«Командировка»

Предисловие

Необходимо, видимо, сказать несколько слов перед тем, как читатель откроет дневники Виктора Семенова. Начать с того, что я знал Виктора со школы, мы учились вместе с шестого по десятый класс. Он был одним из тех, кого в социологии называют «неформальным лидером». Внешностью Виктор обладал самой заурядной, затрудняюсь даже ее описывать, тем более по прошествии стольких лет. Самым обыкновенным было и его поведение, если не считать того, что Виктор не имел закадычных друзей, держался особняком и отчужденно, — это большая редкость в мальчишеском коллективе, и она свидетельствует, на мой взгляд, либо о сильном и скрытном характере, либо о врожденной склонности к мизантропии. Сидел он всегда на задней парте, часто один, и имел обыкновение вдруг отпускать ядовитые замечания как в адрес товарищей, так и в адрес преподавателей. Замечания эти порой бывали грубы, порой достаточно остроумны, но всегда неожиданны и парадоксальны, а потому вызывали общий, несколько нервический смех. Постепенно в классе возникла атмосфера оглядывания на парту, где сидел в небрежной позе Виктор Семенов: кому охота стать предметом осмеяния, пусть и мимолетного.

За некоторые, особо рискованные шуточки учителя выставляли Виктора из класса, и он выходил с таким видом, будто получил медаль.

Учился Виктор хорошо, но рывками. Мог получить подряд несколько троек, зато вскоре с лихвой покрывал их пятерками. Двойки доставались ему редко, да и то большей частью от тех учителей, которые, не любя его ча злой язык, готовы бы и подлавливагь на любом пустяке.

Виктор Семенов казался мне недобрым, недалеким и плохо воспитанным человеком, и когда в десятом классе мы сошлись довольно близко, то были удивлены и он и я. Дружить мы не дружили, нет, но откровенные беседы между нами случались, и я узнал Виктора лучше. В нем жила удивительно сильная даже для юных сердец страсть к самоутверждению любой ценой, но так как по натуре своей, по складу ума он был не деятелем, а скорее созерцателем, то эта страсть незаметно вылилась в насмешливо-ироническое отношение ко всем и ко всему. Удачи и достижения других он относил, как правило, в разряд случайностей, закономерностью признавал повсеместный серый интеллектуальный уровень. Виктор не был завистлив и считал, что будущее достаточно просторно, чтобы расставить все по своим местам. В будущем он видел себя на вершине славы и почета и не стесняясь оповещал об этом любого готового его выслушать без предубеждения.

При этом, как ни странно, он не выглядел и хвастуном. Скорее производил впечатление человека, стоящего у подножия крутой горы перед началом восхождения и посылающего провожающим милостивый и лукавый привет. Впрочем, оценки своп я привожу по памяти, на которую всегда накладывает отпечаток груз и опыт прожитых лет.

После школы Виктор успешно сдал экзамены в технический вуз, а меня судьба начала швырять об острые углы, которые принято называть «школой жизни».

Изредка, раз в полгода, мы встречались с Виктором, иногда случайно, иногда сговаривались, поддаваясь сентиментальному желанию хоть на часок возвратиться в очаровательный мир юности. (О том, что эта своеобразная ностальгия свойственна и Виктору, я узнал из его заметок.)

Чудное дело, менялись все мы: взрослели, приобретали новые привычки и взгляды, обзаводились семьями и прочес, и прочее; и лишь один Виктор Семенов даже внешне, кажется, ничуть не менялся, застрял на том коротком пятачке времени между последним вы-, пускным экзаменом и ясным июньским утром, когда мы стояли в обнимку на набережной, весь наш класс, любовались Москвой и потихоньку прощались друг с другом.

Виктор благополучно защитил диплом, начал работать, менял работу за работой, и при каждой встрече я видел, что прежнее юное тщеславие распирает его изнутри, как дрожжи. Он еще ничего не достиг, но попрежнему делился грандиозными планами (всегда туманными), насмешничал над какими-то незнакомыми мне людьми, куда-то постоянно торопился. Наверное, кто-то поспешит вспомнить модное слово «инфантилизм», которым часто пытаются объяснить самые разнообразные проблемы. Нет, к Виктору это определение мало подходило. Мне казалось, что он сознательно и с большим трудом удерживает себя в горячечном состоянии предвкушений, точно человек, который боится отдернуть штору и убедиться, что за окном полдень и он проспал.

Общаться с ним мне становилось все труднее. Не потому, что яд его шуточек задевал меня, а потому, что каждый возраст требует все же какого-то своего ритма и своих обрядов, иными словами, собственной степени серьезности отношения к жизни. Виктор раздражал меня неуемным словесным мельтешением, заквашенным на самолюбовании, а я его, видимо, нежеланием понять красоту и поэзию его существования. Чтобы не разругаться вдрызг, мы, словно по молчаливому соглашению, совсем перестали встречаться…

Прошло много времени, наверное, несколько лет, как вдруг Виктор позвонил и, будто мы расстались вчера, сообщил, что у него ко мне «маленькое дельце».

Мы встретились в кафе у метро «Октябрьская», сидели, тянули разбавленное пиво, скованные оба тягчайшей из разобщенностей — общим прошлым. Виктор рассказал, что он вполне благополучен, недавно женился, работает в хорошем институте, скоро собирается защищать диссертацию. Я не знал: верить или не верить. Какая-то искра — не то вопрос, не то издевка нет-нет да и мелькала в глубине его глаз. Он выглядел усталым и похудевшим. В конце концов достал из портфеля пухленькую папку и протянул мне, пояснив, что это кое-какие «чисто беллетристические» его «писульки». При этом не преминул добавить и го-то насчет «инженеров человеческих душ», к которым я — хе-хе! — отношусь.

Начал читать я с опаской, потом увлекся и одолел рукопись взахлеб. Вероятно, сказалось личное и давнее знакомство с автором. Со страниц своих заметок Виктор представал и таким, каким я его помнил, и совсем иным, более человечным и мудрым, что ли. Он старался быть искренним, хотя и впадал порой в кукование. При чтении несколько раз возникало неприятное ощущение, точно меня заставляют подглядывать в щелочку. Буквально через абзац проскальзывали его уязвленное, гипертрофированное самолюбие, неудовлетворенность пропорцией между желаемым и осуществленным, прищуренный взгляд на людей; и тут же рядом — чистосердечное стремление освободиться от каких-то душащих его пут. Да, это был он, мой давний приятель, и в его чертах я с печалью узнавал черты некоторых других людей моего поколения, живущих как бы с завязанными глазами.

Я позвонил Виктору и довольно официально сказал, что лично мне материал представляется любопытным и я бы даже попробовал его опубликовать, но меня смущает избыток сугубо интимных деталей. «Наплевать! — ответил он резко, но, подумав секунду, добавил:- Измени по дружбе фамилию и валяй делай что хочешь». И опять, как в детстве, скользнуло в его тоне что-то отвратительное и одновременно странно притягательное. Я почему-то подумал в тот момент, что если Виктор и будет когда-нибудь счастлив, то вряд ли будут счастливы его близкие.

Итак, с разрешения Виктора Семенова предлагаю вниманию читателя его записки, которые с натяжкой можно назвать «отчетом об одной служебной командировке».

Ан. Аф.

18 июля. Вторник

В этот южный полукурортный городок я приехал поздно вечером, а в гостиницу попал уже ночью. Смешно сказать — заблудился. Спрашивать у кого-то, где гостиница, разговаривать, — не хотелось, и я последовал за основной массой прибывших, полагая, что таким образом выберусь хотя бы на главные улицы, к центру, но ошибся. Бодро шагая за людским потоком, я вскоре очутился у высокого каменного забора пансионата «Здоровье» и, как баран, долго, с любопытством разглядывал чугунные ворота. В другое время и в другом месте такой промах мог бы вызвать у меня приступ тихого бешенства, но тут я нисколько не огорчился. Роскошная южная летняя ночь окружала и баюкала, земля исторгала волнующие, чувственные ароматы, манила отшвырнуть чемодан и лечь на псе и, может быть, заквакать лягушкой в ответ на доносящиеся из свежей темноты таинственные, невнятные звуки.

Лениво приволакивая ноги, побрел я по узкой улочке, осененной редкими фонарями. Городок был низенький, игрушечный, только кое-где вдруг, живыми улыбками, пысисчнвали высокие огни. В воздухе плыл запах фейерверка и лесных ландышей.

Не скоро повстречал я местных жителей — склеенная влюбленная парочка, дети рая, выскользнула из переулка и, увидев меня, с вежливым хрустом распалась на две части.

— Скажите, как пройти к гостинице «Синее озеро»?

Парень и девушка взялись объяснять с нетерпением и пылом любви, желающей поскорее избавиться от постороннего присутствия. Я им не позавидовал. Моя свободная душа лишь пожелала их восторженным душам долгой ночной дороги.

Через десять минут я был на месте. Гостиница «Синее озеро», трехэтажный особняк в стиле ампир, фасадом выступала на булыжную площадь, выставив перед собой каменную лестницу парадного входа, как рыцарь, выезжая из леса, выставляет вперед копье. В обе стороны от гостиницы разбегались улочки нарядных остроконечных домиков, а прямо перед ней, сказочно и мрачно, зияла пропасть городского парка. Все увиденное настолько не соответствовало цели моего приезда, что невольно я вспомнил напутственные слова Перегудова: «Это, милый мой Виктор Андреевич, не командировка у вас будет, а отпуск». Там, в Москве, я принял его фразу за очередной вывих казенного остроумия и, помнится, поморщился, но, возможно, на сей раз Владлен Осипович сказал то, что хотел сказать.

Номер был забронирован, и полуспящий дежурный без всякой волокиты вручил мне ключ. Поднявшись к себе в однокомнатный скворечник, я обнаружил, что туг есть все, что понадобится для плодотворной работы кровать, телефон и ванная. В ванной из крана текла горячая вода, что можно было считать совсем уж счастливым предзнаменованием. Правда, у воды был какой-то подозрительный рыжий оттенок.

Перед тем как лечь, я собирался кое о чем поразмыслить, но, оказывается, слишком устал. Очень я устал и боялся упустить момент этой сладкой мышечной слабости, когда чудится, что подушка оживает и потихоньку сама ползет к уху. Упустишь — не уснешь вовсе. Опять будет седуксен, его белый взрыв в желудке, и тупое беспамятство на несколько часов, не приносящее ни облегчения, ни покоя. Нет, скорее в постель…

Клонясь в сон, я уже точно знал, кто мне приснится. Еще здесь, в номере, впитывая его затхлый воздух, я огромными прыжками, боясь опоздать, помчался на желанное свидание Она, Наталья, поджидала меня в конце темного коридора, светясь кошачьей зеленью глаз, и аккуратно, капризно подрагивая стройной ножкой Мы встретились во втором часу ночи пополуночи.

Минувшей зимой прихватил я сильную ангину, вызвал на дом врача. Пришла женщина лет тридцати — тридцати трех, с распущенными волосами, хмурая.

Очень торопилась. Диагноз поставила мгновенно: грипп — и уже строчила рецепты.

— Ангина, — поправил я, — горло болит.

— И при гриппе горло болит.

— У меня ангина, я знаю.

Она взглянула с холодной юмористической искрой.

— Пригласите другого врача, если мне не верите.

— Хорошо, — согласился я. — Пусть будет грипп.

Забыл о ней через пять минут. А через двое суток температура спала, горло я вылечил керосином. (Может, кому пригодится: надо взять в рот ложечку керосина и прополоскать — он почти мгновенно всасывается.)

Пошел я в поликлинику закрывать больничный и там, в очереди, узнал имя врача — Кириллова Наталья Олеговна.

На приеме она тоже спешила, но не так заметно.

Мне понравилась ее манера говорить — литературно правильные, круглые фразы, какой-то журчащий, уверенный в себе голос, и на дне — намек, недосказанность, что-то очень женственное. Манера московская, интеллигентная. Разговор — как панцирь.

— Продлю еще на три дня.

— Не стоит. Все равно в понедельник я пойду на службу. Необходимость, знаете ли.

— Как хотите.

Тут медсестра ее, пожилая дама, с кислым видом сидевшая напротив, зачем-то вышла, и мы в кабинете остались одни — Хм! — сказал я. — А почему бы нам не сходить с вами в ресторан, доктор?

Не знаю, почему я это брякнул, зачем, с какой стати — бес толкнул под руку. Она подняла на меня глаза без всякого удивления, спросила без улыбки:

— В ресторан? А в какой?

Я не гусар, поэтому ответил туманно:

— Даже не знаю. Куда хотите. Хотите в наш, в «Черемушки»?

Я растерялся. Должна была, в общем-то, она растеряться, а получилось наоборот. И самое забавное, тема никак не изменила ситуацию — продолжался разговор пациента с доктором. И слабое любопытство, которое я уловил все же в ее взгляде, напоминало любопытство врача, столкнувшегося с не совсем обычным течением болезни.

— В «Черемушках» у меня полно знакомых.

— Как, в самом ресторане?

На ее лице легкая улыбка — одобрение: диагноз уточнен.

— Нет, не в самом. Но все же…

— Давайте я вам позвоню в ближайшие дни. Годится?

Она деловито записала на рецепте телефон, протянута мне. Смотрела строго и приветливо. Не изучающе, любезно.

Уходя, я спросил:

— Если я вечером позвоню, наверное, муж снимет трубку?

— Я сама сниму.

Позвонил я Наталье Олеговне, своему участковому врачу, недели через две. Было у нас какое-то полуофициальное чаепитие (с коньяком и выяснением отношений) в безымянной шашлычной неподалеку от моей работы, которое закончилось часам к семи, участники разбежались, а я бросил две копейки в автомат и набрал ее номер. По телефону разговор был еще более деловым и экономным, чем у нее в кабинете. Я объяснил, где нахожусь, напомнил про ее обещание; Наталья Олеговна после короткой паузы сухо ответила, что ей понадобится десять минуг на переодевание и сорок на дорогу. Итого пятьдесят минут. За это время от скуки я еще хлопнул рюмку коньяку и побеседовал с соседом по столику о летающих тарелках. Сосед, почтенный старей, помнится, привел серьезные доводы в защиту НЛО. Он сказал, и го дыму без огня не бывает.

Натальи Олегонна пришла на свидание в черных кримпленовых брюках, и в синей кофточке То есть приехала-то она в шубе, а в зал вошла в таком вот довольно молодежном виде.

Ужин помню смутно, обрывками. Помню, она пила коньяк наравне со мной, не выпендрнвалась, была весела и охотно выслушивала мой бред. Держалась естественно, как-то по-домашнему, и перекладывала мне мясо со своей тарелки. Я перепил и нес ахинею.

Сказал, что мне тридцать семь лет и жизнь моя, по сути, окончена. Сказал, что завидую врачам, космонавтам и художникам. Сказал, что хочу, очень хочу завести ребенка, но опасаюсь, как бы он не вырос таким же олухом.

Я кривлялся, мне было Стыдно и неуютно, я чувствовал стену между нами и не понимал, в чем дело; а она поддакивала мне с застывшей доброжелательной улыбкой.

Ее приглашали танцевать, она отказывалась.

Боже мой, этот первый наш вечер!

Я ее не заманивал, не улещивал, не хитрил; она сама, когда я подавал ей шубу, шепнула: «Куда ты меня повезешь, куда?»

Вопрос этот меня отрезвил. Я привез Наталью Олеговну к себе, раздел, отправил в ванную, а потом уложил в постель. Я сидел на кухне, пока часы не отстукали половину третьего. Горько мне было, одиноко.

Когда я вошел в комнату, она спокойно спала, разметав по подушке светлые крашеные волосы и приоткрыв призывно рот…

Она оказалась сумасшедшей. Тайной сумасшедшей, нигде на учете она, разумеется, не стояла — сама лечила людей. Но когда я разобрался в ее состоянии, было уже поздно, уже ничего нельзя было изменить.

Муж ее, отчасти мой коллега, полгода проводил в командировках, поэтому встречаться нам с Натальей было легко. Впрочем, Наталья Олеговна с самого начала вела себя со мной так, будто у нее вовсе не было мужа. Первое время меня это вполне устраивало, любопытство проснулось позже. Оно проснулось и стало навязчивым.

— Наташа, а где он? — спрашивал я.

— Зачем тебе?

— Ну интересно все-таки… Ты вот у меня, а он где?

Она хмурилась, отмалчивалась. Мнение о ее муже я составил по обмолвкам, по случайно вырвавшимся фразам. По-моему, он тоже был сумасшедший. Волею случая моя жизнь приблизилась к жизни сумасшедшей семейки. У Наташи была шестилетняя дочка, Леночка, как-то мы провели целый день втроем — субботу или воскресенье. Всю неделю Леночка находилась в детском садике. Милый, чуткий, деликатный ребенок — плод любви двух сумасшедших. На девочке лежала печать обреченности, иногда в ее карих глазенках вспыхивал блеск старческой мудрости и она превращалась в маленькую симпатичную ведьмочку. Неизвестно, за кого она меня принимала, но держалась со мной корректно и ласково, охотно брала за руку, дергала за волосы, подскакивала упругой попочкой на моих коленках. Но ничего никогда не выклянчивала.

— Хочешь шоколадку, Леночка?

— Спасибо, не хочу. Купите лучше маме цветов.

— А чего бы тебе хотелось, Леночка?

— Ничего.

— Совсем ничего?

В ее взгляде взрослое понимание и озорной вызов.

Может быть, ей больше всего хотелось, чтобы на моем месте оказался ее родной папа. По она не позволяла себе и отдаленных намеков в этом направлении.

Я так любил смотреть сбоку, исподтишка, на ее фарфоровое, смеющееся личико, излучавшее нежную солнечную энергию; с ней я убедился воочию, что ребенком можно любоваться часами, не уставая и не пресыщаясь. Лена была похожа на мать овалом лица, голубоватыми тенями на щеках, рисунком бровей, цветом глаз, а главное, какой-то неизъяснимой речной плавностью общих черт. В каждом ее движении таилась бездна очаровательной истомной неги: она не шла по земле, а струилась, не наклоняла головку, а посылала вам приглашение к соучастию в чем-то, не садилась на траву, а прижималась к ней. Это впечатление трудно объяснить, пожалуй, невозможно, но и мать и дочь я зрительно воспринимал не как совсем живых людей, женщину и девочку, а скорее, как облаченное в телесную оболочку наваждение, понятно, что я видел их глазами влюбленности, но ведь рассудка я не терял, и взгляд мой оставался зорок и критичен. По присущей мне склонности выискивать смешное в людях я находил недостатки и в Наталье Олеговне: она, к примеру, была полновата для своих лет, перебарщивала с косметикой, вызывающе ярко красила губы, и еще много было подобных мелочей, которые холодно отмечал мой ум, а сердце не воспринимало. Тем более что все это имело значение лишь на первом этапе знакомства, когда я еще относился к ней, как к случайной добыче, и радовался нашим встречам, как развлечению.

Когда и как она забрала меня в свои мягкие послушные объятия и нежными пальчиками намертво сдавила горло — я и не заметил.

Первые недели три мы были счастливы, как неразумные дети, вырвавшиеся после школьного звонка на зеленую лужайку. Ни в ком прежде я не находил столько гордой безгрешной податливости и такую безупречную готовность терять себя без оглядки. Эго ведь чудо. Я даже не знал, что так бывает. Три недели божественного опьянения, когда время вытянулось в ровную линию и потеряло всякий счет и смысл. Еще бы разок повторить, потом можно и собираться восвояси.

Ей-богу, стоит того. Но нельзя, нет. В одну реку не ступают дважды. Мы и наполовину не утолили жажды, как уже очутились на берегу и с удивлением обнаружили, что жизнь продолжается, часы тикают и вдобавок вернулся из командировки муж. Тут Наталья Олеговна первый раз дала мне ясно понять, что у нее с головой не в порядке.

— Ничего страшного, — сказала она беззаботно, сидя, поджав ноги, на тахте и попивая квасок из глиняной кружки. — Приехал и приехал. А я здесь останусь. Только по вызовам сбегаю быстренько и вернусь.

Я по вызовам, ты же знаешь, как метеор летаю. Скоро вернусь.

Было утро, и я тоже собирался на работу.

— А ему что скажешь?

— Подумаешь. Перебьется. Вообще, это не твое дело.

— Не мое разве?

— Милый, зачем тебе лишние заботы?

Поразило меня ее абсолютное неестественное равнодушие к тому, другому человеку, да и к себе тоже.

Но было в ее поведении то, что тешило мое самолюбие. Как же — умная, взрослая женщина, врач, до такой степени потеряла голову. Из-за меня, любимого.

Приятно.

— Талка, ты что, мужа совсем не любишь?

— Не твое дело.

— Что ты заладила, как сорока, — не твое дело, не твое дело. Раз спрашиваю, значит, мое. Любишь или не любишь?

Молчит, смеется, корчит шутовские рожицы. Лениво протягивает мне руки: иди сюда.

— Ты можешь мне ответить, Наталья?

— На что?

— Любишь ты мужа или нет?

— Не твое дело, мой бесценный.

— Тогда одевайся и марш к нему… Давай, давай, не рассиживайся.

Послушно оделась, со вздохом прижалась ко мне на прощание, ушла.

Неделю мы не виделись. Легкая, пустая неделя порхнула, как перышко, в вечность. Я капризничал, не звонил, она звонила каждый день и спрашивала, нельзя ли ей прийти. Я отвечал, что занят, дел по горло — деловые встречи, то да се — она грустно бурчала: «Ой как жалко! Ну, я завтра опять позвоню», и все.

И я еще не понимал, что Наталья Олеговна сумасшедшая.

Через несколько дней вечером (около девяти) звонок в дверь. Открываю Наталья, счастливая, улыбка до ушей. Улыбка у нее особая, непохожая на нее саму, как у проказливого мальчишки.

Я ее молча впустил, спросил с недовольным видом:

— Чего пришла?

— Уехал. Витя, он уехал! Ты очень рад? Тебе хорошо?

Приволокла с собой полную сумку продуктов — фрукты, ветчина и бутылку шампанского. Еще бы, разлука кончилась — праздник.

— Не знаю, как я эти дни протерпела, — щебетала с набитым ртом безмятежная моя птичка. — Прямо с ума чуть не сошла. Даже больные мои заметили. Похудела, ой! Посмотри.

— Надолго ли уехал?

— Не знаю. А-а! — пренебрежительный жест рукой.

— Наташа, давай поговорим серьезно. Мы же почти соседи. Тебя здесь все знают. Как так можно?

— Я тебе надоела?

После этого оставалось только обнять ее, расцеловать смеющиеся щеки, испить жадный рот, и тут уж не до разговоров было. Но и самые исступленные ласки не давали мне прежнего забытья. Она оставалась мне непонятной, чужой, это мучило. Проклятый рассудок.

— Наталья, ты давно замужем?

— Зачем тебе, милый?

— У тебя ребенок от этого мужа?

— Не надо, любимый, не надо.

Она не пускала меня в свою жизнь, в свое прошлое — и это бы полбеды. Точно так же Наталья совершенно не интересовалась и моим существованием на белом свете. Она знала, где я работаю, и то потому, что я сам сказал, а больше ничего. Кто я, где мои родители, почему живу один в двухкомнатной квартире — ни одного подобного вопроса. Думаю, что если бы она не прочитала в медицинской карточке, как меня зовут, то и этого бы не спросила. Зачем ей. Прошло столько времени, а я все не мог сообразить — умна ли она, хороший ли специалист, вообще, что она такое.

Но мы же люди — не звери. Интеллигентные, черт возьми, люди, образца научно-технической революции.

Однажды она вдруг спросила:

— Витя, а тебе очень больно было, когда делали операцию? (Два года назад мне удалили камень из почки.)

Я возликовал как мальчишка. Думает обо мне, думает.

Сказал веско:

— Не твое дело, — ее голосом.

Хохотали, целовались.

В другой раз:

— Витя, давай я тебе постираю, — это со странным прищуром, почти умоляюще.

— Мужу своему стирай.

— Он в командировке.

— Вернется, постираешь…

— Ты меня к нему ревнуешь?

Я взорвался:

— Дура ты, Натка, полная дура! А еще врач. Диплом, наверное, фальшивый? Как же ты думаешь? Ревную ли? Нет, рад. Рад, что у тебя муж, что были любовники. Много у тебя было любовников, дорогая? Десять, сто? Судя по всему — хватало.

Не обиделась ничуть, на мгновение задумалась, отвернулась, сказала негромко:

— Нервы у тебя, Витя.

— У меня — нервы?

— Видимо. Хочешь, я выпишу кое-что и сама буду колоть?

Смотрела серьезно и с нежной жалостью.

— Вот что, Наталья Олеговна, не пора ли вам домой? Нет? В любой момент муж позвонит, умирающие больные. Ты всегда должна быть на посту. А мне твою чушь слушать невыносимо.

Меня начала утомлять ее податливая агрессивность, пугало дремотное марево, которое все плотнее окутывало нас обоих.

И все еще я не понимал, что она полоумная, моя любимая.

— Почему мы никуда не ходим с тобой, Тала?

— А куда?

— Куда люди ходят. В театр, в кино.

Не скажу, чтобы я был любителем зрелищ, как раз к тому времени мне не то что театры, а и люди малость прискучили. Остались книги и радость свободного одиночества. Оглядываясь назад, я с ужасом видел, что ничего не вернешь, ничего. И замены тому, что было, нет.

Наталья, однако, намотала на ус замечание о театре и вскоре спроворила билеты на Таганку. Видимо, были у нее знакомые рангом покрупнее меня.

Сходили в театр. Я пил в буфете несвежее пиво и зевал в зале. Наталья скучала рядом.

— Смотри, правда, здорово? — заискивающе подбадривала она меня.

— Да, — вторил я. — Талантливо, тонко, современно. Еще много там действий, загляни в программу?

— Еще одно.

У меня дома нам было лучше. Не так хорошо, как вначале, но все-таки.

— Наташа, посмотри телевизор, а я поработаю.

— Ладно.

Я горбился над своими листами, над уродливыми своими закорючками, кусал карандаш и не мог никак сосредоточиться. Я представлял, как она сидит в соседней комнате на тахте, поджав под себя длинные ноги, и безмятежно пялигся на мерцающий экран. Что за зверек поселился в моей квартире. Надолго ли?

— Талочка, расскажи какой-нибудь случай из практики.

— Представляешь, прихожу вчера по вызову к больному — пожилой человек, по профессии музыкант, — в карточку заглянула, а у него рак, ну, может, месяца три ему осталось Дома его жена и взрослая дочь. Я, конечно, делаю вид, что выслушиваю его, глаза прячу — трудно же это, Витя. Давление измерила.

Суечусь как можно правдоподобнее. И вдруг он спрашивает: вы знаете, доктор, что мне несколько недель всего жить? Весело так, с улыбкой натуральной. Я растерялась, смотрю на жену, на дочь. Они улыбаются обе. «Шутит он, Наталья Олеговна, у него такие шутки дурацкие». — «Нельзя так шутить, больной. Долго ли беду накликать». — «Накликать? Смотри-ка какие слова еще помнят наши современницы. Да полно вам меня дурить, девушка. Рак у меня, вы же знаете. Крестец. Четвертая стадия. Правильно? Я вас вызвал, чтобы вы вон Машеньке больничный дали. Ей нужно.

Очень нужно, поверьте. Дадите?» — «Дам». Выписала я его дочке больничный по уходу и бегом оттуда.

— Веселая история.

— А еще…

— Хватит, хватит. Ты как разойдешься, тебя не остановишь.

На нее действительно иногда накатывали припадки болтовни, иначе не назовешь. Точно какой-то рубильник в ней включался. Вдруг начинала говорить, говорить, говорить — уцепится за какую-нибудь тему и затрещит без остановки. Никогда не умел дослушать ее до конца. Грубо одергивал. Она всегда послушно умолкала на полуслове.

В один из дней мы договорились вместе поужинать в «Праге», а потом сходить в кино или просто погулять. Наташа обещала зайти ко мне около семи.

Жду — семь, восемь, в девятом часу телефонный звонок.

— Витя, ты дома?

— Ты откуда звонишь?

— Я у подруги, у Люды. Так получилось, мы давно не виделись. А тебя я не могла предупредить — телефон не отвечал.

— И долго ты у нее пробудешь?

— Если можно, я у нее переночую?

— Можно. А почему нельзя. Ночуй.

— Ты не сердишься, Витя?

— Я рад за тебя! Встреча с подругой! Это какое везенье надо иметь.

— Ты меня любишь, Витя?

— Не то слово.

— Можно я еще попозже позвоню?

— Жду, любимая!

Повесив трубку, я тут же отключил телефон и вздохнул с облегчением. Я вздохнул полной грудью и станцевал по комнате дикий индейский танец. Чего-то мне последнее время сильно хотелось, чего-то не хватало, и в эту секунду я понял — чего. Было так, точно я много дней тащил в гору ненужный мне груз, и вдруг какой-то добрый человек одним ударом скинул его с моей спины, и груз с грохотом покатился вниз, сшибая камни и давя кустарник. А я сверху следил за его падением. Упоительное чувство. Точка. Тушите свечи, граждане официанты, — бал окончен. Я давно хотел освободиться, прийти в себя, вернуться в себя, не мог дальше жить скованным по рукам и ногам, с петлей на шее, которую теребила нежными наманикюреннымн пальчиками участковый врач Наталья Олеговна Кириллова. Пропади она пропадом.

Я выглянул в окно и увидел, что скоро весна. Март стоял на дворе.

Я сновал по квартире, опрокидывал стулья, ругал по-всячески Наталью Олеговну, выпил кружку воды из-под крана — и все никак не мог успокоиться.

Размышлял я примерно так: можно любить Наташу, можно проводить с ней время, можно любоваться ее бесстрастным лицом египетской жрицы, но унижаться перед ней — нельзя. Давать себя унижать — нельзя. Это подобно самоуничтожению. Наглая девица! Она, видите ли, созвонилась с подругой, пока я ее ждал. Да какая там подруга у нее может быть, — вечеринка, наверное, пригласили мальчиков, а что дальше — известное дело. Прощай, Наталья!

Весь мой матерый эгоизм, заключенный в хрупкую скорлупу интеллигентности, поднялся на дыбы, как конь, и со всей силы лягал своего хозяина в темечко. Ой, больно!

Три дня я жил с отключенным телефоном и не отпирал на звонки в дверь. Я упивался этой, впервые изведанной свирепой пыткой ревностью; как полураздавленная ящерица, выглядывал из-под ее мраморной, жгучей плиты. Взлохмаченный, небритый ходил на службу, пугая своим видом сотрудников, не вступал в разговоры с приятелями, болел. Наталью Олеговну я почти выкинул из головы, она присутствовала в моем сознании посторонней тенью, мне мерещилось, что она вообще тут ни при чем. Изумительное, отрешенное состояние, которое я переживал, было самоценно, и для питания ему не требовалось другого топлива, кроме моей болезненной фантазии.

Потихоньку я начал выздоравливать и к вечеру третьего дня, плотно поужинав пачкой пельменей, вышел подышать свежим воздухом.

Перед домом на одной из скамеек сидела Наталья Олеговна и неотрывно смотрела на мой подъезд. Я заметил ее через стекло — съежившаяся фигура в темном пальто на сырой, промозглой мартовской скамейке. А почему бы ей тут и не сидеть?

Наташа вскочила и направилась ко мне, сияя лицом, глазами, улыбкой.

— Витя, нельзя же так, я места себе не нахожу.

И тебе, я знаю, плохо. Зачем ты так, как маленький? — И этот ее профессионально спокойный, беззаботный взгляд, никак не соответствующий моменту. Да кто же она, уж не дьявол ли в юбке!

— Витя, пойдем к тебе, я очень замерзла.

Я посторонился, пропустил ее, мы поднялись в лифте на третий этаж (это была не короткая дорога), зашли ко мне и стали выяснять отношения. Точнее, это я стал выяснять отношения, а Наташа все норовила обняться.

— Ну, что ты хочешь от меня?

На ее побледневшем личике виноватая улыбка — и молчит.

— Чего ты молчишь, ответь?

— Витечка, я уже исправилась.

— А в чем ты виновата?

— Я не знаю точно. Наверное, что поехала к Людмиле.

С моей стороны саркастические междометия.

— Знаешь, она очень просила, мы не виделись сто лет. Это моя лучшая подруга, учились вместе.

— И чем же вы занимались, когда встретились после долгой разлуки?

— Ничем. Поговорили, она рыбу приготовила — такая вкуснятина. Ой, Витечка, она так готовит здоровой Хочешь, поедем к ней? У нее спирт есть.

Я отпихнул ее настойчивые руки.

— А ребят с вами много было?

— Что ты, у нее же муж.

— У тебя тоже муж.

Она беспомощно заморгала; такая вдруг горькая безнадежность отразилась на ее лице, что проняло меня, старого дурака.

— Ты, давай, Наталья, не гримасничай, а скажи мне лучше, почему ты такая?

— Какая?

Руками я обрисовал в воздухе шар.

— Толстая, что ли?

— Не строй из себя идиотку.

— Я не понимаю, Витя.

Сам я тоже не знал, чего от нее теперь добиваюсь, уже я размяк, оттаял и, как блин, готов был шлепнуться на сковородку. Сладкие потекли минуты, безвозвратные…

Вернулся муж. Наташа сообщила об этом по телефону.

— Витя, что мне делать?

— Откуда я знаю. Приберись, постирай ему, борщ приготовь, спать уложи. Знаешь, приголубь.

— Не хочу.

— Ладно, мне некогда, я на работе.

— Ты во сколько придешь?

— Какая тебе разница?

Положил я трубку и задумался. По обрывочным сведениям я к тому времени составил, так сказать, словесный портрет ее мужа. Высокий, сильный мужчина, доктор наук, геолог, сорока трех лет. Не нытик/ не слюнтяй. Подсознательно я готовил себя к встрече с ним. Что ж, я не собирался прятаться. Стоила бы игра свеч. Стоила бы.

В сущности, кто такая Наталья? Нужен ли я ей?

И нужна ли она мне? Вот сейчас к ней приехал муж, они будут жить вместе, спать вместе, а я вполне спокоен. Сердце мое спокойно, и совесть чиста. Как это понять? А как себя чувствует Наталья? Скорее всего, как обычно: хлопает своими глазищами, улыбается.

Сразу после работы я приехал домой. Предчувствие не обмануло. Не успел разжарить кулинарный шницель, как явился он — муж Натальи Олеговны, загорелый, обветренный первопроходец.

Про него я сразу понял: сумасшедший, хотя бы потому, что в руках он держал букет алых гвоздик.

— Мне, что ли, цветы? — поинтересовался я.

— Вам, вам. Берите. Я из экспедиции привез целую корзину. Берите!

Мне не надо было спрашивать, кто он. Сам сообразил. Звали его Николай Петрович.

Я провел его в комнату и усадил в кресло. Он тут же извлек из внутреннего кармана бутылку молдавского коньяка. Угнездился в кресле плотно, с комфортом.

— Про меня вам кто сказал? Наталья Олеговна?

— Что вы! — смущенный взмах руки. — Она не скажет. Соседка, Кира Яковлевна. Эта все про всех знает. Прохиндейка такая. Да и чего тут знать, через три дома-то.

— Действительно, — согласился я, устанавливая перед ним на шахматном столике рюмки и тарелочку с лимоном. — Водой не запиваете?

— Что вы, что вы!

Бить он меня пока не собирался, настроен был дружелюбно, а некоторое дрожание голоса, нервное мельтешение рук и смущенный взгляд я отнес на счет необычности ситуации. Честно говоря, Николай Петрович мне сразу приглянулся — тихий, доверчивый сумасшедший, с синими быстрыми глазами и плечами тяжелоатлета. На любом конкурсе красоты он мог дать мне сто очков вперед. Когда уж мы выпили да разговорились, я и совсем его полюбил. До самого ухода он так и не оправился от своей застенчивости, коньячок прихлебывал осторожно, аккуратно, лимон сосал беззвучно и следил за каждым своим движением, точно боясь что-нибудь невзначай опрокинуть или поломать. Тактичный милый богатырь. Много рассказывал про свою работу, как они там лазят по первобытным местам, как живут по-брагски, как мечтают о перспективах разработки природных богатств. Несколько смешных историй кстати припомнил. Судя по всему, жизнь его не баловала, он ее горбом таранил и теперь дотаранил до докторской диссертации.

Он сказал, что вернулся всего на три дня, уладить кое-какие детали с консерваторами из министерства.

Скоро сезон, сказал он, возможно, решающий для него лично сезон, а еще ни черта не подготовлено. Он сказал — денег нет, очень мало денег.

— Денег всегда мало, — сочувственно огорчился я. — И негде их взять.

Про Наталью Олеговну было сказано всего несколько фраз.

— Вы не подумайте, — заметил Николай Петрович, — я не какой-то там неандерталец. Все прекрасно понимаю. И даже, представьте, не возмущаюсь. Я знал, на что шел. Но Наташу я люблю. И дочь у нас…

Хочу уверить, если ей будет плохо — я вас раздавлю насмерть, вот, — он в мечтательном безумии протянул руки к окну, — этими руками… Можете мне поверить на слово. — И добавил совсем уж в мягком забытьи:- Убью тебя, милый человек, как бешеную собаку.

Я не успел отреагировать на угрозу, потому что он тут же сменил тему. Я слушал его интеллигентное дребезжание и жалел его, такого сильного, интересного человека, вынужденного ломать комедию; и себя жалел, за то, что должен его слушать и хлестать без времени коньяк. Я чокался с Николаем Петровичем и видел, любая женщина, даже если не полюбит, будет счастлива связать с ним свою судьбу. Он был из тех, которых мало. Что же такое случилось с Натальей Олеговной? Почему не хочет она с ним быть? Неужели потому только, что силен над женским естеством гнусный закон «с глаз долой — из сердца вон»? Но сейчас-то он здесь, на глазах, дома. Красивый и обаятельный, умеющий раздавить врага насмерть могучими руками. И не она ли сказала утром: «Не хочу!»

Я посоветовал ей: «Стирай ему, спи с ним!» — а она ответила с угрюмой тоской: «Не хочу!» Чего же ты ищешь, Натальюшка, во мне? Я никак не лучше Николая Петровича.

Николай Петрович покинул меня с миром. Руки он не подал, но откланялся вежливо. На прощанье глянул — как ножом пырнул. Наверное, посетовал напоследок, что волею судеб мы поставлены в культурные отношения и он не может попросту звездануть меня кулачищем по башке.

Все-таки он приходил меня пугануть. Не иначе.

Пугануть и оглядеться, прикинуть — велика ли опасность.

Поздно вечером позвонила Наташа.

— Он уедет через три дня.

— Кто он?

— Муж, кто же еще.

— А сейчас он где?

— В ванной.

— Готовится, значит, ко сну. Ты-то почему медлишь. Быстрее в постель!

— Хочешь, я сейчас к тебе приду?

— Чего ты от меня ждешь, Натали? Чтобы я на тебе женился?

Там, через три дома — молчание и глубокое дыхание. Там переживают мой цинизм. Наконец:

— Нет, Витя. Не хочу.

— Ну и ныряй поскорее в супружескую постельку.

— Я завтра позвоню. Спокойной ночи.

Все, отбой. Назавтра она не позвонила. И не назавтра, и не послезавтра, и никогда. Что такое? Уже все сроки миновали, уже Наташин супруг, мой друг и собутыльник Николай Петрович, должно быть, в Ташкенте, а ее все нет. Ни слуху ни духу.

Тогда я начал сам названивать, и каждый прокрут телефонного диска перерубал во мне какие-то держательные нити. Сел я за аппарат бодрый и самоуверенный, с пренебрежительной миной, а через час пазванивания движения мои уже напоминали судороги тряпичного кукольного паяца. Я с трудом попадал тряпичным пальцем в дырочки диска и несколько раз набрал чужой номер, в квартиру к нервному нерусскому человеку. Этот человек каждый раз взрывался, изощренно ругал меня и грозился вызвать почему-то патруль, южный акцент придавал его угрозам дьявольскую убедительность. Невольно я стал оглядываться на входную дверь, с усилием вращая своей тряпичной шеей. Я думал: только бы дозвониться, только бы дозвониться. Дозвонился в конце концов.

— Ты где шляешься, Натали? Почему тебя дома нету?

— На вызовах была. — Голос еле слышно донесся из потустороннего мрака, и я испугался. Я так испугался, что мое размягченное тряпичное тело чуть не расползлось в бесформенную кучу.

— Наташа, милая, что с тобой?!

— Ничего.

— Ты не больна?

— Нет, но очень устала Не звони мне сегодня, Витя. Пожалуйста.

Мрак, клубок мрака пополз оттуда по проводу, и я ясно увидел, из трубки вытекла струйка серого едкого дыма и устремилась к форточке.

— Натали, ты что придумала?! Ты что придумала?

Давай объясни!

Наташа ответила бесцветным тоном:

— Я думаю — нам лучше расстаться. Правда лучше, Витя, — Ах так! Давай! Давай расстанемся. Думаешь, буду умолять? Жди, как же. Сиди и жди у телефона.

Сейчас приползу на брюхе. Только переоденусь. Жди!

Швырнул трубку на рычаг, но силы у меня осталось мало, и телефон даже не вздрогнул. Через минуту я опять набирал ее номер. Глухо. Она его отключила. Это я ее научил отключать телефон. Раньше никогда такого не было. Ладно.

В любви все одинаково юны.

Накинув плащ на пижамную куртку, я выскочил из дома. В ее окне горел свет. Я поднялся и позвонил — ни звука. Позвонил еще и еще, потом постучал, t ведь знал, что она дома. «Наташа! — позвал я негромко, соблюдая все же приличия. — Открой, не сиди, как мышь!» Ни звука. Я нажал звонок и не отпускал минуты две. Молчок.

«Может быть, она ушла, спустилась на втором лифте, пока я подымался, мелькнула у меня утешительная догадка. — Невероятно, чтобы она была дома и не открыла. Вот так просто взяла и не открыла».

Саданув напоследок в дверь кулаком, я вернулся на улицу, взглянул на ее окна. Свет был потушен.

Дома я сел в кресло и погрузился в прострацию.

Только время от времени механически набирал ее номер. Так я и ночь провел: лежал, иногда вставал и пил на кухне воду. Проглотил две таблетки димедрола — не помогло.

К утру у меня заныло левое плечо, боль постепенно опустилась в руку и пальцы онемели. Я высосал лепешку валидола. С таким же успехом мог съесть весь тюбик.

Тщетно молил я о помощи разум, так часто выручавший меня в житейских передрягах. Это мучительное размягчение воли было ему незнакомо и неподвластно. Мой мозг отключился там, на площадке перед ее дверью, и теперь меланхолически наблюдал за мной со стороны. С чем сравнить эту пытку? Пожалуй, нечто похожее я испытал после наркотического укола перед операцией, когда еще не уснул, но не в силах был пошевелиться, даже слова не мог сказать.

Если бы Наталья вдруг вошла сейчас в квартиру, у меня не хватило бы сил ни обнять, ни ударить ее.

Благодарю тебя, милая, и за это, хотя я чуть не сдох в ту ночь.

К утру отдохнувший самостоятельно мозг подсказал мне спасительную версию происходящего. «Она сумасшедшая, — подумал я с облегчением. — И живет по своим законам, вне обычной логики. Отсюда ее внешнее постоянное хладнокровие, создающее видимость неуязвимой брони. Это не хладнокровие вовсе, а самопогружение сумасшедшей. Она не хочет меня погубить, нет, может быть, даже по-прежнему любит, и не ведает, что творит. У нее приступ шизофрении. Она не знает, что необходима мне. Не знает-поэтому и не открыла, и не звонит, и холодна. Я ведь тоже не отвечал на ее звонки. Наташа — маленькая обезьянка-подражает мне, и только. Я сам во всем виноват, из кожи лез, чтобы ее подчинить себе, выдавить из нее непокорство, превратить в рабу — по привычке, по привычке, а она ничего этого не понимает, потому что живет по своим законам. Ее бедный умишко бьется в тисках безумия, как галчонок в клетке. Птички все на веточке, лишь я, бедняжка, в клеточке. При этом она лечит людей, растит дочку Леночку, мужественно пытается быть, как все, — здравомыслящей и счастливой».

На службу я не пошел, позвонил Владлену Осиповичу и наврал, что нагрянули родственники из Саратова. Перегудов, кстати, любит отпускать подчиненных на день-два своей властью, это дает ему ощущение реального превосходства.

Был четверг, нечетное число — у Наташи утренний прием. Побрившись и приняв душ, я побрел в поликлинику. У ее кабинета три человека — я занял очередь, сел. Надо бы поймать момент, когда она останется одна, когда медсестра отлучится. Иначе что же.

Я ждал. На сердце было тихо и пусто. Март шуршал в окна поликлиники первой капелью Ранняя весна в этом году.

Сестра выходила и возвращалась, бросая быстрые взгляды на сидящих. Когда она выскочила в очередной раз с кипой медицинских карточек, я догнал ее В коридоре:

— Девушка, передайте, пожалуйста, Наталье Олеговне, ее муж ждет.

— Хорошо, — не удивилась, бровью не повела.

Наташа вышла из кабинета, заметила меня, свернула по коридору направо, торопясь и не оглядываясь.

Все во мне перевернулось от радости. Как это я жил прежде без нее?

У кабинета главного врача — предбанник, стоят стулья у стен и огромный пыльный фикус под окном.

Около фикуса мы и встретились.

Матовый овал бледного лица, речное течение взгляда, мальчишеская улыбка, на груди болтается фонендоскоп — как я мог жить без нее?

— Натали, ты сумасшедшая. Я тебе зто прямо говорю, как специалист.

— С сумасшедшими обращаются бережно, — металлический голос с привкусом лесных шорохов.

— Я буду бережно. Талка, неужели ты не видишь, как мне плохо?

— Витя, я на работе. Поговорим после… А ты почему прогуливаешь?

Я потянулся и чмокнул ее в щеку, уловив запах лекарств. Засмеялась, моргает, словно ничего у нас и не случилось. Каждое ее моргание люблю. Пьяный я стоял возле фикуса, шальной, молодой, совсем на свете не погулявший. Ни дня.

— Тала, ты не будешь больше меня бросать?

— Ну, не буду. Я пойду, Витенька, ждут.

— Скажи что-нибудь обнадеживающее.

— Я люблю тебя, прямо беда. Ой! — целоваться не решилась, удрала к своим больным.

Когда я вышел на улицу, март плясал во мне. Долго мы живем, а вспомнить, честно говоря, почти нечего. Так — обрывки какие-то, любопытные случаи. И еще такие вот минуты, если они у кого бывали, — как огненные столбы за спиной…

О многом хотел бы я поговорить с Натальей Олеговной, порассуждать, поделиться наблюдениями, да все как-то не выходило. Видимо, время не пришло для отвлеченных разговоров. Некогда было.

Я хотел ей себя открыть, свой взгляд на вещи, на мир, так и тянуло меня вывернуться наизнанку, — и это стало вроде навязчивой идеи. Я чувствовал, что могу не успеть, а потом и случая не представится. О себе говорить с любимым существом — великое наслаждение, так долго я молчал, все годы, как мама умерла.

Пробовал я, но то ли одичал в одиночестве, то ли глупел слишком в ее обществе — получалась чушь, позерство, обычное вранье, от которого на зубах оставался тошнотворный привкус жженой тряпки. В глубине души я подозревал, что уже никогда не сумею быть искренним, что-то сломалось, оборвалось, — не ее и не моя тут вина. Существовала некая стена, которую я сам многие годы упорно возводил, кирпичик за кирпичиком, лишь бы оградить ею хрустальное собственное «я», слишком хрупкое, чтобы подвергать его опасности соприкосновения с грубым внешним миром. Так Кащей прятал свою душу в яйце, яйцо в голубе, а голубя в кованом ящике на высоком дереве на краю света. Прочная получилась у меня стена, на совесть потрудился, не только посторонние не могли сквозь нее проникнуть, я и сам ее не мог перешагнуть.

То, что я свято берег в себе, чем гордился — духовная независимость, чистая жажда добра, — оказалось наглухо замурованным и полузадушенным. Любовь сделала меня зрячим, но стену не разрушила. Ясно осознанная немота души мучила меня, жгла изнутри; привычный строй речи, мишура привычных мыслей, пошлые дохлые слова, какими мы обменивались с Наташей, утомляли, как черная бессмысленная работа. Постепенно я стал более обычного зол, раздражителен и нетерпим. Наташа все сносила, как богиня, сознающая свое бессмертие; она была выше суеты наших внутренних неумолимых барабанщиков. На самые дурные мои вопросы, касающиеся, например, ее интимных отношений с Николаем Петровичем, она попросту не отвечала, но иногда глубина ее спокойных глаз наливалась подозрительной влагой, что доставляло мне сатанинское удовольствие.

— У тебя когда отпуск, Наташа? — спросил я однажды.

— Наверное, в сентябре. Я хочу поехать в Сочи, не в сами Сочи, конечно, там столпотворение, а южнее — все забываю название — в пансионат. У одной моей подруги родственник директор пансионата. Ой, там чудесно, Витенька. Я в прошлом году отдыхала. Па пляже — ни души, хоть голой купайся. По вечерам…

— Наталья!

— Да, милый.

— Ты можешь помолчать минутку?.. С кем ты поедешь, с Николаем Петровичем?

— Нет, с Леной. Я и в прошлом году с ней была. И Люда брала с собой дочку. Знаешь…

— Наталья! Почему ты не едешь вместе с Николаем Петровичем?

Посмотрела с опаской — какую гадость я придумал. А я ничего не придумал. Это был мирный вечер, один из редких. В такие вечера мы с ней любили мечтать о совместных поездках, строили планы, в которые я не верил, а она им радовалась.

— Что ты, Витя. Мы никогда вместе не отдыхаем. Он ведь очень занятой человек.

— То-то ты ему и изменяешь.

— Я не изменяю.

— А со мной?

— Я ушла от него к тебе.

— Ну ладно, — я подобрел и расслабился, хорошо, что она так говорит. Давай так. Ты мне из Сочи позвонишь и скажешь, могу ли я приехать. Я приеду, и мы недельку поживем в твоем пансионате. Потом сядем на самолет ив Коктебель. Всю жизнь собирался там побывать. Согласна?

— А Леночка?

— Дочку — Николаю Петровичу. Шучу. С собой возьмем. Хоть фруктов поест как следует. Ты же на ней экономишь, на ее питании.

— Как тебе не стыдно, негодяй!

Мы еще перебрали с десяток вариантов отпусков.

Расстелили на полу карту и ползали по ней до поздней ночи. Потом попили чаю и легли спать. Она плакала во сне, теплые слезы стекали на мое плечо. В эту ночь я твердо решил не мучить ее больше и расстаться с ней.

Наступил долгий ровный период, тянувшийся всю весну и начало лета. За это время Николай Петрович не приехал ни разу, на вопросы о нем я получал неизменное «не твое дело, милый!», да в конце концов существование Наташиного мужа как-то потеряло для меня остроту. Иногда всплывало из памяти его предупреждение, что он «раздавит меня насмерть» в случае, если Наташе будет плохо, — этакое духовное завещание благородного обманутого мужа. Ей не было плохо и не было хорошо. С понедельника до пятницы она жила у меня, готовила еду, прибиралась, вечером в пятницу ехала в садик за Леночкой, и субботу с воскресеньем проводила с дочкой у себя дома. Но и в эти дни я ходил к ним в гости и там обедал, хлебал щи из тарелки мужа и пил чай из его большой голубой чашки Леночка перестала дичиться и вскоре занялась моим воспитанием, по ее привычкам и манерам я больше узнавал о характере ее матери, чем от самой Наташи — Дядя Витя, почему вы прихлебываете из блюдечка? Это неприлично.

— Да я, Елена Николаевна, с детства так привык — Надо отвыкать.

Или: — Дядя Витя, не кладите локти на стол.

— Почему?

— Так сидят невоспитанные люди.

«Мильем» замечаний с самым строгим и снисходительным видом. Я научил ее играть в шахматы, и каждое воскресенье мы обязательно садились за шахматную доску. Мне приятно было смотреть, как она морщит лобик, как гримасничает, как волнуется, и я с нетерпением ждал момента, когда девочка поймет, что проиграла, взвизгнет от ярости и обиды, и ринется на меня врукопашную, сметая на пол фигуры и доску. «Хитрюга! Хитрюга!» Разъяренная маленькая фурия, она молотила худенькими кулачками, всерьез стараясь зацепить меня по лицу. Я уклонялся, просил пощады и испытывал мерзкое чувство, будто я что-то у кого-то ворую. Вбегала с кухни Наташа, утаскивала вопящую Леночку за собой, и вскоре та возвращалась — чинная, вежливая, чуть смущенная.

— Дядя Витя, я должна попросить у вас прощения — Что ты, ребенок. Мы же так весело боролись.

Это же игра.

— Но ведь вы играли нечестно? Скажите, нечестно? Ведь нельзя же так играть, да?

Она смотрела так пытливо и с такой взрослой протщательностью, (забавной, может быть), что казалось, она имеет в виду не шахматы. И если так, то она была права. Я играл нечестно.

В начале июня мы с Наташей проводили Леночку на дачу. Перед тем Наташа дала телеграмму мужу, но он не ответил и не приехал. Скорее всего, телеграмма его не нашла или нашла слишком поздно.

А Леночка ждала отца. Очень ждала. Она поминутно спрашивала: «Мамочка, ну где папа? Ну почему его нет? Я так соскучилась».

При этом бросала на меня злые, прокурорские взгляды. В чем она меня подозревала, догадывалась ли? Я неловко совал ей в руки конфеты, кулек с клубникой и боялся, что она сейчас швырнет все это мне в лицо У нее хватило бы огня и азарта. Но ничего не случилось. Поезд гукнул и увез девочку в южные края. Представляю, как тяжко билось ее верное маленькое сердце-колокольчик. Наталья от меня отворачивалась и целый день была холодна и молчалива.

А ночью опять ревела во сне.

Этот июнь и половина июля были самым счастливым, самым упоительным нашим временем. Мы сблизились так, как, вероятно, не стоит сближаться двум людям, опасно. Уходя на работу, расставаясь, мы оба ощущали провал, разрыв в пространстве, точно нас разъетинили навеки, и не меньше трех-четырех раз в день созванивались и разговаривали по телефону.

Разговоры наши были настолько бессмысленны, что коллеги мои, слушая, уже и хихикать перестали, а только пугливо переглядывались, когда я в очередной раз снимал трубку. Я видел красноречивые лица, и мне было наплевать на то, что я нелеп, смешон — дебил с седыми висками, сюсюкающий в трубку вкрадчивые слова.

Хоть убей, не могу вспомнить, о чем мы могли говорить по сто раз на дню.

Важен был не смысл слов, а ощущение непрекращающейся связи Но и в этом мы, конечно, перебарщивали. Много любви, как много вина, не может вместить человеческий организм. Бывало, что Натальино лицо расплывалось передо мной в опостылевшую маску, металлические ее интонации вызывали зуд — это было пресыщение, и всегда в такие минуты, а то и часы, черной змеей вползала мысль, что пора, пора расставаться, пора обрывать. Блажен, кто не допил до дна.

Я мог предугадать каждый ее жест, каждое желание, знал, как она спит, ест, ходит; и по-прежнему не понимал, умна ли она, добра ли, правдива ли. Боже мой, как найти слова, чтобы объяснить это, хотя бы себе? Тут — самое зерно, самая суть, в этой чудовищной близости-непонимании: я чувствую, осязаю, вижу, я неистово хочу постигнуть — и не могу, слаб, ничтожен перед тайной, перед великой бездонностью и непроницаемостью женской души.

В одну из пятниц — мы договаривались уехать на выходные на дачу к моему приятелю — она не пришла ночевать. И дома ее не было. Последний раз мы разговаривали по телефону в конце рабочего дня.

Достался в комнате один и разливался соловьем. Пел ей в трубку, как люблю, как изнываю от нетерпения скорее ее увидеть. Наталья говорила из кабинета, там были люди, но по голосу ее, по тону я понимал, что она рада все это слышать, весела, любит, нервничает оттого, что ей мешают ответить мне. И вот она пропала. В субботу ее тоже не было дома. И в воскресенье…

Тяжело мне было падать с горы, на которую я взобрался. Все повторилось: бессонная ночь, полная прострация, видения ужасных сцен измены. Вдобавок, левая рука, онемевшая ночью, днем распухла, покраснела, и весь я начал чесаться, будто покусанный комарами.

Ужасно было не то, что она куда-то скрылась, а то, что не звонила. Значит, избегала говорить со мной, опасалась, что я заставлю ее немедленно явиться для объяснений. Вот уж точно сказано — гром с ясного неба. Ее исчезновение, и именно после нашего телефонного разговора, полного ласки и нетерпения, было столь нереально, что его можно было объяснить только какой-то умственной патологией. На этот раз подобное объяснение не принесло облегчения, более того, ее сумасшествие, как заразная болезнь, передалось и мне. В субботу с утра я поехал к своему приятелю Мише Воронову, соучастнику многих отроческих безумств; с ним мы пробыли весь день, поссорились, я наговорил ему столько обидного вздора, сколько может выдумать лишь не отвечающий за себя человек.

По дороге домой, в метро, я начал приставать к молоденькой девушке, видимо приезжей, абитуриентке, потому что вся сумка у нее была набита учебниками. Она слушала мои заунывные предложения с ужасом в глазах, но, наверное, посчитала, что в Москве так принято знакомиться. Иначе ночевать бы мне в милиции.

К утру в воскресенье, после ночи бреда, боль из левой руки переместилась обратно в плечо, спустилась кованым обручем в грудь и стеснила дыхание.

Я лежал на спине и ловил открытым ртом воздух, который еле-еле просачивался к верхушкам легких.

Как назло, телефон звонил беспрерывно — в этот день со мной решили дружески поболтать даже те, кто, как я думал, давно забыл мое имя.

Каждый раз я снимал трубку с замиранием сердца, а услышав не ее голос, извинялся, говорил, что болен, идет врачебный консилиум, и нажимал на рычаг. Целый день я с мазохистским рвением перемалывал наш прощальный разговор с Натальей, уверял себя, что, слава богу, это конец, продолжения быть не может, если я прощу ей такое издевательство, то буду самым ничтожным человеком, мокрицей, тлей, проще уж мне влезть на крышу и сигануть вниз головой с шестнадцатого этажа. Я говорил себе, что имел несчастье полюбить пустую, развратную женщину, и это случилось потому, что сам я подонок.

На самом донышке моей души, где-то под ребрами, таилась еще маленькая надежда: вот объявится Наташа и вдруг все неожиданно и хорошо разъяснится. Дешевый самообман — кроме несчастного случая, никакого устроившего бы меня объяснения быть не могло. Я бы хотел, конечно, чтобы она попала под машину, только вряд ли она попадет. (Сейчас припомнил любопытную деталь: утром в субботу, когда ехал к Мише Воронову, я ослеп, не совсем ослеп, както ориентировался, но не видел лиц, станций метро, газетных строчек, ничего.)

Наталья Олеговна позвонила в воскресенье около девяти вечера.

— Здравствуй, милый! — тусклый голос, усталый.

Вернулась.

— Здравствуй, родная! — Я с огромным трудом высасывал остатки кислорода из комнаты.

— Я сейчас прибегу к тебе.

— Не стоит, у меня гости.

— Кто, Витенька?

— Родственники. Дядя, две тети — все собрались.

Ты где была?

Она поперхнулась чем-то.

— Ой, Витенька, позвонила Люда, попросила срочно приехать. Я помчалась, а у нее, оказывается, брат погиб. В Загорске. Такой ужас — молодой парень, двадцать лет, попал под напряжение. Ну, мы сразу туда и поехали. Похороны, поминки — это ужасно, Витя! Я сейчас вошла в квартиру и прямо свалилась. Только и смогла твой номер набрать.

— В Загорске телефонов нету? Пятнадцатикопеечных?

— Ты пойми, Витя, милый…

Вот и объяснение. Вот оно!

— Тала! — позвал я, как мог, миролюбиво и спокойно. — У меня тут гости, сама знаешь… А ты ложись, отдыхай. Завтра я тебе позвоню. Хорошо?

— Может быть, когда они уйдут, я…

— Не надо. Я тоже чего-то устал. Спи спокойно.

— Как хочешь, Витя. Целую тебя!

— Прощай!

В понедельник подвернулась эта командировка.

За один день я все оформил, успел купить билет, забронировал номер и т. д. Вертелся как бешеный.

Быстрей, быстрей! Из Москвы, от наваждения. Прощай, Наталья. Прощай, прощай! Слава всевышнему, все я выдержал, все перенес и остался цел…

19 июля. Среда

Песенка моя не спета.

Я сравнительно молод, здоров, не отягощен семьей, вольная птица, десять раз отжаться на полу для меня не труд. Отжался и даже дыхание не сбил. Потом тридцать приседаний. Амосов считает, чем больше, тем лучше. А я ему верю, потому что с детства приучен верить солидным соображениям известных ученых. Так-то оно и легче жить. Сомнения — скорейший путь к неврастении.

За окном — утренний, свежий, южный город — полукурорт, пение птичек и аромат сиреневых сосен.

Божья благодать, полурай. В моем гостиничном склепе воздух наполнен звоном радужных предчувствий.

Как это я забыл про спасительное волшебство перемены мест, про целебный бальзам дальней дороги.

Насвистывая полечку, я разобрал чемодан, аккуратно пристроил на вешалку свой выходной костюм (зачем я его притащил?), навел порядок в ванной (действительно ванной, а не душевой, и ванна была вместительная, настоящая). Все эти хлопоты, и шлепанье босыми ногами по прохладному линолеуму, и собственный свист, и голоса в коридоре приятно бодрили, доставляя ощущение полной свободы, упоительного своевластия.

Укоренившись таким образом в номере, я подсел к столику и открыл командировочный блокнот — обычный детский «блокнот для рисования», какие я всегда брал с собой в деловые поездки. Сейчас он был первозданно чист и вполне стоил своих двадцати копеек. На первую страницу я перенес из записной книжки телефон и имя директора здешнего предприятия — Никорук Федор Николаевич — и подчеркнул жирной чертой. Несколько минут потратил на то, чтобы зафиксировать в памяти известные мне о нем сведения.

Шестьдесят три года, окончил в свое время (сразу после войны) политехнический институт в Ленинграде, лет десять назад собирался защищать кандидатскую, но что-то у него сорвалось; к сожалению, я не успел выяснить — что, а факт любопытный. По рассказам моих коллег, встречавшихся с ним, это общительный добродушный бодрячок, конечно, себе на уме, но не вредный, распоряжающийся на предприятии по принципу: «слуга царю, отец солдатам». Тип довольно распространенный, на мой взгляд, среди периферийных руководителей. Никорук директорствовал что-то, кажется, с шестидесятого года, когда здесь была только одна лаборатория и миниатюрный заводик. Завод и лаборатория переросли в НИИ, менялись кадры, менялись перспективы, а Федор Николаевич сохранил свой пост. Видимо, оказался на месте. За последние полгода наши ребята ездили сюда ежемесячно, командировка в этот город стала принудительной нагрузкой, ею пугали нерадивых менеэсов, и вот наконец дошла очередь до меня.

Речь шла об очень важном, престижном для нас деле. Прибор, создаваемый для новых сложнейших методов медицинской диагностики, собирался по частям на трех разных предприятиях — в Саратове, Киеве и Н. Честь изобретения принадлежала киевлянам и группе Капитанова из Н. Год назад прибор прошел стендовые испытания, и все группы разработчиков, в том числе и Капитановская, были представлены на премию за научную разработку темы. Можно было только радоваться, тем более что уже начали поступать поздравительные адреса из медицинских учреждений (они особенно внимательно следили за этой работой), если бы вдруг прибор не забарахлил. То есть он работал, но ненадежно, некондиционно. В чем дело? Как гром среди ясного неба. Перегудов быстренько создал опергруппу, которая в сотый раз перепроверила расчеты. Ошибки не обнаружилось, зато Саратов и Киев наверняка отпали. У них все было чисто, не подкопаешься. Оставался Н., где изготовляли самый сложный и трудноконтролируемый (вне прибора) узел. Тогда и начались утомительные и неприятные для обеих сторон визиты к директору Никоруку.

Я должен был поехать раньше, но Перегудов берег меня, как игрок бережет последний козырь. Видимо, очень прижгло, если он так заспешил. В понедельник утром, не успел я просмотреть международную информацию, вызвал меня и сказал:

— Что ж, Виктор Андреевич, пора. Выручай. Пора тебе отрабатывать свою зарплату. С положением в Н. знаком?

— Да, знаком.

— Мрак ведь какой-то, тайны мадридского двора.

Поезжай. Сегодня же поезжай!

В пятницу Перегудов был на совещании в министерстве, на службу не вернулся, скорее всего, там ему и впрыснули инъекцию скорости. Во время разговора со мной его мохнатые брови вздрагивали, как стрекозы, того гляди, сорвутся с лица.

— Оружие дадите? — пошутил я.

Однако Перегудову было не до шуток.

— Разберись, голубчик, очень тебя прошу! — Глаза его устало сощурились. — Ты и так засиделся без дела. Скажи честно, засиделся?

Это правда, я засиделся, замаялся.

Перегудов пробил для меня должность и ставку научного консультанта, хотя прежде такой должности в институте не было. Он лично расписал круг моих служебных обязанностей, довольно разнообразных.

В частности, я обязан был следить за всеми отечественными и зарубежными разработками, хотя бы смежно касающимися тем нашего института, и составлять подробные сводки, которые сдавал непосредственно Перегудову. У меня была возможность целыми днями просиживать в залах научных библиотек и, в общем-то, жить и работать по «свободному графику».

Видимо, именно это Перегудов со свойственным ему мрачным юмором и определил словами «засиделся без дела».

Самую ценную характеристику директора Никорука тоже, кстати, дал Владлен Осипович. О Никоруке он так сказал: «Никорук — старая гвардия, первопроходчик. Таких теперь не делают… Знаешь, Виктор, те, кто пришел на готовенькое, часто любят предъявлять претензии нашему поколению. При этом легко забывают, сколько такие, как Никорук, сделали. И при каких обстоятельствах. Ведь это мы, да, мы, не улыбайся, это мы стояли у истоков НТР, на почти голом месте стояли. Все, что вы получаете в красивых упаковках, нам давалось потом и кровью… Многие из вас с прищуром смотрят на мир, с этаким ироническим подтруниванием, а нам обидно. Вольно и весело вам теперь так смотреть, быть ироничными и всезнающими, а Никоруку, к примеру, некогда было заниматься рефлексиями и тешить свое самолюбие разными интеллектуальными капризами. У него не оставалось времени на пустяки. Он и ему подобные работали, точно семижильные, и в будущее смотрели с надеждой и святой верой…»

Я не возражал Перегудову. Если он ошибался в частностях, то в целом был, конечно, прав. Не понимал он только одного: скептицизм и налет иронической созерцательности, так свойственный многим моим сверстникам, не что иное, как маска, способ самоутверждения, которыми пытаемся мы замаскировать неуверенность в себе, а порой и зависть к ним, сумевшим прожить свою жизнь достойно и полнокровно, не взирая ни на какие обстоятельства…

«Наталья, душа моя, видишь, я уже отвлекся, не подавился ломтем любовной отравы, нашел себе новую игрушку. Пока я играю не в полную силу, пока еще с тобой, но скоро заверчусь волчком, и все забудется, выдует кз головы. А ты что поделываешь, милая? Как поется в давней песенке: „Кто вам, мадам, теперь целует пальцы?“»

В половине восьмого набрал домашний номер Никорука — если спит, ничего, пора проснуться. В трубку рокотнул мужской голос, и я сразу понял — он. Интонация добродушно-встревоженная и значительная: «Слушаю вас!»

— Федор Николаевич, здравствуйте!

— Здравствуйте. Кто говорит?

— Моя фамилия Семенов, Виктор Андреевич. Я из Москвы. Привет вам от Владлена Осиповича.

Минутная пауза: я вижу, как он подбирает тон ответа, так человек выбирает книгу на полке — какую почитать перед сном.

Выбрал — отвечает доброжелательно, но с оттенком (чуть подчеркнутым) снисходительности.

— А-а, что ж, очень рад. И ему взаимно привет.

Да, мы с ним вчера по телефону беседовали. Я в курсе. Значит, опять по этому прибору?

— Опять, Федор Николаевич, — в моем голосе просьба извинить за назойливость и глубокое понимание нелепости собственного приезда.

— Э-э…

— Виктор Андреевич.

— Уважаемый Виктор Андреевич, но чем, собственно, мы можем вам помочь? Сто раз ведь уже все проверено и перепроверено… Впрочем, дело ваше.

— Не беспокойтесь, Федор Николаевич, я у вас время отнимать не буду. Звоню, чтобы поставить в известность, ну и…

— Да, слушаю.

— Хотел бы познакомиться со всеми, кто участвует в изготовлении узла.

Еще одна пауза и тяжелое сопение.

— Как это? Что вы имеете в виду?

— Ничего особенного. С людьми хочу поговорить.

— Вы что же, не верите ОТК? Мне лично не верите?

Я перекладываю трубку в левую руку и издаю протестующий смешок.

— Зачем вы так, Федор Николаевич? Я же человек подневольный, что мне велели, то и делаю.

— Виноватого ищете? — Разговор приобретает зловещую окраску. Никорук раздражен, я чувствую, что ему, пожалуй, уже не терпится по-хозяйски шумнуть. Но я не его работник, и он не может себе этого позволить. Я выжидаю и молчу. Этот первый диалог очень важен.

— Виноватого, говорю, ищете? — еще более зловеще повторяет Никорук.

— Причины ищем. — Я обижен и в недоумении.

— Не там ищете, любезный товарищ. У себя надо искать, в Москве.

— Мы и там ищем, везде, — говорю я совсем упавшим голосом недалекого командированного, который было зарвался, но его тут же осадили. Никорук попалея на мою трогательную душевную простоту.

— Ладно, — говорит, повеселев. — Честно говоря, надоело мне все это, только работать людям мешаем. Вы сами-то участник разработки?

— Косвенный.

— И что же вы надеетесь выудить у наших специалистов?

— Хочу ближе ознакомиться с процессом изготовления. С технологией.

— А ваши коллеги не ознакомились?

— Прибор-то не идет! — говорю я тупо и с обидой. Представляю, как он делает супруге красноречивый знак пальцами у виска — прислали, мол, очередного болвана, будь они неладны. Если это так, то я могу поздравить себя с успешным началом. Это скорее всего так, потому что Никорук продолжает совсем уж радушно, точно хлебосольный хозяин приглашает к столу дорогого гостя.

— Действуйте, Виктор Андреевич. К сожалению, не смогу с вами сегодня встретиться (разумеется, я для него не фигура), а товарищам накажу, чтобы во всем шли навстречу. Познакомьтесь, что ж. Золотой, скажу вам, у нас народ. Сами убедитесь. Не столичные, конечно, ухари, но землю носом не роют. Нет, не роют… В случае каких-нибудь затруднений звоните, не стесняйтесь. С гостиницей как у вас?

— Чудесно.

— Желаю успеха! — Не удержался от колкости: — Отдохните, позагорайте, пляж у нас мировецкий. Я уж, грешным делом, подозреваю, не в порядке ли поощрения посылает к нам гостей мой друг Перегудов?

Я смущенно и с благодарностью хмыкаю — болван, он и есть болван. Спрашиваю под сурдинку:

— А правда, Федор Николаевич, что блок ваш на премию выдвигают? Или сплетни?

Никорук крякает, фыркает, а может, и плюет через левое плечо:

— Рано, рано об этом, любезный товарищ. Ну, еще раз приятного времяпрепровождения.

Все. Гудок, отбой.

Я доволен. Я приступил к работе, и никто не сможет мне помешать довести ее до конца.

Буфет на этаже напоминает девичью светелку — чисто, бело, на стенах нарядные пейзажики неизвестных художников, на маленьких столиках — ажурные скатерки и цветы в синих стеклянных вазочках, на окне шторы — небывалый для общепита уют. За стойкой, рядом со сверкающим никелевыми боками кофейным агрегатом — пава в белоснежном халате. Она скользит рассеянным лазоревым взглядом по столикам, по посетителям, по мне, горемыке, и в этом взгляде я читаю травяную грусть. Такие лица любил рисовать Кустодиев. Будьте добры, полстакана сметаны, вон тот бутерброд с ветчиной, яйцо и чашечку кофе.

Пава трогается с места и заполняет собой все узкое пространство за стойкой. И такие фигуры Кустодиев любчл рисовать. Это не человек движется передо мной, это подает мне завтрак сама всевластная мать-природа, воплощенная в женщину.

Я протягиваю десять рублей, пава небрежно бросает их в ящик, небрежно отсчитывает сдачу.

— До пляжа отсюда далеко? — спрашиваю я с единственной целью привлечь внимание.

— До пляжа? — Замедленное ее сознание всплывает на поверхность, и на меня обрушивается поток холодных голубых лучей. — До какого пляжа? До озера?

— А я не знаю. Первый раз ведь в городе.

— Так вы ступайте через парк и прямо все время идите.

— И приду на пляж?

— На озеро. Там уж увидите.

Вот незадача. Сознание ее снова погрузилось куда-то внутрь ея, и взгляд безразлично заскользил по стенам. И я понимаю, что грех ее отрывать от велики к скорбных дум. Ей даже лень вытереть сметану с пальцев, которыми она ненароком угодила в мой стакан.

Завтракая, я нет-нет и поглядываю на удивительную буфетчицу, и один раз она замечает мой взгляд и вдруг загадочно улыбается, отчего я проглатываю непережеванный кусок ветчины. О, чудо незнакомого и прекрасного женского лица, свирепую власть имеет оно над нами!..

Адрес предприятия я узнал у портье — пять остановок на автобусе. Я решил идти пешком, и правильно сделал. Чудесная получилась прогулка. Я шел словно по киношному павильону. Улицы разноцветных, деревянных, стройных домиков, красочные витрины магалшчпков, в основном, как я понял, торгующих сувенирами, кое-где двух и трехэтажные блочные дома, почти не портящие общего праздничного впечатления, зеленые пушистые аллеи, припорошенные лучами нежаркого утреннего солнца, блестящий булыжник мостовых — все умытое, чистое, непыльное, и люди, попадающиеся навстречу, улыбающиеся, без тени усталости на лицах, с плетеными корзиночками, полными фруктов, с пляжными принадлежностями, в пестрых легких одеждах, участники какого-то тайного карнавального шествия. Разительное отличие от московской душной летней толчеи. Казалось, на этих ласковых улицах, под свежим небом нет места заботам и горю, слезам и разочарованию. Я влюбился в этот город с первого взгляда. А когда дошел до черты, откуда открывался совсем иной пейзаж — обыкновенное шоссе, конвейерный микрорайон, близнец десяткам московских, и сверх всего привычный взору чернильный столб дыма над заводиком, — неодолимая сила повлекла меня в сторону и усадила на замаскированную сиренью скамейку. Творилось со мной чгото неладное, кровь вяло текла по жилам, голова кружилась, душистый воздух клонил в сон, к воспоминаниям. Я думал, что снова позвала меня издалека Наталья Олеговна, и покорно склонил голову, приготовившись к встрече. Но это была не она. И никто. Это была вязкая сердечная слабость, расплата за сумасшествие и счастье последних московских недель, я не мог ей сопротивляться и поплыл по течению…

С Перегудовым я познакомился через его жену, а с ней самой, с Линой Петровной, встретился при весьма забавных обстоятельствах. Ехал в автобусе в час пик (москвичи знают, что это такое) и стал свидетелем дорожного скандала, тоже очень типичного. Есть такие люди, большей частью пожилые, которые именно в переполненном автобусе утверждают себя как личность. В поисках свободного местечка они тратят столько энергии, сколько иной альпинист не тратит при восхождении на Эльбрус. Любимая тема их автобусных выступлений — хамство молодых людей, не уступающих место инвалидам, и шире — о падении нравов вообще. Они бывают настолько агрессивны, что с криком: «Не пихайте меня локтями!» — способны нанести членовредительство. Однажды я зазевался, не успел сразу вскочить с места, и пожилая гражданка с забубённым лицом содержательницы «малины», с садистской улыбкой отдавила-таки мне ногу кованым каблуком. С тех пор я остерегаюсь садиться в автобусах или в метро, если не вижу рядом минимум пятьшесть свободных мест.

