«Божественное свидание и прочий флирт»

Александр Маккол Смит Божественное свидание и прочий флирт

ЧУДЕСНОЕ СВИДАНИЕ

Спальня герра Брюгли была расположена в фасадной части особняка, откуда открывался вид на Цюрихское озеро. Ранним утром, пока камердинер готовил для него ванну, он стоял в халате у окна и маленькими глотками пил кофе с молоком. Вот уже пятнадцать лет, как поляк Маркус был камердинером герра Брюгли. Он точно знал, какую температуру воды в ванне предпочитает его господин, какой кофе любит пить по утрам и в каком месте на столике для завтрака герр Брюгли ожидает увидеть утренний номер «Новой цюрихской газеты». Маркус знал все.

Еще Маркус знал, что герру Брюгли нравится мадам Заблорен ван Томаат, бельгийская леди, которая живет в огромном особняке на берегу озера, в двух милях отсюда. Заблорен ван Томаат — надо же, какое нелепое имя, думал он. Мадам Заблудший Помидор, так и буду ее звать!

— Надо ли мне жениться на мадам Томаат? — спросил его однажды герр Брюгли, когда он вносил поднос с завтраком. — Как ты считаешь, Маркус? Ты же меня знаешь достаточно хорошо. Что ты думаешь об этом? Такой вдовец, как я, обязательно должен жениться на такой вдове, как мадам Томаат? Думаешь, именно этого люди ожидают от нас?

Маркус поставил поднос на прикроватный столик, точно в том месте, которое устраивало герра Брюгли. Затем он прошел к окну, чтобы открыть шторы, и мельком взглянул на отражение своего господина в зеркале платяного шкафа. Надо признаться, Маркус слегка испугался. Эта работа была ему по душе. Она не требовала много сил. И герр Брюгли, никогда не пересчитывающий бутылки в винном погребе, щедро оплачивал труд камердинера. Вместе с женой Маркус жил в маленьком доме, всего лишь в нескольких шагах от частного причала. Там у них стояла небольшая яхта, на которой они любили кататься летом. Но с появлением мадам Томаат все могло измениться. У нее была своя прислуга. И тогда Маркус окажется лишним.

— Не знаю, что и сказать, сэр, — отозвался он, потом добавил: — Разумеется, брак не всегда предполагает легкую жизнь. Кому-то одиночество приносит гораздо больше счастья.

Герр Брюгли улыбнулся.

— Так или иначе, но лучше внести ясность в наши отношения. Мадам Томаат — независимая женщина. И в настоящее время вполне благополучная.

Стоя в гардеробной перед зеркалом, герр Брюгли поправлял галстук. Он надел самый элегантный костюм, сшитый, как, собственно, и все остальные его костюмы, в Лондоне. Каждый год он ездил туда, чтобы заказать себе несколько костюмов и обувь ручной работы. На его взгляд, в пошиве одежды никто не мог превзойти англичан, и поэтому он не без удивления отметил их довольно потрепанный вид — молодые люди в порванных на коленях джинсах; мужчины в бесформенных, блестящих куртках на молнии; женщины в неприглядных брюках, и, казалось, все без исключения в спортивной обуви! И все-таки для других англичане шили великолепную одежду — костюмы из твида, вельветовые брюки, свитера из шерсти ангорских коз, рубашки из клетчатой ткани, шотландские юбки.

Этот костюм сегодня был очень кстати. Толстая твидовая ткань коричневого цвета и двубортный жилет уберегут от холода, если вдруг испортится погода, хотя вряд ли такое случится, подумал он — небо чистое, и всюду заметны признаки весны. Все предвещало чудесный день.

Завтракал он не спеша, просматривая колонки газеты, заглянул в некрологи — слава Богу, никого — и наконец перешел к сообщениям с фондовой биржи. Там тоже были приятные новости. После предыдущих торгов цены поднялись, как, впрочем, и предполагалось.

Он отложил газету в сторону, промокнул рот накрахмаленной салфеткой — Маркус терпеливо учил горничную-итальянку правильно утюжить — и поднялся из-за стола. Оставалось еще несколько минут, прежде чем подадут автомобиль, и можно будет отправиться в дорогу. Какое-то мгновение он не знал, чем заняться. То ли написать письмо, то ли почитать — он осилил только половину «Волшебной горы», книга его не захватила. Немецкая литература наводила на герра Брюгли тоску — слишком тяжеловесная и переполнена горем. Подумать только, какое безрадостное представление о жизни у наших северных соседей; и почти весь роман посвящен этим ужасно жадным людям, таким отвратительным. Странно, ведь они едят наш шоколад.

Он подошел к письменному столу и вытащил свой бювар. Надо написать письмо кузине в Буэнос-Айрес. Один раз в месяц приходило письмо от нее, и тогда в течение трех дней он писал ответное. Судя по письмам, ей совершенно нечем заняться; но во всем, что касалось семьи, он был человеком обязательным и с тех пор, как овдовел, нес бремя переписки.

«Дорогая Гетта! Какой чудесный сегодня день, ну просто первоклассный. Озеро безмятежно, и все вокруг словно замерло. И весна совсем близко, я это чувствую, скоро вновь зацветет наш сад! Но тебе, увы, предстоит привыкать к осени и смириться с зимой. Всякий раз, сидя в саду, я буду думать о тебе».

Он сделал паузу. Разумеется, ей известно о мадам Томаат, и совсем не хотелось, чтоб у нее возникло ощущение отсутствия между ними понимания. Возможно, будет лучше затронуть эту тему: «Сегодня мы с мадам Томаат, о которой я тебе писал, едем в Цюрих. Сначала небольшая прогулка по реке — такой чудесный день! — а затем нужно будет уладить пару вопросов. После чего возвратимся». Он задумался над тем, следует ли говорить больше, но потом решил, что этого будет достаточно. Пусть домысливают там, в Буэнос-Айресе, как им нравится.

Вошел Маркус и доложил, что автомобиль подан. Герр Брюгли поднялся и направился в холл. Проходя мимо зеркала, тревожно посмотрел на свое отражение. Галстук не мешало бы поправить, а вот с костюмом он не ошибся — как раз то, что надо в такой день.

— До свидания, Маркус, — сказал он. — Вернусь в тот же час, как обычно.

Маркус открыл перед ним дверь, и, как только хозяин появился на пороге, водитель тут же завел двигатель автомобиля. Выехав на трассу, они влились в поток машин и помчались вдоль озера к мадам Томаат.

— Моя дорогая мадам Томаат!

— Дорогой герр Брюгли!

Оба сияли от радости.

— Не желаете ли укрыть колени пледом? В воздухе еще ощущается прохлада, не так ли?

Она вскинула голову.

— Мне ничуточки не холодно, — сказала она. — И я не боюсь холода.

— Как вам повезло, — заметил он. — А мне бывает зябко даже летом.

— Жидкая кровь, — кивнула она. — Должно быть, у вас жидкая кровь.

Он рассмеялся.

— Постараюсь сделать ее более густой. Что вы посоветуете? Думаю, в тех журналах о здоровье, которые вы читаете, непременно что-нибудь об этом пишут.

— Шоколад, герр Брюгли! Очень много шоколада!

Он шутливо погрозил ей пальцем якобы в знак неодобрения. По дороге в Цюрих им было очень хорошо вместе, а его большой мощный автомобиль легко обгонял другие, более медленные транспортные средства. Он поинтересовался, чем она была занята, и мадам Томаат рассказала о том, как прошла у нее неделя. Было не просто, отметила она: пришлось присутствовать на двух совещаниях местного правления, которые каждый раз заходили в тупик, что не могло не вызывать тревоги. И затем три вечера игры в бридж — три! — получается, что на себя времени не оставалось.

Он сочувственно кивнул. С ним бывало нечто подобное.

— У вас ведь тоже есть предприятия, — сказала она. — Стало быть, вам также приходится беспокоиться о них.

— В какой-то степени, да, — согласился он. — Но спасибо небесам за моих управляющих.

Автомобиль пересек мост Кафедрального собора и въехал в центральную часть города. В конце Банхоф-штрассе водитель остановился чуть поодаль, чтобы им обоим было удобно выходить. Он вышел первым и открыл дверцу для своей спутницы.

— Благодарю вас, дорогой герр Брюгли, — проговорила она. — Итак, с чего начнем?

Он снова погрозил ей пальцем.

— Вы все прекрасно знаете, — побранил он ее. — «Спрангли» — как всегда!

Они перешли на другую сторону, теперь только несколько ярдов отделяли их от массивной стеклянной двери, на которой витиевато выпуклыми буквами с позолотой было начертано «Спрангли». На одной из скамеек сидел мужчина, не сводивший с них глаз. Он что-то бормотал и протягивал руку, но они его не слышали, не видели.

Прилавки в «Спрангли» ломились от шоколада. Герр Брюгли остановился возле лотка с бельгийским шоколадом и стал его изучать. Ее взгляд был прикован к торту, верхушку которого венчала маленькая фигурка лебедя из сахара.

— Как искусно сделано, — сказала она. — Жалко даже есть такой шедевр.

— Слегка переусердствовали, — заметил он. — Я предпочитаю изысканную простоту.

— Возможно, герр Брюгли, — согласилась она. — Бесспорно, простота — это идеал в жизни.

Они поднялись наверх, где официантка узнала их и тут же провела к столику в углу.

К герру Брюгли она была особенно внимательна, так как тот обращался к ней по имени, Мария, и расспрашивал о ее матери.

— Представьте себе, — воскликнула официантка, — она до сих пор во всем находит удовольствие! Стоит небу слегка проясниться, она тут же отправляется на пароходе в Рапперсвилл, чтобы навестить сестру.

— Потрясающе! — сказал герр Брюгли и обернулся к мадам Томаат. — Восемьдесят один, почти восемьдесят два! Ну, просто реклама здорового образа жизни, разве не так, Мария?

— И шнапс, — добавила официантка. — Ежедневно она выпивает два бокала шнапса. Один — перед завтраком, второй — перед сном.

— Вот как! — воскликнул герр Брюгли. — Надо же!

Они изучали меню, в котором не было необходимости, поскольку герр Брюгли избегал заказывать что-либо новое и ожидал от мадам Томаат, что та поступит так же.

— Думаю, мы снова закажем, что обычно, — сказал он официантке.

Спустя несколько минут Мария принесла в высоких стаканах кофе со взбитыми сливками. Затем на столе появилось блюдо с пирожными, и каждый взял себе по два. Когда Мария возвратилась снова, она долила в стаканы кофе и убрала блюдо с оставшимися пирожными.

— Заберите эти пирожные для вашей матери, — предложил герр Брюгли. — Включите их в наш счет.

Мария радостно заулыбалась.

— Она обожает пирожные, — сказала официантка. — Просто не может перед ними устоять!

В «Спрангли» редко бывали люди высокого статуса. За несколькими столиками сидели туристы — компания итальянцев и трезвые, испуганные американцы. Пристальным взглядом герр Брюгли быстро прошелся по столикам.

— Похоже, никого нет этим утром, — начал он говорить. — Не вижу ни души…

И тут же запнулся. Да, там кое-кто был, и он наклонился над столиком, чтобы тихонько сообщить об этом мадам Томаат на ушко.

— Глазам своим не верю! — зашептал он еле слышно. — Там эта Зольгер со своим молодым другом. Средь бела дня…

Мадам Томаат проследила за его взглядом.

— Едят пирожные! — воскликнула она. — Смотрите, он ест пирожное из ее рук!

Герр Брюгли прищурился.

— Он слишком молод даже ей в сыновья. Вы только посмотрите! Она не сводит с него глаз.

— Будто у глаз нет иного предназначения, — поддержала его мадам Томаат. — Она буквально пожирает его взглядом, публично.

Они отвернулись, взволнованные открытием. Как здорово, что им довелось увидеть эту шокирующую парочку; наблюдать цюрихскую матрону преклонных лет — жену известного банкира — вместе с молодым возлюбленным на публике, в шоколадном магазине, какую пикантность приобретал этот день! Сей потрясающий случай развеселил обоих.

Они поднялись из-за стола. Как обычно, он оставил пятьдесят франков для Марии, засунув их под тарелку. Потом, нарочито отводя глаза от столика Зольгер, они выбрались из магазина «Спрангли». На улице заметно потеплело, и город купался в лучах весеннего солнца. Где-то у реки слышался бой башенных часов.

Теперь наступила очередь художественной галереи, поэтому они перешли на другой берег реки, обогнули дешевые магазины, которые разрушали аркаду, и стали подниматься вверх по одной из узких улочек, ведущих к церкви Святого Джона. Она держалась рядом при повороте дороги с внутренней стороны и, когда предстояло проходить коварный участок пути, брала его под руку — ему это нравилось, — но, как только опасность оставалась позади, сразу же высвобождала руку.

На вид галерея Фишера была скромной. В витрине, довольно маленькой, красовались изделия из частной коллекции господина Фишера, не имеющие ничего общего с тем, что выставлялось внутри. Дверь всегда была закрыта, рядом с ней виднелись маленькая кнопка звонка и табличка с надписью «Фишер», и, если звонили, появлялся тучный мужчина маленького роста в очках с тонкой оправой круглой формы.

— Итак, герр Брюгли… и мадам Заблорен ван… ван…

— Томаат, — подсказал герр Брюгли. — Герр Фишер, надеюсь, вы себя прекрасно чувствуете?

— В настоящее время у жителей Швейцарии появилась особенность мерзнуть, — ответил герр Фишер. — Но меня сия напасть миновала. Так что благодарю вас.

— Но в эти дни так много микробов, — заметила мадам Томаат. — От них не спрячешься. Они повсюду.

Герр Фишер глубокомысленно кивнул.

— Я очень верю в витамин «С», — сказал он. — Ежедневно принимаю витамин «С», не переставая.

Они проследовали в маленькую комнату, что располагалась позади галереи. Навстречу вышла молодая женщина в элегантном черном брючном костюме, официально пожала гостям руки и затем направилась к шкафу в углу кабинета.

— Вот, пожалуйста, — сказал герр Фишер. — Надеюсь, именно эту вещицу вы имели в виду.

Он протянул герру Брюгли статуэтку, которую тот взял обеими руками и держал перед собой. На какое-то мгновение воцарилась тишина. Герр Брюгли придвигал и отодвигал статуэтку, изучая ее на свету.

— Да, — произнес он, застыв на месте. — Она совершенна.

У герра Фишера вырвался вздох облегчения.

— Подобных шедевров осталось совсем немного, — сказал он. — Особенно в таком состоянии.

Герр Брюгли передал маленькую фарфоровую фигурку мадам Томаат, которая очень осторожно взяла ее и стала рассматривать.

— Прекрасные цвета, — отметила она. — Столь достоверны.

Она вернула статуэтку герру Фишеру, выжидающе глядевшему на герра Брюгли.

— Я беру ее, — сказал герр Брюгли. — Не мог бы ваш человек…

— Мы с удовольствием вам ее доставим, — прервал его герр Фишер.

Мадам Томаат перешла в другую часть комнаты и рассматривала там небольшое изделие из бронзы.

— Нет ли у вас чего-нибудь эдакого — какой-нибудь безделицы, — которая могла бы понравиться мадам Томаат? — спросил герр Брюгли герра Фишера. — Может, найдется кое-что для маленького подарка?..

Герр Фишер погрузился в размышления.

— Есть кое-что, — проговорил он. — Небольшое яйцо, правда, работы последователей Фаберже. Но, тем не менее, изящное.

Герр Брюгли улыбнулся.

— Ей понравится. — Потом произнес очень тихо. — Дорого?

Герр Фишер понизил голос. Он не любил торговаться, даже с такими людьми, как герр Брюгли.

— Восемь тысяч франков, — сказал он. — Совсем недорого. Если бы это был Фаберже, ну тогда…

Герр Брюгли поспешил избавить владельца галереи от смущения.

— Вполне разумная цена, — заметил он. — Давайте посмотрим, понравится ли оно ей?

— Положитесь на меня, — заверил его герр Фишер. — Я тотчас же его принесу.

Это было миниатюрное яйцо из серебра с позолотой и инкрустацией. Верхушка, которая откидывалась, изнутри была облицована перламутром, а остальная внутренняя часть яйца — черным янтарем.

— Полагаю, в нем можно хранить пилюли, — сказал герр Фишер. — Изделие французского производства.

Мадам Томаат взяла крошечное яйцо в руки и не могла оторвать от него взгляд.

— Ах, какое очарование! — воскликнула она. — И так скромно. Будьте любезны, я беру его.

В эту минуту герр Фишер оказался в растерянности. Он смотрел на Брюгли, который усердными взмахами руки указывал на яйцо.

— Я хотел бы купить его для мадам Томаат, — говорил герр Брюгли. — Запишите на мой счет.

— Но я сама хотела его купить, — возразила мадам Томаат. — Вы слишком добры ко мне.

— Я собирался купить вам его в подарок, — настаивал герр Брюгли. — Вам нет необходимости покупать его самой.

Герр Фишер не уступил возражениям мадам Томаат и взял у нее яйцо.

— Я упакую его в золотую фольгу, — сказал он. — Она тоже может вам пригодиться: достаточно прижать золотую фольгу к какой-нибудь вещице, и та станет позолоченной.

Взгляд мадам Томаат натолкнулся на картину небольших размеров, висевшую на одной из стен. Увенчанный нимбом человек, казалось, парил над лугом, оторвавшись на несколько футов от земли, и на него с восхищением смотрели несколько свидетелей этого чуда и несколько удивленных животных.

— Картина завораживает, — сказала она герру Фишеру. — Что это?

Герр Фишер снял картину.

— Джозеф Копертино. Знаменитая личность. Более семидесяти раз он возносился и пролетал большие расстояния. Думаю, именно поэтому он стал главным святым всех тех, кто ездит воздушным транспортом.

— Очаровательная живопись, — сказала она.

— Конец семнадцатого столетия, флорентинец, — пояснил он, понижая голос. — И цена замечательная — девятнадцать тысяч франков.

— Как вы думаете, понравится ли она герру Брюгли? — спросила мадам Томаат.

— Думаю, да, — прошептал герр Фишер. — Между нами говоря, я пришел к заключению, что у него есть, ну, самая малая толика боязни путешествовать по воздуху. Вне всякого сомнения, эта живопись успокоит его.

Мадам Томаат чуть наклонила голову.

— Вас не затруднит выслать мне счет? — обратилась она к герру Фишеру. — Мадам Заблорен ван Томаат.

— Разумеется, мадам, — сказал герр Фишер. — А герр Брюгли — должен ли он знать об этом?

Мадам Томаат взяла картину у герра Фишера и вручила ее герру Брюгли.

— Маленький подарок от меня, — сказала она. — В знак благодарности за вашу доброту.

Они вышли из магазина герра Фишера с подарками в руках: каждый нес подарок, купленный другим. Слегка похолодало, хотя солнце продолжало ярко светить, и герр Брюгли поднял воротник пальто. Мадам Томаат снова взяла его под руку, и так они шли вниз по узкой улочке обратно к реке.

Проходя мимо кофейни, популярной среди студентов, они почувствовали запах только что смолотого кофе.

— Я бы не отказался от чашечки кофе, — сказал герр Брюгли. — А вы как? Можете себе позволить одну порцию?

Ну конечно, мадам Томаат может себе это позволить, и они вошли в кофейню несколько возбужденные от открывшейся возможности попасть в новое место, где собрались люди им не известные и много моложе. За последние несколько лет Цюрих изменился, и теперь нельзя было предугадать, с кем повстречаешься. Некоторые кварталы отныне стали богемными; какие-то кварталы были даже опасными. Как много появилось иностранцев — восточные европейцы и другие — из экзотических стран, думал герр Брюгли.

Они нашли столик рядом со стойкой бара, и к ним подошла официантка, чтобы принять заказ. У нее были колготки черного цвета, напоминающие рыболовецкую сеть, и взлохмаченный вид. Запах ее дешевых духов заставил мадам Томаат сморщить нос.

Герр Брюгли заговорщически улыбнулся.

— Да, здесь все иначе, не так ли?

Мадам Томаат озиралась по сторонам.

— Чем занимаются эти люди? — обратилась она к нему, понизив голос. — Думаете, они и впрямь учатся?

Герр Брюгли пожал плечами.

— Возможно, — ответил он. — Может, они учатся ночью — тоже вариант.

Принесли кофе. Очень горячий и очень крепкий.

— И столь желанный, — произнес герр Брюгли. — В каком бы то ни было окружении.

Он глянул на часы, близилось время ланча. На мгновение он задумался; затем подозвал официантку и что-то ей тихо сказал. Она пробормотала какие-то слова в ответ и возвратилась чуть позже с бутылкой шампанского, которую герр Брюгли внимательно осмотрел. Одобрительно кивнув головой, он что-то еще ей сказал. Похоже, это ее удивило, но затем она улыбнулась и исчезла за стойкой бара.

— Вы что-то скрываете, герр Брюгли! — отругала его мадам Томаат. — Намереваетесь озорничать!

Спустя несколько минут официантка вернулась в сопровождении мужчины в переднике. Он нес две винные бутыли шампанского. Поставив шампанское на стойку бара, он, к удивлению мадам Томаат, начал громко хлопать в ладоши. Разговоры стихли. Люди выглядывали со своих мест; одна женщина отложила в сторону сигарету; молодой человек, уже было вставший из-за стола, снова сел.

— Леди и джентльмены, — произнес мужчина. — Рад вам сообщить, что благодаря любезности нашего уважаемого гостя, каждый столик при желании может получить бутылку шампанского. — Он сделал паузу и вытянул вперед руку, представляя герра Брюгли.

Один из студентов засмеялся.

— Молодчина, уважаемый гость! Где шампанское?

Официантка открыла первую бутылку и подала ее на столик молодым людям. Тогда и другие заполучили свои бутылки, и вино полилось рекой.

— Герр Брюгли! — сказала мадам Томаат. — Какой щедрый жест! Думаю, студенты его одобрили.

Так и было. Бокалы подымали во всех уголках кафе, и герр Брюгли вместе с мадам Томаат принимали звучавшие в их честь тосты. Герр Брюгли выпил два бокала шампанского и тотчас оживился от искрящегося вина.

— Ax, какой сегодня изумительный день! — воскликнул он с экспрессией. — Прекрасная погода, чудесная компания!

Мадам Томаат кротко улыбнулась, поднеся бокал к губам. Она была умереннее в потреблении шампанского, но тем не менее пила с удовольствием. Разумеется, студенты пили быстро. Очень скоро первые винные бутыли были опустошены, но по знаку, который герр Брюгли подал официантке, принесли еще. Мужчина в переднике высказал опасение, но деньги решили все, и он ушел, улыбаясь.

Вновь наполнялись бокалы, и беседа студентов стала более оживленной. Вдруг раздался взрыв хохота за одним из столиков; разгорелся спор за другим; какой-то студент затянул песню.

К столику, где сидели герр Брюгли и мадам Томаат, подошла парочка студентов. Юноша с девушкой — с виду подростки, ближе к двадцати годам, — одетые в униформу студенческого квартала: джинсы и черные куртки.

— Можно к вам присоединиться? — спросил юноша. — Это так любезно с вашей стороны угостить всех шампанским.

Герр Брюгли встал, чтобы придвинуть стул девушке.

— Разумеется, присаживайтесь, — сказал он. — Я получил огромное удовольствие, наблюдая за вами, за вашим весельем. Ну, совсем как в «Принце-студенте»…

Студенты выглядели озадаченными.

— Ну, вы же помните этот фильм, — вставила замечание мадам Томаат. — Марио Ланца был принцем. И еще он был студентом…

Девушка вскинула голову.

— Старый фильм? — поинтересовалась она.

Мадам Томаат рассмеялась.

— Боже мой! Мы совсем забыли, сколько нам лет. Да, и вправду, это — старый фильм.

— На прошлой неделе мы смотрели «Касабланку», — попытался поддержать разговор юноша. — Классный фильм. Как раз проходил фестиваль исторического кино.

Герр Брюгли взглянул на мадам Томаат.

— Это был по-настоящему великий фильм, — произнес он. — Вероятно, самый лучший из всех, когда-либо вышедших на экран. Я его смотрел вскоре после того, как он появился. — И добавил: — Хотя в то время я был ужасно молод, совсем мальчишка.

Вышла маленькая пауза. Герр Брюгли взял бутылку шампанского и наполнил бокалы студентов.

— Расскажите нам о себе, — попросил он. — Расскажите, что вы изучаете. Расскажите, где вы живете. Кого из профессоров стоит слушать, а кого — нет.

Они вышли из кофейни вместе. Юноша вел под руку мадам Томаат, после четырех бокалов шампанского она была ему за это весьма признательна, а герр Брюгли — девушку.

— Мы живем в двух минутах ходьбы отсюда, — сказал юноша. — Боюсь, наше жилище слишком скромное.

— А что человеку в жизни надо? — спросил герр Брюгли. — Стакан вина, книга, сень ветвей и ты, любимая. Ведь так говорил Омар Хайям?

— Да, — нерешительно подтвердил юноша. — Возможно…

Они прошли мимо книжного магазина и стали подниматься по узкой улочке обратно на холм. Затем повернули в переулок, где вдоль стен домов, разрисованных всевозможными надписями, стояли несколько велосипедов. Как же здесь воняет сыростью и котами, подумал герр Брюгли.

— Вот мы и пришли, — сказала девушка. — Дверь справа.

За дверью тянулся тесный коридор, ведущий к узкой каменной лестнице, которую юноша преодолел одним махом. Поднявшись на лестничную площадку, он пригласил остальных войти: «Дверь открыта! Добро пожаловать!»

Мадам Томаат вошла первой в сопровождении девушки. За ними, пригнув голову под низкой дверной перегородкой, последовал герр Брюгли, держа в одной руке фетровую шляпу, а в другой — пакет.

Там оказалось только две комнаты. Та, что служила гостиной, была очень опрятной, но скудно обставленной. Несколько больших подушек на полу, накрытый клетчатым пледом диван. Стену украшали рисунок мужской головы, рекламный плакат туристического агентства в Греции и расписание движения итальянской железной дороги. На узкой книжной полке и под ней — стопки книг.

Дверь в другую комнату была открыта, и они увидели лежавший прямо на полу большой матрац. Возле матраца стояла ваза с засушенными цветами, а вокруг повсюду книги. Герр Брюгли отвел взгляд, виноватый, трепещущий.

— Ну вот, — сказал юноша, — так мы и живем. Это наше жилище.

— Очаровательно! — воскликнула мадам Томаат. — Слушайте, да здесь же из окна виден собор!

Герр Брюгли встал рядом с ней, и они смотрели на крыши домов в той части города, что спускалась вниз к реке. Таким они его прежде не представляли; возможно, это даже был другой город.

— Я хотел бы жить в подобном месте, — сказал герр Брюгли спокойно. — Подальше от всего. Одни лишь мы. Вы только вообразите!

Мадам Томаат закрыла глаза.

— Ни о чем не беспокоиться, — шептала она. — Никаких неприятностей от прислуги. Никаких партий в бридж. Никаких телефонов.

— Блаженство! — с чувством произнес герр Брюгли. — Просто рай.

Пока юноша готовил кофе, девушка включила музыку — зазвучал джаз, играл саксофонист.

— Слушайте, — сказал герр Брюгли, подняв вверх палец. — Вы конечно же знаете эту мелодию. «Проходит время», «Касабланка»!

— Потанцуем? — обратился он к мадам Томаат. — Не возражаете?

— Обожаю танцевать, — ответила она.

Юноша поставил чашечки с кофе на низкий столик. Затем подошел к девушке и взял ее за руку. Они танцевали рядом с герром Брюгли и мадам Томаат. «Проходит время!» закончилась, заиграла другая мелодия, это был «День в Париже», и только герр Брюгли знал, что сейчас звучит… но они снова танцевали. И теперь юноша танцевал с мадам Томаат, а герр Брюгли — с девушкой.

Юноша открыл бутылку вина — дешевое швейцарское вино из верхних от озера кварталов, — но Брюгли сказал, что столь восхитительного вина ему еще не приходилось пить. Мадам Томаат согласилась и выпила два бокала.

Вдруг герр Брюгли посмотрел на часы.

— Как летит время! — воскликнул он. — Почти пять.

— Нам надо спешить домой, — всполошилась мадам Томаат. — У меня так много дел.

— И у меня тоже, — сказал герр Брюгли.

Юноша выразил сожаление по поводу того, что гости уходят. Они хотели предложить им остаться на ужин.

— В другой раз, — заверил герр Брюгли. — Как-нибудь мы пригласим вас к себе на ужин.

— Это было бы здорово, — заметила девушка.

Герр Брюгли взглянул на нее. Она была очаровательна: добрая, любящая, прелестная — ну, просто чудо. И юноша тоже, такой галантный; да, собственно, ничего не изменилось в Швейцарии, совсем ничего. Он наклонился к мадам Томаат и что-то прошептал ей на ухо. Она слушала серьезно, а затем восторженно закивала головой.

— Мы так благодарны вам за доброту, — произнес герр Брюгли. — Пригласить незнакомых людей к себе домой и устроить такой изумительный танцевальный экспромт — это великолепно. У нас есть для вас подарки, не откажитесь — примите.

Он передал юноше картину, а мадам Томаат вложила в руки девушки украшенное драгоценными камнями яйцо в оберточной золотой фольге.

Юноша казался смущенным, когда снял бумагу с врученного ему пакета. Он притих, рассматривая картину, которую держал очень бережно.

— Потрясающе, — промолвил он. — Выглядит как подлинник. И все так жизненно.

Герр Брюгли рассмеялся.

— Это и есть подлинник, — сказал он. — Работа флорентинца.

— И яйцо французское, а не русское, — добавила мадам Томаат. — Увы, не Фаберже, но его последователь.

Девушка молча посмотрела на юношу, удивленно вскинувшего брови.

— Подарки слишком щедрые, — сказал он. — Это очень любезно с вашей стороны, но мы не можем… не можем их принять.

— Ну почему же? — возразил герр Брюгли. — Вы просто обидите нас, если не примете. Ведь так, мадам Томаат?

— Разумеется, — поддержала его она. — Именно так.

Они прощались в конце переулка. Юноша и девушка продолжали стоять еще несколько минут, он обнял ее за талию, и уже у подножия холма герр Брюгли обернулся, чтобы помахать им рукой. Когда подъехало такси, он открыл дверцу для мадам Томаат.

Герр Брюгли сказал водителю адрес, и они направились в сторону озера.

— Какой чудесный день, — вздохнул герр Брюгли. — Так много успели сделать.

— В Цюрихе мы всегда замечательно проводим время, — заметила мадам Томаат.

— Тогда до следующей среды, — предложил герр Брюгли. — Снова приедем сюда?

— Да, — ответила мадам Томаат. — Это было бы очень кстати. Возможно, нам опять повезет с погодой.

Такси двигалось без остановок. Теперь они сидели в тишине, размышляя об удовольствии прожитого дня. Мимо проносились кварталы жилых домов, гаражи, парки. Их сменили заводы и фабрики промышленной части города. На одном из зданий синими всполохами на фоне темного неба светилась огромная неоновая вывеска: «Шоколад Брюгли». Но герр Брюгли не видел ее, ибо прикрыл глаза от явного удовольствия и той усталости, которая приходит после насыщенного дня. Мадам Томаат смотрела на озеро. Вечером предстоит партия в бридж с друзьями, как обычно. В прошлый раз удача отвернулась от нее, все время шла плохая карта, но сейчас она была уверена: ей определенно повезет.

МИЛОЕ СВИДАНЬИЦЕ

Принимали хорошо — он заметил, что так бывало всегда в тех отелях, где стремились заполучить неуловимую знаменитость.

— Мы подготовили вам тот же номер, — сказал управляющий, довольный, что помнит подобные мелочи. — Вы жили в нем в прошлом году. Оттуда еще видны деревья. Надеюсь, вам там было уютно.

— Номер мне понравился. Да.

Он улыбнулся и поблагодарил. То, что его здесь знают, добавляло уверенности, по крайней мере, по отношению к персоналу отеля. Они это тоже понимали и при необходимости могли быть учтивыми. Во всяком случае, никогда не возникало каких-либо неприятностей или затруднений.

Вечером, уходя, он вручил им ключ, который тут же убрали под стойку.

— Сегодня великолепный вечер, — заметил администратор. — Чуть позже жара спадет. Приятной вам прогулки. Посмотрите город.

— Хорошо, — сказал он и вышел через вращающуюся дверь в ароматное тепло сада с цветущими деревьями и кустами. Тяжелый воздух окутал его, словно потоки воды в теплой ванне; как жарко, думал он, но скоро станет прохладней, вот только скроется солнце.

Минуя сады отеля, он пошел той дорогой, что спускалась с холма прямо в центр города. Никаких планов на вечер у него не было, но в глубине души он знал, что может произойти. Впрочем, лучше не загадывать, а подождать и все увидеть. Никому не ведомо, как оно сложится. Возможно, там никого нет. Смелость могла его покинуть. Он мог еще раз все хорошенечко взвесить и передумать — возвратиться в отель, закрыться в своем номере и провести время за чтением. Такое бывало с ним чаще, нежели наоборот.

Дорога круто вильнула вниз, огибая дома и прижатые к ним сады, позади остались магазины с опущенными шторами, женский монастырь, церковь. По пути ему встречались люди, везущие покупки на велосипедах. Стоя в дверном проеме одного дома, на него уставился какой-то старик, и он вежливо поприветствовал незнакомца на португальском. Старик закивал головой, прикрывая и вновь открывая слезящиеся глаза. Неожиданно мелькнула мысль, а что, если остановиться, поговорить, расспросить о близлежащих окрестностях, но тут из дома выбежала девочка и нетерпеливо стала дергать старика за рукав рубашки.

На какой-то миг его внимание привлекла витрина одного магазина, и он заглянул внутрь. Похоже, это квартал антикваров и книготорговцев. В витрине были выставлены выцветшие издания Пессоа с портретом поэта в окружении персонажей его произведений: Альберто Камоса, Рикардо Рейса, Фернандо Соареса. Удивительно, до чего все зависит от имени на обложке. Сегодня к Пессоа отнеслись бы так же плохо, как к любому сложному автору; зачастую критики сродни врачу — они подвергают творчество клиническому анализу, делая поэзию мертвой.

В магазине, где продавали африканские реликвии Империи, торговля велась сдержанно, почти извиняющимся тоном. Об обширных, кошмарных колониях уже никто не говорил; ведь теперь они вынуждены жить в этом городе, отставные чиновники, которые большую часть жизни провели в далеких селениях Мозамбика и Анголы, а потом вернулись в свою страну, желавшую лишь одного — стереть все из памяти. Вряд ли им было под силу все забыть; невозможно перечеркнуть годы жизни, постоянно делая вид, что в течение двадцати, тридцати лет службы за границей они ни к чему не имели отношения. Им необходимо было говорить об этом, ну хоть иногда, даже если только между собой, украдкой, подобно преступникам, которые делятся воспоминаниями о содеянном.

Для них такой магазин — своего рода бальзам на раны: здесь они всегда могли найти знакомые атласы, ведомственные инструкции с загнутыми уголками страниц, изданные в большом количестве Институтом колониальных стран, учебники грамматики языков малых народов. Столько усилий, столько борьбы; и все, к чему это привело, — долги, смерть, позор. Он подошел к витрине поближе. Большую часть вещей следовало выбросить за ненадобностью; ленты от старых медалей, резная трость из африканской древесины, голова мыльного камня. А рядом — старинная жестяная аптечка для оказания первой помощи, с нанесенным по трафарету именем на крышке. Аптечку могли выбросить еще несколько лет назад — возможно, никто ее не хотел покупать, — но теперь она, казалось, приобретала некоторую ценность. Вполне вероятно, что у кого-то она вызовет ностальгию или заставит пристальнее взглянуть на историю тех, кто не может этого помнить, так как их еще не было на свете, когда пал Салазар.

Какой-то человек встал рядом с ним, нарочито рассматривая предметы в витрине.

— Они нас просили вернуться, — заговорил незнакомец. — Вернуться и управлять их фермами. Можете в это поверить? В конце концов, так и случилось. Война, Фрелимо, выселение, масса всего. Марксисты просили нас вернуться!

Он взглянул на непрошеного собеседника, который улыбался ему, почти заговорщически, обнажив несколько золотых зубов.

Хотелось что-то сказать в ответ, но ничего не приходило на ум.

— Признаюсь, не думал дожить до таких дней! — продолжал тем временем незнакомец. — Но вот дожил. Никогда не знаешь, что произойдет. Никогда.

Он кивнул в знак согласия, и незнакомый мужчина ушел, тихо посмеиваясь над своим же наблюдением.

И вот тогда он понял, что хотел сказать и что следовало сказать. Не нужно стараться забыть свое прошлое. В самоотречении нет смысла. Отстаивайте иное мнение, как это делали немцы; прочь беспокойство, анализируйте, не отгоняйте воспоминания, пока не сможете взглянуть на все со стороны. В конце концов, у вас получится это сделать.

Он добрался до площади и зашел в маленький бар. Заказал себе кофе, покрепче, а затем стакан портвейна. Владелец бара обслужил его и уткнулся в газету. В стране был политический кризис, и материал о фиаско правительства занимал всю газетную полосу. Ему их политика казалась бестолковой, впрочем, такое часто наблюдалось и в других правительствах, и он уже не пытался что-либо понять.

Владелец бара отложил газету.

— Отвратительно, — пробурчал он.

— Да уж.

Повисла небольшая пауза.

— Вы не здешний?

— Нет. Из Америки. Штат Южная Каролина.

— Вы хорошо говорите по-португальски. Обычно американцы…

Он улыбнулся и неожиданно для себя закончил:

— Ленятся учить языки.

Владелец бара тоже улыбнулся и продолжил уже примирительным тоном:

— Возможно, кто-то не ленится. Вы, например.

— Я работал в Бразилии. Много лет. Вероятно, вы заметили мой акцент.

Владелец бара кивнул.

— Да, акцент всегда выдает иностранца.

Он попросил еще стакан вина, который быстро опустошил, хотя вино было слишком теплым, а позже ему еще предстояло пить vinho verde. Возможно.

Поблагодарив, он вышел на площадь. Кругом была кромешная темнота, и только в саду, расположенном в самом центре, горели огни и вдоль пешеходных дорожек виднелись островки желтого света. Он перешел дорогу и направился в ту часть сада, где стояли скамейки. Сердце учащенно забилось, во рту появилась сухость. Он никогда не мог с этим свыкнуться; никогда не получалось стать наглым; никогда.

Он выбрал скамью, которая стояла на искусно выложенной мозаике с изображением корабля на волнах и прыгающих дельфинов. Там была надпись, поэтическая строка, но некоторые буквы отвалились, и она потеряла смысл. Что-то о сердце.

Минут пятнадцать он сидел, наблюдая. Площадь постепенно наполнялась людьми, отовсюду струились кулинарные ароматы. Где-то заиграла музыка, и ему стало спокойнее. Он любил этот город вместе со всей его суетой, красотой и прекрасными людьми. Здесь его излюбленное место для… для того, чтобы заниматься любимым делом, произнес он про себя. Да, именно так. Просто здесь разрешается все то, на что дома сограждане-пуритане смотрят совсем иначе.

Кто-то прошел мимо его скамьи, но, сделав еще несколько шагов, вернулся и сел рядом.

— У вас не найдется огонька, чтобы прикурить? — спросил этот случайный Прохожий, вытаскивая из кармана пальто пачку дешевых сигарет.

Он покачал головой.

— К сожалению, нет. Не курю.

— Ну, что ж, — сказал Прохожий. — Даже лучше для меня. Трудно бросить то, что доставляет удовольствие. Как вы считаете? — И после паузы добавил: — А вам хотелось бы избавиться от того, что приносит удовольствие?

Он смотрел вниз на мозаику.

— Нет. Ни малейшего желания.

Прохожий достал из пачки сигарету, а затем полез в карман, пытаясь найти зажигалку.

— Могу я вам чем-то помочь? Похоже, вы иностранец. Из Бразилии сюда долго добираться, не так ли?

Секунду или две он молчал, потом кивнул.

Прохожий закурил.

— Могу все устроить. Кого хотите? Мальчика?

— Нет.

— Просто скажите. И приходите через полчаса. На противоположную сторону площади. Деньги отдаете мне.

Он сказал, кто ему нужен, и Прохожий кивнул в знак согласия.

— Я все устрою. Милое свиданьице. Прекрасно. Охотно.

Минуту или около того он наблюдал, прежде чем перейти площадь. Прохожий возвратился, но один. Все было так, как положено, поэтому он подошел.

— Следуйте за мной, — велел Прохожий. — Пройдем чуть вверх по улице.

Он заколебался, и Прохожий тут же заметил это:

— Не беспокойтесь, можете мне довериться. Да, люди бывают разные. Я не собираюсь вас грабить.

— Договорились. Но я не хочу заходить внутрь.

— И не надо. Она будет ждать. Только сначала вы расплатитесь со мной, прежде чем уйти, понимаете?

Они шли вверх по улице до тех пор, пока Прохожий вдруг не остановился и не пропустил его вперед.

— Вон ваша подружка, здесь. Видите ее? Годится?

Он едва взглянул на девочку.

— Сколько ей?

— Четырнадцать, — ответил Прохожий. — Уже. Две недели назад было еще тринадцать. Этого достаточно. Можете жениться на ней, если захотите.

