«Статьи из газеты «Известия»»

Дмитрий Быков Статьи из газеты «Известия»

Русский всесериал

Вниманию читателя, зрителя и продюсера предлагается универсальный всесериал, сочетающий в себе мотивы всех наиболее успешных проектов последнего пятилетия. Его экранное воплощение потребует некоторых затрат, несоизмеримых со стоимостью обычной многосерийной теленовеллы, но и успех благодаря кумулятивному эффекту десятка лучших образцов заткнет за пояс всю продукцию конкурирующих телеканалов.

Молодой красивый крестьянский поэт Александр Белый (Сергей Безруков), всегерой нашего сериала, возвращается с чеченской войны, где побывал в плену. Он изгнан из армии после того, как плюнул в лицо коррумпированному офицеру. Слуга царю, отец солдатам, любимец чеченцев, скромный капитан Белый возвращается в Москву — и видит, что в новой реальности ему нет места. Его девушку (Екатерина Волкова) танцует бандит, откупившийся от чеченской войны. Его отец (Владимир Гостюхин) вынужден пойти в дальнобойщики, его сестра (Екатерина Гусева) пошла на панель, его брат (Владислав Галкин) устроился в охранное предприятие, но после самоубийства олигарха (Валерий Николаев), осмелившегося пойти против спецслужб Кремля (Михаил Пореченков), теряет работу и поступает в наемные киллеры. Стихов самого Александра не печатают, поскольку в газетах публикуются одни евреи — Пастернак, Мандельштам, Блюмкин, Минкин, Шендерович, Хинштейн. Ненависть к преступному режиму и жалость к несчастному народу переполняют Александра. Он вспоминает, что когда-то давно уже рождался в этот мир, чтобы принести ему Благую весть и установить справедливость. Тогда его миссия окончилась печально, но в новой инкарнации он будет вести себя жестче.

В качестве новых апостолов он собирает бывших товарищей по школьной банде имажинистов (Владимир Вдовиченков, Дмитрий Дюжев, Александр Филиппенко, Александр Абдулов и оцифрованный кот Да Винчи). Собравшись вместе, бригада имажинистов начинает устанавливать социальную справедливость. Отважные друзья Белого грабят распоясавшихся акмеистов, символистов и даже футуристов, пользующихся личным покровительством страшного чекиста в исполнении Андрея Панина. Панин не любит крестьянскую, истинно народную поэзию Саши Белого. Ему чужд блатной, шансонный надрыв его цикла «Москва бутиковая». Панин решает начать охоту на Белого, чтобы и дальше печатать в журналах и газетах только дружественных ему евреев. Чтобы остановить стремительно продвигающегося к власти Александра Белого, которого народ буквально на руках вносит в парламент после триумфальных выборов, чекистский генерал Панин нанимает контрбригаду ментов, подвизающихся на улицах разбитых фонарей.

Во главе ментов стоит честный силовик по кличке Колобок. Он прозван так за округлость и неуловимость: ментовский главарь легко изменяет возраст, цвет волос и лица, убеждения, пол — иногда он предстает в образе хитрой женщины Каменской, вовсе не имеющей внешности, пола и возраста. Колобок — потомственный силовик: его прадед (Евгений Сидихин) возглавлял когда-то охранное отделение, ловил шпионов и спасал империю. Он обязательно спас бы ее, но неосторожно влюбился в крепостную артистку синематографа. Тогдашнее российское законодательство запрещало жениться на девушках из синематографа, тем более крепостных, и отважный борец с международным антироссийским заговором был вынужден уволиться из вооруженных сил.

— Князь! — стенала его возлюбленная. — Оставьте меня, князь! Не жертвуйте своею карьерою ради нашей сомнительной страсти!

— Никак нет-с, — отвечает князь, оглушительно щелкая каблуками. — Как честный офицер и вообще. Никогда-с, как можно-с. Позвольте ручку. Так сказать, великосветски.

— Кннняссь! — шепчет она, падая в его объятия. Увольнение генерала с государственной службы приводит сначала к гибели империи, а потом и к революции, осуществляемой руками международного терроризма с чудовищным бен-Ладеном во главе. Это его потомки (Дмитрий Нагиев) реинкарнируются в Чечне, чтобы попытаться догнать теперь уже Сашу Белого, но он ушел и на этот раз.

После краткого исторического экскурса действие возвращается к конфликту Александра Белого с силовиком Колобком, который по заказу омерзительного чекиста Панина уже готовится дать последний бой благородным бандитам. Менты (Алексей Нилов, Сергей Селин и другие) устраивают засаду на отважного Белого, чьим романом «Бандитский Петербург» зачитывается блатная молодежь обеих столиц.

— Он не Белый, ребята, — говорит им Панин. — Он Саша Черный. Он только притворяется Белым, а на самом деле, гадом буду, он вампир и играет его Хабенский.

Саша Белый возвращается к себе домой, напевая под нос свой любимый хит на собственную музыку: «А на сердце опять горячо-горячо, и опять, и опять без ответа… Ох ты, Русь!» При звуках знакомой песни менты, сидящие под лестницей, настораживаются. Где-то они это уже слышали. Кажется… Ба, да ведь перед ними их коллега, успевший до призыва в армию недолго поработать участковым! За создание положительного образа коллеги менты навсегда полюбили Белого.

— Ты не Хабенский, ты Безруков! — радостно кричат менты и от счастья палят в воздух. Отныне они пополнят бригаду, вместе будут отнимать деньги у богатых и раздавать бедным фотомоделям, которых поголовно берут на содержание.

ВСЕРЕКЛАМНАЯ ВСЕПАУЗА. «Туалетный утенок Фэйри» избавит вас от алкогольной зависимости, поможет от холода и голода, собьет температуру, поможет расправиться с перхотью. Энергетический напиток «Аква-колодец» годится не только для утоления жажды, но и для пробивки засорившихся раковин. Ночной телефон доверия в приемной ФСБ поможет победить зависть к успешному другу и богатой подруге: опытные психоаналитики, лучшие рекомендации, восьмидесятилетний опыт.

Во второй половине сериала в действие наконец вступает центральная героиня. Дело в том, что когда капитан Саша Белый был еще маленьким, у него была прекрасная няня Арина Родионовна Заворотнюк, которая пела ему прекрасные украинские песни и сказывала сказки. Она работает теперь в доме у богатого предпринимателя и воспитывает его детей, не старея и не меняясь внешне. Помирившись с ментами и пройдя в парламент, Саша Белый хочет помочь своей старой, но вечно молодой няне. «Ты жива еще, моя старушка?» — грустно повторяет он, разглядывая ее портрет в телепрограмме.

Пытаясь найти добрую женщину, открывшую ему глаза на жизнь и творчество народа, Саша узнает, что его прекрасная няня арестована за отсутствие у нее регистрации, за свое украинское происхождение и за долги украинского народа по газу. Он выходит на дорогого и престижного адвоката (Андрей Соколов), крупного вора в законе Антибиотика (Лев Борисов), припахивает спецназовцев и ГРУшников (артисты московских театров и студенческая массовка), но так и не может вызволить прекрасную няню из предварительного заключения. К делу подключаются дальнобойщики во главе с Владимиром Гостюхиным, путаны во главе с сестрой Белого (Екатерина Гусева), охранники во главе с Галкиным и свита Воланда (Олег Басилашвили) в полном составе. Последних Саша Белый пытается оттеснить: «Вы же зло!» «Да какая разница — зло, добро! — восклицает Азазелло. — Мы часть силы той, что без числа творит добро, всегда желая зла; эта сила называется рейтинг!»

Менты, дальнобойщики, путаны, бригадиры, имажинисты, представители бандитского Петербурга и другие носители добра решительно освобождают Прекрасную Няню от ига зловредных стражей московского порядка. На радостях происходит масштабная экспроприация экспроприаторов. Сослуживцы Саши Белого по Чечне, элитные боевые офицеры из предельно законспирированной организации «Штрафбат спецназа», нападают на зловещего чекиста Андрея Панина и вырывают у него батарейки. Чекист, оказавшийся искусственным, падает без чувств. Александр Белый читает стихи с парламентской трибуны, получает место спикера и титул короля поэтов. Его пытаются одновременно распять, повесить и застрелить, но Вдовиченков и Дюжев не дремлют. Лидеры бандитского Петербурга переезжают в Москву. Прекрасная няня выходит замуж за дворецкого. Менты по очереди женятся на Анастасии Каменской. Галкин женится на путанах. Дальнобойщики женятся между собой. В апофеозном финале кордебалет в составе ментов, троцкистов, чекистов, вампиров, черных, белых и прочих иных исполняет танцевальный номер «Ниже плинтуса» и высоко вздымает над головами пластмассовую цифру рейтинга: 98,8!

— Позвольте, — замечает зритель. — Мне кажется, это уже за гранью добра и зла…

— Ты много-то не разговаривай, «Идиот»! — кричит ему чей-то голос сзади.

Зритель оборачивается и видит пятерых в камуфляже. Это телеверсия «Девятой роты».

Он все понимает, испуганно умолкает и снова поворачивается к телевизору.

28 декабря 2005 года

Русская разводка

Началось все на ровном месте и не вчера. Еще 22 июля 2005 г. Владимир Путин подписал указ о регулировании производства и оборота алкогольной продукции: ограничение торговли крепкими (выше 15 градусов) напитками в ночное время по усмотрению местных властей; право на производство и оборот спирта лишь для предприятий с уставным капиталом не менее 10 млн руб. (на Крайнем Севере — 50 млн, видимо, тамошний народ уж очень быстро спивается); новые акцизные марки. Запрещалась торговля крепким спиртным в местах массового скопления людей. И все это — с 1 января 2006 года.

11 января встали крупнейшие московские заводы, производящие тот самый крепкий алкоголь. Не смонтирована Единая государственная автоматизированная информационная система, с помощью которой должна маркироваться алкогольная продукция; нет стикеров для нанесения марок нового образца; Минсельхоз не продумал порядок выдачи новых уведомлений на получение спирта — не соблюдены оргмелочи, хотя к оргмелочам, в сущности, сводится и вся кампания.

Какой судьбоносный смысл в том, чтобы именно сейчас менять механизм выдачи лицензий? Неужто у страны нет проблем, кроме водки? Кто спорит, некоторые производители делают отвратительную водку — но у нас и копчености на рынках черт-те какие, и автопром отечественный чреват смертями, как и алкогольные отравления…

Объяснений напрашивается три. Первое вытекает из печального факта: в России (на фоне общей стабилизации, роста единомыслия и прочей положительной динамики) потребление алкоголя растет на 7–8% в год. Что страна пьет больше и дуреет все катастрофичнее, видит каждый: раньше пьяные преобладали на улицах в конце рабочей недели, теперь их не меньше и в начале. Но если люди пьют, смешно бороться традиционными русскими средствами вроде ограничения производства водки. Давно замечено: рост потребления алкоголя — первый признак стагнации, а бороться со стагнацией надо никак не на уровне стикеров. Если даже будут вытеснены мелкие производители и на рынке водки, как на рынке прессы, останется 10 крупных брендов, неотличимых по вкусу, это не означает, что качество водки вырастет. Отсутствие конкуренции никого еще не стимулировало.

Второе объяснение логичнее: политика России давно уж формируется не на содержательном, а на символическом уровне. Левое с правым здесь перепутались, демократы выступают союзниками радикальных исламистов, коммунисты борются за свободу. В русской политике всегда было много демагогии — о коммунизме, свободе, борьбе за мир, а судить об истинных целях приходилось по ключевым словам эпохи. Когда произносится слово «порядок», все привычно подбираются, а некоторые бегут. Когда Андропов ввел досмотр кинотеатров и бань на предмет обнаружения прогульщиков, это не означало, что в стране настал порядок. Это был «сигнал» вести себя сдержаннее. Горбачев тоже хотел порядка — и начал с «сухого закона». Правда, на беду свою выдумал еще и гласность — видно, надеясь заменить ею водку… Нынешняя власть давно посылает сигналы о том, что настали строгие времена. Аморфной политике на помощь приходят слова-сигналы — например, «водка». Если идет борьба с водкой — значит, все всерьез, игрушки кончились, будем брать за нежные места. Лужков, любящий бежать впереди паровоза, уже ввел ограничения на ночную продажу водки в Москве. Вроде бы, ничего ужасного, часто ли вам, читатель, приходится покупать водку по ночам?! Да и в самых крупных магазинах все равно останется… Но сигнал подан. И принят.

Есть и третье объяснение. Перестройка и все последующее удалось потому, что Горбачев скомпрометировал себя антиалкогольной кампанией и стал героем бесчисленных анекдотов. Партия, переставшая быть священной коровой, сделалась попросту смешна. Так вот: может быть, Владимиру Путину тоже надоело реставрировать великую Россию и захотелось аккуратно подвести к новой перестройке? Думается, этот вариант вполне логичен. И тогда стикеры действительно ни при чем. Просто сложилась ситуация, когда низы машинально продолжают стабилизировать ситуацию, но верхи у себя наверху уже видят, куда все залезло.

13 января 2006 года

Наши фундаменталисты

В октябре 93-го поэт и артист Леонид Филатов сказал автору этих строк: первый признак приближения конца света — когда порядочному человеку становится не из кого выбирать. Если в этой цивилизации не на кого поставить — она должна уступить место следующей.

Россия, как всегда, оказалась впереди планеты всей. Выбирать между релятивистами, для которых нет ничего святого, и фанатиками, для которых нет ничего разрешенного, — заведомо безнадежно, в чем мы убедились раньше других. В России проблема традиционно снимается отношением государства — давит и на релятивистов, и на фанатиков. Даже армяне с азербайджанцами умудряются мирно сотрудничать в Москве, где одинаково грабят всех курчавых и смуглых.

К сожалению, всемирного правительства, которое бы равным образом угнетало фундаменталистов и либералов, пока не придумано, а потому весь мир озабочен мучительным выбором между теми, кто рисует карикатуры на пророка Мухаммеда, и теми, кто считает правильным громить посольства в ответ на эти карикатуры.

Ежу ясно, что рисовать карикатуры на пророков нехорошо, как нехорошо, с моей точки зрения, регистрировать однополые браки; еще очевидней, что отвечать на карикатуры погромами — значит превышать противника в мерзости. Христианство давно доказало: чтобы победить, надо быть лучше врага. К сожалению, нашим наиболее радикальным почвенникам христианство глубоко чуждо — им подавай язычество и магию, арийские ритуалы и аркаимскую мистику. А потому в нашем консервативном сообществе раздаются одобрительные возгласы: вот как надо защищать свою веру! Ислам — исторический союзник России в борьбе с растленным Западом.

Высоко мною чтимый Андрей Кураев давно уж (правда, в осторожных формулировках) призывает российских верующих учиться у исламских фундаменталистов. Многие публицисты намекают, что ХАМАС лучше Израиля и несет миру больше света, чем растленная релятивистская культура, насаждаемая сионистами. Даже обычные верующие из числа коллег говорят мне на полном серьезе, что христиане должны учиться защищать свою веру, как защищают ее сирийские погромщики.

Но, господа неофундаменталисты, все это уже было. Христиане уже защищали свою веру, отвоевывая гроб Господень, совершенствуя пыточный инструментарий инквизиции и преследуя инакомыслящих вплоть до аутодафе. Потом пришлось извиняться. Я готов еще смириться с разгромом выставки «Осторожно, религия!» — там насилие было применено к экспонатам, другого и не заслуживавшим; но верозащитник, который в ответ на омерзительное разрубание иконы концептуалистом принялся бы рубить самого концептуалиста, оскорбляет свою веру не в меньшей степени. Ни одна карикатура на Мухаммеда не скомпрометирует ислам так, как президент Ирана или сирийцы, поджигающие датское посольство. Я понимаю: многим нашим консерваторам хотелось бы повалить христианство, исповедуемое лишь для виду, и насадить в России что-то более кровожадное; тоска по погромам в мире сильна, как перед Первой мировой, довольно искры, чтобы вернулась эра массовых самоистреблений. Парижские дела прошлой осени доказали это ясней ясного — тогда Николя Саркози чуть не заставили извиниться за то, что он назвал шваль швалью. Наши фанатики тоже не отказались бы в свое время поджечь НТВ за показ фильма Скорсезе «Последнее искушение Христа». До фильма при этом никому нет дела: всякому фанатику любо громить, и за поводом дело не станет. Поскольку фундаменталисты, назовем вещи своими именами, и вербуют в свои ряды главным образом людей, которым нравится бить и жечь, а кого и за что — не принципиально, призывать равняться на фундаменталистов и значит поощрять самые погромные тенденции.

Аморальность отвратительна, но кровожадные защитники морали куда опасней. И вечные сетования на то, что у православия нет таких воинственных адептов, как у ислама, не стоят ломаного гроша. Между гибелью за веру и убийством за веру — такая же разница, как между… ну да, как между христианством и исламом в их нынешнем виде, простите меня все.

Некий комсомолец во время повальной борьбы с поповщиной в двадцатые годы на глазах у попа грабил церковь и помочился на икону. Поп смотрел на это молча и спокойно. «Что же твой Бог ничего со мной не сделает?» — спросила комсомольская погань. «А что еще с тобой можно сделать?» — ответил поп.

6 февраля 2006 года

Двадцатый сорт

50-летие ХХ съезда отмечается широко и бурно — хоть и в новых традициях нефтяного благоденствия. Все бы хорошо, если не помнить поговорки про III сорт, который не брак. Благоденствие — да, но энергетическое; свобода — да, но в рамках; интеллектуалы — но те, которые прошли возгонку и выбраковку 90-х, научились приспосабливаться ко всему. Торжества квелые и половинчатые — соответствующие ХХ съезду. Тоже чрезвычайно половинчатое было мероприятие — убедительно прошу не записывать меня в ругатели шестидесятников, мелкие завистники и т. п. Если и завистник, то крупный. Я завидую тем людям, их счастью. Они вступили в самый благоприятный период русского исторического цикла — оттепель, когда сохраняется государственный патронат над искусствами, есть относительная стабильность и уверенность в завтрашнем дне и кое-какие социальные гарантии, но уже можно не опасаться немедленной расплаты. Страх исчез, а свобода не наступила. Иллюзии плодотворны. Как не позавидовать?

Хотелось бы напомнить о другом. Трагедия ХХ съезда — в компромиссности, за которую пришлось расплачиваться. На место первосортной диктатуры заступила второсортная свобода. Страна пережила одно из самых масштабных разочарований, Хрущеву оно стоило поста. После разоблачения сталинизма у страны был шанс сплотиться и возродиться, но не случилось: альтернатива, предложенная Хрущевым, была недостаточна. Скоро лучшие люди страны это почувствовали. Случай Пастернака наиболее нагляден, но не будем забывать: уже в 1958 г. внезапно, от разрыва сердца умерли Заболоцкий и Луговской. Их убила не свобода, а конец оттепели, который уже обозначился: Венгрия, нарастающие идеологические запреты. В 61-м курс на разоблачение сталинизма пришлось подтверждать — это был чуть ли не единственный хрущевский козырь: дела в стране шли не лучшим образом. Заслугу Хрущева не отнять: вернул репрессированных, миллионам погибших вернул доброе имя, разрешил печатать запрещенные книги, дал стране вздохнуть… но оттепель не обернулась возрождением. Этот ресурс еще был, живо было поколение, готовое поверить в чудо. Разоблачения конца 80-х осуществлялись уже в другой атмосфере, отравленной двоемыслием — почему и не вышло ничего хорошего.

Есть старый миф: Россия нереформируема. Частный случай той же опасной лжи — был нереформируем СССР. Реформируемо все, советского ребенка необязательно было выплескивать с водой. Однако реформатор должен быть как минимум не глупее закрепостителя — а в России этот закон сплошь и рядом нарушается. Иногда кажется, что все русские реформы затеваются именно для сохранения системы — главная их цель заключается в компрометации любых перемен. Если б на место железному и каменному культу Сталина не пришел сиропный и насквозь фальшивый культ Хрущева, если бы не было кукурузного трагифарса и прочих чудес — ХХ съезд имел бы все шансы войти в историю как дата величайшего перелома, нового рождения нашей государственности. Но сильно сомневаюсь, что в той партийной элите были люди, способные на истинное преодоление сталинизма. Ведь главная вина Сталина в том, что он принял страну на небывалом интеллектуальном подъеме — и сдал в состоянии безнадежной деградации: с атомным вооружением, но без мало-мальски приличного персонажа во власти. Все происходящее, увы, было предрешено. Главным результатом ХХ съезда стало не робкое осуждение сталинизма — но то, что осужден был лишь сталинизм. О главных болезнях русского духа так никто и не задумался.

Главный урок ХХ съезда, так и не усвоенный, судя по помпезным юбилейным публикациям, должен заключаться в отказе от всякой компромиссности. За нее потом приходится расплачиваться полной мерой. Мы охотно соглашаемся на полусвободу, полупроцветание, полуразговоры и полумеры, мы валим вину на начальство и ему же воскуряем фимиамы, мы утешаемся тем, что отдельные перегибы выправляются, а другие, невыправленные, не затронули покамест нас. Мы вечно миримся с суррогатами и отсчитываем от минуса. Так Россия в 1956 г. возблагодарила Хрущева за то, что хотя бы через три года после смерти тирана он назвал вещи своими именами, железную диктатуру мерзости заменил вялой диктатурой глупости. Так сегодняшняя Россия благодарит Путина за то, что он не Сталин и при этом уже не Ельцин. Спасибо, конечно.

15 февраля 2006 года

Это всё придумал Черчилль

60-летие Фултонской речи Уинстона Черчилля вызвало в России полярные, но одинаково предсказуемые реакции. Либералы порадовались, что Черчилль возглавил поход свободного мира против несвободного и отмежевался от дядюшки Джо (о ком, случалось, отзывался вполне почтительно). Патриоты припомнили Британии все ее антирусские грехи: считается, что царица морей — главный инициатор, спонсор и вдохновитель всемирной русофобии. Воспроизведен (с новыми обертонами) советский штамп: Черчилль ошельмовал нашу империю добра. Обе точки зрения неплодотворны и по большому счету неинтересны, как и сама конфронтация взаимообусловленных, давно уравнявшихся противников.

Если пытаться освоить новый, внеидеологический взгляд на историю, Фултонская речь представляется небезынтересным объектом анализа. Черчилль сильно подставил западный мир: прозвучи призыв к конфронтации из уст Сталина или Молотова, вина за холодную войну была бы возложена на СССР. Но ни Сталин, ни Молотов ничего подобного не говорили. Не сказать, чтобы не думали, но риторика в начале1946 г. еще была самая миролюбивая. Борис Полевой вспоминал: российские и американские корреспонденты мирно общались во время Нюрнбергского процесса и были потрясены «предательством Черчилля». Вряд ли кто усомнится, что Фултонская речь была исторически неизбежна, раскол коалиции-победительницы неотвратим, что в одну телегу впрячь не можно, — даже проживи Рузвельт дольше, надежды на конвергенцию были бы похоронены. Но сослагательного наклонения история не знает. Соблазнам нельзя не прийти, но горе тем, через кого они приходят. Старт холодной войне дал Черчилль, так записано в истории — и этого уже не перепишешь.

Что касается этой войны как таковой — «по плодам их узнаете их». Ничем хорошим она не закончилась, сколько б особо упертые общечеловеки ни пытались сегодня доказать, что уничтожение империи зла послужило миру ко благу и облегчению. Паритет СССР и Запада, условный, переменный, зыбкий, удерживал мир от попадания в куда более опасные переделки. Сколь бы кровава ни была советская история, противостояние СССР и Запада было именно холодной войной, почти не имевшей шансов превратиться в горячую. Соревнование — с периодами конвергенции, на которую во всем мире надеялись отнюдь не самые наивные люди, — шло на пользу обеим сверхдержавам. Я далек от мысли, что распадом СССР и крахом красной империи мы обязаны исключительно Западу, но столь же далек и от мысли, что Запад расшатывал и изматывал эту империю исключительно из любви к свободе слова и совести. Нормальный процесс сосуществования и соревновательности. Между тем крах СССР столкнул Запад лицом к лицу с куда более чудовищной реальностью, в сравнении с которой наша империя зла — вполне цивилизованный противник. А поскольку мы всегда перенимаем черты врага и в чем-то становимся равны ему — бушевская Америка соотносится с никсоновской примерно так же, как Советский Союз с современным Ираном. Это касается и интеллектуального потенциала, и нравственного состояния выжившей сверхдержавы.

Николай Глазков имел все основания сказать Господу: «Все твои заветы нарушает Гитлер чаще нас». После Фултонской речи (и в особенности после Хиросимы) он мог бы сказать подобное и о Западе. Разумеется, уже в августе 1946-го СССР вернулся к войне с собственным народом и культурой, грянуло пресловутое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», начались дела повторников, и волна антисемитизма, и чудовищная деградация — но стартом заморозка оказалась именно речь Черчилля. После нее Сталину стало многое можно: все привычно списывалось на войну и враждебное окружение. Сам того не желая, Черчилль сыграл на руку дядюшке Джо — и вряд ли не понимал этого.

В 1941–1945 гг. СССР и Запад объединились не только против Гитлера, но и против дьявола — иррационального, людоедского средневековья. Сегодня то же средневековье все решительнее заявляет о себе. Это противостояние — человек против дьявола — возникает всегда, когда почему-либо рушится модель «человек против человека». В 1917-м оно рухнуло из-за русской революции, в 1991-м — из-за распада СССР. Если бы Черчиллю хватило дальновидности просчитать это, он бы вряд ли произнес Фултонскую речь. И предпочел бы, чтобы ее — необходимую и неизбежную — произнес кто-нибудь другой.

1 марта 2006 года

…А тиранов отправлять на остров

Тирана невозможно судить европейским судом. Пассионарий и европейский суд — понятия из разных стилистических пластов. «В круге первом» уже судили князя Игоря и припаяли высылку за пределы СССР. Если бы перед Гаагским судом очутились Кромвель, Нельсон, Иван Грозный, Петр I или Владимир Ульянов, у каждого набралось бы грехов на 20 пожизненных заключений с последующим поражением в правах. «Преступления против человечества» (особенно в случаях более сложных и менее однозначных, чем фашизм) могут быть инкриминированы любому, кто находился у власти в достаточно большой стране. Иной общепризнанный благодетель Родины такого наворотил… А уж если вытащить пред ясные очи европейского суда политика античной эпохи — представляете, какой простор для крючкотворства и гуманизма?! Как можно современным судом судить Саддама Хусейна — классического средневекового диктатора со средневековым же менталитетом? Хронологический абсурд. Не говоря о технологической трудности: современный суд состоит из десятков тонких процедур, изучает груды доказательств и затягивается на годы, если речь идет о масштабных событиях с множеством свидетелей. Процедура успевает утомить слушателей и вызывает раздражение — против суда, а не против обвиняемого пассионария. Пассионарий-то, напротив, начинает располагать к себе — он всегда храбрее и наглее судей. Это продемонстрировал еще Лейпцигский процесс (1933), а в наше время — суд над Будановым. Да и Ходорковский, хоть он совсем из другого ряда, от затягивания процесса выигрывал: когда человека долго мучают, поневоле проникаешься состраданием. Вот почему суд над Милошевичем был абсурден с самого начала.

Поступить с ним надо было, как поступили в свое время мудрые лидеры европейских держав с Наполеоном: сослали на остров Святой Елены, обеспечив всем необходимым, включая миниатюрный личный двор, и величайший диктатор Европы, угробивший куда больше людей, чем Милошевич, мирно угас, диктуя мемуары, а по ночам во сне командуя старой гвардией. Победители Наполеона понимали: судить его им не по рангу. Масштаб личности — вещь безусловная, от вектора не зависит. Я не любил покойного Слободана Милошевича, но у меня хватает сообразительности понять: как личность, он несколько крупнее и сложнее Карлы дель Понте… Поистине лучшее, что можно сделать с диктатором, — сослать на уединенный остров. Кстати, остров Святой Елены никуда не делся с карты, благополучно существуя в Атлантике на 15°56′ южной широты и 5°40′ западной долготы, население (по данным 2002 г.) около 4.200 человек, места для нескольких последних диктаторов с миниатюрным двором там хватило бы с лихвой.

Это гораздо гуманнее, чем убивать их, как Чаушеску, или предавать, как Хонеккера; эффективнее, чем судить, как Милошевича, Бабича, Хусейна или Пиночета… Со временем там нашлось бы место и для Ким Чен Ира (по-моему, ему туда уже хочется), и для Фиделя Кастро (думаю, и он бы не отказался, да и близко), а уж экс-президенту Акаеву туда прямая дорога, хотя он и совершил куда меньше преступлений против человечества. Обеспечить комфорт — не проблема, сбежать трудно (до суши 2000 км), а главное — думаю, тираны не возражали бы против прямой трансляции их островного быта. Можно такого «Последнего героя» замутить! Посмотрели бы, как последние герои командуют друг другом, перекраивая карту мира — деля остров на территории, которые немедленно начали бы войну… Правда, у Куприна уже был подобный рассказ — «Королевский парк» — о старых королях, сосланных в богадельню. Но они там не воевали. Это были добрые старые короли — они в основном клеили коробочки из цветного картона.

Вся проблема в том, что тиран, что бы кто ни говорил, не совсем человек. Может быть, он сверх-, а может — недо-, но людскому суду в любом случае не подлежит. (История — другое дело.) Святая Елена — маленький остров, но и Милошевичу, и другим диктаторам на нем хватило бы места. Как знать, может, и за власть они будут цепляться не так страшно, зная, что впереди — спокойная сытая старость в теплом климате, шум прибоя и статус телезвезды. Что до соразмерности наказания… Последствия такой несоразмерности для мирового сообщества в любом случае менее трагичны, нежели в случае смерти тирана под судом при невыясненных обстоятельствах.

16 марта 2006 года

Меж двух списков

Теперь они составляют друг на друга списки. Инициатива, как обычно, исходит от профессиональных патриотов. Они всегда начинают — и никогда не выигрывают. Появляется, допустим, некий Русский народный трибунал. Принцип простой: вот евреи сохранились в рассеянии, потому что у них есть свой Бет-Дин — суд над изменниками. Мы должны стать евреями и даже хуже (вечный принцип профессиональных патриотов — сделаться ужаснее врага): нужно составить список людей, ведущих подрывную деятельность против русского народа, и предупредить их об ответственности за таковую. Первый эскиз расстрельного (или пока предупредительного?) списка обнародован на сайте под названием «Нигилист» (Обзор публицистики русского сопротивления; кому сопротивляются русские сопротивленцы — не уточняется). Названы 50 человек; дописывания и комментарии приветствуются. В числе наиболее заметных русофобов — Николай Сванидзе (без этого нельзя ж), Познер, Андрей Колесников (не коммерсантовский, а известинский), въедливый публицист Шнирельман и ряд других разоблачителей расовой чистоты.

Этот список, видимо, оказался последней каплей, переполнившей чашу терпения русской демократии. Марат Гельман в своем блоге приступил к составлению «Черной сотни» — списка русских националистов-ксенофобов. У него сотня набралась легко — то ли потому, что ярких ксенофобов больше, то ли по причине традиционной еврейской дотошности. Список открывается Александром Аратовым (главный редактор газеты «Русская правда»; никогда не читал) и закрывается Виктором Якушевым (бывший председатель НСС; что такое НСС?! Яндекс выдает «Нижегородскую сотовую связь»). Из персон сколько-нибудь заметных наличествуют Сергей Бабурин, Александр Баркашов, Владимир Жириновский, Альберт Макашов и Дмитрий Рогозин.

Ну хорошо, вот они их составили, и что дальше? Это единственный вопрос, который меня серьезно занимает. Гельмана, если верить его блогу, уже пригласили в Общественную палату. Нигилистов, наверно, тоже пригласят — палата у нас толерантная. На список Гельмана написали страницы три комментариев — обиженные националисты требуют, чтобы их обязательно включили, упрекают, что его списки — расстрельные. Классический метод русских националистов: требовать расстрела для остальных, но при этом все время утверждать, что они самые бедные. К нигилистам пока с претензиями не бегут (наверно, их намерения представляются более серьезными), но желающих попасть в их списки тоже много. Непонятно ведь пока, в какие списки лучше попадать. Либо националисты придут к власти и перестреляют всех космополитов, либо у космополитов останется время убежать, и тогда они получат кафедры по всей Лиге Плюща.

Для меня давно не тайна, что русский народ не монолитен. Народа уже два (как бы даже не три), об этом говорили многие, от П.Сорокина до М.Розановой, но самое обидное: они уже категорически не могут сосуществовать. Если славянофилы и нигилисты могли здороваться при встречах и вместе пить чай, то две черные сотни-2006 ведут прицельную войну на уничтожение. Их не устроит ни один вариант русского развития, если противник остается в живых. Либо мы — либо вы; ничто, кроме физического уничтожения народа-2, не катит. Ужас в том, что победивший народ будет по определению ущербен и вновь займется поиском вероятного противника; даже оставшись в расовой чистоте (еврейской ли, русской), немедленно начнет дробиться, созидая врагов уже из собственной среды: потому что ничего другого не умеет. Пока не перестреляют друг друга до полной монолитности.

С этими списками можно ходить в Общественную палату, ООН, Страсбургский суд или тайный союз сионских мудрецов — результат будет тем же. Лично я с удовольствием попал бы в оба (и после выхода очередной книжки, как раз посвященной русско-еврейскому конфликту, наверняка попаду). А окажись я той самой властью, к которой оба составителя апеллируют в надежде завербовать союзника, — тщательно ознакомился бы с обоими списками и выслал из страны как составителей, так и списочный состав. И «националистов», и «космополитов» — по полной программе: ни те, ни другие не имеют отношения к коренному населению России и желают лишь по очереди эксплуатировать его. И симпатичный мне Гельман, и неведомый НСС, и прелестный Бабурин, и иже с ними давно должны покинуть пределы этой несчастной страны, которой они навязывают никому не нужные проблемы. Евреи должны убраться в свой Израиль, так называемые профессиональные русские (они же арии) — в свою Гиперборею, которой нет на карте, но идеальным кандидатом на ее роль мне представляется Норвегия; забыть их всех как страшный сон и спокойно приступить к госстроительству. Осуществлять его должны оставшиеся после составления обоих «расстрельных списков». Рулить же освобожденной Родиной достойны только те, кто попал в оба списка; ибо настоящим патриотом я сегодня могу назвать лишь того, кому либеральный и тоталитарный дискурс одинаково отвратительны.

Есть, конечно, вероятность, что в списки Гельмана и Нигилиста попадет все население России, а между ними не останется никого. В таком случае проект «Россия» вообще следует закрыть, а территорию поделить между Евросоюзом и Китаем. Но что-то мне подсказывает, что в списках окажется максимум человек 500. Их и надо разослать по историческим родинам. И что-то мне подсказывает, что они даже не будут особенно возражать. Не любят они эту страну, так мне кажется. Как две матери из старой притчи про царя Соломона не любили ребенка, которого им предлагалось поделить путем взаимного перетягивания до полного раздирания пополам.

29 марта 2006 года

Дом без лифта

Пресловутое чередование оттепелей и заморозков в российской истории проще назвать чересполосицей мобильности и стабильности: карьеру тут можно сделать в очень краткие и, как правило, довольно противные периоды послереволюционного хаоса. Происхождение такой карьеры чаще всего темно, механизмы случайны, но последствия долговременны: только во времена бурной и недолговечной революционной ломки граждане способны либо стремительно нахапать стартовых капиталов, либо засветиться громкими разоблачениями. Отсюда и специфика этих карьер, созидаемых не систематическим и упорным трудом, но игрою случая и отсутствием совести.

Стабилизация в России выражается не в том, что граждане делаются так уж уверенны в завтрашнем дне (как показывает опыт, ни в чем они не уверены и продолжают ожидать худшего). Первый признак стабилизации — невозможность перескочить в другую социальную страту: в застойной России оттого и спивались, что не видели перспективы. Карьеры, конечно, делались (путем подсиживаний, доносов и подковерных интриг плюс интенсивное, доведенное до виртуозности лизательство) — но делали их люди определенного сорта, аппаратчики от науки, культуры и госуправления; каста аппаратчиков оберегала свои границы, попадали в нее с детства, членство наследовалось. У аппаратчиков, как в хорошей японской корпорации, были свои детские сады, школы, вузы — человека растили с пеленок. Это была, строго говоря, не карьера, а колея.

Сегодняшняя Россия, из отвратительной мобильности впавшая в убийственную стабильность, характеризуется прежде всего отсутствием новых имен и личностей. Прыжки из младших научных сотрудников в олигархи, конечно, не внушают особого оптимизма, но это хоть какое-то движение: общество, в котором из грязи можно попасть в князи (и чем гуще грязь, тем сиятельней князь), по крайней мере живет. Выбор у нас, прямо скажем, небогат: либо десятилетия грязе-князевых прыжков, когда персонаж возвеличивается опять-таки не по заслугам, — либо два-три десятка лет полной неподвижности, когда у честного труженика нет шанса не то что перепрыгнуть в начальники, но даже и накопить на квартиру. Укрепление властной вертикали странным образом означает у нас полную вертикальную неподвижность — как если бы для устойчивости здания вместо регулярно ломавшегося, но все же ездившего лифта в шахту вколотили стальной штырь немереного диаметра.

В эпохи стабильности, то есть неподвижности, общество немедленно стратифицируется. Верхи лишаются всякой информации о том, как живут низы: если низам уже не светит никуда выбраться, они элементарно не могут ничего рассказать о своей жизни. Народ резко отслаивается от интеллигенции: у них нет ни общей культуры, ни общего языка. Все это памятно по 70-м, когда противостояние власти и общества, интеллигенции и народа, аппаратчиков и творцов было особенно наглядным. Кстати, все сколько-нибудь яркие фигуры в искусстве и общественной мысли 70-х годов были именно шестидесятниками, и главная драма, за которой зритель-читатель наблюдал с особым интересом, заключалась именно в приспособлении этих людей к новой реальности. Кому-то она казалась зрелостью, кому-то — распадом и насилием; Шпаликов погиб, Аксенов метался в «поисках жанра», Трифонов и Юлиан Семенов — каждый на своем уровне — искали новый язык и нового героя… но все эти персонажи заявили о себе и сформировались именно во времена оттепели. Из семидесятников почти никто о себе не заявил, поколение оказалось на диво скудным. То же самое наблюдаем мы и сейчас: все яркие имена прозвучали еще в 90-е, именно эти годы сформировали и Гришковца, и Земфиру, и даже Максима Галкина — ничего нового на горизонте давно уже не маячит. Даже Алексей Иванов — последнее громкое литературное открытие — открыт на самом деле еще в первой половине 90-х и всем, кому надо, был отлично известен. Проследите за телевидением — появляются ли персонажи, равные Такменеву, Пивоварову или, прости господи, Мамонтову? (Тоже ведь масштаб, и не надо так уж подчеркивать разницу между Мамонтовым периода НТВ и сегодняшним «специальным корреспондентом»: приемы-то те же, и степень объективности мало меняется.) Сегодня молодому человеку в принципе не удастся заявить о себе, будь он предприимчив, как Владимир Яковлев, или отважен, как Ирина Хакамада: журналистика, общественная мысль, политология — в равной степени безлики. Так что и у Алексея Чадаева нет шансов — даже в серые кардиналы он не попадет, поскольку должность эта занята человеком 90-х; да и как напишешь яркую книгу о современной государственной идеологии?!

О причинах этой неподвижности можно гадать. В конце концов, в иных державах именно стабильность приводила к формированию мощных личностей, пусть и антилиберальных, и во многих отношениях несимпатичных; и государственники бывают талантливы. В России вся беда в том, что стабильность имеет недвусмысленно охранительный характер. Востребованы не честность и не искренность, но именно способность врать, подхалимничать, тащить и не пущать. У нас есть искренние антигосударственники, но искренних государственников почти не бывает — именно потому, что ни талант, ни настоящая преданность российскому государству не нужны; об этой драме, в сущности, всю жизнь пишет Борис Акунин, этот бард невостребованного и талантливого патриотизма, вечно конфликтующего с русской государственной пирамидой. Во время революций бывают нужны очень специфические таланты — востребованы спекулянты, разнокалиберные жулики, провокаторы, горланы, главари — но во время стабильности таланты не нужны вовсе. Именно поэтому я так сочувствую нынешним двадцатилетним — их имен скорее всего никто не узнает. Те, кто сформировался в 90-е, воцарились тут надолго. Коммерция сегодня, по сути, приватизирована государством, культура ограничена рамками «как бы чего не вышло», информация дозирована — реализоваться не в чем. В принципе такое время идеально для затворничества, духовного самосовершенствования, уединенного размышления… Но вот беда: именно вслед за такими кислыми застоями всегда приходят особенно бесчеловечные ломки. И все результаты этих уединенных размышлений окажутся точно так же не востребованы обществом, как глубокая московская эзотерика 70-х, религиозные поиски одних и диссидентская отвага других. Во время подобных революций судьбы духовных вождей подпольных времен особенно незавидны: вспомним гибель Александра Меня и участь Андрея Сахарова.

12 апреля 2006 года

Замечание для господ ревизуемых

170 лет назад в Александринском театре впервые сыграли «Ревизора».

Иные говорят у нас, будто Гоголь сатирик; право, какой же он сатирик? Не слыхано и не видано таких сатириков; напротив, за что он ни возьмись — все тотчас у него замахивает на утопию. Возьмется ли за Тараса Бульбу, сущего, прямо сказать, зверя, который и сына убил, и грабеж в честь веры православной любил пуще жизни, — выходит этакий народный герой, фу ты, пропасть, какой народный герой! шириною в Черное море! Про старосветских ли помещиков напишет — и точно, вместо иронии или какого-нибудь этакого умиления размахнет идиллию, да так, что и глупость, и самая мелкость выйдет какою-то, неприлично сказать, титаническою; а любят друг друга так, что и смерть сама не разлучила. Будь Гоголь всего только сатирик, его так же поглотило бы жерло вечности, как глотало оно неисчислимых малороссийских забавников да и великорусских шутников, иногда, пожалуй, хватавших в шутках своих очень далеко и смело; но разве уходят их речения в народ? разве можно сказать об них, что они выдумали русский уездный город, как выдумал его Гоголь, до которого настоящей уездной глуши в русской литературе не было? Он был идеалист и утопист, поэт по самому строю души своей; и потому «Ревизор» его был встречен благоволением самого Императора, вступившегося за пьесу, которую глупые слуги престола совсем уж хотели было запретить к представлению. Николай же и сам смотрел, и министрам советовал: чудно, право, — такая уж пьеса! Пьеса эта в действительности не фарс, как и предупреждал о том автор; «Ревизор» — сочинение об идеальной власти, какою только может и должна она быть в России. Ведь, право, если что-нибудь так долго живет и никакими средствами не выводится — то на что-нибудь это и надо, и даже, может быть, это самое и есть национальная душа. А раз «Ревизор» и поныне напоминает собою то самое зеркало, на которое неча пенять, то, стало быть, и система власти, в нем представленная, есть для России система самая лучшая, да, точно так, уж тут просто мое почтение.

Вдумаемся: что делает Хлестаков? Персонаж этот, полный самого искреннего простодушия, воплощает собою все чаяния уездного населения. Чего хочет это население? Навряд, навряд искренне желает оно, чтобы жизнь его как-нибудь этак переменилась. Даже купцы, принося Хлестакову свои жалобы, подкрепленные для внушительности увесистой сахарной головою и пятью сотенными на подносике, не всерьез просят закатать городничего в Сибирь. Закатаешь этого, другой окажется злее и учудит себе именины не только на Антона и Онуфрия, но еще и на Перепетую, и на все потребует штуку сукна. Унтер-офицерская вдова жалуется, что ее посекли, и притом так отрапортовали, что два дни сидеть не могла; но ведь и она понимает, что раз уж такой ее талан, то теперь делать нечего, и пусть бы ей заплатили штрафт, а главное, выслушали, оказали внимание! Российский жалобщик только того и хочет, чтобы его выслушали, и не делает даже различия, кто слушает: щелкопер ли газетный, бумагомарака, душа Тряпичкин, или инкогнито из самого Петербурга. Покивай ему да и вытолкай в шею, больше ему ничего не надобно, до гроба будет помнить доброту твою! Далее, чего хочет уездный чиновник? Мечта его одна: чтобы взяли у него взятку да и оставили в покое, потому что больные все равно, как мухи, выздоравливают, а умные люди такие рожи корчат, что сказать неприлично. Никто ничего не может сделать, раз уж так оно сложилось, и только бы все оставалось, как было, потому что любая перемена окажется к худшему! И Хлестаков, отвечая всем этим чаяниям, берет подношения, обещает похлопотать, кивает с необыкновенною важностию, и даже Бобчинскому сулит исполнение заветнейшего его чаяния: сказать всем в Петербурге, хотя бы и самим господам министрам, что живет такой Петр Иванович Бобчинский. Это самое большее, чего вправе мы желать от власти; хотя весь опыт послегоголевского периода российской истории учит иному — пусть бы никто в Петербурге не знал ничего про Петра Ивановича Бобчинского, и тогда, может быть, Петр Иванович Бобчинский уцелеет.

И женщинам Иван Александрович дает то самое, чего хотят они: младшей обещает написать стишок и говорит, что губки ее лучше, нежели всякая погода; старшей обещает, что удалится с нею под сень струй… Ведь им не надо под сень струй: одна еще дитя, другая в некотором роде уже замужем. Им только и надо, что нежного слова, пылкого обещания, стишков в альбом и разговоров про Петербург, где суп, которому подобного нельзя отыскать в природе. Всем, решительно всем угодил Иван Александрович, все мечты исполнил, всех шармировал, всех удивил, — и ежели не такою должна быть идеальная российская власть, то я уж и не знаю, какой она должна быть. И не угодишь на вас! и тьфу на вас! и чтобы ни в чем вам не было прибытка, а если есть теща, то и теще! Совсем стыд забыли; чего вам еще надобно?! Приехало к вам инкогнито из Петербурга, напугало, помиловало, наобещало взаимоисключающего — и хорошо, и слава Богу, и не надо хотеть ничего другого! Как будто может быть что плохое из Петербурга! Вы что же хотите, исправления нравов? национальную идею? Было это, милые, все было, и кончилось тою же самою уездною Русью, откуда три дня скачи — ни до какой Европы не доскачешь. И потому Хлестаков — идеальный русский властитель, давший всем именно то, что было им втайне нужно. А главное, что он никого не посадил. Да и зачем сажать, когда в Отечестве нашем, слава Богу, на всех хватает борзых щенков?

Отпразднуем же вместе 170-ю годовщину первого представления великой русской драматической комедии «Ревизор». И порадуемся, что, уповая на милосердие Божие за два соленых огурца и полфунта икры особенно, так было, так есть и так будет.

19 апреля 2006 года

Басманная философия

Ровно 150 лет назад, 14 (26 н. ст.) апреля 1856 года в Москве, месяца не дожив до шестьдесят второго дня рождения, умер Петр Яковлевич Чаадаев, первая жертва русской судебной психиатрии. В последующие 150 лет русская философия тщетно пыталась пристроить его на какую-нибудь из своих многочисленных полок, но так и не преуспела. Чаадаев принадлежал к счастливой, несмотря на все ее несчастья, плеяде русских синкретических талантов — он сформировался задолго до рокового разделения, испортившего всю русскую жизнь и губящего ее до сих пор. Как и Пушкин, и Боратынский, и Гоголь, он не был ни славянофилом, ни западником, ни чистым мыслителем, ни публицистом, ни государственником, ни заговорщиком, он был всем сразу. Первый поэт — Пушкин, первый прозаик — Гоголь, первый философ — Чаадаев, сочетавший, как и первые два, любовь и отвращение к Отчизне органически и ненасильственно. Пушкина убили в тридцать семь, Гоголь надорвался в сорок два, Чаадаев после тридцати семи жил анахоретом, под запретом и надзором. Эти трое могли порвать русский круг — но мироздание печется о своем гомеостазисе. После них все устроилось очень удобно: интеллигенция поделилась на левых и правых, левые с правыми терзали друг друга, а русская жизнь шла себе независимо, и народ мог быть вполне доволен тем, что интеллигенция, не тревожа его сна, выясняет отношения сама с собою.

Всем трем зачинателям русской культуры было даровано единство — то самое, о котором с такой завистью писал Мандельштам в лучшей, кажется, из статей о Чаадаеве, написанных по-русски (лучшую книгу в Европе о нем написал краковский славист Гжегош Пшебинда — Иоанн Павел II высоко ценил эту работу, сорвавшую с образа Чаадаева множество ложных ярлыков). Они не делят Россию на Восток и Запад, не боготворят щей и лаптей, не молятся на Петра (в «Апологии сумасшедшего» Чаадаев ясно пишет, что все российское западничество — вынужденный и не всегда лучший ответ на собственную пустоту; рецептов ищут в Европе, потому что не могут найти в собственном прошлом). Чаадаев обнаруживает в России главную беду — она и была той его «единственной мыслью», на неотвязность которой он сам жаловался в письме Пушкину: ни одна мысль, ни одна вера не усвоена тут глубоко. Закон отсутствует. Вместо истории главенствует природа, а она всегда циклична. О «замкнутом круге» русского существования Чаадаев говорит постоянно: о, видел бы он…

Как оно всегда и бывает, Россия прочла первое из восьми философических писем — и этого оказалось достаточно для обвинения в безумии. Между тем семь оставшихся писем, столь отличные по тону от первого, хлесткого и горького, могли задать российской истории иной вектор, а русской философии — иной тон. Но именно первое, призванное встряхнуть читателя и подготовить к восприятию чаадаевского позитива, оказалось последним. Прочие ходили по рукам в ограниченном кругу. Никакая революция не реабилитировала Чаадаева, ибо он покусился на святая святых национальной жизни — отказ от истории. Ему это казалось вывихом, а это было выбором, сознательным, обоснованным и тщательно оберегаемым. Николай I так взбесился после публикации первого же письма именно потому, что ощутил силу автора: ясно было, что писал его человек с убеждениями. А именно этого-то в России и не могут позволить никому: притворяйся кем хочешь, простительно. Но не смей ни во что верить по-настоящему. Если ты церковник — благословляй власти; если государственник — облизывай вышестоящего государственника; если борец — изобличай злоупотребления и поигрывай в террор. Не смей только иметь убеждения: ведь это смертельно. Это означает конец нашей уютной внеисторической бесконечности.

Сегодня уже ясно, что «выбор России», которого сроду не понимали ни Гайдар, ни его оппоненты, заключается именно в том, чтобы отказаться от самой идеи прогресса. И, может быть, в этом есть здоровое зерно. Наблюдая сегодняшнюю Францию, да и Штаты, да и Германию, мы ясно видим, до чего доводит прогресс. Чаадаев не дожил до «заката Европы» и тем более не застал даже первых признаков будущей политкорректности, он искренне видел на Западе торжество христианской цивилизации — именно потому, что эта цивилизация уничтожила рабство. Можно догадываться, как он приветствовал бы победу северян в Штатах и какое радостное подтверждение своих теорий видел бы в этом. Но он не застал кризиса Запада, его фактического краха, не застал фашизма, выросшего из демократии, и диктатуры масс, выросшей из просвещения. Он не успел оценить вечного преимущества России — страны, в которой ничто не начиналось и все вязло. Ради продления своего циклического внеисторического бытия она схарчит и не такого сильного мыслителя, как Чаадаев. Ей не надо ни пылкой веры, ни нравственного кодекса, ни прогресса — потому что все это размыкает круг, а у линейной истории есть начало и конец. Что не рождается — то и не умирает.

Поистине надо быть сумасшедшим, чтобы этого не видеть. И еще более сумасшедшим — чтобы пытаться это преодолеть.

26 апреля 2006 года

Двадцать лет спустя штаны

В дни двадцатилетия Пятого («судьбоносного») съезда Союза кинематографистов СССР я не хочу вспоминать о нем, поскольку все, кто там был, уже многократно повторили то, что помнили. И про эйфорию, и про нормальное поначалу течение съезда, проходившего в Кремлевском дворце 13–15 мая 1986 года, и про ругань в адрес руководителя Союза Льва Кулиджанова, и про обструкцию Бондарчуку, и про Никиту Михалкова, вставшего на защиту Сергея Федоровича… Это все вещи известные, и чем они закончились — тоже памятно. Лучше я по случаю юбилея самого яркого события ранней перестройки (а так оно и было, если не считать Чернобыля, о котором тогда говорили куда меньше, чем о съезде) немного пофантазирую.

Пофантазирую я, если не возражаете, о 40-летии этого съезда. О, допустим, Десятом съезде кинематографистов уже России (Шестой прошел в октябре 2004-го, так что лет через двадцать Десятый вполне вероятен). Я думаю, это опять случится в Кремлевском дворце, на волне очередной перестройки. Не знаю, правда, что именно взорвется за месяц до того, знаменуя собою начало очередного реформаторского цикла российской истории, — но это и не принципиально. Интеллигенция все равно будет больше интересоваться съездом, поскольку его радиационное излучение тоже окажется сильно. Как в прошлый раз.

Генеральный секретарь «Единой России», молодой и, говорят, прогрессивный, пришлет съезду отеческое приветствие и понадеется на гражданскую активность кинематографистов.

Поначалу все будет идти гладко. До тех пор, пока престарелый, но еще жовиальный Иван Охлобыстин не взберется на трибуну, не поднимет в руке наперсный крест и не возопит в зал: валяйте, оттянемся, братия, теперь опять можно, аминь! И тогда начнется. Жертвы захлебнувшейся оттепели 1986–2000 гг. потянутся на сцену демонстрировать гнойные раны, трясти рубищем и перечислять погубленные проекты. Десять лет пылится на полке шедевр Охлобыстина «Приход» — киноэпопея о молодом священнике, практикующем героин. Зарублены этической цензурой под руководством депутата Чуева второй и третий фильмы кинотрилогии Ивана Дыховичного («Вдох-выдох» еще как-то проскочил, а «Взад-вперед» и «Вниз-вверх» пылятся в Белых Столбах). Так и не вышли к зрителю «Лед» И.Хржановского и В.Сорокина, «Вагина, или Как я разлюбила» Ренаты Литвиновой, «Бобруйская элегия», «Токийская трилогия» и «Арабская симфония» Ю.Арабова и А.Сокурова, «Упал самолет» и «Утоп пароход» В.Абдрашитова и А.Миндадзе, «Еще история», «Другая история» и «А вот еще тоже было» неутомимо снимающей Киры Муратовой, удостоенной к 80-летию ордена (бывшей) Дружбы народов пятой степени… Из-за хронического противодействия бюрократических структур не может завершить работу над эпопеей «Трудно быть богом» классик нашего кинематографа Алексей Герман, приславший съезду видеописьмо с проклятиями… Письмо привез Алексей Герман-младший, прибывший в Россию после 20-летнего перерыва: из-за нечеловеческого цензурного прессинга прославленный мастер вынужден был после успеха «Гарпастума» работать за рубежом, главным образом в Италии и Франции. Его последний фильм «Совсем как папа!» удостоен приза ФИПРЕССИ на Каннском кинофестивале, а самого режиссера зал встретил десятиминутной овацией. К сожалению, не смогли прибыть занятые в голливудских проектах Чулпан Хаматова, Павел Санаев, Константин Хабенский, Михаил Пореченков, Евгений Миронов, Петр Буслов. Все они прислали в адрес съезда приветственные письма с выражением самой искренней надежды на то, что очередной съезд Союза кинематографистов примет очередные судьбоносные решения и что их лично все это уже никак не коснется.

С приветственным словом выступил на съезде Никита Михалков, согнанный с трибуны свистом и улюлюканьем. «Что вы делаете! — воскликнул Николай Бурляев. — Вы сгоняете с трибуны гения отечественного кинематографа, постановщика таких картин, как „Утомленные солнцем-2“, „Сибирский цирюльник-2“, „Окончание пьесы для механического пианино“, автобиографического цикла „Как на духу“, документальной дилогии „Ваше высокопревосходительство“ и „Ваше высокопреосвященство“!» Слова Бурляева потонули в ропоте зала. Такой же обструкции подвергся и Федор Бондарчук. «Это с твоей „Роты“ все началось, Федька!» — отважно бросили ему в лицо товарищи по бывшей золотой молодежи. «Братцы, да я разве нарочно? Я же чисто по заказу!» — виновато оправдывался кумир московской тусовки. «Все по заказу! — жестко заявили коллеги. — Но зачем ты старался, скотина?!» Единогласно исключены из Союза кинематографистов В.Лукин (постановщик фильма «Прорыв», 2006 г.), А.Балабанов (постановщик фильма «Гнида», 2007 г.), Ю.Грымов (признанный основатель стиля «патриотический гламур») и В.Манский (автор документального цикла «Кремлевская летопись»). Овацией встречены делегаты Пятого («судьбоносного») съезда Союза кинематографистов СССР. Сергей Соловьев, которого вкатили на сцену восторженные молодые поклонники, не мог сдержать слез.

Валерий Тодоровский в своем выступлении убедительно обосновал необходимость повернуться лицом к зрителю. «Довольно лакировки!» — поддержал друга Д. Месхиев, вынужденный в последние годы зарабатывать учебными фильмами для московских школ, поскольку после принципиального отказа снять фильм «Наши» — победоносное продолжение фильма «Свои» — он был фактически вытеснен из профессии. На экране практически не получают отражения такие темы, как криминализация общества, тотальная коррупция, насилие в органах, нищета населения и анальный секс. Съезд торжественно завершился обращением к правительству с требованием снести Кремлевскую стену, в которой, несмотря ни на что, все еще покоится прах Сталина. Вместо государственного гимна делегаты завершили съезд коллективными плясками и садомазохистской оргией на сцене Кремлевского дворца. Есть основания полагать, что эта оргия продлится теперь еще 10 лет, после чего Федор Бондарчук примет извинения коллег и возглавит конфедерацию союзов кинематографистов Москвы, Петербурга, Татарии и вольного города Пскова.

16 мая 2006 года

Прошкин сделал Живаго и настоящаго

С этим можно только поздравить и канал НТВ, и всех, кому близок и дорог настоящий Борис Пастернак

«Если сериал раздражает — значит, попали в нерв»

Первый признак серьезного кризиса в стране — когда люди перестают отличать хорошее от плохого. Все начинается с вкуса, с эстетики. Когда всей страной любят Петросяна — это еще не та беда. Но это, оказывается, «не проходит бесследно», о чем лет 30 назад так громко кричал Градский. Привыкнув потреблять гнилье, утрачиваешь вкусовые рецепторы как таковые.

Страна восторженно обсуждала более чем посредственный и вполне рабский сериал «Идиот» — но у «Доктора Живаго» Александра Прошкина и Юрия Арабова оказался низкий рейтинг и неважная пресса. Рядовому зрителю скучно. Высоколобый ищет заимствования из других текстов, самовольные отходы от канона и анахронизмы. Лара не такая, Юра не такой, Громеко слился с Веденяпиным, Дудоров вообще куда-то делся. Христианский пафос Пастернака, пишет одна умная женщина, подменен интеллигентским пафосом Арабова. Вместо религиозного мыслителя, поэта, мечтателя — перегоревший скептик в исполнении Меньшикова. Народ какой-то не такой. В общем, опошление и нудь зеленая.

Всем этим людям никогда ничего не объяснишь. Хотя мне кажется, что Меньшиков с Прошкиным должны радоваться такой реакции. Если их сериал так раздражает современников — значит, они попали в нерв. Значит, перевод «Доктора» на современный язык следует признать столь же удачным, сколь и перевод «Гамлета» на язык русской драматургии и философии, осуществленный Пастернаком в 1938 году.

«Герой Арабова — человек нашего времени»

Начнем с дежурного упрека в вольностях. Роман Пастернака имеет с Библией немало общего, и Борис Леонидович ничуть не хвастался, позволяя себе подобные заявления: он обозначал метод. А метод действительно общий: «Доктор» — книга не показывающая, а рассказывающая. События не предъявляются читателю, а излагаются с вольным авторским комментарием.

Экранизировать такую книгу — значит насытить ее живым и плотным содержанием, диалогами, которых у Пастернака мало (все больше докторские монологи), реалиями (у Пастернака они увидены близоруко или сквозь слезы — расплывчато, избирательно), приметами времени (на них интеллигентный человек по идее вообще не должен обращать внимание, и Живаго замечает их лишь когда они уж слишком навязчиво лезут в его жизнь). Роман надо было написать заново с начала до конца. Арабов умудрился это сделать. Он предъявил зрителю такую Шуру Шлезингер, такого Громеко и такую Тоню, каких Пастернак описал, но не показал.

А теперь о пафосе книги. Он тот же, что и всегда, и вполне революционен. Долгое время многие (в том числе и сам Пастернак) противопоставляли историю и природу: природа развивается циклически и о морали ничего не знает («состав земли не знает грязи»), а история — совокупность «работ по преодолению смерти», дело человеческое, живое и нравственное.

К 50-м годам, однако, у Пастернака не осталось этой иллюзии — по крайней мере относительно российской истории. История предстала ему лесом, который мы застаем в определенный момент развития, но изменить его роста или увядания не вправе. Мы ни на что не влияем в мире, и от нас зависит одно: беречь ближних и сохранять лицо. Чем дальше от всеобщих воодушевлений и разочарований, тем лучше.

Пастернаковскому интеллигенту пришлось дойти до этого ценой долгих мук, очарований и разочарований. Но Арабов пишет, а Прошкин снимает о сегодняшнем дне и для сегодняшнего интеллигента. Юрий Живаго — изначально скептик, он все понял еще до расстрела царской семьи, ставшего последней каплей в его отношениях с революцией, да и с народом.

Живаго у Пастернака — человек безусловно волевой, но его волевое начало проявляется именно в стоической, гефсиманской готовности не избегать судьбы. Арабов подчеркивает это, заставляет доктора лично руководить операцией по извлечению осколка из собственного бедра, — у Пастернака герой такого не делал, но делать мог.

Герой Арабова — не интеллигент Серебряного века. Это человек нашего времени, повидавший куда больше, выжженный, наперед видящий тщету любого идеализма и энтузиазма (вот почему такую серьезную роль в фильме играет едва намеченный в романе комиссар Гинц). Этот Живаго давно «превозмог обожанье».

«Хаматова сыграла лучшую женскую роль пятилетия»

Меньшиков с великолепной точностью, которой мы давно у него не видели и даже, признаться, устали ждать, играет этот ранний скепсис и пресыщенность, тоску при виде пошлости, иронию, презрение ко всякого рода «борцам» и «деятелям». Достигает ли он пастернаковской цели? Безусловно. Но так, чтобы это поняли наши современники. Да и вся основная коллизия романа перенесена на экран с уникальной бережностью. Ведь коллизия эта — борьба нескольких сил за Россию, олицетворяемую Ларой.

Лара — действительно Россия, взбалмошная, легко наводящая уют в любых руинах, но превращающая в руины любой чужой уют, любую чужую жизнь. Современная Россия стократ пошлей, примитивней, взбалмошней России Серебряного века. Но она и опытней, и трезвей, и решительней, и умеет множество разных вещей, которым научило ее страшное столетие, и храбрости в ней больше, чем в мягкой и женственной Ларе; и Чулпан Хаматова играет именно ту Лару, которую нам сегодня легче представить и понять. Это Россия наших дней, и именно такую Россию может любить ненасытной, мужской и вместе братской любовью иронический и мужественный поэт.

Я не поклонник Хаматовой, но не могу не признать, что она сыграла лучшую женскую роль последнего пятилетия — показав, на что способна сильная актриса, когда в руках у нее качественный драматургический материал, а процессом руководит умный режиссер.

«Наши красавицы стали глупей, зато подонки — умней»

Две другие силы, претендующие на Россию, — принципиальный комиссар и беспринципный пошляк, сделанный в сериале не просто демоническим соблазнителем, но и политиком, депутатом Государственной думы, поигрывающим в революцию, спонсирующим смутьянов… И поэт, и комиссар остаются ни с чем, Лару всегда увозит Комаровский, уж такая это Лара, кому не нравится — любите другую.

Комиссар у Арабова — типичный романтик 90-х годов, не забывающий и о комфорте, и о плодах победы (как, собственно, и все наши олигархические революционеры, тоже ведь поначалу идеалисты и романтики в душе). Гениальная работа Олега Янковского позволила превратить Комаровского из опереточного злодея в настоящего, не лишенного даже мужского обаяния. А в том и грех, что он грамотно, точно и без комплексов ПОЛЬЗУЕТСЯ всем, чем Живаго БРЕЗГУЕТ.

Это и есть истинно христианская коллизия — идея отказа от жизни, ее благ, ее соблазнов ради соответствия собственным правилам и вкусам; Комаровский воплощает идею власти, экспансии, неразборчивой и бессмысленной жадности, идею смакования, наслаждения, самоутверждения — все то, чего так много сегодня вокруг нас; и в этом смысле роман опять безупречно перенесен на экран, хотя пошляк Серебряного века сильно отличается от пошляка-2006. Наши красавицы стали глупей, что поделаешь; но наши подонки стали умней. И это важная констатация.

Прошкин — один из самых точных режиссеров российского кино: «Холодное лето пятьдесят третьего» было великим диагнозом, до которого в 1987 году мог додуматься только настоящий мастер. Не менее точна и сегодняшняя картина, в которой много неожиданной и свежей иронии. «Доктор Живаго» — книга человека, безумно уставшего от ВСЕГО ЭТОГО. Фильм Прошкина — исповедь человека, страшно уставшего от соблазнов, посулов, лжи, умолчаний, полуправд и полуудач, мерзостей под предлогом великих переустройств и т. п.

Четкий ритм, динамизм, блестящее знание эпохи, точное и личное понимание истории, безжалостная насмешка над штампом и пошлостью — в «Докторе Живаго» режиссер показал свой максимум. Это же касается и операторов: Геннадий Карюк с сыном не первый раз работают в паре и отлично понимают друг друга. Превосходные роли Кирилла Пирогова, Владимира Ильина, Варвары Андреевой, Сергея Гармаша, Сергея Горобченко — тема отдельного разбора.

Пока же я могу с уверенностью сказать одно. Не знаю, насколько благотворны для искусства эпохи заморозков, — серьезные мастера и в промежутки «оттепелей» умудряются не терять критерия. Но впервые за последние 10, а то и 15 лет на российском телевидении появилась экранизация, конгениальная источнику. С этим можно только поздравить и канал НТВ, и создателей картины, и тех немногих, кому близок и дорог настоящий Борис Пастернак.

26 мая 2006 года

Символ рубля

Подражание советской фантастике

Инопланетный корабль, курировавший земную жизнь, облетая планету по неизменной эллиптической орбите, промчался над Россией и ознакомился с проблематикой очередного заседания Государственной думы.

— Что обсуждают? — живо поинтересовался капитан.

— Ищут символ рубля, — доложил радист.

— Рубля? — не понял капитан. — Я бы на их месте обсудил экономическую проблематику, положение с беспризорностью, ситуацию с медициной… Сельское хозяйство, я не знаю… Почему надо обсуждать символы, и что такое рубль?

На корабле знали о каждой стране только самое главное, потому что на остальное никакой памяти не хватит.

— Перестройка, водка, балалайка, медведь — знаю, — перечислял дежурный историк. — Толстой, Достоевский, Ленин, Сталин, Пугачев, Пугачева — знаю. Рубль — не знаю.

— Подождите, — сказал лингвист. — Давайте попробуем по контексту. Введение символа рубля укрепит авторитет России.

— Может быть, это вертикаль власти?

— Скажете тоже. Когда она укрепляла авторитет России?

— По звуку похоже на «рубленый», «рубильник»… Может, это топор?

— Символ топора укрепит власть? Не смешите людей, в смысле — гуманоидов.

— Ну, тогда газ…

— Нет, нет. Он твердый. Они говорили, что твердый рубль способствует экспорту…

— Подождите, — сказал врач. — Значит, он бывает еще и мягкий? Но тогда это…

— Да-да, — с готовностью подтвердил биолог. — Он поднимается и опускается, за длинным им гонятся, в последнее время он хорошо стоит, а тот, у кого их много, пользуется успехом у женщин.

— Бросьте, — поморщился капитан. — Вы тут вдали от семей совсем с ума сошли. Его призывают хранить в банке. Наниматели выдают его гражданам за работу.

— Ну и что? Возможно и такое общественное устройство. Тот, кто плохо работает, не получает этого и не может размножаться.

— Бред! — прервал капитан. — Президент в послании призвал выдавать его тем, кто уже размножился. Как они размножились, если это то, что вы думаете?

— Гм, — задумался историк. — Есть пословицы. Его бережет копейка. Им бьют.

— Розга? Хлыст?

— Черт-те что, — вздохнул лингвист. — Недавно академик Велихов призвал чиновников чаще употреблять это слово. Может быть, это некое обозначение Родины? Символа Родины у них ведь тоже нет. Был серп и молот, а стало что?

— Неправда, символ Родины есть. Это Орел, такой город, называемый двуглавым в честь своего многоумного губернатора Строева.

— Интересно, — сказал капитан. — Может, это особый вид сейфа? Некоторая часть политиков призывает население хранить сбережения в рублях…

— Вы всерьез полагаете, будто символ сейфа способен поднять престиж государства? — брезгливо спросил историк. — Может быть, рубль — это милосердие, своеобразный эквивалент сердечного тепла? Недавно очередная премия «Золотое сердце» была присуждена кому-то из миллиардеров, пожертвовавшему три рубля на борьбу с беспризорностью. Вероятно, это очень серьезное душевное движение, нечто вроде катарсиса, если за три рубля можно так прославиться…

— Они утверждают, что рубль остался неизменным с царских времен, что он был всегда и сохранился во всех бурях истории, — добавил лингвист. — Может, это патриотизм? Отвага? Талант?

— Пьянство, разгильдяйство, — проворчал старший механик, известный русофоб. — Равнодушие к интересам личности…

— И вы полагаете, что символ такого равнодушия способствует авторитету государства? — поинтересовался врач.

— А как же! Это государство тем сильней, чем оно равнодушней к личности. По всей видимости, рубль — это некая черта российской власти, ее непременный атрибут. Что-то вроде безразличия к судьбе подданных.

— Да, в последнее время это действительно возросло, — заметил историк.

— Кроме того, это бывает твердым и мягким, — сообразил капитан. — Твердым при Сталине, мягким при Ельцине, жидким сейчас…

— Стоп, стоп! — прервала его робкая стажерка-страноведка. — У меня есть предположение, товарищи! А что, если это просто валюта?

— Не оригинальничайте, милочка, — снисходительно бросил капитан. — Валюта — это доллар, евро, иена… Фунт стерлингов в крайнем случае… Значит, так и запишите, — продиктовал он составителю словаря. — Рубль — характерная черта российской власти, состоящая в безразличии к подданным и умении оказывать на них разнообразное давление. В настоящее время российский парламент ищет символ этой черты, надеясь укрепить таким образом авторитет государства.

— Может, объяснить им, что авторитет зависит не от этого? — предположил историк.

— Вмешиваться нельзя, — вздохнул капитан. — Да и языка мы толком не знаем. Черт ногу сломит с этим языком — говорят одно, пишут другое, подразумевают третье, а вычитывают четвертое.

29 мая 2006 года

Дом Прокофьевой

В Москве идет война. Ее передний край — Южное Бутово, улица Богучарская. Некорректно, наверное, сравнивать дом 19 по этой улице с домом Павлова в Сталинграде, но жилые дома в России нечасто берут штурмом. Дом Юлии Прокофьевой тоже войдет в историю, уверяю вас. Сама владелица — с сердечным приступом. Так что свои раненые уже есть. Сообщается, что в процессе штурма дома ОМОН наломал-таки дров — некоторым выкрутил руки, на других порвал одежду. К вечеру 19 июня все вроде как замирилось, к утру 20-го обострилось опять, жители Южного Бутова возвели на улице палаточный городок и баррикады. А вы как думали? Некоторым казалось, что если нет гражданского общества — так оно даже и спокойнее. Оказалось, только хуже. От смутного ропота, минуя стадию газетного скандала и парламентского расследования, горожане переходят непосредственно к уличным боям. И как обернется дело до среды, когда вы все это читаете, — неизвестно.

Политической жизни сегодня нет. Свое отношение к людям власть демонстрирует не правительственными назначениями и не идеологическими запретами (иметь убеждения теперь не принято): все перешло на бытовой уровень. Не обязательно же сажать в ГУЛАГ за распространение книги о нем. Можно просто и ненавязчиво давать понять, где твое место. Политическая борьба переместилась на улицы — на митинги дольщиков и невольных переселенцев. Ибо жилье — последняя независимость, которую можно отнять.

Вся история, многократно освещенная «Времечком» и некоторой частью прессы, сводится к тому, что жителям Южного Бутова — владельцам жилых домов и шестнадцатисоточных участков — предлагают взамен неравноценные квартиры. Как в случае Прокофьевой, у которой взрослый сын. Подмосковная, а паче московская земля нынче на вес золота, кто ж будет слушать протестантов, не желающих покидать родные дома? Разбираться в ситуации явилась Общественная палата. Оперативность похвальная — но ведь Общественной палате это, пожалуй, даже и нужнее, чем жильцам. Это ее первый шанс объяснить, зачем она нужна вообще. Ну, она и приехала: Николай Сванидзе, Анатолий Кучерена… Роль их ограничилась тем, что Сванидзе сообщал о происходящем «Эху Москвы», а Кучерена назвал происходящее прискорбным. С этим трудно не согласиться. Он также упомянул, что выселять мать со взрослым сыном в однокомнатную квартиру нехорошо, надо было вдумчивее подойти к этому вопросу. Он довел до сведения собравшихся, что Прокофьевы до сих пор не получили ордера на новую квартиру в доме по Кадырова, 8.

Московские власти и так пошли на беспрецедентные льготы — выписали выселяемым компенсацию по 7–9 тысяч долларов за сотку. Поскольку средний южнобутовский участок — 16 соток, то и жильцы получат (правда, далеко не сразу, со многими процедурами и проволочками) по 112–144 тысячи долларов. Это цена однокомнатной квартиры: в сегодняшней Москве квартирный бум, недвижимость остается главным вложением и дорожает быстрее нефти. То есть житель квартиры в Южном Бутове, лишившись своей земли и родного трех-четырехкомнатного дома, где он прожил несколько десятилетий, взамен получает однокомнатную квартиру по улице Кадырова и возможность прикупить к ней вторую комнату, если мало одной.

Я не говорю о том, что компенсация явно занижена — ни для кого не секрет, что в Южном Бутове скоро появится новый жилой квартал, да еще и элитный, скорее всего, и стоимость земли немедленно вырастет в разы. Можно было, в конце концов, как-то договориться. Особенно если учесть, что Прокофьева — сердечница. Выселить из частных домов собираются около 80 семей, добровольно переезжать согласились 18 — процент не ахти какой. Но убеждать людей, договариваться с ними, искать компромиссы власть как не умела, так и не умеет. Одновременно те же самые силовики (в Бутове — ОМОН, в центре — милиция) не допустили так называемых дольщиков митинговать на Горбатом мосту. Хотя одно появление одного правительственного чиновника на одном дольщицком митинге в центре города решило бы проблему — люди наши очень легко успокаиваются, когда с ними поговорят. К сожалению. С ними так редко говорят по-человечески, что это у них вызывает шок и ввергает в прострацию. И они расходятся по домам, если есть куда разойтись.

И ведь выселяют не за какую-нибудь задолженность, не за антиправительственную пропаганду и вообще не за конкретную вину. Бутовский кум Тыква виноват единственно в том, что на его земле надо построить очередные «Золотые паруса» или «Алые ключи». Которые скорее всего так и будут стоять пустыми — если их и купят, то не для жизни, а для деньговложения. А семьи бутовцев поедут в однокомнатные квартиры. И никто не спросит их, хочется ли им жить на улице, носящей гордое имя Ахмата Кадырова. Хотя Богучарская, на мой слух, звучит несколько традиционней.

Сейчас, когда я это пишу, никто еще не знает, чем закончится бутовское противостояние. Но скорее всего Общественная палата обозначит свой статус — приезжать, сочувствовать и опускать руки — и этим ограничится. Активистов НБП и других молодежных организаций, которые явились поддержать жильцов, упекут на год-другой по обвинению в экстремизме и сопротивлении властям, а правозащитники со стажем гордо от них отмежуются, как отмежевывались уже не раз. Всем, кто будет упорствовать, как упорствует руководитель жильцовского комитета В.Жирнов, срежут компенсацию за сотки. В Чечне, помнится, такая практика уже применялась. Бутовская ситуация окончится тихо и гладко, скромным увеличением подачки, — как, если помните, в случае с пенсионерскими льготами. Но Москва не сразу строилась, не сразу и перестраивается. Все запоминается, суммируется, откладывается.

Поэтому я уверен в одном: еще при моей жизни в Южном Бутове будет улица Юлии Прокофьевой. Мне почему-то кажется, что она тоже до этого доживет. Какие наши годы.

21 июня 2006 года

Новые русские ежики

Внимание, я понял, зачем все. Зачем эта акция движения «Молодая гвардия» — младшего отряда «единороссов» — под окнами американского посольства, с девизом «Дядя Сэм — не наш дядя». Зачем сбор денег в пользу американских бездомных (хорошо еще, что не безработных) на фоне растущего числа русских бездомных, на которых, конечно, никакая гвардия — ни молодая, ни старая — не даст ни копейки. Я даже догадываюсь, зачем книга «Гламурный фашизм», собравшая, кажется, уже больше отзывов, чем выплюнули экземпляров: в конце концов, ТО ВРЕМЯ нельзя было себе представить без внутреннего врага. Вот его и лепят — из Лимонова, из Новодворской. Наверное, таким образом убиваются два зайца. Во-первых, враг необходим, во-вторых, он должен быть нестрашный.

Сначала, каюсь, я не знал, к чему это все и как вообще не стыдно. Особенно насчет дяди Сэма, против которого выкинули лозунг «Хватит нас мониторить». То есть они хотят, чтобы их теперь вообще никто не мониторил — все можно, да и только. Оно, конечно, во времена активной фазы иракской войны никакая «Единая Россия», партия власти, под окнами посольства не митинговала — но ведь тогда и нефти столько не было. Весь наш суверенитет прямо пропорционален количеству нефти и цене на нее. Теперь у нас очень много суверенитета, и мы, так сказать, можем себе позволить. Мне претила поначалу эта политика, чересчур наглядная, нагло-саморазоблачительная, бесстыдная, ничтожная в интеллектуальном отношении и второсортная в идеологическом. Мне было непонятно, почему возрождение России в плане господствующей стилистики должно приближаться к эпохе застоя, то есть умирания и загнивания: неужели не очевидна смехотворность всех этих приемов, эта лепка диссидентов и оппонентов собственными руками, эта пропаганда на уровне поздних семидесятых?

Но теперь я понял, и душа моя спокойна. Они делают все это не для нас, не для Америки и не для мира, который предполагается спасать от дяди Сэма. Они делают это для себя, потому что именно об этом мечтали всю жизнь.

Задумайтесь только, чьими руками осуществляется этот наш новый идеологический поворот. Пастыри «Молодой гвардии», создатели «Наших», «Своих», «Местных» и сколько их там есть еще, аналитики, специализирующиеся на формулировании и пропаганде «Его идеологии», новые интеллектуалы, картинно и многозначительно позирующие в программах Павловского и Соловьева, они же — последние дети советской империи. Она — их образ рая. С ее утратой они ощутили бесповоротное, непобедимое сиротство. И потому, дорвавшись до власти, осознав себя интеллектуальной и финансовой элитой, получив карт-бланш и пробившись к рулю, начали строить именно ее, как младенец бессознательно стремится создать вокруг себя подобие материнской утробы. Ничего другого они не любили. Больше того: это пресловутое «первое непоротое поколение» успело так заразиться советскостью (не люблю слова «совковость»), что никакие прелести открытого мира не перебили этого опыта. Ведь нынешние молодые интеллектуалы осиротели в самом впечатлительном возрасте — в шесть, семь, десять лет. Нам было легче — советская власть кончилась, когда нам было по восемнадцать-двадцать, и мы уже примерно понимали, чем она чревата для частного человека, особенно если он что-нибудь умеет. А они успели только хватить затхлого тепличного воздуха и понять, что в этой темнице-теплице хорошо кормят и возят в красивой машине того, кто ведет себя наиболее глупым и отвратительным образом. Этот человек станет сопричастным величию империи, сделается одним из ее символов и может рассчитывать на разнообразные преференции вроде путешествий за границу и регулярного спецпайка.

Застой был, конечно, неплох для литературы и искусства — многое можно, но государственная опека сохраняется; застой был хорош для элиты, сладостен для геронтократов… Но для детей, как оказалось, он был ядом из ядов: оказалось — достаточно родиться в 1975–1977 годах, чтобы двойная мораль вошла в плоть и кровь. Все, кто сегодня организует антиамериканские акции, борется с внутренними врагами, разоблачает НБП, травит Новодворскую и сбивает студентов в колонны для показательных маршировок, — воспроизводят детский, самый прочный, бессмертный паттерн. СССР начала восьмидесятых был страной, в которой надо много и бездарно врать, — и статус тебе гарантирован. Сегодняшние пастыри молодежных организаций, сгоняющие протестантов к американскому посольству, хотят не просто сладко есть и пить — у них есть и более высокие потребности. Они убеждены, что если много врать — у тебя будет великая страна. Это именно очень детское, даже младенческое представление. Когда ежик хочет спрятаться — он зажмуривает глазки. Наши новые ежики, современные молодые интеллектуалы, птенцы гнезда Павловского и иже с ними, искренне полагают, что, если провести несколько предельно бездарных акций в духе семидесятых, выругать дядю Сэма и заклеймить Новодворскую, мы опять превратимся в могущественную империю, а они в этой могущественной империи станут элитой.

Разумеется, все это очень глупо. Иной юный член Общественной палаты может написать хоть двадцать книг — «Его Идеология», «Его Гносеология», «Его Онтология», «Его Геронтология», — но ни идеологии, ни гносеологии нам это не прибавит. Даже непомерно раздувшиеся нефтяные цены не добавят России моральной правоты, самостоятельности и интеллекта. Помахав под окнами посольства лозунгами «Дядя Сэм, go home!», молодые общественники не противопоставят американским амбициям (кто бы спорил, немереным) никакой надежной амуниции. Обозвав фашистами Лимонова и Новодворскую, наши новые ежики ничего не сделают с тем реальным фашизмом, который уже щерится из каждой подворотни, еженедельно принося новые жертвы. Зажмурив глаза, солнца не выключишь; зарываясь носом в заросли, не спрячешься. Вернуться в утробу не удавалось еще никому.

Но что поделать, если для жизни вне утробы, для решения реальных проблем и понимания новых закономерностей у молодой российской элиты нет ни мудрости, ни мужества?

Подождем первого поротого поколения.

5 июля 2006 года

Право на остров

То, что делается в Крыму, я горячо одобряю. Мне непонятно только, почему они начали с НАТО.

То, что крымский парламент на своем экстренном заседании объявил Крым зоной, свободной от НАТО, — абсолютно правильное решение. Не важно даже, что эти натовцы — сплошь гражданские люди, что никаких военных учений на территории Крыма не планируется, что «Тигры», «Мангусты» и «Суперпумы» не собираются бороздить голубое крымское небо, что отдыхающим ничего не грозит… Дело в знаке, мы все это понимаем. Нечего им тянуть сюда грязные лапы. Это наше детство, наши суточные переезды с родителями, в душном купе, с жареной курочкой, с покупкой раков в Запорожье и черешни — в Херсоне; с этого самого детства все мы помним НАТО в страшном образе человека-паука с известинско-правдинской карикатуры, и совместить два этих символа в одном флаконе не может и самое гибкое воображение. НАТО? В нашем Крыму, с нашей черешней и курицей? В моем Артеке, где я провел лучшие годы своей жизни, где знаю каждый куст и каждый камень? Девушек наших ведут в кабинет! Стеной встанем, не пустим.

Но мы ведь не первые, кто воспринимает Крым как последний оплот. Мандельштам, самый точный из поэтов серебряного века, сказал о нем: «Где обрывается Россия над морем черным и глухим». Это и впрямь обрыв, финальный рубеж, дальше — некуда. Таким последним городом, откуда можно было спастись, стала Ялта; последним оазисом русского серебряного века — Коктебель; последним островом советской утопии — упомянутый Артек. Крым так задуман, в нем все задерживается, спасается; он задуман Богом как заповедник. Пелевин однажды в частном разговоре сказал, что, по его ощущениям, древнегреческие боги скрываются именно там (и Мамлеев, тоже в частной беседе, мне эту догадку подтвердил). Не зря туда всегда ездили туберкулезники: не в климате дело. Как-то он очень соответствует предсмертному примирению, этот полуостров. Здесь так предельно хорошо, что после этого — только умереть.

Такое естественное восприятие Крыма как последнего оплота (не важно, чего) продиктовало Аксенову один из лучших романов семидесятых — «Остров Крым», где отдельность, уникальность этого клочка земли реализована буквально. И то сказать — хватит Крыму быть метафорой, пора превратиться в остров блаженства, отрезанный и от капитализма, и от русского уродливого социализма. Там господствует нечто свое, совсем особое, нераспространимое на прочие территории, — уникальный социум со своей мифологией, по-социалистически сплоченный, по-капиталистически изобильный. Крым надо очистить не только от НАТО. Надо сделать его такой же всеобщей и ничьей территорией, какой был волошинский Дом поэта — единственный удавшийся опыт централизованного руководства за всю историю творческих союзов. А ноу-хау на самом деле простое: каждый живет как хочет, жертвуя в общий котел, а единственная плата за приют — слушать бесконечные рассказы и длинные (хорошие) стихи хозяина. Коммунистическая, антикоммунистическая и иная пропаганда не допускается. Прячут беглецов — то красных, то белых. Дружат со всеми властями, но ни с кем не сотрудничают. Крым должен стать свободной республикой творцов, купальщиков, отдыхающих, мыслителей, бродяг, родителей с детьми — и не надо пускать туда ни НАТО, ни Юрия Михайловича Лужкова, ни Черноморский, ни какой-либо иной флот. Я давно подумываю о том, что распавшемуся СНГ нужно что-то вроде собственной Организации Объединенных Наций — миротворческие силы, вводимые в район конфликтов. Скажем, туда, где Россия бодается с Грузией. В Осетию, Абхазию… Вот и в Крыму эти силы могли бы охранять территорию, будучи совершенно интернациональны и всем одинаково чужды. И ни тебе НАТО, ни Министерства обороны РФ, ни Ющенко, ни Тимошенко, ни Путина, ни Буша. То есть на саммит все они, конечно, могут сюда приехать — как, например, в Швейцарию, на идеально нейтральную территорию. В Давос, скажем. Экономические форумы, спортивные соревнования, Антик-ралли… И никакой политики. Никогда. Под страхом немедленной высылки с гарантированным запретом вернуться. Может ли быть что-нибудь грустнее, нежели не вернуться в Крым? Бунин, так любивший свою Орловщину, и то перед смертью плакал: неужели не окунуться мне уже в черноморскую воду с ее огуречной свежестью, какой нет больше нигде? Честное слово, и что эта глупая советская власть не оставила им Крыма? Они бы никогда не стали оттуда претендовать на Петроград. Кто же уедет из Крыма добровольно…

В общем, крымское население совершенно право. Оно не должно только останавливаться на достигнутом. Оно должно так же решительно и организованно выжить из Крыма всех националистов (включая татарских и казаческих), всех идеологов (включая коммунистических и «оранжевых»), всех военных (включая севастопольских) и прочих разжигателей какой бы то ни было розни. А всему СНГ стоит раз и навсегда договориться о том, что это наш остров, где с равным успехом отдыхают от своих работ и правительств молдаване, туркмены, узбеки и чукчи. Ей-богу, это наилучший статус для Крыма, достаточно натерпевшегося и от «оранжевых» реформ, и от советских виноградных порубок, и от хрущевских непредсказуемых дарений, и от лужковской насильственной благотворительности. Население развалившейся империи имеет «право на остров», как называлась еще одна аксеновская повесть. За это право я лично готов митинговать под крупными крымскими звездами и душистыми кипарисами столько, сколько потребуется.

7 июня 2006 года

Кризис как среда

Считается, что из кризиса положено выходить. Между тем это утверждение спорно — у кризиса свои плюсы. Постсоветская политология знает множество способов его пролонгации: если потребуется, до бесконечности. Украинская ситуация — нагляднейшее тому подтверждение. Кстати, нечто подобное мы не первый год наблюдаем в Грузии, и недавняя вспышка оппозиционной активности в исполнении Бадри Патаркацишвили явно не была последней.

Борис Ельцин, если помните (а то многие уже последовали совету Василия Шуйского «Теперь не время помнить»), неважно рулил в штиль, но решительно и подчас точно действовал во время шторма; значительная часть его усилий тратилась именно на то, чтобы до этого шторма довести и не дать ему утихнуть. Те, кто ностальгирует сегодня по 90-м годам, тоскуют вовсе не только по эпохе большого хапка, как ее окрестили почти сразу: как раз те, кто успел хапнуть, перестроились быстрее других и заделались крепкими государственниками, проклинающими хаос. Что до так называемого среднего класса, который так и остался средним, — в этой среде тоскуют по другим преимуществам кризиса: это как в школе, где директор вдруг распустил всех учителей, а сам запил. Можно ничего не делать — такое состояние томительно лишь для ничтожного процента прирожденных трудоголиков, толком не умеющих расслабляться; можно бузить, наслаждаясь столь редким у нас чувством безнаказанности, не опасаясь, что махина государства раздавит тебя за невинную шалость; можно что угодно рисовать на доске или рубить ее в порядке перформанса, плеваться жеваной бумагой в таблицу Менделеева и переписывать историю. Наконец, на фоне всеобщего бардака легко чувствовать себя дисциплинированным, умным и правым, спихивая ответственность за все на власть, не умеющую навести порядок (при первых же попытках наведения порядка надо упрекать ее в тоталитарности и спихивать ответственность уже на тирана).

Мне легко представить, как украинские первые лица собираются где-нибудь в Овальном кабинете резиденции Ющенко и планируют очередные непредсказуемые шаги: ты, Саша, сломаешь коалицию; ты, Юля, пообещаешь в ответ вывести людей на улицы; ты, Витя, пригрозишь роспуском парламента; не забудьте предупредить Наташу, чтобы громче орала, и Володю, чтобы подрался… На экономику все это, честное слово, влияет мало, экономика вообще не так тесно увязана с политикой, как принято думать. Никакие политические пертурбации на Украине не изменят сложившегося диковатого капитализма, как не сказывалась на доходах российского населения борьба Гусинского с Березовским. Населению было не ахти как сытно, но очень интересно. На Украине тоже очень интересно, и политическая борьба исправно отвлекает население от печальных реалий его жизни вроде зарплаты, медицины и образования. Может быть, для Украины такая ситуация перманентного кризиса в самом деле оптимальна — она точно соответствует национальному характеру, каким он описан у Гоголя. Запорожской Сечью никто толком не управлял, между походами там главным образом пили и похмелялись; мне уже приходилось писать о том, что «оранжевая революция» похожа на буйное застолье и даже лозунги — «За свободу», «За вхождение в Европу» — напоминают тосты; выход из запоя вообще очень труден, надо взять себя в руки и начать что-нибудь делать, но украинское общество не готово к подобной ломке. Ему нужна новая доза — вот уже и палатки снова раскинулись на Майдане, и политические активисты двухлетней давности вновь готовы по цепочке собирать на защиту свободы толпу единомышленников, искренне убежденных, что они в самом деле за что-то борются. Опьянение становится перманентным, безвыходным, самоцельным — контакт с реальностью теряется начисто; но, может быть, с такой реальностью и впрямь лучше не контактировать?

У всего этого есть вот еще какой плюс. Наблюдая дерущийся парламент, страна не просто смотрится в зеркало — вот, мол, кого мы навыбирали, — но и получает некую нулевую точку отсчета, а это дело не последнее. Сегодняшние российские парламентарии эту функцию утратили начисто. Смотреть на них не смешно, а скучно, временами страшновато, и парламент из бесплатного цирка превратился в давящую, но столь же самодостаточную силу. Я убежден, что от сегодняшнего ручного парламента, перманентно озабоченного проблемами нашей нравственности, пользы ничуть не больше, чем от раздрызганной, вечно беременной импичментами Думы позднего Ельцина; но наблюдать за ним, конечно, гораздо грустней. Есть разные формы отказа от истории, от исторического делания, от национального самосознания и пр.: можно весело и нагло бузить, можно впадать в спячку, и не сказать, чтобы второй вариант выглядел стопроцентно предпочтительней. Возможно, во время бузы успеет воспитаться непуганое поколение, сформулируются некие вопросы, сформируется — хотя бы от противного — кое-какая этика; во время сна не происходит ничего подобного, зато чудовища, как известно, плодятся с дикой силой. Никакому Гойе не снились все эти «Наши», «Свои» и прочие «Родные»; а загонять в подсознание то, о чем не говорят, — не лучший вариант. Так что вечно горящий цирк на Украине, в котором старательно и профессионально поддерживают огонь, вовсю приманивает клоунов, укротителей и фокусников.

Россия, конечно, не могла позволить себе бесконечно пребывать в таком состоянии. У сверхдержавы свои обязательства — и практически все атрибуты сверхдержавности в 90-е годы были утрачены. Но Украина, несмотря на впечатляющие футбольные успехи, сверхдержавности не планирует. Ей можно еще не год и не два вырабатывать и переформировывать коалицию, делиться, сливаться, митинговать, кричать «ганьба!», искать крайних и требовать их отставки, порочить власть за бездействие и забрасывать апельсинами при попытках действия… Прецеденты бывали. Латинская Америка триста лет живет от переворота до переворота, от хунты до хунты, каждые 10–15 лет развлекая население путчами; в случае стабильности там вряд ли жили бы богаче — а вот «Сто лет одиночества» точно никто бы не написал.

В результате сложилась идеальная ситуация для тех, кому в силу темперамента не нравится сон разума. Всегда можно поехать на Украину и вдохнуть ветер перемен, вечно возвращающийся на круги своя. Что до тех немногих, кого одинаково отвращают оба варианта внеисторического существования — обозначим их условно как застойный и запойный, — на пространстве бывшего СССР ловить, кажется, нечего.

19 июля 2006 года

Чистый Маяк, или Гибрид Лимонова с Че Геварой

Некруглая дата Маяковского

19 июля незаметно прошел день рождения незаслуженно забытого поэта Владимира Маяковского. Дата некруглая: 113.

Русская классика пребывает сегодня в бедственном положении. Одно время ее пытались реанимировать, читая под новым углом зрения: доказывая, например, что Тургенев вовсе не желал революции, а Толстой превыше народолюбия ставил аристократизм. Эта постановка с ног на голову никак не удавалась: рухнувшая советская антиутопия никак не желала означать, что чаяния лучших людей России были напрасны.

Больнее всего ломка советской империи ударила по Маяковскому: его начисто вытеснили ровесники — Пастернак, Мандельштам, Ахматова, Цветаева. Маяковский, которого все перечисленные авторы считали явлением очень крупным, начисто забылся, свелся к пресловутому «Нигде кроме, как в Моссельпроме» или вымученному «И жизнь хороша, и жить хорошо».

«От этой грязи отмоешься разве?»

Путь Маяковского не укладывается в литературную или социальную схему; поэт русского космизма — такой же как Хлебников или Хармс, Заболоцкий или Чурилин, — он никогда не ограничивался критикой «буржуазного образа жизни» и революцию принял вовсе не как переустройство мира, а как его крах, полную и окончательную отмену. Все утопии Маяковского безжизненны, абстрактны — ни стерильный мир «Летающего пролетария», ни стеклянное и столь же стерильное пространство «Клопа», ни федоровское воскресение мертвых «товарищами химиками» в четвертой части «Про это» нельзя себе представить в реальности.

Не зря он, всю жизнь боявшийся любой заразы (отец умер от заражения крови), сто раз на дню мывший руки, носивший с собой персональный складной стакан, выкупил у любимого «Асейчикова» строчку «От этой грязи отмоешься разве?». Он сам хотел бы ее написать. Стерильного будущего не бывает. «Долой вашу религию», «долой ваше искусство», «долой вашу любовь»… Как будто бывает другая.

Маяковский искренне верил, что старое, воспринимаемое им с такой мерой чисто физического отвращения, выгорит дочиста и сгинет навеки. «Ваш обрюзгший жир», «у вас во щах капуста», «мужчины, залежанные, как больница, и женщины, истрепанные, как пословица» — все эти крики отчаяния и омерзения сменяются столь же надрывными славословиями в первые пять послереволюционных лет, после чего все заканчивается. Потому что уже в начале 20-х понятно: будет не новый быт, а все тот же старый, с канарейками; и те же дураки в синематографах; и те же лоснящиеся в «кадилляках».

Ни у одного поэта в русской истории не было такого пафоса жизнеотрицания, как у Маяковского; какое там жизнелюбие — все живущее было ему ненавистно, он мечтал о сверхчеловеческом совершенстве и стерильной чистоте, которых не бывает; государство должно быть разрушено целиком, до основания, он его ненавидел и говаривал, что самое страшное — судить или быть судимым; как только государство отстроилось заново, причем в более уродливом и расчеловеченном виде, чем прежде, — он устранил себя из этой новой реальности, воспользовавшись первым же предлогом.

Для нашего времени он велик и труден

Рискну сказать, что для неподготовленного читателя он куда сложней и закрытей, чем Цветаева, и уж точно чем Ахматова, Гумилев, Кузмин. Даже Пастернак понятней — поскольку у него, при невнятице и разговорности, кристально ясное мировоззрение и простой, глубоко человечный пафос.

Никакой «неслыханной простоты» у Маяковского нет — если, конечно, читать не газетные его агитки, сочинявшиеся от отчаяния и ради заработка, а серьезные стихи любого периода. Метафоры, построение и пафос «Разговора с фининспектором о поэзии» или «Юбилейного» ничуть не проще и не прозрачнее архитектоники и символики «Облака» или «Флейты-позвоночника». Маяковский — сложный поэт (как и Есенин, кстати, — «Инонию» и «Сорокоуста» вообще немыслимо читать, не зная русского сектантства, не помня наизусть Клюева, не интересуясь расколом).

И сошел он со сцены вовсе не потому, что рухнула воспеваемая им советская империя: он воспевал не ее. Все попытки Юрия Карабчиевского принизить и высмеять Владим Владимыча в книге «Воскресение Маяковского» оборачиваются против автора, демонстрируя бессилие талантливого, но неизмеримо более мелкого человека перед дерзким, неправым, часто пугающим, но великим.

Маяковского не удается воскресить прежде всего потому, что для нашего времени он слишком велик и труден. Это доказала и попытка исполнить его стихи в качестве некоего революционного рэпа — не буду пиарить блеклую попытку, чтобы не обижать музыкантов, честно желавших актуализировать серьезного поэта.

Гибрид Лимонова с Че Геварой

Наше время — не время трагедий и страстей. У нас эпоха трагедиек и страстишек, скучного ползучего прагматизма и рыночной диктатуры. Даже политика наша называется прагматизмом. То есть все средства хороши. Поэтому до настоящего Маяка, как называли его соратники, сегодня никому нет дела.

Однако неожиданно актуализировался другой Маяковский — секс-символ. Один из самых красивых русских поэтов, герой с романтической биографией (одна большая несчастная любовь и несколько — поменьше), бунтарь-одиночка, горлан-главарь и все такое прочее. Гибрид Лимонова с Че Геварой, при этом манеры грузчика и челюсть молотобойца. Вот увидите, нам еще покажут этот гибрид.

Увидели же мы Есенина — Безрукова. Да это что, на подходе фильм Натальи Бондарчук «Пушкин. Последняя дуэль». О том, как враги России во главе с иностранным заговорщиком Дантесом убили наше национальное достояние, горячо преданное своему императору, а героическое Третье отделение пытается отомстить за него. Безруков с вот такими бакенбардами под памятником Петру взахлеб читает Жуковскому «Люблю тебя, Петра творенье». Это так, к слову.

Но меня уже дважды просили сочинить сценарий про Маяковского или пьесу про него же. Я предлагал что-нибудь по мотивам его собственных пьес или сценариев, в эстетике «Барышни и хулигана» или «Комедии с убийством», — и наталкивался на строжайший запрет: никакой стилизации, никакой литературщины. Нас интересует его любовь к Лиле Брик, странная жизнь втроем, история с Вероникой Полонской, на худой конец — дружба с чекистом Аграновым. После такого синопсиса можем поговорить и об авансе.

Нет, господа. О таком авансе вы поговорите с кем-нибудь другим.

Почему обидно за Маяковского

О ком бы вам сегодня ни заказывали написать — первое требование будет одно и то же: поменьше литературы, побольше душещипательных деталей для домохозяек! Я не знаю, заказ ли это сверху, реализация ли даллесовской установки на разрушение российского интеллекта или обычная недальновидность продюсеров и политиков, мыслящих кратчайшими историческими расстояниями. Ясно же, что при такой политике тактический выигрыш многократно перекроется стратегическим проигрышем.

Мне обидно именно за конкретного Маяковского, о котором появляются книги, статьи, а в ближайшей перспективе и кино. Обидно за воскрешаемый ныне эрзац-образ. Можно сколько угодно вспоминать о его этически сомнительных поступках — потравливал Булгакова и Пильняка, резко ответил Чуковскому на просьбу помочь его сосланной дочери, — но факт остается фактом: Маяк никогда никому не сделал гадости из зависти или личной выгоды. И Булгакова и Пильняка травил, но не как личностей, а как идейных противников. И дочери Чуковского помог, несмотря на хамский ответ.

Он был бескорыстным и чистым человеком, кто бы что бы ни говорил; можно как угодно относиться к Лиле Брик, но тройственный союз Маяковского и Бриков (впоследствии фактическими членами семьи были и Примаков, и Краснощеков) был отнюдь не примером разврата или распущенности. Это была идеологически выстроенная, серьезно обоснованная попытка строить новый быт на полном разрушении старого. И Лиля Брик была не просто развратницей — разврат был скорее теоретический, умственный, строго продуманный. Никаких картин — только фотографии. Никакого быта — только жизнь. Чуть ей почудилось в Маяковском самодовольство и омещанивание — она едва не довела его до самоубийства в двадцать третьем. Словом, сотрудничали Брики с ЧК, ломали чужие жизни или нет, но они были сложными, умными и по-своему последовательными людьми.

В 60-е годы почвенники выстраивали спекуляцию о том, как жиды сгубили великого русского поэта. Потом мы читали о том, как чекисты с помощью салона Бриков опутывали Маяковского ложью и угрозами. Теперь наверняка прочтем много пикантного о том, как Лиля скандалила с Маяковским из-за его новых возлюбленных, и это будет гаже, чем любые спекуляции почвенников или либералов.

Я бы страстно желал, чтобы сегодняшние молодые люди читали и знали наизусть Маяковского. Из его опыта выросли и Вознесенский, и Бродский, и Высоцкий, и весь позднесоветский неоавангард, и Лимонов с его гениальным ранним примитивизмом, и школа новорусского дизайна (не забывайте, он еще и плакатист, мастер четкого лозунга и графически адекватного оформления).

К сожалению, вместо великого Маяковского наши современники наверняка запомнят рослого басовитого детину, жившего на Лубянке в странной семье агента ЧК и еврейской куртизанки. Наше время, конечно, никакого другого образа не заслужило. Но заслуживает ли Маяковский этой посмертной расправы после всех идеологических чисток, из которых он вышел невредимым?

28 июля 2006 года

Дело молодых

Сорок лет назад в Пекине начались хунвейбинские погромы

Китайская «культурная революция» официально стартовала 8 августа 1966 г., ровно сорок лет назад. Постановление ЦК КПК «О китайской культурной революции» впервые назвало вещи своими именами. До этого хунвейбины уже были, в профессоров уже плевали, партийная верхушка уже прочесывалась частым гребнем на предмет выявления всякого разложения и ревизионизма, но называлось все это борьбой с мелкобуржуазными пережитками, выпалыванием сорной травы. 16 мая 1966 г. главной мишенью еще были пекинская парторганизация, мэр Пекина У Хань с его несвоевременной пьесой «Разжалование Хай Жуя», пекинская профессура, сановники, бывшие соратники. 8 августа стало ясно, что процесс будет тотальный: низвергнут не только зажравшихся, но и всех думающих вообще. Было объявлено «поглощение города деревней». Наружу вырвались самые темные инстинкты толпы. Если в мае у некоторых еще были иллюзии, что перемены затронут не всех, а только самых противных, — в августе уже никто ни на что не надеялся. Это примерно как во время расправы над РАППом или над Гусинским — когда начинают с противных, а добившись одобрения масс, принимаются за массы. Но мы постараемся без параллелей.

Мао Цзэдун был тем, что называется сегодня «эффективный руководитель». То есть в чистом виде прагматик, лишенный и тех немногих ограничений, которые есть у самого продвинутого марксиста. Потому что марксиста еще как-то ограничивает марксизм, а прагматики вроде Ленина и Мао понимают, что он не догма. Революция всегда пожирает своих детей, но сервирует их по-разному. В России в тридцать седьмом году это пожирание приняло формы имперского реванша (многие теперь пишут — «национального реванша», что все-таки преувеличено). В Китае реванш был скорее поколенческий, возрастной. Мао пошел против главного конфуцианского принципа — почтения к старшим и провозгласил молодежь передовым отрядом социалистического общества. Осмеянию подвергалась и ученость — вторая из конфуцианских добродетелей. «Сколько ни читай, умнее не станешь!» — сказал Председатель, и это, в общем, правда. Мало ли начитанных идиотов, хоть мы и договорились без параллелей? Короче, если террор 1937 года не означал компрометации самой идеи культуры — напротив, культура превозносилась, каменела в классических формах, беспрецедентно финансировалась, то китайская «культурная революция» была классическим бунтом дикости против знания, хамства против воспитанности и зверя против человека. Хунвейбинам потом, конечно, промыли мозги. Многие из них сами отправились на перевоспитание в деревни, куда только что под их улюлюканье свозили профессуру и культуру. Но в августе 1966 г., когда в Пекине начались погромы в интеллигентских домах, институтах и театрах, хунвейбины были искренне убеждены: их власть теперь навсегда, они-то и есть те самые новые хозяева новой жизни, ради которых всё.

«Самая агрессивная и закомплексованная среда — именно те, кому от пятнадцати до двадцати; а уж если в стране нет шанса сделать нормальную карьеру — злоба этого подростка возрастает в разы»

Это очень прагматично — сыграть не только на социальной, но и на возрастной разнице. Чем имманентней признак, по которому проводится разделение и науськивание, — тем циничней вождь и эффективнее результат. Ставка на молодежь — вообще очень плохая ставка, поскольку молодой человек не особенно опытен, страшно самоуверен и крайне жесток. Подросток (а большинство хунвейбинов как раз и были подростками, детьми городских окраин) всегда обидчив и мстителен, а пить, жрать и совокупляться ему хочется куда сильней, чем его родителям. Самая агрессивная и закомплексованная среда — именно те, кому от пятнадцати до двадцати; а уж если в стране нет шанса сделать нормальную карьеру — злоба этого подростка возрастает в разы. Хунвейбины ведь не просто так с энтузиазмом плевали в профессоров, надевали на них бумажные колпаки, заставляли мздоимцев ползать на коленях… Это был разрешенный, санкционированный, индуцированный, но вполне искренний народный гнев. Честно говоря, определенная часть народа, очень обижающаяся на слово «быдло», всегда хочет чего-то подобного. Тут только разреши.

Мао Цзэдун установил главный принцип государственного управления в периоды так называемых термидоров: хочешь получить идеально боеспособную армию сторонников — обратись к молодежи. Она внушаема, зависима, у нее неважно с тормозами. И ей очень хочется поскорее экспроприировать экспроприаторов — в Петрограде в восемнадцатом году этим тоже не старики занимались. Старики-то понимают, что к чему.

Надо сказать, в 1937-м Сталин постеснялся устроить культурную революцию типа той, что три десятка лет спустя устроит Мао. Не то чтоб он был особо застенчив или слишком зависел от собственного возраста (Мао в 1966-м был на 15 лет старше, чем Сталин в 1937-м), но он, как точно замечал Заболоцкий, был «человеком старой культуры», она не была для него пустым звуком, и решиться на столь беззастенчивую отмену всех прежних табу он не мог. Он ведь мечтал о возрождении национального характера (в своем, естественно, понимании), а вовсе не о разрушении его, каковую цель недвусмысленно ставил себе Мао. Мао посягнул на все существующие иерархии, заменив их единственной — вертикалью собственной личной власти. Сталин лучше знал людей и потому не собирался отменять все человеческое. Вот почему его империя, сколь бы противной она ни была, простояла после него еще тридцать с лишним лет, а «культурная революция» захлебнулась уже к концу 60-х. Дело в том, что дикие люди очень эффективны в разрушении и оплевании, хороши в погроме, но абсолютно беспомощны на производстве.

Так что у всякого постреволюционного кризиса есть как минимум два варианта — маоистский и сталинский. Маоистский характеризуется резкой враждебностью по отношению к культуре как таковой, опорой на молодых людей, которым старательно внушаются инстинкты социальной зависти, и апелляцией к тем слоям общества, у которых для этой социальной зависти есть серьезные предпосылки. Судя по некоторым приметам — в особенности по темпам формирования молодежных организаций «Наши», «Местные» и «Свои», — а также по стилистике пропагандистской работы в них, эти уроки учтены… но мы ведь договорились — без параллелей!

«Культурная революция» по маоистскому сценарию — это, конечно, эффективнее и травматичнее, чем террор по сталинскому. В результате «культурной революции» так или иначе пострадало более 100 миллионов человек — это даже для Китая многовато. Тем более что еще миллионов 50 пострадали в процессе выправления культурных перегибов и вычищения последышей «банды четырех» из всех слоев китайского общества. Так что это очень эффективная политика.

Но это и гораздо быстрей, если кто сомневается. Не только потому, что в стране заканчиваются запасы и квалифицированные рабочие. А потому, что коммунистическая убежденность может не пройти никогда, а молодость проходит за каких-то пять лет. Даже у хунвейбина.

10 августа 2006 года

Необыкновенный фашизм

Преступления в России стали раскрываться с пугающей быстротой. Это напоминает о лучших временах «царицы доказательств» — когда признательные показания арестованных, активно сотрудничающих со следствием, появлялись по первому требованию и в точности подтверждали версию следствия.

Я отнюдь не пытаюсь сказать, что «нацистская» версия взрыва вьетнамского кафе на Черкизовском рынке представляется мне стопроцентно надуманной. Когда в стране на всех уровнях так много делается, чтобы вывести наконец гомункулуса под названием «русский нацизм», эти усилия рано или поздно увенчиваются успехом. Эффективность, прагматизм, все такое… Правда, не совсем понятно, почему в ревущие девяностые, в условиях тотальной нищеты и национального унижения, когда гастарбайтеров и беженцев уже хватало, фашизм у нас не принялся — все ограничилось погромом пис-движения «Апрель», — а теперь вот, в эпоху стабилизации, расцвел пышным цветом и дал кровавые плоды. Но и это объяснимо — в девяностые пар выходил благодаря публичным дискуссиям, а сегодня воцарился такой государственный цинизм, что для фашизма возникла вполне питательная среда.

Пугает другое — именно скорость.

Подозреваемые Тихомиров и Костырев уже через день после их задержания перешли в разряд обвиняемых — им предъявлено обвинение и выписан ордер на арест, причем главным аргументом в официальных сообщениях Генпрокуратуры становится именно «царица доказательств». То есть личное признание студентов, активно сотрудничающих со следствием.

Можно было поверить, что маньяк Копцев отправился резать прихожан московской синагоги, начитавшись нацистской литературы и натерпевшись неудач в личной жизни. Легко допустить, что есть в Москве такой маньяк, вдобавок нигде не учившийся и не работавший, страдавший психическими патологиями и пр.

Непонятно другое — с какой стати два студента вполне приличных московских вузов успели почувствовать себя такими же безнадежными неудачниками? И какой это нацистской литературы они начитались в таком количестве? Вроде я не помню ни одного победоносно завершенного процесса против авторов нацистской литературы. Спокойно себе продаются в Москве всякого рода «Удары русских богов», «Споры о Сионе» и прочие увлекательные книги. И правильно — свобода слова. Неудачников в Москве тоже хватает, достаточно зайти на любой вокзал. Но что-то раньше они, начитавшись нацистской литературы, не устремлялись взрывать рынки. Или количество гастарбайтеров и азиатских торговцев достигло критической точки?

Еще удивительнее то, что Тихомиров и Костырев были задержаны сразу (Жуковцов — вечером), признательные показания якобы стали давать немедленно, а между тем версия насчет националистической подоплеки черкизовской трагедии была озвучена лишь в вечерних выпусках новостей. Поначалу на нее ничто вроде как не указывало.

Черкизовский рынок известен скоплением «лиц азиатской национальности», но почему нацисты стали взрывать именно вьетнамское кафе? Вьетнамских рынков в Москве хватает и без Черкизова… Традиционной мишенью скинхедов становились гастарбайтеры — азербайджанцы, армяне, — иногда негры, но вьетнамцы — это что-то новенькое.

Ладно, поверим и в это, но в своих признательных показаниях Тихомиров и Костырев первым делом заговорили о том, что рецепт изготовления бомбы почерпнули в интернете. И эта новость — с подачи генпрокурора Юрия Чайки, подчеркнувшего именно эту деталь в своем интервью «Российской газете», — пошла гулять по первым полосам и новостным сайтам все того же интернета. Сеть виновата! Все это очень славный предлог для того, чтобы поставить ее под тотальный контроль.

Наконец, удивительно, что в течение последних пятнадцати лет громкие преступления в России либо вовсе не раскрывались, либо раскрывались с опозданием, либо по крайней мере требовали неких усилий следовательской бригады. Теперь же убийцы и террористы не просто обнаруживаются сразу, по горячим следам, но немедленно начинают активно сотрудничать со следствием — что, согласитесь, не очень характерно для идейных борцов, какими вроде бы пытаются представить двух московских студентов. Кто или что так напугало их, что они кинулись выбалтывать все о своих личных неудачах, трудных судьбах и нацистской литературе, на которой воспитаны?

Кстати, у одного из студентов нашли взрывчатые вещества — он их на дому держал, и никто не замечал. А у другого — только литературу нацистского содержания. Что это за литература, интересно? Почему он хранил ее на дому, словно в интересах будущего следствия? Молился, что ли? И наконец — что подпадает теперь под литературу нацистского содержания? У меня дома тоже можно найти антисемитские брошюры, они мне для работы нужны… Надо же знать врага, в конце концов.

Повторяю: я вовсе не хочу сказать, что не доверяю следствию. Однако меня смущает эта быстрота. А помню историю с убийством молодого армянина в московском метро — и со стремительной поимкой убийцы, из которого, по широко растиражированным свидетельствам его матери, буквально выдавливали признательные показания.

Я понимаю и то, что в сегодняшнем российском обществе — опять-таки на всех этажах — хватает реальных примет нацизма. Не хотят ли расследованием частного преступления отвлечь наше внимание от куда более масштабных примет и куда более опасных тенденций? Мы боремся с фашизмом, и все как бы в порядке. Только очень уж странный получается фашизм — студенческий, неорганизованный, основанный на интернете…

А если все правда, и Тихомиров с Костыревым дают признательные показания на почве искреннего раскаяния (хотя хладнокровно убили десять человек и ранили более пятидесяти); если они в самом деле нацисты и за ними стоит много еще молодых единомышленников — не повод ли это грустно задуматься о том, что именно нынешняя эпоха породила преступления на национальной почве? Именно теперь, когда все материальные предпосылки для них исчезли, а Россия на глазах обретает былое величие?

24 августа 2006 года

«Ведь ты была всегда»

210 лет назад, 16 сентября 1796 г., Екатерина Великая заложила поистине великую бомбу под русскую государственность как таковую. Она ограничила ввоз книг из-за рубежа, ввела цензуру и упразднила частные типографии, разрешенные ею же за 13 лет до того.

Из всех нововведений просвещенной государыни, не прожившей после рокового указа и двух месяцев, это продержалось дольше всех и имело, без преувеличений, самые катастрофические последствия. Ужасное начиналось не тогда, когда цензуру вводили или ужесточали, но тогда, когда ее отменяли. Впервые она была отменена 24 ноября 1905 г., после чего Россию трясло еще два года; вторично — 27 апреля 1917 г., после чего бардак в стране нарастал лавинообразно и кончился в октябре большевистской диктатурой; третья отмена цензуры случилась только 1 августа 1990 г., и СССР просуществовал после нее меньше полутора лет. Отмена цензуры кажется чем-то вроде сухого закона, тоже неизменно губительного для российской государственности. Объяснение тут простое: если уж цензуру отменяют — значит, действительно гуляй, душа; это нечто вроде дорожного знака «Конец всех ограничений». Главная особенность русской свободы — именно ее страшная ограниченность, временность: все отлично понимают, что она ненадолго, и потому желают попользоваться ею всласть, до такой степени, чтобы заранее легитимизировать любой последующий заморозок. Цензуру всякий раз провожают недоуменным возгласом, прямо ахматовским — «Почти не может быть: ведь ты была всегда!». Ну, раз уж и ее нет — значит, государство опять беззащитно перед народом, и надо сделать все возможное, чтобы от него как можно быстрее не осталось камня на камне.

Русские писатели с их поистине сейсмической чуткостью всегда понимали, что отмена цензуры не столько освободит культуру, сколько очень быстро упразднит ее, поскольку настанут времена, при которых культура либо вовсе не выживет, либо окажется нужна ничтожному меньшинству, либо задохнется в объятиях нового диктатора. Еще Пушкин предупреждал: «Сегодня разреши свободу нам тисненья — что завтра выйдет в свет? Баркова сочиненья!» Пророчество сбылось 170 лет спустя с пугающей точностью. Менее всего я желал бы выглядеть сторонником цензуры или противником ее отмены: я всего лишь хочу показать, как указ 1796 года, не столь уж драконовский с виду и вполне объяснимый в контексте половинчатой екатерининской оттепели, трижды губил русскую государственность, и непременно погубит еще раз, если цензура вернется. Не следует думать, что хороша всякая свобода: свобода, дарованная свыше и вдобавок временная, с неизбежностью порождает временщиков, думающих только о собственной выгоде и разрушающих страну с потрясающей эффективностью. Эта свобода очень быстро приводит к торжеству примитивнейших инстинктов — ограничивается «Баркова сочиненьями» в культуре и ничем не стесненным воровством в экономике: ясно же, что праздник ненадолго.

Сегодняшняя цензура нарастает по екатерининскому сценарию: согласно указу 1796 года осуществлять надзор за печатной продукцией должны были прежде всего духовные лица — и эти-то лица сегодня все громче декларируют свое право не пущать. В Сыктывкаре оперному театру запретили показывать «Сказку о попе и работнике его Балде» на музыку Шостаковича, в Москве рекомендуют православным не посещать концерт Мадонны… Самое, однако, любопытное, что сторонниками цензуры не реже выступают и самые либеральные персонажи — поистине крайности сходятся: правозащитники не раз требовали запретить продажу экстремистской литературы. Последний прецедент был связан с Федерацией еврейских общин России, потребовавшей удалить с книжной выставки-ярмарки не только книги типа «Удара русских богов», но и любые сочинения авторов, когда-либо позиционировавших себя в качестве националистов. И проблема тут вовсе не в том, что «Удар русских богов» очевидно абсурден и запрет только прибавит ему славы, а в том, что цензура никогда не бывает половинчатой. Начав запрещать печатное слово, мы с неизбежностью породим ситуацию, при которой опять кому-то делегируем собственное право выбора книги для чтения в транспорте, сортире или постели. Цензура страшна не тогда, когда она вводится, а тогда, когда отменяется, — ибо вместе с нею отменяется, как правило, и власть. Эта роковая российская связка между государством и цензурой установилась 210 лет назад, и разрубить ее в одночасье никак не получится: упразднят одно — исчезнет и другое. Так что проще, честное слово, не вводить. Никакую: ни правозащитную, ни церковную, ни духовную.

Эта простая мысль тем более очевидна, что цензура ведь никогда и никого еще не предостерегла ни от межнациональной розни, ни от увлечения порнографией, ни даже от антигосударственной пропаганды. В Кондопоге продавалось гораздо меньше антиисламских брошюр и книг, нежели в Москве (где до погромов, тьфу-тьфу-тьфу, пока не дошло). Все главные экстремисты в русской истории — от декабристов до большевиков — сформировались в условиях жесточайших цензурных уставов. «Застойная» же цензура была уже чистой фикцией, потому что «Эрика» брала четыре копии — «и этого достаточно», как заметил поэт, разбиравшийся в предмете. Цензура никого не останавливает и ничего не прячет — она лишь фиксирует определенный уровень государственного лицемерия; и в этом заключается главный ее вред. Борцы за цензуру и впрямь сражаются за мораль, но, уточним, за двойную. А государство с официально провозглашенной двойной моралью обречено на гибель — неизбежную и, главное, некрасивую. Ибо когда нельзя говорить о том, что все понимают, — можно делать все, чего не видят.

Особенно если учесть, что под видом борьбы с экстремизмом нам все чаще пытаются всучить такой экстремизм, что мама не горюй. А борцы за чистоту нравов почему-то пишут с ошибками, а в устном общении слишком легко переходят на «ты» и размахивают руками в опасной близости от вашего носа.

14 сентября 2006 года

Неигрушки

Москва украсилась социальной рекламой: в правом нижнем углу сидит бедный красный зайчик. Слоган призывает взять его домой. Выше — призыв к массовому усыновлению детей из детдомов.

Этой теме посвящаются телепрограммы, радиоэфиры, газетные очерки. Героем дня становится человек, взявший в семью бездомного ребенка. Первая реакция — радость: наконец-то спохватились! Во всем мире давно признано: распределение детей по семьям — лучшее решение проблемы бездомности. Если, конечно, не считать макаренковского опыта, который нигде в мире пока не повторялся, а в СССР оказался успешен только в двадцатые-тридцатые. Разумеется, детдома в их нынешнем состоянии далеко не лучшее место для обделенных детей. Особенно для инвалидов. Усыновлять, и лучше бы всех!

Впрочем, тут я уже задумываюсь. Массовый характер предстоящего усыновления меня несколько настораживает. Дело не в том, что опасна любая кампанейщина, — иной вопрос без массовой кампании не решишь, особенно у нас, где все делается либо государственно организованным натиском, либо никак. Дело в том, что усыновление ребенка — особенно больного или измученного годами бездомья, родительского буйства, социального сиротства — не только подвиг, но и величайшая ответственность. А к этому наши люди не вполне готовы, как ни грустно.

Красный зайчик — игрушка, а ребенок — не зайчик, вот в чем штука. Взять щенка — и то уже достаточный риск. Но щенка потом можно выбросить или отдать в другие руки — за такое травмирование собачьей психики наш закон пока не карает. А ребенка брать в семью имеет право далеко не всякий. У нас это дело, конечно, и так обставлено дикими бюрократическими препонами — но главные требования предъявляются к быту, жилплощади, достатку… Обеспечить кроватью, столом для занятий, обедом может практически любая семья с достатком в тысячу долларов на человека, а то и меньше. Иной вопрос — готовность внутренняя: в условиях ценностного вакуума, который до сих пор ничем конкретным не заполнен, не всякий знает, чему научить собственных детей. А тут — чужие, с рождения страдавшие: им требуется не только воспитание, но и реабилитация. Благих намерений, к сожалению, мало. Я вовсе не требую, чтобы право на усыновление детдомовцев делегировалось только тем, кто предъявит справку о высшем педагогическом образовании и лестные характеристики от соседей снизу. Я вообще обращаюсь не к государству, регулирующему правила такого усыновления, а к тем, кто видит рекламу с зайчиком и желает немедленно сделать доброе дело.

Донорская кровь тоже очень нужна — но мы не допускаем к донорству вирусоносителей или алкоголиков. Почему же тогда в нашей благотворительности царствует принцип «Деньги не пахнут»? Больным детям, конечно, все равно, кто на них жертвует, но обществу не все равно, кого оно оправдывает и называет благодетелем. Я видел много семей, в которых появился усыновленный ребенок. И очень часто, увы, я наблюдал полную родительскую беспомощность перед этим вполне сложившимся человеком, с которым их домашние педагогические технологии абсолютно не работали. Видел я, к сожалению, и вовсе уж печальные ситуации — когда ребенка усыновляли с явно корыстной целью и, едва оформив документы на усыновление, начинали демонстрировать облагодетельствованного малыша как главный аргумент в свою пользу. Речь шла не только о расширении жилплощади или получении материальных преференций, но о некоей легитимизации в статусе святого, которому теперь все можно. Кто это смеет на меня жаловаться, ежели я ребенка усыновил?! У нас сегодня усыновление пропагандируется с такой глянцевой уверенностью в его благотворности, как будто не было страшного рассказа Фланнери О'Коннор «Хромые внидут первыми», как раз о губительности тех самых благих намерений. Как будто не было в литературе трифоновского «Исчезновения», одна из линий которого — как раз история старого большевика, который усыновил беспризорника и оказался перед ним совершенно беспомощен. Беспризорник этот тиранил его как хотел. Напомню, наконец, о прекрасном «Романе воспитания» Нины Горлановой и Вячеслава Букура: страшного автобиографического повествования о том, как чудесная интеллигентная семья взяла к себе несчастную дворовую девочку и стала развивать в ней таланты. Девочка оказалась такая, что семья по сей день в себя не придет. Беда, однако, в том, что пока девочка росла, о позитивном опыте прекрасных пермских интеллигентов успели рассказать местные журналисты, инициатива оказалась распропагандирована и подхвачена — примерно как инициатива семьи Берберовых, воспитывавших льва… Все это описано в «Романе воспитания» с натуры. Но его, кажется, мало кто читал.

Все это, наверное, звучит очень цинично. Но есть на свете куда более циничные вещи. Например, когда в детдом приходят будущие приемные родители и начинают выбирать объект для усыновления. Выбирают симпатичных, хорошеньких. По возможности здоровых. Некрасивые и больные остаются. И боюсь, что эти торги — не лучший опыт в смысле воспитания. Он может оказаться такой травмой, что никаким добрым отношением не выправишь. Может быть, сегодня это научились обставлять как-нибудь менее травматично — не знаю. Может, гипотетические родители подсматривают в щелочку, незримые для усыновляемых?

Ни в какой мере не хочу затруднить и без того непростой процесс усыновления обездоленных детей. Хочу только, что ли, уравновесить как-то этого красного зайчика с его жалобным призывом. Напомнить людям о том, что делать добро не только почетно, но еще и очень трудно. Современному россиянину почти не за что уважать себя — развернуться негде, великих задач нет, на работе рабство покруче совкового… Вот он и пытается делать добро, неразборчиво и неумело. У нас хорошо знают об американских чудовищных историях, когда усыновленные русские дети становились жертвами побоев, а то и глумления. Множество ток-шоу посвящалось вопросу: разрешать ли иностранцам усыновлять российских детей?! Но что-то мне подсказывает, что иностранцы в большинстве своем готовы к этому гораздо лучше и способны им дать гораздо больше. А перед отечественными спекулянтами — либо просто некомпетентными и недальновидными людьми — наши дети совершенно беззащитны.

Все это тем более грустно, что всех ведь не усыновят. Всегда останутся те, «кого не взяли». А потому единственное решение — делать приемлемые, нормальные, хорошие детдома. О которых не страшно думать, мимо которых не страшно проходить. Благотворительность не решает ни одной проблемы — в лучшем случае она повышает самоуважение благотворителя. Страна, в которой не хватает воспитателей, педагогов, игрушек и одежек для сирот и беспризорников, не решит ни одной своей проблемы. Потому что она аморальна, а аморальным Бог не помогает.

28 сентября 2006 года

Перманентная Россия

Какое счастье, что химическая завивка, столетие которой широко отмечается во всем мире, была изобретена немцем Карлом Несслером (в Лондоне, где у него был собственный парикмахерский салон) лишь в 1906 году!

Если бы судьбоносное изобретение стало покорять мир, допустим, в начале XVIII века — о, к каким чудовищным последствиям оно привело бы в России, переживавшей пик петровских реформ! Несслер дважды сжег шевелюру своей жены Катарины, добиваясь совершенства; завивка по первости была рискованным и травматичным делом. Если бы Петр I начал насаждать в подведомственной ему России этот символ европейской цивилизации, не ограничиваясь рубкой бород, — сколько боярских шевелюр выгорело бы начисто! Сколько девичьих кос было бы безжалостно обрублено рукой великого модернизатора, дабы красавицы являлись при дворе исключительно в европейском виде! Российским колонизаторам обычно невдомек, что азиатское насаждение европейских ценностей обесценивает их на корню; но с другой стороны — как и внедрять новые ценности в стране, где любые перемены, от идеологических до климатических, достигаются исключительно натиском сверху! Если бы в Европе в петровские времена появились бигуди, при дворе не осталось бы неокудрявленного существа, и жутко подумать об участи лысых: Петр и его веселые соратники не остановились бы перед тем, чтобы завивать их ниже живота.

Хорошо, что перманент не появился и при Анне Иоанновне, когда петровская диктатура повторилась в гротескном и выхолощенном виде. Так всегда бывает у нас на этапе подмораживания, когда содержание реформ выхолащивается начисто, а жестокость доходит до прямого садизма. У реформатора есть сверхцель, у постреформатора — только страстное и самоцельное желание укрепить дисциплину; и если при Петре химзавивка внедрялась бы ради европеизации — Анна с другом Бироном завивала бы всех ради чистого доминирования. Страшно представить себе свадьбу двух шутов в перманенте посреди Ледяного дома; еще страшней вообразить казнь Волынского — только за то, что отказался завиваться. А насильственная ода Тредиаковского, воспевающая щипцы?! За ним бы не заржавело…

Екатерина не насаждала бы завивку, но поощряла ее; осторожное высказывание Радищева о том, что барыни завиваются у заезжих французов, в то время как крестьяне не имеют хлеба, стоило бы ему отправки в Илимский острог. Зато уж Павел, отменяя установления ненавистной матери, наряду с круглыми шляпами немедля запретил бы и завивку, сию англо-германскую заразу, несущую на Русь свободомыслие. Кудрявым от природы пришлось бы немедленно развиваться; развитие сделалось бы лозунгом момента. Головы летели бы, как кочаны. После убийства курносого самодержца Александр I провел бы первым делом либерализацию, разрешив кудрявость — естественную и даже искусственную, но Николай решительно повел бы борьбу с кудрями, поскольку с русским духом перманент никак не согласуется. Самодержавие, православие, народность предполагают возвращение к традиции: русские смазывают волосы маслом, добиваясь зеркального блеска, и эта гладкость символизирует покорность народа Богу и монарху. Что это там курчавится? Что противится гребню? Немедля загладить, а при сопротивлении обрить! Уваров непременно подвел бы под гладковласие идеологическую базу; кучерявость стала бы опасным символом нелояльности, и Пушкину, после некоторой паузы согласившемуся отречься от вольнодумных заблуждений, пришлось бы долго доказывать, что кудрявость его арапская, а не перманентная. «Они сами, сами вьются, государь!» — пояснял бы он растерянно в ответ на суровый выговор: «Пушкин, ведь ты обещал, что ты теперь МОЙ Пушкин. А Бенкендорф докладывает, что ты опять завился. Полно, прилично ли это твоим летам? Ведь ты историограф и женатый человек!» И уж конечно, несчастный Бенедиктов за вольнолюбивое стихотворение «Кудри девы-чародейки, кудри — блеск и аромат» был бы сослан в Вятку, где подружился бы с Герценом, так что у его отдаленного потомка по фамилии Венедиктов, тоже очень кудрявого, были бы личные причины ненавидеть диктатуру…

Некоторая либерализация настала бы только в шестидесятые годы, когда наряду с освобождением крестьян была бы частично разрешена и химзавивка. Либералы тотчас кинулись бы завиваться в знак солидарности с поумневшей и подобревшей властью — разночинцы, напротив, демонстративно носили бы гладкие прически, выражая тем самым недовольство половинчатыми реформами. «Вам кинули кусок, а вы радуетесь!» Тургенев бы завился, Чернышевский демонстративно приглаживал бы и без того гладкие льняные волосы, а Некрасов, не в силах выбрать между ними, благодарил бы судьбу за то, что рано облысел. Кучерявость опять попала бы в опалу лишь при Александре III. Победоносцев лично стриг бы непокорных — это заменило бы пафосную процедуру гражданской казни; революционерки тайно делали бы перманент в подпольных парикмахерских, где изготовлялись также и бомбы.

Большевики шли бы к власти под лозунгом «Даешь перманент!», поскольку всякий пролетарий имеет естественное право быть курчавым, а самодержавие не смеет регламентировать цвет и фактуру волос; даже Манифест 1905 года, который разрешил бы кудри наряду со свободой слова и собраний, не остановил бы волну народного возмездия. Правда, сразу после своей победы большевики запретили бы химзавивку как неуместную роскошь — именно так они поступали со всеми замечательными вещами, за которые боролись на пути к власти. Единственно правильной прической была бы объявлена ленинская.

Хорошо, что перманент был изобретен только в 1906 году. Иначе в России сажали и истребляли бы писателей, мыслителей и рядовых граждан еще и под предлогом их естественной или искусственной кучерявости. У нас ведь это могут делать по любому поводу, а то и вовсе без всякого. Чему вы удивляетесь, живя в стране, где признаком нелояльности считалась борода, маркером свободомыслия — круглая шляпа, а залогом государственничества — интерес к горным лыжам?

5 октября 2006 года

Анекдот начал новую жизнь

Слухи о его кончине были сильно преувеличены

Наш вклад в мировую культуру

В качестве литературного жанра анекдот конституировал Андрей Синявский, написав в 1974 году (эссе «Река и песня»), что главный вклад России в мировую культуру ХХ века — блатная баллада и анекдот. Остальное тоже было, и хорошее, но романы-эпопеи и даже хорошие стихи писали во всем мире. А русский литературный анекдот, чаще всего политический, из серии «три-пятнадцать» (три года — слушателю, пятнадцать — рассказчику), по-настоящему расцвел только у нас: даже в нацистской Германии такого не было. Вероятно, потому, что тамошний тоталитаризм был тотальнее: СЛИШКОМ боялись.

У нас же даже в расцвете террора, в самые черные ежовские и бериевские годы, даже при позднем Сталине, ничего уже не стеснявшемся, анекдот процветал, служа главным (наряду с матом) всенародным утешением.

Рискну предположить — вслед за историософом М.Тартаковским, — что сталинизм со всеми его ужасами был все же родным, своим, вытекал из логики развития русской революции и русской же имперской идеи, как бы сегодняшние патриоты ни открещивались от большевизма; гитлеризм же был все-таки чужой, оккультный, средневековый, искусственный. Дурное фэнтези. Отсюда обилие анекдотов при Сталине — и относительное затишье при Гитлере.

А может, анекдот вообще русское национальное изобретение, ибо такое раздвоение сознания — очень наше: делать все как положено — и отслеживать со стороны, смеясь над этим.

Русский человек никогда не бывает вполне лоялен ни к одной идее: даже самый правоверный коммунист какой-то частью сознания иронизирует над своей правоверностью. Фанатиком может быть китаец, немец, еврей — но вот в русских, слава богу, отвратительная эта черта встречается куда реже: здравый смысл не перешибешь. «Русский мужик произносит имя Божие, почесывая себе кое-где», — замечал Белинский в письме Гоголю; это же касается не только Божьего имени, но и Марксова, и сталинского, и андроповского. И путинского.

Вечная ироническая дистанция

Иное дело, что анекдот — то есть главный способ народной рефлексии, стороннее самоироническое отслеживание, — возникает не только тогда, когда «смешно». В России всегда смешно. У нас такая политическая жизнь, что не надо особо напрягаться для сочинения хорошего анекдота. Надо лишь, чтобы власть при этом соблюдала видимость приличий.

Анекдот, как нож, просовывается в щель между официальной ложью и реальным положением вещей. Он строится чаще всего на осмеянии лицемерия. Вот почему и власть, и народ одинаково любили анекдоты в 70-е годы: это были такие правила игры. Все понимали ситуацию: как в тогдашнем анекдоте — мы делаем вид, что работаем, а вы делаете вид, что платите.

Любой тогдашний анекдот имел в основе именно этот когнитивный диссонанс, растроение, а то и расчетверение личности: видим одно, думаем другое, дома говорим третье, на работе четвертое. И все довольны, поскольку означенная дистанция между официальным мнением и внутренним ощущением как-то связана с русским национальным характером, гуманным и в силу этого не принимающим никакой тотальности.

Мы этой тотальности много навидались и умеем с нею уживаться, чтобы не сойти с ума. Даже у врача вырабатывается профессиональный цинизм — чтобы не терять спокойствия при соприкосновении с чужой болью. Русский профессиональный навык — на жестокость власти и торжество беззакония отвечать юмором, не доверяя стопроцентно никаким новым Грозным. Да, наш народ умеет актуализировать в худшие времена свои худшие черты: начинается доносительство, социальное мщение, злорадство. Но есть и другие черты, лучшие: стойкость и вечная ироническая дистанция.

Зазор между личностью и типажом

Вспомним лучшие анекдоты нашей юности: дегероизация советских святынь — анекдоты про Василия Ивановича и Петьку.

Чапаева в этих анекдотах вовсе не унижали — как отметил Пелевин, он был истинно народным героем. Народным, а не партийным. Алкашом, драчуном, бабником, изобретательным хитрецом, врагом лицемерия.

