«Тщеславие»

Виктор Лысенков

Тщеславие

роман

Об авторе

Виктор Лысенков родился 23 августа 1936 жил в Таджикистане, работал в газетах и на телевидении, член союзов журналистов, кинематографистов, театральных деятелей. Снял более 10 документально-публицистических фильмов, автор монжества книг и и киносценариев. С 1993 года живет и работает в России.

Глава первая.

Вы даже не представляете себе, насколько я правдив перед Вами. На это у меня есть более чем веские основания, о которых я, как Вы поймете дальше, просто не могу пока сказать. Я понимаю, быть правдивым - не только моя привилегия: многие великие были исключительно честны (и это одно из основных условий, помимо таланта, что сделало их великими: в конце концов, вам известно немалое число талантливых мерзавцев). Понимаю, - умный читатель тут же возразит мне: разве в произведении важна только правдивость? (талант - мы просто выносим за скобки, ибо о каком произведении может идти речь без оного?). Разве в сочинениях великих мы видим мало заблуждений? И, может, твоя правдивость вся исходит из ложных представлений и выводов, и нам это не нужно, мы сами уже пожили (раз книжки читаем), многое чего поняли и не надо засорять нам мозги своими псевдооткрытиями. Абсолютно согласен с вами по поводу ошибок и заблуждений великих. Больше того: никто не назовет мне ни одного имени из великих писателей - от России, до Южной Америки, и дальше, за океан - в Японии, кто бы хоть в чем-нибудь, да не заблуждался. Поверьте, - я знаю, о чем говорю: в свое время я с отличием окончил филологический факультет университета, потом еще - и литературный институт (правда, заочный), читал-перечитал сколько только мог, так что предмет мне, как говорится, знаком. А кто не верит, может заглянуть ко мне домой: вес подвал завален литературными журналами - от "Иностранной литературы", которую я начал выписывать сразу после начала ее издания в 1955 году, и "Юности", начавшей выходить в том же году, до любимого мною в те годы "Нового мира", который выписывали еще мои родители до войны и с тридцать пятого года все номера в жестком переплете (тогда "Новый мир" выходил и в жестком переплете) лежат в подвале. Мы и вынесли журналы туда, так как за год все экземпляры, что мы выписывали, повторяю, от "Нового мира" и кончая средними, что ли, по толщине журналами типа "Науки и жизни" и даже "Уральского следопыта", не считая, конечно, "Вопросов литературы" (это я все хотел доискаться той самой правды в нашей литературе), и журналов "Театр" и "Искусств кино", которые читали все - и родители, и я. Да, забыл упомянуть: от одной из бабушек нам достался чуть ли не полный комплект "Нивы" с 1900 года, когда бабушка сама начала работать и могла позволить себе выписывать этот журнал и покупать кое-какие книги. Нам повезло: все это сохранилось в доме. Так что мне многое известно из истории "сшибки" умов и мнений, и мне лично теперь это совсем ни к чему - просто вот читателя хочется успокоить, что не серый лапоть подводит окончательные выводы, хотя о многом, наверное, догадывается и мой анонимный собеседник, только вот ему не хватает мужества признать правоту истин, на которые мы натолкнулись с ним, быть может одновременно, или почти одновременно, и разница между нами только та, что он либо, как я догадываюсь - не пошел до конца в выводах, а если даже сделал их, то решил просто: все же так живут!

А вот мне не удалось... Кому-то может, и удалось, только не мне... Хотя... Если трезво и смело посмотреть на судьбу тех, кто как и я пришел к финалу, пусть не такому как я, но ведь тоже крах! И еще какой! И стоило ради этого сражаться столько лет? Может, правы киники, и смысл жизни - в простоте, в слиянии с природой? Или циники, отвергающие все моральные установки общества? Как странно: одна и та же философская школа дала и тех, кто довольствуется малым, какой-нибудь бочкой и с фонарем в руке ищет днем истину, так и тех, для которых все нравственно, что не мешает, а вернее, содействует их личному обогащению, достижению ну через горло богатств и удовольствий комфорта. Вот, наверное, и остались у нас на слуху одни циники. И не в философском понимании, а как самое беспощадное и холодное племя потребителей, а киников - нет. Будь еще и киники, в противовес циникам, может, на земле все и уравновесилось бы? Черта с два! Кто-то словно только и думает о том и день и ночь старается, чтобы этих циников было как можно больше... Вот если по реке жизни, если ее действительно представить чем-то вроде реки в половодье, плывут разные мелкие щепки, трудно отличимые друг от друга, это - все люди-человеки. Плывут и плывут себе до своего тупика, до конца. А вот что возвышается над ними, ну или уже и не щепка, а нечто вроде полена, или даже коряга, это уже циники. И посмотрите, как в круговороте реки разворачивается от ветра ли, от течения ли - та же коряга. Щепки она словно веслом от себя отметает, и плывет быстрее, не в пример всей этой шушере. Зачем? Больше водой напитается, что ли? Ведь все равно тупик. Что там вечности и космосу до барахтаний на песчинке по имени земля? А сколько усилий прилагается! Боже ты мой! Во что только люди не рядятся: один - в маске начальника, другой - генерала (тоже начальник), есть, правда, другие, без должностных столов, погон, машин, но тоже очень важные. Они, видите ли, книгу написали. Или там симфонию. Или какой-нибудь проект необычно выдумали. Тоже мне, герои! Видел я, как плоды таких тщеславных подуг взрывали, чтобы на освободившемся месте поставить здание по другому "великому" проекту. Или вот мост через реку. Краса и гордость. И цемент там был какой-то необычной марки, и железнение перил провели по новейшей технологии. А вот пришлось выравнить дорогу для полчищ автомобилей, подняли уровень дороги и старый мост-ф-юсть! - под тридцатью метрами земли - вместе с особыми марками бетона, из которых были сделаны опоры, с этими гладкими перилами для прохожих. Новый мост - не для прохожих. И опоры другие. И перила - из металла. В общем, новое дерзание и новые достижения. Хорошо, хоть, не дожил тот гений мостостроения до своего последователя. А вот этих всех я знаю хорошо. О ком я? - Да не торопитесь, скоро все узнаете. Отмечу вот только одну странность: все мои знакомые ("мостостроители", "архитекторы", прочие творцы) закончили все свои дела (или с ними закончили?) - одни - в самом конце семидесятых, другие - в самом начале восьмидесятых. Невелик разброс по времени. Мне то кажется, что все это произошло почти одновременно в силу нашего возраста - родились тоже примерно одинаково - кто в год принятия конституции, кто годом позже, а кто двумя-тремя годами раньше, скажем, году в тридцать третьем или даже тридцать втором. Ну даже если и в двадцать восьмом - какая разница? Это ведь не двадцать шестой и не двадцать пятый, которые могли не дожить до нашего финиша - на войне убивало безотносительно того, что о себе думал человек, и кем он собирался стать - рядовой щепкой или корягой в погонах, или "творцом художественных ценностей", каким-нибудь там знаменитым кинодраматургом или чем-то вроде этого.

Так вот я о тех, кто финишировал со мной вместе - один чуть раньше, другие - чуть позже. Только не подумайте, ради бога, что все вдруг взяли - и умерли в возрасте сорока пяти. Или чуть больше. Или чуть меньше. Совсем нет! Просто я увидел их финиш и решил пристроиться к ним. Потом узнаете, почему. Просто мы - одна команда, хотя многие и не знали друг друга, разве что слыхали по фамилии. Вам это кажется странным? А мне - ничуть. По той простой причине, что я знаю немного больше вас. Хотя, может, и не знаю больше, а, как я вон там, чуть повыше, отметил, что не у всех хватает смелости (если ты даже не щепка) пойти до конца в своих выводах. Вот в чем фокус.

...Белые облака с белого потолка. А-А-А! - Вот оно как бывает, вот как туманом вдруг наплывает... Почти никогда не поверишь, пока сам не проверишь... Ерунда все, ерунда! - Истина - всегда тупикова... Это - точно. Порука - блеск жертвенного ножа. Куда это уплывают облака? И опять Земма? Зачем мне она через двадцать пять лет? А-а-а! - Все болит шишка на носу? Ах, ах! - сколько их! А-А-А! - Вот и другие носы! Тоже - с шишками! Эти уже я наставил! - Бамс-бас! Обмен любезностями. Как мы любим друг друга! Если бы тогда были калькуляторы и все засчитывать... Опять Земма! - Ну что привязалась! Будто в ней все дело!

Опять падаю на ТУ-16. "Ау-ау-ау... "Так воет турбина. "Ау-Ау-ау...". Как он падает? Вертикально или нет? Вот тебе и последний полет, господин Антуан Сент-Экзюпери. Хоть и не ночной. Бах! Та-ра-рах! Мы на земле с отломанным крылом. Как это командир догадался ткнутся в гору снега на краю полосы? Крыла - не жалко. Отлетал свое этот ТУ...

Говорят, талантливых людей лучше всего чувствуют женщины... Значит, только Земма была настоящей? А остальные - так...

Поплыли чистые и почти зеленые октябрьские аллеи азиатского города. Уже четыре года, как он падал зимним днем под Ташкентом и должен был быть конец. Командир был что надо - за снежную гору дали орден.

Сегодня в нем все ломалось и выстраивалось в новую линию. "Да ладно тебе! - успокаивал друг чуть постарше. - Нашел поэта - Липина!" Он имел ввиду всю бригаду - и Якова Акима, и Ойслендера, и самого Липкина, приехавших на республиканский семинар молодых литераторов. Убийственную оценку его стихам дал Липкин, а те двое только дополнили. Главное - ни одного просвета. "Вы находитесь в вымышленном пафосном общеизвестном мире. Отсюда все ваши стихи, если их так можно назвать, общедекларативны, риторичны. Даже не знаешь, какой совет вам дать. Написано все - грамотно (еще бы - он почти заканчивал филфак и знал все ямбы-хореи), даже встречаются интересные строчки. Но - и только. Ни одной самостоятельной поэтической мысли, ни одного открытия". По правде сказать, он тогда не все принимал в этих словах, но чувствовал - все в них - точно, и все - правда. А-А. Вот и оно. Это через него вылетают души? Или через трубу, как ведьмы? Но здесь наверняка нет трубы. А облака сегодня точно сказочные. Вот как они приближаются, переливаясь то густым, то слабым золотистым цветом, а потом весь этот цвет исчезает и один туман... Вскоре после знакомства с Земмой он пригласил ее за город, на озеро, что лежало в холмах на д городом, туда можно было дойти и пешком - подумаешь - всего шесть километров вверх по краю оврага, что проточила вода за неизвестно какое время, мимо нежных холмов в тюльпанах и колокольчиках, а можно было подождать машину, которая пойдет вверх, в кишлак Киблаи. Но когда она пойдет? Через час, два? Но Земма все же решила ждать машину, и в ее твердости ему не погравилась бесспорность, но он все же решил убедить ее идти пешком и позже поймет, что это была одна из глупостей, которые так раздражали Земму. Он часто потом терялся, не зная, что и как ей говорить - она как-то быстро и точно ориентировалась во всех ситуациях, и предлагать другое решение, кроме ее, значило показать, что ты хуже соображаешь, иногда - даже не понимаешь самых простых вещей. Как и сейчас - она просто бросила ему: "Тебе кажется, что в моих босоножках так просто пройти эти шесть километров? Ты же говорил, это совсем рядом. Да вон и машина пылит". Водитель без всяких разговоров взялся их подвезти: он знал, что на теплое озеро уже в это время года ездят из города купаться эти русские, да к тому же проехать несколько километров в кабине с такой девушкой! - весь кишлак бы позавидовал! Девушка, хотя была и русская, но цветом кожи так похожая на таджичку, и лицо, как у горянки - не круглое и не полное, - какая девушка! - наверное, очень гордая! Они сидели втроем в кабине ЗИЛа, и шофер задавал ему какие-то вопросы. "А-а! Студенты? Хорошо! На кого учишь? Учител будеш? А-а. Дургой профессия. А духтар? Она на учител будет? Биология? Ктотакой биология?" Он задавал вопросы, и через него видел Земму, которая смотрела в открытое окошко на холмы на другой стороне скорее коньена, чем оврага. В горах все масштабы величественны и непостижимы.

Шофер отказался взять с них деньги, улыбнулся, глядя на них и бросил на прощанье: "Саломат бошед!"

...Туман... Над небольшим озерком он висел тонким слоем - в утро оно еще парило. В лощинах между холмами до самого Киблаи лежал туман. А, может это был и не туман, а тучи, спрятавшиеся друг от друга в глубоких ложбинах? Земма с легкой улыбкой смотрела вокруг - на холмы, на кишлак, на горный хребет над холмами, тяжелый и молчаливый, словно диковинный окаменевший дракон, растянувшийся на десятки километров, полукружьем охватывая город и холмы от Востока до Севера. Было свежо, дул с гор ветерок, и они, точнее она, может быть, и не рискнули бы полезть даже в теплую воду озера, но на противоположном конце в воде бултыхались несколько парней и девушек, девчонки радостно верещали и эти радостные молодые голоса пролетали над тихой водой и ударяли в них, волнуя, призывая принять участие в молодом празднике жизни. Конечно, они будут купаться! - Те же приехали вчера - две палатки стояли неподалеку от озера, горел костерок и возле него возился один из парней, не забывая за возней у котла почти перекрикиваться и с ребятами, и с девушками, среди которых была и его Ира, о чем они догадывались сразу, по той доверительности, с какой парень обращался именно к ней.

Земма взяла купальник и пошла к кабинкам для переодевания, что поставили здесь вытерполисты (с ними-то и приезжал сюда Сергей на тренировки, хотя сам играл за сборную университета в волейбол. Собственно говоря, и Земму он увидел на волейбольной площадке пединститута, где они проводили очередную межвузовскую встречу. Земма с девчонками болела за свою команду, и не потому, что там-могли быть просто знакомые ребята или однокурсники, она сама играла в женской команде и "болела" вполне профессионально за свою команду. Выиграли они тогда с большим трудом - все же в пединституте был свой факультет физвоспитания, и там было много сильных спортсменов, выступавших за различные сборные республики. Но в трех видах баскетболе, волейболе и боксе университет всегда был сильнее. После игры девочнки подошли к ребятам, и тут во время разговора он увидел Земму... Он знал - это - конец. Она шла на контакт с трудом, хотя у него был немалый опыт покорения девичьих сердец: сам понимал, что красив и статен, до двадцати трех перепробовал многое: и футбол, и бокс, и плавание. Везде получал какие-то разряды, но остановился на волейболе.

Он не спешил переодеваться: плавки были на нем, а скинуть тенниску и снять брюки - десять секунд. Он смотрел вверх на холмы, как оттуда вместе с ветерком быстро надвигался туман. Ветер словно вылезал тучи из ложбин и погнал их вниз. Когда Земма вышла из кабинки в своем вишневом купальнике с темной отторочкой, он радостно крикнул ей: "Смотри", и радость в его голосе была не только от вида словно полчаще надвигавшегося тумана, но и оттого, что Земма оказалась еще лучше, чем он угадывал за ее одеждой. Она нагнулась, поправляя свалившеся незастегнутый босоножек и он удивился, что на животе у нее не появилось ни складки. "Вот, - подумал он, - говорят идеальная фигура - у Афины. Как бы не так! Богини спортом не занимались. И живот у Земмы скорее - как у дискобола. Только нежных, женских очертаний". Он точно помнит, что в тот момент у него и мысли не было об интимных отношениях с ней. Хотя позади уже была армия, полеты, падение на ТУ-16, первые женщины с коврового комбината: девчонки легко шли на контакт с летунами - все же авиация, а не какая-то там пехота! И после армии, уже привыкнув к определенным отношениям с девчонками, он быстро добивался успеха у очередной своей подружки, избегая, правда, близких отношений с девчонками своего университета, чтобы не завоевать репутацию развратника и не попасть на комитет комсомола со всеми вытекающими последствиями. Но, как поется в песне, "как много девушек вокруг". Хватало и с избытком. Особенно спортсменок с разных предприятий - текстильного, шелкового комбината, швейной фабрики. И тоже все было легко с ними: он ведь парень - из университета! И рост, и ум, и красота - все при нем. Ну прямо зеркальная ситуация: летун- девочки с коврового комбината. Университет - девочки с комбината (неважно, какого). И не все были там простушками, ничего не видевшими кроме своего станка. Почти все учились. Чаще - в текстильных вузах или техникумах.

Но Земму он прочувствовал каким-то особым чувством и понимал, что здесь действовать как с другими - нельзя. Почему? Она - не такая. Хотя что это значит, не такая? Женщина же! Может, он не такой?

А Земма с улыбкой смотрела на надвигающейся туман, ждала, когда он коснется ее ног, поднимается выше и скроет всю из вида.

И когда он коснулся ее, она смеясь, стала захватывать молоко воздуха руками, пыталась набрасывать его на себя как воду. А туман быстро поднимался, вот он уже почти до плеч скрыл Земму, и она выпрыгивала из него, словно на подачу в волейболе, а потом уже скрылась в тумане с головой, и попригасли звуки с другой стороны озера, а потом и совсем стихли - ребята спрятались в палатках, только необычный голос Земмы звучал из тумана, и он бросился на этот голос, наткнулся на Земму и сходу обнял ее за плечи, они были еще теплыми от жгучего азиатского солнца, притянул ее к себе и звучно, словно понарошку, поцеловал в щеку. Земма смеясь, отстранилась, хотя на поцелуй и не обиделась - а ведь это случилось в первый раз, - может быть, она до своих двадцати еще ни разу и не целовалась. А он подхватил ее и закружил в тумане, наслаждаясь весной, туманом, теплом и нежностью Земминого тела. "Ну хватит!" - попросила она его. "Ах так - меня отвергают? Утоплюсь!" - пригрозил он и сквозь туман бросился к озеру. Он нырнул в зеркало воды, на котором лежал туман, и поплыл. "Сережа! Вернись! Это же глупо! - Утонешь!". Он был рад, что она волнуется за него, второпях и в своей юной бесшабашности он не понимал, тогда, что точно так же, а может, еще сильнее она обеспокоилась бы другим пловцом, ну, например, если бы тот был мал годами и от глупости не понимал опасности, или знала, что человек плохо плавает. Например, был бы это брат, о котором она знает куда больше, чем о нем. Но так думать он будет не скоро, а пока он плыл легко и свободно, и хотя в бассейне он не был давно, второй разряд в водном поло многое значит: такое озеро он без всяких тренировок проплывет туда и обратно несколько раз... Он вышел на берег, и увидел, как туман, словно скатерть, снимает ветер с озера, вот он уже прокатился через него, он увидел Земму на том берегу, в ярком утреннем солнце. Он помахал ей рукой, издал странный клич как молодое сильное животное, бросился в воду и быстро поплыл к ней, к той, которую, он теперь был уверен, любит - и - навсегда, и даже не сомневался, что так же полюбит его и она. По-крайней мере - он сильно постарается. И вот то, что он так поторопился к ней, чтобы она меньше волновалась, он бы даже сказал: чтобы это переживание было как можно более коротким, чтобы не превратилось в обиду...

Туман снова мелькнул, сгустился, а потом открылась дорога от озера домой. "Ну, будем ждать попутку?" - спросила Земма. "Не будем!" - воскликнул он, и не успела Земма понять, что с ней произошло, как ощутила себя над землей, очень высоко, так высоко, что ей даже стало немножко страшно, казалось, небо стало ближе, а земля - страшно высоко она над ней. Но вместе с частицей страха, стыда, она ощущала то необычное чувство, что испытывает девушка, когда руки любящего мужчины поднимают тебя впервые над землей, и осознанно или нет, женщина в это мгновение чувствует себя тем высшим существом, которое создано для поклонения, для молитвы, для того, чтобы его носили на руках. И неважно, как к тебе в таком случае обращается мужчина: моя богиня, мой ангел или называет каким-то другим нежным словом, - женщина в эти минуты, несмотря на страх, неудобство находится в той поднебесной высоте самых высоких чувств, которые так трудно сберечь, и которые так хрупки.

Откровенно говоря, у него в этом поступке было немного и от хвастовства - пусть узнает, какой он сильный. Он ведь еще в армии нес на спор на плече пятидесятикилограммовый ящик со взрывчаткой ровно пять километров. Но Земма - не ящик: тело ее так удобно обвивается вокруг его торса, и все прикосновения любого уголка ее тела так сладостны, так приятны, так нежны. Вряд ли она весит больше тех пятидесяти килограммов. Ну, может, самую малость больше. Так он пронесет ее не пять - а все двадцать километров до самого дома, если бы это только не смутило ее от миллиона любопытных глаз на улицах города, на этом проспекте, одном из самых длинных в мире, по которому им до дома нужно пройти целых десять километров. Земма смеялась, просила опустить ее на землю, он шутя отвечал ей: как бы не так! - тебя бы я может, и отпустил, да вот жалко босоножки - во что они превратятся от этой, пусть и не каменистой, но проселочной дороги, на которой куски лесса, которые еще не успели раздробить в пыль редкие колеса машин, превратились словно в спекшийся цемент, и даже выбирая дорогу, все равно заденешь за тот или иной ком и на обуви останется царапина как от гвоздя.

Земма сначала пыталась сопротивляться, но он сказал ей, что поклялся всем древнегреческим богам не отпускать ее до самого асфальта, где можно будет поймать машину до городских маршрутов. "Ты спи, - сказал он ей. - А я буду напевать тебе песенки". И он напевал ей разные колыбельные, пытаясь даже покачивать ее, но песенки обязательно выбирал такие, где были бы слова типа "любимы", "родной" или что-то подобное. Вот и сейчас он пел ей: "Спи, МОЯ РАДОСТЬ, усни!" Потом, когда она устала от колыбельных песен, он начал рассказывать ей разные веселые байки, она смеялась, сильнее прижимаясь к нему, и, отсмеявшись от очередной смешной истории, сказала: "Да ты дышишь как паровоз! Отпусти, передохни!" Но он не хотел ее отпускать, понимал, что если отпустит ее на землю, второй раз не удастся завладеть ею: в этой игре она словно соглашалась на роль пленницы, но попав на свободу, уже не позволила бы себе повторить этот вариант, да и он понимал, что, если бы он поставил ее на землю, закурил, передохнул и снова предложил бы нести ее дальше на руках - в этом был бы налет пошлости, если не сама пошлость, по-крайней мере исчезло бы навсегда очарование той внезапности и связанных с ней чувств, которые все еще были с ними, пронизывали каждое слово, каждый жест. И он точно знал ответ Земмы, когда сказал: "Вот если бы ты разрешила мне закурить - тогда я был бы действительно похожим на паровоз!". Она ответила: "Ну отпусти меня! Дальше я пойду сама!". И он понял, как одна фраза не из этого мира, что окружал их, сразу привнесла налет прозаичности, и он не знал, что делать, ему не хотелось отпускать от себя Земму, перестать чувствовать это тепло, эту непонятную нежную силу, у него даже мелькнуло где-то: своя ноша не тянет, но он тут же отогнал эту мысль, потому что это была не НОША, а просто счастье, что он нес на руках. И боялся, что Земма сейчас попросит опустить ее на землю - и он вынужден будет сделать это, так как случайная, не та ФРАЗА, вдруг все упростила.

Он почти не заметил, как их догнала машина. Она притормозила возле них, шофер ехал рядом. Сергей глянул на водителя, и обрадовался: кажется, сама судьба дарила возможность шуткой, хорошей веселостью вернуть им обоим состояние, бывшее здесь, с ними, еще несколько минут назад, потому что из кабины выглядывал типично сельский шофер, который и в город, наверное, никогда не ездит, и вероятней всего - у него нет даже прав. Но кому нужны права в этом почти поднебесье, где всего одна дорога, нет ГАИ, и ездить на ферму, за травой или силосом - никаких прав не надо. Водителю было столько лет, что казалось невероятным, что он сидит за рулем. А борода! Ну чуть ли не как у Черномора. Но старик оказался еще и веселым человеком. Он высунулся из кабины во всей своей красе и спросил: "Э-э! Ти куда такой девищка таскай? Давай на мой мошин садис". Сергей ответил: "На базар, додо, на базар!". Старик не полез в карман за словом: "Зачем на базар? Давай моя покупай будем!.." - "Сколько дашь?" Бабай засмеялся: "На меня тут денги нету. Салом есть. Один уштук даем - на дома таскаешь - твоя здорови. Там люди покупай солом будет. "Сергей глянул на кузов - там лежали тюки прессованной соломы. И он почему-то сказал: "Одного тюка мало. Давай два!" Старик отрицательно покачал головой: "Дорого". - "Как - дорого?" Молодой - четирнадсат лет. Такой будет - три салома даем!" И, засмеявшись, поехал дальше, и Сергей понял, почему он не предложил подвезти их: метрах в ста дорога сворачивала влево, и примерно в километре от нее виднелась ферма. "Вот старый хрен неожиданно грубо сказал Сергей. А Земмка попросила: "Опусти меня. Мне неудобно. Я - устала".

Он опустил ее на землю, - дорога была здесь укатанней - видимо, молоко с фермы часто возили в город, рядом с дорогой была вполне приличная тропинка. По ней, наверное, носили в город ворованное молоко к ближайшим городским домам: до них оставалось не больше полутора километров.

У Земмы явно было испорченное настроение, и он как мог пытался растормошить ее. Он хотел думать, что ее настроение - от усталости, хотя догадывался, что дело в чем-то другом, и как то связано с этим живописным бабаем, с соломой и еще с чем-то. Он пытался привлечь ее внимание и в шутку косился на нее: "Лили! Посмотрите, какие у меня красивые глаза. Я вам нравлюсь, а?" И пытался подражать жесту Мела Феррера, чей герой в фильме "Лили" (они с месяц назад посмотрели эту картину в "Ватане") пытался раскрыть образ лиса-обольстителя. Картина им очень понравилась, и, наверное, поэтому Земма слабо улыбнулась, но не отошла от тех мыслей, которые, видимо, беспокоили ее. Он уже понимал, что допустил какой-то промах, хотел загладить его, и, преградив ей путь, попытался взять ее лицо в свои руки, но она отстранилась, руки его оказались у нее на плечах и он, заглядывая ей в лицо, спросил: "Ну что случилось? Я тебя чем-то обидел?" Она качнула головой: "Не в этом дело". - "А в чем же?" - пытался дознаться он. "Ни в чем", - сказала она. И он понял, что она что-то важное скрывает от него, настолько важное, что говорить об этом вслух было нельзя, но он догадывался, что это каким-то образом относится к нему, и, вероятнее всего, связано с каким-то не очень положительными оценками его личности, и это отзывалось в нем не только тревогой, вернее, тревогой, за которой потихонечку резкими всполохами вспыхивала и угасала боль. Никогда ничего подобного он не испытывал ни с одной девушкой. И даже на прямые их колкости никак не реагировал, так как знал, почему Таня или Оля вдруг говорили: да, конечно, ты у нас - самый самый. Или нечто подобное. Но говорили он так потому, что знали - на них его не хватит, что выбор у него - как у богача на невольничьем рынке - с его сложением, с его лицом, по которому природа прошлась своим резцом ровно настолько, насколько нужно было, чтобы он выглядел как настоящий мужчина, но в то же время не как какой-нибудь ковбой или сладколицый положительный герой советских фильмов, по которым вздыхали по ночам миллионы девиц с дефицитом головного мозга. Тем более, что у него была еще и репутация поэта, правда, только в масштабах их института, но и этого было немало. Из-за своего поэтического дара, а, возможно, и еще из-за чего-нибудь, он и вылетел из института и прямехонько попал служить в ВВС, поскольку за плечами было уже три курса авиационного института. Они тогда, в пятьдесят седьмом, наивно полагали, что наступила эпоха демократии, и это точно должно было быть именно так после того знаменитого письма, которое прочитали их факультету в актовом зале. Правда, и сразу после чтения письма, и все годы до сегодняшнего дня, он никак не мог понять, как член парткома, известный институтский вольнодумец, преподователь по философии Станислав Петрович Шатков, прочитал свою часть доклада таким странным образом, что каждый мог сделать вывод сам - хочешь верь услышанному, хочешь - не верь. Это тем более выглядело контрастным на фоне чтения доклада другим членом партбюро - Яковым Ильичем Морочником, чуть ли не упивавшемуся при чтении правдой партии и смелостью Никиты Сергеевича. Но эти два стиля чтения закрытого письма он вспоминал особенно часто позже, когда попал в невидимые тиски и как почувствовал, что его выдавливают из института. А все началось с капустника, к которому он написал стихи, в которых зацепил, почти открыто, самого секретаря парткома, заведующего кафедрой марксистско-ленинской философии. Потом он признавался себе, что может быть, и не дерзнул написать эти стихи, если бы они не знали, что Морозову - конец, что у него - репутация кондового сталиниста, что он туп и ограничен и, видимо, сто лет ничего не читал, кроме конспектов своих лекций, созданных еще до войны, сразу после выхода краткого курса. И была у него одна отличительная черта: когда бы кто не зашел на кафедру, всегда заставали его в одной позе - в углу мягкого дивана с "Правдой" или с журналом "Коммунист" в руках. "Неужели он и дома все время сидит в углу дивана с этими самыми изданиями в руках?" - недоумевали они. Но оказалось, что их Иван Болваныч (на самом деле он был Романыч, но они между собой звали его только так: Иван Болваныч) и дома сидел в углу дивана, все что-то чиркая и помечая то в "Правде", то в "Коммунисте". Об этом они узнали от племянницы Болваныча, учившейся у них курсом старше и явно гордившейся неутомимым в изучении теории дядей. Но вот после съезда партии и этого письма под ним закачалось кресло. В институте открыто говорили, что Болваныч вот-вот уйдет. И дернуло его в частушки про студентов написать четыре строки про Болваныча:

Любят Коли, любят Вани

Развалиться на диване.

Ах, диван ты мой, диван,

У меня дела-яман!*

Но еще не ушли Болваныча, а Сергей ощутил мощный прессинг. Он до сих пор благодарен Станиславу Петровичу, предупредившему его о самой серьезной опасности. Он верил Станиславу Петровичу ка и другие студенты, а самого Сергея просто поразила услышанная фраза, сказанная Станиславом Петровичем за столиком институтской чайхоны. Он проходил мимо и услыхал, как Станислав Петрович сказал: "Да вздумай Маркс сейчас написать такое, точно бы его расстреляли". Говорилось это со смехом, грустным и мудрым смехом, и собеседники (он видел это краем глаза, так как пялиться на них было неприлично) улыбались, видимо, разделяя мысли философа-вольнодумца.

Они случайно встретились у книжного киоска, что был неподалеку от института, и метров тридцать, до остановки троллейбуса, шли вместе. И Станислав Петрович сказал ему: "Сережа! Я Вам советую немедленно взять академотпуск - до сессии, и перевестись в другой вуз, куда-нибудь в Россию. Здесь они (он чуточку спедалировал это слово: они) учиться вам не дадут.

Он понимал, что Станислав Петрович прав, но все же решил спросить, почему ему не дадут учиться. "Ну, во-первых, вы помимо Ивана Романовича совсем некстати зацепили Каюма Халимовича. А этого вам местные не простят". - "Извините, Станислав Петрович, но Каюм Халимович (он начал подбираться слово - все-таки хоть и дуб дубом был этот Каюм Халимович, но все же речь шла о преподавателе с преподавателем и он чувствовал, что есть какой-то рубеж, который нельзя переходить в общении студента и преподавателя, несмотря на самые дружеские отношения между ними, Иначе один будет выглядеть просто глуповато, а другой - нагловато, если не сказать больше), - Сергей начал подыскивать слово, но Станислав Петрович деликатно прервал его: "Знаю, Вы хотите сказать, что (тут и Станислав Петрович стал подыскивать нужные слова, и он почти их нашел) Каюм Халимович звезд с неба не хватает. Так это еще не повод для (тут он опять стал искать нужные слова) насмешек над ним. Ведь преподавателю достаточно в свои сорок пять минут прочитать утвержденные конспекты лекций и с него никто ничего не сможет спросить... Но предположим самое невероятное: вы - правы. Но и тогда просто из кастовой солидарности вас начнут есть поедом. Вы меня понимаете?" Конечно, Сергей понимал, что Станислав Петрович хотел сказать, что чуть ли не все, а может - и все, преподаватели думают о нем, что вот, мол, умник нашелся. Недопустимо это, мол. Мало ли что ему придет в голову в другой раз. И надо преподать урок, чтобы ни ему, ни другим неповадно было. Впрочем, зачем нужно ополчаться всем. Достаточно трех-четырех человек, которые завалят его на весенней сессии - и будь здоров. Без стипендии ему учиться не на что. Да и вряд ли дадут перездать хвосты к следующей сессии - завалят хоть на одном экзамене и прощай институт. Но сказал он совсем другое, то малозначительное и неубедительное для остальных, что для тебя лично возможно служит точкой отчета в оценке того или иного человека: "Станислав Петрович! Так Иван Томаныч (он чуть не ляпнул - Болваныч) зовет его Коля. Он же - Каюм!". Но Станислав Петрович не удивился: "Ну что вы здесь нашли необычного! В тридцатые годы многие надсмены, чтобы показать свою принадлежность к европейской культуре, подбирали себе русские созвучные имена. Вот и Каюм Халимович в юности звал себя Колей. Был он аспирантом у Ст Ивана Романовича. Услужливый восточный юноша. Между ними установился тип отношений. Уже Каюм Халимович скоро защитит докторскую (Сергей плохо верил в реальность подобного). Вы не удивляйтесь: у него очень важная тема (сказано было это опять с тем неуловимым оттенком интонации, что и не поймешь: издевка это или гордость за произносимые слова: "Роль политотделов в организации колхозного движения на примере одной из братских республик. "Ну, республика, каковы понимаете, наша. И благодаря колхозам мы добились хлопковой независимости СССР. Так что, как вы понимаете, диссертация пройдет "на ура". Тут Станислав Петрович позволил себе больше обычного, и потому добавил: "Разумеется, сами политотделы тут ни при чем. Они сыграли свою роль, а потому их уже и реорганизовали". (Тут Сергей отметил для себя, что даже очень смелый Станислав Петрович не сказал: отменили или там ликвидировали. Такие характеристики можно было счесть за ошибку партии. А это - чревато не только для Станислава Петровича. Колебаться можно только с линией партии. Этот анекдот усвоили даже они, студенты).

Около троллейбусной остановки они расстались. Прощаясь, когда пассажиры уже выходили из подошедшего троллейбуса Станислава Петровича, Сергей искренне поблагодарил его, а потом долго шел медленно чистыми весенники улицами, курил и думал о своем будущем. В тот день он еще не думал о том, чтоначнет писать всерьез (как ему думалось), то есть не стихи к капустнику или в свою тетрадь, а займется журналистикой и спустя годы (какие годы!) решит писать прозу, непременно роман и не поймет, как провинциальная среда и ее худосочные интеллектуальные ручейки (если они вообще были интеллектуальные!) не позволит вырваться на другой, предчувствуемы им, но ясно не осознаваемый уровень, что банальность, на которую он скатывается в изложении разных перипетий жизни, останавливала его рвение, он на месяцы бросал роман, а потом - и на годы и уже много позже, когда произошла вся эта история с его стихами, и он про себя вроде решил (на самом деле все это произошло чуть ли не интуитивно, как даже не умеющий плавать человек, неожиданно оказавшейся в воде начинает размахивать руками так, как он видел не раз у плавающих людей, но, возможно, не догадываясь, что при этом нужно еще сильно отталкиваться от воды и ногами, иначе неизбежно утонешь. Ну если рядом не найдется спасателей. Ему таковые не подвернулись, хотя благодаря работе в молодежной редакции он видел в упор многих знаменитостей, даже брал у некоторых интервью, но разве в таких блиц-контактах можно узнать что-то серьезное, основополагающее? Да если это и не блиц-контакт, а нечто большее, скажем, вечер в одной компании, или два. Он помнит, как к ним в город приехал Булат Окуджава, как вечером, после посиделок в редакции бард, один известный городской интеллектуал (уйдет чуть ли не полтора десятка лет, прежде чем он поймет, что такое провинциальные интеллектуалы-трепачи с поверхностными знаниями. Не случайно ни один из них никогда не выступил ни с одной статьей в московских журналах, - тем более - не выпустил книги. Все треп. Треп). И он пошел гулять по городу, как интеллектуал повел барда к полисаднику академии наук, где было много сирени,как они вдвоем ломали ветки, а он, Сергей, стоял на аллее, чуть ли не стреме. Цветы предназначались, конечно, не для барда, а для создания впечатления на девиц, которым почти тут же, от здания филармонии названивал интеллектуал с разрешения поэта-песенника, потом они зашли в магазин и интеллектуал громко спросил Сергея, есть ли у него деньги, чтобы купить выписку и закуску (интеллекутал, Сергей поймет позже, был родным братом Гарпагона, по крайней мере - Сергей никогда не видал денег в руках этого мыслителя, и цветы для создания обстоновки охмурения он знал где нарвать - обычный городской нахал в клумбы академии не полезет - есть внутренняя робость перед ее величеством НАУКА, но тут - интеллектуальный расчет). Потом была тесная компания человек семь-восемь. (приехали приличные телки с налетом знания азбуки и еще один незнакомый ему русскоязычный поэт из местного института. Это с годами он поймет, что и Окуджава был примерно таким же грузином, как и он, Сергей, а его знакомый интеллектуал вдруг окажется евреем по матери и после второй израильско-еврейской войны засобирается в Израиль, хотя уедет много позже и там, наверное, найдет большое число Гарпагонов). Окуджава пел песни, причем, не только известные, но и такие, каких Сергей не слыхал. Как они быстро (по запаху, что ли? - это уже много лет спустя он задавал себе вопрос) почувствовали себя родными. Его поразило, что Окуджава даже разрешил записывать никому неизвестные песни, бросив только как своему и всепонимающему человеку фразу хозяину квартиры: "Только магнитофонами не скрипи. Ладно?". Интеллектуал с улыбкой развел руками: что, мол за вопрос. (Его, Сергея, держали вроде на вторых ролях. Ну, корреспондент. Главное, наверное было, что подоили. Бабы, конечно, не в счет. Глупые русские бабы. Они - потеха. Развлечение. С годами он увидит, как на различных шоу всем будут заправлять сыны израилевы, а для придания "русскости" происходящего молоденькие русские дурочки от имени еврейских теле и прочих академиков будут награждать своих разных Тэффи и Никами, упиваться славой и своей исключительностью, а русские дурочки будут вручать премии, вроде российские вроде русским. Но еще унизительнее было зрелище прыгающих и дрыгающихся в эстрадных группах русских девиц невесть откуда пришедших к незаменимому Кобзону легион его собратьев; - солистов этих ансамблей. Машкам наверное, давали на хлеб и короткие платья. Впрочем, об этом все упорно молчали. А то антисемитом станешь, если вдруг поинтересуешься, чего это на русской сцене такая тьма инородцев? Чего это аж с Брайтон Бич поналетели в Россию? Неужели ТАМ платят меньше? Или ТАМ уже все почистили и теперь явились в глупую бедную Россию сметать в свои бездонные карманы миллионные барыши?

Но в этот вечер он только все предчувствовал, и тысячу раз потом проклянет свою жизнь, свою провинцию, что почти прозрение придет только после сорока. А до тех пор роман будет откладываться изо дня на день, он будет успокаивать себя тем, что вот отпишет еще одну статью в газету, или вот после праздников сразу, или намечал себе какой-то иной рубеж. Иногда садился за бумагу, думал, думал, и все не мог понять, почему из под его пера не выходит ничего как у Гоголя. Или Щедрина. Ну, на худой конец - как у Маркса. Разве не о руководителях СССР написана "Осень патриарха?". Нужно сказать что-то новенькое. Но тут же всплывал разговор с зампредом Совета министров СССР. Тогда, когда он вылетел на вертолете в зону завала, там уже была уйма народу. Возглавлял штаб зампред. Вечером он попал на узкий прием и разговоры были очень демократическими - Хрущеву оставалось сидеть на троне еще полгода. Молодые руководители смело задавали вопросы о совхозах и колхозах, о том, нужны ли в ССР фирмы. Зампред отвечал легко и стремительно: "Вот говорят, что лучше всего колхозы перевести в совхозы. Мол, будет общенародная собственность. Так сказать, шаг к коммунизму. Но что получилось на деле? В целом ряде хозяйств упала урожайность. Выше стала себестоимость продукции. Хотя в некоторых случаях - картина прямо противоположная. В чем причина? Люди привыкли работать в такой форме хозяйства? Или дело в руководителях? Ответ не прост... Нам в Москве иногда такие идеи подбрасывают... Вроде - все верно...". Сергей помнит, как зампред замолчал. Один из комсомольских работников почти дерзко спросил: "А что это за идеи?" Зампред помолчал, посмотрел на парня и спросил: "Вы - из Узбекистана?". Парень ответил утвердительно. Зампред кивнул головой. Потом сказал нечто совсем неожиданное для всех: "Вы знаете, какими темпами развивается химическая промышленность. Знаете, что мы дали селу гербициды и пестициды. Подняли урожайность. Сократилась доля ручного труда... Нам сейчас некоторые говорят: "Давайте полностью механизируем производство хлопчатника. Еще чуть-чуть химии, побольше хлопкоуборочных комбайнв и все в порядке..." - "А что же мы этого не делаем?" - снова спросил обладатель смелого голоса. Зампред опять помолчал и ответил: "Да, действительно, почему? Вроде все есть. И химикаты можем выпустить, и увеличить выпуск комбайнов. Иди даже обойтись таким же количеством, но более производительными. Можем. И у нас на ста гектарах будет работать два-три человека, а не шестьдесят или даже более, как сейчас. Но мы прикинули: только в Узбекистане освобождается около миллиона человек. Это не считая сотен тысяч в других республиках. Куда девать людей? Мы прямо спросили об этом предлагавших этот революционный путь. Вы не знаете, кто знаком с информацией, предлагают направить людей в сферу обслуживания - быт, торговлю, и так далее. В общем, как в США. Но при наших потребностях, механизации производств в той же службе быта - вы знаете, что мы сейчас, например, повсеместно строит новые химчистки, автоматические прачечные. И потребность в людях там не столь и велика. Мы не Штаты. У нас - несколько иные условия. А позволить себе роскошь выбросить на улицу только в республиках Средней Азии и Казахстане количество людей, сопоставимое со всеми работниками, например, железнодорожного транспорта, мы не можем. Социальные последствия таких шагов непредсказуемы. Нужно развивать все сферу, привлекать туда людей, одновременно мягко повышая уровень комплексной механизации. Хотя и тут - все проблема. Для новых жителей городов нужно жилье. Нужна переподготовка людей. Да, к тому же, мы столкнулись с фактором патриархальности. В Таджикистане в одном совхозе, один герой труда, механизатор (не буду называть его имени) один на новом комбайне собирает хлопок за две бригады. Так ему уже дважды односельчане порезали все колеса. Мы думали - совхоз станет полигоном для внедрения машинной уборки хлопка. А десять новых комбайнов, которые мы им дали, директор совхоза спрятал на отдаленном участке. А лучший механизатор республики ставит свой комбайн теперь у себя во дворе. Но односельчане относятся к нему, скажем мягко - с прохладцей... Как видите, все не просто. Мы потом теоретикам-революционерам все это объяснили в узком кругу". Зампред сделал паузу и вдруг сказал то, чего от него не ожидали: "Больше учитесь у жизни. Детально вникайте во все проблемы. Смотрите на взаимосвязь всех явлений. Поверьте, я вам рассказал далеко не о всех сложностях, которые нам приходится иметь ввиду, решая те или иные вопросы. Правда, если бы не сложная международная обстановка, мы бы многие вопросы решили быстрее. Но признайтесь: это ведь излишество, что и у вас, и в Узбекистане женщины и девушки собирают хлопок в шелковых платьях и узорах. Мужчины молоды - на хирманах работают в хб. Хотя и им можно разодеться в шелка. Только вот если мы упустим другие вопросы, империалисты придут и заберут всех нас со всеми нашими шелками... Учитесь и помните о подлинных сложностях жизни. Придет время - мы уйдем. И нет большей опасности, если наше место займут верхогляды. Мы понимаем, что такая опасность есть (пример той же революционности в хлопководстве), поэтому забота о кадрах - первейшая забота КПСС".

Да, подлинная сложность жизни... Он вспоминал; как оказался прав Станислав Петрович: еще до сессии его начали "резать" на дифференцированных зачетах. Сергей знал, что пересдать ему не дадут: забрал документы и успел попасть в весенний набор. Из письма своего однокашника он узнал, что Болваныч ушел. Но как! - Оказалось, его перевели в вечернюю или заочнцю ВПШ. В общем, сделали хуже. Но самое главное - заведующим кафедрой назначили Каютм Халимовича. "Вот это да!" - сказал он сам себе, прочитав столь потрясающее сообщение. Сказал это вслух, так, что даже сосед по казарме спросил шутливо: "Ты че, Серега, никак заговариваться стал?" - "Тут станешь заговариваться!" - и он объяснил ситуацию. "Ну - удивил! У нас профессора еврея выперли, назначили местного профессором. Так он на аппендиците отправил одного за другим профессора-глазника и генерала. А ты там - о какой-то кафедре... В Россию бежать нужно. В Россию. В Россию. Пока не поздно".

Но бежать - не получалось. Ехать в деревню? - В городах же закрытая прописка. И где жить? Где работать? И чем лучше русский. Т. по сравнению с азиатским т.? Или Д.? В азиатской столице по крайне мере - все атрибуты цивилизованного города - от академии наук до киностудии и консерватории. А что русский город на букву Т.? Смысл ехать есть только в Москву. Но как там прописаться? - Только фальшивый брак, на который нужно куча денег. А вдруг родятся фальшивые дети? Что тогда делать? (Позже он узнает, что такие трагедии случались, когда с фальшивым, но красивым и не без способностей мужем из далекой Азии начинала жить фальшивая жена) эх, молодость, молодость - кто в состоянии преодолеть желание пусть во время и короткого, но совместного проживания с молодой женщиной вдвоем на одной площади, пока подыскивается квартира и работа, пока появится другие женщины, не навсегда. Но кого удерживало поначалу не только необходимость учиться (все же родители рядом, да и среда знакомая), но и неотвязное присутствие Земмы в нем. Он никак не мог понять, почему мысль о Земме всегда ПРИ НЁМ. Иногда могло показаться, что ее нет, отошла, забылась. Но нет - она чем-то напоминала присутствие воздуха - чуть шелохни память - и все... Иногда он думал, не псих ли он? Говорят, время все лечит. Дудки. Говорят, что через год - другой и самая сильная любовь проходит, забывается. Он знал, что это не так. Часто думая о Земме, он пытался понять себя - может, в нем говорит уязвленная мужская гордость и стоило бы ему, грубо говоря, позаниматься любовью и не было бы этой постоянной, словно пульс, мерцающей боли? Не уже с первого их знакомства он чувствовал, что не ЭТО главное в его отношениях с Земмой. И, может, более счастливых минут чем те, когда он нес ее на руках с Гульбесты, у него не будет в жизни ничего. Он мог дать какую угодно клятву, что не притронется к ней, лишь бы она ответила на его чувство, лишь бы была возможность сидеть или лежать рядом с ней (какая разница!), держать в своих руках ее руку, гладить ее волосы, и даже не говорить с ней, а дышать ею. Но она ему отказала в ответном чувстве. Он улавливал непонятную, но сегодня почти осознанную, связь между отношением к нему Земмы, разгромом его стихов на конференции и своим открытием иного понимания мира, что продемонстрировал зампред Совмина в Айни, его слова воспринимались по-особому на фоне гигантского катаклизма: и перегороженной рухнувшей частью хребта русла Заравшана в узком ущелье, и этим видом почти оголенного, с редкими выступами скал ставшей почти вертикальной стеной этой части горной гряды, курившейся то здесь, то там дымками, и это была не пыль - откуда ей взяться в недрах гор да еще в весеннее время; казалось, гигантский бок хребта - словно бок живого существа, убитого, разделанного - так свеж и жуток был этот до неба вверх и до горизонта вдаль срез, так жутко и загадочно дымился, как бы намекая на некие таинства, хранимые природой, и то, что это была не пыль особенно явно стало после дождя, вернее, весеннего ливня, и поттвердилось спустя много дней, - и когда подорвали искусственную плотину и спустили потехоньку воду из образовавшегося озера, и несколько месяцев спустя, когда летом он ехал на машине через перевалы и через новый, подвесной мост через Заравшан (старый - завалило и расплющило), и как это не казалось странным апокалипсическая картина не только вызывала мистический ужас в душе, словно придавливало ее, но что особенно странно - дух сквозь, или вопреки этому почти явно теснящемуся ужасу, этой придавленности, прорывался неудержанностью вулкана, высоко взмывал вверх, делал людей значимей, уверенней, походку - упругой, дело - смелым. Отсюда - и та открытость, чуть ли не нахальность вопросов на пресс-конференции у знаменитого человека, руководителя штаба по ликвидации последствий буйства стихии, хотя, конечно, она вряд ли проявилась бы в другую эпоху. Но для него, Сергея, эта сцена, этот вид в окно (а он сидел в здании райкома, где происходила пресс-конференция прямо напротив окна, через которое был виден дымящейся склон), эти необычные откровения тоже слились в одно - казалось, загадочность природы и тех мощных, не всегда осозноваемых внутренних сцепок жизни тоже имеют свою неразрывную связь, и нам не дано предугадать, где вот так сорвется, что-то раздавит, расплющит, и угадать это своим умом не всегда дано, и потому он, как и в отношениях с Земмой, где было столько тайного, и с творчеством - как не грубо, не точно ему указали на пустозвонность его стихов, и этим завалом, и вдруг открывшим им иной уровень понимания проблем зампредом сделал его сдержанней, в спорая - ядовитей, и что главное свободнее в узких пирушках, когда они выпивали бездну бутылок сухого вина (водку было пить дурным тоном. Но ошибается тот, кто думает, что сухое вино - безобидная вещь. Примерно через пять бутылок на человека оно разбирало почище водки, а к десяткой бутылке редко кто мог сориентироваться, где он находится и что с ним происходит. Вот тебе и пятьдесят копеек бутылка, а не трояк, как водка. Чтобы врезать как следует, выходило даже дешевле, зато долго можно было сидеть в каком-нибудь кафе или на открытой веранде южного ресторана. Но поначалу он со своими знакомыми или сослуживцами по молодежной газете) а эти были куда большими мастерами врезать, чем написать что-нибудь дельное. Что ж: желудки везде одинаковые - как в далекой Азии, так и в столице. А мозни - провинция она и есть провинция - с постоянной завистью и восхищением как это они там в Москве пишут, и не пониманием своей изначальной обреченности. Один раз (один только раз!) он, Сергей, прорвется с непровинциальным материалом. И подскажет ему, нет, не сам материал, а путь к нему, один из коллег, посоветовав съездить на в Хорог по Памирской трассе, посмотреть, как влезают в небо по крутым серпантинам грузовики, как идут потом берегом Пянджа, черпая то и дело кузовом за выступы скал на узких участках дороги, как в темное время на поворотах фары машины освещают афганский берег, выхватывая картины чужой жизни - пасущегося одиноко осла, тяжело идущих вверх по тропе не успевших засветло путников, иногда - и часть кишлака, где по сравнению с советской стороной, в редких домах горели керосиновые лампы, - не то, что у нас - море огней.

Он проехал не только до Хорога, но через Восточный Памир добрался до Оша и вернулся по уже знакомой дороге через Заравшанский хребет, а затем и Гиссарский хребет домой. Помимо поразившей картины Восточного Памира (он так и делился со своим знакомым: "Да, настоящий лунный пейзаж"), он увидел, что на всех дорогах - от столицы и до Хорога, и дальше - в Поднебесье, и потом в Ферганской долине, советские шофера живут не в гостиницах. Хотя по дороге и встречаются столовые, но шофера вынуждены останавливаться и в других местах, но если даже и дотянул до столовой --гостиниц там нет. Спали шофера в кабинах, не моясь по нескольку дней (не искупаешься же в пограничном Пяндже), едят всухомятку. Его как озарило, когда к нему пришел заголовок статьи: "Дом шофера - кабина". Это был прорыв. Статью обсуждали в высоких инстанциях, было принято даже постановление на союзном уровне об улучшении обслуживания шоферов, запрете сидеть за баранкой на горных дорогах более четырех часов к ряду. Эта статья несколько лет служила ему охранной грамотой, когда другого сто раз уже уволили бы с работы, а ему - прощали: талант. Но когда его ушли все-таки из молодежной газеты, он прочитал на ее страницах материал того самого коллеги, который посоветовал ему съездить на Памир. Статья называлась "Хочется быть человеком". На судьбе зэка раскрывались такие стороны бытия и такие взаимоотношения между людьми, о которых он никогда на страницах советской прессы не читал. Он встретил коллегку и спросил, как пропустили такой материал. Оказалось, редактора молодежки не было, - он болел, замещал его недавний восточный выдвиженец, котоырй мало что соображал в хитросплетениях идеологии, а в главлите в этот день их газету читал поклонник коллеги, всегда отличавшегося острым умом и уровнем. Тоже был шум. Стаью обсуждали даже на бюро большого ЦК. И коллегу спасло только то, как им передал один из помощников, бывший газетчик, что председатель КГБ сказал: "Не нужно привлекать внимания к этой публикации. И проработок устраивать не нужно. Выход материала, показывающего темные стороны бытия, будем считать общей ошибкой".

Скандал не раздували, но на коллегу, тем более, что он заведовал идеологическим отделом газеты, завели папку, которая пополнялась куда быстрее, чем на всех остальных. А потому коллеге никогда не давали никаких наград и почетных грамот, а о папке они узнали спустя годы, когда многое стало можно и старый гэбист сказал, что в те годы твоего друга, Сергей, не выпустили бы за границу. Сергей передал разговор с гэбистом в компании киношников за обширным и щедрым столом по случаю какого-то юбилея, на что коллега философски заметил: "Я то в нашей стране много где не бывал. А заграницей - все хрестоматийное известно по фильмам и книгам, так что я туда не рвусь".

Сергей это время работал помощником председателя госкино (и тоже не долго - перевели заведовать хроникой, и тут появилось столько возможностей выпить на халяву) каждый сценарист, режиссер, оператор, композитор стремились получить выгодней, а значит, доходней заказ. И под него, и после него чего стоило посидеть в ресторане). Он скоро потерял контроль над событиями и вынужден был оставить хлебное дело. Но это была уже не первая оставленная им работа. Что началось потом! Нет, сначала было началось, а потом - было было потом.

Вот так медленно в нашу гавань заходили корабли? Нет, не так тут плывут т мелькают. Одни - даже стоят. Колышатся. Точно - корабли. И уходят в туман. "В таверне веселились моряки и пили за здоровье капитана". Что же они пили? Помнится, сухого вина не было. И с ним никого не было. Пили было там, на улице, возле атомной бомбы на колесах. Ну, этой, как ее? - малышки? Пузатая и на колесах. Но из нее они пили мало - только пиво на потом. А так... Да, сухое вино было. Но это потом, когда он был в геометрии. Кубов и как их там - па-ра-л (сколько здесь эль - одно? - нет, должно быть два. Ну и знаток геметрии!) Значит, два. (Итак - лел-епи-педов. Ёш бала - это же почти епид твою мать! Вот тебе и геометрия с математикой! - Все связано. Катангенс тебе в рыло! А это - точно не только математика, а еще и узбекский: катангесис! Что это - катангесис? Мат, что ли?) Тыгыма, тыгыма - уйнасым! О, какая поэзия! Синингисай! Кутынгисай. Не бельмес. Иштрамис. Да, он видел потом пустые бутылки из под сухого вина. И не много выпил. Для одного - совсем немного - штук семь-восемь. Да, точно, десяти там не было.

Опять рука? Нет, он не даст эту - на ней - марсианские каналы. После того случая. Вот эту. Но им даже не надо подавать - сами возьмут. Какие прозрачные ручейки с неба! Да, эта стоит и все равно плывет. Как бы ее назвать? Корабль - это точно - он. А она? Кораблиха? Ха-ха! Вот кретин! Нет, не нужны мне его минонесец с миноноскою! Шхуна же есть! Но она - больше. Плавбаза. Точно - плавбаза! О, как ее развело - во всю ширь, как быстро она заколебалась и расплылась, заняв все пространство, и он уже не понимал, это туманное белое пространство - все она или нечто другое? Как бы разобраться в этом животрепещущем вопросе! В истопники? Но он тогда зло сказал Петрову (Петров - а половинка!): "Ну да - если бы не светила слава из этой котельной - тебя бы сюда под пистолетом не загнали. Уже, наверное, накропал роман про свой подвадьный героизм и скоро повалятся доллары, всемирное признание, а там - и Нобелевская премия?" Петров побелел от его наглости, но сделать ничего не мог. А Сергей окунул его еще раз с макушкой: ""Пистолет дать? Застрелишь меня. Вот так: (он по-чаплински приставил указательный палец к виску и сказал Пук!" Диссидент не мог из той гущи ответить, и Сергей сказал студенту-заочнику литинститута, который водил его по заманчивым и недоступным толпе адресам: "Пошли, выпьем, что ли? За будущих лауреатов межпланетных, нет - межгалактических премий?" Старый знакомый согласился, хотя премии и его кольнули: иначе какого хрена он в тридцать пять поступил в заочный литинститут? Славы и денег! Или: денег и славы! Остальное приложится. Хотя кто из этого лит стал Нобелевским лауреатом? Шолохов? Пастернак? Пастернак... Водили нас походами. Нет, водили нас за нос. Надо же - чушь читают и не видят в упор, что это - чушь. Свеча, видишь ли, горела НА СТОЛЕ. А дальше, дальше! - На озаренный потолок ложились тени, скрещенье рук, скрещенье ног..." Ну и секс - сто тридцать седьмая поза "Ветвей персиков". Никак на полатях занимались любовью? И если на полатях - что это за свеча - насквозь светить? К славе, к корыту рвутся сердца. Да, да! Зачем тогда эта хреновина: "Не шумиха, не успех". Какая поговорочка! И чего это он, длинноногий, шастал по эстрадам? Как и Маяковский. Как и Есенин. Северянин. Да несть им числа! А нынешние, нынешние! Начали - в зале политехнического, потом - перебрались на стадионы. И ложь стала больше. Все они влюбились в Ленина, комсомол и весну.

Что же он запомнил? Как здорово, что он уже все понял со своими стихами. А его приятель, по долгу бурсака литинститута что-то носил в редакции что-то показывал, что-то получал в ответ.

... Они шли в журнал (Сергей проклинал себя за то, что ему было приятно идти в ЖУРНАЛ, который он столько мог читать в своем далеком азиатском мареве, было фактом! Ему было приятно), к поэту, которому было уже больше, чем Пушкину, и он издал (Сергей не поверил сначала своим ушам) - 28 сборников поэзии. Но ни одного стихотворения этого поэта (дважды лауреата!) он не помнил, ничего близкого даже буре, которая воет и крутит снежные вихри.

Поэт держал себя так, будто внутри у него находились сразу все его двадцать восемь сборников и он, только он ощущал их гениальность, неповторимость, песенность и самобытность (сколько таких словечек успело проскользнуть во время такого доброжелательного разбора стихов его друга, временного москвича!) и эту значимость нагонял он сам, и - удивительное дело - работа, - все эти комнаты, шкафы, люди, с сигаретами во рту - даже женщины. Как это значимость какой-нибудь посредственности придает сама обстановка.

... Опять погасло, а затем - прояснилось. ЭТО зачем, зачем именно ЭТО? Уже когда все стало ясно и с поэзией, и с Земмой, и когда там, на Заравшане, он понял, как наивны они, за откровение принимавшие разные голоса, даже не наивны - глупы, как резко он потом не соглашался с новостями "оттуда", становился жестким - полутяжелый вес в боксе и волейбол - не шутки - руки с апполоновскими спутаешь. Может, жить как Роберт? Тот кадрил налево и направо баб, пил сухое вино, писал стихи и зубоскалил. И если при нем кто-то начинал говорить о зарубежных станциях, таких правдивых и поразительных, он всегда с иронией и ухмылкой переспрашивал: "Где, где ты это слышал? По Гэ Америки? Ну-ну". - И потом, от этого информационного собеседника обращался к другим: "Я вот тоже тут разные бредни слушал. То ли Би-Би-Сюка передавала, то ли Ненецкая волна", что, мол, весь Ташкент можно золотом устелить за стоимость хлопка, что они собрали в том году. А мне, между прочим, отец (он работает в плановом отделе Министерства легкой промышленности), говорил, что чуть ли не девяносто процентов этого хлопка очень низких сортов и никто его не будет покупать на мировых рынках. Мы даже для хороших тканей хлопок покупаем за рубежом". Роберт намеренно называл Немецкую волну - ненецкой, чтобы подченкуть ее то ли наивность, но ли выразить свое отношение, что его считают за дурака. Сергея Роберт поражал многим. Он не был комсомольцем, телевидение, где он работал, называл теловидением, передачу "Спокойной ночи, малыши" - спокойной ночи, голыши местную киностудию, где потом придется работать Сергею, производящей шедевры азиатского пошиба называл киностудия "Шашлыкфильм" (возле ворот была огромная шашлычная, в которой местные феллини, бергманы и куросавы, сумевшие пристроиться к киноптоку, поглощали шашлыки, записая зеленым чамем, - поголовные взяткобратели и взяткодаватели, между прочим, Роберт никого не боялся - был чемпионом республики по самбо мастер спорта. Занимался и боксом, выиграл даже в первенстве города, но бросил, сказав, что Ну его на х.., этот мордобой. "Потому он так небрежно отворачивался от слушавших разные голоса, которые он все называл гэ, а слушавших их и верящих им - недоумками. Хоть он и не говорил этого вслух, но по отношению было понятно. Сергея многое злило в Роберте. Он догадывался, что природа дала ему больше - не случайно он издал уже два сборника стихов и хотя в них не было каких-то глобальных открытий, стихи тонко и четко отражали чувства автора, Сергей помнил слова все на том же проклятом семинаре, нет - конференции, что в стихах Роберта - много чистых чувств. Да, наверное. И в лицах незнакомых и красивых всегда тебя немножко узнаю". Это из его первой книжки - "Деревце". И название, сукин сын, придумал точное: не дерево. Не дуб. Хоть лермонтовский. А - деревце. Мол, еще вырастим! Но и второй сборничек (всего то полтора печатных листа!) опятьназвал по-своему: "Эскизы" ну как замечательно! - На этих эскизах он и остановился. Почему? Почему?.. - Чистые чуувства кончились, а больше сказать - нечего? Двадцать лет после последнего сборничка - тупик. Даже в молодежной газете - нп строки. Потом как-то говорил, что уедет в Россию, в родной Псков и будет писать романы. Но романов нет. Ни за прошедших двадцать лет, ни за новые двадцать. Если еще их проживет - а то уже сколько дерзателей лежат там! все собирались то завязать с журналистикой - придумали, тоже, дешевую газетную работу именовать журналисткой-то бросить пить (тоже завязать), - но все что-то мешало, а годы летели в сладком мареве азиатских летних месяцев и не располагающих к творчеству зим. "Здоровью моему полезен русский холод". Какой здесь холод! Наверное, потому-то Роберт и рвался в Псков - там - зимы, да. И все дышит Пушкиным. Уехал. Но - здоровье - здоровьем, а все остальное - совсем не как у Александра Сергеевича (ну и хватил - Александра Сергеевича! Может, такие рождаются, чтобы больше никто и никогда не рыпался? Все - вершина, выше - некуда. Потолок. Конечно -это потолок. Плоский, белый, бесконечный. Нет сил скоить глаза и посмотреть, где же он кончается? Нет, он об этом даже не думал - зачем "косить?". - Плавбаза и так видна, как на рейде в туманную погоду. Что-то, наверное, делает. Это, кажется, холодильник. Ну да, холодильник. Кажется, "Юрюзань". Как и у Игоря. Единственное достояние республики. Игорь все учился во ВИКке, то бросал на два-три года, то восстанавливался, промышляя на "Шашлыкфильме" докуметалками и написанием текстов к документалкам местным гением. К нему часто приходили работодатели со своими бутылками, часто - нет, зная, что Игорь отоварился в кассе (или без кассы кто-то расплатился наличными, поскольку отдать ВСЕ деньги за полнометражную документалку летописцу строительства коммунизма казалось несправедливым) это же не менее двух тысяч. А потом еще и потиражных столько же. Не лучше ли отдать тысячу чистоганом, а на титрах будет значится: автор сценария и режиссер. Он и сам поиграл в эти игры, только редко писал кому-нибудь тексты - не будут же с ним, главным редактором хроники, делить гонорар! Но он несколько раз помогал сделать дикторский текст ПРИЛЮДНО, внося правку даже во время записи. Когда горели сроки и могли накрыться премиальные для всей студии, или надо было помочь начинающему гению. Странно, но иногда им двигало подлинное желание помочь молодому парню. Вот чушь собачья! Филантроп хренов! Кому и зачем это теперь нужно? Когда его "кинули", никто - ни из именитых, ни начинавших и теперь прочно присосавшихся (на все оставшуюся жизнь!) к бесконечной гонорарной реке о нем и не вспомнил. Стая волков. Отстал (будь здоров! - Кто выпадает за борт, пусть выбирается сам! Только с Игорем сохранились прежние отношения. Он часто бывал у него. Хорошо, что из маститых хапателей к нему никто не заходил: играем, братцы, в расстановку фигур на шахматной доске. Когда же он начал звереть? После той конференции? После Земмы? Наверное, это были ступени. Добавил зампредсовмина. Он там, на берегу золотоносной реки, понял, что многое - им не ведомо. И не только в государственных делах. Остановился же Роберт. И сколько таких, как он. Выпустят то книжечку рассказов, то очерков, и - привет. На большее нет того, чего не хвата. Где они, титаны пера, камеры, кисти, которые бы с триумфом съехали в Москву, о которых бы писали, говорили. Неужели во всей Средней Азии - ни одного? Или такой хреноты своей в Москве хватает? Сколько он листал гладких сборников разных лауреатов - не за что зацепиться. Может, потому и пишет свои треугольные стихи Вознесенский, что ничем другим выделиться не может? В общем, та же белиберда, только под заумь. И потому столько издают азиатов? Что они там пишут - не узнаешь. Все переводы с подстрочников. Это о том же Липкине? - Ой, не стой на виду, а не то - переведу! Сколько их, этих перевожчиков, которые своих стихов никогда не издавали. Значит, все - игра? Местных - пожалуйста! Если что не так - перевод, мол, не удался. Или, мол, что взять с бедных азиатов - они ведь прямо из феодализма шагнули в социализм. А те, кто издает в Москве книгу за книгой? Но вот тот, автор двадцати восьми сборников, еще и переводил. И сюда прилетал не раз с котомкой за плечами, чтобы набить ее подстрочниками. Ну и поохоться. Экзотикой полюбоваться. До Фартомбека слетать на вертолете. А плов, плов! И бутылки, бутылки! - Местные знали все пути на потаенные склады, где хранился настоящий армянский коньяк. А вот тогда, там, в журнале, самый плодовитый автор со времен Адами и Евы, перебирая листочки со стихами давно подающего надежды молодого дарования (он и первые стихи пока не вышедшего на широкую и ясную дорогу Славы, Денег, Премий, Женщин и других удовольствий прочитал в далекой Азии, куда прилетел за очередными подстрочниками и попить - погулять - подстрочники, как и все прилагающееся к ним в виде дынь, кишмиша, кураги могли прилететь в Москву и с сопровождающим м-а-аленьким (пока) местным талантом, а вот дастрханы с бутылками и близкими златоустами - не привезешь. Так же, как и чернокосую статную кастеляншу с правительственной дачи Лилиан - странную смесь хохлушки и кабардинки, попавшей в Азию во времена войны. Он застал Лиливн в пору дерзкого силуэта высокой груди, женской мощи и нежности. Сергей, как казалось ему - улыбнулся: с Лилиан он провел несколько ночей, прежде чем узнал о существовании лауреата из Москвы и по некоторым подробностям понял, что он - теперь родственник известному поэту. Так сказать, два мужа одной жены. Не в аспекте, конечно, семейно-брачных понятий. И перестал с ней встречаться.

А поэт иногда терял короткие фразы и слова типа: "Ну, здесь совсем ничего. Но надо поработать. Или: "Вот удачная строка. Подумай, как подтянуть остальное". И между прочим "бросал" главные мысли: "Все несколько камерно. Вам бы съездить куда-нибудь в Сибирь, на комсомольские стройки. Поднабраться впечатлений. В стихах должна появиться другая инстанция. Другой горизонт открыться. Поэзии нужно широкое дыхание".

Учитель хренов. Из поездок в Таджикистан что-то не вынес "широкого" дыхания. Через заставленный коньяком дастархан не увидишь, что Таджикистан это Африка наоборот, как горько шутили они. Все - для местных. И московские издательства, и книги, и поездки за рубеж, и должности. Белые рабы. Да будь Роберт местным, за первую же книжку приняли бы в Союз. А так... И отговорки какие! Главный консультант по литературе, Семен маркович Левитов (да конечно, Левит! - допрет Сергей лет через пятнадцать), говорит Роберту: "Ну, членство в Союзе от тебя никуда не убежит. Тебе надо создать нечто значительное. Мы же с тобой не можем допустить снижения уровня русской поэзии! За нами - такие имена!". Неужели правду говорил этот строгальщик детективов? Сам что-то на библию не равнялся - за русскую поэзию все переживал. Вплоть до тех пор, пока не укатил в Израиль в девяностом постарев, исписавшись, но выправив себе документы участника войны, не упомянув, что был в заградотряде комиссаром и приказывал стрелять не в немцев. В Израиле - какая разница! Пенсия участникам войны - больше, чем давал ли его республиканские детективы. Это ведь не СССР со ста двадцатью рублями - фронтовик ты или нет.

А чем этот Левит отличается от породистого русского стихотворца? Только размером куска. Все - ложь. Не терпит суеты служенье муз. Может, и не терпела тогда. Теперь терпит. Да что это за слабина? Не терпит? - Не В-О-ЗМОЖ-НА! Он давн6о раскусил их всех, пока не долго и бездонно вдумывался в слова Липкина. Тот, конечно, хорош гусь. Пытались ему доказать, что по-русски так не пишут: "На самой крыше мира таджик всегда живет". Привык, что в переводах - все хорошо. Да ладно, что с него спрашивать - язык ведь для него не родной.

Пауза повисла, растаяла легким туманом, пока мысль опять не вернулась к плавбазе, к холодильнику со странным именем "Юрюзань". Хотя, наверное, что-то тюрское. Есть же речка - Бирюса. Течет себе, поет на голоса. Бируса-Юрюзань. Прилиная рифма. ...А-а. - Вот почему! Они пришли к Игорю вместе с поэтом из Ташкента, которого по дружбе пригласил написать тексты песен к очередному шедевру "Шашлыкфильма". Пока пили (теперь времена только сухого вина кончились, его пили словно в элитное время, скажем, за партией в шахматы или в узком кругу - ну человек пять, считая жен. О своих Сергей не хотел вспоминать - женился и женился), злости в Сергее почти не было, хотя он видел, как приехавший ПОЭТ из Ташкента пытался чуточку вылезти из себя, стать больше, занять главное место. Сергей ждал, когда тот раскроется совсем и тогда вмазать ему. Сергея раздражала и его фамилия, и его имя. Он все никак не мог дождаться когда ташкентская знаменитость раскроется и раньше времени на нем удар, но ошибся: "Что это за псевдоним - Горячий?" - он уставился на МЭЛСА зло и беспощадно. Но Мэлс (какое имя для комсомольского поэта!) не заметил этого бесстрашия, вернее, ему не надо было его замечать, так как бесстрашие атаковало его ПСЕВДОНИМ, а у него это - фамилия и он ответил Сергею: "Почему - псевдоним? У нас в деревне полдеревни - Горячие, а полдеревни - Холодные. Дед рассказывал, что так поделил по фамилиям их помещик еще во времена царя Гороха". "Да?" - спросил Сергей, не ожидавший такого ответа, и сам себе сказал: "Ну, ну!" - промах обозлил его еще больше, а злость, он замечал за собой это не раз, делала его реплики короче и точнее. Может, злость - это острая форма сознания? Почему эта "Юрюзань" вспыхивает и гаснет, а та - нет? Мэлс доставал листки с отпечатанными стихами и доставал ими девчонок, куривших и кошеваревших на кухне. "Ну вот, вот! Света - ты послушай! Это же лирика - выше Фета!". Света на пьяном глазу ласково отводила рукой стихи от себя: чуть позже, мол, когда заварю кофе. Мэлс тянулся к ней рукой, пытаясь показать на бессмертные строки в другой. Сергей решил спасти Свету - он всегда ценил в ней безошибочное чувство напряженности, она никогда не требовала откровений, как и ее муж, Игорь, но уловив в его интонации вдруг все более густые искры скепсиса, вдруг просто скажет: "Ладно об этом. Сереж! Давай выпьем за хороших людей!" - будто знала, что от "плохих" он искрится колючими искрами короткого замыкания, хотя "плохие" - может, лучшие? Завтавляют звереть и думать? А хорошие только расслабляться? - и потому сказал мессии из Ташкента: "Давай, я послушаю" - и взбурлил остатки сухого вина в стакане нервным тычком струю из еще только приголубленной бутылки. Мэлс начал читать почти сзади в ухо Сергею, так как Сергей сидел за ""рюзанью"" словно за столом, а поэту при чтении своего, сокровенного ну никак сидеть нельзя. "Ворох осенних листьев по пустынной аллее как стайка мышей холотистых мчится к неведомым норкам...". Сергей отрецензировал "Маркиш. "Осень". Правда, ворох - из другой его "Осени". Но я не виноват, что у него - две "Осени". Давай дальше". - "А-а! Вы, видимо, против лирики! Вот у меня стихи из "Целинного цикла": По целине идут отряды, за ними - труд и города. Раз партия сказала "надо", "есть" отвечаем мы всегда! "Мы пашем степь, дороги - торим, и скоро встанут здесь сады, мы - будещее строим, оценит Родина труда!". Сергей остановил его: "Да начинал бы сразу с города-сада. А сначала - надо полежать под телегой. Как это странно: отряды прут по степи, по бездорожью, а потом уже будут "торить" дороги? Нет, сначала лежа под телегою. Размышляют. А потом - город-сад". Мэлс почти кричал: "да идут по степи - это образ, образ. Метафора! Вы что, о метафоре здесь не слыхали?" Сергей так тихо покрутил головой, словно слабый ветерок нежно качнул туда-сюда флюгер: "Не-а. Никогда! - и, посмотрев вокруг, много ли милых дам вокруг - но была только Света и у дверей на балкон курили две подруги - Ира и Оля - вряд ли слышат их, добавил: "Блядь буду!". И для убедительности черканул рукой по горлу, как ножом. Ножом...

Мэлс не собирался сдаваться: "Да мои стихи - в лектории горкома партии слушают! - Он нагнулся и достал свернутую трубочкой афишу: Вот. ЦК комсомола помогло выпустить. Вот: МЭЛС ХОЛОДНЫЙ. Я на целину поеду со специальной программой!". Сергей спросил: "Прямо сейчас или чуть подождешь?". Мэлс прибавил децибелл: "Я - поэт, поэт! В Средней Азии больше никого нет, у кого был бы свой плакат! Вот, вот - я прочту вот эти!". Сергей намертво закрыл шлагбаум: "Извини, старик. К сухому вину твои стихи - как закуска не годятся. "И к Свете: "У тебя нету кусочка сыра?" - "Как же нет - вот, уже порезан!". Сергей взял тарелочку и дернул Мэлса: "Пошли за сыром. В комнату. Это, правда, не бутерброд с маслом, но все же. "И, наклонившись заговорщицки к Мэлсу, как великую тайну сообщил на ухо: "Вы, конечно, понимаете, что я не - в прямом смысле. Это, как бы Вам сказать, троп". И успокоил его: "Это я к тому, вдруг на ваш, узбекский, еще не перевели это понятие", - и ушел в комнату.

Зачем он изводил бедного Мэлса? Бил самого себя до той памятной конференции в пятьдесят девятом? Хочет быть поэтом - пусть будет. И пусть выпустит даже не двадцать восемь книжек, как тот лауреат, а хоть и тридцать. А что? - конечно, тридцать! Еще укатается - отшлифуется. И сейчас многие его стихи - не хуже того мэтра. "Только, - с кажут ему, - это уже было". Ну и что переживать? - проза жизни - вот, она везде! Бери любой кусок, заформуй, зарифмуй. Хотя можно и безрифмы. Нет, с рифмой - словно конфета в обертке. Лучше идет. И - чуть пришпорь размером, интонацией. Проживет парень! Денег и славы! Слава, может, останется только на плакате. А денег... Тут только вертись! На одних переводах можно пару "Волг" заработать. Никаких липкиных не хватит, чтобы перевести всех среднеазиатских гениев. Но почему он сам не захотел ЭТОГО? Резко дернули из под него стул и он больно грохнулся о бетонный пол? Думал, что он - уже чуть ли не в эфире небесных ангелов? А если бы не тот случай? Читал бы как МЭЛС разную тарабарщину и ждал СЛАВЫ? Конечно, ее... Почему ЗДЕСЬ, а не в самбо, не в боксе? А-а! - Там слава, пока тына коне. А в поэзии - на века. Кто там, во времена Шекспира знатно лупил по мордам? Родина бокса помнит Шекспира. Нет, гордится Шекспиром. Помнят все.

... Как интересно - он не чувствовал иголку в руке, он почти сразу по небу в тонких облаках поплыли Ленины. О, сколько их! - Ленин читает газету, Ленин с рукой, выброшенной вперед: там, мол, коммунизм, Ленин в кресле, Ленин в фас и три четверти фаса, Ленин - с красным бантом впетилице (ага, это - развалюция, Ленин с толпой народа. И все эти Ленины плывут, плывут, как льдины на весенней реке) чуден Днепр при весеннем ледоходе - сам видел у Речицы), портреты налезают друг на друга, сталкиваются, но все - плывут вперед. Нет только скульптур. Ну да - как же скульптуры будут лететь по небу - это же не полотна, и все они - на пьедесталах. Нет, скульптурам летать неудобно. Крылья бы... Во! Ленин - с крыльями! Был богом - стал ангелом. Нет, нельзя понижать в должности. Подъемная сила? На что это деленное Н? Ага - перпендикулярная сила давит снизу и создает подъемную силу за счет разницы нижней и верхней плоскости крыла. Чем выше скорость - больше подъемная сила. До какой скорости можно разогнать Ленина с крыльями? Нет, все - таки Ленин учит мыслить. Как ни крути. В каждой конторе, во дворе каждой организации уж один пьедестал - да есть. А в этом странном городе на главной улице - только по главной улице - семь штук. Во ребята живут, кто рисует Ленина. И - лепит. В каждом колхозе - свой Ленин. В одном, он помнит, с каждой стороны правления стояло по Ленину. В фойе - еще один, из мрамора (колхоз-миллионер. И из золота мозги сделать), в актовом зале - еще один. В кабинете раиса бронзовый Ленин. У парторга в кабинете - тоже бронзовый, но поменьше. А раис хвалился, что как только он возглавил колхоз в двадцать пять лет, так пятьдесят лет и руководит им (из ума дед начал выживать, раз показал ему такое), то всегда покупал все комплекты членов политбюро. И никогда не выбрасывал! "Знаете, - говорил он Сергею, - еще кого-нибудь реабилитируют, ни у кого портретов нет, а у меня - есть!". Сергей не верил, что реабилитируют, скажем, Ежова. Ну а Вознесенского - запросто. И вдруг найдут у него умные мысли. Как у Чаянова. И начнут пропагандировать. И - портреты повесят. Фу ты - чушь какая! Разве очередной вождь и учитель допустит, что у кого-то мысли! Веселые художники, нет - веселые циники, когда был небольшой круг - так Сергей приходил к Арифу - познакомился с ним в компании, ждали нового пленума ЦК, но особенно - съезда. Кто-нибудь появится в политбюро новый - тогда пиши, машина! Человек десять малевали новых членов политбюро, неутомимый директор худфонда сам развозил по колхозам комплекты и получал наличку - полторы тысячи комплект. Художнику доставалась треть, но колхозов - тьма! И совхозы брали, только те расплачивались через кассу и навар был намного меньше. Художники каждый раз по-новому писали партийных начальников, чтобы не было искушения купить только одного или двух новых членов политбюро. Но в колхозах с удовольствием покупали комплктом - все же СВЕЖИЕ эти старперы. Ариф, смеясь, спрашивал у Сергея: "Как ты думаешь, Ленину разрешили бы сказать что-нибудь новое, или заставили самого себя цитировать до двадцать второго года? Ну, если бы он остался жив? Или загнали бы в лагерь?" Ариф хитро прищурил свои тюркские глаза (он был татарином, но убедил местных, что отец у него - ленинабадский таджик, от того, мол, и тюрские глаза. Молодец. А то бы к корыту не подпустили). Сколько специалистов по Ленину! И стихи пишут, и оперы сочиняют, и кантаты со словами. Один композитор, учившийся в Москве и от того совсем смелый, говорил в узком кругу (кстати, их познакомил Ариф): "Нет, ты посмотри! (это - к Арифу, когда уже две бутылки водки были пусты) - Я про их сраного Ленина написал кантату, а они, сутки, не дают мне даже премии Ленинского комсомола республики! Не страны - республики! Это же всего пятьсот рублей! Всем уже надавали, а мне - нет. Хотя ни один из местных долбоебов стихи писать не может. А я стихи написал сам к кантате!". Сергей не поверил, что композитор (в местных кругах он слыл большим новатором), может написать стихи, и просто из спортивного интереса попросил показать их. Фируз принес стихи, дал Сергею. Он открыл страницы и увидел уитменовский стих - та же строка, тот же белый стих, та же упругость, и, что удивило Сергея - в мире банальных мыслей о Ленине у Фируза было скорее поэтическое отношение. Стихи были куда лучше, чем то, что он читал у автора двадцати восьми сборников и много других в разных журналах. Даже все ленинские стихи евтушенок-вознесенских у рождественских были сущим говном. Он спросил Фируза, почему тот не пишет стихов. "Да вы что, Сергей! Нового в таджикской поэзии я ничего сказать не смогу. Вернее, в персидской. А писать, как эти (Сергей понял, кто они, ЭТИ), - извини. Лучше буду писать музыку. "Сергей понимал, что сидящие в ЦК мало что смыслят в поэзии, тем более - в музыке, а потому Фируз - без премии. Спасибо Нуреку. Там, на одном из мачлисов по случаю пуска очередного агрегата гидростанции, после банкета были почти неформальные встречи, и он рискнул надоумить самого секретаря ЦК по идеологии присмотреться к некоторым молодым талантам, выделив Фируза, подчеркнув при этом, что тот пишет не только прекрасную новаторскую музыку, развивая, разумеется, народные традиции, но и прекрасные стихи. Передал свое восхищение ленинской кантатой. Было это весной (агрегат пуссали к юбилею Ильича и все словеса Сергея были ко времени), а осенью, к годовщине Октября Фируз получил свои пятьсот рублей и к ним - звание лауреата премии Ленинского комсомола республики (или наоборот? - какая разница!). Они сидели вчетвером в ресторане "Таджикистан" - Фируз со своей русской женой (может, ему поэтому долго не давали премию? к этому времени вся верхушка республики, начиная с первого секретаря и кончая академиками, развелись со своими русскими и еврейскими женами, на которых с радостью женились в тридцатые годы, потрясенные чистоплотностью и нарядами европеек, хотя среди них были и просто высланные проститутки), у Сергея тогда тоже была жена - вторая. Прошло целых семнадцать лет после Земмы, он женился один раз уже на последнем курсе университета на юной кокетке (Альмире было всего 17), но это юное черноглазое существо была очень на своем азиатском уме. Богатая семья (папа; узбек, начальник ГАИ республики - вот несли и везли в дом! - он и не чувствовал, что учится и получает стипендию в сумме, которую они запросто просиживали в кафе за шашлыками и сухим вином за вечер - это не говоря о визитах в ресторан человек в шесть-восемь, когда оставили за вечер по сто рублей) - каждый вечер к дому подходила машина и неизвестный нафар выгружал разные ящики и сумки, казаны и арбузы с дынями. Альмира чуть ли не каждую неделю покупала себе то новые туфли, то новое платье, то сережки, то французские духи. В ящике стола всегда лежали деньги, и было их там не менее стапятидесяти рублей. Альмира говорила ему просто: ну что ты спрашиваешь? - нужны туфли - возьми деньги и купи. Но Сергей не тратил этих денег на свои одежки - покупал на то, что смог заработать вредамии или на стипендию. Да родители присылали иногда - то свитер подкинут, то новые брюки. И правильно делал - припомнили бы все при разводе (давала Альмире те возможности, о которых он узнает много позже: к семнадцати Альмира знала, что такое курорты на Черном море и даже в Болгарии, знала, как умеют развлекаться восточные богатые мужчины с русскими женщинами - с востреньким умом и востренькими глазками, она многое усекла, но вместе с тем Сергей был удивлен, что до замужества она оставалась девственницей) наверное, боялась, что отдадут за восточного феодала и громкого скандала, вероятней всего с разводом - не избежать. Но родив ребенка и отдав его бабушке (мне же надо учиться - сказала она всем), она через два года начала наставлять Сергею рожки. И с кем? - со спортсменами с "Динамо", где тренировался и Сергей. Однажды он на своей улице встретил Иркина - нагловатого по жизни, мощного и здорового, Иркин ему как-то необычно улыбнулся - Сергей и не дернулся, что это Иркин делает на его улице. И на Альмиру не обратил особого внимания, хотя она была еще вся в отголосках сексуальной бури. Это потом он застанет ее с Вовчиком (специально уйдет с работы раньше времени, когда ему через десятые руки передали всякие интересные новости о его Альмире), дверь изнутри была закрыта на ключ, но он сильно нажал на нее и она без шума и грома открылась. Альмира и Вовчик возлежали, как боги на широкой тахте, прикрыв кое-что простынью - лето же под одеяло не полезешь, Вовчик, увидев его, сказал: "Старик, ты что сегодня так рано?". Вот идиот! По законам жанра он должен был избить Вовика. Но ведь это его Альмира притащила его. Хорошо, хоть не в их постели трахались. Сергей вышел, уехал опять на работу, поиграл там в пинг-понг, потом посидел с ребятами в кафе, врезали вполне. Он приехал домой уже в полночь, но Альмиры не было. Не пришла она и на следующий день. А потом позвонила на работу и сказала: "Давай разведемся!" Он сразу ей ответил: "Давай". Потом Альмира, он знал, гуляла - будь здоров и больше замуж не выходила. Последний раз он встретил ее возле горисполкома - устроили туда, наверное, по блату, и, наверное, на хлебное место. Особенно, если это жилотдел. Но пока они сидели в ресторане со второй женой, которая не изменяла, но разойдутся они по другой причине - она слишком много знала о сексе и Сергея это бесило ясно же, что походила по руками, обрела опыт. Он ведь встречал разных. И когда они расходились, Инга все не могла понять, почему (Сергей решил ее бросить: "Ну что тебе еще надо? Разве я не устраиваю тебя как женщина? Я же тебе даю все, что могу!" Он отвечал ей, что не в этом дело, хотя как раз в этом дело и было. В этом он тоже чувствовал, как в трескучих стихах, кровную связь с другими. Если докапываются о сути, как раз и говорят "не в этом дело". Сергей давно привык не верить многим отмашкам, иногда в ответ на них только и говорил: "Да?", и, услышав ответ: "Да", - произносил: "Ну-ну". Иногда ведь хорошо знаешь цену своим словам. Как в ситуации с Ингой. Да, та между прочим, очень скоро после их развода вышла замуж за еще больше пьющего хмыря, иногда они случайно сталкивались в городе, и тогда Инга густо краснела - как будто, он, Сергей, при их встречах сразу начинал думать о том, что она там делает в постели с этим хмырем - что и с ним? и стесняется? Подумаешь, первая и последняя. Он и до нее все знал. Сергей убедился, что если ты выглядишь, как надо (а почти сто кг. Тренированного веса на рост под сто девяносто - это то, что надо, женщины влюбляются, не интересуясь, идейно - теоретическими концепциями мужика. Или тем, читал ли он Спинозу или Плутарха. И лучше было никогда о высоких материях с ними не говорить - так, тары-бары... Его не удивляло, что многие из девчонок влюблялись по те самые уши, отдавались сразу при его притязаниях, лопотали нежные слова, не знали, какую ласку подарить. Дуры! - Не знали, что для него все это - день, даже не вчерашний. Но самое смешное, что те (видимо, кто поумней, когда шли с ним на контакт без далеко идущих планов (ученые, наверное), и были довольны тем, что дарила сегодняшняя ночь (а нередко - и лень), тоже были нежны и страстны, и если бы не слова, шептали овечки, их отличить друг от друга было бы невозможно. Он удивлялся, что ни разу не подхватил никакой заразы, хотя никогда не предохранялся. Иногда, если его подружка на день, два, три, неделю или больше боялась схватить и намекала, что ему бы не лишне предохраняться, он говорил: "Ну, милая, это - не мои проблемы". Некоторые (очень редко) залетали, и иногда просили у него денег на аборт, их у него никогда не было, приходилось занимать, но в общем он никогда не отмахивался от таких просьб: раз просит, значит, своих денег нет и не подо что занять.

