«Из бранных книг (рассказы)»

Сергей Лукницкий

Из бранных книг (рассказы)

АВТОМОБИЛЬ

Когда-то я не знал, что глупо быть легким на подъем. Сидел дома, все у меня шло ровно и, если смотреть философски, неплохо. Но вдруг русская хандра куда-то потянула, я надел только ватник и отворил дверь.

Настроение держалось соответственно дождю, который лил, смывая последнюю зелень с листвы.

Я дошел до конца улицы, оглянулся на оставленный дом и впервые тогда подумал, а зачем, собственно, я вышел. Однако, не дав развиться капитулянтским мыслям, зашагал, уже не оглядываясь, старательно обходя лужи, и вскоре оказался на огромном пустыре, доселе мною никогда не виденном.

Странно, но это обстоятельство меня нисколько не взволновало.

От пустыря поднимался пар, ботинки мои промокли, глупо, что я не надел сапоги, но не бежать же переодеваться, хотя, безусловно, надо было вернуться.

Если б я вернулся, быть может, все пошло бы дальше по-другому. Но занозой засевшая в голове примета, что, если вернуться, пути не будет, не позволила мне это сделать. Теперь я знаю точно: сия примета существует для того, чтобы каждый из нас, вернувшись, еще раз хорошенько подумал: а правильный ли он выбрал путь? И вообще, надо ли куда-то идти?

Как бы то ни было, я шел вперед. Шагал себе через пустырь, а когда оглянулся всего на секунду, то увидел, что серо-голубой туман закрыл уже границы пустыря и теперь возвращаться вообще невозможно. Невозможно хотя бы потому, что следы мои, если б я вдруг вздумал искать дорогу домой по ним, затянуло водой.

А что касается общего направления, то кто мог поручиться, что сюда я шел только прямо?

Низкое небо, почти задевающее за голову, - наверху, внизу - ни единой кочки, на которую можно присесть, ни одного обнадеживающего луча света вокруг и в довершение ко всему сгущающаяся мгла навевали тоскливый ужас.

Я поднял глаза к небу и стал всматриваться в дождинки, надеясь разглядеть среди них хоть одну звездочку, чтобы было не так одиноко, как вдруг именно в этот момент ноги мои ощутили вместо хлюпающей воды твердую поверхность, и я понял, что выбрался на какую-то дорогу.

Что это за дорога, я не знал, никогда в жизни тут не был и даже не слышал об этих местах, хотя жил не так далеко.

Но уже потому обрадовался, что дорога всегда имеет чудесное обыкновение куда-то вести.

Мне решительно все равно, в какую сторону двигаться, поэтому я даже не стал бросать жребий, а пошел в том направлении, куда несли меня ноги.

Однако прошел и час, и другой, и третий, а дорога все не кончалась, и, сколько я ни вглядывался ни вперед, ни по сторонам, нигде я не мог заметить никакой точки света и никакого намека на то, что могло бы мне хоть как-то помочь сориентироваться.

Дорога едва различалась, но я заметил, что если смотреть, не вглядываясь в ее очертания, а поверх нее, то уголки глаз довольно четко различали границы обочины.

Долго ли, коротко ли я так шел, вспомнить не могу, но, конечно, устал и, уже подумав о том, не снится ли мне вся эта дискомфортность, - потому что это невероятно - вдруг заблудиться, как впереди я неожиданно увидел что-то черное и вокруг этого черного - тоже черное, но поменьше, копошащееся и множественное. Потом это множество распалось и превратилось в пятна, похожие на людей.

На всякий случай я сошел с дороги, стараясь слиться с чернотой обочин, подобрался ближе, поскольку страх куда-то исчез, а вместо него разгорелось вдруг во мне яростное любопытство.

Подойдя ближе, я увидел, что это черное большое - есть не что иное, как старомодный автомобиль, а копошащиеся вокруг него тени - действительно люди, которые нервно спешили, судя по их движениям, доделать какую-то работу, вероятнее всего, бессовестную, и потому имели вид разбойников.

Я не ошибся.

Из черного автомобиля, такого старого, какой не увидишь теперь и в музее, похожего скорее на карету, а не на машину, с керосиновыми лампами вместо фар, люди в черном выволакивали связанного человека, по всей видимости, с намерением его убить.

К сожалению, я не ошибся и на этот раз.

Один из разбойников повалил связанного тут же на землю и принялся душить его.

Другой, маленький, в кепке, немедленно вскочил после этого за руль, за ним последовали остальные.

Я понял, что вся эта недобрая компания на темной дороге элементарно захватила машину.

Последний, прежде чем забраться к своим товарищам и укатить, оттащил связанного мертвого на обочину и бросил почти что у моих ног, отчего я имел возможность увидеть, что связанный действительно безжизнен, что у него благородные черты лица, и на нем была к тому же военная форма.

Мне не хватило одной секунды, чтобы отступить на шаг назад.

Я был замечен этим, еще не успевшим отойти разбойником, и в мгновение ока, не знаю, как это получилось, очутился в машине.

- Контру привел, - сказал разбойник с сильным акцентом, обращаясь, видимо, к сидящему за рулем.

Я сидел тихо и не рыпался, потому что не знал, как мне на все это реагировать.

За окнами машины стало светлей, наверное, подходила к концу ночь, и, хотя дорога все никак не кончалась и жилых построек видно не было, страх прошел и ко мне к тому же вернулось философское расположение духа, вернулось, несмотря даже на то, что крыша в машине была дырявой, и все пассажиры, кроме рулевого, курили, а я не переношу табачного дыма. Тот, который поймал меня, курил трубку.

Смотреть на все происходящее, на этих людей, на странную машину, ощущать дождь с крыши, видеть рассвет за окнами было интересно. Я еще подумал, что ничего подобного и представить себе не мог, сидя в теплой квартире.

Спутники мои сидели в машине молча. Изредка бросали друг в друга словами, похожими на языческие знаки, из чего я заключил, что говорят они не о разбойных делах, а скорее, о чем-то возвышенном.

- Ну что, батенька, струхнули? - обратился наконец и ко мне рулевой, слегка картавя. - Большие дела редко начинаются не с преступления. Но вы не бойтесь. Теперь вы наш попутчик. И будет славно, если вы проедете с нами весь путь.

Его слова были загадочны для меня.

Загадочны были и он, и его спутники. Но все-таки я, когда-то начитавшийся Достоевского, никак не мог понять, как это можно начинать поездку в светлое будущее с преступления.

Рулевой был словоохотлив и долго мне что-то объяснял, бесконечно отвлекаясь на растолковывание понятий, которыми он оперировал в собственном монологе. И его мерное воркование немножко меня убаюкало, а тут еще взвился откуда-то внезапный рассвет, и я увидел, что все мои спутники носят бороды, и только один, тот самый, который поймал меня, бороду не носил.

На его спокойном, испещренном оспинами лице я заметил огромные усы, а когда мой взгляд встретился случайно с его взглядом, я уже отчетливо понимал, что отсутствие у него бороды есть признак некоторой оппозиционности.

Он сидел в машине, по левую руку от меня, помещаясь как раз за рулевым, я не могу точно поручиться, что это сделал именно он, но рулевой вдруг как-то сник, перестал болтать и словно бы нечаянно уронил голову на щиток приборов.

Теперь я точно знал, что мы ехали с запада на восток и, хотя солнца видно не было, светлая полоска впереди свидетельствовала, что солнце рождается именно там.

Машине было нехорошо.