Из того же ряда — анекдоты о войне. Особенно один, про предателя. Немцы пообещали старосте, если он выдаст партизан, много денег и медаль. Он выдал. Спрашивает: «А деньги? А медаль?» Они говорят: «Иди отсюда, скажи спасибо, что самого не убили!» Он идет, чешет в затылке и думает: «Да, и денег не дали, и с ребятами нехорошо как-то получилось…»

Над чем иронизирует этот анекдот? Прежде всего над советской военной мифологией, в которой предатель непременно сознавал свою мерзость и даже демонически упивался ею. А зло — оно на самом деле обыкновенно, прагматично, мелочно.

Как в другом чудесном анекдоте про старосту, сдавшего партизан. Партизан ведут мимо него на казнь, один плюет в его сторону: «Тю, катюга!» А староста невинно отвечает, уплетая борщ: «Петро, ты шо, обыдевся?»

Но есть и второй объект иронии, более тонкий, трудноуловимый. Речь о том, что нравственные границы общества, в котором складывался этот анекдот, уже были размыты. Предательство — незаметное, всеобщее, как всегда при стагнации, — уже становилось почти нравственной нормой. Угрызений совести оно не вызывало.

Так, «нехорошо как-то получилось…»

Анекдот о Брежневе разоблачал фальшь застоя. Анекдот о Ленине — фальшь истории. Семейный анекдот — тотальную фальшь советской жизни, в которой трехспальная кровать «Ленин с нами» была не таким уж гротескным преувеличением.

Эту мысль — анекдот как раздел пародии, как разоблачение засахарившейся, устаревшей эстетики — подтверждает и обилие анекдотов про Штирлица, про Холмса и Ватсона: любой эстетически завершенный, доведенный до абсурда стиль немедленно становился объектом пародирования и осмеяния. Сноб сказал бы — деконструкции.

Это равно касается анекдотов о власти, искусстве и обществе. Существовали анекдоты даже про Пугачеву и Хазанова, которые между собою чем только не занимались, — и это тоже было в стиле эпохи, поскольку и Пугачева, и Хазанов существовали в стойких образах, в установленных рамках: и безбашенная страдающая дива, которой все позволено, и робкий выпускник кулинарного техникума были законченными типажами.

В зазор между личностью и типажом просовывался анекдот.

Жванецкий с Хазановым не у дел

Сегодня он не исчез, но, как это всегда бывает с жанрами, переместился с периферии в центр, из маргинального сделался доминирующим. Почитайте в газетах про украинскую политику: не анекдот? Да они сами хохочут. Послушайте высказывания Путина — его отличительной особенностью является именно своеобразный политический юмор: вы это еще только имели в виду, а мы уже сказали. Представители его родного ведомства часто шутят именно так: это раньше называлось цинизмом. Сегодня — прагматизмом.

Мир до 11 сентября 2001 года (точнее, пожалуй, до сентября 1999 года, когда взорвали дома в России) похож на мир до «Титаника»: ценился ритуал, этикет, собиралась видимость. Но XXI век видимостей не ценит и вежливости не чтит. Условности ему ни к чему. Он все проговаривает вслух.

Вы думали, что вас убить нельзя? Можно. Смешно, да? Вы думали, что политика именно настолько груба и цинична? Не думали. Еще смешнее. Юмор старого анекдота заключается в том, что человек думает одно, а говорит другое; юмор нынешнего — в том, что человек думает и говорит одно и то же. Да, все именно так и обстоит; а вы как думали? Особенность нынешнего момента — в том, что можно все высказать на голубом глазу. Это страшно поразило команду НТВ, когда она в 2000 году ходила к Путину в гости. А надо было смеяться, потому что это юмор такой. Не лицемерить, не делать вид, не соблюдать ритуалов и договоренностей. Стиль нашей эпохи другой: «Да, а что?»

Бомбить детей — в Грозном ли, в Кане ли — жестокая необходимость. Да, и что? «Петро, ты шо, обыдевся?» Раньше принято было врать — теперь в этом нет нужды: «Наши» не скрывают того, что управляются из Кремля и планируют в случае «оранжевой» опасности выйти на улицы. А есть еще «Свои», а есть совсем уж откровенные и многотысячные «Местные». Смешно иметь три организации с такими названиями? Очень смешно.

Но это не анекдот, а точнее, анекдот, ушедший в быт. В политику, в ленту новостей, в аналитическую статью. Вот Валерий Шанцев предложил назначать мэров, потому что «президент взял на себя ответственность за страну» и может назначать кого захочет. Смешно? Жутко, в смысле — сказано жутко смешно. Или партия жизни, сливающаяся с партией «Родина»: не смешно? Да на Сергея Миронова посмотреть, внимательно послушать, и никакого Хазанова не надо. Почему Хазанов и ушел с эстрады — в кино, в руководство театром…

Когда-то у нас главным остроумцем был Жванецкий. Но сегодня реальные политические комментарии читать гораздо смешней — хотя Сергей Марков, например, трогательно серьезен, что придает его репликам особенный смак.

Наконец, недавно мне позвонил приятель и признался: включаю, говорит, радио, а там Шифрин так зло пародирует церковников! Дослушал до конца — и что же! Это никакой не Шифрин, а видный православный лектор, отец такой-то! То есть Шифрин, собственно, уже не нужен, если есть такой конкурент.

Без лицемерия

То, что жизнь превращается в анекдот, не так уж плохо. Все становится честнее. И потому сегодняшний анекдот уже не нуждается в литературной обработке: все обстоит именно так, как нам видится. Без лицемерия.

Можно перестать смеяться над остротами и начать смеяться над действительностью. В частности, Максим Кононенко ведь почти не препарирует реплики Путина и термины Суркова. Он их просто повторяет, и всем смешно. Это же касается современной отечественной политики, культуры, телевидения, радиовещания, газетных публикаций (не исключая этой) и семейных отношений.

А главным жанром нашего времени станет, вероятно, блог. Публичный дневник или спор. То, что раньше делалось для себя или ближайших родственников, сегодня становится публичным — в полном соответствии с главной тенденцией эпохи. Человек заявляет себя, громко, во всеуслышание: да, я такой. Могу о политике, могу о прекрасном. И что?

Да ничего. Смешно.

Герои старых анекдотов

Чапаев:

Чапаевцы отбили у белых полустанок. При осмотре трофеев Василий Иванович и Петька обнаружили цистерну со спиртом.

Чтобы бойцы не перепились, подписали: С2Н5(ОН), надеясь, что бойцы химию знают слабо. Наутро все были «в стельку». Чапаев растормошил одного и спрашивает:

— Как нашли?

— Да просто. Искали мы, искали, вдруг смотрим — что-то на цистерне написано, а в скобочках: ОН. Попробовали — точно он!

Штирлиц:

Мюллер вызывает Штирлица и говорит: «Завтра коммунистический субботник, явка обязательна». Штирлиц отвечает: «Есть» — и понимает, что провалился. Он садится за стол и, не замечая удивленного взгляда Мюллера, пишет: «Я, штандартенфюрер фон Штирлиц, на самом деле являюсь советским разведчиком». Мюллер, прочитав этот рапорт, звонит Шелленбергу и говорит: «Вальтер, зайдите, посмотрите, что ваши люди придумывают, лишь бы на субботник не ходить».

Брежнев:

В кремлевском коридоре чиновник встречается с Брежневым:

— Христос воскресе, Леонид Ильич!

— Спасибо, мне уже доложили.

Горбачев:

Идет социологическое исследование. У бабули спрашивают:

— Как вы думаете, кто эту перестройку придумал — ученые или Горбачев?

— Конечно, Горбачев.

— А почему?

— Потому что ученые сначала бы на животных опыты провели.

Герои сегодняшних анекдотов

Путин:

Путин со спикерами Грызловым и Мироновым приходят в ресторан.

— Я буду есть мясо, — говорит Путин официанту.

— А овощи? — спрашивает тот.

— Овощи тоже будут мясо.

Ющенко:

Путин жарит на вертеле Ющенко. Лукашенко волнуется: «Зачем так быстро вращаете?» — «Потому что если вращать медленно, он уголь ворует».

Лукашенко:

Президент Лукашенко издал указ, по которому баллотироваться в президенты может только человек со стажем работы в президентах не менее 5 лет.

Буш:

Возвращается Буш из Европы в США. Долго летит, устал. Пришел в кабину летчиков, спрашивает: «Скоро долетим?» — «Минут через 15, если на то будет воля Аллаха».

Саакашвили:

Подходят к висящему на стене распятию президенты Буш, Путин и Саакашвили.

Буш: В чем мое счастье, Господи?

Иисус: Америка сейчас великая страна. Вы являетесь гарантом спокойствия всего мира. И ты — глава этой страны. Вот твое счастье!

Путин: А в чем мое счастье, Господи?

Иисус: У России огромный потенциал. Русский народ еще скажет свое слово в этом мире. И ты управляешь этой страной. Вот твое счастье!

Саакашвили: А мое счастье в чем?

Иисус: А твое счастье в том, что у меня руки прибиты!!!

10 октября 2006 года

Дмитрий Быков

Гулливер — это чайка, набитая требухой

280 лет назад была издана одна из самых важных книг в мировой литературе, эталонное сатирическое произведение, на котором так легко и наглядно демонстрируется людское самомнение.

Лестная самоидентификация человечества

Самой популярной частью «Путешествий Гулливера», сочиненных пятидесятилетним деканом собора св. Патрика, стала первая — о посещении Лилипутии. Имя Гулливера сделалось нарицательным — он олицетворяет великана, а ведь был вполне дюжинным малым.

Гулливер, по замыслу Свифта, — человек вообще, «типичный представитель», подвергаемый самым разным испытаниям: в Лилипутии его испытывают миниатюрностью окружающих и ничтожностью их проблем, в Бробдингнегге он оказывается среди великанов и сам чувствует себя вошью. В королевстве Лапуту он обитает среди духовной и интеллектуальной элиты, вознесенной над прочими столь высоко, что на земле ей уже не место — она живет на летающем острове и опасается снижаться, чтоб не растерзали. В Лаггнегге его испытывают соблазном бессмертия, демонстрируя потрясенному путешественнику «вечных людей» — струдльбруггов. В царстве гуингмов он окружен лошадьми, использующими людей в качестве тягловой силы, — и люди, как выясняется, не заслуживают ничего другого.

Помещая героя в столь разнообразные обстоятельства, Свифт ненавязчиво подводит своего Абсолютного Человека, со всеми его слабостями и предрассудками, к мысли об изначальной и неистребимой порочности человеческой природы с ее судами, любовью к угнетению и праздности, развратом и корыстолюбием; однако благодарное человечество по-настоящему запомнило из этой книги только историю о великане, окруженном ничтожествами. Вероятно, это наиболее лестная самоидентификация.

Все нехороши, на лошадей одна надежда

Свифт дал едва ли не самый яркий в мировой литературе пример онтологической сатиры — простите за мудреное слово, его в самом деле нечем заменить. Объектом насмешки в книгах этого жанра становятся не социальные условия — они вторичны; не тираны и не сатрапы — они всего лишь люди; автор замахивается на вещи фундаментальные.

Свифт написал чрезвычайно брезгливую книгу. Она проникнута отвращением к физиологии как таковой — не зря Гулливер все время упоминает об отвратительных запахах, окружающих его. Йэху пахнут «смесью лисицы и хорька», воняют груди великанш, зловоние царствует над академией в Лагадо, поскольку один из тамошних ученых работает над обратным превращением дерьма в пищу…

Распадом, нечистоплотностью и безумием разит от струдльбруггов, воплотивших вековую мечту человечества о бессмертии: бессмертие оборачивается маразмом. Лучшего лекарства от страха смерти еще не придумано: помнится, лет в пятнадцать-шестнадцать меня очень мучила эта мировая несправедливость — всеобщая конечность, обреченность; своевременно перечитанная третья часть «Путешествий» вернула мне оптимизм.

Какое там бессмертие, если это бессмертие глупости, пошлости, трусости — всего человеческого! Стоит ли бояться смерти, когда такова жизнь! Не скажу, что это универсальное средство, но радикальное: юность вообще склонна к мизантропии, так что Свифт, безусловно, писатель молодых. Все нехороши, на лошадей одна надежда.

Именно молодым — от страха перед бесконечно притягательным и столь же опасным миром секса — свойственно подчас несколько истерическое пуританство, Свифт и здесь подходит — он питает такое же отвращение к любому соитию, не ведущему к оплодотворению.

Гуингмы зачинают единственного ребенка и после этого от половой жизни отказываются; 160 лет спустя Толстой в «Крейцеровой сонате» тоже ставил животных в пример человечеству — они, мол, занимаются этою гадостью раз в год и по необходимости…

Интеллигенции действительно лучше летать

Не сказать, чтобы Свифта так уж отвращали все люди. В образе лапутского королевства он попытался изобразить некую идеократию — власть мыслителей, исследователей, мудрецов; вся власть в Лапуту находится на летающем острове, который лишь очень редко и в случае крайней необходимости опускается на подданных, и то ненадолго. Это такой метод подавления восстаний — шлепнуться на восставших, сровняв их с землей, и тут же взлететь опять.

Я не думаю, что советские толкователи, рассматривавшие всю лапутскую часть «Путешествий» как злую сатиру на английскую власть, были так уж близки к истине: скорее, тут речь идет как раз об идеальных властителях, которым, однако, опасно чересчур приближаться к народу. Народ, как сказано в «Путешествиях», может их притянуть — тогда они рухнут и костей не соберут; плавное снижение не всегда возможно… В идеократиях и бюрократиях вроде советской сближение народа с властью действительно чревато катастрофой — тут Свифт оказался пророком.

Интеллигенции действительно лучше летать над миром на своем алмазном острове — снижаясь, она неизбежно падает. Не знаю, насколько такое прочтение близко к свифтовскому замыслу, но российская история наводит именно на эту трактовку.

То, что Гулливер после путешествий тяготится людским обществом и живет затворником, вполне естественно: как Журден, не догадывавшийся о своей способности говорить прозой, он и понятия не имел о своей принадлежности к самым грязным, ленивым и опасным животным. Ему казалось, что он такой, как надо. Увидавши таких, как надо, — чудных, благородных гуингмов, решительно не способных взять в толк, зачем нужен порох, — он осознал свою близость к зловонным и трусливым йэху, и представление о собственной значимости немедленно покинуло его.

Свифт постепенно впадает в безумие

Свифт, в общем, наглядно изображает развитие всякого честного интеллектуала: начинает он с догадки о своем величии, с ощущения, что все вокруг лилипуты и проблемы у них лилипутские. Чуть подросши, наш герой понимает, что он не более чем игрушка обстоятельств (как и Гулливер был игрушкой славной, но слишком большой девочки Глюмдальклич). Еще позже, в расцвете прекрасной зрелости, герой догадывается, что человек-то он нормальный, не хуже прочих, — но вот сближаться с этими прочими ему не нужно: делиться знаниями бессмысленно, из обмена опытом выходит одна профанация вроде Лагадской академии, взаимопонимание обманчиво, жить надо на собственном острове.

На этом уровне некоторые и останавливаются — Александр Зиновьев, например, любил называть себя «суверенной территорией» и имел на то все основания. Лишь ничтожное число умников и умниц — таких, как сам Свифт, — приходят под конец к осознанию собственной непоправимой ущербности, к мысли об изначальной порочности человеческой природы и о том, что никакое исправление нравов в данной Вселенной невозможно.

Людей можно приучить к подневольному труду, насильственной дисциплине и искусственной чистоплотности, но сделать гуингмов из йэху не сможет никакая алхимия. С тем Гулливер и возвращается из своих странствий — а Свифт постепенно впадает в безумие, которое и служит единственным венцом описанной здесь эволюции.

Gull и liver

Интересно, что мысль о безнадежности человечества являлась многим и никогда не приводила к душевной гармонии, почти всегда уволакивая мыслителя в безумие; однако художественный результат получался, в общем, приличный. Так, Леонид Леонов в старости впал в окончательную мизантропию и посвятил двухтомный роман «Пирамида» доказательству давней, еще дохристианской гипотезы об изначальной порочности человека, в котором нарушено соотношение «огня и глины» — почему участью человечества в конце концов обязано стать самоуничтожение. Не сказать, чтобы «Пирамиду» легко было читать, многие ее страницы обличают в авторе прямое безумие, — но текст не уступает свифтовскому, особенно в сатирической его части.

До похожих выводов додумался Отто Вейнингер — сначала ему не нравились женщины, потом весь род человеческий, а дописавши трактат «Последние слова», он вообще застрелился. Свифт сам сочинил себе эпитафию: «Здесь лежит Свифт, и негодование больше не раздирает ему сердце». В безумии он повторял: «Я болен рассудком, как дерево сохнет с верхушки».

Его книга останется гениальным памятником мизантропии — и напоминанием о ее последствиях. Вся она пронизана любовью к добру и благородству, и это самое ужасное — добро и благородство никак не сочетаются с любовью, а идеализм в ужасе бежит от соприкосновения с реальностью.

Идеалистам должно жить на летающем острове. Сочетание духа и глины для них неприемлемо.

Собственно, само имя Гулливера сделано из сочетания gull и liver — чайки и требухи. Чайка, набитая требухой, — какого другого символа вам надо, дети Евы?

25 октября 2006 года

Памятник коллективной ответственности

28 октября был официальный день рождения Свободы. То есть не самой свободы, конечно, она появилась значительно раньше, и ею сразу же стали злоупотреблять. Всякое яблоко, познание добра и зла, изгнание на неплодные земли — в общем, вы помните. Хотя — если мы уж все равно не знаем точного дня, в который Создатель слепил человека и наделил его правом выбора, — почему бы не отмечать день рождения свободы одновременно с очередной годовщиной статуи? Ее планировали открыть 4 июля, в День независимости, но не поспели с монтажом. У нас бы поспели, особенно при Лужкове. Правда, простояла бы она после этого 120 лет или нет — вопрос.

А у них простояла, и вот мы от души поздравляем народ США с юбилеем его любимого символа, до сих пор, хотя и в сильно позеленевшем виде, исправно приветствующего всех, кому удалось прорвать визовый кордон и выбраться в Штаты. Хорошо иметь такую статую — национальный символ в виде красивой женщины всегда приятен. Не орел, чай, и не другой какой-нибудь хищник; не человек с ружьем, не лысый коротышка с протянутой рукой — то ли «Подайте сюда», то ли «Подите туда»… Очень мне жалко, что у нас нет ничего подобного. И жалко, между прочим, не мне одному.

Сергей Миронов — человек, примечательный в нынешней тусклой политике хотя бы склонностью к экспромтам, — в ноябре 2003 года говорил на эту тему с Эрнстом Неизвестным. Я, говорит, предложил Эрнсту Иосифовичу — создайте для России статую Ответственности! И глаза у Эрнста Иосифовича, по свидетельству Сергея Михайловича, загорелись.

Правда, руки у него, к сожалению, не зачесались — памятника ответственности до сих пор как не было, так и нет. Это, вероятно, потому, что он не очень себе представляет, как должна выглядеть ответственность.

Со свободой все более или менее понятно: она, во-первых, красивая. Что у нее там внутри — другой вопрос (у американской статуи — пустота, как оно чаще всего и бывает), но снаружи все выглядит крайне привлекательно. Во-вторых, она вечно юная. Как надежда. Сколько уж раз человечество имело шанс убедиться, что свобода не может быть самоцелью, она средство, — и всякий раз деструкция и развал, приходящие под знаменем свободы, приветствовались восторженным визгом и бросанием чепчиков! Ну и то, что она зеленая, — тоже, в общем, адекватно. Потому что обеспечение у свободы, как правило, тоже зеленое.

С ответственностью все сложнее. Прежде всего — она не одна. Эрнсту Неизвестному пришлось бы ваять целую скульптурную группу. Слово «ответственность» полноправно присутствует во множестве бюрократических идиом.

В центре группы, возвышаясь над прочими персонажами, должна помещаться Уголовная ответственность — единственный стимул местной законопослушности. Она некрасивая и даже страшная. Я посоветовал бы изобразить ее в виде генпрокурора в мундире, при полном параде. Генпрокурор должен быть каучуковый, чтобы символизировать гибкость отечественного правосудия. В левой руке он должен держать УК РФ с комментариями, в правой — жертву, схваченную за шиворот. В монументе Уголовной ответственности должна быть щель для пожертвований. Если пожертвование окажется достаточным, Ответственность опускает руку и отпускает жертву. При современном развитии машинерии это сделать несложно, а прибыль от статуи будет немалая — туристы так и повалят. По большим праздникам Ответственность может отпускать жертву бесплатно, в порядке амнистии.

Рядом я расположил бы Гражданскую ответственность, она же патриотизм. Мне хотелось бы придать ей облик функционера с человеческим лицом — простым и славным лицом человека, агитирующего народ записаться добровольцем, поехать на целину, отказаться от сливочного масла… У таких людей всегда добрые, открытые лица. Ясно, что сами они в любой момент записались бы добровольцами на целину без масла, но им не позволяет занятость: они воспитывают нас. Такие люди всегда умеют в нужный момент проникновенно спросить: «Ведь ты любишь Родину?» И как-то язык не поворачивается ответить «Не твое дело».

Тут же я разместил бы и Политическую ответственность — персонажа, способного принимать ответственные решения, политического тяжеловеса, крепкого хозяйственника, отца народов, чей облик неизменен вне зависимости от эпохи. Главной физиогномической его чертой должны стать брылы. Меняются атрибуты — скипетр, трубка, — но уверенность в своем праве ответственно решать судьбы остается неизменной. Сам ответственный политик пусть будет железный, и только зад у него пусть будет каменный. Это существенная деталь его облика и главный механизм карьерного роста.

Все эти персонажи могут держать в руках самые разные предметы, от плетки до взятки, но лучше бы все они поддерживали на вытянутых руках тяжелую бетонную плиту. Эта плита как раз и олицетворяла бы собою ответственность — ту самую, которую они непрерывно возлагают на нас. Ведь это мы в конечном итоге отвечаем тут за все, в том числе и за любые их художества: сами виноваты, зачем терпели?! Туристы, гуляющие непосредственно под плитой, изящно дополняли бы композицию памятника. Они олицетворяли бы народ, а то его лепить замучаешься. Плита должна держаться не очень крепко — это придаст осмотру памятника необходимую экстремальность. Гости Москвы почувствуют себя немного местными — теми, на кого бетонная ответственность может быть с размаху возложена в любой момент.

Правда, при виде такого монумента, украшающего собою въезд в страну, многие охотно поворотили бы оглобли. Зато для выезжающих такая статуя была бы сущим праздником. Оглядываясь на нее, остающуюся позади, они испытывали бы ни с чем не сравнимое облегчение — катарсис, которого не дает никакая статуя Свободы.

30 октября 2006 года

Клуб печальных и потерянных

8 ноября этого года Клуб веселых и находчивых отметит свое сорокапятилетие. Оно совпадет с очередной, хоть и упраздненной, годовщиной советской власти — без году девяностолетием. Думается, такое совпадение не совсем случайно, и дело не только в том, что в 1961 году, в эпоху «зрелой оттепели», населению решили несколько подсластить традиционный советский праздник с парадом. Дело даже не в «человеческом лице», этой маске из розовой резины, которую пытались натянуть на чугунную бабу. Думаю, таким образом населению давали понять, что с помощью веселья и находчивости можно выжить и при советской власти — более того, это оптимальный тренинг для сосуществования с нею. Не будем забывать, что КВН — первая марка отечественного телевизора, девиз и пароль целого поколения; представьте, что на Западе вышла программа «SONY» — что-нибудь вроде «Show Of Non-conformist Youth». КВН — это образ жизни: постоянно ломается, видно еле-еле, но с помощью веселья и находчивости мы как-то это все переносим. И более того — радуемся.

Был, впрочем, еще один аспект КВН, о котором писали мало, слишком сосредоточившись на эстетике этой и действительно веселой программы. А ведь по правде клуб с самого начала представлял собой некую тайную, но тем более увлекательную модель социального лифта, путь к социальной мобильности, которая у нас традиционно случается раз в двадцать-тридцать лет. Эта самая вертикальная мобильность случается либо во время войны, либо за счет общественной ломки; в остальное время господствует стабильность, общество поделено на четкие страты, и успешный карьерист может в лучшем случае достигнуть потолка на своем этаже, но никоим образом не перепрыгнуть на следующий. КВН — оттепельный лифт, попытка отфильтровать действительно находчивых и веселых, поскольку именно эти качества требовались от человека шестидесятых, чтобы успешно расти и руководить другими. Находчивость — это вам не креативность, не принципиальность, не созидательная энергия, а по-своему почтенный дар приспособляемости, извлечения новых смыслов и выгод из ветшающих ресурсов и скудеющих схем. КВН породил целую школу оптимистичных, энергичных, изобретательных людей. Кто узнал бы без этой программы о бакинском студенте-медике Юлии Гусмане, ставшем в семидесятые ведущим эстрадным режиссером? И таких судеб было много — как-никак, Ворошилов и Лысенко, два титана отечественного телевидения, были напрямую причастны к КВН. И Сергей Муратов. О самом Маслякове не говорю — этот пример творческой неувядаемости доныне поражает поклонников. В общем, наличие быстрой реакции, высокой адаптивности и мягкого юмора были теми самыми критериями, по которым в начале шестидесятых формировали элиту. Умение шутить — но без злопыхательства; фрондировать — но в рамках; и обаяние, обаяние, конечно! Никто из тех капитанов не пропал. Правда, многие уехали.

Замечу, что Ворошилов и впоследствии имел вкус к выращиванию новой элиты. Лучшие знатоки — Латыпов, Друзь, Вассерман, Бялко, Козлов — высоко поднялись по карьерной лестнице. А все потому, что отлично соображают, быстро решают и многое помнят. Правда, из них получаются в основном консультанты и политологи. Персонажу переднего плана — публичному политику, крупному финансисту — не надо выглядеть слишком умным. Первого не поймет народ, второго сразу удавят завистливые партнеры.

Возродившись в 1986 году, КВН с самого начала производил впечатление некоей вторичности и натужности — молодые люди разучились острить. Зато они научились превращать все в шоу и эффектно прокатывать получившийся продукт по эстрадам страны. КВН продолжал оставаться лифтом — именно по нему поднялись к власти и могуществу Михаил Лесин, Александр Акопов, покойный Юрий Заполь. Все эти люди начинали у Маслякова — в качестве игроков, а потом и администраторов. Лесин возрождал КВН, еще будучи монгольским строителем, — то есть задолго до его официального возвращения. И все они, демонстрируя новые формы веселья и находчивости, заняли весьма пристойное положение во времена очередной русской революции.

Право, не знаю, как должна выглядеть сегодня телепрограмма, отбирающая новые элитные кадры и продвигающая их к власти. Это должен быть какой-то угрюмый клуб невеселых и потерянных, но стопроцентно лояльных и абсолютно безликих. Разминочный конкурс: двадцать раз сказать одну и ту же пустопорожнюю фразу разными словами. Конкурс капитанов: доказать, что именно вы по-настоящему любите Первое Лицо. Музыкальный конкурс под фанеру, спортивный забег в мешках на месте по кругу, исторический — кто вспомнит более старый анекдот… Финал — кидание нечистотами в оппонента на скорость… Впрочем, вертикальная мобильность, кажется, переместилась из КВН в другое место. Теперь будущую элиту отбирают с помощью новостных программ — вспомним о стремительной карьере Маргариты Симонян. В общем, это логично. Они тоже сейчас довольно смешные.

8 ноября 2006 года

«В истории смысла нет, а в жизни — есть»

Беседа поэта Александра Кушнера с писателем Дмитрием Быковым

Кушнер нечасто балует Москву поэтическими вечерами. Последний он дал в Большом зале ЦДЛ — при минимуме рекламы, без традиционных атрибутов юбилея вроде вступительных речей или громоздких музыкальных номеров. Полтора часа он спокойно читал новые стихи и благожелательно отвечал на вопросы. Каждый его визит, каждый разговор с ним внушает бодрость и твердость — качества, редкие в нынешней поэзии, да и в жизни.

Узор судьбы и закономерности истории

[Дмитрий Быков: ]

— Вы, кажется, решили опровергнуть все поэтические стереотипы: счастливы в семейной жизни, лет 30 любите одну женщину и пишете о ней, сочиняете сильную лирику после пятидесяти, не пьете, трагическое мироощущение сочетаете с доверием и любовью к жизни, либерализм — с государственничеством…

[Александр Кушнер: ]

— Дожил до семидесяти… Анненский лучшие вещи написал в последний год жизни, уже за пятьдесят; Тютчев и Фет писали в старости замечательную лирику, Баратынский был прекрасный семьянин (ему нравилось это слово); Мандельштам всю жизнь (с кратковременными отвлечениями) любил одну женщину — свою жену; Тютчев не пил, Маяковский тоже; Пушкин сочетал либерализм и «государственничество»… Под поэтический стереотип попадает, кажется, один Байрон — и тот англичанин.

[Дмитрий Быков: ]

— Но отчаянные ваши стихи из «Голоса» и «Таврического сада» на вечерах заказывают из зала чаще. Может, счастливому человеку стихи не особенно нужны?

[Александр Кушнер: ]

— Толстой смеялся над этим, говорил о Тургеневе: «Траги-изм, траги-изм… Где он видел трагедию?» Разумеется, Толстой прекрасно знал, как страшен этот мир, но ведь не только страшен, не правда ли? Когда-то я писал в «трудную минуту» жизни:

«…И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позевывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно».

Блоковское угрюмство замечательно сочеталось с «добром и светом», с «соринкой на ноже карманном», с тем, как «упоительно встать в ранний час»… Об этом имеет смысл сказать, потому что сегодня мы затоплены беспросветным нытьем в стихах, дешевой мрачностью и оголтелым цинизмом. А счастливые стихи (вспомним Фета или Пастернака) хороши еще и потому, что за ними стоит знание о быстротечности жизни, краткости счастливого мгновения, заговаривание собственной боли. Едва ли не самые жизнеутверждающие стихи Мандельштам написал в 1937 году!

[Дмитрий Быков: ]

— Каковы преимущества возраста?

[Александр Кушнер: ]

— Прямая, соединяющая не три-четыре, а, скажем, десять точек на плоскости, дает возможность увидеть узор судьбы, ее сложный, ветвящийся рисунок.

[Дмитрий Быков: ]

— И закономерности общей истории, добавил бы я.

[Александр Кушнер: ]

— Исторические закономерности, увы, я готов поставить под сомнение. И Лев Николаевич, и марксистская историческая доктрина, и школьные учителя, твердившие о малой роли личности в истории, льстили истории. Ее делают личности, ими определяется очень многое.

Я склонен назвать переломной датой в нашей новейшей истории 1953 год, когда испустило дух отвратительное чудовище. Мне было 16, и я хорошо помню не только ужасы войны, но и постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград» — нам его разъясняли в классе, и борьбу с космополитизмом, и журнал «Крокодил», и «дело врачей». После — возвращение несчастных из лагерей, возможность «тайной свободы» за письменным столом, медленное прибавление света.

Вся вторая половина века, несмотря на срывы и возвратные течения, была благополучной. Достаточно сравнить судьбу моих ровесников с судьбой старшего поколения, чтобы понять, о чем идет речь.

[Дмитрий Быков:]

— Не стоит валить на Сталина всю вину за садомазохизм русской истории…

[Александр Кушнер: ]

— Всю — не стоит; я согласен с Мамардашвили, сказавшим, что свой маленький Сталин был в каждом коллективе. Но будь на его месте другой человек — история безусловно была бы иной; говоря, что все подчинено ее закономерностям, вы снимаете ответственность с частного человека, а именно эта ответственность кажется мне фундаментальным принципом, основой совести, если угодно.

Всякая частная жизнь имеет смысл, и проследить его всегда увлекательно; история не имеет никакого смысла и никакой цели. Можно ли радоваться крушению высоких цивилизаций, падению Афин или Рима и торжеству варварства, пришедшего им на смену? Какие оправдания можно найти для инквизиции или фашизма? Сталинизма? Клио, муза истории, — кровавая муза. Я не противопоставляю историю и природу: обе принципиально чужды любой морали. Тектонические сдвиги, землетрясения, извержения вулканов так же безответственны, как исторические катаклизмы. История непредсказуема.

А если бы у США отобрали Флориду?

[Дмитрий Быков: ]

— Кстати, о распадах империй: у вас были стихи о том, как сильно влияет география страны на лирику, интонацию, самоощущение… Что произошло после отпадения Грузии, Армении, Украины — они ведь много значили и для вас лично?

[Александр Кушнер: ]

— Зато прибавились Франция, Италия, Англия, Америка — советский мир схлопнулся, большой мир открылся. Но это не компенсирует распада страны. Дело не в личных дружбах, с которыми ничего, по счастью, не сделалось, и не в так называемой геополитике и имперских амбициях. Дело в том, что, понимая неизбежность распада СССР, следует проявить такт и уважение к русскому сознанию: страна собиралась веками, Россия вела не только колонизаторскую, но и цивилизаторскую работу. Смирились бы Соединенные Штаты, если бы у них отобрали Флориду? Но ведь Крым для нас значит ничуть не меньше…

«Когда страна из наших рук Большая выскользнула вдруг И разлетелась на куски, Рыдал державинский басок И проходил наискосок Шрам через пушкинский висок И вниз, вдоль тютчевской щеки. Я понял, что произошло: За весь обман ее и зло, За слезы, капавшие в суп, За всё, что мучило и жгло… Но был же заячий тулуп, Тулупчик, тайное тепло…»

Не следует бесконечно дразнить оскорбленное национальное чувство, унижать человеческое достоинство: не только украинское, грузинское, латышское, но и русское тоже.

Нельзя предъявлять непомерные требования: необходимо время, смена поколений, осторожность и терпеливая работа, иначе в России может случиться то же, что в Германии в 30-е. Отвратительна ксенофобия, мне стыдно за то, что в Петербурге убивают то таджиков, то грузин, то индийского студента. Власть должна, обязана положить этому конец. Но проблема сложна, многогранна — и это тоже надо знать.

[Дмитрий Быков: ]

— Кстати, у вас совершенно нет общеинтеллигентского страха перед народом. Более того — на фоне этого народа, особенно в Вырице, едучи на велосипеде за продуктами, вы не особенно и выделяетесь…

[Александр Кушнер: ]

— А чем выделяться? Мы живем более или менее одной жизнью, в советские времена она была еще тесней, монолитней — и страдания дяди Пети из моего стихотворения о Боге, читающем «в небесном кабинете жизнь незамечательных людей», не менее важны, чем страдания Гете. Что до отсутствия страха, здесь ведь почти все зависит от первых впечатлений, еще детских. Мы с матерью во время войны оказались в эвакуации в Сызрани, мне было пять лет, я видел вокруг себя чрезвычайно симпатичных и доброжелательных людей… Никто никогда не сказал мне там, что я чужак. И с чего бы мне, офицерскому сыну, впоследствии школьному учителю, чувствовать себя элитой?

[Дмитрий Быков: ]

— А не было ли у вас, напротив, чувства зависти к советской аристократии, к духовной элите, к потомственной интеллигенции?

[Александр Кушнер: ]

— Вы мне приписываете прустовские комплексы — это он мечтал о проникновении в салон герцогини Германтской. Что такое вообще «советская аристократия»? Замечательно об этом сказано у Ахматовой: «Полукрадено это добро». Тоже мне сливки общества — светские-советские салоны с полупривилегированной-полудиссидентской подоплекой… В этом смысле я благодарен судьбе за свою жизнь в Петербурге: у нас этого было меньше, чем в Москве. Человеку приходилось думать самому, без оглядки на государственный или либерально-оппозиционный диктат.

«Петербургский характер» во власти

[Дмитрий Быков: ]

— Не кажется ли вам, что некоторые черты петербургского характера явили свою «изнанку» — после прихода ваших земляков к власти обнаружились издержки петербургской натуры: мстительность, прямолинейность, холодность?

[Александр Кушнер:]

— Я все-таки думаю, что петербургский характер во власти не так опасен, как ставропольский или как засилье екатеринбургских подголосков вокруг харизматического лидера… В конце концов, москвичей во всей стране не любят гораздо сильнее, и стоило бы задуматься — почему. Петербург долгое время был откровенно затерт.

В том, что сегодня Петербург берет свое, есть некая справедливость. Кроме того, петербургский характер — это сдержанность, четкость, самодисциплина, способность к диалогу, европейская ориентация; мы дали вам не самых плохих людей — Кудрина, Грефа, Чубайса… Я ведь понимаю, о чем вы говорите. Петербург — тяжелый город. Его черный декабрьский денек, «где к зловещему дегтю подмешан желток», выдержит не всякий — это, так сказать, наша расплата за белые ночи. Жить в Петербурге нельзя без мужества, некоторой замкнутости и готовности на безвестность: пирог славы делят и поедают в Москве.

[Дмитрий Быков:]

— Вы согласны с мнением Михаила Пиотровского — «этот город построен сильными людьми для сильных людей»?

[Александр Кушнер: ]

— Пожалуй. Подчеркиваю: сильных, а не наглых и самовлюбленных.

«Попробуйте отнять коттеджи»

[Дмитрий Быков: ]

— А нет у вас страха, что все сползет обратно?

[Александр Кушнер: ]

— Нет. Россия, конечно, не Англия, но ведь и Англии понадобилось несколько веков для обретения английской демократии. А нашей всего 15 лет. Больше всего я боюсь «нетерпения» — это хорошо понимал Ю.Трифонов, о чем и написал в своем романе о народовольцах. Летом живу в Вырице, ее всю застроили коттеджами, и владельцы этих коттеджей будут защищать их до последнего. Это только кажется, что свободу отнять легко. Попробуйте отнять коттеджи, а ведь между ними и свободой имеется прямая связь.

[Дмитрий Быков:]

— Вы перепробовали многие варианты заработка. Какой кажется вам оптимальным?

[Александр Кушнер: ]

— Гонорар.

[Дмитрий Быков: ]

— Такое было возможно только при советской власти.

[Александр Кушнер: ]

— А Пушкин, который в значительной степени жил на литературный заработок, а потом еще стал издавать «Современник»? А Некрасов, при котором журнальное дело впервые стало приносить огромные прибыли? А символистские журналы?

При этом я считал и считаю, что вторая профессия необходима — просто чтобы чувствовать себя увереннее. Наверное, я предпочел бы преподавание. Но сегодня, в моем возрасте, — не школьное, которым в молодости был занят десять лет, а университетское. Если бы мне дали составить свой курс русской поэзии и читать его, а еще лучше — вести семинар вроде того, что я вел для английских студентов-славистов несколько лет у себя дома, я бы не отказался.

[Дмитрий Быков: ]

— Как же:

«Английский студент через сорок  Лет, пусть пятьдесят, шестьдесят,  Сквозь ужас предсмертный и морок  Направив бессмысленный взгляд,  Не жизни, — прошепчет по-русски,  А жаль ему, скажет, огня, —  И в дымке, по-лондонски тусклой, Быть может, увидит меня…»

Есть условия, которые необходимы вам, чтобы писать? Сигарета, рюмка, тишина в доме, погода?

[Александр Кушнер: ]

— Предпочтительна солнечная погода. В пасмурную я чаще хандрю.

[Дмитрий Быков: ]

— У вас были стихи о хандре — «Но есть же какое-то средство»… Вы его нашли с годами?

[Александр Кушнер: ]

— Стихи. Причем писать их, конечно, можно не во всяком состоянии, но все равно неплохо помнить, что ты это в принципе можешь сделать. Это немало.

«Поэзия разлита в жизни неспроста»

[Дмитрий Быков:]

— У Матвеевой были стихи: «А строчки — подобье отдушин, но жизнь утекает сквозь них». Вам не жалко, что вы все время писали — пока жизнь куда-то шла и другие жили?

[Александр Кушнер: ]

— Нет. Это лучшее, что я мог сделать. Про утекание жизни сквозь строчки хорошо сказано, но это позиция романтическая. Я сказал бы так: я жил — и моя жизнь запечатлена в стихах. Меня вполне устраивает, что я писал стихи, а не «жил на всю катушку». Мог бы. Не скажу, что поэт обязательно хороший человек… Но все-таки писание стихов как-то шлифует душу, позволяет «вернуть ее, умирая, в лучшем виде». А главное — поэт все время занят, поглощен своим делом днем и ночью, без выходных, а потому у него и нет времени на злодейство, требующее большой сосредоточенности. Быть мерзавцем еще и очень обременительно, не так ли?

Я вовсе не считаю, что все должны любить стихи, или музыку, или живопись, вообще — искусство. Вырицкая старуха, разводящая под своим окном цветы, может не знать ни одного стихотворения, но она ближе к поэзии, чем многие, в том числе некоторые поэты. Вот моя любимая мысль, которой я дорожу и которую часто повторяю: поэзия разлита в самой жизни; ощущение такое, что кто-то позаботился о том, чтобы набегали на берег морские волны, шумела листва, сверкали звезды над головой. Для одного из нас смысл жизни заключается в любви, для другого — в любимой работе, для третьего — в осмыслении происходящего, для четвертого — в накоплении земных благ, для пятого — в Боге и т. д. Но есть смысл, открывающийся время от времени всем, даже самым скучным людям, объединяющий всех — поэтический смысл жизни. А поэт занят тем, что закрепляет его в слове.

10 ноября 2006 года

Батя, брось жезло!

Исполнилось 425 лет с того дня, как Иван Грозный не убивал своего сына.

Русская история имеет две версии: русофильскую и русофобскую. Промежуточная, то есть объективная, при нашей жизни вряд ли будет написана.

Согласно русофобской, базирующейся на сообщении папского нунция Антония Поссевино, Иван Грозный разозлился на царевича и смертельно ранил его. Причиной ссоры был якобы непотребный вид невестки — между прочим, уже третьей по счету (если Иван Грозный за 54 года жизни вступал в брак семижды, то Иван Царевич за свои 27 лет женился три раза и вряд ли остановился бы на достигнутом). Елена Шереметева, вишь ты, попалась царю на глаза неподпоясанной. Он ее прибил, сын вступился, перепало и сыну; бабы русские живучи, а сын через три дня помер. Согласно другой версии, Иван Васильевич сам пылал болезненным любострастием к третьей жене Ивана Ивановича, сыну это не понравилось, и произошла знаменитая ссора, описанная в хрестоматийной песне Юрия Коваля:

«— Меня ты предал супостату! Стал отвратительным козлом!  — Прошу вас, жезл поставьте, тату! Отец, не балуйтесь жезлом!».

Третья версия конфликта изложена в так называемом Втором архивном списке Третьей Псковской летописи: ливонцы осадили Псков, Иван Васильевич не спешил на выручку псковитянам, а Иван Иванович, напротив, настаивал на скорейшем их освобождении; Грозный, и без того обозленный военными неудачами, тут же засветил ему посохом в висок.

Версия об убийстве Ивана Ивановича подтверждается косвенным сообщением Мазуринской летописи, в которой, впрочем, вместо конкретики пышная метафора: царь Иван посохом своим стряс с древа спелый плод. Стряс посохом плод и убил посохом сына — согласитесь, разные вещи. Тем не менее интеллигенция, ненавидящая деспотизм, за эту версию усердно ухватилась; Карамзин ее не оспаривал, А.К.Толстой в ней не сомневался, Репин увековечил ее в картине, для которой позировали два других либеральных интеллигента: художник Мясоедов (для потрясенного отца) и писатель Гаршин (для удивленного сына). Понятное дело, все эти люди были русофобы.

Русофильская версия истории выглядит иначе: старший сын Ивана Грозного скончался вовсе не в Опричной, а в Александровской слободе, что за 100 верст от Москвы; никакой необходимости везти тяжелораненого по ноябрьской распутице на такое расстояние не было; Иван Иванович болел давно — даже отписывал монастырям земли за поминание, — и царь никак не ускорял его кончины, разве что спорил иногда, но в семье чего не бывает. Прямых свидетелей роковой ссоры, сами понимаете, не было, так что «опять эта проклятая неизвестность». Что до свидетельств Поссевино, так в чем можно верить католику, ненавистнику России?! У нас практически все ключевые события истории имеют двоякий вид — в зависимости от степени патриотизма и православности комментатора: например, царевич Димитрий то ли сам упал на ножик, то ли его извел злобный Годунов, этот Берия при Грозном, попытавшийся устроить запоздалую либерализацию. Поскольку старший сын Ивана Грозного давно болел, он вполне мог сам упасть виском на посох, и даже неоднократно. Тогда крепкий государственник, строитель властной вертикали, собиратель русских земель, без пяти минут канонизированный Иван Васильевич Грозный вообще ни в чем не виноват — подумаешь, стоял близ сына с посохом, делов-то.

По всей вероятности, Иван Грозный в самом деле не убивал своего сына — точно так же, как и Борис Годунов не подсылал злодеев к маленькому царевичу. Правду мы узнаем вряд ли, и не в ней сейчас дело. А дело в том, что именно эти две версии укоренились в народном сознании. Это же сознание припечатало клеймом сыноубийцы царя Петра Великого, народная любовь к которому сильно преувеличивалась советской историографией, — правда, вина Петра более очевидна, чем преступление Ивана, и свидетелей было побольше. И Сталин в народной памяти остался сыноубийцей — даром что одним очень нравится приписываемая ему фраза «Мы рядовых на генералов не меняем», стоившая жизни Якову Джугашвили, а другим она кажется откровенно людоедской. Как бы то ни было, Сталин ничего не сделал для того, чтобы спасти сына из плена: одни говорят — высокая принципиальность, другие — давняя ненависть к сыну от первого брака.

Этот миф о диктаторе-сыноубийце, повторявшийся трижды, очень даже неслучаен. В диктатуре есть нечто — не то чтобы самоубийственное, а именно сыноубийственное: ревность к наследнику, страх перед будущим, твердое понимание, что преемник обречен не столько укрепить, сколько разрушить созданное тобой. Вечно-то ни одна диктатура не стоит. Диктатор обречен ненавидеть любых конкурентов в борьбе за трон — в том числе и тех, кто обязательно его сменит по праву рождения. Вот почему российское фольклорное сознание, точное в диагнозах, с великолепным постоянством приписывает диктаторам ненависть к сыновьям.

Сын в таких случаях выступает проекцией России — такой России, какую диктатор отстроил. «Я тебя породил, я тебя и убью» — слова другого абсолютного диктатора (правда, семейного), обращенные к другому сыну. Поистине Гоголь гениально чувствовал русское сознание: кто другой угадал бы, что настоящий тоталитарий — всегда сыноубийца?!

Так что если бы даже Иван Грозный и не убивал своего сына, ему это обязательно приписали бы.

Парадокс в ином: версия о сыноубийстве широко гуляла по России еще в 1582 году. В Псковской летописи об этом так и сказано: «глаголют». Глаголали, шептались, писали в летописях — но терпели; про Петра тоже все понимали — и опять терпели; а в случае со Сталиным — даже и гордились. Вот, мол, сына на генерала не сменял! И про Бульбу писали восторженные сочинения: сына не пожалел ради Отечества, отомстил за предательство! Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?! Не сказать, чтобы сыноубийство считалось таким уж тяжким грехом Ивана Грозного; старший его сын был сущий зверь, таким его рисует и А.К.Толстой в «Князе Серебряном», так что, может, правильно сделал? В знаменитом фильме о Петре I (1939) убийство Алексея выступает даже своеобразной доблестью. Ведь он расшатал бы русскую государственность! — которая после Петра, заметим кстати, и так очень быстро расшаталась… Словом, именно сыноубийство — непременный атрибут местной крепкой власти — считается грехом малым и почти простительным. Это, наверное, потому, что льстит народному самоуважению. Вот, мол, не только нас морил — но и сына не пожалел!

Не сказать, чтобы эти версии приближали власть к народу. Скорее они возводят народ в сан царского сына. И это такая честь, за которую не жалко и посохом по балде.

20 ноября 2006 года

Колыбельная для Крошки Ру

Андрею не спится. Он кряхтит, демонстративно вертится и всячески пытается оторвать меня от компьютера, на котором я писал совершенно другую колонку. Эту я написал уже постфактум.

— Что, сон не идет? — говорю я наконец.

— Не идет, — с готовностью отвечает он. — Я думаю, он застрял в пробке. Ехал, ехал и застрял. На Третьем кольце.

В свои восемь лет он с поразительной легкостью импровизирует любые сказки, полные современных реалий. Еще минут десять он выстраивает разные версии — сон торопился, его остановили за превышение, он хочет дать взятку, у него нет денег — откуда у сна деньги? Ведь это детский сон, он про всякие глупости, а не про доллары…

— И что? — спрашиваю я, не отрываясь от компа. — Он все еще не приехал?

— Полсна приехало, — говорит Андрей, — а полсна еще едет. Расскажи сказку!

— Лучше ты мне расскажи, — говорю я с тоской. — Я сегодня весь день рассказываю сказки, в основном про стабилизацию.

— Хорошо! — восклицает он, радуясь, что можно не спать. — Один мальчик попал на необитаемый остров!

— Как он туда попал-то?

Необитаемый остров — любимая тема. После компьютерного квеста «Таинственный остров» попадание на затерянный атолл, полный тайн, — заветная мечта.

— Ну… допустим, он летел. И упал. Или плыл и вот выплыл.

— Хорошо, допустили. И что он стал делать?

— Он… он пошел искать пресную воду. И нашел. Там в центре была пресная вода. И повсюду плоды. Он съел плоды и захотел сделать лодку.

— Чем он будет ее делать?

— У него есть инструменты. А если у него нет инструментов, он может купить. Он может зайти на планету ру и купить. Как ты покупал косилку, помнишь?

— Помню, — сказал я. — Хорошо. А сделать каменный топор ему типа слабо?

— А зачем ему каменный топор? Он может купить нормальный. И пилу.

— Очень хорошо, — согласился я. — Он заходит на сайт топор ру и покупает топор, потом берет пилу ру…

— Лучше пилу ком, — сказал Андрей. — Мы купили тогда пилу, а она тупая, помнишь? Или даже пилу де, немецкую. Как у соседа.

— Но хотя бы топор может быть ру?

— Это да, это пусть.

— О'кей, он купил топор ру и пилу де. И как он будет строить лодку?

— Он еще купит гвозди, — подумав, сказал Андрей. — Надо зайти на гвозди ру.

— И молоток ру.

— Молоток ру, да. А еще лучше он бы зашел на сайт ремонт ру и нанял рабочих.

— Каких рабочих? — все-таки я не был готов к такому повороту сюжета.

— Молдаванских, — сказал Андрей. — Или украинских. У нас какие ремонт делали?

— Молдаване, — вспомнил я. — Два кандидата физических наук.

— Ну вот, он их выпишет, и они быстро построят лодку. Он бы сам построил, но он же не умеет. Это целое дело, а он еще во втором классе. Она должна быть большая, потому что океан. Там на ремонте ру должны быть объявления. Или еще на каком-нибудь сайте, я не знаю. Например, рабочий ру.

— Он бы лучше туземцев нанял, — сказал я. — Зачем молдаване будут отнимать рабочие места у туземцев? ДПНИ заругается.

— Что такое ДПНИ? — быстро спросил ребенок.

— Это тебе рано знать. Меньше знаешь — крепче спишь. Людоеды местные, короче.

— Ты все забыл! — обиделся Андрей. — Этот остров необитаем!

— То есть абсолютно?

— Абсолютно. Нет, он может, конечно, кого-то выписать. Он может зайти на зверьки ру и выписать какую-нибудь зверюшку.

— Слушай, — не выдержал я. — Откуда ты знаешь все эти сайты?!

— Саша покупал хомяка, — простодушно признался Андрей. — Ему через час привезли. Папа на него ругался, но куда деваться, если привезли? Они открывают дверь — а там: превед, хомяг!

Он залился простодушным смехом.

— Но ты-то ничего не покупаешь? — спросил я дрожащим голосом.

— Нет, я только смотрю. У меня же уже есть хомяг. Ну вот, а потом он может выписать каких-нибудь людей. И телевизор.

— А куда он воткнет телевизор?

— Есть с батарейками. На горбушке ру. И людей, только надо подумать откуда. Можно зайти в чат кроватка ру и сказать: ребята, я на необитаемом острове, вот мои координаты. Обязательно кто-нибудь поедет.

Хорошо, что этому островному мальчику не пришло в голову зайти на сайт девочки ру и выписать кого-нибудь оттуда. Все-таки у меня растет славный, чистый ребенок.

— Андрей, — сказал я вкрадчиво, — все это чудесно, но подозреваю, что топор и пилу ему придется делать самостоятельно. И гвозди тоже. И забивать их самому. Потому что на необитаемом острове, Андрей, нет интернета!

— То есть как? — спросил он после паузы.

— А вот так! — торжествовал я. — Это же необитаемый остров, сын! Там не может быть компьютера по определению!

— А зачем компьютер? — спросил он снисходительно. — Можно же по мобильному выйти! Мобильный-то он не утопил, верно?

И он показал мне, как выйти по мобильному.

Этому поколению никогда не придется забивать гвозди. Главное, чтобы у них не отняли мобильники.

— Ладно, — сказал я. — Спи ру. Иначе по попе ру прилетит шлепок ком.

— Такого сайта нет! — гнусно захихикал он. — И попы ру нет!

— Откуда ты знаешь?

— Я проверял, — сказал он гордо. — Еще когда ты в прошлый раз пообещал.

4 декабря 2006 года

Рецессивная Россия

Называться патриотом и националистом в России становится опасно: у власти дошли наконец руки до Бориса Миронова, чьи перлы широко тиражировались каких-нибудь пять лет назад. Предлагаю патриотам тонкий эвфемизм, с помощью которого можно надежно замаскироваться, и никто ничего не докажет. На выборы надо идти под названием «Рецессивная Россия». Под знамена этого движения можно привлечь массу народу — в том числе сторонников суверенной демократии, поскольку она в общем сводится к тому же. Я вообще думаю, что идея рецессивности окажется близка сегодняшней России. И звучит красиво, и Запад не догадается.

Суть же в следующем: еще в 1927 году в знаменитой книге «Что нам в них не нравится» антисемит-теоретик Василий Шульгин писал об опасности русско-еврейских браков. Русские, утверждал Шульгин, в таких браках утрачивают свои черты: они подавляются «юдаистскими», более резко выраженными. Шульгин генетики не знал, не то непременно вспомнил бы, что бывают признаки доминантные, а бывают рецессивные, подавляемые при воспроизводстве. Допустим, карие глаза — доминантные, а зеленые — рецессивные, и у кареглазого отца от зеленоглазой матери все равно родится ребенок с шоколадной радужкой. Рецессивность можно воспринимать как особый извод духовности: вот, мы самые хрупкие и уязвимые, кто только над нами не доминирует… Согласимся, что идея национального превосходства отрицает идею конкуренции: мы настолько хороши, что доказать этого не можем. Это, собственно, и не доказывается: предложено верить на слово.

Сама идея конкуренции невыносима русскому патриотическому сознанию. Пример: китайцы предлагают выслать в Нижний Новгород несколько тысяч своего населения для вспашки пустующих, зарастающих и необработанных земель. Валерий Павлинович Шанцев вроде бы и не против, но местное население встает стеной: их же потом не выгонишь! Пусть земли зарастают крапивой и осотом — лишь бы не китайцами! Другой пример: стоит азербайджанцам или иным инородцам приехать в Москву, а чеченцам — в Кондопогу, а грузинам, допустим, в Вологду — как они тут же захватывают все местные казино, рынки и рестораны, заставляя русских трудиться на себя. Они же насилуют русских женщин. Возникает естественный вопрос: что делают в это время сами русские? Почему они не захватывают собственных рынков и позволяют насиловать собственных женщин? (О том, как они фактически попустительствуют этому процессу, подробно рассказано в повести В.Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана».) Видимо, сама идея конкуренции с гастарбайтерами невыносима для русского сознания, поэтому выход тут один — не пускать гастарбайтеров в Россию вообще. Россияне не могут и не должны ни с кем соревноваться, поскольку соревновательность претит национальному характеру; более того — в процессе конкуренции утрачиваются какие-то национальные качества, без которых этот характер рассыпается.

Как ни странно, это убеждение присуще не только консерваторам и охранителям, но и либералам. Именно этого корня была знаменитая идея отделения Чечни по Тереку с сооружением тщательно охраняемой границы, а лучше бы великой кавказской стены. И пусть они там живут как хотят и нас не трогают! К сожалению, эта идея была по природе глубоко рецессивна, ибо война, хотим мы того или нет, — конкуренция. Чеченцы вдобавок вовсе не намеревались ограничиваться независимостью — им хотелось большего, и рецессивность в этом вопросе только поощрила бы их к расширению собственной территории. Практика 1996–1999 годов успела это неоднократно доказать, хотя либеральные сторонники рецессивности и уверены до сих пор, что в 1999 году на Россию напал не Басаев, а Березовский. Кстати, сетования на засилье инородцев среди олигархов тоже свидетельствуют о глубокой рецессивности отечественного сознания: русским никто не мешал, Потанин и Хлопонин тому порукой. Но, видимо, обогащение по олигархическому сценарию вело бы к утрате национальной идентичности. Национальная же идентичность эта сводится к довольно простому дискурсу: «Мы самые бедные, добрые и несправедливо обиженные, мы не хотим ничего предпринимать ради изменения этого положения, ибо это несовместимо с нашей духовностью, — и (следите за рукой, тут переход) именно поэтому мы сейчас всех просто убьем!».

Как ни грустно — никакого другого дискурса придумать нельзя, потому что жизнь есть борьба и единственной альтернативой конкуренции становится именно убийство всех остальных по любимому народному принципу «Всех убью, один останусь!» или столь же всенародно популярному «Первый парень на деревне, а в деревне один я». Этим же нежеланием конкурировать объясняется и уникальное сочетание сентиментальности и зверства в любом тоталитарном дискурсе, а в русском особенно — потому что уж больно наглядно: такие-то мы кроткие, всякий-то нас обидит! Поэтому соревноваться на равных мы не способны, и если к нам полезут с добром — не пустим, а если с мечом — угробим. На восприятие всего мира как арены нормальной, равноправной и где-то даже доброжелательной конкурентной борьбы, какая идет, допустим, у японцев с американцами, Россия категорически не способна: весь мир только и ждет, как бы нам навредить. То-то мы все и щетинимся.

Той же рецессивной природы — нежелание пустить в Россию папу римского. В Турцию ему можно, к африканским дикарям — запросто, но православие оберегает свои канонические территории, полагая, что единственная забота папы римского — отхватить их и срочно обратить в католичество. Нормальное соревнование с католичеством представляется православию чем-то греховным и оскорбительным — здесь господствует тактика запрета, осуждения, анафемствования; это же касается церковного осуждения любых экспортных зрелищ, будь то концерт Мадонны или невинная гастроль Копперфильда (последнего, если помните, причислил чуть ли не к магам сам о. Тихон Шевкунов). Запрет подается как охранительная мера, даже как сбережение народной нравственности — ибо предоставить народу право решать самому, что ему интересно и полезно, чревато полной победой бесовщины. Ведь народ наш рецессивен, слаб и усваивает только то, что ему разжевано и в рот положено, и лучше бы при закрытых дверях, чтобы не отвлекался на прочие продукты.

Я не хочу сказать, что рецессивность однозначно плоха. Безальтернативные, имманентные, врожденные представления вряд ли подлежат моральным оценкам: они есть, и все. Россия очень долго живет в убеждении, что главную роль в истории играют именно врожденные признаки — место рождения, национальность, род. Тот факт, что надо еще и отстаивать в борьбе право на собственную землю и собственную веру, представляется большинству российского населения оскорбительным. Это и вправду неприятно, но что поделать — в современном мире особенно ясно, что ничего раз и навсегда данного не существует в природе. Если страна не умеет обрабатывать свою землю — земля достанется другим, если плохо распоряжается недрами — уплывут и недра, и никакой армией, никакими запретами этой ситуации не поправишь. Никто не будет тебя любить только за то, что ты русский. Надо учиться быть лучше остальных. Если этого не произойдет, рецессивная Россия, самая бедная и оттого всегда готовая к новым мясорубкам, станет еще одной строчкой в перечне мертвых цивилизаций.

Вы этого хотите? Я — нет.

Свинья-затейница

Типовое сочинение «Образ свиньи в русской классической литературе»

Вниманию абитуриентов предлагается типовое сочинение о роли свиньи в русской классике. Поскольку в юбилейные годы А.С.Пушкина, Л.Н.Толстого и др. в вузах обычно предлагают сочинения по творчеству соответствующих писателей, не будет ничего удивительного, если выпускникам-2007 предложат написать сочинение к году Свиньи. Тема особенно актуальна потому, что необходимость реабилитировать свинью в самом деле назрела. На протяжении многих лет русская классика искажалась произвольными трактовками, но в эру государственного прагматизма пора переставить акценты.

В русской классической литературе свинья традиционно наделяется мудростью, дальновидностью и практической сметкой. Особенно велика ее роль в творчестве Н.В.Гоголя, чье внимание к салоносному животному было обусловлено украинским происхождением автора. Свинья выступает решительной противницей бюрократизации и сутяжничества, похищая из присутствия жалобу Ивана Никифоровича на Ивана Ивановича. Свинья — олицетворение государственного мышления: не зря Городничий, собрав вокруг себя крупных городских чиновников, видит «все одни свиные рыла». Впрочем, для русской сатирической традиции это не новость: еще в комедии Д.И.Фонвизина «Недоросль» крепкий хозяйственник Тарас Скотинин задавался вопросом: «Отчего же я к свиньям-то так сильно пристрастился?» Его племянник Митрофан, верный наследник опытного землевладельца и главный положительный герой комедии, «увидя свинку, бывало, задрожит от радости». Не зря именно Митрофан сделан символом правильного отношения к государственной необходимости. «Не хочу учиться, хочу жениться», — восклицает он, желая выполнить демографическую программу тогдашней администрации, а ожидая решения своей участи, патриотично произносит: «По мне, куда велят».

Серьезное внимание образу свиньи уделял великий русский баснописец И.А.Крылов. В басне «Свинья» разумное животное посещает роскошный дворец, но не прельщается этой роскошью, а сосредоточивается на обозрении заднего двора: «А, кажется, уж, не жалея рыла, я там изрыла весь задний двор». Чтобы обмануть царских сановников и либеральную диктатуру, Крылов привязал к басне нарочито абсурдную мораль, но ясно, что пожилой писатель вывел в образе Свиньи образцового силовика, инспектора или ревизора, не обращающего внимания на показную роскошь и копающегося в ее темной изнанке. Не так ли Госнаркоконтроль обнаруживает пропаганду наркотиков в сочинениях битников, а ФСБ находит зловонный подтекст в деятельности так называемых международных просветительских организаций и фондов?! Басня «Свинья под дубом» углубляет этот образ: истинный сын Отечества не удовлетворяется сладкими плодами (желуди), но докапывается до корней дуба и в конечном итоге подрывает его. Так и продвинутый государственник не соблазняется сладкими плодами (либерализма и открытости), но решительным рылом вскрывает корни, обнаруживая там экспансию и покушения на наш суверенитет.

Весьма велика роль свиньи в творчестве Салтыкова-Щедрина, чьи произведения только теперь можно осмыслить адекватно. Центральное место в его творчестве занимает памфлет «За рубежом», где ужасы растленной цивилизации Запада противопоставлены здоровому евразийству. Композиционный центр книги — авторский сон «Торжествующая свинья, или Разговор свиньи с правдою», в котором здравомыслящий представитель среднего класса дает решительный отпор спекулянту-дестабилизатору. Свинья — надежная опора своего хлева, неутомимая труженица, день и ночь копающаяся в навозе; Правда — неприлично полуголая, «побитая» особа, пытающаяся отвлечь Свинью от дел квазиреволюционной демагогией. «Все эти солнцы — одно лжеучение, — замечает Свинья. — Живучи в хлеву, никаких я солнцев не видела». В самом деле, не следует привносить в хлев чуждые и даже враждебные ему понятия. «Зачем отводить в участок? Ведь там для проформы подержат, да и опять выпустят… В участок мы ее не отправим, а своими средствами… Сыскивать ее станем: сегодня вопросец зададим, а завтра два…» — произносит Свинья, проявляя тем самым живое творчество масс и уже упомянутое недоверие к бюрократическим институтам. Свинья — тот оплот народного здравомыслия, который должен решительно лечь на пути сомнительной Правды, презирающей труд и склонной к порнографии. Правда, впрочем, и сама понимает, что именно здравый смысл народа является главным препятствием ко всякого рода сомнительным социальным экспериментам: «Корень зла… в тебе, Свинья!». На что Свинья резонно замечает: «Нечего мне „свиньей“-то в рыло тыкать. Сама знаю, что свинья… Я — Свинья, а ты — Правда! А ну-тко, свинья, погложи-ка правду!» — после этой реплики зал разражается аплодисментами и криками: «Ай да свинья, вот так затейница!».

Наиболее противоречивый и глубокий анализ образа свиньи дан в басне А. Измайлова «Ягненок и поросенок» (из Лафонтена). Герой этой басни, мясник, везет в мясной ряд ягненка и поросенка. Ягненок ведет себя смирно, не подозревая о своей участи и веря обещанию мясника, будто его только постригут. С поросенка же состричь нечего, и оттого он визжит, предчувствуя худшее. Мясник урезонивает взволнованное животное: «Полезно иногда для нас и заблуждаться, когда несчастия не можно отвратить. К чему и дальновидным быть? Что прежде времени нам сетовать и рваться?..» Юная свинья, осознав величие и неисправимость своей участи, затихает.

Именно свинская покорность, глубокое понимание неизбежности и благотворности перемен, умение сосредоточиться на своих делах и не лезть в высшие материи отличает положительного персонажа русских сказок. Разве не может служить примером для каждого менеджера, для всякого хозяйственника оптимистичный поросенок из пьесы Маршака: «Я — свинья и ты — свинья, все мы, братцы, свиньи, нынче дали нам, друзья, целый чан ботвиньи»?! Не этот ли жизнерадостный визг слышится в живых и глянцевых журналах, в которых средний класс оптимистично подводит итоги года? И не зря такая жизненная позиция вызывает любовь руководителей всех рангов: «Но всего милее Татеньке не котенок полосатенький, не утенок, не гусенок, а курносый поросенок!» (К.Чуковский).

Образ свиньи — один из ключевых в русской литературе. Всякий внимательный ее читатель вовремя понимает, что преуспеяние и душевный комфорт напрямую зависят от меры личного сходства с этим жизнерадостным животным. Чем быстрее мы это поймем, чем меньше будем хрюкать и чем активнее чавкать, тем больше сала и щетины принесет каждый из нас на алтарь Отечества.

28 декабря 2006 года

Через тумбу-тумбу-раз

Странное дело — Татьянин день как студенческий праздник никогда не вызывал у меня сколько-нибудь положительных эмоций. Мученицу св. Татиану я чту, и она, как мне кажется, к студенчеству особого отношения не имеет — разве что как ровесница: судя по житию, она погибла молодой. Тем живее укор. Но праздновать день российского студенчества 25 января — особенно теперь — как-то, по-моему, даже и стыдновато, особенно если помнить о стойкости святой и ее чудесах.

Дело в том, что никакого российского студенчества как особого отряда людей не существует. Еще в XIX веке слово «студент» несло в себе множество смыслов, ныне совершенно утраченных: само собой, говоря «студент», мы подразумеваем «пьяница», «бабник», «разгильдяй», и все это совершенно естественно, поскольку люди-то все молодые, горячие. С этим смыслом, наиболее халявным и очевидным, ничего не сделалось: в общежитиях по-прежнему пьяно и грязно, а в головах после сессии по-прежнему пусто. Но школяр Сорбонны, собрат Вийона, наследник вагантов, мученик средневековой схоластики, дерзкий вольнолюбец, гроза кабаков, — далеко не исчерпывается собственным хулиганством. Студент — и в средневековой, и особенно в русской традиции — пылкий молодой человек, одержимый жаждой знаний, нетерпимый к любому унижению — и чужому, и собственному, — и при всем этом нонконформист, бунтарь, идеалист: он учится — а есть ли на свете более чистое занятие? О студенческих годах вспоминали как о розовой идиллии. Были заблуждения молодости, простительный радикализм, а как же! — но что-то во всем этом было, знаете, милое. Даже закоренелого государственника, хитрого канцлера Горчакова можно было размягчить и умаслить воспоминаниями о Лицее; даже отчаянные консерваторы с улыбкой ностальгировали по временам сходок, демонстраций, бойкотов профессорам-ретроградам… Между прочим, традиция студенческого сопротивления полицейским порядкам была жива и при советской власти (кажется, прав Пелевин в одном из эссе: вишневый сад не вымерз на Колыме, но задохнулся в постсоветском вакууме). ИФЛИ (Институт философии, литературы, истории. — «Известия») — уникальный заповедник вольности в сталинской предвоенной Москве, духовная родина Самойлова, Слуцкого, Кульчицкого, Львовского, Померанца, Твардовского… МГПИ (Московский государственный педагогический институт. — «Известия») в 50-е стал питомником для блистательной бардовской плеяды, и дух университетской вольности там был живехонек. Горный институт в Ленинграде с его прославленным ЛИТО (Литературное объединение. — «Известия»), откуда вышел добрый десяток крупнейших питерских авторов; ВГИК, где записывали на магнитофон и переписывали от руки лекции Мамардашвили; да и родной МГУ, где блистал в студенческом театре опальный Виктюк, где в запретных драмах Петрушевской кандидаты и доктора наук убедительнейшим образом изображали персонажей городского дна… Советское студенчество, при всем своем пресловутом конформизме, отлично понимало что к чему — и в этой среде кипели самые живые споры, так что Трифонову было о чем написать своих наивных, но увлекательных «Студентов», единственную живую книгу 1950 года. Да и в «Доме на набережной» о тех спорах написано предостаточно. Пусть в Литинституте в 1958 году нашлись добровольцы, возжелавшие под государственным патронатом погромить дачу Пастернака, — но их было двадцать, а тех, кто объявил им бойкот, втрое, вчетверо больше! И я еще застал студенчество 1984 года, обменивавшееся бледными ксероксами и крамольной машинописью, и помню споры в вечерних аудиториях родного здания на Моховой, и любимых педагогов, вместо истории партийно-советской печати излагавших нам взгляды Витгенштейна и космогонию Даниила Андреева, а диктанты у нас давались из Галича, спасибо Евгении Вигилянской…

Был в русской литературе такой персонаж — «вечный студент». Например, Петя Трофимов. Но ведь он, строго говоря, никакой не студент — давно нигде не учится, живет на правах учителя или просто приживала в чужой семье… Он вечный студент не потому, что все никак не может закончить образование, — а потому, что навеки остался в этом идеалистическом, студенческом, розовом состоянии; он все еще идеалист, бессребреник, спорщик! Он так и не выучился топтать собственные благие порывы. Именно недостаток этого образования имел в виду Гоголь, называя Белинского во втором томе поэмы «студентом, не докончившим курса эстетики». Недоучившийся студент в русской традиции — тот, кто учился быть взрослым приспособленцем, да так и не выучился. И не зря самый прочувствованный, религиозный, тихим светом светящийся рассказ Чехова называется «Студент», и героем его же «Припадка» тоже не случайно сделан студент, списанный с Гаршина. Студенчество — это демонстрации и прокламации у Казанского собора, это взаимопомощь и горячность, раскольниковские бредовые идеи и разумихинское щедрое товарищество; мало в русском языке слов с такой положительной модальностью. Но вот поди ж ты — все это куда-то делось.

Современный студент охотно споет «Через тумбу-тумбу-раз» или «Крамбамбули», вспомнит даже «Поднявший меч на наш союз», но напрочь забыл, что такое коллективный протест. Его можно грести в армию — и на демонстрацию выйдут не студенты, а студенческие матери. Можно преподавать ему обновленный курс отечественной истории, в котором подчеркивается великая роль спецслужб, — и он бровью не поведет. Можно заставить его вступить в проправительственное движение — а можно даже не заставлять, достаточно поманить близостью к власти и бесплатным обучением в престижной финансовой академии — и он забудет все корпоративные правила студенчества и побежит разоблачать своих же сверстников, которым почему-то не нравится повальная стабильность… Может, дело в инфантилизме, а может, в том, что сегодняшнее российское общество вообще очень редко спорит о смысле жизни: оно убедилось, что от этих споров одна головная боль по утрам. Наверное, так и должен выглядеть прагматизм в действии. Но увы, как много раз показала история, идеализм гораздо выгоднее: с прагматиками можно сделать что угодно, и защитить их будет некому. Если прагматичным покажется платное образование, или массовый призыв студентов в армию, или новый вид госэкзамена, отсеивающий таланты и поощряющий начетчиков, — прагматик спокойно все это съест и станет жертвой собственной расчетливости. Потому что студенты обязаны были стать активной гражданской силой — и не стали ею; и теперь с ними в самом деле можно творить что угодно. Хоть распределение вводи (а об этом уже заикаются), хоть призывай среди учебного года, хоть перекраивай учебный план. Дело в том, что высшее образование в России давно перестало служить идеалам просвещения. Оно стало отсрочкой жизни, паузой перед взрослением, — и большая часть студентов, положа руку на сердце, все пять лет обучения откровенно и с удовольствием балбесничает. Прекрасно зная, что на работе потом понадобятся совсем другие знания. Ознакомьтесь, кстати, с данными о скрытой безработице. Посчитайте, сколько людей в России работает не по специальности. А потом уже удивляйтесь, почему студенты из интеллектуального авангарда общества сделались его балластом, вспоминающим о своей принадлежности к гордому отряду школяров лишь 25 января.

Сегодня этот праздник сродни гулянкам бывших десантников в Парке культуры: шума много, чести мало. Так и будет до тех пор, пока студенты не вспомнят о своем гордом звании. И не поймут, что вместе со студенческим билетом и правом распевать «Тумбу-тумбу» они получают еще и обязанность быть совестью своей страны.

25 января 2007 года

Стабильности честное зерцало

290 лет назад — в 1717 году в Санкт-Петербурге вышло первое (из пяти) издание свода правил и упражнений для молодых кавалеров и девиц дворянского сословия «Юности честное зерцало», составленное под руководством Петрова, сподвижника Брюса. До 1767 года эта книга оставалась главным руководством для элитной молодежи — с тех пор, увы, в России не предпринималось попыток систематически изложить основы морального кодекса для будущих столпов государства, если не считать речи Ленина «Задачи союзов молодежи». Между тем такая необходимость назрела, потому что совсем уже оборзели. Впрочем, они и не виноваты — никто им толком не объяснил, что сейчас востребовано, а что нельзя.

Ниже предлагается краткий современный аналог «Честного зерцала» — свод правил для молодого человека эпохи нулевых. Курсивом выделены дословные цитаты из Петровского документа[1].

Юноша!

1. Сиди смирно. Смирение молодцу ожерелие.

2. Но како нам потребны молодцы инициативные, то и встает вопрос: како совместить смирение с тягою к первенству? На что ответствуем: сиди смирнее прочих.

3. Младыя люди не должны между собою худого переговаривать. Молчи более, аще же не можешь терпети, чтобы чего-нибудь не сказати, — говори хорошее. Аще же не видиши вокруг себя хорошего, скажи: «Хорошая погода». Аще же погода не будет хороша, то скажи «Широка страна моя родная». Аще же она к тому времени не будет широка, то и заткнись, надоел.

4. Помогай старшему и слабейшему, но следя, чтобы то замечено было; аще же кто не видит, расскажи, аще же рассказать некому, то и не помогай. Следи такожде, чтобы старший не был враг внешний или внутренний, и в таковом случае не помогай, а, напротив, уличай.

5. Враги внешние суть все, кто находится вовне или приедет оттудова. Все они хотят от нас только нефти, газу и суверенитету, а больше у нас ничего и нету. От врагов внешних ничего не бери: ни гранта благотворительного, ни чуингама жевательного.

6. Рыгать, кашлять и пускать газу при враге внешнем не надлежит: рыгание мало прилично, а газ нам самим надобен.

7. Кто что делает, ведать не надлежит. Кому надобно, и так в курсе. Аще не терпится тебе чего спросити, спроси не «зачем?», или «почему?», или «кто именно?», ниже никогда «по какому праву?» и «на каком основании?», но лишь «чем обязан?» и «который час?».

8. Противоположного полу не домогайся и за всякие части его малопристойно не хватай, ибо мало сие чести делает. Аще же хочешь кого схватити, то хватай внутреннего врага.

9. Аще отрок любит порнографию, то не много чести ему делает. Порнография суть не только изображения совокупления или приготовления к оному, но и все то, что к освещению нежелательно и к усвоению не рекомендовано. Иной и цифры так назовет, что будет порнография. Когда муж негосударственный, мыслящий неподобно, хотя бы и про чижика споет — сие будет порнография; муж же государственный или отрок смиренный хотя бы и совокуплялся на Тверской — сие будет демографическая политика.

10. Избегай коррупции, но различай ея от мзды. Аще кто из низов о чем тебя просит и денег предложит — сие есть коррупция; аще же кто из верхов тебе что рекомендует и деньгами поощряет — сие есть мзда. Аще же кто из низов тебе что дает, а ты верхам откатишь — сие есть борьба с коррупцией.

11. Аще кто из начальства скажет, что Волга не впадает в Каспийское море, не усомнись: по слову начальства может и Волга из моря выпасть. Если внутренний враг, напротив того, скажет, что впадает, — усомнись, ибо внутренний враг может и Волгу оклеветать. Если же самого тебя спросят, впадает ли Волга в Каспийское море, то рассмотри наперед, кто спрашивает. Если внутренний враг, то ответствуй: не дождетесь! Если же начальство, ответствуй: как скажете.

12. Помни, что ничто просто так не делается: на все есть либо государственная воля, либо общественный запрос, либо особая необходимость. Различение их несложно, а отроку к чести служит. Аще где кого сняли, на то государственная воля; аще кого бьют, на то общественный запрос; аще самого тебя ни с того ни с сего поволокли и отмутузили, на то особая необходимость.

13. Ешь не много и не мало, говори не медленно и не быстро, смотри не прямо и не криво, не говори ни да ни нет; избирая же путь в жизни, иди туда, не знаю куда, — сие есть цель и смысл.

6 марта 2007 года

Невыездной

Ровно 310 лет назад, в марте 1697 года, Великое посольство Петра I пересекло российскую границу и устремилось в Европу — наблюдать, учиться и перенимать.

Петр протер глаза. Посреди царской опочивальни вырос из-под полу, точно гриб, маленький пухлый человечек с бородой и такими умильными маслеными глазками, что царь привычно насторожился: человечку явно чего-то было от него надо, но сказать об этом прямо он робел. Петр не любил масленой умильности, а того пуще не любил, когда его беспокоили среди ночи.

— Ваше величество, государь Петр Алексеевич, — медовым тонким голосом произнес ночной гость. — Не вели казнить, вели слово молвить. Не езди в Европу, дорогой.

— Это почему? — спросил царь в недоумении. — Ты кто вообще таков еси?

— Я патриот, батюшка, — умильно признался гость. — Славянофилы мы, и вопче. Как бы тебе объяснить, чтоб ты понял? Мы евразийцы. Нет, опять не то… Мы, короче, сторонники особого пути и отечественной традиции.

— А-а… — догадался царь, славившийся быстроумием. — Чтобы как всегда, што ль?

— Ну! — радостно кивнул странный человечек. — Я, понимаешь ты, из будущего. И должен тебе сказать, что ничего хорошего из твоего посольства не вышло.

— Это почему? — не поверил двадцатичетырехлетний самодержец.

— Ну сам посуди: в Ригу приедешь — ледоход, придется две недели ждать. В Германии все будут потешаться твоей дикости и сетовать на крутой нрав. Саксония тебя в войну со шведами втянет, а курфюрст даже и с днем рождения не поздравит. В Голландии ты будешь учиться морскому делу — а зачем тебе, батюшка, морское дело, нешто ты плотник? Ты только подумай, что это такое: русский царь едет на поклонение в Европу! Уже и печать себе заказал: «Я ученик, ищу учителей»! Не позор ли? Мы их спасли от ига, мы держали щит меж двух враждебных рас. Если б не мы, у них бы знаешь что было?!

— Что бы у них было?

— У них бы было как у нас! — торжествующе воскликнул гость. — Они в неоплатном долгу. Чему ты можешь у них научиться, ежели у нас есть мудрость предков? Они Бога забыли. У них табак, алкоголь и платья с неприличными вырезами, титьки видно.

Царь мечтательно улыбнулся, и таинственный гриб, заметив это, зачастил свое:

— Приоритет личного над общественным, полное отсутствие общины, соборности, лояльности. Просвещение, безбожие. Разврат, потакание телесному низу, разрыв с традицией. Много стали себе позволять. Скоро пойдет террор, монарху голову отрубят, куда это годится. Только жрать, пить и развлекаться, а между тем низкий уровень личной гигиены. У нас в Коломенском дворце уже предусмотрены туалеты и мыльня, а в Версале до сих пор даже у короля нет личного туалета, ходит в кусты. И самое главное знаешь что? Они нас никогда не полюбят!

— Да ну! — не поверил царь, продолжая щипать себя, дабы убедиться, что не спит. Щипки выходили вялыми, нечувствительными.

— Им знаешь что от нас нужно? — сыпал гриб круглыми словечками. — Исключительно токмо наше сырье, иногда людской ресурс, иногда военная помощь, но больше ничего абсолютно! Им нефть от нас нужна, ты понял?

— Что толку в нефти? — спросил Петр. — У нас в Ухте ее собирают и ворота ею смазывают, бери не хочу…

— Ах, неважно! Погоди, ты через пять лет газету здесь учредишь — хотя тоже не надо бы, — и в первом же номере будет у тебя статья про добычу нефти на реке Сок. Поверь мне, ваше величество, это очень, очень важная вещь. Она нам пригодится. Они ее будут от нас хотеть. Мы им совершенно не нужны в личном плане, они все на тебя свысока смотрят…

— Неправда! — возмутился Петр. — Лефорт…

— Лефорту все бы пить. Они тебя не любят, ваше величество, они спаивают тебя и скуривают, они желают посредством тебя извести Русь! Как ты еще не понял, мы же для них вечно чужие, мы люди второго сорта! У них все иначе устроено…

— Неправда! — еще громче возмутился Петр. — Аннушка Монс.

— Да что ты заладил про Аннушку! Нам не годятся их установления, понимаешь ты или нет? Демократия не для всех годится! Нам нужен такой царь, чтобы — ууу! — Гриб сжал кулачок. — И пойми ты, что традиция — очень удобная вещь. Можно кого угодно на дыбу вздергивать, бошки рубить, огнем пытать — и говорить, что это традиция!

— Ну, это мы посмотрим, — отмахнулся Петр. — Это можно и по другому поводу…

— По-другому скоро будет нельзя, потому что забалуют! Волю почуют, по-ихнему жить захотят! Нам нельзя открывать туда окно, ваше величество, у нас живо всю духовность выдует! Мы должны находиться взаперти, в замкнутом пространстве, потому что иначе они все поймут, как можно жить! А как только они это поймут — так сразу же и прощай всякая вертикаль, и в конце-то концов именно через тебя вся эта зараза к нам и влезет. Ты бы, чем окошко рубить, еще бы и щели законопатил. Ты не знаешь, а я знаю. Я все это видал. Не езди туда, соколик мой, горностаек! — И плаксивый толстяк повалился в ноги царю.

Петр задумчиво почесался.

— Да все я понимаю, — сказал он и плюнул в угол. — Ты думаешь, я не знаю, что ль? Конешно, они нас любить не будут, потому не за что. Конешно, они другие, потому у них закон, а у нас только я. Конешно, у них просвещение и зараза. И я очень даже понимаю, что ничего хорошего не получится. Табак мы у них, может, и переймем, и кринолин переймем, а вот насчет просвещения я сильно сомневаюсь. Што ж я, не вижу? Совершенно другие люди…

Петр выдержал паузу, зевнул и перекрестился.

— Но только очень мне хочется в Европу, понимаешь ты? — с неожиданной страстью спросил он у валяющегося в ногах патриота. — Хочется ужасно! Надоело мне тут, можешь ты это понять или нет? Вы потом будете там всякое выдумывать — вот, поехал внедрять, перенимать… Да ни хрена подобного, что я, пальцем деланный? Мне же давно все про вас понятно. Я просто больше тут уже не могу! В Европу я хочу, ты понял?! В Амстердам! В Париж, баранья твоя голова! Я никогда еще не был в Париже, ты понял, нет? Что я, нанялся вам тут сидеть безвылазно?! Какое, к черту, великое посольство! Одни слова. А просто, утомясь обонять кислую овчину и выслушивать взаимное доносительство, царь Петр Алексеич желает в Е-вро-пу!!!

…Крик царя разбудил Лефорта. Он вбежал в опочивальню. Петр Алексеич в тяжелом сне размахивал руками и выкрикивал названия иностранных столиц.

— Что ты, Петер?! — растормошил его Лефорт. — Дурной сон приснился?

— Дурной, — кивнул Петр, протирая глаза. — Ты это, Лефорт… Скажи там, чтобы запрягали… А то, их бы воля, я бы так и остался невыездной…

Чья воля имелась в виду — Лефорт уточнять не стал. Он уже знал, что распоряжения Петра Алексеевича надо выполнять быстро.

22 марта 2007 года

Принцип Лауры

Ровно 680 лет тому назад, 6 апреля 1327 года, двадцатитрехлетний священник, историк и публицист Франческо Петрарка увидел в церкви Санта-Кьяра (Авиньон) юную Лауру, в которую тут же и влюбился. Спустя 21 год Лаура умерла, но безутешный влюбленный продолжал воспевать ее еще десять лет. «Сонеты и канцоны на жизнь и смерть мадонны Лауры» оказались главным сочинением Петрарки, не придававшего им особого значения и полагавшего своей главной заслугой латинский трактат «О презрении к миру». У Петрарки была незаконная дочь, у Лауры — законный муж, за 21 год пылкой влюбленности автор едва ли перемолвился с героиней хоть словом, а некоторые исследователи полагают, что никакой Лауры не было вообще. Впрочем, эти исследователи плохо читали Петрарку, поскольку тексты его — относимые иногда к «новому сладостному стилю» — резко отличаются от маньеристской лирики современников: живая страсть, живая скорбь. Вероятно, наиболее адекватные переводы дал Мандельштам (хотя и по подстрочнику легко опознать грубую подлинность любви): «Промчались дни мои, как бы оленей косящий бег… Поймав немного блага — на взмах ресницы… Пронеслась ватага часов добра и зла — как пена в пене. О семицветный мир лживых явлений! Печаль жирна и умиранье наго». Все лжет — одна нагая смерть правдива и бесспорна, то-то и размер ломается, искажается сдвигами.

Петрарка первым доказал, что общаться с предметом любви не обязательно и даже вредно для настоящей поэзии; он как-то умудрился собрать мед любви, не тронув ее яда. В свое время автор этих строк допытывался у Окуджавы — страдание, оно возвышает или портит? Окуджава пожал плечами и ответил в своей парадоксально-азбучной манере: возвышающее страдание возвышает, унизительное — унижает… Стоять в очереди, скандалить с начальством — унижает, несчастная любовь — возвышает; штука не в том, добавил гений, чтобы обеспечить себя сплошным счастьем, а в том, чтобы выбрать подходящие страдания. О том же примерно в то же время написал другой мой кумир, питерец Валерий Попов: почему мы не можем взять от жизни любимое — любимое счастье, любимые муки? Так вот: Петрарка сумел добыть только возвышающие муки. Страдание от невзаимности, от разницы в возрасте и положении, от разлуки — большей частью добровольной, потому что он вполне мог добиться взаимности. Не помешал же ему духовный сан завести незаконную дочь! Но Лаура нужна была ему в качестве лирической героини, а не в качестве спутницы жизни; все-таки поэт знает, что для него лучше.

В первых числах апреля в Бостоне открывается выставка, на которой впервые экспонирована вся переписка Хемингуэя и Марлен Дитрих: Хемингуэй признается, что всегда ее любил, но она вечно была поглощена каким-нибудь ничтожеством, и он гордо отступал. Нечто подобное Ретт Батлер говорил своей Скарлетт: «Я опять не успею вклиниться между вашими мужьями!» Дитрих отвечала, что хотела бы обнять Хема и целовать вечно… но почему-то никак не уступала этому желанию: почему? — да потому что оба были расчетливые западные люди и отлично понимали, что нуждаются не в сексуальном партнере (этого добра навалом), а в отдаленном, вечно мерцающем идеале. Найти такой идеал и бесперебойно извлекать из него вдохновение, живя при этом тихой, в меру счастливой семейственной или внебрачной жизнью, — оптимальная тактика; и так, между прочим, не только в любви. Просто надо уметь выбирать, от чего страдать.

Американское общество страдает от неоконсерватизма, европейское — от избытка политкорректности, но и то, и другое ничуть не страдают от социальной поляризации, от того опасного расслоения, при котором у населения почти не остается общих ценностей. Впрочем, все это верно не только применительно к политике: я знал молодого красавца, всеобщего любимца, вечно умудрявшегося влипать в неразрешимые любовные коллизии. Он выбирал стерв, вдобавок обремененных семьей. Спрашиваю однажды: что это ты, ведь полно свободных и беззаветно тебя домогающихся девушек! Он признался, что с помощью любовных страданий заглушает экзистенциальные: страх смерти, ужас собственной профессиональной нереализованности, творческие муки, наконец… Все заглушается беспрерывными любовными драмами, некогда задуматься о душе! Охотно признаю этот способ гораздо более симпатичным, чем наркотики. Лучше страдать от творческих мук, чем от голода, — так Пастернак в Чистополе оглушал себя работой над переводами Шекспира, чтобы забыть о невыносимых условиях той первой военной зимы. Именно умение выбирать страдания вдохновляющие и возвышающие, отметая унизительные и сокращающие жизнь, отличает человека воспитанного от дикого. За одно это открытие Петрарка достоин был бы украсить собою любую историю литературы — даже если бы не доказал в трактате, что мир с его семицветной ложью заслуживает презрения.

А представить себе, что он прожил бы с ней этот 21 год! Что она бы старела, и дурнела, и скандалила бы с ним! Сказать вам, почему улыбается на портрете Мона Лиза? Потому что она тоже любит Леонардо, но встречаться с ним предпочитает исключительно во время сеансов. Поэтому улыбка у нее хитрая. И не белозубая, во весь рот, а половинчатая, осторожная. Только такие улыбки и имеют смысл. Только та любовь остается в веках, которая — как у Петрарки — бежит осуществления: остальная тоже очень хороша, но Canzoniere от нее не пишутся.

Впрочем, все это не русские дела. Русский выбор всегда заключается в максимализации страдания, в умении добыть из реальности именно то, что способно максимально пригнести вас к земле. Наверное, это тоже способ жизни, не хуже всякого другого. Надо же уважать свою специфику. Короче, если бы Петрарка жил в России и фамилия его была Петров — он украл бы Лауру из семьи, вынужден был бы на ней жениться, немедленно разлюбил бы, всю жизнь колотил и терпел бы ее ответные побои, пил бы с приятелями горькую и, что самое ценное, не написал бы в рифму ни строчки. А главным его произведением так и остался бы трактат «О презрении к миру» — достойный памятник честно прожитой жизни.

5 апреля 2007 года

Стоп, машина!

Это история о том, как все непросто. Тем, для кого все просто, я советую ее не читать — разговор пойдет о неоднозначных вещах. В России полно навешивателей ярлыков, готовых клеймить все, чего они не понимают. Их сразу просят удалиться.

55 лет назад, в апреле 1952 г., в «Литгазете» появилась статья психолога Михаила Ярошевского «Кибернетика — служанка мракобесов». С тех пор считается: кибернетика была заклеймена в СССР как «буржуазная лженаука» наряду с генетикой по личной команде Сталина и Жданова.

К реальности эта сплетня не имеет отношения. Статья Ярошевского доказывает: сталинская Россия — со всеми зверствами и абсурдом — была страной глубоко религиозной, а выдающийся специалист по истории языка Ярошевский писал отповедь Норберту Винеру вовсе не страха ради иудейска. Он защищал нечто куда более важное, нежели Сталин и Жданов, и делал это по собственной инициативе. Статья чуть не стоила ему жизни, и без того-то висевшей на волоске.

Ярошевский родился в 1915 г. В феврале 1938-го его, аспиранта Ленинградского университета, взяли одновременно с историком Львом Гумилевым и арабистом Теодором Шумовским: оказывается, они были главами боевых «троек» в террористической организации, намеревавшейся убить Жданова и взорвать Дворцовый мост. Отсидел в «Крестах» больше года, в бериевскую «оттепель» вышел, воевал. В 1945-м защитил кандидатскую о лингвистическом учении Потебни. Но в первую очередь интересовался психолингвистикой и психологией познания. Его научным руководителем был Сергей Рубинштейн. Успешно работал в Москве, в Институте философии АН СССР. Его статья «„Холодная война“ и психология» была замечена «Правдой» — несколько американских коммунистов в те времена даже попали под суд за ее распространение в Штатах.

Летом 1950 г. замдиректора института Трошин предложил ему стучать на безродного космополита Рубинштейна. Не желая доносить на учителя, Ярошевский срочно отбыл в Сталинабад (ныне Душанбе) — якобы по добровольному почину создавать кафедру психологии. Впоследствии перебрался в Кулябский пединститут, где и преподавал, но в Москву из Таджикистана время от времени наведывался.

В один из таких визитов весной 52-го зашел в «Литгазету». Там два молодых физика рассказывали об успехах кибернетики. Он заспорил с ними, и завредакцией предложил ему изложить свою позицию развернуто. Статья вышла, Ярошевский отбыл в Куляб. А через месяц — вызов в Москву, обвинение в разглашении гостайны. В статье «Кибернетика — служанка мракобесов» был пассаж: «Советские ученые непрерывно совершенствуют математические машины. Одним из высших достижений в этой области являются автоматические, быстро действующие электронные счетные машины советской конструкции». Военная прокуратура заинтересовалась — откуда информация?! Он сумел доказать, что ссылался на опыт классиков математической науки Чебышева и Крылова, раньше американцев обосновавших теоретическую возможность машинного счета, а про электронные счетные устройства написал гадательно — мы с нашей марксистской наукой в любой области обязаны опережать американских идеалистов. Следователь принял во внимание его почти безвыездное пребывание в Кулябе, решил, что получать там информацию о советских счетных машинах психологу и впрямь было затруднительно, — и отпустил.

Он еще 10 лет прожил в Средней Азии, по возвращении стал одним из создателей Института истории естествознания и техники АН СССР, где работал до конца дней, редактировал первый советский Психологический словарь, опубликовал десятки выдающихся работ по истории и методологии познания, в последние годы жизни лечился в США и умер там в 2001 г. Его биография, научные воззрения и печальная история с кибернетикой изложены в книге А.Петровского «Записки психолога» и других источниках, что не мешает нашим современникам вывешивать пресловутую статью на своих форумах и издеваться над ее недальновидным автором.

Между тем и в статье все не так просто, и в спор с молодыми физиками, энтузиастами новой науки, Ярошевский втянулся не ради славы гонителя всего живого и прогрессивного. Спор между «физиками» и «лириками» продолжался долго — одной из наиболее ярких реплик стало стихотворение Роберта Рождественского начала 70-х «Программистам, обучающим ЭВМ»: «Учится писать стихи машина. Я не против! Я хочу помочь!» Поэт предлагал внушить машине мечты, сны и нелогичные поступки, без чего поэзии не бывает: «Спутает, что важно, что неважно, вымолвит: „Какие пустяки!“ Может быть, тогда машина ваша и напишет настоящие стихи». Программисты за словом в карман не полезли и ответили поэту устами Андрея Рассказова: «Пусть в ее башке — сплошная каша! Будет пусть сама себе судья! Может быть, тогда машина ваша сможет так стихи писать, как я».

Но к физико-лирической полемике проблема далеко не сводится. Будучи специалистом в теории языка, Ярошевский в своей статье резонно замечает: «Создаваемое народом в течение веков сложнейшее орудие обмена мыслями, каковым является язык, изображается кибернетиками в виде совокупности физических процессов». При всей наивности терминологии Ярошевского пуанта статьи — в принципиальной невозможности создания искусственного интеллекта: сложнейшие эмоционально-психологические механизмы неразложимы на математические составляющие; в некотором смысле это подход глубоко христианский, отрицающий каббалистическую попытку рационализировать свободную волю, творчество, душу. Именно об этом всю жизнь спорил с «формалистами» Чуковский, об этом же представители структурализма полемизируют со всем светом, пытаясь изобразить литературу как сумму рационально постижимых приемов и статистически учитываемых тропов, объявляя антинаучным любой другой подход. Ярошевского приводила в ужас попытка заменить человека машиной, приписать мыслящему существу сугубо рациональные алгоритмы мышления, что было похуже марксистских попыток объяснить все социальными и производственными стимулами. Словом, статья его по чистой случайности оказалась молотом в руках системы, но тогда в молот обращалось что угодно.

К счастью, никого из математиков за кибернетику посадить не успели, что спасло Ярошевского от роли врача Тимашук, тоже ни в чем не виноватой. Она написала о неправильном (действительно неправильном) лечении Жданова, а два года спустя письмо подняли из архива, инициировав дело врачей, и наградили ее орденом Ленина. Сыну потребовались годы, чтобы доказать: мать не заслуживала ни ордена, ни проклятий. Она всего лишь была профессиональным врачом, как Ярошевский — профессиональным психологом. Он защищал право человека на душу, что по меркам советской империи, оказывается, было более приемлемо, нежели тотальная механизация, рационализация и унификация. Это один из парадоксов советской истории, над которым нам еще думать и думать.

Прошло 55 лет. Искусственного интеллекта, наделенного собственной волей, так и нет. Интересную интерпретацию его принципиальной невозможности и элегантную версию доводов о лженаучности кибернетики в целом предложил два года назад философ Константин Крылов, профессиональный математик по первому образованию. Еще раньше Лем обосновал это в «Дознании». Штамп насчет кибернетики — «буржуазной лженауки» жив поныне. Об авторстве Ярошевского (между прочим, выпустившего в 90-е два сборника «Репрессированная наука») никто не вспоминает. Дело структурализма в литературоведении живет и побеждает. Немногочисленные уцелевшие «лирики» продолжают отчаянно настаивать, что душа иррациональна и непредсказуема. Их обвиняют в антинаучности, волюнтаризме и тоталитаризме. Все непросто, очень непросто, но кому сейчас какое дело?

16 апреля 2007 года

Михаил Ярошевский. Кибернетика — «наука» мракобесов

Буржуазная печать широко разрекламировала новую «науку» — кибернетику. Авторы кибернетики следующим образом объясняют, почему они окрестили свою концепцию этим загадочным словечком: «Термин кибернетика, заимствованный из древнегреческого языка, означает „искусство кораблевождения“ и относится и первую очередь к работам, предназначенным для автоматического управления судами».

Эта модная лжетеория, выдвинутая группкой американских «ученых», претендует на решение всех стержневых научных проблем и на спасение человечества от всех социальных бедствий. Кибернетическое поветрие пошло по разнообразным отраслям знания: физиологии, психологии, социологии, психиатрии, лингвистики и др.

По утверждению кибернетиков, поводом к созданию их лженауки послужило сходство между мозгом человека и современными сложными машинами. Сходство это усматривается в том, что как мозг, так и счетная машина представляют «аппараты, которые принимают информацию и используют ее для получения ответов на вопросы и решения сложных задач». Кибернетики отождествляют намагниченную ленту, вводимую в счетную машину, с органами чувств, пульсацию ртутного столба — с процессами памяти, радиолампы — с нервными клетками головного мозга, а поток электронов — с умственной деятельностью.

Рассуждая о возможности создания механического аппарата, «который можно было бы поставить рядом с человеческим мозгом или даже выше его», кибернетики видят на пути к решению этой задачи лишь технические трудности: электронная счетная машина заключает в себе 18.800 лампочек, тогда как мозг состоит более чем из 10 миллиардов «радиоламп» (нервных клеток).

Стало быть, если машины до сих пор, как это очевидно для всякого, не могут конструировать и совершенствовать другие машины, проводить научные изыскания и создавать философские системы, хотя бы и такие примитивные, как кибернетика, то причину этого, по мнению кибернетиков, нужно искать лишь в том, что инженеры пок не сумели смонтировать счетчики с достаточно большим количеством элементов, соответствующим количеству элементов коры головного мозга.

Кибернетики ничуть не заботятся о том, чтобы подкрепить свои чудовищные утверждения хоть какой-нибудь научной аргументацией, но зато стремятся поразить воображение неискушенных людей сведениями о быстроте и точности, с которой машины осуществляют арифметические действия: одна математическая машина за пять минут произвела двести тысяч умножений и пятьсот тысяч сложений, другая в течение суток довела вычисление величины «Пи» (отношение длины окружности к диаметру) до 2.048 десятичной цифры, тогда как английский математик Шанкс, потратив 15 лет, вычислил указанную величину лишь с точностью до 707 десятичных знаков и т. д.

Эти примеры, используемые кибернетиками в качестве главной опоры для своих шатких построений, нужны для того, чтобы «доказать» интеллектуальную мощь машины, ее идентичность человеческому мозгу, даже превосходство над ним.

Слов нет, математические машины, позволяющие с огромной скоростью производить сложнейшие вычислительные операции, имеют колоссальное значение для многих областей науки и техники. Выдающаяся роль в развитии машинной математики принадлежит известным русским ученым — П.Д.Чебышеву, А.Н.Крылову и др. Советские ученые непрерывно совершенствуют математические машины. Одним из высших достижений и этой области являются автоматические, быстро действующие электронные счетные машины советской конструкции.

Но какое отношение к прогрессу науки и техники имеют утверждения авторов кибернетики? Школьнику известно, что, сколь хитроумно ни была бы устроена вычислительная машина, она проще простейшего одноклеточного организма. обладающего раздражимостью и зачатками ощущений, питающегося, размножающегося и осуществляющего массу других процессов, отсутствующих у неживой материи.

Концепция «думающей машины», пропагандируемая кибернетиками, является от начала до конца не научной. В изображения кибернетиков машина выглядит обладающей способностью к логическим рассуждениям, оперированию формулами и т. д. В действительности же математическая машина лишь резко сокращает время, затрачиваемое на расчет, смысл же этого расчета — значение единиц и способа оперирования ими — недоступен ни безжизненному аппарату, ни человеку, не знающему математики.

Не менее отчетливо выступает идеалистический характер гносеологических упражнений кибернетиков в их попытках вывести из работы счетных механизмов критерий истинности познания. Где гарантия правильности произведенных вычислений? Кибернетики прибегают ко всевозможным ухищрениям, чтобы «доказать», что сами машины способны проверять достоверность полученных выводов.

В Филадельфии был сконструирован бинарный электронный счетчик, состоящий из двух подсчетчиков, производящих расчет одновременно с одинаковой скоростью: полученные результаты при этом автоматически сверялись. Но мнению кибернетиков, на подобном принципе самопроверки основана способность «мозга и других счетных аппаратов» правильно решать интеллектуальные задачи и не становиться жертвой иллюзий. Несостоятельность всей этой лжеаргументации ясна каждому непредубежденному читателю. Имей оба счетчика — или любое другое их число — одну и ту же погрешность в конструкции, они дали бы в итоге своей идеально синхронной работы один и тот же результат, который вместе с тем был бы неправильным. Два кибернетика — или любое другое их число — могут с одинаковым упорством твердить одни и те же избитые идеалистические положения и делать из них одни и те же неправильные выводы, но от этого ни положения, ни выводы не станут достоверней.

Претензии кибернетиков неимоверны. Они утверждают, что в их руках универсальная отмычка не только к физиологическим, психологическим и гносеологическим, но и ко всем другим проблемам, в частности к столь злободневным проблемам социологии. Они пытаются перенести принципы и методы своей лженауки на поведение человеческих коллективов. Начав с утверждения, что законы деятельности отдельной личности не отличаются якобы от правил работы термостата в холодильнике или жирокомпаса на корабле, кибернетики затем пытаются трактовать все общество, как совокупность автоматических приборов, для объяснения взаимодействия которых можно подыскать соответствующее математическое выражение.

Специфика «сообщества» роботов по мнению кибернетиков состоит в том, что в качестве импульса, запускающего в ход «социальный механизм», функционируют жесты или слова. При этом создаваемое народом в течение веков сложнейшее орудие обмена мыслями, каковым является язык, в свою очередь изображается кибернетиками в виде совокупности физических процессов — колебаний звуковых волн.

Испытывая страх перед волей и разумом народов, кибернетики тешат себе мыслью о возможности передачи жизненных функций, свойственных человеку, автоматическим приборам.

Нельзя ли вместо стоящего у конвейера пролетария, бастующего при снижении заработной платы, голосующего за мир и коммунистов, поставить робота с электронными мозгами?

Нельзя ли вместо летчика, отказывающегося уничтожать работающих на рисовых полях женщин, послать бесчувственное металлическое чудовище?

В судорожных попытках реализовать свои агрессивные замыслы американский империализм бросает на карту все — бомбы, чумных блох и философствующих невежд. Усилиями последних и сфабрикована кибернетика — лжетеория, предельно враждебная народу и науке.

Михаил Ярошевский

Главный редактор: К.Симонов

Зам. главного редактора: Б.Рюриков

Редакционная коллегия: Б.Агапов, А.Анастасьев, Н.Атаров, Н.Грибачев, Г.Гулиа, А.Корнейчук, В.Коротеев, В.Косолапов, А.Кривицкий, Л.Леонов, Н.Погодин 

апрель 1952 года, «Литературная газета»

«А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду»

120-летия Черубины де Габриак, родившейся 12 апреля 1887 года в Петербурге и умершей 41 год спустя в Ташкенте от рака печени, никто не заметил. Все нормально — ценность культуры как таковой сегодня никем не оспаривается вслух, но только потому, что сегодня вообще вслух ничего не делается. А в душе все, кажется, давно уже понимают, что от стихов ничего не зависит, и авторы их чаще всего люди неприятные.

В случае с Елизаветой Васильевой (в девичестве Дмитриевой) так оно и было. Она была человек больной, изломанный и очень много врала. Это была естественная, необходимая ей среда. Есть старый театральный анекдот про трагика Эдмунда Кина: одна поклонница пригласила его на ночное свидание и пожелала, чтобы он пришел к ней в образе Гамлета. Он был изысканно-томен и неутомим. Тогда она пожелала видеть его в образе Отелло — он был мавритански-жесток и неутомим. Ей захотелось попробовать Макбета — он был сладострастно-коварен и опять же неутомим; но когда ей, наконец, пришла фантазия позвать реального Кина — Кин с грустью признался, что он импотент. Это, конечно, байка, но хорошо придуманная: есть особый род творцов, ни на что не способных в собственном качестве, но творящих чудеса от чужого имени. Собственные стихи Елизаветы Васильевой за небольшими исключениями хороши, но обыкновенны. Но вот то, что она делала, входя в роли, — будь то ревностная католичка и роковая красавица Черубина, русская затворница в скиту, молодая испанка Эрна или высланный из Поднебесной китайский лирик Ли Сян Цзы, — далеко выходит за пределы обычной стилизации. Есть люди-роли, люди, ломающие свои и чужие биографии по литературным законам, стирающие грань между жизнью и искусством, делающие это зачастую весьма дурновкусно, — но это условие их существования, и следы этого существования драгоценны.

Она мучила возлюбленных, потому что росла болезненной и некрасивой, много читала, еще больше мечтала и все время мучилась. В ее биографии правду уже не отделишь от вымысла: она любила рассказывать о себе страшное. Как в девять лет ослепла на полгода, как в тринадцать отдалась любовнику матери (с ее ведома!), как ее брат ножом вырезал кресты на лицах евреев, как заживо сгнила от заражения крови ее сестра, а сама Лиля в это время пила шампанское с ее мужем и хохотала — муж через два часа застрелился; все это, в общем, могло быть — в «серебряном веке» и не такое бывало. Инцесты, истерики, спиритизм, странничество, сектантство — «тридцать три уродства», перефразируя Зиновьеву-Аннибал, тоже, кстати, не пуританку. Лиля любила Макса Волошина и Николая Гумилева — и не хотела выбирать между ними; Гумилеву она ломала пальцы и говорила дерзости, Максу целовала ноги и называла богом, потом фактически стравила их между собой, потом порвала с обоими. Гумилев стал говорить о ней гадости и раскрыл мистификацию, которую они с Волошиным запустили в журнал «Аполлон» осенью 1909 года: Лилю-хромоножку, учительницу со странными стихами, никто не принимал всерьез, а в придуманную ею красавицу Черубину, затворницей живущую в Петербурге, влюбилась вся символистская молодежь. Гумилев эту сказку разрушил, Волошин дал ему пощечину и получил вызов — стрелялись на Черной речке. Волошин выстрелил в воздух. Гумилев прощать не умел, но промахнулся. Разошлись без примирения. Волошин потерял в снегу калошу — после чего Саша Черный прозвал его Ваксом Калошиным; такой уж был человек Макс — какие бы роковые страсти его ни сотрясали, все выходило смешно и неловко. Может быть, потому, что он был толстый.

После Черубины Лиля Дмитриева вышла замуж за гидролога Васильева, объездила с ним всю Среднюю Азию, продолжала писать, почти не печаталась. После революции она оказалась в Екатеринодаре, где познакомилась с Самуилом Маршаком и вместе с ним организовала детский театр — так он впервые стал писать про детей; сама Васильева писала прелестные грустные драматические сказки по мотивам Уайльда и Андерсена, двух великих мистификаторов, — а Маршаку она подсказала идею «Кошкина дома». Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом. Думаю, все они тогда чувствовали себя примерно так — была Кошка, глуповатая, кокетливая, истеричная, но добрая и гостеприимная. Дом ее сгорел, и теперь все, кто у нее пировал, не пускают ее на порог. Революцию все люди «серебряного века» воспринимали как расплату. И многим из них — начиная с Ахматовой, предрекавшей «трус, мор и затменье небесных светил» с начала империалистической войны, — казалось, что это возмездие ими заслужено.

Петербурга она по возвращении не узнала: «Я вернулась, я пришла живая, только поздно — город мой убит». Трудно было узнать и ее, большелобую и большеглазую девочку со странными фантазиями: теперь это была смуглая, сухощавая, молчаливая женщина с короткой стрижкой. Не играть она не могла — и стала играть в антропософию, в религиозные кружки, где изучали Штайнера и разыгрывали мистерии. В 1927 году разгорелось знаменитое «антропософское» дело, заодно посадили всех масонов и розенкрейцеров — невиннейшей игре приписали антисоветский характер и выслали всех на три года кого куда. Васильевой достался Ташкент. Там она и умерла год спустя, оставив цикл изгнаннической лирики «Домик под грушевым деревом» и отослав Волошину десяток сдержанных, но невыносимо грустных писем.

Безусловно, она была не самым сильным поэтом «серебряного века» — но самым типичным. На ее-то примере и видно, как они все заблуждались, призывая расплату на свои несчастные головы. Им всем казалось, что они грешат — действительно. Блок проклинал пошлость бесконечной игры в жизнь, ненавидел декадентщину в себе, призывал гибель; Ахматова пророчествовала — «А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду»; Черубина проклинала свою греховность, тысячекратно преувеличивая ее. Один Кузмин, кажется, ничего не ждал, веселился просто так, за что они все и считали его бесом… В литературе укоренилось мнение — в «Хождении по мукам» оно высказывается уже прямо: жестокость Октября, военного коммунизма и последующей диктатуры была напрямую вызвана и даже легитимизирована развратом, карнавалом, шарлатанством начала века. Между тем расплата, которая на них надвигалась, не имела к их грехам никакого отношения. Мечи были картонные, грехи кукольные, а подошва, которая их всех придавила, — железная.

В истории человечества бывают игровые эпохи, бывают времена театральных страстей, литературщины, пошлостей — но в этих временах есть воздух, и люди долго еще этим воздухом дышат. Потом приходят те, у кого железные подошвы, и говорят: вы сами, сами во всем виноваты. Да, ни в чем мы не виноваты! Наши детские страсти и карнавальные игры сами по себе, а ваша поступь сама по себе; одно дело — наша сцена с ее пудрой и клюквенной кровью, и совсем другое — ваш «железный занавес».

Наверное, сейчас не время об этом напоминать. Поэтому-то никто и не вспомнил о 120-летии Черубины де Габриак.

23 апреля 2007 года

Не тот формат

Почему банальность и вторичность стали единственной гарантией успеха в кино?

В Англии восемнадцатого века «овцы съели людей» — в России двадцать первого форматы съели искусство. Делается это так. Вспомним старика Хоттабыча, пытавшегося изваять из мрамора таксофон. Мрамор был отличный, высшего качества, и таксофон был вылитый, со всеми признаками уличного, плюс неснимаемая трубка и невращающийся диск. Тщетно Волька убеждал его, что телефоны так не делаются. Хоттабыч был непреклонен.

Менеджерский подход к культуре неотличим от хоттабычевского подхода к телефону.

От изделия требуется, чтобы оно соответствовало чисто внешним маркетинговым параметрам, тогда как от телефона требуется, только чтобы он звонил. На нем может не быть лейбла. Ему не нужна мраморная облицовка. Он не должен быть копией импортного телефона. Он должен соединять разъединенных и сообщать неизвестное.

У искусства ровно те же функции. Именно поэтому формат — чисто внешний канон, предусматривающий сугубо количественный результат (бокс-офис, сумму выручки, место в списке бестселлеров), — в искусстве неприменим по определению. Можно сшить джинсы по чужому образцу, и они будут прекрасно продаваться, потому что от джинсов не требуется давать носителю смысл жизни. Носитель извлекает его из других вещей, а джинсами прикрывает срамной низ. Искусство к этим функциям не сводится. Искусство начинается там, где кончается формат.

Загадочный успех «Острова», в котором сошлось множество тонких факторов плюс страшный духовный голод, которым неосознанно томится страна, уже успел породить волну подражаний: знакомые режиссеры и артисты с веселым ужасом рассказывают, что отечественное кино взялось за массовую штамповку религиозных историй. И это не мода или поветрие, как было в девяностых, когда успех «Маленькой Веры» порождал волну чернопорнухи, а удача «Ассы» — весьма посредственной на нынешний взгляд — заставляла насыщать питерским и свердловским роком «Аварию — дочь мента» или «Взломщика». Нет, речь идет о сознательном и целенаправленном копировании чужого успеха. Так модная индустрия подхватывает чужую выкройку.

Я не представляю человека, способного без прямой угрозы жизни прочесть бесчисленные «Коды Микеланджело», «Тайны Рафаэля» и «Завещание розенкрейцеров». Это даже в случае Умберто Эко было довольно вторично, а уж у эпигонов его смотрится вовсе тошнотворно.

Еще ужасней были женские детективы с их натужливым многословным юмором и неотличимыми любительницами частного сыска. От них от всех так и разило донцовскими мопсами. Грустно, когда талантливый писатель подражает сам себе, — по точному замечанию Льва Шестова, «выработать свое лицо» как раз и значит кончиться; но когда бездарный писатель без зазрения совести копирует другого, столь же бездарного, раньше других уловившего конъюнктуру, — это не лезет ни в какие ворота.

Сегодня в России почти невозможен фильм (книга, телепрограмма, песня), который бы не укладывался в прокрустово ложе формата. Вот, допустим, беру я интервью у талантливого молодого режиссера Евгения Бедарева, в прошлом рекламщика. И спрашиваю: Женя, вот сняли вы «В ожидании чуда». Все нормально, грамотно, местами трогательно. Но вы же сами из Барнаула, вы на местном телевидении работали — неужели не представляете себе настоящей жизни современных двадцатилетних, чьи проблемы не ограничиваются жаждой похудания?

Нет, отвечает Бедарев, неприемлемо, и глубина тут никакая не нужна — формат другой. Молодежная комедия. По этой же причине в «Жаре» не может быть ни единого живого героя, ни малейшего намека на реальную Москву: мы делаем Развлекательное Кино Эпохи Стабилизации. Или вы думаете, что во времена теории бесконфликтности творцы баловали зрителя разнообразием? Да тогда в год выходило пять картин, двадцать романов, Сталин все видел и читал!

Кстати, о теории бесконфликтности, выдвинутой в послевоенные годы, теперь уж и не вспомнишь кем, потому что имена этих теоретиков благополучно канули: она ведь первой легитимизировала понятие формата. Потому что, согласно этой теории, в эпоху социализма конфликт упразднен — остался только спор хорошего с лучшим.

В эпоху рынка конфликт жанров, тем и стилей тоже упраздняется — хотя по-настоящему только этим конфликтом и держится всякое художественное высказывание. Иначе фильм получается цельным, как мраморный телефон.

Положим, «Девятая рота» не Бог весть что, но по крайней мере профессиональное кино. Тут же после успеха роты появляется чудовищный во всех отношениях «Прорыв», эксплуатирующий ту же мифологему брошенной роты и истребляющих ее вражеских наймитов. Куда конь с копытом, туда и Виталий Лукин с патриотическим боевиком.

Никому и в голову не приходит, что художественная удача достигается только в полемике с талантливым предшественником — как получилось, например, у Петра Буслова, чей «Бумер» явно противопоставлен «Бригаде». Снимал бы он еще одну «Бригаду» — получилась бы лажа, которую зритель мгновенно распознал бы.

Российское кино переживает не то чтобы возрождение, но, по крайней мере, оживление: новые фильмы Тодоровского-младшего, Глаголевой, Муратовой, Росса, Полоки, режиссерский дебют Миндадзе — все как будто обещает новый, адекватный, увлекательный художественный язык. Но прокатчик не киновед, он не обязан вникать в эти тонкости. Его интересует одно: жесткое соответствие внешним нормам.

Все перечисленные фильмы пойдут даже не третьим, а пятым экраном. А вот «Параграф», выпущенный в количестве 553 копий, всем критериям соответствует: сделал клипмейкер, снялся Куценко, стреляют.

И Егор Кончаловский с «Консервами» — соответствует (300 копий). И «Код апокалипсиса» с Анастасией Заворотнюк, выходящий на экраны в мае, тоже наверняка туда вписывается: девушка-агент в сюжете, конец света в перспективе, слово «Код» в названии, продюсер Жигунов в титрах, сериальная звезда в кастинге…

Нет слов, банальность никогда не считалась главным недостатком — сюжетов, по мысли Борхеса, всего четыре, а по мне так и вовсе один: «было и нету», по нему вся жизнь развивается. Но чтобы вторичность служила единственной гарантией успеха — это что-то принципиально новое. Что-то из области мечтаний Сергея Миронова, возжелавшего, чтобы Путин был всегда, как Солнце. Или, по крайней мере, на семь миллиардов лет.

Есть ли будущее у форматного искусства? Думаю, да. Более того: оно победит. Выросло новое поколение людей: оно не ищет новизны, панически боясь ее. Оно хочет, чтобы ему каждый день показывали одно и то же — в новостях, в кино, на DVD. Это и есть стабильность в понимании новой генерации. И это, в общем, надолго.

Правда, вся эта стабильность — до первого катаклизма, который разорвет всеобщий «День сурка». Но, может быть, это поколение и апокалипсиса не заметит? Оно ведь столько раз видело его в неотличимых фильмах о конце света, что даже 11 сентября 2001 года первым делом подумало, что смотрит новый сериал…

28 апреля 2007 года

Вся Россия — наш трамвай

Общепризнанный символ России — поезд, но это верно для России сельской. Городскую полнее всего выражает трамвай, в истории, эволюции и внешности которого наша жизнь последних ста лет отразилась, как Чистые пруды в трамвайном стекле.

Начнем с того, что изобретение это наше, родное, патентованное, но Россия, как обычно, дерется за него с Европой. Счет идет на месяцы. В 1879 году Сименс выступил с идеей подземных электропоездов и показал первый в мире электролокомотив из трех вагонов, уверенно набиравший семь километров в час, кошмар, сенсация. Все радостно поехали. Первый трамвай — то есть конку на электрической тяге, двухэтажную, с током, подававшимся по рельсам, — продемонстрировал в 1880 году в Песках, на нынешнем Суворовском бульваре, инженер-артиллерист Федор Пироцкий. Никакого памятника на этом месте нет, зато бюст Пироцкого украшает собой клумбу перед витебским трамвайным депо. Тогда изобретение не прижилось, хотя прокатившаяся в нем публика в количестве 18 человек была потрясена скоростью: трамвай Пироцкого давал 15 километров в час! Годом позже на окраине Берлина был пущен регулярный трамвай, разгонявшийся уже до 30 километров в час, но более-менее современный вагон (с дугой, скользящей по проводам) возник только в 1890-м. А трамвайное сообщение в России началось в 1892-м — 20 мая, на Андреевском спуске в Киеве, ровно 115 лет назад.

Трамвай как главный российский городской транспорт — в этом почетном статусе он пребывал с девятисотых годов до пятидесятых, когда были пущены первые троллейбусы, — сделался героем десятков песен, стихов, пословиц и культовых романов, наиболее известен из которых, разумеется, булгаковский «Мастер». Из всех этих сочинений складывается занятный образ — скорее симпатичный, чем отталкивающий, но при этом и грозный для тех, кто не желает уступать дорогу. Трамвай — электризованная конка, советизированная Россия; советскую власть и впрямь можно сравнить с электрической тягой — ускорившей движение, но упразднившей живую лошадь. Сверх того, трамвай почти всегда был красный, и в этом смысле сменивший его синий троллейбус знаменовал собою оттепель, смягчение, послабление и мечту. Троллейбус — своего рода трамвай с человеческим лицом: у него есть все-таки некая свобода маневра. Не зря пословица «Не трамвай — объедешь!» сопровождала его появление: у трамвая со свободой воли дела плохи. Он не объедет никого: что левая, что правая — хрусть пополам… Отношение к советской власти у большинства интеллигентов было примерно таким же, как к трамваю: отчетливей всего оно выражено у Окуджавы в «Упраздненном театре». Ребенком он боялся трамвая — его красноты, блеска, грохота и звона, но пришел в абсолютный восторг, познав на опыте его железную предсказуемость. Трамвай подбирал его у родного дома 43 и довозил до Смоленской площади, а встречный привозил обратно. Сверхнадежность этого маршрута внушала веру в прочность миропорядка. И советская власть, при всех бесспорных минусах, была надежна — хотя громом, звоном и скрежетом могла отпугнуть кого угодно. Конечно, она отрезала голову Берлиозу, как и произошло в действительности со всей РАППовской верхушкой, — но, положа руку на сердце, кому жалко РАППовца Берлиоза? Если б он меньше мечтал о мировой революции и торжестве пролетарской литературы, зато внимательнее смотрел под ноги, — глядишь, и комсомолка-вагоновожатая была бы ему нипочем.

Интеллигент, понятное дело, все равно боялся рельсового чудовища. Олеша уверял Катаева, что трамваи его втайне не любят и ни за что не подойдут к остановке, коль скоро на ней стоит автор «Зависти». Тут он был прав — советская власть его действительно не любила, хоть и не тронула. Герой «Рассеянного» — одного из самых эзотеричных текстов советской литературы, написанного скрытым диссидентом Маршаком, — вообще мечтал об эмиграции, хоть и шифровался: «Во что бы то ни стало мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала вокзай остановить?!» Нельзя, милейший, езжайте со всеми. Вам во что бы то ни стало надо выходить, а нам ехать. Если по каждому требованию останавливаться, мы никогда не доедем до Большого Коммунистического тупика. Возникшая в тридцатые годы пословица «Жисть — хоть под трамвай ложись» выдавала готовность капитулировать перед неумолимой властью — и альтернативы действительно не было, особенно если учесть, что на блатном жаргоне «трамваем» называлось еще и групповое изнасилование. Но насилие насилием, а когда оно становится повседневным и почти привычным — это уже называется стабильностью. Люди впервые почувствовали, что блокаде конец, когда по Ленинграду после трехлетнего перерыва снова двинулись трамваи.

Дальше трамвай эволюционировал параллельно советской власти: его стали исподволь вытеснять более гибкие (как троллейбус) или более мобильные, но и вонючие (как автобус) стратегии. Все это нарастало подспудно, и красный царь московского центра никем официально не упразднялся. При Хрущеве у него отняли центральные проспекты — и Окуджава зафиксировал это с присущей ему сентиментальностью, с какой провожал московскую старину, противную, конечно, но ностальгически милую: «По проспектам уже не дают, в переулках дожить разрешают… Добрых песен о нем не поют, со смешком провожают. Но по уличкам через мосты он бежит, дребезжит и бодрится, и с горячей ладони Москвы все сойти не решится».

Сентиментальность, однако, оказалась преждевременной — как оно всегда и бывает. Загнанный в переулки, трамвай никуда не исчез. В переулках-то, между прочим, и происходит главная русская жизнь — как точно заметил историк и писатель Владимир Шаров, «история делается в тупиках, а не на магистралях». Трамвай не собирается сдаваться, чем изрядно затрудняет движение по Лесной и Палихе, Покровскому и Ломоносовскому, по улицам Петроградской стороны и Васильевского острова — но расстаться с ним нельзя. Это значило бы окончательно убить в себе что-то очень важное, что-то советское. И советское остается бессмертным, хоть и спрятанным в наше общее подсознание. Оно тихо позванивает в переулках — но в решающий момент может вырваться из-за поворота и вполне себе отрезать голову зазевавшемуся интеллигенту. А может и подобрать его в ночи, забравшись в такую глушь, перед которой спасует и последний троллейбус. В конце концов этот трамвай — с его предсказуемыми и логичными рельсами, с которых ему не свернуть ни при каких обстоятельствах, — милей и понятней разнузданных джипов, которым отданы теперь главные магистрали. Эти ездят уж вовсе без правил — уступая дорогу только правительственным мерсам с мигалками — и почему-то считают это свободой.

23 мая 2007 года

Невеликий инквизитор

2 июня исполнится 180 лет Константину Петровичу Победоносцеву, столетие со дня смерти которого, пришедшееся на 23 марта сего года, уже было встречено рядом апологетических сочинений. Даже в разгар девяностых, отменивших и перетасовавших все и вся, трудно было представить, что мы доживем до реабилитации этого деятеля.

Победоносцев нагляден, характерен, линеен, не допускает двух толкований, не предполагает взаимоисключающих прочтений и сам про себя все подробно разъяснил. Перечитывание «Московского сборника» (1896), главного свода его публицистики, — тяжкий труд. Ужасна эта ползучая, вязкая речь, медоточивая сладость апологетики и липкая грязь непрямых, обильных обиняками обвинений; такой синтаксис, такая интонация хороша для судебной казуистики, для неистощимого плетения словес на судебном заседании — каждая фраза обвивается и душит, но с пафосом, с сознанием ответственности и выполненного долга, отсюда и его фирменные постпозитивные определения — душа народная, необходимость государственная… Душная фигура.

На что любил его Иван Сергеевич Аксаков, столп славянофильства, — а и то замечал, что, случись Победоносцеву жить в эпоху раннего христианства, он бы запретил Вселенские соборы. Многие утверждают, что в числе друзей Победоносцева был сам Достоевский, что именно Победоносцев ввел гения в царскую семью и всячески поддерживал морально среди взбаламученного моря нигилизма; но Достоевский, дорогие друзья, был прежде всего писатель, а писатели и во дворец ходят главным образом ради литературных соображений. Достоевскому интересно было взять пробу и в этом грунте, — и Победоносцев ему безусловно пригодился, но не для вхождения в семью царскую и даже не для бесед задушевных. Победоносцев сгодился для образа Великого Инквизитора, в котором не узнать его трудно: бескровное лицо, седые густые брови — для современников параллель была очевидна, вспомним хотя бы изображение Победоносцева кисти Репина (и только сам он умудрился себя не узнать, заметив: «Мало что читал столь сильное», — но тут же по вечной цензорской привычке поинтересовавшись, где же последует опровержение на ересь и будет ли в финале соблюден баланс). Поразительную вещь написал недавно театральный обозреватель Александр Соколянский — применительно к спектаклю Гинкаса «Нелепая поэмка»: «Правда инквизитора не может опровергнуть правду Христову, но остается правдой». Господи, да через какое разочарование надо продраться, чтобы так возненавидеть саму идею свободы?! Которая, конечно, дает отдельным извергам возможность мучить маленьких детей — зато исчезновение которой душит этих детей систематически и пачками!

В том-то и ужас, что у нас сегодня слишком много оснований для реабилитации Инквизитора — и соответственно Победоносцева. Поэтому именно сегодня стоит напомнить: главная идея Константина Петровича заключалась отнюдь не в том, чтобы «подморозить» Россию (каковая цитата из него имеет сегодня наиболее широкое хождение), а в том, чтобы ее подмораживал лично он. Зато это отлично почувствовал Маяковский, изображая в «Бане» своего Победоносикова — обер-прокурора новейшего образца.

Стержневая и любимая мысль Константина Петровича — патологическое недоверие к народу, всемерное оттеснение его от рычагов госуправления, искусственно поддерживаемое невежество. И не стыдно же сегодня апологетам называть Победоносцева просветителем, насадителем церковноприходских школ, столпом всеобщей грамотности! Стоит напомнить, чему учили в его школах, количество которых вполне компенсировалось удручающим качеством преподавания. Между тем в статье одного из русских церковных иерархов к 100-летию смерти Победоносцева находим теплые слова: учащимся не давали достаточных знаний для продолжения образования — и слава Богу, потому что тем менее было в России полуобразованных людей. А ведь от полуобразованцев-то и случаются главные наши беды вроде революций! Человека надо научить грамоте, а большее уже опасно: терпеть не станет, работать заленится…

Тут мы и подходим к главному: реакционность не так еще плоха, консервативность почтенна, либерализм и парламентаризм во многих отношениях ужасны. Но ведь для борьбы с либерализмом вовсе не надо зверем кидаться на все новое, вводить драконовскую цензуру и отсекать народ от просвещения, а интеллигенцию — от народа! Одна доведенная до конца реформа — и вечная дихотомия государственного террора и дикого бунта разрушается на корню! Но Победоносцев видел свою миссию в консервации России вовсе не потому, что консервированная Россия представлялась ему более стабильной, а потому, что в России просвещенной и обладающей зачатками демократии не было бы места ему, претенденту на духовное лидерство. Этот человек, наставник двух российских императоров, представитель высшей духовной власти в стране — обер-прокурор Синода, — не имел ровно никаких данных для такой духовной власти. Это был патентованный правовед, скучнейший, традиционнейший запретитель, у которого сроду не хватило бы ни духу, ни изобретательности на грандиозную софистику, которую противопоставляет Христу Великий Инквизитор. Победоносцев был скучен, как все фарисеи, и примитивен, как сама отечественная бюрократия; все хитросплетения и завитушки его стиля вьются на пустом месте. В его сочинениях не усмотришь ни любви, ни добра, ни искренней заботы об Отечестве, относительно которого не мог же он совершенно заблуждаться! Если уж генерал-адъютант при Александре III Отто Рихтер понимал, что Россия — котел, готовый взорваться, а охранители ходят вокруг и дыры латают, — не мог же Победоносцев не понимать, чем кончится его консервация! Но и отлично сознавая это, он все не мог проститься с ролью духовного светоча и властителя дум; как мы видим сегодня, у нас полно желающих попасть на роль наипервейшего консерватора — исключительно во имя удовлетворения личной амбиции. Что котел при таком подходе либо треснет, либо сгниет, — им уже решительно по барабану. Пожалуй, не так уж и преувеличивает Радзинский, возлагая ответственность за русскую революцию не столько на Владимира Ильича, сколько на Константина Петровича.

В народ он не верил, панически его боясь. России не любил, ибо ради ее спасения не желал поступиться ролью наставника. Думаю, что и Христос ему — как Инквизитору — «мешал», и этой-то параллели он не мог не увидеть. Почему же, несмотря ни на что, ему понравились «Братья Карамазовы»? Почему он, люто ненавидевший куда менее радикального Толстого, простил Достоевскому эту жесточайшую карикатуру?

Да потому, что Инквизитор там назван Великим. Пусть не по заслугам, а по должности, — но ему это явно льстило.

29 мая 2007 года

Pity pas, или Бодрствующая красавица

В связи с нарастающим суверенитетом российской политики, культуры и общественной жизни возникает нужда в новых (точнее, подзабытых старых) трактовках некоторых событий и фигур. Сценарии похищения радио у нашего Попова руками подлого Маркони, а также описания козней, чинимых Ломоносову ихним Лавуазье, отработаны еще в 40-х годах прошлого столетия, в ходе борьбы с низкопоклонством. Но кое-кто остался в тени. Возьмем, например, мало кем замеченный юбилей одного события 160-летней давности: в середине июня в столицу российской империи прибыл балетмейстер-неудачник, международный авантюрист Мариус Петипа.

Свою сомнительную карьеру будущий растлитель русского балета начал в низкопробных заведениях портового Марселя, где развлекал невзыскательную публику дешевыми ужимками и прыжками. За это и получил кличку Pity pas, что в переводе с англо-французского означает «жалкое па». Не преуспев во Франции, Петипа обратил свои взоры на Россию, всегда чересчур доверчивую к иноземным хищникам. Россия в те годы уверенно поднималась с колен под мудрым, истинно рыцарским руководством Николая Павловича, любовно прозванного в народе Палкиным за уверенную расправу с дестабилизаторами, — и служила приманкой для хищников всякого рода, зарившихся на ее сырьевые ресурсы. Увы, опытные специалисты из Третьего отделения были чересчур мягкосердечны и не сумели поставить заслон даже на пути растленных геев А. де Кюстина и Ж.Дантеса: первый навеки подорвал нам пиар в глазах Европы, второй разрядил в солнце нашей поэзии пистолет, коварно наведенный мировой закулисой. На волне доверчивого внимания ко всякого рода международным проходимцам в Россию пустили и Петипа. Обманом втершись в доверие к балетмейстеру императорских театров, он получил главные роли в нескольких постановках.

Нет сомнения, что Петипа осуществлял в Петербурге главным образом шпионские задачи. Для связи со своими нечистоплотными хозяевами он выбрал отель француза Ж. Кулона, где и остановился (вместо того чтобы сразу нанять квартиру у русских хозяев или въехать в гостиницу «Октябрьская», которой тогда, правда, не было, но это ничего). Современники вспоминают, что Петипа «любил гулять по Петербургу» и «любоваться его красотами» — спрашивается, зачем гулять и присматриваться к красотам, если ты не шпион? Во время прогулок Петипа «не расставался с записной книжкой», куда «заносил пришедшие ему в голову хореографические фигуры»: о, знаем мы эти хореографические фигуры! Если ты хореограф — сиди в театре и рисуй, а записные книжки с собой носит знаешь кто? Нет сомнения, что разразившаяся вскоре Крымская война, в которой Англия и Франция объединились против уверенно растущей России, была проиграна не в последнюю очередь из-за подлого шпионажа так называемого балетмейстера. История умалчивает, бывал ли Петипа в Крыму в период подготовки к войне, но тот факт, что он в 1910 г. умер в Гурзуфе, говорит о многом.

Естественно, шпионажем «балетмейстер» не ограничивался. Его задачей было растление русского национального искусства. Именно с «легкой» руки Петипа в наш русский танец вошли всякого рода сомнительные термины: фуэте, па-де-де и прочая фуагра, глубоко чуждая нашему народу. Вместо русского национального балета Императорские театры заполнялись «Пахитами» и «Корсарами», не отражавшими ни роста российской экономики, ни стремительного взлета национального самосознания. Коварно став главным балетмейстером, Петипа умышленно привел на сцену персонажей бездуховной «Сатанеллы» и эротически-разнузданной «Дочери фараона», но не осуществил ни одного балета на русскую тему и на отечественном материале. С характерной для иноземца ненавистью ко всему нашему, национальному, духовному, гречневому он извратил образ России в балете «Спящая красавица», намекая на стабилизаторскую роль мудрого Александра III, при котором страна и вправду оказалась погружена в благодетельный сон, но кому ж от этого было хуже! Петипа категорически не допускал в свои «балеты» ни одного русского национального танца, тогда как испанскими и немецкими дивертисментами насыщал что попало — первым исключением стало «Лебединое озеро», где русская пляска все-таки выглядит короче остальных. Впрочем, что спрашивать с «балетмейстера», не удосужившегося за 60 лет пребывания в России толком выучить русский язык!

Лишь бесконечной добротой начальства разных уровней можно объяснить чудовищный факт, что место главного балетмейстера Петипа занимал целых 40 лет (1862–1902 гг.), да и потом вмешивался в работу театра. Только энергичный протест молодого, истинно русского балетмейстера М.Фокина привел к ослаблению позиций престарелого шпиона, продолжавшего наполнять русскую сцену эротическими фантазиями. Трудно сомневаться, что и досадный проигрыш в русско-японской войне был делом рук французского информатора, а русский военный успех 1877 г. в противостоянии туркам объяснялся главным образом тем, что Петипа в это время отвлекся и несколько ослабил шпионскую активность.

Именно благодаря Петипа русский балет надолго стал неконкурентоспособным, застыл в европейских формах, отвергал любое новаторство. Именно Петипа в последние годы работы приметил маленькую Аню Павлову и завербовал, что подтверждается бегством Павловой во Францию после русской революции. Борьба с консервативным, мертвенным и эротически-разнузданным наследием Петипа стала первоочередной задачей советского искусства — но, увы, отдельные ретрограды продолжали и тогда восстанавливать его никому не нужные балеты, в отдельных па которых зашифрована неистребимая ненависть ко всему русскому и информация о наших секретах.

Лишь сегодня, когда Россия уверенно встает (см. выше), можно сказать правду о французском «балетмейстере». Но еще ждут своего часа Растрелли, Росси, Бенуа — все, кто закрыл дорогу к трудоустройству и славе соотечественников, чьи таланты щедро произрастали в России под ласковым солнцем крепостничества.

