за спинами.

Студенты хохотали, кто от души, а кто с насмешкой. Анюте было стыдно за каждую "скоромную" частушку: ладно когда сами с собой озорничают, но при чужих бы постеснялись выставлять себя дикарями. Прав был Удаленок: по сравнению с лихими козловскими девками дубровские девушки умели себя на людях держать. В круг не врывались, а вплывали и припевочки запевали любовные, грустные или веселые.

За Верочкой Никуленковой, лучшей песельницей, пошла Маша, потом Катя Краюшкина. Настала очередь Анюты, стали ее подталкивать в круг. Еще недавно она ни за что бы не решилась, забилась бы в угол, на лавку. А тут вдруг, недолго думая, перебросила косынку через плечо, повернулась на каблуках и легко вошла в круг.

Она спела одну из своих любимых припевок. А нравились ей грустные, "жизненные" песни и частушки. Такие, чтобы все сердечко выболело от этих припевок.

Отшумели в поле ветры,

Отлетали комары,

Отходил Ванька к Танюшке,

Отскрипели сапоги.

Ее чистый голосок прозвенел, как стеклянный. Напоследок Анюта мелко подробила каблуками и полетела из круга. С колотящимся сердцем, гордая своей смелостью, присела на лавку и тут поймала Васькин взгляд. И глаза его тут же воровато убежали в сторону.

Домой возвращались после полуночи. Катя Краюшкина, дурачась и перевирая слова, громко распевала: "Когда на зорьку ушибнуло, я возверталася домой". Катюхе уже двадцать пять лет, а по виду она совсем девчонка и бегает вовсю на танцы. Бабы ее жалеют и между собой поговаривают, что, скорее всего, не видать Катьке жениха и останется она из-за войны в вековушках. Но Анюте в это не верилось: уж больно хорош у Кати характер, веселый и беззаботный. Таких людей все любят, они нигде не бывают лишними.

Вот уже и до поворота дошли, и дрыновские, простившись, отправились в свою деревню. Долго еще слышался голосок Сенькиной балалайки и "страдания" дрыновских девчонок.

Ох, от страданья от лихого

Нет лекарства никакого.

Дрыновка деревня бедная, у них нету ни одной гармошки. Но Сенька-балалаечник стоит любого гармониста. Крестный как его нахваливал: "Это же самородок! Сам от себя научился играть и на гармошке, и на балалайке, на чем хошь сыграет. Даже на расческе. И до слез доведет. Такие раз в сто лет родятся, его бы послать учиться".

Но и без дрыновских шуму и веселья не убавилось. Маша одну за другой заводила песни, да так громко, что прилеповские собаки ошалели.

Давно Анюта так не хохотала. И частушки запевала по очереди с девчонками. А сердечко ее грустило. Милые барышни... И в глазах стояла синяя рубашка. Она уговорила своих дубровских идти завтра в Мокрое на танцы. Только бы ей не выдать себя, когда они столкнутся лицом к лицу...

Засыпая, Анюта вдруг поняла, как бессознательно и бесчувственно она раньше жила. День за днем - как страницы переворачивала в книге о чужой, неинтересной жизни. Почему же теперь она так остро чувствовала каждое мгновение?

Она ходила на танцы не только в субботу и воскресенье, но и в будние дни. Каждый раз на пороге клуба ее щеки горели, разум мутился от волнения. Но ни через неделю, ни через две они не встретились. А нетерпение первой влюбленности с каждым днем росло и упрямо требовало своего - видеть его, хотя бы мельком, хотя бы издалека.

Удивительную перемену в Анюте тут же заметили близкие.

- Не появился ли женишок какой? - радостно вопрошала крестная. - Может, она с Васькой ухажерится?

Так они с кумой думали-гадали. Им очень хотелось, чтобы с Васькой. Но когда спросили у Анютки, она только рассмеялась в ответ и капризно передернула плечом. И ужимочки эти новые, ранее невиданные, отметили за ней крестная с матерью. А уж как она намывалась каждый день, прихорашивалась, танцевала перед зеркалом!

Крестная осторожно выспрашивала-выведывала у Маши, Зиночки и девчонок с фермы: ведь они вместе бегали на танцы, не могли не знать, кто зазнобил ихней Нюрке сердечко. Одна Маша не удержалась и разболтала Насте, что Анютка танцует со студентом из Калуги Сашей. Он даже один раз провожал их до Прилеп и ей все на ухо напевал, что она будто бы похожа на артистку Валентину Серову и на ангела с картины какого-то художника, забыла фамилию, не нашего, итальянского.

- Студент! - сразу встревожилась мать. - Это очень, очень плохо, Настя. Это одно баловство, только заклумит ей головушку.

- Про артистку это правда, и Сережка мой согласен, что похожа она на Серову, - с удовольствием подтвердила Настя. - Но зря ты, кума, горюешь, на артистку наша Нюрка не купится. На ангела она, может, и купилась бы...

К концу лета начал потихоньку угасать лихорадочный, счастливый жар, в котором Анюта прожила два месяца. Все чаще уныние, а за унынием и тоска стали одолевать. Скорее всего, он живет в школе и на танцы не ходит. Но в школу она ни за что не пойдет, и помочь ей может только случайность. А случайность не помогала. И Анюта смирилась: давно она догадалась, что несчастливой задалась. На всех счастья не хватит, кого-то придется и обделить.

Бабы на ферме смеялись: пока дорогу тянули, весело пожили наши девки, теперь долго вспоминать будут. А Настя с любопытством поглядывала на крестницу: не страдает ли она по своему Сашке. Но Анюта была спокойной и безучастной. Даже слишком безучастной, как будто погасла после отъезда строителей.

Всколыхнула, разворотила ее эта странная любовь, но не сбылась. Поболело, поныло сердечко и перестало.

Любаша так распланировала Анюткину жизнь: поработает год-другой проводницей, потом - училище, железнодорожное или педагогическое. А если Карп заупрямится, Толикова сестра сделает справку из туберкулезного диспансера. Перед этой справкой никто не устоит.

Тихий, ласковый старичок Карп устоял и перед справкой, и перед Любкиной энергией. Он вызвал Анюту с матерью в контору и долго жаловался на обстоятельства. А обстоятельства были таковы. Когда большак потянули дальше и деревни перестали гонять на дорожные работы, тут же навалились лесозаготовки. На их куст наложили несколько тысяч кубов планового леса. Эти кубы разделили по дворам - и, будь добр, выполняй государственный план.

- Что ни день, то новые разнарядки: пять человек отправь на строительство кирпичного завода, пятнадцать человек - в лес. За год сорок человек уехали в ФЗО. Тянут-тянут из деревни, как из дойной коровы. Не всем же по городам жить, кто-то должен и в деревне! Где я возьму людей?

Карп Василич разволновался, словно задели самую больную его струну. И Анюте стало совестно. В самом деле, чем она лучше других? Но мамка все же робко вставила:

- Карп Василич, ты посмотри на нее, какой она лесовщик, что она в лесу наработает?

Карп посмотрел на Анюту и остался доволен:

- А что? Она девушка здоровая, только хрупкого сложения. Ты не бойся, Сашка, там ей дадут работу полегче, сучья обрубать или на кухне.

И уже после этого душевного разговора Карп на прощание обещал твердо, что справка не поможет, не отпустит он Анютку и со справкой, пока на лесозаготовки гоняют. Потом, ближе к лету, видно будет. Что именно видно, он не сказал.

Но Любаша не сдавалась. Через неделю уже прислала весточку с одной мокровской знакомой. Вот что сестрица надумала. Их сосед, хороший парень, инвалидом с войны пришел, согласился жениться на Анютке, не по-настоящему, а понарошку, чтобы только вызволить девку из колхоза. На один день приедет она в Калугу, распишется с парнем, а к вечеру уже вернется со свидетельством о браке. Помашет этой бумажкой у Карпа перед носом: прощай, Карпушка, прощайте, лесозаготовки и телятник!

Насте эта затея очень понравилась:

- ну Любанька! До чего придумливая девка! Чего вы кукситесь? - ругала она куму и крестницу. - Это же не в церкви перед аналоем стоять. Пошел записался, через полгода отписался, как будто и женатым не был. Сейчас многие так делают. Вон в Козловке Таська Чугунова так сбежала из колхоза, батька ти две, ти три тысячи отдал жениху, а этот парень, видно, без денег, по доброте душевной...

- Узнают про такое дело, могут засудить, - испуганно говорила мамка.

- Да кто ж докажет, ты попробуй докажи! - хохотала Настя.

Как им не по душе была эта свадьба! Любаша даже не написала, как парня зовут. Наверное, по осторожности. Они, как пуганые вороны, боялись каждого куста, а тут такое непривычное, страшноватое дело. Мало ли что? Анюта решила подождать до весны, раз Карп Василич обещал...

В первый раз они пробыли на лесозаготовках недолго, с месяц. Пригнали их под Песочню, в самые лесные дебри. И как им повезло! Хозяйка попалась хорошая и хатка теплая. Встали они вчетвером на постой к этой бабке, вечером собирались укладываться спать прямо на полу. А она им вдруг и говорит:

- Что ж вы, девки, будете спать на мосту! Вы ж смерзнете. Сейчас мы что-нибудь сообразим.

Настелила им на полатях мешков, дерюг, а сверху прикрыла тулупами. И они хорошо спали, в тепле, а под ними шуршала и тихо вздыхала больная овечка. Утром встали, а бабушка уже топит печку, варит им чугун картошки: ешьте, девки, вволю картох, картох у меня много.

Они получали паек - триста граммов хлеба на день. Маше с Зинкой не хватало этого пайка, они девки здоровые и вечно ходили голодными. Поэтому старались сделать две нормы за день. Выработают две нормы - им дадут по шестьсот граммов хлебушка, они наедятся досыта. А норма была четыре куба в день. Анюта молила Бога, чтоб помог ей осилить одну норму, о двух и не задумывалась.

Хлеба ей хватало. Вечером она аккуратно делила пайку на три части. К бабкиной картошке девчонки жарили сковородку сала. Всем им из дому дали по куску сала. В обед привозили на делянку похлебку. Вот с этой казенной похлебочки можно было ноги протянуть: одна вода, за каждой крупинкой гоняйся с дубинкой. Ну а вечером опять картошка. Анюта заскучала по мамкиным щам и молоку.

Вместе с ребятами-подростками ее поставили на легкую работу - сучья обрубать. С утра до вечера тюкала она топором, до головокружения, до серебряных искр в глазах. Время от времени поднимала голову и видела одну и ту же картину: сосны и ели в белых сугробах. Их заснеженные лапы даже по ночам ей снились. Ей уже стало казаться, что ничего, кроме леса, она не видела в жизни, и родилась здесь, под елкой, и останется навсегда, и присыплет ее снежком.

Пока не пришло отупение от усталости, Анюта любила утренний, нетронутый, не взбудораженный порубщиками лес. Когда он еще жил сам в себе, своей чуткой лесной жизнью. И его лесная душа витала повсюду - над верхушками красавиц сосен и под лапками молоденьких елок.

Но вот врывались они, дикие орды завоевателей. И к вечеру на развороченном снегу валялись обкорнанные столбы, а пышные ветви, еще недавно мягко реявшие над головой, летели в костер или затаптывались в буреломе. И вместо леса оставалась на земле голая, безобразная плешь.

На другой день они губили еще один кусочек леса, покорно ложившийся под топор. В первые дни Анюта чувствовала себя как на бойне, потом привыкла. Ведь без леса нельзя жить - надо строить дома, топить печки, убеждала она себя. Конечно, лес живой и, наверное, страдает. Но мало ли живых тварей убивает человек себе на пропитание. А болезни, войны и прочие напасти губят тысячи людей. И все это сами люди принимают покорно и равнодушно, как обыкновенное течение жизни.

Этими детскими, глупыми мыслями Анюта ни с кем не решилась бы поделиться. Некому было и пожаловаться, что ее заставляют участвовать в этом. Давно она ничему так не радовалась, как последнему дню в лесу. Они собрали свои котомочки, попрощались с бабушкой и, счастливые, зашагали на станцию. Целых двадцать километров отмахали как ни в чем не бывало - домой ведь шли! Думали, все, отработали свое, хватит с них леса.

Оказалось - это было только начало. В марте их снова отправили на лесозаготовки, на этот раз сказали - до самого лета. Анюта затосковала. так не хотелось из дому уезжать, но кто ее спрашивал! По той же дороге снова брели они на станцию, невеселые, смурные. Уже пригревало солнышко и "ушибнуло" на весну, как пелось в песне, но не было у них весеннего настроения, беспричинной радости, молодых надежд. И разговоры все тянулись унылые, безрадостные.

Катя Краюшкина долго терпела, но летом собралась уезжать окончательно: вербовщик из-под Фаянсовой звал на железную дорогу, там новую ветку тянут к Москве.

- Да ты что? На железку ни за что не вербуйся, - отговаривала Зина. Девки пишут, пешком бы домой убегли, да не пускают: работа убийственная, и шпалы на себе таскают, и бревна ворочают, а вечером придут с работы в общежитие - пожрать нечего, дома хоть картошки вволю, а там и картошек нету.