Потерявший над собой контроль рулевой выпустил руль, и машина странно съехала с дороги на обочину и, выписывая кренделя, продолжала нестись по рытвинам и колдобинам, все больше от дороги отдаляясь.

В конце концов мы зарылись в какую-то яму и остановились, и, хотя все продолжали хранить молчание, я теперь уже точно знал, что это затеял безбородый, более того, понимал, что он имеет над остальными какую-то власть, отчего все восприняли то, что он сделал, как должное.

Это по его знаку все вышли из машины. И с его благосклонного кивка, легко вынув из-за руля маленького щупленького человечка в кепке, положили его на ближайшую кочку, возвышающуюся возле обочины, и потом стояли с непокрытыми головами молча и долго до тех пор, пока он этого пожелал, а потом побрели к своему лимузину.

Но потом ему пришла в голову замечательная идея. Он повелел положить труп бывшего лидера на крышу лимузина, объяснив, что тогда в машину не будет попадать дождь.

Ему повиновались. Покойного привязали наверху и потом уже расселись по местам.

Как я и предполагал, за руль уселся усатый. Когда мы тронулись, он впервые обратился ко мне. Слова произносил медленно, словно нараспев, и я еще раз услышал сильный акцент.

Он говорил веско:

- Кто не с нами, тот против нас, - давая тем самым мне возможность сделать безумный выбор.

И я понял, почему он это сказал.

Он это сказал потому, что ведомый им лимузин больше не стал выруливать на дорогу, а тяжело и медленно пополз рядом с ней, все больше и больше отклоняясь от основной магистрали.

Мне не хотелось в болото, и я, конечно, не был с ними, однако и против них идти пока не рискнул.

А поскольку направление было все то же, вроде бы мы ползли на восток, ну, пусть даже на северо-восток, спорить не стал, погрузившись в свои мысли.

Я убеждал себя, что мой компромисс разумен.

Очнулся я от какого-то спора, который происходил в машине. Спорили, вероятно, из-за верности выбранного пути.

Я прислушался, так оно и было.

В конце концов, усатому водителю это надоело. Он резко остановил машину, отчего мы все почувствовали себя дискомфортно, ударившись обо что-то, повернулся и молча, со всего размаху ударил по голове наиболее активно спорящего с ним каким-то железным ржавым гаечным ключом, размозжил, конечно, ему голову, отчего тот сразу и умер, после чего аккуратно открыл, дотянувшись, дверцу, возле которой сидел несчастный, и сильной рукой выпихнул его прямо в разъезженную грязь.

Секунду помолчал.

Попытался было сдвинуть машину с места, но машина не шла, она буксовала, с каждым оборотом колес все глубже увязая в трясине.

Тогда усатый водитель принял еще одно решение. Размахивая все тем же ржавым гаечным ключом, он выгнал всех нас под дождь (я сперва не подчинился, но, когда понял, что дело обстоит серьезно, последовал примеру других) и заставил обвязаться веревками, которые нашлись под сиденьем лимузина.

Концы веревок он крепко привязал к переднему бамперу машины, после того сел за руль, и мы все дружно напряглись и потянули.

Машина двинулась, а он и не думал заводить мотор, противный дождь не переставал, и сквозь его барабанную трель мы слышали, как он что-то мурлыкает себе под нос.

Время от времени он высовывался из окна и тихим, ровным, не терпящим возражений голосом спрашивал:

- Верной дорогой идем?

- Верной, - отвечали мы стройным хором, боясь разозлить нашего лидера.

Но дороги-то никакой не было, были ямы, покрытые водой. В них-то мы часто падали и почти на руках переносили через них машину.

Я не знаю, долго ли, коротко ли мы так двигались, во всяком случае, я изнемог под веревками, которые окровавили мне плечи и грудь, но вдруг заметил, что идущий рядом со мной коренастый плотный человек что-то бормочет.

Прислушиваясь, я обнаружил, что он славит водителя, и хотя по его глазам было видно, что он в это вовсе не верит и ни в грош не ставит собственные слова, стал произносить их чаще и громче.

Наконец, его слова дошли до ушей усатого лидера. Он вынул изо рта трубку, дал команду остановить машину, вышел из нее и разрубил веревку, связывающую славословящего человека, а потом пригласил его в машину.

Больше ничего не произошло.

Идти нам стало, конечно, тяжелее и потому, что в машине прибавился пассажир, и потому, что ушла от нас дополнительная тягловая сила.

Однако я был почему-то уверен, что наше путешествие, по крайней мере в таком виде, долго продолжаться не будет.

Так и произошло.

Автомобильный клаксон известил нас об очередной остановке.

Мы опасливо обернулись, надеясь увидеть разъяренного усатого шофера, но увидели совершенно другое. За рулем теперь сидел тот самый толстенький человек, а усатый шофер, неестественно откинув голову, от руля был отлучен.

Мы ждали, что нам скажет новый водитель. Но он ничего не говорил, он тщетно пытался завести мотор, однако - отсыревшая машина не заводилась. Тогда он вышел из нее, снял с ноги грязный башмак и в остервенении принялся стучать им по железному капоту.

Я не знаю, как это получилось, но машина внезапно завелась.

Он вскочил за руль, мы последовали его примеру - полезли было в машину.

- Сыро здесь, - остановил нас новый лидер, - давайте и его положим на крышу, авось будет меньше течь.

Но так как все порядком устали, то тело бывшего хозяина положили рядом с его предшественником, не привязав.

А новый водитель медленно повел лимузин в ту сторону, где, по его предположению, находилась дорога, с которой мы уже давно съехали.

Усатый покойник остался на крыше.

Я почему-то был уверен, что он не мертв. И вскоре убедился предчувствия меня не подвели. После очередной колдобины он свалился с крыши, быстро поднялся и, простирая руки к небу и бормоча проклятия, погнался за нашей машиной, но, к счастью для всех нас, оступился, с размаху шлепнулся лицом в грязь и больше не вставал.

Мы поехали дальше, часто оглядываясь, потому что всем нам казалось, что он продолжает идти за нами.

И вот, наконец, блеснуло нечто. Это было то, чего мы так ждали.

Это была трасса, несомненно та самая, по которой еще в темноте мы начали наш путь, и тем более она была нам желанна, что теперь на ней видна была жизнь.

По ней мчались машинки, цветные, современные и очень изящные, и над ней светило солнце, хотя над нами, я не могу понять, как это могло случиться, над нами продолжал моросить бесконечный и раздражающий дождь.

Уверен, что все пассажиры нашего лимузина обратили свои взоры на ту дорогу, по которой следовало ехать и нам. И когда наша машина уже готова была преодолеть небольшой бруствер, чтобы тоже оказаться на ней, внезапно раздался голос сидящего рядом с водителем на переднем сиденье человека.

Я заметил, что у него были густые черные брови.

- Это мираж, - сказал он, поддерживая рукою челюсть, - такого не может быть, поэтому всем предлагаю выйти из машины, мы должны сохранить нашу психику.

Мы почему-то повиновались. Вышел и он.

Мы первое время не понимали, что он делает, потому что он действительно совершал вещи, уму непостижимые. Он зачерпывал рукой грязь прямо из лужи и замазывал ею окна в машине. Мы стали ему безропотно помогать.

И очень скоро наш залепленный теперь лимузин продолжил свой путь, но уже в неизвестном ни для кого направлении.

А наш новый лидер, время от времени прикладываясь к незамазанной части своего окошка, оставленной им, по-видимому, специально, сообщал нам, что отныне мы на правильном пути.

Никто с ним не спорил, и только я со свойственным мне скептицизмом приоткрыл было дверцу машины.

Я оторопел.