25 июня 2007 года

Ксенияфобия

Потребители массовой культуры оценивают не изображение, а контрастность, не качества, а степень их выраженности. Некоторые до сих пор этого не понимают и продолжают оценивать телевидение с точки зрения христианской морали и хорошего вкуса. Героем массовой культуры является не тот, кто вытащил ребенка из проруби или собрал 50 центнеров чего-нибудь с гектара, а тот, кого можно поместить на футболку. От героя массовой культуры требуется только цельность, беспримесность: если злодей — то без малейшего проблеска, как Гитлер. Если пассионарий — то совершенно без башни, как Че. Если хам — то не останавливающийся ни перед чем, как Жириновский. Если пошлость — то Ксения Собчак. Если бы ее не было, ее необходимо было бы выдумать — именно с такой фамилией, такими происхождением, образованием, состоянием, характером и занятиями. У прославленного сетевого поэта Орлуши (Андрея Орлова) есть широко цитируемое стихотворение про резиновую Ксению Собчак. Иногда мне кажется, что она и есть резиновая, потому что в реальности такой абсолют недостижим. Реальные люди всегда хоть в чем-то отступают от канона — абсолютная «чистота порядка», как называл это Хармс, наводит на мысль о рукотворности. Многие искренне полагают, что тот же Владимир Жириновский — проект, запущенный КГБ. Проект «Собчак» убивает слишком многих зайцев, чтобы признать его счастливой случайностью. Но поскольку я за последнее время не видел ни одного столь удачного проекта отечественных спецслужб, приходится признать, что тут Господь поработал лично.

В пользу резиновости Ксении Собчак говорит еще и ее абсолютная пустотность: проект «Собчак» не утверждает никаких ценностей, попытка подверстать под нее молодежное движение «Все свободны» закончилась ничем. Персонаж масскульта тем и отличается от реального лица, пригодного для делания дел, возглавливания движений, традиционных человеческих поступков (вроде выхода замуж и пр.), что от культурного героя требуются не действия, а манифестации. К реальным поступкам он не особенно пригоден — не зря брак Ксении Собчак расстроился, а новый гламурный комсомол не заладился. Любопытно, что от своего отца она унаследовала в полной мере (говорю, конечно, не о реальной Ксении, но о созданном ею имидже) только одну черту: он тоже был человеком очень демонстративным, манифестирующим некий образ демократа. Может быть, он и не был создан для реальной рутинной работы — слишком любовался собой, слишком хорошо говорил, слишком работал на публику; он не годился для возрождения Санкт-Петербурга, но идеально подошел для его переименования. Вспомним — ведь он поднялся именно на гребне раннедемократической эпохи, когда требовались не дела, а лозунги, не работники, а герои, не люди, а символы. Собчак и был символом, и дочь пошла по его стопам — только волна пониже и гребень пожиже.

В свое время, по юности и неопытности, я высказывал некие претензии к Ренате Литвиновой — и того не понимал, что Литвинова не автор, а героиня, не актриса, а клоунесса, не сценарист, а именно культурный миф. Она героически, с недюжинным самопожертвованием воплощает тип, который ей и самой давно тесен, а то и противен, — но воплощает столь полно и совершенно, что комар носа не подточит. Дурновкусие? Но что считать хорошим вкусом — еще большой вопрос. Было в 90-е годы такое словечко «стильность»: оно обозначало не то, что хорошо, и даже не то, что «вкусно», а вот именно последовательность, абсолютное стилистическое единство. Скажем, опрятная квартира с цветком герани на окне — это не стильно, а та же квартира в состоянии полного бардака, с гераневым горшком, утыканным окурками, и с комом грязного тряпья на полу — это стильно, потому что цельно. С этой точки зрения, Тодоровский-младший — не стильный режиссер, потому что реальность у него не окончательно огламурена и подчас прорывается сквозь весь европеизм; а Балабанов — стильный, потому что в «Жмурках» нет ни капли человечности, одна гнусь. Алина Кабаева — девушка красивая, но не стильная, потому что выглядит гламурно, но глупостей почти не говорит. И даже Оксана Федорова — это не стильно. Стильно — это Собчак, потому что это совсем. Что именно совсем — сразу и не скажешь: совсем нагло (никогда не забуду, как она в фильме Бориса Корчевникова о «золотой молодежи» по-барски понукала гримершу). Совсем бездарно (все видели, как она в «Доме-2» пытается изображать сочувствие и живой интерес к жертвам). Совсем глупо (она ведь почти во всех интервью учит молодых людей свободе и нонконформизму). Собственно, как раз после одного из таких интервью я и понял про нее все самое главное. Она рассказывала, как однажды в чрезвычайно модном ресторане обнаружила у себя дыру на колготках. И тут же проделала еще несколько дыр. Потому что когда дыра одна — это неловко и некрасиво, а когда их три — это стильно. Как ни странно, в одном из христианских апокрифов есть сходная мысль. Там Христос увидел пахаря, пашущего в субботу. И сказал пахарю: горе тебе, если ты нарушаешь заповеди по незнанию, но благо тебе, если ты ведаешь, что творишь.

Простите за то, что имена Христа и Ксении Собчак соседствуют в этом тексте. Но Ксения Собчак явно ведает, что творит. И для того чтобы так подставляться, в самом деле потребно определенное мужество — но ведь и ее отцу требовалось мужество, чтобы так полно воплощать образ демократа первой волны.

Я не знаю, для чего запущен проект «Собчак-2». Может быть, для дискредитации имени одного из самых обаятельных русских либералов. Может, для демонстрации от противного — какой НЕ должна быть наша молодежь. А может, для образца: в светской тусовке выделывайтесь сколько хотите, не лезьте только в политику. Наконец, может быть, Ксения Собчак — своеобразный громоотвод для общественного мнения (что тактику громоотводов наверху сегодня любят — это и к бабке не ходи, пример Зурабова и Онищенко у всех на виду). Обыватели ненавидят Ксению и ее тусовку — и меньше обращают внимания на своих реальных врагов. И всем удобно: Ксения, не обладая ровно никакими талантами, получает свою долю славы, а внимание обывателя отвлекается от его реальных врагов… Думаю, она не без удовольствия работает жупелом. Это ее экстремальный спорт. Ей по кайфу разжигать ксенияфобию.

…Что же, спросите вы меня, вам и фашизм нравится — за цельность? Нет, не нравится, конечно, но ведь «нравится — не нравится» — совсем не критерий в феноменологическом разговоре, который мы тут ведем. А что фашизм — штука стильная, в этом весь мир неоднократно убеждался. Не зря дети 70-х повально играли в гестапо после фильма «Семнадцать мгновений весны»: он ведь как раз об этом. О стильности. И я вполне допускаю, что в гламурном мире — стилистически столь же монолитном, как декорации Третьего рейха, — Ксения Собчак является немного Штирлицем. Не исключаю, что где-нибудь в своем тихом особняке она поет «Не думай о секундах свысока», читает хорошие книжки или отправляет шифровки Юстасу. Я даже догадываюсь, кто этот Юстас.

Но наступает день — и в своем сверкающем мундире она снова выходит в страшные коридоры стильного мира. Чтобы воплощать цельное, абсолютное и беспримесное зло. В этом смысле она вне конкуренции. Перебить ее популярность смог бы только тот, кто с такой же полнотой и безупречностью воплотил бы абсолютное добро.

Но такой человек тоже уже есть.

2 июля 2007 года

Охотник пуще невольника

155 лет назад увидели свет «Записки охотника» Ивана Тургенева.

Иван Сергеевич Тургенев был по натуре человек робкий. Миф о том, что при первой опасности он, в чем был, уезжал в Баден-Баден, не вовсе лишен основания. Его ранние сатирические стишки и очерки создали ему ряд проблем, и он прочно решил переключиться на бытописательство. Видя же вокруг себя все больше подтверждений тому, что Россия — не Европа и никогда ею не сделается, он начал отдаляться от людей и в одиночестве, только с верной собакой и ружьишком, похаживать по пустынным лесам Орловской губернии, заодно надеясь и подкормиться. Охота казалась ему столь невинным занятием, что уж никак не должна была вызвать нареканий со стороны правительства и одобрений со стороны Белинского. Окрыленный новыми поэтическими впечатлениями наш автор 160 лет назад начал и пять лет спустя закончил цикл охотничьих рассказов, первый из которых — «Хорь и Калиныч» — явился читателю в первом номере «Современника» за 1847 год.

Увы! писателя никто не предупредил, что в России и самое невинное занятие влечет за собой неприятности с правительством. Некогда Александр Радищев всего и задумал проехаться из Петербурга в Москву и в подробностях описать увиденное, но правительство увидело в его книге приговор тиранству и сослало автора в Илимский острог, путешествие до которого — куда более долгое — осталось уже не описанным. За какое бы описание ни взялся русский писатель — у него отчего-то обязательно выходит обвинительный акт против деспотии, и тут уж никакая охота не спасет: невозможно ведь охотиться так, чтобы не встретить хоть какого-нибудь человеческого существа, хотя бы и старика, стерегущего гороховое поле (рассказ «Контора»). Ты его добросовестно запротоколируешь между пейзажами — и на тебе, обвинительный акт. Тургенев честно бежал от действительности: придет ли ему на ум заночевать у хозяйственного мужика Хоря или повстречать доброго, безответного романтика Калиныча — он тотчас их опишет, но поскольку Хорь и Калиныч принадлежат тургеневскому соседу, помещику Полутыкину, — то и выходит приговор крепостному праву, потому что Хорь умнее Полутыкина, а Калиныч добрей, а Полутыкин обирает обоих. Он с отчаяния на тягу — и честно на двух страницах рассказывает читателю, что за счастье стоять на тяге, но и там приходится ночевать на мельнице, а у мельничихи Арины своя история: она служила в горничных у помещика Зверкова, хотела замуж за лакея Петрушу, барин Зверков заметил эту преступную тягу (простите за каламбур, но он предусмотрен образной системой рассказа), замуж Арину не отдал и сослал в деревню, откуда ее откупил мельник, а Петруша с горя пошел в солдаты. Хоть на тягу не ходи! Ты идешь пострелять зверков, а тебе из-под каждого куста подмигивает помещик Зверков либо его несчастные жертвы! Ладно, Тургенев идет прилечь у ключа, называемого Малиновая вода, но и там рыбачат два старика, один совсем забитый Степушка, а другой ничего, говорливый, Михайло Савельев, и, конечно, этот Савельев по прозвищу Туман сейчас же ему рассказывает печальную историю, как графская любовница Акулина сдала в рекруты тумановского племянника за пролитый на платье шоколад. «Тогда это было во вкусе, батюшка!» Ну, теперь-то уж такого не бывает, радостно замечает наш охотник, искренне желая быть лояльным, но тут к беседующим подходит еще один мужик, Влас, у которого только что сын помер, а барин не проявил никакой человечности и с мертвого пытается взыскать оброк. Вот тебе и не бывает. Охотник в совершенном отчаянии устремляется прочь от всякой охоты, в гости к однодворцу Овсянникову, и что ж?! — там Овсянников рассказывает ему о соседе-славянофиле, господине Любозвонове, заведшем у себя новые идиотские порядки в духе официальной народности, а потом о другом соседе, стихийном западнике, заведшем себе тупоумного, ничего не умеющего француза, лишь бы имелся в хозяйстве француз. И так нехорошо, и сяк отвратительно, и все выходит приговор помещичьему сословию. Тургенев — в Льгов, на уток охотиться, а там крепостной Владимир со своей трагедией: баре его швыряют куда хотят — то в повара, то в рыбаки, то в кучеры, то в актеры… Он в ночное, в Бежин луг, но там мальчишки со своими страшными историями, и реальные истории оказываются страшнее выдуманных детских ужасов… И все получается, что прекрасный народ в услужении у жестоких господ, которые с наслаждением прислушиваются к звукам порки, ласково повторяя «чюки-чюки-чюк».

Короче, не поохотишься.

Тургенев до 1852 года еще кое-как умудрялся совмещать любимое хобби с литературной деятельностью, но в 1852 году за некролог Гоголю угодил на съезжую, то есть в КПЗ, по-нынешнему говоря; там он за месяц написал «Муму» и сформулировал в этой повести главный закон всякого бунта — чтобы бунтовать, то есть уйти от барыни, нужно сначала убить в себе все человеческое, то есть утопить Муму. К этому он был совершенно не готов, осознал, что борьба не для него, и совершенно завязал с охотой. Он уже успел сообразить, что если в России начнешь систематически охотиться, то очень скоро насмотришься ужасного — сначала превратишься в борца с правительством, а потом и вовсе в человека с ружьем. Опасное, опасное дело. По тургеневскому примеру с охотой скоро покончил и Толстой (в «Анне Карениной» Левин нарочно прячет от себя ружье — конечно, чтобы случайно не пойти на уток), ею никогда не занимался Достоевский, а уж Салтыков-Щедрин и думать о ней не мог. Если бы с его темпераментом ему хоть раз сходить на охоту — он тут же позвал бы Русь не то что к топору, а к вилам. Охотничья традиция прочно прервалась на Тургеневе — из более-менее известных и плодовитых литераторов на охоту хаживал разве что Ленин в Шушенском, и всем известно, до чего это довело как его, так и Россию.

В советское время охотиться было и вовсе опасно — дичи заметно убавилось, а крепостничество никуда не делось, и потому среди советских литераторов охотников было раз и обчелся. В современной России этот тургеневский урок тоже учитывается: я многажды бродил по Подмосковью, Орловщине и Брянщине — без ружья, исключительно с грибной корзиной, но и то насмотрелся столько новорусских коттеджей, выросших среди благоуханного леса, столько заброшенных воинских частей, захламленных территорий и заброшенных дач, на которых ютятся бомжи, что, право, случись мне писать записки, это опять вышел бы обвинительный акт…

В общем, выход у русского писателя в России один. Его продемонстрировал Сергей Тимофеевич Аксаков. Ездить из Петербурга в Москву нельзя. Охотиться тоже нельзя. Надо сидеть на замшелом камне и удить рыбу. Дело это одинокое, безопасное, пороху не требует, кровь у рыбы холодная, народу кругом нет — и, написав «Записки об уженье рыбы», вы можете быть почти уверены, что у вас не получился обвинительный акт против крепостничества.

Почти.

3 августа 2007 года

Новое эсперанто

120-летие эксперимента доктора Заменгофа «Известия» встречают со словариком искусственного языка межнационального общения нашего времени.

Ровно 120 лет назад польский врач, идеалист и мечтатель Заменгоф опубликовал свой учебник по эсперанто — свод правил и лексем несложного международного языка, построенного на латинских корнях и формальной логике. С тех пор тысячи единомышленников и последователей первого эсперантиста пытались внедрить искусственный язык в качестве главного инструмента межнационального общения, переводили на эсперанто мировую классику и эстрадные хиты, проводили конференции и съезды — но их прекрасный вымышленный вокабуляр оставался для большей части человечества экзотической причудой. Между тем язык межнационального общения, как оно всегда и бывает, нарос снизу. Возникло новое эсперанто, в которое каждая из наций внесла посильный вклад. Международный язык, понятный в любой части земшара, действительно существует — но сформировал его не Заменгоф, а сама жизнь. Мы попытаемся сегодня представить читателю лишь малую толику его словарного состава — а почему интернациональными стали именно эти слова, судить будущим социологам и психологам. Но именно этими словами можно объясниться с африканским пигмеем, австралийским аборигеном и антарктическим пингвином.

АРБАЙТЕН, нем. Принудительный безрадостный труд, никого не делающий свободным.

БАКС, амер. Универсальная денежная единица, символ преуспеяния и бездуховности. С количеством арбайтен (см.) никак не связан.

ВОДКА, рус. Русская национальная идея. Универсальный смазочный материал, быстрейший способ установления контактов, причина гибели и процветания большинства русских талантов и организаций.

ГАЗ, интерн. Топливо, иногда заменяющее национальный дух. Основа суверенитета (см.).

ГАСТАРБАЙТЕР, нем. Дешевая приезжая рабсила, напоминающая Европе о ее исторической вине перед слаборазвитыми странами.

ДЖИХАД, араб. Священная война против чужих национальных идей, в особенности против фастфуда (см.).

ДОПИНГ, англ. Разновидность драгс (см.). Способ превратить Олимпиаду (см.) из спортивного праздника в непрерывный скандал.

ДРАГС, амер. Химические средства для расширения сознания. В сочетании с сексом (см.) и рок-н-роллом (см.) были способом показать буржуазным ценностям фак (см.)

ИНТЕРНЕТ, интерн. Универсальная замена секса, драгс и рок-н-ролла, главный враг джихада, наследник спутника, предтеча нанотехнологий, родина Медведа и Преведа, альтернатива суши и фастфуда, прибежище фашиста и террориста, последняя надежда прессы в случае полного суверенитета (все — см.).

КАРАОКЕ, япон. Способ почувствовать себя поп-звездой, не имея для этого никаких данных.

МАФИЯ, итал. Итальянская национальная идея. Крепкая, здоровая семья, основа консервативного общества. Попытка внедрить здоровые семейные ценности в другие государства часто сталкивается с непониманием и завистью, но почти всегда побеждает.

МЕДВЕД, рус., падонк. Русская национальная идея. Внезапно появляющийся добрый вестник, говорящий остальному миру «Превед!» (см.)

НАНОТЕХНОЛОГИИ, рус. Русская национальная идея. Идеальный предлог для инвестиций: вещь, которую никто не видит и которая стоит очень дорого. Так, новое платье короля в сказке Андерсена было явно пошито с помощью н.

О'КЕЙ, амер. Универсальное словосочетание, изначально обозначавшее полный порядок, но со временем расширившееся до бесконечности. В зависимости от контекста способно выражать восторг, недоверие, угрозу, вопрос, утверждение и американскую национальную идею.

ОЛИМПИАДА, греч. Реклама принимающей страны в форме спортивного праздника. С 2007 по 2014 год — русская национальная идея.

ПАРЛАМЕНТ, англ. Британская национальная идея. В России — альтернативный сексу (см.) способ делать карьеру, имя, деньги и т. д.

ПЕРЕСТРОЙКА, сов. Русская национальная идея. Выступает способом спасти Отечество, когда уже не помогают нанотехнологии (см.), спутник (см.), Олимпиада (см.) и водка (см.)

ПРЕВЕД, рус., падонк. Русская национальная идея. Внезапная благая весть, озвучиваемая Медведом (см.). Содержание Преведа меняется в зависимости от эпохи: это могут быть нанотехнологии (см.), но может быть и фак (см.).

ПРЕССА, франц. Группа людей, информирующих мир о новостях (на Западе) и виноватых во всем (в России).

РОК-Н-РОЛЛ, амер. Очень громкое караоке с элементами социального протеста.

САНТА-КЛАУС, зап. Евроамериканский аналог Медведа. Разница в том, что Санта-Клаус приходит раз в год, а Медвед — когда захочет.

САММИТ, англ. Способ для глав государств продемонстрировать нерушимые личные отношения на фоне нарастающих межгосударственных противоречий.

СЕКС, англ., амер. Способ сделать человека, карьеру, сюжет, брак, развод, скандал, стихотворение, песню, рок-н-ролл (см.). Мужчина вспоминает о с. каждые десять минут, а женщина не забывает вообще никогда.

СПУТНИК, сов. Русская национальная идея. Доказала всему миру, что жизнь есть не только в космосе, но и в СССР. Чтобы доказать это применительно к России, сегодня приходится прибегать к нанотехнологиям (см.).

СУВЕРЕНИТЕТ, интерн. Заменяет вообще любую нацидею.

СУПЕРМАРКЕТ, интерн. Большой дорогой магазин, выстроенный на месте большого дешевого рынка.

СУПЕРМЕН, амер. Тот, кто может себе позволить закупаться в супермаркете (см.). Еще умеет летать, но это вторично. Летать умеет и спутник (см.).

СУШИ, япон. Японская национальная идея, местный фастфуд (см.). По слухам, способствует сексу (см.) и приводит к харакири (см.).

ТЕРРОР, интерн. Один из способов осуществления джихада (см.). В России пропагандой т. является любое несовпадение ваших взглядов с правильными.

ТВИКС, амер. Лучший способ занять неловкую паузу, возникающую в сексе (см.), арбайтен (см.) или рок-н-ролле (см.).

ФАК, интерн. Не путать с сексом (см.). Антоним «о'кей» (см.).

ФАСТФУД, амер., метрополит. Американская национальная идея. Непривычные люди забалдевают от нее, как от водки (см.), примерно с теми же последствиями.

ФАШИСТ, итал. Человек, почему-либо не разделяющий ваших убеждений. Удобная обзывалка против всех, включая антифашистов.

ХАРАКИРИ, япон. Японская национальная идея. То, что хочется сделать себе и другим, когда слушаешь слишком много караоке.

6 августа 2007 года

Порнодвигательный аппарат

C порнографией в России вышло интересно. За это спасибо советской власти, которая запрещала и разрешала разные разности иррационально и непредсказуемо. После ее падения символами свободы и нравственности оказывались вдруг вещи, которые ни сном ни духом к свободе не относятся, а с нравственностью не совмещаются.

Классический пример постсоветского символа свободы — национализм. Это игрушка опасная даже и в цивилизованном варианте, и именно она стоила Советскому Союзу самых больших жертв на пути превращения его в нынешнюю Россию: ни в каких братковских разборках не замочили столько народу, сколько в межнациональных конфликтах. Однако в 1991 году представлялось, что парад суверенитетов — это нормально и даже хорошо, и вообще все во благо, что ведет к низвержению Горбачева.

Насчет порнографии получилось похоже. Долгое время пребывая под запретом даже в самых невинных своих формах, в виде разнообразных «Эммануэлей» и, классом пониже, «Греческих смоковниц», она была разрешена лавинообразно и до сих пор ассоциируется у многих людей моего поколения с перестройкой и гласностью. Заплеванный семечками видеосалон — такая же примета первых лет российской свободы, как златая цепь на новом русском или спирт «Ройял» в витрине ночного киоска, по соседству с ликерами ядовитых расцветок. Так сформировался страшный трехголовый дракон российской свободы: одна голова братковская, спекулянтская, бритая, с золотой фиксой, — голова, судимая при советской власти за фарцовку, а теперь вдруг оказавшаяся провозвестницей свободной экономики. Вторая была националистическая, в камуфляжной бандане полевого командира, с ваххабитской бородой, с автоматом на шее: она взяла суверенитета сколько смогла. А третья башка была соответственно порнографическая, с рабочим ртом и глубокой глоткой, потому что раз порнография была под запретом у коммуняк, теперь она автоматически оказалась высоким искусством. Или по крайней мере актом борьбы против тоталитаризма. Так это выглядело в 1992–1993 годах.

Сама по себе порнография не хороша и не плоха — Курт Воннегут остроумно высмеял ее в «Завтраке для чемпионов», где в порнокинотеатре на отдаленной планетке показывают мужчин и женщин, с чавканьем и хлюпаньем поглощающих пищу. Это считалось очень неприличным. Подумаешь, такой же физиологический акт, чуть более эстетичный, иногда опасный (потому что слишком сильное желание легко переходит в столь же сильную ненависть — но садистские наклонности, как мы знаем, присущи жалкой четверти населения, и то в латентной форме). Но в силу особенностей новейшей истории три злейших тоталитаризма ХХ века — немецкий, советский и китайский — вели решительную борьбу с эротикой, пуританствовали напропалую и запрещали невиннейшие сочинения, способные вызвать у читателя подобие похоти. Возможен ли тоталитаризм, не запрещающий и даже поощряющий порнографию? Да запросто, одно другому не мешает: в истории таких примеров мало, но это потому, что и тоталитаризмы были грубые, примитивные, заставлявшие держать руки поверх одеяла. А Чернышевский в «Что делать?» описал социализм как помесь казармы с борделем, где сугубая регламентированность всех занятий и убеждений не мешает гражданам совокупляться друг с другом сколько влезет; и Хаксли в «Дивном новом мире» предсказал будущее, в котором секс становится одним из инструментов оглупления и подавления, там даже дети малые все время трахаются — лишь бы не думали. Да и в истории такие казусы бывали: императорский Рим вовсе не был образчиком свободы, жесточайшее было государство, пыточное — однако порнография цвела, никому особенно не мешая. Об этом Тинто Брасс снял целый фильм «Калигула», который у нас тоже долгое время числился по разряду антитоталитарных, хотя это обычное и довольно скучное порно, не спасаемое даже хорошей игрой Малькольма Макдауэлла. То есть мне все понятно про Тинто Брасса, он хороший режиссер и симпатичный дядька, но совершенно незачем пристегивать к обычному эротическому фильму высокие смыслы. Это почти всегда получается криво — как у Пазолини в «120 днях Содома». Очень хорошо видно, как режиссер утоляет свою стареющую похоть за счет рискованных картинок — но проделывает это все под предлогом «исследования природы фашизма». Тоталитарное подавление и сексуальное рабство имеют абсолютно разную природу, и всякие фрейдистские упрощения и аналогии ничего не добавляют к нашему пониманию государства — зато позволяют камуфлировать банальное порно под высокое искусство.

Эта связь между порнографией и гражданским обществом, установившаяся вследствие нашей уродливой истории и столь же уродливой, шишковатой, перекрученной морали, и поныне гипнотизирует многих. Запрет на порнографию кажется нам посягательством на свободу слова, разрешение порнографии — гарантией справедливости и милосердия. Всякая власть, желая позиционировать себя в качестве твердой и демонстративно наводя порядок, первым делом обрушивается на порнографию или мат в литературе (живо помню попортившую мне много крови кампанию 1995 года, когда меня и Александра Никонова арестовали за несколько матерных слов в газете — но никаким порядком в обществе и не пахло; слава богу, нас тогда быстро отпустили, но суд тянулся еще два года). При этом коррупция продолжает цвести, убийцы разгуливают на свободе, безнаказанными остаются врачебные ошибки и культивируется государственное вранье — но у нас как бы порядок, мы боремся с порнографией, вот-вот запретим «Дом-2»… А если нам кто укажет, что мы зажимаем свободу слова, что на телевидении не осталось новостей, а из газет изгнана аналитика, — мы гордо ответим, что у нас зато разрешено к показу «Запрещено к показу». И порнография вновь поучаствует в том апофеозе мнимостей, которым у нас подменена общественная жизнь.

Ведь это чушь собачья, что у нас в девяностые годы была какая-то свобода. Свободен был ничтожный процент журналистов, умудрявшихся сохранять независимость, — да и эта независимость чаще всего была куплена на олигархические деньги. Прочее население жило в условиях самого беззастенчивого произвола — только произвол был не централизованный, а местный, на всех уровнях: милицейский, городской, бандитский… Все это можно было назвать свободой и гражданским обществом только со страшного бодуна, почему многие и не просыхали, искренне желая поверить в благотворность происходящего, — однако по части порнографии, как буквальной, так и переносной, мы в это время давали фору всему миру. И враги свободы активно использовали это ложное отождествление, заявляя, что свобода по-русски всегда и заключалась прежде всего в свободе смотреть на всякие гадости, а потому да здравствует цензура и короткий поводок.

Как объяснить современному человеку, что в Америке свобода есть, а порнографии нет? Что во Франции середины XVIII века свободы не было, а порнография была? Что в царской России начала, допустим, ХХ столетия свободой и не пахло, а откровенно порнографические сочинения вроде «33 уродов» Зиновьевой-Аннибал или больных фантазий Арцыбашева печатались запросто, и не во время революции 1905–1907 годов, а в эпоху самой мрачной реакции? Как бы это нам разорвать навеки связь между гражданскими добродетелями и гениталиями, чтобы под видом добродетелей нам не пытались все время всучить эти самые гениталии, а борьбу с ними не выдавали за укрепление государственности? Правильное государство — это то, в котором властная вертикаль стоит сама по себе, а известный орган сам по себе, и любые попытки провести аналогии между ними не вызывают ничего, кроме добродушного смеха.

Хватит бороться с порнографией и за порнографию. Болезненный интерес к этой области человеческой деятельности характеризует подростков. Пора вырасти и честно забить болт на эту малоинтересную сферу жизни, сосредоточившись на таких проблемах, как свобода слова, доступная медицина и дешевое жилье. То есть на том, что у нас не очень получается. А порнография у нас как раз получается отлично. За что ни возьмись — в сухом остатке обязательно получится такая порнография, что Тинто Брасс со своим «Калигулой» завистливо курит в стороне.

Пять революционеров, перевернувших наш взгляд на эротику:

1. Александра Колонтай, революционер, дипломат

«Заняться сексом просто, как выпить стакан воды» — легендарная «валькирия революции» отрицала любовь между мужчиной и женщиной и сводила всё «взаимоотношение полов» к инстинктивной сексуальной потребности, без всяких «условностей».

2. Михаил Швыдкой, экс-глава ВГТРК

Нынешний руководитель Федерального агентства культуры и кинематографии в бытность главой ВГТРК в конце 1999 года пустил в эфир скандальный сюжет, где обнаженный человек, «похожий на генерального прокурора Юрия Скуратова», отдыхал в сауне в компании оголенных дам. Программа оказалась весьма рейтинговой.

3. Чиччолина, порнозвезда и политик

Самая известная актриса фильмов «для взрослых» в 1979 году внезапно ушла в политику — вступила в итальянскую партию «зеленых». А в 1987 году прошла в итальянский парламент от римского округа Лацио, набрав около 20.000 голосов. И на заседания парламента являлась с голой грудью — чего политкорректные коллеги старались не замечать.

4. Моника Левински, экс-стажерка Белого дома

Прежде неизвестная практикантка из Белого дома когда-то вмиг стала мировой знаменитостью. А уж ее знаменитое синее платье с пятнышком! Девушка по-своему помогала президенту США Биллу Клинтону вершить госдела. Про свой последний «отчет в устной форме» она имела неосторожность сообщить близкой подруге, которая и «слила» Монику прокурору.

5. Моше Кацав, экс-президент Израиля

В июле 2006-го одна из сотрудниц администрации обвинила Моше Кацава в изнасиловании. Президент не растерялся, подал встречный иск за клевету. Но вдруг «всплыли» заявления других чиновниц аппарата, которые утверждали, что президент приставал и к ним. В общем, дело кончилось отставкой.

20 августа 2007 года

Вперед, к победе символизма!

145 лет назад, 29 августа 1862 года, в Генте родился Морис Метерлинк, нобелевский лауреат 1911 года, прозванный в критике «бельгийским Шекспиром». Сто лет назад он передал Станиславскому право на первую постановку своей феерии 1905 года «Синяя птица», которая в переводе символиста Николая Минского и его жены Людмилы Вилькиной была впервые представлена московской публике 30 сентября 1908 года. С тех пор она ни на год не сходила со сцены МХТ, как бы он впоследствии ни переименовывался и ни делился. И вот загадка, до сих пор никем не разрешенная: самая символистская из символистских драм, классика мистического театра шла в Советской России в самые глухие годы, в разгар военного коммунизма и террора, во время Великой Отечественной и в глухой застой, шла в годы, когда в краткой литературной энциклопедии писали о Метерлинке следующее: поэт эпохи загнивания капитализма, последовательный идеалист-мистик, печать деградации и резкой враждебности к материалистическому мировоззрению, мистическое оправдание эксплуатации, проповедник зоологического национализма, в настоящее время примкнул к фашизму (sic! — это при том, что Метерлинк ненавидел фашизм, бежал от него в Португалию, а оттуда в Штаты, но уже после выхода этой энциклопедии, изданной в 1934 году). Загнивающий, зоологический, фашиствующий — а пьеса идет, и поколения советских детей успевают нахвататься запретного кислорода. Куда более невинные сочинения оказывались под запретом, а эта «Голубая птица» (Минский сделал «Синюю», но в оригинале отчетливая отсылка к «Голубому цветку» любимого Метерлинком Новалиса) летает себе как заговоренная! И дело не в авторитете Станиславского (который, кстати, ставил «Птицу» не в одиночку, а вместе с Сулержицким и Москвиным): он принимал ближайшее участие в постановке «Дней Турбиных», а их преспокойно сняли на три года во времена РАППовского всевластия. Есть нечто волшебное, мистическое, весьма метерлинковское в участи этой пьесы, неожиданно ставшей для российских детей главной театральной сказкой ХХ века. Я уж молчу про бесчисленные заведения, организации и творческие коллективы, названные в ее честь.

Вообще между символистами и советской властью наблюдалось странное взаимное тяготение. Символист Минский — первый переводчик «Птицы» — был издателем и активным автором ленинской «Новой жизни». Символисты Блок и Брюсов решительно одобрили октябрьский переворот (впрочем, декаденты всегда стремились к гибели и любили ее, а потому приветствовали все Решительное и Окончательное). В тридцатые годы символист Белый спокойно издает сначала «Маски», вызвавшие издевательскую отповедь Горького, но ведь опубликованные же! — а вслед за ними обширнейшие трехтомные мемуары. В сороковом, во времена мрачнейшей реакции, выходит отлично подготовленный том переписки Белого и Блока и «Избранное» Белого в Малой библиотеке поэта. О тщательном изучении предтеч символизма Лев Озеров в ИФЛИ сочинил: «Студенты глухо волновались — в программу был включен Новалис»; и то сказать — где еще, при какой власти студентам вменялось бы в обязанность изучать сложнейшие, многосоставные аллегории «Генриха фон Офтердингена»? У советской власти были серьезные трения с акмеистами, почти поголовно уехавшими или истребленными (Гумилев расстрелян, Мандельштам и Нарбут погибли в лагерях, Ахматова подверглась травле, Иванов в эмиграции), она сожрала или выдавила из страны большую часть футуристов, и даже близость к Маяковскому никого не спасла, а из крупных символистов почти все, от Брюсова до Чулкова, умерли своей смертью. Оно и понятно: акмеисты пытались вернуть слову смысл, а в стране победившего символизма это грех непростительный. Серебряный век поистине кончился в августе 1921 года, когда умер Блок и погиб Гумилев, но умерли они по-разному, и спор их — одна из принципиальнейших полемик в истории русской литературы — доигрывался после их смерти в декорациях самой истории. Символизм приветствовал советскую власть и приветствовался ею, потому что СССР был самым символистским государством в истории ХХ века.

«Синяя птица» обернулась точнейшей метафорой советской истории. Сначала «Мы длинной вереницей идем за синей птицей» под музыку Ильи Саца. Ради этих поисков мы раскрепощаем трудящихся — выпускаем из заточения и немоты душу Воды, Огня, Кота, Пса, Хлеба… Мы ищем Синюю птицу в прошлом и будущем и всякий раз как будто отлавливаем, но всякий раз убеждаемся, что Синяя птица либо не существует, либо в клетке меняет цвет. Обратите внимание, как популярны были в СССР прочие символистские произведения — «Маленький принц» Экзюпери, написанный под явным влиянием Метерлинка, «Чайка Джонатан Ливингстон» Баха, написанная под явным влиянием Экзюпери… А как жить иначе в стране, где за символический труд расплачивались символическими деньгами, где вера в великие абстракции заменяла любые убеждения, где разговаривали цитатами и думали лозунгами? Умозрительнейшая из мировых сверхдержав могла соперничать по этой части лишь с Соединенными Штатами, приютившими Метерлинка с 1940 по 1947 год, и не зря единственным совместным американо-советским кинопроектом (не считая документальной «Неизвестной войны») была «Синяя птица» 1976 года, поставленная Джорджем Кьюкором с участием Маргариты Тереховой, Георгия Вицина, Олега Попова, Джейн Фонды и Авы Гарднер.

Разумеется, с годами все это вырождалось. Наш нынешний прагматизм корнями уходит в те самые семидесятые, когда гордым именем «Синяя птица» с равной легкостью называли что угодно, от кафе до конфет, от курортного бара до вокально-инструментального коллектива. Новелла Матвеева еще в 1963 году предвидела нашествие этих пошляков: «Нет, никто не споет. Летучий голландец на дрова пойдет. Кок приготовит нам на этих дровах паштет из синей птицы». Паштет из синей птицы — самая точная метафора советской империи в годы ее заката, и не зря в обиходе «синей птицей» назывался отечественный замороженный цыпленок за рупь семьдесят. Он был-таки синий, и именно так выглядела осуществленная светлая мечта всего человечества. Тогда часто шутили, что наш удел — сидеть в навозе и нюхать розы.

Горькая правда сводится, однако, к тому, что выбор невелик: либо сидеть в навозе с розой, либо пребывать в нем же без нее. Разучившись мечтать, мы ничего не выиграли взамен. Советский наивный, розовый, иногда лицемерный идеализм помогал хоть как-то скрасить обычную русскую жизнь с ее тоской, зверствами и бегством от самоидентификации. Заменив синюю птицу на зеленую купюру, мы отнюдь не приблизились к идеалу — даром что зеленая купюра не меняет цвета при свете дня. Советский символизм — тонкий слой взбитых сливок на толстом пласте крови и грязи; сентиментальные мультики, славные детские песенки, лучшее в мире детское кино и «Синяя птица» в бессмертной постановке Станиславского. Теперь от всего этого осталась только «Синяя птица» — последнее напоминание о прежней жизни для наших дедов, а теперь и для нас.

Это очень хорошая пьеса. Может быть, лучшая в двадцатом веке. Не только потому, что она учит верить в мечту и искать Истинные Блаженства — это как раз довольно просто, и не зря Станиславский ругал в письмах к друзьям «метерлинковские банальности». А потому что она — как и все символистское искусство — учит правильному мировоззрению.

— Ничего не поделаешь, я должна вам сказать правду: те, кто пойдет с детьми, умрут в конце путешествия.

— А кто не пойдет?

— Те умрут на несколько минут позже.

Все-таки загнивающие декаденты лучше разбирались в жизни, чем жизнерадостные акмеисты и громокипящие футуристы.

29 августа 2007 года

Беги, Данилыч!

Ровно 280 лет назад, 8 (19) сентября 1727 года, Александру Даниловичу Меншикову был зачитан указ Петра II о домашнем аресте.

Меншиков ожидал неприятностей, но не таких: всего за четыре месяца до опалы он был сделан генералиссимусом. Но тайные недоброжелатели, Голицын с Остерманом, нашептали молодому императору, что Меншиков вознамерился править за него, — и бывший торговец пирогами, а впоследствии второй человек в государстве был удален от трона, а свадьба его дочери с императором расстроилась. Меншиков догадывался о происходящем и за три дня до ареста имел беседу с Петром II — она продолжалась меньше четверти часа и ясно показывала всю меру царской недоброжелательности к былому наставнику и советнику.

И все-таки после оглашения указа Меншиков был так потрясен, что от апоплексического удара его спасло только немедленное кровопускание.

Он был сослан с детьми сначала в Раненбург (ныне Чаплыгин), где началось следствие, а потом в Березов.

Обвинения в государственной измене ему в результате так и не пришили — он все отвергал, ограничились констатацией мздоимства, частью фальсифицированного, частью, увы, общеизвестного. Жена его умерла в дороге, дочь Мария, бывшая царская невеста, — через полтора месяца после него. Сам Меншиков скончался в ссылке 12 ноября 1729 года от горловой чахотки, едва успев достроить деревянную церковь, близ которой и завещал себя похоронить.

Петр II был дитя, конечно. Если бы он был не мальчик, но муж, уж он бы знал, как распорядиться опальным олигархом. Вот Иван Васильевич Грозный, например, был не мальчик. «Серьезный, солидный человек», как определил его А.К. Толстой. Этот сразу понял, что отправлять олигарха в ссылку бесполезно — его надо вытеснить за рубеж и потом именно его кознями объяснять все свои проблемы.

Окажись у Петра II более разумный советник, чем интриган Остерман, он дальновидно посоветовал бы императору намекнуть Меншикову на грядущую опалу и подтолкнуть его к бегству за рубеж. Шепнул бы ему тот же Голицын: «Беги, Данилыч!» — и Данилыч не замешкался бы.

Будь Меншиков не так непрошибаемо самоуверен, он бы, конечно, предпочел восточной ссылке западное изгнание, и русская история второй четверти XVIII века приобрела бы совершенно иной вид. Меншикову был прямой резон бежать в Англию, эту вечную покровительницу русских изгнанников, или в Голландию, где хорошо помнили Большого Питера.

Дальше он мог бы ничего не делать — проживать имущество, которого хватало, и устраивать судьбы детей, которых хватало тоже. Все остальное за него бы придумали.

Смерть Петра II в 1730 году от оспы элементарно объяснялась бы местью опального олигарха. Подсыпали яду пятнадцатилетнему отроку — он и помре. Что, в «Ведомостях» дураки сидели? Правление Анны Иоанновны — черная полоса в российской истории: кто продвинул к трону Бирона, этого скрытого немецкого шпиона и палача российского народа? Кто оклеветал Волынского, Еропкина и Хрущева — истинно русских аристократов, противников бироновщины, казненных в 1740 году?! Не сомневаюсь, что и дворцовый переворот Екатерины II, имевший место в 1762 году, легко было объяснить заговором Меншикова — вполне бодрый старик, запросто дожил бы до 89 лет. На месте российской власти я регулярно посылал бы ему туда лучшего лекаря, лишь бы он и дальше был во всем виноват. А убийство Петра III? А страшная судьба наследника Ивана Антоновича и его неудачливого освободителя Мировича? А зверские забавы Анны Иоанновны вроде ледяного дома? Все он, бывший генералиссимус, отравлявший одних, соблазнявший других и подсказывавший неверные решения третьим. А любые репрессии так легко было бы объяснить выкорчевыванием меншиковских корней! К сожалению, до этого додумались только во времена «троцкистско-бухаринского блока».

В XVIII веке Россия почти непрерывно воевала. В 1741 году — со шведами, в 1756-м — с пруссаками, в 1773 году — с собственными казаками под предводительством Пугачева. Насчет шведов все еще туда-сюда, они могли напасть и сами, правда, кто его разберет, какие там у Меншикова были контакты со шведами. Насчет пруссаков — точно он. Война потому и оказалась семилетней, хотя наши доблестные войска могли все решить за месяц, что он, зараза, выдавал Пруссии наши государственные секреты.

И уж насчет Пугачева — это вы мне даже не заливайте. Это однозначно Меншиков, его почерк. Он спонсировал этого несогласного и посылал ему указания, он и выдумал объявить его чудесно спасшимся Петром III. Именно на это обстоятельство намекали знаменитые слова Пугачева: «Я не ворон, я вороненок. А ворон-то еще летает».

Это он, старый ворон Меншиков, беглый олигарх, направлял восстание яицкого дестабилизатора и внушал казакам гадкие антиправительственные мысли. Доказательства? А дата 1773 вам ничего не доказывает? Это же столетие Меншикова! Вот к своему столетию он и устроил этот олигархический реванш — попытался посягнуть на российский престол руками подкупленного оренбургского казака, да не тут-то было.

Кознями Меншикова можно было бы объяснить все политические убийства и интриги в России XVIII века, алкоголизм Ломоносова, фаворитизм Екатерины, расточительность Елизаветы, жестокость Анны, гибель двух последних Петров и — задним числом — Первого, которого траванул, несомненно, он же. Это он познакомил Петра I с Екатериной I, которую до этого опробовал сам, и через нее упрочивал немецкое влияние на Руси. Это он саботировал строительство Петербурга, устраивая наводнения.

Кстати, все наводнения тридцатых, сороковых и пятидесятых — тоже его рук дело. Эпидемии, неурожаи, приступы царской гневливости, бунты, военные неудачи — всего этого в блистательном XVIII столетии было полным-полно и всему этому могло найтись универсальное и легко запоминающееся объяснение. Если бы Александра Даниловича Меншикова вовремя предупредили об опале и склонили к бегству в любую из западных держав, которой только льстил бы такой могущественный изгнанник.

А ссылать его в Сибирь было вовсе не обязательно. Вполне достаточно было бы в честь города Березова прибавить к его бесчисленным титулам — Светлейший, Римский, Ижорский, Шлиссельбургский, Штеттинский — еще один.

18 сентября 2007 года

Где пророк, там и порок?

«Нахальные слухи гуляют — и многих весьма окрыляют, — что будто бы метит пророков крепчание тайных пороков», — сказала Юнна Мориц еще в 1977 году, тут же разоблачив это расхожее убеждение, столь приятное для обывателя и льстящее его личной тайной порочности. Но с этим мифом, как со всеми предрассудками толпы, ничего не поделаешь — он вечен. История польского убийцы Кристиана Балы подлила масла в огонь: писатель и преступник, стало быть, — одно и то же!

Слово в защиту

Хотелось бы как-то, что ли, защитить писателей. Дело в том, что случай Балы — это как раз история пишущего маньяка, а не маньячащего литератора. Человек убил любовника жены и очень огорчился, что никто не обнаружил исполнителя идеального убийства. Тогда — подобно герою набоковского «Отчаяния» — он описал свое преступление, дабы все обалдели, и судмедэксперт, расследовавший убийство бизнесмена Янишевского, подивился количеству совпадений с реальностью.

Бала в каком-то смысле добился того, чего хотел: про него узнали все. Но называть роман «Амок» шедевром поостерегся бы и самый пристрастный читатель: конечно, эта книжка будет теперь распродаваться по всему миру значительно лучше, но сравнить ее с цвейговским «Амоком» никак невозможно. А Цвейг никого не убивал.

Маньяки пишут часто, и чаще всего из тщеславия: это важная компонента маньяческой личности, непременный спутник людей униженных и затравленных, жаждущих компенсации. Так появляются автобиографические романы знаменитых убийц.

Иногда среди маньяков водятся исключительные мыслители и хитрые манипуляторы общественным мнением — так появляется, скажем, проза де Сада, которого сильным писателем никак не назовешь, но увязывать свои частные мании с общественными пороками и историческими катаклизмами он был мастер. Существует целая литература о том, как де Сад вырос из философии просвещения, — хотя он и без всякой философии просвещения любил бы мучить женщин, просто подводил бы под это другие философские основания.

Проза маньяков хорошо продается, но написана она, как правило, посредственно, потому что мономаны — люди, зацикленные на одной идее или страсти, — редко обладают пластическим даром. Хотя порассуждать о своих злодействах очень любят — и это касается не только убийц или насильников, но и государственных деятелей, обожающих автобиографии.

Преступление, о котором никто не узнал, — не преступление. Нет той радости. Надо встать в позу и поведать миру, как именно ты душил, насиловал, резал, посылал на смерть: не зря Андрей Синявский замечал, что в лагере на писателя смотрели с уважением, как на главного вора. Блатные очень любят славу, без нее и стараться не стоит.

Попытка расслабиться

Помилуйте, возразите вы, но как же сотни писателей, замеченных в порочных страстях? Как же алкоголики, бабники, мошенники, прославившиеся гениальными текстами и аморальным поведением? Да, отвечу я вам, такая тема существует и подробно исследуется. В Саранске живет поэт и историк Сергей Сеничев, так он уже трехтомную энциклопедию подготовил на тему «Гений и порок».

Первый том про алкоголиков, второй — про сексуальных извращенцев, третий — про безумцев. Издателя, правда, пока не нашел — очень уж печальные вещи рассказывает про наших кумиров, — но думаю, скоро кто-нибудь заинтересуется. Больно материал интересный. Но вывод, который делает Сеничев, — отнюдь не льстит обывателю. У него получается, что первична вовсе не патология. Она как раз следствие.

Один из лучших питерских прозаиков нашего времени, Валерий Попов, сказал мне точную фразу:

«Писатель всерьез интересуется только писательством. Во всем остальном, включая алкоголизм, он дилетант. Он может делать вылазки в ту или иную сферу деятельности, но только для того, чтобы написать об этом: мания у него одна — сочинительство, все прочие — не более чем средство. Писатель — плохой алкоголик, плохой маньяк и даже плохой рыбак».

Так оно и обстоит в действительности, поскольку у всех настоящих гениев уже есть одна, но пламенная страсть, и все прочие только служат ей. Чайковский был, конечно, гомосексуалистом, но ни одно любовное похождение не занимало его так, как критические отзывы на очередную оперную премьеру. Мусоргский был, конечно, алкоголиком, но пил только тогда, когда не мог сочинять или не был уверен в гениальности очередной новой вещи. Пушкин любил женщин, что говорить, но опаздывал на любовные свидания, а то и вовсе на них не являлся, если хорошо писалось (так, во время сочинения «Полтавы», написанной за неделю, даже и обедать забывал).

Писательские пороки, как правило, не способ нагулять литературное вдохновение, но попытка расслабиться после беспрецедентного напряжения всех умственных и душевных сил. Писатель — а также режиссер, художник, композитор — натура нервная и дерганая, крайне впечатлительная, и торможение после безумного возбуждения мозга, которым сопровождается творческий труд, бывает крайне мучительным. Как расслабиться? Снять этот стресс можно только другим — попойкой, иногда буйством, иногда небольшой оргией, но любой историк литературы или кино скажет вам, что развлечения творцов скромны и невинны в сравнении с тем, что устраивают профессиональные развратники или законченные алкоголики. А если писателю пить интересней, чем писать, в лучшем случае от него останется одно хорошее произведение, «Москва-Петушки».

Мания гениев

Вообще писать о сексе зачастую интересней, чем заниматься им, и описывать опиумные галлюцинации уж точно увлекательней, чем их переживать. Вот почему сроду не куривший опиума Диккенс в «Тайне Эдвина Друда» описал опиумные глюки и отходняк исключительно интересно, ярко и страшно, а Томас де Куинси, профессиональный опиоман, в «Записках курильщика опиума» близко не подошел к диккенсовской изобразительной силе.

Любой алкаш или наркоман скажет вам, что под наркотиком или под газом мозг рождает волшебные видения, и, записывая их, ты кажешься себе Данте и Байроном в одном лице, но, перечитывая наутро, видишь, что написал банальный бред или смесь из чужих цитат. Шедевры создаются исключительно на трезвую голову и требуют максимальной сосредоточенности — а какая сосредоточенность у маньяка, если он, как солдат из анекдота, все время думает «об этом»? Какая творческая дисциплина у алкаша? Откуда взяться гениальным озарениям у кокаиниста, зависящего лишь от белого порошка?

Алкоголиками, бабниками или даже, чем черт не шутит, мошенниками писатели становятся только тогда, когда им не пишется. Это само по себе страшный стресс, и компенсировать его любыми другими занятиями не получается. И Рембо, навеки покинутый вдохновением, становится спекулянтом, а Николай Успенский, исписавшийся вдрызг, гибнет в пьяной драке, а Глеб Успенский, чувствуя литературный и общественный тупик, тоже запивает и сходит с ума, а Блок во время творческого кризиса 1909 года не вылезает из кабаков, а Фадеев, чувствуя, что не может больше писать вранье, спивается и стреляется, и то же происходит с молодой поэтессой Никой Турбиной, выпрыгнувшей из окна после десяти лет депрессии, и сколько еще народу спилось или скурилось, чувствуя иссякание персонального кастальского ключа, — не перечесть.

Только что человек прикасался к высшим радостям, которые вообще бывают, которых не заменит никакая наркомания и никакой секс, — и на тебе, пустыня. Тут не только запьешь, тут и на людей бросаться станешь. Слава богу, в большинстве случаев это вещь временная — и долгая работа над собой приводит к тому, что тебя опять подпускают к заветному ключу. Или сам он, по прихоти богов, начинает бить среди мерзости запустения. И Есенин почувствовав, что пишется, мигом выходил из запоя, и Довлатов, поймав новую тему, завязывал со спиртным, и Мусоргский прекращал загулы.

В общем, не ждите откровений от маньяков, а маньячества — от гениев. У них своя мания, с которой их не собьешь. А тщеславные, но примитивные отчеты о преступлениях, будь то устные мемуары захватчиков или романы киллеров, оставьте любителям сенсаций. Это не литература. Литературу делают праведники, не интересующиеся ничем, кроме своего бесполезного, одинокого, блаженного ремесла.

27 сентября 2007 года

Нечаевский тимбилдинг

160 лет назад в России родился человек, которым в эпоху торжествующего суверенитета следовало бы гордиться больше, чем Лобачевским и Менделеевым, вместе взятыми. Отец бизнес-образования, тимбилдинга и корпоративной идеологии Сергей Геннадиевич Нечаев не был при жизни оценен единомышленниками, оказался проклят Герценом, отвергнут Бакуниным и скончался в одиночке Алексеевского равелина «от водянки, осложненной цинготною болезнью», 21 ноября 1882 года, ровно через тринадцать лет после убийства своего усомнившегося соратника Иванова. Иванова долго душили и, наконец, пристрелили в гроте, в парке Петровской академии, который и ныне производит зловещее впечатление, особенно по вечерам. Вина несчастного заключалась в том, что он отказался всецело подчинить свою жизнь и волю «Народной расправе» — нечаевскому корпоративному кружку, разбитому на конспиративные пятерки.

Усомнился, как видим, не он один: истинные гении могут рассчитывать лишь на благодарность потомства. Впрочем, и современники дружно прозревали в Нечаеве что-то особенное. Поистине для гения нет невозможного. Ведь и Достоевский никогда не придумал бы «Бесов» с пресловутым пророчеством относительно «крайнего деспотизма», выводимого из «крайней свободы», — ежели бы не «Катехизис революционера» Сергея Нечаева, напечатанный во время процесса над нечаевцами в «Правительственном вестнике»; даже больное воображение скандальнейшего из наших романистов не в состоянии было самостоятельно произвести такой документ, который, однако, с полным правом можно назвать «Катехизисом менеджера». «Бесы» отнюдь не утратили актуальности с крахом российского и европейского тоталитаризма: этот тоталитаризм всего лишь сменил имидж и вновь действует от имени свободы — на этот раз экономической. О том, как можно сделать концлагерь из коммунизма, достаточно поведала советская история; о том, как по нечаевским лекалам то же самое можно сделать из либерализма, красноречиво рассказывает современная корпоративная философия.

Опустим байронические, дважды повторяющиеся в «Катехизисе» слова о том, что революционер есть человек конченый, проклятый, всеми гонимый и пр.; чтобы произвести впечатление на русскую молодежь 60-х годов XIX столетия, надо было позиционировать себя как гонимого и обреченного, это была лестная идентификация для нигилистов, но сегодня, напротив, Нечаев начал бы свою шпаргалку для новых людей с того же, с чего начинают все идеологи среднего класса. Вы — соль земли, обратился бы он к ним; вы — единственные позитивно мыслящие столпы общества, самая рекламоемкая и единственно вменяемая таргет-группа и т. д.; для настоящего воздействия важна именно исключительность, неважно — положительная или отрицательная. Важно внушить адресату, что он особенный и что ему можно больше, чем остальным. Здесь Нечаев гениально предвосхитил приемы бизнес-образования и социального программирования:

«Все нежные, изнеживающие чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены… единою холодною страстью… Существует только одна нега, одно утешение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции. Денно и нощно должна быть одна мысль, одна цель — беспощадное разрушение… Природа настоящего революционера исключает всякий романтизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она исключает даже личную ненависть и мщение. Революционерная страсть, став обыденностью, должна соединиться с холодным расчетом».

Всегда и везде революционер

«должен быть не то, к чему побуждают влечения личные, а то, что предписывает общий интерес революции».

Замените «революцию» на корпорацию, революционера — на менеджера, а беспощадное разрушение — на беспощадное созидание, и вы получите один в один памятку для персонала, раздаваемую в большинстве мегаструктур современного бизнеса.

«На себя он (революционер. — Д.Б.) смотрит как на капитал, обреченный на трату для торжества революционного дела. Только как на такой капитал, которым он сам и один, без согласия всего товарищества вполне посвященных, распоряжаться не может» —

да это же прямое руководство по строительству властной вертикали в одной отдельно взятой корпорации, где каждое подразделение копирует общую пирамидальную структуру! Заметьте, как в речь профессионального революционера проникает старая добрая капиталистическая терминология: распоряжаться собою как капиталом, воспринимать товарищей как вклад! Не зря Ленин, прозванный недоброжелателями «бухгалтером», никогда не осуждал Нечаева вслух, а Достоевского за «Бесов» обзывал архискверным. А вот вам и манифест современного российского прагматизма:

«Когда товарищ попадает в беду, решая вопрос спасать его или нет, революционер должен соображаться не с какими-нибудь личными чувствами, но только с пользою революционного дела».

Что до тимбилдинга, основателем которого Нечаев может считаться с полным правом, — современным корпорациям далеко до его радикализма: они не идут дальше сомнительных тренингов на природе вроде «Подхвати шефа, падающего с сосны». Нечаевский тимбилдинг не ограничивался выездом на природу: если уж пошли в Петровский парк, то чтобы убить несогласного. Нечаев отлично понимал главный закон бизнеса: никакая идейная мотивация не заменит спаянности общей виной. Думаю, переход на нечаевские методы в крупных бизнес-структурах — исключительно вопрос времени: совместное убийство менеджера, регулярно опаздывающего на работу или уклоняющегося от корпоративного отдыха, значительно повысит эффективность корпорации и затруднит выход из нее. Кстати, формулу эффективности Нечаев дал в статье «Главные основы будущего общественного строя» (1871):

«Производить для общества как можно более и потреблять как можно менее».

Он же в «Катехизисе» разбил все общество на пять категорий сообразно нужности каждого гражданина для общего дела — и призвал к беспощадному уничтожению всех, кто неэффективен; но не тем же ли занимается всякая корпорация, включая и государство нового типа, сводя к нулю поголовье инвалидов, стариков и несогласных?! Черта ли от них в смысле эффективности! В этом смысле мы застали истинно нечаевскую социальную политику; будем надеяться, что юбилей послужит поводом для признания великих заслуг Сергея Нечаева в деле превращения всего нашего государства в одну могучую «Народную расправу».

То, что так долго вползало к нам под видом MBA, все, что навязывалось под видом бизнес-образования, давно уже есть в истории русского революционного движения — стоит бросить внимательный и беспристрастный взгляд на героев отечественного подполья и классику неподцензурной печати. Личность — ничто, корпорация — все; и если первые догадки о применении этой идеологии к бизнесу принадлежат западным теоретикам, наживающимся на нашей истории, то уж по части социальной практики Россия по-прежнему впереди планеты всей.

1 октября 2007 года

Русский Бонд

На самом деле первая экранизация «Казино Рояль» состоялась в 1954 году, в прямом эфире, был такой телеспектакль, не особенно удачный, так что визуальной бондиане уже не 45, а 53 года. Но настоящее кино занимается Бондом с 1962-го, с экранизации «Doctor No», и в качестве первого агента 007 в историю вошел не Барри Нельсон, сыгравший в телеспектакле, а Шон Коннери. Именно это событие — премьера сорокапятилетней давности — предопределило сегодняшнюю политическую конфигурацию в мире, что я сейчас и продемонстрирую.

С Бонда началась реабилитация образа разведчика в мировом искусстве. Он и так неплохо себя чувствовал, разведчик, и красавец Кадочников играл его у Барнета, — но как-то его заслоняли более крутые ребята, участники активных боевых действий. Собственно, именно Бонд — хотя его создатель Флеминг, возможно, того абсолютно не желал, — обозначил перелом в отношении человечества к войне: ее исход перестал решаться на театре военных действий. Она переместилась в штабы, ушла в подполье, виртуализовалась; Бонд — классический персонаж «холодной войны», которая по накалу, может, не уступает «горячей», но ведется тихо и, слава богу, с меньшими жертвами. Началось время тайных агентов — и не скромных заик вроде Эшендена, о котором Моэм написал свой самый личный цикл новелл, а настоящих мачо, которые на службе Ее Величества орудуют даже более лихо, чем в свое время сэр Фрэнсис Дрейк.

Сделавшись «холодной», скрытой и тайной (во многом оставаясь таковой до сего дня), война не потеряла в зрелищности. Напротив — она только выиграла: крови стало не в пример меньше, драки — в основном между профессионалами, в промежутках можно любить красивых женщин и носить дорогие часы. Разведчик Бонд благодаря киноиндустрии и широко разросшемуся продакт плейсменту стал тайным агентом не только ее величества, но и производителей лучших машин (в разное время он раскатывал на «Бентли», «Астон Мартин», «Форд Мондео», БМВ), соответствующих часов («Омега»), сигарет («Честерфильд», «Филип Моррис»), мужских костюмов и ботинок. Эталонный красавец не блещет интеллектом, и именно поэтому ему достаются лучшие девушки (их рекламой он тоже занимается — для молодой актрисы роль подружки Бонда становится вожделенной раскруткой). Прежний шпион почти обязан был выглядеть ботаном, отправлять нудные шифровки и вести многочасовые разговоры с никому не интересными людьми; Бонд не таков — он внедрил в сознание масс принципиально новый образ тайного агента, который потому и избран Ее Величеством, что у него все самое лучшее и сам он лучше всех. Это тоже важный симптом: уйдя в подполье и превратившись в тайную, война не стала интеллектуальней. Здесь по-прежнему важно не столько перехитрить, сколько замочить: просто надо знать, кого мочить. А впрочем, все звери, замоченные Бондом, автоматически выбегают на ловца.

Бонд незаметно (как и положено истинному разведчику) внедрил в общественное мнение новый стереотип: человек из спецслужб все умеет лучше всех, носит лучшую одежду и привлекает самых свежих девушек. Реакцией на превращение Бонда в торговую марку стал наш Штирлиц — советский шпион, отличающийся многими бондианскими чертами. Правда, он интеллектуал — куда ж иначе, — но в случае чего (как при расправе с Клаусом) стреляет, не задумываясь. Девушки на него бросаются, но он к ним холоден. А что одет он лучше всех — так оно и понятно, нацистская форма так сидела на Тихонове, что стала считаться стильной даже в стране, победившей фашизм. Единственным принципиальным отличием Штирлица от Бонда была невыносимая тоска по Родине: Штирлиц очень хотел вернуться на берег свой, берег ласковый — а Бонду везде Родина, поскольку остальной мир, конечно, не так сильно отличается от Британской империи, как от Советского Союза. Штирлиц — не просто патриот, а патриот сентиментальный; в остальном он круче Бонда по множеству параметров, как и многие отечественные версии западных ширпотребных образцов.

Вот тогда, в семидесятых, когда появился Штирлиц, а потом и видеомагнитофон и фильмы обширной к тому времени бондианы стали проникать в СССР, и сформировался стереотип, которому сегодняшняя Россия обязана своим текущим положением: героем нашего массового сознания постепенно стал представитель спецслужб. Произошло это не в последнюю очередь потому, что Бонд вообще ближе советскому сознанию, нежели западному: у нас ведь все тут — тайные агенты, вынужденные думать одно, говорить другое, а делать третье. Ситуация глубочайшей законспирированности была характерна в советские времена не только для диссидентской или иной антигосударственной деятельности, но и для любых способов зарабатывания настоящих денег, и для нормального — неподцензурного — творчества, и для сексуальных утех, которые вдобавок негде было организовать. В стране двойной морали шпион — всегда герой номер один, и потому со Штирлицем не мог конкурировать никто из советских телеперсонажей, а с Бондом — никто из западных идолов. Кажется, в какой-то момент Бонд стал у нас модней, чем там. Глубоко в недрах советского подсознания засела мысль о том, что единственная эффективная спецслужба — КГБ, а единственный способ прожить в СССР достойную жизнь — никогда не открывать своего истинного лица. Этот стереотип оказался живуч — и сработал.

Ну, а дальше вы знаете.

Теперь, может быть, вам понятно, почему при довольно скромном повышении своего жизненного уровня россияне уверены, что попали в рай. Почему уход в тень всей политической жизни не сильно печалит их. Журналы и газеты публикуют подборку фотографий президента — в том числе в ковбойской шляпе и с голым торсом, цитируя иностранных обозревателей: «Что это за Джеймс Бонд?!»

Да, это именно Джеймс Бонд. Русский Бонд, осмысленный, но беспощадный. Но и бесконечно близкий. Тот, о ком мы так долго мечтали, в кого так упорно играли — и кого наконец избрали, чтобы в широком смысле не переизбрать уже никогда.

23 октября 2007 года

Гиннесс рапортует Богу

9 ноября — Всемирный день рекордов, окончательный срок подачи заявок в Книгу рекордов Гиннесса, выходящую, как правило, в июле следующего года. Семь месяцев уходит на обработку информации. Рекорды — если только они не растянуты во времени, как, например, поедание собственного велосипеда, занимающее у Мишеля Лотито (Гренобль) около трех лет, — предпочитают ставить именно в этот день. К нему приурочиваются многочасовые поцелуи, стометровые застолья (длиннейший в истории стол — 1.175 метров — был накрыт в Вене), удержания на макушке пирамид из толстенных книг Гиннесса (абсолютный рекорд — 24 экземпляра) и прочая великолепная дурь.

Строго говоря, от Книги Гиннесса всего шаг до премии Дарвина, присуждаемой, как известно, наиболее любознательным самоубийцам. Премия Дарвина, за редчайшим исключением, присуждается посмертно — за то, что идиот поставил рискованный эксперимент либо совершил бессмысленный подвиг и в результате избавил от себя человеческую популяцию. Большинство гиннессовских рекордов — во всяком случае, в последние лет десять — совершенно бессмысленны; и тем не менее в них есть какая-то особость, speciality, резко отличающая их от дарвиновских суицидальных свершений или всякого рода безумств, которыми полны таблоиды. Гиннессовская книга, хотели того ее создатели или нет, сообщает о человечестве некую очень важную и, не побоюсь этого слова, религиозную истину.

История проекта общеизвестна: осенью 1951 г., охотясь в Вексфорде, управляющий компанией «Гиннесс» сэр Хью Бивер поспорил с друзьями, кто быстрей летает — тетерев или ржанка. Он утверждал, что ржанка. Это был, строго говоря, вопрос охотничьей чести — он за всю охоту ни разу не попал в эту золотую ржанку и уверял теперь, что это от ее быстролетности, а не от его охотничьей растяпистости. Стали думать, кого спросить, и выяснили, что достоверного источника нет. Тогда и возникла идея «Книги превосходных степеней» — так называлась энциклопедия в первом издании. В 1954 г., уже на ужине, Бивер опять начал доказывать, что быстрее ржанки зверя нет. Случившийся рядом пивовар той же компании Крис Чатауэй сказал, что у него есть на примере эксперты — близнецы-журналисты, коллекционирующие информацию о рекордсменах животного и растительного мира по части быстроты, увесистости, плодовитости и пр. В надежде, что издание такой энциклопедии подогреет интерес и к спонсору, Бивер профинансировал первый вариант энциклопедии, а Росс и Норрис Макуиртеры — тогда 25-летние — за год систематизировали сведения о самых быстрых птицах, самых больших цветах и самых сильных людях в истории. Книга, насчитывавшая 200 страниц, вышла 27 августа 1955 г. — и мгновенно стала бестселлером.

Гиннессомания охватила человечество почти сразу, книга затмила пиво, хотя, надо признать, отцы-основатели и теперь отдают предпочтение рекордам, связанным с пивопитием. Какие рекорды попадают в книгу, а какие отсеиваются — сказать не так просто: поначалу делалась ставка на что-то осмысленное и здравое, вроде поднятия тяжестей или разбивания бетонных блоков. Но скоро все тяжести были подняты, а блоки разбиты; рекорды по скорочтению и быстроте счета устанавливаются в среднем раз в 5–6 лет и бьются с трудом, а подновлять книгу надо ежегодно. В книгу стали попадать люди, наделенные феноменальными непрагматическими способностями: парад этих грандиозных излишеств и является потрясенному миру каждый год 9 ноября. Главной особенностью человека я назвал бы парадокс, подмеченный еще Набоковым применительно к бабочкам: избыточность расцветки, далеко превосходящая нужды мимикрии или самозащиты, сама по себе наводит на мысль о творце. Применительно к человеку «парадокс об избыточности» будет звучать следующим образом: максимум усилий, таланта и изобретательности человек способен направить не на то, что нужно, а на то, что побочно. Заниматься чем-то насущным — хотя бы и спасением собственной жизни — он способен со значительной отдачей, но без радости; радость же удесятеряет силы.

Книга Гиннесса фиксирует примеры радостной, торжествующей, феноменальной бессмыслицы — предъявляя то, что как раз и делает человека человеком. Один швейцарец, специалист по горловому пению, умудряется в секунду выполнить 22 перелива: нужно это слушателю? Нет, конечно, человеческое ухо таких частот не различает. Один индус за десять секунд перемножает в уме двадцатизначные числа. Есть в этом смысл? Ни малейшего, компьютер делает то же за доли секунды. Наконец, один англичанин с помощью автомобиля, понятное дело, разогнался на своем диване до 148,1 км в час. На фига он это сделал, в машине ведь удобнее, и диван чуть не развалился? А он, во-первых, осуществлял мировую мечту человечества о том, чтобы путешествовать, не вставая с дивана, а во-вторых, доказал сверхпрочность британской мебели. В чем смысл, ведь британская мебель не рассчитана на путешествие со скоростью 150 км в час? А ни в чем, торжество ума и ловкости, издевка над ползучим прагматизмом. И нам, грешным, хорошо бы об этом помнить — а то сегодня в России очень много разговоров о прагматизме. У нас прагматичная внешняя политика, при которой нам все равно, с кем дружить, была бы выгода. Прагматичное внутреннее управление, при котором есть риск, что от народа останется только тот, кто согласен и эффективен. Все продиктовано интересами низменной пользы, а ведь человек рожден, чтобы преодолевать животный эгоцентризм, перешагивать за собственные пределы, делать прекрасное, смешное, бессмысленное, сверхъестественное! Мир ведь только это и ценит в людях. И Гагарин наш именно поэтому стал любимцем всей планеты — космос в прагматическом смысле окупится нескоро, а в военном хоть и стал побочным следствием ракетного проекта, но быстро затмил его. И не стал бы Королев строить ракеты, если б не был убежден: рано или поздно человек рванет в космос.

Кстати, у нас в 30-е годы очень хорошо понимали, что ради хлеба и даже ради почета человек не способен на великое свершение, а вот ради рекорда — запросто. Бессмысленность стахановских, виноградовских и иных рекордов многократно описана в перестроечной прессе, а в «Первых на луне» Гоноровского и Ямалеева рекордсмен-стахановец в порыве трудового энтузиазма разносит весь цех. Тогдашние «Известия» как раз и читаются как первая книга рекордов, хотя экономическая нецелесообразность гонки за рекордами подробно рассмотрена у Катаева во «Времени, вперед!». Но людям этого не объяснишь. Они работают не ради целесообразности, а чтобы первыми в мире замесить больше всех бетона. Этого не сделаешь ради того, чтобы запугать Америку или прокормить ораву отпрысков: тут нужен сверхличный мотив, своего рода рапорт Богу: вот, Господи, какие штуки мы можем! И в этом же благородном ряду — американец, надевший за минуту 18 трусов. Перед Богом равны (и равно почтенны) все рекордсмены, от изготовителя Британской энциклопедии на рисовом зерне (которую может прочесть только другое рисовое зерно) до стремительного поглотителя через соломинку литровой бутылки кетчупа.

А если вам чего-то хочется, лучший рецепт для достижения цели — не хотеть. Делать впроброс, в свободное время, ради книги рекордов. Если бы в России помнили об этом принципе и следовали ему так, как на самом деле умеют, — никакой другой сверхдержавы во Вселенной давно бы не было.

8 ноября 2007 года

Андреич и Денисыч

Ноябрь для России, пожалуй, посудьбоноснее августа: главные революции — в политике, в культуре ли — в последние 100 лет приходятся на него. 15 ноября 1957 года вышло в свет первое (итальянское) издание «Доктора Живаго», а ровно пять лет спустя — в 1962 году — подписчикам явился одиннадцатый номер «Нового мира», открывавшийся повестью никому не известного Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Оба текста впоследствии принесли авторам много неприятностей, мировую славу и Нобелевскую премию.

Эти великие сочинения и сами по себе во многом противоположны, но куда показательнее общественная реакция на них.

Поступок Пастернака, опубликовавшего антисоветский — или, по крайней мере, несоветский — роман за границей, вызвал у всех слоев советского населения — от крестьянства до интеллигенции, боявшейся утратить немногие дарованные свободы — дружную ненависть. Ошибочно думать, что эта ненависть инспирирована только прессой: вполне самостоятельные люди — Шкловский, Сельвинский, Сергей Смирнов — осуждали поступок Пастернака, он выглядел как удар в спину «оттепели». Да так оно и было: он разоблачил ее половинчатость и относительность наглядней, чем венгерские события 1956 года. А «оттепель» была дорога советскому народу и его интеллигенции: давая относительную вольность в безопасных границах, она не отменяла уютного государственного покровительства, простершегося над искусствами. Так что Пастернак лишь обнаружил долго таимую вражью сущность — и получил за все 67 лет своего существования: будешь знать, вражина.

Солженицын при появлении «Ивана Денисовича» стал всенародным героем. Стремительное государственное охлаждение ничего не изменило: его книгу полюбили не за то, что она была хрущевским орудием против консерваторов и закрепляла дух XXII съезда. Поступок Пастернака вызвал упрек в «отщепенчестве» — самые дерзкие шаги Солженицына укрепляли его репутацию героя и правдоискателя. На знаменитом собрании 1958 года писатели клеймили Пастернака страстно и от души — на всех собраниях, где прорабатывали и исключали Солженицына, его обличали в основном чиновники от литературы. Все знали цену этим обличениям и обличителям и шли домой оплеванными.

Причин тому, на мой взгляд, три, и каждая могла быть достаточной.

Первая — нараставшее разочарование во власти. Не то чтобы при Сталине делали меньше глупостей (есть мнение, что и больше), но при Хрущеве исчез страх, запрещавший эти глупости обсуждать. В 1957-м люди цеплялись за свою убогонькую свободу, за надежду пожить без страха — на нее-то и посягал «антисоветчик и двурушник» Пастернак; к 1962 году антисоветчиками в той или иной мере было чуть ли не полстраны. Раскрепостились, распустились.

Вторая причина наглядней: Пастернак опубликовал свою вещь без санкции, вопреки советской практике, заключавшейся в том, что без разрешения «ни перднуть, ни встать и ни сесть» (Юлий Даниэль). Он вышагнул за флажки, а Солженицын был частью государственной на тот момент программы десталинизации. Но сдается мне, что это объяснение неполно: те же Синявский с Даниэлем, напечатавшиеся за границей, без разрешения, под псевдонимами, в 1966-м воспринимались не как отщепенцы, а как борцы. Письма трудящихся пришлось организовывать. В лагере Синявского считали героем, архивором, королем преступного мира, сумевшим прославиться и досадить красным сукам. Стало быть, к 1966 году (и даже к 1962-му, когда Солженицын напечатался в «Новом мире») власть однозначно воспринималась как враг; да и по «Денисовичу» видно, что автор никак не годится в «прогрессисты». Эта вещь предъявила такие меру правды и уровень художественного обобщения, что невозможность употребить ее автора в качестве союзника власти была очевидна самому наивному читателю. Власть может использовать гения, но не способна манипулировать им — что Солженицын и доказал, принеся Твардовскому «В круге первом». Да и нравственная сила за ним стояла такая, что источник ее явно был страшен кремлевским либералам — он их отменял вместе со всеми их робкими преобразованиями.

И третья причина — пожалуй, наиболее серьезная. Именно в силу этого обстоятельства «Иван Денисович» стал символом эпохи, а «Доктор Живаго» толком не прочитан до сих пор, и заряд революционности, скрытый в нем, понятен ничтожно малому числу читателей. Иван Денисович Шухов — герой-терпила, всевыносящий символ народного стоического непротивления, вечный труженик, равно благодушный и недоверчивый к столичному режиссеру Лазарю и провинциальному сектанту Алеше. Они от него одинаково далеки — один со своей трусостью и конформизмом, другой со своей верой и фанатизмом. В математически просчитанном мире «Ивана Денисовича» Шухов не зря поставлен между этими героями, хотя оттенен и множеством других — мордатых охранников, еле ползающих доходяг. Шухов как раз и есть народ, о котором столько разговоров: приспосабливающийся ко всему, умеющий все, любящий работу, добрый, хитрый, неутомимый, всеми униженный, никем не изведенный, в любых условиях бессмертный. Этот герой — как и этот народ — страшно сказать, выгоден и начальству, и каперангу, и либералу, и консерватору, и славянофилу, и западнику, и обличителю, и охранителю. Его любят все, хотя все и эксплуатируют. Иван Денисович не опасен для власти, не враждебен интеллигенту, дружелюбен к сектанту, а что у него на уме — никто толком не знает. Он сам себе на уме. Не думаю, чтобы ему умилялся автор: любимые герои Солженицына как раз бунтари. Но читатель — умиляется; пресловутое бессмертие Ивана Денисовича, о котором восторженно писала советская критика, — это ведь еще и согласие на такое положение вещей. На то, чтобы оно было вечным. Авторское отношение куда сложней, но кто ж об этом задумывался 45 лет назад?

Юрий Андреевич Живаго из другого теста. Дело не в том, что «страшно далек он от народа». Он-то как раз близок, не зря партизаны исповедуются ему. В мире «Ивана Денисовича» таких, как Живаго, попросту нет: вымерли к 1929 году, либо, кто порасторопней, сбежали. На всем пространстве «Ивана Денисовича» нет русского интеллигента — не Лазаря же считать таковым, да и каперанг не тянет. Роман Пастернака отменяет, отвергает русскую растительную природность, противопоставляя ей линейную христианскую историю, взрывая ползучую реалистическую традицию, но кому какое дело? Христианин, пытающийся разомкнуть круговую, безвыходную русскую бесконечность, внушить людям веру, вывести их из состояния уютного каратаевского скотства, в России не нужен. И творец его будет отщепенцем, а великий символистский роман, где все «просто, прозрачно, печально» названо своими именами, будет числиться причудой гения. Пишите стишки, Борис Леонидович. А нас в нашем Варыкине и Мелюзееве не троньте. В романе Пастернака ведь тоже нет своего Ивана Денисовича. В непересекающихся Вселенных живем.

Уравнять и примирить эти две Вселенные способен лишь Запад, венчающий обоих авторов Нобелевской премией. С Запада-то глядя, все эти русские на одно лицо — что Андреич, что Денисыч, что Лара, что Матрена, что христианство, что язычество, что борцы, что охранители. Все несчастны, духовны, не умеют жить, но годятся, чтобы почитать о них со слезами теплого умиления.

19 ноября 2007 года

Молчание доктора Свифта

340 лет назад родился главный сатирик Англии

Последние десять лет своей жизни, с 1735-го по 1745-й, Свифт по большей части молчал.

Все, кто видел лучший фильм Марка Захарова по лучшей пьесе Григория Горина, об этом осведомлены, но о причинах этого молчания даже свифтологи вроде гениального переводчика Владимира Харитонова не могут сказать ничего определенного.

По одной версии, он рехнулся.

По другой — выражал таким образом свое разочарование в человеческой природе.

По третьей — страдал меньеровским расстройством вестибулярного аппарата, как Шаламов, его мучили кошмары и депрессии, с годами даже речь давалась ему все трудней, так что он едва мог повторять «I am…» — «Я есмь…».

Наконец, есть версия, что он убедился в бесполезности любых разговоров, потому что даже после «Путешествий Гулливера» (1726) человечество ни фига не задумалось, а британская власть, почетно сослав его в Дублин деканом собора Св. Патрика (1713), давно не прислушивалась к его обличениям.

Осмеливаясь предложить свою версию свифтовского молчания, автор ни на чем не настаивает.

…В одном из кошмаров Свифта ему явился маленький темный человечек, не человечек даже, а так, силуэт. Смутность облика была как-то связана с его профессией, входила в этический кодекс, но во сне Свифт не мог в этом разобраться.

— Свифт, — сказал человечек с легкой брезгливостью. — Ну что это такое?

Декан собора Св. Патрика немедленно почувствовал себя виноватым, хотя не знал за собою никакой конкретной вины.

— Что это мы делаем, а? — спросил человечек. — Что это мы мешаем королю нашему Георгу, средоточию всех добродетелей, укреплять властную вертикаль, расшатанную королевой Анной?

— Но я… — начал Свифт. — Я совершенно не имел в виду препятствовать его величеству… Я даже близко не…

— Не имел? — издевательски переспросил странный собеседник. — А за независимость Ирландии кто у нас тут борется? Кто расшатывает тут у нас территориальную целостность Британского королевства? В памфлете под названием «Скромное предложение»? Вы знаете, что бывает за такие скромные предложения, памфлетист вы этакий?

— Я имел в виду лишь, — залепетал Свифт, — призыв к ограничению насилия… может быть, умеренное просвещение…

— Имел он, — передразнил человечек. — Он, значит, имел. И это в условиях резкого обострения международной обстановки, когда враги короны так и жаждут оттяпать у нас чего-нибудь! Когда британский суверенитет в опасности, только что вон закончилась война за испанское наследство, и принц Уэльский находится в оппозиции к двору! Сторонники бывшего правящего дома Стюартов мечтают о реставрации, рвутся к власти, мечтают опять раскрадывать страну и посягают на нашу стабильность! Иаков III рвется во власть и из Франции пишет про нас гадости, так?! И вы на их стороне — что, нет?!

— Но как же на их стороне, — бормотал Свифт, — какие же якобиты, я исключительно за просвещение… и, может быть, чуть меньше национального чванства, столь смешно изображенного на примере Лилипутии…

— Про Лилипутию я вообще молчу, — хмуро сказал человечек. — Изобразить Англию в период ее величайшего расцвета империей карликов — это я даже не знаю что. Это хуже, чем порнография и калоедство.

— Чего? — в ужасе переспросил Свифт.

— Не важно. Вы вообще, Свифт, давайте определяйтесь — с кем вы, мастера культуры. А то мы можем вспомнить, что вы тоже не всегда были вигом. Вы с 1710 года были тори, и мы это помним очень хорошо. В «Экзаминере» писали чего не надо…

— Тогда все писали, — шептал Свифт, — время было такое…

— Ну, писали, — неожиданно легко согласился человечек. — Но они же переориентировались, так? Они поняли и построились, а вы чего? Король Георг — это не королева Анна. Он не потерпит никаких «Сказок о бочкотаре». От вас весь народ дружно отвернется. Вы поймите: нас все хотят разорвать и обескровить. Кто несогласен — тот враг, и поступать будем как с врагом. И тут вылезаете вы с вашими летающими островами, намекая на оторванность власти от населения. Какая оторванность, когда слились до полной неразрывности? Король нюхает табак — нация чихает! И эту самую чихающую нацию вы хотите расчленить и продать французам? Не выйдет, господин Свифт! Вы думаете, что вы декан и все можно? Вы хотите, чтобы опять было как в двадцатые, когда ваши любимые ирландцы прозябали в нищете?

— Но они и сейчас в нищете… — лопотал обалдевший сатирик. Голова у него кружилась все сильней.

— Правильно, в нищете, — снова легко согласился человечек. — Но тогда они в ней прозябали, а теперь они в ней как сыр в масле катаются, потому что это национальная матрица. Это их судьба, и они ее радостно осознают. И если вы еще не осознали, то в соборе Св. Патрика будет другой декан, у нас декана поменять раз плюнуть, и никакое мировое сообщество не спасет, потому что оно плевать на вас хотело… Ты на кого попер, гад?! — внезапно заорал таинственный собеседник, и Свифт в ужасе проснулся.

— I am… I am… — только и мог прошептать он и шептал так еще десять лет.

Что он хотел сказать — то ли «Я не враг короны», то ли «Я всего лишь сатирик», то ли «Я имею с вами всего лишь стилистические разногласия», — так никто никогда и не узнал.

Цитаты

Собственно говоря, лишь очень немногие живут сегодняшним днем. Большинство готовится жить позднее.

Клевета наносит удары обыкновенно достойным людям, так черви предпочтительно набрасываются на лучшие фрукты.

Сатира — такое зеркало, в котором зритель видит любое лицо, кроме собственного.

Большинство мужчин любят лесть вследствие скромного мнения о себе, большинство женщин — по противоположной причине.

Старики и кометы пользуются уважением за одно и то же: за длинную бороду и предполагаемую способность предсказывать события.

Джонатан Свифт

5 декабря 2007 года

Памяти сложной системы

14 декабря 1989 года умер академик Андрей Сахаров — единственный человек, которому было под силу спасти Советский Союз и мир в целом, но роковые особенности советской власти привели к тому, что Сахаров отправился в горьковскую ссылку, а СССР — в небытие.

В восемнадцатую годовщину его смерти пора бы наконец взглянуть на сахаровскую ситуацию без флера привычных представлений, вне банальных идеологических рамок.

Положения, высказанные Сахаровым в основополагающих работах — в частности, в «Размышлениях о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», поражают умеренностью. Лояльнейший ученый, долгое время жертвовавший советской системе талантом, личной жизнью и даже принципами (будучи убежденным пацифистом, большую часть жизни проработал над созданием оружия массового поражения), не был и не предполагал быть диссидентом. Он был вытолкнут в эту нишу. Если бы в свое время (оно было безвозвратно упущено в 1969–1975 годах) к его предложениям прислушались, мировая история могла пойти по другому пути.

Никто из шестидесятников, за ничтожными исключениями, не желал краха советской системы. В «Размышлениях» много и проникновенно говорится о нравственной притягательности социализма — она для Сахарова важнее экономической эффективности. Более того, его исходный тезис — доказанная жизнеспособность социалистического строя. Дальше он размышляет как физик, и именно к физикам следовало бы прислушиваться чаще, не отделываясь разговорами об их «политической наивности». Политика и история — сфера действия тех же объективных физических законов, и если Сахаров пишет о законах управления сложными системами — слушаться надо Сахарова, а не Суслова и других марксистских догматиков. Если Сахаров из высших патриотических побуждений открытым текстом предупреждает советских руководителей, что в условиях интеллектуальной несвободы энтропия возрастает, а экспансия становится невозможной, надо быстро делать выводы, а не заказывать пасквиль о том, как советского академика развращает еврейка-жена.

Советский Союз — как и все инкарнации Российской империи — погиб оттого, что его интеллектуальная и культурная сложность вошла в противоречие с примитивностью его политической пирамиды, с ограниченностью и эгоизмом власти, отобранной в результате долгой отрицательной селекции, с тупостью цензуры и карьеризмом циников. Интеллектуалы не желали разрушения империи, отлично понимая, что ее функционирование во многом является залогом их собственного существования. Ни в какой другой теплице такие экзотические цветы, как русская культура и наука конца XIX и XX вв., не выросли бы.

Разговоры о нереформируемости системы ведут обычно люди, не умеющие ничего, кроме разрушения и воровства. Сахаров предложил плавный, идеологически безопасный вариант реформирования СССР сверху — поскольку в начале 70-х конвергенция мировых систем стала очевидна. Вариант Сахарова даже перспективней китайского. В китайском с интеллектуальной свободой — проблемы, что и наводит отдельных обозревателей вроде Дениса Драгунского на мысль о недолговечности китайского экономического чуда (наверняка в Академии наук, возглавляемой Лу Юнсяном, есть свой Сахаров, предупреждающий о кризисе). В 60-е вследствие бурной НТР в СССР сформировалась мощная, интеллектуально независимая, политически влиятельная технократическая элита. Очкастые шурики, чудаки в ковбойках, были не так наивны, как хотелось думать их партийным заказчикам. Они любили свою страну, обеспечивали ее защиту и интенсивное, а не сырьевое развитие. Именно Сахаров в соавторстве с Таммом больше других работал над управляемым термоядом, но реактор по их схеме строится во французском Кадараше, а не в России.

Что предлагал Сахаров? Расширить интеллектуальную свободу, сняв ханжеские, бессмысленные ограничения на дискуссии; преодолеть разобщенность между сверхдержавами и общими усилиями ответить на вызовы «третьего мира»; прекратить любые преследования за инакомыслие, освободить советских политзаключенных, смягчить пенитенциарный режим. Все! Это не только не погубило бы СССР, но гарантировало бы сохранение всей тогдашней мировой конфигурации — без катастрофического срыва в энтропию, который мы наблюдаем сейчас. В работе Сахарова между строк отчетливо читается понимание простого факта: победа ни одной из политических систем невозможна — возможно их максимальное сближение на почве общей сложности, противостоящей страшной мировой простоте. С этой-то грозной простотой в лице радикального ислама как раз и столкнулись США сразу после того, как впал в ничтожество Советский Союз. Не борьба, а конкуренция и максимальное взаимное сбережение — вот чем стоило заниматься обеим сторонам, будь Сахаров услышан. И проект его не утопичен — просто сохранять сложную систему труднее; для этого и надо прислушиваться к Сахарову, Эйнштейну, Раушенбаху — а не к Андропову, Бжезинскому или Якеменко.

Именно в те времена Высоцкий в «Песне о вещем Олеге» недвусмысленно предупредил власти о последствиях глухоты: «А вещий Олег свою линию гнул, да так, что никто и не пикнул… Он только однажды волхвов помянул — и сам саркастически хмыкнул. И каждый волхвов обижать норовит, а их бы послушаться надо! Олег бы послушал — еще б один щит прибил ко вратам Цареграда».

СССР много чего полезного мог бы сделать, не доведи его вожди до той крайней ситуации, когда разрушение империи стало казаться большинству жителей предпочтительней самосохранения. Британия уцелела, хоть империя развалилась, — а СССР кончился в одночасье. Кончилась и наука, которой Сахаров служил всю жизнь; выродилась и интеллектуальная элита, ввергнутая в унижение и нищету; погибло и инакомыслие — потому что развитое инакомыслие есть примета сложной системы, а у нас сейчас ужасно простая. Силы простоты, энтропии, распада восторжествовали повсюду, затронули и Штаты, чему мы все свидетели: впору вместе с Майклом Муром голосить на весь мир: «Где моя страна, чувак?!». Впрочем, и Майкл Мур — ужасно примитивное явление, по сравнению даже с Дином Ридом.

Но в том-то и беда России, что она никогда не умела прислушиваться к умным, предпочитая не «самоизучение и бесстрашное обсуждение» (предложение Сахарова), а лояльность и беззастенчивое лизательство. В результате Сахаров был ошельмован, сослан, а возвращен уже совсем не в ту среду, откуда уехал. Та — трещала по швам, и съезд народных депутатов, на котором его захлопывали, был не мечтавшимся ему «самообсуждением» интеллектуальной элиты, а триумфом охлоса, буйством самовлюбленности и деструкции.

При получении сахаровской статьи и солженицынского «Письма вождям Советского Союза» (Солженицын тоже с самого начала вовсе не был настроен на эмиграцию или подполье) властям следовало серьезнейшим образом задуматься над этими документами, которые только выглядят взаимоисключающими, а на деле предупреждают об одном и том же. Чем вечно углублять пропасть между Востоком и Западом, радикалами и консерваторами, почвенниками и либералами, стоило поучаствовать в формировании главной и единственно правильной оппозиции — между дураками и умными, взяв сторону умных и сложных. И тогда СССР и посейчас существовал бы в приемлемом виде благодаря описанному Сахаровым гигантскому сырьевому и интеллектуальному ресурсу. Но, увы, катастрофическая неспособность прислушаться к волхвам и крайнее доверие к змеям давно уже лишает российских Олегов всякого намека на вещесть.

В этом — важнейший урок судьбы Сахарова. Урок, который пора наконец усвоить. Ибо в сегодняшней России не так много интеллектуалов, чтобы всех их вытеснять сначала в оппозицию, а потом в Горький.

17 декабря 2007 года

Проснись, Алиса

Ровно 110 лет назад, 14 января 1898 года, умер величайший британский исследователь тоталитарного социума, опередивший в своих философских и художественных прозрениях Кафку, Чаплина и Александра Зиновьева. Он достойно вписывается в ряд британских гениев — умирающие империи щедры на такие плеяды: Киплинг, Честертон, Уайльд, Шоу, Моэм, Стивенсон — все они наследуют могучему прародителю Диккенсу, в чьих сочинениях были начатки киплинговского мужества, честертоновской радостной веры, уайльдовского самоубийственного эстетизма, стивенсоновской бодрой неоромантики: У Диккенса же была и еще одна прекрасная тема: чистый, правильный, добрый ребенок в абсурдном мире. Ему одному под силу пройти через этот мир с его жестокой, извращенной и принципиально расчеловеченной логикой — и бросить ему вызов. Линию Флоренс из «Домби и сына», Нелли из «Лавки древностей», Крошки Доррит, рожденной в тюрьме Маршалси, продолжает Алиса, созданная Чарльзом Доджсоном, он же Льюис Кэрролл.

Почти все великое создается с невинными и скромными намерениями. Тридцатидвухлетний оксфордский математик искренне пытался развлечь во время летней прогулки по жаре трех дочерей своего декана Генри Лидделла — Алису, Шарлотту и Эдит. Он проплыл с ними в лодке от моста Фолли до деревни Годстоу, название которой в переводе означает Божье урочище, и все три часа пути потешал всякой ерундой, которая лезла в голову, причем Алиса требовала, чтобы приключения были как можно более дурацкими, а Эдит беспрерывно перебивала рассказчика вопросами. Доджсон сочинявший юмористические рассказы и печатавший их в приложении к «Таймс», и сам оценил собственный абсурдный вымысел и к Рождеству записал историю, а потом, расширив почти вдвое, издал (1865). С тех пор имя Алиса сделалось культовым, а сновидческий, абсурдистский метод, к которому прибегнул автор, породил целую школу, лучшим учеником которой был, конечно, Кафка — но и Чапек в «Кракатите», и Лем в «Рукописи, найденной в ванной», и Стругацкие в «Улитке на склоне» прилежно учились у Кэрролла. Набоков отлично перевел ее на русский (хотя канонический перевод Нины Демуровой, пожалуй, веселей) — но если бы не работа над «Аней в Стране чудес», еще неизвестно, что бы получилось из «Приглашения на казнь» или «Bend Sinister».

В детстве «Алиса» стала едва ли не самым большим моим читательским разочарованием — я ждал от этой сказки бог весть чего, а она оказалась скучной и мрачной, как дурная бесконечность детского кошмара. В ней хватало смешного, но шуточки были пугающе алогичны, и вообще, мне кажется, эта книга не для детей, хотя и среди них находятся любители абсурда. Я оценил ее значительно позже, курсе на втором, и считаю одним из лучших исследований по психологии тоталитаризма.

Почему для антитоталитарной фантастики лучше всего годится метод Кэрролла, пространство сна? Потому что тоталитаризмом как раз и называется образ жизни (и мысли), управляемый не логикой, а больной, извращенной прихотью. Так устроены наши кошмарные сны, в которых нами тоже распоряжается чужая воля. Сон складывается из хаотически смешанных картинок нашего опыта, и перезапустить его сценарий мы бессильны: мозг избавляется от того, что его мучает, и мы не можем заставить его бросать эти картинки в топку в строго определенном порядке. Как хочет, так и тасует — отсюда навязчивый кэрролловский образ карт. Сон разума рождает чудовищ: сознание спит, усыпленное усталостью, снотворным или массовым гипнозом, хлещущим из телевизора. С этого усыпления сознания, кстати, и начинают все диктатуры. А потом пирует подсознание, не желающее знать законов, правил и ответственности. В кошмарном сне человек ничего не значит — что захотят, то с ним и сделают. Это абсолютное бесправие может позабавить, потом испугать, а потом взбесить, как и происходит с Алисой. Правда, последовательность у всех разная, и, может, только по этому принципу и стоит классифицировать людей: герой Стругацких сначала злится, потом забавляется, а потом боится (иррациональная сила ужасней, чем он предполагал). А герой Набокова сначала гневается, потом боится, а потом хохочет, как в «Истреблении тиранов», — и этим смехом побеждает Благодетеля. История Алисы последовательно проходит через эти три фазиса — гротеск, паника, протест. Ее негодующий крик «Вы ведь всего-навсего колода карт!» страшным эхом отозвался в реплике Пастернака в разговоре с Тарасенковым — о том, что в сталинизме нельзя искать логику: «Мы тасовались, как колода карт». Пастернак читал и ценил «Алису».

Все персонажи тоталитарного социума налицо: есть нерассуждающая власть, у которой на все один ответ: «Голову долой!» Есть трепещущий подданный, беспрерывно восклицающий: «Мои ушки! Мои усики!» Есть соня-обыватель, ввергший себя в полное безразличие, и комедия суда (позаимствованная у Рабле и доведенная до совершенства у Кафки), и даже хитро замаскированный диссидент — видна одна улыбка, но она-то и внушает надежду, что жизнь возможна. Есть бесчеловечная игра в крокет — надо хватать фламинго и бить ими по ежам, но Алисе их жалко, и фламинго ей подмигивают и убегают, а ежи успевают развернуться и потрусить прочь. Есть и главная примета закрытых обществ: беспричинные вознесения и низвержения, наказания и поощрения (отсюда постоянные скачки — Алиса то великанша, то карлица). Наличествует и «задаром данная блаженная еда» — разумеется, поддельная, как все дармовое: квазичерепаший суп из черепахи Квази, предрекая «свинину по-вегетариански» Войновича. И не надо говорить, что Кэрролл всего этого не имел в виду: он тоже позволил сознанию ненадолго отключиться в жаркий оксфордский день. А в подсознании сидели нормальные страхи интеллигента викторианской эпохи — деликатного, одинокого, задавленного бюрократизмом и ханжеством. Плюс, говорят, тайное гумбертианство, которому он давал волю лишь как вуайер, но наказания боялся все равно. Так что веселым сказкам в духе Милна взяться было неоткуда.

«Алиса» ставит перед читателем вечный вопрос: хорошо, вот ты попал в мир, где все не по-людски и все представления вывернуты. Делать-то что, вести себя как? Алиса пробует разные варианты: сперва ей просто весело, как всякой девочке, уставшей от строгого порядка и попавшей в царство Великой Путаницы. Веселились, было, помним. Потом, как и положено воспитанному человеку в невоспитанном мире, она пытается подладиться, играть по правилам, пока не понимает, что правила отсутствуют. Она и сама хотела бы поучаствовать в абсурде, но здешний мир переабсурдит все ее жалкие попытки. Дальше начинается ужас, потом гнев — и вожделенное пробуждение. Ребенка-то задурить трудней всего: он интуитивно понимает, кто хороший, а кто плохой. Ведь именно ребенок в сказке другого тихого одиночки догадался о наготе короля — и с детской прямотой развеял чудеса политического пиара.

Видимо, надо просто помнить: все они только карты, а их морок — сон; так, в полном соответствии с кэрролловским каноном, пробуждается профессор Круг в финале самого страшного романа Набокова. Можно смеяться, можно и гневаться; главное — не играть в этот их крокет, не хватать фламинго за ноги и не бить по ежам. Тот, кто заиграется по этим сонным правилам, может никогда не проснуться.

14 января 2008 года

Счастливец Дидуров

Пятидесятилетие Алексея Дидурова отмечалось весьма скромно, потому что он был жив. Вообще-то и при жизни его все отлично понимали, что для канонизации Дидурову нужно немногое — умереть или, в крайнем случае, перестать работать. Это российское (да и не только) ноу-хау: при жизни недодавать, после смерти канонизировать. Живой Дидуров мешал: был слишком ярок, неудобен, избыточен, пристрастен, темпераментен, потому хвалить его удобней посмертно.

Сейчас, к своему шестидесятилетию, он наверняка дождется эпитета «выдающийся» и будет провозглашен подвижником, самозабвенно помогавшим талантливой молодежи. Главной заслугой его будет считаться создание литературного кабаре «Кардиограмма». Возможно, вспомнят песню «Когда уйдем со школьного двора». Не забудут о его любви к Москве. И почти наверняка упомянут трагизм биографии: долгое непечатание, безработность, непризнание, изгнание кабаре из тех помещений, куда он умудрялся его пристроить… Все это предсказуемо, к сожалению, и очень далеко от истины.

У Окуджавы есть стихотворение «Счастливчик Пушкин»: мы изображаем его трагической фигурой, а должны бы завидовать ему. Завидовать! Идеальная поэтическая судьба, «и даже убит он был красивым мужчиной». На себя посмотрите, прежде чем его жалеть. Ему было за что умирать у Черной речки, а вам? Так вот, Дидуров был одним из самых счастливых людей, которых я знал. И никаким подвижничеством он сроду не занимался — просто ему, как всякому большому поэту, нужна была конкурентная и референтная среда, а официальная советская литература таковой не предлагала, да его и не пускали туда, да он и не рвался. Он выстроил себе отдельное литературное пространство, где плавал как рыба в воде. Дидуров создал кабаре: уникальное литературное содружество, ежевоскресно читавшее стихи и певшее песни для многочисленных преданных зрителей, любителей настоящего, а не для блатного шансона; но сделал это не потому, что жаждал помочь литературной молодежи, — в этой среде ему было с кем соревноваться, кого учить и у кого учиться. Не пытаясь пробиться в литературу официальную, он выстроил альтернативную, они почти не пересекались. Это были не подпольные типы, мрачные котельные гении, авангардисты из арьергарда — нет, сборник поэтов кабаре не зря назывался «Солнечное подполье». Это были не борцы, а «другие»; да ведь и сам Дидуров был поэтом классической традиции, его любимые жанры: эпическая поэма, сонет, ода, ни малейшей установки на авангардность или маргинальность. Просто он любил делать хорошо то, что по законам эпохи требовалось делать посредственно.

Дидуров был очень красивым человеком — это первое мое впечатление от него, еще когда он пришел к нам в совет «Ровесников», в любимую тогдашнюю детскую радиопередачу, показать в сольном исполнении мюзикл по «Тимуру и его команде». Арию-кредо Квакина мы все запомнили с тех пор от первого до последнего слова: «Какая встреча, боже мой, какая ночь! Давайте рубыль, или я могу помочь!». Тогда же гремели его хиты для гусмановского истерна «Не бойся, я с тобой»: «Интеллигент! Противник — лучше не бывает: ты упадешь, а он не добивает!» Он был очаровательно сдержан и независим, как все селф-мейд-мены, и так же безупречно держал себя в руках, элегантно форсил, так же нравился женщинам, как молодой Лимонов, проросший с харьковского дна, чтобы рассказать о его причудливых нравах. Дидуров воспел нравы дна московского: клопиные коммуналки, бандитские дворы, зеленые театры, трамвайные парки, где по ночам молодежь спаривалась в спящих трамваях… Он был невелик ростом и, чтобы выжить в родном дворе (да не просто выжить, а с достоинством, с самоуважением, с правом защищать слабых и осаживать наглых), вынужден был последовательно освоить бокс, дзюдо, едва начавшее входить в моду карате. Дидуров дрался, бегал, плавал и играл в футбол с тем артистизмом, с каким — в единственном парадном костюме, в обязательной бабочке — вел ежевоскресные концерты. Самая бедность его была элегантна и горделива: никто не видел его пьяным, отчаявшимся, опустившимся и дурно одетым. Его стихи классической чеканки, его виртуозное владение сленгом, который у него всегда подчеркнут соседством высокой и даже пафосной лексики, его точные слова, почти демонстративный отказ от метафор — чтобы одно-два прицельных сравнения блеснули тем ярче среди нарочито прозаических реалий, — никак не наводили на мысль о суровых университетах и бурной биографии.

Он три года служил в армии — в погранвойсках; журналистом «Комсомолки», «Юности» и «Огонька» изъездил страну; вырос без отца, сам трижды разводился, всякий раз уходя в никуда, без квартиры и денег; не получил высшего образования, вышел из среды, где книга была редкостью, где спивались и гибли в дворовых драках с той же легкостью, с какой сегодня средний класс приобретает гаджеты. Но прочтите его поэмы «Рождение, жизнь и смерть сонета», «Снайпер», «Вариации», послушайте его цикл «Райские песни» с их виртуозной словесной игрой и дерзким, насмешливым вызовом в каждой строчке: где там хоть слово жалобы? Где шероховатости и сбои, оправданные каторжной жизнью и убийственным бытом? Дидуров прошел жизнь с блеском и элегантностью канатоходца, загнав уникальный опыт дворового Орфея в столь глубокий подтекст, что понять его сможет лишь читатель со сходным бэкграундом, с памятью о «Легендах и мифах Древнего Совка», как называлась лучшая книга его прозы. Он писал стремительно и четко, сдавал заказанные материалы точно в срок, стихи его выстроены железной рукой — а кисть действительно была железная, хоть и маленькая. В его кабаре начинали (и возвращались туда, потому что уйти было невозможно) Цой, Башлачев, Коркия, Кибиров, Вишневский, Степанцов, Добрынин, Кабыш, Иноземцева, Мееровский, Гузь, О'Шеннон, гостили Окуджава, Ким, Кормильцев, а скромный автор этих строк даже побыл ведущим: Дидурову нравилось побыть в собственном клубе простым зрителем, одобрительно поднимавшим большой палец после особенно удачного стихотворения. Счастливец, сделавший свою биографию по собственным лекалам, без малейшей уступки чужим правилам; супермен, аристократ московского двора, и женщины рядом с ним были такие, что коллеги по «Комсомолке» завистливо называли его «Леша с лыжами». Сплошь красотки, модели, выше его на две головы.

Все, что его мучило, надрывало душу и довело до инфаркта в пятьдесят восемь, все, о чем он молчал, нечеловеческим усилием удерживаясь от исповедей и проклятий, — умерло вместе с ним, и не стоит ворошить. Нам остался блестящий пример человека, который ни у кого ничего не просил, ни от кого не зависел, задумал и осуществил себя сам. Блистательным итогом этой жизни стало «Избранное», вышедшее к юбилею в издательстве «Время»: 500 страниц классической русской поэзии, дай бог четверть написанного им в рифму. Он любил цитировать Ходасевича: «Здесь, на горошине Земли, будь или Ангел, или Демон». Страна у нас такая, что осуществиться может только сверхчеловек. Вот и вспомним его без слюней и соплей, как живой пример силы и победительности; и будем как он, если сможем.

19 февраля 2008 года

Не все коту Великий пост

Масленица — заслуженно любимый русский праздник, в котором сошлись два главных национальных ноу-хау: разгул и аврал. Русский человек бывает героем либо в главных и наиболее критических ситуациях, когда нет иного выхода, либо в любимых занятиях, в которых проявляются чудеса героизма и самопожертвования. Чистое наслаждение нам непонятно: оно должно осуществляться с надрывом, отчаянием, превышением норм — так острее. Масленица — не просто фестиваль обжорства, перепоя и кулачного боя, но набор увеселений, сопряженных с риском для жизни. Великий пост, наступающий следом, — не только время духовного сосредоточения, но еще и необходимый отдых от страшного напряжения всех сил, с которым только что веселились.

Судите сами: у Бунина, Шмелева, Куприна находим сетования, что не тот пошел купец. Воспетый Куприным в ностальгических «Юнкерах» легендарный Коровин с Балчуга съедал в один присест пятьдесят блинов, обильно запивая лимонной настойкой и рижским бальзамом. Было это в середине ХIХ века. Купечество ХХ века — второе и третье поколения собственников, европеизированные, цивилизованные воротилы умирали на тридцать втором: вырождение налицо. Чехов, описывая в прославленной миниатюре «О бренности» масленичный стол надворного советника, перечислял начинку одного блина: горячее масло, сметана, икра, семга, килька и сардинка! Если тут и есть гротескное преувеличение, то небольшое. Кстати, надворный советник у него тоже умер, не успев вкусить первого блина: эта близость наслаждения и гибели в масленичном антураже отнюдь не случайна! Андрей Вознесенский в «Андрее Палисадове» отметил истинно русское сочетание нищеты и роскоши: «Как Россия ела! Семга розовела, луковые стрелы, студень оробелый, смена семь тарелок — все в один присест. Ест всесильный округ, а в окошках мокрых вся Россия смотрит, как Россия ест». Столько сожрать — уже не столько наслаждение, сколько подвиг: отсюда непременное соревнование, кто больше ухомячит блинов. В Германии, скажем, где культ блина (и обжорства вообще) тоже неплохо поставлен, до таких жертв не доходит: там если и соревнуются — то в быстропечении или в беге со сковородой. В самом деле, съесть даже двадцать дрожжевых блинов — деяние богатырское, для современного человека непредставимое; если же эти блины — толщиной в палец — поглощаются с рубленой селедкой, форелью, балыком, угрем, сметаной, тертым сыром, ветчиной, а для десерта — со сгущенкой и повидлом, пяти порций совершенно достаточно для дневного рациона. Но пять блинов — такая ерунда, ради которой не стоит садиться за стол. Я наблюдал Масленицу во многих русских городах — в Красноярске, Новгороде (Нижнем и Великом), Петербурге, Казани, Новосибирске, Курске; я видывал людей, съедавших по тридцать тонких либо по двадцать толстых блинов — и выпивавших под это дело до литра. Людям этим было от восемнадцати до семидесяти. Все они выжили, насколько мне известно, и ни один не был госпитализирован, хотя, конечно, наблюдалась так называемая желудочная одышка. Далеко не все они были купцами, бизнесменами и вообще воротилами: наоборот, преимущественно людьми интеллектуального труда. Один из них после этого еще катался с горы на санках.

«Если пятьдесят блинов за обедом — для сегодняшнего купца экзотика, то пятьдесят „блинов“ в одном телефонном разговоре — для нынешнего подростка норма»

Всякого рода санные, а то и просто попно-картонные катания с ледяных или снежных гор, непременно сопровождающие Масленичное гулянье, — отдельная тема: здесь тоже немудрено свернуть себе шею, и настоящая Масленица не обходится без рискованных экспериментов с санными поездами. Кулачный бой (иногда до блинной оргии, но чаще после, у Шмелева это называется «блины вытряхать») — такой же непременный атрибут зимнего русского веселья, и в этой драке — почему-то почитаемой особенно праздничным занятием — выбиваются сотни зубов и надрываются десятки ушей. Видимо, это должно доломать тех, кого не добили блинами. Бои происходят на льду ближайшей реки, и если он вдобавок трескается — веселье считается окончательно удавшимся. По идее, набор этих звероватых радостей, длящихся добрую неделю, должен бы сократить население радикальней небольшой победоносной войны — но, как учил Островский, от счастья не умирают. Сегодня к рискам прибавились фейерверки и петарды: запрещение их в Москве не произвело на столичных жителей никакого впечатления. По-настоящему удачным считается лишь тот фейерверк, во время которого пострадали как минимум двое: в этом деле тоже высоко ценится травматизм, ибо какой же Эрос без Танатоса? Раньше вместо петард была другая огненная забава — сожжение чучела зимы, она же сама Масленица; воспетые тем же Островским прыжки через костер губительны не только для Снегурочек…

Короче, русский народ празднует до полусмерти, и Масленица — самый показательный пример национального праздника, после которого надо отдыхать и лечиться недели две. Кажется, говение только для этого и придумано: семь дней приходить в себя, потом еще столько же каяться. Как у того же Шмелева: «Я рад, что будет Гаранька и дым коромыслом… К вечеру его свяжут…» — веселье, ты что! «Наваленные блины, серые от икры текучей, льются в протодьякона стопами»: в одной этой шмелевской фразе — такая откровенная смесь восторга и ужаса, какой современная русская литература не знает в принципе. Жрать еще умеют, но чтобы это по-настоящему описать — нужно тонко чувствовать религиозную природу самоубийственного русского праздника; может, только у Михалкова в «Цирюльнике» пахнет настоящей Масленицей.

Погрешили — пора каяться. Масленица увенчана Прощеным воскресеньем. Русский человек любит не смыслы, но ощущения: любит беспричинно драться, без повода веселиться, так же безвинно просить прощения. Религиозный смысл события давно забыт, но ощущения целы: «грешить бесстыдно, беспробудно», так же бесстыдно и беспробудно каяться — как хотите, в этом есть своеобразное геройство и эмоциональная глубина. Впрочем, героизм и риск — непременные атрибуты любого национального удовольствия. Если консьюмеризм — то до разорения, экстремальный туризм — до экзотической лихорадки, пьянка — до полусмерти, корпоратив — до групповухи, революция — до истребления половины населения. Мы не умеем веселиться просто так, и это, быть может, главная наша особенность. Оттого-то слово «блин» в России — не только обозначение лакомства, но еще и ругательство. И если пятьдесят блинов за обедом — для сегодняшнего купца экзотика, то пятьдесят «блинов» в одном телефонном разговоре — для нынешнего подростка норма.

Если за что и стоит любить Россию, блин, так это за привкус лихости и удали в каждой ее национальной трагедии, блин, и за трагическую, почти самоубийственную удаль ее, блин, веселья. Думаю, в этом и заключается национальная идея, блин.

3 марта 2008 года

Жить хочется

85 лет назад вышел роман Дмитрия Фурманова «Чапаев»

«Чапаева» в сегодняшнем книжном магазине не купишь — он не переиздавался с советских времен, да и охотников читать его наверняка будет немного. Фильм совершенно заслонил книгу, как Петька и Анка в картине заслонили Фурманова. Между тем роман не о Василии Иваныче и Петьке, этих двух персонажах советского детского фольклора, а именно об отношениях Федора Клычкова (в котором Фурманов изобразил идеального себя) и переубежденного им анархиста Василия Чапаева, крестьянина и полного георгиевского кавалера. И эта линия куда интересней фильма, достоинства которого отрицать бессмысленно, — просто он про другое. Символично, что в середине тридцатых на экран вытащили именно Петьку, о котором в романе говорится мельком и пренебрежительно: там он грязный, туповатый чапаевский ординарец, объект всеобщих беззлобных насмешек. Но именно Петька — положительный герой новой эпохи. А интеллигентный комиссар — явно уходящая натура. Трудно сомневаться, что Фурманова уничтожили бы еще в первую волну большого террора (он был вдобавок и рапповец, хотя правый, толерантный к попутчикам).

Роман был экранизирован не только потому, что срочно требовалось создавать мифологию Гражданской войны и готовиться к новой, а и потому, что стал одним из советских бестселлеров, выдержал четыре издания еще при жизни автора, умершего в 1926 году от менингита, и в библиотеках его было не достать.

В чем тут дело? Вероятно, в том, что Фурманов интуитивно угадал безошибочный рецепт: в основе множества шедевров — приключения благородного странника и его хитроватого спутника, простого и циничного с виду парня, наделенного, однако, золотым сердцем. Почти все романы-странствия и многие детективы построены именно так — Дон Кихот и Санчо, Тиль и Ламме, Холмс и Ватсон, да те же Дживз и Вустер, наконец.

Трудно сомневаться, что в реальности отношения Клычкова и Чапаева были далеки от идиллических: ссорились они по десять раз на дню, Чапай размахивал револьвером, и только холодная выдержка Фурманова спасала положение. В сущности, получилась книга об отношениях народа и интеллигенции в Гражданской войне — отношениях трудных, бурных и необыкновенно плодотворных. В обычной жизни Фурманов едва ли повстречал бы Чапаева — студент московского университета, книжник, ивановский уроженец и столичный житель… Ему попросту негде было пересечься с плотником из волжской деревни. Да и сам этот плотник сроду бы не заподозрил в себе великих командирских способностей, и Фурманов сроду не проявил бы педагогических и кавалерийских талантов, если б не империалистическая война, перешедшая в Гражданскую.

«Чапаев» — роман о фантастически талантливом народе, восторженно открывающем в себе новые способности, о полуграмотном крестьянине, оказавшемся природным стратегом, о рассудительном умнике, обернувшемся превосходным наездником и хладнокровным солдатом. Эта книга, может, и написана суконно — однако в ней чувствуются жар и азарт боя, здоровье и молодость и вот этот бешеный восторг первооткрывательства: все можем! Мир кроим! Естественно, Чапаев шел в бой не за большевизм, в котором (как и в фильме) плохо разбирался; и уж, конечно, не за личную славу, хотя тщеславен был безмерно. Мировую революцию он представлял расплывчато — как Копенкин у Платонова, но в этом и прелесть: что-то определенное и ясное никогда бы его так не вдохновило.

Им всем — комиссарам, плотникам, студентам, крестьянам, прапорщикам Первой мировой и провинциальным мечтателям — рисовалось нечто феерическое, невообразимое, сказочное и универсальное, и они чувствовали себя зодчими вековой мечты человечества, и эта наивная, но неубиваемая вера делала их титанами. Многие из них так и не вписались в послевоенный быт, и едва ли можно представить Чапаева в середине двадцатых советским военным чиновником: Фрунзе убили, Котовский в мирное время нарвался на пулю сумасшедшего ревнивца, а сколько незаметных и никем не описанных героев Гражданской сломалось, как героиня толстовской «Гадюки», спилось или превратилось в легендарных воров, как леоновский Векшин… Советская жизнь, плоская и пошлая, оказалась им не по масштабу, Гражданскую они вспоминали как лучшее время — не потому, что безнаказанно грабили и насиловали, не потому, что им нравилось убивать, а потому, что это было время великого общенационального вдохновения.

И в «Чапаеве» это чувствуется — от его страниц веет счастьем и обреченностью. Ясно ведь, что у героев нет будущего. Оба рано умрут, потому что человеку, преобразившемуся в магнитном поле Большой Истории, нет пути назад. Чапаев останется на берегу Урала, раненный в голову и руку (по одной из версий, он не прыгнул в реку, а застрелился). Фурманов умрет, не закончив нового романа «Писатели», — ценнейший был бы документ, памятник литературной борьбе двадцатых, по-своему не менее увлекательной, чем Гражданская война.

Бабель увидит все иначе — и, поскольку художественный его дар несравнимо больше фурмановского, мы будем помнить не «Чапаева», а «Конармию», не Клычкова, а Лютова, которому гуся убить — подвиг. Бабель увидит, как Большая История и расплывчатая революционная мечта пробуждают фанатизм и зверство, как взаимное истребление разъедает душу, — и такой взгляд на вещи имеет право быть, и у Лютова своя бесспорная правда. В эпохи разрушения и упадка она ближе и понятней читателю, чем утопические разговоры о мировой революции и описания боев в корявой политотдельской стилистике. Но чудесные превращения заурядных и далеких друг от друга людей в могучих, неразрывно спаянных боевых товарищей, хозяев нового мира, мифологических кентавров, несущихся сквозь пули и неуязвимых для сабель, случаются именно в кровавые эпохи и индуцируются именно утопиями, хоть ты тресни. В другие времена ничего подобного не бывает. А без героев история мертва… что мы и имеем, и предупреждал об этом другой автор — с фамилией, похожей на Чапаев. В одном из «Философических писем» прямо сказано: пусть неглубокие мыслители боятся религиозных войн. Ужасно лишь бессмысленное зверство, которого и в повседневности хватает, — а героическая борьба за идеалы прекрасна, в ней отковываются великие характеры и совершаются духовные подвиги.

Фурманова перевели из чапаевской дивизии за два месяца до ее лбищенского разгрома. Судьба уберегла — не то б, конечно, ни романа, ни фильма, и не узнал бы никто о Василии Ивановиче, мало ли таких было… Он успел написать Чапаю единственное письмо, которого адресат уже не получил. Письмо тоскливое, хоть и бодрящееся: в штабе Фурманову плохо, скучно, он срывался и отчаянно рвался назад. «Помнишь, как мы с тобой летали по фронтам? Кровь кипит, жить хочется!». Вот это «жить хочется» — и останется от фурмановского романа. Не прозябать, не выживать — жить. Кто же будет сегодня переиздавать и перечитывать такую книгу?

24 марта 2008 года

Пролетая над гнездом Кукушкинда

Жалко, что никто еще не задумался как следует над деградацией первоапрельских розыгрышей. Это какая ж у нас была страна — умела над собой посмеяться! На что я человек без стыда, без совести — а о некоторых вещах до сих пор вспоминать стыдно. Была, скажем, волна публикаций о том, что Штаты собираются прятать у нас свои радиоактивные отходы. Я возьми и напиши в одной из первоапрельских газет, что эти радиоактивные отходы ввозятся к нам под видом недавно появившихся «Марса» и «Сникерса». И что вы думаете — в Екатеринбурге устроили замеры радиоактивности в «Марсах» и «Сникерсах»! К ним-то газета приходила не 1 апреля, а позже. И все купились.

В другой раз я написал, что все москвичи, поддерживающие политику НАТО в отношении Сербии, будут бесплатно накормлены в одном американском ресторане, функционирующем в Москве. Начальство ресторана было предупреждено, это им была как бы реклама. От взыскующих бесплатного обеда требовалось заполнить купон и поставить личную подпись: «Я, такой-то, горячо одобряю политику Североатлантического блока». Человек сто явились требовать бесплатного обеда. Некоторые взяли детей. Подумаешь, купон. Не убудет ни от них, ни от Сербии, ни от блока НАТО, а обед — вот он, из трех блюд. Потом они долго звонили в негодовании. Им почему-то показалось, что я повел себя бесчестно. О том, как повели себя они, — никто не думал. «Шалость удалась», как говорится в «Поттере».

В третий раз я написал, что российские ученые в знак протеста против службы студентов в армии работают над препаратом, позволяющим мужчине забеременеть, и этот препарат уже почти готов. В качестве доказательства был сфотографирован очень толстый студент — первый подопытный экземпляр. Ниже размещался весенний призыв к студентам срочно записываться на эксперимент. Не скажу, что телефон раскалился от звонков, но штук тридцать заявлений мы тогда получили. Льщу себя надеждой, что шутка сработала — и в тот раз студенческие отсрочки не были отменены.

Короче, резвились. Ровесники до сих пор помнят, как Ален Делон купил «Собеседник», как Вероника Кастро оказалась дочерью Фиделя, а российские ученые наконец установили, что малоприличная пословица «У него своя голова, а у меня своя» имеет под собой почву, ибо лингам с помощью заложенных в него нервных клеток почти всегда принимает решения за своего хозяина. Кто-то верил, кто-то забавлялся, а очерк Владимира Набокова из его швейцарского архива — о том, как он в 1973 году посетил Ленинград под псевдонимом Вивиан Даркблум, — я до сих пор считаю удачнейшей своей стилизацией. Эта прелестная пора давно миновала — сегодня розыгрыши свелись к старинному рецепту из Ильфа и Петрова. Там, если помните, старику Кукушкинду ежегодно подбрасывали один и тот же приказ об увольнении, и он всякий раз добросовестно хватался за сердце.

В чем тут дело? Полагаю, к одной причине ситуацию не сведешь — все в мире многофакторно. Чтобы шутка сработала, одни должны быть готовы шутить, а другие — смеяться. Сегодня все так серьезны, так пафосно готовы обвинять друг друга во всех смертных грехах и ждут только повода, чтобы наброситься всей сворой, ощущая трогательное единение и затаптывая наконец обнаруженного врага… Вот никто и не высовывается, собственно. У нас сегодня такие времена и такое настроение, что за неудачную остроту готовы всерьез провозгласить врагом народа, провокатором и агентом всех спецслужб: в этом смысле мы вновь переживаем то самое начало тридцатых, когда коллеги шутили над Кукушкиндом. После «Золотого теленка», кстати, шутить перестали уже в масштабе страны — в последних сочинениях Ильфа и Петрова так и скрежещет мучительное стремление писать несмешно.

Дело, конечно, не только в этом: желание смеяться в людях обычно сильнее трусости. Придумали бы что-нибудь, шутили бы для своих, в узком кругу — но и этого нет как нет. Чтобы срабатывала шутка, должно существовать понятие нормы, а оно-то как раз и упразднено. Нас в последнее время воспитывают так, чтобы все внутренние барьеры уничтожались и человек мгновенно принимал все как должное. Вот скажите: идея принудительной регистрации призывников при выбытии на две недели — это шутка или всерьез? Вы верите, что они пойдут предупреждать военкома обо всех передвижениях, а если не пойдут, будут наказаны в административном порядке? Или: можете вы поверить, что глава комитета по молодежной политике на полном серьезе призывает рожать молодых и неимущих, потому что чем меньше денег, тем проще воспитывать? А что Зураб Церетели подарил Пекину Колосса Родосского, а Юдашкин разработал новую солдатскую форму? Да что мы шарим по родным реалиям — за границей, что ли, мало стало круглогодичного первоапрельского абсурда?! Верите вы, что к визиту французского президента в Англию там опубликовали фотографию его голой жены — вероятно, в порядке приветствия? А что Хиллари Клинтон — родственница ее главного внутрипартийного соперника Барака Обамы и что родство это проходит через звездную чету Питта и Джоли? А что, наконец, в министерстве транспорта Украины запрещено транслировать в поездах любые песни, кроме украиноязычных, — в целях пропаганды «ридной» культуры? Да мы всем коллективом в лучшие времена не изобрели бы половины этого бреда — и, однако, сегодня все это в порядке вещей: интеллектуальная деградация и временный откат к пещерам — норма, мир проходил через такие эпохи и потом сам себе удивлялся. Но смеяться в такие времена отваживались немногие — обычно это делается постфактум.

C человеком можно сделать все, и он не удивится. Если Герман Греф побежит по улицам Петербурга с олимпийским факелом — стоит ли шутить, что Любовь Слиска возглавит нашу сборную по художественной гимнастике? Когда юмор везде, шутить не над чем. Даже «Комеди клаб» и «Нашу Рашу» с 1 апреля этого года прикрывают по рекомендации Общественной палаты: заметьте, не за низкопробность, а за кощунственное издевательство над традиционными духовными ценностями России. Что, испугались? Глазки-то забегали? Шутка! Если утробно, то пока можно. Гы-гык.

1 апреля 2008 года

Опыт о правде и неправде

Книга Анта Скаландиса (Антона Молчанова) «Стругацкие» — биография великого авторского дуэта, чья слава в России сравнима лишь с булгаковской, — стала недоставаема сразу после выхода, приуроченного к очередному конгрессу российских фантастов «Роскон», и наводит на размышления о триумфе жанра. Победа фантастики над реализмом — вплоть до вытеснения последнего из большинства премиальных списков — наметилась давно. Гигантская роль фантастики в современном мире — не только в литературе, а и в политике, футурологии, социологии — впервые обозначилась после смерти Лема: вдруг оказалось — почти все нынешние вершители мировых судеб прислушивались к его гипотезам и росли на мрачных фантасмагориях. Недавняя смерть сэра Артура Кларка породила такую же волну признаний: оказывается, он сформировал мировоззрение (и эстетику!) нескольких поколений, подал великие и безумные идеи сотням физиков, предсказал космические лифты и спутниковую связь, сформулировал этические императивы науки будущего…

В апреле Борис Стругацкий отпраздновал 75-летие, которое он, слава богу, встречает во всеоружии: продолжая руководить журналом и семинаром, и масштаб празднества поразил не столько количеством, сколько качеством юбилейных публикаций: оказывается, у Стругацких нет соперников по универсальности воздействия. Иной любитель чтения — в позднем СССР их хватало и среди технократов, и среди гуманитариев — мог пройти мимо Трифонова, не увлечься Искандером и даже не принять Солженицына, но трудно найти человека, который бы смог на середине отложить книгу Стругацких и не вернуться к ней потом для благодарного, хоть бы и полемического перечитывания.

Одновременно с юбилеем БНС, воздержавшегося по обыкновению от публичных торжеств, в Лондоне прошла традиционная книжная ярмарка, и желающих подискутировать о судьбах фантастики (включая Пелевина, Петрушевскую и Толстую) не вместил русский стенд. А поди затащи кого-нибудь поспорить о судьбах социального реализма.

Короче, фантастика выиграла. Осталось понять — почему.

Ее долго считали маргинальной, несерьезной, чуть ли не детской. Она выпрыгнула из своей резервации и заполнила чуть не все пространство. Это касается самых разных поджанров — от антиутопий до конспирологических детективов, от космических опер до кафкианских гротесков. Она завоевала топ-позиции в списках бестселлеров, проникла в кино и стала сюжетной основой блокбастеров, переняла прогностические функции у СМИ (ибо там цензура, а фантастика давно насобачилась ее обходить). Она стала определять лицо национальных литератур — самыми читаемыми прозаиками Киева уже который год остаются Марина и Сергей Дяченко (они же сценаристы «Обитаемого острова» в постановке Ф.Бондарчука). От них ненамного отстают Громов и Ладыженский, творящие под псевдонимом Г.Л.Олди. Кстати, своих начинает уважать и Россия: Cоюз красноярских писателей впервые в истории российских творческих союзов возглавил фантаст Михаил Успенский, — вероятно, самый известный и титулованный романист на всю Сибирь, если не брать в расчет А. Бушкова, творящего все-таки в другом жанре. Это Успенский, кстати, сказал как-то, что реализм — лишь уродливая литературная мода, по недоразумению задержавшаяся на лишние сто лет, и если бы в русских деревнях долгими зимами сказочник-бахарь принялся бы расписывать крестьянам их суровую трудовую жизнь да то, как деспот пирует в роскошном дворце, ему бы наваляли по шее, и дело с концом.

Проще всего объяснить триумф фантастики кризисом прочей литературы. Некоторый кризис имеет место — мейнстрим оказался неустойчив перед новыми болезнями и поветриями. Повеяло постмодерном — и из «серьезной прозы» исчезли сюжеты, конфликты, динамика. Настал рынок — мейнстрим принялся неумело играть в желтизну, неловко развратничать и постреливать. Запахло державностью — и литература среднего вкуса для среднего класса стала наливаться тяжелым, вязким пафосом. Всех этих эпидемий фантастика (в большинстве образцов) счастливо избежала, а державность началась там давно (скажем, у В. Рыбакова) и была исполнена на порядок качественней. Фантастику не тронул ни постмодерн, ни рынок — цитатна она была всегда, в расчете на умного и опытного читателя, а увлекательной обязана быть по определению. Ей жиреть не положено — нужен крепкий сюжетный мускул и ни грамма лишнего веса. В этом жанре выживают те, кто умеет рассказывать истории с неочевидным финалом, и чтоб по ходу обязательно несколько раз смешно, а все остальное время страшно.

Но это объяснение недостаточное: у нас мейнстрим ослабел, а во всем мире социальная проза, нон-фикшн и семейные истории продолжают оставаться на уровне, никакие литературные моды их не портят. Тем не менее фантастика и там переживает бум, «Гарри Поттер» тому порукой. Одно время казалось: дело именно в установке на детское восприятие — в «Гадких лебедях» уже было предсказано, что возрождение (или гибель) человечества придет через детей. Тот, кто завоюет их, подчинит будущее. Фантастика нашла путь к будущему: стала по преимуществу детской. Мне и поныне встречаются подростки, к 12 годам прочитавшие всех Стругацких, освоившие Хайнлайна и Саймака, наизусть цитирующие Ефремова и Булычева. Предыдущие поколения этих детей выросли, состоялись и запомнили всех, кто помогал в духовном росте. Их детство совпало с наивысшим расцветом фантастики — 60-70-ми годами, когда у фантастов искали ответа на мировые вопросы. Что удивительно — находили. Иногда кажется, что на многие шалости фантастического цеха цензура смотрела сквозь пальцы: какой с них спрос — чтиво… Это чтиво со временем взяло и упразднило советскую власть. Были и прочие обстоятельства, но решающим оказалось то, что пришли люди, выросшие на «Полдне», «Попытке к бегству» и «Пикнике на обочине», не говоря про Уиндэма, Азимова, Брэдбери, Гансовского и Михайлова. Хорошо это или плохо — отдельный вопрос; но мокрецы завоевали детей и разрушили город, и нынешнее засилье тупости и попсы — часть их тактики. Беда не в том, что мокрецы жестоки, — мало Баневых, готовых им противостоять.

Но, думаю, и эта причина не главная: не дети определяют литературную конъюнктуру. Дело в том, что традиционный реализм обращается как раз к тому, что уводит от настоящей жизни: социальному неравенству, бедности, богатству, зависти, болезням, старости, бюрократизму, страстишкам — словом, к быту. А все это отнюдь не является жизнью — это формы бегства от нее. Жизнь — это великие вопросы и противостояния, страсти и чудеса, герои и злодеи; и фантастика обращается к ним напрямую, презрительно игнорируя мелочи вроде «где работает» и «что ест». Чем и отличается от мейнстрима (говорю о лучших образцах жанра, а не о примитивных эпигонах, пишущих те же детективы или братковско-производственные романы с заменой «Бентли» на звездолет, а биты на бластер). Фантастика обращена к самой сердцевине жизни, к тому, что и делает ее жизнью, и очищает реальность от шелухи, которую многие как раз и склонны принимать за правду. И тогда жизнь немедленно предстает чудом — каковым и является. И читатель, как показывает опыт, охотнее верит этому чуду, чем глубоко правдивым историям о борьбе честной девушки за место на Рублевке или о похудании офисного планктона.

29 апреля 2008 года

Вещество Победы

Мой дед, прошедший всю войну и неохотно отпущенный в запас в 1947 году в звании майора артиллерии и должности помпотеха полка, был человеком легким, веселым и необыкновенно надежным. В критических обстоятельствах я замечал у него на лице усмешечку, хорошо знакомую ветеранским детям и внукам: я видывал ее и у Василя Быкова, рассказывавшего, как его травят наймиты Лукашенко, и у Виктора Астафьева, которого тоже травили былые товарищи по почвенному лагерю, и у Булата Окуджавы, на котором после 1993 года отыгрались за всех прочих подписантов «письма сорока двух». Усмешка эта обозначала не то чтобы вечное «прорвемся», но скорее бесконечное презрение к обстоятельствам, сознание их ничтожности. Не то чтобы они казались ничтожными на фоне фронтового опыта — нет, я уверен, что и Быков, и Окуджава, и Астафьев, и дед на фронте усмехались точно так же. К опасности нельзя привыкнуть — но ее можно презирать. Война давала знание об абсолютной цене вещей — то внутреннее спокойствие, с высоты которого бытовые проблемы просто неразличимы, а улюлюканье предстает комариным писком.

сегодня виден внутренний покой, почти невозможный в сегодняшних людях, доверху полных зыбким киселем. Но тогда он был особенно заметен, и именно о нем был снят «Белорусский вокзал» — лучший из фильмов о поколении победителей; фильм, оказавшийся в конечном итоге о том, что ни годы бытовых унижений, ни вынужденный конформизм, ни старость, ни сама смерть никогда не расформируют десятый десантный батальон. Герой Папанова мог пасовать перед наглым молодым начальником, но в решительный момент убийственным ударом сшибал с ног сытого жлоба. Герой Леонова мог годами валяться по госпиталям, терять друзей, нищенствовать — но категорически неспособен опуститься до зависти. Фронтовики — лучшее советское поколение, те, кого Александр Секацкий в наши дни так точно назвал «воинами блеска». Согласитесь, это шире и привлекательней «воинов света» — перед нами не просто победившее добро, но еще и форс, шик, фарт, риск, черный юмор, сардоническая насмешка над любыми обстоятельствами; это целый кодекс чести человека, прошедшего огни и воды, да так никогда и не демобилизовавшегося. Это поколение сверхлюдей, совершивших сразу два подвига: они не только спасли Родину от внешнего агрессора, но сумели освободиться и от внутреннего, верховного, и никакие послевоенные репрессии уже не вернули их в стойло. Их руками и умами создавалась оттепель. Они помнили, как драпало начальство и пасовали идеологи. «Нас оставалось пятеро в промозглом блиндаже, командованье спятило и драпало уже, — и, отдаленный слыша бой, я, жалкий раб Господен, впервые был самим собой, впервые был свободен», — написал об этом Владимир Лифшиц, но напечатать, понятное дело, смог только под псевдонимом, выдав себя за американского поэта Джеймса Клиффорда, погибшего в 1944 году. Отблеск этой свободы, этого презрения и этой способности совершать невозможное на них до сих пор отчетлив, сколько бы их ни лакировали, ни приглашали на уроки мужества и ни делали адресатами слюнявой фальшивой лирики.

Дед мог так усмехаться в «Запорожце» под проливным дождем, когда ломались дворники и ни черта не было видно; и в ответ на сообщение врача, что у него инфаркт; и в лицо молодому начальнику, который тоже порывался на него орать. Он редко рассказывал о войне, как большинство ветеранов, а если рассказывал — это всегда был авантюрный роман, скорей плутовской, чем героический. Вообще они с редким упорством забывали войну, почти каждый большой поэт фронтовой генерации написал об этом. Левитанский — «Ну что с того, что я там был…». Окуджава — «Не помню зла, обид не помню…». Слуцкий: «Впрочем, это было так давно, что как будто не было и выдумано» (хотя он же признал ниже, что «есть жестокая свобода — помнить все страдания, до дна», но он же и показал на личном опыте, как за эту свободу расплачиваются). Высший пилотаж — забыть, как именно это было, выгнать из памяти цену, какой куплен этот опыт, — но сам опыт сохранить, чтобы в нужный момент он сработал, как неразорвавшаяся бомба в старом подвале. Фактическая сторона дела ушла, но приобретенное знание о жизни — о том, что в ней чего-то стоит, а о чем-то можно не думать вообще, — сохранилось; кто сумел проделать над собой эту операцию — тот и выжил, и сохранил рассудок. Иногда мне кажется, что последний ветеран не будет помнить вовсе ничего — и этим купит бессмертие. Факты уйдут, останется чистый опыт сверхчеловеческого.

Что это за опыт? Томас Манн в финале «Романа одного романа» высказал симпатичную мысль о благотворности абсолютного зла — оно не допускает моральных колебаний и отковывает героев. Фашизм преподал миру урок, до сих пор еще не вполне забытый. Ветеранам довелось победить то самое манновское абсолютное зло, насчет которого двух мнений быть не может. Это и есть опыт сверхчеловечности. Нас не должна обманывать их сегодняшняя старость. У такого опыта нет возраста. Их можно представить — и увидеть — немощными, но нельзя вообразить униженными.