Была у него и такая, как эта, плавбаза. Интересно, почему она не уплывает? Он называл таких двуспальная кровать. После того, как они с Робертом побили весь летний ресторан, редактор отправил его в Ленинабадскую область. Вот это жизнь! Синяя после каракумского моря Сырдарья, дешевые рынки и рестораны, отдельная квартира - власти ценили журналистов и ему сразу в новом доме (говорили - чешская планировка) дали ну просто прекрасную квартиру на втором этаже. Изолированные комнаты и какие: 20 и 15 метров. И никакой мебели. Но он сообразил обратиться за помощью в обком комсомола и те договорились еще с кем-то и с баз привезли ему списанные два дивана, кровать, четыре кресла и несколько стульев. Хитрющий Садык смеялся: "Сергей Егорович! Как видите - мебель - старая. Пока будете жить - пусть здесь стоит. А потом отвезем назад. А если рублей пятьсот накопите - спишем ее и продадим". К списанной мебели еще никто не прикосался. Ему надо было только не сболтнуть, чтобы не прицепились. Хотя... Кто бы там прицепился - все свои. А безмозглого чужака быстро научат уважать свободу - не успеют и чернила на его доносе высохнуть, сам окажется под следствием и обвинят, что украл пару "боингов", например, или "шилку". Хотя ни о том, ни о другом искатель правды и понятия не имел. Вот такой странный у него был дом - новая мебель- тоже чешская, но почти не было посуды (правда, потом он купил несколлько стаканов, открывалку для бутылок и сковородку). И девки, оглядев роскошную мебель, всегда спрашивали: "А почему нет люстр?" Ну что объяснить этим дурам? Что люстры - стоят денег? Что квартиру дали под корпункт, хотя в обкоме ему намекнули, что ее можно обменять на столицу, а следующему корреспонденту дадут новую - строят в городе много! Вот у него была жизнь эти три года! Роберт, прикатив в командировку от своего "теловидения", как он называл телевидение, где пока служил лихо и немного по-клоунски, ни в грош не ставят это самое телевидение, ни начальство. Директору-таджику, сокурснику по университету, в узкой компании он говорил, не стесняясь: "Ну как, товарищ начальник, работать будем или увольнять будем?" - это после того, как Роберт где-нибудь что-нибудь выкинул. Но задания по редакции выполнял шутя - не стихи же писать. Шеф знал, как отлично относились сокурсники к Роберту (да и не только сокурсники), многие уже сидели в больших начальниках, кое-кто - и в КГБ, уволь Роберта - не поймут. Все знают, что Роберт - немного балаболка, но - талант: никто из русских к тридцати годам не издал двух сборников стихов. Роберт шутил и с ребятами из КГБ. На съезд писателей для корреспондентов были выписаны специальные пропуска - в президиуме сидели все первые лица республики. И после случая у Боровицких ворот везде были усилены меры контроля. Пропуск в зал был только у шефа Роберта. А ему очень хотелось купить болгарских сигарет, которых в городе не было. В служебной комнате он шутил с бывшими однокурсниками, которых после университета забрали в комитет (это были лучшие из лучших: отличники и степендиаты, члены разных сборных, в том числе и республики, Сергей понимал отношение Роберта к разным побасенкам по разным Г, - из передач выходило, что каждый работник КГБ уходил утром на работу с мотком колючей проволоки под мышкой и целый день только и думал о том, где бы открыть новый лагерь и как сделать так, чтобы туда посадить как можно больше людей. Сергей тоже знал многих из этих ребят - толковых, с юмором, умеющих обо всем вести стремительные разговоры - тугодумов среди них были, - только о работе они никогда не говорили ни слова. Роберт спрашивал у старшего по команде молодых гэбистов: "Слушай, Анвар! Неужели ты меня арестуешь? Вот сейчас возьму и пойду в зал. Смотри - уже пошел. Роберт делал демонстративное движение к дверям, около которых стояло два человека милиционер и кто-то из обслуги Союза писателей. Анвар улыбался: "Я - нет. А вот милиционер - задержит. А потом приведет тебя сюда, к нам". Роберт опять словно порывался пройти в зал, клялся друзьям, что он - не иностранный шпион и на вопрос, что ему там нужно, сказал: "Да только блок "БТ" возьму. Анвар тут же его успокоил: "Да посмотри, сколько наших ребят (те, кто учился в университете) ходят туда-сюда. Попроси - купят. "И тут же, как рояль в кустах, появился молодой талант, и Роберт протянул ему десятку, и тот безо всяких лишних слов вызвался оказать услугу старшему брату, бывшему здесь младшим: Роберта, несмотря на две книжки стихов, даже не пригласили на съезд. Да и что ему там делать, если все говорилосьна таджикском языке, а Роберт, приехв с родной псковщины сюда к старшему брату, языка не знал. Роберт много чего отчебучивал, и его, Сергея, пару раз в такие истории втягивал - странно, что они не попали в тюрьму. Но в этот раз, когда истории были уже позади, Роберта волновало одно: женщины. "Да это без проблем. Хоть новых возьмем, хоть старых. Загибай пальцы: ковровый комбинат - раз. Шелковый - два. Швейная фабрика - три. Пединститут - четыре. Девок навалом. А русских ребят - почти ноль". - "Тогда давай возьмем новых. А то старых ты сам, наверное, всех перепробовал". - Роберт усмехнулся - давая понять, что он - не бедный родственник, чтобы пользоваться чужими кадрами. В первый вечер они вышли на площадь возле театра и через десять минут заговорили трех подружек. Те согласились на гости. Все. Надо было искать мужика для третьей. "Это я возьму на себя", - сказал Сергей. - Тут на сборах - наши пловцы". Сергей позвонил в гостиницу тренеру, которого хорошо знал по совместным тренировкам в бассейне, еще когда учился, да и потом изредка их пути пересекались то на козырьке в ресторане "Душанбе", то на соревнованиях, то просто так, на улице встречались, общались на темы работы и женщин. У Николая, конечно, деньги были - как у всякого руководителя сборов. Вечером он явлися, зная ситуацию, с тремя бутылками шампанского, тремя - водки и разными закусками. "Не переживайте - все это я взял в ресторане на лишние талоны, где мы питаемся", - улыбнулся он Роберту с Сергеем, хотя это было лишним: они сами не раз кутили н а такие деньги - всегда ведь несколько человек выбывают со сборов, да и записать одного-двух человек лишних, договорились с ними, будто они по уважительным причинам не поехали на сборы. С этих денег платили судьям или покупали подарки, привозили презенты вышестоящим шефам, подарки домашним, те, кто был женат - заваливали жену и детей шоколадом и конфетами.

Роберту очень понравилось в гостях у Сергея. На следующий день были другие девушки и другое шампанское, на третий - новые. Проводив утром девок, они ходили в одних спортивных трусиках или плавках по дому - боги с бодуна (Николай уезжал на базу в Чкаловск до того, как просыпались даже девчонки сборная - взрослые и дети - тридцать с лишним человек - не дай бог без присмотра кто-нибудь кому-нибудь прыгнет на голову с вышки - точно решетка. Такие случаи в водных видах спорта бывали - даже у ватерполистов: разойдутся, прыгнул кто-то с вышки другому ногами на голову - вогнал шейные позвонки в голову - смерть мгновенная.

Роберт шутил: переехать к тебе сюда, что ли? Но жена... (Роберт уже пять лет как был женат на совершенно поразительной девушке - Нине, поразительно похожей на Жаклин Кеннеди, только мягче и милее русской открытой красотой. "Сам ты сколько здесь пережарил, признавайся. Сто? Двести?" - Роберт шутил по-дружески. И Сергей, показывая на дома на противоположной стороне улицы, большие, современные, четырехэтажные, говорил: "ну, все три дома ими заселить не хватит (столько домов было видно из комнаты через балкон), а вот два - точно хватит. Даже в третий придется подселять". Роберт не унимался: "Это - как считать? Ты - селишь их как в общежитие - по три-пять в комнату, или как в квартиру?" - "Конечно, как в квартиру", - отвечал в тон Сергей.

Но такое настроение бывало редко. Он так быстро привык к такому обилию баб, как называли они между собой девчонок с комбинатов и фабрики, или пединститута, что иногда даже забывал, как зовут ту или иную спутницу на ночь - особенно если это было где-то по киру, приловчился всех называть: ты мое солнышко, - чтобы не обижались, что - не помнит. Но с некоторыми поддерживал знакомство не один день. Иногда встречал такую - давал ключ и говорил: ты иди, подождешь меня там. У меня - в семь встреча. Буду чуть позже. И знал - дома хоть что-то приготовлено, иногда - и прибрано, хотя он терпеть не мог грязи и даже ванную чистил каждый день обычной содой, считая ее лучше любого порошка. А простыни и другое белье относил в прачечную в пяти минутах от дома - это тоже привлекало девчонок: живет один, а в доме все блестит, как не у всякой хозяйки. Но отдав иногда ключ той, которой наверняка нравился и очень - злился. Знал: ждет и безотказна. И когда его посещала угрюмая сосредоточенность - а только он знал, о чем он думает или не думает или не думает в эти минуты, тему женщин лучше было не трогать. Даже Роберту, шутливо спросившему, сколько из них милы его сердцу, он зло махнул рукой: "А! Все это - дырки!". Роберт не знал, что безысходные мысли о Земме не отпускали Сергея. Разве он будет хоть с кем-нибудь говорить о ней! И не только потому, что Земма не ответила ему на его чувства - все здесь было сложней. На каком-то неведомом экране она видела Сергея, видала и то, что он может вот сказать о нелюбимых женщинах: дырки. Как она улавливала его суть? Он ведь при ней ни разу ни о ком не отозвался высокомерно. Разве иногда снисходительно. Он очень ясно понимал, что Земма несет что-то непонятное ему. И лучше было не пить. Тогда злость становилась круче, а мысли о ней - слишком щемящими. Он помнит, как заплакал единожды от осознания, что никогда и ни при каких обстоятельствах онен будет с ней. Даже если бы он вдруг стал знаменитым, ну как Маяковский (Есенин не подходил другой тип и внешне, и по характеру), если бы ему рукоплескали залы и стадионы (он еще тогда не мог точно ответить себе на вопрос, что ему не нравится в их лирических и патриотических творениях, но знал - Земма ни одного из них не любила, и когда он предлагал ей послушать что-нибудь новое из самых популярных, она неохотно соглашалась словно зная заранее что ее эти - стихи не тронут. Ее чувства были выше? - У нее был данный ей свыше эталон, о котором он ничего не знал? Он ведь разберется в поэтах-задорниках четверть века спустя! Это - такой разрыв в развитии? Не могла же она в двадцать лет быть образованной, как академик. И училась - на инязе. Английский с французским. Что-то было у них в подходе к поэзии схожее с Робертом. Сергей, еще когда они учились (а Роберт был двумя курсами старше, так как не летал на самолете, ну учился в авиационном, а сразу после школы поступил на филфак, удивив комиссию не только идеально грамотным сочинением, но и абсолютно грамотным. Вот что значит сочинять всерьез стихи - Роберт тысячи раз прокручивал каждую фразу, каждое слово, КАЖДЫЙ ЗНАК, так как, говорил он, даже чуть опущенное, по сравнению с другими словами строки слово, меняет интонацию. Но он - занимался поэзией. И после сочинения декан вызвал его к себе, проговорили они больше часа (Роберт хоть и не был златоустом, говорил чуть ли не коряво, но реплики имели под собой свое мнение. Декан рассказывал ему годы спустя Роберт, приходил на все экзамены - подстраховывал, чтобы, не дай бог кому-нибудь из экзаменаторов вдруг не понравились его уши или нос или еще что и его не срезали. В итоге он набрал двадцать пять из двадцати пяти, хотя тот год по конкурсу был самым сумасшедшим и конкуренция на ряде факультетов шла и среди отличников. Тут бала не доберешь - прощай вуз здравствуй, армия! А дальше - помогут ли тебе, как помогал Сергею отец?

Но Земма... Нет, она любила поэзию, ноне любила говорить об этом. А когда ему все же удавалось прочесть ей какое-нибудь стихотворение из Нового мира или "Юности", она, дослушав до конца, обязательно вставит: надуманная искренность. Или того хуже: это же все придумано. Он помнит, какрешил "пробрать" ее стихами Слуцкого и начал читать ей "Лошади в океане". Страшная история, если вдуматься. Но Земма вдруг спросила: "Слуций, что - не знает, как устроен корабль? Если "в трюмах, добрыми мотая мордами", то лошади пошли на дно вместе с кораблем. Они же не люди - чтобы выбраться из трюмов". Он засмеялся: "А мне это даже не пришло в голову!". Она посмотрела на него внимательно, словно прикидывая - дуб он или не совсем дуб? Правда, она в таких словах подумать не могла - она говорила просто и точно, без эпитетных перехлестов - ей это было не нужно: и так все ее слова были убедительны. Он не удивился, когда от девчонок случайно узнал, что Земма - Ленинский стипендиат. Это было для него совсем неприятной новостью - он знал, что все Ленинские стипендиаты - не только отличники, но и активнейшие общественники. Его, например, некоторые преподаватели любили, ставили отличные оценки даже не дав рта открыть, а преподаватель по древнерусскому, когда узнал, чтоСергей прочитал в оригинале древнерусские повести и труды Лихачева, вообще смотрел на него как на богоизбранного. Как-то знаток двенадцати языков (кроме древнерусского) остановил Сергей во дворе университета и решил пообщаться с ним, а он, Сергей, решил пошутить со старым ученым: "Извините, Александр Прохорович! Но я последнее время занимался Арминием Вамбери. Почитал его книги. О нем. Как это можно за такой короткий срок выучить столько языков?". Почти блаженно карапузик (так его звали за глаза студенты) пояснил: "Да есть сложности при изучении первых пяти-семи языков. Потом все просто. Вот я недавно решил прочесть ряд работ польских коллег. В подлиннике. Так у меня на изучение польского - не поверите - и месяца не ушло. И старославянский, древнерусский, и знание систем языков очень выручает. Да и словарный состав. Если знаешь санскрит, европейские языки польский читать можно сразу. Трудноваты, правда, отдельные места, но потом все приходит в норму". Александр Прохорович поинтересовался, откуда он знает об Арминии Вамбери - его не пропагандируют и не издают. "Да я читал записки одного русского офицера, этнографа, об исследовании Памира и его народов, так он там вскользь упомянул, что, мол, наша экспедиция, в начале двадцатого века, не была, мол, сопряжена с таким риском, как путешествие Армининия Вамбери. А дальше - полез в каталог и все..." Сергей благодарил себя за то, что не похвастался знанием других редких, дореволюционнных книг о Средней Азии, но и так доктор наук проникся к нему высочайшим расположением. Но все равно Сергей не был Ленинским стипендиатом. И повышенную получал всего один семестр. А Земма... Оказалось, что она не была ахти какой общественницей просто подала идею пассивного изучения (дома) языка, тогда только в моду широко входили магнитофоны и Земма предложила оригинальные идеи - как не тратить попусту дома время. И по остальным предметам, как сказала подруга, поставить рядом было некого. Неужели есть другой материал, чем тот, из которого сделан он? Или что-то влияет на формирование человека? Уже когда виски изрядно побелели, он увидел в книжном магазине пособие по изучению иностранных языков. Он сразу узнал ее инициалы и фамилию. Открыл книгу: Да, Земма Михайловна. Ну конечно - она дослужиться до доктора наук - это точно. Магазин колыхался у него перед глазами, незабытые разделы наплывали титрами модных съемок, он слышал шелестение троллейбусных шин по главному проспекту - конечно, имени Ленина. Шум улицы вваливался в открывающиеся двери, залазил в уши, ударялся в полки и там гас, словно книги могли его впитать, как те знания, что многопудьем были придавлены страницами. Еще до книги он встретился с Земмой так, как не хотел: Лариса, ее подруга, узнала его на улице, осветила радостной улыбкой - столько лет не видеться в одном городе, хотя она, наверное, знала, что он уже трижды был женат - ну кто не разнесет такую новость по всем знакомым, тем более по телефонному проводу новость туда-сюда, с изгибами, как молния, или нет, как чертеж звездного неба, где звезды соединены разными линиями - вот мол какие фигуры - рыбы и драконы с ковшами, ну, может, не чертеж звездного неба, а нечто среднее между молниями и этим чертежом (вот так и написать - среднее между тем и этим - какой я новатор - промелькнуло и хахакнуло опять привычной язвительностью), Лариса в тридцать пять была важной матроной -долбила свой инглиш смуглокожим юношам из кишлаков, но не озверела: кишлачные первые два года молились на муаллимов, это потом в них начинала появляться самоуверенность, да и то далеко не у всех. Вот потому Лариса и была только матроной, а не цербером с вечно злыми губами, она знала о Сергее больше, чем он о ней - все-таки какой-никакой - он - журналист, уже начавший понимать, какой хреновиной он в принципе занимается. Но народ это знал только в самых общих чертах "врут, мол, все в газетах, или что правду можно купить в киоске за две копейки". "Правда" с тех пор выросла в цене - воскресный номер стоит целых пять, но как много там страниц - почти как в каком-нибудь "Таймсе" - ну страниц на сорок всего меньше. Чего это они там печатают? Тут на четыре полосы материала не всегда хватает. А Лариса теребит: "Сережа". Ты помнишь, как мы на велосипедах ездили в Каратаг? Конечно, он помнит. У Земмы был не новый, но прекрасный немецкий велосипед "Диамант". "А помнишь, как у Земмы вылетело сразу пять спиц, когда она зацепила какую-то корягу? Кстати, ты знаешь, что она живет в Воскресенске? У нее уже двое детей! А муж у нее какой-то инженер, какими-то глинами занимается". Дуреха! - Знала бы она, что это за глины. - Из них делают точную аппаратуру для сверхзвуковых самолетов и ракет. А Лариса продолжала: "Я виделась с ней в Москве у Нины - ну ты помнишь ее, москвичка. Тоже давно замужем. Но не это главное - представляешь - их мужья работают вместе в каком-то НИИ и уже доктора наук. А им - всего по тридцать восемь! "Сергей остановил ее пыл: "Да у нас в республике есть тридцативосьмилетние доктора. Когда Хрущев все начал омолаживать, по-моему, были профессора, которые еще и паспорта не получили". - "Да ладно, Сережа! Ты же не ревнуешь? Столько лет прошло! А им докторов дали за эту шлину в двадцать девять лет! Нина говорит, что их мужья с Земмой - очень закрытые ученые, ну почти как Королев до последнего времени".

...Он чуть не влез под троллейбус, забыв посмотреть на сфетофор, за рукав его дернул какой-то мужик, Сергей стряхнул сигарету и машинально бросил: "Спасибо", брел невесело по улице в свою любимую редакцию. Конечно, у Земмы только такой муж и должен быть. Доктор - двадцать девять. Точно, шарабан работает. И наверняка любит его Земму. И - она его. Вот там - семья. И ныло внутри, что никогда в его жизни не будет Земмы. Весь остальной мир женщин словно не существовал, словно не было их, как они шутили с Робертом хороших и разных, шутил так Роберт, он только поддерживал шутку, так как все, что было связано с поэзией, он отрубил. Как и с любовью. Он понял, что Земма - это то, от чего не освободиться, не перепрыгнуть. Ни одна из жен не была даже близко похожа на нее. Эта такая у нее аура? (Когда он познакомился с Земмой в пятьдесят восьмом, об ауре еще ничего не знали) ...Такое биополе? Она - из другого материала? Или из зеленых человечков? Может, есть такие (ха-хаза!) на земле и все - не байки? Одно он знал твердо: если бы она не была одним из этих зеленых человечков и между ею и им, земным, ничего не могло бы быть в принципе, он согласился бы просто быть рядом с нею, дышать ее воздухом, тихо лежать ночами и балдеть, глядя в южное небо, слушая ее легкое дыхание. Ему бы этого точно хватило - он купался бы в море любви (чьи это строки - неужели забыл?), нет, точно он был бы счастлив, если бы она только никогда не смотрела на него почти вопросительно, не понимая или не принимая его шуток, сравнений, замечаний. Другая? Нет, родила же она двоих детей своему доктору. Ему показалось, что он даже шевельнул рукой. Все ошибки. И есть, есть она, такая любовь (а-а! - это я не забыл - Павел Когоут). Есть счастье. От краткого мига первой встречи - как взрыв вселенной - все шире и шире тепло. До тепловой смерти. Неужели она умрет? И никто не запечатлит ее? Да, Сергей Егорович - вы - не Данте. И не Шекспир. "И я твержу, что милая - прекрасна". Разве надо так писать о Земме? Зачем об этом твердить? Чтобы убедить себя? Но тут все ясно - как то, что вода - мокрая. Или сахар - сладкий. БЕССПОРНОСТЬ. Встретил бы старик такую - посмотрели, что бы с ним было? Или (опять это злое сомнение, что "понравился - не понравился здесь не подходит: тысячам он нравился! - и еще как! - но вот она была другая и таких он больше не встречал. Не по Сеньке шапка. Вот что. Давайте начистоту, Сергей Егорович!) Он не понимал, что грубые отзывы о некоторых женщинах шли от этого понимания, это как бы сравнение наоборот он ни разу не спросил себя - что бы сказала Земма, услыхав что-нибудь вроде того, как он ответил на вопрос Роберта, что это он не суетится насчет кадров на вечер, он ответил: "Да лежит там уже какая-нибудь, с раздвинутыми ногами. Ждет. Приду - выгоню. "Роберт пригвоздил: "А зачем тогда ключ ей давал?". "Да не давал - они знают, где он лежит. И я уверен, что какая-нибудь пришла и уже лежит". - "А если другая придет?" - Не бойся - инструкции строгие если ключ на месте - заходи, закрой двери и никому не отвечай. А у меня есть свой". - "Многих ты держишь на крючке, ой - на ключе?" - "Да хрен их знает. Думаю, штук шесть. Не меньше. "Роберт тогда впервые царапнул его: "Заливаешь, наверно, а?" Сергей думал не долго: "Ну давай я тебе их представлю. В воскресенье соберу всех. Скажем, в одиннадцать утра. При тебе пообщаемся".

Сергей сидел и смотрел в окно, ожидая подружек и усехаясь: стульев у него было только два. Плюс кресло. Плюс табуретка с кухни. А их будет шесть. Он знал - придут все. Вот он снова слышит стук каблучков в майском азиатском утре, вот тенями они промелькнули к нему в комнату. Он каждой объяснил: "Вот подождем Юлю (Олю, Свету, Иру) и начнем. А что - не говорил. Выручил Роберт - он пришел раньше всех и теперь балагурил с девчонками, не давая возможности одуматься. Одну он усадил на диван. Роберта - на кровать. А сам - вот он видит себя - и что не пошел в прокуроры? - ходит и строго указывает пальцем в землю: "Мои дорогие! Все вы знаете, что все вы здесь бывали в разное время. Да, это моя вина, что я всех вас горячо и беспощадно полюбил. Сердце мое разрывается на части: я не могу решить, кто на свете всех милее, всех румяней и белее. Решить должны вы - кто останется со мной. Я - выйду. Оставлю вам Роберта - он будет пристяжным заседателем. Все оформит в стихах и прозе (это он сделал алаверды за сомнение Роберта)". Первой все сообразила Милка - ну так и положено: ей было двадцать семь, не то что всем остальным до двадцати трех. Зачем он держал такую старуху, как Милка? Что привозила с рейсов коньяки? Или он просто из спортивного интереса увел ее из-под носа командира корабля, когда ему другая стюардесса, Галка, сказала, что на Милку положил глаз командир? Он решил привязать ее к себе и посмотреть, как летун будет беситься. Вот-вот. Это Милка вылетела. Как ИЛ-18. Нет, шустрей - как "ЯК-40". Остальные дурочки еще чуточку похлопали глазами и невнятно разбежались. Роберт подал ему руку: "На, держи. Точно - шесть штук. Но что ты будешь делать?" Сергей махнул рукой: "Э, как сказалклассик, вместо б....й одних мы найдем много других". Честно говоря, они мне надоели. И я решил идти своим путем. Ну как Владимир Ильич. Буду подбирать либо по цвету, либо по..." Ему показалось, что он улыбнулся и что это было тогда счастливой находкой - по размеру попы. Скажем, чтобы были в-о-т такой ширины. Как задумка, старик?" ни разу не мелькнула Земма. Он знал, почему: она не имела к этим никакого отношения. А Роберта он пытался разозлить (запомнил, что тот ему не поверил). И в компании, куда он его дернул, он шептал ему на ухо (пока все решали, на какое озеро ехать купаться - на Варзобское или Комсомольское. "Вот с той Ирой я бы сегодня ночью. А вот с той - буду вечером. Но жалко пропускать обед - поеду-ка домой с третьей Ирой. Потом подъедем к вам на озеро - на такси". И что-то пошептал Ире на ухо, а потом сказал, что ему надо по делам и что он обязательно подъедет. Да, да. К северному пляжу. И ушел. А нашептанная Ира сославшись на что-то, тоже уехала. Кажется, за купальным костюмом. Приехали они с Сергеем отдельно друг от друга часа в три - самая жара. И, раздеваясь Сергей сказал Роберту: "Эта уже восьмая Ира. У меня - именной период. Попы - на потом". Роберт улыбнулся - да нет, это улыбается двухспальная кровать. Был у него и такой период. Но - не сейчас. Не до нее. И теперь ему не двадцать семь, а всего на двадцать больше. И сам - шифоньер с ногами. Это его так распрыгало после всех боксов-волейболов. Жертва профессионального спорта. Сто двадцать. Ни хрена себе! А было - восемьдесят шесть. Ни кг. лишнего. Потом дошел до ста (к сорока), а потом - вообще понесло. Но еще бывало. Хотя, как он понял, с ярмарки поехал два года назад, попав на день рождения к дочери одного знакомого. Им там было всем по девятнадцать. Нет, он не забылся. Даже не думал об этом. Он просто пригласил одну милашку на танец. Нет, он не пытался ее нахально прижимать. Честно? - Думал, может, сама как - проявится. Нет, раствор уже был не тот. Никакого негатива. Позитива - тем более. Курил на балконе. А те зашли на кухню - за чаем, что ли. "Ну и как этот твой толстяк?" (это - одна. Хотя - какой он толстяк - налилось все и живот только чуть-чуть). "Да почему мой? Он же пригласил меня на танец. Перед Юлькой неудобно" (это - дочь друга, студентка третьего курса). Опять первая: "Так он на тебя глаз положил!.." - "Да что я, дурочка какая - с таким дядькой контачить". Вот так - дядька. Он никогда не слышал о себе такого. Дядька. До сих пор в автобусе или еще где к нему обращались "молодой человек", хотя он с Робертом давно уже в шутку называл себя "пожилой молодой человек". Прозреть вдруг от случайно брошенного слова. Как защемило! До этого дня все откладывалось. Все нелепо верилось, что каким-то чудом он окажется вместе с Земмой. От финала всякого бреда его выручала жесткость оценок. И когда вдруг в том состоянии, когда не сон и не бденье он начинал выдумывать, как вдруг он напишет какую-нибудь очень талантливую книгу (почему-то никогда после урока на литконференции он не думал о книге стихов. И об "Оскаре" в кино: понимал, что даже когда работал в этом самом кино, что это - только деньги. А за прозу еще никто не дал по соплям. Вот и крутится - эта проза), станет знаменитым, как приедет в Москву и из своего Воскресенска примчится Земма, как напишет ему записку из густой восторженной толпы придет записка от нее, и она сообщит, что с мужем что-то случилось - нет, лучше - если она от мужа прилетела к нему, поняла, что любит его. Или там еще что. Или будет извиняться, что не разглядела, не была рядом, не вдохновляла. Ну так далее у бреда нет границ. Но тот вечер подвел черту - оглянись без гнева - начало дороги черт-де где! Дядька... Отошли компании. И так незаметно! Собирались ведь нередко. И чем дальше - то просто пображничать, сборища становились уже и все густее по-мужски - женщин становилось меньше и меньше, и было незаметно, как поменялось их качество, как уже появлялись жены некоторых собутыльников (чего юлить! - именно собутыльников!), или подруги, которые сами не прочь врезать, иногда - в одном лице и жена, и врезальщица. И не заметилось, как они стали страивать, счетвертовывать или не мудрствуя лукаво - просто сдваивает. А когда ему надоедали все, он брал несколько бутылок сухого вина по старой привычке, а если честно сказать - на тот же трояк можно было взять целых пять бутылок сухого - хватало на целый вечер, или на всю субботу. Или на все воскресенье. Но если вдруг подварачивались деньги, то он брад еще и бутылку водки, иногда две. А иногда и три. А один раз за день и ночь выпил целых пять. Жаль. Похмелиться в воскресенье было нечем, и ему опять пришлось идти к Шиловскому. Славка Шиловский его понимал - сам ходил уже лет пять с капсулой в заднице. И если бы не последняя жена Томка, наверное, сам бы вырезал без наркоза эту капсулу. Но как ему попалась эта Томка - непонятно. В сорок ее бы только чуть-чуть подретушировать - и накая голливудская красавица ей в подметки не годилась. Да гооливудские куколки тут и не годятся: Тамарка была русской красавицей - статной, с гитарными формами, бюстом, которой никаким силиконом не сделаешь. Славка, в прошлом штангист, многие годы провел на помосте, выигрывая разные медали. Он рассказывал Сергею, что на Спартакиаде народов ССР еще в пятьдесят шестом американские журналисты прорвались к нему и убеждали сняться для какого-то журнала, говорили про успех и гонорар, объясняли, что у него фигура - ничем не хуже, чем у Винчи. Он, девятнадцатилетний, про фигуру все знал - уже года три, как только начал выступать за юниоров на разных первенствах, в букетах цветов бабы слали ему записки с недвусмысленными предложениями. Совратила его красавица из саратовского театра юного зрителя. А там - пошло - поехало. Отбоя не было. Выпивки в компании красавиц стали частью жизни. Он и чемпионом мира не стал из-за этих баб. Хотя и не жалеет. Из-за пьянок и фигуры несколько раз менял жен. Хорошо еще, что в мореходке успел до загулов окончить отделение энергетики и даже поплавать, но, как он сам говорил, его с морфлота скоро выдубили, о чем он ни капельки не жалел: еще лет восемь ездил и таскал железку за "Трудовые резервы", числясь на работе в каком-то ПТУ, потом - работал на ТЭЦ. Потом - нигде не работал - жил поочередно то у любовниц, то у жен. А потом стал ездить по районам и делать фотографии в школах. ""Хорошо получается" - говорил он Сергею. Во время съема доходов Томка изымала почти все деньги и успевала купить то мебель, то дорогие шмотки, то даже поменять старые "Жигули" на новые. И в деньгах Славки была и его, Сергея доля. Как ни как - Славка был родственником его хорошего товарища по редакции Сорокаумова. Род, у них, наверное, такой. Олег Сорокаумов был быстр и глубок умом, хотя и не был мрачным философом. Скорее даже - легкий. Даже их, вольнодумцев из девиц в редакции вякнула: "Мы ведь журналисты..." И пыталась сказать что-то о статьях в газете. Олег ее очень ласково обнял и сказал: "Родная моя! Где это ты нашла журналистов. Газетчики - другое дело. Журналистки и в СССР нет. Настолько у нас все убого, лживо и кособоко!" Лариса стушевалась и сказала оправдательно: "Да это я так... Все же так говорят..." Сергей увидел Славку в редакции "молодежки лет двадцать назад - Олег хотел приобщить своего шалопаистого родственника к серьезному делу вроде профилактики от пузырька. Ничего не получилось. Зато Славка прошел у Олега ускоренные курсы по фоторемеслу. И спустя пятнадцать лет знания очень пригодились. Сергей случайно обнаружил Славку в фотомастерской в микрорайоне, где получил квартиру от кино (Славка там между набегами на сельские школы работал лаборантом). Знакомство оказалось кстати родственники уважали Олега и на Сергея распространялось некое поле уважительности и долга.

У Славки всегда можно было стрельнуть трояк - они и в мастерской как-то химичили - "левые" деньги всегда были. И была Тока - заведующая отделом в универсаме. Вот устроился!

Но с Олегом Сергей не общался уже лет семь. Или даже больше. И не только с Олегом. Все, что было связано с университетом, газетой - все осталось в той, докиношной жизни. Знакомые были новыми и постоянными. Сергей никогда не акцентировал для себя места знакомства - у пивной или в соседнем кафе. А с "Жучком" так и вовсе познакомились в медвытрезвителе. И утром оказалось, что живут неподалеку друг от друга.

Если правду - кино из всех искусств выдало ему чуть ли не столько же, как и этот переводчик Липкинд на республиканском семинаре.

Вряд ли он продержался бы в газете больше полугода. Хотя там пили почти все, но в понедельник на работу приходили. И в рабочее время пили только по случаю - гонорара или праздника. Дня рождения, например.

... Наверное, так образуются облака? - Сначала туманно, потом сгущаются и превращаются в плотное. Там - вода. Или это айсберг? Сколько в каждом под водой? И не важно, что он пошел в помощники. Как раз у председателя Госкино старый помощник, с фамилией известного художника - Кандинский (только какой он был Кандинский - Пихасович!) стал главным редактором киностудии, и одному из приятелей Сергея, оператору, не потребовалось много времени, чтобы уговорить его пойти в помощник: "Старик! Из молодежки тебе пора уходить (Артур не знал, что уходить надо не по возрасту - негативный материал о Сергее вот-вот могло достигнуть критической массы), а тут - такие возможности! Смотри - Борис Пихасович куда пошел! Да если и не станешь главным, все равно будешь делать фильмы - сначала документалки. Потом, присмотревшись - и художественное. Не сравнить же с твоими газетными гонорарами! Одна двухчастевка даст весь твой годовой заработок в газете вместе с гонорарами!".

Люди гибнут за металл? А дружба? Как бы это выразить вот так же, в ритм. Деньги и дружба - не близнецы. И не братья. Ну ладно - это потом. А председатель комитета не скрывал своего восхищения Сергеем: "Сергей Викторович! Вам бы в кино попробовать сниматься. А что? - С вашей фактурой, лицом..." Сергея потом и сосватали - сыграть эпизодическую роль в революционном фильме - дали небольшую роль - белого офицера. Ну, он не Коннори. Но на фоне чахлых актеров очень выделялся. Пришлось даже реплику вставить. Что-то о богатырском роде Неплевако.

... Он помнит свою первую документалку. Как все не мог придумать ход без этого штампа кино. Как пришел в редакцию и вытащил в скверик кинокритика Соболева и попросил его дать ход - спец же по кино. Женька деликатно хотел выйти из игры, но Сергей был настойчив - время уходило, надо было сдавать заявку. "Ты что же? - Только учить можешь, как снимать кино, а сам- не можешь выдать ни одного варианта?" Женька обиделся - не обиделся, но покидать поле боя не стал: "Так твой раис - передовой-распередовой? - Ну и заставь его в зале смотреть другие документалки, снятые о нем. Или даже вообще не о нем - а о том, как было. И что твой раис сделал, чтобы повысить урожайность, улучшить агротехнику, поднять жизненный уровень...". И, сделав паузу, встал, аккуратно положил окурок в мусорную урну и повернувшись к нему, сказал: "Поверь, для твоей двухчастевки этого достаточно".

Но Сергей не хотел провала, и вечером зашел к Дорману республиканскому лауреату в документальном кино - вроде поиграть в шахматы, и между делом поделился сюжетным ходом, что предложил Женька. Дорман подумал и с вековой привычкой не торопиться и не высовываться, сказал: "Ну, вроде ничего. Хотя... Тут можно ведь много чего придумать..." Сергей спросил: "Так уж и много?" Дорман выдвинул крайнюю пешку и сказал: "Конечно. Нужно только подумать..." - А - сходу?" - "Сходу?" Дорман побил пешку Сергея слоном и сказал: "Ну, раз у него передовое хозяйство, пусть у него проводят семинар. Он все рассказывает. Тут возможна ретроспекция... Везде можно заглянуть. Людей показать... А если семинар не годится - пусть ему письма пишут - с просьбой рассказать, что и как. Он всем отвечает - и дается видеоряд. Он по ходу сам у себя все смотрит. Опять люди. Детские сады. Жилье. Спорткомплекс. Республиканский семинар - это из хроники можно взять - твоего раиса снимали раз двадцать - не меньше... И название сложно дать: Вопросы и ответы. Так сказать, какие вопросы стоят перед каждым руководителем и какие ответы находит твой раис. Тут и проблемку можно засунуть. Например, о полной механизации уборки хлопка. О гербецидах-пестидицах и прочем". Так шедевры не рождают чувства.

Сергей оставил это название, но в замысел объединил и Женькин ход, и тот, что предложил Дорман - дураков нет: никто из них не скажет, что ход его.

Началось с этого гонорара? Он ведь даже бутылки не поставил Женьке. Дорману он ставить не мог по простой причине: все же помощник председателя, а Дорман хоть и лауреат, но просто автор. Ему и так капает достаточно из кассы кино. Еще он там сценарный планы пишет - Сергей это знал - весьма доходное дело. Совсем не бедствовал. И потом - Женьку он не стал баловать еще трепанет. И вообще, как он убедился, киношников от газетчиков отличают не только джинсы и куртки. Почти все - окончили ВГИК. Или высшие курсы. Сценаристов или там режиссеров. Знали много такого, что газетчикам в тупике страны было не известно. И держаться умели. Ну словно каждый - как минимум Феллини. Он сам раздражался, улавливая нечто, что объединяет этих всех джинсово-курточных, какой-то шарм, другие привычки, другой язык. Хотя никто из них не был ни Феллини, ни Бергманом. Но закон - есть закон: отраженный свет ненамного тускнее первоисточника. Сергей перестал бывать в редакции: там все было исчерпано, к тому же мир кино был сложнее и глубже. Если бы он сразу понял, насколько.

Это - его голова? А рука? Что-то подняло ее и он полетел. На одной руке. Нет, это же рука, а крыло. Неправда, что трудно лететь с одним крылом - отлично даже. Никакого перекоса! Когда научаться делать такие самолеты чтобы с одним крылом могли летать? Ах, милый! Без меня тебе лететь с одним крылом. Он сразу и не заметил, что окружение стало другим. Милый... Милый... Милка была аспиранткой в академии и занималась кино. Двадцать семь. Она почти сразу пошла с ним на контакт. Часто приезжала к нему. А свободные вечера он проводил в Доме кино на просмотрах, куда плебсу путь был заказан. Даже журналистам из молодежки. Из партийной газеты пускали только редактора да заведующего отделом литературы и искусства. Милка очень сильно отличалась от его прежних подружек - была собрана и себе на уме. Все-таки окончила ГИТИС. Папа - управляющий трестом. Ноне он опора семьи. Мама - спец по женским болезням. Это ничуть не хуже, чем зубной врач. Сергей всегда смотрел на Милку сквозь образ Земмы. Да, они похожи. Необъяснимая культура в одежде. Никакого крика, но все гармонично, все им идет. Или потому, что красивы и молоды? И - умны. Хотя Земма, наверное, и не замечала своего ума. И не была резка. Хотя свою точку зрения отстаивала всегда твердо, приводя новые и новые доказательства, пока он не соглашался с нею. Или просто уходила от спора, если он мог вывести на глубоко интимные моменты. Такт. Милка иногда вскрывала все и этим поражала Сергея. Приехала. Бросила сумку. Спросила: "У тебя есть чистое полотенце? - Пойду приму душ". Сергей понимал - не на ферме она была целый день - в академии, под кондиционером. Сказал: "Потом". Но Милка настояла: "Нет, я не лягу в постель без душа. Я же не успела съездить домой - было собрание после работы. Не хочу, чтобы запах нам все испортил". - "Да какой запах, - удивился он. - От тебя?" Он, конечно, хотел сказать, что от нее ничем, кроме Фиджи не пахнет, но Милка была неуклонна: "Ну что ты! Человек - самое вонючее животное. От макушки до кончиков пальцев на ногах - от всего свой запах. Так что не скажи - давай полотенце". Она ушла в душ, а он подумал - не намек ли ей принимать еще раз душ, когда она приезжает? И - точно. Один раз он приехал к ней - родители были на курорте. В ее комнате на столике стоял коньяк, фрукты, шоколад. Они выпили немного. Но когда он подумал, что - время, она отстранила его: "Нет, нет. Сначала душ". Он сказал: "Да я - из дома. Принимал душ. - Мало ли что - ехал полтора чала по жаре. Нет, нет. Только через душ!" - и мягко повела его в ванную.

Вот Земма никогда бы так откровенно не стала бы говорить о человеке. Нет, не умнее. А, может, все-таки - умнее? Хотя Милка... Они лежали с ней в постели - милка перебралась на край: "Покурю. Ты - не против?" Говорили о кино. "Да брось ты - хорошо-плохо. Дело же не в этом..." - А в чем? спросил он ее. Она стряхнула пепел и, повернувшись к нему, сказала: "А то ты не знаешь. Ловчее или нет. Вот и все. Вот ты снимая про своего бабая. Ты что, хоть капельку открыл его мир? Ну, например, какой он с женой в постели. Или думает или не думает где-нибудь в Сочи-мочи снять русскую бабу. А может, и снимал? С такими же раисами. Многие русские дуры отдаются азиатам за деньги на этих самых курортах. А потом еще дома жену бьет, что дает не так, как те мастерицы секса". "Ну - так уж и бьет! Тронь пальцем - сразу побежит в партком - теперь все азиатки грамотные!" - Да я к примеру! А в партком, кстати, не любая побежит. Если ум есть - не побежит. Ведь если накажут, с работы снимут - по ней же это и ударит. По детям. Синекура же кончится. "Так что, мой милый - из всех искусств - самым фальшивым является кино". Сергей узнал новое о Милке - ее статьи в газетах читались как лирические откровения. Ну конечно же: так не банально писать - надо знать суть до первоосновы. Все - игра. Если ты классный артист - никто и не заметит. Разве в той же любви так редко умело охмуряют?" Лили! Посмотрите, какие у меня красивые глаза! Я вам нравлюсь, у?" Ведь так и происходит, только в этой сценке все приоткрыто - требование жанра. А жизни - дурят. Мужчина девочку обманывает. Ее как веточку обламывает. Он сам, правда, редко прибегал к такой игре: почти откровенно предлагал близость, и, если упиралась выставлял вон. Хотя... Знала же - зачем идет на квартиру. И некоторым он об этом говорил прямо, но не грубо - чтобы не вспугнуть, а помочь преодолеть то ли робость, то ли соблюсти правила игры: "Ну зачем тогда пришла? Чтобы расстроить меня? Разумеется! Ну иди сама - разденься, а я приду!" Срабатывало практически всегда, хотя двух или трех - выправодил - уламывать долго не хотелось. Как говорил Роберт: вместо б..... одних мы найдем много других!

Игра, игра. Не совсем в бисер. Молодцы, кто так и живет: для всех - он игрок, а для себя... Только чавкающий, совокупляющейся и так далее? Так? Может, так? Что тогда жизнь? Ложь - все? А чувства к Земме? По этим правилам создаются все кинематографические шедевры в милой азии? Милка права.

... Сергей сразу почувствовал, что нравится председателю Госкино. Конечно: за плечами - университет, десять лет работы в газете. И творческие признания. А внешний вид? Ну, помимо роста и мышц. Сергей никогда не выходил из дома в грязной рубашке или не поглаженных брюках. Вообще терпеть не мог нерях. У него и тарелка после обеда не успевала остыть, как уже была помыта. Уже через полгода председатель делился с ним о расстановке сил на киностудии, в комитете. Говорил, что такого-то народного и лауреата невозможно остановить - запускает фильм за фильмом. Сценаристы - опытные волки из Москвы, имеющие большие связи. Заруби им сценарий - наставят подножек в столице. Жены или любовницы, друзья или просто соплеменники сидят во всех кабинетах. К качеству печати в последний квартал придерутся полетели премиальные. Да еще категорию фильму понизят - всех накажут. Для Сергея еще глубже открывался хищный мир кино. Он еще встречался иногда с коллегами по газетной работе, и когда его спрашивали; как дела на киностудии (Госкино мало кого интересовало), он уже говорил: "Как в Амазоке. Там - стая пираний". А для все он делал новые выводы, которые проясняли ему и его самого, и - смутно - многие великие имена. "Вот в такой жетской битве рождается искусство? Да ладно бы в битве - в изничтожении друг друга. Рвут на части. Как это можно? А так - отвечал сам себе. Убийство и красота, или хотя бы красивое - неразрывны. Убили овец, к тому же съели, а из шкуры дубленок наделали. Порядок. Кто о бедных овечках замолвит слово? Овец кругом полно. Но если ты не баран. Волк даже. Матерый. Что изменится, если против тебя - шайка? Съедят. Он еще не видел неясной дали своего романа с кино, и не хотел видеть, так как волком себя не считал и никого грызть не собирался, это придет потом, но в минуты откровений думал о тех самых пружинах, что двигали и им, когда он намеревался стать поэтом. Конечно, не как Пушкин. Хотя бы как Маяковский. А что - и по фигуре не хуже гарлапана-главаря. И был бы знаменит. А автомобильчики привозил бы из Парижа. В этом - соль? В этом! Славы и деньги! Не хлеба и зрелищ, а славы и денег! Может, Земма чувствовала в нем эту настроенность? Ложность цели? Или его никчемность, решившего стать знаменитым через поэзию? Но раз выбрал ложную цель, значит, мало что стоит сам? Она - это чувствовала? Может, она полюбила бы его, если бы она увидела, что в его груди говорит святой огонь? Ну, например, решил он жизнь положить, чтобы старикам и старухам в домах престарелых жилось как людям (ха-ха!). Сколько раз они получали письма о скотском положении там старых людей! Маргарита уже могла написать докторскую о бедах людей. Редактор, получив очередной сигнал, протягивал письмо Маргарите: "Это - снова вам". Маргарита один раз пыталась сопротивляться: "Виталий Георгиевич! Это же не совсем наш профиль. Мы - молодежная газета". Но шеф сразу убил: "Совершенно верно. И мы должны показать, что молодежь болеет за все в стране, в том числе и за свое старшее поколение. И утрем нос "Коммунисту" - вы ведь лучше их напишите". Он, конечно, имел ввиду то, что журналисты молодежки писали раскованнее (в "Коммунисте" многие сотрудники писали еще через фиту и ять. Было даже непонятно, как такую скукоту можно написать... Ну все на уровне: взяв на себя повышенные соцобязательства..). Ну ладно - дома для престарелых - не очень героично. Тогда - может, если бы он вдруг решил положить жизнь на то, чтобы служить больным проказой? Искал бы лекарства. Жил бы за шестьдесят километров от города. Там, в пойме реки, сразу за тесниной, через которую прорывалась эта неверная река... Полюбила бы меня за это Земма? И - поехала со мной в лепрозорий? Нет, не верилось. Она бы точно одобрила его поступок, выразила бы ему свое отношение, иногда - другим приводила пример. Но поехать - не верилось. Почему? Почему? И хотя эта мысль была бронебойной, она никак не снижала образа Земмы. Может, любовь не имеет права ставить под удар чужую жизнь? Они в газете знали, что сразу пятеро выпускников мединститута САМИ попросились в лепрозорий. Время такое было. Куба. Че Геваро. Братск. Хотелось романтики и самопожертвования. И, наверное, прочитали книжку известного эстонского писателя про остров, где жили эти несчастные. Сергей удивлялся странностям мира: в дни советской литературы они снимали сюжет в доме правительства, и был почти потрясен, когда ведущий представлял эстонских писателей. Он назвал имя Ааду Хинта, и грузный немолодой писатель улыбнулся открыто и мягко, а Сергей сразу вспомнил все его романы - вышло так, что он в свое время прочитал по подсказке знакомых о больных загадочной болезнью роман эстонского писателя, и, заинтересовавшись, прочитал и эпопею "Берег ветров" и не пожалел: ему еще шире представился мир другой культуры, а сам автор романов - настоящим писателем. В перерыве Сергей прошел за кулисы. Писатели стояли группками одни - тихо, другие - шумно. Ааду Хинт стоял в группе незнакомых Сергею литераторов - видимо, сплошь приезжих, и пытался уловить суть разговора. Но гости говорили на эстонском, и Сергею почти не пришлось услыхать голоса немолодого писателя. Улсышал всего несколько коротких ответов, когда коллеги обращались к нему. И тот отвечал тихо и ласково. Никакой позы. Ни какой игры в классика. Пусть и эстонской литературы. Совестиливость? Боязнь кого-нибудь ненароком обидеть? Что двигало этим человеком, когда он брался за такую тему? Два романа. Он так переживал за судьбы несчастных людей? Говорили, что сам Хинт - родом с проклятого острова. Но почему так тих? Ступай по земле неслышно? Но он - не мусульманин. Есть загадка. Не верится, что он хотел ТАК добыть славы и денег. Да ну ладно - все это теории: ни он не врач, ни Земма не должна была оценивать его. В Сибирь, наверное, поехала бы. А в лепрозорий - нет. Чувствовал - нет.

Роберт подылдыкунул ему: "Ну что, старик, придется убивать главного на киностудии - а то долго ждать. Он молод, да евреи и живучи. Свинины не едят. Все курочку и рыбку. И не пьют. Не будешь же ты сидеть в помощниках до ста лет!" Роберт почти всегда прищуривался - совсем незаметно, но взгляд от этого становился острее и подчеркивал его ехидный тон. Сергей почти зло спросил: "А почему ты решил, что я рвусь на должность главного киностудии? Я - не знаю таджикского языка. Борис Пинхасович - совсем другое дело - он бухарский еврей, язык для него - родной. А я..." Роберт опять остро поддел: "К тому же русский. А на киностудии - соплеменники Пинхасовича - через одного. И вашем зачуханном Госкино главный редактор - из их же братии. Да, брат Серж: из всех искусств самым жидовским является кино". - И хохотнул.

Роберту часто нечего было ответить. Ну, любят они кино. Так и парикмахерами почти только они. А сапожники - так одни бухарские евреи. Но он уже знал - в том числе и из бесед с председателем, - что евреи плотно держат киностудию, что в Москве у них - мощная поддержка. А без Москвы - и ни туды, и ни сюды.

Эти два года в помощниках оказались самыми трезвыми в его жизни. В комитете - все подтянуты, отлично упакованы, и атмосфера строгости распространялась за его пределы. Он позволял себе врезать - и то не шибко, когда на ночь приходила Маргарита, а за пределами дома не пил ни разу. Он как-то зашел в редакцию, и ему показалось диким, что после работы здесь осталось человека четыре под столом --вдруг кто найдет ненароком - стояли бутылки с сухим, - размагнитится. Ему предложили стакан сухоча, и его первый реакцией, первым импульсом был отказ, но бывшие сотрудники его не поняли, хотя по тщательности одежды, новенькому галстуку можно было определить, что он - в другом измерении, играет сегодня по другим правилам. Но после первого же замечания - ты что, старик! - он словно вернулся в старый мир, выпил стакан сухого, побалагурил минут двадцать с разбойниками пера, и поехал домой. Вот тебе и микросреда: окажись он среди кротов - наверняка начал бы норы рыть. Как легко человек втягивается в мир любых отношений: один привык ежедневно убивать животных и имя ему придумали - боец, жутко ведь в общем, если подумать: живое лишать жизни. Другие - загоняют людей в тюрьмы. И ничего, живут! Еще какие деньги имеют на этом! Как приспособились начальник колонии и начальник тюрьмы: за взятки скощали сроки, и если бы один из них не заелся совсем - мало того, что построил дом, купил "Волгу", дочь уже трижды съездила в разные соцстраны, а потом еще и в круиз поехала вокруг Европы - хотя не замужних и не брали. Но не это сгубило начальника тюрьмы: жена взяла за моду каждый год менять мебель - болгарскую на румынскую, румынскую - на венгерскую; венгерскую - на югославскую, а последнюю поменяла на аляповатую, но дорогую арабскую. Тут кто-то и стукнул на него. Фельетонописец Петров, подписывавший свои фельетоны фамилией Острый все не мог понять, почему это его фельетон о начальнике тюрьмы не дают. Все никак не мог понять, что время фельетонов ушло, уже даже в "Крокодиле" они стали редкостью - все, люди переросли этот воспитательный жанр, как в педагогике розги. Но Петров - мастодонт редакции и самый закаленный ее алкаш (почему его и не брали как переросшего по возрасту в большую газету) все не мог никак понять изменяющегося мира, тем более почувствовать, как с приближением к коммунизму начальство все больше становилось недоступным критике. Уже наиболее зубастые стали понимать, что критиковать можно только слесаря ЖЭКа, что милицию, например, (и то не старше звания лейтенанта) можно было критиковать только с разрешения вышедавящих, а партийные органы - вообще только после того, как в ЦК решали, что на примере какого-нибудь райкома надо поучить других уму-разуму. Их, молодежную газету, это касалось мало, но они ведь каждое утро начинали с просмотра газеты старших коллег и кто сам, и кто через разговоры со старшими понимали о наступивших новых временах и новых нравах. Сергей видел, как в разных органах после ухода на пенсию старых секретарш и завканцеляриями образца послевоенных лет на их место приходили женщины, которых с удовольствием снимал бы "Плейбой", если бы его, конечно, допустили к этим дивам. Время от времени из-за этих красоток кто-нибудь горел. Снимали с работы, понижали в должности. Но некоторые красотки и их покровители держались долго. Одну шефы тянули с шелкокомбината до секретарей горкома, другую, взяв из завучей школы в отдел науки инструктором, додержали почти по пенсии, отправив потом в минпрос и минсоц после потери товарного вида. Но не только красавицы пользовались спрсом. Сергей еще с университета знал Апачесова - аппона из ЦК. Иногда, в бассейне, они обменивались короткими репликами - Апачесов немного поработал в газете, куда его бросили в свое время на усиление и укрепление с завода, где он был секретарем комсомольской организации и писал в газету о трудовых подвигах. Учился на вечернем в политтехе, и уже из газеты его, как рабочий кадр, взяли в ЦК. Апачеову лестно было пообщаться с Сергеем - слишком заметным в команде, а уж когда Сергей стал работать в газете, Апачесво, которому по должности уже была положена вызывная машина, пару раз подбрасывал Сергея до конечно троллейбусной остановки. А потом Сергей узнал, что Апачесова забрали в ЦК КПСС. Он не мог понять - за какие заслуги. Апачесов не выделялся ничем на фоне других функционеров, разве что статью и лицом. Но вопрос вскоре прояснился: один из помощников секретаря по строительству открыл тайну: кураторша из ЦК КПСС давно крутила роман с Апачесовым. Ездить на край страны для любовных утех было не с руки, и она организовала для своего бой-френда перевод в Москву. А говорят, не родись красивым... Вот и его, без всяких там Гитисов и Вгиков сняли вроде белого офицера - роль без слов. Он там сидел на коне, когда дивизию приветствовал сам белогвардейский командующий. Тогда-то у него и зародилась мысль написать сценарий художественного фильма. Он еще в университете наткнулся на интересную личность - Арминия Вамбери - прочитал, что тот был полиглотом, и что проделал опаснейшее путешествие от Турции до самой Среднй Азии, тогда Сергей не знал, каким агентом был этот самый Арминий - это выяснится позже, когда его сценарий отдадут на рецензию востоковедам, и хотя большой вины за ученым не числилось, решили по политическим мотивам фильм пока не запускать. А потом... Потом - наступило потом. Ему показалось, что он даже пошевелился. Облако вроде наехало на него, мягко коснулось головы, потом взяло за руку. Но ему было все равно. Теперь уже точно - все равно. Он согласился с председателем, что главный редактор хроники - самостоятельный участок. Встретили его радостно. Дурак. Они ведь и радовались только потому, что он - лопух. Да, в этом стаде пираний он был чистым лопухом, хотя и проработал уже два года в комитете и многое знал. Но не знал повседневного быта стада и его правил, его гонов и загонов. Он почувствовал потом, что что-то - не то. Но явной опасности не было и он не особенно остерегался. А сначала то Кабилов пригласил к себе на семейное торжество, и он (вот кретин!) ощутил настоящую радость от того, что оказался в центре внимания. Но ведь и приговоренный к смерти на эшафоте тоже в центре внимания. Если бы он внимательно огляделся - понял бы - и красочный мир и вокруг, и плотность праздничных лиц. И азиатский широкий натюрморт на сотни человек - это, может, не сам эшафот, но ступеньки на него. А палачи - их много. Хитрых. Неуловимых. И тут же ему улыбнулся вроде доброй улыбкой Муаллимов*. Нет, он никогда бы не смог действовать так, как этот Муаллимов. Они уже изрядно набрались, под ним уже качалась земля, но он не хотел чувствовать. Они спорили, и один из них неожиданно открылся, как в боксе - это был такой подарок - если бы хотели, срезали бы прямо в челюсть. Но Анвар был уже никому не нужен - спился уже лет пять назад, когда (а попал в фавор как представитель одного из правящих кланов и за вполне средний фильм получил Государственную премию. И сейчас красивый, как богатырь из эпоса Фирдоуси, Рустам, (только лат не хватало к его внешнему виду), только слегка наклонив голову, глянул на Анвара. И тот, несмотря на уже полную загруженность, сказал: "Рустик! Да я же правду говорю Сергею Егоровичу! Он в жизни, по крайней мере в нашей, ничего не петрит!" Он даже не знает, почему Муаллимов висит на доске почета! Ему на дереве надо висеть, а не на доске почета! И Анвар рваными фразами нарисовал ему широкоформатный образ Муаллимова. Тот, оказывается, специально один выезжал на съемки - брал только осветителя - своего племянника Джавкика. И "ГАЗ-69", не пятиместный, а с кузовом - надо, мол, место, куда пээрки класть. А я сам за рулем - так это для экономии - партия же призывает нас быть бережливыми. Он и на собрании говорил: "Вот если каждый из нас сам сядет за руль - сколько денег сэкономим! А ассистентов незачем таскать на съемки, где оператор снимает и как режиссер - пусть учится на полнометражных документальных фильмах, где все известно наперед. Было это пятнадцать лет назад, когда Хрущев даже начальство сажал за руль. Муаллимов понимал, что такое кино, как снимают они, любой дурак снимет. Но не говорил об этом. Важна была ТЕМА. Муаллимов снял и самый первый репортаж о начале строительства Нурекской ГЭС. Получил премию Ленинского комсомола республики. "Ну и хорошо" - буркнул Сергей, еще не зная, что скажет дальше Анвар. "Нет, Рустик! Наш шеф - святая простота! (и к Сергею): Нет, ты действительно не знаешь? - Так твой Муаллимов (Сергей только что дал тому отличную халтуру снять две части о совхозе, где начали выращивать цитрусовые: никуда ездить не надо. Даже мотаться по полям - все в теплицах или в траншеях, в которых укрывали на зиму (вдруг мороз) лимонные кусты. "Да он одних лимонов привезет ровно на столько, насколько ты ему выпишешь гонорар! Старик! Он ведь специально себе такой "газик" пробил! Интересуют там его партия и правительство! Его собственный карман интересует! Он, если хочешь знать, пока в командировке две-три недели всегда в выходной домой приезжает. В башахнике (ну или в кузове - это Рустику в ответ на замечание, что у "газика" багажника нет) - мешки с мукой, арбузы, яблоки, дыни, виноград, рис - где что можно взять. В прошлом году он сына женил - так трех баранов привез из Дангары. Нет, старик - он - хитрый! Платит за все. И квитанции при нем. Только на базаре один баран на пятьсот рублей потянет, а он берет в совхозе по себестоимости - за сто. И муку, так. И арбузы. Вроде - платит. А раису - что? Он обеднеет из-за ста килограммов арбузов? Их у него - тонны. А Муаллимов берет их по три копейки. На рынке они - пятнадцать. Усек?" Сергей выдал себя легкой растерянностью. И, наверное, потому улыбнулся и бронзовый Рустик: "Ты ему расскажи, как Муаллимов сценарии пишет..." Анвар протянул руку с пиалой Рустику - плесни ка перед еще большей правдой, и согласно кивнул головой: "И - расскажу! Он же не знает, что сценарии Муаллимову пишет Дорман. Тому - на вечер работы. А гонорар - пополам. Все - о`кей, все довольны. И дикторские тексты пишет Доман. Но - уже официально". Сергей только один раз видел дом Муаллимова, когда проезжали мимо и Анвару нужно было забрать штатив. Хозяина не было дома, и он увидел через калитку стадион двора с бассейном посередине видимо, воду для полива набирали ночью (да и для прохлады - айван был неподалеку), а с улицы над двором плоской крышей был виден виноградник, огромное количество кистей разных сортов - белого и черного, тайфи и дамского пальчика своим свежим и чистым видом показывали, что за виноградником ухаживают здесь по высшему классу. А чистое дерево хурмы с плодами, словно елка в игрушках, подчеркивало ухоженность и богатство. Потом Сергей поймет, почему Муаллимов ни разу не пригласил его, главного редактора, в гости. Но хорошая мысля приходит апосля. И Анвар, и Рустам схватывали вмиг даже самое короткое замешательство. Это как в боксе опытный соперник в долю секунды увидит открытый участок и нанесет удар. И как получится: может, только коснется. А может - до нокдауна. Или даже нокаута. Что было здесь? Рустик (странно, он в любой ситуации сохраняет этот величественный вид. От ума, что ли?), отхлебнув чай, кажется, - по-доброму улыбнулся: "Ты не мучай человека. Объясни просто, что Муаллимов - ургут. "И Анвар тут же уловил, что городской человек Сергей не знает, кто такие ургуты.". Ургуты? - О-О, старичок! Как по-русски говорят - их на козе не объедешь! Цыгану ничего делать рядом с ургутом. Да что там цыгану - они и армянину фору дадут, и еврею. Ничего не упустят! "Странно, как отлетели и растаяли Анвар с Рустиком, чтобы сразу объявиться на худсовете, Сергей не сразу сообразил, что на киностудии все давно знали об отличном отношении к нему председателя и критики наотмашь не было, хотя такого зубастого народа, как киношники, он никогда не встречал. Замечания и по картинам бывали корректными, ниже второй категории ни один фильм за полтора года его работы не получил, работалось в этой обстановке гораздо лучше, чем в редакции, и Сергею уже казалось, что он и сам становится частью этого пижонского, но элитного мира, где никто не пил сухого вина - чаще всего хороший коньяк или дорогое вино и уже как экзотика воспринималось желание кого-нибудь выпить водки. Обычно - из какой-нибудь необычной пузато московской тары. Водка опиум для народа, шутил Рустик. Сергей и сам, когда выпадало попасть в гости к кому-нибудь из новых коллег, покупал дорогой коньяк, и когда его не было в магазине, ехали в ресторан и там у знакомых официантов брали за цену двое выше магазинной и еще оставляли на чай. Сергей почувствовал, что для жизни в этой богеме надо иметь чуть больше. Даже его денег - главного редактора - на все не хватало. И гонорар за первую документалку улетел быстро. Ну, во-первых, он сообразил купить домой шифоньер, двухспальную кровать (это не для того, чтобы удобно было кувыркаться на ней с Марго или с другой прелестницей: Сергей терпеть не мог неудобных и дешевых постелей), два кресла, и, что ему особенно нравилось - венгерский бар с торшером. Тащить его пришлось аж из Пянджа - в городе их в открытой продаже не было. Некоторые, увидив эту штуку, спрашивали, бар с холодильникмо или нет. И слегка разочаровывались. Не доходило, что для советских людей и такой бар шик-модерн. Он сначала на дружеских паях помог сделать текст одному режиссеру - не столь умелому, как Муаллимов, потом - второму. Расплата была рестораном, где гуляли после гонорара. Но первым деньги за текст предложил единственный на всей хронике русский режиссер Кузмин. Так сказать, без ведомостей и свидетелей. Кузмин, старше Сергея лет на семь, прямо сказал: "Старик! Да все так делают. Это же не взятка, а плата за работу. А так (в смысле - по правилам) - куча бумаг и разговоров". Жить стало веселее, жить стало интереснее. Он уже был одет как и вся богема - в куртке, только не джинсовой, а кожаной, только брюки - это джинсы. Иначе - не поймут. Председатель комитета, увидев его во дворе, дружески восхитился: "Ну, Сергей Егорович! И этот стиль вам к лицу - как и цивильный костюм!" А в редакции, куда он не заглядывал месяца три, его чуть ли не ощупывали: джинсы в размер месячного заработка многим были не под силу. Да и достать их надо было. Ему привезли из Москвы, купив у каких-то черномазых, набиравшихся уму-разуму в советских вузах. Роберт осматривал его нагло, щупал куртку, брюки и потом, опустив очки, язвил: "Ну что, Сергей объегорович? Устроился?" (Подлецы что-то знают). А Роберт пер буром: "Дал бы своим что-нибудь снять. Ну хоть одну часть. Я бы тоже купил джинсы. Ладно, без куртки обойдусь. Но джинсы я имею право иметь, как советский журналист? Да ты не бойся, старик! Не хуже этих чурок напишу! Ну хочешь? - напишу стихами? А?" Газетчики были сплошной улыбкой - знали Роберта. Но Сергея эта бесцеремонность злила. А Роберт продолжал? "Ты хоть бы пару бутылок сухача взял - при деньгах, небось. Ладно, нам коньяк не нужен (кто же ему рассказал? Может, Инка? Или Ольга?). Мы - пролетарии пера. И на ресторан не напрашиваемся. Здесь, все по быстренькому организуем".

Он не хотел даже себе объяснять, почему он вызвался купить всем, кто был на этот час в конторе (человек пять) сухого вина. В кармане плащ он на всякий случай носил с собой сетку. И потом сказал (не Роберту - не хотел, чтобы тот увидел, что сумел зацепить): "Мы сейчас организуем! Подождите!" Уже в спину услышал: "На закусь что-нибудь возьми! В ларьке - отличный виноград!" Он и без них знал, что ларек рядом с Домом печати был один из лучших - куча редакций рядом и три дома правительственных функционеров. Вот так - сам себе поставил сеть. Из сетки. Клюнул. Знал бы... Он взял десять бутылок сухого, килограмм колбасы и килограмм сыра, два белых батона, потом со всем этим перешел дорогу и купил виноград - пришлось нести в пакете отдельно - сетка была переполнена, но он сам был уже ТАМ. Пили и шумели, и Роберт снова, когда шутя пили за "Шашлыкфильм", Роберт протянул ему стакан и сказал: "Ну, давай, Объегорыч, выпьем за твои индивидуальные подвиги на ниве кинолетописи строительства всеобщего и частного коммунизма!" (Издевался. Точно, что-то пронюхал. Только вчера он получил наличкой пятьсот рублей от одного из режиссеров, вчера же ему привезли пять финских белых рубашек обнаружилось, что у администратора Розы вход на базу потребсоюза совершенно свободный. Розе он выпишет повышенную премию). Купил набор японской посуды. В кармане лежало сто пятьдесят - так что двенадцать рублей, что он потратил - семечки. По его нынешним возможностям. И дома лежало триста. Но как узнал Роберт? Или утечка произошла раньше? По две бутылки на нос - совсем немного, но - разогрелись. Говорили о разном, рассказали пару новых анекдотов о Брежневе. Но тему кино не затрагивали - для них это была высокая материя. Один Роберт по причине своей творческой наглости вдруг опять влез: "Старик! Если вас не устраивает сценарий в стихах, давайте я напишу вам что-нибудь совершенно новаторское: "Ну, например, "Свежие огурцы - на стол трудящихся". А что? Чем хуже вашего: "Новое - в быт". Смотрел я эту матату. Про огурцы - лучше. Кто-то махнул рукой: "Ну, Роберт! Ты совсем не того. Новое в быт - это о развитии бытового обслуживания. А ты огурцы..." Роберт пнул защитника бытового обслуживания: "Милый! Я тебя сейчас сто таких важных тем назову. Например, новые вагоны - трудящимся (о повышении качества обслуживания трудящихся. Или: каждому дому - мусорный бак. Чем плохо? - Тема экологии, так сказать. Или: забота о народных дружинах - дело каждого. Общественный порядок, старик! Назвать еще? И они снимают много чего такого. Я же вижу в хронике. И Сергей это отлично знает! Чего они только не снимают! - о садах и богаре, новых сортах хлопчатника и баранах, о животноводческих комплексах и поливальщиках - я за все время, пока хожу здесь в кино, такое видел... И чужих они к своему пирогу не допустят. Точно, объегорыч?" Сергей не успел ему ответить, как сразу несколько голосов поддержали: "Это точно - у каждого - свое корыто. А в этом - корм получше". Поговорили о заработках, о том, что нашим в газетах платят совсем не так, как за рубежом, на что Роберт одному из сотрудников вроде шутя сказал: "Да, старик, я за твои пропагандистские материалы еще с тебя бы деньги брал!". "Пропагандист тоже почти обиделся. Заспорили, зашумели, и спор прервал ответсек: "Ну, ребята, разошлись! А то мы заедем..."

На улице Сергей оказался один с Робертом - им было по пути до банка их автобусы останавливались там. Сергею все не давал покоя этот "объегорыч" и он решил выяснить все до конца. По крайней мере заставить Роберта не хамить так открыто, если даже знает что-то. Он молчал, все не зная, к чему прицепиться и поставить Роберта на место. Но Роберт был хорош. Он сам напросился: "Слушай, Объегорыч! Угости мороженым! Для тебя - это же копейки. А у меня - последний рубль. И зарплата - через два дня". Сергей обозлился не то за мороженое, не то за это Объегорыч. Он сказал Роберту: "Насчет мороженого - не знаю как. А вот по морде схлопотать можешь... Остряк-самоучка..." (лучше уесть не нашлось слов - остряком пришлось ограничиться). Роберт глянул на него остро: "Да ты никак мне угрожаешь? Я, старик, не привык, чтобы меня били. "Они остановились, и Сергей взял его за воротник куртки. Роберт остановил его: Стоп, стоп! Не смешно на улице выяснять отношения. Можно пройти в сквер - там все и выясним".

В сквере вокруг театра, справа, были полуокруглые зоны, обсаженные елеями. Посередине - если площадка была маленькой, был асфальт и несколько скамеек. Обслуживающие зону женщины отдавались здесь либо посетителям ресторанов - их только рядом было два, а чуть дальше - еще один. Или любовью занимались девочки из общежитий. Либо совсем дешевые шлюхи. Роберт называл их скверные бабы. Говорил, что многих из них цена - бутылка портвейна. Это были женщины бомжей и колхозников из районов. Рядом пройди - ничего не видно. Ночью - тем более. Они вошли с Робертом в тесный ближайший скверик. Роберт спросил: "У тебя перчатки с собой? (конечно, он имел ввиду обычные перчатки). А платок? - зажми зубами. Мало ли что..." Сергей помнит (все до микрона! - это ведь был один из самых важных моментов его жизни!), как ответил Роберту: "Не переживай..." - "Как хочешь", - ответил Роберт и свернув платочек вчетверо, прижал его зубами (знает, что врежу как надо, отметил тогда Сергей. И как можно сомневаться? - он полутяж, правда, за последние пять лет, когда совсем перестал выступать даже за сборную по волейболу вес быстро пересек девяностокилограммовую черту и он с трудом удерживал его на девяносто двух. У Роберта - 78. Ну, может, 80. Разница 12-14 кг. Разница в две весовых категории). Плащи они положили на разные склейки, одели перчатки. Сергей не хотел ждать - был уверен, что пробьет защиту Роберта - он резко ударил прямым, но Роберт ушел из-под удара. Сергей понял, что Роберт не будет принимать удар на перчатки и будет уходить от удара. И решил сделать хук. Но Роберт опять ушел от удара, сделав нырок. Сергей был уверен, что достанет Роберта. Он ему покажет объегорыча! Научиться держать язык за зубами! Больше он ни о чем не думал. Очнулся, когда Роберт помог ему подняться. Он помнил, что пропустил прямой в челюсть. Всего один удар. Потом он вспомнит весь позор боя. Роберт не стал бить первым и дал ему помахать кулаками. И нанес всего один удар - точный и резкий. Нокаут. Роберт и говорил, поднимая его: "Все, старик! Я честно досчитал до десяти. Даже чуть больше". Сергей пытался освободиться от его помощи, но Роберт говорил: "Да ладно тебе! Велика важность - подрались два боксера!" И, видя, что Сергей не отходит от этого скоротечного боя, предложил: "Ну ладно! Давай зайдем в ресторан. Я ставлю бутылку. Смешно же из-за этого вот так..." (он, наверное, хотел сказать: вести себя). Но в ресторан пошел, и уже возле "Памира" они увидели, что летний ресторан еще работает - там жарили шашлыки, и решили посидеть здесь, на воздухе, в более демократичной обстановке. "Ты посиди, - сказал Роберт Сергею, а сам быстро пошел к буфетчице, по пути заказал шашлык. С бутылкой Роберт принес тарелку чебуреков и стаканы. "Ну - давай! Без зла. Ладно?" Но Сергей ничего не ответил. И Роберт спросил: "Ты чего завелся? Я - не понимаю. Если о моем предложении написать сценарий - то это ведь шутка, старик. Я же знаю, что эта стая пираний чужого не пустят. Потом я хохмил по поводу сценария в стихах. "Сергей ответил: "Я - не о том. Ты, что знаешь - держи при себе. И незачем для всех хохмить по поводу моего отчества..." Роберт удивился, как если бы ребенок с разбегу остановился на краю высокого обрыва и увидел перед собой окоем долины с чудесами пейзажей. "Ты на объегорыча обиделся, старик? Так я же - в уважительном смысле! Как ты всех обошел! С какой стороны заехал! Даже евреи не смогли посадить туда своего. Мне говорили, что туда было несколько претендентов. И Вайсман из академии - ВГИК же закончил. И Соловейчик из Союза писателей - надоело писать задарма статьи за местных гениев. Сказал бы - я бы отыграл..." Сергей был облит ушатом воды: он чуть не начал выдавать, кто из их возможных общих любовниц заложила его. "Ты уж извини! - Роберт налил еще по полстакана водки. - Не думал, что это тебя с какой-то стороны зацепит. Ты же выиграл у НИХ. А дедушка Ленин, кажется, сказал, что из всех искусств самых жидовским является кино. Или - доходным?" Роберт улыбнулся и окончательно снял вопрос: "Я же знаю, что тебе до их умения погрести под себя - дистанция огромного размера!".

Из-за соседнего столика (что они сели рядом - зал почти весь свободен тут один шашлык и все постояльцы "Памира" перекочевали в зимний зал (очень самоуверенный бронзоволикий абориген решил сказать место Сергею и Роберту "Эй, вы" Потише - здесь- люди". Он явно давал им понять, что люди - они, черные, а Роберт с Сергеем - обычные белые рабы у избранного народа. Два его путника взглядами присоединились к своему приятелю. Роберт это тоже хорошо понял и ответил: "Ну ты, обезьяна! Лучше бы слушал, когда говорит белый человек!" Смуглый встал и пошел к их столику. "А ну встань! - приказал он Роберту. И не успел Роберт подняться, как смуглый попытался ударить его наотмашь (ну, почти хук). Роберт, как там, в скверике, сделал нырок, но на выходе почти незаметно ударил красавца элитной нации. Тот рухнул, и распластался на полу, словно расположился поспать. Двое его друзей тут же вскочили из стола и бросились к Роберту. Сергей быстро встал и оценил дистанцию: вот этот, в темносером костюме, ко мне ближе. Он вложил в удар все, что мог. Роберт - тоже, на цементном полу лежали трое. Но из-за соседних столиков к ним бросилось человек семь. Проучить кафиров решил и сам шашлычник - килограммов на сто тридцать. Приходилось бить резко и быстро. Сергей словно отыгрывался за бой в скверике - зло на самого себя он вкладывал в удары. Почти копку сена - шашлычника - они ударил точно в челюсть и этим сразу сбил с него всю самоуверенность огромного веса, ту позу, с какой шашлычник снимал фартук - вот, мол, я сейчас их прибью! Эта гора сала с мясом опадала медленно, но надолго. Другие вставали и приходилось бить снова, стараясь вырубить, отбить охоту к сопротивлению. Они не заметили, как к летнему залу подлетели две милицейские машины (наверное, из сквера увидали драку), их погрузили в машину и привезли в отделение. Дежурный капитан оказался русским - в этом им просто повезло. Он посмотрел их документы, спросил, что произошло. Роберт объяснил, что те сами полезли драться - видимо, думали, что двоим - надоют. Капитан знал повадки местных группами нападать на русских. Сказал: "Посидите вот тут (вдоль стены стояла скамейка). Если не приедут с заявлением - хорошо. Но если приедут - придется и вам писать объяснение. Хотя, думаю, мало кто поверит, что два человека вдруг решили ни с того ни с сего избить двенадцать других (дюжина мелькнуло у Сергея). Вы - боксеры, что ли?". Сергей ответил: "Да какие боксеры! Я уже и в волейбол не играю четыре года". Роберт молчал, иначе ему пришлось бы сказать, что еще три года назад он был чемпионом республики во втором среднем весе и что ушел сам, не проиграв за последние три года выступлений ни одного боя. Капитан, оказалось, тоже играл когда-то в волейбол, но до сборной республики не дорос - только за МВД. Но начал расспрашивать Сергея о знаменитостях и был рад, что многих Сергей знал лично, был даже дружен и приводи в разговоре любопытные детали.

Они просидели час, потом капитан вышел. Им было слышно, как тот по рации разговаривал с дежурными у сквера. Никто жаловаться не собирался. Капитан вернулся и сказал: "Инцидент исчерпан. Желаю больше не попадать к нам". Они вышли из отделения прямо к троллейбусной остановке, но Сергей не стал ждать своего номера и поймал такси - Роберту тоже было по пути. Таксист, русский парень, с интересом слушал их разговор (они только теперь могли вспомнить отдельные эпизоды, Роберт, оказывается, видел, как осел шашлычник. Выразил неудовольствие: "Старик! Если ты его не убил - будешь мне должен. Ведь при этом шашлычнике в "Памир" на шашлык больше не зайдешь". Шофер обернулся: "Молодцы, что врезали им. А то - обнаглели. Давно пора им рога посшибать". Сергей вспомнит слова шофера через восемь лет, когда толпы таджиков будут избивать всех европейцев, и когда даже охрана тюрем будет снята для подавления разгула многотысячной толпы. Но пройдет еще одиннадцать лет и республика сначала захлебнется в русской крови, а потом, когда исход европейцев будет предрешен - и таджикской при дележе власти между гарнцами и гулябцами, памирцами и ленинабадцами. Но ему это уже будет все равно.