В этот раз в автобусе, в толчее, куражился полупьяный мужчина в клетчатом пиджаке, с кирпичом вместо лица. Тоже знакомый тип — этакий автобусный свободомыслящий вития, подделывающийся под юродивого. Сначала он куражился сам по себе, а потом привязался к худенькой женщине с двумя огромными хозяйственными сууками. Чем уж она ему досадила — неизвестно, скopеe всего просто оказалась под рукой.

Тип требозат от женщины ответа на какие-то туманные «философские» вопросы и, не получив оных, перешел к угрозам и разоблачениям. Он брызгал слюной, издавал горловые хрипы, сверкал гнилыми зубами и, в общем-то был не сильно пьяный, а сильно дурной.

Связываться с ним, понятное дело, не нашлось желающих, и от зтого своего мнимого превосходства он все больше наглел и входил в раж. Я бы тоже, скорее всего, не вмешался, но случайно увидел испуганные, несчастные глаза женщины и еще заметил, что тип, приговаривая: «Лиха вы не встречали, а вот скоро встретите!» — каждый раз тихонько подталкивал ее коленом. Не заметил, а догадался, потому что женщина неестественно дергалась и беспомощно озиралась.

«Вот сволочь, — подумал я. — Почувствовал слабину и прет медведем».

Я передвинулся к ним, протянул руку и потряс хулигана за плечо:

— Эй, приятель! Отстань от женщины.

Тот был тертый калач, поэтому, повернувшись ко мне, ответил не сразу, несколько мгновений цепко вглядывался. Уловив, видимо, что особой опасности нет, он с охотой переключился на меня. Из его нечленораздельного свистящего горлового бормотания я понял только, что таких козявок, как я, он топит в каком-то пруду возле какой-то силосной башни. Я знал, на что шел, и приготовился молча терпеть его бред оставшиеся мне три остановки, но недооценил мерзавца. Приняв мое молчание и отрешенный вид за признаки малодушия, он подобрался ближе и вдруг, набрав слюны, плюнул мне в лицо. Я успел отвернуться, но зеленое бешенство вмиг согнуло меня в тугую пружину. Как раз подоспела остановка, открылись двери, перед нами образовался проход, и в этот проход я и выволок его за собой, намертво уцепившись за воротник рубашки Кажется, кто-то мне помог, потому что со ступенек он свалился на меня, как можно свалиться, только получив крепкий пинок в спину. Мы оба упали на асфальт, я приложился щекой и расквасил себе губы и нос. Мужчина, невредимый, вскочил и стремглав понесся к домам, почему-то петляя как заяц. Только я его и видел.

Сошла и женщина с сумками, приблизилась ко мне и рнновато спросила:

— Вы ушиблись, благородный юноша?

— Пустяки! — буркнул я, меньше всего желая с пен разговаривать, кляня себя за то, что ввязался в глупейшую историю.

— Нет, нет, я вижу, у вас кровь, — торопясь, она опустила сумки на землю, извлекла носовой платок и потянулась ко мне. На нас глазели со всех сторон.

— Не надо, — попросил я, — зачем вы сошли? Ехали бы себе.

— Я здесь живу. Вы должны пойти со мнай!

Она попыталась тащить меня за руку, я нелепо упирался, и вся сцена доставила, надеюсь, много радости окружающим.

— Пойдемте, умоляю вас! — просила она с настойчивостью, достойной лучшего применения. — Прошу вас, иначе я места себ-е не найду. Вы же из-за меня пострадали.

— Пойдемте! — поддался я наконец: кровь солонила губы, и я сообразил, что ехать в таком виде в автобусе, да еще встретить около своего дома знакомых — не слишком заманчивая перспектива.

Так я попал в дом Владлена Осиповича Перегудова. Лина Петровна настояла на том, чтобы я остался ужинать, самолично промыла и заклеила мои ссадины. Муж, Владлен Осипович, бродил за ней из кухни в ванную, из ванной в комнату, как собачонка, и за этот вечер раз десять выслушал историю о моем подвиге. Лина Петровна трещала без умолку. Сухопарая, с нездоровым румянцем на щеках, подвижная — ртуть в розовой колбе, — она обладала бурным темпераментом общественного деятеля и разумом младенца. Впоследствии мне нравилось слушать ее забавные нервические рассуждения: об искусстве, науке и судьбах мира, но в тот раз, побитый, уставший, я был раздражен и уныл, и почему-то никак не мог решиться уйти. То есть я делал попытки, вставал, начинал прощаться, мямлил что-то о деловой встрече, но Лина Петровна картинно воздевала руки к потолку, кричала: «Ах, я умоляю! Ну, Владик, почему ты молчишь!» — и я покорно опускался в кресло. Владлен Осипович смотрел на меня сочувствующим взглядом и изредка со значением кивал на буфет и щелкал себя пальцем по кадыку.

Позже вернулась из института дочь Перегудовых — девятнадцатилетняя Алена, и сразу стало повеселее.

Лина Петровна в одиннадцатый раз поведала историю о том, как благородный юноша спас ее от позора, а может быть, и насилия, однако теперь слушатель попался неблагодарный. На меня Алена даже не взглянула хорошенько, а матери авторитетно указала:

— Вечно ты вмешиваешься в какие-то скандалы, мать. Пора бы тебе повзрослеть.

Девица Алена за ужином сидела напротив меня, и я сколько угодно мог любоваться ее гладкой кожей, сияющими глазками и вздернутым носиком. Лина Петровна заботливо и рьяно подкладывала мне жирные куски баранины (расправляясь со второй тарелкой, я поймал на себе презрительный взгляд Алены), и вскоре я ощутил, что попал в семью; где царят покой, довольство и беспечность. Владлен Осипович, оживясь, рассказал полупристойный анекдот из ковбойской серии, чем ужасно развеселил Лину Петровну; благодарный за ужин, я напрягся и вспомнил пару анекдотов про пионера Вову, хозяйка чуть не подавилась печеньем, и ее пришлось отпаивать холодной водой. Алена нахмурилась, сказала:

— Какие пошляки мужчины, мамочка! Ну что с ними делать?

После ужина Владлен Осипович пригласил меня в свой кабинет, усадил на кушетку и деловито осведомился:

— Чем занимаетесь, Виктор?

— Да так. Диссертацию стряпаю.

— Где? Какая тема?

— Там-то и там-то. Тема довольно модная — организация науки. А вы чем занимаетесь?

И тут я узнал, что Перегудов — зам по науке в институте, куда я трижды пытался попасть, но безрезультатно. Видно, судьба посадила в мой автобус расшалившегося алкоголика.

Уходил я от Перегудовых в десятом часу, довольный, обнадеженный, с телефоном в кармане и с приглашением звонить в любое время дня. Дежурная любезность, никого ни к чему не обязываюшая, но я уже догадывался, что ей воспользуюсь. Мне было тридцать лет в ту пору, и я искренне полагал, что лет семь своей жизни выкинул псу под хвост. Ох как я спешил в то время, как упоительно торопился! И мама еще была жива.

Алена вышла вместе со мной, сказав, что ей надо к подруге. Вместе мы дошли до автобусной остановки.

— Вы правда маму сегодня спасли?

— Ерунда. Она преувеличивает.

— Знаете, она у меня беззащитная, как ребенок.

Я всегда за нее боюсь. Она только с виду такая… активная.

— Все женщины беззащитные. Но живут дольше мужчин, заметьте.

— А вы не пошляк?

В мерцающем свете фонарей, в двух шагах от остановки я притянул ее к себе и поцеловал в щеку. Я спешил, очень спешил в ту пору.

— Понятно, — оценила Алена. — Вы считаете себя неотразимым сердцеедом. Но учтите, со мной этот номер не пройдет. Тут будет осечка.

Из автобуса я ей послал воздушный поцелуй, и Алена в ответ постучала себя кулачком по лбу.

Спешить-то я спешил, но беспорядочно и неуклюже, по-щенячьи, и похож был на человека, который ищет адрес, не зная ни улицы, ни номера дома. Много нас таких рыщет, больше, чем кажется с первого взгляда.

Вот и тогда я сразу решил, что мне нужен Перегудов, драгоценен Перегудов — его поддержка, протекция, — а вместо этого связался с Аленой и чуть было на ней не женился. Само собой, ухаживая за дочкой, я не мог пойти работать под началом ее отца. Одна мысль об этом была мне отвратительна.

И не любил я Алену, нет. И она меня не любила.

На грош у нас было любви, а поди ж ты, затянулась карусель на год. Как проклятые вертелись мы друг возле друга, бесясь, изнывая, с каждой встречей отталкиваясь все дальше, одинаково не умея оборвать резиновую нить, которая случайно связала нас в первый вечер. Чудно, чем тоньше и длиннее вытягивалась эта нить, тем крепче она нас удерживала. С Алены какой спрос — девчонка, соплюшка, второкурсница с претензиями, но я-то, я-то, взрослый балбес. Мечтал о подвигах, о славе и легко транжирил время на дешевые романы, точно собирался прожить по крайней мере три жизни. Зимой мы ходили с ней в театры, в консерваторию, я познакомил ее с мамой, летом объездили все Подмосковье, на всех пляжах валялись пузом кверху. Я из кожи лез, чтобы доказать Алене, какой я гениальный, какой удивительный, а она напрягала все силы своего ядовитого ума, чтобы меня в этом разуверить. Мы так увлекались поединком, что забывали целоваться. Какое там! Надо же было сначала выяснить, кто она и кто я.

Алена была благородным существом, но меня не любила.

Как-то в Химках нас застала страшная гроза, с градом, чуть ли не с камнями, посыпавшимися вдруг с неба. Мы спрятались под пляжный грибок, а были в ссоре, поэтому боялись прикоснуться друг другу и мерзли поодиночке. Поссорились мы только что из-за разногласий по поводу парапсихологии. Алена знала, что я интересуюсь оккультными науками (а точнее — секретом их жизнестойкости), и, конечно, не преминула высказаться в том смысле, что все образованные, но бездарные людишки непременно с воплями поддерживают каждое новомодное течение в науке, точно так же, как женщины, не сведущие в эстетике, слепо подчиняются любой моде, даже во вред себе. Я мягко возразил, что новизна тут ни при чем, потому что оккультные науки и философия мистиков возникли на заре цивилизации. Этой поправки оказалось достаточно, чтобы Алена перешла на личности и в сотый раз описала мне, кто я есть на самом деле, а не в собственном воображении.

— Ты, Витя, в общем, несчастный человек, — сказала она, ласково гладя мою руку. — Посуди сам, вот есть профессии — ученый, плотник, штукатур, конструктор, художник — и есть уважаемые люди, которые ими занимаются. Люди дела. А кто ты? Не швец, не жнец и на дуде не игрец. Никто, пустое место. Твоя бравада — это истерика самолюбия. Про таких, как ты, Витенька, говорят — без царя в голове.

Она сказала правду, но я ей этого не простил. Раньше прощал, а тут вдруг не простил. И когда дождь загнал нас под грибок, я уже знал: ниточка резиновая оборвалась. Сию минуту оборвалась, здесь, на пляже в Химках, под стук небесных камней. Может быть, град ее и перерубил.

Хороша она была чертовски, со змеиным жалом.

Я искал смысл жизни, и этот процесс проходил во мне, как пневмония.

Под деревянным грибком в Химках я понял, чего хочу. Алена дрожала в мокром легком платье и мелко постукивала зубками.

— Когда дождь кончится, — сказал я, — мы с тобой расстанемся. А пока дай я тебя обниму.

Она подалась ко мне, прижалась, и несколько минут мы провели в блаженном прикосновении. Все прояснилось между нами, слова все были сказаны — теперь сладко было целовать, ласкать и гладить друг друга.

Так и расстались по-хорошему, до сих пор иногда созваниваемся, и ничего. Алена замужем, у нее сын и дочь, муж — химик. Разве мог я предположить, что она решится на такое — заиметь двух малышей. Это она-то — интеллектуалка, юная феминистка, прирожденная узурпаторша. Такой я ее видел, такую целовал, такую готов был разнести вдребезги, а она, эта воинствующая амазонка, уже тогда, значит, носила в своей нежной глубине предчувствие и жажду материнства, не выдав себя ни единым вздохом.

Я сожалел о том, что, расставшись с Аленой, и вовсе потерял тропинку в институт к Перегудову. Диссертация моя как-то не клеилась. Может быть, я потерял интерес к теме, может быть, у меня его и не было, трудно сказать. Знаю одно: с каждым днем будущая диссертация представлялась мне все менее значительной, и я с трудом усаживал себя за рабочий стол. Зато работа в институте у Перегудова с каждым днем представлялась мне все заманчивее. Многосторонность исследований, сосредоточенных в одном месте, разветвленная сеть вспомогательных предприятий, широкий спектр проблем-это были идеальные условия для осуществления моих планов, точнее, даже не конкретных планов, а для реализации пока предполагаемой идеи, новой и конструктивной. И тогда и теперь я не смог бы сформулировать свои планы четко, убедительно, но тем сильнее сосала меня некая эмпирическая ностальгия. Я хотел бы быть не просто инженером-разработчиком, не ученым-теоретиком, дующим по старинке в каком-то одном направлении, а координатором, сводящим до масштаба открытия, разбросанные по огромному миру науки, частные исследования. Воображением я создавал новую службу, новый научный центр, что там — новую науку, которая стала бы теми сотами, куда остальные науки-пчелы сносили бы свой мед. Со студенческой скамьи меня мучили мысли о том, как зыбок путь ученых, как много человеческих сил тратится впустую, как велика и порой решающа в науке роль его величества случая.

Природа едина, а наука распылена и похожа на тот воз, который тянут в разные стороны знаменитые лебедь, рак да щука. Многие революционные открытия били не совершены, а нащупаны. И это только кажется, что научный прогресс идет семимильными шагами, по мне — так он топчется на месте и в любой момент может оказаться в тупике. Мир непознан еще и на миллионную долю, но уже и сейчас ясно: метод проб и ошибок изжил себя. Многим не ясно, а мне вот ясно, что столь обнадеживающий и столь грозный научный прогресс сегодняшнего дня — не что иное, как голубое детство науки.

Большая часть моих рассуждений (коими я мог бы заполнить десятки страниц) сейчас и самому мне представляется неубедительной, но от основной идеи о необходимости создания науки координации, науки поглощения и фильтрования, со своими собственными законами и параграфами, со своими мудрецами, со своими просчетами и праздниками, — от этой идеи я не отступлюсь, хотя сам мало чего добился. Не беда — я не добился, другие добьются…

Перегудов позвонил мне недельки через две после нашей с Аленой окончательной размолвки.

— Виктор, куда же ты пропал, милый друг? Лина Петровна волнуется, я волнуюсь — нельзя так. Вы что, с Ленкой поцарапались?

Объяснять ему я ничего не собирался, бесцеремонность его вопроса показалась мне оскорбительной.

— Как здоровье Лины Петровны? — вежливо поинтересовался я.

Он сразу переменил тему, в быстроте реакции ему не откажешь. Во многих ценных свойствах нельзя было отказать товарищу Псрегудову, но это я понял значительно позднее.

— Ладно здоровье. Здоровьем сыт не будешь. Работать надо. У меня как раз есть для тебя интересное предложение, некстати ты ушел в подполье.

— Какое предложение?

— Совсем не телефонный разговор, Виктор Андреевич. Можешь завтра ко мне в институт подъехать?

Часикам к трем?

— Постараюсь, Владлен Осипович. Спасибо.

Назавтра я сидел у него в кабинете, оглушенный открывшимися перспективами, погребенный под грудой посулов, и чувствовал себя как тщеславный пионер, неожиданно избранный председателем отряда.

— Нам необходимы люди вроде тебя, — говорил Перегудов, расхаживая по мягкому ковру, нервно светясь лицом; сейчас это был не благодушный отец взрослой дочери и покладистый муж энергичной жены, каким я привык его видеть, а государственный деятель, обеспокоенный судьбой человечества, вкрадчивый и сосредоточенный. — Необходимы молодые, талантливые работники, чей ум не скован рутинными представлениями, а души не погрязли в мелочной суете делячества. Я с тобой откровенен, Виктор Андреевич, потому что успел хорошо тебя узнать. Мы сработаемся, уверяю… Для меня цена работника определяется не его конкретными успехами или неудачами и даже не талантом, а в первую очередь его отношением к делу, состоянием его души. Ученый должен быть фанатично предан своей работе, и в случае, если ему представляется выбор между этой своей работой, с одной стороны, а с другой стороны, всем остальным, чем дорожит человек — славой, обеспеченностью, положением в обществе, — он не станет колебаться. Наука не терпит слабодушия и измены. Надеюсь, ты не осудишь меня, Виктор, за эти красивые слова, они выстраданы.

Позже я многое узнал о Владлене Осиповиче, не берусь судить — хорошее или плохое, но узнал, в частности, и то, что ритуал первого разговора с будущим возможным сотрудником был отработан у него до мелочей.

Через месяц я вошел в институт полноправным сотрудником.

Мама моя долго болела. Однажды она всю ночь Дышала через кислородную подушку, я бегал в дежурную аптеку, менял их одну за другой. Мы не разговаривали, я молча смотрел, как она умирает. Не ощущал ни жалости, ни страха. И мама была спокойна, деловито поправляла у рта трубку, показывала мне сузившимися ледяными глазами, когда надо было что-то подать. На лице ее и на плечах выступила прозрачная липкая испарина, и кожа блестела, как глянцевая голубоватая бумага, смазанная жиром. Иногда я ловил на себе странный, мечтательный, чуть насмешливый взгляд. «Мамочка! — шептал я. Ну, держись, родная.

Не оставляй меня». Мы еще раньше договорились, что я не буду вызывать врача. Я понимал, она не хотела чужого присутствия в минуту прощания. Самая гордая и робкая женщина, какую я могу себе представить.

К утру тело мое одеревенело, а мама уснула, вытолкнув изо рта трубку.

После той страшной ночи она прожила еще четыре года.

В проходной мне был выписан пропуск. На вопрос, как найти товарища Капитанова — пропуск был к нему, — женщина-вахтерша неопределенно махнула рукой:

— Найдете легко. Корпус-от у нас один, а там любого спросите.

Корпус, шестиэтажное, в форме куба, белое здание, похожее на больницу, окружили пристройки, сарайчики, прямо перед ним бронзовела литая фигура то ли спортсмена, то ли шахтера. Земля была покрыта ковром пожухлой травы, устелена железной дребеденью и всяким мусором; кое-где сиротливо торчали тонкие деревца.

В прохладном и просторном вестибюле было пусто и тихо. Я в растерянности топтался около лифтов, не зная, куда идти. Да и не хотелось мне никуда идти, ни с кем разговаривать, а хотелось вернуться в гостиницу, принять душ, сесть и глядеть в окно. Еще не было десяти, а я так устал, будто целый день провел в беготне.

«Может, простыл, — подумал я. — Грипп начинается?»

Откуда-то из коридора вынырнула девушка в синем халате, с кипой папок в руках.

— Простите, — остановил я ее служебный бег, — вы мне не подскажете, как найти Капитанова Владимира Захаровича?

— А зачем он вам?

— Повидаться, — ответил я без улыбки. — Охота с ним повидаться.

— Ой, что это я, — смутилась девушка, — конечно, так неприлично спрашивать. Но я работаю с Владимиром Захаровичем. Лаборанткой. А вы не из Москвы?

— Это меняет дело, — сказал я. — Если вы лаборантка у товарища Капитанова, я могу говорить с вами без опаски. Да, я прибыл из Москвы вечерним поездом.

— Ой, вы шутите. — Милое у нее личико, белесое, в веснушках, с серыми раскосыми глазами. — Все москвичи такие шутники. И шутят-то одинаково. Я всегда могу отличить, если человек из Москвы. Честное слово.

— А сами вы местная?

— Ну. Я уж тут и родилась и выросла. Хотела в Киев поехать учиться… Да что же вы, вызывайте лифт.

— Успеем, — сказал я. — Давайте сначала познакомимся. Меня зовут Виктор Андреевич.

— Шура! — Она деликатно высвободила ладошку из-под папок и протянула мне лодочкой. Я с чувством пожал ее тонкие пальчики. Знаем мы таких простушек, но все-таки, черт побери, приятно. Шура, Шура! Что-то никто из наших про нее не рассказывал. Про многих рассказывали, а про Шуру — молчок.

— Вы недавно здесь работаете?

— Ой, давно! Скоро полгода.

— Старожил, значит. Ладно, Шура, мы еще поговорим с вами, если не возражаете. Я вижу, вы сейчас торопитесь. Внимание — вызываю лифт!

— АО чем мы будем говорить? — Дымка подозрительности в серых омутках. Я вас совсем не знаю.

В лифте, в тесноте.

— Вы и не могли меня знать, Шура. Зато я вас знаю.

— Вы? Меня? Ха-ха!

— Тогда давайте говорить напрямик. Вы можете показать мне город?

Подозрительный котенок в ее взгляде тут же перерос в самоуверенного слона.

— Хотите за мной поухаживать? Не правда ли?

Я ответил с достоинством:

— Что вы, что вы, Шура. Я пожилой человек с больной печенью. Можно сказать, инвалид труда. Свое место знаю. Где уж мне! Так если…

Задушевный разговор прервала остановка. Пятый этаж. Пританцовывая, Шура провела меня по коридору, указала перстом в одну из многочисленных дверей — тут.

— Так как же, Шура? — сказал я ей уже в спину глухариным голосом. Она оглянулась, повернула ко мне смеющуюся мордочку, изящно повела плечами:

— Презираю командировочные интрижки — объяснила тоном видавшей виды светской дамы.

Огромная комната, в которую я попал, мало чем отличалась от множества подобных комнат-лабораторий в Москве, Ленинграде, Киеве, Саратове… У стен — стеллажи, на столах — приборы, паяльники и прочий «струмент», в одном углу — махина течеискателя, от которого через все помещение змеятся по полу шланги к насосам; накурено, душно, грязновато — родная, рабочая атмосфера. Три человека склонились над схемами — мужчины, четвертый развалился на стуле и читал роман, женщина в спецовке стояла на подоконнике и пыталась тряпкой дотянуться до фрамуги. Я обратился к тому, кто читал.

— Вы будете Капитанов?

Книголюб поднят брови, оглядел меня с ног до головы, оценил и молча показал на дверь в смежную комнату. И все на меня посмотрели, полюбовались, но без особого любопытства: мало ли тут шляется без дела прохиндеев. Женщина с подоконника издала плаксивый вопль:

— Да за что же это наказание такое! — Она выронила свою тряпку за окно. Уборка не заладилась у нее.

Капитанов сидел за столом в крошечной каморке с зарешеченным окном, напоминающей кладовку в продовольственном магазине.

Каморка висела на Капитанове, как куцый пиджак с чужого плеча, а когда он поднялся мне навстречу, она скрипнула и покачнулась.

— Виктор Андреевич? Посланец столицы? Мне директор звонил, предупредил. Балуете вы нас Что ни месяц, то в гости. Искренне рады, искренне!

Есть такие мужчины (их очень мало), которым тесно, которые прямо-таки одним своим видом излучают удальство и силу, вокруг них явственно гудит поле высокого напряжения, как около столба высокозочьтной линии. Таков Владимир Захарович — двухметроворостый, дочерна опаленный солнцем богатырь В его «искренне рады!», в его непреклонной, бесшабашной улыбке я сразу уловил предостережение и вызов мне, незваному; руку мою он стиснул при рукопожатии чуть крепче, чем требовалось для знакомства. За те несколько секунд, что я пробыл в комнате, он успел по меньшей мере четыре раза меня поддразнить, уколоть, ущипнуть — как оно, мол, не слабо? — и при этом в веселых его глазах скакали шустрые, коричневые дьяволята. Но я не был обескуражен, уж про начгруппы товарища Капитанова я знал предостаточно. Знал по отзывам специалистов — это серьезный ученый, автор двух-трех нашумевших публикаций, причем по тематике далеких от его нынешних занятий.

Я опустился на стул, достал сигареты. Владимир Захарович вернулся за свой стол, протянул мне фирменную английскою зажигалку, и некоторое время мы молча, радостно улыбались друг другу.

— А ну-ка, — сказал Капитанов, — закурю и я, Виктор Андреевич, московскую сигарету. Вы позволите?

Четыре дня держался, не курил, воля-то у меня железная, а теперь закурю. Пора.

— Может, не стоит?

Стоит По случаю вашего приезда непременно надо закурить. Вы надолго, кстати, изволили к нам прибыть?

В вопросе его легкий вызов. Но на грани приличия.

Он еще не решил, как ему себя держать, нащупывает почву. А вот я возьму и помогу ему сориентироваться.

Я заранее решил прикинуться незнающим, этаким дотошным простофилей, люти охотнее объясняют и рассказывают человеку несведущему в предмете, чем специалисту. О чем толковать толковому, он сам все видит и понимает. Как говорится, ученого учить — только портить…

— Неловко себя чувствую, — сказал я, потупясь. — Перегудов — вы с ним знакомы? — вызвал, наорал: езжай, говорит, срочно. Проверяй! А что я могу проверить, если в разработке почти не участвовал. Да, честно говоря, неохота мне и вникать. С какой стати?

У них прибор горит, а я при чем? Стрелочника ищут.

Вечная история. И всегда стрелочник найдется — вроде меня. А-а, не привыкать! Если вовремя на вершину не залез, так и будешь всю жизнь стрелочником.

Я безнадежно махнул рукой, сыто затянулся дымом. Капитанов слушал меня внимательно, и я с облегчением заметил, как коричневые дьяволята в его глазах слегка угомонились.

— И как вы намерены действовать?

— Чего там действовать. Потолкую с вашими ребятами, составлю отчет. Да ну, в общем… Неважно, главное отчет представить, а тут у меня рука набита.

Капитанов, я видел, составил обо мне мнение, смотрел покровительственно, отпустило у него в груди, расслабился, заговорщицки ко мне перегнулся, спросил:

— Что же они там у вас все-таки подозревают?

— Прибор-то не идет, — сказал я с блаженной улыбкой, — они икру и мечут.

— Ну а мы при чем? У нас полный ажур, комиссия проверяла. Компетентная комиссия, не смежники. Зачем же нам нервы трепать понапрасну?

— Прибор не идет, — повторил я тупо. — А сверху требуют, чтобы шел.

По выражению лица Капитанова легко было понять, что первое свое мнение обо мне он уже пересмотрел, как слишком лестное. Он вздохнул, потянулся, неясно было, что хрустнуло — стол или суставы, сказал коротко:

— Чем могу помочь?

— Пока списочком.

— Каким еще списочком?

— А вы мне назовите — кто над узлом работает.

Всех поименно.

— Хорошо, пишите.

Я открыл вторую страничку блокнота и аккуратно записал под его диктовку:

«1. Прохоров Дмитрий Васильевич, инженер.

2. Шутов Петя, радиомеханик.

3. Давыдюк Викентий Гаврилович, настройщик электронной аппаратуры.

4. Шацкая Елизавета Марковна, инженер-конструктор.

5. Иванов Геннадий Иванович, фрезеровщик.

6. Горжецкий Эдуард Венедиктович, давильшик.

7. Порецкая Шура, лаборантка».

— Мало, — сказал я. — Это все?

— В принципе — да.

— А вот Шура Порецкая, она же всего полгода как тут работает…

— Познакомились уже? Быстро. Не теряешь, значит, минут дорогих, — он одобрительно сощурился. — Правильно. Действуй.

— Вы мне, пожалуйста, не тыкайте! — сказал я зло. — Мы на брудершафт не пили. — И, увидев его искреннее удивление, пояснил доверительно:- Знаете, я много поездил. Всякое бывало. Другой раз не успеешь домой вернуться, а уже впереди тебя телега летит. Может, и не было ничего, а поди потом доказывай, что ты не верблюд.

Капитанов раздавил окурок в пепельнице, скучающе взглянул на оконную решетку. Неожиданным откровением я нанес последний штрих на свой портрет командировочного хорька и стал ему противен. Что ж, я готов был уважать его за эту подчеркнутую мгновенную неприязнь, если только он сам, разработчик узла, чист. А на этот счет как раз у меня были сомнения.

— Эх! — сказал я. — Придется теперь ходить, мозолить глаза, отрывать людей от дела. Самое паскудное занятие.

— Вы и не ходите, — добродушно посоветовал Капитанов. — Составьте отчет по документации и валяйтесь себе на пляже. Разницы никакой не будет.

— Да? — я обрадованно вскинул голову, почесал в затылке. — Конечно… неудобно как-то. Задание все же, взялся за гуж, так сказать. Владимир Захарович, а вы не могли бы выделить мне Шуру в сопровождающие. Чтобы она показала, где кто работает. Проводила, что ли… Сам-то я разве пойму?

— Именно Шуру?

Я выдержал его взгляд стойко.

Он встал, обогнул меня с осторожностью, точно боялся задеть, толкнул дверь, крикнул: «Шутов, позови норецкую ко мне. Быстренько!»

— Шутов — это который в списке?

— В списке, в списке.

С каждым моим словом он проникался ко мне все большей неприязнью.

Шура влетела запыхавшаяся, раскрасневшаяся.

— Фу, как надымили! Вы же бросили, Владимир Захарович. Все знают, вы бросили. Нельзя же в такой комнате сидеть. Прямо душегубка.

Вот, Шура, поможешь товарищу. Проводишь, к кому он попросит. Ясно?

Ясно, Владимир Захарович.

Как у тебя, кстати, с институтом, все забываю спросить.

— Вызов жду.

— На вечерний?

— Как вы посоветовали, Владимир Захарович.

Я вашей воле не ослушница.

Нет, не простая эта простушка, ишь, какие головешки подкидывает под своего начальника, и глазами ест, как ефрейтор генерала, и ножками в туфельках иереступает, точно пол под ней раскачивается. И утомленный моей персоной Капитанов отмяк, подернулся мечтательной рябью. Взгляд его успокоился на ее сероглазом личике, слух вкушал мелодичные девичьи переливы и позвякивания. Скрывать он ничего не умел — Капитанов Владимир Захарович, в любую секунду был открыт, как мишень.

— Хорошо, Шура, ступай! Товарища вон задерживаем, ему отчет надо писать для самого Перегудова…

Впрочем, останься на секундочку. Вы позволите, Виктор Андреевич? У меня к Шуре маленькое поручение.

Я кивнул и вышел. Конечно, следует проинструктировать несмышленыша, мы понимаем…

— Кто из вас Шутов, товарищи? — громко спросил я, улыбаясь всем, и тут же сам понял — кто. Книголюб, читающий на стуле у двери, отложил роман и, не двигаясь с места, поплыл на меня пасмурной чернотой лица.

— Ну, я Шутов.

— Здравствуйте! Будем знакомы. Меня зовут Виктор Андреевич, — я протянул руку, которую Шутов небрежно стиснул, не отрывая зада от стула. Парень лет около тридцати, жгучий брюнет, как писали в старых романах. Ленивый взгляд из-под длинных трепещущих ресниц.

Не всякий рискнет развлекаться чтением романа в рабочее время, да еще на виду у всех. Шутов бездельничал демонстративно. Такое может позволить себе доверенное лицо, единомышленник, наперсник мрачных тайн, вдобавок зарвавшийся.

— Надо бы нам потолковать кое о чем, Петя. Тет а тет.

Жужжание приборов и голоса в комнате как бы стихли, и женщина на подоконнике, уже сходившая за тряпкой, застыла неподвижно в неудобной позе, прислушивалась.

— О чем толковать? — угрюмо буркнул Шутов. — Я на работе, видишь, занят.

Он не поинтересовался, кто я. Наверное, знал.

— А после работы?

— Чего?

— Я говорю, после работы если посидеть за кружечкой чая. А-а? Встретиться если?

Парень был в затруднении, подшипники у него в голове прокручивались туго.

— Чего надо-то? Говори сразу.

Я оглянулся. Женщина на подоконнике зачем-то подула на тряпку. Мужчины переглядывались.

— Выйдем в коридор, Шутов.

— Давай выйдем. Почему не выйти… Обед будет, и выйдем. У нас обед в половине первого.

Он нагло усмехался мне в лицо, и ноздри его вздрагивали от нехорошего возбуждения. Он был как оголенный электрический провод — попробуй дотронься.

Шура Порецкая прошелестела халатом у меня за спиной. Она выскользнула от шефа распухшая от доверенных ей инструкций.

— Ладно, Шутов, я зайду ближе к обеду. Только ты не удирай. Дельце у меня маленькое и обоюдовыгодное. Понял?

— Дельцами не занимаюсь.

— Книжка-то интересная?

— Чего?

— Роман, говорю, интересный читаешь?

Шутов глотнул воздух, точно акула, жиганул по мне черным огнем, посоветовал тихонько:

— Не увлекайся, приятель. Тут тебе не Москва.

Тут аккуратнее надо, вежливо. А книжка интересная, что ж. Про графа Монте-Кристо, сочинение Дюма-отца. Слыхал про такую?

— Хорошая книжка, — согласился я. — Для детей среднего школьного возраста.

Шутов тряхнул кудрями как бы подводя итог, заалел улыбкой.

— Встретимся, — сказал мне, — теперь вижу, непременно мы с тобой встретимся.

Шура потянула меня за рукав. В коридоре, пустом, как аллея ночью, заметила неодобрительно:

— Какой вы, однако, москвич. Всех уже разозлили, успели. Владимир Захарович курить бросил, из-за вас опять закурил И весь бледный Другие от вас не такие приезжали.

— А какие?

— Обходительные, вот какие.

— У меня характер собачий, — пояснил я. — Сколько я с ним помучился, Шура, вы не представляете. На работе меня никто не любит, соседи избегают, а поделать ничего с собой не могу. Видно, уж с чем родился, с тем и помрешь. Да я толком и не понимаю, в чем дело. Вроде ничего плохого не говорю, а люди отворачиваются, и некоторые даже плюются.

В ее серых, невинных, блестящих глазах зажглась укоризна:

— Вы думаете, я не понимаю? Думаете, дурочка?

— О чем вы, Шура?

— Думаете, я не вижу, как вы надсмехаетесь? Все вижу. Только я не обидчивая. Куда пойдем?

Я заглянул в свой список:

— Может, сначала съездим искупаться?

— Говорите серьезно, пожалуйста.

— Ну тогда к Геннадию Ивановичу Иванову, фрезеровщику. Далеко это?

Шура, не отвечая, пошла вперед. Когда-то и я умел ходить не оглядываясь, тогда шея моя еще легко выдерживала атмосферный столб, тогда еще на мне не висел проклятый груз сердечной одышки, тогда еще… Еще.

— Шура, — окликнул я, — мы уже на первом этаже. Куда же ниже?

— Пойдемте, Виктор Андреевич, я знаю.

Мы миновали длинный подземный переход, где зеленоватые стены слезились холодной росой, снова поднялись по ступенькам и очутились в обыкновенном, не слишком большом цехе Верещали токарные станки, филином ухал прессовочный молот, копошились рабочие в спецовках. Густой воздух напоен едким металлическим ароматом.

Шура, как у себя в квартире, запетляла между станками и тумбочками, приветливо кивая туда, сюда, и привела меня к высокому пожилому человеку с усами цвета кедровых шишек. Человек протирал чистенькой веселенькой тряпочкой чистую матово-блестящую станину фрезерного супер-агрегата и с неудовольствием морщился, обнаруживая соринку.

— Поговорить надо, Геннадий Иванович, — сказал я, — а тут шумно очень.

Иванов охотно бросил тряпку в ящик, подмигнул Щуре и тяжело задумался.

— А пойдем в курилку, — сказал, хорошенько пораскинув мозгами, — там и нет никого, и тихо.

— Шурочка, вы подождите здесь, пожалуйста. Мы ненадолго.

Девушка надула губки, что-то хотела возразить, но, видимо, вспомнила инструкции и покорно присела на стульчик.

— Не трогай здесь ничего, дочка, — предупредил ее Иванов, ревниво оглядывая станок. — Полезешь — насмерть вдарит.

Я угостил Геннадия Ивановича московской сигаретой. Прежде чем задымить, он бережно повертел ее в пальцах, понюхал:

— Ява. У нас такие же продают, только местного изготовления. Не то, конечно. Федот, да не тот… Слушаю вас, товарищ…

— Виктор.

— Слушаю, Виктор. Весь, как говорится, внимание.

Его глаза желто светились под цвет усов, алые свежие молодые губы приоткрылись в легкой усмешке.

Ни любопытства, ни беспокойства — вежливый привет.

— Я, скорее всего, зря у вас отнимаю время, Геннадий Иванович. Уж тогда простите.

— Давай, Витя, давай, не тушуйся. Ты из Москвы, что ли?

— Ага.

— Значит, по прибору опять.

— С вами что же, уже беседовали?

— Со мной — нет. Не клеится там у вас чего-то?

— Трудно понять, Геннадий Иванович. Прибор вылизали до последнего волосика и ничего не нашли. И в том узле, который вы поставляете, ничего не нашли.

Но подозрение на него падает. Как хотите, а на него.

— Подозрение?

— Подозрение, Геннадий Иванович. Какой-то параметр не выдерживается.

— Параметр?

— Скорее всего.

Иванов насупился.

— Так это тебе к начальству надо обратиться, Виктор. К Капитанову лучше всего.

— Обращался. И не я один.

— Да-а. Прямо не знаю, что сказать. Если, к примеру, меня имеешь в виду, так я все по чертежу делаю. Пойдем, проверишь.

— А станок?

— Станок — первый сорт. Я и не мечтал на таком работать. На станок и грешить нечего. Подходящий станок, побольше бы таких. А он один у нас и есть.

Мне доверили, потому что другие боятся. Дорогая, скажу тебе, штука. Правда, я слыхал, теперь и наши начали делать. Но я не видел, врать не стану. А этот станок — экстра-класса. Лучший в мире. Финны, правда, я слыхал, еще лучше делают. Да куда уж лучше!

Сам увидишь.

— Ничего я не увижу, Геннадий Иванович. И вообще, дело мое швах.

— Чего так? Обидел кто?

В его вопросе не было подвоха, я понимал. Честный, простодушный человек со мной разговаривал.

Спроси я у него сейчас тридцатку взаймы — помнется, поднатужится — и даст. А я обман держал в кармане, как кастет.

— Вы давно здесь работаете, Геннадий Иванович?

— Давно, Витя. С самого начала. До войны пришел.

— Воевали?

— А как же. Все воевали, кто мог.

Он докурил сигарету до фильтра и с младенческим любопытством следил, как сизым дымком тлеет вата.

— Значит, когда Никорука назначили директором, вы уже здесь работали?

— Федор Николаевич ко мне советоваться приходил. Да. Уж поверь. Было время. Это теперь он далеко, аж на шестом этаже. А было время советовался.

Так-то.

Нехотя сделал я следующий шажок:

— Что же, так он сильно изменился?

Иванов поглядел на меня пристальнее, что-то хотел, видимо, разглядеть, только мои жалюзи наглухо закрыты, и замок на них пудовый. Вот это и не понравилось старику.

— Какой он, Витя, это нас не касается. Это вопросы высшего порядка. Да и тебе-то зачем?

И еще я сделал шажок, может, и лишний. За бровку вышел.

— Говорят, хорошая премия за узел вам светит?

Слыхали, Геннадий Иванович?

— Пошли, Виктор, засиделись. Кончился перекур.

Аида! — Встав, добавил назидательно: — Тебе тоже не посоветую одну за одной смолить. Легкие ссыхаются и чернеют.

Шура Порецкая — ангел сероглазый — терпеливо дожидалась, стерегла импортный станок. Но уже не одна. Около нее и даже как-то сверху тряс волосьями статный паренек, парил орел над случайной добычей.

— …скукочища — тьфу! Катька Воробьева чухаря привела, фокусы показывал. Сдохнешь! Пятаки глотал, а Жмот ка-ак звезданет ему между лопаток — он пятаком и подавился. Еле откачали…

— Глупо! — жеманясь, сказала Шура. — И правильно, что я не пошла. Одни глупости там у вас.

— Подрыгались под маг, — не уступал парень. — Ко мне Зинка липла. Звала к себе в гости, между прочим.

Молодые люди так увлеклись беседой, что не заметили, как мы подошли.

— Брысь отсюда, бездельник! — приказал Геннадий Иванович. — Хиляй!

— Но-но, батя! — парень занавесился волосами, отодвинулся, но не оробел. — Не возникай!

Помедлив для приличия, он с форсом, покачивая бедрами, удалился.

— Хипарь вшивый! — сказал ему в спину Иванов. — Говорить-то по-русски не умеет.

Шура вступилась за знакомого:

— Почему не умеет. Манера просто такая, Геннадий Иванович. У вас свои слова, у молодежи свои. На слова ведь тоже мода есть, как на одежду.

Иванов с сомнением, но беззлобно покачал головой:

— Мода у него одна — груши околачивать.

— Ой! — сказала Шура. — Это уж совсем ни при чем.

— Как же ни при чем? По словам да по прическе если судить, ладно, можно и ошибиться. Согласен.

А по работе не ошибешься. Как человек работает, такой он и есть. Ты уж, Шурочка, не сомневайся. У твоего гаврика и руки кривые, и ум корявый, и душонка скользкая. Он у меня три месяца в учениках ходил, я знаю, что говорю.

— Он никакой не мой! — сказала Шура, слегка порозовев, что придало ей сходство с распускающимся бутоном.

— Спасибо за разговор, Геннадий Иванович, — сказал я. — До свидания. Может, еще придется встретиться.

Мне не хотелось, чтобы он остался обо мне совсем уж дурного мнения. Но и хорошего я оставить не мог.

Я мог только лезть в душу и знать, что, чем быстрее разойдутся слухи о моей пронырливости, тем лучше.

Иванов, протягивая на прощание руку, смотрел на меня с подкупающе-небрежной казацкой прямотой. Он смотрел на меня точно так, как боевой запорожец, вероятно, вглядывался в одуревшего от подозрительности турка.

— И ему вы не понравились, — с долей сочувствия отметила уже в подземном переходе ясноглазая Шура — К кому теперь пойдем?

— К кому?

— Да, к кому?

— А купаться не пора?

— Купаться вам придется одному, — сухо обронила девушка, с очень сложным, впрочем, подтекстом Уж если я сумел вызвать неприязнь у великолепного начальника Капитанова, если вывел из себя черноглазого книголюба Петю Шутова и огорчил пожилого фрезеровщика Иванова, то вряд ли мне стоит рассчитывать на ее симпатии. Вот что она сказала в подтексте Но не только это. Еще она сказала, что ее молодости и красоте нечего делать с моим запоздалым московским пижонством. Девушки не мастерицы на долгие речи, но умеют многое высказать обходным путем, таким, когда душа с душою говорит напрямик.

— Тогда пойдем обедать, Шура, — сказал я-Это, я думаю, входит в ваши обязанности.

— С чего вы взяли?

— Мне Капитанов объяснил. Он сказал, Шурочка тебя и в столовую сводит. Кстати, вы не родственники?

Шура вспыхнула, как лопнувшая почка:

— Почему родственники?

Так просто. Я слышал, на периферии очень распространена семейственность.

После этого она молча пошла по коридору, а я побрел за ней.

Чувствовалось, что близится обеденный перерыв.

По углам толпились курильщики и вообще царило приятное оживление, как на бульваре перед началом вечерних сеансов. Мы дошли до лифта в вестибюле, тут выстроилась очередь. Шура кого-то высмотрела в очеееди и кинулась с радостным приветствием: «Ой, Здравствуйте, Елизавета Марковна!»

Пожилая женщина с угловато-худым телом подростка, затянутая в узкое синее глухое платье, повернулась к нам, вытянула из очереди длинную тонкую руку и весело сказала:

— Шуренок, миленькая, что же ты не принесла мне чертежи с утра? И где ты была? Я тебе сто раз звонила.

Это была Шацкая, инженер, стоявшая у меня в списке под номером четыре. Именно в списке. В табеле, составленном мной еще в Москве, она занимала место никак не ниже второго, пожалуй, сразу после Капитанова.

Она взглянула на меня мельком, с небрежным прищуром, и я понял: Шацкая знает, кто я, и знает, зачем хожу и вынюхиваю. То есть веду себя не так, как прилично уважающему себя специалисту из столицы. В ее небрежном взгляде порхнула легкая улыбка и даже приглашение к чему-то, но никакой опаски или настороженности в нем не было.

— Шура меня вряд ли представит, — сказал я громко, так что многие повернули к нам головы. — Она считает, что я приехал специально портить всем настроение. Может, она и права… Виктор Андреевич Семенов к вашим услугам.

— Очень приятно. Елизавета Марковна. Чем могу быть полезна?

— Я приехал по поводу нашего прибора, — сказал я еще громче, уставясь в пол. — Мне необходимо с вауи поговорить.

— Здесь?

— Где угодно. Можно и в столовой.

Стоя в очереди к раздаче, мы вели с Елизаветой Марковной светский разговор. Она интересовалась новостями столичной культуры, я отвечал односложно, помогая ей управляться с подносом. У нее были неловкие руки две тонкие жерди, наспех приколоченные к плоским детским плечам. Этими жердями она, того гляди, могла опрокинуть на меня помидорный салат, а то и дымящийся борщ, значившийся в меню под названием «Весенний».

— Значит, вы говорите, на Бронной ни одной стоящей премьеры?

— Какие сейчас премьеры — летом? Театры на гастролях — Я понимаю, что на гастролях. А зимой?

— И зимой не было.

— Так уж и не было, — приветливая, недобрая улыбка знающей себе цену ученой дамы. — Я была в январе в Москве. Две недели. И смогла попасть в театр всего один раз. Везде огромные очереди, аншлаг.

— Очереди есть, а премьер нету.

— Мне кажется, вы преувеличиваете, — мудрая улыбка на устах. Москвичи, как правило, избалованы, Виктор Андреевич. Знаете, если люди работают на кондитерской фабрике, они обычно пресыщены всем сладким. А нам, приезжим, хотя бы какой-нибудь леденец пососать, и то большая радость.

— Пресыщены — это которые на фабрике приворовывают, — возразил я, увернувшись от падающего компота.

Шура стояла впереди и каждое мое замечание встречала осуждающим хмыканьем. В зале — огромном, светлом, с букетиками цветов на пестрых клеенках — было многолюдно, шумно, но очень чисто. Чистота была здесь самостоятельным явлением, как бильярд в строительной конторе. Она бросалась в глаза, как дерзкий разрез юбки.

— Шура, разрешите, я заплачу за ваш обед, — сказал я. — Не стесняйтесь, у меня деньги шальные, командировочные.

Она не ответила, но с таким треском раздернула молнию на своем кошельке, что я испугался, не поранила ли она себе пальчик. Ее искренность была подобна самоослеплению.

Я замечал, люди иногда бывают чище и величественней в неприязни, чем в любви.

Догадываюсь, как любят такие девушки; скорее всего, фальшиво и заумно, со множеством уловок и черепашьей медлительностью; а вот неприязнь ко мне вспыхнула в ней с бесшабашной откровенностью, стремительно, как грозовой ливень. Когда мы расставляли тарелки, Шура держалась подчеркнуто независимо, будто намеревалась сесть за соседний стол. И поднос свой мне не доверила отнести, отнесла сама в дальний угол, где над столом торчала веселая табличка: «Место для использованной посуды», и, возвращаясь, сделала солидный крюк, лишь бы не прикоснуться ко мне невзначай.

— Ну-с, — сказала Елизавета Марковна, блеклой усмешкой давая понять, что от нее не ускользнула сложность наших с Шурой отношений. — О чем же вы хотели меня спросить, Виктор Андреевич?

— А вот о чем, — ответил я, зачерпнув ложку густого весеннего борща и держа ее над тарелкой. — Даже не знаю, вдруг вы обидитесь.

— Что за церемонии. Смелее, дорогой московский гость!

— Разрешите говорить прямодушно? Как с коллегой.

— Буду только рада.

В какой раз за сегодняшнее утро я увидел вариацию презрительно-ироничного понимания.

— Блок, который вы делаете для нашего прибора, Елизавета Марковна, слов нет — всем хорош. И его заслуженно выдвинули на премию. Я бы с удовольствием уже сегодня поздравил вас с успехом и почестями, если бы не одна мелочь. Из-за этого блока прибор не работает. Ну, не совсем, конечно, не работает, а как бы сказать — не тянет на полную катушку… — тут я сделал паузу и откушал пару ложек борща. — Иными словами, Елизавета Марковна, блок-то с брачком.

Попросту говоря, обмишурили вы заказчика, на мякине провели.

Шура Порецкая поперхнулась густо наперченным помидором.

— Запейте лимонадом! — сказал я и поспешил подать ей стакан, который она не заметила, заглядевшись на лицо Елизаветы Марковны. И было на что заглядеться. За секунду до того очаровательно светская, по-хорошему насмешливая улыбка вдруг заморозила щеки и уголки губ и окружья бровей инженера Шацкой, и весь ее облик напоминал теперь зимний каток на Чистых прудах.

На мгновение я почувствовал себя виноватым, но только на мгновение. Шацкая, конечно, была в курсе неисправности узла — она правая рука Капитанова.

Кто угодно, но не она. И поэтому я должен был каким угодно способом вывести ее из состояния благодушной созерцательности.

Разумеется, нагловатый наскок — не лучшее, что можно придумать, так ведь и времени у меня мало.

— Повторите, пожалуйста, что вы сказали? — попросила Елизавета Марковна.

— Бракованный поставляете нам комплект, — повторил я с большой готовностью. — Хуже некуда.

— Вы можете это доказать?

— Смогу, если вы мне пособите, Елизавета Марковна. А без вашей помощи вряд ли. У меня не семь пядей во лбу. Мои товарищи не смогли доказать, и я не смогу. Но ведь это ничего не значит. Обмануть можно даже Перегудова Владлена Осиповича — а это, замечу в скобках, замечательный в своем роде специалист, — государство нельзя водить за нос… Вы почему не кушаете, Шура? Такой вкусный супец…

За столом воцарилось гнетущее оцепенение, молчание нарушало только мое смачное интеллигентное прихлебывание.

— Вы отдаете себе отчет? — спросила Елизавета Марковна, необычно понизив голос.

— Отдаю, — сказал я. — Вполне.

Застать врасплох Елизавету Марковну было так же трудно, как поймать на голый крючок столетнего пескаря. Дело не в том, что крючок голый, а дело в том, что старый пескарь частенько страдает отсутствием аппетита.

— Вы странный товарищ, — сказала наконец Шацкая, приступая к трапезе. Я, кажется, должна бы наговорить вам резкостей и пойти нажаловаться, но мне почему-то не хочется это делать. Вам поручили невыполнимую задачу, в общем-то, поставили под удар, но вы решили доказать, какой вы прекрасный работник.

Так? И вы бросаете обвинения, за которые можно привлечь к ответственности в официальном порядке. Но я понимаю мотивы, которые вами движут… Давайте забудем этот разговор, пообедаем и разойдемся с миром.

К сожалению, после того, что вы сказали, я не смогу поддерживать с вами доверительных отношений.

— Вы же знаете, что я прав.

Елизавета Марковна спокойно положила ложку, мило улыбнулась Шурочке, кивнула кому-то вдаль, не говоря ни слова, встала и поплыла меж столов. Чудно двигалась ее плоская синяя фигура, огибая острые углы. Наивная угловатость задержавшегося в своем развитии подростка, изящная головка на высокой шее, кланяющаяся вперед при каждом шаге, — это было посвоему красиво, но оставляло привкус горечи.

— Виктор Андреевич, а вы не псих? — беспомощно спросила Шура. — Вам не кажется?

— К сожалению, нет, милая девушка Я очень уравновешенный человек. И очень несчастный.

— Почему же несчастный?

— Тот, кто ищет правду, всегда несчастен, независимо от того, найдет он ее или нет.

Шура сказала без прежнего отчуждения:

— Наверное, все-таки вы псих. Я даже представить не могла, чтобы кто-нибудь так вел себя с Елизаветой Марковной. Это ужасно! Она никогда вам не простит.

— Ничего. Я переживу.

Мы в молчании дообедали, я испытывал все большую благодарность к Шурочке за то, что она не ушла, сидит, ест и изредка посылает мне вежливые взгляды, в которых уже не серела вражда; за то, что она в недоумении, и за то, как она по-детски причмокивает, обсасывая косточки слив.

Я был благодарен ей за то, что она вне подозрений.

— Куда теперь? — вздохнула Шура, допив компот.

— На сегодня достаточно. Поедем купаться?

— Нет, — ответила Шура с ноткой сомнения, за которую я ей остался благодарен еще сто тысяч раз.

— Ну ладно, тогда в другой раз. Скажите, Шура, Шутов — холостяк?

— Опять вы начинаете…

— Да нет, это я по делу.

Она предупредила, округлив глаза; — Вы с ним не связывайтесь лучше, Виктор Андреевич. Вот он уж точно псих.

— Все учтено могучим ураганом, — сказал я. — Против лома нет приема.

Шура нехотя улыбнулась, поддержав немудреную шуточку, и это было нашим прощанием на сегодняшний день. Дорогу к проходной я отыскал самостоятельно…

Я хочу быть понят тобой, Наташа, да и собой тоже.

В молодости я часто смеялся без причин, а потом это куда-то ушло. Смех, спасительный, как антибиотики, возникал во мне все реже, все осторожнее. И может быть, из всех жизненных потерь я больнее всего ощущал смеховую атрофию, неспособность к безудержному, всепоглощающему веселью.

Какая-то бесценная часть сознания перегорела и повисла во мне, как сожженные электрические провода.

Как мы смеялись в молодости с милыми моими друзьями, как утопали в чудовищном смехе, погружались в него с макушкой, чуть не погибали в нем, на поверхность вылезали обессиленные и скрюченные, но счастливые до изумления. Шмели смеха просверливали во всех нас сквозные дырки, через которые проникал в души упоительный ветер свободы, гулял и распахивал, как форточки, каждую клетку. Всякий день гудел вокруг нас праздничными колоколами, не давал передышки, обещал новые и новые удачи и откровения.

Теперь постаревшие друзья мои, спутники тех лет, тоже реже смеются, да и встречаемся мы редко, всякий точно боится увидеть в другом непоправимые возрастные перемены. А встречаясь, разговаривая, бодрясь, мы пыжимся изо всех сил, чтобы доказать друг другу, что ничего не случилось, все по-прежнему дивно, мы — молоды, удачливы, и мир — прекрасен, переливается буйной акварелью единственно для нашей радости.

Смех — привилегия молодости, как поэзия.

Я знаю, какая губительная сила побеждает в нас счастливую способность воспринимать жизненные неурядицы юмористически. Эта сила — страх. Страх, который делится на огромное число разноликих страхов, они, чем дальше, тем крепче секут по нашим сухожилиям, вяжут в морские узлы наши нервы. Страх болезни, страх потери, страх унижения, страх перед неизвестностью, страх ошибок и самый сильный и неизбежный — страх смерти. Он потому самый сильный, что единственно оправданный и необманный, и долгий во времени, и реальный настолько, что его нельзя до конца одолеть никакими философскими построениями. Он уходит и возвращается, затихает на какой-то срок, будто навсегда, и снова щурится из недр естества такой желтой и томительной гримасой, что не лютее покажется и сама неизбежная криворукая гостья смерть.

Не все и неодинаково боятся смерти. Одни, большей частью женщины, живут припеваючи в каком-то младенческом неведении; вид самого мрачного кладбища, куда они периодически попадают, провожая своих близких, только на короткий миг прерывает их чириканье — так птицы умолкают на время грозы; других спасает от страха первобытная дикость души, а точнее, полное ее отсутствие, такие живут в обособлении от человечества, не разделяя и не чувствуя общей судьбы, — пираты моря житейского, из которых, как ни странно, частенько выходят и преступники и герои; третьих страх смерти заманивает в свои железные силки от случая к случаю, обрушивается на них, подобно малярии, и, чувствительно потряся, выпускает до следующего приступа; четвертые, гордецы и фанатики, обладают настолько мужественным складом ума и такой проницательной, твердой волей, что находят в себе силы бестрепетно переносить любые душевные перегрузки, для них предпочтительнее умереть, чем обнаружить в себе заячью трусость, они и умирают, когда подходит очередь, улыбаясь и не жмуря глаза, доказывая всем, что человеческая душевная стойкость выше элементарных биологических превращений.

И все-таки — как мы смеялись! Как ликовали от опьяняющего ощущения бесконечности жизни, принадлежавшей нам. Не мы явились в жизнь, а она пришла в нас, чтобы развлечь, распотешить, разбросать и снова соединить в дружеских и любовных объятиях.

Сладостная вакханалия чувств, торжество юного ума, не ведающего границ своей деятельности.

И когда же мы были правы — тогда, расточительные и сумасшедшие, или теперь, умудренные житейским опытом, научившиеся смаковать доступные нам маленькие радости? Тогда ли, когда не дорожили, целым светом, или теперь, дрожащие над каждым сладким глотком из чаши повседневности?

Я отвечу: конечно, тогда. Жить надо молодым и азартным, желать надо истину, а не пряник, или, если не сумеешь, достойнее подойти к первому попавшемуся столбу (их теперь повсюду хватает) и расшибить об него тупую башку.

Жизнь — состояние творческое, смерть — всего-навсего передача транзитного билета желающим тоже прокатиться по тесной дороге. Из ниоткуда в никуда.

Прокаженного в дом привожу, По квартире его провожу. Провожу, а в глаза не гляжу, В золотые глаза не гляжу Прокаженный мой друг и больной, Он всегда так любезен со мной. Целовался с моею женой, Мы не знали, что был он больной…

Это мои стихи, я написал их в десятом классе.

Тогда у меня не было жены, и не было прокаженного друга, как их нет и теперь. Зато в нашем классе, моем классе, который рассыпался впоследствии, как перезревшая виноградная гроздь, свирепствовала эпидемия стихотворства.

Мы все писали стихи, почти все, и читали их на переменах, после школы, везде, всюду, в любой час дня.

Кому и как открыть свое сердце? Мы открывали свои сердца друг другу.

Почему я об этом вспомнил?

Так ведь это же диво дивное, что все сразу взялись писать стихи. Такое не забывается.

Стишата сочинял толстый мальчик из семьи киномеханика, глубоко почитаемый вплоть до шестого класса за эту свою косвенную принадлежность к миру кино, а потом потерявший всяческое уважение за патологическую трусость, — Жора Киселев, опора и надежда всех классных руководителей, какие у нас были. Он сочинял нерифмованные сонеты, полные туманных намеков на раннюю интимную близость с некоей Генриеттой В.

Петька Воронцов, любимец дам, красавец с нежным певучим голосом и энергией черепахи, — никто из наших девочек не избежал его чар, а он отмахивался от записочек и сувениров, как от мух. Все годы, что мы проучились вместе, он просидел на одной и той же ларте у окна с одним и тем же выражением лица, выражением «спящего красавца», С этим же томным и мечтательным выражением он выходил к доске, небрежно бубнил несусветную чушь, с достоинством получал очередную тройку и засыпал на полдороге к своей парте Эпидемия пробудила его от спячки, и Воронцов всего за три месяца сочинил две строчки.

«Повторю сто тысяч раз, я плевать хотел на всех на вас». Свой шедевр он огласил как-то на большой перемене, а потом носил бумажку со стихом в кармане пиджака, и уголочек ее торчал оттуда, как платок.

Петьке Воронцову сулили славу Алена Делона, он и не скрывал, что готов принять заслуженный успех, как очередной презент судьбы. Где он теперь не знаю.

Мой лучший друг Толик Пономарев сочинял длинные сказочные баллады, в которых действовали наяды и нимфы с именами наших одноклассниц. Эпидемия застала его в расцвете первого чувства, он влюбился в некрасивую девочку из восьмого класса и сходил по ней с ума. Баллады, созданные моим другом в состоянии первого чувства, были замечательны, ничего более смешного я в жизни не читал. Помню, в одной из сцен нимфы и наяды, заманив подлой своей красотой в лес директора школы, делали ему профилактический укол от бешенства. Уморительная подробность, хотя сейчас я и не возьмусь объяснить, в чем тут дело, почему это было так смешно. Может быть, потому, что слишком было глупо и никак не вязалось с автором — хмурым, близоруким, меланхоличным Толиком, а тем более с героем — тихим, доверчивым старикашкой, который вел неравную борьбу с районом, доказывая, что он не пенсионного возраста, а почти юнец. Так и вижу этого добрейшего человека, объясняющего старшеклассникам несуразности закона о пенсиях.

Зиночка Бушель, идол девичьего царства, девочка с властным сердцем амазонки, грациозная, как восточная статуэтка, с задорным желчным лицом, умевшая нагнать страху даже на англичанку Кирхирмовну.

Стремясь доказать, что времена переменились и равноправие докатилось и до поэтического цеха, она состряпала длиннющую поэму неизвестно о чем. Изучив поэму, Толик Пономарев заметил с грустью, что, видимо, литературой Зинка Бушель заниматься не должна, но зато из нее может вылупиться хорошая акушерка. Он ошибся, Зина как раз стала журналисткой, вышла удачно замуж и как-то родила четырех близнецов сразу — я видел фото уникальной семейки в каком-то журнале.

Однажды прочитал свои стихи Генка З. Мы выслушали их молча, без визга и подначки, и тихонько разошлись кто куда, по своим надобностям. Это были истинные стихи, чистые, как ручей, и жалобные, как полет вальдшнепа. Генка пронзил одной стрелой тридцать сердец. Эпидемия стихотворства исчерпала себя.

Если бы среди нас случайно не очутился один поэт, может быть, мы все стали бы ими. Он убил нас всех, свирепый Генка З. Я не называю его фамилии, потому что он известен.

Как получилось, что та жизнь, длившаяся вечность, канула в Лету?

Как-то, по примеру многих, я заглянул в свою тихую школу, разыскал свой класс, побродил по коридорам — ничего. Ничего там от нас не осталось. А на душе было такое ощущение, точно я чудом попал внутрь карточного домика, и, если неловко шевельнусь, он развалится.

Сколько же еще жизней удастся нам прожить, аг Наталья? Какая из них будет единственной?

19 июля. Среда (продолжение)

Портье, администратор или кто уж он там — дебелый мужчина с пышными гвардейскими усами, встретил меня в холле, угадал, хотя на мне нет нагрудного знака.

— Извините, вы ведь из тридцатого номера?

— Да.

Удовлетворенный кивок.

— Вы ведь ключ не повесили, уходя?

— Нет, я его брал с собой.

— Это нарушение гостиничного порядка. Положено вешать на доску, — он говорил мягким тоном, не укорял, а скорее знакомился. Как быстро, однако, расходятся круги в маленьком курортном городе.

А ведь это — нехороший признак. Печальный признак.

Хотя возможна и случайность. Но я много поездил и как-то не встречал столь ретивых ревнителей порядка в гостиницах.

— У меня такая привычка, — сказал я, радостно улыбаясь, — я всегда ношу ключ с собой.

— Да, но тут ведь, извините, учреждение, а не ваша личная жилплощадь.

— Больше не повторится никогда.

— Понимаете, если все наши постояльцы начнут…

— То что будет?

— Как это — что будет?

— Ну что тогда случится? Какая беда?

— Видите ли, я работаю в гостинице уже двадцать лет…

Я его не дослушал, извинился, обогнул и пошел к лестнице.

В номере принял душ, сделал кое-какие записи в блокноте, переоделся (джинсы, пестренькая рубашка), покурил у окна, бездумно любуясь солнечными кронами деревьев, и отправился на пляж. Администратор, или портье, стоял на том же месте, где я его Оставил.

— Вот, — показал я ему издали ключ и аккуратно повесил его на гвоздик. — Рады стараться!

День, как уже до меня кто-то писал, клонился к закату. Время предвечерних хлопот и отдохновения.

Я пересек игрушечную булыжную площадь, камни которой переговаривались с подошвами звуком шр-шр-шр, и углубился в парк. Высокие густые ели, дикорастущая травка (кое-где), ухоженные аккуратные дорожки, выложенные мелкой галькой, урны для мусора в готическом стиле, прямые стрелы аллей и воздух, густой от солнца и аромата хвои, как останкинское пиво, — вот куда я попал. Скамейки, на которых делали передышку отдыхающие, не торчали на виду, а заботливо укрыты под сенью елей.

Но чудеснее всего было озеро, открывшееся минут через десять ходу овальным зеркалом с матово-темной поверхностью, выпуклое, как линза. Озеро стояло тихо, спокойно, величаво — брошенный с неба сувенир, — стройные ели, как веера, нагоняли, покачиваясь, серебристый ветерок, чуть рябили темную кожу воды.

Там и сям (но не густо) лежали и сидели — на одеялах, на шезлонгах люди, некоторъге барахтались в воде, группка парней и девушек швыряла над матовой гладью яркий пляжный мяч.

Призрачная тяжелая красота этого места оказывала, видимо, мистическое воздействие: не было слышно обычного для пляжа визга, крика, азартных возгласов ныряльщиков, громкой музыки. Дивная замедленность, чарующая незавершенность, присущая высшим проявлениям искусства, ощущалась даже в поведении детей. Кстати, детей почему-то было мало: я увидел двух мальчиков, один из них с суровым выражением лица топил другого в воде у самого берега — он был покрупнее и с каждым разом засовывал приятеля все глубже, — да пяток совсем уж пузырей с упоением возводили вечный замок на песке.

Да, в этот город стоило приезжать в командировку. Есть такие чудные места на свете, которые, едва увидев, уже жалеешь оставить, как есть и такие, куда подъезжая, уже чувствуешь разочарование, и железная пружина тянет тебя сзади за штаны. Мне большей частью попадались последние.

Бросив на песок одежду и полотенце, стараясь ни на кого не глядеть, я быстренько спустился к воде, и она приняла меня прохладным податливым телом, как покорная любовница, заждавшаяся встречи. Я поплыл к центру, рассекая темное серебро бережными взмахами, погружаясь в него с ушами и с каждым мгновением чувствуя, как смывается с меня, уходит в глубину, на дно, сухая шелуха усталости, зноя и тоски.

Как много на свете обыкновенных удовольствий, доступных всякому, ради которых можно жить сто, двести, тысячу лет.

Накупавшись до мурашек, одеревенев и истомившись по тверди, я выбрался на берег, покачиваясь, добрел до своего полотенца, лег на спину и закрыл глаза.

Я предчувствовал, кого сейчас увижу. И она тут же явилась.

«Да, Наталья, — сказал я ей. — Именно так. Я лежу на песке, счастливый первобытным счастьем, умытый как ангел, а ты бродишь среди адовой Москвы и не знаешь, куда себя деть. Это естественно, потому что я добродетелен и чист в помыслах, а ты вот возьмешь и уедешь, не спросясь, якобы к подруге».

Поговорив с Натальей, я немного поразмышлял и о деле. Размышлял сказано неточно. Я восстанавливал в памяти лица, интонации, оттенки фраз весь сегодняшний день. Фактов я никаких не собрал, да их и не могло быть во множественном числе. Факт мог быть только один, крупный и значительный, как бугор на гладкой тропе. Чтобы ему обнаружиться, еще не приспело время. Как рыбак, закинувший сеть, я должен терпеливо ждать.

Я и ждал, пока на пузо мне не шлепнулся волейбольный мяч. Неприятное, скажу вам, ощущение для полузадремавшего разомлевшего человека. За мячом приковылял загорелый мальчуган лет десяти, смело потребовал:

— Дядя, отдайте мой мяч!

— Не отдам, — сказал я. — Умру, а не отдам. Из принципа не отдам, раз ты меня так напугал во сне.

— А вы разве спали?

— Представь себе. Я видел прекрасный сон, и вдруг — на тебе! — мяч в живот. Заикой можно остаться. Ты случайно не диверсант?

— Вот мои папа и мама, — мальчик в раетеряннооти повел плечами. Неподалеку загорала молодая семейная пара, когда я пришел, их тут не было. Мужчина приветливо помахал мне рукой, крикнул:

— Простите нашего оболтуса.

Мальчуган поддернул плавки. Я катнул ему мяч.

Он ступив на него пяткой и не уходил.

— Дяденька, а что это у вас за шрам?

— Это, любознательный юноша, след сабельного удара.

— Не считайте меня придурком, — мальчик презрительно скривился. — Я сначала подумал, это аппендицит, но тогда бы было справа. А у вас слева.

— Шурик! — окликнул мальчугана отец. — Иди сюда немедленно!

Шурик даже бровью не повел.

— Мне тоже хотели делать какую-то операцию, — продолжал он стройно развивать свою мысль. — Но я наотрез отказался. Каждое лишнее вмешательство в организм опасно. А хирургам, им только и давай резать. Знаете почему?

— Почему?

— Им сдельно платят с операций. Чем больше операций, тем они богаче живут. И вас они, наверное, обманули. Можно было лечиться таблетками, а они разрезали.

— Я им поддался, — с горьким сожалением подтвердил я. — На их уговоры и лживые обещания клюнул.

— Чего же они обещали? — заинтересовался мальчик не на шутку.

— Здоровье, видишь ли.

— Ну и как?

— Обманули. Подло обманули.

Мальчик, выражая искреннее сочувствие, присел рядышком на песок, открыл было рот, но возникший за спиной отец положил ему руку на плечо.

— Ты что, не слышал, тебя зовут? — спросил, дружески мне улыбаясь. Видный мужчина, лет тридцати трех, со скульптурным телом и нежной белесой бородкой.

— Не ругайте его, — попросил я. — У вас очень умный мальчик. Он мне на многое открыл глаза.

— Трепать языком он мастер, — согласился мужчина, — только дай волю заговорит любого до родимчика.

Шурик обиженно вскинул голову:

— Папа!

— Что — папа? Тебя зовут, а ты как глухой. Неприлично приставать к незнакомому человеку. Извинись и пойдем… Вы откуда приехали, товарищ, не из Москвы случайно?

— Из Москвы.

— Земляки! — воскликнул мужчина с внезапным воодушевлением. — Слышь, Зина (жене), тут из Москвы товарищ!

Зина восторженно захлопала в ладоши. Эмоциональная какая семейка.

— Здесь, пожалуй, полпляжа москвичей, — холодновато урезонил я земляка. Я не искал знакомств. Он не обратил внимания на мою холодность, представился: — Юрий Кирсанов.

Через пять минут я как-то ненавязчиво был перемещен ближе к пледу и обласкан вниманием Зины Кирсановой, женщины, про которую в тридцать лет можно было точно сказать, какой она будет в восемьдесят — такой же добродушной, румяной пышкой; а еще через десять минут мы с азартом резались вчетвером в подкидного дурака. Попутно Юрий с увлечением рассказывал про свою жизнь.

Я верил каждому его слову, верил, что он настоящий топковый работник и у него масса рацпредложений, и понимал, клокочет он несколько легкомысленно оттого, что не привык отдыхать, не умеет отдыхать, бездельничать не умеет, как не умеют отдыхать многие истинные работники, мастера и первопроходцы.

Не научились, времени не было. Пустопорожнее затянувшееся лежание на брюхе трепало нервы начальнику смены Юре Кирсанову, и он рад был любой разрядке.

Я не понимав только, почему я должен перекидываться с ним в подкидного дурака. Тем не менее мы в паре с Шуриком легко выиграли четыре партии подряд, отчего доблестный пионер впал в триумфальный шок.

Расстались мы добрыми друзьями, на той стадии, когда еще не меняются адресами, но догадываются, что непременно придется.

В девятом часу я спустился ужинать в ресторан.

До этого ватялся в номере, читал газеты и изредка блудливо поглядывал на белый чешский телефон. Но все-таки удержался, не заказал Москву. А если удержался в первый вечер, то удержусь и дальше.

Я уже не избегал разговора с Натальей, не боялся, что левая рука онемеет.

«Ну-с, — обратился я к ней, изучая меню, — что мы выберем такое вкусненькое и не слишком дорогое?

Что ты предпочитаешь, минтая, рыбу или мясо? Вот, смотри — филе под грибным соусом, и всего-го стоит рубть шестьдесят. Ах, Наташа, — форель! Смотри, форель по-осетински. Любопытно Значит, где-то неподалеку водится форель Не думаешь же ты, и го ее привозят из Осетии. Это с лишком накладно, милая. А пить что ты будешь? Сухое грузинское — по-бутыли, а?

Купим бутылку и располовиним. Вот, пожалуйста, саперави. Укрепляет сосуды, любовь моя… Я бы еще попробовад вон того останкинского пива в маленьких пузырьках, но боюсь, получится ерш. Ты так не думаешь, нет? Скажу тебе прямо, Натали, твоя склонность к противоречиям меня порой бесит. Ты ведь даже когда соглашаешься, с этой своей фальшивой угодливостью, то по глазам видно, что несогласна и готова все сделать наоборот. Разве не так? Хорош бы я был, если бы ты все делала по-своему. Да пожалуйста, делай. Но предупреждай! Существуют санитарные нормы поведения, любовь моя, ты должна о них знать, у тебя же диплом врача. Пусть липовый, но диплом».

— Две бутылки пива, — сказал я подошедшему официанту, — салат из помидоров и лангет. Будьте добры!

— Салата нет и лангета нет, — ответил официант, расплываясь в лунатической улыбке.

— На нет и суда нет. Тогда вот порцию форели.

— Форели давно нет. Это так она обозначена, неизвестно зачем.

Повеяло столичным обхождением, я внимательнее всмотрелся в официанта. Нет, этот добродушный толстячок не станет нервничать и обвинять меня в неуважении к его труду. Нипочем не станет. Доброе лунатическое лицо с легкой дымкой сожаления о бездумно прожитых годах.

— А что есть, посоветуйте.

— Всего много. Возьмите биточки. Или еще лучше — куриную котлету. Фирменная… Можно на заказ сделать рагу из куриных почек…

— Рагу не надо. Биточки, пиво. И кофе.

К девяти часам, когда я по-прежнему сидел за чистой скатертью, ресторан заполнился до отказа, зашумел, задымил. Ко мне за столик подсели две барышнипенсионерки, в меню не заглянули, а сразу интимно зашушукались о ценах на абрикосы и таком прочем.

Па эстрадное возвышение, откашливаясь и поплевывая в саксофон, выползло музыкальное трио. Через некоторое время к ним прибавился пианист — человек во фраке, и тут же грянуло в уши бравурное вступление.