Мы не двигались. Мы стояли на месте, а иллюзию движения создавало обыкновенное раскачивание машины в грязи. Я захлопнул дверцу, отчего наш странный водитель вздрогнул, словно испугавшись, и вдруг закашлялся и, закатив глаза, затих.

Наступило довольно долгое молчание, такое бывает в минуту, когда рождается милиционер. И когда я уже стал подумывать о том, что оно никогда не кончится, вдруг раздался приятный баритон, бодро произнесший:

- Всем выходить из машины и мыть окна, мы на пороге цели.

И когда мы вышли, то увидели, что мир вдруг изменился. Дождь стал слабее, мы - возле дороги, а из нескольких остановившихся цветных машинок к нам спешат люди, по-видимому предполагая, что нам нужна помощь.

В мгновенье ока наш лимузин был вымыт и вытолкан на большую трассу.

Но здесь, на трассе, с нашим новым водителем, хозяином приятного баритона, севшем за руль, произошла странная метаморфоза.

- Нет, - сказал он, обращаясь к владельцам симпатичных машинок, - мы не можем следовать за вами. Мы должны вернуться и проделать весь наш судьбоносный путь заново.

Водители симпатичных машинок пошептались между собой и, забравшись в свои современные средства передвижения, тотчас же исчезли, а наш скрежещущий лимузин с покойником на крыше, не нужным теперь потому, что уже перестал дождь, поплелся по роскошной дороге в обратную сторону, явно создавая помехи движению.

Ни сигнализирование фарами встречных машин, ни клаксоны их не смогли поколебать уверенности нашего водителя в том, что выбранный им путь верен.

Встречные машинки шарахались, и я тут кстати вспомнил одного "иностранного" писателя: "...Гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земле и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу..."

Наконец нам такая езда надоела. И мы предложили нашему водителю остановиться.

И когда он это сделал, все мы высказали настоятельное желание ехать в обратную сторону, туда же, куда мчатся остальные, а наш водитель неожиданно заявил:

- Главное начать, - сказал он, делая ударение на первый слог.

После чего вышел из лимузина, тотчас же проголосовал первой же несущейся мимо голубой машинке и, помахав нам на прощание, укатил в ту самую сторону, куда желали ехать и мы.

Мы ничего не понимали.

Некоторое время думали, что делать.

И пока думали, за рулем лимузина оказалось сразу два водителя.

Но оба они имели противоположные мнения, и если один поворачивал руль влево, другой поворачивал его в исходное положение или тянул вправо, если один включал скорость, другой немедленно выключал ее. Если один до отказа нажимал газ, то другой исступленно давил на тормоз.

Мы не двигались.

И тогда один из водителей вышел из машины и, подобрав лежащую тут же на обочине железную балку, начал изо всей силы дубасить машину, как будто именно машина виновата в том, что мы так часто ошибались в выбранном пути, а не водители, управляющие ею с самого начала движения.

Второй водитель был более конструктивен.

Отогнав того, первого, колошматившего лимузин, он стал аккуратно откручивать у нашей машины фары, крылья, бампер, колеса, и, когда от нее остались только рама с одним колесом и крыша с покойником, он сложил в кучу весь этот железный лом и проголосовал пробегающим мимо цветным машинам.

Вторая, третья, десятая никак не отреагировали, а двадцать пятая была с большим прицепом, водитель ее понял нашего с полуслова и, побросав то, что осталось от лимузина, в прицеп, взял на абордаж раму с одним колесом, крышей, покойником и сиденьями и тронулся несколько быстрее, чем мы предполагали.

Мы едва успели занять свои места, как одноколесная наша колымага уже набрала приличную скорость.

Теперь, когда уже невозможно из нее выпрыгнуть, когда нас носит из стороны в сторону, я, вцепившись в позвякивающее сиденье, думаю о том, что, если все-таки Господь захочет, чтобы мы куда-то доехали, мне придется оттуда добираться до моего уютного дома долго, и еще об одном думаю, что, когда я вышел из дома, надо было не противиться, а повиноваться славному инстинкту, призванному уравновешивать потребности тела с духом.

Повиноваться, когда он тихо вещал (разъедая суетность приметы) о том, что надо вернуться.

ДОМ

1.

" Я ехал на перекладных, но, помнится, не из Тифлиса", хотя рука сама написала это слово. Я даже не помню откуда. Потому что столько было разных мест, населенных пунктов, рек, мостов и деревень, что я попросту запамятовал, где взял напрокат этот старенький четырехцилиндровый автомобиль.

Я устал за рулем. А тут на пути - городишко.

И не какой-то большой город, а так себе, и обрадовало меня в нем лишь то, что сразу же при въезде я увидел рекламу гостиницы, где мог выспаться. При ней находилась контора, в которой я мог избавиться от своей временной машины. Остановился против старинных дверей, уплатил в ближайшем уличном автомате за то, что машина будет припаркована здесь сколько-то времени, покидал все незамысловатое свое барахло в огромную красную сумку на молнии, стоявшую на заднем сиденье; достал ее из машины, закинул за плечо; еще раз проверил, не забыл ли чего в этом своем временном транспортном средстве, оставил ключи в замке зажигания, хлопнул дверцами; и, повернувшись к гостиничной двери, пнул ее ногой. Она мягко подалась. Я очутился в небольшом вестибюле, где ко мне тотчас же подошел портье, протянул ключ от номера, взял мою сумку и пошел вперед, показывая дорогу. После двух минут хождения по массивным старинным лестницам я очутился наконец в крошечном номере, вполне приемлемом для одинокого путника, и, рассчитываясь с портье, дал ему понять, что лишние монеты предназначаются за услугу: у меня не было сил, а портье должен был позвонить, чтобы мою машину забрали. Номер кредитной карточки я написал пальцем на грязном капоте, и если мальчишки не подшутят надо мной, то вопрос о машине не потревожит меня те два дня, что я намерен здесь высыпаться.

Я заснул и проспал, наверное, часов пять, потому что, когда я проснулся, уже было темно. Я подошел к окну и увидел, что гостиница, в которой остановился, стоит на площади, под окнами уже не было машины, ее, вероятно, убрали, а вся площадь была точно такой же, как миллионы подобных площадей, виденных мною в разных городах и странах. Может быть, она была центральной, но никакого памятника на ней не стояло, вся она была очень уютной и обрамлялась премиленькими двух-четырехэтажными домами, разноцветность которых и разностильность не скрывала и темнота. Около каждого дома гнездились фонари, имеющие, как известно, обыкновение все показывать нам в немного ненастоящем или таинственном виде.

Скучно было стоять у окна. Я уж совсем было собрался отойти от него, чтобы включить свет, разложить свое барахло, переодеться, кое-что бросить прачке. Но, бросив еще раз взгляд на площадь, я почему-то от окна не отошел, что-то показалось мне на площади дисгармоничным, что-то такое, что заставило задуматься. Очень скоро я увидел, что весь диссонанс на площади порождается одним странным в этот вечер домом. Я говорю в этот вечер, потому что, быть может, в другое время суток он не произвел бы на меня такого впечатления. Но здесь, на фоне залитой рекламными огнями площади, он выделялся своей неприступностью, величиной. И хотя он был столь же стар, как и все остальные его собратья, он был значительно выше и мрачнее их. Ни одно окно в нем не светилось. На фоне лунного неба черный неосвещенный провал казался великаном.

