«Цитадель»

Дженнифер Иган Цитадель

Глава первая

Замок был полуразрушенный, но в два часа ночи в тусклом свете луны это не бросалось в глаза. Все, на что падал взгляд, стояло крепко, неприступно: две круглые башни, между башнями арка, под аркой железные ворота, глухие и тяжелые, не отворявшиеся, наверно, лет триста. Или вообще никогда.

Раньше Дэнни не доводилось бывать в замках, да и в эти края его занесло впервые, но все кругом казалось смутно знакомым. Будто он уже это видел — не в жизни, так в книжке или во сне. Сверху на башнях зубцы, как на детском рисунке. Воздух по-осеннему холодный, с дымком, хотя в Нью-Йорке в середине августа народ еще ходил в майках. А тут с деревьев уже начали опадать листья: когда Дэнни шел, они мягко скользили по его волосам и шуршали под ногами. Сейчас он искал дверное кольцо, звонок, выключатель — не важно что, главное попасть внутрь или хотя бы понять, как это делается. Но ничего не находилось, и Дэнни начал терять надежду.

Вечером он два часа проторчал на остановке в маленьком унылом городишке, втиснутом в ущелье между двумя грядами холмов: ждал хоть какого-нибудь завалящего автобуса, который бы подвез его до замка. Но автобуса не было. А потом Дэнни случайно поднял голову и увидел темный силуэт замка на фоне вечернего неба. Пришлось несколько километров пилить в гору пешком, волоча за собой чемодан — тяжеленный «самсонайт» на разболтанных колесиках — и спутниковую тарелку. Колесики вихляли, натыкались на корни и булыжники, проваливались в кроличьи норы. А тут еще нога. И всю дорогу, от самого Нью-Йорка, с ним происходила какая-то несуразица. Ночной рейс, которым Дэнни должен был вылетать из аэропорта Кеннеди, в последний момент задержали: якобы в самолете обнаружилась бомба. Их оттащили на запасную полосу и окружили пожарными машинами с красными мигалками. Пассажиры начали было успокаиваться, но вскоре стало ясно, что задача пожарных — в случае чего не дать огню вырваться наружу, а судьба тех бедолаг, что оказались внутри, никого не волнует. В итоге Дэнни опоздал и на самолет до Праги, и на поезд до конечного пункта, то есть до этого самого городка с немецким названием — только находился он, кажется, не в Германии и вообще неизвестно где: в интернете Дэнни ничего похожего не отыскал. А может, просто неправильно запомнил название. Он пытался выяснить детали по телефону, но владелец замка, его кузен Хоуи, который, собственно, и уговорил Дэнни помочь ему с реставрационными работами и оплатил дорогу, мало что успел сказать.

Дэнни: Я все-таки хочу уточнить: этот твой отель, он в Австрии, Германии, Чехии или где?

Хоуи: Честно говоря, я сам пока не разобрался. С этими границами у них тут черт ногу сломит.

Дэнни (растерянно): Ногу?..

Хоуи: Только ты имей в виду, у нас тут еще не совсем отель. Пока что это просто…

И разговор оборвался. Дэнни несколько раз пытался перезвонить — безуспешно.

Однако спустя неделю пришел конверт с целой пачкой билетов: самолет, поезд, автобус. Штемпель смазанный. Учитывая, что после небольшого недоразумения, случившегося в последний день его работы в ресторане, Дэнни стал безработным и вообще ему лучше всего было сейчас испариться из Нью-Йорка, — отказаться он не мог. Тут полетишь куда угодно, хоть к черту на рога, хоть на луну. Тем более если дорога уже оплачена.

Он и полетел. Но прилетел на пятнадцать часов позже.

Оставив свой «самсонайт» и антенну у ворот, Дэнни направился к левой башне. (Когда был выбор, он всегда сначала сворачивал налево, потому что остальные обычно шли направо.) Обогнул башню, двинулся вдоль крепостной стены, которая, плавно закругляясь, уводила куда-то в чащу. Вскоре кроны деревьев сомкнулись над ним, и стало совсем темно — пришлось пробираться ощупью. Время от времени что-то шмыгало в палой листве или над головой вдруг хлопали крылья. Деревья подступали все ближе к стене, но Дэнни продолжал протискиваться между стеной и стволами, боясь, что если отойдет в сторону, то тут же заблудится. Наконец забрезжила надежда: в одном месте дерево вросло в стену, кладка осыпалась, и можно было попробовать взобраться наверх.

Задача оказалась не из легких. Стена была высотой метров шесть, не меньше, камни крошились и сыпались из-под ног. Колено, пострадавшее во время недоразумения в ресторане, не желало сгибаться. Да и обувь у Дэнни была, мягко говоря, не для лазанья — стильные городские ботинки с узкими, слегка срезанными носами. Счастливые ботинки, как мысленно окрестил их Дэнни много лет назад, когда только купил. Подошвы на них давно пора было менять — они и по асфальту-то скользили, — и сейчас, карабкаясь по шестиметровой стене, цепляясь за камни и подволакивая больную ногу, Дэнни радовался лишь одному: что никто его при этом не видит. Потный и задыхающийся, он выбрался на самый верх, на ровную каменную дорожку, отряхнул штаны и выпрямился.

Бывают пейзажи, от которых любой смертный хоть на миг, но почувствует себя богом. Крепостная стена, растянувшаяся по вершине холма неправильным овалом размером с футбольное поле, серебрилась под луной; через каждые метров сорок — пятьдесят над ней возвышались круглые башни. Внизу под стеной гладью ночного озера разлилась абсолютная, космическая чернота. Над головой зримо выгибался небесный купол, по нему скользили рваные лиловые облачка. Собственно замок — горстка прилепившихся друг к другу строений и башенок — чернел за железными воротами, от которых Дэнни начал свой путь. Только одна квадратная башня, самая стройная и высокая, стояла отдельно, и ее верхнее окно светилось красным.

Дэнни стало легче, будто отпустило внутри. Когда-то давно, только-только перебравшись в Нью-Йорк, он вместе со своими друзьями искал название для тех отношений с миром, что они пытались строить. Слов в нормальном человеческом языке не хватало: понимание, прозрение, знание, мудрость — все было не то. Слишком легковесно или, наоборот, тяжеловесно. И тогда они придумали свое слово: абс, что-то вроде «абсолютно все». Абс предполагал двусторонность отношений: ты понимаешь — тебя понимают, ты знаешь — тебя знают. На равных. Стоя сейчас на крепостной стене и озирая окрестности, Дэнни вдруг поймал знакомое ощущение: абс! Столько лет спустя это слово по-прежнему было с ним, хотя друзей давно уже не осталось. А может, они просто повзрослели.

Жаль, что он не догадался затащить спутниковую тарелку с собой на стену. Ему страшно хотелось сделать несколько звонков, прямо сейчас. Желание было почти непреодолимым, физическим — как голод, как потребность немедленно рассмеяться или чихнуть. Не выдержав, Дэнни торопливо спустился, практически скатился со стены и начал пробираться обратно к воротам. Но пока он ломился сквозь чащу, абс улетучился, осталась лишь усталость. И еще грязь вперемешку со мхом под ногтями (Дэнни всегда носил длинные ногти). Поэтому он даже не стал расчехлять тарелку, а, выбрав под деревом место поровнее, подгреб листья со всех сторон и принялся устраиваться на ночлег. Жизнь в Нью-Йорке не всегда баловала его, случалось пару раз спать и под открытым небом, но то было совсем другое. Стащив с себя вельветовую куртку, он вывернул ее наизнанку, скатал в валик и кинул под дерево вместо подушки. Потом улегся на ложе из листьев и скрестил руки на груди. Листья все сыпались на него сверху, их силуэты кружили меж полуголыми ветвями и лиловыми облачками. Веки стали тяжелеть. Дэнни пытался придумать, что он скажет Хоуи при встрече:

Сдается мне, тут не очень любят гостей…

Или:

Ага, значит, дорога оплачена, а насчет проживания мы не договаривались…

Или:

Тебе не приходило в голову вывесить на улице фонарь? Попробуй, вдруг понравится!..

Но это так, домашние заготовки, чтобы было что сказать, на случай если говорить будет нечего. Вообще Дэнни волновался перед встречей с кузеном. Хоуи-ребенка, которого он знал много лет назад, невозможно было представить взрослым. Тот Хоуи был по-девчачьи пухлый и грушевидный — джинсы, натянутые на толстый зад, едва сходились на нем. Всегда бледный, потный, с темными всклокоченными волосами. Лет в семь-восемь Дэнни и Хоуи придумали одну игру и играли в нее всякий раз, когда встречались на семейных сборищах или во время каникул. Она называлась «Карающий Зевс», в ней был главный герой (Зевс), а также чудища, злодеи, секретные миссии, телепортации, шаровые молнии, беглецы и погони. Играли где попало: в гараже, в старой рассохшейся лодке, под обеденным столом. В дело шли перышки, фантики, соломинки, салфетки, бечевки, марки, свечки, скрепки — все подряд. Придумывал почти всегда Хоуи. Он прикрывал глаза и замирал, будто на веках с внутренней стороны у него появлялся экран, на котором он смотрел кино и пересказывал его Дэнни: значит, так, Зевс стреляет светящимися пулями, и тогда кожа у них вспыхивает, он их видит между деревьями и — о-оп! — набрасывает электрошоковое лассо!

Иногда он заставлял говорить Дэнни. Так, теперь ты. Как выглядит подводная темница? — и Дэнни начинал перечислять детали: водоросли, подводные камни, корзинки, полные глазных яблок. Он так увлекался игрой, что начисто забывал, где он и кто он, и когда родители объявляли, что пора идти домой, ему делалось страшно, он бросался перед ними на пол и умолял: пожалуйста, пожалуйста, еще полчаса, еще двадцать минут, десять, пять!.. Ну еще только одну минуточку, пожалуйста-а-а!.. Мысль о том, что его сейчас вырвут из мира, который они с Хоуи только что создали, была невыносима.

Остальные кузены и кузины смотрели на Хоуи свысока: странный он какой-то, будто с приветом, вдобавок приемыш — и держались при нем с подчеркнутой прохладцей. Особенно Раф, который, хоть и не был самым старшим, но обладал непререкаемым авторитетом. Молодец, что ты играешь с Хоуи, говорила Дэнни мама. Я слышала, с ним никто не дружит, жалко его, да? Но Дэнни играл с Хоуи вовсе не из жалости. Мнение кузенов было для него, конечно, важно — и все же ничто не могло сравниться с тем блаженством, что дарил ему «Карающий Зевс».

Когда они были подростками, Хоуи изменился. В одночасье, как говорила потом вся семья. Он получил психотравму, от которой его детская безмятежность ушла сразу и навсегда. Стал угрюмым и беспокойным, вечно покачивал ногой и бормотал себе под нос тексты группы King Crimson. И всегда носил с собой блокнот. Даже на День благодарения блокнот лежал у него на коленях — прикрытый салфеткой, чтобы не закапать подливой. Время от времени Хоуи черкал в нем что-то огрызком карандаша, приглядываясь к родственникам и словно прикидывая, как и когда каждый из них умрет. Впрочем, внимания на него никто никогда не обращал. А после психотравмы, после происшедшей в нем перемены, Дэнни делал вид, что и он тоже не обращает.

Конечно, когда Хоуи рядом не было, родственники обсуждали его — еще как обсуждали. Хоуи и его очередные неприятности стали любимой семейной темой. Ах, как это печально, вздыхали тетушки, горестно качая головами, но сквозь вздохи и ахи прорывалась плохо скрытая радость. Хорошо все-таки, когда в семье кто-то один сидит по уши в дерьме: тогда все остальные рядом с ним автоматически оказываются образцами добродетели. До сих пор, стоило Дэнни закрыть глаза, до него долетали обрывки тех давних разговоров, как еле слышные голоса в эфире: Хоуи… неприятности… наркотики… ты слышала его опять забрали в полицию… разве можно быть таким толстым почему Мей не посадит его на диету… что из того что он подросток у меня дети подростки у тебя дети подростки… Норман сам виноват зачем он так добивался этого усыновления никогда ведь не знаешь что получишь… теперь-то они поняли все от генов один ребенок просто хороший другой просто плохой ну пусть не совсем плохой но ты же видишь: одни неприятности.

У Дэнни возникало странное чувство, когда он после футбола, в грязных бутсах, возвращался домой и слышал, как мать по телефону обсуждает Хоуи с очередной тетушкой. Дэнни со своей подружкой Шеннон Шенк проходил мимо кухни прямиком к себе в спальню. Шеннон была девочка из «группы поддержки» (они выбегали на поле в перерывах матча, размахивали своими помпонами), и у нее были самые классные сиськи из всей «поддержки», если не из всей школы. Всякий раз, когда команда Дэнни выигрывала — что, к счастью, случалось нередко, — Шеннон радостно шла с ним и делала ему роскошный минет. Привет-привет, мам. Темно-лиловый квадрат вечернего неба в кухонном окне, запах маминой запеканки с тунцом. Черт, от этих воспоминаний у Дэнни защемило внутри. Но приятнее всего были разговоры про Хоуи, ведь они напоминали ему о том, что он сам, Дэнни Кинг, — ах какой славный мальчик! Так говорили все, каждый раз одно и то же, но все равно Дэнни готов был слушать это снова и снова.

Таково было воспоминание номер один. Когда оно нахлынуло, Дэнни уже проваливался в сон, но тут все его мышцы напряглись, спать расхотелось. Лежать дальше не имело смысла. Он встал, отряхнул штаны от лесной трухи. Настроение испортилось. Вспоминать, считал Дэнни, все равно что пятиться назад, действие ущербное и бессмысленное при любом раскладе. А уж там, куда ты летел, ехал и тащился целые сутки, — полный маразм.

Встряхнув куртку, Дэнни снова натянул ее на себя и быстрым шагом пошел вдоль стены, на этот раз направо. Сначала кругом был лес, но постепенно он начал редеть, а склон под ногами стал круче. Приходилось спускаться осторожно, перенося всю тяжесть тела на больное колено, и каждый шаг острой болью отдавался в паху. Склон кончился внезапно, будто его обрезали ножом, — Дэнни едва успел затормозить на краю утеса. Крепостная стена высилась прямо над обрывом, утес и стена составляли единую устремленную к небу вертикаль. Дэнни всмотрелся. Где-то далеко внизу темнели кроны деревьев, а еще дальше, в самой сердцевине ущелья, мерцали огоньки: вероятно, тот самый городок, в котором он проторчал весь вечер в ожидании автобуса.

Абс: вот он, край земли. Предел всего. Ну и отлично, как раз то, что надо.

Эй, на твоем месте я бы сначала собрал с народа деньги, а потом бы уже вел в пещеру.

Дэнни перевел взгляд наверх. Звезд на небе не осталось, все заволокли облака. С этой стороны крепостная стена была заметно выше. Она сбегала по склону, но над самым обрывом плавно заворачивала и снова взбиралась к вершине. Через каждые несколько метров в каменной кладке на высоте в полтора-два человеческих роста темнели прорези бойниц. Возле одной из них Дэнни задрал голову и присмотрелся внимательнее. Бойница была крестообразная, в месте пересечения вертикальной и горизонтальной прорезей достаточно широкая: видно, дождь, снег и прочая непогодь несколько столетий скругляли каменные углы. Кстати, о дожде: как раз начинало моросить. Изморось была совсем легкая, не плотнее тумана, но Дэнни знал, что стоит его волосам чуть-чуть подмокнуть, как они встанут дыбом, и тогда их черта с два уложишь без фена и специальной пены. Фен и пена покоились сейчас на дне «самсонайта», а являться к Хоуи со вздыбленными патлами не хотелось. Короче, пора было укрываться от дождя. Дэнни покрепче ухватился за торчащий из стены камень и, цепляясь худыми пальцами за выступы и нащупывая зацепки носками ботинок, начал карабкаться наверх. Вскарабкавшись, просунул голову в бойницу — проверить, проходит или нет. Прошла голова, а за ней и плечи, самая широкая его часть, он только слегка повернул их, как ключ в замке, — а остальное проскользнуло уже само. Конечно, нормальному взрослому человеку такие фокусы противопоказаны, но Дэнни был устроен по-особому: гибкий и пластичный, он мог, когда требовалось, свернуться чуть ли не в трубочку, а потом опять развернуться. И сейчас, без особого труда протиснувшись в крестообразную щель, он выпал из нее на каменный пол слегка взмокшим, но целым и невредимым.

В помещении, где он оказался, было гулко, стояла кромешная темень и пахло пещерой. Дэнни не любил этот запах. Шагнув вперед, он тут же стукнулся лбом о низкий потолок. Попытался идти на полусогнутых ногах, но колено отозвалось острой болью. Он остановился и, медленно выпрямившись, стал вслушиваться в неясные шорохи. Внутри шевельнулся страх, и что-то тяжело заворочалось в животе, будто там выкручивали мокрое белье. Но тут Дэнни вспомнил, что у него с собой должен быть брелок-фонарик, оставшийся от тех времен, когда он работал в ночном клубе в Нью-Йорке: иногда приходилось светить человеку в зрачки, чтобы разобраться, что он там принял — экстази, героин или кетамин. Дэнни щелкнул фонариком и направил узкий луч в темноту. Похоже на подвал. Каменные стены, пол тоже каменный, сырой и скользкий. У стены качнулась какая-то тень. Дыхание у Дэнни участилось, но он старался привести его в норму. Страх, считал он, таит в себе опасность. Страх впускает червя — еще одно слово, придуманное в те дни, когда Дэнни с друзьями курили траву, нюхали кокаин и размышляли о том, что происходит с человеком, когда он теряет себя и начинает смотреть на всех нервно, дико и затравленно. Как это называется — паранойя? Заниженная самооценка? Повышенная тревожность? Отчаяние? Но все эти слова казались слишком плоскими и абстрактными. Нужное слово наконец нашлось: червь. Червь конкретен и трехмерен, он заползает внутрь и начинает пожирать человеческую жизнь, и жрет и жрет до тех пор, пока от человека не останется одна пустая оболочка, и тогда человек возвращается домой, к родным. Или его забирают в лечебницу Беллвью. Или он прыгает вниз с Манхэттенского моста, как одна их знакомая.

Но он снова бессмысленно пятился назад — зачем? Дэнни вытащил из кармана сотовый телефон. И хотя связи не было, все же дисплей осветился, начался поиск сети, и Дэнни сразу стало легче — словно в руках у него был не телефон, а стабилизатор силового поля, оставшийся от времен «Карающего Зевса». Конечно, сейчас телефон не мог поймать сеть, но для Дэнни важнее было «поймать сеть» самому: именно его собственная подключенность к общей сети поддерживала его в длинных перегонах подземки и в глубине больших зданий, где сотовые не берут. У него насчитывалось сто восемьдесят человек в списке друзей и еще триста четыре в списке постоянных интернет-контактов. Вот почему специально для этой поездки он взял напрокат спутниковую антенну. Он намучился с ней в дороге, из-за нее охранники в аэропорту вымотали ему всю душу, но зато он знал, что тарелка обеспечит ему телефонную связь и беспроводной интернет в любой точке земного шара. Без этого Дэнни не мог. Его мозг отказывался пребывать в ограниченном объеме черепной коробки, а желал простираться на тысячи миль за ее пределы, устанавливая контакты с тысячей абонентов. Дэнни, конечно, понимал, что никому из этой тысячи нет до него никакого дела; но когда его мозг маялся взаперти, не имея выхода в окружающее пространство, давление внутри черепа начинало неуклонно расти.

Он снова двинулся вперед, на этот раз держа в одной руке телефон, а другой обшаривая пространство над головой, чтобы опять не стукнуться. Помещение походило на темницу, но Дэнни смутно припоминал, что в старинных замках темницы обычно располагались в башнях. Наверно, местная темница была в глубине той квадратной башни с освещенным окном, что он видел со стены. А тут, скорее всего, бывший канализационный отстойник.

Фу, какая вонища! Кажется, мать-земля забыла рот прополоскать.

Но этот голос принадлежал не Дэнни, а Хоуи, — это уже из следующего воспоминания, которое в этот момент как раз наплывало на Дэнни. Я говорю об этом вот так, прямо в лоб, потому что не представляю, как можно исхитриться плавно и незаметно погружать его в каждое такое воспоминание и незаметно же выводить потом обратно. Раф шел впереди, с фонарем. За ним Хоуи. Дэнни шел последним. Все трое старались держаться развязно: Хоуи потому, что его кузены, убегая тайком с семейного пикника, приняли его в свою компанию; Дэнни потому, что быть соучастником любой из проказ Рафа — удовольствие, с которым ничто не сравнится; а Раф… Впрочем, с Рафом интереснее всего было то, что никогда не знаешь, что у него и почему.

Давай покажем Хоуи пещеру.

Раф сказал это вполголоса, искоса поглядывая на Дэнни из-под длинных ресниц. И Дэнни сразу же согласился, догадываясь, что будет что-то еще.

Хоуи споткнулся в темноте. Под мышкой у него был зажат блокнот. Они с Дэнни уже больше года не играли в «Карающего Зевса». Все закончилось без объяснений, просто однажды в сочельник Дэнни отвернулся от Хоуи и пошел играть с другими кузенами. Пару раз Хоуи пытался поймать его взгляд и что-то сказать, но быстро отступился.

Дэнни: Хоуи, тебе блокнот не мешает?

Хоуи: Мешает, но он мне нужен.

Зачем?

Записывать — вдруг в голову придет какая-то мысль.

Раф развернулся и посветил фонариком прямо ему в глаза. Хоуи зажмурился.

Раф: Что за мысль, ты это про что?

Про «Т и Д». Я — Хозяин темницы.

Раф (отводя фонарик от Хоуи): И с кем ты играешь?

С друзьями.

Дэнни тащился сзади, как оглушенный. «Т и Д» — то есть «Темницы и драконы»? «Карающий Зевс» до сих пор не выветрился из него, каждая его клеточка с тоской вспоминала ощущение растворенности в этой игре. Значит, игра не прекратилась. Она продолжалась, только без него.

Раф: Вот как? У тебя есть друзья?

А ты мне разве не друг, Раф? — сказал Хоуи и сам рассмеялся первым.

Они тоже рассмеялись. Всем было ясно, что Хоуи пошутил.

Раф: Смотри-ка, он у нас еще и шутник.

Может, уже хватит? — подумал тогда Дэнни. Довольно того, что они забрались в заколоченную досками пещеру, куда вход строго воспрещен. И хорошо бы больше ничего не случилось. Дэнни желал этого всей душой.

Пещера была устроена так: сначала большой круглый зал, где еще удавалось что-то разглядеть, потому что от входа падал свет; потом низкий коридор, по которому, нагнувшись, можно было перейти во второй, темный зал; оттуда (ползком, через узкий лаз) в третий — там был колодец. Круглый, не больше двух метров в диаметре. Но очень глубокий. А что было дальше, Дэнни понятия не имел.

При виде колодца все трое затихли. Вода в нем была зеленая, прозрачная, от фонаря на ее поверхности и на стенах пещеры дрожали молочно-белые блики.

Хоуи: Ого, народ! Ни фига себе.

Открыв блокнот, он что-то в нем нацарапал.

Дэнни: У тебя и карандаш с собой?

Хоуи показал ему зеленый карандашик, какие выдают клиентам загородных клубов, когда надо подписать счет. Я раньше носил ручки, сказал он, но из-за них у меня вечно штаны были в разводах.

Раф рассмеялся, а Хоуи пару раз хмыкнул и умолк, будто ему не полагалось смеяться наравне с Рафом.

Дэнни: И что же ты там написал?

Хоуи обернулся. А что?

Ничего. Просто интересно.

Я написал: зеленый колодец.

Раф: Это, по-твоему, называется мысль?

Все молчали, но Дэнни чувствовал, как в пещере нарастает напряжение, словно кто-то задал ему вопрос и до смерти хочет услышать ответ. Ну, то есть не кто-то, а Раф. Но спрашивать, почему Раф имел такую власть над Дэнни, — все равно что пытаться выяснить, почему светит солнце или почему растет трава. Просто есть люди, которые умеют заставить других людей делать то, что им нужно. Они могут даже ни о чем не просить. Могут и сами не знать, что им нужно.

Дэнни подошел к воде. Хоуи, сказал он, посмотри, что это там такое блестит. Вон там, на дне, видишь?

Хоуи шагнул вперед. Где? Не вижу.

Да вон же, внизу.

Дэнни опустился на корточки на краю колодца. Хоуи тоже присел и стал всматриваться, слегка покачиваясь на носках.

Дэнни положил руку ему на спину и сквозь тонкую футболку ощутил, какое у него мягкое, горячее тело. Возможно, раньше он ни разу не дотрагивался до своего кузена. А может, он только сейчас осознал, что Хоуи — такой же человек, как и он, с мозгами, сердцем и всем прочим. Локоть Хоуи плотнее прижался к боку. Листки блокнота задрожали, и Дэнни понял, что Хоуи чувствует нависшую опасность, что он боится. Или он догадывался обо всем с самого начала? Но в тот момент он обернулся к Дэнни с бесконечным доверием в глазах, будто знал, что Дэнни его защитит. И что они понимают друг друга без слов. Все произошло гораздо быстрее, чем я сейчас об этом рассказываю: Хоуи взглянул на Дэнни, а Дэнни закрыл глаза и толкнул его в колодец. Нет, еще быстрее. Взглянул. Закрыл. Толкнул.

Или просто: толкнул.

Руки и ноги Хоуи вскинулись — падая, он еще пытался ухватиться за что-то, но ни звука, ни всплеска Дэнни после припомнить не мог. Наверно, Хоуи кричал, но криков Дэнни тоже не помнил. Только тяжелое дыхание, свое и Рафа, когда они, толкаясь, ползли через узкий лаз, потом без оглядки бежали к выходу — луч фонарика метался по стене, — на волю, в теплый порывистый ветер, вниз по склону, и снова вниз, обратно на поляну (где их отсутствия никто не заметил), и еще был, кажется, какой-то пылающий обруч, который висел над ними, не отпуская их с Рафом друг от друга. О случившемся они заговорили лишь спустя несколько часов, когда пикник уже сворачивался.

Дэнни: Слушай, фигово… Как думаешь, где он сейчас может быть?

Раф: Да где угодно. Хоть прямо под нами.

Дэнни уставился в траву. То есть как — под нами?

Раф смотрел на него, усмехаясь. Ну, мы же не знаем, в какую сторону он пошел.

К тому времени когда все спохватились и, выстроившись в цепочку, начали прочесывать окрестные холмы, в голове у Дэнни не осталось никаких мыслей, только сменяющие друг друга картинки бесконечных подземных коридоров и переходов, по которым Хоуи сейчас пробирался все дальше от входа в пещеру, вглубь, вниз. Родственники не слишком волновались, все были уверены, что Хоуи просто отошел в сторону и заплутал. Найдется. Да и все равно он странный какой-то мальчик, к тому же толстый и неродной — и его, Дэнни, уж точно никто ни в чем винить не собирался. Только у тети Мей лицо было насмерть перепуганное, Дэнни никогда раньше не видел, чтобы у взрослого человека было такое лицо; она беспомощно теребила ворот платья, будто уже не чаяла увидеть своего мальчика, своего любимого и единственного, — и, понимая, что все зашло слишком далеко, Дэнни тем более не мог сказать того, что должен был сказать: Это мы с Рафом. Мы завели его в пещеру и бросили там. Не мог, потому что от этих нескольких слов все бы перевернулось: все бы узнали, что он наделал, а Раф узнал бы, что он проболтался, — и что тогда? Это Дэнни даже не пытался себе представить. И он молчал, оттягивая признание — секунду, другую, третью, — и с каждой секундой какое-то безжалостное острие входило в него все глубже. Стемнело. Отец положил руку ему на голову (какой славный мальчик!) и сказал: Пойдем, сынок, тут без нас есть кому искать. У тебя завтра игра.

В машине на обратном пути Дэнни никак не мог согреться. Он натягивал на себя плед, затаскивал собаку к себе на колени, но зубы стучали так, что его сестра всю дорогу недовольно фыркала, а мама сказала: Ты, кажется, заболеваешь, милый. Ничего, дома я приготовлю тебе горячую ванну.

Дэнни несколько раз тайком приходил к заколоченному входу в пещеру и вслушивался. Сквозь шорох сухой травы ему чудился слабый молящий голос Хоуи, доносившийся из-под земли: Не надо!.. Пожалуйста!.. Спаси меня!.. Значит, сегодня, думал тогда Дэнни. Да, сегодня! Ему делалось удивительно легко и хорошо при мысли о том, что сегодня он наконец-то произнесет слова, застрявшие внутри: Хоуи в пещере; мы с Рафом бросили его в пещере. От головокружительной легкости он едва не терял сознание, и одновременно все кругом как будто смещалось, небо и земля менялись местами, и перед ним открывалась иная жизнь, иное будущее, легкое, чистое и — теперь он это понимал — потерянное для него навсегда.

Но было уже слишком поздно. Теперь уже точно поздно. Хоуи нашли в пещере через три дня, в полубессознательном состоянии. Каждый вечер Дэнни ждал, что вот сейчас раздастся стук в дверь и войдет отец, и лихорадочно твердил про себя слова оправдания: Это все Раф, я же еще маленький. Слова сцеплялись и ездили по кругу, как склеенная кольцом магнитофонная лента: это Раф я же еще маленький… это Раф я же еще маленький… Лента продолжала крутиться, даже когда он делал уроки, или смотрел телевизор, или сидел в сортире (это Раф я же еще маленький), и казалось, что теперь все в его жизни служит одной-единственной цели — доказать, что он все тот же Дэнни Кинг, что и раньше. Вот, смотрите, я забил гол! Смотрите, сколько у меня друзей! Но все же он был не совсем тот же, потому что теперь какая-то часть его всегда оставалась снаружи, словно наблюдая со стороны: верят ли? Верили.

А потом, когда прошло много месяцев, а обман так и не вскрылся, он и сам начал верить. Простые нормальные вещи, происходившие, как и раньше, в его жизни, наслаивались друг на друга, образуя защитную корку над тем днем. Корка росла, становилась все толще, и в конце концов Дэнни почти перестал думать о том, что под ней скрывается.

Когда Хоуи стало лучше, когда он смог находиться в комнате один, без матери, когда научился снова спать с выключенным светом, он переменился. После психотравмы из его жизни ушла безмятежность. Зато появились наркотики. Однажды он купил пистолет и попытался ограбить круглосуточный магазинчик при заправке — и его забрали в исправительную школу.

Через три года погиб Раф (разбился в своем пикапе по дороге в Мичиган, вместе с двумя одноклассницами), и семейные пикники прекратились. А когда начались снова, Дэнни уже не жил с родителями.

Так выглядело воспоминание номер два.

Но возвращаемся к Дэнни, который, вытянув одну руку над головой, а в другой держа включенный телефон, шел по подвалу, или темнице, или бывшему канализационному отстойнику замка, принадлежавшего Хоуи. Он прилетел на другой конец света к своему кузену главным образом из практических соображений: надо было как-то зарабатывать на жизнь, и надо было исчезнуть из Нью-Йорка. Но не только. Не последнюю роль играло любопытство. Дело в том, что все эти годы хорошо отлаженная вещательная машина под названием «семья» регулярно доставляла ему обрывки новостей о Хоуи:

1. биржа, брокерство;

2. Чикаго;

3. несметные деньги:

4. женитьба, дети;

5. в тридцать четыре — отход от дел.

Каждый раз, когда очередная такая весть долетала до Дэнни, он думал: вот и славно. Значит, у него все сложилось. Вот и прекрасно! И тут же накатывала волна огромного облегчения, а следом за ней — другая, тоже огромная; и тогда, где бы он ни находился, он застывал на месте и долго смотрел в одну точку. Что-то не сложилось у него, Дэнни. Что-то не случилось из того, что должно было случиться. Или случилось не то и не так. Или случилось слишком много мелких событий вместо одного большого — или, наоборот, недостаточно мелких, чтобы хватило на одно большое.

Короче, Дэнни не знал, зачем он прилетел сюда, в замок Хоуи, с другого конца света. А зачем я записался на эти уроки словесности? Сначала я думал: чтобы избавиться от Дэвиса, с которым мы сидим в одной камере. Но в последнее время мне начинает казаться, что была и другая причина.

Я? Откуда взялся еще какой-то «я»? Наверняка кто-то уже собрался об этом спросить. Отвечаю. «Я» — это тот, кто говорит, рассказчик. У всякой истории есть свой рассказчик, просто мы не всегда задумываемся, кто он и что им движет. Так говорит Холли, моя учительница.

Сперва мне было плевать на нее и на ее занятия. Ко второму уроку я сочинил рассказ про то, как парень трахает свою учительницу словесности в подсобке. В самый интересный момент дверь распахивается, все метлы, швабры и ведра с грохотом вываливаются в классную комнату, яркий свет падает на голые задницы, и парочку с позором выволакивают из темноты. Пока я читал, все гоготали, но когда мой рассказ закончился, стало тихо.

Так, говорит Холли. У кого какие замечания?

Замечаний нет.

Ну что же вы, смелее. Наше дело — помочь Рею довести его работу до совершенства. Что-то мне подсказывает, что это еще не совершенство. Что он может еще лучше.

Снова тихо.

Тогда говорю я: Это была просто шутка.

Что-то никто не смеется, говорит она.

Я: Сейчас — нет. Но смеялись же, пока я читал.

Значит, шутка. А вы, стало быть, шут?

Какого рожна? — думаю я. Она смотрит прямо на меня, а я не могу заставить себя взглянуть ей в лицо.

Так что, господа, Рей у нас шут? Ну, шут так шут. Все согласны, возражений нет. Ведь нет?

Они начинают бормотать: Как она его… Ну а ты, Рей? Что скажешь? Они ждут, когда я психану, потому что не могу же я не психануть. И я психую, хоть и молча, но дело не в этом.

Вон дверь, говорит она и указывает на дверь. В нее можно выйти, что ж вы не выходите? А, Рей?

Я не трогаюсь с места. Выйти можно, конечно. Но тогда придется торчать в коридоре и ждать, пока кончится урок.

А есть еще ворота — вон там. Она указывает в окно. Ворота вечером ярко освещены, поверху увиты колючкой. Сбоку снайпер на вышке.

И у вашей камеры тоже есть дверь, говорит она. И у секции. И у душевой. И есть еще дверь столовой, и дверь комнаты свиданий. Скажите, господа, часто вы открываете эти двери — не кто-то другой, а вы сами? Вот о чем я хотела вас спросить.

Что в тюрьме ей раньше работать не приходилось, я понял сразу, в первую же минуту, как только ее увидел. Не по каким-то внешним признакам — тут как раз все ясно: уже не девочка, и жизнь не всегда гладила ее по головке. Но у тюремных учителей внутри и снаружи давно все задубело. А у нее нет. Вот и сейчас — объясняет нам про двери, а сама страшно волнуется, и каждое слово будто обдумано заранее по сто раз. Но главное, она права. Оказавшись в последний раз на воле, я как дурак стоял перед очередной дверью и ждал, пока кто-нибудь ее для меня откроет. Просто не мог вспомнить, как это делается.

Я здесь для того, говорит она, чтобы показать вам дверь, которую каждый из вас сможет открыть сам, — и стучит себя пальцем по лбу. И дверь эта ведет туда, куда вы хотите попасть. Вот зачем я здесь. А если вам это не интересно, то будьте добры, избавьте нас от своего присутствия. Потому что нам оплачивают обучение только десяти человек. И у нас всего одно занятие в неделю, так что я не собираюсь тратить его на идиотские препирательства.

Она подходит к моему столу и смотрит прямо на меня. Я поднимаю глаза и смотрю на нее. Я хочу сказать: слыхал я всякие призывные речи на своем веку, но дверь в черепную коробку — это неслабо. До такого еще надо додуматься. Но я молчу, потому что, пока она говорила, что-то больно дернулось у меня в груди.

Можете подождать в коридоре, предлагает она. Минут через десять мы закончим.

Пожалуй, я останусь.

Мы продолжаем смотреть друг на друга.

Хорошо, говорит она.

Так что когда Дэнни наконец разглядел в своем подвале полоску света и понял, что свет этот выбивается из-под двери, и когда сердце дернулось у него в груди и он шагнул вперед, толкнул дверь и оказался на винтовой лестнице, посреди освещенного лестничного колодца, — я понимаю, как он себя чувствовал. Не потому, что я это он, а он это я, это как раз чушь собачья, так не бывает. Я понимаю его потому, что пока Холли говорила мне про дверь и стучала себя по лбу, со мной что-то произошло. Никакой двери вроде бы не было, точнее, она была ненастоящая. Просто фигура речи, слово, звук: дверь. Но все же я открыл ее и вышел.