На них лежит отсвет, эманация победы, ее радиоактивное вещество. Разумеется, эту победу пытались отнять, как все другие: говорили о том, что война выиграна заградотрядами, что мясорубку попросту завалили мясом, что в дело вступил генерал мороз и т. д. Но достаточно посмотреть, как ветераны этой войны управляются с любой работой, — чтобы понять, каковы они были в молодости и какой именно труд их так закалил. Человек, которому удалось невозможное, не спасует ни перед чем. Почти у всех советских генераций — даже таких грандиозных, как большевистская, сколько бы ее ни принижали, — умудрялись отнять победу; иногда они отнимали ее сами у себя. Только военное поколение одержало викторию, которую нельзя отнять; для этого надо было четыре года провести в прямом и близком соседстве смерти. В них актуализовалась главная, вероятно, русская черта: способность усмехнуться и подмигнуть в самый критический момент. Ни у одного народа нет такого количества пословиц и поговорок о том, что смерть — фигня, о том, что дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут. Это и есть предельный опыт — когда четыре года (а кто-то — полгода, а кто-то — неделю, не важно) пребываешь на последнем рубеже, дальше которого заслать некуда. Думаю, подобное мироощущение было у декабристов — воспитанное двенадцатым годом, оно укрепилось в Сибири.

Сегодня нещедрой рукой выдает автомобили и разрешает в День Победы бесплатные звонки. Но этим их не унизишь и не купишь. Жаль только, что этот опыт не наследуется.

Внуки будут расспрашивать нас о них. Надо успеть запомнить, что они легкие и веселые люди, умевшие усмехаться так, что тут же становилось не страшно.

8 мая 2008 года

Коли, коли остро!

Граф Калиостро — он же Джузеппе Бальзамо, он же маркиз де Пеллегрини, маркиз Анна, граф Феникс, граф Гарат, Бельмонте, Тискио, Мелина и т. д. — отметит 2 июня этого года свое 265-летие. Нет сомнений, что старик отметит праздник шумной гулянкой и сожрет не одну тарелку любимых спагетти с базиликом, а может, и совершит для гостей небольшое перерождение — хотя сдается, что полукруглый юбилей еще не тот повод. Думаю, он перерождается раз в 50 лет, не чаще: очень уж травматичный процесс. Три дня беспамятства, испарина, полная смена кожи, волос и зубов, потом каменеешь, как мертвый, и только потом страшное забытье переходит в ровный глубокий сон. А что вы хотите — за бессмертие надо платить!

Идею о бессмертии Калиостро первой выдвинула Блаватская, в 1890 году посвятившая памяти коллеги апологетическую статью в журнале «Люцифер». По Блаватской, Калиостро был не шарлатаном, а великим духовидцем и оккультистом, жертвой невежества и трусости неблагодарных современников. Почему же, так хорошо предвидя будущее и умея превращать все во все, он дал себя схватить и заточить в замок на скале близ Тосканы? А кто вам сказал, что он умер в этом замке? Где могила? Кто видел его мертвым, в конце концов?! Ушел наш голубчик, как уходил из Бастилии, как избежал смерти в 1795 году. Как за 8 лет до того избежал костра: папе римскому Пию VI незнакомец передал записку, в которой было только одно слово, и папа заменил казнь пожизненным заключением, а на приготовленном костре были сожжены библиотека Калиостро и его снадобья, посредством которых он, по слухам, превращал свинец в золото. Впрочем, он и без снадобий умудрился в замке св. Льва превратить ржавый гвоздь в трехгранный стилет дамасской стали, после чего наблюдение над ним было усилено. Но для истинного оккультиста преград нет. Выпил снадобье, окаменел, был принят за мертвого, выдан жене и сбежал, ясно же. Сомневаться может лишь человек, никогда не сталкивавшийся с графом Калиостро в реальности.

Почти убежден, что после очередной реинкарнации он отправился в Россию, где его принимали лучше, чем в прочей Европе. Екатерина даже рекомендовала подданным общаться с ним для интеллектуальной пользы. Правда, вскоре со свистом выдворила графа и его жену из пределов Петербурга, а вслед ему написала комедию «Обманщик». Но это гораздо более цивилизованная расправа, чем костер или замок; правда и то, что наказан граф был не за оккультизм, а за то, что его красавицей-женой увлекся граф Потемкин. Призрак графа не раз возникает в русской литературе: вот он под видом гусара соблазняет несчастного Германна рассказом о трех картах, позволяющих выигрывать в «фараон» (действительно умел такие штуки), вот ездит по России, скупая «мертвые души», вот в облике итальянца-импровизатора дурит светский Петербург, складывая стихи о любовниках Клеопатры… Но это все, как вы понимаете, мелочи. Калиостро по-настоящему развернулся в конце XIX века, когда расцвела русская промышленность и начали сколачиваться миллионные состояния. Под именем Александра Парвуса, он же Израиль Гельфанд, Калиостро получает от Горького доверенность на сбор гонораров за немецкие постановки «На дне» и на передачу их большевистской партии, но прокучивает всю сумму с очередной красавицей и сбегает, знамо, в Англию. Впоследствии он же вербует Ленина и помогает ему переправиться из нейтральной Швейцарии через воюющую Германию в пошатнувшуюся Россию, а сам начинает ворочать миллионами. Но Россия, к сожалению, обманула его надежды: сразу после революции началась разруха. Помучившись в советской России под именем Бендера, он покидает страну в 1934 году, ибо в ней теперь не развернешься, — и возвращается лишь в 1939-м под именем Вольфа Мессинга, несколько подновив репертуар, но в целом оставаясь в рамках прежней программы, которая нравилась еще Екатерине. Демонстрация Сталину нескольких нехитрых фокусов делает Калиостро-Мессинга любимцем вождя и его личным предсказателем с правом гастролей в провинции.

В качестве Мессинга он проработал почти 40 лет, но в середине 70-х резко переродился, ибо в стране опять стало можно делать дела. Это интересное чередование занятий Калиостро обусловлено сменой периодов относительной экономической свободы и безотносительной диктатуры: при свободе он — деловар, Чичиков, Бендер, кузнец полуподпольных состояний; при несвободе — советник царя (вождя), личный астролог и футуролог, впоследствии политтехнолог (тот же астролог, но с патриотическим уклоном и знанием новых слов, помимо аспекта и акциденции). Как только в позднесоветской России появились цеховики и прочие подпольные бизнесмены, готовившие перестройку до всяких идеологических пертурбаций, Калиостро переметнулся в малый бизнес, чувствуя, что скоро он превратится в большой. (Правда, в андроповские времена бизнесменов поприщучили, и Калиостро проторенным маршрутом бежал в Англию, где некоторое время промышлял дешевыми трюками под издевательским псевдонимом Копперфильд.) Уже в 90-е мы увидели его под новой личиной — в качестве Сергея Мавроди он попытался повторить старый фокус под названием «Пирамида», но был разоблачен и схвачен, и Калиостро воскрес под именем Березовского, о котором — вот загадка! — до того почти никто не слышал. В качестве Березовского он бежал, понятно, в Англию и надеялся отсидеться там, но, поскольку в России наметилась либерализация, он почел за лучшее вновь воскреснуть под именем Мавроди. Этим и объясняется тот факт, что Бориса Березовского в Англии никак не могут ни схватить, ни экстрадировать: его там попросту нет. Под каким именем Калиостро воскреснет в ближайшее время — не знает никто, но, судя по генеральному вектору российского развития на ближайшие годы, мы увидим его скорее астрополиттехнологом, нежели олигацеховиком.

Почему он выбрал для наиболее активных действий именно Россию, а в прочий мир наведывается либо за политическим убежищем (всегда кратковременным), либо на хорошо оплаченные гастроли? Почему о нем написал великий А.Н.Толстой, а не менее великий Нодар Мгалоблишвили сыграл его в фильме великого же Захарова? Почему международный авантюрист становится в России не только преуспевающим и культовым персонажем, но еще и героем народных легенд? Ответ прост: потому что из всех способов обирать массы авантюра является самым артистическим и наименее травматическим. Обирают все — от чиновников до милиционеров, от бизнеса до государственных душителей этого бизнеса; но Калиостро во всех своих обличьях проделывает это столь артистично, виртуозно, изобретательно, что поневоле начинает казаться лучом света в темном царстве. Отобранные деньги — как бы плата за представление; да ведь и потрошит он по большей части тех, у кого много. Бальзамо сроду не отбирал последнее! Авантюрист делает свое дело ловко, весело, из любви не столько к деньгам, сколько к искусству. На фоне нудного и жестокого постового или такого же бюрократа он предстает абсолютной кисою, за что и бывает увековечен в преданиях, фильмах и лучших образцах отечественной литературы.

С днем рождения, граф! Тут у нас в последнее время много говорят о борьбе с коррупцией, но вы не бойтесь. Главное — не уезжайте в Англию. Что там хорошего? А у нас нефти много и бабы красивые. Пользуйтесь, не жалко. Среди сплошных коробочек, собакевичей и Вороньих слободок только на вас душой и отдохнешь.

2 июня 2008 года

Законы природы, или 150 лет спустя

150 лет назад, 22 июня 1858 года, Александр Дюма-пер шагнул на санкт-петербургский берег, о котором он столь долго мечтал и на который его 20 лет кряду не пускал покойный император Николай Павлович. Добрейший был человек — другой бы за «Учителя фехтования» приказал найти Дюма за границей и выкрасть для более тщательного изучения сибирских реалий. Первый в мире роман о декабризме, и весьма сочувственный. В Россию книга проникала, несмотря на запрет. Однажды Николай увидел, что ее читает его собственная жена, и закатил такую сцену, как если б застал ее не с романом, а с автором. Но монарший сын, воспитанник Жуковского, изволите видеть, сделал маленькую «оттепель», выразившуюся, скажем, в том, что Кушелев-Безбородко получил возможность пригласить Дюма в суровые наши края, где на него все молились, — и прощенный гость из Парижа, как некая Асламазян, воспрянул, волю почуя.

За 8 месяцев он проехал всю европейскую Россию от Москвы до Астрахани, заехал в Дагестан и описал странствие в 7 выпусках «Записок о путешествии от Москвы до Астрахани» и «Заметок о Кавказе». Все это время за ним осуществлялся негласный полицейский надзор. Для уравновешивания потенциально неблагонадежной книги Дюма был приглашен Теофиль Готье (до известной степени история потом повторилась с Жидом и Фейхтвангером)… Но он как раз не написал ничего интересного, а сочинение Дюма оказалось точным, зорким и увлекательным. Конечно, это не де Кюстин с его брюзжанием, — но именно потому, что Дюма смотрел широко открытыми и доброжелательными глазами, он увидел больше, и увиденное им кажется горше. Чего стоит замечание, что у станционного смотрителя может не быть ни одной лошади, зато непременно наличествует вся документация, включая инструкции с сургучными печатями. Лишь в 80-е годы прошлого века Владимир Ищенко перевел и частично опубликовал российские дневники Дюма («Кавказ» был благополучно издан в 1861 г.), попутно опровергнув клевету насчет содержащейся в них развесистой клюквы. Эту клюкву придумал в 1910 г. создатель петербургского театра «Кривое зеркало» театральный критик Кугель для пародии «Любовь русского казака», а Дюма ни при чем.

Что мешало многим принять точку зрения Дюма (в особенности неприятную, конечно, для любых реформаторов, прежде всего большевиков), — так это его тихое, благожелательное изумление европейца перед туземцами: ежели они живут так, то, значит, им нравится! Ему вообще (судя по африканским и прочим запискам) присуще отношение к национальным болезням как к местным обычаям. Лечить их незачем, потому что если бы народ хотел — давно бы сам все изменил. Не меняет — значит, не надо. Шоу когда-то издевался устами Цезаря: «Британик у нас варвар и полагает, что обычаи его острова суть законы природы». Но, товарищи дорогие, так ведь и есть — применительно к данному острову! Получается апология мирного быта: рыбы пляшут от радости, что их жарят, а раки краснеют от счастья, что их варят. В разговоре с Некрасовым (путешественник обязан увидеться с оппозицией, это уж как водится) Дюма обронил показательную реплику о том, что отменив крепостное право, Россия вступит на путь всей просвещенной Европы «путь, ведущий ко всем чертям!»

Примерно половину его записок составляет описание гастрономических чудес и женских типов, которые были тут к его услугам; здесь в полной мере проявился демократизм его вкусов: осетровых рыб он нашел «пресными и жирными», заметив, что без соуса они вовсе никуда и придать им должную остроту способен только француз (отчасти это касается и русской жизни). Судак, напротив, вызвал восторг — и эта любимая рыба русского простонародья идет по 2 копейки за фунт, тогда как безвкусная стерлядь стоит рупь! Сам лопал этого судака в обед и ужин и путешествовавшего с ним художника Муане заставлял. Женщины Кавказа и Астрахани тоже показались ему лучше московских барынь (назвать их пресными и жирными, думается, помешала только французская галантность). Таковое преимущественное внимание к местной кухне и женскому полу тоже объяснимо: умей взять от страны лучшее, что в ней есть, и не требуй того, чего нет. Все бы так ездили.

Воображаю том записок Дюма 150 лет спустя: «Русский народ кажется совершенно довольным своею жизнью, тем более, что почти никакого народа не осталось. Сбылась, кажется, мечта тех дворян, которые 150 лет назад мечтали об уничтожении мужика, дабы его запах не омрачал их прогулок по своим владениям… Проезжая по русским деревням, я не видел недовольных, поскольку большинство домов пустовали. Надобность в обработке земли отпала, ибо недра совершенно обеспечивают население пищей… Немногие сохранившиеся крестьяне, по-прежнему живущие в загородных домах, сосредоточены в основном на Рублевском шоссе. Избы значительно модернизированы, снабжены удобствами, поселяне выглядят сытыми, хотя и настороженными; правда, они не настолько богаты, чтобы купить русскую национальную пищу, и вынуждены довольствоваться европейскою. Подмосковная земля неплодородна: репы, картофеля и гороха — обычной крестьянской пищи — так мало, что ее не подают к столу вовсе, сберегая, должно быть, на черный день. Правительство приказало несчастным бороться с таинственной „коррупцией“, но по секрету они сообщили мне, что эта мера отнимет у них последнее; таким образом, одной рукой искореняя этот неведомый сорняк, другой они вынуждены насаждать его, дабы обеспечить себе пропитание. Густые заросли цветущей коррупции покрывают почти все участки; внешне она неотличима от обычной травы, но корневища ее, должно быть, съедобны. Грубый сельский труд, которым поселяне заняты большую часть дня, наложил отпечаток на их нравы, завистливые и злобные, но неизменно суровые друг к другу, они по-прежнему приветливы к иностранцу. Увы, в силу своей крестьянской темноты рублевские пейзане не читали моих книг и знали только, что я написал какой-то сценарий для сына одного из местных бояр (les boyares), носившего поэтому фамилию Боярский. Шоссе, ведущее в Рублевку, тесно и узко — вероятно, потому, что к крестьянам почти никого не допускают, не желая, чтобы иностранцы увидели их скудный быт.

С одеждою в России происходит нечто изумительное: то, что легко купить в Париже за 5 франков, предлагается за 500 и превосходно раскупается. Вероятно, одежда улучшается от действия местного воздуха. Сюда добралась и наша мода на сожжение машин, но она имеет не политический, а лишь консьюмеристский смысл. Россияне жгут свои машины подобно тому, как японцы выбрасывают устарелую технику: чтобы приобрести новую модель и не загромождать стоянки. Все общество самозабвенно приобретает. Встречи со мною добивались и так называемые „несогласные“, чье несогласие (non-consentement?) — новый спорт московитов: задача заключается в том, чтобы, маршируя, уклониться от дубинок второй команды. Матчи, называемые „маршами“, проходят редко и не пользуются у народа ни малейшей популярностью: данный спорт слишком элитарен. Из национальных промыслов процветают два: во-первых, за небольшие деньги вам с удивительным искусством изготовят так называемый липовый (tilleul?) диплом или любую справку, и я в качестве сувенира приобрел справки о том, что являюсь москвичом, кавказцем, многодетною матерью, паралитиком (на случай призыва в армию) и чеченским беженцем (на случай бегства в страны Евросоюза). Другое ремесло заключается в так называемой имитации деятельности, то есть умении делать вид, что делаешь нечто, в то время, как не делаешь ничего; к сожалению, приобрести продукт этого промысла не представляется возможным».

И как хотите — этот взгляд на вещи был бы точней всех наших льстивых или ругательных самоописаний, ибо это был бы взгляд счастливого гурмана, в восторге глядящего на очередное чудо природы вместо того, чтобы подгонять его под сомнительные лекала своего деградирующего мира.

19 июня 2008 года

По ком молчит колокол

30 (18) июля советская власть издала один из самых странных своих декретов. Это был «Декрет о набатном звоне», которым под страхом предания революционному трибуналу (а мы знаем, какие решения он обычно принимал) запрещал созывать население «набатным звоном, тревожными гудками, рассылкой гонцов и т. п. способами с контрреволюционными целями. Соучастники, пособники, подстрекатели, призывающие устно или письменно к пользованию означенным способом возбуждения тревоги, отвечают перед революционным трибуналом наравне с главными виновниками. Покушение на совершение означенного деяния наказуется, как оконченное деяние».

Во как. То есть только поднимался на колокольню — и уже как бы позвонил.

Все это только выглядит абсурдом. 23 января советская власть издала декрет об отделении церкви от государства — и соответственно отчуждении всей церковной собственности. 28 февраля Всероссийский поместный собор вынес определение: «В случае нападения грабителей и захватчиков на церковное достоинство следует призывать православный народ на защиту церкви, ударяя в набат, рассылая гонцов…». Несколько раз верующим, созванным к собору среди ночи, удавалось отбить священнослужителей, за которыми приходили из ЧК. У жителя тогдашнего русского города это было в крови, на уровне инстинкта: бьют в набат — беги на площадь. Просто так не позовут. Своим указом большевики не просто обеспечили тихое, без сопротивления, изъятие святынь, не только возможность спокойно брать любого иерарха, но порушили огромную, коренную традицию оповещения о катастрофе. Кого и чем созовешь сегодня — неведомо: как-никак прошло девяносто лет без набата.

Слово это происходит от арабского «наубат» — барабанный бой. Указ от 1797 года требовал набата во время снежных бурь и пожаров. Строго говоря, «бить в набат» — ошибка, «в» здесь лишнее, не говорим же мы «бить в дробь», когда речь идет о барабане. Набат — не колокол, но разновидность звона. Вот как описывал его в 1901 году Леонид Андреев, подчеркивая, что рассказ — не о конкретном пожаре, а о внутреннем смятении автора: «Теперь звуки были ясны и точны и летели с безумной быстротой, как рой раскаленных камней. Они не кружились в воздухе, как голуби тихого вечернего звона, — они летели прямо, как грозные глашатаи бедствия, у которых нет времени оглянуться назад и глаза расширены от ужаса. „Бам! Бам! Бам!“ — летели они с неудержимой стремительностью, и сильные обгоняли слабых, и все вместе впивались в землю и пронизывали небо».

В запрещении набата был провидческий смысл: русская действительность 1918 года была такова, что звонить требовалось уже ежеминутно. Там! Там! Там! Там взяли заложников, там их расстреляли, там рубят иконы на глазах священства, там это священство живьем закапывают в землю… Но с июля восемнадцатого года у русского бедствия нет языка, оно происходит в потрясенной тишине. И что самое ужасное — перестает касаться всех.

Андреева в цитированном рассказе больше всего поражает именно то, что на прерывистый, частый колокольный звон выбегает вся деревня, даже и те, от кого в тушении пожара никакого толку. Но в набат били только по тем поводам, которые требовали немедленной и всеобщей мобилизации. Таких вещей очень немного — при всем кажущемся однообразии русских равнин и монотонности истории Россия необыкновенно пестра, разнородна и мало чем объединена. Даже христианство оказалось весьма слабой скрепой и действовало избирательно. Самыми крепкими традициями оказались языческие, но в последнее время как будто поддаются и они. Русский социум, сколько бы его ни идеализировали народники, сколько бы ни умилялись апологеты «общины» и «мира», был разобщен, раздроблен, инстинкт взаимовыручки слаб, и лишь очень немногие действительно радикальные вещи справлялись на короткое время с этой тенденцией. Как правило, чтобы сплотить это пестрое и разбросанное пространство, нужна катастрофа, а катастрофами согласно национальной конвенции считались природные катаклизмы, войны, пожары или (по указу патриарха Тихона) посягательства на святыни. По другим поводам в набат не били.

Большевики добились удивительного и ужасного (хотя постарались, конечно, не только они): эта конвенция была разрушена. Видимо, их наследники это понимали. В 1966 году Новеллу Матвееву надолго отлучили от концертной деятельности — она осмелилась публично спеть своего «Пожарного», в котором содержалось невинное на первый взгляд описание картинки из ее детства: «Спала в пыли дороженька широкая, набат на башне каменно молчал… А между тем горело очень многое, но этого никто не замечал». Напечатать это в «Юности» двумя годами раньше было еще можно, но распевать два года спустя… особенно если учесть, что детство автора пришлось на конец тридцатых…

В современной же России, я думаю, вовсе уж трудно представить конвенцию, которая при первом звоне колокола выгнала бы на улицы всех, всех, всех. Пожар — дело пожарников (а если горит у богатого соседа, лучше бы они застряли в пробке; тот факт, что огонь имеет свойство перекидываться на другие помещения, в первый момент мало кого волнует). Природный катаклизм в городе почти неощутим, землетрясений в столицах не бывает… Что же до войн, революций и контрреволюций — установилось опасное заблуждение, будто это касается избранных. Свое получат только те, кто нарывался, а тем, кто жил тихо, — ничего не будет. Революция — это против богатых. Или против властей. Но обыватель категорически ни при чем. А если война… еще неизвестно, война ли это. Может, это провокация. Главный принцип современной России, где навыки межличностной солидарности убывают не по дням, а по часам в результате целой цепочки растлений, — звучит так: «Не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по ком надо».

Правда, попытка вернуть колокольный звон в русский обиход (а не только в церковную традицию) сегодня делается. В Гарвардском университете (США) на этой неделе снимают с башни Lowell House колокола Данилова монастыря, проданные в 1930 году американцам по цене меди. Это ансамбль из 30 колоколов, два старейших из которых были подарены монастырю в 1682 году царем Федором Алексеевичем, старшим братом Петра. Все работы по демонтажу и перевозке колоколов берет на себя российская сторона, а если конкретно — крупный промышленник и предприниматель (слово «олигарх» упразднено, нам не привыкать к смене словаря). Советская власть ненавидела колокола, видя в них — и небезосновательно — серьезных соперников. Сегодня их возвращают в Россию, а Даниловский монастырь давно стал резиденцией патриарха. Движение по возвращению церковных святынь ширится, и в авангарде его, разумеется, идут промышленники и предприниматели.

Не знаю, означает ли это, что церковные колокола вновь обретут голоса? И что Россия просыпается от обморока? Или отдельные агностики просто услышали колокол, который звонит по ним, и решили принять меры безопасности?

1 июля 2008 года

Поставщики икон

В августе этого года отмечаются два славных юбилея: Энди Уорхолу исполнилось бы восемьдесят, картине Ильи Глазунова «Русская красавица» (с которой, по мнению критиков, и начинается зрелый Глазунов) исполнится 40.

Уорхол родился 6 августа 1928 года, занимался графикой, журнальной иллюстрацией, рекламой (принесшей ему первые серьезные заработки), но мировую славу обрел как символ поп-арта. Его величайшая заслуга заключалась в доказательстве неожиданного вывода: протест против общества потребления является в обществе потребления востребованным и хорошо оплачиваемым продуктом. Общий смысл живописи Уорхола — концентрированное послание его работ: «Смотрите, что вы (мы) сделали с искусством». Только ленивый не называл его «иконописцем нашего времени». В самом деле, главный объект интереса Уорхола — предметы культа: суп Campbell, Мэрилин Монро, Элвис Пресли, Жаклин Кеннеди, Мик Джаггер, кока-кола, Мао Цзэдун. Интерпретировать эти холсты, выполненные в трафаретной технике шелкографии и предусматривающие бесконечное тиражирование, можно противоположным образом (что особенно ценится в обществах потребления, потому что удобно). Можно негодовать по поводу массовой культуры, заменившей религию, осуждать культ потребления, проклинать мир, в котором даже и такой левак, как Че или Мао, может стать модным буржуазным лейблом и украшать собою футболки зажравшихся студентов, будущих опор истеблишмента. А можно видеть в работах Уорхола рекламу американского образа жизни, комфорта и сытости, потому что, как утверждал сам Уорхол, компания Campbell вложила в разработку своего вкусного и питательного супа не меньше усилий, чем иной старый мастер в живописный шедевр. Суп Campbell несет миру, в конце концов, нормальные демократические ценности, идею качества, доступности и вкусности, и в качестве такового не менее достоин увековечения на холсте, чем мать Тереза. Вдобавок, как известно, мать Тереза в жизни часто бывала сурова, категорична и нетерпима, чего не скажешь о супе Campbell. Короче, Уорхол жил сам и давал жить другим: интерпретациями его творчества кормились и кормятся десятки тысяч человек — от искусствоведов до социологов, и сам он оставил стомиллионное состояние, которое, кстати, завещал в фонд своего имени, занимающийся поддержкой молодых дарований. Сверх того, в отличие от большинства своих наследников и учеников, концептуалистов, окончательно упразднивших творчество и заменивших его самопрезентацией, Уорхол умел рисовать. Это доказывается не только его ранними, досуповыми работами, но и поздними кислотными иконами. Помнится, я смотрел первую масштабную уорхоловскую выставку в России (Эрмитаж, 2000) в обществе известного петербургского искусствоведа. Хвост очереди тянулся километра на два. «Что вы хотите, — сказал мудрый старец, — страх смерти…» Я не понял. «Личность, личность тяготит… она страдает, уязвлена, болеет, конечна… Уход в безликость, вещь, в банку супа. Банка супа не умрет никогда — ее утилизуют и сделают другую банку».

Энди Уорхол был главным художником так называемого общества потребления, которое существовало-существовало, плодило своих теоретиков, апологетов, обличителей — и вдруг куда-то делось (куда — отдельный вопрос). Вероятно, оно как-то серьезно ослабило требования человека к самому себе, размыло границу между человеком и супом, иконой и Мао, и на этой питательно-суповой среде возросли новые варвары, которые разрушили это самое общество как извне, так и изнутри. Вдаваться в подробности, ссылаться на 11 сентября, уходить в политику мне здесь не хотелось бы, потому что не в этом дело. Вероятней же всего, что никакого общества потребления и не было — его выдумали те, кому очень уж хотелось потреблять и ограничить этим жизнь как таковую; они изобрели даже термин «постиндустриальная эпоха», но оказалось вдруг, что человечество в эту схему никак не упихивается, и эпоха всяческих «пост» завершилась великим упрощением, возвращением к почти первобытной архаике, с которой теперь и придется начинать заново. Не зря прозорливый Михаил Пиотровский, директор Эрмитажа, поместил знаменитый расписной БМВ Уорхола в непосредственном соседстве с Пазырыкской колесницей.

Тем не менее термин «западное общество потребления» был охотно подхвачен восточным обществом лицемерия. Строго говоря, я затруднился бы однозначно определить советское позднесоциалистическое общество 60-70-х годов, когда оттепельная развилка была уже пройдена и наш паровоз стремглав катился к предсказуемому распаду. Лицемерием дело не ограничивалось. В действительности у советского социума застойных времен было куда больше оснований называться обществом потребления — с производством тут был полный завал, производили в разы меньше и хуже, чем на Западе. Потребляли, правда, тоже — но потребление по крайней мере было профессиональней производства. Главным художником этого общества ограниченного потребления (далее для краткости ООП) был Илья Глазунов — автор советских концептуальных икон; на его выставках Брежнев и строитель БАМа соседствовали с христоподобными князьями (Игорями и Мышкиными), а вожди дружественных компартий — с березками. Это тоже можно было трактовать прямо противоположным образом (одни думали, что художник противопоставляет духовное русское вырождающемуся советскому, другие — что подчеркивает их преемственность), и вокруг Глазунова тоже кормилось много народу. Фокус в том, что его «Русская красавица», инкрустированная настоящими жемчугами и выдержанная в стилистике зрелого китча, воспринималась большинством зрителей абсолютно серьезно, с надрывом, и многими воспринимается так до сих пор. Те, кто видит в Глазунове выразителя русской души, явно думают о русской душе очень дурно — но это ведь не от злонамеренности, а потому, что правильной русской душой они считают свою собственную. Но поскольку в условиях ООП процветают и доходят до степеней известных именно такие души, у Глазунова появилась репутация русского реалиста — тогда как на деле он восточный близнец своего почти ровесника Энди Уорхола, отец русского поп-арта, поставщик икон для обезбоженного мира.

Я не очень представляю себе, что рисовал бы Уорхол сегодня: он был человек эволюционирующий, чуткий к духу времени. Весьма возможно, что к его циклу «автокатастроф» добавился бы цикл работ с падающими «близнецами», но не исключаю, что в духе новой серьезности он вернулся бы к традиционной живописи: может быть, сельские пейзажи… играющие дети… Он нашел бы, куда вывернуть, и в любом случае не стоял бы на месте. Между тем Илья Глазунов, его младший брат, рисует ровно то же самое, что и в последние сорок лет, потому что ООП — в отличие от обычного общества потребления — не эволюционирует никак. У него нет сознания своей греховности и ущербности, оно не видит себя со стороны, никогда не успевает окончательно распасться и рассчитано, по сути, на вечность. И когда ему в тысячный раз впаривают все ту же «Русскую красавицу» как символ его духовности, оно с готовностью поглощает этот продукт, искренне веря, что он гораздо лучше супа Campbell.

Значит ли это, что неограниченное потребление в моей системе ценностей лучше ограниченного? Пожалуй, да. Оно честней.

4 августа 2008 года

Луковая опера

24 августа 1938 года, ровно 70 лет назад, родился термин «мыльная опера». Главный редактор журнала Christian Century Чарльз Клейтон Моррисон (1874–1966) в редакционной статье обозвал дневные радиомелодрамы «мыльными операми», поскольку «заплакать над этой ерундой можно только при помощи мыла». То есть, по-нашему говоря, это луковая опера — потому что российский народ чаще плачет от лука, чем от мыла. Такова по крайней мере наша идиоматика.

Объяснений этому ярлыку давали множество: по одной версии главными спонсорами большинства сериалов в тридцатые годы — да и потом — выступали неразлучные Procter & Gamble, до которых в 1931 году дошло, что лучший способ рекламы — это пятнадцатиминутные юмористические радиошоу из жизни домохозяек. Они там обсуждают свою, допустим, личную жизнь, а в перерывах интересуются: ты все еще кипятишь? А чем ты плиту отмываешь? Хорошо, а мальчика ты моешь каким шампунем? Потому что я, знаешь, мою таким-то, и он жалуется, что режет глазки. Да? А я таким-то, и у нас не режет… Практика показала, что публика слушает эти диалоги с наслаждением, потому что чувствует себя значительно умнее героинь и от этого тащится. По другой версии мыльные сериалы назывались так потому, что домохозяйки во время их слушания все время что-нибудь стирали. Как видим, все это не выдерживает критики. Они мыльные потому, что замыливают глаза.

Но термин Моррисона прижился, поскольку в самом словосочетании «мыльная опера» передается суть сериального продукта. Пастернак, говоря о скрябинской «Поэме экстаза», замечал, что название этого революционного сочинения «отдает тугой мыльной оберткой», и в самом деле «Поэма» и «Экстаз» были бы идеальными названиями для мыла, а не для сложного симфонического op. 54. Мыльный — значит, пафосный, раздутый, как пузырь, обильный, как пена, и совершенно пустой внутри. Мыло превосходно пахнет, если оно, конечно, не хозяйственное (хотя некоторым нравится и его крепкий дух); однако съесть его нельзя, и детскую обиду по этому поводу помнит любой из нас. Все мы знаем, что мыло выглядит аппетитно. Теперь в его изготовлении дошли до фантастических высот — оно бывает прозрачным, многоцветным, в виде пирожного или фрукта, и только что не в виде колбасы; но это, к сожалению, не прибавляет ему съедобности. Точно так же и мелодрама, в особенности телевизионная: выглядит она как настоящая, но питательности там ноль. Неустранимый мыльный вкус присутствует во всем — в слезах, разборках и даже в целомудренных любовных сценах; наконец, она лезет в ваш дом и ваше сознание без мыла — и эта ассоциация тоже присутствует на периферии сознания.

Теперь о том, почему опера: в мыльных сериалах и операх речь идет об одном и том же. Роковая любовь, смертельная болезнь, роковая родовая тайна — все это неизменные двигатели оперных сюжетов, и в Европе XIX века за оперой следили так же пристально (и массово), как в наши дни — за производством сериалов. В сущности, любой сериал и есть бесконечно раздутая музыкальная драма. «Дама с камелиями», «Кармен», «Аида» — что, плохие сериалы бы получились? Каждая серий на сто, и еще останется. Кира Муратова, страстно любящая оперу, объясняла как-то повторы диалогов в своих фильмах: это же как музыка, оратория. В опере как поют? «Светит луна, светит луна…» — «А также птички, а также птички…». В мыльной опере, продолжу я, повтор диалогов вообще вещь необходимая, потому что иначе ее элементарно нечем заполнить. Поди растяни сюжет на полгода! Я как-то задался целью подсчитать, сколько раз в прославленной теленовелле «Богатые тоже плачут» повторялся нехитрый, но фундаментальный диалог: «Нам надо поговорить, Марианна!» — «Нам не о чем говорить, Луис Альберто!». Сбился на тридцатом, что ли, разе и бросил это безнадежное дело, тем более что в конце концов они поговорили.

Мыло тут еще вот при чем: оно очень долго мылится, его хватает на месяц-два, и пены будет страшно много — примерно так же медленно измыливается нехитрая фабула (а некоторые мыльные оперы, как, например, начавшийся в 1937 году американский «Путеводный свет», продолжаются до сих пор и не кончатся никогда). Причем обмылок — чтоб уж ассоциация выглядела окончательно точной — становится все более вертким и выскальзывает из рук: точно так же и к концу мыльной оперы при попытке обнаружить ее смысл чувствуешь, что он выскальзывает между пальцами. Ради чего все эти люди на протяжении полугода, а то и года, а то и двадцати лет вертелись перед нами, умирали, рождались, разводились, впадали в кому, рожали близнецов, путали их, кончали с собой, воскресали по многочисленным просьбам телезрителей и в конце концов поженились? Обмылок, оставшийся от их бурной жизни, теряется, ускользает куда-то в сток… и, знаете, с человеческой жизнью примерно так же. Столько было аромата, пены, а в результате только полная ванна грязной воды, и в ней уже не нащупывается никакого смысла. Думаю, смотреть мыльные оперы полезно — привыкаешь по крайней мере не относиться слишком серьезно к собственной биографии.

Теперь их несколько сотен в одной Америке, и в России на каждом канале штуки по три, и для «третьего мира» они давно реальней любого выпуска новостей. Это нормальный путь искусства, вполне определившийся вектор: от оперы — к мылу, от драмы — к мылодраме, от чистых восторженных зрительских слез — к слезам мыльным и луковым, столь же искренним. Я не стал бы особенно заморачиваться по поводу этого вектора — в нем нет ровно ничего ужасного. Ведь было как? Была скучная повседневность — и высокое искусство, в котором герои умирали, отчаянно сопротивлялись, страстно любили и тем давали публике намек на другую, лучшую жизнь… А поскольку количество высокого и низкого в мире неизменно и сбалансированно, то в нынешней нашей повседневности все стало некоторым образом наоборот. Искусство сошло с котурнов, поместилось в телевизор, научилось выглядеть глупее обывателя, чтобы ему интересно было смотреть… Оно измельчало, замылилось, свелось к служебным ролям, к глазной и ушной жвачке, и нам смешон сочинитель на котурнах, задавшийся целью спасти мир. Зато жизнь зрителя, который уже больше не может на все это смотреть, — все напряженней, страшней, трагичней, и страсти в ней уже вроде как настоящие, и развилки нешуточные, и любовь — совершенно как в кино, и война, и моральный выбор, и слезы, и любовь. Мыльные оперы чудесно вобрали в себя всю пошлость, оставив жизни всю подлинность. Смотришь на себя, сравниваешь с телеперсонажем и видишь — герой.

Так что все к лучшему.

26 августа 2008 года

Смерть писателя

Очередная (двадцать первая) Московская книжная ярмарка вызвала поток восторженных репортажей: рекордное количество издательств, книг, гостей, посетителей, детей, продаж, отчетов.

Украина — почетный гость.

Книга Николая Сванидзе о Дмитрии Медведеве — хит первого дня.

Презентация проекта «Книгабайт».

Клоуны, шары, музыка, закуска, сувенирные альбомы русской архитектуры и живописи (каждый весом в пуд), километровая очередь посетителей — все как полагается; но счастья нет.

Дело даже не в том, что на ярмарке мало новых шедевров — то есть новых книг, которых ждали, за которыми сюда и съезжались: книги, формально говоря, есть. Изменился их характер.

Профессия писателя сначала перестала уважаться, потом — кормить, потом — исчезла как класс. Даже Александр Солженицын, которому посвящена отдельная экспозиция, — не был писателем в чистом виде: слава его во многом основывалась на общественной деятельности, а самого-то Солженицына, великого новатора, хлесткого сатирика, емкого и точного изобразителя, читали сравнительно немногие.

Нынешняя ярмарка окончательно манифестировала, конституировала, зафиксировала и подписала новый писательский статус: сегодня писателем является человек, которого кормит и прославляет другая профессия. Когда-то Маяковский гордо заявлял: «Я поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу». Сегодняшний писатель — не писатель и интересен только этим.

Чтобы сегодня твоя книга продавалась, лучше всего быть профессионалом в чем-то другом, как повара Илья Лазерсон или Сталик Хакиншиев (вот уже и профессиональные писатели вроде Игоря Клеха косят под поваров). Как телеведущие Канделаки или Сванидзе (не исключаю, что и мои книги продаются кое-как потому, что автор их некогда мелькал в прикрывшемся «Времечке»). Как политик Мединский, наконец. Иметь вторую профессию вовсе не обязательно — лучше всего быть «медийным персонажем», то есть светиться, ничего при этом не делая и не наживая недоброжелателей. Как Лена Ленина, относительно которой мне вообще непонятно, чем она занимается в свободное от фотосессий время, — а гляди ж ты, жрица, Постум, и общается с богами. Главное — не быть литератором: такой профессии больше нет.

Почему так вышло — можно спорить: может быть, если профессия не кормит, то она и не престижна. А может быть, люди сегодня настолько привыкли к прагматизму (который лучше всего сочетается с готтентотской версией патриотизма), что им неинтересны истории про других людей. Им подавай конкретные указания, как варить суп или стать миллионером (лучше покупать обе книги сразу: не выйдет миллионером — так хоть суп!).

Наконец, напрашивается еще одна версия, на которой я бы и сосредоточился как на самой верной: остальные поверхностны, ибо все упомянутые обстоятельства присутствуют и в западном мире, однако ниша писателя там цела. А у нас — нет. Так вот: писатель нужен там, где общество намерено заглядывать в себя. А у нас оно не намерено, более того — полагает это задание скучным и вредным. Поэтому на ярмарке столько советов, биографий выдающихся шоуменов и детективных «проектов» вроде акунинского «Квеста», демонстрирующих полное исчезновение даже той начетнической цитатности, которой славились «Азазель» и «Коронация».

Ведь что такое, товарищи, писатель и зачем он нужен в обществе?

Он чувствилище этого самого общества и диагност, но стоит ему сегодня произнести диагноз — в ответ раздается дружное «А ты кто такой?!». Сегодня считается, что судить о чем-либо способен только персонаж, заработавший славу или деньги; успешный или хоть медийный, как было сказано. Любой другой — лох и лузер, чье мнение нам неинтересно.

Между тем нормальное, правильное писательство как раз и предусматривает некую дистанцированность от наших с вами скучных дел; известную отдельность, усадебность, охотничество — не зря любимой авторской маской в русской литературе была помещичья или охотничья. Он ходит по своим болотинам и лугам, постреливает, поглядывает, у него много свободного времени, чтобы думать, — потом возвращается домой и что-то такое пишет, надуманное в этих самых болотинах. Потому что лицом к лицу лица не увидать. Он праздный сын гармонии, потому что только праздность освобождает ум для высоких размышлений; он не суетится в столицах, потому что лишь на расстоянии видны интенции и тенденции. Собственно, именно праздность была существенной особенностью русского — да и любого другого большого писателя: вообразите вы Фаулза или даже здравствующего Макьюена за повседневной работой! Лекцию прочесть, как Корагессан Бойл, — пожалуйста; но шоуменствовать? готовить? бороздить океаны?.. Писатели — небольшой отряд тунеядцев, специально выделяемых обществом (и взятых им на содержание!) для портретирования текущей реальности. Портретист, который одной рукой пишет маслом, а другой играет на фоно, — плохо играет и того хуже рисует; а если он это успешно совмещает, как большинство сегодняшних русских профессиональных литераторов, то тексты его еще могут быть читабельны, а вот личность деформируется непоправимо, сужу по себе.

На ХХI книжной выставке-ярмарке, вольготно раскинувшейся в двух павильонах ВВЦ, нет ни одного книжного шедевра. Вчувствуйтесь — ни одного! Полиграфические — есть; журналистских — навалом; но книги, о которой бы говорили и спорили, в которой увидели бы истинный образ нашего времени, — нет. Может, она и затерялась где-то среди громких презентаций и кто-нибудь ее даже купил, — но сомневаюсь: почти все, что я успел осмотреть и приобрести, оказывается на поверку либо дурно переваренным западным образцом, либо свинченным из готовых блоков масскультом, либо дешевой самодеятельностью.

Писателю элементарно негде быть: дело даже не в том, что издатель гонится лишь за автором-брендом и издаст даже его счета из прачечной, если он регулярно возникает на экране (тому порукой — проза телеведущего Владимира Соловьева, которая в семидесятые годы не могла бы рассчитывать даже на дочитывание самым снисходительным редакционным рецензентом). Дело в том, что писатель — существо чуткое — ощущает невостребованность главного своего дара: он не должен подносить зеркала к нашему общему лицу. Если мы это лицо увидим — надо немедленно что-то делать, а сделать, как мы уже знаем, ничего нельзя. Особенно в кольце врагов, когда главной ценностью становится суверенное сырье, а главной идеологией — огламуренный консьюмер-патриотизм.

Это не хорошо и не плохо — это так. Смиритесь и не ждите от российских книжных выставок никаких событий, кроме медийных. Привыкните к мысли, что сегодняшний российский писатель — по определению существо, не имеющее отношения к литературе. Потому что и наше общество, если честно, есть нечто совершенно и принципиально антиобщественное. А словесность — нечто окончательно и бесповоротно бессловесное.

4 сентября 2008 года

Поезд идет на восток

Ровно 125 лет назад, 5 октября 1883 года, бельгийский инженер Жорж Нагельмакерс и 40 приглашенных им путешественников уселись в вагоны класса «люкс», произведенные фирмой La Compagnie Internationale des Wagons-Lits, и отправились в Бухарест. Таков был первый маршрут прославленного Восточного экспресса — первого поезда, соединившего запад и восток Европы. Впоследствии он пролег до Стамбула, но славен был не только тем, что позволял путешественникам за 82 часа (впоследствии — за 67) добраться из столицы мира на границу Азии, а тем, что роскошь и комфорт этого путешествия не знали себе равных. Восточный экспресс, спроектированный Нагельмакерсом для путешествующей элиты, был, по сути, пятизвездной гостиницей на колесах. Он стал таким же символом цивилизации, как 30 лет спустя — «Титаник». Только судьба у «Титаника» была пострашней, а Orient Express за 56 лет (он бегал по своему маршруту до 1939 г.) не потерпел ни единой аварии.

Восточный экспресс был в каком-то смысле ответом Запада на вызов Востока, на идею панславизма, которой бредила Россия в конце 70-х, после успешной русско-турецкой войны. Лозунг «На Царьград!» объединял всех — от либералов до ретроградов. Восточный экспресс ненавязчиво доказывал, что Босфор остается в западной зоне влияния, вон мы уж и добираемся до него из Парижа за трое суток — где у вас что-нибудь подобное? Из Москвы или Петербурга в Константинополь поезда нет, только морской путь, а мы — пожалуйста. Но геополитика оставалась уделом дипломатов, а обывателя завораживало иное. Современному человеку трудно представить тот комфорт и шик: сегодняшняя роскошь механизирована, все для тебя делает умная машина или незримый персонал гастарбайтерского происхождения. В Orient Express одной элите служила другая: лучшим путешественникам — лучшие инженеры, машинисты, повара и стюарды. Изысканные официанты разносили легендарные напитки, из вагона-ресторана пахло тончайшими изысками французской и турецкой кухни (повара переманили из парижского Ritz), безукоризненный проводник стелил хрустящее крахмальное белье, и даже природа за окном была, кажется, специально обученная: лучшие виды Венеции и Балкан. При каждом купе ванная с золочеными краниками, с кафелем, расписанным по эскизам 23-летнего, но уже знаменитого чешского дизайнера Альфонса Мухи. Само купе отделано красным деревом, столики ореховые, светильники хрустальные. Аромат лучших сигар и духов предполагается сам собою. Немудрено, что Восточный экспресс в сознании миллионов связан с убийством: все уж так хорошо, что, воля ваша, не окровавить весь этот бархат просто немыслимо.

Роман Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе», которому здорово добавила славы экранизация 1974 года работы Сидни Люмета, собравшая дюжину звезд первой величины, — классическая история про старую Европу и утонченную аристократию, за этот дух Кристи и любили — у нее все преступления происходят либо в старомодных отелях, сохранивших дух блистательного тринадцатого года, либо в поместьях с трехсотлетними газонами и вышколенными дворецкими; ХХ век по всему этому ужасно тосковал. Однако залогом ее славы была не только мастерская реконструкция эпохи ее детства, гибельным очарованием которой она была ранена на всю жизнь, а те совершенно издевательские манипуляции с жанром, которые Кристи себе позволяла на протяжении долгой и блестящей карьеры. В свое время, насколько помню, ее собирались исключить из ассоциации британских детективщиков за то, что у нее в «Убийстве Роджера Экройда» убийцей оказался рассказчик, вообще уже черт-те что позволяет себе сумасшедшая баба; разумеется, она пошла и дальше. В детективе набор стандартных моделей очень прост: есть энное количество подозреваемых, из них надо выбрать одного. Над этой нехитрой схемой Кристи извращалась, как хотела: в «Десяти негритятах» убийцей оказался труп. То есть он себя так позиционировал, но временно оказался жив. В «Мышеловке» убийцей оказался следователь: дальше пошел только Уильям Хертсберг, в чьем романе «Сердце Ангела» (прославившемся в киноверсии Алана Паркера) сыщик ищет самого себя. В трети ее романов убийцей оказывался персонаж, не входивший в круг подозреваемых либо вообще не появлявшийся в книге. Наконец, «Убийство в Восточном экспрессе» (1933) явило миру уникальную детективную интригу, где в кругу подозреваемых убийцами оказались ВСЕ. А сыщик добровольно взял на себя роль соучастника и помог мстительным аристократам спрятать концы в воду.

Я не буду напоминать читателю сюжетные перипетии этого красивого романа. Более того — не боюсь разоблачить интригу, поскольку у Кристи никогда не важно, кто убил. Можно заглянуть в конец — и ничего не потерять от чтения: важно, как она приведет к финалу. Разбирая красивый шахматный этюд, мы заранее знаем, что «белые начинают и выигрывают»; нам важно, КАК они выигрывают. Не забудем и о том, что в каждой книге — а путешествовала Кристи много и героев своих охотно изымала из привычной обстановки, пользуясь шансом сообщить читателю массу этнографических подробностей, — интрига имеет выраженный местный колорит. В Британии детектив каминный, в Египте — южный, со страстями; в Восточном экспрессе неслучайно все, даже название поезда. Эта история — очень восточноевропейская, и это для нас самое главное. Потому что Агата Кристи уловила самую основу восточноевропейского сознания; и пока ее знаменитый экспресс движется на восток, а потом прочно увязает в снегу (такой эпизод действительно был в 1929 году), европейский роман стремительно эволюционирует в ту же сторону и увязает в принципе коллективной ответственности, который и растворяет в себе детективную интригу. Кто виноват? — Все, а значит, никто. «Все вокруг колхозное, все вокруг мое». В самом деле в России всегда никто ни в чем не виноват: «среда заела», обстоятельства сложились, эпоха подкачала, товар не завезли, связь не работала, погода испортилась. Русский детектив всегда строится по одной и той же схеме: труп — вот он, а убийцы нет в принципе. Само как-то. Так выстроен и наиболее убедительный образчик жанра — «И это все о нем» Виля Липатова. Кто виноват? — Все. Что делать? — Ничего.

Кристи пишет историю о том, как сама схема классического детективного романа размывается восточным менталитетом и вязнет в нем. Как сама концепция истории, какой ее знает Европа, — история личностей, идей, великих дерзаний — увязает в снегах Азии, в нагромождениях масс: герои исчезли, историю делают уже не одиночки, а коллективы. В самом деле идеальное совершенное убийство уже не под силу одиночке — требуется сговор десятка умных и опытных светских людей. Но движение на Восток обозначено и еще в одной важной фабульной особенности: закон, который так привыкли обожествлять на Западе, далеко не тождественен справедливости. Похититель Дейзи Армстронг оказался неуловим и разгуливает на свободе. Кару должен осуществить тот, кто знает истинные обстоятельства дела: ему приходится брать нож самому. Пусть он не нанесет смертельной раны, но по крайности поучаствует в деле. «Убийство в Восточном экспрессе» — история о кровной мести, это тема восточная, азиатская, для Европы довольно экзотическая. Это история о том, что если мы не станем немного Востоком, то элементарно вымрем, несмотря на всю силу и роскошь. Поистине и роман, и фильм 1974 года появились в переломные эпохи, когда Запад внимательно и почти завистливо присматривался к Востоку.

Был в этом романе, однако, и еще один смысл — крайне важный, провиденциальный. В 1933 году Европа стремительно проигрывала фашизму, потому что разрозненные, избалованные дискуссиями интеллектуалы не способны были объединиться. Так вот, роман Кристи — роман о том, как сплоченными усилиями десяток британцев остановил наглое зло, — ненавязчиво, но внятно призывает к объединению, к сплочению против очевидной мерзости. И этот пафос — вроде бы идущий вразрез с хваленым британским индивидуализмом — особо актуален сегодня, потому что терпимость к злу ничем не отличается от прямого сотрудничества с ним.

Вот на какие мысли наводит сегодня Восточный экспресс, для славы которого больше всего сделала скрытная розовощекая блондинка, сочинившая о нем один из великих романов ХХ столетия.

3 октября 2008 года

Кулик без болота

К сорокалетию одной полемики

На только что закончившейся десятой ярмарке интеллектуальной литературы Non-fiction, проходившей, как всегда, в ЦДХ, и даже более аншлаговой, чем обычно, было много хорошего, но для меня наибольшей ценностью оказался том публицистики Аркадия Белинкова и мемуаров его жены Натальи, изданный «Новым литературным обозрением» («Распря с веком. В два голоса»).

Белинков — фигура чрезвычайно интересная, по темпераменту сопоставимая с Герценом, и не зря его журнал назывался «Новый колокол». Судьба его, правда, была пострашней герценовской — тринадцать лет в лагерях, второй срок он получил за полгода до окончания первого, поскольку, опасаясь не дожить до освобождения по причине регулярных сердечных припадков, раскрыл другому зэку тайник со своими лагерными рукописями, чтобы не пропали. Они и не пропали — товарищ немедленно донес. Рукописи были такие, что Белинкову добавили 25 лет. Вышел он в пятьдесят шестом, написал прославившую его книгу о Тынянове, принялся за второй том задуманной литературоведческой трилогии — об Олеше, — напечатать его в СССР не смог и в 1968 году, выехав с женой в Югославию, бежал на Запад. Там его не полюбили ни американские профессора, уже тогда грешившие левачеством, ни русские эмигранты, увидевшие в статьях Белинкова русофобию. Русофобией тогда называлась любая попытка вывести советское из русского, а не изобразить дело так, будто Россию захватили инопланетяне либо инородцы.

Наибольший, однако, интерес в книге Белинковых, где статьи мужа, естественно, продолжаются комментариями и воспоминаниями жены, представляет его полемика 1969 года с белоэмигрантом, автором «Ледяного похода» и трехтомника «Я унес Россию» Романом Гулем. Гуль редактировал «Новый журнал» и попросил у Белинкова статью. Тот прислал яростный памфлет «Страна рабов, страна господ». Гуль его не напечатал, но снабдил интересными комментариями.

Белинков пишет: «Суд в России не судит. Он все знает и так».

Гуль возражает: «Неужели Вам не известно, что в дореволюционной России суд стоял на небывалой высоте? Неужели Вы с такой легкостью зачеркиваете великие судебные реформы Александра Второго и их последствия?»

Белинков констатирует: «Русское общество в России всегда готовно и решительно шло навстречу» (когда власть прибегала к репрессивным мерам).

Гуль возмущен: «В русском обществе до революции была как раз обратная тенденция — вечной оппозиции к власти вообще».

Белинков характеризует дореволюционную эпоху: «В то время еще не все народонаселение России состояло из рабов, льстецов, дрожащих от страха прохвостов и звероподобных душителей».

Гуль вступается за нынешние времена: «Вот характеристика всего народонаселения. Неужели вы думаете, что она может быть для кого-то убедительна?»

Прошло ровно сорок лет. Срок для истории незначительный, но, казалось бы, достаточный для расстановки акцентов. Между тем чтение этих ремарок способно не на шутку озадачить современного читателя: кто прав? Получается, что оба. Были великие реформы Александра II — но зачеркнул их не Белинков, а самая их половинчатость: свободы оказалось недостаточно для полноценной революции сверху, но достаточно для общественного подъема, не нашедшего выхода и переродившегося в террор. Льстецов, прохвостов и душителей, как выяснилось, хватало не только среди сатрапов, но и среди их противников: борец против самодержавия Нечаев был предтечей как раз того звероподобия, от которого столько натерпелся Белинков. И главное: русское общество в самом деле было в оппозиции к власти вообще, однако это не мешало ему в полном составе «готовно и решительно идти навстречу»: антиправительственные настроения 1862 года с волшебной легкостью сменялись патриотическим взрывом 1863-го и воплями о необходимости жестоко подавить новое польское восстание; вопли эти исходили не только от лояльной, но и от вполне прогрессивной интеллигенции, и Герцен со своими протестами остался в полном одиночестве.

Продолжающиеся который год споры об истинной природе русского общества, из-за которых случился не один инфаркт и сломалась не одна карьера, напоминают дискуссии слепцов о слоне: змея! — нет, лопух! Вся штука, весь феномен русского общества, одинаково дорогого Герцену и Чернышевскому, Гулю и Белинкову, думаю даже, что Лимонову и Леонтьеву, да не посетуют на меня оба за помещение их имен в единый контекст, — в том и состоит, что это общество ВСЕГДА недовольно текущим положением дел, но ВСЕГДА же будет делать все возможное для его поддержания, ибо при всех своих безусловных минусах именно это положение — как в либеральные, так и в контрреформистские эпохи, — является единственным условием существования этого самого общества. То есть кулик, живущий на болоте, вовсе не обязан его хвалить — но при первых попытках мелиорации он поднимает вселенский хай, поскольку нигде больше выжить не может. И это касается не только интеллигенции — якобы уникальной прослойки, невозможной нигде, кроме Отечества, — а и такой армии, и такого чиновничества, и творцов, и пролетариата. Если вдуматься, перестроить Россию элементарно — достаточно довести до конца хотя бы один проект, европейский или азиатский (иногда становится безразлично, какой, — лишь бы до окончательного оформления); велик шанс, что тогда у нас наконец будет нормальная армия, власть, промышленность… но не русская, вот в чем беда. А утратить идентичность для нас гораздо страшней, чем мириться с отсутствием комфорта.

Напротив, само это отсутствие комфорта (социальных гарантий, элементарных свобод, правды по телевизору и т. д.) для русского общества чрезвычайно удобно. Оно снимает с него всякую ответственность: в стране, где власть настолько эгоистична, воровата и безразлична к индивидууму, сам этот индивидуум может позволить себе все что захочет. Ему нравится отсутствие внятной идеологии, поскольку им искупается и уравновешивается отсутствие убеждений у отдельного гражданина. Ему удобен бардак, поскольку он избавляет его от элементарных требований к собственной совести. Наконец, официозное вранье дает ему неиссякаемый повод для самоуважения. Все понимать и продолжать в том же духе — главное ноу-хау русского общества, именно на этом держится его договор с властью, и когда этот договор оказывается в опасности, интеллигенция, недавно столь прогрессивная, дружно устремляется в ряды контрреформаторов. Вспомним ее реакцию на ельцинские радикальные действия осенью 1993 года и на первую чеченскую войну.

Думаю, что и судьба самого Белинкова в этом смысле показательна: в СССР он тяжело болел, но выживал; книги его не печатались, но работа была; атмосфера давила, но среда выручала. В Штатах он очень скоро остался без работы, в тотальной изоляции, а умер через неполных два года после отъезда в отличной американской клинике, потому что врачи проглядели инфаркт.

Значит ли все это, что русской интеллигенции не следует критиковать родную власть? Да нет, конечно. Не может же кулик не кричать на болоте. Это его, так сказать, имманентное свойство. Человеку, забредшему сюда со стороны, может даже показаться, что болото ему действительно не нравится. Весьма вероятно, что это на самом деле так. Проблема лишь в том, что на ненавистном болоте кулик возможен и даже необходим, а где-нибудь в сухом и теплом месте и без него прекрасно.

2 декабря 2008 года

Поэт Мишель

14 декабря этого года исполнилось 505 лет со дня рождения Мишеля Нострадамуса — профессионального врача, посредственного предсказателя и гениального поэта, основоположника таких мощных литературных течений, как символизм, сюрреализм и метаметафоризм.

Тот факт, что Нострадамуса знают во всем мире главным образом как пророка, — результат чрезмерной доверчивости и неправильного пиара. Защитники его пророческого дара сами не понимают, в чем главная заслуга французского лекаря, который, впрочем, и в медицинской своей практике широко прибегал к пиару: общеизвестно, что его знаменитые «Розовые пилюли», помогавшие от всего, включая запор, понос и чуму, изготовлялись из розовых лепестков и являли собою чистейшее плацебо. Не исключено, что некие познания по медицине — в весьма узких средневековых рамках — у Нострадамуса в самом деле были, но бессмертие ему доставили не рецепты и не справочники, а так называемые центурии. Их было двенадцать, по сто четверостиший в каждой. В послании Генриху II Нострадамус превозносил его христианнейшее величие и дал примерную картину человеческой истории, какой она ему открылась в астрологических бдениях (получилось, однако, строго по Апокалипсису, стилистике которого провансальский врач вообще подражал неумеренно). Однако дать более конкретные указания пророк отказывался, мотивируя эту скрытность всякий раз по-разному: иногда он боялся «цензоров» (читай — инквизиции, с которой у него бывали проблемы), которые заподозрят его в чернокнижии. Иногда не хотел пугать современников слишком жуткими картинами будущего. Иногда попросту не желал лишать человечество главного удовольствия — посмотреть, что будет дальше. Наиболее же часто он пояснял, что умные и так все поймут, а открывать секреты дуракам опасно.

Надо сказать, это было выдающееся ноу-хау, и сам Нострадамус — гениальный поэт, чьими таинственными и страшными образами вдохновлялись сочинители всех последующих пяти веков. Все эти гиганты, встающие из морей, змеи, запущенные в клетку к детям короля, разрушенные скалы, пропитанная кровью земля, падающие с небес крылья, колеблющиеся башни и непрерывные военные столкновения, которым предшествуют загадочные четыре услышанных «нет» и одно неуслышанное «да», — блистательно подобранный антураж, повлиявший на европейскую лирику не меньше, чем в XVIII веке поэмы Оссиана с их дикими кельтскими страстями. Нострадамус, пророк он или нет (а никаким пророком он не был, ибо его предсказания приложимы ко всему, от мирового катаклизма до вашего личного падения со стремянки), создал собственный художественный мир, в котором континенты трясутся, реки алеют от крови, центром мира является Франция, а на восток от нее простираются таинственные варвары, вечно сводящие друг с другом свои мрачные счеты. География Нострадамуса узка и убога, как средневековая карта, на которой нет половины нынешнего мира; все апокалиптические события разворачиваются на крошечном пятачке, и потому толкователи вынуждены то отыскивать Нью-Йорк в Марселе, то выводить кубинскую революцию из потрясений в Вероне. Все эти натяжки могли бы составить сюжет отдельного детектива, но мы не разоблачаем Нострадамуса, а лишь призываем увидеть в нем гениального поэта, чьим опытом воспользовались тысячи авторов так называемой суггестивной лирики.

Дело в том, что поэзия — как и живопись, впрочем, — развивалась по прелестной, хотя и опасной схеме: прочь от жизнеподобия, вперед, к максимально широкому толкованию! Разумеется, такое развитие способствует универсализму, когда любой желающий может вчитать в стихи (всмотреть в картину) что угодно — и в результате лирика утешает максимальное количество страждущих, а абстрактная живопись приобщает к искусству миллионы профанов. Риск в том, что очень скоро грань между поэзией и бредом, искусством и шарлатанством стирается ко всем чертям, что мы и наблюдали в последних судорогах метаметафоризма, — но возможны и чрезвычайно впечатляющие результаты: таинственность не вредит поэзии и, более того, входит непременной составляющей в любой крупный успех. Возьмем Блока: «пять изгибов сокровенных» как только не трактовали, преимущественно в эротическом смысле, — тогда как речь шла о пяти переулках, по которым молодой Блок следовал за Любой Менделеевой, незримо провожая ее с курсов, но кому какое дело! Рембо в последних фрагментах «Лета в аду» тоже наверняка имел в виду что-нибудь конкретное, а пресловутые цвета звуков в его сонете «Гласные» точно совпадали с цветами букв в его детской азбуке, но это опять-таки никого не волнует, а важно, что красиво. «А — черный, белый — Е, И — красный, У — зеленый, О — синий; тайну их скажу я в свой черед. А — бархатный корсет на теле насекомых, которые жужжат над смрадом нечистот». Никакой тайны он в свой черед, конечно, не сказал, но впечатление произвел оглушительное. Нострадамус подарил лирике универсальный рецепт — сильные, яркие до гротеска образы плюс предельная размытость фабулы; в итоге получаем романтическую картинку, которая с равной легкостью может обозначать супружескую неверность, взрыв вулкана Кракатау или распад правящей коалиции на Украине (тем более что по сути все это очень похоже). Ведь все на свете, все в человеческой истории красиво, загадочно и катастрофично, а кто думает иначе, пусть читает Маркса, у него все скучно, как кирпичная труба.

Есть и другая тенденция — высмеивать все эти ложные красивости и загадочности, как сделал, например, Рабле, спародировав Нострадамуса… до Нострадамуса: в «Гаргантюа и Пантагрюэле», первая книга которого вышла в свет за 15 лет до центурий, есть поэтический текст, полный высокопарных нелепостей. «Вот тот герой, кем кимвры были биты, боясь росы, по воздуху летит. Узрев его, народ во все корыта влить бочки масла свежего спешит. Одна лишь старушонка голосит: „Ох, судари мои, его ловите, ведь он до самых пят дерьмом покрыт, — иль лесенку ему сюда несите“». По-моему, это очень похоже на Нострадамуса: см., например, «В религиозной сфере большое наказание доносчику, зверь в театре ставит спектакль, изобретатель возвеличен самим собой, из-за сект мир станет путаным и схизматичным». Как хочешь, так и понимай. Мне еще очень нравится, как у него там в одном месте «ремесленники будут истреблены повсюду». Господи, ремесленники-то чем ему не угодили? Но в образную систему почему-то ложится. И средневековая Европа в самом деле была такой — лихорадочной, трясущейся, кровавой, верящей звездам, чумной, пиршественной, ни о чем не говорящей прямо; Нострадамус действует на умы как рыцарская баллада, как полуистлевший манускрипт, и почти вся мировая лирика обязана ему множеством ценных лейтмотивов, по-своему не менее ярких, чем сквозные метафоры Откровения.

Иное дело, что методами Нострадамуса широко пользуются и шарлатаны во всех сферах — от лирики до политологии, — и у всех срабатывает, ибо, как гениально заметил Леонид Леонов, чей роман «Пирамида» пронизан нострадамусовской пышной эсхатологией, — «Все достоверно о неизвестном». Но это нормально — им же нужен какой-никакой птичий язык, чтобы предсказывать обтекаемо. Нострадамус подарил им не худшую лексику — во всяком случае его предсказания интересней прогнозов Белковского, Павловского и Бжезинского, вместе взятых. Дело в том, что на все вопросы о будущем можно достоверно ответить единственным способом, который был продемонстрирован нам всем сравнительно недавно: «Когда выпадет снег? — Когда Бог даст». Правда, Нострадамус выразился бы красивее: «Когда великан восстанет из-за Пиреней, а злобный карлик испустит дух, предварительно пролив кровавый дождь на башню Греха и Сострадания». Хорошо, впрочем, и то, что Нострадамус по крайней мере не обещал всем вопрошающим сплошного благоприятствования и регулярных выплат. То есть кое-какая совесть у него все-таки была.

16 декабря 2008 года

Ой, доска кончается

Сначала — вынужденная уступка языческим верованиям, поскольку на Новый год без этого не обходится. Даже советская власть, на что была материалистична, давала в последней декабрьской «Международной панораме» обязательный сюжет из Японии, где сквозь зубы рассказывалось о местном гороскопе — типа что есть и в чем встречать, а потом жизнерадостно сообщалось, что и этот год, будь он Быка или Крысы, не принесет облегчения японским безработным, потому что инфляция.

От фамилии я не то чтобы натерпелся — само собой, во всех коллективах, от армейских до редакционных, называешься Быком, Бычарой или в крайнем случае Быкманом, и не сказать, чтобы меня это сильно коробило. Летом я с детства живу на даче, рядом коровий выгон, и хотя совхоз «Чепелевский» в девяностые пребывал в упадке, коровы продолжали пастись на опушке нашего весьма грибного леса, и дачники небрезгливо собирали ценный коровяк для полива огурцов. Быков я там навидался выше крыши. Сверх того, во время журфаковских практик считалось обязательным окунать людей, интересующихся культурой или историей, в сельское хозяйство или автопром, так что, пока я не трудоустроился, меня активно засылали в колхозы, и о доярках я писал регулярно. В результате этих наблюдений я установил, что называться быком не обидно: это животное умное, упрямое, сильное, трудновыводимое из себя, но если уж выведено — просить прощения бесполезно. Не знаю, как в остальном мире, но без всех этих прекрасных свойств в России делать нечего. Есть на кого равняться. Кроме того, быки привязчивы. Им не чуждо чувство ответственности. Быку всю жизнь приходится защищать корову, добрую, щедрую, полезную, в некоторых культурах — священную, но совершенно растяпистую. Взгляните в эти бесконечно грустные карие глаза: одно слово — корова. Добавим, что в российской фразеологии «теленок» — обозначение доброго, сильного и рассеянного мальца, доверчивого до крайности и мало способного к самозащите; если бы его доверие реже обманывали, глядишь, он так и дожил бы до бычьих лет в пьербезуховском состоянии, но жизнь у скотов, известно, скотская. В общем, бык всяко лучше, чем крыса, умнее, чем овца, сильнее, чем кролик, добрее, чем дракон, и вернее, чем кошка. Что означает «желтый земляной бык», я, по совести, не понимаю, потому что земляным бывает червь, и вообразить маленького, желтого, кольчатого быка, роющегося в почве, я не в силах при всем желании. Желтого — могу, в совхозном стаде был такой бык Борька, светло-рыжего, золотистого оттенка и довольно кроткого характера. Так что «желтый» и «мирный» применительно к быкам для меня синонимы.

В мифологии быку не на что жаловаться: не забудем, что именно бык украл Европу. На случай, если всем быкам захочется красть Европ, дочерей финикийских царей, — в Риме была придумана пословица: что позволено Юпитеру, того нельзя быку; но в этом-то и главная сложность. На нем же не написано, что он Юпитер. Положим, в «Метаморфозах» указано, что бык был с виду непростой — ослепительно белый, как девственный снег, но Серов на моей любимой картине взял и нарисовал его красным (предчувствуя, очевидно, превращение Восточной Европы в соцлагерь), так что отличить верховное божество среди обычных быков до сих пор проблематично. Ты ему что-нибудь запретишь, а он Юпитер — и как ты будешь выглядеть? На всякий случай быкам стараются не противоречить, вследствие чего многие Европы благополучно уводятся в стойло.

Литературные ассоциации не менее богаты. Маяковский предлагал модифицировать корриду — приделать к рогам быка пулемет, стреляющий по зрителям, и я двумя руками за это усовершенствование. «Дней бык пег, медленна лет арба» — ну и хорошо, потому что когда она слишком несется, колеса отваливаются, а пассажиры массово вылетают за кордон. Народной песней сделалось стихотворение украинского просветителя Степана Руданского, более чем приложимое как к украинской, так и к российской экономической ситуации: «Гей-гей, волы! Зерно поспеет, зальются золотом поля, вернет с излишком пот кровавый святая горькая земля. Минуют тяжкие заботы, настанут дивные деньки — чего ж вы встали, мои дети? Чего ж вы встали? Гей, быки!». Но самый знаменитый текст — конечно, «Идет бычок, качается», стихотворение совершенно про меня да и про львиную долю россиян, ежеминутно ожидающих кризиса: никакая стабильность этого навыка не отнимает. «Ой, доска кончается, сейчас я упаду!» — нормальное самоощущение человека, на чьей памяти сначала рухнула советская империя, затем либерализм, потом гламур, а скоро, кажется, крякнется и все постиндустриальное общество. При этом бычку невдомек, что с окончанием доски вовсе не кончается прогулка, что можно перейти, допустим, на линолеум или паркет, всюду жизнь, — нет, он умеет только по доске. При этом она все равно кончится, и придется адаптироваться к новым реалиям, и уже раз шесть в своей жизни бычок это успешно проделывал, — но страшно всякий раз по-новому, как перед рождением или смертью. Барто точно уловила главную черту бычка — консерватизм. Нет бы сказать: «Здравствуй, новая жизнь!».

Как-то так получается (в двенадцатилетние циклы в отличие от японских гороскопов я склонен верить), что год Быка непременно оказывается рубежным, знаменуя собой окончание некоей доски. 1997-й, между прочим, — начало американской рецессии и того самого азиатского кризиса, который в конце концов вызвал наш дефолт-1998; внутри России Лужков рассорился с Ельциным, что и предопределило предвыборную конфигурацию 1999 года с возвышением Владимира Путина. 1985-й — перестройка. 1973-й — разрядка (и одновременно, как ни странно, погром диссидентского движения в России, в феврале следующего года вышлют Солженицына, началась антисахаровская кампания). 1961-й — Гагарин и XXII съезд КПСС с выносом Сталина из Мавзолея. 1949-й — борьба с космополитизмом и торжество густопсовой реакции. 1937-й — большой террор. 1925-й — Сталин разгромил оппозицию и установил фактически единоличную, аппаратную власть. 1913-й — трехсотлетие дома Романовых, предвоенный пик русского развития, год, который Ахматова считала последним годом России (Георгий Иванов был с ней согласен). 1901-й — отлучение Толстого от церкви, окончательный раскол между обществом и властью. 1889-й — II Интернационал (и, кстати, историческое решение о провозглашении Первомая Днем рабочей солидарности). 1877-й — Балканский кризис и небывалый русский общественный подъем. В общем, каждый год Быка — начало резкого и, как говаривали при Горбачеве, судьбоносного поворота: чаще, как показывает русская статистика, — к свободе, реже — к диктатуре. Но в год Быка принимаются решения, которые долго оттягивались, и выходят на поверхность тенденции, которые прятались.

Это произойдет и сейчас, не сомневайтесь. Потому что слишком долго пытались жить, не называя вещи своими именами; потому что привыкали терпеть ложь, безвкусицу и бесправие во имя «стабильности», — а тут стабильность и кончилась. Можно долго существовать в полусне, но однажды доска кончается — и надо что-то с этим делать. Можно, конечно, паниковать, ломать руки, можно, напротив, быковать, что тоже в нашем бычьем характере — но в любом случае приходится действовать. И лучше бы при этом играть на повышение, что и предопределено нашей бычьей природой: вспомните, кто бронзовый стоит на Уолл-стрит.

Что касается оптимального поведения в новом году — я хотел бы призвать к реабилитации и посильной популяризации одной важной бычьей черты. Речь идет, понятное дело, все о том же упрямстве, из-за которого я в разное время столько натерпелся, но благодаря которому до сих пор жив. «Упрям ты, как бык», — сказал дед мне, семилетнему, когда после недели мучений я все-таки собрал пластмассовый танк ИСУ-122 (как сейчас помню, эта сборная модель стоила 4 руб. 50 коп.), и этот танк у меня поехал, хотя и одной гусеницей. Модели экспериментальной фабрики «Огонек» были любимым развлечением нашего советского детства, даром что половина деталей там друг к другу не подходила, а другая половина ломалась при попытке их соединить; но это позволяло коротать долгие зимние вечера. По телеку все равно показывали одну ерунду.

С семилетнего возраста я усвоил, что без бычьего упрямства в нашей стране нельзя собрать ничего — ни сборную модель фабрики «Огонек», ни семью, ни коллектив, ни грибы, ни пазл собственной судьбы. Здесь нужна главная бычья способность — бить в одну точку, сколько бы ни иронизировали окрестные козы, легконогие косули, праздные свиньи и прочий домашний скот различной крупности. Упрямство — наш единственный ответ беспрерывно меняющемуся миру, в котором все непрочно и все доски кончаются. Двигаться, несмотря на все кризисы, упираться рогом, пробивать непробиваемое, настаивать на своем с железной последовательностью — вот наше бычье правило. Остальные пусть отступаются после первой неудачи. А нам нельзя. За нами коровы, телята и, в конечном счете, Европа.

30 декабря 2008 года

Ленин и бревно

85 лет назад умер Владимир Ильич Ленин. Он был, в общем, неплохой человек. Значительная часть моей жизни ушла на попытку понять: почему мне так кажется?

В детстве и ранней юности меня успели задолбать канонизацией его залитого елеем облика. В девяностые успели нарассказать о его злодействах, нетерпимости и ограниченности. Сегодня его все чаще называют прагматиком, и одобряют это люди, с которыми стыдно совпадать хоть в чем-нибудь. Решительно все обстоятельства сложились так, чтобы я его терпеть не мог. Почему же я могу? В знак протеста? Но тогда почему этот протест не распространяется, скажем, на без пяти минут канонизированных Сталина с Грозным? Почему Ленин для меня скорей в одном ряду с Петром? Почему ни его догматизм, ни зацикленность, ни презрение к человеческой жизни, ни полное отсутствие воображения, ни повышенный интерес к скучным материям вроде статистических выкладок не заставляют меня увидеть в нем чудовище, а стиль его публицистики и поныне кажется едва ли не образцовым? Над этими вопросами я размышлял лет с пятнадцати — и только недавно отыскал наконец критерий, по которому отличаю тиранов от реформаторов. Дело не в количестве жертв: оно в России соответствует масштабам страны и примерно одинаково во все переломные времена, независимо от того, опричнина ли мочит земщину, никонианцы — раскольников, красные — белых или солнцевские — тамбовских. Критерий прост и скорее визуален, нежели социален: реформаторов можно вообразить с бревном, а тиранов — нет.

Существует несколько канонических сюжетов, обрамляющих жизнь крупного русского госдеятеля, как клейма икону. «Ленин и дети» — пожалуйста, у нас все позируют с детьми. Крестьяне, пролетариат, солдаты — в их толпе органичен всякий, мера фальши и достоверности тут всегда одинакова: да, притворяется своим, но отчасти ведь действительно свой, терпим же… Вождь и животные — животное варьируется в зависимости от степени внешней угрозы: иногда надо позировать с конем, иногда с тигрицей, а в так называемые тучные годы можно и с котом (жесткий вариант — лабрадор: домашний, но зверь). Только одна история не универсальна и, более того, редка: вождь и бревно. Одного можно представить в азарте артельной работы, а другого — хоть лопни.

Сталин и бревно? Помилосердствуйте. Из всего вещевого антуража к нему прилипли исключительно китель и трубка. Николай I и бревно?! Шпицрутен — это да, за что и был прозван Палкиным, но публично таскать тяжести, хотя бы и с Бенкендорфом? Николай II и бревно? — запросто, есть даже фотография; не реформатор, конечно, но и не садист, более всего озабоченный грозной державностью облика. Петр Первый? — ну, этот «на троне вечный был работник», причем любой работе предпочитал именно артельную, коллективную: строить корабль, тащить баржу с мели… Хрущев? Легко. Свидетельств нет, но допускаю. Брежнев? Да, но бревно должно быть пластмассовое или, как в анекдоте, надувное: готовная и даже радостная имитация деятельности, с минимальным напряжением, с последующей икоркой. Горбачев? Кстати, сомневаюсь: разве что вместе с ним это бревно носили бы Тэтчер и Рейган; со своими он соблюдал табель о рангах. А вот ранний Ельцин — свободно. Путин времен первого срока? Легко, особенно в провинции. Времен второго? Никогда: охрана загородила бы все, движение перекрыли бы в радиусе ста километров. Да и несолидно, несуверенно как-то. Медведев? Почему-то не представляю, как ни напрягаюсь: с компьютерной мышью смотрится, с бревном — нет (хотя, мы знаем, порой и мышь становится потяжелей бревна). И это прежде всего именно по степени азартности: Ленин был азартен. Кстати, эта черта, как ни странно, редко сочетается со злодейством. Злодей расчетлив, он не увлекается — разве что чем-нибудь деструктивным, вроде публичных казней или битв, а чтобы с увлечением трудиться — это фиг. Ленин любил работу: есть масса фотографией, где он с увлечением говорит, читает, пишет, и в самом почерке его — стремительном, резко наклоненном вправо, похожем, кстати, на блоковский, — страсть, скорость, азарт перекройки Вселенной, причем перекройки не имущественной, не военной, а онтологической, идейной, с основ… И с бревном, на субботнике, он смотрится; и чувствуется, что работать весной, с товарищами, в стране, которую он чувствует наконец своей, — не в смысле собственности, а в смысле общих целей и ценностей, — ему в радость. Вот этот азарт, заразительность общего дела, счастье полного растворения в нем — будь то полемическая «драчка» либо пресловутый разбор завалов, — в нем привлекательны, даже если знать обо всех его художествах, обо всех бесчисленных «расстрелять», учащавшихся по мере развития его несомненной душевной болезни.

Да, «ураган пронесся с его благословения», хотя и в этой пастернаковской формуле есть известная натяжка (ураган благословений не спрашивает, так что это скорее он благословил Ленина, а не наоборот). Да, он попытался воспользоваться русской историей, а она сама воспользовалась им для реставрации византийской империи, — подозреваю, что именно это свело его с ума. Да, русское оказалось сильнее советского, — но это советское по-прежнему кажется мне прорывом из замкнутого круга (я стараюсь не мыслить в категориях «лучше» — «хуже», потому что это слишком по-детски). Выскажусь даже откровеннее: в замкнутых исторических циклах (а мы в этом смысле не одиноки) результаты исторических катаклизмов, будь то закрепощение или либерализация, всегда более или менее одинаковы. Степень их кровавости — тоже. Ценными остаются ощущения, они и есть главный смысл или, выражаясь скромнее, главный результат истории.

Ощущения большей части населения при Сталине — отвратительны: это либо «радость ножа», как называл это Алесь Адамович, стыдная и оргиастическая радость расправы, восторг расчеловечивания, — либо страх, обессиливающий и удушающий. Ощущения большей части сегодняшнего населения — разочарование, скепсис, тоскливое ожидание худшего при полном сознании своего бессилия, одинаковое презрение к соседям, начальству, прошлому, настоящему и к самим себе. Ощущения большей части населения при Ленине — ни в коем случае не забываю о голоде, холоде, страхе, ненависти, сыпном тифе и прочих радостях разрухи, — все-таки сознание величия эпохи. Азарт коренной переделки мира. Ярость и восторг борьбы — за или против, неважно. «Призвали всеблагие». И потому двадцатые дали великое искусство, а тридцатые — нет. Быть союзником или врагом Ленина одинаково душеполезно: это значит чувствовать силу, ощущать в себе способность влиять на историю, делать, ковать ее, горячую. И не зря многие его враги впоследствии перебегали в стан его союзников (и наоборот, это было особенно заметно в десятые годы, когда он остался почти в полном одиночестве).

Недавно в одной сетевой дискуссии (где осталось дискутировать? Не в кухне же, она у меня малогабаритная) меня назвали ленинцем. Не вижу в этом ничего обидного, хотя и не убежден, что был бы ленинцем в ленинские времена. При выборе бесконечно терпеть распад и гниение либо попытаться раскочегарить «мировой пожар» — верного варианта нет: в болоте, как известно, перегнивает все, а в огне кое-что может уцелеть и даже возродиться. Вечно «благословлять власть, ограждающую нас штыками от ярости народной», как призывал Гершензон, — значит не видеть, как она же разжигает эту ярость народную, дабы использовать ее как пугало. Ленин разжигал свой пожар не для того, чтобы жечь оппонентов на медленном огне. Мучительство не было для него самоцелью. И бревно он таскал не для того, чтобы давить этим бревном несогласных, и даже не для личного коттеджа — много ли в России таких примеров?

Миллионы оплакали его смерть, надо было оплакать рождение — писал Алданов. Хороший был писатель, а все-таки не Алексей Толстой. Толстой, как считают многие — и я в их числе, — изобразил его в роли маленького и азартного диктатора Гарина. Толстой (да и Булгаков в «Роковых яйцах») видел его экспериментатором с волшебным лучом, авантюристом с гиперболоидом. Кажется, это все-таки наследие романтического Серебряного века. Лично я вижу его с бревном. И это, как хотите, не худший вариант, особенно если помнить, где мы живем.

21 января 2009 года

Робинзон forever

300 лет назад, 2 февраля 1709 года, английский матрос Александр Селькирк после четырех лет пребывания на необитаемом острове Мас-а-Тьерра в шестистах милях к западу от чилийского побережья поднялся на борт корабля «Дьюк», обрел дар речи и поведал капитану Вуду Роджерсу свою робинзонаду. То есть такого слова тогда не было, как не было до Одиссея слова «одиссея».

Селькирк, проживший 47 лет, представлял собою натуру выносливую, но невыносимую. Следовало бы внести в психиатрические реестры синдром его имени: некоммуникабельность в сочетании с тягой к лидерству; такой человек рожден организовывать, командовать, даже спасать — но повелевать ему некем, ибо он не выдерживает никакого общества. Лучший выход — стать господином безгласной природы на маленьком удаленном острове. Другой там бы не выдержал и месяца, но Селькирк не только освоился, но стал находить в своем положении некоторую приятность. Хотя для адаптации понадобились полтора года. На остров он попал по собственному желанию (перед отправкой заколебался, но капитан был уже неумолим): служа боцманом на галере «Cinque Ports», жестоко поссорился с ее капитаном Томасом Стредлингом, характерец у которого тоже был не подарок.

Дампьер был «королевским пиратом», подобно сэру Рэйли, и занимался не столько открытием и описанием новых земель, сколько захватом испанских судов в рамках «войны за испанское наследство» (1701–1714). Это сыграло роковую роль в судьбе Селькирка: рядом с его островом дважды проходили корабли — но корабли были испанские, бывшему британскому пирату светила бы там рея. Селькирк разжег сигнальный костер лишь после того, как с самой высокой точки острова хорошенько разглядел на подходе британское судно: Дампьеру через четыре года стало интересно, что там осталось от строптивого матроса, и он послал за ним своего человека. Матрос был не только жив, но почти благополучен: рослый, отнюдь не истощенный, страшно обросший и смуглый дикарь в накидке из трех козьих шкур, сшитых при посредстве пальмового волокна и гвоздя. Он успел выстроить на острове две хижины (в одной спал, в другой обедал), выдолбить пирогу для охоты на тюленей, приручить десяток местных коз (у всех подрезал сухожилия, чтоб проще ловить) и научить местного попугая нескольким изысканным матросским ругательствам.

Селькирк худо уживался с людьми и до отправки на остров, а уж после сделался совершенно невыносим. (Здесь есть сходство с историей Лазаря после воскрешения, как она изложена у Леонида Андреева: воскреснуть-то воскрес, но говорить с живыми было уже не о чем.) По возвращении в Англию он стал было модным персонажем, но быстро распугал поклонников резкостью нрава; пытался жениться (с 16-летней красавицей Софи Брюс был даже помолвлен), но всякий раз это расстраивалось. Видимо, он мог общаться только с бессловесными козами либо с повторявшими за ним попугаями. Скоро Селькирк нанялся на другое судно («Weymouth») и умер от тропической лихорадки в декабре 1721 г. у африканских берегов.

История Робинзона Крузо, изданная в 1719 г., обессмертила и Селькирка, и памфлетиста журнала «Review» Даниэля Дефо (его фельетон «Кратчайший способ расправы с диссидентами» был бы весьма актуален и ныне — а тогда показался правительству настолько удачным, что Дефо на месяц попал в Ньюгейтскую тюрьму). Каждая эпоха находила в истории Робинзона нечто свое, интерпретируя робинзонаду в соответствии с духом времени. «Эмиграция — капля крови нации, взятая на анализ», — любит повторять Мария Розанова; так вот, Робинзон — капля крови цивилизации, и всякий новый человеческий тип подвергался эстетическому испытанию островом.

Для людей начала XVIII века, в особенности для британцев с их культом имперского супермена, «Робинзон» (с двумя продолжениями о дальнейших плаваниях героя) был гимном человеческим возможностям, торжественной одой в честь упорства, могущества и неугасимой веры. Это нормальный взгляд для эпохи, избравшей человека мерой всех вещей. Не случайно в откровенной пародии на «Робинзона» — свифтовских «Путешествиях Гулливера», написанных 8 лет спустя, — Гулливер попадает сначала к карликам, а потом к великанам: он как бы задает масштаб, становится универсальной мерой длины. Робинзон у Дефо цивилизует дикаря Пятницу, объясняя ему, что «не надо кушать человеков», и только что не проповедует козам. Человек — светлое начало, доводящее природу до ума; он не пропадет нигде, из всего извлечет выгоду и по всему необитаемому покамест миру пронесет весть о славе британской короны.

Робинзонада XIX века прошла под знаком сознательного бегства от цивилизации: американский робинзон Генри Торо бежит в «Хижину в лесу», где пытается отыскать подлинную гармонию, давно утраченную заблудшим человечеством. Легендой 1820-х годов был Федор Толстой — вот уж кто явно страдал синдромом Селькирка в тяжелой форме: рассорившись с капитаном, он также был высажен на дикий берег, только в Арктике, и вернулся на Родину через полтора года, проделав путь от Благовещенска до Петербурга; впрочем, немедленно по въезде в Петербург он был арестован за свои прошлые художества и надолго выслан. После полугодового пребывания в обществе чукчей он был богато татуирован алеутскими орнаментами. Русского Дефо на него не нашлось, кроме Грибоедова («В Камчатку сослан был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист»). Как бы то ни было, XIX столетие сильно скорректировало взгляды на человеческую природу: робинзон этих времен — не гордый покоритель островов, не миссионер среди дикарей, а либо сумасшедший романтик, либо маргинальный бандит. Надо учиться притираться к обществу, вот что; нет счастья, кроме как на путях материального прогресса. Правда, Жюль Верн полагал, что справедливое общество возможно лишь на необитаемом острове: герои «Таинственного острова», в том числе бежавший от правительства революционер, строили с помощью незримого капитана Немо уютную утопию, которую так хорошо было читать на даче под шум дождя; ясно было, что на континенте ничего подобного не получится. Возражением ХХ века на «Таинственный остров» стал «Повелитель мух» Уильяма Голдинга, где горстка детей, спасшихся на необитаемом атолле, занимается взаимным мучительством, тоталитаризмом и разборками: капля крови, взятая на анализ, показала, что человечество таки сильно испортилось.

ХХ век вообще выявил новые «возможности острова». Главный герой блестящего философского рассказа Стивена Кинга («Тот, кто хочет выжить», 1982) представляет собой точную пародию на современного человека, который, оказавшись на необитаемом острове и не найдя вокруг ничего мясного, съел самого себя. Это и метафора самоедства, преследующего интеллигенцию, и одновременно сатира на общество потребления, которое не может не жрать и в результате вынуждено питаться собою. Итальянский фильм «Синьор Робинзон» (1976) пародировал уже сексуальную революцию — Пятница там женского рода, и главный герой, пухленький торговец, занимается с ней тем, что на туземном языке называется «Динь-динь». «Новые Робинзоны» Людмилы Петрушевской (1989) отражали панический страх постсоветского горожанина перед наступлением новых времен, неизбежно катастрофических, и описывали полузвериный, хотя по-своему уютный быт интеллигенции среди обезумевшего, засаленного, но все еще живучего коренного населения: чем дальше в лес, тем толще партизаны, как написал в том же 1991 году Виктор Куллэ.

Я не очень представляю себе, как выглядит Робинзон начала XXI века в западной традиции. Наверное, это обновленный Торо, сбежавший от кризиса в дикую природу и выживающий путем сбора плодов, каковой олицетворяет собою реальную экономику. Но зато как выглядит российский Робинзон-2009, я вижу с поразительной ясностью. Он сидит на своем острове, осаживая зарвавшихся коз, пинками напоминая Пятнице, кто тут кого цивилизовал. Он нашел на острове нефть и питается ею. Он больше всего озабочен суверенитетом своего острова и страшно боится, что его кто-нибудь спасет. С запада осаждают цивилизаторы, с востока — пираты, все это пахнет расширением НАТО и экспансией террора, а периодические доклады корабельных наблюдателей об угнетении коз и Пятницы приводят Робинзона в неистовство. Кто они такие? Это его остров! Все только и думают, сволочи, как посягнуть на исконную территорию. Робинзон не спит ночами, обходит побережье дозором и жжет нефтяные факелы. На случай, если подплывут ближе, у него есть выдолбленная из пальмы ракета. Мир смотрит на него со смесью восторга и ужаса, а он на мир — с тревогой и подозрением. На плече его сидит попугай, вопящий: «Однако к бар-р-рьеру!»

2 февраля 2009 года

Антиклоп

«Говорят, из-за границы домой попав, после долгих вольтов Маяковский дома поймал клопа и отнес в театр Мейерхольда» — так он сам пародировал московские литературные слухи незадолго до премьеры, состоявшейся ровно 80 лет назад. 13 февраля 1929 года ГосТИМ показал «Клопа».

Пьеса эта — отличный лакмус для любой эпохи. Именно благодаря ей можно четко определить момент, когда закончились двадцатые с их относительной вольницей: в феврале 1929-го публика валом валила на «Клопа» и хохотала, остроты из пьесы расходились по московским салонам, Ильинский стал звездой… Год спустя Мейерхольд показал «Баню», одновременно Люце выпустил премьеру в Ленинграде, — и оба спектакля были встречены ледяным молчанием публики. Олеша припоминал, что не видел более катастрофического провала. Растерянный Маяковский стоял у выхода и заглядывал в лица выходящим; никто не благодарил и не поздравлял. «Баня» куда смешнее, точнее, искуснее «Клопа» — чего стоит одно гениальное третье действие с переносом худсовета прямо на театральные подмостки! Тем не менее смеха в зале не было вовсе — даже робкого хихиканья в кулак: сатира воспринималась не как дерзость, а как прямое неприличие.

Я еще помню времена, когда «Клоп» был вполне ставящейся пьесой: спектакль Плучека в Театре сатиры собирал полный зал. Ставили мы его и в школе, и сами хохотали над фирменными репликами Маяковского: «Зоя Березкина застрелилась! Эх, и покроют ее теперь в ячейке…» Или: «2.60 за этого кандидата в осетрины! — 2.60 за эти маринованные корсетные ребра?!» Или: «Не бойтесь — сейчас оно будет так называемое „вдохновляться“».

Сейчас эта пьеса явно мертва — и неудивительно, ведь ей восемьдесят, а современная драматургия чаще всего бездыханна еще до постановки; какой в этих обстоятельствах спрос с комедии конца двадцатых? Попробуйте досмотреть до конца какую-нибудь «Новую драму», «где б… с хулиганом да сифилис», а потом ругайте Маяка. Маяк в отличие от большинства наших современников понимал, что театр — дело живое и сиюминутное: не беда, если пьеса утратит актуальность. В ней останется живая страсть. Кроме того, утверждал он в предисловии к «Мистерии», каждое поколение должно дорабатывать вещь, приноравливая к современности, — как, добавим, вахтанговцы регулярно обновляют «Турандот»; лично я убежден, что «Клопу» суждена еще долгая сценическая жизнь — потому что мертвая, повторяю, пьеса по крайней мере реанимируема. Ведь и сама она, если помните, о реанимации: бывший пролетарий, а ныне мещанин Присыпкин, он же Пьер Скрипкин, зимой играет свадьбу. Напившись, гости поджигают квартиру. Пожарные тушат ее, и на страшном морозе Присыпкин вмерзает в ледяной куб, простоявший в московском погребе пятьдесят лет. В 1979 году, в стерильном, как всегда у Маяковского, социалистическом будущем обывателя размораживают и демонстрируют в зоопарке: люди светлого коммунистического будущего приходят в ужас при виде наглого, тупого, вечно полупьяного посланца из легендарных времен. Они думали, там все были герои, а там жило вон что. Единственным товарищем и собеседником Присыпкина стал оживший и разморозившийся на нем клоп: «Клопик! Клопуля! Не уходи, побудь со мною!». Профессор, надев очки-велосипед, доказывал, что оба принадлежат к одному биологическому виду: клопус нормалис, напившись крови одного человека, падает под кровать, — обывателиус вульгарис, упившись кровью всего человечества, падает на кровать. «Вся разница!»

Думаю, сегодня постановка «Клопа» в новой сценической редакции могла бы иметь успех — только размораживали бы не обывателиуса, а поэта-трибуна, действительно вымерший вид. Две части старой пьесы Маяковского словно поменялись местами: стерильным и бесчеловечным выглядит сегодня мир двадцатых годов, а знаменитая первая сцена — на базаре, где торговцы изобретательно и шумно рекламируют всякое убожество, — кажется живым портретом девяностых, да и сегодня мы ни от чего подобного не застрахованы. Что хотите, кризис! «Из-за пуговицы не стоит жениться, из-за пуговицы не стоит разводиться»… «Что делает жена, когда мужа нету дома? Сто пять веселых анекдотов бывшего графа Толстого!»… «Бюстгальтеры на меху!» Туда, в это антикоммунистическое далеко, прибывает в ледяном кубе замороженный человек двадцатых годов — не жалкий Шариков вроде Присыпкина (тут, кстати, ненавидящие друг друга Маяковский и Булгаков совпали до мелочей — тип обрисован сходно), а идейный слесарь из третьей картины, или Зоя Березкина, да хоть бы и сам Маяковский, не раз выводивший себя в собственных сценариях. Вот он, с его мечтами о новом человеке и новом быте, с его маниакальной ненавистью к любой грязи, с презрением к суевериям, насмешками над религией, отвращением к стяжательству, — человек, размороженный клопами и провозглашенный ими низшей формой жизни.

Ведь клоп бессмертен. Клопу ничего не сделается, прогреми над миром хоть дюжина революций. Стоит стране чуть утихомириться, как над нею раздается песнь торжествующего клопа: «Кто воевал, имеет право у тихой речки отдохнуть». Под его клич «Устраивайтесь, товарищи!», воспроизведенный Маяковским в той же первой базарной картине, медленно, исподволь сдаются все завоеванные позиции. «Поразительный паразит» не просто торжествует — он доказывает свою непоколебимую правоту: ведь всякие перемены ведут только к большой крови, ведь любой альтруизм кончается диктатурой, ведь для труда рожден раб, а свободный человек рожден для «изячного»… Миром правят клопы — Маяковского, вероятно, эта мысль сразила бы (да и сразила в конце концов), но для современного человека она в порядке вещей. На что больше похожа современность — на прозрачную кунсткамеру, как она обрисована у Маяковского, или на угар НЭПа? Разумеется, на угар, хотя и слегка тронутый кризисом; но что клопу кризис? «Я купила этот окорок три года назад на случай войны с Грецией или Польшей, но войны еще нет, а ветчина уже портится». Ну, замените Грецию на Грузию, Польшу на Украину… что-нибудь принципиально изменилось?

А что он делал бы там, в своей стеклянной клетке, — агитатор, горлан-главарь, чудом перенесенный на восемьдесят лет вперед? Пытался бы агитировать товарищей-потомков, взывать к совести, издеваться над скотством? Даже тут все реплики можно оставить прежними: «Смотрите …сейчас оно будет так называемое „вдохновляться!“ — только вместо присыпкинской бутылки у трибуна двадцатых было бы ленинское собрание сочинений, карточка Троцкого, „Что делать?“ Чернышевского, любимый роман Маяковского на протяжении всей жизни; и точно так же раздавались бы истерические всхлипы зрителей — „Ах, кой южас!“».

Я не желал бы возвращения двадцатых или девяностых, но возвращения этой пьесы в новой редакции — пожалуй, желал бы. У меня нет особенных иллюзий насчет человеческой природы. Я даже готов, пожалуй, согласиться, что обывателиус вульгарис в самом деле составляет большинство человечества и что в смысле сосуществования (какое сосущее, кровососущее, паразитарное слово!) он в самом деле удобнее горлана-главаря. Лучше жить по соседству с безыдейным Присыпкиным, чем с идейным слесарем: конечно, Присыпкин ничего не производит, на каждом шагу подличает и мало думает, но зато никому и не угрожает. Пусть клоп — но ведь все-таки не тарантул, не муха цеце. Кусает — но не до смерти. Пусть себе.

Но пусть он, по крайней мере, не думает, что он — человек. Пусть он четко понимает свое место в мире, всегда держит в уме, что отказался от образа и подобия Божьего, и не претендует на гордое звание гомо сапиенс. Даже безмерно расплодившись, даже победив в мировом масштабе и запретив любые попытки эволюции под предлогом их кровавости, даже сумев привлечь на свою сторону впряженных в одну телегу науку и религию, он остался тем, чем и был.

«Клоп. Клопик. Клопуля».

А человек сидит в стеклянной клетке ему на посмешище, и охрана не подпускает к нему, чтобы дети не заразились микробами человечности.

16 февраля 2009 года

Разговор на четверть века

Еженедельнику «собеседник» исполнилось 25

«Собеседнику» повезло в том, что он был задуман на излете советской власти. Он медленно вызревал в недрах системы как компромисс между советской властью и всем остальным миром. И в какой-то момент неглупые люди предложили: а давайте сделаем цветной еженедельник, пишущий о молодежных проблемах, сделаем его приложением к «Комсомолке» и дозволим некоторую свободу. Пусть, например, без такого уж однозначного осуждения пишет о рок-н-ролле. Человеческие истории там всякие. Цветные картинки, фотографии оптимистические.

И время было компромиссное — советская эпоха еще не кончилась, а свобода уже началась. Так что «Собеседник» появился в исключительно благоприятное время, как ходячий компромисс. Комсомольский — но интересный, официозный — но цветной, последний проект тогдашней печати — и первенец новой. Это потом в России появились цветные толстые еженедельники. А «Собес» был вообще первым, и немудрено, что за ним выстраивались километровые очереди.

Постоянный читатель «Собеседника» никуда не девается вот уже двадцать пять лет. Он и провинциал, и москвич. Главное, что присуще ему, — это выносливость и удивительная способность к сплочению в экстремальных ситуациях. Нормальный, короче, человек.

А сам «Собеседник» — это вообще не издание, а образ жизни. Сюда можно прийти и на всю жизнь остаться. Двадцать пять лет он прожил легко и непринужденно, занимаясь только тем, что ему и читателю действительно было интересно.

13 марта 2009 года

Вечер поэзии

Ровно 10 лет назад был впервые отмечен Всемирный день поэзии. На ХХХ сессии Генеральной конференции ЮНЕСКО было торжественно объявлено, что поэзия может ответить на самые тонкие и сложные вопросы современного человека — надо только привлечь к ней его внимание. Сходную мысль уже высказывал Семен Кирсанов: «Человек стоял и плакал, комкая конверт. В сто ступенек эскалатор вез его наверх. …Может, именно ему-то лирика нужна. Скорой помощью, в минуту, подоспеть должна. Пусть она беду чужую, тяжесть всех забот, муку самую большую на себя возьмет»… Честно сказать, в детстве мне эти стихи казались кощунственными: человек плачет над письмом, там, может, самое ужасное сообщается, что-нибудь с близкими или любимая разлюбила, а вы к нему с лирикой, да еще и настаиваете на ее насущности! Но с годами выяснилось: стихи могут сконцентрировать в себе такую бездну отчаяния, что она резонирует с твоей собственной бездной, а это утешительно. Больше того: только это. Хотя «утешение» — не совсем то слово: поэзия не утешает, а что она делает — сформулировать не так легко. Думаю, она переводит происходящее в более высокий регистр, а это и есть единственно возможное исцеление. Поэзия сообщает всему иной масштаб: ведь ее функция с самого начала была — воспевать и оплакивать. Невыносимое может быть гармонизировано, чудовищное станет прекрасным — другого преодоления трагедии человек не знает. Есть раны, которые не залижешь: единственное, что можно сделать с ними, — придать им космический масштаб, сделать фактом искусства. Невозможно вынести то, что нас не любят, или то, что мы смертны; но когда это зарифмовано — самое мучительное превращается в предмет восхищения и гордости. Я смертен, да, и нелюбим, да, и как это может быть прекрасно! Поэзия всегда использовала аргумент, который, случайно подслушав в реплике Бродского, так радостно подхватила Ахматова: главное — величие участи! Сама она была непревзойденным специалистом именно в этой области: свою и чужую участь — иногда триумфальную, иногда катастрофическую, а часто и постыдную — легко транспонировала в другую тональность и делала великой. На контрапункте бесстыдства и величия («Это недостаточно бесстыдно, чтобы быть предметом поэзии», — о Пастернаке времен «Второго рождения») все у нее и держится.

И вот я думаю: что же сегодня-то случилось, что к этому средству, этой клавише «Caps Lock» — какой в идеале и является всякая настоящая поэзия, надо заново привлекать внимание? Вот передо мной, скажем, повесть Лидии Чуковской «Прочерк», глава про то, как они с однокурсниками в двадцать шестом году зачитывали друг друга стихами, как не могли расстаться, провожая друг друга на другой конец города зелеными весенними ленинградскими вечерами: что действовало на них так гипнотически? Не только Блок, от которого пьянели еще в девятисотые, не только Ахматова, но и второй ряд — Полонский, Фофанов… Господи, кто вообще придумал ряды? Иногда строчка третьестепенного поэта говорит душе больше, чем самый понимающий собеседник: стихи концентрируют момент, фиксируют его в самой точной форме. И резонанс оказывается так силен, что ни проза, ни драма не обеспечат подобного попадания в нерв. Зачем нужны были эти стихи ленинградским студентам двадцать шестого, сыновьям и дочерям «бывших»? Дело не просто в том, что они были воспитаны на литературе и без нее себя не мыслили: это было их право на жизнь, доказательство собственного существования. Они держались за стихи как за единственный спасательный круг. Если это так хорошо, это не может быть лишним, устаревшим, безнадежно списанным; самый мощный аргумент — эстетический. О чем сказано стихами — не может исчезнуть; и потому они цеплялись за стихи. Это был их паспорт, простите за прозу, а красивее говоря — обоснование их бытия.

Почему сегодня ни один школьник не будет читать другому стихи? Почему еще в семидесятые это было, а в девяностые прекратилось? Неужели для любви к культуре нужна несвобода? Это объяснение глупое, поверхностное и алогичное — культура возникает как благодарственная молитва, как вздох освобождения, расцветая и в самые либеральные времена. Нет, тут что-то другое, а что — я и сам еще не понял. Но если понять это — станет ясно все остальное: поэзия на самом деле довольно важная вещь, позволяющая диагностировать болезни общества точней любой социологии.

Проще всего сказать (и многие говорят), что у всякого жанра — свой срок службы: поэзия никого сейчас особенно не волнует, зато появились компьютерные игры, принципиально новый род искусства, прошу любить и жаловать. И ведь действительно искусство: пройти иной квест — то же, что прочесть книгу, только еще и лично поучаствовав в дюжине поединков или соитий. Говорил же приснопамятный пошляк из оскароносного фильма, что скоро не будет ни театра, ни кино, а одно только телевидение. Кино, правда, уцелело, и театр пыхтит, но почему бы не предположить, что поэзия стала безнадежной архаикой? Хорошо, согласимся и с этим — только ведь архаикой она стала не потому, что устарела технически и не может соответствовать клиповому мышлению XXI века. Архаикой стало нечто иное, куда более фундаментальное: речь именно об этой клавише «Caps Lock». Никому больше не нужны большие буквы; или — выразимся мягче — величие участи уже не спасает от ее трагизма. Этот трагизм оказывается сильнее любых контраргументов: человеку все труднее жертвовать жизнью, да что жизнью — комфортом, обедом! — во имя абстракций. Вассальная верность выглядит не доблестью, а глупостью. Насмешка над честью — давно уже норма. Надличное и внеположное — термины, лишившиеся всякого содержания: ни слава, ни красота жеста, ни вечная память не выглядят достаточной компенсацией за усилие, жертву или, не дай бог, гибель. Поэзия нужна тем, кто нуждается в оправдании своего бытия и возвеличивании своих драм; современный человек не видит ценностей, которые стали бы выше бытия, и не хочет никаких драм, даже если из них получится великое искусство.

Надо честно признать, что и сама поэзия кое-что сделала для того, чтобы ее перестали воспринимать как хлеб насущный: она отказалась от множества инструментов, придававших ей силу и очарование. Верлибр — особенно попадая в неумелые руки — разрушил музыку; ирония разъела лирику, хотя опять-таки в умелых руках она способна обновить ее и спасти (как было, например, у Олейникова, как бывает сегодня у Лосева, у Иртеньева…). Но плохие поэты были всегда и ремесла не компрометировали — не они, в конце концов, делают погоду. Хороших и сегодня хватает, но их никто не слышит, и тут не поможет никакой день поэзии в исполнении ЮНЕСКО: современный поэт — совсем не тот универсальный лекарь, не тот шаман и пророк в одном лице, какого мы знали. Я на этот современный типаж насмотрелся, посещая всё те же фестивали и праздники поэзии, их по всему миру сотни. Это безобидный городской сумасшедший, с милыми чудачествами вроде хождения босиком, стеклянного потолка в спальне или ручной шиншиллы на привязи. Он немного занимается спасением китов или редких видов микробов. Он разъезжает по фестивалям и читает стихи без рифмы, это его единственное занятие. Иногда он подписывает воззвания за мир во всем мире. В разговоре и повседневном общении он ведет себя так, чтобы его, не дай бог, не приняли за нормального. Тиражи у него — от ста до пятисот экземпляров. Для наиболее буйных устроены специальные лепрозории в домах творчества, чаще всего на уединенных островах Скандинавии. Толку от этих домашних животных — равно как и вреда — ноль. Сегодняшних подростков в Австралии, России, Штатах и Европе роднит по большому счету одно — они не помнят наизусть ни одного стихотворения. Впрочем, я и сам все реже их вспоминаю, хотя знаю наизусть тысячи три. А почему? А больно.

У Гумилева в «Шестом чувстве» — никуда не девается эта привычка ссылаться на стихи как на истину в последней инстанции! — ревет в диком порыве непонятного вдохновения «тварь скользкая, почуя на плечах еще не появившиеся крылья». Сегодня она воет, утратив их. Стихи сегодня мучают, как напоминание о том, чего не будет уже никогда; о том, к чему мы были причастны — и что утратили, кажется, навеки. А может, и не навеки — но тогда еще страшней думать, какой ценой это можно вернуть.

В общем, «Молчите, проклятые струны». И если все вышеизложенное — только мои частные проблемы, я буду поистине счастлив. Но, как правило, те из поэтов, которые активней других проводят фестивали и уверяют в своей востребованности, — пишут хуже всех.

23 марта 2009 года

Флаги без башни

Семьдесят лет назад, 1 апреля 1939 года, умер от разрыва сердца Антон Макаренко. За две недели до этого он прошел парткомиссию Союза писателей и в конце апреля должен был вступить в ВКП (б). О том, почему он так задержался со вступлением в партию, Макаренко отшучивался: из-за пацанов не было времени ни получать высшее педагогическое образование, ни жениться, ни подавать заявление. Жене он, однако, писал, что давно вступил бы в партию, да подходящей партии нет: кругом «шпана». В девяностые это дало некоторым исследователям (в частности, замечательному марбургскому специалисту, основателю немецкого центра по изучению Макаренко Гетцу Хиллигу) шанс реабилитировать его уже перед новой эпохой; появилась даже концепция (о ней много писал Вячеслав Румянцев), согласно которой Макаренко строил капитализм в отдельно взятой колонии, поскольку колонисты сами зарабатывали и сами распределяли выручку, без всякой уравниловки. Думается, Макаренко не нуждается в такой реабилитации, и строил он не капитализм, но примерно тот социализм, который мечтался большинству революционных романтиков в первой половине двадцатых. В тридцать восьмом этот социализм вступил в решительное противоречие с новой практикой, и Макаренко имел все шансы погибнуть вместе с большинством единомышленников. Судьба его схожа с трагическим случаем другого прозаика — Александра Авдеенко, автора неопубликованного романа «Государство — это я». Истреблялись в первую очередь люди, искренне полагавшие, что государство — это они. Государство — это совсем другой человек, о чем им и напомнили очень скоро под предлогом их стилистической беспомощности. Сталин на совещании в ЦК ругал Авдеенко именно за то, что у него нет «ни голоса, ни стиля». Аналогичному разносу в 1938 году подвергся Макаренко — за «Флаги на башнях». Эта полемика интересна, к ней стоит вернуться.

В журнале «Литературный критик» работал замечательный литературовед Федор Левин (1901–1972), друг Платонова, автор монографии о Бабеле, отважный защитник словесности от идеологического кнута. Именно Левин в тридцать восьмом осторожно, хоть и язвительно, стал критиковать «Флаги на башнях». В статье «Четвертая повесть А.Макаренко» он дал читателю понять, что перед ним социальная утопия, имеющая мало общего с реальностью; что Макаренко идеализирует и абсолютизирует свой опыт, а пишет все слабее. Это было беспрепятственно напечатано и даже подхвачено, несмотря на негодующие отклики самих воспитанников Макаренко, героев повести, утверждавших, что в ней все правда. Одновременно в «Литературной газете» появилась пародия Александра Флита (вот уж злюка, куда Архангельскому) «Детки в сиропе. Фрагмент медового романа»: «Еще весеннее солнышко блистало на небосклончике в пурпуровом закатике, как прибывшему утром в колонию очаровательному Петьке стало стыдно за себя и за свое прошлое. Он, улыбаясь, переродился к всеобщему удовольствию всей белоснежной и нарядной бригады. Петькины розовые ручонки в ослепительно белых манжетиках весело тянулись к коллективу».

Парадокс заключается в том, что и Флит, и Левин пережили большой террор и самого Сталина: обоих, правда, громили в 1947 году — Левина за поддержку Платонова, Флита за пародии в «Ленинграде», — но тем и ограничились. В 1938 году Макаренко был опаснее своих литературных оппонентов, не веривших в дело создания нового человека и не особенно это скрывавших. Тогда в это вообще уже мало кто верил. Горький — главный апологет этой антропологической революции, доходивший в ее пропаганде до восторженного очерка о Соловках или книги о Беломорканале, — был последним, кто пытался отстаивать ее. К 1939 году в СССР победила безнадежная архаика — палочная дисциплина, египетская пирамида. Макаренко надолго подверстали именно к этому проекту, хотя сталинцы были вовсе не сторонниками революции, а ее могильщиками.

1 апреля 1939 года, день скоропостижной смерти Макаренко, был границей, отделявшей революционную педагогику от контрреволюционной. И для расправы с этой революционной педагогикой годился даже классово чуждый элемент — скептики, гуманисты, эстеты, нашедшие приют в журнале «Литературный критик», тоже прикрытом в свой час. Они для сталинизма приемлемей и безопасней, чем Макаренко с его откровенно революционным методом воспитания в людях чувства собственного достоинства. Только это он и воспитывал, поскольку человеку, уважающему себя и пребывающему в статусе хозяина страны, хулиганство и воровство ни к чему. Он и так господин природы и равный совладелец Вселенной. Не зря Перцовский по кличке Перец, один из любимых воспитанников Макаренко, говорил: «Мы жили при коммунизме. Так нигде не было и больше никогда не будет». Куряжская и Броварская коммуны дали сотни героев войны, ученых, новаторов — но после войны их опыт оказался неповторим. Я еще застал их. Это были странные, умные люди, деловитые, быстрые, говорившие об «Антоне» без придыхания, не как апостолы о Боге, а как дети о хорошем отце.

Макаренко в самом деле придавал исключительное значение труду, но не тому, унылому и бессмысленному, которым без толку мучили в послевоенных школах (мог ли, кстати, Макаренко вообразить себе такой ужас, как раздельное обучение?!). Его амбиция была в том, чтобы руками бывших беспризорников делать лучшие в СССР фотоаппараты «ФЭД» и зарабатывать реальные деньги. Он умел увлечь неосуществимой задачей — но только неосуществимое и привлекает сердца. Он в самом деле предлагал воспитанникам небывалую степень свободы, воспитывал воров доверием, а беглецов — безнадзорностью, а единственная попытка одного из дежурных сорвать крестик с новенького колониста, сельского подростка, вызвала его жесткую отповедь (рассказ «Домой хочу»). Макаренко отнюдь не был сторонником палочной дисциплины — и, более того, окорачивал детей, когда они начинали в это заигрываться (что говорить, у них есть такая склонность — военизированные отряды, штабы и форма всегда привлекательны, вспомним хоть Тимура с его командой). Осмысленный и оплачиваемый труд, самоуправление, доверие — три кита, на которых стояла его система, принятая во всем мире, но оплеванная на Родине.

В какой степени она приложима к другим коллективам и временам — вопрос обсуждаемый; существует дилетантское мнение, что всякая авторская методика работает лишь у автора, но системы Станиславского, Сухомлинского или Спока давно стали универсальны. Воспитание — не только авторская работа, но и точная наука. Иной вопрос, что педагогика Макаренко немыслима без общественного контекста, без общенациональной утопии: именно поэтому захлебнулась, скажем, «коммунарская методика», для пропаганды которой так много сделал блистательный Симон Соловейчик. Новым коммунарам нечего было строить, у них не было ни своего «ФЭДа», ни перспективы строительства первой в мире справедливой страны: им оставалось наращивать экзальтацию и играть в то, что было для куряжцев или броварцев жизнью. О применимости макаренковских методов в сегодняшней России, которая ничего не строит, а лишь латает фасад и яростно одергивает всех, кто указывает на пятна гнили, можно, я полагаю, не распространяться, чтобы не травить душу. Здесь любой класс педагога-новатора и почти каждая коммуна немедленно вырождается в секту с самыми катастрофическими последствиями для воспитуемых, а проблема беспризорности — не менее острая, чем в двадцатых, — решается в основном за счет частных усыновлений, которые, во-первых, слишком малочисленны, а во-вторых, часто приводят к трагедиям вроде той, какую Нина Горланова и Вячеслав Букур описали в романе «Чужая душа», а Елена Арманд — в блестящей книге «О Господи, о Боже мой! Педагогическая трагедия». Сегодня наша педагогика — башня без флага, а книги Макаренко — памятники грандиозного эксперимента — флаги без башни.

Так что в исторической перспективе Федор Левин и Александр Флит оказались, бесспорно, правы. Не правы они в одном: «Флаги на башнях» написаны очень хорошо, гораздо лучше «Педагогической поэмы». Лежит на этой книге какой-то закатный, прощальный отблеск — «так души смотрят с высоты на ими брошенное тело».

1 апреля 2009 года

Сотрудничество со следствием

75 лет тому назад, в ночь с 16 на 17 мая, в Москве был арестован Осип Мандельштам. Этот арест — одно из самых загадочных событий в истории российской литературы: донос в деле 4108 отсутствует, доносчик неизвестен, повод к аресту непонятен.

Мандельштам собственноручно переписал на Лубянке стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны», считающееся причиной ареста и ссылки — без всяких, кстати, оснований. Список людей, которым он читал антисталинский «пасквиль», как обозначен жанр в деле, — отдельная тайна: Мандельштам не назвал Пастернака, к которому относился неровно, зато назвал Эмму Герштейн, с которой дружил, и Марию Петровых, в которую был влюблен, не говоря уж об Ахматовой, которую боготворил. Никто из этого списка донести не мог по определению. Больше того: следователь Шиваров — «Христофорыч» в домашнем жаргоне Мандельштамов, арестованный в 1938 году за два месяца до последнего ареста самого О.М., — о стихотворении, судя по всему, не знал.

Дотошная реконструкция событий, предшествовавших аресту Мандельштама и сопровождавших следствие, выполнена Павлом Нерлером и недвусмысленно доказывает, что брали поэта не за антисталинский текст, а «вообще» (в том числе, как резонно полагала вдова, за «волчий цикл»). Предположить, что некто отважился бы донести на автора стихов «Мы живем, под собою не чуя страны» да вдобавок привести их полный текст, — трудно: по логике 1934 года, брать следовало не только того, кто это сочинил, но и всех, кто слышал, что так вообще можно. Эрдман поехал в пятилетнюю ссылку за басню про то, как «Раз ГПУ, придя к Эзопу, схватило старика за ж…».

Так что взяли Мандельштама не потому, что он написал одно из самых сильных антисталинских стихотворений в советской истории, а потому, что разговаривал антисоветские разговоры и писал явно «не наши» стихи, да и вообще вел себя демонстративно.

О причинах этой демонстративности бытуют две версии.

Первая — насчет осознанного самоубийства, и базируется она на сохраненных Ахматовой словах «Я к смерти готов».

Вторая — насчет крайней неопытности, психической неадекватности Мандельштама, на полной его деморализованности во время контактов со следствием. Он на первом же допросе наговорил на себя столько, включая троцкизм, что этого хватило бы не на одну ссылку.

Не рассматривается, насколько я знаю, третья версия, которая позволяет увязать все противоречия и заодно объясняет беспрецедентное заявление Мандельштама о том, что его стихи выражают мысли и чувства большой социальной группы: никто еще не предположил, что поведение Мандельштама перед арестом и на следствии было попыткой диалога с властью, и этот способ представлялся ему более эффективным, чем широко распространенное в то время (Замятин, Булгаков, Толстой, Бедный, Горький) сочинение писем на высочайшее имя.

Вся мандельштамовская лирика тридцатых годов, включая «московский» и «волчий» циклы, пронизана единым чувством: нельзя меня — нас — сбрасывать со счета, я тоже современник, я еще не умер, моим голосом говорят многие, нас надо услышать, что-то изменить, ибо творится непоправимое. В первой же строке антисталинского стихотворения (в котором опять-таки Сталин — отнюдь не главная тема) поставлен главный, универсальный русский диагноз: «Мы живем, под собою не чуя страны». Кто эти «мы»? Не обо всех же речь, не о «чесальщиках колхозного льна», не о палачах, «присевших на школьной скамейке»? Речь о собственной прослойке и среде, о тех, кто именно и привык «чуять страну» — и вдруг утратил связь с нею. Страна отпала от тех, кто в первую очередь достоин называться народом, от тех, кто работает и думает; она отчуждена от тех, кто в идеале мог бы составлять ее надежду и славу.

Не разделяю мнения о том, что эти стихи могли Сталину понравиться, показаться комплиментарными, — но не заметить их невозможно. На них нельзя не среагировать, даже если на все остальное власть не реагирует вообще. Если бы Мандельштам написал их для себя — он бы уж как-нибудь, несмотря на пресловутое мальчишество («не разбойничать нельзя»), удержал их при себе. Но он написал их для Кремля: чтобы знали. Очевидно же, что стихотворение это ничего общего не имеет с «подкусыванием советской власти под одеялом», как называл это Булгаков: оно написано с позиций силы, как любили выражаться советские телекомментаторы. Пастернак только декларировал равенство с вождем, тут же оговариваясь, что сам он «бесконечно мал» в «двуголосой фуге». Мандельштам его чувствовал. Он заговорил со Сталиным как представитель наиболее авторитетного и состоятельного социального слоя, как человек, имеющий право на страну и ограбленный; он потому и читал эту вещь так беспечно-широко, что желал привлечь под свои знамена как можно больше народу. Его сотрудничество со следствием было попыткой — может быть, последней в истории советского общества — заговорить с властью прямо, на равных, в уверенности, что тебя услышат. Ведь стихи, о которых речь, — не пасквиль, как казалось следователю Шиварову, не эпиграмма, как называют их подчас, и даже не антисталинская сатира. Это гражданская лирика высшей пробы («Стихи сейчас должны быть гражданственными»), крик о грандиозном общественном неблагополучии. Ситуация небезнадежна. Она может быть выправлена. Для этого надо, чтобы одни перестали бояться и начали говорить, а другие научились слушать. Мандельштам надеялся, что на него ОБРАТЯТ ВНИМАНИЕ. С этой же целью он в Воронеже звонил следователю, к которому был «прикреплен», — читать новые стихи: «Нет, слушайте, вы обязаны слушать!». Есть тип поэта, не мыслящий себя без слушателя («читателя, советчика, врача»): Мандельштам и психологически — чистый экстраверт. Он пишет не для того, чтобы убедить себя в собственной храбрости. Он пишет, чтобы был услышан голос всех, кого поспешили списать со счетов: мы не устарели, мы вот как можем. И в самом деле — чем-чем, а старомодностью от этих стихов не веет.

Вот почему он спокоен во время ареста и откровенен со следствием. Он идет разговаривать. Он перечислил всех, кому читал текст (умолчав лишь о тех, кто его явно не одобрил), — чтобы как можно шире репрезентировать слой внутренней оппозиции, готовой внятно высказать свои претензии. Мандельштам в этот момент заблуждался ровно в одном — но заблуждение это, увы, разделяла почти вся интеллигенция, включая затаившуюся оппозицию: он думал, что диалог возможен, что тоталитаризм может одуматься. С той же наивностью Светлов в 1941 году умолял начальство разных уровней, чтобы ему разрешили вести пропаганду на немецких солдат: «Старик, им надо просто объяснить…» В 1943 году Славин спросил его: ну как, ты все еще веришь, что их возможно распропагандировать? «Нет, старик, эти парни понимают только автомат…»

Мандельштаму — а равно и многим его тайным единомышленникам — было невдомек, что отечественная тирания тоже понимает только один язык. Ну, еще она готова прислушиваться к лести — но этим формы диалога исчерпываются. Всякое сотрудничество с властью есть сотрудничество со следствием. Бессмысленно предупреждать власть о катастрофе или предлагать свои услуги взамен лепета «тонкошеих вождей»: они потому и нужны, что тонкошеие. С ними можно «бабачить и тыкать». Никаких иных советчиков не надо.

Мандельштам, кажется, не смирился с этим до конца жизни и попытался заговорить с властью на одическом языке — но это была уже последняя, заведомо безнадежная попытка.

15 мая 2009 года

Памятка вербовщику

Почти весь этот учебный год, за вычетом командировок, я проработал учителем словесности в московской школе «Золотое сечение». По-моему, преподавание — лучшее, что сейчас можно делать, по крайней мере в сфере культуры. Нынче не время шумных акций, общественных дискуссий и безадресного просветительства. Поколение, заставшее «тучные годы» и сформированное гламуром, представляется мне если не проигранным, то по крайней мере достаточно взрослым, чтобы спасать себя самостоятельно. Бороться надо за детей, как раз за тех, о ком сказал Слуцкий: «Самые интеллигентные люди в стране — девятиклассники, десятиклассники. Ими только что прочитаны классики и еще не забыты вполне». Вдобавок дети не могут переключить канал, обломив рейтинг твоей культурной программе, или предпочесть Толстому глянец: им приходится читать «Войну и мир» и слушать тебя, не отвертишься. ЕГЭ по литературе, конечно, сдавать не всем, да и сочинения в большинстве вузов либо вот-вот отменят, либо уже упразднили. Но из программы твои 20–25 часов пока не исключены, так что дерзай.

Первое и главное: есть серьезный шанс, что следующей модой после начисто скомпрометированного гламура будет культура, русская, классическая. С чем это связано? Гламур был культуркой клерков, залогом их уверенности, что они — партнеры и совладельцы, новые хозяева земли. Если принять терминологию Максима Кантора, кризис стал коллективизацией среднего класса: им объяснили, что они никакие не совладельцы и гламуриться им теперь особенно не на что. Уважать себя приходится за другие вещи: одной из первых тренд поймала Ксения Собчак, в чьем облике появилось нечто учительское и даже училкинское. Горячо одобряю. Грядет мода на интеллект. Вдобавок надо снимать сериалы, а в этом смысле российская классика предоставляет серьезные возможности. Одновременный выход «Тараса Бульбы», «Анны Карениной» (сериальная версия отложена на осень, пока смотрим кинематографическую) и «Братьев Карамазовых» обозначает тенденцию ясней ясного; Мельников начал, а Хуциев заканчивает фильм о Чехове; настоящее наше жалковато, а главное — смутно, зато прошлое! В массах крепнет убеждение, сформулированное еще в 90-е годы искусствоведом Львом Мочаловым: «Русская национальная идея есть русская национальная культура». Раньше была пара «культура и нефть», но нефть подешевела.

Так что дети хотят и будут читать, ибо тоже обладают нюхом на тренд. Штука в том, чтобы их к этому подтолкнуть. И здесь, коллеги, мы должны вести себя так же хитро, агрессивно и временами цинично, как разведчик, вербующий осведомителей, или агитатор, призывающий рекрутов записываться в элитный спецназ. Давеча я — все с теми же детьми — был в Питере на экскурсии в Музее Достоевского. Экскурсовод Наталья Герман таскала группу по замусоренным чердакам, запертым проходным дворам и подвалам, где размещались трактиры, только чтобы дать почувствовать живой Петербург Достоевского. Кстати, вся лестница, ведущая к предположительному раскольниковскому чердаку (он не там, где «дом Раскольникова», а дальше по Столярному), — исписана свежими надписями типа «Мочи бабок» и «Родя, убей лучше меня». То есть герой жив и актуален, как Воланд для Москвы.

Мы должны прибегать к самым сильным, лобовым и нижепоясным приемам — читать вслух или по ролям, рассказывать сюжет и обрывать на интересном месте, проводить параллели с современностью (что всегда казалось мне дурным тоном — даже у таких мастеров, как покойный Е.Н.Ильин, — но сегодня иначе невозможно, мы их попросту не прошибем). Мы должны разрешать предельно свободные интерпретации, любые дискуссии и даже ролевые игры на классические сюжеты — то же «Преступление и наказание» дает для этого все возможности. Мы не должны стесняться провокативных высказываний. Мы должны грубо подольщаться, давая им почувствовать себя умными. Например:

— Как вы полагаете, почему сцена убийства старухи прописана так подробно, так кроваво?

— Нравилось ему, наверное, чернуху гнать, — смешок с задней парты.

— Блестящая мысль! Именно, именно нравилось! — После этой затравки пусть его порвут те, кто думает иначе. Но не поручусь, что мальчик так уж неправ.

Не стесняйтесь умных слов — дети их любят, уважают себя за их повторение. Не пресекайте творческую инициативу. У меня есть в одном десятом чрезвычайно умный ребенок, всякий раз пишущий сочинение в новой манере. Отличную работу по «Отцам и детям» он написал на блатной фене, которой виртуозно владеет, а сравнительную характеристику Кутузова и Наполеона стилизовал под Толстого, описав их несостоявшуюся встречу: «— Я вошел в Москву, я! — кричал Наполеон. — Я ввел туда ma grand armee! Почему этот артиллерист позволяет себе писать, что во мне нет величия, что я жирный, что у меня нос красный! Он пашет, вот и пусть пашет! Я кто ему, торт?! Почему, почему вы, который не дал ни одного сражения и вообще ничего такого, вы, который старый, рыхлый, почему вы положительный, а я отрицательный! Вот что я желал бы, чтобы мне объяснили, ежели бы только в вашей варварской стране кто-нибудь умел что-нибудь объяснить в двух словах, а не в четырех томах!

— Да просто не нравишься ты нам, м… тебя в г…, — вяло сказал толстый Кутузов и толстою рукою сделал знак толстой Марфуше. Марфуша радостно слезла с печи, цепляясь за выступы босыми ножками, и принялась со всею грозною и величественною силою гвоздить французов до тех пор, пока не погибло все нашествие».

Вы как знаете, а я пять поставил. Ребенок думает и читал текст.

Напоследок несколько наблюдений над тем, какие программные сочинения выглядят потенциальными хитами в детском восприятии. Наибольшим шоком был для меня всеобщий интерес к некрасовской поэме «Кому на Руси жить хорошо», от которой предыдущие выпускники дружно воротили нос. Вещь оказалась легко усвояемой (рассчитана-то на крестьян!), гротескно-смешной (особенно сцена поиска счастливого человека на базаре, с призом в виде ведра водки), легко транспонируемой на современность (обсуждение, кому на Руси хорошо сейчас, выливается в увлекательный спор). Лермонтов сегодня не особенно нравится девятиклассникам, а Пушкин — да, вполне: и не только потому, что Пушкин жизнерадостней и в каком-то смысле проще, а потому, что в Лермонтове сильно бунтарское и волевое начало, для которого сейчас не время. Один мне так и написал в сочинении: «Почему я должен верить, что Печорин исключителен, когда перед нами только его исключительное себялюбие и цинизм?». Дело не в том, что они видят цинизм там, где его нет; но они не видят ничего другого. Печорин и его создатель — носители добродетелей, которые сегодня не востребованы. Кое-какие нравственные принципы основательно подзабыты, и потому сегодняшнему школьнику трудно объяснить, в чем именно неправ Петр Петрович Лужин. Больше того: я получил аргументированную работу о том, что самый нормальный человек в «Войне и мире» — Долохов, потому что он умен, храбр, любит мать и сестру. Мне пришлось потратить урок на объяснение того нехитрого факта, что когда человек спит с женой друга и расстреливает пленных, любовь к собственной семье выглядит не смягчающим, а отягчающим обстоятельством. И то не уверен, что убедил.

Наконец, дети любили и всегда будут любить триллеры. Нет ничего дурного в том, чтобы рассказ о Тургеневе сопровождать знакомством с «Кларой Милич», «Призраками» или «Собакой», а в лекцию о Достоевском включить, например, сон Ипполита из «Идиота». Принести на урок по сну Татьяны реальный сонник тоже бывает недурно.

Дорогие школьные словесники, товарищи по ярму! Нам трудно, но у нас есть мощная компенсация. Будущее сегодня зависит только и исключительно от нас. И все эти пильщики бабла, сосальщики сырья и лакировщики пустоты отлично это понимают. Либо интеллектуальным стержнем России станем мы и наши ученики, либо не будет ни России, ни будущего.

Поздравляю с окончанием учебного года и неизбежным спустя три месяца началом нового.

26 мая 2009 года

Оруэллова недостаточность

Шестидесятилетие первого издания главной антиутопии прошлого века «1984», имевшее быть 8 июня, прошло замеченным. Обсуждение выявило главную проблему романа и его читателей: интерпретаторы полярных взглядов, как полководцы, продолжают готовиться к прошлой войне. Сам же роман выявляет собственную неполноценность — тысячу раз простите, на юбилеях не принято ругаться, но ведь «хорошо или ничего» — это про мертвых. А роман Оруэлла — к счастью для него и несчастью для человечества — жив.

Во времена, когда Оруэлл воспринимался в одном наборе с Замятиным, Хаксли и Набоковым, отзыв того же Набокова, объявившего «1984» посредственным романом, считался эстетским. Типа автор все понимает, но недостаточно хорошо пишет. Журнализм, все дела. Впоследствии оказалось, что с художественностью у Оруэлла все нормально, придуманные либо обобщенные им приметы тоталитарного социума ушли в язык. «Большой Брат», телескрин, минправды, ангсоц, новояз, двоемыслие, внутренняя партия, пытка крысами, «цель репрессии — репрессия», «незнание — сила» — это ярко, точно, афористично, не хуже Свифта. Любовная линия — литература высокой пробы. «Я тебя предала — я тоже». «Под развесистым каштаном»… Кто из прочитавших этого не запомнил — поднимите руки. Короче, бытовало мнение, что Оруэлл силен как социальный мыслитель и относительно бледен, трафаретен как художник. Оказалось наоборот.

Оказалось, что тоталитаризм не сводится ни к одной из описанных им примет: ни к регулярному искажению правды, ни к наличию (а если нет — то выращиванию) внешнего врага, ни к двоемыслию, ни к тотальному контролю. Считалось, что главные репрессии в тоталитарном социуме осуществляются по линии языка и пола, об этой теме была написана куча квазифилософских работ — но тоталитаризм запросто строится без всякого контроля за личной жизнью подданных (больше того — идея «сексуального комфорта» может быть поставлена ему на службу, в СССР в двадцатые годы предпринималась такая попытка), а современная политическая мысль в тоталитарных системах запросто обходится без новояза. Новояз нужен для имитации компетенции, для нового и заковыристого обозначения давно известных сущностей, а этого полно в современной философии, в том числе и постмодернистской, развенчивающей тоталитарный дискурс и доходящей в этом развенчании до полной отмены смысла — не просто здравого, а любого.

Чего там говорить, братие и дружине: у нас тоталитаризм. Просто раньше в этом очевидном признавались с покаянием или хоть с неудовольствием, а теперь с гордостью: да, у нас тоталитаризм. Нам так лучше. И что? Вот и давайте это зафиксируем — без истерического биения себя пяткой в грудь, без разговоров о том, что Россия не может быть другой, без ссылок на внешние угрозы, которые тут ни при чем, — и прологарифмируем это, так сказать, по оруэлловским основаниям: Большой Брат есть? Ничего подобного, два. Всеобщая слежка и прозрачность? Не похоже: в ангсоце много чего было ужасного, но коррупции в таких масштабах не наблюдалось. Тотальный контроль над прессой? Нету: я же это пишу, а вы читаете. Новояз? Попытки вырастить его были явно смешны даже тем, кто этим за деньги занимался. Репрессии? Носились в воздухе, но пока остались минимальными: то ли кризис еще не взял за органы, то ли держать общество в состоянии желе прекрасно можно и без них. Министерство правды? Врет, конечно, но подмигивает и само себе не верит: явно уже сочиняет черновик мемуаров «Как нас заставляли», с множеством смешных случаев… Внешний враг? К внешнему врагу не ездят на отдых, не отсылают на учебу детей, а наиболее опасные и обскурантистские силы в сегодняшнем мире — будь то радикальный ислам или последыши чучхе — нам скорее внешний друг. Есть даже какой-то рынок, частная собственность, какие-то где-то выборы — а тем не менее тоталитаризм; Оруэлл, блестяще живописав его плоть, до кости так и не добрался.

Можно, конечно, завести унылую песнь насчет того, что на скотном дворе бывает только скотство, что вот в Англии не вышло же тоталитаризма, а у нас пожалуйста, под любой маской, — но ангсоц одинаково похож на сталинизм, гитлеризм, маоизм и полпотовщину, да и в послевоенной Восточной Европе все очень хорошо получалось, так что басни про заколдованную Россию оставим эмигрантам, избывающим травму отъезда. Ограничимся признанием очевидного, хоть и печального факта: тоталитаризм определяется не количеством политических свобод и не интенсивностью пропаганды (которую в условиях интернета можно просто игнорировать). Главные приметы тоталитаризма суть две, и про них у Оруэлла либо мало, либо ничего. Первая: с любым можно сделать что угодно, и никто не вякнет. (Это касается не только власти, но и уголовной преступности, и расправ работодателя с подчиненным, и полного отсутствия независимых судов.) У людей существует множество механизмов социальной солидарности — на низовом уровне; эти механизмы по преимуществу горизонтальны, вроде социальных сетей, всяких «одноклассников» и землячеств, но защитить человека от власти эти хрупкие, паутинные сети не могут — могут, правда, посильно смягчить художества власти; употребляя лобовую метафору — не могут разрушить тюрьму, но могут наладить в этой тюрьме неистребимую систему переписки. Однако контакт народа и государства стремится к минимуму — эти шестеренки попросту не зацепляются; отсюда вторая особенность тоталитаризма — отсутствие вертикальной мобильности. Вопрос близости к власти — вопрос все тех же социальных сетей, одноклассничеств и землячеств: родиться в правильном месте, дружить с правильным другом. Власть обладает инструментами для разрешения кризисов (их, как всегда, два — кнут и пряник, в нашем случае пряничный кнут), но не имеет механизмов для той же цели, а разница между инструментами и механизмами после Пикалёва очевидна всякому. Это и есть тоталитаризм — когда народ не участвует во власти, а власть не может предложить ему ни духовных, ни материальных стимулов; тоталитаризм есть апофеоз их взаимной безответственности. Русская модель социума — семья Кабанихи, где и еды вдоволь, и джина «Победа» не пьют, но старшие презирают младших, а младшие ненавидят старших, где все друг другу врут и не исповедуют никакой общей морали, где за униженного не вступятся, но тайком сунут ему конфету. Это нельзя назвать недостатком — или отсутствием — цивилизации; это просто такая цивилизация, главным принципом которой является полная имморальность. Преимущество у нее ровно одно: западная имеет начало и конец, а потому мыслит эсхатологически. А такая — тоталитарная без оруэлловщины по определению — может существовать вечно, и кризис для нее — не конец, рубеж или вызов, а нормальная среда.