"Что мне за дело, - подумал я, - я голоден". И снова что-то удержало меня у окна. Это что-то часто встречается в нашей жизни, когда мы видим какое-то уродство или аномалию. Неудобно как-то смотреть на изувеченного или убогого, но нет-нет да и оглянешься, сам от себя скрывая слабость и соблазн любопытства. И вдруг я понял, что еще мне показалось странным. Все дома на площади были соединены друг с другом и стояли тесно, как солдаты в строю. А с двух сторон этого дома, обводя его черную плоскость, светились лунные дорожки. Может быть, за ним был пустырь.

Я не любитель таинственных забав и уже лет двадцать не замечал за собой склонности к мистификации, тем более самомистификации. Поэтому принудил себя совершить все то, что должен был совершить уже полчаса назад. Я включил свет, умылся, оделся в приличное, не дорожное платье и спустился на первый этаж, где, как я уже успел заметить, была небольшая харчевня, вполне годившаяся мне, чтобы утолить голод и все то, что обычно утоляют в таких харчевнях. На стене ее висела карта города. Пока кельнер наливал мне пива, я посмотрел на достопримечательности. Стандартный набор, как всегда и везде. И так как никакой особой причины посещать этот город у меня не было, я заскучал. Что ж, отосплюсь, может быть завтра поброжу, ну а послезавтра наверняка снова возьму напрокат машину и поеду дальше.

Я сел в темный угол харчевни, как раз напротив окна. Площадь из этого окна казалась значительно больше. Огни на ней слились и образовали целое неоновое море, переливающееся в звучащее. И тут я вздрогнул, потому что черный страшный дом на конце его, казалось, стоит рядом - немой, огромный, манящий, оттененный лунным контуром: явление, которое я до сих пор объяснить себе не могу.

- Дом продается? - спросил я подошедшего кельнера, небрежно кивнув на темное окно.

Мне совершенно не нужен был ответ. Более того, я даже был уверен, что он меня не поймет: какой-то дом, какой-то приезжий о нем спрашивает. К тому же я не был уверен, что знаю чужой язык достаточно хорошо, чтобы вести подобного рода беседы.

Официант разложил приборы на столе, картонные треугольнички, поставил на них пиво, какую-то снедь. А когда я уж и сам забыл про свой вопрос, он, прямо посмотрев мне в глаза, сказал:

- Мистер, вы всерьез интересуетесь этим домом?

Отказываться было глупо. Пришлось согласиться, но, конечно, с тем условием, что рассказ о нем не займет более четверти часа, то есть максимум трети того времени, что я намерен проторчать в этой харчевне. Я поднял тяжелую ледяную кружку пива.

Официант меж тем отошел, хотя, признаться, я решил, что именно он будет повествователем. Немного разочарованный, я доел мне причитающееся и в ожидании обещанного заказал еще пива, уже сытый и немного удовлетворенный, лениво стал смотреть на крошечный зальчик. У стойки бара стоял человек и кивал входящим, видимо, завсегдатаям этого кабачка. Столики быстро заполнились людьми. Какая-то девица взяла в руки трубу, раздались звуки, очень похожие на дельфиний голос, и мне стало ясно, что если даже кто-нибудь и надумает мне что-нибудь рассказать про дом или не про дом, я уже все равно ничего не услышу.

В это время дверь харчевни впустила еще одного посетителя. Это был бородатый человек с испитым лицом в изрядно поношенных штанах и рубахе навыпуск, подпоясанной веревкой. Он был столь необычен в таком европейском кабачке, что невольно вызвал у меня ассоциацию какого-то скоморошества. Но для завершения опереточности образа на нем должна была быть шапка Ивана Сусанина и лапти. Однако вместо шапки на нем была мотоциклетная кепка с большим козырьком, а на ногах роскошные итальянские штиблеты. Приглядевшись, я заметил, что руки у старика были не стариковские, а холеные нестарые руки английского бухгалтера с двумя или тремя перстнями на пальцах. Причем левая рука была в перчатке, и перстни были надеты поверх нее. Другая перчатка, вкусно пахнущая кожей и, наверное, лайковая, торчала, засунутая за веревку, подпоясывавшую рубаху. Обеими реками он держал пустую, видно, вскрытую не по правилам - ножом, чтобы больше было отверстие, - банку из-под пива и стал с этой банкой обходить столики.

- Кто сколько может, господа хорошие, - говорил он на хорошо известном мне языке.

Я смотрел на эту сцену и пил свое пиво. В старике не было ничего ни от убогого, ни от нищего. Старик, да и не старик вовсе, а переодевшийся в старика лентяй, может быть даже когда-то мой соотечественник, был здесь, конечно, не впервые, потому что, судя по всему, сидящие за столиками его знали великолепно. Знали, что он придет в определенное время, и совали ему монеты, ни о чем не спрашивая и не глядя, через плечо, а то и просто бросали на пол и старик их подбирал. И в этом не находил для себя ничего унизительного. Именно последнее и дало мне возможность подумать, что старик этот на работе и выполняет чью-то волю, играет роль. А ведь хорошо сыграть любую роль вовсе не унизительно.

Ко мне он подошел как к старому знакомому, в ожидании подачки. И я, пользуясь тем, что, как мне показалось, хорошо понял старика, спросил его на том же языке, на котором он просил монеты:

- Зачем тебе монеты, старче?

- Ты че, свой, что ли? - спросил меня старик, и глаза его перестали смеяться.

Я не знал, что на это ответить, потому что не знал, что есть "свой" в его представлении. Означало ли это, что я из той же компании, может быть из профсоюза тех же нищих-комедиантов. А может быть, то, что я с ним говорю на одном языке, его немного смутило. Я не знал, что ответить.

Выручила девица с трубой. Она так постаралась, что разговаривать стало из-за шума невозможно. Я сделал вид, что я ответил что-то одними губами, на это старик сказал: "А". Я ему заявил, что ничего не слышу.

- Так тогда давай монету, - сказал старик.

Проходивший мимо кельнер, чуть заметно подмигнул, показывая на попрошайку.

- Вот он вам расскажет про этот дом, - сказал официант на языке, видимо, старику непонятном. - Он сам оттуда. Мы все в этом отеле слышали эту историю уже сто раз, а вам как путешественнику это может быть интересно. Только пить ему много не давайте, - проговорил он, проносясь со своим подносом мимо меня.

Я вовсе не собираюсь давать ему пить, да, признаться, эта история меня не очень уже и волновала. Вообще, можно было сделать просто - бросить монету в банку, расплатиться с кельнером и уйти досыпать. Но мысль о том, что завтра и наверняка на этой площади буду придумывать сам историю этого дома, меня остановила. Я подвинул старику свой недопитый бокал пива, заказал себе другой и сказал:

- Дедуль, ты на побирушку-то особо не похожий. Чего ты этак? Продал бы перстенек, купил бы все это кафе, и жил бы припеваючи.

- Да ить не мой перстенек, хозяйский, обчественный. Мы его по очереди надеваем, когда сюда ходим на заработок.

- Может, без него лучше бы подавали!

- Мы ить этим делом занимаемся недавно. Это хозяин придумал. Раньше у нас всего было в достатке.

Признаться, я ничего уже не понимал. Какой хозяин? Почему, чтобы просить милостыню, надо надевать перстни? Почему этот человек играл крестьянина середины прошлого века, или, скорее, наше представление о крестьянине прошлого века.

- Айда со мной, - сказал старик вдруг.

- Считаешь, у меня получится?

- Да не, когда больше знать будешь, просто больше дашь.

