«Статьи из журнала «Медведь»»

Дмитрий Быков Статьи из журнала «Медведь»

Новая сказка о мистере Вальдемаре

У Эдгара По я больше всего люблю рассказ «Правда о том, что случилось с мистером Вальдемаром». Там про месмеризм, в который По очень верил. История такая: мистер Вальдемар умирает от чахотки. Поскольку все равно в ближайшее время помрет, на нем, с его разрешения, решают провести опыт. Погружают его в глубокий гипнотический транс — и, не живя и не умирая, он в этом трансе проводит полгода, хотя должен был умереть, по всем прогнозам; так и лежит, с комнатной температурой тела, не разлагаясь, но и не на что не реагируя. Через полгода решили его разбудить. Вызвали гипнотизера. Дальше все очень страшно, и я не буду расписывать подробности, отсылая желающих к этому очень жуткому и вдобавок чрезвычайно неаппетитному рассказу. Скажу лишь, что когда мистера Вальдерама разбудили, он разложился буквально под руками присутствующих и превратился в гниющую полужидкую массу.

Вот что-то подобное случилось и с российской экономикой, да и не только с ней, а со всеми российскими идеями, институциями, даже гражданами. Не нужно подверстывать это к мировому кризису — наш кризис отдельный, сугубо индивидуальный. И случился бы он вне зависимости от Америки с ее ипотекой или где у них там надулся пузырь. У нас — не пузырь. У нас нормальный месмиризированный покойник, который при первом же падении цен на нефть разложился и отвратительно завонял.

Ведь что произошло в девяностые годы? Все, что было твердого, порубили в фарш. Фарш этот постепенно загнил. Тогда из него вылепили прежние символы государственности и заморозили все это дело, но было, в общем, видно, что все — из фарша. Рубленое все какое-то. А удерживается только за счет подморозки. Демократию представили культом потребления, выхолостив весь ее гуманистический смысл. И тогда эту развороченную страну, в которой ни одна реформа не дошла до конца — просто потому, что в случае успеха этой реформы Россия изменилась бы необратимо, — решено было погрузить в гипнотический транс, для чего идеально сгодился гипнотизер Путин.

Есть такая тактика — вас гипнотизируют стремительным мельканием световых пятен на компьютерном мониторе. Пятна появляются, исчезают, выстраиваются в концентрические круги, накладываются друг на друга, носятся, пульсируют — так же носился в первое время Путин. На фоне почти неподвижного, работающего с документами Ельцина это являло поразительный контраст и внушало определенные надежды. Но главное — это усыпляло: вот он в Чите, а вот в Новороссийске, а вот вообще в Украине: невидимой иглой сшивает разобщенные пространства. Жуткое дело, какой мобильный! Это мелькание погрузило страну в благодетельный сон, и все ее нерешенные проблемы застыли, и даже румянец выступил на щечках, как у мистера Вальдемара. И некоторые заговорили, что больной спит сладким сном выздоравливающего, не понимая, что перед нами классический случай комы.

Ни одна задача не решена. Ни одного открытия — ни в науке, ни в культуре. Все отлично понимают всю меру социальной несправедливости в новой России, всю степень ее разобщенности, весь идиотизм цензуры, всю наглость так называемого путинского гламура и всю реальную некомпетентность непомерно раздувшегося среднего класса (это беда всемирная, но у нас степень его некомпетентности вообще зашкаливает). Все играют в нефтяную сверхдержаву. Всем хорошо. Мистеру Вальдемару снится, что он здоров и бегает, как юноша.

При этом у него и армия мало способна к затяжным и серьезным боевым действиям, и Кавказ отваливается, и вообще бардак по всем фронтам, и разложение идет полным ходом, потому что все органы мистера Вальдемара разъедены коррупцией. Но он спит, весь такой хорошенький, и окружающий мир даже начинает думать, что, может быть, он теперь вечно будет так спать? Ведь ему даже пищи не нужно — он сыт гипнотическими сеансами, которые периодически устраивает главный месмеризатор. Четыре часа подряд общения с народом. И народ еще год лежит в своем саркофаге, как спящая царевна. Но проблема ведь в том, что всякая спящая царевна после поцелуя принца пробуждается не в прежнем своем виде, а в виде мистера Вальдемара. Гниющая масса, лепечущая «Ах, как долго я спала».

Ну вот, кризис ее и поцеловал. А всего-то и случилось, что миру теперь нужно чуть меньше нефти по причинам промышленного спада, и стоит эта нефть не 150 долларов за баррель, как мы уж надеялись, раскатав губу, — а 50 и даже 40. Это ненадолго. Скоро она опять подорожает, и мистеру Вальдемару хватит этого запаса еще лет на десять месмерического счастья. А потом изобретут заменитель — либо уже изобрели, да стесняются, — и мистеру Вальдемару придется месмеризироваться либо за счет никеля, либо за счет пресной воды, которой у нас тоже до фига. Не ждите только, чтобы он жил, активно действовал, выдавал на гора философию, искусство и политические бури. Ничего этого больше не будет. Он давно полумертв.

Выбор у нас, по сути, только один: разбудить его сейчас — когда он не совсем еще разложился и внутри него осталась, может быть, пара жизнеспособных клеток, из которых в перспективе что-то может развиться, — либо через двадцать лет, когда он сможет уже только невыносимо пахнуть, без всяких перспектив нового цивилизационного проекта.

Я думаю, никто его сейчас не разбудит. Потому что все усвоили: любые перемены — к худшему, любые социальные проекты — к репрессиям, а любые попытки народа взять свою судьбу в собственные руки — к триумфу быдла и полной утрате национальной культуры. Все слишком привыкли, что из любого семнадцатого года всегда получается тридцать седьмой. И, следовательно, лучше гнить, чем жить.

А поскольку никакого адекватного ответа на все эти глупости никто так и не дал, люди продолжают в них верить и разлагаться.

А кризиса никакого нет. Это у них кризис, который спокойно себе закончится весной 2009 года (первая волна) и зимой 2010 (вторая, тоже неизбежная). И никакого конца капитализма не будет — подумаешь, лопнул пузырь. Нормальная практика. Почти каждое десятилетие что-нибудь подобное сотрясает ихнюю западную цивилизацию, и ничего, живут. Мощность сотрясения зависит от размеров пузыря. Кризис — это то, что бывает с живыми, перефразируя Бродского.

А у мистера Вальдемара не бывает никакого кризиса. Он либо спит, либо гниет — третьего не дано. Потому что лечиться надо было вовремя.

№ 3, март 2009 года

Черный ящик

Однажды один первоклассный писатель и вдобавок коллега по журналистскому цеху высказал поразившее меня соображение: как это власть намерена внедрять в школах преподавание Закона Божьего, в то время как существует телевизор?

Я сначала не понял.

— То есть ты хочешь, чтобы эти уроки шли не в школе, а по телеку?

— Нет, — сказал он безнадежно. — Я просто не понимаю, как это будет совмещаться в детских мозгах. Вот это — Закон Божий и телевизор.

Такая постановка вопроса не встречалась мне с тех полузабытых времен, когда я впервые читал «Жизнь Клима Самгина», сильно возбуждался по поводу этого романа — вероятно, самого откровенного в русской литературе — и наткнулся там на фразу Лидии Варавки, которая после очередного соития с Климом ходит голая по комнате, вся такая в лунном свете, и вдруг говорит: «Послушай, но это же ужасно — Бог и половые органы!»

Многие решительно не поняли бы, что тут ужасного, особенно в 10-е годы прошлого века, когда религиозное возрождение и сексуальная революция шли, страшно сказать, рука об руку и ключевой фигурой в обоих процессах был Распутин, который не просто устраивал в Питере оргии с великосветскими истеричками, но еще и заставлял их при этом молиться. Розанов, тысяча извинений, вообще напрямую увязывал религию с теми самыми, ну да, что такого, вот именно, с половыми органами и даже гордился тем, что первым в русской философской традиции установил эту связь по образцу любимого-ненавистного «юдаизма», где она куда более отчетлива. Но Лидия Варавка в «Самгине» — другого поля ягода, это женщина принципиальная и чистая, невыносимого, но всегда желанного типа: сначала с вами спит, а потом вас за это презирает. То есть она делает вид, что вы оказались ее недостойны, а на самом деле презирает, конечно, себя — вам достается по смежности; но в манихейском, черно-белом мировоззрении таких чистых людей — чаще всего девушек — действительно невозможно совместить, допустим, религию и секс. Или Закон Божий и телевизор. Или, как ни ужасно об этом говорить, всякие земные трагедии вроде детской смертности в вооруженных конфликтах и все ту же идею Бога, якобы всеблагого и всемогущего. Как допустил?!

На этот жестокий, хотя довольно наивный вопрос я могу ответить только одно: Бог и телевизор превосходно совмещаются. Бог — как образ абсолютного блага, чтобы было к чему стремиться. А телевизор — как символ абсолютного зла, чтобы было от чего отталкиваться.

Поверьте, я сам долго проработал на телевидении, периодически появляюсь там до сих пор и далек от мысли считать так называемый зомбоящик средоточием абсолютного зла. Ящик был задуман совсем для другого — для развлечения, а в первую очередь — для информирования. Вот он и информирует — но рассказывает не только о положении дел, но и о состоянии умов. Естественно, что по своим медийным законам он нуждается в непрерывной эскалации, игре на повышение — сегодня надо быть страшней, жестче, непристойней, чем вчера. Человек так устроен, что привлечь его внимание святостью очень трудно — он начинает завидовать, напоминания о хороших людях его раздражают, тогда как о фриках он готов слушать сутками и платить за это деньги. На фоне фриков он в совершенном шоколаде. Чужая беда и тем более чужое уродство — источник нашего самоуважения в эпоху, когда больше уважать себя не за что. Раньше вам показывали в ярмарочном балагане бородатую женщину Юлию Пастрану, обросшую волосами, согласно легенде, вследствие таинственного клятвопреступления. Сегодня вам демонстрируют Глеба Пьяных, а Глеб Пьяных демонстрирует кого-то еще более ужасного, хоть это и нелегко. Телевизор предъявляет вам мир абсолютного зла, и заметьте, что это зло связано прежде всего с утратой вкуса. То есть эстетический критерий — последний бастион морали, о чем предупреждал в 90-е Андрей Синявский: если вы не можете сострадать нищей старухе на улице, говаривал он, вы по крайней мере понимаете, что нищая старуха на улице — это некрасиво. Эстетика вывезет даже того, у кого безнадежно ампутирована этика. Так вот, то, что мы видим в телевизоре, — прежде всего некрасиво. Это аксиома телевизионного искусства, краеугольный камень эстетики репортажа: чтобы человеку хотелось на что-нибудь смотреть, это что-то должно быть достаточно омерзительно, чтобы приковать его внимание. На статую можно смотреть в музее, на красивые страсти — в кино, на классический танец — в театре, а телевизор, занятый в основном рассказыванием новостей, подносит зеркало к вашему собственному лицу. Ведь вы — человек? Вот и оцените, чего ваш биологический вид наворотил за сутки.