Увидев выражение лица клиента, Прохожий рассмеялся. Наверняка протестант, американцы протестанты и чувствуют за собой вину, даже когда просто сопровождают женщину. А как же те, кого тянет к мальчикам, что они чувствуют? У него был один богатый клиент из Остина, который приносил ему извинения за то, что просил о свидании с мальчиком: «Я ничего не собираюсь с ним делать. Только спрошу его о… о… Видите ли, женщины мне тоже нравятся. С мальчиками я вижусь лишь время от времени». Потом шел унылый перечень оправданий.

Он передал деньги, и девочка наблюдала, пока Прохожий пересчитывал банкноты.

— Все верно. Вот и ладненько. Она пойдет к вам в отель. Можете ею располагать до завтрашнего утра. Если захотите дать ей немного денег, пожалуйста. Дорогу назад она найдет сама.

Они пошли, девочка — рядом с ним. Он все еще только мельком поглядывал на нее, но заметил, что она ему улыбается.

— Хочешь есть? Тебе хочется пойти в ресторан?

Необычное предложение, даже опасное, но он не обедал и был голоден. И, в конце концов, не он, а другой человек, сводник, назвал это свиданием. Он мог использовать это свидание и это прелестное маленькое создание иначе, нежели отправиться есть. Видеть в ней женщину. Свечи; комплименты.

Она подняла на него глаза.

— Если вы хотите.

— Но тебе этого хочется? Я тебя спрашиваю.

Она пожала плечами.

— Я так полагаю.

— Ты так полагаешь… — Он остановился. Две недели назад ей было тринадцать; вот, значит, как они говорят.

Он выбрал первый попавшийся на пути ресторан, большой рыбный ресторан с новомодным фасадом. Официант, стоявший у двери, провел их к столику, искусно украшенному цветами. Это было дорогое место; плотная, накрахмаленная белая скатерть и ряды бокалов возле каждого прибора.

— Какое пожелаете заказать для себя вино, сэр? — Официант передал ему карту вин и посмотрел на девочку. — А для вашей дочери…

Он сидел с бесстрастным видом, но слова официанта больно резанули его. Она ничего не заметила; она просто не сводила глаз с ножей, вилок и сияющих тарелок.

Зная, как долго придется ее расспрашивать о том, что она на самом деле хочет, он сделал заказ сразу на двоих. Пусть подадут большое блюдо с морепродуктами и салатами, сказал он. Официант записал заказ и исчез.

— Тебе уже четырнадцать?

Девочка утвердительно кивнула.

— И ты живешь в Лиссабоне? Ты оттуда родом?

Она опустила глаза.

— Нет, я родилась в другом месте. В маленьком селении. А теперь живу в городе.

— Ты живешь вместе с тем мужчиной? Тем, который… нас представил друг другу?

Она тряхнула головой.

— Я живу с тетей. Она заботится обо мне.

Он рассматривал лицо девочки. Оливковая кожа, что ему особенно нравилось, но в то же время было в ее лице что-то странное, почти мальчишеское; она так смотрела, как будто могла за себя постоять. Это не эксплуатация. В ней достаточно жесткости. И такие дети нравились. Они были добровольцами.

Внезапно девочка заговорила:

— Моя тетя много лет жила в Африке. В местечке под названием Лоуренсо-Маркес. Вам знакомо это место?

Он взял нож со стола и начал его разглядывать.

— Да. Я знаю это место. Бывал там прежде.

Казалось, девочку это заинтересовало.

— Мне и вправду хочется однажды поехать туда. Я хочу увидеть дом, в котором жила моя тетя. У нее там был свой бар, большой, со служащими.

— Да, конечно. Могу себе представить.

— И она плавала в Индийском океане. Каждое утро.

— Опасно. Акулы.

Девочка выглядела удивленной.

— В океане? Акулы?

— Да. Там есть акулы.

Она была разочарована. Возможно, из-за разбившейся иллюзии.

— Не переживай. Опасно только в том случае, если заплывешь слишком далеко. Акулы пережидают прибой. Возле пляжа бояться нечего.

Беседа иссякла, и он был рад, что вернулся официант.

— Вот для вас, сэр, а для вашей дочери… это. Bon appetito!

В гостинице за стойкой оказался тот же самый администратор, который сначала пристально посмотрел на девочку и только потом перевел взгляд на постояльца. Попросив ключ, тот тихонько просунул за стойку банкноту.

— Прохладно. Весьма.

Администратор взял банкноту, тактично, и улыбнулся, подавая ключ.

— Доброй ночи, сэр. Благодарю вас. Да, прохладно, весьма.

Он подошел к окну, чтобы задернуть шторы. И перед тем, как сделать это, посмотрел на деревья, а деревья, они-то знали, что нравятся ему. Поднялся небольшой ветерок, и макушки деревьев слегка качнулись в ответ. «Так откуда приходят ветра? Те ветра, что летят нам навстречу…» Строчка из стихотворения, прочитанного когда-то очень давно, в какой-то уже позабытой книге, в другой стране.

Он обернулся. Девочка стояла возле кровати, глядя на него, и вид ее миндалевидных глаз и гладкой кожи снова доставил ему удовольствие. Он подошел к ней и осторожно взял за плечи.

— Я хочу снять с тебя одежду, — сказал он. — Полностью, начиная отсюда.

Его рука проскользнула под пояс ее джинсов, и он почувствовал, как девочка напряглась.

— Ты боишься?

Она молчала, и тогда он продолжил, перейдя к змейке, которую высвободил и расстегнул. Потом дернул за ткань, и джинсы поползли вниз. У нее были слишком длинные ноги для девочки; для девочки…

— Сними остальное сама, — сказал он. — Я ненадолго отлучусь в ванну.

Когда он вернулся, она лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, нагая. Он отметил крошечный хребет позвоночника, заостренные плечи, соблазнительную оливковую кожу.

— Перевернись, — велел он. — Перевернись.

Она перевернулась и стыдливо отвела взгляд, боясь его реакции.

На миг он потерял дар речи; не мог говорить. Потом тихо:

— Ты мальчик!..

Пауза затянулась. Мальчик сидел, согнув ноги, опустив голову между коленей.

— Он заставляет меня так делать. Это все он. Забирает все деньги, — наконец заговорил мальчик и поднял голову. — Клянусь вам. Он заставляет меня идти с мужчинами, которые ищут мальчиков. И проделывает такие трюки с мужчинами, которые хотят девочек. Они никогда не посмеют жаловаться.

Он глядел мальчику прямо в глаза, молча, с жалостью.

— Но ты на самом деле живешь с тетей? — спросил он наконец. — Той, что жила в Африке? Это хоть правда?

Мальчик кивнул.

— Да. Она его подружка.

— Понимаю.

Он смотрел на мальчика сверху. Тот был слишком худым. Ему следовало прибавить в весе.

— Тебе надо больше есть, — сказал он. — Правильно питаться. Ты ешь не то, что нужно.

Мальчик поднял на него глаза.

— Откуда вы знаете? — спросил он.

— Представь себе, я врач, — прозвучало в ответ.

БУЛАВАЙО (Южная Родезия, 1959 год)

— Там, — оживилась она. — Это там. Во-о-он там. Теперь видишь?

Он смотрел в том направлении, куда она показывала. Но мог разглядеть лишь небольшой участок темно-зеленого цвета и слившиеся с ним, наполовину скрытые растительностью и расстоянием размытые белые пятна — здания, как он предположил. Невиданная сила закругленных гранитных валунов вознесла их над равниной позади этого зеленого массива.

— За деревьями? — спросил он. — За эвкалиптами?

Она кивнула.

— Да-да. Верно.

Он улыбнулся.

— Хорошее должно быть место. Выглядит так, словно там полно воды.

— Здесь всегда было зелено. Даже когда нагрянула та ужасная засуха, помнишь, пять или шесть лет назад…

— Шесть, — прервал он. — В тот год я уехал за границу.

— Да, где-то так. В любом случае, тогда с водой была напряженка. Поговаривали даже о нормировании воды в Булавайо. Все сады засохли. Вымерли.

Он резко повернул руль, чтобы увернуться от каменного выступа, торчащего почему-то прямо посреди грязной дороги.

— Чистое бритье, — сказал он. — Вовремя я его заметил.

— Что?

— Каменный выступ. Однажды на одном из таких камней у меня отлетел маслосборник неподалеку от Гванды. Масло текло как из крана.

Она начала ерзать на сиденье, всматриваясь в облако пыли, поднявшееся позади машины.

— Надо будет заставить отца выровнять дорогу. У него есть плуг для земляных работ.

Он хмыкнул.

— Да, хорошая идея. Но один каменный выступ убираешь, а ниже идет следующий. «Лендровер» — единственный выход. У твоего старика есть «лендровер»?

— Да.

Несколько минут они ехали молча. Впереди дорога неожиданно повернула в сторону влей,[1] где преобладали зеленые огороженные участки и высаженные рядами деревья. Вот теперь фермерский дом был хорошо виден — белая колоннада веранды, соломенная крыша, красный сполох бугенвиллеи. С этого места пошла более ровная дорога, и последние несколько миль он ехал на большой скорости. Ему нравилось промчаться вплоть до самого дома, а потом резко затормозить перед верандой. Повсюду в стране это делали с шиком, и он всегда считал, что приезжать надо решительно. А сегодня в связи с предстоящей встречей ему как никогда нужна была решительность. Неплохо бы пропустить несколько кружек пива. Две или, может, даже три. Смелость во хмелю, вот как они это называли. Почему бы и нет?

Сидя на веранде вместе с ее родителями, когда те украдкой поглядывали друг на друга, делая вид, будто это не так, он подмечал каждую мелочь. Ее мать выглядит старше отца, думал он. Хотя для жен фермеров это обычное явление. Вероятно, непогода подбирается к их лицам быстрее, чем к мужским; они становятся обветренными, жесткими, подобно лицам тех австралийских женщин, которые всю жизнь провели в дикой местности, но, впрочем, не так уж и плохо. На лице отражалось все: дети, домашнее хозяйство, роды, секс… Неужели в этом высохшем силуэте, чопорно одетом в легкое ситцевое платье, еще теплится страсть? А у него, громоздкого и скучного? Вот уж точно, нет.

— Майкл?

Он взглянул на нее. Она что-то ему говорила.

— Тогда, может, чашку чаю? Мама спрашивает.

Он посмотрел на нее с надеждой.

— А ты что будешь?

— Может, пиво? — предложил ее отец, улыбаясь. — Жарко сегодня.

Он с радостью согласился и сел к нему поближе, пока обе женщины находились в доме. Ненадолго воцарилась тишина. Да, чувствовалась некоторая неловкость, хотя после пива должно стать легче.

— Энни рассказывала, что вы — учитель. Математика?

Довольно странно слышать у фермера такой голос — безударный, тихий. Похож на голос его отца — упреждающий, присущий только судье. От Энни он знал, что ее отец окончил колледж в Кейптауне, где изучал что-то необычное — кажется, археологию.

— Да. Математика, но больше физкультура. Я там работаю уже два года.

Фермер улыбнулся и энергично закивал, как будто подтвердилась какая-то его догадка.

— Одно время я был заведующим школой.

Вот так сюрприз. Энни не говорила об этом; она вообще очень мало рассказывала о них. Все время интересовалась его семьей, расспрашивала о его родственниках, словно в ее собственной семье не было ничего интересного.

Он взял бутылку пива и наполнил высокий стакан.

— С тех пор прошло уже несколько лет. Наш сын, которого, как вы знаете, мы потеряли, там учился.

Ему это известно. Однажды Энни упомянула о своем умершем брате, но вскользь, точно так, как сейчас ее отец. У Майкла уже не осталось никого из близких, поэтому ему было трудно что-то сказать по этому поводу, но он не раз замечал, что в семьях обычно не говорят об умершем, особенно если это был очень близкий человек, дабы не бередить рану. Слова фермера смутили его. Что можно сказать о чужом покойном сыне?

Но этого и не потребовалось.

— Сначала мне школа понравилась. Казалось, там хорошая атмосфера. Вы, вероятно, тоже это почувствовали?

— Да.

— А кто ее создает? Как вы думаете?

На самом деле он никогда об этом не думал. Ему нравилась школа, но он никогда не анализировал почему. Он был там счастлив, вот и все.

— Хороший коллектив, наверное. — Еще не закончив фразу, он понял, что она звучит банально. Инстинкт подсказывал, что интеллект у этого пожилого мужчины на порядок выше, чем у него. А какой проницательный взгляд, думал он; да, этот фермер, живущий здесь, среди своего стада, гораздо умнее, чем можно было ожидать.

— Разумеется, — сказал отец Энни. — Один или два человека могут создать определенную атмосферу в учебном заведении, не правда ли? — И после паузы добавил: — А также традицию. Это стоит помнить, даже сегодня.

— Конечно.

— Кто-то считает, что о традиции говорить старомодно. Запрещенное слово. Что вы думаете об этом?

Внутри росло раздражение. Что он думает? Да и думает ли об этом вообще? Хозяин взглянул на гостя насмешливо.

— А я все еще верю в традицию, — признался фермер. — До определенной степени. Понятно, что вокруг хватает ерунды, но без традиции мы бы просто плыли по течению. А она придает нашей жизни чуть больше… четкости.

Отец Энни ждал ответа или, по крайней мере, какого-нибудь комментария. Традиция?

— Ведь они верят в традицию, не так ли? — Он указал жестом на конюшни за лужайкой.

Двое мужчин выводили оттуда лошадей; оба были в синих комбинезонах, сшитых на скорую руку, и ветхих поношенных шляпах — вряд ли сыщешь шляпы длиннее.

Фермер рассмеялся.

— Эти африканцы? Да. Для них традиции очень важны. Очень. К тому же они суеверны. Думаете, в этом состоит их отличие?

Он протянул руку за пивом, которое стояло перед ним на деревянном столике из муквы, и затем сам ответил на свой вопрос:

— Вероятно.

Мужчины, выводившие лошадей, остановились. Один из них наклонился, чтобы поднять переднюю ногу коня, и взглянул на подкову. Потом он ослабил повод и хлестнул жеребца сбоку по шее. Другой тоже отпустил свою лошадь и громко крикнул. Кони, отпрянув, понеслись по загону легким галопом.

— Там им раздолье, — сказал фермер. — В здешних местах это два самых лучших скакуна.

Молодой человек не сводил с коней глаз, пока те бежали в высокой, по колено, коричневой траве загона, используемого как пастбище. Гораздо проще ни во что не ввязываться, думал он. Остаться холостым и прожить жизнь в квартире для школьного персонала. Разве это не представлялось ему более естественным? Неужели он действительно хочет жениться? Он смотрел на отца Энни, а в голове крутилось одно-единственное слово — тесть, тесть. Оно звучало странно и неуместно. Он никогда не сможет его так называть. Это у других людей есть тести, и у них же были жены.

— Он безумно хорош собой. Нам он понравился. Могу тебя уверить, что отцу он тоже понравился. Я это сразу почувствовала.

Мать взглянула на Энни и увидела, как у той зарделось лицо от смущения.

— Я всегда была уверена в том, что ты приведешь стоящего человека. Ни на секунду в этом не усомнилась.

На мгновение воцарилось молчание. Дочь смотрела в пол, поглощенная узором на циновке возле ног.

— Когда можно будет рассказать об этом людям? — спросила мать. — Надеюсь, нам не придется долго ждать.

Теперь заговорила Энни:

— В любое время. Можете рассказать хоть сейчас.

— Вот и хорошо.

Они снова умолкли. Снаружи донесся звук дизельного генератора. Мать поднялась со стула и подошла к окну. Ничего не было видно; кромешная ночная мгла и квадрат света от окна.

— Ах, как жарко! Временами я сожалею, что мы не живем на Мысе или Восточном Нагорье. Где угодно, только не в Матабелеланде.

— Мы хотим пожениться через полгода, — сказала она матери в спину.

— Прекрасно. Достаточно времени, чтобы все подготовить. Так много надо успеть сделать.

— Мы подумали, что собор в Булавайо…

— …как раз подойдет. Ну конечно же. Не будет никаких трудностей. Можно позвонить туда утром.

Мать повернулась к ней.

— Моя дорогая, я не знаю, как это сейчас происходит у других, жизнь так изменилась. У людей теперь такие разные взгляды…

Глядя на мать, она заметила, что на ее выцветшем платье с одного бока отпоролся подол.

— Понимаешь, в наше время мы, как полагалось, ждали… в общем, никто не позволял мужчинам… Но потом, когда уже помолвлены, все становится иначе. Позволено больше.

Дочь не проронила ни слова, в душе желая, чтобы мать прекратила говорить, но та не унималась.

— У помолвленных пар появляется некоторая свобода действий. Только, моя дорогая, пожалуйста, будь осторожна. Это все, что я хочу сказать. Помни, что зачастую жизнь преподносит сюрпризы, и тогда… Ну, тогда все может зайти дальше, чем следовало, и позже ты будешь сожалеть…

— …что, в результате не наденешь подвенечное платье — зачем ходить вокруг да около?

Мать улыбнулась, напряжение исчезло.

— Верно, — сказала она. — Именно так.

Мать от них ушла, когда ему было одиннадцать. Он знал, что родители часто ругаются, слышал их разговоры на повышенных тонах и видел напряжение на лицах, когда они бывали вместе, но думал, что так живут все. Он знал, что в других домах тоже бывали скандалы, что другие родители порой могли вцепиться друг другу в горло, и еще он знал, что бывает нечто такое, что называли разводом, и это случалось в других семьях и приводило к сложной жизни на два дома, два автомобиля и раздельные выходные дни. Однако, когда она внезапно покинула их, сдержанно, безмолвно поцеловав его перед сном, он к этому был не готов.

Утром отец вошел в комнату, чтобы его разбудить, и стоял там, взволнованный, закутавшись в халат.

— У меня печальные новости, Майкл, — тихо сказал отец. — Твоя мать от нас ушла.

Он лежал тихо, уставившись на потолок, думая о том, как бы притвориться спящим, чтобы отгородиться от этой вести. Но отец стоял рядом, не сводя с него глаз, и он должен был что-то ответить.

— Когда она вернется? — спросил он.

— Боюсь, что никогда. Она ушла к другому. Они уехали жить на север, в Найроби. Мне жаль.

Вот и все, что было сказано. Они никогда больше не говорили о матери; он не касался этой темы, чувствуя боль отца; отец же, смущенный и не в силах видеть переживания сына, просто делал вид, что ничего плохого не произошло.

Вести домашнее хозяйство было совсем не трудно. По магазинам ходила домработница-африканка, и она же следила за работой двух горничных. Все ладилось. Одежда выстирана и отутюжена, начищена обувь и застелены кровати. Это не подвергалось сомнению; все шло своим чередом.

Его отец — адвокат — весь день проводил в офисе, но всегда возвращался к ужину и никогда не уходил на ночь. По выходным они вместе плавали в озере или отправлялись в горы, что окаймляли город на юге, разводили костер и жарили сосиски и бекон. Во время школьных каникул отец брал его с собой порыбачить на Замбези, это увлекательное приключение оба с нетерпением ждали в течение многих месяцев.

Так он и вырос в доме, который те, кто знал о прелюбодеянии и отъезде его матери, называли «грустным» или «жалостным», но для самого Майкла этот дом был вполне надежным.

Однажды, когда ему уже исполнилось семнадцать, он возвращался днем домой после игры в регби и увидел сине-белую полицейскую машину, припаркованную на подъездной дороге. Прямо перед домом стоял сосед; он пристально посмотрел на Майкла, а затем быстро пошел через лужайку ему навстречу.

Отец, сообщил сосед, попал в аварию. Получил серьезные телесные повреждения, нет, хуже; очень жаль, но ему уже ничем нельзя помочь. Фактически его убили. Все скорбят об этом.

Водитель другого автомобиля был пьяным. Он работал на железной дороге и до утра кутил в клубе для железнодорожников, а потом несся вниз по Родес-стрит, не глядя на светофоры. Он сбил велосипед уличного разносчика продуктов, после чего на перекрестке врезался в отца. Пьяный остался невредим.

Больше Майкл ничего не слышал. Все последующие дни он пребывал в оцепенении; в церкви он сидел на жесткой скамье, опустив глаза, как будто всецело был поглощен желанием перенестись куда-нибудь подальше отсюда. Когда подошло время вставать, деловой партнер отца, сидевший рядом, осторожно тронул его за рукав. Майкл не смотрел на гроб, которого просто не видел, но слышал запах цветов, тошнотворный аромат белых лилий, и слова:

— Твой отец был нашим братом во Христе, он был хорошим человеком, справедливым, у него случались разочарования в жизни, но он их преодолел. Кое-кто из здесь присутствующих, в том числе и я, служили вместе с ним в Западной пустыне, мы помним товарищество тех дней. В памяти каждого из нас он остался великодушным человеком, всегда приходящим на помощь другим. Именно так надо жить: быть честным с друзьями, преданным стране и добрым к слабому. Последуем же его примеру.

Отец был советником миссии в южной части города, и священники настояли на том, чтобы похоронить его там. Печальным эскортом они шли мимо теннисных кортов местного клуба, мимо хижин первых служащих фермы к миссии и месту погребения, обнесенному шаткой стеной. Был полдень, налетел горячий ветер и с земли поднялись в воздух маленькие клубы красной пыли. Он закрыл глаза. Отец как-то водил его к захоронениям первых миссионеров. Там была одна могила, надгробный камень на которую так и не установили — вот что значит попасть в черный список, — и он сиротливо валялся поодаль, возвещая: «ЧАРЛЬЗ ХЕЛЬМ, МИССИОНЕР, ДРУГ МАТАБЕЛЕ». Майкл открыл глаза и уставился на этот камень, а рядом, несмотря на бездну опустошающей боли, хоронили его отца.

Звучавшие фразы, казалось, эхом отзывались в пустоте раскаленного добела небесного свода: «Человеку, рожденному женщиной, для жизни отведено короткое время… В уверенности и надежде на воскрешение и продолжение мирской жизни». Потом — тишина, и церковный хор, облаченный по такому случаю в белые одежды, запел «Боже, благослови Африку».

Близилось окончание школы, и партнер отца, назначенный опекуном, предложил Майклу пожить у него в семье до конца экзаменов, так будет лучше, рассудил он. Финансово обеспеченный, Майкл мог выбирать любой университет и изучать то, что пожелает. Отец окончил Кембридж, а потому решили, что и для него это наилучший вариант. Он мог поступить в колледж, где учился отец, и будь тот жив, непременно одобрил бы такой выбор; к тому же это удачное место для изучения математики, предмета, в котором он блистал знаниями.

— Не уверен, что мне понравится Англия, — сказал Майкл опекуну. — Я никогда там не был.

— Тебя там ожидает беззаботная жизнь. Подумай об этом! Будешь жить в Кембридже. Играть в крикет и регби. Великолепная архитектура, друзья, все возможности для развития мышления. Не говоря уже об английских пабах. Бог мой, если бы я был на твоем месте!

Сначала Кембридж показался ему, иностранцу, холодным и недружелюбным, и до боли в сердце он тосковал по Африке. Небо низкое, не то что дома, как будто недостает воздуха, пространства. Кругом были люди, много людей, но он чувствовал себя таким одиноким, как никогда прежде. Родственники отца, жившие в Норфолке, на выходные приглашали его к себе в гости, но из-за их английской чопорности он постоянно ощущал неловкость.

Писать письма было некому, кроме как опекуну. Об отъезде он известил мать, и тогда последовал телефонный звонок, но она говорила натянуто. Он подумал, что она чувствует за собой вину, и ему стало ее немного жаль.

Он подружился с теми, кто был в таком же положении. Несколько австралийских парней и девочка из Новой Зеландии. По пятницам они вместе ходили вечером в паб, а однажды поехали в Лондон, побродить по Уэст-Энду. Постепенно их круг общения расширился, появились новые друзья.

Он вдруг заметил, что стал популярным. Женщинам нравилась его внешность. Он легко мог вскружить им голову, о чем, конечно, догадывался, однако не придавал этому никакого значения. Его приглашали на танцевальные вечеринки в колледже, и он шел туда, но редко отвечал взаимностью на знаки внимания, которые ему оказывали.

— Майкл, не могу тебя понять, — как-то заметил один из его соседей. — Похоже, тебе мало кто нравится, это правда?

Он выглядел озадаченным, поскольку проявлял к противоположному полу такой же интерес, как и все.

— Ты даже не замечаешь тех девчонок, которые готовы пасть — да, именно так! — к твоим ногам. Знаешь, у тебя их может быть сколько угодно. Каждую неделю новая! Каждую ночь! Стоит тебе только взяться за дело.

Он улыбнулся.

— Тогда не останется времени ни на что другое, ты об этом не думал?

И тут приятель посмотрел на него в упор.

— А тебе вообще девчонки нравятся?

Он был удивлен.

— Да. Нравятся.

— Ты уверен?

Он кивнул.

— Не все, конечно. Некоторые нравятся больше других.

— Ну, понятное дело.

В последний год обучения он сошелся в колледже с группой ребят, известных своей бурной жизнью. Об их вечеринках ходили легенды, но ему ни разу не доводилось там бывать. Неожиданно под дверью он нашел приглашение на коктейль.

Все гости были одеты официально, и он почувствовал неловкость за свой неприглядный костюм и коричневые туфли, но хозяин вечеринки занял его беседой, да и напитки полились рекой. Все были безукоризненны, элегантны; признаки щедрого денежного содержания — налицо; декоративный графин с серебряной крышкой; тяжелые хрустальные бокалы; серебряный портсигар с гравировкой.

— Расскажи, как это происходит в Африке?

— Что «это»?

— Общение, дом. Ведь ты живешь в одном из тех высокогорных мест для белых, ну, знаешь, бунгало, прислуга и все прочее?

— Думаю, все точно так же.

— Кто-нибудь чистит тебе ботинки?

— Да.

— Утром вы выходите к завтраку, и еду подают на серебряных подносах? Блюдо из рыбы, риса, яиц, и все, что к нему полагается?

— Так живут немногие. Большинство живет иначе.

К ним присоединился один из гостей.

— Но это несправедливо, не правда ли? Прислуге платят мало, ведь так?

— Да, так. И это действительно несправедливо.

Собеседник был разочарован.

— Думаю, ты мог бы попытаться оправдать такое положение. Непременно есть оправдание. А как же Бремя Белого Человека?

— Извини их, Майкл, — мимоходом заметил хозяин вечеринки. — Они не понимают собственной бестактности, когда говорят людям о том, что те живут в несправедливом обществе. О, небо! Кто этого еще не знает, скажите мне? Услышьте же нас!

Спустя две недели он снова получил приглашение, и после этого еще. На каждой вечеринке были новые люди, но принадлежащие к тому же кругу. Менялись лица и имена, а беседа неизменно приобретала те же очертания. Он понял, что снискал особую благосклонность, ибо его единственного желали видеть всегда.

Как-то хозяин вечеринки сказал ему:

— С тобой приятно общаться, Майкл. Ты не похож на ядовитых жителей этих мест. Ты такой… такой прямой. В лучшем смысле слова. Такой непосредственный. Не сноб, или позер, или что-то в этом роде. Ты просто совершенство, понимаешь? Само совершенство!

Они остались одни, бутылка рейнвейна на столе была полупустой.

— Найдется ли приют человеку, вроде меня, в таком месте, как Булавайо? Чем я мог бы там заняться? Не отвечай! Не отвечай! Просто пей!

Он наклонился через стол и наполнил бокал гостя.

— Я достаточно выпил. Это уже вторая бутылка.

— Но тебе полезно, ведь это же немецкое вино! Знаешь, оно совсем слабое. Можно безболезненно выпить две, три бутылки.

Он опустошил бокал и откинулся на спинку дивана.

А потом отрывисто бросил:

— Не иди сегодня домой. Оставайся здесь.

Майкл взглянул на хозяина вечеринки, который уже стоял на ногах с бутылкой в руке. Тот выдержал его взгляд и улыбнулся. Что он имел в виду?

Майкл вскинул голову.

— Нет. Я должен идти.

— Почему? Оставайся. Чего тебе стоит? Слушай, какая разница, что ты там себе вообразил. Это не имеет никакого значения. Совсем не важно. Оставайся.

Майкл встал, слегка покачиваясь.

— Я не хочу, — сказал он. — Просто не хочу оставаться.

И пошел к двери. Хозяин вечеринки поставил бутылку, взял сигарету из серебряного портсигара и рассмеялся.

— Южная Родезия! Ну, точно, Южная Родезия!

Майкл остановился.

— Не понимаю, что ты имеешь в виду?

— В том-то и дело. Ты так и не выбрался из своего болота, вот и все.

Майкл ничего не ответил. Лишь молча посмотрел на него, ошеломленный.

— Хочешь кое-что скажу, Майкл? Родос был гомосексуалистом, если ты этого не знал. Сам Родос! Забавно, не так ли? Они должны указать об этом на его памятнике. Я могу это понять, а ты?

Приглашения прекратились. Разумеется, он со всеми виделся, в том числе и со своим потенциальным соблазнителем; Кембридж был слишком маленьким местом, чтобы избежать встреч. Улыбки, взмахи рукой — как будто ничего не случилось, но для Майкла изменилось все. Казалось, привычный мир рухнул, преподаватели, студенты, вся система ценностей цивилизованного, умного общества — все было пронизано низостью духа. И имя ему лицемерие. Эти люди ничем не отличались от сельских пьянчужек и неверных супругов Булавайо.

— Ты покинул своих новых друзей. Что-то не сложилось? Не смог выпить достаточной дозы вина?

— Нет, они сами перестали общаться со мной. Но меня это мало волнует.

— Что ж, хорошо.

— Тебе они не нравятся?

— А кому они нравятся? Как ты думаешь, зачем ты им был нужен?

Майкл взглянул на друга. Если бы он только знал; неужели остальным все было понятно?

— Возможно, они просто ошиблись во мне.

Друг рассмеялся.

— Тоже вариант. Обратились не к тому человеку. Довольно забавно. Могу себе представить их разговор: «В конце концов, он не игрок! Мой дорогой, можешь мне поверить!»

Майкл с удвоенной силой окунулся в учебу, без малейшего отчаяния по поводу своего нынешнего положения в обществе. Наставники его поддерживали и даже намекали, что ему стоит продолжить заниматься научно-исследовательской работой. Задумано много проектов по прикладной математике, и для их воплощения нужны люди; возможно, какой-нибудь из этих проектов его заинтересует.

Соблазн был велик. Прими он это предложение, и ему на три года обеспечена благополучная жизнь в Кембридже в проекте с хорошим финансированием. Он уже почти согласился, но однажды днем, в маленькой деревне за пределами Кембриджа, куда они с друзьями приехали позавтракать в пабе, увидел небо, которое напомнило ему об Африке. Он застыл на месте и уловил тот единственный, будоражащий воспоминания запах — запах пыли, прибитой дождем. На одно мгновение по счастливой случайности на плоскую, спокойную часть Англии попала частичка Африки, в виде воздуха и воды, и его сердце встрепенулось.

Он отказался от гранта на проведение научно-исследовательской работы, что немало удивило его наставников.

— Вряд ли нечто подобное может повториться, — сказал ему один из преподавателей. — Если вы серьезно относитесь к математике, тогда пришло время принять решение.

— Я уже все решил.

— Вы совершаете ошибку. Там для вас нет ничего. И не может быть!

Он прикусил губу. Что мог знать об Африке этот человек с утонченными, академическими манерами? Майкл хотел многое сказать; объяснить, что невозможно отречься от порыва души, но вместо этого пробормотал что-то невнятное о каких-то обязательствах перед своим городом. Наставник, заставив его умолкнуть, выдал еще несколько сентенций, и он понял, что уже вычеркнут из числа кандидатов. Ему предложили пропуск в тот мир, который, по мнению наставника и иже с ним, был самым лучшим, куда все стремились попасть, а он, неблагодарный, его отверг.

Прошло несколько недель, и он получил письмо от директора частной школы для мальчиков, расположенной в окрестностях Булавайо. Директор узнал, что он вот-вот получит высшее образование, и потому решил предложить ему место учителя. Какой позор, что подающие надежды молодые люди практически никогда не возвращаются обратно в страну; сможет ли он доказать, что это вовсе не так?

Принимая предложение, Майкл написал ответное письмо. Опустил его в обычный почтовый ящик, а не в коробку почтальона колледжа, и когда оно проскользнуло внутрь, он тотчас почувствовал, как увеличилась пропасть между ним и Кембриджем. Здесь его теперь ничто не удерживало; было интересно, но не более. Эта холодная, маленькая страна больше ничего не значила для него.

Он расслабился.

— День прошел великолепно, Майкл. Так славно все получилось.

— Благодарю вас. — Он пожал протянутую отцом Энни руку. — Я тоже так считаю. Спасибо.

— Теперь вы — семья. И не меня нужно благодарить.

Он слегка наклонил голову, признавая смущающий комплимент.

— И все-таки я вам благодарен. И знаю, что Энни…

Фермер улыбнулся.

— Детям надлежит дать хорошее напутствие. Что бы там ни было, я уверен: с тобой она будет в безопасности.

— Разумеется.

Майкл украдкой посмотрел на часы. Через тридцать минут отправление поезда, а им еще предстоит найти свой вагон, рассчитаться с носильщиками и уладить все остальное.

— Да. Уже пора. — Он повернулся и подозвал одного из официантов. — Я скажу ему, пусть дадут знать водителю. На дорогу уйдет не больше десяти минут.

Снаружи, на лестнице здания муниципалитета, гости выстроились в линию, приготовившись к их выходу. Многие держали в руках картонные коробки с конфетти, и кое-кто из детей уже начал раскидывать цветные кружочки. Он выглянул и вздрогнул.

— Ты готова?

Энни стояла рядом с ним в платье, которое он помогал ей выбирать в Мейклсе, и шляпе, которую мать купила ей в Солсбери. Она держала его под руку, игриво пощипывая.

— Давай обнимемся, — обратилась она к подошедшей матери.

Он никогда не замечал между ними какого-либо признака привязанности, но теперь они заключили друг друга в объятия. Мать гладила ее по спине, шепча что-то на ухо.

Отец улыбнулся и подмигнул ему заговорщически:

— Мне говорили, что женщина всегда остается со своей матерью. Взгляни на это.

Затем она повернулась к отцу, чтобы обнять его. Майкл заметил слезы в ее глазах и горящие от румянца щеки. Буквально несколько секунд отец мягко прижимал ее к себе, а потом отстранился.

— Вы опоздаете, — сказал он. — В любом случае, помни, примерно через неделю мы навестим вас.

И тут она разрыдалась.

— У вас все будет в порядке? С вами ничего не случится?

Родители засмеялись.

— Ну, конечно же, милая. Глупышка. У нас все было в порядке в течение многих лет. Все годы.

Потом в автомобиле она прильнула к нему, и они поцеловались. Он уловил запах незнакомых ему духов — дорогих, экзотических. Убрал волосы, упавшие ей на глаза, и ослабил свой галстук. Она игриво прикоснулась к его груди.

— Неделю, — сказала она. — Целую неделю вдвоем, и ничего не делать, только любоваться водопадом.

— Потрясающе! — отозвался он.

Автомобиль тронулся с места. Некоторые из гостей продолжали стоять у ворот автостоянки, приветствуя молодоженов. Двое парней умудрились постучать по крыше машины; он помахал им рукой и улыбнулся.

Люди провожали автомобиль взглядом. Велосипедист, переезжавший на другую сторону дороги, чернокожий мужчина в порванной потертой одежде цвета хаки и ветхой кепке, заглянул внутрь: лицо его оставалось безучастным, но он не мог оторваться от невесты, как будто был ослеплен блеском ее платья.

Спустя несколько минут они уже были на станции. Водитель затормозил, вышел и подозвал свистком носильщика, чтобы тот взял чемоданы. Затем они направились к платформе и стали читать список пассажиров спального вагона в местном поезде. Странно было видеть строку с их именами; Энни коснулась его руки:

— Вот — мы. Муж и жена!

Пока поезд выезжал из города, Майкл сражался с толстой кожаной защелкой на окне в коридоре. Наконец тяжелое окно опустилось и он смог высунуться. Прохладный вечерний воздух действовал отрезвляюще. Уже стемнело, поезд, покачиваясь, медленно двигался вперед, были видны горящие огни африканских поселков, стройными рядами подходившие к краю невозделанных земель, и плоские равнины Матабелеланды. Уже вдали от города железнодорожная линия плавно делала поворот, и, когда поезд шел по изгибу пути, он увидел огненный хвост локомотива. Словно светлячки в непроглядной ночной мгле мелькали вылетающие искры. В других окнах можно было различить темные силуэты пассажиров. Он оставил окно открытым ради притока свежего воздуха, даже если вместе с воздухом налетит угольная пыль от паровоза. Прежде чем войти в купе, он постучал. В ту минуту, когда он входил, она укладывала платье в чемодан.

— Я могу тебе чем-то помочь?

Она покачала головой.

— Все в порядке. Пижаму я положила на твою полку. И там же зубная щетка.

Ее ответ прозвучал так странно. Неужели это и есть брак — говорить о мелочах: твоя еда готова, не забудь свои ключи, ты не видел мою ручку и так далее? Неужели и они будут говорить о том же? А если нет, тогда о чем?

Он сел. Приходило ли ей в голову, что он мог спать раньше с другой? Она бы так не поступила — он был уверен в этом, — и в своих отношениях они никогда не заходили далеко. Она была девственницей, он это знал. Он взглянул на нее: теперь она — его жена. В университете мужчины часто болтали о сексе, но ему претила подобная непристойность и грубость. Будет ли у них так же, как обычно бывает: смущение, страстное физическое желание, пустые слова? А что еще может произойти? Потливость от соприкосновения тел? Невнятное бурчание о том, что на койке, узкой для одного, невозможно поместиться вдвоем?

Энни улыбнулась ему. Она тоже волновалась; он мог это понять. Надо что-то сделать, чтобы помочь ей. Он огляделся: свет — выключить свет. Тогда можно будет раздеться в темноте и оградить друг друга от смущения.

Он поднялся, и тут она дернулась.

— Не волнуйся, — сказал он. — Я не собираюсь обижать тебя.

Она засмеялась.

— Я не думала…

Он выключил свет, но над дверью появился яркий луч ночного освещения. Там тоже должен быть выключатель, вот только где?

Они завтракали в качающемся вагоне-ресторане, глядя на проносившиеся мимо окрестности. Деревья здесь были выше и намного гуще кустарник; страна рогатого скота осталась позади, но все равно это дикие земли, территория слонов. Со своего места он наблюдал за появлением утренних солнечных лучей над сводом деревьев в лесу. Ему знакомы такие места. Во время трехмесячной военной подготовки он ходил на патрулирование точно в таком же селении, как это. Десять дней тогда они провели в лагере, отрезанном от внешнего мира, отрабатывая стрельбу по мишени, и с каждым днем становились все более грязными, когда пробирались ползком в траве шести футов высотой, во время тщательно разработанной игры повзрослевших бойскаутов. Вскоре на горизонте, над морем раскачивающихся верхушек деревьев появилось облако водяной пыли. Он предложил ей перейти на его место — оттуда был лучше вид, но железнодорожная колея внезапно сделала поворот, и снова все закрыл лес.

— Еще полчаса, — сказал он. — Самое большее.

Она возвратилась в купе, чтобы сложить вещи, а он остался сидеть за столом. Налил себе кофе и неподвижным взглядом уставился на скатерть. Он чувствовал себя пойманным в ловушку, как тогда, когда впервые попал в школу-интернат. Туда его привез отец, и он знал об абсолютной невозможности побега. Те же ощущения нахлынули и сейчас: наверное, даже тюремные стены и колючая проволока не смогли бы так зажать.

— Не жди удовольствия от медового месяца, — цинично заявил ему коллега. — Никому еще это не удавалось.

К счастью, чувство подавленности вскоре улетучилось. В тот вечер, когда они сидели на террасе отеля, глядя, как последние лучи уходящего солнца гасли в облаке водяной пыли, он снова смог расслабиться. Во время коктейля к ним присоединилась еще одна молодая пара, чей номер находился в том же крыле отеля. Муж работал инженером в фирме, ведущей разработки золотых приисков; жена — бухгалтером в Булавайо. Их присутствие, похоже, подействовало на Майкла как катализатор. Да, в компании ему лучше, думала Энни; компанейский человек. Разумеется, это не столь важно, ибо она тоже любила компанию и с удовольствием общалась с людьми. Правда, медовый месяц, как ей казалось, предполагает уединенность, впрочем, все впереди. В будущем их ждут многие годы совместной жизни, когда они будут только вдвоем, но в этот день почему-то нахлынули неприятные мысли, непрошеные. Она представила его умирающим, прямо здесь, у водопада, возможно, споткнулся в мокром после дождя лесу о каменный выступ на краю ущелья и упал в реку с высоты ста футов. Когда-то она читала о несчастье, случившемся с одной парой во время медового месяца, и тотчас перед глазами предстала ужасная картина. Возвращение, безутешная вдова, сочувствие родителей, она хранит имя умершего мужа и воспоминания о совместной жизни, длиною в несколько часов. Изо всех сил она гнала от себя эти мысли, как когда-то, десятилетней девчонкой, пыталась рассеять страхи о смерти родителей.