Глава вторая

Между этим новым Хоуи и тем, которого Дэнни помнил с детства, может, и угадывалось какое-то сходство, но уж очень отдаленное. Во-первых, этот был блондин. А часто ли бывает, чтобы человек из шатена превратился в блондина? Вот наоборот — сколько угодно: половина девушек, с которыми Дэнни в разное время спал, уверяли его, что раньше волосы у них были гораздо светлее (Ты не представляешь, какая я в детстве была светленькая!), и из-за этого теперь они тратили по ползарплаты на мелирование, пытаясь восстановить свой изначальный колер. Но чтобы темные волосы с годами посветлели — о таком Дэнни слышать не приходилось. Конечно, Хоуи мог их чем-нибудь обесцветить, но на обесцвеченные они не похожи, да и этот новый Хоуи (точнее, уже не Хоуи, а Ховард — это было первое, о чем он сообщил своему кузену, еще до того как заключил его в медвежьи объятия) меньше всего похож на тех парней, что обесцвечивают волосы.

Новый Хоуи был в прекрасной форме. Можно сказать, в идеальной. Никаких жировых наплывов, никакой девчачьей грушевидности. Что это — чудеса липосакции? Специальная гимнастика? Просто время? Кто знает. И наконец, он был загорелый. Последнее сразило Дэнни наповал: тот прежний Хоуи был бледен какой-то особенной бледностью. Не то чтобы он совсем не бывал на солнце, но солнце его словно не касалось, светило мимо. Теперь же его лицо, руки, ноги (он был в шортах защитного цвета) — все покрывал коричневый загар. На загорелых руках выделялись светлые волоски — уж они-то точно были настоящие, какой кретин станет обесцвечивать волосы на руках?

Но основная перемена касалась не внешности. Главное — в Ховарде ощущалась сила. Кто-кто, а Дэнни в таких вещах разбирался: это был один из его многочисленных талантов, обретенных и доведенных до совершенства за годы жизни в Нью-Йорке. Можно сказать, что в совокупности все его таланты составляли своеобразное резюме — написанное, впрочем, невидимыми чернилами, так что иной человек (его отец, например) мог сколько угодно разглядывать это резюме, но видеть перед собой лишь чистый лист бумаги. Войдя в комнату, Дэнни сразу определял, от кого исходит сила, как некоторые по движению воздуха определяют, скоро ли пойдет снег. Если сильного человека в комнате не было, Дэнни тоже понимал это сразу, а когда такой человек появлялся, Дэнни вычислял его раньше, чем тот успевал открыть рот. Иногда даже раньше, чем он успевал войти: тут уже дело было в реакции окружающих, то есть тех, кто находился с ним в одном помещении.

С Ховардом в помещении находились:

1. Анна, его жена. Блестящие темные волосы, стрижка «под пажа», чуть заостренные черты, серые большие глаза. Интересная девушка, хотя от жены биржевого магната Дэнни, признаться, ожидал какой-то другой интересности. Лицо без косметики, бесполые джинсы и такой же бесполый коричневый свитер-балахон. Сейчас она лежала на спине на сером каменном полу, а младенец в розовых ползунках (Дэнни припомнилось, что в розовое одевают девочек) деловито сучил ногами у нее на животе.

2. Рабочие, молодые ребята в респираторах. Все они где-то что-то делали, но частенько забредали на кухню, некоторые прямо с инструментами. Когда они входили или выходили, дверь на двусторонних петлях еще долго болталась в обе стороны. Ховард объяснил, что это студенты, которые проходят магистратуру по бизнес-администрированию — одни из Иллинойского университета, другие из Корнелльского, из школы гостиничного бизнеса. А реставрация замка — их летняя практика. В общем, трудятся на зачет, учатся организации гостиничного бизнеса. Правда, Дэнни показалось, что весь их бизнес сводится пока к ремонтно-плотницким работам.

3. Некто Мик, старый друг Ховарда. Дэнни познакомился с ним прошлой ночью: это он в конце концов выглянул на лестницу, после того как Дэнни проорал свое «Э-э-эй!!» энное число раз. Выбраться из лестничного колодца без посторонней помощи не представлялось возможным по той простой причине, что ни на одной двери не было ручек. «Старый друг» показался Дэнни страшноватым: у него было сильное и порывистое, но анатомически сухопарое тело — не тело, а сплошные сплетения мышечных жгутов. Он ни разу не улыбнулся, пока вел Дэнни в его комнату. Когда, уже в комнате, Мик поднял руку, чтобы отдернуть бархатную занавеску над огромной антикварной кроватью, Дэнни заметил на его венах старые зарубцевавшиеся дорожки от уколов (сейчас их не было видно под длинным рукавом). Мик состоял при Ховарде вторым номером, Дэнни понял это сразу, как только увидел их вместе. У каждого сильного человека либо есть второй номер, либо ему требуется второй номер. Либо то и другое вместе: требуется, но не тот, что есть.

Вот и все собравшиеся.

Ах да, о самом помещении. Просторная средневековая кухня. Посередине — огромный кирпичный очаг, с крюка над очагом свисает котел величиной с ванну; на стене гобелен (король пронзает копьем льва, каким представлял его себе неизвестный ткач); два длинных деревянных стола с лавками — вокруг них, стягивая с себя респираторы, уже собирались студенты; и ультрасовременная немецкая плита, на которой Ховард сейчас готовил исполинский омлет.

От четырех застекленных ромбиками окошек тянуло свежестью. Приоткрыв шире одно из них, Дэнни высунулся наружу. Снизу, оттуда, где вчера ночью зияла непроглядная чернота и где теперь было так же непроглядно зелено, плыл запах сырой листвы. Впереди, метрах в тридцати, над зеленью возвышалась загадочно-величавая квадратная башня.

Ховард рассказывал Дэнни, как он покупал этот замок у немцев.

Ховард: Они успели восстановить не больше трети… нет, даже меньше, всего два этажа в южном крыле. Это где сейчас все наши спальни. И еще эту кухню, большой зал — вон там, видишь? — и винтовые лестницы в двух башнях. Но тут у них образовался дефицит наличности. Года два они еще побарахтались: начинали что-то делать, потом опять бросали. В конце концов их совсем прижало. И тогда они предложили замок нам.

Анна (лежа на полу): Причем меньше, чем за две трети от той цены, что сами за него заплатили. А если еще учесть, сколько они успели в него вложить!

Ховард: Вот я и говорю, как можно было отказаться от такого предложения? Пришлось отказываться от другого замка, в Болгарии. А Анна очень его хотела.

Анна: Еще бы! Он был такой красавец.

Так они мило беседовали, то и дело пускаясь в многословные объяснения, как люди, которые видят друг друга впервые. Обычно подобное общение давалось Дэнни легко. Это был еще один из его незримых талантов: его внутренний локатор умел безошибочно определять, с кем на какой волне нужно устанавливать связь и когда переключаться с одной частоты на другую. Но сейчас то ли его локатор барахлил, то ли эти люди оказались вне его зоны. А может, его самого, как спутниковую тарелку, надо было сначала перепрограммировать на новые условия. Короче, Дэнни чувствовал себя некомфортно в присутствии Ховарда. Хотя «некомфортно», пожалуй, не то слово. Если говорить точнее, он чувствовал себя несчастным. Почему несчастным и в чем именно это несчастье выражалось, Дэнни и сам бы не объяснил. Про себя он понимал только одно: надо сматываться отсюда. И как можно скорее.

Что, кстати, было для него самого совершенно неожиданно: ведь они с Ховардом несколько дней говорили по телефону, обменивались электронными письмами, утрясали какие-то вопросы, и все было нормально. Но оказалось, что физическое присутствие — это совсем другое. Сегодня утром, когда Ховард появился на пороге его спальни, у Дэнни все внутри похолодело.

Ховард: О-оо, какой ты стал!

Дэнни: Да и ты!..

Ховард: Знаешь, дружище, на улице я бы тебя не узнал!

Я тебя тоже.

Сколько мы не виделись? Я уж и не вспомню.

Дэнни: Страшно посчитать.

Ховард: Нет-нет, не надо ничего считать, а то я сейчас почувствую себя древним старцем.

Дэнни: Ну, не будем считать.

И все это время в мозгу у Дэнни свербела одна-единственная мысль: Какого хрена я тут делаю?!

Не зная, куда себя деть в средневековой кухне Ховарда, Дэнни решил остаться у окна. Кожу на руках выше локтя начало пощипывать и покалывать, это вселяло надежду. Еще один незримый талант из его длинного списка: если в какой-то точке имелся беспроводной доступ в интернет, Дэнни чувствовал это кожей. Ощущение концентрировалось в основном в области бицепсов и немного на затылке. В Нью-Йорке такой талант был весьма кстати: благодаря ему Дэнни мог проверять почту круглосуточно и совершенно бесплатно. Вот и сегодня утром, проснувшись в своей антикварной кровати, он ощутил знакомое покалывание, какое бывает, когда что-то себе отсидишь или отлежишь. Однако на сей раз Дэнни ошибся. Открыв ноутбук, он тут же убедился: сигнала нет — ни проблеска. В комнате не оказалось даже телефонного гнезда. И Дэнни решил, что сразу после завтрака он установит свою спутниковую антенну, лучше всего на крыше той квадратной башни.

У окна кухни стоял большой телескоп. Дэнни заглянул в окуляр. Перед глазами запрыгали щербатые крошащиеся камни квадратной башни, изъеденные временем углы, узкие стрельчатые окна. Отыскав верхнее окно, Дэнни попытался разглядеть, не горит ли в нем красный свет, как вчера ночью. Но никакого света, естественно, не увидел.

Дэнни: Что это за башня?

Ховард не слышал вопроса, зато его услышал «старый друг» Мик, который стоял у стола, разливая воду по стаканам. Он подошел и выглянул в окно.

Мик: Цитадель.

Дэнни: Цитадель — это где темница?

Мик улыбнулся, в первый раз в присутствии Дэнни. Улыбка осветила его сумрачное лицо и сделала его почти красивым, будто стерла на время следы героиновых лет.

Мик: Нет. Цитадель — это где все прятались, когда в замок вступал враг. Твердыня. Последний оплот.

Дэнни снова заглянул в телескоп. Даже не оборачиваясь, он чувствовал, что Мика что-то беспокоит. Но это, в конце концов, было личное дело Мика, Дэнни же вполне хватало знания того, что перед ним «номер второй». Для него это было именно знание, притом глубокое. Потому что в хаосе и беспорядочности (слова его отца) восемнадцатилетнего пребывания Дэнни в Нью-Йорке не было ни хаоса, ни тем более беспорядочности, если взглянуть на дело с позиций второго номера, — наоборот, все эти годы в его жизни происходило одно и то же, в одном и том же неизменном порядке: как только человеку, наделенному силой, требовался второй номер, Дэнни каким-то образом оказывался рядом как раз в нужный момент, чтобы занять освободившееся место, — и это повторялось снова и снова, так что с годами стало его второй натурой. Но теперь он, пожалуй, склонялся к мысли, что все, пора завязывать. Все равно ни к чему хорошему это в итоге не приводило, по разным причинам. И всегда почему-то заканчивалось насилием.

В одном из окон башни — не в том, где вчера горел свет, а этажом ниже — Дэнни уловил движение. Он на волосок опустил трубу телескопа и стал ждать. Вскоре занавеска колыхнулась, отдернулась, и в оконном проеме мелькнула девушка с длинными светлыми волосами. Мелькнула — и тут же исчезла. Дэнни обернулся спросить у Мика, кто это такая, но Мик уже отошел от окна.

Размахивая пластмассовым мечом, в кухню влетел маленький мальчик в сером пластмассовом шлеме с забралом и в латах. Вслед за ребенком на пороге появилась девушка — видимо, няня. Ховард представил ее: Нора. На голове у Норы были дреды, в языке пирсинг (когда она здоровалась, во рту у нее что-то блеснуло и клацнуло), руки заметно тряслись. От всего ее облика на Дэнни повеяло чем-то таким родным и знакомым, что он чуть не разулыбался как дурак. Но вовремя одумался: девушки с дредами дурацких улыбочек не понимают.

Дэнни: Мы, кажется, встречались?

Нора: Ага. Я тебе снилась.

Окинув его чуть отстраненным взглядом, Нора отошла и дальше наблюдала за ним лишь искоса, краем глаза. Вот кое-что из ее наблюдений: одежда черная, кожа белая, слой детской присыпки делает ее еще белее. Прямые черные (крашеные) волосы до плеч. В одном ухе оловянное колечко с впаянным в него рубином. На губах землистого цвета помада (элемент не обязательный, но сегодня он присутствовал). Таков был стиль Дэнни, точнее, последний из его стилей: в своей жизни он сменил их немало. Вначале Дэнни считал, что стиль и есть его сущность, что он идеально выражает его внутреннее «я»; но в последнее время его сменяющие друг друга стили все чаще казались ему самому просто декорациями, за которыми он мог оставаться невидимкой для окружающих. Что же до его сущности, то она как раз проступала лучше всего, когда он стоял голышом перед зеркалом и разглядывал отметины, оставленные на его теле всеми амплуа, которые он успел на себя перемерить: туз пик, татуировка на ягодице — элемент рекламной кампании клуба бисексуалов; ожог от сигареты на левой руке, оставшийся от тех времен, когда он ассистировал фотографу, а тот ни с того ни с сего потушил сигарету прямо об него, видно, сбрендил в своей темной комнате; рубец на лбу — это когда их дотком выпустил наконец собственные акции, и он, прыгая от радости, напоролся на плавник висевшего на стене чучела акулы; вмятина на виске от бородки ключа — Дэнни сильно задолжал одному знакомому, потому что не хотел просить деньги у отца, и знакомый, обозлившись, припечатал его связкой ключей; привычный вывих запястья; ожог на предплечье от кипящего жира; уплотнение в мошонке от занесенной при пирсинге инфекции; негнущийся левый мизинец; порванная мочка уха… Для общей картины достаточно. А теперь еще и хромота — Дэнни очень надеялся, что временная. Демонстрируя свои боевые шрамы Марте Мюллер, своей бывшей подружке, он чувствовал себя настоящим мачо — ему казалось, что он проводит для нее экскурсию по полям сражений. Но реакция Марты его просто убила. Бедненький мой, сказала Марта и нежно-нежно поцеловала его в лоб. Он бы не удивился, услышав такие слова от любой другой девушки. Только не от Марты. Бедненький мой. Дэнни тогда чуть не разрыдался без всякой видимой причины.

Ребенок подскочил к Дэнни и, рубанув по краю стола пластмассовым мечом, завопил что было мочи: Хья-а-а! Дэнни вздрогнул. Мальчик смотрел на него снизу вверх, запрокинув голову так сильно, что казалось, она вот-вот отвалится.

Ребенок (глухо, из-под опущенного забрала): Я король Артур!

Дэнни молчал. «Король Артур» поднял забрало, и что-то перевернулось у Дэнни внутри: белая кожа, темные завитки волос. Хоуи.

Ребенок: Мам, он не говорит по-английски, да?

Окружающие начали давиться смехом.

Анна: С чего ты взял? Говорит. Это Дэнни, твой дядя. Дэнни, это Бенджи.

Бенджи: Зачем тогда он молчит?

Снова смех. Дэнни почувствовал глухое раздражение, как и всякий раз, когда по этикету ему полагалось сюсюкать и восхищаться чьим-нибудь очередным отпрыском.

Дэнни: Затем, что мне нечего сказать.

Бенджи: Можно же сказать «привет».

Привет, Бенджи.

Привет, Дэнни. Мне четыре года и три месяца!

Дэнни не ответил. Он не питал теплых чувств ни к маленьким детям, ни к их родителям. Не важно, каким крутым парнем ты был раньше, мстительно думал он, теперь ты, как все папаши, заливаешь липкую жижу в орущий рот, по карманам у тебя рассованы соски-пустышки, рукава в сопливых разводах, а на лице блаженная улыбка идиота — так может улыбаться только пришибленный калека, которому оторвало обе ноги, а он сидит как куль и еще пытается отпускать какие-то шуточки.

Малыш продолжал таращиться на Дэнни. Не выдержав, Дэнни отвел глаза. Дети действовали ему на нервы.

Бенджи: А зачем у тебя помада?

Взрыв смеха.

Анна: Бенджи! Но она и сама смеялась.

Дэнни: А зачем у твоей няни лиловые дреды?

Она думает, что они красивые.

Ну, вот видишь.

Ты думаешь, что твоя помада красивая?

Да.

Бенджи: А я думаю, что она некрасивая.

Анна (строго): Ну все, Бенджи, хватит! Так нехорошо говорить. Ты должен попросить прощения.

Бенджи: Нет.

Тогда ты сейчас пойдешь к себе.

Бенджи: Нет!

Дэнни (небрежно махнув рукой): Да ладно, ерунда.

Но на самом деле это была для него не ерунда, внутри у него все кипело. Он и Бенджи смотрели друг на друга с равным негодованием.

Ховард: Эй, народ! Пошли есть, пока не остыло.

Мик позвонил в колокольчик, вывешенный снаружи одного из окон, мелодичный звук волнами поплыл в кухню. Тут же явились остальные студенты, всего человек двадцать. Каждый подходил со своей тарелкой к плите и, положив порцию омлета с грибами, подрумяненный ломтик хлеба и по куску дыни трех сортов, садился за один из длинных столов. Дэнни выбрал себе место за вторым столом, подальше от Бенджи, Анны, Норы и, он надеялся, Ховарда — который, впрочем, пока еще стоял у плиты с лопаткой в руке. Время от времени Дэнни поглядывал на него, пытаясь уловить хоть какое-то сходство — в движениях, интонациях, в чем угодно — с тем Хоуи, которого он помнил. Сходства не было.

Зато омлет оказался высший класс, вкуснее Дэнни в жизни не ел.

Оглядывая студентов, он пытался определить собственный возрастной статус относительно остальных. Ему всегда нравилось быть младшим из присутствующих, но в последнее время (неделю назад ему стукнуло-таки тридцать шесть) такое случалось все реже. Дэнни давно смирился с мыслью, что в Нью-Йорке стали появляться люди младше его, но при этом как бы взрослые — в том смысле, что у них есть работа, квартира, есть с кем спать и даже с кем жить. Сначала этих взрослых младше Дэнни было всего человек пять-шесть в поле зрения. Но потом вдруг невесть откуда повалили сотни, тысячи, целое долбаное поколение точно таких же взрослых, и от этого Дэнни делалось не по себе. Хуже всего были девушки в черных лифчиках, у которых сумочки набиты разноцветными презервативами и которые точно знают, чего они хотят в постели. Ведь если все они взрослые, думал Дэнни, значит, и он тоже? Или он относится к какой-нибудь особой породе взрослых — тогда к какой? Все его друзья были молодыми людьми; во всяком случае, они оставались молодыми для него: ведь как только они заводили семьи и начинали плодить детей, они переставали быть его друзьями. Их место занимали другие, без соплей на рукавах. В игре под названием «Нью-Йорк» Дэнни важно было всегда считаться новичком, молодым человеком, иначе все теряло смысл и он оказывался неудачником, который ничего не сделал и ничего не добился в жизни — в точности как говорил его отец. Но такие мысли таили в себе опасность, Дэнни старался их не думать.

Кто-то задал ему вопрос — студент, сосед слева. На вид он был постарше остальных (Дэнни это понравилось), даже с легкой проседью в висках. Зовут Стив. Сильное, крепкое пожатие.

Стив: Ты тоже в команде?

Дэнни: Пока не знаю. Я кузен Ховарда.

Стив широко улыбнулся. Значит, только вступаешь в ряды единомышленников? Создателей последнего приюта, так сказать?

Дэнни: Ты… про отель?

Ну да, про него. Конечно, отель — это только начало.

Дэнни: Начало чего?

Стив немного смутился, поняв, что кузен не в курсе. Дальше говорил, старательно подбирая слова: Дело в том, что Ховард не сводит свою задачу к одному получению прибыли, он смотрит на дело шире. А многие из нас после университета как раз собираются заняться организацией социально ответственных предприятий. Так что у нас тут прекрасная возможность посмотреть, как это делается, с самых первых шагов.

Дэнни: Давно вы уже тут?

Немного помолчав, Стив переадресовал вопрос на другой конец стола: Мик, сколько дней мы тут?

Мик (не задумываясь, не отрываясь от еды): Тридцать восемь.

Дэнни: И чем конкретно вы занимаетесь?

Стив: Ммм, конкретно так сразу не скажешь… Ну, обсуждаем, советуемся, делаем кое-какую работу по бизнес-планированию…

Ага, кое-какую. Плотницкую! Дэнни не видел, кто это сказал, но рассмеялись все.

Стив: Ну да, и плотницкую тоже. Всегда ведь находится то одно, то другое… Я правильно говорю, Мик?

Мик поднял голову, продолжая жевать. Стало видно, какие у него голубые глаза. Остальные студенты явно прислушивались к разговору.

Мик: Ты правильно говоришь, Стив.

Над столом повисла какая-то сдавленная пауза.

Дэнни: То есть фактически вы занимаетесь реставрационными работами?

Снова пауза. Стив кинул взгляд на Мика.

Мик: Это сложный вопрос. Чем мы тут занимаемся.

Ховард (от плиты): Вы о чем?

Мик, сидевший к Ховарду спиной, слегка повысил голос, но не оборачивался. Дэнни показалось, что он собирался ответить незначащим тоном, как бы в шутку, но получилось тяжеловато: Твой кузен интересуется, чем мы тут занимаемся второй месяц. Я сказал, что это вопрос сложный.

Ховард: В каком смысле сложный?

Все молча ждали, что скажет Мик. Он тоже долго молчал, словно боролся с собой.

В том смысле, что у нас тут постоянно много маленьких дел, но ни одного большого.

Мик нарушал важнейшее правило общения с сильными людьми: нельзя прилюдно сомневаться в их непогрешимости. В свое время Дэнни тоже на этом обжигался.

Ховард, все еще с лопаткой в руке, подошел к столу. Он оглядел сидящих за столом, и в его внимательном, прикидывающем взгляде Дэнни почудилось что-то знакомое — какая-то отдаленная связь между Ховардом и тем Хоуи, которого он помнил.

Ховард: Мик, уточни, пожалуйста, какими большими делами ты хотел бы заняться?

Мик: Пожалуйста. Можно начать реставрировать северное крыло. Можно осушить бассейн, привести в порядок мрамор вокруг него. Можно раскапывать часовню: надгробия мы более или менее расчистили, но сама часовня пока до половины в земле. А есть еще цитадель…

Ховард: Мы не можем трогать цитадель.

Хорошо, мы не можем попасть внутрь, но ведь там полно дел и снаружи! Хоть расчистить заросли кругом или…

Мы не можем трогать цитадель, Мик.

Тонкий взволнованный голос Бенджи: Пап, вы сейчас будете драться, да?

Мик: Меня заботит общий настрой, Ховард.

Пап, вы сейчас…

Ховард: Чей общий настрой? Твой?

Пап…

Анна: Бенджи, тс-сс!.. Она поморщилась, как от боли. Дэнни чувствовал себя отвратительно, его прошиб пот. И зачем он только задал этот дурацкий вопрос?

Ховард: Ну, тогда валяйте уж все, выкладывайте. Как там у вас с настроем?

Все молчали. Неважно с настроем, подумал Дэнни.

Первым высказался Стив, сосед Дэнни: Нормально.

Нормально, послышался еще чей-то голос из-за соседнего стола, потом: Порядок!.. Да все классно! — и вскоре отдельные возгласы слились в общий счастливый гвалт: всем хотелось говорить и говорить приятные слова, тем более что Ховард выслушивал их с таким видимым облегчением.

Ховард: Так что, может, это твоя личная проблема, Мик?

Мик: Хорошо. Моя значит моя.

Но никто не поднимался из-за стола. Ховард тоже не уходил и не садился, словно еще чего-то ждал.

Заговорила Анна: И все-таки, наша цель ведь состояла в том, чтобы все остались довольны.

Ховард: Ну что ж, а недоволен всего один — разве плохо?

Он правда в это верит? — подумал Дэнни. Трудно сказать. Сильные люди всегда оторваны от масс, это общее правило. Потому-то каждому из них и нужен номер второй.

Мик выглядел побитым. Он молча забрал свои тарелки со стола, сложил их в обширную корзину посудомоечной машины и вышел через болтающуюся дверь. С его уходом напряжение частично спало, все снова оживились и заговорили.

Бенджи: Мам, он печальный? Дядя Мик печальный?

Анна: Не знаю.

Он сердитый?

Не знаю.

Я пошел его искать!

Хорошо, иди.

Бенджи сорвался с места и выбежал из кухни, забыв про свой меч. Дядя Ми-и-и-иик! — послышался звонкий голос. Из дальнего конца коридора донеслось в ответ что-то неразборчивое.

Студенты по очереди возвращались к плите за добавкой. Все были на стороне Мика, но сила была на стороне Ховарда.

Наконец вахта у плиты закончилась, и Ховард тоже добрался до стола. Ел он странно: торопливо заталкивал в себя куски, будто это не роскошный омлет, над которым он сам только что колдовал целый час, а малосъедобная преснятина. Еще и прикрывал тарелку свободной рукой — зачем? Никто же не отбирает. Дэнни озадаченно поглядывал на кузена. Наверно, решил он, это какой-то более ранний Ховард, у которого мало общего с Ховардом теперешним. Анна, сидевшая на той же лавке, придвинулась к мужу вплотную и обняла его одной рукой. Наконец Ховард оттолкнул от себя пустую тарелку.

Народ начал расходиться. Дэнни отнес свою посуду в посудомоечную машину, прикидывая, можно ли уже ретироваться или это будет слишком невежливо с его стороны. Оставаться один на один с Ховардом не хотелось. С другой стороны, идти ему, в сущности, было некуда. Он даже не был уверен, что сумеет отыскать отведенную ему комнату, не заблудится в лабиринтах ходов и переходов.

Ховард: Дэнни, подожди.

Дэнни нехотя подошел к столу, за которым, кроме Ховарда, сидели еще Анна, Нора и четверо или пятеро студентов. Предоставленный сам себе младенец сосредоточенно цеплялся за край лавки, пытаясь встать на ножки. Розовые ползунки на коленках уже почернели.

Дэнни сел напротив Ховарда.

Ховард: Дэнни, как там твои?

После разборки с Миком Ховард сник, и его голос теперь звучал глухо и безжизненно.

Дэнни: Думаю, нормально. Хотя мы не часто видимся.

Ховард: Твой отец мне всегда нравился.

Дэнни: Мне тоже. Только я ему в последние годы что-то разонравился.

Ховард поднял голову. Что так?

Черт, зачем он вообще это сказал? Бессмысленно же пытаться объяснять — тем более Ховарду — про то, как он рвал отцовское сердце, не единожды и не дважды, а много, много раз, начиная с того дня, когда он заявил, что не поедет в Мичиган, родительскую альма-матер, а будет учиться в университете в Нью-Йорке. Это был, конечно, смелый, дерзновенный и хрен знает какой еще шаг, но шаг опасный, потому что так называемое «самопознание» всегда опасно для той идиллической, но смазанной картинки, которую средний человек принимает за самого себя. А картинка Дэнни оказалась еще более смазанной, чем у среднего человека, — в Нью-Йорке она выглядела такой же никому не нужной, как те аккуратные тенниски, что он извлек из чемодана в своей комнате в общежитии на Вашингтон-сквер, но так ни разу и не надел. Когда родители приехали проведать сына, отец, стоя посреди той же комнаты и бодро покачивая сеткой с футбольными мячами, сказал: Наш с мамой отель тут в двух шагах, возле Центрального парка. Хочешь, в воскресенье утром пробежимся с тобой в парк, погоняем мячик?

Дэнни (натягивая свои новые ботинки): Хорошо.

Молчание.

Отец: Это не обязательно, конечно.

Дэнни: А. Тогда ладно.

Отец: Тогда… ладно?

Обернувшись, он смотрел на Дэнни изумленно, как на случайного прохожего, который зачем-то больно толкнул его локтем в бок. Голова у отца уже вся побелела, а чисто выбритый подбородок был гладкий, как у пятилетнего ребенка. И все первые годы пребывания Дэнни в Нью-Йорке его отец оставался в том же состоянии непреходящего изумления. Когда на предпоследнем курсе Дэнни бросил университет, это изумление переросло в глубокое, горькое разочарование. И трудно было сказать, что теперь могло бы его изумить.

Ховард: А мне всегда казалось, что вы с отцом были близки.

Дэнни: Ага. Вот именно. Были.

Одно время он надеялся, что когда-нибудь они снова сблизятся, но потом перестал. Ибо все, что Дэнни знал и чего он достиг в жизни: его абс; его способность «поймать сеть»; его умение занять незанятую нишу рядом с сильными людьми, или высвистать такси в любую погоду, или поужинать в ресторане, где нет мест, или отыскать отличные туфли в самом захолустном магазинчике (этих бесценных знаний и умений хватило бы и на докторскую степень — а главное, знал не только он, знали его. Когда он шел по Бродвею, приходилось иногда здороваться чуть не с каждым встречным — ничего удивительного, учитывая, сколько лет он проторчал на входе в разных клубах и ресторанах. «Привет, привет, привет», повторял он, кивая направо и налево как болванчик. В конце концов его начинало мутить, и он обещал себе здороваться только с теми, кого знает по-настоящему, то есть почти ни с кем; но он не умел сторониться людей, а когда идущий навстречу знакомый уже улыбался ему, было поздно, приходилось отвечать) — так вот, все это, то есть вообще все, как казалось Дэнни в хорошие минуты, о чем только можно мечтать и чего желать, в глазах его отца было равно нулю. Пустоте. Чистой странице. Но как раз об этом Дэнни не хотел ни слышать, ни думать. Подобные мысли впускают червя. А червь съедает человека заживо.

Ховард: Дэнни, вчера ночью, конечно, получилось паршиво. Ты извини. Вообще-то там не заперто, но без света же не разглядишь. Надо подвести туда электричество, никак не соберусь.

Дэнни: Ладно, проехали.

Ховард: Но мне все равно нужны твои впечатления… Можешь рассказать, что ты видел, когда подходил к замку?

Дэнни: Конечно.

Ховард придвинулся к самому столу и наклонился вперед. Дэнни с трудом преодолел желание отсесть подальше.

Ховард: И как он тебе показался? Ну, давай с самого начала.

В это мгновение Дэнни наконец уловил связь между этим незнакомым человеком и толстым мальчиком, которого он помнил с детства. Связь была в выражении лица. Глаза Ховарда не были закрыты, как раньше, когда он заставлял Дэнни рассказывать про обиталище пиратов — ледяной замок на Плутоне. Но это выражение, означавшее, что сейчас он услышит что-то страшно интересное, — выражение было то же самое, Дэнни его помнил. И ему сразу стало легче.

Он выложил Ховарду все: как он ждал автобуса в убогом городишке в ущелье, как потом взглянул наверх — а там черный силуэт замка на фоне лилового неба.

Ховард внимательно слушал, ловил каждое слово. А потом? Так. Стал подниматься пешком, и что видел по дороге, когда шел?

Он вытащил желтый блокнотик из заднего кармана шорт и стал записывать: Дорога. Подъем. Ворота. Деревья. Стена. Огоньки. Дэнни старался ничего не упустить. Было легко, словно они занимались этим много лет подряд. А может, весь этот замок — новая игра Ховарда, подумал Дэнни. Когда денег завались, не обязательно что-то выдумывать, можно просто пойти и купить.

Последней кухню покинула Нора с младенцем на руках, Дэнни почувствовал это, не оборачиваясь. Теперь они с Ховардом остались одни.

Ховард: Значит, забрался через бойницу — фантастика! И что там внутри?

Дэнни: Сырость кругом. Своды низкие. Наверно, бывший канализационный отстойник.

О том, как ему было страшно, Дэнни умолчал.

Ховард: Почему отстойник? Там что, воняет?

Дэнни: Да нет, не особенно. Пахнет, как в пещере.

За полсекунды до того, как он произнес это последнее слово, Дэнни успел сообразить, что его ни в коем случае нельзя говорить. Но слово уже вылетело, он уже сказал: в пещере.

Дэнни бросило в жар. Когда он заставил себя поднять глаза, Ховард смотрел в окно. Солнце падало на его лицо, высвечивая резкие, будто прочерченные карандашом морщинки. И тогда Дэнни в первый раз по-настоящему узнал своего кузена. Это был Хоуи, это были его карие печальные глаза.

Дэнни ждал. А что еще ему оставалось?

Ховард: И какой же такой хренью пахнет в пещере?

Оборачиваясь к Дэнни, он широко улыбнулся — и тут же все прошло. Будто ничего никогда не было. Ховард предлагает ему обо всем забыть! Дэнни вдруг стало безумно легко, как от глотка чистого кислорода. Он даже рассмеялся.

Ховард: Давай, давай, не отвлекайся. Выкладывай остальное.

Глава третья

После завтрака Дэнни намеревался на время исчезнуть, чтобы заняться установкой тарелки. Потребность восстановить нарушенную связь с миром мешала ему жить, как головная боль, или нарыв на пальце, или другое банальное физическое неудобство, которое досаждает, раздражает и не дает больше ни о чем думать. Но Ховард хотел показать ему свой замок. И — как и всегда, когда он попадал под влияние более сильного человека, — Дэнни согласился.

Первая часть осмотра по сути ничем не отличалась от обычной экскурсии по любому средневековому замку. Рыцарские доспехи. На стенах черные пятна от факелов. Комнатка с витражными окнами, похожая на часовню. Особенно впечатлил примыкавший к кухне большой зал: тут был длинный резной стол, золоченые потолочные балки и канделябры с гроздьями электрических свечей. Это крыло отреставрировали еще немцы, заодно напичкав комнаты всяческим антиквариатом. Только все это было ненастоящее — Дэнни мог бы сказать это и с закрытыми глазами, по одним запахам: пахло новыми коврами и свежей краской. Он всегда обращал внимание на запахи, потому что они говорят правду, даже когда люди врут.

Ховард: Ну вот. Это все, что немцы успели сделать. А сейчас мы увидим, как это выглядело раньше.

Из зала они вышли в короткую крытую галерею, ведущую к другой двери, Ховард открыл ее своим ключом и пропустил кузена вперед.

Прохладное темное помещение больше всего напоминало большую свалку. Дэнни обвел глазами пустые дверные проемы, стены в глубоких трещинах, горы гниющих тряпок — казалось, кто-то нарочно устроил тут разгром. Поменялись и запахи: пахло ржавчиной, гнилью, плесенью. Все так разительно отличалось от первой половины замка, что Дэнни не сразу сообразил: перед ним те же своды, так же расположенные окна, двери, переходы. Это зеркальное отражение того крыла, из которого они пришли. Только время тут было совсем другое.

Дэнни: Ого!

Ховард улыбался, слегка покачиваясь на носках. Ну, как тебе? Тут никто ни к чему не притрагивался восемьдесят восемь лет.

Отворяя двери — где они сохранились, — Дэнни переходил из помещения в помещение. Меж провалами окон гулял ветер, обивка с мебели была содрана — видно, лесное зверье давно растащило ее по своим норам. В одной из комнат гнездились сотни белых птиц. На полу белели сталагмиты из птичьего помета, в воздухе плавал пух, пахло серой, и над всем висело странное многоголосое пыхтенье. Птицы походили на голубей, только они были белые с фиолетовым отливом и мохноногие — совсем не такие, как в Нью-Йорке.

Ховард: Мы практически уверены, что это потомки почтовых голубей — ну, знаешь, которые доставляли в замок письма во время осады.

От недавней угрюмости Ховарда не осталось и следа. Больше того, он явно ловил кайф — без всяких стимулянтов, от одного своего замка. Он был влюблен во все это, жадно впитывал в себя каждую деталь, каждый звук, ему хотелось еще и еще. У Дэнни же все происходило с точностью до наоборот: когда они вошли сюда, его словно ткнули под дых кулаком. В глаза лезли какие-то мелочи, застывшие следы прошлого: мужская шляпа на вешалке; стеклянный флакон без крышки, забытый на столике перед мутным зеркалом; пальцы перчатки, зажатые ящиком комода. Бутылка вина на подносе, рядом бокал с бурыми хлопьями на стенках. Дэнни представил себе, как под всем этим хламом копошатся черви, пожирая его изнутри.

Дэнни: Кто тут жил?

Ховард: Некие фон Аусблинкеры. Представляешь, они прожили в замке девятьсот лет. Девятьсот, Дэнни, — у тебя в голове такое укладывается? У меня нет.