Телевизор, конечно, можно использовать для пропаганды добра — но, согласитесь, лобовая пропаганда добра и в повседневном-то общении не очень удается, а из зомбоящика звучит вообще непростительным фарисейством. Телевизор «проповедует любовь враждебным словом отрицанья», или, иными словами, внушает чувства добрые от противного. Концентрация отвратительного здесь настолько высока, что единственным порывом всякого адекватного человека — ребенка в особенности — становится как-то очиститься после этого душой. Лучше бы всего, конечно, пойти в церковь или по крайней мере почитать из Священной истории.

Зарождение религиозного чувства, я думаю, лучше всего показал Герман в «Хрусталеве»: мне поначалу не нравилась эта трудная и жестокая картина, но с годами, да еще посмотрев ее на хорошем видео, где слышны все слова, я многое понял. Ведь там мальчик почему начинает молиться? Почему именно это — а не финал, довольно, по-моему, искусственный, — служит там эмоциональной кульминацией, выходом в иное пространство? Ведь не только потому, что его отец только что пережил чудовищную трагедию и был вдобавок предан собственным сыном, чуть было не позвонившим в органы, когда папа — опущенный и отпущенный, простите за кощунство, — ненадолго вернулся домой. Не трагедия и не предательство выталкивают его в веру — хотя и они тоже, — а вот эта удушающая плоть мира, которой в картине так много и которую Герман изображает лучше всех в мире. Казалось, больше нельзя, такая густота, что не продохнешь, — однако в «Трудно быть богом» все еще страшней и мрачней, чистое средневековье, и потому эффект отталкивания еще больше. Там просто нельзя не стать богом — потому что все остальное очень уж омерзительно.

Я вообще против того, чтобы ребенка закутывать в вату. Нечего прятать от него серьезные книжки и тяжелые фильмы, незачем запирать в теплицу, бессмысленно отгораживать от мира — Россия и так давно живет в режиме отсроченной катастрофы, и надо помнить, что отложенный удар всегда больней. А потому, думается, невредно, чтобы ребенок, послушав о божественном, приходил домой и включал телевизор — где ему прямо в лицо усмехался бы князь мира сего. На ящик ополчаться не надо — он всего лишь транслирует. Но что поделать, если в силу специфики жанра этот самый ящик Пандоры вбирает главным образом ужасное, сгущает, преувеличивает его и в таком виде отрыгивает в лицо потрясенному зрителю? Пелевин сформулировал гениально: телевидение должно быть таким, чтобы его хотелось смотреть и ненавидеть, смотреть и ненавидеть…

Ведь для веры — истовой, пламенной, готовой не только на слова, но и на поступки, — необходимо умение ненавидеть, концентрироваться на объекте этой ненависти, с предельной ясностью воображать, как ты его крушишь и топчешь. Любовь — дело хорошее и даже лучшее на свете, но одной любовью религиозность не созидается. У нас есть Враг, мы знаем его серный запах и его клыки. Он нужен нам не для страха — страх вообще чувство дурное, почти стопроцентно вредное, иногда спасительное для тела, но неизменно губительное для души. Он нужен нам для ненависти, омерзения, отталкивания обеими руками. Телевидение добровольно взяло на себя функцию прямой трансляции из ада. И когда я смотрю «Дом-2», я почти уверен, что вот именно так в аду и обстоит. Меня даже отчасти восхищает героизм людей, отправляющихся туда добровольно. Думаю, место им уже забронировано, хотя, конечно, для Бога никто не потерян — всякий может прозреть и покаяться, никогда не поздно.

Так что Закон Божий и телевизор не противоречат друг другу. Больше того, на месте умных священников, богословствующих в школах, я бы не запрещал, а настоятельно рекомендовал детям ежевечерний просмотр парочки телевизионных программ, а «Время» сделал бы даже обязательным, как в армии.

Чтобы на ночь горячее молиться.

№ 4(129), апрель 2009 года

Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных

Сталин убил людей больше, чем Иван Грозный. Поэтому его у нас любят больше — загадочная русская душа. В ее глубинах попытались покопаться наши эксперты.

Русский Сталин

Случилась вещь предсказуемая, но интересная: русские начали осторожно открещиваться от Сталина.

Конечно, не все русские, и началось это не вчера, но не далее как неделю назад знакомый интеллектуал втолковывал мне, что Сталин — какое-то совершенно не наше явление. Азиатчина-с. Да и было ли в нашей истории что-то подобное до или после этого чудесного грузина? Разве что Иван Грозный, но и он был скорее исключение, нежели правило; а в сценарии Алексея Иванова и снятом по нему фильме Павла Лунгина «Иван Грозный и митрополит Филипп» главной злодейкой выступает уже Марья Темрюковна, собою, как известно, черкешенка.

Критик Владимир Бондаренко, один из самых противных представителей условно-почвенного (в действительности попросту антикультурного) лагеря нашей литературы, в своем блоге вопрошает: почему мы, русские, обязаны отвечать за всех большевистских палачей, включая Сталина? Ведь империи в прежнем виде больше нет. Почему же нам вновь ответствовать за украинские, грузинские, латышские (в подтексте, конечно, и еврейские) зверства? Нет уж — или империю возвращайте, или сами впрягайтесь за своего Сталина.

Первой ласточкой «реабилитационного проекта» стала трилогия единоросса Владимира Мединского при активном участии историка Андрея Буровского, посвященная развенчанию национальных мифов: «О русском пьянстве, лени и жестокости», «О русском рабстве, грязи и тюрьме народов», «О русском воровстве, особом пути и долготерпении». Все три объемистых тома строятся по одной схеме: берется какой-нибудь штамп на темы русской истории или национального характера и с треском развенчивается с помощью нехитрого приема. В Англии и Франции тоже лилась кровь, в Америке тоже пьют, в Африке тоже ленятся. То есть все негативные черты нашего национального характера универсальны да, пожалуй что, еще и выражены у нас послабей, чем у прочих.

На самом деле Мединский, конечно, не защищает русский характер, а обирает его. Да, русское воровство, пьянство и бездорожье — не уникальные наши черты, как и женолюбие — не главная примета французов, а салолюбие — не эксклюзивная мания украинцев; однако ж почему-то нация именно эти черты выбрала для своего мифа, без всякой помощи злобствующих соседей. Может, эти пороки показались ей наиболее безобидными (так евреи охотно трунят над своей робостью и релятивизмом, чтобы тем вернее прикрыть воинственность и догматизм); может быть, миф о веселом и героическом пьянстве больше льстит национальному самосознанию, чем миф о вполне трезвом и сознательном раздолбайстве — с пьяного и спросу нет. Да, во всем мире пьют и подчас поклоняются идолам, но нигде больше эти качества не являются доминирующими, системообразующими, государственно необходимыми. Имело бы смысл подробно разобраться в генезисе этого мифа и в том, что он на самом деле собою маскирует, — но это значило бы слишком многого требовать от единоросса Мединского и автора книги «Арийская Русь» Буровского. Тут важно заметить тенденцию: «все плохое — не наше». В каком-то смысле это тоже реакция на опять-таки предсказуемые, но неприятные результаты опроса «Имя России»: Сталин занял там одно из ведущих мест.

Версия первая. Грузинский царь

Нерусский систематизм в истреблении — а мы-то ничего не можем делать систематически, быстро охладеваем и переключаемся на другое. Нерусское же восточное интриганство. Неместный культ архаических понятий: ритуала, этикета, рода. Отсюда же и вытаптывание, вырезание всей семьи оппонента вплоть до внуков.

Разумеется, главный тезис о том, что Сталин — не русское явление, опровергается легче легкого: попробуйте представить его в другой стране, а потом поговорим. «Типичный» ли грузин Сталин? Грузия, породившая его, сама же отхаркнула его, и не раз: покидая Тифлис в 1921 году после неудачной попытки разагитировать местных большевиков и в зародыше задушить «национальный уклон», Сталин буркнул, что это «не его народ». Действительно, прикрываясь пресловутым интернационализмом, а на деле ратуя за полное подчинение Грузии центру, Сталин лишний раз убедился, что ни одного из качеств, прославивших его в России, тут не ценят. Ни лояльность к силе, ни решимость доводить начатое до конца, ни перед чем не останавливаясь, ни страсть к уравниловке, ни презрение к оппоненту, ни пресловутая восточная мстительность и низкое коварство не пользовались тут ни малейшим уважением. Грузия сопротивлялась Сталину дольше других: его и в 30-е годы тут открыто именовали горийским попом. Особенно трогательно грузинское желание откреститься от Сосо: во-первых, он поп, а значит, все-таки не самый типичный представитель. А во-вторых, он потомок Пржевальского. Взгляните же, один в один! Пржевальский был в наших краях и, разумеется, заприметил хорошенькую грузинку, а ее муж, вечно пьяный сапожник, давно не вмешивался в дела жены, говорят грузины с пламенной убежденностью — до сих пор. Так что русские с их вечным рабством и тоталитаризмом подсунули нам своего Сталина, а мы теперь расхлебывай и доказывай, что Грузия — это в первую очередь не Джугашвили, а Руставели и Бараташвили! Сталин состоялся в России — Грузия его не приняла, и даже собственная матушка незадолго до смерти сказала: «Лучше бы ты стал священником». Почитайте его сухие и неприязненные письма к матери, они опубликованы — многое станет понятно.

Версия вторая. Типичный фашист

Но и эта аналогия, увы, не работает. Фашизм — вообще совсем другое дело; по справедливому замечанию историософа Маркса Тартаковского, коммунизм — кровавое, но закономерное продолжение человеческой истории, и рано или поздно, не так, так эдак, к нему придется вернуться, пусть и менее злодейским путем. Фашизм же — петля времени, возврат в средневековье, уродливый нарост на древе эволюции, и проводить аналогии между ними по внешним признакам так же недальновидно, как помещать в одно семейство морковь и смородину на том основании, что в их цветках по четыре тычинки. Гитлер далеко не так активно истреблял своих, ограничиваясь евреями и слишком влиятельными былыми соратниками вроде Рема. Гитлер, сколь ни ужасно это звучит, в гораздо меньшей степени руководствовался идеей укрепления личной власти — его планы были масштабнее, и он меньше опасался заговора среди соратников (вероятно, причина несходства двух вождей кроется в том, что у Сталина была паранойя, а у Гитлера — шизофрения, но это отдельная тема, по-своему не менее увлекательная). Самоистребление не было первостепенной задачей немцев ни в 30-е, ни в 40-е; переориентация экономики обошлась без большого террора. В общем, аналогия не работает — так же, как и по множеству других пунктов; да и не было у Гитлера столько народу, чтобы репрессировать четверть (!) населения.