Они сидели на свежем воздухе, пока им не стали досаждать первые москиты. Тогда они зашли внутрь и приняли ванну перед ужином. И хотя в тот вечер у них не было никакой договоренности о встрече, пара, с которой они познакомились, снова возникла на горизонте, пригласив их за свой столик. Энни ощутила мимолетную волну гнева, но подавила в себе это чувство и настроилась на приятный вечер. Было заказано вино; она быстро захмелела, почувствовав легкость, почти головокружение. Бухгалтер из Булавайо раскраснелась, пронзительно смеясь всякий раз, когда ее муж отпускал шутку. Майкл пил пиво, не отставая от нового знакомого.

К десяти часам все другие посетители разошлись, и несколько терпеливых официантов, слишком покорных, чтобы возражать против продления рабочего дня, обслуживали уже только их. Когда они поднялись, чтобы уходить, официанты стремглав бросились убирать скатерть и пустые стаканы. Пожелав друг другу доброй ночи, обе пары вернулись в свои номера. Войдя в комнату, она скинула туфли и бросилась на кровать. Какое-то мгновение он стоял у двери, как будто колеблясь.

— Боже, как я устал, — сказал он. — Готов спать бесконечно.

Она посмотрела на него.

— Почему бы и нет? Ты в отпуске.

Он прошел в другую часть комнаты.

— Я и правда устал, — повторил он. И затем, как будто его внезапно осенило, добавил: — Почему бы мне не устроиться сегодня на диванных подушках? На полу? Вот тогда мы оба выспимся.

Она не шевелилась. Лежала с закрытыми глазами, будто заснула, но потом он заметил, как она наблюдает за ним. Он запрокинул назад голову и рассмеялся.

— Не принимай мои слова всерьез, я пошутил.

У нее вырвался короткий смех.

— Понятно, — сказала она. — Да я и не думала, что это серьезно.

Школа находилась в тридцати милях от Булавайо. Здание было возведено в тридцатые годы, когда у тех, кто хотел посылать своих сыновей в Трансвааль или Наталь на обучение в престижных школах для мальчиков, появился спрос на частное образование. За образец взяли систему обучения английской публичной школы, а на работу принимали мужчин с дипломами Оксфорда и Кембриджа. После войны приток таких дипломированных специалистов уменьшился, в то время как благосостояние плантаторов табака и владельцев ранчо заметно улучшалось. Расширение школы предполагало привлечение специалистов с дипломами южноафриканских университетов, второе поколение выходцев из Южной Родезии; невзирая на мнение родителей, директор школы на этом настаивал.

Место для школы было выбрано удачно. Ее построили на земле, подаренной первому совету директоров школ богатым владельцем ранчо, который в своем жесте видел возможность поддержать образование для трудновоспитуемых отпрысков. Земли было предоставлено намного больше, чем школа могла использовать, несколько сотен акров, очищенных от низкорослого кустарника, в той стороне, где раскинулась цепь холмов. На фоне простиравшихся вокруг жарких равнин это место было здоровым, сухим и более прохладным. После того, как построили задания, посадили эвкалиптовые деревья, и теперь в самый жаркий сезон года они давали желанную тень. Были разбиты игровые поля, орошаемые водой из заросшей тиной реки, протекавшей в миле от главных зданий и маленькой фермы, которой управляли члены школьного клуба сельского хозяйства.

Ближайшее селение находилось на расстоянии десяти миль, в том месте, где на пересечении дорог, ведущих на юг к Лимпопо и к южноафриканской границе, было несколько магазинов. Там располагалась миссионерская школа с двумя немецкими священниками и несколькими африканскими преподавателями, и неподалеку — маленький золотой рудник, последняя работающая в этом районе шахта. Вокруг самой школы среди кустарника оставались старые выработки более ранних шахт, опасные, неприкрытые стволы и туннели, некогда проложенные в твердой красно-белой земле.

В связи с женитьбой Майкла переселили в напоминающий барак, длинный, низкий дом для младшего персонала неподалеку от поля для игры в регби. Это бунгало было здесь одной из самых ранних построек, и, по мнению коллег, оно могло послужить первой ступенькой в решении жилищного вопроса семьи. Как только начинало пригревать утреннее солнце, крыша из рифленого железа громко возражала против стягивающих ее болтов; ванна — древняя бадья на лапах с когтями, принесенная из разрушенного дома в Булавайо — была неудобной изначально, а в кухне постоянно наблюдалось нашествие муравьев. Впрочем, Энни в силу своего характера относилась к этому стоически и привела всех в изумление, сказав, что предпочтет остаться здесь, даже если появится дом получше.

Майкла быт, похоже, вообще не волновал. Он проклинал муравьев, подсыпая им недействующие яды, и сожалел о том, что веранда впускает солнечные лучи в самое неподходящее время, но для него дом был тем местом, где можно есть и спать, а не воплощать свои фантазии или эмоции. Он превратил смежную со спальней комнату в кабинет и там писал письма или заполнял бланки отчетов на каждого мальчика; остальную часть времени он всегда, казалось, был в школе или в гостях у других сотрудников.

Энни изо всех сил старалась создать уют в доме. Она читала книги по домоводству и шила занавески на окна; часть мебели заменила той, что подарили родители, украсила стены картинами из маленького художественного магазина в Булавайо. В основном это были репродукции Констебля и Тернера — символ той культуры, к которой, как все знали, принадлежали Энни с Майклом и которая стала причиной их пребывания здесь, в Африке, но под горячим куполом неба среди клубов пыли она казалась такой далекой, такой неправдоподобно красивой.

Майкл почти не замечал картины; они его не тронули. Если он когда-либо решится определить свой идеал красоты, то им могли бы стать долина Мыса Доброй Надежды на фоне высоких голубых гор и сельский дом внизу на склонах.

Семейную жизнь они обустраивали нелепо. Энни постоянно крутилась по дому и больше ничем не заполняла свои дни, хотя прекрасно знала, что наступит время, когда будут сшиты все занавески, а гостиная полностью украшена, и что тогда? Стряпней и уборкой кухни занимался повар-африканец; переложить ответственность за кухню на свои плечи было немыслимо. Тогда что же ей оставалось делать?

Она решила жить так, как другие жены. Женщины здесь были разделены на две группы: те, что постарше, которые вместе пили кофе по утрам и играли в бридж, и те, что помоложе, у которых были маленькие дети. Энни пробовала играть в бридж, но игра ее не увлекла, да к тому же ей никак не удавалось запоминать карты, вышедшие из игры. Она прекратила играть в бридж и стала общаться с молодыми мамами; но их заботы казались ей второстепенными, да и они ждали, когда Энни забеременеет, чтобы разделять их интересы.

Самым нежеланным днем недели было воскресенье. В будние дни Майкл мог с головой погрузиться в свои школьные обязанности и найти повод сбежать из дома; по субботам он проводил спортивные соревнования для мальчиков, что позволяло ему уйти на весь день, и занимался далекими от школьных игр делами в Булавайо. Но в воскресенье по школьной традиции мальчики либо оставались в общежитии, предоставленные самим себе, либо отправлялись в поход по окрестностям. Она сидела дома с Майклом, читая или слушая его отчеты, вскоре ему становилось не по себе, и он уходил на прогулку. Как-то она предложила ему свою компанию и один раз пошла вместе с ним, и еще раз, но затем поняла, что ему хочется побыть одному. Он убегал вперед и потом, не скрывая раздражения, ждал, когда она его догонит. Она перестала гулять с ним, сидела обычно на веранде, листая журнал или разгадывая кроссворд из «Хроники Булавайо», и с нетерпением ожидала его возвращения. Она нуждалась в присутствии Майкла, даже если он, казалось, был безразличен к ее обществу. Она любила просто сидеть и смотреть на него, наслаждаясь его красотой. Он был для нее красивым животным — молодой рыжевато-коричневый лев, или, возможно, леопард, который бродит по ее жизни всегда настороже. Его отчужденность она воспринимала не иначе как возмужание, непохожесть и не смела даже надеяться, что он угомонится подобно домашнему коту.

Не дождавшись приглашения, ее родители все-таки решили их навестить. По возвращении в Булавайо из медового месяца ей довелось с ними увидеться, но несколько недель спустя она уже не спешила звать их к себе домой. Теперь у нее была своя, взрослая жизнь, и они войдут в нее скорее как гости, а не как родители.

Она устроила все так, чтобы родители приехали на ужин в субботу и переночевали перед тем, как утром возвращаться на ферму. Они приехали на машине, полной подарков; всякий хлам для дома, вяленое мясо куду (винторогой антилопы), которую отец подстрелил на ферме, книги ее детства, надписанная ею Библия, приз за участие в соревнованиях по плаванию, альбом о балете. Она посмеялась над этими памятными сувенирами, но втайне была довольна.

Вечером они вчетвером сидели на веранде. Беседа в основном шла о доме и школе. Отцу Энни хотелось узнать подробности судьбы тех проектов, в которых он когда-то участвовал как директор школы: новые учебные корпуса, расширение игровых полей, новый директорский дом. После ужина, когда заговорили о друзьях семьи, которых Майкл не знал, беседа потеряла для него смысл. Какое-то время он слушал общую болтовню, а потом, сославшись на усталость, отправился спать.

— Скажи, ты счастлива в роли замужней женщины? — спросил ее отец. — У тебя все ладится?

Она старалась не смотреть ему в глаза.

— Конечно. Все совершенно иначе. Этот дом, это место, все…

— Но ты счастлива? — упорствовал он.

Тогда вмешалась мать.

— Ну конечно же счастлива. Просто все для нее по-другому. По-новому.

— Прости, — сказал отец, улыбаясь. — Я только хотел понять, все ли в порядке. Мне небезразлична жизнь моей девочки. В этом нет ничего предосудительного.

Он натолкнулся на неприязненный пристальный взгляд жены и отвел глаза в сторону.

— Прости, милая. Я не хочу ничего выпытывать. Наша семья теперь стала такой крошечной… Ты — наша самая большая драгоценность… — Он умолк. Воцарилась тишина.

Отец сложил руки на коленях, мать рассматривала потолок. Сидя рядом, Энни склонилась к отцу и обняла его.

— Если что-нибудь будет не так, я тотчас вам об этом сообщу, — заверила она. — Не волнуйтесь. Обещаю, что все расскажу.

Спустя несколько недель после этого посещения Майклу предстояло сопровождать школьную команду в Булавайо на соревнования по регби. Никогда прежде она не ездила с ним на такие мероприятия, но оставаться в субботу одной было невыносимо, и она попросила Майкла взять ее с собой. До города они ехали молча; она решила, что Майкл думает о предстоящей игре, которую, как он заявил, они наверняка проиграют, поэтому она оставила всякие попытки занять его беседой. Приехав в школу, где проводились соревнования, он поставил машину на стоянку под палисандровым деревом и не терпящим возражений тоном сказал:

— Я уверен, что тебе будет скучно. Ты же знаешь, тут только регби.

В его словах чувствовалось негодование. Ему кажется, что я навязываюсь, думала она. Мне не следовало приезжать сюда.

— Я знаю, — ответила она беспечно. — Но даже в регби бывают интересные моменты.

Он пожал плечами, открывая дверцу, чтобы выйти.

— Только когда знаешь правила. — Пауза. — А ты, разве ты их знаешь?

Она улыбнулась.

— Некоторые. Оффсайд. Блокировка. И тому подобное.

Он вышел из автомобиля.

— Можешь посидеть на трибуне, если тебя это устроит. Там места для зрителей.

Трибуна представляла собой маленькое, шаткое возвышение под высаженными в ряд деревьями возле игрового поля. Энни предполагала смотреть игру вместе с ним, сидя рядом — это было основной причиной ее приезда, — а где же тогда будет он? Неужели он уйдет? Прибыл автобус с мальчиками, и юные регбисты высыпали гурьбой, а потом все направились в раздевалку. Майкл шел с ними, находясь в центре восхищенных взглядов. Она слышала, как он смеялся над тем, что сказал один из мальчиков, и как он похлопал по плечу в знак одобрения другого; исключительный случай.

Всю игру он сидел на корточках у края поля, что-то выкрикивая своей команде, подгоняя их. Во время перерыва между таймами он мельком взглянул на нее и нерешительно помахал рукой, но это было единственный раз. Она старалась сосредоточиться на игре, чтобы впоследствии суметь сказать ему хоть что-то, но ничего не понимала. Она решила, что его команда проигрывает, поскольку большую часть времени мяч находился на стороне противника, но у нее не было ни малейшего понятия о том, какой счет.

В конце матча она спустилась с трибуны и направилась к тому месту, где он стоял вместе с небольшой группой преподавателей из школы. Увидев ее приближение, он нахмурился и отошел от коллег.

— Ну, как тебе? — спросил он с безучастным видом. — Понравилось?

— Да, жаль только, что мы проиграли. Мальчики очень старались.

Он фыркнул.

— Мы не проиграли. Мы выиграли.

Она насупилась.

— Мне казалось, что я начала все понимать. Ты уверен, что мы выиграли?

— Разумеется. — Он взглянул на часы, а потом, через плечо, на других мужчин.

— Уже пора возвращаться назад? — поинтересовалась она. — А что, если нам поужинать в Булавайо? Можно было бы посмотреть кино в «Принцах». Интересно, что здесь идет.

Он потупил взгляд.

— Ну… знаешь, я предполагал обсудить игру… — Майкл указал в сторону коллег. — Посидеть недолго в пабе. А ты… ты могла бы навестить Маршаллов или кого-нибудь еще. Они наверняка дома. Как обычно.

У нее перехватило дыхание.

— Ты надолго? — спросила она.

Его лицо посветлело.

— Нет. Может, на час. Или около того.

Она почувствовала, как внутри закипает гнев, и, пока говорила, у нее сжималось горло.

— Как мне узнать, когда зайти за тобой?

Он подумал немного.

— У меня есть идея. Поезжай домой сама, как появится желание. Так будет проще всего, правда? Я вернусь с Джеком или с кем-нибудь еще.

Он смотрел на нее с надеждой. Несколько секунд она колебалась, поскольку понимала, что вот-вот он станет агрессивным. Оно того не стоило, даже если она сумеет ему противостоять.

— Хорошо. Пусть будет так, раз тебе хочется.

Он походил на школьника, получившего разрешение гулять целый день.

Наклонившись вперед, он легонько взял ее за плечи и поцеловал. Она почувствовала на своей щеке его плотно сомкнутые губы; бесстрастные; едва уловимый запах крема для бритья; вялое прикосновение рук через ткань платья. А за спиной Майкла качались от легкого дуновения теплого ветра макушки деревьев и резвились мальчики в ярких футболках.

Она вернулась к автомобилю. Долго возилась с замком, пока не открыла дверцу; руки дрожали, дыхание стало прерывистым, но она сдерживала слезы, ибо знала: дай им волю, и они хлынут потоком. Он уже собрался уходить и не видит ее, но вокруг много людей. Она посмотрела, как мальчики бросали друг в друга мячом, и поняла, что ненавидит их. Грубые, агрессивные, неотесанные; от них исходило то, что для нее было неприятно физически. Она не представляла себе, как эти подростки могут быть для кого-то желанными, хотя знала, что есть женщины, которые считают иначе. В ее глазах они были вульгарными, таящими в себе опасность животными, дикарями.

К тому времени, когда она добралась до фермы, уже стемнело. Поднявшись на пригорок среди болотистой равнины, она увидела свет в окнах фермерского дома и помчалась туда, «притопив» педаль скорости и ударяясь бампером о дождевые рытвины, появившиеся на разбитой дороге. Как только она остановилась перед домом, в двери показался отец с огромным электрическим фонарем. Он направил свет на открытую дверцу автомобиля и пошел навстречу.

— Что-то случилось?

Отбросив со лба волосы, она вышла из машины. Почувствовала на коже налет белой дорожной пыли, отчего появилось нестерпимое желание принять ванну.

— Нет, все в порядке.

Отец направил луч фонаря внутрь автомобиля, чтобы увидеть, нет ли там еще кого. Он не сказал ни слова, но в воздухе повис немой вопрос.

— Майкл в Булавайо вместе с командой, — объяснила она. — Он не смог вырваться. Поэтому я решила сама заехать, вас повидать. Переночую, а завтра поеду назад.

Отец смягчился.

— Ты же знаешь, мы всегда рады, когда ты здесь. Оставайся до тех пор, пока можешь.

Она поняла, что такое приглашение означало нечто большее, чем сказано; если она захочет уйти от мужа, они радушно примут ее — вот о чем он говорил. На какой-то миг она почувствовала негодование оттого, что ее брак терпит неудачу. Но тут она заметила в дверном проеме силуэт матери и представила картину, когда по вечерам они одни в своем беспорядочно выстроенном доме, и им ничего не остается делать, кроме как думать о покойном сыне и дочери, которую удается видеть один раз в месяц.

Она больше ничего не сказала о причине своего приезда. Вряд ли родителей удовлетворит ее объяснение, но это не имело значения; она не хотела обсуждать эту тему, пусть держат свои сомнения при себе. Это вполне подходит для тех отношений, которые сложились между ними, тех отношений, что никогда не предполагают равенства взрослых людей. Как и прежде, ребенком, она скрывала от них истинное положение дел, так и сейчас, продолжала гнуть ту же линию. Обе стороны об этом знали и стремились поговорить, но соглашались с тем, что такое откровение немыслимо.

Они уже поужинали и, пока она ела, сидели вместе с ней в гостиной за столом. Говорили о ее доме, о перестановках в нем, о друзьях семьи — беседа, не содержащая никаких свежих новостей, если и впрямь что-нибудь не случится; потом перешли к делам на ферме. Начался этот разговор еще раньше, и теперь они вновь вернутся к нему за завтраком. Она знала, что отец любит порассуждать о политике, но последняя речь Веленски или действия Уайтхеда мало волновали ее, и потому она не могла сказать что-нибудь такое, что заинтересовало бы его.

После ужина лучше всего сразу принять ванну и лечь спать. Около получаса она лежала в теплой дождевой воде из резервуара, размышляя о том, что же Майкл подумает, вернувшись, когда обнаружит пустой дом. Вдруг он решит, что она попала в аварию, возможно, надо позвонить кому-нибудь из соседей, чтоб оставили записку в двери, но тут же сама отклонила эту идею. В конце концов у нее есть гордость; пусть удивится, пусть помучается.

На следующий день, возвращаясь домой, она переживала о том, что он ей скажет, и приготовилась защищаться. Противостояние всегда вызывало у нее неприязнь, поэтому обычно она предпочитала идти на компромисс или отступала, но в этом случае готова была бороться. Мысленно все отрепетировала; если он начнет с претензий, ну, тогда она сможет ему ответить.

Она припарковала автомобиль возле дома и вошла через черный ход. Ни в гостиной, ни в спальне — ни малейшего признака присутствия Майкла. Постель на кровати была смята и открыт платяной шкаф, но больше — ни намека на его местонахождение. Было воскресенье, поэтому в школе ему нечего делать. Она приготовила себе чай и устроилась на веранде. Теперь она почувствовала беспокойство: неужели он ее бросил?

Она допила чай и решила пойти к соседям, чтобы расспросить, может, они его видели. Ее приветливость вызвала у них странную реакцию. Что-то было необычное в поведении соседа, оттенок удивления или даже уклончивости.

— Он вышел на прогулку, — сказал ей сосед. — По крайней мере, я так думаю.

Она почувствовала облегчение.

— Понятно.

Надо было дать хоть какое-нибудь объяснение.

— Этой ночью я осталась в Булавайо, точнее, поехала к родителям на ферму.

Сосед колебался.

— Так вас не было рядом с Майклом?

— Нет. Я же говорю, что ночевала на ферме. — Теперь она точно знала: что-то произошло. Она уже сожалела о своем гневе и думала только о Майкле. Неужели авария?

— Что-то случилось?

Сосед выглядел обеспокоенным.

— Вчера, — не терпелось ей, — он пошел с Джимом и Полом, они что, напились? — В этом не было ничего предосудительного. Все пили, порой слишком много.

— Он натворил много больше, чем просто напился, — покачал головой сосед. — Он взял ящик пива и отдал мальчикам.

Энни засмеялась.

— И все?

Сосед удивленно смотрел на нее.

— Все?

— Да. Конечно, ведь это не то, что… если бы он напал на кого-нибудь или совершил какое-то преступление.

Жена соседа пожала плечами.

— Только не думайте, что это пустяки. Директор разъярен. Мальчики пили пиво! Потом они начали буйствовать. Пришлось пустить в ход два огнетушителя, прежде чем их смогли усмирить.

Она слышала, как Майкл вошел в кабинет. Он должен понять, что я дома, думала она; он ведь увидит автомобиль. Несколько минут она продолжала сидеть в гостиной, а потом вдруг встала и стремительно направилась в его комнату. Он сидел за столом, играя с карандашом, и даже не взглянул на нее, когда она бросилась к нему, чтобы обнять.

— Ну, вот мы и вместе.

Он молчал, продолжая крутить в руках карандаш.

— Мне очень жаль, что все так получилось, Майкл. Правда.

Он посмотрел на карандаш, а потом спокойно спросил:

— Где ты была?

— На ферме. Я поехала туда, потому что тебя тяготило мое присутствие. — Она вздохнула. — Теперь сожалею, что уехала. Я не хотела оставить тебя одного в беде.

В его голосе не было досады.

— Я попал в неприятное положение, — сказал он через некоторое время. — Все превратилось в сплошной ад.

— Джоан рассказала мне. — Она сделала паузу. — На мой взгляд, это больше похоже на бурю в стакане.

— Вероятно, меня попросят уехать отсюда. Ты ведь знаешь, директор…

Возможно… Но потом она пришла к заключению, что даже такой напыщенный человек, каким был директор, должен заставить себя простить. Ну что за трагедия, если мальчики выпили несколько бутылок пива? Дома они делают это регулярно — незаметно стащат бутылку из кладовой и разопьют с отцом напополам. В жаркие месяцы вся страна налегает на холодное пиво.

Прошло нескольких неловких минут, она больше ничего не говорила, и ее рука все еще лежала на его плече. И тут, сначала почти незаметно, она почувствовала, как он осторожно высвобождается.

В тот же вечер он пошел к директору школы, не забывая ни на секунду о глазах, которые будут следить за ним и злорадствовать — как он подозревал — при виде его волнения. Словно школьник, который обещает вести себя прилежно, думал он.

Между тем прием был радушный.

— Я очень сожалею о том, что случилось вчера вечером.

Директор снял очки и стал излишне усердно протирать их.

— И я тоже. Боюсь, иначе, чем позором, это не назовешь.

— Знаю. Я слишком много выпил в Булавайо.

— Понятно. Но это, разумеется, не самое главное. Вопрос в том, смогут ли мальчики после всего случившегося вас уважать.

Он понял, какое будет принято решение — увольнение.

— Трудно работать на той же должности после того, как учитель скомпрометирован, — продолжил директор. — Мальчики почувствовали уязвимость…

Как и вы, думал он. И вдруг его охватила тревога: он осознал, чем чревато увольнение. В Булавайо ему не найти работу, вероятно, в Солсбери тоже; слишком маленькой была страна, чтобы позволить людям начинать все по новой. Он должен умолять о смягчении наказания; ему необходимо сочувствие этого человека.

— Я полностью во всем раскаиваюсь. Как вы понимаете, мне сейчас очень трудно.

Директор школы поднял бровь.

— Вам трудно? Откровенно говоря, меня это несколько удивляет. У вас было все для того, чтобы преуспевать — хорошая работа, перспективы, очаровательная жена.

Лицо Майкла приняло презрительное выражение; он почувствовал жалость к себе и не смог это скрыть.

— Видите ли, мой брак… немного пошатнулся.

Директор школы был в нерешительности.

— В вашем браке не все ладится?

— Да, — подтвердил Майкл.

— У всех в жизни бывают подъемы и спады, — заметил директор. — Вы должны это понимать. И надо спокойно переживать неприятности. — Он показал куда-то за окно. — Там во всех домах люди испытывают те или иные супружеские трудности. Это — жизнь.

Не подействовало. Майкл задумался на мгновение, а потом произнес:

— Есть кое-что хуже. Я… Понимаете, я не могу заниматься любовью с женой. Это неосуществимо.

Какой-то миг выражение лица у директора оставалось без изменения, но потом он потерял самообладание. Казался потерянным, как будто внезапно у него из-под ног ушла земля.

— Дружище… Поверь, мне ужасно досадно такое слышать. Ты понимаешь… Ты… — Он умолк.

Такого с ним не бывало, размышлял Майкл. Теперь инициатива полностью перешла в его руки.

— Речь не идет о чем-то физическом, думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Что-то происходит у меня внутри, на уровне восприятия. Вероятно, это психологический барьер.

— Понимаю. — Директор притих, глядя в сторону. Стоя у окна, он что-то чертил по слою пыли на подоконнике, а потом снова заговорил: — Полагаю, это меняет дело. Должно быть, вы… Вы испытываете очень сильное напряжение. Или нечто подобное…

— Да, вы правы. Это так.

Директор сделал глубокий вдох и посмотрел Майклу в глаза, все еще борясь со смущением, но уже восстановив в памяти смысл разговора.

— Я готов забыть о вчерашнем случае, — сказал он. — При условии, что вы постараетесь разобраться со своими трудностями. Как насчет врача? Вы говорили с кем-нибудь об этом?

— Нет.

«Не говорил даже жене», — мысленно добавил Майкл.

— Да, кстати, я знаю одного врача в Булавайо. — Голос уверенный, чувствуется готовность руководить, бороться, ведь директор школы, столкнувшись с кризисной ситуацией, должен что-то предпринять. — Специалист в этих… проблемах с нервами. Я ему позвоню. Уверен, он вас примет. Доктор Либерман. Очаровательный парень. Еврей. Очень сообразительный.

Майкл не рассказал Энни о произошедшем разговоре, сообщил только, что его извинение принято и недоразумение исчерпано. Ни словом не обмолвился о враче; свою несостоятельность в роли мужа он не признавал: она заговорила с ним об этом, когда они вернулись из путешествия к водопаду, просто хотела узнать, что делает не так… но он вышел из комнаты. С тех пор она его больше не трогала, и все стало походить на не признаваемое пациентом заболевание раком — ничего не говоришь, но озлобленность растет и распространяется повсеместно.

Он уже сожалел о своей исповеди директору школы. Мысленно возвратившись к тягостным минутам в его кабинете, Майкл был поражен нелепостью результата. Если директор серьезно верил, что он пойдет на прием к врачу в Булавайо, тогда получается, что это условное наказание. Как будто его изначально осудили за преступление, но потом отпустили на свободу с условием принудительного лечения. Он читал, что в судах эту меру наказания применяют к таким людям, как извращенцы-вуайеристы или эксгибиционисты — ужасный, вызывающий презрение проступок оставляют без осуждения в обмен на курс шоковой терапии электрическим током, после которого у человека появляется отвращение к содеянному, или на медикаментозное лечение, подавляющее либидо. И он согласился.

Майкл решил не ходить к врачу, но ему принесли записку с номером телефона и адресом, и он позвонил туда исключительно из любопытства. Кто-то в приемной врача отрывистым, монотонным голосом, свойственным жителям Йоханнесбурга, сообщил о том, что его примут на следующей неделе.

Чем ближе был день назначенного визита к врачу, тем больше усиливалась нервозность Майкла. В то утро он проснулся в пять часов и помчался в ванную, где его стошнило. Он наклонился над унитазом, колени — на холодных каменных плитах пола, в носу — аромат сильного дезинфицирующего средства. Я не должен этого делать; я никому не должен об этом говорить. Я могу солгать. Можно все время лгать.

Он все-таки поехал к врачу, оставив автомобиль на Борроу-стрит возле здания, где проводились консультации. У двери кабинета хирурга он замедлил шаг. Еще не поздно остановиться, повернуть назад и пойти в бар отеля «Селбурн», но Майкл решился нажать на кнопку звонка — во всяком случае, он ничего не потеряет, если его осмотрит этот доктор Либерман.

Минут десять он провел в маленькой комнате ожидания, пока не открылась дверь и доктор Либерман не позвал его в свой кабинет. Доктор был слегка тучным мужчиной, седым, в старомодных очках без оправы. Он пригласил Майкла войти и жестом указал на стул возле его стола. Нет никакой кушетки, подумал Майкл.

Когда он сел, доктор ему улыбнулся и начал консультацию с вопросов о школе и работе. Вопросы были непринужденными и обезоруживающими. Майкл отвечал на них в форме диалога, заметив, как они постепенно перешли к его жизненному опыту и чувствам. К тому времени, когда долгий разговор близился к концу, он расслабился в компании доктора и говорил весьма искренне. Впрочем, о причине такой консультации ни слова не было сказано; особенно радовало, что все проходило в виде светской беседы, может, даже слишком светской, как он думал.

Они встретились на следующей неделе и той, что шла за ней. Во время второго визита была затронута сложная ситуация Майкла, хотя все еще косвенно. Он заметил, что доктор запомнил и использовал его собственные иносказания и не говорил напрямую о том, что на самом деле привело Майкла в кабинет психиатра. Шел разговор о его «опасениях» и «супружеских трудностях», однако ни о чем конкретно.

Но во время третьей беседы, как показалось Майклу, что-то изменилось. Доктора Либермана уже меньше, чем прежде, устраивали общие фразы, и он перешел к вопросам более прямым, более глубоким. Он захотел узнать, как Майкл относится к Энни — находит ли ее привлекательной? Ждет ли с нетерпением встречи с ней, находясь вдали? Что ожидал от нее, когда женился? Разумеется, эти вопросы остались без ответов, вернее, не было таких ответов, которые устроили бы доктора Либермана. Да, он считал ее привлекательной, но уже по тому, как Майкл это произнес, стало понятно, что его ответу недостает убедительности.

Доктор Либерман заметил нерешительность пациента и спокойно ожидал дальнейшего разъяснения.

— Она очень привлекательная женщина. Так часто о ней говорят. Мне повезло. — Майкл колебался; дольше, чем следовало. — У нее прекрасная фигура. Она в хорошей форме.

— Вы находите ее сексуально привлекательной?

— Конечно. — Он снова притих. Глаза врача, понимающие, пронизывающие, были прикованы к нему. Они видели, когда он лжет, Майкл знал это.

— И все равно вы не можете заниматься с нею любовью?

— Нет. — Это второе признание, в отличие от сделанного в кабинете директора школы, не было актом отчаяния. Оно прозвучало ровно, как бывает, когда мужчина признает свою неправоту.

— Вы думаете, что с другой женщиной смогли бы заниматься любовью?

Майкл резко встал. На какое-то мгновение доктор Либерман забеспокоился, подумал, что его пациент сию же минуту захочет сбежать, но он просто подошел к окну. И стоял там, глядя сверху на улицу. Они находились на пятом этаже, под самой крышей здания, а внизу бежала улица, широко раскинувшись, прямо к коричневой окраине города. Майкл заговорил очень тихо, но этого было достаточно, чтобы доктор услышал:

— Нет. Скорее всего, нет.

Ей он сказал, что провел эти дни в городской библиотеке, готовил новые курсы к следующему году. Она не верила ему; не было никаких записей или объяснения того, что представляли собой эти новые курсы. К тому же он давно уже не проявлял интереса к предметам умственного труда, ему больше нравилось быть учителем физкультуры, а все прочие обязанности он воспринимал как неизбежную рутинную работу. Тотчас на ум пришло предположение, что у него в Булавайо любовная связь и свою страсть, в которой ей было отказано, он проявлял где-то в другом месте. Она представила, как он проводит время в городе в каком-нибудь отеле вместе со скучающей женщиной из богатого предместья, возможно замужней, которая восхищается им, как красивой игрушкой судьбы.

Беседы с доктором Либерманом никак не повлияли на его отношения с женой. Они были вежливы друг с другом, но он явно скучал. Иногда разговаривали, но только по пустякам, а их брачное ложе оставалось таким же бесплодным, как и прежде. Он не предложил никакого объяснения и не проявил чуткости; оскорбленная, она замкнулась в себе, избегая компании других женщин, проводя свои дни за чтением или слушая радио, начиная писать, но редко заканчивая, письма школьным друзьям, с которыми давно уже не общалась.

Появилось такое чувство, будто причина всех несчастий кроется в ней самой, якобы в его холодности ее вина. Сидя перед зеркалом в спальне, она рассматривала свое лицо, а в ванной тщательно исследовала свое обнаженное тело. Что в ней не так? Почему она не может пробудить в нем страсть? Она решила, что слишком простовата для него, и устроила «набег» на косметический отдел в самом крупном магазине города; тратила деньги на одежду; на полу в ванной делала упражнения, чтобы похудеть. Но ее шансы, казалось, были ничтожными. Круглолицая; глаза неправильной формы; грудь маленькая; кожа обветрена.

Думая о том, как развивается любовный роман Майкла, она постепенно пришла к мысли, что только ревность поможет оторвать его от возлюбленной в Булавайо. Ей надо найти себе любовника. Завести любовную связь. Она позволила бы ему это предположить, потом удивиться, а затем не потрудилась бы ничего скрывать. Как ему станет неловко; все мужчины именно так реагируют на измену жены. Для Энни появление любовника имело дополнительную привлекательность. Мысль о том, что она, замужняя женщина, все еще была девственницей, впивалась, словно жало осы. И если причиной асексуальности их брака была ее неопытность, тогда она могла принять меры, чтобы все исправить. У нее появится опыт, который можно будет использовать, с тем чтобы соблазнить его.

Она никому об этом не говорила. Прежде всего из гордости, даже если здесь не было ее вины. Но другие могли думать иначе. Обычно муж не занимается любовью с женой, так как не находит ее привлекательной. И в этом вина жены. Значит, она препятствовала ему; отталкивала его; делала что-то неправильно; что бы там ни было, но во всем виновата жена. Вот так рассуждали люди, и то же самое они думали бы о ней. И даже если у него любовная связь на стороне — а вероятней всего это правда, — они будут думать, что он стал заглядываться на другую женщину, поскольку она делала что-то не так. Уж очень свежими были их брачные узы, чтобы успеть наскучить.

Поэтому она держала свои мысли при себе, однако вскоре нести такое бремя стало невыносимо. Надо было поговорить, кому-то открыться, убедиться в том, что это у него не все ладно, а не у нее. Она обратилась к давней подруге. Они учились вместе в школе, и, хотя со времени свадьбы редко виделись, дружеские отношения у них всегда были близкими, без церемоний. Прежде они могли, не таясь, говорить об интимных отношениях с парнями.

Они решили вместе пообедать. Доступных ресторанов было немного, и ее подруга, Сьюзен, выбрала тот, что находился на верхнем этаже отеля «Виктория», невыразительного здания коричневого цвета, впрочем, лучший из тех, что город мог предложить. Они сидели за столиком у окна, откуда открывался вид на город и на равнины за его пределами. Сьюзен выплеснула свои чувства, как всегда бывало во время их встреч, и засыпала ее вопросами. Какой у нее дом? Купила ли она шторы? Перевезла ли с фермы какую-нибудь мебель? Доволен ли Майкл работой? Что собой представляют соседские жены?

Она отвечала с той долей энтузиазма, на какую была способна. Описывала дом, что сделала в нем, и Сьюзен кивала в знак одобрения; а затем рассказала некоторые пикантности о соседских женах, и Сьюзен заговорщически хихикала.

Потом официант принес две тарелки с грудкой гвинейской птицы, и они, ненадолго умолкнув, приступили к деликатному занятию — отделению маленьких кусочков темного мяса от крошечных костей.

— Я хотела бы поговорить с тобой кое о чем, — наконец решилась Энни. — На самом деле все не так просто.

Услышав ее изменившийся голос, Сьюзен подняла глаза.

— Ты же знаешь, мы можем сказать друг другу все. Я тебя слушаю.

Энни нерешительно отложила нож и вилку и начала говорить, подбирая слова, чтобы объяснить необъяснимое:

— Майкл… Понимаешь… Майкл больше не уделяет мне внимания. В постели наш брак потерпел полный крах.

Она наблюдала за выражением лица подруги. Сьюзен зарделась, но затем успокоилась. Энни была потрясена: она все-таки смогла заставить себя произнести это.

Какое-то время обе молчали. Но близкие, как между сестрами, отношения помогли им продолжить беседу:

— Ты находишь, что он плох в постели? На самом деле? Знаешь, у многих мужчин так бывает вначале. Между нами говоря, у парня немного быстрее все получается в большинстве случаев, вернее, все время. Они не понимают… не умеют…

Энни вскинула голову.

— Никакой поспешности нет и в помине. У него просто ничего не получается.

Сьюзен не была готова к такому повороту и почти с открытым ртом смотрела на подругу.

— Ему надо пойти к врачу. Возможно, он не в силах справиться…

— Это не так. Я знаю, что с ним все в порядке. Понимаешь… — Она оборвала фразу. — Думаю, мне следует объяснить. До того, как пожениться, мы не прошли через все, если можно так выразиться, но я знаю, что он на это способен…

— Стало быть, ему этого не хочется? Никогда?

— Никогда.

Вопрос прояснился, и они почувствовали себя свободней. Потекли слезы — Энни не могла взять себя в руки, — но сидящие за соседними столиками ничего не заметили. Подруга протянула носовой платок, и несколько минут спустя разговор возобновился. Сьюзен слегка тронула ее за запястье, а потом держала за руку в знак утешения, когда признания хлынули потоком.

Она рассказала, что поговорить с ним на эту тему так и не удалось, ибо он каждый раз выходил из комнаты, и у него постоянно такой вид, будто нет никаких затруднений. И насчет того, любит ли она его еще — да, любит, хотя расстроена и рассержена.

Тогда они затронули тему предполагаемого любовного романа. Сьюзен сказала, что это вполне возможно.

— Мужчины не могут обойтись без секса, — заметила она. — Они только виду не подают. Тем не менее занимаются этим постоянно. Вполне возможно, что он с кем-то встречается. Разузнай, кто это.

— Я не хочу ни во что вмешиваться, — призналась Энни. — Хочу лишь заставить его обратить на меня внимание.

— Найди себе любовника. И пусть ему станет об этом известно. Заставь его сделать выбор.

Она испытала облегчение, когда ее подруга пришла к такому же решению; почувствовала поддержку. А Сьюзен могла помочь. Могла познакомить с кем-нибудь подходящим — она знала многих мужчин в Булавайо, к тому же одиноких. Они с мужем были членами клуба, в котором состояли сотни холостяков.

Наконец доктор Либерман сказал:

— Видите ли, вы находитесь в весьма затруднительном положении. Думаю, не так просто будет с этим справиться.

Майкл посмотрел на доктора, чья привычка перекладывать ручку с позолоченным колпачком из одной руки в другую, выводила его из себя. Уже больше получаса мы топчемся на месте, думал он. И как всегда бессвязные обсуждения, нечеткие вопросы, прощупывание, смутные намеки.

— Но ведь вам это под силу, разве не так? — спросил раздраженно Майкл, тут же пожалев о тоне своего замечания, и начал извиняться, но доктор Либерман отмахнулся от извинений.

— Не стесняйтесь говорить. Будет намного лучше. Но сейчас я имею в виду то, что это очень сложный вопрос — справиться с вашими чувствами. Они слишком глубоко проникли в психику. На проведение такого анализа, как полагают некоторые мои коллеги, уходят годы.

— А сколько уйдет у меня?

Доктор Либерман улыбнулся.

— Вы могли бы с этим справиться, насколько я знаю. Понимаете, я не психоаналитик. И не признаю диктат из Вены. Все, что я могу сделать, так это определить местонахождение проблемы и понять, способны ли вы сами ей противостоять. В противном случае, необходимо определить, как жить с этим дальше.

— И вы мне поможете?

Доктор поднял глаза к потолку. Оставил в покое ручку.

— Подозреваю, что это будет не просто. Видите ли, причина кроется в вашем психосексуальном развитии, а такие проблемы очень трудны. Вероятно, можно было бы попробовать тот способ, которым вы отвечали на самые ранние сексуальные побуждения. Но здесь и впрямь надо бы копнуть глубже, и даже тогда не рискну утверждать, что помогу вам. Кстати, хотите заняться любовью с женой?

Этот вопрос никогда прежде не звучал, и Майкл был застигнут врасплох. Тем не менее после небольшого колебания ответ появился сам собой:

— Нет. Не хочу.

Доктор Либерман вздохнул, хоть это и противоречило его правилам.

— Ну, вот и вся ваша суть, — сказал он. — В том-то и дело. Я мог бы спросить, зачем же вы тогда женились на ней, но не стану. Кстати, подумайте хорошенько, а хотите ли вы, чтобы я помогал вам. Не знаю, удастся ли мне заставить вас желать женщин. Я мог бы помочь вам понять, почему вы не желаете их — если все именно так, — но вряд ли сумею изменить ваши истинные побуждения.

— Кажется, у меня нет никаких побуждений. Или, по крайней мере, ничего подобного.

— Вы уверены? Вообще-то у всех есть побуждения. Просто они могут быть подавлены.

Майкл притих, избегая пристального взгляда доктора.

— Мне не известны такие случаи. Не думаю…

Доктор Либерман вскинул голову, почти сердито.

— Все свои побуждения вы хорошо знаете. Но отвергаете их, вот и все. Вы скрываете их от себя и от меня, когда до этого доходит.