Дэнни: Что ж они его продали?

Ховард: У них тут погибли дети — считается, что главная причина была в этом. Хотя наверняка была и финансовая сторона… Честно сказать, я раньше не понимал, во что обходится содержание такой махины. Теперь только начинаю потихоньку понимать.

По сравнению со средневековым антиквариатом, собранным в соседнем крыле, все вещи здесь казались относительно новыми — не в смысле их физической новизны, конечно, а по историческим меркам. Во всяком случае, все они были уже из нашей эпохи. В одной комнате Дэнни углядел пишущую машинку, в другой швейную; обе допотопные, механические, но все же атрибуты прогресса. Это наводило на довольно странную мысль о том, что история далекого прошлого пребывает в полном порядке, в отличие от новейшей: чем ближе к сегодняшнему дню, тем ощутимее признаки распада.

В коридоре было темно, так что Дэнни заметил черный настенный телефонный аппарат лишь в самый последний момент, когда уже чуть не прошел мимо. Не колеблясь ни секунды, он шагнул к стене, сдернул слуховой рожок с рычага, приставил его к уху и закрыл глаза. В глубине рожка как будто что-то тренькнуло. Что это, искорка жизни, отголосок краткого соединения — или померещилось? Но была она или нет, эта искорка заставила Дэнни осознать: все, больше он не может терпеть. Он должен созвониться с кем-то сейчас, или случится страшное — его череп разлетится на куски, с потолка на пол обрушатся потоки воды, зубья огромной электропилы вонзятся ему в позвоночник. Еще с полминуты им владело одно неукротимое желание: немедленно отвязаться от Ховарда и установить спутниковую антенну.

Ховард: Что-то не так?

Дэнни повесил рожок обратно на рычаг. Нет. Все нормально. Усилием воли он взял себя в руки. Кое-чему за восемнадцать лет в Нью-Йорке он все-таки научился.

В конце коридора в потолке зияли дыры, на полу лежали солнечные пятна; тут было немного теплее. А в следующей комнате потолок отсутствовал совсем и над бесформенной розоватой грудой, которая раньше была кроватью, а теперь стала клумбой для папоротников, плыли облака. Что-то среднее между комнатой и двориком, подумал Дэнни. Из-за стены свешивалась длинная ветка дерева, с нее на полусгнивший ковер спикировали две белки и начали гоняться друг за другом, но тут же подрались за какой-то слежавшийся картонный ком — из кома во все стороны раскатились маленькие кругляшки. Дэнни поднял один из них. Это оказалась линяло-красная деревянная фишка для игры в пачиси.

Дэнни: Представляю, каково будет расчищать все эти завалы.

Ховард: Да уж. Хотя, может, я и не буду все расчищать. Кое-что оставлю как есть.

Дэнни удивленно обернулся. Ты серьезно?

Абсолютно. Такие вещи воскрешают что-то в памяти. Такие вещи — сама история. Хотя что я тебе объясняю, понятно же все.

Но Дэнни не все было понятно. И когда у тебя тут начнут работать строители?

Ховард рассмеялся. Ты прямо как мои юные друзья-единомышленники. Ну хорошо, пусть не совсем юные… Но все равно, они как дети: им подавай что им там надо немедленно, сейчас же! Когда-то я тоже был таким.

Дэнни: А теперь?

Ховард: Теперь я научился ждать. Рассчитывать свои силы. Не торопить события. Много лет угробил на самую идиотскую и бессмысленную работу, какую только можно представить: из денег делал деньги, из них еще, еще, еще — целую вонючую кучу денег. Не хочу сказать, что все было совсем уж беспросветно и никаких развлечений — с деньгами всегда найдутся развлечения, — но брокером на бирже может быть кто угодно, любой отморозок. Я на это пошел ради одной-единственной цели: заработать столько, чтобы в тридцать пять плюнуть на все и всех и дальше уже делать, что хочу.

Дэнни: Достойная цель.

Ховард: Как видишь, я ее достиг. Вот… — он обвел рукой обрывки торчащих из стены проводов, останки обоев, обвалившихся на бугристый пол, — вот ради чего я столько лет полоскал мозги в дерьме. И теперь никто — никто, слышишь? — никакие юные друзья не заставят меня бестолково суетиться. И загубить все дело.

Дело — то есть твой отель?

Да.

Дэнни: Но это больше, чем отель?

Ховард улыбнулся. Я рад, что ты успел это понять.

В ветвях наверху ссорились птицы, мелкая труха и листья сыпались на розовый папоротниковый холмик, на то место, куда когда-то ложился человек, натягивал на себя одеяло и закрывал глаза.

Ховард: Ладно, давай отсюда выбираться. Покажу тебе сад.

Дэнни ничего не имел против того, чтобы отсюда выбираться. Вместе с Ховардом они прошли по длинному коридору, потом спустились по винтовой лестнице. Лестничный колодец был похож на тот, в котором Дэнни застрял вчерашней ночью, только тут не было света и пахло затхлостью и сыростью. Ховард освещал ступеньки карманным фонариком, но все равно двигались очень медленно. На стене стали появляться надписи на незнакомом Дэнни языке, под ногами валялись пустые пивные банки и презервативы, чернели пятна от костров.

Дэнни: А это откуда?

Ховард: Тут несколько лет тусовались местные подростки. В двух-трех ближайших комнатах они, конечно, помародерствовали. Но дальше, видно, боялись заходить. И хорошо, что боялись.

Внизу забрезжил свет. Последний виток лестницы вывел их в помещение с незаконченным ремонтом: тут были леса вдоль стен и деревянный пол, уложенный только до половины. Покосившаяся двустворчатая застекленная дверь вела в сад.

Ховард: Все, на этом месте финансы у немцев иссякли.

Он толкнул дверь, и несколько фрагментов треснутого стекла со звоном упали на пол. Дэнни первым шагнул в зеленую прохладу, которую он разглядывал сегодня из окна кухни.

Ховард: Раньше, когда это был настоящий средневековый замок, тут все было вымощено брусчаткой, вон там стояла пекарня, чуть дальше конюшни и рыцарские казармы. Позже брусчатку сняли и разбили большой сад с рядами фруктовых деревьев, с фонтанами, скамейками — в общем, со всеми прибамбасами. Если хорошенько поискать, под этой чащобой похоронено много чего интересного.

Похоронено — это правильное слово, подумал Дэнни. Солнце почти не пробивалось сквозь густую листву, от земли веяло холодом и глухой чернотой. Белели только дорожки, усыпанные битой ракушкой. По одной из таких дорожек Дэнни шел сейчас вслед за Ховардом между какими-то древесными реликтами, мимо обломков позеленелых статуй, мимо скамейки, заросшей бурьяном с редкими блеклыми цветками.

Ховард: Знаешь, что меня сразу уложило на обе лопатки? Вид на замок, когда подъезжаешь к нему снизу. И я сказал себе: я должен это купить.

Дорожка вела к живой изгороди — высокой плотной стене из кипарисов. Наверно, когда-то она была аккуратно подстрижена, но сейчас больше всего походила на гигантскую подушку с вылезшими наружу перьями. В стене темнел свежевыстриженный узкий проход — лишь оказавшись по другую сторону от него, Дэнни наконец ощутил на лице тепло солнечного света.

Внутри кольца из кипарисов находилась открытая площадка, мощенная мраморными плитами, но мрамор едва просматривался под разводами лишайников. В центре площадки был круглый, большой — метров двенадцать в диаметре, — заросший тиной бассейн. От черной илистой воды поднималось тяжелое зловоние. Дэнни почувствовал его очень скоро: что-то темное, смрадное, идущее из глубины земли смешивалось с запахами железа, плоти и крови.

По ту сторону бассейна работал Мик. Сидя на корточках, он отчищал мраморную плиту жесткой щеткой на длинной ручке. Он даже не обернулся, не посмотрел, кто пришел.

Ховард: Раньше тут стояла башня, тоже круглая — видишь старую кладку по краям? А внутри нее был колодец. Когда башня обрушилась, на ее месте устроили бассейн. Неплохо придумано, а? Но в итоге в нем они и утонули.

Кто утонул? Вонь сделалась невыносимой, у Дэнни потекло из носа.

Дети фон Аусблинкеров. Десятилетние близнецы, мальчик и девочка. Как точно это случилось, никто не знает. Он замолчал, удивленно поглядывая на Дэнни. У тебя что, аллергия?

Да, бывает. На запахи.

Понятно. А я запахов почти не чую. Иногда это очень кстати.

Они уже обогнули бассейн и подходили к тому месту, где трудился Мик. Второй номер, обнаженный до пояса, драил мрамор с таким остервенением, что пот катился градом по его мускулистому торсу. (Дэнни догадывался, что сам он может хоть сто лет тягать железо в спортзале, но до такого торса ему все равно будет как до неба.) Мик на секунду поднял голову.

Ховард: Ну как, щеткой насухо лучше получается?

Мик: Да, вот смотри. Мик встал, под ним обнаружился квадратный клочок белоснежного сияющего мрамора.

Ховард: Ого! Ну ты даешь.

Мик: А представь, как тут будет, когда все отчистится.

Ховард: Только не пытайся отскоблить все в одиночку! Возьми себе пару ребят.

И ни слова, ни звука о том, что было на кухне. Или там ничего особенного не было, просто это сам Дэнни так издергался, что видит вместо мухи слона? Или у них тут такие разборки в порядке вещей?

Ховард: Я только что рассказывал Дэнни про близнецов.

Мик скользнул по Дэнни пустым и подчеркнуто холодным взглядом — будто это он, Дэнни, во всем виноват. В чем виноват, спрашивается, какого черта? Дэнни собрался послать в ответ такой же холодный взгляд, но не успел: Мик уже склонился над своей плитой.

Дэнни: Про близнецов тебе немцы рассказали?

В общих чертах они, а подробнее… Ховард вздохнул и отвернулся. Понимаешь, у этих близнецов осталась одна родственница. Баронесса. Я ее, можно сказать, унаследовал вместе со всем хозяйством. Она и сейчас тут живет — вон в той башне. Это цитадель, самая древняя часть замка.

Проследив за его взглядом, Дэнни увидел над деревьями зубцы квадратной башни. Цитадель. В ярком солнечном свете она казалась почти белой.

Дэнни: А подняться туда можно?

Ховард хмыкнул. Слыхал, Мик?

Мик кивнул.

Ховард: Я бы с радостью тебя туда сводил, Дэнни. Но, к сожалению, баронесса — как бы это сказать? — не вполне одобряет наш бизнес-план.

Дэнни: Баронесса… это такая молоденькая блондинка?

Мик с Ховардом переглянулись и неожиданно расхохотались.

Ховард: С чего ты взял?

Дэнни, разозленный их дурацким смехом, молчал.

Ховард: Слушай, она же…

Мик: Молоденькая!..

Ховард: Мик, у тебя железная память на числа, скажи, сколько этой молоденькой лет?

Мик: Девяносто восемь. По нашим сведениям.

Ховард: Ага… хотя я бы ей больше девяноста не дал!

И обоих разобрал очередной приступ смеха. Дэнни бросил взгляд на башню и вспомнил девушку в окне. Было ясно, что Ховард с Миком про нее не знают. Ну и ладно, он не собирается их просвещать.

Ховард вытер слезы. Извини, Дэнни. Но знал бы ты, что эта подруга нам устроила…

Мик: И продолжает устраивать.

Ховард: Да, и продолжает.

Он провел рукой по волосам, будто смахивая остатки смеха.

Мик: И все-таки я думаю, надо начинать работать с цитаделью. Хотя бы снаружи. Хватит уже этой блондинке тут всем командовать.

Ховард: Может, ты и прав. Если подумать.

Мик снова принялся скрести щеткой по мрамору. Ховард обернулся к Дэнни. Ну что, сложилось уже какое-то представление?

Дэнни: О чем?

О замке.

Ммм… Кажется, начинает складываться.

Ховард: Меня интересует не вещественная сторона — комнаты, строения и прочая недвижимость, — а твои ощущения. Тут история просто прет из земли… чувствуешь?

Он смотрел на Дэнни тяжелым взглядом. И Дэнни чувствовал — но не историю, а то, что он чувствовал всякий раз, когда внимание сильного человека было обращено на него: будто у него перед самым носом встряхивают большое полотенце.

Ховард: Погоди, сейчас поймешь, что я имею в виду. Мик, прервись на минутку, ладно? Так, вот теперь слушай.

Мик перестал скрести. Ховард положил руки на плечи Дэнни и сжал так, что стало больно и неожиданно горячо. Ничего удивительного, что он ходит в шортах, подумал Дэнни.

Ховард: Слышишь этот звук? Мошкара, птицы — это понятно, я не о них. А кроме них, такой гул, гудение? Ну, слышишь?

Тепло от пальцев Ховарда протекло сквозь рубашку и куртку Дэнни и начало прогревать плечи. Он только сейчас осознал, как ему было холодно — с того самого момента, как они перешли в заброшенную часть замка. Вслушавшись, он не уловил ничего, кроме тишины, но эта тишина была не такая, к какой он привык. Не пауза, не промежуток между привычными звуками, а густая, тягучая тишина — в Нью-Йорке такая бывает лишь изредка, после сильного снегопада. Хотя нет, в Нью-Йорке такой никогда не бывает.

Ховард: Вот это и есть то самое главное, ради чего все делается. И это должно остаться. Мне нужен не просто какой-нибудь отель или там санаторий.

Вены на шее и на руках Ховарда вздулись. Наконец он разжал горячие тиски своих пальцев. Дэнни знал: он должен сейчас либо понять своего кузена, либо сделать вид, что понял.

Дэнни: Значит, весь твой отель — ради тишины?

В каком-то смысле да. Ну, что никаких телевизоров в нем не будет, это ясно. И в последнее время я все больше склоняюсь к тому, что и телефонов тоже.

Как, вообще?

По мне, так и вообще.

То есть это будет такая… тихая обитель? Куда люди смогут приезжать и заниматься йогой или чем там…

Не совсем так. Нет.

Мик: Все, можно продолжать?

Ховард: Ах да, извини. Конечно.

Мик снова взялся за щетку. Кажется, у него была потребность постоянно что-то делать. Идеальный номер второй.

Ховард: Дэнни, попробуй представить себе Средневековье, когда этот замок был построен. В те времена людям постоянно что-нибудь являлось: то видения, то привидения. Им мерещилось, что Христос сидит с ними за одним столом, а кругом парят ангелы с демонами. А нам ничего такого не является и не мерещится. Почему? Что, раньше все это было, а потом вдруг куда-то делось? Вряд ли. Или они там у себя в Средневековье все были с приветом? Тоже сомнительно. Дело в другом. Просто у них тогда работало воображение. Их внутренняя жизнь была богаче, разнообразнее.

(Ховард говорил не останавливаясь, без пауз, но я в этом месте сделаю паузу, чтобы заметить, что Дэнни его не слушал. Когда речь зашла о телефонах, вернее, об их отсутствии, Дэнни снова осознал, что он слишком давно оторван от всего мира. Прошел, наверно, час с того момента, как выяснилось, что он не может больше ждать, и значит, скоро пройдет еще час, потом еще, еще — а Дэнни прекрасно знал, что когда человек выпадает из общего потока, то спустя несколько дней всем начинает казаться, что его там никогда и не было. Просто все как-то незаметно смещается, брешь затягивается. Исчезнуть вот так для Дэнни было хуже, чем умереть. Умер значит умер, с этим все ясно. Но когда ты жив, а тебя никто не видит, не слышит, не может с тобой связаться — вот это страшно. Это как ночной кошмар, от которого Дэнни просыпался иногда в холодном поту: ему снилось, что он как бы умер, то есть все думают, что он умер, на самом же деле он все слышит и чувствует… Но тут он вдруг понял, что его кузен говорит что-то важное, что ему до смерти надо выговориться. И Дэнни начал слушать.)

Ховард: Воображение! Вот что спасло мне жизнь. Я был толстый мальчик, приемыш, никто не хотел со мной дружить. И я научился все придумывать сам. В голове у меня возникла целая другая жизнь, не имевшая ничего общего с тем, что я видел снаружи. А люди в Средневековье — что они видели? Вся их жизнь — один жалкий вонючий городишко, младенцы мрут от любой простуды, а кому уже стукнуло тридцать, у тех всего-то осталось по три зуба. Им надо было себя как-то встряхивать, чтобы не отбросить коньки раньше времени с тоски и отчаяния. Вот и сидел у них Христос за столом, а ведьмы и домовые прятались по углам. А в небе парили ангелы — стоило только поднять глаза. И вот — моя идея, мой замысел, моя…

Мик: Миссия. Он продолжал тереть мрамор, даже не поднял головы.

Точно. Моя миссия — вернуть людям хоть часть той жизни. Чтобы они, пусть в качестве туристов, пусть как угодно, но могли попасть в мир собственного воображения. Только, пожалуйста, не говори мне «как в Диснейленде», потому что Диснейленд — это совершенно не то, что мне нужно. Полная противоположность.

Дэнни: Я и не говорю. И в мыслях не было.

Ховард: Людям скучно. Они подыхают со скуки! Ты выйди на любую торговую улицу в выходной день, всмотрись в эти лица. Знаешь, я несколько лет подряд подъезжал в субботу днем к какому-нибудь торговому центру, останавливался перед входом, где толпа погуще, и просто сидел и смотрел на людей. И пытался понять. Что с ними такое? Чего им не хватает? Что им сможет помочь? И в конце концов я понял что: воображение. Мы отвыкли пользоваться своим воображением, разучились фантазировать — эту важнейшую часть жизни мы отдали на откуп киношникам и всяким там дельцам от индустрии развлечений. Теперь они фантазируют за нас, а мы только сидим и пускаем слюни.

Все это время Ховард возбужденно ходил взад-вперед и размахивал руками, а на заднем плане Мик скреб мрамор жесткой щеткой.

Дэнни: И ты думаешь, люди будут за такое платить?

Получилось грубовато и в лоб, но Ховард отчего-то пришел в восторг. Отличный вопрос, Дэнни! Единственно важный вопрос, с точки зрения делового человека. И ответ на него, как всегда, один: все зависит от того, хорошо ли мы сделаем свою работу.

Мы — значит, и он уже включен в команду? Не факт, подумал Дэнни. Очень уж эти двое, Мик с Ховардом, похожи на двух неразлучных братцев.

Вот вы где!

Из кипарисов показалась Анна. Теперь она была в длинной зеленой юбке. Широкий подол зацепился за ветку, и Анне пришлось остановиться, чтобы его высвободить. Черный топ на бретелях обнажал не по-летнему белые плечи.

Анна: Эй, муженек, мы с тобой вроде договаривались свозить Бенджи в город?

Ховард: Черт, который час? Извини, увлекся, я тут показывал Дэнни…

Мик встал, натягивая рубашку. Я как раз иду в ту сторону. Сказать Бенджи, что вы скоро?

Ховард: Да, спасибо. Передай ему, через пару минут будем.

Мик подхватил ящик с инструментами и направился к кипарисам. Он так и не удостоил Дэнни взглядом, не считая того первого, неприязненного. Когда Мик ушел, Анна зажмурила глаза и потянулась.

Анна: Хорошо-то как на солнышке! Жаль, у нас тут мало где можно так понежиться. Ну что, Дэнни, как тебе наша вотчина — наше маленькое королевство? Или герцогство. Или уж не знаю что.

Ховард: Баронство.

Он рассмеялся, но как-то невесело.

Анна: Ага, оно самое.

Дэнни: Супер. Но… Я все-таки не совсем понял насчет отеля. Положим, человек заказывает себе комнату, приезжает — и что?

Кажется, готового ответа ни у кого не было.

Анна: Я попробую объяснить, как я это себе представляю, можно?

Ховард: Да, давай.

Анна: Вот женщина, она приехала одна. Она несчастлива, и она… вся в себе. Возможно, у нее не ладится семейная жизнь, или совсем нет семьи, не важно, но она впала в какое-то оцепенение, словно у нее все умерло внутри. И вот она приезжает, регистрируется, оставляет вещи в номере. И идет через сад к этому бассейну — не знаю почему, но мне всегда кажется, что она приходит сюда ночью. (Говоря, Анна подошла к краю бассейна, на солнце в ее темных волосах вспыхнули красноватые блики.) Бассейн ярко освещен, и вода в нем очень чистая, это видно. И теплая — да-да, вода должна быть непременно теплая, потому что воздух тут по ночам всегда холодный, даже летом; и она становится вот сюда, на самый край, и прыгает (белые руки Анны взметнулись над ее головой, тело вытянулось в струнку, глаза закрылись) — и тут с ней что-то происходит. Она словно просыпается в этой воде, и когда выходит из нее, снова чувствует себя сильной. Теперь она готова начать жизнь сначала.

Анна уронила руки вдоль тела и смущенно улыбнулась Дэнни. Ничего себе, целебные омовения, подумал Дэнни, но вслух не сказал. Не хотелось. Как ни странно, речь Анны чем-то его зацепила.

Ховард: А я вижу немного иначе — знаешь как? Бассейн воображения. Ныряешь в него, и — хоп! — твое воображение включается. Оно снова принадлежит тебе, а не Голливуду и не создателям компьютерных, сетевых, телевизионных, да мало ли каких еще дебильных игр, на которые тебя успели подсадить. Теперь это твоя игра, твой мир, и ты свободен. Делай в нем, что хочешь. Такой вот бассейн. Ну, что думаешь?

Дэнни думал сразу несколько мыслей:

1. Ховард, конечно, похож на ненормального. Но это ладно, среди сильных людей много ненормальных, не важно почему. А Анна — она что, тоже ненормальная? И Мик тоже? Не говоря о студентах. Не могут же все скопом оказаться ненормальными?

2. Этот отель — практически модель того света. Дэнни, во всяком случае, всегда представлял его себе именно таким.

3. Надо установить тарелку, и как можно скорее.

Дэнни: Видишь ли, меня смущает…

Ховард: Что? Что именно?

Я не понимаю, для чего я тебе понадобился. То есть у вас такой прекрасный, грандиозный план, и над ним столько народу уже трудится… В сущности, все ясно.

Ховард бросил взгляд на часы. Анна, ты не хочешь отвезти Бенджи в город, а я бы к вам туда подъехал попозже?

Анна: Ты спрашиваешь, чего я хочу, или ты сам уже все решил?

Дэнни: Поезжайте вместе — пожалуйста, Ховард! Я вполне могу перестроить свои планы… То есть, собственно, у меня нет никаких планов.

Нет, думаю, нам с тобой все же надо… Милая, извини. Я подъеду позже.

Анна: Ладно. Позже так позже. Увидимся.

Она удалилась быстрыми неслышными шагами, и вскоре подол ее зеленой юбки в последний раз мелькнул в зелени кипарисов. Густая как клей тишина тут же залепила уши. Ховард потрогал носком кроссовки белоснежную мраморную плиту. Когда он повернулся к Дэнни, лицо его было очень серьезно.

Ховард: Видно, я все же не очень толково объяснил… Так вот: пока что мне не все ясно. Есть еще какое-то недостающее звено.

Дэнни: Что за звено?

Ховард: Сам не знаю. Пытаюсь его отыскать, но пока не получается. Может, пройдемся? Или — как ты насчет того, чтобы подняться на стену? Оттуда потрясающий вид.

Насчет того, чтобы подняться на стену, Дэнни был только за: ему срочно требовалось место для антенны. Они направились ко второму проходу, выстриженному в кипарисовой изгороди. Прямо за кипарисами, метрах в десяти, оказался провал в крепостной стене, похожий на тот, по которому Дэнни карабкался вчера ночью. Когда Ховард (в шортах и кроссовках) с легкостью горного козла взбежал по камням наверх, Дэнни (в вельветовой куртке и ботинках на скользкой подошве) все еще пыхтел внизу, стараясь при этом не выглядеть слишком смехотворно. Можно было так не стараться: его кузен ни разу не обернулся. Он уже наслаждался видом.

Стена была тройная: два слоя обтесанных камней, а между ними битый камень на растворе. Но если вчера, взобравшись по каменной осыпи, Дэнни мог свободно ходить по внутренней части стены, то тут раствор раскрошился, камни качались, и приходилось держаться за внешнюю кладку, чтобы не переломать ноги. В общем, площадка для антенны так себе. Зато вид и впрямь был хорош. За спиной у Дэнни оказался тот самый обрыв, с которого он вчера осторожно заглядывал в ущелье, слева между деревьями просматривались строения замка, прямо впереди — цитадель. Внизу, как кратер, как круглая дыра в земле, чернел бассейн.

Ховард: Понимаешь, Дэнни, вот я смотрю на все это, благоговею перед всем этим… Но сам по-прежнему остаюсь снаружи. А ведь должен быть какой-то путь внутрь. Только я никак не могу его найти. Да что там, я даже не понимаю, где его искать.

Тогда откуда ты знаешь, что он должен быть?

Ховард обернулся. Чувствую. Вот тут. Он с силой стукнул себя кулаком в живот — от такого удара Дэнни, пожалуй, спланировал бы со стены вниз. Это может оказаться… не знаю что. Карта. Ключ. Любая вещь, что угодно. Может, и не вещь. А, скажем, мысль.

Дэнни: А остальные? Они тоже это чувствуют?

Ховард: Что-то чувствуют. Потому и суетятся, требуют, чтобы я вел их к какой-то ясной цели. А я не могу. Не могу выбраться из этого тупика. Говоря, Ховард смотрел прямо вперед. Дэнни проследил за направлением его взгляда: прямо впереди высилась квадратная башня.

Дэнни: Это имеет какое-то отношение к старушенции в башне?

Возможно. Хотя иногда мне кажется, тут важна сама башня. Это ведь цитадель! В свое время она была сердцем всего замка — а я к ней не могу даже прикоснуться. Но, возможно, дело вообще в чем-то другом. Понимаешь, я должен найти ответ. И найду. Я поставил на карту свой брак, притащил сюда всех этих людей. Мне теперь без этого замка никак. Так что у меня все получится. Не может не получиться.

Когда он обернулся, во взгляде его мелькнуло, может, и не отчаяние, но что-то похожее. Это был алчущий взгляд человека, которому страшно нужна помощь.

Дэнни: Помнишь, я сегодня утром смотрел в телескоп? Так вот, я видел женщину в окне той башни. Только она была молодая.

Ховард: Там нет никакой молодой женщины.

Я ее видел, Ховард. Она светловолосая, красивая. И молодая. Вон в том окне.

Он указал окно, но Ховард даже не повернул головы. Он смотрел на Дэнни и улыбался.

Ховард: Надо же, как быстро это случилось.

Ты о чем?

То же самое происходит со всеми, кто сюда попадает. У меня началось в первый же день, как только мы с Анной приехали, — и часа не прошло. Сквозь загар на щеках Ховарда проступил румянец. Понимаешь, с моим восприятием стало твориться что-то странное, все словно куда-то поплыло, закачалось — как во сне.

Дэнни похолодел. Ты хочешь сказать, это галлюцинации?

Я хочу сказать, что баронесса — старая карга. А с виду так просто ходячий труп. И что кроме нее в башне никого нет. То, что у тебя случилось с телескопом, — это и есть самое главное во всей нашей затее. Вот он, твой хоп! Считай, что ты нырнул.

Дэнни: Понятно.

Червь шевельнулся внутри Дэнни. Чтобы пробудить эту тварь от спячки, понадобилась всего одна неприятная мысль: Ховард нарочно втирает ему всю эту ахинею, хочет замутить его рассудок. Вообще-то Дэнни умел справляться со своим червем и даже иногда помогал утихомирить чужих. Если за последний час мимо тебя проехали четыре ярко-оранжевые машины, внушал он приятелю, это еще не значит, что переодетые копы готовят налет на твою квартиру; и если, когда ты проходил мимо окна забегаловки, какой-то идиот за столиком заржал, это не доказывает, что всю прошлую ночь он трахал твою подружку. Однако бывают моменты, когда червь просыпается в каждом, от червя никто не застрахован, даже Дэнни.

Ховард: Вижу, тебе трудно во все это поверить. И я тебя не виню. Но прошу тебя, Дэнни, будь со мной рядом. Мне нужны твои глаза и твоя голова.

Дэнни: Хорошо.

Ховард оглядывал свои владения: растянутый неровный овал крепостной стены, внутри овала горстка строений в зелени одичалого сада, все развалено, разрушено или вот-вот обрушится, на все давит почти зримая сила тяжести, вдавливает постройки обратно в землю. Пытаться что-то создать из этого, думал Дэнни, — пустая, обреченная затея.

Ховард: Знаешь, я несколько недель назад звонил домой. Мои сказали, что ты там в Нью-Йорке попал в какой-то переплет.

Значит, теперь тетушки судачат о нем, Дэнни. Ну что ж, это не новость.

Ховард: И я понял: надо вызвать тебя сюда. Нутром понял. У тебя там не складывается, у меня тут не складывается — может, вместе как раз что-то сложится. Я всегда так принимаю решения. Но ты не беспокойся, мое чутье мне всегда железно подсказывает, что надо. Иначе хрен бы я в жизни чего добился.

Дэнни: Да? А мое, наоборот, железно подсказывает, что не надо. Кстати, забавно: тебе твое чутье подсказало меня сюда вызвать, а мне мое — приехать. Интересно теперь, чья возьмет.

Ховард рассмеялся громко и заразительно — все-таки приятно, когда человек так весело смеется твоей шутке. Червь внутри Дэнни обмяк и начал успокаиваться.

Ховард: Об этом тем более не беспокойся! Если перевес будет на моей стороне, ты же первый окажешься в выигрыше.

Глава четвертая

Любопытно было бы узнать, говорит Том-Том, когда я заканчиваю читать свой новый кусок, который из этих клоунов — ты?

Клоунов? Я кошусь на него с невольным интересом. Клоуны для Том-Тома — вопрос деликатный. Странно, что он сам вдруг про них заговорил.

Ну говнюков, говорит он. Если тебе так больше нравится.

Эй, полегче, вмешивается Холли. Не из-за «говнюков» — это для Том-Тома нормальное слово, вроде как «ребятки», — а потому что он недостаточно уважительно отзывается о моих героях. А правило уважать работу друг друга идет в списке у Холли даже раньше, чем не допускать физических контактов — еще одно доказательство того, что в тюрьме она работает впервые.

Том-Том никому не нравится, но это как раз не важно. Том-Тома это вполне устраивает, для него это просто еще одно подтверждение того, что он прав и весь мир — огромный кусок дерьма. Я бы сказал, что для Том-Тома его собственная правота важнее, чем нравится он кому-то или нет.

Кое-что про Том-Тома я понял благодаря гекконам. Наша тюрьма участвует в «рептилиевой программе»: заключенным выдают яйца разных ящериц, и они сперва держат их, сколько положено, под специальными лампами, а потом, когда вылупляются детеныши, заботятся о них и выращивают до таких размеров, чтобы можно было сдать в зоомагазин. Том-Том у нас специализируется по гекконам, таким небольшим изумрудно-зеленым ящеркам. Он выводит их гулять на поводках из шнурков, они бегают по земле, а шнурки волочатся за ними. Он гладит пальцем их блестящие головки и целует их в ящеричьи губы.

С год назад один из здешних быков, тупой и здоровенный, подошел к тому месту, где по земле бегали Том-Томовы гекконы, и, наступив ботинком прямо на одного из них, размазал его зеленую головку по земле. Я в то время ничего не делал, только сидел и смотрел на все. Если спросить, почему я так сидел, можно было услышать много интересного: мало ли, депрессия у человека, или настроение паршивое, или сидит, паскуда, а потом возьмет и настучит на всех — смотря у кого спросишь. В тот день я сидел на скамейке за сетчатой оградой, неподалеку от Том-Тома. Вообще-то ему следовало бухнуться на колени и благодарить Господа, что быку вздумалось размазать по земле только геккона, а не его самого. Но когда бык ушел, с лицом Том-Тома что-то произошло, ничего похожего я в жизни не видел: оно вдруг съежилось и тут же расплющилось, будто это ему на голову наступил тяжелый ботинок, губы натянулись, рот превратился в черную зияющую дыру — и ни звука. Я даже подумал, что у него какой-нибудь удар или сердечный приступ, но потом понял, что это нормальное человеческое горе. Такое лицо может быть у человека только тогда, когда он уверен, что на него никто не смотрит.

И тут Том-Том увидел через сетку меня. Все, мелькнуло у меня в какую-то долю секунды, я труп. Я и был бы труп, без вопросов, будь он нормальным зэком, — но Том-Том не нормальный зэк. Он псих долбанутый, который любит рептилий, а всех остальных ненавидит.

С чего ты взял, что я должен быть среди этих говнюков? — спрашиваю я Том-Тома.

Ну не сам же ты все это выдумал.

Сам выдумал, говорю я, потому что хочу, чтобы так считала Холли. А не сам, так ищи тех говнюков, с них и спрашивай.

Такую бредятину, говорит Том-Том, сам не выдумаешь.

Некоторые еще и не такое выдумывают, замечает Хамса. Один выдумщик, я слышал, вломился в банк в клоунском костюме и уложил там троих.

Народ начинает подхихикивать. Кстати, забавно: мы с Хамсой друг друга уважаем, хотя между собой почти никогда не разговариваем. Может, потому и уважаем.

Да пошел ты… мешок говенный, вскидывается Том-Том, но уши у него краснеют.

Мешок говенный, записываю я.

Эй! Холли предостерегающе смотрит на Хамсу. Вы не забыли? Все наши преступления остаются за порогом этого класса.

Но когда она переводит взгляд на Том-Тома, у нее просто на лбу написан вопрос: в клоунском костюме?

Вменяемые нам преступления, уточняет Алан Бирд. Он у нас интеллектуал местного значения.

Наши? Том-Том поглядывает на Холли снизу вверх и улыбается своей ящеричьей улыбкой. Вы сказали — наши преступления? Я не ослышался?

Просто фигура речи, отвечает Холли. Надо отдать ей должное, учится она быстро.

Я уже испробовал все средства, чтобы заставить ее на меня посмотреть: загадочно молчал, задавал вопросы, усмехался, потягивался, хрустел суставами. Каждую неделю я читаю вслух свой очередной кусок, и после этого ей, конечно, приходится поворачивать голову в мою сторону, но ее глаза не встречаются с моими. Смотрят мимо меня или даже сквозь меня. Видно, она все еще дергается из-за того рассказа, где парень трахает свою учительницу. Мне даже хочется ей сказать: не парься, милая, то было не про тебя. Та учительница была натуральная блондинка, к тому же ей не было еще тридцати, и у нее не было морщинок под глазами, а формы такие, о каких тебе нечего и мечтать, хоть ты жуй круглосуточно одни «сникерсы», и еще она носила платья — слыхала про такой предмет туалета? И пахла земляникой. Или манго. Или лакрицей. А в общем, все равно чем. Но штука в том, что здесь, внутри замкнутой системы, все воспринимается по-другому. Многие вещи, которых на воле человек в упор не замечает, у нас тут обретают неожиданную ценность. Сломанная авторучка превращается в тату-машинку. Пластмассовая расческа в заточку. Из горстки подгнивших слив и куска хлеба получается почти вино — не сразу, но через недельку-другую уже можно пить. Из порошка для приготовления шипучки — краска, из вентиляционной шахты — телефон. Из двух вставленных в розетку бумажек и карандашного грифеля — зажигалка. А девушка вроде Холли, на которую в нормальной жизни не всякий и посмотрит, тут настоящая принцесса.

Неужто просто фигура? — улыбается ей Том-Том. А вот нам кажется, что вы ничем не лучше нас, и грешков за вами ничуть не меньше.

Не нам кажется, а тебе, поправляет его Хамса. Говори за себя.

И несколько человек барабанят по столам в знак согласия.

Холли отвечает Том-Тому улыбкой. У нее бесцветные брови, воспаленные глаза, длинноватый заостренный нос. Зато губы славные: розовые, мягко и красиво очерченные, притом без всякой помады. Она ею не пользуется, и никакой другой косметикой тоже — это точно, я всегда разглядываю Холли очень внимательно. Что не так уж трудно, когда человек в твою сторону даже не смотрит. Когда Том-Том говорит про ее грешки, по ее лицу пробегает дрожь. И сквозь эту дрожь я улавливаю в ее чертах то, чего не замечал раньше, но теперь понимаю, что это было все время, с самого начала: боль.

Ну так как, расскажете нам о своих преступлениях, Холли Фаррелл? — говорит Том-Том.

Она продолжает улыбаться. Мои преступления — не ваше собачье дело, Том, отвечает она.