К ночи события дня уплотнились, приобрели более четкие очертания и он все никак не мог уснуть, вспоминая свой нелепый бой с Робертом, он даже пошевелился в постели от стыда за собственную самоуверенность, что легко и быстро вырубит Роберта - он хоть и не выходил на ринг уже много лет, но был достаточно тренирован - в редакции вечера напролет играли в теннис, время от времени он ходил даже в бассейн, иногда играл и в волейбол, где еще был силен и в футбол за команду редакции. Но Роберт был моложе на два года и совсем недавно перестал выступать и на республике, и за республику. Дважды был на спартакиаде народов СССР и каждый раз бывал в пятерке лучших, хотя в спартакиаде принимали участие и чемпионы мира, и олимпийские чемпионы. Переоценил. Он вспоминал письмо Джо Луиса Роки Марчиано после самого драматичного для Джо Луиса боя. Десятки лет без проигрыша, уйти непобежденным - и проиграть новому чемпиону мира. Джо Луис решил вернуться на ринг, когда выяснилось, что в стране желтого дьявола деньгами еще надо уметь распорядиться. А Джо Луис уже через два года был без денег. Многое понял Джо Луис - и о жестокости спорта, и мира вообще. Он писал Роки, что мир профессионального бокса жесток и бесчеловечен, что советует ему уйти из бокса. Писал, что во время их боя он видел - сотые доли секунды - куда можно было нанести удар, не было реакции даже тридцатишестилетнего. Сколько было Джо Луису? Сколько ему сейчас? Или на год больше? На два? Какая разница! Помнится, он под влиянием этого письма ушел в игровой вид, хотя тренеры уговорили его, говорили, что годам к двадцати двум-трем он перейдет в тяжелый вес, что будет чемпионом, как Королев. Он не переставал тренироваться, но выступал только за вуз, и не все бои выиграл. После боя, если побывал в нокдауне, вспоминал письмо Джо Луиса и думал, как мог бы для него закончиться бой в тяжелом весе, если бы он не бросил бокс. Но дело - не в боксе... Он понимал, что после этого нелепого боя с Робертом уже не будет привычного общения, он, хоть и случайно, но был БИТ, и пусть найдется хоть один человек на свете, который забыл нокаут, независимо от того, где и кто тебя вырубил. Не будь тех десяти бутылок сухого вина, этой сетки, ничего подобного не было бы. Он сам поймался на свою же сетку с десятью бутылками. Разве угадаешь, когда сетка станет сетью? Расслабился... Совсем не заходить в редакцию? - Роберт поймет, что он обиделся. То есть дал слабину. Вот если бы между ними произошла элементарная драка - другое дело. А так - они попробовали силы как два боксера. Им то не занимать выдержки. И Роберт даже псоветовал зажать зубами платок - чтобы не выбить зубы, не разбить о них щеки и губы. Сергей потрогал подбородок. Нет, ничего не было. Ничего не скажешь - удар был классный. Точный и мощный. Ну, конечно, не такой, как у Роки - тот по четыре часа ежедневно бил под водой кулаками. В машину ввели все данные всех чемпионов мира и Рокки выиграл даже у Джо Луиса, на что Моххамед Али бросил недовольно: "Ваша машина - расистская, так как ее сконструировали белые". Но Рокки действительно был гигантом. Для Сталонне и тысяч других итальянских мальчишек он был богом. Сильвестер Сталонне даже свой первый сценарий назвал в честь Марчиано - "Рокки". А вот именем Джо Луиса не назвали ни один фильм. И Клея. То есть Моххамеда Али. Ну ладно назвали, так назвали. Его именем не назовут. Он не превратится в пароходы, строчки, и другие долгие дела. Как превратился сам Владимир Владимирович. Только вот его именем названы школы и театры, городи пик на Памире. Шесть с хвостиком. Он видел этот почти равнобедренный пик, когда был в Ишкашиме. Похож на Владимира Владимировича - стройный и высокий. Величественный. В редакцию теперь заходить неудобно. Тот удар все равно будет помниться. И этот разговор о сценариях. Точно - только доля шутки. И Роберт наверняка чуточку лукавил. Действительно: почему ему не попробовать бы новых авторов? Но улыбками и приветливостью как крепость редутами обозначена зона каждой шайки. В прошлом году тут собралось народу. Из Киргизии прикатил Герштейн, из Латвии - Франк. У Герца здесь даже родственники. Со второго этажа Союза виден дом на проспекте Ленина. Первый этаж, угловой подъезд. Как умеют - без году неделя здесь, а живут в самом центре, в одном из лучших домов... Так нам и надо, русским дурочкам. Вокруг Изи и Герца свои табуном ходили. Но никто не сказал Сергею: давайте, мол, Сергей Егорович, закажем тому или другому полнометражный фильм. Умеют же. Тем более Изе - с той стороны Памира сидит. И снял несколько фильмов о Памире... Нет, все точно знают: на наш лужок нельзя сделать даже маленький шажок. И у вас есть свой Доман. И не только он. Да, из всех искусств самых доходным является кино. Роберт доказывал Сергею, что сила гения в том, что подставь любые слова - все будет верно. "Ну смотри: я тебе в два счета докажу, что Ленин - гений. Взяли его формулу о кино. Так. Подставили такие слова: из всех искусств самым фальшивым является кино. Те так ли? Кино --это даже не другая реальность, а сто процентов фальшивая реальность". И следом за этим Робертом прохаживался по самым-самым фильмам, не оставляя от них камня на камне. И заканчивал: "Ты знаешь, почему я не хочу писать прозу? Или пьесы? Или снимать это говенное кино? Все - ложь и фальшь. В поэзии хоть честно и почти точно можно передать чувства. Ну если не писать политику, как твой Маяковский. Горы пустых бочек по деревянному настилу вниз. Грохот и крик. Всех переорал. После него все крикуны отменены. Все эти Безыменские и ему подобные. Сергей был уверен, что Роберт понимал суть краха в поэзии его, Сергея. Да, ему нравился Маяковский. И ростом, и фигурой Сергей был ничем не хуже. Но все было ошибкой Гарлапаны и главари теперь не нужны. А лирика... В нею он все время примешивал злобу дня. Не состыковывалось. И Липкинд врезал ему. Теперь - ни памятника, ни славы, ни гонораров. Памятник, правда, правда будет. Возможно - даже звезда. По крайней мере - временно поторчит без света и лучей. Их там - миллион. Позабыт, позаброшен. Но и Роберту памятника не будет. Нельзя жить на периферии пламени? Надо быть ближе к фокусу? Там - температура и блеск? Но как туда попасть. Все - прикрыто. Не пропишут. Не пустят. Московские девки замуж за тебя не пойдут. Сегрегация и резервация. А они - как послушный скот в стойле: ни протеста, ни борьбы. Где там до накала мысли! Отвели тебя загон и сказали: от сих и до сих. И если оторваться от этой псевдобогемной атмосферы, бесконечных уверений, что они делают большое и важное дело, расширяют и развивают, то даже оценок давать не хочется. Нет оценок тому, что они делают. Нет, почему же есть: одна часть - тысяча рэ. Две - две. Ну и тэ дэ. Он потом и думать не будет о кино. Но если мысль о поэзии никогда не покидала его, она всегда была в его ранце за спиной как антижесл, как напоминание о принципиальной ошибке и полном фиаско, только без стонущей боли в отличие мыслей о Земме. А кино - как пришел в него, так и вышел.

Но еще до того, как они говорили, в редакции начались большие перемены. Неожиданно в Обнинск уехал Роберт. Потом он скажет: "Старик! Это лучшее, что можно придумать. В Москву не пустят. А в Обнинске - научный центр. Путные люди. И до Москвы - три часа. Может, книгу издам. Нет, так не возьмут. А потому я поступлю на высшие литературные курсы. За два года, надеюсь, узнают, как там двери открываются". Но потом Роберту удастся попасть только в сборник молодых - ха-ха в возрасте Хрита! - а книгу придется пробивать здесь, где проще и человечнее, где он знал многих. А в редакции вслед за Робертом ушли еще три человека: один подался в Совмин помощником (к распределителю поближе), другой ушел в ТАСС (там можно заколачивать раза в три больше, чем в "Молодежке"), еще одного забрали в большую газету. Редактор уехал учиться в ВПШ, а новый быстро освободился от ответсека, всегда державшего в столе пузырь для творческого вдохновения. Все знали о его секрете, и он, зная, что его здесь нигде не возьмут, рванул с женой на Север - там и деньги, и спирт. Еще один ушел собкором в "Комсомолку" и редакция сильно изменилась. Сергею не надо было решать этот вопрос. Но он все равно как-то зашел в редакцию - по коридору бегали шустрые пацаны и две новых девки с сигаретами в зубах. Нагоняют туману, точнее - дыму напускают. Но миленькие мои! - Это вы можете делать для дурачков. А я, если захочу, занесу вас в картотеку - вам, наверное, по двадцать два? Только из гнездышка? Ну - ничего. Это, конечно, не семнадцать. Но тоже - ничего. А он сам больше чем на тридцать два не тянет - прекрасная разница: учитель и ученица. Хотя учить и не хотелось бы. Не пришлось: та, которая из Москвы, оказалась даже очень битвой и все время словно подглядывала за ним, а на его "ау", отвечала "ау", но в другую сторону, и он понимал, что прямого ответа она ни на что не даст. Битая.

Вот теперь проплывем мимо Сциллы и Харибты, слегка завернем и снова окажемся в точке, откуда только белое и плоское. А-у! А-у! Ему не казалось, что губы его сворачиваются в трубочку, что грудь вздымается от набранного воздуха: никто не знал, что с ним и как он кричит. И он сам ничего не знал о губах и не думал о них. Он только видел, как поплыла - не как в кино или там во сне - совсем по другому - мимо него редакция. Необычным было то, что все комнаты сразу шли одна за другой и сотрудники сидели за столами как школьники. Даже комнаты, что были на другой стороне коридора, подстроились в затылок комнатам напротив. Сидел за своей ретушью художник, он же фотограф Тимофей, с которым Сергей чаще всего разговаривал в коридоре, особенный шарм придавал разговор набегу, когда Тимофей бежал с фотографиями в цинкографию и Сергею нравилось налету спросить его: "Так ты сам бросил пить, Тимофей?". И вот, зная и узнавая не злую мужскую игру (а Сергей ведь по-существу этим вопросом как бы хвалил Тимофея), отвечал: "Сам, сам Сережа!". Вот так Сережа. Без сокращений и выкаблучек, типа Серж, что он слыхал, особенно от женщин наедине в припадке их романтических витаний (или хотели привнести романтизм в то, чем им приходилось заниматься с ним? У Тимофея только нос выдавал многолетний загул, но что случилось, кто его заставил бросить пить загадка. И в их первом разговоре о питье (Тимофей был старше Сергея лет на пять и давно служил в редакции), когда Сергей спросил: "Так тебя и не лечили? И не жена заставила?". Тимофей ответил: "Какая жена! С первой я уже тогда развелся. И не из-за пьянки. Она шагу не могла сделать, не посоветовавшись с тещей. Мне это так надоело. И не лечился. Решил - и все. Сам бросил". Сергей отдавал должное такому поступку - пятнадцать лет пить по-черному и завязать.. Вот он и дурачился: "Та ты сам бросил пить?". Но сейчас Тимофей молчал обводил там что-то тушью и подтачивал скальпелем. Плыли, плыли и проплыли. Но - не торопясь: Жанка чуть ли не успела за это время марафет на руках навести. Вот странно: потеря редакции для него была ощутима, хотя в гости друг к другу они не ходили, по праздникам все бывали в разных компаниях. Казалось - свыше был приказ: собираться и нравиться друг другу только в редакции. Или стиль общения, темы разговоров в другое время были не к месту? И компании сбиваются по другому признаку? Нет, копании образуются не нелепо. Вот даже в подъезде дома - пятнадцать квартир! компании никто друг с другом не водил, хотя вражды у соседей друг с другом не было. Но на праздники и разные там дни рождения к каждому приходили свои гости. И соседей за столом не было. Хотя в такие дни, если кто-нибудь заходил в гости к кому-нибудь, что и чаме пытались угостить, и пообщаться. От того и он берег соседей: даже Маргариту не видел никто, когда она приходила: либо уже очень поздно, либо до того времени, пока все еще едут со своих работ-забот. Но еще более странным было то, что вдруг в компанию входил и навсегда человек со стороны. Так он познакомился в командировке с инженером - неофизиком и привел его туда, где отмечались праздники. И Валентин пришелся ко двору. Уже через год они пару раз гуляли у него - как у своего. Но расстались с Люсей, как только она попыталась ввести в их круг своего сожителя. Нельзя, что ли? У всех же были друзья-подруги. Но что было для тебя - остальным знать не обязательно. Даже они с Робертмо в пору большого гона не водили друг к другу своих пассий. В каком мире мы живем? Какой гармонии хотим? Можно ведь попасть в ситуацию, когда все компании - не твои. Значит, одиночество? Может, так и появляются эти люди, которые не знают, куда деваться от одиночества. Ну разве что в петлю. Суицид - итог одиночества? (Ну, кроме случаев, когда мозги поехали по фазе). Тогда - все наши усилия по борьбе за светлое будущее - мираж? На студии единство существовало за счет фальшивой доброжелательности, псевдоэдитности. А на самом деле - всех объединяло корыто. Наше. И только наше! И возле корыта были свои правила: одни ели в середине и почти досыта (досыта с деньгами никогда не бывает), а другие - с краюшку и понемножку. Но - ничего, тоже упитанные и в джинсах. Может, машины не у всех. Но - в джинсах. Куртку он догадался повесить в шкаф и закрыть его на ключ. У Игоря, друга детства, костюм отца висел до пятьдесят пятого - до момента, пока им не стукнуло по двадцать лет. Игорь с гордостью носил костюм отца года три, пока не начала улучшаться жизнь и они не смогли покупать костюмы - пусть и недорогие, но новые. Но у Игоря отец погиб на фронте. У Сергея отец не воевал вообще. А он сам как? И достанется ли куртка сыну? Через одиннадцать лет... Может, тогда с куртками станет проще? Вляд ли. Лучше наши сделают еще миллион бомб, чем сошьют миллион курток. Он видел на сборах, как офицеры чувствуют себя хозяевами жизни - какой-нибудь майор имел столько же, сколько и профессор. А полковник - и говорить нечего. У-у-у - снова тяжело загудела турбина "ТУ-шестнадцатого". А на сборах он увидел машины, которые летали вне видимости с земли и на двух звуках. И летали - почти до штатов и назад. С дозаправкой. Будь у него дозаправка - он полетел бы рядом с редакцией, потом туда... Туда - туда? Вот так наезд! Вот так наплыв! Кино его меньше бередило - нет, это был не накаут. Просто щелкнули по носу. Хотя обидно было вдруг лишиться закрытых просмотров всех этих "Рокки", фильмов с эротикой и без, картин Феллини и Бергмана. Все. Финита ля комедия. Но за три года в кино ровно по полтора в комитете и на студии - это не девять лет в газете. Почти первая работа, если не считать службы в авиации, где он не просто вставал по сигналу, маршировал, слушал лекции на политзанятиях и та далее, - у них, бортмеханников, была настоящая работа, пусть и на земле. Хотя приходилось и летать: надо было знать, как ведет себя машина в воздухе. Но вот и очередная жесткая посадка. Мягкой была только одна - когда он вовремя слинял в кино из газеты. Когда председателя забрали на работу в Москву, Сергей почувствовал, как вокруг него стали отсасывать воздух. Но голову не рубили - думали, что он обратится за помощью к председателю в Москву и тот окажет влияние через своих людей в ЦК. Но ему перестали заказывать тексты для документалок. Хорошо, что пока капало - из прошлых работ. Еще хватит до конца года. Если он усидит, конечно. Муаллимов его поздравил радостно: "Поздравляю! Ваш шеф пошел на повышение. Поехал послом в Африку". Все хорошо было в словах Мауллимова, кроме этого: ваш шеф. Вроде все верно - Сергей у него же работал в Госкино. Но он - шеф для всех. И для киностудии тоже. Муаллимов даже не скрывал, что шеф - его, Сергея, а к ним, киностудийным, вроде никакого отношения не имеет. И в этом Муаллимов тоже был прав, как, если копнуть поглубже, во всем, что он делал. Сергей знал расхожую поговорку, точнее, анекдот, что вот, мол, советским людям платят видимость зарплаты, а они, соответственно, изображают видимость работы. Комитет по кинематографии был, конечно, типичный конторой рога и копыта - для должностей и укрепления бюрократической машины, и со временем, когда его закроют - не только в этом Всесоюзном тупике, но и в других республиках, землетрясения не произойдет даже в горных республиках, тем более где-нибудь в Прибалтике. Но Сергей для себя определял все эти бесконечные структуры не только как спокойные хлебные места, но и как сосуд с питательным бульоном, в котором ловкий и умелый, обуреваемый мыслями о сияющих высотах власти, вдруг разовьется в нужную особь, да к тому же по раскладу в номенклатуре нужен будет для равновесия человек из его роду-племени, хотя еще лучше, если твой клан - у власти. Или подпирает эту самую власть и с ним надо считаться. Он сам не знает почему, но одна тайна бичом хлестнула ему по сознанию, лишний раз заставила задуматься о его и его знакомых поверхностном существовании. Сергея не то что удивляла, а скорее - радовала спокойная величественность Анвара. И, видимо, из-за этого умения держаться все киностудийцы не европейцы общались с ним уважительно. Его удивило, как на хуудсовете, директор студии, бухарский еврей, записанный таджиком (к этому времени Сергей знал, что сразу после войны был подписан полусекретный указ, отменявший национальность бухарские евреи и повелевавший отныне бухарских евреев именовать таджиками. Понятие такой нации исчезло из советских справочников), на худсовете обращался к Анвару не только как к равному, но и с удивительной корректностью к его точке зрения. Хотя, надо сказать, Халилов не был хамом вековая еврейская осторожность заставляла быть вежливым. Сергей спросил у Рустика - в чем причина такого уважительного отношения директора к Анвару, спросил в тот день, когда они сидели втроем и Анвар вышел на несколько минут. "Ты что, не знаешь, старик? Да Анвар относится к роду турахонов. Управителей. Нет, ты действительно не знал? - Рустик был рад просветить большое начальство. - До революции, старик, в Бухарском ханстве было несколько сословий: священники, земледельцы, ремесленники и управители-турахоны. Анвар - из этого сословия. Все все знают, старик. С ним фамильядничать не будет сам первый секретарь ЦК. Вот так старик!". Сергею было все равно, к какому роду принадлежит Анвар. Он просто понял теперь, что и его осанка, и манера говорить - все воспитывается в семье, в среде, о которой он ничего не знает и не узнает. Чужой народ. Но это открытие, как и другие, непонятным образом понижало Сергея, показывало, что живет он по привычным схемам, придуманной кем-то для него (а, может, придумщики для простоты и сами жили по этой схеме?), но некоторые вещи в эту схему не вписывались, проявлялись или прорывались вдруг самым ненужным образом. ОКАЗЫАЕТСЯ, ТА ЛЮБОВЬ, КОТОРУЮ ОН ЗНАЛ, НЕ НУЖНА ЗЕММЕ. ТА ПОЭЗИЯ, КОТОРОЙ ОН СЛУЖИЛ - НЕ ТА ПОЭЗИЯ, НА ЧТО ЕМУ ПРЯМО УКАЗАЛ ЛИПКИНД. И КИНОБОГЕМА ЭТО НЕ КИНОБОГЕМА, А система обороны от чужаков при дележе пирога, который для них выделила система в виде части бюджета на развитие национального кинематографа. И его сразу же выбросят из этой псевдобогемы, так как к ней принадлежат не по рождению (как анвар - к турпджонам - его-то точно никто и никогда не выбросит и из кино выбрасальщиков сомнут и растопчут), а закрепиться в ней он не может и из-за пятой графы и диплома: ВГИК хотя и не эпоксидная смола, но все же склеивает своих в стаю. Хотя он знал и таких, кого стая выбрасывала исторгала из себя тех, кто не умел приспособиться ко всем ее повадкам.

А теперь пощелкаем на счетах и прикинем дебет-кредит: что на этом фоне мечты о гармоничном обществе, куда и они зовут и ведут своих зрителей. Вот какое кино: жизнь - одно, а их дела - другое. Вот и не плачут зрители на их фильмах, не рвут волосы на голове. Итак, двойная мораль. Проклятые империалисты по своим голосам говорят правду? Ну а те, кто им это говорит через горы и моря - не такие же? Или даже хуже? Нет правды на земле. И наивность молодых на киностудии - только верхний слой? А глубже - славы и денег? И на Западе то же самое. Славы и денег! Значит, все ложь! И он был прав в проявлении своих чувств к Земме. А она, не знает этих правил? Или не приняла их, потому что он - не народный, не знаменитый, без денег? Как узнать? Он думал над этим и не принимал такого хода мыслей. И не только потому, что в таком случае Земма не могла быть ТАК любима. Нет, здесь было иное. Он догадывался, что ее высшая, самая разумная в мире суть не принимает его по другой причине. Он с самого начала попал в чужую колею. Виноваты в этом, в первую очередь, родители. На третьем десятке поздно открывать истину.

Он начал готовиться к прощанию с кино, понимая, что лучше уйти самому, чем дождаться, когда найдут предлог (да кто-нибудь стукнет, что он давно наловчился делать дикторские тексты для гениальных местных режиссеров) выкинут и молва, опережая его, встанет бастионом у дверей всех контор.

Халимов очень приветливо отнесся к его решению уйти с киностудии. Разговаривал с ним очень откровенно, но откровенность эта была той малой стороной правды, которая никак не задевала ни основ стаи, ни, тем более, основ жизни. Он не торопился подписывать заявление. Посмотрел на листок, не садясь за стол (он встретил Сергея стоя, перекладывая какие-то бумаги на дальнем конце директорского стола) столы для больших контор делали по заказу Совмина на местной мебельной фабрике. Новый киностудийный комплекс был построен всего десять лет назад и стол, на котором можно было играть в бильярд, еще блестел лаком, потом положил его в один из ящиков и улыбнулся: "Правильно сделали, Сергей Егорович! Они вас все равно съедят. И - очень быстро. Вы уже поняли, какая здесь публика? Это - не газета. Там - вы всех учите. А здесь - вас... Мне было бы жаль, если бы вас здесь переломали. Теперь вам лучше уйти... Но отступать нужно тоже с умом - чтобы не было похоже на бегство... Можно сильно себе навредить...". Наверное, ему уже наедине нашептывали. Или сам все просекает?). "Может быть, пошлем вас на высшие сценарные курсы? После них у вас откроются новые возможности...". Сергей не ожидал такого предложения, обещал подумать. Но Халимов опередил его. И - по мудрому. На худсовете он выбрал удачный момент (речь шла о даче рекомендаций во ВГИК) он сказал: "Учиться в таком вузе... Да, не только молодым... Не знаю, не опережаю ли я события, н на днях мы говорили об этом с Сергеем Егоровичем... Если он окончательно решит, думаю, никто не будет против, чтобы он поехал туда...". Да, на Востоке умеют подать все как нужно. Халимов ведь не сказал, что он, Сергей, высказывал такое пожелание. Тем более - он, директор. Но выброс такой информации был потрясающе удобным ходом для всех. Сергей имел время все обдумать. Те, кто хотел его выкинуть, не должны были раскрываться: для кого-то это были козыри для будущего (разве плохо в какой-нибудь битве напомнить о съеденном главном редакторе хроники? Мол, вы всегда были такими). А для Халимова - на студии заведомо гасился ненужный конфликт: всем ведь оставалось только немножко подождать. А Халимов продолжил игру. Когда Сергей зашел к нему с бумагами, он, просматривая ведомости, сказал дружески: "Я там ничего не пережал? Вы - не обиделись?". Сергей не обиделся - работа была тонкая. А Халимов продолжал, чтобы даже случайно Сергей не стал вдруг поднимать вопрос о ВГИКе: "Вообще-то я думаю, если даже мы дадим рекомендацию, в Москве удивятся, почему мы посылаем русского. Спросят - что, среди местных желающих нет? И могут к чему-нибудь придраться...". Сергей знал, что придерутся скорее всего здесь. За кулисами пойдут переговоры, звонки. И если даже ему дадут рекомендацию, то кто-нибудь из влиятельных позвонит своим приятелям во ВГИК, которые подкармливаются на Среднеазиатских студиях (вот только-что по сценарию одной мадам из этого киновуза сняли ленту, даже название которой запомнить трудно: то ли ударницы, то ли передовицы. Сергей знал точно одно: вместо стандартного размера гонорара ей выписали ровно вдвое больше: двенадцать тысяч. И обосновали: актуальная тема в разрезе выполнения решения очередного съезда КПСС о формировании национального рабочего класса. В общем, до ВГИКа не долетишь, как вылетишь оттуда. А Халимов добавил: "Вы всегда можете рассчитывать на меня...". Сразу, что ли, попросить с трудоустройством? В тридцать семь в молодежную газету не пойдешь. Да там теперь одни пацаны - из Свердловская и Москвы. В партийную газету - без партбилета даже смешно соваться. К тому же там точно знали о веселом складе жизни в молодежке его времен - не случайно за последние четыре года никого из нее не взяли в большую газету. Остается телеграфное агентство и Гостелерадио. Но в телеграфное агентство он не пошел бы ни за какие калачи - день и ночь строчить информации о том, как где-то что-то выполнили и перевыполнили ("комсомолята", получив лет пять назад очередной отчет о начале - досрочном! - севе хлопка, не поленились покопаться в собственных подшивках. Каждый год телеграфное агентство начинало сев на десять дней раньше прошлогоднего. И оказалось, что только за последние пятнадцать лет сроки посева сдвинулись аж на двадцатое октября - как раз разгар уборки предыдущего урожая. Они нагло позвонили в агентство, сообщили им об этом открытии. Те вежливо послали их подальше от нашей земли - мол, мы даем данные по отношении только к прошлому году. Хотя было ясно, что предыдущий год начинался так же на десять дней раньше нынешнего. Нет такой лжи, от которой можно отбрехаться при помощи другой.

Он уже обмяк - и это видели все. Вот так - и без удара можешь стать как мешок с опилками. Ему было уже ничего не интересно, он чаще всего был погружен в себя и думал, куда, когда и как уйти. С момента разговора с Халимовым прошло больше месяца. Он уже дважды врезал по крупному, ожидая катастрофы (рано или поздно ему прямо укажут на дверь. Но никакого приемлемого варианта не подворачивалось). Но предложение поступило оттуда, откуда он не ждал. Возле ЦК, куда они возили новые фильмы для показа, его остановили один из прежних знакомых по университету. Сергей добродушно поддерживал на тренировках Рахимова, видя, что парень - с хорошими физическими кондициями, но нервничает, от этого иногда не может принять простую подачу соперника, и сам подает не лучшим образом. Но блок держит отлично: высокий прыжок, мощные руки. Рахимов почти сразу перешел к делу: "Я слыхал, что у тебя там не все гладко? Есть два варианта: нам нужен редактор в журнал "Блокнто агитатора" (вот этого мне только не хватало) и есть должность помощника у министра здравоохранения". Сергей поблагодарил Джуру: "Ну, ты же знаешь, что я - беспартийный (не будет же он объяснять ему, что лучше пойти грузчиком на станцию. Или разнорабочим на стройку, чем заниматься этой мататой). А в министерство... Там не нужно медицинское образование...". - "Не обязательно. Министру нужен грамотный человек, кто толково мог бы написать справку в ЦК в Совмин, подготовил грамотное выступление". И, улыбнувшись, Джура заметил: "Ты же знаешь, что в двух вещах - искусстве и медицине все все понимают. Что такое аспирин - анальгин - тебе известно. А это - почти вся медицина. Я, старик, лежал тут в нашем стационаре (правительственном - понял Сергей). Так диагноз себе ставил я. И препараты выбирал сам. Представь: никто из врачей ни разу не спросил, на что у меня аллергия. А мне, например, категорически противопоказаны антибиотики. И это обнаружили врачи еще в пятьдесят восьмом, когда ходил тот жуткий грипп. Вот так, мой дорогой. И министром сможешь быть, а не только помощником. Будешь читать журнал "Здоровье" и сможешь выступать даже на теоретических конференциях". Ждура улыбнулся: "Если надумаешь - позвони мне". Он назвал номер отдела науки. Сергей, расставшись с Джурой, на всякий случай номер записал по свежей памяти.

Вечером он позвонил своей знакомой пассии в институт гастроэнтерологии. Лариса ответила успокаивающе: "Вообщде-то мы - академический институт. Но, как понимаешь, с минздравом контачим часто. Скажу одно: в республике всего три министра - русские: связи, строительных материалов и здравоохранения. (не считая КГБ, - отметил про себя Сергей). И у нашего (я называю его нашим, несмотря на разные ведомства) - очень хорошая репутация. Мы с ним сталкивались несколько раз. Спокоен, не придира по мелочам. Предпенсионный возраст. А это значит, что ни с кем он ссориться не будет. Достаточно?". Сергей поблагодарил Ларису, и на ее вопрос, зачем это ему нужно, ответил прямо: "Да вот хочу стать медицинским начальником". И - объяснил. Лариса засмеялась: "Давай давай. Только окончательно не спейся. (она знала его по газетным временам и последние - чиновничье - благообразных три года с хвостиком не общалась с ним).

Он был уверен, что расстался с кино навсегда. Но если бы могли представить, что день грядущий нам готовит! По звонку Джуры его приняли хорошо, а сам министр произвел впечатление вполне домашнего человека, только без домашних тапочек. "Джура Рахимович сказал, что Вам там не подошел моральный климат? Да... Кино - большие деньги. Сколько Вы там получали? Ну, у нас чуть меньше ставка, но я смогу из своего фонда компенсировать Вам разницу".

Он ушел с киностудии тихо, незаметно. Поразительно - ему не позвонил ни один из бывших сподвижников по созданию новой реальности. Из всех искусств самым паскудным является кино? - Роберт спокойно и на разные лады переиначивал классика, называл науку для всех марксизмом -онанизмом и в подпитии все допытывался у Сергея: "Нет, старик, вот так, честно, как на духу ответь мне: если бы Ленин остался жив, ему разрешили бы что-нибудь новое написать после двадцать второго года, или заставили бы цитировать самого себя до двадцать второго? Ты же понимаешь, что ни одной, с точки зрения философии, мысли высказано не было. Ну, не политических. Именно философских". Ответить Роберту было нечего. Сергей знал, что мировая философская мысль остановилась и замерла в своих высших проявлениях в двадцать втором году. И никаких тебе Ортегов с Гасетами, Сантаян, Маритенов или там этих Моррисов. И Маркузе нет. Нет никого, кто не нужен кремлевским начальникам. А то еще будут думать не в ту сторону, как ляпнул их преподаватель по этой самой марксистско-ленинской философии на вопрос одного из студентов, как смогли разные ученые прийти к одинаковым выводам, руководствуясь какими-то своими убеждениями, перепуганный Шарапов рявкнул: "Я запрещаю вам думать в эту сторону!". И понес нечто несуразное, что, мол, одинаково ошибочный идеалистический подход дал им - таким разным ученым и в разных странах - такой вот одинаковый результат. Надо было молча согласиться, а то двери в университет перестанут открываться в обе стороны. Что он там еще говорил о кино? - Из всех искусств самым жестоким является кино. Вот она, бессмертная классика! Неужели Джура уже все постиг и знает, что суть успеха - не в знании назубок измах? Он словно неведомое существо несколько раз сделал стремительные вояжи по треугольнику: ЦК - киностудия министерство. Потом вспыхнули темные точки, разгорелись, как-то странно подражали уплыли куда-то в бок, освещая звенящую тьму, и он понял - это бесконечность. И можно постичь ее сейчас. Он понял, что падает вниз по темному звенящему пространству с невероятной скоростью - гораздо выше скорости мысли, и на выходе из черного тумана почувствовал, как переворачивается в пространстве, меняет курс полета. "Попробуем вот так" сказал голос, который он не услышал, а почувствовал как сзади его твердо подтолкнули в немереное пространство, и вот он уже проткнул изгибающееся пространство и выскочил из пределов привычной галактики и четко иные миры. Он не собирался возвращаться назад, даже не думал - возможно ли это в принципе, но уже в следующий миг ощутил, что он - на исходной позиции, что, возможно (да что там возможно - наверняка! - ведь ему хотелось этого!) он еще раз провалится сквозь пространство, на стыке искривления времени и материи. Или только пространства? - Не важно - важен вылет к свету. Или - к пониманию? Вот какое кино... Все - из точки, Мгновенно. И может быть, опять в точку? Тоже - мгновенно? Вот как в мысли? Сколько чего в секунду? Нет, лучше машины - туда-сюда и вон куда. Машина так не сможет. Если гора даже странная и с трубопроводом по ней. Ха-ха! - Никогда не замечал. Или это Тавиль - Дара - стоит высокая гора на берегу Сурхоба. Вот такое кино: он сам попросился у шефа поехать с бригадой проверки в это заведение для душевнобольных: интересно же, какие они в самом деле, если исключить анекдоты. Он видел иногда людей, которых либо начинало вести, либо с пунктиком. Он бы никому не сказал, что пунктик был и у него. Но как узнать это стабильно или впереди - дурдом?

Под крылом самолета не море тайги, а цепи гор. Лучше гор могут быть только горы. Никто не нарисует такой панорамы вздыбившейся земли. Глаз не оторвать. Тогда у него и родилась мысль пройтись по горам. Он знает куда вверх на Гиссарский хребет, до Магианской экспедиции. Оттуда - на магине в Пенджикент и через Самарканд назад самолетом. В отпуске. А пока на мосту через Сурхоб охрана проверяла их документы - все впервые прибыли сюда - от главного специалиста минздрава до него, Сергея. Их всего - четверо. Сторож позвонил, вызвал машину. "Да, не очень близко. Нет, отсюда сбежать невозможно. Через эту реку невозможно перебраться. Никакой сумашедший не полезет. Бегут? - Конечно. Но бегут в другую сторону - знают, что по прямой дороге - пост. Но не знают, что горная дорога вокруг приводит только сюда. Сделают круг вокруг вот этой громады - это, километров десять, и появляются здесь. А мы уже их ждем... Они все никак понять не могут, как это они, миновав охрану ТАМ натыкаются на нас". Сергей думал о несчастных, на всю жизнь упрятанных за эту огромную гору и понимал, что его отлучение от кино ну детская шалость. Посмотрим.

За горой не слышно было шума ревущей реки. Было чисто и тихо. Здесь даже летом выпадали дожди и все деревья - орехи, алча, тутовник, яблоки были свежезелеными, листья не были изъедены разными вредителями. Полезный воздух. Но помогает ли он этим несчастным? Или - место выбрано для спокойствия персоналу? Здесь у всех врачей было жилье, правда, не на территории этого спецучреждения, а на выходные почти все уезжали в город. Всего ничего двести км. Уезжали в пятницу пораньше и ночью были уже дома. Вечером в воскресенье возвращались. Свой автобус. Но зимой, как он узнал, иногда не выезжают месяцами - дорога опасна и надо ехать целый день. Но это не главное, что рассказала ему Александра Ильинична. Он принял ее за сотрудницу дома. Она сидела на лавочке и читала книжку. На ней была не полосатая одежда и даже не очень старая. Он поздоровался с ней, она ответила и спросила: вас давно привезли? Он ответил, что приехал с группой из минздрава. Женщина улыбнулась: "Очередная проверка... Но у нас здесь нормально. Впрочем, вы в этом сами убедитесь". Сергей ответил: "Да, внешне у вас здесь - почти идиллия. Жаль, больные не могут рассказать о том, каково им здесь". "Почему же? Я вот больная и живу здесь уже целых шесть лет. Так что могу судить, что и как". Сергей не поверил ее словам: перед ним была интеллигентная и вполне трезво рассуждающая женщина. Она уловила его смущение и сказала: "Да вы не удивляйтесь: у меня очень странная форма помешательства: иногда я чувствую себя совсем нормальной. А потом - вдруг накатывает. Не бойтесь - это происходит не сразу. Я даже успеваю дойти до корпуса сама и попросить сделать мне успокаивающий укол". Сергей попросил разрешения присесть. Может, он узнает что-то и о себе? Ему же сказала врач на скорой: "У вас - синдром". Добавила какое-то слово, но он забыл. А вернуться потом в поликлинику было не удобно. Но его ведь не положили в клинику к Гулямову. Значит, не так страшно. А может, врач в поликлинике ошибается? Сам он лучше других знает свое состояние. Почему он иногда впадал в угрюмую задумчивость? Почему боялся заснуть без света? Почему так назойливы стали мысли об отце, когда тот умер? Ему все казалось, что отец вот-вот выйдет из другой комнаты, или окажется на кухне, или в ванной. Он прислушивался к шорохам в ночной квартире - днем этих проявлений не было пытался себя успокоить, что совсем рядом, за тонкой бетонной перегородкой пытался себя успокоить, что совсем рядом, за тонкой бетонной перегородкой находятся люди, и, странно, когда он слышал их голоса, этого непонятного страха не было. Даже когда он лежал в постели и пока за стеной скрипела кровать и неявственно были слышны любовные вздохи, он чувствовал себя нормально, даже улыбался и все хотел подсказать этим чудакам, чтобы поставили свою кровать любви к стене, которая не разделяет их с соседями. Ему даже казалось, что он - уснет - настолько был спокоен. Но тишина и темнота словно пропитывали тревогой, сон, если даже хотелось спать, улетучивался, появлялась тревожная бодрость, и, стыдно сказать, - он не выключал ночника - темнота чувство тревоги переводила в страх. Повертевшись, поприслушивавшись - иногда в доме вдруг издаст звук сервант или шифоньер. Умом он понимал, что при таких перепадах температуры ничего странного в этом нет, но иногда подходил, открывал шифоньер и потом долго ругал себя: идиот! кретин! - ясно же, если бы в шифоньере кто-то прятался, то ясно - мокрушник, и даже ему вот переть в наглую на шифоньер, в котором этот мокрушник сидит нелепо: не успеешь открыть дверцы, как он воткнет в тебя нож. А еще хуже, если у него - пистолет. Бах! - и - крышка. Его он открывал шифоньер раз за разом, и потом, когда пошли волной эти публикации и показы по телеку про барабашек, он думал, не барабашка ли у него завелась. Днем эти ночные нелепости угнетали его - он понимал; что у него не все нормально с психикой, и сейчас рассказ незнакомки про то, как на нее накатывает, его встревожил, так как у него самого более менее спокойные периоды чередовались с чередой тревожных. Он засыпал к утру и то при помощи элениума, и нередко, когда усталость уже изматывала его, он звонил какой-нибудь безотказной подруге предупреждал, что на ночь, и, отдав ей что положено, спал часов шесть-семь. Иногда девки улавливали, что с ним - что-то не так. Некоторые относили это на свой счет, некоторые - на его усталость и начинали нежить, массировать плечи, нежно мыть в ванной ну и так далее - по полной программе. Он пробовал состояние тревоги погасить бутылкой вина. Но сухого приходилось выпивать бутылки три - на это уходило время, так что водка была лучше. Стакан на грудь - и он вырубался. Только вот тяжело просыпался на внеурочный звонок и утром было заметно. А однажды он сквозь пьяный сон услышал страшный грохот в квартире. У него мурашки пошли по телу, когда он увидел на полу большую железную чашку. Но вдруг в вентиляционный люк услыхал - в ночной тиши очень четко - голос соседа: Люся! Посмотри! - Наш Пуфик кость принес! Вот ворюга! И Сергей сразу успокоился: он жарил себе вечером мясо, и кость, с кусочками мяса, положил в чашку, чтобы утром отдать дворовому псу Женьке. Значит, Пуфик, который иногда и днем забирался к нему в лоджию по винограднику, нанес визит вежливости, и, чтобы не беспокоить хозяина, сам себя угостил. Хорошо, что не спали его хозяева - неожиданно успокоили. Теперь он хотел узнать у Александры Ильиничны что-нибудь важное о своей болезни, - а что это болезнь, он не сомневался ни на минуту. И не ждет ли его этот дурдом. Он принял ее дружелюбное предположение присесть рядом и пообщаться: "У меня здесь есть друзья и среди врачей, и среди другого персонала. Но знаете... Вся моя дружба с ними - словно с видимым концом: они все знают, что мое заболевание - неизлечимо. И знаете, Сергей Егорович. Самое страшное - год от года время между приступами становится все короче, приступы - сильнее. Сейчас я часто не могу даже вспомнить, что делала и говорила во время приступа. Я с вами так откровенна не по причине болезни. То есть не из-за слабоумия. Просто устанавливать короткие контакты, когда возможно откровение - нет времени. Вы завтра уедете? Не так ли? А общение здесь - ограничено". Сергей понял, что его собеседница - человек образованный. Он хотел спросить ее о прежней работе, но не стал этого делать: вдруг заболевание связано с конфликтом или драмой той работы и он усугубит положение своей собеседницы. Но сам он ничего скрывать не стал. "Это хорошо, что вы занимаетесь творческой работой. Здесь, между прочим, есть один кинорежиссер. Я знаю от врачей - судьба занесла его сюда случайно. Вы даже пред ставить не можете он сидел в тюрьме, правда, недолго, и оттуда попал сюда. Он - не местный. Может, вам скажет, откуда он. Да, русский. Я вас познакомлю. Он - не буйный. И много чего рассказывает просто любопытного. Познакомить?". Сергею было интересно. Кто он? Чарли Чаплин, Эйзенштейн или более новая звезда Бергман. Или Феллини. Японцем он вряд ли может быть, скажем, Куросавой. Он сказал Александре Ильиничне, что познакомится с удовольствием. Договорились, что вечером - когда у больных будет вечерняя прогулка. Александра Ильинична мягко и с юмором вводила его в мир этой лечебницы. "Вы, наверное, наслышались анекдотов о врачах, которые сами - ку-ку? Не верьте. Очень много неординарных и тонких людей. Они пытаются постичь тайны этой болезни. У меня самой, например, впечатление, что где-то в голове обмотка на нервных проводах подтачивается. И когда они "коротят", я - больной человек. И, как я думаю, обмотка приходит во все большую негодность, а потому и приступы чаще и сильнее. А сопреет совсем - мне - конец: все функции - дыхания, ритма сердца и так далее перепутаются и стоп машина". Сергея удивила такая диагностика. Он сказал: "Может, дело не в обмотке? А просто перевозбуждаются какие-то центры? И тогда - все не так мрачно: могут в любой момент появиться лекарства,

блокирующие эти возбуждения. "Ну да, ну да", - согласилась Александра Ильинична. - Если только в этих центрах - не физиологические процессы. Какого-нибудь распада". Сергей решил говорить на равных: "Ну вот лично я часто боюсь быть дома один. Засыпаю либо после стакана водки, либо двух таблеток элениума". Он рассказал ей о свих симптомах. "И работаю нормально. Одну премию получил в журналистике, одну - в кино. Правда, республиканские, но все же..." Александра Ильинична улыбнулась и тронула его ладонь: "Премии - это хорошо. Водка - плохо. Дайте мне слово, что больше таким способом вы не будете снимать напряжение. И элениумом не злоупотребляйте. Попробуйте, еще до сна, либо выпить настойку валерьянки, либо молоко с медом. И не выключайте свет - не провоцируйте себя. Когда психика уже вздыблена, ее успокоить гораздо сложнее. У вас, дружок, уж поверьте моему горькому опыту - обычная фобия - боязнь темноты и замкнутого пространства. Попробуйте в этом состоянии выйти погулять на улицу - вы убедитесь, что страх тут же пройдет". Но Сергею и не нужно было проводить такой эксперимент: много раз он возвращался от какой-нибудь подруги в такой час и ходил по таким закоулкам - страха никогда не было. Только если вдруг навстречу кто-то шел, тем более не один, он внимательно следил за их действиями - важно было, чтобы не ударили ножом - от кулака любителя он не упадет, да и успеет уйти от удара. Он помнит, как шел с хлопушки через железнодорожные линии и его с матом остановил, надо думать, местный авторитет. Авторитет был не очень пьян, но понял, что чужак приходил сюда до бабы, хотя на этот раз все было совсем не так: не очень красивую девушку не нашлось провожатого из компании и он вовремя сориентировался, предложил Вере проводить ее. И - только. Она была студенткой филфака и жила с мамой - папой и можно было точно сказать, что еще не знала мужчин. И вот этот амбал. Сергею не хотелось повторять обычные в таких случаях слова: амбал из десяти слов только одно: ТЫ сказал на русском языке, остальное был блатной жаргон. Он схватил Сергея за ворот куртки, примериваясь (поугрожав предварительно) куда бы врезать. Сергей точно ударил его в подбородок и авторитет лег между рельсами. Сергей пошел по шпалам, но потом вернулся: вдруг не очнется до поезда? Поднял амбал, оттащил в сторону: "Будь осторожен амбал уже начинал открывать глаза (тут ходят поезда. "И, усадив на венок шпал между путями, пошагал домой. Будет урок дураку. Александра Ильинична спросила его просто: "Вы - не женаты?". Он ответил, что нет. Она не стала уточнять, по какой причине он не женат - здоровье ли или другая причина) ну, тут уж дудки: даже душевнобольной он ни слова не скажет о Земме, не скажет, как иные прелестницы согласны были ноги мыть и пить воду, но он даже представить не мог ни одну из них в роли своей жены, хотя некоторые, на его глазах, выходили замуж, рожали детей и, судя по всему, были неплохими женами. Собеседница сказала: "Двух советов для одного человека - уже много. Но все же: если можете - женитесь. Живой человек в доме заставить вас забыть о своей фобии. А иначе... Кто знает, чем все это может обернуться...".

Вечером она познакомила его с вежливым и обходительным Павлом Анатольевичем. Он вежливо склонил голову при рукопожатии - словно царский гвардейский офицер при знакомстве, и, после того, как села Александра Ильинична, предложил Сергею, указывая рукой на скамейку (только по белой перчатки в руке не хватает, отметил Сергей) "Прошу Вас". Александра Ильинична с интересом слушала их разговор. Павел Анатольевич рассуждал вполне здраво и Сергей не сразу скумекал, в чем эта сдвинутость проявляется? Все вопросы - здравые. Ответы - логичные. Говорил Павел Анатольевич как настоящий мэтр - раздумчиво и не торопясь (сколько ему? - пятьдесят пять или больше? Тут - свежий воздух, мешки таскать не надо. Так что вид выставочный). Он говорил основательно: "На вашей студии кроме Бориса никого не знаю). Это - Кимягаров - догадался Сергей. У него самого с ним были только: здравствуйте - досвиданья": он же - не Дорман. И Бенсон Ариевичу ребята быстро перевели ему на русский его Бориса Алексеевича - Сергей был совершенно не нужен. У них была своя шайка по грабежу великого Фирдоуси. Сергей был уверен, что студент первого курса ВГИКа снимает вполне сносный фильм по любому достану великого поэта. Если даже не будет никакого действия, а актеры в костюмах будут читать упругие от мысли эпические строки. Ну что ж: в стае пираний тоже нужно знать свой маневр). Потом коснулись проблем московского кино. Сергей решил подыгрывать настолько, насколько можно. Андрей хотел на главную роль в "Ивановом детстве" взять другого актера. Мы смотрели пробы и я сказал ему: Андрюша! Лучше Коли Бурляева эту роль никто не исполнит! И - молодец - послушался. "А Андрон думал, что балерина не справится с драматической ролью, что будут пересуды. А Наташа оказалась такой талантливой драматической актрисой!". И продолжал: "Вы, наверное, не знаете, молодой человек, что Сеня Долгидзе сначала хотел в главной роли в фильме "Ватима" снимать обще5признанного красавца Отара Коберидзе. Но я уговорил его снять в главной роли другого Отара Мегвинетухуцеси. Сеня не хотел его брать - Мегвинетухуцеси еще нигде ни разу не снимался. Но я сказал: "Семен! Мой Отар на восемь лет моложе. Поверь сам Коста Хетагуров был бы за этот выбор! Коберидзе уже далеко за тридцать зритель не поверит в то, что это - молодой влюбленный! Конечно, помогло мне убедить его и то, что тогда в прессе впервые осмелились критиковать актрис, в шестьдесят пять, игравших Нину Заречную. Но потом враги взяли свое. Отар не снимался в кино более десяти лет, пока на одной вечеринке я не сказал Абуладзе: "Тенгиз! Ты же - смелый человек! Грузинское и советское кино много теряет, что такой актер как Мегвинетухуцеси не снимается в кино. И он послушал меня - взял его в картину "Мольба". И что же? - сразу приз Всесоюзного кинофестиваля! А как я уговаривал Эмиля взять на картину "Красные поляны" совсем юную девочку - Свету Фомичеву. Это теперь она известная как Светлана Тома. Сколько наград она принесла - и, поверьте, еще принесет, - Эмилю!" Сергей поинтересовался, не удавалось ли его собеседнику повлиять на рождение звезд мирового кино. К своему удивлению, Павел Анатольевич легко уловил иронию и сказал: "Вот вы иронизируете, молодой человек! Но что было - то было! Когда Хрущев снял железный занавес и мы, советские кинематографисты, получили возможность выезжать за рубеж, у нас в Париже была встреча с Роже Вадимом. Я на приеме сразу заприметил чудную девушку - фигурка - богини. Но главное даже не в фигурке. Я сказал Вадиму, что готов выставить ящик коньяка, что эта девушка в первой же роли покорит мир. Мы заспорили. И что же? Только ради принципа он взял эту девушку на роль в свой фильм "И бог создал женщину...". Как она сыграла, как она сыграла! Потом Вадим брал ее на другие роли". - И, наклонившись к Сергею, сказал загаорщецки: "Он даже на ней потом женился! "Вы не догадались, о ком я говорю? - Конечно, мой друг! - Это - Брижит Бардо!". - "А как же ящик коньяка? - спросил Сергей". За Вадимом, мой друг, за Вадимом. Вот поеду в Париж - там и погуляем. Кстати, у вас нет возможности вырваться в Париж? Могли бы согласовать график. Нет, не думайте - я все понимаю - мне нужно чуточку подлечиться - и все дороги открыты. У меня друзей в мире кино огромное количество, и многие мне лично даже очень обязаны. Тот же Ермаш без меня не смог бы сделать своей карьеры. Но это так, к слову".

Сергей не был специалистом по психам, но его этот мир и тревожил, и притягивал: он все старался разобраться в самом себе: как это могло быть, что он, не верящий ни в черта, ни в бога, ни в птичий грай. Испытывал по ночам жуткую тревогу, казалось, что как только он уснет, явится кто-то из умерших, утонувший еще в третьем классе Петька или неожиданно (в двадцать семь лет!) умерший от инфаркта талантливый математик Руслан. А несколько лет назад, когда неожиданно от сердечного приступа умер в горах в командировке их сотрудник Веня, он в день похорон вообще пошел ночевать к Роберту сказал, что дома ему сегодня очень тоскливо. Роберт и его жена Полина тактично и без разных расспросов разместили его, а утром, когда он умывался, Полина заботливо бросила ему, чтобы он слышал через двери: "Сергей Георгиевич! Твое полотенце -с желтой полоской. А зубная щетка - зеленая. Это - китайская. Очень хорошая!". Он было, пытался отбрыкаться от щетки, но Полина сказала, что она купила их в свое время целый блок - и самим хватит на сто лет, и для гостей, если кто заночует. "Я отдала тогда за них - не поверишь - целых восемнадцать рублей - в коробке было тридцать штук. Так что не переживай - их еще надолго хватит". Но щетки мелькнули - как птицы в облаках. А его, зеленая, пронзила тучи и вдруг превратилась в стреловидное тело суперистребителя - "И-165", разрывающего грозу, тучи и самого рождавшего гром. У американцев таких машин пока не было. А Александра Ильинична сказала Сергею: "Вот видите, какие странные формы помешательства могут быть. Ведь все говорит логично. Он тут мне рассказывал, кто что любит из братьев Шенгелая, что Эльдар, мол, любит бывать на пленэре что Шукшин очень волнуется на съемках собственных фильмов, что один лауреат-разлауреат поменял постаревшую жену на молодую парикмахершу ну и так далее. Все убедительно. Как понимаете, один человек не может бывать и там и сям, дружить сразу и с Толомушем Океевым и Мехелайтисом, и, главное, всем им помогать и всех направлять. Если бы не эта география с биографией, вряд ли сразу и сообразишь, что перед тобой - маньяк. Да, да! - маньяк! Но вот что его сорвало в этот штопор? Что? О себе я знаю почти все. А вот его понять не могу. Врачи такой информацией с больными не делятся. Может, вам удастся открыть секрет?". Сергей уже серьезно относился к советам Александры Ильиничны. Тем более, что за обедом главврач казал: "Видите? - Некоторых больных до приступа можно считать вполне нормальными людьми. Вот та же Александра Ильинична. Абсолютна нормальна до приступа. С ней можно говорить на любые темы". Сергей поинтересовался, кем была Александра Ильинична до болезни. Главврач ответил: "Вы не поверите, но она - тоже врач. Только весьма узкой специализации: эпидемиолог". - "Но что послужило причиной ее заболевания?". - "Это для нас и не понятно. У нее - очень хорошая семья. По линии отца и матери - никто не страдал душевными расстройствами. Муж, он кстати, тоже врач -эпидемиолог, работает на кафедре в мединституте, навещает ее не реже одного раза в месяц. Он, между прочим, выдвинул неслыханную в наших кругах гипотезу ее заболевания: укус какого-то вида клеща. И объясняет, что яд этого клеща имеет период полураспада что-то наподобие стронция. Он даже вывел график выброса очередных доз в мозг. И знаете - его расчеты находят практическое подтверждение. Можно было бы принять на веру, если бы точно такие же характеристики не носили другие подобные заболевания". Сергей поинтересовался, как долго живут такие больные. Главврач улыбнулся улыбкой философа: "Не переживайте - до ста лет никто не живет. Нарушение деятельности центральной нервной системы - слишком серьезное дело...". - "И даже те, кто находится все время как бы в стабильном состоянии? Ну как наш Павел Анатольевич. Так сказать, состояние ремиссии". Сергей поинтересовался, что привело сюда Павла Анатольевича, откуда у него эти познания из мира кинематографа. Главврача вдруг ошарашил Сергей: "Как вам ни покажется странным, многих кинодеятелей он действительно знает. Ну, естественно, что-то домысливает. Но - заметьте: с папой Римским он про кино не говорил и не подсказывал, кто из епископов годится на ту или иную роль. Понимает. Вы хотите знать, как он к нам попал? Это очень просто. Павел Анатольевич работал в Госкино СССР. В издательской группе. Младшим редактором. Это - сто сорок рублей. По московским меркам - крохи. Я смотрел его дело. У него - кинотехникум после неполной средней школы. Ситуация тупиковая. Его взяли в Госкино как лучшего пропагандиста кино. Вот он там и сидел - с пятьдесят третьего года. Ни назад, ни вперед. Вот и развился у него синдром маленького человека. Ведь на службе он был одним из Акакий Акакиевичей. Сколько раз его шпыняли, унижали, не замечали, отталкивали в сторону как просто не нужный предмет... Сергей спросил: "Вы думаете, это и вызвало его болезнь?". - "Не думаю, а знаю точно. Его мания - своеобразное отрицание униженности в жизни. Жаль, конечно, человека. Но дело - не в Павле Анатольевиче... Посмотрим шире. Есть ли у цивилизации пути снятия напряжения у людей, задвинутых не в нишу, нет, - в узкую щель бытия. Изо дня в день автобус (троллейбус, трамвай или метро - какая разница!) - контора - опять транспорт, дом, бедность. И - никаких перспектив. На работе для любого он предмет для выражения презрения. Даже уборщица - выше. Чуть что - бросит, уйдет. Этим - уходить некуда. Павел Анатольевич жил у жены, в однокомнатной квартире. Развелись. Он оказался на квартире. Вот тут его сопротивления не выдержали. Лежал в Кащенко. Потом вроде наступила длительная ремиссия. Уехал к сестре сюда. Маленькая пенсия. Безделье. Обострение. И вот - он у нас... Вот так...". Сергей понял, что хотя главный ни слова не сказал о социализме и пути решения противоречий в нем, было понятно, что такие противоречия будут ликвидированы ой как не скоро. И Сергей подумал: вот если бы он попал сюда в те времена, когда работал в молодежной газете. Уж если вокруг статьи "Дом шофера - кабина" было столько явного и тайного, но напиши ни о том, что приводит человека в иное состояние, вряд ли кто решил бы дать такой материал. А ведь такому, как Павел Анатольевич, очень хотелось быть человеком. Значимым. Но в эту значимость пути у него не было. Оставался мир фантазии. Потом он стал его реальностью. Сергей на мгновение задумался и даже увидел заголовок этой небывало смелой статьи: "Хочется быть человеком". Можно было бы дописать - а не Акакием Акакиевичем, но кто же допустит параллели между проклятым царизмом и сияющим социализмом? Но все же.. Только желание статьи человеком увело Павла Анатольевича в другой мир? Почему его мир все время пересекается только с именами знаменитостей? Неужели понятие человек связано только с известностью? Так сказать, с воспарением над другими? Неужели в сути драмы этого небольшого редактора из Госкино лежит все то же тщеславие? Неужели оно главный двигатель человеческой инициативы? Тогда - грош цена этому прогрессу, всей этой мишуре, всем званиям и лауреатствам. Они - только способ возвыситься над другими? Возможность показать свою необычность? Точнее, свою небыдлость. А остальные, выходит быдло? И как интересно закукливаются в сою псевдозначимость и подразумеваемую гениальность, на худой конец - талантливость все его бывшие, совсем недавние коллеги по кино. Здесь это было куда более явно, чем в молодежной газете, где проявление гениальности или суперталантливости было отложено на потом, на время работы в большой газете, в издании книг, и, конечно, романа - газета же дает такое знание жизни! Почти каждый помнил совет классика не задерживаться долго в газете, а то, мол, язык станет серым заштампованным. Читал ли этот классик того же Хемингуэя, где расписные красоты русской прозы прошлого века просто неведомы? От классиков прозы его стремительно рвануло в мир поэзии, мелькнула фраза "как делать стихи", отозвалась болью, непонятной ошибкой, заблуждением, вообще непостижимостью нужно ли ЭТО в вообще кому-нибудь? Поэзия умирает - эта строка, или рассуждение известного поэта не успокаивали: может, она и умирает в том смысле, как собирался творить он, как писал его кумир. Как писал тот же Липкинд. Но песни, песни! Разве творцы народных песен мечтали о славе, о гонорарах, о званиях и премиях, виллах в Перелкино или на берегу Черного моря? Наверное, поэзия существует сама по себе, и счастлив тот, кто зафиксирует ее из ничего, из эфира - в нужные строчки и придаст ей нужную мелодию. Существует ли точно так же кино? Плывет вот такой образный кусок параллельной действительности, пока какой-нибудь Бергман или Феллини не увидит его, не возьмет и не зафиксирует. Но в этом случает вряд ли это делается бескорыстно. Правда, есть случаи, когда человек, это чувство, нет, дар, из неорганизованной материи вытащить что-то, считает божественным, не принадлежащим тебе и не берет за это деньги. Ну та же американская певица Джоан Боэз. Миллионы могла бы иметь. А поет - бесплатно. Говорит, за песни грех брать деньги. И Мириам Макеба? Какие деньги сулили ей в штатах! - нет, говорит, буду петь для родного народа, пусть и без денег. Как любое творчество стало товаром? Как переломало души людей? А как те, от кого зависит положение ЭТИХ, около искусства, ведут себя жестко и просто по хамски. Словно этим желанием поломать, унизить каждого устанавливают селекционную решетку при пути - наверх - к деньгам и славе. Он помнит просто поразившую его картину в Госкино, куда они приехали с шефом решать вопросы поставки в республику разного кинооборудования. Он стоял в коридоре и курил, как и несколько клерков - до туалета отлучаться, по правилам здешних игр, видимо, было нельзя. В подавляющем человека высотой и длиной коридоре время от времени появлялись человеки с бумаги или без оных, открывали неторопливо - в солидной конторе все должно делаться солидно! - неимоверной величины двери, каких у них, в провинции не было даже в совмине, и входили в них нет не осторожно, не трусливо, а аккуратно, и Сергей понял, что такой стиль хождения по коридорам (здесь никто не побежит и не пойдет вразвалочку: у бюрократии есть свой ритм и стиль. И вдруг он увидел - в комитете по кино настоящее кино! - откуда-то сбоку из дверей вышли два могущественных зубра. Сергей успел заметить, что они совершенно не смотрели по сторонам - их не интересовало, идет ли кто навстречу, или нет. Близко кто стоит к стене, торопливо гася сигарету или нет, Сергей заметил только, что словно кто-то неведомой рукой придал всему необходимый порядок в этом коридоре при этих двух зубрах. Уже никто не шел по коридору, никто не курил, не дымил) наверное, голыми пальцами затушили сигарету. Но самое главное - все замерли подоль этой китайской стены конторы и приветливо, с нескрываемым самоунижением смотрели на так же ни тихо, ни быстро, ни демонстративно и не напоказ шествовали эти двое. Они шествовали, как творцы идеологи империи, и смерть грозила маленьким клеркам, кто не смотрел бы на них вежливо и самоуничиженно. Теперь Сергей представил в этой среде Павла Анатольевича, м-а-аленького редактора, чья служебная комната находилась, конечно, совсем на другом этаже и обязательно в каком-нибудь закутке и Павел Анатольевич выходил время от времени из своей комнаты в тот закуток или там апендикс (такие апендиксы есть во всех огромных конторах, где находятся комнаты Акаиев Акакиевичей), ходил в свой туалет и вряд ли знал, какие туалеты на правящем этаже, где сидят все эти председатели, замы председателей, члены коллегии и прочие главные редакторы. Хотя, Сергей давно знал, что у самых больших начальников есть аппартаменты для отдыха - даже у его председателя они были - и там есть не только туалет, но и ванная комната, и диваны, и холодильник и музыка. Он понял, что его Акакий Акакиевич и на "Мосфильме", или студии имени Горького, куда его могли послать решать вопрос вместе с микроскопом (потому что больший вопрос, который можно рассмотреть без микроскопа, чиновнику такого ранга не доверят), боялся коридоров и кабинетов, боялся, как бы не попасться на глаза какому-нибудь Ермашу или там Сизову, не говоря о Павленке, как дрожал и переживал, потому что даже уже хорошо усвоенная манера правильно стоять у стены и правильно смотреть - не спасала от дрожи, от пропасти, от понимания, что никто и не заметит тебя и не оценит, а вот если будешь вести себя не так, ну там громко разговаривать, когда будет шествовать бог, мигом наведут справки и дадут всего один вопрос: - "Что это за хама вы нам прислали?" - и прощай, служба, великий и волшебный мир кино, возможность иногда попасть на просмотр закрытого фильма в Дом кино, увидеть там и Феллини с Бергманом, и Фонду, и Фэй Дануэй в какой-нибудь "Телесети" (ой, что там показывают - ни за что у нас не увидишь. Даже сильнее, чем сцены в кабаре из фильма "Труп моего врага". А на "Мосфильме" сколько встретишь - нечаянно-знаменитых артистов и режиссеров! А сколько народа бывает у них на Пятницкой! Нет, вести себя надо правильно! Теперь у Сергея словно появилось новое зрение. Он начал вспоминать разных маленьких человечков здесь, в провинции, и теперь он понимал, что усмешка, или даже насмешка над ними были проявлением их всеобщего безразличия к судьбам людей. Он вспоминал, как на одном худсовете, ассистент режиссера Гулямов, случайно попавший на столь высокий маджиис, хотел, чтобы и его голос был услышан, а главное, чтобы был замечен он, маленький и щупленький Гулямов, который на всю жизнь останется ассистентом - и ничего более. Его и на худсовет допустили только потому, что обсуждался их филь а Гулямов служил на студии еще, со времен до образования республики - к нему привыкли, как к раритету, иначе попросили бы долго до худсовета оговорено или молча предрешено, кто и что будет говорить - это только непосвященному могло показаться, что тут шла творческая дискуссия - она шла, но по заранее назначенному плану и искренность выступающих давно была отрепетирована, не перед зеркалом, правда, но пираньям этого и не нужно было. А бедный Гулямов ничего этого не знал. Это его незнание и непонимание гарантировали ему до самой смети стабильную должность ассистента режиссера, его маленькие сто пятьдесят рублей, и лишь иногда - какой-нибудь гонорар и тогда у Гулямова был праздник и светилась надежда, что, возможно, его пошлют на высшие сценарные курсы, а потом... Он забывал, что у него не было ни мощного рода, контролирующего ЦК (или хотя бы совмин), ни других, иногда экзотических связей с миром распределителей денег, должностей, званий и прочего. И потому, когда уже закончилось рассуждение, и директор студии с улыбкой льва начал поворачивать свою царскую голову с вопросом: "Ну, я думаю уже все высказались", несчастный Гулямов сказал: "Муаллим, можно, я скажу?". Царская голова устремила на Гулямова взгляд, в котором звучало нечто вроде вопроса: "Тебя, кретин, кто спрашивает?" - и Гулямов сразу осел под этим взглядом импульсом и махнув ручонкой, выдохнул: "Я с ВАМИ абсолютно согласен!..". Они, кто смыслил в кино - играх и кинохудсоветах, потом часто рассказывали по разным поводам ту историю смеялись. Хотя - чего смешного было в этом? На их глазах было продемонстрировано, что одни - настоящие люди, а другие гнет. Ну просто ничтожества. Плакать бы надо, вспоминая этот случай, а они потешались. Художники хреновые. Мастера постижения человеческих тайн. Такое и кино снимали, как могли сопереживать настоящему маленькому человеку. Это теперь Сергей понимал весь ужас этого рукотворного жестокого мира, из которого, похоже, выхода не было. Да, плакать надо было бы, а не смеяться. Но - видимо, будем смеяться. Пока не рассыпимся, не погибнем, сами не понимая, от чего.

Сергею не хотелось уличать Павла Анатольевича в том, что он выдумал свой мир. Но какой смысл? - Ему ведь объяснили причину этого бзика. Открыть для себя какие6-то тайны? Зачем? Хотя... Если подумать - просто слушать Павла Анатольевича - станет очень быстро скучно. Может, попытаться вжиться в его ситуацию или представить параллельный сюжет с рассказанным его кинематографическим товарищем? Или задать ему другие вопросы? Не о знаменитостях. А совсем о другом. Вечером Сергей извинился перед Александрой Ильиничной, сказал, что он хочет побродить по парку с Павлом Анатольевичем и поговорить с ним.

Павел Анатольевич с воодушевление рассказывал ему, как снимался "Сорок первый", как Чухрай спрашивал его, правильно ли он сделал, что на главную роль пригласил Извицкую, или рассказывал, как снималась знаменитая сцена в фильме "На семи ветрах с Ларисой Лужиной, и как он ушел со съемочной площадки, чтобы не смущать Лорочку. Сергей слушал и ждал случая, как перевести разговор на другое". Павел Анатольевич! А вот те, кто управляет кино (он не мог же его выдать, что главврач рассказал ему всю историю великого деятеля мирового кинематографа) - они ведь наверняка бывали на съемочных площадках - как они себя ведут?". Павел Анатольевич, не меняя интонации, продолжал: "Ну да, ну да! Очень часто. Вот иду один раз я по коридору (наверное, забрел туда, где был я - подумал Сергей), и вижу начальника отдела производства. Ну, думаю, сейчас спросит, приготовил ли я тут Павел Анатольевич на мгновение задумался - новая роль требовала другого объяснения - предложения об оплате зарубежных артистов в картине Бондарчука. Я бросился к себе за бумагами... Знаете - нужные не всегда под руками...". Потом Павел Анатольевич рассказывал что-то о бумагах - правдивый вымышленный рассказ. Сергей сразу представил себе всю картину - словно на широкоформатном экране: вот испуганный Павел Анатольевич метнулся в свой аппендикс - не оглядываясь, не останавливаясь, почти зажмурясь - не узнал ли его начальник управления, как, мобилизовав все свои душевные силенки, вошел как ни в чем не бывало в свою комнату, где сидели еще три или четыре клерка его уровня, или чуть выше, или - чуть ниже - какая вобщем разница! Сергей уже не слышал вершителя судеб современного кинематографа, а уже был им, уже садился за стол и начал перекладывать с места на место различные буклеты, разные журналы - "Советский экран", польский "Фильм", "Искусство кино", но поскольку страх еще не отпустил его, он не мог заниматься бумагами, а рассматривал картинки, и вот уже он говорит с Беатрис Тышкевич (или Барбарой Брыльской? - но, в принципе, какая разница - обе что надо!), вот он уже советует Эльдару в задуманный им фильм взять лучше Барбару, поскольку ее красота не столь царственна, как у Беатрис, и Эльдар благодарит, говорит, что подумает, и, вероятнее всего, когда сценарий будет утвержден, он пошлет приглашение именно Барбаре. Сергей чувствовал, что картинки в журнале отвлекают его от встречи с кумиром, пусть и не на бронзовом коне, но налитым бюрократической мощью государства и что смять его - т-фу! - плевое дело! А как надо держаться с начальством, если тебе нужна квартира и ты стоишь на очереди! Вылетел с работы - на новом месте новая очередь на пятнадцать лет. А это уже за пределами пенсионного возраста! Сергей даже передернулся от этих мыслей, подумал, каково человечку все время жить в таком напряге, если он только за эту, сжатую в сотые доли секунды ситуацию, пережил и страх, и унижение, и безысходность. И как от этого спастись? Бедный Гулямов! Вот почему он с любым на этом "Шашлыкфильме" здоровался первым прижимал руку к сердцу и спрашивал,как здоровье, семья и все прочее. Ему, никогда раньше не работавшему в местном или смешанном коллективе все это было в диковинку, но сейчас диковинка открывала свой иной, зловещий смысл. Сергей вылез из шкуры Павла Анатольевича и задал тому вопрос как раз по теме, о которой только что рассуждал его спутник. "Павел Анатольевич! А вот с иностранных съемок трудно вам было получить, ну, скажем, те же доллары?". - "Да зачем советскому человеку доллары?". - "Как, зачем? В той же "Березке" такие товары можно отхватить. Джинсы, например". (Сергей повеселел внутри: хорош будет этот в джинсах!), но Павел Анатольевич не уловил ничего плохого и ответил просто: "Что вы, Сергей Егорович! В Комитете не принято ходить в джинсах. А валюта... Даже Бондарчуку за фильм "Ватерлоо" ее не дали: сказали: разве вам не хватает на жизнь? Или вы, советский режиссер, хотите стать миллионером? Это же против нашей морали!". - "Не знаю, не знаю, - решил подначить идеолога кино Сергей. - С долларами такую красотку можно снять у метрополя!". - "Да зачем же Бондарчуку красотки - у него жена - лучше любой красотки!". И Сергей подумал: "Несчастный человек, давший советы несметному числу актеров и режиссеров, можно сказать, двигавший мировой кинопроцесс, даже не подумал, что красотку можно снять и ему, а не только Бондарчуку. Но какая там красотка - жены не было у Павла Анатольевича. Может, и была на ранней советско-романтической юности, да потом ушла от тупика, однообразия, бесперспективности. Вот так. Гармоничное общество - не за горами. В отличие от коммунизма на армянский манер.

Сергей на второй день, пока комиссия копалась в документах - ему никто не предлагал этой работы по двум причинам: он мало что понимал в такой специфической области медицины, а потом должность помощника самого министра не позволяла кому бы то ни было давать ему поручения (и он, найдя удочки у работников больницы, пошел к реке ловить форель. До ворот было не так уж и близко. Дорога огибала вздыбленную массу земли со скалами, называемою здесь горой, потом, за кустами, вдруг появлялся шлагбаум. Был он установлен в таком месте, что обойти его было нельзя: с одной стороны крутая гора, с другой - сама река. Правда, по берегу, если идти в окружную, можно прийти в больницу. Но больные вряд ли знали эти топографические тонкости. У шлагбаума два дежурных внимательно всматривались в него до тех пор, пока он не сказал: "Не бойтесь, я - не псих. Я - из комиссии. Скажите лучше, где тут приличный клев. Он расположился на берегу реки, там, где уже не было никакой дороги, однако та, что идет вокруг горы из больницы, была выше по течению. Он не помнит, сколько времени он просидел у реки - клевало размеренно, втягивая и затягивая процесс. И вдруг он услышал шум. Оглянулся. По речной дороге к шлагбауму подходили двое больных, и, к изумлению Сергея, одним из них была Александра Ильинична. Очень быстро подъехала из больницы машина и санитары стали их сажать в просторный фургон - не было никаких смирительных халатов, сопротивления или какого-то насилия со стороны санитаров. Больные словно понимали свою вину и свою безысходность. Уже почти скрывшись в дверях, Александра Ильинична увидела Сергея и вдруг крикнула ему: "Не смотрите! Не смотрите сюда! - Я не хочу, чтобы Вы видали меня такую!". Сергей понял крик к человечности и отвернулся, спустился на пару шагов к реке, чтобы не видеть, как "уазик" увезет жаждавших свободы". Как ни крути, - подумал Сергей, - но у безумных, хоть по кругу, хоть напрямую конец пути упирается в шлагбаум.

Эта поездка в лечебницу для душевнобольных подвигла Сергея на несколько совершенно конкретных шагов. Самое первое - он решил, по совету Александры Ильиничны, испытать себя ночью в полном одиночестве, но не в городе, а в горах - ведь в городе смутный настрой души может сбить проезжающий автомобиль, от которого веет спокойствием нормальной жизни, одинокий прохожий, зажегшейся свет в окне и силуэт в нем, особенно женский, как правило, в такое время суток теплый и домашний, лай собаки или еще какой-нибудь городской звук. Он подготовил свое ружье, всю правую часть патронташа заполнил картечью, левую - крупной дробью. Он не раз бывал в горах с компаниями, но сегодня решил идти один. Собственно начиналось в конце недели. Как часто бывает, шеф улетел в Москву, оставив ему доработать кое-какие бумаги. Сергей забрал их домой и в три дня все подготовил для машинки. Утром в четверг он отдал секретарше бумаги и уехал на вертолетную площадку санавиации возле республиканской больницы. Он уже бывал здесь и сделал шефу ряд ценных предложений, чем явно обрадовал министра. Знал бы тот, что для Сергея авиация - близкое и родное дело, и что простой врач в жизни не заметит, Сергей ухватил сразу и отразил в справке. Теперь он сидел в диспетчерской и ждал, когда будет вызов в нужном ему направлении. Наконец, рация подала сигналы: "Анзоб, Анзоб! Срочный вылет! На руднике - авария, есть пострадавшие!". Уже через пять минут вертолет шел над Варзобским ущельем, а Сергей прикидывал, как он выйдет в Анзобе, пройдет по хребту до вечера в направлении Магианской экспедиции, проведет где-нибудь у снеговой линии ночь, всю пятницу будет идти вниз по Гиссарскому хребту. Немного тяжело дышать в вертолете. И потом, в горах. И когда он шел вверх, и когда вниз, а может - стоял на месте. Где-то отмечалось, что дыхание несвободное. Раньше никогда не было...

Как быстро проплыл противоположный склон хребта! Наверное, он прошел от Анзоба километров восемь. Может, десять? Уже кончался редкий лес, вдоль ручья то там, то сям толпились небольшими группами кустарники. Вдоль по тропе он увидел, наверное, последний орешник на пути наверх. Под ним, расстелив румол, старый таджик совершал намаз. Сергей помнит, как он сел на камень, ружье специально опустил рядом - вроде и не его. Он знал, что старик-горец боковым зрением увидел его, а может, и услышал. Может, услышал, когда он еще выходил из Анзоба. Или даже из вертолета. Сергей шутил над собой и стариком, зная, что встреча с настоящим горцем, старым человеком, ничего кроме доброго впечатления, не принесет: верующий человек не скажет другому недоброго слова, тем более - не совершит дурного поступка. Горец, худощавый и выбеленный чистыми верами и ясным солнцем, встал, свернул румол. Умылся. Посидел еще минут пять глядя на воду, на кусты, на горы. Сергей подошел к нему и поздоровался, как того требовал обычай: "Ассалом-алейкум!". - "Ва алейкум ассалом!" - приветливо отвели старик. Сергей не знал, говорит ли старик по-русски и потому спросил "Додо! Шумо забони руси фамеди?" Фамедам", - ответил старик. - Я ведь служил в армии и на фронте три года был. Даже по-немецки немножко знаю". Сергей улыбнулся: "Куда вы идете, додо. Рядом кишлаков нет. Вы, наверное, из Барфи?". Старик удивился, чир Сергей знает их маленький кишлак в пазухе гор - Снежный. Зимой у них насыпало снегу - несколько метров. Но если была тихая погода, вертолет прилетал спокойно площадка была большая и жители вытаптывали круг для взлета и посадки. Старик ответил: "В Душанбе". Сергея удивил ответ: у старика, кроме румола, в котором, наверное, была небольшая сумма денег и палки, ничего не было. Идти просто так в город - отсюда, а точнее от его кишлака - верных сто километров по горам и не везти на осле, скажем, орехи для продажи или фисташки... Может, старику надо попасть к врачам? Тогда было бы замечательно, если бы они встретились несколько часов назад в Анзобе. Сергей посадил бы его в вертолет. Написал бы записку главврачу республиканской больницы. Но ответ старика просто поразил его: "Тамошо". Вот они два странных странника: один идет в город просто посмотреть мир, другой идет в горы, чтобы найти полное одиночество. А старик сказал: "Вы не обижайтесь, что я молился. Извините". Сергей успокоил старика: "Да что вы! У меня дома и дедушки, и бабушки, и даже мама - верующие. Я их даже на пасху в церковь вожу. Ну, чтобы хулиганы не обидели или еще что..." - а сам подумал, какая странность, что старик-таджик просит у него прощения, что молился. Что это - обычная деликатность или подспудное уважение силы народа, установившего здесь новую власть, у которой другие кумиры, другие ценности? И Сергей добавил: "Я потому и остановился вдали, чтобы дать вам закончить намаз". Старик кивнул головой: понимаю, мол, и благодарю. А Сергей, чтобы скрасить разговор, спросил его: "Где вы воевали, додо?". Старик махнул рукой: "Много где! Санчала - Сталинград. Там меня ранило. В Куйбишев три месяс госпитал лежим. Потом - Второй Беларусский фронт. Еще один раз ранит - на нога. Госпитал лежим всего два неделя. Потом - Первый украинский фронт. До Берлин ходи. Больше ранит не будет". - "У вас есть награды, - спросил он старика. "Четыреста грамм". Сергей не понял: "Чего - четыреста?". - "Все медаль и орден. Даже немножко больше. Гиря нету". Сергей знал, что те, кто на передовой, наград получали мало. Разве что летчики. А тут - четыреста граммов. "Кем вы воевали, додо?". - "Противотанковой ружье". - "И много танков подбили?". - "Ну, точно считать трудно. Дургие тоже стрелять будет. Но одиннадцать уштук - точно моя". Сергей понял, цену четыремстам граммов орденов и медалей. Сергей спросил: "Есть ли поблизости звери - волки, медведи, дикообразы, барсы, наконец. "Барс - очень далеко. Один-два ходит туда-сюда с Помир". Сергей прикинул: "выходил путь в триста-четыреста километров. Старик продолжал: "Медведь - мало. Волк - мало. Лиса мало. Все стреляй люди. Раньше много все был. Теперь нету". Поблагодарив старика за беседу, Сергей пошел вверх по реке - до ночлега еще надо пройти километров десять.

Он выбрал место на исходе леса- тот остался внизу метрах в ста. Под скалой нависшей карнизом над поляной и полукружьем обнимавшем ее, он решил переночевать. Видно было, что этим местом часто пользовались чабаны: камни убраны, место утоптано. Отара - вся на виду. Со стороны леса ее всегда перекрывают собаки. И хотя старик успокоил его насчет зверья, он не бросал ружья в свих походах за сушняком. Ему повезло: он заметил давно упавшее дерево арчи. Ветки этого могучего дерева уже легко ломались. Он наносил целый ворох и в последний раз приволок две толстых ветки, которые сами по себе могли гореть долго. Он разгрузил рюкзак, достал спальник, термос с чаем. Устроился и осмотрел окрестности. Усмехнулся: по всем банальным описаниям ночь в горах должна была буквально свалиться на голову, но смеркалось так же, как и в долине. Или это жители равнин замечали разницу? А величина природы? Сергей спокойно смотрел на выдавленные когда-то из земли эти каменные породы, на редкие леса, которые появились здесь, наверное, миллионы и миллионы лет спустя после катаклизмов. Бездушные творения природы по случайным чертежам не трогали его. Он еще раз отметил, как люди привыкли жить в привычных и зачастую ложных представлениях. Он давно заметил, что бегущие по небу облака никак не привлекают его внимания. Это не то, что в детстве - когда часами не отрываешь глаз от удивительных картин на небе, особенно красивых в весенних кучевых облаках, когда из драконов вдруг появлялись верблюды, из верблюдов - сказочные богатыри, диковинные птицы и много чего еще. Сто лет он не рассматривал тени от домов и машин, и, бывая в горах, уже не выбирал со дна камушки, сверкавшие под водой удивительными цветами. Может, все, чем мы живем, только отзвук детства, его впечатлений? И те, кто торжественно говорит что-то о красотах природы - только претворяется, что эти впечатления его - сегодняшние, а не тех времен, когда он еще либо ездил верхом на папиных плечах, либо только слез с низ? Он продумал все на предстоящую ночь: удобно расположил ветки, чтобы не вставая поддерживать костер, а внизу оставили несколько очень толстых веток - гореть будут часа по два и столько же еще держать жар - можно будет часа четыре спать спокойно: через костер не пройдет ни одна тварь. Отроги хребтов наливались чернотой, принимая все более условный ге6ометрический рисунок. Из леса внизу доносились звуки разных птиц, и потом, когда они угомонились, запел соловей. Скажи кому-нибудь, что здесь, на Гиссарском хребте, есть соловьи, не поверят. Знают, что в Курске они есть. Ну ладно - еще один из наших мифов, в огромном лоне которых мы несемся по бытию. Костерок то скрывал совсем очертания гор, то, унявшись, открывал, Сергей курил, глядя на огонь. В нем не гнездился тот страх, который по ночам одолевал дома, когда казалось, что кто-то есть на кухне, в шифоньере, или, что смешнее всего под кроватью - он нередко даже поднимал руку, хотя знал, что там - никого нет. Было ведь - было! - он заглядывал под кровать, когда выдавались совершенно тревожные ночи. Нет, он не мог сказать, что был абсолютно спокоен. Настороженность, которая неизбежна в горах, жила в нем. Но это было не чувство страха. Наверное, вот так же охотник в тайге идет без страха, но весь - собранный, готовый пустить в дело оружие. Удивительно, как успокаивает ружье рядом, заряженное каречью. Патронташ он положил в рюкзак: появись даже медведь - после первого же выстрела зверь удерет - уже все живое знает про доброту и беспощадность человека. Да, в детстве, когда они жгли на улицах костры, или большие, в пионерском лагере, он любил смотреть во внутрь жара - там вспыхивали огненные чертоги, раскалялись до светло-малинового цвета стены и троны, вспыхивали и гасли невиданные фейерверки. Очерствели. Сергей не хотел додумывать, в каком мире теперь живет человек, и он лично, что и где сломалось, виной ли тому искусственный мир цивилизации, электричество, радио, телевидение, кино, поезда и самолеты, танки и атомное оружие, швейные машинки и парфюмерные фабрики. И все проявления - не привычные, а каждое таит загадку, особенность и, если разобраться - ведет в тупик. Ну вот только эти последние десять дней. Дурдом - совсем не такой, как в анекдотах, и сознание врачей не сплетено в единый поток с сознанием их пациентов, как представляется в анекдотах. И больные какой мир! Ну почему ту же Александру Ильиничну не держать дома, и не делать ей укол, когда наплывает ЭТО. Она даже чувствует переходный период. Вот, уже полусоображая пошла "на волю", не понимая, что выхода нет. Но сознание еще сумело сохранить понимание меду нормой и не нормой, иначе она не крикнула бы ему: "Я не хочу, чтобы вы видели меня такой!". А старик в наградами? Почему после всех военных походов, подбитых танков, госпиталей он вдруг вернулся к богу? Казалось бы, жестокий мир должен был поколебать саму мысль о наличии бога. Ведь Хайям еще тысячу лет назад воскликнул: "Мы - твои созданья. И коль мы хороши, ломаешь нас зачем?". И почему старика нет обычной гордости за награды: мол, две Гвардии, один - Отечественной войны, один - Боевого Красного Знамени, медали за Сталинград, за Вену, за Берлин, за победу... У него какой-то свой взгляд на ценность награду? И их вес - настоящий вес - в количествах граммов? Ведь действительно: легко представить, как увесиста эта горсть орденов и медалей в руках, если в ней более четырехсот граммов! Может, человек, сталкиваясь с этими новыми явлениями для него, плывет? Психика не выдерживает непонятных взаимосвязей? Наверное, это так. Хотя, видимо, не только это... Но если загонят тебя, как Глуямова или Павла Анатольевича на всю жизнь в клеточку из ста двадцати-стасорока рублей, да еще вечной униженностью перед шишками... Нет, точно мы построим светлое будущее. И контуры его - вон они - совсем недалеки. С дурдомами. Бутылкой. Петлей. Или пачкой седуксена - не все ли равно.