Позволив выплеснуться потоку слов, он умолк. Иногда такое откровение необходимо, но нельзя забывать и об осторожности. Природа человека очень хрупка, и можно снести этот карточный домик, если действовать неосмотрительно.

— Что же тогда они собой представляют?

Майкл произнес вопрос с вызовом, как уже случалось прежде, и это был хороший знак. Доктору удалось задеть его за живое. Но если он сказал, о чем думает, то теперь постарается пойти на попятную. Возможно, он был разгневан потому, что неподдельно страдал.

— Я предпочел бы, чтобы вы размышляли о них и говорили мне, — сказал доктор спокойно. — Если я буду каждый раз пояснять, о чем думаю на данной стадии, то могу вас расстроить. К тому же я не застрахован от ошибки. В любом случае, анализируя происходящее самостоятельно, вы легче придете к пониманию самого себя. Я буду вас только направлять.

Они временно зашли в тупик. Доктор Либерман посмотрел на часы, и Майкл понял его намек. Он встал.

— Увидимся на следующей неделе.

Доктор Либерман кивнул, сделав пометку в своем ежедневнике.

— Подумайте над тем, о чем мы сегодня говорили. Может, у вас появится желание что-нибудь мне рассказать. А может, и нет. Посмотрим.

Как всегда, он спешно покидал здание, быстро спускаясь по лестнице с опущенной головой, чтобы никто его не узнал. Разумеется, могли быть и другие причины для того, чтобы находиться здесь, не только прием у психиатра, но на табличках с аккуратно написанными именами врачей он видел только одно имя.

Была суббота, приближалось время обеда, и все заведения в городе закрывались на выходные дни. Он прошел к своему автомобилю и открыл дверцу. Оттуда дохнуло жаром, и ему пришлось подождать несколько минут, прежде чем он смог удобно расположиться на водительском месте. Руль обжигал при прикосновении, но он терпел, пока автомобиль не тронулся.

На выходные в школе наступало затишье, так что Майкл не был занят. Можно отправиться домой и посмотреть матч по крикету или остаться в городе. Пойти пообедать, сходить в кино, сделать что-нибудь. Полная свобода; он сбежал на некоторое время от доктора Либермана и его инквизиции и теперь принадлежал сам себе. Можно следовать своим побуждениям, как назвал их доктор Либерман. Делать, что хочется. Почему бы и нет?

Майкл обрадовался этой мысли. Да, надо пообедать, пойти в кино и после заглянуть в бар. Там всегда найдутся друзья, чтобы вместе выпить. А если засидится допоздна — ну, тогда останется в городе.

Он выбрал фильм. В кинотеатре было прохладно, и он наслаждался ностальгическим запахом промасленной воздушной кукурузы и бархатного занавеса, который витал в таких местах. Ему нравилась темнота, уединенность; недолгая остановка времени и действительности.

Потом он оставил автомобиль на стоянке и пошел в отель «Сельбурн», где в баре, куда он порой наведывался, заметил несколько знакомых лиц. Там бывали люди, с которыми он не имел ничего общего: мужчины, жившие в пригородных кирпичных домах с деревянными пропеллерами над камином в гостиной — трофеями военной службы; агенты по продаже недвижимости, пришедшие выпить вечером подальше от семьи; разведенные мужчины с сеточкой морщин вокруг глаз от тревоги и разочарования; напыщенные спортсмены. Но среди этих непрестанно курящих людей с раздутыми от пива животами царил легкий дух товарищества, и Майкл ощущал там себя комфортно. Воспитание и Кембридж безвозвратно подняли его над этим миром, однако настоящий Булавайо был именно здесь.

Он выпил несколько кружек пива, после чего почувствовал себя спокойно, расслабленно. Выйдя из бара, он вернулся к автомобилю и поехал в сторону железнодорожного вокзала. Стемнело, на улицах зажглись огни. Кругом были люди, кто-то бесцельно слонялся, несколько белых дам с «хвостом» из скучающих отпрысков разглядывали витрины магазинов; разъезжали африканцы на велосипедах; толстые сельские женщины, с детьми, привязанными лоскутами ткани к спине, болтали без умолку и одновременно жевали тростниковый сахар.

Он притормозил и заехал на стоянку. Улица была ему незнакома, так как находилась вдали от центра, и здесь в магазинах торговали африканцы. Они продавали одеяла, велосипеды, дешевые картонные чемоданы. Это был район индийских торговцев, которые стояли в дверях и жевали бетель, в то время как их жены, одетые в сари, ходили внутри магазинов, выслеживая воров и пронзительно ругая чернокожих работников.

Выйдя из автомобиля, он пошел вниз по улице, беззаботно рассматривая дешевые товары. И тут, вдруг, рядом оказалась она. Появилась из какого-то дверного проема, он и не заметил когда.

— Прекрасный вечер, не так ли? — произнесла она.

Он посмотрел на нее. Цветная женщина, но достаточно светлая. Говорит с носовыми переливами, которые отличали этих людей, — необычной интонацией то вверх, то вниз.

— Да, в самом деле, — ответил он.

Она улыбнулась ему. У нее выразительные, красивые черты лица, заметил он, но толстый слой красной помады все портил. Они никогда не знали в этом меры; вот в чем беда. Слишком много показного блеска.

— Чем вы сейчас заняты? — спросила она. — Не хотели бы выпить кофе?

Он остановился. Приглашение прозвучало настолько открыто, неожиданно; он мысленно представил, о чем с ней будет говорить. Прекрасный способ привлечь внимание — пригласить на чашку кофе, но в форме светского предложения. Такое не могло оскорбить.

Он повернулся и пристально посмотрел на нее.

— Я сейчас свободен, — сказал он. — Где ваш дом? Тут рядом?

Она улыбнулась ободряюще.

— Недалеко отсюда. Сразу за углом. Это дом моей сестры. Она в отъезде, я присматриваю за домом.

Они шли молча. Ему хотелось завязать непринужденную беседу, но он не знал, с чего начать. Впрочем, похоже, ей не нужны были слова, так как между ними уже возникла довольно странная теплая близость.

— Вот мы и пришли. Это здесь.

Так и есть. Низкое бунгало с жестяной крышей, полоска сада в шесть футов, маленькое дерево франжипаны,[2] веранда с двумя обитыми железом креслами, входная дверь с «глазком».

Они вошли.

— Располагайтесь в гостиной. Я поставлю чайник.

Она исчезла в конце узкого коридора, а он направился в комнату, на которую она показала. Комната была маленькой, с низким потолком из прессованной жести и полом, облицованным красной плиткой. Ощущался запах полироли, которую обычно использовали для таких полов — тяжелый запах воска, напомнивший ему спальни в школьном общежитии.

Там было мало признаков комфорта. Стол с кружевной скатертью, потертое мягкое кресло зеленого цвета, кровать с раскиданными подушками, чтобы походила на диван. На комоде фотография в рамке — на фоне дома стоит девочка в платье с оборками.

Он сел на диван и стал рассматривать потолок, отделку на жестяном карнизе, мелкие крапинки.

— Хороший дом, правда?

Она появилась в дверном проеме с сигаретой, свисающей изо рта.

— Это стоило моей сестре кучу денег, — сказала она. — На самом деле красивый дом. Классный.

Он кивнул.

— Хороший дом.

Она смотрела на него в упор.

— Чем вы занимаетесь? — спросила она. — Работаете на железной дороге?

Он улыбнулся.

— Нет. Я учитель.

Она вытащила изо рта сигарету.

— Учитель? Вы не шутите?

Он покачал головой.

— Математика. Крикет.

— Боже.

Наступила тишина. Она все так же пристально его рассматривала, но теперь, войдя в комнату, подошла к окну и задернула занавески.

— Это оградит нас от посторонних глаз, — сказала она. — Знаете ли, по улице ходят разные люди. Некоторые так и норовят бесплатно заглянуть в биоскоп.

Он наблюдал за ней. Докурив сигарету, она погасила ее в пепельнице. Пепельницей служила миниатюрная хромовая модель аэроплана на веретенообразной подпорке. В стране такого добра было полно.

Она стояла перед ним, густо накрашенные красной помадой губы приоткрылись, обнажив белоснежные зубы.

— Вам ничему не надо поучиться, мистер Учитель?

Он смотрел, как она расстегивает блузку и, извиваясь, выбирается из джинсов. Она бросила одежду в сторону, словно довольная тем, что от нее освободилась.

— Нравится, мистер Учитель? А вот так?

Она наклонилась к нему, и ее руки оказались у него на груди. Он почувствовал свое сердце, услышал, как оно бьется. Она накрыла его грудь руками, затем стала передвигать их вниз, проскользнув пальцами под пояс брюк.

— Итак, мистер Учитель. Нам предстоит…

— Не надо…

— Отчего же?

— Просто не надо.

— Вы боитесь или что-то другое? Вы хотите как-то иначе? Я многое знаю, очень многое. Скажите мне. Не стыдитесь.

У нее была кожа цвета меда и длинные ноги. На мгновение он представил, какое удовольствие таили ее гибкое тело, точеные ноги, округлые формы… Он закрыл глаза.

— Ты не можешь сделать вид… — Тут он запнулся.

— Вы просто скажите мне. Девочки умеют быть разными.

Осторожно отодвинув ее руки, он поднялся.

— Я заплачу, — сказал он. — Вот, держи. Этого достаточно?

Она взяла деньги и сунула их за подушку.

— Я вам не нравлюсь, потому что цветная. Да?

Он покачал головой.

— Ничего подобного. Ты очень красивая.

— Тогда что не так?

Он развернулся и пошел к двери. Наблюдая, как он уходит, она закурила другую сигарету и, нагая, задумчиво проводила взглядом завиток дыма, плывущий вверх к потолку.

Энни отложила в сторону книгу. В школе было тихо; короткие каникулы означали, что большинство мальчиков разъехались, остались только те, кто не мог добраться домой по какой-либо причине или кого никто из одноклассников не пригласил к себе. Им часто поручали делать какую-нибудь работу вокруг школы и общежитий, что позволяло набрать баллы в трудном соревновании за образцовый дом.

Вот почему тот мальчик красил навес генератора. Он появился там еще вчера и работал очень медленно. Она наблюдала за ним с веранды; ему явно не нравилось это поручение. Он был старшеклассником, из тех, кто оканчивает школу в текущем году. Почему он не поехал домой? Разведенные родители?

Она взяла книгу, прочла несколько строк и снова отложила. Мальчик стоял позади навеса, оценивая то, что сделал.

Она поднялась и подошла к нему.

— Ну как работа, продвигается? Я наблюдала за тобой с веранды.

Он обернулся и улыбнулся ей.

— Медленно. Очень медленно. Из меня не получился художник.

Она перевела взгляд на навес.

— Да, заметно. Жаль.

Мальчик рассмеялся.

— Но я в самом деле стараюсь. Так только кажется, будто… все неровно.

Она посмотрела на собеседника. Он был высокий, с копной белокурых волос; интересное лицо. Она еще прежде, на школьных мероприятиях, обратила на него внимание. Он выделялся.

— А тебе не хочется сделать перерыв? — спросила она. — Я могла бы угостить тебя чем-нибудь на веранде. Может, холодного лимонада?

— Не откажусь, — ответил он. — Спасибо, миссис Андерсон.

Он пошел за ней следом к веранде.

— Да, кстати, как тебя зовут?

— Гордон, — сказал он.

— А имя?

— Джеймс.

Внезапно ее охватила беспечность.

— Послушай, не называй меня миссис Андерсон. Возникает такое чувство… Зови просто Энни.

На мгновение их глаза встретились, и она отвела взгляд.

— Как пожелаете, — сказал он.

Пока он пил лимонад, они беседовали. Он рассказал, что родители его живут в Северной Родезии, и это слишком далеко, чтобы ехать туда на время коротких каникул. У отца был бизнес в Лусаке и большая плантация чая возле Лилонгве, в Малави.

— Отец хочет, чтобы я управлял плантацией после окончания университета, — сказал он. — Но меня это не привлекает. Там ты словно на краю света. Невесть где. Я там сойду с ума.

— А чем бы ты хотел заниматься? Ты сам?

— Мне хочется жить в таком городе, как Кейптаун или Йоханнесбург. Работать на англо-американцев. В управлении шахтами.

Она задумалась о своем будущем. Они могут остаться здесь навсегда в окружении тех же самых людей, в строгом, убежденном в своей правоте сообществе. Что уж говорить о потерянном времени? Как ей справиться с душевной опустошенностью?

— Тебе повезло, — заметила она, — что ты способен на поступок.

Он взглянул на нее искоса.

— Думаю, вам повезло больше, — сказал он. — Я себя чувствую здесь так, будто нахожусь в тюрьме. А вы в любой момент можете уйти. Поехать в Булавайо, когда захотите. Можете делать то, что вам нравится. Я же не могу даже выйти за ворота без разрешения директора школы, а если и получу разрешение — куда мне податься?

Энни пристально смотрела на него. Раньше она не слышала от мальчиков таких речей, впрочем, ей никогда не приходилось с кем-нибудь из них беседовать, подумала она. Надо же, им знакомо страстное желание, крушение надежд. А для нее они всегда были аморфной массой, просто мальчиками. Хотя сейчас она разговаривала с молодым человеком, не с мальчиком.

— Ты хочешь сказать, что тебе все здесь ненавистно? — спросила она.

Он разглядывал свои руки с капельками краски на загорелой коже.

— Я так полагаю, — ответил он. — С трудом переношу это место. Просто хотелось бы выбираться отсюда чаще. Время от времени ездить в Булавайо, хоть на день. Я чувствую такой… такой зуд.

Она выглянула из-за колонн на веранде. Тяжелое, багровое небо вдали предвещало дождь. Такое небо она любила — вздымающуюся груду грозовых облаков. Вот уже подул теплый ветер, как первое предупреждение. Будет шторм.

— Я могу тебя взять в Булавайо, — сказала она. — Почему бы тебе не поехать со мной?

Он бросил на нее быстрый взгляд, и тут она увидела, как заблестели его глаза.

— Возьмете с собой? Правда?

— Да, — ответила она. — Почему нет? Кто-нибудь следит в школе за вашим присутствием?

— Это можно уладить, — заверил он. — Я уговорю кого-нибудь расписаться вместо меня за выполнение дневных поручений. Никто ничего не узнает.

— Тогда почему бы нам не поехать в Булавайо? — предложила она. — Я тоже всем сыта по горло.

Она заметила его колебание и предположила причину.

— Мой муж сейчас далеко, — сказала она. — Он уехал в Солсбери, чтобы договориться насчет соревнований по крикету на следующую четверть. Не волнуйся. Он не спрашивает меня о том, чем я занимаюсь.

В тот вечер она ужинала в гостиной в одиночестве, слушая радио. Передавали одну из тех бесконечных политических дискуссий, которые угнетающе действовали на нее: «Я считаю, что в этой стране есть только один путь развития. Только один. Мы должны взять африканцев под свою опеку и показать им, что Федерация может существовать, в чем есть интерес и у них. Главное — партнерство. Мы уже готовы признать, что другого пути нет. Если мы будем продолжать отрицать их участие в работе правительства, тогда рано или поздно начнутся волнения. Да, я имею в виду именно это. Бунты. Забрасывание камнями. Ничего хорошего из этого не получится. Вы не сможете обратить время вспять. Просто у нас больше нет поддержки Британской империи; нет, и всё, испарилась…»

Она выключила радио и продолжала сидеть перед полупустой тарелкой. Ей было тревожно, непривычно; как будто нездоровилось. Гроза прошла стороной; возможно, причина в этом. Воздух все еще оставался наэлектризованным, что угнетающе влияло на нее.

Она отодвинула тарелку, встала из-за стола и вышла из дома. Теплый тяжелый воздух был напоен сладостным ароматом белых лилий и белых цветов франжипаны. Небо напоминало бесконечное поле созвездий, наклоняющееся и качающееся от края до края.

Из окон домов для сотрудников школы струился призрачный свет, проникающий через занавешенные окна; виднелись огни школьных зданий, беспорядочно разбросанных чуть поодаль. Она вышла на дорожку, которая вела к школе, позабыв о предупреждениях Майкла, что ночью змеи особо опасны, тем более в жаркую пору.

Подойдя к дому, спряталась среди эвкалиптов, которые отделяли жилые помещения от игровых полей. Ей нравился эвкалиптовый запах и шуршание сухих листьев под ногами. В этом доме он жил и сейчас был там вместе с еще четырьмя мальчиками. Она стояла в тени деревьев, не смея подойти ближе, чтобы не рисковать быть узнанной на свету. Свет горит внизу и на этаже выше. Она видела комнату отдыха, но в ней никого не было. Стол для тенниса и буфет, стулья.

Она ждала. Позади раздался шорох, и она дернулась: змея? Что бы там ни было, оно исчезло, и воцарилась тишина. Она обернулась посмотреть, открыто ли окно, и вдруг поняла, почему ей так тяжело, почему она была сама не своя. Ее снедало желание снова увидеть Джеймса. Она его хотела. Энни закрыла глаза. Это невозможно. Надо себя побороть. Она не может себе такое позволить. Но где-то внутри появилось саднящее чувство, выворачивающее, безоговорочное. Она безумно хочет его.

Энни повернулась и сквозь темноту ночи поспешила домой. Она старалась не думать об этом, хотя знала, что уже решилась и не остановится. Они увидятся завтра. И поедут в Булавайо, как планировали.

Утром он пришел, и она почувствовала то же самое. Они шли вместе к автомобилю, потом ехали, и она чувствовала то же самое.

— Я не спросила, что ты собираешься там делать, — произнесла она. — Можно пообедать в одном месте, которое я знаю. «Орчард». Это на Маторос-роуд. Я бывала там прежде один или два раза.

— Мне бы это подошло, — откликнулся он. — Мне все равно, чем заниматься. Просто хочется выбраться отсюда. К тому же у меня не так уж много денег.

Она засмеялась.

— Я позабочусь об этом. У меня много денег.

— Так надоела школьная кормежка, — посетовал он. — Было бы здорово пообедать где-нибудь в другом месте.

Всю дорогу они болтали не умолкая. Он оказался непринужденным попутчиком, хорошим собеседником, рано возмужавшим юношей. Время от времени она украдкой поглядывала на него и чувствовала неодолимое влечение. Я хочу прикоснуться к нему, мысленно говорила она. Мне не терпится ощутить его. Как он на это ответит? Удивится ли, если я склонюсь к нему и положу ладонь на его руку, плечо? Скажет ли: «Послушайте, мне жаль, но…» Разумеется, он будет потрясен. Ведь она замужняя женщина.

Они пришли в «Орчард», и их провели к тому столику, который она заказала по телефону. Это был большой ресторан, располагавшийся в дальнем крыле отеля; устланный плиткой зал был затенен шпалерами, увитыми виноградной лозой и растениями гренадиллы.

— Как здорово! — воскликнул он. — Хороший выбор.

Появился официант.

— Я буду пить вино, — сказала она. — Ты не хочешь выпить чуть-чуть?

Какое-то мгновение он пристально смотрел на нее.

— Это против всех правил.

— Знаю. Поэтому и предлагаю тебе чуть-чуть.

Он смягчился.

— Конечно же. Пожалуйста, прошу вас.

Она сделал заказ, и на стол в маленьком ведерке со льдом принесли бутылку охлажденного белого вина. Наполнив бокалы, официант удалился.

— Вы очень добры, — заметил он. — Ночью я не мог заснуть, все думал о сегодняшнем дне.

Какое откровение! Ей хотелось ему признаться: «Со мной было то же самое. Я с нетерпением ждала этого дня».

Они встретились глазами и пристально смотрели друг на друга, и она знала, что им обоим уже все понятно. Наблюдая за ним, она поднесла к губам бокал и сделала глоток. Он глянул в сторону, потом снова на нее, и его губы слегка приоткрылись, словно он собирался что-то сказать.

Внезапно она наклонилась и коснулась его руки, лежавшей на столе. Он вздрогнул, будто от удара, но через мгновение его пальцы слегка сжали ее ладонь. Потом он убрал руку и протянул ей меню.

— Закажите что-нибудь для меня, — попросил он, — полагаюсь на ваш выбор.

Она взяла меню.

— Хорошо. Сейчас я что-нибудь выберу.

И тут он вдруг произнес:

— Понимаете, вы ведь замужем… я…

Она отвела глаза от меню.

— В моем браке не все гладко, Джеймс.

Он смотрел на скатерть.

— Я люблю Майкла. Просто иногда люди не подходят друг другу как муж и жена. Знаешь, такое случается.

Он кивнул.

— Понимаю.

— Давай не будем больше говорить об этом.

В конце обеда они очень долго пили кофе. Было почти четыре часа, когда они встали из-за стола. Она предложила немедленно возвращаться, чтобы никто не заметил его отсутствия.

— Мне не хочется уезжать, — сказал он. — Я бы лучше остался здесь.

— Я тоже. Но как бы не накликать беды.

— Все обойдется, — возразил он. — Беда пройдет стороной, верно?

Большую часть пути назад они проехали в тишине, но приятной тишине. На школьной дороге она надеялась миновать встречи с каким-либо другим автомобилем, не хотела, чтобы их видели вместе. Впрочем, вокруг было тихо и пусто.

Она припарковала машину за домом, и он вышел. Наступили сумерки, и кое-где в окнах горел свет.

— Мне надо возвращаться, — сказал он.

Она остановила его, коснувшись руки.

— Еще нет. Заходи.

И повела его в полутемный дом, через гостиную и коридор к спальне. Безмолвно впустив туда своего гостя, она закрыла за собой дверь. Потом повернулась и обняла его, скользнув рукой под воротник.

Мягко, медленно она направила его к кровати, и они упали на постель, не проронив ни слова. У него была такая нежная кожа, такая гладкая, его дыхание участилось от волнения.

— Давай убежим отсюда, — шептал он. — Уедем.

И повернул ее к себе, не убирая рук с теплой спины.

— Уедем отсюда? Куда?

— Куда угодно.

— Мы могли бы поехать на юг. Возможно, в Кейптаун.

Она рассмеялась.

— И что будем там делать?

— Вместе жить, — ответил он. — Когда мне исполнится восемнадцать, я получу деньги по завещанию дедушки. Нам надо продержаться только два месяца.

Она поцеловала его, слегка коснувшись, и убрала ему волосы со лба.

— Какая замечательная идея.

— Так что, поедем? Я позвоню отцу и скажу, что сыт по горло этим местом и уезжаю на некоторое время. В любом случае мне тут осталось пробыть всего несколько месяцев, и ничто меня больше здесь не держит.

— Позволь мне подумать.

Она откинулась назад, держа его в своих объятиях так, что их тела соприкасались. Ему было восемнадцать, почти; ей — двадцать четыре. Шесть лет. К тому же он еще мальчик, а она — женщина. Она подумала о реакции отца, когда тот услышит эту новость; мысленно представила предстоящий скандал. Да и как долго это могло продлиться? Возможно, пару месяцев, покуда не пройдет ощущение новизны, и тогда он задумается о своем будущем. Нет, она не могла на такое решиться. И не собиралась привязывать его к себе, этого красивого мальчика, ее игрушку.

— Уже поздно, — заметила она. — Тебе и правда пора возвращаться.

Когда он встал и начал одеваться, она мельком взглянула на него, последние мгновения драгоценной, уязвимой наготы.

А потом тоже поднялась и подошла к нему.

— Джеймс, — сказала она. — Когда ты вернешься к себе, не сердись на меня. Я собираюсь уехать отсюда, но только одна. Так что мы больше не увидимся. Нам нельзя видеться. Просто нельзя.

Он начал возражать, но она приложила палец к его губам, и он стих. Тогда она вывела его из дома и смотрела вслед до тех пор, пока он не исчез в ночной мгле.

Она возвратилась в дом и достала чемоданы из платяного шкафа. Складывала все без разбора, одежду вперемешку с бумагами, обувью, книгами. Когда чемоданы были уложены, она вытащила их, один за другим, к автомобилю и затолкала в багажник.

Дом она закрыла, но не на замок. Майкл должен вернуться завтра вечером, так что до тех пор ничего не случится. Ему это не понравится, думала она. Ну и пусть. Она освободила его от решения проблемы.

Энни села в машину и поехала вниз по школьной дороге, не спеша, чтобы не попасть в выбоины, которые появлялись внезапно и неожиданно. Медленно продвигаясь вперед, она увидела его вдалеке, он стоял у шоссе. Она сбавила скорость до уровня пешеходной ходьбы, и тут он подбежал к автомобилю.

— Я ждал вас, — выдохнул он. — Моя сумка лежит там, в кустах.

Он указал в темноту.

— Не уезжайте без меня, — умолял он. — Пожалуйста.

Она заглушила двигатель и погасила фары. Он наклонился к окну, чтобы прикоснуться к ней.

— Я люблю вас, — проговорил он. — По-настоящему.

Он не мог видеть, что она улыбается, оттого что в памяти снова возник тот образ, когда он был в ее объятиях, и лунный свет, проникший через окно, посеребрил его тело. Ну, разве это важно, если все продлится только несколько месяцев или даже недель? Она соблазнила его и теперь у него в долгу.

Он открыл дверцу и сел рядом, заключив ее в объятия.

— Вот-вот пойдет дождь, — сказала она. — Ты промокнешь.

— Мне все равно, — откликнулся он.

— Беги за сумкой, — предложила она. — Быстрей.

Он выпустил ее из объятий и умчался в темноту. Вскоре он вернулся, и они отправились в свое путешествие. Разразилась буря, хлынул дождь и засверкала молния, соединяя серебряными вспышками небо с землей. Энни заговорила, стараясь перекричать шум дождя, барабанившего по крыше автомобиля:

— Ты не забудешь, какой шел дождь, когда мы уезжали?

Он кивнул.

— Не забуду. Никогда.

НА ДАЛЬНЕМ СЕВЕРЕ

Друзьям она сказала: «Я ненадолго. Год или около того. Как только что-то прояснится, сразу же вернусь в Сидней».

Они отнеслись с пониманием: «Это радует. А то некоторые уезжали и влюблялись в те места. Мы приедем к тебе в гости. Посмотрим на риф».

Но она знала, что прощается навсегда. Ее ждут невыносимая влажность и тоска по друзьям. Там не будет ни кино (возможно, ни одного кинотеатра), ни итальянских ресторанов, ни книжных магазинов, открытых до десяти вечера. Только мужчины в шортах и белых гольфах, подвернутых ниже колена. Светскую жизнь заполнят барбекю, бифштексы и тишина. Да, это тоже Австралия, но постная, пресная.

Однако все оказалось не совсем так. Кино действительно не было, и ничего — как ни странно, в такой жаре меньше всего о нем вспоминаешь. Зато итальянский ресторан был, да только ей не хотелось туда идти. А что касается мужчин в белых гольфах, то их можно было встретить лишь в баре с высокими табуретами. И конечно же было море с его неправдоподобной, душераздирающей синевой; и прибрежные горы, покрытые непроглядной зеленью; и за горами — огромные равнины, раскинувшиеся под бездонным небом вплоть до залива Карпентария. Так она написала друзьям и добавила: «Знаете, я очень рада, что приехала сюда. Здесь я счастлива. Верите? Вряд ли, но это правда».

Она погрузилась в работу, которая доставляла ей удовольствие. Двух лет подготовки явно не хватало, и многое предстояло еще узнать, хотя новые коллеги старательно ей помогали. Иногда приходилось нелегко, так как присутствие женщины-геодезиста для мужчин было непривычным, но она знала, как все уладить. Как правило, женщины предпочитали агрессивно настаивать на своей точке зрения — она просто хотела во всем разобраться. Обычно это срабатывало.

Жилье она подобрала себе без труда. Ей сразу же приглянулся дом, расположенный почти у самой вершины холма в маленьком пригородном поселке, и вскоре она внесла первый взнос за это жилище, которое смастерили из старого бунгало Квинсленда. Дом был безвкусно перестроен, и грубо срезанные углы не ускользнули от ее профессионального взгляда, но это учли в цене. Чуть позже можно будет поменять дешевую сантехнику и избавиться от желтой ванны. Потом заменить в гостиной светильники из поддельного венецианского стекла на что-нибудь старинное. Это просто.

Два месяца она трудилась над своим домом и чувствовала, как он снова приобретал ту неповторимую особенность, которой его лишили. Теперь она была довольна и решила устроить новоселье. У нее появились новые друзья, не так много, но среди них и коллеги по работе. Иногда устраивали вечеринки.

Во время новоселья напрасно было даже пытаться сосчитать гостей. Приглашенные привели с собой друзей, а те, в свою очередь, тоже. Случись подобное в Сиднее, это, возможно, вызвало бы негодование, но здесь такое приветствовали. Людям, которые пришли к ней впервые, она показывала и желтую ванну, и кухню с отделкой из формайки, гости все прибывали, и уже во дворе, когда они приступили к барбекю, кто-то даже попросил ее познакомить их с хозяйкой дома.

Как оказалось, новоселье положило начало ее светской жизни. Она была приглашена на все вечеринки, которые устраивались на следующей неделе, а затем последовали дальнейшие приглашения. Все происходило очень легко и без церемоний, и ей это нравилось. Однажды в воскресенье вечером позвонил Билл Джеймсон, инженер-строитель, который работал в соседнем отделе. Они были едва знакомы; она звала его — вместе с другими коллегами — на новоселье, но в те выходные он уезжал в Брисбен. Кое-что она слышала о нем. Их профессиональные пути не пересекались, впрочем, не было никакой причины отказываться от его приглашения поехать на побережье в предстоящую субботу.

— Давай пообедаем в Даинтри или где-нибудь поблизости, — предложил он, — а к вечеру вернемся в Кэрнс.

Она согласилась, но приняла меры предосторожности, сказав, что у нее есть планы на вечер, и ей надо вернуться к шести часам, самое позднее. Предлог всегда был наготове, на всякий случай. Если Билл Джеймсон окажется неплохим парнем, то, возможно, они где-нибудь вместе поужинают. Возможно.

Началось все довольно нелепо. В то время, когда он приехал, она была в кухне. С улицы донесся гудок автомобиля, и она выглянула в окно. Да, это он. Она помахала из окна рукой, он тоже поприветствовал ее, но тем не менее остался сидеть в машине. Неужели так трудно, думала она, пройти шесть шагов до входной двери и позвонить. Ладно, будем снисходительны; на улице жарко, а в машине, вероятно, работает кондиционер.

Автомобиль тронулся. Пока они ехали к дороге, что ведет на север, она сидела, откинувшись на спинку сиденья, и наслаждалась прохладой. До выезда из города он не проронил ни слова, но потом, когда заговорил, она сразу же поняла, что совершила непоправимую ошибку. Билл Джеймсон ей не понравился. Она интуитивно знала, что не согласится с его точкой зрения — во всем, — и его разговор о рыбалке вызвал у нее неприязнь. Ей претило то, как он говорил об акулах. Что такого ужасного в акулах, спрашивала она? Если они тебе не нравятся, не лезь в воду. В конце концов, встречи с акулой вполне можно избежать.

— Акулы непредсказуемы, — предостерегал Билл Джеймсон. — Бери с собой нож, всегда. Если акула подберется слишком близко, хватай ее за нос, тут же, незамедлительно. Акулы это не любят.

— И она ничего не сделает?

— Держу пари, что ничего, — подтвердил Билл. — А что бы ты сделала, будь вся система управления у тебя в носу?

Казалось, он ждал ответа, но напрасно. Мельком взглянув на нее, он продолжил:

— Знаешь, когда-то там выловили самую большую акулу. Это была белая громадина — рифовая акула. Я не могу ее забыть — такая огромная. Она могла проглотить лодку. Теперь рифовая акула другая, совершенно другая.

Она сделала над собой небольшое усилие, но не очень активно.

— Неужели?

— Да. Рифовая акула довольно… довольно либеральная акула. — Он прыснул по поводу выбранного прилагательного. — Если ее не трогаешь, она не нападает и даже может отступить. Они всегда отступают. Всегда.

— Тебе когда-нибудь доводилось сталкиваться с акулой? — спросила она, глядя на тростниковые поля и легкий туман поднимающегося пара.

— С рифовой акулой? Да, однажды.

— Ну и как, она отступила?

Он притих на мгновение.

— Не совсем. На самом деле это было в резервуаре. Там мало места.

Она повернула голову к тростниковым полям с гримасой на лице. Десять часов. До шести вечера еще восемь — как ей выдержать? Вспомнилось, что в детстве, ожидая конца чего-то утомительного, она молилась, чтобы произошло какое-нибудь стихийное бедствие. Ах, если бы только разразилась буря, или случилось землетрясение, или ударила молния, тогда суровому испытанию наступил бы конец. Она молилась об этом в церкви, во время подолгу тянувшихся проповедей и ритуалов, страстно желая наступления той минуты, когда священник скажет: «Мир Бога превосходит всякое понимание…» И у нее подпрыгивало сердце от радости предстоящего освобождения из мерзкого заточения. Но до этого единственным спасением было стихийное бедствие или внезапная смерть, никогда не внимавшие мольбам.

Возможно, машина сломается, и придется возвращаться в Кэрнс на автобусе. Возможно, автобус будет полон, только два свободных места: одно — впереди (для нее) и другое — сзади (для него). Рядом с ней окажется интересный мужчина или женщина, который(ая) при знакомстве скажет: «Как я ненавижу рыбалку, а вы?»

— Баррмунди, — не унимался Билл. — Вот эта рыба точно тебе понравится. Ты когда-нибудь ее видела? Думаю, нет. Ты же здесь впервые. Ах, какие это бойцы! Они хватают зубами приманку и тащат тебя несколько миль, прежде чем сдаться. Фантастическая рыба!

Она тут же представила себе продолжение беседы:

«Тебе когда-нибудь удавалось ее поймать, Билл?»

«Да, конечно».

«И она сильно сопротивлялась?»

«Ну да, только это уже было в садке у торговца…»

С одной стороны дороги тростниковые поля упирались в непроходимые джунгли, а с другой вздымались утесы, обсыпающиеся в море. Она высунулась в окно, чтобы взглянуть на риф, но могла думать только о рыбе, поэтому предпочла рассматривать джунгли. На склоне холма виднелись два дома, наполовину скрытые растительностью, и она удивилась, как кто-то живет в таком месте, вдали от всех, где потревожить могут только звуки джунглей. Что там делать? Как проводить время?

И, о ужас, на какой-то миг ей привиделось, что она оказалась в подобном месте с кем-то вроде Билла. Как долго она бы его терпела? Убила бы сразу. Столкнула бы с утеса или в ущелье или подложила бы в кровать западный тайпан. И ее не осудят. Присяжные благожелательно отнесутся к ней и вынесут оправдательный вердикт, приняв один из мотивов убийства: совокупное раздражение, или синдром измученной женщины, или даже предменструальная напряженность. Сейчас женщинам разрешается убивать мужчин, разумеется, если те этого заслуживают.

Билл сказал:

— Теперь надо решить, чем займемся. Там есть одно заведение, где можно пообедать. Я его хорошо знаю. Рыбное меню. Тебя устроит?

Она угрюмо кивнула. Возможно, надо выпить бутылочку вина, думала она. Это снимет напряжение. Или пусть начнется землетрясение…

— Да, кстати, — продолжил Билл, — потом мы можем отправиться на ферму крокодилов. Как это мне раньше в голову не пришло. Ты не станешь настоящим жителем севера, пока не увидишь рептилий вблизи. Как тебе такая идея?

— Потрясающе, — ответила она. И вдруг спросила: — Там есть кинотеатр?

Билл был озадачен.

— Кинотеатр? Вряд ли. А зачем ему там быть? — Он подозрительно прищурился. — Почему ты об этом спрашиваешь?

— Да так, из любопытства, — сказала она. — Просто интересно.

Билл улыбнулся.

— Если хочешь пойти к кино, давай как-нибудь поедем в Кэрнс. Там есть кинотеатр, должно быть, ты его видела. Можно запросто это организовать. Надо посмотреть программу. Кажется, там время от времени показывают фильмы с претензией на тонкий вкус.

Она совсем упала духом.

— Нет, — вырвалось у нее. — То есть большое спасибо. Я просто хотела узнать, есть ли там кинотеатр. У меня нет ни малейшего желания идти в кино. Нет.

Они обедали в полной тишине. Она винила себя за это, ведь он искренне старался угодить ей и был таким, какой есть, а она не приложила ни малейших усилий, чтобы поддержать беседу. Но лучше не обнадеживать его — пусть знает, что ей скучно. Она боялась нового приглашения — если он таковое планировал, — ибо знала, что отклонит его, незамедлительно и недвусмысленно. Иногда она могла подыграть. Однако это казалось ей трусостью. Гораздо честнее все сказать, даже если правда и ранит.

Она мысленно представила свою отповедь: «Билл, извини, но меня просто не интересует рыбалка. Подыши кого-то, кто все знает о рыбе. Таких женщин немало, да-да. А со мной ты понапрасну тратишь время. Поверь, ты непременно найдешь кого-нибудь».

Любопытно, как бы он отреагировал? Вероятно, вряд ли понял бы намек.

— Со временем ты будешь больше знать о рыбалке. Я научу тебя ловить рыбу. Послушай, у меня есть несколько книг для начинающих. Я тебе одолжу.

Ну вот, подвернулся случай открыто объясниться. Но куда приятнее немного подразнить его, например: «Билл, скажу тебе прямо: я — лесбиянка. Поверь, лесбиянки и рыбалка просто не совместны».

После обеда ее стало клонить в сон, и по дороге на ферму крокодилов она заснула в автомобиле. Когда они приехали, она проснулась, чувствуя себя немного лучше, и даже с интересом рассматривала длинные, низкие здания.

— Ферма крокодилов, — объявил Билл. — Сотни потенциальных сумочек подрастают здесь, чтобы потом послужить на благо людям. Хорошая мысль, как считаешь?

Он был мастером убить всякий интерес к тому, о чем говорил, и ферма крокодилов уже казалась ей менее привлекательной. Но все-таки это определенный опыт, решила она, где еще увидишь такие места.

Они вошли внутрь. В большом коридоре, по которому проводили посетителей, было много всяких памятных вещиц о крокодилах. Крокодильи прихватки, крокодильи футболки с изображением улыбающихся, карикатурно боксирующих рептилий, или танцующих, или, как в одном особенно отвратительном случае, спаривающихся. Отовсюду свивали крокодильи кольца для ключей и воздушные шары из крокодила. Много всего, особенно для тех, кто не отличается хорошим вкусом.

Билл был в восторге и тут же купил бумажник из крокодильей кожи и обложку для паспорта, на которой красовалась надпись золотыми буквами: «Гражданин Годсоуна». Она ожидала, пока он делал покупки и восхищался своим выбором. Затем он подарил ей обложку для паспорта.

О, ужас!

— Но я никуда не езжу, — пролепетала она, заикаясь, и уставилась неподвижным взглядом на ненавистный предмет. — Это очень любезно с твоей стороны, только, по-моему, тебе обложка нужнее. Ведь тебе часто приходится ездить в Сингапур.

Билл кивнул.

— Да, но у меня уже есть такая, — возразил он.

Выхода не было, она поблагодарила его и засунула подарок в задний карман брюк. Возможно, он выпадет где-нибудь, прежде чем они вернутся к машине. Позже его найдет тот, кто и впрямь будет рад. Она оглянулась вокруг. Все с восхищением смотрели на эту вещицу. Ну вот, кому-то из них повезет.

— Не стоит, — в ответ на ее благодарность сказал Билл. — Теперь заглянем туда, где обитают ходячие сумочки.

Там было на что посмотреть. В огромном выставочном коридоре располагалась панорама полного цикла жизни крокодила — с момента высиживания яиц до бесцветных костей в детритах высохшего русла реки. Были кладки яиц в инкубаторе и маленькие крокодильчики, размером с кисть человека, но уже способные откусить часть этой кисти своими острыми, как иглы, зубами. Были фотографии приема пищи и сна крокодилов, а на одном шокирующем стенде — даже снимки спаривания.

— Ух ты, — выпалил Билл, разглядывая фотографии вблизи. — Взгляни на это! Ты только посмотри на его… его, ну, знаешь. Какой отвратительный!

Она отвела глаза.

— Такой же, как и у мужчин, — пробормотала она себе под нос.

— Что-что? — резко переспросил Билл. — Что ты говоришь?

Но она уткнулась в надпись на табличке.

— Гребнистый, или живущий в соленой воде, крокодил представляет собой самый крупный и наиболее агрессивный вид из семейства крокодилов. Водится в реках северного побережья Австралии, хотя были отмечены появления отдельных особей в нескольких сотнях километров от моря. Питается черепахами и рыбой, а иногда людьми, которые неразумно вторгаются в среду его обитания. Каждый год несколько человек в Австралии погибают в результате нападений крокодилов.

— Прочти это место еще раз, — попросил Билл. — Знаешь, в офисе был парень, так у его приятеля крокодил утащил брата во время рыбалки. Подкрался к нему, и, уф, схватил его. Они хорошие, пока сытые. Но когда голодные, смотри в оба.

Она промолчала. Его замечание мало что добавило к ее знаниям о крокодилах. Но теперь они шли дальше мимо одного семейства со скучающими детенышами и беспокойными родителями в открытую часть экспозиции, где лежали, греясь на солнце, живые крокодилы.