- Хуже, чем у нас, девочки мои, нигде не будет, - со спокойной обреченностью отвечала Катя. - Вы думаете, я бы куда настрополилась, если б Карп хоть чуть платил на трудодни? Я до того пообносилась - стыдно сказать! Ни одежонки, ни обутки, скоро босиком побегу.

На станции, пока дожидались пригородного поезда, подошел московский, и посыпались на перрон веселые, нарядные женщины из какой-то другой, неведомой им жизни. Они лопотали, приценивались к деревенской снеди, молоку и лепешкам и рассеянно поглядывали на них, оборванок.

Анюте захотелось где-нибудь в сторонке спрятаться и переждать толчею. Она взглянула на себя со стороны, глазами этих женщин - и ужаснулась! Права Катя: что на них надето! Лохмотья, заплата на заплате, ветошки и ризье негодное, раньше бы на тряпки пустили, а теперь в лес - в самый раз. Остатки хорошей одежды берегли и лелеяли.

В лесу сами с собой они часто хохотали от души над своими лохмотьями и придумывали, как подшить старые валенки резиной или подвязать ботинки веревками. Теперь не только не смешно, но противно было смотреть на это убогое рванье. Впервые показалась себе Анюта такой жалкой и уродливой, что захотелось плакать.

Наверное, весеннее солнышко, будоражащий весенний воздух, поезд с беззаботными, счастливыми пассажирами стали виной тому, что Анюте вдруг остро, невыносимо захотелось быть красивой, смелой, хорошо одетой и куда-то ехать и жить, жить! Когда-то же должно наступить ее время!

Как именно ей хотелось бы жить, она не совсем ясно представляла. Ну вот если бы послушалась осенью Любашу и расписалась с соседом-инвалидом, ехала бы сейчас на этом поезде проводницей, в черном суконном костюме с золотыми пуговицами и золотым значком на берете. И завтра очутилась бы не в лесу с топориком, а в самой Москве и обязательно пошла бы на Красную площадь или в Большой театр. А по вечерам, вернувшись из поездки, в своей уютной комнатке читала бы книги.

И Анюта, сидя на обледенелой скамейке в привокзальном садике, размечталась. Настоящая жизнь, конечно, немыслима без учебы. Она любила учиться и очень хотела стать фельдшерицей или лучше ветеринаром. С животными проще, чем с людьми.

Потом ей вспомнилась синяя рубашка. Суждено ли ей когда-нибудь увидеть его? Она еще не знала, что такое счастье, но очень хотелось стать счастливой.

Предупреждающе загудел паровоз, лязгнули колеса, и поезд медленно покатил, увозя с собой ее мечты. Горько было Анюте глядеть ему вслед. А когда часа через два проходили они мимо хлебозавода в Песочне, у нее разум помутился от сытного запаха горячего хлеба.

- Ой, девки, стены бы глодала, как хочется есть! - стонала Катя.

- Наедимся ли мы когда-нибудь вволю печеного хлеба? Даже не верится, вздохнула Маша.

Да, конечно, настоящая жизнь не может быть голодной и бедной, подумала Анюта. Об этом она как-то запамятовала, потому что это было что-то само собой разумеющееся. У всех будет одежда и обувь, и есть будут досыта, как до войны. Вот теперь картина хорошей жизни стала полной, и можно было о ней думать. Для нее эта жизнь должна была начаться не позднее нынешней осени. Но до осени еще надо было дожить.

В тот раз им очень не повезло на лесозаготовках. какие они приняли муки! Хозяйка попалась никуда не годная. Бывало, придут они поздно вечером из лесу, мокрые, продрогшие, она не скажет: девки, вы ж подсушитесь, я печку протопила. Ни кипяточку не даст погреться, ни дерюжек на пол постелить. Хата была старая, гнилая, дуло из всех щелей. Спали вповалку, а утром шли в лес в сырых телогрейках.

И работа была не то что зимой. Собрали бригаду из одних молодых девок. Они сами и лес валили, и бревна на себе тягали. В первый раз у Анюты сердце замерло, когда Катя с Машкой вскинули на плечи бревно и потащили. Ей казалось, что она сразу переломится под этим бревном, ни за что не поднимет. А потом подставила плечо, вздохнула - и ничего, выдюжила. Носила как все. Правда, потом у нее целый год не было месячных.

В первые ночи они не могли заснуть, дрожали от холода и проклинали бессердечную тетку. Но через несколько дней так умотались, что падали замертво, забывая о холоде и мокрой одежде. Анюта еле ноги таскала и подумывала, что долго не выдержит. Крепкие, здоровые девчата, не чета ей, и те хорохорились только вначале, тащут, бывало, бревно и хохочут: вот мы какие. Потом что-то приуныли.

Маша с Зинкой уже не мечтали о двойной норме. Тамарка прилеповская сломала ногу на делянке, ее отвезли в больницу. Все ей завидовали. Дальше больше. Бригадир ругался: какие хилые девки пошли, за неделю трех врачиха освободила от работы - одну с ангиной, другую с бронхитом; раньше о таких болезнях и не слыхивали в деревне, а теперь разбаловались.

Пошла уже третья неделя лесной каторги, когда с Анютой случилась большая беда. Вдруг ее зазнобило, заболела голова. Чтобы не подхватить окончательно лихоманку, задумала она подсушить свои валенки и телогрейку. И с дурной головы сунула их прямо в печку, где лежали приготовленные теткой с вечера дрова, только спичку поднести. Завтра пораньше выну, думала Анюта, втискиваясь между Машей и Катюхой. Что бы она делала без своей Машуньки, всегда горячей, как печка! С ней не окоченеешь.

А рано утром, когда Анюта еще не очнулась, тетка сослепу кинула в печь спичку. Кто-то из девчат, кто с краю лежал, выхватил из огня валенки, когда запахло паленым, но было уже поздно. Обгорели сильно, до дыр. Валенки еще довоенные, бабкины, не раз подшитые и латанные, а все-таки валенки. Анюта даже заплакала: за что ей такое наказание? Девчата стояли вокруг понурившись.

На ее счастье, бригадир оказался человеком: сказал, беги быстро до дому, чтоб одна нога здесь, другая там, переоденешься и в четверг утром чтоб была на месте. Все они обрадовались. Анюта - что дома побывает, отогреется на печке. А девки велели передать своим, чтобы прислали сала, хлебушка или лепешек, а то они до срока не дотянут и домой не приползут. Решили, что с Анюткой приедет Петя, Машин брат, он парень здоровый, поможет довезти харчи.

Анюта обещала все исполнить, замотала ноги тряпками поверх обгорелых валенок и бодро вышла на дорогу. Времени до поезда оставалось достаточно, она была хорошим ходоком, но нынче дорога ее испугала. Она едва семенила по обледенелой обочине и с тревогой думала, что двадцать километров от станции до дому ей ни за что не дойти.

Показался грузовик с лесом, она обрадовалась, замахала руками. А он проехал мимо - и не взял ее! Долго стояла Анюта, глядела ему вслед и не могла опомниться. Слезы сами так и побежали - от обиды, от горечи.

- Зверь! Какой зверь! - громко причитала она на пустой дороге.

Откуда берутся такие жестокосердные люди! Ведь с ним в кабине никого не было. А он, даже не взглянув на нее, прогромыхал мимо, ничуть не сбавив, словно на дороге не было ни души. Не начальник какой-нибудь, а простой шофер.

Погоревав, Анюта заковыляла дальше. Показалась еще машина, но она пала духом и не верила, что ее подберут. По-сиротски стояла на обочине, не смея поднять руку. И он остановился! Счастливая, влезла она в теплую, пропахшую мазутом кабину, уселась на мягкое кожаное сиденье. Как царица ехала, радуясь нежданной удаче. Вот если бы до дому так.

Шофер попался разговорчивый и все расспрашивал ее. И Анюта неожиданно рассказала ему все-все - про валенки, и про Витьку, и про отца с Ваней.

- А есть у тебя хоть что-нибудь переодеться? - спросил дяденька.

- Есть у меня еще бурки и ботинки, что Любаша подарила.

Оттого, что нашлось кому рассказать о своем горе и ей чуть посочувствовали, стало намного легче. Выходя у станции, Анюта от души благодарила:

- Спасибо тебе, дяденька! Прямо Бог тебя послал, сама бы не успела к поезду.

И во второй раз ей повезло в этот день. В поселке повстречался ей знакомый дед из Хорошева, и она пристала к нему. Доехала полпути на тряской телеге с ворохом пахучей соломы. Потом добрела до Козловки, а в Козловке ее снова подобрал грузовичок. Шофером оказался знакомый парень, когда-то дружил с Ванькой.

Так ей пришлось пройти только километров пять пеша, и к вечеру она была дома. Упала мамке на плечо, повинилась за валенки. А мамка за валенки и не спросила, сразу испугалась:

- Анютка, погляди на себя, ты вся красная, как огонь. Не захворала?

- Мам, я уже неделю в сухом не ходила, не успеваю обсушиться.

Какое блаженство влезть на горячую печку, напиться парного молока и забыться! И мамка не корила за валенки, не расспрашивала про лесную жизнь. Вспоминать такую жизнь тошно, тем более рассказывать про нее.

Только раз Анюта не выдержала, пожаловалась, когда они лежали рядышком в темноте и с тревогой ждали завтрашнего дня:

- Ой, мамочка, не знаю, как дотянуть! Хоть бы мне получшело. И девки ждут не дождутся, оголодали, бедные.

Но утром Анюта на ноги встать не смогла, металась, бредила. Все ей грезилось, что заходит в хату бригадир и с порога кричит: я тебя, такая-рассякая, на сколько дней отпускал - а ты меня подвела! Анюта стонала и порывалась вскочить.

Хорошо, приходил к соседским детям новый фельдшер из Мокрого, сделал укол и велел срочно везти в больницу. Мать с Настей постояли над больной, повздыхали, обдумывая быстрое, как росчерк пера, слово "срочно". Лекарь был парень горячий, городской, совсем незнакомый с их порядками. Карп Василич, конечно, лошадь не дал, даже крестного не уважил.

- Как ты не понимаешь, Федотыч, у меня всего три подводы, с утра до вечера возят навоз, - с обидой отчитывал председатель крестного. - Каждый день у вас больные, всем лошадь дай. на чем же я буду работать?

И крестный ушел пристыженный. Зато фельдшер, когда узнал, очень разозлился.

- Я другого и не ждал, - говорит. - вашему Карпу навоз дороже людей.

Парень всего несколько месяцев проработал, а успел разругаться с начальством в пух и прах. Жалко: хороший лекарь, но они его выживут, тихонько говорили по деревням. Он знающий, не то что клуша Дуська, с народом уважительный, а начальства не боится и не сгибается перед ним. А они этого не любят, им надо, чтоб перед ними сгибались.

Побежали к Домниному батьке, а он укатил с сыном на базар. Прилеповский дед повез на своей лошадке старух на похороны. Лошади у них в деревнях никогда не простаивали, ни летом, ни зимой. Иной раз только ночью и можно было заполучить подводу.

На другой день Анюта заметалась, забеспокоилась:

- Мам, мне нужно ехать, бригадир будет ругаться.

- Лежи ты, шальная, забудь про бригадира. Завтра отправим тебя в больницу, а бригадиру Петька все расскажет, повез девкам харчи в лес.

Мать поила ее с ложечки отваром с медом и глядела на нее почти счастливыми глазами. Вчера Дмитрий Палыч, или Дима, Димочка, ее клятвенно заверил, что Анютка не умрет. В больнице ей вскроют гнойник в горле, обработают рану - и тут же спадет температура и перестанет голова болеть. И она поверила лекарю, и камень с души свалился.

- Надо выпить, доча, горло погреть, Дмитрий Палыч велел, - уговаривала она Анютку.

- Не могу, мам, не глотается. а он не будет больше меня колоть?

Анюта не столько боялась уколов, сколько стеснялась фельдшера. Дверь заскрипела в сенях, она вздрогнула: пришел ее мучитель. Но это не Митя, это вдруг Фроська заявилась, подгадала момент, когда Настя была в отлучке.

- Мы с бабами тут говорили, Сашка, чегой-то твоя девка дома? - как бы между делом, по-соседски выспрашивала Фроська.

Доярки не очень-то Фроську понимали, она им не начальство. Поэтому мамка с ней не церемонилась, кивнула на занавеску и буркнула:

- Вон лежит, лихорадка у нее, Дмитрий Палыч приказал в больницу везти.

Фроська откинула занавеску, поглядела:

- Лежать-то и я бы с удовольствием полежала... Сашка, я чего зашла, рассказать тебе. Сегодня в Починке суд был, "тройка" приехала, судили парня-дезертира за то, что со стройки сбег. И дали не год исправительных лагерей, как нашей Верке, а все три года. Сейчас строго стало.

Мать сердито загремела ведрами и вышла из хаты. Фроське тоже ничего не оставалось, как убраться восвояси. Стало так тихо, что Анюта слышала свое неровное, прерывистое дыхание. Тем утром ей стало немного легче, но все равно разговор матери с Фроськой она слышала как будто в полусне и сначала не поняла, что этот разговор и ее касается.