Стало веселей ждать.

От скуки у меня зачесался бок, но я не хотел смущать бабушек нетактичным движением, наоборот, обратился к ним с вежливым вопросом:

— Скажите, вы местные?

— Да.

— А вот в вашем ресторане не бывало случая, чтобы официант принял заказ, а потом пропал без вести, как на фронте?

Бабушки ласково поглядели на меня, потом друг на друга. Одна сказала:

— Не волнуйтесь. Михаил Алексеевич самый лучший тутошний официант. Обходительный, не пьяница.

А что его долго нет, так у нас все медленно двигается.

На отдыхе люди, и от жары разморенные.

Несколько пар танцевало между столиками, и среди них Петя Шутов с красивой высокой девицей.

В моем списке он числится под порядковым номером два. Книголюб. Я его заметил минут тридцать назад, когда он только вошел, и понял, что рабочий день сегодня затянется, потому, собственно, и спешил поужинать и выпить глоточек. Я был голоден, а какая работа на пустой желудок. Когда Шутов входил, я как раз беседовал с расторопным Михаилом Алексеевичем.

С Петей Шутовым пировали двое его друзей, один из них мне очень не нравился, потому что безотрывно пялился на наш стол и мог напугать бабушек своей квадратной физией и чернильным синяком во всю щеку.

Рождает же господь хари для устрашения рода людского, прямо срывайся с места и беги за милицией.

Хотя очень часто, я знаю, за такой вот корявой бандитской мордой прячется кроткая голубиная душа, Поэтическая, как хризантема.

— Михаил Алексеевич, — обратился я к официанту, подавшему на стол вазочку с хлебом, — нельзя ли чутьчуть поторопиться?

Официант от удивления икнул и с видимым усилием согнал с лица улыбку блаженства.

— А вам что же, спешно?

— Очень. Боюсь не успеть.

— Тогда я мигом, не сомневайтесь, — и ушел, в скорбном недоумении разводя руками.

Одна бабушка мне сообщила:

— Вы не сомневайтесь, он верно говорит. Это родственник Клавки, работящий человек. У него любая работа прям горит в руках. Давешний год новый дом себе справил, считай, один трудился. Раньше он на заводе управлялся, слесарил, и оттуда грамоту жене принес. Его везде уважают. Жена его, конечно, другое дело… Это уж никто не скажет, что хорошая.

Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.

— А вы между собой тоже родственники?

Обе заохали смущенно:

— Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем.

Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.

— Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.

Тихий, доверительный разговор, любо-дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам — графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.

— Горячее подавать? — спросил у меня официант.

— Подавайте с богом.

Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.

Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.

Да и я поглядывал. Красивая девушка — ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной — все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.

Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры — каждая помидорина с голову ребенка — вяленую рыбу, крупные темно-синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.

— Кушай и ты, солдатик, — сказала мне. — Все свое, не купленное. Угощайся!

Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.

— Ты откуда же будешь, сынок?

— Из Москвы. Из самой первопрестольной.

— Ое-ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя?

Дома осталась?

— Дома. За хозяйством приглядывает.

— Это верно, уж вот как верно. Нельзя хозяйство оставлять без присмотру. Мало ли озорников. А у тебя, что ли, дом большой?

— Не дом, квартира. Нет, небольшая, но обстановка богатая: два ковра, телевизор цветной, библиотека, ну и по мелочи есть кое-что. Жалко, если упрут.

— А то нет. Еще как жалко. В том годе у Архиповны воры козу увели, так ведь, считай, из самой проруби бабу вытащили, топиться хотела. Так уж убивалась сердечная, так горевала. Коза-то уж старая, без молока, кожа да кости. Все равно жалко. А тут — ковры. Еще бы!.. А жену-то хорошую взял, без обмана?

— Ничего. Незлая.

— Вот — самое первое дело, чтобы незлая. Это ведь от злой жены не то что в прорубь — на небеса подымешься. У Михаила Алексеевича злая жена, ох, злая. Так он, страдалец, теперь на два дома стал жить, другую себе кралю завел, парикмахершу из ателье, Любку. И та не лучше. Только и счастья, зад на лошади не объедешь.

От лихой, невзначай вырвавшейся шутки обе закраснелись, враз потупились, но стрельнули-таки в меня шалой косинкой — как я? Оценил ли?

Не успел я ни биточков дождаться, ни с бабушками договорить — тяжелая рука опустилась сзади на плечо.

— А, никак москвич? Здравствуй еще разок. Видишь, держу я слово. Встретились случайно.

Движением плеча я скинул руку, обернулся.

— Бог мой! Шутов? — обрадовался я. — Который книжки любит читать? Здравствуй! Рад!

Щека его нервически дернулась.

— Коли рад, прошу к нам за столик. Не побрезгай!

Вон, где ребята сидят. Прошу!

— Извините, — сказал я бабушкам, — старый приятель объявился. Знаменитый книгочей.

На столе, к которому мне подставили пятый стул, было богато уставлено: водка, вино, мясное ассорти на большом блюде, икра красная и черная в хрустальных вазочках, фрукты.

— Чего вылупился? — ухмыльнулся Шутов. — Рабочий класс ужинает. Денег не жалеем. Наливай, Митрий, гостю.

Тот, с бандитской рожей, схватил графин с водкой, как спичечный коробок. Ручища — лопата, и на ней, на тыльной стороне, татуировка: «Митя. 1945 г.»

— Рабочий класс? — переспросил я, вглядываясь с интересом в Митрия лицо. — Это, значит, тебе в цеху фингал поставили? Болванка, видно, отскочила? Похоже, похоже…

— Говорил? — Шутов весело крякнул. — Говорил вам, любопытный. До всего доходит. Такой дотошный, хоть убей. Из Москвы прибыл с тайным заданием.

Большой человек!

Митрий плеснул мне в фужер до краев, маленькими глазками пробуравил в моем лбу дырку величиной с грецкий орех.

— Угощайтесь, гражданин, — голос прошелестел, как знойный ветерок. — Мы москвичей уважаем, всегда им честь оказываем. А которые любопытные — нам тоже скрывать нечего. Фингалом интересуетесь? Это дело житейское. Сегодня он у меня, завтра у тебя.

Какой кому фарт пойдет.

Двое других парней солидарно потянулись за рюмками. Один, в очках и с бугристыми залысинами, глаза у него с трудом разлеплялись, был поразительно похож на актера Валентина Никулина, худосочный, болезненный лик, по виду — ему бы вместо водки принять валерьянки стакана три подряд; а второй — так себе, пустыня Сахара, сколько ни смотри, не за что глазу зацепиться. Дрожит только весь от вина, мышонок алкогольный в сереньком пиджаке.

Мы все выпили и пожевали кто что, и нежданнонегаданно охватила меня звенящая радость бытия. Так отлично стало жить, честное слово. Именно в этот момент.

— Шутов, — сказал я, — разреши мне твою девушку пригласить на танец?

— Приглашай! — кивнул он, глянул на меня со странным, тревожным вопросом, то ли просто жалея, то ли пытаясь что-то мне внушить без слов, но важное, очень важное.

Его девушка сидела через два столика, возле эстрады, с другими двумя девушками. Женский коллективчик Я думал, она со мной не пойдет, но она гибкая, длинноногая — легко качнулась мне в руки.

— Вы из Москвы, я знаю, — быстро, шепотом, опаляя запахом кислого вина, заговорила она. — Вы не верьте ничему. Петя очень хороший человек. И он не пьяница. Грозит, бравирует, но это несерьезно. У него красивая, светлая душа, он сам мухи не обидит. Никогда! У него жена — пусть. Я его очень люблю. Редкий, редкий человек. Мне тридцать лет, я южанка, бывала везде, курортная жизнь, музыка, — а он не такой, нет. У него душа лепестками пахнет. Я знаю, что говорю, вы поверьте. И не бойтесь его, он вам ничего не сделает. Никогда. Я была сломанная, а он меня склеил. Он меня из кусочков собрал. Какое вам до него дело? Вы москвич, уедете, зачем? Не тревожьте его. Я вижу, он встревожен, взбудоражен, и ресторан этот. Мы не собирались идти в ресторан, увольте. Тут все друг друга знают. Донесут жене. Мне ничего не надо. Лично мне — ничего. Я не хочу, чтобы его тревожили… Вы слышите?

— Слышу, — сказал я. — Вам не надо больше пить.

Она отстранилась, руками уперлась мне в грудь — вблизи видно было, что ей тридцать лет.

— Кто вы? Зачем приехали?

— Если бы я знал, — ответил я. — Иду туда — не знаю куда, а ищу то — не знаю что.

— У вас злые глаза. Вы злой человек?

— Возможно.

Она склонила голову, точеные из темной кости плечи поникли — она танцевала так, точно мы были вдвоем в ее собственной комнате. Для того чтобы танцевать так в ресторане, действительно, нужен опыт.

Заслушалась музыку, синие веки приспустила и забыла про Петю, про меня — замурлыкала что-то вполголоса…

…Я вернулся к столу Шутова, а там все рюмки полнехоньки.

— Ну как? — спросил Митрий. — Хороша?

— Не разглядел. Близко стояли.

— Умен, — бросил вдруг тот, который похож на актера Никулина. — Ты его опасайся, Петька. Умен, в дамки лезет.

Петр Шутов отрешенно глядел куда-то на окно, чего-то там высматривал в смолистой мгле.

_ Петя, — обратился я к нему, намазывая икру толсто на хлеб, — скажи, Петя, тебя кто сюда послал ко мне? Капитанов?

Шутов нехотя оторвался от окна, подарил мне бешеную усмешку, затянулся дымом:

— На рожон все-таки прешь! Стоит ли? Капитанова не трогай. Он человек высокого полета, тебе о нем и говорить нечего. Ты ведь сам-то кто? Пешка.

— Я — инженер.

— Нет, — Петя хмурился каким-то своим тайным мыслям, а со мной беседовал попутно. — Ты не инженер и никто. Ищейка ты — вот кто. И на лбу у тебя написано: «Ищейка».

— Я не ищейка, я правдоискатель.

— Он — правдоискатель, — с сарказмом подтвердил Митрий. — Что-то их нынче много развелось на нашу голову, Петя. Мы вкалываем, а они вокруг нас правду ищут. И ведь тоже, приметь, зарплату получают за это. Побольше нашей.

— Ну вот что, — сказал Шутов, — давай, докушивай водку и мотай к своим старушкам. Хватит, потолковали.

— Дело не в старушках, Петя. Там у меня биточки заказаны.

— Ступай, жри свои биточки. Или еще будут вопросы?

То, что застряло во мне, не рассасывалось.

— А что ты так забеспокоился, Петя Шутов? — спросил я. — Если все чисто, то чего суетиться? Вон и девушку свою напугал, которая у тебя помимо жены.

Напилась, бедная, со страху. И меня пугаешь. С чего бы это?

— Все?

— Как это «все»?

— Пойдем! — Он тяжело встал, трезвый, жилистый, руки в узлах — рабочие руки! За ним Митрий, а уж за ними и я. Двое пьяненьких остались на месте.

Конечно, не четвером же им со мной управляться, двоих за глаза хватит.

Минуя старушек, я положил на стол три рубля.

Они посмотрели с жалостью, все ведь понимали курортные очевидцы.

— Михаилу Алексеевичу поклон, — сказал я. — Спасибо за компанию.

— Вы разве не вернетесь?

— Может, вернусь, а может, и нет. Как судьба сложится.

Они хотели меня-предупредить, спасти, потянулись ко мне блеклыми взглядами, сухонькими старушечьими грудками, да поостереглись, осели. Графинчик перед ними был почти пуст.

Вышли мы на пустынный пригорочек неподалеку от гостиницы. Слева — парк, справа — фонари, сверху — вечность.

— Что же ты никак не угомонишься, пес паршивый? — кисло спросил механик Петр Шутов. — Что же ты все за душу цепляешь?! Что вы все-то ко мне лезете, топчетесь? Сколько вас таких? Свиньи вы поганые! Оставишь ты меня в покое или нет?

Тоска была в его голосе непомерная, и страсть, и сила, и истерика. Изнемог парень.

— Это тебя, Петя, нечистая совесть мутит, — грустно заметил я. — Ты ведь, Петя, обманщик и слюнтяй…

От первого удара в челюсть я как-то уклонился, но второй настиг мент, опрокинул. Сладко, колко расстелилась под спину трава. Перевернувшись через голову, я вскочил. Митрий хотел внести свою лепту в экзекуцию, заерзал сутулым горбом. «Отойди!» — свирепо рявкнул на него Шутов. Он махал кулаками точно, умело, со свистом. Подминали, гнули меня белые молнии.

Ох, больно!

Один раз я сбил его подножкой. Митрий прыгнул на меня сзади, заломил руки. «Уйди, гад», — в исступлении ткнул его Петя кулаком мимо моего уха, и сразу клещи раскрылись. Три раза я падал и трижды успевал вскочить. В груди хрипело. Шутова ни разу я больше не подкосил. Да и как можно. Бронетранспортер пер на меня на атакующей скорости. Земля колебалась. Фонари прыгали до звезд. В последний раз покатился я, как мяч, под кусты и понял, что встать не сумею. Дыхания не хватило, шланг горла заклинило. Я придавил локти к почкам, лицо — в грудь, и стал ждать… Отдышался, резко завалился на бок.

Их не было, ушли. Ногами не били. Спасибо, братки, за милосердие!

Кое-как доковылял я до своего номера. Разделся в ванной, рассмотрел себя в зеркало — лица нет, грязь и кровь. Принял душ, обмылся, замазал синяки и царапины йодом из своей аптечки. Голый посидел у открытого окна, покурил. Ничего. Небо-как Натальино верблюжье одеяло.

Две таблетки седуксена, стакан воды, подушка, ночь.

Приснись, Талочка, приснись!

20 июля. Четверг

— Цветочек мой сладенький, зелененький, — приговаривала мама, поправляя одеяло, взбивая, подтыкая подушку. — Спи, расти, не увянь до срока.

Мне восемь лет. Живой отец ковыляет по комнате, пристукивая пол деревянной чушкой ноги. Война покорежила, укоротила его тело, но духом он бодр и свиреп.

— Что ты трясешься над ним, мать? — гулко он изрекает, превращая комнату в бочку. — Взрослый мужик. Сам все должен делать. Ишь лежит, лыбится, совиная морда. Отступись от него, мать!

Комната в Замоскворечье на первом этаже сырого кирпичного дома. У отца — пенсия, мать работает на заводе, кем — мне неинтересно. (Позже запомнил — кладовщицей.) Отец — герой, разведчик, офицер, три ордена в ящике комода. Пятый год после войны. Отец улыбчив, беспечален, усы его пахнут дымом, он ходил в поиск, выкручивал руки фашистским гадам, брал их в плен, стрелял, столовым ножом, почти не целясь, попадал в кружок на двери. Каждое его слово — гром, каждое движение — атака, неважно, что костыли, неважно, что глуховат и сер лицом. Тлен не может коснуться моего отца, он сильнее всех, никто не догадывается, что жить ему осталось всего-то около года.

А потом он упадет на пороге, головой о косяк, на пол, мертвый. Это еще не скоро. Я люблю его.

Никогда он пальцем меня не тронул, хотя и бывало за что. Не мог он, одолевший много раз кровавого врага, выползший из последнего боя без ноги и с дыркой под сердцем, не мог больше поднять руку на человека. Разучился.

Дома у нас — уют, запах лекарств, желтый абажур под низким потолком и всегда — голос отца, глаза отца, сон отца, кашель отца, смех отца. Надо же, всего через несколько месяцев — головой о косяк, на пол, мертвый. Врач сказал: несчастный случай, а мог бы еще прожить года два. Никто не виноват.

Мне не сиделось дома. С Толей Пономаревым мы без устали путешествовали по Москве, исследовали, изучали бесконечный город. Я уже легко пешком доходил до центра, до Кремля и обратно. Придерживаясь, конечно, трамвайной линии. Толик ориентировался лучше меня, он чувствовал направление, я с ним никогда не спорил. Мы поклялись на крови в дружбе на всю жизнь. Мама Толина угощала нас неслыханным лакомством — домашним кексом, который трудно было донести до рта, потому что он рассыпался в пальцах, устилая скатерть коричневыми крошками. Во рту кекс таял, оставляя запах лимона и приторность сахарного снега. Эти бело-коричневые ломти можно было есть, пока не лопнешь. Ничего вкуснее я потом не ел.

Летом мы с Толиком уезжали с Павелецкого вокзала в подмосковный лес. За грибами.

Однажды заблудились и после долгих странствий забрели на картофельное тюле. Голодные, мы выкапывали молодые картофелины, срезали ножичком кожуру и грызли.

— Ночью в лесу нельзя быть, — пугал Толик, измазанный до ушей грязью от плохо очищенной картошки.

— Почему?

— Тут немцы могут бродить.

— Какие немцы?

— Которые не сдались. Диверсанты.

— Чепуха, — решил я, подумав. — Но лучше всетаки выбираться к станции.

Легко сказать — к станции. Лес закружил нас и мытарил еще часа два. А потом случилось чудное происшествие. Мы наткнулись на лося. Огромное животное с ветвистыми рогами стояло в кустах и, пыхтя, жевало листья. От неожиданной удачи мы обалдели.

Лось тоже нас заметил и косил влажными лгшяами, полуприкрытыми нашлепками век.

— Не спугни! — предупредил Толик Однако вскоре нам наскучило стоять и смотреть, и мы начали подманивать лося — Иди сюда, милый! Цоб-цоб-цоб! — шаманил Толик.

— Цып-цып-цып! — вторил я. — Ко-ко, кс-сс!

Лось не обращал внимания на наши дурачества.

— Он ручной, — догадался я, — разве ты не видишь? Давай ближе подойдем.

Потихоньку, подталкивая друг друга, мы потянулись ближе к рогатому гиганту. Лось обеспокоенно завозился, сделал трескучий шаг в сторону и вдруг, резко повернувшись, попер прямо на нас.

— Ой! — крикнули мы. (Потом долго спорили, кто именно издал малодушное «ой!».) Лось протопал, фыркая ноздрями, как шлангами, совершил полукруг для разгона и ринулся обратно на полной скорости, сминая кустарник. Намерения его были яснее ясного: лось нападал. Мы спрятались за ближайшую ель, и лось, пробегая, чуть не коснулся нас влажным боком. Изо рта у него капала пена.

— Бешеный! — выдохнул я. — Лось-людоед. Попались мы, Толик!

Действительно, лосиная морда блестела ржавыми пятнами, что вполне могло быть засохшей кровью несчастных путников. Нелепый танец преследования вывел нас всех н, а широкую поляну, где по краям лежали кучи сушняка. Подняв небольшое деревце я стал стучать им по земле, Толик последовал моему примеру. Мы колотили траву жердями и при этом вопили:

«А-а-а!» — так вопили, будто пятки у нас горели. Лось не довел до конца очередной набег, тормознул шагах в десяти и недоверчиво покрутил головой, как бы укоряя: что это вы, ребятки, такое придумали не по правилам. Войдя в раж, мы, продолжая вопить и размахивать жердями, сами пошли на него. Медленно, н, о пошли. До сих пор горжусь этим обстоятельством. Нам надоело убегать, и мы перешли к контратаке. Нешуточное дело для двух мальцов. Лось развернулся и лениво затрусил прочь.

— Съет? — в восторге кричал ему Толик. — Иди других поищи, которые пожиже…

Кому бы мы впоследствии ни рассказывали этот случай — никто не верил, Но лось-то был. Я и сейчас помню его тяжелый бег, треск кустарника, серннстьгл запах пота, влажный, косой взгляд — чудище из Валтасара. В конце концов мы с Толиком сочинили письмо в «Пионерку», и оттуда пришел ответ на казеином бланке: нас журили за грамматические ошибки, хвалили за слог, советовали больше читать и в своих литературных опытах стараться идти от жизни, например, описать одно из собраний отряда. Потом мне часто не верили, особенно когда я говорил правду, и я научился относиться к этому без обиды.

И отец не поверил.

Мы добрались до дома в темноте, часу в одиннадцатом. Не знаю, как встретили Толика, может быть, кексом, а мне мама еще на пороге отвесила оплеуху, на которую я обратил мало внимания, так спешил поделиться своей историей.

Отец, обрюзгший от волнения, выслушал меня с интересом, что-то пробормотал себе под нос и велел срочно укладываться в постель. Я решил, что все в порядке, спросил:

— Как ты думаешь, папа, почему он на нас напал?

— Выпимши был, — хмуро отозвался отец. — Выпил и закуски не нашел, вот и кинулся. Ты всегда, сынок, остерегайся пьяных. Он, и пьяный человек, бывает, делается, как лось с рогами.

— Все горе от ней, проклятой, — подтвердила мама.

На отца я носил обиду долго, упрямо, пестовал ее, как курочка яичко. Черт с ним, с лосем, думал я, но как же он мог не поверить своему сыну, как мог, если сердце мое разрывалось от великой правды. Как мог он смеяться над этим?

Если бы я знал, что скоро отца не станет, что навсегда и страшно отзбучит его покашливающий голос — головой о косяк, на пол, рука подвернута под грудь, из уха — капелька крови.

А что, если бы и знал? Что с того?

Чем бы я ему помог?

Уж лучше не знать…

Проснулся я с трудом. Голова раскалывалась.

Чувствительно сверлило под правой лопаткой и в кисти правой руки, на сгибе.

— Мальцев — сволочь! — сказал я вслух.

Вениамин Петрович Мальцев, ведущий, чаще других бывал в этом городе в командировках, курировал блок, у него я выспросил множество подробностей, но про Петю Шутова он и не заикнулся, даже фамилии его не называл. Словно такого и не существовало.

Капитанов, Шацкая, Прохоров, Давыдкж, сам директор Федор Николаевич вот с кем он имел дело. Все они, по мнению Мальцева, люди благородные, деликатные, знающие, исключая настройщика Викентия Давыдюка, рвача и выжигу, пославшего однажды тишайшего Мальцева к едреной бабушке. Мальцев ходил жаловаться на грубого настройщика его начальнику и получил от ворот поворот.

«Сволочь, Мальцев!» — повторил я перед зеркалом в ванной, разглядывая свое симпатичное лицо, по которому точно несколько раз с нажимом провели напильником. Малость его подтесали. С такой физией, по совести, следовало бы отсиживаться дома с недельку, чтобы не пугать прохожих, но у меня такой возможности не было. Поэтому я тщательно промыл следы побоев марганцовкой (отчего царапины засияли, как отлакированные) и отправился завтракать в буфет.

Только вошел, полный скорбных дум, и — надо же! — из-за углового столика приветливо машут мне руками и вилками Юрий, Зина, Шурик Кирсановы, вчерашние пляжные знакомцы.

— Сейчас! — кивнул я и проследовал к стойке.

Там — кустодиевская красавица в томной позе. Кофе, лимон, порция курицы, ватрушка. Пожалуйста! Красавица очнулась, увидев близко мой суровый лик, зашустрила перед кофейным агрегатом с необыкновенной торопливостью, уронила ложку на пол, подняла и, сдунув пыль, звякнула мне на блюдечко. Спасибо!

— Ах! — воскликнула Зина Кирсанова, когда я подсел к ним. — Что же это с вами случилось, Виктор Андреевич? — мягкость непритворного сочувствия, окрик мужа: «Зина!»

— Упал, — объяснил я, опасаясь Шурика, который слез со стула и, кажется, собрался обследовать меня каким-то особым способом. — Вывалился из такси.

Такой казус. Стал высаживаться, а он дернул.

— Вряд ли, — усомнился Шурик, трогая мое ухо. — Непохоже, дядя Витя. Если бы вы упали из машины на песок, то все царапины были бы в одну сторону.

— Шурка, згткнись, — Юрий Кирсанов мне солидарно подмигнул, и я ему в ответ подмигнул.

— Бывает, — солидно сказал он. — Страшное дело эти лихачи. Самые адские водители. Вы заметьте, где авария — в девяноста случаях из ста обязательно замешан таксист. А где его нет, значит, удрал. У них же план, спешат.

— Вы, конечно, на пляж? — спросил я, расправляясь с куриной грудкой.

— Куда же еще, — с горечью отозвался Юрий. — Больше некуда.

— Поедем, если хочешь, на экскурсию, — предложила Зина плаксивым голосом. Видно, не новый был разговор.

— Куда на экскурсию, куда?

— Куда люди, туда и мы.

— Так уж ездили раз! — Ко мне: — Представляешь, набили автобус битком и ну три часа мотать по проселкам. Душно, жарища. Привезли к какой-то часовне. Походили вокруг, поглядели, как дикари.

Такие часовни в России в каждой деревне. Силос там хранится большей частью. Три часа на колесах, по жаре, бензином воняет, чтобы полюбоваться на часовню обваленную. — К жене: — Поедем! Почему не поехать. Каждый день будем ездить, там еще кирпич под забором лежит, ты его не рассмотрела.

— Вот, пожалуйста! — обратилась ко мне Зина. — Все ему не так, все не нравится. А что надо? За столько лет первый раз отдыхаем по-человечески, а он нервы треплет и себе и нам. Скажите хоть вы ему.

Что я мог сказать?

У человека цех который день без присмотра, а его везут часовней любоваться. С ума сойдешь.

Из-за стола мы поднялись все вместе.

— Сейчас к нам зайдем, Виктор, — сказала Зина.

— Зачем?

— Припудрить надо ваши синяки и шишки.

— А-а?

— Надо, надо! — согласно закивал начальник смены. Чуть приотстав и придержав меня за локоть, добавил: — Вы, если что, имейте в виду. Помочь если… — и он сунул мне под нос громадный кулак, который на глазок весит килограмма четыре, не меньше. — Если что, не стесняйся. Земляки мы все же…

— Спасибо.

Из номера Кирсановых я вышел, белея щеками, похожий на клоуна перед выходом на манеж. Зина, добрая душа, не пожалела французской пудры.

От себя дозвонился до Капитанова. Поздоровались, обменялись замечаниями о погоде.

— Я через часик подъеду, Владимир Захарович.

Нельзя ли, чтобы опять Шура меня сопровождала?

— Я думал, вы уже отчет пишете.

— Нет еще.

— Что-нибудь новенькое откопали?

— Ничего новенького, все старенькое.

— Ну, ну, Порецкая вас встретит у проходной.

Вот это любезность. Надо так понимать, что нечего мне лишний раз к нему вваливаться. Он, дескать, занятой человек.

Шурочка ждала меня на скамеечке около основного здания. Нынче на ней джинсы и светлая блузка, соблазнительно не застегнутая на верхние пуговицы.

Шуре понравился мой напудренный вид.

— Погуляли вчера? У нас, кто ни приедет, обязательно гуляет первые дни. И вы такой же.

— Я, Шура, с лесенки упал в темноте.

— С какой же это лесенки?

— Так я ведь лунатик. А ночью слышу вроде крики: «Пожар, пожар!» Я бегом на чердак, чтобы тушить. Мало ли, может, там дети или домашние животные, спасать ведь надо. Когда по ступенькам-то скатился, только и проснулся. Лунные ночи для меня пытка.

Шура слегка зевнула, прикрыв алый ротик белой ладошкой.

— Виктор Андреевич, не стыдно вам такую чепуху выдумывать? Я же не маленькая.

— У вас, наверное, есть жених, Шура?

Этот вопрос она оставила без ответа, поднялась и пошла к входу. Джинсы фирмы «Ли».

— А куда мы идем? — спросил я.

— Да, куда?

— К Давыдюку, — сказал я, — и только к нему.

Еы его знаете?

— Я всех знаю в нашем отделе.

Опять — холл, лифт, пустынный длинный коридор, третий этаж. Как-то они все раскиданы по разным этажам, для конспирации, что ли?

Давыдюк Викентий Гаврилович — в списке номер три — багроволикий грузный мужчина, со стекающими по коже к шее склеротическими трещинками, лысый, потный, одышливый. Такому взять больничный — раз плюнуть. Узнав, кто я, неприязненно хмыкнул и велел подождать в коридоре, пока он освободится. Занят Давыдюк был тем, что с глубокомысленным видом стоял у вакуумного насоса и стряхивал на пего пепел от сигареты. Ничего не поделаешь, вышли мы с Шурой в коридор и сели на два стульчика под табличкой «Не курить».

— А я закурю, — сказал я. — Урна ведь вот она.

— Курите. Здесь все курят… Ух, не люблю я этого Давыдюка!

— Почему, Шурочка?

— Не называйте меня Шурочкой, пожалуйста… Не люблю, и все. Он противный. Строит вечно из себя неизвестно кого. Недаром от него жена сбежала.

— Так и сбежала?

— Сбежала с одним приезжим вроде вас. Это он такой паровоз, а она очень красивая и обходительная. Молодая. Это его вторая жена, а первую он уморил, — Как это?

Шура поморщилась:

— Как, как. Как жен умаривают. Пыхтел, пыхтел, ныл, ныл, а потом взял и уморил.

— Газом, что ли? — ужаснулся я.

— Вы все подсмеиваетесь, Виктор Андреевич, ну и ладно. Я почему-то на вас не сержусь. Странно, да?

Вчера вы мне казались тоже очень противным, а сегодня — ничего. Между прочим, все ваши московские шпильки не достигают цели, если иметь в виду меня.

— Какие шпильки, Шурочка?

— А такие, что вы считаете меня глупенькой. Многие так считали, да ошиблись. Нельзя судить только по возрасту. Я такое понимаю, чего вы, может, не понимаете… Вот я все, например, поняла, зачем вы приехали.

— Зачем?

— Вы решили, что наш отдел, или группа Капитанова, посылает в Москву бракованные узлы. И хотите это доказать. Так?

Я с уважением кивнул:

— Шура, не буду скрывать, я приехал именно за этим. Но доказать очень трудно, почти невозможно.

Такая закавыка. Нужна специальная экспертиза, а для того чтобы она была проделана, нужен весомый повод. У нас пока подозрения. Больше ничего.

Шура помолчала и сказала тихо, как говорят о самом секретном, большом, невозможном:

— Как вам не совестно, Виктор Андреевич! Вы подозреваете в жульничестве самых честнейших людей.

И я ответил так же тихо, глядя в ее ясные обреченные глаза, в эти безгрешные зеркала:

— Я не подозреваю, я уверен Ты, Шура, не представляешь, какие чудеса случаются в мире. Он не так еще хорош, как хочется. В нем идут войны и голодают дети, любимые предают любимых, а честнейшие прячут в карманах потные, ворованные пятаки. Это бывает.

Она побледнела, взлетели ее руки, упали на колени, и светлое лицо на миг осунулось, подурнело. В нем проступил облик той женщины, которая когда-нибудь ляжет в гроб.

— Вам, наверное, очень тяжело жить, — вздохнула она, упираясь взглядом в пол.

— Мне хорошо жить! — ответил я.

Зряшный разговор, пустой, никчемный. Что это на меня накатило. Из той дали, куда мы неожиданно шагнули, трудно было возвращаться в казенный коридор…

Со стороны лифта показался худенький мальчик.

Это был я. Впервые я увидел себя так отчетливо. На ногах прохудившиеся сандалии, в руке — прутик.

Прыщики на лбу Это старость моя мелькнула Да, да, я понял Галлюцинации, связанные с детством, — верный признак.

Наступит время, когда я напрочь забуду середину жизни, и расцветет, как наяву, сад далекого прошлого, милые образы вернутся из Леты. Я их всех обниму, моих дорогих родителей, мальчишек, усну в детской кроватке, переживу заново незлые обиды и посмеюсь прежним невинным смехом Но не сейчас же, не здесь.

Сощурил глаза, и мальчик с прутиком растворился, исчез в стене.

— Ладно, — сказал я. — Не принимай мои слова всерьез, Шура.

Что бы мы еще наговорили в чудную эту минуту друг другу — неизвестно; появился освободившийся от стряхивания пепла Давыдюк.

Подходя, он строго глядел на свои ручные часы.

— В вашем распоряжении десять минут, товарищ.

— Уложусь, — заверил я — Шура, прогуляйся покамест.

Девушка безропотно подчинилась. Джинсы в обтяжку на выпуклых бедрах, раскачивающаяся походка — ох, помучит кого-то мой новый приятель.

Давыдюк взгромоздился на Шурочкин стульчик — хрустнул деревянный.

— Слушаю вас, товарищ.

— Это я вас слушаю, Викентий Гаврилович. Специально прибыл послушать. Вы нашего коллегу Мальцева шибко обидели, он теперь ехать отказывается сюда. И тем не менее утверждает, что именно вы гоните брак. Лично.

— Чего? — одышка, отпустившая было Давыдюка, возникла снова свистящим хрипом. Неприятно, когда человек неподвижно сидит, а дышит со свистом.

— Того самого, Викентий Гаврилович, напугали вы Мальцева Он теперь со страху и городит напраслину. Я-то ему сразу не поверил, а уж когда вас увидел, как вы работаете и ни одной свободной минутки не имеете, совсем убедился в обратном. Узел ваш, конечно, с брачком Но, думаю, вы тут ни при чем По лицу по вашему видно. По честной улыбке.

— Ты со мной так не толкуй, парень, — сказал Давыдюк, смиряя дыхание. Ты по-человечески спроси, чего надо Не выхлюстывай. Я всяких видал, учти.

— Бронхи надо бы вам подлечить, Викентий Гаврилович. У вас не астма ли?

Он должен уже был рассердиться и уйти, но не уходил. Или вставать ему было лень. Или реакция замедленная. А мне с ним говорить было больше не о чем.

— Я уж слыхал про тебя вчера, — задумчиво, беззлобно произнес Давыдюк. — Больно ты шустер. Кидаешься на всех, как пес. Из себя выводишь. А-а? Думаешь, в злобе человек открытей. Верно?

— У вас операция пустяковая, на стадии доводки.

Сказать вам нечего.

— Зачем же ко мне пришел?

— Ко всем хожу. По очереди.

— И с Прохоровым беседовал?

— Нет еще, не успел.

Я закурил, протянул ему пачку. Курево пошло ему впрок. Дыхание выровняюсь, по лицу, словно облитому жидкой латунью, расплылось выражение довольства и умиротворения.

— Мальцева вашего я почему погнал, знаешь? Он человек хлипкий. Под руку норовит поднырнуть Не люблю таких С виду лотошный, а внутри — пшик с маслом. Вот ты академика из себя не корчишь, и поэтому я с тобой разговариваю. А мог бы и послать.

Учти! Я рабочий человек, меня дальше верстака не бросят. Сколько, думаешь, мне лет?

— У-у.

— То-то, что «у-у». Шестьдесят восемь, вот сколько. Это я к тому, что пугать меня не надо — пуганый.

И мудрить со мной не надо-крученый. На твое подозрение я отвечу так, послушай. У меня дети, внуки, большая семья. И всех их я жить учил. А теперь мне помирать скоро. Раскинь могзами, буду ли я напоследок в грязи мараться? Резон ли мне?.. Тебя как звать?

— Виктор.

— Извини, Виктор, что я на «ты». Привычка.

— Ничего.

— Про прибор тебе так скажу — не знаю. Ничего не знаю. Где я работаю, там чисто, а у прочих — не знаю. Вот у тебя взгляд-то острый, приметливый — чего есть, сам найдешь… Но все же замечу в форме совета: на людей зря не кидайся. Люди у нас в большинстве хорошие, как и всюду. Хорошего человека зря обидишь — себя обидишь.

— Я понял, — сказал я. — Спасибо, Викентий Гаврилович.

— И сохраннее будешь, — добавил он, усмехнувшись. Я и забыл, что похож на Пьеро. Может, этим я и смягчил многодумного Давыдюка. В прохладном полумраке коридора его лицо напоминало оплывшую маску языческого божка. Я понимал, почему он не нравится очаровательной девушке Шуре. Он был из другого мира, того мира, который меня коснулся в детстве, а Шурочке был вообще непонятен и чужд.

— Что ж, десять минут прошли, Викентий Гаврилович. Спасибо.

— Ладно, Витя, чего там? — Он яростно чесанул грудь под рубахой. — Ты мне глянулся. Рыщешь, кидаешься, а глянулся. Предполагаю, тебе еще не раз подсветят по сусалам. Ха-ха-ха!

С этим добрым прогнозом он поднялся со стула и потопал к себе. А я остался и курил. Потом открыл блокнот и торопясь исписал целую страницу.

По привычке я делал записи в своем блокноте, хотя мне давно было ясно, что можно пройти все пункты создания узла, от нуля и до стенда, и ни до чего не докопаться. Ошибался не принцип, ошибались исполнители, если можно так выразиться. И способ обнаружения должен был быть особенный, скорее психологический, чем технологический.

Общая идея и модель были безупречны, но комбинаций технического свойства, на которые опиралась идея, было великое множество, и в их состыковке тоже могла таиться ошибка.

Поначалу задача моя была проста, и понимал я ее просто: мне следовало так или иначе убедить товарищей из института заново заняться более тщательной отработкой узла. Таково было задание, данное мне Перегудовым. Но постепенно, вживаясь в эту атмосферу нервозности и недоговоренности, этого неестественного возбуждения, я ощутил в себе желание помочь не только Перегудову, но и всем здешним товарищам: и Капитанову, и Никоруку, и Шутову. Мне бы изменить тактику, мне бы не раздражать их своим горячечным мельтешением. Это были прекрасные люди, они бы поняли меня. О господи, кто дал мне право судить их и подозревать! Я испытывал чувство странного, глубокого отчуждения от самого себя, того, каким я был всего несколько дней назад. Говорят, шлея попала под хвост. Да, мне попала шлея под хвост, я не умел остановиться, расценив с самого начала свою миссию, как визит лазутчика в стан врагов, я и действовал соответственно. Более того, с некоторым страхом я сознавал, что вряд ли теперь остановлюсь, пока не расшибу лоб о стену рядом с открытой дверью…

Приблизилась Шура:

— Виктор Андреевич, нате, поглядите в зеркало.

Неприятное я увидел зрелище. Пудра растеклась, обнажив боевые царапины, слипшись ошметками на скулах. Ряженый!

— Что же мне делать, Шура? Я ведь людей могу напугать.

— Ой, давайте я вам помогу.

— Прямо здесь?

Фея в джинсах, любезный мой приятель, увела меня за собой в укромное местечко, возле туалета, и тут, смеясь и дурачась, занялась моей внешностью, как сестра милосердия. Своим платочком протерла мне кожу, а потом нанесла новый слой крема и пудры.

Но не французской, а отечественной, со Знаком качества; лицо защипало и стянуло к вискам, точно тонкой резиной его заклеили. Ухаживая за мной, высунув от усердия кончик языка, Шура несколько раз коснулась меня грудью, от ее тела сквозил душный молочный запах.

Опять мы с Шурой в коридоре. По ней видно: она что-то обдумала для себя, решила и готова сделать роковой шаг.

— Виктор Андреевич, если хотите… после работы.

— Что — после работы?

Смятение в гордом сердечке. Она не желает верить, что все это время я вторым планом не прикидывал, как к ней подступиться.

— Ну, вы же сами говорили вчера… — смущена неподдельно. Не привыкла навязываться. А ведь какая хитрющая девчонка. Прямо разведчик. Не собирается выпускать меня из поля зрения даже вечером.

Тайно встала на защиту неизвестного мне человека. Хотя почему же неизвестного? Скорее всего, это сам Капитанов и есть, гвардеец без мундира. Либо мой друг Петя Шутов.

— Это слишком серьезно для меня, Шура, — сказал я, нахмурясь. — В моем положении нельзя быть легкомысленным.

Краска мгновенно заливает ее щеки, и без того розовенькие.

— Что вы подумали, Виктор Андреевич? Я могла бы показать вам красивые места. Только и всего.

В этом ничего нет плохого.

— Конечно, — заметил я наставительно. — Для тебя — ничего. А со стороны? Что могут люди подумать?

Пожилой командированный и прелестная девушка гуляют вечерней порой под пальмами. Любуются природой. Это же вызов общественному мнению. Пойди потом доказывай, что ничего не было. А вдруг было?

— Хорошо! — зло бросила Шура, отворачиваясь от моего мерзкого лица.

Но я не успокаиваюсь:

— Потом — это опасно. На меня может быть покушение. Заодно и тебя не пожалеют. Нет, Шура, риск слишком велик. Надо все толком обмозговать.

А тебе очень хочется?

Прикусила губку, задышала грудью, вытянулась в тугую струну.

— Куда теперь?

— К Прохорову и обедать. Надоело мне это бессмысленное хождение. Ну уж, как говорится, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Я так считаю, Шура.

Она шла впереди как бы уже по заведенному нами ритуалу, а я плелся сзади, смотрел, как под тонкой тканью струятся ее плечи, лопатки, подпрыгивает каштановый пучок волос, и продолжал бормотать, как маньяк:

— Еще бы я не хотел вечером, да ведь опасно.

Надо считаться с обстоятельствами. Мало ли чего мне хочется. Один мой приятель захотел приобрести автомобиль, а денег у него не было. Где он теперь?

Я имею в виду, не автомобиль, а приятеля. За решеткой. Увы!

У лифта Шура резко остановилась, так, что я невольно натолкнулся на нее, прижался на миг к горячей спине.

— Может быть, хватит?!

— Шурочка, да ты что? Это я так болтаю, с расстройства. Ты же единственный человек, который со мной здесь приветлив. Давай будем друзьями и остановимся на этой черте.

— Если бы не наши официальные отношения, я бы влепила вам пощечину.

И влепила бы. Я видел. Ах какая все же тоска!

Нельзя же без конца фиглярствовать. Какого смысла ищу я в самоунижении? Какая радость в самопредательстве?

Вдруг лицо ее чудесно переменилось, сверкнула перламутровая полоска между алых бутонов:

— Нет, не могу на вас сердиться. Хоть поклясться! Ой, не могу! Какой-то вы… ну, как мальчишка.

Зачем вы меня дразните? У вас виски седые.

С удивлением вглядывался я в гримасу пушистого смеха, запорошившего ее кожу, и сам невольно заулыбался в ответ. Что-то такое я почувствовал к ней, будто она моя добрая младшая сестренка и мы выросли вместе. И я качал ее на руках, маленькую. А после жизнь нас разлучила. Она произносила «ой!» так точно, как Наталья.

— Я тебе очень благодарен, — сказал я, — за то, что ты сейчас смеешься и называешь меня мальчишкой. Честное слово.

Она отвернулась и нажала кнопку лифта. Верхний этаж, коридор, поворот, снова коридор — сбывшиеся грезы архитектора-троечника. Пришли. Комнатка дымный чуланчик, три тумбовых стола, за одним — Прохоров Дмитрий Васильевич, в моем списке номер один.

Прохоров интересен мне, в частности, тем, что когда-то работал в нашем институте. В чем именно не сошлись они с Перегудовым — не знаю. Владлен Осипович сказал про него с пренебрежением: неврастеник и неудачник. Потом добавил как бы через силу: но голова светлая, ничего не могу сказать, светлая голова. Ты с ним, Витя, особенно поговори…

Прохоров с первого взгляда оставлял тягостное впечатление чего-то струящегося, несформировавшегося. Пожилой младенец с восковыми щечками предупредительно поднялся мне навстречу, заалел в улыбке деснами, зашуршал телом в теплом спортивном (не по погоде) пиджаке. Он меня ждал и не скрывал этого.

— От Перегудова? Ну, как он там, наш старик?

Дай бог ему здоровья, такой человек. А? Да вы присаживайтесь, не тушуйтесь. Часа два никто сюда не заглянет… Как отлично, что вы приехали. Приборчик шалит? Ах, беда! Шурочка, садись, голубочек лазоревый. Вот, Виктор Андреевич, какая смена произросла незаметно. Не страшно дела передавать. Уж Они не подкачают, да, Шурочка? У них осечек не будет с приборчиками.

Девушка смотрела на меня вопросительно.

— Садись, Шура.

Я попытался перехватить взгляд Прохорова, пляшущий по мне, по стенам, по Шурочке, как телевизионная помеха. Куда там. Не взгляд, а дьявол.

Честно говоря, после отзыва Перегудова я ожидал большего. А это что же, неврастеник, хроническая уязвленность, взвинченный, обескураженный и всетаки чем-то симпатичный человек. Конечно, в хаосе его сознания все может уместиться: и доблесть, и преступление; конечно, такие, как Прохоров, талантливые и разболтанные, с психованной волей, почувствовав себя в ловушке, до последнего момента, до рокового выстрела, показывают зубы охотнику. Может, и меня он принимает за охотника. Напрасно. Я не охотник и не судья ему, а он мне не враг. За тыщу верст приехал я тихо-мирно побеседовать о приборе.

И если бы он не трещал так своими нервами, я бы многое сказал ему задушевно, одному ему. Да вот еще, пожалуй, сестренке Шурочке. Я сказал бы им главное: что мне не важно — какая ошибка, и где ошибка, и кто ее строчит в конвейер. А мне важно узнать, какая бывает расплата. Мне очень надо знать, жива ли в наших душах — в моей, и в его, и в других — сила, которая грознее и выше суетной тяги к славе, превосходству, власти и деньгам. Как ребенку для роста необходимо молоко, так и мне, путнику, время от времени необходимо убеждаться, что она есть, эта сила, чтобы спокойно относиться к проходящим дням.

Забавная и неприятная мысль пришла мне в голову. Уже несколько дней я смотрел на всех, с кем встречался, с точки зрения «предполагаемого соучастия в обмане», оттого все они представали передо мной в заведомо окарикатуренном виде, и если я не находил в ком-нибудь изъяна, то подсознательно выдумывал его. А ведь это самый обывательский и пошлый взгляд. Им грешат, как правило, люди с мелкой, подозрительной душой. Зачем же и я туда же? Или…

Предположим, что нет никакого обмана, а все происходящее не более как защита специалистами своего детища, на рождение которого они потратили так много времени, душевных сил и таланта, инстинктивная защита от чужого, холодного, оскорбительного прикосновения. Поглядим на меня самого глазами Капитанова, Никорука, Шутова, Шацкой и даже Прохорова, — кем я им представляюсь? Занудливым, наглым, подозрительным субъектом, пытающимся набросить на выстраданный ими труд черную тень недоверия. Самозванным обличителем… Как часто наше мнение о людях диктует нам ситуация, в которой мы встречаемся. Как часто и непростительно мы ошибаемся, судя о ближних односторонне, и как торопимся ошибиться, точно черт нас пихнет под локоть. Истину невозможно увидеть перекошенным зрением… Я требую понимания и отзывчивости к своей персоне, огорчаюсь и злюсь, если их не нахожу, и одновременно с какой-то злобной готовностью приписываю собственные недостатки каждому встречному. Неужели нельзя иначе?

«Теперь поздно каяться, — подумал я с горькой отрешенностью. — Если есть время собирать камни, то я насобирал их полный мешок, лишь бы они не завалили меня самого с головой».

Внезапно Прохоров, словно прочитал какую-то любопытную строчку в моих припудренных царапинах, плотно осел на стул и враз утихомирил свое сверкание и мельтешню. Другой человек образовался на его месте, в том же самом несообразном пиджаке — умный, властный, хладнокровный.

— Ну-с, — повторил он доброжелательно, на манер доктора Старикова. Вижу, сначала придется говорить о делах, а уж потом о матушке-Москве. Излагайте, Виктор Андреевич.

— Что ж излагать. Вы в курсе. Даже дико было бы мне вам излагать.

— Но вы все же, наверное, понимаете, что погрешность может быть даже от вибрации вот этого здания, где я имею честь с вами беседовать?

— Понимаю.

Этот прибор я изучил досконально, более того, как и многие наши сотрудники, я любил этот прибор — детище многотрудных и длительных усилий множества людей. В нем была какая-то тайна и прелесть доброй тайны. Говоря по-дилетантски, прибор своей сложностью, многомерностью, хрупкостью и одновременно колоссальными запасами прочности напоминал мне человеческий организм; а ритм работы узла, о котором идет речь, уж точно совпадал с ритмом человеческого сердца, — это, разумеется, если смотреть несколько романтически. Прибор как раз и предназначался для страховки и контроля жизнедеятельности больных во время длительных операций или в шоковых состояниях.

Прибор не тянет, — выдал я свою любимую фразу.

Не тянет, — довольно согласился Прохоров — И виновных нет. Нет грешников, есть объективные условия. Так ведь часто бывает.

Он глядел на меня пристально и мимо, как сфинкс перед пророчеством.

Если бы так, — сказал я, поймав случайно его взгляд и утонув в желтом океане тоски. — Если бы так, Дмитрий Васильевич. Я знаю, и вы знаете, что тут клубок позапутанней. Тут не только условия, к сожалению… Но оставим это В любом случае надо выявить ошибку и ее исправить.

— А премия, а лавры? Человек слаб, Виктор Андреевич.

— Вы себя имеете в виду?

— Неправда! — вскрик Шурочки, до этого сосредоточенно вытягивающей нитку из джинсов, прозвучал над нами, как звук флейты. — Люди хорошие.

У нас все люди хорошие, все! Никто на такое не согласится, на что вы намекаете. Хоть поклянусь!

— Наша Шурочка, — задумчиво пояснил Прохоров, — по наивности возраста считает своего непосредственного начальника товарища Капитанова эталоном нравственности. Я разделяю ее мнение и предполагаю, что Владимир Захарович — это вовсе не Владимир Захарович, а именно третье пришествие Христа.

— Вы не смеете так говорить! — крикнула Шурочка. Как прекрасен стремительный гнев юности! Пусть всегда будут правы чувствительные сердца, ибо они согревают мир.

— Шурочка устала, — сказал я, — нервничает. Второй день подряд лазаем с ней по этажам. Мыслимое ли дело.

— Вы оба пошляки! — Заявила Шура с плохо скрытой брезгливостью и снова занялась ниткой из джинсов. Она могла так сказать шестидесятилетнему Прохорову и мне и не задеть, не вызвать раздражения — слишком велико расстояние между нами. Отчасти было что-то ласкающее слух и самолюбие в том, как птенец разговаривает на равных с прожженными, так сказать, работниками от науки.

Прохоров заерзал в панцире пиджака. Его смех не соответствовал ни внешности, ни манере говорить.

Смех — громкий, унылый — принадлежал другому человеку, тоже не очень счастливому.

— Эх, какая смена растет, какая смена! — Дмитрий Васильевич воспользовался случаем, возобновил ерническое бормотание, и телевизионная помеха суматошного взгляда начисто стерла выражение его лица. — Это ведь сердце радуется. Одаренные дети, вундеркинды. Я в их пору писать-то грамотно не умел, а у них уже цель, уже направление. Вы, Виктор Андреевич, возможно улавливаете некоторую иронию в моих словах — это от зависти. Только от нее. Вы, простите, в какой институт собираетесь поступать, Шурочка?

— В политехнический.

— Изумительно. Всей душой желаю вам удачи.

Вы поступите Сейчас в: е поступают. Каждый второй защитит докторскую, а каждый третий станет академиком. Поибор, говорите, не тянет? Какая малость, ерунда. Главное — человек. Никуда не денется приборчик. Загудит, засвиристит, засверкает — от одного страха заработает.

Я слушал, слушал и понял, что остановка не скоро и продолжать деловой разговор бессмысленно.

— Вы увлеклись, Дмитрий Васильевич, — сказал я мягко, — как-то уклонились в сторону. Давайте встретимся в другой раз, вот, на всякий случай, мой телефон в гостинице — Уже уходите, спешите? А телефончик-то зачем?

— Мало ли. Вдруг захотите пофилософствовать, Москву вспомнить.

— Голубчик вы мой, простите за фамильярность, да что же это вы на меня так смотрите, глазками сечете. Вы же не Шурочка, должны понимать. Я себе не враг. Перегудов, помнится, не глядемши мне заявление подмахнул. А теперь, когда пятки жжет, ко мне за помощью посылает. За кого же он меня принимает, извольте объяснить? За дрессированного кобелька, что ли?

— Он не посылал, Дмитрий Васильевич, я всех обхожу, кто имеет отношение к этому треклятому узлу.

— И обходите на здоровье, раз служба такая. И помните, Виктор Андреевич, узелок этот и приборчик — тьфу! — ничего не стоит. Я бы и голову не стал ломать.

Нехороший, знойный туман исходил от речей Прохорова.

— Я запомню, Дмитрий Васильевич. Звоните, буду рад. Просто так звоните.

— Может, позвоню. И… — он насупился, перестраивал что-то в себе, пиджак шуршал невыносимо, — и спасибо за добрые слова. На добро, как говорится, надо отвечать добром. Вы знаете, как рыба гниет?

— С головы?

— Точно. Не с хвоста, а с головы. Хвост, бывает, еще трепещется, а голова мертва.

— До свиданья.

Меленько затрясся пергамент лица, поклон, еще поклон, ныряние взгляда, улыбка, похожая на крокодилий зевок, — печальная картина, впечатляющее зрелище. Не для нервных. Какой симпатичный, до донышка сожженный человек. Кучка пепла. Так ли?

Живых не хороните, никогда не хороните живых.

Не подписывайте заявлений, протянутых дрожащей рукой.

Где все понять мне, тихо плачу я. У меня самого был почти инфаркт, когда Наталья без предупреждения укатила в ночь. Геройски я перенес его на ногах, до сих пор в левом плече немота и стрелы.

— Первый раз таким вижу Дмитрия Васильевича, — сказала Шура Порецкая.

— А какой он?

Нежный лобик спекся в долгую морщинку.

— Он обычно собранный, вежливый и… мало говорит. Да я и не думала, что он мое имя знает. Иногда с ним здоровалась, а он не отвечал. Пройдет мимо — глаза в потолок. Я со всеми первая здороваюсь, хотя положено мужчинам. Но ведь это производство, тут нет мужчин и женщин.

— Кто это тебе внушил?

— А разве не так?

— Господи прости, уж не сам ли Капитанов брякнул?

Шурочка, с которой мы, как всегда после очередной деловой встречи, обменивались мнениями в коридоре, вспыхнула:

— Что вы ко мне привязались со своим Капитановым? У него жена есть.

— Первая? — уточнил я.

— Знаете, Виктор Андреевич, не от вас бы это слушать.

Все-таки мы уже болтали как старые знакомые.

— Да я его не осуждаю. Я как раз тоже считаю, если одна жена надоела, надо ее менять.

— Фу, как с вами скучно.

— Женщины, Шура, больше ценят таких мужчин, которые, как угри, того гляди, ускользнут. А основательных, положительных дядек они в грош не ставят, считают их в душе за бросовый товар.

— Вас мало любили, Виктор Андреевич, — заметила она с прозорливостью гадалки.

— Верно, — кивнул я, тяжело вздохнув. — Меня обманывали, предавали, спихивали в грязь, выставляли на посм-ешище и любили мало. Можно сказать, вообще не любили. Однако я еще на что-то надеюсь до сих пор. Мечтаю еще иногда о чем-то.

По сочувственному выражению ее глаз я понял: она не разделяет моих надежд, считает их призрачными. Мимо нас, стоящих у окна, спешили люди на обед. Хлопали двери, жужжал лифт. Жаркий день резиново стекал через все щели. Любопытный штришок: Шурочка не оглядывалась, как вчера, не выискивала знакомых, с небрежной улыбкой терпеливо ждала, что я еще выдумаю. И ротик ее был полуоткрыт для того, чтобы не мешкая изречь свое осудительное «Фу!», «Ой!» и прочее. Ей было со мной интересно.

— Знаешь, Шура, — сказал я, — у меня голова болит. Я сейчас пообедаю и уеду в гостиницу. А вечером, может быть, мы погуляем, как ты хотела.

— Это не я хотела, а вы сами — Какая разница?

— После таких слов я никуда с вами не пойду, Я простился с Шурочкой, пообещав найти ее хоть на краю света, услышал в ответ привычное: «Фу, какие пошлости» — и отправился в столовую.

Голова и впрямь болела, и я догадывался от чего.

Как ни обидно — от побоев.

Озираясь с подносом в руках — куда приткнуться? — я заметил за столиком в углу любезного друга Петю Шутова, в одиночестве поедавшего шницель, Только о нем вспомнил — и вот он, тут как тут.

— Не занято?

Шутов видел, как я к нему продвигался, и успел приготовиться Равнодушная ухмылка, мерное движение челюстей. Человекоробот.

— Занято. Гостей жду.

Я отодвинул грязную посуду, расставил свои тарелки, сел. С удовольствием разглядел приличную дулю у него под глазом.

— А как, Петя, насчет матч-реванша?

— Чего?

— Того самого. Вчера-то вас двое было. А как ежели поодиночке?

Он опешил, заморгал, задержал вилку на полдороге ко рту. И вдруг добродушно оскалился:

— Я думал, ты в милицию заявишь. Такие, как ты любят милицию вызывать. Не заявил, значит? Чудно. — Он глядел на меня и наливался смехом, как яблоко соком. — Ишь напудрился, как шлюха вокзальная. Ох, умру! Матч-реванш? Какой тебе реванш, если у меня сердце остыло.

«Он мне не враг, — подумал я, — он мне друг».

— Слушай-ка, Петя-книгочей, а что, если я вот эту тарелку дорогого горохового супа не пожалею и вмажу ее — тебе в харю? Что ты об этом думаешь?

— Это серьезно?

— Шутя вылью. Для смеху.

— Куда прийти?

— В восемь вечера ко мне в номер. Только один, без шпаны. Или одному непривычно?

Шутов хмуро, растерянно кивнул, залпом выпил стакан компоту, двинул к выходу. Походка пружинистая, нервная, враскачку, как у гепарда. Руки вразброс. Не оглянулся.

И еще одно было у меня свидание в столовой — с Шацкой Елизаветой Марковной. Ну, не свидание, так, обмен любезностями. Я выходил, бережно баюкая боль в затылке, она входила, неся на лице светскую небрежность.

— Прибор все еще не работает, — сообщил я поспешно.

— Мне-то какое дело, любезный?

Ишь, как по-дворянски.

— Приятного аппетита.

— Всего хорошего.

Теперь в гостиницу, поспать бы часика потора, с Натальей потрепаться… Быстрее, быстрее…

20 июля. Четверг (продолжение)

Я начал думать о своем покойном дедушке. Эта командировка добром все равно не кончится. Один за другим являются ко мне образы прошлого, незваные, незабвенные. Мучают меня, зовут.

Отец матери, мой дедушка, — Сергей Сабуров — пережил отца на три года, я его хорошо помню. Даже после смерти отца он не переехал к нам, к дочери, жил в Мытищах в собственном деревянном домике, отшельником. Суровый нелюдимый старик, его таинственные словечки до сих пор слышу явственно, хриплые, прокуренные махрой: «Высвободилось чрево, высвободилось, ратуйте, люди добрые!»; «Невпригляд живете, невпригляд»; «Оскоромился, сокол сизый, да и дух вой…». И еще много он бормотал, гладя шершавой ладонью мою макушку. Что, о чем — до сих пор не знаю. Когда мы у него гостили (обычно летом, по выходным), дедушка всегда угощал нас красноватым салом и маринованными вишнями. Сало я не ел, я вишнями набивал живот до опасного урчания. Сам дедушка нарезал сало в тарелку мелкими стружками, заваливал сверху вишнями с соком, перемешивал и хлебал это странное блюдо как суп.

Одну историю он рассказывал постоянно, может быть, главный случай своей жизни. Про золото. Про тщетность устремлений. Про суету сует.

— Давно было, при царе. Мы в бараке жили, где теперь Валентиновка. Я по железной дороге работал, обходчик, а со мной рядом на нарах солдат спал, Щуплов Васька, криворукий, шебутной человек без роду, без племени. Гвоздь, а не человек. И видом гвоздь, и нравом. Где какая щель — там он непременно вклинится. Да и не солдат он был, конечно, а такодежда солдатская, шинелка штопанная, галифе рваное, сапоги дырявые. Гвоздь в казенном платье Спер где-нйто, не иначе. А утверждал, конечно, солдат, мол, по хворости списанный из рядов… Спали рядом, а дружбы промеж нас не было, какая может быть дружба: я человек рабочий, почти уже семейный, вскорости жениться собирался на Полине, дочери кондуктора, бабке твоей, а он — никто, сопля на воротах, нигде не работает, неизвестно чем промышляет. Иной раз валяется на нарах с утра до ночи, уйдешь — спит, вернешься на том же боку дрыхнет; а то исчезнет на день, два, бывало, на неделю. Где бродит — нам знать необязательно, но воротится сытый, пьяный, с котиной мордой, еще и с собой приволокет штоф да шамрвки. Хорошую еду приносил в мешке — колбасу, яйца, копченья разные. Я думаю теперь — бандит он был, обыкновенный бандит. И тогда знал, что бандит, только мне какое дело, у меня своя цель — хозяйством обзавестись, на ноги стать.

Щуплов водки принесет, угощает всех, да мало кто с ним пил, он злой, задиристый, я пил — сосед все же.

Так между нами не то что дружба, а связь была, обчались то есть. Я его не боялся, чего бояться, хотя у него и финка, и кастет, а у меня кулаки потяжельше железок. Он тоже ко мне с симпатией: не ковырял, не засасывался. Конечно, много раз он меня с собой звал, мигает гнилым глазом: пойдем вроде погулять, вроде у него есть где. Я не шел — зачем? Это мы знаем, какое дело. Пяткой ступишь, а уж, гляди, по колено увяз.

Но один раз все же случился грех, про это и рассказ. Лежу как-то, к ночи после смены, отдыхаю. Которые другие жильцы большинство тоже полегли ночевать. Время зимнее, свирепое, холода, день короток, ночи без дна, метельные, черные. А эта всем ночам была ночь, в стены так и шибает у-у-у! — того гляди, сметет с лица земного вместе с бараком. Васьки нет.

Только я его пожалел, где это он по такой погоде шастает в дырявой одеже, — является. И ко мне. Глаза горят, как уголья, колотун его бьет, на пол харкает беспрерывно. Я ему заметил: «Ты бы, Василий, отплевался где в другом месте, люди тут все же, не свиньи».

А он мне: «Тсс!» Подобрался к уху, шипит: «Какие люди? Вставай быстрее! Золото!». Я трухнул, ну, вижу, не в себе человек, возьмет да откусит ухо. «Какое золото, окстись?»

«Золото на шестой версте обнаружилось. Под землей. Близко. Копают. Кто узнал, уже побегли. Вставай, черт тугоумный! Век Ваську поминать будешь».

Я понюхал — тверезый. Поверил. Ей-ей, поверил врагу рода человеческого. Да так легко поверил, будто затмение на меня накатило. Опутал, видно, дьявол за грехи.

Потихоньку, быстренько собрался, вышли с ним.

Заскочили на станцию за лопатами и пошли. Ночь, вьюга, темень, а он знай вышагивает, как по свету.

Где-то с дороги свернул, целиной уже бредем. И вот, веришь ли, впереди как бы развиднелось, и фигурки человечьи вочнпкли из тьмы. Много, человек пятнадцать в кучу сбивлись и роются. Тихо, ни звука, ветер по мосту ледяную крупу гоняет. Жуть берет, как привидения на снегу. Ближе подошли нет, обыкновенные люди, но в сумраке ничего не узнать. Все копают ямы, аж спины похрустывают, спешат.

Васька тоже молчком в землю вонзился. Я поглядел — делать нечего, рядом пристроился. А самого азарт уже корежит. Поначалу я снег пошире раскидал, освободил площадку. Потом мерзлой глины аккуратно слой снял, а дальше легко пошло. Заступ сам в грунт лезет. Копать не строить — работа мне знакомая. Я уж по пояс в землю опустился, а Васька все вокруг своей ямки бегает, тычется, никак глину не пробьет. Надо бы ему ширше тоже взять, а он в одном месте ковыряет — думает, так быстрее.

И вот, веришь ли, стало что-то под лопатой похрустывать, и вроде блеск снизу поплыл, засветился. Верно, золото. То я потный был, а то враз охолодел, дыханье пресеклось. Неужели, думаю, неужели! Батюшки светы! Небывалый фарт, судьба окаянная в руки идет. Тут, гляжу, Васька — шалый пес — взялся из своей ямки в мою лопаты перекидывать. Уж не знаю, от зависти, что ли. Света не взвидя, выскочил я из земли да и огрел его черенком по костлявой спине. Так он и торкнулся мордой вниз. Я — обратно к себе, лопату в сторону, горстями гребу сухие блестки. Пихаю по карманам, за пазуху. Эх, думаю, мешка нет.

Вадька очухался, ползком ко мне добрался, поглядел, как гаркнет: «Золото, братцы!» Я испугался — тише, мол, и кулак ему в зубы. Озверел вконец… Вижу, люди к нам бегут. Что делать? Ватник скинул, рубаху сымаю, хочу из нее мешок связать. Нагнулся стягивать-то через голову — тут и достал меня Щуплов солдатской бляхой промеж ушей. Тяжела медная, Кувырнулся я в свою яму, как в могилу. Полежал вглуби, отдыхался, кровь утер рукавом, хотел подыматься — а вокруг-то уже сражение идет. Хряск, всхлипы, ругань — и все тихонечко, глухо. Это, значит, каждый хочет первый в мою яму, где я нахожусь, залезть и черпнуть из золотой чаши. Высунулся я, впопыхах, без оглядки, ну, кто-то и огрел меня вторично — не знаю уже чем — по затылку. Вырубил надолго из общего дела.

Когда я зенки продрал, уже светало, зыбко так, будто в парной. Лежу на краю своей ямы, до пояса снегом и землей завален. Неподалеку Васькины сапоги торчат. Еще кто-то один в трех шагах распластался на спине — спит ли, убитый ли? — и больше никого.

Только гляжу, стоит надо мной белый-белый бородатый дед, на посошок опирается, голова под облака.

— Эх, — шамкает, — робята! Не золото это — слюда! Слюда! Анчутка вас за руку-то тянет. Анчутка!

На этом месте дедушка обрывал свою повесть и надолго впадал в задумчивость. О чем жалел, о чем вспоминал? То ли о том, что золото слюдой обернулось, обмануло, как всегда оно обманывает в конце концов; то ли о жизни своей прожитой? Спрашивать у него, что дальше случилось с ним, с Васькой Щупловым (убили его, что ли?) — было бесполезно.

Умер дедушка Сабуров от сердечного приступа, в одиночестве у себя в домике. Два дня пролежал мертвый, пока соседи спохватились, что не видать старика.

Дедушка оставил завещание, тетрадный листочек в клеточку, на котором корявым почерком было выведено: «Я, Сабуров Сергей Демьянович, в полном уме и трезвости желаю, чтобы после моей прискорбной кончины все имущество и все, что имею, а также четыре тысячи рублей на книжке и золотой перстень с камушком отошли дочери моей Катерине. Сыновьям моим Петру и Владимиру я ничего не оставляю и прошу их не держать сердца, а понять, что ей нужнее. Вы ребята сильные, крепкие, работящие, а Катерина без мужа с дитем. Больше никаких пожеланий и поручений у меня не имеется, а только хочу напоследок сказать — живите все добром и друг дружке помогайте в случае какой надобности. С тем подписуюсь как ваш отец Сергей Сабуров».

Листочек с завещанием я обнаружил совсем недавно, перебирая домашний архив — тетради отца, его письма с фронта, пакеты с фотографиями, пожелтевшие от времени какие-то квитанции, счета, записки — все, что так бережно сохраняла мама в нижнем ящике комода. Прочитал и понял, что мама нарушила волю своего отца и даже никому не показала его завещание, утаила. Домик и участок были проданы, и вырученные деньги поделили поровну между братьями, моими дядьями, и сестрой. Перстень, действительно редкий и дорогой, можно сказать, фамильный, ненеизвестно какими путями попавший еще к прадеду Сергея Сабурова (предположить, конечно, можно какими: в жилах деда текла кровь донских казаков, его предки, вероятно, бывали в веселых набегах на турецкие берега и отечественных купчиков в лихие дни гладили против шерстки — так что глупо было бы утверждать, что перстень заработан честным трудом) — этот грешный перстень остался у матери и теперь принадлежит мне.

Я часто разглядываю его и вспоминаю самых дорогих для меня людей, которых больше нет. Их нет, они покинули меня и остались во мне — до тех пор, пока и я не закончу свою беготню. По отдельным маминым рассказам, по эпизодам, по обмолвкам, которые я бессознательно удерживал в памяти, я могу довольно ясно и полно представить картину их встречи. Отец мой Андрей Степанович — не всегда был офицером и не всегда был курсантом, а сначала, в те дни, когда свела его судьба с Катей Сабуровой, он был типичный семнадцатилетний бродяга, безотцовщина, дитя Москвы тридцатых годов, в которой было густо намешано всего и всякого; свежие побеги нового быта прорастали в густом тумане старорежимных и посленэповских испарений. Москва — днем благополучная и умытая, расцвеченная алыми косынками комсомолок, звенящая бравурными маршами, к вечеру странно затихала, ощеривалась подворотнями и становилась опасной и настороженной. По призрачным улицам скользили таинственные фигуры в длиннополых пальто, тишину изредка разрывали яростно дребезжащие милицейские свистки, а шуршание по асфальту немногочисленных еще «эмок» напоминало непривычному уху змеиное шипение. По городу, соприкасаясь локтями в трамваях, теснясь у светофоров, проходили мешочники и герои, первопроходцы и проходимцы, мечтатели и добытчики — чудесное смурное время неопределенности, обновления и сумасшедших надежд.

Передышка между грозами, грань между светом и тьмой: старинная, пыльная, закопченная, великая Москва торопясь сбрасывала многовековую кожу.

Андрей Семенов, краса и гордость замоскворецких четырех проходных дворов, не сомневался в своем светлом будущем. Он собирался защищать родину и, с блеском окончив школу, отнес документы в высшее военное заведение. В графе «родители» гордо проставил: «Отец неизвестен» — и стал спокойно готовиться к экзаменам. Однако кому-то все же оказался известен его отец, пропавший без вести в двадцать четвертом году, владелец двух бакалейных магазинов некто Иннокентий Прохорчук.

Документы Андрею вернули по почте без всяких объяснений. Недоумевая, он помчался в деканат выяснять, что случилось, но к декану не попал на прием, а попал в небольшой кабинет без таблички, где за столом сидел усталый, с серым лицом человек в армейском кителе. «Зачем же ты, братец, написал, что отца не знаешь? — спросил человек, зябко поеживаясь. — Твоего отца многие знают, а ты, значит, один не в курсе?» — «Нет, не знаю, — ответил Андрей. — А если вы такой знающий, то разъясните». Дело в том, что Андрей действительно не знал, кто его отец. Несколько раз (давно) пытался поговорить с матерью на щекотливую тему, но та принималась сразу плакать навзрыд, и он отступал. А потом привык. Подумаешь, нет отца, у многих в ту пору не было отцов.

В детстве он создавал воображением образ лихого красногвардейца, мчащегося с обнаженной шашкой, рубящего беляков, как капусту, и с небрежной улыбкой погибающего в чистом поле, в окружении своих товарищей красных конников. Повзрослев, Андрей, естественно, начал подозревать, что его появление на свет было обставлено не совсем как должно, и от этих нехороших мыслей проникся особенной болезненной жалостью к своей несчастной, одинокой матери. Человек в армейском кителе, брезгливо морщась, подробно рассказал ему о пропавшем папаше, нэпмане и недобитой контре. С Андреем случилось мгновенное умопомешательство, он шагнул к столу и намерился опустить на голову обидчику чернильный прибор, но тот оказался и шустрее, и опытнее в подобных штуках. После короткой схватки он болевым приемом заломил будущему разведчику руку за спину, довел, матерясь, до двери и вытолкал вон.

Сердце Андрея налилось терпким ядом недоумения и обиды. Он не мог переварить противоречие. Что такое? Все пути открыты, неограниченные возможности, труд, как праздник, общество счастливых людей, музыка с утра до ночи, не ленись, товарищ, пробуй, дерзай, твори, гляди смело вперед, страшными усилиями, неисчислимыми жертвами завоеван этот мир, — и Андрей готов был дерзать, творить, защищать, шагать в ногу со всеми, иного для себя не представлял. И вдруг открывается, что именно для него ходу нет. Лбом в стену. Почему? Потому что отец, которого он в глаза не видел, враг. Ну и что? Даже если так? Он-то при чем? Он, Андрей Семенов, человек с чистой совестью, ясными представлениями о жизни, готовый зубами грызть врагов мировой революции. Хотя бы и отца, если понадобится. В честном бою, наповал. Кто не с нами, тот против нас. Но он-то с нами, с нами!

Я живо представляю бледного, измотанного парнишку с потухшим взглядом, моего отца, мечущегося по Москве в тщетной надежде вырваться из капкана.

А тем временем добрая, гордая, юная мама моя, заводская девчонка, огненный мотылек, каждый день вскакивала в четыре утра, готовила завтрак братьям и отцу, прибиралась, выходила из дому, сорок минут шла пешком до станции, тридцать минут ехала на поезде, десять минут на трамвае, еще двадцать минут пешком — и с торжествующей улыбкой влетала в проходную, ученица наладчика токарных станков, рабочий класс, самая равноправная из всех равноправных.

В обеденный перерыв, если не было каких-нибудь срочных комсомольских поручений, Катя Сабурова бежала в полюбившийся ей укромный скверик неподалеку от завода, с аппетитом съедала там на скамейке принесенные из дома припасы и успевала минуток десять — пятнадцать сладко подремать.

Однажды, прибежав, она с огорчением увидела, что ее скамейка, затаившаяся в кустах сирени, занята.

На ней, как-то неестественно уткнувшись щекой в плечо, полусидел-полулежал светловолосый юноша.

Из закрытых, сожмуренных глаз парня, по бледной нездоровой коже, струились два ручейка слез, серыми полосками сливаясь у подбородка и затекая за воротник. Если бы не эти слезы, можно было подумать, что лицо принадлежит мертвецу: знобящая неподвижность в склоненной фигуре, неживой серый цвет обливает скулы.

— Вам плохо? — спросила она негромким, дрогнувшим голосом. — Эй, гражданин, вам плохо?!

Мой отец нехотя очнулся и распахнул на Катю такое море печали и ярости, что она чуть было не утонула в нем. И он спросил:

— Тебе чего, девушка?

— Ничего, мне… — забормотала Катя, протягивая, как защиту, пакет с едой. — Вы лежите… я думала…

А так — ничего…

— Если ничего, то и проваливай!

— Может быть, вы хотите покушать?

— Покушать хочу, — сказал отверженный. — А ты деревенская, я вижу. Потому и лезешь без приглашения… Ладно, садись.

— Я не лезу. — Катя, заалев от возмущения, бросила ему пакет, отвернулась и пошла прочь.

— Погоди! — попросил вдогонку Андрей. — Не обижайся!

Они вместе перекусили на этой лавочке, поболтали, посмеялись. Андрея как прорвало. Он все выложил доверчивой незнакомке: про себя, про отца-контру, про несправедливость жизни, про конец света.

Катя солила ему помидоры, сочувственно всплескивала руками, попискивала, потом солидно заметила, покашляв в ладошку:

— Подумаешь, документы вернули. Иди к нам на завод. У нас такие люди хорошие, сам удивишься…

И добавила некстати: — Это моя лавочка, я всегда тут обедаю.

— Хорошо, — сказал Андрей, — я запомню.

— Я побежала, пора. Больше, гляди, не плачь.

— Спасибо тебе!

Легко шагал домой Андрей Семенов. Новое сильног впечатление столкнуло груз с души. «Какая девушка, — ошеломленно думал он. — Как ребенок. Подошла, накормила. Все чисто, просто. Какая волшебная девушка».