Могут спросить: что же нужно сделать с социумом, чтобы тоталитаризм в нем воспроизводился при любом социальном строе? Ответ прост и опять-таки сводится к двум пунктам: во-первых, этот социум устроен так, что по достижении определенного культурного уровня (вроде бы исключающего тотальное вранье и рабство) этот самый уровень приходит в неизбежное столкновение с неизменной политической системой, культура рушится и страна откатывается назад, где с ней опять можно делать что угодно. А во-вторых, в этом социуме религия утверждается такими способами и отождествляется с такими персонажами, что почти никаких убеждений у большинства нет. Нет ни консенсусных ценностей, ни долга перед ближним, ни представления о богоравенстве, божественном достоинстве человека. То есть исключена главная форма милосердия — защита ближнего перед лицом произвола. Сунуть ему конфету — другое дело.

И для этого студенистого, ползучего тоталитаризма новый Оруэлл еще не родился. А если и родился — то Набоков, с его «Bend Sinister», оказавшимися вроде как в оруэлловской тени. Между тем у него-то все точней — потому что он, в отличие от Оруэлла, описал не социальную, а физиологическую природу тоталитаризма: то, как людям физически, плотски приятно быть плохими. Потому что мораль у них вышеописанными способами отнята, и ничем не стесненное тело празднует свой праздник, наслаждаясь по очереди сексом, пытками и жизнерадостной жратвой.

18 июня 2009 года

Эксперт Булгарин

5 июля 1789 года, 220 лет назад, родился Фаддей (Тадеуш) Булгарин, до частичной посмертной реабилитации которого мы наконец дожили. В России поистине до всего доживешь: нет явления, которое бы не меняло знак раз в столетие.

Место Булгарина в русской литературе определено российским культурным мифом — он у каждого народа свой, но в главных чертах воспроизводит один и тот же сюжетный архетип, названный у Борхеса «самоубийством Бога». Гегель, впервые рассмотревший эту матрицу на примере Христа и Сократа, говорит еще определенней: «Великий человек хочет быть виновным и принимает на себя великую коллизию». То, как преломляется этот миф в разных культурах, говорит об этих культурах нечто главное: мысль о том, что Пушкин — наш Христос, высказывалась неоднократно, косвенно она присутствует уже в прославленной пушкинской речи Достоевского. Этот Христос не оставил очных учеников, более того, созданная им культура отступила от его заветов, что заметил Мережковский в гениальном очерке «Пушкин»; нельзя не увидеть в позиции царя пилатовских черт (прощение прислал, долги заплатил, но руки умыл — одного его слова довольно было бы, чтобы остановить драму); есть и общий для всех культурных мифов мотив бессилия друзей, морока, овладевшего всеми, сна в Гефсиманском саду. Есть и гибель лучшего из адептов, оказавшегося, правда, заочным учеником: в основополагающем культурном мифе вернейший ученик должен погибнуть той же смертью, что и учитель, — так был распят св. Петр: гибель Лермонтова на дуэли может быть интерпретирована именно в этом ключе, и не исключено, что его самоубийственная стратегия диктовалась именно этими соображениями. Это и ответ на вопрос Мережковского, почему русская литература пошла не по светлому пушкинскому, а по отчаянному и трагическому лермонтовскому пути: Пушкин основал веру — Лермонтов основал церковь. Русский Христос вызывающе неканоничен, грешен, неуравновешен, однако в народном сознании свят, и это тоже важная черта для характеристики Отечества. Кроме того, при нем был Иуда, и его роль досталась Булгарину, и это говорит о народе и культуре очень хорошо.

О необходимости демифологизации Булгарина написано много — выделим многочисленные статьи А.И. Рейтблата, подготовившего и прокомментировавшего сборник его записок в III отделение «Видок Фиглярин», и уважительный, но недвусмысленно полемичный отклик В.Э. Вацуро на этот 700-страничный том. Некоторые авторы утверждают, что булгаринские письма в III отделение были не доносами, а «экспертными обзорами» литературной ситуации — как заказными, так и добровольными. При такой классификации и Петр Павленко, автор отзыва на мандельштамовские стихи, приведшего к последнему аресту Мандельштама, не более чем эксперт, выполнивший властный заказ на оценку чужого текста.

Булгарин «не был ни штатным сотрудником, ни платным агентом, скорее экспертом, своего рода доверенным лицом», замечает Рейтблат, не уточняя, однако, что III отделение не всякому эксперту радо. Апологеты Булгарина напоминают: записки и проекты по верховному заказу писал и Пушкин — и записку «О народном воспитании» он в самом деле подготовил, мотивируя согласие в письме к Вульфу недвусмысленно: «Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтоб сделать добро». Пушкинская записка, содержавшая требование полной деидеологизации преподавания истории и отмены телесных наказаний, привела лишь к тому, что ему, по признанию в письме к тому же Вульфу, «вымыли голову», даром что велели благодарить. Булгарин обладал счастливым даром писать именно то, «чего хотели», — и в большинстве случаев его записки встречались благосклонно, особенно когда он в лучших традициях русской официальной идеологии увязывал мартинизм, масонство, тлетворное влияние Европы, арзамасский кружок и декабризм. Булгарин с великолепной откровенностью советовал: «В монархическом неограниченном правлении должно быть как возможно более вольности в безделицах. Дать бы летать птичке на ниточках, и все были бы довольны». Сегодня подобную экспертную записку охотно подали бы многие добровольцы — и нет сомнения, что они были бы с благодарностью услышаны; среди них было бы немало прагматиков, искренне не понимающих, что «птичка на ниточках» может быть и опаснее клетки, ибо придает несвободе цивильный вид, приемлемый как для самих творцов, так и для треклятого зарубежья. Апофеоз булгаринщины — записка к Дубельту 1850 года: Булгарин сетует, зачем-де император запретил «печатать все, относящееся к юбилею 25-летнего благополучного и славного его царствования». Видок наш был настолько глуп, что, спеша польстить, не понимал главного: эта годовщина слишком напоминала о другой, тоже 25-летней. Впрочем, верноподданность почти всегда разжижает мозги.

Комментируя эволюцию Булгарина, Рейт-блат оговаривается: «Готовность так или иначе сотрудничать с властью (…) была присуща многим. Я думаю, что через это явление можно понять его не как патологического мерзавца, урода в литературной семье, а как закономерное порождение определенной социально-психологической ситуации». Вацуро решительно возражает против этой «закономерности» и, главное, ссылок на ситуацию и среду: «Это впечатляющая, глубоко поучительная и актуальная для последующих эпох история постепенной эволюции личности — от либерализма к конформизму, от конформизма к добровольному сотрудничеству с властью, от сотрудничества к официозу, от официоза к доносу». Не станем, однако, вдаваться в обсуждение проблемы, насколько типично и оправданно такое поведение: заметим лишь, что русский культурный миф — и народное сознание — назначили на роль Иуды именно благонамеренного эксперта. И благонамеренных экспертов, которые еще думают о репутации, это может подвигнуть на размышления.

Есть и второй аспект булгаринской бурной деятельности: Фаддея Венедиктовича нашего называют пионером российской массовой культуры. Именно он первым прибегнул к аргументу «от толпы»: хорошо или плохо написанное мною, а «Выжигина» читают тысячи, тогда как Пушкин рассчитывает лишь на одобрение своего аристократического кружка, который и лоббирует его в журналах, создавая безнравственному и поверхностному певцу репутацию гения. Полемика Булгарина с Пушкиным — спор плебея с аристократом, даром что плебей не лишен стилистической лихости. Апологеты масскульта могут и в самом деле пользоваться сколь угодно широкой прижизненной популярностью — однако посмертная судьба их незавидна: Булгарина читали, но цену ему знали, и эту русскую особенность — широко потреблять, но глубоко презирать — следовало бы учитывать всем, кто сегодня ссылается на всенародную популярность. Эта популярность не мешает посмертному охаиванию и — более того — предполагает его; репутацию Иуды и литературного убийцы Булгарину создавал тот самый массовый читатель, который радостно раскупал семитысячный, баснословный для 1829 года тираж «Выжигина».

Это еще одна важнейшая черта российской культуры: аристократизм (не обязательно буквальный, родовой, но прежде всего мировоззренческий) ей любезней плебейски понятого «демократизма», по крайней мере в исторической перспективе.

Наконец, третья причина попадания Булгарина в разряд иуд — отсутствие естественного благоговения перед гением. Важная особенность русского культурного сознания — даже подвергая гения травле, оно его уважает (в сущности, травля и есть одно из нагляднейших проявлений уважения). Булгарин не чувствовал, кто перед ним, и позволил себе после пушкинской смерти в частном письме заметить: «Ты знал фигуру Пушкина, можно ли было любить его, особенно пьяного!» Бенкендорф — и тот выглядит приличнее, роль Каифы пристойней, чем выбор Иуды. И хотя Булгарин не ходил в пушкинских учениках, не предавал Пушкина напрямую, а лишь доносил на него (что, кстати, осталось без прямых последствий), он свою нишу заслужил уже тем, что не понимал, кто перед ним. Это сочетание трех взаимообусловленных черт — готовность экспертно услужить, апелляция к низменному инстинкту черни и презрение к божеству — создало образ русского Иуды, который вечно останется антиподом русского Христа, каких бы иллюзий ни питали эксперты.

Впрочем, еще одна важная особенность русского мифа — то, что наш Иуда не удавился. Он умер своей смертью в возрасте семидесяти лет в имении близ Дерпта — в полузабвении, но при деньгах; в России вообще редко осуществляется буквальная месть, так уж устроен брезгливый местный характер. Ему достаточно того, что антигерой становится нарицателен — и от этого уже не отмоешься. А там живи сто лет, как Дантес, — не руки же об тебя марать.

7 июля 2009 года

Русский эзотерический календарь

Во второе воскресенье июля по распоряжению Президиума Верховного Совета СССР (1968) отмечается День рыбака — тогда как всемирный День рыболовства, напомню, приходится на 27 июня. Так вышло, что с 1994 года по указу президента России в то же второе воскресенье июля отмечается еще и День российской почты — в то время как всемирный День почты, напомню, празднуется 9 октября. Я думаю, что это неспроста. Россия знает, что делает, заведя себе отдельные праздники рыбака и почты да вдобавок отведя им один общий день. Думаю, это совпадение означает, что в эзотерическом российском календаре (который безусловно существует, но открывается только на высших ступенях посвящения, начиная с уровня замминистра) второе воскресенье июля — день бутылочной почты. Бутылочная почта, отправленная в этот день, обладает особенной силой, о чем ниже.

О том, что существует русский эзотерический календарь, я догадываюсь давно — еще с тех пор, как заметил два главных эзотерических праздника: день весеннего возрождения и день зимнего засыпания. В нашем жизненном цикле четко различаются два периода: летний, когда от человека требуются одни добродетели, и зимний, когда востребованы совсем другие. Можно даже сказать, что русский человек зимой и русский человек летом — два совершенно разных человека, и счастливее всего он бывает в оттепель, когда можно сочетать свои полярные качества в идеальной полноте. Когда было упразднено русское язычество, русские приспособили ко дню весеннего возрождения Пасху, а когда запретили Пасху — остановились на Первомае, непомерно раздув этот малозначительный праздник малочисленного сознательного пролетариата. Когда по разным причинам было упразднено 7 ноября, обозначавшее границу зимы, на его место тут же придумали невразумительный День народного единства, а потом еще менее понятный день изгнания поляков, но обойтись без этого праздника не сумели снова. Вообще отечественные профессиональные праздники дают обширный материал для реконструкции того тайного календаря, к которому абы кого не допускают. Эта реконструкция — то есть выяснение истинного соотношения российских церковных, государственных и профессиональных праздников — дала бы ключ к той самой народной душе, которая и поныне остается для нас за семью замками.

Примеры: 12 января в России отмечается День прокурорского работника. По церковному календарю в этот же день вспоминают святую Анисию, а в народе это — день Онисьи-желудочницы, в который, согласно Далю («Приметы и суеверия русского народа»), «Нечистая сила ожесточается, нужно от нее оберегаться». О чем это нам говорит? О чем-нибудь да говорит. 23 февраля россияне отмечают День Российской армии (защитника Отечества), что совпадает с днем преподобных Зевина, Полихрония, Моисея и Дамиана (правда, по старому стилю, но для эзотерика это не принципиально). Эти святые, жившие и чудотворившие в Сирии в V веке нашей эры, истязали себя долгим стоянием на одном месте (столпничеством), ношением тяжестей и питанием одной чечевицей, что ясно указывает нам на образ жизни, желательный для солдата Российской армии, а также объясняет многие ее особенности от строевой подготовки до рациона. 12 апреля тоже не случайно стало датой запуска первого человека в космос — это день Иоанна Лествичника, на каковой праздник в народе принято печь лестницы для восхождения на небо. Не может быть, чтобы в Байконуре об этом не знали. В третье воскресенье июня россияне празднуют рождение Перуна (языческая традиция, кое-где уцелевшая до наших дней), День медицинского работника (с 1980 года) и День кинолога (также полицейской собаки, с 1906). Трудно не увидеть здесь намека на великую — сходную с перуновой — роль медицинского работника и его собачью жизнь. 10 ноября православные отмечают день св. Параскевы (см. также «Параскева-пятница») и День милиции: как известно, св. Параскева требует соблюдения множества правил и сугубо наказывает за их неисполнение. В этот день полагается «мять и трепать» (льны), запрещается прясть, но разрешается шить (в том числе дела). 20 декабря, в День чекиста (ныне День ФСБ), церковь празднует день памяти св. Амвросия, о котором в народе не просто же так говорится «Амвросий праздники отбросил». Кстати, сам Амвросий, епископ Медиоланский, известен как бескомпромиссный борец с еретиками, а также большой друг детей. Сам он при этом, правда, вел жизнь аскетическую. День энергетика отмечается 22 декабря. Энергетика — трубо- и газопроводы, электричество и пр. — остается последним, что еще как-то цементирует между собою бывшие советские республики. 22 декабря православные празднуют также день иконы «Нечаянная радость», от которой разбойник вразумился и начал жизнь честную: это недвусмысленно указывает нам на то, что от энергетики некоторые экс-союзные государства — особенно Украина — также могут начать жизнь честную или по крайней мере вразумиться.

Из этого неполного перечня сопоставлений ясно, что каждый российский праздник имеет двойной, а то и тройной смысл. Оно и понятно — поверх православных нарастали советские, поверх советских — россиянские, и все это в тайном, но неотступном сопровождении народных, неистребимых языческих и самодеятельно-профессиональных. Полный календарь вскрывает связь между газом и единством, чекизмом и детьми, медиками и собаководами, законоблюстителями и нечистью, рыбаками и бутылками.

Совершенно очевидно, что сочетание рыбака, бутылки и почты для России не случайно: на рыбалке нечего делать без бутылки, в пустую бутылку лучше всего положить записку. В «Артеке», например, есть примета, что, если в конце смены бросить в море бутылку с просьбой, просьба исполнится. Я лично проверял это не раз: в частности, в августе 1998 года наша восьмилетняя тогда дочь бросила в море бутылку с пожеланием, чтобы родители проводили с ней как можно больше времени. Грянувший вскоре дефолт на три месяца лишил жену работы, и просьба девочки исполнилась, хотя и не совсем так, как она предполагала. А потому что за все надо платить, Женя. Правда, к счастью, пожелание действовало только до зимы.

Я не допущен, увы, к тайным знаниям об эзотерических ритуалах, но берусь предположить, что в день бутылочной почты следует запускать в ближайший водоем письмо с просьбой-мечтой-пожеланием, и тогда все сбудется. Так я и поступил в минувшее воскресенье, катаясь с сыном на речном трамвае и запустив в Москву-реку бутылку из-под чая «Нести». Что мы написали в записке, я вам, конечно, не скажу. Но думаю, что исполнится. В этот день вообще все исполняется: как-никак именно 12 июля Камиль Демулен призвал свой народ «К оружию, граждане!», и граждане послушались. А Борис Ельцин вышел из партии и призвал к тому же остальных — и остальные побежали. Не говоря уж о том, что в этот же день 1979 года Республика Кирибати (Микронезия) получила независимость. А в гимне этой республики с населением в 90.000 человек и уникальным расположением (одновременно в Восточном, Западном, Северном и Южном полушариях) есть прекрасные слова: «Достижение удовлетворенности и мира нашими людьми возможно, если наши сердца будут биться как одно. Готовься принять на себя ответственность и помогай другим, а Бог пусть благословит наше правительство и всех наших людей».

14 июля 2009 года

Тупик Гамсуна

В том, насколько прочно и бесповоротно забыт сегодня Гамсун, есть, как хотите, какая-то злая тайна. Разумеется, имя его помнят, а 150-летие со дня рождения даже отмечено в России выставкой его изданий. «Голод» включен в программу филфаков. Все это, однако, не отменяет главного: Гамсун напрочь выключен из современного контекста. Едва ли в любой случайной выборке россиян найдется хоть один читатель, в чьем обиходе Гамсун регулярно присутствует. Вряд ли кто-то вспомнит содержание хоть одного из романов, которые в начале ХХ века сводили с ума миллионы уездных барышень: «Пан», «Мистерии», «Соки земли». В самой Норвегии о Гамсуне вспоминают с понятной стыдливостью: после его откровенной поддержки Гитлера и Квислинга сограждане подвергли его столь дружному остракизму, что тень того разочарования лежит на его облике и по сей день. Как ни крути, а есть вещи непростительные. Гамсуновская поддержка фашизма была не разовой и не случайной, это не отдельные комплиментарные высказывания (они-то случались и у Честертона о Муссолини, и у Черчилля о Гитлере), это даже нечто худшее, чем завороженность фашизмом, сломавшая карьеру Лени Рифеншталь: в конце концов, у нее она носила характер сугубо эстетический — мощные движения масс, стальные мускулы физкультурников… Гамсун, напротив, поддерживал фашизм убежденно и страстно, видя в нем панацею для заблудившегося человечества. Он ярко, с редким талантом, ценою карьеры и репутации, обозначил один из самых страшных тупиков европейской мысли — а именно ненависть к современности и жажду возврата к патриархальности.

Вряд ли кто из читавших его станет отрицать, что в смысле чисто литературного таланта странный норвежец Кнут Педерсон, удостоенный Нобелевской премии под псевдонимом Гамсун, оставил далеко позади всю скандинавскую прозу, в которой блистали Лагерквист, Стриндберг, Лагерлёф, да и впоследствии мало кто с ним сравнялся. Гамсун разнообразен, точен, нервен, выразителен, романы его вызывающе непохожи друг на друга, и объединяют их, пожалуй, лишь три фундаментальные черты его мировоззрения, сочетание которых и приводит к фашизму с железной неотвратимостью.

Первая из этих черт — преломленное ницшеанство: завышенная самооценка утонченного и одинокого творца. «Голод» не просто исповедь начинающего художника, бесконечно одинокого в чужом городе. Муки его усугубляются контрастом между сознанием собственного потенциального величия — и железным, ледяным равнодушием мира. Страдает не просто юный одиночка — страдает гений, полубог. Жизнь равнодушна, безжалостна, не оставляет ему ни места, ни надежды. Этот мир проклят, и отсюда вторая черта гамсуновского мировоззрения: страх и недоверие к жизни, ужас перед будущим, ориентация на прошлое.

Как гениально заметил Сергей Аверинцев, ХХ век скомпрометировал ответы, но не снял вопросы. Он предложил два выхода — модерн и архаику. В этом принципиальная, неистребимая разница между фашизмом и коммунизмом, которую не сотрут никакие заявления ПАСЕ. Коммунизм — выход модернистский, конструирование будущего, пусть жестокое, бесчеловечное, ломающее об колено. Коммунизм — поиск на нехоженых путях. Фашизм — опора на архаику, попытка искусственного возвращения в Средневековье и даже глубже, во времена титанов, никогда не бывшие, мифологизированные. Это возвращение туда, где человек ничего не значил, где властвовали жестокие и таинственные боги. И вот в эти времена Гамсуна все отчетливее тянет, начиная с «Пана». Его лейтенант Глан бежит в природу, в дочеловеческое царство, так же как Лени Рифеншталь в последние годы спускалась в темные глубины, чтобы снимать чудовищных рыб. Невинные на первый взгляд патриархальность, древность, уединение обозначали то архаическое начало фашизма, которое потом стало так отчетливо у русских национал-патриотов.

Третья же черта мировоззрения Гамсуна, тесно связанная с недоверием к жизни и попыткой оковать ее жестокими законами, — его страх перед женщиной, недоверие и ненависть к ней. Было это и у Стриндберга, да и у Бергмана отчасти. А уж у фон Триера расцвело пышным цветом. Есть тут какой-то скандинавский роковой излом. Но только у Гамсуна это стало не реакцией на личную трагедию, а выношенной, глубокой идеологией, апологией мужского, волевого, трудового начала. Это сказалось и в Эдварде, которая губит Глана, но особенно отчетливо — в увлекательнейшем романе «Странник играет под сурдинку», где о женщинах сказаны страшные слова: в них есть детское безрассудство без детской невинности. Из всего этого и слагается трагический итог биографии Гамсуна. Он не совершил никакой роковой ошибки: все было логично. Титанические попытки реабилитировать его художественный гений бессильны перед тем фактом, что в сорок третьем году, во времена Сталинграда, он лично виделся с Гитлером и говорил ему комплименты. Любой, кто отвергает будущее, страшится жизни и обожествляет себя, с железной неизбежностью придет к этому же итогу, с каких бы высоких позиций он ни судил проклятую современность.

Внешне он удивительно напоминал Томаса Манна, был в каком-то смысле симметричен, а точнее, противоположен ему. Манн прошел через те же соблазны, памятником их остаются «Рассуждения аполитичного». Но в «Волшебной горе» он сумел отважно поверить в то, что мир неистребим, изначально добр, а сверхчеловечность означает всего лишь высочайшую степень человечности. Заметим, кстати, что Гамсун был стилистом почище Манна, но стилистика ведь дело третье, у гениев вообще неважно со вкусом.

Впрочем, бессмертие Гамсуну гарантировано. Отрицательный урок — тоже урок, и, может быть, посильней иного положительного примера.

…Кажется, Лидия Гинзбург вспоминала, как в блокадном Ленинграде попыталась перечитать «Голод». Смешны и мелки показались ей страдания гамсуновского протагониста. Выжить ей в эти годы помогала «Война и мир».

3 августа 2009 года

Альфред, или Самоограничение

Вот так, в духе нравоописательных романов XVIII века, назвал бы я его биографию. Забудем на время выдуманные им самим (думается, без особого старания) мрачные и таинственные подробности. Забудем, что само слово «Хичкок» во всем мире считается синонимом саспенса. Рассмотрим честную 80-летнюю жизнь блестящего профессионала, начавшуюся 110 лет назад — 13 августа 1899 года. Поймем, что пресловутые острые сюжеты, тайны (всегда рационально объясняемые) и убийства (всегда наказанные — в лучших традициях той же нравоописательной классики) нужны были ему лишь как наиболее эффектный способ поставить и решить тонкую формальную задачу.

Каждая его картина — головоломка не для зрителя, а для самого себя, шахматный этюд вроде тех, что любил составлять на досуге его сверстник и несостоявшийся соавтор Набоков. Но Набоков был русский при всей отточенности манер и стиля; он формальными задачами отнюдь не ограничивался, сколь бы ни старался уверить читателя в обратном. Хичкок, конечно, тоже моралист — но, скорее, по привычке, в силу традиции; он одержим не поисками абсолюта, не борьбой с мировым злом и даже не личными таинственными маниями, которых у него не было: в истории кино нет, кажется, более ровной биографии. Он пытался себе эту манию выдумать: мол, однажды в детстве его ни за что ни про что заперли в полицейском участке, а когда выпускали, офицер полиции предупредил: «Вот что мы делаем с плохими мальчиками». Хичкок шутя завещал написать это на своей могильной плите — слава Богу, там ничего подобного нет, как не было и фобии. Хичкок тщательно выгораживал крошечный пятачок и на нем с поразительным формальным блеском решал неразрешимую, казалось бы, задачу. И только.

Можно ли в 30-метровом павильоне, самом маленьком в студии, снять динамичную картину? Можно: если у нас замкнутое пространство — значит, вагон. Что может происходить в вагоне? Исчезновение пассажира — при том, что спрятать его негде. Может, его и не было? Делаем «Леди исчезает» (1938), где попутно решаем еще одну редкую задачу, сопрягая комедию с триллером. Можно ли снять детектив одним планом — особенно если учесть, что коробки пленки хватает на 10 минут? Можно: вот «Веревка» 10 лет спустя, эксперимент в реальном времени. Более отважный и технически трудный замысел — разве что «Русский ковчег» Сокурова, тоже «одноплановый», с постоянно движущейся камерой вдобавок. Так ведь сколько лет прошло!

Любимым автором Хичкока (думаю, наличествовало и человеческое притяжение, хотя биографы молчат) была Дафна Дюморье — лучшая, по-моему, британская писательница прошлого века, одержимая той же манией постоянного решения тонких технических задач. Вот, скажем, «Ребекка» — дивный триллер, который, конечно, глубже и умнее экранизации, но, помимо всяких моральных проблем и формальных экзерсисов, Дюморье ставит себе почти невыполнимую задачу: на всем протяжении романа мы так и не узнаем, как зовут протагонистку. Про Ребекку знаем все, про главную героиню — весьма немногое, но главное — от нас скрыто имя. Сколько бы Хичкок потом ни открещивался от картины, говоря, что роману не хватает юмора, а вот он бы уж разгулялся, кабы не жесткий контракт, — это фокус вполне в его духе. Собственно, и «Птиц» Дюморье он взялся экранизировать единственно потому, что его привлекала пластическая задача: снять все эти внезапные птичьи атаки, имитируя нападение множества крыльев и клювов (в действительности ощущение противоборства героев и птичьих стай достигается виртуозным монтажом); вдобавок там нет ни такта музыки. Триллер без музыки — замечательный вызов, и опять у него все получилось, и не могло не получиться.

Почему ему было интересно работать? Почему до восьмидесяти он сохранял бодрость, интерес ко всему, доброжелательность к окружающим? Потому что вся его жизнь была наполнена не только общепризнанными профессиональными успехами, но и миниатюрными триумфами над собственной придирчивой изобретательностью: он напоминал мальчишку, задавшегося целью проскакать весь путь до школы на одной ноге, или ни разу не наступать на трещины, или запоминать в лицо всех встречных. Тем самым ежедневный скучный путь до школы превращается в увлекательное соревнование с самим собой.

Хичкоковские сюжеты — особенно в зрелые годы, когда он вправе был, не считаясь с продюсером, кроить их по собственным лекалам, — чаще всего выстраиваются с учетом этих локальных и формальных задач: вот у нас «Окно во двор», где Хичкока интересуют возможности неподвижной камеры, фиксирующей строго ограниченный кусок пространства. Пусть зритель достраивает происходящее по ничтожным его деталям, теням, отголоскам. Надо как-то мотивировать этот прием — хорошо, мы наблюдаем за действием глазами инвалида, вот у нас и подходящий рассказ Вулрича, который мы, конечно, переписываем с начала до конца, но неподвижность главного героя сохраняем. В другой раз — «Не тот человек» — ему показалось интересным на черно-белом материале поиграть с оттенками серого, сделать всю картину в подчеркнуто темных тонах, и пусть критики потом вчитывают в историю ареста невиновного контрабасиста любые смыслы — вплоть до того, что все виноваты и каждого стоит судить; эту картину будут называть и экзистенциалистской, и кафкианской, но, думается, к замыслу Хичкока, к его аскетической живописи и нагнетанию атмосферы давящей безысходности все это не имеет отношения. Экспериментировал человек.

Если бы не эта тяга к формальному совершенству и не феноменальная готовность ставить перед собой новые и новые барьеры (предвосхищающая, скажем, аскетическую идею «Догмы»), Хичкок имел бы все шансы остаться в истории кино крепким ремесленником без своей темы: мало ли мы знаем действительно серьезных мастеров жанровых фильмов, которые при всем своем умении увлекательно рассказывать и страшно пугать не дотягивают до статуса классиков? Истинный взлет репутации Хичкока обеспечил Трюффо, записавший и опубликовавший многочасовое интервью с мэтром: французская «новая волна» первой, кажется, уловила связь между радикальным формализмом Хичкока и той творческой — да и нравственной — бескомпромиссностью, которой искала сама. В творческом аскетизме не меньше героизма, чем в религиозном; в формальной последовательности не меньше доблести, чем в моральной.

«Любители формальных ухищрений всегда проигрывают в нашем общественном мнении писателю или мыслителю, которому до формы дела нет, но у которого зато с пафосом все правильно».

И тут, пожалуй, кроется важный порок (не хотите упреков в русофобии — назовите особенностью) русского сознания: именно вера в тотальный примат содержания над формой роковым образом приводит именно к содержательным порокам. Российское сознание недооценивает прелесть формального экзерсиса вроде акростиха, вроде сочинения стихотворения или целого романа без употребления одной, причем распространенной, буквы; любители формальных ухищрений — такие, как Мей, Минаев, отчасти Сологуб — всегда проигрывают в нашем общественном мнении писателю или мыслителю, которому до формы дела нет, но у которого зато с пафосом все правильно. Отсюда же почти полное зияние на месте русского триллера — ибо триллер как раз требует этюдности, учета мелочей; отсюда малое количество книг и фильмов с точно простроенным сюжетом, с нарастающей динамикой, с внезапным и блистательным разрешением загадки. А когда Набоков стал по-хичкоковски уделять этому чуть больше внимания, чем предшественники, его тут же провозгласили бесплодной смоковницей, писателем нерусской традиции. Но мало кому приходило в голову, что холод и бесчеловечность вовсе не связаны с пресловутым формализмом, — напротив, бесчеловечны те, кого не интересуют тонкие ходы и прелестные безделушки. Неизменный морализм хичкоковских картин, расплата, которой удостаиваются демонические злодеи, комические положения, в какие они попадают, сродни набоковскому вечному желанию наказать самовлюбленного циника и защитить добряка, которому в итоге и достается если не счастье, то покой. Солженицын весьма точно заметил, что самоограничение — единственный путь к спасению России; разумеется, дело не в ограничении потребления или иных примитивных аспектах проблемы. Дело в точной постановке сложной задачи, в массе условностей, которыми должна быть ограничена традиционная русская беспредельность. Где нет игры и формы — там нет добра.

Вот с этой точки зрения я и предлагаю пересмотреть его сегодня. Мы ведь уже знаем, кто убил Ребекку и куда исчезает леди.

14 августа 2009 года

На вулкане

1930 лет назад, 24 августа 79 года нашей эры, около часу дня жители приморского города Помпеи увидели четырнадцатикилометровый столб дыма над Везувием. Спустя несколько минут на город посыпался дождь из мельчайших кусков вулканической пемзы.

В Помпеях жило порядка 20 000 человек. Больше половины населения спаслось — те, кто переждали в домах первый черный дождь и успели уйти до второго, сопровождавшегося волной термических газов температурой около 400 градусов. Некоторых это газовое облако застигло в пути или на берегу моря, перед отплытием. Некоторые спаслись на кораблях, другие ушли из Помпей, погибли в основном те, кто надеялся пересидеть бедствие в надежных укрытиях или крепких домах. Три потока лавы, сошедшие с Везувия через 19 часов после начала землетрясения, погребли под собой Помпеи, Стабии и Геркуланум.

В Помпеях шла жизнь довольно интересная — судить о ней мы можем с высокой степенью достоверности, поскольку под пеплом сохранилось все, включая надписи на стенах, эротические фрески в лупанариях и рецепты прославленного рыбного соуса «гарум», которым Помпеи снабжали всю империю. Гипсом (а теперь силиконом) заполняют пустоты в пепле — и мы видим тела жителей Помпеи, захваченных мгновенной смертью посреди паники или, напротив, в удивительном стоическом спокойствии; видим и знаменитых влюбленных, предавшихся страсти в гибельный миг и слившихся в неразделимом объятии (таких пар, кстати, несколько — одну недавно нашли на берегу Неаполитанского залива). Не сказать, чтобы горожане были вовсе не готовы к бедствию: в 62 году землетрясение — которое считают предвестником пробуждения Везувия — разрушило треть города, но из него никто не ушел. Жители Помпей привыкли жить на вулкане. Для Рима постоянное соседство смерти вообще было нормой — античный человек был куда более подвержен опасностям, чем нынешний, но не только в этом дело; Рим создал культ героической смерти, украшал гибель елико возможно, был невероятно изобретателен по части совмещения смерти и наслаждения, равно воспевал и увековечивал смерть во время боя, любви или оргии. «У греков — жизнь любить и умирать — у римлян», в этих словах Кушнера больше правды, чем в иных инвективах развратному и жестокому Риму. Там, может быть, не очень умели жить, но умирать научились отлично. Помпейская жизнь шла в постоянном соседстве смерти — там помнили о судьбе трех предыдущих поселений, раскинувшихся на том же месте и засыпанных пеплом в свой черед. Их потом откопали, и оказалось, что жизнь в них шла точно такая же — богатая (почвы у подножия Везувия исключительно плодородны, горячие источники позволяют растить тут небывалые сорта винограда и томатов), наглая, развратная, откровенно воровская, в постоянной готовности к гибели. Помпеи были воистину жестоким городом — Веспасиану пришлось специальным указом запретить проведение там гладиаторских боев, потому что одно из побоищ местных фанатов превратилось в многодневную драку и стоило жизни сотням горожан. В Помпеях, судя по настенным надписям, кипела постоянная свара всех со всеми — не только политическая или экономическая, а просто на вулкане всегда жизнь такая темпераментная, что каждый каждого поносит. Не зря на одной из городских стен, густо исписанных хорошо сохранившимся латинским сквернословием, красуется горькая надпись: «О стена, как не рухнешь ты под тяжестью всех этих обвинений!». Но она и от извержения не рухнула — на вулканах строят крепко.

Русскому человеку посещать Помпеи мучительно вдвойне — он многое в них узнает. Перед ним удивительное сочетание праздности (город-то приморский, курортный), торговли, хитрости, стоицизма, социального расслоения и удивительно крепкой взаимопомощи. Вещный мир Помпей рассказал о своих обладателях все: судя по останкам, в надежных богатых домах наравне с господами укрывались и рабы, и бедняки. Погибшие в последний миг стремились прикрыть друг друга телами, молодые тащили стариков, мужчины закрывали собой женщин и детей, — в последний миг помпеяне вели себя образцово, как только и могут вести себя люди, живущие на вулкане; все это не мешало им в обыденной жизни отравлять друг другу существование, активно доносить, а главное — Помпеи поражают пресловутым зазором между богатыми и бедными кварталами: примерно треть города состоит из роскошных вилл, зато по обширным окраинам ютилась такая нищета, что, право, извержение начинает казаться чем-то вроде возмездия за несправедливость. Однако Везувию нет дела ни до каких несправедливостей — он равно засыпает богатых и бедных, подлых и благородных. Помпеяне знали об этом и потому всерьез относились только к смерти, а в жизни позволяли себе любые свинства и не больно-то комплексовали по этому поводу. Некоторые фрески и статуэтки из Помпей настолько бесстыдны, что против их демонстрации возражает сам Ватикан.

Что удивительно — город Помпеи существует и сегодня. Там проживает обслуживающий персонал гигантского музея под открытым небом, там живут археологи, а также смотрящие из числа местных мафиози (знаете слово «каморра»?), активно пытающиеся продавить своих людей в помпейский муниципалитет. Как-никак это самый прибыльный музей на побережье — 2 миллиона посетителей в год; с тех пор, как в Помпеи провели освещение, там можно разгуливать и по ночам, на чем зарабатывают тысячи самодеятельных гидов. В нынешних Помпеях, к ужасу итальянских властей, воруют не меньше, чем две тысячи лет назад, а на стенах пишут даже и больше — многие экспонаты испорчены непоправимо; с продажей неприличных фигурок дело тоже поставлено хорошо. Ничего не поделаешь, на плодородных и смертельно опасных почвах всегда процветает мафия, жестокость, разврат, — но взаимопомощь поставлена в таких сообществах гораздо лучше, чем в регионах безопасных и законопослушных.

Жизнь в России в силу разных ее особенностей есть тоже в некотором смысле жизнь на вулкане. Отсюда лень — кто же станет самозабвенно работать, когда все могут в любую минуту отнять? Разве что Плиний Младший, руководимый научным любопытством. Отсюда жестокость, развращенность и жуликоватость — гуляй, помпеяне, Везувий все спишет. Отсюда неутомимое любострастие — но, согласитесь, во время извержения заниматься любовью достойней, чем спасать имущество. Отсюда же полное пренебрежение друг другом в обычные времена, вплоть до массовых фанатских побоищ, но неизменная готовность к взаимопомощи и самопожертвованию в действительно критический момент. Наконец, жителям вулканических подножий многое достается на халяву — почвы, термальные источники, берег кишащего рыбой Неаполитанского залива со всеми его красотами, — но за эту халяву они платят свою цену; хочешь безопасности — живи на равнине.

Вот почему русские туристы в Помпеях так часто напиваются, благо к их услугам прославленный местный ликер лимончелло.

И еще одно, раз уж речь зашла об августовских катастрофах. Помпеи погибли в самом начале правления божественного Тита, того самого веспасиановского сынка, который не согласился с отцовским тезисом «Деньги не пахнут». Тит был последним всенародно любимым цезарем, если верить Светонию. Он щедро помог всем, кто лишился крова после извержения: спасшихся было много, и все нуждались в помощи. Он заставил раскошелиться прочих, и Рим в едином порыве выручал жертв стихийного бедствия. Конечно, можно было бы использовать это бедствие как повод для политической борьбы, кричать «Мы предупреждали!», доказывать, что Помпеи давно было пора перенести в другое место, но цезарь и его окружение, погрязшее в коррупции, не подумало о людях… Можно было бы превратить гибель Помпей в грандиозное пиаровское побоище, сводя заодно счеты с мертвым Августом: не надо было переименовывать месяц в честь этого жестокого и лицемерного покровителя искусств. А то теперь одни катастрофы… Много чего можно было бы наговорить и сделать, вплоть до упреков в недостаточно оперативной работе спасателей. А божественный Тит ради римской стабильности мог бы сказать, что в Помпеях ничего не произошло, все штатно, проводились, например, испытания нового оружия, или боги устроили фейерверк в честь его воцарения, или иудеи, вечные наши враги, заслали туда своих агентов и устроили извержение… А еще проще было сказать, что помпеяне сами виноваты — вот боги и прогневались, а римская власть ни при чем, у богов своя вертикаль… Мог, очень мог божественный Тит сказать все это, — но не сказал, потому что был божественный. И Рим не стал выяснять, кто в нем левый, кто правый и кто виноват в бедствии, — а попытался помочь тем, кому еще можно было помочь.

Поэтому он и простоял еще четыреста лет. А за державы, в которых каждое новое бедствие вызывает только новые потоки вранья, череду расколов и залпы взаимных обвинений, я не дал бы и сестерция.

27 августа 2009 года

Острая сердечная недостаточность

Четверть века назад, 14 сентября 1984 года, в Тбилиси умер от четвертого инфаркта 56-летний Нодар Думбадзе, самый известный и, вероятно, самый непрочитанный писатель Грузии. В России его не переиздавали 15 лет — с 1989 до 2004 года, когда вышли под одной обложкой три лучших его романа. Думбадзе до сих пор предпочитают видеть автором книги «Я, бабушка, Илико и Илларион», известной во всем мире благодаря экранизации Тенгиза Абуладзе, объявленной шедевром поэтического кинематографа. Но к лирическим воспоминаниям о детстве, мудрых стариках и сельских чудаках Думбадзе далеко не сводится. Сельская идиллия у того же Абуладзе 15 лет спустя обернулась тоталитарным адом «Древа желания», а у Думбадзе — глубоким трагизмом поздней прозы с ее христианским пафосом; кажется, лишь грузинское происхождение автора (свидетельство триумфальной национальной и культурной политики советской власти) позволило «Белым флагам» и «Закону вечности» появиться в печати — и стяжать лавры.

В 70-е годы на советской (и мировой) шахматной доске стояла сложная позиция с неоднозначными перспективами. Доиграть ее не успели, анализ впереди. Перестройка смела фигуры с доски, как когда-то революция; сложность оказалась утрачена надолго. Между тем пять ведущих республиканских литераторов той поры — подлинных, с равной горячностью обсуждавшихся на провинциальных и московских кухнях, — каждый для себя решали мучительный вопрос: что делать порядочному человеку, когда вырождается власть, и каковы перспективы социума, в котором на равных соседствуют навязанный, бесчеловечный советский кодекс и отживающие, но еще влиятельные архаические правила. Соотношение национального и советского было главной темой серьезных республиканских литератур, не исключая русскую (Вампилов, Распутин, ранний Белов, Можаев, бескомпромисснее всех — Шукшин). Эти пятеро писателей-шестидесятников, интеллигентов с глубокими национальными корнями были: Василь Быков, Нодар Думбадзе, Максуд Ибрагимбеков, Фазиль Искандер и Чингиз Айтматов.

Коллизия была обозначена ясно: архаика отживает, родовыми и племенными законами не спастись, но альтернатива бесчеловечна и вырождается еще быстрее. Айтматов и Быков решали тему наиболее остро. Советское, положим, выглядит у Айтматова зверским («Ранние журавли», «Прощай, Гюльсары!», в особенности «И дольше века длится день»), но и родовое, древнее — не лучше (вспомним «Первого учителя» и «Белый пароход»). Упование — на культуру, в которую он верил с горьковской страстью интеллигента в первом поколении, и на очищающий смысл всеобщей катастрофы, эсхатологическим ожиданием которой пронизан Айтматов. Быков был радикальнее: власть отвратительна, но надежда на здоровые народные «основы и корни» тоже иллюзорна. Все прогнило, причем задолго до советской власти: рабство-то не с нее началось. Предателем в «Сотникове» оказывался не интеллигент, героически выдержавший все, а «человек из народа» Рыбак; это самое народное здоровье — единицы-то его сохранили — ни в «Знаке беды», ни в «Карьере», ни тем более в «Афганце» никого не спасло. Надежда — на личный стоический героизм, на подвиг обреченных одиночек. Ибрагимбеков («И не было лучше брата») видит спасение в модернизации архаических норм, зачастую предельно жестоких; в интеллигенции, которая может послужить мостом между народом и властью, гуманизируя и сближая. Искандер в «Сандро из Чегема» развивал любимую и, как оказалось, пророческую мысль о том, что народ и власть (тем более интеллигенция и власть) обязаны отвечать друг перед другом, а ситуация их взаимной независимости и безответственности приводит к обоюдной деградации. «Сандро» — трагический роман о распаде и увядании родового уклада, о том, как стремительно вырождается власть, лишенная поддержки, и теряет себя народ, оставшийся без стержня и пастыря. Об этом и «Софичка» — последняя, самая горькая повесть Искандера, почти толстовская по мощи и простоте.

Думбадзе (сын репрессированных родителей, как и Айтматов, и большинство знаменитых шестидесятников) всю жизнь противопоставлял власть и то глубинное, национально-корпоративное чувство родства, круговой поруки, всеобщей связи, которое он в последнем романе назвал «Законом вечности». Трагизм его прозы заключается в недостаточности этой народной альтернативы, в ее обреченности, — здесь кроется истинная причина грузинской (да и не только) драмы, свидетелями которой стали все мы. Эволюция прозы Думбадзе, лирика и трагика, слывшего в юности юмористом, — говорит о том, как мучительно разочаровывался он в этой альтернативе. Ранние вещи — «Я, бабушка…», «Я вижу солнце», даже «Не бойся, мама!» — праздник детства, хоть и надломленного репрессиями, и обожженного войной. Перед нами единое тело народа, чудо горизонтальной солидарности, той прекрасной корпоративности, которая так пленяет северянина на юге. Все готовы в крайних ситуациях прийти на помощь, все — родня. В «Белых флагах» конфликт бесчеловечной государственности и низовой народной солидарности особенно нагляден, почему эта вещь и вышла по-русски с запозданием: есть безвинно арестованный герой, есть десяток таких же бедолаг в камере (каждого либо подставило бесчеловечное начальство, либо толкнула на преступление бесчеловечная система), есть следователь, который может верить лжесвидетельствам и лжеуликам или честному слову героя. Он поверил честному слову, герой оказался ни в чем не виноват, взаимопомощь хороших людей сильней жестокого крючкотворства, клеветы и угодливости — словом, народная нравственность жива, национальное сильней, здоровей и чище советского. Но уже в «Законе вечности» обозначились издержки той самой круговой поруки, которая спасает от власти. Она ведет к купле-продаже, прямой коррупции, к торжеству несправедливости, только иной — не идеологической, а клановой, кастовой. «Закон вечности» — не только о болезни героя, но о роковом, скрытом заболевании общества, развращенного безвластием и всеобщей продажностью. Ленинская премия за этот роман воспринималась как серьезное идеологическое послабление — Думбадзе в открытую заговорил о том, о чем вскоре Астафьев напишет в «Ловле пескарей в Грузии», вызвав неприкрытую ярость не только на Кавказе. Мало кто поверил тогда, что рассказ Астафьева продиктован любовью к Грузии и болью за нее.

Думбадзе, по сути, выдумал Грузию, как Искандер выдумал свой Мухус; из этого культурного архетипа, заявленного в ранних повестях, вырос феномен грузинского кино 60–70-х, знаменитые короткометражки Габриадзе, фильмы Квачадзе и Шенгелая, Чхеидзе и Данелия. В эту Грузию верил весь мир — и, кажется, даже сами грузины. В 90-е этот образ рухнул; недостаточность и облегченность его видел сам поздний Думбадзе. О том, в чем он искал выход, свидетельствует последняя фраза «Закона вечности»: «К Марии!». Но насколько этот выход реален для него самого, не говоря уж о нации в целом, сказать трудно: 6 лет до самой смерти он почти ничего не писал. Страшней всего оказывается вывод о том, что недостаточно быть просто человеком: этого мало, чтобы противостоять вызовам ХХ века. Тут надо быть или героем-одиночкой вроде тех, о ком писал Василь Быков, либо частью обновившегося, переродившегося социума, который прошел через национальную катастрофу и сплотился уже не на родовых, а на религиозных и культурных основаниях.

Сбудется ли мечта Думбадзе об этой новой общности и какой выйдет его Грузия — да и все мы — из эпохи распада? Я не знаю этого; но если этот новый социум возникнет — он будет таким, каким видел его лучший грузинский прозаик.

14 сентября 2009 года

Живой

В 2008 году на одном из сетевых форумов кипела дискуссия о повести Константина Воробьева «Убиты под Москвой» (1963). Военные историки с изумительным апломбом и пафосом ловили Воробьева, участника обороны Москвы в ноябре 1941 года, на вранье и некомпетентности. Сетевые историки — безапелляционные ребята. Им лучше очевидцев известно, как рота шла на фронт, чем была вооружена, как немцы выставляли боевое охранение и какой был звук у немецкого миномета. Они потрясают штатными расписаниями и ТТХ (тактико-техническими характеристиками). Суд над Воробьевым вершится скорый и единогласный: очернитель, а может, и провокатор!

Как хотите, в 63-м до такого не доходило. О неразберихе и катастрофических потерях первых месяцев войны тогда помнили. Даже официальная критика, топча «Убиты под Москвой» и «Крик», не упрекала Воробьева во лжи, а ведь живы были миллионы очевидцев. Больше того: фронтовики мгновенно опознали беспримесную правду в военных сочинениях Воробьева, как впоследствии те, кто уцелел в плену, увидели такую же мучительную достоверность в первом его сочинении — «Это мы, Господи!». Некоторые теперь на тех же форумах сомневаются: как мог Воробьев сразу после побега, отсиживаясь на чердаке, за месяц написать повесть о плене? Но в одном из лучших его автобиографических рассказов «Картины души» описана страшная, уже послевоенная угроза безвестной гибели: художнику, тонущему в бурю посреди озера, страшней всего, что никто ничего не узнает. И, видя случайного шофера на берегу, он находит в себе силы, выгребает — а тут и спасительный плавучий островок. Воробьев был такой писатель — рассказать свое ему было необходимо физиологически. Ведь не узнают!

Упреки во лжи, очернительстве, фактической и психологической недостоверности сопровождали тогда и сопровождают ныне — во дни очередных массовых вспышек самодовольства и паранойи — всю честную русскую литературу, начиная с Астафьева, который первым из собратьев оценил Воробьева, и кончая Окуджавой, постоянно выслушивавшим от высокопоставленных военных, что «такого на фронте не было». На фронте было такое, чего не выдумает ничье очернительское воображение, но только слепоглухой и деревянный не почувствует абсолютной подлинности, которая у Воробьева в каждой детали; не ощутит узнаваемости состояния — поверх визуальных и разговорных мелочей, которых тоже не выдумаешь; не увидит сновидческой точности картин боя, отступления, курсантских похорон — это много раз было увидено в подробных кошмарах, прежде чем записано. Воробьев умер в 1975 году от опухоли мозга, частого последствия фронтовой контузии; но и теперь одно животное, не найду другого слова, в интернете усомнилось: что это его переводили из лагеря в лагерь, недострелили сразу, после первого побега? Может, был у немцев осведомителем — их же берегли?

Уж подлинно советская власть, со всеми своими орудиями растления, не растлила Россию так, как двадцать лет безвременья, после которых никто не верит ничему.

Но потом думаешь: вот, 90 лет со дня рождения исполняется 24 сентября — а насколько живее всех живых! Истинная мера бессмертия — ненависть. Кто сейчас ненавидит Бубеннова или Бабаевского? Даже Трифонова для приличия хвалят, хотя, конечно, чуют классовочуждость. А Окуджава, Воробьев, Астафьев, Василь Быков, Солженицын — сплошь очернители и прихвостни, вдобавок недостаточно повоевавшие. Чистая логика военкомов: те, кто пишет правду о войне, кому плохо на ней, — плохие солдаты.

Ребята, это же бессмертие! Вот так оно выглядит, а вы как себе представляли? Это ж кем надо быть, чтобы в авторе нежнейших и мощнейших текстов в русской послевоенной прозе, в создателе «Моего друга Момича», «Крика», «Великана» — увидеть возможного осведомителя и вруна?! В текстах Воробьева каждое слово кричит о человечности, достоинстве, силе и милосердии — но эти-то качества и неприемлемы для стратегов всех мастей. Им желательно видеть народ тупой массой, радостно ложащейся под серп; безгласным орудием для осуществления глобальных бездарных замыслов. Потому Воробьев им — нож вострый, даже через 34 года после смерти. О чем бы ни писал — о коллективизации, о фронте и плене, о советском издательстве, о прибалтийском санатории, — он мгновенно вычисляет, люто ненавидит и прицельно изображает всех, кто может подняться лишь за счет чужого унижения. Всех трусливых демагогов, фарисеев, лицемеров, всех, кто ищет и жаждет доминирования, — тогда как герой Воробьева жаждет одного только понимания и от этого понимания расцветает.

Воробьев, может быть, и есть тот идеальный русский человек, каким он был задуман («Я не требовал наград, потому что был настоящим русским» — записные книжки, и ведь правда): рослый, сильный, выносливый красавец, рыбак, плотник, стрелок, партизан, писатель от Бога, с врожденным чувством слова. И такая жизнь — он словно притягивал громы, да и мог ли такой человек вызывать любовь у разнообразных упырей? Упыри ведь тоже обладают чутьем на талант и силу. Им невыносим Воробьев — с его изобразительной мощью, пластическим даром, с его влюбчивостью, избытком таланта, с вечной его вольной усмешечкой — как ненавязчиво и точно он шутит! Каким комизмом пронизан «Великан», самая мирная из его вещей, — но и ее топтали, даром что в ней-то никакого военного очернительства. Просто герои уж очень свободны — хорошо помню шок от чтения этой вещи в отрочестве, в старых дачных «Современниках».

Парадоксальную вещь сейчас скажу, но ничего сенсационного в ней, если вдуматься, нет: Воробьев был самым американским из русских писателей, странным сочетанием Хемингуэя и Капоте. (Хемингуэя страстно любил, хотя не подражал, и дал ему самую точную характеристику: «Вы видели его последний снимок? С таким предсмертно-виноватым выражением? Как выдержать свое естественное поведение, если оно непонятно тому, другому? Приходится подлаживаться, и тогда на лице человека появляется вот такое хемингуэевское выражение…»). Хемингуэй чувствуется в военных его вещах, а явно не читанная (хотя кто знает?) «Луговая арфа» Капоте — в «Момиче», в образе тетки Егорихи, в авторском «мы», объединяющем тетку и полусумасшедшего Ивана… Дело, вероятно, в том, что Воробьев долго жил в Литве — против воли, ибо осел там после войны: здесь он воевал в партизанском отряде, потом работал в магазине, потом — в газете… а в Россию возвращаться было некуда. Близость Запада сказалась — Прибалтика была «дозволенной Европой»; не так въелась в кровь рабская оглядка. Хотя и своего рабства хватало, и прорабатывали Воробьева по полной программе. Может, идеальное русское и невозможно без прививки западного, без этого легчайшего налета независимости — эта примесь так видна у Пушкина, Толстого, Блока, у всех лучших наших, вот и у Воробьева, русского Хемингуэя, прожившего так трудно и мало?

Его пятитомник вышел в родном Курске год назад. Главную свою вещь — «И всему роду твоему» — он не закончил, работы в Москве не получил, половину написанного напечатанным не увидел, государственных наград, кроме грамот от военкомата за поездки в воинские части, не имел. В 2001 году Солженицын наградил его своей премией — посмертно.

Есть, однако, и в этой судьбе высшая логика. Захваленных и чтимых — забывают, а вина перед теми, кому недодано, саднит долго. Со всех сторон получается — живой.

24 сентября 2009 года

Крутые

По решению Международной яичной комиссии с 1996 года во вторую пятницу октября отмечается Всемирный день яйца. Страны-яйцепроизводители откликнулись на эту инициативу восторженно. О реакции яйцекладущих ничего не известно, но думается, что и они приветствовали решение дружным кудахтаньем.

Это праздник приятный, потому что веселый. Яйцо и само по себе смешно, что анфас, что в профиль. Намеренно не касаюсь всяких неприличностей: яйцо забавно вне всякой связи с мужской анатомией. Оно такое округлое, оно так катается. В нем есть самодовольство, смешное при его хрупкости. На этом сочетании построена английская смешилка про шалтая-болтая, humpty-dumpty. Вот он сидит на стене, такой важный, в галстуке (или в поясе — ведь не поймешь, где шея, где талия!) и рассказывает, что король посылает ему подарки ко дню нерождения, а день нерождения у него 364 раза в году, но Алиса-то понимает: если он шмякнется со стены, вся королевская конница, вся королевская рать не сможет put humpty-dumpty together again. Так кончают во всем мире все, кто слишком близок к королю.

О яйце написано немало смешного, что обосновал еще Чехов в культовом для всякого журналиста рассказе «Два газетчика»: «Во-первых, когда ты видишь перед собой выеденное яйцо, тебя охватывает негодование, ты возмущен!! Это яйцо дало бы курицу, курица в течение всей своей жизни снесла бы тысячу яиц… — вот тебе, как на ладони, подрыв экономического строя, заедание будущего! Во-вторых, глядя на выеденное яйцо, ты радуешься: если яйцо съедено, то, значит, на Руси хорошо питаются… В-третьих, тебе приходит на мысль, что яичной скорлупой удобряют землю, и ты советуешь читателю дорожить отбросами. В-четвертых, выеденное яйцо наводит тебя на мысль о бренности всего земного: жило и нет его! В-пятых… Да что я считаю? На сто нумеров хватит!» В гениальном «Триумфе яйца» Шервуда Андерсона (сборнике, где юмор автора приобрел вовсе уж сардонический оттенок) был прелестный рассказ о том, как отец главного героя открыл закусочную и пытался развлекать единственного посетителя фокусами с яйцом, но только лишний раз опозорился. В финале яйцо становится символом дурной бесконечности, тщетности попыток: «Я размышлял о том, почему должны быть на свете яйца и почему из яйца выходит курица, которая снова кладет яйца. Вопрос этот отравил мне существование». Я уж не говорю о великой духовной роли яйца, ореоле пасхальной мифологии, о словах недальновидного Тиберия «Скорей яйцо покраснеет, чем мертвый воскреснет!» — и яйцо немедленно покраснело, и Магдалина вручила его потрясенному императору. А как де Ниро пожирал эти яйца в паркеровском «Сердце ангела» — Люцифер, глотающий символ души! Ведь яйцо и есть символ жизни вечной — вот оно перед нами, твердое, белое и неодушевленное, а вот из него и цыпленок, так же и вечная жизнь из нынешней… «Мы появляемся из белых шаров, которые появляются из нас, но это вполне может быть и метафорой» (Виктор Пелевин, «Затворник и шестипалый»).

У каждого из нас есть смешная история, связанная с яйцами, поручик-молчать. У меня их целых две. Первая — из детства. С яйцом можно проделать множество фокусов, но самый распространенный — втягивание крутого яйца в бутылку типа кефирной. Яйцо варится. На дно бутылки бросается горящая бумажка. Яйцо сажается на горлышко. Дальше происходит физическое чудо: по мере сгорания бумажки в бутылке истребляется воздух и образуется вакуум, в который и всасывается несчастное. Мы с моим дачным соседом Лехой Сидорцевым поставили данный опыт в 1979, чтобы не соврать, году. Мне было 12, Лехе 10, мы страстно увлекались естественными науками, ловили головастиков, наблюдали звезды, поджигали магний, короче, жизнь наша была увлекательна. Яйцо было сварено вкрутую, облуплено и усажено на бутылку, тетрадный лист внутри горел, ничего не происходило. Яйцо всем своим видом говорило: вы, жалкие люди, хотите втиснуть меня, такое большое, такое надменное, в этот ничтожный формат, ай, что это! В этот момент огонь погас, бутылка наполнилась дымом и если бы у яйца были ручки, оно взмахнуло бы ими. Оно стало медленно, но неумолимо, в полном соответствии с законами физики, протискиваться в бутылку. Сначала оно вытянулось, заполнив собой все бутылочное горло, потом громко чпокнуло и наконец повалилось внутрь на хлопья пепла, не в силах смириться с таковым своим положением. Но против факуума не попрешь.

Мы долго хохотали, вспоминая, как оно не хотело туда лезть, такое важное, а потом — чпок! — и всосалось. Но самое удивительное, что эту картину я вспоминаю по самым разным поводам. Например, когда какой-нибудь гордый нонконформист кричит на всех углах, что никогда не впишется в буржуазную жизнь и скучный мейнстрим, но потом что-то случается, раздается громкий чпок, и он прекрасным образом втискивается в горлышко, а все потому, что слишком крутой. В последнее время такие опыты проделываются особенно часто, и всякий раз я мысленно поздравляю физику. Кстати, наше яйцо в бутылке быстро стухло. Видимо, климат был не очень располагающий.

Вторая история была сугубо лингвистического свойства. Небольшая журналистская группа отправилась в чудесную европейскую страну в пиаровский тур — в 90-е такое часто практиковалось. В нашей компании было много публицистов, ставших сегодня знаменитыми, и красивых девушек, которые почему-то все как одна ушли из профессии. И был один мальчик изумительной крутизны, постоянно рассказывавший, как много и успешно он занимается спортом, какие у него исключительные аксессуары, в каких роскошных кругах он по этому поводу вращается… На второй день это стало утомлять, на третий — смешить, а на четвертый сделалось невыносимо. Жертвой его пиар-усилий чаще всего становилась самая красивая наша девушка, на которую он недвусмысленно нацелился. Когда на пятый день мы пошли смотреть теннисные соревнования и Женя завел волынку о том, что все играют неправильно, девушка не выдержала.

— Женя! — воскликнула она патетически. — Ты круче яйца! Ты его превзошел. Забудем о нем! Что оно нам далось, в самом деле! Кто оно такое, что оно себе позволяет?! Хватит, довольно, не будем больше говорить о яйце!

Женя уставился на нее в крайнем недоумении, он даже слегка приоткрыл рот, но девушка уже не могла остановиться.

— Что это мы, действительно, все о яйце да о яйце! Вот оно катается где-то вдали, печальное и бессмысленное, и тщетно пытается привлечь наше внимание. Оно побеждено, оно раздавлено, яйцо потеряло лицо! Оно позиционировало себя как крутое, но оказалось всмятку. Довольно, забыли, хватит, оно похерено, посрамлено, всеми плюнуто! Женя! Ты победил яйцо. Ты победитель яйца, яйцеборец, яйцевержец!

Кажется, он что-то понял. Еще пару раз, когда он порывался похвалить себя за очередное достижение, группа начинала хором скандировать «Яйцо потеряло лицо!», но в дальнейшем Женя сделался отличным товарищем. Я и сейчас с радостью слежу за его успехами — правда, он уже в Штатах, но профессию не бросил. Иногда шутка умной девушки меняет человека эффективней и милосердней, чем долгая грустная жизнь.

В общем, слава яйцам, как говорит веселый русский народ. Станем подражать им в калорийности и питательности, но никогда — в хрупкости, надменности и крутизне. И постараемся, чтобы наш фас не совпадал с профилем, а шея — с талией.

8 октября 2009 года

Эразм крепчает

28 октября этого года исполнится 540 лет со дня рождения Эразма Роттердамского и соответственно ровно 500 лет с того момента, как он, проводя осень у Томаса Мора в Англии, чуть не за месяц написал самое популярное свое сочинение, поныне широко цитируемую «Похвалу глупости».

В отличие от большинства средневековых текстов, читаемых главным образом из уважения к прошлому либо по соображениям сугубо школярским, «Похвала» может доставить массу удовольствия и сегодня. В большинстве интерпретаций отчего-то утверждается, что перед нами сочинение откровенно пародийное, на деле прославляющее ум; на этом фоне приятно выделяется анализ великого знатока Средневековья Леонида Пинского, утверждающего, что Эразм из Роттердама в своих похвалах вполне искренен, а глупость для него лишь синоним природности, естественности, всегда побеждающей хитросплетения пустого ума. Все великое — женская любовь, воинская храбрость, даже и самый альтруизм, самопожертвенная помощь ближнему, — суть порождения глупости, если рассматривать их с точки зрения банальной житейской сметки. С точки зрения ума лучше было бы не делать ничего, а в идеале так даже и не родиться; Эразм подводит к этому тонко и доказательно, и вся жизнь его — храбрая и веселая, несмотря на всю ученость, — была живой иллюстрацией к «Похвале».

Не станем забывать, что Эразм с его одиннадцатью томами дружеской переписки был кем-то вроде начштаба европейской гуманитарной интеллигенции, сравнение его с Вольтером стало общим местом (и Вольтер недвусмысленно подражал его стилистике в «Философских повестях») — и потому «Похвалу» естественно оценить как обращение ко всей честной компании, пытающейся объединенными усилиями расшатать церковное всемогущество и плавно конвертировать Средневековье в новые времена. Без революций, конечно, не обойдется, но в целом конвертация эта оказалась удивительно успешной и сравнительно бескровной; у Просвещения свои издержки — вроде Великой французской революции, — а все-таки посильной гуманизацией, резким убыванием мракобесия и какими-никакими гражданскими свободами человечество обязано ему. «Похвала» содержит недвусмысленное и важное послание, и перечитать его сегодня весьма полезно: братие, хватит обращать внимание на идеологические разногласия. Все это от ума. Мы все никогда друг с другом не договоримся, ибо схоластика исключает компромиссы: цель схоластика — победить в споре и доказать свою просвещенность, а не достичь истины. От ума — все величайшие разногласия и бессмысленные ошибки; от ума — праздные теоретизирования, от него же — ложные разделения. Нам нужно объединяться, и объединяться не на интеллектуальных, а на моральных принципах.

Многие ставили в вину Эразму его нейтралитет в дискуссии о реформации: в конце концов, именно «птенцом его гнезда» называли Лютера, хоть Эразм и открещивался многократно от таких цыплят. Что поделать, полемика о Реформации представлялась ему, как справедливо замечает тот же Пинский, разновидностью дискуссии остроконечников и тупоконечников. Ученейшим из мудрецов — а Эразм принадлежал к просвещеннейшим европейцам всех времен, чувствовал себя в античности как дома, латынью владел свободней и виртуозней, чем голландским и английским, — как правило, книжная премудрость представляется вещью неважной, разумеющейся, не принципиальной. Эразм пытается ни много ни мало заложить основы нового союза интеллигенции — основанного не на идеологии, но на следовании простейшим нормам поведения, которые верней всего назвать не католическими, не реформаторскими, а попросту христианскими. Потому что суть христианства не только и не столько в догмате о Троице, сколько в иронии, отваге, сострадании, самопожертвовании, самокритике, веротерпимости, презрении к богатству и смерти. Все это достижимо. «Похвала глупости» — призыв к объединению поверх искусственных умственных разделений, к отказу от рефлексии ради действия, от догматизма — ради обновления. И потому сейчас самое время читать эту небольшую веселую книжку. Она живо напоминает нам, что никто не свят и не всеправ. Заблуждаться, скажет мудрец, значит быть несчастным. Нет, это значит быть человеком. Этого-то понимания нам и не хватает.

Проблема современного российского общества, скажем, описывается в «Похвале» весьма четко: коли жить умственной, идеологизированной жизнью, «не только все прочие люди станут вам несносны, но и каждый из вас себе самому сделается мерзок и ненавистен». О той же проблеме написал недавно Леонид Радзиховский, призвав прекратить бесплодные и бесконечные дискуссии об историческом прошлом России. Думаю, тут мы в самом деле никогда не договоримся. Хотя бы потому, что возможных точек зрения больше, нежели спорящих. С тем же Радзиховским мы — единомышленники в главном — вряд ли совпадем в оценках Ленина или Петра. Но ведь и не в них дело: идеологическая платформа никогда еще никого по-настоящему не сближала. Больше скажу: все российские распри, стоившие нам в ХХ веке в общей сложности миллионов 20, кабы не больше, — тоже ведь диктовались не идеологическими соображениями. Может, это Маркс учил красных разрывать белых между двумя деревьями? Может, это Иван Ильин или отцы церкви учили белых сдирать кожу с красных? Может, была идейная чистота либо экономическая целесообразность в кровавом истреблении Кронштадта или бесчеловечном подавлении Тамбовского восстания? Зверство в этом было, больше ничего, а идеология по большому счету ни при чем. Если люди слишком долго разделены — классово, имущественно, статусно, религиозно, — если страна поляризована и не объединена никакими общими ценностями, с чего вы хотите, чтобы один уважал в другом человека?

Мне кажется, оснований для идеологического ригоризма сегодня нет ни у кого — да, пожалуй, и никогда не было. «Ведь и у самого божественного Павла встречаются слова, которые кажутся противоречивыми», — напоминает Эразм. Скажем, когда оппозиция исторгает из своих рядов инакомыслящую (и тут же начинает кричать о ее продажности), или статья инакомыслящего о ветеранах становится поводом для пикетов и чуть ли не для увольнения Эллы Памфиловой (хотя инакомыслящий тоже ветеран — диссидентского движения и психушки), или две оппозиционные партии никак не могут договориться о формулировках и единым фронтом пойти на выборы, — это те же мертвые умствования, против которых выступил Эразм, а человеческие качества своих оппонентов мы почему-то упорно игнорируем, предпочитая объединиться с дураком и трусом, повторяющим наши слова, нежели с мудрым храбрецом, смотрящим на вещи иначе.

Вся штука в том, что Россия сегодня нуждается как раз во внеидеологических, простейших преобразованиях: примат информации над пропагандой, честные выборы, государственная забота о безработных, больных и старых, независимые суды и общественный контроль за ними, вертикальная мобильность, общественная дискуссия, стимулирование среднего бизнеса — что тут мудреного? В этом сходятся левые и правые, безумно политизированные и безнадежно аполитичные. Жить по-человечески — не значит жить либерально или консервативно; это значит меньше врать, не искать повсюду врагов и смотреть на несовершенную человеческую природу с мудрой усмешкой гуманиста Эразма Роттердамского. Тогда не будет и зверства, которым мы умеем обставить самое мирное начинание, хоть разведение помидоров. А от зверства ничего хорошего не получается. Писал же Эразм: Дух Святой снизошел на Христа в виде голубя, а не в виде коршуна.

27 октября 2009 года

Увидеть себя

1655 лет назад, 13 ноября 354 года, родился величайший писатель христианской эпохи Августин Аврелий. Достигнув сорокалетия, он приступил к работе над тринадцатью книгами своей «Исповеди».

Философские воззрения бл. Августина, его полемика с христианскими ересями, в особенности с манихеями и пелагианами, его представления о времени и пространстве и даже его теодицея — героическая попытка представить зло «недостаточным добром» остаются достоянием историков философии и вряд ли взволнуют сегодняшнего читателя. Случай Августина чем-то похож на случай, простите за аналогию, Черчилля, считавшегося величайшим политиком ХХ века, а Нобеля получившего за литературу. Бл. Августин был гениальным прозаиком, автором самого убедительного свидетельства о пути интеллектуала к Богу, о том, как душа описывает неизбежный для всякого круг: начинает с детских, интуитивно усвоенных правил, страстно сомневается в них, яростно отрицает — и возвращается к тому же самому на новом витке, пройдя искусы интеллекта и плоти, холодного умствования и угождения телу. Все попытки достичь благодати в общедоступных наслаждениях заканчиваются разочарованием, умственные изыски и абстрактные построения — отчаянием; никто точнее Августина не описал феномен депрессии, когда отвращение к жизни сочетается со страхом смерти (кн. 4, гл. 6).

Августин открыл изумительно простой, непосредственный и горячий стиль диалога с Богом, диалога совершенно на равных, что проистекает из особенностей его весьма уважительного взгляда на человека — как-никак истина постижима. «Им показалось вероятным, что истину найти нельзя, а мне кажется вероятным, что можно», — смиренно и без иронии замечает он в сочинении «Против академиков». Значит, возможен и диалог на общем языке, без излишнего самоуничижения — как же мне, малому и грешному, понять тебя, столь великого, и т. д. Весь знаменитый зачин «Исповеди» — возможно ли мне, такому-сякому — как раз приводит к удивительно обаятельному выводу: возможно. На то и законы твои, чтобы я их понимал, на то и творение, чтобы свидетельствовать о Творце, — и потому диалог Августина с Богом настолько лишен самоуничижения и подобострастия, настолько местами забытовлен: «Я написал две-три книги о красоте и целесообразности, — Боже, ты знаешь, а у меня они затерялись, не знаю как». То есть посмотри там у себя, где все учитывается, а я куда-то их запропастил, подумаешь, двумя книгами меньше, двумя больше. Вот за эту интонацию, определившую, не шутя, всю гуманистическую традицию мировой словесности, он и заслуживает названия величайшего из писателей — ибо это не меньшая заслуга, чем описание пути к Богу, общего практически для всех, хотя индивидуализированного в драгоценных частностях.

Богоискатель у Августина попадает в положение детектива в романе Хьортсберга «Падший ангел» (более известного по фильму Паркера «Сердце ангела»): ему предстоит найти самого себя. Чем повсюду искать — и часто не находить — доказательства бытия Божия, не лучше ль на себя, кума, оборотиться; чем вечно бичевать свои пороки и грехи — не лучшим ли стимулом для усовершенствования будет ясное понимание того, что ты подобие Божье, представитель его на Земле, исполнитель его задач? Чем вечно порицать в себе слишком человеческое — не лучше ли разглядеть и расчистить божественное? Ключевая фраза в «Исповеди» содержится во второй главе книги пятой: «Я не находил себя; как же было найти Тебя!». Это место часто цитируется в блестящей, по-моему, интерпретации Андрея Кураева («Икона и иноки»): «Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел Тебя».

Бл. Августин актуален для нас по множеству параметров — в частности, по тому, который так точно обозначил Евгений Трубецкой: «Сын развратного африканца-язычника и христианской святой, Августин во всей своей жизни остается двойственным порождением язычества и христианства, которые борются в нем до конца его жизни, не будучи в состоянии совершенно преодолеть одно другое». Не усмотрите здесь кощунства — это сказано не столько об Августине, сколько о русском социализме, незаконном сыне европейского христианства и азиатского язычества, в котором они боролись точно так же; и если для современников это было невыносимо, то для культуры оказалось так же благотворно, как благотворна для прозы Августина его невыносимо сложная, полная кризисов внутренняя жизнь. Эта борьба идет в России и посейчас, хотя, как все процессы, ушла в глубину; ее почти не видно, но это не значит, что ее нет. Однако самым актуальным во всем его наследии — и самым, сказал бы я, стимулирующим — является для меня вот этот страстный призыв к самому себе: найди себя — и найдешь Бога.

Замечательный братский прозаик Александр Кузьменков опубликовал недавно ехидный афоризм: «До чего же мы боимся самих себя! Масса уловок — от пасьянсов до компьютерных игр — придумана лишь затем, чтобы человек не столкнулся лицом к лицу с собой. Стало быть, есть чего пугаться…» Посылка верна — спорен вывод: пугаться как раз совершенно нечего. Но если человек «столкнется с собой» — он увидит Бога, а тогда ведь придется вести себя соответственно. На такие требования к себе мы в расслабленном своем состоянии никак не можем согласиться, и у Августина это состояние тоже описано — «размышления мои о Тебе походили на попытки тех, кто хочет проснуться, но, одолеваемые глубоким сном, вновь в него погружаются. Человек обычно медлит стряхнуть сон: члены его отяжелели, сон уже неприятен, и, однако, он спит и спит, хотя пришла уже пора вставать» (кн. 8, гл. 5). Кто-нибудь непременно усмотрит здесь призыв к социальной активности, но я имею в виду лишь душевную. Скажу больше: ничего особенно ужасного такой самоанализ не выявил бы. Он выявил бы прекрасное, но как дальше жить с этим прекрасным, впадая в нравственный компромисс на каждом шагу? Самоуничижение гораздо удобнее. Червь-животина, поношение человеков, способен терпеть начальника-идиота, врать, притворствовать, потворствовать — с него и спрос невелик; вот почему отдельные официальные церковники предпочитают подчеркивать греховность, малость, ничтожность человека. Такой человек для власти неопасен, для любой эпохи удобен: с него какой спрос? Но человек Августина, свободно беседующий с Богом и нашедший в себе доказательства его бытия, ни за что не позволит вытирать о себя ноги, потому что он видит в этом оскорбление Господа. И он прав.

Когда мы позволяем себя унижать — мы унижаем Бога. Когда мы позволяем лгать себе и грабить себя — мы лжем Богу и грабим его. Когда на наших глазах откровенное, наглое, распоясавшееся, сознающее себя и любующееся собой зло глумится и регочет, поплевывая на окружающих, — мы делаем Бога бессильным и выдумываем оправдания его невмешательству, хотя он давно уже вмешался, приведя сюда нас и вложив каждому нравственный компас. Ведь все мы на уровне аксиомы, с рождения, по христианской природе души знаем, что хорошо и что плохо, а если заставляем себя забывать об этом, то исключительно потому, что надо же оправдывать собственное бездействие. Между тем каждое наше свинство бросает обратный рефлекс на Того, кто нас создал, — Бог расплачивается за сомнительные дела образа и подобия своего; страшно сказать — человек Августина отвечает за Бога. Дмитрий Шушарин, объясняя как-то подростку мировоззрение Августина, обронил в шутку: «Помни, не только человек богоподобен, но и Бог антропоморфен»; думаю, доля шутки здесь невелика.

Вот почему «Исповедь» блаженного Августина из Гиппона пребывает в числе любимейших моих книг, а все лучшее, что написано человечеством в последующие 1615 лет, кажется мне прямо вытекающим из нее.

11 ноября 2009 года

Одна ночь

Нечто глубоко символическое видится мне в том, что Виктор Астафьев и Натан Эйдельман умерли в один день — 29 ноября, хоть и с разницей в 12 лет. Эйдельман — в 1989 году, не дожив до конца горбачевской эпохи; Астафьев — в 2001-м, пережив ельцинскую и застав путинскую.

Астафьева и Эйдельмана — кажется, почти не пересекавшихся лично, — свел один малоприятный контекст: в 1986 году они вступили в переписку, ходившую по Москве во множестве копий, а в 1990 году опубликованную в 6-м номере «Даугавы». Поводом к обмену инвективами послужили два астафьевских текста — «Печальный детектив», где филфак местного пединститута состоял из «десятка местных еврейчат», и пресловутая «Ловля пескарей в Грузии», вызвавшая раскол на Восьмом съезде писателей СССР, уход грузинской делегации, извинения Гавриила Троепольского (Астафьев его извиняться не уполномочивал) и горячий восторг почвенной части Союза. Эйдельман указывал Астафьеву и на то, что Гога Герцев из «Царь-рыбы» — подозрительно нерусский, то ли из еврейчат, то ли из кавказцев, а главной ошибкой писателя считал то, что в бедах русского народа Астафьев прежде всего винит горожан, туристов, а также инородцев.

Ответ Астафьева в самом деле состоял из чрезвычайно сильных выражений. В короткой ответной записке Эйдельман признал, что «говорить не о чем». Переписку анализировали многие, подробней других — Константин Азадовский, чья статья «Переписка из двух углов империи» не только обвиняет Астафьева в антисемитизме и ксенофобии (думаю, не совсем справедливо), но и во многом оправдывает его. Мне почему-то кажется, что в дальнейшем споре они бы избавились от непримиримости, а там, глядишь, познакомились бы, выпили водки и признали обоюдную правоту (и неправоту) во многом; но в середине 80-х люди многого не знали.

Можно спорить о том, имел ли Эйдельман моральное право предавать переписку гласности (думаю, это было излишне, потому что обоим ничего, кроме неприятностей, не принесло). Антисемитизм и грузинофобия плохи в любом случае. Не стоит лишний раз прикасаться к «каленому клину», как назвал Солженицын русско-еврейскую проблему. На наших глазах в каленый клин превращается проблема русско-грузинская, а русско-кавказская стала им давно. Заметим лишь, что в «Ловле пескарей» Астафьев высказал немало верного, продиктованного не столько ксенофобией, сколько оскорбленной любовью, и даже в Грузии многие нашли мужество с ним согласиться. Реальная республика все больше расходилась с той обаятельно-застольной, романтически-раздолбайской Грузией, которую, по сути, выдумали Думбадзе и Габриадзе, Иоселиани и Данелия, Квирикадзе и Джорджадзе. Под этой оболочкой зрела катастрофа, национальный характер выхолащивался, земля поэтов, крестьян и чудаковатых аристократов на глазах превращалась в землю чванливых торгашей, и о причинах этого перерождения Астафьев написал раньше и честней многих. Не для того, чтобы Грузию оскорбить, а для того, чтобы спасти — в конце концов, в том же «Печальном детективе» и последующей публицистике о русских им сказано куда больше страшных слов, да и с почвенниками Астафьев скоро поссорился. И нас занимает не национальный вопрос, поскольку снят оказался и он.

Эйдельмана и Астафьева объединяет сейчас нечто гораздо большее — и более страшное, — нежели то, что разъединяло.

Оба умерли, и оба — в предпоследний день осени, в преддверии долгой и пустынной зимы. Исчезла страна, в которой они родились и работали. Обоих посмертно чтут, но мало читают. Покажите мне сегодня людей, особенно из тех, кому до 40, в чей регулярный читательский обиход входили бы «Большой Жанно», «Царь-рыба», «Последний летописец» или «Печальный детектив». «Всех ожидает одна ночь», писал в конце 90-х Михаил Шишкин; эта «одна ночь» и объединила сегодня всех, кто спорил в 70-е, беря сторону Сахарова или Солженицына, Амальрика или Шафаревича. И даже тех, кто делился в 80-е на астафьевцев и эйдельманцев. Ночью красок нет, все кошки серы. И страх, что на свету противоречия всплывут опять, становится главным аргументом тех, кому ночь жизненно необходима — ведь в темноте удобнее воровать, душить подушкой, в темноте не так заметно убожество и вообще все одинаковы, а это ли не стабильность.

Так называемая перестройка была торпедирована, а по сути погублена национальным вопросом. Попытка усовершенствовать, реформировать и очеловечить сложную систему была убита самым архаичным и примитивным — «голосом крови». Она свелась к распаду СССР, разрыву культурных связей и уничтожению единственно ценного, что в этой империи было, — ее наднациональной, сильной и талантливой интеллигенции, ее могучей и разветвленной культуры. Обращение к национальной проблематике, к выяснению, кто каких кровей, кто прав, а кто виноват, — как раз и есть признак распада и деградации; свобода принесла не развитие, не новые возможности, а радикальное упрощение, возврат к имманентным данностям, выпустила наружу духов земли и огня, развязала споры о базисе, а не о надстройке. Эти пресловутые марксистские понятия не так глупы, если понимать под «базисом» не социальные отношения, а те самые изначальные данности: пол, возраст, нацию, место рождения, происхождение. Человек осуществляется только в той степени, в какой поднимается над ними и делает сам себя. Во второй половине 80-х это было забыто, и самая умозрительная из стран превратилась в одну из самых примитивных, распродающую недра, неспособную предложить миру ничего другого. Дискуссия между почвенниками и западниками выродилась в дискуссию между русскими и евреями, а потом и в примитивный лай с обеих сторон. А там рухнула и вся советская культура, оставив нам «Comedy Club». И сегодня Эйдельман и Астафьев волей-неволей опять оказались в одной лодке. Как заметил однажды Михаил Швыдкой, национальные противоречия в России всегда снимались под общим имперским гнетом — научиться бы договариваться без него!

Сегодняшний гнет — не столько имперский, сколько энтропийный: смерть, пожалуй, будет пототалитарнее всякого тоталитаризма. В требованиях соблюдения законности, в протестах против необоснованных запретов и подтасовок, в борьбе с официозным враньем и оглуплением страны едины западник и славянофил, националист и интернационалист, а письмо в защиту Лимонова подписывают Иртеньев и Проханов, куда уж дальше. Обращение к национальному вопросу — признак торжествующей простоты, но есть простота и покруче: и русский, и еврей, и грузин едины в том, что дышать надо воздухом. Так что снять нацвопрос может не только имперская сложность, но и постимперская убийственная простота, для которой что Эйдельман, что Астафьев — одинаково тьфу.

Государство нам, конечно, отвечает, что это объединение губительно, что скинхеды только и хотят обрушить государство, чтобы уже безнаказанно мочить инородцев, что само это государство — наша последняя защита. Но, положа руку на сердце, признаем, что и национальной вражды не было бы, если бы это самое государство не создавало для нее предпосылки; не отнимало у людей возможность созидательной работы, которая всегда сплачивает, не лишало их будущего… В словах о том, что царское правительство наталкивало русских на евреев, чтобы взоры их не обратились на другого, более могущественного врага, — больше правды, чем в пресловутой мольбе Гершензона «благословить штыки»: эти «штыки» охраняют нас от того, что сами же и разжигают. Эйдельман бы подтвердил, он историю знал.

И думается мне, что в конце концов Эйдельман с Астафьевым договорились бы. Как договорились сегодня, например, непримиримые в конце 80-х Каспаров с Карповым. Они ведь оба — что Натан Яковлевич, что Виктор Петрович, — были умные и честные. Это, как мы знаем, объединяет сильней всего.

25 ноября 2009 года

Другой поэт

15 лет назад, 15 декабря 1994 года, в Харькове скоропостижно умер Борис Чичибабин. Был ему 71 год, и жизнь его по русским меркам может считаться хоть и не благополучной, но — счастливой: он не сгинул ни на войне, ни в лагере, пройдя и через войну, и через лагерь, не спился в глухие годы непечатания, не стал официальным советским литератором, хотя в 60-е издавался, в 45 встретил главную любовь своей жизни, Лилю, ныне верную хранительницу его памяти, а в последние годы познал славу и государственное признание. Правда, слава совпала с тягчайшим разочарованием в тех самых переменах, о которых Чичибабин всю жизнь мечтал: распад СССР он воспринял как трагическую ошибку, в благотворные перспективы нуворишества не верил и чувствовал себя под конец едва ли не более одиноким, чем во времена непризнания.

На всех этапах своей судьбы Чичибабин оставался «типичным представителем» советской интеллигенции, и биография у него типичная, и посмертная участь — тоже: чтут, но мало читают. Чичибабинские чтения в Харькове собирают примерно один и тот же круг, для местной русскоязычной поэзии — отдушина, но на статус чичибабинского наследия это мероприятие влияет мало: кто любил — любит и так. В то же время еще при жизни Чичибабина стало хорошим тоном отзываться о нем скептически: его называли то гениальным графоманом, то просто посредственным стихотворцем, и вот с этим, воля ваша, согласиться никак невозможно. Хотя основания для такой оценки, что греха таить, есть. Дело даже не в том, что Чичибабин зачастую многословен, — Бродскому длинноты прощаются, хотя и у него полно стихов откровенно скучных и тавтологичных. Бывал и риторичен — но и земляк его Слуцкий часто риторичен, это жанр такой, не беда. Есть у него еще один грех — избыток культурологии, хрестоматийности. Ранние стихи у него гуще, ярче поздних, но кто ж виноват, что его в 23-летнем возрасте так подсекли. То есть кто виноват — понятно, но толку-то?

При всех этих пороках чичибабинской поэзии, при все чаще случавшихся у него под старость повторениях очевидного и агитации за все хорошее (а чем еще может поэт останавливать распад?) — высоко ценить его большинству коллег и новому поколению читателей мешают не эти издержки меры и вкуса, поскольку сами ценители у нас не бог весть какие эстеты. Высоко оценить Чичибабина мешает его простота, здоровье и жизнерадостность — грубо говоря, то, что он был чрезвычайно хорошим человеком. Поэту такое не положено. И транслировал он ценности большинства (тогда это было именно большинством), и писал человеческим языком, и даже когда весьма точно и жестко отзывался о России — например, «Скучая трудом, лютовала во блуде», — это не превращало его в мизантропа и не означало разочарования в соотечественниках. Да, случалось ему бросить: «Не верю в то, что руссы любили и дерзали. Одни врали и трусы живут в моей державе». Но ведь под горячую руку, да еще в легком подпитии — «Опохмеляюсь горькой, закусываю килькой», — говорилось на кухнях и не такое. Чичибабин не создал трагического лирического героя, не изобретал себе имиджа, ни секунды не любовался собой и сам понимал, насколько уязвима такая позиция: «А хуже всех я выдумал себя». Хороший человек — не профессия, хороший поэт — не амплуа.

Что скрывать, дорогие соотечественники, поэт чичибабинского склада сегодня почти не имеет шансов на успех. Он останется знаменем сравнительно небольшой кучки литераторов, поднимающих его на знамя, и гордостью харьковчан (превращение Чичибабина в достопримечательность Харькова, на мой взгляд, тоже не приближает нас к пониманию его поэзии — виртуозной и в лучших образцах весьма неоднозначной). В нем нет дэ-э-эмонизма — главного, чего требуют от искусства в эпохи упадка. Он не был ни роковой женщиной, ни подпольным типом, ни буяном, ни странником, ни скандалистом, ни разрушителем женских судеб, ни проповедником хаоса и злобы. Он был добрым и смиренным человеком, любящим хорошую литературу и не способным ко лжи; пьющим, но скромно, скандалящим, но не безобразно, страстно любящим, но жену. И в стихах его живет именно чистая и здоровая душа, сохранить которую, конечно, подвиг по меркам ХХ века, но почти преступление по меркам истинного эстета. Если б Чичибабин озлобился, спился, уехал или забросил поэзию и при этом сочинил побольше зауми, ему бы не было цены.

Тем не менее он прожил так, как прожил, и написал благодаря этому одно из лучших стихотворений ХХ века — «Ночью черниговской с гор араратских», более известное по рефрену «Скачут лошадки Бориса и Глеба»:

«Ночью черниговской с гор араратских, Шерсткой ушей доставая до неба, Чад упасая от милостынь братских, Скачут лошадки Бориса и Глеба»…

Его тоже можно было бы сократить, наверное. Или украсить каким-нибудь жестоким парадоксом. Или даже вообще не писать. Но вот Чичибабин его написал, и плевать ему было на всех снобов независимо от политической, эстетической или сексуальной ориентации. Думаю, что это и есть самая плодотворная позиция для человека, которого природа на своем пиру обнесла душевной болезнью, эгоцентризмом и нравственной неразборчивостью.

14 декабря 2009 года

Сталин, Ильин и братство

Правду сказать, автор этих строк не жалует магию чисел, календарей и дней рождения. Брежнев родился 19 декабря, Сталин и Саакашвили — 21-го, ВЧК и я — 20-го, и кто я после этого выхожу? Правда, мой большой друг писатель Таня Устинова вообще родилась 21 апреля, аккурат между Гитлером и Лениным, и пусть ей кто-нибудь попробует рассказать о великой мудрости астрологии. Не менее прекрасный культуролог Михаил Эпштейн специально предлагает учредить в России праздник Интеллектуала именно в этот день — так сказать, меж двух зол; идея блестящая, но юмор уж больно черный.

Бывают, впрочем, совпадения столь наглядные, что удержаться от их интерпретации невозможно: пресловутое 21 декабря, самый короткий день и самая длинная ночь, — время прихода Сталина (1879-й, 130-летний юбилей), ухода Ивана Ильина (1954-й) и официального начала строительства Братской ГЭС (тоже 1954-й, ровно 55 лет назад).

Черты русского социума предполагают решение сверхмасштабных задач, не зря на Западе говорится: «На трудное — наймите китайца, на невозможное — зовите русского»

Ильин у нас был одно время в большой моде, спичрайтеры первых лиц щедро насыщали им речи, никак к Ильину не относящиеся, даже бывший генпрокурор его цитировал, и все это повредило мыслителю сильней, чем годы официального забвения. Кто в моде сейчас, я даже и не понимаю — судя по цитатам в послании Федеральному собранию, Василий Леонтьев и Луи Пастер; представить себе генпрокурора, цитирующего Пастера, еще можно: что-нибудь насчет антикоррупционной пастеризации общества, но что надергаешь из американского экономиста Леонтьева?

Мода на Ильина схлынула одновременно с кризисом, тут же закончился и поиск внутреннего врага — а между тем Ильин, бесспорно, мыслитель и писатель первого ряда, и то, что день его смерти совпадает с днем рождения Сталина, более чем символично. Идеи Ильина умирают, а не воскресают в практике Сталина; главная его работа (вызвавшая самую важную в русской философии ХХ в. полемику между автором и Бердяевым) называется «О сопротивлении злу силою», а не «насилием», как искажают неофиты. И если бы такому бесспорному злу, каким был для России Сталин, сопротивлялись по Ильину, — глядишь, сегодня не было бы необходимости по тысячному разу доспаривать старые споры, да и не сидели бы мы в столь глубокой яме, утратив любые ориентиры и координаты.

Ильин был строгий мыслитель, а потому внятно сформулировал проблему: прежде чем спрашивать о допустимости сопротивления злу «физическим пресечением», надо определить, что такое зло. Автор рассматривает проблему в двух аспектах: «Перед судом правосознания это будет воля, направленная против сущности права и цели права, противодуховная воля… Перед лицом нравственного сознания это воля, направленная против живого единения людей, а так как любовность есть сущность этого единения… то это будет противолюбовная воля». Лучшего определения сталинской практики, одинаково противоправной и противолюбовной, в российской философии не существует.

Главный вопрос своей работы Ильин формулирует с императивностью плаката «Ты записался добровольцем?»: «Если я вижу подлинное злодейство… и нет возможности остановить его душевно-духовным воздействием, а я подлинно связан любовью и волею с началом божественного добра не только во мне, но и вне меня, — то следует ли мне умыть руки, отойти и предоставить злодею свободу кощунствовать и духовно губить, или я должен вмешаться и пресечь злодейство физическим сопротивлением, идя сознательно на опасность, страдание, смерть и, может быть, даже на умаление и искажение моей личной праведности?». Разумеется, если речь идет об одинокой гибели в условиях бесчеловечного режима вроде сталинского, без шансов на успех, допускаются формы сопротивления, при которых оно все-таки не становится заведомым самоубийством (скажем, подполье, писание в стол, катакомбная церковь). Но если на твоих глазах терзают ребенка или оскорбляют святыню — никаких уклонений от прямого вмешательства быть не может. Ильин к такому вмешательству не призывает — это было бы слишком уж прикладной задачей для философа; он лишь демонстрирует, что подобное поведение ведет к утрате морали как таковой, к отказу от системы отсчета. Примерно это мы сегодня и имеем, и не в последнюю очередь благодаря Ленину-Сталину, поставившим необходимость (а иногда и конъюнктуру) выше морали. Ильин не запрещает государственной власти вести себя подобным образом, он вообще никому ничего не запрещает — не философское это дело; он только за строгость мышления. Если вы себя так ведете — откажитесь от понятия «мораль» и не употребляйте его вовсе.

Впрочем, даже защитники Сталина сегодня не объявляют его «моральным»; у них один аргумент: можно ли было иначе? Альтернатива, рисуемая Ильиным: христианское государство, где закон и свобода наконец не противопоставлены, а взаимообусловлены — в реальности, может, и существует, и Запад продолжает поиски в этом направлении (хотя большинство сограждан уверены в том, что ни закона, ни свободы там нет, а одно лишь желание поживиться нашим сырьем, обвалив попутно народолюбивые режимы Хусейна и Ахмадинежада). Однако в реальности — особенно в нашей — такое государство остается утопией, и строить альтернативу приходится не на религиозных или юридических, а на иных, более сложных и малоисследованных основаниях.

Утопия Ильина — правовая и в этом смысле скорее западная, чем местная. В российских условиях, где закон и благодать традиционно враждуют, а потому почти нет ни закона, ни благодати, есть только один способ государственного строительства, а именно непрерывная постановка все более и более масштабных задач, на органичности и насущности которых сходилось бы большинство. Если этот велосипед не едет, он падает. Черты русского социума — презрение к личной безопасности и выгоде, могучая горизонтальная солидарность, отсутствие интереса к выполнимым задачам и принципиальная установка на невозможное, фатализм, вера в удачу, пренебрежение бытом, радикальность, нелюбовь к начальству (по крайней мере при его жизни), высокая степень самоорганизации в экстремальных обстоятельствах — предполагают именно решение сверхмасштабных задач, и не зря на Западе говорится: «На трудное — наймите китайца, на невозможное — зовите русского». Когда этих задач нет, общество не просто стагнирует, а самоистребляется, вырождается и в конце концов ликвидируется.

Главные русские свершения (Петербург, завоевания Суворова, Толстой, Достоевский, электрификация, индустриализация, Братская ГЭС, Гагарин) осуществляются либо в условиях послереволюционной вольницы, когда высока вертикальная мобильность, либо в оттепели, когда разрешают вздохнуть. Во второй половине 30-х тут не было ничего хорошего — главным образом рушили то, что получилось в 20-е. А потому существуют, по сути, три пути: либо гниение, либо тирания (что, в сущности, синонимы), либо мощный добровольный и всенародный порыв, связанный с решением великой и, как правило, не узкопрагматической задачи.

Пример тому — Братск. Назван он так был в честь бурятов — «братами» называли их казаки, основавшие Братск в 1631 году; но заложенная здесь в первый послесталинский год Братская ГЭС стала символом свободного труда, объединившего всю страну. Таким же символом, как Новосибирский Академгородок, космическая программа и целина. О хозяйственной, экономической и экологической стороне дела можно спорить (и спорят); очевидно лишь, что состояние общества, решавшего эти проблемы, было лучше нынешнего, о чем исправно свидетельствует главный индикатор — культура. Думаю, не возразил бы против этого сам Иван Ильин, доживи он до запуска Братской ГЭС, а не умри в день ее закладки.

Сегодня рассматриваются только два варианта: гниение или тирания. Третий — коллективное и подлинно БРАТСКОЕ усилие — даже не берется в расчет. В этом — и только в этом — заключается главная проблема нынешней России, и грех не вспомнить об этом в столь символический день.

21 декабря 2009 года

Альтигратива

Гороскопы, как известно, пишутся затем, чтобы продавцы сувениров сделали план за счет пластмассовых и стеклянных зверей, астролог Глоба напомнил населению о своих чудесных свойствах, а взрослые, адекватные, иногда даже высокообразованные люди в трепете переодевались в цвета компании «Билайн» и вчитывались в такую, например, хрень: тигр не простой, а металлический. (Как будто металлический страшней простого! Спросите себя: с кем вы охотней оказались бы наедине?) Сулит всем перемену работы, а некоторым — смену партнера. По деньгам тоже будет не очень хорошо (а когда было?). Меня вот, например, угораздило родиться в год Козы. Козе в год Тигра лучше ничего не предпринимать, ее обаяние померкнет, ореол успешности потускнеет (знать бы еще, где взять этот ореол!), и лучше заранее обратиться к церкви или алкоголю. Хорошо будет совершить паломничество на Восток. Все грехи Козы, особенно совершенные в молодости, вернутся к ней бумерангом. Единственный выход — одиноко предаваться любимому делу, если оно есть. Так и вижу себя на паперти возле пагоды Мульмейнской, в Бирме, дальней стороне, с потускневшим обаянием, пьяным вдрабадан, ничего не предпринимающим, одиноко предающимся сочинительству, а грехи моей молодости, слетевшись ко мне бумерангами, тянут меня за штаны с криком «Отец! Отец!». Можно не сойти с ума от такого зрелища, да еще после кризисного года, когда все только и надеялись на две тысячи десятый? Скорей металлический тигр сожрет желтого быка, чем я поверю хоть слову из этой развесистой белиберды.

Японский гороскоп, однако, хорош тем, что в конце декабря неизменно предоставляет потрясенному человечеству повод узнать все об одном из двенадцати дивных зверей. На этот раз — о тигре; что ж, припряжем тигра. Положение его в дикой животной иерархии двойственное, как бы тандемное: все знают, что лев — царь зверей, но никто не знает почему. Восходит это либо к легенде о Китайском Льве — страже закона, либо к египетской богине Баст, изображавшейся в виде львицы. Тигр играет при льве роль не то первого визиря, не то своеобразной оппозиционной альтернативы: он, конечно, далеко не так царствен (хотя ничуть не уступает ни по силе, ни по весу), у него не бывает гривы, он полосат, что его как бы чернит, а главное — он менее благороден и более коварен. Так, по крайней мере, считается, хотя для путника, повстречавшего льва в пустыне или тигра в джунглях, принципиальной разницы нет. Само имя тигра происходит от древнеперсидского tigri — острый, быстрый. В черновиках «Героя нашего времени» Лермонтов сравнивал Печорина именно с тигром, описывая хищника так: «Сильный и гибкий, ласковый или мрачный, великодушный или жестокий, смотря по внушению минуты, всегда готовый на долгую борьбу, иногда обращенный в бегство, но не способный покориться, не скучающий один в пустыне с самим собою, а в обществе себе подобных требующий беспрекословной покорности». Образ, мягко говоря, амбивалентный, что и предопределяет трактовку тигра в мировой словесности. С одной стороны, блейковское: «Тигр, о Тигр, светло горящий в глубине полночной чащи, кем задуман огневой, соразмерный образ твой?» Считается, что у тайновидца Блейка тигр — символ Энергии и Страсти. С другой стороны, Шер-Хан, самый известный тигр в мировой литературе: он лучше, конечно, чем шакал Табаки, как любая сильная гадина лучше слабой, чему в истории мы тьму примеров слышим. Однако верить в принципы Шер-Хана, в тигриные обещания и кодекс тигриной чести так же наивно, как допускать наличие строгой морали у блатных. Добавим сюда, что тигр абсолютно всеяден — когда сильно голоден, а жрать нечего, может есть хоть жухлую траву; тигрица — символ нерассуждающей материнской любви, детеныши живут с ней до двух лет, и нету более страстной и опасной защитницы потомства среди всех матерей животного мира. Даже разъяренная медведица не так ужасна — потому что тигрица быстрее. Силы много, ума не меньше, любит только своих, правил не соблюдает вовсе, обладатель самых длинных клыков среди млекопитающих — неслабое, короче, зрелище; и только одна черта тигра отмечается решительно всеми — склонность его к одиночеству. Потому, вероятно, он и служит альтернативой льву, который, как известно, держится прайда; потому он и не стал царем зверей, что старается держаться от них подальше. И в этой острой, быстрой альтернативе любому сообществу и любой власти мне видится нечто глубоко судьбоносное, а если вдуматься, то и актуальное.

Мне кажется, никто сильный, острый и быстрый ни в какую общественную иерархию, не говорю уж, вертикаль, сегодня не впишется. Да и утратили они ценность, иерархии-то. Их надо выстраивать с нуля после долгого, глубокого и одинокого обдумывания критериев. Мне кажется, путь сегодня лежит — в себя, и чем глубже, тем лучше. Мне представляется даже, что в этом наша ситуация отчасти подобна двадцатым годам — когда огромный и наиболее плодоносный слой отечественной культуры оказался от нее отсечен по причине неправильного происхождения, классовой несовместимости. А те, кто остался, выстроили такую систему, что вписываться в нее было себе дороже. У человека, выросшего в сложной системе, воспитанного в увядающей, но великой стране, есть только один путь, когда эта страна обрушится: не пытаться встроиться в новую стаю, в которой все бесконечно уменьшилось и ужалось, а попробовать посуществовать одиночкой, обретая источник побед и поражений в себе самом и в верной тигрице, если повезет.

Тигр — альтернативный царь зверей, поскольку он — лишь свой собственный император, с единственным подданным. Равного ему нет, да он и не нужен. Подсчитано, кстати, что тигр обычно ловит и сжирает лишь одну жертву из двадцати — девятнадцать благополучно уходят: это потому, что охотится он в одиночку. Что ж, нормальная плата за одиночество. Я за то, чтобы в наши времена сильные… не скажу, «удалились от мира», но как-то отошли в сторону, молчаливо обдумывая основания, на которых будет стоять новый мир. Прошли времена, когда стоило самоутверждаться в этом социуме. Будущее этого социума более-менее предсказуемо. Но на том, что напридумывали и поняли одинокие тигры двадцатых, взошла оттепель. Настало время, когда критерием успеха служит не вписанность в общество, а удаленность от него — и самодостаточность в этом нелегком состоянии. Важно помнить об одном принципиальном различии «одиночества» и «подполья»: в подполье уходят мелкие хищники, большей частью грызуны. Тигр уходит в пустыню, в глубину полночной чащи — туда, где никого нет: там, и только там может он расслышать голоса будущего.

Так что это очень своевременный год, особенно если правильно усвоить его уроки. По-своему прекрасны и трудолюбивый Бык, и резвая Коза, и умная Обезьяна, и хитрая Змея, и даже добродушная Свинья; но сейчас время вспомнить о тигре, который никого не хочет победить, ибо борется с собой; тигре, иногда обращаемом в бегство, но неспособном покориться; тигре, который и в минуту торжества не становится стадным животным.

31 декабря 2009 года

Горе ума

220 лет назад родился Грибоедов. Другие думают, что 215 — сам-то он указывал разные даты, и если принять 1790-й, получится, что рожден он еще до официального брака родителей. Проще, видимо, было всю жизнь играть роль вундеркинда, в 12 лет поступившего в университет и в 15 закончившего. Обстоятельства его ранней молодости темны. Наиболее убедительная реконструкция его характера (разумеется, после пушкинской, в «Путешествии в Арзрум») дана Тыняновым, психологически ему близким, в гениальной автоэпитафии «Смерть Вазир-Мухтара». О том, насколько эта реконструкция точна, можно спорить. Бесспорно одно: «Горе от ума» и гибель при защите посольства заслонили все прочие факты его биографии. Эти факты — жизненный и литературный — странно между собою рифмуются: герой комедии влюблен в женщину, которая его не любит и его не стоит. Автор комедии состоит на службе у Родины, которая его не ценит и про которую он все понимает. И гибнет за нее — в битве совершенно бессмысленной, защищая беглеца Мирзу-Якуба, который ему никто.

«Горе от ума» не было бы великой пьесой, содержи оно только картину московского общества образца 1820-х годов, даром что картина эта меняется очень мало. Тут есть еще и чисто драматическая, бессмертная коллизия, которая и делает «Горе» сочинением, близким даже современному девятикласснику. Главная претензия к пьесе, высказываемая в разное время — независимо друг от друга — Пушкиным и Белинским (первым — в письме к А.Бестужеву, вторым — в специальной статье), заключается в психологической несообразности конфликта. «Все, что говорит он, — очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека — с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб.», — пишет Пушкин, сам всю жизнь глубоко страдавший от непонимания людей, цену которым он знал отлично. «Трагикомизм нашего положения в том, что мы добиваемся признания в глазах людей, чье мнение презираем», — сказал Шопенгауэр, но позже. Правда, с тех пор как эту фразу процитировал Веллер, ее регулярно приписывают ему, и по стилю правда похоже, но Шопенгауэр тоже был ничего.

Белинский по молодости лет идет дальше — он вообще не находит в Чацком ничего, кроме пошлости, и полагает, что комедия сильно выиграла бы как картина нравов, если бы Чацкого выкинуть. Главное же — его смущает самая пружина действия: в Софью влюблен, надо же! Какой после этого ум?! «И что он нашел в Софье? Меркою достоинства женщины может быть мужчина, которого она любит, а Софья любит ограниченного человека без души, без сердца, без всяких человеческих потребностей, мерзавца, низкопоклонника, ползающую тварь, одним словом — Молчалина. Он ссылается на воспоминания детства, на детские игры; но кто же в детстве не влюблялся и не называл своею невестою девочку, с которою вместе учился и резвился, и неужели детская привязанность к девочке должна непременно быть чувством возмужалого человека? Буря в стакане воды — больше ничего!..» Эх, Виссарион Григорьич, либо ты не любил, либо тебе уж очень везло с избранницами.

Грибоедов попал в нерв: черта умного человека — изначально и неизбежно присущая уму, — увы, именно в этом. Высказываться перед теми, кто не может тебя понять; домогаться уважения тех, кого сам ты не можешь уважать ни при какой погоде; любить ту, которая способна полюбить кого угодно, кроме тебя, и, в сущности, мизинца твоего не стоит — знаменитого грибоедовского простреленного мизинца. Может ли быть иначе? Вряд ли. Потому что другое положение дел свидетельствовало бы уже о высокомерии, а оно весьма редко уживается с настоящим-то умом. Снобизм — иное дело, но редкий сноб умен в истинном смысле слова. Чаще он демонстрирует репетиловские черты — нахватался фраз, да и позиционирует себя, не особо слыша, что ему отвечают.

Горькая и странная эта пьеса — именно о том, как ум взыскует диалога. Он не живет в вакууме, по-щенячьи горячо набрасывается на собеседника, надеясь разагитировать, перевербовать его, хоть что-то доказать, попросту выболтаться. Не забудем: человек приехал из-за границы, долго жил среди чужих, потом намолчался в дороге, — что ему делать, как не обрушивать словесный водопад на первого встречного? Пушкина и Белинского смущает, что Чацкий не разобрался в Софье, которая, по пушкинскому определению, «не то …, не то московская кузина». Скажите на милость, естественно ли для умного человека разбираться в предмете страсти? Это признак совсем иной души — расчетливой, опытной, пусть даже и тонкой, но Грибоедова интересует ум философский, чаадаевский, чацкий, адский, самоцельный, занятый вечными вопросами. Такому мудрецу в самом деле не понять, что у него под носом делается. И — в полном соответствии с рассказом О.Генри «Попробовали — убедились» — Пушкин влюбляется в Оленину, которая над ним откровенно смеется, а женится на красавице, которая при гостях невинно ему замечает: «Пушкин, как ты надоел со своими стихами!»

В том и штука, что Молчалин отлично все понимает про Софью, которую и называет «плачевной нашей кралей». И Лиза понимает. И Фамусов догадывается. А Чацкий — не видит, и потому нелюбовь Софьи для него — трагедия. Для Скалозуба, кстати, она бы никакой трагедией не была — потому что ему эту трагедию нечем чувствовать. Не любит — эка штука, вот по службе обошли — это да, Шекспир. Грибоедов точно подмечает ахиллесову пяту всякого большого ума: необходимость отклика, а в особенности — потребность в любви. Не дается ум холодным и самодостаточным существам, это, в сущности, точная иллюстрация к поговорке про бодливую корову. И это — один из фундаментальнейших законов, на котором держится мир: если бы злодеи были умны — о, в какой ад они давно превратили бы захваченный ими мир! Но злодеи недалеки, как правило: способности к пониманию и здравому анализу съедены тщеславием, мнительностью, заботой об имидже, бабле, карьере. А ум дается таким, как Чацкий, каким его, судя по мемуарам, играл у Мейерхольда Гарин: лирическим, пылким, рассеянным, инфантильным, небрежно одетым. (И кстати — прав был Мейерхольд, убрав из текста выбивающийся из этой концепции монолог про французика из Бордо.) Высчитывать, кому и что можно сказать, — молчалинская черта. Это Молчалин у нас знает, в какое время открывать рот, а в какое тебя все равно неправильно поймут. А ум рассыпает цветы своего красноречия где захочет — ему ведь нетрудно.

Горе ума — в том, что он не может априори признавать людей идиотами. В нем нет холодного презрения к тем, что много ниже, и температура его мира — не околоноля, а много выше. Горе ума — в вечном и обреченном поиске понимания, в монологах перед Фамусовыми и Скалозубами, в искреннем неумении и нежелании вести себя так, чтобы «блаженствовать на свете». Горе ума — в любви к Софье, потому что здраво оценивать возлюбленную — прерогатива буфетчика Петруши. Горе ума, наконец, — в трезвом осознании того, что представляет собой твоя Родина, и в бессмысленной попытке предложить ей здравый проект восточной политики. Любить ее, такую, тоже бессмысленно и небезопасно: «По духу времени и вкусу он ненавидел слово „раб“ — за то попался в Главный штаб и был притянут к Иисусу». Но ничего не поделаешь: все эти бессмыслицы — непременная черта умного человека, этой немногочисленной, но, к счастью, неистребимой породы.

В этом — бессмертие Вазир-Мухтара, его горя и его ума.

14 января 2010 года

Федерико Феллини: «Женщина, любящая секс, — существо очень притягательное»

Задолго до своего девяностолетия, имеющего быть сегодня, Феллини стяжал репутацию художника светлого, жизнерадостного, всеприемлющего — крылатой стала фраза Никиты Михалкова о том, что улыбка Федерико взошла над миром, как солнце; воистину что пройдет, то будет мило. Это тем более удивительно, если вспомнить, что Феллини на протяжении сорокалетней режиссерской жизни только и делал, что переживал кризисы и об этих кризисах снимал.

Каждая его новая картина — а явных провалов не было — встречалась дружной руганью прежних поклонников, хоть и приводила к нему толпу новых адептов. Инна Туманян, превосходный режиссер, одна из моих гуру в молодости, рассказывала, как некий мэтр ВГИКа каждый новый фильм Феллини встречал словами «Феллини кончился!», и после «Сатирикона» она не выдержала: «Чтоб ты так начался, как он кончился!». Но отказать этому мнению в известной справедливости нельзя: Феллини раз пятнадцать кончался, чтобы начаться заново.

Вспомним: «Дорогу», стяжавшую ему всемирную славу, называли концом неореализма, а то и предательством его идеалов: что это за христианская притча вместо социального протеста? Что это за поэтизмы вместо суровой правды?! Сам он счел картину полным провалом и впал в депрессию, не вполне излеченную даже «Серебряным львом». «Сладкую жизнь», феерическую фреску, из которой выросла половина кино шестидесятых, связывали с кризисом нарратива, сюжета, осмысленного законченного высказывания, — после «Восьми с половиной» эти упреки зазвучали крещендо. Никого — в том числе, кажется, самого Феллини, нашедшего финал после полутора лет мучительного разлада с собой и материалом, — не утешал тот факт, что в последнем танце вокруг фантастической и абсурдной декорации разбитая жизнь склеивается, мозаика складывается: сегодня получилось, завтра может не получиться. Мир разорван непоправимо. Всю вторую половину пути Феллини ностальгически вспоминал об утраченной гармонии — а где она была, эта гармония? В «Мошенниках», может быть, которых только ленивый не пнул все за ту же эклектику?

Общим местом стало утверждение, что в семидесятые годы Феллини так и не создал ничего равного первым шедеврам, и я бы под ним охотно подписался, если бы первым его фильмом, который я увидел, не был «Казанова», демонстрировавшийся во Дворце молодежи по случаю гласности в 1986 году. Три дня подряд его показывали, и три дня подряд я на него ходил, и три раза постыдным образом утирал мокрые глаза в сцене, где карлики купают великаншу. Я не знаю лучшего фильма о душе Европы, о самой ее сущности, о туманных дорогах, по которым катят фургоны бродячих циркачей, о невероятном, никогда больше не повторявшемся сочетании утонченности и брутальности, жестокости и сантиментов, — они отлично стыкуются и взаимно дополняются только в одном занятии, которому и предается Казанова, главный любовник Венеции. И оттого при всей механистичности, кукольности и условности секса в этой вполне бурлескной картине она говорит о любви — в том числе и физической — что-то несравненно более тонкое и важное, чем весь Пазолини, которого Нагибин назвал «осатанелым» по сравнению со «стыдливым» Федерико. Каково же было мое изумление, когда я узнал, что «Казанова»-то как раз — самый кризисный фильм Феллини, который сам он полагал главной неудачей; любимый киновед назвал это кино самым явным провалом мастера, и я в священном ужасе вообразил, каково же должно быть остальное. Это остальное как раз не особо вдохновляет меня самого — скажем, «Ночи Кабирии» я остерегся бы называть вершиной по причине их откровенной простоватости, столь отчетливой сегодня даже в знаменитом финале; но тут уж, наверное, не прав я — каждый должен быть хоть раз не прав перед Феллини, ибо любить все его творчество, состоящее из непрерывных самоотрицаний, воля ваша, невозможно. Человек, снявший «Репетицию оркестра» — самый знаменитый и широко толкуемый фильм о кризисе искусства как такового и о невозможности спасти его иначе как через железную самодисциплину, а то и прямое принуждение, — вряд ли может претендовать на звание гармоничного художника. Да вряд ли и дорожил бы им.

Скажу больше: я тут представил, как выглядел бы любой из сюжетов Феллини — радостного нашего Федерико! — в исполнении российских режиссеров. Не идеологизированных, нет, не советских — от тех худсоветы требовали «луча света», не то бы тоже изгалялись над зрителем как могли, — а от нынешних или хотя бы семидесятнических, когда уже вовсю сквозило в щели. Представьте себе, во что превратилась бы «Дорога» с полоумной Джельсоминой, «Сладкая жизнь» с утратившим смысл жизни гламурным журналистом («В движении», впрочем, уже снят), а про «Джинджер и Фреда» с двумя престарелыми танцорами я уж не говорю. В лучшем случае это была бы Кира Муратова — как в «Мелодии для шарманки», вышибающая из зрителя слезу коваными сапогами, — а в худшем Балабанов, едва ли не самый талантливый режиссер сегодняшней России, который, однако, каждым своим фильмом словно мстит зрителю: меня все это мучает, так пусть и тебя доест!

И знаете, какой вывод я из всего это делаю, дорогие сограждане и созрители? Что мы с вами, в сущности, глубоко благополучные люди. Даже слишком благополучные, если всмотреться. Потому что для нас с вами сюжеты Феллини — нечто из ряда вон выходящее, а кризис — что-то исключительное. А для него это — нормальное состояние жизни и более того — повод воспринимать ее как подарок. Кризис — слава Богу, значит, она развивается и продолжается, значит, не зажирели! И в этом смысле сегодня он безусловно самый востребованный и насущный режиссер — нужней, чем трагический Антониони, в паре с которым они так и воспринимаются многими, как Мандельштам с Пастернаком. Считается, что люди нервные и желчные любят «Ночь», «Крик» или «Забриски Пойнт», а толстые жизнелюбы с образцовым душевным здоровьем — «Кабирию» или «Дольче Виту»; но если бы ледяные герои Антониони знали хоть малую толику того отчаяния, той бешеной неврастении, которая в каждом кадре трясет Федерико и его любимцев! К нему образцово приложимо то, что Борхес сказал о Честертоне, тоже якобы жизнерадостном (рискну даже сказать, что Честертона это касается в куда меньшей степени): весь его оптимизм — ширма, которой автор заслоняется от непрерывного ужаса, от экзистенциальной дрожи, от врожденного ощущения дисгармонии! Все это — зыблющийся покров травы над болотом. И это — норма жизни. И это — подарок, повод улыбнуться, как улыбается блаженная Кабирия или придурковатая Джельсомина. Или небывалая, никогда не встречающаяся в жизни девочка с побережья из «Сладкой жизни».

Можно представить себе, какое смешное, страшное и вопиюще неправильное кино снял бы он про нынешний кризис, столько раз им предсказанный, да, в сущности, и не прекращавшийся. Можно представить, как бы его разругали за очередной отход от себя и предательство всех законов жанра. И опять все сказали бы, что Феллини кончился, и опять это было бы правдой, потому что художнику важно не абстрактное совершенство, а рост.

По обыкновению проверить эти соображения я решил в разговоре с любимым собеседником — культурологом Андреем Шемякиным, известным в киносообществе способностью стремительно сгенерировать концепцию, из которой потом можно сделать диссертацию. Шем, сказал я, почему всякий римейк фильма Феллини на любой другой почве обернулся бы трагедией? Ведь даже «Титаник» — тут-то влияния «Корабля» никто не отрицает, — о том, как он тонет, тогда как у Феллини он все-таки плывет?!

— Очень просто, — немедленно отозвался Шемякин. — Это потому, что Феллини живет и работает в мире постапокалиптическом, где жизнь ежедневно воспринимается как чудо. А мы живем в мире отсроченного апокалипсиса, который всегда где-то впереди.

Золотые слова, братцы. Апокалипсис происходит ежедневно, и улыбка Феллини восходит именно над ним. У нас кризис, и значит, мы живые. Это вызов, смысл, норма, повод для высказывания, идеальная декорация для любви. Наша жизнь сладка. Наш корабль плывет.

Горько-сладкий коктейль от классика кинематографа

«Все лучшее в жизни сопровождается совместной трапезой», — говорил Федерико Феллини. Именно еда стала для него поводом часто снимать Марчелло Мастроянни: «Иногда мы встречались в ресторанах. Он всегда много ел. Я обратил на это внимание, потому что чувствую естественную симпатию к людям с хорошим аппетитом». В ресторанном бизнесе Феллини не менее популярен, чем среди кинолюбителей. Рестораны, носящие его имя, открыты по всему миру — от Лас-Вегаса до Екатеринбурга. Собственного рецепта пиццы режиссер не оставил. Но зато вы можете попробовать коктейль под названием «Феллини».

Рецепт

Он состоит из сока свежеотжатого лимона (10 мл), миндального сиропа (60 мл), сока грейпфрута (80 мл) и классического итальянского аперитива Аperol (40 мл), содержащего различные ароматические приправы. Рецепт приготовления: в шейкер с кубиками льда добавляют соки, сироп, Aperol и хорошенько встряхивают. Затем бокал наполняют на треть колотым льдом. Содержимое шейкера процеживают через ситечко. Кусочек апельсина надрезают и прикрепляют к кромке бокала. Украшают веточкой мяты и подают с соломинкой. Содержание алкоголя — 11 %, вкус — горько-сладкий.

Феллинизмы

Джульетта заслуживает большего. Возможно, я ее лучший режиссер, но не лучший муж.

Чтобы не выглядеть сумасшедшим в глазах большинства, мне надо было стать режиссером.

Только став известным, я понял, что слава вовсе не приносит денег.

Женщина, которая любит поесть, не может не любить секс. А для мужчины женщина, любящая секс, — существо необычайно притягательное.

Мою самую любимую реплику в «Джинджер и Фреде» произносит монах. «Сама жизнь — сплошное чудо, — говорит он. — Нужно уметь видеть чудо во всем, что происходит вокруг».

Самые счастливые моменты моей жизни связаны со съемками. В такие дни… восприятие утончается. Еда становится вкуснее. Физическая близость — острее.

Границы возможностей человека — это границы его воображения.

20 января 2010 года

Идите в баню и умрите в ней

Восемьдесят лет назад, 30 января 1930 года, в ленинградском Народном доме в постановке Владимира Люце оглушительно провалилась лучшая пьеса Маяковского «Баня» — на которой кончилась и с которой через четверть века вновь началась советская сатирическая драматургия.

Зощенко вспоминал, что сроду не видел провала более катастрофического — ни смешка, ни хлопка. Маяковский надеялся на постановку Мейерхольда — премьера состоялась 16 марта, — но уже во время репетиций ясно было, что все не так: Мейерхольд пытался спасти недостаточно сценичную вещь аттракционами, пластическими решениями, — Маяковского это бесило, для него вся сила была в несценичности, вызывающей неправильности пьесы. Отсюда и диалог с Катаевым: «Сколько действий может быть в драме?» — «Самое большее пять». — «У меня будет шесть!» «Баня» окончательно размывает границы театра, перенося действие в зал. Одновременно с Брехтом и еще решительнее Маяковский эпатирует зрителя прямой провокацией — гениально угадав, что главным действующим лицом «Бани» и главным объектом сатиры является отнюдь не Победоносиков. Дело в зрителе.

Да, сколь это ни прискорбно, основной причиной провала «Бани» было вовсе не то, что Люце да и сам Мейерхольд не нашли адекватного сценического решения для безумной и отчаянной пьесы. И талант Маяковского не ослабел — напротив, ни в одной из его пьес, даже в «Клопе», нет такого фейерверка действительно убийственных острот. Пьеса о машине времени сама была такой машиной — потому, видимо, и было Маяковскому так трудно ее писать и репетировать, что попал он со своей шестиактной комедией в чужую эпоху, на тридцать лет вперед. По эстетике, да что там — по типажам «Баня» впрямую предваряет конфликты, методы, самый дух шестидесятничества: мечтательный растяпа Чудаков, изобретающий хрустальную громадину для путешествий во времени и произносящий монологи в точно имитируемом хлебниковском стиле, — натуральный будущий Шурик (в «Иване Васильевиче», поставленном по булгаковской пьесе 1934 года, он как раз и собирает такую машину). Велосипедкин, Двойкин, Тройкин, Фоскин — будущие розовские мальчики, чухраевские молодые бунтари, аксеновско-сахаровские «Коллеги». Совпадения стопроцентны, и не зря «Баня» вернулась на сцену (в постановке Плучека и Юткевича, быстренько вспомнивших, как и с кем они начинали) в декабре 1953 года. Сразу, как только стало окончательно ясно: сохранить все, как ПРИ НЕМ, — не получится. Только в тридцатом году (при ледяном молчании зала и воплях газет «Халтура!») и в конце пятьдесят третьего можно было вывести на сцену главначпупса, поучающего артистов: «Вы должны мне ласкать ухо, а не будоражить! Мы хотим отдохнуть после государственной и общественной деятельности. Назад, к классикам! Учитесь у величайших гениев проклятого прошлого… Сделайте нам красиво!» В день смерти Сталина Шостакович — композитор «Клопа», кстати, — носился по квартире, танцуя лезгинку и яростно шепча сквозь зубы на ее мотив сталинскую музыкальную директиву: «Дал-жна быть музыка изящной! Дал-жна быть музыка прекрасной! Асса!»

«Багровый остров» того же Булгакова — с едкой и умной насмешкой над бесчисленными цензорами, главреперткомами и прочими Саввами Лукичами, — вполовину не так радикален, как пьеса его вечного оппонента; положа руку на сердце, Маяковский в травле Булгакова вел себя куда как некорпоративно, — но в последней комедии показал Булгакову, как надо ненавидеть переродившуюся, отупевшую, ожиревшую власть. Булгакову советчина бесконечно чужда: он презирает. А Маяковский именно ненавидит — его эта действительность бесит, как может бесить только свое, кровное. Он за них дрался, отдал им талант, сгубил репутацию — все на них поставил, а поставить было что: при самом пристрастном отборе он в русской литературе — фигура первого ряда. И вон что стало.

Сталин, будь у него хотя бы николаевская душевная широта, с полным правом мог повторить царский отзыв о «Ревизоре»: «Ну и пьеска! Всем досталось, а мне больше всех». Попарил так попарил, не различая чинов: в бане ведь все голые! Получил Горький — за восторженный журнал «Наши достижения», Луначарский — за создание либеральной витрины для западных гостей, даже и конституция помянута — ведь это она защищает Победоносикова, а просителям и подчиненным шиш. Репризы — россыпью: «Это за границей человеческого понимания! — За границей? Свяжитесь с ВОКСом!» «И под каждым ей листком был уже готов местком». «Я буду жаловаться всем на все действия решительно всех, как только вступлю в бразды». «Задержать, догнать и перегнать!» «Сократили. — За что? — Губы красила. — Кому? — Да себе ж! — Не понимаю. Если б вы еще кому-нибудь другому…» А Иван Иванович, постоянно повторяющий «лес рубят — щепки летят»? Да чего стоит один Понт Кич с его американизмами, старательно подобранными Ритой Райт: «Иван из двери в дверь ревел, а звери обедали». И все это — вкупе с точными и смешными диагнозами — щедро предлагалось публике, и публика смотрела сонно, а после дулась и раздражалась: она устала, ей хотелось изящного, отдохнуть хотелось и посмеяться — «Покажите нам, скажем, как идет на прогнившем Западе свежая борьба со старым бытом. Какие юбки нового фасона носит одряхлевший мир». Это оттуда же, из «Бани», монолог Мезальянсовой.

Сатирическая комедия о перерождении власти стала абсурдистской драмой о расхождении с массой. Зрительный зал поучаствовал в ней так наглядно, как Маяковский не смел и мечтать. Вот судьба: начать с трагедии «Владимир Маяковский», одинокий герой которой метался среди калек, надеясь услышать хоть одно человеческое слово, — и кончить, по сути, второй трагедией на тот же сюжет. «Баня» — вопль измученного авангардиста: заберите меня из этого времени, здесь все кончено, я нужен теперь — там! Пьеса-то заканчивается катастрофически: все герои, хоть сколько-то симпатичные автору, уезжают в 2030 год, на сто лет вперед. По сути — бегут. «Вперед, время!» — потому что здесь больше делать нечего. Точнее всех пошутил Шендерович: «Время, вперед! — сказала страна, и время ушло от нее вперед». По словам Фосфорической женщины, остаются те, кто не нужен в будущем. По факту — убегают те, кому нет места в настоящем. Маяковский гениально почувствовал наступление времен, когда хуже всего станет тем, кто умеет работать и думать. Поздний Маяковский глядит по сторонам с нарастающим отвращением — только в стерильном, фосфорическом будущем отдыхает его душа. После «Бани» в советской драматургии — исключая так и не поставленного «Самоубийцу», — господствовал в разных модификациях «Человек с ружьем и другие».

Хорошая могла бы быть пьеса — «Баня-2». Выходят они из своей машины времени, случайно приземлившись чуть раньше. А вокруг — все тот же главначпупс с незначительными вариациями, да изобретатели, которым не дают денег, да персонал, который сокращают под любым предлогом, да Иваны Иванычи, которые очень бы не прочь, чтобы опять полетели щепки, даром что леса уже не осталось. Ничего себе была бы пьеска, только опять бы провалилась. Бывают времена, когда люди твердо внушили себе: ничего нельзя сделать. Зрители устали, очерствели, скисли, не отличают добро от зла — не нужно их будоражить. Покажите им светлую экологичную сказку или фильм про доброго православного царя Ивана Грозного.

«Трагедия — это не когда гибнет герой, а когда гибнет хор», — говорил Бродский (комментируя, кстати, Платона). Но боюсь, что настоящая трагедия — это когда при этом засыпает зал.

Впрочем, до 2030 года еще 20 лет. А за 20 лет — как показывает русская история, скажем, с 1910-го по 1930-й, — ахти как много всего может произойти.

29 января 2010 года

Одесса-мама

В российском историческом цикле четко заметны два взлета: послереволюционный и оттепельный, один — со сверхчеловеческим, а второй — с человеческим лицом. Все, что делается после революций, в период, пока «закон не отвердел», — характеризуется грозностью, брутальностью, масштабностью. Наиболее яркие примеры — Петербург, российский флот, рабоче-крестьянская Красная Армия, колхоз, Магнитка. То, что делается во время оттепелей, — по сути то же самое, но мягче, гуманней, умней: расцвет искусств, феноменальные научные достижения (по сути оборонные, но не ограничивающиеся обороной), конвергенция с бывшими врагами. В ряду оттепельных достижений России — Толстой и Достоевский, спутник и Гагарин, а в части градостроительной — симметричная Петербургу во многих отношениях Одесса.

Ровно 215 лет назад, 7 февраля 1795 года, получила она свое гордое имя — и русский XVIII век оказался обрамлен двумя великими градостроительствами: революционер Петр заложил стратегически необходимую северную столицу, оттепельная просветительница Екатерина — один из главных южных портов России. В соответствии с установленной ею традицией новый город получил греческое наименование, о происхождении которого, несмотря на относительную недавность события, спорят до сих пор. Наиболее распространена версия о том, что Екатерина с ее установкой на античные идеалы гармонии настаивала на внедрении греческих названий по всему отвоеванному у турок югу, и точно — Симферополь, Тирасполь, Мелитополь… Одесса названа в честь греческого города Одессус, якобы стоявшего неподалеку (а на самом деле — в Болгарии). Есть менее достоверная, но более забавная версия: главным препятствием к строительству города был недостаток пресной воды. По-гречески «нет воды» — «Асседо», а Екатерина думала иначе и сказала наоборот. Древнегреческого не знаю, специалисты пожимают плечами, но, может, в Одессе уже и при греках говорили на особом диалекте?

Новое название внедрялось нелегко: местное население привыкло, что крепость, стоявшая тут, называлась Хаджибей. Для скорейшего его внедрения у будущего города была выстроена казачья застава. Проезжающих спрашивали: вы куда? Если говорили «в Хаджибей», их пороли. Этот метод, в общем, сохранился — кто не хочет учить новые названия старых сущностей, тех порют, и потому Россия давно уже из страны созидания превратилась в страну переименований; но при Екатерине еще и строили, и потому Одесса в какие-то пять лет стала одним из символов империи.

Очень символично расположились они с Питером в хронологии и на карте: северный, мужеского пола Петербург (именно он, а не Ростов, заслужил право зваться папой), город сурового правления и климата, государственных усилий, долгих ночей и коротких пасмурных дней — и южная, торговая, женственная Одесса-мама, где в году 260 солнечных дней, а среднегодовая температура приближается к десяти градусам тепла. Петербург суров к чужакам — Одесса странноприимна и космополитична, хотя и тот и другая основаны при ближайшем участии иностранцев (Осип де Рибас был испанец), а выстроены итальянцами. Петербург выходит к ледяным северным морям и больше всего озабочен войной — Одесса стоит у райского синего моря и непрерывно торгует, мухлюет, контрабандистствует и просто бандитствует.

Самое любопытное, что эти два лика империи (их не зря называют Северной и Южной Пальмирой) одинаково вдохновляли отечественных литераторов и первого среди них, Пушкина. Петербургский период и одесская школа русской литературы — понятия почти равноправные и опять-таки симметричные: надрывный трагизм и неразрешимые противоречия петербургской школы как-то легко снимаются под одесским солнцем. В Питере все чужие — в Одессе все свои. Что интересно, и то и другое — очень по-русски. Что особенно пленяет в «Одесских рассказах» Бабеля и в стократно более слабой, но уловившей что-то главное «Ликвидации» — так это принадлежность всех враждующих сил, всех бандитов и ментов, городовых и кладбищенских нищих, биндюжников и королей к единой одесской нации, не различающей этносов и социальных статусов. Только здесь попрошайка может сказать про богача: «Он наш». Разумея при этом не еврейство, не мафиозность и даже не место жительства, а тип личности. Именно поэтому одессит одесситу друг, товарищ и брат — хотя, впрочем, это и у питерских развито. Мы видели. Две российские Пальмиры даже спланированы одинаково — расчерчены на строгие, рациональные квадраты, не заблудишься. Они идеально дополняют друг друга: разумеется, установись в России сплошная Одесса, это было бы скучно, да и пошловато, но и сплошной Петербург подмораживает страну до полного отсутствия жизни, и потому пресловутая российская бинарность в этом случае более чем уместна.

Дорогие друзья, ну шо я вам буду рассказывать за Одессу? Хто я такой, шобы говорить за этот город? Или я оттуда? Всех моих там пребываний едва наберется на месяц, хотя этот месяц был, вероятно, одним из счастливейших. Удивительным образом одесский миф не портит впечатления от города — точно так же, как и тысячи пошлостей, спетые и срифмованные о белых ночах, не делают их черней: тебя может двадцать раз воротить от одесского юмора, растиражированного кавээнами, от песни про пивную на Дерибасовской и от вариаций на темы бабелевского Бени, но, попадая на эти улицы, ты немедленно сдаешься их несколько обшарпанному очарованию. Одесские каштаны-фонтаны-лиманы-платаны-романы, одесское чувство всеобщего братства, жовиальное самодовольство и бойкая деловитость совершенно лишены налета питерского снобизма — черты, которая искони отрицается самими питерцами, но ощущается в городе с первых шагов по нему. Возможно, в Одессе ближе море, а чувство моря сродни описанному у Мандельштама «притяжению горы»: оно задает масштаб, при нем не очень-то погордишься. Именно дыхание Черноморья, шумный гигантский порт, прославленный Воронцовский маяк — все это корректирует и дисциплинирует вечную одесскую легкость, весь ее купеческий гедонизм и бандитскую романтику. Заметим, что человечность никак не исключает мужества и самопожертвования: одесское сопротивление гитлеровцам вошло в легенду, звание города-героя просто так не присваивалось. С тем же мужеством и последовательностью Одесса отстаивает звание космополитичного города, одного из центров Южной Европы, с одинаковым мягким упорством сопротивляясь советизации, украинизации и всем другим попыткам превратить ее в обычный южный город. Так уж выбрана точка — явно не обошлось без метафизики, — что гений места совершенно непобедим: стоны о том, что «Одесса кончилась», раздаются столько, сколько она стоит, но останься от нее один квартал, она и с него восстановится в прежнем виде; останься двое одесситов — население восстановится в прежнем объеме и заговорит с прежним акцентом. Одессу можно искусственно отсечь от единого тела (не хочется называть его имперским — у этого слова слишком неприятные коннотации), но она останется южным полюсом временно разбредшейся державы, ее материнским обликом, ибо земные границы не могут рассечь миф. А миф сильнее конъюнктуры. Одесса — не русская, не украинская, не еврейская: она — наша. Это замок, на котором удерживается весь свод.

Мысль об одесской альтернативной столичности — материнской, основанной не на долге, а на любви, высказывалась многократно: Искандер, например, еще в советские времена предлагал наделить Одессу столичными функциями. Мне представляется, что Российская империя состоялась именно благодаря этим двум центрам, и облик ее был завершен именно в 1795 году, когда великая жена довершила начатое великим мужем. А Москва, безмерно любимая мною… что же Москва. Она свою роль сыграла и осталась в царской, доимперской Руси. Возвращение к ней было всего лишь откатом назад, временным забегом в прошлое, которым и будет выглядеть период с 1917 по середину XXI века из блистательного российского будущего.

8 февраля 2010 года

Минидернизация

45 лет назад, в марте 1965 года, Мэри Куант выпустила на Бродвей моделей, демонстрировавших в Нью-Йорке ее новую коллекцию. Репортаж об этом дефиле, капитально затруднившем движение на Манхэттене, попал во все теленовости. Родилось слово «мини-юбка» — раньше, с 1963-го, когда Куант демонстрировала свои модели в Англии, это называлось «стиль Лондон».

О том, что это придумала не Куант, написаны горы литературы. В самом деле, шестидесятые были временем переломным, когда выходят наружу подспудные тенденции и запретные мечтания. Сексуальную революцию уж точно придумали не модельеры. Сама Куант подсмотрела модель у своей подруги Линды Квайзен, а та подрезала старую юбку просто потому, что в длинной неудобно было убирать квартиру. Историю о борьбе Куант с Андре Куррежем за право первенства — я изобрел! нет, я! — тоже в свое время раздули до небес; не менее сенсационным стало открытие социологов о том, что мода на мини является признаком экономического подъема, а после кризисов юбки удлиняются. С чем это связано — гадают лучшие умы: наверное, в трудные времена сексуальность раздражает. Мужчинам надо о бизнесе думать, а тут на улице такое. Впрочем, общеизвестно, что большинство женщин от страха зябнут, а безденежья они в массе своей очень боятся — какое уж тут мини.

Но я не про то. У меня с мини-юбками связаны свои воспоминания — сугубо личная «статистика и социология», как выражался Ильич. У меня случались иногда романы с девушками, носившими мини. Это были не самые удачные романы и не самые счастливые девушки. Как-то так всегда выходило, что объектами особенно долгих и счастливых увлечений становились либо те, кто предпочитал миди, либо поклонницы длинных юбок, либо сторонницы брюк, в особенности джинсов. При этом не сказать чтобы всем им было что прятать: надень они мини, было бы глаз не отвести. Но как-то это им казалось то ли несолидно, то ли излишне, то ли недостаточно интригующе. Скажу больше: девушки в мини, относительно легко миновав первый этап ухаживания (телефон-кафе-кино-провожание-обжимание), только что не зубами цеплялись за эту самую мини-юбку; то есть переход к решительным действиям занимал не в пример больше времени, и не сказать чтобы усилия стоили того. Я даже сделал испугавший меня поначалу, но неоднократно подтверждавшийся вывод о том, что этим девушкам не очень нравился процесс — вернее, не он составлял их цель. Для них главное было — позиционировать себя, и с этой задачей вполне справлялась мини-юбка. А все остальное было для них так же необязательно и даже обременительно, как идеологическая нагрузка для глянцевого романа.