Версия третья. Хамелеон

И тут впору сказать одну весьма комплиментарную вещь о родном народе: он щеляст, любит зазоры и несовпадения, и потому ни один тоталитаризм в нем как следует не приживался. Случись Гитлеру к своей шизофрении прибавить сталинскую паранойю, задайся он целью гноить собственное население в лагерях уничтожения, — в этих лагерях было бы уж подлинно не выжить: смертность в Освенциме составляла, по разным данным, от 60 до 80 процентов. И — сколь ни разнородны эти факты — вспомним, что количество анекдотов, рассказываемых о Сталине (равно как и качество их), в разы превосходит количество анекдотов, рассказываемых о Гитлере: у фашизма было больше фанатиков, чем у коммунизма, и защищали в Великой Отечественной не только и не столько коммунизм. В некотором смысле все войны вписываются в гомеровскую парадигму войны Троянской: более свободные, демократичные и гуманные ахейцы воюют с тоталитарными троянцами, которым даже запрещено оплакивать своих воинов, чтобы не утратить боевого духа. Побеждают ахейцы, это историческая закономерность, одна из самых фундаментальных. Русские вообще крайне редко бывают фанатиками, у них исключительно высок зазор между народом и властью, а тем более между народом и идеологией. Русские ценности внеидеологичны, они лежат скорее в сфере морали. Русские в этой войне были свободнее, они находились не под гипнозом — и потому победили. Если уж говорить совсем точно — этот гипноз не был так тотален и оставлял место для личной воли.

Выбор дьявола, учит великий Аверинцев, всегда из двух. На вечное и ложное противопоставление (Сталин совсем русский или ужасно нерусский) следует ответ: Сталин безусловно нерусский, но он из тех явлений, которые русские терпят особенно охотно. Неместный по происхождению, он стал сугубо свойским по назначению.

Почему? Вероятно потому, что идеально подходил к одной существенной русской черте — к исторической безответственности, или к отказу от исторической ответственности. Русская история не совпадает с ее марксистской версией; здесь получается только то, что совпадает с тайным вектором народного развития, с его внутренним циклом, угадать который несложно. В какой-то момент здесь будет масштабное самоистребление, а в какой-то его не дождешься, хоть тресни. Оно может происходить, например, в форме гражданской войны, а может в форме братковских разборок, как в 90-е. Эти русские фазы строго предопределены, и революционная ситуация у нас случается не тогда, когда для нее вызрели условия, а тогда, когда ПОЛОЖЕНО. В 1917 году для нее было ничуть не больше оснований, чем в 1881-м или сегодня. Но тогда обошлось, а сегодня ею вообще не пахнет. Иногда страну не может раскачать толпа диссидентов, а иногда с легкостью раскачивает горстка отморозков. Просто зимой бесполезно искать грибы.

Так вот, Сталин обладал удивительной (хотя довольно пошлой, если вдуматься) способностью соответствовать этим русским этапам и реагировать на них с некоторым даже опережением. Вот и вся его историческая заслуга.

В Грузии он стал бы в лучшем случае руководителем треста средней руки. В Латинской Америке — вождем партизанского отряда средних размеров или не самым успешным бандитом. В Европе ему была бы прямая дорога в мафию, особенно сицилийскую. В Африке он делал бы то же, что и все, то есть ленился или охотился, но, возможно, пробился бы в шаманы. В России он тридцать лет был абсолютным диктатором, не имея для этого ни интеллектуального, ни нравственного ресурса, — но по причине полного отсутствия моральных устоев он на эту роль и сгодился. Из его диктатуры Россия вышла не такой боеспособной и обновленной, как из петровской, например, — но и не такой деморализованной и смутной, как из эпохи Грозного. Вероятно, по личным своим задаткам он действительно был классический восточный царек (хотя бы и грузинский), время от времени нуждавшийся в том, чтобы прореживать элиту и списывать на нее все свои грехи, а также ухудшение общего уровня народной жизни (в последнее время, например, так поступил на постсоветском пространстве Ильхам Алиев, и ничего, обошлось без массовых репрессий: скинули нескольких наиболее ненавидимых народом коррупционеров, объявили их заговорщиками, а сам президент обрел право на пожизненное правление). Но это скромное смещение элит на Востоке не превращается в оргию самоистребления — а в России достаточно было стронуть камешек, чтобы покатилась лавина доносов и вспыхивающая раз в столетие война одной половины народа с другой забушевала с новой силой, не разбирая ни критериев, ни правил. Это именно оргия, в которой бессмысленно отыскивать правых и виноватых. Форма гражданской войны, которая, по точной мысли старого Шолохова, в России не прекращается ни на минуту. Почему — вопрос отдельный и для одной статьи слишком сложный: вероятно, это генетическая память о каком-то давнем историческом разломе, который на каждом этапе возвращается в новой форме, будь то церковный раскол, революция или братковская война. Сталин быстро научился соответствовать этой стране и не мешать ее естественному движению. Правда, в силу восточной своей природы он действительно предпочитал истреблять семьи оппонентов до седьмого колена, но если мы вспомним русские летописи (Х — ХIV вв.), то увидим и там немало подобных примеров.

Иное дело — и тут уж спасибо тебе, Родина, — что сталинизм никогда не был в России всеобщей, полной и окончательной идеологией. Он был официальной, государственной доктриной, но в социализм тут никто особенно не верил, да мало кто о нем толком и знал. И потому десталинизация общества прошла необыкновенно легко, не вызвав массовых самоубийств и даже глобальных восстаний: в либеральную веру все были окрещены так же легко, как в свое время в христианскую. Загнал Владимир всех в реку: вошли в нее язычниками, а вышли христианами. И потому Сталин, будучи глубоко русским явлением по всем последствиям своих дел, — и по массовому террору, и по великой победе, и по индустриализации с ее пупочной грыжей, и по коллективизации с ее голодомором, и по культурной революции с ее суконным классицизмом — был совершенно русским еще в одном отношении: его принимали не слишком всерьез. Если бы такого человека принимали всерьез, то уже сошли бы с ума: это было при нас?! это с нами вошло в поговорку?!

Но вот было и вошло. «И он не сделался поэтом, не умер, не сошел с ума». Русские не умеют обожествлять своих вождей — они над ними скорее трунят. А терпят их только за то, что на этого вождя всегда можно перепихнуть историческую ответственность. Сталин — наша слава боевая, Сталин — нашей юности полет. А сами вы где же? А сами мы во внеисторическом бытии, где решаем свои внеисторические проблемы. И когда весь мир, движущийся куда-то, рухнет, мы, не движущиеся никуда, останемся.

Так что Сталин — исключительно русское явление еще и по этому признаку. Весь немецкий народ поныне чувствует вину за Гитлера, но русский народ за Сталина чувствует исключительно гордость, смешанную с легкой насмешкой. Никаких других чувств к нему, как ни старайтесь, не обнаружите.

Войну выиграл не он. Массовый террор проводил не он. Даже коллективизация не была его исключительной заслугой. Он умел только вовремя чувствовать наиболее опасные и отвратительные движения воздуха и возглавлять мерзость прежде, чем она набирала силу. Он, как хамелеон, принимал форму.

В один прекрасный день русская история зашла на новый виток и начала харчить его самого. В свои последние дни он это почувствовал, хоть и не обладал такой интуицией, как Ленин. Однако умер от того же самого — от удара. Он догадался, что не они, тираны, правят Россией, а она таинственно правит ими, — но это для тирана шок такой силы, что в последние свои минуты он может только поднять руку вверх и указать туда, на что-то бесконечно более высокое, чем он сам.

Точно так же кончат здесь все тираны, которых не успеют убить. И на лицах у них застынет колоссальное изумление — тоже очень русское чувство.

История эта не нова. Сначала казалось, что стоит избавиться от ужасного социализма — и все у нас станет чудно. От социализма избавились — стало во многих отношениях хуже. Попытались возродить социализм на новых основаниях, но для этого нужно решить фундаментальный вопрос, а именно — реабилитировать национальное. Потому что иначе приходится все время сталкиваться с неприятным парадоксом: социализм не получился, капитализм не вышел, диктатуры выдыхаются — может, не в социальном строе дело? Может, с нацией что-то не так?

№ 5, май 2009 года

Лето в городе

На работе получил эсэмэску: «Доброе утро. Когда надоест, скажешь». Ответил: «Было бы приятно получить „хочу“ и ответить „лечу“». Десять минут метался — вдруг слишком? Наконец: «Если бы я разобралась, чего хочу!» Ладно: «В таком случае мое „лечу“ опередит твое „хочу“».

Еще десять минут думала, наконец родила: «Допустим». Прыгнул в машину, перенес три встречи, приехал в Домодедово — был дневной рейс. Через полтора часа в этом городе. Звонить из аэропорта не стал, приехал прямо в квартиру. Во дворе скрипят качели, дети скачут под присмотром бабок — странно: предчувствия счастья нет. Чего-то — есть, но счастья нет. Открывает хмурая. Дик прием был, дик приход. Самое ужасное, что заранее знал: то ли у нее подсознательно такая манера — дерг туда, дерг сюда, чтобы крепче сел на крючок, то ли действительно не понимает, чего хочет. Вялое «входи». Что говорить — непонятно. Кофе еще предложи. Садится на диван, поднимает голову: «Я тут подумала — ничего не получится». Я так и подумал, что ты так и подумала. «Ну что, я тогда полетел?» Молчит. Повернулся, вышел, взял такси, поехал в аэропорт.

По дороге вспоминал: ведь все уже было. То же бурное начало, не могли разлипнуться, ходили чуть не до утра по бульварам, сирень, естественно, — на другой день звоню, она неохотно говорит «ну ладно», встречаемся, ходим, все не то, где все ее вчерашнее шампанское — вообще непонятно. Наконец я прямо: «В чем дело?» Дело в том, что она не хочет ломать свою жизнь. Вчера я был дико обаятелен, а сегодня она отрезвела. Там есть учитель танцев, она занимается спортивным танцем. Если впускать меня, то прощайте, спортивные танцы. А она не готова, какие претензии? По самому началу ясно было, что если будет, то серьезно. И не факт, что легко. «Они пугаются напора», — сказал однажды Андрей Ш. Ехал и думал: почему-то никакого отчаяния. Жалко, правда, денег. Еще бесила жара. Только потом догадался, что привык прятать от себя самую сильную досаду, ни в чем не признаюсь, вот и проявляется подспудно: то дикая головная боль на ровном месте, то столь же дикое раздражение из-за ерунды. По дороге в аэропорт пробка на переезде. Все они, что ли, уезжают из города? Город южный, все цвело. Прикидывал, что буду делать дома. Надо бы чем-нибудь утешиться. Кого сейчас вызвоню? Да и, по совести говоря, чем после нее утешусь? Следовало бы успеть заметить в ней что-то разочаровывающее, отвратительное, но до того ль, голубчик, было. И всего грустней, что жалел ее, сидящую на диване: в самом деле несладко девочке. В двадцать два бы, наверное, возненавидел, сейчас при всем желании не мог. Но денег жалко: мог потратить на дело. Мало ли на какое — нажрался бы в хлам, все польза.

Она ждала в аэропорту, и странным образом знал это тоже. Может, потому и не было настоящего отчаяния по дороге. Как опередила? Ну еще бы не опередила. Выросла тут, знает все закоулки, сосед дворами добросил на мотоцикле. Надо еще посмотреть, что там за сосед. Пока торчал в пробке, жалея деньги, как-то так пронеслась — и вот торчит под табло, сияя. «Ты что, правда бы уехал?» — «Естественно». — «Ладно, поехали».

По пути, оглядываясь с переднего сиденья:

— Это ты меня уже воспитываешь?

— Я не воспитываю, Варь. Я просто пытаюсь… ну не насиловать же мне тебя, верно?