Властные трубы любви прочищают голоса, прежде чем загреметь в полную мощь. Он еще не подозревал об этом. Пока он лишь с удивлением заметил, что в Москве — лето, жизнь продолжается и улицы полны смеющимися людьми.

Хорошие люди работали не только на Катином заводе. В школе, где учился Андрей, справляла должность завуча женщина средних лет, суровая, как ветер гражданской, с впалыми щеками, пробитыми, казалось насквозь, дырочками оспы, носившая редкую и смешную фамилию Сверчок-Разумовская. Это она, узнав от матери Андрея о случившемся, составила письмо-характеристику, заверила письмо у директора школы и у педагогов, учивших Семенова, и с этим письмом исходила все нужные инстанции.

Андрею пришел официальный вызов на экзамены.

Он был принят.

Любопытно, что тайный доброжелатель не смирился и год спустя снова сообщил в училище всю правду об Андреевом отце, присовокупив не без сарказма, что сесли приняли учиться сына такого человека, то, может быть, стоит поинтересоваться, кто у вас сидит в кадрах?

Было комсомольское собрание второго курса, где Семенов еще раз подробно изложил свою историю.

Собрание приняло резолюцию о доверии курсанту Андрею Семенову. Присутствовал тут и безымянный человек в армейском кителе без знаков различия, он притулился в уголхе аудитории, издали поощрительно улыбался Андрею и один раз подмигнул, точно хорошему приятелю. Из-за него мой отец, выступая, сбивался, мямлил и неожиданно для себя высказал спорную, мягко говоря, мысль о том, что бдительность не должна быть ни близорукой, ни слишком дальнозоркой. Как раз после этой фразы из угла донесся зловещий смешок. Однако все обошлось.

Как много людей неизвестно для нас вмешиваются и решают нашу судьбу так же, как и мы, порой не давая себе отчета, влияем на чужие судьбы. Задумаешься, сколько ошибок надо бы поправить, а возвращаться назад нет охоты. Дай мне возможность все начать сначала, откажусь. Скучно и лень. Да и какой смысл? Ожившие надежды погибнут вторично, воскресшие дорогие образы заново канут в тьму. Это жестоко. Иное дело — влажные побрякушки воспоминаний, они всегда под рукой. Надоест перебирать и утешаться, пожалуйте на полочку до следующего раза.

Спустя четыре месяца мой отец, Андрей Семенов, в полном курсантском обмундировании, сияя пуговицами и сапогами, знобясь от декабрьской измороси, терпеливо поджидал на скамейке в скверике. Он Катю не забыл. Он вкус ее хлеба и помидоров помнил.

Она не пришла в этот раз. Может, скамейку поменяла? Может, в столовой обедает по зимнему времени? Все может быть. Если бы хоть фамилию знать.

В следующее увольнение, в пятницу, он стоял у проходной, старательно вглядываясь в текущий широкий людской поток. Конец смены. От напряжения слезились глаза, и ветер швырял в лицо осеннюю слизень. Он прождал больше часа, стоял, когда уже давно все вышли. Он приезжал пять увольнений подряд, и видение вытекающей из узкой щели дверей людской реки, темной и мрачноватой, постепенно мелеющей и сужающейся, преследовало его по ночам.

В шестой раз — был крепкий стеклянный январский день — он неуверенно вычленил глазами из толпы худенькую стройную фигурку и чуть не вскрикнул от радости. Он ее узнал, а она не узнала, и, когда он пробился к ней, расталкивая руками идущих, и дернул сзади за руку, она подняла глаза с тревожным изумлением. Но это было только мгновение.

— Надо же! — удивилась Катя. — Это ты? Приняли, значит?

Не отвечая, он за руку вытянул ее из течения в сторону, не выпуская руки, довел до скверика.

— Посидим, Катя.

— Да что с тобой, — смеялась она. — Опять есть хочешь? У меня ничего нет. Приходи завтра, принесу.

— Я пять раз тебя встречал, Катя.

— Здесь?

— Где же еще. Я не знаю, где ты живешь.

— Так я же в центральную проходную обычно выхожу. Там мне ближе. Надо же, какой смешной…

А тебе идет форма.

Тут он и высказался, не мешкая:

— Катя, я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Мама моя, милая, нежная, гордая, певучая мама моя, как ты ответила? Ты не сказала, жеманясь: «Ах, мы так мало с вами знакомы»; ты не сказала: «Это так неожиданно, мне надо подумать»; ты не сказала:

«Ой, мне надо купить к ужину картошки»; ты не смалодушничала, не покривила душой, не мучила отца; порозовев от мороза и смущения, ты покорно шепнула: «Я тоже очень хочу быть твоей женой».

Это любовь была. Самое то, чем жив человек.

Прозрачная и глубокая, как воздух. Она не обманывает смелых и прекраснодушных.

Мама много раз (особенно часто после смерти отца) повторяла эту историю. «Хочу, чтобы ты стала моей женой!». «Очень хочу быть твоей женой!» Заводская девочка в сером шерстяном платке поверх тоненькой яркой косынки — и ослепительный, с холодеющими в щегольских сапожках ступнями курсант.

Мои мать и отец. В скверике. Сто лет назад.

Мама говорила, что влюбилась в отца в ту же минуту, как увидела слезы на его слящем лице. В скверике.

Неужто и впрямь вас я никогда больше не увижу?

Где вы оба, отец и мать? Вы реальны в моих снах, а в самой реальности вас нет. Хотел бы я встретить того, кто шутит над нами эти проклятые шутки.

Разбудил меня телефонный звонок. Мельком взглянув на часы — седьмой час, — поднял трубку.

— Алло, Семенов? — голос телефонистки ни с чьим другим не спутаешь.

— Да, слушаю.

— С вами будет говорить Москва.

Пятиминутная пауза, заполненная возбуждающими скрипами и шорохами эфира, и вот оно — благодушное покашливание Владлена Осиповича, дорогого шефа.

— Виктор Андреевич, ну как у тебя?

— Спасибо, Владлен Осипович. Немножко голова побаливает, боюсь, не застудился ли. Вчера на пляже загорал, с непривычки, знаете ли, мог переборщить.

— Виктор, учти, разговор междугородный — пятнадцать копеек за минуту.

— Так вы же по служебному звоните?

— Государство — это мы, товарищ Семенов. Давай, пожалуйста, без фанаберии, ближе к делу.

— Вам кто просигналил? Никорук?

Покашливание, треск, грозовые помехи. В любую минуту могу бросить трубку, а потом сослаться на неисправность линии. Это хорошо, отступление обеспечено.

— Федор Николаевич обеспокоен твоей бурной деятельностью. Говорит, что ты превышаешь полномочия. Что там у тебя?

— Пока ничего, Владлен Осипович. Провожу раскопки. Думаю, понадобится еще денька четыре-пять.

— Виктор Андреевич, слышишь меня?

— Хорошо слышу, как из соседнего номера. Вы не в гостинице?

— Послушай, Виктор. Ты никаких особенно экстравагантных ходов не делай. Выяснишь и домой. Здесь на месте решим.

— Спросить хочу, Владлен Осипович. Все раньше как-то забывал. Вы с Федором Николаевичем старинные приятели?

Пауза, потрескивание. Вопросик, конечно, с наглинкой.

— Виктор, мне твое настроение не нравится. Ты что, в самом деле заболел?

— Просквозило малость на ветру. В коридорах всюду дует. Но сам город замечательный. Филиал Сочи. Только что моря нет. Зато какой парк, какое озеро. Да что я вам рассказываю, вы лучше меня знаете.

Я потянулся за стаканом, хлебнул водички.

— Хорошо, Семенов. Я чувствую, вы не в настроении. Завтра еще позвоню. Только помни, Виктор, есть техническая проблема и есть сложнейшие человеческие взаимоотношения. Не надо их в кучу смешивать.

— Жалеете, что меня послали?

— Хм-хм!

— Я не подведу, Владлен Осипович.

— Спасибо, Виктор. До завтра. Прими на ночь чего-нибудь. Аспирину там, что ли. Или сульфадиметоксинчик тяпни.

— Я по-русски привык лечиться. Огненной водицей.

На прощание доброжелательный смех, точно похлопывание по плечу. Отбой.

Только повесил трубку, приятно возбужденный разговором с начальством, снова звонок. Ожила моя временная обитель. Капитанов Владимир Захаровичсобственной персоной, фигурально говоря. Тон не так чтобы задушевный и братский, но деликатный.

— Что же вы ко мне не заглянули, Виктор Андреевич?

— А что такое?

— Просто так. Попутно.

Я представил, как Капитанов держит трубку в богатырской руке, как силится удержаться в рамках светского политеса.

— Виктор Андреевич, говорят, вы с лесенки вчера упали?

Хорошо поставлена информационная служба в группе.

— Было дело. Всю физию себе раскорябал.

— Может, врача вызвать?

— Спасибо, обойдусь.

— Ну тогда до свидания. Не переутомляйте себя, Виктор Андреевич. Это хорошо, что благополучно обошлось, а то ведь по-разному с лесенок падают.

— Всего доброго.

Нервничает, подумал я, нервничает Капитанов, все от нервов. И звонок, и угроза. Неужели Шутов ему доложился? Невероятно. Грош мне тогда цена. А про лесенку кто сказал? Шурочка?

С улыбкой я вообразил, как после беседы со мной каждый сотрудник сломя голову мчится к Капитанову. Бежит, задыхаясь, тучный Давыдюк, переливается с этажа на этаж, шурша пиджаком, многажды излеченный от алкоголизма Прохоров, горделивой походкой, соперничая остротой плеч с прямоугольниками дверей, плывет Шацкая — товарищ Капитанов всех внимательно выслушивает, сопоставляет данные, делает выводы. Я ни в чем не ошибусь, Владимир Захарович, да и не во мне теперь дело. Вопрос-то ясный, как утро. Задачка для первоклассника, и ответ сияет огромными буквами на обложке. Мы все знаем ответ.

Зачем только понадобился мой приезд?

Существует техническая проблема, сказал умнейший Перегудов, и существует человеческая.

Нет, никогда они не существовали отдельно.

Я смотрел на телефон в непонятной уверенности, что сейчас он опять затрезвонит. Непременно будет третий звонок. Я болезненно ощущал, как кто-то медленно, в раздумье раскручивает диск. Пальчик в отверстие-раз, пальчик в отверстие — два. Ну!

— Алло, это вы, Виктор Андреевич?

— Добрый вечер, Шурочка. Хорошо, что ты позвонила. В чужом городе все чужие, и вдруг — вечерний звонок, как улыбка друга. Это ты сказала Капитанову, что я с лесенки звезданулся?

— Не надо было?

— Почему не надо. Событие важное, чем больше людей будет знать, тем лучше. А он тебе что сказал?

— Как это?

— Ты ему сообщила, что я упал с лесенки, а он на это что ответил? Заплакал?

— Хотите правду знать?

— Шура!

— Он сказал, нормальные люди с лесенок не падают.

Я улыбнулся ей из своего номера. Я был рад, что она позвонила. Она желала мне добра.

— Шура, мне необходимо сказать тебе кое-что, но я не решаюсь.

— Говорите.

— Мы не сможем сегодня вечером выйти на прогулку. Ко мне придет гость.

Она торопливо дышала мне в ухо из трубки.

— Я только хотела узнать, как вы себя чувствуете.

— Шура, кто твои родители?

— Зачем вам это? Ну, папа — врач, а мама-домохозяйка.

— Семья большая у вас?

— Бабушки две, дедушка, мамин папа, сестра, ее муж Владик и их крохотуля. Большая семья.

— Я всем вам желаю огромного человеческого счастья.

— Виктор Андреевич, если будете насмехаться, я никогда в жизни вам больше не позвоню.

Так мы даем поспешные обеты, смешные, может быть, всевидящей судьбе. Скольким людям я не собиь рался больше звонить. И звонил. И был на побегушках. Мы всегда в плену, свобода — призрак, зов ее — тоненькая свирель самообмана. Да и кому нужна свобода. Мне — нет. А тебе, Натали?

— Не стыдись добрых поступков, Шура! Ты мне очень помогла сегодня.

Дыхание ее выровнялось, легкая птичья гортань сузилась.

— Тогда я пойду, спокойной ночи.

— Спокойной ночи и тебе.

Я немного полежал, помечтал — четвертого звонка не было…

В буфете на этаже прислуживала кофейному божку новая жрица, не кустодиевская красавица с потусторонним взором. Отнюдь. За стойкой бронзовела парфюмерией наша современница в заштопанных вельветовых брючках и в кокетливой распашонке. Я поглядел на нее из дверей, она мне не понравилась, и решил сходить в магазин, там прикупить чего-нибудь к встрече, а заодно поинтересоваться продуктовым снабжением города.

Я люблю ходить по магазинам.

Мне доставляет эстетическое удовольствие вид витрин, заставленных товарами, сложная гамма запахов (соленая рыба, сыры, сырое мясо, сдобные пышки, фрукты — прекрасный коктейль ароматов), нравится возможность выбора, я могу долго без скуки следить за движениями большого ножа, каким продавщица вспарывает сочную колбасную плоть. В продовольственных магазинах уютнее, чем в промтоварных, где продавщицы, как правило, спят и рты открывают с металлическим щелканьем. В продовольственных — здоровее, опрятнее, лучше.

Страсть к хождению по магазинам — атавизм, слабость, неудобно признаться, но что имеем, то имеем.

Мне все мои слабости дороги, как больные дети матери.

В том магазинчике «Продукты», куда я попал — в ста шагах от гостиницы, — был рай для понимающего человека. Густой запах нерафинированного подсолнечного масла стерильно перешибал все другие запахи. Народу никого. Часто мерцают лазурью витрины, дощатый пол поскрипывает под ногами от удовольствия. Я пробил полкило ветчины, батон хлеба, два пакета кефира (на ночь), триста граммов рокфора, полкило малосольных огурчиков, жестянку шпрот, коробку шоколадных конфет «Цветы моря», несколько пачек печенья (впрок).

Опрятная женщина-продавец уложила все это в один большой пакет и накрепко завязала красивой белой ленточкой, сделав сверху бантик (умеем, если захотим, черт возьми!).

Под впечатлением неслыханного сервиса я прошествовал в винный отдел и сгоряча купил бутылку армянского коньяка в изящной упаковке и бутылку болгарского «Рислинга». Таким образом мои финансы за какие-то пять минут уменьшились на пятнадцать рублей тридцать четыре копейки. И если я намеревался так жить дальше, то уже сегодня следовало купить обратный билет, чтобы не пришлось тревожить щедрость друзей слезными телеграммами.

Зато теперь я не боялся ударить в грязь лицом перед Петей Шутовым. В номер я вернулся около восьми, умылся, причесался, глушанул головную боль еще одной порцией тройчатки, лег поверх одеяла и поставил себе градусник, который вожу с собой в командировку, как иные не ленятся сунуть в чемодан пару гантелей.

Еще больше, чем ходить по магазинам, я люблю мерить себе температуру. Но отношу это не к слабостям, а к достоинствам, ибо считаю вдумчивую заботу о своем организме признаком достаточно высокой внутренней культуры. Привычку эту я приобрел после операции, когда чуть не сдох от шестидневной сорокаградусной лихорадки.

Сейчас градусник зафиксировал тридцать семь и две десятых, и я опять со страхом подумал, что вчера мог не заметить сотрясения мозга, и утешил себя тем, что при сотрясении мозга обычно теряют сознание, а я его не терял.

В начале девятого в номер несильно постучали, я крикнул «Входи, Петя!» — и увидел пасмурное, прекрасное лицо книголюба. Он вошел, сел в кресло и Отал смотреть на меня лежащего. На нем была рубашка в цветочках.

— Где купил? — спросил я с завистью. — Я тоже такую хочу.

— Вношу ясность, — четко сказал Шутов, сверкнув темным серебром белков. — На базар времени нету. Охота базарить — ищи другую компанию. Хочешь чего другое иметь — я пришел.

Он недоверчиво оглядел мою комнату и, скучая, уронил взгляд на столик.

— Красиво излагаешь, Петр Шутов. Как индеец племени делаваров. Я пришел, я сказал… А не выпить ли нам по рюмашечке для куража?

— Ты меня за недоумка не держи, — усмехнулся Петя. — Чего есть наливай. Или сразу пойдем, — мельком на часы. — Быстренько мозги тебе выправлю да дальше потопаю.

Я встал, развязал пакет, разложил на столике сыр, ветчину, хлеб, пошел в ванную, ополоснул там стаканы и откупорил коньяк.

Шутов следил за моими действиями с сатирической ухмылкой, и больше всего мне хотелось врезать ему этой узкогорлой красавицей по чугунному кумполу. Но я не мог себе этого позволить. Не время и не место.

Выпили, покушали хлебца с сыром. Все молча.

Все друг на дружку глядючи, оценивая. Не знаю, как он меня, а я его оценил как физически хорошо развитого человека.

— Штукатурка-то обвалилась с харп, — заметил Шутов, самостоятельно наливая себе в стакан. — Надо бы подновить, а то глядеть срамно.

— Петя, — сказал я, — зачем ты корчишь из себя какого-то уголовника? По тебе же видно, что ты книжки три всяко одолел. А то и четыре.

— Вот, москвич, за это ты и схлопотал. Не за то, что под Капитанова копаешь и всю его работу хочешь под петлю подвести, а за то, что разговариваешь с подковырками, не по-людски. Я очень чуткий на обиду. Характер у меня своенравный — Молодой ты еще, — сказал я, — рога тебе не ломали. Отсюда и характер.

— Ломали, — успокоил Шутов. — Не такие, как ты, встречались на жизненном пути. Ломали, ломали, да сами покорежились. Учти, москвич.

После этого мы чокнулись. Головная боль, так упорно сопротивлявшаяся патентованным средствам, сомлела перед виноградным спиртом. Боль ушла, остался гул и птичье щебетанье.

— И ломали и обхаживали, — продолжал Шутов, давя пальцем запульсировавшую жилку на виске. — И я верил словам, гнул горбину ради доброго дяди.

Было и такое. Ты все книжками попрекаешь, а мне, может, учиться не дали. Скажешь, не то время, чтобы не дать? Да, не то. А человек тот же, какой и всегда был. Каждый на себя прикидывает. Даже когда добро делает, ждет, чего ему от этого добра перепадет.

У меня отчим, умнейший мужик, я уж любую его науку, как святцы, назубок учил, и он мне добра желал от души, — и что вышло? Отговорил учиться — с твоей, мол, башкой все равно дальше инженера не двинешься. Когда уж я опамятовался — вроде поздно учиться.

— Учиться никогда не поздно, — соврал я с благодушием. Шутов не обратил внимания.

— Ну и нагляделся я к тому времени.

— Что же ты в мире разглядел?

— Ложь и подлость! — с великой верой рассек он воздух рукой перед моим носом. Повторил, как клятву: — Ложь и подлость! Только которые попроще, работяги-бедолаги, те врать не умеют и подличать не приноровились. Такой на копейку сопрет — его в прокуратуру, разок обманет — ему товарищеский суд. А других, шибко ученых, за руку не поймаешь ни в жисть. Да ты его, гада, на собрании пойди послушай, как гром гремит, строчку без узелка шьет. Послушай и скидывай шапку, собирай складчину на прижизненный бюст герою труда. Это с трибуны. Послушай его в курилке — не отплюешься. Мат выше всех этажей. Но это тоже понятно, под своего, значит, работает. Для него простой человек — зверюга. Никогда он так не скажет вслух, а думает все равно так. И спаси тебя бог ему поверить, работать с ним, сердце вложить. Тут-то и поймешь, что почем стоит. При первой оказии носом в грязь ткнет, душу растопчет и глаз выколет. А сам, не сомневайся, чистенький останется и бегом на собрание. Ох, любит ваш брат выступать, с народом общаться посредством публичного призыва, ох, любит!

— У тебя глаза целы, — сказал я.

— Чудом, — ответил Шутов. — Чудом спасся… Опять подковырнул?

— Твое здоровье! — я глотнул лекарственной влаги и закусил малосольным огурчиком. Гул в висках разросся до победного паровозного скрежета.

Петя засмеялся:

— А есть в тебе чего-то, москвич. Натура есть. Я вижу. И в милицию ты не побежал слюнявиться. За это — уважаю.

Он больше не взглядывал на часы, через смуглоту его щек просочился светлый румянец, как сыпь.

— Я полночи ждал, думал, приедут. Ты все же извини за вчерашнее. Наверное, погорячился я, обознался.

— Ничего, — сказал я, — сосчитаемся.

— У тебя туалет есть в номере?

Я кивнул — вон, направо. Пока Шутов гремел бачком, я тупо глядел в окно. Жуткая навалилась усталость, как бревном придавило. Ничего не болело нигде, все рассосалось, вытянуло, но ноги и руки обвисли, налились ватой. «Самое правильное сейчас — лечь и уснуть», — подумал я.

— Слушай, Витя! — бодро возгласил Шутов, входя. — Давай мировую. Что, в самом деле. Не принимай близко. Говорю, обознался я… А знаешь что, пойдем со мной. Чего тебе в номере дуться на лампу. Пошли?

— Куда еще?

— Куда приведу. Не дрейфишь? Давай собирайся.

Я видел, что ему радостно, хорошо, он все забыл, простил и хотел, чтобы и я был рад и весел.

— Рубашку вон чем-то закапал, — сказал я.

— Витя, тебе нравится моя рубашка? Сделаем.

Завтра будет у тебя такая. Слово — закон… Ну пошли, чего ты. Не маринуйся.

Пересилив себя, я встал, прибрал немножко на столе, натянул джинсы, время от времени натыкаясь на счастливое лицо Шутова, следящего за мной с непонятным буйным предвкушением. Вот человек, не человек, а двенадцать месяцев. Кто же довел его до мизантропической неврастении?

На улице я уперся:

— К твоим вчерашним друзьям не пойду!

— К друзьям? У меня таких друзей в тамбовском лесу полно. Сечешь?

От гостиницы мы свернули в сторону и углубились в скопище садов и пряничных домиков. Трудно было представить, что в таких домиках люди могли жить, заниматься обыденными делами, рожать детей, умирать. Здесь можно было только отдыхать и наслаждаться. Жизнь как бессрочный отпуск. Мудрость природы заключается и в том, что она создает такие уголки. Не для людей, конечно, для разнообразия. А люди пользуются. Понастроили пряничные избушки, окружили их садами и сидят, в ус не дуют.

Институт, в котором трудится мой друг Петя Шутов, к сожалению, никак не вписывается в этот пейзаж. И мои нынешние дела находятся в вопиющем и скорбном противоречии с этим звездным, прохладным вечером, с тягучим сливовым воздухом, с истомно дремлющей землей. Не оттого ли на душе кошки скребут? Как будто я пришел в храм и невзначай напакостил.

— И что? — окликнул я Петю, уверенно шагающего впереди. — Долго еще до места?

— Ха-ха-ха! Ты расслабься, москвич. Не колготись.

Легко сказать. Блеклые в негустых сумерках электрические фонари отбрасывали на траву, на невысокие заборчики смутные блики. Из гущи садов долетали невнятные голоса, звуки музыки, журчание водяных струй. Лениво тявкали собаки. Всюду невидимая копошилась жизнь, а наша затянувшаяся дорога была пустынна. Может быть, я сплю? Раза три мимо, по обочине просквозили человеческие тени, безмолвно, опасливо, не поймешь — мужчины или женщины.

— У вас тут, как в пустыне, — заметил я в спину сотоварища, — десять вечера, а город точно вымер.

— Глушь, — откликнулся Шутов, чей голос тоже звучал невнятно и сонно. Рано встают, рано ложатся. Но не все, Витек, не все. Которые не спят, те к центру потянулись — там танцы, кино, гулянье. Наш Бродвей.

— Может, и нам туда?

Вместо ответа Шутов резко свернул вбок, перескочил канаву и исчез в узком проходе между двумя участками. Помешкав, я тоже скакнул за ним молоденьким козликом. Росная трава влажно оцепила колени. Мощные побеги крапивы жалили руки. Я догнал Петю, ориентируясь по звуку шагов, и странным образом зрение мое прояснилось, тело налилось бодростью и движенья приобрели кошачью упругость. Я оживал с каждым шагом. Легкие жадно требовали глубокого дыхания, и я, ликуя, насыщал их до дна.

Догнав Шутова, я тронул его за теплый локоть:

— У тебя сигаретки нет? Я в номере забыл.

Он сунул мне пачку. Закурили.

— Постоим минутку, Петя. Чудесно-то как.

Его лица я не видел, зато, удалившись от электрического света, я увидел, как высоко серебрятся ели, как льется от черной земли бледный туман, и услышал глухое чавканье в районе Большой Медведицы.

Сигарета горчила, но я терпеливо сосал ее, не бросал, потому что это была единственная тонкая ниточка, связывающая меня с покинутым только что миром.

— Вот там, видишь, за деревьями огонек, — сочувственно сказал Шутов, туда нам и надо.

— Может, не надо?

— Я сам знаю, чего надо, чего не надо. А ты, Витек, гость, поэтому не выступай.

Вскоре мы вышли к домику, стоявшему совершенно на отшибе. Петя уверенно перегнулся над калиткой, нашарил щеколду, открыл. Не успели мы сделать и пяти шагов по песчаной дорожке, как из кустов с урчанием вымахнул под ноги громадный пес.

— Не бонсь, — сказал Петя громко. — Это Тимка, редчайший пес. Он любому человеку рад в любое время. Особенно тех любит, кто яблоки воровать приходит. Они ему гостинцы приносят.

Необыкновенный Тимка — то ли овчарка, то ли ньюфаундленд, но никак не дворняга, — выразив свою радость знакомому, бросился и в мои объятия: не успел я уклониться, как он, чуть подпрыгнув, лизнул меня прямо в рот. Ощущение такое, точно по губам с размаху мазнули горячей мокрой тряпкой.

— Эй! — крикнул Шутов. — Уберите собаку! Человека покусала.

В доме распахнулась дверь, на крылечко хлынул поток света и из него, как из облака, образовалась летящая женская фигура.

— Петя! Петечка пришел! Ура!

Еще голоса, шум, на крыльцо высыпала целая женская когорта.

— Ну, ну! — приговаривал Шутов, распихивая дам. — Я не один. Знакомьтесь, Витек Семенов, из Москвы. Свой парень… Танька, вы-то знакомы уже…

С Таней мы были знакомы — вчерашняя девица из ресторана. А с ней еще три девицы и один юноша лет сорока, в расхристанном обличьи. Пес Тимка ворвался следом за нами в помещение и обезумел, заново пытаясь облобызать всех присутствующих.

В комнате (модерн в бревенчатой упаковке: мебель из Югославии, люстра из Польши) за накрытым для пиршества столом мы легко и быстро познакомились: юноша — Ваня Захорошко, кооператор (?), с супругой Лидой и две школьные Танины подруги.

Света и Муся, складные девчушки лет по тридцати.

Ваня Захорошко принял меня за Таниного родича.

— Все путем, — доложил он лично мне. — Никаких эксцессов. Сидим, закусываем — никого не трогаем.

— За все хорошее! — на правах вновь прибывшего сказал тост Шутов.

Тут же передо мной появилась чистая тарелка, на которую Таня навалила гору салата.

И понеслась трапеза, глупейшая, ненужная, подступившая к горлу, как слезы. Но тем и прекрасная, святая. Плохо будет не сегодня — завтра…

— Чей это домик, Таня? Ваш или родителей?

— Папахена… Да вы не бойтесь, он сегодня в ночную, — взглядом, утаенным от Шутова, она намекнула, что между нами есть тайна. Вчера я не понял, а сегодня разглядел — Таня необыкновенно хороша.

Если смотреть на нее подряд дольше минуты — суеверный страх закрадывался в душу. А не смотреть — нельзя. Вчера она была слишком близко ко мне или слишком далеко. Сегодня — на самом выигрышном расстоянии. Трудно приходится ее подругам. Какие бы ни были они подрисованные и обтянутые, а с природой не поспоришь. Природа отпустила эту девушку от себя в щедрый, любовный час. Стряхнула с внимательных ладоней: иди, кровинушка, покажи всем, как я бываю добра и изысканна.

— И вы вдвоем, значит, живете в таком большом доме? — продолжал я.

Захорошко вмешался с блестящей остротой:

— Когда как.

— Заткнись! — велел ему Шутов и бросил на меня гневный взгляд. Я уже заметил, что настроение его заметно ухудшилось, снова он помрачнел и насупился.

— Иногда на месяц, на два жильцов пускаем, — ответила мне Таня, — но редко.

— Все путем! — сказал Захорошко, прижимая к себе бутылку.

Дальнейшее — эпизоды.

Мы со Светой (или с Мусей?) топчемся посреди комнаты, танцуем.

— У меня никого нет в этом городе, — объясняю я ей, осторожно прижимая к себе, — кроме Пети Шутова. С ним-то мы как братья родные. Я — младший, а он — старший. Как близнецы все равно…

Супруга уговаривает кооператора Захорошко идти домой. Бурное объяснение…

Мы танцуем с Таней.

— Да он совсем не ревнивый, к сожалению. Это хорошо, что вы подружились. Помогите ему. Он мучается, страдает, угнетен. Я боюсь.

— Не бойся. Меня специально прислали, чтобы помочь Шутову…

Сидим вдвоем с Петей Шутовым в другой комнате. От пола до потолка книжные полки. Задушевный разговор. Петино лицо — как вьюга колеблющееся, тусклое, угрожающее, но и несчастное, увядшее.

— Беды кругом происходят, мы не видим, только следы видим, таят люди беды, прячут, как язвы. Ты, Витек, не верь, который тебе в харю своим несчастьем тычет, это — хорек. У него в душе ни несчастья, ни счастья нету, пусто. Свое несчастье приоткрыть — все равно что догола на площади раздеться. Как ты думаешь, вот я — здоровый, головешка имеется на плечах, а счастливый?

— Не очень. Дураки счастливые.

— Молодец, что так сказал. Я несчастливый, Витек, и несчастье мое — в любви, — гордо изрекает Шутов и пучит на меня удивленные глаза, точно пораженный собственным открытием.

— А кто в любви счастливый? Я счастливый?

Думаешь, я счастливый?! — Мне обидно, что он выставляется передо мной горемыкой, когда я сам сплошная рана.

— Погоди, — отмахивается Шутов и на некоторое время загадочно исчезает из поля зрения, хотя я попрежнему смотрю на него в упор. — Я расскажу, а ты тогда рассудишь… Я в армию когда пошел? В шестьдесят шестом, верно? А вернулся когда? Через два года. Два года отдавал священный долг, а она меня дожидалась. Варька. Ни с кем! Я знаю, наш город маленький, не спрячешься. Чего нет — придумают.

Она же — ни с кем. В кино за два года с парнем не сходила. На танцы — ни ногой. Ты что, мне не веришь?

— Почему — верю. У меня у самого…

— Слушай, не винтись! Думаешь, легко девке в самую пору два года по вечерам перед теликом торчать. Да при ее фигуре и прочих данных. Значит что? Значит, верное. Тут я воротился, веселый и окрепший.

Я не инвалид, гляди сам, опять же на твердом окладе и с премиальными. Девок — навалом, хороводом вьются, выбирай любую. А она ждала, Варька.

Письма писала, какие никому, может, не писали. Те письма — как кипяток. Мне, конечно, попервой все равно с кем ходить. Письма письмами, а что два года назад было, ушло, отвык я от нее. Так бы и надо сразу оборвать, так нет.

В первый же вечер — к ней. «Здравствуй, Варюха, родная!» — «Здравствуй, Петенька, любимый!» Слезы, объятья, любовь беззаветная. Начали заново привыкать друг к дружке. Закрутилось колесо судьбы. Деваться некуда. Месяц ходим, второй. Я остываю, она крепче льнет. Совсем как без ума. Только что через лужи себя передо мной не перекидывает. Бывает, я ушьюсь с дружками на день, на неделю, после встретимся: ни попрека, ни обиды — одна огромная радость.

«Милый, милый!» Куда же я от такой денусь. Действительно, как родная у сердца, как сестра. И родители ее — люди тихие, смирные, по-всякому мне уважение оказывают. Маманя ее свитер связала, батя — лишь я на порог — ветром в магазин за пивом. Я пиво люблю. Среди ночи к нему приди — будет тебе пиво.

А тут, слушай, Витек, дома у меня начались нелады с отчимом. Он к старости в дурь попер, попивать винишко взялся, мать костерит почем зря. К тому же не могу ему забыть, как он меня от ученья отговорил.

Ну и еще всякое такое. Короче, чувствую — добром не кончится. Ему или мне пора линять.

Мать жалко. Она хорошая, покорная, как рабыня, мечется меж нами, стареет, с лица сникла, сморщинилась.

Думаю, либо уехать из города, завербоваться, либо жениться. И в такую самую минуту Варька мне сообщает, что она в положении. Что, мол, ей делать? На третьем месяце. Скоро заметно будет.

Веришь ли, Витек, во мне полное безразличие: ребенок, Варька, мамаша, отчим — никакого дела нет.

То есть на все наплевать. Сильных чувств — никаких.

Злость — маленькая, жалость-маленькая, любовь — маленькая, такие маленькие мышата попискивают в груди, ногтем придавишь — и нет их. Как порченый.

«Чего ж, — говорю Варьке, — рожай, если в положении оказалась». — «Да я, Петечка, наоборот, думаю, сделать, лучше будет». Тут во мне упрямство маленькое взыграло. «Почему так лучше?» — «Как же без отца ребенок — войны нет. А дитеныш без отца. У всех есть, а у него нету». Я говорю: «Насчет того, что у всех — не ври. Полно матерей-одиночек. Мода такая.

У всех как раз нет, а у тебя будет. Завтра заявление подадим». «Правда, Петечка?» — «С любовью, — говорю, — не шутят».

Свадьбы не справляли, расписались, и переехал я к Варе жить.

Тебе, Витек, еще случай любопытный сейчас расскажу. Перед тем как расписываться, дня за четыре до того, загулял я глухо с одним корешем, как звать его, тебе знать необязательно. Веселимся — пятницу, всю субботу. И был у меня разговор с одной мымрой. Она узнала, что я в воскресенье расписываюсь, говорит:

«Петр, разве тебе женщин нету, зачем в петлю так рано лезешь?» Сказала вроде шуткой, а меня раззадорила. «Ты, что ли, — спрашиваю, — женщина?» «А хотя бы и я». И вижу, Витек, что действительно хотя бы и она. Нет особой для меня разницы. Ведь я за эти дни о Варе и вспоминать бросил. Так, в угаре, вспомню, что в воскресенье к двенадцати в загс, и все. Расстроился я окончательно, компанию оставил — и домой. Утром в воскресенье будит отчим: «Эй, Петька, к тебе там невеста прибыла!» Варя в дом почему-то не зашла, стоит у крылечка, в черном стареньком платьице, глаза на меня подняла — огромные, больные. Больные, Витя! Как увидел я ее такую, обомлел, сердце зашлось от тоски. «Чего ты, Варенька, милая?» А то будто нечего, четыре дня ни слуху, ни духу. «Мы будем расписываться?» «Конечно, будем. Какой разговор!»

Зарыдала и опрометью вон.

Стали жить. Девочка родилась, Анюта. Теперь уж большая — восемь лет.

— Чем же ты несчастный? — уловил я все-таки отправную точку рассказа. Чем?

Шутов смотрит на меня с осуждением.

— Хитрая она, — говорит он с пьяной протяжной истерикой. — Вся ее семейка, Варькина, хитрющая.

Тихая, покорная исподтишка. Они, Витек, мои жилы тянут своей тихостью. Ты думаешь, Витек, тихие да смирные свой кусок упускают? Ни в жисть. Они его помаленьку заглатывают. Снаружи кусок еще вроде целый и свежий, а что заглотали — уже переварено.

И то бы ничего, что от меня половина осталась, а половина пережевана, а то горе, что я ее до сих пор, Варьку, жалею и вырвать из себя не могу, из нее вырваться не могу. Она мне не жена, сестра, но сестра-то родная, убогая, сломленная. Мной и сломленная, нелюбовью моей подлой. Теперь и Анюта, конечно. Потому я и несчастный, Витек, что жизнь моя — большая скука. Никого и ничего крепко не люблю, не дорожу.

Силы есть, а любви нету и не будет. Не будет, ничего не будет. Ложь и подлость. Танька, видишь, красивая, да? Лучше всех. Таких ты и в Москве немного встретишь. Свистну — на карачках приползет.

— Возомнил ты о себе, Петя, — говорю я в миг просветления. — Мы с тобой друзья по гроб жизни, и правду я тебе открою. Дерьмо ты, Шутов, раз о женщине так говоришь.

— Я дерьмо, а ты нет?

— И я дерьмо. Будь здоров какое.

— Ты — да, но не я. Скажи, почему я дерьмо? Скажи — не трону. Ты учился, скажи.

— Себя ты очень любишь, Петенька. Ты глянь в зеркало, пьяная рожа, чего там любить-то. Ложь и подлость всюду ищешь, а сам, как половая тряпка.

Капитанову ноги лижешь, государство обманываешь, людей обманываешь, Таню обманываешь, жену предал, сам в чаче утонул. На тебе, Петя Шутов, пробу негде поставить, такое ты дерьмо.

Он встает и делает передо мной упругий реверанс.

Стреляет:

— Выйдем.

Мы милуем комнату, где три школьные подруги — Света, Муся, Таня, обнявшись на диване, горькими голосишками выводят: «Зачем вы, девочки, красивых любите?» — по очереди перешагиваем растянувшегося у двери доброжелательного пса Тимку, выходим на крылечко. Ночь и звезды. Сладкий запах листвы. Я не пьян почти, только глаза режет. Сверчок чирикает в густой тьме.

— Спускайся, отойдем! — приказывает снизу Шутов.

— Вернемся! — говорю я…

Опять комната, и мы все за прежним столом — школьные подруги, Шутов и я. Кооператор Захорошко с супругой отсутствуют.

Таня капризно цедит:

— Душно как. Искупаться бы.

Света посылает мне многообещающий, нежный взор. Не исчерпан праздник жизни.

— А что, это хорошая мысль. Пойдем купаться.

Через пять минут мы уже выходим из калитки вчетвером. Муся остается спать, решила, что у нее нет кавалера. Света висит на моей руке.

— Виктор, — шепчет Света, — вы скоро уедете?

— Вообще не собираюсь уезжать. Присмотрю домик, деньги у меня есть. Думаю тут обосноваться.

— Хо-хоньки!

Черная просека улицы утыкана светящимися бляшками фонарей. Кроме них, нигде ни пятнышка. Спящий город, мираж. Тишина покалывает перепонки.

Хочется говорить приглушенным голосом.

Что бы сказала Наталья, увидев меня сейчас? Она не ревнивая, ее безумию чужды первобытные инстинкты.

Я знаю, что люблю ее.

— Петя, — зову я, — Таня! Мы не заблудимся?

— Не боись! — хрипит Шутов. Белое пятно его рубашки слилось со светлым Таниным сарафаном в причудливую фигуру. Какое-то квадратное со многими конечностями чудище переваливается впереди.

Сворачиваем в парк. Жутковато, но весело. Чудесная прогулка. Света всей своей переспелой тяжест ю давит мое плечо, все крепче тянет, все увереннее, настойчивее. Куда?

Наконец, озеро, наполненное чуть колеблющейся ртутью. Замерев, мы стоим на берегу, неуверенные, как заблудившиеся дети.

Петя Шутов, точно в забытьи, начинает медленно, молча раздеваться. Вылезает из брюк, стягивает через голову остатки заграничной роскоши. Таня, повернув к нему голову, быстро проскальзывает пальцами по пуговицам сарафана, одним движением освобождается от него. Ее тело фосфоресцирует в звездном свете.

Зажмуриться и ничего больше не видеть. Ночь, шуршание елей, озеро и богиня. Кому повезло, кто подглядел-умри, не сомневайся. Что еще остается.

Умрешь без мук, созерцая, а не скуля от страха перед вечным отсутствием.

— Я не дура, — жеманно тянет Света, тиская мою ладонь. — Я в такую темную воду не полезу. Брр! Там лягушки.

— Сама ты лягушка! — вскрикивает Таня и первая, с разбегу, блестящей живой торпедой рассекает волшебную гладь. Шутов, мужественно крякнув, — за ней.

— Не уходи, — заманчиво журчит Света. Куда там — не уходи. Я уже в воде, уже догоняю беззаботных плавцов, каждая моя жилка поет и стонет от великой истомы мгновенного обновления. Вода — теплая, парная. От нашего шума, смеха, крика колеблются леса окрест, уползают в норы хищные твари.

— У-ух! — вопит Шутов и куда-то навсегда уныривает. — Э-е-э-е! — верещит совсем не подходящим оогине голосом Татьяна. — Ду-у-рак!

— Полундра! — ору я. — Акула!

Обессиленные, задыхающиеся, выплываем мы на берег, где пол кустиком, печально обхватив колени руками, сидит, дожидается нас благоразумная Света.

— Вы чекнутые, что ли? — спрашивает она. — Юго гляди, милиция явится.

На мокрые тела натягиваем одежду.

— Теперь в гостиницу! — стучу я зубами. — У меня там икра осталась.

Праздник продолжается. Он продолжается до той минуты, пока на стук в дверь из глубины вестибюля не вырисовывается полусогнутый человекообразный швейцар. Он долго разглядывает нас через стекло, отперев, загораживает собой проход и тычет клюшкой мне в грудь:

— Кто такие?! Почему хулюганите?

— Я живу здесь, живу. Постоялец. А это мои гости. На минуточку обогреться.

— Вон оно что, — басит швейцар, с трудом сбрасывая путы сна. — Все постояльцы наши на своих местах. В двенадцать — отбой.

Он пытается замкнуть дверь, но я просовываю в щель ногу и сую ему под нос квитанцию и рубль в бумажной купюре.

— Отворяй тут вам, гулякам, среди ночи, — ворчит старик, ловко пряча рубль куда-то за пазуху. — Ты, ладно, заходи, а которые гости — фьють, фьють!

Досадное неизбежное просветление. Света первая заторопилась:

— Что вы, что вы, пора! На работу вставать.

Ужас-то какой!

Таня зевнула с неприличным всхлипом. Пора.

Шутов позвал:

— Отойдем на секунду, Витек.

— Что? — отошли. Девушки следили за нами с запоздалой опаской. Швейцар задремал, облокотившись на дверной косяк…

Шутов сказал:

— Ты мне по душе пришелся, Витек, честное слово. Не хочу, чтобы ты ошибался: я не дерьмо. Понял?

И про блок не думай, не мучься. Мы его наладим.

Понял?

— Понял, Петя. Спасибо.

Усталое у него лицо, предутреннее.

Я поцеловал Тане руку на прощание, а Свету чмокнул в щеку. Они обе были, как статуи.

Швейцар, поминая какого-то черта безмозглого, запер за мной дверь.

Я поднялся к себе, принял душ.

Одна таблетка седуксена, серая морда зари за окном. Тиканье часов под ухом. Ну, поплыли, Витек.

Витек, надо же… Никаких сновидений…

21 июля. Пятница

Перегудов, Перегудов — благодетель, работодатель, суровая душа, закованная, как нога в ботинок.

Жизнь моя до встречи с Владленом Осиповичем — это одна жизнь, после встречи с ним — совсем другая.

В молодости я увлекался людьми, как иные увлекаются коллекционированием вещей.

Не однажды, повинуясь властному зову непонятного влечения, я волочился за женщинами, маскируя свою душевную аномалию общепринятой формой.

Меня принимали за влюбленного, хотя я испытывал только зуд любопытства. Вообще сложно это объяснить. Все мои чувства и разум всегда сопротивлялись подобным фальшивым с моей стороны контактам, но какой-то один нерв во мне, зудящий как больной зуб, необоримо настаивал на сближении. Я особо выделяю женщин, потому что с мужчинами бывало проще, там обычно создавалась видимость приятельства, необременительного для обеих сторон. И разрыв такого приятельства сходил, как правило, гладко, без надрыва.

В молодости я болел каждым своим знакомым в в отдельности, в разное время, но сердцем ни к кому не прилепился.

Потом сей хронический недуг (а как иначе назвать?), столь долго мучавший и унижавший меня, но и приносивший много радости, прошел. Я познал благотворность одиночества, не замутненного постоянным обезьянничаньем. Все те образы, которые я примерял к себе, растаяли, и мне удалось слегка разглядеть собственное лицо, чуть-чуть понять движения собственной души. Иными словами, я, наверное, позднее, чем многие, вступил в тот возраст, который называют зрелостью.

Знакомство с самим собой не было легким и приятным. О, светлые и возвышенные иллюзии отрочества, канувшие в пучину самоанализа! Вас не жаль, а жаль того парения духа, когда кажется, что твоя судьба вознесется над миром подобно радуге. Человек мыслящий проходит много стадий лучезарного самовозвышения и слезливого саморазочарования, пока наконец не утвердится в каком-то более или менее определенном мнении о себе, которое (ошибочно оно или нет) уже почти не меняется с годами.

Время приглушает страсть к самопознанию, как и многие другие страсти.

После долгого перерыва — изнурительной полосы самокопания — я попал под обаяние Перегудова. Юношеская «болезнь людьми» вернулась затяжным рецидивом. Теперь мне кажется, что и в дочку Перегудова я «влюбился» как в его слабое отражение.

Некоторые пункты его биографии поразительны, отчасти потому, что совпали с удивительным временем. Есть судьбы, которые выражают историю полнее и достовернее, чем многотомные своды с подробнейшим описанием и разбором этапных событий.

Среднего роста, крупноголовый, с лицом Блюхера — от него исходило сияние осознанного долга.

Речь его то текла неглубокой речушкой, где каждое слово цеплялось за другое, как мелкие волны, то низвергалась гремящим потоком, в котором все фразы были подобны восклицательным знакам…

Перегудов Владлен Осипович — выходец из стародворянской семьи. Отец его — полковник царской армии — был из тех, кто сразу и безоговорочно принял новую власть, сражался за нее и погиб за нее. Мальчик Перегудов воспитывался матерью, бабками, сестрами матери, как он сам шутил — все его детство и юность прошли исключительно в женском обществе, причем женщины, которые его окружали, разбирались в жизни немногим лучше, чем дети. Многочисленные воспитательницы и опекунши усиленно и вразнобой прививали мальчику склонность к изящным искусствам, учили любви к прекрасному и истерически, по любому поводу внушали ему спорную мысль о том, что доброта всесильна. Колдовство детства вспоминалось Перегудову как разноцветное шуршание шелковых платьев, мягкие прикосновения ласкающих нежных рук, вечное бренчание пианино и дьявольская смесь французско-немецко-латинско-русских изречений. Еще он помнил длинный парадный стол, застеленный цветастой скатертью с кистями и уставленный фарфором и серебром, и среди этого великолепия — сиротливую пухлость желтоватых картофелин, дерзкую угловатость хлебных ломтей и все покрывающий воинственный аромат вяленой рыбы.

Единственный мужчина в доме, надежда семьи, он обманул ожидания своих наставниц. Чрезмерность розовых красок, окружавшая его, породила в нем лютую ненависть к мишуре, пышным фразам, вспыхивающим, как петарды, и гаснущим, не оставляя следа, ко всему, что связывалось у него с классовым определением — старый мир.

Он разрушил этот мир, тайком сдав экзамены в офицерское училище. С торжеством и беспощадной жестокостью юности выслушал он завывания и мольбы своих мучительниц, желавших ему, в сущности, только добра.

— Мама, — сказал он, — прошу тебя, не проливай напрасных слез. Я буду, как мой отец, защищать родину. А на все ваши побрякушки мне наплевать!..

Пойми это и не мешай мне жить…

Юный Перегудов наплевал на побрякушки, но вскоре наступил срок, когда его женщины, одна за другой, начали покидать этот мир, отшелестя как лиловые цветы, брошенные нерадивым садовником. Ох как надолго заболит его сердце, как жестоко перекрутит его чувство вины. Заснет вечным сном его мать, и его бабушки, и сестры матери, и дальние родственницы; они будут умирать с нелепой быстротой, точно торопясь друг за дружкой, и он не успеет толком ни с кем попрощаться, не успеет объяснить, что все-таки понял красоту и смысл их воздушных существований.

Понял и оценил великую беззлобность их пребывания на земле.

Горько, темно, стыло будет ему на кладбище среди дорогих могил, которые навеки скрыли и шуршание платьев, и блеск свечей, и бренчание старенького фортепьяно, и все-все робкие порывы безгрешных женских душ, так долго плутавших среди непонятного им шума и страданий…

Все это, по частям, урывками рассказала мне его дочь в период нашего скоротечного романа.

Мое увлечение Перегудовым, прямо-таки ослепление его личностью, длилось около года. Ну, начать с того, что он мне помог. Самым обыкновенным образом предложил хорошую, интересную работу. А разве этого мало? Во всяком случае, для меня. Я понимаю, опытный руководитель старается окружить себя не просто талантливыми людьми, но и единомышленниками. Но я-то с какой стороны ему мог пригодиться?

Таланта, в том смысле, о котором идет речь, когда приглашают на научную работу, у меня не было, а что касается единомыслия — о, тут вообще темный лес.

Единомышленник не значит человек мыслящий с нами одинаково, а скорее мыслящий в устраивающем нас направлении. Какое у меня могло быть тогда направление? А у Перегудова направление мыслей было отточенным, как бритва. Он хотел перешагнуть все возможные горизонты в той области, где работал. Он хотел создать приборы выше уровня мировых стандартов. Его направление вполне укладывалось в форму протокола.

Помню, как вскоре после прихода в НИИ я принес ему верстку своей статьи в одном научном журнале.

Статейка так себе, но я был ею доволен, для меня это было какое-никакое, а достижение. Статья доказывала мою усидчивость и знание предмета. Перегудов с кислым видом за три минуты пробежал глазами листки.

— Мокрая тряпка! — сказал он. — Если воду выжать, останется сухая тряпка. Несолидно как-то.

— Что же теперь делать? — спросил я без всякой обиды.

— Что делать? — он посмотрел на меня с удивлением, а потом взял и порвал статью на мелкие клочки и стал с любопытством ждать, как я отреагирую.

Я никак не отреагировал, потому что оригинал-то был в редакции.

— Пускать мыльные пузыри — это детское занятие, — изрек он, — но если часто это делать, можно привыкнуть. Такие бывают красивые пузыри, разноцветные. Не привыкайте, голубчик.

Я поблагодарил за предостережение и откланялся.

Статью опубликовали, и она прошла, как сонмы других подобных статей, незаметно и скромно, принеся кое-какие дивиденды лишь автору. Естественно, что после этого случая я поднял в библиотеке статьи самого Владлена Осиповича. Никаких особых откровений в них не обнаружил. Пожалуй, из общей массы они выделялись высокомерно-нападательным стилем, неуместным, на мои взгляд, в научных публикациях.

Вот оно! Перегудов в собственных исследованиях был безукоризненно точен, безумно кропотлив и неуязвим в доказательствах, но самобытности, дерзких взлетов мысли в его работах не было и помину. Зато от своих сотрудников, помощников и учеников он требовал именно масштаба и блеска озарения, говорил о научных открытиях так, как будто это были детали на конвейере.

«Ошибайтесь, ребятки, — учил он, — но ошибайтесь красиво и грамотно!» Перегудов сумел создать в институте атмосферу, в которой трудно было дышать посредственности. Тех, кто не выдерживал бешеного напряжения, он безжалостно изгонял. Директор, Петр Ипполитович Никитский, и тот не пытался вмешиваться в дела своего зама по науке. Один Перегудов держал в руках все нити институтских разработок, и в его власти было одну ниточку дернуть посильнее, а другую вовсе оборвать. Пока институт по всем выходным данным держался ровно, пока плановая отчетность выглядела как расписание занятий в дневнике отличника — диктат Перегудова устраивал директора.

И вот прибор не пошел. Ответственнейшее задание.

Изобретение, которое с надеждой ждут больные люди…

У Владлена Осиповича редкостная память, причем не выборочная, всеохватывающая. Лица, события, разговоры и прочее откладываются в его мозгу на какуюто бесконечную перфоленту. Он помнит все мало-мальски заметные статьи, которые штудировал еще в молодости, со всеми их выводами и формулами. Он неисчерпаемый источник самых разнообразных сведений, и его данные не стоит труда перепроверять.

Если бы подсчитать все время, которое сэкономила его чудовищная память нашему коллективу, да если бы перевести это время в рубли — получилась бы кругленькая сумма. «Помнишь, Витя, как ты пришел к нам в дом первый раз в этом своем жутком сером галстуке в горошек? Ты его больше не носишь?» «Нет». — «А рубашку в голубую полоску?» — «Истлела, Владлен Осипович».

Я увлекся Перегудовым, как явлением природы.

Я хотел его понять. Было что-то такое в прозрачности его взгляда, что мешало к нему приблизиться. Движения осторожные, вкрадчивые, почти рысьи. Полное совпадение мимики лица, и звучных модуляций голоса. Впечатление такое, что он каждое мгновение готовится к небольшому прыжку, но не прыгает. Напрягает мышцы, но не расслабляется.

В институте большинство относилось к Перегудову с почтением и опаской. Даже молодежь, по природе своей оппозиционно настроенная к авторитетам, на него не тявкала, шуточки, отпускаемые в его адрес, были беззлобны и с оттенком желания понравиться.

Года три назад на один из отделов, особо им опекаемых, обрушилась беда. Молоденький парнишка, только из техникума, дежурил ночью в лаборатории.

По инструкции он никак не должен был дежурить один, он и не был один, но его напарник ушел поспать в соседнюю комнату, где не гудела установка. Ночные дежурные всегда так делали, спали по очереди. Запирали входные на этаж двери и дрыхли. Ничего особенного. Все об этом знали. Этой ночью в лаборатории, видимо, полетели пробки. Парнишка, не разбудив напарника, в темноте, светя себе фонариком, полез их чинить, вставлять «жучка» (там и раньше стояли «жучки»), его тряхнуло током, он упал с табуретки на установку, угодил под напряжение и сгорел. В комнате начался пожар. Напарник погибшего, наладчик Сергей Гуцалов, спал так крепко, что вышел из комнаты, когда все уже было кончено; его разбудил топот ног и громкие голоса Он вышел, увидел суматоху, людей в касках, шланги, текущую потоком известку, озабоченно спросил у пожарников:

— В чем дело, ребята? Наводнение?

За этот вопрос один из пожарников, оч}мевшнй от всего увиденного, намерился перетянуть его шлангом по хребту, да не попал Я видел Гуцалова на другой день. По коридору бродил тмученный, с обвисшими щеками и пустым взглядом человек Там, где упал юноша, на паркетном полу осталось желтоватое пятно ломаной конфигурации. Со временем пятно стерлось, но пока оно было, никто не наступал на то место ногой.

Была комиссия, был разбор. Перегудов, посеревший, точно его самого коснулись ожоги, развил бурную деятельность. Таким озабоченным его раньше не видели. Я зашел к нему на третий день подписать какие-то бумаги. Подписал он не читая, чего никогда не бывало. На лице — свинцовая печать.

— Не переживайте так, — посочувствовал я. — Не вернешь человека. Чего уж…

Он поднял глаза:

— Человека? Ты знаешь, какие могут быть последствия? Суд, понимаешь?

— Но вы же не виноваты…

— Виктор Андреевич, дорогой мой, я много старше тебя и видел больше. Сколько раз на моей памяти за героизм выдавали обыкновенное разгильдяйство, а самоотверженностью прикрывали неумение работать.

— При чем тут это?

— А при том, что легче всего произносить красивые слова на крови. И нет большей подлости, чем наживать на этом капиталец. Ты обрати внимание, кто сейчас раздувает страсти вокруг этого дела. Самые бесполезные люди. Редкий для них случай зарекомендовать себя морально, ничем не рискуя… А мальчика жалко, искренне жалко…

Он это добавил, но я-то видел, что он страшно обозлен. Я ушел от Перегудова раздавленный, потому что знал, больше не смогу им восхищаться. В нервической недосказанности его фраз была та правда, которую я не хотел понимать. Более того, я не хотел иметь дело с теми, которые слишком хорошо понимали эту правду.

С того дня началось мое охлаждение к Перегудову…

Проснулся я от стука. С ровными паузами, сначала несильно, но с каждым разом все громче кто-то колотил в дверь. Я взглянул на часы — около семи утра.

Комната, как в тумане, и ощущение такое, что стены вибрируют и, того гляди, обвалятся. А стук продолжается — упорный, требовательный. Может, пришли уже за мной звать на страшный суд.

Кое-как сполз с кровати, дошлепал до двери, защелку еле-еле отомкнул. Ох ты, какие дорогие гости ко мне! Горничная в фартучке и с ней тот тип, который запретил ключ от номера уносить.

— Чему обязан? — спросил я, деликатно поправляя трусы. Женщина топталась, опустив глаза, а тип явно норовил заглянуть через мое плечо в номер. Ах, вот в чем дело.

— Разрешите нам войти! — сказал тип, вытягиваясь на носках. Очень забавно он слегка подталкивал горничную в спину.

Женщина от очередного толчка чуть не перевалилась через порог.

— У вас посторонние в номере, — заявил тип.

— Нету никого.

— Это мы сейчас посмотрим. Антонина Васильевна, входите, прошу вас…

Но женщина не могла войти, потому что я загораживал дверь.

— Требую понятых и ордер на обыск, — объявил я.

— Чего?

Горничная соскользнула в сторону, и ретивый администратор остался со мной как бы один на один.

— Ордер у вас есть? — повторил я.

— Мы имеем полное право проверить. При исполнении служебных обязанностей.

— Где это сказано, что вы имеете право?

— В инструкции.

— Покажите.

Мужчина оказался в затруднительном положении и взглянул на потолок, словно оттуда ожидал явления инструкции. Горничная потихоньку пятилась и уже была на довольно большом от нас расстоянии. Я бы еще продолжал игру, да уж слишком скверно себя чувствовал.

— Хорошо, входите, — пригласил я. — Но прошу отметить в протоколе, что при аресте я не оказывал сопротивления.

Мужчина ввинтился в комнату ужом, заглянул под кровать, в шкаф, потом побежал в ванную, где почему-то задержался. Горничная сделала в его сторону презрительный жест.

Из ванной он вышел разочарованный и несколько смущенный.

— На вас я буду жаловаться, — успокоил я его, — но не туда, куда вы думаете. Совсем в другое место. Боюсь, что у вас скоро будут неприятности по службе.

— К нам поступил сигнал, — угрюмо сообщил сыщик.

— Это вы объясните прокурору. Кстати, что это у вас в кармане, не моя ли мыльница?

— Чего?!

— Подождите, я проверю, все ли на месте…

С этими словами я отправился в ванную, умылся, принял душ. Слышал, как хлопнула дверь. «Хоть часик еще бы поспать», — подумал я.

Лег, нацедил в воду тридцать капель валокордина, похмелился. И попробовал уснуть.

Я не уснул, а погрузился в унизительное ощущение собственной неполноценности. Тело скользило на тугих волнах, растягивалось в разные стороны, как резиновое, давление газа, казалось, с секунды на секунду вдребезги разнесет череп. «Это возраст дает себя знать, — подумал я. Никуда не денешься. Но это еще не конец».

Под моими закрытыми веками всплыл на мгновение сплошной багровый блеск и тут же исчез. Было очень плохо, тягуче, неопределенно. Я попытался думать о Наталье — какое там. Она устала от меня и не появлялась больше. Не сумел я ей ничего объяснить.

А себе — сумел?.. Себе, любимому?

Я лежу сейчас на какой-то койке, в каком-то доме — точке пространства, больной, голову мою пучит, — где я, что я? Напрягаю — невмочь! — бесцельные, крохотные крупицы чего-то, что есть мой ум, и легко представляю себя то ли эмбрионом, предтечей чего-то, то ли трупом, чем-то давно бывшим, отвалившимся куском коры…

Кто я? Зачем? Что со мной? — в страдальческой наивности этих вопросов зудящая боль веков. Кто я, человек — величавая насмешка некоей высшей духовности — или самоценный плод? Если мне не дано бессмертия, то кому тогда понадобилась эта минутная звездная мутация — моя жизнь? А если бессмертие существует — конечно же существует! — то почему мне никак не удается ухватить и потрогать его змеиный хвост? Какой я, и какие мы все? Игра воображения не всесильна, и она горький утешитель.

Кто я, в конце концов, утрата или обретение, течение или бледная точка в галактической карусели?

За что невозвратность мгновений?

Разумно ли, не убийственно ли, не подло ли играть бесконечно в одну и ту же игру, сознавая, что никогда не выиграешь, и все же нося под сердцем веру в чудо.

Кто я? Кто?! Утрата или обретение? Процесс или искра? Звон эха или излучатель звона?

Поганые никчемные мыслишки — прочь, прочь!

Мало вы попортили мне крови в молодости?

Я перевернулся с бока на спину, сел и затряс головой. Это было больно, но необходимо. Часы показывали начало десятого. Значит, я все-таки спал.

А вроде и не спал. Ладно, начнем утро вторично.

Я пошел в ванную, опять стал под душ и долго чередовал горячую воду с холодной.

И тут начались звонки, один за другим, я не успевал вешать трубку. Первой позвонила Шурочка Порецкая, мой юный гид, спросила, понадобится ли она мне утром, так как собирается отпроситься до обеда по своим личным делам; но если понадобится, то она готова отложить свои личные дела на неопределенный срок. Вникнув в эти сложные обстоятельства, я дал благосклонное согласие, заметив между прочим, что сердце мое разрывается на куски от разлуки. Вторым позвонил товарищ Капитанов, выразил желание повидаться. Я пообещал зайти, как только прибуду в институт.

Третьим возник через междугородную Перегудов.

— Что нового, Виктор Андреевич? — Его голос с трудом просачивался из хлопающих и повизгивающих помех.

— Плохо слышно, громче говорите…

— Что нового, Витя? Слышишь? Как идет расследование? — теперь на голос шефа наложилось бархатное мурлыканье Анны Герман, кто-то из телефонисток наслаждался шлягером.

— Выключите музыку! — крикнул я. — Владлен Осипович, выключите патефон, ничего не слышно…

— Виктор, ты что — оглох?

— Я сам вам позвоню.

После паузы, заполненной лирическими откровениями певицы, Перегудов сказал:

— Я тебя категорически предупреждаю, Виктор Андреевич! Никакой самодеятельности быть не должно. Я знаю, ты меня прекрасно слышишь… Повторяю: никакой самодеятельности!

— Самодеятельности? Вы сказали — самодеятельности?

В хор помех добавился чей-то кашель.

— Подожди, Виктор, милый дружок. Ты еще вернешься в Москву. Тут мы тебя сразу вылечим от глухоты… Будь здоров!

Перегудов там у себя шлепнул трубку на рычаг и, наверное, оглядывался на чем бы сорвать гнев. Он срывал гнев на предметах, к людям был объективен.

Да и гневался он редко, что говорить.

В буфете опять торговала кустодиевская красавица. Меня она признала по характерным синякам, потусторонняя мечтательность ее лица преобразилась в подобие земной улыбки. Я был тронут.

На радостях выпил целую бутылку кефира и с каждым кислым глотком чувствовал, как по капельке возвращается жизнь в мое бренное тело. Будь благословен напиток богов! О вы, великие зодчие, сжигающие себя в творческих муках, ищущие, кого бы обессмертить, — где ваш памятник корове, обыкновенной буренке, жующей травку сонными губами? Разве не заслужила она, делающая из младенцев богатырей, возвращающая силы больным, благодарности человечества?

Возвращаясь в номер, я столкнулся со своими земляками — четой Кирсановых и их сыном Шуриком.

— Давай, Виктор, — сурово сказал Юрий, — все дела по боку, и шпарим на пляж.

— Пойдемте с нами, — поддержала Зина, — такая чудесная погода.

Я сказал:

— Подождите внизу, ага? Я только полотенце возьму.

В вестибюле я подошел к знакомому администратору, который стоял на своем обычном месте у газетного киоска и, развесив губы, пялился на дверь.

— Извините, до сих пор не знаю вашей фамилии.

Рыбьи его глаза заволокло туманом.

— А зачем?

— В жалобе получается прочерк. Я же на вас жалобу пишу, без фамилии никак нельзя. Вы что, скрываете свою фамилию?

Он смотрел на меня не мигая.

— Зачем жалобу? Мы инструкции выполняем.

Был сигнал, наше дело отреагировать. Сами посудите, обязаны мы за порядком наблюдать?

— Вы почему фамилию не говорите?

— Буренков моя фамилия. Чего такого. Я не скрываюсь. Только зря вы это затеваете, толку все равно не будет.

— Вы рассчитываете, Буренков, на защитников, на тех, кто вам велел за мной приглядывать? Но они вам не помогут.

Он забеспокоился и невзначай сморгнул пару раз, как сплюнул.

— Кто велел? Вы тоже, знаете, лишнего на себя не берите. Не таких видали и целы. Пишите куда хочете.

Неприятный это был человек, я видел. Исполнитель чужих желаний. Безвольный и готовый укусить по приказу. Из вечно обиженных. Маленький человек навыворот.

— Буренков, — сказал я, — вы думали найти в моем номере женщину, как же вы ошиблись. Меня, к сожалению, женщины избегают. Я уж и так и сяк — не идут в номер. Не утруждайте себя понапрасну.

— Чего говорите-то, к чему? — буркнул он с плохо сдерживаемой досадой.

Ох, боюсь я таких. Ох, боюсь!

Поджидая меня, семья Кирсановых лакомилась мороженым.

Мы пошли по светлой аллее, где было ни сыро, ни душно, а в самый раз. Крутолобый сменный инженер, измученный ностальгией по родному заводу, был настроен сентиментально и даже взял меня под руку.

— Посмотрите, Виктор, красотища какая — эти ели. По тыще лет стоят, зеленеют, дышат. Нам с вами отпущено значительно меньше. Зато и тратим мы свое время куда как глупо. Мечемся все, куда-то стремимся, кого-то обгоняем. Нет бы вот так-то окопаться и заглереть. Царственно, на века…

— А прогресс как же?

— Прогресс и беготня — разные вещи. Белке, когда она колесо крутит, тоже ведь, наверное, кажется, что куда-то она мчится, к какой-то цели заветной.

— У тебя хандра, Юра. От жары это. Пройдет.

После купания я почувствовал себя превосходно.

Голова совсем прошла. Я забыл, зачем я здесь и как оказался на этом пляже. Не хотел ни о чем думать и вспоминать. Сидеть, играть в картишки, перехватывать лукавые взгляды, в которых не могло быть подвоха, — какая удача, чудо! Вернусь в Москву загорелый, как эфиоп. Приду к Перегудову, скажу… Стоп.

В шутках, купании, ничегонеделании быстро пролетело время. Обедать мы поплелись в гостиницу. Из окошка администратора меня окликнули:

— Вы — Семенов?

— Я.

— Вас просили позвонить по этому телефону.

Я взглянул на протянутую бумажку — номер директора, товарища Никорука.

Бас Никорука в трубке звучал ласковым рокотом прибоя.

— Не скучно вам у нас, дорогой Виктор Андреевич?

— Никак нет.

— Задание выполнили?

— Почти.

— Надеюсь, к нам нет никаких претензий?

Это он взял быка за рога.

— Выводы я еще не сделал.

В трубке ободряюще-сочувственный смешок, уместный в беседе мудрого наставника с расшалившимся, но любимым учеником.

— Рад слышать, Виктор Андреевич, что не спешите с выводами… Знаете ли что, завтра ведь суббота, выходной?

— Да, кажется.

— Уверяю вас, именно суббота… Приезжайте-ка вы ко мне обедать на дачу. Поговорим, расскажете поподробнее, как поживает мой друг Перегудов… Много не обещаю, но настоящего украинского борща, какой моя хозяйка варит, вам вряд ли где еще удастся отведать.

— Не знаю… неудобно беспокоить. Все-таки — суббота.

— Не беспокойтесь. Записывайте, как доехать… Хотя я за вами машину пришлю. К десяти ноль-ноль. Устраивает?

— Спасибо, Федор Николаевич, но…

— Никаких «но». Не ломайтесь, дорогой мой. Мы законы гостеприимства соблюдаем по старинке. Все, до завтра. Да… плавки захватите.

— Спасибо, Федор Николаевич!

Да, скоро закончится моя командировка.

Я пообедал остатками вчерашней роскоши, выхлебал стакан тепловатой воды из-под крана и отправился в институт…

Сегодня и курортная, игрушечная часть города раскалилась добела. Что уж говорить про «индустриальный массив». Ничем не защищенные от солнца коробки блочных домов, казалось, вдавились, влеклись в асфальт, как в тесто. Полкилометра от спасительной тени деревьев до проходной я преодолел, точно муха, угодившая в щи и ползущая к краю кастрюли. Пропуск мне не заказали, пришлось из проходной звонить Капитанову. «Долго спите, заметил он раздраженно. — Сейчас позвоню насчет пропуска, и валяйте прямо ко мне!» — «Слушаюсь!»

Видимо, он не поверил моему солдатскому отзыву, потому что буквально через две минуты — я еще возился с пропуском — появилась Шурочка Порецкая.

Да какая нарядная — с двумя нитями янтарных бус на шее и с толстыми золотыми серьгами в ушах.

— С тобой, Шурочка, опасно ходить темным коридором.

— Почему? — она сразу покраснела.

— Бандиты! — пояснил я. — Налетят, золотишко сорвут и меня заодно кокнут. Как свидетеля.

— Все шутите, Виктор Андреевич, — сказала она, щурясь от солнца. — Все вам весело.

— А чего грустить-то, чего грустить? День-то какой разгулялся. Эх!

Мы шли по внутренней территории. Сомлевший гусь валялся под чахлым кустарником, как убитый.

— Вам весело, а всем другим грустно.

— Кому грустно-то, кому грустно? У кого совесть чистая, тот завсегда весел. Конечно, если живот болит либо зуб, тогда не до смеху. А так — чего грустить-то, Шурочка?

В пустом прохладном вестибюле Шурочка остановилась:

— Почему вы со мной так разговариваете?

— Как?

— Дурашливо. Вы меня не уважаете?

— Полно, Шура. Я боюсь тебя.

— С чего бы это вам меня бояться?

Я состроил гримасу печали и закатил глаза.

— Ты — молодая, красивая, вся в золоте, а кто я?

Убогий странник. Боюсь я ненужных мечтаний.

— Не надо, Виктор Андреевич. Я серьезное вам хочу сказать.

— Говори.

Шурочка оперлась ручкой на колонну, приблизила ко мне лицо — все ее веснушки можно пересчитать.

— Всех вы у нас переполошили… Знаете, это, может быть, гадко, но я скажу. Я не подслушивала, случайно… Владимир Захарович что думает про вас. Он сказал, если этот… московский сыщик сам не уберется, мы ему поможем уехать. Вот.

Я попытался поймать ее взгляд, но не смог. Она отворачивалась.

— Кому он это сказал?

— Шацкой…

— Ну и что? Хотят мне с билетом помочь, только и всего. А ты считаешь, они меня убьют?

— Перестаньте!

— Шура, — сказал я, дотрагиваясь до ее плеча, которое она тут же резко отдернула. — Хочу и я спросить тебя серьезно. Можно?

Она ответила взглядом, полным странной тревоги.

— Почему ты ко мне так добра?

— Мне жалко, — сказала она. — Вы один, а нас много.

— Неправда, Шура. Не много. Не может быть, чтобы много. И я не один.

Крутнулась на каблуках (туфли какие, черт возьми!), пошла к лифту.

— Ты куда, Шурочка?

— Как куда? К Капитанову. Он ждет.

— Но мне к нему не надо. Мне надо к давильщику Горжецкому.

— Но Капитанов ждет! — Она сказала это без особого напора, как человек, привыкший к превратностям судьбы и уже махнувший на них рукой. Доверчивое дитя, если бы ты знала, как хороши твои волосы, как таинственны движения, какое вокруг тебя золотое сияние. Когда узнаешь, будет поздно.

— Ну и пусть чуток подождет. Мы мигом. Я пару слов скажу только Горжецкому. И точка.

Между нами шла маленькая война, в которой я легко мог выиграть каждое отдельное сражение, но победить не мог. Я знал, почему Шурочка нацепила золотые серьги и янтарные бусы, знал, почему она сообщила про Капитанова, знал, почему звонила в гостиницу утром, я многое знал такого про нее, что она сама никогда про себя не узнает; но это не приносило мне радости. Пусть бы лучше она все знала, а вокруг меня сплетали свои сети серебряные шмели. Пусть бы я стоял, опершись рукой на колонну, а кто-то другой, всезнающий, подкидывал сухие поленья под мое горящее, несмышленое сердце.

Страшная кара человеку — утоленное любопытство.

К Горжецкому (в моем списке номер шесть) идти было рядом, он работал на первом этаже. Человек с такой пышной актерской фамилией оказался тщедушным мужичком неопределенного возраста. Весь вид птичий, несолидный, даром что давильщик. В комнате-мастерской, где он работал, было шумно, накурено и пахло газом. Шурочка из дверей показала мне пальчиком на Горжецкого и тут же отступила в коридор.

Увидев, что к нему приближается незнакомый человек, Горжецкий выскочил из-за стола с явным намерением скрыться.

— Як вам, к вам, Эдуард Венедиктович, — окликнул я приветливо.

Он беспомощно оглянулся на своих товарищей, один из которых, багроволикий медведь в кожаном фартуке, неожиданно захохотал и ткнул его кулаком под ребра.

Я никак не мог уразуметь, в чем дело?

— Ну чего? — сказал Горжецкий капризно. — Чего надо-то, говорите.

— Я по делу, Эдуард Венедиктович!

Медведь в фартуке, заухав — у-ах, у-ах! — вторично ткнул его под ребра. И остальные, кто был в комнате, стали похохатывать. Неужели Капитанов подготовил мне такую встречу?

— А нету у меня делов с вами, — заявил Горжецкий. — Никаких делов не может быть вообще.

— Маленькое дельце! — я пальцами изобразил, какое маленькое дельце.

— У-ах! У-ах! — ухал кожаный фартук, начиная приседать. — Влип Эдик. Прижучили!

Горжецкий, полоснув меня ненавидящим взглядом, под громкий хохот комнаты, поскакал к двери. Я — за ним. Шурочка изучала стенную газету «Глобус мира». Горжецкий резко повернулся ко мне, прошипел:

— Ты чего, чего? Не мог конца смены дождаться?

Приперло тебе, да? Приперло?!

— Приперло, — сказал я уныло. — Сроки поджимают.

— Т-сс! — он умоляюще прижал палец к губам и кивнул на Шурочку.

— Да что такое, в конце концов?! — не выдержал я. На повышение тона Горжецкий ответил спокойно и деловито.

— Ты учти, — сказал он, — я ей ни фига не должен.

Это никакой суд не докажет! Я ушел — и кончено.

В благородном смысле. Как люди. Черта ей лысого с меня взять… Зря только ходите. Так и передай. Финиш теперь. Я никого не боюсь. Пущай в суд подает, пущай. А я адвоката найму. На Горжецкого где сядешь, там и слезешь…

— Подождите, — перебил я. — Вы за кого меня принимаете?