Ей вспомнился суд над козловской Веркой. Прошлой осенью они все ходили в сельсовет на этот суд. Верка весну и летом проработала на дороге, а ушла потому, что покалечилась: то ли ногу подвернула, то ли камень ей на ногу упал. Нога распухла, почернела, и она не могла без боли ступить. А бригадир ничего не хотел слушать. Тогда она сама сделала себе костыль и приковыляла домой. Дома ей бабка-знахарка вправила ногу, сделала примочки, и нога получшела. Как суд подошел, опухоль спала - ничего не докажешь. И Верку засудили.

В тот день Анюта впервые увидела эту самую страшную "тройку", про которую столько говорили в последний год. Она думала, что это трое плечистых, видных генералов, все в ремнях и при кобуре. Но за столом сидел только один военный, в гимнастерке, а не в генеральском кителе. Лицо у него было круглое, простоватое, он все время думал о чем-то своем и рассеянно улыбался.

Одна из судей была женщина, молодая, красивая. Но вот кому Анюта не хотела бы попадаться. Вид у нее был такой, будто бы она одна послана собрать всех дезертиров в районе и доставить их в тюрьму. И задание ей такое не впервой, и речи быть не может, чтобы она с ним не управилась.

Старушки шептались: никакая это не "тройка", настоящая "тройка" разве тебе покажется? Это какие-то уполномоченные, их много взад-вперед ездят по району.

Анюта больше смотрела на Верку. Бабы плакали и жалели бедную девку. Не только за то, что упекли на год в исправительные лагеря. В этих лагерях, говорят, не хуже, чем на лесозаготовках или на дороге. А за то, что обрекли девчонку на такой позор и унижение: поставили у стола на сцене и заклеймили дезертиршей, лодырем. Анюта думала, что она бы не пережила, так бы и рухнула замертво у всех на глазах. Ведь сбежалась целая толпа из всех окрестных деревень.

И вдруг ей представилось, что это на нее устремлены десятки жадных глаз. А женщина-судья строго спрашивает у нее: "почему оставила работу?" Анюта даже застонала от ужаса. И тут ее озарило: ведь это для нее Фроська рассказывала про "тройку", она - дезертир. И никакой фельдшер Митя не поможет.

Мать с Настей собирались на дневную дойку, хотели ее покормить. Но она затаилась на лежанке, сделала вид, что спит, и не откликнулась. Тяжкие думы незаметно переросли в настоящий кошмар. Этот кошмар давил и мучил ее до вечера. Чего только не рисовала себе Анюта в бреду.

Перед судом Верку день-другой продержали в старом амбаре под замком, а мать с сестрой украдкой носили ей поесть и передавали через оконце. Вот и за ней придут и силой посадят в какой-нибудь сарай, тюрьмы-то у них нет. А потом отправят в лагеря на север, на год, а может быть, на целых три. Сможет ли она прожить так долго без матери, родных, далеко от дома?

Она лихорадочно думала и думала, сердце все сильнее тосковало от безысходности, а разум помутился от страха. Хорошо, что дома никого не было и можно было вволю поплакать. "Господи, как я хочу умереть!" - просила Анюта. Это был единственный для нее выход, другого она не находила.

Под мамкиной кроватью стояло лукошко, а на дне его аккуратно свитые веревки. Никогда это лукошко не попадалось Анюте на глаза, а тут попалось. Она долго смотрела, потом достала одну веревку, намотала на руку... В прошлом году повесилась Наташа Чугунова. Бабы ее очень осуждали. Из-за детей. Двоих детей разобрала родня. Анюта не понимала ее и только теперь поняла: значит, наступил предел и не могла она больше терпеть. А перед войной в Мокром девушка отравилась из-за жениха, он ее бросил.

Анюта вдруг в минуту решила, словно в прорубь с головой нырнула. Встала и, закутавшись в одеяло, с трудом выбралась в сени. Она и не подозревала, что так ослабла за эти два дня. Только бы хватило сил...

В сенцах еще не настелили потолок. Анюта запрокинула голову и выбрала одну из трех балок. Поднесла поближе ящик из-под снарядов. На этом ящике сиживала Настя, а уж ее невесомое тело он и подавно выдержит. Пока совсем не стемнело, Анюта все приготовила: перебросила веревку, завязала петлю. Торопилась, сдвинула веревку в угол, чтобы мать не заметила. Скоро мамка прибежит с вечерней дойки, управится по хозяйству и ляжет спать. Вот тогда, в самую черную заполночь, она тихо встанет и прокрадется в сени...

Всхлипывая, Анюта вертела веревку в руках. Никто не учил Наташу козловскую, как это делается, она сама догадалась. Отчаявшийся человек быстро до всего дойдет. Была у Анюты мысль тут же надеть петлю на шею и оттолкнуть ногами ящик. Но она этого не сделала. Захотелось еще раз увидеть мамоньку, помолиться и переодеться в чистое.

Вернувшись в хату, Анюта легла и даже вздремнула. На душе стало спокойно и ясно. Мать перекрестила ее, приготовила теплый отвар из трав и пошла доить корову. Когда потом Настя выспрашивала куму, как же она ничего не заметила странного в Анютке, кума сама удивлялась и винила себя. Ничто не насторожило и не напугало ее в дочери. Весь день она была какая-то измученная и тихая, отвернулась к стене и ни разу не взглянула, не притронулась к еде.

Если бы мать или Настя догадались поговорить с ней, утешить, сказать, что завтра крестный обязательно отвезет ее в больницу, - ничего бы и не случилось. Вместо этого они ходили на цыпочках и боялись побеспокоить больную. Никому и в голову не пришло, как страдает Анюта.

Пока мать доила корову, она, поднакопив силенок, надела чистую рубашку, любимое синее платье и Любашину кофточку. Потом помолилась. Как ни вглядывалась Анюта в божницу, там было черно и безмолвно. Все лики словно погасли. Ни один не светил ей лучистым взором, ни один не сказал ласкового слова.

- Я знаю, что большой грех, и мать жалко, - шептала Анюта. - Надо терпеть и дожить все, что отпущено, но у меня нет больше сил, не дотянуть то, что отпущено.

В душе Анюта верила, что Бог, может быть, смилуется и простит ее, а "тройка" - никогда! Она очень любила Бога и боялась греха, но "тройки" боялась больше.

Обитая войлоком дверь не скрипнула, не пискнула, когда она глубокой ночью вышла в сенцы. Быстро придвинула ящик, нащупала веревку.

- Прости меня, мамонька, прости, грешную, - шептала Анюта. Перекрестилась и надела петлю на шею.

Все она правильно сделала, только с ящиком прогадала. Ящик стоял прочно и не опрокидывался. Она встала на самый край и старалась оттолкнуть его в сторону, но только сдвинула чуть-чуть. Надо было взять что-нибудь шаткое-валкое. И минуты Анюта не провозилась, а стала зябнуть.

- Анюта! - вдруг позвала из хаты мать, не встревоженно, а только удивленно. - Где ты, доча?

От последних судорожных усилий справиться с ящиком веревка натянулась. Анюта закашлялась и тут с горечью поняла, что ничего у нее не выйдет, не дадут ей умереть, а скоро поведут на суд, на позор.

Дверь широко распахнулась, и мать шагнула в сени, осторожно неся в вытянутой руке лампу. В маленьких сенцах они словно глаза в глаза столкнулись. Между ними лежал желтый квадрат лунного света в оконной решетке. Анюта стояла на ящике, беспомощно свесив руки, жалкая, виноватая.

Разве забыть ей когда-нибудь, как страшно закричала ее бедная мамка! Так кричат люди не от горя, а от ужаса, безысходности, когда все-все теряют, а сделать ничего не могут. Она так и вцепилась в Анюту, сдернула веревку, трясла ее за плечи, а потом отхлестала ладошкой по щекам. А ладонь была бессильная, сухая, Анюту словно платочком по лицу ворохнуло.

- Я все равно не пойду на суд, лучше не буду жить, утоплюсь! закричала она. Вырвалась и убежала в хату, забилась под одеяло.

А мать долго ходила размашистыми шагами из угла в угол, все не могла отдышаться, как будто только что примчалась из Мокрого, а то и со станции. Помощь она могла найти только у соседей. Прихватив веревку, но забыв набросить платок, поспешила к куме, забарабанила в окошко.

Настя быстро открыла и, увидев подругу, обомлела от страха. Та протягивала ей веревку с петлей и мычала что-то невразумительное, растерзанная, в одной рубахе и валенках на босу ногу.

- А Боже мой! А Боже ты мой! - бормотала Настя, пятясь от нее в сенях.

Но тут подоспел крестный и молча отнял у кумы веревку...

И часа не прошло, как со двора выехала подвода и заскрипела по весенней хляби в ночь, в дальнюю, трудную дорогу.

Только под утро дотащились они до районного поселка, когда в маленьких домиках на окраине уже затеплилась жизнь, засветились окошки и вовсю вились синие дымки из труб.

Санитарка в замызганном халате открыла им дверь и замешкалась:

- Что ж мне с вами делать? Дежурный врач пошел домой чайку попить.

Но крестный так на нее рявкнул!

- Сереж, это ты? Чего развоевался?

Это оказалась своя, землячка, с Голодаевки. Совсем другое дело! Тут же приняла и уложила Анюту на мягком кожаном диване, а крестному с матерью позволила посидеть рядом. Пока они разговаривали, пришел старичок доктор, назвал Анюту "голубушкой", положил прохладную руку на лоб. Дядя Сережа долго говорил с ним о чем-то за дверью.

Так началась ее жизнь в больнице, растянувшаяся почти на два месяца. Благодаря доктору Анюта совсем не боялась больницы. Он ей сразу сказал: ничего не бойся, ты здесь в безопасности. И как заговорил, Анюта ни разу не вспомнила про суд, Фроську и лесозаготовки.

И небольшие больничные неприятности она научилась легко переживать. По утрам в палату вступала деловитая и равнодушная, как машина, сестра. Она никому не глядела в глаза и не скрывала, что все здесь для нее на одно лицо. Анюта очень боялась уколов, а кололи ее часто. а сколько она наглоталась лекарств! И ничего, терпела, зажмуривала глаза и стискивала зубы, когда подходила к ней сестра со шприцем.

Зато доктор, Юрий Григорьевич, совсем не больно колол - и при этом рассказывал что-нибудь смешное. Все смеялись, и Анюта смеялась и часто пропускала момент, когда иголка впивалась ей в тело. Она ждала доктора. И он, зайдя в палату, тут же подходил к ее кровати, потому что она лежала у двери.

- Ну что же, Аннушка, - говорил он, взглянув на градусник. - Тридцать семь и пять - это для нас не температура, это одни пустяки, но ты будь благоразумной девицей, часто не вскакивай и по палатам не бегай. Видишь - и покашливать стала.

И все-таки эта пустяковая температура очень заботила доктора, потому что проходила неделя за неделей, а ее не удавалось окончательно сбить. И кашель привязался надолго. Глядя на Анюту грустными, ласковыми своими глазами, доктор сказал, что придется направить ее на обследование в Калугу. Странные вопросы он задавал: например, не было ли у них в семье больных туберкулезом? Анюта этого не знала.

Ее совсем не волновало собственное здоровье, и лежать она, конечно, не могла, как требовал доктор. Только стало ей полегче, как она тут же поднялась и начала расхаживать по больнице. И так тут понравилось Анюте, что даже домой не хотелось возвращаться.

Весело и дружно жили здесь больные, доктора, санитарки и навещающие. Иногда к вечеру столько набегало родни и знакомых, что в тесных палатах было не протолкнуться.

- Это какая-то коммуна, а не больница! - жаловался доктор Юрий Григорьевич, но ничего не мог поделать.

Здесь лечились жители окрестных деревень, ничего, кроме работы, не знавшие. И теперь им трудно было поверить, что нужно только лежать, пить-есть, беседовать с соседями - и больше ничего не делать. Порадовавшись денька два-три такой жизни, они начинали помаленьку тяготиться бездельем, а потом и страдать без дела. Ходили на кухню помогать поварихам, мыли полы в палатах. Даже дрова иногда кололи сами больные. По вечерам, когда молодки из родильного отделения носили своих ребят в умывальню купать, все бегали глядеть.

Лена, толстая и ленивая поселковая баба, купала своего каждый день, но не по своей воле. Ее "негодяйчик" не засыпал без мытья, так и пищал всю ночь. Поэтому уже с вечера больные похаживали мимо родильного и напоминали Лене:

- Ленка, гляди, мы воду поставили, подымайся купать своего малого, а то он не даст нам поспать.

И Лена, проклиная свою злосчастную судьбу, вставала с постели и шлепала в умывальню. В который раз уже она поминала, как не хотела этого ребенка, и не нужен он ей совсем, и некстати: третий парень; на худой конец, лучше бы девчонку, помощницу.

Анюта любила детскую палату и у рожениц часто сидела в уголке, слушала их разговоры, глядела, как они кормят. Молодки смеялись над ней:

- Нюр, еще наглядишься на своих, они тебе обрыднут, радуйся, пока не навязались на твою голову.

Анюта грустно качала головой: нет, ей никогда не надоест. Когда она брала на руки туго спеленатого, почмокивающего дитенка, у нее даже сердце останавливалось от волнения и нежности. Мягкое, успокаивающее тепло вливалось в нее из крохотного существа. Не может ребенок быть обузой, нежеланным и нелюбимым, думала Анюта, сердито поглядывая на Лену.