Это был один день. Но дни бегут друг за другом, их много. Хочется, чтобы эти дни, недели, месяцы и годы поскорее пролетели, как дурной сон, и чтобы можно было вернуться к своей настоящей жизни. Только чем дольше ты здесь, тем больше кажется, что это и есть твоя настоящая жизнь, а та, прежняя, — сон. Конечно, хотелось бы в нее вернуться, но можно ли войти дважды в один и тот же сон?

Здесь ничто не меняется: четыреста двадцать пять шагов до рабочей зоны (идти всегда справа от желтой линии, прочерченной посередине коридора), триста двадцать оттуда до столовой, сто тридцать два от столовой до четвертой секции. Свет гасят в одиннадцать, включают в пять — первая утренняя перекличка. Потом еще четыре переклички, в том числе вечерняя четырехчасовая в камере, стоя. Трижды в неделю занятия в качалке. Четыре раза в год посылки. Для меня обычно меньше, поскольку родни у меня нет, кроме самой дальней, так что все мои посылки — это мои собственные оплаченные заказы.

Моя камера: два на три метра, к стене привинчены наши нары — две железные койки со стегаными матрасами, такими замызганными, будто их подобрали на помойке. Никто не любит спать наверху, некоторые готовы глотки друг другу перегрызть за нижнюю койку, но меня вполне устраивает верхняя. С нее лучше видно окно, узкую вертикальную полоску в полметра высотой. В окне какое-то особое стекло, через которое все видится грязно-расплывчатым — наверно, чтобы зэкам труднее было спланировать массовый побег. А может, просто нормальное окно с нормальным стеклом — это для нас слишком жирно. Но после второго занятия с Холли, когда в моей голове открылась та дверь, со мной случилось странное: глядя, как всегда, в окно со своей койки, я вдруг совершенно ясно увидел весь двор — серый бетон, сетчатые ограды, заключенных на прогулке. Я чуть не заорал. Но все же сдержался, потому что орать и делать резкие движения в присутствии Дэвиса, моего сокамерника, — не очень хорошая идея.

Теперь я могу часами лежать на своей койке и глядеть, как внизу перемещаются маленькие фигурки. Они не догадываются, что за ними наблюдают, поэтому я вижу все: как Алан Бирд пощипывает свою бороду и как, свесив по-обезьяньи длинные руки, бредет Хамса. Как Голубчик, когда его никто не видит, отворачивается к забору и утирает глаза. Как Том-Том сажает гекконов себе на уши и они взбираются на макушку, цепляясь за его стянутые в хвост волосы. Будто телевизор, даже лучше.

На что ты там все время пялишься? — спрашивает Дэвис.

Ни на что.

Тогда какого рожна пялиться?

А тебе какое до меня дело?

До тебя? Никакого. Плевать мне на тебя.

Хорошо. И я продолжаю пялиться, а Дэвис продолжает мотаться по камере, то есть делает шаг к окну, потом шаг от окна и снова упирается в меня взглядом. Дэвис у нас штатный уборщик, он вечно что-то чистит, метет или моет полы в коридорах. За это надзиратели никогда не шмонают нашу камеру, и Дэвис завел под своей койкой целый склад какого-то барахла — хотя считается, что половина пространства под нарами моя. Понятия не имею, что он там держит. Объедки, запрещенные предметы, а может, бомбу, кто его знает. Под край матраса у него подсунута клетчатая красно-белая скатерть, она свисает до самого пола и скрывает его сокровища. Я ни разу не пытался под нее заглянуть (Дэвис начинает сильно нервничать, когда я к ней приближаюсь), хотя любопытно.

Но раз спрашиваю, значит, надо, говорит он.

Что спрашиваешь?

Спрашиваю, что ты там разглядываешь.

А тебе зачем?

Отвечай ты, я первый спросил.

Пожалуйста, отвечу. Ничего. Я разглядываю там ничего.

Ничего не разглядывают.

Ты, конечно, нет. Ты не разглядываешь. А я да.

И не жалко тебе своего времени?

С точки зрения Дэвиса, я вообще тут занимаюсь исключительно тем, что транжирю драгоценное время. Его собственное время расписано до минуты — не удивлюсь, если и эти пять минут капания на мои мозги были внесены в его график заранее. Когда нас только поместили в одну камеру, он читал мне целые лекции про то, как стать лучше, как добиваться успеха и как выбраться из дерьма, если уже вляпался. В конце концов он понял, что зря старается, и махнул на меня рукой. Но интересно другое: я записался на эти уроки словесности в основном ради того, чтобы проводить без Дэвиса хоть один вечер в неделю. А когда они начались, все кругом вдруг изменилось — сделалось ярче, четче, как бывает иногда в начале болезни, когда еще только заболеваешь.

У Дэвиса есть личный план самосовершенствования, от которого я когда-нибудь свихнусь, — хотя, чтобы лишний раз не доставлять ему удовольствия, я изображаю полное безразличие. Каждый день он отжимается минимум семьсот раз, прямо в камере на полу. Я понимаю, конечно, поддерживать себя в хорошей форме никому не возбраняется, но — семьсот! Не будем забывать, что человек же не просто отжимается, он стонет, потеет, мычит, а на последней сотне и подавно — хрипит и орет не переставая. Чтобы выслушивать такие концерты, даже в спортзале, нужны крепкие нервы. А в нашей душегубке это вообще пытка. Я даже не говорю про свист и вопли из соседних камер (Эй, что ты там такое творишь с Дэвисом, что он у тебя так завывает?) — хватает и воплей самого Дэвиса.

Но примерно с того же дня, когда наше оконное стекло прояснилось, выматывающие разминки Дэвиса вдруг перестали надрывать мне душу, как раньше. Я стал вслушиваться в те слова, что он выкрикивает. И чем сильнее дрожат его руки, и чем меньше остается у него сил, тем чаще между привычными словами, которыми он пользуется каждый день, проскальзывают другие, оставшиеся от какой-то его прошлой жизни: ша маманя… ша сучара… утрись зараза… херррак!.. А различив эти бывшие слова в выкриках Дэвиса, я стал замечать их и у остальных. Потому что у нас тут сточная яма для слов, в нее сливается все, что мы говорили, когда часы прежней жизни для нас остановились. И теперь, если при мне начинаются какие-то разборки, я не ухожу, как раньше, а протискиваюсь поближе и жду, когда эти слова-призраки начнут всплывать на поверхность. И они всплывают: оба-на… пьянь перекатная… немчура вонючая… куда прешь дядя… черный ушлепок… размазать по стеночке… (Кстати, у нас тут среди зэков полно пожизненных, ломаных-переломаных, — эти размажут по стеночке и не поморщатся.) Я ловлю эти слова на лету и храню их. Потому что каждое из них имеет свою ДНК, в каждом заключена целая жизнь, в которой эти слова были на месте и имели смысл, и все кругом их говорили. Я ношу эти слова в себе, а потом открываю свою тетрадку — дневник, что Холли велела нам вести, — и выписываю их в столбик. И от этого настроение у меня почему-то всегда улучшается, словно я только что положил круглую сумму в банк.

На следующем уроке я читаю вслух новый кусок, и первым после меня берет слово Мел. Что странно, потому что Мел почти никогда не высказывается. Хамсы сегодня нет.

У меня замечание, говорит Мел. Точнее, у меня проблема, мисс Холли.

Давайте, кивает Холли.

Мел откашливается и произносит, без всякого выражения на лице: Хотелось бы знать, что будет дальше.

Холли ждет. Она думает, Мел сейчас еще что-то скажет, но он молчит. Поняв, что в этом и есть его проблема, Холли улыбается. Мел, это же очень хорошо! Это значит, что рассказ вас увлек.

Нет, говорит он, это не хорошо. Голос у Мела тихий, он гипертоник и страдает одышкой. Давление у него все время ползет вверх, а тело расползается в стороны: я вижу его раз в неделю, и каждый раз он толще, чем был неделю назад. Как ему удается так жиреть на наших помойных харчах — загадка. Это не хорошо, говорит он, потому что это причиняет мне неудобство.

У меня нет особого желания причинять Мелу неудобство. Мел огромный, тупой и опасный. Мне рассказывали, как он пытался умертвить свою жену: размолол в кофемолке триста таблеток витамина С и рассыпал порошок по ее подушке. Кто-то сказал ему, что витамин С токсичен, если его вдыхать.

Что значит «неудобство»? — говорит Холли. Дайте определение.

Неудобство — это такое нехорошее чувство, вроде как внутри у меня пусто и сильно хочется скорее узнать, что будет дальше. А я не могу узнать, и мне это неприятно. Типа Рей нарочно от меня это скрывает. И тогда меня тянет кому-нибудь глаз на жопу натянуть, извиняюсь за жопу, мисс Холли.

То, что вы описываете, называется предвосхищением, улыбается Холли. Вам интересно, вы пытаетесь предугадать события. Это не проблема, Мел. Это то, ради чего любой автор берется за перо, ради чего он вообще живет.

Нет, это проблема, потому что это чувство мне не нравится, говорит Мел уже совсем тихо. И чем тише, тем понятнее, что он не шутит. Говори, что будет дальше, Рей.

Холли смеется, она все еще не верит, что это всерьез. Мел, нельзя такого требовать от автора. Это нечестно.

А я говорю, мисс Холли, нечестно, что Рей заставляет меня ждать.

Том-Том сидит рядом, он всегда почему-то выбирает стол, соседний с моим. Он начинает ерзать на сиденье, потом вдруг разворачивается ко мне. Ладно, Рей. Выкладывай, что было дальше. Ты ведь там был, да?

Я молча смотрю на него и улыбаюсь. Не знаю, почему мне так нравится доводить Том-Тома до белого каления. Может, потому что это так легко.

Ах, Рей не хочет нам сказать, что было дальше, говорит Том-Том. Лучше он будет сидеть со своей говноедской улыбочкой и молчать.

Он извиняется за улыбочку, мисс Холли, говорит Голубчик, и они с Аланом Бирдом заходятся от смеха.

Говноедская улыбочка, записываю я в тетрадь.

Мел делает им знак рукой, чтобы они заткнулись.

Рей, отчего ты не хочешь нам сказать, что там произошло дальше? Его голос похож на масло, когда оно только начинает таять на сковородке. У меня такое чувство, говорит он, что если ты сейчас этого не скажешь, то нанесешь мне личную обиду.

Мне не хочется наносить Мелу личную обиду. Мел просидел в штрафном изоляторе три месяца за то, что пырнул одного мексиканца зубной щеткой с заточенным об асфальт черенком. К счастью для мексиканца, в запале Мел ткнул его не острым концом, а самой щеткой.

Но когда я наконец говорю, то делаю это вовсе не ради Мела. А ради Холли, чтобы она на меня посмотрела. В тюрьме мы все впадаем в детство: если волейбольный мячик не туда полетел, нам кажется, что рушится мир. Все наши дела тут — капризничать, срать, ссать, а чем еще прикажете заниматься? Что еще у нас есть? Вот сейчас мне вынь да положь внимание Холли — хочу, и все.

Дальше, начинаю я, Дэнни собирается установить спутниковую антенну, которую он приволок с собой, и позвонить своей бывшей подружке Марте Мюллер.

Так. Мел не сводит с меня глаз. Позвонить, чтобы что?

Рей, вы не обязаны ничего объяснять, говорит Холли, глядя куда-то левее моего уха.

Самое главное, отвечаю я Мелу, Дэнни хочет, чтобы Марта к нему вернулась. А она не хочет.

Мел: Мне нужны их слова. А ты просто сотрясаешь воздух.

Холли растерянно молчит.

Пожалуйста, говорю я Мелу. Сейчас будут слова. «Привет, Марта, это Дэнни… Да, добрался хорошо, звоню тебе из старинного замка, тут мой кузен и еще много всякого народа. Все время думаю о тебе». Кровь приливает к моим щекам, но я продолжаю. «Очень хочется, чтобы мы с тобой опять… То есть я надеюсь, что мы с тобой опять…» Слова не идут, я начинаю запинаться, и все кругом уже подыхают со смеху. Холли тоже не может удержаться, прыскает. «Надеюсь, мы с тобой сможем начать все сначала…» А, блин, срываюсь я, потому что чувствую себя полным идиотом, готов провалиться со стыда. Нет, Мел, не могу.

Один Мел не смеется. Так, кивает он. Все шло неплохо — до слова «блин».

Забудь про «блин». Я не собираюсь его писать.

Маленькие, недобрые, лишенные всякого выражения глазки Мела продолжают меня буравить. Рей, начинает он вкрадчиво, будто растолковывая суть дела зеленому несмышленышу. Вот до сих пор ты рисовал картинку. В ней была атмосфера и все, что там положено. А теперь ты только перечисляешь, что за чем. Ты не вкладываешь душу, не рисуешь картинку. И это дерьмо, что ты нам сейчас слил, причиняет мне неудобство. Извиняюсь, мисс Холли.

Ну вот, опять мы ходим по кругу, вздыхает Холли. Давайте двигаться вперед.

Но никто не собирается двигаться вперед, пока Мел не даст отмашку. Он смотрит на меня. Продолжай, Рей.

А мне больше нечего добавить. Пусть теперь клоун продолжает, скажи ему. Я киваю на Том-Тома, не поворачивая головы.

Мел что-то произносит, но уже совсем беззвучно, одними губами. Холли делает шаг к своему столу, где у нее лежит пульт экстренного вызова. Его положено носить на шее, на шнурке, но Холли, как только входит в класс, всегда снимает его и кладет на стол: показывает, что она нам доверяет. Сейчас она колеблется. Можно нажать на кнопку — но тогда урок закончится, а ей не хочется терять ни минуты. Каждое наше занятие для нее страшно важно, это видно без очков.

Сядьте на место, говорит Холли Том-Тому, который успел встать.

Просто ноги затекли. Том-Том с гаденькой ящеричьей ухмылкой смотрит на Холли, и я замечаю, какая она маленькая в своих мешковатых штанах, и вдруг понимаю, зачем она каждый раз так одевается: хочет спрятать все женское, чтобы выглядеть и чувствовать себя по-мужски или хотя бы по-мальчишески. Чтобы не казаться слабой. Но Том-Том разворачивается ко мне лицом, и становится ясно, что она ничего не успеет: пульт вызова лежит на столе в нескольких шагах от нее, а Мел движется в мою сторону с неожиданной для такой громадной туши стремительностью.

Я еще могу все остановить. У меня для этого есть сотня разных способов — даже сейчас, когда все уже закрутилось. В первые секунды, когда движения еще замедленны, всегда можно как-то изменить расклад, а то и вообще все переиграть. Или это уже потом, задним числом кажется, что в тот момент что-то можно было сделать. Мел с Том-Томом движутся ко мне с двух сторон, и они следят за мной, будто ожидая какого-то знака. Я не даю им знака. Потому что я сам хочу, чтобы произошло то, что сейчас должно произойти. И вот Мел берется двумя руками за мой стол, рывком опрокидывает его, моя голова с размаху стукается об пол, и я лежу с закрытыми глазами. В черноте прямо передо мной кружат электрические искры. Что ж, я хотел этого, и это случилось. Зачем — не знаю.

Ей страшно, от нее даже пахнет страхом. Она опускается на колени рядом со мной и кладет руку мне на голову. Я чувствую ее ладонь и тонкие теплые пальцы, и через эти пальцы на лбу я чувствую все ее тело, в котором пульсирует жизнь. Холли Фаррелл. Ее рука у меня на лбу. Какое же у нас тут хреновое место, если такая простая вещь, как рука на лбу, столько значит.

Я жду, сколько могу. Потом приоткрываю веки. Ее глаза передо мной: тревожные, воспаленные, бледно-голубые. Смотрят прямо на меня.

Все, хватит, говорит она. Поднимайтесь. И идет к двери, навстречу надзирателям.

Занятие сегодня заканчивается раньше обычного.

Глава пятая

Когда Ховард наконец уехал в город, Дэнни отыскал отведенную ему комнату, забрал свою тарелку со всеми причиндалами и вернулся через сад обратно к бассейну. Он обошел бассейн, прикидывая, из какой точки будет лучше простреливаться голубой овал неба. Теперь, когда все разошлись, слышнее стал звон мошкары, висящей в прогретом воздухе. Из щелей между плитами лезла трава, приподнимая мрамор, отчего казалось, будто тяжелые плиты плывут по воде. У края бассейна с одной стороны стояла мраморная скамейка, с другой — скульптурное изваяние головы с круглой трубкой во рту, из которой когда-то текла вода. Судя по недоброму выражению лица и прическе из мраморных змей, это была голова Медузы.

Тяжелый запах бассейна его теперь не беспокоил: он готовился звонить. Конечно, кто-то уже пожимает плечами — какая может быть связь между телефонным звонком и восприятием запахов? И все же связь была. Жизненные обстоятельства Дэнни в Нью-Йорке складывались по-разному, ему приходилось жить в разных квартирах — уютных и хорошо обставленных (чужих), дрянных и обшарпанных (своих). Ни там, ни там он не чувствовал себя дома, и это его немного беспокоило. Но в один прекрасный летний день два года назад, когда он шел через Вашингтон-сквер и одновременно разговаривал по сотовому со своим приятелем Заком, застрявшим где-то в заснеженном Мачу-Пикчу, на Дэнни вдруг снизошло озарение: он понял, что именно сейчас — в этот самый момент! — он чувствует себя дома. Не на Вашингтон-сквер, где толпа туристов, как всегда, пялится на пьяного охламона, свалившегося в пустой фонтан, и не в перуанском Мачу-Пикчу, о котором он, Дэнни, вообще знать ничего не знает, а в двух местах одновременно. Находиться где-то, но не до конца — вот это состояние и было для него домом. Попасть в такой дом куда легче, чем в приличную квартиру: для этого требуется лишь сотовый телефон, или доступ в интернет, или то и другое вместе. На худой конец сгодится и просто намерение перебраться из своего теперешнего обиталища под другую крышу. Лишь находясь в одном месте и думая о другом, он ощущал себя дома. Вот почему зловоние бассейна казалось теперь Дэнни обстоятельством пустяковым и нестрашным, словно оно уже осталось для него позади.

Выбрав для антенны открытую точку рядом с Медузой, он взялся за работу. У Дэнни не было особых талантов по технической части, но следовать инструкции он худо-бедно умел. Разложив на мраморе тарелку, похожую сейчас на складной зонт, и все, что к ней прилагалось — треногу, клавиатуру и сам телефон, большой и увесистый, как мобильники десятилетней давности, — он взялся за настройку. Иногда возникали неожиданные препятствия: ошибки при наборе кода, сообщения операторов и автоответчиков на незнакомых языках; тогда приходилось возвращаться на шаг назад. Но все это не имело значения. Главное, он что-то слышал, у него — после семидесяти двух часов полной изоляции — была связь, и это вселяло в него спокойствие и уверенность.

Поэтому час спустя он уже впечатывал пароль в окошко своего нью-йоркского голосового ящика. Как всегда, когда Дэнни слишком долго не проверял голосовую почту, у него звенело в ушах и слегка кружилась голова, словно от кислородного голодания. Перед каждым новым сообщением сердце замирало, как перед ответственным прыжком, — и после каждого оставался легкий след разочарования. Мама (тоном огромной усталости): Ну, и где ты сейчас? Но он давно привык к ее тону и уже не чувствовал себя вечным подлецом, как раньше. Сообщения от кредиторов он опознавал с первого слова и безжалостно удалял. А это кто? Я просто сказать ку-ку. Его сестра Ингрид, стукачка хренова. (А как еще прикажете ее называть? Когда она последний раз заезжала «навестить» его в Нью-Йорке, родители спустя всего несколько часов после ее отъезда уже знали, что ресторан, где он работает метрдотелем, — «настоящий бандитский притон».) Ну, ку-ку. Еще с десяток сообщений от разных приятелей: клубы, бары, встречи — но все было не то. А что то, Дэнни и сам не очень хорошо представлял. Про себя он знал только, что он практически всегда пребывает в ожидании — будто в любой день, в любую минуту с ним может случиться нечто, отчего мир перевернется и вся его жизнь вдруг станет долгой историей успеха, так как выяснится, что все происходившее с ним до сих пор, включая даже многочисленные неприятности, переделки и передряги, в которые он попадал, вели к этому единственному моменту. Раньше ему казалось, что перемены в жизни обязательно должны начаться с какой-то незначащей мелочи: положим, он на ходу дал свой телефон случайной знакомой и думать о ней забыл — а она вдруг оставляет ему сообщение; или у приятеля возник гениальный план, как заработать целое состояние; а еще лучше, если сообщение прислал человек, которого Дэнни знать не знает, но которому просто захотелось потрепаться. Обнаружив в своей голосовой почте что-нибудь подобное, Дэнни чуть не терял голову от радости, но, перезвонив и уточнив детали, всякий раз выяснял, что речь опять идет о каких-то туманных прожектах и неясных возможностях, и в конечном итоге все заканчивалось ничем.

Дэнни настроил свой нью-йоркский ящик так, чтобы звонки сразу же перебрасывались на его здешний телефон. Потом начал методично набирать номер за номером: Зак, Тэмми, Хайфай, Дональд, Зенит, Камилла, Уолли. В основном он скидывал всем стандартные сообщения — цель состояла в том, чтобы забить свой новый номер в возможно большее число телефонов. Лишь когда с этой частью было покончено, Дэнни наконец почувствовал, что напряжение, накопившееся в нем из-за многочасовой оторванности от мира, начало спадать. Четыре пятых времени ушло на отправку сообщений, остальное на разговоры, которые выглядели примерно так:

Дэнни: Привет-привет.

Приятель: А, Дэнни. Ты уже дома?

Дэнни: Пока нет, но скоро вылетаю.

Конечно, Дэнни лукавил (он еще даже не обзавелся обратным билетом), зато он прекрасно знал главное правило: не важно, как далеко и надолго ли ты уехал, но если не хочешь, чтобы твое имя выветрилось из коллективного сознания, делай вид, что отлучился всего на минуту. Вполуха слушая новости, накопившиеся за семьдесят два часа его отсутствия, Дэнни с жадностью ловил гул Нью-Йорка, долетавший до него вместе с новостями, и этот гул идеально уравновешивал и бассейн, и деревья, и звон мошкары. Он был дома.

Немного подождав (он любил настроиться на важный разговор), Дэнни набрал рабочий номер Марты Мюллер.

Марта: Офис мистера Джейкобсона.

Связь была просто идеальная, голос Марты, низкий, мягкий, хрипловатый, слегка щекотал ухо и доносился будто изнутри, а не снаружи.

Марта, сказал он.

Она понизила голос. Малыш, ты что, до сих пор не улетел?

Улетел.

Сегодня утром эти опять приезжали ко мне домой. В черном «линкольне». Я им объяснила, что тебя нет.

Хорошо. Что ты им сказала, дословно?

Сказала: нет его, уехал. Ну и, естественно, послала их, куда следует.

Вот это ты зря, не надо было их посылать.

Поздно, послала уже.

И что они тебе ответили?

Кажется, «сука». Хотя я могла и ослышаться, они говорили из машины и уже поднимали стекло.

Дэнни: Испугалась? Эта мысль была ему чем-то приятна.

Марта фыркнула. Была бы я блондинка лет этак двадцати с хвостиком — может, и испугалась бы.

Ей было сорок пять, и она была старше всех женщин, с которыми Дэнни доводилось спать. Он увидел ее в очереди к банкомату, потом шел за ней до автобусной остановки. Сначала он думал, что дело в ее духах, но позже выяснилось, что пахли не духи, а листья шалфея — она перекладывала ими свое белье. Волосы у Марты были рыжие, с заметной проседью. Три недели назад она послала Дэнни ко всем чертям, объявив, что вдвоем они выглядят по-идиотски. После этого, правда, они встречались еще несколько раз. В постели Марта была безудержна и ругалась как сапожник. В ее устах «отвали, урод вонючий» звучало как призывное «еще».

Дэнни: Марта…

Отсохни.

Как она угадала, что он хотел сказать? Но он все равно сказал, что собирался: Я люблю тебя.

Все, хватит!

И ты тоже меня любишь.

Ты просто сбрендил!

Чиркнула зажигалка — Марта закурила. Вообще-то она была актрисой, но за невостребованностью работала секретаршей. Когда в фирме, где она продержалась пятнадцать лет, началась борьба с курением на рабочих местах, она упорно продолжала дымить — и дымила, пока ее не уволили. После чего тут же устроилась в компанию «Филип Моррис».

Марта (выдыхая дым в трубку): Малыш, это не любовь, а бред эротический.

Дэнни: А любовь, по-твоему, это что?

Марта: Слушай, Дэнни, тебе еще не осточертело?

Что?

Вот этот разговор.

Обычно такие перепалки у них кончались сексом, и Дэнни уже стиснул зубы, у него даже мелькнула мысль, не помочь ли себе кончить прямо здесь, сейчас, пока ее хрипловатый голос щекочет ему ухо. Но одного взгляда на черную смрадную жижу бассейна хватило, чтобы желание пропало.

Дэнни: Наоборот. Могу продолжать его до бесконечности.

Он все-таки ее любил — ее надменное, насмешливое лицо и легкий, почти невидимый пушок по всему телу. Другие девушки, с которыми он спал прежде, будь они хоть трижды модели или недомодели — чуть не стали моделями, должны были, собирались, могли бы, ни за что не согласились бы ими стать и т. п., — все с упругой гладкой кожей, любительницы попкорна и овощных дней, готовые слушать с открытым ртом про его новые финансовые проекты (насчет которых Марта высказалась однажды так: чем гробить полжизни на это фуфло, лучше признай сразу, что это фуфло, и увянь), — все они рядом с ней казались на одно лицо. Как ему удалось пробраться сквозь толпы этих одинаковых модельных девушек и отыскать Марту? Наверно, чудом.

Марта: Как твое колено?

Болит.

К врачу сходил?

Некогда было.

Знаешь, у тебя там что-то так противно хрустнуло.

Когда? Не помню.

Когда этот жирный кинул тебя через спину, а другой наступил тебе на…

Ладно, ладно. Марта, послушай…

Все, я кладу трубку.

Не надо!

Равновесие начало нарушаться. «Быть дома» для Дэнни означало находиться и тут и там поровну — как на качелях: на этом конце доски ты, а на том другой ребенок, который весит ровно столько же, сколько ты. Быть только тут — недостаточно, но не быть тут совсем (например, если телефонный разговор начинает сильно тебя огорчать) — попросту опасно, будто перебегаешь дорогу перед потоком машин. А этот разговор, кажется, начал слишком сильно огорчать Дэнни. Он возбужденно расхаживал по мраморным плитам.

Марта: Мне сорок пять. У меня уже сиськи обвисли. Господи, да я уже кошек себе завела! И потом, оказывается, в моем возрасте просто оплодотворение в пробирке не помогает, нужна еще донорская яйцеклетка — это значит, я никогда не смогу иметь детей, в смысле собственных детей. А для мужика, особенно молодого, знаешь что главное? Рассеять свое семя. И не надо со мной спорить, Дэнни, это доказанный биологический факт.

Дэнни: Но ты же не хочешь никаких детей! И я не хочу! По мне, если ты не можешь иметь детей, так ничего лучше и быть не может, потому что мне тоже не придется их иметь. Это же плюс огромный!

Марта: Это ты сейчас так говоришь.

Дэнни: А когда еще я могу это говорить? Мы же сейчас разговариваем.

Марта: Ай, да ты сам еще ребенок!

Дэнни замер. Эти слова он готов был слушать бесконечно. Он всегда ждал их и надеялся услышать — сказанные сейчас Мартой, они пронзили его насквозь. Он снова принялся расхаживать по мрамору, но тут нога его за что-то зацепилась, он потерял равновесие — что за… твою мать!.. нельзя же так забывать, где находишься… — и полетел прямо в зловонную пасть бассейна. Отчаянно извиваясь, он все же сумел изменить направление полета и приземлился на краю мраморной плиты, зато весь удар от падения пришелся на левое плечо. От боли у Дэнни на глазах выступили слезы.

Едва слышный голос Марты издали: Эй, что случилось?! Дэнни потянулся правой непарализованной рукой к трубке, которая отскочила метра на полтора в сторону. Голубое небо и темная зелень кипарисов странно качнулись у него перед глазами.

Марта: Дэнни, да что там такое? Ты меня слышишь? Голос у нее был, может, и не испуганный, но встревоженный, это точно. Если бы не плечо, Дэнни был бы сейчас счастлив.

Все в порядке, просипел он. Под мышками и в паху начало пощипывать от пота. Он кое-как сел.

Марта: Что, опять колено?

Все-таки он ей дорог! Дэнни убеждался в этом всякий раз, когда, казалось, все было кончено и он мысленно прощался с Мартой навсегда; а потом, едва надежда возвращалась, Марта опять давала ему пинка под зад. Но бывают моменты прозрения, когда пелена спадает с глаз и человек вдруг видит истину как она есть, — такой момент настал для Дэнни сейчас. Он видел себя рядом с Мартой. В душе его начал воцаряться мир. И именно сейчас в телефоне что-то закоротило, глаз зацепился за какой-то предмет, который Дэнни сначала не узнал, но потом узнал — а, черт! — спутниковая тарелка медленно погружалась в черную жижу бассейна.

Дэнни (хрипло): Нет!

Он вскочил, рванулся к тарелке. Половина ее уже скрылась под водой. Наверно, падая, он случайно задел треногу — или, может, как раз об нее он и споткнулся, из-за нее упал? Надо вытаскивать антенну, срочно! Дэнни плюхнулся на живот и, свесившись как можно дальше над водой и стараясь держать спину, чтобы не бултыхнуться, ухватился за обод тарелки большими и указательными пальцами обеих рук и стал тянуть на себя. Но тут в нос ему ударил невозможный, невыносимый запах чего-то даже не гниющего, а сгнившего и проплесневелого: тут были и перестоявшие в вазе цветы, и зловонное дыхание, и старый холодильник, который давным-давно не открывали, и намокшая овечья шерсть, и тухлые яйца, и послед их кошки Полли (Дэнни шесть лет), и больной зуб, впервые вскрытый бормашиной дантиста, и дом престарелых (у бабушки Берти по подбородку струйкой ползет печеночное пюре), и то место под мостом возле школы, где темнели вонючие гадкие кучи, и мусорная корзина у мамы в туалете под раковиной, и школьная столовая, куда он входит впервые, — все запахи, от которых Дэнни когда-то мутило или тошнило, вдруг бросились ему в нос, когда он свесился над краем бассейна, те самые запахи, которые хоть раз заставляли его задуматься (пусть ненадолго) о том, какая это зыбкая и хлипкая штука, жизнь, и как сквозь эту хлипкую штуку проступает совсем другая штука — огромная, темная, странная.

Дэнни зажмурился и попробовал дышать ртом. Он до дрожи напрягал мышцы спины, представляя, что вместо позвоночника у него железный прут, а вместо пальцев китайские палочки, которыми он должен выудить свою тарелку, но черная жижа заглатывала ее и не хотела отпускать, и Дэнни понял, что сейчас придется погрузить в нее пальцы, и руки, и голову, и все остальное, придется нырять туда целиком и выволакивать всю конструкцию из воды, — но он не мог. В этом зловонии ему слышалось грозное: Стой! То, что пахнет так, для тебя смертельно.

Дэнни не стал нырять. Он даже не коснулся воды. И тарелка утонула.

Он осторожно отполз от края и сел. Руки и ноги дрожали, из носа текло. Он отыскал телефон и поднес к уху. Кажется, он все еще надеялся, что вдруг, чудом или из милости — ведь бывает же, что пройдет какое-то время, прежде чем телефон отключают за неуплату, — Марта все еще будет здесь. Но в трубке была тишина. Не та живая тишина с легким потрескиванием, когда просто нет связи (такое потрескивание показалось бы сейчас Дэнни прекрасной музыкой, хором ангелов небесных), — а глухая, мертвая тишина. И сама трубка стала теперь предметом мертвым и никчемным, ни с чем и ни с кем не связанным.

Дэнни: Черт, что за… Какого лешего!.. Ну еще хоть… Да нет же!..

Как и всякий, кто не желает признавать очевидного, он производил множество бессмысленных суетливых движений — корчился, дергался, метался взад-вперед, бил себя кулаком по лбу, пинал ногами проросшую между плитами траву и в конце концов зашвырнул телефон в кипарисы давно забытым спортивным броском. И каждое из таких движений было ответом на очередную проносившуюся в голове мысль: пропал залог — полторы штуки баксов; кредитке хана; голосовая почта в Нью-Йорке переправляет звонки на сдохший телефон; связи с Мартой нет; мейла нет; и сам он застрял неведомо где, без всякой возможности сообщаться с миром, которая ему необходима так же, как нормальному человеку возможность двигаться или дышать. Кто-то может поинтересоваться: а для чего она ему так уж позарез необходима? Вроде он не похож на управляющего «Дженерал Моторс»? Да, конечно, дел у Дэнни было не слишком много, и даже на горизонте не маячило никакой мало-мальски реальной перспективы. Но ведь стоило ему сделать шаг за горизонт, и эта перспектива запросто могла появиться — она-то и манила Дэнни пуще всего прочего.

Немного поостыв, Дэнни принялся искать телефон. Чем дольше он обшаривал кипарисовые заросли, цепляясь курткой за сучья и распугивая толстеньких крикливых птичек, тем сильнее ему хотелось его найти. Не зачем-то, а просто взять его в руки. Просто так. Наконец Дэнни нащупал тяжелую пластиковую трубку, застрявшую между двумя ветками кипариса, и чуть не разрыдался. Не удержавшись, он снова поднес телефон к уху.

Забудь, послышался голос рядом. Тут нет сети.

Это была Нора, которая только что вынырнула из дыры в кипарисовой изгороди и направлялась к бассейну. Дэнни почему-то очень обрадовался — появлению Норы или просто появлению другого человеческого существа, сказать трудно. Он сунул телефон в карман.

Нора: Извини, не хотела тебя пугать.

Я что, выгляжу испуганным?

Есть немного.

Нора опустилась на мраморную скамейку напротив Медузы. Дэнни подошел и сел рядом. Нора протянула ему пачку «кэмела», он отказался. Он чувствовал себя обессиленным. Но, с другой стороны, Нора ведь не могла этого видеть. А поскольку она не могла этого видеть, то спустя пару минут он почувствовал себя уже не таким обессиленным, а спустя еще пару минут — почти сильным. Я говорю «минут», но с таким же успехом могло пройти всего несколько секунд или даже одна секунда — во всяком случае, сам Дэнни ощутил, что ему полегчало практически сразу.

Нора: Как самочувствие после перелета?

Дэнни: По-разному.

Нора глубоко затянулась, и на ее лице появилось такое выражение, будто ей наконец — впервые после долгой голодовки — дали поесть. Ее руки теперь не тряслись: видно, она приняла свое лекарство. А может, сигарета и была ее лекарством. На ней были армейские штаны, черные ботинки на шнуровке и белая блузка с оборками, сквозь которую замечательно просвечивали приличных размеров груди.

Дэнни: М-да, не очень-то ты похожа на няню.

Нора: Какая еще няня? Я специалист по уходу за ребенком.

О! Магистр, надо полагать?

Она засмеялась. Бери выше. Доктор. Ведущий эксперт по Мэри Поппинс.

А тема диссертации, если не секрет? «Зонтик как фаллический символ»? Дэнни понятия не имел, откуда выскочила эта фраза, он произнес ее не думая, но Нора улыбнулась, и он тут же почувствовал себя еще лучше, чем минуту назад. Пожалуй, его настроение уже дотягивало до отметки «хорошо». Во всяком случае, подбиралось к ней.

Не угадал. «Матримониальный статус няни в феминистическом аспекте».

Знаешь, я почти тебе верю.

Ну, особенно-то не обольщайся.

А что такое? Любишь приврать, а?

Нора щелчком отправила недокуренную сигарету в бассейн. Окурок секунду покружился на поверхности и пошел ко дну. Просто не люблю факты, сказала она.

Дэнни: Бывает. Со мной еще хуже, я вот недолюбливаю существительные. И глаголы с прилагательными тоже.

Нора: Нет, хуже всего наречия. Только вслушайся: Сказал он вдохновенно. Улыбнулась она просветленно. Бррр!

Дэнни: Вздохнула она печально.

Нора: Побежал он безоглядно.

Дэнни: Так ты из-за этого тут и торчишь? Сбежала от нью-йоркских наречий?

А кто говорит, что я из Нью-Йорка?

Разве не ты?

Нора окинула его удивленным взглядом. Я вижу, у тебя проблемы с памятью.

Ага. Факты не запоминаю.

Нора: Ладно. Все равно от наречий не убежишь. Они лезут из всех дыр.

Дэнни: Призналась она озабоченно.

Нора: Они у нас в мозгу.

Сказала она тоскливо.