— А я что должна? Притворяться?

— Нет, ни в коем случае. Ну а что мне было делать?

— Не знаю. Наверное, все правильно.

— Ну посмотрим.

— Что посмотрим?

— По результатам.

Неделю назад ничего не было: «лежали говорили об искюсствах». Приехал по делам, затащили в компанию, масса общих знакомых, большая запущенная квартира, прекрасная, как в молодости — в Москве сейчас таких уже нет: чья-нибудь бабушка завещала, внук оказался раздолбаем, таскает таких же бездельников, ночами забредают совсем посторонние, пьют, поют, свечи, разговоры на балконе, рассвет, потом кто-то остается, кто-то расползается, иногда с этого что-то начинается. Здесь разговаривал, как не разговаривал давно: все всё понимали, отвечали быстро и в тон, много знали, через час были как родные. Раньше Москва опережала в тех самых искюсствах, теперь опережает в падении, бычится, возглавляет всякое движение, хоть вверх, хоть вниз. Приметил ее сразу и взаимно, как и положено: старалась подсесть поближе, ответить парольной цитатой, но тогда же заметил и эти внезапные отшатыванья, дерг-дерг, чтобы, значит, не мнил о себе. К пяти утра хозяева начали задремывать — двое местных безработных, живущих на родительские переводы из Штатов: она студентка, он что-то где-то по мелочи, кажется, строительное то ли ремонтное, строгий и самоуверенный мальчик, как бы глава как бы семьи, хотя квартира ее. Задерживаться стало неловко, разговор шел с провалами. Встала, решительно взяла за руку, потащила к себе. Дома никого, с кем живет — не спрашивал. Двадцать два года. Усадила в кресло с книгой, пошла в ванную, вышла в короткой ночнушке, постелила кровать — без краски и платья казалась младше, совершенный ребенок, несколько медвежковатый. Белые сильные ноги, крепкие икры, длинные пальцы. Ни маникюра, ни педикюра, ничего. Чудесно. Волосы теплые, соломенные, своего цвета, с легким духом абрикосового шампуня. Гладил, но не приставал. Потом целовались, вроде все уже должно было быть, но останавливала, и я не настаивал. Во дворе уже орали вовсю сначала птицы, потом дети. Наконец задремали, проснулся к двум, еле успел на обратный самолет. Записал телефон, из самолета написал: «Прямо хоть возвращайся». Не ответила, с утра прислала — «Доброе утро».

— Со мной хорошо спать, все говорят. Свойство организьма.

— Это молодость, пройдет.

— Не пройдет. Я не храплю, не верчусь, уютно сворачиваюсь.

— Что да, то да.

— Я даже думала с одной подругой открыть дормиторий. Для страдающих бессонницей, слабостью там… Пришел, выспался, ушел свежий. Секса никакого.

— Это ты умеешь, да.

— Молчал бы. Развел на все, лежит довольный, как слон.

— Я и есть.

— Семнадцать лет разницы, ужас.

— Почему ужас?

— Не вздумай говорить, что мог бы быть моим отцом.

— Не мог бы, нет. Я в семнадцать только начал.

— Не вертись. Рассказывай.

— Про первый раз не буду, пошлость.

— Я не прошу про первый. Что хочешь, то и рассказывай. Устраивается, вертится, укладывает голову на груди.

Город-то был — герой, с боевой славой, и больше, в сущности, ни с чем. В застольях поют военные песни — сначала дурачась, потом всерьез. Угрюмый бородатый мужик мог среди общего стеба резко встать и заявить, что ему невыносимо издевательство над святынями. (Слава Богу, никогда не издевался.)

Первое время она таскала его по компаниям — оба боялись, что наскучит вдвоем, но скоро наскучили компании. Вдвоем не надоедало, обходились без обсуждений третьих лиц. Кого было обсуждать? Все понятные. Показала подругу — девочка-декаденточка, старше на пять лет, страшно обиделась, кажется, что увлеклись не ею. Уже перебраживает, перекисает. Могла бы утащить в свой декаданс, как Парнок Цветаеву (может, интерес, и здесь не без этого). Показала свою театральную студию, так себе студия. С режиссером было, теперь вроде как дружат. Старался больше молчать, в таких коллизиях верной линии не бывает. Начнешь ругать — столичный хам, хвалить — столичный подхалим с чувством вины, фальшивым, разумеется; молчишь с умным видом — столичный сноб, хуже первых двух. Что-то мямлил. Ночью, вдруг:

— Самое странное, что ты добрый.

— Я примерно понимаю, о чем речь. То же одна говорила — это от заниженного мнения о людях. Как бы я так плохо о них думаю, что восхищаюсь любым человеческим проявлением…

— Нет, это она со зла. Она тебя не любила.

Пару раз приехала без предупреждения, появилась внизу, ждала. Почему-то почувствовал, дико вдруг захотелось мороженого, выбежал за мороженым — стоит. На работу не вернулся, что-то наврал, хотел везти в гости — «Нет, я же не в гости»… Потом начала врать, что приехала «рвать»; никогда раньше не обращал внимания на эту анаграмму.

— Ну сам же подумай, никакого же будущего.

— Этого мы не знаем.

— Ты всегда прячешься. Что тебе, трудно подтолкнуть меня? Ну скажи: возьми себя в руки…

— Что ж я буду себе голову рубить?

— Не голову. Это у тебя обычные стрельцовские гоны. Стрелец себе придумывает, мечется, гонится, а на самом деле ему никого не надо.

— В этом что-то есть, я с тобой через что-то должен перепрыгнуть.

— Ну видишь! Ты перепрыгнешь, а я куда? Ты мною спастись хочешь.

— Живу тобой, как червь яблочком.

— А у меня там хороший человек. Я не могу врать вообще, понимаешь ты это?

— И не ври.

— Так нельзя. Я должна его сдать в хорошие руки или сделать так, чтобы сам ушел.

— Вот этого я никогда не понимал.

— Конечно.

— Будь уверена, он с величайшим облегчением тебя отпустит на все четыре. Нечего преувеличивать свою единственность.

И опять птицы, и опять не спали до шести, и почему-то после ночи с ней не было вялости и злости, а вскакивал свежий, словно после шести безмятежных часов на горной веранде. Ревниво следил: не подвампириваю? Нет, и ей не хуже. Главное — все можно было сказать, это важней всякого секса, однако и он, надо признать… Хотя по большому счету все это ведь только для подтверждения, вроде печати.

Не сказать, чтобы обходилось без взаимных дрессировок, замечаний об этикете, летучих обид. Но все это быстро гасло — зачем отравлять чистый воздух?

Почему-то из окна ее комнаты на третьем хрущобном этаже город напоминал Новосибирск, хотя там были сосны, а здесь тополя. Может быть, просто из окна «Золотой долины» смотрел в схожем состоянии, там тоже был роман (но это ведь не роман!) и, казалось, совершенный бесперспективняк. Тогда уже клонилось к осени, все было лихорадочное, и у Тани был насморк, и оттого оба задыхались вдвойне.

Здесь, напротив, все расцветало и расцветало, налетали дожди, освежавшие среди жары, и со двора поднимался запах мокрого асфальта. Мне кажется, во времени прошедшем печаль и так уже заключена: печально будет все, что ни прошепчем. У радости другие времена. Нет, здесь все было уже в прошедшем, но непонятно пока было, из будущего счастья мы на это смотрим или из будущей разлуки. Сначала все казалось, что из разлуки, но чем дальше, тем крепче срастались: три дня в Питере, неделя в Крыму, разъезжаться каждый раз казалось все более противоестественным, но подспудно осознавалось, что это еще и подогревает, подливает остроты, так что пока подождем.

— Интересно, что у нас (уже «у нас»!) не было никакой весны. Сразу с лета.

— Что, осенью кончится?

— Не знаю. (Хихикает.) Созрею.

Совершенно так и вышло, кстати, — осенью навалилась новая работа у нее, у меня, потом кризис, виделись реже, все ослабевало, а ведь тут с самого начала ясно — либо все, либо ничего. На все не решались, ну и вот. И потом — все главное выпито: как в детстве, тройной сироп. Дальше вода, зачем? Все поместилось в одно лето. Перепрыгнули через что-то, оттолкнувшись друг от друга, — бывает и так, и, может, не худший вариант.

Иногда, конечно, хочется позвонить, но подозреваю, что сменила телефон. И не звоню.

№ 7–8, июль-август 2009 года

Преступники нового типа

Почему Ростов славится маньяками? Потому что их там ловят. В Ростове хорошие менты. О новом типе бессмысленных и жестоких преступлений, появившихся в России, Дмитрий Быков беседует с бывшим ростовским следователем — писателем Данилам Корецким.

В Ростове я оказался вскоре после прогремевшего на всю Россию убийства командира нижегородского СОБРа Дмитрия Чудакова и его семьи. Чудакова, его жену и семилетнего сына застрелили, одиннадцатилетней дочери нанесли 37 ножевых ран. Из машины почти ничего не взяли. Нельзя было в разговоре с Корецким обойти то, о чем спорили десятки экспертов на страницах почти всех российских газет.

— Данил Аркадьевич, что за бессмысленное зверство и какой версии придерживаетесь лично вы?

— Я этого дела не веду и подробностей не знаю, а если бы знал, журналистам не сказал. Но, если смотреть открытую информацию, это четвертое подобное преступление: один район, один почерк, один вид оружия. До этого были три разбойных нападения неподалеку от Ростова, с целью ограбления, с применением той же «Сайги-410». «Сайга» — гладкоствольный самозарядный карабин, идеальное оружие для самообороны. Только что приятель меня спрашивал, чем лучше обзаводиться на случай столкновения с бандитами: он переехал в новый район с дурной репутацией, в доме пошаливают, лучше подстраховаться. Я посоветовал именно «Сайгу». Купить ее в охотничьем магазине не проблема, разрешение получить — тоже. Это довольно распространенное оружие, профессиональные бандиты вряд ли станут им пользоваться. Кажущаяся бессмысленность последнего нападения — взяли мало, да и брать было нечего, — жестокость и демонстративность всего происходящего наводят на мысль, что мы дождались некоего отечественного варианта Бонни и Клайда: банда из низов, непрофессионалы, отморозки, желающие не столько пограбить па дороге, сколько навести ужас на окрестности. Трое-пятеро человек, думаю, молодых, возможно, наркоманы. Думаю, они не остановятся. Думаю, преступления будут носить все более демонстративный, внешне бессмысленный характер. Возможно, будут попытки самопиара — письма, обращения в прессу и так далее, по схеме «Прирожденных убийц».

— Но Бонни и Клайд — прямое следствие кризиса, герои Великой депрессии. Здесь та же история?

— Не думаю. Здесь скорей действуют отморозки, на чье финансовое положение кризис мог и не повлиять. Если уж на то пошло, перед нами отражение куда более давнего и не только экономического кризиса: нормальное расчеловечивание, появление нового поколения бандитов, для которых страх наказания — почти абстракция. Низкая раскрываемость, бедственное положение милиции, отсутствие профессионалов, плюс отмена смертной казни, плюс общая деградация социума — и вот вам это новое поколение, которое убивает не выгоды ради, на ровном месте, ножом добивает ребенка…

— Но не смертная же казнь может остановить преступника!