Но Горжецкий увлекся, он уже не обращал внимания на Шурочку:

— Мало она меня помытарила, да? Сколь я истерпел, другому во сне не приснится. Какое низкое коварство! У меня две справки в наличии. От врача. В смысле нанесенных увечий. Могу выдать на предъявителя.

Это ей мало? Ты спроси. И нечего ходить зазря. Черта лысого выходишь… А за такие угрозы запросто могу привлечь. Там люди тоже понимают. По справедливости… Хошь, четвертную дам? Больше ни гроша. Бери и уходи!

Горжецкий пошарил в кармане халата и извлек скомканный кулечек трешек и рублей, перевязанный белой ниткой, видимо заранее приготовленный. Я понял, что стал невольным свидетелем какой-то житейской драмы. Или комедии.

— Успокойтесь, Эдуард Венедиктович, — сказал я, отстраняя деньги и в свою очередь протягивая ему служебное удостоверение. — Я командированный, из Москвы. Зовут меня Виктор Андреевич. Вот мандат.

Горжецкий разглядывал удостоверение долго, несколько раз сверялся с фотографией. Лицо его прояснилось.

— Значит, ты не от Маньки?

— Я ее знать не знаю.

— А почему сразу не назвался?..

Я с сожалением развел руками.

— Шурка! — крикнул он Порецкой. — Из Москвы, что ли, правда, гражданин?

— Правда.

Внезапно Горжецкий пригнулся, как при артобстреле, и побежал к лифту, давая мне знаками понять, чтобы я следовал за ним. Я взглянул на Шурочку она злорадно усмехал-ась. Горжецкого я обнаружил в укромном уголке вестибюля, за выступом у окна.

— Не хочу, чтобы слышали, — сообщил он, досадливо поджимая губы. — Она, зараза, до чего меня довела. Шизоидом скоро стану… И что характерно, везде у нее агенты. Видал в комнате бугая? Ее агент. Да, точно. Ты не сомневайся.

— По нему сразу видно, что агент.

— Такая гадина! — обрадовался Горжецкий. — В Москве, я слышал, восемь миллионов граждан, а и там такую не сыщешь. И не ищи. Я тебе говорю, ты верь. Горжецкий врать не умеет. Что было, то было.

Жил с ней два года. Теперь — ша! Вчера подослала брательника — во-о, будка! — убийца. Думаешь, меня он испугал? Черта лысого! Горжецкий человек уступчивый, но не дави ему больную мозоль. Не надо. Голый по миру пойду, а с ней жить не стану. Шабаш!

Как благородный человек. С ума спятить. Отравить хотела. Слышь, в водку подлила скипидару. Я выпил, ничего… Брательнику говорю — лучше в могиле живому гнить, чем с твоей сеструхой. И он понял.

— Эдуард Венедиктович, я к вам по поводу… Мне сказали, только вы можете сделать как надо.

Вернувшись в будничный мир с высот любовного экстаза, Горжецкий горестно поник — Чего?

— Приборчик, говорю. На вас вся надежда.

— Не надейся, парень. Зазря не надейся. Ко мне все подходили. Сам Капитанов уговаривал. Черта лысого. Я не бог. И никто не сделает. Потому что нет условий технологии. Ты Горжецкому верь, и он тебе всю душу откроет. Как благородный человек. Она сама себя делает — деталька эта.

— Не понимаю, Эдуард Венедиктович.

— То-то, что понять трудно. А вот пример. Привези ты в тундру лимон и посодь. Будет он расти? Не-ет.

Потому что условия не годятся для роста. И шабаш.

Сто лимонов посодь, пять вырастут. Почему? Тут тайна, которая доступна не нам.

— Теперь я вас вроде понял. Спасибо.

— Я ей сказал: еще раз мне пакость придумаешь — уйду насовсем. Что дальше? Берет она бидон с пивом и льет его в раковину. Оскорбление личности?

Да. Льет и хохочет. Надо мной. Что я сижу с пустым стаканом. А я за этим пивом чуть в очереди не угорел.

У меня давление — сто сорок на шестьдесят. Можно жить?

Горжецкий проводил меня по коридору до Шурочки. На прощанье посоветовал:

— Женщина — враг людского рода. Пусть у ней груди, мордафон, а в сердце — червь. Ты мне поверь, я постарше тебя. Никаких оков. Живи свободно, как парящий орел… Будет случай, заходи, товарищ.

— Непременно. Удачи вам, Эдуард Венедиктович.

Шурочка моя, озорной ребенок, давилась от смеха. Первый раз я видел, как она смеется от души, без остановки. В коридоре, в лифте. Волосы струятся, щеки горят, зубы щелкают. Маленькая чародейка! В лифте я схватил ее за плечи, чтобы привести в чувство, потряс слегка, и она не отстранилась.

И в смеющихся очах ее отразилось то выражение, которое прямо противоположно растерянности. Оно общее у всех женщин, я видывал его и раньше. Чем реже его видишь, тем спокойнее жить.

— Такой смех не украшает молодую девушку, — сказал я.

— Какой?

— Будто тебя в муравейник посадили.

— Фи, как пошло! — это уже с оттенком торжества. Милая девушка, я давно, как опытный дворовый пес, не беру в рот отравленную приманку.

— Он что — известная тут у вас личность?

Шурочка, не отвечая и не мигая, смотрела на меня расширенными, потемневшими зрачками. На наше счастье, лифт остановился.

Капитанов встретил меня против ожидания любезно. Достал из сейфа чайник, стаканы, заварку. Сунул в чайник самодельный кипятильник — две припаянные друг к другу стальные пластинки. Как и в первый раз, я поразился несоответствию его богатырского облика с крохотным казенным кабинетиком. Его ловкие, собранные движения навевали мысли о просторе, земных дубравах, сереброструйных протоках.

— Что же это вы совсем пропали? — приветливо поинтересовался Капитанов. — Не нуждаетесь, значит, в нашей помощи?

Я ответил неопределенным жестом.

— Вижу, вижу, время зря не теряете. Ха-ха-ха!

Это намек на мою разукрашенную физию, на гульбу. Намек одобрительный: завидую, дескать, не скрою, завидую. Сам такой.

— Что-то я Шутова там не приметил, в комнате.

Не заболел ли? — спросил я.

— Отпросился. С обеда отпросился. Подружились с ним?

— Хороший парень…

— Хороший парень что-то зашибать стал не в меру. Как талант, так и с вывихом. Не дает бог человеку просто талант, просто ум. Обязательно с нагрузкой.

Вы замечали?

— Я об этом пока не думал.

Капитанов смотрел на меня все ласковее, все одобрительнее. Интересно, какой у него самого вывих?

Лишь бы не склонность к членовредительству.

— Вам заварки побольше, поменьше?

— Все равно.

— В нашем климате чай — спасение. Берите стакан, вот сахар, прошу. Не стесняйтесь!

— Спасибо, спасибо!

От неприязни ко мне, изгадившей нашу первую встречу, не осталось и следа. Он ухаживал за мной, как за желанным, дорогим гостем.

— Не торопитесь, горячо. Осторожнее, Виктор Андреевич, обожжетесь!

Сам он пил кипяток большими глотками, как квас.

После каждого глотка шумно и глубоко выдыхал.

В благолепном молчании, обмениваясь улыбками искренней приязни, мы чаевничали.

— Эх, хорошо! Вот уж истинно хорошо! — говорил он.

— Великий напиток! — вторил я. — Великий!

— Живая вода. Истинное слово, живая вода!

— Кофе там, какао — это Запад. А мы — чаевники, Никуда не денешься. Азия.

— Верно. Так уж верно, Виктор Андреевич.

В комнату заглянула Шурочка.

— Тебе чего, милая?

— Мне ждать, Владимир Захарович?

— Иди к себе, Шурочка. Понадобишься — позовем.

Я правильно говорю, Виктор Андреевич?

— Конечно.

«Сколько еще он собирается ломать комедию?» — подумал я. Капитанов точно услышал мой немой призыв.

— Ну-с, — он отодвинул стакан, всем своим видом показывая, как ему неприятно переходить к делам, как скучно. — Не хочется вас огорчать, Виктор Андреевич, а немножко придется. Есть одна маленькая неприятность.

Я в изумлении вскинул брови.

— Впрочем, пустяк. Женская экзальтированность, и все такое. Я думаю, ничего серьезного. Шацкая Елизавета Марковна. Впрочем, очень уважаемый на предприятии человек, заслуженный работник.

— А что с ней? — встрепенулся я, в свою очередь с неохотой выпуская стакан из рук. — Не захворала ли?

— Здорова, вполне здорова. Не волнуйтесь… Но вот она говорит шантажировали вы ее. Чуть ли не судом пугали. То есть прямо-таки в тюрьму грозили упечь принародно. Как же так, дорогой Виктор Андреевич? Я-то, конечно, не верю, но она собирается с жалобой идти по инстанциям. Такая петрушка.

— Елизавета Марковна?

— Увы… Женщина. Привыкла все на свой аршин мерить. Я ее утешаю, говорю, может, еще обойдется, не посадят в узилище, а она в слезы. Очень вы запугали ее, Виктор Андреевич. Очень.

Я взглянул внимательно в богатырские глаза Капитанова и увидел, что роль дается ему с трудом.

Может, первый раз в жизни пришлось ему играть такую роль. Он был удивительно сейчас похож на чистопородного скакового коня, которому пришлось потрудиться на уборке территории. Изо всех сил сохраняя достоинство, он гордо похрапывает, бьет копытами, но липкий пот унижения струится по его морде.

Я не чувствовал ни раздражения, ни обиды. Мне его было почему-то жалко. И тошно мне было от его кривляний.

— Зачем решетка на окне, Владимир Захарович? — спросил я рассеянно и не к месту.

— Для конспирации, — тихо ответил Капитанов. — Да черт с ним, с окном-то… Тут такой казус, что не одну Шацкую вы запугивали. Инженер Прохоров тоже ведь на вас в обиде. Чудно даже. Двух дней не пробыли, а столько успели. Энергичный вы, судя по всему, человек.

— Хочу всегда как лучше, а выходит… — пожал я плечами, — Прохоров, надо же… Что же мне теперь делать?

Уже большим усилием сохранял Капитанов выражение чайной приязни. Перегнулся ко мне, посоветовал заговорщицки:

— Уезжайте, Виктор Андреевич. Поезжайте в Москву, остальное доверьте мне. Я все потихонечку улажу. Без всяких последствий. Самый разумный выход из положения.

Я встал — тягуче саднило в висках. Развезло меня от чая. Смотреть на богатыря мне было стыдно.

— Прекрасный вы специалист, — сказал я, — и так себя роняете. Зачем, Владимир Захарович?

Стоит ли…

Капитанов тоже встал и повис где-то вверху красным лицом. Не глядя, я видел, как бешено подрагивали его губы. Дипломатия — псу под хвост, все роли — в мусорный ящик. В комнате стало шумно от нашего дыхания.

— Знаешь ли, столичный житель, что для меня значит этот узел? — спросил Капитанов.

— Может быть, — сказал я. — Но прибор не работает. Это объективный факт. Не работает по вашей вине.

— Мне начхать… — он выругался, точно выплеснулся, с судорожным облегчением, как умеют выругаться самые деликатные русские интеллигенты в минуту жесточайшей хандры. И он послал меня в самую дальнюю сторону, куда только можно послать и куда еще никому не удалось отыскать дорогу.

— Это мне нравится, — сказал я. — Спасибо.

Почти ослепленный какой-то соленой слепотой, я вышел в коридор и там руками оттер со щек его дикую ругань. Сердце хлюпало, как неисправный насос. «Прибор не работает, — повторил я сам себе, чтобы утихомирить боль. — А надо, чтобы работал.

Ничего не попишешь».

Устремился я к проходной ловить товарища Прохорова. Не думаю, чтобы именно он был мне особенно нужен, захлестнуло меня какое-то помутнение, какая-то серая скука, и захотелось вдруг повидаться с Прохоровым. Капитанов сказал, что я его обидел, Прохорова. Неужели правда?

Присев на скамеечку неподалеку от асфальтовой тропы, я наблюдал тысячу раз виденное зрелище — поток людей, спешащих с работы, широкую, шаркающую подошвами ленту, суживающуюся клином в узкую щель проходной. Разнообразие лиц, походок, пестрота сумок, кофточек, галстуков — и на всем бледный отсвет усталости. Скорее, скорее домой, на волю, в прострацию вечернего отдыха. Когда я двигаюсь в таком потоке, то не чувствую одиночества.

С работы идут все вместе, пусть незнакомые, но связанные уже чем-то таким, что надежнее иного знакомства. Тут не надо бояться случайного сопричастия, не приходится искать лазейку между лицами, куда можно безопасно упереться взглядом. Дневное общее напряжение труда еще сплачивает людей. Бывало, я замедлял шаги, чтобы подольше продлить гордое и бодрящее ощущение слитности со всеми, подальше отодвинуть предстоящее одинокое кружение.

Постепенно поток редел, в нем уже легко было различить отдельные фигуры. У меня почти не осталось надежды засечь Прохорова. Скорее всего, он проскользнул неугаданным, неузнанным. Ага, воч появилась Елизавета Марковна под руку с высоким представительным мужчиной. Заметила меня, узнала и отвернулась. Что-то сказала попутчику. Тот глянул в мою сторону ушли.

Нет, не прозевал. Идет Прохоров. Идет вперевалку, согнувшись, зачехленный в свой гремящий пиджак. В руках — портфель, на голове, на реденьких волосиках — белая кепчонка, надежная защита от солнечного удара. Я его догнал за проходной.

— Я знал, что мы еще с вами встретимся, — лукаво сказал Прохоров. Прямо предчувствовал.

— Еще бы не предчувствовать, если вы на меня жалобу написали.

Прохоров захихикал тоненько, заерзал, загремел пиджаком.

— Это вам Капитанов поведал?

— Конечно.

Мы подошли к перекрестку и остановились.

— Вы не спешите? — спросил Прохоров.

— Нет.

— Тут есть одно заведение неподалеку… Чудесный кофе, свежие пирожки, сливки — не угодно ли?

Правда, крепких напитков там не подают. Вы как?

— Охотно.

Там, куда мы пришли, было прохладно. Низенькие деревянные столики, удобные, широкие табуреты, стены под дерево. Официантки в нежнейше-белых передничках, как у школьниц. Посетители — мамы с детишками. Седовласый старик у окна, окостеневший в позе мыслителя над бокалом молочного коктейля. Миниатюрная женщина средних лет, с гладким старомодным зачесом, обрадованно кинулась нам навстречу. По ее преданному взгляду и угодливой расторопности можно было предположить, что Прохоров здесь не простой клиент. Он и не таился.

— Давай, Варвара, чего повкуснее да посвежее, — сказал тоном хозяина. Этот товарищ из Москвы, ему угодить трудно.

Женщина усадила нас за двухместный столик, в нише под вентилятором.

— Уф, — с облегчением потянулся Прохоров. — Ну и жара. Того гляди, расплавишься, как снегурочка, — и плотнее закутался в пиджак. На снегурочку он был похож не больше, чем на Гималайский хребет.

— Вы в курсе некоторых обстоятельств моей жизни, дорогой Виктор Андреевич. Что ж, прошлого не зачеркнешь, да это и не нужно. Прошлое, как и будущее, всегда ощущается как нечто невыносимо прекрасное. Независимо от того, какое оно было на самом деле. С годами, знаете ли, стал я терпимее ко многим проявлениям человеческого естества. Научился наслаждаться маленьким ежедневным праздником бытия… Но ведь что-то невосполнимое утратил, обронил. Что-то яркое, трепетное, изумрудное. Такое, чего жалко порой до слез. Вас не шокируют мои откровения?

— Отчего же… любопытно.

Он любезно послал мне мудрую улыбку, но всетаки не мне, а моему уху. И в этой мудрости был оттенок болезненного самолюбия, смешной в пожилом человеке.

— Вы изволили заметить, что я написал жалобу…

Как бы вам объяснить, что это невозможный для меня поступок. Почему-то мне хочется, чтобы вы это поняли… Такие, как я, не пишут жалоб, дорогой Виктор Андреевич. Для этого мы слишком пессимистичны. Тот, кто пишет жалобу, аппелирует к комуто за поддержкой, обязательно в какой-то мере надеется на успех.

— Есть и другие мотивы для жалоб, — сказал я, начиная уставать от его пассажей.

— Какие же?

— Пожалуйста, желание отомстить или просто сделать неприятность. Обратить на себя внимание.

Мало ли.

Меленький смех, ерзанье в пиджаке, потирание восковых ручек.

Официантка Варвара расставила на столе тарелочки с дымящимися, очень аппетитными на вид пирожками, вазочки со взбитыми сливками, украшенными дроблеными грецкими орехами, разлила в фарфоровые чашки ароматный кофе.

— Кушайте на здоровье!.. — заботливо оглядела стол, потом обернулась к Прохорову с трогательнозастенчивой улыбкой: все ли я сделала как надо. И он ее похвалил, барски потрепал по плечу. Никак не шел ему этот жест, не совпадал с тем образом, который он передо мной так кропотливо выстраивал.

— Какой интересный старикан там, у окна, — сказал я, — мыслитель на пенсии.

Прохоров послушно вытянул шею; — Тот, с молоком? Ничего особенного, уверяю вас.

Он всегда тут сидит в это время. Тупое прощание с жизнью…

— Вас послушаешь — выть хочется. Не то что…

— Все, все… Прекращаю нагонять тоску. Действительно, разболтался… Сами виноваты, как-то вы задели струну… Жалоба! Мне ли жаловаться, Виктор Андреевич, мне ли? Сам кругом виноват. Да-с. Ведь рассказывал вам обо мне незабвенный Владлен Осипович? Не мог не рассказывать.

— Говорил, что вы очень талантливый человек.

— Был талантливый. Был когда-то.

Он с хрустом разжевал пирожок, потратив на это усилие столько энергии, что весь покрылся испариной.

Розовые щечки увлажнились, бледный румянец потек к подбородку, как овсяный кисель. Вид сладкой и жирной еды вызывал у меня отвращение, все-таки через силу я проглотил несколько ложек взбитых сливок. Вкусно, ничего. Прохоров, начав есть, жевал теперь безостановочно: сосредоточенно, молча, с пыхтением. Лицо его приобрело мечтательное выражение. Скулы ходили под тонкой кожей, как тугие шестеренки. Хруст, сосание, цыканье зубом, прихлебывание. Брр! Он больше не обращал на меня внимания.

Какое-то мистическое действо совершалось передо мной. Укрощение желудочного дьявола. Три минуты — и тарелочка с пирожками опустела. Прохоров вынул из кармана огромный цветастый платок — не платок, а мини-скатерть, — тщательно промокнул взмокшее лицо. Последний раз отрешенно чмокнул, цыкнул, глотнул, икнул, покашлял — и вдруг вернулся ко мне из дальней дали. Такая суровая укоризна была в его взгляде, что я поспешно сунул в рот еще пару ложек сливок и крупно отпил кофе. Прохоров улыбнулся:

— Грешен, люблю поесть. А готовить не умею, да и желания нет самому себе готовить. Вот так и приспосабливаешься… Я ведь один живу, Виктор Андреевич. Супруга не пожелала последовать за мужем в изгнание.

— Разве это изгнание… на курорт?

Прохоров усмехнулся и вдруг широко, по-рыбьи, зевнул:

— Не знаю, что обо мне говорит Владлен Осипович, но бездельником я никогда не был. И курорт для меня, представьте себе, изгнание. Это так.

Тут я кое-что сообразил, точно свет включился в моей похмельной головенке. Я бы должен был раньше это сообразить, да отвлекало прохоровское ерзанье, его шуршание пиджаком, его псевдофилософскне бредни. Теперь, сообразив, я пошел напролом! не было ни охоты, ни сил подбирать выражения.

— Вы хотите вернуться в Москву, к Перегудову? — спросил я.

— Представьте себе, не против.

— И у вас есть какие-то условия?

Я почувствовал, как нервный тик затряс правое веко. Это у меня бывает от переутомления.

— Я напишу письмо, Виктор Андреевич, а вы передайте его Перегудову.

— С удовольствием. Это все?

— Чего же еще… К сожалению, мне пора идти, кое-какие дела запланированы неотложные.

Я полез было за деньгами. Прохоров сделал знак рукой-ладонью энергично отпихнул от себя воздух — все в порядке.

Проходя мимо старика у окна, я отметил, что бокал его пуст, а сам он сидит в прежней позе. Руки на столе, как два розовых веревочных узла.

Прохоров попрощался у выхода из кафе.

— Вам туда, — показал, — а мне-туда. Отдохните, Виктор Андреевич. У вас усталый вид…

Через полчаса я сидел в своем номере перед раскрытым блокнотом и курил. «Наталья, — думал я, — милая Наталья Олеговна. Почему мы бываем счастливы только в воспоминаниях? Не потому ли, что додумываем их, как нам хочется Увы, лишь в воспоминаниях мы и вольны…»

Однажды мы с ней поехали вечером в центр, погулять, может быть, сходить в кино. У метро «Библиотека им. Ленина» женщина торговала гвоздиками.

— Купи мне цветов! — попросила Наталья, прильнув к моему плечу. — Купи, пожалуйста!

— Не куплю, — сказал я, — Вот еще чего. Цветы покупать. Придумала тоже.

— Ты жадный и вредный.

Погода была мягкая: тепло, не ветрено. В кино мы не попали, а прошли пешком по улиие Горькою до Белорусского вокзала. Около магазина телевизоров Наталья споткнулась и чуть не упала, я успел ее поддержать. Потом еще раз — на переходе через площадь споткнулась, едва не угодила под машину.

— У тебя ноги, что ли, кривые? — спросил я. — Все люди ходят нормально, а ты спотыкаешься.

— У меня координация плохая, — весело промурлыкала Наталья. — С детства падаю и падаю. Один раз с лестницы загремела. О да!

Вечер тот далек. Не ближе, чем детство. Все одинаково далеко в воспоминании. И одинаково близко.

Сумасшедшая путаница времени: сон и явь. Может быть, то, что я сижу сейчас в гостинице, происходит перед тем, как идти нам с Натальей по улице Горького, и перед тем, как ей споткнуться. О да!

Горе мое горькое, счастье мое сладкое, Наталья Олеговна! Он высунулся из машины, тот водительубийца, и загундел что-то несусветное, хамское. Я увлек Наталью на безопасный тротуар и заметил в раздражении: «У тебя, что ли, ноги кривые?» А у нее были (и есть) сильные, легкие, стройные, стремительные ноги, но не в порядке координация движений. Поэтому она может рухнуть на ровном месте, а может по краю пропасти проскользнуть, не заметив края. Она немножко не из этого мира. Ее душа хрустальная позванивает от прикосновений к асфальту. Я не купил ей цветы. Почему?

Сколько раз с видом пошлой самоуверенности мы отказываем своим близким, своим дорогим в невинных знаках внимания, в пустяках и еще испытываем при этом какое-то мерзкое удовлетворение. Сколько наносим неосторожных комариных уколов, а ведь один из них может быть смертельным.

Почему так получалось, что, любя, я почти всегда испытывал чувство какой-то странной неприязни к любимому предмету? Терзал и мучил, сжимая губы от слюнявой жалости только к самому себе. И я ли один такой?

Не цветы ведь у меня выпрашивала Наташа, с ними так неудобно болтаться по улицам, перекладывая букетик из руки в руку. Она надеялась в чем-то удостовериться, чем-то себя утешить. И я, конечно, чувствовал это, и отказал не раздумывая. Почему?.. Ответ слишком унизителен, чтобы я искренне хотел его услышать, хотя бы и от себя самого…

А что стоит сейчас, сию минуту снять трубку, заказать Москву и поговорить с ней. Вдруг она страдает, места себе не находит. Вдруг любит меня и мечется по квартире, ослепнув от тоски. Вдруг… Нет, я не звоню ей, потому что дико боюсь убедиться в обратном, услышать ее ничуть не встревоженный голос. Пусть, пусть она помучается, пусть сердце ее разорвется, советует мне змей гордости (или подлости?), зато я благополучен, зато неведение о ней для меня спасительно. Я, я — главное сохранить в неприкосновенности то, что есть «я», не расплескать и не разбить этот крохотный сосудик. И тут уж все средства хороши, ибо ты сам себе и прокурор и защитник.

Все-таки несколько раз я тянулся к телефону, как жаждущий к кувшину — и пить хочется нестерпимо, и неизвестно, не яд ли там налит доброжелателями.

Давненько не был я сам себе так противен, не ощущал давненько так мощно своей зависимости от другого человека, от постороннего, в сущности, существования.

И когда телефон неожиданно вздыбился резким звонком, я вздрогнул от радости. Кто-то добрый милостиво протягивал мне отвлекающую игрушку.

Шурочка звонила, Шурочка, взбалмошный дружочек.

Она долго дышала в трубку молча.

— Гражданка Порецкая, это вы? — спросил я наверняка. Кто еще мог в этом городе дышать мне в трубку? Не директор же.

— Извините, Виктор Андреевич… вы ушли, даже не попрощались Я подумала, может быть…

— Ты правильно подумала. Но нам следует соблюдать строжайшую конспирацию.

Она не знала толком, зачем звонит, а позвонить ей хотелось.

— Вы что делаете, Виктор Андреевич? — опросила Шурочка после паузы, потраченной на осмысление ситуации. Нескромный вопросец, надо заметить.

— Ничего особенного. Принял микстуру, а теперь прогреваю поясницу.

— У вас что-нибудь болит? — Когда юное создание задает подобный вопрос, то так и кажется, что тебя подозревают в осквернении святынь.

— Особенно ничего не болит, Шурочка. Привычная хроническая ломота во всем теле. По-научному — старческий маразм.

— Маразм — это, кажется, когда с головой…

— С головой — уже последняя стадия. У меня первичные проявления.

Еще пауза, еще вдох и выдох, и — бултых!

— А хотите, я покажу вам город?

— Я его уже видел утром.

Самолюбие современных девиц (я сужу по Москве) устроено наподобие резинового коврика: если на него наступаешь — он пружинит, и только. Никаких следов. Шурочку я не хотел обидеть.

«Зачем ты дразнишь меня, — подумал я. — Ты что — слепая, не видишь, что нельзя?

Я не нуждаюсь в том, что ты могла бы мне дать. И уж тем более ничего не могу предложить взамен».

Все это я подумал после того, как она звонко пропела «до свидания», и после того, как я шаловливо кукарекнул «пока!». Настроение мое стало таким, что пойти бы в ванную, напустить воды и нырнуть, не раздеваясь, на дно. Грязь какая-то из меня истекала, я обонял ее запах в гостиничном номере. Тошно, скверно, подло…

В коридоре я столкнулся с горничной, которая сопровождала администратора Буренкова во время утреннего обыска. Лицо смущенное, растерянное, пальчиками теребит фартук.

— Вы простите за утрешнее… Я ведь не сама, я по службе. Он чего прикажет, то и делаем.

— Почему вы так волнуетесь?

— Ну как же… Вы жаловаться станете, — она раскраснелась, как девочка. — И так на меня уж была недавно жалоба. Он зуб на меня имеет… Коварный он.

Я успокоил, как мог, испуганную женщину.

— На меня он тоже зуб имеет. Как бы ему этот зуб не обломали.

— Что вы, что вы, — женщина замахала руками, отпустив передник. — У него такие знакомые везде.

Ему все сходит… Значит, вы не будете на меня жаловаться? Правда, не будете? Хотите, я вам белье перестелю?

— Он вам велел за мной приглядывать? — спросил я.

— Велел, велел. Не сама же я… На меня хорошие постояльцы никогда не в обиде.

— Не беспокойтесь, я жаловаться не буду. И его не бойтесь. У него все-таки одна голова, не две.

Я протянул ей рубль, но она не взяла — нет, пет, что вы…

Проглотив, почти не пережевывая, две сморщенные бледгые сосиски в буфете, я вернулся в номер. Выкурил сигарет) у открытого окна и лег спать. Я так измотался, что, казалось, прикоснуться щекой к подушке и — айда! Не тут-то было. Мутная пелена полубодрствования заложила уши. Наверное, наступила та стадия усталости, когда организму труднее всего переход из одного состояния в другое Мне чудилось, будто ктото ходит по коридору, пытается открыть дверь. Я слышал невнятные голоса, смех, звуки музыки. Сознание тревожно вытягивало свои щупальца на каждый раздражитель. На меня покушались демоны замкнутого пространства.

«Наталья, — думал я. — Наталья свет Олеговна! Какое счастье, что ты есть где-то там, что смеешься, спотыкаешься, злишься, морщишь брови, лечишь своих симулянтов. Я приеду, и ты дашь мне больничный по блату, а?»

22 июля. Суббота

Я еще не успел побриться, когда постучал и вошел шофер. Вошел и тухнул, как выхлопная труба:

— Вы Семенов, что ли? Тогда поехали.

Внизу, в вестибюле, на обычном своем месте, откуда видно сразу и лестницу, и входную дверь, и газетный киоск, дежурил администратор Буренков. Его нижняя губа при моем появлении зависла на подбородок наподобие окурка сигары Мы официально поздоровались, и я доложил Буренкову, что жалоба на него написана, но еще не отправлена, и с довольным видом похлопал себя по карману штанов. Он улыбнулся в ответ, при этом губа его запрыгала, точно он передними зубками расколол орешек.

У входа в гостиницу сверкал никелем шикарный лимузин — «Волга» бежевого оттенка. И в прежних командировках случалось, что мне подавали авто, как крупной шишке. Я считал это дурным знаком.

Через несколько минут мы мчались по загородному шоссе.

— Далеко ли до конечной цели путешествия? — спросил я у водителя.

— Как ехать, — отозвался коричневый кожух, — зависит от этого.

Я понял, что имею честь беседовать с человеком философского склада ума.

— А если так ехать, как сейчас?

— Если беспрепятственно, то будем в срок, как указано в распоряжении.

Июльский денек раскинул светлые крылья над прекрасным черноземным миром. Я чувствовал себя здоровым и веселым. Да и как можно было о чем-то тужить, сожалеть и плакать, видя эти яркие летние краски, впитывая кожей густой лиственный сквознячок, жмурясь от жгучего изобилия целительных ультрафиолетовых лучей. Земля по обочине отливала ослепительным антрацитом, листья деревьев проскальзывали на лазурном фоне неба гениальными зелеными мазками, шоссе вдавливалось под колеса серебристо-лоснящейся лентой. Поля колыхались маревом гречихи, над ними захлебывались в истоме пичужьи звоны.

— И то, — сказал шофер, которому надоело мое тупое сигаретное сопенье, — взять хотя бы «мерседес».

Американского выпуска, из Детройта, к примеру. Я тем годом гостил у брата в Ленинграде, а у него кореш в посольстве работает. Брательник говорит, хочешь на «мерседесе» прокатиться? Я говорю: давай.

Сделали. Кореш пригнал «мерседес», сели, едем. Ну и что вы думаете? Вы ездили в «мерседесе»?

— Не случалось.

— То-то и оно. Сидишь, как в подушках зарытый, и вроде мотора нету. Ни звука. Только так, тихоиько-рр-рр! — будто котеночек мурлычет. Комфорт! А сзади, где сиденье, гляжу, какая-то дверца вроде шкафчика. Чего такое? А кухня. Там тебе и холодильник, и плитка, и капсула для термосов. По дороге, допустим, проголодался, достал кастрюльку — спереди крышка откидная в сиденье — столик, похлебал горяченького супчику, кастрюльку на место, в капсулу — ехай дальше сытый. Комфорт? — под влиянием потрясающего воспоминания шофер как-то нервно крутнул баранку и едва не завалил машину в кювет.

— Вы сами-то из Москвы?

— Ага. И что же, ни разу в «мерседесе» не прокатились?

Я не хотел его до конца разочаровывать:

— В «мерседесе» нет, а в «ролс-ройсе» было дело, подфартило разок.

— И как?

— Что говорить, никаких сравнений. Как в раю.

Шофер поглядел на меня с одобрением, протянул пачку «Шипки». Я достал свою «Яву».

— Хорошие сигареты. У нас нет.

Мы задымили, несколько сближенные духовно общими интересами. Курево, машины, теперь, конечно, спорт. О да, как говаривает Натали.

— Как наши с испанцами сыграли, не знаете? — спросил я.

Вопрос оказался болезненным, и некоторое время водитель молча, остервенело затягивался дымом. Ответил с угрюмым сарказмом:

— Сыграли, чего ж не сыграть. Выпустили их на поле, они и сыграли. Нас выпусти, и мы сыграем…

Машина запетляла и чуть не врезалась во встречный грузовик.

— Да-а! — сказал я. — Нету у нас футбола. Так играем, по принципу бей — беги. А почему, спрашивается, нету?

— Иэ-х! — он так резко повернулся, что, казалось, треснули шейные позвонки. — Этот-то, который народный артист комментирует, совсем сбрендил. Всему рад. Наш, орет, Старухин лучше всех в мире играет Головой. Надо же придумать! Нашел все же, чем похвалиться. Старухин — головой! Слыхали? Если головы деревянные, чего же ими не играть. Были бы у нас с вами деревянные тыквы, и мы бы сыграли.

— Звезд нету, — заметил я. — Так, перебираешь в уме, некого назвать. Один Блохин резвится.

— А чего он резвится, чего? Какой толк? Не-ет, пока их всех не разгонят — толку не будет. Всю федерацию надо разогнать, а потом собрать заново.

Я глубокомысленно закивал, поддерживая суровое, но справедливое предложение.

— Вот она, дачка-то. Смотрите.

За поворотом, чуть ниже уровня шоссе, ярким ковром зеленели густые сады и украшенные немногочисленными башенками разноцветные домики.

Водитель свернул на обкатанный проселок и через минуту вырулил в царство тишины и медовых ароматов.

Бросалось в глаза, что, кроме декоративного штакетника вдоль дороги да прямых линий шиповника, очерчивающих границы участков (каждый соток по двадцать, не меньше), тут не было заборов. Дачи без заборов — что же это такое? Непривычно как-то.

Перед одной из дач мы затормозили, водитель пошел открывать ворота (странно и одиноко нависавшие над низеньким штакетником), и мы въехали под брезентовый навес. Что-то мне все это напоминало: и ворота, точно возникшие из воздуха, и навес-гараж, и расположение этих дач, выныривающих из-за поворота навстречу путнику, как мираж, — что-то напоминало детское, милое, незабвенное. Если бы не деревья, не гравий дорожный, не домик, глядящий на нас тесовым крылечком, если бы не человек в шортах, спускающийся с крыльца и машущий нам панамой, если бы не мое паршивое, в общем-то, настроение, я бы, скорее всего, вспомнил. Так остро захотелось вспомнить, догнать, зацепиться крючком памяти за некий проблеск в прошлом. На миг показалось, что это важнее всего — вспомнить, вернуться, отрешиться от происходящей минуты Но я не вспомнил Не успел.

Сам товарищ Никорук спешил к нам, издавая приветственные возгласы, размахивая панамой. Он кричал: «Привет, московский гость! Привет, дорогой коллега!» — и, пожимая его мощную, властную руку, я сразу почувствовал: вот человек из тех, которые твердо знают, чего хотят. Из-под белесых густых бровей смеялись глаза, в которых не было ничего двоедушного, а была одна лишь торжествующая уверенность, что случилось — сошлись наконец два хороших человека, необходимых друг другу.

— Здравствуйте, Федор Николаевич! — отозвался я, как мог сердечнее.

— Эх! — сказал директор, щурясь. — До чего же вы бледные там, в столице, до чего изможденные. Живут люди, как в подземелье. В копоти, в дыму, в миазмах городских. Солнца не видят, воздухом не дышат, прозябают.

Я смущенно переминался с ноги на ногу, ожидая, когда кончится бурная встреча, но, оказывается, директор далеко не исчерпал ритуал приветствия желанного гостя.

— Клара, Мика, Серго — все сюда! — гаркнул он, потревожив, по-моему, всю округу. Господи, да с этим ли человеком говорил я по телефону. Не родственник ли это мой какой-нибудь позабытый?

Через минуту, окруженный незнакомыми, но искренне обрадовавшимися мне людьми, я действительно потерял четкое представление о том, кто я и где нахожусь. Одно понимал: это спектакль и не для меня он разыгрывается. Для какой-то высшей производственной задачи. Но и в этом я вскоре засомневался.

Супруга директора — Клара Демидовна — цветущая, средних лет полная дама с круглым, приятным лицом.

— Я много слышала о вас, Виктор Андреевич! — ласково произнесла она раз и навсегда заготовленную для таких случаев фразу, ничуть не беспокоясь о том, что эти слова могут прозвучать издевкой. Про Мику и Серго, хипповых юношу и девушку, директор сказал:

— Это младшие мои, младшие. Старшие-то детки разлетелись по городам и весям. А эти пока на шее сидят.

Младший Серго что-то хмыкнул интеллигентно-невразумительное, а младшая Мика, протягивая ручку для знакомства, загадочно отвернулась. Водитель получил распоряжение вернуться за мной к четырем часам и уехал.

Через несколько минут мы сидели в плетеных креслах на веранде, любовались окрестными видами и обсуждали… как лучше убить время до обеда. Клара Демидовна с церемонными извинениями удалилась по хозяйству, а Мика и Серго находились тут же, на веранде, раскачивались в креслах, и на их лицах был написан скептицизм и покорность судьбе.

— Можно так, — рассуждал Федор Николаевич, — сначала несколько сетов в теннис — молодежь против стариков, — потом купание. У нас, Виктор Андреевич, неподалеку озерцо родниковое изумительной чистоты и прохладности… Можно наоборот — сначала купание, а потом игрища.

В низких переливах его голоса — благодушие.

От улыбки, законсервированной на столь долгий срок, у меня заломило синяк на скуле, подставленный другом Шутовым. Но я твердо решил улыбаться директору до тех пор, пока не наступит паралич. Мика невинно раскачивала свою изящную голую ногу, и лукавая отрешенность ее лица соперничала с неподвижностью неба.

— Так как же, Виктор Андреевич?

— Как угодно! — отозвался я. — Готов участвовать! Искренне благодарен.

— Помилуйте, за что? Пользуйтесь природой.

В кои-то веки вырвались из городского ада…

И ведь отправились — ей-ей! — играть в теннис.

Вооружились ракетками и пошли.

Идем узенькой тропкой между дачами.

Впереди Мика — поджарая пантера, в желтых волосах коричневое солнце (как, интересно, ее настоящее имя?), Серго (Сергей?) покачивает плечами, как доской. Спина директора, выражающая непонятным образом симпатию ко мне, и я сам с тяжелой мыслью в голове — куда это меня черт понес? — с нелепым городским прискакиванием на ровном месте. Чистый желтый корт, огороженный ажурной сеткой. А ведь я играл когда-то в теннис. Или не играл? Подавал директор. Первой же отдачей хитрющая девица чуть не влепила мне мячик в лоб. И ведь точно метила в лицо, не куда-нибудь. Теперь хоть ясно, что Клара Демидовна не пошутила: они обо мне слышали много хорошего.

Началась не игра, а издевательство какое-то. Мой напарник товарищ Никорук лихо ухал, подскакивал и нещадно мазал, я же вообще редко доставал до мяча. Наши противники стояли на одних и тех же позициях, не затрудняя себя переходами, и чесали нас, как говорится, в хвост и в гриву. Серго хоть вел себя джентльменом и резал мяч в землю, а беспощадная Мика по-прежнему норовила нанести мне травму — ее мячи со свистом проносились мимо моих ушей.

Надо же, какая сила в тоненьких руках, никогда не подумаешь. Спасало меня от увечья единственно то, что время от времени ее самое валили на землю приступы истерического смеха — это, конечно, мешало ей толком прицелиться. Мне тоже смешно было глядеть на старания ее папочки, показывающего чудеса если не ловкости, то упорства. Охота смеяться у меня пропала, когда в одном из чудовищных пассажей, в размахе, Федор Николаевич выпустил из рук ракетку и она только по странной случайности не вонзилась мне в висок.

— Может, хватит? — спросил Никорук.

Ничего! — бодро воскликнул я. — Скоро приноровимся.

Все же мы решили перегруппироваться — теперь я был в паре с Микой. Игра приобрела более ровный характер, и несколько раз мне удалось послать мяч через сетку, от чего и получил большое эстетическое удовольствие. Мика поначалу молча сносила мои промахи, потом стала давать отрывистые советы, наконец вышла из себя, забылась, потеряла девичью скромность, и мне довелось узнать, кто я такой и как выгляжу со стороны. У меня были деревянные руки, козлиный прыжок, стеклянные глаза, удивительная способность ловить открытым ртом галок, и мне следовало бы держать в руках не ракетку, а метлу, которая хоть как-то гармонировала бы со всем моим обликом.

Свои оценки Мика давала негромким иезуитским писком, чтобы не услышал отец. Я со всем соглашался, радостно кивал и говорил: да, да, милая девушка, это не вы первая подмечаете. Очень справедливо.

Досыта наигравшись, мы отправились на пляж.

Никорук рассуждал о пользе спортивных упражнений и о еще бочыней пользе физического труда на свежем воздухе. Мне всегда нравились подобные рассуждения обладателей дач. Мика скромно вышагивала сбоку, и я видел, что ей хочется что-то сказать по секрету, — Вы очень хорошо играете! — сделал я ей комплимент.

Она стыдливо потупилась:

— Простите мою несдержанность. Знаете, у меня ужасный характер. Наговорю с три короба, а потом каюсь.

Озерцо оказалось маленьким глубоким котлованом с прозрачной голубоватой водой. Домашняя ванна, увеличенная раз в сто. В этой природной ванне с песочным дном и с неожиданно крутыми берегами (спускаться и вылезать можно было по деревянной лесенке) плескалось несколько мужчин и множество ребятишек, да еще странный гражданин в техасской шляпе удил рыбу, сидя на склоненном над водой стволе ольхи. Крик, шум, смех, шлепки по воде — все это имело уютный семейный характер. Мужчины, заметив Никорука, как по команде, издали приветственные возгласы, слившиеся в подобие войскового «ура».

Только рыболов не пошевелился и даже не взглянул в нашу сторону. Он заботливо следил, как бы резвящиеся купальщики не оторвали ему поплавок. Никорук обернулся ко мне:

— Нырнем? — опять из-под седых бровей пролились на меня лучи безмятежной симпатии.

— Чудной какой дядька, — указал я на рыболова. — Что он надеется выловить, интересно? Разве тут водится рыба?

— А-а, Кузьмич. Это наш бухгалтер. Эй, Кузьмич, на уху приглашаешь?!. Приглашаешь, что ли, на уху, я спрашиваю?

Из-под техасской шляпы донесся ответный трубный голос:

— По-о-о-го-ди, директор! Будет и уха!

— Всяк по-своему с ума сходит, — доверительно сообщил мне Никорук. Серго уже плавал в земляной ванне — десять взмахов туда, десять взмахов обратно. Над водой — суровое, задумчивое лицо. Он мне очень был по душе, хотя не сказал еще, кажется, ни слова. Молчун.

— Ваш сын на предприятии работает? — спросил я.

— Студент, — с гордостью ответил Никорук. — Отличник. У вас учится, в Москве. На химика. Умница, я им горжусь. А вот — беда и боль моя, — с этими словами директор неожиданно звонко шлепнул дочку по круглой попке. На звук многие оглянулись. Мика враз покраснела жарче солнца.

— Все-таки, папка, ты бываешь удивительно бестактный, — сказала она, не глядя в мою сторону.

Не надо забывать, что все мы только внешне взрослые, пожилые и старые, а в душе-то-ого! — озорники и школьники. Мика этого знать не могла, поэтому на лице ее после шлепка отна выразился даже какойто испуг Купание и загорание затянулось часа на два. И я не могу сказать, чтобы это были скучные часы. Федор Николаевич обладал профессиональным умением контактировать, я тоже, в конце концов и Серго оживился и оказался даже чересчур разговорчивым малым, У него, к счастью, не было этой убийственной новомодной привычки к язвительности. Спорил он хорошо, честно, со вниманием к собеседнику — это ведь дар божий. Постепенно разговор перешел к глобальным проблемам бытия, а как же иначе — молодость, молодость! Так получилось, что, когда Серго заговорил, Федор Николаевич отодвинулся как-то в сторону, любовался издали сыном, его умом, суждениями. Я лишь подавал реплики. Мика, наклеив на нос кленовый листик, вообще парила в заоблачных высях. В таком состоянии размягченности, в каком мы находились — от солнца, от воды, от свежего воздуха, — не важен смысл речей, они только добавляют терпкость в чудесное ощущение блаженной физической невесомости.

Напоследок мы с Микой окунулись, поплавали.

Плавал я лучше, чем играл в теннис, и это было отмечено девушкой с благосклонностью.

— А ничего, — сказала Мика, щуря глаза. — Во всяком случае, не топор.

Мы наперегонки плыли второй круг.

— А как ваше настоящее имя? — спросил я. — Ведь Мика — это не имя. Это кличка.

— Маша! — крикнула она. — Мария Федоровна… А вы опасный. Да, опасный.

— В каком смысле?

— Не притворяйтесь, Виктор Андреевич. Мне Шура все рассказала.

— Шурочка? Порецкая? Вы что же, с ней знакомы?

— Да, мы учились в одном классе. Хо-хо!

Продолжать интересный разговор я не смог, потому что хлебнул-таки, увлекшись, озерной водицы. На вкус она напоминала настойку мумие. Мика-Маша, хохоча, начала выпрыгивать из воды по пояс, как дельфин, и хлестать меня ладошкой по спине. Я же только мог пучить на нее глаза и неэстетично перхать и кашлять.

— Тонет! — визжала Мика. — Ой, тонет! Сережа! Спасай!

Буквально через секунду я увидел подле себя строгое лицо мыслителя.

— Что с вами?

— Порядок. Водицы вот хлебнул. В легкие просочилась.

— Осторожнее…

На берегу Федор Николаевич окружил меня отеческой заботой:

— Ая-яй, как же вы так, голубчик. Разве можно! Да с моей козой кто хочешь голову потеряет.

Мика все повизгивала от возбуждения:

— Папа, папа! Надо быстрее домой. Скорую помощь! Я видела, он лягушку проглотил. Ой, умора…

По дороге к даче эта история обросла несусветными подробностями и Кларе Демидовне была подана как героический поступок ее дочери по спасению из пруда инвалида. Потихоньку начинал я злиться.

Сколько можно. Эта стрекоза, разумеется, верховодила в доме, и они все точно с ума посходили. Пытались уложить меня в постель, подсовывали пуховые подушки, а Мика-Маша носилась по всему дому с грелкой, похожей на гигантскую клизму. Подозреваю, что это и была клизма. Даже невозмутимый Федор Николаевич не удержался, изрек:

— Обыкновенное, к сожалению, дело. Предполагаем жить, мечтаем о победах, а в каком-нибудь поганом пруду — нырк, и на дно. Слаб, слаб человек перед стихией.

Хиханыш да хаханьки вокруг моей персоны, но беззлобные, беззлобные. Допускаю, что они все тут искренне хотели сделать мне приятное, суетясь и добродушно насмешничая. Создавали этакую домашнюю атмосферу для гостя. И добились своего.

— Из-за чего сыр-бор, — сказал я дрогнувшим голосом. — Я старый холостяк, раны привык залечивать в одиночку, как волк… Спасибо за заботу, спасибо. Низкий вам, земной поклон!

После этого даже Мика утихомирилась и спрятала куда-то ужасную клизму.

Обедали на веранде за широким деревянным столом, который, как мне торжественно сообщили, был сколочен самим Федором Николаевичем. На обед мясной бульон, запеченный в тесте карп, компот из свежих яблок, всевозможные салаты — все обильно, сытно, вкусно. Ухаживала за мной Мика, с ужимками подкладывала кусок за куском, ложку за ложкой, — она нашла себе в этом новую забаву, новый повод меня поддразнить.

— Что же вы ничего не кушаете, Виктор Андреевич! — вещала она трагическим голосом, шлепая мне на тарелку очередную порцию. — Мама, ну ты же видишь, какой он стеснительный.

Душа общества. Моя воля — надел бы на нее смирительную рубашку. Назло ей, я покорно и с благодарной мордой уминал тарелку за тарелкой, решив скорее лопнуть, чем сдаться. Все уже пили компот, а я обсасывал позвонки третьего или четвертого карпенка. Мика поглядывала на меня с уважением. Ее «почему же вы ничего не кушаете?» звучало все безнадежнее. Рыба-то кончилась, и салаты заметно похудели в салатницах. Чтобы порадовать милую насмешницу, я сверх всего намазал маслом огромный ломоть хлеба и с аппетитом сжевал его, запивая компотом.

Давненько не запихивал я в себя столько пищи зараз, зато уж наемся. Не придется ужинать.

— Хороший едок — хороший работник, — сказал Никорук в раздумье. — А моя пигалица на птичьем молоке живет. Оттого и ленивая неизвестно в кого…

— Для девушки — главное фигура, — пояснила Мика, выпячивая напоказ свою цыплячью грудку.

Я доглатывал хлеб, блаженно ухмыляясь. Время приближалось к четырем, скоро приедет за мной машина.

Что же это товарищ Никорук не торопится? Или он в самом деле пригласил меня во исполнение святых законов гостеприимства? Но нет, как только я проглотил последний кусок, он потянулся, сонно взглянул окрест, покашлял и сказал:

— Ну, детки, вы поиграйте теперь одни, а мы с Виктором Андреевичем ненадолго уединимся. Вы не возражаете, Виктор Андреевич?

— Все было очень вкусно, — поблагодарил я Клару Демидовну, не покривив душой.

Никорук привел меня в свой дачный кабинет — стол, кресло, книжные полки, мягкий диванчик. Пахнет березовой корой. Прохладно, тихо.

Директор усадил меня в кресло, покопался на полках и достал альбом с фотографиями в кожаном переплете.

— Полюбопытствуйте, — подал мне. «Час от часу не легче!» — подумал я. В комнате стало душно от наших раскаленных солнцем тел. Никорук открыл форточку. «Ну ладно, — подумал я. — Будем смотреть фотографии». Федор Николаевич стоял у меня за спиной и давал пояснения. Оказалось, что в альбом собраны снимки, касающиеся исключительно истории предприятия. На первых страницах — пустырь, времянки, группы рабочих с кирками и прочими основными инструментами тех времен. Загорелые, смеющиеся люди. Котлован под основное здание. На пятой странице впервые появился Никорук — трое молодых людей стоят обнявшись и с деревянным вниманием пялятся в объектив. Федор Николаевич посередине — в парусиновых брюках, на голове фуражка, до пояса обнажен. Тело — мускулы и ребра.

Дальше пошли фотографии митингов, собраний.

Везде на трибуне — Никорук. От снимка к снимку директор все явственнее приобретает свой сегодняшний облик. Он уже не смотрит в объектив с любопытством неофита. Строгие костюмы, оркестры. Ликующая толпа. Никорук с восторженной детской гримасой разрезает ленточку у входа в какое-то новое здание. Фотограф ухитрился так щелкнуть, что ножницы получились больше руки — маленький крокодил тянется пастью к тоненькой веревочке.

Наконец последние фотографии. Опять митинги.

На одном из снимков я узнал Перегудова. Группа людей на фоне стены, перехлестнутой полотнищем с лолунгом: «Пятилетке качества — рабочую гарантию!»

На шаг впереди всех Никорук сегодняшний, с белыми бровями. Все. Обложка. Размягченный, наэлектризованный воспоминаниями, Никорук опускается на диван, откидывается на спинку, смотрит на меня, кажется, повлажневшими глазами. Что там — кажется.

Слезы, слезы блестят на ресницах директора. И он их не скрывает, не прячет, не стыдится.

— Этого не спишешь! — сказал Никорук. — Что бы дальше ни случилось — с нами, с вами, с нашими детьми, — это было, было.

Никорук заговорил негромко, доверительно, и я в такт его словам начал понимать, что прямого разговора, который все прояснит, которого так жаждала моя душа, не будет.

— Какие были люди, — говорил Федор Николаевич, улыбаясь с милой застенчивостью ветерана. — Прекрасное время. Столько в него уместилось. Я знаю, много и обид накопилось у моих сверстников, вы, молодежь, о них и не подозреваете. Но я благодарен своему веку. Это он дал нам всем возможность прожить в одну жизнь сотни полнокровных жизней. Столько свершить. Мы жили с такой энергией и страстью, как не жили до нас. Вся Россия так жила — от первых пятилеток, от Октября, до нынешних дней. Позвольте одно наблюдение, Виктор Андреевич. Раньше поколения сменяли друг друга через значительно большие сроки, спокойно, последовательно. А теперь что ни год, ну, три года — новое поколение, иные люди, свежие идеи. Да-с. Даже моя дочь Маша и ее брат родной Сережа — он старше на четыре года — это совсем разные поколения. И это же прекрасно, прекрасно! Время неслыханных скоростей и удивительных превращений. Дух захватывает… Надо уметь услышать, удержаться, идти в ногу. На минуту задремал, зазевался, почил на лаврах и уже отстал, уже не наверстаешь.

Страшно и хорошо. Заметьте, те, кто обижен, кто недоволен, — это все отставшие, зазевавшиеся. Вам неинтересны мои рассуждения?

— Что вы, что вы, Федор Николаевич! — сказал я, встряхнувшись. — Можно закурить?

— Пожалуйста, вот пепельница. А ну-ка и я затянусь табачком. Надеюсь, не помру от одной сигареты.

Скосив глаза на часы, я увидел, что стрелки приближаются к четырем. Директор затянулся глубоко и затушил сигарету, сдавив огонь подушечками большого и указательного пальцев. И не обжегся.

— Нет уж, видно, откурил свое куряка! — он засмеялся, приглашая и меня поиронизировать над его старческой немощью. — Да-а, Виктор Андреевич, время, время, время. Кого хочешь берет за грудки. Оглянешься, бывает, назад: иных уж нет, а те далече. Да и самого себя прежнего не сразу угадаешь… Поверите ли, лет десять тому вызвали меня на ковер к самому…

Что-то там какой-то прорыв у нас образовался, уж не помню. Но разнос, да, разнос, мне был страшнейший.

Как обычно — не положить бы вам билет на стол, не предстать бы вам перед судом, — весь набор. А я, прежний-то, десятилетней давности, битый и катаный, затрясся весь от обиды и ему кричу: а кто вы такой, кричу, чтобы меня пугать! Вы кто — народ? Это я-то, смирный и добродушный, самый покладистый из директоров. И он опешил, а, опешив, вскорости и утих.

Бурю пронесло — сколько их над моей головой проносило, не счесть. А я цел и относительно невредим…

И вот в прошлом месяце опять побывал я в том кабинете, у того же товарища, между прочим, как раз по поводу этого вашего злосчастного узла. Боже мой.

Как все изменилось. Поднимается мне навстречу совсем другой человек обходительный, какой-то тщедушный. И я сам, чувствую, качусь к нему этаким сдобным колобком. Встали мы друг перед другом, глазами хлопаем, оба все понимаем. Он мне говорите «Федор Николаевич, милый вы мой, хорошо, что не надо нам теперь топать ногами, а то ведь, глядишь, рассыпемся оба в прах». Поздравил меня предварительно, обнялись от полноты чувств, а больше по нынешней моде, — и разошлись. Время! Всего-то десять лет не прошло.

Я взглянул на часы — вот это класс! Не иначе школа Перегудова. Директор укладывался к четырем часам тютелька в тютельку. Действительно, время, время! Оставалось всего шесть минут. Значит, мое ответное слово вообще не планировалось.

Федор Николаевич мечтательно разглядывал книжные полки, белые брови сомкнулись на переносице.

Потом, как бы спохватившись, виновато заморгал, обратился ко мне:

— Извините мою болтливость, Виктор Андреевич.

Обрадовался гостю. Вижу, интеллигентный человек, работает под началом моего друга… Да, чтобы уж не забыть… Узел этот. Наладим! Передайте Владлену Осиповичу — наладим. Но сами понимаете — нужно время… Новые проверки, испытания, да что я вам толкую, вы же не мальчик.

— И сколько необходимо сроку, Федор Николаевич?

Меж бровей директора прошуршало легкое облачко недоумения — опасное, грозное облачко, мне сигнал. Не зарывайся! Пробежало и растаяло. Опять солнце, улыбка, радость беседы. Но голос чуть-чуть с железом.

— Что ж, сколько необходимо… Кстати, вы ведь тоже не совсем чисты. А? Приняли ведь узел… Мы были в полной уверенности, что все в порядке. Так нельзя… Впрочем, надо ли считаться, кто больше виноват, кто меньше. Вместе исправим положение…

Сколько сроку необходимо, говорите?.. Думаю, месяца через полтора представим результаты.

Я осторожно переспросил:

— Полтора месяца?

— Не раньше, — солидно подтвердил директор. — Раньше никак не выйдет.

— И утверждение премии в этот же срок? — спросил я. Буря грянула. В облике директора произошел ряд мгновенных изменений — он вытянулся, сел прямо, сузились глаза, подбородок зримо окаменел — передо мной уже был человек, который вполне мог повысить голос на министра. От домашней размягченности, умилительных морщинок, приятной округлости голоса не осталось и помину.

— Не советую, — сказал Никорук. — Никогда не советую говорить со мной в таком тоне. Вам понятно?

— Да. Мне понятно.

— Премия — это одно, доработка узла — это другое. Зарубите себе на носу.

— Хорошо, — кивнул я. — Не волнуйтесь так, Федор Николаевич.

Его брови не поседели, я теперь видел, а были добела выжжены яростным огнем глаз.

— В данной ситуации, — продолжал директор, — вы превысили свои полномочия. Поначалу я принял вас за человека, искренне озабоченного делом. И горько ошибся. Вы, кажется, из тех, кого очень интересуют подшкурные вопросы и радует любая возможность напакостить. Не так ли? Своего рода самоутверждение за чужой счет… Вынужден вас огорчить, Виктор Андреевич, нынче этот номер у вас не пройдет.

— Мне нравится такая прямота, — сказал я. — В ней есть что-то рыцарское.

Буря утихла так же внезапно, как и возникла. Федор Николаевич опять размягченно откинулся на спинку дивана, устало вздохнул, глядя на меня так, точно только что увидел.

— Нервишки! — оправдался он небрежно. — Да, да, нервишки. Забудьте. Я забуду, и вы забудьте… Когда возвращаетесь в Москву?

— Денька через четыре.

Я успел заметить, как в его зрачках мелькнули последние сполохи грозы.

— А зачем же так долго? В понедельник и отправляйтесь. Я позвоню Перегудову, мы с ним обо всем условимся… На предприятие больше не ходите, Виктор Андреевич, не надо. Очень вы как-то умеете людей дергать по пустякам.

Альбом с фотографиями сиротливо лежал на столе, как напоминание о недавней идиллии. Мои часы показывали пять минут пятого. Пора. По Никоруку видно было, что пора мне откланиваться. Разговор получился содержательный. Все я понял: и намеки, и пожелания. Директор, однако, не считал меня простой пешкой в этой игре, раз потратил на меня так щедро день отдыха. И на том спасибо.

Водитель прохаживался около своей «Волги» и с сосредоточенным видом изредка пинал ногой в покрышку. Меня вышла провожать вся семья. Улыбки, крепкие рукопожатия, приглашения бывать почаще.

Мика бросала мне пылкие загадочные взгляды. Ее душил смех. Неужели еще что-нибудь подстроила на прощание?

— Привет Шурочке Порецкой! — крикнула она, чуть ке захлебнувшись весельем, как водой.

— Передам, — сказал я, — если увижу.

Сергея я пригласил, если будет время, захаживать в гости в Москве. Но адреса не оставил.

— Пофилософствуем без помех, — сказал я.

— Непременно. Спасибо.

Уже я садился в машину, но неловко зацепился рукавом за дверцу. Федор Николаевич стоял, скрестив руки на груди, и благожелательно наблюдал, как я высвобождаюсь из ловушки.

— Не везет, — сказал я, обращаясь к директору. — Во всем не везет. Чуть рубашку не порвал. А главное, прибор не работает…

— Заработает! — обнадежил Никорук.

— Когда еще это будет. Через полтора месяца.

А полтора месяца что нам делать? Нет, это не выход…

Никорук шагнул к машине, где я уже сидел рядом с водителем. Наклонился надо мной, открыл рот, но почему-то не нашел нужных слов.

— До свидания, — помахал я рукой всем провожающим. — Спасибо. За все спасибо! А вам особенно большое спасибо, Федор Николаевич!

— На здоровье! — бросил директор и лукаво подмигнул. По-босяцки подмигнул, честное слово.

Мы ехали полями. В мгновение ока нырнули в низину башенки дачных домиков. Словно провалились сквозь землю.

— Тут что же, одно начальство дачи имеет? — поинтересовался я у шофера. Он подумал, закурил. Сидел, надувшись, что-то у него в голове заклинило.

Я уж было хотел повторить вопрос, но он все же ответил:

— Зачем — начальство? Не только начальство. Зачем? У Кешки Давыдюка тут дача и еще у некоторых, Которые, конечно, поспели к дележу. Я-то не поспел, а мог бы. Все могли. Делили дачи по жребию. Кому выпадет удача. Мне не выпала. А другим повезло.

Тому же Давыдюку… Она ему на фиг не нужна, а взял. Как же. Теперь там у него, считай, один бурьян произрастает. Но взял. Дают — бери! А как же. А мне не дали!.. Да я и не был в жеребьевке.

— Почему?

— Как это — «почему»? В другом городе работал.

Не здесь. Дачи-то когда делили? В шестидесятом А я сюда когда прибыл? В шестьдесят седьмом. Припоздал малость.

На всякий случай я посочувствовал:

— Наш брат всегда припаздывает. А директор, видно, не опоздал. Ишь отхватил домину.

Шофер глянул на меня с иронией: брат сыскался! — и разговор не поддержал. Заметил только: — Ему положено по должности! — А потом до самой гостиницы молчал, изредка тяжело вздыхая.

22 июля. Суббота (продолжение)

Не заметил, как задремал. Лежал на кровати, пытался читать газету — и поплыл, поплыл… Это был не сон, а то сладкое забытье, когда каждую секунду имеешь власть проснуться и ощущаешь томление те та, покрытого испариной, и мгновенные, более отчетливые, чем во сне, видения перемежаются мыслью. В таком состоянии можно усилием воли продолжать один и тот же сон до бесконечности. Парение в подкорке — вот как я это называю. Дивное осознанное скольжение в небытии, в мире зрительных образов, но не звуков. Любой звук только помеха. Божественная глухота. Приобщение к тайнам мистицизма. Парад теней.

Ay, ay! Не уходи, мой друг, останься, так близко, хорошо…

Наталья Олеговна куталась в домашний халатик с завязками на спине. Она изображала какой-то танец, а я гонялся за ней, пытаясь ухватить кончики тесемок.

Перестань, Натали, тебе не идет. Ты взрослая, современная женщина, терапевт. Дай развязать халатик, побудь спокойной! Куда там! Расшалилась, расплясалась — лицо резвое, веселое, хищное — и в слезах. Почему ты плачешь, Наталья? Ах, бедняжка, плачет! Какой дьявол заставляет тебя так кружиться, упадешь.

При твоей-то координации, разве можно. Ну, куда ты?

Дай поцеловать, утешить, Наталья! Догоню, постой!

Не спеши так. Я устал, задыхаюсь, пропадем. Рук моих не хватает… Погоди, Наталья! Не плачь, не плачь!..

Она поворачивается и идет ко мне — вот она. Я чувствую ее, но больше не вижу. Я чувствую знакомую тяжесть, но не знаю — она ли это. А вдруг не она? Обман, обман. Да что же это, в конце концов. Проникла в грудь, растворилась — ни лица, ни слез. Где ты? Отзовись! Ах, у этого сна не может быть голоса. Пропали мы, Наталья, пропали мы. И ты и я. Упали и пропали. Летим, не дышим — помирать тяжко, сыро. Погоди чуток. Видишь, левая рука не гнется от сердечной боли. О-о, какой взрыв! Как все разорвалось, и дым, туман — ничего не видно. Останься, друг мой, покажись еще разок. Дай тяжесть твою. Дай приникнуть к тебе, не ускользай!..

Когда я очнулся, было ровно семь часов. Некоторое время я еще улавливал присутствие Натальи в комнате, вдыхал запах ее халатика, — так меломан тянется сердцем за последней нотой, которая глухо дребезжит где-то в люстрах.

«Что ж, — подумал я, — пора отчаливать, собираться потихоньку. Командировка, видимо, окончилась. На предприятие тебя больше не пустят, голубчик».

Собственно, мне и незачем было идти на предприятие. Надо забрать письмо у Прохорова — его таинственную депешу — да попрощаться с новыми знакомыми. Попрощаться можно по телефону. Что еще? Заказать билет, уложить чемодан, выспаться как следует. Вот и все.

Почему же так муторно на душе?

Приехал, наследил и уехал.

Директор не прав, когда сказал, что меня радует возможность напакостить. Меня такая возможность огорчает. Я не злодей и не герой.

В жизни каждый, чтобы не упасть, держится за свою палочку-выручалочку. Надо вам заметить, Федор Николаевич, что моя палочка-выручалочка — честный заработок. Я бы не задумываясь отказался от такой премии, как ваша. И это не потому, что я очень хороший и нравственный человек, а потому, что в противном случае — возьми я премию — у меня не останется никакой палочки, не за что будет держаться.

Я упаду. Как это объяснить понятнее?.. Впрочем, пока никто мне премии не предлагает, хотя у меня есть некоторая нужда в деньгах. Я собираюсь купить себе новый магнитофон — стерео. Не для себя. Для Натальиной забавы. Но мне не предлагают премии, а вы, Федор Николаевич, хотите получить ее за узел, который некондиционен, мягко говоря. Вы хотите получить премию не один, разумеется, а вместе со всеми.

Более того, вам не столько нужна сама премия, сколько престиж. И ведь тоже не для себя лично, а для общей пользы… И нечего бы мне соваться в это дело, вы правы. Незачем превышать свои полномочия. Все верно. Мое дело — представить отчет, ваше дело — так или иначе договориться с Перегудовым. О, я знаю, Владлен Осипович ради общей пользы тоже от многого личного откажется. Это ваша палочка-выручалочка.

Понятие, конечно, довольно абстрактное, но имеющее повсеместно силу доказательства. Во имя общей пользы вершатся великие дела и ее же именем прикрываются другой раз пакостные грешки и грехопадения.

И все это я прекрасно понимаю и совсем не в претензии и прочее и прочее.

Но почему же все-таки в душе моей такая слякоть, точно разверзлись в ней хляби небесные?

Не пора ли успокоиться к сороха-то годам?

Через десять минут я очутился на улице. Невмоготу было сидеть в номере и перекапывать давно перекопанное. Я не археолог, которому доставляет удовольствие сотни раз перекладывать с места на место черепки, дуть на них и протирать тряпочкой. У меня от этого занятия зубы ломит.

То ли дело шагать по вечерней улице полукурортного города в рассуждении перекусить и хлопнуть гденибудь кружечку пива… Шорох подошв по булыжнику мостовой — шр-шр-шр. Много людей, много. Гуляют. Группами, парочками, семьями. Туда-сюда, тудасюда. Молодые люди с сосредоточенными лицами охотников, пожилые одиночки вроде меня — с доброжелательно пристальным прищуром. Девушки-хохотушки, как стайки рыбок, ускользающие от желанных сетей. Представительные матроны, ведущие под руку своих не менее представительных, но каких-то субтильных мужей. Мешанина возрастов, походок, нарядов. Подошвы о мостовую — шр-шр! Жар дня иссыхает в прохладных аллеях, кружит головы предчувствие ночной истомы. Краски лежат густо, но все приглушенных тонов. Взгляд отдыхает на любом предмете. В воздухе настороженность, какая-то еле ощутимая пульсация. Чего-то ищет сердце, парит, на что-то рассчитывает. Вот сейчас это произойдет, вот сейчас.

А что должно произойти — неведомо. Подошвы — шр-шр-шр!

Ага, сосисочная. Съел порцию, запил пивом.

А ведь не собирался ужинать. В сосисочной душно, угарно. Мужики как водолазы. Чмокают, сосут воблу, утирают пиво с усов.

— Что, братец! — сказал мне сосед по столику. — Ничего, а?

— Ничего. Жить можно.

— То-то. Хорошо можно жить.

Я побоялся, что пристанет, побыстрее выскочил опять на улицу. Походил по кругу, как конь на проминке. Тоже пошуршал — шр-шр-шр. Встретил соседа по столику в сосисочной.

— А-а! А! — акнул он, точно гланды мне показал. — Давай, братец, вместе. А-а?! На двоих!

— Нет, нет, — замахал я. — Нет, нет, некогда!

Целеустремленный белопенный крепыш, похожий на бильярдный кий. Обознался он. Подумал, я в погоне. А я не в погоне, спасаюсь от одиночества. Нет горше заразы в чужом городе, чем вечернее одиночество.

Оно настигает вдруг и не отпускает. Нарядные домики, такие прелестные днем, превращаются в монстров, скалят зубы окон и наваливаются со спины. Город давит чужого домами. Мое одиночество плелось за мной — шр-шр-шр! — меленькими шажками. Куда ни глянь — тут оно. В смеющихся девичьих взглядах, в случайно подслушанных фразах, в звуках музыки — во всем. Чем больше людей, тем тошнее. Но еще страшнее — вернуться в темный номер гостиницы, зажечь свет и лечь в постель. Там уж оно попрет из всех щелей, как ядовитый туман. Одиночество лучше всего переходить, перетоптать, довести себя до физического изнеможения. Оно не выдерживает долгого движения.

Околевает.

Ничто так не унижает человека, как одиночество.

Уж не знаю почему, но это так. Кто-то сказал, что одиноки мы не потому, что одиноки в самом деле, а потому, что чувствуем себя одинокими. На таком уровне красноречия многие составили себе имена. Думаю, когда они рассуждали об одиночестве, то были вполне благополучны… Унижение состоит в том, что мозг ищет лазейку, дабы выскочить из самого себя, отказаться от себя, избавиться от себя. Неслыханное предательство…

У кинотеатра «Стрела» в очереди в кассу я разглядел знакомого человека. Да, это Петя Шутов, мой друг. И с ним молодая женщина. Она держит его под руку и что-то оживленно щебечет, а он отвернулся от нее, румпель в небо, всем своим видом подчеркивает, что случайно оказался и в этой очереди, и с этой женщиной.

— Петя! — окликнул я, направляясь к нему. — Петя! Здорово!

— Здравствуй, — сказал Шутов, скользя мимо скучающим взором. Выгуливаешься?

— Выгуливаюсь, ага. А ты в кино? Здравствуйте, девушка.

— Супруга моя…

Супруга протянула сухонькую ладошку.

— Вы из Москвы? Петя рассказывал… Пойдемте с нами в кино. Хотите?

Бедная его жена — беленькое, ручное созданье — приглашает меня в кино, а сама досмерти боится, что и ее-то, того гляди, отдалит от себя его величество муж. Вот она какая. Чем же она хуже Светы и Муси?

Чем не угодила мужику?

— Ну, ты стой, давай, — буркнул ей Петя, — а мы отойдем, покалякаем с товарищем.

Отошли к дереву, кора которого на уровне человеческой груди была истыкана черными точечками — следами гашения окурков. Дерево-пепельница. Больно ему стоять у кинотеатра, а ничего не поделаешь. Человек-царь природы.

Петя сказал с отчаянной покорностью судьбе:

— Во-о, в кино потащила. Видал? Думаешь, кино ей надо? На людях хочет со мной показаться.

— Ты ее пожалей, Петя. Она хорошая, сразу видно.

Взглянул исподлобья, полоснул черным шилом зрачков:

— А я плохой? Все хорошие. Жить только хреново.

Я поспешил перевести разговор, уж очень он сразу полыхнул. Не к добру это.

— Я завтра, наверное, уеду, Петя. Или в понедельник.

— Чего так быстро?

— Все. Сделал дело — гуляй смело.

— Ну да, — молвил Шутов, с трудом отстраняя тяжелые мысли о семейных неурядицах. — Ну конечно.

Накоптил и в сторону. Конечно. Стену лбом не прошибешь.

— Странный ты человек, Шутов. То так, то этак.

Не поймешь тебя.

— Я-то всегда так, а вы вот по-другому. И выходит у вас правильно, а у меня дырка в талоне. Эх, Витек, я думал, хоть какую ты им клизму вставишь.

Понадеялся я на тебя.

— На кого ты злишься, Шутов?

Он холодно ухмыльнулся:

— Ехай, Витек, ехай! Скатертью дорога.

— Тебе что — премию неохота получить?

— Мне охота еще разок тебе по рыльнику врезать.

Да ты и так весь обметанный. Ехай домой, ехай.

— Трудный у тебя характер, Шутов. Как с гобой жена живет… Говоришь загадками, злишься. Ничего не объясняешь. Может, ты обыкновенный псих?

Супруга Петина не отрывала от нас умоляющего взгляда. Очередь ее приближалась. Петя небрежно протянул мне пятерню:

— Бывай здоров, Витек. Не кашляй.

Я помедлил с рукопожатием:

— Послушай, товарищ Шутов. Я ведь никуда не убегаю. Командировка кончилась… Ты вот лучше скажи, могу я твою фамилию в отчет вставить? Как свидетеля нарушения технологического процесса. Ты-то не сдрейфишь, если понадобится?

— Шутов не суслик, — ответил он. — Только ты и то учти, Витек, что мне здесь по-прежнему предстоит работать. Я тут не в командировке.

— Значит, не упоминать про тебя?

— Упоминай, — он сверкнул неожиданно светлой, дерзкой, незлой усмешкой. — Обязательно упоминай.

Можешь и Давыдюка упомянуть. Я с ним разговор имел. Упоминай сколь влезет, только вредных вопросов не задавай.

Шутов пошел от меня, сильный, разогнутый, гибкий, и я поплелся за ним, обогнал и попрощался с его супругой.

— Очень приятно было познакомиться! — сказал я и поцеловал ее горячие пальчики, отчего она отшатнулась к стене и с испугом взглянула на повелителя.

Они отправились в кино на французскую кинокомедию «Новобранцы идут на войну», а я еще побродил по улицам, на которые опустился чернильный призрак ночи. Мое одиночество приобрело гигантские очертания, оттого что представил, как сидят в темном зале угрюмый Петя Шутов и его беленькая, доверчиво влюбленная подруга жизни, сидят и наслаждаются физиологическим юмором пустозвонной комедии. Вокруг них хохот, гогот, смачные реплики, самые смешливые в восторге ломают стулья, и они оба, муж и жена, поддавшись общему настроению, пытаются смеяться. «Ой, ой, смотри!» вскрикивает беленькая женщина, хватая мужа за пальцы, и Петя вторит ей смешком, разрывающим ему грудь, как икота. Тесно прижавшиеся друг к дружке, с напускным весельем следящие за одним и тем же действием, они кошмарно далеки друг от друга — дальше, намного дальше, чем незнакомые люди, случайно купившие места по соседству. Не хотел бы я участвовать в такой сцене.

Может быть, пройдут годы и многое переменится.

Любовь женщины превратится в постоянную привычную истерию — болезнь нервов, а терпение мужчины, иссякнув, вознаградит его поздним раскаянием. И так же точно придут они однажды в кинотеатр; и будут, вздрагивая от непонятного озноба, с натугой смеяться над вечными кривляниями комиков.