Нора: Надеюсь, ты не из тех, кто пишет такими фразами?

Дэнни: Боже упаси! Я вообще не пишу.

Нора: А я пишу. И очень даже ничего.

Сообщила она самодовольно.

Нора: Это не самодовольство, а факт.

Дэнни: Ага, значит, когда надо себя похвалить, сгодятся и факты?

Нора закурила новую сигарету. Дэнни решил про себя, что он вышел победителем из этой короткой перепалки, стеба, трепа — не важно, как назвать, но для него сейчас это был необходимый допинг. Он установил контакт с Норой, и, значит, его проблемы стали отчасти ее проблемами. Но раз она не рвет на себе волосы из-за того, что его спутниковая тарелка только что утонула в этом черном вонючем бассейне, — так, может, и пусть себе утонула, невелика печаль? А может, и не было никакой тарелки? Конечно, Дэнни не успел всего этого подумать, но чувствовал он себя уже определенно лучше. Если пять минут назад он достиг счастья первого уровня, то сейчас перескочил прямо на третий. А учитывая, что перед этим на душе у него было гаже некуда, можно сказать, что переход произошел в темпе скоростного подъема, когда лифт за три секунды пролетает два десятка этажей, а желудок подскакивает в грудную клетку.

Дэнни: Тебе нравится работать у Ховарда?

Ховард — гений.

Сказала она… иронически?

При чем тут ирония? Ховард выше любой иронии.

Шутишь?

Нора: Насчет Ховарда? Нет, я серьезно.

Дэнни уставился на нее. Ты веришь в эту галиматью? В его бассейн воображения?

То есть он тебе все объяснил?

Достаточно, чтобы понять, что все это полная лажа. Вообще без телефонов! Бред.

Нора взглянула ему прямо в лицо — кажется, впервые. Ты всегда ему завидовал, да?

Дэнни онемело молчал.

Нора: Я тебя не виню. Просто спрашиваю.

Дэнни: Так. Стоп, стоп! Секундочку. Давай сначала… Говорить отчего-то стало трудно. Слушай, видела бы его подростком, ты б тогда…

Нора: Подростком? А тебе не кажется, что с тех пор многовато времени прошло?

Дэнни чуть не выругался. Но вместо этого медленно вдохнул, выдохнул и спросил: Так Ховард у вас тут вроде гуру?

Знаешь что? Пошел ты на хуй.

Вот и я хотел тебе сказать то же самое.

Так что ж ты стесняешься? Вперед, Дэнни, смелее.

Дэнни: Пожалуйста. Сама пошла на хуй.

Молодец.

Это у нас такой товарищеский матч?

Нора: Да нет. Мы же не товарищи.

Тогда чем мы тут с тобой занимаемся?

Нора встала. Так, выявляем кое-какие разногласия.

Дэнни: Между нами нет разногласий. Мы практически один и тот же человек.

Не пугай меня.

По-моему, я знаю тебя всю жизнь!

Нора: Да, понимаю, но это иллюзия. Обман чувств. Она повернулась, собираясь уходить.

Внутри у Дэнни что-то кольнуло, будто он проглотил скрепку. Ему не хотелось оставаться одному.

Дэнни: Это иллюзия… сказала она жеманно?

Нора: Сказала она прямо.

Даже так? Не угрожающе, часом?

Ты параноик. Равнодушно она это сказала.

Дэнни: Холодно?

Не холодно.

Но и не тепло?

Нора: Во всяком случае, благожелательно.

Правда?

Нора: Все, мне пора. И она ушла.

Через пять минут после Норы ушло и солнце. Оно опустилось за деревья, и в ту же секунду бассейн и все кругом погрузилось во мрак. Перемена была стремительной, как при солнечном затмении. Сменилось освещение, сменилось настроение. И не только из-за того, что все заволокла тень, голубой овал неба сделался вдруг маленьким и далеким, чернота бассейна сгустилась, смолкла мошкара, и солнечное тепло перестало прогревать затылок; но, казалось, сам воздух тут же пропитался мраком. Дэнни в одиночестве сидел на скамейке, подперев подбородок кулаками, и смотрел вдаль. Верхушка башни, торчащая над деревьями, еще подсвечивалась вечерними оранжевыми лучами. Лучше быть сейчас там, подумал Дэнни, смотреть на сумеречные тени с высоты — оттуда, где светло. Да вот, как раз в одном из окон… или нет? Дэнни выпрямился и потер глаза. Кажется, он снова видел ту же девушку. Да. Издали ее черты едва угадывались — но это была она, ее освещенное солнцем лицо, ее золотистые волосы. Постояв немного, девушка отошла от окна.

Пожалуй, самочувствие после перелета еще не пришло в норму, понял Дэнни. Впрочем, поразмыслив немного, он также понял, что за последние полчаса он лишился:

1. спутниковой тарелки;

2. Марты;

3. связи с миром;

4. третьего уровня счастья, только что достигнутого;

5. контакта с Норой, только что установленного;

6. последнего шанса почувствовать себя дома в этом странном месте;

7. последних денег на счету;

8. солнца.

Все это вместе вылилось для Дэнни примерно в такие же ощущения, как если бы ему отрезало разом обе ноги; сидеть на скамье без спинки — да хоть бы и со спинкой — было сейчас выше его сил. Поэтому он улегся прямо на мрамор и, подложив руки под подбородок, стал смотреть на воду. Там, где не было пенистой тины, по поверхности разливалось темное отражение неба и деревьев. По отражению скользили жучки на тонких ножках. Глядя на них, Дэнни начал понемногу отключаться, когда черная гладь вдруг заколыхалась, пошла волнами, и в перевернутой картинке он уловил неясное движение. Шевелиться не хотелось, и Дэнни решил подождать, пока ситуация прояснится сама собой: кто-то подойдет, что-то скажет. Но никто не появился. Дэнни сел, оглядел противоположный край бассейна. Рядом с Медузой, где только что скользнуло неясное отражение, все было тихо. Он обвел глазами кипарисы — не прячется ли кто за деревьями. И пока он всматривался в полумрак в стороне от бассейна, все повторилось снова: у дальнего края бассейна мелькнуло движение, вода всколыхнулась, будто что-то тяжелое упало в нее сверху или, наоборот, поднялось из глубины.

Что за хрень?

Кому понадобилось устраивать такие идиотские игры? Червь, спавший внутри Дэнни, шевельнулся, поднял голову. Медленно поворачиваясь вокруг своей оси, Дэнни еще раз оглядел кипарисовые заросли. Он был готов среагировать на любой подозрительный звук: шаг, треск, хруст. Но ухо улавливало лишь шорох листьев — легкий ветерок тащил их по мрамору и сметал в вязкую тину бассейна. Людей не было слышно.

А потом, напряженно вглядываясь в заросли за головой Медузы, Дэнни снова увидел то же движение: два силуэта — то ли люди, то ли тени — у самого края воды. Точнее, сначала их было два, потом они слились. Или один из них исчез. Не настоящие, обман зрения: как след в воздухе от собственных пальцев после таблетки экстази. Дэнни неуверенно поднялся на ноги и, вслушиваясь и всматриваясь, двинулся по краю бассейна к Медузе. Дойдя до нее, он уже знал, что никто ему ничего не устраивает. Это его собственные идиотские игры. Все-таки недосып и кайф — два очень похожих состояния, Дэнни уже не раз этому удивлялся. Правда, недосып обычно связан с усталостью, какой уж тут кайф. Сейчас Дэнни чувствовал себя мерзко, колени дрожали, его бросало то в жар, то в холод. Но среди множества не самых приятных ощущений он уловил знакомое покалывание — на руках, на затылке, по всей поверхности головы: будто волосы ни с того ни с сего начали вставать дыбом. Когда такое покалывание настигало его в Нью-Йорке, он останавливался и прямо на улице садился на корточки или прислонялся к стене, раскрывал свой ноутбук и в девяти случаях из десяти, если не в девяносто девяти из ста, подключался к беспроводному интернету. Наверно, в точках беспроводного доступа в воздухе витало что-то особенное. И это что-то витало в воздухе сейчас. Очень осторожно, боясь нарушить некое зыбкое равновесие или нечаянно отклониться за границу зоны, Дэнни вытащил из кармана сотовый и набрал номер Марты. В голове его крутились какие-то слова, что-то вроде молитвы. Весь мир в эту минуту казался ему его собственной отрезанной ногой: нога зудела, чесалась, болела и стремилась воссоединиться с телом. Но телефон лишь искал сеть. Он искал и искал, а Дэнни ждал и ждал, надеясь (молясь), что этот поиск позволит ему хоть ненадолго вырваться из пустоты. Он ждал, не отводя глаз от телефона, пока наконец его надежда не иссякла. И эта последняя утрата была для Дэнни ничем не лучше всех предыдущих. Даже хуже, потому что на сей раз не было ни бессмысленной, но все же утешительной беготни, ни выкриков — лишь бесконечное недоумение: почему, желая чего-то так сильно и так страстно, ты не можешь немедленно получить желаемое?

Вот это и есть смерть, подумал Дэнни. Когда хочешь с кем-то поговорить, но не можешь.

Сунув телефон обратно в карман, он провел рукой по лицу, потер глаза и откинул волосы назад. Ему хотелось поскорее убежать от этого бассейна, от этого покалывания, от всего.

Дэнни выбрался из кипарисового кольца обратно в сад, и торчащие ветки кипарисов замкнулись за ним, как веки. Под деревьями было уже совсем темно, он споткнулся о корень и чуть не упал. Подождав, пока глаза привыкнут к темноте, он двинулся вперед. Но не в сторону замка, а в сторону башни.

Глава шестая

Когда Дэнни подошел ближе, девушка снова показалась в окне. Зубчатая верхушка башни перекрасилась в розовый цвет. В обрамлении стрельчатого окна девушка смотрелась потрясающе — как, впрочем, смотрелась бы любая другая блондинка на ее месте.

Такой он увидел баронессу с двадцати пяти шагов.

Подходя ближе, Дэнни осознал, что девушка, пожалуй, не совсем девушка, скорее женщина: она напоминала ему не его ровесниц (этих он привык считать девушками), а мам его одноклассников, какими они ему запомнились со школьных времен (то есть опять-таки его ровесниц). Дэнни разглядел сине-зеленое платье без рукавов, длинные белые руки, чуть полноватые плечи и светлые волосы, с эффектной небрежностью, как ему показалось, отброшенные назад. И — самое приятное! — она махала Дэнни рукой, приглашая войти.

Так выглядела баронесса с пятнадцати шагов.

Было не очень понятно, как попасть внутрь. Внизу не оказалось двери, только узкая каменная лестница без перил по периметру башни. Дэнни начал подниматься. Деревья вокруг ступенек кончились вдруг, как кончаются облака под крылом самолета; сразу же налетел ветер. Солнце садилось, на западе клубился малиновый закат.

Обогнув в последний раз угол башни, лестница уперлась в старинную резную деревянную дверь. Дверь была не заперта, за ней оказалась темноватая площадка внутренней лестницы, вверх и вниз от которой вели узкие каменные ступени; пахло пылью и стоячей водой. По другую сторону площадки — еще одна дверь. Дэнни толкнул ее и застыл от изумления. В квадратной комнате во множестве горели свечи, между тяжелыми драпировками сверкало столько позолоты, что комната походила на сказочные королевские покои.

В комнате было четыре окна, по одному в каждой стене. Перед одним из окон на стуле стояла женщина. Против света Дэнни видел ее не очень хорошо, но было ясно, что она старше, чем он думал: многое из того, что издали он принимал за ее черты, оказалось гримом. То есть, может, это и были не чьи-то, а ее собственные черты, только они были такими много, много лет назад.

Вот тут над окном неисправность, сказала она.

Голос у нее был низкий, как у мужчины, который всю жизнь курил и командовал. Денни уловил иностранный акцент, возможно немецкий — но в этом он разбирался неважно.

Так выглядела баронесса с семи шагов.

С каждым шагом Дэнни она продолжала стареть: в светлых волосах проступала явственная седина, кожа покрывалась сетью морщин, платье ветшало и обвисало складками — это было похоже на фильм об увядании цветка в передаче из жизни природы. Дойдя до ее стула, Дэнни уже перестал понимать, как такая древняя старуха вообще может держаться на ногах. Однако она держалась, и была на каблуках, и весьма энергично сражалась с карнизом для занавесок.

Так выглядела баронесса с двух шагов.

Дэнни: Эй, осторожнее! Окно распахнется, можно и вывалиться ненароком.

Баронесса (хмыкнув): Я гораздо крепче, чем вы полагаете. А у вас хороший рост. Думаю, вы и без стула сможете все починить.

Дэнни подал ей руку, помогая спуститься. В первую секунду его бросило в дрожь: показалось, что он держит в руке жидкий пучок проводков, помещенных в мешочек из неправдоподобно мягкой тончайшей кожи, которая по ощущению напоминала кроличье ушко, или брюшко, или какие-то совсем уж нежные и интимные кроличьи места. Кроме того, он успел разглядеть черные глазки, сердито сверкавшие из-под век, неожиданно полные для дамы преклонных лет губы, высокий лоб, подбородок с ямкой посередине и густую седину, в которой кое-где просвечивали желтоватые прядки. Двигалась дама как-то нервно и угловато, будто ей хотелось поскорее избавиться от надоевшего собеседника. Из-под длинных, как все-таки выяснилось, рукавов платья видны были только кисти рук.

Разобраться, что там за неисправность над окном, Дэнни действительно мог и без стула. Взглянув наверх, он убедился, что шурупы, которыми карниз крепился к стене, разболтались за давностью лет, их просто надо было подтянуть. И хотя никаких талантов по части ремонтных работ за Дэнни не водилось, с такой несложной задачей мог справиться и он.

Дэнни: Есть у вас отвертка и молоток?

Баронесса: Разумеется, нет. Вам нужны инструменты — вот и надо было приносить их с собой!

Дэнни обернулся. Ни хрена себе заявочки! — чуть не брякнул он, но вовремя прикусил язык.

Баронесса: Работники должны ходить с инструментами.

Дэнни возвышался над ней на полторы головы, если не больше. Но он все же расправил плечи, чтобы выглядеть еще выше, и окинул ее ледяным взглядом. В ответ глаза баронессы сверкнули, как пара нацеленных на Дэнни дротиков.

Дэнни: Какой я вам работник?

Баронесса: А мне все работники!

Она засмеялась хлюпающим, клокочущим старушечьим смехом, грозившим перерасти в приступ кашля. Дэнни понял, что баронесса играет роль. И роль эта, что называется, характерная. Это его вполне устраивало: с такими собеседниками всегда понятно, какой реакции они от тебя ждут. И Дэнни их тоже устраивал, потому что выдать нужную реакцию для него было проще простого.

Дэнни: Должен вас огорчить. Я все-таки не тот, за кого вы меня приняли.

Баронесса протянула ему свою костлявую, интимно-нежную руку, и Дэнни, помня ощущение от первого раза, прикоснулся к ней не без внутреннего беспокойства. Пожимать не стал, лишь подержал секунду и отпустил — словно подобрал на дороге полудохлого зверька и, не зная, что с ним делать, решил оставить на месте. Интересно, у нее везде кожа такая же мягкая? — подумал вдруг Дэнни, и от этой мысли ему стало немного не по себе.

Баронесса: Я баронесса фон Аусблинкер. А это мой замок. И все, что вы видите кругом, все эти земли — тоже мои.

Она кивнула на окно, за которым солнце озаряло последними лучами многомильные лесные просторы.

Дэнни: И город тоже? Он уже начал ей подыгрывать.

Разумеется, и город тоже. Город и замок служили друг другу много столетий. Ваше имя?

Дэнни. Дэнни Кинг. Кузен Ховарда Кинга, который с чего-то возомнил, что замок принадлежит ему.

Да, он полагает, раз деньги заплачены, то теперь он может жить в моем доме. Все американцы одинаковы.

Вот как? Вы хорошо знаете американцев?

Баронесса сощурила маленькие глазки. Я была замужем за американцем сорок три года. Эл Чандлер, трескуче отчеканила она с таким напором, что тут же залилась кашлем, а после приступа еще долго не могла отдышаться. Он был чемпионом по гольфу.

Эл Чандлер, Эл Чандлер… Дэнни повторил имя несколько раз, как бы припоминая, но это была лишь игра. Будь имя ему знакомо, он вспомнил бы за секунду. Он в жизни не слышал ни про какого Эла Чандлера.

Они с баронессой все еще стояли у окна. Слева между деревьями просматривался замок, его окна зажигались одно за другим.

Дэнни: Вы с Элом Чандлером жили в Америке?

О да. Все сорок три года, до самой его кончины. Выезжали только ненадолго. Мои дети и сейчас живут там: в Тусоне, Гейнсвилле и Атланте. Мои сыновья больше американцы, чем вы. Летом они носят шорты. Европеец никогда не наденет на себя шорты, никогда! Потому что голые мужские ноги — это жалко и неприлично.

Дэнни: Странно. Я видел много европейцев в шортах.

Значит, то были не настоящие мужчины.

Простите, в каком смысле?

Баронесса улыбнулась. Можете сесть.

Она указала костлявым пальцем на пару кресел перед угловым камином, занимавшим изрядную часть небольшой комнаты. В камине горели два полена. Дэнни опустился в одно из кресел, и его окутал запах пыли, смешанный с застарелыми запахами чьих-то тел. Баронесса в соседнем кресле склонилась вперед, опершись локтями об острые коленки, и с минуту буравила его лицо колючими глазками.

Вы мужеложец, наконец объявила она.

Да? Надо же.

Вы пользуетесь косметикой.

А-а. Он рассмеялся. Просто это мой стиль.

Вот как? Разве из-за этого стиля люди не принимают вас за мужеложца?

Может, некоторые и принимают.

Нормальный мужчина ни за что бы такого не допустил.

Если я правильно вас понял, нормальный мужчина — это Эл Чандлер? Почему-то Дэнни нравилось произносить это имя.

Эл недолюбливал мужеложцев, но тщательно это скрывал. Он был настоящим джентльменом. Хотя что я вам объясняю, вы ведь понятия не имеете, что такое настоящий джентльмен!

Вы правы, ни малейшего.

И никто в Америке не имеет.

Возможно, одни только мужеложцы, как вы их называете, и имеют.

Баронесса улыбнулась, и ее полные красивые губы слегка приоткрылись. Наверно, в годы ее молодости эта улыбка сводила мужчин с ума, подумал Дэнни, и по его телу пробежала странная дрожь, потому что представить для него было почти то же, что увидеть.

Баронесса: Я вижу, вы держитесь уверенно. Надо полагать, добились в жизни успеха?

Я над этим работаю.

Хм. Так говорят лентяи и глупцы.

У вас с моим отцом нашлись бы общие темы для разговора.

Сомневаюсь.

Дэнни взглянул на часы — не пора ли идти? — но тут же вспомнил, что идти ему некуда, разве что обратно в замок, к Ховарду. От этого он почувствовал себя лишним и никому не нужным, так что неожиданно подвернувшееся общество престарелой баронессы оказалось как нельзя кстати. Она сидела, держа спину идеально ровно, и не сводила с него глаз.

Дэнни: Вы сказали, что этот замок ваш — в каком смысле?

В таком, что я в нем родилась. Мне знаком тут каждый комод и каждый шкаф. И каждый камень. И каждая дверь тоже. А до меня тут жили еще восемьдесят поколений фон Аусблинкеров. Теперь их кровь течет в моих жилах. Они строили этот замок, они в нем жили, сражались и умирали. Их тела обратились в прах, и они стали частью этой земли, этих деревьев. И этого воздуха, которым мы сейчас дышим. Я — плоть от плоти этих людей, они во мне. Они — это я. Мы с замком неразделимы.

Дэнни: Так вы тут родились?

Я выразилась недостаточно ясно?

Нет-нет, все ясно, я просто хотел уточнить… Но на самом деле Дэнни просто удивился, что Ховард ему ничего об этом не сказал. Значит, вы помните, как замок выглядел… раньше?

Не так жалко, как сейчас, уверяю вас. Все было исполнено красоты. Красоты и совершенства.

А потом, спустя много лет, вы вернулись.

Естественно, я вернулась — после кончины моего супруга. А как же иначе?

Ну, то есть… просто переехали сюда — и все?

Да, переехала, наняла рабочих. Замок же был совершенно заброшенный. Я потратила уйму денег на то, чтобы привести хотя бы эту башню в приличный вид. А через несколько лет явились немцы и собрались устраивать тут отель. Они хотели, чтобы я отсюда съехала. Но я сказала им: я никогда не покину замок! Потому что замок — это я. И все мои предки, жившие тут девятьсот лет, это тоже я. А чья это теперь собственность, мне совершенно безразлично. Вот так.

Мысль о нескончаемой веренице поколений чем-то очень понравилась Дэнни. До сих пор ему казалось, что от его приезда в Нью-Йорк до сегодняшнего дня прошло уже столько времени, что невозможно представить эту длинную непрерывную цепочку дней, которые, нанизываясь один на другой, вытягивались в череду лет. Но эта бесконечно длинная, как ему казалось, череда — ничто по сравнению с веками, о которых говорила баронесса. Думать об этом было приятно.

Дэнни: И что немцы?

Разумеется, они пытались выжить меня отсюда. Присылали какие-то повестки и прочие никчемные бумажки, даже приводили полицию. Я перестала их впускать. Боялась, что они уволокут меня в лес и перережут горло. Говорила с ними вот через это окно.

Она с усилием поднялась и направилась к соседнему окну. Дэнни последовал за ней. Отодвинув щеколду, баронесса распахнула узкую оконную створку.

Взгляните вниз, сказала она. Дэнни высунулся наружу. От заката осталось лишь оранжевое пятно над горизонтом. Сад, подобно черному огромному океану, волновался у подножия башни. Снизу плыл сладковатый запах гнили, но к нему примешивалась струя свежести, принесенная ветром откуда-то издалека. Из стены рядом с окном торчал крюк, с него свисала длинная белая веревка, терявшаяся в густой листве.

Дэнни (через плечо): А веревка зачем?

Баронесса: Внизу к ней привязана корзина. Ко мне ведь приходят горожане, приносят еду и все, что мне нужно. Люди постарше еще помнят нашу семью. Когда мне что-то требуется, я пишу это на бумажке, кладу в корзину, и в следующий раз они мне все это доставляют.

Когда Дэнни отступил от окна, прохлада еще какое-то время овевала его лицо, будто он только что умылся. Значит, вы общались с немцами только через окно?

Баронесса: Они стояли внизу, под деревьями. А я им говорила — она наклонилась вперед, чуть не до пояса высунулась из окна и, не успел Дэнни опомниться, резко, по-вороньи закричала в темноту: Я по-прежнему баронесса. Вы можете признавать это или не признавать, но титул существует. Он пережил века. И с этим вы ничего не поделаете!

Ноги баронессы оторвались от пола. От натужного карканья ее коленки подогнулись, туфли соскользнули с костлявых пяток и болтались на одних носках. Дэнни стоял вплотную, готовясь схватить ее за ноги, если она перевесится наружу.

Баронесса продолжала хрипеть из окна: Думаете, с вами говорит всего лишь одинокая старая дама? Ошибаетесь! С вами говорят короли и графы, Карл Великий и Вильгельм Завоеватель, Фердинанд и Людовик Четырнадцатый — все те, с кем я связана корнями.

Она обернулась, и Дэнни проворно отскочил: еще начнет возмущаться, с чего это он стоит так близко.

Для вас это, разумеется, ничего не значит. У американцев нет такого понятия — благородная кровь, вы там все безродные. У вас старейшая семейная реликвия — теннисная ракетка тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. А у меня в подвале хранится саркофаг тринадцатого века! Зато европейцы в таких вещах кое-что понимают. Мне просто надо было доказать им, что по титулу и по крови я выше их.

Дэнни с трудом сдерживал улыбку — не только потому, что баронесса чокнутая, а ему нравились чокнутые; но потому, что от ее слов в нем что-то начало происходить: в голове закрутились короли, рыцари, конные поединки. Дэнни никогда не верил в то, что все эти люди и события могли существовать по-настоящему, не в книжках или играх. Однако вот же, прямо перед его глазами, — живая женщина, связанная со всеми ними единой цепочкой лет, дней, часов и минут! Эта женщина порождала в нем жадное, почти физическое волнение, чем-то похожее на голод. Ему хотелось, чтобы она говорила и говорила. А он бы слушал.

И что немцы? Вы так вот вопили из окна, а они себе стояли и слушали?

Когда баронесса сползла с подоконника, вены на ее шее пульсировали. Благородные дамы не вопят. Я говорила с ними ясно и спокойно.

Дэнни: И помогло?

Баронесса (презрительно): Помогло! Они взялись за свои нелепые реставрационные работы — надеялись, что к тому времени, как они их закончат, я уже помру. Но я продержалась дольше их.

Смех снова захлюпал у нее в груди — так глубоко, что казалось, он исходил не из нее, а из самой башни. Покачиваясь на каблуках, баронесса вернулась к креслу у камина и села. Речь перед немцами явно истощила ее силы. Дэнни вслед за ней переместился ближе к камину.

Дэнни: Но они ведь могли просто прийти в башню и вывести вас отсюда? Не понимаю, почему они этого не сделали.

Вывести меня отсюда? Лицо баронессы так исказилось от гнева и возмущения, что Дэнни испугался, как бы ее не хватил удар. Она опять с видимым усилием поднялась на ноги и прошаркала в середину комнаты. После победной речи ее голос еще подсел, и теперь она уже не кричала, а скрежетала: Это цитадель! Самая высокая часть замка, и самая прочная. Когда крепостная стена рушилась под натиском противника, все укрывались здесь. И цитадель стояла. Она выстояла девятьсот лет. А вы заявляете — они могли вывести меня отсюда?

Дэнни: Все, молчу, молчу!

Да имей они глупость ко мне подступиться, я вылила бы им на головы кипящее масло! Котел с маслом всегда стоит у меня наготове, над самой лестницей, специально для этой цели. И все компоненты греческого огня я тоже держу под рукой. Любой, на кого падет хоть капля этого огня, сгорит заживо! Или останется калекой на всю жизнь. Ученые мужи еще бьются над раскрытием секрета греческого огня — пусть бьются. А у меня есть рецепт, который достался мне от моего отца, а ему от его прапрапрадеда, а ему от его двоюродного деда, герцога Швабского… И так далее.

Дэнни: Понятно.

У меня тут целый арсенал оружия. Мечи, луки, арбалеты — это само собой. Есть даже таран, хотя невежда может принять его за обычное бревно. Револьверы, разумеется, тоже есть. Можете так и передать своему кузену.

Кузену?.. Дэнни смутился. Он совершенно забыл про Ховарда. А вспомнив, счел за благо разыграть наивность. Так он тоже хочет вас отсюда выжить?

А вы как думали? Баронесса самодовольно улыбнулась. Правда, ваш кузен оказался поумнее тех немцев. Он понимает, что без меня у него ничего не выйдет! Она опустилась на парчовую кушетку у стены.

Дэнни: В каком смысле?

Баронесса: К вашему сведению, внизу под этой башней находится камера пыток. Ей много веков, и она вся битком набита орудиями пыток — представляете, как бы ему хотелось предъявить ее своим туристам! Но сам он в жизни ее не отыщет. И не только ее. Там, внизу, под замком и под холмами — целый город, в котором тысячи и тысячи ходов. О, там много интересных вещей! Ваш кузен может грезить о них хоть целый век — но без меня ему ничего этого не видать как своих ушей. А если я уйду, то унесу с собой все — все тайны, накопленные поколениями. И тогда их уже не вернуть.

Голос баронессы изменился, она как будто взывала уже к кому-то другому — к Ховарду, догадался Дэнни. И от этого ему начало казаться, что кузен находится тут же, в комнате: стоит, прислонившись к стене в темном углу, между картиной в золоченой раме и антикварным комодом.

Дэнни: Кажется, вам с Ховардом есть что обсудить?

Так вы за этим сюда и пришли?

Я? Н-нет, я просто проходил мимо, а вы мне махнули, и я…

Но, еще не кончив говорить, Дэнни засомневался. И правда, зачем он сюда пришел?

Баронесса (она снова стояла, покачиваясь на каблуках) шагнула вперед и приблизила к нему лицо. Дэнни опасался, что она сейчас дохнет на него чем-то стариковским, но все обошлось: ее дыхание оказалось сухим и чуть сладковатым.

Мне нечего обсуждать с вашим кузеном, объявила она. Все козыри в моих руках. Так ему и передайте. И она надменно улыбнулась.

Старая, дряхлая, немощная карга. Вдобавок выжившая из ума, раз она думает, что может одна, без посторонней помощи развернуть таран. Хлипкая и тщедушная, с какой стороны ни глянь, но ведь воображает себя сильной! И это в каком-то смысле делает ее сильной — вот что больше всего поражало Дэнни. Он никогда не думал, что такое возможно.

Дэнни: А вдруг вам что-то от него понадобится — ну, мало ли что?

От вашего кузена? Глупости. А понадобится, так я у него это получу, будьте покойны! Кстати, что если мы с вами отложим пока дела в сторону и выпьем по бокалу вина?

С удовольствием!

Дэнни наслаждался жизнью, впервые за долгое время.

И баронесса отправилась за вином. Дэнни предложил было свою помощь, но баронесса лишь отмахнулась, и скоро ее каблуки зашаркали по каменным ступенькам. Дэнни подкинул полено в огонь и стал ждать. В голове у него крутился какой-то вопрос, что-то связанное с Ховардом и баронессой, только он никак не мог понять, что именно. Но потом понял. Зачем Ховард вытащил его сюда — не затем ли, чтобы он, Дэнни, вытащил из башни баронессу? А задав себе этот вопрос, Дэнни тотчас на него ответил: да, именно так.

Наверно, колокольчик на ужин уже звонил, просто Дэнни его не слышал. За окном совсем стемнело. Баронесса пропала, словно сгинула. У Дэнни мелькнула мысль, что если она вообще не вернется, то, пожалуй, на фоне всего остального это его не слишком удивит.

Заскучав, он встал и двинулся вдоль стены, заглядывая под куски холстины, которыми была прикрыта вся мебель в комнате. Старинный клавесин. Что-то пузатое из слоновой кости, не меньше сотни выдвижных ящичков. Зеркало в золотой раме. Картина, но что там на ней, в полутьме не разглядишь. Дэнни посветил карманным фонариком на полотно: дети, мальчик и девочка, оба кареглазые. Бледные лица, обрамленные темными кудряшками, так похожи друг на друга, что кажется, будто это одно и то же лицо — один ребенок, только одет по-разному. Мальчик в коротких панталонах и темно-красной бархатной курточке прислонился к стволу дерева, девочка в платье из такого же темно-красного бархата стоит рядом и обнимает мальчика рукой за шею. Подошла баронесса и остановилась у Дэнни за плечом, тяжело дыша.

Баронесса: Сначала мы думали, что они куда-то убежали. Но потом, когда спустили воду из бассейна, нашли их. На дне. Говорят, они лежали обнявшись.

О чем это она? Ах да, близнецы же утонули в бассейне, вспомнил Дэнни. Так значит… Обернувшись, Дэнни увидел, что губы баронессы по форме точь-в-точь как у близнецов на картине; и на детских личиках эти красивые полные губы смотрелись так же неожиданно, как на старушечьем лице. Она их сестра, понял он.

Дэнни: Они были старше вас?

На четыре года.

Вид у баронессы был усталый. Вот для кого жизнь — борьба, подумал Дэнни. А как только бороться не с чем, силы тут же ее покидают.

Он снова стал вглядываться в картину. Почему-то казалось, что близнецы на картине не стоят на месте, а медленно перемещаются — слишком медленно, чтобы глаз мог уловить движение, но когда Дэнни посветил фонариком в сторону, а потом снова навел его на картину, он заметил, что фигурки детей немного сдвинулись.

Баронесса: Пойдемте. Вино на столе.

Они вернулись к креслам у камина. На инкрустированном эмалью столике красовалась пыльная, будто только что извлеченная из могилы бутылка.

Это из папиного погреба, сообщила баронесса. Представьте, винный погреб прекрасно сохранился, и только я знаю, как в него попасть.

Я передам кузену.

Вот-вот, передайте, со смехом сказала она.

Дэнни внимательнее присмотрелся к бутылке — и тоже рассмеялся. Бургундское 1898 года! Сам он был не великий знаток вин, но по жизни достаточно общался со знатоками, чтобы понимать, что бургундское разлива 1898 года — это примерно то же, что бифштекс, зажаренный в 1960 году. Не в том смысле, что он непременно должен быть протухшим. А в том, что его просто не может быть.

И все же в его бокале темнело что-то, с виду похожее на вино. Дэнни поднес бокал к носу: пахло плесенью и сырым деревом. Бокал был ручной работы, очень тонкого стекла, но нижняя часть утолщенная, с цветными пузырьками внутри. Дэнни отпил глоток. Потрясающе: сквозь гниловатый привкус пробивались не тронутые временем нотки сладости и свежести! Дэнни быстро допил бокал, торопясь насладиться этой свежестью, пока и она не превратилась в гниль и тлен. Минуту спустя он уже подливал себе и баронессе. Он не очень рассчитывал, что на втором бокале удастся поймать те же ощущения, — но удалось! У него чуть не вырвалось довольное «уф-ф».

Дэнни: А бывало, что башню кто-то осаждал? Я имею в виду по-настоящему, с оружием?

Баронесса: Разумеется. И не единожды. Ярчайший пример — это, конечно, татары. Историки уверяют, что дальше Вислы они якобы не прошли, — вздор! Их было много, целая орда. Прискакали на своих белых лошадках и окружили наш замок со всех сторон. Под восточной стеной они устроили подкоп, подожгли какие-то деревянные подпорки, и стена обрушилась. Когда они ворвались в замок, мы укрылись в цитадели, взяв с собой провизии на восемь месяцев. А мой предок, Батист фон Хагедорн, привел по подземному ходу рыцарей из секретного гарнизона. Рыцари отрезали татарам все пути, и те оказались в ловушке — не могли ни бежать, ни подвозить продовольствие. Через двадцать четыре дня последнему из них пришел конец.

Она смотрела на Дэнни блестящими глазами. Вино было допито до последней капли. Баронесса откинулась в кресле, ее золотисто-серебристые волосы разметались по бархатной обивке. Вот почему в цитадели я чувствую себя в полной безопасности. Теперь вы меня понимаете?

Теперь понимаю. И верно, теперь Дэнни понимал баронессу, что немудрено: он все время думал только о ней, она притягивала его мысли как магнит.

Когда он встал, вино ударило ему в голову. Он ощущал себя странно — хотя в этом как раз не было ничего удивительного, тут в замке он уже успел сродниться с этим ощущением. Но если до сих пор «странно» означало неспокойно и плохо, то теперь ему было в одно и то же время странно, спокойно и хорошо. И еще казалось, что все это происходит во сне. Потому что наяву так не бывает. Его мозг отделился от тела и жил своей жизнью, тело же послушно следовало за баронессой к двери.

Дэнни: Куда мы идем? Он слышал свой вопрос, но прозевал момент, когда он его задал.

Баронесса: Вы же хотели взглянуть на крышу?

На крышу этой башни Дэнни мечтал попасть с того самого момента, как вчерашней ночью высмотрел ее с крепостной стены, но когда он успел сказать об этом баронессе? Вслед за ней он переступил через порог, маленькими шажочками пересек лестничную площадку и двинулся вверх по узким каменным ступеням, минуя дверь, еще дверь, и еще, и еще. Башня давно должна была кончиться, а они все поднимались и поднимались, и чем выше поднимались, тем уже становились ступеньки. Скоро Дэнни начал задевать плечами стены с обеих сторон. Под конец пришлось развернуться боком, и ему стало казаться, что он протискивается между мышцами и кожей. Баронесса часто останавливалась отдышаться, и Дэнни, стоя за ее спиной, слушал, как что-то булькает и гулко перекатывается у нее внутри.

Наконец они выбрались через люк на крышу. Наверху была каменная площадка, размерами и формой повторявшая комнату, где они сидели, только вместо стен по краям темнели башенные зубцы. А все остальное было небо, забрызганное и заляпанное мириадами звезд, — их словно выплеснули в черноту из огромного помойного ведра, и они разлились по всему куполу. В их сияющих потеках и разводах было что-то бесстыдное. Дэнни смотрел на них немигающим взглядом.

Что-то вдруг стало ему мешать, какой-то предмет в кармане. Телефон. Дэнни совсем забыл о его существовании, и теперь, вытащив из кармана, разглядывал его с удивлением. Странно, что когда-то он нажимал на эти кнопки и говорил с людьми, которые находились в тот момент в дальних странах, за тысячи и тысячи миль от него. Невообразимо — все равно что дозвониться до одной из этих звезд и услышать в трубке «алло».