Но иногда эти больничные младенцы почему-то напоминали ей Витьку. Она его помнила таким же, в пеленках. И тогда она возвращалась к себе в палату грустная и тихая. Хотелось поплакать. Но за слезами могла прийти самая настоящая черная тоска, особенно к ночи. Анюта боялась сумерек и ждала их с тревогой.

Терентьевна, старушка из ее палаты, скоро стала замечать:

- Ты опять задумалась, Анюта? Не надо думать, дитенок, не думай!

- Как же не думать, баушка, само находит, одно за другим, как клубок наматывается.

Пока по коридорам и палатам бродили, разговаривали и укладывались спать, Анюта не боялась. Но незаметно синели и чернели окна, гасли огни - и наступала тишина, от которой у нее учащенно билось сердце и мутился разум. Оставаться в темной палате было невозможно.

Она бежала в коридор, где тлела тусклая лампочка, и часами стояла, прижавшись к стене. Нянька ругалась и гнала ее спать, Терентьевна сидела рядом и убаюкивала, как малого ребенка. Все помогали Анюте пережить ночь. Сестры давали таблетки. Но от таблеток только дурман в голове. Несколько раз Юрий Григорьевич делал укол.

Днем Анюта не боялась, днем в палате вовсю кипела жизнь. Их палата была самой шумной и веселой, сюда ходили как на посиделки. Сразу же после обхода начинали собираться гости и просили:

- Терентьевна, давай сплети какую-нибудь плетуху или прибаутку сбреши.

- Может, вам еще и сплясать? - смеялась Терентьевна.

Песни-то все знали в больнице и от нечего делать часто распевали. А вот таких басен, скоморошин, как Терентьевна часами плела, никто не знал. И прибаутки из нее сыпались как горох. Все ахали и дивились: как это можно запомнить и кто это сочинил, какой мастер?

Да и где ж это видано, да и где же это слыхано,

Чтобы курочка бычка родила, поросеночек яичко снес,

На высокие полати взнес, голопузому за пазуху поклал!

А слепой-то ж подсматривает, а глухой-то подслухивает,

Безъязыкий караул закричал, а безногий удогон побежал...

Если кто-то заглядывал в палату, то уже не мог уйти. А у Терентьевны ни смешинки в глазах, такая артистка! Она знала не только веселые скоморошины, но и божественные песни. И рассказы ее Анюта слушала часами. Сколько она ума набралась, пока лежала в больнице, сколько выучила песен и басен! Бабы попадались ученые, несмотря на то что простые, неграмотные. А старухи, такие, как Терентьевна, даже высокознающие.

Но целый день Анюта не высидела бы с ними. Она отправлялась бродить по старой больнице, по ее таинственным коридорам, лестницам, переходам. За свою жизнь много ей пришлось перевидать больниц - и в Калуге, и в Москве, но только этот уютный деревянный дом с мезонином и просторными подвалами запомнился ей навсегда.

Она любила дома, как живых людей. А в таких хоромах довелось ей впервые пожить, и впервые не из книг, а своими глазами увидела она мезонин, флигель, балконы, камины. Местные старушки еще помнили, как богатый купец, умирая, завещал свой дом под больницу. Так было заведено: купцы всю жизнь обманами и неправдами копили богатство, но перед смертью, чтобы замолить грехи, строили церкви, приюты и больницы.

Иной раз Терентьевна ее звала:

- Хватит бегать без дела, помоги мне.

У них в палате уже несколько недель лежала без движения старушка из Дрыновки и тихо угасала. Анюта кормила ее с ложечки и вместе с Терентьевной ворочала с боку на бок и переодевала. И когда старушка умерла, Анюта не испугалась. Она уже давно не боялась ни смерти, ни болезней, только вид чужих страданий был невыносим.

Терентьевна прикрыла усопшей глаза, они все вместе помолились над нею и долго потом поминали, как повезло Тихоновне, что померла в таком раю, где был за ней уход и пригляд, а не в своей избушке, где ни одной живой души рядом, дай Бог всем нам так умирать.

Навещали Анюту редко, но она не скучала по дому. Однажды, подкараулив попутную машину, примчались мать с крестной, измученные думами о ней. И уехали обратно успокоенные и довольные. Долго кланялись доктору и благодарили его за все добро.

Бедная мамка глазам своим не верила: ее Анютка, которую она привезла сюда полумертвой, нахваливала больницу и доктора, смеялась и угощала их пшенной кашей. Крестная ее отругала:

- Ты бы пожалела свою мамку-горемыку! Мы ж собирались тебя в больницу везти, ждали, когда жар спадет!

Анюта повинилась: она сама без ужаса не могла вспомнить о том, что натворила. А когда в голове прояснилось, она оглянулась назад и посмотрела на все со стороны. Увидела крестного, который всю ночь шагал по дороге, держа лошадь под уздцы. И сказалась ему вскоре эта дорожка: неделю на печке пролежал. А мамка сидела рядом с ней, поджав колени, нахохлившаяся, несчастная, как больная птица. И старуха, совсем старуха.

О своих ночных страхах Анюта им не рассказала. Зачем? Она и так кругом виновата. Уехали мать с крестной, и Анюта вздохнула с облегчением и старалась не вспоминать про дом.

Навестили ее девчонки, когда возвращались из леса. Поглядели на ее житье и ахнули:

- Ты, Анютка, тут как в санатории. А мы-то намучились на этот раз, кабы ты знала! Наташка Купренчиха обезножела, сначала спину не могла разогнуть, потом утром совсем не встала. Свезли ее в больницу в Песочню. А та больница не то что наша, они там оголодали. А в соседней бригаде одна девка с Починка померла! Прибаливала-прибаливала, а никто не знал, что она сердечница, как прихватило ее прямо на делянке...

Анюте от этих рассказов было не по себе. В каждой жалобе ей чудился упрек: вот ты здесь полеживала, а мы за тебя работали. И снова ей было стыдно за свою легкую жизнь и показалось по мнительности, что девчонки, прощаясь, как-то не так на нее поглядели.

Когда дома родные расспрашивали ее подруг: "Ну как же там Анюта, в больнице?" - они рассказывали: "А хорошо, живет как барыня, целыми днями лежит, книжки читает, носки вяжет, три раза дают поесть - каши вволю, по куску хлеба".

Но между собой девки поговаривали, что все-таки Анюта стала какой-то чудной, чудаковатой: то лежит тихая, безучастная, в глаза не глядит, то начинает тихонечко подсмеиваться, и губы у нее при этом подрагивают.

А по деревням уже слушок пробежал, разве у них что утаишь: Анюту, Коли Колобченкова дочку, мамка из петли вынула, хорошо, что поднялась ночью, как будто кто ее под бок толкнул. Ругали Фроську. Напугала девку судом, тюрьмою. Анютка испугалась позора и решила: лучше не жить.

Но как-то летом на танцах в Мокром стали расспрашивать дубровских девчат, правда ли, что их подружка Анюта чуть не повесилась от несчастной любви к какому-то студенту. И многие козловские девки подтвердили: своими глазами видели, как этот Сашка из Калуги не раз с нею танцевал и провожал до деревни.

Катя Краюшкина даже руками всплеснула:

- Надо же такое придумать! Девки бы такое не сплели, это, наверное, старухи и бабы, завистливые и жадные до всяких слухов.

- Это все басни, бабьи плетухи, - говорили Анютины подруги.

Но басня всем понравилась, и женщины охотно ее пересказывали. Кочуя из рук в руки, басня обрастала все новыми подробностями. В Дрыновке уже рассказывали, как студент обещал жениться, а сам пропал навсегда, как Анюта ждала его месяц, полгода и, не дождавшись...

Лет через десять даже местные, дубровцы, не могли толком объяснить, почему Анюта стала "чудаковатой". Была ведь хорошей, справной девкой, ходила на вечеринки, пела и плясала. И ухажеры у нее имелись. Правда, одна бабка как-то при Насте обмолвилась, что Нюрка и в детстве была чуть с плошинкой, молчаливая, диковая.

Настя как разбушевалась:

- Ах ты, сучка брехливая! Наша Анюта была с плошинкой! Да она одни пятерки из школы носила! Если б не болезнь, далеко бы пошла, как Любаша, стала бы ученой.

Бабы еле ее утишили. Кое-кто помнил Анюту хорошей, красивой девушкой. Помнили они, что началось все с болезни. И хотя доктор Юрий Григорьевич дал ей бумаги, по которым даже Карп боялся гонять ее на работы, без тяжелой работы в деревне не проживешь. Надо косить, сажать огород, дрова заготовлять.

Может, и работа сгубила Анюту. Но в Голодаевке в ту пору жил парень туберкулезный, работал понемножку на своем дворе, и голова у него была ясная. При Насте боялись поминать некоторые памятливые бабы заезжего молодца Петьку Карабина. Что за Карабин такой. почти никто из местных его не знал. Но якобы он тоже стал причиной Нюркиного помешательства.

Время все путает. Какие-нибудь десять-двадцать лет неузнаваемо меняют прошлое. Даже если убрать глупые домыслы и издержки чужих мнений, все равно никому не удастся вернуть прошедшее в чистом виде и понять, как же все было на самом деле.

5

Когда Петька Карабин появился в Дубровке, он уже несколько лет как перестал быть деревенским и старался не вспоминать свою убогую деревеньку под Брянском. Но и городским он пока не стал, не было у него в городе ни кола ни двора. Но Карабину вполне хватало сознавать, что уже не деревенский, и гордиться этим. Как он не любил деревню! Не только за нищету и голодуху, коих хлебнул с лихвою. Его доконала безысходность природного цикла. за зимой обязательно наступала весна - и начиналось все заново: навозница, посевная, сенокос, прополка, уборочная, дрова... Всю работу невозможно было переделать. Он просто сатанел от злости, вспоминая эту каторгу.

После армии завербовался на стройку и ни разу не заскучал по дому. Там оставалась мать с двумя младшими братьями, старшего уже где-то носило по свету. Матери он два раза отправил переводы по полсотни, несколько дней после этого ходил очень довольный собой и как бы между прочим не забывал напоминать друзьям, комендантше из общежития, что регулярно посылает домой деньги.

Каждый год собирался навестить родню, но все не получалось. В мечтах Петька не раз видел, как он наедет в свою родную глухомань. но для этого надо сначала одеться, разжиться деньгами. Как пели старики в допотопной песне про ухаря-купца, хотелось ему чем-нибудь народ удивить. Гульбою или городским шиком.

Костюм он решил шить из синего бостона, а плащ хорошо бы светлый, китайский, как у инженера. Как он называется? Габардин, кажись? "Бостон, габардин, шевиот, аккордеон", - часто повторял он про себя и шевелил губами.

Эти замечательные словечки напоминали о том, что настоящей жизни Петька Карабин покуда не видал и не нюхал, только сейчас понемножку начинает она ему показываться. Обидно, конечно, что за три года так и не сумел поднакопить деньжат и справить себе обновки.

И время неизвестно куда девалось. Давно ли он обосновался в общежитии и стал вольной птахой, без дома, без родни, только сам по себе и сам для себя. И сначала такая воля ему очень понравилась. Работу и просто жизнь Петр никогда не смешивал: работа есть работа, отработал и гуляй. Жизнь начиналась вечером. Подбиралась компания, бегали за три улицы к знакомой бабке за самогонкой. Как всегда, не хватало, посылали скороходов и во второй, и в третий раз.

Сам дошел Петька, нутряным чутьем уловил, как слепить свой образ, а потом его понемножку досоздавать. Один опытный дружок его учил, что бабы природную мужскую грубость чуют, как кошки валерьянку, и для них эта грубость слаще меда. Вот он и старался так "казаться" девкам, чтобы они за версту видели его дикую, необузданную натуру. И некоторым, кажется, нравился.

Но не всем. Многие от него шарахались, как от сатаны. Сам Петька давно понял, что ему нравятся чистенькие, обкультуренные горожаночки. А они капризные. Им подавай обкатанных, нахватанных по городам парней, которые научились и пошутить, и позубоскалить с девчатами. Карабин так и не научился. Самолюбие его на каждом шагу страдало. Сколько раз на его глазах дружки уводили самых видных девок. А Петьку любили вдовы и разведенки за тридцать.

За два года Петька поменял несколько строек, но не смог совладать даже с малой программой - подработать и приодеться. И вдруг весной подворачивается ему работенка - на строительстве дороги. И деньги на дороге обещали хорошие.

Так в начале лета Петька очутился в Дубровке. И первые деньки прожил здесь с большим удовольствием, потому что ощутил сам себя в новом, заманчивом качестве - городским строителем.

Эту роль Карабин играл очень старательно. С каким-то лихим ухарством и шиком носил свою грубо сколоченную, кряжистую фигуру, не приглаживал буйные каштановые патлы. Рубашку на груди всегда распахивал настежь, чтобы видна была тельняшка или молодецкая грудь.

Деревни встретили заезжих рабочих радушно и с любопытством. Но это продолжалось недолго.

Недели через две исчезли, как сквозь землю провалились, три стожка на делянке бабки Купренчихи. Не знали, что и думать, никогда у них такого не бывало. И прошел слушок - а слухи на пустом месте не растут, кто-то видел, кто-то слышал: увезли сено куда-то за Починок строители, продали и пропили. С трудом верилось в такое злодейство.