Я брел потемневшими улицами, и одиночество волочилось за мной, как яма. Да, подумал я, именно как яма. Понятия, которые в реальном мире вполне неподвижны, в сознании нашем имеют иногда ужасное свойство оживать и преследовать. Так бывает, подумал я, так бывает.

Поздно вечером одно из случайно выбранных направлений вывело меня к гостинице. У входа под фонарем маячила одинокая женская фигура. Приблизившись, я узнал Шурочку Порецкую.

— Это ты? — сказал я, не удивившись — Какой приятный сюрприз.

— Сюрприз не сюрприз, — ответила Шурочка, — а мне необходимо с вами поговорить. Хотите вы этого или нет.

— Очень хочу, — сказал я. — Но уже, наверное, поздно, и твои родители могут беспокоиться.

— Это не ваша забота! — сказала девушка, после чего я взял ее под руку и ввел в холл. Там было светло и тихо, около конторки в своей обычной позе командора торчал администратор Буренков. Увидев меня входящим с молоденькой девушкой, он даже не пошевелился. Мне показалось, что по era губам пробежала слабая поощрительная улыбка.

Я усадил Шурочку в кресло за столик, на котором были накиданы прошлогодние журналы, сам опустился напротив, спиной к Буренкову. Лицо у девушки строгое, сосредоточенное, нервное, под глазами круги, как грим. Но причесана аккуратно, губки подкрашены, плечи и грудь обтягивает яркий синтетический свитерок.

— Вы можете выслушать меня, без клоунады, Виктор Андреевич? Это очень серьезно.

Я закивал с таким рвением, что чуть шею не свернул.

— С вашим приездом многие мои знакомые переменились… Но это не важно… Хорошо, я должна говорить все, чтобы вы не заподозрили… Переменился Владимир Захарович. Сначала он начал курить, а теперь… а теперь с ним вообще невозможно разговаривать. Он мне никто. Вы можете подумать, но он мне никто, в том смысле, в котором вы можете подумать.

— Упаси бог, — сказал я, — ничего я такого не думаю. Да и какое мне дело.

Досадливая гримаска, упрямое движение бровей.

Ребенок, совсем ребенок. И в эту невинную душу я внес сумятицу и беспокойство.

— Я не ребенок, — словно подслушала она мои мысли. — Не смотрите на меня, как учитель на двоечницу, Виктор Андреевич. Мне нелегко было прийти к вам, но я хочу знать правду. Владимир Захарович для меня пример во всем. Я хотела бы быть такой, как он. Он честный, горячий, увлекающийся человек. Я знаю его во-от с такого возраста и еще девочкой привыкла им восхищаться. Всеми его поступками, словами. Если бы не он, я, может быть, пошла бы в портнихи. А теперь я буду ученой, как он. Назло всем, кто не верит. Я закончу институт и буду помогать ему. Я и сейчас помогаю, чем могу. И он доволен мной.

Щеки ее разрумянились, она точно бредила.

— Вы успокойтесь, Шурочка, — сказал я. — Успокойтесь. Не надо так нервничать.

— Я не верю! — почти крикнула она. — Я не верю, что он может быть низким и лгать. Он не такой. Вы же его не знаете.

Я оглянулся посмотреть — не подслушал ли ктонибудь боли ее крика. Буренков стоял у конторки и зевал широким меланхолическим зевом, как зевает щука, у которой перед носом плавает жирный карась.

Какой-то мужчина, поставив у ног потрепанный чемоданчик, склонился над окошечком администратора. На мгновение приезжий повернулся боком, и мне почудилось что-то знакомое в его профиле. Что-то не слишком приятно знакомое. Не должное тут быть.

Шурочка платочком аккуратно промокала уголки глаз.

— В сущности, твое волнение мне не очень понятно, Шурочка, — сказал я. — Вопрос, по которому я приехал, сугубо производственного свойства. Такой, знаешь ли, чисто технический вопросец. Все остальное — это нервы. Это твое девичье воображение. Нельзя быть такой впечатлительной.

Шура слушала внимательно.

— Вы неискренни, — заметила она. — Вы неискренни, потому что не хотите сделать мне больно.

— О-о, Шура! Я чужой боли не боюсь.

— Вот, — сказала она, жалостливо моргая, — и на себя вы все наговариваете, наговариваете. Зачем — неизвестно. Я же все вижу.

— У тебя будет много разочарований в жизни, — произнес я тоном опытного сердцееда. — Как и у всякого из нас они бывают. И не надо поэтому их создавать искусственно.

Она сдвинула брови. Такой ответ ее не устраивал.

— Скажите прямо, Виктор Андреевич, Капитанов — хороший человек или нет?

Вот на каком уровне она рассуждала. Честно говоря, надоело мне это путаное объяснение. Я оглянулся. Человека с чемоданом уже не было в холле. Буренков дремал стоя, как лошадь.

— Хороший ли он человек? — спохватился я. — Шура, милая, да я его видел два раза в жизни. Мне ли судить. И потом, что значит — хороший? Хорошие и плохие бывают только в сказках, — я протянул руку и слегка, отечески, потрепал ее ладонь. — Не по хорошу мил, а по милу хорош, детка.

Ох как сузились, как светло вспыхнули ее очи! Как она руку отдернула, точно от лягушки.

От скуки, от холодной рассудочной скуки мне доставляло удовольствие следить, как волшебно меняется ее лицо. Все, что в ней кипело — страсть, гнев, презрение, — выплескивалось на него мгновенно.

Она была прекрасна — эта девушка, пришедшая узнать правду о своем кумире. Она держала крупный план как великая актриса. Вокруг нее клубился ветер, не сквозняк. Но я не мог поручиться, что такой же она останется через год, через пять лет.

— Повезло Капитанову, — сказал я робко, — что у него такой друг. У меня нет таких друзей. А ведь не намного я его старше.

Шурочка взяла себя в руки, перестала дрожать губами и задыхаться.

— Дайте мне сигарету! — попросила она.

— Нет. Не стоит тебе курить.

— Когда вы уезжаете?

— Завтра. Или в понедельник.

— Можно я напишу вам письмо?

Я достал авторучку, оторвал от обложки журнала полстранички и записал ей свой московский адрес.

Она наблюдала за мной, по-кошачьи склонив головку набок.

Я вышел на улицу немного ее проводить. Было уже около одиннадцати. Городок обезлюдел и затих — Я вчера ночью купался в озере, — сказал я. Незабываемые впечатления. У вас тут райские места, Шурочка.

Неподалеку из зарослей парка раздался истошный женский визг.

— Природа какая! — добавил я, смутившись. Шурочка негромко засмеялась. Она уже забыла все свои тревоги.

— Не ходите дальше, Виктор Андреевич. Заблудитесь.

— Хорошо, — сказал я. — А ты не боишься одна?

Она потрясла мою руку обеими руками:

— До свидания. Я вам обязательно напишу. Вы мне ответите?

— Отвечу, — соврал я.

Процокали по булыжнику ее каблучки, вспыхнуло под фонарем пятно кофточки. Я подождал, пока последний звук ее шагов растает в ночи. Теперь только сверчки надрывали в кустах свои глотки. Я вдыхал полной грудью чистый упругий холодок и не чувствовал одиночества. Оно провалилось в ту яму, которую готовило для меня. Темно-синее небо утыкано желтоватыми кнопками звезд. Я отыскал Большую Медведицу, единственное созвездие, которое всегда безошибочно находил. Ковш был на месте, никуда не подевался. «Ничего, — сказал я себе, — еще не завтра. Ничего».

Буренков переместился от конторки к столику, где мы беседовали с Шурочкой. Заметив меня, он поднял за уголок журнал с оторванной обложкой.

— Это что же, — сказал злорадно, — вы и дома так с журналами обращаетесь?

— Дома еще хуже. Рву на клочки. Это у меня вроде психоза. Иногда прочитать не успею, а он уже на помойке. Журнальчик…

Буренков пошлепал мокрой нижней губой по верхней губе. Сообщил:

— Можно и привлечь как за порчу имущества.

Штраф придется вносить.

— Виноват, — вздохнул я. — Уж сколько этих штрафов мной переплачено. На эти деньги дом бы мог построить.

Я пожелал администратору спокойной ночи и пошел наверх, а он так и остался стоять с журналом в руке, неприкаянный какой-то. С лестницы я ему крикнул:

— Будете утром с обыском врываться — постучите три раза. Я проснусь. А дверь не ломайте, не надо.

Горничная дремала, уронив голову на столик.

В глубине коридора, кажется возле моего номера, стоял давешний приезжий. Я его узнал по коричневой немодной шляпе. «Вот еще, — подумал я. — Чего это он там стоит?»

— Вы не меня ждете? — спросил я, подойдя.

— Вас, — ответил мужчина. И тут я его наконец узнал. Это был Николай Петрович, муж Натальи. Сердчишко мое сделало сальто и ухнуло под ребра.

— Входите, — пригласил я. — Очень рад вашему приезду…

С нашей последней и единственной встречи он совсем не изменился. Застенчивость в синем взгляде, неуверенные движения, могучие плечи, распирающие тенниску.

— А где вы оставили чемоданчик? — обеспокоился я, уже усадив его в кресло.

— В номере. Я номер снял.

— Ах, вон как.

Я ожидал, что он, как и в первый раз, извлечет из кармана бутылку коньяку, надеялся на это, но он ничего не извлекал. Сидел, погруженный в себя, усталый, и вроде бы на меня не обращал внимания. Уставился куда-то за окно.

Я поставил на столик бутылку сухого вина, которая у меня оставалась с прошлого вечера, откупорил ее карандашом — загнал пробку внутрь. Сходил в ванную за стаканами. В ванной попил воды из-под крана.

Сердце никак не утихомиривалось, собачило ударов сто сорок в минуту. Да-а. Стыдно-то как, стыдно!

— Каким ветром сюда? — спросил я бодрясь, разливая вино в стаканы. — По службе или как?

— Да нет, не по службе, — он посмотрел на меня с усмешкой, в которой был какой-то уничижительный оттенок. — К вам я приехал, Виктор Андреевич. Именно к вам. Вернее, прилетел.

Я решил ничего больше не говорить и ждать. Будь что будет. Мы сидели молча. Пауза затянулась. В ней было что-то зловещее. Что-то противоестественное было в самом его приходе ко мне. Лихорадочно пытался я придумать хоть какое-то объяснение и не мог. Даже если что-то случилось с Натальей, зачем ему приезжать? Даже если они выяснили отношения и разошлись — зачем ему ехать ко мне? Это не дикарь, которого могла гнать первобытная жажда мести. Это ученый человек, труженик. В его глазах свет, а не тьма.

Так почему он здесь? Почему мы сидим с ним в одном номере?

— Не знаю, как начать, — мягко сказал Николай Петрович и опять умолк, уставясь все в ту же точку за окном.

Он же сумасшедший, вспомнил я. Он параноик, как все фанатики.

Молчание наше становилось все тягостнее и красноречивее. По коже у меня побежали мурашки. Да что же это такое, в самом деле? Может, он все-таки казнить меня приехал. Я помню, он намекал на что-то подобное. У полоумных свои законы. Им наши обычаи не подходят. Сейчас он меня чем-нибудь оглоушит, потом вымоет руки с мылом и отправится спать. А утром улетит искать полезные ископаемые. Обыкновенный случай. Мне с ним не справиться. Вон какие плечищи.

Сумасбродная мысль пришла мне в голову. У жены этого человека я развязывал тесемки домашнего халатика, во сне и наяву. Тошнота подступила к горлу. Веки мои слипались от свинцового мрачного предвкушения. Расплата! Вот она — расплата!

— Может быть, завтра поговорим? — сказал я. — Вы, наверное, устали с дороги.

— Нет, нет, — он смущенно потупился. — Завтра — поздно. У меня обратный билет на утренний самолет.

— А-а! — протянул я, как будто уяснил наконец самое важное. — Вы, значит, всего на одну ночь сюда прилетели.

Он потянулся так, что хрустнули суставы, потянулся, точно, спросонья, точно стряхивая с себя оцепенение.

— Прежде всего, позвольте поинтересоваться, Виктор Андреевич, любите ли вы Наталью Олеговну? — сказал он корректно.

— Очень люблю! — ответил я не раздумывая. — Очень сильно.

— Та-ак. Это важный момент. Видите ли, два дня назад я еще был на Алтае. Там у нас сейчас идут эксперименты, решающие, можно сказать… Наталья прислала телеграмму, что ей плохо. Я вылетел в Москву.

Вылетел в тот же вечер. Дома я узнал и понял, ей плохо не потому, что она по мне соскучилась, а потому, что вы от нее отвернулись. Это так? Вы больше не поддерживаете с ней никаких отношений?

— Поддерживаю, — сказал я. — Но по долгу службы вынужден был выехать в командировку.

Мне уже было на все наплевать. Нереальность происходящего проникла внутрь меня, что-то там переключила, и я стал чувствовать себя соответственно обстановке. Мне нравилось сидеть в кресле, отвечать на дикие вопросы и ожидать неминуемой расплаты. Мне очень симпатичен был мой ночной гость. Он держал себя с большим достоинством и тактом. Даже если он окажется садистом и изувером, ему многое можно простить за вежливость обращения, за ровный, деликатный голос, по которому сверху шел какой-то эластичный ворс, как шерсть по мездре.

— Не приходилось ли вам, — спросил он, — задумываться, почему человек так часто непоследователен?

Так часто совершает несвойственные ему поступки, от которых сам приходит в уныние?

ЗАДУМЫВАЛСЯ ЛИ Я ВООБЩЕ О ЧЕМ-НИБУДЬ В ЖИЗНИ, КРОМЕ СВОЕЙ ПЕРСОНЫ?

— Приходилось, — ответил я. — Точнее, я постоянно об этом задумываюсь.

Скрытая нагловатость моего ответа не смутила Николая Петровича.

— Последнее время, — продолжал он спокойно, — меня все более занимают мелкие шероховатости человеческого поведения, психологические нюансы. Вот вроде того, о чем я вас спросил. Для меня самого это удивительно, ибо с молодости я привык жить, простите за самонадеянность, в крупном масштабе. Мне казалось, достоинство человека непосредственно вытекает из высоты идей, которыми он руководствуется. Но вдруг, и совсем недавно, я уяснил, что был попросту слеп, как слепы люди, живущие одним днем, занятые исключительно повседневными заботами и насущными хлопотами.

Младенческое незамутненное сияние его глаз уподобилось мерцанию хрустальных люстр. Я не выдержал.

— А кто же не слеп, по-вашему?

Но он меня не слушал.

Слепые вообще — мы, естественно, слепы и к близким своим, которые в свою очередь слепы к нам.

Мы создаем драмы из пустяков и, наоборот, истинную беду воспринимаем как несущественное недоразумение… Человек заблудился и стал опасен, как опасен меч, разящий в потемках.

— Меч опасен всегда! — гордо высказал я непреложность.

— Что вы, что вы. Сам по себе меч не более опасен, чем заступ. А заступ гораздо страшнее меча в руках ослепшего и обезумевшего от своей слепоты человека.

Я вздохнул с облегчением:

— Все это мы знаем. Весь этот цикл мы освоили в школе.

Он горестно кивнул:

— Именно знаем. Но знаний своих не чувствуем.

Мы ведь с вами мутанты какие-то, Виктор Андреевич, вы уж не сердитесь. Какое-то вопиющее искажение гармонии… вот что такое мы с вами.

— Хорошо, что вы мне это сказали, — улыбнулся я. — Хорошо, что не поленились пролететь тысячи верст, чтобы мне это сказать. Спасибо.

Непостижимо. Я привык к странностям, сам бывал странен, но такого еще не видывал. Доктор наук, разработчик недр, деловой энергичный человек, обманутый муж — бросил работу, оставил красивую женщину, преодолел расстояние, ввалился в гостиницу к чужому человеку, которого должен по меньшей мере презирать, развалился в кресле и начал блаженно сюсюкать о вещах, по коим так скучает редакция журнала «Оккультные науки», издающегося в Лондоне и имеющего хождение среди стареющих, обеспеченных материально дамочек, оставшихся без мужской поддержки. Да будет благословен этот мир, неистощимый на сюрпризы, нескучный, многоликий, забавный.

Мне хотелось расхохотаться ему в лицо, вскочить, запрыгать по комнате, завертеться колесом; а сверх того наслаивалось щемящее чувство жалости к безумцу и робости перед ним. Да, я робел перед ним и никак не мог с собой справиться. Меня жгли его синие безмятежные глаза. Я горько, до слез завидовал его бесстрашию быть смешным. Я не захохотал, не вскочил, не заплакал, не упал на колени, не плеснул ему в нос из стакана, а только спросил растреснутым, как вобла, голосом:

— Что случилось с Натальей Олеговной? Что с ней?

Николай Петрович передернулся, как от укола, удивление, вызванное моим вопросом, превратило его глаза в совсем уж кукольные нарисованные кругляшки.

— АО чем же я вам толкую, господи помилуй?

О чем? Я о ней и говорю весь вечер, затем и летел, вы меня поймете. А понять необходимо, Виктор Андреевич. Прозреть необходимо. Я и сам понял, когда прозрел. Не ранее того… Что ведь такое все дела наши, вся премудрость знаний, весь пыл устремлений по сравнению с одним-единственным человеческим существованием. — В его голосе появился поэтический восторг, от которого я обессилел окончательно. — Существование женщины беспомощно и потому всемогуще.

Как бы это объяснить? Удар стотонного молота, порыв ураганного ветра это итог чего-то. Зато беспомощное трепыхание красоты, ее дуновение — это вечность, это нарождение, это, если угодно, суть всего, что еще только намерено произойти…

— Довольно! — завопил я. — Довольно!

— Ах да, я опять увлекся, простите великодушно! — по лицу его скользнул сатанинский проблеск, и мне вдруг почудилось, что все его голубиное воркование (как и визит) было талантливым представлением, разыгранным передо мной с какой-то тайной целью, скорее всего с целью меня облапошить.

За окном забрезжило, занавески засветились. Засиделись мы. Николай Петрович не выглядел утомленным и даже как-то посвежел лицом, взбодрился, выговорив много слов. А меня клонило в сон, в темноту.

В голове ровно гудело, как в трансформаторной будке.

Запас восприимчивости истощился, и любопытство, которое я выказал, было обыкновенной вежливостью. Все потеряло смысл. Прилечь, уснуть — вот радость, вот цель достойная.

— Я вижу, вы немного устали?

— Да, знаете ли, напряженный был денек. Замотался… Простите, Николай Петрович, я все-таки не уяснил, зачем вы ко мне приехали.

Я говорил наобум, не заботясь о том, какое впечатление произведут мои слова, не думая о последствиях.

— Примерно через полгода после неудачной любви к некоему Каховскому, вздохнув, сказал Николай Петрович, — Наталья Олеговна согласилась стать моей женой.

Я глубокомысленно кивнул, прищурив для отдыха один глаз.

— В ту пору я, можно сказать, претерпевал кризис. Не ладилась защита, были всякие сопутствующие настроения, короче, ощутил себя вдруг ничтожеством.

У меня, как и у всякого нормального человека, бывают, естественно, дни депрессии, неуверенности в себе, разочарования, но обычно это быстро проходит. В тот раз уж слишком много сошлось в одно. Дошел до того, что собирался махнуть на все рукой, уехать из Москвы и начать жизнь сызнова… Теперь я вижу, какой это было бы непоправимой ошибкой. Спасла меня Наташа. Мы познакомились на свадьбе моего родственника, разговорились. За столом оказались рядом. Мне Наташа сразу показалась необыкновенной. Да она такая и есть. В тот же вечер, провожая ее, я сделал предложение по всей форме.

— Как это?

— Спросил, нельзя ли мне переговорить с ее родителями?.. Она в ответ спросила, очень ли мне тяжело и одиноко. Я сказал, что да, очень. Она обещала подумать до утра. Я всю ночь прождал на скамейке около дома, а рано утром она вышла на балкон и пригласила меня войти. У нее была однокомнатная квартира, которую ей предоставили в порядке исключения, как участковому врачу нового микрорайона.

— И вы поженились? — тупо спросил я.

— Да, поженились и были счастливы целый год.

Вернее, я был счастлив. Я ведь значительно позднее понял, что она меня пожалела, протянула мне руку помощи, а первое время считал, у нас самая обыкновенная семья. Увы, я был для нее только больным человеком, о котором она заботилась.

— И которому родила дочку, — подсказал я.

Он не среагировал на колкость.

— Когда я выздоровел окончательно, Наташа осталась мне другом, добрым, нежным другом… Не смотрите так! — приказал он с неожиданной яростью и тут же смутился, даже съежился в своем кресле. — Простите. Вы, разумеется, привыкли мерить жизнь привычными мерками. Это не всегда уместно, уверяю вас. Я не имею права. Помните, когда я первый раз приходил и вы приняли меня за сумасшедшего? Что уж, не притворяйтесь, дело прошлое. Вы и сейчас не убеждены в моей психической нормальности… Так вот, в тот раз я обманул, сказав, что узнал о вашем появлении от соседки. Как только вы с Наташей… познакомились, она написала мне письмо. На второй день вашего с ней знакомства я уже все знал. Удивлены? Разумеется, удивлены. А я не был удивлен. Я почувствовал себя, как человек, сидящий долго под скалой и знающий, рано или поздно она на него обрушится, и на которого она наконец обрушилась. Больно, темно, и в то же время облегчение оттого, что больше нет скалы, остается лишь выкарабкаться из-под обломков.

Николай Петрович задумался, почесал грудь через рубашку. Улыбнулся мне:

— Вот, собственно, и все. Она послала мне весточку, я прилетел в Москву и понял, между вами что-то случилось. Тогда я поспешил сюда. А через час, — взгляд на часы, — да, через час двадцать я полечу к себе на Алтай.

Утро победительно раскрашивало небо желтыми цветами. Я встал и открыл окно.

— Это Виктор, как цепочка в эстафете, где люди передают друг другу спасение. Она — мне, я — тебе.

И все связано в один узел.

Уже мне горло сжимало от отвратительной оскомины.

— Зачем мне какие-то ваши узлы, — сказал я, как мог, спокойно, — я сам по себе будь здоров какой узелочек.

— Я вижу, — предостерегающе усмехнулся Николай Петрович, — еще там увидел, в Москве.

— Значит, выбираетесь из-под обломков? И мне их с рук на руки?

— Не надо так! — Он встал, потянулся, напряг плечи. — Вы вольны в своих поступках, Виктор Андреевич. Я прилетел сюда, чтобы сказать: она вас любит.

Не знаю, плохо это или хорошо, но любит. И возможно, если вы нанесете ей удар, она его не выдержит. Но теперь наносить удар вам придется не вслепую. Это вы теперь знаете. Ась?!

Его внезапное хитрое мужицкое «ась?!» стебануло по мне, как хлыст. И со мной случилась маленькая розовощекая истерика.

— Шли бы в свой номер, гражданин, — сказал я. — Надоели же вы мне до чертиков! Ну, до тошноты надоели. Я спать желаю. Спа-а-ать! Наталья, чтобы вам знать, надоела мне еще раньше. Я ее бросил. Вы правы — это больно и облегчительно. Груда обломков…

Сколько же чуши вы намололи, доктор. Стыдно. Такой солидный человек… Да уйдете же вы наконец?!

Стоя передо мной, он покачивался, как маятник, а его глаза не выражали ничего. Он сказал:

— Прощайте, Виктор Андреевич. Не будьте слепы, прошу вас…

Я защелкнул за ним дверь и два раза провернул ключ в замке.

23 июля. Воскресенье

В одиннадцать часов я еще спал. Меня разбудил осторожный стук в дверь. «Если это администратор Буренков, — подумал я, — убью». Взял в руку приемник и пошел открывать. Оказалось, это мой отдыхающий земляк Юрий Кирсанов.

— Ты что, дрыхнешь еще, Виктор? — спросил он запанибрата. — Меня супруга послала проведать.

— Радио слушаю. Вот, — сунул я ему под нос приемник.

— А купаться?

— Потом приду. Позже. Дослушаю тут кое-что и сразу на пляж.

Он взглянул, как мне почудилось, с жалостью и ушел.

Я оглядел свой номер его глазами. Смятые простыни, на столе крошки, огрызки хлеба, клочки засаленной бумаги, вонючая бутылка из-под вина, воздух затхлый, душный. Видимо, в полусне я вставал и плотно притворил окно. Не помню. Я сел в кресло, прижал босые ступни к линолеуму. Приятный холодок.

Я прислушался к своему дыханию: оно было частым и прерывистым, как у человека, долго карабкающегося в гору. Что-то такое я чувствовал в себе как клей.

Я чувствовал себя слепленным из отдельных кусочков, и каждый кусочек еще не болел, но готовился заболеть. Опасно было шевелиться. «Или я простудился, или свихнулся», — поставил я сам себе диагноз, не умея определить, что лучше.

Всю жизнь я чего-то хотел, испытывал какие-то желания: победить, пообедать, полюбить, пойти в кино, поспорить — к чему-нибудь хорошему да стремился.

Сейчас я не хотел ничего. Нет, пожалуй, не совсем так.

Я бы хотел, чтобы не было вчерашнего вечера, чтобы Николай Петрович не приезжал. Но уж тут ничего не изменишь. Он приезжал и сдал мне Наталью Олеговну по инвентарной описи. И я ее, кажется, принял.

Он мне ее подарил, вот оно как. Благородный рыцарь подарил изумительную женщину мне. «О-о-о!» — издав сей звук, я вскочил и принялся шагать по номеру из угла в угол. Я рычал негромко, по-звериному.

Потом, умаявшись, бухнулся на кровать и задрал ноги вверх, по стене.

Надо попытаться понять, что со мной происходит, лодумал я.

Но я не мог этого понять.

Я не мог понять многого, и этого в том числе.

От самокопания меня отвлек телефонный звонок.

Милейший директор Никорук справлялся, как я себя чувствую, что намерен делать, собираюсь ли в Москву.

— Еду, еду, — прокричал я в трубку. — Уже билет заказал. Купированный.

— Видите, какой вы удачливый, — успокоенно загудел директор. — А я было хотел предложить свои услуги.

Мне неприятен его покровительственный тон.

— Спасибо, — сказал я. — Спасибо за вчерашний разговор, Федор Николаевич. Он многое прояснил.

— Что же именно?

— Собственно, все. Если я и сомневался в чем-то, то теперь нет.

— Не понимаю, — голос отяжелел.

— Да я рассчитывал еще тут пару деньков покопаться, а теперь вижу бессмысленно.

— Не забудьте передать самые теплые пожелания Владлену Осиповичу. Скажите, я днями сам буду в Москве. Тогда уж обмозгуем детали.

— Передам непременно.

Мы тепло распрощались, как отец с сыном.

Билетов в кассе не было. Девица средних лет, кассирша, отталкивала мое командировочное удостоверение, точно я ей протягивал взятку, и повторяла: «Вы что, молодой человек, вы что?! Вчера еще билетов не было никаких. Уйдите! Уйдите!» Странный дефект речи, она не выговаривала «и» краткое.

— Пойду удить, — согласился я с ней.

По расписанию на Москву каждый вечер с интервалом в час отправлялось три поезда — два транзитных и один местный, формировавшийся в городе, фирменный, как их теперь модно называть. Фирменный отправлялся в 20 часов 40 минут. Я знал, что вечером уеду, даже если придется всю ночь простоять в тамбуре.

В помещение станции влетела с улицы растрепанная рыжая шавка, судя по обильной пене на морде, бешеная. Две тетки с вещевыми мешками, взвизгнув, взгромоздились с ногами на скамьи. Собачонка сделала круг около стен, низко пригнув голову, обнюхала дремавшего в углу пьяного, тявкнула на него и выскочила наружу. Тетки подняли галдеж, во весь голос вещая, что пойдут и напишут жалобу в исполком.

— Это ж нада! — голосила одна. — Собак в комнату пущают, пугают проезжих. Это ж какое безобразие!

Другая ей вторила грустно:

— Ихняя воля, Клавдия! Что хочут, то творят над нами. У этого-то, видала, какая будка? У главного?

Она имела в виду начальника станции, вероятно.

Я видел, как он только что прошагал в свой кабинет: краснощекий, крупный мужчина, непроницаемым выражением лица похожий на генерала. К нему я и направился в кабинет.

Начальник станции сидел за столом в просторной комнате и пил чай из стакана с металлическим подстаканником, в каких разносят чай в поездах. Под рукой у него лежала коробка шоколадных конфет. Когда я вошел, он как раз прицеливался, какую выбрать.

Физиономия у него была благодушная, довольная, но стоило ему поднять на меня взгляд, как она тут же приобрела непроницаемое генеральское выражение.

— Стучаться бы положено, товарищ! — заметил он холодно. Я быстро пересек кабинет и протянул ему руку:

— Семенов! Здравствуйте!

Он в недоумении сунул мне вялую пухлую ладошку. Не встал, конечно. Где там. Начальник станции в курортный сезон — это царь.

Я сел без приглашения. И молчал. Молчал и он.

Я мог сидеть и молчать до вечера. Он — вряд ли.

— Билетов нет, — объявил он наконец. — Если вы по этому вопросу.

— Вам три раза звонил Никорук Федор Николаевич, — сказал я. — К сожалению, вас не было на месте.

— Никорук?

— Да. Но вы отсутствовали.

Непроницаемость на его лице уступила место лукавой, солдатской усмешке. Я тоже улыбнулся. Он хмыкнул. Я весело захохотал. Мы смотрели друг на друга и смеялись. Начальник станции утер глаза рукавом форменной рубашки.

— Сегодня, между прочим, воскресенье, молодой человек! — выдавил он сквозь смех.

— А я думал — понедельник!

Из кабинета я вышел с запиской, которую передал в окошечко кассирше. Та, прочитав, молча выдала мне билет на местный, фирменный.

Я пошел на рынок. Благо его навесы, ларьки и грузовики расположились неподалеку от станции. В нашем коллективе есть обычай привозить из командировок и раздаривать мелкие сувениры. Некоторые, по забывчивости или из бережливости, пренебрегают этим обычаем, но на них смотрят косо. Они не пользуются уважением товарищей, более того, их возвращение в коллектив проходит незамеченным…

О, это был не рынок, а скорее ярмарка: веселое столпотворение, мешанина говоров и лиц, буйство красок с преобладанием зеленой, изобилие товаров и над всем этим иссушенный многодневным солнцем прозрачный купол неба. Празднично, нарядно, беззаботно. Смешавшись с радостной толпой, я вскоре убедился, что это не только ярмарка, но и барахолка.

Какой-то русоголовый хлопец, блестя озорными глазками, козырнул мне из-под пиджака рубиновой водолазкой, торчащей воротом из газетного кулька; женщина с цыганским лицом, приняв меня за работника милиции, спешно умяла в кожаный чемодан россыпь разноцветных галстуков и улыбнулась мне зазывающей улыбкой. Куда уж она меня поманила, не ведаю.

Много раз отпихнутый от каких-то прилавков, оглушенный, возбужденный, с неизвестно отчего забившимся в ребра сердцем, я наконец увидел то, что искал. Женщина в цветастом восточном халате держала в кулаке веер самодельных деревянных шариковых ручек, ярко и аляповато раскрашенных. На два рубля я купил десяток. Потом течение прибило меня к грузовику, с которого парень в спецовке продавал тупорылые, необычного вида мужские ботинки на гигантской платформе. Чтобы стать выше ростом, я не задумываясь отвалил четвертной. И совершил ошибку. Миновав продовольственные ряды, где торговали овощами, фруктами, мясом, медом, грибами, орехами, рыбой, тво-рогом, салом, вдоволь налюбовавшись и напробовавшись, уже собираясь уходить, я наткнулся на деда, распялившего на деревянной стойке три женских платка необычайной красоты. Это были не платки, а сияния тончайшего лазорево-серого оттенка.

Пушистые, огромные, к ним, казалось, невозможно прикоснуться — так легки они была на вид. Старичок струился над ними белой бородкой, как волшебник.

Может быть, это было что-то не то, раз тут люди не толпились, но это для кого-то было не то, а для меня то самое. То, что я должен был подарить Наталье. Я должен был подарить ей именно такой платок, в котором ее плечи утонули бы, как в облаке. Старичок, приметив мою заинтересованность, сверкнул золотыми зубами и небрежно провел над платками смуглой морщинистой рукой. Платки порхнули, ожили и отбросили в воздух рой серебристых лучиков.

— Товар! — кивнул мне старичок, — Истинный бог, первый сорт товар.

— А чье производство? — спросил я.

— Наше. Нашенской инвалидной артели, — сверкнул вторично золотом божий одуванчик, — из Балабихи мы, слыхал?

Я отрицательно мотнул головой.

— И почем?

— Цена известная, пять красненьких.

Пятьдесят рублей! У меня оставалось около тридцати рублей с мелочью.

— А что, дед, — сказал я голосом унтера Пришибеева, — ежели я все разом куплю, какая мне, к примеру, выйдет скидка?

Дед отстранился от своего богатства и внимательно оглядел меня с ног до головы.

— Никакой, сынок, не будет тебе скидки.

— Это почему же? Оптовый покупатель всегда имеет облегчение.

— Оптовый — это мы понимаем, — сказал старичок. — Но ведь ты после спекулировать ими станешь.

А это нам ни к чему.

— Я? Спекулировать?

— Да уж, видно, так. Или же у тебя три жены имеется?

Артельный инвалид возрадовался своей шутке и от удовольствия чуть не перевалился через прилавок. Он упал грудью на серебряное сияние. Подошла женщина, приценилась, поцокала языком и ушла.

— Видите, — сказал я, — никто у вас не возьмет за такую непомерную цену.

— Не возьмут — не надо, — невозмутимо буркнул старик. — А по дешевке тоже спускать не резон. Это же какие платки, сынок. Вязьменские. В них свет и тепло. Они же не простые, не магазинные. В них секрет. Его наша только артель ведает, этот секрет.

Пора было уходить, но я не мог. И дед, видимо, проникся ко мне сочувствием.

— У тебя что же, денег не хватает?

— То-то и оно.

— Так ты два купи, не три.

— У меня и на один не наскребется.

Старик не удивился, но стал безразличным. Золотые его зубы потухли, нырнули под пшеничные усы.

И тут я сообразил, как надо поступить.

— Смотрите, — заговорил я торопливо. — Вот у меня ботинки. Я их только что купил за четвертной.

Берите, и еще двадцать пять рублей в придачу. Новые ботинки, вы же видите!

Он покосился, как бы пересиливая себя, протянул лапу, покорябал ногтем платформу:

— Отвалятся?

— В гробу отвалятся, — пошутил я, — не раньше.

Ему шутка понравилась, сверкнуло золото зубов.

Но все же он сказал:

— Ботинки и тридцатку.

— По рукам!

Платки были почти одинаковые, я выбрал тот, в котором чуть больше теплилось серого мерцания, цвета печали. Артельный упаковал платок в затейливую коробочку из бересты (чудесно!), перевязал ленточкой.

— Будешь добром поминать! — посулил он на прощание.

К гостинице я подходил счастливый и умиротворенный. В кармане позвякивали медяки. Ничего, на метро хватит. В холле, за журнальным столиком поджидал меня Дмитрий Васильевич Прохоров, читал газету и одновременно смотрел поверх нее на входную дверь. Увидев меня, приветливо заерзал, поклонился сидя. Мыслями я уже находился в Москве, и необходимость нового разговора с Прохоровым меня разозлила. У меня был хороший, четкий план, как провести время до вечера; Прохоров в план не вписывался.

— Меня ожидаете, Дмитрий Васильевич?

— Вас, вас, — ох, это убийственное шуршание пиджака. — Как договаривались.

— Мы разве договаривались?

Невинно-скорбная физия Прохорова расплылась в благостной гримасе.

— А вы хотели удрать не повидавшись, — он захихикал. — Не годится, голубчик вы мой, не годится.

А как же мое послание к Перегудову?

— Принесли?

Жестом фокусника он извлек из своего необъятного пиджака объемистый конверт. Не письмо, а целую бандероль.

— Это что же, исповедь ваша? — Я задирал его, чтобы он побыстрее ушел. Все, все. Я прощался с городом и его обитателями. Командировка закруглялась. Ни с кем мне не хотелось больше встречаться, и уж меньше всего с этим человеком. Я не знал, каков он был прежде, в молодости, был ли талантлив или бездарен, всеведущ или наивен, но то, во что превратились его способности и его чаяния, не внушало симпатий. Он сводил счеты с миром и при этом мерзко шуршал пиджаком. Вино ли в том виновато, люди ли, коварство обстоятельств — все это теперь ничего не значило. У человека, озабоченного сведением счетов, на лбу сияет Каинова печать. И ее не заклеишь пластырем красивых фраз. Впрочем, Прохоров и не пытался.

Он не хитрил, прощальный взгляд его был тревожен и едок, как пыль.

— Тут кое-какие предложения и расчеты, — пояснил он, не заметив моей колкости. — Надеюсь, это заинтересует Владлена Осиповича. Можете передать, что разрабатывать эту тему я готов на любых условиях. На любых! Так… Что еще? Да, с прибором. Здесь тоже все сказано и рассчитано. Чтобы исправить положение, потребуется не меньше четырех-пяти месяцев. Вы когда едете? Завтра?

— Сегодня.

— Я так и предполагал. Бельмо на глазу…

Он не дал мне времени ответить, поднялся, издавая звуки рассохшегося пианино, но почему-то руки мне не протянул. Уже уходя, замешкался, оглянулся, и я увидел на его лице муку, пронзившую мое сердце.

— Не заблуждайтесь, — произнес он с мертвой улыбкой. — Никто никого не предает. Никто, Виктор Андреевич. И никто никому не подставляет плечо. Это все детские представления, ложные. У вас шоры на глазах, я вам говорю. Вы их откиньте, откиньте.

С шорами легче, конечно, но без них как-то просторнее.

Он уже ушел, а я все стоял около столика, не двигаясь, прижимая к груди туесок с платком и пухлый прохоровский конверт. Это что же такое, в самом деле?

Два человека, совершенно разных, в течение суток уверяют меня, что я слеп. В чем слеп? Кто их тянет за язык? Допустим, они правы, каждый по-своему. Но это же неприлично, попросту неприлично говорить убогому, что он убог. А если я уже не могу прозреть?

Если моя слепота окончательная и неизлечима?

Я тряхнул головой — все, все! — и побрел к себе в номер. Там пообедал остатками сыра и печеньем.

Вкусную еду запивал водой из-под крана. В ящике стола обнаружил непочатую коробку шоколадных конфет. Это пойдет на ужин. Позавтракаю в поезде.

Денег хватит на стакан чаю и на калорийную булочку. Превосходные булочки иногда продают в поездах.

Одну можно грызть сутки напролет.

В последний раз побрился, уложил чемодан. Мне очень хотелось хотя бы мельком проглядеть бумаги Прохорова, но я себя пересилил, сунул конверт на дно чемодана, под рубашки.

Теперь надо бы попрощаться кое с кем. Но есть ли в этом городе справочная служба?

Я набрал 09 и через несколько минут, к огромному моему удивлению, получил домашние телефоны Порецкой, Шутова и Капитанова. Обзванивал адресатов я в такой очередности: Владимир Захарович, Петя, друг, Шурочка, душа моей души. Все три прощания получились довольно однообразными. Поначалу заминка изумления и неловкости, потом шаблонные сухие пожелания доброго пути. Никто не изъявил охоты меня проводить, и никто не пригласил приезжать еще. Грустно это, грустно. Владимир Захарович учтиво поинтересовался, к каким выводам я пришел. Я коротко ему объяснил свое понимание проблемы. Просил передать мои извинения Шацкой, которую если и обидел, то неумышленно. Капитанов холодно пообещал. По тону чувствовалось, разговор со мной, а скорее — я сам, ему осточертел. Петя Шутов пробормотал что-то невнятное о прелести московских ресторанов, выдавливал слова неохотно, с отчуждением.

Я сказал ему: «Приезжай, Петя, в Москву, погуляем».

Он ответил: «Приеду, приеду, в отпуск, наверное, приеду». О делах ни гу-гу. В трубку доносился детский плач, раздраженный женский голос. Я представил, попрощавшись, как он с облегчением и мрачной гримасой швырнул трубку на рычаг… Шурочку я благодарил за помощь, клялся, что она удивительная девушка, что цены ей нет. Она жеманно, незнакомым голосом ответила: «Ну да уж, ну да уж, скажете тоже».

Она рассталась со мной, видимо, задолго до моего звонка.

Часа три, до самого поезда, я проваландался на пляже. Играли с Кирсановыми в подкидного дурака, купались, болтали о всякой чепухе. Сменный инженер бросал на меня завистливые взгляды, видно было, что готов поменяться со мной местами. Сказал с отвращением: «А нам еще девять дней отдыхать».

К вечеру на бирюзово-чистое небо набежали резвые угловатые тучки, и неожиданно пролился теплый, как из чайника, дождь. Все попрятались под деревья, а я остался сидеть на песке, жадно ловил губами нежные небесные капли. Громыхнуло за горизонтом.

Чиркнула по сини короткая желтая молния. Шурик примчался из-под укрытия и принес мне мамин пестрый зонтик. Ему очень хотелось остаться со мной под дождем, но он не рискнул ослушаться зычного отцова окрика.

С Кирсановым мы, как и положено, обменялись домашними телефонами.

На станцию я пошел кружным путем, чтобы еще раз полюбоваться игрушечным городком. Чужим я сюда приехал и уезжаю чужим, никому не сделав добра.

Никто не пригласил меня возвратиться.

Может быть, Шурочка выполнит обещание и напишет письмо. А скорее всего — не напишет. Зачем это ей? Забудет.

К поезду явился минут за десять до отправления, закинул чемодан в багажник, забрался на верхнюю полку и пролежал там до утра не слезая. Спал плохо, урывками. Всегда плохо сплю в поездах, сердце отчего-то ноет, тормоза визжат о рельсы, как кожу сдирают, долгие эти ночные остановки с гулкими голосами на платформах — все мешает, дергает, тревожит.

А некоторые, я знаю, спят в поездах как убитые…

25 июля. Вторник

— С приездом, Виктор Андреевич… Здравствуйте!

В нашем доме живет много молодых и средних лет мамаш, которые целыми днями толкутся около подъездов со своими детишками, колясками, прогуливаются вдоль дома, как по набережной. Я их всех почти знаю и со всеми здороваюсь, и, предполагаю, моя холостяцкая жизнь служит неисчерпаемой темой для обсуждения в этом своеобразном клубе. Я ловлю на себе взгляды доброжелательные, кокетливые, осуждающие, а иной раз откровенно негодующие. По этим взглядам и улыбкам легко догадаться, в каком качестве я каждый отдельный раз предстаю со стороны: несчастный одинокий человек, повеса, хитрый малый или добродетельный служащий. Сегодня все улыбки одинаково приветливы, даже Инна Сидоровна, женщина, впервые родившая в сорокалетнем возрасте, благожелательно мне кивает и машет ручкой своего пухлого бутуза, восседающего у нее на плече. Понятно, сегодня я деловой человек, вернувшийся из служебной командировки. Старые мои грехи забыты общественностью, а новых пока нет. Среди прогуливающихся мамаш выделяется колоритная фигура Герасима Петровского, высокого, безукоризненно одетого мужчины, кстати, ответственного работника Внешторга. Супруга Петровского, журналистка Элеонора, настолько эмансипированная особа, что, когда заболевает их четырехгодовалый сынишка и его забирают из детского садика, больничный всегда берет сам Герасим. Кажется, его вполне устраивает такое положение, он весел, улыбчив и в женско-детском обществе чувствует себя как рыба в воде.

— Здорово, Витек! — кричит он мне. — Как съездил?

Я подымаю вверх большой палец. Симпатичная Людочка, медсестра, со своими близнецами как бы случайно оказывается-у меня на пути. У нас с ней давний невинный флирт.

— Тю-тю-тю! — Я склоняюсь над двухместной коляской и делаю близнятам общую козу рогатую. Они сопят и выпускают из ротиков совершенно одинаковые пузыри. Людочка озорно косит глазами:

— Не пора ли своих завести, Виктор Андреевич?

— Ох, пора, пора! Да не с кем… — Я многозначительно заглядываю ей в лицо. Людочка с деланным испугом оборачивается на подруг.

И вот я у себя. Один в собственной двухкомнатной квартире. Я счастлив, как будто не был дома несколько месяцев. Здесь все знакомо, каждая мелочь переставлена и сдвинута моей рукой, и все здесь действует успокаивающе. Я прохожу на кухню и вижу, что перед отъездом даже не помыл посуду. По столу, по стенам ползают толстые, разомлевшие от сытости мухи. Выгнать, выгнать немедля. Распахиваю настежь окно и машу полотенцем до тех пор, пока в помещении не остается ни одной летучей твари. А это непростое дело. Мухи хитры и нагловаты, пытаются отсидеться на потолке, прячутся на кухонном шкафу, со шмелиным грозным жужжанием прорываются в коридор, а оттуда в комнаты. Но и там нет им спасения. Все окна настежь, балкон настежь, да здравствуют сквозняки.

В изнеможении падаю в кресло около телефона и почти машинально набираю Наташин номер. Длинные гудки. Длинные гудки. Длинные гудки. Она, может быть, еще на работе. О да! Лечит своих больных, выстукивает печень, выслушивает сердце, рассматривает воспаленные миндалины. Наталья! Я так хочу сказать тебе, что все забыто. Забыто, что было, и чего не было, и что будет. Я приехал, Наталья, и привез тебе подарок, изумительный пушистый платок. Мы еще давай помучаем друг друга. Сколько хватит сил.

Еще попробуем. Если ты любишь меня и если не любишь — все равно. Со мной происходит беда. Все клубочки моих клеток, весь я иссох. Это не объяснишь словами. Мне пустыня без тебя. Я хочу попросить прощения. Хочу ощутить на твоих губах вкус собственного раскаяния. Я жил шумно и не научился жить. Некогда было. Прости меня! Я как звереныш, мне хорошо знать, что тебе больно. Прости меня, Наталья, не осуждай. Я знаю, женщины умеют отказываться раз и навсегда. Не откажись от меня, Наталья! Не откажись. Еще разок попробуй стерпеть. С каждым днем я буду становиться лучше. Уж поверь. Твой муж великий человсх, эталон добродетели, но ты же не любила его. Мы обнимемся с тобой и уснем. Твое дыхание станет глубоким и ровным. Ничего, что дни наши отмерены, во сне не бывает пределов. Только бы уснуть вместе, и все образуется. Сном исцелятся печали. Почему у тебя отвечают длинные гудки?

Странно, свое одиночество в квартире я никогда не воспринимал как одиночество. Наоборот, всегда с нетерпением спешил домой. Спрятаться, отдохнуть. Так было до появления Натальи. Друзья навещали меня редко отдаленный район. Женщин я не приводил к себе вовсе. Наталья вошла в мою квартиру, в мой дом, как к себе домой, и я ни разу не подумал, что ей тут не место. Это ли не свидетельство, по крайней мере, необычности происходящего между нами? Перст судьбы. Смешно, чем глубже погружается человек в мир точных исчислений, тем привлекательнее становятся для него теологические символы. Не случайно один мой высокоумный приятель как-то с пеной у рта доказывал, что второй закон термодинамики и учение мистиков сомкнулись. Он в это не верил, но ему очень хотелось в это поверить.

Уже седьмой час, где же она все-таки болтается?

Я набирал ее номер раз и другой. Принял душ и поставил чайник. В хлебнице засыхало полбуханки черного хлеба. Я решил, что открою шпроты и этим поужинаю. В магазин идти было лень. Подозрительно начинало покалывать в левом плече.

В половине восьмого дозвонился. Хрипловатый, низкий, как со сна, голос Наташи сказал: «Алло, я вас слушаю!» Она меня слушала, еще не подозревая, что это я.

— Из прокуратуры вас беспокоят, — сказал я. — Поступил сигнал, что вы распространяете в районе холерные палочки. Это правда?

Чего уж я ожидал — бури восторга, пения, потери сознания? Сам я мгновенно ослабел до испарины.

— Виктор? Ты? — мое чуткое ухо уловило какойто перебой в ее голосе. Здравствуй!

— Узнала все-таки! Где тебя черти носят? Третий час названиваю. Наташенька, дорогая! Давай, накидывай быстро распашонку и ко мне. Какой я тебе подарок привез — зашатаешься и упадешь. — Чутье подсказывало мне, что надо трещать, не останавливаясь. — Ах как я рад тебя слышать, Натали. У тебя все в порядке? Ну, конечно. Ты еще не готова? Я отопру, ты не звони. Дверь открыта, прямо сразу входи. Давай, Наталья, поскорее. Ты соскучилась? Я весь прямо высох. Ну быстрее, миленькая. Ой, умираю! Врача, врача! Участкового!

— Витя, — сказала она, — перестань паясничать.

— Почему?

— Ты можешь меня выслушать?

— Обязательно по телефону?

Уже выползало из трубки ядовитое жало, уже видел я его свинцовый блеск, но не хотел видеть, отворачивался, гундосил с натужной бодростью:

— Что с тобой, дорогая? Что случилось? Я не попимаю. Приходи ко мне. Будем пить чай, и ты все расскажешь.

— Я больше не буду к тебе приходить, Виктор.

— Как это? Ты что, ногу сломала? Тогда я к тебе сейчас прибегу.

— Не надо, Витя. Я решила.

— Ты решила?

Жало настигло меня и вонзилось в левый бок под лопатку. Я и охнуть не успел. Это бывает. О любовь разбивают лбы, как о скалу. Но сейчас-то повода не было, никакого повода у нее не было так себя вести.

— Какая муха тебя укусила, Талка?

Я как бы и не замечал зловещих пауз в нашем разговоре, как бы и не замечал, что некоторые мои вопросы она небрежно оставляет без ответа. Не замечал, потому что это было слишком.

— Ты уехал, не попрощавшись, — сказала она. — Мне было очень тяжело. Я много думала о нас. Ты жесток, Виктор. И несправедлив. Я не хочу больше ничего…

Гудки. Отбой. Что за ерунда? Я присмотрелся к трубке. Обыкновенная телефонная трубка. Пока я снова набирал номер, в моем мгновенно воспалившемся мозгу пронесся рой самых невероятных предположений.

— Ты это брось! — крикнул я. — Не смей вешать трубку. Говори по-человечески. Ты себе нового хахаля нашла, да? Так и скажи. У вас это быстро делается. Смена караулов. А трубки нечего швырять, слышишь. Не смей!

— Витя, — сказала она, — веди себя прилично.

Я попытался выудить из ее голоса хотя бы оттенок волнения, живого чувства, нет, он был ровен и безразличен, как текущая вода. Хуже, в нем было чувство, но чувство мелкое. Обыденное. Так раздражаются, когда вынуждены вести надоевший разговор.

— Ничего не понимаю, — искренне произнес я. — Объясни, Наташа, сделай милость. Да, мы поссорились, я уехал в командировку. Это обычная ситуация в отношениях двух людей. Если говорить начистоту, я до сих пор считаю, что ты вела себя некрасиво. Не предупредила, куда-то пропала. Но ладно, это прошлое. То, что ты говоришь сейчас, просто нереально, противоестественно… Допустим, ты полоумная, но ведь я нормальный человек. Мне надо иметь какие-то объяснения, какие-то факты. Или мы не люди, Наталья?

Ты меня сейчас отшвыриваешь, как будто я чемодан.

Ты что? Опомнись! Даже в поведении сумасшедших есть своя логика. В твоем поведении логики нет… Ступай ко мне немедленно!

Она досадливо вздохнула.

— Ты чего молчишь? Онемела?

— Витя, нам нельзя быть вместе.

— Это я слышал, дальше!

Некий проблеск надежды мелькнул мне, и я уселся поудобнее, поджал под себя ноги, которые тряслись.

— Я уже была с жестокими людьми, — сказала Наташа. — Больше я не выдержу. У меня дочка, Витя.

Маленькая дочка, ей нужна мать. Ты все время называешь меня полоумной. А вдруг я и правда сойду с ума? С кем останется моя девочка? Витя, я не умею объяснить, ты сам потом поймешь, так лучше. Постарайся мне не звонить больше…

— Буду звонить, — заревел я. — Буду! Я тебя отведу к лучшему в Москве психиатру… — Каким-то телепатическим зрением я увидел, что она собирается положить трубку. — Подожди! Не смей! Слушай меня.

Я знаю, что кроется за твоими выкрутасами. Все очень просто. Пока я был в командировке, ты с кем-то снюхалась, и теперь тебе кажется, он лучше меня. Добряка встретила? Этот добряк тебя и укокошит. У добряков в кармане финка. Я знаю. Ты что это, Талка!

Вот, слушай. Я тебе подарок привез. Приходи, мы все обсудим.

— Ты не изменишься, — с полоумной убежденностью возразила Наталья. — Ты таким родился. Витя, не отнимай у меня время…

Я не выдержал:

— Пропади ты пропадом, дрянь безмозглая! Я тебе звонить не буду. Я сейчас к тебе сам приду! Я тебя выведу на чистую воду!

Бедный мой аппарат треснул от удара трубкой.

Я ни минуты не сомневался, что все это пустая блажь. Подлый женский каприз.

Я не пошел к ней, напился чаю и лег спать. Я ее ненавидел и проклинал всю эту долгую, теплую, влажную летнюю ночь.

26 июля. Среда

Опять автобус, утренняя московская толчея, пересадка на «Октябрьской» как будто никуда не уезжал.

Коллектив встретил меня сдержанно. Некоторое оживление наступило, когда я начал раздавать самодельные шариковые ручки. Но и то какое-то умиротворенное оживление. Даже Мария Алексеевна Кондакова, наш профорг, была, против обыкновения, замкнута и молчалива.

— Будто с похорон все! — удивился я.

Оказалось, угадал. Вчера похоронили Валерия Захаровича Анжелова, заместителя Перегудова, милейшего пятидесятилетнего человека, миротворца, к которому из всех отделов ходили за советами и за помощью, как к брахману. Он умер на диванчике в коридоре. Возвращался с планерки в свой кабинет, почувствовал себя плохо, присел на диванчик. Вежливо улыбаясь, попросил у кого-то проходящего мимо таблетку валидола. Пока тот бегал за лекарством, Анжелов умер.

— Не может быть! — сказал я глупо. — Не может быть!

— Помер, помер! — подтвердила Мария Алексеевна, утирая платочком сухие, блеклые глаза. Я вспомнил, поговаривали о старинном романе между ней и покойным. Покойным! Когда я уезжал, Валерий Захарович меня напутствовал:

— Вы поосторожнее там, пожалуйста, Виктор Андреевич. Не давайте волю эмоциям.

На лице у него было выражение, будто он знал что-то такое, о чем не мог сказать. Впрочем, это его обычное выражение. С таким же лицом он сидел на собраниях и летучках, выслушивал жалобы и просьбы, подписывал деловые бумаги, поедал в столовой порционные обеды. Одно уточнение. Это его тайное знание, которым он скорее всего действительно владел, не было тягостным и мрачным. Валерий Захарович своим видом словно постоянно намекал всем и каждому: погоди-ка, братец, ты думаешь, у тебя неприятности, а я знаю такую вещь, от которой ты скоро радостно запляшешь. Только наберись терпения. Такое лицо — капитал, талант. Никто и не подозревал, что у Анжелова больное сердце. Да оно у него и не болело, если он не носил с собой валидол.

Помнится, в прошлом году мы сдавали нормы ГТО.

Вместе с народом, как представитель руководства, вышел на гаревую дорожку и Анжелов. Он пробежал стометровку наравне с тридцатилетними, ничуть не запыхался, довольный, веселый, несколько раз подходил к судье и требовал уточнить его личный результат. Он не собирался помирать ни в прошлом году, ни в нынешнем и, наверное, очень растерялся на диванчике в коридоре, испытав последнюю боль. У него не было особо значительных научных заслуг, но человек он был прекрасный, душевный, чуткий, внимательный.

Красивый человек. Всяческие отдельские дрязги, докатываясь до него, рассасывались, как вода в промокашку. Он был как бы фильтром между Перегудовым, воплощавшим в себе Дело (с большой буквы), и неугомонными житейскими страстишками, которые, как известно, выбивают подчас из рабочей колеи самые трудоспособные коллективы. Сто раз прав был Перегудов, подыскав себе именно такого заместителя. Теперь его нет.

Мы вышли покурить с Володей Коростельским, моим ровесником, мы с ним подружились за последнее время. Весельчак, но сегодня и у него какая-то незнакомая морщинка светится на лбу.

— Так-то, Виктор Андреевич, — сказал Коростельский, привычно стряхивая пепел себе на брюки. — Нету больше Анжелова. Вчера речи разные говорили на кладбище, на поминках я не был, говорили речи о безвременной кончине, я слушал, и знаешь, о чем думал? Поверишь ли, я радовался за него. Он достойно жил и счастливо умер. Не познал всех прелестей неизбежного увядания. В самый раз ушел…

— Будет тебе чушь пороть, — сказал я. — Перегудов-то как себя вел?

— Вполне пристойно. Тоже выступил — незаменимая потеря, славный товарищ, будем помнить — все как положено. Правда, спешил он очень. На коллегию.

Подошла Лариса Окоемова, экономист. Глаза печальные.

— Мальчики! — сказала Окоемова, глядя на Коростельского. — Кто же теперь у нас будет вместо Валерия Захаровича? Неужели Битюгов?

Дмитрий Вагранович Битюгов, начальник соседнего отдела, появился в институте не так давно, с год назад. Говорили, что он друг директора Никитского, выписанный им для устрашения масс откуда-то из Красноярска. На весь институт гремели еженедельные разносы, которые Битюгов устраивал в своем отделе по вторникам. После этих разносов сотрудники его отдела разбегались по всем этажам, прятались в чужих лабораториях и горько проклинали свою участь. Говорили, что Битюгов никаких возражений не принимает и рассматривает их как оскорбление. Юмор считает признаком упадка научной мысли. Первое, что он якобы сделал, заняв свое кресло, это уволил секретаршу, которая явилась на работу в брючном костюме. Все это, конечно, преувеличение. Коллективное творчество.

Я несколько раз встречался с Битюговым. Коренастый крепыш неопределенного возраста, с пронзительным жгучим взглядом острых глаз, в нем действительно было что-то такое могущее внушать трепет и мысли о бренности бытия. Но рассуждал он здраво и достаточно корректно. Другое дело, что ему достался отдел, где за три года сменилось пять начальников, отдел разболтанный, дезорганизованный, сырой. Может быть, он взялся наводить порядок слишком круто, может быть, перегнул палку. Это и дало почву для создания фантастического образа. Наших взрослых детей ведь хлебом не корми, а дай посплетничать, насочинять, порезвиться. Вон как в деланном ужасе округлились глаза у Окоемовой при одном упоминании его фамилии. Битюгов. Низкорослый крепыш. Но возможно, в нем есть задатки Наполеона, возможно, и есть.

— Нет, — задумчиво протянул Коростельский, — Битюгов не согласится. Должность начальника отдела гораздо перспективней во всех отношениях. Скорее всего, пришлют варяга.

Меня мало волновал вопрос, кого поставят на место Анжелова. Я еще не совсем осознал и переварил печальную новость. Неужто никогда не увидим мы больше грустное и оптимистично загадочное лицо добрейшего и честнейшего Анжелова? Неужто?

— Ты как съездил-то? — вспомнил Коростельский. — Удачно? Будут они там чесаться?

— Чесаться будут.

— Ты уже был у Перегудова?

— Докурю вот и пойду.

Окоемова пропела:

— Ах, Володя! Вечно вы осыпаете себя пеплом с ног до головы.

— Сколько у Анжелова детей осталось? — спросил я.

— Трое. Младшей девочке — десять лет. Это ужасно, ужасно!

Я докурил и пошел к Перегудову. Я застал его сидящим на полу, на ковре, у открытого шкафа для бумаг, где он что-то искал в нижнем ящике. Пол около него был завален папками, бумажными пакетами всевозможных размеров, рукописями, большинство из которых пожелтело от старости. Увидев меня, Владлен Осипович не удивился, кряхтя поднялся на ноги, спросил:

— Как же это вы, Виктор Андреевич, мимо Мимозы Яковлевны (его секретарша) просочились?

— Она меня не заметила. Занята маникюром.

Перегудов улыбался приветливо, прошел к своему столу и ловко прыгнул в кресло. Показал подбородком на кучу бумаг:

— Свалка, да?

— Свалка, — сказал я. — Свалка чьих-то надежд.

Я положил перед ним на стол папку и пояснил, что это краткий отчет о командировке и краткое мое мнение. Владлен Осипович мельком, небрежно проглядел два отпечатанных на машинке листочка.

— Да, да, — заметил, отодвигая листки, — я в курсе.

Мы разговаривали по телефону с Никоруком… Ты уже знаешь, конечно, про Анжелова?

Я развел руками: что тут скажешь.

— Вот, Витя. Кто бы мог подумать! — Перегудов потер руки одна о другую.

— Тяжело, да. Редкий был человек. Ты, Витя, не знал его так хорошо, как я. Мало кто его знал. Ему все открывались, а сам он был очень скрытный. Дз, да. Его считали миротворцем, как ученый он невысоко котировался. Он и сам не заблуждался на сей счет…

Но по-своему Анжелов был очень талантлив. Я говорю не о его удивительной душевности, столь нечастой в наш век, не только о ней. Я сам лишь недавно узнал, что Валерий Захарович страстно увлекался музыкой и сочинял. Да, да, представь себе. Некоторые его пьесы исполнялись по радио, разумеется, он придумал себе псевдоним. А ведь он самоучка. У него нет музыкального образования. Зато у него дома отборнейшая коллекция записей классической музыки. Удивительно!

Я не находил ничего удивительного в том, что Анжелов любил музыку, но согласно затряс головой.

— А еще он увлекался составлением оригинальных графиков, очень сложных. У него были собственные методы. Помню, лет шесть назад они с сынишкой рассчитали, в каких местах Союза будут заложены новые города. И, представь себе, не ошиблись. Угадали с точностью до сорока — пятидесяти километров. Две недели назад я был у Валерия Захаровича в гостях, и они хвалились своими расчетами. Видел бы ты, как они оба раздувались от важности… Как гордились!

Кажется, я не встречал больше человека, который бы сохранил в себе столько детской искренности и впечатлительности. При этом Валерий Захарович отнюдь не был мягкотелым и покладистым. Если в чем-то бывал уверен, стоял на своем до конца, до опупения. Эти стены свидетели многих наших с ним баталий, о которых никто не знает…

У Перегудова на щеках проступил румянец. Первый раз я видел его таким размягченным, расстегнувшим свой панцирь. Но я не верил ему. Какой-то злой демон нашептывал мне, что эта его расслабленность не что иное, как маневр, преследующий определенную цель. Мне стыдно было так чувствовать, я бы рад был вместе с ним зарыдать от горя, но разве властны мы над своими ощущениями.

— Тогда я попозже зайду, Владлен Осипович, — сказал я, — после обеда, что ли?

Перегудов точно вернулся откуда-то из заоблачной выси.

— А что такое?

— Вы ничего не сказали по поводу этого, — я показал на свой отчет.

Перегудов удивился:

— Все в порядке, Виктор Андреевич. Не сегоднязавтра в Москву приедет Никорук, и мы обсудим частности. В принципе все ясно. Они берутся исправить неполадки в течение двух-трех месяцев. Нас это устраивает.

Я извлек из портфеля письмо и бумаги Прохорова.

— Вам посылка от старого знакомого, чуть не забыл. От Прохорова Дмитрия Васильевича.

Перегудов сморщился:

— Да уж, старый знакомый.

Он отложил пакет на угол стола, где у него, я знал, лежали бумаги, подготовленные в архив.

— Прохоров считает, что на доводку узла потребуется значительно больше времени. Не два-три месяца.

— Прохоров так считает? — усмехнулся Перегудов, и на лицо его вернулось обычное выражение спокойного торжествующего превосходства. Голос его обрел знакомую властность, зарокотал в басовом ключе. — Прохоров, значит, так считает? А кто он — этот Прохоров? Академик? Эксперт по особо важным делам? — И тут же смягчился: — Помню, помню, как же.

Дмитрий Васильевич обладает своеобразным даром убеждения. Вижу, что и вам он сумел, как выражается моя дражайшая дочурка, запудрить мозги.

Я с трудом подавил ярко вспыхнувшее воспоминание о каком-то дожде, мокрых милых щеках, бессвязном доверчивом лепете.

— Помните, Владлен Осипович, вы сами уверяли, что Прохоров обладает незаурядными способностями…

— Ну и что же? — спросил Перегудов.

— Тут его расчеты и выводы, — сказал я и с невинной улыбкой переложил пакет из архивного угла под локоть Перегудову. — Он головой ручается за их верность.

Несколько мгновений Владлен Осипович смотрел на меня в упор. Я выдержал его взгляд, продолжал невинно улыбаться.

— Ручательство головой Прохорова — это не аргумент, — миролюбиво заметил Владлен Осипович, опустив руку на пакет, как в прежние времена клали ладонь на библию, клянясь говорить только правду. — Хорошо, Виктор Андреевич, чтобы помочь вам освободиться от навязчивых импульсов, обещаю внимательнейшим образом просмотреть эти… бумаги. Вы удовлетворены?

С тем я и удалился, провожаемый недоверчивым взглядом Перегудова.

Я не пошел сразу в отдел, пересек чахлый ииститутский скверик и присел на скамеечку, в тени возле фонтанчика. Июль в Москве стоял жаркий, по-южному истомный, но ветреный, неровный. Капризное солнце хороводилось с быстрыми, причудливыми облаками, носившимися по небу, как футболисты по полю. Порывы ветра изредка доносили от фонтана водяную пыль, настолько мелкую, что, оседая на коже, она мгновенно испарялась. Это напоминало прикосновения массажной салфетки. Хорошо было тут сидеть, потягивать горький сигаретный дымок и, прищурясь, глядеть в пространство сквозь бледные фонтанные струи. И думать об Анжелове, который покинул этот прозрачный мир, не успев ни с кем попрощаться. Так умирают всадники в конной атаке. Так умирают покинутые и позабытые всеми старцы во мраке своих ночных квартир. Валерий Захарович при всей своей общительности и доступности близко ни с кем не сходился и тем был похож на Перегудова. Оба они, окруженные множеством людей, поглощенные массой забот, оставались, по сути, одинокими, во всяком случае, здесь, на производстве. Что-то было в их поведении и манерах, не позволявшее никому преодолеть огораживающий их невидимый барьер. Дело тут не в служебном положении и не в разнице возрастов, а в чем-то более тонком и деликатном. Видимо, существует внутренняя психологическая отстраненность, мешающая некоторым натурам слиться душевно с другими людьми, как бы сами они к этому ни стремились. Как-то на одном из отдельских сабантуйчиков, посвященном то ли удачному закрытию темы, то ли какому-то празднику, Валерий Захарович выпил больше обычного и стал почти пьяным (настолько, насколько он вообще мог быть пьяным). С добрым, утратившим свою загадочность лицом он ходил вокруг стола, подсаживался то к одному, то к другому коллеге, ласково называл всех «голубчик ты мой драгоценный» и все пытался начать какой-то интимный разговор. Это было смешно и грустно видеть Он был как старый волшебник, чудом заскочивший в те места, куда волшебникам давно нет ходу, и растерявшийся от увиденного. Волшебник, ищущий простака, чтобы задать ему ряд вопросов. Выискал он и меня среди скудного натужного веселья. «Голубчик ты мой драгоценный, Виктор Андреевич, — бормотал он слабым размагниченным голосом. — Ведь вот как чудесно все, по-товарищески, без выкрутасов И так бы вот и в работе, и всегда. Что же мы нервы-то треплем друг дружке попусту. Что доказываем? Ведь вот — все добрые, умные, интеллигентные, а иногда, посмотришь, из пустоты, из амбиции иной как эпилептик делается, как черт с рогами. Зачем?.. Зачем свирепеть, безумствовать? Мало ли на свете истинных несчастий и горя…» Я почти угадывал, чего ищет Анжелов, что он хочет услышать в ответ. Это была у него такая минута, когда тормоза сдают, когда хочется лететь кудато, где не существует привычных понятий и символов.

Я знал по себе, как это иногда накатывает и как потом бывает стыдно за допущенную слабость, которую большинство окружающих, разумеется, принимает за прорвавшийся наружу идиотизм.

Сейчас, когда Анжелов умер, он стал мне ближе и необходимее, чем прежде. Смерть разрушила дистанцию, поломала искусственную стену. Так, наверное, не только я чувствовал. Без него опустел для многих институт: и коридоры, и рабочие комнаты, и скверик у фонтана. Конечно, это скоро пройдет. К сожалению, это очень скоро проходит. Остановки у могил усопших-пусть самых прекрасных людей — значительно короче автобусных остановок. И у моего бугорка мало кто задержится дольше чем на мгновение. И за то спасибо.

А не потому ли так ненадолго и мельком погружаемся мы в чужую смерть, что бессмертны? И, провожая, прощаемся ли мы навсегда? Не потому ли?

К своим родителям я испытывал такую сильную привязанность, что, когда они умерли, готов был последовать за ними. И неизвестно, как бы удалось пережить то страшное состояние абсолютного равнодушия к продолжению своих дней, если бы почти одновременно с горем на меня не сошло спасительное дивное ощущение неокончательности их ухода. Ум мне говорил: конец, навсегда, безвозвратно, но какая-то не менее тугая и упрямая часть сознания твердила: нет, не горюй, все обратимо. Вы скажете — болезненное воображение, мистика. Возможно. Но что бы я делал со своим рассудком без доли слепого благодетельного верования в нем? Прошло время, утихла боль, но, как и прежде, в любой момент я могу усилием воли вызвать в себе это таинственное, звучащее точно долгий музыкальный аккорд, ощущение непрекращающейся связи с ними, давно истлевшими, ощущение, которое невозможно обозначить словами, ибо язык разума гораздо беднее наших чувств…

У входа на этаж меня встретили Володя Коростельский и Кира Михайловна Селезнева, младший научный сотрудник пенсионного возраста, женщина добродушная и на редкость чувствительная. Настолько чувствительная, что, когда надо было ехать на картошку, она всегда вызывалась добровольцем. Кира Михайловна никому не мешала, никогда не встревала в интриги и склоки и большую часть времени мирно просиживала за своим столиком, разложив перед собой какие-нибудь бумаги и делая вид, что с головой погружена в работу, а на самом деле с нетерпением поджидая, когда кто-нибудь освободится и с ней заговорит. Селезнева была еще и фантастической трещоткой. Она могла до бесконечности поддерживать любую тему и, чем глубже погружалась в дебри умствования, тем невозможнее становилось понять, о чем она, собственно, говорит. Справедливости ради следует отметить, Кира Михайловна никогда не обижалась, если случайный собеседник, внезапно помертвев лицом, обрывал ее на середине фразы, срывался с места и исчезал в неизвестном направлении. Она спокойно возвращалась за свой столик и спокойно погружалась в ожидание, изредка в поисках удобной позы поскрипывая стулом.

Я удивился, застав их вдвоем с Коростельским, который, будучи рафинированным интеллигентом, однажды выдерживал поток ее излияний в течение часа, а потом расплакался в туалете горючими слезами и заверил меня, что если еще хоть раз попадется «в лапы этой ведьмы», то наложит на себя руки. Но еще больше я удивился, заметив у Киры Михайловны сигарету. Должно было произойти что-то из ряда вон выходящее, чтобы она закурила, это она-то, восстававшая против курения со всей яростью женщины, пережившей двух сильно пьющих и безобразно чадящих мужей.

— Витя, Витя, задержись, пожалуйста! — умоляюще окликнул меня Коростельский. Чтобы его попугать, я сделал вид, будто хочу пройти мимо, но он бросился за мной и ухватил за рукав.

— Что случилось?

И тут на полную мощность включилась Кира Михайловна, торопливее, чем обыкновенно, заглатывая слова, а то и целые фразы. Пролился вешний поток.

— …Несчастье, какое несчастье, прямо голова кругом… эх, бедолага!., куда там, я говорю… не слушает, а почему… нехорошо в одиночестве камень носить, обрушится, размозжит… нипочем нельзя прятаться от людей, откройся и увидишь лик доброты… Я ей говорю, она отнекивается… несчастье, несчастье. Молчит, что же это, дорогой Виктор, хоть вы как-то повлияйте, нельзя так, можно перегореть и обуглиться, сколько угодно случаев, когда инфаркт, инсульт и даже более того… вирусная природа рака, я с ней несогласна — это все нервы, нервы, которые нельзя восстановить, они невосстановимы, я же читала в «Здоровье»…

какое несчастье! Смотреть — душа плачет, а как поможешь, чем?.. Каждый переживает, но ей тяжелей всех, она копит в себе, открыться нельзя, а надо… иначе невозможно жить, если представить — это ведь испытание… для всех нас, проверка нашей готовности прийти на помощь, как требует мораль, высшие нормы, разве не так, Виктор Андреевич, дорогой…

— Минутку! — сказал я, и Кира Михайловна послушно замолчала, в удивлении поднеся к глазам сигарету. Я вежливо отобрал у нее окурок и швырнул в урну.

— Теперь ты говори.

— Кондакова очень переживает, — объяснил Коростельский. — Что-то с ней действительно неладно.

— В чем это выражается?

Кира Михайловна набрала воздуху, но я предупредительно поднял руку.

— Да вроде даже заговаривается, — нерешительно сказал Коростельский.

— Несчастье, несчастье!.. — не выдержав, в голос взвыла Кира Михайловна-Не будем судьями… кому дано испытать, тот поймет…

— Все ясно, пойдемте, — я взял бледного Коростельского под руку, мы пошли вперед, а Селезнева семенила позади, продолжая что-то бубнить себе под нос.

— Вы пока не вмешивайтесь! — велел я ей грубовато, и Кира Михайловна радостно закивала головой, как кукла на веревочке.

В двухметровом закутке, где помещался сейф, двухтумбовый стол и маленький столик с пищу щей машинкой, сидела Мария Алексеевна, и на ее лице подтекшей тушью была запечатлена гримаса чудовищной сосредоточенности.

— А, Витя! — сказала она, растерянно моргая. — Тебе чего, милый?

В ее предупредительности что-то нездоровое, лихорадочное. Непривычно слышать от нее домашнее «милый». Непривычно видеть ее неприбранной, неаккуратно причесанной. В свои зрелые лета Кондакова тщательно следит за внешностью — у нее всегда самая модная губная помада, самые модные тени над глазами.

— Взносы, что ли, уплатить? — сказал я первое, что пришло в голову. — У меня, кажется, за три месяца недобор.

Мария Алексеевна тут же с торопливой готовностью извлекла из ящика стола профсоюзные ведомости, что тоже было необычно. Взносы она принимает только в дни получки и очень в этом вопросе щепетильна.

Сейчас она долго копается в листах, никак не может отыскать мою фамилию, пальцы, которыми она с деревянной резвостью рыщет по спискам, еле заметно трепещут.

— Да, Виктор, — подтвердила она. — У тебя как раз за три месяца долг апрель, май, июнь. Будешь платить?

— А почему бы и нет.

Я достал свой кожаный кошелек сердечком — несуразный подарок Натальи, к которому я быстро привык, — и увидел, что недостает трех рублей.