- Резонно, - ответил я, усмехнулся, и, положив денежную бумажку под пивной треугольник, вместе со стариком удалился. И пока мы выходили из харчевни, огибая столики, причем старик громко сморкался, утираясь рукавом, на нас смотрели все, а девица даже отняла трубу от накрашенного лица. Но мне показалось, что музыка при этом не исчезла, а дельфиньи звуки напутствуют меня на небольшую и, быть может, занятную прогулку перед сном.

Я отправился за стариком, решив впредь называть его провожатым.

2.

Когда я вышел с ним на улицу, дул холодный ветер. И мне вдруг показалось, что я зря впутался в эту историю. Я не любитель непрограммируемых приключений. Я хотел только послушать занимательную историю. А здесь отчетливо пахло приключением. Ощущение, знакомое любому пешеходу, кто любит идти вечером по неосвещенной улице или садиться в автобус, полный пассажиров, в котором темно. К тому же сотни и тысячи реклам на площади; огоньки при нашем приближении к черному дому, а именно туда мы с ним пошли, словно бы предупреждали, чтобы я этого не делал. Но, желая самому себе доказать... я не успел подумать, что я там собирался себе доказывать. Провожатый вдруг заговорил, перейдя на "ты".

- А документы у тебя в порядке?

Я уже не удивился такому вопросу. Удивился только тому, что он продолжал говорить в том же тоне, как и в кафе, на псевдокаком-то языке. Я почему-то был уверен, что сейчас он заговорит изысканно и литературно.

- Паспорт, - бросил я.

- Покажь, - сказал он, протянув руку в лайковой перчатке с перстнями.

У рекламы, извещающей, что в этом здании находится "Саксона" и там можно вкусно провести время, провожатый изучал мои документы.

- Не пойдет, - сказал он.

Мне было все равно. Я уже хотел домой.

"Суну-ка я ему монету и откланяюсь", - подумал я и достал ее из кармана.

Увидев такой жест, старик осклабился, помягчел.

- Мало, однако, хозяин, - сказал он, оценив мой жест.

- Сколько же тебе надо? - спросил я, уверенный, что зря продолжаю никчемную беседу.

- Ну, десять раз по столько, - заканючил он.

Я прикинул, что если бы я сегодня не отдал машину, то она все равно обошлась бы мне дороже, чем та сумма, которую вымогал провожатый, и вынул из бумажника помятую бумажку. Старик сунул бумажку в карман вонючих, протертых на коленях штанов, долго шарил там (жест, по-моему, неприличный), достал оттуда какую-то штуковину, подышал на нее и в мой паспорт, не спрашивая меня больше ни о чем, поставил какую-то крупную кляксу, на которой я потом долго и безуспешно пытался прочесть буквы, повествующие, что провожатый повел меня в какое-то то ли общество, то ли еще во что-то, имеющее название абсолютно неразборчивое в первой части, а во второй: "возросших на свободе дерев".

- У тебя что здесь, дед, сумасшедший дом или княжество Монако с суверенной территорией? - спросил я его.

- Пойдемте, - мягко и на этот раз интеллигентно сказал старик. Но когда я посмотрел на него с удивлением еще раз, старика не было, а стоял передо мной средних лет человек с красивым лицом, в изящном костюме, с клинышкообразной черной бородкой, слегка грассирующий, элегантный. Окладистую бороду, поношенные штаны, рубаху с веревкой, парик с лысиной и мотоциклетную кепку он уже укладывал в вынутый из кармана же и расправленный пакет с надписью "Мальборо". И мы двинулись. Ибо сейчас я уже чувствовал себя в его власти.

Но чем ближе мы подходили к дому, тем тише становилось на улице, все реже попадались нам прохожие. Когда мы оказались в тени дома, которую наметила по контуру все еще сияющая луна, прохожие и вовсе исчезли. Рекламы как-то поблекли, а переступив границу тени, я услышал грубое и неожиданное:

- Стоять!

- Вы знаете, я, пожалуй, лучше пойду, - сказал я экс-старику.

- Теперь это невозможно, - галантно возразил он мне, - чтобы выйти отсюда, вам нужно снова заплатить пошлину и получить разрешение. И я охотно вам дам его, но только после того, как вы осмотрите наши достопримечательности. Видите ли, наш дом - это дом одноразового туризма. Все жители города один раз да побывали там. Я не припомню, чтобы кто-то побывал у нас дважды. Но и за насильственное ознакомление с достопримечательностями надо платить, - улыбнулся он. - Поэтому ничего не поделаешь.

- Но почему меня никто не предупредил, что здесь такое насилие? спросил я.

- Видите ли, - сказал незнакомец, - люди не любят расставаться с деньгами. Поэтому каждый, кто потерял их, обязательно пожелает того же и ближнему. Но для путешественника, а именно таковым вы мне представляетесь, то, что я вам покажу, все же небезынтересно.

Все это он говорил мне, пока мы стояли в тени, и я, оглянувшись, тоскливо смотрел на освещенную площадь, на противоположной стороне которой серебрился мой отель с уютной комнатой.

И вдруг кто-то снова явственно рявкнул у меня над ухом:

- Стоять!

И тут же я получил очень болезненный удар чего-то железного под подбородок. Я подумать не мог, что это "что-то железное" может быть оружием. В темноте я едва разглядел какого-то маленького человека с большим ружьем. Он долго чиркал кремниевой зажигалкой и, наконец, запалил крошечный огонек. Огонек все время гас на ветру. Наконец более или менее загорелся, запахло не то мазутом, не то керосином.

- Давайте ему ваши документы, - властно сказал провожатый.

Человек с ружьем долго изучал документы. Изучив их, он приблизил вонючий огонек к моему лицу, словно сверяя с моим паспортом, потом спросил: "Что несешь?" И, не дожидаясь ответа, стал облапывать меня, похлопывая по карманам.

Неприятная процедура заняла минут двадцать. Наконец человек с ружьем отстал.

- Свободен, - сказал он коротко скорее моему провожатому.

- Осторожно идите, - предупредил меня провожатый. - Дороги тут не больно хорошие.

Это, им сказанное, было лишним, потому что я и так уже почувствовал особенность местных дорог, провалившись в своих новых ботинках в какую-то скользкую дрянь, отчего в воздухе запахло навозной жижей.

3.

Глаза понемногу стали привыкать к темноте. Осторожно ступая, ведомый под руку моим спутником, я приближался к черному подъезду дома, который оказался не так черен, как все остальное здание. В нем мерцал крошечный огонек. Такой бывает в коптилках.

- Отчего у вас так темно? - спросил я.

- У нас темно? - удивился мой спутник. - Нет, батенька, мы просто экономим. Вы посмотрите на эту площадь. Ну куда это годится, столько горит всякого!

Я, конечно, улыбнулся на эти слова, но, к счастью, в темноте мою улыбку он не заметил.

- Ну-с, с чего вы предпочитаете начать осмотр? - спросил меня мой спутник.

- А ни с чего, завели, так показывайте что-нибудь. Надеюсь, в помещении чище, чем на улице, - добавил я сварливо.

- Там просто рай, - сказал мне мой спутник, полный радушия. - Но вам повезло, - добавил он, - повезло. Раньше мы нашим гостям никогда не показывали колдобин, обшарпанных стен. А вам покажем. Чтобы вы вовремя поостереглись. К тому же у нас теперь гласность.

Возле самого подъезда дома я увидел множество черных предметов, в темноте похожих на людей. Трудно, правда, было разглядеть, что это такое, поэтому я стал задавать вопросы.