Ферма была так спроектирована, что посетитель мог переходить от одного вольера к другому, наблюдая крокодилов на разных этапах развития. Рядом располагались вольер с разными видами кенгуру и клетка с птицами, привлекавшими внимание ярким оперением. Но главной достопримечательностью было отгороженное в дальнем углу фермы место, где находился самый крупный, как утверждали, крокодил.

С одной стороны над вольером тянулся специальный проход, откуда посетители могли рассмотреть крокодила и место его обитания — довольно большой и очень грязный водоем и несколько песчаных отмелей. «Старый Гарри, — гласила табличка. — Самый крупный крокодил в неволе. Возраст приблизительно сорок лет».

Они поднялись по проходу и смотрели вниз. Старый Гарри лежал на отмели поодаль, в другой части вольера, с растопыренными по бокам лапами и опущенными веками. Мухи жужжали вокруг его расширенных ноздрей, а одна или две ползали по влажному веку.

Несколько минут они не сводили глаз со Старого Гарри, пораженные невиданным размером рептилии.

— Вот это крокодилище, я вам доложу, — произнес Билл с трепетом в голосе.

Она кивнула утвердительно, себе вопреки.

— Да.

Они начали спускаться обратно по проходу, и тут во время поворота она почувствовала, что чем-то зацепилась за ограждение. Оглянулась, подумав, уж не проволока ли это, и увидела летящую вниз на песчаную отмель обложку для паспорта.

Она готова была рассмеяться, но сдержалась.

— Билл, — сказала она. — Случилось нечто ужасное. Взгляни!

Билл перешел на ее сторону и посмотрел вниз.

— О нет! Твоя обложка для паспорта!

Она улыбнулась.

— Ну что ж, в любом случае я тебе благодарна за нее.

Билл нахмурился.

— Мы должны достать обложку, — решительно заявил он. — Она стоит двадцать четыре доллара.

Она пожала плечами.

— Извини, но спускаться туда за ней я не собираюсь.

Он снова глянул вниз, а затем посмотрел в другую сторону вольера. Старый Гарри не шевелился, его глаза все еще были плотно закрыты. Казалось, он совершенно не осознает присутствия людей и по всем признакам, возможно, вообще был мертвым или просто набитым чучелом.

Билл выпрямился.

— Я спущусь и заберу обложку. Похоже, тот парень крепко спит и, вероятно, уже выпил свой вечерний чай. Отсюда я могу спуститься очень быстро.

— Не делай этого, — возразила она. — Это безумие! Вдруг он проснется.

— Если проснется, тогда я быстро взберусь наверх, — не сдавался Билл, уже перелезая через ограждение прохода.

Она схватила его за рубашку, пытаясь остановить, но он вырвался. Она снова потянулась к нему и вцепилась в руку, он оттолкнул ее и стал спускаться вниз по распоркам прохода.

— Если увидишь, что крокодил шевелится, дай сигнал, — крикнул он. — Береженого Бог бережет!

Вот он уже почти достиг цели. Обложка для паспорта лежала неподалеку, и он осторожно двинулся по песчаной отмели. Она смотрела на Старого Гарри. Казалось, он все еще крепко спит, хотя в какой-то миг ей почудилось, что у него дернулось веко. Должно быть, муха, решила она.

Билл протянул руку и поднял обложку. Потом выпрямился и триумфально помахал ею в воздухе. Золотая надпись «Гражданин Годсоуна» блеснула в солнечном свете.

И тут грязная вода водоема вздыбилась, так как второй крокодил огромных размеров, компаньон Старого Гарри, рванулся к своей добыче. Она успела увидеть страшные зубы и широченный бело-розовый свод пасти, а затем челюсти крепко сомкнулись, с хрустом, вокруг ног Билла.

Билл от боли закатил глаза. Она хотела закричать, но голос пропал. В воздух взметнулась обложка для паспорта. Челюсти чуть приоткрылись и вновь сомкнулись. Билл исчез под водой в клубах пузырей и пены. Вскоре поверхность воды опять стала ровной.

Меж тем Старый Гарри открыл глаза, посмотрел на водоем и снова смежил веки, продолжив прерванный сон.

Какое-то время от сильного потрясения она не могла шевельнуться. Потом услышала крик и увидела бегущего к вольеру мужчину. На нем была широкополая шляпа, и он что-то держал в руке — то ли палку, то ли ружье.

— В чем дело? — кричал мужчина. — Что случилось?

Она открыла рот, но не смогла вымолвить ни слова, просто показала на водоем и издала пронзительный вопль.

Мужчина бегал вокруг и заглядывал в вольер.

— О боже! — бормотал он. — Там кто-нибудь есть?

— Я говорила ему не ходить… — начала она.

Мужчина побежал вниз и стал ломать замок на воротах. На какой-то миг он остановился, оглядел вольер, после чего вскинул ружье на плечо и выстрелил.

Раненый Старый Гарри с невероятной скоростью сполз с отмели. Мужчина громко выругался и выстрелил снова — в воду. Там началось движение и последовавшая за этим суматоха. Еще один выстрел, и затем — тишина.

В проходе столпились все посетители. Появился служащий фермы в зеленой униформе, громко требуя расступиться. Кто-то схватил ее за руку и увел. Она пробовала сопротивляться, но мужчина с ружьем показал в сторону здания, расположенного поодаль, и ее увели туда. Внутри помещения женщина с маленьким золотым значком крокодила на груди усадила ее на стул и взяла за руку. Ей принесли чай, но руки так дрожали, что он выплескивался на джинсы и блузу. Она промокнула пятна куском суконной ткани.

— Какой ужас, — говорила женщина. — Это был ваш… ваш муж?

Она покачала головой.

— Нет. Просто друг. Не самый близкий.

На лице у женщины отразилось облегчение.

— Слава Богу, хоть так, — промолвила она. — Не думаю, что они смогут вытащить его.

Через какое-то время вернулся мужчина с ружьем. Они обменялись с женщиной взглядами.

— Это был ее друг, — сказала женщина. — Не самый близкий.

Выражение лица у мужчины смягчилось.

— Уже легче, — отозвался он. — Мне очень жаль, но должен вам сообщить, что его все-таки утащил крокодил. Прямо в шлюз. Мы ничего не могли сделать, крокодила я застрелил, так что в настоящее время вашего друга пытаются вытащить. Он что, сам полез в вольер?

Она кивнула.

— Я пыталась его остановить, но он не послушал. Он не знал, что в воде был еще один крокодил.

Мужчина в сердцах швырнул винтовку на стол.

— Ну вот, первая смерть, — сказал он. — Я так и знал, что рано или поздно это случится. Какой-нибудь чертов псих захочет рискнуть.

— Не забывайся, Пит, — заметила женщина. — Леди расстроена.

— Извините, — произнес он. — Это ужасно, понимаю. Кстати, я вызвал полицию. Они захотят знать точно, что случилось. Вы можете им все объяснить? Растолкуйте им, что это никак не связано с нашими ограждениями — он сам туда полез. Хорошо?

Шок прошел, и ей стало легче. Страшная тягостная картина еще стояла перед глазами, но здесь не было ее вины. Она пыталась его остановить. Она сделала все возможное, ей не в чем себя упрекать. И тут она вспомнила о своей немилости к нему, и ее пробрала дрожь.

Вскоре появилась полиция, о чем оповестил звук сирен, и минут через двадцать в помещение вошел сержант. Он перебросился несколькими невнятными фразами с работницей фермы, а потом пододвинул стул к свидетельнице произошедшего.

— Я очень сожалею, мисс, — начал он. — Но мне нужно получить от вас объяснение.

Она подняла на него глаза. В тоне полицейского было что-то такое, что выбивало ее из колеи, резкое и враждебное. И в выражении лица чувствовалось отвращение. Да, разумеется, это далеко не самая приятная работа, и, занимаясь ею, люди становились жестокими.

Она рассказала обо всем случившемся, подчеркнув, что едва знала Билла Джеймсона.

— Я просила его не лезть туда, — воскликнула она. — Пыталась удержать его силой, как уже говорила здесь управляющему. Но он твердо решил вытащить тот нелепый кусок крокодильей кожи.

— Обложку для паспорта? Вы можете описать ее?

Сержант записал ее ответ в блокнот, слово в слово:

«Надпись: „Гражданин Годсоуна“». Потом посмотрел выжидающе.

— Он спустился в вольер и поднял обложку. И, думаю, прошла секунда или две, как появился крокодил, буквально из ниоткуда. Должно быть, он был под водой.

Сержант кивнул.

— Как вы пытались остановить его? Что вы делали?

Она закрыла глаза.

— Схватила за руку. Держала за рубашку.

Она открыла глаза. Полицейский уставился на нее не мигая.

— И вы никого не позвали на помощь?

Она растерялась.

— Когда он полез в вольер или позже, когда уже опустился туда?

— Когда полез.

Она задумалась, прежде чем ответить. Неужели можно было сделать нечто большее? Полицейский явно так считает — но разве в этом была ее вина? Раздражение усиливалось. Какая нелепость. Из-за своей глупости Билл сам накликал на себя беду. Она вряд ли могла сделать что-то больше для того, чтобы остановить его, ну, разве что свалиться туда вместе с ним.

Полицейский барабанил пальцами по столу, словно ему не терпелось получить ответ.

— Нет, — сказала она. — Все произошло очень быстро. У меня не было времени на размышления. Я просто старалась его остановить.

— Очень хорошо. Стало быть, — констатировал полицейский, — вы не позвали никого на помощь.

— Нет.

— Неужели вы даже не подумали о том, что надо кого-нибудь позвать? Ведь неподалеку были люди. Они, возможно, помогли бы вам его остановить.

Она снова почувствовала, как нарастает раздражение. И заговорила более резко.

— Я же сказала вам, — произнесла она с возмущением в голосе, — все произошло очень быстро. Я думала только о том, как его остановить. И не сумела.

Откинувшись на спинку стула, полицейский начал вертеть ручку в руке.

— А вы не могли случайно толкнуть его?

Толкнуть его! Слова полицейского так поразили ее, что на какой-то миг она лишилась дара речи. И даже, когда отвечала, голос ее был слабым, едва слышным.

— Вы думаете, что я толкнула его? На самом деле толкнула его?

Полицейский улыбнулся.

— Но ведь есть такая вероятность?

Казалось, он издевается над нею, и раздражительность сменил гнев.

— Ну, знаете, это глупая шутка. Я только что была свидетелем ужасного происшествия, а вы решили, что можете сидеть тут передо мной и подшучивать.

Полицейский прекратил улыбаться.

— Это не шутка, глупая или нет. Мои подозрения основаны на фактах, и лучше бы вам, черт возьми, отнестись к своему положению серьезно. Понятно?

Она посмотрела поверх его плеча на женщину, которая подавала ей чай. Та отвела взгляд, словно говорила: «Не впутывайте меня сюда». Вне всякого сомнения, эта драма доставляла ей удовольствие.

— Вот, пожалуйста! — Сержант открыл предыдущую страницу в своем блокноте. — Я только что расспрашивал ребенка, находившегося во время происшествия неподалеку от вольера. Он мне сказал — цитирую его слова: «Леди толкнула того мужчину к крокодилам. Я видел, как она это сделала. Леди толкнула его».

С фермы крокодилов ее повезли в полицейский участок. Рядом с ней на заднем сиденье полицейской машины сидела женщина в форме, которая потом проводила ее в небольшой кабинет, где они какое-то время провели в полном молчании вдвоем. Спустя несколько минут появился сержант с еще одной женщиной, коей надлежало взять у нее отпечатки пальцев и принять заявление, если она пожелает таковое сделать.

Она была слишком потрясена, чтобы возражать. Пока полицейские занимались снятием отпечатков, ее рука была безвольной. Потом ей тщательно вытерли каждый палец влажной тканью и написали что-то на листе.

— У вас есть право на адвоката, — сообщил сержант. — Вот список адвокатов, можете вызвать кого-нибудь из них на свой выбор. Понимаете?

Он вручил ей лист бумаги, и она наугад ткнула пальцем. Одна из женщин-полицейских набрала номер, и она сказала несколько слов в переданную ей телефонную трубку Адвокат говорил доброжелательно и пообещал приехать в полицейский участок через час. Она положила трубку. Сержант пристально смотрел на нее.

— Зачем вы его толкнули? Знаете, лучше во всем признаться. Уверяю, вам сразу станет намного легче.

Позже, уже в другой комнате, когда они остались вдвоем, адвокат объяснил ей:

— Как я понимаю, трудность заключается в следующем. У них есть заявление восьмилетнего мальчика, который якобы видел, как вы толкнули того мужчину. И похоже, он категорически придерживается своих слов. Он даже утверждает, что видел, как мужчина ударил вас, а потом вы толкнули его.

От расстройства у нее участилось дыхание, она отрицательно покачала головой. Адвокат умолк, наблюдая за ней.

— Следует полагать, что все было совершенно иначе?

— Ну конечно же. Я уже рассказывала, как все произошло. За что мне было сталкивать его в вольер крокодила? Да я его почти не знала.

— Могу я спросить, какие у вас с ним были отношения? Он вам нравился?

— Нет. Нисколько. Он был… довольно надоедливым, извините, за такие слова. Я не собиралась с ним снова встречаться. Это было случайное свидание, я вам уже говорила.

Адвокат поджал губы.

— На вашем месте я бы не очень распространялся об антипатии к нему, — заметил он тихим голосом. — Это может быть неправильно истолковано присяжными.

Неподвижным взглядом она уставилась на него. Неужели он действительно думает, что кто-нибудь серьезно отнесется к абсурдному восприятию восьмилетнего ребенка и дело дойдет до суда?

— Разумеется, — продолжил адвокат, — заявление ребенка, по сути, ненадежно. Зачастую дети многое неправильно понимают, и я уже установил, что в тот момент ребенок находился достаточно далеко. Ваши попытки удержать Билла он мог легко принять за желание столкнуть его. Но есть одна загвоздка.

— Какая же?

— Обложка для паспорта. Ведь именно за ней он спустился в вольер. Однако ее нигде не могут найти. Уже вспороли брюхо крокодила, который утащил его, и составили перечень всего содержимого. Обложки в перечне не оказалось. Спустили воду в водоеме, но и там не нашли ее. Так где же она?

— Понятия не имею. Неужели это важно?

Адвокат вздохнул.

— Боюсь, да, ибо, если не найдут обложку для паспорта, в правдивость вашей истории никто не поверит. Вам это понятно?

Она смотрела в пол. Было не ясно, сомневается в ее невиновности адвокат или нет. Если он ей не верил, тогда она вряд ли сможет убедить в своей правоте кого-либо еще. Она представила себе присяжных заседателей, двенадцать солидных граждан Годсоуна, которые скептически смотрят на нее, когда она рассказывает об исчезнувшей обложке из крокодильей кожи. Она не забыла случай с динго. Тогда ей тоже не поверили.

Адвокат уехал после семи вечера, пообещав вернуться утром. Ей сообщили, что ее задерживают до принятия решения относительно судебного разбирательства, сказали, что ничем не могут помочь, и пожелали за ночь успокоиться. Эту ночь она проведет в камере, так что ей положена одежда на ночь и «туалетные принадлежности» в разумном количестве. Разрешалось позвонить, если она желает уведомить кого-либо о своем «длительном пребывании в отделении полиции». Вот и все.

Она безмолвно пошла в камеру, где заключенная, лежа на койке, читала журнал, не обращая внимания на ее присутствие до тех пор, пока снаружи не заперли дверь. Тогда она отложила журнал и улыбнулась. Это была худощавая женщина лет сорока с усыпанными мелкими морщинами лицом.

— За что они упрятали тебя сюда? — спросила сокамерница.

— Столкнула мужчину в вольер крокодила, — отозвалась она. — А тебя за что?

— Выстрелила в своего старика. Всего один раз. Оказалось, не убила его, ну он и явился в паб, где я в то время была.

— Выстрелила в него? За что?

Сокамерница села на койке и вытащила из тумбочки пачку сигарет.

— Он, проклятый, напрашивался на это, вот и получил. — Она прикурила сигарету и выпустила облако едкого дыма. — Постоянно бил меня. Он и детей поколачивал. У него всегда были дурные вести. — Она сделала вторую затяжку. — Да, слушай, каждый раз, как вспоминаю это, умираю со смеху. Представляешь, я продырявила ему пузо из винтовки двадцать второго калибра, и оттуда полилось пиво, клянусь Богом! В нем было полно пива, и оно рвануло фонтаном, как из бочки с вынутой пробкой!

Несмотря ни на что, она спала хорошо, особенно после затянувшейся до поздней ночи беседы с новоиспеченной подругой. Утром, в начале двенадцатого, появился адвокат. Она уже сидела в комнате для свиданий, когда он вошел с улыбкой на лице.

— Хорошие новости, — сказал он. — Старый Гарри сдох.

Она удивленно взглянула на него.

— Старый Гарри, второй крокодил, что был в вольере. Похоже, он сдох от разрыва сердца. Понимаете, они пристрелили его напарника. Очевидно, Старый Гарри с горя протянул лапы.

Она задумалась над тем, уж не ошиблась ли в выборе адвоката, но он снова заговорил:

— Сегодня утром ветеринар вскрыл Старого Гарри, просто ради подтверждения заключения. И, хотите верьте, хотите нет, он оказался гражданином Годсоуна.

Она позволила себе засмеяться, сначала осторожно, но потом, когда адвокат продолжил излагать события, с огромным облегчением.

— Наверное, в результате общего волнения под водой Старый Гарри проглотил обложку для паспорта. Возможно, мистер Джеймсон нанес ему удар этой обложкой. Что бы там ни произошло, полиция удовлетворена, так как это подтверждает вашу версию, и сегодня утром мальчик уже не был на сто процентов уверен в том, что вы столкнули мистера Джеймсона. Теперь он склонен думать, что это мистер Джеймсон пытался столкнуть вас, но поскользнулся в этот момент!

Она взглянула на адвоката, впервые увидев в нем мужчину.

— Если хотите, я могу отвезти вас в Кэрнс, — предложил он. — У меня там кое-какие дела, так что мне это будет не в тягость.

Назад они ехали медленно, в одном месте даже остановились, чтобы полюбоваться открывавшимся оттуда видом. Море было спокойно, и маленькая рыбацкая лодка, рассекая водную поверхность, бороздила бескрайнее синее поле.

— Знаете, — призналась она ему. — Мне не нравится рыбалка. Правда. А вам?

Он взглянул на нее и улыбнулся, понимая, что его ответ сейчас чрезвычайно важен.

— Ну что вы, — сказал он. — Мне тоже не нравится.

ИНТИМНЫЕ ПОДРОБНОСТИ

Не знаю, надо ли об этом рассказывать. Трудность в том, что это «серая зона» профессиональной этики, и, честно говоря, никаких категорических указаний на сей счет не имеется. Безусловно, врачам не положено нарушать правила конфиденциальности — на редкость строгие правила, — никто не должен распространяться о происходящем между психиатром и пациентом. Поэтому никому не позволено, например, позвонить по телефону жене пациента и сообщить, что поведал ее муж на кушетке, хотя сделать нечто подобное порой ох как соблазнительно. Но это уже явное нарушение профессиональной этики — медицинские власти тут же поднимут шум и гам. И будут правы.

Но тогда непонятно, каких правил придерживаться, если о том, что происходило во время консультации, говорится в общих чертах и не упоминаются имена или используются вымышленные имена. Если ничего, что позволяет определить личность пациента, не сказано, разве нарушена конфиденциальность? Ответ таков: при наличии серьезного основания вполне допустимо раскрыть — вот тем самым, анонимным, способом — суть беседы между психоаналитиком и пациентом, в этом нет ничего неэтичного.

Так есть ли для рассказа, который последует далее, серьезное основание? И после долгих раздумий я решил, что есть. Понятно, он не претендует попасть на страницы профессионального журнала, где для каждой публикации истории болезни требуется экспертное заключение. Я также знаю, что некоторые могут неправильно все воспринять — возможно, с похотью, — но другие (надеюсь, таких большинство) будут читать потому, что испытывают истинный интерес к человеческой природе. Отказ психиатров говорить о наиболее любопытных провалах человеческого разума равносилен профессиональному высокомерию низшего сорта. Труды о человеческой психике не могут быть заповедной зоной: эссе Фрейда и других классиков, специалистов в данной области, должны стать всеобщим достоянием. Они великолепны, эти выпущенные на волю документы — по-настоящему глубокая литература. И если там полно сексуальных вопросов, то лишь потому, что жизнь человеческая наполнена сексом. В желании понять, как все это сказывается на нашем образе жизни, нет ничего странного.

Ну конечно же, в этой части человеческой жизни есть много чего любопытного. Вряд ли кто ведет строго ограниченную сексуальную жизнь, которую навязывают понятия нормального человека, — человеческий ум слишком живой для этого. И даже те, кто лишен воображения — самые унылые, — обладают своей фантазией (возможно, бывают унылые фантазии), хотя очень немногие признаются в этом. А в присутствии фантазии, по сути, нет никакого вреда — покуда все остается фантазией и не вторгается в реальный мир. У большинства людей пограничная линия видна достаточно четко; но у некоторых размыто различие между воображаемым миром и реальной жизнью, и тогда поведение человека становится странным или неуместным. С такими случаями на самом деле трудно совладать, так как «противник», проявляющий фантазию, может быть очень силен. За многие годы психиатрической практики у меня бывали такие пациенты, которые многократно изо всех сил пытались и пытаются уничтожить закоренелую беспокойную фантазию, но тщетно.

По роду своей деятельности мне пришлось пройти через все, и более уже ничто меня не может поразить. Nihil humanum mihi alienum est или, иначе, я ничему не удивляюсь. Говорю это не затем, чтобы вселить ужас либо навести на мысль о профессиональном превосходстве; просто так оно и есть. Мне доводилось слышать такое, о чем вы не можете даже подумать.

Но это пока предисловие. Главная цель — поговорить о свидании как о необычайно важном и почти универсальном аспекте человеческой жизни. Задумайтесь о самом слове. Разве есть альтернатива? Встретиться? Провести время? Для современного уха это звучит слишком робко. Свидание — лучше.

Свидание — вполне очевидно — ритуал ухаживания, и все же мы очень редко понимаем его именно так. Мы признаем, что ритуала ухаживания придерживаются в других культурах; мы узнаем его в другом возрасте, у других представителей рода человеческого; но воспринимаем свидание как нечто само собой разумеющееся, не понимая только, насколько оно значимо для нас. А между тем свидание необычайно важно: во время свидания порой происходят ужасные вещи — травмирующие, способные расстроить психику людей. Понимание этого побудило меня записать особенные случаи, которые произошли во время свидания либо по причине личностной патологии, либо когда патологический эффект был скрыт в самом свидании. К своему удивлению, я обнаружил вездесущность патологии — всегда надо быть начеку, чтобы вовремя заметить патологию и избавиться от нее, снимая один за другим болезненные слои. Свидание — причина и признак сильного страдания.

Теоретически свидание трудно понять, ибо мы просто не можем достойно оценить цель этого столкновения. Если же понимаем, что на самом деле оно представляет собой ритуал ухаживания, тогда удается выявить особенности ритуала и распознать суть происходящего. Итак, свидание — не что иное, как все о сексе. Образно говоря, мужчина приглашает женщину на светскую встречу, конечной целью которой является занятие сексом. Тем не менее к сексуальному взаимодействию не приступают слишком рано, что очень важно. Но через какое-то время отношения меняются, и вечный вопрос: «Как далеко следует заходить во время первого свидания?» — поражает современное поколение своей очаровательной старомодностью. Однако необходимо правильно выбрать время для того, чтобы перейти к сексу, и если все заходит слишком далеко слишком быстро, как в нижеследующей истории, то это встревожит обе стороны.

Мистер Г. обратился ко мне за консультацией после получения серьезной травмы во время свидания. Его ударила женщина, сломав при этом ему челюсть. Потребовалось хирургическое вмешательство, что было особенно некстати, поскольку при виде дантистов мистер Г. испытывал панический страх. Все закончилось тем, что он оскорбил дантиста, который, к счастью, отнесся к случившемуся с пониманием и согласился оставить все, как есть, при условии, что Г. прибегнет к помощи психиатра.

Я подозревал, что столь очевидная зубная фобия была просто сублимацией, а на самом деле под боязнью дантистов скрывается более глубокая, более сложная проблема, проявившаяся в его поведении во время свидания. Иными словами, я задумался над тем, за что женщина ударила его с такой силой? И был уверен, что именно здесь надо искать ключ к разгадке.

Сначала Г. неохотно говорил об этом эксцентричном эпизоде и все время возвращался к своей боязни зубной боли.

Г.: Ну неужели вы не понимаете? Это по-настоящему меня беспокоит. Какая разница, как я сломал себе челюсть. Дело в другом. Я боюсь дантистов.

Я: Дантистов или же инструментов? Или бормашины и той боли, которую она причиняет?

Г.: Я просто не люблю дантистов.

Я.: Не думаю, что это и впрямь вас волнует. Давайте вернемся к свиданию. Что произошло?

Г.: Да тут нечего рассказывать. Я пригласил ее. Потом она меня ударила. Со всей силы. Сломала челюсть и выбила два зуба. Тогда явились все эти дантисты.

Я: Предлагаю больше не говорить о дантистах. Давайте восстановим события того вечера по порядку, одно за другим. Итак, вы заехали за ней. Начнем с этого.

Г.: Ладно. Если уж вы настаиваете. Я поднялся. Она живет на четвертом этаже. Позвонил, она открыла дверь. Сказала, что уже готова, и пригласила войти.

Я вошел. Квартира у нее очень уютная, сразу заметна женская рука. Очутившись там, я начал возбуждаться, хотя она удалилась в комнату, чтобы взять пальто. Потом она появилась, и мы пошли на улицу.

Я: Вы все еще чувствовали возбуждение?

Г.: Еще какое! Но не думаю, что это было видно. Так или иначе, мы направились к моему автомобилю, я открыл перед ней дверцу и, пока обходил машину, не переставал думать: «Ах, какая женщина!» Она была хороша — намного лучше той последней, которая лишь прогулялась со мной однажды. Потом я сел на водительское место, и через несколько секунд без всякого предупреждения она ударила меня и выскочила из машины. Я поехал прямо в больницу. Они осмотрели меня и сделали рентгеновский снимок челюсти. Их очень обеспокоило то, что было на снимке. И вот тогда явились дантисты.

Я: Но за что она вас ударила? Неужели вы начали нагло обнимать ее? Или зашли дальше?

Г.: Нет, я ничего такого не делал! Я вообще к ней не прикасался. У меня просто наступил сильный эмоциональный всплеск. Но это физиология. Вот и все. Я не мог с этим справиться. Сидеть в автомобиле так близко к ней. Для меня это было слишком. Такое со мной случается не первый раз. На самом деле… во время каждого свидания.

В начале общения с пациентом обычно у меня уже есть довольно близкое к истине предположение об общем характере проблемы, но я не ожидал, что здесь имеет место весьма редкий случай преждевременного семяизвержения. Теперь, когда это было установлено, я мог наконец заняться лечением Г., используя те методы, которые подходят в том случае, когда мужчина страдает ejaculation praecox. Ни к чему излагать подробности, но стоит отметить: тут требуется работа ума, обращение к образам, не связанным с сексуальной темой. Я предложил ему, перед тем как отправиться на свидание, подумать о чем-либо постороннем и постараться весь вечер держать этот несексуальный образ в своих мыслях. Довольно непросто, но намного лучше, нежели вести счет до какого-то многозначного числа. В любом случае этот метод работал удовлетворительно — после одной или двух неудач вначале, — и уверен, что Г. теперь счастливо женат. А женатым не надо ходить на свидания, так что, в результате, его проблема успешно разрешилась.

Ценность случая Г. не только в том, что он дает возможность еще раз подтвердить, сколь важно правильно выбрать время, но также показывает пациента, который откровенно рассказал всю правду. Он не намеревался маскировать свою истинную причину, говоря о дантистах: в каком-то смысле с дантистами у него тоже были трудности — по крайней мере, как он это понимал. И когда я настоял, с его стороны не было ни малейшей попытки скрыть причину своего социального позора, напротив, он говорил об этом весьма открыто. Очень трудно помочь пациенту, который поступает иначе, и еще труднее, если пациент отъявленный лгун, как это было в следующем случае, с миссис Мс.

Когда возникает неприязнь к пациенту, особенно с первого взгляда, в этом мало приятного. Должен признаться, что нечто подобное произошло со мной в тот момент, когда миссис Мс. переступила порог моего кабинета. Разумеется, я никоим образом не показал своего отношения, так что она не подозревала, насколько была мне неприятна. Просматривая рекомендательное письмо от ее лечащего врача, я на какой-то миг задумался о собственных ощущениях. Не доверяйте этой пациентке, писал он. Не верьте ей.

Мы немного побеседовали о семье. Я был готов усомниться во всем, что она говорит, но в этот раз многое казалось бесспорным.

Мс.: Я до сих пор часто вижусь с матерью и отцом. Они сейчас на пенсии, так что имеют возможность приезжать на выходные. Они остаются у меня на несколько дней, и мы устраиваем пикники, вместе отправляемся на ужин и всякое такое. Хотя мне не нравится бывать на пикниках вместе с родителями.

Я: Правда?

Мс.: Да.

Я: Но даже если вам не нравятся пикники, почему это вас так сильно тревожит? А когда вы отправляетесь на пикник с мужчиной, с вами происходит то же самое?

Мс.: Да. Я ужасно нервничаю.

Я: Но почему? Может, во время свидания с вами случилось что-то неприятное? (В этот момент я подумал, уж не побывала ли она на свидании с Г., но это было бы слишком невероятным совпадением.)

Мс.: Да. Именно так. Это произошло приблизительно два года назад. Мне только исполнилось двадцать два, и я редко проводила время с мужчинами. Но вот я повстречала солидного мужчину — как я тогда о нем думала. На самом деле ему было лет тридцать, ну может, чуть больше. Нас познакомил один приятель, и я нашла его довольно привлекательным. Это было во время игры в теннис, я заметила, что на нем длинные белые брюки и белый свитер. Однако стояла очень теплая погода, и это мне показалось несколько странным, хотя, возможно, он был более чувствителен к холоду, чем другие. Его звали М.

Я: Просто М.? Никак иначе?

Мс.: Да, меня тоже это немного удивило. Я даже представила М. персонажем из книг о Джеймсе Бонде. Но так его звали. Потом я об этом уже не думала. Я вообще о нем позабыла, пока он не позвонил мне по телефону через неделю или чуть позже.

М.: Это М. Помните меня? Мы с вами познакомились во время игры в теннис у Роджера.

Мс.: О да, конечно. Как поживаете?

М.: Великолепно, просто великолепно. Что, если нам снова увидеться? Как насчет того, чтобы поужинать вместе?

Мы договорились вместе поужинать в следующую пятницу Он сказал, что знает одно заведение, где у него знакомый повар, вероятно, это лучший итальянский ресторан в городе. Я ответила, что мне всегда нравилась экзотическая еда и что буду ждать его в восемь.

Мы добрались туда в автомобиле М. Я обратила внимание, что и автомобиль у него довольно необычный. Один из рычагов на приборной панели был с любопытной рукояткой на конце. Теперь я все время думала о Джеймсе Бонде, и мне было интересно, уж не тот ли это рычаг, что катапультирует мое сиденье и не окажусь ли я выброшенной преждевременно.

По пути в ресторан М. не прикасался к нему, да и у меня пропала охота расспрашивать его об этом. Он припарковал машину, и мы направились к ресторану. В это время я заметила у М. нечто такое, чего прежде не замечала. Необычно скованная походка — будто он не мог пошевелить мышцами, как это бывает после особо напряженных упражнений. Он шел словно оловянный солдат.

Владелец ресторана встретил М. как давнего друга и был очень вежлив со мной. Он старомодно поцеловал мне руку и сделал комплимент по-итальянски. Затем провел нас к столику, и мы сели. И снова М. двигался весьма скованно.

Ужин, как М. и предсказывал, был замечательный. После десерта, бокала «Самбуки» и крошечных пирожных с миндалем, М. рассказал мне о своей жизни.

Я: Мне это кажется довольно странным. Обычно люди так не поступают. Они могут поведать пару историй, нечто вроде нескольких мазков кисти на картине, но, чтобы сразу рассказать кому-то о своей жизни, так редко бывает.

Мс.: Да, но он рассказал. К чему мне выдумывать? Я же вам говорю, в нем было что-то необычное. М. не вписывался в общепринятые рамки. Он не такой.

Я: Извините. Я не должен был вас прерывать. Пожалуйста, продолжайте.

Мс.: Ну, так вот, М. рассказал мне о своем детстве и об отце — известном автогонщике. Он участвовал в соревнованиях старинных гоночных автомобилей — тех забавных старых машин с бычьими носами — и был не только успешным гонщиком, но и замечательным отцом, М. гордился им.

М. отправили учиться в школу-интернат, так как отец считал это более подходящим для него местом. Сначала М. был там несчастен, потому что его изводили другие мальчишки, смеясь над его именем.

Очень похоже на мальчиков, не правда ли? Жестокие — точно так же, как мужчины. Тогда, в какой-то из выходных дней, отец М. приехал в школу в одном из своих старомодных автомобилей марки «бугатти», и на всех мальчиков это произвело сильное впечатление. Теперь, увидев отца М., они перестали его дразнить. В результате с ним начали дружить не только одногодки, но и некоторые старшеклассники, которые даже предлагали ему провести вместе каникулы. Им хотелось посидеть за рулем «бугатти», о чем мечтает большинство мальчиков. Мужчины тоже.

По окончании школы М. поступил в университет, но в конце первого года обучения ему пришлось оттуда уйти. И вовсе не потому, что он не сдал экзамены, как М. сказал мне, просто у него появилась страсть, не оставлявшая времени ни на что другое, — он пытался подготовить старый «бугатти», который после школы ему подарил отец, к участию в гонках, и на это ушло полгода.

Потом состоялась его первая гонка. Он начал мне рассказывать, как был тогда возбужден, но вдруг умолк, и я увидела, что М. захлестнули чувства. Случилось нечто ужасное, поняла я и хотела его заверить, что мне он может об этом рассказать. Я хотела его успокоить, так как всегда замечала, что ранимость мужчины пробуждает во мне материнские инстинкты.

Столик был очень маленький, можно легко дотянуться до М., что я и сделала. Я положила руку ему на ногу, выше колена, собираясь погладить его, но меня словно парализовало. Моя рука ощутила металл. Я смутилась и быстро переложила руку на другую ногу. Но та тоже была металлической!

Я подумала, что надо остановиться, однако не хотела показаться бестактной. Поэтому, дотянувшись, я коснулась его предплечья. Но даже легкого прикосновения было достаточно, чтобы почувствовать шкивы протеза.

М. поднял на меня глаза. «Да, — сказал он. — На той первой гонке произошла ужасная авария. Обе мои ноги, мои руки — искусственные. Вот почему я ношу белые перчатки».

Я посмотрела на его руки. Странно, но я этого просто не заметила. Понимаете, у М. такое волевое лицо, что мой взгляд был постоянно прикован к нему.

Тем временем М. продолжил: «Все остальное у меня тоже искусственное».

Это уже было выше моих сил. Расстроенная, я сменила тему. «Не будем больше вспоминать об этом, — предложила я. — Давайте поговорим о…»

«Вас… — быстро подхватил М. — С вами что-нибудь когда-либо случалось?..»

Вот в этот момент я поставил диагноз.

Я был взвинчен, поскольку за всю мою практику никогда не сталкивался с таким случаем. Confabulism: миссис Мс. все выдумала. Мистер М. не существовал, или, даже если существовал, она полностью исказила встречу с ним. Никакого автомобиля со специальным рычагом, никаких «бугатти» и конечно же никаких протезов не было.

Меж тем волнение моего ума перемежалось с гневом. Конфабулист — это тот, кто, не в силах сопротивляться своей патологии, постоянно выдумывает и рассказывает всевозможные истории, понапрасну отнимая у других уйму времени. Я негодовал. Миссис Мс. меня просто использовала, и я начал понимать врачей, которые оказались обманутыми после проведения сложной работы с пациентами «Манчаузена». Как смеет она, находясь в этом кабинете, морочить мне голову воображаемым свиданием!

Я: Позвольте вас прервать, миссис Мс. Все это вами придумано, не так ли? Вы мне лжете.

Мс.: О! Ну как вы такое можете говорить? Да, у меня есть склонность немного преувеличивать. Хотя часть из того, что я рассказываю, чистая правда…

Самое интересное в конфабулизме — это возможность извлечь из небылиц пациента зерна истины. Была причина, чтобы миссис Мс. решилась придумать такую историю. Вполне вероятно, что М. — ее отец, и она, например, подсознательно хотела его кастрировать. Как показал Фрейд, это вполне нормально для мальчика — на самом деле каждый мальчик желает кастрировать своего отца, что, в общем, естественно. Но к чему это женщине? Ключ к разгадке, думаю, лежал в имени, которое миссис Мс. изобрела для себя. Она пыталась подчеркнуть свое положение в обществе — женщина, не нуждающаяся в мужчинах, — поэтому назвала себя Мс. — Госпожой, а затем усилила эффект, добавив миссис. Все бы ничего, да только ее желание кастрировать кого-то явно не было психически нормальным. Оно переросло в глубоко патологическое убеждение кастрации: она хотела отрезать все — руки, ноги. Более того, урезала даже имя. Это выводило ее случай в разряд особенных.

Но почему она стремилась подчеркнуть свою антипатию к мужчинам? Причина очевидна: какой-то мужчина с ней очень плохо обошелся, и свою враждебность к нему она перенесла на всех мужчин. Я был уверен: если историю миссис Мс. копнуть глубже, то можно будет найти там юношу либо мужчину, который отверг ее или бросил. Вполне вероятно, что это не отец. Подозреваю, она любила своего отца, ибо ее рассказ о том, что ей не нравилось ходить с ним на пикники, был ложью. Значит, замешан другой мужчина. И я сказал ей:

— Когда-то в вашей жизни был юноша. Вы любили его. Сильно. Но он вас не любил. Он позволял вам верить, будто любит вас, но не любил. Вы хотели, чтобы он стал вашим навсегда — все женщины мечтают обладать мужчинами вечно, — но этот мальчик просто поиграл с вами и бросил. Ушел к другой девушке. К ней вы не испытывали ненависти — вы возненавидели его. Теперь вы ненавидите всех мужчин. Вот в чем дело. Ну, разве не так?

Она уставилась на меня, словно была удивлена.

— Нет, — ответила она. — Все совсем не так.

Но я видел, что она лжет.

Если на то, чтобы разобраться с патологией миссис Мс., понадобилось немного времени, то третий, заключительный, случай, который я хотел бы описать во всех подробностях — дело Большого Ханса, — оказался гораздо сложнее. Имя «Большой Ханс» я взял исключительно для того, чтобы не было аналогий со знаменитым пациентом Фрейда Маленьким Хансом. Большой Ханс, как он сам определил, страдал раздвоением личности, что обычно сопряжено с упрямством, и помочь справиться с этим почти никогда не удается. Личность нельзя изменить — как в той крылатой фразе: вот такая судьба, с этим следует просто смириться.

Ханс был сыном австрийского иммигранта, который понастроил пекарни по всему Сиднею и Мельбурну, и его дело процветало. Единственный ребенок — по крайней мере, он так думал, — Ханс должен был иметь максимум внимания, как предполагается в таких случаях. Поэтому его родители очень ценили медсестру по имени Ирмгард, от которой пахло крахмалом и плюшками и которая олицетворяла собой все традиции австрийского детского сада. Ирмгард приехала в Австралию из Австрии двадцатилетней девушкой. Она безумно полюбила Ханса, или своего, как она его звала, Крошку Гансика (Kleiner Hanslein).

Я: Вы говорите, Ирмгард всегда смотрела за вами? Она была внимательна ко всем вашим потребностям?

Ханс: Да. Она будила меня по утрам и купала. Не признавая современную сантехнику, она наполняла водой огромную жестяную бадью и ставила ее посреди комнаты. Потом снимала с меня пижаму и намыливала особенным, душистым мылом, которое привезла из дома.

Я: И как долго это продолжалось?

Ханс: Пока мне не исполнилось восемнадцать.

Я: Понимаю. Пожалуйста, расскажите подробнее об Ирмгард.

Ханс: Она была очень красивой, и фотографии доказывают, что это не только мое розовое воспоминание о ней. У нее были льняные волосы и прекрасная кожа лица. Моя мать имела обыкновение говорить, что Ирмгард — верх совершенства, prachtvoll aus, и что невозможно найти австралийскую девушку с такой кожей. Она советовала Ирмгард беречься от солнца, вот почему та, как я думаю, проводила большую часть времени в закрытом помещении.

После ванны она одевала меня. Какое-то время мы стояли перед моим платяным шкафом, выбирая, что же лучше надеть в тот день. Ирмгард отвечала за мою одежду и каждую неделю покупала мне что-нибудь новое. Ее сестра, работавшая швеей в Вене, регулярно высылала одежду, которую Ирмгард придумывала специально для меня. Ей доставляло удовольствие облачать Крошку Гансика в костюмчики, наподобие тех, что носил в детстве кайзер Франц. На них было полно кнопок и манжет, и нам нравилось их застегивать.