Дымки от костра вдруг стали белыми, превратились в плотный белый цвет, потом вдруг отступили и уже повисли над ним плотной завесой. "Как потолок" мелькнуло у него. И ведь странно, что мы иногда и не догадываемся, что догадки - они и есть реальность... Потом белое рассеялось и костерок оказался совсем без дыма - только жар под легким ветерком сиял ярко, и он понял, что пора положить толстые ветки - из-за хребта, словно обломав об острые его края свой бок, появилась наполовину стертая луна. Сергей положил поудобней тяжелые ветки, прикинул - не будет ли ему жарко от костра, если займутся все ветки, нет, вроде не должно, и, увидев, что ветки загораются, заснул. Рассвет заставил его повернуться в спальнике - солнце светило в глаза, но до того, как поспать еще пару часов, он сложил края длинных веток на середину костра - пусть погорят - спокойнее спать, и уснул еще. В восемь утра он встал и не удивился, что выспался: он знал по опыту, что сон в горах, на чистом воздухе - это не в городе и не в квартире - хватает шести часов, чтобы выспаться. Все, отметил он. Ночь прошла без страха, без дивов и виев, на душе было спокойно, а не муторно, как бывало дома в ночи тревог. Он допил чай - кипятить новый будет у реки - для этого у него есть специальная кружка с проволокой, чтобы прикрепить над костром, - зальет термос, если пойдет выше, по самому хребту - наиболее удобный путь. В Барфи он заходить не будет - для этого ему пришлось бы спускаться в ущелье и потом подниматься вверх в кишлак. Но что ему там делать? Будут угощать. Надо будет ночевать. А у него было еще время и он надеялся, что еще поохотится, чем, сам отчетливо не осознавая, смягчал результат экспериментов над самим собой.

Нет, покоя теперь нет нигде, даже высоко в горах. Вот внизу по ущелью пополз в какой-то кишлак "АН-2". Все-таки интересно без мотора идти выше самолета. А вот прямо над ним пошел на Москву "ИЛ-18". Утренний рейс. Кажется 695. Но потом было долгое одиночество - только птицы кружили над ущельем - орлы, наверное, и шелестел ветер, пробуя на крепость угловатые камни на скальных выступах. Ему не хотелось проводить еще одну ночь в горах, но думалось, что может быть там, выше, ему удастся кого-нибудь подстрелить, и он шел вверх, пока не дошел до вершины, с которой словно рваная накидка из карбаса, стекала неровными краями наледь, из под нее струилась вода и было странно, что прямо под снег уходила нежная и густая, словно газонная травка. Он обошел эту вершину (наверное, под три тысячи с хвостиком - снеговая линия здесь где-то около четырех с лишним - этот снег до июля растет и будет зеленеть до сентября, когда на вершину может лечь новый снег. Или до октября. Но чтобы рассчитывать на какой-то успех в охоте, надо было спуститься ниже, к тропам, воде, деревьям, кореньям, и, возможно, редким орехам под деревьями. Он так и сделал. И совсем недалеко от снежной вершины, чья снежная шапка уже истончалась, уже готовилась из белой стать зеленой, он нашел добротную стоянку чабанов. Они еще не дошли сюда из долины, но почти сложенный из камней закуток у скалы был просторным, удобным. Сергей снова заготовил дров, попутно осмотрев тропы. Но трудно было отличить чисто звериные от тех, что оставили овцы и козы из отар. Он отдыхал, думал. И вторая ночь прошла куда спокойней, чем первая. Он уснул намного раньше и проснулся, когда костер совсем прогорел. Итак, все ясно - с ружьем на просторе не было того чувства тревоги и даже страха, что посещали его дома, хотя это же самое ружье и висело чуть ли не на виду - на гвозде, вбитом в верхнюю боковую стенку шифоньера.

Он пошел вниз, туда, откуда пришел позавчера, было все же одиноко и почти тихо, если не считать птичьи крики от недалеко начинающейся полосы леса. Да в небе кружили орлы, а, возможно, и коршуны - до долины отсюда по небу не так и далеко, и он решил выстрелить один раз, чтобы не было ощущения абсолютно пустого похода. Так купальщик на пляже иногда приехав с компанией хоть ноги помочит в воде, если боится бурного и холодного потока, или гость на даче хоть два раза, да копнет лопатой - а то вроде и неудобно. Он перезарядил ружье и выстрелил по группе кружащих над ним птиц - до них, он прикинул, было не менее ста метров. Птицы поняли выстрел и пошл в разные стороны, а один (орел?) даже дернул крыльями - то ли дробь попала в него, то ли прошла сквозь оперение, но птица не снизила полета и лишь быстрее пошла над ущельем. "Чтобы враг не видел, не торжествовал. Сергей помнил, как Яшин весной шестидесятого появился у них в редакции. Сергей все хотел уловить, как отразились на человеке все эти статьи за его рассказ в альманахе "Москва". Видимо, отразились. Но потом, спустя годы, но узнал, как его дети пытались покончить с собой. Ушли? Все было странно. Отец после этой травли написал эти, совсем неплохие стихи про орла. Но - дети. Зачем? Что они узнали? Даже путь до верха, конечно, на их, областном уровне отцу не было равно-бессмысленный, не решает проблем? Каких? Сергей не заметил, как полетел. Это что, он попал на вертолет? Но почему лопасти крутятся так медленно и бесшумно? Но все равно - он высоко. Горы и хребты, ледовые поля и крутые снежные склоны совсем не страшны с высоты. И речки между хребтов или их отрогов - весенние ручейки - перепрыгнуть можно. Если бы он не знал гор! Иногда приходилось идти чуть ли не целый день, чтобы найти более-менее спокойное место для переправы вроде совсем безобидной речушки, какой-нибудь Ханакинки. А Ягнобская стена с высоты - совсем и не стена. Пять тысяч. Он столько раз пролетал над ней на самолете - она была внизу километра на три и было странно, что у нее подножья не верилось, что самолет может летать выше ее. Но вот он и знаменитый ледник. Здесь, на хребте, выше пика нет. Они пошли сюда, как и он, на два дня - подъем и спуск. Он знал и девчонок, и трех парней. Они дошли до вершины. Чуть за пять. А на обратном пути их накрыла лавина. Итак, что имеем? Достигли вершины. Самой высокой. И - тут же конец. Может, вершины не надо достигать? Умный в гору не пойдет. Нет ли в этой поговорке другого, не банального и не насмешливого смысла? Когда он со спасателями достиг места, куда лавина, сорвавшись, ухнула своей тысячетонной массой, они думали, что никого не найдут. Но не дошли и до середины завала, как он увидел край курти. Вытащили быстро одну из девушек. Чуть выше в связке было еще трое. И лишь одну девушку искали целых три дня. Вот так: достигли своей вершины. Зов смерти. Зачем лезть черт те куда, если до такой высоты поднимается даже современный вертолет? Все можно снять и изучить. Сесть, в конце концов, на поляну радом. Или в жизни у них это единственный вариант что-то доказать самим себе? Ну а те чудаки, что погибли на Памире? Там такие ученые были! Это было потом? Ну, конечно, очень потом: он от министерства вылетал со службой спасения. Каждый год - новые трупы. Самые мудрые самоубийцы были те, кто на парашютах решил спрыгнуть на пик Коммунизма. Один на стропах висел два года, пока до него добрались. Зачем человек сам лезет в смерть? Не верит, что ЭТО может произойти с ним, хотя нет ни одного сезона, чтобы в горах не погибло несколько человек. Или это подсознательная надежда погибнуть в расцвете лет, нечаянно и вроде неожиданно, не ожидая времени болезней, потерь и, возможно, полной беспомощности? Эти ведь немецкие чудаки-революционеры взяли и открыли газ в семьдесят. Чтобы не агонизировать потом. Правильно сделали - в горы в их возрасте не залезешь, даже в их карликовые Альпы. Нет, есть какая-то тайна бытия с твоим личным, никому неведомым ожиданием неизбежного конца. Молодцы каскадеры - прыгают и прыгают, ломают и ломают руки-ноги с ребрами - все верят, что обойдется. А какой-нибудь прыжок - и будь здоров! - артисту несли на могилу цветы. Хотя - какие они артисты? Одно хорошо - привыкают к риску и не знают, когда - прыжок (кувырок или что там еще) - последний. Сергей уже не видел винта самолета, а тела они укрыли брезентом, и ему все не давала покоя маленькая прядь волос одной из девушек, видных из-под брезента. Он сидел так, что вынужден был все время смотреть на тела - в кабине он был один - спасатели остались на завале искать последнюю девушку, и хотя он не боялся покойников (как-то в споре с одним товарищем, когда речь зашла о том, что их коллеге надо помочь забрать из морга тело отца и тот начал говорить, что боится морга, боится покойников, Сергей бросил: пустое. "Как пустое? удивился коллега. Мертвый же!". И Сергей, когда хотел осадить, сам не зная откуда, брал острые и беспощадные слова: "Консервы все это... Для червей... "Коллега смутился и замолк, а Сергей поехал еще с двумя сотрудниками и безо всяких проблем решили дело с покойным, тем более, что около морга, как выяснилось, кормилось немало народу и за червонец тело могли хоть домой отнести), но сейчас он знал, что ночью эта прядь будет все время маячить перед ним, что не уснет, не поможет ни элениум, ни бутылка вина. Он еще с работы созвонился с Ольгой - знал, что при случае она выручит, приедет - с ней он не раз коротал тяжкие вечера, а чтобы она ни о чем не догадывалась, они прилично врезали, слушали музыку и он вовсю пытался острить. Но Ольга понимала, что у него что-то случилось, тихонечко шутила и ласково трепала что попадется под руки. Она ночевала у него целых три дня, пока он не уехал в командировку, а, вернувшись, сменил кадру.

... Мягкое и женское... Вот так, это кажется, облако коснулось его, почти неслышно приподняло бок (зачем? - он же уже прилетел и не собирается больше парить над горами!), потом сразу перенесло его в гости к Залатовым. Он редко бывал у них в гостях, но бывал. Тоже из околокультурного мира семья - сам хозяин работал на студии инженером, а его жена (?) была балериной второго плана в театре оперы и балета. Лиля сменила другую жену у Залатова заслуженную артистку республики Марьям, Сергей плохо знал причины разрыва Залатова с первой (?) женой, но догадывался, что у Марьям было много скелетов в шкафах, иные из них оживали, приходили на спектакли с цветами, а в силу почти всеобщего своего вхождения в мир богемы, имели свободный доступ к гримерным и даже банкетам после премьер. Сергей не знал, что ли Марьям слишком часто ставила ему рожки, то ли старалась оградить Залатова от своего театрального окружения, но пару раз, когда он бывал в гостях у Залатова (давай зайдем к нему - может, там сегодня есть новые кадры, предлагал иногда тот же Роберт. Кадры иногда попадались - балерины из кордебалета легко шли на контакты с режиссерами и журналистами, писателями и драматургами. Ха-ха! - какие титулы, - отметил про себя Сергей). Роберт таскался с одной довольно долго - по понятиям театральной среды его пассия была неотразима, но Роберт, бросив ее, сказал Сергею: "Ну ее на...! Сухая, как вобла. Разве это баба - в сорок три килограмма?". В тот вечер у Залатовых в гостях были две подруги Марьям - они не изменили дому после развода (?) с Залатовым, и та же Лиля бывала здесь вместе с ними и как бы естественно заменила исчезнувшую Марьям. Сергей знал обеих девушек: такие же калибровочки из кордебалета, какую себе выдернул в свое время Роберт. Ну, может, на сто пятьдесят грамм тяжелее или легче. Отбор. От Залатовых он ушел с Надей - двадцатилетней очаровашкой, ему было искренне весело от многих наивных представлений о мире и жизни Нади (ну что с нее возьмешь - все образование - несколько лет в хореографической школе при театре под руководством властной и надменной первой народной артистки СССР, получившей звание, наверное, за то, что в сороковом не упала с пуантов на глазах грозного и доброго Политбюро. Он смеялся, спрашивая ее по дороге: "Нет, Надя, честно? - Земля держится на трех китах или трех слонах?". Она смеялась и отвечала, что так далеко от дома не отходила жалкая провинциалка - она еще не знает даже, что до Москвы - всего пять часов лету! "А куда мы идем?" - поинтересовалась Надя. "Мы никуда не идем. Мы сейчас поедем". Он остановил такси и легко сломил ее сопротивление, сказав, что они должны побывать еще в одних гостях. Уже у дверей его квартиры Надя начала догадываться, то они идут к нему, занервничала и сказала: "Я не пойду! Что вы! Нельзя!". Он легонько прижал ее к себе и сказал: "Не шуми! - Соседи выйдут. А от тебя мне нужна маленькая помощь. Ты - моя маленькая большая Надежда. Большая. Поняла?". Они вошли в дом и уже через минуту на столе сияла бутылка Мусаласа - Надя с удивлением посмотрела на незнакомую бутылку (Сергею недавно презентовал один из друзей, побывавших в Ташкенте). Сергей сказал: "Вот видишь - у вас, мадемуазель, неподдельный интерес. У меня, надо сказать, тоже. Но сей напиток мне неизвестен. Хочу попробовать". - "Я не буду пить". - Надя знала, зачем пьют в компании с мужчиной". Да что вы, синьора! У меня и в мыслях нет предлагать Вам незнакомый продукт! Просто сегодня истек контрольный срок хранения в доме этой бутылки, а я боюсь один продегустировать ее - мне нужен свидетель, который бы констатировать смерть, вызвал "Скорую" и вообще обрядил меня в погребальные одежды". С этими словами он ткрыл бутылку, налил себе в фужер вина и чуть меньше - ей. "Я же сказала - пить не буду". - "Пусть стоит", он улыбнулся фразе находчивого Валико из повести Фазилия Искандера, - и был уверен, что она не устоит, попробует, и не только попробует, а допробует до конца - Муссалас, он знал, настоящее женское вино - приятное и сладкое, не Хванчкара, конечно, но Хванчкару даже он всего один раз пил в Тбилиси на каком-то там комсомольском семинаре. Поднимая бокал, улыбнулся ей: "Я просто не могу не выпить за свою очаровательную спутницу (ну что скрывать - Надя была настолько отшлифована годами репетиций, что никакая похвальба не была бы лишней. И притягательна юной свежестью и незатасканностью. Не то, что Марьям - прошедшая и Рим, и Крым. И даже родившая от одного из сожителей, на что послав ее ухода горько указывал по пьяни Залатов: "Да я же ее, суку, с ребенком взял!" - в смысле - не оценила героического поступка, когда в кордебалете штук сорок бездетных и моложе. "Но все пить не буду - это непристойно. Вы простите меня? За глоток. В Вашу честь? "Она улыбнулась, он отпил глоток вина и сказал: "Если это яд - я согласен от него умереть! Но Вам - не советую. Давайте я лучше вам заварю кофе". Она пришла с ним на кухню и была удивлена, как аккуратно и чисто у него - знала бы, что он терпеть не мог даже вкось положенной на столе ложки. "Это она еще не видала спальни" - отметил Сергей. - Сколько он помнит, бабы балдели от белоснежных простыней, пуховых одеял (достали ребята по блату, ковра на полу) из всех искусств - самое доходное - кино, (радиоприемнику с дистанционным управлением, бра над изголовьем) сколько ночей оно горело, когда его нервы шалили и не удавалось их успокоить даже двойной дозой элениума. Женщины, конечно, знали, зачем они идут к Сергею, но некоторые, при виде этой спальни вели себя настолько необычно, что Сергей потом стал даже наблюдать как какая из них реагирует на уют и чистоту. Одна, кажется, это была Галка, когда он ввел ее в спальню, ахнула: "Дай я сама разберу постель!". Лицо ее сияло, она попросила, чтобы он отвернулся, быстро разделась, нырнула под одеяло и позвала сама: "Ну, давай скорей!". А Наргис, чудная мулатка, все сопротивлялась, он почти внес ее в спальню, опустил на пол, и та, увидев все вокруг себя, сразу обмякла - словно сама спальня, любовное ложе - все такое чистое и уютное, словно передавали ей свыше приказ, что вот такая обстановка требует от женщины соглашаться сразу - лучше не бывает. Уже потом. После первой серии, некоторые спрашивали, кто это ему так чисто стирает? Он ответил: "Да в микрорайоне прачечная!". - "Ну да, - ответила ему одна из подруг. - В прачечных так не стирают. И тем более - не крахмалят". Сергей ответил: "Секрет фирмы". Хотя весь секрет был в том, что он отдавал знакомой в прачечной белье и рубашки без квитанций - платил ей наличными - ну на пару рублей дороже, а когда получал гонорар, покупал хороший шоколад или даже торт. Игра стоила свеч - все бывало постирано и выглажено в тот же день. И даже больше: иногда он знал, что задержится - оставлял Нине ключ и та даже перестилала ему постель. Нина была намного старше его, он только ограничился тем, что поцеловал ее в щечку и купил ей в тот день (точнее, на следующий) духи "Фиджи", чем привел ее в восторг - она потом долго не хотела брать денег за стирку, но он объяснил ей - что это подарок к ее дню рождения, и на деловые отношения это не распространяется. Не мог же он объяснить ей и порыва благодарности, и что этот порыв в те дни был подкреплен двумя сумасшедшими суммами - тысячью и тысячью шестисот рублей за дикторский текст и сценарий для местного гения.

Надя пила кофе, а он, как старый и опытный солдат, потихонечку цедил вино - нельзя было пугать крошку желанием опустошить бутылку. Потом он сказал ей: "Вот столечко - он показал, сколько капель он отхлебнул попробуй. Узнаешь вкус". Она попробовала - чего боятся нескольких капель! (Валико уговаривал своего собеседника выпить всего стакан вина. Но тут была девушка, а не корреспондент из Тбилиси). Сергей и не заметил, как Надя еще раз попробовала Мусолас. "Нравится? От него не запьянеешь. Это же десертное вино. Всего - одиннадцать градусов. Даже пиво бывает крепче "Надя тихонько цедила Муссалас, он включил музыку, предложил ей потанцевать "Я не умею", - смеясь ответила она ион понял, что Надя почти "созрела" что от спальни их отделяет не так много времени. Он ответил ей шутливо: "Ну, я опытный балетмейстер. Чему-чему, а танго обучить могу". Они начали танцевать, и Надя шепнула ему на ухо: "Не обольщайтесь - я видела "опытных" балетмейстеров...". Он глянул на нее сверху - щечки ее горели, талия почти не чувствовалась в руке. Он прижал ее к себе плотнее и почувствовал, что она - очень женственна, несмотря на свою худобу. Роберту, видимо, одна худоба и доставалась. Надя чуточку отстранилась от него, и он тут же продолжил ее жест: "Давайте по капельке Мусаласса выпьем". Она отказалась от Масуаласса, он предложил ей кофе, шутя спросил, не много ли ей кофе, но она не знала анекдота про незадачливого мужа и не среагировала. Что же делать дальше? Схватить ее и унести на постель? Еще потанцевать? Судя по всему, пить она больше не будет и вряд ли разогреется до нужной кондиции. Но решение подсказала сама Надя: "Мне пора. Можно вызвать такси? Отсюда мне ехать неудобно - нужно пересаживаться. А сейчас автобусы уже вряд ли ходят". Он сказал, что можно остаться и у него, что он ляжет на диване, но Надя отвергла эту идею почти со страхом: "Что вы! Мама меня убьет! Я никогда не ночевала в чужих домах. Даже у подруг". Сергей понял, что отказ ее - не игра. Но, может, она клюнет на спальню? Он предложил ей совершить экскурсию по квартире. Но она уже все видела - кроме ванной и спальни. Она удивилась никелю и импортной плитке в ванной, но наотрез отказалась идти в спальню, словно чувствуя подвох. Тогда он сказал ей (успокоить ее - я не подлец и не заманиваю в спальню: что делать - пришлось прибегать к такому приему, раз сорвалось привычное: "Я тебя оставлю одну - мне надо вынести ведро, а то вдруг утром просплю - а там - кажурки от арбуза. Ты сама здесь похозяйничай". Он ушел и вернувшись, по ее глазам хотел определить, была ли она в спальне. Нет, не была. И на его вопрос, ответила, что нет манеры без хозяев шастать по комнатам.

В такси он понял, что приглашать ее к себе в гости больше не имеет смысла - повторять сценарий - глупо, с вином она крайне осторожна: наверное, тоже боится мамы. А сегодняшние два глотка Мусаласса наверняка перебиты крепким кофе. Пока машина стояла и ожидала его, он успел запомнить ее номер телефона и дня через два предложил ей поехать за город на озеро. В понедельник день отдохновения от станка и спектаклей в театре, он по благовидным предлогом вышел в три часа из конторы и скоро они катили на маршрутке прямо до озера. Там было тихо и пустынно. Те, кто приедет после работы, еще довыполняли свои проценты. Было всего несколько небольших групп пацанов довольно далеко друг от друга. Надя была хороша, ну прямо Дюймовочка. И держалась просто. И своей фигурой он не поразил ее: балеруны ребята что надо - у многих фигуры - хоть на выставку. Он баловался с нею вводе, ей было приятно, что он плавает не как топор (замечательная штука в спорте ОФП - бассейн был обязательной частью сборников, и он прилично выучился плавать и вольным стилем и брасом. Не поддавался только этот хитроумный дельфин. Да он и не нужен был ему). Они лежали на чистом речном песке - его подвозили от реки, чей горный шум был еще уловим здесь, и он, глядя ей в лицо, сказал: "Надя! Если ты с трех раз не угадаешь, что я сейчас задумал (он достал из куртки ручку и написал в блокноте задуманное), то мы поженимся". Она не удивилась шутке, но и не приняла это как нечто нереальное. Все три ее варианта: покататься на лодке, поесть шашлык в ресторане и пойти завтра в гости к Залатовым - провалились. Он открыл записку. Там было написано: давай поженимся. Она рассмеялась, как ловко он надурил ее, но Сергей сказал, что он - не шутит. Надя улыбнулась: "Но так же не бывает...". - "А как бывает?". - Вздохи на скамейке, походы в кино, поцелуи у подъезда..." - он убивал ее смелым вскрытием банальностей и стереотипов. "Но нужна любовь...". Сергей тут же хотел сказать ей: "Лили, посмотрите, какие у меня красивые глаза. Я вам нравлюсь, м-м?", но понял, что говорить об этом не следует и к тому же сразу возникло это ущелье, что совсем недалеко отсюда, Земма, ее тепло, ему на мгновение стало совсем не по себе, он знал: еще секунды Земмы в нем - и он встанет, оденется и, ничего не объясняя Наде, уйдет, будет тупо сидеть сначала в маршрутке, потом троллейбусе, потом думать, где бы сегодня врезать как следует, кого из старых кадров дернуть к себе домой на ночь - одному после самим же вызванных воспоминаний о Земме лучше было не оставаться. Но оказалась умницей Надя он потом часто тепло и искренне нежно благодарил ее за эти минуты - то иногда приголубит, то купит цветы, то просто поносит на руках по комнате. Она сказала, касаясь его пальцев своей крохотной ручкой: "Не подумайте, Сережа, что я - тупица. Я ведь понимаю, что я вам - нравлюсь. Но так приятно, что женщине говорят, что любят ее, когда предлагают жениться. Но раз так легло... Я согласна. Только при условии: до загса вы мне скажите эти слова... Хоп?". Он удивился ее такту - она давала ему время на подготовку, возможно, на репетицию. Он встал, легко поднял ее с земли, прижался к ее щеке и нежно шепнул на ушко: "Я люблю тебя, моя умница!" - и поцеловал еще раз. Она повернула к нему лицо и так нежно коснулась его губ своими, что рассыпала все представления о жарких поцелуях в засос при объяснении в любви и принятии судьбоносных решений. Он потом еще не раз убедится, как не банально и не театрально она буде поступать в разных ситуациях, как смело будет решать непростые вопросы. Собственно, с этого и началось. Она спросила: "А как с родителями?". Ему пришлось объяснить, что с родителями, по самым разным причинам, он не поддерживает горячих отношений, что они разведены уже четверть века, о когда они поженятся, он поставит их в известность. "А - мои?". Это тоже была непростая задача: разница в возрасте была приличной - чуть ли не десять лет и мало ли как могли среагировать родители. Хотя Сергей не выглядел и на тридцать. Он предложил ей простое решение: "Давай зарегистрируемся, а потом им все сообщим". - "А - свадьба?". - Надя глянула на него с испугом. Но мы до свадьбы вот так и останемся добрыми друзьями. А свадьба... Ты знаешь, мне все эти пьяные "горькие", застолья кажутся дикостью. Кого и сколько приглашать... Кордебалет? Вес театр? Всех одноклассников?.. По-моему, хватит самых близких родственников и самых близких друзей. (А Роберта - нет. Придется на близких выбирать). Сохранить тайну регистрации оказалось непросто. Ясно было - любая подруга из театра может не удержаться и разнести радостную весть в пят минут по всем этажам. Но они сумели разрешить ту проблему: Надя нашла двух ребят одноклассников, бывших ее друзей, а он буквально накануне регистрации подбил за бутылку одного бывшего журналиста из молодежки, промышляя всего теперь на вольных хлебах и одного из немногих оставшихся у него в редакции знакомых. Они приехали к нему домой вместе со свидетелями, распили несколько бутылок шампанского, поголдели и разъехались довольно поздно. Весь вечер Надя держалась молодцом, смеялась, что он до самого последнего момента не говори ей заветных слов - те, там, на пляже, были уже вроде не в счет, а сказал ей в тот момент, когда они обменялись кольцами. И когда гости ушли, она сказала: "Теперь- наше время?" - и сама увлекла его в спальню. Для него этот момент был скрашен ее радостью, нежностью и каким-то таниством, которого не было в интимных отношениях с другими женщинами. Она чутко прислушивалась к тому, что он делает с ней. А Сергей не хотел быть грубым, тем более, что он обнаружил, что этот воробышек - очень теплый, нежный и уютный, несмотря на свою миниатюрность. Сергей не мог бы точно сказать, какая по счету девственница досталась ему, но что ни одна не вела себя как Надя - это точно. Она только чуть вздрогнула в самый важный момент и выдохнула: "Ну вот - теперь я женщина!" - и почти никак не реагировала на его дальнейшие действия, да он и понимал, что ее отвлекает пусть не сильная - боль. Но в финале она крепко-крепко прижала его к себе и осыпала поцелуями, словно венчая тот высший миг, что дала природа людям. Потом они полежали немного, он гладил ее лицо и голову, временами думая (вполне трезво для мужчины, лежавшего рядом не с одной и не с двумя...), что при всем при том - хоть это и совсем недавно придумано, а регистрация брака налагает особую ответственность перед человеком. Как и венчание. Но не идти же ему в церковь - атеисту и комсомольцу, как, видимо, и ей. Но она вдруг сказала: "А я бы была не против, если бы мы еще и обвинялись". Он засмеялся и сказал: "Тогда поедем в другой город. Здесь нас засекут с далеко идущими последствиями".

Он отвез ее домой - родители ведь ничего не знали, и решили, что утром, в воскресенье, он приедет к ним и они все объявят родителям. У нее не было спектакля в воскресенье (это был день оперного спектакля), потом - законный выходной, так что они решили даже не брать положенные три дня отгула на работе по случаю такого события.

Когда они объявили, что зарегистрировались, родители Нади повели себя по-разному. Теща не выразила никакой радости, и, улучшив минуту, когда Надя убежал в дом (они сидели под виноградником в доме, что находился среди сотен других - летчикам после войны выдали здесь участки, и хотя нынешний тесть уже давно отлетал, работал в аэропорту в технической службе, и тесть мыл под краном огромный арбуз, теща сказала: "А как же, Сережа, с прежней семьей? Не пытайтесь убедить меня, что вы - не женаты. Вам ведь не двадцать лет. И даже - не тридцать". Сергей сказал, что он не был женат и готов предъявить паспорт, но теща только кивнула сокрушенно головой: "Нагулялись". - она ведь понимала что на мужика с такими данными клюнет практически любая. Сергей ответил: "Да вот все никак не мог выбрать. Сами знаете - какая Надя". Он подыгрывал материнским чувствам - редко какая мать не любит свою дочь, но в данном случае не видел другого способа смикшировать ситуацию. Потом решали как быть со свадьбой. И тут Надя опять оказалась молодцом: "Мама! Пригласить десять человек - не удастся. Тут одних папиных друзей - человек тридцать наберется. Да родственники. Да мои подруги. Самое мало - сто человек надо собирать. Давайте всех поставим в известность, что я вышла замуж в Ташкенте, что там уже все прошло. Мы с Сережей слетаем к его родителям. А потом здесь соберем только самых близких родственников - человек десять".

Так им удалось избежать шумной свадьбы и огромных застолий, в огромном доме им выделили большую комнату, но по существу у них оказалось две дома ее и его. Теща была удивлена, что у него в доме приличная обстановка и очень чисто. Она даже подумала, что это Надя приложила свои руки и совсем потеплела, когда Надя сказала ей, что Сергей сам следит за порядком в доме.

Надя, как он понял, забеременела после их первой близости. Сергей удивлялся сам себе, что в нем появилось теплое чувство. Жили они почти все время у Надиных родителей - мать ни за что не хотела отпускать дочь из дому, да и отец, как понял Сергей, не меньше тещи любил дочь. Квартира стояла закрытой, и он ни разу не позвонил себе привести туда хоть одну девицу, хотя проблем с этим не было. А когда родился сын, они с Надей стали часто приезжать на его квартиру, и чем старше становился сын, тем больше времени он проводил с бабушкой - полной сил и энергии: той не было еще и пятидесяти. Надя давно вышла на работу - говорила, что без театра - ей скучно, а Сергей подтрунивал над ней: мол, считаешь аплодисменты, адресованные солистке, твоими? Надя сопротивлялась и говорила, что есть в балетах номера, когда себя показывает кордебалет и называла сцены из "Жизели" и "Лебединого озера", он, отталкиваясь от своих явных и неявных открытий, подкалывал: "В зале иногда - всего сто человек. А вас на сцене - пятьдесят. Значит, на каждую - два хлопальщика? Не маловато?". Она возражала: что, мол, их не пятьдесят, а гораздо меньше, и тогда он начинал хохотать: три хлопуна - это смысл жизни? - Просто приятно, - оборонялась она, не зная, что он хочет сказать. Сергей не зря пытал Надю: после того, как они поженились, он стал чаще бывать вместе с нею у некоторых ее подруг, и тем более - у Залатова. Он всегда держал себя в руках, чтобы не врезать как следует, потому что знал после этого может пойти в разнос, выдать кому-нибудь на полную катушку. Он, например, не раз видел, как изменилась Томка. Здесь же, у Залатовых она подцепила красавца Мурика - осетинского красавца, хотя сама ничего особенно из себя не представляла, даже на европейский вкус нос ее был излишне велик и горбат, что Мурику, наверное было совсем безразлично - на Кавказе носатых куда больше, чем аккуратноносых по европейским понятиям. Сергей с самого начала знал, что этот гражданский брак ни к чему не приведет: Мурик наверняка имел и переимел таких Томок, но она, то ли по дури, то ли по наивной расчетливости, решила его привязать и родила ему сына, назвав его, по тупому, ТАМЕРЛАНОМ, не понимая, что ТАМЕРЛАН - это искаженное от Тимура, Тимур - сленг - хромоногий. Но учить грамоте балерин, после азиатской школы прошедших только дрессировку у мастерицы не падать с пуантов (Сергей всегда поражался, как она похожа на старуху из фильма "Ариши-Мал алан", рубя и самодовольную). Все бои за своего Мурика Томка проиграла, кроме одного: ей удалось убедить деда своего сына, что Тамерлан - сын Мурика. Но - и только. Она пожила какое-то время у Мурика, которому семья заранее купила дом, и Мурик, будучи не пальцем делан, знал, что Томка через короткое время сможет аннексировать большую часть дома - когда докажет, что прожила здесь больше года. Мурик уходил к родителям на недели, запирал дом и Томка почти все время жила у себя дома, тем более, что весь подъезд состоял из работников театра (власти, ничего не понимавшие в балете, в разорванном дне - с утра обычные репетиции, потом - перерыв до спектакля - смыть грим, принять душ (дома есть горячая вода или нет - бабушка надвое сказала), потом добираться до этого, самого отдаленного микрорайона. Иногда, если спектакль был большим, директор выделял служебный автобус. Но отцам города (и выше) эти проблемы были неведомы. И Томка просила кого-нибудь из соседей посмотреть за Тамерланчиком, что обычно те и делали: тут многие делали обязанности и помогали прыгающим и орущим в театре чадам следить за детьми. Но зато в выходные Томка уже ничего не могла сделать - лимит на услуги бывал давно исчерпан. И когда они расстались с Муриком, мальчику было уже три года. Ни дома не оставить, ни с собой взять. Подругам Томка объясняла, что сама ушла от Мурика, так как все деньги он тратил на друзей, что все субботы и выходные дом был полон гостей и она должна была не отходить от плиты - все готовить и готовить, бегать по базарам и магазинам. "А на сына ему - совсем наплевать", - говорила она. - Даже вечер с ним посидеть не может. Ну да, посидит, - усмехался Сергей - в двадцать шесть и при своей восточной красоте, силе и росте. Не Бимболат Ватаев, конечно, но стройнее. Хотя б Имболат, которого Сергей видел на киностудии во время съемок фильмов по Фирдоуси казался ему правнуком того батыра, что сразился насмерть с Пересветом на Куликовом поле. Но Томка злилась на ребенка, иногда называя его самыми оскорбительными словами - мстила ему, что привязал ее к своей руке, к дому, что не пойдешь куда-то на ночь, не останешься на банкет и потом не разулишь к кому-нибудь. Один раз он встретил Томку в главном гастрономе с сыном, которому было уже года четыре. Он перекинулся с ней парой слов и увидел, как красив мальчик - перещеголяет, видимо, отца модель вышла усовершенствованная. От Мурика в мальчике было процентов восемьдесят, еще двадцать - красоты от бога и ничего- от матери. Он сказал: "Растет?", - и не успела улыбка сойти с лица Сергея, как он услыхал злобное от матери: "Лучше бы он сдох! Говорили дуре - сделай аборт. Так нет, родила на свою голову". Сергей быстро с ней расстался - он понимал, что злоба к ребенку исходит не из того, что он мешает ее творчеству (какое там творчество у рядовой кордебалета без перспектив), а от того, что мешает жить в свою сласть, трахаться, когда захочет и там далее. Он был поражен ее звериному инстинкту - жажды наслаждений, необремененности, и понимал, что то положение, где она была поставлена в строй - пусть не солдатский, пусть не в камуфляже и кирзах, а в пачках и на пуантах - все равно же это строй! Да и пачки - чем не камуфляж! Хотя Томка - единственная, кому мешали эти самые цветы любви? Он знал среди своих знакомых таких, кто, родив ребенка, сплавлялся их молодым дедушкам и бабушкам (хорошо, что дедушкам и бабушкам а не в дом малютки, или, еще лучше - в полиэтиленовой мешок и на свалку). О, этот расцвет жизни! - теперь в городе было уже четыре дома малютки, в которых почти сплошь были сироты при живых родителя. Однако живем! Он думал, что в восточных семьях, из которых практически не было детей в этих разных домах ребенка, каждого холят и пестуют. Но как-то их познакомили со справкой: первое место в стране по детской смертности. Один знакомый, местный, говорил ему: бог дал зубы - даст пищу. В кишлаке он видел толпу детей у одного бригадира - прямо детский сад. Он спросил бригадира, как зовут малыша, который подбежал к ним, когда они вели беседу. Орденоносец и передовик все никак не мог вспомнить имя одного из сыновей и обратился к жене. Та объяснила: этот - Дилшод. Всего в семье оказалось девять мальчиков и четыре девочки. Вот такая любовь.

Его с детских лет мучила и не давала покоя одна мысль: раз мать значит, святое. Все книги, все фильмы об этом. Но в жизни многое было не так. И в его жизни было не так. Потом, уже в университете, он однажды прочитал в "За рубежом" потрясающий материал, как в США воспитывают детей. Исполнилось шестнадцать - давай, милый(ая) катись на все четыре стороны! Где же эта глубинная привязанность? Он знал по себе, что эта самая привязанность может быть, а может и не быть. Как знал и то, что подвергать сомнению эту триаду - мать - отец - дети - никто не позволит. Разве что в Африке. Прочитал в том же "За рубежом", как при рождении сына (если дома у главы семьи был уже один от многочисленных жен), того тут же бросали в реку на съедение крокодилам. Вот тебе и отцовская любовь: важнее не делить клочка земли, который имеет право наследовать только один сын. Так что наши, советские мужья, чей адрес не дом и не улица, просто гуманисты, - не бросают своих сыновей в реку, а просто сбегают и не платят алиментов. Чего Томке надо от Мурика? Сын и ему помеха, как и ей.

Впрочем, прошло не так много времени, чтобы он убедился, что и его Надя как совсем собой разумеющееся воспринимала то, что сын большей частью был у бабашки. Та и сама их баловала, говорила: пока молодые - погуляйте! Кто что понимает под этим словом. Он видел, как не состыковывается его жизнь и уклад с Надиным. Пока он был на работе, она то уезжала на репетицию, то возвращалась. Он приезжал домой - она была в театре. Хорошо еще, что они жили не за сто верст от театра и ее по пути то подвозил театральный автобус, то папа на своей машине - он никогда не отказывал дочери подбросить ее после спектакля домой, тем более, что вместе с Надей в машину садилось еще человек пять точеных штучек - автомобиль сразу превращался в подобие парфюмерного базара, тестю нравилось общество этих воздушных созданий, уж что-то, а надрочочники наверняка начинали функционировать что надо. И командировки. То с концертами к хлопкоробам, то с строителям БАМа, то Нурека, то на Урал, то в Сибирь. Они его тяготили только в той мере, что приходилось оставаться одному и прибегать к помощи элениума. Но он быстро сообразил, что можно ночевать у тестя с тещей - там был сын и Сергей чувствовал, что он может пойти по стопам своего отца, во всю старался, чтобы сын чаще бывал с ним и помнил и любил отца, чтобы они оба любили друг друга. А в некоторые вечера нет худа без добра - о нем вспоминали старые кадры и он убедился, как сладостно с женщиной, если ты ей нравишься и не был с ней в постели года полтора. И его командировки отрывали от дома. Одну он запомнил на всю жизнь. Республика получила места на смотр по оздоровлению детей в Крым. Министр, понимая, что помощнику редко может выпасть лафа с разными поездками, включил его в группу и сказал добродушно: считайте - у вас - японские каникулы: за неделю покупаетесь, позагораете. Стол и кров вам обеспечены, а чтобы не вызывать пересудов - пару раз вместе со всеми посмотрите там разные оздоровительные комплексы.

Сергей и не предполагал, что вместе со всеми другими объектами им придется осмотреть и санаторий для полиэмилитных детей. Ничто не обрадовало его в нем: ни простор палат и корпусов, ни белизна и заботливость персонала о своих пациентах. Самое худшее он увидел утром: из окрестных домов, разными тропками несли к морю на своих спинах, чаще женских, своих беспомощных детей к воде родители. Он видел, как тяжело нести тяжелобольного ребенка женщине, ребенка, который не может сгруппироваться, прильнуть удобнее, отчего тяжесть от скрюченного тельца была еще большей, и он видел, как матери, пересиливая эту перекошенную тяжесть, несли и несли свое дитя к воде, словно морская вода могла восстановить порушенные нервные связи, разогнуть деформированные руки и ноги, тельца... Он сосредоточено курил сигарету, глядя на это человеческое безысходное страдание, думал о Томке, о других, кто просто отказывался от здоровых детей или даже убивал их, выбрасывая на свалку. Пожилая врач сама заговорила с ним: "Тяжело смотреть? Тут каждой матери можно давать звание героини". - "Откуда они?" - спросил Сергей. "Они лечат детей по курсовкам или если курсовку достать не могут - просто дикарями привозят детей на море. Мы всех их знаем. Как правило, первый раз они попадают к нам по путевке. Но больных детей много, путевок на всех не хватает. Покупают курсовки. Мы их лечим, а все остальное - проживание, питание - за счет семьи... Вон та женщина - видите, ее дочь сейчас пытается с помощью мамы сделать несколько шажков - уже двенадцать лет возит свою Дашеньку к нам. Трижды была по путевке. Остальное - курсовка. Раза три с ними был и отец... Дашеньке уже пятнадцать...". Сергей только мотнул головой от этой странной, почти сюрреалистической картины и подумал, что с ними вот это все документально Феллини - точно ведь подумают, что это - инсценировка - такого, мол, быть не может. Да, много быть не может, чего мы не видели и не знаем.

Следующим утром он решил не выходить к этому месту на пляже, и вообще не выходить до обеда - детей ведь понесут назад, кормить, и решил выйти прогуляться к вечеру, когда солнце уже почти коснулось турецкой стороны. И вздрогнул: под шорох небольшой волны родители несли с пляжа домой потрясающе! - своих довольных детей, с некоторыми из них, что были поменьше и их было не так тяжело нести, матери (с улыбкой!) разговаривали, ожидая нечленораздельной реакции детей. Привычка к мужеству? Привычка вообще? Что будет с этими несчастными детьми, если что-то случится с родителями? Закрытый санаторий на всю жизнь, как тот, где живут другие обреченные?

Вечером он пошел к медсестре и попросил какой-нибудь транквилизатор, сказал: "От увиденного у вас - свихнешься". Медсестра вытащила какую-то таблетку и предупредила: "Сразу в постель. А то уснете на дороге". И действительно: таблетка вырубила его до обеда следующего дня и он не сумел спросить медсестру, что за таблетку она ему дала - она сменилась и ее смена была только через три дня и они послезавтра ехали посмотреть Артек и потом домой через Симферополь. Он потом долго размышлял: что, вот если взять и еще раз поехать в Крым, в отпуск. Дикарем. Пообщаться с этими женщинами и хотя бы с одним мужчиной (мужики лучше оформляют мысль, могут четко сформулировать, что ими движет), потом написать хотя бы один глубокий рассказ об этой своей ноше - не кресте, нет - ноше. И не Сизифов это труд там - просто наказание пустым, а здесь - свое, родное, беспомощное. Почти беспомощное. А если пойти глубже и подробнее по тайникам души, то можно написать и повесть о героизме родительской души. Только Сергей чувствовал это никому не надо. Человек ведь почти автоматом считает: горя и своего хватает. А искусство должно быть красивым. Вот тот же балет - квинтэссенция этой заповеди. Ни безруких, ни, тем более - одноногих. Даже кривых. И кордебалет комиссия отбирает- девочки - чуть ли не дети одной матери получаются. Значит, искусство - только красота? А сострадание в нем - это сострадание к неразделенной любви или к прочей чепухе. А где подлинная трагедия - этого нам не надо? Что же тогда этот катарсис? Где этот мудрый грек - он бы спросил у него о границах тем, дозволенных искусству. Или у них таких драм? Или сбрасывали со скалы ущербных детей? Так это в Спарте. Великий грек сам же считал, что поэзия - низший вид искусства по сравнению с трагедией. А там герой - только тот, кто сталкивается с интересами государства? Привез бы он сюда этого мудрого, и пусть бы он решил, предмет ли это для искусства и можно ли высечь катарсис из многовариантности судеб детей и родителей. Еще раз мелькнуло, что в жизни много сложного и труднообъяснимого, что не случайно разные там мудрецы сидят десятками лет в своих монастырях и снегах, скитах и кельях, бочках и черт знает где еще, пытаясь постичь высшую мудрость. Наверное, постигали. Но где же среди них великие поэты и писатели? Литература - молчаливый сговор между творцом и читателем? Это - нам нужно, а это - нет? И всякие измы пытаются взломать этот сговор? Может, всех этих модернистов надо поддерживать, а не крыть? Может, они найдут другой язык, другую правду? А сейчас, если постиг мудрость, можно только безысходностью рассуждений отразить вот этот безумный-безумный мир? И ему в стихах не хватало тяжести мысли и Липкинд это легко уловил? Впрочем, с этим давно выяснено.

Он все чаще задумывался над тем, что с их сыном, вполне здоровым ребенком, Надя занимается без особого желания. И первое слово "мама" было адресовано не Наде, а теще. И когда сын уже прилично разговаривал, мама так и была для него Надей, и много позже, когда уже все рухнуло, и сын уже ходил в школу, он называл родную мать Надей, и это, как он понял по случайно пойманному отношению к этому уже бывшей жены, ей это было приятно, и удобно. Но объяснять все это ему было не нужно.

Становление жены в женщину шло стремительно: от что-то слышавшей девочки об отношениях мужчины и женщины она быстро прошла путь до опытной женщины. Причем, Сергей удивлялся, что хотя он мало чему ему ее учил (а научить мог чему - в его прошлом колонна прелестниц - от шестнадцати и старше, застенчивых и не очень, и совсем не застенчивых, оттягивающих миг близости и торопивших его, от тех, кто стеснялся даже поцелуев с ним до тех, кто осыпал ласками, в просторечье которые можно назвать бесстыдными), жена быстро осваивала все тонкости интимных отношений, не стыдилась никаких ласк и ему казалось, что она хочет даже чего-то большего, но не уверена, знает ли ЭТО он? Наверное, кто-то дал ей прочесть "Камасутру", ходившую в фотокопиях по различным городским компашкам. Он сам целый день читал ее в редакцию, отброс в правку очередной маматы и удивлялся изобретательности в любви индусов, хотя сам вроде знал немало.

У него нет никакой уверенности, как бы он повел себя в возникшей в дальнейшем ситуации, если бы во время гастролей жены он не познакомился на новом поприще сразу с несколькими женщинами. "Ангелы в белых халатах" называл он их про себя. С одной, Людмилой, контакт установился в один день и оказался самым полезным. Он приехал на ЦАС с запиской получить знакомым липазу и среди беленьких халатов самый ладный оказался на Лиде. Она словно сразу признала в нем своего мужчину, разговаривала с ним по-свойски и с чуть заметной улыбкой. Надя была на гастролях и дома должна была появиться не раньше чем через неделю. А потом он задал Люде простой вопрос: "Не кажется ли вам, что тут, в рабочее время, нам просто не хватит времени поговорить? Что, если после работы я встречу вас и мы прогуляемся?". Лида согласилась, но попросила прогулку перенести назавтра. Он позвонил ей в конце дня и когда уже смеркалось, встретил ее возле своего дома (ей было удобно подъехать именно сюда троллейбусом). Она знала правила конспирации и прошла за ним в дом, чтобы соседи не засекли их вдвоем. Оглядевшись, отметила вкус, уют и чистоту. "Это все богатство - лично твое?". Он ответил: "Ну, вообще-то я живу не один. Половина - в длительной командировке. Но все здесь, за исключением некоторых мелочей, куплено мною лично. А шкура медведя - не мой трофей. Убил один знакомый. Я ему за это поставил только пузырь". - "Кстати, о пузыре. Возьми на столе завернутую бутылку. Я не знала, что у тебя будет, но я вина не пью. "Сергей развернул бутылку - это был медицинский спирт". Не пугайся. Он - не ворованный. У нас есть нормы для разных наших служб. Остается и лишний. Стоит он для нас - сущие копейки. А в пол-литре - больше двух бутылок водки. "Люда быстро выяснила, что есть у него в доме, чем можно облагородить чистый спирт. Остановились на кофе и редком чешском ликере, что он купил по случаю каких-то очередных крупных праздников. Люда развела все, попробовала и сказала: "Ну почти Принц Шатло. Уже можно пить". - И улыбнулась: "Мы же не алкаши, чтобы хлестать чистый спирт, верно?".

Пока пили помаленьку спирт с кофе (то есть почти Принц Шатло), Люда дала ряд советов, на чем и как настаивать спирт. Сколько на пол-литра нужно "Золотого корня, сколько ореховых перегородок, сколько можно добавлять для облагораживания настоянного спирта.

Когда он потянул ее к себе, она легко остановила его: "Стоп, стоп! Я люблю сама раздеваться", - и легко и быстро скинула с себя все и поймала его в объятья, когда он еще только садился на кровать, чтобы лечь рядом с ней. Все было легко и замечательно: медички хороши еще и тем, что знают и свое, и мужское тело, знают, что надо и ей, и партнеру в пастели. "Повторим, когда захочешь", - сказала она, когда они ждали в полночь такси. Это был удобный вариант у не1 была мама и сынишка четырех лет, которого, она, видимо, и отправила сегодня к маме, перенеся вчера встречу.

С зав.аптекой, неподалеку от министерства, где он брал себе разные препараты и кое-что из не очень дефицитного для знакомых, знакомство вышло месяца через полтора после знакомства с Людой. Он попросил Марину Георгиевну дать ему что-нибудь успокаивающее на ночь. (Года тридцать два-а Марина Георгиевна). Она заметила "Боже! Разве такому цветущему мужчине на ночь такое успокаивающее нужно?". Он попер напрямик: "Да вот жена на гастролях уже полмесяца. Волнуюсь, понимаете, успокоить некому". - "А вы поищите рядом - вдруг кто-то согласится вам помочь?".

Она пришла к нему в тот же вечер, принесла с собой роскошный пирог ("то-то должен вас побаловать"), и оказалась на редкость нежной и женственной, с довольно крупными формами, но не от полноты, а от той стати, что даровала ей природа. Тоже оказалась разведенкой, и как понял Сергей, мужа она просто выставила из-за общей серятины (ни в гости не пойти с таким в приличное общество, ни к себе пригласить. Да как вышла? Учились вместе. Я за него по дури еще на втором курсе вышла. Дочери уже четырнадцать). Он потом назовет этот период в три года медицинским, хотя про себя называл точнее: спиртово-медицинским. Но пока события развивались совершенно неожиданно для него. Один из его приятелей, тренировавший команду "Динамо", встретил его и сказал: "Слушай, Сергей! Нам просто за тебя обидно. Уже раза три наши ребята, да и я сам, видели твою с разными хахелями. Тут на сборах команда из Казахстана. Так она с ними мотается. Извини, старик. Дело, конечно, не наше. Но полгорода видит". Сергей знал, когда жена может сорваться - идеальный день - понедельник. От министерства до главпочты десять минут пешком. Он сел на лавочку внутри почты, понимая, что ей заходить во внутрь - незачем. И не успел просмотреть полгазеты, как увидел, что к его жене подрулил здоровый амбал (точно - мастер спорта), нагло поцеловал ее в щечку и, развернув, повел на противоположный конец улицы. Он видел, как они сели в машину, как покатили вниз, в сторону его министерства, но он то знал - они обогнут стадион "Динамо" и поедут в гостиницу "Спорт". Торопиться ему было некуда: до "Спорта" прекрасно можно было доехать на троллейбусе. Он доехал. Попил пива в кафе на озере рядом с гостиницей, выбрал "укрытие" и стал ждать. Хорошо, что подъезд гостиницы - в ярком свете. Но ждать ему пришлось долго. Надя появилась часа через три. Она явно была в самом лучшем расположении духа от вина и любви (или от вина любви?), висла на амбале, целовала его взасос, тот прижимал ее до визга, потом они наобнимались, что решили еще раз уединиться в гостинице и вышли минут через тридцать - жена была уже спокойнее, хотя льнула к амбалу и лезла зачем-то ему в карман брюк (идиот - разве ЗАЧЕМ-ТО?). Ехать в город им надо было перейти на ту сторону улицы, где сидел он в глубине аллеи. "Вот это да! как шпион на задании!". Они встали на краю дороги, метрах в шести от него и ему было хорошо слышно их мурлыканье. Надя прижималась к нему и шептала: "Молодцы, что мы вернулись. Было так здорово - лучше, чем в прошлый раз!". Амбал притянул ее к себе и засосал. Сергей потом ругал себя, что не сдержался. Зачем он вышел? И зачем сказал: "Ты, мужик, а ну отпусти девушку!". Амбал, если был не под шафе, наверное, сообразил бы, что Сергей муж. Но он прилично принял и тугие мускулы подсказывали ему другие мысли: "А тебе что? - Завидно? Вали отсюда, пока не схлопотал". Сергей резко ударил его в челюсть - амбал почти наотмашь упал на асфальт. Через несколько мгновений он попытался подняться, но тут (Сергей сильно ударил его ногой в живот и тот снова рухнул, не подавая признаков жизни. Сергей знал, что обычного человека легко убить таким вот ударом в солнечное сплетение, но этот - должен оклематься - не менее ста килограммов тренированного веса. Со стороны, если бы кто объявился в этот поздний час здесь можно было бы подумать, что молодая пара стоит рядом с алкашом на асфальте и не знает, что делать. Одинокое такси тормознуло рядом с ним. "Садись, поехали!" скомандовал он Наде. "Никуда я с тобой не поеду! Идиот! Ты человека убил! Он сел в машину и назвал адрес. Водитель спросил участливо: "Разборка?". - "Да какая там разборка! Тот хмырь просто нарвался. Собирался спьяну проучить меня. Но есть же русская пословица: не зная броду, не лезь в воду". Водитель покивал согласно головой: он понял, что Сергей - боксер. Простой человек какого с катушек не свалит.

Два чувства сменяли друг друга в нем, пока они катили до дому. Почему-то он чувствовал удовлетворение, что проучил этого пижона. Словно сглаживалась та тайная обида, когда он так бездарно проиграл Роберту "бой" в скверике у театра. С другой стороны - мучила и не отпускала мысль, что бить лежачего ногой не надо было. В их детстве и юношестве было железное правило: лежачего бьют. Это значит, он насмотрелся драк уже нового поколения, когда и толпой били одного, били и лежачего, били ногами. Он один раз видел такое зверское избиение из окна автобуса, возле площади Победы, и самое страшное мимо шли люди и никто не вешался. Боялись. Могли дать и им. И вот он ударил этого. Ну пусть бы он встал. Можно было сделать апперкот. Пусть еще раз лег бы на асфальт... Да, не надо было.

Надя не появилась дома ни в этот день, ни на другой. Он позвонил теще там сухо ответили, что ее нет. Так... Значит, что-то придумано. На третий день он немного задержался на работе - шеф попросил подготовить к машинке доклад. Все уже знали - после Сергея ничего перечитывать не надо. Вот где пригодилась филология! Хоть плачь! Он и не заметил, как у небольшого скверика неподалеку от министерства его встретила группа здоровых ребят - не меньше десяти. Он ничего не успел сообразить, как его схватили за руки. Не вырваться. Его подтащили к дереву. И тут он увидел того, кого бил три дня назад. "Ты что, сука, ногами бить мастер?". От мощного удара между ног он почти потерял сознание его ударили еще раз и он начал оседать вдоль корявой поверхности дерева. Но мощные руки не дали ему упасть. Теперь его били по ребрам, по животу, отключался временами и не помнил, когда его бросили.

Потом врач скажет ему: "Благодарите бога, если будет возможность иметь потомство". Он почти не мог ходить, - так между ногами было вздуто и болезненно. Как они не переломали ему ребра - для него тоже было секретом. И ни одного удара по лицу... (Боялись сломать свои пальцы?). Он отлежал в больнице две недели. И снова ощутил рушившийся мир: никто, с кем о н учился или работал в "молодежке" не навестил его. Он понимал, что не придет и жена (он знал - бывшая: навести на него могла только она). Приходили новые сослуживцы, и наверное, по заданию самого шефа - представители месткома. Нанесли ему всего - хоть на базар выноси. Но грела и маленькая искорка тщеславия: через день, когда от него узнали, кто он и позвонили на работу, для него освободили какой-то кабинет и оборудовали под палату. Лежал один как кум королю. Поставили телевизор и извинились, что нет телефона, но сказали, что он в любое время может звонить из ординаторской - даже вечером - дежурному врачу дано цэу.

Выйдя из больницы, он решил позвонить жене. Рассчитал, когда она должна быть дома одна. Собственно говоря, звонить было незачем: он обнаружил, что все свои личные вещи Надя забрала, пока он лежал в больнице. Забрать у нее ключ или вставить другой замок? Но оказалось, что ключ она бросила в почтовый ящик, что он и обнаружил, когда вынимал накопившуюся корреспонденцию. Но и не звонить - тоже вроде замаха ракеткой без последующего удара. Он наткнулся на нее и та сразу перешла в атаку: "Я уже подала на развод. Не вздумай тянуть : - я все равно уеду к Виталику!". ОН сразу понял, кто такой Виталик. Развод не затянулся, но ни к какому Виталику она не поехала - он знал по собственному опыту, что стоят эти увлечения спортсменов где-нибудь на выезде (да и не на выезде). На трибунах всегда сидят девочки, готовые к самым разнообразным контактам с аполлонами русской масти. Он додумывал причины поведения своей бывшей жены. Сверхтемперамент? Но вроде в постели она получала все, что ей было нужно. Его грубое отношение? Да вряд ли он был хуже других. Разные интересы и разный образ жизни? Да, истина лежала где-то здесь. Пожалуй, там, где кончалось ее творчество, если можно так сказать. Пусть она не понимала этого. Но не первая на сцене здесь, тем более в стране - сублимируется вот в такую жизнь. Не все, конечно, в кордебалете - кордебалетили. Но у Залатова дома появились те, кто словно хотел свою третьестепенность на сцене дополнить успехами на сексуальной ниве. В конце концов он не знает, о чем толкуют наедине бабы: кого можно быстро охомутать, кто щедр на подарки, а кто просто на пастельные шалости. Он ведь знал, что вся балетная группа (ну из тех, кто не относится к овцам) как бы поделана между разными группами мужчин города: первые номера были объектом внимания (чаще всего - успешного) местной творческой элиты: композиторов, либреттистов, драматургов, писателей и высшего звена минкультуры. Кордебалет - братии пониже: из русской обслуги местных создателей киношедевров, художников кино и театра ну и другой публики. В данном случае его жена вышла на спортсменов. А точнее - они зацепили ее, когда она шла где-нибудь у театрального сквера, а они, здоровые, сильные, сытые и голодные, прохаживались по скверику вокруг театра. Нет, конечно, это не его дурацкое желание когда-то стать чуть ли не новым Маяковским, но все же... Способ выделиться. Хотя бы для самой себя. Нет быть серой. Не быть хуже (и уж точно лучше тех глупых овечек, что не позволяют себе ничего лишнего). Хотя... А если бы она была первой? Вообще если бы ей рукоплескал мир? Ну ведь это совсем просто? Тогда к блеску славы она подбирала бы себе что-нибудь покрупнее: мировых звезд балета, эстрады и больших начальников у нас, чьи портреты вон там, напротив Дома правительства в рамках. В общем, не хочу быть столбовою дворянкой, а хочу быть морскою царицей. Сказка - ложь. Но все хотят стать морской царицей. Что же злиться на жену (бывшую). Он потом узнавал - иногда случайно, что она то крутит роман с приезжим балетмейстером (в самом деле - не таскать же тому за собой жену из Москвы на окраину страны, где тебе с перерывами полгода работать над каким-нибудь балетом к потрясающе ответственной дате? Юбилею страны, республики, КПСС, дат хватало. Потом - что ее видели в машине одного из партийных бонз - по дороге в загородную зону отдыха для избранных, потом что-нибудь еще. В общем, берем от жизни все. Хватит ее надолго с ее фигурой. До сорока точно. А может- и до сорока пяти.

Надо сказать, что он быстро женился второй раз опять из того же принципа: чтобы не быть одиноким и брошенным. Оставалось только выбрать кандидатуру не ниже рангом. Чтобы не думали ТАМ, что он - неудачник какой-то. Его новые медицинские пассии не годились для этого по двум причинам: у них уже установился определенный тип отношений, с одной стороны, а с другой - женись она на одной - станет известно об этом другой, то есть откроется "тайна", которой сейчас не интересуется ни та, ни другая. И тянуть не было резона: в те дни, когда у него не оставалось ни Люда, ни Марина Георгиевна (вот черт - наедине с собой он уважал субординацию и называл ее по имени отчеству". Это во мне - раб? Который хочет куда-то вырваться? Ах, этот Липкинд!), он вынужден был ложиться за полночь: все тревожило что-то таились и тревогой скребли душу рассказы о покойниках, приходящих ровно в полночь, о домовых и прочей ерунде. Он успокивал себя, что все эти тревоги отголоски фольклора, когда то сильно подействовавшие на детскую впечатлительную натуру, а он, как будущий художник (ха-ха-художник!), что надо взять себя в руки, и он брал, но вдруг какой-нибудь неожиданный звук (треснула рама от пересыхания или еще что-нибудь, и он вздрагивал и мурашки шли по телу, он крутил головой и говорил: фу ты, черт! - и тут же ругал себя, что поминает черта, хотя не верил в существование этих ангелов со знаком минус. Он пил элениум, потом, когда организм к нему привык, он деликатненько объяснил Марине Георгиевне, что страдает бессонницей, и она давала ему то фенозепам, то родедорм и говорила: раз плохо спишь, переживаешь за прошедший день) а чего ему переживать: в министерстве по авторитету он шел сразу если не за Шекспиром, то за Львом Толстым - точно: годы работы в редакции добавили к филологической грамотности привычку к тщательной вычитке всего, что писал, убирать лишние слова, избегать тавтологии и других стилистических погрешностей), - пей успокаивающие. Их сейчас много: тазепам, мезапам, нозепам, фенозепам, родедорм и так далее. Есть чисто снотворные, типа ноксиропа. Или реланиума. Я тебе сама буду их менять: больше месяца ничего не пей, чтобы не было привыкания". Он все хотел спросить ее о том сильном снотворном, но не решался. Знал, что есть еще люминал, но Марина Георгиевна сказала, что сейчас есть много новых препаратов, не столь токсичных. Но странно: сейчас тревоги не было, хотя он и не пил ничего. По крайней мере - не помнит. Но почему он так высоко поднимался? Он что - во сне видит сон? И все остальное? Но жениться надо.

Сказал бы, что он нашел себе жену на базаре - никто бы не поверил. Он видел, как девушка долго примерялась к арбузу, поглядывая на свою дольно нагруженную сумку. Он был в хорошем расположении духа и шутя предложил ей выбрать арбуз. Она сокрушенно ответила: "Да они тут, судя по - всему - все хорошие. Но я не донесу...". Он удивился: девушка, хотя и не была Тамарой Тышкевич, но и не выглядела дохлой. Он и сказал ей: "Не верю, что вы не донесете арбуз". - "Донести то донесу, да могу потянуть руку... А она мне очень нужна завтра". Оказалось, что его собеседница - скрипачка и завтра выступает на отчетном концерте в училище - своеобразный экзамен. "Давайте я помогу вам донести арбуз куда надо". Девушка поначалу отказалась - это было довольно далеко, но он уговорил ее и, поймав машину, довез ее с арбузом до дома и вернулся назад с телефоном ее квартиры: "Хочу узнать, вкусный ли был арбуз", - нашелся он в ситуации с телефоном. А когда она назвала свое имя ("кого спросить? - поинтересовался он - как ни странно; до самого дома он не задавал ей этого вопроса - не хотел видеть любопытного лица водителя и, возможно, ухмылочки), он подумал: ну, судьба! На дворе было десятое июля, арбузы только-только появились на рынке, а девушка оказалась Юлей. Он встречался с ней несколько раз, узнал, что она работает уже пять лет (прикинем: училище она закончила в двадцать один. Значит, ей - двадцать шесть. Неужели не была замужем? Это потом он узнает, что - была. И что муж, инженер-электронщик, приехавший помогать настраивать какое-то оборудование на местном почтовом ящике, оказался чистым психом. Она прожила с ним в Подмосковье больше года и развелась: он заставлял ее обдавать кипятком консервные банки, протирать после гостей все бокалы и рюмки только спиртом, точно так же поступал с дверными ручками - везде ему чудилась зараза, микробы и угроза заразиться и если не умереть, то изрядно подорвать здоровье - точно. Есть и хуже меня, отметил Сергей. И когда они уже начали жить вместе, он обнаружил, что Юля не может вытравить из себя страх, вколоченный тем самым электронщиком. Стоило ему сделать ей замечание, что она не так заварила чай, как он хотел, она бледнела и тут же говорила: "Извини, Сереженька! Я сейчас исправлюсь!". Или вдруг он скажет ей: "Ну, у тебя сегодня не борщ, а каша!". Она бледнела и тут же предлагала налить другую тарелку, оправдываясь, что борщ - нормальный, просто она ему налила погуще, чтобы было сытнее. Он видел, что после таких пустяковых замечаний она долго не могла прийти в себя. Наконец, ему удалось вызвать ее на откровенность: выяснилось, что ее Роберт Винер по всякому поводу начинал орать, швырять тарелки на пол, а нередко - и в нее. И несколько раз бил. За плохой сервис, так сказать. Ему нечего было сказать Юле - он знал, что специалист по счетным машинам вбил в нее страх, что это - условный, а может, уже и безусловный рефлекс боятся каждого своего движения, или чего-нибудь такого, что, по ее мнению, могло не понравиться мужчине. В ту ночь, когда они говорили на эту, малоприятную для нее тему, она сказала: "Знаешь... Я уже хотела руки на себя наложить... Но не знал - как. Эссенции дома не было. Снотворных - тоже. Решила повеситься. В ванной. На трубе. Пошла в хозяйственный магазин купить веревку. У меня был свободный день, мой был на работе... И надо же такому случиться! В магазине я встретила Шурика - моего одноклассника. Веселый такой парень. Добрый. Он знал, что я работаю в училище. Сразу спросил: "Ты сегодня свободна? Поехали с нами на день за город. У нас там - "Латвия" (он работал в Яване и они приехали группой). В Рамит. Поехали! А то у нас на шесят мужиков всего три дамы". Он, меня, уже почти не живую, посадил в машину, я слышала, как он говорил ребятам, что подходящего казана для плова нет, что все - большие, но ничего - обойдутся шашлыками. На выезде из города они купили в колхозном ларьке свежую баранину. В "Латвии было шумно. Одна я почти все время молчала. Но за городом все друзья Шурика так замечательно себя вели. Как они были просты в общении. И главное - человечны. Там было и две супружеских пары. Такие же молодые. Как они относились друг к другу! - С доброй шуткой, внимательно, человечно. И ко мне эти две жены отнеслись так... То скажут: Юля! Не берите у Леши шашлык - это - обман! Заставит потом мыть посуду - мы его знаем! Вот возьмите у меня - мы с вами потенциальные союзники. В рабство попадем вместе. Вместе и восстание поднимем!". Или я не могла дотянуться до чего-нибудь - так все неназойливо делалось - знали же, что я - новенькая и могу смущаться. И представь о муже никто не спросил и полслова. Может, думали, что я старая Лешина любовь? Но у нас никогда ничего не было. Когда возвращались, я уже разговаривала со всеми, даже - один раз пошутила. У меня словно пелена с глаз спала: есть, оказывается, другие отношения между мужем и женой, между мужчинами и женщинами. Боже! Не встреть я Лешу - уже давно остыла бы! Мой был дома. Но я знала, что ему сказать: неожиданно попросили в училище помочь свернуть списки. А звонить на почтовый - нельзя. И попросили меня в училище, куда я зашла сдать ноты. А утром он избил меня - не встала пораньше, не прогладила еще раз брюки, не почистила туфли, а главное - не положила ему возле одежды свежий носовой платок. Он, видите ли, два дня одним платком пользоваться не может... Пока он был на работе, я собрала свои вещи, вызвала такси и уехала к родителям. Папа у меня совсем старенький - я родилась, когда ему было пятьдесят. У него первая жена умерла в войну. Он на моей маме поздно женился... Старшая сестра родилась в пятьдесят первом. Через три года - я...". В ту ночь он был очень нежен с Юлей - хорошо понимал, через что прошла Юля, как в узком домашнем мирке могут сломать человека, особенно, когда жизнь - замкнута этой семьей. Он по себе чувствовал, как теряет ощущение мира за окнами своей квартиры, когда после редакции и особенно подвигов на ниве подлейшего из искусств он растерял всех старых если не друзей, то добрых знакомых, а после развода с Надей - и Залатовых, где не подразумевались глубокие отношения - можно было просто посидеть за бутылкой вина, побалагурить с кордебалетками и, если повезет закадрить новенькую. Ему казалось, что Юля после этйо ночи отойдет, забудет свои страхи. Но он видел, что, если возвращаясь домой, он заставал у нее занимающихся учеников, она бледнела и говорила: "Мы сейчас заканчиваем". И он улавливал, что занятия прекращались не потому, что Юля успела все сделать с учеником (или ученицей), а просто боялась его стеснить тем, что одна комната была занята и оттуда доносилось скрипичное пиликанье. И если он вдруг за столом спрашивал, где, мол, нож, она сразу бледнела и чуть ли не бегом бросалась к буфету. И чистые платки всегда лежали рядом с его одеждой - как царского солдата за двадцать пять лет вымуштровал ее кибернетик за год с небольшим. Конечно, Юля сразу усекла, что он - тоже чистюля, но не до такой же степени, чтобы обваривать банки с консервами крытым кипятком или каждый день менять носовые платки! В иные дни он даже не залазил в карман за ним, если это было лето: азиатская сухость и скорее нужно носить пульверизатор, чтобы увлажнять нос, чем бороться с насморком.

Постепенно она стала раздражать его своим страхом и он начал к ней придираться ни за что ни про что. Чувствовал сам - добром это не кончится. Ну что ему надо? В постели Юля - нежна и страстна, чуточку застенчива, что ему нравилось на фоне многих слишком раскованных сексуальных кудесниц (хотя больше все же было натуральных овечек, которых приходилось всему учить). Дома - тоже было чисто. Рвануть на сторону - проблем не было: и у Марины, и у Люды, если договориться заранее; легко можно было организовать "окно" детей отправляли к дедушкам и бабушкам. Ему нравились обе эти женщины: без всяких комплексов, они, кажется, представляли совсем новую регенерацию женщин, не желающих жить в браке. Когда Сергей сказал Лиде, что она могла бы выйти замуж запросто (он сам видел, как подкатываются к ней мужики), она сказала: "Зачем, Сережа? Обслуживать еще одного мужика? Бегать для него по базарам и магазинам, таскать сумки, готовить, стирать, штопать, ублажать, считаться все время, что в доме есть еще один человек? Нет, простите. Пока молода - мне хватит тебя (и - хохотнула игриво - ясно же это была игра: если не он, то найдутся другие погреться в такой постели), состарюсь - мне ничего не нужно будет. Пропишу к себе внука или внучку - кого подарит сын, и тихо доживу. Если, конечно, какой-нибудь раз раньше времени не сведет в могилу". И добавила: "А сейчас я живу, как говорит мама - ни мята, ни клята... Ты же знаешь, что на нынешних мужиков особо рассчитывать нельзя - мельчает мужик. Я не собираюсь следовать газетному призыву "Берегите мужчин". Мрут, мол, шибко. Это - не мои проблемы. Кто их создал, тот пусть и разрешает". Он думал, что плохо себе представляет, кто это все создал. И спросил ее. Она покосилась на него, отложила сигарету и сказала: "Ну, вроде ты не знаешь. Если у нас - девяносто процентов мужчин оценены государством в сто двадцать рублей, то что от них ждать? Загнаны в угол. Кто может - подворовывает. По-моему, мы занимаем первое место в мире по воровству и взятничеству. Это ломает людей". - "А сколько, на твой взгляд, должен получать средний мужик?". Она опять посмотрела на него - шутит, что ли? И ответила: "Ну никак не меньше, чем нынешние профессора".

А Марина (Георгиевна) была еще резче: "Ну, Сережа! Ты не рассказывай мне про нашу жизнь. Живут только те, кто имеет левый заработок. Мне это известно лучше, чем тебе. Ко мне приходят с рецептами и выкладывают в кабинете такие деньги... Я не беру - может быть и подставка. Хотя иногда чувствую, что - нет. Один раз конфеты оставили. Хорошо, что одна открыла. Там было... пятьсот рублей. Устанавливали контакт... Так мне пришлось, отрабатывать. Несколько раз доставала редкие препараты... Вообще-то я могла бы пожить... До тюрьмы: это все рано или поздно заканчивается".

Он теперь вдруг как на одной картине представил, как рушилась его жизнь с Юлей. Ее пугливость стала его доставать. Он иногда повышал на нее голос: "Да перестань ты бледнеть по каждому поводу!". Потом, не сдерживаясь, стал шпынять ее. Потом, не сдерживаясь, стал шпынять ее. Потом, не считаясь с ней, иногда заруливал то к Люде, то к Марине. Домой возвращался поздно, и не то, чтобы пьяным, но было видно, что пил. Юля молчала, только один раз укорила: "Если был с друзьями - позвонил бы...". - "Не умрешь без звонков". Он хамил ей и знал, что не получит отпора. Потом стал иногда не приходить домой. Потом - уезжать командировки. Все ждал: сколько она продержится. Потом - уезжать в командировки. Все ждал: сколько она продержится. Понимал сам рушит все. Но удержаться не мог. Это как альпинисты, у которых от высоты уже поехала крыша - им бы давно остановиться, вернуться назад - впереди явная гибель, а они лезут с упорством идиотов выше. Зов смерти. Вот и у него - зов разрушения. Он даже не ожидал, что Юля вдруг уйдет без всяких объяснений: видимо, и унижения есть предел. Он не стал ей сразу звонить. Ждал. Но позвонила она и очень ласково (дорого, ей видимо, стоило, перебороть свой страх: "Сережа! Давай разведемся. Тем более - у нас нет детей. Бедняжка - нашла оправдание! Давай, давай разведемся. Это он все затеял. Значит отсутствие всяких покоренных вершин, отсутствие званий, премий, сборников и собраний сочинений, звенящей славы (народ не вмешается на стадионы. Хотя что он нашел у этих вознесенских и евтушенок?) он возвысился над одним человеком? Всегда чувствовал себя выше и ... гениальнее? Ему вдруг пришла в голову мысль, что хорошо бы покаяться, пойти в церковь, исповедаться. И тут же остановил себя: а есть ли в православной церкви обряд покаяния, то есть исповеди? Он не верил в бога, ему казались смешными все эти уловки человека решить свои эгоистические вопросы хитросплетнями религиозных догм. Он прочитал библию - книгу человеческих надежд, заблуждений и поисков истины. Нет, он не даст ударить по второй щеке. И когда его били там, у дерева, он жалеет о двух вещах: что потерял сознание и что в кармане не было пистолета. Положил бы всех. И что это Христос ничего не говорит о войнах, не предвидел того, что сейчас спрятано в шахтах, затаилось на подводных лодках, разъезжает по стране в составах, замаскированных под пассажирские поезда? Если начнется, то все и кончится. Может, это толкает людей на себялюбие? Господь-бог его, конечно, не примет, но вот с ангелом он не прочь побеседовать. Где? - Да на облаке! "Подогните эту ногу" - услышал он вдруг (это что - помощники ангела? Стало удобнее сидеть). Неужели он отсюда не сорвется? Хотя - не страшно - полетит. Уже пробовал. Да и этот сидит напротив совершенно спокойно. Как же к нему обратиться? Господин? Товарищ? Ваше преосвященство? Или просто окликнуть: эй! - поймет, наверное, что к нему. Рядом же больше никого нет. Но ангел сам обратился к нему: "Слушаю тебя, раб божий Сергей!". Сергей не возмутился слову "раб" - он знал, что мать, вопреки воле отца, крестила его. Ну, отцу положено было быть против: член партии ленинского призыва. Сергей глянул на посланца бога и сказал себе: "ну сейчас мы с тобой поспорим!, а ангелу задал вопрос: "Послушайте! Кто это гонит людей за разной добычей: квартирами и автомобилями (а там, у них, так за самолетами и яхтами), деньгами и женщинами (покрасивше и помоложе!), джинсами и сейками и черт знает еще зачем. Кто-то придумал такой порядок на земле! А на других планетах - тоже самое?". Ангел ответил: "В писании ясно сказано, что человек должен добывать хлеб насущный в поте лица своего". - "Замечательно! Но зачем ему к хлебу насущному столько разных цацок? Жил бы в пещере или в шалаше. А то ведь ненасытна утроба!". - "Может, эти наставления и понадобились, что в тех заповедях, что Бог передал Моисею - есть немало проколов? (поймет ли он слэнг? - оказывается, понял)". - "Что вам не хватает в надписях на скрижалях, чтобы жить в мире с собственной совестью?". - "Да много чего!" Вот, например, записано, что не пожелай жены ближнего своего. А если жена ближнего тебя желает - тогда как? Он ведь может быть пьяницей, жлобом, импотентом, наконец...". - "Надо уметь усмирять плоть...". - "Ну ладно здесь возможен вариант проекции и на женское поведение, хотя заметьте - это совсем неочевидно. Но вот представьте: я заночевал в горах в маленьком мусульманском селении. Муж - уехал по делам. Даже - на охоту. У него (с разрешения господа бога, заметьте! - четыре жены). И вот ночью одна из них подкатилась мне под бочок. Что мне делать? Хозяина я не знаю вообще. И здесь, в горах, женщины просто вынуждены жить с ним - других мужчин нет. Заметьте: я не желал жены ближнего своего. И жена оказалась - не одна. Да может, он до нее и не дотрагивается! А тут я - белый, чистый, молодой русский парень". Ангел ответил: "Ты должен жить по заветам святого писания, а не потому, что у кого-то четыре жены. Христос принес людям новый завет". "Но меня на это не купите (опять слэнг). Лучше рубануть словами из фильма: "Цыган не купишь, председатель!", да неизвестно, работают ли у них на небесах кинотеатры. И он сказал: "Знаете, святой! Я верю в самые добрые намерения Христа. За несколько тысяч лет ветхий завет действительно стал ветхим. Теперь христианам, в отличие от мусульман, не запрещают есть свинину. Хотя... у нас в армии ребята - узбеки ели свинину. Грамотные. Знают, что запрет свинины в исламе связан был с плохой термической обработкой свинины и возможными заболеваниями эхинокомом. Но вот я предложил бы несколько дополнений и к заповедям Христа". Ангел удивленно посмотрел на него. "Да, да! - не удивляйтесь! Две тысячи лет назад не знали наших проблем. Экологии, например. Мы же тонем в мусоре. Нет чистой воды. Воздух отравлен химией. Продукты - тоже. Я б искал бы в десять заповедей хотя бы слова Экзюпери. "Встал - убери планету" (что я ему о б Экзюпери - он у них, наверное, за садовника - самолетов у них нет, а книги не нужны за всеобщей ясностью жизни и поведения. Или, например, кто во времена Христа мог представить атомную бомбу? Почему в заповедях не написано: не воюй! Не изготавливай нового оружия. Ангел был озадачен. Но Сергей мог сказать ему еще многое: "Или вот: "чти отца и мать свою". А что же ничего не сказано, как родителям не только кормить чад своих, но и понимать их, помогать советом и делом, когда им трудно. Я бы прямо записал для родителей правило: пусть зов новой плоти не отвернет вас от каждодневной заботы о детях". Сергей знал, что говорил. Ангел с удивлением смотрел на него. Он был задумчив, и видимо, подыскивал годную для данного случая притчу из Луки или Иоана, Марка или Матфея. Уста его были плотно закрыты и Сергей никак не мог понять, что это и к кому это относится? Может, у них здесь своя система подсказок или вопросов? Он впервые был на облаках и не знал здешних правил. Хотя, странно, выше облаков был и не раз". "Кажется, он что-то говорит? Или пытается сказать? Мне показалось, что у него чуть шевельнулись губы". Наверное, здесь общаются только с теми, кто идет по их стезе, но не знает всех фишек по пути и вот если спросить про фишки, то, наверное, ответят с удовольствием. Но он спросит о женах. Почему советская власть разрешает жениться только три раза? Вот он уже был женат трижды. Значит, дальше грешить? Ведь всякая власть от бога - четко записано у Христа". Что же наша, христианская власть, не разрешает жениться в четвертый раз? Может, ему в четвертый раз повезло бы? Он был уверен, что поднял глаза на ангела, но облако уже исчезло, и, как понял Сергей, ангел проткнул толстый слой плотного белого облака над Сергеем, как это делали за звуковые перехватчики, в считанные секунды прорывавшие самые плотные и толстые облака, здесь, наверху, должно точно не хватать кислорода - еще пока был ангел, это вопрос как-то был улажен небесной канцелярией. А теперь - без гермошлема на такой высоте. "Включите кислород". Он не знал, сказал ли он эти слова, или кто-то другой, или приказал ангел с высоты небес или положения, но кислород появился, он сразу почувствовал его прохладную жизненную силу и решил, что теперь он доспорит на любые темы (только не с богом - он не знал, как выглядит господь-бог и побаивался неизвестности). Он бы расспросил, что произошло с его третьей женой: он ведь вроде сделал выводы из первых двух браков. Да, досадно. Тем более, что воздуха теперь у него - полна грудь. Может, ангел исчез, понимая, что у Сергея в заначке еще не менее десятка каверзных вопросов? Вот от же завет: не сотвори себе кумира. Кроме бога, разумеется. Но козе понятно (вот повело на слэнг!), что речь идет об идолах многобожников. Кумир, которому поклоняются. А что плохо в том, если вот уже четыре сотни лет поклоняются Джоконде - кумир ведь для многих!). А Венера Милосская? Аафродита? Другим сотворенный кумир, если это - образец красоты почему не поклоняться ему? Что плохого, если для кого-то кумир - Юрий Влассов. Пусть качает мускулатуру. Или для девчонок какая-нибудь Бриджит Бардо. Или Мэрелин Монро. Пусть следят за фигурами. Кто-то же из святых отцов сказал, что красота спасет мир. И Федр Михайлович с этим согласился. Но ангел больше не появлялся - с таким безбожником, как он, ему, видимо, говорить было больше не о чем. Тем более - о женах. Это их, исламский ангел, с удовольствием поговорил бы с ним о женах, так как в Коране целая глава так и назван: "Жены". Но исламскому ангелу Аллах не разрешит говорить с гяуром. Или кафиром. Какая разница! Факт, что христианский бог сильно промахнулся по части жен. "Да убоится жена мужа своего". Что-то не работает эта заповедь. Простой советский закон и борьба феминисток отменили это "убоится". Иначе бы... Да, такая, как Люба - убоится! Он вспомнил, как случайно познакомился с нею. Попал в гости к геологам, для которых он был просто журналистом, который мог хорошо ходить по горам, был контактным, мог врезать в компании не хуже других, похохмить) и это было так - в их среде пульсирующая злобинка словно задремывала. Да и что было делить с этими ребятами, которые занимались бесконечным делом - искали то одно, то другое). Диктор телевидения Люба попала в компанию случайно: ее старшая сестра была замужем за начальником партии и та пригласила на посиделки по случаю окончания полевого сезона сестру. А его, Сергея, ребята забрали прямо из кафе "Бадахшон", куда пришли за пивом для стола.

Он и не думал кадрить ее: и не потому, что комплексовал - мол, не по зубам орешек, а просто был уверен, что такая женщина одна быть не может. И если здесь с ней нет мужа, то есть дома. А если нет мужа, то уж точно хахаль есть. Но он заметило, что Люба положила на него глаз. Почти незаметно, она дала понять это ему. То когда пили, она сказала, потянувшись к нему рюмкой: "Ой, чуть ТАКОГО человека не забыли", и было непонятно, то ли по профессии, то ли она отмечала его данные. То вдруг предложила попробовать соленые грибочки: "Мы сами с Дашей собирали в Гарме". Ну и так далее. Он пригласил один раз ее танцевать и был удивлен, как легко с ней, и как она, то ли нечаянно, то ли намеренно, один раз при развороте так коснулась его, что не будь никого рядом, он обнял бы ее изо всех неожиданно вспыхнувших сексуальных сил. Он потом будет удивляться ее власти, ее умению завести мужчину, разбередить уже сонного и взлететь с нею в поднебесье чувств.