— А это смотря какая смертная казнь. В России большой опыт по этой части, и лучше бы она была дифференцирована. Наказание должно соответствовать преступлению, миндальничать с террористом и проявлять милосердие к убийце — прямое попустительство, тоже преступление, и не из малых. Страх перед смертной казнью должен быть реален: зачем же ограничиваться расстрелом? У нас чего только не практиковалось: четвертование, например. Повешение. Разрывание конями. Это наказание, сама мысль о котором иного преступника способна остановить: не думаю, что бандита нового поколения прошибешь чем-то более гуманным. Вы, конечно, либерал и смертной казни не приемлете…

— У меня другие соображения: сам преступник, особенно такой зверь, о котором мы говорим, заслуживает смертной казни вполне, но что происходит с палачом? Ему-то за что? Это ведь убийство, как ни крути, и с этим надо жить…

— Человечество давно решило эту проблему. Есть несколько вариантов. Например, палач идет к семье приговоренного, просит у нее прощения, объясняет, что выполняет свой долг. Такое сохранилось в некоторых архаических обществах, главным образом на Востоке. Другой вариант — казнь поручается родственнику жертвы, он лично мстит преступнику. Третий — казнь совершается коллективно, всем обществом, оно берет ответственность на себя. Это касается, например, наказаний за преступления против религии и нравственности, побивание камнями специально задумано как месть всего народа…

— Да где же сейчас практикуется побивание камнями?!

— В исламе почти повсеместно, и никто не рассматривает это как убийство. Это именно символический акт, возмездие общества. Есть, наконец, вариант с анонимностью палача: в Штатах при введении смертельной инъекции никто не знает, где именно был яд. Есть несколько кнопок, их нажимают врачи, конкретный палач просто отсутствует… Дело даже не в страхе, просто общество, которое не воздает смертью за смерть, вступает на путь распада, а значит, его система ценностей утке затрещала. Есть классическая формула: ужас перед возмездием должен перевешивать любые возможные выгоды от преступления. Тогда кривая преступности резко идет вниз. А когда в основе общественной морали — сострадание к преступнику, попытка увидеть в нем прежде всего человека… о чем говорить!

— Но не видеть в нем человека тоже крайность…

— Преступление преступлению рознь, и я серьезно полагаю, что после известного уровня зверства — часто это сопряжено и со снижением интеллекта, о чем скажу отдельно, — мы действительно должны говорить о каком-то другом антропологическом типе, к которому обычные человеческие критерии неприменимы. У меня было дело об убийстве старухи, с изнасилованием: есть странная закономерность, по которой геронтофилы как раз обычно подростки, чаще всего шестнадцати-семнадцати лет. Он ее сначала изнасиловал, а потом потребовал, чтобы она для него приняла другую сексуальную позу. Поначалу-то она все терпела, думая, лишь бы не убил, но когда он стал требовать еще каких-то извращений, она взбунтовалась и стала на него кричать, стыдить, как он смеет издеваться над старухой… Он тогда обозлился — тоже самолюбие взыграло — и убил ее. Не грабил, ничего не взял. Как можно к этому случаю подходить с какими-то человеческими критериями? О каком тут сострадании или исправлении можно говорить? Это с самого начала другое существо, физиологически другое… Что касается связи зверства с умственной отсталостью — такое тоже бывает, это не столько нравственный, сколько умственный дефект. Человек не может себе представить чужих страданий, вообще не понимает, что делает, но тогда по крайней мере нужен своевременный диагноз. А у нас имбецилов чаще всего не диагностируют, не говоря уж о дебилах, благо и растут они в той среде, где нормальные врачи не появляются. У меня был случай: банда подростков, исключительно жестоких. Пятеро плюс вожак. Неожиданно приходит справка на вожака: дебильность. Мне приходится срочно переквалифицировать его как свидетеля! Но потом я задаю себе вопрос: если его, дебила, беспрекословно слушались пятеро остальных, каков их диагноз? Что ж, они еще хуже? Я бы понял еще шизофрения, паранойя: с этими диагнозами маньяк может оказывать почти гипнотическое влияние на окружающих. Но когда он просто кретин?! Кстати, уверен, что значительное — не меньше четверти — количество сегодняшних преступников вырастает именно из запущенных детей с так и не поставленным вовремя диагнозом. Жестокость и слабоумие — вещи тесно связанные, куда тесней, чем, скажем, жестокость и интеллект. По-настоящему умный преступник мне так и не встретился — если, конечно, говорить о преступлениях, связанных с насилием, а не об экономических схемах.

— Правда ли, что Ростов — уникальный криминогенный город? В смысле, какой-то разлом в почве, трещина, климатические предпосылки для маньячества…

— Хочу наконец развеять дурацкий этот миф — впрочем, в каком-то смысле и он городу на пользу, ибо привлекает внимание — и заявить с полной ответственностью: никакой вотчиной маньяков Ростов не является. А является он вотчиной знаменитого психиатра Бухановского, который и научился первым в мире рано распознавать предрасположенность к сексуальным преступлениям. Он же лучше всех рисует психологические портреты насильников, он вычислил Чикатило и тем прославился — словом, Ростов не тот город, где действует больше всего маньяков, а тот, где их успешнее всего ловят. Отсюда репутация криминогенной «трещины», выдуманного телевизионщиками «разлома», ростовского треугольника и т. д. Это закономерность известная — Лондон в викторианские времена тоже считался чрезвычайно криминальным городом, но не потому, что в нем совершалось больше всего преступлений, а потому, что они здесь раскрывались. Скотланд-Ярд был лучшей криминальной полицией своего времени. И Чикаго был не самым криминальным городом, просто лучшие американские сыскари работали именно здесь. Так что криминальная слава Ростова — это, в сущности, слава здешних следователей. Что до статистики, так я лично составлял для служебного пользования книгу о сексуальных преступлениях в нашей области, и ни малейших отклонений от нормы у нас нет. Напротив, мы еще сравнительно мирный регион, скорей уж у нас перевыполнение плана по литературе: Михаил Шолохов, Виталий Закруткин, Анатолий Калинин с «Цыганом», Виталий Семин, Леонид Григорян, Денис Гуцко, Сергей Тютюнник — называю только тех, кого знает вся Россия. Запишешь тут…

— В последнее время много пишут о смене воровских элит: настоящие воры в законе исчезают, смотрящими по регионам назначают никогда не сидевших, звания покупаются…

— Смотря о каких смотрящих речь: смотрящим по зоне не может быть назначен сторонний человек с малым тюремным опытом. Смотрящие по регионам — да, сегодня это чаще всего уже не «синие», как называли синего от татуировок преступного авторитета, а «назначенцы» — либо никогда не сидевшие, либо официально не коронованные. Тут ничего необычного нет — еще Мэкки-Нож жаловался, что настоящая преступность перекочевывает из сферы грабежей банков в сферу их создания и охраны… Криминальный передел благополучно завершился в девяностые. Огромная часть воров легализовалась. Мне почти не встречались воры в законе, опоэтизированные в фольклоре, — якобы никогда не матерящиеся, ни дня не работавшие официально, свято блюдущие кодекс чести… Зато сплошь и рядом встречались люди, верные принципу «умри ты сегодня, а я завтра». Покупаться на легенды о строгих и благородных блатных нравах сегодня не может даже ребенок. Иное дело, что изображать преступников идиотами тоже не следует — некоторые из них мне даже передавали благодарность за то, что я в своих романах их не унижаю, — но это никак не следствие моего уважения к криминалу. Единственная реальная добродетель преступных сообществ — интернационализм. На дне, как и на вершине, действительно никого не волнует национальность, отсюда огромное количество еврейских и кавказских воров в законе даже в регионах, которые объявляют ксенофобскими. Нет там никакой ксенофобии. И, конечно, они умные, иначе давно бы переловили.

— Кстати, у вас ведь была идея реально накрыть воров, коль скоро руководители большинства ОПГ поименно известны…

— Такая идея была, потому что я вообще сторонник жестких и понятных методов. Мне неясно, из каких высоких соображений надо сохранять на свободе сотни преступников, чья роль в руководстве группировками документально подтверждена. Нет на них прямых улик? Не верю. Любой сговор с преступниками, торговля с ними — вещь столь же вредная, как и переговоры с террористами. Если бы российские следователи получили однажды недвусмысленную команду победить организованную преступность — проблема была бы решена немедленно. Но такой команды никогда не поступало. Думаю, что и во время чеченских войн команды воевать по-настоящему тоже не было… Откуда возьмется честная и качественная милиция в гнилом обществе? Все сегодня жалуются: милиция плохая. Хорошая пришла бы и прошерстила как следует большую часть современной элиты, и вскрылось бы такое, что мало не покажется никому. Нужна кому-нибудь во власти такая милиция? Нужен кому-нибудь реальный профессионал в погонах, а не оборотень? Большинство крупных дел раскрывается сегодня вопреки воле руководства, когда следователь действует на свой страх и риск: его отстраняют, а он упорствует. Герой этого времени — одиночка, выполняющий долг всем назло. Если у меня и есть литературная заслуга — она в том, что я увидел этого героя.

— Вам как следователю многих случалось «колоть». Вы можете по разговору определить, когда человек врет?

— Понимаете, я как раз всегда видел своей задачей некоторую деромантизацию, более простой и жесткий рассказ обо всех этих делах. Следовательская работа это не только и не столько игра ума, это дело кровавое, трудное, грязное, с высокой ценой ошибки. Я лично видел вещи, в которые никогда бы не поверил и которые предпочел бы забыть. Словом, там не так много пространства для красот и психологических игр. Я могу предположить, когда человек врет, но предположения к делу не пришьешь. Если следователь умеет провести первичный осмотр места преступления — это иногда в разы важней того, хорошо или плохо он разбирается в людях. Умение влезать в чужую шкуру — хорошая вещь, но только когда против тебя играет сильный и равный противник. А обычному оперативнику чаще всего важно умение выстрелить первым.

— После ваших только что вышедших «Секретных поручений» мало кто поверит, что все изложенное — лично наблюдаемые вами будни…

— Я и не говорю, что это все правда. Я писатель, не хроникер, тут рецепт один: максимально изобретательная выдумка в максимально достоверном антураже. Хорош я был бы — и хороша была бы Россия! — если бы все описанное в моих романах творилось тут на самом деле…

Данил Корецкий — именно так, не Даниил, с одним «и» — один из лучших следователей юга России. Писательская его слава началась в 1990-е, а милицейская и юридическая — лет за десять до того. Он и теперь преподает в юридической академии и консультирует коллег, хотя в России его знают прежде всего как создателя «Антикиллера». Всего у него полтора десятка романов, три экранизированы. «Корецкий — безусловно лучший автор русского нуара, вдобавок отлично знающий милицейские нравы; жесткий профессионал литературы и сыска»

№ 9, сентябрь 2009 года

САС

Сергей Соловьев всегда занят молодежью. Всегда ее снимает, привечает, любит. Вот сейчас его любимый певец — Шнур. А раньше были БГ, Цой и прочие герои 1980-х. Они давно стали другими, а САС [Сергей Александрович Соловьев] другим не стал. И Друбич по-прежнему с ним. Откуда такое упорство?