В том-то и заключается главная проблема с мини, что — как и большинство новаций вторичных и поверхностных шестидесятых годов — эта мода не провоцирует новый стиль жизни, а заменяет его; не склоняет к поступку, а позволяет его имитировать. Женщине, надевающей мини, кажется, что она уже сделала главный шаг, — и снимать мини ей после этого необязательно, а главное — и не хочется. Сексуально не то, что у нее под юбкой, а именно юбка — отсюда и нежелание расстаться с нею хотя бы для того, чтобы заняться этим самым манифестированным сексом. Таких предметов, которые я предложил бы объединить в общий класс «мини», поскольку пристрастие к ним служит вернейшим признаком мелкой души, — после шестидесятых расплодилось катастрофически много: вы все их знаете, а многими, уверен, пользуетесь. Сверхнавороченный смартфон никак не способствует деловой активности — просто потому, что он дорог и в нем слишком много лишних функций, так что наличие такой игрушки у якобы делового человека изобличает его крайнюю неделовитость; если же он постоянно с ним сверяется и вообще всячески крутит в руках — вы можете быть стопроцентно уверены, что перед вами фанфарон. Гигантский напузный крест выдает атеиста. Повадки поэта — мечтательность, рассеянность, эгоцентризм — свидетельствуют о том, что перед вами законченный графоман, а если на нем еще и бархатная блуза типа «художник за работой» — можете вообще не раскрывать его рукописи (файлы): в лучшем случае это разбодяженный Бродский, а в худшем платный певец суверенитета.

Подмена сути жестом — главная примета шестидесятых (во время расцвета авангарда за жест все-таки приходилось платить). Влезть в мини-юбку для большинства женщин той, да и нынешней эпохи — решение более принципиальное, чем отдаться; немудрено, что отдаваться им и не нужно. Мини-юбка — такая же черта символического мира, столь многословно и претенциозно описанного в новой французской философии, как и сама эта новая французская философия: с мини-юбкой, например, хорошо смотрится том Бодрийяра. Если б я был модельером, так бы и выпускал их на подиум: макси — с Витгенштейном, миди — с Сартром, а мини, совсем уж неприличное, — с Деррида, Бодрийяром и Фуко.

Символический смысл мини-юбок совершенно перевесил их реальное содержание: когда мини-юбки четыре года назад были разрешены в Южной Корее — все закричали: «Свобода!». Да никакая не свобода, а символ, обычное дозволенное и строго лимитированное бесстыдство. Вот когда футуристы по Харькову голые ходили с лозунгом «Долой стыд!» — это была свобода, и когда голые девушки на избирательном участке на Украине выступали то ли за, то ли против Януковича, то ли просто от избытка политических чувств — тем более свобода, и даже когда Олег Кулик, без всего и даже без мини-юбки, лает на привязи в чем мать родила, — это тоже свобода, хотя и несколько помоечного толка. А когда мини-юбка — это знак, и ничего более, и с отсутствием демократии она сочетается отлично.

Россия вообще многое сделала для развития культуры символического жеста. У нас на всех уровнях полная свобода, кроме главного: гламурный дискурс, доселе не изжитый и лишь слегка скорректированный кризисом, в том и заключается, что, по гениальному определению Честертона, разрешены все мнения, кроме истинного. Скажу больше: отечественные верхи давно уже носят мини — в том смысле, что делают множество жестов, олицетворяющих модернизацию, демократизацию и прогресс. Проблема только в том, что в их системе ценностей этот самый набор жестов, знаков и сигналов заменяет любую деятельность в нужном направлении. Например, сказать «свобода лучше несвободы» совершенно достаточно — защищать свободу уже необязательно и, более того, не нужно. А употреблять слово «модернизация» или «инновация» с частотою частокола гораздо предпочтительней, чем модернизировать или обновляться. Все это явления ровно той же породы, что и ношение сексуальной юбки вместо полноценной сексуальной жизни.

И все это — мини. Каковое определение идеально подходит к русской политической элите, да и к нам самим, каковыми мы стали.

4 марта 2010 года

Онегин как БРЭНД

Ровно 185 лет назад русской публике явился «Евгений Онегин». Первая глава самого известного русского романа, капитально повлиявшего на все остальные, издана была массовым по меркам 1825 года тиражом 2.400 экземпляров типографией Департамента народного просвещения и предварялась «Разговором книгопродавца с поэтом»

Ровно 185 лет назад русской публике явился «Евгений Онегин». Первая глава самого известного русского романа, капитально повлиявшего на все остальные, издана была массовым по меркам 1825 года тиражом 2400 экземпляров типографией Департамента народного просвещения и предварялась «Разговором книгопродавца с поэтом».

Критика отозвалась традиционно: ловкий и поверхностный версификатор, живо рисующий картины светской жизни, вторичный по отношению к Байрону и Эваристу Парни, местами остроумный и непринужденный, но холодный и пустой в нравственном отношении. Специальное пушкинское предуведомление подчеркивало: автор не переходит на личности. Замечание нелишнее: «Онегин» задумывался как сведение счетов с блестящими демоническими байронитами вообще и с Александром Раевским в частности.

Впрочем, достается там всей этой прослойке, к которой Пушкин мучительно тянулся и от высокомерия которой натерпелся. Представляя героя сначала скучающей полуобразованной бездарью, затем невежей, затем самовлюбленным и хладнокровным ментором, затем убийцей и наконец пустой пародией, Пушкин логично приводит его к заслуженному краху и оставляет «в минуту, злую для него», успев в финале, по неистребимой доброте, сдержанно утешить: крепись, мой спутник странный! Каков ты ни есть, мы все же прожили вместе семь лет, и мне тоже несладко — «много, много рок отъял». Поистине внезапный, едва ли не мрачнейший в русской литературе финал: «Блажен, кто праздник жизни рано оставил, не допив до дна бокала полного вина; кто не дочел ее романа — и вдруг умел расстаться с ним, как я с Онегиным моим». Блажен, кто умер — лучше бы рано и вдруг, т. е. в переводе на нынешний — в одночасье. Пушкин привел героя в такую яму, да и сам к тридцати одному году переживал столь острый кризис, что ожидаемой радости от завершения книги испытать не мог: прежде оправданием жизни — «дара напрасного, дара случайного» — служила хоть эта работа, а теперь что? Бегством от кризиса и попыткой перевязать узлы собственной судьбы, в терминологии Юрия Арабова, были женитьба, жажда остепениться, умеренная лояльность — и все это закончилось шесть лет спустя такой трагедией, по сравнению с которой отчаяние 1830 года, породившее небывалый творческий взлет, было счастьем.

«Онегина» долго читали как драму лишнего человека, тогда как истинная драма заключается в том, что нелишних людей нет — ни в романе, ни в России. Называя роман «энциклопедией русской жизни», Белинский имел в виду, конечно, не широчайший спектр типично русских явлений, о которых Пушкин успел высказаться в отступлениях. Пушкин (в отличие от Гоголя с титанизмом его замыслов) и не ставит целью сбить полный реестр всего русского. «Онегин» стал энциклопедией потому, что в нем отражены наиболее распространенные, истинно русские коллизии, которые отправились потом кочевать по местной прозе — и не покинули ее до сих пор. Воспетые Пушкиным приметы быта — Talon, кучера, брусничная вода, немец с васисдасом и охтенка с кувшином — давно сменились другими, столь же эфемерными. Как панорама русского быта «Онегин» и во времена Белинского был анахронизмом, но как набор ситуаций, архетипических для русской действительности, он и сегодня БРЭНД, то есть Большая Русская Энциклопедия Национального Духа.

Первая такая коллизия — разочарование и душевная катастрофа молодого сноба, у которого нет ни таланта, ни призвания, ни систематических занятий. Общественное устройство таково, что целый класс лощеных бездельников может безбедно существовать, не занимаясь ничем, кроме флирта, обедов и брюзжания. Брюзжать этой публике необходимо, надо же уважать себя за что-нибудь, а поскольку делать нечего и никакого стимула к деятельности нет, остается презирать что попало, взирая на мир сквозь разочарованный лорнет. В том-то и беда, что человеку без призвания и великих душевных борений, с дюжинными способностями и холодным умом в России решительно нечем заняться. Общественное устройство с необходимостью порождает байронитов, в которых нет ничего байроновского, кроме хандры. Если человеку можно не работать, он, будьте уверены, и не станет. Да и что ему делать? Война кончилась, карьера созидается прогибами, политика отсутствует, общественное служение приводит либо в Сибирь, либо под домашний арест с чаадаевским диагнозом… Вот он и презирает кого попало, эпатируя восторженных дам хлесткими суждениями. Куда Онегину до Печорина с его воинской храбростью и великой душой! Печорин убивает на дуэли пошляка и подлеца, пусть раскаявшегося, а Онегин — одаренного юношу, чьего ногтя не стоит. У нас сейчас такой светской молодежи пруд пруди, и все бранят то новых Дидло, то родное болото; им и Луна глупа, и Ольга красна, и Татьяна не умеет властвовать собой; и на все, что есть тут хорошего, будь то уединенные луга, морозы, розы или брусничная вода, они глядят с кислой спесью. Ничего, кроме этой кислой спеси, за душой нет — и кроткая природа покорно куксится под их нелюбящим взглядом. А потом они с неизбежностью разбивают сердца — потому что Онегин поступил с печальной Таней именно так, «очень мило», по убийственному авторскому замечанию; представим ли Пушкин в этой роли?! А потом они с той же неизбежностью становятся убийцами — хорошо, если фигуральными, а не настоящими. В пушкинской жизни такой разочарованный денди, упомянутый Раевский, сыграл роль столь неблаговидную, что незлопамятный вообще-то Пушкин припечатал: «Ты осужден последним приговором».

Вторая коллизия, не менее актуальная, — судьба Татьяны, находящей единственное утешение в верности никому не нужным обязательствам. Человек в России неизбежно рассыпается без долга, а долг он может выдумать любой: служение Музе, статус верной супруги и добродетельной матери, безудержная графомания Ленского, доблесть безымянного мужа-генерала… В реальности взять этот долг негде — ты должен соорудить его себе сам. Пусть он безрадостен — но чем заканчиваются местные радости, мы уже видели в первой «онегинской» главе: от них очень скоро начинает тошнить. Каждый состоявшийся русский человек состоялся лишь потому, что взвалил на себя добровольные вериги. Внешней силы, которая бы дисциплинировала людей и направляла души к свету, в России нет. Разве что упомянутая природа (морозы, розы), чья несколько унылая прелесть как раз и воспитывает героинь вроде печальной Тани.

Третья же коллизия, о коей Белинский вообще понятия не имел, — сожженная Десятая песнь, от которой остались 17 неполных строф. Это о том, когда описанный в энциклопедии порядок все же рушится, когда людям долга надоедает терпеть бездельников (заметим: «щеголь» и «враг труда» — резко негативные эпитеты, которыми награжден в романе Александр I, вполне могут быть отнесены и к Онегину). Тогда возникает тайное общество. И если уж говорить о возможном развитии действия, то в декабристы попадет никак не Онегин, которого автор благополучно привел к разгрому, а муж-генерал. И Татьяна — как первый прототип ее Мария Волконская — отправится за ним в Сибирь, что вполне согласуется с логикой образа и судьбы. Онегину тут спасибо только за то, что он эту сталь закалил: «Я благодарна всей душой». Что еще с него взять?

Такими они и остаются: Онегин — у разбитого корыта, Татьяна — у запертого острога («Увидимся, Маша, в остроге!» — финал «Онегина», дописанный Некрасовым сорок лет спустя) и автор — на пепелище собственной жизни, сжигающий эпилог рукописи. Если это не энциклопедия русской жизни и не самое полное выражение ее — я уж и не знаю, чего тебе надобно, старче.

26 февраля 2010 года

Мои поздравления

25 марта, в День работника культуры, учрежденный президентским указом трехлетней давности, я хотел бы поздравить тех, благодаря кому эта самая культура в России существует и будет существовать при любой погоде. Тех многочисленных и незаметных тружеников искусства, кому не вручают почетных грамот, не навешивают орденов, тех, чьи подъезды не осаждают поклонники, тех, кого по телевизору показывают случайно, а в прессе не упоминают вообще. Однако, смею вас уверить, именно благодаря этим людям великая российская культура и радует мир — и продолжит радовать его даже тогда, когда остаточный принцип финансирования сменится принципом «Спасайся как хочешь».

Я поздравляю вас, начальство всех видов и уровней, результат долгой и последовательной отрицательной селекции, приведшей наконец к тому, что главным фактором карьерного роста становится проф-непригодность. Вас, кто лучше творцов знает, как им творить; вас, кто делает прессу не для читателя, а для рекламодателя; вас, менеджеры и посредники, сроду не бывшие профессионалами ни в чем, но готовые управлять всем. Вас, диктаторы формата, равнодушные к содержанию и ничего не петрящие в нем, но обладающие поистине охотничьим чутьем на все живое и талантливое. Вас, трусы и перестраховщики, вымарывающие из печатного текста любой намек на вышестоящее начальство, вас, знатоки народных вкусов, во все времена и при любом режиме твердящие «Народу не нужно» и «Массам непонятно». Я поздравляю вас, цензоры всех видов и оттенков, благодаря кому отечественная культура освоила широчайший спектр изобразительных средств, тонких намеков и цветистых аллегорий; вас, идеологи, раз в двадцать лет объявляющие искусство балластом и причиной всех народных бед; вас, прагматики, убежденные, что быстрейшее раскультуривание нации есть залог ее эффективности. Я поздравляю всех сократителей школьной программы, уничтожителей учительского статуса, всех инициаторов и адептов ЕГЭ по литературе, всех, кто заменял сочинение изложением, выживал серьезных авторов из отечественных издательств и заменял беспримесной макулатурой, всех, кто вымарывал из книг и статей любое слово длинней трех слогов и с высоты своих трех классов обучал академиков соответствовать обстановке.

Мои поздравления отважным рыцарям телеэкрана, создателям реалити-шоу, телевизионным юмористам всех модификаций — от Петросяна до Мартиросяна включительно. Мои букеты и благодарности создателям телерекламы. Мои поцелуи запретителям дискуссий и отменителям расследований, мой поклон создателям всех программ-максимум и профессий-репортеров, многолетнее созерцание которых заставило-таки миллионы выключить телевизор и раскрыть книжку. Мои жизнерадостные приветствия идеологам гламура во всех его проявлениях и на всем пространстве процветающей России, то есть от Рублевки до нулевого километра.

Я хочу отдельно поздравить российское чиновничество всех уровней, всех должностных лиц, неустанно работающих на благо культуры под девизом «Вас много, а я один». Мои пылкие поздравления сотрудникам ЖЭКа, ведущим прием три раза в неделю по два часа в четные месяцы нечетного года при хорошей погоде; мои благодарности и объятия всем, кто захлопывает окошко перед носом просителя, всем, кто благодаря причастности к учету и контролю ощущает себя полубогом, всем, кто заставляет нас почувствовать себя мышами. Я поздравляю всех хамящих продавцов, всех сотрудников ГИБДД, почти без исключений, и три четверти милиционеров. Мой отдельный привет командирам Российской армии, преподавателям физкультуры и труда, пассажирам общественного транспорта в час пик, всем озлобленным завистникам, раздраженным соглядатаям, желчным соседям и лояльным осведомителям, всем непременным персонажам российской реальности, соприкосновение с которыми заставляет схватиться за голову и завыть, завыть, завыть — сначала без рифмы, а потом и в рифму.

Будьте счастливы, дорогие друзья. В условиях скудных гонораров и мизерных тиражей, полулегальных резерваций и вечной униженности вы — единственный абсолютный стимул для производства великих ценностей культуры. Потому что больше от вас защититься нечем.

Когда-то великий американский сатирик Арт Бухвальд встретил приговор Синявскому и Даниэлю фельетоном «Просьба о помиловании» — в котором просил помиловать не Синявского и Даниэля, но — когда-нибудь, впоследствии, ― тех, кто их приговорил. Следуя его примеру, я хотел бы поздравить не столько тех, кто культуру творит, но тех, кто ее стимулирует. Как известно, главным российским ноу-хау является именно культура: с жизнью здесь не очень хорошо, но прямым следствием этого дискомфорта становится расцвет искусств. Культура, если угодно, наш национальный спорт, или, перефразируя Виктора Шендеровича, наш способ давать жизни сдачи за письменным столом. Если бы даже демократии стало больше, счастья бы, боюсь, не прибавилось — климат такой, да и люди суровые. Своей великой культурой мы обязаны политике, экономике, быту — короче, всему остальному, которого у нас почти нет, а если есть, то такое, что лучше бы не было. Кузнецов всего этого я и назвал бы истинными работниками культуры: именно их засилье сжимает наши души такой тоской, что из них вырываются почти ангельские звуки; сам кастрат Фаринелли позавидовал бы им, ибо одно дело — когда у тебя кое-чего нет, и совсем другое, когда кое-что крутят.

25 марта 2010 года

Страстная неделя

Что делать? При столкновении с террором ответ обычно прост, потому что сам террор — вещь простая, грубая, не допускающая оттенков. То самое абсолютное зло, которое Томас Манн называл нравственно благотворным: по отношению к нему приходится определяться. Так что ответ элементарен: не делать того, чего они хотят. Того, чего они от нас — с полным основанием, зная наш опыт,― ждут.

Чего им надо — более или менее понятно. Им нужна прежде всего лавина взаимных обвинений, сопровождающих в России любую катастрофу, военную, автодорожную или техногенную. «Это все вы с вашей свободой!» — «Нет, вы с вашими гайками!». «Это взорвали чекисты, чтобы отвлечь народ от проблем». «Это взорвали оппозиционеры, чтобы вывести народ на улицы». «Вот что будет, если и дальше реформировать милицию». «Вот вам менеджер Хлопонин на Кавказе!» Вот вам плата за путинские тучные годы, медведевские инновации, за чеченскую войну и ее прекращение — словом, в интерпретациях недостатка нет.

На первый взгляд момент выбран грамотно. Религиозные люди привыкли учитывать символические смыслы: первый день Страстной недели, конец Великого поста. C явным намеком на то, что дальше будет страшнее. Помимо религиозного смысла есть и политический: Россия в переломной точке, прежний властный дискурс себя исчерпал, новый толком не сформулирован.

Переломности этого момента многие попросту не видят, а другие не хотят видеть. Им кажется, что они все еще живут в стабильной конструкции, в ситуации тотального одобрямса, в имитационной системе, где все всё понимают, но заключили консенсус о совместном проедании остатков. Между тем большая часть населения России из уютных гипнозов этой системы давно вышла, а замены ей пока не выработала — это вообще процесс небыстрый, если мы не хотим снова бегать по кругу. Так что удар нанесен в самый сложный момент — во время сосредоточения и умственной активизации. И лучшего момента, чтобы подсечь оздоровление, при поверхностном взгляде не выберешь.

Между тем ответ на вопрос, кто это сделал, опять-таки чрезвычайно прост: это сделали нелюди. И война идет не между консерваторами и реформаторами, не между Россией и Кавказом, а между людьми и нелюдями: в этом ее простой и конкретный смысл. Задача нелюдей — чтобы в них превратилось как можно больше людей. Один из этапов такого превращения — использование национальной трагедии в качестве дубины для оппонента. Любой, кто превращает теракт в аргумент против своих политических оппонентов, делает шаг на эволюционном пути к нелюдю, в каком бы стане этот кто-то ни находился. Любой, кто воспользуется терактами для очередной атаки на оппозицию, для удушения прессы и сворачивания реформ, на том же пути. Все это — движение к тому окончательному расслоению и расколу, которых от нас и ожидают с радостным нетерпением. Нас в свое время даже Беслан не объединил — так и продолжали выяснять, кто виноват. Но в 2004 году трезвомыслие было в дефиците, а сегодня гипноз на тему «поднятия с колен» никого особо не убеждает. И потому есть шанс, что бесконечная свара прекратится, а некоторые простые вещи будут осознаны.

Это не за что-то конкретное. Это за все сразу, по общему итогу. За отсутствие внятной политики и культурной экспансии на Кавказе, за откровенное попустительство царящему там архаическому беззаконию с бесконечными ссылками на «традицию». За демагогию «подмораживающего» и «инновационного» толка, за обнаглевших силовиков на трубе и их громогласное идеологическое обеспечение, отыскивающее врагов нации в любом думающем гражданине. За ничем пока не подкрепленные разговоры о модернизационном прорыве и за новые распилы под это дело — бывшие и будущие. За менеджеров, мнящих себя идеологами и не верящих собственным словам. За бессильный и циничный, все про себя понимающий парламент. За оппозицию, маргинализованную и неспособную договориться. За тотальную развлекуху и умственную деградацию, переходящую в деменцию. А короче — за то, что Лев Аннинский точно назвал применительно к концу XIX века: «текучее и повальное попустительство своим слабостям».

Но в последнее время некоторые стали об этом попустительстве догадываться — без всякого жареного петуха, который в виде техногенной или иной катастрофы непременно клюнет при таком положении дел. И потому на второй взгляд момент для терактов выбран как раз довольно неудачно — я бы даже сказал, провально. Но это и неудивительно: главный закон мироздания — физический, подтверждающийся ежедневно — заключается в том, что зло эффективно на коротких дистанциях. Принцип рычага, не более. По этой же причине оно не умеет считать на два хода вперед и роет себе яму с упорством, умиляющим всякого терпеливого наблюдателя.

Террор не создает ни новых сущностей, ни новых тенденций. Это вирус в чистом виде — самовоспроизводящаяся деструктивная программа без всякого позитивного смысла. Террор лишь проявляет то, что в обществе уже есть, и ускоряет процессы, которые уже идут. А процессы, которые идут сегодня в России,― отнюдь не плохи. То есть они непросты, неоднозначны и многочисленны, но главные из них, думается мне, обнадеживают. Россия учится обходиться без гипнозов — тут можно, пожалуй, согласиться с тезисом Андрея Пионтковского о «последнем мифе» и его закате. Дальше придется без мифов, и, может быть, недавнее искушение сырьевой имперской парадигмой было необходимо для полного выздоровления, как последняя прививка. В обществе зреет — по точному выражению Сергея Юрского, «набухает» — отвращение к себе, а это эмоция весьма плодотворная. Люди не хотят врать и слушать ложь, не хотят развлекаться, хотят думать.

Оздоровление общества произойдет неизбежно и, думаю, быстро — вне зависимости от того, насколько серьезны намерения президента России и противостоящих ему элит. «Я давно не читывал и худо разбираю, а тут уж разберу, как дело до петли доходит», как говаривал пушкинский Варлаам. Когда встает вопрос о существовании России как таковой, она спасает себя независимо от власти, а порой, как мы знаем, и вопреки ей; при всей российской безбашенности — инстинкта самосохранения у нее не отнять. Она слишком велика во всех смыслах, чтобы покончить с собой из-за чьей либо личной ограниченности, будь то ограниченность властная или оппозиционная, своя или чужая. Дойдя до пределов абсурда и унижения,― а предел этот в наше время недалек,― она обычно спохватывается; и тот, кто этого процесса сегодня не видит либо принимает его за результат западного подкупа, как минимум подслеповат. России нужен не новый миф о величии и не митинги с проклятиями. Ей нужны самоуважение, сосредоточенность и работа, умение формулировать и договариваться. Ей нужны все ее граждане, без отсева по имущественному или этническому принципу; нужны все люди, кроме нелюдей.

Именно в этом направлении она движется в последнее время, насколько я могу судить, и любые внешние катаклизмы будут только ускорять это движение — в чем мы и убедились в понедельник, когда увидели тысячи москвичей, трезво, молча и без паники помогавших друг другу. А тем, кто приурочивал московские взрывы к началу Страстной недели, следовало бы помнить, чем она заканчивается. В конце ее — Воскресение, которого не отменит никто.

30 марта 2010 года

Приключения итальянца в России

Венецианец Джакомо Казанова, чье 285-летие отмечает крещеный мир, для русских особенно значим — и не только потому, что его мемуары, издававшиеся в советское время, были для нас энциклопедией запретных удовольствий (в этом смысле книга как раз пресновата), а потому, что именно Казанове обязаны мы российским имиджем. Он сформировался на Западе в конце осьмнадцатого столетия и мало изменился с тех времен: больше всех на него повлиял с тех пор только Астольф де Кюстин, но Кюстина читать не так приятно. Это отдельным русским он доставляет мазохистское наслаждение, ибо проговаривает вслух то, о чем мы и подумать боимся; если Россия так плоха, как он пишет, то с нас как бы и снимается часть ответственности, потому что ничего не поделаешь с 1839 года. А мир с гораздо большим удовольствием читает самоупоенного, азартного, сексуально озабоченного, тщеславного гурмана Казанову и смотрит на мир его глазами, потому что Казанова, как ни странно, видит вокруг главным образом хорошее. Казанова любуется не одним собой, но и всем миром Божиим, в котором к его услугам столько вкусных вещей, — и потому Россия в его изображении предстает таким же царством роскошного абсурда, какой Афанасию Никитину представлялась Индия. Благодаря бешеной популярности казановских мемуаров, переиздававшихся, переводившихся и зачитывавшихся до дыр, именно в такую Россию Запад поверил охотнее всего — отчасти еще и потому, что Казанова был именно гением среднего вкуса. Его взгляд на Россию — никак не взгляд историка, эстета или стратега: в дикую, богатую, на диво гармоничную страну заехал странствующий сластолюбец — и поразился, до чего все можно. Так она и воспринимается до сих пор, несмотря на все попытки представить ее империей зла: край, где жить нельзя, но все почему-то счастливы; место, где крепостные в восторге от того, что их продают, а слуги почитают избиение за высшую благодарность. Интеллигенции тогда еще не было, брюзжать было некому.

О том, насколько Казанова правдив, можно спорить… а лучше не спорить, потому что половины увиденного он не понимает вовсе в силу исключительного верхоглядства — этой неизбежной изнанки авантюрного быстроумия, — а другую половину по-мюнхгаузенски перевирает ради самопиара или эффекта. Мюнхгаузен, кстати, тоже врал главным образом о России, в которой служил больше десяти лет. Его истории — типичная клюква а-ля рюсс, до которой Запад оказался великим охотником. Должно же где-то на свете существовать сказочное царство, жестокая страна с абсурдными законами, изобильными богатствами, гостеприимными аристократами, просвещенными монархами и диким народом, который благодаря рабству ежеминутно готов к любым услугам, от егерских до сексуальных! Боюсь, все попытки завоевать Россию (наполеоновские уж точно) диктовались именно этим сказочным образом — так Колумб искал Индию, где драгоценности валяются под ногами. Разумеется, захватчики находили в России совсем иной прием — но иноземным авантюристам тут в самом деле всегда радовались. Россия была Меккой для иностранцев особого толка: приятных в обхождении, веселых, галантных, умеющих всякие фокусы и штуки, а что они при этом вруны и воры — так умный человек не может быть не плутом! Казанова на каждом шагу встречает в России добрых знакомых — все проходимцы Европы стеклись сюда заколачивать бабло, морочить местных аристократов, вусмерть нажираться на халяву и дискутировать с просвещенной императрицей. В России, как ее увидел Казанова, всего очень много. Их там, во всяких Венециях и Парижах, воспитывали в строгом чувстве меры — а тут мера почитается за безвкусие, ибо главной чертой России оказывается изобилие. Она поистине неиссякаема во всем, от пространств до богатств; всю жизнь скачи — кругом не обскачешь. Воровство и жульничество почитаются за добродетель именно потому, что требуют известного ума и храбрости, а ущерба не наносят: обидно ведь, когда отнимают последнее, а последнего в России не будет никогда, всегда есть zagashnichek. Аристократия поражает сочетанием азиатчины внутри и европеизации снаружи: со своими — совершенная Азия-с, для европейцев — сама любезность. В голодной старости Казанова с особым умилением вспоминает, как вволю накушался там-то и там-то. Разумеется, он на каждом шагу противоречит себе — императрица у него то высока, то невысока ростом, крепостная возлюбленная то страстна до истеричности, то равнодушна до аутизма; но ведь так оно все и есть! Рост императрицы меняется в зависимости от того, кто с нею разговаривает: для собственных подданных она — великанша, грозная в буйстве; для иностранного наблюдателя — среднего роста, хорошего сложения, всегда спокойного нрава… Русские женщины тоже восхитительны именно легкой сменой настроений — сейчас она тебя безумно любит, а завтра спокойно с тобою расстанется, потому что есть на свете вещи поважнее любви, и на них-то они молчаливо сосредоточены.

По вечной авантюрно-обывательской склонности к дешевым эффектам Казанова рисует картины непредставимые — чего стоит сцена, когда он покупает тринадцатилетнюю крепостную красавицу, нареченную им Заирою, и по русскому обычаю пальцем проверяет ее девственность, а рядом ее отец, получив сто рублей, возносит благодарности Николаю-угоднику. Однако при всей нереальности этого сюжета главные черты России — презрение к закону, полное бесправие одних, неограниченный произвол других и глубокое взаимное удовлетворение этим гармоничным состоянием — он, как ни странно, уловил. Россия Казановы — именно край гармоничного рабства, где крепостные весьма довольны тем, что их продают, а придворные — тем, что их в одно мгновение возносят или растаптывают; и грех сказать, но это представление живо до сих пор. Вот почему попытки отечественных либералов привлечь внимание к реальным проблемам с правами человека в России до сих пор так малоуспешны, особенно сейчас: в глубине души Запад, по-прежнему смотрящий на Россию глазами Казановы, убежден, что нам так проще. «Раки любят, чтобы их варили». В самом деле, если бы нам это не нравилось, это давно было бы иначе. А пока любая рублевская ассамблея весьма мало отличается по духу и вкусу от петербургских балов, как их увидел ненасытный венецианец, да и крепостные искренне благодарят угодников в ситуациях, в которых другие померли бы со стыда.

Остается понять, почему Казанова все еще столь привлекателен для миллионов читателей, — нравственный его облик, кажется, очевиден, да автор себя и не приукрашивает; вранья полно, бахвальства того больше, а нравственные и философические максимы достойны солдатского блокнота. Между тем популярность Казановы в России обусловлена не только его искренней любовью к нашему неразборчиво-гостеприимному Отечеству, но и весьма распространенной здесь эмоцией — тоской по авантюрным временам, сменившимся тоталитарными. Казанова ведь, в сущности, фигура того же ряда, что беглый олигарх, ностальгически вспоминающий, как много тут было всего и как легко оно доставалось. Теперь не то. Настала старость — самый страшный тоталитаризм, против которого не возразишь. «Где мой блеск, где бал насущный ежедневных наслаждений?» Мемуары Казановы — жанр, в котором выдержано большинство русских воспоминаний: вот были времена, все мы могли, все нам было можно, мирами ворочали! — а теперь пришли другие люди, пошлые прагматики, и веселое наше воровство сменилось воровством скучным, будничным, жестоким, вызывающе и беспримесно бесчеловечным… У нас были принципы, правила, понятия о чести; мы воровали играючи, убивали на дуэли, совокуплялись от любви! — а эти крадут деловито, душат в подворотне и нагибают для самоутверждения. Как тут не вспомнить Казанову с ностальгической нежностью, глядя на него из времен, в которых ему нет места!

Так что в России ему были бы рады и сейчас. Бери, не жалко, у нас полно.

2 апреля 2010 года

Отбрасывать тень

Ровно 70 лет назад, 12 апреля 1940 года, Ленинградский театр комедии показал в постановке Николая Акимова «Тень» Евгения Шварца. В отличие от «Дракона», снятого с постановки после первого представления, она некоторое время держалась на сцене, была напечатана и успела разойтись на цитаты, недостоверно храбрые по тому времени. «Забудьте о том, кем я был!». «Если не поссоримся, чего там вспоминать». «Поверь мне, я всегда был ближе к земле, чем ты». «Король есть, теперь жить будет гораздо лучше! Двоих задержали. Один вместо „да здравствует король“ кричал „да здравствует корова“, а второй ничего не сделал, он мой сосед, характер у него дрянной, давно до него добираюсь». Впрочем, я еще помню, как после премьеры фильма Надежды Кошеверовой (1971, на детских сеансах в семидесятые его крутили постоянно) зал хохотал над репликой: «Легче всего съесть человека, когда он в отпуске», — память о снятии Хрущева была свежа. Да и сегодня «Тень», почему-то почти нигде в столицах не идущая, вызывала бы в зале тот самый специфический смех освобождения и взаимопонимания, которого больше всего боятся запретители: «Один банкир третьего дня перевел за границу даже свои золотые зубы. Теперь ездит то туда, то обратно — на родине ему нечем пережевывать пищу». Я уж не говорю о главной пружине сюжета — тень приходит к власти: этот намек в России опасен в любые времена.

Но, разумеется, величие и актуальность пьесы Шварца далеко не в этих вечно сиюминутных подколках, о которых сам он думал меньше всего. Нас занимает эволюция классического европейского сюжета о человеке без тени — сюжета, который после знаменитой повести Шамиссо о Петере Шлемиле (1814) кто только не обрабатывал. Наиболее знамениты, однако, оказались две сказочные вариации на эту тему — андерсеновская и шварцевская. Шамиссо рассматривал трагедию человека, выпавшего из числа живущих, вышагнувшего из обыденности и потому становящегося изгоем. В романтическом повествовании Шамиссо тень — метафора человечности, даже, пожалуй, и души — ибо именно душа роднит человека с другими; утратив то, что есть у всех, он обречен на одиночество и холодную, абстрактную ученость. Андерсен трактует эту историю иначе: для него тень — символ бытовой приземленности, наглости, уверенного преуспеяния, и сказка этого терзателя детских душ кончается вполне в его духе: с ученым расправляются, а сбежавшая его тень, обнимая принцессу, веселится на троне. Шварц идет дальше всех, придумывая финальный сюжетный ход, вполне достойный Андерсена и уж подавно Шамиссо. Когда ученого обезглавливают, тень его тоже остается без головы — и перепуганному королевскому двору приходится согласиться на воскрешение ученого. «Иногда надо идти на смерть, чтобы победить».

В основе шварцевского сюжета — гениальная догадка о паразитической природе зла, светлая мысль, которой не допускал Андерсен. Зло обязано заботиться о добре, оберегать его, поскольку оно этим добром питается; тень обязана беречь источник света, ибо он же — источник ее существования. Это ответ на вечный вопрос о том, почему сталинский террор щадил тех-то и тех-то; почему ничтожества — в том числе сама обслуга террора, его исполнители,― становились его жертвами не реже, а то и чаще истинных светочей. Периодически биографы задаются вопросом: почему Сталин не тронул Марию Юдину, в личном письме назвавшую его великим грешником? Почему не тронул Пастернака, почему сначала приказал сохранить Мандельштама, почему возвысил отнюдь не бездарного Симонова (а бездарный РАПП разгромил без сожалений)? Никаких сентиментальных чувств он, разумеется, не питал. Он чувствовал лишь (а Шварц этот страх вербализовал, вытащил наружу), что если в стране не останется светлых голов, не поздоровится и темному главе. Именно здесь — разгадка опеки Воланда над Мастером, его прямой зависимости от несчастного сумасшедшего: «помянут меня — помянут и тебя». Кстати, Воланд ровно в это же время (роман в 1938 году закончен, пьеса начата) спорит с Левием Матвеем о свете и тени и получает заслуженное клеймо «старого софиста», но совпадение более чем показательно. Софистом называется тот, кто выворачивает наизнанку простую и очевидную истину. Воланду кажется, что он служит Богу, доказывая его бытие от противного. На деле он существует только потому, что само существование света предполагает и наличие «теневой стороны вещей». В определенных условиях, когда в обществе становится слишком много Цезарей Борджиа и Юлий Джули, то есть все понимающих циников и «обеспеченных людей с голодными глазами», эта теневая сторона вещей становится особенно заметна и начинает даже казаться единственной. Тогда тень перестает знать свое место; и это уже серьезно.

Я спросил как-то Андрея Синявского, что кажется ему страшней — снобизм или масскульт, элитарность или пошлость. Синявский ответил: «Конечно, снобизм — это ведь попытка воспарить без достаточных на то оснований. А пошлость — вещь такая же естественная, как тень, ее отбрасывает каждый предмет. Бывает пошлость марксистская, бывает христианская…». Естественность пошлости — да и вообще естественность тени — не оспаривается Андерсеном, и тем более Шварцем. Сны и тени, по Шварцу, в двоюродном родстве; тень спасительна в жаркий день и романтична в лунную ночь; очень возможно, что прав Шамиссо — и наличие пресловутой тени как раз и делает нас людьми. Важно только, чтобы тень знала свое место, то есть сознавала не только свою необходимость и естественность, но и свой паразитизм, вторичность, свою роковую несамостоятельность. Иначе получается то самое, что в шестидесятые с предельной отчетливостью выразил Слуцкий: «Люди сметки и люди хватки победили людей ума, положили на обе лопатки, навалили сверху дерьма».

В обществе необходимы посредники и торгаши, исполнители и прилипалы, пошляки и пародисты; общество не существует без серых кардиналов и темных лошадок, без лжецов и укрывателей, — без всех, кто объединен всеобщим системным признаком: они не производят ценностей. И всем этим людям есть место в обществе, но они должны его знать — только и всего. Когда посредники начинают учить творцов, военные муштруют изобретателей, а охранники становятся главней оберегаемых,― как раз и возникает теневой мир, в котором к власти неизбежно приходят тени; и после того как они захватят власть, для них в самом деле пара пустяков оторвать голову мыслителю; проблема в том, что тем самым они обезглавливают себя. И вот мы видим на троне уже не преуспевающего администратора, великого махинатора, образцового бюрократа — а жалкое безголовое чучело, в ужасе дергающее лапками; и принцесса обиженно всхлипывает — «У всех целые мужья, а у меня вот это!».

А нечего было много на себя брать, только и всего. Без теней обходятся либо ангелы, либо вампиры. Но в том и состоит высшая мудрость, чтобы эту тень не холить, не растить и не обожествлять, провозглашая единственной сущностью вещей,― а вот именно что отбрасывать.

9 апреля 2010 года

Неправота

Маяковский застрелился ровно 80 лет назад, 14 апреля 1930 года, примерно в половине одиннадцатого утра.

Часто цитируется формула Мандельштама из статьи «О собеседнике». Он там набрасывается на строчку Бальмонта «Я не знаю мудрости, годной для других»: «Бальмонт оправдывается, как бы извиняется. Непростительно! Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры». Формула замечательная, но половинчатая. Поэзия — сознание правоты, да. Или неправоты. Предельно острое ощущение этих двух внутренних статусов, и только.

По этому критерию людей и следовало бы делить: одни рождаются с врожденным сознанием «право имеющих». Другие — с сознанием изначальной врожденной неправильности, неправомочности своего присутствия на свете.

Пастернак, формулировавший едва ли не лучше всех в ХХ веке, говорил Ивинской об Ахматовой: «Ей нужна правота, а мне — неправота». У некоторых — как у того же Пастернака — сознание неправоты может быть счастливым и гармоничным, у других — как у Цветаевой — порождает трагическую, но исключительно плодотворную гордыню: нужна и гордыня, чтобы переносить превратности. Цветаевское великолепное изгойство многих удержало и от самоубийства, и от соблазнительной низости. Есть счастливцы, родившиеся с сознанием уместности, с чувством величия собственной участи и преступности любых посягательств на него; тоже плодотворная позиция. Толстой говорил о Лермонтове: «Он начал сразу, как власть имеющий». И добавлял, что у Пушкина не было столь напряженного искания истины (и, добавим, ощущения врожденного права на монополию по этой части).

Так и делается, и делится русская поэзия: врожденное ощущение правоты (миссии, величия) — Державин, Лермонтов, Лев Толстой, Ахматова, Мандельштам, Солженицын, Бродский. Черта поэтов этого склада — «важность», без отрицательных коннотаций, в державно-державинском смысле. Неправота, тоже переходящая в ощущение избранничества, но отрицательное, «меченое» (избран, чтобы гнали,― как евреи избраны Богом),― Батюшков, Пушкин, К. Леонтьев, Блок, Маяковский, Цветаева, Слуцкий, Синявский, Лев Лосев.

У первых есть упомянутая Мандельштамом внутренняя точка опоры, для вторых она желанна, но немыслима (отсюда столь частый лихорадочный поиск ее вовне). Первые, кстати, гораздо реже бывают государственниками — им и без государства неплохо. Первым чаще подражают, они порождают школы и стройные ряды эпигонов, которыми сами брезгуют (вспомним ахматовское «Но, Боже, как их замолчать заставить!»). Да и как не быть эпигонам — позиция-то заразительная, выигрышная. Какой же поэт захочет повторять «так мне и надо!» — а ведь это и есть скрытый пафос Маяковского, красавца, родившегося с врожденным и непоправимым сознанием уродства. Отсюда, кстати, и его вечная игромания, загадывание — «Если навстречу идет такой-то, я сделаю так-то». Все тот же поиск правоты, которой нет внутри, и болезненная зависимость от внешнего толчка: карты, бильярд, трамвайные билетики, случайное слово случайной девушки. Внешне это ощущение своей неправильности выражается как раз в гипертрофированной самоуверенности, агрессивном самоутверждении, резкостях, переходящих в хамство,― но все это потому, что любой отрицательный отзыв, косой взгляд или просто плохая погода усугубляют врожденный недуг, сыплют соль на трофическую язву собственной неприемлемости, вытесняют, гонят вон. Ахматову травля и клевета только убеждали в избранничестве — то есть ранили, естественно, но больше возвышали: «Так много камней брошено в меня, что ни один из них уже не страшен, и стройной башней стала западня, высокая среди высоких башен». Представим ли Маяковский с таким самоощущением? Маяковский, по-мандельштамовски берущий чужое, потому что поэту нужнее? Маяковский — постоянное, ежесекундное усугубление изгойства, он подставляется, как никто. Весь его путь — от «Я люблю смотреть, как умирают дети» до «Лучше сосок не было и нет, готов сосать до старости лет» — вечная игра на окончательное самоуничтожение: да люди с ощущением внутренней правоты и не кончают с собой. У Маяковского же суицидных попыток было, кажется, не меньше, чем у Пушкина дуэлей (боюсь, это явления одной природы).

Маяковский — результат долгого вырождения русского дворянства, последний дворянин в русской поэзии («Столбовой отец мой дворянин, кожа на руках моих тонка» — столбовой, а не какой-нибудь жалованный!), а по большому счету и последний крупный революционер в ней: после него столь радикальных преобразований по части композиции, тематики, лексики — не было. Из дворян и получаются лучшие революционеры: они бескорыстны. Революционность Маяковского — как и всякий бунт дворянина — тоже, по сути, самоубийственна: он ведь по темпераменту — и генезису! — традиционнейший русский лирический поэт. Шкловский в злые минуты сравнивал его с Надсоном. Лиля Брик раздражалась: «Опять про несчастную любовь, сколько можно!»

Начинал он со стихов вполне традиционных, с размеров классических — так написаны не только ранние тюремные стихи, процитированные в «Я сам!», но и «Ночь», да и в поздних вещах дольник его все чаще тяготеет к нормальным ямбам, и лучшие куски поэм укладываются в прокрустово ложе тех же проклинаемых двухстопников-трехстопников: «Мальчик шел, в закат глаза уставя:». «Тверскую жрет, Тверскую режет сорокасильный „Каделяк“»… «Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи Млечпуть серебряной Окою»… Его стих — не раскрепощение традиционной поэтики, а яростное насилие над ней; если все в мире так колет, и режет, и бьет под дых — пусть и строка сломается. «Долой ваше искусство, долой вашу любовь, долой ваш строй, долой вашу религию!» А другие, кроме «ваших»,― бывают? Он понадеялся, что бывают; что возможен другой мир — не такой, в котором его все хлещет наотмашь. Оказалось, что нет.

Революция была для него последним шансом, отсрочкой самоубийства; в марксизме он ничего не понимал и им не интересовался, Ленина воспринимал поэтически и метафизически, а может ли что-нибудь быть дальше от истины? Ленин — самая антипоэтическая фигура русской истории, сугубый прагматик с эстетическими вкусами провинциального прогрессивного педагога. Революционная утопия Маяковского — стерильная, безжизненная, похожая на операционную, что в «Летающем пролетарии», что в «Клопе»,― как раз и была такой реанимацией: хирургической операцией над умирающим. И умирающий протянул еще 13 послереволюционных лет, продолжая писать самоубийственные стихи вроде газетных или рекламных, но оставляя и хронику этого самоубийства — в гениальных трагических автоэпитафиях вроде «Про это», «Юбилейного» или «Разговора с фининспектором о поэзии». Какое там у Маяковского жизнеутверждение? Задушенный хрип, закушенный крик: «И когда это солнце разжиревшим боровом взойдет над грядущим без нищих и калек…». Ничего, да? — для двадцать шестого года…

Это великая поэзия. Но приемлема — и понятна — она только для тех, кто родился с таким же клеймом. Их всегда немного. Они не поставят Маяковскому в вину его эскапады (по нынешним временам весьма умеренные), лояльность (быстро исчерпавшуюся) и некорпоративность в отношениях с коллегами (всегда взаимную). Истинный продолжатель Маяковского — не тот, кто пишет лесенкой или лозунгами, а тот, кто считает себя изначально неправым и неуместным; но сегодня, кажется, таких почти не осталось — потому что не осталось людей с аристократическим сознанием, «последних представителей», революционеров из дворян. Истинный наследник и прямой ученик Маяковского — не Бродский, конечно (как полагал Карабчиевский в хлесткой, но неглубокой книге), а Слуцкий, сошедший с ума. Слуцкий, вечно казнившийся за то, что другие с легкостью себе прощали.

Беда России как таковой и российской поэзии в частности, разумеется, не в том, что «буйных мало». Она — в том, что мало неправых, то есть сознающих себя таковыми. Все правы, всем хорошо. Потому и звучит отовсюду сплошное «Покушайте» вместо «Послушайте».

14 апреля 2010 года

Восстание овощей

Детская литература отметила на этой неделе две скорбные даты: ровно сто лет назад, 21 апреля 1910 года, в Коннектикуте умер Марк Твен, автор лучшей детской книги XIX столетия, из которой, по мнению Хемингуэя, выросла вся американская литература,― саги о Томе Сойере и его уличном дружке Гекльберри Финне. А тридцать лет назад 14 апреля в Риме умер Джанни Родари — создатель самой популярной революционной сказки ХХ века, истории о приключениях Чиполлино и возглавленном им бунте демократически настроенных овощей.

Марья Розанова в автобиографической книге «Абрам да Марья», готовящейся ныне к публикации, высказывает парадоксальную, но справедливую мысль: советская власть всем опытом доказала, что слова важнее дел, а эстетика превалирует над этикой. Она беспрерывно делала черные дела, но говорила при этом прекрасные слова,― и поколение, воспитанное этими словами, выросло идеалистическим. В советской практике гуманизм, справедливость и равенство были большой редкостью и осуществлялись главным образом на экспорт — в помощи африканским сиротам, в борьбе за права палестинского народа и черной Америки, в защите диссидентов Анджелы Дэвис и Леонарда Пелтиера; однако советская пропаганда, а в особенности детская литература неустанно проповедовали культ деятельной взаимопомощи, сочувствие бедным, необходимость помогать слабым, а уж как отстаивались демократические ценности! И все это настолько заслонило реальную практику СССР, что многие и поныне ассоциируют эти 70 лет с защитой обездоленных и неравнодушием к проблемам ближнего.

Том Сойер и Гек Финн — спасители негра Джима, враги рабства и противники воскресной школы с ее фарисейством — были лучшими друзьями советской детворы. А уж мальчик Чиполлино, чье горе луковое за всех обездоленных было так понятно моим ровесникам, тиражировался в миллионах пластмассовых и резиновых экземпляров, присутствовал в каждой детской, писклявенько пел в мультфильмах о доброте и трудолюбии итальянского народа: «Я веселый Чиполлино, вырос я в Италии, там, где зреют апельсины, и лимоны, и маслины, фиги и так далее». Сегодня, конечно, Чиполлино заслонил Карлсон, а Гека и Тома — Поттер, но память о героях Твена и Родари впечатана глубоко. Когда московские власти расселяли и фактически уничтожали муромцевскую дачу — о домике кума Тыквы вспомнили даже те, чье детство пришлось на постсоветские годы.

Тут вот какая штука, тоже парадоксальная: гармоничное общество недостижимо, и капитализм, как шутил Черчилль, остается лучшим из худших вариантов общественного строя,― но из реальности могут исходить политики, а дети, воспитанные в реализме, вырастают сволочами. Ребенок должен в детстве получить лошадиную дозу идеализма, такую, чтобы при столкновении с реальностью от нее хоть что-то осталось; взрослый может про себя знать, что ничего изменить нельзя, что люди рождаются неравными, что богатые и бедные будут всегда и даже что некоторые бедные сами виноваты (хотя лично я к этой мысли и особенно к ее проповедникам испытываю глубочайшее отвращение). Но воспитывать на этом детей — преступление, и оправдывать это преступление неизбежным столкновением с реальностью — значит вообще плохо понимать, зачем мы все тут нужны. Человек рожден деятельно улучшать мир, а не стоически с ним примиряться. От того, что Ленин вырос на «Хижине дяди Тома», «Хижина дяди Тома» не сделалась хуже. Свергать один режим и устанавливать другой, бесчеловечней прежнего,― отнюдь не есть хорошо, но сидеть сложа руки, пока богатые доедают бедных, много хуже, даром что гуманнее с виду. Человечество устроено так, что, отказавшись от движения вперед — травматичного, болезненного, полного проб и ошибок,― стремительно откатывается назад, в скотство. Если мальчик-луковка и страдалец-тыковка не стремятся стать людьми, они становятся безнадежными овощами, притом гнилыми.

Твеновская сага о Томе и Геке, конечно, была востребована советской пропагандой не только из-за своего благородного демократического пафоса, но еще и потому, что героями ее были хулиганы, обаятельные раздолбаи: советская власть не любила отличников. Если отличник, то наверняка ябеда, если чистюля — стопроцентный трус и вообще Сид.

Советская власть всячески поощряла грубоватость, неотесанность, даже и умеренное хулиганство вроде курения — хулиган был ей классово свой, а отличник потенциально опасен, поскольку мог начитаться книжек и додуматься до самостоятельности. Однако проповедь хулиганства убедительней как раз в устах Тома Сойера — Гек-то знает, почем фунт лиха, и очень бы не прочь иногда пожить как человек, да и курит он единственно потому, что это позволяет заглушить голод. Шалости Тома на нынешний вкус весьма невинны, типа напоить кота болеутолителем (более смешного чтения в моем детстве не было — разве что взрыв кадавра из «Понедельника» Стругацких). Иное дело — демократизм, сочувствие угнетенным, способность всерьез рискнуть жизнью ради негра Джима или помочь двум полунищим мошенникам, Герцогу и Королю, облапошить самодовольных мещан из Арканзаса: все эти ценности Твен утверждает истово и всерьез, и несколько генераций советских детей усвоили их именно благодаря ему, поскольку по части язвительности и увлекательности он не знает равных в американской прозе.

Что касается Чиполлино, тут Джанни Родари сыграл на самом неубиваемом детском инстинкте: не зря Тертуллиан заметил, что душа по природе христианка. Взрослого еще можно — и даже легко — уговорить, что мир устроен единственно возможным образом и любые попытки его исправить только портят дело. Но ребенок, на глазах у которого травят бедняка, бежит вступаться. Этот его порыв смешон только закоренелому цинику — главному герою нашего времени.

В девяностые случился крен в другую сторону — социальное стало изгоняться из детской литературы; тоннами переводились халтурнейшие девчачьи романы и мальчишечьи приключения, лишенные даже намека на серьезную проблематику. Детей стали закармливать сладостями, развлекать пустотой, дурманить фэнтези, в которой боролись исключительно с абстрактным злом, но никогда — с социальным неравенством. Представьте бунт в хоббитании, восстание эльфов против эльфийской принцессы, выступление Тома Бомбадила против местного олигарха Гэндальфа! Все это очень мило, философично, но ребенок, воспитанный на этой литературе, почему-то поразительно легко покупается на миф о тотальной внешней угрозе: ведь в фэнтези идет непрерывная борьба с чужими. С фантастической звездной империей, с грозным черным магом, с владыкой Мордора — с кем угодно, но не с пресловутым разделением на бедных и богатых, могущественных и бессильных: этого как бы нет. И крайность эта так же смешна и уродлива, как советские попытки вытащить классовую борьбу из любой истории, даже из сказки про доблестного Айвенго. Оба уклона хуже — разница в одном: ребенок, воспитанный на сказках Твена и Родари, как-никак умудряется увидеть несправедливость вокруг себя и выступить против нее. Он не сочувствует богатым и не считает их богатство добродетелью. И главное — он помнит, что любое восстание против всемогущего Помидора начинается с домика кума Тыквы. Поэтому обращается с этим домиком крайне осторожно, понимая, что в случае массового восстания овощей ему не поможет никакая магия.

Конечно, мы знаем, что свободы нет нигде, а есть лишь разные степени несвободы. Но жизненная практика показывает, что вера в идеальное куда плодотворней скепсиса. Мир улучшают не те, у кого нет иллюзий на его счет, а те, кто повторяет вслед за Новеллой Матвеевой, лучше всех спевшей про Гека: «А просто — смех на реке живет, а просто — весело ночью плыть вдоль глухих берегов, по реке рабов, но в свободный штат, может быть!»

20 апреля 2010 года

Це може тосуватися

В разговорах о российско-украинском внешнеполитическом прорыве ― или сделке, это уж кому как нравится,― не упоминается один важный аспект, в котором, по-моему, все и дело. Наверное, упоминать его неполиткорректно ― хотя не знаю, что тут такого оскорбительного. На всякий случай прошу прощения у всех to whom it may concern, или, чтоб уж ближе к теме, кого це може стосуватися.

Вопреки штампу, лживому, как все штампы, отношение к российско-украинскому сближению (а в идеале ― единству) не зависит от политической ориентации. Существует множество либералов, ратующих за максимальную конвергенцию, и сотни почвенников (как российских, так и украинских ура-патриотов), считающих, что нам друг от друга один вред. Державность отнюдь не исключает изоляционизма ― скорее напротив. Сближения хотят те, кого не устраивает духовный провинциализм, утрата масштабов. И только. На нашем максимальном расхождении и, если получится, вражде настаивает лишь тот, кому в провинциальном съежившемся пространстве удобнее. Чем меньше страна, тем крупнее выглядит отдельно взятое ничтожество.

Решение об оставлении в Севастополе российского флота до 2042 года симпатично не потому, что мне так уж дорога отечественная военная мощь, и даже не потому, что я люблю Севастополь как таковой ― мультикультурный, сложный, гриновский и купринский, военный и сибаритский, южный и нордический, греческий, византийский, украинский, русский, пестрый. Я вообще люблю все сложное, и всякая национальная монолитность кажется мне серьезным шагом назад по сравнению со скрещением многих путей и слиянием многих кровей. Мне нравится быть метисом, я в хорошей компании ― Пушкин, Поттер,― и ни чисто украинскую Одессу, ни чисто украинский Севастополь, ни даже чисто азербайджанский Баку я представлять не могу и не хочу. Оценивать степень убыточности этой сделки тоже не стану ― во-первых, за отсутствием экономического образования, а во-вторых, потому, что не все на свете имеет денежный эквивалент. Вряд ли Украина всерьез обрадовалась бы неизбежным скандалам, а то и прямым массовым беспорядкам в случае вывода флота из Севастополя: как относятся к нему в Крыму ― знают все, кто там бывал. Как к «оранжевым» ― знают тоже.

Но это все, повторяю, вопрос двадцать пятый. Попытаюсь объяснить, почему лично мне любые сближения с Украиной (пусть это даже циничные сделки по схеме «любовь за газ») кажутся предпочтительнее расхождений. Масштаб ― категория не политическая и не этическая; именно поэтому она для меня так важна ― поскольку в политике нас слишком легко запутать и даже этикой нетрудно манипулировать, но есть вещи, в которых не соврешь. В провинции легче установить диктатуру. В провинции легче воровать. В затхлом болотце легче выдать себя за Бога, царя и героя. Скажу вещь парадоксальную, но как раз лично Виктору Януковичу сближение с Россией выгодно лишь до известной степени ― а именно до тех пор, пока это сближение не ограничит его власть. И потому процесс конвергенции ― даже если запущен сегодня он будет при участии Януковича ― рано или поздно упрется в его сопротивление. Но тут уж все будет зависеть только от народа ― точнее, от двух народов.

Вместе нас гораздо труднее сломать и обмануть. Напомню украинским друзьям, видящим в суверенитете панацею от нашего москальского рабства (что поделать, слыхивал я и такие формулы), что украинские художники искали защиты от местного произвола не во Львове, а в Москве или Тбилиси, как Параджанов. Что украинских писателей и кинематографистов, которых зажимала перестраховочная местная власть, поддерживали в центре, где любили выставить себя либералами. Что помимо стандартных московских упреков в национализме существовала и московская либеральная партия, защищавшая украинских авангардистов. Что русские художники, которым не давали работать в России,― умудрялись запуститься на студии Довженко или в Одессе, и только поэтому у нас есть ранние шедевры Киры Муратовой или гениальный «Шишлов» Мотыля.

Когда мы рядом, нам легче маневрировать: вы можете спасаться у нас от своих монстров, мы у вас ― от своих. У меня нет ни малейших иллюзий насчет нового президента Украины и особенно его окружения, с которым я успел пообщаться. У этих людей интонации очень знакомые ― тип приблатненного крепкого хозяйственника в России распространен ничуть не меньше. Мне представляется, что оба народа гораздо увереннее противостоят своему начальству, когда у них больше возможностей для интеграции, а проще говоря ― для взаимопомощи.

Простите меня, украинские друзья,― хотя большинство моих украинских друзей мыслит сходно: с отходом от России на Украине не прибавилось ни свободы, ни терпимости. Местничества ― да, национального чванства ― разумеется, ограниченности ― еще бы! Помимо множества российских грехов, которые мы все охотно и горестно признаем, есть у нас несомненное достоинство ― нас много; у нас большая территория, история, культура и огромное разнообразие типов. Так вот, свободна не та страна, в которой свободнее (или грязнее) выборы, и даже не та, в которой меньше мешают прессе. Свободна, во-первых, та страна, которая просторнее, а во-вторых, та, у которой больше навык сопротивления (иногда пассивного, в форме простого ухода народа из-под государства). В России, будем честны, есть куда уйти; и навык такого ухода огромен и неистребим. Пространство ― это ведь не только территория. Это свобода маневра, переезда, перемены, это огромное эхо, сопровождающее каждое слово, это сила общественного мнения, которое в России куда более значимо, чем кажется. Словом, наше сближение на руку решительно всем: и жителям Крыма, которые по-прежнему зависят от российских курортников, и интеллигентам обеих стран, и производственникам, и флоту, и церкви, и оппозиции (чем еще питаться?!). Не нужно оно по большому счету тем, кому дорог духовный провинциализм,― то есть закомплексованным мелким наполеончикам, страшащимся любой конкуренции.

Но их мы уж как-нибудь того. Вместе легче чи не так?

27 апреля 2010 года

От благодарных толстяков

10 мая, в день 50-летия со дня смерти Юрия Олеши, на Новодевичьем кладбище открылся обновленный памятник автору «Зависти» и «Трех толстяков».

Олеша не оставил потомков, могила его пребывала в запустении. Он и школы не создал: единственный ученик и подражатель ― Виктор Дмитриев, который даже подписывался «Кавалеров» (фамилия героя романа «Зависть». ― «Известия»),― застрелился в 1930-м. Да и трудно подражать Олеше: стиль копировать бессмысленно ― слишком индивидуален и закончен, остается эпигонствовать. А развивать его мысли ― себе дороже. В рамках советской парадигмы (пусть насильственной, уродливой, но другой не было) Олеша уперся в тупик, в глухую стену, отступать от которой можно только назад. Произошло это уже в 1927 году, в котором, собственно, советская литература и прервалась до самой оттепели. «Зависть» обозначила неразрешимую коллизию: распад нации на Бабичевых и Кавалеровых. В 20-е годы победил Бабичев. Оказалось, что жить в его мире невозможно. В 90-е годы победил Кавалеров. Оказалось то же самое.

Чтобы понять коллизию «Зависти», надо находиться вне ее, смотреть сверху. Идеология ни при чем. Признаком здоровой, сложной, развивающейся системы является то, что она никого не отвергает, кроме явных преступников; не делит людей по принципу нужности-ненужности, провозглашая одних героями, а других ― отбросами. Первый симптом болезни ― вытеснение целой категории населения в разряд нежелательных элементов; их можно называть «бывшими», «лишними», «попутчиками» ― не суть. Просто их не надо. Критерий произвольный: он может быть имущественным, национальным, идеологическим и т. д.― вплоть до образовательного ценза. Просто одна часть общества ― и, как правило, немаленькая ― вдруг понимает, что все ее умения больше не пригодятся; что ее могут терпеть из милости, но лишь до поры, когда окончательно отвердеет новый порядок. Потом он будет дряхлеть, размягчаться, усложняться ― но до этого надо дожить. Иногда для доживших это оказывается непосильным стрессом, порукой чему ― пять «сердечных» смертей, почти одновременных: 1957 ― Луговской, 1958-й ― Шварц, Зощенко, Заболоцкий, 1960-й ― Олеша.

У прослойки «бывших», интересной в художественном отношении и несчастной в реальности, есть несколько вариантов поведения. Все они отслежены в литературе. Атаман Петр Краснов в эмиграции написал роман «Ненависть» ― правда, внутри страны этот способ менее осуществим, но у некоторых получается, пока не выловят или не пожертвуешь собой в героическом теракте. Эрдман написал «Самоубийцу» ― а что, тоже выход. Набоков ― давление чуждого мира в Берлине ощущалось не меньше, чем в Москве,― предложил «Защиту Лужина», а когда она не срабатывает ― «Отчаяние». Пастернак опубликовал «Второе рождение», что есть, в сущности, псевдоним «перерождения» ― безрадостной, самоподзаводной попытки «труда со всеми сообща и заодно с правопорядком»; зощенковская «Возвращенная молодость», столь созвучная по названию,― из того же ряда. То и другое кончается затяжной депрессией и смертельной схваткой с тем самым порядком, с которым когда-то хотелось быть заодно (и тогда пишутся «Перед восходом солнца» и «Доктор Живаго», разные во всем, кроме сопровождающего их чувства освобождения ― и взрыва травли, каким их встречают начальнички). Наконец, Олеша написал ― и в последующие 30 лет осуществлял ― «Зависть»: вариант мучительный, но самый человечный. Кавалеров не может стать таким, как директор треста пищевой промышленности Бабичев. Он и пытаться не будет. Он обречен завидовать, но зависть эта никогда не перерастет в полноценную ненависть, ибо Кавалеров тоньше, талантливей и попросту лучше, чем атаман Краснов. Он слишком молод для самоубийцы, и полноценное отчаяние у него впереди; для «второго рождения» он слишком не любит себя ломать ― да и догадывается, чем это кончается. В результате он обречен опускаться, оставив потомству проклятие в адрес самодовольных и ограниченных новых людей, чьим главным грехом является именно неколебимая самоуверенность, полное отсутствие милосердия, на месте которого выросла оскорбительная снисходительность. Еще остается ворох гениальных заметок ― ни одна не доведена даже до полноценной дневниковой записи ― и такой же ворох легенд и анекдотов про запои и остроты, в котором, впрочем, уже неясно ― что тут про Олешу, а что про Светлова.

Разумеется, «Зависть» ― не самое почтенное чувство. «Ненависть», «Отчаяние» и даже «Второе рождение» нравственнее, цельнее ― и, по крайней мере, не так саморазрушительны. Но в художественном отношении, вот странность, единственный роман Олеши выше, совершенней, даже и сегодня живей, чем все перечисленные тексты, несмотря на их общепризнанные достоинства. И есть в этом своеобразная справедливость. Потому что из ненависти, отчаяния и возвращенной молодости что-то еще может получиться потом ― выход из тупика, преображение, бегство, разные есть варианты. И только «Зависть» приводит к полному и безоговорочному распаду, о котором Аркадий Белинков написал столь убедительную книгу. «Зависть» может быть только первым и последним романом. А потому обречена быть лучшим: ведь она ― единственное, что остается от жизни.

Вы спросите: а есть ли альтернатива всему этому? Есть ли в этих обстоятельствах вечного деления на чистых и нечистых хоть один путь, не приводящий к разложению, самоубийству или конформизму, если мы сразу отбросим «Бег» и не хотим пожимать «Копыто инженера»? Вероятно, есть ― и об этом Даниил Андреев написал мистический роман «Странники ночи». Но он, как и положено мистическому роману, не сохранился.

…В 90-е ситуация 20-х повторилась зеркально: в роли лишних оказались Бабичевы. Победившие Кавалеровы не проявили особого милосердия. Появилось несколько красно-коричневых «ненавистей», постмодернистских «защит» и «отчаяний», добрый десяток «вторых рождений». «Зависти» никто так и не написал: стилистического блеску было хоть отбавляй, но жестоких саморазоблачений ― минимум: сплошное самолюбование. Да и не помню я что-то большого русского писателя, который бы честно перестал писать, демонстративно спиваясь.

Так что ― ни потомства, ни продолжателя.

Зато хоть памятник.

11 мая 2010 года

Сказка о рыбке и птичке

Ровно 175 лет назад, 13 мая 1835 года, увидело свет (в майской «Библиотеке для чтения») одно из самых загадочных сочинений Пушкина, написанное в едином порыве вдохновения за полтора года перед тем, 14 октября 1833 года, ― «Сказка о рыбаке и рыбке». Пушкин предполагал включить эту сказку под номером 18 в «Песни западных славян», но передумал ― вероятно, потому, что общий колорит «Рыбки» совсем не балканский. Он самый что ни на есть русский, да и сюжет ее наш, местный, хотя отмечен у многих европейских народов ― есть он, в частности, у братьев Гримм. Пушкин брался за обработку только тех мифов, в которых находил нечто близкое, непосредственно его волновавшее; в первой половине тридцатых самый мучительный для него сюжет ― отношения художника и власти. Можно много спорить о том, был ли у него другой вариант поведения 8 сентября 1826 года, когда после двухчасового разговора с глазу на глаз Николай вывел поэта к придворным со словами «Теперь это мой Пушкин». Как бы то ни было, десять лет жизни и легального творчества он себе купил, а чем заплатил ― вопрос отдельный. Очевидно лишь, что главной проблемой, занимающей Пушкина в это время, становится вопрос о диалоге певца и власти. Два главных текста, посвященных их напряженным отношениям,― сказочная дилогия о золотом петушке и золотой рыбке.

Сказка о петушке подробно проанализирована: Анна Ахматова выявила первоисточник («Легенду об арабском звездочете» В. Ирвинга), Роман Якобсон исследовал частую у Пушкина тему ожившей статуи («Золотой петушок» в этом смысле продолжает линию «Каменного гостя» и «Медного всадника»), Александр Эткинд сосредоточился на образе скопца-звездочета и на традиции скопческих сект, всегда интересовавших Пушкина. О «Рыбке» написано куда меньше ― потому что она на первый взгляд менее загадочна. Если в «Петушке» видели нечто антимонархическое, то в «Рыбке» обнаруживали всего лишь басню о наказанной жадности ― хотя такое толкование довольно узко. Получается, что рыбка охотно готова была стерпеть первые притязания старухи ― скажем, на столбовое дворянство ― и наказала только за желание стать владычицей морскою; да ведь уже со второго поручения ясно было, что старуха дура и жадина, и можно было оставлять ее перед разбитым корытом! Нет, пушкинская мысль глубже ― и актуальнее.

Первые требования старухи мгновенно удовлетворяются: обычная жадность не встречает у рыбки никакого осуждения; это нормальный человеческий порок, и почему не пойти ему навстречу, чтобы облегчить жизнь старика? Его же запилят совсем! Власти свойственно требовать у поэта прежде всего возвеличивания, непрестанного накачивания ее имиджа: вот уж она не просто владелица превосходной избы (понимай: крепкая хозяйственница), не просто столбовая дворянка (преемница великих дел), не просто царица, ссылающая поэта служить на конюшню,― нет, ей желательно быть распорядительницей дел духовных, то есть мутить то самое синее море, где обитают бесы и золотые рыбки, таинственные иррациональные сущности. Любопытно, что в рукописи был у Пушкина фрагмент, который он вычеркнул ― то ли из-за цензурных опасений, то ли из-за нежелания разбавлять русские реалии католическими. Этот фрагмент, в котором старуха задумала стать «римскою папой», подробно исследовал М. Мурьянов; приведем его целиком:

Перед ним вавилонская башня. На самой на верхней на макушке Сидит его старая старуха. На старухе сарачинская шапка, На шапке венец латынский, На венце тонкая спица, На спице Строфилус птица.

Здесь старуха ― она же начальство ― посягает не только на мирскую власть, но и на духовную; спутником и глашатаем этой власти становится птичка крапивник, упоминаемая, в частности, в Голубиной книге. Птица эта известна поразительным соотношением крошечного (до 10 см) тельца и необычайно громкого и резкого голоса; она необычайно юрка и подвижна. Крапивник часто упоминается как атрибут верховной власти ― именно растерзанный хищниками крапивник появляется у Светония как предзнаменование гибели Цезаря. Вообще же мелкое существо, которое громко орет, сидя вдобавок на шапке у верховной власти, как раз и олицетворяет собой придворного певца, всякий раз оглушительно чирикающего, когда кто-нибудь возлезает на Вавилонскую башню. О крапивнике была не слишком лестная немецкая легенда: когда выбирали царя птиц ― кто выше взлетит,― выше всех взлетел, понятно, орел, но на спине у него притаился крапивник; он-то и оказался выше орла, и ― самый крошечный ― стал царем птиц. Лучший символ «певца при власти» трудно выдумать. Знал ли эти легенды Пушкин? Какую-нибудь да знал.

Мораль пушкинской сказки далеко не сводится к наказанию жадности. Жадность в каком-то смысле так же естественна, как пошлость, тщеславие или любострастие. Наказуемы не обычное старушечье скопидомство и даже не желание все выше забираться на Вавилонскую башню, но именно претензии на духовное всемогущество. Начальство разных уровней может посылать поэта на новые и новые поиски вдохновения, дабы воспевание этого начальства шло по нарастающей ― вот ты прекрасный менеджер, вот потомственный властитель, а вот уже и наместник Бога на земле. Непростительно только желание управлять той самой стихией, где обитают рыбки. Крапивник еще может тебя послушаться и воспеть своими оглушительными трелями, но золотая рыбка никогда не будет у тебя на посылках. Здесь ― вороти что хочешь, но туда ― не суйся; и не зря на протяжении сказки синее море (то самое духовное пространство, или платоновская сфера идей, если хотите красивее) все нагляднее возмущается, сначала мутнеет, потом чернеет. Старик ― он же поэт, транслятор, посредник ― может служить у тебя хоть на конюшне, хотя и это нежелательно; но если ты попробуешь припрячь к своим сомнительным целям искусство как таковое ― корыто, корыто.

В реальности, впрочем, все обстоит и гуманнее, и жесточе ― это уж кому как кажется. У Пушкина рыбка четырежды (а с вариантом ― и пятижды) обеспечивает старуху все новыми благами. А на самом деле, если старик согласится служить на конюшне, рыбка попросту перестанет откликаться на его призывы. Он кричит, кричит ― а она себе в синем море гуляет на просторе; рыбакам она откликается весьма охотно, конюшенным же, сокольничим и постельничим ― никогда.

13 мая 2010 года

Толстолетие

2010 год проходит под знаком Толстого ― нет-нет да и заглянешь в его дневники ровно столетней давности, в письма, в воспоминания близких… Вот двадцатые числа мая 1910 года: с двадцать третьего гостит у него Гольденвейзер, подробно фиксирующий в дневнике, о чем было говорено. Сам Толстой в эти дни много гуляет, обдумывает и записывает. Куда как соблазнительно сказать: сто лет прошло, а ничего-то у нас не изменилось! Однако толстовские дневники и разговоры как раз изобличают динамику. Кое-что осталось неизменным, а кое-что, напротив, переменилось радикально ― из этого следуют любопытные выводы.

Вот, например, он записывает двадцать второго: «Общаясь с человеком, заботься не столько о том, чтобы он признал в тебе любовное к нему отношение, сколько о том, чувствуешь ли ты сам к нему истинную любовь». День спустя он развивает эти мысли Гольденвейзеру: «Когда я обдумываю, как мне поступить, то должен быть только я и Бог, который во мне. И если я наедине с Богом решил, что я должен поступить так, то больше не должно быть других соображений. Думать о людях и их отношении к себе очень опасно. Казалось бы, очень хорошо стараться, чтобы люди меня любили, а это дурно. Если иногда удается забыть о людях, испытываешь какой-то экстаз свободы».

Это игнорирование чужого мнения ― прекрасная вещь, когда есть свой бесспорный нравственный ориентир; но сегодня, сто лет спустя, мы видим, что страх чужого осуждения ― механизм более надежный и, может быть, последний. В одном интервью Вознесенский высказал мысль о том, что «шестидесятникам» повезло: благодаря всемирной славе они были на виду, и оттого меньше было риска сделать гадость или просто пойти на компромисс. Постоянно прикидывать, что о тебе подумают,― дурно с толстовской точки зрения, но у Толстого есть мощный нравственный тормоз, а у современного человека, особенно российского, он в силу разных причин ослабел. Мы научились отлично себя уговаривать, смиряться с невыносимым и терпеть нестерпимое, а потому забота о чужом мнении для многих становится единственной основой морали. Толстого, и так страшно тяготившегося публичностью каждого своего шага, вероятно, ужаснула бы прозрачность мира, в котором мы живем,― но что поделать, если только эта прозрачность и удерживает некоторых от окончательного свинства? «Экстаз свободы» ― хорошая вещь, когда в него впадает Толстой; а когда скинхед? Да что там ― когда обыватель? Нет, за сто лет все перевернулось: самое опасное ― как раз НЕ думать «о людях и их отношении к себе». И радоваться надо, что этот экстаз не так-то легко достижим.

Еще меньше соответствует реалиям 2010 года другая мысль Толстого, высказанная в эти же дни: «В какой-нибудь бабе дорога именно эта настоящая вера в живого Бога, все равно, что она его видит в матушке царице небесной или в иконе. Это все-таки живой Бог, и, во всяком случае, она ближе к Богу, чем профессор». Для 1910 года она, пожалуй, тривиальна, но «простые» (по-толстовски говоря, «хорошие и серые») люди ближе к Богу только там, где жива традиция. Пока она сильна, интеллект в самом деле мешает следовать ей, заставляет сомневаться и роптать; но когда она, как в нынешней России, искусственно прервана и до сих пор не восстановлена (потому что восстанавливают ее теми самыми средствами официозной религии, которые Толстой категорически не принимал), надежнейшим путем к Богу остается интеллект. Только высокое интеллектуальное развитие не удовлетворяется плоским эмпиризмом, позитивистским высокомерием, самодовольным наукоцентризмом и прочими атеистическими самообманами. Когда страна тотально религиозна, ум нужен для богоборчества; но когда она вовсе лишена нравственных ориентиров ― именно интеллект спасает от гордыни. В атеизме удивительно много гордости и самодовольства, победить их способен только тонкий и самокритичный разум ― и процент истинно верующих, думаю, сегодня куда выше среди нелюбезных Толстому «профессоров», нежели среди «серых».

Пока традиция сильна, человеку толпы она способна заменить и ум, и даже мораль: он будет поступать не по совести, а потому, что «так принято». Но когда принято черт-те как или вовсе никак, для истинной веры нужен прежде всего разум ― притом развившийся до той степени, когда самолюбование ему уже смешно, когда он озабочен не бесконечным «позиционированием себя», а реальным поиском смысла и оправдания. Одна умная десятиклассница недавно меня спросила: неужели Толстой для того провел Пьера через такие искушения и бездны, чтобы его духовное развитие завершилось каратаевщиной, то есть фактическим отказом от интеллекта? Толстовская ненависть ко всему «умственному» в самом деле общеизвестна ― но Каратаев как тип исчез или как минимум маргинализировался. А в таких обстоятельствах единственной альтернативой уму становятся зверство, животный эгоизм, пир низменности. И потому сегодня интеллект ― чуть ли не единственная опора морали, а заодно и религиозного чувства; ведь Бог ― это сложно. Для простых умов ― язычество, магизм, ритуалы, заговоры и заклятия, приметы и сглаз, приворот и порча. А Бог сегодня приходит к умным, и это, пожалуй, наиболее принципиальная перемена.

Есть, однако, ряд вещей, которые остались неизменными. Вот диалог Толстого с Гольденвейзером за ужином 23 мая: обсуждается книга Альбера Ревилля «Иисус Назарянин». «Ему слишком дорога идея государственности»,― замечает Гольденвейзер. «Да, она часто приобретает совершенно религиозное значение,― горячо соглашается Толстой.― Например, в древнекитайской религии до Конфуция государство просто считалось религиозной основой». Гольденвейзер продолжает: «У нас и теперь всегда не государство приносится в жертву требованиям религиозно-нравственным, а наоборот». И Толстой подтверждает: «Да, в этом все дело». В эти дни ― 22 и 27 мая ― он записывает: «Все дело ведь очень просто. Завоеватели, убийцы, грабители подчинили рабочих. Всегда из покоренных находятся люди, не гнушающиеся участием в грабеже, часто, особенно теперь, не понимая того, что они делают, и за выгоды участвуют в порабощении своих братьев. Это совершается теперь от палача, солдата, жандарма, тюремщика до сенатора, министра, банкира, члена парламента, профессора, архиерея… Если бы только понимали эти несчастные, глупые, грубые, самодовольные злодеи, если бы они только понимали, что они делают, сидя в своих мундирах за накрытыми зеленым сукном столами и повторяя, разбирая с важностью бессмысленные слова, напечатанные в гадких, позорящих человечество книгах; если бы только понимали, что то, что они называют законами, есть грубое издевательство над теми вечными законами, которые записаны в сердцах всех людей».

Все это осталось как было ― и насчет государственной религии, и насчет религиозной государственности, и насчет жертвования моралью ради государства; и слова про грабителей, подчинивших рабочих, точно вчера написаны, и про суды и гадкие бессмысленные законы ― тем более. Все, что касается личной морали и религиозности, за эти сто лет изменилось неузнаваемо, но все, что касается государства, полно отважной актуальности. И в этом тоже есть перекличка с любимой толстовской евангельской истиной, которую в «Войне и мире» вспоминает Наташа Ростова: «Имущему дастся, а у неимущего отнимется ― помнишь?». (Эпилог, ч.1, гл.8). Наташа вспоминает притчу о талантах в изложении Луки: «Сказываю вам, что всякому имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется и то, что имеет» (Лк, 19:26). Вряд ли Толстой обрадовался бы, что применительно к российскому государству и гражданину это за сто лет подтвердилось с несколько даже избыточной полнотой.

21 мая 2010 года

Наш Сад, или Хитрость добродетели

2 июня этого года просвещенное человечество отметит 270-летие Донасьена Альфонса Франсуа де Сада. В судьбе де Сада, проведшего полжизни в заключении либо в психушке,― хоть Шарантон выглядит почти Шератоном в сравнении с лечебницей Кащенко ― много несправедливостей, но главной из них мне всегда казалось то, что столь распространенное и грозное извращение названо именем столь посредственного и, в общем, скучного писателя. Писал он монотонно, механистично, длинно, доказывая тем самым, что патологическая личность может быть интересна литератору, но редко умеет писать сама, потому что у литератора уже есть одна извращенная страсть ― все описывать, и два извращения редко уживаются в одной берлоге. Писатель не может быть ни полноценным эротоманом, ни законченным игроманом, ни даже настоящим алкоголиком, потому что он уже графоман, а эта страсть «сильнее всех иных велений». Вдобавок садизм открыт не де Садом ― в мировой литературе, начиная с античной, полно описаний эротических жестокостей, куда более убедительных, чем все бастильские фантазии маркиза; взять хоть казнь служанок Одиссея. И потому я предложил бы называть садизмом совсем другое явление ― а именно попытку удовлетворить собственную похоть под видом морализаторства, описать порок якобы для его разоблачения, а на самом деле для личного удовольствия. Ведь де Сад в своей прозе ужасный святоша, он только и делает, что отважно поносит чувственных монахов, бессовестных богачей и презренных тиранов, измывающихся над беззащитной добродетелью,― но только эти измывательства и занимают его по-настоящему; только при описании этих гнусностей ― не обязательно эротических, иногда сугубо моральных ― его анемичное перо обретает некую изобразительную силу, хоть и несравнимую с талантом его великих современников вроде Стерна, Филдинга или Прево.

Лев Толстой, первым, так сказать, ущучивший этот феномен на примере купринской «Ямы», говорил: «Я знаю, что он как будто обличает. Но сам-то он, описывая это, наслаждается. И этого от человека с художественным чутьем нельзя скрыть». Думаю, насчет «Ямы» Л.Н. погорячился, приняв за похоть обычную и неизменную купринскую страсть к описанию ярких коллизий и сильных натур; однако само явление ― «обличает, а сам наслаждается» ― в самом деле распространено. Оно простительно и даже трогательно, когда писатель подходит к делу с априорно сформулированной задачей, а в процессе творчества вдруг увлекается и оправдывает тех, кого собирался осудить,― таких примеров и у Толстого полно, хоть в «Анне Карениной»,― то есть художественная правда оказывается сильнее схемы. Но нет прощения тому, кто сознательно и нагло фарисействует. Это и есть беспримесный садизм ― обличать то, чем в действительности охотно занялся бы сам.

Наиболее наглядным примером садизма в мировой культуре представляется мне даже не роман де Сада «120 дней Содома», а его осовременивающая экранизация работы Пьера Паоло Пазолини. Можно опять-таки порассуждать о том, что Пазолини в этой картине разоблачает сущность фашизма, но «от человека с чутьем» нельзя скрыть, что несомненный и демонстративный извращенец удовлетворяет свою поистине сатанинскую похоть, любуясь тем, как терзают красивую молодежь, и превращая зрителя в соучастника. Я бы понял, если б он все это снимал для личного бесхитростного удовлетворения, но приплетание к этим задачам еще и борьбы с фашизмом ― это уже неприкрытый садизм, попытка алкоголика оправдаться тем, что он пил исключительно за добро и красоту.

Больше всего в таком садизме преуспела советская литература, у которой, впрочем, есть смягчающие обстоятельства ― все человеческое было поставлено под запрет, а потому оказалось уделом отрицательных персонажей. А.Н. Толстой мог сколько угодно клясться в ненависти к царизму, богеме и распутинщине, однако самые живые страницы его советской прозы и драматургии связаны именно с этими несимпатичными явлениями. Более того, описывая разнузданные кутежи предреволюционной элиты, наглость послереволюционных спекулянтов или доступность кокоток, Толстой отчетливо пускает слюну ― и уж, конечно, любуется всеми этими яствами и буйствами не только как художник. И это не та почти трагическая коллизия, когда, скажем, Ильф и Петров явственно любуются Бендером, хотя на самом деле разоблачают его (и хотят такого разоблачения вполне искренне); нет, это именно драма скрытого гедониста, которому хочется талантливо пить, жрать и блудить, а чтобы всем этим заниматься, приходится воспевать скучную добродетель и бессмысленный труд. Эта же страсть к красивому и вкусному ― при подневольном, через не могу, воспевании уродливого, грубого и нудного ― заметна у всех одаренных советских литераторов от Катаева до Нагибина, если, конечно, Бог не обделил их при рождении вкусом и не наделил искренней любовью ко всему приплюснутому, суконному и краснокирпичному.

Особенно много садизма было в сочинениях правоверных советских идеологов о заграничном пороке, а страстных почвенников-деревенщиков ― о городском разврате. Разоблачительные сцены стриптиза присутствуют почти во всей советской идейной прозе шестидесятых-семидесятых годов: от легендарного романа В. Кочетова «Чего же ты хочешь?» до прозы Ю.Бондарева, описывающего страдания советских интеллектуалов во время вынужденного пребывания в капиталистическом зарубежье. По сходной схеме строятся перманентные атаки тех или иных запретителей ― в диапазоне от депутатов Госдумы до известных молодежных движений ― на проявления массовой культуры: запретить обычно предлагают именно то, чем сами хотели бы заняться, будь то чтение постмодернистской прозы или просмотр сериала «Симпсоны». Дежурная составляющая почвенной либо провластной риторики ― крики о потоках грязи, насилия и секса, будто бы низвергающихся с экрана; не знаю, каким специфическим зрением нужно обладать, чтобы увидеть на сегодняшнем стерилизованном телевидении грязь, насилие и секс, если, конечно, не иметь в виду насилие над фактами и эротическое вожделение к начальству.

Истинный садизм ― это когда коррупцию самозабвенно разоблачает самоупоенный комбинатор, на котором пробу ставить негде; когда о чистоте и морали публично рассуждает рублевская специалистка по эскорт-услугам; когда лопающийся от сытости лоялист учит полунищих протестантов любви к Родине. Садизм ― это когда рассуждения о чистоте доносятся из хлева, а о нравственности ― из борделя. Словом, это извращение куда более опасное, чем все оргии, описанные де Садом.

«Почему?» ― спросите вы. Да потому, что мерзкие герои де Сада любят своих жертв ― хотя бы как объект собственного уродливого наслаждения. А вот тот, кто упивается гнусностью под предлогом борьбы с нею,― не любит никого, кроме себя любимого. И это, как хотите, непростительнее всего. Утешает только то, что добродетель ― вещь хитрая. Стилистическое мастерство, выразительность и обычный здравый смысл в ужасе бегут от таких моралистов, оставляя их на посмешище публике во всей бесспорной бездарности. В народе это называется «Бог шельму метит», а в искусстве я предложил бы назвать это законом де Сада. Он заслужил.

31 мая 2010 года

Литература как жульничество

Название вполне в духе О.Генри («Супружество как точная наука»), столетие со дня безвременной кончины которого отмечает читающий мир 5 июня. Однажды небольшой компании российских сочинителей, и мне в том числе, случилось побывать на его могиле в Эшвилле, Северная Каролина, на вершине кладбищенского холма, опоясанного серпантином подъездных дорожек. Могила была засыпана деньгами. Я сроду не видел ничего подобного. Цветы, конечно, покойнику тоже не нужны, но зачем ему мелочь? Уроженец Эшвилла торжественно пояснил, что О. Генри сел в тюрьму за растрату и вообще нуждался, и теперь американский читатель запоздало воздает своему кумиру, всю жизнь страдавшему от недостатка денег и никогда — от недостатка цветов. Мы тоже положили по монетке с чувством исполненного долга. Мне кажется, это что-то вроде провожания актера аплодисментами — обычая почти кощунственного, а все же очень человечного. Нечто вроде посмертных процентов с гонорара. Ситуация глубоко о-генриевская — словно фокуснику, из гастролеров, кочующих по американской глубинке, до сих пор платят за последний великий фокус.

Относительно О. Генри бытуют две версии. Согласно одной, он был жулик, а согласно другой — кристальный человек. Все знают, что он начинал как аптекарь, затем без особого успеха пытался разбогатеть на Западе, но ранчо прогорело, и он, не имея ни малейших коммерческих способностей, устроился в банк, где его и постигла растрата. По первой версии, его подставили, а по второй — он таки взял из кассы некую сумму и передал любовнице, преследовавшей его шантажом с ранней юности. Спасаясь от следствия, он сбежал, добрался до Гондураса, но тут узнал, что у него умирает жена, вернулся на родину, чтобы с ней проститься, и сел. Сажать его очень не хотели, поскольку американцы ценят благородство, но посадили, поскольку американцы ценят закон. В тюрьме он опять пошел по медицинской части, помогал тюремному врачу, имел комнатку для занятий, где и написал первые рассказы, принесшие ему славу (сочинительством баловался и раньше, но без успеха). За примерное поведение его выпустили через два года. Большую часть своих знаменитых рассказов, а также роман «Короли и капуста» он сочинил за десять последующих лет — в среднем по три рассказа в месяц, — после чего цирроз свел его в могилу в 47-летнем возрасте, накануне высшего творческого взлета. Он хотел писать реалистический роман. Так благородный жулик умирает ровно перед тем, как окончательно вступить на путь добродетели.

Если вы спросите меня (как с аппетитом начинают его благородные жулики свои исповеди любознательному рассказчику) — так он был, конечно, жулик, одержимый всеамериканской манией рубежа веков: разбогатеть в одночасье. Одни для этого ехали на Аляску, где золото роют в горах, другие устремлялись осваивать Дикий Запад, а третьи изобретали махинации. Про первых писал Джек Лондон, про вторых — Брет Гарт, а про третьих — О.Генри, у которого для Аляски было слишком слабое здоровье, а для Запада слишком хорошее воспитание. Из всех видов жульничества, которые он успел перепробовать или узнать понаслышке, самым надежным оказалась литература, то есть такой способ разводить лохов, за который они сами платят с наибольшим удовольствием.

Безусловно, самый обаятельный и симпатичный автору герой О.Генри — Джефф Питерс, и книга рассказов о нем не зря называется «Благородный жулик». Этот эстет грабежа и философ надувательства — ближайший предок нашего Бендера и почти буквальный двойник джек-лондоновского Смока, с той разницей, что Смок в прошлом принадлежал к артистической богеме; но где гарантия, что у Питерса не было благородного воспитания? Смок и Малыш, Питерс и Энди Такер — эти две пары заложили основы плутовского романа нового века. Благородным жуликом от литературы был и О. Генри, лучшая проза которого как раз и посвящена такому вмешательству в мир, которое по сути является чистым надувательством, но на деле усовершенствует общество, утешает страждущих и вообще помогает Творцу. Больше того — любимые герои О.Генри не желают признаваться и каяться в этом жульничестве, упорствуют в нем до последнего. Так, завязавший вор в «Русских соболях» скорее пойдет в тюрьму по ложному обвинению в краже мехового гарнитура, нежели признается, что подарил возлюбленной честно купленную за трудовые деньги подделку. Малыш Льяно в «Гнусном обманщике» обманом втирается в богатую семью, выдавая себя за чудесно спасшегося сына, который пропал за пятнадцать лет до того, — и отказывается разоблачать обман, от которого всем стало только лучше. Я уж не говорю о гениальной метафоре искусства — самом знаменитом и, возможно, самом прямолинейном его рассказе «Последний лист», где неудачливый художник Берман создает свое лучшее творение — последний лист на ветке, неотличимый от настоящего. Там девушка тяжело болеет и уверена, что душа ее отлетит с последним листом. А он все не улетает и не улетает, потому что нарисован и привязан. Искусство и есть такой последний лист, в буквальном смысле искусственный, но единственно спасительный; а благородное жульничество как раз и есть такой не вполне честный, но красивый и действенный способ вмешаться в мир, чтобы слегка улучшить творение. В мире О. Генри и сам Господь, да простится мне невольное кощунство, — верховный Благородный Жулик, рассыпающий спасительные иллюзии (которые, разумеется, оказываются правдой — как всякая вера в хорошее).

Написав «искусственный лист», я вспомнил слова другого великого заключенного, сидевшего почти одновременно с О. Генри, хотя и в гораздо худших условиях, и прожившего столько же. Речь об Оскаре Уайльде, тоже большом моралисте; о том, что из него мог получиться сочинитель забавных криминальных историй, свидетельствует уморительное «Преступление лорда Артура Сэвиля», сочиненное словно О. Генри, если б он жил в Лондоне. Это ведь Уайльд в любимейшем моем эссе «Афоризмы для пользы юношества» (1894) формулирует: «Первая жизненная задача всякого человека — быть как можно более искусственным. Вторая пока не обнаружена». И это вам не какой-нибудь дешевый эстетский призыв к изломанности и ненатуральности — нет, это мечта о преодолении всех изначальных данностей, об умозрительности, о том, чтобы делать себя, а не гордиться имеющимся. Ведь и Уайльд был помешан на идее эстетического вмешательства в мир, его богоугодной переделки, — но вот в чем главное несходство: Уайльд после тюрьмы не написал почти ничего существенного и вскоре умер, безнадежно надломленный. О. Генри после тюрьмы написан все свое лучшее — больше 300 рассказов, десяток классических сборников. Видимо, проблема в том, что Уайльд убедился в банкротстве своего способа преображать мир — его честное украшательство не выдержало столкновения с реальностью. О.Генри же, напротив, с самого начала понимал, что без жульничества не обойтись, — и если центральное эссе британского сказочника называется «Упадок лжи», то все творчество американского фантазера могло бы называться «Возрождение лжи». О. Генри точно выполнил уайльдовский завет из того самого диалога про упадок: «Единственная безупречная форма лжи — ложь как самоцель, и высшей ее формой является, как мы уже отмечали, Ложь в Искусстве». Если бы Уайльду чуть побольше здоровья и цинизма… но он был слишком ирландец, оксфордский выпускник, аристократ. О.Генри подхватил его знамя. Просто чтобы украшать жестокую и грубую жизнь нашего века, мало быть эстетом — сегодня надо быть жуликом.

И за все его трюки и фокусы, блистательные подмены и виртуозное манипуляторство, его могилу стоит усыпать деньгами так же густо, как парижская могила Уайльда усыпана — ты угадал, читатель, цветами.

4 июня 2010 года

Спасаться по одному

Когда Твардовский в присутствии Хрущева «и других официальных лиц» (бытовала такая формулировка) дочитал «Тёркина на том свете», Хрущев спросил притихших главных редакторов: «Кто смелый? Кто ЭТО возьмет?»

Это была, в общем, не шутка первого лица насчет своих полномочий ― в духе сталинских сомнительных острот «Я не хотел подписывать договор с Гитлером, но Молотов заставил». Хрущев был человек с чутьем и понимал, что для публикации этой вещи ― даже понравившейся первому лицу ― нужна реальная смелость; и не потому, что это очень уж резкая сатира. Положа руку на сердце, «Тёркин на том свете» ― вещь не смешная даже по меркам 1963 года. Твардовский не юморист, хотя мрачно пошутить умел. Читать этого второго «Тёркина» тяжело, не скучно, а муторно, и писать было не веселее; не зря на Западе его тут же сравнили с Кафкой, что Твардовский в рабочих дневниках отметил с благодарностью. Особенной дерзости в высмеивании советской бюрократии при Хрущеве уже не было, и даже шутка насчет раздвоения того света на наш и капиталистический не храбрее «Незнайки на Луне», где классовая борьба переносится в космос. Отважней всего была догадка о том, что советское общество ― ну да, мертво; что, попав на тот свет в 1943 году, Тёркин угодил в сущности во вторую половину 50-х.

Поразительно, как безрадостны сочинения Твардовского в последние пятнадцать лет: казалось бы, «оттепель», блестящая плеяда молодых талантов, приличный ― по его мнению ― человек на самом верху, и сам «Трифоныч», хоть и преодолевая бешеное сопротивление, делает лучший и правдивейший журнал, но лирике не соврешь. И поздняя его лирика угрюма, задолго до смерти прощальна и завещательна, и последние поэмы проникнуты горечью, стыдом, тоской: может, до разоблачений второй половины 50-х он в самом деле не представлял масштаба сталинских преступлений и был раздавлен этой правдой? Не думаю: как-никак он был сыном сосланного кулака и о трагедии сельской России знал побольше других. «Не он бы писал, не я бы читал»,― сказал Трифонову о гроссмановском «Все течет». Скорей причина его оттепельной мрачности в другом: его поколение лучше молодых понимало, что оттепелью ничего не исправишь. Иллюзии могли быть у тех, кто родился в начале 30-х. А у тех, кто застал великие проекты 20-х и вдохновлялся их грандиозным утопизмом,― к 50-м годам не осталось иллюзий: дело мертвое. Косметические перемены не спасут, а на глобальные никто не пойдет. Тёркин ― символ России, в чем и сам автор не сомневался. И потому поэма его ― про Россию на том свете, про страну, в которой не осталось ни глотка живой воды. А единственным по-настоящему живым временем была война. И именно на войну просится Тёркин обратно ― потому что все остальное безнадежно, безвоздушно, безвыходно.

― Кто смелый?― спросил Хрущев. Руку поднял его зять Аджубей: «Мы рискнем!»

Думаю, это самая отважная публикация в советской истории ― по смыслу она рубежней «Детей Арбата» и «Белых одежд», а в каком-то смысле и «Архипелага». Потому что у авторов всей советской и антисоветской протестной литературы была надежда, а у Твардовского нет. Коллективного спасения из посмертного бытия не бывает. Выбираться надо по одному ― как, используя фронтовой опыт путешествий на подножках и проникновения в любые лазейки, сбегает с того света Тёркин.

Выполнять этот завет в сегодняшней России выпало нам.

21 июня 2010 года

Экспортная Россия

21 июня 1935 года в Париже, в Palais de Mutualite, открылся так называемый международный Антифашистский конгресс писателей в защиту культуры ― одно из самых пафосных и провальных советских мероприятий в области внешней культурной политики. Инициатором и главным организатором этого писательского съезда был Илья Эренбург (в Париже), а куратором ― Михаил Кольцов (в Москве). В 1999 г. в «Новом мире» опубликована их переписка по этому поводу, в целом ― паническая: по Парижу ползли слухи о московском финансировании, крупные литераторы не желали участвовать в откровенно просоветском мероприятии, состав делегации в отсутствие Горького всех разочаровал, а в разгар конгресса пробравшиеся туда троцкисты подняли вопрос о свободе печати в СССР, и вместо антифашизма и привлечения сердец получилось оправдывание, переходящее в хамство.

Но вспоминают это разве что историки, обычный читатель помнит только, что там чуть не сошел с ума и без того пребывавший в кризисе Пастернак, которого вместе с Бабелем отправили выступать в последний момент. В недавней остроумной статье Иван Толстой выводит это решение из скандала, случившегося между Эренбургом и Бретоном за неделю до конгресса: Бретон попытался ударить Эренбурга за оскорбительную статью «Сюрреалисты», вышедшую двумя годами раньше. Думаю, это натяжка ― делать международную проблему из каждой эскапады Бретона, которого и свои-то считали безбашенным, несколько неэкономно. По Толстому, Эренбург дал в Москву паническую телеграмму, сводившуюся по смыслу к «наших бьют!» Но слать Пастернака и Бабеля для защиты Эренбурга от драчливого сюрреалиста, воля ваша, бессмысленно: чай, не боксерский турнир. Решение об отправке Пастернака на конгресс было принято потому, что стал очевиден громкий международный провал всей затеи. А вот о причинах провала и стоит подумать 75 лет спустя, хотя надежды на исправление хронических отечественных ошибок нет, признаться, ни малейшей. Просто история очень уж показательна.

На первый взгляд расклад беспроигрышен: фашизм набирает силу, единственной альтернативой ему выглядит коммунизм ― ибо старая либеральная Европа деморализована; о мере личной порядочности Эренбурга и Кольцова можно спорить, но талант и профессионализм обоих не оспаривается, кажется, даже врагами; необходимость культурного антифашистского фронта в мире ощущается с небывалой остротой; московских процессов еще не было, террор не разгулялся в полную силу, симпатизировать СССР модно, симпатии высказывают Жид (еще к нам не съездивший), Мальро, братья Манны! И между тем СССР умудряется все испортить: конгресс переходит в скандал, последствий ноль, и даже наметившиеся было массовые либеральные симпатии к «Союзу Советов», как называл его Горький, постепенно развеиваются. Добавим: такова участь почти всех российских мероприятий, направленных на «культурное сближение», в диапазоне от международных фестивалей до совместных литературных экспрессов, от культурных десантов до тематических декад; и главная причина этих провалов ― роковая двойственность нашего имиджа, желание одновременно задобрить и напугать.

То, что на антифашистском конгрессе неожиданно принялись обсуждать преследования инакомыслящих в СССР, вещь глубоко логичная: раз заходит речь об одном тоталитаризме, нельзя не упомянуть другой. Но то, что никто из участников советской делегации не сумел сказать в ответ ничего внятного, как раз следствие двойственности: надо любой ценой соблюсти баланс между гневной отповедью и дружеским диалогом, а этого ведь не бывает. И послать на конгресс надо бы настоящих и лояльных, испытанных и боевых ― но вот проблема, их на Западе никто не знает и слушать всерьез не станет. Можно послать не таких лояльных, зато известных в мире,― но ведь черт его знает что они скажут! Вдобавок сами нелояльные, как Пастернак в 1935 году, пребывают уже в таком состоянии, что способны лишь произносить отрывистые и непонятные речи («Не организуйтесь!» ― как передавал он потом Исайе Берлину пафос своего выступления) или беспричинно рыдать в ответ на любое человеческое слово.

Главная же проблема, думаю, в том, что наш человек за границей (или дома при встрече с иностранным гостем) не ощущает себя независимой личностью: при любом контакте с заграницей самостоятельность мигом утрачивается, и мы уже не мы, а представители державы. Американец, француз, даже австралийский абориген может приехать в Россию как частное лицо ― но мы в столкновении с внешним миром всегда не за себя, а за того парня, в ответе за всю нашу историю и современность. Главное ― не ударить в грязь лицом. Любой, кто с нами не согласен (бармен в баре или таксист), оскорбил не конкретно нас, а Невского, Гагарина, Кутузова, негромкую прелесть и васильковую чистоту. Мы выражаем не личное, а государственное мнение, а потому никак не можем быть ни убедительны, ни искренни. Совершенно как Киршон, Тихонов или Караваева за границей.

Мир нас не то чтобы не любит ― мы ему забавны; и потому он с неприятной ухмылкой иронизирует над нашими потугами обязательно выглядеть самыми успешными и богатыми, любой ценой затушевывая свои истинные проблемы. Не только парижский конгресс 1935 г., но любое мероприятие, особенно культурное (вспомним «Русский дом» на олимпиадах или «Русскую палатку» в Канне), проводится у нас с демонстративной расточительностью, с попыткой привлечь случайных и не слишком авторитетных людей. Почему так? А потому что авторитетные не готовы делать все стопроцентно по-нашему. И парад наших зарубежных друзей ― обычно тот еще паноптикум, прикрывающий прорусской демагогией собственное людоедство и жажду подзаработать на нашей готовности вербовать сторонников. Парижский конгресс был показателен и в этом отношении: главным другом СССР за рубежом был в то время Анри Барбюс, человек непомерного тщеславия, на чью деятельность Эренбург не переставал жаловаться. Покажите мне сегодня человека, который бы читал и перечитывал Барбюса.

Что до нашей истинной гордости, которую в конце концов приходится муштровать и предъявлять, как Пастернака в Париже,― она этой двойственной роли не выносит вовсе и отделывается общими словами или рыданиями. Она вообще не понимает, как вести себя за рубежом, и в результате всякое честное слово ― даже в разговоре с другом ― представляется ей предательством. И Пастернаку не о чем разговаривать с Цветаевой и ее семьей, ориентированной на возвращение, и вместо простого и ясного: «сидите тут»,― он говорит нечто совершенно невменяемое вроде «ты полюбишь колхозы».

Нет, мы не умеем заставить себя любить. Ни наши конгрессы, ни наши ярмарки, ни наши попытки честной защиты насквозь фальшивых тезисов не обеспечивают нам любви за рубежом. В мирное время мир предпочитает держаться от нас подальше. Называть в нашу честь улицы, а также носить нас на руках начинают только после Сталинграда, а это уже совсем другое дело.

22 июня 2010 года

Катакокомбы Лумумбы

85 лет назад, 2 июля 1925 года, в Катакокомбе (Бельгийское Конго) родился Патрис Лумумба. 85 лет не критический возраст: глядишь, был бы жив ― «и царствовал, но Бог судил иное».

В отношении Советского Союза особенно нагляден исторический бумеранг: страна погибла ровно от того, что пестовала и поддерживала. Двумя главными бедами постсоветской России оказались национализм и терроризм, с которыми советская власть продолжала заигрывать и в дряхлости. В области коммерциализации и отхода от кое-каких принципов ― в частности, от большевистской аскезы, доходящей до ригоризма,― она смягчалась, привыкала ценить комфорт, разрешала художественные изыски и вообще давала надежды на конвергенцию с Западом, питаемые и умными людьми вроде Сахарова. Но в идеологии, особенно во внешней политике, эта престарелая комсомолка продолжала вести себя как свобода на баррикадах, что и в молодости неприлично, а в старости вообще ни на что не похоже. Она заигрывала с самыми деструктивными и отвратительными силами ― и эти самые силы погубили то, что от нее осталось, в полном соответствии с прекрасным новым рассказом Пелевина «Тхаги», где самый пылкий поклонник зла обречен достаться этому злу на обед.

Терроризм ужасно нравился советской власти, и не зря она публично лобзалась с Арафатом, на котором по любым людским меркам пробы ставить негде, как ни относись к борьбе палестинского народа, ныне совершенно скомпрометированной. Когда я в 2000 году спросил одного умного силовика ― тогда такие водились,― откуда вдруг в России столько потенциальных террористов, и не только на Кавказе, а в самой что ни на есть глубинке, он пожал плечами: «Что вы хотите от страны, где сто лет святыми считались Засулич, Перовская, Халтурин?». С националистами было трудней, поскольку официально это не поощрялось, и даже родных почвенников слегка цукали, хоть и не так, как западников-либералов; но если речь заходила о так называемых национально-освободительных движениях, тут мы были двумя руками «за». Тогдашним партбонзам ― а также многим нынешним мечтателям ― и в голову не приходило, что «национально-освободительный» ― такой же оксюморон, как «демократический централизм» или «религиозный гуманизм». Национальное ― о чем следовало бы помнить любым его адептам ― никогда не освобождает: оно лишь сбрасывает сравнительно мягкий гнет, чтобы заменить его более жестким, окончательно бескомпромиссным. Поскольку даже имущественный ценз можно обмануть, раздав имение, а кровь и почву не отменишь.

Вся эта преамбула понадобилась лишь для того, чтобы установить прямую связь между культом Лумумбы в СССР и последующей судьбой этой страны-аббревиатуры, в которой скоро завелись как свои Ясиры, так и свои Патрисы. Я не склонен соглашаться с сегодняшними разоблачителями Лумумбы, видящими во всех его действиях исключительно личный мотив: и воровал-то он, и ни к чему, кроме личной власти, не стремился… Он был, конечно, не пряник, как и Че Гевара не Чиполлино (и не зря первая чегеваровская попытка экспорта революций была именно в Конго ― крах этой операции вызвал у Че самую глубокую депрессию за всю жизнь; правда, случилось это уже через 4 года после смерти Лумумбы). Нет, я думаю, Лумумба был человек с идеями, храбрый, небездарный ― «был он изящен, к тому ж поэт»: стихи то ли в некрасовском, то ли в надсоновском духе, на конголезский, конечно, лад ― о мой черный страдающий брат, тебя эксплуатировали, жену твою насиловали, а тебе оставили только право плакать, но ничего, ничего! Мы сейчас покажем, кто истинный хозяин нашей униженной, но богатой земли! Однако идейность, как мы знаем, не индульгенция: кровожадность с принципами, конечно, лучше голого грабежа ― хотя бы потому, что идейный может передумать, а бандит никогда; но по результатам идеологический погромщик даже опасней, поскольку у него есть шанс посмертно сделаться святым и послужить примером, «призывом гордым к свободе, к свету». Что и случилось с Лумумбой, не сделавшим за свою жизнь, надо признаться, почти ничего хорошего.

Разумеется, он был борцом против колониального гнета, и вряд ли кому придет в голову нахваливать колониальный гнет. Но история так устроена, что некоторые малоприятные вещи с годами облагораживаются: христианство тоже начинало не с миролюбия, и крестовых походов из его истории не вычеркнешь. Хищническая колонизация в 1870-х, когда Конго сделалось фактической колонией Бельгии, или в 1908-м, когда этот статус закрепился окончательно,― совсем не то, что дряхлый колониализм шестидесятых. Можно выбирать между советской властью 1920-х и националистическими движениями 1980-х, в результате которых СССР развалился так же, как колониальная система во второй половине ХХ века,― но при выборе между упомянутым национализмом и поздней соввластью лично мне совершенно очевидно, что соввласть мягче, умней, сложней, а хищничества в ней куда меньше: зубы уже не те. Можно ― хотя не думаю, что нужно,― спорить о том, что привносила советская колонизация в жизнь той же Средней Азии и что забирала взамен, но не сомневаюсь, что давала она больше, чем брала. В Бельгийском Конго соотношение было явно другое ― как-никак большая часть мировых запасов урана именно в Конго и сосредоточена, но бельгийский (британский, французский) колониализм в Африке по крайней мере не приводил к перманентным гражданским войнам, голоду и запустению, а также к массовым убийствам на почве трайбализма. Хотел того Лумумба или нет, но своей отчаянно-радикальной борьбой против любого европейского присутствия в Конго он вверг страну сначала в пятилетнюю войну всех со всеми, а потом в тридцатилетнюю диктатуру, от которой уж точно не выиграл никто. Когда талантливого человека, к тому ж поэта, убивают в 35 лет ― это, само собой, нехорошо; но смерть Лумумбы, тут же провозглашенного в СССР народным героем и давшего имя Университету дружбы народов,― стала лишь прологом к бесчисленным конголезским смертям, причем доставалось и белым (за то, что белые), и черным (по принципу «а что делать?!»). Что самое интересное, поддержка и канонизация этого убежденного националиста шла в СССР как раз под лозунгом интернациональной дружбы, как называлась у нас в сущности поддержка чужих национализмов на фоне умеренного гнобления своего.

За немногими исключениями все лидеры национально-закрепостительных движений заканчивают именно так, как наш герой, и почти всем их преемникам приходится обращаться к былому колонизатору за наведением порядка ― что и было исполнено в Конго, и дало советским бонзам повод обзывать диктатора Мобуту (кстати, министра обороны в правительстве Лумумбы) империалистической марионеткой. Исключения, разумеется, есть ― и случаются там, где колониальному угнетению противопоставляется не голос крови и почвы, не цвет кожи и выкрики о многолетних страданиях, а целостная система взглядов. Например, сатьяграха Махатмы Ганди или хоть правозащитные взгляды Нельсона Манделы, хотя и в Индии, и в ЮАР без эксцессов не обошлось. Но эксцессы ― одно, а участь Лумумбы и его страны ― совсем другое. Сплошные катакокомбы, прости Господи.

Так что именем Лумумбы следовало бы называть никак не Университет дружбы народов, а хотя бы институт по изучению постсоветского пространства. Где отдельного курса был бы достоин, например, опыт Киргизии ― тоже просившей только что интернациональной и прежде всего российской помощи в прекращении ошской резни. А еще его именем стоило бы назвать закон о том, что националистические попытки свергать какой-либо гнет в любом случае хуже этого гнета ― даже если страна в самом деле угнетается, а националисты выглядят либеральными, широкими и вообще приятными ребятами. В фольклорной формулировке закон Лумумбы в России известен давно: «Волка на собак в помощь не зови». Что-то мне подсказывает, что этот закон России еще придется вспомнить, когда она впрямую столкнется с националистической оппозицией к своему нынешнему ― избегая слова «режим», скажем «лежим».

2 июля 2010 года

Белый спирит

Речь пойдет не о растворителе, а о сэре Артуре Конан Дойле, умершем ровно 80 лет назад ― 7 июля 1930 года. С тех пор как в серии ЖЗЛ два года назад вышла наиболее полная биография Дойла работы Максима Чертанова, не уступающая по увлекательности творениям самого сэра, большинство его поклонников пытаются ответить на вопрос, который Чертанов оставляет открытым: он это серьезно насчет спиритизма?

То есть сам-то он, конечно, серьезно. Не стал бы человек его склада рисковать репутацией ради дешевого эпатажа, особенно в таком сомнительном случае, как дело о фотографии фей из Коттингли. Там две девочки увлеклись фотографией и в 1917 году (одной 9, другой 16) с помощью шляпных шпилек (ими дамские шляпки крепились к волосам) прикрепили бумажных фей к травам и кустам и сфотографировали. И весь цивилизованный мир сошел с ума, проверяя эти фотографии на подлинность. И самым пылким адептом этих фотографий стал Артур Конан Дойл, написавший о них книгу «Явление фей». Даром что феи были подозрительно похожи на картинки из детских книжек ― в туниках, с крылышками. Но Дойл утверждал, что детские фантазии с помощью некоего магнетизма принимают материальную форму, и даже рассмотрел на ручках фей крошечные перепоночки, доказывающие, что «маленький народец» все-таки не совсем как мы. (Девочки ― одной было 87, другой 80 ― впоследствии признались, что не сумели как следует вырезать ручки, отсюда перепоночки. Кстати, многие уверены, что врали они в старости, а в 1917 году феи были настоящими.) Британские таблоиды ― не чета нашим баблоидам, трогательные и романтичные издания,― были завалены письмами бывших детей, утверждавших, что и с ними играли феи и гномы, но после шести-семи лет это прекратилось.

И вот смотрите: с одной стороны, у нас ― изобретатель дедуктивного метода, сам восстановивший справедливость в десятках случаев, когда речь шла о репутации, а то и о жизни неправедно обвиненных англичан; сугубый материалист во всем, что касается мистических преступлений и викторианских мрачных легенд, человек, уверенный, что за всяким преступлением стоят конкретные злодеи, использующие туманные легенды и мрачные слухи исключительно для маскировки (об этом ― вся «Собака Баскервилей» со знаменитой цитатой про торфяные болота, на которых силы зла ― у-у-у!― царствуют безраздельно). Изобретатель Шерлока Холмса ― единственного сыщика, который пренебрегает всякими психоложествами и цепко присматривается к сугубо прозаическим уликам: характер почвы на сапогах, газетный шрифт, отметки собачьих зубов на трости, двести разновидностей сигарного пепла, отличия кандагарского загара от пешаварского. А с другой ― сторонник спиритизма, утверждающий, что в слюне медиума появляются «чуждые слюнные тельца». Муж выдающейся спиритки. Яростный пропагандист контактов с тонким миром, теоретик фейского бытия и гномской энергетики, фанатик, пообещавший перед смертью, что любой ценой подаст родным сигнал о загробном бытии (и родные утверждают, что подал!).

Я понимаю ― был бы это Честертон, чей патер Браун раскрывает преступления, полагаясь исключительно на духовную идентификацию со злодеем, парадоксальные метафизические догадки, библейские подсказки; с Честертона и взятки гладки ― убежденный католик, сказочник, чьи детективы больше похожи на сны, чем на теоремы. Но Дойл, умудрявшийся за самым сказочным и романтическим антуражем разглядеть банальную корысть; Дойл ― патриот, военный врач и историк, консервативный публицист, приятель Киплинга; Дойл ― велосипедист, автомобилист, спортсмен! Что заставило этого апологета «бремени белых», рационалиста, человека настолько здорового и прямого, что изломанным невротикам декадентской эпохи это казалось оскорбительным, доказывать существование «маленького народца» и возможности диалога с умершими?! Неужели гибель на войне брата, сына и двух племянников? Об этом ― и о роковой мистической подоплеке этих трагедий ― у Марии Галиной есть отличный рассказ «Сержант ее Величества». Но Чертанов ― вслед за Дойлом ― доказывает, что Артур увлекся спиритизмом в 1886 году, за тридцать без малого лет до Мировой войны.

Ответ мне подсказала недавняя сетевая дискуссия с убежденными дарвинистами, материалистами, позитивистами и иными технократами базаровского толка, презирающими все гуманитарное и всех, кто смеет усомниться в научной картине мира. Напоминания о том, что когда-то строгой наукой считалась алхимия, их не убеждают. Они полагают, что наука отбирает у овцы мечту о пастухе,― то есть мир, лишенный Бога, свободнее, гуманнее и чище. Правда, презрение редко (гораздо реже веры) совмещается с гуманностью, а в нешуточной ярости, с которой позитивисты громят все антинаучное, как-то не прослеживается ни свободы, ни чистоты. Сплошные стадность и подспудная уязвленность. Собственно, об этом Тургенев и написал «Отцов и детей» ― как гибнет человек, не верящий «во все такие штуки». И растет из Базарова в финале предсказанный им лопух, напоминая «о вечном примирении и о жизни бесконечной». Их, может быть, и нет ― ни вечной жизни, ни примирения. Но тот, кто их допускает, ведет себя как-то лучше, как-то человечней; а опыт подсказывает мне, что если какая-то вещь человечней ― то она и реалистичней…

Я спросил как-то философа Константина Крылова, чем, на его взгляд, отличается верующий от материалиста: ведь моральных различий нет ― мало ли мы знаем высокоморальных атеистов и агностиков, мало ли фарисеев и торгашей в храмах? На что Крылов мгновенно ответил: отличия религиозного сознания ― любопытство и благодарность. Благодарность ― желание обратиться к кому-то конкретному и сказать спасибо за все вот это. А любопытство ― категорическое несогласие мириться с тем, что все познаваемо; сознание относительности своих знаний, неокончательности. Я понимаю, что позитивизм предлагает человеку гораздо более гордую позицию ― почти сверхчеловечность: я все знаю или, по крайней мере, могу узнать. А все верующие ― трусы, бараны, нуждающиеся в пастыре, дети, мечтающие о розге… Знаем, плавали, слышали, наблюдали в действии. Не впечатляет.

И вот я думаю: Дойл ― с его абсолютной верой в мораль, с его добровольчеством 1914 года, с его прямотой, добротой, заботой о читателе ― элементарно не был бы возможен без этой его смешной и детской веры в высшие начала, незримые связи и «малые народцы»; иначе в его мире поселилось бы то позитивистское самодовольство, которое в конце концов разъедает и разлагает все тоталитарные утопии. Это так же необходимо в его системе ценностей, как вершина пирамиды, все ребра которой устремлены ввысь, в единую точку. Этой точки не видно, но она есть. Потому что без нее никакой Холмс никогда не догонит никакого Мориарти. Ведь детектив ― и тут уже прав Честертон со своим гениальным «Четвергом» ― всегда ищет не преступника, а Высшую Справедливость. По земным приметам ― небесную закономерность. И если находит ― то не конкретного мелкого беса, а того самого Бога, который в финале «Четверга» бросает преследующим его сыщикам смешные записочки.

Кстати, я не так уж уверен, что Дойл действительно верил в фей. Кто знает. Я просто знаю, что они есть, чего бы там на старости лет ни болтали девочки из Коттингли.

7 июля 2010 года

Остров Святой России

15 июля 1815 года, ровно 195 лет назад, сорокашестилетний Наполеон Бонапарт вступил на остров Святой Елены, которому, по собственному признанию, предпочел бы могилу. Гнусным предательством Англии, под покровительство которой император отдался после поражения в Бельгии, возмущался весь мир, и больше всех — романтические поэты. Решение британского правительства было в самом деле жесточе смертного приговора: по точному замечанию Дживелегова — человек, которому Европа была мала, оказался заперт на скале посреди моря, в 2800 километрах от ближайшей суши

15 июля 1815 года, ровно 195 лет назад, сорокашестилетний Наполеон Бонапарт вступил на остров Святой Елены, которому, по собственному признанию, предпочел бы могилу. Гнусным предательством Англии, под покровительство которой император отдался после поражения в Бельгии, возмущался весь мир, и больше всех — романтические поэты. Решение британского правительства было в самом деле жесточе смертного приговора: по точному замечанию Дживелегова — человек, которому Европа была мала, оказался заперт на скале посреди моря, в 2800 километрах от ближайшей суши.

Как относиться к Наполеону сегодня — вопрос столь необъятный, что трогать его боятся; особенно в России, где ассоциации со Сталиным неизбежны. У нас еще любят вспоминать под это же дело Карла XII, которому Станислав Куняев посвятил свое единственное, на мой вкус, хорошее стихотворение — «А все-таки нация чтит короля» (имея в виду, как он признавался, все того же Иосифа Горийского). Ну да, «уровень жизни понизил», «уровень славы повысил», и мы его победили, и правильно сделали, но как-то при этом уважаем. Просто в случае с Наполеоном матрица очень уж наглядна: в России любят деятелей этого типа, они нам милей, чем скучные законники или плоские либералы, нам нравится их грубость, их остроумие, сила, несомненный талант — но именно Россия становится их могилой, «и начинанья, взнесшиеся мощно» увязают в местных болотах. После чего все заканчивается либо пуговицей при Фредрикстене (Карлу пробили висок русской пуговицей, забитой в мушкет), либо каменной шишкой («черные стены с подножием пены» — Цветаева была последним из русских поэтов, влюбленных в Наполеона). Да и в случае Сталина, в общем, все тоже кончилось не ахти — Россия сожрала и сталинскую империю, не выстроив, правда, на ее месте ничего более убедительного; но это пока.

Трудней всего совместить в отдельно взятой голове лермонтовское «Бородино» и его же «Св. Елену» с проклятием Франции: «Порочная страна не заслужила, чтобы великий жизнь окончил в ней» (а скала среди Атлантики, стало быть, заслужила). Лермонтов и сам чувствовал, что есть тут некоторое противоречие, в его случае более заметное, чем, скажем, у Пушкина. Пушкин-то был к Наполеону амбивалентней — см. «Рефутацию г-на Беранжера» (в действительности относившуюся к песенке пьяницы и отъявленного бонапартиста Поля Дебро): там мы найдем и «Бонапарта-буяна», и запальчивое «как бубен гол и лыс» применительно к бегству из Москвы. Лермонтов же любил Наполеона никак не меньше, чем Россию, к которой питал, как известно, «странную любовь»; и уж, конечно, черный мундир Наполеона, столь скромный на фоне блистающей свиты, нравился ему больше «мундиров голубых». Лермонтов специально написал «Двух великанов», дабы это противоречие снять или смягчить, но стихи получились тоже не без загадки: «трехнедельный удалец», конечно, уничижительно сказано, но самое грубое слово — «дерзновенный», «дерзкий». И загадочный финал: «Но упал он в дальнем море, на неведомый гранит, там, где буря на просторе над пучиною шумит», — то есть упал там, где хорошо, где все так по-лермонтовски, он же, мятежный, ищет бури! А старый русский великан в шапке золота литого так и остался, где был. И непонятно еще, кто в моральном выигрыше. Потому что даже для Пушкина век наш гнусен именно потому, что верх над величественным злодеем берет обычный человек — «тиран, предатель или узник». История Наполеона для романтиков первой половины века — как раз сага о том, как тиран, предатель и узник взяли верх над великим человеком; для романтика величие превыше всех добродетелей.

Россия словно нарочно создана Богом для того, чтобы служить могилой для сверхчеловеков и сверхчеловеческого — а если б не она, они бы, чего доброго, в самом деле захватили мир

Дальше явился Толстой — и спутал все карты. С «Войной и миром» случился некий парадокс: «Илиада» у нас явилась позже «Одиссеи». Эпическая поэма о странствиях хитреца уже была написана, хоть и не закончена, — Гоголь взялся бы и за русскую «Илиаду», но был человек сугубо штатский. Пришлось артиллерийскому офицеру браться за фундаментальный эпос, задающий нравственные координаты нации — ибо только война их и проявляет, — за книгу о том, как, собственно, устроен русский мир, о том, кому и за что в нем воздается.

Выясняется, что главные добродетели в нем — не нравственность (нравственность есть и у пустоцвета Сони), не ум (умен и князь Василий), даже не храбрость (храбр и Долохов), но трудноформулируемые вещи, которые в конечном итоге побеждают все и вся. Это полнота проживания жизни, страсть, сила — то, что есть у Пьера и Наташи; это предельная, доходящая до мазохизма интеллектуальная честность князя Андрея; и наивная, сентиментальная доброта стариков — графа Ильи Андреевича, да, пожалуй, и светлейшего князя Михаила Илларионовича, пухлого, старого, беспомощного с виду.

А главное зло в толстовском мире — это делать что-либо для истории и славы, для самолюбования, для повышения самоуважения. И Наполеон у него занят только этим — а потому нет у него величия. Толстой был первым в европейской традиции, кто ему в величии отказал начисто. Тут он, пожалуй, перегнул палку, ибо вместо серьезного, как ни крути, полководца, храброго человека и умного политика у него получился комичный жирный человечек, больше всего озабоченный реакцией окружающих на свои напыщенные фразы; но Толстой опять же был первым, кто увидел в нем все-таки убийцу миллионов, и это начисто заслонило любые разговоры о величии. И величайшим полководцем столетия Толстой готов провозгласить Кутузова — делающего все, чтобы не воевать.

Оставив в стороне толстовские взгляды, более чем субъективные, и прямую полемику с «Отверженными», у которых русский романист позаимствовал структуру и ряд приемов, — признаем, что сущность России Толстой уловил идеально, и война с Наполеоном послужила ему тут нагляднейшим примером.

В самом деле, Россия словно нарочно создана Богом для того, чтобы служить могилой для сверхчеловеков и сверхчеловеческого — а если б не она, они бы, чего доброго, в самом деле захватили мир. Она замечательно обессмысливает любые их достижения. Все полководцы, великие захватчики, грандиозные покорители и прочие, в сущности, чрезвычайно опасные люди увязают в грязи ее дорог и теряются на ее пространстве. И не зря Александр I в беседе с французским посланником еще в 1811 году сказал, что наши-де главные союзники — пространство и время (тогда как его позднейший тезка наивно полагал, что это армия и флот, а нынешние их преемники уверены, что это нефть и газ). Ни Наполеону, ни Карлу, ни Гитлеру, ни — по большому счету — Сталину не следовало соваться в Россию, ибо Россия по природе своей — могила глобальных идей и честолюбивых планов; она побеждает не умением, а жертвенностью, не организованностью, а широтой. Величие Наполеона в самом деле совершенно ничтожно пред «этим небом и бегущими по нем облаками». Наверное, не очень комфортно жить в стране, в которой все великие идеи вязнут, а героические личности пасуют; наверное, не слишком легка и комфортна жизнь страны, самим Богом предназначенной для остановки и компрометации великих сверхчеловеческих утопий. Но ничего не поделаешь — взамен величия наполеоновского и вообще имперского тут есть величие кротких, терпеливых и незлобивых; взамен бесконечности амбиций есть бесконечность терпения и выносливости, широты и долготы. Сам иной раз зубами скрежещешь, чувствуя, как в эту ватную стену упираются все твои усилия, как вязнут в этом пейзаже любые великие намерения; но потом понимаешь, что от великих намерений пользы куда меньше, чем от этого пейзажа. Ведь, как ни крути, романтические поэты готовы славить Наполеона ровно до тех пор, пока не станут пушечным мясом в его мясорубке, — а такой шанс сохраняется, покамест он не на Святой Елене.

Поэтому Россия относится к Наполеону странно. Она любит его, как любят мороженое. Кушать — любит, а так — нет.

Хорошо это или плохо — сказать трудно. Но, может быть, только благодаря этому мир до сих пор и цел.

15 июля 2010 года

Кони невзыскательные

За разговорами о том, что делал бы сегодня Владимир Высоцкий, совершенно забылся другой, куда более важный поворот темы: что делали бы мы, будь он с нами?

Во всем мире за кумирами охотятся, рвут на сувениры, грозятся пристрелить из ревности ― а у нас с них всерьез делают жизнь, спрашивают о смысле, сверяют по ним собственные нравственные ориентиры. «Энергию стыда», как назвал это Искандер, в обществе поддерживали Сахаров, Трифонов, Окуджава, Аксенов, Стругацкие, Тарковский ― и в огромной степени Высоцкий. Не то чтобы все рвались им подражать ― люди примерно понимали, чем платят эти герои за свою славу. Но при них стыдно было делать некоторые вещи. Жизнь, которая шла в присутствии Высоцкого, принципиально отличалась от жизни без него. Советский Союз кончился не тогда, когда нефть подешевела, а когда в нем умерло или постепенно из него уехало все то, ради чего его вообще стоило терпеть.

В 1987 году Аркадий Стругацкий написал некролог Тарковскому, текст невероятной силы, пронизанный мыслью о собственном близком уходе. И при первом прочтении я запомнил наизусть строчки: «Андрей Тарковский умер. Жаль Андрея Тарковского. Что ж жалеть? Он теперь там, где нет ни терзаний, ни потерь. Где уже не настигнет его „судорога творца“, как он когда-то выразился. А вот нас жаль. Нас, оставшихся в этом мире без него».

При Высоцком, само собой, совершались и подлости, и подлоги, и предательства. И голосовали как надо, и друг друга душили по углам, и мирились с невыносимым ― но по крайней мере нечто про себя понимали. Мало кто, к сожалению, всерьез анализирует тексты Высоцкого (лучше всех, кажется, Вл. Новиков, автор первой его научной биографии) ― но задумался бы кто: что означает у него слово «привередливые» в названии одной из самых известных песен? Окуджава мне в одном интервью сказал, что больше всего его раздражают разговоры о вековом долготерпении и всевыносящей кротости русского народа. «Это не терпение, а невзыскательность. Готовность пить спитой чай. Я люблю чай хорошо заваренный, а если его нет, буду пить воду». У Высоцкого «привередливый» ― вполне позитивный эпитет, да и сами эти кони, несущие его к обрыву быстрей, чем ему хочется,― никак не враги ему, не страшные и грозные кони, допустим, из «Сельского врача» Кафки: у Высоцкого ведь герой их сам погоняет. Это дар, судьба, характер, предназначение ― все, над чем мы менее всего властны. И кони эти в самом деле привередливы ― их не обманешь, они абы кого не понесут, и если седок будет слишком беречься ― опрокинут сани, да и поминай как звали. Во времена Высоцкого мы были куда как требовательней к себе, куда как привередливей к другим ― наличествовала некоторая брезгливость, ныне совершенно утраченная. Не знаю, как и что пел бы Высоцкий в девяностые, но знаю, что при нем меньше был бы бесстыдный разгул попсы; стыднее было бы участвовать в хоре государственного вранья; меньше был бы разрыв между народом и так называемой элитой, и сама эта элита стыдилась бы так себя называть, даже в научном смысле.

Высоцкий сознавал свою роль нравственного камертона и отлично с ней справлялся. И в общении с людьми, в выборе друзей и учителей, женщин и коллег он был именно привередлив ― не зря его круг составляли Муратова, Швейцер, Полока, Говорухин, Шемякин, авторы «Метрополя», не зря он ни разу, кроме вовсе уж дебютных лент, не поучаствовал в проходном фильме, не зря, при всех сложностях с Любимовым, мысли не допускал о другом театре. Чудовищная невзыскательность, отсутствие внятных требований к себе и окружающим ― вот главная беда времени. И я не знаю, кого сегодня стыдиться. Каждый назовет два-три имени ― но у каждого они будут разными. И за каждым «что-нибудь есть»: конечно, виновата и власть, старающаяся скомпрометировать всех, и капитал, активно скупающий творцов, но должно же и внутреннее сопротивление какое-то быть, черт возьми, никто ведь не обещал сплошного благоприятствования!

Вы спросите: какая польза от того, что человек днем на работе сидит на комсомольском собрании, а вечером дома слушает Высоцкого? Какой смысл в том, что он участвует в заведомо мертвых, а то и бесчеловечных делах, штаны просиживает в липовом НИИ или бомбу делает в нелиповом, а вечером слушает Высоцкого и духовно возвышается либо терзается: я скажу вам, я отвечу. Для общества смысла особенного нет, да для него ведь и ничто не имеет смысла. Оно живет у нас не по нравственным, а по физическим и статистическим законам. Но человеку польза, безусловно, есть; и я даже рискнул бы сказать, что если Богу от человека что-нибудь надо ― то именно те пограничные и трудноформулируемые эмоции, которые возникают при сопоставлении собственной жизни с чужой, интереснейшей. Те странные ощущения, которые появляются при соприкосновении с чем-то безусловно значительным. То, о чем сказал Бродский, формулируя главное впечатление об Ахматовой: видно было, что перед тобой человек, который гораздо лучше тебя. Благоговение перед значительностью ― не последняя вещь, она ничего общего не имеет с визгом фанатов и так называемых сырих. В семидесятые-восьмидесятые СССР был, возможно, тухлейшим местом, но, право же, там было на кого посмотреть и перед кем преклониться; Высоцкий играл в формировании нескольких поколений значительнейшую роль ― они формировались в его присутствии. И потому, когда при этих людях бьют женщину, они не отводят глаз и не семенят мимо; когда им лезут в душу ― «тем более, когда в нее плюют» ― они реагируют адекватно, то есть резко. А когда они «болеют или пьют» ― они по крайней мере себя не любят. Вообще не слишком себя любят. Потому что у них перед глазами есть образец.

Все было при нем можно ― и воровать, и врать; нельзя было только все это себе прощать и думать, что так и надо. И сам он себе не прощал, и эта нота в его песнях ― едва ли не пронзительнейшая; не совестью нации себя считал, а таким же больным и заблудшим, как другие. Я далек от мысли, что присутствие Высоцкого в нашей жизни упасло бы Россию от чеченской войны, от Беслана, «Наших» или ОМОНа на Триумфальной площади. Но оно могло упасти ее от чего-то бесконечно большего и опаснейшего, от того, чем все названные вещи и порождаются: от нравственной небрезгливости и от безразличия к собственной душе.

Мы не можем сегодня сказать: «У нас есть Высоцкий». Высоцкого у нас нет, как нет и права на него. Но, может, кого-то еще способно остановить хотя бы то, что он у нас был?

23 июля 2010 года

Люди лунного света

Эркюль Савиньен Сирано де Бержерак, скончавшийся ровно 355 лет назад, 28 июля 1655 года, приобрел шумную посмертную славу благодаря романтической комедии Эдмона Ростана (1897). Эта комедия, с одной стороны, сделала его имя нарицательным, так что спасибо, — но с другой, как водится, затмила его собственные сочинения, которые ничуть не хуже.

Главная книга де Бержерака — фантастический роман «Иной свет, или Государства и империи Луны», у которого в этом году тоже юбилей (360 лет). Книга эта, в которой справедливо видят первое полноценное научно-фантастическое сочинение во всей мировой словесности, по сей день читается безотрывно. От утопических сочинений Бэкона, Мора и Кампанеллы, влияние которых на «Империи Луны» очевидно и признается самим автором, роман Сирано отличается в первую очередь тем, что никакого идеального общества герой де Бержерака на Луне не обнаружил. Путешествие нужно ему, как Радищеву, главным образом для того, чтобы изложить кое-какие свои взгляды, а заодно для того, чтобы предсказать чудеса грядущей техники. В романе предсказаны аудиокниги, поезда на магнитной подушке, Организация Объединенных Наций и много чего еще; главное же — де Бержерак вместо скучных «городов солнца» и прочих правильно организованных насильственных утопий разворачивает перед читателем пир собственной фантазии, бурной, изощренной, местами извращенной, но неизменно яркой и непредсказуемой. На Луне не едят, а насыщаются «испарениями», то есть запахами. На Луне процесс войны состоит не только из драки, а и из интеллектуального соревнования двух систем вроде нашего «Что? Где? Когда?».

Главное же — Луна предстает царством совершенного прагматизма, идеальной рациональности. Иногда эта рациональность мила: в частности, универсальной валютой там служат стихи как наиболее явный эквивалент умственного усилия. За обед платят сонетом, за ночлег — эклогой, «и потому умные всегда сыты», радостно добавляет лунянин. При этом подавляющее большинство лунян передвигается на четырех конечностях — это и быстрее, и практичней. Рассказчика там считают говорящей, хоть и не особо умной разновидностью страуса (две ноги, но не летает). Местные жрецы рассуждают так: «Мы ходим на четырех ногах, ибо бог не хотел доверить столь драгоценный сосуд менее устойчивому положению. Строением этих скотов (землян. — Д.Б.) он пренебрег и предоставил его игре природы, которая, не беспокоясь о возможной гибели такого ничтожества, утвердила его только на двух ногах. Обратите также внимание на то, как у них голова обращена к небу. Ведь она так поставлена вследствие той скудости, с которой бог оделил их во всем, ибо это умоляющее их положение показывает, что они жалуются небу на своего создателя и умоляют его позволить им воспользоваться теми отбросами, которые остаются после нас. А посмотрите на нас, мы совсем другое дело: у нас голова склоняется книзу, чтобы мы могли созерцать те блага, которыми мы владеем, и еще потому, что на небе нет ничего, чему бы мы могли в нашем счастии завидовать».

Здесь де Бержерак заставляет лунных жрецов — этих самодовольных апостолов прагматизма — впрямую полемизировать с Цицероном, сказавшим («О законах», кн.1): «Природа, заставив все другие живые существа наклоняться к земле, чтобы принимать пищу, одного только человека подняла и побудила его смотреть на небо, как бы на родное для него место и его прежнюю обитель; кроме того, она придала особый внешний вид его лицу, отобразив на нем сокровенные черты его характера». В России эта фраза особенно хорошо известна благодаря Окуджаве, поставившему ее эпиграфом в «Путешествии дилетантов». Именно эта неявная полемика с латинским классиком проливает свет на истинный смысл бержераковского романа, далеко не сводящегося к проповеди атеизма, как любили писать в советское время. Больше того — весь монолог о пользе четвероногости заставляет с особой настороженностью отнестись к другому лунянскому монологу, о том, что Бога нет. Когда подобные мысли высказывает существо, уверенное, «что на небе нет ничего, чему мы могли бы завидовать», — это повод как минимум насторожиться.