Он и не заметил, как на улице компания потихоньку уменьшилась до четырех человек и как ее сестра Даша предложила довести Любу до дома, но Сергей чуть ли не обиделся: "Неужели вы думаете, что отсюда я не доведу Любу до телевидения (телевышка в красных огнях в каких-то пятистах метрах возносилась в небо. А по улице - ну метров семьсот. Люба тут же поддержала его идею и через несколько минут они уже входили в ее дом. Он обнял ее прямо в коридоре - тот завод с танца еще вибрировал в нем, - стал торопливо снимать с нее одежду, она, почти не сопротивляясь, сказал с милой усмешкой: "Не торопись дурачок... У меня ведь есть кровать...". Он поднял ее и спросил: "Куда, любовь" - даже в такой ситуации он немножко играл (самому себе зачем врать? - мол, пойми - разберись: по имени к тебе обращаются, или называют любовью?). Она, смеясь, показывала пальчиком отставленной руки: "Сюда. Теперь - направо. А теперь - вон в те двери", - он пошел по указанному азимуту, догадываясь, что за большой комнатой, через проходную дверь - спальня. Он видел, что Люба - красива. Но был ошеломлен, увидев ее обнаженной. Ее словно изготовили на станке по специальным лекалам, а вместо кожи напылили тонкий слой дорогого фарфора. Только фарфор этот был теплым, нежным, изумительно и призывно пах. Сергей впервые был благодарен судьбе, что видел-перевидел женщин и не набросился на Любу, не умея укротить страсть. Она уже манила его из белых простыней и подушек, протягивая к нему руки: "Ну, иди скорей!".

Он даже самому стеснялся признаться, что Люба владела тем в интиме, чего не знала и не умела ни одна женщина. Они не сомкнули глаз до рассвета и было просто замечательно, что наступало воскресенье, оба были свободны, она, по крайней мере до вечера - объявить там какие-то программы - русских передач не было, - надо было просто сидеть в студии на всякий случай: вдруг всемирный потом или помрет главный начальник страны. Он был удивлен, каким могучим призывом обладало ее тело. Уже во второй половине ночи, когда они отдыхали, она умела как-то по особому потянуться вдоль него, так сладостно-нежно, вытягиваясь, коснуться его, что он мгновенно заводился будто не было бурных часов до того. Тем более, что он уже ждал близости с нею - не предполагаемой им и незнакомой, но такой зовущей, такой томительной. Она только шептала: "Потяни хоть немного...". Легко сказать потяни. Это стало получаться только во второй половине ночи, когда они уже познали собственные возможности и приспособились друг к другу. Он не отпустил ее утром (если двенадцать дня можно считать за утро) одну в ванную, смотрел на нее с восхищением и даже сказал: "Ты смотри!" - так он был поражен ее совершенством. Она засмеялась в ответ - знала, насколько красива и притягательна. И он не выдержал, залез к ней под занавесочку и первые же прикосновения к ней и ее - к нему заставили его испытать страсть, будто и не было ночи без сна.

Он уехал домой вечером, перед тем, как ей выйти из дому в студию - три минуты пешком. Уже одетую, он торопливо ласкал ее в коридоре и она шептала, обнимая его: "Сумасшедший! Юбку помнешь...". Так и случилось. Но она тут же переоделась, запретив ему заходить в спальню и шутливо крикнула: "А то я сегодня на работу не попаду".

Он хотел вернуться к ней на ночь, но дежурство у нее заканчивалось только в половине двенадцатого и к этому времени его разморило. Он все равно выпил таблетку успокаивающего, завел будильник и вырубился до половины восьмого утра. Они встретились с ней на следующий день - у нее был выходной и все повторилось, как в первую ночь. Он никогда не представлял себе, что женщина может быть настолько чувственной. Именно чувственной, а не страстной. Она и не теряла головы от ласк и близости, но и не была деловита, как некоторые опытные матроны, с которыми ему приходилось иметь дело. На третью ночь он тоже остался у нее, мучимый небольшим подозрением: может, у нее не было давно мужчины и она - просто голодна? С таким он сталкивался. Но обычно через день-два женщина в таких случаях успокаивалась. А для Любы каждый день и каждая ночь были новыми, так сказать, начинались с чистого листа. Он тогда с ужасом подумал: "А вдруг ему попалась бы такая жена? Ну, если бы та же Надя была такой? Как работать? От такого интима не откажешься - коснется - словно спичка теранулась о бок коробка - сразу искры и сверкающий пламень. И вряд ли у нее не было мужчин. Но где они? Молчат на том конце провода (телефон она всегда выключала, когда приходил он. Со службой ее связывал местный телефон, уже потом он узнает, что иногда ее вызывали по этому телефону: вдруг заболела другая дикторша или вдруг появились какие-то длинные сообщения. Он все больше приживался к ней. И если сказать правду - к концу первого дня между ними были отношения, будто бы они прожили не один год вместе. Они занимались любовью там, где их настигала вспыхнувшая страсть. Да ей и не нужно было вспыхивать: просто нужно было время для отдыха между очередными страстными объятиями. И все же ее связи интересовали его. Через несколько дней он спросил ее об этом. Она ответила так, что вопросов задавать было больше не нужно: "Сейчас у меня - только ты". Значит, другие пока в тени. Допусти он ляп - и тут же появится другой. "У тебя много поклонников?". Она улыбнулась и ответила: "Целый ящик". Он сначала не понял. Тогда она подошла к комоду, вытянула самый большой ящик. Он сначала был набит письмами". Это - все от поклонников. Тут есть все, кто хочешь - от адмиралов до придурков. Можешь почитать на досуге. Когда мы вышли на Союз, меня буквально завалили письмами. В республике писали, но не столько. К тому же знали, что я - замужем... Мы в Ташкент возили программу, так я узнала, что Ольгу Полевую достают еще больше, чем меня. Сергей читал потом письма - беря наугад. И среди них попадались такие, что по одному письму можно было смело выходить замуж. Он даже удивлялся, откуда мужчины берут такие слова и мысли. Может, если бы он в свое время написал хоть одно письмо Земме вот так, то она не ушла бы от него? Он боялся вспомнит о Земме рядом с Любой: сразу ледяной холодок словно сдавливал все внутри, опускаясь вниз живота странным томлением. Он все пытался понять - что это там за орган внизу живота? Древние вон и на печень сваливали свои любовные недуги. Он почти наверняка знал - будь они близки с Земмой, вряд ли она могла подарить такие ласки и быть (он ругнул себя за цинизм) - такой мастерицей в сексе. Ведь до Любы такой не было ни одной. Разные были - стеснительные и не очень, страстные и холодные, но такой... Но он знал - постучи сейчас Земма в Любины двери и скажи: "Сережа! Пошли домой!" - и он нагишом побегал бы за нею. Может, это - сексуальный бзик, как и его неоправданные страхи? Но он знал, что это - не так. Когда они еще встречались с Земмой и он обнимал и целовал ее --у него даже на миг не возникала мысль заводить ее в постель, как это делал он с сотнями других. Непонятное тепло, радость, нежность разливались по всему телу, не хотелось отпускать ее - впитывать и впитывать это тепло, дышать ее запахом, тихонечко тереться о ее щеку. Может, Земма не сразу и ушла от него, чувствуя, что он - любит ее? И ей было жаль его? Но она знала что-то другое? Что они - не пара? Что она чувствовала в нем? Его все неправильную сформированность, что ли? Может, если бы не эта дурь - быть первым во всем (а как можно сразу стать первым, если не добиться оглушительной славы в поэзии? Ха-ха!: уже при нем напишут строки: Что лирики в загоне, что-то физика в почете..."), а потом поэзия пойдет на убыль в общественном сознании и даже все эти евтушенки, рождественские и вознесенские перестанут собирать толпы и залы. Попал в ложную волну? В одно из таких мгновений Люба почувствовала, что он о чем-то задумался. "Что тебя отвлекло?" - она даже привстала с подушки и посмотрела внимательно и участливо ему в лицо. - Прошлое? Сильно тянет?". Она поняла, что близости больше не будет, не стала легонько змеится своим телом возле его тела, а вздохнула и сказал: "Знакомо. Ведь я прожила со своим восемь лет... Это - не один день...". - "А из-за чего вы развелись?". - "Да не из-за чего. Он электронщик высшего класса. Потребовались специалисты на новую слушилку работа интересная. Оплата - высокая. Хотя деньги его вряд ли интересовали. Ему все одиночества хотелось. Говорил - вся цивилизация - игра эгоизмов. Все читал своего Фолкнера...". Сергей был удивлен в те годы, о которых говорила Люба, в СССР вышел только сборничек рассказов этого писателя. "Да он читал по-польски. Он же родился в Белоруссии, в польском селе. Там у него сестра. Из Польши ему и привезли этого Фолкнера, будь он не ладен". Сергей понял, что Люба не читала этого американского писателя. Он уже прочитал к этому времени и знаменитую трилогию Фолкнера, и романы "Медведь" и "Сарторис", не отрываясь прочитал в "Иностранной литературе" роман "Шум и ярость" и был поражен талантом этого писателя. Потом, на похоронах Фолкнера он услышал речь Кодуэла и тот сказал поразительные слова: "Если в других мирах есть жизнь и если их обитателям суждено познакомиться с земной цивилизацией, то единственное, что возможно, заинтересует их - это творчество Фолкнера". Он не сердился на Любу - она жила в своем мире, и он был уверен, что она с трудом может назвать даже столицу Австралии, хотя каждый день читает новости. Женщина. На тысячу процентов. Но муж ее, судя по всему, был далеко не ординарен. Люба рассказывала: "Расстались мы с ним из-за чепухи: его назначили начальником на одну станцию слежения. Он обрадовался - надо было видеть! Уговорил только, что бы ему в группу дали такого же чайника - Могилевского Сашу. Видишь ли - Саша, оказывается, по настоящему умен и им легко вместе даже молчать. Я спросила: а я что буду делать на вашей станции? Кур разводить? - До ближайшего жилья - сорок километров. Говорит, у них - специальная антенна. Даже телевидение БИ-БИ-СИ можно смотреть. Нужно оно мне - как корове - очки: я же не знаю английского. Уехал. Год писал. Потом его перевели куда-то под Ленинград. Тоже писал. Уже с полгода ничего нет. Но знаю - к дню рождения пришлет и поздравление, и подарок... Хорошо, хоть на развод согласился без всяких фолкнеров. Или там каких-то веберов и вебернов. Все мозги мне замусорил". В общем, воспоминание о Земме, так некстати посетившее его, помогло узнать многое о Любе. А хахели... Потом, когда он оставался дома один, раздавались звонки и он часто слышал мужские голоса. Но говорили всегда вежливо: Люба умела отбирать себе партнеров.

Он понимал, что у Любы просто не может не быть поклонников, но то, что до него у нее после развода с мужем были другие мужчины, он не думал. Просто автоматом отключал подобный ход мыслей. Да для них и не находилось долгое время места. Звонки (мужские голоса) скоро перестали звучать в трубке врубились, что у нее снова надежный причал. А потом - те, кому надо, легко могли дозвониться до работы - в гримерной у дикторов было два телефона: один для внутренней связи, другой - с выходом в город. Иногда у дикторов возникали непредвиденные проблемы (например, неожиданный насморк или голос сел, тогда дежурный диктор обзванивал коллег, прося прийти на выручку. Те, кто был свободен, никогда не отказывали в срочной помощи коллеге: каждый понимал ответственность перед эфиром.

Наверное, несколько недель они были предоставлены сами себе - любили друг друга всласть и до изнеможения. Люба не была такой уж и дурой: в рабочие дни она говорила ему "на сегодня хватит. А то утром не проснешься на работу. Или, что хуже - будешь спать на рабочем месте". Он удивился, как легко и нежно она переходила к интиму - без пошлости и цинизма. Иногда, только открыв двери дома, она обнимала его, нежно прижималась губами к щеке и шептала: "Мне до выхода на дежурство еще полчаса. Давай немножко...". А рука ее тихонько и ласково скользила вниз, она так умела коснуться самых интимных частей тела - опять - без резких движений, чуть заметно, но как-то призывно. И он едва успевал сказать ей: "Подожди, я на минутку заскочу в душ. Жара ведь...". И она тут же лисичкой спрашивала: "А можно мне с тобой?". Боже - что она спрашивала - конечно можно! На нее посмотреть только - море наслаждения. А он знал, что будет в душе и полчаса им вполне хватит... потом она выбегала из дома, еще раз осмотрев себя в зеркало около дверей, и, подправляя карандашом или губнушкой последние штрихи на лице, любоваться которым через час будут сотни тысяч (а если передача шла на Союз - то многие десятки миллионов), опять говорила ласково и очень легко: "Если захочешь первое - придется греть самому. А второе - на плите. Еще горячее. Что будешь пить - не знаю. Заваришь сам. По мне - так лучше кофе. А если кофе не будешь - поспи пару часов. Чтобы был как огурчик!" - она шаловливо и мило смеялась и уже дверью закрывала свою милую улыбку. Он шел на кухню и смотрел, что она приготовила. Удивительным вкусом, тонко, красиво. На сей раз в глубокой сковороде толстыми кусками была запечена грудная вырезка с различными специями. Салат, приготовленный в прозрачной тарелке (кто-то презентовал ей французские прозрачные тарелки - разных видов и размеров привезли из соседнего Афганистана. Он открыл крышку и мысленно определил: "Икэбана!" - так все было соразмерно, изящно, нарезанные ломтики помидоров словно росли в тарелке, ровно как и веточки укропа и петрушки с кинзой. Может быть, эту ее тонкость узрели те, кто отбирал ее в пятьдесят девятом на должность стажера? (сразу в дикторы не брали). И в доме каждая вещь или вещица были соразмерны, соцветны другим. Все создавало уют, притягательность жилья. Сквозь двери на балкон видны были разные растения, удивительным образом образовывшие шатер, хотя растения были разных видов. Об их совместимости Люба наверняка расспросила знающих людей, может быть - даже кого-нибудь из ученых - док из ботанического сада - ей приходилось предоставлять слово самым разным людям и он не раз слышал, как совсем незнакомые люди называли ее ласково: наша Любочка. Наверное, это от бога, думал Сергей. Все, что бы Люба не делала - получалось красиво, изящно, казалось - то, что она сделала единственный вариант, заданный господом богом и воплощенный ею. Это потом станет первым предвестником беды, потому что Люба причесывала всех дикторов - европейских и азиатских - ни один гример не мог соревноваться. А домой приходили подруги и она ласково и нежно хлопотала вокруг их головок и он видел, как преображались женщины. Ладно бы приходили самые близкие подруги. А то без всякого стеснения приходила стричься вся женская половина телевидения и даже из комитета - приходили главный экономист и главбух. Один раз с ними приперлась даже новая молодая кассирша. Поначалу, когда он обосновался у Любы, желающие сделать прическу не появлялись. Но потом, через полгода, стали появляться одна за другой: сначала близкие подруги, которых он вынужден был узнать - на разных праздниках и юбилеях. Потом народ пошел погуще. В один выходной Люба причесала целых восемь человек! Он устал сидеть на кухне и уходя, излишне сильно хлопнул дверью - впервые позволив себе выразить таким образом отношение к происходящему. Он вернулся домой, когда Люба была на дежурстве и все думал, как они будут объясняться. Но та вернулась с дежурства, бросила на него тревожный взгляд с улыбкой и поняла, что Сергей сам не знает, как сгладить свою выходку. Она погладила его по животу, скользнула вниз рукой нежно и коротко погладила его и сказала: Заждался? А меня вот тортиком угостили - сейчас будем чай пить...". А он приготовил ей лопнувшую перчатку: на одном из пальцев разошелся шов и он только сегодня заметил это, впервые одев перчатки. Люба взяла иголку, подобрала нитки и села штопать. Когда она закончила штопку, протянула ему перчатку со словами: "Принимай работу". Он долго смотрел на шов - тот ничем не отличался от фабричных рядом, и если не знать - в жизни не скажешь, что здесь шили вручную, простой иглой. Он потом на работе ради хохмы просил определить, где зашита его перчатка. И только после очень тщательного осмотра одна из сотрудниц заметила свежий шов. Сергей похвастался: "Целый день сидел! Под микроскопом ремонтировал. Ну как Федоров делает операцию на глазах". Сотрудницы улыбались - знали, что разыгрывает, ноне лезть же с расспросами!

Люба абсолютно все шила себе сама и весь город удивлялся ее модным и красивым нарядам. Шила она и обеим своим сестрам и самым близким подругам. Он как-то отметил про себя, что когда Люба уйдет из дикторш, станет одной из самых модных портних в городе. А может - и самой модной: все бывшая телезвезда!

Люба как-то сказала ему: "Ты знаешь, я прописать тебя здесь не могу: сама на птичьих правах. Квартира принадлежит телецентру. И хотя здесь прописана, меня не выгоняют только потому, что я - ведущий диктор. Квартиру давали моему бывшему мужу. И ордер - на него. Я все пытаюсь переоформить ордер - да не так просто. Сам министр связи говорит: мы же ее не выгоняем. А хотите, чтобы мы за вашей Любой закрепили квартиру - отдайте нам из своего лимита аналогичную. Легко сказать - аналогичную: министерство связи строило два дома для будущих специалистов телецентра и чтобы заманить сюда людей из других городов, дом построили вне существующих норм. На фоне хрущевской квартиры были просто великолепными. Даже в однокомнатной квартире кухня была под десять квадратных метров, в двух комнатах было сорок метров жилой площади - двадцать два зал и восемнадцать - спальня. И потолки - три двадцать, а не как в современных квартирах - рукой можно достать потолок. Вот комитет по телевидению и радиовещанию все никак не мог угодить министерству связи и дело тянулось уже целых два года. И переехать к нему она не могла, хотя в первые месяцы кажется ни у нее ни у него не возникало сомнения, что они встретились - навсегда. С Любой даже воспоминания о Земме были не так болезненны, хотя в минуты откровений он четко представлял себе, насколько Земма и Люба - разные. Земма, если все сократить и в числителе и знаменателе - высшее, духовное создание. Он даже не представлял себе, каким могут быть с ней интимные отношения, но что-то подсказывало ему, что они были бы божественными, хотя такой страсти, как с Любой, он, возможно, и не познал бы. Люба - это стопроцентно бытовая женщина. Ее не интересовали высокие материи, модные писатели (а иным залетным гастролером она предоставляла слово в эфире, как и режиссерам, композиторам и прочей подобной публике. Но из всех выступавших она выделила Зинаиду Кириенко, когда были дни культуры РСФСР. И то - Любе понравилось, что, как выяснилось. Кириенко совсем неплохо поет - и русские народные песни и романсы. В "Тихом Доне" она не пела, а тут вдруг все узнали, как говорят, новую грань ее таланта. И все, что касалось дома - уборки, стирки, шитья, готовки, штопки (образец - его перчатка) она делала безукоризненно. Но ни разу не заговорила о театре, хотя до оперного было всего метров пятьсот. "Зачем они мне, отшутилась она, когда он предложил ей сходить посмотреть "Дон Кихота с Маликой Собировой. - Они здесь нам показали все главные партии. У нас о ней была передача. И Лисициан, когда приезжал, мы транслировали его концерт. А потом мы у одной нашей сотруднице - ее муж, Айрапетян, главный дирижер нашего театра, пили чай. Могу сказать - Павел Герасимович - лапочка: настоящий интеллигент. Так что мне незачем бегать по театрам - все сами к нам приходят". Он понимал, что спорить с ней - бессмысленно: для нее вполне достаточно увиденного на экране телевизора, звучания - через динамик. А Сергей был на двух концертах Лисициана и мог только пожалеть, что нет возможности вот так, живьем, слушать этого артиста. Был он на обоих концертах и Огнивцева и смотрел "Мефистофеля", где тот с блеском исполнял главную партию. Он еще думал, что обязательно пошел бы на концерты Тома Джонса или Энгельберта Хамбердинга, если бы они заехали сюда, на край света, хотя у него были пластинки того и другого и несколько кассет с записями, привезенными из-за бугра. Но Любе достаточно с пластинки послушать "Последний вальс" или "Делайлу". Что делать - и на солнце есть пятна. И тут же поплыл над землей, над бытием голос Хамбардига. Последний вальс. Последний вальс вместе. Неужели последний вальс? К чему пришли эти слова. Какие слова - он уже не мог вспомнить их и только Люба нарочно, что ли, не войдет, потому что там, в комнате, под колпаком сушилась подруга и Люба шептала ему: "Бессовестный! Закройся! Мы же не одни!". И он отвечал ей: "Так она - под напряжением! Иди сюда и пытался в шутку затащить ее к себе.

Да, подруги. Он иногда ловил обрывки их разговора - совершенно случайно и опять не хотел верить, что у Любы до него была другая жизнь. И до первого мужа - тоже. К Любе особенно часто заходили две подруги - одна - кандидат медицинских наук и Сергей удивлялся, что ее муж ждет свою жену (надо сказать, что тогда Сергей по наивности думал, что тот, под окном, ревнует жену из-за красоты. Дежуривший под окнами и сам был что надо - мастер спорта по альпинизму, а в свободное время от дурацкого занятия (Сергей искренне считал, что более идиотского дела, чем отупело лезть в горы, терять соображение из-за кислородного голодания и потом срываться вниз или проваливаться в скальные трещины, присыпанные снегом и гибнуть - ну не идиоты ли? - только за прошлый год погибло на Памире около десятка таких придурков - трупы вывозили их санавиация), ревнивый муж работал лаборантом в одном из проектных институтов и печатал там свои сказы и восхождения форматом чуть ли не в рост человека. Платили ему там копейки. Но какие-то деньги он имел от летних сборов. Воровали, наверное, пуховики и бинокли, ружья и консервы - Сергей знал, что везде списывают как в кино называют, уходящий реквизит, - при нем один директор художественного фильма списал двух лошадей, несколько ковров и десятки метров высококачественной ткани, в костюмах из которой щеголяла потом вся директорская семья режиссер и члены семьи директора киностудии (сам шеф не рискнул ходить на работу в костюме из списанной ткани. Но у него были другие прекрасные костюмы, которые шили ему в костюмерном цехе ассы портняжных наук из лучших тканей, что получала республика: на складе при получении тканей давно научились к взаимной выгоде менять кусок побольше на кусок поменьше - шефу на тройку). Так что муж медички, судя по всему, не бедствовал: Сергей сам видел его с "Ниппоном" на шее - вряд ли проектный институт стал бы покупать своему лаборанту такую дорогую камеру. Но потом Сергей узнает,, что этот лаборант после лазанья в поднебесье спускался на грешную землю и нередко узнавал о новых, иногда весьма высокопоставленных любовниках жены (та работала в правительственном стационаре, так что клиентов особо искать было незачем: в стационар часто ложились практически здоровые большие начальники, чтобы отдохнуть и пройти плавное обследование. И трудно было здоровому восточному мужику не завестись при виде русской красавицы, каковой была юная кандидатша по внутренним болезням. Сергей поначалу не сразу и специальность запомнил: гастроэнтеролог. Лаборант-альпинист бил красавиц жену, но не бросал: другой такой в городе не было. Вторая подружка Любы была прямо с обложки журнала мод: профессиональная портниха, она тем не менее, бегала к Любе советоваться, как воплотить в материале (и каком) ту или иную новинку из польского журнала "Ванда". Разумеется, дело было не только в портняжьих интересах - когда подруги долго не виделись, разговор почти без подготовки переходил на то, что им было ближе всего. Сергей иногда улавливал (хотя при нем разговоры на "запретные" темы прекращались, чаще всего с возбужденно-игривыми улыбками, хранившими от него миллион и маленькую тележку тайн, но он не придавал этому особого значения). Он подолгу сидел на кухне, пока в большой комнате стирались, рассматривались выкройки и сплетничали, иногда уходил прогуляться и нередко вспоминал тот анекдот, когда еврей-экономист приходил после сверхурочной работы домой и каждый раз заставал у Сары нового любовника в постели, та отсылала его пить кофе на кухню. Он уже подумывал, не пойти ли и ему к доктору и спросить, не вредно ли ему так много кофе. Сначала об этом думалось спокойно, тем более, что иногда он использовал это время, чтобы посмотреть свою квартиру, "отметиться", чтоб ретивые соседи не настучали, что он здесь не живет и чтоб не возникли проблемы. Иногда навещал редких знакомых, с которыми еще сохранились более-менее открытые отношения. Он давно не удивлялся, что за час хоть бы по городу - особенно по его центру, - он здоровался, а иногда останавливался перекинуться парой фраз с несколькими десятками человек, хотя понимал, что вся эта вежливость - обычная игра. Всем было известно, что он давно ушел из журналистики, а значит, из значимых фигур на игровой доске жизни превратился в обыкновенную пешку. Но некоторые, на всякий случай, широко улыбались: вдруг фортуна повернется лицом к Сергею и он снова окажется там, откуда легко достать не только маленького человека, а при желании - завалить и крупную бюрократическую дичь. Но знающие понимали: вряд ли Сергею удастся подняться до журналиста партийной газеты - туда беспартийных и со знанием прошлых грешков путь был закрыт. В лучшем случае помощник вот такого не идеологического министерства, или редактор в издательстве - вообще мышиная работа и самое большое зернышко там - бутылка водки от местного Льва Толстого или Пушкина, проталкивавших свои классические по провинциальному убожеству книжки, которые, тем не менее, в перспективе сулили членство в СП, и, как следствие - пропуск в правительственную клинику, улучшенная квартира, поездки по стране и зарубеж, хотя для русских это членство было весьма призрачно. Вот почему так дешево стоили подношения редакторам русских авторов. Но иногда ему не хотелось никуда уходить, особенно с наступлением местной не то зимы, не то осени, тем более, если он накануне побывал в своей квартире - нужно было взять что-нибудь из вещей или отнести на место взятую раньше книгу. Тогда его Любины гостьи начинали раздражать, он нередко язвительно отвечал на их вопросы, хотя вроде говорилось все в шутку. Но после одного случая его грубость часто стала явной и неприкрытой даже фальшиво-шутливым тоном. Он вышел из "Академкниги" где время от времени смотрел новинки и увидел, что рядом, на остановке такси, стоит сразу несколько свободных машин. Потом он узнал причину столь необычного явления: оказалось, что шофера накануне получили премиальные и вечером решили посидеть в "Рохате", а машины потом одна за другой переехали с другой стороны улицы. Предложения превысили спрос. Но самое удивительное было в том, что за рулем одной из машин сидел бывший известный футболист, пути их иногда пересекались где-нибудь в бассейне на стадионе или даже в игре в парагвай во время тренировок. Вадим спросил его: "Куда едем?". Сергей коротко бросил: "К телестудии". Вадим спросил почти дурашливо: "Ты - не к Любе заглянуть под юбку?". Сергей ответил бы утвердительно, если не вот эта "юбка". Он отрицательно кивнул головой, а Вадим, как старому знакомому, посочувствовал: "А зря. Стоит попробовать... Мы с Альбертом (Сергей знал этого чемпиона республики по фехтованию, как что - пару бутылок водки, закуску и до утра гудим... У нее и подружки классные". И Вадим назвал и кандидата меднаук, и модельершу. "Она, между прочим, безотказная. Как и ее подружки. Правда, всех подряд не привечают. Но если кто-то приехал со мной - все - обслуживание по высшему разряду. И представь - денег не берут - просто мы стол накрываем. Ну и она салатики там порежет, кофе-мофе...". Сергей спросил: "Часто ли они ездят туда сейчас". Да что ты, я как женился - все. Как привязанный. Моя по телефону через диспетчера узнает, где я. Под предлогом, что мол, хочет все к приезду на стол поставить. Ну а наши диспетчерши - что Соня, что Нина - рады доложить. Все ведь понимают, стервы...". И Альберт женился. Так там любовь... Он от жены - никуда... Не знаю, сколько лет он будет хранить такую верность. Я бы тебя и сейчас к Любе завез - был бы рад знакомству. Сто раз сказал бы спасибо. Да неизвестно, дома ли она...".

Сергей вышел у телестудии, и вопреки сопротивлению Вадима, отдал положенный рубль. Он был рад, что Люба уже ушла на работу, иначе она по его лицу поняла бы, что он расстроен неспроста. У Сергея было несколько часов для размышлений. Поначалу он просто подумал о Любе и ее подругах: "Вот бл.ди!". Но потом, под влиянием некоторых уроков, когда перед ним открывали правду все до конца, он попытался спокойно оценить услышанное. Действительно, чем Люба и ее подруги отличаются от него с Робертом? Это им можно было иметь в день и ночь столько девушек, сколько вмещал график. Как они сами шутили с Робертом, пахать нам не перепахать, перефразирую классика. Действительно: шелкокомбинат с несколькими тысячами присланными из центральных областей выпускниц ПТУ, швейная фабрика, пединститут, рядом, в Кайраккуме - ковровый комбинат с тысячами практически безотказных девчонок. Он вспоминал, как на редакционной машине они с Робертом ехали после работы вечерело, девочки после работы поужинали и помылись - и как большая цепь со смехом преградила им дорогу. Они оказались на высоте: натолкали полный газон - уместилось пятнадцать девчонок! - они визжали и смеялись, но не спрашивали, куда их везут. В квартире Сергея они заняли сразу все пространство и Сергей ответил, что в доме стало радостно и легко - девчонки же! Тут же снарядили команду, которую возглавил Роберт, в ближайший магазин. Звать знакомых парней они не хотели - не тот случай и им совсем не хотелось раскрывать все свои личные дела. Стол соорудили из одной из раскладушек, а его небольшой стол служил местом приготовления и складирования. Сергей не сдержался и провозгласил тост за весну в его доме, хотя и на улице была еще весна - конец мая и дожди еще смывали пыль с деревьев и строений. Странно, но в этот день у них не осталась ни одна девчонка: тоже друг перед другом соблюдают правила игры. Но и он, и Роберт, успели выделить нескольких и назначить свидания каждой отдельно на ближайшие дни. Первой у него была Алена - красавица из Ярославля, а Роберту утер ему нос тем, что выбрал единственную не русскую в компании - полугрузинку Нану с красивейшим кольцом на руке и кольцо в тот же миг перекочевало к Роберту, как только он ляпнул, что таких красивых колец не видал ни разу. Они думали, что кольцо ширпотребовская поделка, но потом с удивлением увидели, что это было черное, с кованым рисунком серебро с голубовато-зеленым камнем, имени которому они не знали. Роберт опешил от такого подарка, но к встрече с Наной занял денег, и купил точно такого же размера самой дорогой пробы с почти таким же зеленоватым камешком, только здесь они знали точно: изумруд. Роберт рассказывал, как он после ласк в темноте одел на пальчик Наны колечко и как она сопротивлялась подарку и радовалась одновременно и оставила его только тогда, когда Роберт поклялся ей любить ее с этим кольцом еще сильнее. И в самом деле - Нана оказалась самой длинной связью Роберта в его жизни. Но это - другая история. Так что он хочет от Любы? Они что, торговали своим телом? (Нет. Имели мужчин? А почему нет? И эти иаксиситы, бывшие классные спортсмены, красивы и здоровы, и языки у всех - отсюда до Москвы. Он как-то некстати вспомнил откровенность Любы в ответ на рассказы медички, какой у нее опыт общения с мужчинами. Что, мол, до мужа она жила примерно с четверыми. На что Люба заметила: "А моя тетушка в Ленинграде только официально была замужем семнадцать раз". И - засмеялась. Знала - что неофициально у тетушки было, наверное, не один раз по семнадцатью. А Люба продолжила: "Она меня учила: живи, дорогая, пока молода, для себя. А то постареешь и сможешь с ужасом открыть для себя, что посвятила жизнь ничтожеству. Мужики часто только к концу жизни открывают свою истинную суть". Сергей думал, что тетя, наверное, научила Любу не только этой премудрости - видимо, открыла многое ей из тайн любовных утех, которые, конечно, не в письменной форме, но в определенной среде хранились в этом городе и Любина тетя наверняка хорошо знала носителей идей свободной любви и участников сексуальной революции конца прошлого и начала нынешнего века: Да тетя и сама, наверное, успела поучаствовать в этом процессе: она была 1891 года рождения и к моменту рассказа уже три года как отгуляла, отсоветовала и отвспоминала. Сергей решил, что все погулюшки Любы и ее подруг - в прошлом. Он ведь лучше других знал, какую любовь дарит ему (он хотел сказать "жена", но они не были зарегистрированы, а в разряд подруг она тоже не попадала). И он продолжил дальше - его радость: так часто он называл ее в минуты наслаждений и это было правдой.

Но чуть ли не следом за рассказом Вадима его ждало еще одно открытие. На одной из вечеринок в этом же доме, через подъезд, его начала кадрить одна из режиссерж телевидения. Когда в большой квартире они остались одни в большой комнате, Жанна делала недвусмысленные ходы и предложения. Он коротко бросил ей: "Извини, Жанка, но я - занят". Та засмеялась и сказала: Дурочок! Ты думаешь - твоя Люба - святая? Да она очень скоро начнет навешивать тебе рожки, если уже не навешивает! Ее Артемий метался еще и потому, что не раз ловил ее. Даже вот в этой квартире. Все ведь целый день на работе и Ида всегда давала ей ключ, особенно если муж в командировке. Как-то соседи позвонили в аппаратную Артемию. Он застукал их. Так ейный хахель со второго этажа прыгнул - ногу сломал. Повезло - рядом мужик стоял с "жигулями" - увез его. А то если бы Артемий успел оббежать дом - он бы ему еще и руки обломал - он мужик - о-го-го!". - "Наверное, страшный, как атомная война, раз она от него гуляла?". - "Ну да! Полукровка - наполовину поляк, наполовину швед. Парень - что надо! Все у него в порядке. Наши деки, пока его не приручила Люба, те, кто побывал с ним - в полном восторге. Так что дело в другом...". Жанка не стесняясь, рассказала, что Любу возили и в высокие кабинеты и на загородные дачи в спецмашинах, а в Крым она ездила отдыхать вроде одна, но и она, Жанка (через Иду) знала, что Люба поехал туда с замминистра торговли и рассказывал потом о немыслимых ночах и немыслимом обслуживании: у замминистра был дом в Крыму с обслугой, шофером и машиной. Но самое поразительное: Люба слетала на пять дней вместе со своим восточным эмиром к тогда еще живой тете в Питер, тетя приняла их весьма радушно - возможно, из-за кучи дорогих подарков, возможно - из-за понимания того, какой выгодный и страстный роман у любимой племянницы". Люба поехала к тетке не просто так; - продолжала Жанка. - Надо было где-то припрятать подарки от ее ишака. Видел шубу на ней? - она привезла ее из Питера после смерти тети - вроде наследство от тети. И серьги - с бриллиантами. И кольца. И несколько платьев. И даже - японскую посуду. Вот, мой милый наивный человек! Артемий долго мучился. Один раз даже врезал Любе по физиономии - неделю та не выходила из дому - позвонила, сказала, что страшная мигрень и мол, лечат ее. Не помогло. Бил свою медичку и ее муж. Одна модельерша - свободная птица. Бросила мужа еще лет пять назад, а сына забросила родителям в тот же Питер. Так что видишь - у них там с Любкой еще и совместная родня...". Сергей все равно не пошел на контакт с Жанкой, но стал реалистичней смотреть и на Любу, и на ее подруг. Все чаще стал позволять себе и грубые жесты, и колкости. Он думал о том, что мужчина, если влюблен в женщину, обязательно немножечко идиотеет. Впадает в слепоту романтизма. "Может, все дело в желании обычного секса, так сказать, числом поболе и качеством повыше? - размышлял он. Тогда все отношения между мужчиной и женщиной - миф? И почему они с Робертом так неиствовали в святом городе - Ходженте? Было же - и не раз! - когда он занимался любовью с какой-нибудь юной ковровщицей, ткачихой или студенткой ну почти механически. А девчонки иногда просто плакали от счастья близости. Что это? - веление природы? И девочки, "нарвавшись на них с Робертом (не Ваньки же из деревни, тем более - не чабаны с гор) были рады интиму? И понимали - этих в мужья не заарканешь? А Земма?". Как только всплывало ее имя, он сразу понимал, что ни одной женщины никогда и ни при каких условиях не удалось бы ахмурить его. Он чувствовал, что даже при воспоминании о ней большая и теплая волна охватывала его, было больно - сладко, возвышенно и божественно. "Неужели есть эта штука - настоящая любовь и ему посчастливилось встретить ее, только вот она не откликнулась на его чувство. Что-то было в нем не так? Наверное. Хотя он и не проявлял при ней никаких таких качеств, что могло бы развести их. Это не с Любой. Он ловил себя на том, что его раздражает в Любе и ее гостьях то, что неудобно ему. "Ага, говорил он сам себе, когда анализировал ситуацию. - Моя светлость не хочет того-то и того-то. А чего она хочет? Чтобы все было - по ее желанию? Чтобы все, так сказать, автоматом подстраивались под него? Не удалось стать самым наикрупнейшим поэтом и заставить мир, замерев от восторга, любоваться им и исполнять все его, самые немыслимые желания, так будем уедать других по мелочам? Так сказать, тщеславие, разменянное на самые мелкие монеты?". Он начинал злиться сам на себя, чувствовать тупиковость ситуации - и не находил из нее выхода. "Что делать? Уговорить Любу зарегистрировать брак и тихонько вот так жить, старея? А Жанка? Если Люба через год или раньше начнет навешивать ему рожки (разве это возраст для такой красавицы - тридцать три, что он будет делать? Ну, побьет ее, как Артемий? А дальше? Развод? А дальше? При всех недостатках Любы (а кто знает - может, в желании погулять проявляется ее высшая женская суть?) - она - женщина высшего класса во всем: от умения любить, до штопки перчатки. Вот только книг читать она не хочет, тем более - ходить на концерты". "Все это есть у меня дома". И ей трудно возразить. Она ведь живет в мире звуков, спектаклей, новостей и так далее. Хотя он точно знал, что она ни в жизни не назовет столицы Перу или тем более - Зибабаве, хотя чуть ли не ежедневно читает новости и все это повторяется там с определенной периодичностью. Когда она со смехом призналась, что не знает, какой город - столицы Люксембурга и он попенял ей - что это элементарно, она вроде даже со смущением засмеялась: "Ну какая мне разница какой город столица в Люксембурге - Париж или Женева". Он шутя спросил ее а столицами каких государств...". Она почти обиделась: "Ты меня совсем за дуру принимаешь. Париж - это столица Франции, а Женева - Швейцарии". Он бы мог поступить по иному, а не так, как поступил: мог бы обнять ее, ласково поцеловать и шепнуть на ушко, что со Швейцарией она - ошибается. Но то злобное, что иногда прорывалось, чтобы показать другим их место, толкнуло его на злую фразу: "Жаль, что ты не держишь дома справочников. А то могла бы расширить свои познания по Швейцарии". Она искренне удивилась, поскольку была абсолютно уверена, что именно Женева столица Швейцарии. Чаще всего же называют ее. И там - разные международные организации. Она помнит - читала в "Новостях", на что он почти зло ей заметил: "Из бразильских городов чаще всего называют Рио-де-Жанейро, но это не значит, что этот город - столица Бразилии. Она, по простоте душевной, почти спонтанно спросила: "А какой?". И он опять, не унимая беса внутри, ответил: "Как и в Люксембурге", чем совсем запутал ее, так как она явно не могла сообразить, какое отношение государство Люксембург имеет к столице Бразилии.

Уже через полгода после их совместного житья он словно освободился от волшебства первых совместных дней и даже недель, теперь его все больше раздражали стрижки и закулисные интрижки, о которых тихонько переговаривались и посмеивались подружки Любы, он давно был с ними бесцеремонен. Он уже не так восхищался и кулинарным мастерством Любы. Как-то раз, в воскресенье, он уехал посмотреть свой дом, а она, прийдя после дневного тракта, не успела приготовить обед. Он застал ее, когда в кастрюле что-то кипело, швырчало в сковородке, а Люба торопливо, не как всегда, изящно резала салат с луком из поздних, до нового года сохранявшихся помидор на этом южном юге. Он, голодный, схватил с легкой зеленью помидор - тот был горьковат без масла, Люба по бытовому попросила: "Да подожди пять минут! Не умрешь!". Он, недовольный вкусом помидора или чем еще, сказал: "Да что ты с ними возишься!". Разрежь на четыре дольки - и все". - "Это ты сам себе будешь так делать. Понял!".

В голосе любы не было особого раздражения, но в нем послышался отзвук на те его резкости, которые она так долго терпела, терпела, видимо, потому, что ценила его как мужчину. А, возможно, и как человека? Наверное, он не очень проигрывал в уме и образовании ее маргиналу, а если бы и проигрывал, то совсем немного. Иначе подержала бы на роди любовника. Хотя... может, единственное, что ее устраивает - интим? И, насытившись им, она разорвет их отношения? По крайней мере сегодня она этой репликой - когда будешь для себя делать сам - сумела показать и кто в доме хозяин.

Но недовольство Любы его раздражительностью никак не отразились на их отношениях: Сергей потом будет пытаться докопаться, по своей профессиональной привычке и благодаря урокам жизни до основы: у Любы, несмотря на то, что она не могла ни в жизнь отличить Кито от Киото, было свое ощущение окружающего мира, она прекрасно чувствовала, где может быть опасность конфликта, ссоры, ненужной напряженности. Она и на работе искренне озаряла всех своей красотой и улыбкой и работала без каких-либо конфликтов. Работа для нее была нечто вроде удовольствия, где ей не надо (и не хотелось) докапываться до разных глубин. Она так и сказала ему как-то: "Ну что ты пристал ко мне, кто такй Бен Белла. Видела я его в гробу в белых тапочках. У меня хватает других забот". И тут же, улыбнувшись, приласкала его, сказав: "Это же куда важнее, чем знать какого-то Бен Беллу".

Конечно, ему было лестно, что самая популярная женщина в республике его (он опять споткнулся: жена?), но и Любе льстило, что и ее подруги, и менее знакомые молодые женщины строили глазки ее Сергею. Нередко - сами приглашали танцевать и с некоторыми - кому было еще до тридцати - он показывал класс не только вошедшем в моду твисте, но и в чуть устаревшем рок-н-роле.

Наверное, поэтому Жанка, встретив его в троллейбусе, сказала: "Мне надо с тобой поговорить". И по недолгой дороге открыла ему, что муж Любы, Вадим, передал для Любы с нарочным письмо - откуда все и стало известно. Он не стал посылать его на домашний адрес, понимая, что почту может брать и Сергей. "Наверное, он собирается вернуться к Любе", - заключила Жанка свой рассказ. Сергей тут же вспомнил, как Люба с месяц назад была несколько расстроена и теперь он понял причину, хотя тогда все отнес просто к усталости, или обычному женскому недомоганию. Ну а если бы узнал о письме, тогда что? Вряд ли стоит беспокоиться: только двое знают, что связывает их и у него не было сомнений, что он - лучший и самый любимый мужчина в ее жизни. Но пришла весна - ровно год назад он познакомился с Любой, и вместе с нею грянул гром. Но не тот - гром здесь, на юге, начинали грохотать уже в середине марта: Люба пришла домой явно взвинченная и сказала: "Приехал мой муж". Вот так и сказала: "мой муж". Этими тремя словами, без всяких объяснений, ему было сказано, что первый в ее жизни - не он. Надо бы было сразу собрать свои личные вещи - они уместились бы в один чемодан - и уйти. Но ему не верилось, что он второй раз в жизни терпит сокрушительное поражение. Пусть Люба была не Земмой. Но что это была, как говорили между собой мужчины - высший класс, - соответствовало действительности. Он спросил ее: "Он придет сюда?". - "Ну что ты! Пока ты здесь - не придет точно. Да я его еще и не видела - он мне звонил в гримерную".

Он помнит, как утром Люба ушла из дому - он понял - на встречу с мужем, потому что не прощалась с ним обычными ласковыми прикосноваениями и поцелуями, шутливыми: "Смотри, дождись меня! Не вздумай по девочкам бегать!". Вечером он видел ее в эфире (ни одна душа не могла бы сказать, что у Любы что-то происходит в доме. Но когда закончился эфир и Люба должна была прийти домой, по долгой паузе) до телестудии черепашьим шагом - пять минут ходьбы - он понял, что она встречалась со своим (бывшим?) мужем. Он думал она поговорит с ним и придет домой. Но через полчаса раздался звонок. Люба спросила: "Это - ты?" - явное свидетельство волнения, поскольку было нелепо задавать такой вопрос, звоня себе домой, где кроме Сергея в полночь просто не могло быть никого другого. Он ответил: "Ну конечно я - кто же еще". Люба сделала паузу и потом сказала: "Ты, наверное, понял, что я вернулась к мужу. Давай не будем ничего выяснять. Хорошо? Это ведь ничего не изменит". Он знал, что утром она придет домой и придет одна. Хотя это и была когда-то квартира Вадима (как нарочно Люба ровно неделю назад переоформила на себя ордер), тот вряд ли придет сюда, пока в его доме есть следы пребывания другого мужчины. Сергей собрал чемодан, не забыл взять даже зубную щетку и вызвал такси: в три ночи никто из соседей не видел его эвакуацию. Он отнес чемодан к себе и на этой вернулся назад. Поражение. Или нет? Может, Люба поддалась минутному чувству? В конце концов - что он ей сделал плохого? Как к мужчине у нее не было к нему никаких претензий и часто она ласково щебетала ему на ушко, как любит она вот таких здоровых и крепких, кто если уж прижмет - так прижмет. К тому же он был абсолютно чистоплотен - день начинал и заканчивал в душе, никогда не позволял себе - даже в выходной встать и не побриться. Не было ни разу, чтобы он более двух дней носил какую-нибудь рубашку, - азиатская пыль из-за одного воротничка заставляла его менять их каждый день. Один раз он для смеху персчитал рубашку. "Разве это много? - обращался он к Любе. - Только очко. До буры - далеко". Люба смеялась - она не знала, что такое очко. Вернее, знала про то очко, что бывает в туалете, а не в игре. Он объяснил ей, что очко - это двадцать один. А бура - друга игра - там выигрыш - тридцать три. Люба спрашивала: "Ты не из банды?". Он отвечал ей, что они, родившиеся за пять-шесть лет до войны - все из банды. Прошли и Рим, и Крым и колонии. А уж игра в карты - он пошутил: "Национальный вид спорта рабочих окраин". Он еще вспомнит, как научился преодолевать влияние среды, как занялся спортом, как стал читать книги. Но сейчас он не знал, где выход. Уйти просто так и все? Отступить, уступить такую женщину? Он не знал, что делать. Ходил по квартире и неожиданно в голову ему пришла мысль: она же утром придет домой. Он будет на работе. Вернее, уйдет совсем. И если он будет ей нужен - позвонит ему домой. Он взял большой лист бумаги из пачки - иногда он дома доводил до ума на машинке разные постановления и записки. И начал писать. Первую решил повесить прямо у вешалки - увидит сразу. Потом просчитал все места, куда она обязательно заглянет: в ванную и даже туалет, на кухню и в спальне, на кинескоп телевизора и в буфет, в ящики шифоньера (она же проверит, все ли он забрал). Он помнил, что в каждой из записок он обыгрывал ее имя. Первая была самой короткой: "Любимая Люба!". Потом шли вариации: "Любовь навеки - это ты". В буфете он приспособил листок, на котором было написано: "Любушка-голубушка". На кухонном столе - даже строчку из Щипачева приспособил: "Любовью дорожить умейте". А на экране телевизора красовалась такая: "Никого не хочу видеть здесь, кроме Любы") он хотел написать моей, но чувствовал, что это может и не так). В шифоньер положил совсем глупую: "Моя любовь - не струйка дыма" написал не случайно, - ему нравился этот романс в исполнении Сабадашева и у себя дома крутил ей эту пластинку (изредка он с Любой посещал и свой дом и даже она - опрятница и художник по натуре, восхитилась порядком и чистотой, его вкусом - столько у них общего! - и дурашливо кружил ее в танце и подпевал всего одним слогом: "Ля-ля! Ля-ля-ля!" - понимая, что песнь всерьез - будет даже очень глупо. Он рассовал и понаписал таких записок не менее двух десятков, но где-то контролировал себя: в слишком потаенные места прятать нельзя - со временем их может обнаружить Любин муж) оказывается, по большому счету он уже принимал свое поражение и тогда все эти записки носили унижающий для него характер, и если бы не связанные с их совместным житьем некоторые фразы, то вообще выглядели бы глупейшим фарсом. Хотя - не глупейший - разве лучше?

Он ушел утром, бросив ключ от ее квартиры в почтовый ящик, и, зная когда она появляется дома, позвонил, чтобы убедиться, что она пришла домой, достала его газеты (на второе полугодие их совместной жизни он все выписал сюда - не ездить же за почтой на другой конец города каждый день. Там примерно раз в неделю он вынимал письма, иногда даже - от некоторых иногородних подруг по случаю, скажем, дня армии. Да, Люба была дома. Сразу спросила: "Сережа, это ты?". Отмалчиваться было глупо. Он ответил. И услышал, то, что не ожидал: "Ты приезжай сегодня вечером. Нам надо поговорить". Он знал, что у нее вечером - дежурство, но, видимо, разговор слишком важен. Может, она решила остаться с ним? Тогда - почему уходила к мужу? Наверняка ночевали у ее сестры. Или что-то сразу не сложилось с прежним мужем? Или тот, после него, как мужчина оказался пресным? Он до конца дня ломал голову, надеялся на самое лучшее. По пути купил коробку конфет и цветы. И по тому, как Люба сказала: "Ну - это лишнее", - понял, что ошибся. Она усадила его, поставила чай. Разговаривала с ним добрым тоном, почти ласково. "Ты не обижайся, - подытожила она разговор, во время которого высказала ему массу мелких, но тонких замечаний: и о хлопаньи дверьми, и недовольный тон, и резкие реплики в адрес ее подруг, - но ты - нетерпим. Это же - мои подруги. И моя - жизнь. Я ведь имею право на какие-то отношения с другими людьми. Вадим никогда себе ничего подобного не позволял. И то, что было между нами (она стала подыскивать фразу) неприятное - мы оба перешагнули". Но он знал все то, что было между ними. И потому спросил: "Неужели я - хуже его?". Она ответила коротко: "Если бы Вадим полгода назад начал писать мне письма и приехал бы - я осталась бы с тобой. Но за полгода слишком много чего я открыла в тебе". Он спросил: чего? Ну вот та же твоя нетерпимость. А твоя раздраженность, что я не знала, какой город - столица Швейцарии? Уверяю тебя - тысячи пар живут счастливо, где не только она, но и муж ничего не знает ни о Швейцарии, ни о ее столице... Это все очень плохо, Сережа. Ты - нетерпим. Думаю, дальше все будет только хуже. Я вернулась к Вадиму. С тобой я решила поговорить, чтобы ты не думал, что я так легковесно все решила. Нет. Мне было трудно сделать этот шаг. У Вадика тоже есть свои недостатки. Может, с их, европейской точки зрения, это достоинства, н мы, русские, смотрим на все немножко по другому. Но он любое негативное чувство подавит в себе - вида не покажет. А - простит меня - хамски держаться с женщинами - для него это вообще дикость. Все мои подруги любили его. А тебя - никто... "Сделай вывод на будущее - если сможешь". Потом, когда прошло около года, он начал осознавать, что его эти записочки по столам, буфетам и шифоньерам с туалетами - все из той же серии - уязвленного самолюбия, не желания посмотреть правде в глаза (Липкинда под руками не оказалось), даже точнее - все то же проявление тщеславия быть лучшим и наипервейшим, но, оказывается, претендентов на первые места тоже хватает. Он бы вообще (хотя верилось мало) почти спокойно перенес потерю Любы, решив, что ты преувеличила его недостатки (мало ли что бывает в семьях - тысячу раз слышал он. Но у них - была семья? И, может, легче простят внеплановую обмывку чего-нибудь, чем вот то отношение, которое засекла Люба и не говорила ему до того момента, пока не появился муж?). Он не знал, случайно или нет с ним о его делах заговорила Жанка - наверное, не случайно: Люба видела, что из всех знакомых у Сергея с ней был самый лучший контакт. Жанка в тот день поехала даже к нему домой. Пили сухое вино. И Жанка сказала: "Сережа! Ты - не обижайся. Но ты - сам виноват. Если бы Вадим приехал полгода назад - Люба осталась бы с тобой. Просто за последние месяцы Люба поняла, что ты нетерпим". Он был поражен одинаковой формулировкой - и о нетерпимости и о роли этих последних полгода. Он даже остановил Жанку: "Подожди, подожди. Как ты сказала? Нетерпим? И что

полгода назад Люба осталась бы со мной?". Жанка подтвердила свои слова. Сергей даже покрутил головой: Жанка была из тех, кто был вхож в дом, и хотя она бывала не так часто у них, как медичка или модельерша - заходила разве что причесаться или вообще подправить стрижку, да иногда бывала в их компании по случаю какого-нибудь события. Но - усекла. Он слишком хорошо знал независимый характер Жанки и то, что ее выводы рождены из собственных наблюдений - факт. Любе незачем было информировать о своем выборе в таком сложном деле - Жанка была не самым близким ей человеком. И Сергей даже головой дернул: "Ты смотри!". Жанка удивилась и спросила: "Чего - смотри?". - Да удивительно, что ты почти слово в слово повторила слова Любы, почему она решила вернуться к мужу. Жанка ответила: "Но это все на поверхности же...". И добавила: "Ты не переживай особенно: "хуже тебя - сотни. Просто ты проиграл в ее глазах Вадиму. Вот и все. А завладеть тобой и с твоей, прямо скажем, нетерпимостью, многие бабы были бы рады... Смирились бы с этим недостатком. У других - их куда больше...".

Но Сергея эти слова Жанки не успокоили. Наоборот, он еще раз остро почувствовал, что Земма, не жившая с ним ни оного дня, чувствовала в нем и это качество, которое открыть Любе (и Жанке) потребовалось всего несколько месяцев. Он вначале хотел оправдательно пошутить сам собой, процитировав слова некогда своего кумира: "Лбовная лодка разбилась о быт".Да какой быт с этим как раз все было в порядке: жилье, телефон(ы), холодильник(и), телевизор(ы), стиральные машины, магнитофон(ы), радиоприемник(и) с радиолами - в его и Любином доме была полная экипировка и денег, если не думать о покупках островов, как Федор Иванович, вполне на все хватало. Причина была в нем. И если бы Люба была первой, с кем у него не сложились отношения по его же вине. Итак, он - разрушитель? Собственного счасть? Но что-то другое двигало им в переживаниях с Любой. Не хотелось терять такую женщину? Еще бы - ей молодые адмиралы пиали, предлагая руку и сердце и верность до гробовой доски. Ему очень скоро стало стыдно тех записок, что он рассовал по разным концам квартиры - игра же! Хоть и с переживаниями - но игра. Правда, серьезная. Но от этого она не перестает быть игрой. Актеры на сцене переживая иногда чужие страсти, заигрываются и отдают концы прямо на сцене. А он здесь проигрывал собственную судьбу. Но закончился спектакль, и ему стало стыдно за плохую мизансцену, за плохой текст, сыгранный им с таким вдохновением. Знал же - Люба не клюнет на это. Но вроде - и верил. Когда играл. Теперь этот эпиод стоял среди других постыдных, которые он иногда вспоминал по самым невероятным случаям. Тот же бокс с Робертом. Или как он ненужно улыбался секретарю ЦК комсомола - тогда уже чувствовал, что это холуйство, что оно каким-то образом связано с его притязаниями в творчестве. Может, он ждал таких же подобострастных улыбок, когда он станет знаменитым и снисходительно - добродушно будет взирать на членов всяких там литобъединений? Или, как его вдруг охватил стыд, когда в их поселке дома остались три сестры. Старшей было уже восемнадцать, она присматривала за младшими, пока мать надолго уложили в туберкулезный санаторий. А средняя, его ровесница Милка только поднялась и расцвела: ей еще не было пятнадцати, пацаны не давали ей прохода, а он твердо решил, что Милка будет его. Эротические сны и мечты извели его, он не мог спокойно вспоминать Милку, но не знал, как подступиться к ней - та ни с кем из ребят еще не встречалась, да и в том, далеком пятидесятом, встречи парня с девушкой совсем не подразумевали интимные отношения. Дай бог, если хватало смелости целоваться. А ему в это самое время в тайне от родителей дедушка с бабушкой дали денег на велик. На импортный. Две хрустящих сотенных бумажки. И он был уверен, что бедствовавшие сестры, вернее, одна из них, не откажет за такую бумажку. Велик он купит, но не "диамант", а наш, пензенский, а за другую... Он все выбирал время, как остаться наедине с Милкой и предложить деньги, как сказать, что он за них хочет. Сколько не думал - ничего путного в голову не приходило. Он вертел деньги и так и этак, Милка в нежном девичьем запахе крутилась перед его мысленным взором, но как ей предложить сто рублей и сказать: ты мне за них дай.. Так у него ничего и не получилось, к тому же приехал тогда совсем не старый дедушка и сказал, что рядом с ними в магазине есть "диамант", и что продавец, его знакомый, ждет их. Он поехал с дедом, купил блестящий икраской и никелем немецкий велосипед с тонкими желтооранжевыми и синими линиями на крыльях, с фарой и сеткой на заднем колесе, чтобы под спицы не попадали брюки. Сетку он, конечно, снял - не девчачий же велик, а штанину зажимал прищепкой или булавкой. Купля юного тела Милки не состоялось. Но и годы спустя, он вдруг вспоминал этот эпизод особенно по ночам, перед сном, то даже со вздохом поворачивался с боку на бок - так было стыдно за замышляемую подлость и что только его неопытность тогда помешали предложить Милке за ее милость сто рублей. Интересно, чтоб бы она сказала? Да точно - короткое: дурак. Это он слышал от нее, когда на вечерних гулянках кто-нибудь из пацанов очень рьяно уж и недвусмысленно хотел как у них говорили, помацать ее буфера, она отталкивала вот с этим самым словом. Хотя все девчонки во время игр если вроде невзначай пацаны касались совсем недавно поднявшихся их упругих бугорков, даже делали вид, что ничего не произошло... Но он был хорош... Или, когда очень хочется, то и совершают полые поступки? И он - ничем не лучше других? Еще глупее поступил он в университете, на третьем курсе. Уже с армии он имел неплохой опыт обения с женским полом. А когда стал волейбольной знаменитостью... Сборы пора не только тренировок. И вот как-то к нему подошел молодой мужик, лет тридцати двух - не больше. Попросил посидеть с ним в кафе. Мужик, обычный инженер, рассказал, что у них с женой нет детей. Точно установлено, что виноват он. И вот он предлагает Сергею пожить с его женой месяц - сам инженер возьмет отпуск и уедет из города. Показал фотокарточку жены. Красавица. Двадцать шесть лет. Уже пять лет они женаты. Им очень хочется иметь ребенка. Но из доммалютки брать не хотят - мало ли какая наследственность... Сергей согласился - чего не пожить с красивой женщиной. Он переночевал у нее первую ночь и был всем доволен. Впервые он имел дело с хозяйкой, спокойной и заботливой, с уютом в доме, хорошими потелями и неторопливостью. К утру она сказала: дай бог, чтобы получилось с первого раза! Днем он рассказал Роберту, как провел ночь. Реакция Роберта была быстрой: "Ты что, дурак? Это же будет твой ребенок и будет жить у чужого дяди при родном отце. Нет, старик, если она не схватила - твое счастье. Ребенок - это серьезно. Неужели это тебе непонятно?". Он и сам понимал, что - серьезно. Он больше не поехал по указанному адресу, но позвонил и сказал, что он - передумал. Как выяснилось, на его счастье молодая женщина не забеременела. Но потом он не раз вспоминал этот свой идиотский поступок - и краснел. Да, были случаи, которые лучше не вспоминать. Вот и с этими письмами. Ну расскажи он о них кому-нибудь - засмеют. Подумают - рехнулся. Люба, он знал, из чувства такта никому о его записках, в которых в десятках вариантах обыгрывалось слово Люба и любовь, никому ничего не скажет. Но почему ему тогда было не только стыдно, но и больно? Неужели и полуигра может быть окрашена в естественые краски? Может быть, он не понимал в свое время, что ложное "люблю" - может волновать и самого говорящего, а надуманная ситуация - искренне переживать? Может, литература (да и та же поэзия) должны быть еще сложнее, чем этот "текст-подтекст". Он давно охладел к Хемингуэю и вязкое колдовство Фолкнеровской прозы, длинные периоды, ритмически выстроенные как заклинание шамана, нравились ему куда больше, иногда - просто заколдовывали. Вот так бы прожить жизнь - на ферме, спокойно, создавая роман за романом, повесть за повестью, пока не дадут Нобелевскую премию. Но в деревню поехать нужно. К тетке. Ненадолго. Иначе отберут квартиру. Да и бросать ее нельзя - нужно найти надежного постояльца.

С квартирой устроилось все лучшим образом. Он как чувствовал, что в редакции среди молодых сотрудников найдется кто-то без квариры, снимающий где-то комнату и неизвестно, у каких хозяев. Хотя к журналистам и самые превиредливые относились терпимо - люди около власти. Но все оказалось даже лучше: молодой выпускник из Свердовска ожидал приезда жены, которая в своем вузе аж на месяц позже заканчивала последний курс. Парень понравился Сергею. И за квартиру можно было быть спокойным: это не одним пацанам оставлять игрища и гульбища такие могут устроить, что соседи и милицию вызовут. Он дождался приезда Анюты - нежного голубоглазого существа, рассказал как его разыскать в экстренную квартиру я с вас брать не буду. Просьба одна: соблюдать на борту чистоту и порядок вовремя ликвидировать технические неполадки - и счастливого полета!".

Он позвонил тетке в Кинел и сообщил, что еде в гости. Та обрадовалась: до Кинеля Сергей никогда не доезжал, или переезжал, вернее, перелетал - по пути на Москву. Квартира тети была на четвертом этаже кирпичного дома, на самой окраине городка и в окно был виден военный аэродром, на котором время от времени то взлетали то садились истребители с треугольным крылом. Он уже десять лет не был связан с авиацией, но следил за тем, как растут крылья родины. Смотрел парады. Читал сообщения в прессе. И знал, что эти необычные самолеты - перехватчики "СУ". Иногда в ясном небе раздавались удары грома: Сергей знал, что перехватчики Сухого преодолевают звуковой барьер.

Он обошел за два часа небольшой городок, и кроме огромного сплетения железнодорожных веток на станции, ничего не обнаружил. Он потом еще раз убедится что ведение в настроении дает разный результат. И произошло это очень скоро. Тетя сидела вечером за сочинениями девятиклассников (уже взрослые - по шестнадцать лет, тем более - что на дворе - конец учебного года). Он смотрел телевизор - скоро должна была быть спортивная программа и там должен быть сюжет о бое Кассиуса Клея с претендентом на звание чемпиона мира в тяжелом весе. Тетя отвлекла его: "Смотри, Сережа! Может, я - отстала, но кое-что в современной молодежи меня настораживает. Вот мы писали сочинение на вольную тему: "Мое село". Я думала, что каждый напишет о работе своих родителей, о ферме, о рыбхозе, о комбайнерах. Но многих труд не интересует. Не всех, но многих. Вот на, почитай это сочинение". Сергей взял тетрадь и по почерку сразу понял, что сочинение принадлежит девушке: почерк был четким и красивым, что редко бывает у ребят, тем более - в эпоху шариковых ручек. И точно: на тетради он прочел: Зинаида Купарина. 9 "а". Сочинение не содержало никакого плана - в отличие от его времени (еще и двадцати лет не прошло, как он писал эти сочинения про разные образы, расписывая в пане чуть ли не детали костюмов героев). А тут: "Мое село". И все. Он с первой строки проникся уважением к неизвестной шестнадцатилетней Зине. Сочинение начиналось так: "Если говорить по правилам, то место, где я живу, называется не село, а учхоз. Не знаю, кто придумал такое название для большого села - это ведь скучное и канцелярское название: учхоз. Может быть, дяденьки и тетеньки, которые живут в Куйбышеве, когда планировали перенести сюда учебное хозяйство из города, не учли, что помимо студентов и преподавателей здесь живут еще и обычные люди. Жить в учхозе - это все равно, что жить в амбарной книге. Неужели нельзя было придумать селу красивое название и писать, скажем, так: село Ладное, а в нем - учхоз. Приехали хоть бы раз начальники из Куйбышева и поговорили с людьми. Посмотрели бы на наше село. Погуляли по окрестностям. Какие широкие и ровные улицы в нашем учхозе, аккуратные дома и дворы - ни одного покосившегося забора. Огороды, хоть и небольшие, тщательно ухоженные. В каждом дворе разные деревья, причем, в каждом дворе они расположены по-своему и выглядят так, будто пришли в гости и встали небольшими группками, ожидая, пока выйдет из дому хозяин и они попреветствуют его - скромно, вежливо, по-доброму. Но если признаться, мне больше всего нравятся ветлы, что растут за селом, почти по берегу нашей речки Кинель. Они, словно городские красавицы с разными пышными прическами, сделанными искусными мастерами. Ветлы по праву первыми встречают вас, когда вы идете в реке. А за ними - смешавшись друг с другом, зеленой ватагой бегут они на взгорок, за которым, в зеленом обрамлении течет наша уютная и теплая речка - Кинель. Это - настоящая сельская река. На ней нет пароходов и "ракет", но она довольно широкая, и переплыть ее не так просто. А на другой стороне, там, где кончается лес, видны ровные ряды яблоневого сада. Он краив по своему, в каждое время на свой лад: и весной, когда цветут сады, и летом, когда ветки яблонь увешаны плодами, и осенью, когда листва опала и если пригнуться, то далеко-далеко, над запахом яблоневой листвы, просматривается конец сада.

Вечером в селе бывают замечательные сцены - когда возвращается наше стадо. Коровки у нас - таких еще поискать. Все красавицы и умницы. Каждая знает свой двор, свою хозяйку. А молока сколько дают? От нашей Искорки мама надаивает каждый день три полных ведра. Молоко нам некуда девать и мама относит каждый день ведро молока в детский сад, где работает".

Сергей глянул на страницы дальше - на них шло описание, как у них зимой играют свадьбы, как устраивают праздники в местном клубе, как любят в их село приезжать на лето родственники из других мест, иногда - из очень дальних краев. Заканчивалось сочинение таким абзацем: "Часто летом, когда я из города иду пешком одна или с подругами через поле в наше село, я снимаю свои босоножки: тропа среди посевов хорошо утоптана, на ней нет ни стекол, ни гвоздей, ничего другого, обо что можно поранить ноги. Только - теплая земля. Идешь, чувствуешь это тепло и оно - словно ожидание дома, где тебя встретит мама, сестренка, а может быть и папа, если уже приехал с поля, моя собака, киска и, конечно, Искорка, которая в теплое время стоит в открытом загоне и приветствует всех нас своим добрым мычанием. Вот за это я люблю свое село". Тетя посмотрела на него и спросила: "Ну что ты скажешь? - Все о птичках и собачках. О коровках и ветлах. А где люди? Ведь их учхоз - одно из лучших хозяйств в стране. А здесь, между прочим, выведена одна из лучших пород российских коров. Влеплю вот ей "неуд" за плохо разработанную тему будет знать". - "Но соинение написано грамотно", - возразил Сергей тете. Не обязательно всем писать о трудовых подвигах. Пусть кто-то о красоте подумает. О душе...". - "Ты вот им об этой самой душе еще повнушай - совсем работать будет некому - откроют монастыри и будут там богу молиться. О душе заботиться". - "Да монастыри никто не разрешит открыть. А работать... Это ведь одно другому не мешает... Я сам знал очень неплохого столяра-баптиста. Он одит на все моления. Выезжал за город со своей сектой. Чуть в газете его не раскритиковали. А пришли на фабрику, где он работал - придраться не к чему: отличный работник. Со всеми вежлив. Не пьет. Не курит. Я и дома у него побывал - все чисто, в мастерскй - идеальный порядок. Я убедил тогда редактора, что о таких людях совсем не надо писать критические материалы. В конце-концов - вера - его личное дело. Сверху жали - оказывается, члены их семьи жили и в других городах. Вот и хотели навести порядок. Хотя вряд ли что дельное из этой затеи вышло бы... Аввакуум на костер пошел, а от веры не отказался". Тетя не стала с ним с порить - то ли по причине очевидности вопроса, то ли тетради требовали еще много внимания. Сергей попросил тетю: "Поставьте Купариной пятерку". - "Это еще за что?". - "За поэтическуюразработку темы. Ведь я уверен - наша Зина пишет стихи. На прогулках на природу - собирает самые разнообразне цветы, плетет венки, и не тольк себе, но и подружкам. Поддержите в ней стремление к поэзии. Увилите дом у Зины - будет чудным. Во дворе будет не толко чисто, но и красиво. Это ведь будет совсем скоро. Сколько ей - шестнадцать? Ну вот - года через три, если не пойдет в вуз. Или через шесть, если будет учиться. Вы еще, наверное, будете работать. Сколько вам сегодня? Пятьдесят два? Ну до шестидесяти на деревне отработаете запросто...". Сергей хорошо представлял себе эту девушку, ему оень хотелось, чтобы в ней никто и ничего не ломал, чтобы красота и поэзия были ее частью, чтобы это чувствовалось. Он даже понимал, что в той девочке он отстаивает что-то свое. Когда и как в нем сплелось то, что принимали в нем многие женщины и даже друзья и то, что почувствовала Земма, что так проявилось в отношениях с Любой (хотя, поостыв, он понял, что Любе очень далеко до Земмы, возможно это помогло быстрее отойти от шока, от растерянности, от унижения. Он теперь яснее понимал и свою обиду, и, как не покажется странным - боль. Все же Люба, с точки зрения обычного человека, была супер: первая красавица) а другую и не выпустят на экран главным диктором), нежная, ласковая, она дарила столько радости в интимных отношениях, причем, в ее отношении к мужчине (он же понимал, что он - не первый) все было естественно, без намека на развязность, страстно. Но и в тех отношениях, он теперь начал понимать это, словно тонкая ниточка во мраке ночи укладывалась выстроенность отношений, хотя временами она и забывалась. Почему же Земма не приняла, или сама не предложила таких вот отношений? Чем ему было плохо с Любой? Окажись он немного терпимей и все шло бы как по маслу... До самой старости? Он впервые зада себе этот вопрос не видел сегодня на него ответа. Но мысль эта внезапно прервалась, так как появилась Зина Купарина, он даже не сразу понял, что они летят с нею между дневных звезд - так светло и хорошо все видно, и те луга, на которых, вместе с цветами, сияли звезды, одни ярче, другие - поскроменее, одни светили бледно-голубым цветом, другие - синим, третьи - сине-желтым, а некоторые красно-синим. Эта разномастность звезд, их разная яркость придавали небесному лугу необычную живописность и радующую сердце разнооразие. Сначала он только боковым зрением увидел Зину Купарину - конечно, она была в короткой юбочке и кофточке без рукавов - теплая весна на дворе, а волосы, распущенные, то открывали, то скрывали под порывами ветра ее нежную шейку. Зина Капарина совсем не замечала ветра и смеялась радости полета, звездам, цветам, прозрачным небесным лугам. Он хотел показать ей, где среди этой красоты находится Бетельгейзе или Альфа Центавра, но не мог понять, где они, не осозновая, что знания его о звездах - умозрительные, но все равно он решил хоть что-то показать этой поэтической девушке - хоть Большую Медведицу (это-то он точно знает!) или созвездие Ориона (вон та, яркая герлянда звездных цветов наверное, и есть созвездние Ориона), он глянул на Зину Капарину и удивился, что она - прозрачна. Нет, не так, как витрина магазина, а как, например, японский фарфор - посуда пропускает свет, хотя сквозь нее ничего и не видно. Зато понятно, что это - настоящий фарфор, высшей ценности. Свет от Зины Купариной показался ему знакомым: ему всегда казалочь, что таким же светом всегда струилась Земма. Наверное, господь-бог создает такую совершенную,светящуюся женскую красоту как оберег высокой любви, чистоты и своего разумного замысла. Так эта красота посылается в наказание за непонимание высшего творения - женщины, небрежного, а тем более - базарно-магазинного отношения к ней. Он понял, что ему нельзя касаться Зины Купариной, нельзя соблазнять ее словами, что сам полет с нею рядом непонятно зачем подаренная ему радость. Может, потому, что он бескорыстно заступился за нее? Он сказал тете: "Поставь ей, пожайлуста, пятерку. Поверь моему опыту - оно написано не только искренне, но на нем лежит печать высокой и красивой души". Тетушка вздохнула: "Вот с этим мне трудно спорить. Купарина - чудесная девушка. Когда она входит в класс, сразу становится светлее. И сразу к ней обращается несколько одноклассниц и одноклассников. Видно - омобога дела нет - хотят услышать ее голос. Ладно, сделаю исключение - поставлю отлично, но если мне сделают замечание - пойдешь вместо меня на педсовет". Неужели он действительно ходил потом на педсовет и помахал перед носом директора нокаутным кулаком? Наверное, да. Инае чего бы это он побледнел и отшатнулся, когда встретил их на тропке, что вилась по высокому берегу в ракитах речки, и Сергей подумал, что он все же помахал ему кулаком перед самым носом-то то он первым поздаровался с тетушкой, назвав ее с перепугу Марьей Ивановной (это он запомнил из анекдотов о Вовочке? Может, сейчас врезать за это?). Но он не стал трогать директора, так как тот торопливо собриал цветы для Зиночки Купариной - стыдно было за то, что он не увидел сразу таланта в сочинении.

А тетушка сказала: "Счастливым будет тот, кому попадется она в жены. У нее не только золотой характер - она и опрятная, и маме первая помощница. Все в руках у нее ладится. И братья: оба младше ее, любят ее, как родную мать".

Сергей спросил у тетушки - почему будет счастливым тот, кто женится на Зине Купариной? А она? Будет ли она счастлива? Вдруг муж - душевно глухой человек или с вредным характером. Или алкаш. Вот и будет маяться весь свой век. Тетушка вздохнула: чуть погнутую веточку можно руками выправить. Если руки - нежные и умелые. А если ветка вся кривая и закостенелая - ее сразу видно. За такого Зина не пойдет. И родные не отдадут. Здесь ведь все семьи знают друг друга. Уверяю, что не в одной семье ждут Зининого срока. Получить в семью такое золотце - любой будет раз".

Сергей вспомнил примерно шестилетней давности историю, когда он в Ходженте разбирался с одной семейной историей. Что-то не ладилось в семье одного из секретарей комсомола, секретарь даже гульнул немного, и, возможно, дело решили бы иным способом, но отец секретаря, Ашурали Джураев, был известным в республике человеком - участник борьбы с басмачеством, участник Великой Отечественной войны, потом - крупные посты на хозяйственной работе до директора крупнейшей фабрики в области, и еще несколько чеовек из этого клана были деревьями над кустарником: сестра Ашурали была доктором наук, один из племянников - заведовал отделом в горкоме, а младший сын учился в Академии общественных наук и наверняка взлети выше старшего брата. Сергей, после всех разбирательств, решил встретиться с самим Ашурали. Потому что где-то наверху хотели попридержать усиление этого клана и из газеты ему дали наказ непременно сделать материал на морально-этическую тему. Старый Ашурали не стал выгораживать сына. "Я ему, дураку, еще три года назад, когда он собрался жениться на этой девушке, сказал ему - не женись! Ведь он женился на ней по глупости. У меня на фабрике работали две русские девушки - родные сестры. Обе закончили институт. Очень дружные. И очень хорошие. Мой младший первым познакомился с младший - Раей. Ну, они полюбили друг друга, решили пожениться. А старший - вот дурак! - говорит, что старшая сестра, Ксеня, такая же красивая и он женится на ней, чтобы не отставать от брата. Он же красивый, видный. На комсомольской работе. Я ему объяснил - девяносто девять процентов успеха мужчины в жизни - в руках женщины. А если женщина не любимая, пусть она красавица-раскрасавица и женщина неплохая - все пойдет прахом. Любовь нужна. Любовь. И любовь женщины - тоже. А я уверен, что Ксения вышла за него только по тому, что сестра замужем за младшим, что семья - нормальная, что Даврон современный человек - окончил университет. Вот и пошло... Если бы любил - не заимел бы любовницу с шелкокомбината. Правда, это и не любовница - там много девушек ну, если и не свободного поведения, то не прочь погулять". Это Сергей знал не хуже ветерана. Социальный заказ Сергей тогда не выполнил, но, как ни странно, подружился с Давроном, несколько раз бывал в молодежной компании, где собирались одни мужчины - друзья детства. Обычно за столом в доме на центральной улице собиралось человек семь-восемь - все с хорошим потеницалом ребята, кто-то уже руководил автобазой и Сергей прикидывал, через сколко лет этот представитель ходженского клана станет министром транспорта, другой - был зав.отделением городской больницы (будущий министр здравоохранения), третий - был уже капитаном милиции) ну этот - через областное управление пересядет в министерское кресло. Минимум - замминистра. Иногда он случайно сталкивался с Давроном прямо на улице и они улыбались друг другу, как да человека, имеющие одну тайну.

Для Сергея знакомство с личной жизнью Даврона напоминала жизнь его семьи. Может, не будь у него опыта своей семьи, он, возможно (хотя вряд ли!) и решил бы поучить молодых, как плохо жениться без любви. Но ведь он знал русскую пословицу - сживется-слюбится. И такое в жизни бывало не единожды. У тех же таджиков он видел не мало любящих семей, хотя молодые увидели друг друга в день свадьбы. Ну как и у его дедушек и бабушек. Выбор старших часто был мудрым. Но его родители поженились уж по советским законам. Без решения родителей. Мелькнуло лицо отца, матери, мачехи, сестры. Вот эта троица, если, конечно, не считать его самого, была самой большой тайной Сергея. Он никогда и нигде не говорил о своих родтелях, потому что чем становился старше, тем больше открывал для себя нового о своей семье и был уверен, что до конца все тайны не узнал. Самым странным в этой истории было то, что он не испытывал привязанности к матери. Они развелись, когда Сергею было пять лет, старшей сестре - двенадцать, он не знал причин, почему он, пятилетний, достался отцу. По логике его, младшего, должны бы оставить с матерью. Он всматривался в смутное прошлое, которое было где-то за этими лугами из звездных цветов. Наверное, он сначала переживал. Но тетя Элла, или как он позднее узнал, Элла Петровна, была с ним ласкова, нежила и любила его как родного. С годами он понял - да, любит. Тем более, что своих детей у нее не было. Она вышла за отца в двадцать пять, отец был на десять лет старше ее. Но когда Элле Петровне исполнилось тридцать пять, а Сергей уже заканчивал школу, он уже понимал, что Элла Петровна по-настоящему красивая и умная женщина. Рослая, с большими темными глазами, очень подвижная, она любила пошутить и Сергей не мог вспомнить, когда она была хмурой. Иногда (он поражался этому) она как-то легко и просто приводила в чувство отца, если он был не в настроении. Особенно, если какие-то проблемы возникали на работе. Отец всегда встревал в какие-то сложные дела и потом он узнает, чо единожды отец уже стоял у стенки (Сергей не помнил этого - ему было всего два года), но уже перед самым последним мгновением успело прийти распоряжение, что Егора Сергеевича освободить и оправдать. Оказалось, что какие-то химические опыты, которе он проводил вместе с другими инженерами, оказались вовсе не вредительством, и известный академик-химик, у которого отец учился, подтвердил большой экономический эффект разработки группы молодых ученых, которыми руководил некто Эдельман, как ни странно, не оказавшейся ?????, а обычным гражданином. Отца не взяли на фронт - дали бронь, так как армии срочно потребовалось огромное количество горючего, чем и занималась группа Эльдмана. Он иногда видел дома этого начальника отца. Особенно после того, как родители развелись, и в доме появилась Элла Петровна. Это он много позже узнает, что отец и познакомился с Эммой Петровной в гостях у Эльдмана. Все не случайно в этом мире. Он подрастал и чувства тоски по матери сменялись раздражением. Действительно, почему мать оставила его, маленького. У чужой тети? А если бы Элла Петровна окзалаь мачехой из сказки? С Эллой Петровной было легко: она никогда не ругала его за школьые грехи, хотя, в общем-то к нему особых претензий не предявлялось: учился он хорошо, особенно по литературе, писал для стенгазеты патриотические стихи и непременно лесенкой (как Маяковский), бичевал прогульщиков и тех кто не выполнял домашних заданий, отвиливал от общественных дел. Но на собрания всегда ходил отец и тоже никогда не устраивал никаких разборок после собраний - обычно он почти все говорил дома, о чем шла речь на собрании, иногда соглашался с требованиями учителей иногда - нет. Это удивляло Сергея. Но с годами он понял, что отец - просто умный человек и не склонен был считать, чо педагоги во всем правы. Примерно к десятому классу он вдруг обнаружил, что Элла Петровна - вовсе и не Элла Петровна, а Эльза Пинхасовна, и что она еврейка. Он был удивлен и спросил у Эллы Петровны, почему она называет себя не так как записано в ее паспорте. Та улыбнулась и сказала: "Так удобнее для людей. А то ведь отчество сто раз переспросят". Его устроил ответ, тем более, что отношения с Эллой Петровной у него были просто отличными, и он уже позже, когда слышал какие-нибудь анекдоты о евреях, не редко одергивал рассказчиков, если анекдоты носили оскорбительный характер для евреев. Уже работая в редакции, он с трудом воспринимал все, что печаталось по сионизму, хотя некоторые факты настораживали, например, те же случаи резни в лагерях беженцев в Ливане. Выходило, чо было правдой любовь к нему Эллы Петровны, легкая осбановка в доме, которую она могла создать, преклонение отца перед нею как женщиной, и резня в лагерях беженцев. Потом он прочтет много книг и брошюр, удивится, чо празник Пурм отмечается в честь массовой резни персов и узнает от знакомых Эллы Петровны, как на улицах Львова людей расстреливали только за то, что он был евреем. Знакомая Эллы Петровны уцелела потому, что совсем была не похожа на еврейку и фамилия по мужу у нее была - Манцкевич кажется, польская. Так Сергей никогда и не пришел к единому выводу. Только один раз, когда на крупном предприятии был провален годовой план, а они знали, что начальник планового управления в министерстве - еврей, как и оба его заместителя, сотруник отдела промышленности раздраженно заметил: "Это все еврейские штучки". Он зло остановил его "Горбат поэт. Стихи его горбаты. Кто виноват? - Евреи виноваты". Сергей к этому времени давно прошел чистилище респуликанской конференци, а сотрудник отдела промышленности все пописывал громящие подписи в рифму для "Комсомолского прожектора" и очень гордиля, когда из ЦК звонили и хвалили его "точные строки". Сергей знал цену этим шедеврам и был уверен, что Кузнецов еще на его памяти перестанет ковать свои разящие стихи, особенно, если попадет в ТАСС или в какую-нибудь газету корреспондентом. Ни там, ни там в комсомольских подписях в рифму нуждались. Кузнецов тогда как-то сразу сник, но потом решил взять реванш и начал что-то доказывать Сергею. Сергей с улыбкой послушал его и вдруг пересказал сцену из Ремарка; когда один герой доказывал, что все беды - от евреев. Собственник возразил: нет, во всем виноваты велосипедисты. Спорящий спросил: "А причем здесь велосипедисты?". На что собеседник ответил: "А при чем здесь евреи?". Кузнецов сник и больше не спорил с Сергеем.