— Пожалуй, за два месяца заплачу пока, за весну.

Мария Алексеевна молча приняла деньги, отсчитала несколько копеек сдачи, дала мне расписаться, заперла ведомости в стол, потом открыла сейф, достала железную шкатулочку, где хранила и «черную кассу» и взносы, и бережно приложила мою пятерку к другим бумажкам. Все это проделала с отсутствующим, но серьезным видом.

Больше я не знал, что сказать и что сделать и чем ей помочь, да и не испытывал желания ей помогать.

Все пройдет само собой. Печаль и слезы — все развеется. До следующих слез.

— Как все-таки бывает, — сказал я. — Уезжаешь — жив человек, возвращаешься — нет его. Грустная штука…

Мария Алексеевна подняла на меня внимательный взгляд.

— Ему теперь хорошо, — сообщила она негромко и с горькой убежденностью. — Ему теперь лучше, чем было.

— Разве ему было плохо?

На ее лице отразилось недоумение.

— Да ты что, Витя? Ты же сам все видел. Кто его понимал? Кто ценил? От него требовали, с него брали. А что дали взамен? От кого он услышал хоть одно доброе слово? У Валерия Захаровича сердце отзывчивое, как у ребенка. И этим все пользовались. Его убили, Витя! Его здесь убили, в нашем институте. На него нагрузили столько камней, что он не выдержал и надорвался.

Она рассуждала так, точно повторяла общеизвестное. В застывших зрачках — отблеск безумия. Я понял, какие бы слова я ни сказал сейчас — все будет некстати. Но она ждала какого-нибудь ответа.

— Его все любили, — возразил я. — У него не было врагов.

И тут она высказала мысль, которую до нее много раз высказывали, но которую меньше всего ожидал я услышать от Кондаковой.

— Друзья и доброжелатели убивают вернее врагов, — сказала она все с той же непоколебимой убежденностью. — Потому что враги ничего от вас не требуют, а только стараются навредить, а друзья требуют, всегда чего-то требуют — это невыносимо.

Ее, за секунду до этого как бы гипсовое, лицо вдруг заволокло тенью, она не шевельнулась, не сморгнула, а из глаз, словно выдавленные мгновенным напором, протекли на щеки к подбородку два мутноватых потока. При этом она издала горлом какой-то птичий стон. Я вскочил, плеснул из графина воды в стакан, поставил перед ней и вышел из закутка.

Сидящие в комнате восемь человек все смотрели на меня вопросительно. Кира Михайловна рванулась изза стола, шипя: «Несчастье, несчастье!»

— Перестаньте! — в раздражении обернулся я к ней. — Перестаньте ломать комедию. У вас-то какое несчастье?

Злоба крутила меня, боясь сорваться на крик, я выскочил из комнаты, со всей силы ухнув дверью…

В течение дня я несколько раз звонил Наталье и домой, и в поликлинику. Дома — длинные гудки, а на работе каждый раз отвечали: на вызовах. Этого, конечно, не могло быть. Одну половину дня Наташа бегает по вызовам, вторую — ведет прием. Значит, она попросила сестру так отвечать. Сестра знала мой голос, как и я ее. Тогда я попробовал изменить голос и обращение. Обычно я говорил: будьте добры, Наталью Олеговну, — а тут сказал простуженным баском: позови-ка мне доктора Кириллову, детка. Результат тот же. На вызовах.

Весь день я боролся с желанием удрать со службы и помчаться к ней. Переходил из комнаты в комнату, отрывал людей от работы, много курил и к вечеру довел себя до трясучки. Единственное, что сделал полезного, — это отчитался в бухгалтерии за командировку, вернув в кассу двенадцать рублей.

Конец смены застал меня в курилке пищеблока, где всегда можно было услышать свежий анекдот. Странно, откуда вообще берутся анекдоты? Я ни разу не встретил человека, который бы их сочинял, не знаком ни с кем, кто состряпал хоть один анекдот. Но ведь появляются они постоянно, все новые и новые. Бывает и так, что один и тот же свежий анекдот можно услышать совершенно в разных местах. Удивительно. Словно мощный, специально запрограммированный электронный мозг насылает по ночам на город эту заразу.

Перед тем как уйти, решил заглянуть на минутку к Марии Алексеевне. В комнате уже никого не было, но из ее закутка доносились какие-то скрипучие звуки.

В нерешительности я переступил порог и оторопел.

Боком ко мне, согнувшись над столом, сидел Перегудов. Обеими руками он нежно сжимал ладонь женщины, и ее лицо светилось, как лампочка перед замыканием. Такое могло только померещиться. Оба не заметили моего возникновения, и я отступил, пятясь задом.

Поехал не домой, а к Мише Воронову, бывшему однокурснику, другу. Всю дорогу, в метро и в автобусе, я опять и опять думал о Никоруке и Перегудове. В их отношениях, я это чувствовал, таилась причина моей взвинченности и даже озлобленности… И наконец я понял, в чем тут штука. В чем причина моего раздражения. Оба они прекрасно знали, чем кончится дело с злосчастным узлом, заранее знали. Узел будет доведен до кондиции, и речь шла лишь о нюансах, о сроках.

И им обоим, так давно и хорошо знавшим друг друга, незачем было по этому поводу сталкиваться лбами, как двум баранам на горной тропе. Перегудов использовал меня в качестве ускорителя, в качестве, так сказать, допинга. Никорук правильно понял и расценил факт моего появления и вел себя соответственно. То есть моя роль была жестко ограничена рамками спектакля, который игрался как бы через мою голову.

Я был функциональной деталью, второстепенным лицом, тем персонажем, который где-то в середине действия появляется на сцене и бодрым голосом сообщает: «Кушать подано!» — а затем исчезает. Когда же я стал не умещаться в рамках роли, когда выставил свои собственные претензии и амбицию, два главных действующих лица, Перегудов и Никорук, объединились и в полной мере выразили мне свое недоумение и недоверие. И не оттого ли, что самолюбие мое было уязвлено, человеческое достоинство взбунтовалось, я уже вряд ли смог бы четко ответить, ради чего стараюсь: ради прибора, с которым и без моего участия так или иначе все уладится, или ради того, чтобы доказать и утвердить свое право на более существенную роль в не мной задуманной пьесе? Иными словами, безупречен ли я сам, требуя от других нравственной безупречности?

Тяжело было сознавать, что, возможно, мое поведение в последние дни было мелким и недостойным, но признать, что вдобавок и цель, которую я преследовал, была не слишком благородной, значило признать правоту Перегудова и Никорука, а это было выше моих сил…

Воронов жил далеко, на Соколе, там, где когда-то в лучшую пору мы вместе с ним, и еще кое-кто вместе с нами, исходили все закоулки. Было много компаний, было много веселых девушек, с которыми мы дружили на пару с Мишей, было все такое, что, казалось, никогда не должно кончиться. Еще как кончилось. Не осталось ни имен, ни дат, ни лиц — только общее впечатление чего-то свежего, морозного, счастливо-невозвратимого.

На четвертом курсе Миша неожиданно женился, перевелся на вечернее отделение, и мы стали реже видеться. Да и когда встречались, это было уже не то.

Более всего Миша был озабочен теперь своими семейными делами.

К Мишиной жене Гете я относился с братской нежностью, а может быть, еще нежней. Гета была очень соблазнительной женщиной — с телом богини, современной Астарты, и с беспомощно-наивными русалочьими глазами. При этом она обладала хитрым, въедливым умом, и, разговаривая с ней, я часто испытывал ощущение, будто пытаюсь расстегнуть или застегнуть заевшую молнию. Чтобы привязать такую девицу к домашнему очагу, нужно ангельское терпение и, разумеется, время. Терпения у Миши было столько же, сколько у проголодавшейся гориллы, поэтому первые годы их супружества потрепали обоих, как двенадцатибалльный шторм две утлые лодчонки. Отъезд Миши в Новосибирск (он пробыл там год) был не самой его экстравагантной выходкой. Гета тоже не скупилась на выдумки, удовлетворяя мазохистское желание причинить мужу как можно больше зла. Но они любили друг друга и каким-то чудом сохранили хрупкое чувство среди адской путаницы своих отношений. Через пять лет у Геты родился сын, еще через два года — дочь, и на сегодняшний день это обыкновенная, я бы сказал, благополучная семья, которую изредка сотрясают слабые подземные толчки, но это всего лишь отголоски прежних вулканических извержений. Язвительность Геты со временем превратилась в милую добродушную ироничность, русалочий взгляд ее утратил злодейскую целенаправленность, она больше всего на свете любит возиться со своими, теперь уже почти взрослыми, детьми, беззлобно поругивает мужа за отсутствие тщеславия и умеет готовить бифштексы с кровинкой и шашлыки, которым могут позавидовать повара «Арагви»…

В Мишиной квартире царил непривычный беспорядок. В коридоре на полу валялись старые джинсы, рваные газеты. Из приоткрытой двери стенного шкафа выкатилось на пол несколько картофелин. Пахло горелой кашей. В комнате было не лучше. Постель не прибрана, на подоконнике, на столе и даже на диванной подушке — окурки. Книги разбросаны по стульям.

На одной из полок — груда немытой посуды. Едкий устоявшийся чад табака перешибал здесь запах горелой каши. Михаил — в затрапезном тренировочном костюме — встретил меня счастливой улыбкой, но я сразу заметил в его глазах нехороший лихорадочный блеск.

— Ты что, один? А где Гета?

— Гета с детьми на даче. Четвертый день. Представляешь, старина? Я свободный человек. Как вольный ветер. Ну, Витек, еще бы полчаса, и ты меня не застал. В гости еду. В одну замечательную компашку. Вместе поедем, Витька! Там какой-то поэт будет. В гости. В гости!.. Нет, ты сто раз прав, что не женился. Настоящий мужчина не имеет права жениться. Жениться — значит растоптать свою индивидуальность. Институт брака устарел тыщу лет назад, это паскудный атавизм. Возрази, а? Брак возник на заре цивилизации как способ защиты потомства. Иначе невозможно было сохранить детенышей. Человеческий детеныш слишком медленно развивается. Но это было давно. Теперь детям не грозит гибель, и брак превратился в способ уничтожения мужской индивидуальности. Это тяжеленная гиря на ногах прогресса. Возрази, а?

Я огорчился, увидев, что Миша находится в состоянии легкой житейской невменяемости. Я ведь ехал к нему за поддержкой.

— С Гетой повздорили?

— Мы с ней давно не вздорим, Витя, и ты это прекрасно знаешь. То-то и оно. Просто она уезжает на сколько хочет, и ни слуху ни духу.

— А ты, бедняжка, каждый день шлешь ей телеграммы.

Миша смотрел на меня с телячьей тоской. По его неряшливой щетине видно, что он не брился все эти четыре дня.

— Пива хочешь? У меня есть.

— Не хочу.

Я прошел к окну, сбросил весь мусор с подоконника на пол, распахнул рамы. Вместе с прогорклым, но несколько более прохладным, чем в помещении, воздухом в комнату ворвался предвечерний шум города, множество неопределенных, сосущих мозг звуков.

— Нельзя так опускаться, — упрекнул я. — Даже если тебя гложут кретинские подозрения.

— Подозрения не кретинские, — отозвался Михаил. — Самые обыкновенные. О времени и о себе. Такой у нас возраст, Витенька, хочется еще разик все хорошенько обмозговать.

— Гета тебя любит, успокойся! — Эти слова за годы нашей с ним дружбы я произносил несчетное количество раз. Они всегда действовали на Михаила благотворно, но сейчас прозвучали как-то фальшиво.

— Ты самый близкий мой друг, Витя, и тебе я могу сказать правду. Гета меня не любит и никогда не любила. Она меня жалеет. Впрочем, жалость ничем не хуже любви, и не в этом, собственно, дело. Дело в том — за что жалеют.

— И за что?

— Обычно — за слабость, за болезнь, за какое-то убожество, но меня она жалеет не за это. Она меня жалеет за безответственность.

— Ты бы побрился…

— Погоди, я объясню. Допустим, человек высказал какую-то оригинальную мысль, или нарисовал картину, или построил дом. Со всем этим он автоматически и непременно ощущает связь: чувствует, мысль — его, картина — его, дом — его. И соответственно радуется, гордится или огорчается, смотря по обстоятельствам.

Безответственный человек, такой, как я, не ощущает никакой связи с тем, что он говорит или делает…

Я осознаю это как врожденную неполноценность каких-то внутренних ресурсов… Однажды, только однажды, да и то в детстве, я смастерил деревянный кораблик, пустил его в ручей, а он поплыл и утонул. Как я плакал, Витя! Я почувствовал такую потерю, точно из меня самого что-то уплыло и утонуло. Полез в воду, ноги промочил… Я уверен, Виктор, чувство ответственности вытекает из чувства собственности… С возрастом я утратил и то и другое и совсем распустился.

Скажи, как по-твоему, я честный человек?

— По-моему, нет.

— Ты все шутишь, а мне не до шуток. Я ведь понятия не имею, честен я или пет, труслив или смел, добр или скотина последняя. Ты скажешь, конечно, чепуха, сходи к психиатру. Это ты так скажешь, здравомыслящий, ответственный человек. Но я не болен и не спятил. И все-таки мне нельзя доверить не то что чью-то жизнь, пятак денег мне нельзя дать. Я загублю жизнь и истрачу пятак. А вины не почувствую, только недоумение.

— Иди побрейся! — сказал я.

— Тебе смешно?

— Что уж тут смешного.

Миша сгорбился и пошел в ванную. Вскоре оттуда донесся плеск воды и бравурное пение. Он пел: «Вперед заре навстречу, товарищи в борьбе!»

Мне не впервой было выслушивать подобные его излияния. Михаил отличался склонностью к мелодраматическому самобичеванию. Его психика была восприимчива, как фотопленка. Все же, думаю, он порядком помучил Гету, выливая на нее ушаты доморощенного психоанализа.

Вернулся из ванной свежевыбритый, пахнущий одеколоном, аккуратно причесанный. Виновато улыбающийся.

— Я не спросил, как ты съездил. Все благополучно?

— Да, прекрасно.

— Должен признать, старина, на меня отсутствие Геты действует самым пагубным образом. Я становлюсь брюзгой и деградирую не по дням, а по часам.

Ладно, катим в гости.

— В какие гости?

Не хватало мне еще поехать в гости. Вот уж да.

Гости, театры, балы. Это то, что мне сейчас нужно больше всего. А Наталья мне не нужна. Слышишь, участковый доктор? Ты мною выдумана и мною уничтожена. Самостоятельно ты не существуешь.

— Я же тебе объяснял, Витек. Милая компанишка, с приглашением поэта. Мои приятели с работы.

Чудесная семейная пара. Очень любят собирать гостей.

— Меня не звали.

— Брось, Виктор. Не нуди!

И мы поехали в гости.

Небольшая однокомнатная квартира, и множество людей. Толпа, загнанная в малогабаритный куб. Посреди комнаты раздвинут стол, уставленный бутылками и закусками. Гости сидят кучно на стульях. Дым сигарет и ровный клекот голосов. Нас встретила хозяйка, женщина, удивительно похожая на крокодила Гену, любимца детворы. Михаил передал ей наши скромные букеты и бегло меня представил.

— Гордость отечественной электроники Виктор Семенов.

— Как же, как же, Семенов. Премного наслышаны.

Больше на нас никто не обратил внимания, и мы скромно притулились с краешку стола на одном стуле.

Михаил выискал две чистые рюмки, мы с ним выпили вина и закусили, ни к кому не обращаясь, точно пришли не к застолью, а в лес. Жуя подсохшую колбасу, я разглядывал собравшихся. Мужчины и женщины примерно нашего с Мишей возраста. Но попадаются и совсем юные особы. Рядом со мной как раз сидела симпатичная девчушка, совсем молоденькая. При каждом движении я волей-неволей прикасался к ее боку, она ежилась и бросала на меня из-под туманно сощуренных век вопросительные взгляды.

— Вы извините, — сказал я. — Такая теснотища, как в очереди за палтусом. И меня еще сбоку вот этот мужчина все время пихает.

— Ничего, — милостиво кивнула девушка, — А вас как зовут?

— Людмила… Тсс! — она предостерегающе подняла мизинчик. Все смотрели на худого, черноволосого дядьку, сидевшего почти напротив меня, ближе к окну.

Дядька витийствовал без умолку, а если на мгновение умолкал, дабы пропустить рюмашку, тут же со всех сторон неслись к нему умоляющие женские голоса: «Продолжайте, Иннокентий! Мы слушаем, пожалуйста, продолжайте! Это так тонко!»

Обличьем знаменитый поэт напоминал усохшую грушу «бери-бери», к которой какой-то озорник приклеил два тыквенных семечка — глаза.

— Поглядите вокруг внимательно, — призывал поэт, обводя вилкой гостей. — Кому нынче интересна и душевно необходима поэзия? Только самим поэтам, да еще тем, которые почему-то воображают себя поэтами. Это одно из следствий научно-технического прогресса. Увы! Стихи, множество стихов продолжают печатать по инерции, по традиции. Их читают юнцы, экзальтированные девицы, а зрелым людям они ни к чему. Люди спешат. Скорость превыше всего. Как только люди заспешили, как только утратили вкус к божественной медлительности, нужда в поэтах исчезла. Полагая, что, чем быстрее бежишь, чем больше освоишь наукообразных истин, тем быстрее очутишься в райских кущах, человечество приблизило себя к катастрофе, к самоуничтожению. Ослепленное, оно не замечает преградительных знаков на краю пропасти — фосфоресцирующих черепов погибших и никому не нужных поэтов.

Тут Иннокентий ненароком ударил себя в грудь кулаком.

— Какие верные и страшные вещи он говорит! — обернулась ко мне соседка Люда.

— Выпьем! — предложил я громче, чем следовало. — Выпьем за никому не нужных поэтов. За их предупредительно фосфоресцирующие черепа.

Многие на меня оглянулись с неодобрением, а Иннокентий указал на меня вилкой, как на иллюстрацию к его трагическому откровению. Но рюмку охотно поднял.

Девушка слева подала ему тарелку с маринованными огурчиками и держала ее на весу, пока он пил.

Я сказал громче прежнего:

— Да, вот и дворники тоже нынче без надобности.

Стоило появиться уборочным машинам, как нужда в дворниках резко сократилась. Собственно, дворник стал фигурой анекдотической. Нет для него больше поля деятельности.

Михаил сбоку сипло захохотал, тесня меня бедром.

Иннокентий расстроился окончательно:

— Вы ничего, видно, не поняли, молодой человек.

Я высказывал очень серьезные вещи.

— Отмирают древние профессии, — согласился я. — Тут не до юмора.

Иннокентий, всматриваясь в меня, слишком надолго задумался, и я испугался, что он собирается швырнуть в меня надкусанным огурцом. От греха поднялся и вышел на кухню, словно бы имел там надобность.

Люда почему-то вышла следом. Стоя у окна, мы закурили. У нее было невыразительное, милое, чуть одутловатое, капризное лицо, и в глазах горели веселые звездочки. Она мужчин изучала и поэтому к ним приглядывалась.

— Что это вы так прицепились к Иннокентию? Вы ИЗ МИЛИЦИИ?

Я ее тоже стал разглядывать и увидел, что у нее изумительно выточенные руки с длинными розовыми ноготками, а тонкую талию перехватывает солдатский ремень с широкой латунной бляхой, видимо, признак принадлежности к чему-то. Я подумал: забавно бы было ее неожиданно схватить и поцеловать. Что такого.

— А как фамилия Иннокентия?

Она назвала довольно известную, по крайней мере я ее слышал не первый раз. Но никаких поэтических ассоциаций эта фамилия у меня не вызвала.

— Я не из милиции, нет. Просто меня раздражают фарисейские пророчества. Я их, Люда, много наслушался.

— Вас раздражает его откровенность?

— Это не откровенность, а способ воздействия на детские умы наивных девочек. Такая откровенность — род провокации.

— Может быть, вы завидуете ему?

— Если вы в него влюблены, то да.

Этот смелый пассаж Люда встретила журчащим горловым смешком.

— У него и без меня достаточно поклонниц, слава богу, — сказала она. Ужас, сколько у Иннокентия поклонниц.

— Он женат?

— Какое это имеет значение.

— В самом деле, — глубокомысленно кивнул я. — Поэт, в сущности, принадлежит всем и никому. Я понимаю.

— А вы мне нравитесь, — задумчиво сказала Люда. — У вас очень изящная манера излагать гадости.

На самом интересном месте в кухню вошел крокодил Гена, то биучь хозяйка дома.

— Гости хотят горячего. Каково? — зубастая улыбка мне персонально. — Вы что тут уединились. У вас роман?

— Этот товарищ заводит Иннокентия, — пояснила Люда. — Думает, очень умно. А Иннокентий, может, самый несчастный человек на свете.

— Завтра он будет еще несчастней. С похмелья.

Пьет как резиновая губка.

— Мы не имеем права судить.

— Сейчас устрою яичницу, — объявила хозяйка горделиво. Она достала из шкафчика сковородку, поставила ее на газ и бросила туда огромный кусок масла. Из холодильника вынула коробку с яйцами.

— Помидоры у вас есть? — спросил я.

— Конечно.

— Хотите, я приготовлю яичницу с помидорами?

— Пожалуйста.

Я знал один кулинарный секрет, которому научила меня мама. Я пользовался каждым случаем, чтобы приготовить яичницу с помидорами. Женщины с некоторым недоверием следили за моими приготовлениями, а я пытался загородить от них сковородку спиной.

Секрет есть секрет. Такая же ценность, как золотой в кубышке. По кухне заструился кисло-сладкий аромат масла, яиц и помидоров. Сковородка вспыхивала желтыми яичными искрами. Спотыкаясь, на кухню забрел Михаил.

— А-а! — сказал он. — Значит, так. Там люди с голоду помирают, а тут обжираловка. Конечно, это Витькины штучки.

Миша протиснулся к хозяйке и полуобнял ее за плечи:

— Полюбуйся, Тамара, какой у меня друг. Хозяйственный, непьющий, а главное — холостой.

— Вы неженаты? — удивилась Люда.

— Да, я одинок.

В комнате, куда мы вскоре вернулись, было все попрежнему, только Иннокентий вроде бы совсем отключился.

— Неразумные хазары! — басил он себе под нос, но так, чтобы все слышали. — Ямщики с бубенчиками.

Красивые песни, красивые слова, а в жизни — мат, хамство, запах пота и мочи. Ненавижу! Все ненавижу, что воняет. Хочу, где чисто и светло. Вы понимаете?

Где чисто и светло!

Он уставился на меня. Должно быть, перепутал с кем-то из своих давних обидчиков.

— Понимаю! — ответил я. — Если это ко мне вопрос, то понимаю и сочувствую.

Но Иннокентий не успокоился. Возможно, он опытным взглядом заметил наши с Людой тет-атетные делишки и решил погубить меня навеки в ее глазах.

— Все вы понимаете, умные мальчики! — заметил он проникновенно и мудро. — У вас на все готовы ответы и шуточки. Но вы даже не представляете, как пусты со своей иронией и мерзкими подковырками.

Я напился, и вы готовы оплевывать поэта. Что ж, ликуйте! Топчите ногами! Такова ваша роль в этой пьесе. Роль палачей, которым не дано понять, кто их жертва.

Пробудился задремавший было у меня на плече Миша Воронов. Я и то недоумевал, почему он так долго не вмешивается.

— Ты чего, Кеша? — сказал он с холодным, трезвым предостережением. — Ты перед кем выпендриваешься?

Ах, друг дорогой!

— Извиняюсь! — сказал поэт, продемонстрировав интеллектуальную гибкость психики. Инцидент был бы исчерпан, но соседка Иннокентия, подававшая ему раньше маринованные огурчики, вдруг взвилась:

— Как вы смеете рот человеку затыкать?! Пусть говорит, что хочет. Вы… Говори, милый, говори!

Иннокентий, возбужденный непонятным гулом, куда-то засобирался. Он не умел уйти сразу, как подобает мужчине, а мялся, пыжился, делал вид, что никак не может выдвинуть свой стул, беспомощно озирался. Трудно, понятное дело, уйти за здорово живешь от дармовой выпивки. Но ничего другого ему не оставалось, раз уж он начал вставать. И никто его, против ожидания, не утешал, не уговаривал, если не считать соседку, камнем повисшую у него на плече.

Храни бог преданных женщин! Никто не приходил ему на помощь, и он вдруг оставил свои попытки, сник, тупо уставясь в тарелку.

В этот вечер еще танцевали, придвинув стол к стене. В жуткой, дымной тесноте несколько пар топтались на месте. Я танцевал с Людой. Она говорила:

— Вы таинственный человек, Семенов. Я не пойму: добрый или злой. Я обычно это чувствую нервами.

Ее тело пульсировало в моих руках, извивалось, отталкивалось и притягивало. Привычное бесстыдство возможного быстрого сближения не привлекало меня, как в иные времена. Но я держался за этот танец, за эту ниточку пустого разговора, потому что знал, если она оборвется, будет совсем худо.

За весь вечер я вспомнил о Наталье всего два раза, зато мысль о том, что я вспомнил о ней всего два раза, укрепилась в сознании, как шуруп в доске.

— Жениться очень охота, — говорил я, пытаясь выковырнуть шуруп, но лишь сбиваясь с танцевального ритма. — Всегда мечтал встретить такую девушку, как вы. Красивую, изящную, умную и без предрассудков.

Это какую же жизнь можно устроить, назло всем. Свободную, чистую, святую жизнь. Каждый сам по себе и все-таки всегда вместе — душой, помыслами, стремлениями…

— Стоит ли над этим смеяться?

— Что вы, Люда, я делюсь самым сокровенным.

Бывает, сидишь в квартире, как медведь в берлоге, кругом не прибрано, грязь, в углах паутина, а ты мечтаешь, мечтаешь и все об одном и том же. Где друг мой единственный? Существует ли лучезарный образ, созданный воображением? Не плод ли он больной мечты?

— У вас отдельная квартира?

— Двухкомнатная. Со всей обстановкой. Много красивых дорогих вещей… Но зачем все это? Я готов все отдать за одну чистосердечную привязанность, за одно ласковое словечко…

— Актер вы никудышный, — сказала Люда грустно. — Или считаете меня круглой дурой?

— Почему круглой? Откуда это взялось, что дурак обязательно круглый. Почему не квадратный? А я вот, например, чувствую себя треугольным дураком… Посмотрите, бедный Иннокентий уснул.

Поэт мирно посапывал, положив голову на угол подставки для телевизора. Его сон охраняла все та же соседка, сторонница свободных дискуссий. Она грудью загораживала его от неосторожных прикосновений, и на лице у нее было страдание. Она не понимала, как можцо продолжать танцевать, пить и разговаривать, если пророк уже уснул.

— Вы проводите меня домой? — спросила Люда деловым тоном.

— Вряд ли, — сказал я. — Придется Мишку вез г и.

Он очень скандальный, ко всем пристает. А меня он уважает, слушается. У меня ведь разговор короткий, чуть что — ив рыло.

Люда высвободилась из моих объятий, села на дчван, сразу к ней обернулся тип с бородой, и они оживленно защебетали. Мишу я отыскал на кухне, где он беседовал с хозяйкой дома и ее супругом.

— Поедем домой! — позвал я друга. — Уже поздно, завтра на работу…

Мы с Мишей пошли пешком, потом поймали такси.

Я уговорил его заехать ко мне, потому что чувствовал, мне не надо оставаться одному. Мне очень хотелось остаться одному, но я чувствовал, что лучше не надо.

Вечерняя Москва прокрутилась пятнадцатиминутной кинолентой, знакомой до мельчайших подробностей, до каждого электрического пятнышка. В приемнике стонали модные западные мелодии, дошедшие до нас с опозданием в десяток лет. Миша дремал. Водитель сонно дымил сигаретой. Я подумал, что, пока мы едем, ничего с нами не может случиться. Упоительно мчаться в четырехколесной капсуле через ночь, через заботы, через собственную хмарь. Музыка, дым, сквозняк, темный город в гирляндах огней — остановись мгновение, куда нам спешить…

Около дома Натальи я расплатился с таксистом.

— Здесь проживает одна моя знакомая, — сказал я Мише, — мы к ней зайдем на минутку.

Воронова в машине укачало, и он не хотел идти ни к какой знакомой. Он хотел спать. Внезапно вырвал у меня портфель и с размаху зашвырнул далеко в кусты.

— Зачем ты это сделал, Мишка?

— Пока ты его разыщешь, я убегу.

Я взял его за ворот рубашки, потряс и сказал:

— Пойми, сгарина, для меня это очень важно!

Он понял, извинился и сам полез в кусты за портфелем. Там вляпался в лужу, упал, ругался, я, не видя его в темноте, звал: «Выходи, Мишка!» Он появился из кустов весь в глине, и морда в глице, но вполне довольный собой, и с портфелем…

После звонка очень быстро раздались Натальины легкие шаги. Она рассматривала нас через дверной глазок.

— Открой, Наташа! — попросил я.

— Уходи, Витя! Пожалуйста, уходи! — сказала она пренебрежительным злым голосом.

— Наташа, давай поговорим.

— Уходите, я не открою.

— Что-о?! Моему лучшему другу не открывают?! — взревел Михаил и бухнул в дверь кулаком со всей силы. Я не успел задержать его руку. Тут же началось движение в соседней квартире. Я уже понял, Наташа не откроет. Эта тоненькая деревянная перегородка разделяла нас надежней, чем сотни километров.

— Открой, прошу тебя! — взмолился я, отталкивая, оттесняя от двери Михаила, который норовил приладиться ногой.

— Я не одна, Виктор. Уходи.

— У тебя Каховский?

— Уходи!

Я подтянул Мишку к лесенке и пихнул вниз так, что он чуть не покатился по ступенькам. Он все никак не мог понять, как это нас куда-то не пустили, таких двух интеллигентных, добродушных ребят.

До моего дома добрались весело, с песнями. Мы пели «Дан приказ ему на запад…» и «Арлекино — значит смех». Я обратил внимание, что небо почти приплюснуто к крышам домов. Когда я сказал об этом Мише, он в испуге прикрыл голову руками и предложил спрятаться в смотровой канализационный люк.

Однако попытки открыть люк с помощью деревянной палки нам не удались. Я сломал ноготь на большом пальце, а Воронов ухитрился разодрать брюки. По этому поводу он обрадованно заметил, что это его лучшие выходные штаны.

Миша остался у меня ночевать и полночи храпел, а полночи каждые полчаса ходил на кухню пить воду…

27 июля. Четверг

Время — река забвения. Я в ней никудышный пловец, потому что слишком много помню всякого вздора.

А надо больше забывать. Если постоянно помнить некоторые вещи — легче легкого сбрендить. То, как Наталья мне не открыла, лучше бы сразу выбросить из головы. Постараться. Мало ли что может померещиться в полуночный час. Мало ли какие химеры подстерегают нас, когда мы возвращаемся с дружеской вечеринки.

И кто это у нее там мог быть? Никого там не было и быть не могло. Мне стало легко думать, что у нее никого не было. Не было — и точка.

— Мы к какой-то женщине вчера ходили? — спросил Миша, чуть только отодрав от подушки свою опухшую, бледную физию.

— Не знаю! — сказал я. — И знать не хочу.

— Не знаешь? — но тут вид собственных порванных и грязных брюк придал его мыслям иное цаправление. Сидя на кровати и вертя в руках свои праздничные штаны, Михаил был похож на индусского мудреца, занятого осмыслением космической модели мира. Я сказал ему об этом поразительном сходстве.

— У меня никогда не было таких хороших кримпленовых брючат! — заметил он с какой-то даже поэтической одухотворенностью.

— Теперь их у тебя, можно считать, уже и нету.

— Ты не задумывался ли, Виктор Андреевич, почему нам так много радости доставляют несчастья ближних?.. И ведь это из-за тебя я порвал штаны?

— Как это?

— Если бы я сразу поехал домой и потом не лазил в кусты за твоим портфелем — все было бы о'кей.

— Ты сам зашвырнул портфель.

Я принес ему иголку и нитки.

Странно, но вид его — а сейчас он выражал полное благодушие и олимпийское презрение к мелочам быта, — вид моего лучшего друга, утреннего, растрепанного, самозабвенно погруженного в починку штанов, что-то вдруг опасно стронул во мне. Точно разом и сильно заныли все зубы, и эта сосущая, оглушающая боль мгновенно и беспощадно растеклась по всему телу, спустилась до желудка. Осторожно поднявшись, я выскользнул на кухню, не отдавая себе отчета в том, что делаю, выпил стакан воды из-под крана, зажег газ и поставил чайник, но тут же его выключил.

Нет, я не смогу пить чай и разговаривать с Вороновым. Мне необходимо остаться одному, вслушаться в боль и понять, что она озцачает.

Тихо лег я на кухне на пол, лицом в линолеум, и пролежал так не знаю сколько. Каждая минута тянулась бесконечно и одновременно жалила, как пчела.

Я потерял и не мог ухватить нить происходящего, нить вырвавшегося из-под контроля бытия. От пола шел сладкий запах тления, и казалось, будто мое тело расклеилось и заполнило собой всю кухню. «Если такая смерть, подумал я, — то она ужасна». И потом еще подумал с ненавистью, какой не мог в себе подозревать: «Наталья, ты испорченная, развращенная, невыносимая тварь».

Мысль о Наталье н, а короткий срок все вернула на свои места. То есть боль никуда не делась, но я сообразил, что если постараюсь удержать себя в зоне этой спасительной ненависти, то можно сохранить остатки здравого смысла.

— Витька, иди принимать шитье! — крикнул из комнаты Михаил.

Он стоял перед зеркалом и любовался на зашитую штанину, которая изогнулась у него на ноге наподобие слоновьего хобота.

— Отлично! — сказал я. — Тебе бы в цирке выступать коверным… А теперь поторопись, мне уже надо быть на работе.

— А завтрак?

— Обойдешься.

На улице в лицо хлынула тусклая зелень раннего московского утра, и глазам стало щекотно, словно в них попало мыло. Я плохо различал фигуры идущих людей, машины проносились мимо с утробным урчанием, к горлу подступали комочки тошноты.

Мишкино унылое бормотание доносилось будто через плотную штору. Он рассуждал о человеческой неблагодарности, о том, как трудно сохранить порядочность, общаясь с некоторыми типами, о разниге между утренней яичницей и божьим даром, нес всякую такую чепуху, но, когда мы расставались у входа в метро, вдруг быстро и ласково заглянул мне в лицо, взял под руку:

— Что с тобой, Виктор? Тебе плохо?

— Все в порядке.

— Может, мне тебя проводить?

— Отвяжись.

Как бы ни выглядел я со стороны, сколь бы ни был жалок, во мне еще сохранилось достаточно гордости, чтобы не сразу смириться перед кем-то, выше всех нас стоящим, и от нечего делать, что ли, наславшим на меня эту беду. Уголком светлого сознания я помнил: бывают вещи пострашнее любовной горячки. То есть я по-прежнему знал, что жизнь все-таки есть благо и отвратительна в ней единственно наша горькая уязвимость.

Миша спустился в метро, и я посмотрел ему вслед без горечи. Мне надо было в автобус, если вообще куда-то было надо.

А в автобусе оказалось, что я забыл кошелек в кармане пиджака. Но из этого положения удалось выйти с честью. В тесноте, опуская в щель автомата протянутые со всех сторон пятаки, я попросту оторвал себе лишний билет. Девушка, прижатая к кассе, с птичьей любознательностью просчитала оторванную мной синюю невесомую ленту и взглянула с испугом и неодобрением. Я был небрит и раздувался от обиды и боли. Она поняла и покраснела.

Мне захотелось сказать ей что-нибудь добродушнощедрое, но слова не шли с языка. Вскоре она вышла, оборвав уходом что-то неуловимое и драгоценное.

«Не надо иллюзий, — думал я. — Сколько можно ими тешиться. Надо жить, работать, потихоньку забывать Наталью Олеговну. Не так уж это и сложно ее забыть. И часу не прошло, как я лежал на полу расплющенным ужом, а уже еду, уже готов заговорить с незнакомой девушкой, уже чувствую раздражение от таких пустяков, как толчея и удары по коленкам. Так все и покатится обычной чередой. Откуда знать, не хуже ли, не тяжелее ли во сто крат, когда сбывается, когда упорно достигаешь померещившегося бтаженства и втруг убедишься, силы и время потеряны на погоню за призраком…»

Я позвонит Наташе из автомата у входа в проходную. В ответ — длинные гудки.

Часов в одиннадцать вызвали к Перегудову. У него в кабинете, с видом часового по неизвестной причине снятого с поста, сидел Битюгов Дмитрий Вагранович, по мнению наших дам, один из вероятных кандидатов на место Анжелова.

— Герой наш, — указал на меня Перегудов с насмешливой улыбкой. — Рыцарь справедливости. Обратите внимание, Дмитрий Вагранович, на следы кровопролитных схваток на его прекрасном одухотворенном лице. Трудненько ему пришлось в командировке. Не жалел живота своего.

Битюгов любезно покивал, но руки мне никто из них не подал. Тогда я сам схватил руку Владлена Осиповича и долго, радостно ее тряс.

— Что ж, Виктор Андреевич, по вашей просьбе я полночи читал мемуары Прохорова. Любопытно, весьма. И Дмитрий Вагранович с ними уже ознакомился.

У него такое же мнение. Весьма любопытно. Дельно.

Прохоровская папка лежала на столе поверх материалов, подготовленных в архив. Я слушал с вниманием. Перегудов был спокоен и слегка (кажется) чемто опечален. Возможно, тем, что расчеты Прохорова «весьма любопытны».

— Что же из этого вытекает, друг мой, Виктор Андреевич? Давайте разберемся. Давайте вместе разберемся, но, прошу вас, без эмоций и фанаберии. Вопервых, вопрос следует разделить. Я имею в виду прохоровские записи. Одно — прибор, другое — предлагаемая им новая тема. С прибором, думаю, все ясно. Что? — он остро взглянул на шкаф для бумаг, словно лишь оттуда и мог ждать возражения. — Узел нам Никорук доведет, детали мы обсудим, короче ясно и решено. Теперь — второе. Дмитрий Васильевич Прохоров предлагает очень перспективную тему по смежной области. Но предлагает, разумеется, не в качестве подарка, а с некоторыми условиями. Условий не так много, вот они. Он возвращается в Москву, получает здесь квартиру — заметьте, двухкомнатную на одного, детали у него точно взвешены, — кроме квартиры получает лабораторию с новейшим оборудованием, половину которого надо покупать за валюту, ну и совсем мелочь — штат сотрудников из тридцати человек. Недурно, да, Виктор? Возвращение блудного сына на современный манер. Да?

— Смотря какая тема, — вставил я. — Если тема соответствует, то почему бы и не рискнуть. Вы же любите расширять горизонты.

Перегудов засмеялся, а Битюгов осторожно покашлял в кулачок.

— Тема, голубчик мой, такая, как и большинство гипотетических тем. Лет через пять она может дать превосходные результаты, а может лопнуть как мыльный пузырь…

— Не совсем такая… — елейным голосом заметил Битюгов.

— Не в этом суть, — отмахнулся Владлен Осипович. — А суть в том, что с товарищем Прохоровым я уже, как вам известно, имел честь работать и уже имел честь с ним расстаться. Вроде бы навсегда.

— Ну и что?

— А то, Виктор Андреевич, что довольно нелепо выглядит человек, бросивший свою жену, а через много лет снова ца ней женившийся, но уже по расчету.

Вы не находите?

— В зависимости от обстоятельств…

— Какой вы дипломат, однако. Я и не знал. Обстоятельства таковы: я не верю этому человеку, и если я не верю человеку, то не поверю в результаты его работы.

— Но…

— Вдобавок у меня нет времени на красивые ошибки. Не могу их себе позволить. — Лицо его сделалось мечтательным. — Но не могу, к сожалению, позволить себе поставить крест на возможно — возможно! — блестящем открытии. Такова ситуация. Какой выход?

Можно, конечно, обратиться к помощи специалистов, создать соответствующую комиссию и прочее такое…

Можно, но не нужно.

— Почему?

— Комиссия любого уровня состоит из таких же людей, как мы с вами. Более того, она будет состоять из людей ни в коей мере не заинтересованных брать на себя ответственность. И поэтому через определенный промежуток времени, связанный с определенными финансовыми затратами, мы услышим неопределенные выводы, где на каждый аргумент «за» будет приведен веский контраргумент. Пожалуй, больше всего в жизни я мучился от поразительной способности людей, причастных к науке, уходить от прямого ответа.

— Вам очень жалко потерять свою голову? — спросил я с чисто житейским любопытством.

— Да, представьте себе. Инстинкт самосохранения штука поразительно упорная. Но еще больше, чем свою голову, мне жалко тысяч государственных денег, а также нервы, труд и время специалистов, которые будут долгие годы заниматься разработкой мыльного пузыря.

Удивительно было не то, что говорил Перегудов, а удивительно было, что я заранее предугадывал каждое его слово. Я знал этого человека наизусть. И если встречал позабытую деталь, то приходил в нездоровое возбуждение. Сейчас меня поразило желание Владлена Осиповича вернуть Прохорова в институт. После его шифрованных пассажей я в этом не мог сомневаться.

— Вы хотите предложить Дмитрию Васильевичу ставку старшего научного сотрудника? — спросил я.

— Младшего, — поправил Перегудов и добавил с бесшабашным озорством: Предлагаю пари — он согласится.

— Да, согласится, — кивнул я. — У него же нет выбора.

Битюгов вздохнул с облегчением и завозился в кресле. Как порой невесело в этом мире, где такой избыток хороших и доброжелательных людей… Перегудов взглянул на часы. У него много дел, и он любит порядок. Что только заставило его пойти вчера в закуток Марии Алексеевны? Впрочем, это было в нерабочее время.

Битюгов уже вставал, а я крепче вдавился в свой стул, на мгновение прислушался к утренней боли, которая затаилась в области поджелудочной железы.

— Мне со вторым вопросом все ясно, Владлен Осипович, — сказал я. — А с первым неясно. С Прохоровым ясно, а с прибором — нет.

Через кабинет, невидимая, пролетела шаровая молния, и явственно запахло расщепленным кислородом. Один Битюгов ничего не почувствовал и продолжал скованно улыбаться. Владлен; Осипович хищно вздрогнул ноздрями и вскинул голову, подбородком нацелившись мне в переносицу. В его горле клокотнуло, но вместо рычания оттуда выкатилась обыкновенная круглая фраза:

— Что именно вам неясно, Виктор Андреевич?

Заговорил я красиво, протокольно:

— Будучи в командировке, я установил факт выпуска предприятием бракованного узла. Установил путем индивидуального опроса причастных к делу лиц.

Мне также известно, что бракованный узел выдвинут на премию за научную разработку темы, и остались лишь формальности для ее утверждения и получения.

Я вижу во всем этом грубейшие нарушения этических, моральных и прочих норм нашего общества, а также нахожу данный материал подходящим для публикации в соответствующем разделе журнала «Крокодил».

— Все? — спросил Перегудов таким тоном, точно его гортань оказалась заключенной в консервную банку.

— Пожалуй, да.

— Жаждете крови, Семенов? А не боитесь, что ваша прольется тоже?

— Я не хочу быть пешкой, как Прохоров. Не хочу быть пешкой, как Шутов, Иванов, Давыдюк и еще множество других. Не хочу, чтобы люди были пешками в производственном процессе. Это так просто понять. Неужели нет, Владлен Осипович?

Комната стала тесна Перегудову. Нервическими движениями он отмахивал невидимых мух от своих щек.

— Вам предпочтительней иметь вместо пешек — обвиняемых? Не хотелось бы мне оказаться на скамье подсудимых, где вы будете прокурором. К счастью, до этого не дойдет, уверяю вас.

Я видел перед собой не гнев, не раздражение, а замороженную брезгливость. Битюгов инстинктивно встал и отодвинул себя к окну, чтобы нам было пройторней разговаривать. Но мы-то уже не разговаривали, а лаялись, повизгивали.

— Я не судья, а сотрудник, старающийся честно выполнить оперативное задание института. И вы не король, а тоже сотрудник этого института.

— Который по ошибке доверил вам ответственное поручение.

— Который думает, что может отделить человеческое от производственного.

— Кто дал вам право?! Кто дал вам право вставлять палки в колеса… разработчикам, каждого из которых вы ногтя не стоите, вы…

— Право голоса мне дала Конституция.

Перегудов отмахнул от себя всех мух, которых не было в кабинете, и начал давить несуществующих мошек на стекле письменного стола. Передавив с десяток, он устало поинтересовался:

— Что вы намерены предпринять?

— Сегодня составлю докладную, а завтра пойду с ней к директору. Потом выше, если окажется, что он разделяет вашу точку зрения.

— Дойдете? Не споткнетесь?

— Надеюсь дойти.

— Хорошо, ступайте, — он сделал героическую попытку дружески улыбнуться. — И все-таки, когда составите докладную, загляните ко мне еще раз.

— Завтра?

— Хоть через год. Хоть через сто лет.

Битюгов стоял спиной к нам, разглядывал пейзаж за окном. Две трубы и водонапорная башня так его заинтересовали, что он, видно было, готов простоять у окна до поздней ночи. Я вышел молча, таща за собой, как кандалы, прощально-дружеский взгляд Перегудова.

Сердце не болело, ничего не болело. Хорошо высказать начальству хотя бы часть того, что о нем думаешь. Плохо при этом сознавать себя выскочкой.

Мимо, низко нагнув голову, прошагал маленький Битюгов. Задержался все же, обернул ко мне пылающее лицо. Сказал четко, как воин:

— Если дело обстоит так, как вы излагаете, Виктор Андреевич, значит, вы правы. Я хочу, чтобы вы знали мое мнение.

— Правда иногда растягивается, как резиновая спираль, — ответил я.

— Не думаю так.

— Я так думаю. И все равно — спасибо!

— Пожалуйста.

Прямой, выше своего роста, он ухитрялся перешагивать вверх через две ступеньки.

Зачем же я настаиваю, оскорбляю человека, который, каков бы он ни был, много лет опекал меня.

Отчего? Из чувства самоутверждения, что ли? Не знаю. Не только.

Может быть, потому, что мой отец умел отстаивать правду, какой бы сиюминутно невыгодной она ни была? Потому что понятия правды и выгоды несовместимы. Но разве никогда не кривил я душой, не отступал, не изворачивался? Ого-го! Бывало, сто раз на дню. В чем же дело?

Синяки, нанесенные яростной рукой Шутова, разуверившегося в людях, еще горели под моей кожей.

Это да. Еще смотрели на меня весенние глаза милой Шурочки Порецкой, завороженной близкой тьмой бездны. Это да. Еще дрожала в воздухе слабая надежда окаянного Прохорова, протягивающего свой пакет, где разрывали бумагу чернила его будущего, которое должно оставаться у каждого человека. Это да. Но этого мало. Что же еще?

Или во мне говорит гаденькое желание доказать товарищу Перегудову, что я не только честнее его, но могу быть и сильнее?

Или наступает срок, когда ты должен пойти на рожон, либо отступить в тень, откуда уже не вылезешь до конца дней, как крот из норы? Но я не чувствую никаких сроков… Нет, не чувствую.

Сигарета обожгла пальцы, я швырнул ее в урну и пошел в отдел. И только я вошел, как Коростельский позвал меня к телефону.

— Уже третий раз тебе звонят, — окликнул он.

Телефон у нас общий и стоит на столе у Окоемовой. Пока я шел к нему, щенячья радость клубилась во мне: запел бы, да не дал бог голоса. Все-таки позвонила! Ага! Все-таки… Это был Миша Воронов. Он интересовался моим самочувствием. Какого черта!

Я сказал, что чувствую себя великолепно, а вот ему советовал бы подлечить мозги, пока не поздно. Он не принял этого тона, был необычайно деликатен.

— Что-то ты мне утром не глянулся, Втек… Какое у меня есть предложение хорошее, послушай. Давай вечерком в баньку? Как раньше. Попаримся, душа отмякнет…

— Я с тобой никуда не могу ходить, ты весь в рваных штанах.

— Залезем на полок, Витя. Очистимся, воспарим…

Все пустое, все пустое, кроме баньки. Ты просто забыл, Витек. За делами забыл о главном. Так что — идем?

— Сегодня не могу, занят сегодня.

— Давай в субботу.

— Созвонимся…

Повесив трубку, я спросил у Коростельского, кто звонил первые два раза — мужчина или женщина.

Мужчина, конечно. Наталья не звонила. Ее упрямство походило на тучу. На большую черную осеннюю тучу, которую никакой ветер не в силах сдуть с неба. До обеда я составлял докладную директору, увлекся, отвлекся, только вздрагивал при каждом звонке. Сначала у меня получилось шесть страничек, где я довольно подробно и живописно описал свои приключения в Н. Затем ужал текст до полутора страничек, оставив суть дела, переписав в столбик фамилии тех, кто может подтвердить (готов ли?) мои выводы. Никаких эмоций, ни единого восклицательного знака, но в подтекст удалось хитро вогнать мысль о необходимости срочной официальной рекламации. Перечитав, я остался доволен. Убрал еще несколько лишних придаточных предложений. Сам перепечатал на машинке (первую страничку на нашем фирменном бланке).

Проставил число и расписался. Дал оценить свой труд Коростельскому и Окоемовой. Оба сказали, что здорово, и в один голос посоветовали порвать докладную, а клочки сжечь. «Почему?» — «Потому что, обращаясь с этим к директору через голову Перегудова, ты тем самым подписываешь заявление об уходе по собственному желанию». — «Я Перегудова предупредил». — «Ничего не значит». Я видел, оба желают мца добра, и был им благодарен за это. Обедать я не пошел. Как только комната опустела, сел к телефону и набрал Наташин номер. Занято. Значит, она дома.

Ни к селу ни к городу я вдруг вспомнил, что заболела Мария Алексеевна. Об этом час назад во всеуслышание рассказывала Кира Михайловна, причем с такими нотками, словно Кондакова не просто заболела, а решила по примеру жен великих владык уйти следом за Анжеловым. Набрал номер Наташи, она ответила.

— Здравствуй, Наташа. Это я.

— Здравствуй, Виктор.

— Наталья, нам надо встретиться и поговорить…

Чуткое молчание.

— Откуда ты знаешь про Каховского?

— Это не телефонный разговор. Неужели не понимаешь?

— Витя, милый, все ведь теперь бесполезно.

Слово «милый» прозвучало как обращение по имени отчеству.

— Бесполезно или нет, а мне надо с тобой поговорить. Кое-что передать. Я тебе привез подарок. Куда его деть?

— Подари другой своей девушке.

— У меня нет других девушек. Ты это прекрасно знаешь.

— Витя, мне пора бежать на прием.

— Когда мы встретимся?.. Я не буду к тебе приставать. Давай вечером у меня? Годится?

Наташа издала странное междометие, похожее на клекот чайки.

— Только не у тебя и не сегодня.

Я легко согласился. Я уже решил, что надо делать.

— Хорошо, когда?

— Ну… может быть… ах, зачем все это. Ну, позвони во вторник.

— Утром?

— Пусть утром.

— До вторника. Целую тебя, любимая.

Раньше я отпрашивался всегда у Анжелова. Теперь у него не отпросишься. Номинально я подчинялся начальнику лаборатории Перфильеву. Его обнаружил в столовой. Он пил компот и жевал творожный сочник. На мою просьбу уйти с обеда в городскую библиотеку он ответил энергичным кивком.

Я вернулся в отдел за портфелем и ушел скрытно, ни с кем не попрощавшись. В поликлинику явился около четырех. Перед тем забежал домой и захватил коробку с платком и деньжат. Еще на всякий случай наспех прибрал на кухне, в комнатах — подмел и вынес помойное ведро.

Около кабинета Наташи небольшая очередь: пять человек. Четыре женщины и мужчина, который мне не понравился: уж слишком красив, и глазами шарит беспокойно. Симулянт, сразу же видно. Но Наталья даст ему больничный. Она всем дает больничные.

Кроме пьяных. Если является на прием пьяный (такое, кстати, случается нередко), она выпроваживает его из кабинета с угрозами. Одному водителю автобуса даже написала на работу, а потом боялась, что тот ее подловит как-нибудь вечерком и пристукнет. Милое добросовестное дитя. Перед моим платком она не устоит, должна смягчиться. Кто же устоит перед таким платком. Я уж и не знаю — кто. Разве совсем бесчувственное и оголтелое сердце. Очень я рассчитывал на свой платок. Представлял, как разверну его в гордом и обиженном молчании, как она всплеснет руками, как меня обнимет и скажет: «Ладно, Витя, чего уж там». И я скажу: «Конечно, чего уж теперь». Мы пойдем ко мне и будем жить у меня. Мы поженимся, я удочерю Леночку, а потом Наташа родит сына. Смешная она будет ходить с круглым животом.

До шести, до конца приема, оставалось полчаса, когда она зачем-то вышла из кабинета, увидела меня, ничего не сказала и прошла мимо. Я не сразу как-то смог встать. Вообще пригрелся на стуле: тепло, уютно, пахнет мазью Вишневского. Но встал, догнал ее у лифта. Бледное лицо, прозрачная кожа, тугой белоснежный халат, фонендоскоп на груди, как брошь, — вот она Наталья.

— Целую вечность мы не виделись, правда?

— Ты давно тут сидишь?

— Часик всего.

— Будешь ждать?

— Конечно.

Хоть бы одну искру я увидел, хоть промельк волнения: ничего.

— Не ходи за мной.

Я вернулся на свой стул. Минут через пять она прошла обратно в кабинет. Мужчина — красавец с шустрым взглядом — пробыл у нее дольше обычного.

Выскочил довольный: в руке больничный. Ну, рожа симулянтская, нет на тебя карболки.

Трудно это объяснить, но в те минуты, в ожидании у кабинета, где хозяйничала Наталья, я чувствовал себя таким счастливым и безмятежным, как, пожалуй, никогда прежде. Несколько часов назад я чуть не лопался от раздражения: полно неприятностей на работе, Ьаташа неизвестно почему не открыла дверь и только что разговаривала со мной, как с посторонним; с утра я не держал крошки во рту — и вот на тебе: сижу, точно ребенок в теплой ванне, окруженный блестящими игрушками, и от радости пускаю слюну. Я на вершине блаженства, таю, и пушистый платок нежит мои руки через дно берестяного туеска. Около шести появился очень больной человек. Его, селедкообразного пожилого мужчину, вела под руку старушенция в черном платке. И как только она его ввела, все помещение заполнилось чиханием, кашлем, насморком и одышкой. А мне стало еще лучше, чем было. Очень больной человек упал на стул прямо напротив меня и, с усилием прорываясь сквозь немыслимо скрипучие, перхающие, удушливые звуки, спросил:

— Вы чему улыбаетесь, юноша? Вы разве не видите, в каком я состоянии? Вам следует пропустить меня помимо очереди.

— Пропускаю охотно, — сказал я. — Улыбаюсь же я потому, что недавно оправился от еще худшего гриппа. Врачи уж было меня похоронили.

Старушенция увела его в кабинет, он пробыл там с полчаса, и все время казалось, что за закрытой дверью происходит ведьмин шабаш. Я трясся от бессмысленного, беззвучного хохота.

Через минуту после ухода этого больного вышла и Наташа. Увидев меня, все еще сотрясаемого остатками смеха, спросила подозрительно:

— Успел набраться?

— Нет. Старикан уморительный. Красиво болеет.

— У него аллергия. Ничего смешного.

На улице накрапывал дождик, мелкий и липкий, Наталья беспомощно оглядывалась: у нее не было зонта.

— Хочешь, побудь здесь минут двадцать. Я сбегаю за плащом.

— Перестань паясничать. Говори, что ты хотел?

— Не здесь же…

— Почему бы и нет?

— Наталья, бросать бывшего возлюбленного тоже надо со вкусом. Правда, у нас в России, я знаю, принято напоследок побольнее хряснуть в ухо.

Она подняла ладошку вверх и решительно шагнула с крыльца. Дождик и впрямь был еле ощутимый, бутафорский. Наталья двигалась целеустремленно в сторону метро. Я любовался ею: ее походкой, строгим, надутым профилем, как мог я безумствовать, уходить от нее, что и кому пытался доказать. Умнее было лупить кулаками собственное отражение в зеркале.

Я так долго жил один, без любви, без сильных привязанностей, и вот появилась Наташа, а я ее сразу не признал, свое спасение не разглядел. Ничего, теперь все пойдет по-иному.

— Куда ты так спешишь, Наташа?

— Я еду к подруге. Можешь меня проводить немного, если хочешь.

Месяц назад она бы ни за что не позволила себе такой тон. Сколько в ней все-таки силы и упорства, которых я тоже не удосужился заметить. Да и что я мог заметить, чурбан, упоенный единственно своими настроениями. Я чуть не потерял ее, чуть не потерял навсегда.

— Талочка, — сказал я. — У меня в животе солдаты стреляют из ружей. Не завтракал и не обедал. Давай перекусим где-нибудь. Это займет не больше часа, с дорогой вместе. А потом поедешь к подруге.

Видел, как борются в ней противоречивые чувства.

Она не хотела уступать, но и отказать не могла, потому что я говорил, как умирал: тихо, печально, безнадежно.

— Ни к чему все это, — сказала она.

— Другие же все люди питаются.

— Ах, ну все равно. Даже так лучше.

Мы зашли в одно из типовых общепитовских заведений, коих за последние годы развелось в Москве видимо-невидимо, особенно в новых районах. Это заведение представляло собой комплекс из столовой, называвшейся «кафе», и бара. Главная отличительная черта комплекса — полнейшее отсутствие индивидуальности. И в этом есть своя прелесть, так как, побывав в одной такой «столовой-баре», во всех других вы уже будете чувствовать себя завсегдатаем.

Там, куда мы пришли, слева, из столовой, едко и мощно пахло подгорелыми щами, а справа, из бара, доносились чарующие звуки устаревших битлов. Мы стояли посередине перед высоким зеркалом и дверью, на которую почему-то были наклеены сразу и женская и мужская фигуры.

— Направо пойти — живу не быть, налево пойти — голову сложить! — козырнул я знанием фольклора. — Ты хочешь в бар, родная?

— Нет.

— Напрасно. Шампань-коблер твой любимый, приятная музыка, полумрак…

Она покосилась на свои часики.

— Хорошо, — вздохнул я. — Пойдем туда, откуда так сладостно пахнет горячими яствами.

Наташа отказалась есть что-либо, я на свой риск взял ей стакан сока и порцию осетрины, себе выбил гороховый суп, бифштекс, салат и компот. Не знаю, зачем это сделал: от вида пищи меня сразу начало подташнивать. Народу было немного (в этих столовых по вечерам вообще редко бывают едоки, что свидетельствует о большом запасе здравомыслия у москвичей), мы сели за столик в углу. Туесок с платком я положил рядом с бифштексом и, начав хлебать суп, небрежно толкнул его к Наташе:

— Это тебе.

Она скучающе разглядывала пейзажи на стенах, не прикасаясь ни к соку, ни к осетрине, ни к подарку.

Весь ее вид выражал нетерпение. У меня горло сжималось от любви к ней, и к ее поведению, и к тому, как отчужденно она держится, и как изредка рассеянно соскальзывает на меня взглядом, точно я один из настенных пейзажей.

— Должен заметить, Наташа, — сказал я, — что, как моей будущей супруге, тебе бы следовало вести себя приветливее. Ты посмотри, посмотри, какой я тебе платок отхватил.

— Откуда ты знаешь про Каховского?

— Твой нынешний временный муж мне выдал сию тайну.

Она удивилась, но не так сильно, как можно было ожидать.

— Где ты его видел?

— Он приезжал ко мне в Н. Мы проговорили с ним всю ночь и пришли к единодушному мнению, что я обязан на тебе жениться. После всего, что было.

— Ой! — сморщилась она. — С тобой говорить, как с глухим. Что он сказал про Каховского?

— Всю правду. Что ты любила его, а потом полюбила меня. Он ничего не утаил. Видимо, принял меня за священника.

— Зачем он к тебе приезжал?

— Это ты его посылала.

— Я?

— Да, он так сказал. Дала, говорит, мне денег на дорогу и послала.

— Витя, я пойду. До свидания.

Я успел схватить ее за руку, дернул на стул, суп расплескался и потек по клеенке серыми лужицами.

В глазах ее блеснуло злое, отвратительное выражение.

— На это ты способен, я знаю.

На мгновение я потерял выдержку, заспешил, стал развязывать тесемки туеска. Платок высветился из коробочки серо-серебристыми заячьими ушками. Наташа смотрела на меня с жалостью, как на инвалида. Может быть, я и был инвалидом.

— Витя, мне не надо от тебя подарков. Мне не надо от тебя ничего. Неужели ты не понял?

— Посмотри, какой красивый платок!

— Платок безвкусный… Ешь быстрее, я спешу.

Я глотал ложку за ложкой под ее пристально-изучающим взглядом.

— Витя! — сказала она вдруг потеплевшим голосом. — Мне не хочется делать тебе больно, но пойми Же, все кончено. Да и не было ничего. Конечно, я сама дала тебе повод думать иначе. Пожалуйста, прости меня за это.

Я отставил тарелки, зашнуровал туесок.

— Пошли!

Дождик истощился, смеркалось. Было свежо, и земля слегка покачивалась под ногами.

— Посидим немного?

Сели на скамеечку на детской площадке. Я закурил. Все мои ощущения сделались расплывчатыми, как сумерки.

— Что с тобой творится, Ната, я не пойму. Мы жили вместе, обнимались, любили друг друга. Это было. А ты говоришь — не было… Я всегда догадывался, что ты сумасшедшая. Сейчас, по-моему, у тебя обострение. Но все пройдет. Ты увидишь: я буду терпеливым и внимательным мужем. Николай Петрович…

— Витя, ты помнишь, как я быстро к тебе пришла, сама. У меня была тоска, страшная тоска. Теперь тоска прошла, и я хочу быть одна. Повторяю, я виновата перед тобой…

— Ничему не верю. Ты не понимаешь, что говоришь.

Сумерки постепенно, сантиметр за сантиметром, отдаляли ее от меня, и придвинуться к ней я не мог. От нее исходило тепло и очарование непостижимости.

— По-настоящему я всегда любила, и теперь люблю, только своего мужа. Я не хотела тебе говорить, чтобы не расстраивать еще больше. Но это так. Ты же видел его. Его не любить невозможно.

— Ты его жалела, он сам сказал.

Прожурчал ее грудной, струящийся смех.

— Его жалеть? Все равно что жалеть бога.

— Женщины способны на это.

— Может быть, но только не я.

— А Каховского ты не любила?

— Наверное, нет.

— И меня?

— Тебя уж точно — нет.

Если у меня и оставалось какое-то желание, так это встать поудобнее, навалиться на нее и задушить. Проделать все быстренько, чтобы ей не было слишком больно. Это было даже не желание, а жгучая потребность.

— Когда я буду умирать, — сказал я, — то и тогда буду тебя ненавидеть.

— Вот и отлично.

Вставая, Наташа слегка, по-дружески, коснулась моей руки: попрощалась. Я устремился за ней.

— Провожу тебя к подруге.

— Это далеко.

— Тем более.

Она пожала плечами. В метро у меня не оказалось пятака, а у Натальи был проездной. Пока я разменивал двухгривенный в автомате, она уже спускалась по эскалатору. Даже не оглянулась, где я. Но я догнал ее, догнал. Несколько остановок мы проехали молча.

— Значит, ты меня никогда не любила?

— Нет.

Упустив момент задушить ее на укромной скамейке, теперь я, конечно, не мог этого сделать на виду у пассажиров.

— Тебе не надоело ломать комедию? — спросил я.

— Я не ломаю комедию, Витя. Я говорю тебе правду, пойми… И говори тише, пожалуйста.

На «Площади Ногина» сделали пересадку. Я брел за ней как в тумане. Видел только ее светлый жакет, бежевую юбку, прядь волос, прыгающую над маленьким розовым ухом. То и дело натыкался на людей.

Главное, я не мог представить, как вернусь домой и что там буду делать. В моей голове жужжал рой пчел.

Некоторые, побойчей, пытались выпрыгнуть через уши.

— У тебя так бывает, Ната? — спросил я. — Как будто в голове пчелы?

— Ну-ка, тряхни головой резко.

Я тряхнул, щелкнув зубами.

— Есть такие беленькие искорки?

— Есть.

— Это давление. Тебе надо побыстрее домой, выпить чаю и лечь в постель.

— Вот у твоей подруги и лягу на раскладушке.

Мы подъезжали к «Текстильщикам».

— Я тебя не приглашаю к подруге, Витя.

— Как же клятва Гиппократа? Я болен, ты должна мне помочь. Ты врач.

На остановке вышли. Наталья глядела на меня в раздумье. Я с безразличным видом разглядывал колонны. Потом сказал:

— Очень плохо. Чувствую, что сейчас упаду на каменный пол. Я ведь много ночей почти не спал. Все думал о тебе. Как устроимся, как будем жить. Я бы хотел завести второго ребенка не откладывая. Чего ждать?

Мы уже не молоды. Верно?

Наконец-то я вывел ее из себя. Глаза ее сузились, и она покраснела.

— Юродивый!

Тут как раз подоспел поезд, идущий в мою обратную сторону. Задыхаясь, я пересек долгое пространство, по пути швырнул туесок с платком в урну и еще успел втиснуться в зашипевшие двери. Оглянувшись, еще раз увидел ее светлый жакет. Кажется, и лицо увидел, прекрасное, обыкновенное, святое. Она стояла у колонны…

«Нет! — подумал я. — Нет! Нет!»

Закрыв глаза я тщательно перебирал весь разговор: каждое ее слово, каждая интонация источали отраву. Эта отрава была чудодейственным напитком, который я пил, все более опьяняясь. Наталья меня не провела, нет. Так просто меня не проведешь. Хорош бы я был, если бы меня могла обвести вокруг пальца такая простушка, как наш участковый врач.

«Ты думала меня провести, Натали? Ха-ха-ха! А у тебя ничего и не вышло. Как маленькая! Даже стыдно слушать. Мужа люблю, бога люблю. Люби себе на здоровье. Но меня-то зачем обманывать? Я же еще тебе не муж. Вот поженимся, тогда другое дело. Но сейчас-то зачем?.. Наташа! Запомни! Когда человек не любит, он не умеет ужалить каждым словом. Нипочем.

Так разве, случайно найдет два-три слабых места, но не каждым же словом. Поняла?»

Вдруг, открыв на мгновение глаза, я заметил, соседи почему-то приглядываются ко мне, а некоторые пытаются отодвинуться, и сообразил, что говорю вслух.

Громко к тому же. Встал, на остановке вышел, дождался следующего поезда и поехал дальше.

Дома, только отпер дверь, звонок телефона, бросился к нему и на ходу спохватился: нет, сегодня она не позвонит. Хотя почему — нет? Она же, может быть, поверила, как я болен. Схватил трубку — Мишкино добродушное «бу-бу-бу». Чуть не разбил аппарат, но сдержал себя.

— Чего тебе?

— Витя, Витя, ты как? Жив, здоров?

— Ты что ко мне привязался, балда? Я спать хочу, спать!

— Так рано? Витя, с тобой в самом деле все в порядке?

Я повесил трубку.

28 июля. Пятница

Кира Михайловна, будь она неладна, все утро утешала по телефону Марию Алексеевну. А ведь мне каждую минуту могла позвонить Наташа. В комнате никто не работал: волей-неволей все прислушивались к зычной скороговорке Селезневой, ниспосланной в наш отдел не иначе как самим сатаной. Обычно, правда, ей не давали размахнуться на всю катушку, но сегодня она разговаривала по слишком деликатному поводу, чтобы кто-то рискнул ее одернуть. На прием к директору я записался у секретарши на одиннадцать тридцать, перед тем надо было, как договорились, загляруть к Перегудову. Видимо, утренний обмен приветствиями с Наташей не состоится.

Вот как Кира Михайловна утешала подругу в ее большом человеческом горе:

— …И было. А что?.. Думала, сама сойду в скорбную могилу. Нет, нет, нет. Дети, дорогая моя, дети и только дети… Они — всякие, хорошие и плохие… Я уж знаю, Маша. Ты не мне говори… Которым крест нести, так нам, простым бабам… не им, нет… Забудь и не плачь… Он никогда. А я бы на таком месте ни за что не согласилась. Куда там. Это же все равно дрова ножом рубить… В Индии береза, и у нас береза. Не стоит своей всей жизни… сроки и сроки. Только тогда начинаем понимать и сочувствовать, когда теряем бесконечно дорогое…

Долго слушать Киру Михайловну опасно. В ее суматошном словоизвержении есть что-то оеобенное: чем больше вслушиваешься, тем томительнее начинает проникать в мозг некий мистический символ. Дух потустороннего присутствия. Ведь вот сейчас, кажется, уловил какую-то нить, какой-то общий смысл, и вдруг — он исчез, выскользнул, растворился в новом потоке фраз, уже не несущих вообще никакого смысла, но знакомых, вызывающих болезненную мешанину ассоциаций. Иголка, которую осторожненько, но упорно проталкивают тебе под кожу, почти без боли, и всетаки если долго терпеть, забыться, не стряхнуть разом оцепенение — иголка неминуемо вопьется в самый мозжечок.

Коростельский. Окоемова, Лазарев, Печенкин и другие слабонервные сотрудники давно ушли в коридор, а я все что-то сидел, открыв рот, и слушал, завороженный. Дело в том, что ровное и страшное нервное напряжение, в каком я сейчас находился, сталкиваясь с бессмысленным гудением Киры Михайловны, как бы получало исход, ослабевало, вытягивалось в пустоту.

Не знаю, как Марии Алексеевне, а мне действительно было легче от утешений нашей дьяволицы, и я вишел из комнаты только когда она повесила трубку и сказала: «У-у-ф!»

Товарищи окружили меня.

— Ага, не выдержал, ага! — приплясывала несолидно Окоемова, обернулась к Коростельскому заговорщицки. — А ты говорил: Семенов все выдержит. Не заблуждайся в следующий раз. Героев среди нас нет, Лазарев и Печенкин, суровые мужики, стояли плечом к плечу, омраченные тяжелой думой.

— Может, ей в чай чего подсыпать? — сказал Лазарев.

— Ее колом надо. Колом по башке! — ответил Печенкин, человек близкий к природе, охотник и рыболов.

— А ты куда, Витя? — спросил Коростельский.

— Як начальству.

— Зачастил, зачастил ты что-то…

— Ой, что будет! Ой, что будет! — подхватила Окоемова. Судя по всему, роман их развивался стремительно и дошел до стадии, когда слова одного кажутся другому исполненными глубокого, обращенного только к нему смысла.

К Перегудову я вошел с забавным чувством своей неожиданной значительности. Владлен Осипович разговаривал по телефону, увидев меня, приветливо махнул рукой: проходи, мол, садись. И даже скривился на трубку — надоели, черти. Ничего от вчерашней ярости и несдержанности. Кончив телефонный разговор, стал расспрашивать меня о каком-то давнем деле, пустяковом, мне для того, чтобы ответить, пришлось напрягать память, и все я пытался свернуть Перегудова на сегодняшнее, актуальное. Но он не давал передышки, вопросы сыпались из него, как горох из прорвавшегося пакета. Да все какие-то малозначительные, затейливые вопросики.

И тут — звонок внутреннего телефона.

— Да. Пришли? — спросил Перегудов в трубку, продолжая добродушно сверкать мне глазами. — Так пускай входят. Жду.

Отворилась дверь, и в кабинете возникли Никорук и Капитанов, как говорится, собственными персонами.

Друг за дружкой, сияющие, южные, впереди Никорук, сзади и выше Капитанов. Никорук обрадовался встрече шумно, сочно, с задорными выкриками: «Мирто тесен! Мир-то тесен!», Капитанов держался более скованно (с оттенком приятной застенчивости провинциала), но видно было, что и он с трудом сдерживает душевную симпатию ко мне. Все у них было срепетировано. Они малость переиграли, потому что кинулись сразу ко мне, а не к Перегудову. Точно я тут был главный, а Владлен Осипович состоял при мне в неизвестно каком качестве. Мне стало немножко даже обидно: не слишком высоко они меня ставят, если не учли такую малость. Опытные же люди. Бывалые. Не скажу про Капитанова, а эти двое очень опытные, очень. В отместку я тоже изобразил бурное кипение чувств: вскочил, расшаркался, спросил, по-прежнему ли жарко в Н., посетовал, что не привезли они с собой Петю Шутова, с которым мы успели крепко подружиться. Сцена, была, в общем-то, свинская. Наконец все успокоились и расселись вокруг журнального столика, где секретарша Перегудова быстро расставила бутылки минеральной воды и дымящиеся чашечки кофе. «Сколько, интересно, времени отвел Владлен Осипович на процедуру вправления мозгов охамевшему сотруднику?» — подумал я.

Мы расположились за столиком так: с одной стороны Перегудов и я, напротив — гости. Это важный штрих. Получилось, будто мы с Владленом Осиповичем единомышленно ведем переговоры с приезжими.

По моим наблюдениям, такие мелкие внешние детали влияют на исход дела, бывает, покрепче самых веских аргументов.

Поначалу Перегудов в пастельных тонах обрисовал общую ситуацию. Говорил он очень проникновенно и кофе прихлебывал по-домашнему, вкусно. Никорук и Капитанов, слушая, согласно кивали, поддакивали в нужных местах и вообще вели себя, как две воспитанные обезьянки. Время от времени Никорук солидно вставлял: «Конечно, никаких проблем», а один раз вежливо вмешался и рассказал поучительный случай аналогичного содержания из своей прежней практики.

Мизансцена была построена так удачно, что, если бы я сейчас вылез опять со своим диким ультиматумом, это выглядело бы как приступ белой горячки.

Представьте, собрались актеры, все на главных ролях, начитывают текст хорошей современной пьесы, о хороших современных людях, и вдруг один из актеров встает и спрашивает: «Товарищи, а кто будет платить за разбитые в прошлом сезоне лампочки?» Боюсь, этого актера недолго бы в театре видели. Еще одна подробность. Товарищи догадываются о склонности этого актера к несуразным выходкам и, любя его, всячески оберегают, оставляя на его долю минимальное количество реплик, да и те чуть ли не хором ему подсказывают.

— Что-то я не понимаю, — сказал я. — Хоть убейте — не понимаю. Значит, получим премию, а потом начнем работать? Вроде премию как бы авансом? Так, что ли?

Никто не ответил. Крупная зеленая муха спикировала на стол Перегудова. Он проследил за ней взглядом, а потом посмотрел на меня. Я понял значение его взгляда.

— У вас можно курить? — вежливо спросил Капитанов.

— Конечно, — разрешил Перегудов.

Что-то повисло в комнате, какая-то душная, томная тишина. Мне было почти совестно, но что я мог поделать. Ничего не мог.

— Вы, Виктор Андреевич, к директору можете не ходить, не затруднять себя, — кисло заметил Перегудов. — Он в курсе и, к сожалению, не разделяет вашей точки зрения. Да и занятой он человек, чтобы заниматься ерундой. Кстати, о премии. Это ведь не вам ее дают, а совсем другим людям. Которые работали.

— Схожу все-таки к директору, — ответил я. — Иначе получится, действую за его спиной.

— Не придавайте большого значения своим действиям.