Она сочиняла для меня песенки, одну из которых мы назвали «Песенка Одежды». Часть песенки была на немецком языке — довольно странном, — другая часть — на английском. Ирмгард любила играть с английскими словами, казавшимися ей на слух забавными. У нее был прекрасный голос, и она учила меня петь. Слова я запомнил прежде, чем узнал их значение, запомнил навсегда. Вот эта песенка:

Наш Крошка Ханс в штанах и блузке! Красив, прям, как король французский! Штанишки — классные, Белье — атласное, Все это сейчас Наденет наш Ханс!

Я: О чем были другие песенки? Они все были похожими?

Ханс: Да, более или менее. Некоторые чуть лучше, некоторые чуть хуже. «Песенка Одежды» была довольно симпатичной, но мне больше других нравилась «Песенка Купели». Хотите послушать слова?

Я: Да, конечно. Думаю, эти песенки были очень важными. А «песенку Купели» вы исполняли во время купания?

Ханс: Да. Во время вечернего купания. Ее пела Ирмгард.

Крошки Ханса маленький скрюггель Может устроить большой шмикель-шмюкель; А непослушный Билл своим Вилли Может заставить сомлеть крошку Хилли!

Я: Весьма интригующая песенка. А как обстояли дела с друзьями? Вы общались с мальчиками вашего возраста?

Ханс: Да, со многими. Кое над кем я иногда подшучивал, особенно когда на мне был костюм кайзера Франца. Отправляясь со мной на прогулку, Ирмгард обычно брала маленький бутафорский пистолет. Если мальчики начинали задирать меня или смеялись, она вытаскивала из сумочки пистолет и наставляла его на моих обидчиков. Это их ужасно пугало. Позже она стала брать с собой стартовый пистолет и по-настоящему стреляла из него.

Я: Итак, Ирмгард была у вас для защиты?

Ханс: Да. Но только до тех пор, пока мне не исполнилось шесть или семь лет. Тогда я нашел другой вариант защиты. Нескольким мальчикам постарше я платил деньги за то, чтобы они били всех, кто надо мной смеялся. Действовало великолепно, к тому же у меня всегда было достаточно денег, чтобы заплатить им. Один мальчик, который жил недалеко от нас, особенно в этом преуспел. Он носил с собой нож и по моему требованию мог воткнуть его кому-нибудь в зад. Я щедро ему платил.

Конечно, можно было подумать, что описанное Хансом воспитание послужило основанием для развития преобладающе гомосексуальной ориентации и что досаждающие мальчики, которых он так боялся в раннем детстве, позже станут объектами желания. Почему всаживали нож мальчикам в зад? Ответ напрашивается сам собой: как правило, наказывают то место, которого хочется коснуться, но в этом отказано. Вот отсюда следуют столь распространенные в эротической литературе образы мальчиков, наклонившихся для того, чтобы их отшлепали.

Но в отношении Ханса делать такое заключение было бы ошибочно: девочки ему нравились, и он считал их сексуально привлекательными, о чем Ирмгард несомненно знала. Именно поэтому она прекратила купать его в восемнадцать лет. (Ирмгард любила мальчиков, которых можно баловать; когда Хансу исполнилось восемнадцать, он перестал быть мальчиком, превратившись в мужчину, от которого исходила угроза.)

Такое воспитание вряд ли можно назвать нормальным, и не надо удивляться, что во время свиданий с девочками у Ханса выявилась патология. И снова, как подтверждение сказанного мною раньше, свидание оказалось катализатором бедствия.

Ханс: В семнадцать лет я начал встречаться с девушками. Ирмгард это не одобряла — она была жутко ревнивой, — но я не обращал на нее внимания. Она говорила, что девушек интересует только одно. На что я заметил, что о парнях девушки говорят то же самое, но она только шикнула: «Тшшш! Тшшш!» — что всегда делала, когда с чем-нибудь не соглашалась. С ней невозможно было спорить.

Больше я не позволял ей подбирать мне одежду, хотя вопрос, что надеть, все еще имел для меня большое значение, и я очень беспокоился по этому поводу. Я предпочитал рубашки голубого цвета, поскольку они были мне к лицу. Красновато-коричневые и бледно-зеленые цвета тоже привлекали меня.

Уходу за собой я уделял много времени. Одних только щеток для волос было семнадцать, да еще восемь гребенок. На каждый день — свой лосьон для волос. В понедельник — лосьон сандалового дерева. Во вторник — лавровишневая вода. И так далее.

Я: Прямо-таки целый ритуал. Ради чего вы тратили так много времени и энергии на все это?

Ханс: Хотел выглядеть лучше всех, особенно на свидании с девушкой. Девушкам это нравится. Я им казался шикарным, и они были в восторге от моего запаха. Ни один парень так не пахнет, говорили они.

Обычно мы шли в кофейню и подолгу сидели там. Я старался занять столик возле окна, чтобы видеть свое отражение. Иногда девушка сердилась и говорила: «Не знаю, зачем тебе нужно было встречаться со мной, если ты только и делаешь, что не сводишь глаз со своего отражения в окне». Я смеялся. «Как тебе угодно, милая, — мог сказать я в ответ. — Займись собой. На берегу моря хватит гальки для Ханси!»

Дальнейшие его откровения потеряли для меня смысл, диагноз был очевиден. Самовлюбленная личность — крайне трудное, безрадостное положение для окружающих. Ханс любил себя и не мог найти иного счастья до тех пор, пока не наступит развязка в этом несовершенном любовном романе — романе, который по своей природе не подлежит завершению! Более того, последствия не замедлят сказаться. Нарцисс может навсегда попасть в ловушку собственного несчастья, но при этом гораздо больше несчастья принесет другим. Пребывая в постоянном поиске, он никогда не найдет того, кого ищет, ибо объект его поисков — он сам. Ситуация абсолютно тупиковая, так как нельзя увидеть себя со стороны. Помочь может только зеркало, и Нарцисс знает, насколько это дешевая хитрость. Бедный Ханс; хотя…

Ханс: У меня было по пять-шесть свиданий в неделю, часто одновременно с разными девушками. И тогда приходилось составлять план, если не сказать — изворачиваться. Требовалось соблюдать осторожность, чтобы не пойти в ту же кофейню два раза подряд, на случай, если девушка, с которой я был накануне, вдруг придет туда меня разыскивать. Они не давали мне покоя. Да, я действительно страдал в этом смысле, но не мог остановиться. Все происходило так, словно девушка, которую я искал, вообще не существовала и ее не было ни в Мельбурне, ни даже во всей Австралии!

Думаю, кое у кого из девушек хватало причин сердиться на меня. Особенно у той, что была недовольна мною больше других…

Неудивительно, что самовлюбленная личность вызывает у окружающих чувство враждебности. Некоторые люди возмущаются тем, что «нарцисс» использовал их ради собственного удовольствия, и пытаются этому противостоять. Часто это жест отчаяния, хотя он может привести к весьма неожиданным результатам…

Ханс: Та девушка (вот сука!) позвонила мне и сказала, что ее подруга очень хочет со мной встретиться, но она застенчивая, и попросила помочь ей. Если я соглашусь прийти в гости, то не буду разочарован.

Разве можно устоять перед таким приглашением? Я не смог и пообещал прийти в субботу вечером по тому адресу, который она мне дала. Она выразила надежду на скорую встречу, ибо ее подруга сгорает от нетерпения.

Я позвонил в дверь, и открывший ее был… мной. Казалось, я смотрю в зеркало. Он походил на меня, как одна капля воды на другую. Он был моим двойником.

Какое-то время мы смотрели друг на друга, открыв рот. Потом он сказал: «Они уверяли, что придет девушка. Я тебя не ждал…» Разумеется, я мог сказать то же самое, но лишился дара речи. Мы оба стали жертвами жестокой шутки. Должно быть, эта девушка хотела, чтобы я увидел себя самого.

Я: И должно быть, вы были очень рады увидеть себя со стороны.

Ханс: Наверное, самую малость. Но я все еще чувствовал унижение, поскольку воспринял это как пощечину. И переживал за того человека, который так напоминал меня.

Я: Вы переживали, потому что он напоминал вас, но не был вами. А значит, был конкурентом.

Ханс: Да, если хотите. В любом случае, я сильно разозлился. И до сих пор зол, вот почему я обратился к вам. Не можете ли вы что-нибудь сделать, чтобы помочь мне?

Я: Нет. Ничем не могу помочь.

В истории Большого Ханса есть послесловие. Спустя несколько недель я получил от него письмо, в котором он рассказывал о необычном открытии. От родителей ему стало известно, что они кое-что скрывали: у него был брат-близнец, умерший во время родов. Теперь Ханс знал, что нашел его на той злополучной встрече. Но даже это не делало его счастливым.

«Я не ищу брата, — писал он. — Брат — это самое последнее из того, что я хотел бы найти».

Теперь все окончательно прояснилось. Я готов был обвинить Ирмгард в потакании самовлюбленности Ханса, но это только часть истории. Ханс знал, что у него был двойник — он встретил его в утробе матери, а затем потерял. И еще в утробе матери он видел, что брат был его копией. Потом, почувствовав, что «копии» рядом уже нет, он интуитивно стал искать того, кто отсутствует — и кто в точности похож на него. Все способствовало появлению «самовлюбленной» личности; Ирмгард, ее жестяная бадья, наряды кайзера Франца и песенки просто заполнили клише, которое было уготовлено с рождения.

Я думал над тем, что можно сделать для Ханса, и вдруг на ум пришла неплохая мысль. Я пригласил его к себе.

— Не ищите понапрасну удовлетворения в других людях, — сказал я. — Прекратите назначать свидания девушкам. Устройте свидание с самим собой!

Он смотрел на меня подозрительно.

— Вы имеете в виду, что я должен пойти на свидание… один? Я правильно понял?

— Да, — ответил я. — Именно это я имел в виду. Вы будете намного счастливее, поверьте мне.

Казалось, он на миг задумался.

— Что же получается, я должен отправиться на свидание и просто… просто танцевать сам — так, что ли?

— Да, — подтвердил я. — Вам это доставит удовольствие. Еще пригласите себя на ужин. Сходите с собой в кино. Вы — именно тот человек, который вам нравится. Просто смиритесь с этим.

Он улыбнулся, явно довольный моим предложением.

— Возможно, вы правы, — сказал он. — Может быть, я зря потратил время на все эти свидания с другими.

— Ну, конечно, зря. Уверяю, вам будет хорошо только с самим собой, Ханс.

— И дешевле обойдется, — заметил он. — Думаю, мне удастся неплохо сэкономить!

— Вот именно, — поддержал я. — На целых пятьдесят процентов.

Тут он нахмурил брови.

— А как же быть с сексом? — спросил он. — Что делать…

Я был готов к этому.

— Кого вы на самом деле хотите видеть в своей кровати, когда просыпаетесь утром, Ханс? Чью голову на своей подушке? Постарайтесь ответить искренне.

Ханс усмехнулся.

— Думаю, самого себя. Да, себя. Свою голову.

— Ну, вот, пожалуйста, — сказал я и добавил: — Теперь вы гораздо более счастливы, Ханс, разве не так?!

Он широко улыбался.

— Намного, — кивнул он в ответ.

КАЛВАРРА

Они жили не в Калварре, — которую все называли просто «город», — а приблизительно в пяти или шести милях дальше, вблизи одной из тех пыльных, наполовину вымощенных дорог, что, казалось, не кончаются никогда, но в конце концов приводят к зарослям эвкалиптовых кустарников, точнее, в никуда. Поворот, обозначенный единственным покосившимся указателем, начинался сразу же за подъездной дорогой, служившей ориентиром.

«За элеваторами повернуть налево» — простой, надежный способ объяснить направление посетителям, бывающим там редко.

Словно маленькое дитя, она играла в тени элеваторов и считала их своими, хотя конечно же они принадлежали городу. Именно сюда свозили зерно со всех близлежащих ферм и загружали в поезда, которые доставляли его в порт для отгрузки. Несколько недель в году, пока убирали урожай, элеваторы были эпицентром внимания; остальную часть года они стояли заброшенными. Но даже тогда служили доказательством важности города — его экономическим обоснованием. Вот оно, оправдание Калварры, вот что давало право на существование в этой стране, где городу невозможно выжить только потому, что он всегда тут был.

Они жили вдвоем с отцом, который в свои шестьдесят три готов был уйти на пенсию, если бы только мог. Мать умерла вскоре после ее двенадцатого дня рождения, не оправившись от болезни, жестоко короткой. После этого отец замкнулся, погрузившись с головой в работу на земле. Родственницы отца предлагали забрать девочку к себе, а одна тетя даже приехала на ферму, и случайно ее слова донеслись до слуха племянницы.

— Ты не сможешь позаботиться о девочке, Джек, — говорила тетя. — С девочками все иначе, нежели с мальчиками. Им нужна женская забота. Для них очень важно быть рядом с тем, кто подскажет во многих случаях жизни. Отец не способен этого сделать — просто не в состоянии, какие бы благие намерения у него ни были.

Она слышала, как отец сопротивляется.

— Это мой ребенок. Здесь ее дом. Да, черт возьми, разве у отца нет права на своего собственного ребенка? Так что же теперь, со всем покончено, так получается? Всему конец?

Тогда тетя заговорила по-иному:

— Она никогда тебе не простит того, что ты продержал ее взаперти. Ты лишаешь ее всех возможностей. Если она переедет ко мне в Балларат, то научится жить, заводить друзей, вести домашнее хозяйство. Всему необходимому.

Какое-то мгновение отец молчал. Потом возразил:

— Она может вести хозяйство в этом доме. Научится всему, что нужно, здесь, где все ей принадлежит.

— Но для девочки это не жизнь, Джек, пойми правильно.

Он сделал паузу, обдумывая ответ, который позволил бы закончить обсуждение.

— Хорошо, — сказал он. — Давай спросим у нее. Чего она хочет: остаться здесь, в своем доме, или уехать с тобой в Балларат. Спроси у нее. Ведь теперь принято считаться с мнением детей, не так ли? Ну вот. Если она скажет, что поедет с тобой, можешь ее забирать. Если скажет, что хочет остаться, значит, останется здесь.

Сердце у нее бешено заколотилось. Конечно же, она скажет «нет»: пусть они спросят, пусть только спросят… Тогда все узнают! Но тетя прекрасно понимала, как и ее брат, что дети редко соглашаются покидать знакомые места, и спрашивать бессмысленно. А потому ей ничего не оставалось, как фыркнуть, бормоча под нос предостережения по поводу того, что случается с девочками, которые остаются на ферме и у которых никогда не будет возможности получить надлежащее образование.

Когда они перешли к другой теме — об оспариваемом наследстве и вероломстве далекого родственника, у девочки пропал интерес к происходящему. Она сидела одна в своей комнате, дверь все еще была приоткрыта, но взрослые в гостиной не слышали ее тихих всхлипываний по матери.

К скрываемой сестрами досаде, у него все ладилось. И только одна из них, наперекор всем, сделала ему комплимент, хоть и неохотно.

— Девочка хорошо выглядит, Джек, — сказала она при встрече на свадьбе у родственников. — Тебе, должно быть, это далось нелегко.

На самом деле все оказалось намного легче, чем он предполагал. Каждое утро он отвозил ее в город, в школу и никогда не опаздывал забрать днем, независимо от того, что происходило на ферме. Он сам покупал для нее одежду, но предоставлял выбор ей, и она всегда была хорошо одета. Он с ужасом ожидал подросткового бунта, споров по поводу позднего возвращения домой, необходимости соглашаться с тем, что ее будут подвозить после вечеринок юнцы, только что получившие водительские права; но ничего такого не произошло. Ее друзья — или те из них, кого он видел, — казались приятными и воспитанными. Они были детьми фермеров или городских служащих, и общение с ними не таило каких-либо сюрпризов. Конечно же, у них были вечеринки. В таких случаях она оставалась в городе у друзей и всегда возвращалась вовремя. Но когда вдруг он понял, что у него под носом, почти незаметно, она превратилась в свою мать — тихую, безропотную женщину, которая умела все делать и стойко преодолевала трудности, — у него сжалось сердце.

От этой мысли появилось неведомое прежде чувство гордости. Разумеется, останься в живых его жена, все сложилось бы иначе. Да, она могла бы дать дочери намного больше, чем он. В те последние, безжалостно быстро пробежавшие дни в больнице им не удалось даже поговорить, хотя она точно знала, что умирает. Единственное, о чем она попросила: «Береги ее, Джек»; и он кивнул, ослепленный слезами, не в силах что-либо сказать.

В школе требования были низкими, а учителя по большей части заурядные и любезные, потому учеба давалась ей легко. Особенно она преуспела на уроках живописи, и это поощряла учительница рисования, которая, в отличие от своих коллег, обладала воображением и считала, что способная девочка должна учиться в художественной школе.

— Ты сумеешь туда поступить, — говорила она. — Получишь место в Мельбурне, возможно, даже в Сиднее. И потом, если все пойдет хорошо, продолжишь учебу. Например, за границей. Школа Слейда. Париж. Или где-нибудь еще. Подумай.

Глаза у девочки сияли; но слова учительницы казались ей несбыточной мечтой. Она была девчонкой с фермы, выросшей в захолустье, где приходится бороться с нашествием муравьев, гнойниками у овец и прочими напастями. Она не может запросто сесть в автобус и уехать в Париж или даже в Мельбурн. Кто за все заплатит? Кто купит билет? Тех денег, что были, недостаточно, да у них никогда и не будет столько денег, сколько на это нужно.

— Послушай, — сказала учительница. — Я не просто так говорю. Ты сможешь стать художницей. Для этого нужен особый дар. И у тебя он есть.

— Спасибо. — Она не привыкла слышать комплименты и не знала, как ответить.

— Ты говорила об этом со своим отцом? — не унималась учительница. — Вы обсуждали твое будущее? Чем, на его взгляд, тебе следует заняться после школы?

Она смотрела в пол. Они не беседовали на такие темы. Никогда.

— Почему бы тебе не поговорить с ним? Попроси отца переехать жить в Мельбурн! Нет ничего плохого, если вы поедете туда вместе.

Ну конечно, учительнице все было известно. Она знала Джека Когдона, одного из тех одиноких, довольно патетических персонажей, вцепившихся в свою ферму, чтобы остаться там навсегда, возложив на дочь обязанности по кухне и уборке. Ей и прежде доводилось сталкиваться с таким отношением к жизни. Но тут особенный случай — у этой девочки талант. Некоторые идеально подходили для уготованной им участи — этой девочке суждена другая жизнь.

Как-то вечером, во время ужина, подав отцу рагу из бычьих хвостов с овощами и сев с другой стороны стола, она наконец решилась заговорить на волнующую ее тему.

— Мне пора подумать, что делать по окончании школы, — сказала она. — Осталось всего лишь два месяца.

Отец был озадачен, но все равно слабо улыбнулся ей.

— Надо же, — произнес он. — Как летит время.

Она притихла на мгновение, но потом продолжила:

— Мисс Вильямс — ты ведь знаешь ее? — думает, что мне надо поступать в художественную школу. Возможно, в Мельбурне.

Отец беспокойно ковырял в тарелке вилкой, избегая ее пристального взгляда.

— Почему бы нет? — отозвался он. — Поступай как хочешь. Это твоя жизнь.

Больше он ничего не добавил, но она поняла, что отец встревожен. В течение всего ужина было заметно его волнение, хотя он пытался создать впечатление, будто все в порядке, начиная обсуждать какие-то незначительные темы и перепрыгивая с одной на другую, быстро и сбивчиво. Конечно, она догадывалась, что он сейчас чувствует. Если она уедет, он никогда не сможет выйти на пенсию. Будет работать до тех пор, пока не иссякнут силы, и тогда он продаст ферму. Ему придется переехать в город, в один из тех убогих домов, где было полно отставных фермеров, которые целыми днями ничего не делали, только тосковали по своей прежней жизни. Он мечтал выдать ее замуж за сына фермера, чтоб тот взял на себя его дело, за парня с фермы, знающего, как управляться с хозяйством, за такого, как младший сын Пейджа, у которого никогда не будет ни малейшего шанса приобрести свою ферму из-за двух старших братьев. Он подходил во всех отношениях.

За кружкой пива в «Масонском баре», где они иногда встречались, он завел разговор с отцом парня.

— Думаю, скоро я буду вынужден все бросить. Мне не так повезло, как тебе, Тэд. С сыновьями.

Его собеседник улыбнулся.

— Порой они бывают жестокими маленькими ублюдками, с которыми трудно справиться. Так что не завидуй, Джек.

Оправдание получилось неловким, и оба умолкли. Среди фермеров считалось безоговорочной трагедией, когда в семье нет ни одного сына.

— Как там твой младший парень? Ему надо где-то устраиваться. Что он собирается делать?

Пейдж покачал головой.

— Сейчас он вертится у меня под ногами. Какое-то время работал на месте Харрисона, но они больше не могут держать его. Конечно, он многое умеет делать. Он хороший механик. Может все отремонтировать. Мог бы поработать в гараже — пройти курс учеников…

— Но он фермер — до мозга костей.

— Да, верно.

Несколько секунд они молчали. Неожиданно Джек оторвал взгляд от своей кружки пива и выпалил:

— Слушай, а почему бы ему не пригласить на свидание мою Алису. Глядишь, подружатся. — Он засмеялся. — Дети много чего не понимают в отличие от нас, но почему бы нет…

Пейдж улыбнулся.

— Да, ты прав, им могут попасться невесть кто. Мой может спутаться с ветреной девицей, которая женит его на себе. Твоя найдет кого-то, ну, в общем, кого-то, кто…

— Твой мальчик мне нравится. И я был бы спокоен за свое дело. — Джек помолчал, а потом добавил: — Ты не хочешь как-нибудь подбросить ему эту идею?

Пейдж выглядел нерешительным.

— Нынче такое не проходит. Это тебе не шестьдесят первый год.

Джек резко поставил кружку на стол.

— Пришли его ко мне. Я возьму его на работу на несколько месяцев. У меня много техники, которую нужно отремонтировать. Ты говорил, что он может с этим справиться.

— Ну да, может.

Она написала письмо в Мельбурн, и ее попросили выслать папку с рисунками. Ей стало тревожно, поскольку работ было совсем немного, и она не ожидала, что кто-то захочет посмотреть их.

— Это не важно, — заверила ее учительница. — Нарисуй что-нибудь и отправь им. Папка не означает уйму работ. Они просто хотят увидеть, что ты умеешь.

Она сделала несколько рисунков пером — ферма, элеваторы, натюрморт, кто-то из ее друзей — и отослала. Отцу об этом ничего не сказала; тот их разговор странно повис в воздухе, и она не могла заставить себя к нему вернуться.

Наступило томительное ожидание. Рисунки отправили по почте из школы, и именно туда должен был прийти ответ. Минуло несколько недель, и она решила, что ее письмо затерялось в груде почтовых отправлений, идущих в Мельбурн со всей страны. Наконец пришел ответ, где было сказано, что ее работы понравились, но для достижения зрелости, возможно, потребуется время. В этом году у них мало мест, однако ее могут принять условно на следующий год, если она получит проходной балл на экзаменах.

— Это означает, что тебя берут, — пояснила учительница. — При желании ты туда поступишь. А подождать один год — хорошая идея. После школы ты можешь год отдохнуть. Сейчас многие так делают.

Она забрала письмо домой, спрятав между страницами учебника, но ей не хватило смелости показать его отцу. Перечитав письмо еще раз, она положила его в выдвижной ящик, ее личный, где хранились дневник и фотографии. Она ждала удобного момента, чтобы поговорить с отцом, но в школе начались выпускные экзамены, а потом — выпускной бал, так что было некогда. Видимо, время неподходящее, решила она, к тому же отец пока ни словом не обмолвился о том, что будет по окончании школы.

Она готовилась к предстоящему году. Банк прислал в школу рекламное объявление о двух временных вакансиях, которые могли бы устроить тех, кто еще «не определился». Она пошла к управляющему, знавшему о ней не понаслышке, как это бывает в маленьком городе, где все друг друга знают, и он с удовольствием взял ее на работу.

Она сообщила радостную новость отцу, а потом рассказала о письме из художественной школы, не в силах больше это скрывать. Похоже, он не был удивлен, как будто ожидал таких новостей, и обещал, что постарается найти деньги на обучение.

— У нас есть время все обдумать, — рассудил он. — Да и ты что-то заработаешь в банке. Я буду отвозить тебя туда каждое утро, как обычно.

И тут он ей сказал, что несколько месяцев у них на ферме поработает сын Пейджа.

— Помнишь его? Младший сын Пейджа?

Она насупилась.

— Да, припоминаю. Впрочем, я их путаю. Они все окончили школу несколькими годами раньше.

— Он поможет мне отремонтировать кое-что в амбарах, починит тракторы. Он хорошо разбирается в технике.

Она кивнула.

— Как его зовут?

— Джон, — ответил он. — Старшие — Билл и Майкл. А этот — Джон.

Джону никогда не нужно было говорить, что делать. Без чьей-либо помощи он разобрал старый комбайн, который уже следовало бы отправить на свалку, и поменял все кольца на двигателе. Снял ржавчину и грязь, и уже через неделю или две двигатель работал так же ровно, как пятнадцать лет назад. Потом привел в порядок тракторы, покрасив крылья в ярко-красный цвет, его любимый, так как ему хотелось, чтобы вся техника на ферме, которой он когда-нибудь обзаведется, была такого цвета.

Поначалу они редко виделись: она отправлялась на работу рано утром, чтобы вовремя быть в банке, а Джон, все еще живший на ферме отца, приезжал на пикапе чуть позже. Хотя иногда он все еще был там, когда она возвращалась домой в шесть часов, и они перебрасывались несколькими словами.

Ну конечно же она приметила его — в том самом смысле. Он был высокий, довольно стройный и обладал необыкновенным сочетанием темных волос с синими глазами, всегда привлекавшим ее внимание. Она оценила его красоту, но не более. Он был просто мальчишкой с фермы; таким же, как все другие, которых она видела в школе, ничего особенного.

Джон был вежлив при встрече и оставлял работу ради того, чтобы пообщаться с ней, вытирая грязные руки о рабочие штаны. Он говорил медленно, как будто тщательно продумывал каждую фразу, и подчеркнуто уважительно, словно обращался к пожилой даме, из-за чего казался ей старомодным.

Как-то отец пригласил его к ним на обед в воскресенье, прошло три недели, как Джон работал на ферме. Он был шикарно одет — прежде ей приходилось видеть его только в рабочей одежде, — волосы причесаны и смазаны бриолином. Он чопорно сидел за столом и улыбался всякий раз, когда она заговаривала с ним, будто стремился показать себя наилучшим образом. Интересно, он когда-нибудь хмурится, думала она, или неизменно улыбается?

После обеда они пили чай на веранде. Почти тотчас же отец поднялся и пошел в дом, чтобы позвонить, оставив их наедине.

— Надеюсь, он не заставляет тебя работать слишком много? — поинтересовалась она. — У тебя обычно такой утомленный вид, когда я возвращаюсь домой.

— Мне не привыкать, — сказал он взвешенно. — Наш старик всегда заваливал нас работой.

Она посмотрела на него, и он ответил ей пристальным взглядом, улыбаясь.

— Как идут дела в банке? — спросил он. — Трудно?

— Бывает, — откликнулась она. — Но иногда нечем заняться, что намного хуже. Сижу там и жду, пока что-то дадут сделать. Тогда время идет очень медленно.

Он кивнул. Молчание затянулось. Она стала смотреть на лужайку и заросшую пушицей клумбу. Сквозь ряд эвкалиптовых деревьев виднелись элеваторы и темная линия железной дороги, удрученно уползающая вдаль, где не было ничего, кроме земли коричневого цвета и безбрежного небосвода. Здесь совершенно нечего рисовать, думала она. Интересные виды можно перечесть по пальцам. Пустота.

Вдруг он выпалил:

— Ты не хотела бы пойти на танцы? Их устраивают в зале по субботам.

Это было так неожиданно, что она ответила, не подумав:

— Почему бы нет? — И, увидев, как он смягчился, добавила: — Спасибо.

Услышав скрип половиц, Джон заговорил быстрее:

— Я заеду за тобой в семь. В субботу. Сюда.

— Хорошо.

Отец присоединился к ним, устроившись в ветхом плетеном кресле.

— В следующую субботу я собираюсь в Балларат, — сказал он. — Катать шары.

Она кивнула.

— А я пойду на танцы. Джон только что пригласил меня. Ты не против?

— Ну что ты, иди. — Он поднял глаза на молодого человека и тут же отвел взгляд. — Замечательно.

Всю неделю она не видела Джона. Он был занят работой на одном из удаленных участков. Она думала о танцах и размышляла над тем, стоило ли принимать его приглашение. Было ли это приглашением на свидание или просто на танцы, куда все шли компанией или в одиночку, — не имело особого значения.

Что, если это приведет к следующему приглашению — в кино, например, — которое уже не будет двусмысленным? Нужно ли идти? И хочется ли? В каком-то смысле, да. Он был хорош собой, и ей хотелось прогуляться с парнем, на которого ее подруги обязательно обратят внимание. Но я же его почти не знаю, размышляла она. Они очень мало разговаривали, и ничего, кроме имени, и того, что он может ремонтировать комбайны и тракторы, о нем не было известно.

Он приехал раньше, чем обещал. Отец вернется поздно, так как после игры всегда предполагается выпивка. В доме она была одна, поэтому окликнула его из коридора, попросив подождать в гостиной.

Когда она вошла, он подскочил, придерживая руками полы пиджака. И, как всегда, смотрел на нее улыбаясь; ему нравится, как я выгляжу, подумала она; это ей льстило. Он жестом показал на дверь, и они пошли к машине, оставив свет в гостиной на случай возвращения отца. В кабине пикапа было холодно и пахло пылью. Она надеялась, что он поедет медленно, чтобы дорожная пыль не просочилась в щели и не испортила ее платье.

Они ехали молча. Дорога была пустой, как всегда вечером, и кроме удаленных огней города ничто не могло рассеять темноту. Она теребила в руках ремешок сумочки и тут вдруг осознала: это — свидание. Так оно и есть. Она будет проводить время с этим парнем.

Зал был освещен, и по обе стороны улицы стояли припаркованные автомобили. Он отыскал место для пикапа, и они направились в зал, полный света и звуков — музыканты настраивали инструменты. При входе женщины обычно шли в раздевалку, выстроившись в очередь к единственному, засиженному мухами зеркалу. Она небрежно глянула на свое отражение и присоединилась к Джону, неуклюже ожидавшему ее у входа.

Они нашли столик и сели за него. Джон купил ей в импровизированном баре стакан сидра, а сам пил пиво из банки. Она огляделась — разумеется, всё знакомые лица. Даже оркестранты; один из них, барабанщик, работал в банке. Поймав ее взгляд, он подмигнул. Она улыбнулась в ответ.

Зазвучала музыка, и они стали танцевать. В конце первой мелодии она с надеждой посмотрела на Джона, но он ничего не предпринимал. Просто стоял, ожидая следующей мелодии. Они снова начали танцевать.

А когда решили пропустить один танец, музыка звучала так громко, что невозможно было общаться, пришлось молча сидеть за столиком и смотреть по сторонам. Джон пытался ей что-то сказать, но она ничего не слышала, поэтому лишь пожала плечами. Он купил ей еще сидра, и она быстро выпила, утоляя жажду после танцев. От алкоголя закружилась голова, она почувствовала действие напитка. Ощущение было приятным.

В одиннадцать все потихоньку начали расходиться. Джон взглянул на часы, и она кивнула ему. В раздевалке, когда брала пальто, она заметила девушку, которая сидела на единственном там стуле и рыдала, а рядом с ней стоял ее друг.

— Он совсем другое имел в виду, — уверял парень девушку. — Он не мог такое сказать.

— Но сказал, — всхлипывала та. — Сказал.

Парень поднял глаза и посмотрел по сторонам, будто ожидая дружеского понимания, как бы говоря: вот такая наша участь. Вот такое мы должны терпеть. Мужчины.

Они добрались домой без приключений и поставили пикап во дворе. Свет в доме уже не горел, кругом была непроглядная тьма. Какое-то время они сидели рядом, и она не испытывала неудобства, но ее тревожил вопрос: что теперь? Конец свидания. А что дальше?

— Я с удовольствием потанцевал, — нарушил молчание Джон. — А ты?

— Я тоже. Это было… Это было великолепно. Мне понравилось.

Тогда он внезапно подвинулся к ней, и она почувствовала прикосновение его плеча. Он взял ее за руку. Она дрожала, не зная, что делать. Это как раз и было то, что следовало ожидать дальше.

Он придвигался все ближе. Вот он отвел ее руку и прильнул к ней. Она ощутила на щеке горячее дыхание, а затем прикосновение его губ. Как странно, думала она. Так волнующе. Надо же…

Теперь он шептал ей:

— Может, зайдем в дом? Мы тихонечко. Чтобы не разбудить твоего старика.

Она ответила не задумываясь:

— Да. Пошли.

— Только не включай свет, — предупредил он. — Я разуюсь.

Они проследовали в гостиную, пробираясь на ощупь мимо мебели, и когда наткнулись на кушетку, он обхватил ее, и они упали вместе на мягкие подушки. От неожиданности она вскрикнула. Теперь они лежали на кушетке, и он покрывал ее поцелуями, на которые она отвечала с той же страстью. Он ласкал ее плечи, грудь, а потом его рука скользнула под платье, и тут она дернулась, желая остановить его, но так не хотелось, чтобы он останавливался.

— Давай пойдем в твою комнату, — прошептал он. — Там будет лучше.

Она собиралась сказать «нет», но не смогла, и они на цыпочках пробрались по коридору мимо закрытой двери комнаты ее отца. Потом, в полной в темноте, рухнули на кровать.

Пробуждение удивило и испугало ее. Наступило утро, а он до сих пор был здесь, рука на ее плече, все еще спал. Она закрыла глаза, а когда вновь открыла, он по-прежнему лежал рядом, во сне его грудь вздымалась и опускалась, темные волосы были взъерошены. Она сняла его руку со своего плеча, и он пошевелился.

— О боже! — Джон растерянно сел на кровати. — Я не думал оставаться.

Он вскочил, глядя на часы. Она тоже села, размышляя: ничего серьезного не произошло. Мы не занимались любовью. Но все же она была потрясена случившимся, как будто совершила что-то непростительное.

— Ты можешь выйти через черный ход, — предложила она. — Вероятно, отец сейчас на кухне. Обойдешь дом и проберешься…

— Он увидит пикап, — возразил Джон. — И сразу поймет, что ночь я провел здесь.

Она легла, закрыв глаза руками. И тут почувствовала, как прогнулась кровать, — это сел Джон.

— Я поговорю с ним, — тихо произнес он. — Пойду прямо сейчас.

— И что ты ему скажешь? Что мы просто спали?

Он покачал головой.

— Скажу, что мы хотим обручиться и попрошу у него благословения.

Она не отнимала рук от лица.

— А как же я? Неужели меня…

Она думала об отце. Как же теперь смотреть ему в глаза? Как объяснить, чтобы он поверил, что ничего не было? Однажды он сказал ей, смутившись: твоя мать всегда следовала заповеди — беречь себя для мужчины, за которого выйдешь замуж. Помни об этом.

Джон встал с кровати, и она открыла глаза. Она видела, как он направился к двери, на мгновение остановился, а затем повернул ручку. Из кухни доносился шум радио. Отец был там. Он все знал.

В следующую субботу они пошли в кино. Джон купил кольцо, как обещал, и, когда они сели в пикап, надел ей его на палец. Затем поцеловал ее в щеку, целомудренно, и завел двигатель.

Они ехали по дороге, ведущей на ферму, мимо забора, на восстановление которого он потратил всю неделю. Опускались сумерки, и лучи уходящего солнца багровым пламенем ложились на поля. Дорога на Калварру опустела, как бывало всегда по пути в город и по возвращении домой.

СВИДАНИЕ ТОЛСТЯКОВ

Он стоял перед дверью, рассматривая маленькую медную пластину чуть выше звонка. В том, что место выбрано правильно, сомнения не было, но он ожидал чего-то большего, нежели почти безымянной таблички. Впрочем, в этом был признак хорошего вкуса и предосторожности, что тоже немаловажно. Здесь и впрямь требуется чувство такта; а что касается безвкусицы или вульгарности, так этого уж точно не бывает у таких людей.

Он позвонил и стал ждать, ненароком бросив взгляд на объявление, которое кто-то прикрепил к стене: «УБОРКА ЛЕСТНИЦЫ. ЕСЛИ ПОДОШЛА ВАША ОЧЕРЕДЬ, ПОЖАЛУЙСТА, НЕ ЗАБУДЬТЕ, ЧТО ВЫ…»

— Мистер Макдональд?

— Да.

Она улыбалась ему без особого энтузиазма, но вполне достаточно, чтобы он почувствовал себя непринужденно.

— Входите. Мы вас ожидали.

Он проследовал за ней по короткому коридору в кабинет, откуда открывался вид на площадь. Лето было в разгаре, и деревья за окном напоминали качающийся занавес темно-зеленого цвета. Он огляделся. Кабинет, между прочим, личный. На шкафу для картотеки — ваза с цветами, свежими гвоздиками. Гвоздики: да, в самом деле. В таком месте предполагаешь увидеть розы, но это было бы слишком обыденно.

— Пожалуйста, садитесь.

Сама она села за стол и открыла заранее подготовленную папку.

— В анкете вы не так уж много рассказали о себе, — заметила она.

Он взглянул на лист бумаги в ее руке и узнал свое небрежно составленное письмо.

— Мне трудно говорить о себе, — произнес он. — Думаю, для вас это не секрет.

Она кивнула ему, неопределенно жестикулируя правой рукой, как будто хотела сказать: конечно, мы понимаем; здесь все в одинаковом положении.

— Видите ли, — начала она, — мы хотим, чтобы все получилось как надо. Знакомить людей с радикально разными взглядами на жизнь — не самая лучшая идея. Даже небольшое различие в музыкальных предпочтениях может драматически отразиться на отношениях.

— Как у Джека Спратта и его жены, — выпалил он и запнулся. Слова вылетели сами собой, но он тут же сообразил, что пример выбран неудачно. Джек Спратт не ел ничего жирного, а его жена — ничего обезжиренного.

Впрочем, она не обратила на это внимания.

— В нашем случае, — продолжила она, — есть хорошая отправная точка. Размышляя, как помочь более крупным людям, можно избежать того, что некоторые воспринимают как трудность. Люди одинаковой комплекции, по крайней мере, начинают с одного и того же.

Он кивнул. Да. Вот поэтому он их и выбрал. Возможно, ему не следует говорить все, что он думает, надо подбирать слова. Ведь это брачное агентство для толстых людей. Свидание толстяков! Да, именно так! Что бы она сказала, посмей он произнести такое вслух? Наверняка бы вычеркнула его из списка клиентов, как человека с тяжелым характером или заниженной самооценкой.

— Сейчас у меня имеется для вас несколько подходящих вариантов, — сообщила она, глядя на него поверх очков-половинок. — Кстати, есть одна леди, очаровательная женщина. Я ее хорошо знаю. У вас с ней общее увлечение — опера. Она уже была замужем, но, как ни печально, сейчас разведена. Хотя в этом нет ее вины.

— Ничего подобного, — возразил он. — В этом всегда виноват тучный человек.

Она нахмурилась, но спустя мгновение улыбнулась.

— К очень крупным людям относятся порой ужасно несправедливо, — согласилась она. — Так, несомненно, было и в этом случае.

Они беседовали еще несколько минут. Она налила ему кофе из высокой белой кофеварки и предложила изысканное шоколадное печенье. Он прихватил сразу два и тут же извинился.

— Кажется, я взял два, — сказал он.

Она махнула рукой.

— Берите, пожалуйста. Не стесняйтесь. У меня тоже слабость к шоколаду. Это наш общий маленький недостаток.

Он стоял возле театра, нервно поглядывая на часы. Во время разговора по телефону она сказала, что может немного опоздать, но он не предполагал ждать пятнадцать минут. Если они не поспешат, то не успеют к началу оперы, и их не пропустят в зал до первого антракта. Такая перспектива его смущала. Как тогда развлекать ее первые несколько минут, когда еще чувствуется неловкость. Прогулка к оперному театру, по крайней мере, заняла бы их.

Но тут она как раз приехала, ловко выбравшись из такси, в сверкающей блестками голубой накидке.

— Эдгар?

Он чуть подался вперед и пожал ей руку.

— Нина?

Она задержала его руку на несколько секунд дольше, чем полагается.

— Я вас узнала, — проворковала она, а потом добавила: — Извините, пожалуйста, за опоздание.

На мгновение он задумался. Каким образом она его узнала? Ее мог ожидать совершенно другой мужчина — на улице полно народу, — но потом понял, в чем дело. Он был единственным, кто стоял перед театром, да и кого еще могли прислать из брачного агентства для толстяков. Такое вот простое объяснение — непередаваемо угнетающее.

Они вошли в здание театра. Там, как обычно, собралась толпа поклонников оперы, среди которых были знакомые лица. Он видел в этом утешение и пользу. Она заметила, что люди кивают ему и машут рукой. Я кое-что собой представляю, думал он. В городе меня знают.

— Смотри, толстяк Макдональд, — шептал один мужчина своей жене. — Хороший парень. Хотя с трудом передвигается.

— Ты с ним знаком? — спросила жена, тоже шепотом. — По работе?