Соловьев сказал как-то, и часто повторяет, что главный возраст у человека — с двенадцати до двадцати, а все остальное — комментарии и последствия. Это не совсем так, по-моему, и даже совсем не так, потому что главный возраст, по-моему, двадцать четыре, да и после тридцати много интересного, а сейчас мне кажется, что самое важное происходит в сорок, и, если Бог даст, я еще много раз скорректирую эту цифру; но правда и то, что более-менее сложился я в своем нынешнем виде в пятнадцать, и это было не то что самое интересное, а самое счастливое время. Я примерно на этот возраст себя и чувствую, когда не с похмелья. Когда с похмелья — все-таки на двадцать четыре. Соловьев тоже этого возраста не покидал. Отсюда огромное, скрытое, но всегда ощутимое эротическое напряжение его фильмов; отсюда интерес к главным вещам, влюбленность в таинственных девочек, про которых к двадцати четырем, конечно, понимаешь, что в массе своей они пошлые дуры, но про пошлых дур кино не снимешь. А в пятнадцать они инопланетянки, и каждая их пошлость воспринимается как послание с Альфы Козерога. Я ненавижу этот возраст, но мне никуда из него не деться. «Не люблю детей, они м…даки», — говорил шутя Гердт, но в этой шутке была доля шутки: на самом деле дети жестоки, им присущ подростковый максимализм, чаще всего неискренний, и многого они попросту не понимают. Однако что поделаешь — жизнь острей всего воспринимается в этом возрасте, запасом этих впечатлений мы живем — и кино Соловьева так же остро, так же сильно и так же временами неприятно. Глупо, проще говоря. Но не ума же мы требуем от кино? Девочки в шестнадцать лет тоже глупы, а что поделаешь? В тридцать они умны, но это уже не так интересно.

У Соловьева есть, разумеется, и взрослые картины. Очень выверенные, профессиональные, с тонким и серьезным мироощущением, С неоднозначным смыслом, с недетской усталостью от горького опыта. Эстетские. Выстроенные. Они стоят особняком — «Станционный смотритель», «Избранные», «Чужая Белая и Рябой». Они не слишком личные или по крайней мере не столь беззащитные. Их я ценю выше, но люблю меньше. Потому что любить можно только что-то несовершенное, не отвердевшее, не обретшее гармонии. И вот некоторые куски в «Ассе» я люблю, хотя сам дух «Ассы» мне очень неприятен. Так же, как неприятен дух сквотов, питерских коммуналок, артистических чердаков, богемных котелен и прочих обязательных примет поздних восьмидесятых. И девушек, которые там обитали, и Банананов, которые в них влюблялись, я тоже не очень… Но в них было столько легкой летучей прелести, они вызывали такое желание — не обладать, нет, но приобщиться! Сквотом нельзя обладать, он же ничей. И девочка такая всегда будет ничья. «Асса» уловила этот сырой дух, поймала смещение времен — у нас тогда была весна среди вечных льдов, а Соловьев, наоборот, снимает зиму в Ялте, снег на пальмах, по ощущение то же: сырость, свежесть, так не бывает. Там много лишнего, но, поднимаясь по ялтинской канатной дороге над обшарпанным, ленивым, теплым, самым милым сердцу городом, вы не можете уже не спеть «Под небом голубым» — хотя в оригинале было «Над небом».

Я отлично понимаю, почему Соловьев не обижается на критику своих картин. Почему он спокойно разговаривает, например, со мной, хотя я ли не ругал в свое время «Розу» и «Нежный возраст»? Дело не в том, что ему все равно. Никому не все равно. Дело в том — и тут он близок к любимым своим итальянцам, — что у него нет установки на хорошее в традиционном смысле кино. Ему не нужно сделать «хорошо». Он это может, что доказал неоднократно. Ему важно сделать точно — так, чтобы потом время считывалось по любому кадру. И два лучших финала в его кино — «Перемен!» в «Ассе» и «Та, которую я люблю» в «Нежном возрасте» (поставленном, кстати, по мотивам старого, совместного их со Шпаликовым сценария «Все наши дни рождения») — два праздника, которые Соловьев устраивает себе и героям. В «Ассе» это праздник, когда все в будущем. В «Нежном возрасте» — куда более грустный: все, кажется, в прошлом, по крайней мере надежды. Но безбашенность и страстное желание устроить всем короткое счастье одни и те же.

Я терпеть не могу очень многое в кинематографе Соловьева — как в себе. Но иногда у меня хватает духу признаться, что я делал бы все точно так же — если бы умел. А он умеет. Чувство — как при виде человека, который летает. Он летает некрасиво, временами неправильно и не туда. Но делает то, о чем всю жизнь мечтал ты.

Этой осенью у Сергея Соловьева выходят три картины. Дилогия («Анна Каренина», пятнадцать лет работы, «2-Асса-2», лет восемь) и современная история «Одноклассники», снятая за последний год на видео по сценарию собственной соловьевской студентки.

Разговаривать с Соловьевым одно удовольствие: он говорит — и пишет — лучше большинства режиссеров, как наших, так и виденных мною зарубежных. Так что в конце концов я не удержался:

— Не жалеете ли вы, что пошли все-таки в кино, а не в литературу?

— Литература — дело гораздо более безответственное. В кино написал — и должен показать, а если этого не может быть, значит, ты написал неправду. Я поэтому даже в сценариях никогда не пишу: «Внезапно налетевший ветер коснулся его души…» Я пишу то, что можно показать: встал-пошел. Остальное должно вырастать из этого. Кино учит конструировать вот эту зримую конкретику, а не оперировать абстракциями, как сплошь и рядом делает литература. И это наркотическое занятие — создавать реальность; употребляя слово «наркотическое», я не хочу придавать наркотикам положительный смысл (потому что снимать кино — занятие бесспорно позитивное), но другого термина нет. Я уже впал в зависимость от этого способа рассказывания: я создаю то, что вы видите. Это гораздо многоплановей и увлекательней, чем просто повествовать.

— Тарантино сказал, что будет снимать до шестидесяти. Вам шестьдесят пять, и признаков кризиса я не наблюдаю — напротив, то, что вы делаете сейчас, мне нравится больше, скажем, «Песен о Родинке». Что за самоощущение у режиссера после шестидесяти?

— Никакой принципиальной разницы. Это же все вещи очень относительные… Но расхожая фраза насчет режиссуры после шестидесяти — Тарантино своим фирменным знаком сделал элегантное манипулирование штампом — есть, и я очень боялся этого рубежа. Но чего особенно боишься — то, как правило, и не происходит. Пример: у меня была лучшая премьера в жизни — «Анна Каренина» в Михайловском театре, в Петербурге. Это было божественно: толстовские герои в раме этой сцены, этого зала! Я честно тогда сказал, что если б мне на выбор предложили вот это и премьеру в Канне, я отказался бы от каннской премьеры с легкой душой. И вот пока это грандиозное событие готовилось, меня все предупреждали: Кехман (генеральный директор Михайловского театра, если не знаете) непременно тебя подставит. Он всадит тебе нож в спину! Я боялся его настолько, что пятился из его кабинета задом, дабы он не всадил мне этого ножа. И все получилось превосходно, и я до сих пор не могу понять, на чем основан слух об исключительном коварстве Кехмана. Шестидесятилетие — а мне только что действительно исполнилось уже и шестьдесят пять — оказалось таким же Кехманом: я отлично лажу со своим возрастом и принимаюсь за новую картину. А чего еще делать? Если только жить и думать, сколько прожил, с ума сойдешь.

— У меня есть теория, что кто много работает, тот меньше живет. И вследствие этого почти не стареет.

— Это совершенно справедливо. Я даже думаю, что кто меньше живет — целиком, так сказать, перемещаясь в кино, — тот может и не умереть.

— Вы свозили дилогию в Армению — как там принимали? «Время новостей» написало, что «Анну» в целом приняли, тогда как «Ассу» вообще не поняли.

— Но это же написали не армяне, верно? Приняли прекрасно. Единственная проблема — «Анна» шла в зале без кондиционеров: я видел обмахиванье бумажками и был уверен, что после почти трехчасовой картины меня просто убьют. Это уже стало доброй традицией — показывать «Анну» в зале без кондиционеров. Вероятно, это связано с тем, что сам я задумал ее ставить, тогда еще в телеварианте, в формате британской «Саги о Форсайтах» — на чужой даче, в гостях, когда лежал на солнце и страшно обгорел. Но как-то я не замечал этого, потому что от «Анны Карениной» исходило прелестное ощущение, словно кто-то гладит меня прохладными пальцами: я чувствую такое только от самых высоких образцов искусства. Эта жара странным образом сопровождает все премьеры. Но армяне все вынесли и «Ассу», кажется, восприняли адекватно — а чего, собственно, там не понять?

— Например, почему голова воскресшего Бананана пришита к телу уголовника. Этот же мотив — душа интеллигента подселяется в тело уголовника, и тело побеждает — есть у Петрушевской в «Номере один»: наверное, вещь неслучайная?

— Наверное, неслучайная, хотя в процессе сочинения сценария я верю только в случайные. Тут уж действительно чем случайней, тем вернее. Кино не терпит умозрительности, поскольку имеет дело с реальностью, с визуальностью: сконструированное сразу торчит. В первоначальном сценарии не планировалось воскрешение Африки…

— Я слышал, что и самого сценария не было.

— От кого?

— От Друбич.

— Как такового не было, то есть то, что получилось в результате, предельно далеко от первоначальной истории. Грубо говоря, было что обсчитывать. И в этом эскизе Бананан отсутствовал, но потом пришла идея его воскресить — а к кому еще могла быть пришита его голова в окружающем мире, в текущей действительности? Только к телу уголовника. И уж только потом обнаружилось, что девяностые годы, грубо говоря, и прошли по этой схеме: голова романтика, пришитая к телу «быка». Уверяю вас, если бы схема была изначальной, ничего бы не вышло.

— Я-то думал, что вы будете защищать то время, говорить, что и у него свои плюсы…

— Не буду, конечно.

— Я еще когда смотрел трилогию «Песни о Родинке», поймал себя на том, что после всего этого балагана выхожу в настроении крайне минорном, как минимум элегическом.

— Оно таким и было. Вторая «Асса» — тоже балаган, но душный. И время душное, и настроение после картины должно быть соответствующим.

— Однако я знаю, что этой же осенью у вас запланирована премьера третьего фильма.

— «Одноклассники», да. Мы довольно быстро ее сделали. Это сценарий моей студентки, Сони Карпуниной. Она собиралась делать короткометражный диплом по этой истории, принесла мне три странички — очень предварительный набросок. Я прочел и задумался: мне тут померещился полнометражный фильм, и я у нее этот замысел — не отобрал, а попросил. Предложив в порядке компенсации главную роль. Это история про выпускной вечер, про некоторое совершенное на нем безумство и расплату за него.

— Но нет ли тут момента некоторого режиссерского самоубийства — выпустить одновременно три картины?