В том-то и заключается суть бержераковского сочинения: побочный сын века, печальный гость в родном XVII столетии, он предчувствует Просвещение — и не хочет Просвещения. Рациональный ум, утопия полезности и здравомыслия, неизбежно оборачивается хождением на четырех ногах и ненавистью ко всему непостижимому и нестандартному. Стремление обеспечить едой всех умных и дискриминировать дураков с неизбежностью приводит к появлению двойного стандарта и даже двойного языка — об этом Сирано предупредил задолго до Уэллса с его элоями и морлоками: у жителей Луны в ходу два языка. Интеллектуалы и знать, желая выразить что-нибудь сложное, играют на инструменте вроде лютни; простонародье в аналогичной ситуации прибегает к мимике и жесту, зачастую малоприличному. На Луне не существует почтения к старости, ибо старец, как правило, глуп и немощен, а все великое совершается до сорока — в пример луняне приводят Александра Македонского. Наконец, абсолютный прагматизм доходит уже и до того, что мудрый вправе сам назначать день собственной смерти, а потому убийство узаконено и осуществляется друзьями покойного. Похороны считаются осквернением трупа — если умер человек достойный, его съедают благодарные современники, чтобы ни единый кусок столь благородного существа не достался червям. Тут де Бержерак предсказывает версию о том, «что Кука съели из большого уваженья». Сцены выпивания крови и пожирания мяса благородного мудреца выписаны детально, с саркастическим восхищением. Словом, полная утилизация и тот самый прагматизм, который упоминается у нас сегодня как главный инструмент внутренней и внешней политики.

Соблазн увидеть в де Бержераке — антиклерикале, вольнодумце и естествоиспытателе — сугубого материалиста, предтечу Вольтера, в самом деле велик; и, рассуждая о строении вещества или о гелиоцентризме, он как будто вполне последователен. Но чуть заходит речь о человеке, выпадающем из всех физических законов, устроенном вызывающе нерационально, ценящем честь и тысячи моральных предрассудков дороже любой выгоды, как сам де Бержерак с его непрерывными дуэлями, — его покидает всякая рациональность; человек никогда не будет передвигаться на четвереньках, хоть это гораздо быстрей (луняне легко способны догнать и перегнать оленя). Человек не рожден выбирать час своей смерти и жрать себе подобных. Человек не имеет права выживать за счет глупейших и слабейших, и человечеству позорно делиться на две расы — элиту и простонародье. Только люди холодного лунного света способны жить по этим законам — и потому герой де Бержерака с таким наслаждением плюхается на родную несправедливую землю где-то в районе Италии; и первые слова его — «Иисус, Мария!».

Самая большая трудность при поиске доказательств бытия Божия — в том, что человеку, как сыщику в классическом фильме «Сердце ангела», приходится искать самого себя. Но некоторые, как видим, справляются — хотя и платят за это бурной жизнью, ранней смертью и попаданием в нарицательные персонажи.

28 июля 2010 года

Новый Орля

160 лет назад, 5 августа 1850 года, в Нормандии родился величайший из когда-либо живших новеллистов — Ги де Мопассан.

Природа заботится, чтобы не было на свете гор выше восьми верст и людей со способностями, превышающими человеческие, писал Лев Шестов. Гении — да, бывают, как бывает Эверест; но выше нельзя. Мопассан, погибший ни от чего в 43 года, на пороге главного своего свершения — романа «Анжелюс», от которого осталось 50 страниц сверхъестественной силы, мощнее всего, что он написал прежде, — отличным образом этот закон иллюстрирует. Точно так же (и тоже ни от чего) умер Ницше, сошедший с ума почти одновременно с ним.

В обоих случаях причиной помешательства называли сифилис; в последнее время доказано, что у Ницше ничего подобного не было (и, добавим, неоткуда было взяться), да и все течение его болезни не имеет ничего общего с «третичным сифилисом». В случае Мопассана, в общем, та же история, хотя сифилис, согласно мопассановским признаниям, имелся. Другой причиной болезни называли умственное перенапряжение — хотя писал он не больше Толстого или Горького, а руанским здоровьем уж точно превосходил второго, в двадцать пять лет подхватившего туберкулез. Эта версия опровергается тем, что Мопассан, якобы загнанный непосильным трудом, писал с годами все лучше, без малейших признаков деменции, и последние два его романа недооцениваются лишь потому, что вещи, высказанные в них, очень уж неприятны. Например, что в бабах погибель наша, и только этого им от нас и надо («Сильна как смерть»), и что сосредоточиваться на одной поэтому неправильно, а надо одну для души, одну для тела и ни в коем случае не зацикливаться («Наше сердце»).

Шутки шутками, а преждевременная и почти синхронная по историческим меркам, в одном возрасте гибель четырех величайших писателей и мыслителей конца XIX столетия — Ницше, Мопассана, Уайльда и Чехова, причем первые трое умерли от неизвестных либо случайных причин, — наводит на некоторые мысли о «гомеостатическом мироздании» (Стругацкие), о вмешательстве высших сил, остановивших сверхчеловеческое. На подобные же мысли наводит смерть Блока в том же возрасте — и на пороге таких же открытий. (Блоку тоже регулярно приписывается сифилис, и тоже без достаточных оснований — умер он от хронической интоксикации, связанной с больными гландами и приведшей в конце концов к септическому эндокардиту.)

Ницше и Мопассан с особенной остротой почувствовали исчерпанность человеческого и новую ступень эволюции. Оба одновременно заговорили о смерти Бога — страшное проклятие Богу было последними осмысленными словами, написанными Мопассаном, это обрывки финального монолога Андре из «Анжелюса». В том же «Анжелюсе» аббат Марво говорит, что Христос, возможно, сам был обманут Богом, что истинная жестокость и бессмысленность мира ничего общего не имеют с учением Христа (об этой же непримиримости Ветхого и Нового Заветов на рубеже веков в России много писали Розанов и в особенности Флоренский).

Так или иначе, прежний человек кончился, непоправимо изменился. О том, что придет ему на смену, думали они по-разному. Ницше померещился сверхчеловек, который перешагнет через христианство и построит некую творческую утопию (подозреваю, что этот взгляд был близок и Чехову — отсюда его мечты о прекрасном новом мире, только в нем будут больше работать, чем в ницшеанской утопии, где все больше проповедуют и властвуют). Мопассан же увидел нечто совсем иное, и об этом — его самый непрочитанный и самый великий рассказ «Орля». Сын давеча спросил у меня, бывают ли ужасы страшней стивен-кинговских, — и я подсунул ему «Орля», полученного от матери когда-то в том же двенадцатилетнем возрасте. Он после этого три недели спал при свете, но о произведенном впечатлении я не жалею. На вопрос, о чем, по его мнению, рассказ, ребенок внятно ответил: «Я так подозреваю, что это предвидение телевидения».

В первой редакции «Орля» — тогда еще не записки сумасшедшего, а рассказ о посещении лечебницы — заканчивался грозным пророчеством врача: «Или и впрямь явился на землю наш преемник». Сюжет в обоих случаях одинаков — тем, кто не читал, советую прочесть, остальным бегло напомню.

Некий дворянин, одиноко живущий в своем поместье, сначала видит кошмарные сны, в которых некто высасывает из него жизнь, а потом замечает, что начинает действовать не по своей воле. У него, в сущности, крадут свободу этой воли, он постоянно совершает поступки под действием чужого внушения. Этот же тезис — о легкости похищения, порабощения чужой личности — подтверждается подробно описанным в рассказе сеансом гипноза, после которого кузина рассказчика неощутимо для себя оказывается в полном подчинении психиатра.

«Орля», в сущности, рассказ о духовном рабстве, а вовсе не художественное описание синдрома Кандинского-Клерамбо, как полагают некоторые; Мопассана вообще не слишком интересовали душевные патологии, равно как и мистика. Его кошмары всегда удивительно наглядны, а то и погружены в быт, как знаменитая история о сбежавшей мебели. «Орля» — именно пророчество о цивилизации, которая духовно порабощена, и не зря в финале рассказа психической эпидемией оказываются охвачены целые деревни. Предсказаны в «Орля» и мировые войны ХХ века — и, кстати, сюжет «Жертвоприношения» Тарковского: повествователь поджигает собственный дом, чтобы избавиться от наваждения, от страшного призрака, который бегает за ним по пятам, склоняет к алогичным поступкам, заслоняет от него зеркало (весьма важная деталь: призраку очень нужно, чтобы мы перестали видеть и сознавать себя). Слуги, запертые в доме, гибнут. А Орля — так зовут призрака — выживает, потому что герой носит его в себе.

Нет, нам на смену идет не сверхчеловек — это бы еще полбеды, особенно если бы сверхчеловек явился в ницшеанском, а не в нацистском облике. Нам на смену идет коллективное безумие, отказ от собственной воли, порабощение чужими шаблонами; мы перестаем видеть себя в зеркале, перестаем принадлежать себе, делаем не то, чего хотим, а то, что нам навязано. О полной человеческой неспособности сопротивляться этому демону — чужой направленной воле, умело внушающей нам, что черное бело, — Мопассан сказал раньше других.

Почему герой «Орля» оказался не готов к схватке с этой новой волей? Потому, что долго жил в одиночестве? Потому, что слишком много мечтал? Потому, наконец, что он все еще человек XIX века, европеец, и понятия не имеет о диких землях, откуда явился призрак? (У Мопассана он приплывает на белом корабле из Бразилии, где эпидемия свирепствует вовсю; в самом деле, в ХХ веке Латинская Америка сыграла великую роль в массовом заражении новыми революционными гипнозами.) «Царство человека кончилось!» — восклицает герой «Орля». Скажем точней: кончилось царство европейского человека, достигшего к концу девятнадцатого столетия своего потолка.

Дальше начался век масс — век, в котором роль личности устремилась к нулю; эти массы навязали отдельным мыслящим личностям свою программу, заглушили совесть, отменили память. Главной единицей нового века стала толпа. А когда эта самая толпа доигралась, чуть не уничтожив Землю как таковую, началось то, о чем предупредил все тот же Ницше: «Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех».

Можно ли после такого предупреждения остаться в живых?

Мопассан после «Орля» сохранял душевное здоровье еще три года, после чего в бреду — словно под действием чужой воли — попытался покончить с собой. Ницше после «Заратустры» прожил четыре года, после чего разослал друзьям прощальные письма, подписывая их то «Дионисом», то «Распятым». Оба умерли в состоянии глубокой деменции.

4 августа 2010 года

И разве молчишь ты?

Двадцать пять лет назад, летом 1985 года, Валентин Распутин после многолетнего молчания опубликовал повесть «Пожар», ставшую — кажется, помимо авторской воли — провозвестницей перестройки. Задумал он ее, разумеется, задолго до пришествия Горбачева, а напечатал бы без него или нет — Бог весть. В любом случае связывать «Пожар» с перестройкой было явной ошибкой — хотя бы потому, что перемены, начавшиеся в год его публикации, не улучшили, а лишь многократно ухудшили положение, о котором написана эта вещь. Сегодня она куда более актуальна, и не только из-за пожаров, в связи с которыми мне приходилось уже недавно цитировать ее. Вообще разговоры об аномальной жаре хотелось бы свернуть: ясно же, что все, и в первую очередь телевизионные новости, клянут погоду именно потому, что ее — можно, она оказалась как бы крайней. Все это, увы, напоминает не столько распутинский «Пожар», сколько провидческую песню Новеллы Матвеевой «Пожарный»: «Спала в пыли дороженька широкая, набат на башне каменно молчал… А между тем горело очень многое, но этого никто не замечал».

Распутинский «Пожар» шире и глубже навязанного ему социального смысла. Помню, как эту вещь ругали тогда за публицистичность и даже «полухудожественность» — художественности, вишь ты, всем не хватало; а между тем почти все эстетские и высокохудожественные сочинения восьмидесятых-девяностых канули, но «Пожар», увы, не утратил поистине обжигающей актуальности. Большой художник может себе позволить прямую речь, а вот чего не может позволить — так это эскапизма, бегства от реальности, от того, чем живет и мучается большинство. Помню, как в это же время Кушнер, упрекаемый в политизированности и необоснованных надеждах, негодовал: «Ахматова не считала ниже своего достоинства читать газеты, Тютчев на одре спрашивал о последних политических известиях, — а эти мечтают о чистом искусстве, каково!» Больше всего споров, однако, было не о том, в какой степени дозволительна публицистичность: в последние советские годы она уже широко вторгалась в литературу — у Адамовича, у Гранина, даже у Искандера. Спорили о другом — о герое, об Иване Петровиче. Думаю, что по значимости и даже, если хотите, провиденциальности этого героя распутинская повесть сопоставима с другим текстом, обозначившим другой перелом, — с «Одним днем Ивана Денисовича», к которому это сочинение недвусмысленно отсылает внимательного читателя. О Шухове ведь тоже много спорили: как автор к нему относится? Ужасается его приспособленчеству или умиляется терпению? Впрочем, если солженицынское отношение к Шухову как минимум амбивалентно и хватает в нем не только сострадания, но и жестковатой насмешки («Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый»), — то распутинская любовь и сострадание к Ивану Петровичу несомненны. И вот то, что Распутин на первый план выдвинул в это время такого героя, — вызывало и споры, и недоумения.

Отчетливо помню, как на студенческой научной конференции в Новосибирске студенты-филологи со всей страны (наш журфак регулярно туда ездил с докладами, представьте, было и такое время) ночь напролет спорили о новой литературе: об астафьевском «Печальном детективе» и распутинской недавней повести. Художественные достоинства никого, кроме снобов, особенно не волновали: снобы, впрочем, тогда уже занимали удобную, беспроигрышную позицию — «Вам кинули кость, а вы и радуетесь». Последующие события, как всегда, подтвердили их правоту: из всего тогдашнего кипения ничего не вышло, но споры и иллюзии были, по-моему, плодотворней и естественней кислого скепсиса.

А спорили в основном о том, какой герой выходит сегодня на первый план: борец или терпеливец, преобразователь или страдалец. Помню, что распутинский герой отнюдь не вызывал у меня симпатии: пока он все претерпевает, половина России сгорит, а другую разворуют. И я был отнюдь не одинок — ни в десятой общаге НГУ, где шла эта дискуссия, ни в тогдашней критике, где Распутину предъявляли сходные претензии. Он что же, всерьез верил, что этот Иван Петрович, добрый, кроткий и обращающий гнев главным образом на себя самого, и есть герой нашего времени?

Но оказалось, что — так.

Больше того, оказалось, что и солженицынский Иван Денисович — в отличие от интеллигента Цезаря, борца-кавторанга и даже сектанта Алеши — оказывается силой самой надежной и бессмертной, и тем, что Россия вообще до сих пор жива, она обязана в конечном итоге именно ему. А всем остальным приходится либо перенять его модус вивенди, либо исчезнуть, как исчезла вся перестроечная пена. Бессмертным народным типом, который и противостоит «архаровцам» любого типа — будь они революционеры или представители криминала, — остается только кроткий страдалец Иван Петрович либо добродушный и умелый, способный приноровиться к любой ситуации Иван Денисович.

Распутин, надо сказать, сам не был до конца уверен в своем герое. Не зря в журнальной публикации, переходившей тогда из рук в руки, повесть заканчивалась жирным знаком вопроса: «Молчит, не то встречая, не то провожая его, земля». Да и сам он назван был в последнем абзаце «маленьким заблудившимся человечком». Но в окончательной редакции появилось куда более твердое: «Что ты есть, молчаливая земля наша, доколе молчишь ты? И разве молчишь ты?»

Думаю, это не призыв к «почвенному» бунту — не дай Бог, если заговорит земля, самое прочное, но и самое темное, что есть в наших душах. Думаю, речь здесь именно о внутреннем голосе, который мы так ловко научились заглушать; о молчании совести, к которому почти уже привыкли. Совесть, в конце концов, и есть та единственная почва, которую выродившиеся наследники славянофильства тщетно пытаются подменить национальными либо родовыми идентификациями. И в этом высшем, распутинском смысле — земля отнюдь не молчит, ведь она, как видно из того же финала, не бывает ни бесплодной, ни безродной. В то время как в России сменялись властители дум, шумели некрасовские витии, ломалось время и утверждалось безвременье — распутинский Иван Петрович работал, выживал, помогал соседям, тушил пожары. Этим он продолжает заниматься и сейчас. Это он, вечно сомневающийся в своем праве на существование, он, умеющий только работать, а не бороться, уходить в себя, а не горланить, — поддерживал существование страны; это он сегодня собирает вещи для погорельцев и развозит по местам и не отчитывается об этом в ЖЖ.

Повесть Распутина, грустная, сильная и по-прежнему живо отзывающаяся на читательские тревожные вопросы, в некотором смысле оказалась пророческой. Страстные поиски нового героя ни к чему не привели, эсхатологические антиутопии тоже, слава Богу, не сбылись и успели наскучить, — и единственным выходом из неразрешимой российской ситуации, в которой бесплодна любая борьба и самоубийственны попытки подладиться, остается путь Ивана Петровича: путь к себе и в себя. Ничтожествами оказались те, кто считал его ничтожеством; рабством кончили те, кто считал его рабом. Хорошо это или плохо — вопрос другой; бесспорно то, что из всех своих ям Россия выбирается только благодаря неочевидной и бессмертной силе распутинского героя. Того, который и в позднейших его вещах — «Нежданно-негаданно», «Сеня едет» и других без преувеличения великих рассказах последних лет — продолжает одиноко и ненасильственно противостоять многоликой архаровщине. А когда этот герой — или героиня — берется за ружье, как в «Дочери Ивана, матери Ивана», это оборачивается не социальной, а прежде всего нравственной катастрофой.

Это не значит, что я призываю народ оставаться рабом. Это значит лишь, что керосином пожара не погасишь.

13 августа 2010 года

Антонио заели

260 лет назад, 18 августа 1750 года, в Венеции родился Антонио Сальери, композитор с самой злосчастной репутацией за всю историю мировой симфонической музыки, если не считать Александра Локшина, которого сам Шостакович считал гением и который был уже в ХХ веке обвинен в доносительстве (как доказал его сын — облыжно). Но если музыка Локшина, при всем бесспорном величии, действительно адский ад, то гармонические, возвышенные сочинения Сальери, лишенные и намека на страсти роковые, никак не позволяют предположить в нем преступника. Помню, в Школе юного журналиста нынешний богослов, а тогда студент журфака Сергей Кравец, на чьи лекции по истории русской литературы с любопытством захаживали и преподаватели, прямо спросил меня на зачете: вот вы разбираете «Моцарта и Сальери». А музыку Сальери слышали? Слышал, ответил я (ее часто крутили по радио, что-то было в ее пафосе соответственное позднему застою, избыточное, пограничное). И что, спросил Кравец, мог отравить Моцарта человек, сочинявший такую музыку? По-моему, запросто, сказал я. Кравец покачал головой, но зачет поставил.

С тех пор мое отношение к позднесоветской власти несколько переменилось (прежде всего потому, что я увидел постсоветскую), и стиль Сальери вызывает у меня более теплые чувства, в особенности «Венецианская симфония». Многократно и убедительно доказано, что Сальери никого не травил, единственный намек на это высказал он сам в предсмертном помрачении духа, страдая, видимо, болезнью Альцгеймера, и Моцарт, скорее всего, погиб от эндокардита, который и двести лет спустя диагностировали с трудом. Но нас интересует сейчас не это и даже не бесспорные музыкальные достоинства самого Сальери: большие музыканты, видимо, обречены на мрачную мифологизацию их вполне тривиальных биографий. Про упомянутого Шостаковича рассказывают такое, что уши вянут, про припадки бешенства Бетховена, мании Малера и оргии самого Моцарта не шепчутся только ленивые, про Чайковского вообще молчу. Свежий пример — скандал вокруг Михаила Плетнева, слава Богу, утихающий.

Еще Толстой сетовал, что из всех искусств музыка менее всего связана с моралью — непонятно, чего она хочет и куда зовет; впоследствии эту мысль в «Заводном апельсине» развил Берджесс, сам недурной музыкант, заставивший своего Алекса устраивать вакханалию чудовищного насилия под классическую музыку. Уже в наше время Фазиль Искандер с его даром четко формулировать заметил, что вера в Бога и музыкальный слух одинаково мало зависят от этики. Композитор в глазах благодарного человечества — нечто вроде темного мага, вызывающего силы, которые и ему самому не до конца понятны, и наделять его экзотическими пороками для массового сознания куда естественней, чем приписывать отравления писателю или скульптору. Именно поэтому мифы о том, что «Бомарше кого-то отравил», а Микеланджело распял, благополучно умерли, а легенда о Сальери, типично русская и особенно модная у нас, держится по сей день. Пали многие мифы, окружавшие короткую и таинственную жизнь Моцарта: известно, например, что его «черный человек» — никакой не масон-отравитель и не призрак, а банальный графоман фон Вальзег-Штуппах, покупавший у него реквием, чтобы выдать за свой. Но выдуманная Пушкиным легенда продолжает морочить публику — ведь это такой русский, такой глубоко национальный штамп! Вот светлый гений, творящий без усилий, «гуляка праздный», — а вот мрачный труженик, который «музыку разъял, как труп», и, разумеется, светлого нашего гения он без особенных угрызений травит.

Этим объясняются и все наши русские несчастья, уж такой мы вдохновенный, моцартианский народ, нам все дается без труда, мы в рай въезжаем на печи, нам ползучий, кропотливый труд мерзок, — а по бокам нашей столбовой дороги стоят безблагодатные труженики Сальери и знай исходят ядом, последним даром своей Изоры. Это русский миф, жертвами которого стали все трое — Моцарт, Сальери и Пушкин. Потому что ничего более далекого от смысла пушкинской трагедии нельзя вообразить.

Миф о светлых гениях, творящих без помарок и первенствующих без труда, опровергается черновиками Пушкина и титаническими трудами Моцарта, проводившего за инструментом и над партитурами куда больше времени, чем во всех пресловутых застольях и будуарах. Отношение Пушкина к зависти было вовсе не столь негативным, как представляется неглубоким толкователям. «Зависть — сестра соревнования, следственно, из хорошего роду», — сказано в его записной книжке. Он сам не стыдился белой зависти — к Грибоедову, скажем (что греха таить, в отзывах на «Горе от ума», предназначавшихся лишь друзьям, отзвук этой зависти, вполне уважительной, несомненен). В основе зависти лежит трезвое осознание чужого масштаба — редкая и прекрасная добродетель. Завидовать таланту — признак адекватной самооценки. Любой, кому есть куда расти, завидует тем, кто уже дорос, и это один из мощнейших стимулов к совершенствованию; нам долго еще предстоит реабилитировать зависть, доказывая, что к сальеризму она не имеет отношения. Сальеризм же, против которого направлена пушкинская трагедия, состоит в ином: это попытка подыскать низменным чувствам высокопарные и торжественные оправдания.

Право, не было бы ничего дурного в том, чтобы завидовать Моцарту. Он сам наверняка завидовал тем, кто меньше болел и больше нравился женщинам. Низменность вообще не в том, чтобы завидовать, низменность в том, чтобы человека за его талант — ненавидеть, чтобы мечтать о его смерти и унижении и подводить под это теоретическую базу: он пьяница, он безумец, гуляка праздный! Тут люди сидят, работают, алгеброй гармонию поверяют, а этот — раз! раз! — и какая глубина, какая смелость и какая стройность… Он компрометирует искусство. Он дискредитирует высокое звание творца. У него убеждения неправильные и манеры черт-те какие. И мы его за это сейчас будем немножко травить (версия о том, что Сальери и сам собирается травиться, основывается на реплике «Ты выпил… без меня?» и обосновывается специалистами весьма достойными — В. Вацуро, И. Сурат; думаю, что сами они, будучи хорошими людьми, приписывают герою чересчур высокие мотивации).

Сальеризм — это попытка обосновать собственную злобу красивыми соображениями, прислонить ее к морали или патриотизму, объявить гения аморальным, поверхностным, дурно воспитанным — чтобы свести с ним счеты на этом основании, а не потому, что он просто лучше умеет сочинять. Пушкин от этого сальеризма натерпелся больше, чем от женской ветрености или собственного дурного характера. Рискнем сказать, что в основе отношения Николая I к первому национальному поэту лежал тот же сальеризм: царь, разумеется, не мог признаться прямо, что ревнует к пушкинской славе, к его бесспорной духовной власти и влиянию на умы. Оттого он и выработал сам для себя грязноватый миф о пушкинской безнравственности («Его привезли ко мне покрытого язвами от дурной болезни»), недостатке государственного мышления и отсутствии вкуса. Он даже позволял себе давать ему эстетические советы, рекомендуя переделать «Годунова» в роман «наподобие Вальтер Скотта». Уж он-то, случись ему, лучше знал бы, в какой форме написать историю Лжедмитрия.

Если бы мы чаще и честней называли вещи своими именами, жизнь наша, ей-богу, была бы чище и достойней. Но мы до сих пор стесняемся слова «зависть». Мы предпочитаем утверждать, что сживаем такого-то со свету за непатриотичность, за сомнительные связи, за грубость, заносчивость, неуважение к вертикалям и суверенитету. Мы вечно заняты поиском компромата на талант — вместо того чтобы прямо, честно и уважительно сказать: завидуем тебе, брат. Ты лучше нас.

А исторический Сальери, конечно, ни в чем не виноват. У него стопроцентное алиби. Он считал себя композитором ничуть не хуже Моцарта.

18 августа 2010 года

Закон Трифонова

Юрий Трифонов родился ровно 85 лет назад, 28 августа 1925 года. Прижизненная его слава была огромна, посмертно он был немедленно признан классиком и в интеллигентских доперестроечных разговорах, которые я хорошо помню, часто упоминался как оправдание неотъезда или неучастия в активном диссидентстве: вот, можно оставаться здесь и даже печататься, и говорить всю правду, иной раз даже поглубже Солженицына. Сравнение это не совсем уместно, поскольку Трифонов говорил главным образом о человеке семидесятых годов ― о котором Солженицын не написал ничего художественного: его этот тип уже не интересовал, хотя в нем, вырождающемся, были свои бездны. Но имя Солженицына ― и Аксенова ― неизменно возникало рядом с трифоновским: все трое были заворожены темой революции. И завороженность эту с ними разделяли Окуджава, Гладилин, Вознесенский, Шукшин, Высоцкий, другие дети и внуки репрессированных комиссаров, пламенных революционеров (или контрреволюционеров).

Великая русская проза конца шестидесятых ― начала восьмидесятых, как-никак полтора десятилетия исключительно бурного развития, рефлексировала на единственную, по сути, тему: лучше ли позднесоветский быт раннесоветской кровавой каши? Трифонов никогда не писал об этом быте как таковом ― главным открытием его московской прозы был широчайший исторический фон, контекст, из которого вырастали гротескные картинки тогдашнего жадного копошения: такой-то обменялся, такой-то достал стол красного дерева,― но все это происходило в молчаливом присутствии великих и ужасных теней. Прошлое было рядом, счеты сводились до сих пор, споры народовольцев из «Нетерпения» звучали пугающе актуально, и выходило, что революция была ярче, лучше, осмысленней, чем все эти «Предварительные итоги». Единственным итогом истории, по Трифонову, был человек ― общество всегда безнадежно; и девятнадцатый год выковал лучшую породу людей, нежели шестьдесят девятый. Люди семидесятых постоянно мечтали о «другой жизни», грезили ею, потому что в этой было уже невыносимо душно,― отсюда их интерес к эзотерике, изображенный Трифоновым так точно, саркастично, а все-таки и сочувственно. Этой другой жизни не было, в нее было не прыгнуть: единственной альтернативной реальностью была история русской революции. Историей Трифонов жил, неутомимо ее осваивая, и парадокс заключается в том, что на нем эта тенденция прервалась, как отрезало.

Я много думал ― почему?― и обнаружил закономерность, объяснить которую могу лишь приблизительно: литературе требуется пятьдесят лет ― с небольшим плюсом-минусом,― чтобы отрефлексировать прошлое, попытаться разобраться в нем. Именно такой промежуток понадобился, чтобы выработать более общий, уникально широкий толстовский взгляд на войну 1812 года и отчасти декабризм. Знаменитая речь Достоевского о Пушкине была сказана почти через 50 лет после фактического окончания его поэтической карьеры, во время всенародного пушкинского бума. Блок, Гиппиус, Розанов больше всего размышляли в десятые о шестидесятых-семидесятых годах предыдущего столетия. Трифонов с друзьями и единомышленниками пытался пройтись по роковым развилкам десятых-двадцатых, выявить альтернативы, сравнить степень их вероятности. И когда закончились семидесятые, с ними ― не знаю, надолго ли ― закончилась революционная тема в русском искусстве: провокации, нечаевщина, мучительное противоречие между душевной чистотой борцов и кровавой бессмысленностью методов ― все, что составляло стержневой сюжет самой диссидентской по авторскому составу серии «Пламенные революционеры». А потом пошли девяностые, и главной темой рефлексии, а также главным национальным мифом стала Великая Отечественная.

Сегодняшние пороки местной литературы (и кинематографа, ибо литературоцентричность наша закончилась) диктуются только тем, что война при всей своей героике куда менее благотворна для личности, чем революция. Хотя бы потому, что во время революции у человека есть нравственный выбор, а во время войны нет, или рамки его много тесней. Война требует умения не только «шагнуть из окопа», но и выживать, сливаться с землей, ползать,― революция категорически исключает приспособленчество. Война кровавей, разрушительней, война отбрасывает обе стороны на десятилетия назад. И главное ― война есть все-таки вещь внешняя: русская революция была итогом всей предшествующей истории ― и нашей, и европейской; она была прекрасным или ужасным, но венцом многолетнего развития ― скажем, как старость. Война же налетает, как болезнь, и корни ее не в истории, а в географии. Это всегда скучней.

Революция была при всей своей жестокости мигом всенародного вдохновения. На мифе о ней 70 лет стояла советская власть. На войне столько не простоишь. Война ― царство неизбежности, вынужденного единения со своими властями ― против чужих; война исключает доверие и приучает существовать в кольце врагов. Всмотритесь, и вы легко увидите, что сегодняшнее российское общество живет и мыслит в военной системе ценностей, опьяняется разговорами о внешних врагах, а главное ― некритично воспринимает власть, не видя никакой альтернативы ей: какая смена власти в военное время? В таких обстоятельствах даже просто ругать ее ― уже предательство.

Поэтому у нас и нет своего Трифонова, и нет у него продолжателей, хотя подражателей хватает (наиболее талантлива, по-моему, Людмила Петрушевская). Трифонову, грубо говоря, было о чем писать, было чем поверять повседневность: во время революций о них не пишут, не до того,― но полвека спустя они предоставляют уникальный материал, который и порождает волну серьезной литературы. А война ― слишком масштабная и одновременно слишком бедная реальность. Она все списывает, она возносит власть и сплачивает народ вокруг нее, а главное ― она приучает жить в состоянии перманентной мобилизации. Мы изживаем сегодня военный опыт, как комиссарские дети, рожденные после революции, но продолжающие споры отцов о ней. Вот только споры о революции предполагают взаимное уважение и некий осмысленный результат, а споры о войне вырождаются в швыряние ярлыками: вы фашист!― нет, ты фашист! Ведь война ― святое: не поспоришь. А о революции ― можно: внешний запрет только стимулирует полемику, но морального запрета на нее нет, и потому герои Трифонова спорят, а герои старой и новой военной прозы ― почти никогда, и не о главном. Как можно оспаривать саму идею защиты Отечества?!

Нужен ли сегодня Трифонов? Безусловно. Читают ли его? Да, но вряд ли считывают подтекст: радуются точности, плотности, словечкам,― но революционный пласт пропускают. Это не леность ума, это эпоха окончательно отошла в прошлое и стала непонятной, как древняя рукопись. А мы сегодня живем войной, что и подтверждается агрессивно-разочарованным отношением к загранице, относительной (хоть и дающей сейчас глубокую трещину) сплоченностью вокруг начальства и неумением заглядывать в будущее: нам бы день простоять да ночь продержаться.

Эту закономерность я предложил бы назвать законом Трифонова, поскольку в его случае она работает особенно наглядно: свою настоящую прозу ― после двух романов и нескольких десятков рассказов ― он стал писать только в 1969 году. Что, не мог раньше, в 30, 35 лет? Но это как восхождение на вершину: за пять метров до нее ничего еще не видно, а взойдешь ― и дух захватывает: все на ладони. И тогда, обретя это новое зрение, Трифонов, молчавший, бывало, годами,― в считанные оставшиеся ему годы написал вдвое больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Утешает, однако, то, что следующему поколению достанется осваивать и осмысливать тему «оттепели» и увлекательнейшего советского шестидесятничества. И тогда трифоновский метод пригодится ― ибо ТАКОЙ историей поверять современность уже можно. Тогда мы перечитаем Трифонова новыми глазами и дождемся тех его последователей, которые снова заставят мир говорить о великом русском романе.

27 августа 2010 года

Интервью с кардиналом

425 лет назад, 9 сентября 1585 года, во Франции родился ее фактический правитель с 1624 по 1642 год, прозванный «Красным кардиналом», поскольку серым он никогда и не был: серый — тот, кто правит в тени, а Арман-Жан дю Плесси де Ришелье, богослов, писатель и первый министр при Людовике XIII, как вышел из нее с легкой руки королевы-матери, так и оставался на виду у всей Европы до самой своей смерти, которую он встретил в полном сознании и с большим достоинством. Королева-мать каялась потом, что извлекла его из авиньонской ссылки, да поздно. Оппозиция ежегодно провозглашала, что уж на этот-то раз Ришелье падет, и 10 ноября 1631 года вроде бы достигла своего — король поклялся отправить его в отставку; но Ришелье добился аудиенции, и положение его упрочилось, а оппозиция разъехалась по ссылкам. С тех пор 10 ноября во Франции называется «Днем одураченных».

Недавно мне случилось в Париже выпивать с французскими коллегами. Дебатировался вопрос — с кем из великих деятелей прошлого хорошо бы сделать интервью. Будучи воспитан на «Трех мушкетерах», я романтически предположил, что вот уж с кардиналом Ришелье могло бы получиться феерическое общение.

— Как же! — воскликнул французский коллега. — Так он и сказал бы вам что-нибудь.

— Быть не может, — возразил я. — Мы с отечественными властями общаемся — и то умудряемся что-то выспросить.

В ту же ночь мне приснился удивительный сон — интервью с кардиналом Ришелье. Почему-то я разговаривал с ним в карете, причем на козлах правил он, как простой кучер. Вероятно, этим он хотел показать, кто в действительности правит всем во Франции, включая лошадей.

— Ваше преосвященство, — сказал я любезно, — спасибо, что подвезли.

— Ничего-ничего, — отвечал он рассеянно, — это я так отдыхаю…

— Вся Европа, — робко начал я, — говорит о том, что вы рветесь к политической власти…

— Утомила уже эта болтовня! — воскликнул кардинал. — По-моему, Луи отлично справляется… Я всегда могу к нему зайти, если что. Мы встречаемся в Королевском совете.

— Но говорят, что все в стране решаете вы…

— Ну что за чушь! — обиделся он. — Это говорят английские агенты. Он просыпается сам? Сам. Умывается сам? Сам. Завтракать я ему мешаю? С Анной Австрийской он тоже сам справляется. Мне это не нужно, моя супруга — церковь. Еще какие-то мушкетеры у него есть — Атос, Портос, Арамис… язык сломаешь. Я разве против? Пусть играется. Но вбивать клин-то зачем? Король мне не мешает. Не вижу я особенных проблем.

— А вот д'Артаньян видит, — сказал я полушепотом, в надежде, что он не расслышит.

— Д'Артаньян? — переспросил он. — Не знаю о таком. «Графа Монте-Кристо» читал, «Королеву Марго» читал, а этого как зовут, простите?

— Но вы с ним говорили…

— Ах, да мало ли с кем я говорю! И каждый уверен: все дураки, а я д'Артаньян! Французским языком сказано: дуэли запрещены. Кто будет драться — будет получать дубиной по башке. Не согласен? Запрись дома и не соглашайся там сколько влезет. La massue sur la tete! (Дубиной да по башке! — фр.), — повторил он по-французски с особенным смаком.

— Но д'Артаньяном протест не ограничивается, — залепетал я. — Гугеноты утверждают, что нарушаются их конституционные права…

— Какие права? — насторожился он.

— А как же, — напомнил я, — Нантский эдикт 1598 года, данный покойным Генрихом IV… Свобода совести и богослужения… Разве это не документ прямого действия?

— Эва что вспомнили! — сказал он недовольно, нахлестывая лошадей. — Сами же сказали: покойным. Жил-был Анри Четвертый, он славный был король, любил вино до черта, но трезв бывал порой… Порой бывал, порой не бывал. Государство при нем сами помните в какое состояние пришло. Суверенитет пошатнулся. Кому было хорошо? Олигархам. Герцогу Сюлли, придворному болтуну Лаффема… Вы, может, олигарх? Нет? А то можно и la massue sur la tete, — и он улыбнулся чему-то своему.

— А ведь он вас любил, — прошептал я горько. — Он называл вас «мой кардинал».

— Так и я его любил! — воскликнул он. — Я ему многим обязан. Если б кто-нибудь его жизнеописание написал, я бы охотно дал предисловие. Но поймите: время другое. Вот ты, допустим, гугенот, молись как хочешь. Но где написано, что можно англичанам помогать? А они полезли. И тогда извините. Тогда будет Ла-Рошель. Жестоко? Да. Пятнадцать тысяч от голода? Нет. Четырнадцать — да. Боятся? Пусть боятся. Я не комитет помощи голодающим.

— Позвольте, — не согласился я. — Карл I Английский все время говорит о перезагрузке. Может, пора того… ослабить конфронтацию?

— Говорит-то он говорит, — неохотно признал первый министр. — Я допускаю даже, что он искренне хочет… Он даже вон женился на Луевой сестре, Генриетте-Марии… Но говорить — одно, а какие действия мы видим? Бекингем этот вообще… — Он сплюнул. — На море конфликты всякие… Нет, моя антигабсбургская речь не теряет актуальности. Я вообще, — заметил он мечтательно, — не вижу особенных ошибок.

— И преемника вы сами назначили, — не отставал я. — Мазарини. А разве это принято?

— Слушайте, — рассердился он. — Кого мне было назначать — д'Артаньяна? Мазарини нормальный мужик. Нам надо было, не теряя стабильности, перевалить через неурожайный 1642 год. Если вы хотите расшатывать — может, вы сами гугенот?

— Правильно, правильно, — буркнул я. — У нас в стране на каждый лье по сто шпионов Ришелье…

— Это Ряшенцев, — отмахнулся он, — что он понимает? Он при мне не жил. А вот Корнель жил, и ему все нравилось. Я его академиком сделал, за пьесы про то, что суверенитет выше любви…

— Но если все так благостно, — заметил я почтительно, — может, вы смягчились бы относительно своих недавних врагов? Взять хоть Анри II, герцога Монморанси…

— А что с ним случилось? — быстро спросил он.

— Его приговорили к смерти.

— Так он, наверное, сделал что-нибудь?

— Он предоставил убежище вашему противнику Гастону Орлеанскому.

— Да? Интересно, — протянул Ришелье. — Но это же не ко мне. Я по церковным делам все больше. Это судебная власть. Вы же не хотите, чтобы я вмешивался? И потом, чего это он, правда, убежище… Если бежит — значит, совесть нечиста.

— Кстати о совести, — заторопился я, видя, что мы почти приехали. — Вот тут говорят, что именно ваше правление ознаменовалось разгулом коррупции…

— Друг мой! — рассмеялся он. — А где ее сейчас нету, коррупции? В Англии, может? В Испании? В Священной Римской империи? Вы историю Средних веков читали вообще-то? Это времена сейчас такие — средние и ниже.

— Но я не верю, что в Штатах воруют так же! — воскликнул я пылко.

— Правильно, — кивнул кардинал. — В Штатах не воруют. А знаете почему? — Он подмигнул и расхохотался. — Потому что их еще нету!

— Неужели все это навсегда? — спросил я скорей его, чем себя. — Будет ведь и…

— Лет через 150, не раньше, — откликнулся он. Положительно, этот человек читал мысли. Впрочем, чего не бывает во сне.

— Благодарю за беседу, ваше преосвященство, — сказал я, вылезая из кареты. — Жаль, что эпоха измельчала и таких политиков, как вы, больше нет. Боюсь, что сегодня в Европе уже нельзя править вашими методами — ни людьми, ни даже лошадьми.

— Серьезно? — заинтересовался он. — Интересно, почему же?

— Демократия, — пожал плечами я. — Свободные выборы.

Он улыбнулся, потом усмехнулся, а потом — впервые за весь разговор — захохотал в голос, и в унисон ему заржали лошади, которым все это, включая кнут, очень нравилось.

Это ржание, когда я проснулся, долго еще раздавалось у меня в ушах.

3 сентября 2010 года

Уход как жест

О двадцать третьей московской книжной выставке — главном книжном, а по мне, так и литературном событии года — каждый посетитель составит мнение соответственно темпераменту: одни увидят упадок, другие расцвет, одни не увидели достойных новинок, другие скупали их чемоданами, одни ходили посмотреть на живого Владимира Соловьева, другие — на живого Андрея Макаревича, а третьи — на стенд Белоруссии (почетного гостя ярмарки; поистине своевременное решение на фоне ссоры с Лукашенко в верхах). Можно спорить о том, почему российские прозаики почти не пишут о современности, а если пишут, то фантастику. Хотя как раз с фантастикой в этот раз туговато — ее заедает серийность: «Метро» или «Сталкер» — миры с заранее заданными декорациями, и создать оригинальный шедевр в этих рамках проблематично. Что до меня, я отметил бы очередной прорыв жанра non-fiction. Двумя главными книгами, представленными на ММКВЯ, мне представляются «Бегство из рая» Павла Басинского (АСТ) и «Ельцин» Бориса Минаева в серии ЖЗЛ («Молодая гвардия»). Впрочем, именно с ними связаны два самых громких события ярмарки: исследование об уходе Толстого стало «Книгой года», а на презентации «Ельцина» на стенде «Молодой гвардии» побывал Владимир Путин, автор предисловия к первому фундаментальному жизнеописанию президента.

Впрочем, и книга Басинского, и книга Минаева нимало не академичны: это весьма субъективные, глубоко личные сочинения, чем и обеспечен в значительной степени их успех. В обоих огромную роль играет «мысль семейная» — Басинский рассматривает драму Толстого в первую очередь как семейную, хотя не упускает и других аспектов, прежде всего — религиозного. Минаев, кажется, задался целью реабилитировать понятие «семья Ельцина», отмыть его от дешевой спекулятивности — и это ему удалось: читателю предстоит увидеть в Ельцине потомка старообрядцев, наследника долгой и трагической истории рода, по которому проехались, кажется, все российские катаклизмы последних двух веков. Весьма возможно, что и плюсы, и минусы ельцинского правления объяснялись отчасти именно культом семьи, который характерен отнюдь не только для Сицилии, но и для российского Урала. Гипертрофированное доверие к «своим» и «ближним», необходимость прочного тыла, попытка построить отъединенный рай за домашними стенами — все это черты почти каждой крупной русской личности, особенно проповеднического или реформаторского склада; внутри этой семьи неизбежно возникает конфликт между «родными» и «близкими» — то есть между семьей в собственном и социальном смысле: такова была вражда Софьи Андреевны с Чертковым и родных Ельцина с Коржаковым. Я не сравниваю, Боже упаси, Ельцина с Толстым или тем более Коржакова с Чертковым — речь о типологии, о неизбежных драмах сильной русской личности. И о последней, тоже фатальной драме этой личности — уходе в странствие или в затвор.

Пожалуй, об этом Басинский мог написать (и, думаю, напишет) подробнее — но эта мысль в книге и так прослеживается: уход Толстого был не только бегством от неразрешимых конфликтов, не только попыткой порвать с опостылевшим статусом вождя толстовцев, не только реализацией давней мечты насчет опрощения и отказа от роскоши — но прежде всего радикальным художественным жестом. Страна перестала понимать слова, они на нее больше не действовали. И в самом деле, при всем напряженном внимании к текстам Толстого, будь то неоконченная пьеса или частное письмо, его уход из Ясной Поляны был в начале века более значимым и знаковым событием, чем любой литературный факт.

Ни одна книга, ни одна статья или проповедь не обрисовали так ясно истинное положение вещей, как это бегство местного бога из рая, созданного его собственными усилиями; бегство как отказ от дальнейшей деятельности — поскольку продолжение этой деятельности противоречит и здравому смыслу, и совести. Ни одно слово уже ничего не значит, каждая мысль извращается, соответствовать собственной проповеди можно единственным способом — уйти.

Знаменитая, произнесенная 31 декабря 1999 года фраза Бориса Ельцина «Я ухожу», конечно, с толстовским уходом несопоставима. И речь не только о масштабе (с масштабом разберется история, и она, думаю, к Ельцину будет мягче, чем современники), а о векторе: Толстой бежал из семьи — Ельцин уходил в затвор, в барвихинскую внутреннюю эмиграцию, похожую отчасти на ссылку. Однако по главному признаку эти решения схожи: в обоих случаях это отказ от миссии, признание недостаточности своих усилий, смена роли — и смена эпохи. Толстой чувствовал наступление эпохи, которая будет прислушиваться к совершенно иным голосам и лидерам, менее всего духовным; Ельцин чувствовал, что его историческая роль закончилась вместе с девяностыми годами. Можно любить или не любить это новое время, но достойный выход один: не участвовать в нем. В каком-то смысле уход — это именно сознание бессилия: прежние рычаги не работают, и надо отдавать их в новые руки. Правда, Толстой, слава богу, не назначил преемника. Но следующий духовный вождь был уже на подходе — и тоже относился к предшественнику весьма лояльно, даже с преклонением: не зря статья «Лев Толстой как зеркало русской революции» не раз печаталась в качестве предисловия к толстовским сочинениям и служила методологическим компасом при сочинении биографий.

Уход — не просто завершение карьеры. Это и признание, что ничего больше нельзя сделать. И в этом смысле отсутствие громких художественных новинок, бегство современной русской прозы в историю или фантастику, в глубокое прошлое или далекое будущее, а то и во вневременные абстракции — такая же достойная, но несомненная капитуляция, как уход Толстого или Ельцина, при всем их несходстве. Если ничего больше не можешь сделать с этой страной, ее народом и ее читателем, интересующимся сегодня главным образом личной жизнью писателя или его телепрограммой — надо уходить либо в себя, либо в религию, либо в эзотерику. А с реальностью пусть работают те, кому нравится писать женские детективы или книги о похудании.

Обо всем этом я размышлял в шашлычной палатке ООО «Прайд», раскинувшейся ровно напротив ММКВЯ. Эта палатка стала притчей во языцех среди участников ярмарки: шампур плохого шашлыка — три порции — стоил там полторы тысячи рублей, но это бы ладно. К нему прилагались капля кетчупа (190 руб.), порция салата (250 руб.) и лаваш (100 руб.). Отказаться от кетчупа, салата или лаваша было никак невозможно. В ответ на все вопросы о такой дороговизне девушки-продавщицы жаловались на стоимость аренды. Работали они по принципу злого и доброго следователя: одна глядела виновато, другая нагло. «Вот поставлю за кетчуп десять тысяч и будете платить. У нас свобода!» То есть у них свобода. «Мы начальство позовем», — пообещали они угрожающе. «Я этого и прошу», — сказал я. Начальство не приехало. Час не ехало, полтора не ехало, а потом я должен был идти на «круглый стол» «Как российской литературе завоевать западного читателя». И я ушел. Потому что уход — это единственный доступный нам радикальный художественный жест, когда сделать ничего нельзя.

А если вам покажется, что Толстой, Ельцин и шашлык по две тысячи рублей порция — вещи несопоставимые, то креститесь, вот и все, что я могу посоветовать. В мире все взаимосвязано. «Я ем хурму, а рот вяжет у медника в Тибете», как гласит эпиграф к новой книге Михаила Веллера «Человек в системе», представленной на выставке и написанной примерно про то же самое, только красивей и злей, чем умею я.

7 сентября 2010 года

Кристианская страна

15 сентября этого года просвещенный мир отметит 120-летие со дня рождения Агаты Кристи — писательницы, положившей жизнь на то, чтобы реанимировать детективный жанр и поставить его на службу высокой морали. Хороший детектив вообще не пишется из желания потешить читателя: это единственный жанр, который является не основным, а побочным продуктом. Невозможно написать увлекательную историю, имея в виду чистую увлекательность, — надо, чтобы увлечен был сам автор, поскольку ему-то отлично известно, кто убил или спер, и имитировать загадочность он способен только в том случае, если ищет что-то более серьезное, нежели разгадку криминальной истории. Хорош не тот детектив, где читатель вместе с героем ищет очередного Карла или кораллы, а тот, где автор ищет смысл.

У нас это явлено на примере Достоевского, автора двух самых популярных русских детективов — «Преступление и наказание» и «Братья Карамазовы»: в «Преступлении» вообще с самого начала понятно, кто убил, но читать все равно интересно — потому что самому автору интересно (и не до конца понятно), почему убивать нельзя. Эта же тенденция заметнее всего на примере трех главных мастеров жанра, работавших в ХХ столетии. Конан Дойл был увлечен проблемой сверхчеловека — он создал двух демонов, доброго Холмса и злого Мориарти, и решал для себя задачу, почему добро все-таки могущественнее зла; в реальности такого ответа не нашел, почему и обратился к спиритизму. По-видимому, в атеистических координатах эта задача действительно неразрешима. Честертон всю жизнь искал Бога — знал о его существовании точно, но искал непрошибаемые аргументы для других, которым это знание не дано. Наконец, Агата Кристи была, пожалуй, единственным человеком ХХ века во всей тройке: ХХ век с удивлением обнаружил, что видимые вещи — не то, чем они кажутся. Кристи всю жизнь доказывала опасность лобовых ходов и прямых версий. «Больше всего, — призналась она однажды, — занимала меня проблема невинных, тогда как весь мировой детектив сосредоточился на виновных». Неочевидность истины — сквозная тема всех 60 романов и полусотни рассказов Кристи. Она сделала все, чтобы читатель перестал верить своим глазам; и это весьма достойная задача, ибо простые решения чаще всего неверны, если только речь не идет о морали. Но в детективе речь идет о зле, а зло редко ходит прямыми путями: ему важно не только решить свою задачу, но и подставить другого. Пуаро, мисс Марпл, Томми и Таппенс только тем и заняты, что выводят из-под удара приличных людей; но для этого автор должен прятать истинных виновников в самых неожиданных местах, и в этом смысле Агату вряд ли когда превзойдут.

Смотрите, номер один — традиционная схема каминного детектива: убил кто-то из замкнутого кружка подозреваемых, которые все вот тут с трубками, никто не покидал комнаты, однако полковник вдруг захрипел, зашатался и упал, выпив отравленного вина, причем в спине у него обнаружился нож, а в голове пуля, смазанная колониальным кураре. В этих рамках Кристи достигла сияющих вершин, отработав схему в добром десятке романов, но это были, в общем, забавы Воланда, забредшего в варьете. Предложенные ею конструкции куда многоугольнее.

Номер два. «Убил садовник». Под этим условным названием в мировой обиход вошла сцена, когда в тесном кружке подозреваемых скрывался некто неучтенный — либо он стрелял из-за угла, посредством гнутого ствола. Таких схем у Кристи множество — скажем, «Карты на стол».

Номер три. «Убили все». Переворот в жанре — обычно надо выбирать одного из десяти, а тут постарался весь десяток. Прославленное «Убийство в Восточном экспрессе».

Номер четыре. Еще неизвестно, убили ли. Все ищут, на кого бы свалить труп, а он живехонек («После похорон»).

Номер пять. Убил убитый, то есть он был в тот момент жив, а покойником притворялся, чтобы на него не подумали. Наиболее любимые самой Кристи «Десять негритят».

Номер шесть. Сам себя убил, а на других свалил. «Свидание со смертью» (1945), пьеса, переделанная из романа 1938 года.

Номер семь. Убился силой обстоятельств или вследствие природного явления, а все ищут виноватого. Для Кристи случай редкий — она не любит, когда ситуация размывается, ибо по-британски считает, что у каждой трагедии есть причина и виновник; однако сходная конструкция отрабатывается в «Скрюченном домишке», вызвавшем при публикации самый большой скандал (1949): убивали не те, у кого есть мотив, а непредсказуемая сумасшедшая малолетняя девочка.

Номер восемь. Убил тот, кто обвиняет, сплетничает и требует расследования громче всех («Лернейская гидра»).

Номер девять. Убил следователь. «Мышеловка» (маньяк, выдающий себя за полицейского), «Занавес» (убил Пуаро) — роман, написанный за сорок лет до смерти, но приберегаемый для посмертной публикации, чтобы ослепительно закончить карьеру.

Номер десять. Убил автор. «Убийство Роджера Экройда». Бешеный скандал при публикации, нарушение всех конвенций жанра — но, справедливости ради, первым этот фокус применил Чехов в «Драме на охоте» (1884).

Только одной схемы не отработала Кристи — и не потому, что она инструментально сложна (преодолевала она и не такие трудности), а потому, что этого могла не простить публика. Убивали у нее все — женщины, дети, сыщики, авторы. Нет только романа, в котором убийцей выступил бы читатель. Чтобы в конце Пуаро гневно нацелил указующий перст в потрясенного обывателя и крикнул: «Это ты, ты, ты убил!»

И вот смотрите, о чем я думаю. Россия — самая кристианская страна, в том смысле, что вся наша реальность есть один огромный детектив с бесконечными драмами и полным отсутствием виновников. Ну нет их. Потому что если найти и наказать — придется что-то менять в самой схеме управления страной, а это порушит всю конструкцию. В искусстве прятать истинных убийц и воров мы не превзошли, конечно, Агату Кристи, это невозможно — но приблизились к ней, и главное — пользуемся именно ее схемами. Виноват не преступник, а разоблачитель, как в «Лернейской гидре»: что это ты нас критикуешь? Может, ты сам не любишь Россию? Виноват не герой, но автор критической публикации, как в «Роджере Экройде». В репрессиях замешан не кто-то конкретный, а все сталинское руководство, а может, и весь народ. Солдат не убит дедами, а сам повесился, как в «Свидании со смертью», потому что не умел за себя постоять и вообще редко мылся. Истинный преступник не тот, кто украл, а тот, кто расследует, — например, маньяк Гдлян или, в другом контексте, враг народа Политковская. Убил и ограбил не тот, кто находится в стране, а некто извне, тот же «садовник», — коварная англичанка или алчный дядя Сэм, а наши здешние ни в чем не виноваты. И вообще, еще неизвестно, была ли кража (убийство): вы тут хороните Россию, а она, может, живехонька, как судья в «Десяти негритятах», который только притворяется мертвым, а сам еще кого хочешь до самоубийства доведет. Короче, в чудесной способности доказывать, что очевидное невероятно, — мы смело можем посоперничать с Агатой, потому и живем как бы жизнью, в которой действуют как бы правила и ни одно слово ничего не значит.

Только одной схемы не позволяет себе наша кристианская власть — и в этом тоже копирует Кристи. Она не решается прямо сказать народу: да ты же и виноват — потому что терпишь. Это ты, ты, ты убил. Не кровавый режим, не наймит, не журналисты. А ты, которому лень раз в жизни честно выговориться или проголосовать.

Она этого не говорила, потому что читатель может обидеться. А мы — потому что он может проснуться.

Можно, я раз в жизни это скажу?

Читатель, это все ты. Ты, тебе говорят.

14 сентября 2010 года

Потерянные и найденные

Эриха Марию Ремарка, умершего ровно 40 лет назад, 25 сентября 1970 года, сейчас капитально потеснили. Он и сам сознавал, что надолго пережил свою славу, которая в СССР продержалась дольше в силу подспудной страсти ко всему западному, запретному: «Три товарища» еще входили в непременный круг подросткового чтения моих ровесников, но детям нашим, кажется, ничего уже не говорят. Третий и самый известный роман «На Западном фронте без перемен» остался достоянием историков литературы, а название его вошло в поговорку, отражающую безысходность застоя. Правду сказать, мне трудно сегодня представить человека, перечитывающего книгу об ужасах Первой мировой после Второй: а «Огонь» Барбюса многие сегодня помнят? Из всех текстов об этой войне в читательском обиходе уцелели только ― правильно!― «Похождения бравого солдата Швейка», потому что подлинным героем всех великих войн оказался ― правильно! ― идиот. Да и из западной прозы о Второй мировой живее всех живых мне кажется сегодня хеллеровская «Поправка 22» ― о трагическом Швейке по имени Йоссариан.

Ремарк уже в начале шестидесятых ― когда еще активно писал ― выглядел анахронизмом даже в кругу продвинутой советской молодежи: с него начинали, чтобы перейти к Хемингуэю и презрительно (продвинутая советская молодежь вообще очень любила презирать) обозвать Ремарка «Хемингуэем для бедных». Кушнер рассказывал о первом знакомстве с Окуджавой: «Я спросил, что ему нравится из западной прозы. Он ответил: Цвейг и Ремарк. Я был страшно разочарован: принято было называть Кафку, Пруста, впоследствии латиноамериканцев, но Булат демонстративно настаивал на своей старомодности». Я думаю сейчас, что это не только старомодность, но вот в чем специфика места Ремарка в мировой прозе ХХ столетия ― сформулировать не так просто.

Согласимся сразу, что писатель он был посредственный, если разуметь под литературой чистое ремесло: словесная ткань разрежена, стиль нейтрален, иногда ― особенно в диалогах ― напыщен; сюжеты все немного напоминают подростковые рассказы о любви и смерти из самодельных сборников, или еще, знаете, девочки рисуют таких принцесс с огромными глазами и булавочными ротиками, каких по шаблону выдавал на-гора носовский коротышка Тюбик. Обязательно богатая, смертельно больная, трагическая, беспомощная и притом очень мужественная красавица, в которую трагически, но взаимно влюблен представитель потерянного поколения, гордо спивающийся, мрачно вспоминающий убитых и покалеченных друзей, не находящий себе места среди пошлых буржуа. «Чахоточная дева» уже во времена Пушкина считалась штампом непростительным, хоть Эдгар По и утверждал, что нет для искусства более благодатной темы, нежели смерть прекрасной девушки. Ремарк умел выстроить увлекательный сюжет, но сюжет этот отличается истинно кинематографической предсказуемостью. Интересно читать в двух случаях: либо когда категорически не можешь угадать, что будет дальше, либо когда это ясно с самого начала и можно насладиться «умиротворяющей лаской банальности» (Г. Иванов).

Апология одиночества, самостоятельности, непредсказуемости личного морального выбора ― все это было именно у Ремарка, единственного потерянного, который не стремился найтись

Случай Ремарка ― второй, и при чтении его книг любой вообразит в главных ролях именно кинозвезд тридцатых с их живым отчаянием, пробивающимся сквозь показную суровость или беспечность: как-никак они живут между двумя величайшими и страшнейшими войнами в человеческой истории, во времена великих депрессий и репрессий, им очень несладко, но надо делать свое дело. Высказывать тут вкусовые претензии по меньшей мере кощунственно.

Все-таки в нем есть особое обаяние, которого меньше всего в насквозь картонных «Трех товарищах», а острей оно чувствуется в полузабытых вещах вроде «Возлюби ближнего» или «Возвращения»: вся штука именно в потерянном поколении. Думаю, у нас впереди нечто вроде моды на тексты и фильмы двадцатых, на Первую мировую войну: отличие от Второй заключалось в том, что решительно никто из участников побоища уже ко второму месяцу войны (некоторые и к первому) не понимали, за что они воюют.

То есть ситуация чистого абсурда и стопроцентной потерянности, когда все враждующие силы одинаково отвратительны себе и друг другу; самоубийство старой Европы и перепуганное недоумение миллионов молодых людей, которых с какой-то радости заставили приносить кровавую жертву на цветущих полях Германии, Франции, Галиции. И ладно бы это было кому-то надо ― а то ведь решительно никому! В историю весьма редко вторгается иррациональное ― скажем, конфликт СССР и Германии был куда рациональней и попросту понятней, и потому никакого потерянного поколения закономерным образом не породил (были намеки на него ― скажем, в бондаревской «Тишине»,― но были конкретные победители и побежденные, и никто из победителей не сомневался, что воевал ненапрасно). А вот Первая мировая уникальна именно тем, что целое поколение было потеряно не столько физически, сколько метафизически: домой в буквальном смысле возврата не было, потому что не было уже и дома. Европы, откуда они уходили, больше не существовало.

И вот смотрите: у нас ведь это поколение тоже было ― категорически не способное вписаться в мирную жизнь. Просто у нас империалистическая, по Ленину, перешла в гражданскую, и потому наши «потерянные» ― это толстовская «Гадюка» и леоновский «Вор», просто они не решались назвать себя так, потому что полагалось им строить новое общество. Решительно все «потерянные» ― в СССР или на Западе ― стремились «найтись» и к чему-нибудь прислониться. Одни гибли, как фединский Старцев или леоновский Векшин, другие через силу встраивались в социалистическое строительство и заставляли себя глупеть на глазах, а третьи ― как сквозной персонаж того же Хемингуэя ― всю жизнь мучительно искали, к чему бы прислониться. Иногда им это удавалось, как Джордану в Испании («По ком звонит колокол») или Хадсону на Кубе («Острова в океане»). Чаще ― не удавалось, как контрабандисту Моргану («Иметь и не иметь»), который все равно умирал со словами о том, что человек ничего не может один. Был, кажется, единственный литератор, которого состояние экзистенциальной «вброшенности в мир», одиночества и потерянности ничуть не напрягало. Более того ― оно было для него единственно комфортным. После окопа любая толпа казалась ему невыносимой, он привык жить в одиночестве, самостоятельно назначать себе «Время жить и время умирать» и ни перед кем не держать ответа. Пусть он не сумел описать это с настоящей художественной силой ― но именно Ремарк, а не Хемингуэй, был предтечей Камю. Потому что апология одиночества, самостоятельности, непредсказуемости личного морального выбора ― все это было именно у Ремарка, единственного потерянного, который не стремился найтись.

Что-то подсказывает мне, что сегодня, когда равно отвратительны все сражающиеся стороны ― и те, кто «мочит» в телесортирах, и те, кого мочат, и даже те, кто контрмочит,― время перечитывать именно Ремарка. Сегодня, когда нет ни одной нескомпрометированной идеологии, нас выручит только одно ― искусство красиво существовать в одиночестве. Красиво жить и, если потребуется, красиво умирать. Потому что бывают времена, когда ничего другого не остается.

24 сентября 2010 года

Трезвый Есенин

3 октября 1895 года, 115 лет назад, в селе Константиново, что под Рязанью, родился Сергей Есенин ― едва ли не самый невезучий русский поэт.

― Как! ― воскликнете вы и будете по-своему правы.― Есенин?! Самый известный русский литератор Серебряного века, обогнавший по этому параметру и Блока, и Пастернака, и Ахматову, и насаждаемого, как картошка, Маяковского; Есенин, о котором снят сериал и написаны романы, хоть и чудовищного качества; портрет которого с трубкой висел чуть ли не в каждой избе, стихи которого ― пусть хоть десять строчек ― процитирует вам любой алкаш, зачастую не помнящий собственного имени; Есенин, которого даже сегодня знают и чтут больше, чем Высоцкого, а известней Высоцкого не было в советской России никого!

Все это так. И тем больней сознавать, что к подлинному Есенину все это не имеет никакого отношения, ибо лучшее из написанного им сегодня почти никому не известно, а чтут, цитируют и до сих пор поют на свадьбах то, что написал безнадежный алкоголик в состоянии прогрессирующей деградации.

Настоящий Есенин ― это «Инония», «Сорокоуст», «Пантократор», «Кобыльи корабли», «Иорданская голубица», «Октоих», «Небесный барабанщик»: гениальные стихи 1918–1922 годов ― все, вплоть до «Исповеди хулигана», до «Пугачева» и «Страны негодяев». Прав Вл. Новиков: одна из главных бед Есенина ― то, что его присвоили архаисты, консерваторы, ностальгирующие почвенники, тогда как по духу он авангардист, новатор, стих его революционен, и Маяковский не зря чувствовал в нем брата и единомышленника, предрекая, что он стремительно сбросит маскарадный костюм сельского пастушка, повторяющего «по-исконному, по-посконному» ― «голосом, каким могло бы заговорить ожившее лампадное масло». Есенин был модернистом еще и поистовей Маяковского ― стоит перечитать «Железный Миргород» или «Ключи Марии». Но кто сегодня помнит его великие тексты первых пореволюционных лет? Вспомнят разве фрагмент про скачущего за паровозом жеребенка ― это из «Сорокоуста»,― но разве это самое сильное, что там есть? Разве уступает этому сентиментальному жеребенку грозный, воюющий зачин ― «Трубит, трубит погибельный рог! Как же быть, как же быть теперь нам на измызганных ляжках дорог?». Есенин ― единственный в России поэт крестьянской утопии, куда более радикальной, чем все стерильные мечты Маяковского о стеклянных лабораториях и летающих пролетариях. Не забудем, что и «Песнь о собаке», над которой не плакал в детстве разве что законченный эгоист либо беспросветный тупица,― это 1916 год, все та же ранняя лирика. В зрелости такой силы выражения у него уже не бывало. А первую славу ― славу среди ценителей, которые тогда определяли вкус масс и служили бесспорными арбитрами,― принесли ему именно тексты, созданные до двадцатипятилетия. Последние пять лет были временем постепенного упадка, прогрессирующего бессилия, и главной их темой было оплакивание самого себя. Ранний Есенин, несмотря на сменявшиеся и недолгие влияния Блока, Клюева, Городецкого, даже и футуристов, ― самостоятельный, умный поэт со своим голосом, со стихийной силой дара, с почти библейской энергией стиха. Есенин поздний ― спившийся тенор, поющий в кабаке для собутыльников; вырождение богоборца ― в хулигана. Крупнейший религиозный поэт эпохи сочиняет «Москву кабацкую» ― это падение такое безоглядное и с такой высоты, что и в нем можно увидеть величие; но художественный результат уже очень так себе. Кто бы спорил, «Что ты смотришь так синими брызгами, али в морду хошь» ― небывалая и трагическая любовная лирика; но наиболее известные из поздних стихов Есенина ― результат постепенного вырождения и утраты главных стихотворных навыков. Ни одной темы он уже удержать не может, взгляд блуждает с предмета на предмет, мысли ― ноль, образы утрачивают логику. «Изба-старуха челюстью порога жует пахучий мякиш тишины» ― шедевр. «Голова моя машет ушами, как крыльями птица, ей на шее ноги маячить больше невмочь» ― пьяный бред, сильный, кто бы спорил, но лишенный уже всякого смысла и внутренней логики.

Что с ним произошло ― тема для серьезного спора: можно говорить о личной трагедии, о неустойчивости к славе, об утрате смысла, о страдании за поруганную деревню (которая и сама по своим нравам была отнюдь не идиллической); можно ― о том, что у всякого поэта свой способ самоубийства, и что молчание или кризис постигли в то время не одного Есенина, а почти всех крупных русских поэтов. Окончательным рубежом оказался 1923 год ― Маяковский пишет «Про это» и надолго уходит в газету, Ахматова умолкает после «Anno Domini», Мандельштам ― после «Концерта на вокзале», и у всех ― своя форма переживания общего кризиса. Пастернак заставляет себя писать «Шмидта» («Я эту гору проем»), а Есенин спивается и пишет все более механические, романсовые, почти неотличимые стихи на чистом лирическом рефлексе, без движения ввысь или вглубь. Как сравнить кабацкий цикл с «Пугачевым»?! Как сравнить «Клен ты мой опавший», распеваемый и поныне во всех компаниях,― с «Миколой»?! Поверить невозможно, что «В том краю, где желтая крапива» и, скажем, «Цветы» написал один человек; даже поиски нового материала не спасают ― «Персидские мотивы» оказываются антологией восточных клише. Есть вспышки прежней мощи ― скажем, «Русь уходящая»; но все чаще обозначается пропасть между самооценкой и реальным бессилием. «Я вам не кенар! Я поэт! И не чета каким-то там Демьянам!» ― кто бы спорил, но предъявить-то уже нечего. «Расхищено, предано, продано»… и пропито.

Я, разумеется, далек от того, чтобы сводить уроки есенинской биографии к антиалкогольной пропаганде. Я хочу лишь сказать, что своего любимого поэта народ воспринял не в лучшем его состоянии ― и, более того, полюбил его в его вырождении, а это говорит о народе нечто куда более важное, чем любые наши социологические домыслы. Дело, конечно, не в том, что основные черты российского социума совпадают с чертами сильно и упорно пьющего человека ― многословием, отказом от логики, резким перепадом от сентиментов к зверству и обратно… Мне кажется, все глубже и страшней: весь современный российский социум, который так любит Есенина с самого конца двадцатых, живет в основном воспоминаниями о том, что он мог когда-то ― и чего больше не может теперь. Он повторяет «Синие твои глаза в кабаках промокли», он лепечет о каких-то погубивших его врагах и ложных друзьях, но на деле занят только одним ― упивается своим падением. Именно в этом поздний пьяный Есенин так созвучен современникам и потомкам ― они понимают его падение, ибо и сами пережили его. Еще трясут остатками былого величия, но предъявить уже ничего не могут. Это эмоция сильная, кто бы спорил,― но низменная и не самая достойная. Уголовники любят «Письмо к матери» не потому, что в их душах живо что-то святое, а потому, что это слабые и фальшивые стихи.

А тем трезвым людям, которые здесь остались, позвольте любить настоящего Есенина ― трезвого, сильного, авангардного русского поэта. «Проведите, проведите меня к нему». Уберите вашего сусального алкоголика ― я не хочу видеть этого человека.

1 октября 2010 года

Русская Касталия

Ровно 80 лет назад, осенью 1930 года, Герман Гессе приступил к написанию дилогии, принесшей ему через 16 лет Нобелевскую премию, — она состоит из повести «Паломничество в страну Востока» (1930–1931) и романа «Игра в бисер» (1931–1942). Об этих книгах, столь культовых в среде позднесоветского студенчества, можно говорить долго, но нас сейчас интересует один аспект бисерной утопии, а именно Касталия.

Иногда «Игру в бисер» называли антифашистской (чаще у нас, чтобы протащить ее в легальное поле) — но Гессе, так сказать, заглядывает «за фашизм», в те времена, когда после неизбежных катаклизмов, вызванных крушением главных мировых систем, общество начнет вырождаться. Победа над фашизмом будет не только триумфом человеческого духа, но и величайшим испытанием для него; в конце ХХ века станет понятно, что великие теории на практике приводят к великой крови, а потому лучшим способом самосохранения для человечества будет — не думать.

Постмодернизм, уравнявший и осмеявший любые догмы; постиндустриальный культ потребления, заменивший культ творчества; даже наше нынешнее духовное прозябание в состоянии полнейшей идейной неопределенности — все это реакции на ХХ век с его бойнями, и все это вместе Гессе назвал «фельетонистической эпохой». Он точно угадал главные ее приметы: самодовлеющую иронию, непременно предполагающую и насмешку автора над собой; попытку свести историю к анекдоту; вещизм, выражающийся в сугубо прикладном интересе к абстракциям (диссертация на тему «Ницше и дамские моды»); повальную моду на литературные опусы спортивных или светских знаменитостей, где имя важнее содержания…

Наступление же фельетонной эпохи автор склонен объяснять «симптомами ужаса, охватившего дух, который на закате эпохи мнимого процветания и мнимых побед внезапно оказался перед пустотой, перед тяжкой материальной нуждой, перед полосой политических и военных бурь и перед стремительно растущим недоверием к самому себе, к своей силе и достоинству, наконец к собственному существованию».

Вот все это, в точности, мы сейчас и переживаем; и единственно адекватным ответом на такое положение вещей является не борьба с ним, почти наверняка напрасная, не просветительство, не попытка противопоставить фельетонизму что-то серьезное и правильное, — а уход гуманитариев, творцов и мыслителей в Касталию, которую прочий мир заботливо, хоть и не слишком щедро содержит. Главным занятием кастальского братства является игра в бисер, которая, если сегодня перечесть текст, больше всего похожа на предсказанный в тридцатые годы структурализм: «Игра игр развилась до некоего универсального языка, посредством которого оказывается возможным выражать ценности духа в осмысленных знаках и сопрягать их между собой». Однако по большому счету совершенно не важно, чем занимались ученые и художники в прелестном и отдаленном уголке; важно наличие такого уголка.

В апреле этого года Виталий Третьяков выступил в «Известиях» с призывом «Даешь гуманитарное Сколково!», и мысль эта, сама по себе исключительно здравая и своевременная, потонула в хоре насмешек — причем смеялись не столько форумные завсегдатаи, которым решительно все равно, о чем улюлюкать, а и гуманитарии-профессионалы, которым сам Бог велел радоваться такой перспективе. Думаю, тут все дело в термине «Сколково».

В сознании многих Сколково ассоциируется с попыткой идеологизации точных наук, с нагибанием олигархата, дабы он выделил деньги на питомник гениев, и даже с марфинской шарашкой, описанной Солженицыным. Кампанейщина способна бросить тень на любую светлую идею. Вдобавок Сколкову сильно мешает прагматизм — двигателем науки всегда являлись идеалистические соображения, а в Сколкове ей предлагается вдохновляться государственными поощрениями, скорыми внедрениями и финансовыми эффектами. Заметим, что только что получивший Нобелевскую премию графен воспринимался поначалу как эффектное, но совершенно бесполезное открытие, а Андрей Гейм успел даже получить Шнобелевскую премию за самые абсурдные научные интересы (правда, тогда он занимался не графеном, а поведением лягушек в магнитном поле; но не забудем и того, что за Шнобелевкой уже трижды следовала Нобелевка).

Нам не нужно гуманитарное Сколково. Нам нужна Касталия, то есть нечто радикально отделенное от идеологии и нужд момента. Государство, в общем, должно платить гуманитариям за то, чтобы они занимались своим делом и не путались под ногами — а то количество безработных или люмпенизированных филологов и историков стало сегодня критическим. И спонсировать их государство должно не потому, что от их исследований — пусть даже социологических, объективно полезных, — возможен в будущем какой-то толк, а потому, что гуманитарные изыскания являются наиболее душеполезным, наиболее достойным занятием человека. А государство в идеале — если оно действительно заботится о самосохранении — должно стремиться именно к тому, чтобы обеспечить максимум своих подданных достойными занятиями.

Что до вечного и сильно уже поднадоевшего вопроса «Откуда деньги?», то Гессе уже на него ответил в той же «Игре», где магистр Кнехт отвечает на язвительную реплику Плинио Дезиньори: «Касталия стоит стране в год хорошенькую сумму». «Да уж, — отвечает Кнехт, — сумма эта составляет примерно десятую часть того, что страна в воинственные времена расходовала на вооружение солдат». В России столько безумных трат — от демонтажа Петра до молодежных движений, — что как-нибудь небольшая сеть университетов, колледжей и клубов не разорила бы бюджета. Есть и почти идеальное место для такого гуманитарного академгородка — Переделкино с его традициями писательского поселка. Оно могло бы стать сущей Меккой для интеллектуалов всего мира — тем более что Россия вообще многократно доказала необходимость среды для научного или художественного творчества и всегда преуспевала в создании таких сред.

Тут и общество «Арзамас» с его обедами и шубами, и бесконечные кружки середины позапрошлого века, и огромная субкультура подполья, и башня Вячеслава Иванова, и новосибирский Академгородок с клубом «Под интегралом», и Тартуская школа, которая кажется выстроенной по лекалам Гессе (тем более что и занимались там почти тем же, и отбирали людей по тем же принципам). Россия сильна не столько в технических прорывах, для которых обычно в самом деле требуются шарашки, сколько в создании прекрасных, уютных, легендарных субкультур — иногда подпольных, иногда легальных. В силу разных причин сектантство становится здесь оптимальной формой религиозной жизни, о чем — каждый со своих позиций — убедительно рассказали А. Эткинд (в «Хлысте») и М. Эпштейн (в «Новом сектантстве»). Гуманитарная субкультура в Переделкине — при условии полного государственного невмешательства в ее научную и культурную деятельность, — была бы оптимальной моделью сегодняшней русской Касталии, и это было бы то самое, что Россия сегодня может предложить миру в духовной сфере. Грубо говоря, сделать там еще один Тартуский университет (сам он, сколько могу судить, сегодня далек от прежнего блеска) и окружить его сетью клубов, фестивальных залов, дискуссионных и гастрольных площадок — вот рецепт, позволяющий задействовать множество безработных рук и голов, а заодно инициировать в Отечестве настоящее брожение умов. Тем более что весьма скромные средства, которые на это в самом деле могут понадобиться, будут в противном случае не потрачены на что-то дельное, а попросту разворованы, как это бывает со всеми российскими деньгами, не вложенными в великий и бесполезный проект.

Не надо нам гуманитарного Сколкова. Даешь Касталию. Тем более что осколок ее по-прежнему жив на каждой московской кухне.

7 октября 2010 года

Из «Энеиды» два стиха

2080-летие со дня рождения крупнейшего римского поэта Публия Вергилия Марона, родившегося неподалеку от Мантуи 15 октября 70 года до н. э., было в России отмечено скромно — ни тебе гуляний, ни торжественного концерта. Да и в Риме не особенно праздновали. Это досадно: поэт был наипервейший, а главное — государствообразующий.

В основе каждой нации лежат два эпоса — о войне и странствии. У греков это сами знаете что, у римлян — «Энеида», в первой половине которой странствуют, а во второй — воюют. В России такого эпоса не было очень долго, пока не появилась отечественная «Одиссея» в исполнении Гоголя, а двадцать лет спустя — «Илиада» работы Толстого. Русской «Энеиды» быть не могло, потому что Россия — не Рим. Как справедливо замечено в статье Михаила Гаспарова «Вергилий — поэт будущего», лучшей, вероятно, из всей русскоязычной вергилианы, в России этому автору не везло: его не понимали и не любили.

Причина, думаю, не в трудности текстов, для понимания которых нужно знать колоссальное количество реалий — бытовых и мифологических; Гомер ненамного проще, но справляемся как-то. Дело именно в государственническом пафосе, в поэтизации национальной миссии, а с этим у нас трудно. В том, что Август привлек Вергилия к созданию новой римской мифологии, не было ничего компрометирующего: кому же и создавать идеологию, как не поэту; но у нас это традиционно выглядит как сервильность, а то и предательство музы. Онегин помнил, хоть не без греха, из «Энеиды» два стиха — можно предположить, что это были знаменитые стихи из песни шестой. Выше там сказано, что пусть, мол, другие куют одухотворенную бронзу, режут из мрамора лики, тростью расчерчивают пути светил или ораторствуют — «Ты же народами править, о римлянин, властию помни, вот искусства твои — утверждать обычаи мира, покоренных щадить и сражать непокорных» (пер. А. Артюшкова).

Гаспаров подробно, хоть и с римским лаконизмом, разбирает гражданские добродетели, как их понимал Вергилий (и, следуя ему, постреспубликанский Рим): Эней — герой загадочный, почти безликий, личность он стер в угоду задаче. Минимум человеческого, максимум сверхчеловеческого: долг, отвага, дозированное милосердие, а главное — способность ставить на будущее, принося настоящее в жертву. «Были эпохи, верившие в будущее и отрекавшиеся от прошлого, и для них героем „Энеиды“ был Эней; были эпохи, предпочитавшие верить в настоящее и жалеть о прошлом, и для них героем „Энеиды“ была Дидона», — замечает Гаспаров. Дидона нам в самом деле ближе, особенно после всех ужасов XX века, когда мы тоже — грешным делом — ставили на будущее.

Проблема в том, что мы сегодня стоим перед необходимостью заново сформулировать собственную задачу в мире (не хочу прибегать к стершемуся словосочетанию «национальная идея», упомяни его — точно ничего не получится). Пусть другие куют, болтают, строят машины и компьютеры, городят огороды и обводняют пески — а ты, русский, помни… И здесь мы останавливаемся в нерешительности.

Разумеется, чтобы у тебя завелся Вергилий, надо быть Августом, обратившимся не к сонму бесчисленных природных стихотворцев, а к самому нелюдимому, утонченному, сложно пишущему поэту, уверенному, что на каждую строчку должен приходиться один небывалый эпитет или рискованное сравнение; к поэту, чей дневной улов иногда ограничивался единственным полустишием; к автору прихотливо построенных «Буколик» и натурфилософских «Георгик». (Любители всюду разглядеть продажность или просто личные нелюбители автора этих строк увидят тут завуалированное предложение: меня, меня возьмите! Но даже если б такое поведение и было в моей природе, я не сравнил бы себя с Вергилием в юбилейной колонке, поскольку «Энеиду» все-таки читал.)

У нас отождествляют лояльность с малоодаренностью, а то и с глупостью: стоит прочесть список картин, которым Фонд поддержки кинематографии выделил госфинансирование, чтобы трезво оценить перспективы русского государственного искусства. Наша официальная поэзия — бряцание, лязг, слава предков, упоение собственной аморфной огромностью и безграничностью, невнятные угрозы, пьяные слезы, все это в клерикальном духе. Оформлять государственные идеи — прямо скажем, нехитрые — в вербальные либо зрительные образы доверяют у нас самым надежным, то есть безнадежно скомпрометированным, трижды прожженным, легко ухватываемым за нежные места в случае необходимости. Мудрено ли, что попытка главы государства выпить пива с рокерами в неформальной обстановке немедленно привела к неприличным истерикам либеральной общественности: только что руку не целовали! Сны о Путине пересказывали! Какие же вы после этого бунтари?! Проклясть и заклеймить. Вообще говоря, кричать по любому поводу: «Сатрапы!» — гораздо проще и комфортнее, нежели предложить нечто осмысленное. Медведев эпохой поставлен в положение Августа, и, хочет он того или не хочет, ему надо что-то делать с наследством Цезаря, которого еще при жизни успели ославить тираном. Такова участь «второго»: надо вводить принципат, даровать свободы, окоротить цензуру и покровительствовать искусствам. Сегодня режиссеров примешь, завтра — рокеров, которых «в отличие от коллег» знаешь в лицо… И если страна не желает прочно превращаться в провинцию мирового духа, ей надо срочно, коллективным мозговым усилием, искать формулу, подобную той, что в загробном царстве предложил Энею его отец Анхис.

А что, в самом деле, предложить? Что поставить сегодня после слов «Ты же, о русский…», чтобы не только точно охарактеризовать сограждан, но и вдохновить их на грядущие подвиги сознанием национального величия?

Думаю, приблизительно вот что: пусть другие знают тонкие ремесла и способы извлечения выгоды, прямые пути и внятные цели. Ты же, русский, вечно доказывай миру, что между любым прагматизмом и реальностью существует щель, зазор; что мир не до конца постижим и не вполне рационален; что самый краткий путь к цели — иногда кривой; что результат не всегда равняется сумме усилий, что побеждает не тот, кто больше захватил, а тот, кто большим пожертвовал; что нравственность не сводится ни к какой аксиоматике, что добро вездесуще и неистребимо, что нет отверженных и потерянных, что в этом зазоре между логикой и действительностью как раз и прячется Бог — о чем и свидетельствует вся кривая, косая, цикличная, зверская, безнадежная и вечно обнадеживающая русская история. Доказывай, что не государственная воля и не римская мудрая сила, а внезапная вспышка милосердия спасет мир. Доказывай, что он больше, лучше, страшней, добрей, бесконечней, чем может себе представить даже самый умный латинянин…

Но чтобы уложить все это в два стиха, надо быть Вергилием.

18 октября 2010 года

Черноплодная страна

27 октября (н. ст.) 1855 года, 155 лет назад, родился тот идеальный русский человек, которого многие годы отыскивает вся наша литература и общественная мысль. Это был селекционер Иван Владимирович Мичурин, один из легендарных и, пожалуй, ключевых героев советского мифа.

Он идеально вписывается в череду самородных гениев, которых царская Россия хоть и признавала, но не ценила; большинство считало их провинциальными чудаками. Мичуринские позднейшие воспоминания о том, как он страдал при царизме, конечно, конъюнктурны: были у него и награды, и последователи, но жил он отшельником и громкой славы не знал. Зато в России советской эти чудаки получили гипертрофированное, забавлявшее их самих признание: им посчастливилось заняться именно теми направлениями в науке, которые идеально соответствовали философии новой власти.

Нечего-нечего, у нее была своя философия, позитивистская уже до противоположной крайности, то есть до полной религиозности, — больше всего она похожа на горьковское богостроительство, со сверхчеловеком в центре. Сводится она к тому, чтобы придать человеку божественные прерогативы: освоение всех стихий и Вселенной, титанические изменения рельефа, отважные биологические эксперименты вплоть до создания новых видов животных и растений. Писарев, помнится, все интересовался, что будет с Базаровым, если он не умрет от пореза пальца: вот это самое и будет. Базаров тридцать лет спустя — это полубезумный сельский врач, глуховатый, бородатый, раздражительный, живущий в лаборатории, питающийся сырыми овощами, все деньги тратящий на реактивы и в свободное от практики время пересаживающий собаке вторую голову (именно этим экспериментом прославился Владимир Демихов — советский Мичурин от трансплантологии).

«Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник», — это говорит тот самый Базаров, а через сорок лет, в самом конце века, Мичурин формулировал: «Мы не можем ждать милостей от природы. Взять их у нее — наша задача». Эти слова советская власть подняла на щит и скомпрометировала неумеренным цитированием, но ведь они — продолжение русского космизма. Это учение исповедовал Циолковский, почти двойник Мичурина по биографии, привычкам и воззрениям; у истоков его стоял Николай Федоров со своей верой в науку, дарующую бессмертие, а развивали его Вернадский и Чижевский. Мичурин отлично вписывается в этот ряд, хотя абстрактных разговоров не любил и попов ругал — но это не значит, что у него не было собственной веры. Она была и заключалась в обожествлении человека, в безмерном возрастании его творческой и физической мощи: природа — тупая сила, нам предстоит придать миру смысл, исправить его бесчисленные несовершенства…

От ницшеанства эта русская философия отличалась кардинально: по Ницше — «Бог умер», по русским утопистам — он еще не родился. Его предстоит создать. И не зря Горький, автор «Исповеди», написанной именно что об этом еще в 1908 году, лично обращал внимание Сталина на труды селекционера: вот письмо Сталину из Сорренто, от 2 декабря 1930 года. «В этом году исполнится 55 лет труда гениального садовода нашего, Мичурина; он все еще бодр, работает во всю силу и сейчас занят „тренировкой“ сои для того, чтоб приучить ее расти на севере. Общегосударственное значение трудов Мичурина очень хорошо понял и высоко оценил Владимир Ильич. Первый том его работы издавался преступно медленно — 3 года! Это похоже на вредительство. По поводу 55-летнего юбилея хотят переименовать город Козлов в Мичуринск — какое практическое значение имеет эта словесность? Чепуха!». Сталин и сам высоко ценил Мичурина — и как было не ценить: ведь идея селекции универсальна и работает отнюдь не только в садоводстве.

Эта мичуринская страна, с ее сочетанием дичка и аристократизма, нравилась мне больше нынешней, поделенной непреодолимыми барьерами на географические, экономические и социальные страты

Я люблю Мичурина не только потому, что живу в двух шагах от проспекта его имени, и не потому, что именно он, занявшись американским кустарником арония, подарил средней России мою любимую ягоду черноплодку, которую я предпочитаю не в варенье или наливке, а в сыром виде, в неограниченном количестве; и не потому даже, что, подобно всем советским дачным детям, в младшем школьном возрасте я безумно увлекался всяческими привоями, подвоями, прививал флоксы к яблоням и бредил гибридом картомат. В Мичурине видится мне человек, поглощенный своим делом, занятый им фанатично и любовно, и дело это мирное, полезное, пожалуй, что и святое.

Однако я против того, чтобы считать Мичурина просто тихим старичком, селекционером из детского анекдота, который «трагически погиб, упав с ели, на которую полез за арбузами». Мне видится в нем именно тот господин природы, тот адепт и итог русской религиозной философии, которая, в отличие от косной церковности, и вызвала великий советский рывок. Разумеется, у этого рывка была страшная цена и не менее страшная изнанка, но различать только эту изнанку — репрессии, миллионы людей, провозглашенных «бывшими», политика лжи и страха — было бы неверно и, более того, недальновидно. XIX век обозначил конец прежнего человечества, тупик, в который оно зашло, и попыткой выпрыгнуть за эти пределы — религиозные, биологические, даже физические — был весь русский ХХ век. И то ли величие задачи вдохновляло тех людей, то ли они в самом деле были отличными учеными — но кое-что у них получилось. У Богданова, искавшего бессмертие. У Игнатьева, боровшегося с амортизацией токарного резца. У Мичурина, мечтавшего о северном персике и заполярном винограде.

Именно Мичурин обосновал идею так называемой отдаленной гибридизации — когда скрещивались географически удаленные от исходной точки, предельно разнесенные образцы. Так получил он знаменитую зимнюю Бере — результат скрещивания уссурийской дикой груши с южным сортом Бере рояль. В условиях Уссурийска лучше передавались бы признаки, характерные для местного дичка, а на юге гибрид проявлял бы свойства южного родителя — без уссурийской морозостойкости и плодовитости; но в средней полосе, одинаково чуждой дальневосточному и крымскому сортам, гибрид наследовал родительские свойства поровну.

На этом принципе — не знаю уж, сознательно или бессознательно — основывалась вся деятельность советской власти, вечно срывавшей людей с мест, гнавшей их осваивать отдаленные земли, Дальний Восток и Заполярье, вообще помешанной на помешивании, непрерывном взбалтывании собственного народа. Огромные массы людей — от высланных народов до целинников и стройотрядовцев — кочевали по стране, реализуя принцип отдаленной гибридизации, и надо признать, что в результате этого бешеного и часто жестокого взбивания появилась-таки новая общность, назови ее хоть совком, хоть человеком будущего, хоть строителем самого гуманного в мире общества. Ничего гуманного в нем, конечно, не было, ибо и человека в прежнем смысле оно не предполагало. Но эта межнациональная, межтерриториальная общность — а срывать с места и переселять, заметим, начал еще Столыпин — сочетала южный темперамент, западный рационализм, северную стойкость и восточное терпение; сибирское молчаливое упорство и одесскую бессмертную иронию; монгольский покой и петербургский натиск. Женившись на сибирячке брянского (столыпинского) происхождения, я обеспечил своим детям взрывной коктейль из еврейского, дворянского, сельского и разночинского характера, из тех, кто строил новосибирский Академгородок, и тех, кто несколькими поколениями учительствовал и агрономствовал во глубине России. Что скрывать, мне нравится эта терпкая черноплодка, эта гремучая смесь, следствие вертикальной мобильности и горизонтальных бегств. Я знаю деградацию замкнутых сред. И эта мичуринская страна, с ее сочетанием дичка и аристократизма, нравилась мне больше нынешней, поделенной непреодолимыми барьерами на географические, экономические и социальные страты.

Он был славный старик, бессмертный русский чудак. Главная прелесть этого типа в том, что он был, есть и будет. Как нетребовательная и целебная черноплодная рябина, единственное растение на моем участке, без всякого ущерба пережившее эту жару.

27 октября 2010 года

Шоу маст гоу он

Ровно 60 лет назад, 2 ноября 1950 года, в возрасте 94 лет умер Бернард Шоу, успевший почтить себя автоэпитафией: «Я всегда догадывался, что если жить достаточно долго, дождешься чего-нибудь в этом роде».

Сделавшись нобелиатом (от денежной части отказался, медаль принял), на протяжении семидесяти лет оставаясь в центре внимания коллег и критиков, считаясь лидером интеллектуального театра и непревзойденным мастером ядовитого афоризма, он пришел к неутешительному и поучительному результату: благословил Сталина. Впрочем, в этом еще не было бы катастрофы — и не такие парадоксалисты велись на социализм, и Честертон (сосед Шоу по блестящей плеяде британских гениев, ознаменовавших конец викторианской эпохи) комплиментарно отзывался о Муссолини. Куда печальней другое: самый издаваемый и знаменитый британский драматург после Шекспира, Шоу сегодня задвинут в тень. Из его полного тридцатитомника (а первое собрание сочинений в России, кстати, вышло еще в 1911 году) в мировом репертуаре остались пять-шесть пьес, и не факт, что лучших.

Дело тут, думаю, не только в его левацких симпатиях, уже ни для кого не актуальных: в полном соответствии с русской пословицей, «хороший левак укрепляет брак», то есть пиарит капитализм от противного. Масса талантливых леваков по-прежнему привлекает внимание масс, пусть и сильно поглупевших вследствие катаклизмов ХХ века, а Селин и Гамсун даже Гитлера нахваливали, и ничего, читаются. Главную проблему Шоу с присущим ему чутьем обозначил Лев Толстой, после присылки «Человека и сверхчеловека» оценивший автора цитатой из него самого: «He has got more brains than is good for him». Больше мозгов, чем надо. Недостаток страсти. Насмешка надо всем, включая себя. Это хорошо для социальной критики, но для литературы — не очень.

Парадоксы и афоризмы отлично получались у всей семерки — Уайльд, Честертон, Стивенсон, Моэм, Киплинг, Уэллс, Шоу; у всех этих духовных детей Диккенса, одинаково благоговейно любивших отца. Но у каждого была своя заветная тема, к которой они относились с трогательной серьезностью: у Честертона и Уайльда — христианство, пусть и очень по-разному понятое; у Стивенсона — двойничество, нерасторжимая амбивалентность человеческой природы; у Киплинга — гибель империи, а стало быть, и ее морального кодекса; у Уэллса — несовершенство и обреченность цивилизации, неизбежное вырождение любого общества, обусловленное изначальным людским неравенством; у Моэма — несовместимость искусства и морали, а у Шоу… и тут мы останавливаемся в нерешительности. Такая тема у него, бесспорно, была, но очень глубоко запрятанная.

Правду сказать, читать его социальные прогнозы и антикапиталистические манифесты сегодня попросту скучно, антивоенные пьесы плоски, религиозные размышления холодны, и в большей части своих сочинений он предстает тем же умным, но фатоватым старичком, которого сохранила нам кинопленка. А между тем именно Шоу — единственный из своей дивной плеяды — по-настоящему серьезно думал о любви и сказал о ней нечто такое, чего до этого интеллектуала не знали. Потому что любовь — вообще занятие для умных, она даже дураков развивает и просвещает. Тут серьезная битва полов, стратегическая задача, вопрос выживания — ведущему интеллектуалу и карты в руки.

Потомки не ошибаются: из всего наследия Шоу наиболее актуален «Пигмалион» — пьеса, которую он сочинил уже в 57 лет и популярность которой считал скорее недоразумением. На втором месте в рейтинге Шоу остается «Цезарь и Клеопатра» — эту прелестную квазиисторическую комедию он ставил чуть выше, и именно она, уверен, послужила толчком для сочинения «Мартовских ид» Уайлдера, лучшего западного романа о блеске и нищете сверхчеловечности. Эти две пьесы содержат главную, заветную мысль Шоу: не любите тех, кого воспитали. Отпускайте их. Не связывайтесь с ними. Всякий мужчина стремится найти идеальную глину, из которой вылепит свой идеал; но мужчина устроен так, что может вылепить лишь второго себя — а жить с собой бессмысленно, неинтересно. Учитесь любить других.

У Шоу Цезарь воспитывает Клеопатру — и не без сожаления отворачивается от нее, едва из перепуганной девчонки получается египетская царица, со всеми пороками, присущими этому классу млекопитающих. Хиггинс делает Элизу Дулиттл светской львицей — но никоим образом не собирается жениться на ней. Шоу пришлось написать специальное предисловие к «Пигмалиону», где разъяснялась эта простейшая мысль: женитьба — удел людей заурядных. Он даже поэта Лэндора цитирует — тоже большого вольнодумца: «Для тех, кто подлинно умеет любить, любовь есть нечто второстепенное». Хиггинс видит идеал женщины в матери, а любимое занятие — в фонетике. Какая женитьба?! Он же лучше других понимает, что она цветочница, переодетая им кукла! Элиза способна выйти только за того, кем сможет завладеть полностью, без остатка — так велит неистребимый инстинкт лисонгровской торговки; а завладеть Хиггинсом ей слабо — он слишком интересуется Универсальным алфавитом. Главное же — Хиггинс, один из бесчисленных протагонистов Шоу (Цезарь, кстати, в том же ряду), сам отлично понимает всю детскую глупость вечной мужской надежды «встретить идеал». Встретить можно, да и слепить не штука — штука в том, что жить с ним будет невозможно, потому что делать вместе уже нечего. Любовь есть путь — а если все дано с начала, куда двигаться? Легенда о Пигмалионе обрывается невовремя: вырезал он из мрамора свою Галатею, оживил, а дальше что? А дальше, подозреваю, окаменел со скуки. Любопытно, что эта же мысль — независимо от Шоу — изложена в другой комедии об ожившей статуе, а именно в издевательской повести А.Н. Толстого «Граф Калиостро». Не со статуей жить, а с человеком.

Шоу, откровенно ненавидевший современную ему Британию, да и вообще по-ирландски издевавшийся над ее традициями, всегда уважительно посматривал в сторону русской литературы, по ее законам построил «Дом, где разбиваются сердца» (хотя опять-таки не без любовной насмешки), а образцом литературного гения считал Толстого, тоже величайшего разрушителя иллюзий. Думается, «Пигмалион» — в особенности послесловие, где разъясняется дальнейшая судьба Элизы, — написан не без оглядки на «Воскресение». Общеизвестно, что Толстой на середине работы крепко застопорился, ужасно на себя сердился за бездарность, срывал зло на домашних, но однажды Софья Андреевна, войдя в комнату под сводами, увидела мужа веселым и просветленным: «Я все понял, — сказал он. — Она за него не выйдет!» Тут же и роман стронулся с мертвой точки: Катюша Маслова, ради которой Нехлюдов пожертвовал всем, от репутации до состояния, полюбит другого. Он ей помилование выхлопотал и брак предлагает, а она полюбила Владимира Симонсона и осталась с ним. Если бы она вышла за Нехлюдова и они начали бы новую жизнь — это был бы кто угодно, но не Толстой. А так — перед нами классный роман о женской душе (а не о социальной несправедливости, как хотелось автору).

Большая часть советов и заветов Шоу сегодня лишилась всякой актуальности. Но один — думается, главный — остался на века: не любите себя в других. Сотворите Галатею, кто же не велит, — и пустите гулять по свету. Уподобьтесь Богу, создавшему Адама по образу и подобию своему — и выгнавшему его из рая, потому что Адаму так лучше.

Да и Богу, честно говоря.

2 ноября 2010 года

Странный тандем мистера Стивенсона

Роберт Луис Стивенсон, родившийся ровно 160 лет назад (13 ноября 1850 года) в Эдинбурге, написал много выдающихся сочинений в разных жанрах и успел посетовать, что все его прочие книги затмил дебютный роман «Остров сокровищ», в самом деле замечательный. Вот думаю, обиделся бы он или обрадовался, случись узнать, что самой знаменитой его книгой в ХХ веке стала крошечная повесть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»? Три десятка экранизаций и сценических версий, бесчисленные толкования, мечта лучших актеров, символ английской неоготики: самая страшная повесть викторианской Британии, оказавшаяся во многих отношениях пророческой. Современники ничего не поняли.

Это в самом деле странная фантазия, больше похожая на кошмарный сон: добрый и умный доктор Джекил с детства замечал у себя внезапные приступы злобы и похоти. Его страстно занимала мечта избавиться от пороков — и наконец он изобрел снадобье, позволявшее раскрепостить дремавшее в нем зло. Приняв его, добрый Джекил превращался в омерзительного Хайда (от английского hyde — прятать), и гениальной догадкой Стивенсона было то, что Хайд очень сильно отличался от Джекила внешне. В экранизациях режиссеру вечно приходилось отвечать на философский вопрос: доверять ли обе роли одному актеру. Думается, правы были те (и наш Александр Орлов в том числе), кто настаивал на принципиальной разнородности Джекила и Хайда, на абсолютном раздвоении личности. В нашей картине 1985 года Джекила играл Смоктуновский, Хайда — Александр Феклистов, и это правильно, по-стивенсоновски. Хайд вызывает у всех, кто его видит, омерзение — при том что никаких внешних уродств в нем нет. Просто он чистое, беспримесное зло, без единого проблеска рефлексии. Стивенсон наделил его неукротимой похотью и страшной физической силой. Ибо зло, избавленное от химеры совести, в самом деле на многое способно.

Выход Хайда из Джекила сопряжен не только с физическими страданиями — это обычные муки преображения, дежурная тема в британской фантастике, но и с острейшим блаженством. Стивенсон великим писательским чутьем предрек страстное, гнусное наслаждение, с каким человек выпускает из себя зверя. Это оргиастическое наслаждение фашиста, позволяющего себе погром, восторг ученика, предающего учителя, животная радость сына, отрекающегося от родителей ради карьеры: потом, конечно, опять включается совесть. Но в первый момент жизнь становится упоительна — как упоительно соитие без мысли о будущем, как соблазнителен грех без угрызения: зверь торжествует, и торжествует по-звериному. Это Стивенсон почувствовал, потому что он был человек сильных страстей и железного самоконтроля.

В «Странной истории» угадан и описан один из главных фокусов ХХ века: надежда на то, что человека можно поделить на дурное и хорошее, что взаимообусловленные вещи можно противопоставить, разъять сложный мир на бинарные противоположности.

Именно противопоставление взаимообусловленных и, в сущности, невозможных по отдельности вещей было главной болезнью самого кровавого столетия. А давайте разделим и противопоставим, например, свободу и порядок? Как будто порядок возможен без свободы, на одной дубине… А давайте противопоставим веру и разум? Как будто возможна вера без разума, на одном тупом инстинкте или страхе… А давайте поссорим справедливость и гуманизм? Как будто возможно справедливое общество на антигуманных началах… А давайте ненадолго, лет на пять, пока у нас только устанавливается новый строй, выпускать Хайда! Пусть он погромит, поликует на руинах — а потом мы вернем его обратно, под контроль разума, и настанет нормальная жизнь, будто ничего и не было. А детям скажем, что время было такое.

Не получится. Зло, вышедшее из-под контроля совести, под этот контроль не возвращается. Прежде всего потому, что уже испытало наслаждение свободы и отказаться от него не может, как не может наркоман добровольно соскочить с героина. Джекил вдруг замечает, что Хайд начал вылезать из него без спросу: вот он мирно беседует с друзьями, а вот — ааааа! — на его месте уже извивается непоседливый блондин, готовый наброситься на первого встречного с кулаками. Джекил в отчаянии гибнет — это единственный способ убить Хайда… и то еще, знаете, не факт. Зло живучей добра.

Именно об этой странной повести вечно забывали политические деятели, создающие фантомные партии ради отвлечения народного гнева. Сделаем такое нарочитое, фальшивое, управляемое зло, дабы оттянуть на него все негативные эмоции, — пустим, например, гулять по улицам ручной национализм, чтобы его боялись. Смотрите, мол, что будет, если не будет нас. Или зарядим несколько сразу фальшивых молодежных организаций, чтобы поплясали на портретах «врагов России». Допускаю, что молодежь отплясывает на чужих лицах с искренним наслаждением: выход Хайда — удовольствие сродни эякуляции. Но напрасны надежды Джекилов, полагающих, что они смогут в любой момент вернуть это выпущенное зло в прежние рамки: стоит Хайду вырваться из-под контроля, как он обретает собственную волю. Как шварцевская Тень, до поры такая послушная. Для чего бы вы ни затевали игру в доброго и злого следователя — для того ли, чтобы ввести в заблуждение подследственных, или затем, чтобы избавиться от личных демонов, — не сомневайтесь: это игра смертельная. Управляемого зла не бывает. И рано или поздно вам придется вступить с ним в настоящую схватку — из которой, между прочим, вы далеко не всегда выходите победителем: на коротких дистанциях побеждает тот, у кого меньше моральных ограничений.

Стивенсон предсказал не только провластные молодежные организации, но и саму тандемную структуру власти, поскольку описанный им тандем узнается во множестве исторических ситуаций — до сравнительно недавних и близких параллелей. Всякий раз добро было уверено, что контролирует процесс, — и всякий раз ему приходилось столкнуться с тем, что безнаказанных раздвоений не бывает. Даже если ради иллюзии политической борьбы единой структуре приходилось делиться на условно-доброго и условно-злого нанайских мальчиков, их управляемость в конце концов становится иллюзорной, а борьба — взаправдашней. И кончается эта борьба не победой одного из начал, а гибелью обоих — что и доказал своей судьбой доктор Джекил, искренне веривший в устойчивость тандемных конструкций.

Кто же побеждает? Побеждает добрый мистер Аттерсон, не зря сделанный законником: человек должен уметь уживаться со своим злом, сковывать его законами, подчинять порядку. Уживаться со всей своей сложностью, неразложимой на плюсы и минусы. Ибо только эта сложность — нравственная, политическая, эстетическая, — и составляет нормальное содержание жизни. А там, где нет законов и Аттерсонов, жизнь вырождается в бесконечное взаимоуничтожение Джекилов и Хайдов, которые все больше похожи друг на друга.

Но в России, кажется, из всего Стивенсона до сих пор лучше всего знают «Остров сокровищ» — потому что там про пиастры, пиастры, пиастры…

13 ноября 2010 года

Сия пучина

Ровно 110 лет назад, 16 ноября 1900 года, в России родились два знаменитых драматурга, два Николая — Погодин (в станице Гундоровской на Дону) и Эрдман (в Москве).

В бурные 20-е Погодин, так сказать, овладевал мастерством и служил разъездным корреспондентом «Правды» (книги очерков «Кумачовое утро» и «Красные ростки»). О драматургии он разве что мечтал, тогда как имя Эрдмана уже гремело. Эрдман был членом есенинской группы имажинистов, слыл ядовитейшим московским остряком, его спектаклем-ревю «Москва с точки зрения» открылся Театр Сатиры, он сочинял бесчисленные капустники, его обожала богема, а «Мандат» (1925) выдвинул его в первые ряды советских драматургов, в сатирики булгаковского ранга, что и сам Булгаков немедленно признал, приняв Эрдмана в свой круг. Погодину даже на подходах к этому кругу нечего было ловить. Правда, не сказать, чтоб этот круг был так уж престижен: чувствовали себя «бывшими» и «чуждыми», жили с разрешения, в открытую оппозицию не уходили, да и не было уже никакой оппозиции — острили вполголоса и проталкивали на сцену остатки советской сатиры, что прекратилось наглухо в 1929-м, когда запретили эрдмановского «Самоубийцу» и провалили маяковскую «Баню».

Зато их любили актрисы. Ангелина Степанова, молодая звезда МХАТа, влюбилась в Эрдмана с такой страстью, что вскоре оставила мужа (а Эрдман не смог бросить жену), и все на них любовались, слегка завидуя. Писатель и актриса, что может быть триумфальнее.

В окаменевшие 30-е Погодин стал главным советским драматургом: ему замечательно удавалась поэзия труда и положительные герои. Он их поэтизировал и даже назвал пьесу об индустриализации Южного Урала «Поэма о топоре» (1930). Суть ее и стилистика исчерпывающе выражаются репликой грубого, но растущего рабочего Евдокима: «Верим, верим, страдаем и хохочем». Конфликт: инженер Глеб игнорирует жену Катю, мечтающую блистать в обществе, он занят изготовлением нержавеющей стали. Тут же иностранный концерн, который внешне помогает, но внутренне вредит. Пьеса смешная, герои выпуклые, диалоги живые, поставить бы сейчас — сказали бы: как вырос Сорокин! Впоследствии Погодин написал «Аристократов», про перековку уголовного элемента на Беломорканале. Там был один, который никак не перековывался и только играл на гитаре, но тем временем другой зэк надумал бежать и для этой цели бросился в море, а положительный чекист прыгнул его спасать, и пучина поглотила обоих в момент. Видя то, отрицательный немедленно перековался.

А в 1937-м Погодин написал первую часть трилогии о Ленине: «Человек с ружьем», про то, что не надо бояться человека с ружьем. Пьеса о солдате, влюбленном в Ленина, стала хитом советского репертуара и получила в 1941 году Сталинскую премию. Эрдман тоже ее получил в том же году, за «Волгу-Волгу». Какие-то прямо близнецы. С той только разницей, что Эрдман был тогда лишен права проживания в крупных городах, потому что был уже автором двух запрещенных пьес и сочинил вместе с другом и соавтором Массом несколько злобных басен. Типа «НКВД, придя к Эзопу, схватило старика за ж… Смысл этой басни ясен: довольно басен». А Качалов возьми и прочти их в Кремле на приеме, а товарищ Сталин возьми и спроси, кто автор — в результате Эрдман с Массом отправились в ссылку прямо со съемок «Веселых ребят», и только Ангелина Степанова добилась для своего возлюбленного Коли перевода из Енисейска в Томск. После чего к нему в ссылку приехала жена, и Степанова бросила его навеки. Эрдман больше не писал пьес, но старый друг Григорий Александров привлек его, с 1936 года жившего в Калинине и нелегально наезжавшего в Москву, к работе над «Волгой-Волгой». И «Волга-Волга» стала любимым фильмом вождя — он смотрел его раз тридцать и хохотал.

В ревущие 40-е Погодин был в Ташкенте, в эвакуации, работал над продолжением трилогии о Ленине, вторая часть которой («Кремлевские куранты») была написана еще в 1940-м, но поставлена лишь в 1942-м. Ленин у него вышел очень уж человечен. В середине 50-х автор подготовил новую редакцию, имевшую большой успех. Страшно пил. А Эрдмана как бывшего ссыльного, хоть и лауреата Сталинской премии, отправили в самую далекую эвакуацию, но в Челябинске его догнало распоряжение Берии мобилизовать тов. Эрдмана в ансамбль НКВД. И Эрдман сочинял для этого ансамбля репризы и шутки, и тоже пил, а исполнял их в числе прочих выдающийся артист Юрий Петрович Любимов, впоследствии основатель Театра на Таганке. И тоже пил.

В 1951 году эти близнецы опять получили по Сталинской премии, вот чудеса-то. Погодин — за сценарий фильма «Кубанские казаки», это тоже он, представляете? А Эрдман — за «Смелых людей», про конный завод, противостоящий фашистам, и про вредителя, собирающегося сдать немцам наших элитных жеребцов. Хороший фильм, но уже не такой смешной, как «Волга-Волга». Все стало какое-то третьесортное после пяти лет нового террора. Так что премии им дали только второй степени. Обоим, в один момент.

В 50-е Погодин писал социалистические пьесы с человеческим лицом, главным образом о передовой, но ищущей советской молодежи. Читать их сегодня трудно. Если бы поставили, все сказали бы: Сорокин совершенно исписался. За «Третью Патетическую» (третью и самую слабую часть трилогии о Ленине) он получил Ленинскую премию. А Эрдман писал сценарии к хорошим сказочным фильмам, где еще можно было что-то протащить: «Каин XVIII», например. Использовали его и для сочинения театральных реприз — для «Турандот» они ему особенно удавались. А еще они встретились с Ангелиной Степановой — вы ведь ее не забыли? Она к тому времени овдовела, ее муж, Александр Фадеев, застрелился, оставив письмо в ЦК о том, что его и литературу погубила партия. Но у Эрдмана со Степановой ничего уже не вышло: много лет прошло.

В 60-е Погодина уже не было, он умер в 1962 году. А Эрдман еще был, он умер в 1970-м. Написав перед этим лучшее свое драматургическое произведение после «Самоубийцы» — ядовитейшие диалоги для любимовской постановки драматической поэмы «Пугачев». Не зря ведь дружил с Есениным. Злобно получилось, хорошо. Изрезали, конечно, но пропустили. В прочие 60-е он занимался сценариями для мультфильмов. Думал, наверное, что детей еще можно было спасти.

Вот понимаете, что такое советское время? Это не только репрессии, и не только энтузиазм, и не только богема или прикормленные творцы. А это сложное, многомерное образование, в котором есть крепкий приземистый драматург Погодин — хоть и без искры, но искренний; и его заражающий до сих пор энтузиазм стройки, и его идиотские лакировочные фантазии о перековке аристократов воровского мира, и его социалистическое строительство с человеческим лицом, и вихрастая ищущая молодежь. И есть Эрдман — аристократ без кавычек, высокий, тонкий, остроумием не уступающий Ильфу и Петрову, который все про эту власть понимает, а себя и себе подобных в одной из басен сравнивает с мурашками на озябшем теле. Станет тепло — не будет мурашек. Погодин пишет сорок пьес и сценариев, из которых не выживает ничего, но названия становятся нарицательными: «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты»… Эрдман пишет две пьесы, которые сегодня, впрочем, тоже мало кому интересны. Сегодня никому ничто не интересно. Сия пучина поглотила обоих в один момент. Но некоторые репризы и фразы уже ушли в язык: «То, о чем может подумать живой, может высказать сегодня только мертвый». И про Эзопа, конечно.

Вот я и думаю: может, их не противопоставлять? Может, попытаться как-то осмыслить это явление в целом — явление, породившее Погодина и Эрдмана, как следует их потрепавшее, но одинаково в них нуждавшееся? Потому что без них мы ничего в этом явлении не поймем. А главное, не поймем, почему в нашей нынешней прекрасной эпохе категорически невозможен ни свой Эрдман, ни свой Погодин.

16 ноября 2010 года

Так хочет Бог

Ровно 915 лет назад, 26 ноября 1095 года, Папа Урбан по завершении Клермонского собора сказал речь, обращенную к знати и духовенству. Ею открылась эпоха Крестовых походов. «Так хочет Бог!» — кричали слушатели после каждого обещания, а список посулов был внушителен: тем, кто отправится в поход на Иерусалим, отпустятся грехи, простятся долги, крепостных освободят от зависимости, богачей — от налогов, павшим гарантируется загробное блаженство, а выжившим достанется земля, текущая млеком и медом. Папа чутко сочетал сугубо материальные стимулы с призывом помочь страждущим братьям-византийцам, которых измучили набеги сельджуков. Момент для выступления был выбран идеально: мусульман ослабили междоусобицы. О причинах походов спорят много — тут и экспансия на Восток, и жажда наживы, и необходимость чем-то занять безземельных рыцарей, «младших сыновей»; к христианству все эти мотивы отношения не имели. Но рыцарство не умеет сидеть на месте. Так хочет Бог.

Первым в поход вышло простонародье, во главе которого шел прославленный проповедник, аскет Петр Пустынник, известный тем, что не брал в рот даже хлеба, а только вино и рыбу. Численность первого похода, по разным источникам, составляла от тридцати до пятидесяти тысяч. До Иерусалима из них дошло несколько сотен. Шли они с женами и детьми (выкупаться из рабства — так вместе), провиантом не запаслись, полагая, что кормить будут по дороге, как паломников; оружия не имели, поскольку конь и вооружение стоили больше любого крестьянина с домочадцами. Четверть разношерстного сброда была перебита в пути мирными жителями Болгарии и Венгрии, не желавшими обеспечивать крестоносцев продовольствием. Прочие дошли до Византии, император которой, Алексей Комнин, как раз и просил Папу Урбана II о помощи против сельджуков; помощь пришла и стала шататься по Константинополю, добывая себе продовольствие и грабя кого попало на правах союзников; Комнин перепугался и переправил их через Босфор в Малую Азию, где они и были перебиты сельджуками. Несколько сотен сумели бежать обратно в Константинополь — в том числе чудесно спасшийся аскет Петр Пустынник, вообще имевший способность чудесно спасаться. Там они стали ждать, пока подойдут рыцари.

Рыцари в это время интенсивно мочили евреев, поскольку именно евреи, наряду с мусульманами, считались главными врагами христианства. Немцы и французы во главе с Готье Нищим, прозванным так за стремительное разорение, отправились вовсе не в Иерусалим, а в прямо противоположную сторону — на север Германии, где устроили массовые погромы, предлагая евреям на выбор смерть или крещение. Под давлением своего войска Готье Нищий, он же Вальтер Голяк, устремился-таки в Константинополь. После переправы через Босфор Готье Нищий был разбит и убит в первом же бою. Вероятно, он и сельджукам предложил на выбор крещение или смерть, и они обиделись.

Дальше подтянулась аристократия, и Петр Пустынник воссоединился с войсками Готфрида Бульонского — того самого, который «вскипел Бульон, течет во храм» (С.Раич). Поход начался в апреле, в Азии они оказались на пике лета, люди и лошади сотнями гибли в переходах от жары. Первой на их пути лежала богатая Никея: осада ни к чему не привела, с суши они ее отрезали, а со стороны Асканского озера никак. Стояли под городом полгода, теряли людей (в общей сложности около 3.000). Наконец Комнин отправил им на помощь флот во главе с Мануилом Вутумитом, которому никейцы и предпочли сдаться, понадеявшись на защиту византийского императора. Что до крестоносцев, рассчитывавших пограбить город и пополнить запасы, — византийцы разрешили им посещать город группами не более чем по десятку человек; в компенсацию за страдания, правда, им выдали никейских лошадей. Разобиженные на Комнина, они пошли дальше — раз уж вышли, надо двигаться, так хочет Бог.

Осадили Антиохию, но ввиду ее огромности и своей малочисленности контролировали не больше четверти периметра, так что в осажденном городе провианта хватало, а вот осаждающие жестоко страдали от голода и начавшихся холодов. Началось дезертирство, а со временем и людоедство. Пламенный оратор Петр Пустынник удерживал рыцарей от бегства, покамест сам не спасся чудесным образом, то есть не удрал, но его изловили и вернули. В рядах крестоносцев свирепствовал тиф, они умирали тысячами.

Лишь три года спустя после начала похода, 7 июня 1099 года, воины достигли Иерусалима. Сначала решено было устроить крестный ход вокруг осажденного города, затем крестоносцы договорились, что каждый получит в собственность сколько сможет захватить, — и 14 июля начался беспрецедентный по жестокости штурм, продолжавшийся двое суток. На рассвете 16 июля город пал, и в нем началась такая резня, о которой очевидцы и годы спустя вспоминали с некоторым ужасом: по одним свидетельствам, крови было по щиколотку, по другим — она доходила до стремян. Вместе с сарацинами было вырезано и все христианское население. Главой Иерусалима был провозглашен Готфрид Бульонский, умерший (по слухам, от холеры) через год; по другой версии, он погиб при осаде Акры. Через две недели после взятия Иерусалима умер Папа Урбан II. А вот Петр Пустынник в очередной раз чудесно спасся, мирно вернулся в Пикардию и основал там монастырь, настоятелем которого и умер в 1115 году.

Вот так оно все было — с кровью, грязью, глупостью, перетягиванием побед, своими и чужими предательствами, сговорами, нарушениями клятв, чудесными спасениями, бегствами, вырезанием сарацинов и христиан, стариков и женщин, — и при желании не составило бы труда написать именно такой эпос о Крестовом походе, а вовсе не «Освобожденный Иерусалим» Тассо. Но Европа построилась на мифе о героическом спасении христианских реликвий, на легендах о подвигах рыцарства и коварстве неверных. А что ж, дома было сидеть? Гнить? Надо двигаться, идти, завоевывать. Так хочет Бог, который наделил человечество вечной жаждой идеала, убийства и гибели за этот идеал. И над кровью и грязью Крестовых походов воздвиглось светлое здание нынешней Европы, куда так стремятся все варвары мира.

Вот почему я думаю, что русский крестовый поход ХХ века — поход за справедливостью и братством, вдохновлявшийся великими идеалами и скомпрометированный людской тупостью и злобой, — еще войдет в историю как великий прорыв, и не миновать нам лет через двести своего героического эпоса. Если, конечно, мы хотим, чтобы на месте нынешней России было что-нибудь вроде Европы, а не выжженная земля. Всякий поход за идеалами можно объяснить властолюбием или корыстью. Всякая экспансия оборачивается великой цивилизацией. Так хочет Бог.

Христианский ли это Бог — не знаю. Но другого здесь нет.

26 ноября 2010 года

Возвращение Домбровского

Опубликован неизвестный роман Юрия Домбровского «Рождение мыши», пролежавший в столе ровно полвека. До сих пор самое существование его было под вопросом, его называли то незаконченным, то уничтоженным. Журнальный вариант напечатан в ноябрьском и декабрьском номерах «Дружбы народов», полная версия выходит в издательстве «ПРОЗАиК» и будет представлена на выставке Non-fiction 4 декабря.

Почему Домбровский опубликовал ранний роман «Обезьяна приходит за своим черепом» и оставил в столе куда более глубокую, если не лучшую свою книгу, почему даже успех «Хранителя древностей» не заставил его извлечь из шкафа три объемистых папки «романа в повестях и рассказах», как обозначал его он сам, — вопрос отдельный. Думаю, исключительная сложность замысла не давала надежд на адекватную интерпретацию «Рождения мыши». Однако в выходе книги именно сейчас — поклон вдове Домбровского Кларе Турумовой, решившейся наконец обнародовать шедевр, — есть нечто провиденциальное.

Домбровский писал эту книгу сразу после лагеря, и настроение ее отчасти близко к чувству, прорвавшемуся у него в стихах единственный раз: чувству безнадежно проигранной, потерянной жизни, в то время как другие — куда менее достойные, куда меньше умевшие, — благополучно здравствовали, писали, печатались, зарабатывали, женились… «И вот таким я возвратился в мир, который так причудливо раскрашен. Гляжу на вас, на тонких женщин ваших, на гениев в трактире, на трактир, на молчаливое седое зло, на мелкое добро грошовой сути, на то, как пьют, как заседают, крутят, и думаю: как мне не повезло!» А ведь повезло ему невероятно — он выжил, где выжить, да еще с его происхождением и характером, нельзя было; но на фоне чего можно это назвать везением? Лишь на фоне миллионов замерзших и замученных. А среди сверстников, которые отвоевали и вернулись, напечатались и сделали себе имена, Домбровский был и остался изгоем, и обвинить ему было некого. Но эта проигранная, как казалось ему в худшие минуты, жизнь нуждалась в объяснении и оправдании — и вот он берет жизнь удачника, героя эпохи, звезду 30-х годов, выстраивает себе альтернативную биографию и поверяет ею свою «нестерпимую быль».

Главный герой «Рождения мыши» — полный антипод Домбровского, хоть и ровесник. Это журналист Семенов, в котором угадывается Симонов: триумфатор, неутомимый путешественник, любовник знаменитой актрисы, впоследствии офицер, героический подпольщик, а после войны узник, но британской тюрьмы, откуда его выцарапывает ни много ни мало советский МИД. Правда, возлюбленная его не дождалась, — но есть вещи поважнее любви, можно гордиться великой миссией и героической биографией, да и работа впереди, новая заграница, новые задания…

Не сказать, чтобы Домбровский так уж не любил своего Семенова. Он ему даже сострадает, пожалуй. Он вообще пишет нового «Героя нашего времени» — отсюда и форма романа в повестях, и прямые отсылки к лермонтовской книге, и фамилия одного из знаковых героев: Печорин. Но ведь Лермонтов Печорину не равен и не идеализирует его ни секунды. Да, это герой нашего времени, вот такого персонажа оно породило, и в 30-е много было таких, как Семенов, — героических бродяг, неутомимых любовников, селф-мейд-суперменов. Но внутри у этого человека незаполнимая пустота, ничем не маскируемая трещина — и к этому Домбровский подводит постепенно, настораживая читателя все большим количеством двусмысленных черточек. Семенов красив, храбр, широк — но и эгоцентричен, и глуховат, и жесток, и позиция его в мире — позиция захватчика; а Домбровский этого не принимает, не желает одобрять, и потому-то героиня, Нина, нарисованная не только с любовью, а и с откровенным любованием, никогда не верит Семенову до конца. И достается она в конце концов куда более достойному, хоть и менее героическому персонажу — потому что чувствует в нем силу творческого воображения и самоотверженности, а не азарт и прямоту хозяина жизни. В общем, Домбровский написал историю Вана и Ады, в которой Ада не достается-таки Вану, кое-что в нем поняв; интересно сопоставить это с самым большим и странным романом Набокова, который тоже ведь недолюбливал своих победительных супергероев…

Вторая часть «Рождения мыши» — автобиографическая. Из собственной биографии Домбровский, говоря по-окуджавовски, выдергивает только одну нитку — любовь, эрос; все три новеллы, составляющие этот цикл, поражают целомудрием на фоне первой части, где все дышит чувственностью, зачастую весьма грубой. Чего там, в 30-х годах отчетливо это оргиастическое начало, это постоянное эротическое напряжение, подогреваемое соседством смерти, близостью войны, ежеминутностью расправ; и всему этому противопоставлен мир совсем молодого Домбровского — мир отвращения к сексу или, во всяком случае, отказа от него, мир, в котором все плотское, грубое, напористое вызывает понятный ужас. Все три рассказа этого цикла — в особенности только что напечатанный «Прошлогодний снег» — резко противопоставлены семеновским историям, в которых женщину завоевывают; здесь ранняя близость как раз надолго развела героев — зато после долгой разлуки они соединяются, чтобы уже не расстаться. Это негатив, зеркально-симметричный, отдельный мир, изнанка советской непрерывной оргии взаимного истребления и обладания; на этом противопоставлении держится весь роман — и вряд ли кто-то из современников способен был воспринять эту книгу во всей ее сложности; а ведь к любовной истории она далеко не сводится.

Но теперь, повторяю, для нее самое время — потому что установка на внешний успех, напористое обладание и даже этакое брутальное суперменство для нашей эпохи ничуть не менее характерны, чем для советского тоталитаризма. Будь успешен! Бери от жизни все! Покоряй, завоевывай, реализуйся. Ключевое слово нашей эпохи — реализация; но реализуются ведь прежде всего тайные и весьма гнусные желания, и в первую очередь тяга к доминированию. Воздвигнись! Преобладай! О том, как гора этих успехов, привилегий и денег рождает мышь, Домбровский и написал свою книгу. Эпоха захватов породила глубоко ущербный тип — а тот, кто числился в лузерах и аутсайдерах, внезапно берет свое, ибо сохранил себя. С этим капиталом не пропадешь. «Счастье не тождественно успеху, это главное художественное открытие оттепели», — говорил мне когда-то Михаил Львовский, и при всей очевидности этой максимы о ней приходится напоминать вновь и вновь.

Домбровский — напомнил. Его самая личная и самая насущная книга — о тех и для тех, кто не побежал за эпохой и предпочел одинокий и целомудренный путь; и эта новая аскеза — наилучший ответ на разнузданное потребление и всеобщее предательство. Дальнейшая ее судьба зависит от каждого из нас: либо прочитаем, поймем и полюбим, либо… Либо по просторам нашей Родины и литературы опять триумфально побегут мыши.

2 декабря 2010 года

Лазурная ошибка

Ровно 180 лет назад, 10 декабря 1830 года, в Амхерсте (Массачусетс) родилась Эмили Дикинсон ― самый издаваемый, изучаемый, переводимый и цитируемый американский поэт, далеко обгоняющий по этой части Уитмена, Т.С. Элиота и даже Джима Моррисона. Она прожила 55 лет и умерла от водянки, опубликовав при жизни ― анонимно и в грубо отредактированном виде ― около десятка стихов. После ее смерти сестра Лавиния ― такая же старая дева, как и сама Дикинсон,― нашла в ее бумагах 1800 стихотворений, полное собрание которых вышло лишь в 1955 году. До этого они печатались небольшими порциями ― первый томик, насчитывавший всего 115 текстов, вышел в 1890 году, спустя четыре года после смерти автора, и в течение двух лет выдержал 11 изданий, став любимой книгой романтически настроенных американок.

Как и большинство советских читателей, я узнал о Дикинсон из довольно представительной подборки в «Иностранной литературе», и еще был такой журнал «Америка», издававшийся в Штатах по-русски под началом Ильи Суслова, эмигрировавшего в начале семидесятых создателя «Клуба 12 стульев» при «Литгазете». Суслов не пожалел десяти страниц одного из номеров под пьесу Уильяма Люса «Прелестница Амхерста» ― монтаж из стихов и писем Дикинсон. Этот номер «Америки» попал к нам в дом ― вообще ее было не достать, славный журнал, посейчас помню многие статьи и картинки оттуда,― и стихи из этой пьесы я запомнил на всю жизнь, ибо детская память крепка. «Для того чтобы сделать Прерию, нужны лишь Пчелка да цветок Клевера. Пчелка и Клевер ― их красота ― да еще Мечта. А если нет пчел и редки цветы, то довольно одной мечты».

Сохранились три ее изображения: детский рисованный портрет, достоверный дагерротип конца 1846 года и недостоверный, выуженный исследователями на e-bay, примерно 1850-го (его нашли всего десять лет назад). Что сказать? ― волевая девушка, с лицом одновременно сонным и нервным, неподвижная внешне, но всегда готовая к внутренней буре. И в стихах ее, столь мирных в смысле тематическом и столь бешеных, экспрессивных, трагических, безнадежно вопрошающих, вызывающе неортодоксальных, то же сочетание. И жизнь ее была бессобытийной, если не считать смертей ближней и дальней родни, которые она переживала крайне тяжело и не могла оправиться годами («Не успею я прийти в себя после одной смерти, как меня подкашивает новая»,― скупое признание в позднем письме). Лет до сорока она собирала свои стихи в самодельные книжечки, после складывала в шкатулку. Были какие-то влюбленности, почти всегда заочные, и несколько долгих эпистолярных романов. Почерк летящий, немного похожий на пастернаковский, резко наклонный, с годами все менее разборчивый. Она почти не выезжала из Амхерста, а в последние годы не выходила из дома, общаясь лишь с соседскими детьми. Собирала гербарий. Работала в саду, изучала ботанику, обменивалась советами и семенами с другими садоводами. Ходила всегда в белом. Относительно ее душевного здоровья в Амхерсте были единодушны ― мирная, но чокнутая.

Дикинсон не очень повезло с русскими переводами, лучше других получилось, кажется, у Ольги Седаковой. В принципе ― невзирая на огромное количество разноязычных переводов ― она не очень-то разлучима с родной языковой стихией. Как вы это переведете ― «There are the days when birds come back»,― о ясных днях ранней осени, когда одна или две птицы возвращаются, чтобы бросить прощальный взгляд? Как переведешь эту «лазурно-золотую ошибку» сентябрьских небес, вдруг напоминающих июньские? Как переводить эти короткие строчки, чаще всего две-три строфы,― чтобы отрывистость, нервность, нежность не превратились в небрежность?

Нет, она все-таки очень американское явление, где уж нам уж. Кто назовет ее поэзию и судьбу вызывающе нетипичными для американской матрицы, тот мало понимает в Америке: ей вовсе не присущ культ стремительного прижизненного успеха, это вы ее с чем-то перепутали. Наоборот, героями американской культуры чаще всего становятся затворники, печальные одиночки, безнадежные чужаки, у которых не хватает наглости и уверенности жить в мире людей, но зато есть железная воля, которая и заставляет их в круглом одиночестве созидать спасительные, сияющие, аутичные миры. Таким американским мифом стал Генри Дарджер, грязный и забитый больничный санитар, сочинявший и роскошно иллюстрировавший в своей каморке 15000-страничную сагу «В царстве небывалого», о сестрах-волшебницах, восставших против угнетения детей; акварели Дарджера уходят на аукционах за рекордные суммы, книги переиздаются, а биография предстает символом героического сопротивления нищете и обыденности. От него, как и от Эмили Дикинсон, осталась гора рукописей да две фотографии. Впрочем, и Маргарет Митчелл, в затворничестве неудачного брака отстучавшая на машинке необъятную и неопрятную гору «Унесенных ветром», из того же ряда. А столетняя фермерша Бабушка Мозес, чьи примитивные многофигурные акварели стали символом настоящей, глубинной Америки,― бабушка Мозес с ее девизом: «Жизнь ― это то, что ты из нее сделаешь»? Американцы обожествляют не успех, а волю к преображению мира ― пусть это даже будет ваш персональный ад отверженности и отшельничества, дарджеровский убогий пансион, дикинсоновский разрушающийся дом и зарастающий цветник.

Как я буду отмечать ее день рождения? Да примерно так же, как и вы: с утра дам три урока литературы детям, не очень понимающим, кому и зачем нужна литература. Потом поеду собирать гору никому не нужных справок для никому не нужной формальности, буду два часа стоять в пробке среди спального района. Понятное дело, на дороге и в очередной бессмысленной конторе мне несколько раз нахамят. Потом поеду делать интервью со скучным и лживым человеком, потом проведу на радио несколько эфиров с невыносимо самовлюбленными певичками, навязанными пиар-службой, потом буду писать колонку в деловой журнал, который никто не читает, но в котором платят ― именно за то, что не читают. Такая же форма откупа, как взятка гаишнику. И ближе к ночи, может быть, у меня будет полчаса написать что-то свое ― те полчаса, для обеспечения которых я и проживаю остальной день; и у меня не будет ровно никакого стимула ― ни морального, ни материального ― писать то единственное, что и станет в конце концов оправданием моей жизни среди ее тотальной бессмыслицы в стране, где никому ничего не надо.

И когда меня спрашивают, что, собственно, делать в этой стране, где действительно никто давно не нужен,― я вспоминаю Эмили Дикинсон и отвечаю: вот это. Только это. Ничего другого, в сущности, нет.

10 декабря 2010 года

Национал-фанатизм

Вчера мы крупно и близко увидели лицо эпохи, которую называют нулевой. От каждого десятилетия остается свой образ ― тридцатые, например, были куда как неоднозначны, от них остались ГУЛАГ, Дом на набережной, «Рабочий и колхозница». С сороковыми-роковыми все понятно. От девяностых, при всех их надеждах, остался ларек с паленым «Ройялом», браток и черный Белый дом, накладывающийся на выжженную площадь Минутка с силуэтами горелых танков. А нулевые окончательно оформились в 2010-м: символ державной мощи ― Манежная площадь, Александровский сад,― и толпа то ли нацистов, то ли фанатов, то ли национал-фанатов, скандирующих «Бать Кавказ».

Вот что бывает со страной, в которой годами искореняется все нерентабельное, а потом ― все нестандартное, называемое для блезиру неформатным. Вот что получается с обществом, в котором власть одной рукой распихивает прибыли по западным банкам, а другой поглаживает наших верных ребят, нашистов или байкеров. Вот что бывает там, где целенаправленно искореняется культура (неудобная по обоим признакам ― нерентабельная и неформатная), зато насаждается быдловатая гордость поднявшихся с колен. Гордость эта существовала в двух вариантах: элитном и пролетарском. Элитный был гламурный, рублево-успенский, тусово-куршевельский, а был еще пролетарский ― весь такой патриотичный, такой спортивный. Иногда, по случаю заполучения нами очередного спортивного мероприятия, они объединялись.

После взрывов на Черкизовском рынке «Известия» опубликовали мою колонку «Необыкновенный фашизм», в которой я недоумевал: отчего бы это сегодня, вопреки всем базовым теориям, в России процвел самый пещерный национализм с террористическими методами и широкой социальной базой? Вроде и экономических предпосылок нет, и свобода слова номинально кое-где сохранилась, и Кавказ вроде замирен. А он цветет себе. Тогда власть очень обиделась, появилось несколько отповедей безвестных журналистов под странными фамилиями ― что-то вроде «Петров»…

Сегодня уже ясно: фашизм приходит туда, где истребляются культура и мысль, где власть обслуживает себя и крышует своих, где нет мысли и соответственно будущего. Ведь люди, которые вчера громили станцию метро «Охотный Ряд» и Манежную площадь,― это именно окраинная молодежь, у которой будущего нет. Нынешней власти они нужны только для одного: показывать их время от времени, выпуская на площади, прямо попустительствуя ― и приговаривая: видели, видели? Смотрите, что будет, если не мы. Смотрите, от кого мы вас ограждаем. Вот она, реальная площадная политика. И так далее.

Но теперь, слава богу, не 1907 год, и никакой гершензон уже не станет благословлять власть, «штыками своими охраняющую нас от народа». Все уже поняли, что эта власть их для нас и растит ― вот этих самых, от кого якобы охраняет. И не важно, что в душе она надеется удержать их потом в узде. Опыт показывает, что удержать в узде такую силу не удавалось еще никому. Фашизм всегда начинается с попустительства тех, кто надеется им попользоваться, с тех, кто перенимает его язык и интонации, дружит с байкерами и поощряет наших славных мальчиков, любящих спорт. Кушают потом без разбора ― и тех, кто сопротивлялся, и тех, кто попустительствовал, и тех, кто помалкивал.

Версии сегодня высказываются самые разные: бездействие силовых структур объясняют хитрым планом ― мол, в стране хотят ввести чрезвычайное положение и вернуть ― ну, вы понимаете… Другие говорят, что фанатов не хотят будоражить, а потом выловят по одному с помощью видеосъемки… Третьи утверждают, что с фанатов начнется справедливая социальная (и национальная!) революция ― пусть сильнее грянет буря (оптимисты, мать их!). Все эти объяснения малоинтересны, поскольку универсальное объяснение происходящего дали братья Стругацкие в 1963 году: «После серых приходят черные». Ну вот, они пришли. У нас уже есть свой Хорст Вессель. Его память чтили в том числе и те самые байкеры. И до реального Егора Свиридова, как и до настоящего Хорста Весселя, никому нет дела. Вопрос «Что делать?» уже не имеет смысла ― все уже сделано. Мюнхен уже в Москве. Фашизм не надо специально растить ― достаточно выкорчевать все, что ему противостоит. Он может прийти под видом Кущевской, а может ― под видом фанатского сборища. И какая разница, как он называется? Однажды он пришел под социалистическими лозунгами. Сегодня явился под лозунгом «Спартак ― чемпион» и «Бать Кавказ». И страна в нынешнем виде эти лозунги заслужила. По мощам и елей.

13 декабря 2010 года

Бунт в канун заморозков

185 лет назад, 14 (26) декабря, «на очень холодной площади» (Тынянов, кажется, преувеличил ― погода была пасмурная, скорее мягкая, 8 градусов мороза) произошло одно из самых мифологизированных событий русской истории.