- Это наш некрополь, - бодро доложил проводник. - Усыпальница, добавил он и еще добавил: - Это все памятники бывшим хозяевам этого дома. Всмотритесь в их лица... Только имейте в виду, что за нами наблюдают, добавил он вполголоса, - поэтому поклонитесь им всем. Можете ограничиться общим поклоном, но сделайте умильное лицо. И пойдемте в подъезд.

Я не стал спорить, сделал, как он сказал, но, кланяясь с умильным лицом, в нижней позиции тихонько спросил:

- А сколько времени занимает вся эта экскурсия?

- Не успеете соскучиться, - сказал мой провожатый и, взяв за локоть, повел в подъезд, однако, у самой лестницы резко задержал. - Во-первых, не оступитесь, - сказал он, показывая под ноги, где валялись какие-то обломки мрамора.

- У вас ремонтные работы? - с неудовольствием осведомился я, больно ударив ногу об один такой обломок.

- Отчасти, - заявил он. - Новый хозяин дома распорядился перестроить немного фасад и убрать лишние памятники, которые вот таким образом и убираются. Но вы не думайте, - поспешно добавил он, - их убирают в полном согласии со всеми жильцами нашего дома. У нас есть специальный комитет, который выясняет мнение каждого на этот счет.

- Очень интересно, - пробормотал я, выдергивая рукав из цепких объятий невесть откуда взявшейся колючей проволоки, оказавшейся возле самой двери парадной.

- Не спешите, - сказал чернобородый. - Есть еще "во-вторых".

- Вот как?

- Да, здесь, у самого входа, с левой стороны, вы должны тоже поклониться, только более искренне, чем только что. И уж упаси вас Боже назвать там, в подъезде, это экскурсией. Там не только наблюдают, - закончил он.

- А что там? - опасливо спросил я.

- Там мумия первого хозяина этого дома.

Я не нашелся, что ответить на это.

- Я надеюсь, она в саркофаге, - выдавил я из себя.

- Да, тут вы можете не беспокоиться. - И с этими словами он нажал какую-то кнопку. Послышался приглушенный вой сирены, и двое каких-то людей, которых я не сразу приметил возле парадной двери, стали крутить ручку лебедки, отчего поползла вверх железная решетка, мною (и не мудрено) в темноте не замеченная. Путь был открыт, и мы благополучно вошли вовнутрь, где я все сделал в соответствии с ритуалом.

Не могу сказать, что это был очень приятный ритуал, и, хотя я был готов к нему, я все равно вздрогнул, но высказаться по этому поводу мой спутник мне не дал.

- Эта наша традиция и идеология, - сказал он веско.

Мимо нас пробежали какие-то люди в касках и с оружием. Они были в шинелях и несли большой кусок материи, я не разглядел, какого он цвета. Они несли его на штыках, как лозунг, но сколько я ни вглядывался, ничего на нем написанного не обнаружил.

- Я, пожалуй, начну немного с истории, - сказал мой гид, - этот дом был построен очень давно, в незапамятные времена. В нем жили люди, по-видимому, предки тех, что живут и сегодня. Но им почему-то не понравился бывший хозяин. Они убили его и установили в доме самоуправление. Выбрали старшего.

- В саркофаге внизу - это тот, которого убили?

- Нет, нет, нет, нет и еще раз нет, что вы! Внизу в саркофаге как раз тот, кто его убил. А кого убили, у нас даже портрета нету. Правда, я могу вам его показать. - Он прислонился к обшарпанной стене, приглашая меня закрыть его полами пиджака. Достал мягкий, подстать своим перчаткам, бумажник, вынул оттуда сложенную в восемь раз фотографию с облупившимся эмульсионным слоем, и, сунув мне ее на секунду под нос, прошептал: Смотрите, но только быстро.

Я не успел ничего заметить. И заметить там было, по-моему, уже нечего.

- Ну так вот, а потом началась демократия. Каждый жил в свое удовольствие, за дом не платил, конечно, его не ремонтировал.

- А что, жильцы этого дома промышляют только нищенством? - спросил я наивно.

- Сейчас уже да. Это идеология нашего хозяина.

- А сколько их было всего - хозяев? - спросил я, вспоминая, что бюстов у входа я видел довольно много.

- Сейчас этого уже никто не помнит, - сказал чернобородый. - Шесть или семь.

- Вот как? - удивился я.

- Ну... - замялся он, - в одних учебниках истории их пять, в других семь, какое это имеет значение!

- Их дом с тех пор не перестраивался?

- Что вы, - сказал чернобородый, - это строжайше запрещено правилами внутреннего распорядка. Даже одно упоминание об этом грозит строгим наказанием.

- А вы сами как думаете, сколько их было? - спросил я, настойчиво возвращаясь к предыдущему вопросу.

- Пять или семь?

- Я при исполнении, - замялся чернобородый. И я не стал больше настаивать.

- А чем занимаются жители этого дома?

- Ну, всем тем же, что и жители других: родят детей, едят, пьют, смотрят телевизор, который им показывают по специальному каналу, потому что они никогда не выходят из дому и общение с внешним миром может на них пагубно отразиться.

- А вы общаетесь с внешним миром? - спросил я.

- Конечно, - самодовольно ответил чернобородый. - Я же совсем другое дело.

Но в чем это дело, не пояснил.

- А где же работают жильцы? Основное их дело в чем?

- А кто где. Но с обязательным условием - не покидать пределов строения.

- Что же, они изготавливают нечто такое, что потом обменивают на...

- Да. Дело все в том, что нашего дома на этой площади все боятся. Попробуй не обменять кусок плохо отесанного бревна или старую паклю на что-то стоящее под угрозой оружия.

Да, - согласился я, - под угрозой оружия я и сам бы наверное, отдал вам, да не за паклю, а просто так, все, что у меня есть.

- Но вы меня немножко перебили... А впрочем, как хотите, можете задавать вопросы.

Естественный вопрос возник у меня сам собой.

- И что, никто не вздумал изменить форму своего существования?

- Почему же, были и такие, - сказал провожатый. - Вот кельнер, который вас обслуживал в кабачке, где мы познакомились, он тоже жил когда-то в нашем доме. Потом убежал, в него стреляли. Но не попали. Пытались притащить его силой - не удалось.

- Но, по-моему, он неплохо себя чувствует в этом кафе, зачем же его тащить назад в дом?

Мой собеседник не удостоил меня ответом.

- Или взять девицу, - продолжал он, - которую вы тоже видели. С трубой, помните? Она ведь и стихи пишет. И такие, знаете ли, стихи. Сидела у нас в чулане несколько дней. Не знаю, как ей удалось из него выбраться.

- Но она тоже не жалуется теперь на свою жизнь, - настаивал я.

- Не жалуется, - согласился мой спутник. - А может, и жалуется, не знаю. У нас, оттого что она сидела в чулане, ее все знали, а там она на своей трубе сыграет раз-другой, да и все. Кому такая свобода нужна!

- Значит, вы все-таки сами считаете, что в вашем доме со свободой не густо?

- Ну почему же! Сейчас, пожалуйста. Вот обратите внимание, - и он сделал жест рукой, приглашая меня осмотреть стены коридора, по которому мы шли, сплошь испещренные всякого рода надписями, явно направленными против сегодняшнего хозяина.

- А как сам к этому относится?

- А он их почти не видит, потому что редко бывает в доме. Он ходит по площади вместе со своей женой, размышляя, что бы еще перестроить в нашем доме.

- А что у вас вообще можно перестроить? У вас же очень мрачно, - сказал я.

- Конечно, но это стиль нашего здания, экзотика, если хотите. Заметьте, вы все-таки предпочли осмотреть наш дом, а не любой другой, имеющийся на этой площади.