— Почему? Так сложилось просто. Я вам объясню: обычно после каждой законченной картины я стараюсь приступить к следующей, желательно без перерыва. Это не трудоголизм и не мания величия, что вот, я непременно должен что-то поведать человечеству, а просто есть такой феномен, как последний день перезаписи. Вам любой режиссер скажет. Вот у вас идет перезапись, и у вас разрываются оба телефона, и вы нужны всем, и от вас зависит все. И перезапись кончилась, и картину увезли печатать, и вы проснулись на следующий день. Телефон молчит. Молчит городской, один мобильный и второй мобильный. В судьбе картины от вас не зависит больше ничего. Вы не нужны никому. И если у вас в этот момент нет в работе сценария или хоть завалященькой идеи, вы сходите с ума. Кстати, именно поэтому и нужен Союз кинематографистов, который не должен быть, я думаю, ни профсоюзом, ни богадельней, ни лоббистской организацией, добывающей у властей деньги на кино, а просто клубом. Местом, где общаются. Чтобы человеку в первый день после перезаписи было куда пойти. Там же, в клубном формате, должны формироваться те общие ценности, которые помогают профессионально оценивать друг друга.

— Вам кажется, что Никита Михалков — идеальная фигура для формирования общих ценностей?

— Я знаю Никиту Михалкова много лет, работал с ним, он у меня снимался… Ну что такое, Никита — не Никита, все равно кто-то будет! Я люблю Никиту. Я люблю Марлена Хуциева. Это не личный конфликт между ними, это конфликт фигур, шахматная ситуация, оба они в известном смысле ее заложники, и я уверен, что все это как-то разрулится.

— На «Анне Карениной» работали две ваших жены — Друбич и Васильева, оба ребенка — Дмитрий сыграл, Аня написала музыку, а также много друзей. Как вам работается с родными и ближайшими?

— Да у меня так складывалось, что всю жизнь я работаю с родными. Это единственный ведомый мне способ работы — группа как семья.

— Сто таких не наберешь.

— А я набираю! Я работаю в основном со своими, иначе у меня не получается. При слове «кастинг» у меня холодеют лодыжки. Я вообще, понимаете, не люблю ходить на работу и не могу ничего делать систематически: кастинг — страшное официозное слово. Это же кого-то вызывать, кому-то отказывать — мне проще иметь дело с теми, кого я знаю. Это не исключает профессионального подхода, наоборот: вот наша с Таней дочь Аня написала вальс для «Анны Карениной», я звоню другу моему Исааку Шварцу и говорю: «Изя, Аня написала вальс, не посмотришь ли ты?» Она едет под Петербург — он ведь за городом живет, — консультируется у него по оркестровке… Но и она, и Шварц — в широком смысле члены семьи. Мне проще так. Другие люди не вынесли бы пятнадцатилетней работы над картиной, когда она останавливалась, прекращалась, возобновлялась и вообще попадала под все паровозы, от дефолта до кризиса.

— У вас репутация человека, превосходно чувствующего молодежь. Чем отличается нынешний ВГИК от вашего поколения?

— Решительно ничем.

— Этого быть не может.

— Я же беру не устройства, не гаджеты, которыми они пользуются. Я беру темы для разговоров. Темы не отличаются ничем. Сейчас наросло замечательное молодое режиссерское поколение. Уже следующее за Балабановым и Тодоровским, которых молодыми я назвать не могу — они в своем роде классики. Например, Александр Расторгуев, чей «Жар нежных» — великая документальная картина. Просто великая. И вообще это поколение разобщено, оно разное, но в нем есть имена удивительные. Другое дело, что вы картин этих не видите, но я-то все смотрю. Я не скрываю своего вампирства — мне и другие художники, и собственные студенты многое подсказывают. С теми же вампирскими целями я смотрю, допустим, конкурсные картины фестиваля «Дух огня». Этими двумя вещами — ВГИКом и «Югрой» — я занимаюсь исключительно серьезно. Потому что питаюсь ими и не скрываю этого.

— В мировом кино вас впечатлило что-то за последнее время?

— Знаете, тут сложно. Во-первых, глядя награжденные в Канне или Венеции картины, я иногда испытываю… ну не злорадство, конечно, но некое удовлетворение: там нечему особенно завидовать, это ненамного лучше, чем самые слабые образцы нашего так называемого арт-хауса. И вообще мотивы этих награждений мне, как правило, непонятны. Но если говорить вообще, беря лучшие образцы… Вот фон Триер. Лучший? Безусловно. Первая его картина, «Положение тел», была просто очень хороша. Но вот смотрю я «Антихриста». Это хорошее кино. Но вот такого, чтобы ангел гладил прохладными пальчиками…

— Пальчики луны, писал Аксенов.

— Именно так! Именно точно и гениально он это написал. Пальчики луны гладят душу. Я это чувствую, когда смотрю Антониони. Не всего, нет, но первую тетралогию. В особенности «Крик». Меня с ним познакомил Гуэрра. В последнюю нашу встречу Антониони был уже парализован, Тонино сказал, чтобы я пожал ему руку. И я положил свою руку на его правую, прохладную, и прохладу эту словно чувствую до сих пор… Вот Антониони — это прохладными пальчиками по душе, и Феллини, и весь без исключения Висконти. А поздний фон Триер, как и большинство современных мастеров, — безусловно мастеров! — это горячей потной рукой сжимают что-то внизу живота. Ощущение сильное, но не то.

— Меня удивило, что в «Ассе-2» место Цоя занял Шнур.

— Место Цоя занять нельзя. Но Шнур — это то, что я люблю, то, за что всех агитирую. Я с его музыкой ознакомился при довольно гротескных обстоятельствах. Было некое заседание но реконструкции ГАБТа, на которое пригласили и меня. Наслушавшись разговоров о реставрации Большого театра, я отправился на Горбушку. Кстати, вставная новелла: захожу там в сортир и вижу старательно, глубоко врезанную надпись: «Здесь был БГ»…

— Как выдумаете, действительно был?

— Не исключаю, что бывал, но категорически не допускаю, что вырезал. Какая разница? Важно, что это факт искусства… И там мне предложили купить альбом «Бабаробот». Какая баба, почему робот? Я с крайним недоверием к этому отнесся — и пришел в восторг, и скоро стоял в пританцовывающей толпе на концерте Шнура. Мне представилось тогда, что если уж реконструировать Большой театр, то именно в его злато-бархатных декорациях должна идти опера «Бабаробот»… Что отчасти и воплощено в «Ассе».

— Для меня первая «Асса» осталась самой загадочной вашей картиной. Кругом перестройка, а вы снимаете любовную историю: старик любит девушку, с ним соперничает юноша… Если бы не присутствие рок-музыки, это было бы почти индийское кино.

— Но позвольте, это и есть индийское кино! И присутствие музыки только усиливает это сходство! Началось с «Чужой Белой и Рябого». Я снял эту картину в Казахстане, где Олжас Сулейменов заведовал кинематографом, и потому было посвободнее: все-таки поэт, вдобавок получивший свою долю официозной критики за книгу «Аз и я»… Картина эта оказалась довольно успешной, получила несколько премий, включая венецианскую, и вот московская премьера, И на нее привозят три автобуса солдат. Я долго выспрашиваю: зачем солдаты? Организаторы премьеры долго жмутся да кряхтят, после чего наконец признаются: на случай, если в зале будут пустые места. Чтобы не было ощущения провала. И тогда я всерьез себя спросил: что же я за режиссер, если не могу сделать кассовую картину?! Надо не просто один раз сорвать кассу, надо построить матрицу. По которой может быть сделано идеально зрительское кино. Я стал думать, что там в основе. И понял, что кладезем таких сюжетов является именно индийское кино. Причем такая картина обязана быть музыкальной, с пением и танцами. Знаете анекдот: если в первой серии индийского фильма на стене висит ружье, то во второй оно споет и спляшет? Вот что-то такое.

— Но вы же понимаете, что нет ничего дальше от кассы, чем «Асса».

— Ничего подобного. В прокате она была успешней едва ли не всех других моих фильмов.

— Вы родились в Питере. А в Москве прижились?

— Я жил в Питере на Херсонской, неподалеку от Староневского. Той квартиры давно нет, но всякий раз, попадая в Питер, с первыми шагами по городу я все отчетливее чувствую то же прикосновение прохладных ангельских пальцев… В Москве мой дом, мои дети, моя работа, но душа моя, подозреваю, до сих пор в Питере. От детства, правда, почти ничего там не осталось. Кроме Льва Додина, с которым мы десять лет честно оттрубили за одной партой. Никто нас специально вместе не сажал, так получилось. В Додине, конечно, ничто тогда не изобличало театрального гения. Просто он был очень серьезный, положительный, даже хулиганил серьезно и положительно. А я был такой… тоже в принципе положительный, но с постоянным уклоном в отрицательность, как бы с легким соскальзыванием туда. Но удерживался на грани.

— Напоследок вот о чем, только не обижайтесь, пожалуйста. Когда-то Вознесенский накануне «Ассы» назвал Гребенщикова по-хорошему худым, а вы себя — по контрасту — по-плохому толстым. Каково самоощущение толстого человека, в чем его особенности — я знаю по себе, но мне интересно сверить…

— Ни в чем. Я не чувствую этого. Это абсолютно относительная вещь, даже более относительная, чем возраст. Я после поездки в Армению, где нас водили по местным древним храмам, услышал от дочери: «Немедленно прекрати жрать! Ты не влезаешь ни в одну дверь!» Десять минут спустя позвонила моя студентка и в ужасе воскликнула: «Видела вас по телевизору, в Армении. Что с вами?! Вы так похудели!» Не верьте никому и будьте таким, как для вас естественно. Нет хуже, чем нарочно меняться. Я себя ни на кого не променяю.

Соловьев Сергей Александрович

Родился 25 августа 1944 г. в г. Кемь Карглвской области. В начале 1960-х был рабочим на Ленинградском телевидении. В 1559 г окончил режиссерский факультет ВГИКа (мастерская М.Ромма и Д.Столпера) и стал работать на «Мосфильме». Однако в кино дебютировал еще в 19 лет — написал сценарий документальной ленты «Взгляните на лицо».

Еще до ВГИКа, подростком, Соловьев выходил на сцену БДТ в спектаклях Георгия Товстоногова, был ведущим детских и юношеских программ Ленинградского телевидения. С 1932 г. — руководитель актерско-режиссерских мастерских во ВГИКе и режиссерских мастерских на Высших курсах режиссеров и сценаристов. Сценарии для своих картин Соловьев пишет самостоятельно (иногда в соавторстве). Снимал за рубежом: в Японии — «Мелодии белой ночи» (1976), в Колумбии — «Избранные» (1983). В театре поставил чеховские пьесы «Три сестры» (1991, актерская мастерская ВГИКа), «Дядя Ваня» (1992, Малый театр) и «Чайка» (1393, Содружество актеров на Таганке] В этом году снял десятиминутный фильм, который стал частью нового спектакля «Дом» в театре «Школа современной пьесы» по пьесе Евгения Гришковца и Анны Матисон Шесть лет (1994–1997) работал на посту председателя Союза кинематографистов. В течение последних двадцати лет Соловьев неоднократно входил в жюри крупнейших международных кинофестивалей, трижды был членом жюри Венецианского кинофестиваля В 1995 м и 1997-м был президентом XIX и XX Московского международного кинофестиваля Действительный член Национальной академии кинематографических искусств и наук.