— Нет, со школы. Он на год старше меня. Мы постоянно обзывали его и издевались — ну, знаешь, что обычно творят мальчишки. Для него это было жуткое время, бедный парень. Надо пригласить его к нам на ужин в качестве возмещения за тот период.

— Нет, я не могу, сейчас не получится. У меня так много дел. Может, на следующей неделе, например…

Во время антракта беседа завязалась легко. Он был доволен, что нет неловкости, которая нередко возникает в такой ситуации. Все казалось вполне естественным.

— Должна признаться, я немного волновалась, — сказала она. — У меня до этого было только одно или два знакомства через агентство. Прежде мне не приходилось прибегать к этому.

Он взглянул на нее.

— И я никогда не бывал там раньше. Никогда.

— Вероятно, вы тоже очень нервничали. — Она игриво ткнула его в бок. — Ну, признавайтесь!

Он рассмеялся.

— Думаю, да. Никогда не знаешь, как все сложится.

— А сложилось совсем неплохо, — заметила она. — На самом деле все просто.

Когда закрылся занавес, они вышли через боковую дверь и энергично направились вниз по улице к итальянскому ресторану — он заранее заказал там столик. Это место ему порекомендовали друзья, объяснил он, а они-то знают, где лучше всего поужинать после спектакля.

— О! Замечательно! — воскликнула она. — Великолепная идея, как провести вечер во вторник!

— В понедельник, — поправил он.

Оба рассмеялись.

— Ну, если желаете, во вторник тоже… — Тут он осекся. Нет. Нельзя так поспешно снова приглашать ее на свидание. Должен пройти период размышлений, несколько дней, прежде чем позвонить ей по телефону и сделать приглашение. Именно так ему говорили в агентстве.

«Не пытайтесь подгонять события, — предупреждали его. — У вас достаточно времени, чтобы все обдумать. И женщинам не нравится, когда их торопят. Просто подождите, вам обоим нужно взвесить свои чувства».

Хозяин ресторана провел их к столику и учтиво пододвинул ей кресло. Она заказала бокал хереса, а он — джин с тоником. Потом они просто сидели, глядя друг на друга.

— Я люблю Италию, — сказала она. — Не могу дождаться, когда снова поеду туда. Флоренция. Сиена. Верона.

— Рим, — подхватил он. — Венеция. Болонья.

— Ах, Перуджи, Урбино.

Они умолкли на мгновение, обдумывая, что бы еще сказать.

— Однажды я там снял дом, — прервал молчание он. — Поселился в нем и два месяца бездельничал, часами сидел на террасе и читал. Запоем.

— Надо же!

— А вечерами шел на площадь и наблюдал за наблюдающими.

— Они удивительные, — подтвердила она, — эти итальянцы. Я от них в восторге. Они поразили меня.

Снова повисло молчание.

— Вам нравится итальянская кухня? — спросил он. — Я обожаю.

— О, я тоже, — ответила она. — Какие приправы!

— И оливковое масло, — добавил он. — Ничто не может сравниться с оливковым маслом, ему нет замены.

— Эдгар, я с вами полностью согласна. Нет ничего лучше. Достаточно один раз отведать свежего оливкового масла. Просто попробовать.

Они прекрасно поужинали. Она смеялась над тем, как он мучился со спагетти, тогда как сама легко накручивала их на вилку.

— У меня так не получится, — сказал он. — Я безнадежен.

— Как-нибудь я вас этому научу, — пообещала она. — Нужно чуть-чуть умения.

Они подняли бокалы в честь друг друга и маленькими глотками стали пить охлажденное «Орвието», терпкое, бледно-желтое вино. Он отметил, что цвет напитка гармонирует с цветом ее глаз, и ей понравилось это наблюдение.

— Возможно, — немного смутилась она. — В любом случае это прекрасная мысль!

Они заказали еще вина, и хозяин принес новую бутылку, завернутую во влажный конверт со льдом. А уже после кофе беседа приобрела более откровенный характер:

— Должен признаться, мне стало легче, когда я отыскал это агентство, — сказал он. — Трудно быть тучным. Кажется, тебя даже не хотят знать.

Она согласно кивнула:

— Это так несправедливо.

Он приступил к любимой теме.

— Знаете, худые люди порой не понимают, насколько бывают жестоки. Они смеются над нами. Обзывают нас.

— Да, да, — поддержала она. — Когда я слышу, как ребенок именует кого-то жирным, я всегда говорю ему: «Ведь тебе же не понравится, если тебя так будут называть! Просто подумай об этом!» Но чаще всего они не могут себе представить, что чувствуют другие люди.

Он разлил оставшееся вино по бокалам.

— В школе меня по-разному обзывали, — вздохнул он.

— Какой ужас! — воскликнула она. — Что это были за клички?

Он отвел взгляд в сторону.

— Уже и не припомню. Это было давным-давно. Но если хорошо подумать, знаете, детей винить не стоит. Они подражают взрослым. Когда взрослые были детьми, все обстояло так же — получается порочный замкнутый круг.

— И книги вносят свой вклад, — заметила она. — Посмотрите, как изображают тучных людей в беллетристике.

Он с энтузиазмом кивнул.

— Они изображают нас нелестным образом. Когда описывают походку тучного человека, говорят не иначе, как ковыляет. И фильмы тоже. Вспомните нелепые истории, которые случаются в фильмах только с толстыми людьми. Все доведено до абсурда, во всем фарс — как эти люди спотыкаются, застревают и тому подобное. Так в жизни не бывает!

— Должно быть, вы пережили ужасное время, — с сочувствием проговорила она. — Представляю, как вас дразнили в школе!

Он был озадачен и даже рассержен ее обращением к его детству. И почему она спрашивает, думал он, как его дразнили? Причем так назойливо.

— Странно, почему вы решили, что у меня было трудное время? — сказал он раздраженно. — Похоже, вам самой пришлось несладко.

— Мне? — Она вскинула брови от неожиданности.

— Да. В конце концов, вы такая же толстая, как и я.

У нее отвисла челюсть.

— Простите, пожалуйста, — заговорила она ледяным голосом, — но я не толстая.

Он поставил бокал на стол и в упор посмотрел на нее, пораженный.

— Ну конечно, не толстая. Да вы еще жирнее, чем я!

— О! О! — Она приложила салфетку к губам. — Не знаю, почему вы вдруг начали оскорблять меня. Странно.

Она резко встала, и в полутемном ресторане на ее роскошном платье сверкнула вспышка статического разряда.

— Мне очень жаль, что все так закончилось, но у меня нет другого выхода, как уйти отсюда.

— Это вы во всем виноваты, — крикнул он. — Вы начали. И я определенно не толще вас. Это очевидно, если можно так сказать.

Он решил встать из-за стола, чтобы найти хозяина ресторана и рассчитаться. Вечер внезапно обернулся катастрофой, и этому надо было положить конец. Но когда он попытался подняться на ноги, то понял весь ужас своего положения, ибо застрял в кресле.

Пошевелив бедрами, он предпринял еще одну попытку встать, но тщетно. Деревянные подлокотники кресла, между которыми он застрял, при каждом движении, казалось, сжимали его еще крепче.

Она заметила, что случилось, и торжествующе глядела на него с другой стороны стола.

— Ну вот, пожалуйста! — воскликнула она. — Что и требовалось доказать. Я была права.

Он сердито фыркнул и снова стал бороться с креслом. Хозяин ресторана увидел это и помчался на помощь.

— Я очень сожалею, сэр, — бормотал хозяин ресторана. — Сейчас я вас освобожу. Не волнуйтесь.

И, наклонившись, начал вытаскивать деревянные распорки, на которых держалась верхняя часть кресла. Потом резко что-то дернул, послышался треск. Одна из распорок поддалась.

— Ну вот, дело пошло, — сказал хозяин ресторана. — Сейчас я вытащу еще пару штук, и тогда вы сможете освободиться. Мне, правда, досадно, что такое случилось!

Пока хозяин ресторана боролся с распорками, она наблюдала. Воистину критическое положение несколько изменило ее планы: она понимала, что не может сейчас умчаться, как ураган. Ей было даже немного жаль Эдгара, хотя он и оскорбил ее. Но он не заслужил такого неудобства, такого унижения.

— Сейчас я вас освобожу, — говорил хозяин ресторана, сидя на корточках и вытаскивая кусок дерева. — Возможно, это хорошая реклама для моего заведения! Если люди увидят, что сюда приходят такие толстяки, как вы, и едят с таким аппетитом, что даже застревают в кресле, тогда они будут уверены, что здесь отличная кухня!

У нее перехватило дыхание.

— Да как вы смеете! — зашипела она. — Кто вам позволил так говорить о нас?!

Эдгар был столь же раздражен, и, когда увидел, как она шагнула вперед и резко толкнула хозяина ресторана, сердце его наполнилось радостью. От неожиданности хозяин ресторана упал, выпустив деревянные распорки, которые держал в руках.

— Эдгар, вставайте и попытайтесь идти вместе с креслом, — велела она. — Мы ни на секунду не должны больше оставаться в этом месте.

Он наклонился вперед и поднялся, кресло все еще крепко держалось на нем. Тогда, согнувшись пополам, он заковылял прочь из ресторана вместе с Ниной, шедшей за ним следом.

Хозяин ресторана поднялся с пола и посмотрел на официанта.

— Ma, che cos'ho detto? — произнес он. — Che cos'ho fatto? Che cos'e successo a quei grassoni? (Что я такого сказал, объясни мне! Что я должен был сделать? Да что вообще происходит с этими толстяками?)

Официант промолчал. Он не видел главной части произошедшего действа, и сложившаяся ситуация была для него покрыта мраком.

Стояла теплая летняя ночь. На малолюдной улице никому до них не было дела, и те, кто спешил домой в тот час, вряд ли заметили крупную женщину с таким же или, возможно, еще более крупным мужчиной, наполовину закрытым креслом, которое словно приросло к нему.

— Сядьте, — сказала она. — Сядьте в кресло. Так вам будет удобнее. Скоро приедет такси.

Он послушно сел, освободившись от груза, и поднял на нее глаза.

— Мне ужасно жаль, что я нечаянно грубо с вами обошелся. Простите меня, я поступил необдуманно.

Она улыбнулась.

— И я весьма сожалею. Это было так неразумно с моей стороны. Надеюсь, вы обо всем забудете.

— Конечно, — заверил он.

Потом они молча ждали такси. Где-то в доме на узкой улице заиграла музыка; зазвучал прекрасный голос тенора.

— Послушайте, — сказала она. — Вы только послушайте!

— Какая прелесть, — согласился он. — Просто прелесть.

И похлопал себя по колену.

— Почему бы вам не сесть, — предложил он. — Мы можем сидеть здесь, слушая этот великолепный голос, пока не приедет такси.

Она улыбнулась ему. Почему бы нет? Получился очень романтичный вечер, не считая одного эпизода. Эдгар ей понравился. Возможно, вместе у них получится противостоять унижениям этого мира. Почему бы нет?

Она поправила платье и мягко опустилась к нему на колени.

И тут ножки кресла сломались.

МАТЕРИНСКОЕ ВЛИЯНИЕ

Прошли годы с тех пор, как она удостоилась этого титула, а ее продолжали называть Майоресса. Значит, она настолько совершенно исполняла свою роль, что, к огорчению чиновников, им до нее было далеко. Ей льстило такое к ней обращение, и она даже несколько раз готова была воспользоваться прежней властью, но вовремя останавливалась.

Мэром был ее муж, хотя все знали, что решения принимает она. Необычайно мягкий человек, он не нажил себе политических врагов и поэтому оказался единственным кандидатом, приемлемым для всех фракций в муниципальном совете. После его избрания депутаты совета поняли, что на самом деле выбрали ее, но было слишком поздно.

За годы его первого срока правления они сначала привыкали к ней, а потом стали ею гордиться. Она была величественным галеоном, несущимся на всех парусах, могучей волной сметая все на своем пути; в каком-то смысле она была достоянием общества, точно так же, как Почетная цепь Кабинета министров и Золотой кубок южноавстралийского банка (Лучшая корова).

Потом мэр умер. Окружной аудитор нашел его за столом, он лежал ничком на журнале с голыми девицами — рот разинут, бледная кожа уже остыла. Аудитор быстро прислонил его к спинке кресла и убрал со стола журнал. Вместо журнала он положил копию сметы местного правления по расходу воды и вернул обмякшее тело в прежнее положение. Удовлетворенный видом достойной смерти, он выскочил из комнаты и начал звать на помощь.

Врачу аудитор рассказал, что именно обнаружил на столе мэра, и был шокирован, когда тот рассмеялся.

— Удар, — заключил врач. — Сексуальное перевозбуждение. Знаете, это смертельно для мужчин. Пожилое сердце не выдержало. Уносите его.

— Какой вы черствый, доктор. Мэр был порядочным мужчиной, семейным человеком.

Врач фыркнул.

— Ох, как вы заблуждаетесь. Во время вызовов мне приходится видеть такое, от чего у вас бы волосы встали дыбом. И тоже семейные мужчины. Лучше не касаться этой темы.

Майоресса перенесла потерю с достоинством. Что любопытно, она даже стала счастливее, когда мэр умер, хотя вроде бы любила его. Ее сын Джордж, двадцати семи лет, все еще жил в родительском доме, а так как у нее в этом была личная заинтересованность, то ей приходилось трудиться не покладая рук. Мэр владел крупной сетью галантерейных магазинов, которой Джордж мог бы успешно руководить, и Майоресса все для этого предусмотрела. Впереди ее ожидало удобное вдовство; время претворения в жизнь многих дел, думала она.

Майоресса безумно гордилась Джорджем, буквально души в нем не чаяла. Каждый день она вставала рано утром, чтобы приготовить ему завтрак — три гренки, свежевыжатый апельсиновый сок и яйца-пашот. Потом она раскладывала одежду сына на столе, что стоял за дверью его спальни, — пиджак, рубашка (тщательно выглаженная), носки, брюки, подтяжки, галстук, туфли — все.

К тому времени, как Джордж спускался вниз, Майоресса уже сидела за столом, приготовившись занять его беседой. Они обсуждали события предстоящего дня, включая такие важные вопросы, как что желает Джордж на обед и ужин и чем он собирается заняться в магазине. Джордж допивал кофе, и Майоресса отвозила его в магазин на своем автомобиле. Она всегда так делала, хотя Джордж хотел сам сидеть за рулем.

— Вздор, — говорила она. — Это для твоего же блага, так тебе хватит сил на весь рабочий день. Когда я везу тебя, ты приезжаешь на работу бодрый.

— Но, мама, я предпочел бы сам вести машину. Это намного…

Она взглядом заставила его замолчать. Ей всегда было легко остановить людей взглядом; все решали ее брови и то, как они изгибались дугой. Джордж не мог ей возражать. Он боялся матери, которая терроризировала его — изощренно — с раннего детства. Ни один спор с ней никогда не заканчивался иначе, чем его испугом от изогнутой брови. Теперь уже бесполезно пытаться что-либо изменить.

Джордж был раздосадован, но не подавал виду. Если он и прекратил анализировать свои чувства, то лишь потому, что его мучила неспособность противостоять ей и взять на себя принятие решений. Она обращается со мной, как с ребенком, думал он, и все-таки, до чего же это удобно. Он чувствовал свою вину; нужно быть сильнее. Ему недоставало смелости начать жить своей жизнью.

То, что он до сих пор живет в родительском доме, вызывало смутную тревогу. Большинство его сверстников обзавелись собственными домами, женились, а некоторые уже стали отцами. Он был единственным, кто оставался в родном гнезде, и в маленьком городе все об этом знали. Однажды кто-то назвал его маменькиным сынком, и эта насмешка глубоко ранила Джорджа. Маменькин сынок! Он!

Как-то он заговорил о своем переезде, но его тотчас снова заставили умолкнуть.

— Что? Почему ты хочешь переехать? Чем тебя не устраивает наш дом?

Он тяжело вздохнул:

— Да нет, мама. Здесь очень удобно. Я понимаю.

— Тогда зачем съезжать, могу я спросить?

— Просто… ну, мне кажется, что это было бы гораздо интереснее — иметь свое собственное жилище. Понимаешь?

Она улыбнулась ему, словно непокорному школьнику, докучающему глупыми шутками.

— Твое собственное жилище? О чем ты говоришь, Джордж? А разве это не твое собственное жилище, как ты это называешь? Кому же еще оно принадлежит? Разве в документах на собственность не указано твое имя рядом с моим, как пожелал папа в завещании? Чего ты еще хочешь?

— Папа думал о налоговых трудностях. Именно поэтому туда внесли мое имя. Господин Квиндан мне все это растолковал. На тот случай, если ты умрешь.

Ее глаза сузились, совсем чуть-чуть, но он заметил.

— Умру, Джордж? Разве похоже, что я вот-вот умру?

— Ну конечно, нет, мама, но вспомни папу. Он умер.

— Я слишком хорошо знаю об этом, — сказала она ледяным голосом. — Твой папа умер от напряженной работы. Он слишком много трудился, зарабатывая деньги для нас с тобой, чтобы мы могли потом жить в этом доме. Вне всякого сомнения, лучшем доме в городе. И теперь ты говоришь о том, чтобы покинуть этот дом.

— Мама, я не говорил о том, чтобы покинуть его. Я просто подумал, что было бы неплохо пожить в своем собственном доме. А сюда приезжать на выходные.

— Но к чему покидать прекрасный дом, Джордж, где у тебя есть все, только ради того, чтобы жить в жалком, убогом доме на Гриффитс-стрит или где-нибудь еще? Какой смысл? Знаешь, а ведь однажды ты станешь мэром.

Он не мог скрыть своего удивления.

— Мэром? — И тихо прошептал: — Дерьмо!

— Да, Джордж. Мэром. Кто-то мне сказал, что ты идеально подойдешь для этой должности, точно так же, как папа. И этот дом поможет тебе. В таком городе, как наш, надо кое-что иметь за душой, чтоб быть мэром.

— Я не хочу быть мэром, мама. Папе прекрасно подходила эта должность. Я другой…

Но тут он увидел, как брови матери поползли вверх, и тема была закрыта. На несколько минут воцарилась тишина, а потом Майоресса сообщила:

— Пришла новая партия бархата в Бакстерс. Я уже глянула на него, думаю, надо заказать новые шторы в твою спальню. Какой цвет тебя устроит? Тот же, что обычно?

Он пробормотал что-то невнятное и безутешно покинул комнату. Какая она противная, думал он. Здоровая жирная сука. Рыло. Кровожадный топор. Задница. Да просто паук.

После этого ему стало намного лучше, и он позвал пса, чтобы отправиться с ним на прогулку. Сесил, крупный эльзасский пес, прыгал от волнения и восторженно лизал хозяина, пока тот надевал ему на шею металлический ошейник. Затем они вышли на улицу, холостяк и собака; Сесил рвался вперед, натягивая поводок, а Джордж размышлял над тем, что ему делать. Надо завести себе подружку, думал он. Буду с ней встречаться. Найду блондинку с большой грудью. Пусть задаст жару мамаше. Потом куплю себе дом — она не сможет меня остановить — и съеду. Сам буду готовить завтрак и гладить рубашки. Мне на все наплевать. Наплевать!

Он посмотрел на Сесила, своего друга.

— Помнишь папу, Сесил? Ты не забыл того другого мужчину, который обычно водил тебя на прогулку? Помнишь?

Пес оглядывался на хозяина и все сильнее тащил за поводок.

— Папа был добрым к тебе, Сесил. Давал кости. Бедный папа. Он был хорошим парнем, наш папа. Постарайся не забывать о нем. Я знаю, что для собаки это трудно, но ты постарайся.

Он продумал план действий на последующие несколько дней. Прежде всего, нужно позвонить Эду. Они вместе учились в школе, и, хотя их мало что объединяло, Эд оказался преданным другом. Один или два раза он выручал Эда, когда у того были финансовые затруднения, и Эд всегда помнил об этом. Эд слишком много времени тратил на автомобили и дважды терял работу. Впрочем, он выжил и, казалось, получал удовольствие от своей непутевой жизни.

В ту среду Эд согласился встретиться с ним после работы в баре «Центрального отеля».

— Мне нужна твоя помощь, Эд, — начал Джордж. — Это пикантное дело.

— Рассказывай, приятель. За мной должок.

— Речь идет о девчонке, Эд.

Эд улыбнулся.

— Неприятности, Джордж? Ну, выкладывай, старый кобель! Сделал девушке ребенка? Ну-ну! Что скажет Майоресса — прошу прощения, Джордж, — что скажет об этом твоя матушка? Ой, боюсь, тебе несладко придется!

Джордж покачал головой. Все оказалось не так просто.

— Эд, по правде говоря, я мало общаюсь с девчонками, не мог бы ты мне с этим помочь? Ты знаешь многих. Познакомь меня с несколькими… подходящими… тогда я сумел бы… ну, выбрать кого-то, что ли.

Эд осушил стакан пива и в упор посмотрел на друга.

— Я не уверен, что это сработает, приятель. Понимаешь, женщины иногда могут такое возомнить! У них свои представления обо всем. Им, например, нравится, когда кому-то из парней не терпится сорвать с себя штаны. Нет, это неплохо, конечно. В общем, так и должно быть. Но иногда все равно ничего не выходит. Совсем ничего.

Джордж посмотрел на Эда.

— О, я понимаю.

— Но ты не переживай, — продолжал Эд, повеселев. — Я знаю по-настоящему отчаянных девчонок, которым вполне может понравиться такой хороший, домашний — прошу прощения — малый, как ты. Кое-кто из них был бы рад найти представительного — солидного — кавалера. Слушай, Джордж, чем больше я думаю об этом, тем больше уверен, что у тебя с ними, или одной из них, все получится. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

Джордж кашлянул. От этого разговора у него першило в горле. Было неловко говорить на такую тему, хотя он и понимал, что Эд не из тех, кого легко смутить.

— Ты не мог бы устроить что-то вроде вечеринки, Эд? У тебя дома. И позвать девчонок. Так было бы легче. Кто знает? Может, мне повезет, и найдется подходящая. Кто знает?

Эд поднял стакан для шуточного тоста.

— Все устроим, приятель! Никаких проблем! Следующая пятница годится? Отлично! Непременно будет несколько настоящих любительниц книг, обещаю. Они быстро разогреют кровь в твоих жилах, Джордж! Вот увидишь, приятель! Поверь!

Он тщательно подготовился к вечеринке у Эда. Майорессе сказал, что уходит, пойдет навестить Эда, чтобы поговорить кое о чем, и, вероятно, немного задержится.

— Не дожидайся меня, я вернусь поздно, — добавил он небрежно. — Ложись спать. Я сам открою дверь.

Она подозрительно взглянула на него.

— Поздно? Боже мой, о чем можно долго говорить с Эдом. Он ведь… довольно грязный тип, разве не так?

— Совсем не так, — спокойно возразил Джордж и прошептал: — Задница! Черт бы тебя побрал!

— Ну, конечно, ты прав, — пошла она на попятную. — Просто я помню его маленьким. Вы часто играли вместе, и он всегда казался мне немного грязным. С мальчиками так бывает. Уверена, сейчас он не такой. Но прежде всегда был очень грязным. Очень.

В пятницу вечером Джордж пришел домой пораньше, чтобы подготовиться. С радостью отметил отсутствие матери, значит, не надо будет пробираться тайком через черный ход, как он планировал. Если она увидит, что он надел свой лучший костюм, сразу насторожится.

Он принял душ, побрился, побрызгал щеки одеколоном, надел новые брюки и рубашку, которую берег для особого случая. Потом зашел на кухню, чтобы покормить пса.

— Я ухожу на вечеринку, Сесил. Ты остаешься здесь. Веди себя хорошо, я принесу тебе что-нибудь вкусненькое. Надеюсь, твой дядя Эд подкинет нам костей. Ха-ха! Иначе — увы, дружище. Не повезет.

Виляя хвостом, эльзасец посмотрел на него, затем снова улегся. Джордж погасил в кухне свет, запер за собой входную дверь и не спеша поехал к дому Эда, который находился в противоположной части города. Он был очень взволнован. Ну еще бы, начало новой главы, новой жизни. И конец детства, определенно, определенно. Десять проклятых лет! Дерьмо!

Эд стоял в дверях, встречая гостя.

— Джордж! А вот и ты. Вечеринка только началась. Давай не теряйся, ты знаешь, о чем я!

Джордж последовал за хозяином в гостиную. Там уже было человек десять, кто-то сидел на диване, кто-то стоял возле столиков. Звучала музыка.

— Сейчас я тебя представлю, — сказал Эд. — Ребята, это — Джордж. Джордж — это Майк, Тэрри-Энн, Мардж, Том, Дарлин, Бет, как бишь его там, Мак, Линда, а это Мерил выходит из кухни.

Джордж посмотрел на Мерил. Она улыбнулась ему, неся на большом подносе пиццу, порезанную на маленькие кусочки. Свободной рукой Мерил показала на поднос и подошла к Джорджу, чтобы угостить его.

— Прямо из духовки, Джордж. Какой кусочек тебе нравится?

Он выбрал и немного откусил. Сыр еще не остыл, и он обжег себе язык, но не показал виду.

— Потрясающе, — оценил он. — Неужели ты сама ее приготовила?

Мерил поставила поднос на стол и взяла себе маленький кусочек.

— Да. Я люблю делать пиццу. Мне вообще нравится готовить итальянские блюда. Просто люблю этим заниматься.

— А я совсем не умею готовить, — признался Джордж. — Жаль, конечно.

— Тогда кто же для тебя готовит? — спросила Мерил. — Подружка?

Джордж уставился на свои туфли — новые, из замши, с причудливыми носками. Безусловно, это были самые лучшие туфли в магазине.

— На самом деле… моя мать.

Мерил улыбнулась.

— Как повезло! Держу пари, она — хорошая хозяйка.

Джордж тут же вспомнил ненавистные запеканки — картофельные с мясом и овощные.

— Ничего подобного, — сказал он. — Она не умеет приготовить даже самое простое блюдо.

— О! — сочувственно произнесла Мерил, облизывая пальцы. — Ну, тогда у нее должно хорошо получаться что-то другое.

— Нет, — возразил Джордж. — Все, что она умеет, так это давать указания.

Мерил тревожно засмеялась.

— Все матери одинаковые. Моя тоже пытается указывать, но я не обращаю на это внимания.

Джордж промолчал. Теперь он рассматривал ее пышные светлые волосы, собранные в пучок, и ее блузу (осторожно). Да, она была как раз то, что надо. Майоресса ее возненавидит.

Они сидели на диване и разговаривали. Мерил расслабилась и болтала обо всем, что приходило в голову. Он рассказал о магазине и планах относительно нового демонстрационного зала. О поездке в Аделаиду. О Сесиле и о том, как ветеринар скреплял ему скобами лапу, когда Сесила переехал мусорный фургон.

— Представь себе, она у него была сломана в шести местах, — сказал он. — Но сегодня в это просто невозможно поверить.

Мерил кивнула.

— Да, ветеринары умеют творить чудеса, — заметила она. — Временами они лучше врачей. Именно ветеринар вылечил моего дядю, когда тот сломал ногу вдали от цивилизации. И теперь он лишь едва заметно прихрамывает.

— Однако ветеринар ничего не смог сделать с дурным запахом, который идет у Сесила из пасти, — засмеялся Джордж. — Сказал, что для этого надо вырвать ему все зубы, а тогда бедному мальчику будет нечем грызть кости. Просто издевательство какое-то.

— Дай псу чесночных таблеток, — посоветовала она. — Это может помочь. Смешай их с его едой.

Эд принес стакан пива для Джорджа и ром с колой — для Мерил.

— У вас все в порядке? — поинтересовался он, подмигнув Джорджу. — Есть о чем поговорить?

Джордж улыбнулся.

— У тебя такие очаровательные подруги, Эд.

Ему показалось, что Мерил покраснела после этих слов, но выглядела довольной.

— Что верно, то верно! — подхватил Эд. — Вот Мерил — славная девчонка, разве не так?

Он наклонился к ней и потрепал по щеке, а она игриво отвела его руку.

— Ну, ладно, не буду вам мешать, — сказал Эд. — Нет необходимости подливать масла в огонь, если вы понимаете, о чем я!

Джордж считал, что вечеринка удалась, за исключением небольшого происшествия в конце, когда Эд, изрядно к тому времени напившись, ударил одного из гостей. Он тут же попросил прощения, и Майк, которому досталось, попытался уладить спор.

— Извини, Эд, но я имел в виду совершенно другое. Слушай, давай просто обо всем забудем.

— Ты меня тоже извини, — бормотал Эд. — Понимаешь, меня понесло. Не знаю, что взбрело мне в голову — прости.

— Останемся друзьями, — предложил Майк. — Давай об этом больше не вспоминать.

Но атмосфера на вечеринке изменилась, и гости начали расходиться. Джордж предложил Мерил подвезти ее домой, и она согласилась.

— Не выношу, когда Эд напивается и распускает руки, — сказала она. — Понятно, он не намеренно это делает, но однажды кто-нибудь даст ему сдачи, сильно.

— Зачем он так поступает? — недоумевал Джордж. — Думаешь, его проучат?

— Он просто не может себя контролировать, — пояснила Мерил. — Такой уж характер. Как у некоторых музыкально одаренных людей.

Когда они проезжали мимо его магазина, Джордж притормозил.

— Вот, — сказал он. — Смотрится неплохо, правда?

— Да, — согласилась Мерил. — Здесь есть шикарные вещи. Я не раз замечала.

— Я собираюсь открыть новую секцию для подростков, — сообщил Джордж. — Назову ее «Молодежные хиты». Там будет звучать дискотечная музыка, и повсюду — мерцающие лампочки. Как тебе идея?

Мерил была поражена.

— Замечательная идея, — одобрила она. — Оригинально. Подросткам понравится.

Они ехали молча. Джордж ожидал удобного момента, и вот, как ему показалось, такой момент наступил.

— Ты не хочешь сходить… — Он начал заикаться. — В… в…

Дерьмо, подумал он. Да откуда оно взялось, это проклятое заикание, стоило только подойти к главному?

— Да, — ответила Мерил, не дослушав, что он имеет в виду. — Я не против.

— В кино, — выпалил он.

— Да, — повторила Мерил. — Когда?

— Завтра.

— С удовольствием, — сказала она. — У тебя на самом деле бывают хорошие идеи, Джордж. Ты знаешь об этом?

Утром во время завтрака Майоресса укоризненно глядела на сына.

— Ты, похоже, вернулся очень поздно этой ночью, — заметила она, подавая ему стакан апельсинового сока. — Повеселился?

— Да, — сказал он, уставившись на гренки. — Повеселился.

— Как там поживает наш друг Эд? — поинтересовалась она. — Есть ли у него сейчас работа?

— Конечно, он работает у Райли. Очень хорошее место.

Майоресса молча переварила информацию.

— Кто там еще с вами был? — спросила она через некоторое время. — Или вы были одни?

— Еще несколько человек, — ответил он. — Ты их не знаешь.

Она поджала губы, но он не увидел этого, поскольку сосредоточенно изучал этикетку на банке с мармеладом.

— Сегодня тоже поздно вернусь, — сообщил он. — Мне надо кое-что сделать.

И мельком взглянул на мать. Брови у нее угрожающе поднялись, он быстро отвел глаза и, прежде чем она успела что-нибудь сказать, вскочил на ноги, схватив гренку.

— Уже опаздываю, — бросил он. — Мама, сегодня меня не надо подвозить. Я хочу немного размяться. Пройдусь пешком.

Она широко открывала рот, подбирая подходящие слова.

— Но… Если ты опаздываешь, тогда надо… Ты… Я всегда беру…

Однако Джордж уже вышел из комнаты, и она осталась одна с Сесилом. Пес не сводил с нее своих водянистых невыразительных глаз.

— Пошел вон! — внезапно крикнула она. — Пошел вон, вонючая тварь! Вон!

Он заехал за Мерил, которая жила в отдельной квартире, и они отправились в центр города.

Он без проблем припарковался около кинотеатра, благо свободных мест было достаточно. На входе у стойки с напитками они купили большой кулек попкорна и вошли в уютный кокон кинозала с кондиционированным воздухом.

Перед сеансом показывали рекламу и лучшие отрывки из новых фильмов.

— Надо будет посмотреть этот фильм, — сказал он легко, не раздумывая, и она согласилась.

— Хорошая идея.

Он почувствовал теплый прилив от удовлетворения происходящим. Они пришли вместе! Она приняла его второе приглашение! Оно может стать их первым свиданием, а там, глядишь, дело продвинется дальше! Он сделает ей предложение через несколько месяцев — возможно, даже немного раньше, — и, разумеется, она ответит «да». Они могли бы вместе вести дела в магазине. Потом приобрели бы дом в новом жилом районе — Экзекьютив-Хиллз — ах, какое это будет блаженство! И конечно же они заберут Сесила, не оставят его ей! Ха-ха!

Фильм уже вот-вот должен был начаться, как вдруг чья-то крупная фигура расположилась в кресле впереди них.

— Обычное явление, — прошептала Мерил. — Припрется какая-нибудь старая утка и усядется прямо перед тобой именно в тот момент, когда начинается фильм.

Джордж остолбенел. Это было невозможно. Этого не могло быть! Ночной кошмар. Майоресса оглянулась, как бы невзначай.

— Ну-ну! — сказала она. — Не предполагала увидеть тебя здесь! Я думала, ты на работе. — И повернулась вполоборота, чтобы посмотреть на Мерил. — Может, ты представишь меня, Джордж?

Джордж молчал, будто проглотил язык, но Мерил пристально посмотрела на него, и он вынужден был заговорить.

— Это моя… моя… моя…

— Мать, — помогла Майоресса. — Рада с вами познакомиться. А вас…?

— Мерил.

— Послушайте, я сейчас пересяду к вам, Мерил. Иначе у меня будет растяжение мышц на шее.

Майоресса протиснулась мимо Джорджа, чтобы сесть возле Мерил с другой стороны.

— Надеюсь, это хороший фильм, — произнесла она слащавым голосом. — Вам нравится кино, Мерил?

Свет погас.

— Лучше будет, если мы продолжим беседу во время перерыва, — предложила Майоресса. — Фильм уже начинается.

Во время перерыва Джордж не проронил ни слова. Он размышлял, пытаясь уловить суть разговора его матери с Мерил. Мерил старалась справиться с вопросами Майорессы, которые сыпались без остановки, причем быстро, и это явно уже утомило ее. Время от времени она поглядывала на Джорджа с немым призывом о помощи, но он был бессилен.

По окончании фильма Майоресса встала и предложила вместе отправиться домой на чашечку горячего шоколада.

— В субботу Джордж любит ложиться спать рано, — заметила она. — Мы никогда не пропускаем воскресную утреннюю службу в церкви, правда, Джордж? Если рано лечь спать, тогда легче проснуться. Так всегда говорил папа Джорджа.

На выходе из кинотеатра, стоя у двери, Майоресса сказала:

— Вы поезжайте вперед. Увидимся дома через несколько минут.

Они сели в автомобиль. Джордж подался вперед, и машина тронулась с места. Потом он шумно выехал со стоянки, резко крутанул руль и поехал вниз по дороге.

— Извини, — покачал он головой. — Я сожалею, что так все получилось. Не могу ничего… из-за м… ма… матери. Не могу…

— Не волнуйся, — откликнулась Мерил. — Мне она показалась очень хорошей.

— Нет, далеко не так, — возразил Джордж. — Я ее ненавижу.

Мерил прикусила губу. На его лице появилась гримаса боли, которую тут же сменила решительность. Перехватив его взгляд, Мерил заметила в зеркале заднего вида фары мчащейся за ними машины. Джордж прибавил скорость, и автомобиль рванул вперед. Через несколько секунд фары исчезли из поля зрения. На углу Джордж резко затормозил и под визг покрышек свернул с главной дороги.

Оторваться не удалось. Сзади опять замаячили фары автомобиля, который, сделав тот же маневр, по-прежнему держался рядом. Джордж посмотрел назад и вновь нажал на газ. Проехали следующий поворот, но преследователь не отставал.

— Кто это? — спросила Мерил. — Кто за нами гонится?

— А ты как думаешь? — пробормотал Джордж.

Она не ответила. Они вильнули в сторону и, слегка задев что-то бампером, взобрались на травянистую обочину, спрятавшись в тени деревьев чуть выше. Джордж выключил двигатель и фары, не отрывая глаз от зеркала.

Теперь преследовавший их автомобиль еле полз. Притормозив, он сделал круг и осветил фарами лужайки домов, расположенных по обе стороны дороги. После чего стал медленно возвращаться тем же маршрутом, которым приехал.

— Ну, наконец избавились от нее, — выдохнул Джордж. — Какое облегчение.

Мерил придвинулась к нему.

— Да, хорошо побыть наедине, — согласилась она. — Так гораздо лучше.

— Таким и должно быть свидание, — сказал Джордж, гладя ее волосы. — Только двое. И никакой матери.

На следующее утро Джордж спустился к завтраку рано. К тому моменту, когда появилась Майоресса, он уже доедал гренку и пил вторую чашку кофе.

— Что это такое? — спросила Майоресса, указывая на чемодан, стоявший посреди комнаты.

— Мой чемодан, мама, — ответил он, подливая молоко в чашку. — Вот что это такое.

— Куда ты собрался? — поинтересовалась она. — Сегодня воскресенье, ты же знаешь.

— Разумеется, знаю, мама, — сказал он. — Я переезжаю. Поживу несколько дней у моего друга Эда, пока не найду для себя жилье.

Майоресса посмотрела вокруг в поисках стула и тяжело опустилась на него.

— Не будь смешным, Джордж. — Она изо всех сил пыталась говорить ровным голосом. — Тебе незачем переезжать. По какой-то совершенно непонятной причине ты повел себя вчера вечером подло, разве не так? Чем я тебя рассердила?

Джордж не рискнул встретиться с ее пристальным взглядом. Лучше не смотреть в глаза Медузы.

Он поднялся на ноги.

— Решение уже принято, мама. Я ухожу. До свидания.

Майоресса встала.

— Джордж, — сказала она властно. — Послушай меня! Я тебе это запрещаю! Представь себе, что… Представь, что подумает папа! Только вообрази, что в эту минуту папа говорит на Небесах!

Не реагируя на ее слова, Джордж подозвал к себе Сесила и стал надевать на него поводок. Майоресса сделала несколько шагов к нему, но он отодвинулся и повысил голос:

— Не приближайся ко мне, мама. Просто дай уйти..

— Джордж!

Она продвинулась ближе на шаг или два, но он дернул Сесила, направляя его в сторону матери, и приказал:

— Гони ее, Сесил! Гони!

Сесил взглянул на хозяина, словно ожидая подтверждения столь странного приказа.

— Гони ее, Сесил! Гони!

Эльзасец зарычал, но Майоресса все еще сохраняла спокойствие.

— Джордж! Как ты смеешь! Как ты смеешь! Вели этому смехотворному псу сидеть.

Сесил, пригнувшись, двигался к Майорессе, шерсть на его загривке вздыбилась, из пасти вырвалось грозное рычание. Она медленно попятилась, и пес почувствовал свое преимущество. Тогда его рычание стало громче, и он оскалил зубы, старые, желтые гнилые зубы, но по-прежнему с острыми клыками.

Когда Майоресса была уже близко к двери, ведущей в холл, она резко повернулась и, пошатываясь, вышла, хлопнув за собой дверью.

— Хороший мальчик, Сесил, — сказал Джордж. — Теперь ты пойдешь со мной. Мы идем к Эду. Помнишь Эда, Сесил? Он не будет ругать тебя за дурной запах из пасти. Он любит таких собак, как ты.

Они вышли из кухни, в одной руке Джордж нес чемодан, в другой держал поводок Сесила. Было замечательное утро — свежее и бодрящее. Эд его уже поджидал, а потом Джордж отправился к Мерил на завтрак. Она сказала, что кто-то сдает квартиру, достаточно просторную, как она думает, для двоих и собаки. Впереди их ждет великолепное будущее. Потрясающее.

Сесил залаял.

— Давай, Сесил, — оживился Джордж. — Лай громче, лай. Вот молодец!

БОЖЕСТВЕННОЕ СВИДАНИЕ

Завтракали на террасе, как обычно. Она отрезала несколько кусков белого хлеба — пышного, с корочкой, который испекла синьора Сабатино, — и положила на тарелку вместе с ветчиной, маслинами и моццареллой. Это был его любимый завтрак — такой, как он не раз говорил, можно отведать только в Италии. Они сидели в тени беседки, отец и дочь, и смотрели вниз на долину, что раскинулась до самого подножья высоких холмов. Она любила бросать через парапет оливковые косточки в надежде, что они пустят корни и однажды на этом месте вырастет оливковая роща; здесь уже имелись молодые деревья, появившиеся в предыдущие годы. Он увлеченно наблюдал за ней, потягивая из бокала вино, которое всегда подавали к завтраку, она же пила минеральную воду из больших бутылок, украшенных заключениями ученых: «Профессор гидробиологического факультета Пармского университета Эдуарде Миличелло подтверждает содержимое этой бутылки: кальций…»

Ей нравились звучные имена. Нравились подписи и замысловатый, цветистый язык. Любопытно, чем занимаются профессора гидробиологии? Она мысленно нарисовала картину кипящего, дьявольского царства в прохладных глубинах старинного университетского здания.