Но уже когда пришло время писать разные анкеты, он просто не мог обойти вопрос о матери, тем более, что она была жива и здорова, осталась жить в Башкирии, откуда отец с новой женой ухеал в Среднюю Азию. Он спросил отца что послужило причиной развода. И отец вдруг занервничал (что-то он все же не скажет никогда даже сыну. Наверное, вместе со всеми недостатками, которые были у матери, Элла Петровна, которая была на десять лет моложе и отца, и матери, покорила отца еще молодой плотью, наверное, страстью, ну и любовью, конечно. Но обо всем отец не будет же говорить с сыном! В недоговоренносях часто и кроется вся правда). Отец долго забивал свой мундштук сигаретой, закурил и сказал ему: "Знаешь, в жизни мужчины женщина играет огромную роль. (Старый Ашурали скажет все это ярче и точнее). Скажу тебе одно: если бы я сразу женился на Элле Петровне, то кандидатскую защитил бы не в сорок пять. Когда в стране началось повальное увлечение наукой, она сказала мне: "Не защитишься - будут над тобой командовать молодые. И дело даже не в зарплате". Вот так я в сорок два года сел за диссертацию и ворок пять защитился. Это все - старые разработки применительно к новым технологиям. Давно бы защитил и докторскую. Да теперь надо новые идеи опрабировать на практике. В нашем институте перспективных направлений не разрабатывают. Мы сейчас изучаем влияние НРВ на урожайность. Это, по-моему, чистый бред. Я даже Хрущеву об этом писал. Но нужно лет пять опытов, чтобы получить отрицательный результат. Будет уже не до диссертации". Отцу тогда было уже пятьдесят три, и к этому времени все главное в жизни Сергея уже свершилось. Он уже с холодным прищуром читал стихи модных поэтов, видел игру и конъюнктуру в них и угадывал собственные амбиции в какой-нибудь тарабарщине типа "уберите Ленина с денег". Ловкие ребята: знают все - и сколько шагов до Мавзолея, и про Братскую ГЭС. Устроились... Он понимал, что в занятии наукой стремление устроиться более скрыто, чаще всего - даже не разлчимо, хотя многие рвались к защите всяких экономических диссертаций, чтобы стать начальниками на фабриках и заводах, пробиться в министерство или какой-нибудь институт - лучше чисто научный, например, НИИ Госплана и до морковкиной завязи решать там глобальные вопросы всякой координации и кооперации, создания комплексов и промышленных регионов. Причем, какой-нибудь новый генсек мог повернуть руль влево или вправо, и тогда тематика всех этих НИИ менялась, начинали рассчитывать, как замечательно работается при совнархозах и сельских райкомах партии. Этих было видно - и по сытому беззаботному виду, по одежде (у кого же из Госплановского института нет дорожек на республиканскую оптовую базу, а еще лучше - базу Потребсоюза, куда поступали по обмену на дары юга из развитых стран не только радиоприемники и магнитофоны от "Сони" до "Телефункена", но и такие шмотки, в существование которых простые смертные не догадывались. Эти ученые по совместительству читали лекции о новых и новейшх направлениях в экономической науке, писали статьи в газеты и журналы (везде им платили по верхней планке и за гонорар в журнале "Коммунист" вполне можно было купить не только костюм, но и туфли с галстуком в придачу и еще жене на цветы останется). У отца этой синекуры не было. Но Сергей все равно чувствовал, что без этой толики тщеславия, желания выбиться, доказать свое "я" все равно имело место быть. Иначе чего это он занимался этими дурацкими НРВ по указке сверху? И к тому же изображал принципиальность: мол, и отрицательный результат-результат. Сергей этим НРВ (дали девчонки целую банку из местного института химии) он немножко полил ругаемую всеми борцами за новый быт герань, которую любил за изящество листьев, - герань дала дуба. Со смехом, на глазах газетных пиитов НРВ полил кактус (этот живучий черт пустыни уж точно выживет!). Сотрудник сельхозотдела, Димка Иванов искренне возмущался: "Да ты больше лей - разве от стольких капель эффект будет? Налил чуть больше - кактус откинул коньки через неделю. Он притащил Иванова домой и показал ему "благотворное" влияние НРВ на кактус. Иванов долго ковырялся спичкой в почве под кактуом и доказывал Сергею, что кактус погиб совсем не от НРВ, а, видимо, от каких-то бактерий, которые завелись в горшочке "Ну да: десяь лет жил - не было бактерий. Ни одного цветка. Герань обработал - привет, кактус обработал - итог тот же. По-моему - ваши НРВ - это настоящие революционные вредители". Иванов начал спорить и доказывать, чо нефтяные составы обладают лечебным свойством и "это каждому дураку известно", что озокеритом лечат во всех поликлиниках, а во время войны солидол использовался как мазь от ран. "Это чтобы не гноились", разъяснил он Сергею, далекому от понимания производственных процессов в своем идеологическом отделе. Сергей не стал спорить с Ивановм - идеологическим диверсантом, как он называл его иногда в узкоа кругу молодежной журналисткой попойки: ну зачем в русской газете писать о сельском хозяйстве в республике, где на селе - одни таджики и узбеки, которе свои-то газеты не читают, а русские - и подавно. Но Иванов все делал и делал то подборки, то целые полосы то о комсомольско-молодежной бригаде, то о девушках, решивших овоить хлопкоубороную машину ну и прочую матату. Но в ЦК комсомола Иванова поддерживали изо всех сил и один раз даже послали нахаляву с делегацией сельской молодежи в Египет к Герою Советского Союза Насеру. В делегации он был единственным русским, хотя бригада была будь здоров - под тридцать человек. Вернувшись, он почти не скрываясь писал несколько дней "объективки" на членов делегации, причем, некоторых искренне хвалил, а одного искренне отругал, за то, что тот купил сувенирный серп луны со звездочкой - говорил, для деда. "Это же мусульманская эмблема!", возмущался Иванов, хотя Сергей, работая в идеологическом отделе знал о мусульманской эмблеме не меньше, чем Иванов - об НРВ. И Сергей подумал тогда, как умело система поощряя, эксплутариует: ведь согласование этой "передовой" делегации наверняка прошло с ЦК ВЛКСМ, с их кураторами. Те ничего не имели против Иванова - по его подборкам и полосам они судили о процессах, происходящих на селе в национальной республике, - можно было его поощрить, тем более, что он то и напишет все отчеты о поездке, кто как себя вел, какую политическую зрелость продемонстрировал. Иванов почти всегда чуть ли не летал на крыльях: от него все время требовались материалы из села: то уборка-то какой-нибудь слет, то ремонт техники - только успевай строчи! Так он стремительно упорхнул по протеже из ЦК ВЛКСМ на Украину, продолжать там пахать и сеять, поддерживать передовые инициативы и создавать портреты героев полей и ферм. Но то ли просторы Украины оказались слишком большими, то ли энтузиазма у взрослых дядей и тетей было меньше (его взяли в областную партийную газету), только Иванов начал там пить еще больше и уже когда Сергею давно стала абсолютно ясной грань между черным и белым, он узнал, что Иванов умер от инфаркта прямо в командировке. "Наверное, перебрал хохлацкой горилки", - как-то безразлично пощутил работавший теперь в ТАССе Генка Журавле - циник от ума, от знаний, он даже работая в ТАССе находил интересную информацию то о кушанах, то о детских годах Авиценны, то вместе с учеными открывал новое в рукописях шестнадцатого века. Пил он как и все, за что, видимо, и был изгнан из института Востоковедения (а может, увязался за Флорой и здесьрешил попробовать себя в журналистике? С Флорой он развелся года через три. Потом его заметил в ТАСС и взяли корреспондентом в Ленинград - родной для него город. Он протянул на целых шесть лет больше Иванова и умер (наверное, тоже инфаркт с бодуна) тоже в командировке, где-то на раскопках древних городищ. Эти две смерти были неодинаковы: Иванов пил совсем не потому, что ощущал себя в тупике, - нет, наоборот: он был искренним боцом за повышение урожайности полей и удоев молока. Пил потому, что пить надо было. Он как-то в редакции брякнул афоризм: не пьют, мол, одни столбы и то только потому, что у них стаканы вверх дном перевернуты. Блаженна память по этому неутомимому труженику плуга и стакана. А вот Журавлев ощущал, видимо, в этой жизни нечто иное. Егоне вдохновляли, или особенно не вдохновляли, ни его знания, ни его сопособности, ни умение с блеском подать информацию - язык его был богат и образен - культура! Сегей пытался понять Журавлева, словно найти ответ для себя, о себе. Хотя о себе... Его быстро поставили на место, щелкнув пару раз по носу изо всей силы. Что, Журавлев чувствует себя одиноким, как герой Ремарка или Фитцжеральда? Но его же не коснулась война. Сергей все никак не мог подобрать ключи к пониманию: мир и человек. Хотя какие-то проблески намечались. Он пытался во всем идти до конца. И нервный ответ отца, почему он разошелся с матерью, он знал точно - ложь. Миллионы мужчин живут с женщинами, не поышляя о кандидатских или там докторских. В Бирме о них, наверное, понятия не имеют. Он пытался со стороны, взглядом мужчины оценить мать (только бы она не заметила!). И не находил в ней каких-то изъянов. Уже немолодая русская красавица. Когда была молода, наверняка ухажеры ходили за не табуном. И отец женился на ней, несмотря на то, что у матери небыло даже десятилетнего образования) в тридцать втором выпускники средней школы были чтонынешние кандидаты. (Но через двенадцать лет мать стала приобретать черты деревенской женщины, к тому же киндер, китчен и кирхен не способствовали сохранение фигуры) мать начала полнеть и потом ей уже никгда не удасться вернуться к девичьей фигуре, да в те времена мало кто задумывался о диете, весе модном бюсте и прочем, без чего женщины второй половины века уже не могли жить. Вот тут и появилась Элла Петровна, красивая и подвижная, инженер-химик как и отец и - развод. Сергей знал, что если следовать логике стада, то ничего необычного в разводе нет: любил, разлюбил, полюбил другую. Нельзя же ради детей жертвовать собственным счастьем и т.д. Но Сергей и раньше чувствовал ложь этих рассуждений, видя разницу между матерью и новой женой отца. Совсем с другой планеты женщина! Да, мать явно проигрывала по всем статьям Эмме Петровне. И ничегоне знала не только о Мендельсоне или тем более Гершвине, - Эмма Петровна приносила Сергею сборники стихов Сельвинского и Кирсанова, Антакольского и Светлова и многих других современников и друзей Маяковского, когда обнаружилось, что Сергей просто влюблен в пролетарского поэта и пытался даже читать с особенным пафосом те же стихи о советском паспорте. Элла Петровна принесла ему и "Золотого теленка" Ильфа и Петрова, и он был искренне благодарен ей за эту лож и глумление над русским народом. Это еще предстояло узнать, что и ложь бывает ну совсем правдоподобной и даже интересной. Но за мемуары Эренбурга "Люди, годы, жизнь" он был ей благодарен уже совсем по-другому: к моменту учебы в авиационном институте он уже пристальнее читал книги и видел призму именитого публициста. У нее же на полке он взял однотомник Шолом-Алейхема и высмотрел там еврейскую мудрость: человек, мой друг, как плотник. Живет, живет плотник - и умирает. Вот так же и человек. Через пятнадцать лет Сергей уже ничего не помнил из этого великого писателя кроме этой фразы да называния повести "Тевье-молочник". Да, его мать не читала книг и в отличие от Эллы Петровны не знала ни стихов, ни биографии революционного поэта Гейне. "Бей в барабан, мать твою в корень, и ничего не бойся!". А - истины? Что за ВСЕМ. За стихами, за статьями, за книгами? Ну чего не пошли в деревню и не прославили себя небывалым урожаем пшеницы, например? В начале было слово? Великое. А - потом? Сергей быстро облетел взором все божественное творение и даже обогнул солнце, потом, по пути, потрогал шершавость какого-то метеорита (может, это пальцы почувствовали сухость друг друга?), и увидел в пространстве облик отца. Значит, ТОТ СВЕТ ВСЕ-ТАКИ СУЩЕСТВУЕТ? Сергей никогда не мог простить отцу его смерти: что это за возраст шестьдесят лет! Едва успел со своим НРВ разгрестись, едва Хрущева сняли) а заодно и выговор с отца, когда он выступил против НРВ на какой-то конференции: слова богу - не стал ждать, когда бессмысленность этого дела докажут другие и отменят сверху решением ЦК. Но при Хрущеве он успел схлопотать выговор за противодествие передовым идеям. Его чуть ли не зачислили в сторонники академика Лысенко и причислить его к врагам генетики (тогда Сергей еще не знал, что опальный академик сам был директором института генетики, написал еще двадцать лет назад несколько статей по генетике, и что бешеная травля его никакого отношения к науке не имела. Враги, так сказать, отрабатывали методы оболванивания русского народа, чтобы приняться потом и за других, добравшись и до Шолохова, и до Пушкина). Сергей пожалеет о позднем прозрении. Он уже сейчас, всретившись лицом к лицу с отцом понимал, что во многом не разобрался до сих пор. Как ни больно было это осозновать, но отец не стал для него тем наставником, когда "наука сокращет нам опыты быстротекущей жизни". Что-то пыталась дать ему Элла Петровна. Ну, хорошо, узнал он, кто автор "Свадебного марша". Но что ему дали эти бесчисленные Безыменские, Кирсановы и прочие? Что. Мол, у нашего паровоза в коммуне остановка? А дальше? Дальше? Тьма опросов - нуль ответов. Он хотел спроситьотца - неужели он никогда не задумывался о природе человека, о соотношении в нем эгоистичного и божественного, но отец как-то то исчезал, то появлялся. Сергей наконец, решил; как только отец появится совсем близко, так он ему задаст еще один вопрос о себе, о нем, о матери. Раз с Эллой Петровной он сумел защититься (и, наверное, она настрополила бы его и на докторскую, если бы отец не влез со своей критикой НРВ на Среднеазиатской научной конференции, и не схлопотал выговор. Элла Петровна уже после смерти отца защитила докторскую и в этом ей не мало помогло то обстоятельство, что покойный муж пострадал от волюнтаризма Хрущева. Отец все никак не появлялся. А вопрос ну так и вертелся на языке: ну чего это отец в их академии не присмотрел себе шестидесятилетнюю незамужнюю доктора наук Монастырскую? В один день, наверное, защищал бы и кандидатскую, и докторскую: все ученые - химики ходили под ней: в свое время ее, как и перспективного ученого прислали "поднимать и развивать" химическую науку на далеком юге поскольку в перспективе здесь должны были построить ряд химических предприятий. Монастырская была не только доктором наук, но и членкором академии, заведовала кафедрой в вузе. Ну и что отец не выбрал ее? Уж Монастырская точно все знала и о Мендельсоне, и о Гейне и о многом другом (Сергей не раз видел ее на концертах и в филармонии, и в театре опера и балета. В тридцать пять отец был очень красив и легко бы соблазнил далеко не молодую профессоршу. Ну хоть бы любовником стал! Так нет - давайте ему молодую! Значит, мать ни в чем не виновата: была молода и красива устраивала и без дипломов. А потом понадобилась юная плоть. Они это тоже проходили в святом городе Ходженте с Робертом: они даже этих двадцатипятилетних меняли на двадцатилетних ткачих, прядельщиц и других тружениц текстильной промышленности. Или студенток. Или спортсменок. Но они не меняли при этом их на своих жен. Так что все, можно, сказать, чисто. Даже Земму он не менял ни на одну из них. Появись она там неожиданно, кто бы где был из этих безотказных прелестниц. И Роберт тоже. Нет, это не из-за нокаута. Просто с Земмой мир был бы наполнен до краев всем: нежностью, любовью, смыслом, преданностью и счастьем. Ее смутный облик проплыл мимо отцовского и Сергей не испугался, а просто подумал; это отражение ее прекрасной души на небесах? А вопрос отцу так и не удалось задать. Да и зачем? Чтобы уесть его? - Смешно. Вся жизнь (ну почти вся) устроена из "правд" отца. И если бы он смог выступить в споре сразу с миллионом мужиков (да и женщин тоже), они камня на камня не оставили бы от его доводов, потому что признать его доводы - значит признать изначальную подлость жизни. И свою причастность к ней. А таких дураков нет, чтобы подрубать куст собственного события. Но смерть отца он переживал сильнее, чем мог предположить: ведь все укладывалось в правильную схему: отец учил его, не бил, кормил, одевал-обувал. И позже, когда Сергей уже работал, но вдруг не хватало денег, отец всегда подбрасывал ему как круг спасателей двадцать-тридцать рублей. И на работе отца уважали. За принципиальность, строгую требовательность, но справедливую. Ха-ха! Кому же нужны эти качества при замечательных опытах над НРВ. Абсурд же! Но попробуй объяснить людям, что при нелепых задачах все эти отцовские качества - ни к чему. По честному - надо было бы всех распустить и самому пойти в мир просить милостыню. Но кто же отказвается от своего куска пирога по доброй воле, опираясь там на какие-то высшие нравственные законы! (если они есть вообще). Сергей нашел в себе то, что не позволяло ему горячо и нежно любитьотца. Он, пожалуй, теплее относился к Элле Петровне, которая была и мягче и заботилась об его чтении, как-то незаметно привила любовь к музыке. То, что она увела отца у матери - дело сложное. Она не охотилась за отцом специально, не ахмуряла его - это отец высмотрел ее в компании и, видимо, сам был готов "охмуряться", так как к этому времени мать перестала его устраивать в чем-то и как жена, и как женщина. Сергей не раз убеждался, что по отношении Эллы Петровны у него и чувства были более теплыми, чем к отцу даже матери, здесь не висел тенью вопрс развода и необходимости докопаться до его первоистоков. И когда он докопался, Элла Петровна, как выяснилось, была меньше всех виновата в этом. Он думал, что матери, наверное, надо было побороться за свое счастье. Пойти учиться, например, в вечернюю школу. Потом - в институт. Вечерний. Не полнеть. Следить за собой. Книжки умные читать. И - газеты. И сам усмехался нереальности такого плана: вести дом, хозяйство, работать (отец бы не вытянул семью из четырех человек на свою начальную зарплату рядового инженера). Хотя они с сестрой и воспитывались то в яслях, то в детском саду, после работы именно мать чаще всего забирала их домой, ведя его, маленького, за руку, а в другой - тяжелую сумку с продуктами. Но потом была война, уход отца из дома, учебы Люси на курсах медсестер (она рвалась на фронт, но годы не позволяли: те же кусы медсестер она окончила после семилетки, добыв себе справку, что ей - больше на целых два года. Поверил. Рослая - в мать. Как и он. Неужели все - так близко и так плотно? - Никогда не думал. Отец тоже умер вроде вчера, а уже прошло двенадцать лет... Как же прекратились отношения с Эллой Петровной? Замуж она не вышла (теперь она была уже и старше матери на целых пятнадцать лет - предпенсионный возраст. Так что женихи не толпились в палисаднике, не поджидали на улице с букетом цветов ее, доктора наук без пяти минут!). Она сама поставила памятник отцу, хотя он работал и мог бы поучавствовать в этом деле. Он вдруг обнаружил. Что хотя особенно горячо не любил отца, но визиты к мачехе вдруг потеряли смысл. Из вещей отца он не взял ничего. Вещи - отец был на голову ниже - ни к чему. Взял на память двухстволку - почти новое ружье, которое ушло в распыд последним, когда он уже боялся его. Он не взял ничего из книг - большая их часть, наверняка приобреталась Эллой Петровной. Было очень много книг по специальности, разные справочники, собрания классиков марксизма-ленинизма, в которых отец все искал какие-то новые истины, но была и художественная литература. Но Сергей уже окончательно потерял интерес и к Бабелю, и к Олеше, никак не проникали в него доказательства самого гениального поэта двадцатого века - Пастернака, учеба на филфаке многому научила и многое открыла, он был поражен книгами Булгакова и Платнова, а "Котлован", который он даже не хотел читать - пришли другие времена - поразил настолько, что тут ему еще раз припомнились слова Липкинда и он с ужасом понял, что такое великий талант - не похожий ни на Маяковского, ни на Гоголя, ни, несмотря на языковую вязь - на Лескова. Он вернул журнал одной из немногих оставшихся верными ему женщин (хотели спасти?) с искренними словами благодарности и даже в абсолютно трезвом виде.

Отец все не появлялся и Сергею никак не удавалось выдать ему то, что он хотел: ведь он теперь был мудрее, чем даже библейские мудрецы или греческие философы, и есть вещи глубже, чем формула: "Все - суета сует и всяческая суета". От этой - можно было пастись, скажем, ничегонеделанием, как тот же Обломов. Ну стать ночным сторожем в магазине. Или грузчиком. И - никаких тебе тщеславных амбиций - не надо писать картин или книг, новых симфоний или изобретать квадратное колесо. Отец единожды (они тогда были такими дерзкими с однокурсниками - стирали в порошок местных русских поэтов и прозаиков, допущенных по квоте к приличному пирогу, и после критики стихов одной из поэтесс отец рассердился: "Да она же профессионал! Вы ещ1 многого не понимаете!". Сергей не видел, что он должен понимать в рифмованной тарабарщине, в стихах о Ленине, партии, Первомае и прочей глупости, но отец настаивал, говорил жестко: "У вас нет опыта. Когда-нибудь вы и стихи о Ленине будете воспринимать по-другому. И о Первомае. Помни мои слова! У нас - опыт, которого у вас нет!". Теперь бы он сказал отцу. Что у его поколения есть опыт не только его, отца, но и свой. И лозунгами их теперь не поймешь, когда мир скрывает тайны типа "Котлована". А, может, есть еще книги, которые открывают еще большую жуть? Или мудрость? Может, есть книга, которая может излечить от его любви (ну покажись, покажись хоть на миг! - умолял он Земму), или дать для организации жизни неэгоистические начала? Да ну там! Кто это остановит этот бесконечный бег вперед? И каждый на своей дистанции, которую выдало ему провидение, будет стремиться улучшить свой результат. По-своему. Сергей уже лет двадцать точно объяснял себе некоторую агрессивность матери, зачастую - безапелляционность. Даже теперь, когда ей за семьдесят, она не смирилась, не сжалась до мира пенсионерки. Она, чуть скосив глаза, всегда ловила его слова об отце, об их отношениях. Но никогда и ни слова не спрашивала об Элле Петровне. И нередко, когда ей казалось, что отец что-то недомыслил, сделал не так, вставляла свои ремарки. Так, когда он рассказал ей об исключении отца из партии за выступление против НРВ, она заметила: "Ничему его жизнь не научила. Он что, забыл, что было до войны? И когда это власть потерпит, чтобы против нее перли? НРВ так НРВ. Сиди и жди. Сами упрутся лбом в тупик и все отменят. Я сколько лет проработала сестрой-хозяйкой в больнице - мало ли что было за тридцать пять лет! Могла бы тоже выступить. А ведь были времена, когда мне только намекнули, что можно под утилизацию пустить домашние простыни, а новые отдать зав.отделением. Гавврачу. Я себе ничего не брала - вдруг проверка сразу и сядешь. А к ним - не пойдут. Я им и комплекты наволочек делала, и пододеяльников. Пока всего этго в магазинах не было. А проявила бы свою принципиальность - нашли бы как убрать. А Люсю учить надо было. Да и самой как-то надо жить... Куда пойдешь с семью классами... И отец - опять нарвался". Сергей отчетливо видел, как отец идет в непоянтную атаку перед ним - что-то темное, сильное, плотное и он с размаху напарывается, словно на проволоку бруно, но не кричит, и не отходит назад - бьется в тенетах непонятной преграды, и почему-то никого не зовет на помощь. Против этой силы - бесполезно? Никто не откликнется и отец знает это? Вот он, Сергей, может, и помог бы. Но чувствует - эта атака - из далекого прошлого, потому что отец вот только что пролетал среди звезд, а это - совсем другое существование. И хотя он хотел ему выдать насчет опыта, мол, мы и вашим овладели и сами до много додумались, но даже это хорошо, что отец не появился, иначе бы спросил, увидав его: "вот это ты называешь тем, до чего вы додумались? У нас в армии один дурак, перед тем, как пустить себе пулю в лоб, написал записку: я знаю, что жизнь - это широкая и мощная река, в которой трудно плыть даже по течению. А у меня нет на это сил". Так что видишь - это все было. Банально, но то, что ничто не ново под луной - не устарело. А Люся хотела стать врачом. Но как? Работа, дети, муж. И - зачем? Подняться выше? - Точно! Наполучать сначала категории - вторую, певую, высшую. Стать зав.отделением. Потом - главврачом. Потом - министром (сразу, сразу - министром - незачем и минуты быть замом!), потом - министром союза, потом - Генеральным секретарем ООН (Люся вряд ли мечтала стать Маяковским. Женина - Маяковский - ха-ха-ха! - кто бы за нее стихи читал громовым голосом? Нет уж - пусть лучше генсеком ОНН!). Он видел здание на Ист-ривер, флаги, флаги и машина - длинная как вагон, и в нее садится сестра. Люся - генсек ОНН! Интересно, не лопнет ли она от радости? Выше ведь должности нет! Разве что господа-бога... Но на эту должность не пробьешься. Она каким-то странным образом оказалась вне тщеславных мечтаний. Даже там, в Тавильдаре, он видел и Гагарина, и Эйнштейна и одного Жукова (Наполеоны уже вышли из моды даже у психов), но ни одного - господа-бога. Пророками еще прикидываются. Но это - дурочку валяют. Простаков доить. Странно, но у негоне было желания стать редактором газеты. Он уже понимал, что это - совсем мелкая игра. Хотя если бы подсуетсться хорошо себя вест, жениться (сердце упао и заныло, он почувствовал - как на глаза набежала слеза - с кем бы он мог жить, если нет ее!! И зачем себя мучить этим предположением! Лучше перескочить - разу к ЦКШ, потом - в ЦК комсомола. Везде рыть землю носом, быть активным, поддерживать все начинания партии первым (и НРВ), писать умные. Вроде задушевные доклады для секретарей ЦК, даже в сорокаградусную жару и дней десять - в сорока с хвостиками в два-три градуса, галстук, и все будет тип-топ! Только не перестараться - а то заткнут в ЦК ВЛКСМ кем-нибудь - до "Комсомолки" там далеко, а все остальное... Тот же винтик на более высоком этаже. Одна отрада - команировки в Азию. Тут тебе будет все - и машина, и сопровождающие, и шашлыки, и дыни из укромного уголка поля - без удобрений и лишней воды - не то, что на базаре, в которых - воды - чуть ли не половина - научились азиаты перед базаром заливать бахчи водой и тоннами продавать арычную воду наивным горожанам. Нелька, правда, была довольна, что попала в ЦК - через пять лет перевели в международный отдел (он быстро пролетел над шпилями Праги, куполами Будапешта, собором Александра Невского в Софии и даже помахал Алеше рукой - ничего, старик! Ты же - каменный!), а под сорок пять - в ЦК КПСС. Дачи, курорты, авоськи... Она смеялась: "Знаешь, Сергей, я даже не представляла, что можно вот так жить. Нет, это не газета с ее потогонкой". Но Сергей не хотел авосек и ЦК КПСС. Не хотел быть редактором. Он хотел быть властителем дум.Это потом он уже наткнулся на фазу классика, что, мол, самое главное стремление человека и его значимость - это какое место он занимает в умах свои современников. Будь он нелален - этотдевятнадцатый: век наставил ложных ориентиров и ты между ними - словно волк среди красных флажкв. Наверное, естьтолько одна правда - любовь. И можно не догадаться, что она есть. Сколько разных девушек было у них с Робертом. Были и нежные, и умные, и тактичные. Но везде он чувствовал, что любую из них нетрудно отодвинуть, заменить другой. И с женами он расставался со страданиями на уровне потери кошелька или нечаянно выроненного из рук арбуза - как обидно видеть, что он был малинового цвета, тонкокорый и свежий. Эх! Эх! - и все. Только расставание с Надей было тяжелее. Ну два арбуза. В крайнем случае - три. А вот эту потерю... Хотя она и не была первой, романтической любовью, которую, как пишут все пишущие, никогда не забывают. Это было то, что может разрушить государства, родить великое открытие или написать гениальную книгу. Ну как Петрарка. Ли Катулл. Может быть. Если бы в нем не было чего-то пустого (он теперь точно знал - чего) была бы природная целостность (вот так следовать разным шаблонам, стереотипам, не уметь вовремя увдеть мир таким, каким он есть) а каким он есть? - сразу мелькнуло в уме. Вся цивилизация только и занимается тем, что дуриттаких простачков, как он, пока от сильного удара реальность не зазвенить в голове и когда прояснится - с ужасом увидишь, что мир - совсем не то, что ты знаешь: по книгам, картинам, фильмам, разговорам. И надо быть либо Кофуцием, либо Буддой, либо Христом, Карлом Марксом, наконец, чтобы СВОИМИ глазами увидеть мир. Но - проехали. Что-то и тебя вылепили. И это выщавить из себятруднее, чем раба по капле). Мелькнул живой Антон Павлович, которого он считал родным человеком не по причине того, что писал хорошие рассказы - пьесы были куда лучше, потому что в них впервые так осознанно зазвучала тема отчаяния человека перед этим миром. Ну что там эти возгласы: "В Москву! В Москву!". Можно подумать, что Москва даст цельность сестрам. Нет, виновта не провинция, не уходящий полк, не Вершини. Вина нелепость бытия. Кажется, Антон Павлович не до конца все это просек. Или не хотел проговариваться прямым текстом? Зато жил, словно понимал нелепость мира и принимал его правила. Наверное, поэтому перелюбил весь свой МХАТ. Это потому, что жена не была великой любовью. А была ли до нее - это тайна. Он ведь тоже о своей никому ни слова. Тайна она и есть. И связей с женщинами может быть сколько угодно - по симпатии, по необходимости, по случаю и так далее. Они оправданы и даже необходимы. А вот если есть та самая. Великая никто не загонит в пастель даже к самой первйой красавице - будь она Мэрилен Монро или Брижит Бардо. Понимал бы он тогда, что мир - нелеп. И нельзя принимать всерьез никакие игры, затеваемые в нем. Все - одурачивание, все капкан, все делает из тебя часть управляемого стада. Надо бы сохранить природную чельность. Но - как? Это ведь надо иметь каких учителей! Вот если бы лет в пять попасть в сокровищницу мыслей куда-нибудь в Тбет. Или в Александрийскую библиотеку. Там, наверняка, было меньше идеологии, ошибок и у тех же тюрок, сжегших библиотеку в Бухаре. Теперь они гордятся этим городом, когда выжгли, может быть, очень важные познания о человеке и мире. Впрочем, они теперь - великая нация. Как и многие другие, вырезавшие целые народы и захватившие их земли, города и куда на руины прежних владельцев возят туристов и зарабатывают еще при этом для себя на этом денежки. Все ложь и тупик. А где Антон Павлович? Эх, посидеть с ним рядом (интересно, любит ли он сухое вино? Или только крепленые, массандровские?). Сергей подумал, что зря вспоминал о винах - в пору работы в минздраве он побывал там и попробовал много вин. Вкусные, конечно. Но лучше - сухач. А еси уж врезать - то водку. Но - в меру. Чтобы - не замерзнуть, например. Он спросил тетю: почему она не вяжет носки? Тетя ответила: "А теперь нету козьей шерсти". - "А куда же она делась?". - "Куда - куда. Раньше был луг - на нем местные пасли коз. Траву косили. Потом власти решили построить там стадион". - "Построили?". - "Построили", - вздохнула тетя. "Ну теперь там олимпийские чемпионы готовятся", - улыбнулся он тете (что же жалеть - век шествует путем своим железным). Но тетя опят вздохнула: "На стадионе - никого нет. Пустует. Ни спортсменов, ни козьего пуха. Вот теперь никто и не вяжет ни носки, ни шали, ни варежки с перчатками". - "А где же берете?". - Да приспособились покупать у цыган - они возят из Оренбурга. Там еще что-то осталось". Сергей шел по стадиону и удивился: зачем отгрохали такой? И главное - загубили луг. Он помнил его хорошо. Неужели думали, что построят стадион и он впитает красоту мертвого луга? Ну и юмористы! Он зашел к запреду райсовета, ведавшего всей социалкой, показал журналистское удостоверение (хорошо, что в свое время я вступил в Союз журналистов!). Зампред был открытым и неглупым мужиком (это по шаблону - все бюрократы - придурки или около того). Сергей откровенно рассказал, что приехал к тете в гости, что хотел вот на стадионе по старой привычке потренироваться на волейбольной площадке (теперь он уже знал, что хвастаться, что он - мастер спорта, несколько лет играл за сборную республики и даже полсезона был ее капитаном - дешевка). Но что-то никого не увидел на тренировке. Зампред вместо ответа набрал номер телефона, потом, извинившись, полез в стол. (Сергей слышал, как он попросил к себе Андрющенко - ясно - шефа по спорту. Зам. достал бумаги, начал рассказывать о планах спортивных мероприятий, о подготовке к участию в областной спартакиаде и так далее. За это время пришел Андрющенко, сел, оценил Сергея. Шеф сказал ему вот, мол, журналист интересуется стадионом. Сергей второй раз услышал о планах. Недооценили они его! Сергей спросил, а где сейчас готовятся будущие победители областной и позже - союзной спартакиад. Знали эти начальники или нет, но Сергей, по работе читая кучу газет, знал, что даже в каком-то крохотном Чалтыре в Ростовской области подготовлено немало мастеров спорта по борьбе, что они становились чемпионами области и призерами России, выступали на Спартакиадах и чемпионатах СССР, выезжали за рубеж. Нет, здесь таких нет. Но планы, планы! Сергей не злился. Он спокойно слушал про планы (знали бы они, какие планы и где он видел и успел посмотреть, как они нередко в реальной жизни дохнут, не дав плодов. Те же бригады хлопкоробов механизаторов из местных девушек. Да что там механизаторов! - В республике не смогли организовать даже ОДНУ бригаду отделочниц из местных девушек. Он спокойно выслушал все, что ему рассказывали, толково убедительно, и спросил: "А как же козы?". - "Какие козы?" - удивился зам по социалке. Сергей объяснил, какие. "Ну что вы, Сергей Егорович! Зря вы думате, что мы упустили из виду этот вопрос! Зачем корпеть над носками по вечерам. Сейчас синтетика не уступит натуральной шерсти. Вот возьмите Японию. Там, кажется, вообще нет ни одной козы. А их синтетику нельзя отличить от натуральной шерсти. А посмотрите, какой искусственный каракуль делают французы!". - Тут он прервался и обратился к Андрющенко: "Помните, какой ажиотаж у нас был, когда мы по линии потребсоюза получили несколько французских шуб? Что тут делалось!". Сергей легко представил, что тут делалось - шубы получили жены или дочери самых больших чиновников. А шеф решил закруглить разговор: "Наша задача - дать людям максимальную возмоность для удовлетворения духовных потребностей. Коза - это вчерашний день. Да и очень вредное животное. Вы же знаете пословицу - козы съели Грецию". Зам улыбнулс: какие, мол, здесь вопросы? "Да, - вздохнул Сергей, - только вот бабушки оказались без привычного и полезного занятия...". - "Да пусть теперь на старости лет не глаза портят над вязанием, а посмотрят телевизор, сходят в кино, в клуб...". Сергей уже давно и хорошо отличал заботу о людях от схоластических партийных построений. Врезать заму ему не представляло труда: достаточно было бы оставить в этом кабинете надолго вроде бы простую фразу: а бараны (простите, овцы то есть), съели Англию. Но что это даст? Чиновник сообразит, конечно, о баранах, и наверняка позлится за то, куда его засунули так, между делом. Это был бы открытый вызов и если бы Сергей вздумал писать о загубленном луге, об исчезнувших козах, то дал бы пртивной стороне пиать о загубленном луге, об исчезнувших козах, то дал бы противной стороне сильные козыри для обороны: мол, журналист был необъективен с самого начала, был настроен враждебно, о чем свидетельствует даже... Ну и так далее. Но писать он никуда не собираля: с газетами давно было завязано, черкнуть, что ли в "Известия", но там спустят его заметку до собкорра по области, а он может, тоже сторонник передовой японской технологии по выпуску искусственной шерсти и кожи. А потому Сергей сказал неожиданно: "Я думал, что у вас тут работают разные секции, волейбольная, например. Думал - тряхну стариной". "А в чем дело? У нас завтра на стадионе будут тренироваться две наших лучших команды железнодорожников и летчиков. Так что приходите". Сергей не верил: "Неужели сумеют организовать до завтра?". Сумели, чего там! Сергей сам знал - целые смотры проводили из несуществующих бригад. Система в смысле поставить всех на уши - неукротима. Сергей встретил знакомых возле волейбольной площадки. Летчики согласились, чтобы он поиграл за них. Потому удивлялись и его подачам, и приемам, и блоку. А он, кажется был самым старшим на площадке. И привычно после тренировки крутились возле молодых ребят девушки. Его девушки здесь не было - новичок. Может, какая-нибудь подруга и захватила бы лишний экземпляр лично для него, но кто же знал...

Тетю он утешил: "Все, больше мне твоих носок не носить. Но зато ты сможешь ходить в кино вечерами, в клуб. Смотреть телевизор. "Тетя поняла его открытую подначку и не только в свой адрес, а в их обоих, поскольку с носом чиновники оставили их обоих, и вздохнула: "Да, вот уйду на пенсию насмотрюсь телевизора. До отвала...".

Сергей часто вспоминал приволжского начальника по соцкультбыту: интересно, сопьется ли он? (А, собственно, почему он вспоминал этого? Наверное, потому, что азиатские редко пили как русские - только по поводу какого-нибудь праздника и почт всегда в меру. Русский - лучший материал для анализа). Нет, партайгеносе спивались меньше. И - не вещались. Не травились. Не стрелялись. Ну, если это - не конфликт на таком уровне, когда от пули никуда. Как у Кулакова или Цвигуна. А вот идеологическая поросль... Почему среди журналистской братии, третьестепенных актеров, часто покупаемых и перекупаемых на актерском рынке в Москве, художников, творящих бессмертные шедевры в виде очередного набора членов политбюро после очередного пленума, разных героев труда, сцен из партийной и комсомольской жизни (съезды, встречи больших начальников с разными покорителями) ну так далее? Почему среди них так много пьющих и до такой степени? Один придурок даже для закуски отрубил собственный палец. Другой, получив аванс на повторение скульптуры Вучетича "Перекуем мечи на орла" пил месяц беспробудно, а когда очнулся от запоя - праздник весны и труда, мира и дружбы был на носу - не успеть сработать из папье-машье копию. Попросил помощников нам зюкать его бронзовой краской. Мечь успел изготовить. Молоток взял свой, тоже выкрасив в бронзу. С трибун заметил, что кузнец - хилее вучетивского, да и колышется (все же был еще живым после месяца запоя), но одни оценили - как новаторство, другие предпочли ничего не замечать, чтобы не разразился сканадл, итогом которого будет непременная тень на знаменитые символы. Сергей в их завихрениях и пьянках угадывал смятение собственной души: уперлись в тупик? Никто не станет Микеланджело и не напишет на ленте своей "Пьетты": сработано мастером Микеланджело Буонарроти. И ощущение тупика рвало душу? Почему? Неужели это стремление стать над всеми - главное для человека? Или только для тех, кто позвал возможность возвыситься над другими при помощи резца, кисти или пера? Если бы вознеслись в поднебесье, наверное, не пили бы так. И - не вешались. Не стрелялись. (Фадеев - не в счет. Там все другое). А вот эти. Тьмы и тьмы. Скольких он уже знал, погибнувшх от пьянки - от актеров-забулдыг, до журанилистов. Не случайно они как-то находили друг-друга (хотя многие из такой журналистской братии а спектаклях жизни не бывали, хотя в театр знали вход - служебный и пили иногда там в гримерных псле репетиций, а ктеры - вечером в редакции, особенно молоденой газеты, так как газета выходила не каждй день и послп шести кабинеты были свободны - не питьже актерам и журналистам как рядовым алкашам прямо возле магазина или в сквере, через который идут и зрители этих самых атеров, и знакомые журналистов. Правда, вешались и травились не все. Но так и не бывает. Ведь и с крючка срывается не вся поймання рыба. Здесь - ловля наоборот - кто просто весит, а кто срывается с крючка в небытие. Иногда говорят: мол, жена изменила. Так повесился актер Филимонов. Но у Жастова вообще не было жены - тоже избрал тот же путь. А Пудина в том же театре слишком сильно кто-то шваркнул шваброй по башке - виновногоне нашли - все были пьяны и где и с кем Пудин сражался на швабрах - никто вспомнить не мог. Сергей никогда не пил с ними - ни в редакции, ни в театре: он не хотел, чтобыпри нем вдруг зашел разговор о женщинах - в любом виде - непотребном (ну, кого мы сегодня будем трахать?) или в потребном - рассказе о строгой жене - что, мол, врежет сегодня за разнул) когда-то для проформы отказывались от давноосверхпланового стакана - Сергей берет то святое) он не постеснялся бы признаться об этом по всемирноу телевидению, есили бы от этого их отношения с Земмой каким-то чудесным образом изменились бы - что он любит ее. Он понимал того чудака, которй в запрещенном режиме по рации из океана простучал своей возлюбленной, что любит ее. Океан качал очень странно - казалось, что поднимется и опускается только голова - ноги - на месте. Что за странная качка? Сергей не любил моря и когда его уговорили прокатиться на черном море на круизном корабле: (всего один день!) он измучился, сидел в холле и играл в шахматы, хотя корабль, "Михаил Лермонтов" - практически не качался, но Сергей не любил этой огромной массы воды - казалось,что все это в один момоент моет поглоить и его, и корабль, и всех. Кто на нем. И хотя Сергей прекрасно плавал - в ОФП плавание входило обязательной частью, особенно для сборников - он з нал, что продержится в теплой морской воде несколько часов без всяких шлюпок и спасательных жилетов или там кругов море вызывало в нем непонятные тревожные чувства. Он все задавал себе вопрос: может, это гены хранят память о великом потопе? Ведь те, кто был с Ноем - не утонули. А кто утонул - какая память? Или и с ковчегом - все бред. А память хранить те времена, когда человек без конца борол с водой - в реке или озере, море или океане. Только эти моря-океаны потом примут для человека другие формы и будет он барахтаться в них, воюя за свое место под солнцем с ближними и дальними соперниками, с близкими друзьями и родными, и даже с теми, кого н икогда не знал и не видел. Ну а если даже и знал? Что это меняет? Вот он мог бы рогами упираься до упора, чтобы научиться строгать стихи как Липкинд сотоварищи, но не стал делать этого: и такой уровень его не устраивал, хотя писать эти ребята научились ловко. Ну и что? Годам к сорока он бы навострился, заимел бы знакомых в разных литредакциях и литотделам газет. Писал бы к праздникам про Ленина и Первомай (пусть попробуют не поставить!), но что с этого толку - если это - не уровень Маяковского (ну, это он потом поймет, что в раздувании этого поэта многое от политики, прочтет и тех, кто никогда не занимался никакой политикой, а строки их - бессмертны. Вот додумался этот же Катулл: "И ненавижу любя". А этот, восточный, которого то в Европе вряд ли и филологи знают, вдруг обронил: "Тебя увозит вдаль восходов и закатов бредущий караван". Это - о любимой. О незаметном и беспощадным поездателем красоты любимой, не отпускающий свою жертву, пока она не уйдет в ту самую даль о которой столетия спустя напишут проще, жесче и - не так поэтично. Вот каков! - О смерти, неизбежной, о горести (постоянной) утраты дней с любимой написать так...Может, если бы ему х ватло таланта (ха-ха-ха - таланта - игра в рифмы (еще не талант!), но все же - если бы он написал так Земме, может, она не ушла бы от него? Наверно, тот средневековыый чудак любил свою Гульнору или Зебуниссо так же, как он - Земму? Видимо, есть потолок и у любви, выше которного - только горный свет в своей божественной прозрачности и непонятности.

Хотя... Разве дело в том, написал ли бы он такие стихи или нет... Мотив! Мотив! Будь он проклят!Если бы он не был всегда шире самого себя тем более - выше. Если бы тщеславие не затавляло браться за перо, писать стихи для газет (и ведь пеатали, - вот диоты!). Может, именно это чувствовала в нем Земма, а не страдательную мечту упорным трудом что-то создать в искусстве? Да хрен с ним, с искусством! - В журналистике повоевал бы. Пусть все бюрократы и партократы всегда видели в нем человека, готового без колебаний броситься с обвязанными вокруг пояса гранатами под танк. Может, тогда от него шло другое излучение и Земма поняла бы это? Нет, до конца этого не понять: какие стихи написал Пушкин этой Керн. А она отдалаь не ему, а его другу. Вот тебе и гениальая лирика! И та же Лесбия разбили сердце Катулла, гуляя с другими напрапалую... Нет, это сравнине не точно: Земма никогда не позволит себе быть потаскушкой. А Керн, наверное, знала цену пушкинских всхипов о любви - не одиндесяток он поимел до Анны Петровны. А будь у него возможности, как у них с Робертом в Ходженте - два коминат почти из одних девчонок, швейная фабрика, пединститут ну и так далее. Конечно, и квартира у него была бы, и не двухкомнатная, как у него, собкорра газеты, а уж компнат пяь - не меньше. Было бы где разгуляться... Хотя потом он ее убедил. Потому что был - гением? А Земма чувствовала, что он - нет? Он потом, в долгие часы размышлений, в тупиковой горечи п утрате навек (навек!). Анализировал себя так, как никто и никогда не разбирал его по косточкам (да и много ли другие знают о тебе - так, внешние контуры как у горы) нет, нет - я не гора, не вершина - это я для сравнения - до конца пытался уйти он от "монолита", ("утеса" и прочих громад). Внутри - что там?Годы надо копать и просеивать. Но себе он тогда говорил: "Ну чего ты решил, что умеешь писать стихи? Нет, не стихи писать, а создавать ПОЭЗИЮ? Потому что умеешь водить ручкой по бумаге? Поэтому, наверное, не взял в руки скрипку и не показал кузькину мать, как Паганини. А, не обучен музыкальной грамоте? Так вот его знакомый Слободяник тоже не ходил ни в какую школу. А играет - на аккордеоне и саксофоне, гитаре и трубе, рояле и даже на той же скрипке. По вечерам на танцплощадке подкалымливает к своей скромной зарплате. И - всегда при деле, потому что может заменить любого отсутствующего музыканта. Сергей один раз видел, как Слободяник играл даже на ударных в Железнодорожном парке. И как играл! Хотя ударник в их группе считался одним из лучших в городе. Так что нужен слух и талант. Будь у Слободяника родители пограмотнее (ненормальные какие-то евреи) поставили бы на музыкальные способности младшего. А то сделали стодвадцатирублевыми инженерами и старшего, и младшего. Как уж там Яша - Сергей сказать не мог, а вот Леша Слободяник привез бы не одну премию и не с одного конкурса. В общем, он отдавал себе отчет, что скрипку он не берет в руки не потому, что не учился в музыкальной школе, училище, тем более - в консерватории. Слободяник между прочим, на школьных вечерах и в кругу друзей научился играть чуть ли не на десяти инструментах. Классный слухач. Родители явно промахнулись. Потом Леша исправлял их ошибки: в тридцать два года поступил в музыкальное училище, а к сорока окончил консерваторию. По классу рояля. И там, в консерватории, его засекли: пригласили в какой-то оркестр в Москву. Жаль, что он смотался в Израиль.

Словно нексати снова вспомниалась Анна Петровна Керн и почему-то в параллели с матерью. Кто объяснит, почему у него никогда не было теплых отношений с матерью? Вот и отсюда, от Кинеля,до Оренбурга - рукой подать. Но и тетя и он знали, что Сергей не рвется к матери, хотя изредка, когда она переехала после развода с отцом на родину, он бывал у нее. Пусть найдется писатель, который опишет его отношения с материью! Нет, он не был безразличен к ней. Даже проявлял какую-то заботу. Но что плавало всегда между ними? Они никогда не говорили об этом. Но развод с отцом как-то разделял их и словно унижал мать. Она былане такой уж и глупой женщиной, чтобы не понимать, что отец предпочел более мную, более образованную, и, возможно, просто более желанную женщину? Сергей жалел за это мать, как бы раскрывая часть жалости к самму себе: ведь если разобраться по сути и отец его сделал выбор, как сделала Земма: выбрала лучшее. Или отказалась от худшего. Только Земма оказалась умнее его отца: не стала идти на сближение с Сергеем (и, естественно, выходить замуж - в то время и такие девчонки на обычные погулюшки не шли). И не стала рожать детей. (Правда, отец-то выступал в другом качестве, когда родились они с сестрой). Чтобы потом убедиться - это - не та любовь. Земма тоже родила двоих. Только - сыновей. Значит, сильно любит мужа. Роберт случайно столкнулся с ней в Москве на вокзале - она уезжала в свой подмосковный городок, где ее муж занимался конструированием приборов для военной авиации. Роберт рассказал когда прикатил на солнечный юг к старым подругам и друзьям, что муж у Земмы несмотря на свои тридцать два года - уже полковник. Начальник суперсекретного отдела. Что городок - режимный. Детям - семь и пять лет (вот летит время!). Сама Земма будет защищать докторскую года через три, а кандидатскую она защитила еще четыре года назад. Вот так... Муж к сорока станет генералом. Это - точно (Сергей сильно ошибся: уже в тридцать шесть муж Земмы стал генералом и руководителем одного из секретных отделов по созданию противоракет). Мать больше не выходила замуж. Любила отца? Или боязнь осечки? Илипросто возраст? Женщина ее возраста после войны одиноких было так много, что женщине никто бы и такого глупого вороса не задал: почему, мол, живешь без мужика? Все знали, куда подевалис мужики. У него самого на весь класс - на тридцать восемь человек - толко у семерых были отцы. Да и то у троих - отцы, наверное, и не были на фронте: у одного был начальником ГАИ города, у другого - большая шишка в совмине, у третьего служил в органах и имел чин полковника. Таких на фронт не посылали - у всех была бронь. У Юрки отец был целым и невредимым. Но пришел домой после войны ах через три года. Юрка говорил, что отец воевал у французов, но домой Юркин отец добрался очень долго. Это потом они узнают про лагеря. И окажется, что часть, в которой служил Юркин отец, целиком сдалась немцам. А героического побега из лагеря не было: их освободили французы и тогда отец вступил в ряды французского сопротивления. Хорошо еще, что всего три года просидел где-то. Видно, за ним большой вины не было - рядовой он и есть рядовой. Как приказал командир...

Вот это все и называется жизнью... Нас выбирают, мы выбираем. И надо быть лучше других, чтобы тебя выбрали и держалсь за тебя. Может, он и не виноват, что хотел стать знаменитым поэтом? Чего ему не хватало? Девок завались. А... - Денег и славы! Он словно предчувтсввал свое будущее величие и оно естественно, прорывалось его отношением к другим. К старшим - как к безнадежным мастодонтам (стихи ведь писать н емеют!), к ровесникам - с позиций понимания своей исключительности: его стихи вед печатали! Пусть у него пока не было литературных вечеров - все это придет. Вот-вот он напишет самое главное. Надо только побольше писать. Это было до того, пока не вылил на него ушат холодной воды этот Липкинд. А ведь местный Союза писателей рекомендовал его на републиканский семинар как самого способного. Думали книгу его точно рекомендуют к печати. Наверное, в Союзе писателей свято верили, чтоб барабанный бой и здравицы в честь перевыполнения плана на хлопку или пуска очередной турбны - это и есть главное. А его стихи были даже лучше азиатских авторов: не до такой наглости хвалебные) если не считать схихов к юбилеям Ленина, Первомаю и другим датам. Да и в тех стихах он выглядел не так слюняво, что ли - сказывалась европейская порода, а не азиатский характер с "хоп" на все, что скажет начальство. Потому все искренне верили, что сборнику Сергея точно будет открыт зеленый свет после республиканского семинара. Видимо, и за кулисами местные литературные начальники говорили о нем доброжелательно. Оттого руководитель республиканского семинара лично взялся оценить сборник Сергея. И,как понял по коротким репбикам Сергей, дал его прочесть и другим приехавшим поэтам Акиму и Ойслендеру. Они редкими репликами только убеждали всех, что Липкин прав. Сергей птом долго думал, почему Липкинд без всякой грубости, без идевок, но точно и спокойно, в очень немногих словах дал оценку его стихам. Беспощадную оценку. Сергей убедился: буд он каким-нибудь хлюпиком с большим кадыком, восторженным идиотом, невзрачным и даже больше - Липкин пощадил бы его. Но тут он то ли решил, что такой красавец и здоровяк может прожить и без халтурной поэзии (мотался бы так из редакции в редакцию со стихами, на радио, на телевидение. Старел бы. Лет в пятьдесят начал бы деградировать. И - спиваться). Может, Липкинд поступил мудро? Он ведь не мог знать, что кроме хука с левой на семинаре он получит еще прямой в челюсть на личном фронте. И какой удар! А может, Липкинд хотел показать ему, русскому краавцу, что вот он, неболльшой, с лысой головой толстоватенький еврей - умнее и образованное его, руского Ванька? Чтобы Сергей на всю жизнь запомнил, что самый умный на земле? Да вродене похоже. Хотя потом, он не раз слышал: а кто на заводе главный инженер? Или: а кто изобрел теорию относительности? Или: а кто лучший скрипач в мире? Ну и так далее. Нет, Липкинд, скорее всего, не хотел, чтобы Сергей потратил годы на создание пустозвонных стихов, чувства которым придает толко сам чтец - иначе они мертвы. Наверное, он видел, как вот совсем красивый и здоровый Сегей предлагает свои стихи в разных литературных редакциях, как потом - он же - чуть потолстевший и привыкший врезать чуть больше меры с нимбом непризнанного гения, потом - лет через тридцать сломавшийся и спившийся человек, либо явный переросток (с сединами!) все будет играть в бодрячскую комедию.

Нет, Липкинд не желал ему зла. Он, наверное, думал: пусть будет просто крепким журналистом (прилежание и опыт научат!), чем вечным графоманом. Сергей понял все сразу и навсегда. Помнится, они шли из Союза, где главным событием дня стал приговор ему, Сергею. И как один из пишущей братии успокоил его: "Да брось, Сергей! Ты же знаешь - Липкинд - не поэт!". Сергей отмахнулся: "Не надо, не надо". (Ни успокоения, ни дискридитаци конечно много чего понимавшего Липкинда по сравнению с ними, глубокими провинциалами. А коллега продолжал: "Надо послать в Москву, в журналы, другим поэтам". Сергей не удержался и сказал: "Вот ты посылай!". - "А что и пошлю. В "Юность" пошлю. Или даже "Новый мир". Твардовскийне хуже Липкинда разбирается в поэзии. Понял?". Невзрачный коллега задиристо посмотрел снизу вверх на Сергея. И послал стихи. Был еще глуп, коль умудрился такой отзыв показать Сергей. Видимо, ему польстила обычная отписка: "Стихи ваши грамотные, вы хорошо владеете размером, иногда встречаются любопытные строки. Но письмо заканчивалось тем, чего показывать никому было нельзя. Обрадованный "грамотными"стихами бард не учел, чо главное в письме не это, а строки, которые Сергей запомнил на всю жизнь: "Вместе с тем до публикации в Союзном журнале ваши стихи не дотягивают. Чувствуется, что вы - человек начитанный и воспитанный на русской поэзии прошлого века. Оттого в ваших стихах есть интонации и от Фета, и от Полонского, и от Жуковского, - короче: тех поэтов, что ближе вашему мироощущению и миропониманию. Но ведь девятнадцатый век давно закончился и мировая поэзия (почитайте внимательно современных зарубежных поэтов - неделя подражания, а для представления, что поэзия движется и развивается. Вы же смотрите на мир через призму прошлого столетия". Сергея это письмо только убедило в правоте Липкинда: никому не нужна такая поэзия, которую создают они - "тихую", как его вечно восторенный коллега, или "громкую", так сказать, гражданскую лирику. И позже этот чисто книжный человек перешел на переводы местных поэтов, стал хорошо зарабатывать. А один раз под шафе, когда Сергей, как Бедиль, понял уже все тайны мира, хвастался ему: "Ты представляешь? Вызывает меня (и он называет довольно громкое им я в республике) и говорит: вот, мол, партийная газета просит стихи о Ленине к столетию со дня рождения, а у меня ничего нет. Самое ужасное - я улетаю послезавтра в Каир на конференцию, а потом буду на пленуме Союза писателей СССР. Ты сделай перевод. Я потом переведу тебя. Я доверяю тебе". Так и договорились. Радостный от высокого доверия он принес в редакцию перевод лауреата (а тот позвонил редактору, что все, мол, о'кей). И стихи были радостными. И с большим открытием: что никого мудрее и умнее, добрее и заботливее на земле нет и быть не может. Стихи понравились начальству и оно пожелало видеть их в новом сборнике лауреата, который уж был в наборе. Как тот потом впопыхах переводил самого себя - одному богу известно. Только на родном языке стихи оказались хуже. Сергей спрашивал у местных: "Чем хуже оригинал?". -"Не знаю", был ответ. Наверное Эдик очень хороший переводчик. Или на руски это луче звучит". А Сергей был уверен: лауреату не хотелось переводить какого-то литраа, он наверняка мучился знал ведь, что не его стихи (да и чувства и мысли, европейского человека, ему возможно, были не совсем понятны)... Но литраб после идания нескольки сборников переводв был принят в Союз писателей, получил в том же союзе должность референта, (теперь помимо переводов он писал для секретарей Союза еще и статьи для русских газет и журналов, в том числе и московских, а Эдик получил доступ к правительственной больнице и хотьи не первой категории, но все же правительственному распределителю. Там черешня была по сорок копеек, когда на рынке она была еще четыре рубля. Впрочем, об отовариваниях в этом магазине Эдик предпочитал не распространяться. Но Сергей не удержался и настоятельно посоветовал Эдику прочесть Трифоновскую повесть "Предвариельные итоги". Там действовал свой Эдик, с двумя небольшими различиями: трудился на туркменской литературной ниве и к тому же его мучила совесть. Эдик прочел повесть и реакция его была удивительна: "Старик! Ты, наверное, хотел бы меня уесть? Не так ли? Но это - не поделу. Мы просто обязаны им помогать. Это донорство. Понимаешь? - Донорство. Мы, великий русский народ, должны помогать развиваться национальным литературам. Понял? А твой Трифонов мудак. Он не понимает задач партии в области искуссва". ("Это - отзвук ег недавнего вояжа в Москву на семинар, где его, видимо, учили уму-разуму, как поднимать национальные лиераты. А через год дадут поездку в Финляндию по линии общества Дружбы народов и Эдик привезет оттуда джинсы и будет гордо носить их на своей костлявой заднице). Спорить было бессмысленно; что по сути думал Эдик - не узнать. Может, верил во все, что делал? Тогда - какой с него спрос? Но всего десятьлет спустя он навестил Эдика, лежащего в специальном отделении нерядовой психиатрической больницы. Эдик был привязан, требовал к себе Председателя Союза писателей, а то, угрожал он, пожалуется самому Первому секретарю ЦК, который его очень уважает. Потом, когда Сергей доберется до ноосферы, он увиит Эдика (странно - он был развязан) Эдик свободно парил в небесных кущах, а Сергей был поражен, что Эдик - здесь. Он ведь видел его в городе два дня назад живого и здорового. Просто похоронить за это время не успеют. А еще успеть умереть. Или сделать с собой что-нибудь (Эдик ведь с приветом - это теперь знали все). Сергей хотел выяснить, что заставило Эдика покинуть так хорошо устроенный для него бренный мир. Он долго гнался за ним (потом он выяснит, что в ноосфере они - на разных информационных кругах, в которых живет только их будущее. Из этих сфер невидимым потоком сходит информация, которая управляет всей их жизнью. И Сергей удивился, когда Эдик - информационный пласт - выдал ему черт-те что (чокнутый - что с него возьмешь!). Если бы он был перед ним живой - Сергей, возможно, и сказал бы ему кое-что. Он даже подумывал сказать. Если быне та самая последняя информация (странно - она была окрашена в синий цвет неужели мусульмане проникли каким-то непонятным образом в цвет трагеди, если у них повсем печальным поводом одевают только синее?). Эдик, как всегда безапеляционно вдавал Сергею: ты думаешь - это я? Вот чудак! Я - на земле сижу в секретариате Союза писателей. Очень важную статью пишу для Первого: "Кино и лтература: пут взаимодействия. "Видишь - им уже мало того куска, что отваливает им государство - хотят отщипнуть еще от киношного. Никто из них не умеет писать сценариев. Так это, старик, не беда. Появятся здесь столичные Давидзоны, договор перепишут - вместо шести тысяч - двенадцать, и все будут при своих интересах - и Махмудов, и московский Давидзоно". Сергей был удивлен такой смелостью Эдика. Но потом сооразил: отсюда же очень далеко до Союза писателей, и беседуют они с Эдиком где-то над Африкой. Ну точно над Африкой - жаром обдает лицо. И в правой руке горячо. Ага, понял, это он к солнцу повернут этой рукой. Сергей хотел повернуться другим боком, но передумал: какая разница? - Левую будет печь! А Эдик продолжал: "Тут, старик, ты узнаешь столкьо такого! Вот я, например. Посмотрел свой сайт (ты еще не знаешь, что такое сайт?). Эдик засмеялся. Ты еще многое узнаешь! Узнаешь, что скоро появится Билл Гейтс, а сайты - это ему из ноосферы придет информация. Ну, сайт - это мое информационное поле до тех пор, пока я ТАМ не дам дуба. Так вот слушай - у тебя же много шансов вернуться туда. Через пятьлет начнется гонение на русских в этой милой республике. Но нанут не с нас - с курдов. Этот миленький Горбачев (да, да, он станет генсеком после Андропова и Черненко) не сообразит, что началось. Важно, что произойдет с нами, русскими. Нас будут убивать, поджигать наши дома, в подземных переходах тысячные толпы будут насиловать русских женщин, а как апофеоз - по главной улице будут знать совершенно голых сотни русских девушек и толпы бородатых молодых таджиков будут погонять их и заставлять держать строй уколами кинжалов в красивые русские женские попки. Потом их голых отпустят лишних, а несколько десятков оставят для коллективных утех. Во многих местах русских не останется ни одного - когоне успеют убить, - убегут. Многие босиком и даже в ночной одежде. Но в столице будут русские войска - будут идти ожесточенные бои. Правительственные учрежденя будут по многу раз переходить из рук в руки. Но вахабиты сафганцами победят. До декабря девяносто восьмого. Потом им врежут узбеки - и поделом, потому что они, напившись разной крови, начнут бить и узбеков. А узбеки - это не русские тюри. Короче - я успеваю уехать в Камышин, даже не в сам Камышин - а рядом, в село. Протяну там всего три года: переводов не будет, пенсия - на три дня (это будет такой антирусский правитель Ельцин. Да, да! - он станет первым в истории России антирусским правителем с такой же шайкой. Ну как при Лжедмитрии II. Меня поведет куда сильнее, чем было там. Я умру в девяносто пятом. Сергей слушал удивительную информацию. И решил спросить - а как редактор партийной газеты, член ЦК и депутат Верховного Совета Овсяной?) он интересовал Сергея в первую очередь: ведь Эдик, из чисто шкурных интересов давно тут все разнюхал - (они же его все печатали).Ну что Овсяной? мигрирует, как все. Упадет так больно с большой высоты, что его не хватит и на три года - он умрет от инфаркта в девяносто четвертом. Его зам. Куликов, никуда не поедет - повесится там, на месте. Что с киншниками? - Все разбегутся. И поверь - большинство умрет, не дожив до двухтысячного года. Редактор из "Ирфона" Телятников - инфаркт. Кинорежиссер Овивян - инсульт. Ну и так далее. Сергей удивился: у Овивина отец был стаым революционером, был большим начальникмо и многое сделал для республики. Как и многие другие армяне. Эдик, как уж посвященный в тайну, сказал ему: "Да сармян и начнутся погромы. Будет землятрясение в Спитаке. Тридцать семей всего прилетит к родственникам, а исламское подполье распустит слух, что армянам отдали таджикские квартиры (можно подумать, что таджики сами могут от нуля построить дом. Строили те же русские и армяне). А уже потом придется Тринадцатое февраля 1990 года. Вот тогда возьмутся за русских. Эдик ехидно улыбнулся: "Что, интересно? Если бы ты не оказался случайно здесь - никто бы тебе этого не рассказал. Скажу самое главное. Мы, русские - пентюхи. Мы никак не отомстим за поругание русской нации. Пусть попробуют таджики приехать теперь в Армению! Да что в Армению - я узнал, что в Узбекистане на улицах будут убивать таджиков за одну таджикскую речь. Вот так узбеки запомнил им и покаанные трупы узбекских военнослужащих у дома правительства, и расстрелянных узбекских мальчиков. Одни мы - насилуют, расстреливают, отнимают имущество) старик! Даже с погранзастав русским не разрешат забирать ничего из своих домов, кроме личных вещей. По чемодану в руке - мужу, жене, ребенку. А мебель, холодильники, телевизоры - все будет объявлено ИХ собственностью. И представь: наша доблестная армия все это проглотит. Вернее - ее командиры. Вот так. Да ну что будет еще с армией - еще интереснее: ее без боя отдадут американцам, из ФРГ войска выкинут зимой в заснеженные поля. И мы все и всем простим! Нация лопоухих. Видимо, как те, кому созданы памятники на острове Пасхи. Большие, но дурные. И совсем заговорщицки Эдик добавил: "Нас", как мне кажется, изведут под корень. Потому что мы лопоухие. Не можем защищаться. И всем все прощаем. Самые злобные националисты из Средней Азии - имеют по сей день в Москве русские квартиры в три-пять комнат, хотя русских из этих республик изгнали благодаря этим "духовным вождям". Видите ли, им дали квартиры, когда они были депутатами Верховного Совета СССР, председателями разных творческих союзов и международных комитетов... Жаль, что я не могу самому себе передать эту информацию - ищацу вот на них. Роберт правильно сделал, что уехал за десять лет до этих событий. Он один, между прочим, из нашего поколения, ре получит инфаркт, не полезет в петлю, не застрелится - у него давно есть дело он уже отвык от Азии. Сергей знал причину - почему не погиб Роберт. Но - промолчал. Не этому сверчку объяснять. Эдик прищурился и вроде хотел закурить. Но здесь, как понял Сергей, никто не курит: "Самое обидное, что на исторической родине о нас никто и никак не позабодился. Не-е-т - комитет общества создали. Только все деньги из них разворуют местные чиновники. Вот такой мы народ, мой милый Сережа" (какая вольлность - подумал Сергей: раньше Эдик ближе чем на метр к нему не подходил - боялся, что поворачиваясь, Сергей заденет его локтем и вылетит у бедного Эдика минимум пару ребер). Но здесь НООСФЕРА - иной мир и иные отношения. Осмелился. Сергей хотел спросить про собственную судьбу - впереди ведь еще восемь лет до погромов, девят - до крушения страны, но Эдик предугадал его вопрос: "Ты, старик, переходный тип. Еще неизвестно, исчерпан ли твой информационный слой здесь до конца или нет. Между прочим - я тут общался с некоторым (Сергей понял: с теми, кто уже) так они говорили, что там, на земле, они чувствовали свое будущее. Иногда оно требовательно звало их. Вот так". Эдик опять сделал жест, словно собирается достать дешевые сигареты из кармана (это чтобы другие никогда не просили закурить. А он говорил: "А что? "Прима" - отличные сигареты", хотя в их среде сто лет никто таких не курил), Сергей знал этот его жест закуриванием Эдик сам себе создавал пузу для дальнейшего словоизвержения и придачи себе уверенности: боже мой, как он всегда натужно величественен был. Ну переводчик и переводчик и переводчик - что с него возьмешь! "Так что когда ТАМ говорят, что ноосфера - это мыслящее пространство, а кто-то не верит - ты не верь. Если, конечно вернешься ТУДА. Видимо, дела твои плохи, раз мне разрешили общаться с тобой. Здесь все знают!" - Эдик хитровато и победоносно улыбнулся.

Сергей хотел спросить, где находятся информационно-объемные сгустки многих знакомых, ну тех, кто еще ТАМ, ВНИЗУ, а здесь очередные слои уже показывают, что с ними будет в ближайшие дни, недели, месяцы, годы. Эдик радостно пояснил ему, что гоняться по ноосфере за всеми знакомыми и знаменитостями нет никакого резона. Во-первых, очень скоро понимаешь, что мир устроен просто. Ну навроде той формулы; выраженной поэтом: "Любовь и голод правят миром". Эдик опять победоносно и ухмылисто посмотрел на Сергея: знает, или не знает он кому принадлежит эта строка. Пижон! Сидит над своими книгами думает, что никто ниего не знает. Нет, он скажет ему: "Все великое, земное, разлетается как дым!", - может, его потревожит эта мысль поэта там, на земле, как тревожила его. Уже после того, как он понял, что из него не будет ни шиллера, ни Гетте, ни Пушкина, ни, тем более - Маяковского (вот дурак - был уверен, что на свете сильнее кошки зверя нет!). И он сказал ему про великое, земное - может, его будущее потревожит его как-то? А то ведь он - непревзойденный мастер портрета - референт Союза! Мать твою ети!". Но сначала он захотел узнать, как связаться с великими или не очень, хотя бы с теми, кто давно уже здесь. Эдик сказал: "Это не сложно: ты садишься за столик вызова - он возникает сразу перед тобой. И если абонент занят, увидишь в цифрах реально время, когда он освободится. И его уже никто не займет. Трудно всегда пробиться к Платону, Сократу, Конфуцию, Христу и ряду других. А со всеми- просто. У вас на столике сразу возникнут все ноосферные приятности. Это, старик, тебе не водка с пивом!". Сергей почти благодарно кивнул головой и не без умысла словно про себя пробурчал: "Мавр сделал свое дело, мавр может уходить", - эта гнида наверняка знает Шиллера наизусть. Когда-то и он, Сергей, верил, что самая великая мысль у Шиллера не эта, а совсем другая. Он помнит, как наткнулся на нее, когда читал Жуковского (это был перевод какого-то стихотворения великого немецкого поэт. Стихи пленили слух: "Спящий в гробе, мирно спи, жизнью пользуйся, живущий. Как поздно он поймет (лишь годам к двадцати шести), что эти стихи попали на его неуемное желание тогда женщин, вина, славы. Что все в мире не так. И словно Шиллер был виноват в этом, он перестал открывать его и даже ходить на спектакли по его пьесам, не слушал опер - сразу выключал радио - если в их основе лежали произведения Шиллера. Слушал только одну арию цакря Филиппа из оперы "Дон Карлос. Но все это не имело никакого значения, так как он понял, не там и не в том истина. Все просто. И в принципе - жизнь не имеет никакого смысла, если в ней нет настоящей любви. Вздохом протянулось бесконечно слово: "З-е-е-ем-м-м-а-а!". И утонуло непонятно в каком пространстве: толи в этой ноосфере, то ли в облаке, что вдруг возникало нечетко и реально перед ним. Опять жжет солнце. А, ладно, потерпим! Он и сам не мог понять - почему он не вызвал информационный блок Земмы, не узнал, какие дни ее ждут. И понял почему: с Земмой все было выяснено, ва все остальное было глупо. Ему захотелось только встретится забытым еще при жизни - то ли большевики не хотели такой фамилии в сов.поэзии с давно улетевшим сюда поэтом Райским спросить его: почему он не остановил то ли слишком банальной она была, чтобы ее помнить, издавать и переиздавать. Сергея тогда, в пятьдесят первом, когда он, школьник, принес стихи о Сталине в молодежную газету. Райский не только не отверг их, а даже - похвалил и напечатал в подборке молодых тадантов. С того и понеслось. Ну пусть о стихах о Сталине он не мог сказать правды. А потом? Да, Сергей бредил авиацией, ходил в аэроклуб. В тех стихах он скромно и гордо заявлял: "Простите, нас, вождь, что мы - еще соколята. Но цели нет выше, верней, чем соколом стать. Хранить наше небо. Такие у нас в стране ребята". Была еще в тех стихах какая-то чушь. Но - спасала "лесенка" Маяковского, пафос и отсутствие грамматических (а, наверное, и политических) ошибок. Вот теперь он поговорить с Райским. Спросит: ""Что же вы, Федор Федорович, не щелкнули ни разу по носу, не дали понять, что я гну не туда? Вам ведь было уже пятьдесят два и вы все заведовали молодежной газетой? Мудрым должны были быть наставником!". Он сосредоточился и тотчас перед ним предстал Федор Федорович - ну точь в точь такой, каким хоронили они его в семьдесят первом суховатый, чистенький, в хорошем костюме. Настоящий персональный пенсионер!

Сергей не здороваясь сразу набросился на старого поэта: "Что же это вы, Федор Федорович, не сказали мне тогда, в пятьдесят первом, что стихи мои пустозвоны и не несут никаких художественных поэтических открытий? Я столько связывал надежд с этой поэзией, будь она неладна!". Федор Федорович почти как Бдик сделал жест - вроде хочет закурить (интересно - что эти все люди в щепетильной ситуации пытаются закурить. Те, что курят, конечно) и, не найдя пачки сигарет сказал: "Извините, Сергей Егорович! Здесь вы мне все простите. Здесь познаете все истины в их обнаженной простоте, доступ к любым знаниям открывается в считанные мгновения (а, вы здесь недавно? - Так еще узнаете об атомном зеркале - то, что люди сейчас применяют на земле как накопители сведений - в картриджах, что используют жидкие и другие кристаллы - все это детский сад по сравнению с атомным зеркалом. В нем одном хранится информация за несколько столетий существования земли). Вы тут меня упрекнули за то, что я не подсказал вам, что в ваших стихах нет художественных открытий. Поверьте, друг мой, я был уверен, что стихи, подобно вашим, воспитывают молодежь в патриотическом духе. Я сам себе представлял, что такое художественное открытие. Ну как мы учились? - По вечерним школам, рабфакам. Потом война... Я даже думал, вам дан особый талант писать как Маяковский. Вы же знаете, что лично мне ближе всего были стихи Твардовского и Исаковского. Может, потому, что я сам - со смоленщины, а может потому, что в их стихах особенно в песнях Исаковского - ощущался такой дух русской деревенской жизни, его песни были так похожи на те, на которых я вырос. Видите, этот путь оказался тоже в глубоком снегу... В поэзии - все по другому... Вы знаете, сколько тех, кто пошел в творчестве чужих путем и забрел в тупик или в небытие, как я? Не только у нас. Этих творцов". - Тут Райский остановился и сказал: "да лучше сами потом получите информацию. Не удивляйтесь цифре --она со многими нулями. И вы там давно зафиксированы, так как в ноосферу все прерванное поступает беспрерывно". Сергей понял, что предъявлять претензии к Федору Федоровичу - бессмысленно. Он хотел спросить его о том же Сталине, Ленине, Шиллере и многих других, но что-то подсказывало ему, что он может улетучиться отсюда, двери этого мира захлопнутся и он не узнает того, что узнать просто необходимо. Ну, например, оправдалась ли теория известного журналистского интеллектуала Пупышева, знаток Хайяма и его верного последователя. Когда в редакциях собирались по какому-нибудь поводу, Пупышев, налив себе стакан сухача, каждый раз требовал права на первый тост, поскольку он будет читать Хайяма. Сколько знал его Сергей, Пупышев всегда ходил в одной и той же шляпе, одном и том же пальто (или плаще - смотря по времени года), а как-то раз Сергей совершенно случайно попал в дом к знатоку Хайяма и увидел прямо сцену из горьковской пьесы "На дне" - все так было бедно, протухше и сарайно. Этот последний оттенок придавало еще и то обстоятельство, что дом был одноэтажным, построен давно, наверное, сразу после войны, когда до сравнительно удобных хрущевок было еще лет десять. Сергей не увидел никакой мебели, если не считать стола (видимо, с помойки, потому что в это время людей интенсивно покупали импортную мебель и свалки и даже микрорайоны были завалены разной рухлядью, особенно панцирными сетками от железных кроватей, которые пацаны приспосабливали как будут над арыком, а взрослые - для сооружения изгородей для огородов. Вот такая, видимо выброшенная кровать и стояла у Пупышева, а возле стола - два табурета, на которых так и хотелось найти дату их изготовления. И - никаких книг. Потом Сергей узнает, что Пупышев служил на одной высокогорной заставе, там в библиотеке наткнулся на Хайяма и выучил все, что было близко ему по алкогольной части. Пили и в этот заход, стоя, потому что на кровать Пупышева никто не рискнул сесть, так же, как и на табуретки, которые могли разъехаться во все стороны от неосторожного движения на них. Пупышев и здесь прочел (уже просто на правах хозяина Хайяма):

Отречься от вина? Да это все равно,

Что жизнь свою отдать! Я возместишь вино?

Могу ль я сделаться приверженцем ислама,

Когда им высшее из благ запрещено?

Сергей тоже читал Хайяма и не верил, что в те времена можно было вот так безнаказанно выступить против ислама, если и в двадцатом веке продолжали обезглавливать в иных странах за непочтение к исламу или даже Корану. Потом, сравнивая переводы Румера и Тхоржевского, Сельвинского и многих многих других, он понял, как политизировали творчество Хайяма, делая из него безбожника и чуть ли не алкоголика. Но кто же из идеологов мог представить, что какой-то Пупышев поймет все буквально и каждый день будет заправляться: "сухачем", потеряв на этом и семью, и профессионализм. Пупышева никуда не брали из молодежной газеты и он сказал как-то: "Поеду на родину, во Владимир. Москва там - рядом, устроюсь".

Пупышев уехал поздней осенью, когда в садах Средней Азии еще висят на ветках кистья тайфи и сквозь плотную зелень листьев - золотистая хурма. А вскоре журналистская братия узнала, как устроился Пупышев на родине. У него в городе были племянники и земляки - друзья родителей (давно умерших). Оказалось, что на Рождество Пупышев сильно выпил у свояка. Тот заснул за столом, а Пупшев вышел по малой нужде, но обратном пути споткнулся, свалился в мягкий сугроб, где его и обнаружили утром уже прилично занесенного снегом. Поэтому Сергей спросил напрямую, безо всяких там дипломатичностей (а мы еще узнаем, почему он задал именно этот вопрос): "Ну и сколько вы со свояком выпили тогда?". - "Да немного, - ответил Пупышев. - У свояка была только одна трехлитровая банка самогонки. Да и ту мы немного недопили. Правда, днем мы у сестры выпили. Но - тоже немного, она за нами следила, чтобы мы не перебрали". Сергей понял, что там произошло. А Пупышев сказал: "Если не веришь, можешь посмотреть через атомное зеркало - только пожелай". Но Сергею это было неинтересно - смотреть, как пьяный мочится среди ночи, попадая и на штаны, все же справиться с брюками и падает в сугроб. Пупышев здесь уже несколько лет и наверняка он встречался со своим любимым Хайямом, если даже к тому и была приличная очередь из азиатов. "Ну, конечно встречался, - елки палки! - ответил Пупышев. - нет, ждал встречи я недолго. Сразу, как осмотрелся здесь, как мне объяснили, что к чему, я сразу же пожелал встретиться с Хайямом. Думал - что он скажет о вине и русском самогоне. Хотел узнать, как он умер - не перепил ли?". - "Ну и что?" - почти угрюмо спросил Сергей, так как понял, что и мысленная субстанция здесь, в ноосфере, несет все замечательные черты своего земного двойника...". Пупышев словно засмущался: "Да он совсем не такой, как его нам переводили. И совсем не алкаш. Тем более - не безбожник... Но должен заметить - интересный мужик! И - вежливый. Ни одного матюка по поводу тех переводов, что я ему проч1л. А ведь, старик, это был двенадцатый век!". - "И ислам", - добавил Сергей. "Что-что?" - не понял Пупышев. "Ислам, говорю. В Коране записано: "Ступай по земле не слышно". То есть, если перевести на наш, русский, это значит будь деликатным, поступай так, чтобы не создать неудобства или тем более - вдруг нечаянно не обидеть человека. Это ты носился с россказнями, что Хайям был безбожником и потому, мол, пил. И мы раз безбожники, то должны пить как и мудрец Хайям". - "Чем же ты тут доставляешь радость душе?". - "Вот, старик, интересный вопрос! Здесь же тела нету - одни души и полная информация о нашей жизни на земле. Мудрый, кто придумал эту ноосвферу!". Сергей решил пошутить над Пупышевым и сказал: "Да академик Вернадский. Ты его не видел здесь? Это - его теория, - и, помолчав, добавил: "Воплощенная в реальность". - "Пупышев простецки удивился: "Нет, я о таком не слыхал". - "Ну так встреться с ним, потолкуй. И о Хайяме тоже". Пупышев принял все всерьез и в знак благодарности сообщил Сергею: "Ты не бойся вызывать любого - хоть китайского мудреца Конфуция, хоть людоеда из Африки. Атомное зеркало переводит с языка на язык в миллионные доли секунды. Отлично все понимаешь. Я вот тут с Лумумбой разговаривал. Ну как с тобой. Не веришь?". - Верю, верю, - сказал Сергей. У него были уже другие планы. Он решил посмотреть через атомное зеркало и жизнь тех, кто ушел из жизни еще при нем, или кто был там, внизу, творил бессмертные газетные строчки, или переводил стихи разных народов для московских издательств (судьбу одного он прочитал. Он крутанул известные ему имена создателей национальной поэзии на русском языке и удивился пестроте картины: кто-то благополучно доживал на помощь детей, покинув одну из братских республик и даже гордился, я то переводил самого) дальше шел какой-нибудь лауреат, народный поэт, депутат и прочее), кто-то маялся в нищете (и чему удивился Сергей - даже в Москве. Эти кляли Ельцина за развал страны и разрушения единого культурного пространства (гонорарного - хотел подъе...ть Сергей, но язык в этот момент не слушался). Кто-то просто сменил профессию и стал бизнесменом, кто-то подался в деревню разводить кур. Все было интересно, все совпадало с его мыслями: каждый из этих людей занимался на земле тем или иным делом, чтобы возвыситься и тем самым получить доступ к пирогу - из еды, хорошей квартиры, курортов и женщин, конечно, если творец - был мужчиной. Сергей понимал, что он рассматривает только узкую группу лиц - знакомых ему по профессии. Но разве не тоже в живописи? В театре? Даже народный - пренародный на гастролях дал пощечину гримерше, что она не с той стороны поднесла ему парик. Значит, раз ты поднялся до вершин мировой славы, простую женщину можно вот так, по мордасам? А что? Если подумать - тщеславие - то же зло. Мопассан тот же. Уже давно здесь! И бас его никому не нужен! В ноосфере - все разумно. Пупышев сказал ему: "Старик! Здесь совсем не хочется пить. А если захочешь почувствовать что-то приятное - только подумай об этом. Какие-то волны проходят сквозь тебя. И музыкальные, и волны нежности, и другие, неведомые там. Куда приятнее сухачем более - самогонки ("Помнит", - отметил Сергей) хотя его занимали совсем другие мысли. В голове непрерывной чередой проносились имена знаменитостей всех стран и народов, глумившихся над теми, кто был для них простым быдлом. Это точно - одно из желаний славы - вот это понимание власти. Разве не могла бы та же гримерша шваброй по холеной морде народного съездить? Так ведь ее же и выкинули бы с работы - за срыв спектакля (с разбитой мордой народный не сможет петь Мефистофеля). Да и вообще - как посмела: он - народный СССР и лауреат. А ты кто? Вот именно... А ты кто? Мучительнее всего для Сергея было не то, что на нем, как на поэте, так точно коротко поставил точку Липкинд, и чем дальше по жизни, чем больше Сергей познавал мир искусства и мир поэзии в том числе, он понимал, насколько Липкинд был прав. Не знал он одного, этот большеголовый еврей: Сергею хотелось властвовать над людьми. С высоты своего величия, своего таланта делать все, что он захочет. Разговаривать со своими так, как захочет. Оскорбительно? - Ну конечно! Маяковский же позволял себе такое! Он усмехнулся: сейчас ему даже не хотелось встречаться с Маяковским, спросить, как да что, как его любимые женщины - собрал он их всех в одну кучку или шляются вразброд? Уже лет через пять после двух катастроф (ну, на самолете не считается - выжили, значит, просто авария) он засел снова за Маяковского, взял полное собрание сочинений в тринадцати томах и прямо в первом томе в автобиографии наткнулся на хамские строки о Горьком. Или хотел выслужиться перед системой, поскольку Горький в то время был на Капри, и было совсем не обязательно, что тот - вернется. Ну как бы там не было - и то, другое пкость. Потом он вчитывался в стихи и был поражен, сколько в них политического пустозвонства (конечно, надо было переорать в услужении власти всех этих не бедных Бедных, безименских, жаровых и несть им числа. Не переорал. Не забыли старого. В том числе и выход из партии перед революцией в годы столыпинской реакции. Начали пасти. Он сообразил, что его ждет пуля в лоб, как того же Андрея. И когда даже на юбилейную выставку никто из начальства не пришел) ну, если инструктора райкома партии считать за начальство - тогда другое. Но в принципе он понимал - конец не сегодня, так завтра. Может, кто-то и сообщил, что его вопрос решен окончательно и бесповоротно. Накануне же был весел в компании и даже увел оттуда на ночь прелестницу. И провел с нею сладкую ночь. Так сказать, последнее слово. Для потомков. И здесь остался пижоном - умереть - красиво. Пытались красиво умереть и Цветаева. А получилось вон как. В каждую эпоху люди умирают по своему ритуалу. Ещее двести лет назад для мужчин было делом чести умереть в бою или на дуэли. А женщины... Нет, из-за актрис к виску пистолет не подносили. В речку, в речку! - вот где находили преждевременную смерть натуры экзальтированные и романтичные.