- Это же нечеловеки какие-то, бабы! Старуху не пожалели, она билась до седьмого поту, собрала себе сенца...

Слухи еще раз подтвердились. Строители предложили одному мокровскому мужичку, тоже выпивохе, быстро провернуть одно дельце: отвезти сено в Починок, есть покупатель, а стогов много стоит на прилеповском лугу. Мужик в ужасе замахал руками: "Что вы, ребята, мне же здесь жить, а вы уедете". А потом по пьяни проговорился женке...

В воскресенье после обеда собрали толоку бабке Купренчихе, сошлось человек двадцать. И Анюта с матерью как-то вечером гребли ее сено. Успокоили старушку. Строители об этом узнали. Скоро заметили они и резкую перемену к себе: говорили с ними неохотно, отрывисто, не глядели в глаза. Перестали продавать им самогонку в Дубровке, бейте ноги аж до Козловки; перестали давать молоко - дружба врозь.

Сено старались поскорее вывозить ко двору, а если замешкаются, то оставляли на всю ночь сторожей. Не все, конечно, строители были шалопутные. Попадались среди них хорошие, совестливые парни, те переживали.

Дальше - больше: не поделили девку в Мокром и передрались мокровские парни со строителями. Потери были с обеих сторон, но строителям больше перепало, потому что они в меньшинстве. Стоит, стоит, так им, ворюгам, и надо, говорили в деревнях.

К тому времени, когда Карабин впервые попался Анюте на глаза, строители успели утратить доверие и приязнь дубровцев. Шла она как-то с ведрами к колодцу, как вдруг из-за угла вылетел всадник. А под седлом - Белка. Анюта помнила еще Белкину мать, тоже белую лошадь, - отец очень любил эту масть, поэтому и выбрал такую себе для разъездов. Как молодцевато, лихо он сидел в седле, просто загляденье. Не то что этот лохматый.

Петька заметил, как она разглядывала лошадь, но принял это внимание исключительно на свой счет.

- Эй, сероглазая, ты чего это мне навстречу с пустыми ведрами? - заорал он хриплым голосом и резко осадил Белку. - Черт, горло пересохло. А ну-ка, дай напиться.

Анюта ничего не ответила и сердито отвернулась.

- А ты не местная, я всех девчат в округе знаю, тебя ни разу не видал, и не похожа ты на местных, уж я в колбасных обрезках разбираюсь, - кричал Карабин, нахально разглядывая Анюту.

Неделю назад Петька подцепил у кого-то из строителей эту поговорочку и теперь к месту и не к месту ее вставлял. Нынче прихомутка была явно к месту. Девчонка ему очень показалась: тоненькая, легкая, как балерина, по виду она была точно горожанка, медичка или учительница; наверное, приехала в отпуск к родне. И вдруг эта "горожаночка" Петьке выдала:

- В колбасных обрезках ты, может, и разбираешься, а лошадь запрячь не умеешь, вон узду как затянул...

Петька даже оторопел:

- Ты меня еще будешь учить! Да я... да я вот с таких лет с лошадями дело имел.

Но она, даже не взглянув на него, повернулась и полетела к колодцу. Петька терпеть не мог строптивых девок и от любой критики в свой адрес сатанел.

Он был обидчив не в меру, но и отходчив, не злопамятен. Поэтому через три дня, в субботу, столкнувшись с Анютой лоб в лоб на крыльце клуба, радостно гаркнул:

- О, старая знакомая! - И облапил ручищами за плечи.

Анюта на мгновение окоченела от стыда и негодования. Она брезгливо сбросила с плеч его руки и укрылась за спинами Маши и ее кавалера. Очень пожалела, что согласилась пойти в клуб именно сегодня. А все Маша: пойдем, говорит, пойдем, гармонист будет хороший с Мокрого, бегает к одной нашей девке, Клавочке Никуленковой. Надо же, к Клавочке, подумала Анюта, она на три-четыре года моложе меня. Подросли новые невесты, а они уже, считай, старухи. Ей пошел двадцать третий год, и она безжалостно записала себя в перестарки и совсем перестала ходить в клуб и на вечеринки.

Как всегда, она выбрала себе самый дальний и темный уголок и тихо посиживала, слушала гармошку и глядела на танцующих. Но это постылище и тут ее отыскал. Схватил за руку, потащил ее в круг силой. Девчонки с Машиным Володькой заступились и с трудом отбили Анюту. Поднялся хохот, кутерьма. Все это походило на шутку, только Карабин был зол, а Анюта сгорала от стыда. Кругом уже подшучивали: ну и кавалер у тебя, где ты его только подобрала?

Она хотела незаметно выскользнуть в сени и бегом домой, но он устерег. На этот раз помощь пришла от Васи-соседа. После армии он попал на большой завод в Ленинграде, выучился на токаря и теперь приезжал в деревню только летом, в отпуск, помочь матери сено накосить, поправить крышу.

Вася стоял на крыльце и курил, когда мимо него промчалась Анюта. Он удивленно поглядел ей вслед. И тут Карабин чуть не сбил его с ног.

- Здоров, Вась!

- Эй, Карабин, дело есть, постой! - окликнул Васька.

Петька вернулся, очень заинтересованный, какое такое дело.

- Тебя там дружки заждались, вали отсюда, а соседку мою забудь! - с тихой угрозой говорил Васька, крепко сжав ему локоть.

Карабин рванулся было, но, подумав, стих. Еще недели не прошло, как им накостыляли в Мокром, и синяки не успели зажить. И как эти Ваньки деревенские горой стоят за своих сестер и зазноб, прямо не подойди на десять шагов.

- Чё, симпатия твоя, Вась? Так бы и сказал... - пробубнил он.

их разговор был коротким, Карабин зашагал обратно в клуб, а Васька поспешил вслед за Анютой. Еле догнал. Возвращались домой вместе. Молчали. Говорить было особенно не о чем. им и раньше почему-то было трудно друг с другом.

А крестная насмешила. увидела их вместе и всполошилась:

- Анютка, он всегда на тебя поглядывал... Парню скоро двадцать пять, а до сих пор не женился, и невесты у него нету, это я точно разведала.

- Это он меня дожидается, Настя, - грустно посмеялась Анюта. - Ну зачем я ему нужна, старуха, он себе в Ленинграде найдет здоровую, молодую, культурную.

Настя тут же разбушевалась, так ей не понравился ответ. Про Анюткину болезнь она никогда не поминала и другим не позволяла. Доктора сказали, начальный процесс в легких потушен - чего вам еще нужно? А если кто-то пробовал заикнуться, дескать, почему же тогда Анюте дали такие справки, что ее даже на ферму перестали гонять, а подыскали работу полегче, в сельсовете, Настя сердилась на такую непонятливость.

- А насчет культуры, так ты для Васьки даже дюже культурная, ты, наверное, все книжки, какие только есть на свете, прочитала, да, Анют?

- Ну все не все, а тысячу книжек точно прочитала, - с уважением добавил крестный.

Посмеялись, и Анюта тут же и думать забыла про Ваську. А про лохматого тем более, потому что соседушка обещал твердо: "Больше он тебя не побеспокоит".

Каждая девушка мечтает о любви и замужестве. А Анюта не мечтала. И не было ни одного парня вокруг, которого она могла бы представить своим мужем. Она мыла сельсовет и контору, понемножку помогала матери. Многие ее стали сторониться из-за болезни. Анюту и не тянуло к людям, с людьми ей было тяжело, зато с животными просто и радостно. И размечталась она еще с прошлого года выучиться на ветеринара.

Карп Василич предложил ее направить на курсы бухгалтеров. Но Анюта взмолилась:

- В Починке открыли двухгодичную школу зоотехников, отправьте лучше туда, и к дому близко, и учиться недолго.

Председатель ничего не имел против, зато мамка с крестной - ни в какую.

- И не ерунди с такой учебой, и слышать не хотим, ты знаешь, какая силища нужна ветеринару, не бабья, а мужичья.

А крестный сказал потихоньку, чтобы собиралась и осенью ехала себе в Починок, раз очень хочется, и никого не слушала, пора своим умом жить. Анюта так и решила и теперь считала каждый денек, приближавший ее к сентябрю. Маша собиралась замуж, девчата бегали на танцы в клуб, а она не думала про женихов, на танцы решила больше не ходить, нечего ей там делать. У нее были другие планы.

Она сознавала, что не такая, как все. Но со временем сжилась со своим горем. В каждой деревне есть "не такие" люди - калеки, дурачки или дурочки, после войны много осталось старых дев... Домнин брат так и не женился. Они словно жили чуть в стороне от всей деревни, на обочине.

Анюта уже спокойно согласилась бы причислить себя к этому товариществу "не таких": да, она больная, чудаковатая; наверное, никогда не выйдет замуж. Но не несчастная. Порой ей даже очень хорошо жилось. И радостей ей перепадало не меньше, а может быть, и побольше, чем остальным людям.

Через два дня после злополучной вечеринки Анюта убралась в сельсовете, сбегала по поручению Карпа Василича в мастерские и к агроному. Карп Василич ее похвалил, и она, очень довольная, полетела на свою делянку в Голодаевку. Обещали к ночи дождь, надо было сенцо прибрать.

Она уже сметала маленький стожок и прикидывала, что хватит на другой, когда перед ней как из-под земли вырос Петька Карабин. Анюта от неожиданности закричала и с надеждой огляделась вокруг. Далеко у речки мелькнули платки голодаевских баб. Никто ее не услышит; как назло, ни души.

- Ага, испугалась? - ехидно спросил Петька, но тут же равнодушно отвернулся и плюхнулся на колючее, духовитое сено. Такова была продуманная им тактика: очень ты мне нужна!

Анюта постояла в нерешительности и снова замахала граблями. Она не могла понять, зачем этот Карабин притащился за ней в такую даль, к Голодаевке. что ему нужно? А Петька Карабин и сам себе удивлялся: зачем? Не так уж она ему и нравилась, эта Нюрка. Ну, нравилась, конечно. Но к сердечной склонности примешивались азарт и самолюбие.

Петька украдкой наблюдал за ней. А она в его сторону даже не глядела. Зато не раз с беспокойством поднимала глаза к небу. Казалось бы, там ничто не предвещало перемен. Но даже Петька, бывший деревенский житель, знал, что небесной безмятежности верить нельзя. Он встал, лениво потянулся и вдруг увидел покатый скошенный луг, речку с ракитками, душный летний вечер и человечков, по-пчелиному обирающих свои делянки. Все это напомнило ему что-то далекое, смутное, но очень хорошее. Он даже загрустил отчего-то. А загрустивши, скинул рубаху, подхватил вилы и играючи нанизал на них целую копенку. Жалко, не было часов, не засек - за пятнадцать или за двадцать минут сложил он большой стожок. Анютка бы над ним два-три часа билась.

Он в последний раз поправил и без того ровные бока своего стога, похлопал плашмя вилами, полюбовался со стороны и остался очень доволен работой. Аккуратный получился стог, руки не забыли.

Петька отер лоб и широко, доверчиво улыбнулся. Думал, она обрадуется. Но вредная девка не одарила его ни улыбкой, ни похвалой. Только недоуменно подняла бровки да сморщила губы: дескать, никто тебя не просил, сами бы управились.

Но он пребывал в таком хорошем настроении, что даже не обиделся. Все ему нравилось - работа, запах свежего сена, тишина. Это не то что целый день вкалывать на дороге, в пыли, в грохоте. Когда-то он косил с матерью и братом, пас коров, но эту деревенскую благодать в упор не видел и думал, что она ему навек обрыдла. Но теперь есть с чем сравнить...

И Карабин вдруг впервые за несколько лет задумался. Как не любил он думать и всегда гнал от себя всякие дурные мысли! Но тут поневоле наплыли. В городе ему ничего не светит, мотаться и мотаться по общежитиям. До сорока, а то и до полтинника. Знавал он таких мужиков.

А если бы жить в такой хатке с белыми наличниками, как у кладовщика Никуленкова, или в пятистенке с крылечком, как у председателя! - вдруг размечтался Петька. Коровка, пара поросят, пяток овечек. И в этом пятистенке увидел он не кого-нибудь, а именно Анютку и двоих-троих детишек, больше не надо.

И зажил бы он как барин, если бы... Если бы за работу платили и не драли бы налогов. А то тут на днях, говорят, Карп расщедрился и выдал колхозникам впервые за много лет по десять копеек на трудодень. Получили по десять рублей и ходили счастливые незнамо как. Живых денег они давно не видали, только гнилое зерно да картошку. И не втолкуешь этим дуракам, что в городе за месяц получают несколько сотен. Не верят!

Анюта уже припрятала в кустах грабли и вилы. А Петька собирался тащить этот инвентарь на своем плече, набиться в провожатые.

- А мы с маманей каждый день уносили домой, - удивился он таким порядкам. - У нас не оставишь, сопрут.

- Значит, у вас деревня вороватая, - высокомерно отозвалась Анюта. - У нас никто чужого не возьмет.

- Ой, уж у вас-то, у вас! Одни Никуленковы да Колобченковы, больше и фамилий никаких нету, один Карп Селедкин выделяется, - захохотал Петька.