Дэнни держал пластмассовый аппарат в руке и понимал, что больше он ему не понадобится. Это уже пройденный этап.

Он зашвырнул телефон в черноту со всего размаха, так что заломило плечо. Звука падения не услышал.

Баронесса: Вы загадали желание?

Она стояла в другом углу крыши, наблюдая за ним. Голос был все тот же — резкий, мужской, но, обернувшись, Дэнни поразился переменам, происшедшим в самой баронессе: она сбросила лет тридцать, если не больше, груди ее налились, платье на них натянулось, и длинные белые руки снова оголились. Дэнни понял, что он ждал этого момента, желал снова увидеть ее такой. Знал, что увидит.

С каждым его шагом она молодела, и когда он подошел к ней вплотную, золото ее волос уже струилось вдоль длинной белой шеи. Дэнни взял ее за руку и ощутил под тонкой, нежной, мягкой кожей узкую кость запястья.

Прижимая к себе, он уложил ее на плоские гладкие камни, отполированные ногами тех, кто ходил по ним век за веком. Вкус ее поцелуя был как вкус ее вина, и он приник к ее губам и стал пить самозабвенно, торопясь испить всю сладость до дна.

Глава седьмая

Мне снится пожар в башне, и я не могу выбраться наружу. Когда я приоткрываю веки, прямо в глаза бьет свет фонаря. Он так близко, что от маленькой лампочки делается горячо. Фонарь слепит, и я не вижу, кто его держит, но слышу голос и вспоминаю, где я. Значит, это Дэвис.

Я тебя вычислил, друг, говорит он мне. Да, теперь уже точно: я тебя вычислил.

Про «вычислил» я слышал от него и раньше, это даже записано у меня в тетрадке.

Ты вычислил меня в первый же день, отвечаю я.

Дэвис отводит фонарь чуть дальше, но по-прежнему светит мне в глаза. Смотрит так, будто у меня что-то спрятано под кожей, а он не может разобрать, что там такое.

Нет, в первый день — нет, говорит он. Даже вчера еще нет. А вот теперь да. И говорю тебе прямо: все! Хватит прикидываться отмороженным.

Не понимаю, о чем он, но с Дэвисом это нормально, я привык. Спрашиваю: Что произошло со вчерашнего дня?

Он наклоняется, слепящий луч наконец отпрыгивает в сторону, но перед глазами у меня еще долго висит зеленое расплывчатое пятно. Я заглядываю вниз и вижу его сгорбленную спину: он сидит на полу и, приподняв клетчатую скатерть, что-то выуживает из-под своей койки. Он встает, держа в руке стопку отпечатанных листов, но они выскальзывают и веером разлетаются по полу. Я рывком приподнимаюсь и засовываю руку под матрас — проверить, на месте ли моя рукопись. Вот это было напрасно. Дэвис тут же отбрасывает фонарь и зажимает мою шею в захват.

Мне все же удается прохрипеть: Это мои?

Наверно, раз имя на них твое. Он ослабляет захват. Такие захваты у Дэвиса — просто рефлекс, автоматическая реакция на любое резкое движение. Как только я обретаю способность двигаться, снова засовываю руку под матрас в изголовье. Рукописи нет. На душе муторно, но я не подаю вида.

Решил почитать? — спрашиваю я.

Только не надо изображать такое удивление. Пока ты тут дрыхнешь ночами, я иногда читаю целые книжки. Потому что я не привык тратить время зря. Но оказывается — и поверь, брат, вот это для меня полная неожиданность, — ты тоже его не тратишь.

Ты сказал — брат?

Он отпускает мою шею, и я наконец могу свободно вздохнуть. От потных рук Дэвиса волосы у меня на затылке слиплись.

Это дерьмо не я придумал, говорю я ему — потому что, во-первых, не хочу показывать Дэвису, что эти листки для меня что-то значат; и во-вторых, меня уже достал этот его странный взгляд. Хорошо бы он направил его на кого-нибудь другого.

Поздно открещиваться, заявляет он. Каждый должен нести ответственность за свои поступки!

Но Дэвис есть Дэвис, он не может сказать слово «ответственность» нормальным человеческим голосом, ему обязательно надо проорать: ответ-ствен-ность!

Да заткнитесь вы там, уроды! Это наш сосед Луис из-за стены.

Еще раз говорю, я этого не придумывал, вполголоса повторяю я.

Дэвис фыркает: Так это понятно, что не придумывал.

Моя рукопись разлетелась по всему полу, а компьютерного времени на этой неделе больше не будет. Если пропадет хоть одна страница, завтра я не смогу отдать Холли свой новый кусок. Это началось после той потасовки: на следующем занятии Алан Бирд читал что-то страшно длинное про климатические катаклизмы — и все, на том занятие и кончилось. А перед тем как уйти, Холли задержалась у моего стола и сказала: Рей.

Она не смотрела на меня — после того дня она опять на меня не смотрит, но теперь все стало по-другому. Мы как бы договорились не смотреть, потому что когда теперь наши глаза встречаются, в этом есть что-то слишком личное. И я не хочу, чтобы это личное происходило при всех. Хочу, чтобы мы были с ней наедине. А это в нашем случае исключено. Даже в перерыве, когда все обступают Холли, чтобы получить свою дозу внимания, я выхожу в коридор.

В общем, она смотрела на мои листы, а не на меня.

Давайте сюда, сказала она.

Я дал. Она сунула их в сумочку и ушла, а на следующей неделе вернула мне их, по-прежнему не глядя, с прекрасными зелеными пометками на полях каждой страницы: Хорошо. — Тут сократить? — Подробнее! — Тяжеловато. — Лучше плавный переход. — Странно… — Напряжение растет, хорошо. — Так, еще!.. — Еще! — Отлично! — Да! — Очень, очень хорошо! Прямо как разговор в постели — ну или что-то близкое к тому. А ближе тут все равно не получится. Естественно, мне это страшно нравится. Собственный текст я потом никогда не перечитываю — зачем? Мне нужны только ее пометки, а единственный способ добыть их — это писать и писать, поэтому к каждому занятию я выкладываюсь, чтобы потом загрести целые россыпи таких да! и еще! Но я понимаю, что пустая болтовня тут не пройдет, и каждый раз стараюсь написать что-то стоящее.

Хочется взять ее за руку, иногда мне это даже снится. Я помню ощущение, когда ее рука лежала у меня на лбу, помню сухие прохладные пальцы. Если очень постараться, я и сейчас могу восстановить то ощущение, словно от ее пальцев на лбу у меня остался след. Когда Холли возвращает мои листы, я пытаюсь взять их так, чтобы коснуться ее хоть мизинцем, и тогда через пальцы я смогу почувствовать все ее тело — как было, когда ее рука лежала у меня на лбу. Но не получается. Наверно, взять ее за руку здесь — то же самое, что уложить в постель там, в нормальной жизни.

Медленно, чтобы обошлось без очередного захвата, я сползаю со своей койки, сажусь на корточки и начинаю собирать разлетевшиеся по полу листы. Одна страничка намокла (у нас подтекает бачок), и зеленые чернила Холли расплылись. Я промокаю разводы туалетной бумагой. Все это происходит около самой койки Дэвиса — а ее он всегда стережет как собака кость. Но сейчас он наблюдает за мной так, будто я фокусник и раскладываю перед ним свой реквизит.

Ничего себе, говорит он. И все это время, столько месяцев, ты притворялся, что тебе все по фигу?

Собрав все листы по порядку, я проверяю, все ли на месте. Сердце сжимается, потому что если номера не сойдутся, мне придется с этим что-то делать — прямо сейчас. Потом уже будет поздно.

Нет сорок пятой страницы, говорю я ему.

Дэвис меня словно не слышит, и я приближаюсь к самому его лицу. Где сорок пятая страница, Дэвис? Страница сорок пять? Она мне нужна.

Ничего себе, повторяет он.

Лицо у него как у влюбленного, он наклоняет свою зэковскую башку совсем по-щенячьи и смотрит на меня сияющими глазами.

Хватит на меня глазеть, говорю ему я. Потому что влюбленный Дэвис — это та еще картина.

Расслабься, говорит он. Сейчас соберем твоих призраков в нужном порядке, и все будет нормально.

Каких еще, к черту, призраков?

Ты мне только шарики не крути, говорит он, и я машинально повторяю про себя крутить шарики, но недостающая страница не дает мне покоя, и я не могу сосредоточиться на словах.

Я кладу все, что успел собрать, на свою койку и продолжаю искать сорок пятую страницу. В помещении два на три ей некуда деться, и я ползаю по полу и обшариваю углы: за унитазом, под раковиной, под окном. Нет там никаких призраков, говорю я Дэвису.

Ах нет. А кто там? Люди?

Я смотрю на него, не понимая. Какие люди?

Дэвис сдергивает стопку листов с моего матраса и трясет ими передо мной.

Вот эти люди, говорит он. Я их вижу, я их слышу. Я уже знаю их — но их тут нет. Их нет в этой камере, нет в этой секции. И в этой тюрьме их нет, и в этом городе, и в стране, и даже в этом мире, где мы. Они не тут, они где-то в другом месте.

Я думаю: если сейчас выпадет еще хоть одна страница, я зажму голову Дэвиса с боков и буду давить, пока она не треснет. Но вслух говорю: Да ладно. Это же только слова.

Дэвис подносит фонарь к своему подбородку и направляет луч вверх. Его потное лоснящееся лицо с такой подсветкой выглядит жутко, меня передергивает.

Брат, говорит он, это призраки. Они не живые и не мертвые. Что-то среднее.

Не могу больше смотреть на него снизу, стоя на карачках. Поднимаюсь и говорю: То же самое можно сказать о любой рассказанной истории.

Видишь, брат, теперь и ты запел мою песню.

Да откуда взялся этот «брат»? С каких пор мы с тобой братья?

Мы больше чем братья, говорит Дэвис. Мы одно целое.

Я понимаю, что это неслыханная честь. Он говорит: Сейчас я открою тебе одну тайну. Как брату. Покажу одну вещь, которую я держу тут, внизу.

Он наклоняется, задирает красно-белую клетчатую скатерть, свисающую из-под его матраса. Свет фонарика падает на его сокровища, и я успеваю их рассмотреть. Одноразовые стаканы. Пластмассовые вилки. Насадка для душа. Выжатые тюбики из-под горчицы. Газеты. Щеточка для ногтей, крышки от бутылок, аптечные резинки, полиэтиленовые пакеты, старая телефонная книга, банки из-под газировки. Похоже на хомячье гнездо — с той разницей, что у Дэвиса, в отличие от хомячка, рост под сто девяносто, лежа он выжимает сто шестьдесят кэгэ и за год с лишним сидения в камере свил себе такое гнездо, какое не снилось и тысяче хомячков. На верхушке гнезда — лист белой бумаги. Я выдергиваю его: номер сорок пять.

В голове у меня все сразу становится на места. Я вставляю сорок пятую страницу между сорок четвертой и сорок шестой, выравниваю стопку о свой матрас и засовываю поглубже под изголовье.

Дэвис роется у себя в гнезде. Из него выкатываются два колеса от скейтборда, вываливаются разноцветные бумажные шляпы и целая пачка незаполненных нарядов и разовых пропусков — явная контрабанда. Справочник любителя птиц. Комья свалявшейся ваты. Наконец откуда-то из самой глубины он выуживает картонную коробку, выкрашенную в оранжевый цвет. По размерам — коробка из-под обуви; точнее, она и есть из-под обуви, сквозь оранжевую краску проступает адидасовский трилистник. Дэвис открывает крышку, я заглядываю внутрь и вижу кучу сора. Пыль, пух, волосы, мусор всех мастей. Мелкие клубки пыли, скатанные в один большой клубок. Дэвис сует мне коробку прямо под нос.

Слушай, шепчет он.

Я жду, когда он начнет говорить, но он закрывает глаза, будто сам к чему-то прислушивается. К чему — непонятно, кругом тихо, кажется, что все умерли. Я тоже вслушиваюсь, и постепенно сквозь тишину проступают едва различимые звуки: дыхание четырехсот двенадцати спящих мужчин и, где-то на заднем плане, протяжный, почти неслышный звон — возможно, отзвук железных запоров и замков, скрипевших и лязгавших днем.

Ты только не думай, что это обычное радио, тихо говорит мне Дэвис.

Я смотрю на него. Это радио?

Да. Это революция в области радио.

Сбоку из коробки торчат круглые пластмассовые ручки, по виду регуляторы настройки. Похоже, Дэвис выдернул их из старых раздолбанных приемников и просто воткнул в картон. Он сосредоточенно щурит глаза и начинает медленно вращать регуляторы, один за другим.

Так, шепчет он. Сейчас, подожди. Стоп! Оно, нет? Еще чуть подстроить… Ага, вот теперь отлично. Ну, слышишь? И все так правдоподобно, что мне приходится коситься на пластмассовые ручки, нелепо торчащие из картона, чтобы не забыть, что это всего лишь обувная коробка с мусором.

Что это мы слушаем? — спрашиваю я.

Дэвис поднимает глаза. Не притворяйся, брат. Ты сам знаешь что.

Ладно, пусть знаю. Но все равно скажи.

Голоса мертвецов, говорит Дэвис. Вид у него кроткий и печальный, будто ему нелегко говорить о таких вещах. Он продолжает: Вся любовь, вся боль, все, что чувствуют люди — не только мы с тобой, брат, но все жившие когда-то на этой прекрасной зеленой планете, — разве все это может исчезнуть просто оттого, что они умерли? Не может оно исчезнуть. Оно для этого слишком огромно. И слишком сильно. И вечно. Поэтому оно никуда не исчезает. Оно переходит на другую частоту, где человеческое ухо не способно воспринимать. И вот, прикинь, за столько тыщ лет никто, ни один человек не мог изобрести способ, как настроиться на эту частоту. Бывает, правда, у некоторых получается само собой — просто так, случайно. Вроде как пробьет неожиданно. Но надежного, верного способа никто так и не придумал.

Пока не появился ты.

Пока не появилось это, говорит он, указывая глазами на коробку с мусором. Все это время я работал над своим аппаратом. Ломал голову над конструкцией, отыскивал нужные детали. Собирал, тестировал. Менял что-то, собирал по новой, опять тестировал. И вот — создан опытный образец. И, как видишь, он работает — разве не чудо?

Глаза горят, как у мальчишки. Помнится, я в первый же день сказал себе, что Дэвис псих, но тогда я упустил из виду одну очень важную вещь: он натурально псих. Ненормальный. Повернутый маньяк. Воображает, что создал аппарат для общения с призраками.

Я тебя понимаю, говорит он. Ты думаешь: Дэвис возомнил себя этаким чудодеем… Но не спеши, брат: любое новое изобретение для обывателя — чудо. Или фокус. Думаешь, когда Том Эдисон в тысяча восемьсот семьдесят седьмом демонстрировал свой оловянный фонограф, кто-то поверил, что он настоящий? Черта с два ему поверили! Все говорили, что это чревовещание. Шаманские штучки. Не может, дескать, машина такое вытворять! Или Маркони со своим радио: да как это голос может перемещаться из одного места в другое? Никто не верил. Вот и у меня та же история. Конечно, со стороны все выглядит загадочно. Если не понимать, как это работает. Но когда ты начинал с нуля, когда сделал все от начала до конца сам, вот этими руками, — какие уж тут загадки? Никаких загадок.

Он сует мне коробку, я открываю крышку и заглядываю внутрь. После всех этих слов не знаю, что я ожидаю там увидеть, — наверно, что-то совсем иное. Но внутри тот же сор, что и раньше, только теперь у меня есть время разглядеть его внимательнее. Обгорелая спичка. Надорванная обертка от соломинки для сока. Дохлый паук. Половинка голубой пуговицы. Засохшие ошметки чего-то съестного — возможно, омлета. Крошечный уголок кафельной плитки. Булавка. Распотрошенный окурок. Спутанные, свалявшиеся волосы — головные, грудные, лобковые, — в основном темные, но попадаются и светлые, и седые тоже. И все это обсыпано, пересыпано и припорошено песком, пылью, мелким мусором, в котором попадаются и блестящие осколки — кажется, стекло, — и кусочки штукатурки, и тончайшие, тоньше волоса, волоконца. Как-то я слышал, что до девяноста процентов пыли — это отмершие клетки кожи. Кажется, из пыли, собранной в обувной коробке Дэвиса, можно составить целое человеческое существо.

Но столько людей уже поумирало, говорю я, все еще подыгрывая ему: почему не подыграть, от меня не убудет. Как же ты узнаешь, кого именно ты слышишь?

Отличный вопрос, брат, говорит Дэвис и даже похлопывает меня по плечу. Понимаешь, продолжает он, сейчас пока никак. Это вроде старой любительской радиостанции — она улавливает все, что болтается в эфире. Моей машине, как всякому серьезному изобретению, требуются годы и годы усовершенствования. Когда Александр Белл подключил свои первые телефоны, по ним и договориться-то ни о чем было нельзя. На каждой линии сидело по куче народа — разве договоришься? Вот и сейчас: все, что ты тут видишь, — только начало. Но это великое начало. Потом придут другие изобретатели, и каждый что-нибудь придумает, изменит одну какую-то мелочь. А лет этак через сто, прикинь, привезут класс детишек в музей, и будут они разглядывать мой опытный образец через стекло в витрине и хихикать: вот, мол, старье допотопное.

Не знал, что ты изобретатель, говорю я Дэвису. Я хотел сказать это насмешливо, но прозвучало совершенно серьезно.

Дэвис довольно хмыкает. Да, неслабо мы друг друга надурили! Сидим себе и думаем, что у нас нет ничего общего, кроме этой камеры, а сами все время занимаемся одним и тем же: слушаем призраков. Так что мы с тобой, брат, близнецы. Шагаем в ногу.

Так уж и близнецы.

А ведь это еще только начало! Дальше будет больше, с этой штукой мы еще услышим такое… Держи крышу, чтоб не съехала.

Он улыбается мне, поражая ослепительной белизной зубов. Он сказал мы с тобой, мы. Это приглашение уверовать вместе с ним в его бред. Я смотрю на Дэвиса, который покачивает головой, закрыв глаза и приблизив ухо к своему «радио», — и неожиданно думаю: а с чего я взял, что это бред? Ну хорошо, вот он держит в руках продырявленную картонную коробку, набитую всякой дрянью, пусть так. Я это понимаю. Но что, если она работает? Если все, что он про нее наговорил, — правда? И в ту же секунду я перестаю притворяться и начинаю верить — будто это притворство заставило меня поверить. Хотя, конечно, такого не может быть, вера и притворство исключают друг друга. В общем, не знаю, в чем тут дело. Может, в том, где мы оба с ним сейчас находимся. Если гнилые сливы тут превращаются в вино, зубной щеткой можно перерезать человеку горло, а держать женщину за руку все равно что трахать ее в постели, то почему набитая мусором коробка не может быть радиоприемником? Запросто может.

Хотя, скорее всего, для меня это продолжение все той же истории с Холли. Раз я уже поверил, что слово дверь и есть сама дверь, в которую можно войти, и раз я уже в нее вошел — а я вошел, — то дальше мне можно втирать что угодно, я поверю.

Дэвис, научишь меня, как такое сделать?

Нет, Рей, пока нет, говорит он извиняющимся тоном. Я скоро должен получить патент, но до того момента все мои разработки — государственная тайна. Но тебе и не надо ничего делать самому, зачем? Как понадобится, просто бери мое радио и слушай.

Спасибо, говорю я.

Но главное для нас сейчас — работать! Проводить время с пользой!

Работать!.. Время!.. С пользой!.. Он опять переходит на крик. Соседи со всех сторон стучат кулаками в стенку, орут, чтобы мы заткнулись. Но Дэвис, кажется, их не слышит.

Что значит работать? — интересуюсь я. Ты про какую работу говоришь?

Дэвис смотрит на меня молча. Взгляд тот же, что и раньше, кажется, я начинаю к нему привыкать: будто он силится разглядеть что-то позади меня, а я ему мешаю.

Тебе сколько осталось до звонка, Рей? — спрашивает он.

У меня это еще только начало, отвечаю я. Цветочки. Когда мой срок дотикает здесь, пойдет отсчет в другом месте.

А к тому времени, когда я выйду, говорит Дэвис, постукивая по своему приемнику, тебе уже понадобится такая штука, чтобы со мной связаться. Так что я не могу ждать, Рей. Не имею права.

Он сжимает в руках продырявленную коробку. Его безумное лицо полно обреченности и веры.

Ничего, мы же вместе, говорю я, понятия не имея, что это должно означать.

Мы были вместе с самого начала, уточняет Дэвис. Иначе бы этот разговор не мог состояться.

Глава восьмая

Проснувшись, Дэнни долго не мог понять, где он. Заброшенное, затянутое паутиной помещение, кругом грудами свалена какая-то рухлядь — похоже на чердак, куда полсотни лет никто не заглядывал. Он лежал в постели между двумя неправдоподобно мягкими простынями. Их мягкость происходила от ветхости: прогнившая ткань расползалась от малейшего движения. Дэнни лежал нагишом, и его одежды не было нигде в поле зрения.

Чувствовал он себя мерзко. Так мерзко, что сказать просто «у него раскалывалась голова» или «болел живот» — значило бы ничего не сказать, ведь тогда подразумевалось бы, что мерзкое ощущение исходит только от головы или от живота. На самом деле оно охватывало все части и оконечности его тела одновременно: голову, живот, грудь, руки, шею, лицо, глаза, ноги. Обычное похмелье не шло ни в какое сравнение с нынешним состоянием Дэнни. Все ныло, болело и было гадко до такой степени, что он даже не мог произвести движение, которое всегда производил в первую минуту после пробуждения нагишом в незнакомой комнате (что, надо признать, с ним случалось) — оторвать задницу от постели. Иными словами, он не мог встать.

В комнате было темновато, но за узкими окошками вовсю светило солнце, пронзительно щебетали птицы, и от этого Дэнни вскоре начало казаться, что он прозевал что-то важное или куда-то опоздал. Или обещал кому-то позвонить и с кем-то встретиться, но не может вспомнить, кому и с кем. Обычно, если уж такое омерзительное чувство возникало, Дэнни старался поскорее принять вертикальное положение и взять ситуацию под контроль, но сейчас сделать этого он не мог и продолжал лежать неподвижно, как парализованный. В довершение всего вспомнилась спутниковая тарелка: значит, звонить уже никому не надо. Отзвонился.

И это еще было хорошее воспоминание. Или, во всяком случае, теперь оно казалось Дэнни хорошим по сравнению с плохими — с теми картинками, что начали медленно выплывать из его памяти. Выплывали мягкие руки баронессы, ее клокочущий смех, ее губы, близнецы с такими же губами, как у нее, — каждая из этих картинок в отдельности была вовсе не так ужасна, даже совсем не ужасна, но ужасно было то, к чему они все вместе вели. От одной мысли об этом Дэнни кидало в дрожь — будто он пытался восстановить в памяти вкус блюда, которым вчера отравился. Он что, правда занимался любовью с баронессой? Судя по тем эпизодам, что короткими очередями вспыхивали у него в мозгу, — кажется, да. Тогда-то он был уверен, что спит, — из-за пелены, которая отделяла его от всего происходящего. Теперь пелена расползлась, и мелькающие перед глазами сценки выглядели безжалостно, тошнотворно реальными. Стоп: если это воспоминания, то почему в них он видит себя со стороны? Да нет, на самом деле ничего такого не было и быть не могло!

Дэнни закрыл глаза, задержал дыхание и прислушался. Слушал не только ушами, а весь обратился в слух, пытаясь определить, есть ли еще кто-нибудь в этой комнате. И особенно в этой постели. Не уловив ни единого звука и ни малейшего движения, Дэнни осторожно разлепил веки и начал поворачивать голову… медленно, очень медленно… Чтобы, если окажется, что рядом все же кто-то есть, успеть вовремя зажмуриться.

В постели, во всяком случае, он был один — убедившись в этом, Дэнни испытал огромное облегчение. Слава богу, никого! Ему удалось приподняться на локте. Да, сейчас никого, но совсем недавно кто-то был. На древней пожелтелой подушке осталась вмятина, ниже вмятины простыня расползалась на узкие полоски, как какой-нибудь экспонат из коллекции средневековых тканей. По краю простыня была вышита блеклыми цветами; когда Дэнни провел по ним рукой, их длинные стебли легко отделились друг от друга. Потом он зачем-то откинул выцветшее зеленое бархатное покрывало вместе с верхней простыней и осмотрел место рядом с собой. На ветхой ткани нижней простыни темнела серая размазанная полоса с ладонь длиной: то ли пыль, то ли пепел, то ли горстка раздавленной моли.

Это оказалось последней каплей: Дэнни вскочил с кровати, несмотря на подступившую тошноту, точнее, как раз из-за нее. Блевотина уже рвалась из него — он едва успел вывеситься в ближайшее от кровати стрельчатое окно. Правда, вышла одна только слизь: от вчерашнего обеда в желудке мало что осталось. Когда, покончив с делом, Дэнни заполз обратно в комнату, его сильно трясло.

Теперь ему срочно требовалось отлить, но слабо представляя себе, как технически это можно сделать из окна — притом что подоконник находится на уровне груди, а руки и ноги не держат, — Дэнни стал торопливо искать другие варианты. За узкой дверью справа от кровати обнаружилась комнатка с дырой в каменном полу, из дыры поднимался вполне конкретный запах. Так, уже легче. Рядом из стены торчала каменная раковина, и над ней кран, из которого даже текла вода. Дэнни помыл руки и сунул голову под кран. Вода оказалась чуть теплее точки замерзания, и самочувствие Дэнни впервые за сегодняшнее утро улучшилось, то есть, оставаясь в зоне «очень, очень, очень плохо», продвинулось к ее верхней границе. Он решил не останавливаться на достигнутом и обрызгать себя ледяной водой с головы до ног, и его стало трясти еще и от холода.

Прихрамывая (болело колено), Дэнни вернулся в комнату и, наконец, заметил свои штаны, свисающие со старинной китайской ширмы. Штаны выглядели так, будто их зашвырнули туда издалека. Дэнни даже пришлось сказать себе вслух: не думать об этом, подразумевая под этим конкретный момент или эпизод, в котором его штаны взлетели на высоту двух с лишним метров. Не думать об этом. Просто надеть штаны. И он натянул их на мокрые ноги. Потом отыскал в разных частях комнаты рубашку, куртку, трусы и носки — разбросанные, судя по всему, в том же эпизоде.

Не думать об этом. Просто надеть. (Надел все, кроме трусов, которые сунул в карман куртки.) По части не думать, когда это не требовалось, у Дэнни был изрядный опыт: он представлял, как он изымает ненужные события из своего сознания и удаляет их, как записи в компьютере, так что ничего не остается. Но иногда ему все же казалось, что удаленное исчезло не совсем, по-прежнему болтается где-то рядом.

Спустя несколько минут Дэнни стоял посреди комнаты одетый, но без ботинок, которых нигде не было. Их не было ни под кроватью, ни рядом, и он начал обшаривать дальние углы комнаты, заглядывая под все комоды и кресла, куда он мог их задвинуть, запихнуть или зашвырнуть (не думать об этом), но выгребал оттуда лишь многолетние клубки слежавшейся пыли. Чем дольше Дэнни искал, тем тревожнее сжималось его сердце. Это были его счастливые ботинки. И единственные — хотя за много лет он успел потратить столько денег на их ремонт, что хватило бы на пять-шесть пар новых. Дэнни купил их вскоре после того, как перебрался в Нью-Йорк, когда он только недавно понял, кто он не есть (Дэнни Кинг, ах какой славный мальчик!), и горел желанием узнать, кто же он все-таки есть. Он увидел эти ботинки в одном бродвейском магазинчике, возможно теперь уже не существующем. Они были ему решительно не по карману, но в те времена, оказавшись на мели, он еще мог рассчитывать на отца. В магазине играла ритмичная, пульсирующая музыка — Дэнни слышал ее и после, все эти восемнадцать лет, в магазинах, клубах, ресторанах, но никогда с тех пор не обращал на нее внимания. А тогда, в том обувном, Дэнни вдруг уловил в ней тайный пульс всего сущего. Зашнуровав ботинки и глядя, как его отражение в большом зеркале слегка извивается под эту упругую музыку, он понял, какой будет его новая жизнь: загадочной и безрассудной. Он тогда стиснул зубы от волнения и подумал: Я — тот, кто носит такие ботинки. Это было первое, что он узнал о себе.

И теперь Дэнни, с одной стороны, хотел бы, конечно, убраться отсюда — в ботинках или без, но чтобы башня, баронесса и все то, о чем он сейчас не думал, поскорее осталось позади. Но с другой стороны, он понимал, что если уйдет босиком, то очень скоро затоскует по своим счастливым ботинкам, тем более что кроме них из обуви он привез только сандалии. И тогда придется сюда возвращаться. А это еще хуже, чем задержаться и отыскать их сейчас. Поэтому Дэнни остался и принялся искать — сначала беспорядочно, заглядывая под тряпки, прикрывающие сваленную в углах рухлядь, и находя то перевернутое кресло, то покосившийся письменный стол. (Он выдвигал даже ящики, но все они были набиты бумагами, пухлыми хозяйственными книгами и пачками писем, перетянутых выцветшей желтой тесьмой.) Потом упорядочил поиски, разбил кучи хлама на сектора и переходил к следующей куче, лишь покончив с предыдущей. Натыкаясь на очередной привет от баронессы, он внутренне содрогался. Серебряная подставка с двумя перстнями. Гребень слоновой кости с выческами седых с желтизной волос. Вставные зубы в стакане с водой. После каждого такого привета подкатывала новая волна тошноты, и хотелось бежать куда глаза глядят, но Дэнни не бежал, и его голова чуть не лопалась от всего того, о чем он продолжал не думать.

После стакана с зубами он все же решил на время выбраться из комнаты. Помимо прочего, он уже надышался пылью — начиналась аллергия. За дверью оказалась та же узкая лестница с окном на лестничной площадке, Дэнни тотчас бросился к нему и, распахнув створку, высунулся наружу. Верхушки деревьев покачивались далеко внизу. Окно выходило не на замок, а на крепостную стену, за которой зеленел пологий склон — кажется, как раз по нему Дэнни совсем недавно взбирался, волоча за собой чемодан. А внизу в долине виднелись окраины городка, где он дожидался автобуса. Городок выглядел аккуратным и ухоженным: красные черепичные крыши, островерхий шпиль церкви. Дэнни немного удивился — в прошлый раз городишко показался ему мрачной дырой, — но в конце концов решил, что при дневном освещении все и должно выглядеть иначе.

Из городка доносились звуки: иногда отдельные голоса, скорее всего детские, но в основном обычный городской шум, какой в Нью-Йорке слышен постоянно, а люди его даже не замечают, принимают за тишину. Шум этот неудержимо притягивал Дэнни; он понял, что должен немедленно наладить связь с миром, хотя бы с этой доступной ему частью. Добраться до городка, а там уж наверняка найдется интернет-кафе или магазин мобильных телефонов — сама мысль об этом подействовала на Дэнни как хорошая доза кофеина. Он должен бежать, должен попасть туда. То есть сначала отыскать ботинки, запропастившиеся неведомо куда, — и тогда уже бежать, бежать от этой странной безысходности, которая подступала к нему со всех сторон. Она еще не овладела им, пока нет, но подбиралась все ближе.

Отвернувшись от окна, Дэнни увидел свои ботинки. Они аккуратно стояли сбоку от двери. Наверно, он снял их здесь вчера вечером, когда спустился с крыши (не думать об этом). Его глаза тут же наполнились слезами — видно, нервы были на пределе, — он даже на секунду прижал ботинки к лицу. Потом обулся и начал спускаться по лестнице.

Этажом ниже было еще одно окно. Отсюда город уже не просматривался, зато голоса стали слышнее — оказывается, шум доносился не из города, переговаривались и перекрикивались люди, которые что-то делали у подножия башни. Для Дэнни это означало, что придется ждать: не выходить же отсюда у всех на глазах. Лучше уж обратно к баронессе, решил он, чем давать Ховарду повод думать, что он с ней спал.

Он спустился еще на этаж, но останавливаться не стал, потому что узнал тяжелую деревянную дверь — баронесса вполне могла сейчас находиться за ней, в комнате, где они пили вино (не думать об этом). Еще этажом ниже было последнее окно, а дальше лестница уходила в черноту. Он щелкнул фонариком и посветил вниз, но чернота проглотила свет. Дэнни вдруг страшно захотелось спускаться все ниже и ниже по этим ступеням — его влекло в эту черноту так же сильно и неудержимо, как в город. Но это уже было влечение совсем иного рода.

За много веков ступеньки стерлись, и в них образовались полукруглые ямки, углубления от ног. Дэнни поставил ногу в ямку и начал спускаться. Запахло глиной, и грудь сразу наполнилась прохладой и тяжестью, будто глина просочилась в легкие и тянула его вниз, вглубь. Он уже добрался до следующего поворота лестницы, когда голоса послышались снова. Они долетали из того же окна, мимо которого он только что прошел, но звучали теперь громче. Дэнни решил, что раз уж он отвлекся, то имеет смысл вернуться и посмотреть, что там происходит.

От окна до верхушек деревьев было не больше пяти метров, и в просветах ветвей можно было рассмотреть говоривших. Под деревьями стояли Мик и двое студентов, юноша и девушка, на шее у каждого болтался противопылевой респиратор. До Дэнни долетали лишь обрывки разговора.

Мик: …начать хоть отсюда…

Студентка: …никак не попасть…

Студент: Ну и что с того, что…

Все трое рассмеялись. Мик все время смотрел в сторону башни — не наверх, где окно, а вниз, в заросли. Наверно, кто-то появился из-за угла башни и идет к остальным. Ховард? Дэнни на всякий случай отскочил от окна, но чуть погодя снова выглянул. Нет, не Ховард, Анна. Младенец в какой-то хитрой сумке висел у нее на груди.

Теперь смеялись уже вчетвером.

Анна: Можно, в конце концов, устроить навес.

Вот у нее все до единого слова можно разобрать. И это понятно: голос ясный, пронзительно-тонкий — почти детский. Дэнни отклонился назад.

Мик: …снайпера нанять.

Опять все смеялись. Надо же, Мик, оказывается, умеет развлекать общество. Его темные волосы были стянуты шнурком на затылке. Несмотря на жару (на лбу поблескивал пот), он опять был в рубашке с длинным рукавом. Рядом на земле белела груда досок. Студенты уже уходили.

Студентка: …времени до обеда?

Анна: Сорок пять минут.

Студент: Тогда мы еще…

Мик: Смотрите там не…

И снова смех. Теперь Дэнни знал время: двенадцать пятнадцать. Тогда понятно, почему солнце так жарит. Дэнни хотелось одного — чтобы все поскорее убрались отсюда, чтобы он тоже мог поскорее убраться отсюда и успеть к обеду. Конечно, голова у него кружилась по многим причинам, но и от голода в том числе.

Мик: Подожди.

Это он окликнул Анну, которая вслед за студентами собралась уходить. Девочка у нее на груди уснула, головка свесилась набок. Анна обернулась. На ней было что-то желтое с короткими рукавами. Она раскраснелась — то ли обгорела на солнце, то ли ей просто голову напекло, у темноволосых это вечная проблема.

Анна: Что?

Мик: …с тобой поговорить…

Но оба стояли молча и ничего не говорили.

Мик: …никогда даже не…

Анна засмеялась. А кто виноват? Ты же сам исчезаешь, как только я появляюсь.

Мик сказал что-то, чего Дэнни не расслышал. Он уже не улыбался. И Анна тоже.

Анна: Я вижу, что тебе плохо.

Мик: Я по-прежнему…

Анна: Да. Я знала, что так будет.

Мик: …не думал… начинаю сходить…

Анна отступила на шаг назад. Мик, ты должен взять себя в руки. Ты ведь сам это понимаешь, да?

Только сейчас в голове у Дэнни что-то щелкнуло. До сих пор он слушал вполуха, дожидаясь лишь, когда все наконец уйдут, потому что помнил, что за его спиной в любой момент могут зашаркать каблуки баронессы. Теперь он сказал себе: Стоп. О чем это они? Дело было даже не в словах, которые он слышал, а в том, что он видел: очень уж близко друг к другу стояли эти двое. И Анна не уходила. И на Мика жалко было смотреть.

Анна: Мик. Ты должен это преодолеть. Должен. Иначе катастрофа.

Мик: …когда-нибудь вспоминаешь?