- Да уж, - сказал я, вспоминая, что левый ботинок, носок, ну, конечно, и правый придется теперь выбросить.

Страшный крик в это мгновенье остановил меня. Но не моего собеседника.

- Что это? - в испуге спросил я, хватая его за рукав.

- Не обращайте внимания, - сказал мой собеседник. - Это семейная вражда. Раньше они делали это тихо, чтобы не мешать прошлому хозяину, он не любил шума, ну, а поскольку новому хозяину сейчас все равно, вот они и кричат.

- Может быть им нужна помощь?

- Никакая помощь им не нужна. Много лет назад две смежные комнаты были заняты двумя семьями. И вот уже долгие годы идет спор о том, кому принадлежит крошечный коридорчик между ними. И та и другая стороны находят все новые аргументы, чтобы оттяпать у соседей этот коридорчик, как будто он их спасет. Представители и той и другой семьи часто ловят нашего хозяина или его жену в коридоре за рукава и шепотом, конечно, предъявляют свои права на этот коридорчик. А хозяин и сам не знает, кому должны принадлежать эти несколько сантиметров, поэтому не любит здесь бывать. Вообще быть хозяином такого дома тяжело. А вот еще одна квартира, - продолжал провожатый, - из тех комнат. И не поверите, до чего дошло: восемь раз за неделю жильцы переставляли стены. И до того дошли, что и стены убрали, а поставили ширмы, чтобы удобнее было переставлять.

- Но все, что вы рассказываете, свидетельствует о том, что жить в таком доме невозможно.

- Те, кто так говорил о прошлом хозяине, бродяжничали перед домом, а потом где-то пристроились в других концах площади. Сейчас нам без них скучно.

- Но сегодня у нас появились другие "развлечения" (он сделал ударение на этом слове) - злоумышленники. В каждой квартире их теперь столько, что даже хозяин точно не знает, кто и что у кого украл.

Мы довольно долго шли по коридору. Но я все еще не рискнул попросить моего спутника зайти в какую-нибудь квартиру. Вдруг страшный грохот заставил нас остановиться. В тусклом голубом свете гниющих бревен мы увидели, что в потолке образовалось отверстие, попросту - дыра, причем одно бревно повисло, едва не зацепив меня и моего провожатого, и под потолком чьи-то отчаянно дрыгавшиеся ноги. Видно, человек изо всех сил пытался взобраться обратно. Это ему не удалось. Он шлепнулся прямо перед нами, как проколотый мяч в лужу. Мой собеседник поднял его за шиворот, дал ему легкого пинка, отчего тот, всхлипывая, побежал по коридору, не разбирая дороги. Мы постояли еще немного под отверстием в потолке и пошли дальше.

- А нельзя все-таки сделать так, чтобы было немного светлее? - попросил я.

- Нет, - просто сказал мой спутник. - Поверьте, мы от вас ничего не скрываем. Кроме... - слышно было, как он щелкает пальцами, - кроме тех домашних секретов, которые обычно скрываются от гостей.

"О, от гостей скрывается много, особенно в европейских домах, не говоря уже об азиатских", - подумал я, а вслух спросил:

- Например, где и как вы делаете оружие? - пошутил я.

Но мой собеседник не ответил, потому что в этот момент стал активно к чему-то принюхиваться. Пахло какой-то тухлятиной. Грешным делом я уж подумал, а не питейное ли здесь заведение, но, поскольку мы не остановились и пошли дальше - запах чуть уменьшился - я не стал задавать вопросов.

- Вообще мы собираемся всерьез перестроить наш дом, - сказал провожатый.

Видно, тема перестройки была близка его сердцу: он возвращался к ней уже неоднократно. Я не стал ему мешать наводящими вопросами, и он мог спокойно говорить то, что считал нужным сказать.

- Вот, например, на последнем этаже живут три очень благопристойные и, я бы даже сказал, образованные семьи. И я сам, понимаете, сам, - сказал он, повышая голос, - считаю, что они вполне могли бы существовать самостоятельно, если бы, - он снова пощелкал пальцами, - как-то изменились правила нашего распорядка и можно было бы выходить на площадь, хотя бы вечером, гулять. Но вместо того, чтобы аккуратно и как-нибудь скромно и тактично рассказать об этом своем желании хозяину, они самовольно, на самом верхнем этаже, прорубили три выхода, чтобы общаться, как они говорят, с другим миром.

И хозяин смотрит на это сквозь пальцы. Но правила внутреннего распорядка таковы, что выходить на площадь они могут только через первый этаж. Правила внутреннего распорядка категорически запрещают строить дополнительные лестницы, поэтому, хотя выход в другой мир они себе сделали в наших правилах это обозначено как дополнительные окна, - а лестниц им не дают. Вот они и вынуждены выходить с верхнего этажа прямо на улицу. И знаете, были уже падения. Со смертельным исходом.

- Конечно, многое нуждается у нас в перестраивании, - продолжал провожатый. - Например, почему девушка из нашего дома не может выйти замуж за парня из соседнего? Или почему в наш дом запрещено вносить какие бы то ни было предметы, даже самые необходимые, без согласования с хозяином.

- А выносить? - тупо спросил я.

- Что вы, тем более. Вы сегодня видели, в каком я был маскараде в кафе на площади. Это одежда жителей самой большой квартиры. Я-то на нее заманиваю посетителей. Стало быть, это служебное облачение, нечто вроде тоги.

Я снова почувствовал неприятный запах, хотя, вообще говоря, мог бы уже привыкнуть. Задергался нос и у моего спутника.

Но тут я его перебил:

- А зачем вообще все это понадобилось бывшему хозяину? Почему? Вы что, все на него работали?

Да нет, конечно, мы вообще почти все при нем не работали. Но кое-кто работал. Например, всех тех, кто хотел работать и искренно собирался сделать наш дом островом благоденствия, старый хозяин немедленно отправлял в подвал, и они там работали, и, судя по всему, хорошо, потому что у нас всегда было что есть и пить, надеть на себя. При старом хозяине еще десять домов вокруг нас были примерно такими же. Но сейчас, сами понимаете, простой народ не видит своего счастья. Им бы только электричество зря жечь да нажраться водки. А об идее никто из них не думает.

- Скажите, а из окон дома видна площадь?

- Для вас - конечно. Вот только сейчас отогну немного эту штору - она немного заржавела. Нет, эта не двигается, давайте поднимемся еще на один этаж выше.

Поднимаясь еще на один этаж, мы отчетливо услышали неприятный, теперь уже пьянящий запах.

- Минуточку, - сказал он. На этот раз штора подвигалась легко. - Вот наша площадь. А в общем при старом хозяине нам жилось лучше, - мечтательно сказал провожатый. - Сейчас все как-то не так. И стены облупились. И пол видите - проваливается, и воняет какой-то гадостью.

- Да, - сказал я с чувством, но продолжить не успел. Снова раздался истошный крик. Не было сомнений - кричала женщина. Что она кричала - понять было трудно, но что-то такое про насильников. Я сперва, было, подумал, что совершается одно из тех развлечений, которые, по словам провожатого, производятся ныне бесчисленными злоумышленниками, но не успел поделиться своими соображениями, потому что он был занят. Он подошел к пролету лестницы, разинул рот и в пролет гаркнул:

- Дуреха! Заткнись сейчас же, хозяина нет, и он будет только через неделю. Оставь свои сказки до его приезда.