Анюта только плечами пожала - не смешно. Она спешила домой: скоро коров должны пригнать. Спешить спешила, но с беспокойством оглядывалась по сторонам, уже не с надеждой на оборону против Карабина, а со страхом, как бы не увидели ее вместе с этим вахлаком языкастые бабы. Завтра все деревни будут перемалывать свеженькую новость.

Она уже не боялась Карабина: трезвый он не страшный. Пьяный - другое дело. Пьяный он злой, обидчивый, никаких слов не понимает. На мостике Анюта, как всегда, остановилась на минутку, облокотилась на перила и загляделась на воду. Так бы стояла и смотрела весь вечер, манила ее к себе вода. Еще не село солнце, а река затяжелела, сгустилась и потемнела, как гречишный мед.

- Дальше не ходи! - попросила она своего навязчивого кавалера, стараясь как можно мягче, необидно от него отвязаться, даже пошутила: - А то соседушка мой увидит, устроит побоище, как в Мокром. Наши парни не любят чужих ухажеров.

Шутка Карабину очень не понравилась.

- Куда хочу, туда и иду, и никто мне не указ, тем более твой рыжий Васька! И завтра приду, мне покосить охота, давно косы в руках не держал.

Анюта не выдержала, рассмеялась:

- Поглядите вы на это чудо-юдо, покосить ему захотелось, и как раз на Казанскую! Да завтра здесь ни души не будет.

- Казанская! - ахнул Петька. - А я давно все праздники перезабывал.

Замычали коровы - где-то совсем близко, и Анютка так и полетела с мостика. Стадо уже вступало в деревню. По улице чинно вышагивали друг за дружкой, каждая сама по себе, степенные, отяжелевшие Суббони и Понеды, Зорьки и Ночки, Череды и Маруси, вплывая, как хозяйки, на свои дворы.

Карабин еле поспевал за Анютой, заходя то с одной, то с другой стороны, заглядывал в глаза и говорил, говорил без умолку. Но она его уже не слышала и словно забыла о его существовании, вглядываясь в надвигающееся стадо.

Вот от него отделилась огромная рыжая корова и стремительно понеслась им навстречу. Петька едва успел отскочить, рыжая его чуть не стоптала, никого, кроме хозяйки, на своем пути не видючи. А Анютка сразу эту рогатину за шею обняла и щекой об нее потерлась: Понедочка моя, ладушка, малышечка. Петька даже умилился, наблюдая эту радостную встречу, как будто месяц не видались. А корова-то как собачонка ласковая.

А тут еще подбежали овечка с двумя ягнятами и замельтешили под ногами у Анюты. И вся эта компания направилась к своему двору, даже не оглянувшись на Петьку. Он долго глядел им вслед и чувствовал себя никому не нужным, бездомным бродягой.

- Я в колбасных обрезках разбираюсь, - угрюмо бормотал Карабин, бродя в сумерках вокруг своего временного пристанища - дубровской школы.

В этот вечер Петька Карабин твердо решил жениться и осесть в новых краях.

И ударный труд Петьки на сенокосе, и их короткая прогулка с Анютой не остались незамеченными. Уже на другое утро бабы голодаевские Насте донесли, а вечером за ужином она Анютку решила строго допросить, по какому праву этот "колбасный обрезок" возле нее увивается. Но Анюта так небрежно махнула рукой, что разговор на эту тему сам собою прекратился. Видно было, что Петьку Карабина в этом доме не принимают всерьез. И Настя, подумав, согласилась: лучше уж никакого зятя, чем такой обсевок.

Но молчать она долго не могла, даже за столом от нечего делать дразнила куму:

- А ты чего помалкиваешь, Сашка? Как будто не твоя дочка весь вечер с заезжим молодцом прогуляла. Хочешь, чтоб она, как Наташка Демичева с Мокрого, родила неизвестно от кого?

Но кума даже не улыбнулась и вдруг тихо сказала, глядя в тарелку:

- Наташка правильно сделала, что родила. Замуж ей уже не выйти, считай, перестарок, хоть ребеночка себе заимела.

Настя чуть не подавилась куском драчены, а проглотив кусок, загремела:

- Караул! Ты слышишь, Анютка, какую она тебе готовит судьбину? Позор-то какой, позор!

- Ничего, позор как-нибудь переживется, и не такое переживали, равнодушно отвечала на это кума. - А у нас и женихов считай что не осталось, все разъехались. За кого им выходить, за прилеповского Федьку-дурачка?

Анюта украдкой поглядывала на мать и дивилась. Как боялись они с бабой Ариной за Любку: не принесла бы в подоле. Я не переживу этого, говорила тогда мамка. А теперь вовсю рожают без мужей и молодки-вдовы, и даже девки. Бабы устали их обговаривать. Ну так, посудачат малость для души - от кого, что да как. А бывает, не могут дознаться, чей ребенок, так они скрытно умеют родить...

Настя любила поговорить про женихов и про скорое Анюткино замужество. Действительно ли она в это верила или только подбадривала крестницу? И вдруг кума, сдуру как с дубу, заявляет бедной девке, чтобы она напрасно женихов не поджидала, а рожала бы от первого встречного, пока не поздно.

- Будет у тебя внучонок от Петьки Карабина, этого пьянюги и вора, пугала Настя.

- Про Петьку и разговору не было! - рассердилась кума. - Но есть же хорошие парни...

Настя так и повалилась на лавку и запричитала. Анюте вдруг вспомнилась частушка, Домнина припевочка. Весной на свадьбе своей сестренки Доня ее распевала, а бабы хитро переглядывались:

Ах, война, война, война!

Ты меня обидела.

Ты заставила любить

Кого я ненавидела.

Скорее бы потянули дальше дорогу и увели подальше от Дубровки строителей, думала Анюта. Как бы она хотела больше ни разу в своей жизни не видеть его и ничего о нем не слышать.

Через два дня к вечеру он появился снова. Медленно брел по скошенному лугу, угрюмо свесив голову. Анюта сразу поняла, что сегодня он совсем другой - нетрезвый и очень мрачный.

Он подошел поближе, закурил и долго жевал папиросу, исподлобья поглядывая на нее.

- А мне про тебя много чего рассказали, - вдруг услышала за спиной Анюта, и грабли в ее руках дрогнули.

Петька был не просто разочарован, а пришиблен услышанным. Чувствовал он себя так, словно его обманули, самым подлым образом провели, поиздевались и оставили с носом. А он как последний дурак размечтался о пятистенке, корове и детишках. Он уже почти поверил, что и ему отломится в жизни кусок и все будут уважать Петьку Карабина и завидовать.

- Нет, вы только поглядите на нее! Принцесса, прямо эта, как ее, Дюймовочка. А ты, оказывается, дама с богатым прошлым, Нюрок.

Петька чуть не всхлипнул - такие горечь и злость душили его. Ведь он уже давно разучился людям верить, знал, что все равно проведут, особенно бабы.

Если бы Анюта огрызалась или не смогла скрыть стыда, досады, Петька бы побазарил и, облегчив душу, пошел себе восвояси. А потом бы долго рассказывал дружкам, как его в Дубровке чуть не женили на гулящей девке.

Но она молчала и продолжала махать граблями. Словно не слышала Петьку, а думала о своем. Думала она о том, что теперь всякий новый человек в их деревнях неминуемо узнает про нее "все" и еще впридачу ко всему кое-что. Бабы у них придумливые, с фантазиями.

А Карабин все больше злился. И все-то она перед ним заносится. Даже по первости, когда он к ней со всем уважением, по-человечески, она на него прямо не глядела, вниманием не удостаивала, танцевать в круг не вышла. Как будто от кавалеров отбою нет, а сама-то дохлая какая, одни кости, вдруг заметил Петька. Ему так захотелось не просто обругать ее, а побольнее уязвить, как гвоздь вбить.

- Ну чего молчишь, Нюрка? Со студентами небось умные разговоры разговаривала, а я, простота, не гожусь для бесед? Нечем тебе гордиться, краля, тебя такую даже Васька, деревенщина, не возьмет за себя, такую использованную, такую...

Карабин так рассвирепел, что уже не слышал, что несет. На людях и при девках его приучили чуть придерживать язык. Но теперь нечего было сдерживаться...

На Анюту словно булыжники посыпались. Она вся сжалась и голову втянула в плечи.

- Ага, проняло наконец, - злорадствовал Петька.

Сначала он не понял, зачем она понеслась к кустам. Бросила наспех грабли и бежать. Э нет, так просто ты не избавишься от Петьки Карабина.

Он встал у нее на пути, раскинув руки, а когда она увернулась, схватил за рукав. С каким отвращением Анюта вырвала свою руку! Эта деревенская девка брезгует им, вспыхнуло в темном сознании Петьки.

Он и считать перестал, сколько раз над ним смеялись в глаза, называли валенком деревенским, последним человеком считали. А он не хуже других, просто ему не повезло в жизни. И каждый раз он должен был укорачивать себя и делать вид, что ничего не замечает. Прикидывался дурачком и похохатывал.

Зато теперь он отомстит. За все свои унижения и обиды. Размахнувшись, он наотмашь ударил ее по лицу.

Батька его часто бил мать. Петька не мог понять, почему с такой злобой он ее лупцевал и ногами топтал, отнять не могли мамку. Потом понял: батя свою злобу домой приносил, и не на ком было спустить пары, кроме как на жене.

И Петьке случалось поколачивать одну свою сожительницу. Но та давала сдачи и кричала как резаная. А эта - ни звука, только ладонями обхватила голову. И в этом Карабину почудились упрямство и скрытый вызов. Она молчала, а он все больше сатанел. Такую стерву хоть до смерти забьешь, а не одолеешь.

Он рванул у нее на груди платье, старенькая, ветхая ткань разъехалась сама собой, даже не треснув...

Ранним утром, в четвертом часу, дубровская школа мирно подремывала в зарослях акации и сирени, распахнув все окна и двери. За сараем на толстом березовом чурбаке сидела Настя, оцепенело глядя куда-то вдаль, за Прилепы. Прошел час, другой, она не тронулась с места, как будто и сон ее не брал. Настя терпеливо ждала.

В шесть начали потихоньку подниматься строители. Первым вышел на двор бригадир, долго плескался и фыркал у крыльца, пробежали два паренька с ведром и кружкой. Настя зорко наблюдала за ними из кустов и не показывалась. Наконец выполз и Карабин, с трудом продирая на свет Божий глаза, долго тер ладонями опухшее, мятое лицо.

Первым заметил неладное бригадир. Он усердно скреб ржавой бритвой непокорную щетину, и вдруг в зеркальце, подвешенном на веревочке к дереву, появилась незнакомая тетка с увесистой дубиной. Она осторожно кралась. Куда? Бригадир проворно обернулся через плечо, но не успел окликнуть Петьку. Не успели и два паренька. Один так и застыл с протянутыми руками, а другой с полной кружкой.

Первый удар застал Карабина врасплох и был самым сокрушительным. Он только нагнулся к ведру с водой - и так и ткнулся головой в это ведро. От второго удара он попытался увернуться и побежал к школе зигзагами, как заяц. Но Настя быстро настигла и еще раз обрушила дубину на его плечи и спину.

- Эй, тетка, полегче, ты ж его убьешь! - забеспокоился бригадир.

Он по опыту знал, что просто так людей не бьют, и осторожно спросил Настю, когда Карабин исчез в дверях:

- За что это ты его так?

- Эта мразина знает за что.

Все еще полыхающая Настя поправила сбившийся платок и заспешила на ферму - доить своих и Сашкиных коров. Кума с Федотычем ночью повезли Анюту в больницу. Злая ярость помаленьку улеглась, и она была рада, что не убила гада. Правильно дядька ей кричал, ведь могла и убить. Бог спас. Теперь она думала только об Анютке, и сердце ее стонало от боли и жалости. Бедный мой дитенок, страдалица ты безвинная, рыдала Настя в голос.

Поздно вечером Настя доила корову, когда в дверном проеме как тень встала кума. В сумерках Настя не видела ее лица, но сразу поняла: что-то нехорошее случилось.

- Я сейчас, Сашка, только молоко отнесу, - встревожилась она.

Бросила в сенцах ведро, молоко не процедила и поспешила за кумой. По дороге Сашка ей тихо рассказала: только что огородами вернулась с луга Анюта, вся истерзанная, платье исполосовано, лицо и руки в синяках.

- Ой, лихо мое! - вскричала Настя и крепко зажмурила глаза, чтобы не слышать, не видеть, не чуять. - Я его убью, прости Господи, сегодня же порешу, гада.

И это были не пустые угрозы, не сгоряча сорвавшиеся слова. Когда она увидела Анюту, свернувшуюся клубочком на топчане, поняла: не сможет ни спать, ни есть, ни пить, пока не отомстит душегубу.

Настя обняла ее, крепко прижала к себе и чувствовала, как под ее ладонью дрожит в лихорадочном ознобе худенькое плечо. Хотели с кумой напоить Анюту таблетками, что доктор давал, пускай бы заснула, забылась. Но не смогли разжать ей зубы. Что делать? Решили снова везти в больницу.