Да, теперь не каждая и не по каждому поводу полезет в речку. Или под поезд. Уж на что Лариса была экзальтированной, а после того, что случилось с нею - ниго, выжила. Он помнит, как будучи главным распределителем денег он решил эту молодую особу, только что окончившую университет и мечтавшую стать драматургом (почему поэтессой? --она заколебала и его, и всех ребят в молодежной редакции деламированием) не громко, а чтобы просто показать свое восхищение поэтом. Она то целиком читала стихотворение Мюссе или Уитмена, Лорки или Китса, или, если думала поразить (как он думал) своими обширными знаниями) начинала цитировать что-нибудь из китайской или японской поэзии. Кстати говоря, она открыла ему мир корейской поэзии. Не ожидал, что у предков Ким Ир Сена были такие поэты! Многотомный роман о доблестной жизни вождя небольшим тиражом издавало какое-то наше издательство (или сами корейцы на русском языке?). Но ему удалось заполучить пару томов этого шедевра и он был поражен, как такое можно было написать. Кстати, там не было автора а было написано, что роман создался группой революционных писателей по решению ЦК Трудовой партии Кореи. А чему здесь удивляться? Его же любимый Маяковский одну из своих революционных поэм опубликовал без имени? Если бы эту дурацкую инициативу поддержали тогда большевики, сколько графоманов счастливо прожили бы свою жизнь! Но большевики не поддержали. Пришлось горлопану и главарю печататься под своим именем. А что до задания ЦК... Так гениальный Маяковский прямо просил, чтобы ЦК давал ему задание на год. Чтобы, так сказать, к штыку прировняли перо. Чтобы Сталин делал о нем доклады на Политбюро. Но как уследишь, кто и что из себя представляет за анонимностью авторов? Нет, пусть будут на виду. Время от времени мы будем (для порядка - чтобы знали свое место). Одних - отстреливать, других ссылать в Воронеж или подальше, третьих - загонять на Колыму. Сколько лет он пытался узнать имя автора песни, заставившей его содрогнуться: "Колыма ты моя Колыма". Совсем недавно ему сказали, что автор этой песни - Борис Ручев. Если это так, может, из поэтов советской эпохи будут знать только его эдак лет через пятьсот?

А Лариса... Он не понимал своего отношения к ней. Не хоотелось впутываться с нею в интимные дела - все ведь вскроется. К тому же она явно была старых правил - уж какие заезжие красавцы из Москвы кадрили ее. Эти разные сценаристы и режиссеры, операторы и поэты. Держалась. Наверное, хотела замуж. Или боялась огласки? Или кто-то был у нее, о нем сохло сердечко и другие были не милы? Тут он все узнает! Он решил дать ей заработать и отправил в командировку в соседнюю республику к строителям магистрального газопровода в Аганистан. Там одна бригада их, таджикского управления, ставила мировые рекорды под неимоверно раскаленным небом в песках, где-то между Денау и Термезом. Добраться до них можно было поездом. Там, от полустанка, ходила в бригаду машина - возила все - от оборудования до питьевой воды. Договорились. Созвонились. Лариса уехала, а через неделю он узнал, что героическая бригада - семь человек - изнасиловала ее. Он тогда сам выезжал на место происшествия, пытался найти правду и посадить в тюрьму всех этих мерзавцев. Но бригаду он не нашел - ребят в полном составе отправили куда-то отдыхать (кончилась их вахта), работали уже другие, которые не то что не хотели отвечать на вопросы о бригаде евсеева, ему никто ничего с казать толком не мог. Кроме одного - что в бригаде - отличные ребята. А один ему так просто и сказал: "да отъе...сь ты со своей журналиской!". - Сценаристкой!". - Зло отпарировал Сергей. "Ну, журналистка, сценаристка - не один хрен? Из-за чего весь сыр бор - никто не знает". Сергей добрался до самого большого начальства. Хотел узнать - возбуждено ли уголовное дело? Начальник строительства газопровода, мужик лет пятидесяти, был красив, умен и удивительно чист. Рубкашка - Сергей так свои не стирал. Журчал кондиционер. Александр Георгиевич посмотрел на Сергея и сказал: "Да вы что? - Думаете, мы - за беззаконие? Мы, как узнали об этом, провели экспертизу. Возили вашу корреспондентку (Сергей поправил его: драматурга. Начальник стройки чуть удивленно вскинул на него глаза - такая пигалица драматург? Как Шекспир? Или, на худой конец, Погодин?) в Термез. Никаких следов насилия. НИ КАКИХ!". Начальник помолчал и добавил: "Эксперты приезжали и на участок. Обследовали все. И ТОЖЕ-НИКАКИХ СЛЕДОВ". Он помолчал и сказал: "Это даже к лучшему. Мне из Москвы сам министр звонит чуть ли не кажду неделю - с газом - завал. А если бы арестовали эту бригаду - где я взял им замену? Да меня с работы бы поперли, несмотря на то, что я и на Запад строил газопровод, и два ордена имею... И не только бы поперли - из партии исключили. Стройка - на особом контроле в ЦК КПСС. Ясно? Министр говорил, что у него сам Брежнев несколько раз спрашивал о делах на стройке. Брежнев же бывал в Афганистане. У него к этой стране - особый интерес. Сергей вернулся ни с чем. Фильм о бригаде, конечно, не сняли. Лариса через какое-то время ушла от них, покормилась на местном Тв и уехала в Россию. Вот теперь Сергей может узнать, что ТАМ было двенадцать лет назад. Он почти и не понял, что напрягся на этой ситуации, как увидел пустыню, саксаулы, вагончики строителей, две огромных палатки (наверное, там держат всякие железки - сварочные аппараты и прочую муру. Странно: информация выдавалась стремительно, с картинками и словами, Сергею даже показалось, что он все узнал в течение трех секунд - не более. Вот он увидел, как Лариса приехала в бригаду. Вот он увидел, как ее познакомили с Евтеевым. Как тот представил ей бригаду: был вечер, все уже помылись и отдыхали. Вот Сергей заметил, как что-то блеснуло в глазах Ларисы, когда ей представили лучшего крановщика управления Дмитрия - негр и негр на это солнце. Красив, мускулист) в одной майке - жарко одевать рубашку. Сергей подумал, что руки у крановщика пожалуй, покрепче, чем даже у него. Он легонько пожал Ларисе руку и та вскинула на него удивленные глаза: таких мужских рук она еще не видала. ...Через два часа, когда Ларисе отвели отдельный вагончик (тут всегда было два-три вагончика, готовые принять высокое начальство. В них везде были даже кондиционеры. Как и в других вагончиках - иначе под Термезом наработают тебе люди после бессонных ночей, когда ночью - плюс тридцать два. Стол накрыт прекрасно. Лариса с удовольствием помогает ребятам. На столе было все - от икры, до дорогого коньяка и фруктов. Холодильники были тоже в каждом вагончике. Это Евтеев подсмотрел в Индии, когда работа рядом с англичанами и убедился, что те обходят наших по производительности только по одной причине - люди хорошо выспавшиеся, хорошо накормленные ну и в городе получившие нужную разрядку, куда их отпускали запросто - не то, что наших: в город только группой на экскурсию. А на отдых - вот вам наш городок. Ребята у Евтеева все крепкие и красивые. Да, классная одночастевка получилась бы! Играет музыка. Лариса танцует. Несколько раз - с Дмитрием. Потом все устали (или Лариса? - Каждый ведь хотел хоть чуточку прижать к себе молодое красивое тело - они на вахте - уже месяц без женщин. И вот Лариса предлагает: - "Давайте я вам почитаю стихи?". По сегодняшнему случаю - такая женщина приехала - все выпили больше положенного. Даже бригадир. Но все заопладировали , а Лариса, встав на табурет, начала читать любовную лирику от Есенина до Тушновой. Она не заметила, как встал и вышел бригадир - давно пора было спать, и он, едва дойдя до своего вагончика, лег и вырубился. Лариса заметила, что бригадира нет. Это ее почему-то встревожило. Да, вот почему: вот один из монтажников пытался обнять ее на необычном пьедестале, и рука легла чуть ниже спины. Она попыталась спрыгнуть, и тут же еще две пары рук подхватили ее и попытались подбрасывать, уму не постижимо как умудряясь коснуться груди, бедер, скользнуть рукой вдоль ее (она знала это хорошо ее задика. Она не знала, куда моежт завести такая привуазность, хотя сильные руки доставляи удовольствие, она попросила Диму проводить ее "домой" - до одного из четырех вагончиков, стоящих чуть дальше остальных. Лишь три были предназначены для жилья, а в четвертом располагалась кухня для высокопоставленных гостей с ванной и душем. Дмитрий, конечно, не стал сопротивляться. И, несмотря на протестующие возгласы остальных, вышел с Ларисой на улицу. Она была уверена, что Дима сейчас обнимет ее за талию, но тот аккуратно взял ее за руку и так повел в темноте к домику, над входом, в который горела слабая лампочка. У входа в домик он предложил ей войти и посмотреть - нет ли в домике случайно волка или еще какого чудовища. Она почти радостно согласилась, так как, говоря по правде, ей страшно было входить глубокой ночью в незнакомое помещение. Дима вошел первым, включил свет сначала в крохотной прихожке - показал, какие здесь запоры, потом открыл двери в спальню. Вернее, их здесь было две - через коридорчик была такая же. Телевизор. Холодильник. Широкая кровать. На столике - красивые искусственные цветы. Это ребята навезли из Индии. Лариса осмотрелась, и, как она наивно думала, один ее жест спровоцировал Дмитрия: она приподняла локти, сладко потянулась и сказала: "Ну сейчас, высплюсь!". И не успела размурить при сладкой месте глаза, как уже была на руках у Дмитрия. Она даже не знает точно - зачем она дрыгала ножками - то ли изобразить сопротивление, то ли сбросить туфли. И вот только теперь Сергей понял: у нее был опыт отношения с мужчинами. Если бы нет - она вела бы себя по иному. Наверно, она не только хотела мужчину, но и знала - что сегодня - МОЖНО. Ей так приятно было на Диминых руках, он не бросил ее сразу на постель, а закружил по комнате, целуя шею, щеки, плечи. Она все никак не давала поцеловать себя в губы, но когда их губы слились, Дима аккуратно положил ее на постель, отвернулся, щелкнул выключателем и, вернувшись к ней тихо шепнул: "Дай я тебе помогу раздеться. А то помнем твой сарафанчик". Она со смехом помогала ему и только самые интимные вещи сняли сама, тихонько оттолкнув его локтем. Он быстро разделся за это врем и оказался рядом с ней. Вот, все плывет перед ней. Сначала она даже не чувствует мужчины. И даже не поняла, почему все так быстро кончилось. Он только откинулся чуть в сторону, как в вагончике вспыхнул свет. В дверях стоял другой член бригады. "А-А! Вот вы чем здесь занимаетесь! А мы - хоть пропади?". И, несмотря на ее стыдливые просьбы, он начал сразу раздеваться. А Дмитрий встал, взял свои вещи, и, как она поняла, вышел в соседнюю комнату. Лариса уже села на кровати и пыталась найти свою "броню" - трусики и лифчик, как свет погас и парень (кажется, его звали Максимом) обнял ее и сказал ласково: "Ну, не отказывай! Мы тут изголодались, как черти! Ну не отказывай! Я тебе завтра из Термеза золотые часы привезу!". Она чувствовала, что он говорит искренне. И почти без сопротивления уступила нажиму его рук, и только голова ее коснулась подушки, как перед глазами все поплыло. "Много выпила, дура", отметила она про себя, почти не ощущая, что делал с ней в это время Максим. Она поняла только, что было все это очень быстро. Он начал нашептывать: "Ну, оставь меня у себя. Оставь! Я озолочу тебя". Она ответила ему сквозь наваливающейся сон: "Если ты меня уважаешь уходи. Что утром остальные скажут?". Максим ушел. Она все думала - встать ли ей и закрыть двери? Но, может, вернется Дима? С ним можно еще раз. Какой сильный и ласковый! И двери открылись, в просвет она увидела другую фигуру. Да, это был Илья. Она заметила, как на вечеринке он впивался в нее глазами. "Да разденься хоть ты!" - сказала она ему, когда почувствовала, как он прямо в брюках словно спрятал ее под собой. Он начал раздеваться и торопливо, пулупьяно говорить: "Я тебя еще у машины с начальником приметил. Точно решил, что будешь моя. Хочешь - женюсь. Я - холостой. Это у тех у всех есть жены. А я - холостой. Оттого меня и в Индию с ними не взяли, хотя я в бригаде с самого начала - уже девять лет". Она слушала эти признания и у нее не было желания сопротивляться. Удивило одно: и у Ильи все закончилось быстро. Как узнали другие, что половина бригады побывала у нее, она не знает. Но когда вошел четвертый, она сказала: "Я сейчас закричу". Он ответил ей спокойно: "Ну и кричи. Пусть все приходят и посмотрят. ТАМ же всего двое осталось. А я стою у дверей". Потом, сделав паузу, сказал: "Тебе, чтобы шум поднимать, пожалела бы мужиков. Мы здесь без женщин с ума сходим". Ей показались его слова убедительными. А главное - в них действительно звучала просьба о МИЛОСТИ, просьба пожалеть их. И она змолкла, ожидая, когда он войдет в нее. Она думала - это даже интересно - со всей бригадой. Каждый разный. И попыталась сосредоточиться, почувствовать этого мужчину, узнать, запомнить, чем он отличается от других. Да, его он азапомнит! Он, как и остальные, быстро пришел к финалу (бедные - у них действительно давно не было женщин. Только вот так сильно не делали ли бы. А то почти никакого удовольствия). Но этот, безымянный, не вышел из нее. Она чувствовала, как крепка его плоть, как он тут же, почти без передышки начал по второму разу. Он уже не торопился, и, как поняла она, то ли хотел доставить удовольствие ей, то ли самому взять от нее все. Она завелась и пришла одновременно с ним к финалу, почувствовав почти небесное блаженство. "Вот видишь - а ты чуть не выгнала меня!". Теперь она не удивилась, когда после безымянного (назавтра она узнает, что это был человек с редким русским именем Ирий), вошел уже пятый. Она и не собиралась сопротивляться, а только попросила его: "Возьми в соседней комнате или салфеток, или полотенце". Этот, его звали Миша, крепко впился ей в губы (тоже новенькое, мелькнуло у нее) и каким то чудом, не помогая себе, вошел в нее. Остальное она уже знала: несколько торопливых движений - и он сожмет ее тело, как и остальные, от блаженного чувства. Оен ушщел, даже не напрашиваясь на остаток ночи. И почти тут же появился последний. И когда он ушел, она вдруг усмехнулась про себя: не так все и страшно, как расписывают про изнасилование. И не успела она додумать эту свою мысль, как в комнату, не включая света, вернулся Максим: "Ты еще не спишь? Какие тебе часики купить - круглые или квадратные?". Он присел рядом с ней и она удивилась его глупости. Она обняла его, поцеловала и сказала: "Это я - не за часики. А милость к вам проявила. Как царица Клеопатра.". Она не знала, читал ли Максим про Клеопатру, но он тут же ее обнял и зашептал: "А я думал - ты второй раз откажешь. Мало же одного раза!". И действительно, по второму разу все было по другому. Максим уже не торопился и пытался доставить ей удовольствие, как он умел. Теперь она чувствовала все его движения и второй раз начала заводиться. И пришла к финалу даже раньше его. Максим встал на колени перед кроватью и начал целовать ей руки: "Ну что для тебя сделать, что?". Он еще стоял на коленях, как в дверь требовательно постучали. Максим быстро вышел и вместо него пришел Ирий. Она поняла, что теперь они все, наверное, захотят по второму разу. Но даже близко не предполагала, что по второму разу все будет не так. Ирий сначала вошел в нее1 как и все, и она подумала, что вот уже конец, и еще один уйдет, как тот вдруг вышел из нее, легко перевернул ее на спину и попросил: "Встань на коленочки!". Она посчитала это лишним - не проститутка же она, чтобы удовлетворять желания и прихоти каждого! Она сказала: "Не нужно. Я так не люблю!". "Ничего ты не понимаешь. Зеленая еще!".И он подсунув руку ей под живот, легко приподнял ее и ей ничего не оставалось, кеак только встатьна колени. И тут она поняла, что действительно еще многого не знает - у нее ведь был только один Марк - однокурсник. Жили они с ним стыдливо и торопливо. Марк уехал по распределение черт те куда и она с тех пор (уже два года прошло!) как не знала мужчин. Ирий сначала удерживал ее одной рукой, второй лаская груди, и когда почувствовал, что ей это нравится, отпусти живот и стал в такт своим движениям ласкать сразу обе груди. Она почувствовала необычность ласки и ответила ему на его финал. Лежа рядом с нею, он, манипулируя салфетками, сказал: "Мы в Индии у их женщин знаешь, какую науку прошли! Наши Маши и Дуни - чистые дуры рядом с ними". Она поняла, что придут все. И думала, что следующим будет Дима - но пришел другой. Он тоже кое-что привез из интимного опыта из Индии и очень хотел, чтобы она занялась с ним французской любовью. "Ну не дури! Еще понравится! Ну хочешь - я тебе дам денег. Хочешь?". Она почувствовала, как в темноте он суеет ей пачку и поняла, что там - много денег. Она слышала кое-что о "Кама Сутре" чтение этой, перепечатанной на машинке брошюры будоражило ее, и она решила: а почему бы не попробовать? Этот безымянный сунул деньги под подушку, а она встал возле постели на колени перед ним. Все кружилось у нее в голове, она может быть, и упала бы - но Ирий мягко держал ее голову обеими руками, помогая ей осваивать "Кама Сутру". Она даже не поняла - хорошо ли было ей, когда он закончил - ничего особенного, по другому лучше, - отметила она про себя. А Ирий решил показать ей еще несколько разных способов. И тут она поняла, какую глупость сделала, что взяла деньги. Вернее, не швырнула их на пол. Но и как швырнешь - он укрывал ее всю своим огромным телом. Она подчинялась его требованиям, но кое-что ей явно не нравилось. "Уходи. А то я буду кричать. Диму позову". И она крикнула, сколько хватило сил: "Д-и-им-а-а!!!". Странно, но он услыхал ее. Когда он включил свет, Ирий уже был в брюках. Дмитрий сказал: "Ну, блин! Решили по второму разу - но не до оборзения! Ты здесь уже целый час! На твою "Кама Сутру" и ночи не хватит!". Она быстро сообразила, что еще по Индии Дима все знает. Про все их приемы и кто что любит. А она, дура, не отказала второму же! Дима сел рядом с ней. Она разревелась и уткнулась ему в плечо. Он начал утешать ее: "Ну ты должна их понять. Мы здесь - как на фронте. Все же молодые. Хоть лекарство какое-нибудь давали, чтобы так не мучится". Он начал ласкатьее и ей самой захотелось, чтобы он еще раз побыл с ней. Они долго ласкались и она думала, как вот так странно можно любить мужчину, которого увидела только днем и потом, видимо, никогда не увидит. Она уедет к себе, он - в свой город к жене и детям. Уходя, Дима сказал: "там... все решили... что каждый - по второму разу - и все. Я скажу остальным, чтобы они не очень уж... Всего трое ничего страшного. Мы с женой иногда по десять-двенадцать раз занимались этим в твои годы. Поверь - это не страшно". Но те, видимо, не очень-то послушались Диму - не бригадир же он им! Следующие два тоже требовали от нее необычных ласк - тех, что познали в Индии, и когда она с одним из них, согласившись на многое, не захотела заниматься с ним французской любовью он сказал ей просто: "Да не прикидывайся девочкой! Нам Мишка сказал, что ты это умеешь классно делать!". Она поняла, что последних она будет обслуживать, как они захотят. Нет, ошиблась. Илья не требовал от нее никаких "Кама-Сутр". Он долго целовал ее живот и руки, спустился ниже и начал целовать ноги, дошел до ступни, она потом, дура, поймет, что самым ласковым был не Дима - а Илья. Но что делать - Дима глянулся ей сразу, а Илья - нет. И ласки Ильи ее почти не трогали, только чем дальше уходил этот день, она вспоминала все больше и больше каким нежным оказался Илья. Когда он стал целовать пальчики ног, она сказала: "Ой, мне щекотно!". Он тут же отступился и посидев секундочку, попросил ее лечь на живот. Она подумала, что узнает еще кое-что из знаменитой индийской книги, но Илья начал нежно целовать ей шею, плечи, нежно опускаясь с поцелуями все ниже и ниже. Она молча переносила его ласки - слишком перегрузили ее "Кама-Сутрой", и когда он целовал ей бедра и дошел до изгиба под коленками, она опять дернулась и сказала: "Ой, опять щекотно!". И предложила ему сама: "Ну давай, делай то, зачем пришел. А то вон и ночь на исходе!". К ее удивлению, Илья сказал: "Я люблю тебя. Я - не за тем пришел. Ты только никому не говори, что я не был с тобой второй раз. Можно - я только руки твои поцелую - и уйду. Она молча согласилась. Илья начал целовать ей руки от плеча и вдруг, у локтя, она впервые почувствовала его губы. Ей стало тепло. Она почувствовала, как желание вспыхнуло внутри. Ей не хотелось, чтобы Илья целовал руки дальше, а остановился здесь, у локтя. Но он целовал дальше - до мизинчика - сначала одну руку - а она уже ждала, будет ли такое же чудо на другой? Да, все оказалось так же, даже сильнее, поскольку она уже ждала, когда он приблизится к этой точке и сама чуть повернула руку, чтобы он не прошел мимо этого участка руки. Теперь она поняла, что у нее есть, помимо интимных мест, еще одна аэрогенная зона. Илья уже собрался уходить (что они там подумают) - там же еще двое, но она попросила еще раз поцеловать ее руки и сама подставила то место, от поцелуя которого по телу шла блаженная дрожь. Она уже начинала протрезвлятся и на все реагировала адекватно. И когда Илья пытался встать и уйти, она сама задержала его: "Ты что, рыжий, что ли? Иди ко мне. Тольк целуй здесь". И она указала на месте на рке. Илья вряд ли что знал о таких ме стах у женщин, но легко подчинялся ей и она отдалась ему легко, хотя ответить ему уже не могла.

Последние были банальны в желаниях. Она молча делала все, что они хотят, уже точно зная, что утром она уедет и больше никогда не приедет сюда.

Утром она приняла ванну, еще не придавая значения небольшим кровянистым выделениям. Но когда по просьбе бригадира ее довезли до Денау, она вынуждена была пойти к врачу. "Милочка! Так сколько раз вы сегодня принадлежали мужчине?" - врач чуть коснулась ее живота чуть ниже пупка и Лариса чуть не вскрикнула от боли. И потому, вдруг призналась врачу: "Меня изнасиловали". "Кто? - местные?" (обычно они не церемонятся с европейскими девушками). Нет. Бригада монтажников. - "Сколько их было?". - "Шесть человек". - "Ну, милая моя - от шестерых такого не бывает!". И тогда Лариса, заплакав (видимо, стресс сдерживается до этого момента, рассказала почти все. Что некоторые были с нею по нескольку раз используя индийские приемы. Врач сказала: "Вам надо срочно заявить об изнасиловании. Давайте я напишу первичную справку". Но Лариса забоялась огласки, того, что вместе со всеми посадят и Диму, и Илью, она начала отказываться и настояла на своем. Три дня она прожила в гостинице в Денау, приходя каждый день к гинекологу. На четвертый день все нормализовалось. И можно было возвращаться из командировки.

Но врач оказалась принципиальной женщиной - сделал представление начальнику местной милиции и дело закрутилось. Но обследовать бригаду Евсеева не представлялось возможным: уже неделю они находились на отдыхе, попытка найти улики на месте не увенчались успехом: ребята много чего повидали в той же Индии, и научились заметать все следы. Узбекская милиция поставила в известность Таджикское управление, в давшее строительством газопровода. Требовали вызвать бригаду с отдыха (тем еще целых десять дней предстояло пробыть в Доме отдыха), провести очные ставки ну и так далее. Вот тогда-то Сергей и познакомился с начальником управления, выслушал от него неожиданное резюме. С Ларисой он стеснялся говорить на эту тему. Но вскоре он узнал, что он дала показания, которые никак не ставили под удар бригаду. Мол, после гулянки - что-то было. Но насилие было. Ей поверили, тем более, что на теле у не было никаких следов насилия - ну не синяков, кровоподтеков. А по женской части... Через неделю она была в норме. Хотя в городе упорно ходили слухи, что сценаристку с киностудии изнасиловали монтажники газопровода. А потом Лариса уехала. И он не знал всей правды. Хорошо, что здесь, в ноосфере, информация не подлежит никакому искривлению. И после того, как он узнал всю правду, он вдруг почувствовал, что неприятности Ларисы, как и его личные (если все, что произошло с ним и Ларисой можно определить этим почти нежным словом) связаны с поэзией. Он не мог очень точно определить, как его стихописание и ее стихолюбение соприкасались, хотя чувствовал: и там и там были ПРЕТЕНЗИИ. "Ну что ж: не влазей на пьедестал. Всякое может быть", - заключил он и подумал: не заведись Лариса со своей поэзией, будь меньше тостов и не залезь она на табуретку - все могло быть иначе. Она могла бы еще на трезвую голову попросить проводить ее в вагончик бригадира. Закрыться там на всякий случай от голодных мужиков, что само самой разумелось. Но все пошло иначе... Тоже хотелось повыпендреживаться. "Ступай по земле тихо", - вспомнил он наставление, узнанное здесь. Ну ладно, тайна сия открыта. Сколько он еще пробудет здесь? Что успеть узнать. С творцами бессмертных газетных строк или даже великими басами - все ясно. А что случилось с Кадыровым? Он встречался с ним несколько раз в районе. Кадыров поражал эрудицией, точным видением всех сложных и не сложных проблем, быстро и точно принимал решения. Под его руководством долина буквально преобразилась и уже начали вести железную дорогу. Все открыто говорили, что Кадыров - точно будущий первый секретарь: в тридцать пять он достиг много: защитил диссертацию по энтомологии, был членом ЦК и депутатом Верховного совета, говорили, что он работает над докторской - чтобы потом на практике проверить свои выводы о борьбе с сельхозвредителями при помощи энтомофагов, что сулило резкое улучшение экологической обстановки, сводило до минимума применение химии. Некоторые говорили, что через год, когда Кадыров защитит докторскую, из академии наук сами приедут за ним, чтобы избрать в академики. Как никак - почти стопроцентно будущий шеф всей республики. Надо все предусмотреть. Тем более, что он занимается такими важными проблемами и для сельского хозяйства всей Средней Азии. И вдруг внезапная смерть. От инфаркта. Говорили разное. Что, мол, в области что-то было неблагополучно с хлопком, что его отругал по телефону сам первый секретарь. Но не получать же из-за этого инфаркт! ... Кадыров почти сразу появился перед ним, и, как ни странно, поздоровался первым. "Вы уже навсегда СЮДА? Сергей кивнул неопределенно. "Что вы хотели у меня узнать, Сергей Егорович?". - "Да пустяк! Как у вас случился инфаркт? У вас так хорошо шли дела... Вы - не пили...". - Вы правы, Сергей Егорович! Но я объясню Вам, потому что ТАМ на этот счет было много измышлений. Виноват только я. Больше - никто. Все началось с совещания в ЦК КПСС, которое вел сам Первый секретарь. Он называл разные цифры, и несколько раз называл нашу область - и за самые высокие урожаи по токоволокнистому хлопчатнику - это же оборонное сырье, и за организацию машинной уборки этого хлопчатника, и похвалил за улучшение экологической обстановки - мы же народ травили нашим хлопковым маслом - столько в нем химии. А вода? Сколько людей болело - от Боткина до обычных отравлений. Потом он обратился к одному из секретарей Узбекистана и все смотрел на меня, как бы говоря - вот, мол, учитесь у таджиков. И, держа в руках листок с пометками, сминая его и бросая в корзину, сказал сердито, чего мы от него не ожидали (вообще Брежнев - человек очень вежливый): "Чем лучше вы будете работать, тем мы вас будем поднимать выше и выше. - И глянул на меня почти с улыбкой. - А чем хуже, тогда...". Он смял листок и бросил в корзину. Вот тогда, я думаю, наш первый понял, что меня скоро ждет повышение, а его - пенсия. Но я думаю, нет, теперь точно знаю, что боялся он не за себя - ему была гарантирована специальная пенсия. За весь свой клан боялся. За своих выдвиженцев. Мы хоть и ленинабадцы с ним, но он - из Костакоза, а я - из Канибадама. И боялся он не зря... Вот с тех пор и начались придирки... А в тот день он позвонил мне и грубо сказал: "Область отстает от графика сбора хлопка по сравнению с прошлым годом на десять дней. Хотя он знал, что прошлый год был на редкость удачным: и отсеялись в марте, и дождей при всходах не было - не пересевали. Да и республика впервые собрала почти миллион тонн хлопка. А этот год... Вернее, тот год... пересевали дважды. Но все равно у нас растения во время вышли на кондицию. Урожайность была бы не намного ниже рекордной. Первый все это знал, но ему же не возразишь. А он мне тут и сказал: "Если дашь хлопка меньше, чем в прошлом году - выговор тебе обеспечен. Понял?". - И бросил трубку. Мне стало все понятно - решили подстрелить на подъеме. Столько, сколько он хотел, мы и не могли дать. Как предыдущий год бывают раз в полсотни лет. А он мне еще добавил, словно чувствуя, что я могу возразить: "И не вздумай мне ссылаться на объективные трудности. Мы должны сохранить темпы. Иначе наверху нас не поймут". Ваот после этой фразы он и бросил трубку. Ну меня и схватило. Не успели скорую вызвать. Я умер прямо за столом. Это потом, для народа врали, что я лежал несколько дней в правительственной больнице, что обострилась старая болезнь - сердца, мол, - когда я в жизни не болел... Не объяснять же людям, что лучший секретарь обкома умер от инфаркта после разговора с первым. Так ведь не должно быть... "Ну и как вы теперь смотрите на всю эту историю?". - "Да как - спокойно". - Кадыров улыбнулся. Если бы мне с моими нынешними понятиями - да за тот стол. Я бы в полуха слушал. А сам бы думал о моей Зебо, ведь какая красавица и ласковая осталась ТАМ. А доченьки? Фарида - ей было восемнадцать - уже окончила первый курс экономического факультета, я думал, как она начнет работать в каком-нибудь хозяйстве у нас. Дильбар ей шестнадцать - заканчивала школу. Вся в маму - и умница, и ласковая... Что, мне, дураку, надо было? Должность первого? Я же знал, со мной уже были присрелочные разговоры...". Кадыров помолчал и сказал: "На земле - сфера материального производства - опасная вещь... Вот я, сколько не наблюдал раньше - ни один мулла, ни один русский священник ни у нас в области, ни в республике, не умер в сорок от инфаркта. Потому что занимаются сферой духовного... А я... Как это у вас, русских говорят? - гордыня заела? Теперь мне все ясно... Здесь - только духовно того и спокойно... А все, что пожелаешь увидеть родной ли кишлак, столицу, какой-нибудь уголок, послушать шум реки, даже самолет увидеть или даже полетать на нем - только подумай все сразу перед тобой... Вы - то по какой причине так рано здесь? Вам ведь нет еще и пятидесяти? И занимались вы вроде сферой духовного". Сергей горестно улыбнулся и сказал: "А вы посмотрите все обо мне в атомном зеркале. Это будет и быстрее, и точнее". А сам подумал: "Раз Кадыров, да и не только он, толкуют здесь о чистой, как бы выразился Фрейд, высвобожденной духовности, то что есть она на самом деле? В красивой вещи она овеществлена? А в молчаливой и величественной позе Среднеазиатских старцев, пьющих-непьющих свой зеленый чай? Или душа - в терпеливости матери? Или высокая духовность - наш марш на полных парах к коммунизму? Но почему тогда по подвалам гремят выстрелы и дырявят головы убийцам и бандитам, а иногда чтобы свести счеты - совсем невинным людям? Разве возможно такое при духовности? Или духовность двигала тем же Маяковским? Да тщеславие! Нравиться своей Бричке и другим бабам, дерзить и хамить и в то же время извиняться перед властью. Разве когда он писал стихи о Сталине и Ленине, Первомае и какого-нибудь мудака - им руководила высокая духовность? Да может, сам Моцарт творил без этой самой высокой чистой духовности? Кто знает? Талант - еще не обязательно подразумевает духовность. И тут ему в голову пришла дерзкая мысль: "собрать вместе сейчас самых умных, самых лучших - ну как он когда-то собрал своих баб и задать им этот вопрос. Пусть ответят о духовности! Нужна ли она искусству, или иногда за башли можно создать шедевры (Моцарту же заказали "Реквием". И не только Моцарту. Шах заказал Фирдоуси "Шахнаме" и мы имеем шедевр. Скажем мягко - гуляка Мопасан) да почти любой француз - от Дюма до Гюго были ну такими духовно высокими, что позволяли себе так обращаться с женщинами. А наш А.С.? А Толстой, который главный Толстой. Последний, не главный, показал всю свою духовность в письмах Бунину. Так чего от него хотела Земма? Он перед ней не выступал как поэт. Ну разве он мог быть бездуховным, когда все общество такое духовное? Он напрягся и вот перед ним в различных одеждах - сонм великих. В туниках и хитонах, причудливых накидках и рубищах. Тот - точно Христос, отметил про себя Сергей. Старцы молча взирали на него. И он задал им один вопрос: духовность может быть без ничего, сама по себе, или она должна быть овеществленной. А если овеществленной - то как? И он увидел, как удивленно поползла вверх бровь Будды, как вдруг провисли еще сильнее усы Конфуция, как дерзкий Сократ отвернул голову. Казалось, ему что-то хотят сказать Христос и Магомед. И он услышал. Явственно. Четко. Может, его перевести в другое место? Но кто-то мудрый ответил: "Не надо. Может, еще все образуется". И он вдруг на короткое время увидел, как ноосфера приобрела потолок, белый-белый, он почти прижал его, потом так же неожиданно исчез. "Я же у тети, черт возьми! Совсем забыл!".

Почему он не поехал к матери от тети? - Это же совсем недалеко - на поезде - сутки. Да потому! - Теперь он не скрывал от себя ничего и давал выход любым, самым смелым мыслям, о чем раньше запрещал себе думать, и если подобная мысль появлялась, то он не давал ей оформиться, принять четкие и беспощадные формы. "Я не люблю свою мать!" - вспыхнуло ярко и резко. Не люблю! Может, я к ней испытываю жалость? - Да нет - скорее, раздраженность. Дажене жалость, а именно раздраженность. И, кажется мать чувствовала это, когда он изредка приезжал к ней в гости. Как-то сестра сказала ему, что мать убеждена, что у Сергея нет семьи потому, что он никого, кроме самого себя не любит. Ну и прекрасно! Не надо было рожать его таким красивым и здоровым!". Он подумал так и тут же возразил сам себе: но я же встречал красивых людей, кто любил своих близких! Та же Земма любила свою мать - осетинку (фу ты черт! - еще вот я и националистом оказался, вроде осетины - чем-то хуже меня). Он понимал, что у тети гостить долго нельзя - не объяснишь же всю драму с последней женитьбой! Но как ехать в город? Уже все наверняка знали, что она дала ему отворот поворот, что вернулась к старому мужу, а у него, Сергея, наверняка нахоидил кучу недостатков - как реальных, так и вымышленных. Или раздували незначительные до вселенских масштабов. Вот они, люди! Ему совсем не хотелось слышать оборывки фраз в свой адрес на улице или в транспорте, но в городе он оставаться не мог. Решил отправить письмо на работу, что уходит - решил вернуться к журналистке, на новом месте его ждут и он просит не затягивать с подписанием заявления (А то ведь еще заставят отрабатывать месяц - до того времени, как найдут замену. А так - время идет). Он пробыл у тети еще две недели и вылетел в почти родной город. Да, на работе отнеслись с пониманием. За день он оформил все, что нужно, оплатил все коммунальные услуги за квартиру и на год вперед за охранную сигнализацию. Он уже знал, куда поедет. Перед ним была карта Средней Азии. Вот он и пошедет в Ферганскую долину, поработает там во всех областных газетах и соберет за это время материал для книги - об истории долины, о шелковом пути, о том, как русские офицеры изучали этот край, издавали в Ташкенте результаты своих исследований. Но если все это собрать! Нет, это не пустое, это очень важно! А потом можно будет написать о Гиссарской долине. Это интересно для людей. И - не пустая трата времени. Он как-то отвлечется, вечера займут библиотеки или записки дома. И начнет он не с самого верховья и вниз, до Гулистана, а с Ходжента - там редактором работал хорошо знавший его по работе в "Молодежке редактор, в то время - зав.пром. отделом партийной газеты. У них были хорошие личные отношения, и Георгий) у него, конечно, было отчество - Павлович) предлагал ему даже место в своем отделе после той самой статьи Сергея "Дом шофера - каюина". Он полетел в Ходжент, и пока "ИЛ-18" пересекает горные хребы, нам хватит времени на совсем коротенькое замечание: если бы путешествия всем излечивали душевные раны, то в мире не было бы несчастных людей вообще. Путешествующих в двадцатом столетии увеличилось многократно по сравнению с предыдущим веком, но вряд ли настолько же увеличилось и число счастливчиков. И более того: совсемнемного описаний среди сотен и сотен, чтобы заинтересовали нас. До сих пор бытует заблуждение, что Марко Поло один совершил путешествие. Ничего подобного! Он был чуть ли не мальчишкой в составе какравана, который возглавляли два брата, один из которых приходился Марко Поло отцом. Имена руководителей этого удивительного путешествия мы не помним, а помним Марко Поло: - самый младший член экспедиции оказался не только самым любознательным, но и самым талантливым. И неизвестно, найдет ли Сергей что-то такое, что привлечет внимание читателей: до революции русские офицеры издавали сборники и журналы о Средней Азии (Туркестанском крае), а после революции описано все и не раз - все великие стройки, все передовики и особенно - передовички, если они были из местных народов. Но дело, конечно, не в этих двух обстоятельствах. Как много из нас, воодушевленные каким-то событием (путешествием, книгой о великой строке, портретом знатной таджички (узбечки, туркменки, киргизки и т.д.) пытались найти ниечто похожее и блеснуть уже на том, что когда-то блеснуло. И не только в журналистики или наивном краеведении (тут доходило вообще до чудачеств - некоторые ударялись в топонимику и по невежеству часто представляют читателю свои домысли о названии какого-либо места или города, не имеющие к реальности никакого отношения. Ну только один случай. Есть в Таджикистане город Регар, которому сколько лет, не знают даже археологи, эти барсуки истории. Так вот. Объявился в Таджикистане как-то человек, немного кумекавший по-французски. Он тут же дал объяснение происхождению названия города: мол, тут стоял гарнизон царской армии (хотя самый близкий был в Душанбе - за полусотню верст), и русские офицеры выезжая на разведку, в ответ на вопросы местных жителей отвечали, что поехали они, мол, на регаре мол, на разведку. Чушь, конечно, но некоторым наивным людям такое объяснение нравилось. Не знаю, по этому ли поводу или по-другому, но мудрые таджики взяли да и переименовали регаре в города Турсундзаде. По-русски звучит, конечно, не ахти, но что назван он по имени одного из классиков советской литературы - автор может поклясться на любой святой книге, поскольку лично несколько десятков лет был знаком с Мирзо Турсун - заде, у которого, помимо политических поэм есть вполне приличные лирические стихи.

Мой образованный читатель похвалит, меня, конечно, за то, что несколько вялым и традиционным стилем я написал вышеозначенные страницы - берегу вас, чтобы не превращались в вестника победы над полчищам персов и не упали замертво в Афинах с криком на устах под водительством Дптиса и Артаферна: "ПОБЕДА", то бишь дочитав до конца книгу.

Ну вот - о путешествиях по небу, земле, морям и даже истории мы закончили и перейдем сразу к делу. Георгий Павлович определил Сергея в отдел информации: тут можно было работать и без партийного билета в кармане, как, например, в отделе партийной жизни или пропаганды. Сергей и сам не догадывался, как прошлый опыт может помочь в новой старой работе. На первой же планерке редактор сообщил об успешной операции милиции по задержанию хитрйо идерзкой банды грабителей. И тут же сказал: "Ну, мы поручим написать об этом Сергею Егоровичу". - Давая понять, что надо сходу зарекомендовать себя в новом коллективе. Сергей познакомился с делом, узнал, где и что шайка сперла, как на них трудно было выйти, как за ним гнались и настигли возле воровского центра - в Денау. Вот тут-то, при чтении последних страниц, он и начал непроизвольно напевать песенку из "Неуловимых мстителей": "Погоня, погоня, погоня, погоня в горячей крови...". Он остановился: а что если материал построить по киношному принципу - динамично, с параллельным монтажом, с крупными планами ментов и бандитов? Да, это идея! Он написал материал за вечер, отпечатал его и сначала отдал один экземпляр редактору, а второй повез на визирование начальнику облмилиции. На следующий день редактор вызвал Сергея и улыбнулся: "Материал - просто отличный. Все - свежо и читабельно... Только вот пришлось мне шефа милиции с полчаса уламывать: тот доказывал, что больше, мол, все похоже на американские боевики". Усмехнулся и добавил: "Пока учился в Москве в академии, узнал, что такое американские боевики. А то ведь кроме родного Куляба ничего и не видел до этого".

Почему некоторые события выглядят в ярком, почти белом цвете? На той планерке, редактор, чтобы осечь возможные наскоки на необычный для провинции материал, упредил всех: шурша номером газеты, он сказал: "Хочу заметить. Материал Сергея Егоровича "Погоня, погоня в горячей степи" необычен для нас. Но, думаю, мы все должны извлечь из него урок как по поиску новых (может, не настолько броских форм), и, что особенно важно - материал как бы включен в нашу культурную традицию, удачно перекликается с любимым в народе фильмом, причем, не в лоб, но и там и здесь - борьба с врагами советской власти, с теми, кто не хочет принимать наш образ жизни, а заголовок как бы протягивает нить традиции от тех, героических времен к нашему времени". Сергею виделось сейчас, что вся комната залита ярким белым цветом (это несли на несколько минут кварцевую лампу, чтобы убить всех микробов. Но он не знал этого, как не знал и того, что все яркие эпиоды виделись как раз в такие моменты, хотя главными в своей жизни он бы не назвал, как и этот - с милицейской погоней. Пошутил - и только). Но опять же - он не знал, как дорого ему будет стоить эта шутка: шеф выписал премию - аж тридцать рублей и по всем правилам газетно-провинциального этикета ее полагалось немедленно пропить. Сергей сразу стал популярным человеком среди этих разночинцев, как он назвал редакционный коллектив. Семь бутылок водки на дюжину человек оказалось в самой норме, той самой, после которой из карманов выгребают последние рубли, чтобы "добавить". В шуме и гаме большой секретарской комнаты к нему всегда подходил кто-нибудь из сотрудников, чтобы спьяну поведать самое сокровенное. Один так прямо и сказал ему: "Слушай, я рад, что ты появился здесь. А то я совсем один среди этого быдла. Я же пишу стихи, а они - не понимают. Даже шеф печатает только к какому-нибудь празднику - ну там к Первому мая или к седьмому ноября. Иногда - к Новому году. А ведь вроде грамотный - даже ВПШ окончил...". Но больше всего его поразил один человек в шляпе. Он был единственный, кто не снимал ею практически никогда - разве что напланерках у редактора да на партсобраниях. Он зашептал Сергею на ухо, тычясь в него пьяным носом: "Ты, наверное, думаешь, что поймал бога за бороду? Что написал эту свою погоню - и все? Да хоть сто погонь напишу - это смысла жизни не прибавит". Сергей спросил его: "А в чем смысл жизни?". Пьяный зло посмотрел на него и выдал: "А то ты сам не знаешь? Не знаешь? - он схватил Сергея за отворот костюма. Сергей легко избавился от "мертвой хватки". "Ну ладно - я вижу, ты - сильный? Ни хуя подобного! Ты такой же слабак, как и я. Ты ведь из столицы уехал не книгу писать. Верно? И оттуда можно было ездить в командировки. Или взять творческий отпуск. Здесь ведь замешан женский вопрос. Верно?? Сергей подумал, что какая-то сорока уже донесла о его отношениях с Верой. Но - вряд ли: они своих отношений не офишировали и даже там об этом знали одна-две Вериных подруги. Не больше. И потому он смело спросил шляпу: "А почему ты решил, что тут замешан "женский вопрос?". Тут вовремя подпорхнула киска из отдела культуры и спросила: "Ой, тут о женском вопросе? Не про меня ли?" - и - засмеялась. "Знаете что - пойдемте ко мне в общежитие, мальчики. Все все равно не пойдут, а вы с Мишей (а у шляпы есть, оказывается, имя!) не откажетесь ведь?". Он понял, что его кадряд в наглую и согласился. Дома у Марины было чистенько, как в светелке царевны. На кухне она успела сообщить Сергею, пока шляпа ждала закусок и выпивки (по пути они купили еще бутылку водки и три "сухача": "Ты не обращай на него внимания. Он сегодня не в настроении - значит, жена в очередной раз ушла к маме. Как они живут - сам черт не поймет. Только мне кажется, что он - любит ее, а она его - не очень. Даже совсем не любит. Мы за пять лет так привыкли к этим концертам". В этом двойном воспоминании тренькнуло болью родное имя (ну появилась бы сейчас на секундочку?). Потом Марина добавила: "Он сейчас выпьет свои сто пятьдесят и пойдет домой - он никогда не останется ночевать, чтобы его Джультетта не выкинула его вообще". Сергей удивился, как можно отправлять домой в таком состоянии человека на другой конец города - все равно у Марины две комнаты. "Да ты не переживай! Он на "автомате дойдет до остановки - тут тридцать метров, а конечная автобуса - прямо у подъезда его дома. Если свалится - соседи занесут". Марина хорошо знала повадки шляпы: и что он один не зайдет ни к какой женщине и своей ненаглядной, когда она вернется, соскучившись по мужскому телу (это будет самая радостная ночь в жизни шляпы, хотя чуть ли не сразу за этим пойдут ссоры, упреки и какой он осел, что пошел работать в газету - вон Иркин печет глазированные пряники так у него дом и в доме все - в коврах. И на курорт Иркин ездит каждый год) почему не берет жену - да детей много, ответила Марина, хотя Сергей знал истинную причину - на море только покажи червонец из кармана и уже будешь лежать в чьей-нибудь постели). И действительно, выпив стакан водки, Мишаня (так обращалась к нему Марина) засобирался домой: "Ну, мне пора. Не, не - не уговаривайте! У вас есть еще сухое вино - мне его мешать нельзя - утром голова будет болеть (даже под шляпой? - съерничало в голове у Сергея). А Марина, чтобы показать всю свою правоту по знанию Мишаниной жизни, сказала, хитро улыбаясь Сергею: "Ну чего тебе спешить? Жена, наверное, в командировке, раз ты так поздно задержался. Оставайся здесь (и сама, мол, останусь в невинных - вдвоем - спите, пожалуйста, а то ведь и Сергея одного налажу. Хотя все знали, что это - не так). Но Мишаня ответил: "Дома - не дома - квартиру бросать нельзя. Вдруг там затопит кто. Или еще что... нет, я поехал". Его не стали провожать - выглядело бы глупо, и через минуту неровный Мишанин шаг стих на лестнице. Сергей не верил, что Мишаня дойдет даже до автобуса. Марина заметила его тревогу: Да ты не переживай! Я ему через сорок минут позвоню - я знаю, он ждет звонка от жены, так что не будет спать часов додвух". Час - небольшое время, тем более, что у них было много сухого вина, Марина жарила на кухне рыбу - накануне она ездила на искусственное море и притащила всего себе минимум на месяц. На халяву, конечно. Он успел оценить ее - да, действительно киска, как он сразу определил ее для себя - небольшая, подвижная, с мягкими движениями и мягким вкрадчим взглядом. Через час она позвонила "шляпе": Да, это я, Марина. Как ты? Нормально добрался? Ну я рада - не буду волноваться. До утра, мой дорогой. Целую". Это была формальность - "целую": но она наверняка больно ранила Мишаню, поскольку он хотел бы услышать от другой.

Ночь с Мариной не была ни плохой, ни хорошей. Даже больше хорошей. Сергей уже начал приходить к выводу, что женщины бывают двух категорий: либо хорошие, либо очень хорошие. Но утром он ей сказал: "Это - мой последний визит. Я не хочу, чтобы мой вопрос решал обком. Тут через неделю все и все будут знать - поверь - я тут отработал три года в "молодежке" собкорром. Приходилось снимать девочек только с комбинатов - без связей, почти без знакомств... Ладненько?". Марина ничего не ответила, из чего он сделал совершенно верный вывод, но помочь ей ничем не мог: здесь ему надо было поработать еще несколько месяцев и уйти "без хвоста".

А Мишаня на работе больше ни разу не заговаривал с ним о "женском вопросе". Только вот Марина иногда покажет на Мишаню, какой он радостный и ему станет ясно, что сегодня он провел ночь с любимой женщиной в одной постели. ... Что было самым главным в работе этой, первой, редакции? Пожалуй то, что какой-то тип в шляпе легко разгадал причину появления его, Сергея, в провинциальной газете. Сергей понял, что если сам человек не упирался всеми ногами и рогами в какую-нибудь непростую задачу, то вряд ли он поймет других. Мишаню можно было презирать за любовь, к судя по всему, весьма недалекой женщине. А он - какой-никакой - журналист. Ну, если и не журналист, газетчик. Видит много людей, много чего слышит и знает. А за что, собственно, презирать Мишаню? Кто знает тайну, почему любима эта, а не та? Или тот, а не этот? Каких там загадок понаготовила мать-природа? Ведь он любит (и только ее и всегда!) одну Земму. Ну ладно - она умна. Проницательна. Благородна. Красива. Но что, ее внутренний мир очень уж и волновал его? Да ничего подобного! Он тогда очень хотел быть фигурой ну никак не меньше Маяковского, а может - и больше. Другая же эпоха, другой размах. Это он потом наткнется на непонятные вещи: тот же чудак Шекспир написал свои сонеты не в эпоху революционных потрясений, индустриализации или там коллективизации. Или развернутого строительства коммунизма. Но ладно, Шекспир - он вот, рядом. Всего четыре века. А как этот древний халдей за две с лишним тысячи лет до нашей умной эпохи, телевизоров и телефонов, аотмных бомб и лазерного оружия и еще черт знает чего додумался, нет, увидел чувственное в танцах женщин, как эти сами женщины понимали, что делали. Да...- "Приседая, низко задами тряся". Даже дубовый перевод впечатляет... Или этот спорный старец взял да и одной строчкой огрел: в воей "Илиаде": И юные девы желанные всем". Вот так: желанные всем. Это потом наш поэт скажет: "Любви все возрасты покорны. Так он учился в Лицее и греков читал в подлиннике, а не в переводе своего друга Гнедича.

Потом воспоминания стали не ярки, действительность словно поделилась на нечто похожее тумана, что окружает созвездие Ориона, и туман этот был не зловещим, манящим и недостижимым, холодным и красивым. Это словно ее образ вот растворился в космосе и сияет недостижимо, и он заплакал от своей безысходности, простив сразу и шляпу, и всех, как ему казалось, ничтожных и недалеких людей, не заслуживающих большой любви. Боже! Да человек просто больше и величественнее, сложнее и тоньше, чем он себе представлял! Мы его просто загнали в угол своей цивилизацией, определив в стойле место не только для еды, работы и сна, но и любви... Он чувствовал, что слезы не текут по лицу. Ну и хорошо. ... Ага, значит, сублимация. Не во всем не прав этот Фрейд. Как часто недостаток знаний мешает нам понять простые вещи! Чем старше становился Сергей, тем больше пораждался убожеству советского образования, особенно в провинциальных вузах. Время до полового дозревания так он определил для себя эти пять лет, что проводили семнадцатилетние в институтах и университетах. А сам он... Если бы не случайные встречи, не случайные книги - так и был бы провинциальным ослом с университетским значком на лацкане пиджака. Впрочем, он заметил, чем меньше знал человек (ну, заканчивал там какой-нибудь вечерний институт), тем с большей настойчивостью носил значок - в зависимости от обстоятельств, какой из них необходимо было одеть. Даже на затрепанном обиходном всегда у таких ничего незнаек красовался значок. Да, так вот - Фрейд. Ведь он случайно зашел к приятелю, у которого кто-то из родственников был начальником в публичке. И ему дали домой все книги Фрейда сразу! Переснять. За две бутылки водки в соседним НИИИ это и сделали приятелю, на ротапринте, поскольку эпоха ксероксов и прочей хитрой множительной техники не начиналась. Сергей все прочитал и все хотел понять кремлевских начальников, почему студентам вузов нельзя читать Фрейда. Заведомо уверены, что все станут фрейдистами? Но это же чушь! В другой эпохе, наполненной другими интересами и другими знаниями, такие случаи могут быть единичными. Как паталогия. И сколько книг скрывают? Совсем недавно он прочитал в "иностранке" "Шум и ярость" Фолкнера. Надо же думать! - всего десять лет назад никто Кашкин в предисловии к семи рассказам Фолкнера прямо и нагло уверял, что советские читатели не поймут этого романа. А Сергей посвятил ему две ночи, ворочаясь время от времени в постели от удивления и даже не закуривая. Это было еще лучше, чем изданные до этого без разрешения Кашкина трилогия "Город", "Особняк", "Деревушка".Да, наверное, и этот Кашкин-промокашкин сам был за издание - переводы же его... И хотя Сергей помнил его сверхцензурное указание о том, что советский читатель не поймет лучший роман Фолкнера, он не мог не согласиться, что переводы сделаны им - мастерски. Как и те семь первых рассказов. Вот они, наверное, там наверху и думают, что солому мы переварим, а сено - уже нельзя... Ему не хотелось становиться диссидентом, но в узком кругу никто из его друзей не верил уже ни одному из этих с портретов, не говоря уже о тех, кто долбил им одно и тоже с экрана ТВ по их наущению...

... С каких это пор он стал терять нить мысли? И что это за пятна? Ах, сублимация! Он уже с интересом смотрел на все эти провинциальные редакции, на типы и типажи, в которых, возможно, проявились бы Кулибины и Ломоносовы или просто блестящие фрезеровщики. Да хоть фермеры! Как великий Фолкнер. Как это там сказал на его похоронах Стейнбек?: "Если существуют другие цивилизации и им суждено будет познакомиться с нашей культурой, то, возможно, единственное, что их заинтересует из нее - это творчество Фолкнера". Сейнбек знал же и Льва Николаевича, и Шекспира, и Гомера и много чего еще. Но заинтересует только ФОЛКНЕР! Он понимал, что в надгробной речи всегда есть элемент возвышения и подхваливания покойного. Но сам факт такой фразы! На похоронах того же Хемингуэя никто ничего подобногоне сказал. Да, "Снега Килиманджаро"... А ведь в пятидесяти странах зачитывалась Хеменгуэем и казалось, что лучше его писателя вообще нет... Да, сублимация... Он стал присматриваться к провинциальным журналистам именно через эту точку зрения и открыл лично для себя много интересного. Здесь, в редакции ходженстской газеты ему жилось хорошо. Уже сам начальник милиции области просил прислать именно его, Сергея, на какое-нибудь совещание (правда, этот начальник никак не мог понять, почему с этого совещания газета не дала полосу, с его начальника, мудрой речью в центре полосы, а только информацию, но это уже была забота редактора объяснять, что к чему в газете). Но Сергей написал еще ряд интересных материалов. Получив доступ в зону, он беседовал с заключенными в читательной комнате один на один. И все они как один хотели использовать корреспондента в своих, корыстных целях: доказать, что, мол, не они во всем виноваты, что его - засудили, ну так далее. Иногда рассказы были настолько правдоподобны, что трудно было им не поверить. А после одного из таких излияний он даже решился на самостоятельную проверку. А после одного из таких излияний он даже решился на самостоятельную проверку. Пошел по следам преступления. В двадцать шестом квартале без труда разыскал одного из участников того дела. И тут же красивая история посыпалась, как перестоявший осенний куст под порывом ветра. "Виноватый" с точки зрения заключенного стал инвалидом. Будущий зэк гнался с вилкой за своей сожительницей. Сосед, вышедший с мусорным ведром, решил остановить его. И получил. Тот не только вогнал ему вилку в бок, но и провернул ее там несколько раз. Это уже потом Сергей узнает, что этот ангел мотает третий строк - и все грабежи, разбойные нападения. Сергей решил до конца разобраться с этим зэком, узнать самое начало его неприятностей, когда на целине ему, передовику и ударнику не давали ставитьрекорды, ломали комбайны и трактора, а в итоге он наехал на спящего в траве алкаша - своего злейшего врага и ему вломил первый срок. Редактор отпустил Сергея в командировку в далекий Кустанай, хотя сделать это было непросто: областная газета должна была крутиться в рамках своих административных границ. Сергей шагал по улицам города к гостинице и думал о том, что, наверное, лучше всего обратиться в милицию - где еще найдешь материалы пятнадцатилетней давности. Начальник областного управления, полковник, сказал ему: "Сергей Егорович! Я - четверть века занимаюсь с этой публикой. Поверьте - больших артистов и фантазеров в мире нет". Папка пятнадцатилетней давности рассказала обычную сухую правду о зэке: никогда никаким механизатором он не работал. В совхоз прислали несколько досрочно освобожденных. Работали они все на подсобных работах. Жили отдельно, целинники, народ не из разряда кисейных барышень, спокойно относился к тому, что в этой группе все курят анашу, а в период созревания мака отправили народного в Киргизию за опиумом. Это было уже слишком и возникла напряженка. Было собрание, на котором комсорг, отличный мезанизатор, врезал любителям анаши, соломки и опия что надо. Ночью кобайн комсорга был подожжен. Но чисто случайно одна молодая пара нашла себе уединение в высокой пшенице - почти по Некрасову. Героя Сергея задержали и, естественно, дали срок. Но когда до суда дело было еще далеко, один из его подельников решил покататься на машине, заправившись дозой опия. И так вел машину, что зацепил работающего у трактора слесаря. Насмерть. Никого в траве трактор не переезжал и никого за это не судили. Кроме подельника из досрочно освобожденных.

Сергей вернулся и написал материал "довитая пыль! Материал был в чем-то похож на статью "Хочется быть человеком". К кому не хочется? - Ведь ни один из преступников не осуждал свои поступки, всегда выгораживал себя, причем, знал как: все показывалось в лучшем свете, с самой человечной точки зрения.

Материал снова заметили в республике. В ЦК было даже совещание. На котором предложили в местах исправления заключеных использовать наблюдения журналиста, попытаться всерьез привить им те качества, которые они понимали, но следовали им только на словах. А через пару месяцев начальник областного управления по просьбе министра вручил Сергею именные часы. Кстати, они что остановились? И не звонит будильник. А так надежно шли все последние пять лет!

...Он быстро исчерпал интерес к Ходженту - нал здесь многое по предыдущей работе, хотя кое-что и записал. Так, он съездил в Зумрат-Шах и запсал там легенду о шахе, имевшем волшебную бороду. Когда враги нападали на город, шах запускал в свою бороду гребень, расчесывая ее. Страшные молнии вонзались прямо из бороды во врага и те гибли. Но нашелся один хитрый правитель: он подарил шаху по одному изумруду для каждого волоска волшебной бороды. Наивный шах украсил изумрудом бороду. Узнал об этом коварный шах и ринулся на штурм богатой крепости. Вынул обладатель волшебной бороды гребень, запустил его в бороду, а расчесать не может. Понял он, как его обманули, да было поздно: враеские солдаты уже преодолевали стены крепости. Перебили они защитников, отрубили и голову самому шаху и изумруд назад забрали. С тех пор остатки крепости так и называются: "Зумрат-Шах". Сергей смотрел на окрестные сады, на кусок крепостной стены и не верилось, что здесь была когда-то мощная крепость, скрывшая целый город. Впрочем, раскопки Трои тоже не столько впечатляющи, взять которую не могли долгие годы воины Эллады.

В подачи своего шефа он перебрался в соседнюю республику в областную газету - в Ферганской долине было чуть ли не десяток областей разных республик. Да, вот запах - очень знакомый. В этой редакции пили много спирта. Он вспомнил свою цасовскую любовь. Но в этой редакции сложились отличные отношения с местным спиртзаводом и многие имели доступ к дешевому спирту. Выпивали почти каждый день. Может, это там началось ? Незаметно. Или раньше, еще на том спирте? Или в "молодежке",, но он не придавал этому значения? Только служба в помощниках была почти сплошной зоной трезвости? Здесь он не нашел крупных проблем: спиртовая субстанция ровняла всех. А жены, у кого они были, давно привыкли, что уж пару раз в неделю ее благоверный напьется до чертиков. Да, все там было обычно. Если не считать Кедровского: тот пил куда больше остальных, но никто лучше Кедровского не писал передовиц. Часто они нужны были прямо в номер после очередного пленума, съезда или какого-нибудь другого курултая. И были случаи, когда пьяного Кедровского отыскивали где-нибудь в непотребном месте, приводили в редакцию, совали под нос еще на ленте очередные ЦУ, и бывало не раз, что Кедровский, поддерживаемый с двух сторон под руки, писал передовую, иногда заглядывая в текст важного сообщения. И - ни одного прокола. Мастер.

И сразу за висящим над столом Кедровским он увидел самого себя - будто что-то прижимало его к земле, давило белым, не давая поднятья - как алкоголь Кедровскому. И как тот гордился, что кроме него ответственную передовую может написать только он да редактор, и то, если последний дней пять не будет перед этим пить. А он, Кедровский, на спор после целого литра водки напишет передовую для газеты? "И для "Правды", - спрашивали дивившиеся таким талантам Кедровского коллеги". "Нет, для "Правды" - не потяну. Там есть такие нюансы! Я, когда на трезвую голову читаю "Правду", - вижу там много такого". - "Уж прям на трезвую? Ты трезвым то бываешь когда-нибудь? - это редактор принес сам полосу в секретариат, чтобы не задерживать процесс". "Ну, Виталий Федорович! Ну почти трезвый. Когда не больше стакана...". Виталий Федорович знал, что в редакции, дружившей со спиртзаводом, практически все - алкоголики. А других взять негде - глубокая азиатская провинция.

Сергей думал о Кедровском - ведь гордится своим талантом писать такие передовицы. Ну словно шедевры создает! Хотя... Если бы в глубине самого себя не отдавал себе отчет, что это за шедевры, каждый день не пил бы. Не пил же каждый день Маяковский. И Блок. Да и многие другие. Значит, у него частичная сублимация в алкоголизм? Да и он, Сергей, не6 часто ли пьет? Не больше других, кончно, но все же... Может, потому, что ему нет равных в подаче информации, тем более --репортажа, где, как он понял, помимо динамики, надо еще найти соответствие между частями (чтобы материал не очень "бежал"), параллельные вставки - размышления или просто тип параллельного монтажа. Но случай с Кедровским натолкнул его на другую мысль: может, написать серию портретов провинциальных журналистов? Но написать о таких, как Кедровский - никто в жизни не напечатает. А печатать о провинциальных подвижных пера... Так что в них интересного? - Сообщения о том, кто сколько вспахал, убрал, построил, не достроил, портреты передовиков труда, уборка хлопка до последней коробочки... Интересно, где-нибудь в Голландии или Швеции борются во всех газетах за уборку урожая до последнего огурца или кочана капусты? А яркие типажи... Так времена дяди Гиляя давно канули в лету... Постепенно он терял интерес и к этнографии и биографии Ферганской долины. Во-первых, ни одна республика не возьмется печатать такую книгу (зачем им тратить деньги на другую республику?), а к тому же он обнаружил здесь такие узлы... Таджики и Киргизы находились чуть ли не в состоянии войн из-за нескольких сотен гектаров земли. Обнаружил он и другие "узлы напряженности". Между Киргизией и Узбекистаном, Узбекистаном и Казахстаном. Все тщательно скрывалось. Хотя в Душанбе он не раз слышал, что Самарканд и Бухара - таджикские города, что они построены, когда на свете еще никаких узбеков не было. А собственно, зачем нужна такая книга? Ведь это самообманка для него самого некое успокоение совести после последнего краха. Ну в ту заехал колею глубокую? Его внутренняя злобность, дискомфортность, которую уловила Вера, результат неверной сублимации? Может, ему надо было начать вышивать? И здесь он бы стал знаменит на весь мир и внутренне спокоен. Нет, с Маяковским он крупно прокололся. Он вспомнил почти своего двойника из Ташкента, которого так беспощадно гонял. Ну да, это же не ты сам...

Он редко бывал один. В общежитие, куда его определяли, всегда было кого привести. Сбросить напряжение. Вот и сейчас он кажется, не один. Даже вроде слышит стук каблуков. Но дома, когда он оставался один обычно после обычной вечеринки в провинциальной газете, он ловил себя на том, что ему трудно уснуть. Заходя в темную комнату, он вдруг на искорки в темной комнате весь содрагался и тут же себя ругал: "Черт! Да никого тут нет, а искорки обычное явление зрения после света! Но для успокоения врезал стакан водки, поскольку элениума достать без рецепта здесь было невозможно.

Он переезжал из редакции в редакцию чаще всего по звонку редакции и легенде о работе над книгой. И всегда это проходило, во всех этих бесчисленных "Правдах". Вот только до "Правды Востока" он не добрался далековато от долины. Да туда без партбилета и не возьмут. Даже в отдел информации.

Перед ними плыли города. Вот Ош.с так поразившими его вооруженными охотничьими ружьями сторожа, с горами пластичных очертаний внутри города, речкой в городе и приветливыми шашлычными. Но от некоторых городов оставалось не столько внешний облик - Коканд, Фергана, Наманган своими лицами и ритмом мало чем отличались друг от друга. А самую крупную в Средней Азии мечеть он обнаружил в крохотном Пенджикенте, неподалеку от Самарканда. Самую красивую - в Ура-Тюбе. Баш Кала. Мечеть голова значит. Большая голова иначе. А в Намангане он четко уловил антирусские настроения. Вот тебе и яблочки в Намангане. Сладкие. Но ничего - скоро их всех перевоспитает телевидение (и газеты тоже, конечно), и будет единый советский народ. Ни русских, ни украинцев, ни узбеков. Тогда никто не будет говорить: "Хади на своя Расия!". Это будет очень скоро. Правда, без него. Он умрет русским. Ну и что? На памятнике же не пишут - такой-то такой, годы рождения и смерти и национальность. Ни разу не видал. Может, это потому, что перед смертью все равны? Это в жизни всяк хочет вылезти повыше, словно куры в курятнике. Ну да - клюнуть ближнего, наложить на нижнего. К этому рвался он? Почему? Будь проклята эта непонятность жизни! Ну что его так тянет к той! Не секс, не неудовлетворенные желания. Нет. С ней было легко дышать. Легко жить. Что она теперь делает? Да какое это имеет значение! Вон шляпа любил свою не за то, что она доктор наук. Или там кандидат. Или секретарь райкома. Любят за другое. За что - он не знал, хотя уже и разменял четвертый десяток. Он присматривался к людям. А... Вот впервые, кажется, присматриваются к нему. Глаза - так близко. Но он не видит их цвета. Прислушаюсь. Может, уловлю дыхание? Да, дыхание есть. Человек немолод - наклонился - и дыхание сбило. Вот ушло. Посмотреть бы - куда. Ему казалось, что многие просто не догадывались о существовании любви. И пытались заменить ее чем-нибудь другим. Вот те же самые трудоголики. Чего хотят? Чтобы выделиться? Надо достигать успехов? А ради каких калачей? Чтобы выглядеть в глазах людей лучше других? И завоевать себе ТУ. (Он понимал, что чаще ловят ТУ, а не наоборт. Это мужчины как-то странно устроены, что ведут вечную охоту на женщин. Те тоже, конечно, ведут, но не мужскими способами. Не рвутся в КЦ, в директора заводов. Да он во всей Ферганской долине встретил одну женщину председателя колхоза, да и то она была председателем поневоле: любимый не вернулся с фронта, а другие были не по сердцу. Работала - как вол. Вот ее и двигали, пока не додвигали до ее потолка. Она так и живет одна, колеся по полям и фермам с пяти утра до двенадцати ночи. Как иногда странно живут люди! По какой-то инерции. Уж лучше в петлю, чем с постоянным ощущением боли. Невосполнимой утраты. Ведь та председательница даже не знает, куда поехать и поклониться, поплакать - пропал без вести и все. И, может, до сих пор лежит в каком-нибудь брянском или другом лесу уже покрытый трясиной, держит в руках свой ППШ, ожидая, повезет или не повезет с поисками - найдут, похоронят по-человечески. А если мародеры... ППШ заберут, а его оставят лежать в трясине навсегда. Его вот тоже уложили вроде в трясину. Почему он не может подняться? Не крикнуть: "В атаку, за мной!". Да пусть и не в атаку. А так просто - встать и что-то сказать. Он вспомнил, как в одной областной газете он встретил другой, замечательный типаж - это когда он почти полностью переключился со сбора всяких экзотических вещей о местной истории на экзотических людей. Городок, как многие областные центры, был достаточно зелен и уютен. В редакции он быстро стал своим человеком и имея уже кое-какой ум; месяца два ни разу не пил с коллегами. Это потом он втянуля в прежний ритм. Но за два месяца он написал несколько материалов, которые позволили ему закрепиться в газете, а за один из них - "Почему не дымят трубы завода" (речь шла о том, что на хлопкоочистительном заводе не могли внедрить круглосуточную работу часть хлопчатника отвозили на переработку в соседнюю область) похвалил сам первый секретарь обкома. Редактор, человек, моложе его года на два сказал: "Ну, теперь Сергей Егорович, ждите медали или ордена к какой-нибудь дате. Вот следующая, крупная, 75 лет октября - только через три года... Доработаете ли? Нет, я о вас ничего плохого сказать не могу, но у меня за три года полредакции меняется. По разным причинам". Редактор нравился Сергею. Недавно кончил ВПШ. Наверняка пойдет выше. Но куда интереснее был его зам, человек, которому до пенсии оставалось года три. Поэтому он не становился редактором. До пятидесяти пяти - не было случая. А когда секретарем по идеологии стал его школьный товарищ - уже поздно было выдвигаться. Но зато Евгений Александрович чувствовал себя чуть ли не Генеральным директором газеты и вторым мэром города. У редактора газеты хватало ума с незаметной иронией смотреть на начальственный вид своего зама: все равно в редакции в конце концов принимали решения редактора, так как они были аргументированнее и умнее, и Евгений Александрович с умным видом, вроде идея принадлежала ему, всегда поддерживал редактора. Предлагать альтернативное - можно было сесть в лужу. На это ума у Евгения Александровича хватало. Но не в этом состояла соль зама партийной газеты. Дом, котором он жил, был, естественно, почти правительственный и находился на углу сквера, мимо которого почти весь городок ходил на базар. Евгений Александрович выходил в воскресенье в шелковом халате на балкон (где он его только раздобыл?) вроде покурить и полистать прессу, а сам бдительно следил, кто идет на рынок и с рынка. И все начальники (на востоке мужчины сами часто ходят на базар), большие и маленькие, приветствовали его, интересовались здоровьем ну и тому подобное. Знали - кто проявит неуважение, газета не отметит его успхов, а за неуспехи - держись! - был у Евгения Александровича фельетонит Огненный. Ох и задал жару!

Правда, огня как правило, после этого не бывало. Но кто же захочет быть под прицелом Евгения Александровича, у которого "рука" в обкоме! И - все кланялись, лебезили и Сергей подумал; вот бы сюда Михалкова со своим "Фитилем". Вряд ли хоть один человек в здравом уме мог бы подумать, что это - не инсценировка, не игра.

В тот вечер у Сергея остались ночевать случайно встреченные им знакомые геологи. Поддали хорошо с вечера. Утром допили коньяк и Сергей решил пойти порезвиться с Евгением Александровичем. Он сгрыз мускатный орех, чтобы перебить запах, потом выпил пару чашек крепкого кофе и двинулся к скверу. Миллион творческих решений мелькало в его голове: а что, если метров за двадцать начать ползти на коленках, время от времени воздевая к Евгению Александровичу голову и руки? Но жалко брюк - почти новых, шерсть с капелькой лавсана - не мялись и были крепкими. Или пройти на руках мимо него? А я то думаю, что вы как не все нормальные люди - вверх ногами, вверх тормашками, говоря по-русски! А это я увлекся йогой и прошел лишний квартал на руках. Представляете? - и не заметил. Даже Вас, Евгений Александрович. Вы уж простите, ради бога!". Или, думал Сергей, попросить у начальника отдела милиции, нет, лучше в училище, учебный калашников и ползти мимо дома, замирая время от времени и когда его заметит Евгений Александрович, не моргнув глазом, сказать: "А я смотрю, не ходят ли здесь чужие. Держу, так сказать, всех на мушке". Нет, лучше всего проехать на белом осле. И когда Евгений Александрович окликнет его, он ответит ему, что решил въехать в город как Христос и проверяет, все ли как надо отдают ему почести? Идей роилось - уйма! Он вспомнил, как в кино трудно находили решение для какой-то там одночастевки. А тут - на тебе - куча решений! Может, ему организовать здесь киностудию и начать выпускать сатирический журнал? Ну да - тут они ему дадут - и сатиру и юмор! Восток дело тонкое, Сережа! Тем временем он дошел до угла и успел услышать голоса двух холуев: один расваливал статью Евгения Александровича - писал тот редко, и статья, о которой шла речь, была напечатана еще в канун майских праздников. А на дворе, слава богу, июль. Второй долго превозносил красоты города, говоря, что если бы не санитарный патруль их газеты, никогда бы их городу не быть таким уютным и чистым. Ну вот - патрулями все и решить - проблемы чистоты и благоустройства, строительства жилья и работы жэков, возведения новых заводов и освоения земель. Может, вообще все власти разогнать и издавать раз в пять больше газет? Что-то там наполеон говорил про четыре газеты, заменяющие стотысячную армию. Хотя... Тут же не идеологическое поле битвы. Не успел он додумать мысли о Наполеоне, как увидел сидящего в плетенном кресле Евгения Александровича. Рядом на столике в беспорядке внимательного просмотра лежали разные правды, коммунисты, огоньки и крестьянки в работницами. "Ну и дуб был тот Наполеон: на стульчике сидел во время сражения. Что ему стоило хотя бы плетеное кресло возить за собой. А ради какого-нибудь Варелоо можно было быстро соорудить двухэтажный особняк с балконом. Сидел бы Наполеон в шелковом халате, листал газеты да время от времени смотрел в свою трубу и отдавал приказы разным неям и даву. И не проиграл бы сражение. Надо знать толк в плетенных креслах! Вот, Евгений Александрович все сражения, пусть и маленькие, но выигрывает! Евгений Александрович увидел Сергея поверх очков, снял их (еще один недостаток Наполеона - не фига было в трубу смотреть. Смотрел бы в двойные очки - что вблизи, а что вдали - как Евгений Александрович, окликнул его: "А, милейший! Неужели и вы на рынок? Вы ведь вроде не обременены?". Сергей только хотел сказать ему, что пришел засвидетельствовать почтение, как вдруг Евгений Александрович сказал: "А не заглянете ли на минуточку?"). Была у старперных журналистов в семидесятые и чуть раньше познакомиться с этим племенем, "младым" и незнакомым, читавшим там разных Хемингуэев, Фолкнеров, Сэлинджеров, Фитцжеральдов и прочих, узнать что-то новое, приобщиться, так сказать, к новым веяниям. А у Сергея был совсем иной расчет: он понимал, что у Евгения Александровича найдется что выпить. Это очень кстати, поскольку зарплаты осталось еще целых три дня, наверняка накормят, поскольку часы показывали уже без четверти час (те самые часы, с будильником, что он получил в премию за свою "Погоню"). Он согласился и через минуту хозяин его уже встречал у дверей! "Клава! К нам гость! Бывший столичный журналист, а теперь украшает своими творениями нашу газету. Лично выписывал ему две премии!". Вышла жена - обычная провинциальная салонная дама не в меру пережженная и выщипанная, но кухарка, как оказалась, столичного уровня. Они действительно выпили и классно пообедали. Правда, Евгений Александрович пли как минимум в пять раз меньше чувствовался ли возраст, или - тот играл в трезвость - Сергею было все равно: он давно пережил всякое чинопочитание, и появись передним сейчас хоть сам Генеральный секретарь, в нем ничего не дрогнуло бы, не шевельнулось. Он уже понял и цену человеческой мудрости и дурости, понял все маски и самое главное - никого и нечего не боялся. Что у нег может отнять система? Двухкомнатную железобетонную квартиру? Так он вот уже почти два года не живет в ней и когда прилетает дня на два чтобы нарисоваться перед соседями (наиболее любопытным из них - чего это его так долго не видно, он заговорщицки говорил: "Меня взяли на работу в одну секретную экспедицию. К сожалению, я ничего о ней рассказать не могу), и оплатить коммунальные услуги, причем, он обязательно заходил в кабинет к самому начальнику ЖЭКа и вел с ним разговоры о выполнении и перевыполнении планов, чтобы этот дурак по чьей-нибудь наводке не вывез его барахло на хранение, а квартиру не отдал кому-нибудь из своих людей, но и в эти приезды он уже чувствовал отчужденность от этой квартиры - еще бы! - здесь прожито всего восемь лет, а в других местах - чуть ли не сорок, да и не пренадлежал он к тем, кто привязывался к своей конуре, чувством, как собака - цепью к своей. В конце концов он в любой областной газете такие хоромы получит в течение года, если, конечно не будет пить и постарается работать на все сто процентов, или даже на сто один. Все равно жизнь бессмысленна и только желание казаться чем-то держит людей на поверхности земли. Нет, не всегда бессмысленна: есть в ней две вещи, разные, но очень важные: любимая (по-настоящему любимая!) женщина и - искусство. Это от тоски. Видимо, писал все свои работы разные Микельанджело и Караваджо, Тициан и Леонардо. Ну, с теми не все ясно. А вот что многих русских художников заедала тоска (от бессмысленности жизни!) это он знал точно. А почему пил горькую автор "Двух гитар" или как она там называется? Бессмертный же романс написал. Правда, опять от тоски.

Тем временем жена Евгения Александровича для десерта накрыла на стол и зам. шепнул ей, что поставить из выпивки еще. Появилась бутылка "Греми" отличного грузинского коньяка, который один раз промелькнул даже в открытой продаже как ночная комета. Сергей быстро нашел, что делать. Он сказал заму, практически своему шефу: "А давайте спорить, что даже после этой бутылки (хотелось ее допить да надо было с чего-то начинать, чтобы выдать этому приемщику - халуйских и хитрожопых ужимок то, что он заслуживает), - что даже если мы выпьем эту бутылку до дна (а Сергей точно там должно было принадлежать четыреста граммов), я все равно смогу отжаться от пола на одной руке. Хоть левой, хоть правой) он не знал о волейбольном прошлом Сергея, не знал, что в редакции на спор он легко укладывал руку очередного претендента на стол, и однажды к нему привели одного культуриста с мускулатурой, которой позавидовал бы и сам Геракл, и втравили Сергея померяться силами. Сергей не без труда, но уделал этого представителя боди билдинга, и левой и правой, после чего тот откровенно сказал, что такого с ним еще не бывало. А Сергей знал: эта группа мышц у него развита отлично. Евгений Александрович принял слова Сергея за розыгрыш. Возможно, циркачи и могут такое. Но чтобы его работник! Человек, который не ходит в секцию (Сергей каждое утро отжимался по двести раз, чтобы сохранять и силу, и фигуру), но зам. этого не знал и потому не поверил: "Да вы отжимайтесь без коньяка! Прямо сейчас! А сможете бутылка ваша. Нет - сбегаете в ларек и принесете обычный". Сергей согласился. Встал, снял пиджак и на удивление Евгения Александровича легко отжался от пола и на правой, и на левой руке. Тот изумился: "Когда же вы тренируетесь?". Сергей решил дурачить зама: "Да я не тренируюсь. Эта сила у меня - от природы. Наша семья родом из того же села, что и Поддубный. Может, даже мы и родственники". Зам. замолчал, потом попросил жену завернуть бутылку и уложить в полиэтиленовый пакет с мишкой на боку. Появилась другая бутылка "Греми". Они чуточку выпили и Сергей стал думать, чтобы еще унести из дома. "А знаете что, Евгений Александрович! Давайте посмотрим, что я с места подпрыгну до потолка. При этих его словах зам. поднял глаза на свои потолки в три двадцать, видимо, вспомнил, как они с женой снимают паутину или как трудно менять лампочки в люстре - приходиться на стол ставить табуретку, жена держит табуретку и только тихо говорит: "Ради бога, Женя, только не спеши. Только не спеши!". И он не верил, что можно допрыгнуть до потолка. А Сергей уже в десятом классе на спор с разбега доставал школьный потолок, но там ведь и не три двадцать, а минимум - четыре... "А на что спорим? - шеф, хоть и пил мало, но уже шел на розыгрыш, или, может, в нем еще из доначальственных времен осталось что-то непосредственное, возможно даже пацанское. "А на люстру!" - нагло ответил Сергей. - Достану потолок люстра моя. Не достану

остается ваша!". Шеф настолько раззадорился, что даже не спросил - а что взамен на кон ставит Сергей, если не достанет потолок? Давайте!" только и махнул он рукой. Сергей отошел от стола - благо в комнате было метров двадцать пять и была свободная площадка, где можно прыгнуть. "Эх-ма! Дорогой Евгений Александрович! Не знаешь ты, что из-за своих прыжков я чуть ли не стал членом сборной СССР! Просто не хотел бросать учебу и становиться паном спортсменом. А на его игру приходили толпами девки смотреть, когда шла игра даже между факультетами, не то что между сборными республик. Он шутливо спросил зама: "А туфли снимать? Или вы проверите, нет ли в них тайных пружин?". - "Как хотите", - ответил шеф. Но позвал жену в свидетели сора. Сергей встал, сконцентрировался и только чуть меняя положения стоп, прыгнул зам и сам понимал - это не разбег, иначе не прыгнешь. Сергей ладонью черканул по потолку и тяжело дыша предъявил доказательство. Евгений Александрович сокрушенно крутил головой: "Да вы, оказывается, во всем первый! И писать, и отжиматься, и прыгать". (Это он еще ничего не знал о женщинах, подумал Сергей. Ну и пусть думает, что тут первые Казанова или Дюма - отец). А зам. Продолжил: "Ну, люстру мы снимать не будем - она вам в нашем общежитии не нужна. У вас там все есть. Обком следит и все там в порядке. Но поскольку вы ногами чуть сместились с центра - предлагаю еще одну бутылку коньяка. И какого!". Он кивнул жене - та поняла и над столом через пару мгновений заворачивала "Принца Шатло". (Вот ведь как - а поначалу кажется таким мудаком! Но слов держит! Сергей еще раз удивился, как в человеке мелкое тщеславие уживается с широкими и открытыми жестами)... Они выпили еще и Сергей уже чувствовал, что захмелел что надо. Они говорили о всякой чепухе и Сергей даже рискнул рассказать заму один из последних анекдотов о Генеральном секретаре. Мол, откуда все землетрясения происходят. Шеф от души хохотал, рассказал в ответ тоже какой-то не очень скромный анекдот - в общем, беседа шла легко и на равных. Ну, раз на равных, Сергей решил и действовать на равных. Это должен был быть последний парад. Он попросил разрешения у хозяина: "А можно, Евгений Александрович, я поздравлю советский народ?". - "С чем?" - удивился шеф. "Да разве не с чем? Ну уж поверьте - никакой глупости я не ляпну с такого знаменитого балкона. Это ведь почти балкон Кшесинской! А я - повыше Ленина буду. Ну разрешите - один только разок!". И он, не слушая хозяина, нетвердой уже походкой вышел на балкон и крикнул: "Да здравствует советский народ - строитель коммунизма!".