Когда эта история будет описана не с классовых, а с более объективных позиций, когда будет окончательно похерена мысль о «формациях» и мир наконец признает, что всякая страна развивается по собственной схеме,― будет подробно разобран и русский четырехтактный цикл с его революцией, заморозком, оттепелью и стагнацией. На переломе от революции к заморозку в России непременно случается «бунт элит». Это явление закономерное: тот, кто еще вчера был передовым отрядом этой самой революции, тот, кого она вознесла и наделила баснословным могуществом, а главное ― тот, кто искренне в нее верил, категорически не готов снова признавать себя винтиком. Между тем любая «стабилизация» ― при формальном сохранении вектора и полном внутреннем перерождении ― как раз и требует того, чтобы недавние хозяева страны перестали высовываться и заново отстроились. Среди них обязательно найдется тот, кто возмечтает о перевороте,― и ясное дело, что это будет персонаж противоречивый: революции и войны редко выигрываются ангелами. Иное дело, что самый тщеславный бунтарь все-таки лучше наступающего тоталитаризма, враждебного к любым талантам и удобного только для посредственностей. Наступление заморозка окончательно фиксируется расправой над неоднозначными и талантливыми личностями, решившими не поступаться достоинством. Бунту элит обычно предшествует «равноудаление» ― когда ближайший соратник главного революционера или крупный теоретик времен великого перелома вынужден бежать за границу (выехать в ссылку) и оттуда отправлять гневные инвективы: такова была участь Курбского, Троцкого, впоследствии Березовского, близок к ним типологически и случай «хромого» Николая Тургенева. Но бегство ― выход паллиативный, направленный исключительно на личное спасение. Те, кто думает не только о спасении жизни или имущества, но и о собственной чести ― и чести своего класса, только что ощутившего себя хозяином истории,― вступят в заговор, рискнут и, разумеется, потерпят поражение. Не потому, что плохо подготовились, а потому, что ходу истории не могут противостоять ни царь и ни герой.

Предвестием 14 декабря было восстание Семеновского полка 1820 года: поводом к восстанию послужило зверство полковника Шварца, типичного аракчеевского офицера, избивавшего солдат и хамившего офицерам. Аракчеевщина, в сущности, и сводилась к тому, что на место сознательной и преданной службы явилась палочная дисциплина, торжество формальности в частностях и произвола в главном. В анонимной статье «Семеновская история», которую Герцен поместил в «Полярной звезде», о семеновцах говорилось: «Это был полк, где не существовало телесного наказания, где установились между солдатами и офицерами человеческие отношения, где, следовательно, не было и не могло быть ни грабежа казны, ни грабежа солдат. По выправке солдаты были не хуже других гвардейских, но, кроме того, это был народ развитой, благородный и нравственный». Автор подчеркивал, что все эти качества развились в солдатах ― и офицерах ― после заграничного похода.

Надо было напомнить армии, кто тут у нас хозяин; Аракчеев призван был нагнуть поколение победителей ― и преуспел, но кое-кому это не понравилось. Сначала «Союз благоденствия», а затем два офицерских тайных общества ― Северное и Южное ― вознамерились, вызвав тем язвительное замечание Грибоедова, «перевернуть государственный быт России».

Если выстраивать типологию этого явления ― а типология как раз и помогает выявить фабульный костяк пьесы, которая в разных декорациях разыгрывается у нас вот уже шестой век,― предшественником декабристов был Артемий Волынский, о котором Рылеев не зря написал едва ли не лучшую свою «Думу», страшную «Голову Волынского».

В отличие от олигарха Меншикова, молодой сподвижник Петра Волынский был человеком жестоким до зверства, ценившим не столько деньги, сколько власть,― и хотя его заговор против императрицы был во многом плодом бироновской клеветы, не исключено, что о захвате трона он мечтал и в самом деле. Недавний преобразователь России, младший из птенцов гнезда Петрова наотрез отказывался мириться с бироновщиной, с произволом ничтожеств, с идиотизмом самой Анны Иоанновны ― и поплатился головой. Волынский был отнюдь не образец милосердия, но исторические деятели вообще редко бывают моралистами; общественным мнением он был канонизирован, поскольку выступил против тупого, бездарного, трусливого сатрапства ― а оно в России всегда ненавистней, чем жестокий герой-одиночка.

Павел Иванович Пестель тоже был человек жесткий и по-своему страшноватый ― другие не бунтуют; Пушкин точно угадал в нем Брута, о чем Давид Самойлов написал едва ли не самое известное свое стихотворение,― но ведь и Брут убил Цезаря не по корыстным личным мотивам: он республику защищал.

Представления о будущем устройстве России были у бунтовщиков 14 декабря самые приблизительные и тоже, в общем, тоталитарные, что Пьецух отлично показал в «Роммате». Они выходили на Сенатскую площадь не за народ ― «страшно далеки они от народа», и это взаимно. Это бунт активных делателей истории, не желающих становиться винтиками; бунт желающих и умеющих служить, но не готовых прислуживаться ― а только прислуга и нужна победившей сатрапии. Кто бы спорил, декабристы были отнюдь не ангелы, и смерть Милорадовича, смертельно раненного пулей Каховского и штыком Оболенского, остается на их совести: как к Милорадовичу ни относись, а человек он был честный и генерал образцовый.

Однако мифология декабризма отличается удивительным обаянием и благородством, воспитательное ее воздействие невозможно переоценить: отличительная черта бунта элит, многократно отмеченная Окуджавой в его интервью и романах о декабризме,― бескорыстие. Это не алчное восстание масс, желающих все отнять да и поделить; это битва за нематериальные привилегии ― за право не чувствовать себя рабом. Вот почему осуществляются такие бунты теми, для кого живо понятие чести,― прежде всего военными.

В русском ХХ веке такой бунт элит обнаруживается легко ― это антисталинская позиция Тухачевского, единственного из всего маршальского корпуса, кто фрондировал в открытую. Был ли заговор Тухачевского или его грамотно придумал Шелленберг ― мы вряд ли узнаем достоверно; нельзя сомневаться только в том, что Тухачевский Сталину противостоял и с ним полемизировал. И опять перед нами военный, опять любимый коллегами и солдатами, амбициозный, жестокий (вспомним подавление Тамбовского восстания 1921 года),― но свой миф есть и у него, ибо бунтарь-одиночка или даже заговорщик всегда симпатичней диктатора и подчинившегося ему стада.

И снова перед нами не ангел, что ж поделаешь,― но ангелов-то как раз полно, это благодаря их ангельскому терпению Россия неизменно вползает в заморозок, в царство Николая Палкина, из которого выходит шатаясь и спастись может только оттепелью, хотя бы и самой половинчатой.

24 декабря 2010 года

Котег и кролег

Наступающий год явно будет благоприятен для России, поскольку это год тандема, а к такой структуре власти нам не привыкать. Она, признаться, при двойственности нашего менталитета выглядит наиболее эффективной, поскольку примерно половина страны надеется на одно, а вторая ― на прямо противоположное. В этих обстоятельствах условное деление на котиков и кроликов выглядит оптимально, хотя личной вражды, да и особой разницы между котегом и кролегом, говоря интернетно, я не заметил.

В истории нашей семьи был период, когда в доме одновременно жили котег (сибирский) и кролег (карликовый). Различались они по множеству параметров ― котик, скажем, был хищник, а кролик вегетарианец, но котик принципиально не ловил мышей, и оба мирно питались от наших щедрот. Если уж люди заводят себе котика и кролика для радости и уюта, кормить зверьков ― их святая обязанность. При всех различиях в рационе котик и кролик отлично ладили между собой, и вбить клин между ними не удалось даже вечно оппозиционному джунгарскому хомяку, на которого, впрочем, по причине ничтожных размеров вообще никто не обращал внимания. У кролега, кстати, тоже были когтики, и даже не меньше, чем у котега, но пользоваться ими он, казалось, не умел.

Котик предпочитал мясо, кролик же специализировался все больше по интернету, в том смысле, что охотно грыз провода и считался у нас по этой причине очень продвинутым. Мы даже шутили, что он пытается таким образом связаться с другими кроликами и подать им сигнал. Его погрызы нередко приводили к перезагрузке, а то и полному коллапсу, но мы не обижались, поощряя его интерес к новейшим технологиям.

Котик гулял сам по себе и любил бравировать некоторой брутальностью, хотя и чисто внешней. Кролик редко и неохотно выходил из клетки, хотя у него были к тому все возможности ― клетка никогда не закрывалась. Может быть, он боялся котика, а может, ему просто было уютней в четких границах. Иногда он все же вылезал, объедал обои на уровне своего роста и стремительно возвращался в прежний формат.

Котик любил нас приструнить, требуя пищи и внимания; умел грозно шипеть на чужаков, пересекавших порог квартиры, и требовал, чтобы они уважали наши обычаи, то есть кидали ему лучшие куски. Кто нас обидит, говорил он всем своим видом, тот дня не проживет.

Кролик не требовал ничего, а делал только фыр-фыр. Никто из нас не мог понять, одобрение это или призыв к дальнейшим действиям. У котика хвост был длинный, пушистый, больше самого котика, и непонятно было, кто кем машет. У кролика торчало сзади что-то вроде мехового утолщения, забавно шевелившегося, когда кролик бегал, но это был, конечно, не хвост, а так, название. Без хвоста кролик был трогательно одиноким, как король без шлейфа или руководитель без окружения.

По весне и осени у котика случались сезонные обострения: он убегал и грозил соседям, страшно орал и вообще доминировал. У кролика обострений не бывало: он был со всеми добродушно ровен и особенно любил детей. Дети занимали его постоянно, словно в квартире не было больше ничего интересного. Не сказать, чтобы кролик приносил детям много пользы, но при виде их он принимал озабоченный и деловитый вид, словно решал их судьбы. Дети тоже любили кролика, но веселее им было с котиком ― он был разнообразней и как-то самостоятельней.

Котик был мстителен и злопамятен. Если он кого не полюбил, вернуть его расположение было невозможно. Особенно ему не нравилась пресса: на газеты он набрасывался прямо-таки с остервенением. Кролика почти невозможно было вывести из себя, и даже с морковкой он обходился деликатно, уничтожая ее, впрочем, очень быстро, с характерным, но виноватым хрум-хрум. Газеты не интересовали его совершенно, зато он очень любил смотреть телевизор, и в маленьких его глазках мелькало что-то похожее на сострадание к этим людям, тоже сидящим в ящике и очень довольным этим положением. Котик вовсе не смотрел телевизор, но чувствовал себя его полноправным хозяином ― любил вспрыгнуть наверх и греться, словно давая понять, что все эти людишки работают под ним.

Котик любил, чтобы его чесали, и вообще уважал лесть. Кролику это было как будто совсем не нужно, но когда чесали котика, он делал фыр-фыр, и непонятно было, поощрение это или тихая печаль.

Котик обожал мотоциклистов. Когда его вывозили на дачу, он вспрыгивал на забор и с завистью смотрел, как они рассекали вечерний воздух с ревом и неприличными песнями. Кролик был совершенно равнодушен к транспорту, но обожал пластмассовый мобильник, который подарили ему любимые им дети.

Котик и кролик никогда не конфликтовали, хотя некие искры несогласия между ними, что и говорить, проскакивали. Год котика и кролика не сулит россиянам никаких конфликтов ― напротив, это самый что ни на есть наш год, и очень жалко, что он когда-то закончится. Еще жальче, что на смену ему придет дракон ― животное хоть и трехглавое, но гораздо менее миролюбивое.

29 декабря 2010 года

Питейный календарь-2011

Астролог, если он не идиот, прогнозов не дает на Новый год: привычно нашим, да и прочим людям весьма непредсказуемо тупить ― но пить мы будем, это уж как пить. Мы жить не сможем, если пить не будем. Раскрою вам особенность свою: я пятый год уже почти не пью и потому с оттенком ностальгии припоминаю, как пивали встарь, пишу для вас питейный календарь и с завистью гляжу, как пьют другие. Как не бухнуть за праздничным столом? Как не запить, припомнив о былом и с тем его сравнив, что ныне стало? О будущем подумав ― как не пить? Как в настоящем душу укрепить, коль не посредством верного «Кристалла»?

Сперва мы станем пить за Рождество ― неделю, и не менее того, я лично буду ждать со всем народом, чтоб отпуск ― узаконенный провал ― не слишком травматично миновал и завершился Старым Новым годом. За армию мы выпьем в феврале ― пускай лучится водка в хрустале и плавает картошка в комбижире. Служившие почуют старшинство, а неслуживших, коих большинство, поздравить можно с тем, что не служили. Восьмого марта всякий коллектив ужрется, выходные прихватив; корпоратив широк и лучезарен ― любимый день бухгалтерш, секретарш, кассирш, вахтерш… А дальше ― шагом марш ― грядет апрель, когда летал Гагарин. Всего полвека ― а каков разлом! Тогда мы для планеты были злом, но посмотрите, блин, на эти лица ― как любят нас, какой кругом елей… Теперь мы вроде сделались милей, но нас никто не любит. Как не спиться! Как хочешь, так мораль и понимай. А между тем уже маячит май с его трудом, Победой, огородом, рассадой, парк-культурным колесом, георгиевской ленточкой на всем… Неделю отмечаем всем народом. В июне без особенных затей отметим День защиты всех детей ― пускай не самый яркий праздник в лете, но, судя по медведевским словам, у нас во всем наметился завал, и если что выходит ― только дети. В июле ― годовщина той жары, когда мы были жалки и мокры, взлетал в цене спасительный кондишен, народ тушил огонь по всей стране, а блогер, адекватный не вполне, о рынде попросил и был услышан. Вот август показался на тропе, а это двадцать лет ГКЧП: давайте пить, защитники свободы, до слез, до рвоты, до дурного сна; а то ведь ― страшно думать, мать честна, как изменились мы за эти годы. День знаний ― повод выпить в сентябре, в его прощальном, тающем тепле, еще напоминающем о лете; подобный повод в прежние года не так уж много значил, господа, но наш приоритет сегодня ― дети. Когда октябрь нагонит хмарь и муть, лужковскую отставку помянуть ― вот тоже повод, важен и забавен: в Москве не станет лучше, видит Бог, но развлекает жителей лубок ― швыряющийся кадрами Собянин. Был спорным день седьмого ноября, но радостным, по чести говоря; России новой он не пригодился ― но, впрочем, что за разница тому, кто хочет жить в угаре и в дыму? Пусть пьет за День народного единства. А там опять декабрь, корпоратив,― и, всякие мечты окоротив, год выборов приходит как расплата. Значительно изменится среда: такого мы насмотримся тогда, что станем пить без мысли, без стыда, без повода, с рассвета до заката.

30 декабря 2010 года

Закон Лондона

Ровно 135 лет назад, 12 января 1876 года, в Сан-Франциско родился Джон Гриффит, взявший впоследствии фамилию отчима и прославившийся под именем Джека Лондона.

У нас его больше всего любили Ленин и Куприн: Ленин ― за волю к жизни, Куприн ― за силу, страсть и достоверность, а еще за сходство его литературной судьбы с собственно купринской: критика обоих не жаловала, и полагаться им приходилось на читательскую любовь.

Любовь эта неизменна и по сей день ― золотоискательские и бродяжьи рассказы Лондона входят в золотой фонд детского чтения, из романов больше всего повезло «Морскому волку»,― но с осмыслением пути и взглядов этого автора и в советской, и тем более в постсоветской России все обстояло еще печальней, чем в высокомерной прижизненной критике. Его считали поверхностным беллетристом со стертым языком: высоколобым, видите ли, нравился Генри Джеймс, ба-а-альшой стилист. Ничего не имею против Генри Джеймса, но часто повторяю восклицание Лондона по прочтении первых страниц «Крыльев голубки»: «Кто объяснит мне, черт возьми, о чем вся эта словесная паутина?!»

В советской традиции путь Лондона принято было изображать так: выбился из низов, правдиво рассказал о невыносимой жизни простого человека и об американском диком капитализме, написал вершинный социалистический роман «Железная пята» о борьбе и победе пролетариата, в «Мартине Идене» предсказал трагическую судьбу художника, отравленного трупным ядом общества потребления, но потом соблазнился высокими гонорарами и сделался поставщиком развлекательного чтива; в состоянии кризиса и разочарования спился и покончил с собой в сорокалетнем возрасте. Впоследствии версия о самоубийстве отпала, об алкоголизме и преодолении его Лондон сам подробно рассказал в «Джоне Ячменное Зерно» ― лучшей из поздних автобиографических повестей,― а позже развлекательное чтиво было частично реабилитировано, но общая канва не менялась: большой художник был озабочен судьбой простых людей, сочувствовал революции, но потом продался. Неправда тут в главном: большой художник в самом деле искренне сочувствовал делу социалистической революции и не свернул с этого пути до конца. Да, после «Железной пяты» (1908) он испытал серьезный мировоззренческий кризис, но после него не сделался поверхностным беллетристом, а пошел глубже и дальше ― в сферы, куда советское литературоведение не досягало.

Рискну возразить любимому Куприну ― Лондон-мыслитель бывал сильней и глубже Лондона-художника, который, как все писатели из низов, воспитанные на бульварном чтиве, злоупотреблял и лобовыми ходами, и кричащими красками, и стертыми словами. Отважусь даже заметить, что превозносимая советскими учебниками и ненавидимая нормальными читателями «Пята» вовсе не слабый роман ― художественно она никакова (в этом смысле и «Мартин Иден» не шедевр), но диагноз в ней поставлен верный. Лондон первым из коллег заметил главную нестыковку марксизма: Маркс обманулся в прогнозах.

На пути человечества встала Олигархия ― сращение бизнеса и власти, новый мир, управляемый трестами и корпорациями; и никакой пролетариат не торопился свергать эту махину, потому что так называемая зверская эксплуатация, столь красочно живописуемая Горьким, Лондоном, впоследствии Лимоновым и другими знаменитыми самородками, ничуть не противоречит интересам и вкусам пролетариата. Олигархия не свергается ― вот первая половина закона Лондона. Это действительно «высшая и последняя стадия», но не капитализма, а всего развития человечества. Это развитие уперлось в тупик, и нужен эволюционный скачок ― потому что нынешний человек Олигархию скинуть неспособен. Более того ― она его устраивает. Парадокс, но в результате революции 1917 года рухнула единственная страна, где полноценной олигархии не было. Зато она есть сейчас, и потому любые надежды свергнуть ее лобовым силовым путем довольно наивны ― разве что олигархи, по русскому обычаю, будут защищаться спустя рукава.

Собственно «Железная пята» ― роман о великом поражении; из предисловия и комментариев мы узнаем, что не только гипотетическое чикагское восстание, а и пять последующих бунтов были обречены на разгром, что массы с величайшей охотой надевают ярмо, что продаваться для человека ― особенно утонченное удовольствие, и если в подчинении находят кайф лишь немногие (это все-таки врожденная патология), то продажа значительно повышает не только благосостояние, но и самоуважение. Никакая свобода не может проистечь из революции; этот вывод был очевиден уже и в «Морском волке», где на абсолютную власть Волка Ларсена не мог посягнуть никто из моряков (кроме разве Джонсона ― шведа с крепким, традиционным мировоззрением). Чтобы победить Волка, надо быть Хэмфри Ван-Вейденом: прошедшим волчью школу гуманистом, интеллектуалом в волчьей шкуре.

На ницшеанского сверхчеловека Лондон ответил своим (и, судя по «Пяте», к Ницше относился враждебно). Закон Лондона заключается в том, что массы перед олигархией бессильны ― потому что свобода нужна не массам (они от нее как раз бегут), а личностям. Собственно, всю вторую половину своей писательской жизни, с 1908 по 1916 год, он искал способ, каким можно инициировать эту самую массу, вызвать ее бурный интеллектуальный рост и в конечном счете распад, ибо работяг олигархия устраивает, и чтобы свергнуть ее ― надо всех превратить в Эвергардов, вроде интеллектуала-самоучки из «Железной пяты».

Отбросим малоудачные попытки действительно развлекательной беллетристики ― не считать же знаковым произведением пресловутые «Сердца трех»,― и рассмотрим позднего Лондона с этой точки зрения: что превращает человека в потенциального победителя Олигархии? Тем более что и для нас, сегодняшних, этот вопрос куда как актуален: революция нас от Пяты не спасла, просто попали мы под нее позже; да и то, что было у нас в ХХ веке, ничуть не лучше.

Лондон перебирает варианты: бешеная активность, хватка, азарт? («Время-не-ждет».) Самостоятельность, семейное счастье? («Лунная долина».) Сочинительство, умеренные личные мании, даже и некоторая алкоголизация? («Джон Ячменное Зерно».) Пожалуй, ответ содержится в самом экзотическом, мрачном и изруганном его сочинении ― в «Смирительной рубашке», этих записках приговоренного к смерти, где так точно и странно предсказана «Роза мира» Даниила Андреева. В одиночке Даррел Стэндинг, осужденный за убийство, оказывается в силах преодолеть тюремные стены и самое время: он переселяется в древность и средневековье, свободно странствует по эпохам и континентам, душа его вселяется куда пожелает ― и предельное утеснение человеческого духа становится залогом его свободы: цивилизация, построенная на угнетении, рухнет, когда неизбежно перегнет палку и превысит пределы этого самого угнетения. Сжатая пружина разожмется, как только ненависть окажется сильнее страха; как только у людей не останется в самом деле ничего, кроме самих себя. Тогда-то они и прыгнут на следующую эволюционную ступень ― как прыгнул на нее сам Лондон, оставшись в абсолютном одиночестве: ни среди низов, ни среди верхов ему уже не было места. А втащить всех на эту высоту он не мог ― спасение было и остается делом личным.

Что же нам делать?

Нам делать ― себя. Ибо, как сказал один из крупнейших российских реформаторов, бессмысленно предлагать демократию обществу, где нет запроса на свободу. Причем для этой массовой инициации совершенно необязательно помещать всех в темницу или на шхуну Волка Ларсена «Призрак». Достаточно перечитывать Джека Лондона, столь прочно задвинутого Олигархией на полку детского чтения.

12 января 2011 года

Софронов и его тайна

Кажется, нет слова, менее идущего Анатолию Софронову столетие которого отмечаем мы 19 января 2011 года, ― нежели роковая и многообещающая «тайна»; однако поди ж ты.

Во всем осанистом, властном облике Софронова, увековеченном бесчисленными парадными портретами, во всей его очеркистике и драматургии, в его псевдофольклорных песнях, во всей сотне которых меньше народности, чем в одной строчке Окуджавы,― тайна и не ночевала. Попытка филологического подхода к этим сочинениям была настолько смешна сама по себе, что Андрей Синявский в 1959 году добился блистательного эффекта, написав обычнейший разбор софроновской громыхающей лирики, посвященной главным образом дружбе с пробуждающимися странами Африки и Азии: получился образцовый фельетон, в котором автор ни разу не пошутил. Мама моя, помнится, охарактеризовала софроновские драматургические потуги (на ниве лирического водевиля) названием его же пьесы «Миллион за улыбку»: представить, чтобы кто-то на этом представлении смеялся бесплатно, мог только зритель Петросяна. Гениальная Алла Тарасова мучилась, играя положительную казачку в его народной трагедии «Сердце не прощает». Эдмонд Кеосаян, классик жанрового кино, снимал, бедный, «Стряпуху», которую сегодня смотрят лишь потому, что там в эпизоде мелькает крашеный в блондина Высоцкий ― кажется, сквозь грим видно, как он краснеет за произносимый текст.

Когда в 1984 году мне выпало делать первый доклад на литературно-критическом семинаре родного журфака («Роман в стихах: эволюция жанра»), в качестве гротескного примера авторской строфы я привел девятистишие из его двухтомной эпопеи в стихах «В глубь времени», и прекрасный наш педагог Елизавета Михайловна Пульхритудова впервые взглянула на меня с неподдельным интересом: «Вы ― это ― прочли?!» Что ж не прочесть, я жаден до курьезов.

И вот смотрите: оглушительная бездарность Софронова, превосходившего по этой части все и вся в советской литературе, включая Николая Грибачева и Ивана Шевцова,― была очевидна даже его друзьям и единомышленникам. Палаческая репутация была у него со времен борьбы с «космополитами», хотя пелись его песни исключительно благодаря Семену Заславскому, Сигизмунду Кацу и Марку Фрадкину. «Своим евреям» Софронов очень даже покровительствовал. Но его критические выступления 1949–1952 гг. многим попросту стоили жизни: братья-литераторы всего насмотрелись, но и в Союзе писателей позднесталинского образца Софронова считали перестаравшимся. Рвение его было объяснимо: он всю жизнь ходил с клеймом ― отца расстреляли за кратковременное пребывание в белой армии,― и потому усердствовал за троих.

Все понимали, что такое Софронов: у Сталина был хоть и примитивный, но вкус, и Хрущев читал книжки, и у Брежнева советники были не дураки. А между тем Анатолий Владимирович с 1953 по 1986 год возглавлял главный иллюстрированный журнал в СССР «Огонек», был дважды лауреатом Сталинской премии, Героем Соцтруда, многократным орденоносцем, пьесы его навязывались театрам, книги переиздавались стотысячными тиражами, он занимал государственные должности и как сыр в масле катался ― и считался при этом знаменосцем патриотического лагеря. Это при нем «Огонек» травил Твардовского и «Новый мир» и, развязав отвратительную кампанию, защищал Маяковского от Лили Брик… И вот, собственно, тайна: отчего же в качестве символа советского (а впоследствии и русского) патриотизма был избран Софронов, олицетворение худших человеческих качеств и совершенное литературное ничто?

Что, не было у нас талантливых писателей патриотического направления? Не сидел в лагере ― вместе с тем же Синявским, в одном бараке, в одно время,― блистательный прозаик Леонид Бородин? Не пробивал каждую новую вещь через цензуру, с муками, исправлениями и заступничеством Шкловского Валентин Распутин? Не задыхался в советском театре, заваленном софроновской графоманией, иркутский журналист Александр Вампилов? Не надорвал себе сердце на съемках у Бондарчука Шукшин ― поскольку участие в экранизации шолоховского недописанного романа было условием постановки вымечтанного фильма о Разине? Не был патриотом тот же Высоцкий, автор лучших песен о войне, выпустивший при жизни четыре диска-миньона и одно стихотворение? Может, есть хоть капля инородческой крови у Вознесенского и Рождественского, авторов превосходной патриотической лирики, происходивших из двух священских родов?― однако их регулярно долбали и упрекали в отрыве от того самого народа, который ломился на их выступления и который кнутом было не загнать на драму Софронова «Ураган». Да кто угодно, Господи,― хоть Чивилихин, хоть Солоухин, хоть Кожинов ― все они годились на роль идеологов советского патриотизма; но как раз они-то ее и не получили. Власть, деньги, постановки, редакторство, награды ― все было у Софронова. И здесь, в этом настойчивом отождествлении патриотического и бездарного, национального и палаческого, государственного и фальшивого,― я вижу, как хотите, хитрый умысел.

По-настоящему опасен для этой власти был не западник ― цекисты сами были стихийные западники, когда дело доходило до покупки магнитофона. Западнику тут все чужое, ему здесь неинтересно. Опасен им был идейный и талантливый патриот ― потому что патриоту страна небезразлична, и дай ему хоть десятую долю той власти, какая была у Софронова,― он эту страну, не дай Бог, обустроит. Так обустроит, что эта власть с ее хапужничеством, временщичеством и бездарностью станет никому не нужна. Обрати кто-нибудь серьезное внимание на умных и талантливых из «русской партии», а не на Анатолия Иванова с Петром Проскуриным,― у нас уже в семидесятые годы многое могло быть по-другому. Что говорить, примитивнейшая разводка ― бездарные националисты против талантливых космополитов ― есть чистейший результат целенаправленных, хитро скрываемых усилий власти. Эти усилия предпринимались с первых дней, когда российская культура раскололась на западников и славянофилов: патриотизм приветствуется и поощряется лишь тогда, когда он бездарен. Что, Некрасов Родину не любил? Или, может, скрытым евреем был? А Чернышевский что ж, не был из священников? А Добролюбов? Или они не желали своей стране счастья, не знали ее, не приняли за нее муки? Но власти нравился патриотизм катковского разлива, а патриотичнейшее «Время» Достоевского она закрыла куда раньше либерального «Современника». И эта тактика продолжается. Сегодня в России куда как немало искренних, умных и талантливых патриотов. А в поисках «правильного» патриотизма, демонстративно противопоставленного как интеллекту, так и закону, докатились уже до футбольных фанатов. Это тот же почерк, что и в случае с необъяснимым вознесением Софронова, которого презирали презреннейшие и высмеивали бездарнейшие. Главное во все времена ― не то, чтобы здесь заткнулся и вымер либерал. Главное, чтобы никогда не появился мыслящий и талантливый патриот, истинный хозяин страны, и делается все, чтобы заткнуть эту нишу разными разновидностями софроновщины.

Напоминание об этой закономерности и представляется мне важнейшим итогом литературной и общественной деятельности А.В. Софронова, чей столетний юбилей мы отмечаем сегодня.

19 января 2011 года

Понаехавшие

Ровно 255 лет назад, 26 января 1756 года, в Москве состоялся первый публичный спектакль, которым открылся старейший в столице театр при Московском университете (ныне студенческий театр «Мост»). Давали пьесу Марка-Антуана Леграна «Новоприезжие», или, как уместней звучало бы в новейшем переводе, «Понаехавшие».

До этого театр был привилегией двора, и то недолго: с 1672 года в подмосковном Преображенском давались спектакли в Комедиальной хоромине, снесенной уже четыре года спустя, сразу после смерти Алексея Михайловича («Артаксерксово действо» пастыря Грегори игралось по-немецки в течение 10 часов). Университетский театр обеспечил московскую публику регулярными и сравнительно доступными представлениями. И символично, что для первого светского и демократического представления выбран был одноактный водевиль «LES NOUVEAUX DEBARQUES», содержание которого, видимо, для Москвы — и для любой столицы — неизменно актуально.

Отдельное издание «Новоприезжих» в переводе русского комедиографа Аполлона Волкова выходило в Москве дважды (по нему и цитирую), а спектакль шел с аншлагами и после того, как студенческая труппа в 1760 г. получила название Российского театра. «Новоприезжие» (1725) — история, которую марксистское литературоведение назвало бы ярким свидетельством первоначального накопления. Париж стонет под натиском разбогатевших провинциалов. В их числе — бывший кузнечный мастер Багенодьер и сын его Барон. «Они продали свою кузницу для того, чтоб сделаться благородными; есть ли еще больше об них знать хочешь, они таковы, что под веселый стих и червонные бросают за окошко» (в подлиннике резче — цитирую по четвертому тому леграновского собрания 1770 года: «Эти люди проматывают целые состояния, когда речь идет о грубых удовольствиях»; не знаю, как сейчас, а в 1992 году аплодисменты в зале были бы обеспечены).

Багенодьеры свели в Париже выгодные знакомства и, ради легализации в качестве аристократов, порешили жениться на юных парижанках, кузинах благородного Доримонта. Однако у Доримонта есть сказочно хорошенькая жена Доримена, и кузнец с кузнечонком влюбились в нее. Они по-прежнему хотят жениться на кузинах, но домогаются Доримены, скрывая это друг от друга. Подкупив слугу-интригана Левеля, забрасывают ее любовными письмами. «Милостивая государыня, буде вы имеете сердце так твердо, как наковальню, то и тогда б оно было смяхчено в горну моей любви». Это папа. «Я не знаю, на что употреблять мои деньги, берите их, оные все к вашим услугам отдаю, надеясь получить по справедливости награждение» — это сын (в подлиннике опять-таки резче: «Надеюсь получить с этого вложения добрую ренту»). Горничная Доримены по имени Зербина в оные времена уже потерпела от семейства Багенодьер, которые задолжали ее родителю, откупщику Гильому, три тысячи. «Ответствуй им сама именем барыни твоей, — советует Левель. — Они твоей, как и ее, руки не знают». Они, стало быть, начнут посылать барыне деньги и подарки, а Зербина их присвоит, чем компенсирует отнятое состояние.

Легран — аристократ, придворный комедиант, а потому пьеса его дышит аристократической ненавистью к забогатевшим простолюдинам: Багенодьеры вероломны, жадны, развратны и вдобавок неисправимые дураки. «Я никогда не помышлял, чтоб могли в одном месте со мною родиться такие уроды!» — замечает Левель, вытягивая из них деньги якобы для передачи Доримене. Делает он это не особенно хитро: показывает, скажем, порознь отцу и сыну новые алмазные серьги, которые Доримонт подарил жене: вот, предлагают хозяюшке такую дорогую вещь, да у мужа, «молодова и простинькова», нет «двух тысяч рублев». И провинциалы с готовностью дают по две тысячи. Левель однако ж не забывает о социальной справедливости. «Говорят, — относится он к кузнецу, — что покойному откупщику Гильому батюшка ваш при смерти своей приказал отдать тысячи с три долгу». «Что до того нужды? — сердится Багенодьер. — Долг когда-нибудь да будет заплачен». Ему гораздо важней обольстить Доримену, а судьба семьи покойного Гильома не заботит его вовсе; экие же скоты эти нувориши!

На маскараде по случаю помолвки кузин Доримена выходит в серьгах. «Они хоть и не из лучших, но я их люблю не для того, что они стоят, а для того, что милым человеком подарены». И Багенодьер, и тупой сынок его подпрыгивают от счастья. Между ними происходит ссора, сын изгоняется, кузнец признается в любви, Доримена зовет мужа. «Но вы ж ко мне писали!» — визжит кузнец. «Письмо довольно меня уверяет, что не моею женою писано», — холодно констатирует Доримонт, просмотрев записку. Зовут Левеля. Обман раскрывается. «Куда ты девал мои деньги, непотребной?!» — негодует Багенодьер. «Не должен ли ты был откупщику Гильому тремя тысячами рублей? Я заплатил, против воли вашей, наследнице его Зербине». Доримена принимается бранить кузнецов, Доримонт ее успокаивает: «Не почитаешь ли досадой нахальство этих господ? Плюнь на них, смейся их глупости!» Конец и дивертисмент, автор просит зрителей не сердиться и не драться с артистами, так как масок не бьют.

Пафос немудрящей этой пьесы был более чем понятен московскому зрителю 1756 года, когда русские купцы, промышленники, горнозаводчики начали теснить аристократию; нужен был Островский, чтобы изобразить этот процесс во всей красе. Москва всегда боится, что понаедут какие-нибудь «Новоприезжие» и упразднят здешний дух. То есть она, конечно, рада и «вечным французам» на Кузнецком мосту, и даже собственный театр начинает с французского водевиля за отсутствием русского репертуара — но ее вечно томит страх перед своими, русскими, но нестоличными. Ведь они грубы, глупы, обращения не знают, ведь они нас захватят — и потому надо их как можно скорее выставить дураками! Тот факт, что они кузнецы (или купцы, или в конце концов гастарбайтеры, то есть их руками все это благолепие и созидается), Москву никогда не заботит. Она ведь не для тех, кто работает, — она для тех, кто красиво тратит; и в этом смысле, воля ваша, за 255 лет ничего не изменилось. Легран не рассказывает нам, как сколотил свои денежки Доримонт; они у него есть — и все. Но к тем, кто заработал их своими руками, Москва традиционно сурова; им надо еще долго доказывать свою московскость. Чем же? Прежде всего умением презирать понаехавших; но это приобретается только во втором поколении. Будь в этой пьесе второй акт — он был бы о том, как сынок Барон, набравшись столичного лоску, третирует офицеров, разбогатевших во французских колониях — допустим, в Квебеке.

Нравится ли мне эта столичная матрица? Нет, конечно. Но она такова, и никогда другой не станет; вот почему из всего обширного наследия Леграна первый московский театр выбрал для своего открытия именно «Новоприезжих». Впрочем, столичный снобизм и ксенофобия — вещь одинаково естественная что для Парижа, что для Москвы. Разница в том, что Парижу есть чем гордиться помимо столичности. Что осталось в этом смысле у Москвы — честно сказать, не знаю.

26 января 2011 года

Жить очень трудно, брат

Ровно 90 лет назад — странно думать, сколько эпох вместили в себя эти 90, — собрались на первое свое заседание «Серапионовы братья», самая многообещающая и одаренная литературная группа послереволюционного Петербурга, в которой принято было выдуманное Фединым приветствие: «Здравствуй, брат, писать очень трудно».

Все «серапионы», начиная со старшего, Федина, и кончая младшим, Кавериным, — стартовали мощно, и даже Лев Лунц, душа объединения, студент-восточник, в 23 года умерший в Берлине от ревмокардита, за пять лет литературной работы написал достаточно, чтобы полноправно войти в историю русской литературы. Лунц и был последним, что их объединяло, — его именем они клялись, оно было их паролем и после того, как в 1926 году братство перестало собираться, разойдясь чересчур далеко. Никитин, Зощенко, Тихонов, Полонская, Вс. Иванов, Груздев, Познер — все оставили след; и всех хранила какая-то сила — не загробное ли заступничество Лунца? Все они умерли своей смертью, хоть прошли и террор, и войну.

Горько мне представлять их посмертную встречу — в нее отчего-то верится. У «серапионов» была строгая дисциплина: ради своих суббот они пренебрегали любыми делами; не может быть, чтобы, дождавшись в 1989 г. последнего, Каверина-Зильбера, они не сошлись невидимо в уцелевшем Доме искусств, в комнате Слонимского на втором этаже. Не знаю, что там теперь, кажется, клуб.

— Прости меня, Левушка, — сказал бы старший. — Ты все верно предсказал мне в последнем письме. Я написал семь советских романов — один другого унылее — и безнадежно увяз в последнем, уцелеет от меня только первый, в котором с миру по нитке надергано из всей мировой литературы, но есть живая растерянность хорошего человека, осознавшего, что быть человеком уже недостаточно. Я не помог издать твою книжку, хотя стал крупным сановником. Я предал многих друзей и травил многих великих сверстников. Старость моя была одинока. Если бы ты видел меня, высохшего, как Кащей, не способного выжать из себя ни строчки.

— И ты прости меня, Левушка, — сказал бы единственный поэт среди них. — Я не предавал друзей, но молча соглашался с их травлей. После первых двух книг не написал ничего значительного. Я тоже дослужился до больших советских чинов, повторял глупости со многих трибун (это называлось «защищать мир»), и стихи покинули меня. Но на старости лет я влюбился в переделкинскую медсестру и две тетради исписал любовной лирикой, детской, смешной, уже совершенно бездарной, — о, если бы ты видел меня, приплясывающего старца.

— Прости, Левушка, — сказал бы самый знаменитый и самый несчастный из них. — Я всегда любил тебя и помнил о тебе, и это удержало меня от многих компромиссов. Я честно пытался поверить в то, что победивший нас всех урод и есть новый человек нашей мечты, но я слышал его язык и умел писать на нем, и этот язык рассказал о нем все вернее любых умозрений. Я приписывал свои догадки застарелой ипохондрии, пытался лечиться, внушал себе бодрость. Я написал книгу о счастливом обретении душевного здоровья и надеялся, что она поможет победить все духовные болезни человечества, начиная с фашизма. Книгу ошельмовали, меня затравили, я ни в чем не покаялся, но никогда уже не оправился. Десять последних лет прожил в нищете, которой больше всего страшился, и умер, собирая ничтожные бумажки для ничтожной пенсии. Если бы ты видел меня, с мертвым лицом и голосом, задыхающегося на этих бесчисленных лестницах…

— Прости и ты меня, Лева, — сказал бы самый неоцененный и загадочный. — Всю жизнь я прожил автором партизанских повестей — худшего из того, что написал. Пятьдесят лет пролежали в столе «Кремль», «У», «Вулкан» — лучшие мои книги, а когда они вышли к читателю, спасенные женой, читать и понимать их было уже некому. Я никого не предал и многим помог, но не сумел помочь себе самому — я знал и умел много больше, чем сумел воплотить. Если бы ты видел меня, умирающего от рака, в полном сознании неосуществленности, и безвозвратности, и неистраченности дара!

И только одному — младшему — не в чем было бы виниться: он берег память друга, пробивал его книгу, поддерживал травимых. Однако годы отказа от своего заветного… от сказочных новелл, от острого и тонкого письма — ради вынужденно советских эпопей, которые только и спасал «серапионовский» элемент авантюры… Он честно проработал в литературе почти семьдесят лет, но часто ли был равен себе?

— Друзья мои! — утешил бы их Лунц, который всех умудрялся вывести из меланхолии неистощимыми шутками и юным азартом. — Вы рассказали мне грустную повесть, но разве не всякая жизнь сводится к ней? В России надо жить или очень долго, или очень мало, что и доказали мы с братом Вениамином. Любая жизнь — хроника неудач, предательств, отказа от себя самого, а в лучшем случае — история недоделанного и недосказанного. Но нам повезло — наша юность пришлась на великое событие, подлинное значение которого еще и теперь неясно. Оно озарило первые годы нашей работы, оказавшиеся лучшими у каждого; оно было катастрофично, а пожалуй, и бесчеловечно, — но тех, кто его застал, оно вырвало из обыденности и хоть на миг, а превратило в полубога. Что же дивиться, что с годами это излучение слабело?

Мы застали с вами волшебный нищий Петроград, в котором все веяло сказкой — западной или восточной, немецкой или персидской; мы застали город, в котором не было ничего, кроме литературы. Нас любили красавицы, перешивавшие юбки из старых портьер. Мы делились пайком, пьянели без спирта, сбегали от патрулей, провожая возлюбленных; по сравнению с этим любая дальнейшая жизнь покажется блеклой и пыльной. Мы были вместе всего пять лет, но каких лет! Дети, пожалуй, посмеются над нами, а внуки не поймут, но будут и правнуки — и они позавидуют, ибо великим событиям, как мы помним, суждено возвращение. Мне ли, не прожившему жизни, оставшемуся в этом времени, осуждать вас? Зато теперь все мы вместе в том Петрограде и напишем о нем наконец так, как он того заслуживал. Что еще делать здесь, где мы оказались, — где опять нет ничего, кроме литературы? Мы снова вместе, и, слава Богу, писать по-прежнему очень трудно. Но это лучше, чем жить.

И они разошлись бы до следующей субботы — писать то свое, лучшее и главное, что все мы когда-нибудь прочитаем.

2 февраля 2011 года

Идейные преступники

Ровно 45 лет назад, 10 февраля 1966 года, в Московском областном суде на Баррикадной начался открытый суд над Синявским и Даниэлем, продлившийся 5 дней. 14 февраля Синявского и Даниэля приговорили соответственно к 7 и 5 годам строгого режима, с требованием использовать только на физических работах.

И в литературе того времени, и в современных комментариях нет-нет да и мелькнет утверждение: Синявский и Даниэль были ни в чем не виноваты, судить их было не за что.

Я неплохо знал Синявского ― насколько это вообще было возможно для человека постороннего и значительно младшего ― и хорошо помню, как его бесили разговоры о невиновности. Иное дело, что они с Даниэлем на суде не признали себя виновными ― «ни полностью, ни частично»,― но это ведь по советским законам: они в самом деле не совершили ничего, что противоречило бы букве Уголовного кодекса. Однако с точки зрения общечеловеческой Синявский твердо и с удовольствием считал себя преступником, и больше того ― в его системе ценностей писательство как таковое без преступления было немыслимо. Он в этом наследовал Мандельштаму, приравнявшему искусство к «ворованному воздуху»,― все разрешенное Мандельштам назвал «мразью».

Разумеется, тогда, в шестьдесят шестом, только заведомо бесчестный публицист, лакей, в крайнем случае злорадный завистник мог бы в открытую сказать, что Синявский и Даниэль действительно писали антисоветские книги; но сегодня-то, чего уж, можно заявить вслух, что именно проза Абрама Терца и Николая Аржака, под каковыми псевдонимами их узнал западный мир, обладала взрывной силой и была для СССР опаснее, чем любая социальная критика.

Из самиздата и тамиздата, увы, уцелело немногое ― большое число текстов, ценность которых определялась их идейной составляющей, благополучно осталось в своем времени. Но Синявский и Даниэль вполне актуальны: мои старшеклассники читают их, захлебываясь хохотом и горячо споря.

«Говорит Москва» Аржака ― которая про День открытых убийств ― могла бы осуществиться в реальности хоть сегодня, идея открытых убийств носится в воздухе, и отечественная интеллигенция, как она изображена в «Москве» и «Искуплении», точно так же умудрилась бы это для себя оправдать. «Суд идет» Терца и его же «Любимов» ― даром что «Суду» 55 лет, а «Любимову» почти полвека,― как сегодня написаны, и дело не только в терцевской стилистической свободе, но и в его абсолютной человеческой незашоренности, казавшейся цинизмом даже таким продвинутым читателям, как Лидия Чуковская.

Синявский и Даниэль были, разумеется, слишком значительными писателями (Даниэль ― еще и отличным поэтом), чтобы числить их по «антисоветскому» ведомству, сводя к «подкусыванию соввласти под одеялом», как издевательски называл это Булгаков. Они были преступниками в высшем, онтологическом смысле, их литература была вызывающе чужой, и, грех сказать, их гонители, подписанты проклинающих писем, сочинители разоблачительных репортажей глубоко искренни. Никто их не заставлял. От этой прозы ― которую многим довелось прочитать, как-никак пишущая машинка «Эрика» берет четыре копии,― веяло чужим, почти инопланетным, более опасным, чем любые разоблачения. И Бродского судили не за тунеядство, а за то же самое. Синявский, Даниэль и Бродский ― три героя наиболее известных судебных процессов шестидесятых годов ― были не антисоветскими, а вне-советскими; «за это нам и перепало», как спел Окуджава год спустя.

Советская действительность упоминается у Синявского и Даниэля лишь постольку, поскольку они почти не видели другой; она материал, а не повод к речи. С их прозой случилось нечто вроде ошибки, описанной у Синявского в гениальном рассказе «Ты и я»: там за человеком следит Бог, а ему кажется, бедному, что это он под колпаком у органов. Так и тут: авторы замахнулись на мироустройство, а специалистам из министерства любви показалось, что они недостаточно любят советскую власть.

Мало кому приходило в голову, что они недостаточно любят всякую власть; что они недовольны самой человеческой природой, в которой неискоренима страсть к травле; что они защищают право быть отдельным, чужим, ни на кого не похожим и ни с кем не сливающимся, как маленький инопланетянин Пхенц у того же Синявского.

Проза Синявского и Даниэля говорит едкие и нелицеприятные вещи о человеке как таковом, она не снисходит до полемики с эпохой ― поскольку, кстати говоря, у Синявского с советской идеологией были куда как непростые отношения. Он же был специалистом по советской литературе по призванию, а не ради маскировки, как пытались представить дело авторы разнообразных пасквилей. Он действительно любил советскую литературу ― сердцу не прикажешь. Он ненавидел всякого рода Самгиных и потому занимался эпопеей Горького; именно вырождение великого, эстетически прорывного советского проекта сначала в мясорубку, а потом в триумф Самгиных вызывает его бешенство в трактате «Что такое социалистический реализм».

«Что вы смеетесь, сволочи? Что вы тычете своими холеными ногтями в комья крови и грязи, облепившие наши пиджаки и мундиры? Вы говорите, что это не коммунизм, что мы ушли в сторону и находимся дальше от коммунизма, чем были в начале? Ну, а где ваше Царство Божие? Покажите его! Где свободная личность обещанного вами сверхчеловека? Достижения никогда не тождественны цели в ее первоначальном значении… Костры инквизиции помогли утвердить Евангелие. Но что осталось после них от Евангелия? И все же ― и костры инквизиции, и Евангелие, и ночь св. Варфоломея, и сам св. Варфоломей ― это одна великая христианская культура. Да, мы живем в коммунизме. Он так же похож на то, к чему мы стремились, как средневековье на Христа, современный западный человек ― на свободного сверхчеловека, а человек ― на Бога. Какое-то сходство все-таки есть, не правда ли?»

Он ведь абсолютно, клятвенно серьезен в этих жестоких словах, и защищает он в них ― свою революцию, свое идеальное ― христианское ― о ней представление, своего Маяковского, которого обожал всю жизнь и о котором писал последнюю свою книгу «Новый Дон-Кихот». Но для советской власти такая защита была страшней любого нападения ― ибо предполагала иную систему ценностей, а такой альтернативности Родина вынести никак не могла; и «лишние», «другие» ― всегда были ей страшней, чем враги.

Синявский и Даниэль вызвали такую бешеную злобу ― и вызывают ее до сих пор ― не потому, что были писателями антисоветскими, а потому, что были писателями христианскими. И в этой экстремальной системе ценностей, о которой Синявский написал огненные «Мысли врасплох»,― они безусловно преступники, как все большие писатели.

Может, потому у нас и нет сегодня литературы в том высшем смысле, в каком понимали ее Терц и Аржак,― что нет силы и храбрости вышагнуть из всех традиционных парадигм, из скучных pro и contra. Для истинной литературы нужна не фельетонная отвага, а мировоззрение, не скорость реакции, а высота взгляда. Сегодняшнюю литературу не за что судить ― она о христианстве и не слыхивала. А без него чем же поверять современность? Все остальное не позволит прыгнуть выше плоскости, на которой мы и барахтаемся.

Так что их судили совершенно правильно, вот что я хочу сказать. Они преступили. А кто не преступил, о том вряд ли стоило бы помнить 45 лет спустя.

10 февраля 2011 года

Лесковское одеяло

16 февраля этого года Николаю Семеновичу Лескову исполнится 180 лет, и эту круглую, мало кем замечаемую дату он встречает все в том же двусмысленном положении, в каком почти сорок лет работал в русской литературе.

Никто не отрицает, что Лесков ― уникальное языковое явление и тонкий психолог, что типы его выпуклы, фабулы достоверны, слог лаконичен и бодр, а вместе с тем даже гончаровское место выглядит почетнее, даже Глеба Успенского вспоминают чаще. Давно ли вы открывали Лескова? Что помните из его сочинений, кроме «Левши» и, может быть, «Леди Макбет Мценского уезда», да и ту лучше знают по опере? Переизданий ― и тех мало, и все с одним и тем же набором: «Очарованный странник», «Тупейный художник»… А почему? А потому, что не купят; а не купят потому, что не знают, на какую полку поставить.

Мы так же мало пересекаемся с Лесковым, как с жизнью того самого народа, о котором столько переговорено,― и даже, рискну сказать, с собственной жизнью. Ее от нас все время заслоняет работа, деньги, семейные обязанности ― а жизнь к этому не сводится. Жизнь где-то глубоко, в подспудном течении, и вот про нее ― Лесков. Отсюда и его сравнительная с прочими современниками малоизвестность, даже экзотичность: все, допустим, знают, что Тургенев ― западник, Достоевский ― славянофил, Толстой ― антицерковник и антигосударственник, Чернышевский ― утопический социалист, а Чехов ― враг пошлости и проповедник культуры; Лесков на все это только разводит руками, как в знаменитой своей рецензии на «Что делать?». Он не понимает, что такое нигилисты. Для него это просто плохие люди, прикрывающие тупость и наглость модным словечком. А социалисты для него ― хорошие люди, желающие честно трудиться. И все вообще идеологии для него ― только средство прикрыть свою мерзость или застенчиво спрятать благородство, и ни в какие измы он не верит.

Для Лескова человек не только не равен своим убеждениям, но совсем от них не зависит. Он ― про то самое коренное население России, которое, разумеется, где-то есть, но очень старательно прячется ― примерно так же, как прячется сам Лесков от поверхностных интерпретаторов. Лесков ― про настоящий русский характер, каков он вне государства и вне противостояния с ним; в настоящей русской жизни государство ведь попросту не учитывается, оно до нее не доходит.

Главный символ России, в сущности, город на болоте; про город пишут Достоевский, отчасти Толстой, отчасти Андрей Белый, но это особая, пренебрежимо тонкая прослойка русской жизни. А главная жизнь происходит в болоте, или, если вам так приятнее, в Солярисе, в мыслящем океане, бесструктурной с виду массе. И вот Лесков ― про эту массу, про то, как в ней люди живут и чего хотят. В этом смысле прав, конечно, Святополк-Мирский ― лучший русский критик XX века: есть у нас писатели знаменитее, но национальнее ― нет. Впрочем, «самым русским» называл его и Толстой.

Правила русской жизни, как понимает ее Лесков, чрезвычайно просты, а вместе с тем непостижимы, по крайней мере для них нет рационального обоснования, а просто в этом пространстве надо жить и действовать так, и другого объяснения нет.

Во-первых, в России ничего нельзя сделать «железной волей», как называется, вероятно, самая славная и смешная его повесть, и вообще не работает насилие; все герои Лескова, пытающиеся чего-либо добиться силой, нажимом и сломом, обязательно терпят крах, и это равно касается дисциплинированного немца Пекторалиса и влюбленной убийцы Измайловой. Формализация, форматность, судебные либо чиновные предписания тут только портят все дело, немедленно превращая жизнь в трагикомический абсурд ― не зря рассказчик у Лескова признается, что он «не любитель описывать суды».

В русском тесте увязает любое железо. Можно называть эту тестообразность аморфностью, а можно ― свежестью молодой, еще не закосневшей нации, но, как бы то ни было, логикой не возьмешь, все действия совершаются со сдвигом, по касательной, с поправкой на преломление, а поскольку просчитать его невозможно, то следует полагаться на волю Божию. Это вторая русская заповедь ― доверие к судьбе, которая сама все сделает, по крайней мере здесь: проза Лескова полна спасительных чудес ― их особенно много в «Запечатленном ангеле» и в «Очарованном страннике». Когда же сторонний слушатель пытается всем этим чудесам дать рациональное объяснение, верующие не возражают: «Как Господь ни взыщет человека, лишь бы взыскал».

В России бессмысленно слушаться закона, который трактуется произвольно: «Обещания даются по разумению, а выполняются по обстоятельствам». Россия в принципе не идеологична, и никто здесь толком не верит ни в какую идею, а верит в бесконечное милосердие Божие и в свою бесконечную глупость, которой не прочитает никакой иноземный ум. Россия не прагматична, и все герои Лескова терпят катастрофические поражения, занимаясь практическими делами, зато в делах никому не нужных, бессмысленных, увлекательных они всегда удачливы, и это равно касается Левши, «Соборян» или героев «Захудалого рода».

Здесь надо заниматься только тем, что хочется и получается, а попытка целенаправленно работать, копить и жульничать всегда приводит к подлости. Интуиция есть главный инструмент русского человека. Два его состояния ― кротость и зверство; избыток кротости приводит к вспышкам зверства, после чего опять надолго воцаряется жизнеприятие. Здесь не умеют и не любят необходимого, но обожают лишнее; задницу не поднимут ради повседневного, но жизнь положат на вечное и великое, ибо, чтобы здесь, в такую погоду, что-нибудь делать, нужны только грандиозные мотивации, а то и просыпаться не стоит.

В России почти не работают вертикали, но крепко держатся горизонтали; любой случайный попутчик достоин большего доверия, чем непосредственный начальник. Пить в России необходимо, потому что алкоголь сдвигает взгляд на тот самый градус, на который смещена реальность, и вследствие этого можно ненадолго с нею совпасть.

Главное занятие всех героев Лескова ― странствие, и потому его вещи лишены четкого сюжета, на что ему часто пеняли: везде хорошо, и везде одинаково, и взаимозаменяемо; но ведь русское странствие не имеет цели ― это такой способ существования, потому что на одном месте с ума сойдешь. Попробуйте приехать в любой российский город и представьте себе, что проживете здесь неделю,― и если не повеситесь, то станете очарованным странником, волшебным круглым перекати-полем. Наконец, русское мышление быстро переключается с одного на другое, не любит циклиться и фиксироваться, и потому у Лескова в прозе такие короткие главки: чтобы странник, привыкший вольно катиться и нигде не задерживаться, не утомлялся.

Все это не значит, что Лесков лучший писатель: он просто самый родной писатель, и, погружаясь в стихию его прозы, вы именно возвращаетесь туда, куда запрещаете себе заглядывать, туда, где слишком хорошо. В Лескова ныряешь, как под стеганое одеяло. «Лесковское ожерелье» ― называется лучшая книга о нем (Лев Аннинский, в сущности, переоткрыл Лескова), но про одеяло мне ближе.

Мы все стараемся себя переделать, чтобы наша жизнь, и наши Левши, и наши блохи, и даже проза выглядела как надо,― а этого совсем не надо. Лесков позволяет себе быть таким, каков он есть и каковы в душе мы все, выросшие на этих холодных просторах. Сейчас, когда конструкция «город на болоте» несколько изменилась ― то есть город почти выродился и рассыпался, государственность ничего не может, а болото осталось,― самое время читать Лескова. Он научит вас, как здесь жить.

При условии, конечно, что вы действительно этого хотите.

16 февраля 2011 года

Дамское зеркало русской революции

Ровно 150 лет назад, 23 февраля 1861 года, родилась Анастасия Николаевна Вербицкая ― самый читаемый русский прозаик начала ХХ века.

Да, вот так вот. «Меня читают шибче Толстого» ― знаменитая цитата из ее письма, но ведь так оно и было. Суммарный тираж «Ключей счастья» (4 тома) перевалил за два миллиона, «Духа времени» ― больше 500 тысяч экземпляров; для сравнения ― Горький гордился, что тиражи отдельных сборников «Знания» достигали 15 тысяч. В лексиконе просвещенных современников имя Вербицкой было синонимом литературной халтуры, но это они Донцову не читали. Вербицкая по крайней мере не гнала строкаж (правда, в последних «Ключах», про заграницу, уже открыто переписывала путеводители); но в принципе была человек идейный, феминистка, не без социалистических симпатий, искренне считала, что женщина должна раскрепоститься, а для раскрепощения свободно выбирать партнера.

Романы Вербицкой наглядно доказывают, что делает улица с «идеями». Если уж у Леонида Андреева из «Тьмы» (про террориста, скрывающегося у проститутки) получилась пошлятина, можете представить, что делала из социалистических и эмансипантских идей совершенно бездарная Вербицкая с кругозором средней домохозяйки, суконнейшим языком и самодовольством провинциальной премьерши. Не подумайте, мне ее жалко, как жалко всех людей Серебряного века, доживших до железного: Чарскую жаль невыносимо (и Чарская была все-таки с проблесками, добрая, любила детей), Елену Молоховец, советовавшую отдать отжимки на кухню «людям» (Тарковский за это написал про нее злое, несправедливое стихотворение, неожиданно советское на фоне прочих его текстов), даже Елену Батурину жалко, хоть это из другой оперы, просто коллизия та же. Был плохой, вредный персонаж, активно действовал, занял собой почти все пространство, а когда наступают людоедские времена, этот персонаж даже кажется олицетворением человечности. Пороки ведь живучее добродетелей, они бессмертны, как тараканы.

Добродетели Серебряного века быстро вымерли, как Блок, а пороки жили, и книги Вербицкой казались каким-то, пусть третьесортным, напоминанием о тех прекрасных временах, когда так пахло духами и туманами. И скоро Вербицкая воспринималась уже в одном ряду с Сологубом, потому что обоих запретили; и в 70-е годы у одного друга нашей семьи лежал под диваном полный чемодан мягкообложечной беллетристики десятых годов (Вербицкая, Нагродская, Чарская), и я все это читал с чувством прикосновения к иному, прекрасному миру. Так сейчас некоторые смотрят советское кино, так туристы рассматривают непристойные помпейские фрески ― потому что фрески все-таки лучше вулканического пепла, который их засыпал; но эта ностальгия заслоняет от нас одну важную штуку, ради которой, собственно, я и вспомнил про Вербицкую.

Когда режиссер и киновед Олег Ковалов показал критикам «Остров мертвых», фильм-коллаж из российских игровых и документальных лент с 1901 по 1919 год, я с молодой (1992) наглостью спросил: вам не кажется, что получилась какая-то подмена? У вас в итоге вышло исключительно пошлое время, а ведь это все-таки высший взлет и все такое.

Но оно и было исключительно пошлым, сказал, изумляясь моей наивности, Ковалов: время первого настоящего российского масскульта, кинематографа и Пинкертона. И конфликт этой массовой культуры с настоящей был едва ли не главным содержанием эпохи! Почему блоковская незнакомка в позднейшей вариации движется «средь этой пошлости таинственной»? Да просто ее, этой пошлости, вчера не было, а сейчас она в одночасье расплодилась, почти поглотив мир. Серебряный век запомнился миллионам не как эпоха Блока и Ахматовой, а как время гунияди-яноса и фильмы «Сказка любви неземной»; самым читаемым романом был не «Петербург», а «Санин», и весь бунт футуристов, в основе своей эстетический, был не против социального угнетения, а против вала обывательской культуры, торжествующего китча! Причем китчем уже на другой день становилось все, что вчера было новым словом: родился кинематограф ― и тут же превратился в слезливо-кровавый балаган, родился символизм ― и тут же сделался салонным, и даже футуризм через год перерождается в эго-футуриста Северянина, в шампанские его ананасы; вот против чего они все негодовали, а Ленин был так, сбоку.

Подумавши, я вынужден был признать, что русская революция была явлением по преимуществу эстетическим; конечно, догадаться и прежде можно было ― ведь Маяковскому и его коллегам эта самая революция была нужна не для того, чтобы освободиться от угнетения. Их и при царском строе никто особенно не угнетал. Революция им была нужна, чтобы рисовать на стенах домов, писать стихи на мостах и фасадах; революция уничтожала отжившую культуру, пошлость социального реализма, народничества, символизма, официально-патриотический лубок, салонную плесень! Революция в конечном итоге была бунтом искусства против пошлости, которая опутала и оплела в России решительно все, от кино и до Госдумы.

Иное дело, что пошлость эта отчасти насаждалась искусственно ― в атмосфере государственной тупости и продажности масскульт вынужденно оглупляется, он ведь восприимчив. И никто не стал бы стотысячными тиражами издавать серьезную литературу, как делала это в своей наивной культурной политике советская власть (кое-чего, однако, добившись). Разумеется, глупой власти гораздо выгодней обыватель, ломящийся на кинодраму «Позабудь про камин, в нем погасли огни», нежели обыватель задумывающийся; и в этом смысле Вербицкая ― не просто любимица домохозяек, но серьезный инструмент госполитики, вроде «Комеди-клаба». Беда в том, что производители, увлекшись рейтингом, не замечают то, что я предложил бы назвать «законом Вербицкой»: эстетическое пресыщение наступает быстрей социального, от тотальной пошлости начинает тошнить раньше, чем от экономической несправедливости (и пошлость, кстати, гораздо очевидней). В этом смысле «Ключи счастья» и прочая махровая чушь 1901–1916 гг. сделала для русской революции не меньше, чем мировая война и помощь германского генштаба.

К чему это я? Ни к чему, собственно. К юбилею самого тиражного русского прозаика начала ХХ века.

24 февраля 2011 года

Даешь Гомера

28 февраля просвещенный мир с благоговением отметит 165-летие великого казахского певца, Гомера ХХ века, казахского Стальского, легендарного народного поэта Джамбула Джабаева (1846–1945), прожившего первые 90 лет своей долгой жизни в бедности и безвестности, а в последние 9 лет вознесенного выше гор.

Вот вам смешно, а в Казахстане кипят споры и выставляются иски: потомки и поклонники Джабаева 4 года назад потребовали с Ербола Курманбаева лично и с газеты «Свобода слова» 800 миллионов тенге за сомнение в авторстве Джабаева и в его литературной состоятельности как таковой. Историю создания мифа мы знаем достоверно: Горький выступил с идеей собрать новый фольклор. На I съезде Союза писателей граду и миру был явлен ашуг Сулейман Стальский, и тогдашний руководитель казахстанской компартии Левон Мирзоян выдвинул задачу: найти акына не хуже Стальского.

Честь открытия Джамбула оспаривают многие. Андрей Алдан-Семенов в мемуарах рассказывает, как обнаружил в каракулеводческом совхозе «Кара-Костек» чабана в засаленном бешмете и лисьем малахае, но с домброй. Другие утверждают, что Джабаева обнаружил Абдильда Тажибаев, проехавший в поисках акына весь Казахстан и нашедший его в Узун-Агаче. Именно Тажибаев напечатал первый известный текст Джамбула «Моя Родина», появившийся в переводе Павла Кузнецова в «Правде». Дальше у Джамбула завелся штат секретарей, которые, по одной версии, за ним записывали, а по другой ― за него писали. По их свидетельствам, Джамбул мгновенно подхватывал политические новости и тут же выдавал лирическую их интерпретацию.

Наибольшую славу принесла ему «Песнь о батыре Ежове», причем репутация акына не пошатнулась и после низвержения батыра: он быстро смекнул, кого никогда не свергнут, на его-то век точно хватит, и с тех пор славословил уже только Сталина. Даже в колыбельной («Чтобы ты, малыш, уснул, на домре звенит Джамбул») Сталин, никогда не спящий, является успокоить черноглазого казашонка: «О тебе, мой теплый крошка, Сталин думает в Кремле». Легко вообразить ужас крошки при виде неотступно думающего о нем Кощея, но дети во всех школах СССР учили это наизусть, мама моя до сих пор помнит, и я в детстве много тому хихикал.

Сейчас уже не хихикаю ― и вот почему: на фоне отсутствующей сегодня национальной политики тогдашняя, советская, вовсе не так глупа. Эти самые национальные гении, созданные, конечно, при прямом содействии центра и во многом его руками, были лучшими эмиссарами России на Кавказе и в Закавказье; защищая свои почести, они способствовали межнациональной дружбе, и это лучше, чем способствовать возрождению, допустим, шариата. Гамзат Цадаса был в юности шариатским судьей, а умер народным поэтом Дагестана, и, как хотите,― это путь к модернизации, а не к архаике.

Джабаева, положим, сотворили коллективными усилиями из неграмотного чабана ― но через двадцать лет такой политики в том же Казахстане появилась мощная поэтическая школа, и за Олжаса Сулейменова, скажем, не писал никто, он сам умеет. СССР не присваивал, а осваивал новые территории, и с Джамбула Джабаева, мир его праху, началась весьма мощная национальная культура, а миф о своем народном гении необходим всякой нации, и легенда об айтысе (певческом соревновании) нищего Джамбула с богатым Кулманбетом живет по сей день, хотя весьма точно копирует рассказ Тургенева «Певцы». Суть истории в том, что Кулманбет могучим басом зарокотал, как много у него пастбищ, как он славен и богат, а Джамбул дребезжащим лирическим тенорком пропел, как много у него братьев ― вот сам он из рода шапрашты, а есть еще алимулы, байулы, аргыны, найманы, жалайыры, ысты, ошакты… И от этого перечисления все прослезились, а Кулманбет признал поражение. Было это или нет, а легенда такая нужна, и нацию цементирует она, а не пастбища и бабки.

Мы ведь понятия не имеем, кто был Гомер; по всей видимости, это был такой же пастух, возможно, слепой, а может, просто близорукий,― и когда афинскому тирану Писистрату понадобился героический эпос, он напряг лучших поэтов, и они совокупным усилием сочинили героические поэмы, а лавры достались пастуху. Кстати, легенда о поэтическом состязании Гомера с Гесиодом на Эвбее тоже имеет место (Гомер проиграл, поскольку Гесиод звал к более почтенным добродетелям). Видимо, без этого полноценную нацию не построишь, и какая нам разница, кто все это придумал? А за Шолохова кто писал? А за Маргарет Митчелл? Народу необходима легенда о своем гении ― и лучше создать этого гения, чем поощрять средневековье, культивировать темноту и воспевать местное байство. Когда страна прикажет быть Гомером, у нас Гомером становится любой, в том числе пастух местных баранов. Но это лучше, чем когда страна приказывает быть бараном, потому что начальникам сподручней иметь дело со стадом.

28 февраля 2011 года

Учитель, с которым можно спорить

8 марта исполнилось 80 лет прославленному педагогу-новатору Шалве Александровичу Амонашвили, и тут, господа, передо мной встает задача почти неразрешимая.

С одной стороны ― Амонашвили безусловный классик мировой педагогики, уже стоящий в одном ряду с Сухомлинским и Соловейчиком, а может, и Ушинским. Его собственные педагогические результаты ― как почти у всех основоположников собственных образовательных систем ― неизменно блестящи, хотя в чужих руках эта система демонстрирует собственную неуниверсальность, поскольку каждая педагогическая методика есть прежде всего описание неповторимого авторского опыта; гениальный учитель, как и гениальный исполнитель, может надавать тьму практических советов, но научить гениальности нельзя. Систем Станиславского или Чехова, увы, это касается в той же степени.

А с другой стороны ― никто, пожалуй, из крупных современных педагогов в диапазоне от Ильина до Шаталова не вызывает у меня столько вопросов, претензий, а то и личных, страшно сказать, несогласий. И на естественное «А ты кто такой?!» ― почти неизбежное в устах безоглядных адептов Шалвы Александровича ― я смею лишь представиться: потомственный учитель, преподающий и ныне. А кроме того, разве только учителям дозволено иметь личное мнение о гуманно-личностной системе образования?

Амонашвили может и должен раздражать, с ним можно и нужно спорить. Кого-то не устраивает его чрезмерное внимание к учению Рерихов ― этим особенно недовольны православные, но дело ведь не в конфессиональной ревности, а в том, что на понятии «духовность» кто только не паразитировал, особенно во второй половине восьмидесятых. Кого-то (например, меня) буквально бесит то, что Амонашвили, доктор психологических наук, членкор, автор сотен публикаций, всерьез воспринимает «детей индиго» и утверждает в интервью, что сегодня явилось новое поколение акселератов, только уже в духовной сфере.

Сколько практикующие педагоги натерпелись от этих индиго! Является к тебе родитель и требует поставить его юному гению «пять», а то и вовсе не ставить оценок ― мальчик особенный, он индиго, и если он среди урока принимается ходить по классу, шепча непонятное, или доказывать учителю, что тот ничего не понимает, а физические законы отменяются,― надо смиренно преклониться; это нам у них учиться, а не им у нас.

Вообще у всех гениев бывали завиральные педагогические идеи ― еще Лев Толстой на полном серьезе сочинил статью «Кому у кого учиться писать ― крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят», и в ней много здравого, но запальчивости больше.

Скажу вовсе уж крамольное: уважать-то ребенка, конечно, надо, и любить, и беречь, и все такое, но я как-то больше за Честертона, утверждавшего: «Запретив себе приказывать детям, мы отнимаем у них право на детство». И видеть в ребенке, по совету Амонашвили, великую миссию, с которой он призван, и любить его таким, каков он есть, я совершенно не готов, потому что в очень многих детях с ранних лет различимы такие пороки и наклонности, что некритично обожать и уважительно развивать все это кажется мне прямой капитуляцией перед злом; и бесконечные разговоры о том, что ребенка надо прежде всего любить, а все остальное потом, кажутся мне попросту вредными для педагогического процесса.

Наше дело ― научить ребенка чтению, письму и счету, знанию источников, поиску фактов, выбору профессии, самоотверженной работе, потому что все это гораздо трудней верифицируется; а вот духовность, индиговость и даже, простите, гуманность имитируются крайне легко. Ребенок может притвориться духовным и научиться с умным видом изрекать пафосные банальности, и в классах новаторов мы этого навидались; а вот имитировать знание источников он не может и систему уравнений с помощью гуманности не решит.

Мне, грешным делом, всю жизнь кажется, что гуманен тот, кто умеет задумываться и сомневаться, а это свойственно прежде всего тем, у кого хорошо развита соображалка; вот с нею и надо работать, поменьше разговаривая о любви. И когда другой замечательный педагог и теоретик, главный редактор журнала «Директор школы» Константин Ушаков говорит, что слишком-то любить ребенка учителю, пожалуй, и не надо, ибо это ведет к опасным профессиональным деформациям, я почему-то охотнее верю ему, ибо сектантских классов, где учитель становится для школьника полубогом, тоже видел достаточно.

Мне скажут, что излагать все эти претензии в юбилейной статье как минимум бестактно. А я отвечу, что какое же это счастье, коллеги, если у нас есть учитель, с которым можно спорить! Если у нас есть живая и динамичная, субъективная и полемическая педагогическая система, которая в 60-70-е была глотком кислорода, адекватнейшим и остроумнейшим ответом на казарменность советской школы, на беспрерывное унижение и унификацию…

Амонашвили вместе с единомышленниками, опираясь на идеи Выготского и выдающихся тбилисских психологов (где сейчас эта великая школа?!), запретил видеть в школьниках безликих, изначально виноватых «учащихся» и научил воспринимать их как людей, имеющих право на собственное мнение.

Одновременно с Соловейчиком, не менее спорным, азартным, заблуждающимся и все-таки великим, он настаивал на педагогике сотрудничества, отрицая педагогику насилия; перегибая палку, увлекаясь и споря, он требовал для детей права на личное мнение, на индивидуальную программу, побеждал пресловутую уравниловку, стандартизацию и муштру; защищал изгоев, которых класс травил и гнобил ― часто во главе с учителем… И не увидеть в педагогике Амонашвили этого страстного желания прежде всего защитить личность (которую, заметим, все в России и особенно в СССР традиционно стремились затоптать) может только безнадежно зашоренный тупица либо Угрюм-Бурчеев от педагогики.

Учение Амонашвили ― который настаивал на обучении ребенка с шести лет и первым научился мягко и осторожно адаптировать ребенка к современной школе ― самой сутью своей противостоит стандарту, и в этом его особенная актуальность сегодня, когда советское образование разрушено и поругано, а новое не создано.

Да здравствует умный, мыслящий, спорный, заблуждающийся, великий учитель. Да здравствует учитель, воспитывающий такого же умного и нестандартного ученика. Да здравствует добрый и веселый Амонашвили, дай Бог ему долгих лет, мравалжамиер.

9 марта 2011 года

Мартовские виды

2055 лет назад, 15 марта 44 года до н. э., в театре Помпея, перед заседанием Сената был убит Гай Юлий Цезарь.

Он да Наполеон ― два символа политического и полководческого величия, волновавших лучшие умы последних двух веков; и если пылкая юность симпатизирует Наполеону, зрелые скептики и агностики, презирающие массу, избирают героем Цезаря.

Таков Бернард Шоу, чья горькая сатира «Цезарь и Клеопатра» воспринимается сегодня как пронзительная лирика; таков и Торнтон Уайлдер, написавший «Мартовские иды» ― лучший исторический роман ХХ столетия. Скептиком и мизантропом был и Шекспир 1599 года; от его версии убийства Цезаря отталкиваются все следующие интерпретаторы (художники, а не историки). Брут участвовал в заговоре, руководствуясь высокими идеалами и защищая римскую свободу. Свобода римлянам оказалась не нужна. Народ не простил аристократам убийства любимого вождя, вдобавок богато одарившего рядовых римлян в своем завещании. Кассию и Бруту пришлось покончить с собой (их разгромил верный Цезарю Антоний), а вместо умного, благородного и умеренного тирана, надеявшегося превратить Рим в сверхдержаву сверхлюдей, к власти чередой пошли банальные властолюбцы, чье постепенное вырождение и погубило Рим.

Почти невозможно сейчас говорить о заговоре Кассия и Брута, не впадая в пошлость прямых аналогий ― особенно если перечитать Уайлдера: «Атмосфера в Риме грозовая, беспокойная, языки становятся все острее и злее, но смеха не слышно, что ни день передают рассказы о гнусных преступлениях, где не столько страсти, сколько распущенности. Раньше я думала, что тревога во мне самой, но теперь ее ощущают все». Тут же и неизбежные ассоциации с крахом африканских диктатур, с разговорами о свободе, которую немедленно похитят, и о куда худшей диктатуре, которая явится следом…

Как нельзя вовремя подоспела обобщающая статья Глеба Павловского в «Русском журнале» ― о ней, думаю, будут спорить, и это полезно ― «Театр ненависти и Россия как театрал». Речь в ней о том, что «страх и ненависть масс к элитам повсюду окрасили повестку дня»: Павловский видит на Ближнем Востоке «второе восстание масс», но ― в полном соответствии с цезарианским сценарием ― предупреждает о новой тирании. «Но и такая (сетевая, инновационная.― Д.Б.) власть недолго проживет без Хозяина и будет кем-то приватизирована». Любые попытки «начать государство с нуля, исключив из него некоторую часть общества», формулирует Павловский, обречены на усугубление гнета и деградацию элит, и русский опыт как будто подтверждает такую перспективу.

Стоило менять Цезаря на Октавиана Августа, хоть и покровителя искусств, но далеко не Гая нашего Юлия! Стоило жертвовать Кассием и в особенности Брутом, чтобы переменчивая римская чернь (единодушное презрение к ней превращает Шекспира, Уайлдера и Павловского в новых Гомера, Мильтона и Паниковского) немедленно обожествила недавнего тирана, о котором распевала всяческие неприличия! Смысл и актуальность коллизии как будто в этом, при всей забавности аналогий между Цезарем и Каддафи; но есть нюанс, о котором сегодняшние Антонии не помнят или не хотят помнить.

В трагедии Цезаря почти нет отрицательных персонажей.

Цезарь ― величайший ум в истории Рима, и есть страшная ирония в том, что заколот он стилосами, острыми палками для письма: вход с оружием на заседания Сената воспрещался; он пытался сопротивляться, но пал под двадцатью тремя ударами; поистине, стиль Цезаря проиграл стилистике заговора. Но и Брут ― идеалист, убивающий не только тирана, но и старшего друга, покровителя, возможного отца (по версии Светония, Цезарь в последний миг говорит ему по-гречески «И ты, дитя мое?»). Бруту ничего для себя не надо ― он хочет прав, свобод, выборов, боится института преемничества, отвергает пожизненную власть в демократическом, ничего уже не значащем антураже. Короче, «Брут весьма достойный человек» ― но и Антоний, издевательски произносящий это, весьма достойный человек, преданный без лести и корысти.

Истинная трагедия ― и любое великое искусство ― там, где никто не виноват, все правы; и случай Цезаря ― тот самый. Героический идеалист вооружается против гениального прагматика, а плоды достаются цинику или хищнику. Единственный стопроцентно отрицательный персонаж «Юлия Цезаря» ― как раз многоглавая гидра толпы, которой решительно все равно, что орать и кого громить.

Сейчас все ровно наоборот ― по крайней мере в пресловутых африканских диктатурах. Диктатор давно не мечтает о сверхчеловечестве, его гораздо больше интересует прагматика. Свергают диктатора радикальные исламисты, люди с весьма своеобразными представлениями о свободе и справедливости. А вот чернь, она же толпа, не хочет больше быть толпой, ей надоело сначала петь непристойности, а потом посыпать главу пеплом и воздавать почести трупу. Нынешнее «восстание масс» ― не столько против конкретного диктатора, сколько против статуса. Массы отлично понимают, кто и с какими целями удерживает их в состоянии нарастающей деградации, медленного превращения в планктон. Инновационная природа нынешнего «восстания» в том, что приватизировать его нельзя: оно не поддается единоличному управлению. Чтобы сменить Цезаря на кого-нибудь более привлекательного (это сложно, но возможно), следует начать не с убийства Цезаря, а с замены толпы на что-нибудь более осмысленное. Эту замену, кажется, мы сегодня и наблюдаем ― по крайней мере в России; а сравнениями с Ливией я бы на месте Б. Якеменко или В. Чаплина не увлекался.

Сюжет римской драмы ― гибель великого тактика в схватке с идеалистом при шакальем, жадном любопытстве черни. Сюжет нынешней драмы ― гибель прежнего представления о черни, из которой, Бог даст, произойдут новые идеалисты и тактики. И пусть себе. Лишь бы не те, кто позорит звание элиты сегодня.

15 марта 2011 года

Слишком человечные человеки

Бывают странные сближения ― только юбилейные колонки и позволяют выявить их. 24 марта исполняется 210 лет со дня убийства Павла I, а два дня спустя ― 26 марта ― весь мир отметит столетие самого известного американского драматурга ХХ столетия, истерика, алкоголика и гомосексуалиста Теннесси Уильямса.

Роднит этих двух замечательных людей, всю жизнь считавших себя неудачниками, страдавших от родительского деспотизма и умерших от удушья (Павла задушили шарфом, Уильямс подавился колпачком от спрея), не только общая театральность их биографий и склонность к ярким сценическим эффектам. Кстати, Герцен не просто так называл Павла «российским Гамлетом» ― дело было и в призраке отца, и в ненависти к матери, и в благородных порывах, и в катастрофическом неумении их осуществить, но все накладывалось на общий шекспировский антураж этой истории: заговор, семейные убийства, безумец на троне, злодеи с чистыми стремлениями и отвратительно грязными методами… Главное, мне кажется, в ином: Павла I убили за то же самое, за что так полюбили Америку Уильямса. Объяснить это трудно, но я попробую.

Павел ― одна из нагляднейших иллюстраций к цикличности (и сценичности) русского исторического процесса: если человек с выдающимися потенциями реформатора появляется не вовремя ― не в эпоху революции, скажем, а в пору гниения и застоя,― его прекрасные замыслы будут смешны, идеализм наивен, а попытки наведения порядка обернутся истерикой, расправами и всеобщей ненавистью. Мало кто так мечтал о любви, как Павел, чрезвычайно зависимый от чужого мнения,― и мало кто так жестоко обманулся во всех своих надеждах.

Идеи «бедного Павла» ― вроде ящика для народных жалоб и предложений близ дворца ― были многократно осмеяны уже при его жизни; замечательные методы борьбы с инфляцией вроде сожжения бумажных денег вызывали уже не столько хохот, сколько ужас. Сокращение барщины до трех дней одновременно с отъемом дворянских привилегий, дарованных Екатериной (вплоть до разрешения телесных наказаний для дворянства ― know-how Павла, которым он особенно гордился), обеспечило ему тысячи врагов в главном привилегированном классе: после известия об «апоплексическом ударе табакеркой» ликовала вся российская элита. Думается, главная проблема Павла I заключалась в том, что в нем не было столь ценимой россиянами цельности: при всем деспотизме своего нрава он не был законченным тираном, не казнил противников, возвращал сосланных (тут можно припомнить знаменитую историю с прощенным драматургом Капнистом, которого, согласно апокрифу, после 1-го акта «Ябеды» сослали, а после 4-го вернули,― так это или не так, но в массовом сознании всегда будет так, как в песне Кима «Волшебная сила искусства»).

Павел был слишком человеком, подозрительность в нем сочеталась с доверчивостью, зверство ― с мягкостью на грани сентиментальности, а этого-то у нас и не прощают. Будь он деспот с ледяными глазами, как младший его сынок Николай, будь он фальшивый, но до поры последовательный либерал, как старший сынок Александр,― терпели бы как милые; но он был именно слишком человек, со слишком гуманными порывами и мечтаниями, и потому его никогда не воспринимали как сакральную фигуру. Пошла легенда о безумце на троне. А раз так ― можно убить, что и было исполнено в ночь с 23 на 24 марта (н. ст.) в Михайловском замке.

Парадоксальным образом Теннесси Уильямс обеспечил Америке всенародную любовь и славу тем самым, что погубило Павла: он с первой своей прославившейся пьесы «Стеклянный зверинец» (1944) изображал свою Родину несчастной, полубезумной, исключительно человеческой страной. Он показал всему миру беззащитное подбрюшье сверхдержавы, которую без этого, боюсь, ненавидели бы куда дружнее и целеустремленнее.

Уильямс первым изобразил изнанку американской мечты ― не ту страну, где поднимаются после любого нокаута со словами «Завтра будет другой день», не отчизну self-made-man'ов, решительных и белозубых посредственностей, не оптимистов, не предприимчивых плебеев и даже не филантропических миллионеров. Он вывел на сцену беспомощных красавиц, жестоких неудачников, спивающихся мечтателей; он распахнул перед читателем семейный ад надломленных бесконечными болезнями, страхом нищеты, маниями, фобиями и депрессиями; он изобразил страну маргиналов и фриков, которые, собственно, и расплачиваются своим безумием и порочностью за образ процветающей и свободной Родины. Он раскрыл подсознание этой страны, героически выбирающейся из любых передряг,― и оказалось, что там не жизнерадостные прописи, не твердая вера в Бога и Родину, а зыбкое, дрожащее болото; он показал хозяев своей судьбы, дивящих весь мир небоскребами и комфортом, безнадежными одиночками, моральными и физическими инвалидами, потерянными детьми. И это тоже была Америка, и без драматургии Уильямса, без его спектаклей и фильмов не было бы, боюсь, ни Трумена Капоте, ни Уильяма Стайрона, а уж о лучшей американской режиссуре ― вплоть до Финчера и Аронофски ― говорить нечего. И Америку полюбили именно за ее трагизм и слабость, именно за «слишком человеческое» ― потому что «Трамвай „Желание“» стал таким же символом Штатов, как статуя Свободы, и есть между ними, как хотите, глубинная связь.

Короче, одного полюбили за милосердие и вспышки истерики, а другого за них же возненавидели и ликвидировали. Как всегда, у меня есть несколько объяснений, и все они, как всегда, неправильные. Первое заключается в том, что как-никак их разделяет больше ста лет, и мир смягчается. Второе ― в том, что к драматургу и царю предъявляются разные требования. А третье сводится к тому, что во всем мире милосердие служит признаком силы, и только в России его считают признаком слабости… но если вам это не нравится, считайте, что я этого не говорил.

25 марта 2011 года

Секретная миссия агента Грина

3 апреля этого года исполнится 20 лет со дня смерти Грэма Грина ― одного из крупнейших религиозных прозаиков ХХ века. Он в одном ряду с католиками Честертоном и Толкиеном, протестантом Льюисом, агностиком Моэмом (не пожимайте плечами ― агностик и даже атеист может писать подлинно христианскую прозу).

С Моэмом роднит его еще и то, что оба они послужили знаменитой британской разведке и стяжали на этом поприще немалый успех. Впрочем, всех упомянутых авторов объединяет еще одна важная особенность: все они решали сложнейшие теологические задачи с помощью самой что ни на есть массовой литературы. Сыщики у Честертона ― наиболее отвязного и отважного ― ищут не вора и не убийцу, а Бога. Потому что автору иначе неинтересно: он же и так знает, кто убил. Толкиен и Льюис обратились к волшебной сказке и стали родоначальниками притчевой фэнтези. Грин тяготел к шпионскому роману (хотя писал и детективы): в сущности метасюжет всей его прозы ― а написал он томов тридцать ― заключается в поисках Бога там, где его, казалось бы, нет и быть не может. То есть в разоблачении самых тайных, отлично законспирированных агентов: мы думали, что они пьяницы, развратники, шпионы,― а они святые.

Высшим его достижением представляется мне «Конец романа», отлично экранизированный Нилом Джорданом в 1999 году. Это роман любовный, для Грина не особенно типичный. В первом абзаце герой заявляет себя как атеиста, во втором ― как богоборца. На протяжении книги он несколько раз признается, что ненавидит Бога ― и страстно жалеет о том, что не может поверить в него до конца. А то б еще сильней возненавидел и, может, утешился. Есть классический треугольник: муж по имени Генри, писатель по имени Морис и красавица по имени Сара. Сара предстает поначалу циничной развратницей, легко лгущей мужу и внезапно, в разгар войны, бросающей любовника. В третьей части сравнительно небольшой книги все события получают совершенно иное освещение ― в руки героя попадает дневник Сары: оказывается, она бросила его потому, что ― тоже атеистка, доходящая порой до прямого кощунства,― после бомбежки, когда взрывом разрушило его комнату, дала обет. Если он чудом выживет, она сделает самое для себя невыносимое: уйдет. Морис оказывается жив. И Сара уходит. В дневнике она вспоминает слова Генриха II Плантагенета, обращенные к Господу: ты отнял у меня лучшее, что у меня было,― разрушил мой родной город. Хорошо же, и я отберу у тебя то, что ты любишь во мне, лучшее, что во мне есть,― ибо это единственный способ ответно ограбить тебя.

Здесь Грин точнейшим образом предсказал состояние человека второй половины ХХ столетия, который решил именно ограбить Господа в ответ на крах большинства собственных иллюзий: ты отнял у меня детские надежды и планы всемирного обустройства ― я отниму у тебя единственное вещество, которым ты питаешься: мою веру, мой идеализм, мою готовность на прекрасные непрагматичные поступки. Нынешний упадок человечества ― моральный, культурный, творческий ― не что иное, как коллективная месть Богу, попытка отнять у него все лучшее в людях ― в ответ на крах почти всех великих утопических проектов.

Но не только в этом дело, а в том, что Сара после смерти оказывается святой ― исцеляет увечных, облегчает страдания больных… Герой ревнует ее даже к Богу ― ведь она казалась Морису его собственностью, а принадлежала, оказывается, другому, о чем и сама не догадывалась… Нельзя, конечно, сводить эту книгу к спекулятивной морали ― мол, много возлюбивший всегда спасется; страшно вспомнить, сколько шлюх оправдывали себя этой нехитрой спекуляцией. Спасется не тот, кто много «возлюбил», а тот, кто отдал последнее ради чужого спасения; тот, кто бравировал неверием ― и вдруг, в соседстве бездны, понял и признался, что все это время верил и только этим, в сущности, жил. Нужна серьезная храбрость, чтобы рассмотреть коллизию отношений человека и Бога как любовный роман ― с ревностью, взаимной слежкой и тайной, стыдливой нежностью. Грин ― величайший оптимист в прозе ХХ века: на дне каждой души он обнаруживает именно подспудную, задавленную веру ― и даже гонители веры, как в «Силе и славе», по-своему религиозны. Бог у Грина, в полном соответствии с Евангелием, открывается не искавшим его. Не верящие в любовь оказываются страстно и героически любящими. Не верящие в добро творят это добро на каждом шагу. Агент Грин разоблачал агентов Бога в мире, заглядывая в уголки, на которые все давно рукой махнули; даже политика представала у него ареной метафизических схваток, хотя, казалось бы… Удивительные люди были эти британские агенты ― ничего не могли сделать без твердой веры в то, что это морально и что Господь смотрит на них. Ни в одной стране мира политическая практика не бывала так прочно увязана с религиозной ― и Грин был единственным (после, может быть, Киплинга), кто сумел убедительно и заразительно об этом рассказать.

Он для нас сегодня очень важный писатель. Не только потому, что раскрывает многие механизмы работы МI6, а потому, что ищет Бога в тех, от кого мы привыкли брезгливо отворачиваться. Может быть, он именно там ― среди падших. Потому что там его обычное место. О непадших и так есть кому позаботиться, и вряд ли они, столь благополучные, что-нибудь изменят в мире. А для тех, кто мучается, ропщет и даже ненавидит, есть надежда.

1 апреля 2011 года

Декаденты и диссиденты

9 апреля этого года читающий мир отметит 190-летие Шарля Бодлера, родившегося в 1821 году в Париже и умершего там же 46 лет спустя.

Что говорить, он был гений. Именно на нем произошел роковой перелом от романтизма к декадансу, от скалы, на которой красиво ругается гордый демон, к зловонной клоаке, откуда выкрикивает шестистопные непристойности пьяный поэт. Этот контраст пробивает даже теперешнего читателя, а тогдашнего оглушал не хуже дубины. Культ наркомании пошел от Бодлера, даром что сам он наркоманом не был; он узаконил интерес к низменному, постыдному, кощунственному ― и возглавил список «проклятых поэтов», определивших лицо европейской лирики на век вперед. Он первый научился наслаждаться ароматами падали, упиваться падением, воспевать трущобу; он открыл питательный слой, гумус, на котором возросли змеистые стебли модерна, его лианы, болотные лилии, опиумные маки. Бодлер первым додумался искать сверхчеловека среди падших, в отверженных увидел отвергнувших, высшим проявлением христианства в новое время счел богоборчество, а то и прямое богохульство.

Можно спорить о том, оправдывает ли художественный результат все эти гадости, которые декаденты щедро проделывают с собой и окружающими. Но декаданс ― неизбежный этап на пути большого искусства, упадок перед новым возрождением, распад перед рывком, и добросовестно пройти его, пожалуй, душеполезней, чем избегнуть.

Но вот к какому парадоксу хочу я привлечь ваше внимание. 10 декабря (н. ст.) того же 1821 года у нас в России родился двойник Бодлера. Та же эстетика безобразного, те же описания трущоб и общественных язв, нищеты и разложения; те же бесконечные переиздания и цензурные преследования первой книги («Стихотворения» и «Цветы зла» вышли с разницей в два года), тот же торжественный шестистопный ямб, наполненный обличениями и шокирующими деталями. Оба страдали от приступов черной меланхолии и, страшно сказать, даже лечились от нее одинаково. Сравните «Душу вина» Бодлера ― и ее почти дословное повторение: «Не водись-ка на свете вина ― тошен был бы мне свет, и пожалуй ― силен Сатана! ― натворил бы я бед»…

В сопоставлении Бодлера и Некрасова, которого читатель уже узнал, разумеется, нет сенсации: французский критик Шарль Корбе в монографии о Некрасове ставил его выше Бодлера и отмечал удивительные параллели. Парадокс в том, что, где у Бодлера упоение падением, счастливое разложение, погрязание в пороке и мерзости, там у Некрасова больная совесть и мучительное моральное возрождение; где у Бодлера бегство от презренной реальности ― у Некрасова пафос борьбы; наконец, где у Бодлера омерзение к толпе ― у Некрасова, поверх того же омерзения к черни, страстная любовь к народу и вера в него. И художественные открытия Некрасова не менее масштабны, а эмоциональный диапазон много шире, ибо есть в его спектре и умиление, и сострадание, и гордость. Бодлер, повторим, гений, но ему не написать ни «Пророка», ни «Декабристок», ни «Рыцаря на час».

И если кто-то из апологетов модерна увидит в моих словах отголосок вузовского учебника советской поры ― что ж, отвечу я, и тогда писали правду: русское искусство, не отказываясь от эстетических поисков, миновало фазу декаданса или по крайней мере переболело этой корью в легкой форме. Незадолго до сумасшествия Мопассан прочел «Смерть Ивана Ильича» ― и сказал: «Я вижу теперь, что мои десятки томов ничего не стоят». Стоят, конечно, но, думаю, Бодлер, прочитав «Мороз, Красный нос» или «Последние песни», сказал бы нечто подобное.

А все потому, что русская литература не могла позволить себе гнить и разлагаться: она была единственным средством защиты общества от власти. Ее гуманистический пафос был неизбежной реакцией на антигуманную и беззаконную власть, подпиравшуюся авторитетом традиции и церкви; в этом смысле Россия блестяще подтверждает слова Томаса Манна (в «Фаустусе») о нравственной благотворности абсолютного, бесспорного зла. Оно позволяет объединиться силам добра, предостерегает их от заигрывания с дьяволом.

В России это зло воплощалось в косном политическом устройстве, в бесправии, воровстве, крепостничестве, преследованиях инакомыслия ― отечественное государство аккумулировало в себе слишком большое количество зла и негатива. И поэзия, борясь с ним, преодолевала соблазны декадентства: у нас не было своих Рэмбо, и даже наши модернисты вроде Брюсова далеко не достигали тех глубин падения, которыми прославились их западные коллеги. Вот почему, возможно, и авангард наш с самого начала общественно окрашен ― и уходит не в заумь и самоуничтожение, а в плакат, в эстетику радостного преобразования жизни.

Мне скажут, что нет большой разницы между футуристом Маринетти, пришедшим к фашизму, и Маяковским, пришедшим к коммунизму. А я посоветую перечесть «Вечный фашизм» Умберто Эко и забыть навеки о глупом и некорректном отождествлении коммунистов и фашистов. И пусть практики их похожи ― но корни принципиально различны; и кто бы что бы ни говорил ― а Некрасов масштабнее, разнообразнее, человечнее Бодлера. Спасибо за это российскому государству, не позволявшему русским поэтам любоваться цветами зла ― и заставлявшему посильно бороться с этим «Красным цветком».

Можно, конечно, вспомнить и о зерне, которое, падши в землю, не умрет и останется одно ― а если умрет, принесет много плода. И, наверное, искусство Запада, прошедшее декаданс, сегодня ближе к воскресению, чем искусство России. Но если бы это зерно умерло, вообще непонятно, что у нас тут было бы живого.

8 апреля 2011 года

Путём улитки

Ровно 45 лет назад ― весной 1966 года ― братья Стругацкие умудрились опубликовать в СССР (в сборнике фантастики «Эллинский секрет») «лесную» часть самого любимого и совершенного своего создания ― «Улитки на склоне».

В предисловии к «Эллинскому секрету» составители Брандис и Дмитревский как только не изощрялись, чтобы вывести из-под огня трудную, непонятную новую вещь Стругацких, ― и аналогий-то просили не искать, и конкретных толкований избегать, но любому читателю «Улитки» было ясно, что перед ним самый точный за последнее время портрет Родины. Есть Лес ― огромное, больное, заболоченное пространство вырождающихся деревень, прыгучих деревьев и внезапных Одержаний ― и есть Управление на краю этого леса, которое им занимается, питается, изучает его и как бы даже управляет, но в действительности давно уже интересуется только интригами, карьерами и бабами. Разговоры и обычаи мужиков в «лесной» части один в один напоминали диалоги и ситуации из прозы «деревенщиков», с незначительным гротескным преувеличением. Бюрократия Управления тоже мгновенно узнавалась. Стругацкие, может, и близко не имея этого в виду, в очередной раз с блеском угадали тенденцию, никем покамест не осознанную: Россия стремительно распадалась на огромную Индию и крошечную Англию, которая только делает вид, что управляет ею. Говоря проще, власть отделена от страны и давно уже развивается отдельно. В условиях этого раздельного существования они деградируют с равной неизбежностью и почти равной скоростью.

Нынешняя Россия служит почти идеальной ― уже без гротеска ― иллюстрацией к «Улитке», казавшейся когда-то страшным сном. Впрочем, что из современной российской реальности не показалось бы ночным кошмаром тогдашнему читателю Стругацких, а то и самим авторам? Мы живем в огромной стране, по совершенной своей непознанности неотличимой от Леса; мужики в ней разговаривают ― и думают ― ровно так, как в «Улитке», а женщины действительно ушли ― правда, не в партеногенез, а в менее почтенные занятия. Что до Управления ― там нет уже никакого управления ничем, а подлинно улиточный жестокий абсурд; открылся и смысл названия, на который, впрочем, намекали еще составители «Эллинского секрета». В мире «Улитки» все делается ооочень мееееедленно. Именно потому, что это мир без цели и смысла, без вертикали, со сплошной ползучей горизонталью ― мир вялый, многословный, заплетающийся. И страна, разделенная надвое, не может двинуться никуда ― она вяло шевелится на одном месте. И дело только за Махатмой Ганди, который бы сумел ненасильственно вывести колонию из-под колонизатора… но в Лесу Махатмы не заводятся, вот в чем проблема.

Однако решение этой проблемы существует, и оно даже было найдено в Советском Союзе, где существовала так называемая прослойка между пролетариатом и крестьянством, но в действительности, конечно, между народом и властью. Эта прослойка, постепенно разраставшаяся и в конце концов превзошедшая по своим объемам и руководящую элиту, и пролетариат, и крестьянство, называлась у Солженицына «образованщиной», не без пренебрежения и осуждения.

Между тем это и была советская интеллигенция ― проще говоря, то новое состояние народа, которое и было главной, если не единственной, заслугой советского проекта. Появление массового движения КСП ― нового фольклора эпохи ― как раз и обозначило собою возникновение этого слоя: народом называется тот, кто пишет народные песни. Этот народ получил шанс выйти из Леса: он ― не Управление и не мужики, а то третье, что представлено у Стругацких Перецом и Кандидом. Только Перец и Кандид чрезвычайно одиноки, а интеллигенция-образованщина в семидесятые составляла половину, если не большинство, населения страны. Это были люди с неполным (чаще полным) средним образованием, а примерно четверть из них ― с высшим; люди с профессией в руках, с полными собраниями классиков на полках, с магнитофонами, тоже служившими распространению культуры, и с собственным мнением по большинству проблем мироздания. Они попивали, конечно, но не запойно; они стремились устроить детей в институты; их руками делалось в стране почти все. И это третье ― не лесное и не управленческое ― состояние народа могло предохранить страну от очередного деления на горстку вырождающихся колонизаторов и деградирующих туземцев… но Россия в очередной раз сожрала умозрительный проект и вернулась на прежний, ооооочень мееееедленный путь. Путь Улитки на склоне.

Сегодня у нее еще есть шанс избежать окончательного развода. Чтобы страна прекратила делиться на Лес и Управление, Лесу не нужно воевать с Управлением ― ему достаточно перестать быть Лесом. Сегодня как никогда власти необходим многочисленный ― а впоследствии преобладающий ― отряд посредников между нею и народом, способный сцементировать страну: назови их образованцами, интеллигентами, средним классом, по мне, так это профессионалы, не более. Чтобы они начали работать, достаточно прекратить гнобить их, как гнобят в Лесу и Управлении Переца и Кандида. А для начала хорошо бы осознать, что в состоянии Улитки ― расколотости на Мужиков и Управленцев ― страна была неэффективна уже в 1913 году. Но, похоже, Управление уже отвыкло чем-либо управлять, а Лес ― о чем-либо думать.

Кстати, поздравляю с днем рождения Бориса Натановича Стругацкого. Это ж надо так все понимать.

15 апреля 2011 года

К нам едет, едет, едет

Ровно 175 лет назад, 19 апреля 1836 года, в Александринке впервые давали «Ревизора». Вопреки советскому литературоведению Николаю I пьеса понравилась (он-то и разрешил ее по настойчивой просьбе Жуковского). Знаменитая реплика «Всем досталось, а мне больше всех» ― лукава: пьеса Гоголя чрезвычайно льстила самолюбию императора, ибо показывала, с чем приходится иметь дело.

Гоголевская комедия ― в некотором смысле загадка отечественного репертуара. Что у нас есть в смысле хитов, кроме «Горя от ума», «Ревизора», примерно четверти наследия Островского, всего Чехова и «На дне»? Но из всей этой невеликой плеяды именно Гоголь с «Ревизором» остается чемпионом актуальности: как заметил недавно умный критик, «Ревизора» невозможно провалить. Сила текста такова, что вытянет любую постановку.

Тургенев, вспоминая о первом публичном чтении «Ревизора» у Жуковского, подчеркивал гоголевскую абсолютную серьезность, даже наивность: он зачитывал комедию, как отчет о научном эксперименте с поразившими его самого результатами. Отчасти так оно и есть: человек, выросший в Малороссии, идеально ориентирующийся в ее мифопоэтическом пространстве и в гротескном мире ее старосветского дворянства, исследует явившийся ему мир российской бюрократии: как хотите, а взгляд Гоголя на Россию есть взгляд именно сторонний. Так смотрит пришелец с жаркого и щедрого юга, где все друг другу как-никак родня, на жестокий север, где всех связывают даже не родственные, а сугубо коррупционные отношения; где человек принципиально неважен, а важна его функция ― и потому Хлестакова принимают за Ревизора, а Чичикова ― за капитана Копейкина; где подкладывают заезжему проходимцу дочь, а понадобится, и жену; где больные, как мухи, выздоравливают, где положение весьма печально, но, уповая на милосердие Божие, за два соленых огурца и полпорции икры… Именно взгляд чужака, путешественника в жестоком, экзотическом, но чужом, а потому забавном мире позволил Гоголю вычленить три ключевые ситуации в русской жизни, схемы, на которых и стоит вся, как модно теперь говорить, матрица. Они же ― три главных гэга «Ревизора», двигатели сюжета, триггеры, запускающие зрительскую реакцию радостного узнавания.

Первый ― qui pro quo в бюрократическом варианте. Во французском водевиле, скажем, механизм тот же ― но там любовницу принимают за жену или садовника за любовника; в России смешно не то, что Хлестакова приняли за Ревизора, а то, что он с этой ролью блестяще справился. Игорь Терентьев, в чьей постановке немая сцена увенчивалась выходом того же Хлестакова в качестве уже настоящего Ревизора, был глубоко прав именно потому, что настоящий инкогнито из Петербурга мог быть кем угодно: пьеса написана, исполнитель ничего не меняет. Может прибыть въедливый аскет, а может ― фитюлька, тряпка; изменится сумма взятки, не более. Функция выше личности, и самое изумительное, что Хлестаков отлично сладил с главной задачей Ревизора: нагнал страху, приструнил, подоил… и если бы по возвращении в Петербург передал куда следует откат ― сахарную голову, процентов десять бумажек, ― лучшего исполнителя нельзя было бы желать.

Второй механизм ― поведение русского человека, попавшего «в случай». Карьера в России, как знаем мы все, делается не упорным трудом и даже не интеллектуальным прорывом ― такие случаи известны, но единичны; чаще персонажа возносит к вершинам славы и богатства совершеннейшая чушь, вроде рождения в определенном городе, дружбы с определенными людьми или своевременного распития с ними чего-нибудь бодрящего.

Потому большинство российских персонажей, вознесенных на верха, не имеют ни сколько-нибудь внятной программы действий, ни навыка приличного поведения, и в девяти случаях из десяти перед нами чисто хлестаковское поведение ― забвение всех норм, бешеное хвастовство, идиотские прожекты и самозабвенное вранье. Редкий российский чиновник, попавший в случай, не заводит себе тридцать пять тысяч одних курьеров, не начинает хапать в титанических масштабах и не предается самому беспардонному лабардану ― просто потому, что больше ему делать нечего; большинство местных карьер сделано по самому хлестаковскому сценарию ― и потому почти все наши первые лица немедленно заказывают себе политическую философию и всегда находятся желающие им ее сочинить. Собственная же их философия чаще всего одна: это та ночная мысль, которую неотступно думают все они, просыпаясь иногда с похмелья после очередного лабардана: «Что ж я вру… Я и позабыл, что живу в бельэтаже…»

Но совершенно прогнать эту память нельзя ― и потому третий угаданный Гоголем механизм местной жизни состоит в неотступном и всеобщем, гипнотизирующем и парализующем страхе окончательной расплаты. Всем есть за что бояться, все виноваты, каждый занимает не свое место, и потому решительно вся Россия ― от Хлестаковых до Городничих, от Осипов до унтер-офицерских вдов ― ждет единственного момента истины. Вот сейчас мы играем эту комедию, одни изображают градоуправление, другие ― ревизию, но распахнется дверь, и слуга известит нас о приходе последнего и абсолютного Ревизора. Он придет, не может не прийти. Смысл нашей жизни ― его ожидание. И будет немая сцена.

А потом все то же самое.

19 апреля 2011 года

У Фрейда на кушетке

Зигмунд Фрейд, чье 155-летие весь мир отметит 6 мая, посторонился и пропустил в кабинет новую пациентку. Все-таки его не зря предупреждали, что она очень большая. Еще и на кушетке не поместится, подумал он с тревогой. Но она поместилась ― за последнее время ее масштаб несколько поджался.

― Расслабьтесь, не смотрите на меня и отвечайте как можно откровеннее,― произнес он обычные слова, с которых всегда начинал прием.― Что вас беспокоит?

― Много всего, доктор,― отвечала пациентка, тревожно ворочаясь.― Сны мучают, например.

― Сновидения? ― оживился Фрейд.― Очень интересно. Что же вам снится?

― Ну… ― Она явно стеснялась.― Неприлично всяко.

― Не смущайтесь,― подбодрил психоаналитик.

― Ну, что будто бы меня это, и я от этого становлюсь очень великая, и сама всех это,― выговорила она наконец, краснея от смущения и удовольствия.― Как сказать… я хорошо себя чувствую, только когда меня это.

― Но это обычное женское сновидение,― разочарованно заметил Фрейд.

― Нет, доктор, вы не скажите!― Она не желала признавать своей обычности.― Во сне меня это ― и я такая великая! А просыпаюсь,― чуть не плакала она,― и ничего, ничего… А еще, доктор, мне снится, что я детей своих это.

― Есть дети? ― заинтересованно спросил Фрейд.― Много?

― Ой, много,― махнула она рукой,― больше, чем надо. Куда мне стока? Плодятся и плодятся, ползают и ползают. И будто во сне я их это, а они крепчают! Просыпаюсь ― а они разбежалися все.

― Куда разбежалися? ― не понял психолог.

― Да кто куда,― безразлично ответила она,― кто в Париж, кто в Штаты… Сволочи неблагодарные. Я их это, а они бегуть…

Фрейд что-то записал в книжечке.

― Скажите,― спросил он осторожно,― вот эта связь между «это» и величием… она давно образовалась в вашем сознании?

― Всегда так было,― пожала она плечами.― У вас разве не так?

― У нас по-разному,― уклончиво ответил Фрейд.― Ну-с, что еще волнует?

― Выбрать не могу,― отвечала она сокрушенно.― В последнее время вообще разучилась. Раньше хоть как-то могла, а теперь даже из двух трудно.

― В каком смысле? ― не понял венский специалист.

― Ну вот… ― Она затруднилась с ответом.― Как если бы двое, так? А я и не знаю, которого надо. Они мне оба вроде как без надобности, а вместе с тем я жить без них не могу. И вот смотрю: который? И не могу. Я уж их спрашиваю: робяты, вы скажите, кто из вас-то? А они говорят: не беспокойтесь, мы решим.

― Ага,― важно сказал Фрейд.― В таких ситуациях мы обычно рекомендуем попробовать третьего…

― Это никак!― замахала она руками.― Это ни под каким видом! Вы что, доктор, вы эти гадости другим предлагайте, а я девушка честная. Я из двух-то с трудом…

― Ладно,― согласился врач.― На что еще жалуетесь?

― Я никогда не жалуюсь,― возразила она с достоинством,― еще чего! Я великая, доктор, вы как со мной разговариваете вообще! Я лежу отсюда и досюда, а вы ― «жалуетесь»! Это вы жалуетесь, а я горжуся! Я думала, вы приличный человек, а вы, кажется, из этих…

― Из этих,― печально подтвердил Фрейд.― Хотите поговорить об этом?

― Хочу,― подтвердила она мечтательно.― Я в последнее время больше ни о чем и не могу почти. Раньше ― культура там всякая, кино, театр… Опять же ракеты… А сейчас все больше меня тревожит национальный вопрос и еще отчасти тарифы. С бензином вот проблема у меня. Вообще,― увлеклась она,― вы не знаете, доктор, отчего это бывает такая болесть, что все вроде есть, а ничего вроде нету? Я как подумаю иногда ― столько во мне всего, и даже детей, а поговорить не с кем! Это все враги, мне кажется, правда же, доктор? Это же все фобия у них, бывает такое?

― Бывает и фобия,― уклончиво ответил старик.― Скажите, а вы не пробовали на себя посмотреть?

― Только и делаю, что смотрю!― с готовностью подхватила она.― Как сказал поэт ― и с ненавистью, и с любовью!

― И что видите?

― Да что ж,― вдруг опечалилась пациентка.― Все то же и вижу. Ничего нового. Вроде, думаю, все на месте, а внутри ноет и ноет, ровно как перед бурей. Может, вы пилюлю какую пропишете? До вас один был, тоже немец и тоже из этих, как-то Карла или вроде того… Так он такого прописал ― семьдесят лет кровью харкала. Но очень великая была,― добавила она с гордостью.

― Видите ли,― осторожно начал Фрейд,― наша личность состоит как бы из трех этажей. Нижний ― это наше подсознание, то, чего мы хотим. Средний ― сознание: то, что делаем. А верхний ― супер-эго: законы, правила, принципы… Конфликт верхнего этажа с нижним создает муки совести. А у вас, мне кажется, все муки именно оттого, что нет верхнего этажа, как бы крыши,― то есть законов и принципов. И если вы не выработаете их, то вас так и будут…

― Чаво?!― вскинулась она.― Крыши у меня нету? Да ты знаешь, кто ты есть такой? Да я сейчас тебя самого вместе со всеми твоими неприличностями так…

Она не договорила, потому что Фрейд проснулся.

― Что за странный сон!― проговорил он, закуривая вечную сигару.― Что бы это значило? Наверное, я ее боюсь и к ней подсознательно стремлюсь, но ведь и весь мир так… Нет, все-таки хорошо, что я ее никогда не видел.

6 мая 2011 года

Курорт клопа

Ровно 90 лет назад, 13 мая 1921 года, Совнарком принял (а Ленин подписал) декрет «О домах отдыха».

Ничего смешного, просто мы привыкли улыбаться контрастам, которые ужаснули бы более нежное население. Идет антоновское восстание, в Тамбовской губернии людей ипритом травят, за полгода до того Красная Армия потерпела унизительное поражение от поляков, в апреле она еще добивает махновщину, причем с переменным успехом, и гражданской войне конца не видно (а Шолохов полагал, что она так и не кончилась никогда); в России голод, разруха и внутренняя неразбериха, по всей стране тиф ― весной эпидемии вспыхивают в Сибири и на Украине, осенью на Кавказе (а в Москве летом холера, а на Черноморье, страшно сказать, ― чума: здравствуй, новое средневековье!). Между тем в декабре двадцатого нарком Семашко пишет ― а Ленин подписывает ― декрет о переоборудовании только что освобожденных крымских здравниц.

Ленин своей рукой вписывает туда строчку о том, что лечиться в них должны не только отечественные, но и заграничные революционеры. Он в это время еще очень верит в мировую революцию ― до публичного отречения от нее остается 2 года. В мае двадцать первого принимается тот самый прославленный декрет об отдыхе, чрезвычайно типичный для сравнительно недолгого периода, который я бы назвал утопическим угаром советской власти. Она в это время, кажется, была уверена в своей способности декретировать ход планет и смену времен года. В это время советская правительственная футурология крутится вокруг двух главных тем: мировая революция и дети.

Надо отдать Ленину справедливость: идея преобразовать отнятые дачи, дворцы и монастыри в рекреационно-лечебные учреждения связана прежде всего не с комфортом советских сановников (сановников в нынешнем понимании тогда и не было еще), а с воспитанием и лечением детей. Не сказать, чтобы Ильич так уж сильно любил их, как приписывают ему бесчисленные слезливые мемуары: он вообще никого в собственном смысле не «любил», не понимал вообще, что это такое. Тут был какой-то врожденный порок, эмоциональный дефицит ― ненавидеть-то он умел великолепно. Дети просто представлялись ему главной надеждой будущего человечества, и России прежде всего: как новый Моисей, он был втайне убежден, что с «этими», наличными, ничего не построишь, их надо лет сорок еще водить по русской равнине. А вот из детей, которые ничего покамест не расхищают, не разводят бюрократию, не успели вдохнуть воздух рабства, могут получиться граждане идеального государства. А потому личным декретом ― этот он уже писал сам ― запрещалось выселять детей из санаториев, кроме как в случае срочной эвакуации; детям отдавались подмосковные и крымские усадьбы.

Кроме того, предписывалось размещать в санаториях пострадавших борцов за всемирное счастье и наиболее активных тружеников, но больных ― это подчеркнуто особо ― принимать туда запрещается во избежание эпидемий. Тут не больница. А что тут? Рискнем сказать, что это идеальное пространство, островок образцового государства, каким оно рисовалось советским государственникам и поэтам двадцатых годов. Заметьте, что в утопии Маяковского ― в «Летающем пролетарии», «Клопе», последней главе «Про это» ― на первом месте чистота, стерильность. Широко цитировалась фраза Ленина «Или социализм победит вшей, или вши победят социализм». Дома отдыха ― уголок будущего советского государства, где в особом почете дети и заслуженные борцы, где царит совершенно казарменная дисциплина, но для общего блага; где по классицистским аллеям чинно прогуливается отдыхающий, набирающий сил пролетариат ― не для того прогуливается, чтобы развратничать и бездельничать, а чтобы лучше потом работать.

Почему советская власть ринулась с такой силой развивать дома отдыха, до отдыха ли ей, собственно, тогда было? Между тем санаторий становится едва ли не самым частым местом действия раннесоветской ― с 1923 по 1934 ― прозы: там разворачиваются любовные драмы, гротескные похождения отдыхающего пролетариата (лучший образец ― «Игра в любовь» Гумилевского), здесь происходит действие первых советских сценариев, юморесок, лирических и разоблачительных пьес, и вообще санаторий делается одним из символов первого десятилетия соввласти. Почему?

А потому что здесь разворачивается стержневой, по сути, конфликт советского искусства, никак не могущего избыть первый шок от столкновения утопии с реальностью, тот самый конфликт «Клопа», где грязный Присыпкин попадает в стерильное будущее. Пролетарии хлынули в санатории, что да, то да. Репортеры умилялись тому, как работники и недавние кавалеристы в пижамах прогуливаются по тем самым мраморным лестницам, роскошным террасам и пляжам, где каких-то пять лет назад кипел аристократический разврат.

В реальности все обстояло ровно наоборот: пролетарии на курортах вели себя ровно так же, как клоп-Присыпкин в светлом будущем. Им не хотелось культурно отдыхать и уж тем более набираться сил для нового труда. Им не хотелось лечиться, ибо они считали себя здоровыми. Им хотелось пить, блудить и буянить, что они и делали. «Тот, кто устал, имеет право». С персоналом они жестоко ссорились ― чай, не прежние времена! Будет еще им кто-то указывать! Такую-то воду хорошо для печени… Они сами знают, что хорошо для печени! В санаториях усиленно гадили, портили инвентарь, предавались безудержному разврату, отчисления шли лавиной, и посрамленные пролетарии, так и не поправив здоровья, отправлялись назад, на производство.

Модель столкновения пролетарской утопии с ленинско-футуристическо-совнаркомовским представлением о светлом будущем наглядно явлена в тогдашней санаторной повседневности: пролетарии брали власть совершенно не для того, чтобы вести здоровый образ жизни, пить минеральные воды и читать библиотечные книги. Они не хотели в такое будущее. Они его и не получили. С практикой массовой отправки пролетариата в дома отдыха было покончено уже в тридцатые. Санатории, курорты и прочие радости остались достоянием немногих избранных ― путевки дорожали, доставались профсоюзной элите, сделались формой поощрения, а в бывших усадьбах и дачах прочно обосновалась государственная верхушка. Уж она-то находила вкус в отдыхе и знала в нем толк.

Впрочем, пристальная забота о лечебных и рекреационных учреждениях не прекращалась и тогда. Советская элита подозрительно много думала об этом строгом отдыхе под несколько даже избыточной опекой добрых врачей. Считалось хорошим тоном жаловаться на их диктат ― и с тем большим наслаждением подчиняться ему. И это еще одна важная ступень в эволюции советского проекта: социализм был теперь не для всех, а для избранных.

Этот настоящий, правильный социализм, по сути, только там и встречался: в домах отдыха да в элитных санаториях. И не оставляет меня чувство, что партийцы тем самым восполняли недостаток метафизики в собственной жизни: они обустраивали для себя, страшно сказать, загробный мир. Так они его себе представляли: ты хорошо потрудился, повоевал, поугнетал ― а теперь отдохни здесь, подвергаясь обследованиям, прогулкам, диете и кислородному коктейлю. Социализм из ближайшей, почти осязаемой реальности переместился в почти загробное царство, в котором тогдашний ареопаг проводил большую часть жизни. Ведь мир отдыха и есть реализованное представление о загробном царстве ― разве не ангелоподобны все эти строгие, но добрые медсестры, надежные врачи и классические беседки? Что до загробного представления современной российской элиты ― то, как они рисуют себе рай, кажется мне полноценным, беспримесным адом.

Как я представляю себе собственный рай? Очень просто. Сам я предпочитаю отдыхать в Артеке ― в советской детской здравнице, у которой все в прошлом. Все как при советской власти, но без нее.

Черные без Сахарова

Девяностолетие Андрея Сахарова Россия встречает в обстановке, когда новому Сахарову взяться принципиально неоткуда — для этого сделано все возможное.

Что греха таить — из всего советского диссидентства именно Сахаров был наиболее опасен для режима: его не решились посадить, ограничились ссылкой, его авторитет на Западе был сравним с солженицынским (и к середине 80-х превосходил его — поскольку Солженицын с Западом поссорился), он был из неуязвимых врагов — ибо не просто безупречно себя вел и ничем себя не компрометировал, но происходил из бывших друзей, опор и столпов. Если объявлять таких врагами, придется, как в сталинские времена, истреблять всех, кто «покрывал». А таких было — вся ядерная отрасль.

Преображение Сахарова из ведущих секретных физиков в вожди инакомыслия — едва ли не единственный факт советской истории, из которого постсоветская власть сделала реальные выводы. Сознательно или на уровне инстинкта, — судить не берусь.

Революции, учит статистика, редко происходят в нищие годы — чаще на подъемах, когда у людей есть что пожевать и можно задуматься о собственном достоинстве. И революционеры, по крайней мере успешные, принципиальные, прозорливые, редко выходят из угнетенного класса: самые опасные враги режима — из элиты.

Обосновать эту закономерность нетрудно: во-первых, лучшая политика — бескорыстие, ибо корысть легко удовлетворяется, причем немногим, да и перекупить алчного противника значительно легче. Как говаривал Андропов, имея в виду массы, «дадим колбасы, не захотят никакой свободы»; и нулевое десятилетие отчасти подтвердило его правоту. Выходцы из этой спецслужбы вообще обычно циники и думают о людях очень дурно, хоть люди и заслуживают того. Во-вторых, Россия так устроена (хотя закон этот срабатывает и вне ее), что социальное расслоение здесь чудовищно — угнетенные до того унижены и оскорблены, что сил и ума вступиться за себя им попросту недостает. И, в-главных, революционеру позарез нужно чувство собственного достоинства — а оно, так уж повелось, воспитывается прежде всего в элите. Встречается-то и в массах, кто спорит, — но только у элиты оно по-настоящему обострено. Пожалуй, чтобы вступить тут в конфликт с властью, нужно преувеличенное самолюбие. Именно элита негодует, когда наступают на ее права и привилегии, потому что у нее они есть. Потому революционеры в России — почти всегда из дворян, военных или номенклатуры: из тех сред, где понятие чести особенно значимо.

Сахаров был одинаково искренен, когда служил Советскому Союзу, когда пытался его улучшать и когда, осознав невозможность улучшений, вступил с ним в прямую конфронтацию. В пятидесятых, шестидесятых и семидесятых он поступал в строгом соответствии со своими понятиями о гражданском долге. Можно обсуждать его убеждения, спорить о том, в чем он был наивен, а в чем, напротив, пророчески прав, но Россия ведь, повторюсь, страна неидеологизированная, здесь ценятся не взгляды, а их наличие и готовность отстаивать. Сахаровский modus vivendi значительней его политических взглядов, весьма приблизительно определяемых как либеральные. Сахаров не был убежден в фатальной обреченности СССР, он искренне рассчитывал на конвергенцию с Западом — и в этом совпадал с множеством советских прагматиков-технократов. Думаю, он был прав, хотя опять же не в этом дело.

Важно, что Сахарова не удавалось ни запугать, ни запутать, ни нагнуть, ни подкупить — система имела дело со своим порождением, причем из лучших. Сахаров вышел из превосходной среды — не просто научной, а тепличной; не следует путать закрытость оборонной элиты с изолированностью шарашки, хотя нынешние снобы нет-нет да и обзовут шарашкой сам ФИАН.

СССР — да и Россия в целом — не силен по части производства товаров народного потребления, но является истинным чемпионом по созданию сред. Закрытое общество — особенно такое, в котором религия табуирована или присвоена государством, — в изобилии плодит секты, то есть такие же закрытые модели с высоким градусом дискуссий, внутренней борьбы и невротизации. В сущности, при авторитаризме каждый отдельный гражданин сам себе секта. Однако из таких сред выходят отличные люди — стоит вспомнить новосибирский Академгородок, закрытые институты, литературные объединения… Петр Григоренко — другой прославленный диссидент — был генералом. Да ведь и Солженицын был, как ни крути, известнейшим советским прозаиком, кандидатом на Ленинскую премию. В противоречие с системой входят, как правило, не те, кого она привычно и как бы не замечая использует, и даже не те, кого давит, а те, чьи амбиции она ограничивает. Это жестокий, но справедливый закон. Все прочие — не революционеры, а примитивные и отходчивые мстители.

Так вот, если нынешние времена чем и отличаются по-настоящему от советских, — помимо упрощения и минимизации всего и вся да наличия всероссийской кухни в виде интернета, — так это отсутствием сред или, во всяком случае, установкой на их искоренение. Вместо них предлагаются суррогаты, где ученые должны резвиться под присмотром начальства. Есть, конечно, и Дубна, и Новосибирск — но там живы традиции вольномыслия.

У нас вообще нынче делается все, чтобы истребить самые предпосылки для создания среды: истребляют лучшие школы (закрывают Донской лицей, сделали платным центр детского творчества в бывшем Дворце пионеров), душат образование непрерывными реформами, разоряют фундаментальную науку, растлевают бестолковыми подачками и все той же нищетой репертуарные театры, где скандал следует за скандалом…

Когда стране, по-платоновски говоря, «некуда жить», нормальной элиты в ней быть не может — только финансовая. А попытки сделать Сахарова из Прохорова обречены — при всем уважении к миллиардеру, согласившемуся на столь безнадежное дело, как поправка имиджа системной оппозиции в условиях господства серых, а может, уже и черных.

Так что нынешняя российская власть может спать спокойно. Таких врагов, как Сахаров, у нее не будет.

Враги, которые у нее в результате будут, окажутся гораздо хуже.

19 мая 2011 года

Едем, едем и поем

Ровно 75 лет назад, 25 мая 1936 года, на экраны СССР вышла эксцентрическая комедия Григория Александрова «Цирк» — по мотивам пьесы Ильфа, Петрова и Катаева «Под куполом цирка», триумфально шедшей в московском «Мюзик-холле» с декабря 1934 года.

Все три соавтора единогласно убрали свои фамилии из титров, потому что Александров, оставив в неприкосновенности общий контур сюжета, снял кино в совершенно другой тональности.

Ильф и Петров, правду сказать, считали главного советского комедиографа образцом глупости и отказывали ему в каком бы то ни было вкусе; но с «Цирком» случился парадокс, вообще характерный для искусства дурных эпох. То, что хорошо сделано, отражает эти самые эпохи далеко не так наглядно, как творения графоманов и конъюнктурщиков. В шедевре всегда видно автора, он заслоняет время.

Патриотический, глубоко идейный «Цирк» Александрова хоть и смешит сегодняшнего зрителя главным образом лобовой агитационностью, вписанной в цирковой антураж, — а все-таки о советском периоде русской истории, равно как и об ее механизмах в целом, он говорит больше и ясней, чем замечательная, без дураков, ильфо-петровская комедия. Иногда, кстати, поправки цензоров, убиравших из советского кино острые моменты, оказывались инуитивно гениальными — картина приобретала символическое, вневременное звучание. Испортив пьесу, Александров, сам того не желая, создал выдающуюся историософскую метафору.

Ильф и Петров при участии своего литературного крестного отца Катаева искренне пытались улучшить если не советскую власть, то во всяком случае контекст, атмосферу, состав воздуха. Их искренняя, хоть и не без дружеской насмешки, американофилия, за которую так прорабатывали «Одноэтажную Америку», связана с искренней надеждой обоих соавторов на построение справедливого общества, причем Америка — в чем они, кажется, и себе не признавались — представилась им наиболее убедительной моделью такого общества, при всех своих гримасах.

Страшно сказать, но больше всего им в Америке понравился человеческий материал. Люди, сами люди, там лучше, чем в СССР, где якобы строится справедливейшая и гуманнейшая государственная система. И это самое печальное, потому что систему изменить можно, а людей не переделаешь. Надо пытаться, конечно, на то и дано нам искусство, — Ильф и Петров написали Сталину письмо о том, что нам необходим советский Голливуд. Акцент делался на технических инновациях, но пафос письма не в них: Голливуд — искусство, воспитывающее человечность, свободное от мертвой агитки. Советское чиновничество гневно отвергло буржуазные идеи Ильфа и Петрова: у нас есть все, что надо, подражать Америке мы ни в чем не намерены, и вообще время дружественного любопытства к Штатам — вполне взаимного, надо сказать, — во второй половине тридцатых закончилось. Катаев в «Алмазном венце» ностальгически вспоминал «американизм двадцатых годов», вообще космополитичных: американские фильмы, культ Чаплина, визит Мэри Пикфорд… Ильф и Петров не заметили — или заметили, но решили бороться, — новой волны советской ксенофобии: поворот к национальному чванству совершился еще до войны. Нам не у кого учиться, мы сами всех научим!

«Под куполом цирка» — одна из последних попыток советского искусства быть гуманистическим, но церковь с гуманизмом сочетается плохо, это вам любой откровенный священник объяснит. Для гуманиста человек — мерило всех вещей, а у церквей другие критерии. Ильф и Петров пытались провести в своей комедии любимую идею — в сущности, наилучшую национальную идею для России, особенно в нынешнем ее состоянии: ЛИШНИХ У НАС НЕТ. Мы огромная, добрая и сильная страна, мы возьмем всех, у нас все на месте и в деле. Есть, разумеется, дураки, пытающиеся всюду забивать свои идеологические гвозди, заставляющие говорящую собачку — которая, умница, знает слова «люблю», «елки-палки» и «фининспектор» — читать с арены стихи: «Больше штреков, шахт и лав, гав-гав, гав-гав» — которые не всякий человек выговорит. Но это явления временные и столь откровенно противные, что с ними и бороться всерьез не стоит.

Всю дорогу Россия — и СССР — отфильтровывает чуть не половину своих граждан по имущественному, образовательному, национальному признаку: и этих нам не надо, и этих… А нам нужны все. Приидите, все труждающиеся и обремененные. СССР — Мекка талантливых, душевных и умных, которым почему-то трудно на их Родине. Этот образ, в самом деле привлекательный для миллионов, пытались — и небезуспешно — сформировать в двадцатые и начале тридцатых, когда нуждались в иностранных специалистах, без которых никакой индустриализации не было бы. А потом нужда в них отпала, и образ интеллектуальной Мекки, мягко перевоспитывающей чужаков, больше не требовался.

Александров эту перемену уловил едва ли не первым — вообще был чуток, за что и попал в любимцы Сталина. Это о нем рассказывают анекдот — кажется, правдивый, — как Сталин спрашивает у кинорежиссеров, что им надо для успешного творчества. Один просит машину, другой — дачу, а Александров — книгу «Вопросы ленинизма» с автографом автора. После чего получает книгу, машину и дачу. «Цирк» — одна из самых патриотических в худшем смысле, одна из самых оголтелых по части ксенофобии советских картин (переплюнул его только «Русский сувенир» Александрова же).

Александров пририсовал к сценарию Ильфа и Петрова идиотский пролог, в котором героиню Орловой чуть не линчуют в Америке за связь с черным; заокеанский импресарио превратился у него в полноценного садиста (правда, он немец, фошызд, немецкость его подчеркнута титулом «фон» — в пьесе он просто Кнейшиц); любовная тема отошла на задний план, а главным мотивом стало «догоним и перегоним» — мы можем сделать пушку лучше американской и ехать на Луну успешней, чем Мэрион Диксон. И на этой-то теме Александрову повезло создать лучшую метафору во всем советском кино.

«Цирк» значит круг, и не зря Пастернак пророчески писал в 1927 году — «И вечно делается шаг от римских цирков к римской церкви». Он-то имел в виду цирки, где терзали первых христиан, но угадал, что русская история как раз и есть такой циркус.

По сюжету «Цирка» отечественные умельцы придумывают номер не хуже, а то и лучше американского, — но премьера его срывается. Уже и пушка готова — выдающаяся техническая инновация! — но что-то, как всегда, не срослось. А цирк гудит, требует полет. И тогда директор цирка, он же премьер (так называются у цирковых выдающиеся атлеты и акробаты), вынужден сам выйти на арену, дабы развлечь публику, уже требующую «деньги взад!», чрезвычайно старым номером. Он с двумя коллегами, ныне реквизиторами, работал его еще в 1903 году. Тогда сенсационной инновацией считался велосипед. И вот они выезжают на арену втроем и принимаются носиться по кругу, распевая: «Едем, едем, тра-та-та, шик, блеск, красота! Едем, едем мы втроем, и поем, и поем!» Час носятся, два, два с половиной. И люди хохочут, им весело, им не надоедает. Потому что в самом деле смешно же: обещали пушку не хуже, чем у американцев, а в результате едут, едут, тра-та-та! Старые, задыхаются, но представления не отменяют. И все по кругу, все по кругу. После чего финальное «Но сурово брови мы насупим» звучит особенно убедительно.

И хотим мы того или нет, приходится признать, что пошляк и сервилист Александров лучше Ильфа и Петрова понимал, где живет.

25 мая 2011 года

Примечания

1

В файле, послужившим исходным для верстки, курсив отсутствовал (прим. верстальщика).

(обратно)

Оглавление

Русский всесериал

Русская разводка

Наши фундаменталисты

Двадцатый сорт

Это всё придумал Черчилль

…А тиранов отправлять на остров

Меж двух списков

Дом без лифта

Замечание для господ ревизуемых

Басманная философия

Двадцать лет спустя штаны

Прошкин сделал Живаго и настоящаго

  «Если сериал раздражает — значит, попали в нерв»

  «Герой Арабова — человек нашего времени»

  «Хаматова сыграла лучшую женскую роль пятилетия»

  «Наши красавицы стали глупей, зато подонки — умней»

Символ рубля

Дом Прокофьевой

Новые русские ежики

Право на остров

Кризис как среда

Чистый Маяк, или Гибрид Лимонова с Че Геварой

  «От этой грязи отмоешься разве?»

  Для нашего времени он велик и труден

  Гибрид Лимонова с Че Геварой

  Почему обидно за Маяковского

Дело молодых

Необыкновенный фашизм

«Ведь ты была всегда»

Неигрушки

Перманентная Россия

Анекдот начал новую жизнь

  Наш вклад в мировую культуру

  Вечная ироническая дистанция

  Зазор между личностью и типажом

  Жванецкий с Хазановым не у дел

  Без лицемерия

  Герои старых анекдотов

  Герои сегодняшних анекдотов

Гулливер — это чайка, набитая требухой

  Лестная самоидентификация человечества

  Все нехороши, на лошадей одна надежда

  Интеллигенции действительно лучше летать

  Свифт постепенно впадает в безумие

  Gull и liver

Памятник коллективной ответственности

Клуб печальных и потерянных

«В истории смысла нет, а в жизни — есть»

  Узор судьбы и закономерности истории

  А если бы у США отобрали Флориду?

  «Петербургский характер» во власти

  «Попробуйте отнять коттеджи»

  «Поэзия разлита в жизни неспроста»

Батя, брось жезло!

Колыбельная для Крошки Ру

Рецессивная Россия

Свинья-затейница

Через тумбу-тумбу-раз

Стабильности честное зерцало

Невыездной

Принцип Лауры

Стоп, машина!

  Михаил Ярошевский. Кибернетика — «наука» мракобесов

«А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду»

Не тот формат

Вся Россия — наш трамвай

Невеликий инквизитор

Pity pas, или Бодрствующая красавица

Ксенияфобия

Охотник пуще невольника

Новое эсперанто

Порнодвигательный аппарат

  Пять революционеров, перевернувших наш взгляд на эротику:

Вперед, к победе символизма!

Беги, Данилыч!

Где пророк, там и порок?

  Слово в защиту

  Попытка расслабиться

  Мания гениев

Нечаевский тимбилдинг

Русский Бонд

Гиннесс рапортует Богу

Андреич и Денисыч

Молчание доктора Свифта

Памяти сложной системы

Проснись, Алиса

Счастливец Дидуров

Не все коту Великий пост

Жить хочется

Пролетая над гнездом Кукушкинда

Опыт о правде и неправде

Вещество Победы

Коли, коли остро!

Законы природы, или 150 лет спустя

По ком молчит колокол

Поставщики икон

Луковая опера

Смерть писателя

Поезд идет на восток

Кулик без болота

Поэт Мишель

Ой, доска кончается

Ленин и бревно

Робинзон forever

Антиклоп

Разговор на четверть века

Вечер поэзии

Флаги без башни

Сотрудничество со следствием

Памятка вербовщику

Оруэллова недостаточность

Эксперт Булгарин

Русский эзотерический календарь

Тупик Гамсуна

Альфред, или Самоограничение

На вулкане

Острая сердечная недостаточность

Живой

Крутые

Эразм крепчает

Увидеть себя

Одна ночь

Другой поэт

Сталин, Ильин и братство

Альтигратива

Горе ума

Федерико Феллини: «Женщина, любящая секс, — существо очень притягательное»

  Горько-сладкий коктейль от классика кинематографа

  Феллинизмы

Идите в баню и умрите в ней

Одесса-мама

Минидернизация

Онегин как БРЭНД

Мои поздравления

Страстная неделя

Приключения итальянца в России

Отбрасывать тень

Неправота

Восстание овощей

Це може тосуватися

От благодарных толстяков

Сказка о рыбке и птичке

Толстолетие

Наш Сад, или Хитрость добродетели

Литература как жульничество

Спасаться по одному

Экспортная Россия

Катакокомбы Лумумбы

Белый спирит

Остров Святой России

Кони невзыскательные

Люди лунного света

Новый Орля

И разве молчишь ты?

Антонио заели

Закон Трифонова

Интервью с кардиналом

Уход как жест

Кристианская страна

Потерянные и найденные

Трезвый Есенин

Русская Касталия

Из «Энеиды» два стиха

Черноплодная страна

Шоу маст гоу он

Странный тандем мистера Стивенсона

Сия пучина

Так хочет Бог

Возвращение Домбровского

Лазурная ошибка

Национал-фанатизм

Бунт в канун заморозков

Котег и кролег

Питейный календарь-2011

Закон Лондона

Софронов и его тайна

Понаехавшие

Жить очень трудно, брат

Идейные преступники

Лесковское одеяло

Дамское зеркало русской революции

Даешь Гомера

Учитель, с которым можно спорить

Мартовские виды

Слишком человечные человеки

Секретная миссия агента Грина

Декаденты и диссиденты

Путём улитки

К нам едет, едет, едет

У Фрейда на кушетке

Курорт клопа

Черные без Сахарова

Едем, едем и поем X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?