Настя долго шла рядом с подводой, увозившей Анюту на станцию. Чего греха таить, она думала, что видит свою крестницу в последний раз живою. Поэтому и не могла отстать до самой Козловки. А проводив их, направилась прямиком к школе... Было еще рано, но Настя знала, что не сможет сейчас ни прилечь, ни задремать до утра.

После того как свершилось правосудие и Настя вернулась на ферму, вокруг школы долго не стихала суматоха. Бригадир тут же побежал поглядеть, цел ли Петька, уж очень она его от души приложила. А два очевидца рассказывали сбежавшимся строителям:

- Вы такой цирк пропустили, мужики!

На другой день вечером, когда большинство строителей отправилось в клуб на танцы, Карабина сильно побили. Двое дубровских парней стерегли на крыльце школы, а двое других нашли Петьку в пустом классе и "поговорили". Его дружок вздумал заступиться, и ему здорово попало.

Прошел слух, что председатель Карп собирается Петьку Карабина посадить, уже и заявление написал в милицию. Еще не очухавшись от побоев, Карабин быстро собрался, даже расчет не взял. Когда он уходил утром, бригадир демонстративно повернулся к нему спиной и сплюнул вместо ответного "ну, бывай". И многие обитатели дубровской школы не пожелали проститься с Карабиным, сделали вид, что заняты, недосуг, не замечают его отбытия.

В последний раз его видели, когда он с мрачным видом сидел на обочине, поджидая попутку. Но вот его подобрал грузовик со щебнем - и Петька Карабин исчез из Дубровки навсегда.

6

После этого случая года три редко видели Анюту в деревне. То она в больнице, то из больницы выйдет, нигде не показывается. Копается у себя на огороде или пилит с матерью дрова. Стали даже ее забывать помаленьку.

Только старые ее подружки - Танюшка, Лизуня и Маша, когда наезжали летом к родне, все расспрашивали, где же теперь Анюта, в какой больнице и от чего ее все лечат. Как от чего, отвечали равнодушно местные, от помешательства в уме, дурочка она стала, форменная дурочка.

Потом Анюта стала приходить на ферму, помогать матери убираться. И доярки говорили, что ни одного дурацкого слова от нее не слыхали. О чем ни спросишь, отвечает со смыслом. Только источила ее болезнь, истаяла девка, почернела, на себя не похожа.

А кто говорил, что она не полная дурочка, только временами находят на нее помрачения. Бывает это чаще к весне. Молчаливая, тихая Анюта вдруг становится беспокойной, мечется по хате, бродит по двору, нигде не находит себе места. Трудно ей даже минутку на месте посидеть, что-то ей душно, что-то ее давит.

Мать совала ей в руки книжку. Она зачитается и успокоится понемножку. Свои книжки на этажерке все читаны-перечитаны, Анюта просила новых. А где их взять? Настя принесла с фермы "Справочник по животноводству". И что ж, Анюта очень полюбила этот справочник, каждый день читала. Иногда крестный добудет где-нибудь газету. И газета годилась. Вечерами Анюта долго читала вслух матери и Насте.

Пока был жив доктор Юрий Григорьевич, возили Анюту два-три раза в год к нему подлечиться. Умер доктор - не к кому стало возить. Новые врачи менялись часто, равнодушно говорили: везите ее в специальную больницу. Но мать и слышать не хотела; пока я жива, говорила, в Бушмановку ее не отдам, там люди мрут как мухи.

Вскоре нашлось и новое лекарство от Анютиных "затмений". Как-то весной Настя первая заметила, что с девкой неладно: на печке ей лежать страшно, потолок давит, в хате душно. То и дело выскакивала она в сенцы, ночами бродила по двору, не давала матери спокойно спать. Утром кума жаловалась:

- За ночь раз пять выглядывала в окошко, где она там скитается. А то уйдет к речке да сунется под лед, с нее станется. Нету мне покою, Настя, хоть бы до пенсии как дотянуть.

Настя жалела подругу, но еще жальче была ей Анютка. И решила она взять ее с собой на базар в Гобики. Все-таки бедной девке маленькая радость. Сашка сначала не хотела пускать: не дойдет она, туда десять, обратно десять километров. И правда, горько было глядеть на Анюту: она уже три дня не ела, не спала - за что только душенька ее цеплялась!

Но так загорелось ей идти с Настей в Гобики, что мать не удержала. Собрались и пошли. Шагать было весело и легко. Дороги еще не раскисли, весна только собиралась как следует грянуть. Солнце припекало жарко, и в кустах подавали голоса очнувшиеся птахи. Анюта и крестная с улыбкой переглядывались - надо же, запиликали, защебетали ранние певуньи. А какой вкусный запах талого снега разносил по полям ветерок.

Не заметили, как добежали до Гобиков, побродили по базару, кой-чего купили. Анюта в поселке притихла, на базаре жалась к крестной, боялась большой толпы, как бы не затоптали. Но как только очутились снова на пустынной дороге, она повеселела. По сторонам тянулись поля, снег на них заголубел и чуть тронулся под жарким солнцем. За полями свинцовые полоски леса.

Здесь Анюта чувствовала себя как дома. Настя ее не узнавала: летит как вихрь, щеки горят, и глаза сделались живыми, лучистыми, как у прежней, здоровой Анюты.

- Нюрка, ты меня загнала, я за тобой не поспеваю! - ругалась Настя.

Анюта смеялась и чуть сбавляла ход. Ей нравилось шагать быстро-быстро, чтобы ветер в ушах посвистывал. Ноги устали, а на сердце весело. Она даже попробовала песни петь, да крестная не позволила: нельзя на ветру, простынешь.

- Ты мне лучше расскажи, Анют, чего ты мамке по ночам спать на даешь. Сегодня ночью бродила по двору и сама с собой разговаривала.

- Я не сама с собой, а с ними разговаривала, - просто объяснила Анюта.

- С кем это с ними? - растерялась Настя.

И вовсе не на пустом дворе и огороде бродила по ночам Анюта. А ходила она вокруг того места, где стоял их дом. Для кого-то он давно сгорел дотла, а ей видится как наяву. По ночам уютно светятся его окошки, и за столом сидят-посиживают все они, пьют чай, разговаривают. И Анюте так хочется к ним, в обжитый, дорогой мирок. Но они ее не пускают: рано еще, тебе жить да жить, Нюта, поживи, не торопись, жить, несмотря ни на что, все равно хорошо.

- А Божа мой! - ахнула про себя Настя, услыхав такое. - А Боже ж ты мой!

Проваливаясь в ноздреватом снегу, Анюта вдруг свернула на обочину, обняла березку и прильнула к ней щекой. Она давно заприметила эти березки, они срослись по две, по три, молоденькие, беленькие, как барышни. Почему у них теплая кора, даже зимой, и пахнет летом?

Но Настя снова разворчалась: вот, промочит ноги, снова загремит в больницу, знала бы - никогда б не взяла ее с собой на базар. И Анюта ей клятвенно обещала не заболеть. Так ей захотелось пройти этой дорогой весной, когда ее березки оденутся; и летом пройти, и осенью.

Вернулись домой еще засветло. Анюта - счастливая, опьяневшая от весеннего лесного воздуха. Настя еле себя донесла.

- Вот погляди ты на нее! - говорила она куме, рухнув на лавку. - Она бы сейчас еще до Мокрого сбежала и обратно, а ты боялась, не дойдет, это я еле доползла.

Весело поужинали все вместе. Даже крестный слез с печки, хотя до этого три дня не подымался и хворал. Анюта проспала всю ночь как убитая. А утром побежала на ферму и помогла матери убраться.

- Крестная, когда опять на базар пойдем? - спрашивала она.

- Я еще от прошлого базара не отошла, а ты меня снова гонишь, - стонала Настя. - Если и пойдем, то через месяц, не раньше.

Анюта услышала и запечалилась.

Настя не удержалась, тут же рассказала куме, с кем беседует ее дочка ночью во дворе. Кума задумалась:

- Вот я как будто в своем уме, никуда с него не трогалась. Но каждый день хожу по своему двору, топчу это место и никогда не вспоминаю, что там стоял наш дом. От горя у меня всю душу выжгло, стала я беспамятная, равнодушная, ничего мне не радостно, не интересно. И покойников своих родных реже вспоминаю, а они ко мне не ходят, никогда не снятся. Как бы хотелось их увидеть, хоть во сне. А она, видишь, дурочка, а все помнит. Тогда спрашивается: на что он нужен - наш ум?

Настя посмеялась над такими ее рассуждениями. Потом они обнялись и поплакали. А наутро хватились Анюты - нет ее. Только что была на глазах, напрянулась, вышла - и исчезла. Кинулись туда, сюда... Старухи у колодца видели:

- Только что прошествовала по дороге ваша Нюрка, да бодро так шагала, словно за делом.

Это она в Гобики пошла, сразу догадалась Настя. Стали с нетерпением поджидать ее обратно. Вернулась. Довольная, улыбается, села ужинать.

- Ну что, сбегала? - с обидой говорила мать. - Ты хотя бы предупредила, а то украдьми ушла. Рассказывай, чего видела, кого встретила по дороге.

Анюта с удовольствием им рассказала, кого встретила, на базаре не была, а простояла на вокзале, глядела на поезда, прошло два пассажирских; а как замерзла, побежала обратно.

Прожив спокойно дня три, на четвертый Анюта снова исчезла. Так началась для нее новая жизнь, часть которой, лучшая часть, проходила в дороге. Она освоила много новых дорог и проселков. Осталась ли хоть одна дорога или тропинка в округе, не исхоженная, не измеренная ее ногами?

Бегала она в Мокрое, а от Мокрого на хутор к Домне и дальше, до Починка. Бегала она через Голодаевку и Прилепы в далекое и загадочное Красноселье, в котором ни мать, ни Настя никогда не бывали, не пришлось. А когда пустили автобус до районного поселка, она целую неделю, день в день, ездила туда. И как полюбилось Анюте кататься на автобусе! Но недолго мамка давала деньги на билеты. И крестная ворчала:

- Ишь прокатичица! Так можно все прокатать, и на керосин не останется.

Анюта погоревала день-другой, а наутро встала - и пошла пешком. Не испугалась, что далеко, двадцать километров. И не пожалела. Эта дорога совсем не походила на проселки, ведущие в Гобики, Мокрое и Красноселье. На проселках, бывало, за весь день не встретишь ни души, не говоря уж о машине. А на этой большой дороге то и дело Анюту подбирали то подводы, то грузовики. А что народушку по ней ходило, знакомого и незнакомого! И все ей кланялись, и она кланялась и здоровалась в ответ.

Нравилось ей, что за спиной то и дело оставались большие и малые деревни и деревушки. А сразу за Липками она вступала в дремучий сосновый бор, вольно реяли над головой кроны громадных сосен, мрачно обступающих дорогу со всех сторон. В непогоду и вечером здесь было темно, как в полночь, и становилось немного не по себе. Но вскоре дорога снова вырывалась на волю и до самого поселка петляла среди простора полей, лугов и редких перелесков.

Анюта шагала-шагала, ни о чем не думая, и вскоре теряла саму себя, свое бренное тело. Оставалась только блуждающая по дорогам неприкаянная душа. За это она и любила дороги.

Спрашивали у доктора: что же с ней делать, может, запирать, чтоб не уходила бродить? Но доктор сказал, пускай бегает, в дороге она обретает гармонию.

- Что-то она в дороге находит? - недоверчиво переспросила Настя.

- Покой, покой находит, - объяснил им крестный.

И так понравилось ему это слово, что он, лежа на печке, долго думал, а потом вслух порассуждал со своими бабами о том, что самые гармоничные твари на земле не люди, а животные, коровы например. Но и они от бескормицы и мучений превращаются по весне в жалких, задерганных кляч.

Так и Анютка наша: в тесной хатке и на ферме, среди крикливых доярок, быстро разрушается ее гармония, больше двух-трех дней такой жизни она не выдерживает. И вот уже проклюнулась беспокойная тоска и растет, растет и гонит ее из дома бродить по дорогам...

Быстро приметили Анюту не только в ближних, но и в дальних деревнях. Говорили, поглядывая в окошко: вон опять дубровская дурочка побежала. Приспособили ее для поручений и оказий. Старушки ждали ее на дороге и слезно просили:

- Дочь, зайди в аптеку.

Анюта прятала в карман бумажку с названием лекарства и деньги, аккуратно исполняла все поручения. Например, горько нужно послать весточку в поселок, а как? А тут, на радость всем, бежит Анютка. Ей и наказывают:

- Нют, ты ж зайди к нашей Дуське, она на улице Ленина живет, сразу коло бани, скажи - пускай срочно едет, мамка второй день без памяти лежит!

И Анюта уже бежит в поселок не просто так, а за делом. Да еще крестная даст ей мелочи и велит купить в привокзальном буфете горячих булочек. И вечером ждут ее, не садятся ужинать, иногда и до восьми, до девяти часов ждут. А в награду Анюта им приносила какую-нибудь новость из поселка. О том, что в Петровское уже свет провели и дальше потянули линию, через год и у них будет электричество, как в поселке. Женщины ахали и не верили, что свет может бежать по проводам, нажмешь на выключатель - и стеклянная лампочка под потолком вся наливается этим светом, так что в хате делается светло как днем.

- Пешеход ты наш! Хоть побегаешь, мир повидаешь и всего наслушаешься, а мы тут сидим как мыши в норе! - жаловалась Настя.