Фильмография:

«Семейное счастье» (19Б9), «Егор Булычев и другие» (1971), «Станционный смотритель» (1972, гран-при Венецианского фестиваля телевизионных фильмов), «Сто дней после детства» (1975, Государственная премия СССР, приз «Серебряный медведь» за лучшую режиссуру на Берлинском международном кинофестивале). «Мелодии белой ночи» (1976), «Спасатель» (1989, диплом Венецианского международного кинофестиваля), «Наследница по прямой» (1982, золотая медаль кинофестиваля детских фильмов в Салерно), «Избранные» (1983), «Чужая Белая и Рябой» (1986, большой специальный приз жюри Венецианского международного кинофестиваля), «Леса» (1988, специальный приз жюри на МКФ в Сан-Себастьяне), «Черная роза — эмблема печали, красная роза — эмблема любви» (1989), «Дом под звездным небом» (1991), «Три сестры» (1994), «Нежный возраст» (2000, главный приз «Золотая роза» на Открытом российском кинофестивале «Кинотавр»), «О любви» (2003), «Анна Каренина» (2009), «2-Асса-2» (2009).

№ 11, ноябрь 2009 года

Школота

Сам по себе этот сериал ничего выдающегося не представляет, хотя сделан на порядок лучше прочей телепродукции — хотя бы по причине вменяемой драматургии, нестандартных ходов и живых диалогов. Но заговорили о нем потому, что в России — это уж такая особенность нашей эстетской, в сущности, страны — великие перемены начинаются с языка, с литературы и кинематографа, с новых веяний в культуре. В экономике все еще нормально, потому что экономика у России сырьевая, крайне примитивная: наличие или отсутствие сырья не зависит, слава Богу, от политической погоды на дворе. Нефтью можно торговать хоть при тоталитаризме, хоть при либералах, и потому смена формаций тут наступает, когда отвращение общества к себе достигает критической массы. «Школа» и есть показатель такого отвращения — на всех трех упомянутых уровнях.

Начнем с социального и даже антропологического — он самый простой. Дети в неблагоприятных условиях портятся быстрее взрослых. У них нет настоящего бэкграунда, мало опыта, воспоминаний, нет культурного стержня, благодаря которому можно удержаться от травли или конформизма. Цинизм завладевает ребенком быстрей, чем взрослым, — хотя бы потому, что ребенок ближе к первобытному человеку: в нем нет еще тех сложнейших культурных механизмов, которые человечество выработало для самозащиты в новейшее время. Ребенку проще соблазниться любой ложью, и потому в растленном обществе, где говорят одно, думают другое, делают третье, а детей учат четвертому, школа первой становится индикатором неблагополучия — там начинаются травли. Авторитет учителя падает, и сдержать всю эту разнузданную массу он уже не может — то есть справляется с этой задачей примерно как Николай II с Россией 1916 года. На глазах учителя затаптывают слабых, а точней сильных, поскольку травля обычно направлена именно против потенциальных лидеров. Чтобы они, не дай бог, не возглавили коллектив. Глупые собираются в стадо и травят умных и нестандартных — а учитель ничего не может сделать и часто сам задает тон этой травле. Хорошо, если есть возможность перейти в другую школу или уехать в другую страну, но и это травма, и бесследной она не бывает. «Школа», как в свое время «Чучело», рассказывает о детском ответе на взрослую ложь, расслабленность и разврат: о вспышках подростковой жестокости и приступах учительской беспомощности. Обижаться на «Школу» так же нелепо, как лечить больного сифилисом исключительно от сыпи. Сыпь — симптом болезни, а не сама болезнь. А чтобы дети вели себя пристойно и не доводили одноклассников до самоубийства, уровень цинизма в обществе должен снизиться, это нетрудно, достаточно для начала чуть меньше врать и перестать наконец опираться на вкусы тех идиотов, от которых якобы зависят в России все рейтинги. Эти идиоты давно уже в меньшинстве и погоды не делают.

Второй пласт проблем — собственно эстетический и тоже уже не новый. И тут впору подметить одну важную особенность любой художественной вселенной: орех, скажем, кокосовый, изнутри выглядит вовсе не так, как снаружи. Снаружи это грубая, волосатая, довольно противная вещь, а внутри — вкусное молоко, сплошная нежность и вообще баунти. Точно так же всякий коллектив, в особенности столь жесткий, как школа, — снаружи выглядит предельно непривлекательно, и язык у него свой, эзотерический, для посвященных, и масса отвратительных бытовых деталей. Вглядитесь, однако, — и вам предстанут чудеса дружбы, нежности и самопожертвования; вам откроется целый мир сложных, причудливых отношений и тесно переплетенных, богатых сюжетов. Так и в «Школе», которая в грязноватой и сплошь сленговой своей оболочке таит глубины, каких в обычных пьесах «Театра. doc» не найдешь днем с огнем. Тут и история об учительнице, отлично знающей истинного виновника кражи, но скрывающей этот факт, чтобы отец-алкоголик его не убил; и мальчик-бунтарь, весьма сомнительный в моральном отношении, спекулирующий поддельной косметикой, чтобы вылечить больную мать (коллизия натянутая, сентиментальная, ходульная, но по крайней мере лишенная обычной сериальной однозначности); тут и девочка-аутистка, с трудом преодолевающая страх перед коллективом и отвращение к нему, — короче, набор коллизий, удерживающих сюжет не хуже стандартных латиноамериканских ходов. Есть даже дедушка, лежащий в коме, — без комы какой сериал?! Но изложено все это чуть более современным языком, в чуть более непосредственной стилистике, под документ, и это учит вглядываться в ядро пресловутого ореха. Иначе мы так и будем думать, что в школах сплошной мат и травокурение, — а там под этой скорлупой шекспировские драмы, и в сюжете «Школы» они есть. Мои старшеклассники в голос орут: «У нас все не так!» — но это только потому, что они видят ситуацию изнутри. Внутри — поистине глобальные драмы, предательства, интриги, дипломатия, временные союзы, страстные влюбленности и разрывы навсегда, в крайнем случае до завтра. Снаружи, смею вас уверить, тот же мат и курение на лестнице, плюс повышенный интерес к эросу во всех его проявлениях. А себя вы давно видели со стороны? У вас в душе, может, сплошное розовое варенье, а внешне вы немолодой обрюзгший человек, бормочущий себе под нос «сволочи… всех ненавижу…» или пьющий с отвратительным коллегой, который вам представляется бездуховной скотиной, а внутри у него, может, бездны поглубже ваших.

Что касается третьего пласта — собственно педагогического, то здесь «Школа» ничего конкретного не предлагает, но проблему ставит остро: нету новых людей и неоткуда взять. Нет тех, кто мог бы с этой школой говорить на равных, тех, кто умеет внушить ребенку пиетет и трепет, тех, кто способен на языке современного старшеклассника рассказать ему о Блоке, Есенине, законе Ома и теореме Ферма. У меня бывали в жизни разные классы, и с ними срабатывала разная тактика. Десятки раз у меня опускались руки, а мнение мое о собственных педагогических способностях падало ниже плинтуса. Не тешьте себя иллюзиями, что будете нужны и интересны всем. Верьте в отсроченный, неочевидный результат. Не надейтесь стать властителем дум для всех: ваше дело — выделить тех, из кого будет толк. Прочих, разумеется, нельзя игнорировать и лучше бы даже любить — но не пытайтесь дать им что-то сверх первичных, базовых знаний. Сериал «Школа» — это еще и вопль о дифференцированном обучении, о котором столько было споров в конце семидесятых: не вдалбливайте детям того, что им не нужно. Оставьте литературу гуманитариям для углубленного изучения; отдайте математику математикам, биологию — самозабвенным зверолюбам, но не вколачивайте в детские головы того, что им неинтересно и ни разу не пригодится! Ведь Гай Германика тонко подчеркивает: свой конек есть у каждого. Выделить, вычленить этот интерес и есть учительская задача. Дайте им выбирать хоть что-то, ей-богу, плохого не выберут!

И, конечно, этот сериал привлечет в школу не только инвестиции, но и новые кадры: хотя бы потому, что отдельные экстремалы увидят, как там интересно. Многие мои друзья, совсем молодые педагоги и преимущественно мужчины, отправились в школу потому, что захотели испытать себя. У них есть и другая работа, а школа — так, нервы пощекотать. Своего рода экстрим. Школа затягивает, прийти туда легко, уйти невозможно — и чем азартней, опасней и увлекательней будет выглядеть она на экране, чем больше будет похожа на джунгли, тем больше Ливингстонов устремится туда в жажде приключений.

А теперь пара слов совсем честно.

Люблю ли я Валерию Гай Германику? Нет. Мне не нравится, как она выглядит и как себя ведет. Мне не нравится ее кино — вполне профессиональное. Я готов двадцать раз согласиться с моими коллегами Валерием Кичиным и Сергеем Волковым: нет у нее желания исправлять ситуацию. Есть гордыня, нормальная тщеславная жажда самоутверждения: «А я вон еще что знаю и вон еще как могу». И грязь удается ей лучше, чем чувства добрые, — в иных сценах, посвященных добрым вроде как чувствам, прет фальшак, какого постеснялась бы студия имени Горького густозастойных времен. И сценарий провисает, и говорят дети так, как никогда не бывает в жизни, — ведь и коммунальный быт состоял не только из подбрасывания тараканов в соседский суп. И артисты играют не бывших своих одноклассников, а недавних своих однокурсников. И учителя не такие идиоты, и родители не такие рохли, и нонконформист не обязан быть вруном и шутом. Короче, при всем омерзении к собственным школьным воспоминаниям я вовсе не готов оценивать «Школу» как факт искусства — пересматривать ее неинтересно, дети в массе своей противные, а в добрые намерения Константина Львовича Эрнста, лично придумавшего и курировавшего этот проект, мне поверить куда трудней, чем в медведевский курс на либерализацию.

Все так.

Но один из главных законов миропорядка, благодаря которому этот мир еще и держится, заключается в том, что Господь умеет делать добро из зла, «потому что больше его не из чего делать», как учит нас Роберт Пенн Уоррен — и братья Стругацкие, взявшие этот сомнительный афоризм эпиграфом к еще более сомнительному, но бесспорно гениальному «Пикнику на обочине». «Пикник» как раз ставит вопрос: а можно ли? Но Господь это делает изо дня в день, на наших глазах, из нас с вами. Он берет амбициозных людишек — и заставляет их ради амбиций совершать подвиги; берет влюбленных — и заставляет во имя любви, а по сути — из чистой похоти, писать шедевры; привлекает агрессивных тупиц и утонченных эстетов к защите отечества, поскольку роднит их одно — презрение к жизни. Из всего этого и делается мир. И если из малоприятных мне по отдельности Гай Германики, «Новой драмы» и современной школы, которую в интернете так точно называют школотой, получится зеркало для нынешней России — это будет верным признаком того, что сериал «Школа» угоден Господу.

Уверенности в этом лично у меня нет. Но шанс есть.

№ 3, март 2010 года

Оглавление