- Тоже вот форма заработка, - сказал он, кончив ее воспитывать и подойдя ко мне. - Дело в том, что наш хозяин, когда мы на общей кухне решали выдвинуть его в старшие по дому, всем нам доверительно сказал, что он не любит предыдущего хозяина. И, естественно, нашлись люди, а их больше половины дома, которые начали громко клясть старого хозяина, надеясь, что новый их к себе за это приблизит, потому что приближенные к хозяину всегда сытнее и вкуснее ели, и вообще у них было много всяких других благ. Тогда на той же кухне мы выбрали ему помощников. Немногим больше половины всех жильцов. А те, которые не успели к куску хозяйского пирога, продолжают и сейчас кричать об отсутствии демократии при старом хозяине, надеясь, что новый их приблизит, а ему уже все равно. Раньше надо было кричать.

Мы немножко прошли еще по коридору, поднялись по винтовой лестнице. Причем я заметил, что чем выше мы поднимаемся, тем лестница становится хоть чуточку почище, а стены верхнего коридора показались мне не такими уж обшарпанными.

Наконец мы очутились на каком-то балконе, под звездами, откуда великолепно была видна площадь, прогуливающиеся по ней веселящиеся люди. Едва я вступил на этот балкон, как тотчас же почувствовал ощутимый удар по голове. Было страшно больно. Предмет, ударивший меня, был, видимо, очень большой и тяжелый, но не металлический. Придя в себя, я ощупал голову, потом нагнулся и пошарил вокруг себя. То, что я нащупал, привело меня в замешательство. Это была упакованная в целлофан мороженая курица.

4.

- Не удивляйтесь, - сказал мне провожатый, - это из соседних домов кидают нам еду. Я привел вас сюда, чтобы показать это. Ведь это свидетельствует о почтительности к нам наших соседей. Однако, что же это все-таки за запах? - отвлекся провожатый, прерывая тем самым нашу беседу, и засветил огонек, чтобы, видимо, получше разглядеть, откуда доносился странный запах.

В ту же секунду я ощутил, что я падаю, увидел страшную вспышку огня, которая меня и ослепила. Я заткнул нос и уши, зажмурил глаза и куда-то провалился, больно ударившись об острые выступы бревен и изорвав, конечно, свой костюм. Через некоторое время рядом со мной шлепнулся провожатый. Лицо его было окровавлено.

- Живы? - с чувством спросил он.

- Почти, - сказал я.

- Это у нас газ взорвался, трубы прогнили.

- Послушайте, - сказал я, немного придя в себя, - ведь это все театр абсурда, не правда ли? Парк ужасов? Я, наверное, выпил много пива, и все это мне кажется.

- Не время разговаривать, - сказал провожатый, - я должен вас отсюда вывести, пока весь дом не взлетел на воздух.

При этих словах я тотчас же вскочил, но немедленно сел на место: я видимо вывихнул ногу.

- Да пойдемте же, - потащил меня провожатый, и, несмотря на страшную боль, я вынужден был следовать за ним.

Я не мог идти так быстро, как он, а в сэкономленное время старался анализировать и задавать вопросы.

- А почему мы должны еще раз взорваться? Ведь взрыв уже был. Надо просто больше не зажигать огня.

- Прорвана газовая труба, - сказал он, буквально выволакивая меня из полуобвалившегося коридора. А внизу, там, у самого саркофага, где мы входили в дом, горит вечный огонь. Мы не можем его погасить - это наша традиция. Предотвратить взрыв не может вся наша идеология, - заключил он.

- А как же остальные люди? Я надеюсь, они эвакуированы?

- Конечно, эвакуированы! Они все находятся на крыше! - сказал он так, как будто я спросил какую-то глупость.

- А на площадь их никак нельзя вывести?

Он не ответил. Мы были уже у самого выхода. Я мельком взглянул на саркофаг, и, признаюсь, была у меня мысль как бы нечаянно погасить этот неуместный вечный огонь. Но меня опередили.

В шикарном костюме в прихожую ворвался какой-то человек, который держал за руку разодетую повизгивавшую дамочку. Он подбежал к вечному огню и вместе со своей дамочкой принялся затаптывать вечный огонь.

- Хозяин, - удивился провожатый, - вы потрясаете устои.

Больше я ничего не успел разглядеть. Провожатый выволок меня на улицу. Я надеялся наскоро распрощаться и скорее уйти домой, нимало не заботясь о том, что вид у меня в изодранном костюме, мягко выражаясь, был неприличным и запах, исходивший от меня, был наверное таким же.

Но уйти мне не удалось. Началась длительная процедура выяснения теперь уже с тем же человеком с ружьем, как мне понравилось мое путешествие по дому, потом началась процедура высекания искры для запаливания мазутной коптилки, и, пока сверялась фотография с моей уже теперь не похожей на меня физиономией, я стал свидетелем еще одного весьма любопытного факта. А именно: хозяин дома со своей дамочкой (вероятно, он никак не мог существовать отдельно от нее), взобравшись на крышу, произнес пламенную речь, обращаясь к жильцам дома, но не забывая поглядывать слышно ли его с площади. Он стоял спиной к своим жильцам, и поэтому я могу засвидетельствовать, что слышно было превосходно. Дамочка, видимо она была его женой, подсказывала ему слова.

Луна освещала хозяина сзади, и его круглая голова была осенена ею, как нимбом.

Но дальше произошло странное. Жильцы дома, впервые, может быть, за всю историю существования этого черного строения, не послушали, не пожелали слушать ими же выбранного хозяина. И тогда он, что-то угрожающее прокричав им, подхватил жену, бегом сбежал вниз по лестнице и вскоре оказался рядом с парадным подъездом возле уже известного некрополя. Оглянувшись в подъезд дома, он что-то еще злобно прокричал находящимся на крыше жильцам и в сердцах хлопнул дверью. Это была последняя капля.

Дом стал медленно оседать. Увидев это, я вырвал из рук оторопевшего человека с ружьем свой паспорт и бегом выбежал из тени, отбрасываемой домом на залитую огнями площадь. За мной побежали провожатый, человек с ружьем и хозяин со своей женой. Я успел заметить, что хозяин и его жена потому неразделимы, что скованы наручниками. Как только мы сумели вырваться из настигающей нас тени, дом рухнул.

5.

Не знаю, как я добрался до отеля. Я не слышал улюлюканья мальчишек, которые должны были улюлюкать, видя мой костюм. Но я помню, что я добрался до своего номера, переоделся и снова вышел на площадь. В том месте, где стоял дом, зияло ярко-красное пространство. Ночь давно уже съела луну и стала отступать. И в том месте, где проходила моя необычная экскурсия, я увидел лучи восходящего солнца. На площади было по-прежнему людно, только теперь все люди стояли и смотрели на происшедшее, образовав собою полукруг. Я протиснулся сквозь толпу и увидел, что жители бывшего дома сидят, греясь вокруг большого костра, и посреди всеобщего празднества, которое столь пристало этой площади, поют песни об угнетенном народе.

Больше мне неинтересно было на все это смотреть. Я решил не задерживаться в этом милом городе и отправился досыпать, наказав заспанному портье позвонить в гараж, чтобы мне прислали к утру машину.

Утром я забрался в нее, закинул свою красную сумку на заднее сиденье и, помятуя вчерашнее свое приключение, объехал площадь, чтобы последний раз посмотреть на нее. Я ведь не собирался больше сюда возвращаться. И вот на том месте, где вчера только стоял дом, - стоял дом.

Только теперь он был немного скособоченный, перевязанный проволокой или веревкой, в тени его стоял человек с погнутым теперь ружьем и прикладом разбивал бюст старого хозяина. Тут же валялась цепочка, которой хозяин был пристегнут к своей жене.