Анна: Нет! Стараюсь забыть. Изо всех сил.

Мик (неразбочиво).

Анна: Да, но это было не вчера. Шесть лет! Тут, в нормальной жизни, это большой срок. Шесть лет назад у меня еще не было Бенджи.

Мик: …именно… каждый день… каждый…

Анна: Не хочу этого слышать.

Мик стоял, засунув руки в карманы, и смотрел вниз. Дэнни ждал, что вот сейчас Анна уйдет, но она не уходила. Она прикрыла ладонями голову малышки и зажмурилась. Дэнни точно знал, о чем она сейчас думает, он чуть ли не слышал ее мысли: ей хочется бежать, но нельзя, надо как-то все уладить, что-то сделать, иначе все полетит к черту — и Ховард узнает. О чем? Видимо, о том, что шесть лет назад Мик трахал его жену.

Анна шагнула ближе к Мику и, глядя ему в лицо и по-прежнему прикрывая от солнца детскую головку, проговорила: Давай просто ему скажем.

Мик ответил не сразу. Что ты такое говоришь? — первая его фраза, которую Дэнни расслышал целиком. Губы у Мика побелели.

Анна: Он сильный, он выдержит. Конечно, будет тяжело, но потом, думаю, все устроится.

Мик: Нет. Нет. Нет. Нет. Нет! Ты слышишь меня?

Ну хорошо! Нет. Слышу.

Мик метался под деревьями, будто не мог остановиться… глотку себе перережу… Думаешь, шучу?

Анна: Ладно, расслабься. Я просто предложила.

Мик: …никогда в жизни… Не верю, что ты…

Мик, ну хватит уже.

Мик перестал метаться и снова смотрел на нее молча.

Анна: Придумай тогда ты, как быть. Что мне делать, по-твоему? Если ты и дальше будешь так же себя вести и устраивать такие сцены, он все поймет. И уверяю тебя, тогда уж точно будет хуже.

Мик: Не надо ему ничего говорить.

Думаешь, мне самой этого хочется? Господи, да мне бы в голову такое не пришло, но только… Послушай, у меня дочь спит на руках, а я тут с тобой… Да черт возьми!

Мик: …говори тише.

Анна заплакала. Дэнни смотрел на них с изумлением. Оказаться свидетелем такой сцены! Он не верил ни своим глазам, ни ушам, ничему — и уж тем более не пытался разобраться в сумбуре собственных ощущений. Он испытывал:

1. жалость к Ховарду, который даже не догадывается, что его жена и его лучший друг дурят его по полной программе;

2. удовлетворение оттого, что в жизни Ховарда не все так прекрасно, как казалось;

3. еще большую жалость к Ховарду, потому что легко жалеть человека, у которого в жизни не все прекрасно;

4. странное возбуждение от сознания того, что он все видел, все слышал и все знает.

Именно на этом последнем пункте — осознании знания — к Дэнни вернулось кое-что очень важное, что в последние два дня начало уже хиреть без применения: ожила ищущая, мыслящая часть его натуры, которая всегда пыталась разобраться в том, что происходит кругом и какое место он, Дэнни, занимает в происходящем. Та часть, что поддерживала Дэнни на плаву все эти годы. Мир вокруг него рассыпался — и опять сложился, уже по-новому, и Дэнни снова стал самим собой, то есть он снова не просто что-то знал, но знал больше всех остальных, видел всю паутину, связующую людей и события, пока остальные замечали лишь отдельные натянутые нити. Он владел информацией. Так в его жизни было всегда, много лет подряд. Не то чтобы он использовал свои знания в каких-то целях: информация — игрушка опасная, она в любой момент может обернуться против того, кто пытается с ней играть. Но в самом том, что он ею владел — то есть знал, кто с кем и как связан, — в этом заключалась его сила. И у Дэнни было слово, выражающее все описанное: абс.

Мик взял Анну за руку. Ну вот, подумал Дэнни.

Мик (неразборчиво).

Анна (всхлипывая): Просто… Я так хотела приехать сюда… так ждала этого, а теперь… По ночам уже не могу спать.

Так Анна стояла и плакала, а Мик держал ее за руку. Потом она перестала плакать, вытерла слезы, поцеловала дочку в макушку и взглянула на часы.

Мик: …легче, если бы я…

Анна: Да, но ты не можешь уехать, и нет смысла об этом говорить.

Эге, подумал Дэнни. Что значит «не можешь уехать»?

Мик (неразборчиво).

Анна: Конечно, не надо было. Конечно, дурацкая затея. Но ты здесь, и с этим ничего не поделаешь.

Мысль Дэнни продолжала вертеться вокруг той фразы. Что значит — Мик не может уехать? По какой такой причине?

Мик (неразборчиво).

Анна: Да не за что тебе просить прощения. Я большая девочка. И в эту историю впуталась сама. Просто… выпутаться никак не могу.

Они уже не держались за руки.

Солнце переместилось, и Дэнни больше не видел их лиц. Мик пытался объяснить что-то Анне, но он говорил совсем тихо, так что до Дэнни не долетало ни звука. Анна молчала, слушала. Дэнни еще немного высунулся из окна, но, хотя ему удалось различить отдельные слова: там… надо решать… как это сделать… — смысл все равно ускользал. Дэнни давно не стоял на полу, а балансировал на животе, его руки и ноги болтались по обе стороны от окна. Упершись локтями в стену, он продвинулся еще на несколько сантиметров вперед. Как оказалось, слишком далеко.

Дэнни сразу понял свою ошибку: он недооценил главную силу вселенной — силу тяжести — и перенес основную тяжесть своего тела за пределы окна. И теперь эта сила влекла его вниз, держался же он лишь благодаря трению собственных штанов о камень. Дэнни стискивал зубы, чтобы не завопить. Он отчаянно шарил рукой по откосу, нащупывая хоть крошечную зацепку, он извивался и вилял задом, пытаясь ввинтить себя обратно в оконный проем. Еще секунду или две ему казалось, что все получится и главная вселенская сила снова окажется на его стороне; он уже начал потихоньку отползать назад, но подвело трение: только что его штаны тормозили о шершавую поверхность, а теперь они пропитались потом и заскользили. Или он сам заскользил внутри штанов, не важно, — но он скользил и орал как резаный, как орал бы любой на его месте, вываливаясь вниз головой из окна.

Он успел зацепиться за оконную раму ногами — большими пальцами ног, — это остановило или, во всяком случае, приостановило его падение. Теперь он изо всех сил старался держать ступни под прямым углом, чтобы не сорваться. Мик с Анной внизу что-то кричали.

Мик: Эй, кто там?

Анна: Не знаю… Стоп, это не кузен Ховарда? Дэнни, ты?

Дэнни молчал: чтобы ответить, ему пришлось бы напрягать пресс, тогда на ступни просто не осталось бы сил.

Мик: Черт, он там… Он же сейчас сковырнется! Так, я бегу наверх. Дэнни, держись!

Дальше было не слышно — Мик уже заворачивал за угол башни.

Анна: Держись, Дэнни! Мик тебя вытащит. Сейчас, потерпи немного!

Теперь все силы Дэнни сконцентрировались в ступнях: главное — держать их под одним и тем же углом, хоть это и трудно. Все тело Дэнни дрожало от напряжения, но он знал, что может провисеть так хоть час, если надо, — сил хватит. Вот только ботинки, кажется, не желали удерживать его ноги. Предательски, по миллиметру, ноги выскальзывали из них — значит, ботинки были ему велики? Растянулись за столько лет — или это сам Дэнни усох? Или носки тонковаты? Или ботинки всегда на нем болтались, просто до сих пор он этого не замечал? Вряд ли. Когда Дэнни их покупал, они сидели как влитые, за то и купил. У него еще мелькнуло тогда, что это судьба: раз ботинки сшиты специально для него, значит, в них он и должен встретить свое будущее. Теперь голова Дэнни ненужным балластом болталась внизу и тянула за собой все тело, а ноги выскальзывали: сначала мелкими потными рывочками, а потом одним большим последним страшным рывком, окончательно разлучившим Дэнни с его ботинками.

Глава девятая

Нора: Как тебя угораздило так загреметь? Жить надоело? Или это ты просто такой везучий?

Она сидела рядом с Дэнни, который только что открыл глаза и обнаружил, что он лежит на спине, на кровати, в незнакомой комнате. Кажется, это начало превращаться у него в привычку.

Дэнни: Где я?

Нора: В своей комнате.

Так. Час от часу не легче. У него появилась своя комната? Перед глазами стоял туман, и видно было плохо, но спустя несколько секунд Дэнни все же узнал деревянные стойки антикварной кровати, на которой он спал в первую ночь после приезда. Потом он разглядел высокие каменные стены и камин — точнее, оранжевое размазанное пятно в изножье кровати. В окне было черно. Значит, ночь, подумал Дэнни. Или что-то с глазами.

Но что-то явно было не с глазами, а с головой. Все так странно плыло и расплывалось, будто он наглотался колес — ладно, раньше он любил иногда закинуться, но сейчас-то с чего? Не успел Дэнни задать себе этот вопрос, как заметил еще одну неприятность. Или, возможно, он заметил ее сразу, едва открыл глаза, но из-за ваты, которой все было окутано, понадобилось время, чтобы эта неприятность дошла до его сознания: болела голова. И не просто болела. Обычная головная боль не шла с этим ни в какое сравнение. Она болела, потому что была разбита. Дэнни попытался дотронуться до больного места, но оно оказалось туго забинтовано.

И тогда он все вспомнил. Воспоминания медленно ползли на него сверху, при этом ему почему-то казалось, что сам он все выползает и выползает из своих ботинок. Да, неслабо его заморочило.

Дэнни: Чем это меня напичкали?

Нора пожала плечами: Вкололи что-то.

Все, что она говорила, попадало сначала в какую-то страшно длинную извилистую трубку, а уже потом, по этой трубке, вливалось в сознание Дэнни. И когда он сам отвечал, ему тоже приходилось дожидаться, пока его ответ по такой же длинной трубке перетечет от его мозга ко рту. Когда слово «вкололи» добралось наконец по длинной-предлинной трубке до мозга Дэнни, он дернулся. И спросил (после очередной долгой паузы): Что вкололи?

Нора: Точно не знаю. Этот доктор говорит на своем тарабарском языке, на котором тут все разговаривают.

Дэнни: А Ховард его понимает?

Нора: Его никто не понимает.

Дэнни кое-как удалось приподняться на локтях. Ты хочешь сказать, что какой-то тарабарский доктор, которого вообще никто не понимает, колет мне неизвестно что?

Нора: Не волнуйся, у Ховарда есть переводчик. Та бабулька, что живет в башне, баронесса.

Она была тут? В этой комнате? Сама мысль об этом показалась Дэнни чудовищной.

Да нет, она не выходит из башни. И внутрь никого не пускает. Ховард с доктором стоят у нее под окном, доктор кричит ей на своем языке снизу вверх, а она потом кричит сверху вниз — передает Ховарду, что он сказал.

Дэнни откинулся на подушке и закрыл глаза. Для него сейчас это было слишком сложно.

Нора вдруг подскочила, засуетилась и начала теребить его одеяло.

Нора: Нет-нет-нет, только не спи! Не спи! Не надо спать! Не спи, слышишь?

Дэнни открыл глаза. Ты что, ненормальная?

Нора посмотрела на часы. Ее руки опять тряслись. Она пошарила у себя на поясе, отстегнула что-то, и Дэнни услышал легкий шорох и потрескивание.

Нора (торопливо, в портативную рацию): Он проснулся. Прием.

Хрип из рации: Сколько уже? Прием.

Нора: Десять минут. Прием.

Хрип из рации: …уже иду.

Нора улыбнулась. Дэнни давно хотел увидеть эту улыбку, которая вмиг сводила на нет и лиловые дреды Норы, и отстраненность, и нелюбовь к фактам, и она сразу же превращалась в милую девочку из хорошей семьи — какой, собственно, и была. Но Дэнни так и не увидел эту улыбку. Его взгляд приклеился к маленькой рации типа уоки-токи, которую Нора держала в руке, — не приклеился даже, а впечатался в нее намертво. Как объяснить, что испытывал Дэнни при виде этой пластмассовой игрушки? Наверно, то же, что участник голодовки, мимо которого пронесли поднос с горячим ростбифом. Или зэк с пожизненным сроком, которому показывают плейбоевскую красотку у шеста. Хотя и эти примеры мало что объясняют, так что попробую лучше описать реакцию Дэнни изнутри. Итак: его рот наполнился слюной, в животе заурчало, к горлу подкатил комок, в носу засвербело, на глазах выступили слезы, а из груди вырвался протяжный стон.

Что? Что?.. Нора суетилась около него, лиловые дреды тревожно подпрыгивали.

Это… Что это? В голове забухали тяжелые глухие удары.

Это? Уоки-токи. Слушай, может, надо вызвать… Потерпи чуть-чуть, сейчас придет Ховард, он…

Какой-то маньяк в голове у Дэнни ломился в запертую дверь, и было ясно, что дверь эта слишком тонкая и долго не выдержит.

Где ты это взяла? Перед ним проплывало то ли воспоминание, то ли видение: он держит такой же маленький пластмассовый аппаратик в руке, говорит в него, и такой же хриплый голос ему отвечает. От этого видения у него отчаянно засосало под ложечкой.

И чем сильнее Дэнни хотел иметь такой же аппарат, тем острее сознавал, что у него его нет.

Нора: Тут у всех есть уоки-токи. Иначе как бы мы отыскивали друг друга в этих…

Маньяк остервенело высаживал дверь, голос Норы тонул в грохоте.

Нора: А тебе Ховард разве не выдал?..

Бух. Ух. Ух. Дверь рухнула, Дэнни отключился.

Эй, слышишь меня? Дэнни. Дэнни!

Дэнни открыл глаза. Сначала он увидел: высоко-высоко над ним висит потолок, поперек потолка черные балки. Потом он заметил висящее гораздо ниже потолка лицо Ховарда.

Ховард: Проснулся, молодец, отлично. Он взглянул на часы. Так, девять сорок восемь. А прошлый раз он сколько продержался? Вопрос был задан кому-то через плечо. Оказалось, Норе.

Нора: Тринадцать минут.

Ты еще тут, дружище?

Дэнни: Тут я.

В Ховарде что-то изменилось — Дэнни не понял, что именно, но он как будто начал больше походить на прежнего Хоуи. Или это Дэнни уже начал привыкать к теперешнему Ховарду.

Ховард (Норе): Ты говорила с ним?

Нора: Так, немного.

Ховард: Ничем его не огорчала, нет?

Нора: Вроде нет. Она отвечала просто и прямо: никакой иронии, никакой двусмыслицы. Будто цветную картинку перевели в черно-белый формат.

Дэнни: Что тут вообще происходит?

Ховард: Хороший вопрос. Просто в самую точку. Ты помнишь, что выпал из окна?

Дэнни кивнул.

Ховард: Ну, в общем, ты не долетел. Упал на дерево. И слава богу. Не буду даже объяснять, что было бы… И так все ясно. Но об дерево тебя все же хорошо шандарахнуло, макушку в нескольких местах пришлось зашивать. Зато по поводу внутренних повреждений — в смысле, внутри головы — доктор считает, что у тебя просто сильное сотрясение мозга.

Дэнни: Это тот доктор, который не понимает по-английски?

Ховард поморщился. Да, он самый. Он у них тут главное светило, учился в Париже или уж не знаю где. Объясняться с ним — это, конечно, кошмар… Ладно, ничего, справимся. Он тебе колет какие-то уколы, чтобы не было воспаления — вроде за этим надо специально следить в первые сутки. А нам велел расталкивать тебя каждые тридцать минут, чтобы ты не уснул каким-то «затяжным сном» или «затягивающим сном» — точно не скажу, тут могут быть издержки перевода. Но я практически уверен, процентов на девяносто, что это не кома. Просто какой-то особенный глубокий сон, от которого потом трудно очухаться.

Нора: Насчет снов.

Ховард: А, да, спасибо. Доктор велел узнать, снятся ли тебе сейчас сны.

Дэнни: Вроде нет.

Ховард: Вот это замечательно. Просто замечательно! Потому что когда начинается этот сон — затяжной, то ли затягивающий, — человеку часто что-то такое снится, и он начинает путаться, где сон, где явь… В общем, я страшно рад, что у тебя этого нет.

Он снова склонился над Дэнни и стал всматриваться. От него шел сильный мятный запах, будто он только что чистил зубы. Дэнни заметил капельки пота у него на лбу, под волосами, и понял, что именно изменилось в лице кузена. Появился страх. Ховард боялся.

Ховард: Если сможешь не отключаться два часа подряд, то дальше мы не будем теребить тебя каждые тридцать минут. Только надо, чтобы это произошло в пределах пятнадцати часов от момента падения, — пока прошло (взгляд на часы) около девяти. Тогда можно будет расслабиться и больше никаких шагов не предпринимать.

Дэнни: Каких шагов?

Ховард: Ну, следующий шаг — если понадобится — вызвать вертолет и перевезти тебя в больницу. Там тебе сделают сканирование мозга.

Он сказал это небрежно, как о сущем пустяке, и это его выдало. Ховард по-настоящему боялся. Он знал, что Дэнни сильно влип — неизвестно, выживет ли. Зато Дэнни, видя это, почему-то был спокоен, будто ему самому уже не надо бояться, раз за него боится кто-то другой. А может, его просто так пришибло от уколов.

Ховард: Хотя не думаю, что до этого дойдет, и доктор тоже не думает. Смотри, мы с тобой уже разговариваем (опять взгляд на часы) почти десять минут. В сон не тянет?

Дэнни: Не тянет.

Ховард: Вот и хорошо.

Он замолчал. Дэнни тоже молчал и, борясь с новой волной тупой усталости, старался не закрывать глаза.

Ховард: Гммм… послушай, Дэнни. Хочу задать тебе один вопрос. Только он достаточно деликатный.

Он покосился на Нору, та отошла к окну. Ховард придвинулся ближе и облокотился о матрас, так что от его мятного дыхания в ноздрях у Дэнни защекотало.

Ховард: Я бы не стал сейчас об этом заговаривать, но… Доктор велел нам все время с тобой общаться. Только не огорчать. Так что если тебе что не понравится, ты скажи сразу, хорошо?

Скажу.

А в данный момент ты ничего такого не чувствуешь? Никакого огорчения?

Дэнни задумался. В данный момент он чувствовал себя как человек, которому вскрывают череп тесаком, но вряд ли это вписывалось в понятие «огорчение».

Нет.

Ховард: Хорошо. Ну, тогда вопрос. Касательно твоего падения. Скажи, это точно был… несчастный случай?

На этот раз трубка, по которой слова Ховарда перетекали в мозг Дэнни, оказалась особенно длинной. Дэнни успел поразглядывать Нору (она стояла, вывесившись до пояса из окна: возможно, курила) и полюбоваться ее обтянутой армейскими штанами попой. Когда вопрос Ховарда наконец дотек до его сознания, Дэнни рассмеялся.

Дэнни: Если бы мне в башку втемяшилось свести одним махом все счеты, не проще ли было подняться на этаж-другой выше, как думаешь? А еще проще — сигануть с крыши прямо в Нью-Йорке. Чтобы не мучиться с переходом на ваше европейское время.

Это хорошо. Хорошо. Рад слышать… Но я вообще-то не это имел в виду.

Дэнни помотал головой, не понимая.

Правда, в целом ты уже ответил. И все-таки… Я хотел спросить: когда ты торчал там, наверху… тебе никто, случайно, не помог?

В смысле вытолкнул, что ли?

Ну, не обязательно. Может, просто… чуть-чуть подтолкнул.

Постой, ты про баронессу?

Я понимаю, это может звучать странно… Но ты ведь успел с ней познакомиться?

Этот вопрос застал Дэнни врасплох. Какое-то время он разглядывал свои коленки, от которых покрывало расходилось во все стороны мягкими складками. Покрывало было бархатное, как у баронессы, только не зеленое, а темно-красное. И поновее. Дэнни стало жарко, будто в лицо ему плеснули чем-то горячим. Но Ховард уже по-своему истолковал его молчание.

Ну вот, значит, ты понимаешь, о чем я. Это же безумная старуха. Совершенно невозможно угадать, что она может выкинуть в следующий момент.

Выкинуть. У Дэнни начался приступ истерического смеха, который казался нескончаемым. Но он кончился, как только Дэнни задал себе вопрос: а вдруг правда? Вдруг баронесса его таки подтолкнула? Легко-легонечко прикоснулась к нему своей паучьей лапкой — и этого хватило, чтобы обратить силу тяжести против него? А может, он даже заметил, как что-то мягкое, нежное надавило на его ступни?

Да ну, глупости, такое только в бреду может помститься. Это все от уколов.

Дэнни: То есть ты думаешь, в отместку за то, что ее пытаются выманить из башни, она решила…

Ховард: Выманишь ее, как же. Она ни в какую не желает выходить. Ни на минуту. Мало ли, вдруг я перережу ей горло и вышвырну из родового гнезда — так прямо в лицо мне и говорит. Хотя не думаю, что она по-настоящему меня боится. Скорее тут некий расчет: она ждет, чтобы я сделал какой-то шаг, и тогда она тоже сделает шаг. Знать бы только какой.

Дэнни: У нее там полно оружия.

Ховард, задумчиво глядевший в камин, обернулся. Что за оружие?

Дэнни: Лук, арбалет. Таран. Масло раскаленное — людям на головы лить.

Вообще-то он не собирался выкладывать все сразу, думал приберечь информацию до лучших времен, вдруг пригодится. Но когда Ховард обернулся, на лице его отобразилось такое искреннее изумление, что Дэнни не устоял. Зато он убедился, что у кузена не возникло никаких подозрений на их с баронессой счет, — уже хорошо. И не возникнет, понял Дэнни: Ховарду просто не придет такое в голову. А из-за того, что в полуметре от него сидел человек, не способный вообразить его, Дэнни, в постели с баронессой, Дэнни и сам начал думать, что, может, никакой постели и не было.

Ховард: И ты видел этот ее арсенал?

Дэнни: Нет. Зато я пил одно очень странное вино из ее погреба.

Ховард отклонился на спинку кресла и окинул Дэнни каким-то новым взглядом — наверно, так он смотрел на людей в свою бытность брокером, решил про себя Дэнни.

Ховард: Знаешь, дружище, ты меня поражаешь. Нет, правда. Ты тут еще двух дней не пробыл, а уже рассказываешь мне вещи, о которых я не имею никакого представления… Это сильно. Нора, как там у нас со временем?

Нора, все еще стоявшая перед окном, посмотрела на часы. Почти сорок пять минут.

Ховард вскочил с кресла. Замечательно! Ты молодчина, Дэнни, просто молодчина! Но расслабляться пока не будем, да? Давай еще постараемся. Протянем, сколько получится, ладно?

Стоп, стоп, наверняка скажет кто-то на этом месте. Три страницы назад Дэнни был в сознании почти десять минут, а тут вдруг хоп — и сорок пять? И я должен этому верить? Да все, что они наговорили на этих трех страницах, можно повторить за пять минут — и значит, Дэнни бодрствует от силы четверть часа. Но — не спеши, приятель, отвечу я. Ты забываешь, что, во-первых, все сказанное сначала мучительно долго ползло по длинной извилистой трубке и только потом попадало в сознание Дэнни; и его ответы так же долго тащились в обратную сторону. И во-вторых, за это же время в комнате напроисходила куча всяких других вещей. Чтобы описать все это, понадобились бы десятки страниц — у меня их просто нет. Не говоря уж о том, что никому не интересны подробности типа: Ховард встал и поворошил угли в камине; Нора закрыла окно; Ховард почесал затылок и высморкался в белый носовой платок; Нора вышла в коридор, поговорила там с кем-то и опять вернулась; рация на поясе у Ховарда засипела, и ему пришлось нажать на какую-то кнопку, чтобы она умолкла. Все эти мелочи тоже требуют времени, так что напиши я хоть «час» вместо сорока пяти минут, и то бы было нормально.

Ховард: Дэнни! Слышишь меня?

Дэнни закрыл глаза. Волна усталости, теплая и желанная, накатывала на него, и то, что она была ему вредна, уже не имело значения: он ждал, когда она захлестнет его совсем.

Запах мяты, лицо Ховарда над изголовьем. Дэнни, не надо. Дэнни, не закрывай глаза. Постарайся… Нора, подкинь пару поленьев в огонь. Дэнни, открой же глаза.

Из рации Ховарда донеслось тихое потрескивание. Дэнни очень, очень хотелось ощутить ее тяжесть в своей руке. Он попытался разлепить веки. Можно я подержу…

Ховард: Дэнни. А, черт! Опять вырубился.

Дэнни: Можно я…

Проснувшись в следующий раз, Дэнни сначала лежал с закрытыми глазами. До него доносились голоса и еще какие-то звуки, как бывает, когда абонент на том конце случайно нажимает кнопку быстрого набора и в твоем телефоне что-то шуршит и скрежещет в такт его шагам, доносятся булькающие голоса и среди них, возможно, голос твоего приятеля; ты даже узнаешь его и несколько раз кричишь «алло», но скоро тебе это надоедает, и ты нажимаешь «отбой». Дэнни не мог нажать «отбой». Поэтому он лежал и слушал совершенно бессвязные слова: хербаллу… шуддин… скрамши… Потом что-то кольнуло его в шею, чуть ниже уха. Глаза Дэнни сами собой распахнулись. Все плыло, Дэнни только успел разглядеть, как какой-то человечек с седой бородкой и со шприцем в руке отплывает от его кровати.

После этого стало тихо. Дэнни думал, что все ушли, но когда повернул голову, оказалось, что в кресле вместо Ховарда сидит теперь всклокоченный со сна Бенджи в пижаме с красными рыбками.

Бенджи: Тебе больно было?

Дэнни смотрел на него, дожидаясь, пока сфокусируется взгляд. Очень хотелось разобраться, что там такое происходит у Бенджи на пижаме: большие красные рыбки едят маленьких красных рыбок или просто одинаковые рыбки едят друг друга.

Дэнни: Что больно? Падать из окна?

Бенджи: Нет. Укол.

А. Укол это нормально.

Бенджи нахмурился, силясь понять, шутит Дэнни или нет. Наконец он сказал: А вот мне не разрешают забираться на подоконники. Потому что это опасно!

Хорошо, я учту.

Бенджи: Разве твоя мама тебе это не говорила?

Может, и говорила. Не помню.

Ты теперь поедешь домой?

Зачем? Я только что приехал.

А дома ты живешь в квартире?

Вроде того. То есть обычно живу в квартире, но сейчас у меня нет квартиры. Я сейчас переезжаю. С места на место.

На кой черт он все это объясняет? Дэнни изогнулся, пытаясь отыскать глазами кого-нибудь, кто спас бы его от этого ребенка. Но в комнате, насколько он мог судить, больше никого не было. Только гобелены на каменной стене колыхались от сквозняка.

Бенджи: У тебя есть жена?

Нет.

А моя мама — папина жена.

Да, я догадался.

У тебя есть собака?

Нет.

У тебя есть кошка?

Нет. И других зверей тоже нет.

А морская свинка?

Черт возьми, вырвалось у Дэнни, и Бенджи испуганно замолк. Дэнни надеялся, что разговор на этом и кончится.

Бенджи: У тебя есть дети?

Дэнни стиснул зубы и уставился на потолочные балки. Нет у меня детей. К счастью.

Бенджи надолго затих. Потом спросил: А что у тебя есть?

Дэнни открыл рот, чтобы ответить, но не ответил. А что, собственно, у него есть?

Бенджи: Я спрашиваю, что у тебя…

Слышу, слышу.

Что у тебя есть?

Ничего у меня нет, ясно? Ничего. Все, я сплю.

Бенджи придвинулся ближе и стал разглядывать Дэнни с выражением сочувствия и одновременно холодного любопытства. У взрослых на лицах не бывает такого выражения. Они научились его скрывать.

Бенджи: Ты печальный, потому что у тебя ничего нет?

Нет, я не печальный.

Но он солгал. Печаль возникла вдруг и навалилась на Дэнни всей своей огромной тяжестью. Он увидел себя сверху: вот он лежит на спине, с разбитой башкой, неизвестно где, на краю света. И у него ничего нет.

Бенджи: Ты плачешь?

Дэнни: Глупости, с чего ты взял.

У тебя слезы.

Просто голова разболелась… От тебя.

Взрослые иногда плачут. Я видел: моя мама плакала.

Я хочу спать.

Бенджи продолжал его разглядывать. Дэнни закрыл глаза, но ребенок не уходил, дышал ему в ухо.

Бенджи: Ты взрослый?

Бух. Ух. Ух.

Дэнни. Дэнни. Дэнни. Дэнни. Дэнни.

Опять Ховард. Дэнни открыл глаза. Ребенок все еще был здесь, но сидел теперь на коленях у отца.

Ховард: Ну что, Дэнни, идем дальше? В этот раз ты что-то долго… отсутствовал.

Бенджи: Он просыпался.

Ховард: Бенджи говорит, ты просыпался, пока я выходил поговорить с доктором. Но Нора сказала, что спал, а она тоже была тут.

Дэнни взглянул на Нору, которая изучала большой гобелен на стене. Значит, бегала куда-то по своим делам, когда должна была находиться в комнате, и не хочет, чтобы Ховард знал. При других обстоятельствах Дэнни уж как-нибудь дал бы ей понять, что с ней все ясно, и вообще пусть скажет спасибо, что он ее не закладывает. Но сейчас разъяснить ей это было затруднительно.

Дэнни: Доктор же вроде не говорит по-английски?

Ховард: Да уж. Общаемся через переводчика — слыхал про нашего переводчика? Ховард закатил глаза. Орем все до хрипоты. Самое главное, что доктор сказал — и повторил это несколько раз: надо, чтобы ты бодрствовал. Ховард улыбнулся, но его улыбка показалась Дэнни вымученной.

Дэнни поймал на себе взгляд ребенка, и давешняя печаль тут же вернулась. Как же так получилось, что у него ничего нет? У него что, никогда ничего не было? И правда ли, что у него ничего нет, или это ему стало так казаться после того, как он ударился головой?

На поясе у Ховарда снова что-то зашипело и затрещало.

Дэнни: Ховард, можно мне это?.. Вот эту штуковину. Он указывал на рацию.

Ховард: Рацию? Да пожалуйста.

Поглядывая на Дэнни с некоторым удивлением, он вложил уоки-токи ему в руку. На ощупь рация походила на мобильник или наладонник: маленький пластмассовый аппаратик с резиновой клавиатурой, почти ничего не весит, но с кучей функций.

Дэнни нажал кнопку. Хрипловатое потрескивание. Какой восхитительный звук! Терзавшая его только что печаль улетучилась в мгновение ока. Более того, Дэнни тут же понял, что никакой печали и не было — иначе как бы она могла исчезнуть так быстро? И сначала он почувствовал облегчение оттого, что так удачно избавился от никчемной печали, а через минуту-другую облегчение сменилось радостью: это неправда, что у него ничего нет. Все есть! Просто он должен восстановить связь со всем тем, что у него есть.

Ховард: Ну, и что там слышно?

Дэнни улыбнулся: Ничего. Шум в эфире.

Ховард: А вот я больше доверяю твоему мозгу, чем этому аппарату.

Дэнни поднял на него глаза. Ребенок у Ховарда на коленях свернулся калачиком, уложив голову на подлокотник кресла.

Ховард: Знаешь, все эти нынешние игрушки стремятся приблизиться к человеческому мозгу. Такие компактные, удобные. Еще шаг — и будет передача мысли на расстояние… Но только мысли и без всяких игрушек можно передавать.

Дэнни: Можно. Зато с игрушкой я уверен, что на том конце есть живой человек. Он слышит меня, а я его.

Ховард рассмеялся. Где это «на том конце», Дэнни? Что еще за «тот конец» такой? Откуда ты знаешь, где этот твой человек находится?

Дэнни развернулся к Ховарду лицом. Так что ты предлагаешь?

Предлагаю выкинуть эти штуковины ко всем чертям. Вообще о них забыть. И попытаться поверить в свой мозг.

У моего мозга не получаются телефонные звонки.

Ну и что, что не получаются? Можно и без телефона разговаривать с кем угодно.

Он правда так считает? Да нет, не может быть. Дэнни рывком сел. Сна не осталось ни в одном глазу. То есть ты мне советуешь разговаривать с кем угодно просто так, а есть он там или нет, не важно? Как помешанные — ходят по городу и бормочут что-то себе под нос? Так, да?

Ховард придвинулся ближе и наклонился вперед. Он говорил тихо, будто посвящая Дэнни в великую тайну. Там никогда никого нет, Дэнни. Ты один. Такова реальность.

Ни хрена я не один! У меня друзья по всему свету.

Бенджи заерзал у Ховарда на коленях. Папа, он сказал нехорошее слово.

Но Ховард неотрывно смотрел на Дэнни. Что они до тебя доносят, твои игрушки? Тени, бестелесные голоса? А когда ты в сети — слова и картинки на экране? Да, Дэнни, да! Тебе кажется, что на том конце люди, а их там нет. Ты сам их для себя выдумал.

Чушь собачья.

А я тебе говорю, что ты должен стать хозяином положения, поверить в собственные мозги — они делают гораздо больше работы, чем ты думаешь. А могут еще больше!

Но Дэнни уже понял: его агитируют. Его отец, пока не махнул на него рукой окончательно, наезжал на него с такими агитречами каждые два-три месяца. Слова были всегда разные, но суть одна: ты живешь неправильно, ты весь погряз в дерьме, но есть еще надежда изменить жизнь к лучшему — если сделаешь, как я тебе говорю.

Дэнни тоже подался вперед и заговорил, глядя Ховарду прямо в лицо: Мне нравятся мои игрушки, понятно? Я их люблю. Жить без них не могу. И не хочу. И даже не собираюсь учиться. Да я скорее яйца себе отрежу, чем соглашусь проторчать хоть минуту в твоем долбаном отеле, ясно тебе?

Ховард: Конечно ясно. Великолепно! Потрясающе! Мне уже не терпится увидеть, как это будет.

Что — будет? Когда?

Когда ты поймешь, что я прав.

Катись к чертовой матери, Ховард!

Папа…

Дэнни: Нарочно меня достаешь, да? Ты чего добиваешься?

Ховард: Чтобы ты не спал. И, представь, помогает — видишь, сколько ты уже не спишь!

Внутри у Дэнни вскипала волна нешуточной ярости. Она поднималась откуда-то снизу, из паховой области, ему даже показалось, что покрывало в этом месте начало подрагивать. А наверху послышался его собственный взволнованный голос: Насрать мне на мои мозги, ясно? И на мое воображение, ясно? Я хочу видеть и слышать только реальные вещи! Только то, что реально существует.

А что, что реально существует, Дэнни? Реалити-шоу в ящике? Или чьи-то там излияния в интернете? Слова в них, конечно, существуют, они реальные, кто-то же их написал, но про остальное не стоит и говорить. А когда ты треплешься по своему сотовому — кто там тебя слушает в эту минуту? Ты об этом понятия не имеешь. Мы живем в мире сверхъестественного, Дэнни. Мы окружены призраками.

Дэнни: Говори за себя.

За себя, за тебя, какая разница? Никакой «реальности» больше нет, она осталась в прошлом. Все, кончилась реальность, финита — любезные твоему сердцу игрушки ее и добили. А по мне, так туда ей и дорога.

Ярость внутри Дэнни бурлила и била через край. Да пошел он, философ хренов! Забрал у Дэнни все, буквально все — но этого ему мало, теперь он убеждает, что ничего и не было, якобы Дэнни сам все это выдумал. Еще и улыбается, удовольствие получает. Урод недоделанный!

Дэнни больше не мог оставаться в постели, он должен был сейчас стоять, а не лежать. Он уже свесил ноги с кровати и приподнялся, но Ховард, заметив его телодвижения, решительно уперся ладонью ему в грудь. Нет, дружище, подожди, неожиданно спокойным голосом сказал он. Не надо так волноваться. Ребенок по-прежнему сонно ворочался у него на коленях.

Дэнни немного поборолся с рукой Ховарда, но комната стремительно закружилась вокруг него — хорошо, что Ховард успел схватить его за плечи и уложить обратно на подушку.

Ховард: А вот вставать тебе пока рано. Ты еще не готов. Извини, это я виноват. Хотел тебя развлечь беседой, но перестарался. Извини.

Сейчас меня вывернет наизнанку, подумал Дэнни. Он несколько раз глубоко, прерывисто вздохнул. Стало абсолютно тихо.

Ховард: Эй, ты там как? Держишься? Он прижимал два пальца к запястью Дэнни, проверяя пульс.