— Когда я приезжаю сюда, мне все время хочется спать, — сказал он, потянувшись за кусочком хлеба. — Вот так Италия влияет на меня.

Она улыбнулась.

— В этом нет ничего плохого.

— Мне и впрямь нужно отдохнуть, — согласился он. — Это место подходит тем, кто живет здесь постоянно. Но не тем, кто бывает лишь наездами, по нескольку месяцев в году.

Он поставил бокал и прилег в шезлонге.

— Какие у тебя планы? Ты правда хочешь остаться здесь до начала занятий в университете? Ты в этом уверена? — спросил он безучастным голосом, за которым скрывались заинтересованность и беспокойство.

Она кивнула.

— Мне здесь хорошо. Как всегда. И ты только что сам сказал, что этому месту нужно уделять больше внимания.

Он, похоже, не разделял ее оптимизма.

— Но ты не думала о том, что стоило бы предпринять что-либо еще? Поехать куда-нибудь, например, в Австралию, Канаду. У меня там много знакомых. Знаешь, ты могла бы интересно провести время. — Он замолчал ненадолго и с грустью в голосе добавил: — Позднее жизнь скудеет. Поверь.

— Но мне не хочется никуда ехать, — откликнулась она. — У меня больше не будет такой возможности побыть здесь достаточно долго. А в те, другие места я могу съездить и позже.

— Что же ты будешь делать целый день? Здесь особенно нечем заняться. Сойдешь с ума от скуки.

— Ничего подобного. Я буду читать. Поеду автобусом в Сиену. Поступлю на курсы музыки. Выучу азы.

— Ну, если ты уверена… — В его голосе слышалось сомнение. Он не хотел ограничивать ее свободу, но она была его единственным ребенком, всем, что у него осталось.

— Да, уверена.

Этот дом был построен в семнадцатом столетии — по крайней мере, его основание точно относится к той эпохе. За минувшие с того времени годы появилось много пристроек, которые слились почти неощутимо со старым зданием, но в результате привели к появлению привлекательной архитектурной эксцентричности. Дом таил массу неожиданностей: углы просторных комнат закруглены; коридоры нередко никуда не ведут; обычные на вид шкафы вдруг оказываются винными погребами. Даже купив этот дом после бесконечных юридических споров, он все равно чувствовал, что так и не стал его владельцем; казалось, дом не принадлежит никому или, точнее, никому из ныне в нем живущих.

Они делили этот дом вместе с животными. Очень живописно смотрелась небольшая колония летучих мышей, которые цеплялись за кирпичную кладку внешней стены, визжали и в сумраке прочерчивали в небе круги. Обосновались здесь и несколько потомков полудиких котов, перекормленных синьорой Сабатино, смотрительницей дома, — он обнаружил их еще при первом осмотре помещений. Под старым навесом у стены склада обитало лисье семейство; и конечно же тут были мыши — их, правда, никто никогда не видел, но беготня и шебуршение где-то под потолком и за плинтусами не позволяли усомниться в этом.

Дом он купил, чтобы порадовать жену, которая любила Тоскану. Это станет новым поворотом в их жизни, думал он, и поначалу так оно и было. Как при рождении ребенка, когда оба несут ответственность за выпавшее им счастье — однако счастье продлилось недолго. Он знал, что наскучил ей, да она и не пыталась уже скрывать свое раздражение. Именно здесь они провели последнюю неделю вместе, и особенно тяжелыми были дни перед отъездом — жуткая пустота и притворная вежливость. Они никогда больше не вернутся сюда, понял он, их браку пришел конец; она уедет обратно в Америку, чтобы начать там жизнь снова. В Америке о ней есть кому позаботиться. Ему трудно было находить с ними общий язык, и наконец до него дошло, что они просто в этом не нуждались. Чужаки, не разделявшие их взглядов на жизнь, не способные понять их главное достояние — индивидуальную культуру, их своеобразную озабоченность, не удостаивались внимания американцев. Похоже, их вообще удивляло, что за пределами Америки могут существовать другие люди.

Зато Эмма осталась с ним. Правда, она никогда не была близка с матерью, чувствуя, что нагоняет на нее скуку, и поэтому, выразив сожаление при расставании, не очень опечалилась. Теперь они жили вдвоем, причем вполне счастливо — мужчина пятидесяти лет, биржевой маклер на теневом рынке, содержащий в деловой части Лондона офис и штат агентов, отец-одиночка, чье будущее не предвещало ничего особенного, и девятнадцатилетняя девушка, великолепно образованная, возможно, больше по части размышлений, но с надеждой на то, что с ней непременно случится что-нибудь незабываемое и очень скоро начнется настоящая жизнь, сценарий которой она напишет сама.

Он надеялся, что через неделю Эмма передумает и согласится вернуться вместе с ним, но этого не произошло. Он поговорил с синьорой Сабатино, которая жила в маленьком домике на краю его владений. Она любила Эмму и будет защищать ее с тем же пылом, с каким защищает дом против злоумышленников, и от этой мысли ему становилось легче. Он не позволил бы — пусть даже ценой скандала, чтобы его дочь осталась там одна.

Как он и ожидал, синьора Сабатино обрадовалась, что у нее будет компания. Он с трудом понимал, что она говорила, так как, в отличие от Эммы, плохо знал итальянский, но ее радость была очевидна.

— Я прослежу, чтобы она регулярно вам писала, — заверила синьора Сабатино. — Каждую неделю, хорошо? Она напишет вам письмо. Вот увидите!

Он улыбнулся.

— Хорошо, — сказал он, отметив про себя, что надо бы ей хоть немного платить. В обмен на выполнение своих обязанностей она была освобождена от ренты, но все равно едва сводила концы с концами. Нетрудно было об этом догадаться. Однако, все понимая, он никогда не пытался что-то предпринять, а потому испытывал неловкость, что делает это только сейчас, когда нужна ее помощь. За день до его отъезда они отправились в церковь Сан Козимо. Это было их любимое место — крошечная церковь, все еще в хорошем состоянии, несмотря на то, что долгое время она пребывала в забвении, пока конгрегация не вернула ей благосклонность и здесь вновь не появился священник. Она прилепилась на склоне холма, куда тянулась белая пыльная тропинка, идущая дальше вверх, к разрозненным виноградникам. На боковой двери, всегда запертой, находилась облицованная камнем щель, а над ней надпись — «ДЛЯ ПОЖЕРТВОВАНИЙ» — с потертым от непогоды тиснением. Они всегда опускали монету в эту щель, сначала в шутку, которая потом стала ритуалом, хотя и не могли понять, куда падает монета. Не было слышно ни звука, ни звона металла, когда подношение исчезало в утробе церкви.

Как-то раз он прочел, что в Италии уничтожать или выбрасывать деньги считается уголовным преступлением. Несколько лет назад в период резкой нехватки монет вдруг выяснилось, что японцы экспортируют из Италии мелочь, используя монеты на изготовление кнопок. Была задета национальная гордость, и поэтому на помощь призвали закон. Мысль о том, что его тайное подаяние преступно, доставляла ему удовольствие, чем-то напоминая времена гонений на религию, как будто он нашел тайное прибежище опального священника.

В тот день несколько минут они посидели возле церкви и пошли дальше по тропинке, к виноградникам. Иногда они видели здесь работающих людей, которые подрезали виноградную лозу или расчищали землю около искривленных стеблей, но сегодня никого не было. Впрочем, они нашли телегу, старинное транспортное средство с шинами из твердого каучука и красными пятнами от вина на скамье. Эмма села в телегу, а затем легла, глядя в небо.

— Как жаль, что тебе надо уезжать, — сказала она. — Мы могли бы жить здесь всегда. Я бы, как одна из героинь Джейн Остин, осталась бы подле отца, чтобы заботиться о нем.

— Ах, как это было бы приятно, — откликнулся он. — Но потом тебе все наскучит, и ты сбежишь с каким-нибудь романтичным неаполитанцем.

— Ну, тогда ты женишься на синьоре Сабатино, — рассмеялась Эмма. — Я уверена, что она примет тебя. Ты будешь помогать ей ухаживать за цыплятами.

Он тоже не удержался от смеха и на мгновение представил себя на просторном letto matrimoniale,[3] которое заметил в доме синьоры Сабатино, — такая кровать была главным и наиболее желанным предметом роскоши в домашнем хозяйстве крестьянина. Но тут появилась резкая боль от надвигающегося расставания. Он знал, что это неизбежно: Эмма повзрослела, и наступило время стать посетителем в ее жизни, которая теперь будет вращаться вокруг других. Конечно же, намного легче отпускать от себя близкого человека, думал он, когда в запасе есть еще что-то.

Первые несколько дней после его отъезда было непривычно находиться здесь одной, совершенно одной. Напуганная дневной тишиной дома и ночным шумом, она плохо спала. Когда спадала дневная жара, крыша скрипела, словно шевелилась, пытаясь найти покой, и поначалу эти шумы походили на звук открывающейся двери или силой выдавливаемого окна. Но потом она привыкла и вновь обрела спокойный сон, рано укладываясь в постель и поздно вставая.

Свобода Эмму взволновала. В школе ее жизнь была жестко регламентированной, там допускались только крошечные островки возможности для независимого выбора. И было шумно, повсюду — звонки, топот ног в коридорах, гул голосов, споры. Теперь она могла сама принимать решения; вставать, когда хочется; спускаться в деревню за продуктами, не спрашивая позволения; пойти на прогулку или остаться дома, читать или просто бездельничать. Свобода стала почти осязаемой, словно ткань, которую можно раскроить, как пожелаешь, по любому из выбранных образцов.

На четвертый день она решила съездить в Сиену. Из деревни туда шел автобус, и дорога заняла только час. Было необычно снова вернуться в город, хотя она хорошо знала Сиену и всегда чувствовала себя там комфортно. Она долго сидела за столиком, успев выпить несколько чашечек крепкого кофе и наблюдая за людьми на площади. Там бегали дети с ярко раскрашенными в цвета contrade[4] флажками, шла оживленная беседа между женщинами, голуби хлопали крыльями в фонтане или слетали с башни, когда звонили колокола.

Она направилась в канцелярию университета, где проводили набор на курсы. Ей пришлось ждать в приемной почти двадцать минут, она успела в деталях изучить висевший на стене портрет мужчины, играющего на лютне, прежде чем ее вызвали в кабинет.

За столом сидел мужчина с болезненным цветом лица, одетый в элегантный легкий костюм, какой обычно носят итальянские бюрократы в летний период. Он приподнялся, показывая рукой на стул возле стола.

— Вас интересует один из наших курсов? — спросил он так тихо, что она не разобрала его вопрос. — Предпочитаете говорить по-английски? — быстро осведомился он.

— Нет, ни к чему.

Он рассказал о том, что они могут предложить, и дал ей несколько брошюр. Один из курсов, рассчитанный на три месяца, идеально подходил — история итальянской музыки от четырнадцатого до девятнадцатого столетия.

— Да, — сказал он. — Прекрасный выбор. Очень хороший учебный курс.

На какой-то миг повисло молчание, он бесцеремонно уставился на нее, смущая своим пристальным взглядом; его карие глаза будто застыли, найдя единственный достойный объект. Потом он снова заговорил:

— Как жарко! Жаль, что я не могу уехать. На побережье. Куда угодно. Подальше отсюда. А вам разве не хочется на море?

Она молча заполняла анкету. Потом протянула ему, и он вздохнул.

— Все в порядке, — отметил он, проверив правильность заполнения. — Вы получите письмо, в котором вам сообщат решение. Уверен, они скажут «да». Они всегда так говорят.

Он усмехнулся, словно пытался показать, что ему, бюрократу, понятны прогрессивные методы учебных курсов. Как только она поднялась, он быстро вскочил и открыл для нее дверь, стоя слишком близко, пока она проходила. Скользнув взглядом по его руке, кольцу и густой сети мелких морщин вокруг глаз, она подумала: ну почему они такие навязчивые, эти итальянские мужчины? Что они о себе возомнили?

В следующем месяце, который ее устраивал, курсы так и не начались. Надо что-нибудь почитать, решила она, — благо купила в Сиене кое-какие книги — и самой приступить к изучению истории музыки, прежде чем начнутся занятия. Она могла подолгу бесцельно гулять, училась у синьоры Сабатино выпекать хлеб, иногда писала письма. И была уверена, что ей это не наскучит.

То, что ее присутствие в доме преобразило будни синьоры Сабатино, было очевидно. Каждое утро смотрительница дома приносила хозяйке корзину фруктов и овощей, а раз в два или три дня — свежие яйца, только что из-под куриц, с темно-желтыми желтками и привкусом засушливой сельской местности.

Они часами болтали обо всем на свете, и по прошествии дней, когда лучше узнали друг друга, синьора Сабатино поведала ей историю своей жизни. Начала она с брата, который стал священником, но, к всеобщему стыду, впал в немилость и был отослан в Эфиопию, в миссию. Потом пришла очередь дяди-коммуниста, расстрелянного в дни фашизма, и ее короткого семейного счастья, оборванного ужасной аварией, из-за которой она лишилась мужа. Напоследок она рассказала о дальней кузине, зарабатывавшей проституцией в Риме, и о том, как пыталась вытащить ее из публичного дома, несмотря на визг и угрозы хозяйки заведения.

К своему удивлению, Эмма поняла, что в ее жизни практически ничего не случалось, никогда; то, что она считала происшествиями — как ей прежде казалось, — в свете событий, выпавших на долю синьоры Сабатино, было, по сути, детским лепетом. Но теперь, когда она вырвалась из кокона детства, должна начаться настоящая жизнь.

Им обеим нравилось размеренное течение буден. По вечерам Эмма приходила в домик синьоры Сабатино и сидела на кухне, пока та готовила ужин. Электричества здесь не было, но мягкий свет масляных ламп лишь добавлял колорита трапезе, когда они ели макароны, приготовленные на дровяной печи. Потом они мыли посуду, и Эмма шла обратно в большой дом, освещая себе дорогу факелом. Она ложилась в постель и еще какое-то время читала перед сном.

«Все очень хорошо, — писала она отцу. — Дни летят так быстро, и я понимаю, как мало успела сделать, но это не важно, правда? Каждый вечер синьора Сабатино готовит ужин, а я учусь у нее, надеюсь, из меня получится хорошая хозяйка. Сам оценишь, когда приедешь сюда. Скоро в Сиене начнутся занятия по истории музыки, на которые я записалась. Боюсь, что это очень дорого, но ведь ты не будешь возражать? Папа, я счастлива, по-настоящему. Только не волнуйся, рано или поздно я все равно вернусь…»

Она ходила на прогулку к заброшенной церкви и неизменно опускала монету в щель для пожертвований. Потом поднималась к виноградникам, перед тем как повернуть домой. Теперь там работали люди, они узнавали ее, приветственно вскидывая руки, а один или два раза ей довелось с ними поговорить.

Однажды утром во время прогулки, когда оставалось совсем чуть-чуть пройти до церкви, сбоку что-то мелькнуло. Она оглянулась, думая, что это один из волов, пасущихся на склоне холма, но это был юноша, он сидел под деревом на каменном выступе, словно кого-то ожидая. Она приблизилась, и он посмотрел на нее как-то по особенному.

На мгновение она застыла на месте, скорее удивленная, чем испуганная, недоумевая, что он здесь делает. Неподалеку располагалась ферма, уютная, но довольно грязная на вид, и она решила, что он там живет. Юноша поднялся на ноги и направился к ней, помахав рукой и что-то крикнув. Она с трудом разобрала его слова: «Куда вы идете?»

Теперь, когда он оказался близко, она не сводила с юноши глаз, пораженная его необыкновенной внешностью. Высокий, но слегка неуклюжий. Светящиеся ясные глаза и точеное красивое лицо, которое под лучами солнца приобрело оливковый оттенок. Он словно сошел с одной из картин Чинквеченто[5] из музея в Сиене — ей запомнилось это полотно: там юный воин готовится к сражению, его тело, только налившееся силой, как бы объединило в себе детство и зрелость.

— Иду на прогулку, — ответила она. — Я каждый день хожу к Сан Козимо.

Она показала на церковь, и он улыбнулся.

— По-моему, я вас уже видел, — заметил он. — Вы живете там, внизу, угадал?

Она кивнула.

— Да, сейчас живу там.

Какое-то время они молча смотрели друг на друга, и она ощутила, как сильно забилось ее сердце. Казалось, будто все чувства пронзил электрический заряд, довольно необычный; и ничего на свете ей так не хотелось, как чтобы это мгновение длилось вечно.

— А где вы живете? — спросила она. — Вы пришли с фермы?

Он снова улыбнулся.

— Не совсем, хотя живу здесь поблизости.

Внезапно ее охватило веселое безрассудство, и она, не задумываясь, выпалила:

— Завтра я устраиваю пикник. — А потом, уже запинаясь, добавила: — Ведь завтра воскресенье. Вы не хотели бы ко мне присоединиться?

Секундной паузы хватило, чтобы она испугалась. При мысли, что он скажет «нет», ею овладело ужасное разочарование, но он принял приглашение.

— Давайте завтра встретимся здесь, — предложил он. — Можно будет устроить пикник в винограднике. Как вам такая идея?

— Ну что ж, тогда до встречи, — промолвила она.

Он попрощался и направился к каменному выступу под деревом, где сидел, когда увидел ее. Она продолжила свою прогулку, а на обратном пути его уже не было. Приближаясь к дому, она вдруг пустилась бежать вприпрыжку, с явным удовольствием и волнением, словно опьяненная чувствами. Тогда она села и сказала самой себе: «Успокойся. Ничего особенного не произошло. Ты и прежде встречалась с парнями».

Однако такого парня, чья броская красота, любезность и необыкновенная внешность глубоко врезались ей в душу и задели за живое, такого она еще никогда не встречала — вот в чем дело.

Разговаривая с отцом по телефону, она радостно щебетала под неумолчный треск на линии, но ни словом не обмолвилась ни о новом знакомом, ни о пикнике.

— У тебя очень веселый голос, — заметил он, и она вдруг представила пустой лондонский дом и одинокую фигуру отца в свете мощных электрических ламп. — Как дела? Что там происходит?

Проще солгать, ибо в этой лжи была истина:

— Ничего особенного. Сегодня я ходила на прогулку к церкви.

— Надеюсь, ты опустила монету и за меня?

— Разумеется.

— Молодец.

Они еще немного поболтали, а затем, повесив трубку, она погасила внизу свет и поднялась в свою комнату, снова оставшись наедине с собой, довольная и бесстрашная.

Она заранее наполнила корзину для пикника. Взяла рулеты с мясом, пирог с фруктами, который они с синьорой Сабатино испекли накануне в пятницу, и вино — бутылку охлажденного белого вина в специальном вакуумном пакете, чтобы оно оставалось прохладным. Положила шоколад, фрукты и panforte di Siena,[6] перед которым никогда не могла устоять. Потом поставила корзину на багажник велосипеда, закрепила и отправилась к месту встречи.

Там никого не оказалось, но она не удивилась, так как поняла, что приехала раньше. Прислонив велосипед к дереву, она пошла в маленькую оливковую рощу, раскинувшуюся на склоне возле церкви, чуть ниже. Из-за летнего зноя трава в роще была сухая и ломкая, но в тени деревьев они могли бы наслаждаться прохладой и уединением.

С каждой минутой ожидания Эмма волновалась все больше, время от времени с тревогой поглядывая на часы. Теперь он опаздывал, значит, уже не придет — она почему-то была уверена в этом. Какая легкомысленность — пикник с парнем, которого впервые увидела, и даже не знала его имени: абсурд. Ну, конечно, он не придет.

Но он пришел. Подняв невзначай глаза, она вдруг увидела его, и сердце чуть не выскочило у нее из груди. Он не извинялся за опоздание, просто опустился на землю рядом с корзиной для пикника и улыбнулся. Она взяла корзину, вынула бутылку и налила в два стакана изысканное, прохладное вино. Один стакан передала ему, заметив в его взгляде удивление, как будто он не был приучен к вину, что в краю виноградных лоз представлялось маловероятным.

Он поднес стакан к губам и стал пить маленькими глотками, слегка сдвинув брови.

Она не могла оторвать от него глаз. Он был таким, каким предстал накануне, — возможно, еще более красивым. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь кроны деревьев, создавали загадочную светотень, и при каждом его движении казалось, что он излучает свет.

Она снова наполнила стаканы. Затем передала ему рулет, и он с серьезным видом приступил к трапезе, все еще не проронив ни слова, хотя это не имело никакого значения. Она предложила ему грушу, которую он аккуратно разрезал и ел с нескрываемым удовольствием. Но panforte он не рискнул попробовать, впрочем, она и не настаивала.

Потом он поднялся и жестом предложил ей последовать его примеру. От неожиданности она послушалась, тогда он сделал несколько шагов и заключил ее в объятия, крепко прижав к себе. Она не сопротивлялась, просто обвила руками его шею, ощутив под пальцами по-детски гладкую кожу. И вдруг она почувствовала, как ее волосы затрепетали на ветру, и увидела свет, а потом еще больше света; словно пушинка, она парила в воздухе, не в силах разглядеть ничего вокруг, ослепленная таким обилием света.

Он опустил ее на землю, и она лежала, закрыв глаза. Когда она очнулась, его уже не было рядом, он ушел — хотя провел с ней лишь несколько минут, — и все, приготовленное для пикника, валялось в беспорядке, словно пронесся ураган. Стаканы откатились в сторону, но уцелели; все остальное было перевернуто невообразимым образом.

Эмму не удивило его исчезновение; вот если бы он остался, это показалось бы ей странным. И она не чувствовала себя брошенной или несчастной; ее переполняло редкое спокойствие и решительность. Она убрала последствия погрома, вытерла стаканы и сложила все в корзину. Направляясь к велосипеду, на мгновение оглянулась и поехала вниз по белой тропинке домой.

Дома она поставила корзину на большой кухонный стол. Поднялась наверх, сбросила одежду и приняла душ. Тело было разгоряченным, струи колющей холодной воды, смывая пыль, остужали ее нервное возбуждение. Потом она надела махровый халат и прилегла на кровать, не пытаясь постичь, что произошло. Но интуитивно она осознавала свое посвящение в тайну и помнила только ветер и свет, который, казалось, был повсюду.

Несколько дней она не выходила из дома. Синьора Сабатино наведалась к ней, чтобы убедиться, все ли в порядке, и ушла успокоенная. Эмма читала или сидела в беседке, мечтая. Рядом лежали листы бумаги — начатые, но не законченные письма, хотя она все время была ими занята. Потом она оставила тщетные попытки что-либо написать, лишенная возможности говорить о том, что завладело ею целиком. Как ей быть? Как рассказать об этой встрече?

Наконец, спустя неделю или чуть позже, она отправилась к синьоре Сабатино и попросила разрешения поужинать вместе с ней вечером.

— Ну конечно. Мы приготовим что-нибудь особенное. Приходи.

Когда наступили сумерки, она пришла в уютную старинную кухню синьоры Сабатино, где было тепло от дровяной печи и где она чувствовала себя в полной безопасности. Они сидели и разговаривали о пустяках, по сути — ни о чем, и в свете этой беседы ее признание прозвучало очень естественно:

— Я ходила на пикник. Со мной там был парень, которого я пригласила.

Синьора Сабатино оторвала взгляд от противня с выпечкой и с любопытством посмотрела на нее.

— Кто это был?

— Не знаю.

— Не знаешь?

— Нет. — Эмма вздохнула и добавила, немного смущаясь: — Что-то необычное произошло — я так толком и не поняла что. Я…

Синьоре Сабатино сразу все стало ясно.

— Где это было? — спросила она. — Как вы познакомились?

Эмма рассказала, ожидая услышать в ответ осуждающую нотацию. Но ничего подобного не последовало — только серьезные, взвешенные слова:

— Знаешь, в тех местах водятся ангелы. Они всегда там были. Моя мать видела их, и дядя тоже. Тебе очень повезло. Парень, которого ты повстречала, — ангел, понимаешь? Ты это понимаешь? Ангел!

Как ни странно, она не удивилась, вероятно, потому, что сама думала о том же. Синьора Сабатино права: разумеется, в Италии есть ангелы, и так было всегда. Это подтверждали картины — целая иконография ангелов в сельской местности Тосканы, ставшей уже классической, — ангелы Боттичелли, Фра Анжелико. Ангелы на небесах, с большими крыльями, ослепительно белыми, как полуденный зной, ангелы на колесницах; они стояли группами на грозовых облаках, воинствующие посыльные, славные эскадроны. По мнению синьоры Сабатино, во встрече с ангелом не было ничего предосудительного. Где-нибудь в другом месте это могло показаться странным, но здесь не считалось редким явлением.

Чуть позже она поняла, что беременна. Никаких внешних признаков не было, просто появилось необыкновенное чувство благоденствия, легкости, которое и вызвало у нее подозрение. Вскоре ее догадка получила подтверждение, и она поехала в Сиену, чтобы купить в аптеке возле собора тест на беременность. Женщина-фармацевт посмотрела на нее с жалостью и после короткого колебания спросила успокаивающим тоном:

— Может, вам нужна чья-нибудь помощь? Лучше всего обратиться к монахиням. Они примут… — Она замолчала — в аптеку вошел мужчина и начал подыскивать себе зубную щетку.

— Спасибо. Со мной все в порядке.

— Я просто спросила. Я не имела в виду никакого проступка.

— Да, спасибо. Я знаю.

Цвет изменился, как и было описано в инструкции. Она села на край ванны у маленького окошка, устремив взгляд вдаль, на холмы по другую сторону долины. Абсолютно невозмутимая, как будто речь шла о чужом диагнозе, словно к ней это вообще не имело никакого отношения. Неизбежность происходящего можно было сравнить с ударом молнии, выигрышем в лотерею или неизлечимой болезнью. Не причастная к случившемуся, она теперь ждала ребенка.

В иных обстоятельствах Эмма действовала бы трезво и рационально, изучив разные возможности. Она пошла бы к врачу — непременно пошла бы — и сделала бы то, что многие делают в наши дни. Это ее право, разве нет? Более того, именно так и стоило поступить. Она мысленно нарисовала картину своей жизни — учебу в университете и все остальное, — там не было места для ребенка, по крайней мере, сейчас. Несчастный случай можно исправить, клинически, осторожно.

Но это не несчастный случай. И не ошибка. Поэтому нет и сожаления об опрометчивой близости. Она была избранницей, ее выделили; это благовещение. Она не прервет беременность, у нее родится ребенок здесь, в Италии.

А потом? Она оставит себе этого ребенка. Невозможно отказаться от такого подарка, как ребенок ангела.

Синьора Сабатино должна обо всем узнать, и она поспешила рассказать ей. На какой-то миг смотрительница дома притихла, а потом по-матерински обняла Эмму, всхлипывая и гладя ее волосы, лепеча какие-то слова, которые та не могла разобрать.

— Я помогу тебе, — сказала синьора Сабатино. — Переберусь в большой дом. Так будет лучше.

Эмма не спорила.

— Я позабочусь о том, чтобы подготовить все к рождению ребенка. Найду акушерку — в конце концов, тут поблизости живет одна женщина, не раз принимавшая роды. Я приглашу ее на несколько дней раньше.

Эмма была поглощена ее планом, предполагающим женское взаимопонимание. Мужчин к таким делам не допускали; роды — прерогатива женщин. И это успокаивало. Женщины не задают вопросов, они заняты только матерью и ребенком.

— Не говори никому об отце, — решилась попросить Эмма. — Пусть все думают, что он был обычным парнем.

Синьора Сабатино кивнула, приложив палец к губам в знак молчания.

— Не дело говорить об ангелах, — откликнулась она. — Ангелы застенчивы, огласка может спугнуть их. Но отец, вероятно, появится, чтобы увидеть своего ребенка. Он об этом узнает.

На следующей неделе Эмма возобновила прогулки к церкви и винограднику. Она была спокойна, так как не надеялась его увидеть. Остановившись возле церкви, она опустила монету в бездонную щель и стала спускаться с холма. Вот и то место, где они сидели во время пикника, но она не подошла туда и не задержалась возле фермы, где, как ей тогда казалось, он мог жить.

Обычно днем она лежала в прохладной спальне и читала. И только позже, когда солнце пряталось за холмами, спускалась вниз, чтобы поговорить с синьорой Сабатино, или сидела на воздухе, слушая стрекотанье цикад. Теперь ребенок уже давал о себе знать; она чувствовала его беспокойные движения и была этим взволнована. Однажды, когда синьора Сабатино положила руку ей на живот, младенец активно зашевелился в утробе, и набожная женщина быстро перекрестилась.

Месяцы прошли незаметно. К октябрю Эмма стала медлительной и тяжелой и носила теперь просторные платья, которые сшила для нее синьора Сабатино. По настоянию синьоры Сабатино она собралась пойти на прием к врачу. Тщательно осматривая себя, она пощекотала живот, и младенец пнул в ответ ножкой, заставив ее улыбнуться. Все вроде в порядке, как ей говорили, но не мешает удостовериться. Отклонения можно легко обнаружить. А в остальном — пусть проверяют ее сколько хотят, но они никогда не догадаются, при всей их научной искушенности, как был зачат этот ребенок.

Синьора Сабатино поехала вместе с ней в больницу в Сиене. Они молча сидели в приемной, прежде чем Эмму вызвали в стерильно чистую комнату, где ее облачили в просторный халат, а потом уложили на стол. Мелькали какие-то инструменты, следовали объяснения врача, но она оставалась безучастной. И вдруг ей показали на экране ребенка, маленький, мутный пульсирующий круг.

Врач посмотрел на экран и вышел из комнаты. Он привел с собой еще нескольких эскулапов, которые принялись внимательно рассматривать изображение, тихо переговариваясь. Затем они продолжили обследование. Она стояла перед экраном и поворачивалась по их указанию, а они напряженно изучали картинку и на что-то показывали.

Когда все закончилось и рядом с ней снова была синьора Сабатино, врачи наконец сообщили результат. Они сделали это мягко, тот, что заговорил первым, слегка коснулся ее руки.

— Нам очень жаль, — сказал он, — и, разумеется, вам будет неприятно это узнать, но обследование показало, что у вас деформация плода.

Она не промолвила ни слова, а синьора Сабатино сердито огрызнулась.

— У вашего младенца на спине какое-то инородное образование, — поддержал своего коллегу другой врач. — Мы не можем точно определить, что это, но факт есть факт. Такое бывает. И мы считаем, что вам сейчас надо очень хорошо подумать, стоит ли продолжать беременность, несмотря на довольно большой срок.

Они выжидающе смотрели на нее. Синьора Сабатино, прищурившись, подалась вперед и зашептала ей на ухо:

— Этого надо было ожидать. Не забывай, что отец ребенка — ангел. У малыша есть крылья. Не говори им ничего. Они не поймут. Пойдем отсюда.

Эмма кивнула в знак согласия.

— Спасибо, — поблагодарила она, повернувшись к врачам. — Я подумаю над тем, что вы сказали.

Она стала подниматься, один из эскулапов подскочил к ней и взял ее за руку.

— Послушайте, вам не следует уходить, — настаивал он. — Лучше не рисковать. Подумайте, уже завтра мы могли бы… мы могли бы все сделать.

В ее взгляде, брошенном на него, сквозило смятение. В этом платье она выглядела нелепой, беззащитной и ей было трудно возражать врачам. Но она знала, что не изменит своего решения.

— Нет, — твердо сказала она. — Сейчас я пойду домой. Спасибо.

Вскоре она написала отцу: «Произошло нечто такое, о чем мне очень нелегко говорить. Я прошу тебя лишь об одном: ничего не предпринимай. В противном случае мне придется уйти из дома. К сожалению, другого выхода нет.

Через три месяца у меня родится ребенок. Не важно, как это случилось и кто его отец. Пожалуйста, никогда не спрашивай об этом. Если ты любишь меня, то выполнишь мою просьбу. Не пытайся как-либо повлиять на ситуацию — словами или уговорами. И не звони мне. Если хочешь меня увидеть, приезжай, но ни во что не вмешивайся. В любом случае, что бы ты ни сделал, уже ничего не изменится».

Она ожидала, что отец получит письмо через четыре дня, а на пятый приедет. Он примчался на шестой день прямо из аэропорта Пизы в автомобиле, взятом напрокат, подняв клубы пыли на подъездной дороге. Она наблюдала за ним из окна, пока он парковал машину и поднимался с сумкой по лестнице к входной двери. А потом услышала голоса внизу, когда он разговаривал с синьорой Сабатино, и что-то вроде крика.

Подойдя к двери ее комнаты, отец деликатно постучал, прежде чем повернуть ручку, и вошел. Но тут же замер на пороге, и она увидела, что он плачет — слезы скатывались с его лица, оставляя темные пятна на рубашке. Почувствовав прилив нежности, она подбежала к нему и обняла.

— Моя любимая, — всхлипывал он. — Моя самая дорогая. Моя девочка.

— Со мной все в порядке, папа. Правда, все хорошо.

— Что произошло? Что случилось с тобой? Как это…

Она приложила ладонь к его влажной щеке.

— Ничего не случилось. Я беременная. Вот и все. В наши дни это не такое уж трудное дело.

Он опустил глаза.

— Ты должна была сказать мне об этом раньше… намного раньше.

— Чтобы ты уговорил меня избавиться от ребенка?

Он не поднимал глаз.

— Если необходимо.

Она пристально посмотрела на него.

— Я берегу этого ребенка. Понимаешь? Мне он дорог.

Отец отвернулся, приложив к глазам смятый белый носовой платок.

— Думаю, ты должна мне хоть что-нибудь объяснить, — попросил он, изо всех сил пытаясь сдержать свой голос. — Нельзя просто поставить меня перед фактом!

— Что ты хочешь узнать?

— Ну, конечно же об отце. Кто отец ребенка? Где он?

— Это не имеет значения. Он ушел. Его здесь больше нет.

— А имя? Ради бога, скажи мне хотя бы его имя! — Он говорил высоким, полным страдания, надтреснутым от горя голосом.

Она нахмурилась, и тут его осенила ужасная догадка.

— Ты не знаешь… — еле слышно прошептал он. — Ты просто не знаешь, ведь так?

Она ничего не ответила, но сделала несколько шагов навстречу. Он съежился и инстинктивно попятился, отскочив в ужасе, а она продолжала стоять, потрясенная тем, какую боль ему причинила.

Отец собирался остаться на три дня. Утром они обсудили это, когда он принял условия, которые она изложила в своем письме.

— Я не буду больше расспрашивать тебя, — сказал он. — Но взамен, пожалуйста, пообещай, что ты никогда, никогда не усомнишься в том, что можешь прийти ко мне, если тебе захочется поговорить об этом. Я все для тебя сделаю, дорогая, все. Ты же знаешь, ведь так?

Она подбежала к нему и обняла.

— Обещаю тебе, — шептала она. — Обещаю.

— Я разговаривал с синьорой Сабатино, — сообщил он, и вздохнув, продолжил — медленно, как будто каждое слово давалось ему с трудом: — Она сказала мне то, что меня успокоило. Она сказала, что ты не была… на тебя никто не нападал. Это все, что я на самом деле хотел услышать. Относительно всего остального я не возражаю. Просто есть такое — одно-единственное, — что невыносимо для отца. Ты это понимаешь?

— Да.

— Теперь нам надо подумать, чем я могу помочь. Ты уверена, что хочешь здесь остаться? Тебе правда не хочется вернуться домой?

— Я хочу остаться, — ответила она. — Здесь я по-настоящему счастлива.

— Хорошо. А как насчет медсестры? Давай я организую ее приезд сюда, скажем, за несколько недель до рождения ребенка?

Эмма тряхнула головой.

— Синьора Сабатино позаботится обо мне. Она замечательная сиделка.

Он засомневался.

— Она уже плохо справляется…

— Она как раз то, что надо.

— Куда ты поедешь? — спросил он после короткой паузы. — Будешь рожать ребенка в Сиене?

— Возможно. Посмотрим, что врач предложит. Очевидно, у них есть акушерка. Она могла бы принять роды здесь. Меня бы это больше устроило.

— Надеюсь, ты прислушаешься к тому, что скажет врач?

В его голосе послышалась тревога.

— Разумеется, папа. Я не глупая. — Она успокаивающе похлопала его по спине.

Наконец им обоим стало легче. Эмма поняла, что отец смирился со сложившейся ситуацией, и они стали говорить на другие темы. Он обещал снова приехать, как только сможет и когда это позволят его дела, а она обещала звонить ему каждую неделю. Они расстались нежно. Какое-то время Эмма наблюдала, как автомобиль отца спускается вниз по дороге в город, ожидая, пока он полностью не исчезнет из виду, и тогда она снова будет взрослой.

В последние несколько недель она стала ленивой и пассивной. Беременность проходила у нее легко, без особого дискомфорта, и ей трудно было представить, что чувство удовлетворенности внезапно сменит боль. Когда появилось первое предупреждение и она почувствовала толчок, перспектива родов все еще казалась ей достаточно отдаленной, чтобы испытывать такие муки. Она позвала синьору Сабатино, которая поспешила к телефону и вызвала акушерку. Вернувшись, она уложила Эмму в постель, села рядом и не отходила ни на шаг, держа ее за руку.

Акушерка прибыла быстро и сразу стала готовиться к родам. Это была крупная женщина с большими, мужскими руками. Подвернув рукава, она протерла ладони жидкостью с резким запахом и измерила у Эммы пульс, глядя на часы, которые достала из кармана. Потом попросила прокипятить несколько полотенец и села на стул возле кровати.

— Однажды мне уже приходилось принимать в этом доме роды, — сказала она. — Давным-давно. Ребенок был очень крупный.

Эмма закрыла глаза. Боль возвратилась, словно огнем облизав ее тело, но она не боялась. Появился свет — она почувствовала его, и тут все началось. Разрыв плоти, страдание. Свет.

А затем огонь поднялся, вызвав оглушительный рев, свет стал ослепительно ярким, и она услышала крик. Акушерка подошла к ней сбоку, синьора Сабатино стояла сзади. Мелькнул белый сверток, и снова раздался крик. Она увидела, как синьора Сабатино наклонилась, взяла у акушерки сверток и положила его ей в руки.

— Мальчик, — провозгласила синьора Сабатино. — Твой маленький мальчик! Eccolo![7]

Эмма нежно держала ребенка, рассматривая его морщинистое личико и глаза, уже открытые, пытающиеся сосредоточиться. Она заплакала.

— Все уже закончилось, — сказала акушерка, вытирая ей слезы. — Ты молодец. Смелая девочка.

Тельце мальчика было обернуто пеленками, но она ощущала через ткань, как шевелятся крошечные члены, а потом провела рукой по спине и нащупала две небольшие выпуклости, похожие на складки кожи — гладкие и влажные. Ее глаза, обращенные к синьоре Сабатино, светились счастьем.

— Да, — прошептала она. — Вот они. Крылья ангела.

Первые три дня своей жизни ребенок тихо спал, просыпаясь только для того, чтобы пососать грудь, теперь он лежал в колыбельке под неусыпным вниманием двух заботливых женщин, одна из которых прилегла рядом на кровати, а другая сидела у нее в ногах с рукоделием. На нем было золотое одеяние, сшитое синьорой Сабатино; Эмма чувствовала, что скоро появится его отец, и хотела, чтобы малыш соответственно выглядел.

Он появился вечером. Внезапно за окном вспыхнул свет и поднялся ветер. Синьора Сабатино молча поднялась, чтобы открыть дверь, и он вошел в комнату. Золоченые, как у сына, одежды, с голубым поясом на талии были ему к лицу. Она посмотрела на него и улыбнулась. Подойдя к ней, он погладил ее по щеке. А затем, ничего не сказав, направился к колыбельке и взял ребенка на руки. Синьора Сабатино, опустившись на колени, слегка коснулась его облачения, когда он проходил мимо нее.

Тут вошли еще два ангела в серебряных платьях. Это были женщины. Он передал ребенка одной из них и, повернувшись к Эмме, промолвил:

— Однажды ты встретишься с ним вновь. Он будет неподалеку.

Она кивнула.

— Я знаю.

— Разве ты не рада?

— Конечно, рада.

Он сделал знак двум ангелам в серебре и направился к двери. На пороге вдруг остановился, как будто хотел еще что-то сказать, но, не промолвив ни слова, вышел. Свет, озарявший комнату и все вокруг, вскоре исчез, и опустилась ночь.

Примечания

1

Болотистые травянистые образования.

(обратно)

2

Тропический жасмин.

(обратно)

3

Брачное ложе (ит.).

(обратно)

4

Квартал, район города (ит.).

(обратно)

5

Чинквеченто (ит. cinquecento, буквально: пятьсот) — термин, применяемый для обозначения художественной культуры Италии между 1500–1600 гг., а также культуры Высокого Возрождения (1490–1520).

(обратно)

6

Сиенский кулич (ит.).

(обратно)

7

Вот он! (ит.)

(обратно)

Оглавление

ЧУДЕСНОЕ СВИДАНИЕ

МИЛОЕ СВИДАНЬИЦЕ

БУЛАВАЙО (Южная Родезия, 1959 год)

НА ДАЛЬНЕМ СЕВЕРЕ

ИНТИМНЫЕ ПОДРОБНОСТИ

КАЛВАРРА

СВИДАНИЕ ТОЛСТЯКОВ

МАТЕРИНСКОЕ ВЛИЯНИЕ

БОЖЕСТВЕННОЕ СВИДАНИЕ X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?