Заговорил Капитанов, выдувая дым сквозь зубы, от того разрывая фразы на части.

— Я, простите, не понимаю… что происходит?

Никорук, который понимал, доброжелательно жмурился.

— Виктор Андреевич хотят быть святее папы римского, — объяснил Перегудов. — Честно говоря, его поведение для меня полная неожиданность. Я давно его знаю — это дельный, способный работник с трезвым взглядом на вещи. Отнюдь не истеричка.

— Почему вы говорите обо мне в третьем лице, Владлен Осипович?

— И я не думал, что вполне обычной производственной ситуации он постарается придать такой размах. Не знаю, может быть, его тешит сознание, что он поступает более честно, чем мы. Так это же глупо.

Впрочем, у меня складывается впечатление, будто уважаемый Виктор Андреевич не совсем здоров…

Никорук добавил озабоченно:

— В самом деле, Виктор Андреевич, я еще там, помните, на даче заметил, вы были какой-то взвинченный, издерганный. В каких-то странных синяках. Мне говорили, что вы упали с лесенки в гостинице? Возможно, хороший врач…

Внес свою лепту в обсуждение моего здоровья и Капитанов, выглядевший сам утомленным и невыспавшимся. Он заметил все тем же тоном застенчивого провинциала, обращаясь, естественно, к Перегудову, но и на меня кося удалой глаз:

— Товарищ Семенов с самого начала повел себя необычно. Мы не знали, что и думать. Представьте, встретился первый раз с Шацкой, нашим инженером, очень уважаемым человеком на предприятии, первый раз ее увидел и сразу начал пугать судом и тюрьмой.

Ни больше ни меньше. Она даже сгоряча написала жалобу, но мы посоветовались с Федором Николаевичем и решили не давать ей ходу. Жалобе то есть… Не обижайтесь, Виктор Андреевич, но поставьте себя на наше место. Мы попросту растерялись от ваших демаршей…

Вы обычно как переносите смену климата, обстановки?

— Плохо, — сказал я.

— Вот видите. А тут еще — вы понимаете, здесь все свои — эти ночные кутежи с Шутовым. Он-то человек привычный, а на вас могло повлиять. Картина смазалась, предстала в неверном освещении. По-житейски это так понятно…

Как я полюбил их всех за эту остроумную интермедию! За то, что они могли все это говорить с серьезными лицами и никто не выдал себя даже улыбкой.

— Спасибо, — сказал я. — Вы так все ко мне добры.

Спасибо, ей-богу… Я и сам заметил что-то такое в себе неладное… Какие-то навязчивые идеи. Вы знаете, я же холостяк. Не разведенный, а просто холостяк. А тут, уже два дня, только и думаю о том, как бы поскорее жениться. Ни с того ни с сего. Взбрело в голову, как блажь какая. И в самом деле, наверное, придется жениться…

— Девушку-то приглядел, Витя? — спросил Перегудов.

— Приглядел, Владлен Осипович. Совсем молоденькая, невинная. С ребенком, правда. Ну так что ж, что с ребенком, верно?

— Ты вот что, Виктор Андреевич, — предупредил, — не зарывайся все же слишком… Здесь не гостиная. Ты объясни, зачем тебе все это?

— Да, да, — подхватил Никорук.

Они все трое были мне чужие люди, и одновременно я чувствовал с ними неразрывную свою связь, общность.

— Мне кажется, — ответил я, — что если я приму ваши правила игры, то подведу не только себя, но и вас, да и многих других. Больше мне и сказать нечего.

Перегудов смотрел в сторону. Капитанов курил.

осыпая колени пеплом. Никорук уныло чмокал губами.

Я не сумел высказать то, что хотел, что должен был.

Не получилось. Да и не могло получиться. Пройдет время, прежде чем я одолею привычную немоту. Если одолею.

— Вы в самом деле больны, — сказал Перегудов, продолжая изучать горшки с цветами на подоконнике. — Жалко, что вы не можете услышать себя со стороны… Что ж, всего хорошего. У меня больше нет вопросов.

— Минуточку, — вступил Федор Николаевич. — Вы что же, действительно считаете нас всех мошенниками? Или уж как похуже?

— Считает, — ответил за меня Капитанов. — А себя считает новоявленным мессией.

Я пожал плечами.

— Идите, идите! — подтолкнул Перегудов. В его глазах я прочитал сожаление. Лицо Никорука, так недавно сиявшее добродушной лаской, сейчас было похоже на потухшую свечку. Капитанов отвернулся.

— До свидания! — сказал я, неизвестно чего ожидая. Никто не ответил.

Директор, Петр Ипполитович, не поднялся мне навстречу, но приветливо указал на стул и осведомился, кто я и по какому делу. Я назвался и положил перед ним листки своей докладной. Потом сел и начал считать ворон. На середине первой странички Петр Ипполитович сказал: «Ах, да, помню!» — и цепко взглянул на меня из-под очков. Дочитав до конца, он повторил «да, да, помню!», перевернул листки: нет ли чего на обратной стороне. Не было там ничего.

— Ну и что? — спросил он, сняв очки и лаская пальцами роговые дужки. Разве решение этого вопроса не в компетенции Перегудова?

— Мне кажется, его решение неверно.

— Вам кажется? А вы кто? — он заглянул в конец докладной. — Ах, да, помню, — старший консультант.

Как ваше имя, отчество?

— Виктор Андреевич.

— Хорошо, Виктор Андреевич, будем считать, что вы просигнализировали и сигнал принят. Спасибо вам, так сказать, за бдительность, вы удовлетворены?

— Нет, — сказал я. — Прошу дать рекламации официальный ход и потребовать официального ответа.

— ?..

— В противном случае вынужден буду сообщить по инстанции.

Петр Ипполитович снова водрузил на нос очки и прочитал докладную вторично. Работа мысли никак не отражалась на его курносом костистом лице. Зазвонил телефон, и несколько минут Петр Ипполитович обсуждал с кем-то детали закупки партии электромоторов.

— Работнички аховые! — сказал Никитский, повесив трубку. На меня он посмотрел так, словно удивился, что я еще здесь.

— У вас конфликт с Владленом Осиповичем?

— Нет.

— Но вы не можете прийти к единому мнению?

— Да.

Первый раз Петр Ипполитович улыбнулся. Это была улыбка мудреца, разгадавшего наконец тайну философского камня. Он подул на стеклышки очков, глянул, отставив руку, через них на свет и стал аккуратно протирать фланелевой тряпицей.

— Интересно! — оценил он доверительным тоном. — С чем только не приходится сталкиваться директору.

Знаете, Виктор Андреевич, устаешь не столько от глубины и сложности проблем, сколько от их разнообразия… Значит, вы хотите, чтобы я поверил вам и ополчился на глубоко уважаемого мной Перегудова, а вдобавок по вашей подсказке устроил публичный скандал директору Никоруку, с которым, надо вам заметить, нас связывают многолетние и плодотворные деловые отношения. Это цель вашего визита?

— В общих чертах…

Никитский хмыкнул:

— Если я скажу вам «нет», Виктор Андреевич, если скажу, что мне и слышать бы не хотелось о подобной авантюре, куда вы именно пойдете?

— Сначала в министерство, потом в ЦК. Как положено.

— И вы, разумеется, даете себе отчет в том, что, удастся ли вам доказать свою правоту или (скорее всего) не удастся, на нашем предприятии работать вам будет очень трудно. Я бы сказал почти невозможно.

— Тек ведь не корысти ради…

— К сожалению, у меня нет времени вдаваться в психологические мотивы вашего… странного поведения. Обещаю еще раз посоветоваться с Владленом Осиповичем.

Никитский встал, сложил руки за спину и ждал, пока я тоже встану. Аудиенция окончена. Выражение лица его было бесстрастным, но в глубине глаз мне почудилось какое-то насмешливое одобрение, и я выругал себя за слишком усердную наблюдательность.

Я уже начинал привыкать к тому, что мне не подают руки на прощание…

Там, где асфальтированная тропинка сворачивает от главного здания к корпусам отделов и цехов, в тени трех дубов прячется миниатюрная изящная беседка, памятник неизвестному строителю-романтику. Здесь в одиночестве выкурил я две сигареты подряд, глядел на исполосованные ветвями облака, ни о чем не думал и с опаской прислушивался, как воют и грызутся внутри меня шакалы ревности, тоски и малодушия.

Они с азартом поедали мои внутренности, и сигаретный дым только подхлестывал их.

Обедали мы с Коростельским и Окоемовой. Они дружелюбно подшучивали над моими частыми визитами к начальству, но были заняты в основном друг другом. Стоило посмотреть, как увалень Коростельский пытается изысканно ухаживать. Он оказывал раскрасневшейся Окоемовой многочисленные знаки внимания: подвигал ей тарелки, всю грязную посуду валил к себе, смахнул бумажкой крошки около ее локтя, поменялся вторым — отдал ей свою рыбу, выглядевшую более аппетитно, чем шницель, а когда Лариса кокетливо заметила, что хорошо бы водицы испить по такой духоте, сорвался с места, не доев щи, отстоял очередь в буфете и вернулся, скромно улыбающийся, с двумя бутылками «Байкала». В конце концов он таки опрокинул Окоемовой на юбку солонку и облил ее шипучей пеной. Видимо, это сблизило их еще больше, потому что они напрочь забыли о моем существовании. Чудо, происходившее на моих глазах, вызывало во мне лишь злорадство. «Погодите, наплачетесь, думал я, — если вас по-настоящему скрутит. Начнутся пересуды, ложь, обиды. Пойдет подлая двойная жизнь, которая выжмет из вас все соки и превратит в двух брюзжащих, затравленных старичков. И это еще спасительно, если быстро наступит разочарование, если все кончится мимолетным служебным романчиком. Не дай бог, начнете вы рушить прежние свои семьи и на обломках возводить новую. Тогда уж вам точно не будет пощады. Даже в случае удачи каждого из вас до конца дней станет точить червячок раскаяния, и самые страстные любовные объятия будут отравлены воспоминанием о предательстве…»

У Коростельского было трое детей, мальчик и две девочки, и у Окоемовой — сын, а также тяжело больная мать, которой она вечно доставала импортные лекарства.

«Разойдитесь! — думал я уже с жалостью. — Бегите друг от друга, как от чумы. Никогда не садитесь за один стол обедать и не выходите вместе с работы.

А еще лучше тебе, Володя, побыстрее перевестись в другой отдел. Бегите! Спасайтесь! Есть еще шанс!»

Так я думал, но, конечно, не произнес ни слова.

Рядовое, по поразительное событие, когда два человека работают рядом, встречаются ежедневно, равнодушно обсуждают новости, иногда ведут общую разработку, спорят, смеются, ругаются и, в общем-то, помнят друг о дружке, только когда видят. И вдруг — особый взгляд, настороженное слово, определенное атмосферное давление — и что там еще может быть? — вспыхивает электрический разряд, и души двух людей воспламеняются, соприкоснувшись. Этот момент неуловим и таинствен, как сама любовь. Смешливый Амур — меткий и ловкий стрелок. Уж если попал, то попал. Нет больше двух коллег, есть два очарованных создания, вокруг которых — принюхайтесь хорошенько! — струится аромат лилий и позванивают шутовские бубенцы. В коллективе им не спрятаться, они как мишень, выхваченная из мрака мощным лучом прожектора. Им и от себя не спрятаться, ибо они обречены сплясать любовный танец у всех на виду. Трудно ли им, унизительно ли, весело ли — не берусь судить. Одно скажу: бог, или кто там насылает эту напасть, храни, храни влюбленных. Хоть на это-то хватит у тебя добра?..

После обеда я пошел к Перфильеву, чтобы опять отпроситься. Но сегодня это был совсем не тот Перфильев, что вчера. Я застал его в лаборатории и только было при всех заикнулся о своей надобности, как он предостерегающе поднял палец, схватил меня за руку и вывел в коридор. Тут он начал мяться, как некрасивая девица на танцплощадке. Оказалось, вчера около пяти часов меня разыскивал Перегудов и, узнав, что Перфильев меня отпустил, устроил ему нагоняйчик.

— Такие эксцессы нам совсем ни к чему, — сказал, извиняясь, Перфильев.

— Хорошо, Руслан Викторович, что-нибудь придумаю, как уйти.

И тут он совершил в некотором роде акт самопожертвования.

— А вам очень нужно?

— Позарез.

— Ступайте, Виктор Андреевич. Семь бед — один ответ. У вас какие-то неприятности с руководством?

— Незначительные, — ответил я. — Так или иначе все утрясется.

В детский садик № 89 я приехал в половине пятого. В раздевалке средней группы две ранние мамаши уже хлопотали над своими сокровищами. Сверкали счастливые мордашки. В большой комнате дети ждали родителей. Гул, взвизги, беготня — кончаются пять дней разлуки. Все пронизано нетерпением. Самые шустрые колобки то и дело норовят выкатиться в коридор. Воспитательница девушка с ненатурально строгим лицом — удерживает позицию у дверей. Настроение, конечно, у всех праздничное.

В шумной ораве я выискал глазами Леночку. Она сидит на стульчике и читает книжку. Весь ее гордый вид свидетельствует о том, что она выше этой суеты.

На двери — ноль внимания.

Я объяснил воспитательнице, что пришел за Леночкой Кирилловой. Ее мама задерживается и попросила меня забрать ребенка. Воспитательница, не дослушав, крикнула: «Лена Кириллова! За тобой пришли!» Девочка аккуратно закрыла книжку, встала, оправила и отряхнула юбочку и только тогда направилась к нам. Увидев меня, не удивилась, важно кивнула, но все-таки заглянула мне за спину: нет ли мамы там.

— Дядя Витя, а где мама?

— Она меня за тобой послала, малыш. Одевайся.

Трудно далась мне эта ложь, но ничего, проскочило. Лена подошла к шкафчику, на котором была нарисована зеленая морковка, и начала готовиться к уходу.

Каждое движение ее было исполнено глубокого смысла и сознания ответственности. Первым делом она сняла свой детсадовский передничек и повесила его на плечики. Потом упаковала игрушки в прозрачный пакет и перевязала его ленточкой. Сняла и глубоко засунула в шкаф тапочки, а взамен обула ножки в плетеные сандалеты. Влезла в короткую юбочку с синими цветами по подолу и надолго задумалась, стоя ко мне спиной.

— Ты что, Леночек?

Повернулась ко мне — в руке гребешок. Я понял, взял у нее гребешок, сел на низенькую скамеечку и стал ее причесывать. Легкие светлые кудри проскальзывали сквозь зубчики, как песок. Головка пахла свежим мылом. Она стояла, твердо упершись сандалетами в пол. Маленькая грациозная женщина, чудо!

— Все, — сказал я. — Полный порядок.

— А бант? — спросила она удивленно.

Я завязал ей бант — широкую голубую ленту — пышным узлом. Руки у меня слегка дрожали, и сердце подкатывало под ребра. В любую минуту могла появиться Наташа.

— Может быть, ее мама зайдет попозже, — обратился я к воспитательнице. — Мы не очень четко договорились. Вы скажите, что девочку забрал Виктор Андреевич, как она просила.

— Хорошо… Лена, до свидания!

— До свидания, Тамара Яковлевна.

На улице девочка по-хозяйски взяла меня за палец своей мягкой лапкой:

— Сейчас мы пойдем к маме, да?

— Как хочешь. А можем сходить в кино. Или еще куда-нибудь. Как хочешь.

«Самое правильное, — подумал я, — вернуть ее обратно, пока не поздно». Я вдруг почувствовал безотчетный непонятный страх, жгучее беспокойство. Рядом со мной вышагивала сама доверчивость, сама невинность. Кто я такой, чтобы она так безмятежно держала меня за палец? Наталья может окончательно рехнуться, не найдя дочь на месте. Что я делаю, болван?

— Ну, так как? — спросил я.

— А мама не будет сердиться?

— Если и будет, то только на меня.

— Дядя Витя, тогда… тогда давай поедем в парк.

— Зачем?

— Там такие есть качели… и еще много всего. Там очень весело. Мы быстро-быстро там побудем, совсем немного.

Мы сели в такси и поехали.

Поехали. Лена смотрела в окно, показывала пальчиком, вскрикивала: «Ой какая собачка!», «Ой, дядя Витя, вон река!». Она оживилась, подпрыгивала на сиденье, теребила мой рукав. Из глаз — искры счастья.

Какая-то сила, которой не было названия, руководила мной, и я слепо ей подчинялся. Сначала я собирался забрать Леночку к себе домой и там ждать звонка Натальи. Она бы позвонила, я бы сказал: «Да, наша дочка у меня. Мы играем в шашки». Или что-нибудь в этом роде.

Теперь мы ехали в парк имени Горького кататься на качелях. И это было, наверное, правильно. Ребенок устал за неделю, ему нужно развлечься. И я тоже устал. И мне надо развеяться. Куда же нам ехать, как не в парк. Пусть Наталья побесится, пусть. Ей полезно…

Я испытывал злое удовольствие, представляя, как она мечется по детскому садику, как раздраженно набирает мой номер, а там — гудки, длинные гудки.

Очень освежает. Я их наслушался досыта, теперь твоя очередь. Кушай на здоровье! То-то слетит спесь твоего царственного равнодушия, то-то ты завертишься, дорогая, как грешница на сковородке. Очень рад за тебя. Очеловечься маленько. В любви важно нанести удар побольнее. Ведь так ты считаешь? Что ж, испытай на себе. Скажешь, ребенок — запрещенный прием?

А любовником пугать — не запрещенный? А бесценный платок, изделие инвалидной артели, в урну — не запрещенный? Все хорошо, что больно. Поспевай подставлять бока. Я тебе еще и не то устрою. Дай только время…

Видимо, не слишком добрая улыбка проступила на моем лице, потому что Леночка случайно взглянула, еще раз взглянула, отодвинулась:

— Дядя Витя, ты чего так смеешься?

— Как?

— Как волк. Ты разве злой?

О, ясновидящие детские очи!

— Нет, я очень добрый.

— Дядя Витя, а почему ты к нам давно не приходил?

— Уезжал в другой город.

Леночка устала смотреть в окно, вздохнула и сказала:

— Знаешь, мне тоже хочется уехать…

— Куда же это, малыш?

— Далеко. И не ходить в детский сад.

— Тебе не нравится в детском саду?

— Не очень нравится. Мальчишки дерутся. Мишка Кленин — такой прямо бандит. По нему давно тюрьма плачет… Дядя Витя, а как это «тюрьма плачет»?

У нее слезки текут, как у детей?

— Кто это тебе так сказал про Мишу?

— Нянька наша. Она говорит, по Мишке тюрьма плачет и по Сашке. Но Сашка лучше Мишки. Он за меня два раза заступался. Он хороший мальчик. Нянечка говорит, разрази вас гром, черти окаянные.

Дядя Витя, как это гром может разразить? А разразить какой болезнью? Гриппом?

— Нянечка у вас, видать, добродушная женщина?

— Да. Она добродушная.

Водитель подмигнул мне в зеркальце:

— С этим народом кто хошь голову потеряет.

Леночка сама ему ответила:

— Голову нельзя потерять, она на шее крепко прикреплена. Мишка пробовал у меня оторвать голову, тянул, тянул, а так и не оторвал. Он сказал, потом еще раз попробует, после чая. Но забыл попробовать.

От печального воспоминания Леночка взгрустнула и опять уткнулась в окно. Мне страшно хотелось взять ее на руки, прижать к себе худенькое тельце, погладить по светлой головке, утешить. Но я не посмел…

У первого же киоска Лена остановилась и потребовала:

— Купи мне мороженое!

Именно потребовала, а не попросила, и искоса внимательно следила за моей реакцией. Я был в затруднении. Тогда она сразу сменила тон:

— Дядя Витя, купи мне, пожалуйста, мороженое.

Вон то — в пакетике. Я его так люблю. Оно кисленькое. И себе тоже купи. Увидишь, какое вкусное. У тебя есть денежки?

— Деньги-то есть, но я не знаю, можно ли тебе…

— Можно, можно.

Купил ей мороженое, какое она хотела. Леночка спешила, порхал ее алый язычок, слизывала мороженое с пальцев, с ладошек. Смешно оттопырила локти и нагнулась, чтобы капало на землю.

— Вот видишь, — сказал я. — Дай сюда, а то вся заляпаешься.

— Не дам! — она отступила, продолжая судорожно глотать и лизать.

— Что же ты такая жадина?

Она глотала, давилась холодом, устремив на меня налившийся слезами взгляд.

— Не торопись, горло простудишь.

— Ммм…

Расправившись со стаканчиком, Леночка дожевала и вафельное донышко и протянула мне обе ручки.

Я достал платок и оттер с ее розовых пальчиков липкость и холод.

— Я не жадина, — сказала она с запоздалой обидой. — Я всем даю свои игрушки поиграть. А Мишка никогда не дает. А у него только и есть одна машина и два солдатика. А солдатикам Мишка руки отломал и сказал: они ранены в бою.

В парке имени Горького я когда-то впервые поцеловал девушку. Было лето после десятого класса, мы с приятелями чуть ли не каждый вечер ездили сюда в поисках приключений. И мы их находили. Еще бы не найти приключения стайке щенков, возомнивших себя мужчинами и без устали шныряющих по аллеям, втягивая чуткими ноздрями упоительные звуки вечерней жизни. На большой арене бесплатные танцы, играл духовой оркестр. Тут собиралась тьма-тьмущая народу, тут знакомились, договаривались о встрече, задирались, сводили мгновенные счеты. Тут однажды мне чуть не проломили череп железной трубкой. По всему парку катилась музыка, сверкали аттракционы, раздавались таинственные оклики, вспыхивали петарды.

Каждый шаг по дорожкам отдавался в сердце знобящим предчувствием. Парочки целовались на укромных скамейках, мы их безжалостно вспугивали. Мы хохотали без удержу, свистели, вопили и чувствовали себя непобедимыми. Нескучный сад темнел мрачной ямой, и оттуда, из травы, доносились какне-го мерные могучие вздохи. Казалось, там залегло грозное чудовище.

К середине лета компания наша стала распадаться: многие завели себе подружек, другие углубились в подготовку к экзаменам. А я почему-то остался в числе тех, кто упорно продолжал бесцельные изнуряющие прогулки. Мама была еще жива и здорова.

Однажды я высмотрел среди толпы девушку, которая была непохожа на других. Белая от белого платья, с белым узким лицом, она стояла одна-одпнешенька возле помоста с оркестрантами и что-то разглядывала у себя под ногами. Я видел, что ее приглашали танцевать, но она не шла. Сложными кругами я приблизился к ней и возник за спиной. Оркестр наяривал свой обычный галоп, под который можно было танцевать что угодно. Рот мой пересох от волнения, когда я сказал: «Девушка, вы кого-нибудь ждете?» Она оглянулась с испугом, я увидел круглые пуговицы глаз, длинный нос и нежный овал щеки: все было прелестно.

Она была старше меня лет на шесть. Она усмехнулась. «Пойдемте!» попросил я, как просят милостыню. Мы танцевали подряд несколько раз, а потом гуляли по парку. Долго стояли над озерцом, где покачивались на черной воде неуклюжие лодки. От одного берега до другого — три взмаха весел. Она сказала:

«Как чудно, и охота же людям!» Я сказал: «Да, вы правы». Мои руки помнили ее податливую спину, тяжесть ее гладкого тела. Я задыхался от возбуждения и ужаса. Язык мне не повиновался. Узкое лицо расплылось белым пятном, и некоторые ее слова я не понимал, отвечал невпопад. К одиннадцати парк опустел. Мы присели на скамеечку, и здесь я впервые поцеловал женщину. Я взял ее руками за плечи и притянул к себе. Нос ее уперся мне в щеку… «Ты очень красивая!» — сказал я наобум. Она засмеялась: «Уж, наверно, ты и не таких видел, да?» От гордости я вытянул шею, как гусь. О да! Я, разумеется, не сосунок.

Меня немного смущало, что от нее попахивает винцом. Впрочем, какое это имело значение. «Может быть, завтра куда-нибудь сходим вместе?» — предложил я.

«А у тебя деньги есть? Ты кем работаешь?» — спросила она. «Никем пока. Приглядываюсь». «А-а!» — сказала она. По дорожкам ходил сторож в сопровождении милиционера и гнусаво выкрикивал: «Парк закрывается. Попрошу!» Я повел подружку к выходу, бережно обнимая за плечи… Возле бильярдной стояла группа офицеров, человека четыре, молоденькие. Ктото из них окликнул мою даму по имени, она выпорхнула из моих рук и через мгновение уже оказалась окруженной смеющимися мужчинами. И сама громко смеялась. Я ждал. От группы отделился офицер и подошел ко мне. «Закуришь, приятель?» Я взял сигарету из гкютянутой пачки, прикурил. Офицер был не намного старше меня, младший лейтенант, темноликий, белозубый. «Возьми еще на дорожку!» «Спасибо!» — сказал я. Она не оглядывалась, хохотала, кто-то уже обнимал ее по-хозяйски за талию. Я побрел прочь.

Мое настроение ничуть не ухудшилось. Я понимал, что не гожусь для нее. Голова кружилась от радости.

На попадающиеся навстречу парочки я смотрел сочувствеш-о. Жажда жизни, жажда полета расширила легкие. Я брел через ночную веселую Москву, как через собственную прихожую. К женщине, оставленной у бильярдной и так громко смеявшейся, я испытывал глубокую благодарность. За что? Не знаю. Ко всем женщинам — молодым и старым, красивым и уродкам — я испытывал нежную благодарность в тот ночной час. С тех пор минуло много лет, но отношение мое к ним почти не изменилось… Только я научился прятать его глубоко в себе, понимая, что так-то оно лучше…

Кабина, в которой мы с Леночкой сидели, доползла до верха «чертова колеса» и медленно поехала вниз. Леночка давно спрятала лицо у меня на груди, вцепилась ручонками, ноготками в мою руку и только изредка высверкивала одним, полным отчаяния, глазом.

— Я не дышу от страха! — сообщила она.

— Ну и напрасно. Лучше погляди, какой отсюда прекрасный открывается вид. Мы даже можем разглядеть твой дом, если хочешь.

— Дядя Витя, мы не упадем?

— Что ты, малыш, что ты!

Свободной рукой я гладил ее худенькие лопатки.

Она вздрагивала и прижималась ко мне все теснее — маленький теплый комочек. Как же это я не сообразил, что колесо слишком высоко для нее. Вдобавок тут дул пронизывающий ветер.

— Мы уже спускаемся, Леночек!

По мере приближения к земле дрожь ее улеглась, тельце расслабилось, и вот я наконец увидел оба глаза, заблестевшие прозрачным лукавством.

— А я вовсе и не очень боялась, — сказала она.

— Я сам испугался. Еще бы! Такая высь.

— Правда?

— Лена, ты просто отчаянный ребенок. Я тобой восхищаюсь!

Она совсем успокоилась, возгордилась собой, чуть покраснела, шепнула:

— Если хочешь, можем еще разок прокатиться!

— Ну уж нет. Хватит. Одна — пожалуйста!

Леночка с облегчением выпустила воздух:

— Не-е, одной неинтересно…

В ресторане за ужином мы разговорились. Леночка рассказала кое-какие случаи из своей жизни. Ей нравилось, что она очутилась в сугубо взрослом обществе, и к концу нашего скромного ужина (люля-кебаб, пиво для меня, лимонад для Леночки, два пирожных с кремом) начала подражать сидящим за соседним столиком девицам: перекинула ногу на ногу и жеманно закатывала глаза к потолку. Мне даже показалось, она с вожделением смотрит на мои сигареты.

— Я думаю, Вовка в меня влюбился, что ли, — говорила она. — Все время на меня смотрит и смотрит.

Я сказала: «Чего ты на меня смотришь?» А он сказал:

«Куда хочу — туда смотрю». И ходит за мной целый день, и ходит. После мы кушали, он в меня кинул печеньем. Прямо в щеку попал. Такой дурак. Я сказала Тамаре Яковлевне: «Вовка кидается». А он сказал:

«Я хотел ей печенье свое отдать». Нужно мне его печенье, да? По-моему, он просто глупый. Как ты думаешь, дядя Витя?

У меня как раз было такое состояние, что я ни о чем не думал. Я забыл о времени, о Наталье, о неоконченной командировке — обо всем. И это благодаря ей, маленькой щебетунье с голубым бантом. Она была тем самым существом ли, посланцем небес? — но тем самым, что сладостно поглощает внимание без остатка.

— Видишь ли, — сказал я, — в твоих отношениях с Вовой трудно разобраться со стороны. И все-таки, мне кажется, тебе рановато рассуждать о любви.

— Почему?

— Ну, как тебе сказать. Любовь требует больших сил, а у тебя их мало.

Леночка недоверчиво пискнула.

— Каких сил? Ты что, дядя Витя?

Я сделал глубокомысленный жест: почесал в затылке.

— Я, правда, помню, тоже в четвертом классе привязался к одной девочке. Она мне нравилась. Но это не любовь, это была дружба. Честно сказать, я вообще удивляюсь, как это мы с тобой заговорили о таком предмете. В нем и взрослые-то мало смыслят… Давай лучше поговорим о чем-нибудь другом. Ты смотрела фильм «Карлсон, который живет на крыше»?

— Да.

— Он тебе нравится?

— Нравится, нравится… А почему вон те тетеньки курят? Разве им можно?

— Курить вредно, — сказал я с натужной уверенностью, — и мужчинам и женщинам.

— Мишка сказал, он уже два раза курил.

Это который тебе голову откручивал?

— Он ведь плохой, да?

Не знаю… Пойдем домой, Лена, уже восемь часов. Мама волнуется…

Из первого попавшегося автомата я позвонил Наталье: никто не ответил. Тяжелое предчувствие морозцем обожгло лопатки. То, что я сделал сегодня, и то, что делал все последние дни, представилось вдруг гигантской нелепостью, которая неминуемо повлечет за собой другие нелепости. Я испугался и вобрал голову в плечи. Среди сплошных несуразностей, скаливших акульи морды, было одно живое пятно — девочка, которая вела меня за руку. Она одна не была порождением бреда, и если за нее держаться, если за нее крепче держаться, то, наверное, еще можно уцелеть.

«Это нервы! — подумал я. — Погляди, сколько вокруг красивых, смеющихся лиц. Погляди. Возьми себя в руки. Не раскисай! Это нервы!»

Я подумал, что когда-то и я ходил, сунув свою ладошку в большую сильную руку, и как хорошо, что тот, кто держал мою маленькую спичечную ручонку, не был похож на меня…

— Леночка, ну куда ты меня тянешь, совсем не в ту сторону! Пойдем быстрее. Ты устала? Давай я тебя понесу.

— Хочу на качели — Какие качели? Мы были уже на качелях. Мама ждетг волнуется.

Девочка упрямо, изогнувшись в скобку, изо всех сил стаскивала меня с разумного пути.

— Вон, дядя Витя, вон! Смотри, какие качели. Ну пожалуйста! Разочек покатаемся, и все. Ну пожалуйста!

— Надо же билет купить.

— Купи.

Я купил билеты, мы сели в лодку, которая стала немыслимо взлетать под перекладину. Черт ее раскачивал, а не я. Леночка визжала от восторга. Глазенки ее — два фонарика-то снизу, то сверху посылали лучи. Детский крик висел над всем парком, как вой сирены. Я попытался улыбнуться в ответ Леночкиной радости, но губы не разомкнулись. Вверх — вниз!

Парк — сплошь движущиеся тени. Тени на огромной с, тене асфальта, утыканного гвоздями деревьев.

Вверх — вниз! Наваждение. Бесовские штучки. Запомнишь, Наташенька, как ты меня не любила!

— Хватит! — крикнул я. — Хватит, малыш! Давай остановимся!

— Еще, дядя Витя! Еще!

Пожалуйста. Вверх — вниз! Трава не расти.

Вверх — вниз! Сколько еще так можно? Ах, чудесно!

Ах, превосходно! Вверх — вниз!

— Ты какая-то неугомонная, — сказал я, когда мы подходили к метро. Беззаботная какая-то. Совсем не думаешь, как там мама. А вдруг она плачет от горя и считает, что мы с тобой погибли.

— Да? — спросила Лена озабоченно.

— Еще бы.

— Давай тогда позвоним.

Мы зашли в будху. Набрав номер, я поднял Лену на руки и сунул ей трубку.

— Мама, мама! Это ты?.. Мы с дядей Витей качались на качелях… — Я безразлично следил за инвалидом у табачного киоска. Он уронил себе под ноги паччу сигарет и бумажник и пытался поднять. У него была одна рука.

Я бы помог, но если опустить Леночку на пол, не хватит, пожалуй, провода. «Ой, мама!.. Мы же едем.

Ну, ничего не случилось… Ладно, ладно», — Лена отвечала матери уже со сморщенным, напряженным лицом, а Натальин голос доносился до меня паром кипящей струи. Слов я не разбирал.

— Дядя Витя, мама хочет с тобой поговорить…

Я принял у нее трубку.

— Алло, Наташа! Привет!

Услышал я не слова, а какой-то приглушенный змеиный шип, из него все же уразумел, что вскорости мне грозит тюремное заключение.

— Хорошо, хорошо… — буркнул я и, не дослушав, повесил трубку.

Инвалид все еще подбирал с асфальта свои вещи.

Два высокорослых прыщавых юнца торчали неподалеку, наблюдали и перегибались от хохота. У одного волосы до латунного блеска выкрашены хной. Я велел Леночке стоять на месте, подошел к однорукому и распихал сигареты и бумажник ему по карманам.

— Эх старина, — сказал я. — Что же ты так?

Мужчина обиженно моргал красными веками. Проходя мимо юнцов, я, будто невзначай, задел одного локтем.

— Поосторожней, папаша!

— Что?!

Юнцы приняли вызывающие позы.

— Канай, канай, не задерживайся!

— Сопли подберите! Некрасиво с соплями, — сказал я с удовольствием, но тихо, чтобы Леночка не услышала. Если бы не ее присутствие, я бы с ними еще потолковал. У меня было такое желание. Ребята вроде рванулись за мной, но краем глаза я видел, что вроде они и рвутся и как-то один другого удерживают.

Понятное дело, их всего двое, кодла еще не сгруппировалась.

— Тот дядя твой знакомый? — поинтересовалась Леночка.

— Это знаменитый фокусник, — ответил я.

От «Октябрьской» благополучно доехали до «Беляева», по этой проклятой ветке, где и днем и вечером, и в будни и в праздник яблоку негде упасть. Я загородил девочку в углу от случайных толчков, она продолжала снизу что-то бормотать себе под нос. Чирикала, как птичка на ветке. И в автобусе она что-то комуто рассказывала, уткнувшись носом в стекло. Иногда резко поворачивалась ко мне, и я ей одобрительно кивал: слышу, слышу, мол, очень любопытно.

К дому мы подошли уже в темноте. Фонари зажглись, окна вытянули свою точечную сказочную мозаику. Около подъезда никто нас не ждал, хотя я был почти уверен, что Наташа будет встречать.

— Мы к тебе идем? Не домой? — удивилась Леночка.

— Зайдем… Выпьем чайку с шоколадными конфетами.

— А мама?.. Ой, она так рассердится.

— Пока чаю напьемся — успокоится.

В квартире усадил Леночку на диван в маленькой комнате, принес ей груду безделушек и детских книжек. Она все воспринимала как должное. Навалила книги себе на колени и начала энергично перелистывать одну за другой.

Наташа сразу сняла трубку.

— Привет, дорогая. Ты не сердись. Леночка у меня. Мы сейчас будем пить чай. Давай, приходи быстрее…

— Знаешь, как это все называется?

Леночка вошла с открытой книжкой — детское издание сказок Толстого. На картинке — из омута вылезает водяной с топором. Симпатичное длинноносое чудище.

— Ужас! — сказала Леночка. — Посмотри, дядя Витя.

— Да, такому лучше не попадаться на зубок.

— Ты знаешь, как это называется? — повторила Наталья в трубке.

— Иди, иди в ту комнату, — подтолкнул я Леночку. — Сейчас я к тебе приду…

— Ты слушаешь?! — взвизгнула Наталья.

— Чего? А-а, да, я тебя слышу хорошо. Обычно шуршит что-то в аппарате, а сейчас хорошая слышимость.

— Это самая настоящая подлость!

— Я все-таки решил Леночку усыновить, — сказал я.

— Оказывается, я тебя плохо знала, — задушевно произнесла Наталья. — Ты же бандит, у тебя нет совести. Ты хоть понимаешь, что ты натворил?

— Чего? Нет, не понимаю.

После короткого молчания глухой, тягучий Наталыш голос — такого я прежде не слышал:- Или ты сейчас же отпустишь девочку, или за ней придет милиция. Ты понял, негодяй?!

— Я не умею разговйривать в таком тоне! — гордо заявил я и аккуратно повесил трубку. Понимал, что мне недолго осталось куражиться, но ведь и жить оставалось, по всей видимости, не более двадцати — тридцати лет. Острое чувство, какое испытывает человек, долго падавший куда-то вниз и наконец узревший дно, — такое незабываемое чувство испытывал и я сейчас. Кончики пальцев покалывало, точно их подключили к батарейке.

На кухне я долил чайник и поставил на плиту.

Потом сел на диван рядышком с Леночкой, обнял ее за плечи, и мы стали вместе разглядывать иллюстрации. Иногда девочка спрашивала: кто это? что это? — и я подробно объяснял. Нам очень понравились «Приключения капитана Врунгеля». Там много смешных рисунков. Леночку особенно развеселил Врунгель, скачущий на лошади, а мне приглянулся негр-чистильщик, надраивающий кому-то башку сапожной щеткой.

Но когда я сдавленно хмыкнул, Леночка взглянула на меня с укоризной. Ей было жалко человека, которому надраивают голову сапожной щеткой, и она не могла понять, что тут может быть смешного… Тикали часы на стене, тикали с незапамятных времен; уютно светил торшер на страницы, Леночка устало отбрасывала прядь волос, соскальзывающую ей на лобик, в туалетном бачке свирепо взрыкивала вода; сосед сверху уже врубил свои бесконечные диски; на кухне шипел чайник. Множество привычных звуков создавали иллюзию внятной тишины. Потом — звонок в дверь.

— Это мама, мама! — крикнула Леночка и спрыгнула с дивана.

— Спрячься! — сказал я ей. — Пусть она тебя поищет.

Леночка обрадовалась и полезла под диван, юркнула туда как ящерица.

Да, это была Наталья. Бледная, встрепанная, некрасивая. Само возмездие.

— Где дочь? — бросила через порог.

— Входи.

— Давай сюда девочку!

— Входи, Наташа, не кривляйся.

Помешкав, она все-таки вошла, демонстративно стараясь меня не коснуться.

— Ищи! Она спряталась… Мы играем в прятки.

Наталья смерила меня взглядом, в котором было не только ледяное равнодушие, но и отдаленная жалость. Так, вероятно, смотрит мясник на куренка перед тем, как открутить ему голову.

— Доченька, где ты? Выходи. Мне некогда. Выходи, слышишь, а то отшлепаю. Лена!

— Она спряталась, — сказал я. — Мы же в прятки играем.

Наталья быстро прошла на кухню, потом в гостиную, потом в ту комнату, где под диваном притихла девочка. Заглянула и в ванную, и в туалет. Я ходил за ней по пятам и уныло повторял: холодно, холодно.

Пощечину она влепила мне в коридоре, около вешалки с одеждой.

— Кого любишь, того бьешь. Это уж известно, — сказал я.

Наташа опустилась на кухне на стул и уставилась на меня в упор. Ее лицо было таким, как будто она выскочила из парилки. Под глазами глубокие тени, почти впадины.

— Я тебя ненавижу!

— Чего не бывает в семейной жизни, — сказал я. — Надо уметь прощать…

— Лена! — крикнула она. — Если ты сию минуту не выйдешь, я тебя так выпорю…

Я снял с плиты кипящий чайник.

— Ты какое варенье хочешь? У меня есть черничное и сливовое.

В дверях возникла улыбающаяся девочка. С волос ее свисали обрывки ниток, на личике серые разводы пыли.

— Мамочка, ты бы меня никогда не нашла… Дядя Витя…

Наташа схватила ее за руку, дернула, тряхнула и поволокла за собой, как куклу.

— Ой, ой, ой! — заверещал несчастный ребенок.

— А как же чай?! — вопросил я им вдогонку. — У меня цейлонский смешан с грузинским. Лена, Наташа, куда же вы?

Блеснул перепуганный Леночкин глаз, хлопнула дверь, и я остался один… Спустя некоторое время мне показалось, что тихонько скребутся в дверь. Открыл — никого.

29, 30 июля. Суббота. Воскресенье

Субботы, кажется, не было вовсе. Выпадают дни — как сны. В них живешь приглушенно, на ощупь, расплывчато. Организм дремлет наяву, сосредоточенный на полутонах подсознания. Что-то, конечно, происходит, но вроде и не с тобой. Желания беспредметны, движения бесцельны, мысли рассеяны — оглянешься и не знаешь, что ты делал час назад… Туманно всплывают какие-то обрывки: сковородка с подгоревшей колбасой на кухонном столе, раскрытый томик Чехова, зеленый до жути, жужжание мух под потолком, запах мастики, внезапный рев пожарной сирены, игральные карты на тумбочке, еще что-то такое…

Хорошо помню, вечером (или утром?) позвонил Миша Воронов и в приказном порядке велел мне собираться за грибами. Сказал, заедут за мной на машине часиков в шесть утра. Чтобы не вступать в нелепый разговор, я сразу дал согласие, уверенный, что никаких грибов на свете давно не существует…

Видение Леночки в комнате. Твердое решение никогда больше не звонить Наташе. Какие-то бодрячки на экране телевизора, говорящие все те слова, которые они говорят из вечера в вечер. Сон в летнюю ночь.

Стояние на лестничной площадке с заглядыванием в пролет. Обезумевший сосед, пытающийся пробиться через потолок с помощью электродрели. Горячая вода в ванне, ощущаемая как лейкопластырь. Терзания любви несчастной. Дрожание коленок и боль в крестце. Дважды два — четыре. Аты баты, шли солдаты, шли солдаты на базар. Пряталась не Леночка, а я.

Это я забрался в стиральную машину. Попробуй, отыщи! Какой-то шутник включил машину, а я стал накручиваться на барабан. Это было не больно, но досадно. Я не собирался до такой степени простирываться. Шампунь разъедал глаза. Кто же этот баловник?

Кто все шутит надо мной, никак не уймется? Мокрый и плоский, с разбухшей от воды головой, не видя спасения, заорал я: мама! мама! И проснулся. Шум стиральной машины слился с дверным звонком. За шторами светало. Ругаясь, кряхтя, я пошел отпирать.

Приехал Миша Воронов. Ворвался в квартиру, как смерч:

— На кого ты похож? Ну, скотина! Ты что — проспал?

— Что тебе надо?

Он вгляделся, сбавил голос:

— Витя, пожалуйста, не дури. Мы и так опоздали.

— Куда опоздали?

— За грибами, куда. Проснись.

Я пошел под душ, и он за мной.

— Закрой дверь, дует же!

Он топтался в огромных кирзовых сапогах, в каком-то залатанном свитере. Я сказал ему, что никуда не еду, болен. Воронов только засмеялся. У меня не было воли сопротивляться, и через десять минут он выталкивал меня из квартиры. В руке я нес эмалированное ведро. Около подъезда — желтый «жигуленок».

В стекле — смеющееся приветливое Гетино лицо. За рулем незнакомый парень, видимо хозяин машины.

Миша пихнул меня на заднее сиденье к Гете, и сразу откуда-то снизу вылезла лохматая морда щенка — эрдельтерьера. «Кусается?» — спросил я. «Нет, — повернулся хозяин, — мал еще. Ему четыре месяца». Поехали. Гета погладила мой локоть. Щенок тыкался влажной пуговкой носа в колени. Из приоткрытого переднего стекла дул сырой утренний воздух, и я быстро начал приходить в себя. «Как давно мы не, виделись, Виктор!» — сказала Гета, счастливо смеясь. «Да, — ответил я. — Уже почти полгода». — «Здорово мальчики придумали, а?» — «Что?» — «Ехать за грибами». — «Еще бы!» Я чесал мохнатую щенячью голову, улыбался Гете и прямо с каждой минутой чувствовал, как вливается в меня энергия, как отлетает прочь ночная тягомотная хмарь.

— Ну, Мишка, ты действительно… это! — сказал я, не соображая, как окончить фразу.

Утро выдалось солнечное, по-осеннему прохладное и терпкое. Навстречу машины почти не попадались, все мчали в одну сторону. Георгий (так представился Мишин приятель) легко выжимал из своего «жигуленка» сто десять — сто двадцать километров. Он сказал, что знает одно клевое местечко. Доехали до Красной Пахры, свернули на боковую дорогу, добрались до питомника, и еще за питомником довольно долго петляли по проселкам. Наконец возле шаткого мостика, через какую-то безымянную речушку, остановились и выгрузились. На мостике сидели два рыбака, чего-то высматривали в мутно-серой быстрой воде, мы угостили их сигаретами, спички у них были свои, как и червяки, только рыба не ловилась. Прикуривая, рыбаки с иронией поглядывали на наши ведра и корзины… Отмахав километра полтора лугами (Георгий, неутомимо и не оглядываясь, вышагивал впереди), мы спустились в низину, пересекли по кочкам болото (я, конечно, промок в своих полуботинках) и вошли в тихий сосновый лес. Надо заметить, что четырехмесячный щенок Лелька всю дорогу держался около меня, чему я был рад.

В лесу стояла гулкая, ни на что не похожая, хвойная тишина. Было сухо и твердо. Вбок, сразу от опушки, уходил скошенный, срезанный гигантским резцом Овраг, как котлован под высокое здание, но больше Ничего огромного не было вокруг: качался над нашими головами, шелестел листьями и ветвями роскошный русский лес, с хвоей на земле, с папоротниками, с травой, как тина. Последнее время что-то не выпадали дожди, и земля подсохла. Роса проблескивала на ней, как косметика на ресницах красавицы. Грибы любят тепло и сырость, и вряд ли можно было рассчитывать на богатый улов.

С полчаса мы брели впустую, лишь мухоморы торчали разноцветными огнями из травы и мхов, мухоморам числа не было: яркие, без крапинок, в нетронутой вызывающе-гордой красе стояли они повсюду.

Я сбивал им головы палкой, шел хмурый треск и стон от их гибели, но снова и снова возникали из травы мухоморные чудеса, рядами и поодиночке, высокие и наглые, — эх, эти бы грибки дй врагам нашим вместо боровиков.

Лелька взялась нюхать с любопытством красивые шляпки, и одну пожевала. Ей то ли понравилось, то ли из озорства, но она стала их есть, за что и получила от меня крепко по затылку, нырнула куда-то в кусты и завыла оттуда писклявым голосом от обиды, разочарования и жалости к себе. Я уж думал, что нашей взаимной симпатии конец, но собачка быстро вернулась, виляя коротким обрубком хвоста, и мы помирились, хотя, я знаю, непедагогично ласкать собаку сразу после трепки. Это вредно для ее маленького разума, она теряет ориентиры и перестает понимать, что к чему.

И тут мне попался темно-бурый масленок. Рос он жалостно одинокий на голом месте, на крохотной полянке и походил сверху на ложного опенка. Маслята — сочные, с нежно-желтым низом грибы. Прекрасные в засоле, да и жареные они отменны с картофелем и сметаной, либо так, сами по себе, приправленные лучком, и я ползал по поляне на коленях, надеясь отыскать еще. Лелька торкалась у меня под руками, лезла ко мне на спину, веселилась и юродствовала, все ей было нипочем.

Рядом маслят не обнаружилось, но теперь они стали попадаться чаще и чаще, время исчезло, я брел, как в забытьи, только ясно различал землю, и каждый листик на ней, и маленькие рыжеватые грибы.

И сыроежки попадались, сухие, ломкие, но без червей. Червь предпочитает благородные грибы.

В ведре осторожно покрывалось дно, а минуты текли, солнце вставало выше, лес помолодел и засветился, согрелись ноги в мокрых носках, теплый пар низко стлался над мхом. Печально, чисто и сонно было вокруг, прелесть!

Мои товарищи аукались где-то далеко, я им не отвечал. Надрывался, зовя Лельку, Георгий. Собака бегала к нему раза два, но упорно возвращалась ко мне.

И я уже любил ее мохнатую, озорную морду, ее внезапную привязанность. Неожиданно грибная тропа вывела меня на живого человека, древнюю старушку с кошелкой; я услышал Лелькино сиплое рычание, поднял глаза: старушка ковырялась в нескольких шагах, как и я, ничего не замечала, уткнулась носом в землю, ей недалеко было видеть, низенькая, сгорбленная — лет ста.

— Здравствуйте! — окликнул я.

— Здравствуй, сынок, — ответила она хриплым почти шепотом; приглядевшись, опасливо указала на Лельку: — Чтой-то, ишь зверюга какой страшенный.

Не кусит?

— Нет, это маленький щенок, — объяснил я, приблизившись и заглядывая в ее сумку. Там были такие грибы, какие я не брал: свинушки, молочники, гладыши — грибы для засола, говорят, они в засоле не уступают рыжикам и груздям, да только кто мне будет солить, некому, а сам я не умею.

— Не шибко сегодня грибы! — сказал я.

Старушка со скрипом распрямилась, а Лелька, пообвыкнув, подбиралась уже к ней с лаской: доверчивы к людям щенки.

— Да все же есть гриб, — ответила старушка с воодушевлением. — А много нам не очень надо…

— Вот-вот! Много не надо, — обрадовался я неизвестно чему, и мы расстались.

После долгого кружения и патологического, надрывного ауканья я встретился со своим другом Мишей Вороновым. На мой вопрос, где Гета и хозяин машины, Миша ничего не ответил, только с глуповатой гримасой махнул на верхушки деревьев. Мне даже показалось, он меня не совсем узнал. В корзине у него было полно страшных черных грибов, явно поганых, но с претензией на сыроежку.

— Ты заметил, — спросил он, продолжая беспокойно оглядываться, — как в лесу меняются голоса? Заметил, мы не говорим дома такими дикими голосами?

Тут так и тянет завопить что-нибудь визгливое, первобытное. Вот послушай! А-у-э-эй!

— Что у тебя в корзине, несчастный? Зачем? Это же поганки.

— Какая разница! — ответил Воронов и ушел от меня, пропал среди зарослей. Лелька побежала за ним, но вскоре вернулась, в зубах у нее светилась черная поганка, она притащила ее мне в подарок, своему новому другу, своровав из Мишкиной корзины; и это было благородно по-собачьи… Долго еще шатались мы с ней по лесу, голодные и оцепеневшие от летнего дня, шелеста листьев, висения паутины, запаха земляной сырости и еще многого такого, чему нет обозначения.

Если бы можно было увезти с собой это печальное сумрачное (при свете солнца) спокойствие и неподвижность времени, если бы можно. О, если бы… Там, в Москве, ревел автотранспорт, судорожно перемещался поток людей, хлопали двери, взвивались ввысь феерические дымы заводских труб, там были наша работа, и наши иллюзии, и наши загадки…

А здесь остро чувствовалось, что скоро придет осень, и зима, и снег. И наступит время, когда трава наконец перестанет сминаться под нашими шагами, и чавкающие болота протянутся уже через наши тела, и мы все-таки обретем то, что бесконечно и необманно…

Постепенно все возвращается на круги своя. Мне ничего не надо, ничего, хотя бы потому, что ничего и быть не может. Мне не хочется даже, чтобы повторилась еще разок моя жизнь и чтобы мама и отец ожили, хотя бы потому, что снова придется им умереть.

Хотя бы потому…

Набрать бы только побольше маслят!

В конце концов мы все снова сошлись вместе на светлой поляне, уселись в кружок и стали хвастаться своей добычей. Больше всех кичился Миша Воронов своими поганками. Но в действительности удачлив оказался Георгий, у него в корзине были и подосиновики и три белых, маленьких и сытеньких, с пухленькими ножками, вызывающих в воображении алюминиевые ковшики для жульена. Был полдень, и солнце припекало. Предусмотрительная Гета извлекла из своей корзины сверток с бутербродами и две бутылки лимонада. Обе Миша откупорил зубами. Мы мирно и как-то без особого восторга хрустели хлебом и сыром.

Хитрый щенок Лелька, сообразив, что съестное принадлежит женщине, наплевала на нашу с ней нежную внезапную дружбу, положила обе лапы Гете на колени и с иступленным умилением, время от времени повизгивая, начала заглядывать ей в глаза.

— Собаки почти как люди, — грустно изрек Георгий.

— Милый песик, — сказала Гета и дала щенку кусочек сыра. Я попытался погладить милого песика по голове и услышал глухое предостерегающее рычание, долженствующее, видимо, показать Гете, что он дружил со мной по ошибке.

— Порода сразу видна, — заметил Миша Воронов.

— Вы, Гета, не обольщайтесь, — сказал Георгий еще более грустным тоном. — Как только еда кончится, Лелька от вас опять переметнется. Увы!

Мы лежали, курили, и никто не придавал значения словам. Я видел, что Гета постарела. Солнце подчеркивало тени под ее глазами и крошки морщинок возле губ и у висков. Но она была еще так хороша — ого! — что хотелось непременно выкинуть какой-нибудь фортель, чтобы ей понравиться. На лбу ее, чистом бледном лбу, царапины, прилипла хвоинка, и она ее не сбрасывала, не чувствовала. Мое сердце источало щемящую нежность к ней, которая всегда была ко мне добра, и к Мише, который всегда был к ней несправедлив. И еще я видел, что Георгий — это честный, хороший парень, каких не замечают в метро. И к нему я испытывал нежность за то, что он набрал больше всех грибов, но вряд ли это принесет ему хоть капельку счастья.

Еще двое грибников вышли из леса и шли по направлению к нам. Два мальчика лет по десяти в светлых рубашонках. Лелька помчалась к ним навстречу с веселым лаем.

— Эй! — крикнул один из мальчиков. — Она не бешеная?

— Нет, нет!

Они подошли ближе:

— Дяденьки, как идти к Бирюкову? Мы правильно идем?

Мы не знали.

— Хотите есть? — спросила Гета. — Вот хлеб и сыр.

Берите.

Мальчики переглянулись:

— Спасибо, мы сытые.

Они зашагали дальше через поляну, помахивая палочками, ни разу не оглянулись. Щенок вдруг с ворчанием начал разрывать землю неподалеку от нас, что-то унюхал. Наверное, крота. В лесу, я знаю, живут под землей кроты.

Какая-то невероятная благость и мудрость была во всем этом: в приходе мальчиков, в поведении щенка, в нашем полусонном сидении, в посвистывании птах.

В том, что ровным счетом ничего не происходило, а сердце трепетало и ныло от желания продлить, продлить волшебство. Это были редкие дурные счастливые мгновения, когда перестаешь понимать что-либо.

Детская греза, возвращенная случайным совпадением чего-то в тебе с чем-то в вечности. Струны души тенькают, не надрываясь. Прошлое забыто, и будущего не существует. Космос умещается в ладонь легко и удобно, как песчинка. Частности, которые только что уныло обступали со всех сторон, от которых ты отбивался с темпераментом эпилептика, внезапно расплываются, превращаясь в простой и ясный подсолнечный мир.

Ничто не страшно, потому что ничего не надо, и ничего не жаль. Трава, деревья, свет дня, пустота неба и звон в ушах. Счастье небытия наяву. Бессмертие на одну секунду. Заставь себя не шевелиться, лежи, не смотри, не рыпайся — как упоительно, как безмятежно, как чисто…

— Поехали, что ли, потихоньку? — предложил Георгий. Охотно и быстро мы все поднялись, как выспавшиеся и готовые к новой работе люди. От нас остались в траве крошки хлеба, пустые бутылки и пробки с изогнутыми Мишиными клыками краями. Больше ничего. Разве что вырытая Лелькой ямина, откуда, когда я склонился посмотреть, что там пес откопал, вкусно пахнуло сырым и червями. Червями, может, и не пахло, но их там пара штук спешно ввинчивались в глину. Морда щенка, в земле по самые глаза, сияла самодовольством. Вот, дескать, я это сделал, попробуйте вы, люди.

В поисках машины мы испетляли еще километра три, не меньше, и до того устали, что всю обратную дорогу ехали молча. Кажется, Мишка уснул. И Гета то и дело приваливалась ко мне плечом.

С каждым километровым столбиком, мелькавшим по обочине шоссе, ко мне возвращалось все то, от чего я так удачно сбежал на несколько долгих лесных часов. Но возвращалось не вязким угаром беспросветного отчаяния, а какими-то сложными продолговатыми пульсациями, в каждой из которых был свой смысл и своя истома. И, подъезжая к Окружной, я сам себе представлялся неким электронным прибором, где все внутренности, все лампы и соединения, коверкают и сотрясают многочисленные замыкания. Не слышный никому треск стоял во мне. Треск, но не стон.

Георгий вежливо подвез меня к самому дому, хотя я намерен был высадиться на повороте. Михаил посоветовал бабахнуть с устатку сто граммов и спать.

Гета сосредоточенно улыбалась: «Приходи к нам, Витя». Я пообещал. Стоял и махал ведром вслед машине, лоха она не свернула за дома. Вошел в подъезд, в почтовом ящике белели газеты. Я стал искать по карманам ключи, натыкался на разную дребедень: платки, бумажник, сигареты — ключей не было. Меня это заинтересовало. Вроде бы я их перекладывал утром в этот пиджак. Или не перекладывал? Или выронил в лесу? Или?.. Вот они, родимые, вся связка.

Шесть ключей. Два от квартиры, один от почтового ящика, один от стола на работе, два вовсе не помню от чего. Увесистый металлический пучок, имеющий свойство уныривать в самую потаенную складку кармана. Что-то прояснилось у меня в голове. Я выскочил из подъезда и побежал к Натальиному дому. Ее дверь.

Глазок, как око Вия. Пластмассовая кнопка звонка. Дзинь! Дзинь!

Наташа открыла сразу. Но от двери не отстранилась, загораживала вход.

— Такое дело, — сказал я. — Ключи забыл. Уехал я утром за грибами с Мишкой — вот, видишь? — а ключи забыл. Хоть на улице теперь ночуй. Наташа, пусти обогреться.

— Не надоел тебе самому этот балаган?

— Наташа!

Она сделала непонятное движение: то ли хотела захлопнуть дверь, то ли отодвинулась. Я ловко скользнул в щель, став гибким, как шланг, и прошмыгнул на кухню. Там вывалил весь свой грибной сбор на клеенку. Прибежала Леночка. Всплеснула ручонками от радости, глазки засверкали:

— Ой, дядя Витя! Это ты нам принес? Нам, да?

— Нам! — ответил я. — Все нам. Будегл жарить грибы. Ты любишь грибы, детка?

— Ой, я не знаю.

Наталья стояла в дверях, скрестив руки на животе, — судья и богиня. Я мельтешил, суетился.

— Видишь, Наталья Олеговна, видишь. Мы с Леночкой решили жарить грибы. Она хочет. Правда, Лена? У вас есть большая сковородка?

Наташа фыркнула и ушла в комнату. Через пять минут мы с Леной, вооруженные ножами, сидели друг против друга и чистили грибы, складывая готовую продукцию в эмалированный тазик. Я прочитал девочке небольшую содержательную лекцию о полезности и питательности, а также вкусноте грибов в сравнении с другими продуктами. Она слушала, высунув язычок.

Внимательный зайчонок.

— Что-то мать нынче, кажется, не в настроении? — спросил я осторожно.

— У мамы голова болит от мигрени, — озабоченно пояснила девочка.

— А вот мы ее накормим грибами, голова и пройдет.

К тому времени, как мы справились со всей кучей, в большой кастрюле уже вовсю кипела вода. Мы вместе ее подсолили и вывалили туда из тазика ароматную массу. Я собрал со стола очистки, протер клеенку тряпкой. Леночка мне усердно помогала. Наталья так ни разу и не показалась.

— А сходи-ка ты, Лена, узнай, что там с мамой.

Не надо ли ей чего…

На кухне вдоль стены стояла старенькая кушетка.

Я прилег на нее, подложив под голову вышитую подушечку, свесив ноги на пол. Я слышал Ленин звонкий голосок:

— Мама, мама! Мы уже все почистили! Дядя Витя сказал, у тебя голова пройдет от грибов…

Что ответила Наталья, я не услышал. Подумал облегченно, что с этой кушетки я теперь уйду только прямо в районное отделение милиции. Под закрытыми веками плавали тугие волны тепла. «Наташа!» — хотел я позвать, но уже не мог, уже спал.

Когда очнулся, то увидел ее спину. Наталья склонилась над плитой и что-то там помешивала. По кухне растекался терпкий горячий запах картошки с грибами.

— Который час, Натали?

— Около семи.

И тут я уяснил, что лежу на кушетке с ногами, укрытый пледом.

— А где мои почти новые ботинки? — спросил я.

— Сушатся, — сказала Наташа.

Я сел, снял пиджак и швырнул его в угол.

— Не забывайся очень-то!

Наталья повернула ко мне перекошенное еще не вспыхнувшим, еще подступающим гневом лицо. Волосы плеснулись на щеку.

— Ты что делаешь? Очумел? Лена дома!

Не отвечая, я двинулся в ванную, не спеша разделся и встал под душ. Включил его на такую мощность, что прохладные иглы воды чуть не прокололи кожу.

Целую вечность упивался этим струящимся блаженством, ворочался, кряхтел, отплевывался. Потом отключил воду, раскрыл пасть и рявкнул:

— Эй, Натка! Дай чистое полотенце! Слышишь?!

Дверь приоткрылась, и в щель просунулась тонкая ее рука с синим махровым полотенцем.

— Давай не подглядывай! — предупредил я.

Ночь. Мы лежим в кухне на узкой кушетке.

В окошке покачивается унылая луна. Как ни дико, я не знаю, о чем говорить, и спать не хочется. Как-то не до сна. Зато Наталья уже несколько раз засыпала, я будил ее, неосторожно повернувшись.

— Да спи уже, спи! — говорит она с бабьей ночной ворчливой интонацией.

Легко сказать: спи.

— Мы ничего не обсудили, Натали, — говорю я нудно. — Это безнравственно.

— Что обсуждать?

— Как? Вот… жизнь дальнейшую. Мало ли. Разные детали.

— Витя, завтра на работу. Сейчас три часа ночи.

— Ты что, действительно любишь своего мужа?

— Да, люблю.

— Не ври!

— А ты не спрашивай.

Луна сует под штору рыжую голову. Вздрагивает в приступе невралгии холодильник.

— И все-таки, наверное, я доволен, Натали. Всетаки счастлив. У нас будет семья, дети. Мы никогда не расстанемся…

Она поворачивается ко мне, влипает головой в плечо. Спит.

Она меня, наверное, не любит. И все равно я счастлив. Эту ночь я счастлив. Я счастлив долгую теплую ночь в маленькой кухне на кушетке рядом с доктором Натальей Олеговной. Она спит, посапывает, и я стараюсь не дергать затекшим плечом, чтобы ее не разбудить.

«Знаешь, Наташа, — говорю я ей молча, — я выстою. Надо дело делать. Вся наша утешительная самоирония, вся эта дешевая фанаберия — никому не нужны, не самоценны. Пока мы заняты делом, и честным делом, — мы живы, и жизнь имеет смысл. Как бы ни было трудно и тошно — доводи до конца любую работу. До последней точки. Только тогда сможешь уважать себя. Сколько можно сворачивать с полдороги, отсиживаться, смотреть, как другие в кровь расшибают лбы, и еще при этом ехидно посмеиваться. Мы умные, а те дурные. Неправда! Умен тот, кто брезгает прятаться за словами, оправдывать свою трусость и неумение идти до конца некоей высшей мудростью.

Пора жить, Наташа, а не кривляться и не прикилываться живущим. Как поздно мы понимаем самые простые вещи. Ты слышишь, Наташа?»

Она спит.

31 июля. Понедельник

В институт приехал минут за сорок до начала рабочего дня, чего со мной давненько не случалось. Хотел успеть отпечатать новую докладную, пока не явятся сотрудники.

Через пять минут пришла Мария Алексеевна Кондакова. Увидев меня, не удивилась. Ее серое лицо напоминало осенний день. Она не прошла к себе в закуток, села напротив меня, закурила и молчала.

— Как ваше здоровье, Мария Алексеевна?

— А-а! — взмах рукой, выражающий пренебрежение ко всему на свете. Вдруг по щеке ее скользнула длинная судорога. Она почувствовала эту судорогу и в смущении прижала щеку рукой.

— Вот видите? — сказала она. — Так себя измотала, так измотала. Что уж, да? А вот не пересилишься никак. В голове словно пульс забился, как часы, стучит не стучит. Пришла на работу, думаю, может здесь, в привычной обстановке, отпустит. Как вы считаете, Виктор?

— Надо бы еще полежать.

Я боялся, что она сейчас опять расплачется, как тогда. Видно, слезы уже близко стояли, уже у глаз.

Много грехов должно ей отпуститься за это неожиданное страдание. Впрочем…

— Я вот думаю насчет памятника. Слышите, Виктор? Памятником-то кто займется? Ведь это важно, чтобы был памятник. Очень ведь важно.

Я не знал, кто займется памятником, промолчал.

Я знал, что Анжелову теперь наплевать на все памятники в мире.

— В крайнем случае, — сказал я, — сами соберем деньги. Его все любили.

Потекли, выплеснулись слезы. Нас было двое в большой комнате, и я носил ей воду, утешал нелепыми словами, как мог, и с сочувственным лицом слушал бессвязные объяснения, пока не пришли сразу Окоемова и Коростельский. Они хором заахали, заспешили что-то предпринять; Володя не нашел ничего лучшего, как вызвать по телефону такси. Тут появилась и Кира Михайловна. Не разобравшись, стала почему-то обвинять всех нас в бездушии, бессердечии, бодрым сильным голосом выкрикивала гневные тирады, состоящие преимущественно из союзов «почему», «что-бы», а бедного Коростельского сгоряча обозвала «распутным представителем молодого поколения». Сцена приобрела юмористическое содержание. Я сказал, что, видимо, такси уже приехало. Окоемова и Кира Михайловна подняли слегка упирающуюся Кондакову под руки, повели к выходу. Сзади по трем покачивающимся женским фигурам трудно было определить, кто больше страдает. Казалось, больше всех огорчена Кира Михайловна. Ее голос звенел высоким библейским надрывом.

С Володей мы стояли в коридоре, курили. Мимо тянулся густой поток людей, рассасывался по комнатам.

Мы стояли в сторонке одинокими наблюдателями.

— В сущности, — сказал печально Коростельский, — Лариса Окоемова самая обыкновенная женщина. Ты не находишь, Виктор?.. Хотя есть в ней нечто… Я повидавший многое человек, и мне, ты знаешь, чужды всякие сантименты, но тут я как бы заново открыл для себя что-то очень важное, забытое. Что-то раннее, что опасно забывать. И я открыл это благодаря Ларисе. Ты замечал, как она умеет отзываться на чужую боль?.. Прости, что я так откровенен с тобой, но ты мой единственный здесь друг, и я вполне доверяюсь твоему такту и душевному расположению.

— Кого из нас любовь не делала идиотом, — подтвердил я.

Мимо все шли и шли люди, многие с нами здоровались. В воздухе стоял гул взаимных приветствий, похожий на вступление к популярной передаче «С улыбкой».

— Как бы то ни было и что бы с нами ни происходило, — сказал Коростельский, — надо продолжать жить и работать. Иными словами, идти и составлять сводку по групповым показателям.

— Надо продолжать жить и идти работать, — согласился я. После этого мы закурили по следующей сигарете и дождались, пока вернулась Окоемова. При ее появлении Коростельский закашлялся.

— Чахотка у парня, — сообщил я Окоемовой. — Последняя стадия. На почве избытка впечатлений.

— Не надо так шутить, Виктор Андреевич, — отозвалась Окоемова, принимая сигарету из Володиных рук. — Есть вещи, с которыми лучше не шутить… Бедная, бедная Мария Алексеевна. Кто бы мог подумать.

— А что с ней? — спросил я.

— Вы очень переменились после этой командировки, Виктор Андреевич! — мягко попеняла Лариса, глядя в усталые очи Коростельского. — Прямо жуть берет с вами разговаривать.

— Метит на место Анжелова! — съязвил Коросгельский, но, видно, неудачно. Лариса бросила окурок в урну и, ни слова не сказав, пошла от нас, остро чувствующая чужую боль…

Около одиннадцати, когда моя докладная была готова и когда я собирался отбыть уже в министерство, меня вызвал Перегудов. Я шел к нему неохотно, зная, что предстоит еще один душещипательный разговор.

Не нужный ни мне, ни ему. Нелепый и унизительный для обоих.

Мы оба попали в инерционное движение обстоятельств, которое было сильнее нас. Остановиться — значило упасть. Да я и не хотел останавливаться. Может быть, впервые в жизни я так долго не отступал, и радовался, что могу это сделать, что хватает лютости и чести. Суета Перегудова, его попытки урезонить строптивца лишь забавляли меня. За эти две недели мне довелось все же узреть мир каким-то иным зрением. По коридору к кабинету Перегудова шел сейчас вразвалочку, лениво, победитель, богатырь, то есть человек твердый и целеустремленный, а не раздираемый вечными сомнениями, шарахающийся из угла в угол от множества противоречий, так сказать, окружающей среды, взглядывающий вокруг с робкой и извиняющейся улыбкой, как бы из-под собственной подмышки…

Владлен Осипович встретил меня стоя. Я спокойно смотрел на его бледные щеки, обвисшие к губам, и видел старика, сломленного жизнью, и жалел его, насколько победители могут жалеть мельтешащих где-то позади неудачников. Я улыбался.

— Улыбаешься? — сказал Перегудов. — Кляузу-то отправил уже?

— Только сочинил.

— Напрасно трудился… Подкузьмил ты, дружок, целый коллектив. Молодец! Герой! Мне звонил утром Никорук, они сами уже в министерстве. — Владлен Осипович по-прежнему не глядел на меня, а из голоса его выпадали каменья. — Торжествуй, Виктор Андреевич, топчи их всех и дальше. Так держать!

— Я не совсем понимаю…

— Чего тут понимать. Никорук и Капитанов взвесили все «за» и «против» и попросили министра приостановить вопрос с премированием. На неопределенный срок. Я думаю — ненадолго.

Перегудов усмехнулся, будто какому-то далекому нежному своему другу, и впервые взглянул мне в лицо.

Его взгляд был пуст, как бездна. Меня там не было.

— Ну что, Виктор Андреевич, теперь ты, надеюсь, удовлетворен?

— Очень, — сказал я. — Большое спасибо!

— А может, лучше бы в тюрьму их упрятать? А-а?

Другим в науку. А-а?

— Не надо, — сказал я. — В тюрьму не надо.

Поклонился и вышел. Пересек просторную приемную, выбрался на улицу. Мне хотелось лечь на землю и задремать хоть на миг. Постучать башкой о столб.

Никогда, никогда не чувствовал я себя так скверно.

Ни жить, ни любить нету мочи. Зачем все это?

Я зажмурил глаза, сжал веки до белого сверкания искр. Потом тряхнул головой, закурил и пошел к себе в отдел…

ЭПИЛОГ

…Кое-какие события произошли с тех пор.

Дефект в приборе был устранен группой Капитанова.

Перегудов не принял никаких мер, не вызывал меня больше и при случайных встречах здоровался с нарочитой официальностью. Потом все постепенно забылось, появились новые производственные задачи, а с ними и новые хлопоты и новые волнения. Жизнь потекла дальше… И вот однажды в институте возник Прохоров собственной персоной. Выглядел он умиротворенным и добродушным, не хрустел пиджаком и не мельтешил. Лукаво улыбаясь, сообщил, что с его переводом вопрос решен положительно, и поблагодарил меня за протекцию. Не знаю, сколько было в его благодарности насмешки, но вполне вероятно, что Перегудов поставил его в известность о моей ретивой настойчивости в этом деле, и тогда его вежливые слова могли быть искренними.

Прохоров передал мне коротенькое письмецо от Шутова.

Вот оно:

«Привет, Виктор! Решил черкнуть тебе пару строчек. Все же наломал ты у нас дровишек, сам, наверное, не подозреваешь, сколько.

Капитанов, он мужик дотошный, разобрался, конечно, как мы с тобой корешились на этом приборчике, хотел даже турнуть меня из отдела. Это он сгоряча. Когда узел окончательно сдали, все утряслось, мне и благодарность дали, не пойму за что… Чего я пишу-то тебе, Виктор? Хочу тебе объяснить кое-что важное. Держал я на тебя зло, Витя, честно говорю, держал. Уж очень ты хотел себя чистеньким показать, вроде ты один ангел, а мы все тут в дерьме йо уши. А ведь это легче легкого — со стороны чистеньким быть. Ох, ненавижу посторонних!.. Но теперь, когда я все обмозговал как следует, то и уразумел, что напрасно злился. И об этом пишу в порядке самокритики.

Ты, Виктор, мне теперь кажется, человек стоящий, хотя и чересчур нервный. И потому, ежели понадобится тебе подлечить нервишки, приезжай к нам в город. Я буду рад посидеть с тобой за дружеским столом и даже могу тебя свозить на рыбалку в одному мне известные места. С тем — жму твою лапу от души. Петр Шутов. Зажили синяки-то?»

По вечерам, если хорошая погода, мы выходим на прогулку — Наталья, я и Леночка.

У нас один и тот же маршрут — через парк к кинотеатру, оттуда переулками к озерцу, чудом уцелевшему среди новостроек, там вечно сидят мальчишки с удочками, — дальше к кафе «Солнышко», а уж оттуда до дома триста метров. Во время вечерних прогулок, столь полезных для здоровья, Наталья большей частью молчит и улыбается, а мы с Леночкой беседуем. Леночка взрослеет по всем законам акселерации и скоро станет умнее нас обоих. Она говорит:

— Виктор Андреевич, как вы думаете, почему вечером воздух так пахнет? Не как днем?

Я ничего не могу придумать, хотя и стараюсь.

— А разве пахнет?

— Пахнет, — подтверждает Наталья.

Я принюхиваюсь: действительно — в воздухе плывут негородские, недневные ароматы, определить которые у меня нет слов. Вроде бы вокруг мокро. Мало того, я явственно слышу какие-то мелодичные позвякивания, похожие на бубенчики.

— И еще звенит что-то, — сообщаю я удивленно.

— Это земля вся ложится баиньки, — наставительно и небрежно объясняет Леночка и берет меня за руку. Она берет меня за руку, потому что она зрячая, а я слеп, и она не собирается оставлять меня одного в потемках и неведении. Я так благодарен ей за это, хотя и сознаю, что впереди у нас долгая дорога и роли наши не раз еще могу перемениться, но сейчас я покорно следую за ней, и в душе моей рождается глубокий и чистый покой…

Оглавление

Предисловие

18 июля. Вторник

19 июля. Среда

19 июля. Среда (продолжение)

20 июля. Четверг

20 июля. Четверг (продолжение)

21 июля. Пятница

22 июля. Суббота

22 июля. Суббота (продолжение)

23 июля. Воскресенье

25 июля. Вторник

26 июля. Среда

27 июля. Четверг

28 июля. Пятница

29, 30 июля. Суббота. Воскресенье

31 июля. Понедельник

ЭПИЛОГ