...Но почему они его заявление рассматривают на свет? И одеты - как врачи - в белом. А заявление - черное. Хотя никаким черным оно для него не было. Еще вечером к нему прибежал один из новых друзей по рюмке и сообщил, что в городе говорят (ясно кто-кто у власти и кто ее обслуживает), что Сергей выкинул нечто из рук вон выходящее. Чуть ли не "Хайль Гитлер" кричал с балкона Евгения Александровича. Сергей поразмышлял и понял - что подводить ему предпенсионного человека - ни к чему. Он позвонил ему домой и сказал (за день хмель выветрился) чтобы он утром уговорил шефа без всяких расспросов подписать заявление "по собственному желанию". Чтобы пресечь всякие разговоры. А начальству наверх доложить, что он, Сергей под мухой зашел вроде по делу к заму, и пока тот искал нужные бумаги, вышел на балкон и толкнул речь. Все, мол, разобрались и над святыми для каждого советского человека лозунгами никому не позволено ерничать. А шум поднимать - тоже не к чему. Так оно и вышло. Утром, еще не было девяти, шеф подписал ему заявление "по собственному желанию", и еще не высохли чернила, как из обкома раздался звонок. Сергей слышал, "как они уволили этого хулигана, в нетрезвом виде ворвавшегося в квартиру к Евгению Александровичу и что коллектив резко осудил этот недостойный советского журналиста поступок (ха-ха-ха!) - и еще рабочий день не начинался после выходного. А там - уши развесили. Или им только это и надо было услышать? Обязательны слова, а не дела? И когда Сергей уже заполнил обходной, еще не все в редакции знали, что произошло на самом деле.

Зато Сергей знал что ему делать на самом деле: в соседней области, но она была в другой республике, на региональном совещании к нему подошел редактор показал большой палец. Через два часа Сергей уже ехал в автобусе что тут за расстояние - какие-то сто пятьдесят километров). Редактор обрадовался его приезду, сразу назначили старшим корреспондентом при редакторе и спросил, не надо ли выписать аванс. Нет, в авансе он не нуждался, - получил расчет и деньги были.

Коллектив здесь оказался действительно замечательным. Все были ровны друг с другом, никто ни на кого не клепал) потом он узнает причину), строчки сдавались вовремя. А редактор еженедельно выписывал кому-нибудь из сотрудников премию. Была установлена даже своеобразная очередность. И все знали, что премия сия предназначена на пропой. И минимум один раз в неделю в редакции "пили чай" - для двенадцати-четырнадцати участников хватало пяти бутылок водки, торта и конфет для немногочисленного женского персонала. Особенно не шумели, тут же находили себе занятия по интересам - кто играл в шахматы, люди с мозгами попроще - в шашки. Кто-то заводил радиолу с цветомузыкой и приглашал танцевать одну из машинисток, или зав.отделом писем. Пропивали здесь и премии к праздникам, к дням рождения, но, надо отдать должное, часто скидывались и на свои трудовые. Спокойно все так. Неужели вот так спокойно начинаешь окончательно спиваться? Может, и матушка-Русь вот спокойно, буднично, правда, без всяких премий, (а иногда и с ними), но чаще - за счет самогона, квасила и квасила и становилось это нормой жизни, и во время поездок по России (особенно - к матери и тетке) он не раз сталкивался с тем, что местные открыто презирали тех, кто не пьет. "Не наш человек", - говорили. Но Сергей везде показывал класс и наспор с одним трактористом они выпили по полтора литра самогонки. Как не умерли? загадка. Хотя он после той попойки ни фига не помнил.

Общежитие редактор ему выделил классное - две комнаты, мебель. Но Сергей все чаще стал замечать, что возвращаясь под киром из редакции, он, открывая дверь, зачем-то вслух говорил: "А я знаю, что дома у меня никто не прячется!". Одиночество в замкнутом пространстве становилось для него самым неприятным моментом. Он все время чувствовал напряженность, словно кто-то мог прятаться под кроватью или в туалете, и он не раз ругал себя, что для того, чтобы успокоиться, он осматривал всю квартиру. Если был не слишком в залете. Тогда он падал на кровать и тут же вырубался, и проснувшись по туалетным делам, уже не гасил свет. Он заметил, что чувство непонятного страха беспокоит его только по ночам - днем он и один чувствовал себя отлично, иногда даже отсыпался, когда ночная тревога заставляла его бдеть часа три-четыре со светом, пока не начинало рассветать. Хорошо, когда рядом была женщина. Тогда он ничего и никого не боялся, и если бы даже в дом полезли громилы, он бы уложил их всех и не один нерв у него не дернулся бы. А так... Мистика какая-то. Особенно тревожными были ночи, когда он просыпался после того, как видел кого-либо из умерших близких. Однажды он посмотрел на часы - было ровно три часа ночи. Двенадцать по московскому. Сразу вспомнились все страшные детские сказки про то, что покойники приходят точно в полночь, и Гоголь вспомнился со своими страшными повестями, и весь напрягся. И действительно - в дверь настойчиво позвонили. "Кого это черти могут принести в полночь", - подумал он, ничуть не пугаясь. Если даже они с ножом - не успеют размахнуться. Вряд ли среди них есть чемпионы республики по боксу. А поэтому он спокойно подошел к дверям и открыл их. Там стояли отец и дедушка по маминой линии. Они начали торопливо и даже нервно открывать дверь: "Сколько тебе можно звонить! Разоспался!". И, недовольные, прошли в большую комнату. Дедушка сел в угол дивана, а отец - в кресло. "Ничего тут у тебя. Как всегда -порядок", - похвалили отец. "Плохо ты встречаешь гостей, плохо", - пожурил дедушка. Отец сказал: "Может, мы зайдем в другой раз, когда он будет лучше готов?". Не успел отец договорить этой фразы, как резко зазвонил телефон. Он извинился и пошел в другую комнату ответить, не зная, кто это придумал его разыграть в полночь. Пьют, наверное, где-нибудь и решил ему звякнуть. Он открыл глаза и понял, что телефон действительно звонит. Он схватил трубку и услыхал ласковый незнакомый голос: "Котик! Да ты никак спишь? Разве в такое время спят настоящие мужчины? Сергей схватился за часы - они показывали ровно три ночи. А я то думала позвоню ты сразу пришлешь за мной такси. Сергей сказал: "Два, а не одно", положил трубку и отключил телефон. И тут только до него дошло, что дедушка умер уже лет двадцать назад, и отца нет несколько лет. У него мурашки пошли по телу. Он боялся пойти в ту комнату и посмотреть. Но пересилил себя, включил сначала свет в коридоре, глянул на часы - они показывали пять минут четвертого. Открыл дверь взял и включил свет. Нет, комната была пуста. Он подошел к входной двери. Она не была, как обычно, закрыта на цепочку уходя, они могли ее просто захлопнуть за собой с ужасом от этой нелепой мысли подумал Сергей. Он ведь не верил ни в какое воскресение отцов, никаким колдунам и прочему. Но в большой комнате сидеть не мог. К счастью, один из знакомых добыл ему пачку элениума. Он выпил сразу две таблетки и пошел на кухню. Закурил. Сидел, и постоянно слушал, не раздаться ли подозрительный звук из зала. "Может, у меня завелся барабашка?" - подумал он. И тут же услышал скрипучий звук. Он бросился в зал, ожидая самого худшего. Нет, тут все в порядке. И лишь спустя короткое время он заметил, что дверцы серванта чуть приоткрыты. Он похолодел, хотя отлично помнил, что дверцы произвольно открываются и как подложил кусочек газеты и уже почти плотной дверью коробку, отметив про себя, что припертая коробка, оказывая давление на дверцы, может открыться. Но он очень спешил и хотел все переделать потом. И вот они открылись... Тем не менее он еще раз обошел всю квартиру, заглядывая везде, куда можно, закрыл дверь на цепочку и лег, не выключая света и включил "Спидолу". Нашел спокойную музыку и почти успокоившись, стал вспоминать обитателей Тавиль-Дары. "Неужели меня повело? И свои дни я закончу там, с успокоительными уколами? Тем более он вспомнил, как пришедший сегодня дедушка лет тридцать назад рассказывал про разных своих чудаков тем, кто развлекал товарищей по домино до того. "А что? Вы не верите? Да у меня, двоюродная сестра в деревне среди дня пряталась от всех. Все ей казалось, что кто-то гонится за ней". Сергей со временем вспомнил этот рассказ и подумал, что по этой самой икс игрековой хромосомной теории он, возможно, унаследовал болезнь от бабки? И что стало с бабкой? Его тогда эти вопросы не волновали, а когда стали волновать, деда давно не был на свете.

Уснул он с первыми лучами солнца и решил выспаться, прежде чем пойдет на работу. Часов в десять утра он принял душ, побрился и внимательно посмотрел на себя в зеркало. Нет, ничего необычного: красив и свеж (доспал!). - Умные иные увидеть то, что внутри вас. Как не старайся. И Алла была из тех. Но в редакции одна из машинисток спросила: "Что это с вами, Сергей Егорович?". - "В каком смысле?" - спросил он смешливую Аллу". "Да на вас словно черти все ночь катались. У вас лицо такое...". - "Я им покатаюсь! Я сам покатаюсь, на ком захочу", - добавил игриво, памятуя, что Алла несколько раз делала ему намеки на счет того, какая она страстная женщина и что уже сорокалетний ее вряд ли удовлетворит. Алле было двадцать четыре - в полном расцвете женской красоты и сексуального опыта. И, улучшив свободную минутку, он спросил Аллу, сможет ли она слинять на всю ночь к нему. Ну, чтобы не провожать в полночь. "Без проблем. Уйду ночевать к подруге". Алла не только оказалась женщиной что надо, но четыре ночи, что она провела у Сергея, позволили ему успокоиться, снять напряжение и еще раз ругнуть ту знаменитую попадью, доказывавшею на корабле возжелавшему ее спутнику, что все женщины - одинаковы. "Черта с два! Нет даже двух близко похожих друг на друга!". И вдруг он подумал, что лучше бы ему, вместо того, чтобы писать какие-то там дурацкие стихи (ха-ха! - теперь они дурацкие, а раньше верил, что создает нечто!), или вот потом эту еще более дурацкую затею с книгой о Ферганской долине, собирать и хранить все письма и все записочки от тех девушек и женщин, с которыми он был близок и кто имел неосторожность влюбиться в него (ну что вы скромничаете - Сергей Егорович, - обратился он сам к себе. Скорее можно было найти ту, что была не влюблена. Другое дело, что письма и записочки писали не все. Далеко не все. Он не поддерживал долго романы ни с одной. Но бывало так, что девушка ему чем-то особенным приглянулась, ну кожа, скажем, совсем наоборот, чем у царевны лягушки, он занимался с нею леде людве, а ей вдруг оказывалось надо ехать (была в командировке, или направили на работу после окончания института, или направили на какие-нибудь дурацкие курсы повышения квалификации), вот эти, еще не зная, что очень скоро ее место займет другая, или наоборот, догадываясь о том, что такое может произойти, писал ему потрясающие письма. Он рвал их, не храня, но лишь годы спустя сообразил, какие сокровища попадали ему в руки. Ни стиль. Ни даже сам подбор слов, не говоря уже об интонации, невозможно сымитировать. И это не были письма сопли-вопли. Нет. Ему часто писали об окружающих, о людях, что были рядом с ними) и не всегда плохо о них, но всегда - с тонкой наблюдательностью), о новой работе и даже смешные сценки, что видит человек свежим взглядом в сложившемся коллективе), вот это был бы роман в письмах! Хоть еще один идиот в стране получил такое количество прекрасных писем и записочек, как он? Разве можно сравнить то, что пытался писать он о своей долине. Первая фраза - умрешь, лучше не напишешь: "Ферганская долина - жемчужина Средней Азии. Издавле здесь мирно живут и работают несколько народов. И каждый из них сохранил о своей истории, борьбе незабываемые легенды и были. "И тут же злился на себя: Но это прямо начало статьи какого-нибудь провинциального газетчика: "С каждым днем растет и хорошеет наш город"... Ну итак далее. А противоречие? Если они живут мирно, откуда борьба? Да и то, что он узнал здесь, и что скрывалось идеологией, говорило о том, что жизнь эта была далеко не мирной. Один газетчик в одной такой газете все никак не мог указать, откуда он родом: "Я, - говорит, - не знаю, где родился. Наш, Газалкентский район, несколько раз переходил из рук в руки - от казахов к узбекам и наоборот. Меня, например, вместе с детским домом. Это, наверное, для того, чтобы я взрослым не предъявил требований на часть казахских верблюдов и лошадей". Сергей заметил: "Так это было когда? Сразу после смерти Сталина? Теперь все стали умнее?". - "Ничего подобного! Район потом вернули Узбекистану. А через несколько лет опять отдали казахам. Так он всех дней, включая, опять выкинули в соседней Узбекистан, оставив только своих, казахских сирот". Вот тебе и мирно.

Алла тоже имела свою особинку. Она даже не была стервой - в постели щебетала нежно, но ласкам отдавалась целиком, как опытная и уже понимающая в этом толк женщина. Разговаривая с ним во время передышек, она нежно теребила его волосы на груди и говорила: "Ах ты мой тигр!". И тут же добавляла: "Да не бойся! - это я просто так - конечно, ты - не мой. Ты - наверное, ничей. Но я никогда не ожидала, что мужчина под (сколько тебе лет?) в твои годы способен на такое. Я думал, ты после первого раза вернешься к стене и захрапишь". Он спросил ее: "У тебя бывало такое?". - Он тогда взял и задал наглый вопрос (что он этим хотел выяснить? - сколько мужчин было у Аллы? Так она здесь недавно, приехала из большого города. Неизвестно, в какой кампании она была и какую жизнь вела. Она ответила, подумав: "Пожалуй, в первой пятерке. Не дальше". Он не стал допытываться о всех, но спросил ее, кто же с ее точки зрения, был первым? Она ответила: "Как кто? - муж... Я вышла за него в семнадцать... Он меня всему и обучил. Ему тогда было столько, сколько мне сейчас...". - "Он что, гигант был необыкновенный?". - "Да почему гигант? Обычный мужик, для меня все было новым. Я и стыдилась, и загоралась. И он мог. Да, мог. Но дело даже не в этом. Ты же, наверное, знаешь, что женщина по-настоящему любит только одного мужчину - первого. Все остальное только увлечения, влюбленность - и не более того...". - "А почему вы разошлись?". - "С чего ты взял, что разошлись? Мы прожили с ним душа в душу три года. Я успела даже дочь родить. Да, да. Не удивляйся - у меня есть дочь - она с родителями мужа, пока. А мой Валера... - она вздохнула, - Нелепо попал под трамвай. Сколько крови отдала - ужас! У меня же первая группа. Я ужена ногах не могла стоять, но говорила - берите еще! Но он прожил всего неделю... Умер, наверное, раньше бы. Но был спортсменом, как и ты. "Откуда ты догадалась, что я - был спортсменом?". - "Я что - дура? Не вижу по твоей мускулатуре? Ну тогда - кузнецом. - Она потрогала его бицепсы. - Но ты ведь не был кузнецом, не так ли? Очень уж не похож". Сергей задумался. Вот, оказывается, с какой неожиданной стороны могут раскрываться человеческие биографии. Он уже подумал, что муж Аллы попал под трамвай или в Самарканде или в Ташкенте - в других городах этих железных чудищ не было, но ответила ему Алла, безо всяких вопросов. "Мы жили в Волгограде. Я - оттуда родом. После школы пошла работать на швейную фабрику. Там меня Валера и высмотрел. Он же тоже - почти журналист. Работал кинооператором. Во время съемок кто-то из ассистентов поставил его треногу близко к трамвайным путям. Он увидел, что трамвай может задеть. А трамвай уже шел. Он начал штатив вместе с камерой перетаскивать, да, видимо, торопился очень - упал на трамвай вместе с этой своей дурацкой штукой. А потом под задние колеса. Отрезало обе ноги, самого сильно помяло". Алла вздохнула и сказала: "Вот так-то", - и нежно прижалась к Сергею, словно прячась от страшных воспоминания. "А потом, спросил Сергей". Что потом? Я решила уехать оттуда подальше, в Азию. Поступила на комбинат... Ты знаешь, я два года держалась... Но там - такие девки! От одних их рассказов побежишь и прямо на улице ляжешь под кого-нибудь. Первого встречного поперечного... - "А почему ты уехала оттуда?". - "Да, вышло там одно дело. Перегуляли в нашей комнате... Могли уволить по статье... Вот я и решилась податься сюда". Алла сделала паузу и сказала: "Я сейчас тебе скажу одну вещь - только ты не смейся! Ладно? У нас дома была машинка. Я научилась печать лет в десять. Помогала папе в его научных фантазиях. Видишь, как пригодилось... Печатала своих стихи... Да не смотри ты на меня так - сама понимаю - обычные девчоночьи грезы-прогнозы... Все это в прошлом... Я думаю на следующий год поступить на журфак. Вот почему работаю в редакции. Ты не видел моих заметочек? - думал, не я? Ну даже - я ведь все печатаю под псевдонимом...". - "А как же ты будешь учиться? На заочном?". - "Зачем же - на заочном. Это - не учеба. Стипендия. Родители будут помогать. Отец - зав.кафедрой, мама - врач. Помогут. Дочка пока будет у тех дедушки и бабушки".

После нескольких встреч Алла сама сказала ему: "Сергей, не надо больше. А то я начинаю к тебе привязываться. Не знаю как для тебя, а для это не просто.

Квартира снова стала пустой и Сергей почувствовал, что с того самого дурацкого сна и ночного звонка он стал не любить ее. В зале по ночам, где "сидели" дедушка с отцом, горел свет. Мысль эта угнетала его - вот возьмут и явятся еще раз - было жутковато. Но потом он начинал успокаивать себя: "Черт! Если они пришли взаправду, и есть потусторонний мир, то чего бояться? Ну заберут они его в тот, иной мир. Ну и что? Там же вечная жизнь! Попадет он в рай. Никаких грехов за собой особых он не знал. Даже наоборот: через газету помог многим и многим. А женщины... Так разве он виноват, что в том же Ходженте столько русских девок на комбинате и в институте, на швейной фабрике? Можно сказать, что он даже содействовал здоровью нации, выправлял, так сказать, перекосы демографии... В конце концов он ни одну не обманывал, не клялся в вечной любви и не обещал жениться. Наоборот - каждой он стремился деликатно, но точно дать понять - у них отношения любовника и любовницы. Лишь однажды (на столько сотен! Одна оказалась слишком. Пришлось ей сказать, что он - женат. И это ведь было правдой: он на всю жизнь был предан одной, и как предан!). Но Шуру это не успокоило: лаская его, она намекала на возможное изменение его семейной жизни. Она обцеловала его от макушки до пяток и шептала: "Ноги буду мыть и воду пить!". Сергей не знал, как от нее избавиться: она приходила домой с уже нагруженными сумками, с полуфабрикатами, и пока он принимал душ, успевала приготовить что-то такое, чем всегда удивляла. Она, видимо, и не зная пословицы, что путь женщины к сердцу мужчины лежит через желудок, инстинктивно старалась угодить ему, накормить и напоить. Иногда он обнаружил (когда собирался в прачечную), что исчезли какие-то его вещи. Не успевал он и разозлиться как следует, как появлялась Шура с уже вычищенными в химчистке вещами или со стиранными рубашками) там была автоматическая стирка и совсем недорого. Он сам не пользовался - было неудобно, так как в автоматической стирке были одни женщины. И видя, что Сергей никак не идет ей навстречу, Шура как-то сказала: "Конечно, у тебя должно быть очень образованная жена. Но я буду учиться! Я ведь очень хотела быть врачом, но провалилась. Пойду работать в санитарки или куда еще, заработаю стаж, подучусь. Клянусь - я выучусь!". Сергей нежно прижал ее к себе после этого монолога и сказал: "Глупенькая (ну как не успокоить и не поставить все по своим местам после такого монолога, такой искренности?). - У меня нет никакой жены. Просто я по натуре - холостяк. Я занимаюсь творчеством (уж не стихи ли пишу? Смешно же называть творчеством работу в газете. По крайней мере - областной). Дети, жена - все будут мешать. Я женился несколько раз - ничего не получается из семейной жизни. К любой их трех хоть завтра возвращайся - примет с удовольствием. Тогда только творчеству - каюк" (тут он и врал, и не врал: но кто же будет до конца откровенен с женщиной, с которой не сегодня так завтра предстоит разлука? Как это сказал Владимир Владимирович? - "Кто постоянно ясен, тот, по моему, просто глуп").

В редакции тем временем внимательной оказалась не одна Алла: печать внутренней тревоги видна на человеке, если даже он вроде смеется. Один чудик (и в этой редакции нашелся чудик) единожды, когда все хорошо подпили на дне рождения одного из сотрудников, этот чудик (нет, он не носил шляпу, у него в руках всегда была папка. В ней он держал свои газетные шедевры о передовиках и передовичках. Так вот, этот человек с папкой улучшив момент) видимо, опасность миновала) отозвал его в сторону и конфиденциально прошептал на ухо: "Сергей Егорович! Я слышал - вы пишите книгу. Умоляю вас - не оставляйте написанного в столе. И дома не оставляйте. Видите (он постучал по пухлой папке) все ношу с собой. У нас тут есть один. Отставник. Он все туда (палец ткнулся почти в небеса) сообщает... Так что будьте осторожны. А то ведь можно и загреметь. Говорят, после Брежнева Андропов займет его место. Я слышал, что сам Брежнев его боится. Могут насажать людей - ни за что... А я был на Колыме. Не верите - вот истинный крест! Целый год. Ну и зима там! Слышите?! Я там Козина слушал. Да. Самого. Того самого. Он оттуда не уезжает. Говорят - его органы все время пасут... "Сергей думал о своем. Козин ему никогда не нравился. Точно так же, как и разные Юрьевны, Лещенки, утесовы и бернесы. Он, когда было время, включал сороковую симфонию Моцарта или Грига. И по "Спидоле" он старался поймать такую станцию, на которой пели, а не разговаривали. На радио Франции он открыл для себя Мирей Матье, еще раньше - из передачи Би-Би-Си узнал о Томе Джонсе и Хамбердинге. А наши безголосые его не волновали. Слушать- так русский академический хор или хор Пятницкого. Или Сибирский. А человек с папкой продолжал: "Да нет, я не сидел. Я хотел написать роман о золотоискателях. Представляете - какая тема! Героический труд в вечной мерзлоте!". - "Ну и что не написали", - спросил Сергей, узнавая коллегу по написании истории Ферганской долины. Да вы не поверите? Там столько воруют! За год, при мне, четыре группы попались! У одних было чуть ли не двадцать килограммов золота...". Человек с папкой помолчал и добавил: "Всю охоту отбили. А я ведь хотел об их бригаде писать. Сергей вспомнил анекдот о чукчах, как один не стал рассказывать политический анекдот другому, боясь, что его - "сосолют". Сергей ответил: "Как куда - вот сюда, в Среднюю Азию. Возить в вагонах от Красноводска до Ашхабада, оттуда до Чарджоу. Узнают, что такое "север"! Человек с папкой задумался и сказал: "Да... Это пострашнее, чем сибирские морозы...".

На следующий день он, совершенно трезвый, перехватил его почти у самого дома и сказал: "Вы не думайте, что это я вчера вам по пьяни сболтнул. Есть у нас такой человек. В секретариате сидит. Вроде зам.редактора по общим вопросам. Но я точно знаю. И ребята - знают". Сергей поблагодарил человека с папкой - боятся ему было нечего: он не собирался бороться с советской властью, ибо знал строчку из партийной песни, что "у советской власти сила велика". Тем более - с партией. Уж лучше колебаться вместе с ее генеральной линией. Это ведь тебе даже не паровоз. А нечто вроде локомотива истории. Попадешь под него и пятна не останется. Там вон члены политбюро, которых убирают, исчезают с поля зрения, словно их никогда и не было на белом свете.

Однако он думал о странностях собственного поведения. После второй встречи с человеком с папкой он решил сменить и эту "Правду"... - Он же дал себе слово - как нашел типаж или что-то необычное - поехали дальше. Сергей усмехнулся: "Что-то я вроде Чичикова наоборот. Только тот собирал мертвые души, а я - живые. Да живые ли они? Ведут растительный образ жизни. Не тряхнуло их как следует. И гордятся тем, что они - журналисты. Почти все мечтают написать по роману или хотя бы по повести. Да, отметил он про себя зло. Все это мы уже проходили. Только его крыша была выше и он сильнее грохнулся, Маяковский, понимаете ли, периода развитого строительства коммунизма и формирования новой общности - советского народа. Он увидел здесь эту самую общность. Соединится в ножах мешают русские армейские части.

Да, надо уезжать. Хотя с элениумом ему помогла Алла (она сообщила ему в первую же ночь, что выбрала этот город потому, что здесь работает старшая сестра, которую после окончания техникума направили в местную аптеку. Через восемь лет сестра стала там главной начальницей. Но и элениумом, с двумя таблетками, та комната постоянно тревожила его. Ему даже днем не хотелось заходить в нее. Нет, надо уезжать. И вариант подвернулся сам собой. Была уже осень и один из сотрудников пригласил Сергея на охоту. Его тоже можно было бы записать в чудики редакции из-за верности охоте; как Ромео с Джульеттой. Петя (так звали сотрудника) предложил оружие на выбор. Дома у него висело целых три двустволки, одна ижевская и две - тульских, особой гордостью были нарезные: "Олень" и "Белка". Петя с гордостью показывал ему ружья и предложил на выбор любое. Сергей, чтобы не смущать хозяина, выбрал одну из "тулок", хотя ему очень хотелось попробовать бой "Оленя".

Автобус довез их почти до самого Чакан-Куля - небольшого озаренного достаточно далеко от дороги - шли они километров шесть-семь. Озеро стояло в камышах, в него впадало несколько ручейков, видимо, ровно столько, чтобы поддерживать водный баланс. Они договорились с Петей, где встретятся и разошлись. Примерно через час хоть бы Сергей услыхал шум. Осмотрелся. Оказалось, это был еще один охотник. Сергей подошел и негромко поздоровался, назвал себя. В ответ услышал простое: Коля. Они шли минут пятнадцать вдоль озера, пока не увидели стаю уток. Стреляли почти одновременно, но кто попал - было неизвестно. Но три утки остались на воде. Коля посмотрел на Сергей: "Ты - тоже без собаки? Да. И до лодки далеко...". Сергея потом поймет смысл этих слов. Он потрогал воду рукой - не меньше восемнадцати. Он плавал и холоднее. Начал раздеваться. "Ты что, Сергей! Утонешь же! Вода - холодная!! - переживания Николая были серьезными. Сергей ответил: "Не переживай! До уток - всего метров пятьдесят. Считай - что я - охотничья собака". И пригнул в воду. И только когда Коля увидел, что Сергей плывет не саженками, а нормальным вольным стилем, причем быстро и уверенно, он понял, что этот человек - спортсмен и хорошо тренирован. Назад Сергей плыл медленней, держа в руках уток. Он все время словно подныривал и быстро работал ногами, чем тоже удивил Николая. "Ты что, спортсмен?", - спросил он Сергея, хотя по возрасту Сергей уже не мог быть спортсменом. "Нет, скорее - Джеймс Бонд. Не увядающий разведчик". Посмеялись. Разожгли неподалеку костерок. Сергей сказал, что у него здесь есть напарник. "Да и у меня есть", - ответил Коля. - Вон там, за деревьями, стоит мой "газон. Там - шофер". - "Так ты - из начальников?", - смело спросил Сергей, давно не боявшейся никаких чиновников. - "Ну, как тебе сказать... Я - редактор местной газеты. Вот и гадай - начальник или нет". И - засмеялся. Так Сергей узнал, что он познакомился с Николаем Федоровым - самым прогрессивным, как считалось редактором областной газеты в регионе. Федоров оказался совсем простым мужиком, либеральных взглядов, которые он, как можно было понять, вынес из шестидесятых годов. Потом их появление наивных романтиков назову почему-то шестидесятниками, хотя все они были, по выражению поэта, "детьми XX съезда партии". Это хорошо было видно и потому, как просто и не деланно по товарищески он разговаривал со своим водителем Юрой, который уже успел наловить рыбы, поставив бредень на перекате одной из крошечных речушек, впадавших в озеро. Рыбы было очень много и ясно было, что большую часть ее повезут домой. Федоров попросил Сергея сходить за своим напарником, и к их общему изумлению, у того оказалось целых пять уток. Решили сброситься - двух уток презентовал спутник Сергея - одну они с Федоровым. Конечно, у Федорова оказалась в машине бутылка водки. Но у Пети оказался напиток попрактичнее: бутылка чистого спирта. Они славно посидели у костра, поели птичьего шашлыка, ухи и запеченной в станиолевой бумаге в золе рыба. Из рюкзаков и машины достали только хлеб, посуду да помидоры с огурцами - в этих краях в октябре этого добра было еще с избытком не только на рынках, но и в колхозных магазинах. Если бы кто-нибудь из посторонних подошел к ним, он ни в жизнь не догадался бы, что в компании все - далеко не ровня, - так тут было все демократично и прогрессивно. Сергей и Федоров понравились друг другу. Федоров предложил ему место в редакции, спросил, партийный он и узнав, что нет, поинтересовался, почему. Сергей объяснил: "Все было как-то недосуг. Носило по земле и службам, а теперь вроде и поздно - почти сорок пять. Но тем не менее Федоров пообещал подумать и о его партийности, если, конечно, ему понравится в их газете.

И газета действительно оказалась замечательной: ребята были смелыми и настырными. Они не боялись затронуть в своей критике даже председателей колхозов. Сергей очень скоро узнал подоплеку смелости и почему на газету нет гонений: оказалось, что сват редактора - начальник облпотребсоюза, а его двоюродный брат - второй секретарь обкома. Русский. Призванный бдить за местными кадрами, а заодно - за развитием критики и самокритики на местах, хотя формально этим могли заниматься только сам первый и с его подачи секретарь по идеологии. Сергея все это не удивляло: он уже видел много разных партийно-хозяйственных связок, партийно-торговых и других, а однажды по ошибке еще в столице переспал с любовницей первого секретаря. Он был у нее только раз - узнав от музыкантши (познакомился на концерте в филармонии), что "все это ей устроил" и она назвала имя первого, окидывая рукой квартиру, что находилась прямо рядом с ЦК, мебель не из магазина, кровать, на которой можно было спать хоть вдоль, хоть поперек. Он прямо ей сказал, что больше не придет. Слухи разносятся быстро и он не боялся первого: из партии жене исключит, - но знал - перекроют весь кислород и не дадут работать нигде. А тут была квартира. Но не это главное: уже два года, как лежал на кладбище отец, к которому, при всех сложностях отношений, разводе с матерью у него была какая-то внутренняя мистическая привязанность. Он даже договорился с мачехой поставить вместе памятник, причем, Сергей, возьмет на себя все оргхлопоты. Но институт, где работал отец, сам и на свои деньги поставил (разумеется, согласовав и с ним, Сергеем, и с прилетевшей сестрой и с мачехой проект. Он был строг и изящен. Чертили свои, институтские макетчики).

Так что с Федоровым для него никаких открытий не было. Та зараза (музыкантша со смехом рассказывала, как иногда здесь, на той постели, решались вопросы некоторых назначений и смещений. Причем, приводила такие детали, о которых Сергей знал из других источников, но не знал, как эти обстоятельства возникали. "А вот так", - сказала музыкантша. - У нас в театре после банкета главный дирижер хотел проверить упругость моей груди. Я отшила его. Так он стал преследовать (Сергей слышал об этом скандале в театре). Так где теперь этот главный? - В своем родном Днепропетровске. А новый главный (она засмеялась) первым здоровается со мной метров за двадцать".

Сергей и не предполагал, что они так сойдутся с редактором. Тот брал его каждый раз на охоту, вызывал в кабинет без всякого дела и они долго трепались о разных предметах, включая политику, задавали друг другу вопросы, управляет ли страной сам Брежнев или кто-то другой рулит? И он ли был на трибуне мавзолея? - возможно, двойник? Они же слышали, что он перенес инсульт.

Перед охотой, в субботу, он обычно обедал у Федоровых. У него была еще дочь лет четырнадцати (ну в самом расцвете - отметил про себя Сергей, Акселерация. Но - нельзя! Узнаю - еще вломят срок!). - Жена, как и подобает жене самого смелого редактора, заведовала местной больницей и была неглупа и в меру словоохотлива и нежеланно смеялась удачным шуткам и мужа, и Сергея.

А кто-то (ноябрь уж наступил) Федоров пригласил его проехаться с ним "по делам". В этот день Сергей впервые попал на базу облпотребсоюза и был ошарашен богатствами, увиденными там. Сват встретил их радостно - у него была русская жена и сын Федорова не стоял перед красотой мулатки. Они ходили мимо стеллажей и ящиков, контейнеров и вешалок. "Так что вам надо?", начальник базы вопросительно посмотрел на Сергея. Тону нужны были осенние туфли. И куртка была бы кстати. Он сказал об этом. И почти не заметил усмешки начальника. Пока они пили чай, в кабинет внесли несколько моделей осенней обуви и Сергей остановился на очень приличных югославских туфлях. Начальник заметил: "А мы и ботинки получили из Югославии. Новая мода - на липучках". Принесли ботинки, теплые внутри. Две куртки его размера уже висели на вешалке. Одна из них, замшевая, была словно сшитая для Сергея. Он сказал начальнику базы: "Я возьму только туфли. А вот куртку - можно подержать несколько дней?". У нас будет зарплата и у ребят я подзайму...". Начальник опять посмотрел на него с той лукавой усмешкой, которая свойственна людям, знающих все тайны мира. "Ничего, ничего! Вы берите все сейчас! Ведь неизвестно, что будет завтра. Один Аллах ведает!". Федоров поддержал свата. А тот спросил: "Тут у нас новые цветные телевизоры пришли. Вам не нужно?" - сват обращался к Сергею. У того в общежитии стоял черно-белый. Сергей и не думал покупать телевизор - таскайся с ним потом! Но Федоров сказал: "Пусть отвезут ребята завтра с утра. Он их подождет", - и посмотрел на Сергея. Потом начальник базы предлагал еще какие-то вещи. Сергей увидел пишущую машинку, о которых только читал в прессе: "Это была портативная "Оливетти" с русским шрифтом. Он долго рассматривал ее. "Что, нужно?" - спросил начальник базы. Сергей усмехнулся: "Мало ли что нужно. У меня наша старенькая "Москва"... А это стоит, наверное, тысячи две, не меньше. Зав.базой улыбнулся: "Может быть. Я ценник на нее не смотрел".

На следующее утро Сергею домой привезли новый цветной телевизор и еще одну коробку - из под кондиционера. В ней он обнаружил "Оливетти", ботинки и замшевую куртку. Придя на работу, он сказал шефу: "Спасибо, конечно, за заботу. Но мне и за год не расплатиться за все эти вещи". - "Ну, за телевизор платить не надо. А остальное?.. Пусть у тебя не болит голова". И дал понять, что ни за что из этих вещей платить не надо. "Да брось ты становиться в позу! Видел бы ты, как там отовариваются высшие чиновники. И из столицы приезжают. Там - счет на миллионы. И этот подарок свояка для тебя - капля в море". Так Сергей узнал, что прогрессивные деяния распространяются гораздо шире газеты - вплоть до торговой.

Вечером он выпил с ребятами и все не мог в своих размышлениях пристать ни к одному берегу. "Надо же думать! Как щенка накололи всучили задарма столько барахла. Еще заставят отрабатывать. Ну уж нет - со мной этот номер не пройдет! В конце концов мы не заключали никакой сделки!". А потом вдруг начинал думать. "Да они с этого импорта, что поступает по линии "Потребсоюза" в обмен на хлопок, курагу, фисташки и черт знает еще на что они гребут через сеть своих магазинов такие деньги! Ведь берут же городские модницы откуда-то эти яркие пальто, туфельки, которых он отродясь не видел в продаже. Кофточки, ну и так далее. Случайно он узнал, что база получила целых сорок штук джинсов. Но чтобы не засекли из ОБХСС кому они ушли, их продали (опять через своих же!) аж в Ташкенте. Поди ищи-свещи!". И жаль, что он становился только на куртке. Он видел там модное пальто из травиры. Костюм из уже выходящей из моды блескучей ткани тоже можно было спокойно взять... Дурак... Или попросить дубленку... Брать, так брать! Все равно все с народа дерут!".

Странно, но с этого дня отношения его с Федоровым не только не испортились, но приобрели даже более интимный характер. Он стал рассказывать, как за ни за что его, скажем, отругала жена, или с каким вопросом заходили к нему заведующие отделами, что один из них очень настаивает, чтобы через год работы Сергея в редакции обязательно принять его в партию и посадить на культуру - видно же, что парень (ха-ха - в сорок пять!) эрудированный и пишет - править не надо, хоть сразу в набор. И никаких ни цифр, ни фамилий, ни фактов не путает. А то, что выпивает - так у нас пьют все. Перед вступлением, мол, продержится месяца три...".

Но весной отношения с Федоровым испортились в одно мгновение. На высокогорье охотники поймали барса. Надо было съездить туда, и написать репортаж пока барс еще там, в Аличурской долине, дать снимки. Но надо же его в эти дни подловила Алла. Она сказала, что сестра с семьей уехали в отпуск, ей скучно одной и не придет ли он к ней. Командировка уже лежала в кармане Сергея. Он задумался. Ну что там нового ему расскажет старый киргиз? Он позвонил в фотохронику и узнал, что их оператор уже уехал в горы. "Ну и чудненько, - подумал Сергей. - Снимки будут, а как ловил барса старый киргиз - он напишет!". По правде говоря, он тоже соскучился по Алке - нежной и далеко не такой простушки, как он подумал сначала. И он забурился к ней, три дня - с пятницы, они пили и любили, фотокорр, как и он (как будто) приехал из командировки во вторник. Сергей позвонил в хронику (он, как старший корреспондент, всегда сам отбирал оперативные снимки), съездил и выбрал три роскошных снимка. Один из них обошел потом чуть ли не весь Союз. Для фотокорра охотники умудрились опять одеть на ногу зверю капкан, потом опять вроде накидывали сеть, а потом - связанного зверя несли в вольер, ожидая ученых из зоопарка, где давно ждали такой экземпляр. На снимках были все фамилии - и кто ловил, и кто помогал. Сергей рассмеялся и сказал Алле: "Посмотри, какая дурилка для народа! Ну рас так - выдадим и мы". И он сел у Аллы за стол и тут же описал все красоты Крыши мира (бывало ведь так не раз!), добавил красот о долине Маркансу, полюбовался вместе с героем пиком Ленина, прочитал его мысли, о чем думал старый зверолов (а на деле, он узнал из аннотации, ловцу было всего сорок один год - моложе его. Но на Памире люди старятся рано), о том, как ставил капкан, как дежурил в укрытии километра за два, как бежал, хватая воздух ртом от высокогорья, чтобы зверь не успел отгрызть лапу ну и так далее. Двести строчек репортажа были готовы через два часа. У Аллы дома тоже была машинка, он продиктовал ей готовый текст и она хохотала, время от времени обнимая его за бедра, когда он с ужимками рассказывал страшные и романтичные эпизоды ловли грозы гор. Потом сказал Алле: "А теперь последний штрих, название: "Снежный барс в руках Турусбека".

Репортаж настолько понравился, что его сразу вывесели на доску лучших материалов, позвонили из обкома и выразили благодарность, Сергей получил, помимо повышенной разметки, премию. А недели через две на охоте Федоров вдруг сказал: "Ты что, думаешь, я не знаю, что ты не ездил в горы? Я видел их него секретаря, тот сказал, что был только фотокорр. Сергей не стал отпираться: "А тебе то что. Материал всем понравился. Лжи в нем не больше, чем во многих других материалах. И потом - что мог мне рассказать нового о Памире этот полуграмотный киргиз? А о мыслях - ты что, всерьез, что он такое мне мог рассказать, если бы даже поехал туда". Федоров пасмурнел: "За такие проделки увольняют и фамилии не спрашивают. Ты не смотри, что у нас такие отношения. Еще одна такая выходка - и вылетишь из редакции". Сергей, уже выпив стакан водки, ответил: "О боже! Испугал бабу большим х..м! Да я такое ярмо где угодно найду. Сейчас написать заявление или в понедельник?". В понедельник Федоров вроде даже пытался уговорить Сергея остаться. Но тот был тверд. Так он расстался с прогрессивным редактором и прогрессивной газетой. Да, нигде так быстро не решаются вопросы, как при прогрессе. Без слез и прощального застолья простилась с ним и лучшая газета региона. Он не стал здесь родным и близким. Одни слегка завидовали его стремительному и точному перу, другие находили, что он - со "бзиком". Вот эти вторые были страшно правы. Словно "страшно" Сергей понимал в данном случае не как то идиотское его употребление, что мол, вещь "страшно красивая", а в своей наготе и первозданности.

Почти родной город сильно изменился за три с лишним года. Бывая короткими наездами, он не успевал восстановить связи ни с одной из женщин, тем более, что пока он жил с Верой, многие из них отпали. Нет теперь ни дармового спирта, ни элениума. Промучавшись с неделю от беспокойства внутри дома, когда не помогала и бутылка водки и он засыпал только к утру, когда начинало светать, он понял, что рано или поздно ему придется пойти к врачу. Врач в районной поликлинике, выслушав его жалобы, сказала, что у него определенный синдром. Боязнь закрытого пространства. А отсюда - все тревоги. "Это не так страшно, - сказала она. - Главное, вы понимаете, что нет никаких мистических вещей. А то ведь мы сталкивались со случаями, когда жена из дня в день ждала появления умершего мужа. И поверьте - некоторые уверяли, что он - приходил. Наклониться так тихо, иногда поцелует - и растает. А в вашем случае... Мы выпишем элениум - и будете спать как убитый". Чего-то врач не понимала. А он, с недосыпу размышлял, куда пойти служить. Наверное, можно было бы пойти в телеграфное агентство, но как вспомнил, сколько придется гнать информации о выполнении и перевыполнении, у него сразу пропадал интерес. А все остальные круги он прошел. Правда, оставалось телевидение, но там теперь хорошо знали его истории с Верой да и ее как избежишь - главного диктора. Вечером он выходил к пивной бочке, пил с мужиками и пиво, и водку, и чувствовал, что очень скоро у него иссякнут взносы на его пай. Так, дней через десять он откровенно сказал: "Ребята! Я - на полной мели! Если только в долг...". Они выпили и когда уже пора была идти по домам, его отозвал Василий, которого он знал все эти годы, пока жил в микрорайоне. "Слушай! У меня вчера был кум. У него в бригаде сейчас не хватает народа. Они чужих не возьмут (Сергей потом поймет, почему не "возьмут" чужих на такую грубую и не престижную работу). У них там - неплохо. Червонец, как минимум, будешь за ночь иметь. И "минимум" Сергей поймет позже. Вечером Василий поймал такси и сказал, куда надо ехать. Сергей думал, что они подъедут чуть ли не к перрону, а они доехали почти туда, где самолеты завершают разбег и отрываются от земли. Объехали воинскую часть и остановились. Василий попросил подождать. А через короткое время вышел с мужиком. Это был бригадир - Пал Палыч. Он пожал руку Сергею и сказал, что оформлять его пока не будут (и здесь - испытательный срок?), если он хочет - может сразу остаться. Робу ему подберут. Сергей остался. Пал Палыч подвел его к бригаде - еще троим мужикам. Перезнакомились. Его смеряли с ног до головы - потянет ли? Сергей был уверен, что потянет. В затишке, что был у бригады, накрыли стол. Две буханки хлеба из станционной пекарни - каждая высотой с хороший небоскреб, несколько колясок "Красковской", кусок сыра, блоки. Один из членов бригады откуда-то притащил только что закипевший электрочайник. "Ты ешь как следует. Сегодня придется разгружать два шестидесяти тонных вагона. На этом участке нет электрокаров. До самого склада - пешком". Почти тут нет электрокара - он тоже поймет потом. От этой немеханизации кормились, наверное, десятки начальников до самого верха. На уровне секретаря райкома - точно.

... Сначала они носили ящики с импортным сливочным маслом. Потом - с конфетами, конфеты сменила привозная вермишель. За нею - ящики с консервами - разные бычки-кильки. Он носил ящики и вспоминал песню американских рабочих "Шестнадцать тонн". Тут на каждого приходилось по тридцать. Время от времени они делали по приказу бригадира короткие остановки и принимались снова за дело. Впервые Сергей подумал, что у этих вагонов нет дна. Но когда он уже еле держался на ногах, а в сумерках стали хорошо различимы лица людей, эти бесконечные ящики, мешки и коробки кончились. Он глянул на часы. Работать они начали в восемь. Теперь было семь утра. Одиннадцати часовой рабочий день. "Все. - сказал бригадир. - Завтрак - и по домам". А к Сергею обратился: "Ты сегодня можешь не приходить - с непривычки все будет болеть". В затишок тот же рабочий, что грел и чай, принес продукты и канистру. Тут же стояли пол-литровые банки. "Пить будешь?" - спросил Пал Палыч. Сергей кивнул головой и был уверен, что сейчас нальют спирт. Но когда еще только открыли канистру и начали наливать по банкам, он почувствовал запах марочного коньяка. Пал Палыч уловил удивление: "Не бойсь! Мы - рабочая гвардия. Как у Горького. И нам положен хороший коньяк". Пал Палыч достал из кармана два червонца и сказал, что это - аванс за сегодня и повторил, что Сергей сегодня может отдыхать. Да, так оно и вышло. После двухсот пятидесяти граммов коньяка (больше не наливали никому) он почти заснул в автобусе, а дома вырубился, предварительно отключив телефон и вытащив ключ из дверей - мало ли кто припрется. Спал до вечера, как убитый. Потом пошел к бочке. Отозвал Василия, поблагодарил. Сходили к ларьку, Сергей взял три бутылки водки, а потом на тех, с кем обычно пили (это у них была компания - человек пять) на всех заказал по три кружки пива. Темнело. Сергей снова почувствовал, как накатывается тревога. Он пришел домой и стал слушать музыку. Часов около двух тревога стала нестерпимой. "Скоро же три часа ночи. Как раз время для всяких видений!". И тут же он ругнул себя: "Т-фу ты! Ну какие видения!". Тем не менее, помня разговор с врачом о своем синдроме, оделся и вышел на улицу - до работы он еще отоспится. Он ходил, курил сигареты. Не боялся никаких хулиганов. Он был бы даже рад встрече с ними. Вот бы отвел душу! Но попались милиционеры. Он даже не заметил, как сзади подъехал "уазик" и к нему подошли трое. "Вы кто такой? Вы - перепили? (Сергей давно протрезвел и еще вечером съел мускатный орех - по привычке, не любил, когда от тебя несет алкоголиком". Да что вы! Я вышел погулять. Вот роман обдумываю... "Милиционеры поняли издевку. Последовала команда на чужом языке. Сергей называл себя полностью, номер дома и номер квартиры и даже показал на горящее окно. По рации милиционеры сверили его показания. Все верно. Но теперь они захотели отомстить ему за "роман". Давайте пройдем к вам. У вас там никого нет?". Сергей понял, что они хотят подловить его на сутенерстве что приехал среди ночи клиент, дал ему трояк - иди, Вася, погуляй, мол, пока мы то да се. Но Сергей никогда не давал никому ключей, кроме Роберта. И было это всегда днем, пока Сергей был на работе. Поднялись на четвертый этаж. Сергей открыл двери. Милиционеры вошли и видно было, что удивились: следов застолья нет, а дом - так алкаши не живут. Все - словно с иголочки, со вкусом, и - очень чисто. "А хозяйка где?" - спросил, видимо, старший. "Нету хозяйки! Живу один. Не хотят идти за меня замуж" - сказал, а в сердце кольнуло: теперь действительно не было надежд на ту, единственную. Милиционеры простились и ушли. Он посидел один, включив "Спидолу") он уже знал, что после встречи с живыми людьми примерно час он чувствует себя нормально. Глянул на часы - полшестого... Близилось утро. Он лег спать и спал часов до двух. Потом съездил в город на стадион, нашел тренера по волейболу (Иван Никифорович, хоть и постаревший, еще руководил сборной: под его началом они впервые попали в десятку сильнейших в стране и играли в первой лиге). Сергей попросил у него либо шоколад с витамином "е", либо чистый шоколад. Объяснил, что надо быстро восстановиться. Достал десятку. Иван Никифорович взглянул на него: "На всю?". - "Конечно!". Минуты через три из подзобки его бывший тренер принес восемь плиток шоколада. Дома Сергей съел целых две и опять лег отдыхать. А вечером поехал на станционный тупик, угрюмо думая: "Вот и твой финиш - тупик. Станционный".

Пал Палыч поинтересовался, как он себя чувствует. Сергей сказал, что болело, конечно, немного в костях, сейчас - совсем ничего. - "Ну и хорошо. Значит, потянешь...". Но сегодня они разгружали всего один двухосный вагон в нем было ровно восемнадцать тонн. Соли. Обычной соли. Закончив работу часам к двенадцати, Пал Палыч сказал: "Можно бы и по домам, да вдруг придет срочный груз".

Они сидели у костерка, понемножечку пили коньяк с чаем и когда уже зарозовело над Кара-Тау, поехали по домам - в первых, еще чистых автобусах и троллейбусах. Пал Палыч отвел Сергея в сторону и сказал: "Мы позавчера хорошо заработали. Вот тебе еще твоя тридцатка и сегодняшний червонец". Сергей сам не поверил такому заработку. Если так будут здесь платить, кормить и поить коньяком, он точно себе скоро купит "Волгу".

Уже через месяц Сергей знал все тонкости работы бригады. Пал Палыч предложил ему оформиться. Сергей откровенно сказал ему о дипломе, о том, кем он работал и сказал, что в отделе кадров скорее испускаются - подумают подослан. Мол, журналист меняет профессию. Что потом напишите - ужас! Пал Палыч спросил: "А как стаж? - "Да у меня его уже. Вместе со службой в армии двадцать восемь лет. Могу хоть завтра на пенсию". Другие члены бригады к нему не приставали с расспросами, а начальство по головам не считало грузчиков. Да и имел право бригадир при большой нагрузке хоть студентов брать.

В одну из ночей метрах в шестистах от них, фактически на пустыре, отцепили вагон. Он был нужен составу - случайно подцепили, но его ждал начальник "Мясорыбторга" республики. В вагоне был полугодовой лимит на икру. Сергей еще не знал этого. Только слышал, как Пал Палыч говорил: каждому - по сумке! Министр нервничал - наступала ночь, и если разграбят вагон - будет дело. Но деваться большому начальнику было некуда: вокруг станции "паслись" невимые "группы, они зорко следили, не брошен ли где без присмотра вагон на подходе к складам и тогда, если такой вагон попадался, недели слежки окупались сторицей. Иногда вагон отцепляли, так как на нем не было накладной, или получатель значился какой-то далекой Сибири. Пал Палыч хорошо знал потайную жизнь не только главной станции, но и номер два, откуда ночами машины вывозили в нужные магазины из таких вот потерянных вагонов ткани и сахар, вино и пылесосы - чего только по нашему разгильдяйству отправят не туда или напишут на вагоне мелом станцию назначения так, что свирепые казахские ветры с дождем и следа не оставят от небрежных надписей. Там синекура была куда круче: сотни "потерянных" вагонов стояли на путях и целая автобаза работала на вызов уже списанной, наверное, продукции...

Так он что - рыба и уже в банке? Он сам когда-то говорил об умерших: а, это консервы! И хотел посмотреть на себя со стороны. Но видел только в утреннем тумане развилки путей, и вон туда, за поворот, уходила их ветка кормилица. Он вспомнил, что они дотолкали тогда вагон до ворот базы, тут уже Пал Палыч ломиком сорвал пломбы, каждому из шестерых членов бригады отложили по двадцать банок икры - десять черной и десять - красной. Утром Пал Палыч сказал ему: "Возьмешь мою старую сумку. Но - прикрой. А сверху положи хлеб. И не ходи по путям: вон тем прулоком к третьему автобусу". Сергей вечером, до работы, зашел к Василию и занес по три банки икры ему одному зачем столько - новостей он сейчас не принимает, а так, поесть... Да и подойдет, наверное, новая икра. И вдруг его осенило: вот откуда наличка у Пал Палыча. Вот так, наверное, продают из вагонов коробки с шоколадом, растворимый кофе и кучу другого дефицита.

Сергей днем отсыпался и редко выходил к пивнушке - разве что угостить старых знакомых и выпить кружку пива - не больше. Работал он каждую ночь это было лучше, чем сидеть в доме и быть объятым тревогой. Бригада Пал Палыча была разделена на две группы. Во второй части был свой старший, но чуть ли не каждую ночь появлялся Пал Палыч - посмотреть за порядком. Иногда Сергей вынужден был работать и днем. И тогда по виду грузчиков никто не мог бы сказать об их достатке. А у каждого из них был свой дом, машины, а у Пал Палыча "Волга" и совсем новый "газик". Да, нужно было иметь слишком крепкую волосатую руку, чтобы простому смертному иметь эти вещи. "Волги" продавали только героям труда и народным артистам. Ну, да разве Пал Палыч - не герой труда? - Ни одного замечания - одни только благодарности. А на днях получил и звание ветерана труда: он здесь, на станции, отработал без перерыва двадцать пять лет.

Сергей очень скоро заметил, что ему практически некуда девать деньги: чай, кофе, сухое молоко и сгущенное, коробки конфет и сахар, макароны и рыба - все, что прибывало к ним, они либо забирали тем же способом, что и икру, или покупали у кладовщика за смешные деньги. А ни за одну ночь Сергей меньше червонца не получал. А когда был крупный улов - как та же икра, например, получал до сотни. А почему он забыл об икре? Василий был рад подарку - тем более на носу были праздники. А о том, что он поступил правильно, понял из слов Пал Палыча: "Все правильно, Сережа... У нас жмотов не любят...".

Сергей не заметил, как начал полнеть. Работа ночью и целый день более чем сытная еда. Шоколад он ел прямо из коробок, колбасу - кружком, не нарезая, как это принято, пил сгущенку - пробив ножом дно. И сливки тоже. Себя он успокаивал: во мне должно быть много энергии, потому что день на день не приходится и иногда пашешь - как вол. Но вот он заметил, что не может влезть ни в один костюм. Пришлось ехать в "Богатырь" и купить аж шестидесятый размер. А когда проходил мимо парка, решил взвесится. Весы показали сто двадцать килограммов. "Вот это да! Ну пусть вся одежда с башмаками весят пять кг. Все равно - сто пятнадцать! А ведь вроде совсем недавно было девяносто. Да, вот что значит бросить спорт! Он давно не отжимался по утрам, и решил проверить, на что он теперь способен. Шестьдесят пять - и тупик. И это при том, что он занимается физической работой. Раньше, по утрам, он дважды с небольшим интервалом отжимался двести или триста раз, а когда хотел проверить свой запас прочности, то за один раз отжимался до ста семидесяти. Да, сдал... Теперь и женщины не так охотно шли на контакт с ним. Сорок шесть и раздувшаяся грудная клетка (хорошо хоть задница не поплыла, думал он. Но грудная клетка и живот становились необъемными. И надо думать, до чего он дошел! - один раз затащил к себе кладовщицу Веру. Жаль, конечно, что у нее было такое же имя, как и у последней женщины, где он чуть ли не собирался бросить якорь. Вера приходила к нему раза три, потом он начал ссылаться на дела, хотя Вера всегда привозила полную сумку того, что на складе. Сергей почти полностью потерял связь с внешним миром: на день он отключал телефон и вообще уже не знал, зачем он ему. Если вдруг приходилось ночевать одному, он его тоже отключал, помня, как напугал его звонок в ту ночь, с "отцом и дедушкой".

Он проработал чуть больше года на складе и уже не раз выручал мужиков у бочки растворимым кофе, копченой рыбой или колбасой твердого копчения. Лишнего он не брал: по номиналу. Хотя сам ни за что не платил ни копейки. Однажды он решил пересчитать деньги, которые он сбрасывал в ящик из-под телевизора и удивился: впору хоть "Жигули" покупай! Но у него не было прав, да и по утрам он уходил с работы, выпив иногда целый стакан коньяку. Чтобы лучше спалось. Он давно узнал, как добывает коньяк бригада. Иногда даже днем двое из их бригады с двумя ведрами с крышками и ломом подходили к вагону, в котором, они знали точно, привезли коньяк. Федор умело бил ломом в створ досок, бутылки разбивались и напарник подставлял под струю ведро. Если после этого коньяк еще тек - подставлял другое. В бригаде коньяк сливали в канистру, а некоторые уносили "лишнее" домой. Так ему однажды передал грелку Василий - попросил передать куму. Утром Сергей Пал Палыч отдал грелку, налитую под завязку. Сергей понюхал коньяк. Скоро он и себе приобрел в аптеке большую грелку и нередко стал получать свою долю. Пал Палыч только предупредил: "Если что не съешь - только проулком, до третьего номера. А грелку лучше всего привяжи к животу". А сверху, если у тебя сумка, положили хлеб. Да, хлеб. Опять поплыли туманы и облака стали похожими на булки станционного хлеба, только не было видно на этих округлых облаках корочки. Да, - догадался Сергей, - они там, сверху, и мне снизу не видно".

Вечером к нему зашел Василий и сказал: "На работу не ходи. Там большой шмон. Кума взяли... Из-за этих машин, будь они неладны! Говорил же ему - не надо две! Так он уверял, что в горы на охоту нужен "газон" и что записан он на сына. Сергей понял, в чем дело: в республику прислали нового второго русского секретаря и он быстро поменял кадры, особенно в БХСС, милиции и КРУ. И привез с собой нового прокурора. Чужие кадры много чего знали и начали шерстить. Ну, его Сергея, не достанут: он в бригаде не числился и никто там даже не знал его отчества, не то что фамилии: Серега и Серега. Вот и все. Так закончилась для него синекура, гораздо лучше даже киношной. Он ни о чем не волновался: найти его, человека без фамилии и даже отчества - ОБХСС не смогут. Да и выполнял он ту роль, что и другие случайные работники, какие же студенты, только у него было здесь постоянное место, в силу тех самых причин...

Но пришли ночи, и он опять с тревогой посматривал на часы - когда будут настоящие двенадцать, то есть три по местному. Он не мог объяснить себе, почему он считает настоящей полностью три по Москве. Это потому, что он живет в национальной республике, но чувствует себя русским? Даже по времени? Странно: он ведь не жил в России, не считая наездов к матери и сестре и тетке. Как не держался он, но две недели бдения до первых лучей света погнали его в поликлинику. Он сказал врачу, что не спит из-за невроза уже неделю. Та выписал рецепт элениума (он сам сказал ей, что элениум подходит ему больше всего, и дала какую-то небольшую таблетку выпить тут, же в кабинете). "У вас есть тридцать минут, чтобы добраться до дома. Не задерживайтесь, а то уснете прямо на улице". И действительно, хорошо, что до дома от поликлиники - пятнадцать минут ходьбы. Он успел войти в дом, закрыть двери на ключ и повесить цепочку, как почувствовал, что у него закрываются глаза. Он лег на диван и провалился. Когда проснулся, было темно. Он включил свет и глянул на часы. "Вот это да! Он выпил эту таблетку в час дня, а сейчас - без двадцати пять утра. Никогда еще он не спал шестнадцати часов к ряду. Он посмотрел в окно, и заметил первые признаки утра. Но оставил включенной ночную лампу и снова лег. Уснул и спал до одиннадцати утра. Впервые он встал таким отдохнувшим. "Теперь подумаем, что делать", - сказал он сам себе. Но дел особых не было. Выходить к бочке с пивом - рано, еще все мужики на работе. Поехать куда-нибудь в гости? Но - куда? В "молодежке" давно другой состав и даже редактор новый - тот с которым он учился, уехал учиться в ВПШ и пробудет там еще два года. На киностудию? Но после того, что там произошло, ему нечего было казать туда нос. Но как-то он не выдержал позвонил Залатову - ну, во-первых, тот не участвовал в дележе киностудийных гонораров и только регулярно получал свою премию. Трубку взяла Лилия и Сергей чуть не обомлел: столько лет уже живет с одной! Хотя вспомнил, по скольку им лет, и подумал, что Залатов решил бросить якорь - а то ведь не только красавицы Лили - обычной страшилы не найдешь. Лиля удивилась: "Где ты пропадал, Сергей? Мы столько раз тебе звонили. Да от знакомых слышали, что до тебя нельзя дозвониться". Сергей ответил ей что-то про длительную экспедицию - чуть ли не на Марс и спросил - дома ли Залатов?". - Лиля ответила: "А ты не знаешь, что сегодня - сорок дней. Как умер Эрик. Ну, вернее он не умер, а покончил собой". Сергей знал, что Эрик, бывший офицер, после хрущевского сокращения в армии пришел на киностудию - дом был рядом. Стал работать со временем директором картины. Но Сергей знал, что Эрик - не вор в том понимании, что он знал на киностудии. Выписывали с списывали под фильмы все, что угодно - до импортных автомобилей. "А причина?" - спросил он Лилю. - "Не знаю, вроде у него все было в порядке. Муж говорил, может его подставили? Но и тогда зачем уходить из жизни?". Поговорили еще о знакомых и расстались.

Но этой ночью Сергей прокручивал все варианты смертей, что он знал. Это ведь только среди хорошо знакомых до сорока или чуть старше ушло из жизни не меньше десятка. Ладно, кто спился. Или убили по пьяни, как Пудина. А вот Веня умер от инфаркта. Собкорр "комсомолки", совсем молодой парень (и не глупый, и не пьющий умер от рака в тридцать шесть. Через год от рака умер корреспондент Всесоюзного радио. От инфаркта умер Руслан - не пил же совсем! И Славка Шиловский давно был бы готов, если бы жена и родители не настояли вшить капсулу. Что это с людьми? Может, оттого, что жизнь наша - нелепа? И мы занимаемся совсем не тем? Сказал же ему Кадыров (тоже трезвенник!), что вот нет, мол, ранних смертей среди священников. Ни русских, ни восточных. Потому, что занимаются действительно духовным? Не лгут себе каждый день и другим? А математик Руслан - просто случайная цифра статистики. Все же остальные занимались идеологическим онанизмом? И даже если не понимали, то чувствовали всю ложь и ненужность всех этих рассказов о повышенных соцобязательствах, о сокрытии правды. Да, система боялась даже ПРАВДИВОГО рассказа о том, что происходит с человеком. Он помнит, какую бурю вызвал материал "хочется быть человеком". И дело, конечно, не в том, что хочется быть человеко-материал невольно рассказывал сломанные судьбы при самом гуманном строе и мог вызвать у читателя самые разные ненужные мысли. Вот и весь криминал. Наши землетрясения самые гуманные, пожары - ну небольшие костры из озорства. А так - все тип том. И человек, если у него есть совесть) пусть молчащая, пусть запрятанная в глубине, начинает ломаться и отсюда - все эти онкологии и инфаркты. И - самоубийства. Он еще в Ферганской долине слышал, как в одной газете повесился сотрудник. Все они погибли на тропе тщеславия? Одного вытолкнули из армии, а он, возможно, мечтал быть генералом. У другого - свой тупик. А журналисты, погибшие от инфарктов? Это что, слагаемые из внутренней тоски и неудовлетворенности, помноженную на пузырек? Или это происходит только с теми, у кого внутри - зуд быть впереди планеты всей? А если этого зуда нет? Нет прогресса? И почему у одних он развит сильно, а у других - нет? Он знал точно - по тысячам встреч! - что некоторых передовиков-распередовиков слава даже очень тяготила. Они не хотели, чтобы о них писал в газетах, снимали в кино, показывали по телевидению. Вот Гусарову дали звание Героя соцтруда, а он сторонился прессы, как черт боится ладана. В него что, заложена другая программа - день и ночь висеть над своим станком, вымать новое в оснастке самых современных станков. Это у него - такая сублимация? Интересно, что для него интимная жизнь? Ну да - сейчас он и ответит! Еще в "молодежке", когда Сергей (он знал это!) своим видом, своей открытостью легко подвигал людей на контакт, то Гусаров, оторвавшись от станка, посмотрел на Сергея сквозь очки и без всякого зла или вызова сказал: "Да что вы все ко мне привязались! Вон в цехе полно молодых ребят. Есть наладчики, которые ездят за рубеж с нашими станками. О них и пишет". Напрасно Сергей пытался разговорить его: "Что надо - вам начальство скажет. А мне о своей работе говорить нечего". Почему так упорно отказывался от всяких интервью гусаров? Знал, что о человеке правду (всю правду!) написать нельзя, а все эти розово-глянцевые портреты вызывали у него раздражение? И действительно: о нем, как лучше изобретателе завода, лучше всего скажет либо директор, либо главный инженер. И будет это и скромнее и честнее: сам себя нахваливать же не будешь, если ты - в здравом уме. А партайгеноссе... Тот же Кадыров - наплюй он на первого, возьми бригаду и работай спокойно. Хоть с партбилетом, хоть без него. НО БЫЛ НАСТРОЕН НА ВЗЛЁТ И ПОЧУВСТВОВАЛ, КОГДА В НЕГО ТОЧНО ВЫСТРЕЛИЛИ, и был готов. Его, Сергея не хватил инфаркт, когда по его претензиям, был нанесен интеллигентный, но точный удар. Наверное, потому, что он только что получил мастера спорта по волейболу (выиграли зону), всего два года как сошел с ринга, любил плавать - когда у команды была ОФП, он готов был часами не вылазить из бассейна и ребята говорили ему, что если он займется плаванием сейчас, в девятнадцать, до первого разряда доберется. Ну, он много где добрался бы до первого разряда. В том же парашютном спорте. Он совсем не боялся прыгать с парашютом и всегда точнее всех выходил "на точку". Да мало ли где он себя мог проявить! Он пытался дать себе ответ: а если бы он стал всячески лауреатом, Героем труда и так далее, книги бы выход или у него одна за другой и за ними стояла очередь, школьники бы на уроках чеканили его стихи наряду с Маяковским, было ли бы ему спокойно без Земмы? И он с ужасом думал, что без нее он был бы одинок при любом общественном внимании. Пусть хоть колонны демонстрантов каждое утро проходили под его окнами кричали: "Да здравствует Сергей Егорович! Лучший поэт эпохи строительства развитого социализма!". Да он, наверное, застрелился бы. Как дедушка Хем. Стволы к подбородку и пальцем ноги нажать курок.

Он ходил по комнате, смотрел на нечищеную бронзу курганов - на разных рынках Азии он купил их несколько штук - от них словно веяло другой, совсем непохожей на европейскую, жизнь. А вот вместе с этим курганом на рынке в Бухаре один старик (в Москве его назвали бы опытным экспертом) поняв, что Сергей настоящий покупатель (с деньгами в кармане) показал ему нож одного из палачей эмирата. Объяснил, как казнили этим ножом: Палач сидел на скамеечке, рядом на коленях, положив голову на бедро палачу, которое было застелено клеенкой (чем застилали до клеенки - старик не знал). А вот казно с клеенкой он видел сам в 197 году. Малла читал молитву, палач и приговоренный ждал. Старик показывал нож, сделанный наподобие ятагана. Только в середине словно ножницами был вырезан полукруг. И палач после слов Ала Акбар, начинал перерезать горло несчастному, вслед за обычным лезвием в голо словно проваливалась выемка и уже широкая часть лезвия отрезала голову чуть ли не до основания. По крайне мере - отрезать голову таким ножом палачу ничего не стоило за считанные секунды. Старик сказал, что нож достался ему, когда разбегался эмирский двор и они догнали палача с золото и другим добром уже недалеко от Афганской границы. "Этот нож, - сказал старик, - лежит у меня ровно пятьдесят лет. Что им будешь делать? После того, как им отрезали столько голов... И резать корову он не годится. Купи!". Старик назвал сумму, за которые можно было купить костюм. Сергей чуточку поторговался и купил. Нож теперь у него целых пятнадцать лет. Видел его Роберт да одна или две женщины, тогда он им живописал о жестокостях азиатских обычаев. Мол, и с башни бросали, и вешали (правда, предварительно тоже перерезав горло), и отрезали головы вот этим самым ножом. Он достал нож из шифоньера и подивился еще раз материалу, из которого он был сделан. Может, такова вот дамасская сталь? Нож был чуть темен, как и положено творцу смерти. Сергей ни разу не точил этот нож, но лезвие его было тонким и острым, словно нож только и ждал очередного горла. Сергей приложил его к своему горлу. Да, удобная штука рванул один раз - и сам себе можешь голову охватить. Что же делать? подумал Сергей. Последняя словинка - затея с книгой о Ферганской долине давно выявили всю глупость такой затеи. Стихи. Но он уже двадцать пять лет не написал ни строчки. И - не напишет. Не требует его к священной жертве Аполлон. А строчить как сотни и сотни этих членов СП - нет, увольте! Он знал из печати, что некоторые московские умельцы выпускали каждый год по сборнику. Ну и как - народ читает что ли, эти стихи. Только дачи, машины и апломб. Что же делать? Денег у него было вполне достаточно. В шкафу стояли банки с растворимым кофе, сгущенкой, коробки с макаронами и даже - сахар. В ящике, что стоял в нижнем отделении шифоньера и был всегда закрыт на ключ тысячи четыре денег. И тут Сергей в который раз поймал себя на том, что говорит вслух слова, о чем он вроде и не думал: "Да, хватит на похороны и на памятник. И на все эти поминки". И - опять удивился. Он один раз у тетки при сестре ляпнул, чего кажется в уме не держал. У тетки были золотые часы еще дореволюционного производства, несколько комплектов удивительного фарфора. Они говорили о том и сем и вдруг Сергей ляпнул: "Когда тетя умрет (а тетке тогда было всего сорок восемь!) золото и посуду я заберу себе. С тебя платьев хватит". Он покраснел от сказанного: ведь никогда, даже во сне, он не мечтал о теткином фарфоре и тем более - золотых часах. Откуда это выскочило и почему? Так он ляпнул одной своей знакомой: "Пока не постираешь все и не погладишь - ни на что не рассчитывай". И тоже он никогда об этом не думал. В химчистке девочки все стирали отлично, так как он при каждой стирке оставлял им по червонцу. И стирали они и гладили - не хуже хваленых китайцев из разных романов. Вот и сейчас - откуда эта мысль о похоронах и о ноже? Ведь куда проще ружье: нажал на крючок - и тово. Мозги на потолке.

А ночи становились все мучительнее. Он уже не засыпал и в три ночи без стакана коньяка (за время работы на станции совсем отвык от водки), и минут за пятнадцать до наступления трех ночи (это же по-нашему, по-русски, по Москве - двенадцать!) записал элениум стаканом коньяка, это была вторая таблетка: чтобы держаться до трех, он часов в десять пил первую. А до тех пор, пока в вентиляционном отверстии на кухне были слышны голоса соседей снизу и сверху. Он был совершенно нормальным человеком.

Но как-то раз, среди ночи, ему почудились голоса в большой комнате. Сквозь щель в дверях он увидел свет и понял, что там ему нечего бояться: во-первых, разные там духи и нечистая сила боятся света, а, во-вторых, если там живые люди (жулики, конечно, то он не даст им и глазом моргнуть - будут лежать со сломанными челюстями. Он открыл дверь и мурашки пошли по его коже: Ему показалось как нечто бесформенное выкатилось вместе с голосами в лоджию и (он слышал!) оттуда приземлилось в кусты палисадника. Он включил свет в лоджии, подошел к краю лоджии и стал всматриваться в темноту. "Говорят или нет? И кто это может быть? Да, неясные голоса. Будто влюбленные в темной аллее в парке...". Он вернулся домой, взял фонарь и начал освещать кусты. Сам себя убеждал, что смотреть надо внимательно - они ведь не дураки спрятались как надо! В это время вдруг мелькнула мысль: это же влюбленные черти! Негде им любовью заниматься. Вот они и облюбовали его квартиру! А теперь вон в кустах шебуршаться! Он бы не поверил этим голосам, если бы был пьян. Он забылся после первой таблетки элениума и стакан коньяку должен выпить только через час. Он вздрогнул, когда услыхал голос соседа с соседнего балкона: "Сергей Егорович! Вам тоже не спится?". Сосед курил сигарету и неизвестно, что выгнало его в такой час на балкон: то ли с женой в постели что-то не получалось. То ли наоборот, получалось и очень хорошо и он теперь на радостях решил выкурить сигарету. Соседу был точный полтинник (гуляли тут совсем недавно до утра, и Сергей был рад - под живой шум за стеной он уснул без коньяка. "Да мне кажется, что там, в кустах, кто-то есть". Сосед спокойно (еще ничего не понимал) ответил: "Да кто там может быть! Я здесь уже минут пятнадцать стою - отличная погода. Вт, вторую сигарету докуриваю...". Может, вы услыхали кошек?". Сергей пошел в дом - что объяснять этому дураку, если он не врубается, что речь-то не о кошках!

Голоса он слышал и на следующий день - решил не пить, чтобы удостовериться, что это ему не мерещится с пьяных глаз. И когда вот так же голоса с комком чего-то бесформенного выкатились через балкон, он взял заранее приготовленную палку и пошел в палисадник. Да, голоса вон там. Он подошел к кустам, но голоса сразу же перелетели за дальние кусты. А когда он дошел до тех кустов - упорхнули дальше. "Ну и хитрые, заразы!" - подумал он. И вдруг его осенило: "Да это же не люди! Это что-то другое! Они - заманивают меня!". И он бросился в дом, включил везде свет, а сам залез под стол в большой комнате (хрен они меня увидят - скатерть спускается низко мелькнуло в голове), с твердым намерением узнать - кто это у него в квартире разговаривает по ночам: если есть копыта - точно черти. Но что с ними делать - он не знал. Им же не сломаешь челюсть! Голоса появились очень скоро, но смысла их разобрать он не мог. Примерно через час мучений он начал осторожно осматривать комнату - никого не видно. И голоса ушли. Он глянул на часы было четверть пятого. "Ага, они уже в это время уходят!". Вылез из под стола, хлопнул стакан коньяка и лег, оставив кругом свет.

В этот день он встретился со Славкой Шиловским. Славка иногда подходил к бочке с пивом, но всегда грустной улыбкой шлепал по своему заду, куда была вшита капсула. "Послушай, Сергей! УВ меня к тебе есть дело! Тут, понимаешь, я недавно дома фотографировал семью одного академика - ну там детей, внуков, зятьев и так далее. Не поверишь - сорок снимков. И все - цветные! А мне за "кодаком приходится ездить в Москву. Там и химикаты беру у ребят. Но академика цена не испугала: он заплатил мне ровно тысячу рублей. Пока я у них работал два дня - субботу и воскресенье - о многом говорил. Академик, в частности, сказал, не пойду ли я к нему в помощники. У него есть вакансия и оклад - двести рэ. Я сказал, что сам не пойду, но у меня есть на примете один журналист. "Тот согласился. Давай заглянем к нему хоть завтра. Ты же, как я вижу, уже давно нигде не служишь". Сергей согласился почти сразу: "Может, там, в академии, он встретится с самим Гулямовым, тет-а-тет расскажет о том, что с ним происходит и Гулямов даст ему таблетки, чтобы не ложиться в дурдом?".

Академик только спросил: "А почему у вас - целый год - перерыв в работе?". Сергей ответил, что три года собирал материал о Ферганской долине, а сейчас пишет книгу. Собственно говоря, уже написал первый вариант, но сжег - как Гоголь второй том "Мертвых душ" - не понравилось. Сейчас пишет второй вариант. Академик удивился, что Сергей пишет о долине - удивился любознательности. И тут же начал рассказывать ему историю названия родного кишлака Костакоз, что назывался он в свое время Кистакуз, это потом, при русских, переиначили. Сказал, что когда он закончит книгу о Ферганской долине, сектор официально закажет ему такую же о Гуссарской долине. И так далее. Может быть хороший научный труд с элементами беллетристики. Так что кандидатская в перспективе обеспечена. Сергей подготовил и отредактировал ряд бумаг для своего нового шефа. Тот вызвал его и было видно, что он доволен работой. Вы так владеете языком... Все понятия выбраны абсолютно точно. И добавил по секрету: "А то у нас тут для некоторых (он дал понять "блатных") сложность представляет даже дефиниция. Не могут точно определить понятие...". И добавил: "Еще. Сколько я ни старался - на тридцати страницах - ни одной опечатки... У нас тут у иных - на странице не менее семи... Сергей уже знал, что академик перевел на родной язык восемь томов Ленина (это - не шуточки!), а по секрету ему сообщил, что переводил в свое время и товарища Сталина. А сейчас заканчивает перевод очередного тома Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Сергей понимал какую языковую школу прошел его академик - наверное, тысячу потов пролил и сидел месяцами в Москве еще в тридцатые вгрызаясь в великий и могучий. Сергей не стал ему рассказывать, что точности слова он учился у своего любимого (тогда!) поэта Маяковского (в грамм добыча - в год труды), потом пятнадцать лет работы в газетах - читка полос, дежурства - навык к внимательному чтению вырабатывается почти механически. Он сказал только: "Ну, я же закончил историко-филологический факультет". Академик, явно довольный, сам проводил его до дверей кабинета.

А тут грянули майские праздники. Сергей четыре дня не просыхал, пил в одиночку, плохо спал и прислушивался, когда появятся голоса. Но их не было. Пятого, когда надо было идти на работу, он выпил крепкого кофе (чтобы не было запаха) и пошел на работу. Он сидел и правил материал, как вдруг явственно услыхал голоса под окном академии. ТЕ ЖЕ САМЫЕ. Он вяглянул в окно и увидел, что за кустами кто-то прячется. "Что за черт! Я же ни капли не пил!" - подумал Сергей. Но за кустами странно разговаривали и мешали работать. Он решил спуститься на первый этаж и посмотреть на тех, кто разговаривал. Тут - не страшно - пусть хоть сам черти будут. - Центральная улица, все время идут люди. Рядом - редакции газет. И если он ИХ увидит (может, это - барабашки?) сможет выдать материал - будь здоров!

Он обошел газон и зашел к голосам с тыла. Они опять, как и тогда ночью, перепорхнули на другую часть газона перед академией и заверещали противными голосами. Он не сразу врубился, что его кто-то зовет. Посмотрел - на аллее стоял давний коллега по "Молодежке" Юра Автонов. Он давно работал в республиканской партийной газете и был уже зав.отделом какой-то пропаганды. Он услыхал голос Юры: "Сергей, ты кого здесь ищешь?". (Ага, усек, что я их ищу. Вспугнет ведь, если ОНИ узнают, что их ищут) и потому приостановил и назиданием указательного пальца и тихим голосом: "тише, тише! А то их спугнешь!". Автонов знал Сергея как большого мастера розыгрыша и он не хотел вот теперь, в такой солидной должности, попасться, как мальчишка. А голоса исчезли. "Наверное, поехали (ха-ха - поехали! - они наверняка передвигаются со скоростью света". Он сел в троллейбус и поехал домой, хотя до конца работы было еще три часа. Дома он внимательно осмотрел все закоулки, но ни голосов, ни их обладателей, не нашел. А тут накатывалась череда праздников. Он пошел в магазин и взял десять бутылок водки, ящик пива и несколько бутылок коньяка - водку он не пил. Набрал всякой еды - на десяток человек. Вечером, у пивной, он предложил по случаю наступления дня победы врезать у него. У бочки всегда кучкавалось и несколько ветеранов. "Идемте - я все приготовил!".

Компания гуляла у него далеко заполночь и он, проводив по очереди по домам всех ветеранов, сел покурить на лавочке у дома. Светало. Он вошел в дом. Тишина. Никаких барабашек или там зелененьких. Быстро уснул. У него была договоренность, что на сам праздник - а это сегодня - все непременно зайдут. Но пришло вдвое меньше народу - в нормальных домах этот праздник отмечали дома. И снова они гудели до утра. Сергей был бы рад, если бы вся компания перешла к нему жить. Но всем завтра надо было на работу. И тут Сергей на счастье встретил знакомых геологов: "Чего вам жить в вашей неуютной гостинице - поехали ко мне" - предложил он. Они сидели всего до часу ночи и Сергей почти выспался, и если бы неодолимая тяга к коньяку, можно было бы поставить этой жизни пятерку. Он выпил коньяк, съел мускатный орех и поехал на работу... там ничего не заметили, Сергей выглянул в окно, и не обнаружив голосов, стал зло думать о том , какие здесь ученые. "Мать вашу! Понятие определить не могут! Академики ху..ы!".

Вечером они опять пили и утром Сергей опять хлопнул стакан коньяка и съел орех. "Старик! А ты - не спиваешься? - спросил один из старых знакомых. - Смотри - так и до белой горячки докатиться можно". - "Ничего! Никита к микрофону не подходил без стакана коньяку, а выступал - почти каждый день", - ответил Сергей. И снова они пили вечером. Но больше всех - он. Тогда вмешался и геолог с редким для нынешнего времени именем Захар: "Послушай! Что-то ты подозрительно много пьешь. Может, надо остановиться?". Ребята задержались до субботы, и по вечерам некоторые из них не пили вообще. И был все хорошо - никаких голосов. Но с понедельника он твердо решил завязать. В субботу вечером пришли люди от бочки и они долго гуляли, а потом одного из них, склонного к философии, он долго донимал нелепыми вопросами о тайне жизни и смерти, о душе и боге и тому подобное. "Философ" с удовольствием просвещал его. Это, может быть, продолжалось до самого утра, но, жена нашла своего "философа" и сказала: "Да вы посмотрите, сколько времени! Уже скоро вставать надо будет!". Дома Сергей сделал привычный обход - никаких голосов. "Ага - они боятся людей. Это при мне одном они только появляются". Утвердило его в этой мысли и то, что в академии на следующий день никаких голосов не было. Он даже попробовав спать без коньяка - на двух таблетках элениума. Но днем голоса вновь появились, и что его особенно встревожило (было это на работе, где полно людей. Он вслушивался в голоса и был удивлен, что остальные ходят, как ни в чем не бывало. Странно. Потом голоса стихли. "Наверное, перебрались ко мне домой" - подумал он и снова уехал с работы раньше времени. "Так и есть! Они были везде - на кухне, в ванной и даже на балконе. Днем! Вот наглецы!". Он хлопнул стакан коньяка - голоса тут же исчезли. "Ага, боятся запаха спиртного".

Так он боролся с голосами больше месяца. Однажды, выпив очередной стакан, он начал думать, куда все заведет. Он начал прикидывать и убедился, что время между появлением голосов и чего-то бесформенного - сокращается. Раньше было раз в две недели. Потом - в двенадцать. А теперь - почти каждый день! Его ждет судьба Александры Ильиничны? Может, она тоже кого-то несчастно любила и от этого у него все?

Вечером, когда Славка Шиловский проходил мимо, он попросил зайти к нему часов в десять. "До этого я буду в академии", - объяснил он столь странное предложение. Потом добавил: "Зайди обязательно! Я там согласую один вопрос и завтра утром должен дать ответ на него. Это касается тебя!". Шиловский решил, что Сергей, видимо, согласует новый большой заказ для него. Но почему так поздно вечером?

Около десяти вечера Сергей проверил, не запер ли он двери - иначе как Шиловский попадет к нему? Написал фломастером на большом белом листе имя ЗЕММА положил его на стол и долго смотрел на него, будто пытаясь через эти буквы почувствовать ее тепло, ее нежность, наклонился к листку и нежно поцеловал самое дорогое в мире имя. Потом достал из шкафа ТОТ САМЫЙ НОЖ. Он встал у зеркала и примерился. Да со своей силой он и башку себе отхватит. Нет, нож - правильно. От ружья - мозги везде будут.

Вскоре он услыхал шаги Шиловского и сказал "входи!" - и тут же резко нажал ножом и дернул его вправо.

... По коридору неотложной хирургии спешили два довольно молодых врача. "Как ты думаешь, тот, что в реанимационной, выживет?". - "Кто его знает, ответил другой, судя по всему, более авторитетный здесь хирург. - Он вообще судя по комплекции - бывший спортсмен. Только разнесло его. Те, кто его привез, говорят, что ему - сорок шесть". Потом второй добавил: "Дай бог, чтобы не оторвался тромб. Тогда - мгновенная остановка сердца. Но сейчас его трогать нельзя - сами можем все усугубить. Подождем хотя бы до утра".

Утреннее солнце вонзилось ослепительными лучами в окна неотложки. И ему было все равно, кто выжил, а кто умер в этом здании. В конце концов смерти здесь происходили ежедневно. Сюда же привозили только в сверх экстренных случаях.

1998-2000 г.г., 26 октября,

ЧАЛТЫРЬ.