Кума в ответ хмурилась. Сама она не любила отлучаться из дому, и выгнать ее в дорогу могла только горькая нужда, желание повидаться с внуками или побывать в церкви. Но Анюта и ей умела принести из дальних странствий дорогой подарочек и тем оправдаться. Однажды возле Лужниц встретилась ей незнакомая старушка и издалека улыбнулась:

- Здравствуй, Нюточка, здравствуй, дитенок!

- Здравствуй, бабушка.

- Ты ж передай от меня привет, Нюта, своей мамке. Мы с ней лет двадцать не видались, а были большие подруги, вместе в школу бегали, вместе замуж выходили.

Мамка прямо посчастливела от этого привета и долго потом вспоминала свою молодость, такую беззаботную, такую радостную.

- Ах, Феня Григорьева, все бы сейчас отдала, чтобы с ней повидаться да наговориться, - мечтала она.

- Садись на автобус да поезжай в Липки, - отвечала на это крестная.

Но мать только повздыхала, поплакала и успокоилась. Куда тут по гостям разъезжать: весна на носу, огород, потом сенокос навалится. Теперь она с вечера просила Анюту:

- Дочь, не бегай завтра никуда, пойдем погребем.

И Анюта не могла ей отказать. Изо всех силенок работала она и день, и другой, лицо ее темнело и сжималось, как печеное яблоко. В конце концов мать жалела ее и отпускала на волю.

Летом она оставляла большую дорогу и выбирала глухие проселки. Могла просидеть на тихой полянке до самого вечера. Уставится в одну точку и не шелохнется, как будто слушает и боится пропустить, недослышать. Шептались березки у нее над головой, обиженно скрипело старое дерево, пиликали, звенели птицы, шуршал в траве ветер - все эти звуки сливались в оглушительную лесную симфонию.

Убаюканная этой музыкой, Анюта часто засыпала в тени. Сон ее был сладким и ароматным. Она отсыпалась за все долгие осенние и зимние ночи, когда лежала, уставившись в потолок, читала у лампы "Справочник животновода" или бродила по двору.

Пробуждения от такого сна были счастливыми, как в детстве. Очнется Анюта, а в лесу уже вечер, грустный, задумчивый.

Она выходила на дорогу и брела домой, потихоньку напевая. На делянках до самой темноты копошился народ. Бабы кричали ей:

- Анют, ты что же это для самой себя распелась, ты лучше нам спой.

Анюта никогда не отказывала и покорно сворачивала к ним на покос. Пила молоко или теплый квас и заводила тоненьким, чистым голоском "божественную" песню:

Жила, жила я на белом свете, много нагрешила.

Нагрешемши я Господу Богу, стану помирати.

Остается у мене злато-серебро, дорогие одежды.

Мне не надо, ох и мне не нужно ни злато, ни серебро,

Только надо, только мне и нужно - четыре тесинки,

Еще надо, еще мне и нужно - один сажень земельки...

- Это чистая правда, - пригорюнятся бабы, - зачем бьемся с утра до ночи? Какая хорошая песня!

У Анюты все песни были хорошими - и "божественные", и веселые скоморошины. Много чему она научилась, лежа по больницам, сначала у Терентьевны, потом у других "высокознающих" старух. Ее подзывали старушки, посиживающие на лавочке у дома, подзывали поджидающие автобус на вокзале.

Анюта пела и радовалась, когда ей бросали в карман телогрейки копеечки и бумажки. У нее долго не было пенсии. Могло бы и совсем не быть. Вон Федька-дурачок из Прилеп так и прожил всю жизнь без пенсии. Для пенсии надо много бумаг выправлять, ездить в район, а кто этим будет заниматься?

Спасибо Карпу Василичу. Хоть и называл его молодой фельдшер душегубом и феодалом, но для Анюты он много сделал добра, всегда ее жалел и опекал. В шестидесятые, когда он уже не был председателем, решил на свободе заняться Анютиными делами. Сговорились они с Любашей и вместе выхлопотали, выходили ей пенсию. Сначала двенадцать рублей, потом двадцать четыре. Для деревни и это большие деньги.

Сама Анюта и с пенсией, и без пенсии жила одинаково беспечно, как птичка Божия. Не замечала она, чем ее мамка покормит, во что оденет. Не слышала ни насмешек, ни горестных бабьих причитаний о ее злосчастной доле. И если бы ей сказали, что она давно сделалась местной достопримечательностью, она бы этих слов и не поняла.

В каждом городке и сельсовете есть свои дурачки и дурочки. Но дубровцы считали, что их Анюта совсем особенная, нигде такой больше нету.

- Дурости в ней как будто совсем не видно, только странности, она тихая, ласковая - в общем, Божий человечек, - не без гордости рассказывали они соседям.

Хотя в церкви она бывала редко. Как-то Настя с кумою собрались на Троицу в церковь в Песочню помянуть своих дорогих покойников. Только что умер Анютин крестный, так они повезли землю с его могилки, чтобы заочно отпеть, а потом отслужить панихиду. Анюту не взяли: в праздники в церкви такая толкотня, что затопчут ее и напугают. Анюта не выносила толпы.

И что же? Она погоревала немного, а потом сказала соседке:

- Не взяли в церковь - пойду в лес, там Бог повсюду живет, под каждым листочком, на каждой веточке.

Вот такие истории про нее ходили. Люди слушали и умилялись: вот тебе и дурочка, и умный так не скажет.

Время для Анюты давно перестало существовать. Она замечала приход весны, угасание лета, багряную осень и снежную зиму. Перемены в погоде примечала она, а счет этим переменам никогда не вела.

Но время остановилось только для Анюты. Само по себе оно не переставало утекать незаметно. Быстро прошло десять, двадцать и тридцать лет...

7

Вечером Анюта подошла к автобусной станции. На перевернутых ящиках посиживали ожидающие и тревожно размышляли - пойдут автобусы или нет. Нынче они стали ходить не по расписанию, а единственно по настроению: не захочет не поедет. И все говорят, бензина нет.

Три старичка из Починка приезжали в поселок специально за водкой. Весь день простояли в очереди - и им не досталось. Да еще помяли в давке, еле живые остались. Один старичок даже заплакал от обиды: как ни выпрашивал у продавщицы дать ему, ветерану войны, инвалиду, четвертиночку жену помянуть не дала!

Дояркам из Липок больше повезло. Они надеялись разжиться хлебом. У них в деревне только по талонам, буханка в день на душу. А здесь в магазине захватили по нескольку буханок черного и белого.

Все дружно ругали перестройку: накасалась на их голову проклятущая, по талонам едим и пьем, ничего не стало - ни хлеба, ни мыла, ни табака, ни водки. Анюта послушала-послушала, стало ей скучно, и отошла она в привокзальный скверик.

- Нюр, ты куда? Спой нам припевочку про перестройку! - закричал ей вслед один из дедов. - Вот кто много припевок знает.

Анюта грустно покачала головой: она знала только старинные, про любовь, а современные ей неинтересны. Тогда молодая доярка тихонечко напела:

Трактор пашет, трактор пашет,

Тракторист платочком машет.

Ты платочком не маши,

Перестройку запаши!

Старики радостно загалдели, так понравилась им частушка: вот бы кто запахал эту беду. Анюта в это время нашла золотистый кленовый лист, чудом уцелевший на ветке, сорвала его и бережно припрятала в карман телогрейки.

Пришла в свою будочку кассирша, зажгла свет и уселась - как ворона в скворечнике. Желающие ехать окружили будочку и робко заглядывали в решетчатое окошко.

- Не пойдут! - злобно отрезала кассирша, не глядя на них.

- Как же это не пойдут, утром обещали... - тихо пороптали надоедливые ездоки, потоптались еще немного у будки и стали разбредаться кто куда.

Доярки перекинули через плечи свои увязанные сумки и корзины, кликнули Анюту и зашагали на свою сторонку, к Липкам.

Весело идти с доярками. Вокруг все пасмурные лица, а этих ничего не берет. Им и перестройка нипочем, разжились хлебушком и идут хохочут.

- Анют, что это у тебя за сапоги-скороходы? Наверное, сорок шестой размер, - подшучивали они. - Не сапоги тебя носят по дорогам, а ты сапоги. И платьице легонькое надела, смерзнешь.

- Не, я сейчас как разбегусь, так пар от меня пойдет, хоть телогрейку расстегивай.

Только они отошли от поселка, как за спиной раздалось урчание. Сначала они не поверили своим ушам. Когда их догнала машина, доярки от радости чуть не задушили шофера, тоже липковского. Попрыгали все наверх и покатили. И Анюте вместе с ними повезло, почти треть пути сократила. Но она не очень-то унывала, когда очутилась одна на дороге. Бодро, размашисто зашагала дальше. Глуховато бряцали ее сапоги, над которыми потешались насмешницы-доярки. Сама собой затянулась тихая песня в такт шагам, но скоро Анюта остановилась отдышаться. Сил стало поменьше, ходьба потише. Вот и отмахала она незаметно еще три-четыре километра.

Стемнело. Засветилась огоньками деревня Петровское. Не промелькнуло ни одной живой души, все по домам сидят, в телевизор глядят. Не только вечером, но и днем людей не видно.

- Три деревни пройдешь - ни одного человечка не встретишь, рассказывала Анюта матери. - Только в хлебный день кой-кого вижу, прошмыгнут в магазин и скорей обратно.

- Жизнь испаряется, народ оволчел! - грустно причитала мать. - Раньше детей по деревне бегала - туча! А сейчас в классах по два-три дитенка сидят. Как повымело народ, одни старики.

Уже начали подтягиваться соседки к ним на посиделки. Весь вечер будут посиживать, судачить, одним глазом поглядывать в телевизор. И все равно мать жалуется, что не с кем поговорить, душу отвести. Давно умерла Настя, дорогая кума. За ней вскоре Доня, совсем молодая, что ей там было - шестьдесят лет.

- какие раньше бабы были! Праздничные! А теперь праздничные все померли, остались одни будничные, - говорит мать.

С тех пор как вышла Любаша на пенсию, стала чаще к ним ездить.

Мать смотрит и наглядеться не может на свою любимицу: с каждым годом Любаша все больше становится похожей на отца, те же голубые глаза, волнистые волосы и даже голос. Правильно говорил крестный, она всю семью восстановит. И восстановила: от двух мужей родила четверых детей, а те ей - семерых внуков. Толик-сердечник рано умер, но и второй мужик тоже хороший достался Любаше. Живут они в своем доме с садом и огородом.

Первым делом выслушивает Любаша подробное толкование снов. Каждую ночь снятся матери дорогие покойники. Зовут к себе. Скоро уже, скоро... Она хоть сейчас готова, не дожидаясь завтрашнего дня: все смертное собрано. Но каждый вечер горячо молит Бога ее чуть-чуть попридержать: страшно подумать о том, как Анютка останется одна!

- Мама, я же тебе обещала, не брошу ее и не отдам в больницу, - в который раз повторяет Люба и вздыхает.

Старушки уже начали разбредаться по своим хатам, когда дорога перед Анютой покатилась с пригорка прямо к прилеповскому лесу. Отсюда замаячили огоньки их деревенек и слышно было, как собаки брешут. Она прижалась щекой к березе и слышала, как дерево забирает ее усталость, а взамен дает немного силенок, чтобы хватило до дому дойти.

Темный лес давно оцепенел, замер и ушел в себя. До утра, когда заурчит первый трактор и потащит сено на ферму, лес будет жить своей настоящей, таинственной и глубокой жизнью. И Анюта, чтобы его не потревожить, старается дышать про себя.

Шагая по дороге, она думала о том, что мать уже молится, изредка взглядывая на божницу снизу вверх. Для нее это нелегкое дело, потому что болезнь давно согнула и вперила глазами в землю. Я как крючок стала, только на дверь меня вешать, смеялась над собой старушка.

Прочитав молитвы, она обязательно поговорит с Богородицей и святыми словами, и просто от себя. Поговорит и посмотрит на часы...

Вот уже Анюта вышла из леса в чистое поле, и ветер с остервенением набросился на нее. Она уткнулась подбородком в воротник телогрейки, крепко прижала к груди кулачки и зашагала. Порывы ветра сдували ее на обочину, как былинку, крепдешиновая юбка беспомощно плескалась у колен. Вот и мостик через Десенку, за ним Прилепы. Осталось всего ничего, радостно ахнула Анюта.

Вдруг представился ей как на ладони весь Божий мир! Далеко-далеко, на все четыре сторонки тянутся только леса да поля, речки и озера. И в этом лесном царстве - редкие пятнышки городов и деревень, и среди них Дубровка. Давно уже не стремилась Анюта домой с таким нетерпением, в свою теплую хатку, к матери.

Наверное, стоит ее мамонька на крыльце в обкорнанных валенках, набросив на плечи тулуп, и вслушивается: а кругом ни звука, ни шороха, даже с крыш не капает, и корова задремала в пуньке, и добрые люди свет на ночь гасят. Не слыхать, не чуть ее Анютки, не чвыхают ее сапоги, не раздается тихое покашливание.

- Ах ты, дурочка моя, дурочка! - сокрушается она. - Вот где скитается по ночам? Где ее лихоманка носит?