Ховард? Бенджи? Вы тут?

В дверях стояла Анна в голубом махровом халате. Вид у нее был смущенный, голос как спросонья. Я заглянула в комнату к Бенджи, а там никого — я уже перепугалась.

Ховард шагнул ей навстречу, прижимая к себе сына одной рукой. Сонный Бенджи обхватил мать руками и ногами и повис на ней, как обезьянка. Дэнни вздохнул с облегчением: этот ребенок уже сидел у него в печенках.

Ховард: Он мне тут помогал — да, сынище?

Анна: Это хорошо… Но ночь же давным-давно.

Ну и что, что ночь. А нам надо следить, чтобы Дэнни не уснул. Ховард добавил что-то еще, чего Дэнни не расслышал, и Анна перевела взгляд на Дэнни.

Снова передав ребенка мужу, она подошла к кровати и остановилась. Она стояла очень прямо, вытянувшись в струнку, как вчера, когда рассказывала про женщину, которая после купания в бассейне станет другим человеком.

Анна: Привет, Дэнни. Как дела?

Дэнни: Ничего. Вот, боремся с комой.

Ховард: Дэнни, это не кома, даже не произноси этого слова. Затяжной сон… или затягивающий.

Взгляды Дэнни и Анны встретились. Анна тоже боялась, но не как Ховард, по-другому. Она боялась не того, что Дэнни может умереть, а того, что он может сказать.

Неожиданно он все вспомнил, в том числе, как и почему он выпал из окна. Не то чтобы до сих пор он совсем об этом не думал — думал, но мысли его рвались и путались. Наверно, из-за лекарства. Но теперь знание о том, что в жизни Ховарда, в самой ее сердцевине, зияет дыра, вынырнуло из мутных глубин на поверхность. И это знание сделало Дэнни сильным.

Тут же злость на Ховарда улетучилась, как недавно улетучилась печаль, и стало странно легко.

Ховард: Нора, который час?

Нора: Час сорок четыре.

Ховард (оборачиваясь): Постой… как ты сказала?

Нора: Ну да, больше двух часов прошло. Почти два с половиной.

Победный крик Ховарда: Ура-аа! Наша взяла!.. Дэнни, дружище, ты продержался!

Навалившись на Дэнни, он сгреб его в такие искренние, счастливые, горячие объятия, каких Дэнни не помнил в своей жизни. Тепло от тела Ховарда, просачиваясь между ребрами, обволакивало и согревало сердце. Смутившись, Дэнни привстал и тоже обнял кузена.

Когда Ховард распрямился, на его глазах блестели слезы. Он вытер их рукавом. Теперь уже можно признаться. Дэнни, чтоб ты сдох, как я волновался!

Бенджи: Ты сказал сдох! Сдох!

Анна: Бенджи! Ховард!

Но ее разобрал смех. Всех в комнате вдруг разобрал смех, включая нескольких только что вошедших студентов; все суетились, шумно радовались и ударяли друг друга по рукам. Только Анна по-прежнему боялась. Дэнни видел это по глазам: она все время непонятно щурилась, будто ее слепило солнце.

Силы Дэнни иссякали. Волна усталости нахлынула снова и заполнила все пространство, которое прежде было занято злостью. Усталость все глубже вдавливала глазные яблоки внутрь черепа. Дэнни закрыл глаза. Стало темно.

Глава десятая

Сегодня моя бригада копает траншею метрах в пяти от внутренней ограды: откапываем магистральную трубу. Когда я поднимаю глаза, по дороге к тюремным воротам приближается маленькая желтая «субару». Это подъездная дорога от шоссе к тюрьме, она идет параллельно сетчатому заграждению, в нескольких метрах от него. Итого между нами не меньше пятнадцати метров расстояния, плюс два ряда сетки, плюс колючая проволока — в общем, кто там сидит за рулем, разглядеть невозможно. Непонятно, с чего вообще я смотрю. Хотя вру, это как раз понятно. Мы все смотрим, всегда.

В четверг посещений нет, поэтому на стоянке пусто, только машины персонала. «Субару» подъезжает и становится на свободное место. У меня нет никаких причин думать сейчас о Холли: четверг не ее день. Я о ней и не думаю, но почему-то, когда дверца «субару» наконец открывается, я уверен, что выйдет именно она. И она выходит.

В руке у нее сигарета, и это первое, что меня поражает. Обычно, если женщина курит, я это сразу могу определить — по запаху от ее рук, волос, дыхания. Но насчет Холли у меня даже мысли не возникало. Скверная привычка, особенно для женщины — прошу прощения у феминистов и феминисток. Выбравшись из машины, Холли прикрывает глаза от солнца и глубоко затягивается, но никаких неприятных чувств во мне это не вызывает. Скорее любопытство: как ей удавалось курить все это время, а я и не подозревал?

И второе, что удивило меня не меньше, — ее наряд. Вместо бесформенного свитера и штанов, в которых она всегда приходит на занятия, на ней длинная темная юбка с мелким рисунком и бледно-зеленая блузка — как у служащей из какого-нибудь офиса. Туфли на каблуке, хоть и небольшом, но все равно кажется, что она привстала на носочки. И распущенные волосы развеваются на горячем ветру. Затянувшись последний раз, она раздавливает окурок носком туфли.

Глаза у меня уже ломит от блеска всей этой сетки и проволоки, через которые приходится на нее смотреть. Да еще мертвая зона между внешним и внутренним заграждениями засыпана белой щебенкой — это чтобы на белом было лучше видно любое инородное тело. Например, если кто-то из нас умудрится перелезть через первую девятиметровую сетку и при этом не перерезать себе глотку о намотанную поверху колючку. А под внешней сеткой еще фундамент метров шесть глубиной, сквозь него не пролезешь. Если, конечно, ты не водопроводная труба.

Что, Рей, знакомая? — спрашивает надзиратель.

Нет пока, но он готов познакомиться, говорит Ангел.

Просто родственница, отвечаю я, и все умолкают, кажется, соображая, правду я сказал или нет. А потом начинают ржать — все, кроме надзирателя.

Будете стоять — оштрафую, предупреждает он. И явно не шутит. Ни один надзиратель у нас не выписывает столько штрафных билетов, сколько Дженкинс, это факт. Между собой мы зовем его Кассиршей.

Вся магистраль проржавела и прогнила насквозь, над траншеей висит стойкая трупная вонь. Мы должны сегодня откопать старую трубу, а завтра начать укладывать новую. Я слежу за проходной: раз посетителей нет, значит, Холли появится из внутренней двери очень скоро. И пока она будет идти целых десять метров до тюремного здания, я увижу ее опять — без всяких сеток.

Так и есть, спустя две минуты дверь отворяется и выходит Холли. Вдоль дорожки от проходной до приемной тянутся цветущие клумбы — часть нашей садоводческой программы. Наверно, из-за них Холли и замедляет шаг, любуется нашими цветами. Хотя вряд ли: цветами можно любоваться и по ту сторону, там их больше. Просто ей не хочется вдыхать в себя тошнотный тюремный запах, который ударяет в нос, как только входишь в здание, вот она и идет все медленнее. Умей я описать этот запах словами, мне бы не нужны были никакие уроки словесности. Можно, конечно, пытаться перечислять, что там в нем понамешано (табак, бактерициды, тюремная жратва, пот, моча — много чего), но та гремучая смесь, что в результате получилась, настолько тошнотнее всего по отдельности, что на пороге невольно задерживаешь дыхание, чтобы не вбирать эту мерзость в себя. А уже через час перестаешь замечать. И это, по-моему, хуже всего. Итак, Холли не спеша идет по обсаженной цветами дорожке, а я не меньше минуты упиваюсь своим сумасшедшим везением: ведь шансы, что я окажусь в нужном месте в нужный момент, то есть именно тогда, когда она проходит мимо, были практически нулевые. Мне становится легко, я уношусь прочь отсюда. Я думаю: все случившееся со мной на уроке у Холли несколько недель назад вело к этому единственному моменту — чтобы в солнечный день она шла по этой дорожке, а я бы на нее смотрел. Я не знаю, как еще это объяснить.

Парни рядом бормочут себе под нос: о, какая детка… цыпочка… а что, я бы с такой не отказался… — но совсем тихо, до Дженкинса долетает только «шу-шу-шу». Рыжий и Пабло, которые сидят за изнасилование, ничего не бормочут, провожают ее глазами молча. Холли наконец кидает взгляд в нашу сторону, ее шаги тотчас ускоряются — и вот она уже входит в приемную. Я пытаюсь мысленно прокрутить все сначала, проследить, как она идет по цветочной дорожке, но вижу совсем не то, что хочу: семеро заключенных, в хаки и рабочих ботинках, копаются в грязной вонючей траншее. Все безликие, одинаковые — кроме Рыжего, который на голову выше остальных. Легкость покидает меня так стремительно, что начинает кружиться голова. Будто я чиркнул себе лезвием по артерии. Я опускаюсь на край свежевыкопанной траншеи.

Встать, раздается окрик Кассирши. Какого рожна расселся?

Я встаю.

Бери лопату и копай! Это приказ, и звучит он так, что можно не сомневаться: не послушаюсь — Кассирша с удовольствием вкатит мне штраф. Не хочется доставлять ему это удовольствие.

Я втыкаю лопату в землю и машинально вытаскиваю обратно. Мне надо подумать. Если хорошенько, как следует подумать, может, удастся вернуть ту легкость. Но мне не дают думать.

Ты что, больной? — рявкает Дженкинс. Я догадываюсь: он вспомнил про Корвиса. В прошлом месяце один надзиратель заставил Корвиса работать без отдыха, а тот взял и умер. И все. Скончался на месте от сердечного приступа.

Да, отвечаю я. Больной.

Я тоже больной, говорит Рыжий.

Мы все больные, лыбится Ангел. Мы такие больные, не можем даже копать.

Хотя это просто треп, потому что мы копаем.

На голову вы все больные! И Дженкинс заливается визгливым смехом.

На следующий урок Холли приходит как всегда: одежда бесформенная, волосы стянуты резинкой на затылке. И в перерыве к ней, как всегда, выстраивается очередь: каждый стоит за своей порцией внимания. Обычно я сразу выхожу в коридор, но сегодня тоже остаюсь и жду.

Все вышли, мы с Хамсой последние. Но, увидев, что за ним я и больше никого нет, Хамса уходит, уступая мне свое место. Наверно, в прошлой жизни мы с Хамсой были братьями.

Холли улыбается мне. Прошло несколько недель с того дня, как Мел опрокинул мой стол и меня вместе с ним, но только сейчас мы с Холли в первый раз смотрим друг на друга. Ощущение очень странное, будто мы голые.

Так что вы хотели, Рей? — спрашивает она.

Она смотрит прямо на меня, а я не знаю, о чем говорить. Наконец слова находятся: Я вас видел. В четверг. Вы приезжали на своей машине.

Я тоже вас видела, Рей, говорит она.

Ну, это вряд ли, усмехаюсь я.

Вы копали.

Правда видела! Это так поразительно, что я снова теряюсь. Еще меня терзает вопрос: вот я стою с ней рядом, могу, если захочу, протянуть руку и дотронуться, но опять не слышу запаха табака — почему?

А как вы догадались, что это был я?

Знаете, по лицу, говорит она. Мы одновременно прыскаем от смеха, и от этого нам обоим становится еще смешнее.

В коридоре шумят, кто-то пытается перекричать остальных, отчего тишина в комнате, где мы с Холли только вдвоем, становится лишь пронзительней. Тикают секунды, а дверь все не распахивается, и каждая следующая секунда — маленькое чудо.

Я: Хочу поговорить с вами.

Так мы и говорим.

Нет. Я хочу, чтобы вы рассказали мне о себе, о своей жизни.

Боль, которую я уже видел раньше, опять проступает сквозь ее черты. Этого не нужно, говорит она.

Почему?

В моей жизни много сложностей, но ничего интересного, помедлив, отвечает она.

Мне хочется еще немного ее усложнить.

Вот и мне так показалось, говорит она. Вам хочется, чтобы меня уволили с работы.

Ничего, у вас же есть другая работа. Кажется, для нее вы даже наряжаетесь.

Без комментариев, отвечает Холли, но улыбка снова появляется на ее губах.

Вы замужем? — спрашиваю я. Она медлит, и я отвечаю сам: В разводе. А сложности — это, надо понимать, дети. Двое, не меньше. Хотя скорее трое.

Ее лицо вдруг делается беззащитным и растерянным. Но лишь на секунду.

Вы, я вижу, тонкий психолог? Втираетесь к людям в доверие и получаете, что вам нужно. За то и попали к нам сюда… на стажировку?

Нет, эти психологи сюда не попадают, говорю я. Они стажируются в более приятных местах.

А вы тогда за что?

За убийство.

Не верю.

Напрасно.

Холли долго молчит, потом говорит, уже без всякой улыбки: Если вы рассчитывали меня этим впечатлить, то не вышло.

Вы спросили — я ответил, говорю я, но в груди становится тесно. Впечатлить? Может быть, не знаю.

Она раскрывает свою папку и утыкается в какие-то бумаги. Холли, говорю я, но она не поднимает головы. И тогда дверь, которая уже давно должна была распахнуться, наконец распахивается. Перерыв закончился.

Я сажусь за свой стол. В груди по-прежнему тесно.

Том-Том впервые за все время что-то написал и собирается читать свое сочинение. У него в руках целая пачка исписанной бумаги — страниц восемьдесят, не меньше. Холли сразу его предупреждает, что прочесть до конца никак не получится, и Том-Том сникает, как шарик, из которого выпустили воздух. Он дергается, бубнит себе под нос, гундосит и подвывает, будто не читает, а долго и путано в чем-то оправдывается. Запинается без конца, что немудрено: предложения огромные, не выговоришь, две-три фразы — и пора переворачивать страницу. Сперва я вообще не могу разобраться, что к чему. И никто не может. Но наконец кое-что начинает проясняться. Лето в каком-то из южных штатов. Бедная семья, куча детей. Мать опрокидывает кастрюлю с кипятком на руку трехлетнему сыну, и рука перестает расти, отсыхает. После бездарно загубленного разговора с Холли на душе гадко, но скоро я об этом забываю. Мальчик подрастает и начинает мутить самопальный мет. Рассказ заканчивается неожиданно: герой совершает свое первое ограбление, при этом выворачивает руку какому-то старику и ломает ее в трех местах.

Том-Том умолкает. Оказывается, он все же дочитал до конца. Все молчат. Том-Том нервно усмехается. Что, так всех сморило, даже некому было меня остановить?

Холли смотрит на стенные часы, потом на наручные. Взгляд у нее странный, будто она и правда спала. Ну что ж, говорит она. Давайте обсуждать.

У Алана Бирда замечание то же, что и всегда: маловато контекста. Он у нас большой любитель контекста, ему его вечно не хватает. А может, он просто хочет показать Холли, что знает такое умное слово.

Голубчик: Очень уж все у тебя грустно получилось, Том-Том. Мне было очень, очень грустно тебя слушать.

Мел: Надо бы немного юмора добавить. Юмор железно нужен, парень. Хоть в одном-двух местах, но чтобы было над чем посмеяться.

И так далее. Все что-то говорят, Холли тоже время от времени подкидывает какие-то замечания или вопросы, как то: а для чего контекст? Или: разве грустно — это всегда плохо? Или: а для чего люди вообще читают? И, наблюдая за ней, я понимаю, что Том-Тому удалось сделать то, что пытался, надеялся, обязан был сделать я в долгие и прекрасные секунды перерыва наедине с Холли: он добился, что она услышала его.

Наконец Холли говорит: все, больше не могу. Она выходит вперед и останавливается у своего стола, мы смотрим на нее. Если вы даже не поняли того, что рассказ хороший — живой, сильный, честный, что в нем есть все, ради чего люди вообще берутся за перо, — значит, это я бездарь последняя, вообще ничему вас не научила! Серьезно, я не понимаю, что мы все тут делаем, если вы даже этого не видите.

Она ждет. Мы молчим. Можно подумать, что хоть один человек в эту минуту должен быть доволен — Том-Том. Как бы не так. Едва дождавшись, когда Холли договорит, он оборачивается и смотрит на меня. Ну а ты что сидишь и ни гугу, Рей?

А что, говорю я, нельзя просто сидеть?

Я только что перед тобой распинался, изливал душу и сердце на этой бумаге, вот на этой. А тебе лень пару слов из себя выдавить?

Я чувствую, как смотрит на меня Холли, и знаю, что стоит мне сейчас сказать то, чего никто, кажется, так и не понял, — что Том-Том натурально гений и что он написал гениальную, потрясающую вещь, — стоит мне сказать это, и можно считать, что все плохое, случившееся во время перерыва, забыто и у нас с Холли все будет в порядке. И я знаю слова, которые я должен сказать, они уже у меня в горле. Но они там и остаются.

Том-Том тоже наблюдает за мной. Ему, наверно, лет тридцать, но, как у всех, кто долго сидел на метамфетамине, у него нет половины зубов, и рот по-стариковски вваливается внутрь. Но сейчас он смотрит как восьмилетний мальчишка, глаза полны тревоги и надежды. Мне надо только что-то ему сказать, не важно что, и он расслабится. Я не знаю, почему так, не знаю, откуда у меня такая власть над Том-Томом. Она мне даже не нужна. Но с этим ничего не поделаешь.

Секунды тикают. Я понимаю, что сейчас произойдет, это происходит всегда, каждый раз одно и то же: дайте мне что-то хорошее — что я люблю, или хочу, или жить без этого не могу, — и я обязательно найду способ, как стереть это хорошее в порошок.

Глаза Том-Тома гаснут. Ну ты и гад, Рей, говорит он и отворачивается. Я смотрю на его сгорбленную спину. Холли смотрит в пол.

Я гад. Я это понимаю.

Поздно вечером я лежу на своей койке и пытаюсь писать. Якобы пытаюсь. Уходя сегодня, Холли не взяла мой очередной кусок, но я надеюсь, что возьмет в следующий раз. И, может, тогда мне удастся что-то исправить. Может, тогда она услышит меня. Как услышала Том-Тома.

В общем, просто лежу.

Снизу, с полки Дэвиса, доносится то ерзанье, то короткие смешки, будто он там смотрит телевизор. Только вместо телевизора у него «радио».

Время от времени он отклоняется вбок и спрашивает: Эй, что с тобой случилось?

Ничего не случилось, говорю я.

Тогда чего лежишь, как катком перееханный?

Ничего, просто так.

Просто так не бывает. Все не так просто.

Слова, которых я не сказал Том-Тому, все еще торчат у меня в горле, они застряли в нем намертво, как крючок. Кажется, я сдохну, если не выдерну их оттуда.

Дэвис встает и заглядывает мне в лицо. Ты заболел, что ли?

Я понимаю, что для Дэвиса задать такой вопрос — верх любезности. В норме всякое проявление слабости выводит его из себя.

Что ли заболел, говорю я.

А. Ну так поправляйся.

На следующее утро в шесть мы идем на завтрак. Обычно Дэвис к нашей столовой и близко не подходит — питается одной лапшой с креветками из тюремного ларька, у него под койкой целые горы пакетиков с этой лапшой. Но в жирный вторник даже Дэвис топает на кормежку со всеми вместе — кто ж откажется от блинов?

Столовая похожа на огромный заводской цех, в узком длинном окне, что тянется под самым потолком, розовеет восход. В воздухе висит жуткая столовская смесь, которую ни с чем не спутаешь: пар от подносов с подогревом, запах аммиака от пола, запах вареных овощей. А сегодня еще искусственного кленового сиропа.

Столики рассчитаны на четверых — наверно, задумка в том, что если рассадить зэков маленькими группками, то меньше шансов, что они друг друга поубивают. Мы с Дэвисом сидим вдвоем. В столовой полно народу, но разговоров не слышно, все только жуют, чавкают и скребут. Мы тоже жуем молча, управляемся за пять минут.

Я становлюсь в очередь к баку, куда счищают грязные подносы, и вижу Том-Тома — он еще ждет своих блинов. На каждом плече у него сидит по геккону, и еще один, цепляясь за пуговицы, карабкается вверх по его рубашке. Их маленькие ярко-зеленые головки рядом с иссушенной беззубой головой Том-Тома смотрятся так нелепо, что у меня щемит в груди. Надо подойти к нему, думаю я, и сказать, как мне понравился его рассказ. Прямо сейчас, пусть даже слишком поздно. И пусть даже Холли уже не услышит.

Я не успеваю к нему подойти, потому что Том-Том поворачивается и сам идет в мою сторону. Он идет слишком быстро, но я не сразу это замечаю, продолжаю стоять с подносом в руках. И лишь когда все кругом расступаются, пропуская его, я понимаю, что сейчас произойдет. Время вдруг растягивается до бесконечности, в нем образуется брешь, сквозь эту брешь я смотрю в ничего не выражающие глаза Том-Тома и думаю: как же я мог упустить момент? Засмотрелся на гекконов? И тут во времени что-то щелкает, и мне начинает казаться, что я все знал заранее — будто все это со мной было раньше, будто я ждал.

Том-Том обхватывает одной рукой мою шею, и что-то острое входит мне в живот. Это происходит так быстро, что я еще не выронил поднос, а уже все, дело сделано. В следующую секунду Дэвис — семьсот отжиманий в день — настигает Том-Тома одним прыжком, отрывает его от пола и швыряет на стол в трех метрах от нас. Но Том-Том не один, при нем трое «своих»: двое повисают у Дэвиса на руках, третий на шее — вцепляются намертво и висят, пока подбежавшие надзиратели не растаскивают их в стороны.

Пока я наблюдаю за всем этим, в животе печет все сильнее. Я тяну за рукоять, хочу вытащить нож, но что-то мешает, и я оставляю как есть. Кровь толчками хлещет из меня, я пытаюсь ее остановить, зажимаю рану руками. Но я устал и ложусь на пол. Закрыв глаза, я слушаю слова, которые сыплются на меня сверху, и стараюсь их запомнить: паскуда… дешевки… кретины… атас… — и все они кружат над моей головой, как осенние листья, а я, ребенок, лежу в траве на спине и смотрю, как они падают: ништяк… айда… драндулет всмятку… пока-пока… с наступающим… чья очередь в этом году вешать звезду на елку? Джонни, да? Нет, Джонни уехал, мама с папой забрали его домой, повезло гаденышу, ничего не повезло, просто он хорошо себя вел, делал все правильно, вот его и отпустили, а тебе, Рей, что ли трудно вести себя как надо, или ты совсем уже пропащий? Я пропащий, да, а может, я не хочу домой, может, дома еще хуже… Голоса — я слышу эти забытые голоса и не могу разобрать, откуда они идут, но ясно, что не отсюда. Хотя — вот же он, Дэвис, стоит под окном со своим радио в руках, настраивает его, крутит регуляторы, и я понимаю: а ведь правда! Он не обманул, опытный образец работает. Дэвис подмигивает мне, а я ему, потому что я слышу их, это точно они — не важно, что с тех пор прошла куча времени, все равно я их узнаю.

Глава одиннадцатая

Дэнни проснулся глубокой ночью. Он был один в комнате, в замке стояла тишина. Который час? Сколько часов он проспал? Ни того ни другого Дэнни не знал.

Выбравшись из постели, он подошел к окну. Небо было затянуто облаками, но между их летящими краями то и дело показывалась полная луна, круглая и яркая, как прожектор. Внизу чернел сад.

Дэнни не сразу осознал, что головной боли нет — будто, поднявшись, он оставил ее на постели вместе с липкими потными простынями. Он даже потрогал голову, проверяя, не снялись ли вместе с болью и бинты, однако бинты, чуть влажноватые, по-прежнему стягивали верхнюю половину головы. Дэнни чувствовал себя хорошо. Впервые после приезда в замок к нему вернулись и силы и ясность мысли — будто он только сейчас очнулся. Даже странно, что его состояние вдруг так резко переменилось. Или он просто отоспался после перелета?

При таком отличном самочувствии глупо было сидеть в четырех стенах, хотелось выбраться наружу, в свежесть летней ночи.

Проискав какое-то время свои ботинки, Дэнни наконец сообразил, что их и не должно тут быть: видимо, они остались лежать около башни, под тем окном. Пришлось надеть сандалии. Ладно, зато можно шевелить пальцами — во всем свои плюсы.

Рации тоже не было. Значит, Ховард все-таки ее забрал.

В коридоре было светло, горели электрические канделябры. Дэнни не знал, где тут чья дверь и с какой стороны выход, он просто повернул налево, как всегда, и за первым же поворотом обнаружил винтовую лестницу, очень похожую на ту, по которой они с Ховардом спускались в первый день. Сверху лестничный колодец освещался флуоресцентной лампой, но после поворота ступеньки уходили в темноту. Хорошо, что в кармане оказался фонарик.

Лестница, как выяснилось, все же была не та, по которой его вел Ховард. Та хотя бы в верхней части была отреставрирована, а эта вся загажена и завалена черт знает чем. Гниющие спальники, растоптанные кострища, мятые консервные банки, горы окурков. Все это напомнило Дэнни крэковые притоны, из которых ему несколько раз приходилось выволакивать своего друга Энгуса. Осторожно ступая между кучами хлама, он пробирался к выходу. Что-то проползло по его голой ноге. Дэнни посветил вниз — луч фонарика осветил блестящие панцири копошащихся жуков. Мерзость! В сердцах он пнул ворох тряпья, и жуки из-под его ноги разлетелись во все стороны, а он сам, сбежав с последних ступенек, распахнул дверь.

В саду его встретила обволакивающая прохлада. Дэнни несколько раз с наслаждением втянул в себя ночной воздух, пропитанный цветочной свежестью. Ветер налетал порывами, как перед дождем, луна то появлялась, то исчезала в просветах быстро несущихся облаков. Взглянув вверх, Дэнни убедился, что загаженная лестница находилась внутри одной из башен: на фоне неба чернели ее округлые очертания.

После чего, опустив глаза, он узрел собственные призрачно-бледные ноги. Да, ему срочно требовались ботинки.

Зубцы цитадели возвышались над лиственным пологом; окно наверху мерцало оранжевым светом — наверно, там горел камин. Чтобы не сбиться с пути, Дэнни пошел напрямик, на оранжевое мерцание, продираясь сквозь какие-то кусты, спотыкаясь о корни и камни. В сандалиях он хромал еще сильнее, а всякий раз, когда босые пальцы соприкасались с чем-то влажным и холодным, вздрагивал от омерзения. И как он раньше умудрялся ходить в такой обуви? Все равно что босиком.

Но он по-прежнему чувствовал себя хорошо. Даже слишком хорошо. Не то чтобы ему это не нравилось — кому не нравится хорошее самочувствие? — но он никак не мог до конца поверить, что такие перемены возможны. Выходило, что он слишком легко отделался, и от этого на душе становилось как-то тревожно. А когда на душе тревожно, человек, даже при идеальном самочувствии, все равно ждет, что случится нехорошее.

Дохромав до цитадели, Дэнни ощупью, держась одной рукой за камни, пробрался вдоль стены к тем деревьям, под которыми разговаривали недавно Анна с Миком, и тут же заметил свой счастливый ботинок. Он преспокойно стоял на самом видном месте, словно дожидаясь хозяина. Слишком легко! Подняв ботинок с земли, Дэнни заглянул внутрь, поднес его к лицу и ощутил милый крепкий запах кожи. Много лет назад, когда он еще только купил эти ботинки, он каждый вечер ставил их рядом со своей кроватью, и последним запахом, который он вдыхал в себя перед сном, и первым после пробуждения был запах их кожи. Казалось бы, со временем он должен был выветриться — но не выветривался. Даже сейчас, спустя восемнадцать лет, от ботинок по-прежнему исходил тот же крепкий терпкий запах, чему Дэнни немало удивлялся и иногда даже сомневался: а не мерещится ли ему?

Сняв левую сандалию, он натянул ботинок прямо на голую ногу. В результате правая больная нога сразу стала сантиметра на три-четыре короче левой, и, приступая к поискам второго ботинка, Дэнни хромал уже гораздо сильнее. Он методично обшарил все от основания башни до большого дерева, под которым стояли Анна и Мик. Он проверил заросли по обе стороны от башни, направляя фонарик даже туда, куда ботинок никаким мыслимым образом отскочить не мог. Увы! Время от времени Дэнни оглядывался на окно, вычисляя возможные траектории полета ботинка. Лишь задрав голову в пятый или шестой раз, он заметил в злополучном окне что-то темное, торчащее углом с каменного откоса. Направил слабый луч фонарика вверх, прищурился.

Так и есть. Его правый ботинок.

Дэнни попытался сбить его камнем, но промахнулся. Швырнул второй камень, вслед ему третий, побольше, — на этот раз камень как будто чиркнул по коже, но ботинок продолжал торчать: наверно, за что-то зацепился. Дэнни нашарил на земле отломанную ветку и запустил в темноту. Звякнуло стекло, Дэнни замер, ожидая, что сейчас зазвенят осколки и послышится скрежещущий голос баронессы. Но пронесло. Наверно, она назло ему закрыла окно на щеколду, оставив ботинок красоваться наверху. А может, она его просто не разглядела, роста не хватило. В любом случае сбить его теперь можно было только увесистым камнем. Но от увесистого камня, скорее всего, вылетит и стекло, а из окна высунется баронесса. Нет уж, спасибо. Лучше он придет завтра, с лестницей и шестом.

В конце концов Дэнни подобрал снятую сандалию и двинулся обратно, в ботинке на левой ноге и сандалии на правой. Учитывая, что колено по-прежнему болело, а ноги были теперь разной длины, прогулка по саду не доставляла ему особого удовольствия; но когда он не пытался идти нормально, а ковылял, как ему было удобно — то есть примерно как инвалид с деревянной ногой, — все было более или менее терпимо. Конечно, окажись поблизости хоть одна живая душа, Дэнни бы постарался шагать по-человечески.

Луну окончательно затянуло тучами, в воздухе повисло ожидание грозы. Земля мягко пружинила под ногами. Когда Дэнни светил вверх, луч фонарика выхватывал из черноты фрагменты веток и веточек, которые выстраивались в аккуратный тоннель. Ночной сад, полный живых существ, почти физически давил на Дэнни и от этого казался ему мертвым и пустым.

Проковыляв таким манером пару минут, Дэнни замедлил шаг. А куда он, собственно, так спешит? Обратно в свою комнату? Но его и так уже преследовало ощущение, что он пробыл там безвылазно несколько месяцев. В башню? В башне баронесса. К пролому в стене? Пролом далеко, вряд ли он до него доковыляет; да и как карабкаться по камням, когда одна нога в ботинке, другая в сандалии, а долбаное колено не сгибается?

Некуда ему спешить, понял Дэнни, и его хорошее самочувствие мало-помалу стало улетучиваться.

Когда он остановился, листья под ногами перестали шуршать, но в кустах совсем рядом что-то хрустнуло. Дэнни замер на месте, прислушиваясь. Наверху ветер поскрипывал ветвями, иногда с разных сторон доносились мелкие неясные шорохи. Птицы? Мыши? Возможно, но не только. Было еще что-то. Или кто-то. Как только Дэнни делал шаг, звук слышался снова.

Страх, как конденсат, холодными каплями оседал в груди.

Сердце гулко колотилось, в крови накапливался адреналин. Дэнни захромал дальше, стараясь идти как можно быстрее, но быстро все равно не получалось. Снять ботинок и надеть вместо него сандалию? Нет, нет, только не останавливаться. И не расставаться с левым счастливым ботинком.

Мелькнула мысль о бассейне. Там кругом хотя бы открытое пространство, там можно будет оглядеться. Всегда полезно знать, с кем имеешь дело. А еще на дне бассейна покоилась спутниковая тарелка. Рядом с ней, почему-то казалось Дэнни, ему будет спокойнее.

Как только появилась цель, стало чуть легче. Припадая на одну ногу, Дэнни двигался в сторону бассейна — если, конечно, он правильно определил направление. Он нарочно производил как можно больше шума, чтобы не слышать пугающих звуков. Но это не помогало, его преследователь или преследователи не отставали и продвигались сквозь черные заросли с той же скоростью, что и он сам. Дэнни было жутко и странно, он словно наблюдал за собой со стороны: вот он ковыляет по одичалому саду, спотыкаясь о гнилые коряги, — хромой, разноногий, беззащитные пальцы правой ноги неестественно белеют в темноте, голова разбита, за спиной замок, полный незнакомых людей, и все это происходит в стране, названия которой он не знает. И деться ему отсюда некуда. И выбора нет. А еще точнее, ничего у него нет, иначе как бы его угораздило вляпаться в такое?

Опять потянуло холодом. Дэнни начал вслух повторять себе: Возьми себя в руки. Возьми. Себя. В руки.

Вот так незаметно и вползает червь. Лишь однажды позволишь себе подумать лишнее, а он уже внутри тебя, уже жрет. И не остановится, пока не сожрет все. Ты всего лишь представил себя слабым и беззащитным — и готово, вот ты и есть слабый и беззащитный, и рано или поздно это станет ясно всем. Дэнни не раз видел, как червь пожирал людей. Точно так же, как годы пожирают этот замок: вгрызаются в потолки и стены, прокладывают ходы под полом. Казалось бы, вот коридор, только что отреставрированный — блестят лакированные двери, горят электрические канделябры, — а внизу под новенькими половицами все источено насквозь, живого места не осталось.

Он угадал близость бассейна, еще не доковыляв до кипарисов: смрадный ветер ударил в нос и растрепал волосы. Дэнни невольно замер, ощутив этот нехороший ветер на лице и вслушиваясь в нехороший, скрипучий, скребущий звук внутри кипарисовой изгороди. Звук, от которого кожа на его черепе натянулась, бинты с прилипшими к ним волосами сдвинулись с места, а сердце заколотилось о ребра, как таран. Дэнни окаменел, двигались одни глаза. Нет, он не побежит, не побежит ни за что. Это все бред, это от головы, от червя.

Он сунул руку в карман — за телефоном. Что-то внутри Дэнни требовало немедленно установить связь, все равно с кем, и было глухо к голосу здравого смысла (который говорил, в частности, что телефона в кармане нет). Это что-то застряло в черепной коробке, и ему было некуда деться и не к чему прикрепиться. Рука Дэнни так резко дернулась в глубь кармана, что ткань прорвалась под ногтями; но телефона все равно не было. И тогда острие, засевшее в голове и нацеленное наружу, развернулось на сто восемьдесят градусов, внутрь мозга — и тут же проснулась головная боль.

Отыскав проход и протиснувшись между кипарисами, Дэнни наконец увидел бассейн: круглый, черный, безмолвный. Бассейн воображения. Правда, в темноте можно было подумать, что он черный просто оттого, что ночь, а не сам по себе. Поднявшийся ветер гнал сухие листья по мраморным плитам. Свет, идущий непонятно откуда, — с неба? — отражаясь от белого квадрата отчищенного мрамора с противоположной стороны, создавал над бассейном легкий ореол, как после снегопада. Оказавшись на открытом месте, Дэнни внимательно огляделся. Никого. Отчаянное сердцебиение начало утихать, ток крови понемногу замедлился.

Оттого, что бояться оказалось нечего, Дэнни стало так легко, что закружилась голова. Нельзя сказать, что опасность ушла совсем, червь все еще подкарауливал его, выжидая удобный момент. В чем в чем, а в этом Дэнни разбирался неплохо. Он знал: когда твой червь поднял голову и ждет, полезно принять кое-какие меры предосторожности — например, спрятать все самое важное и ценное в надежное место, куда червю не пробраться. Надежное место — то есть сердце, так Дэнни думал раньше. Но теперь он знал другое, более точное слово: цитадель. Если замок Дэнни падет, в этой его внутренней цитадели будут храниться все его главные ценности. Хорошо, а какие? Как только Дэнни задал себе этот вопрос, перед ним, в стремительном круговороте людей и событий, замелькали последние восемнадцать лет его жизни: друзья, подруги, краткие мгновения побед, сильные люди, при которых он числился номером вторым, — но когда он откинул все лишнее, все, кроме самого главного, без чего он не смог бы существовать, из всего круговорота осталась одна только Марта Мюллер. То, что Марта его любит. Дэнни представил, как он бережно, словно живое существо, держит в ладонях это свое сокровище — она его любит! — помещает его, будто в заветный ларец, в свою грудную клетку и запечатывает сургучом. И страх ушел, Дэнни наконец почувствовал себя в безопасности. Конечно, безопасность эта была относительная; но все же он знал: пока Марта Мюллер находится в цитадели, червь ему не страшен.

Тут на Дэнни навалилась такая слабость, что ему срочно понадобилось сесть. Последствия перелета, может, и прошли, но разбитая голова плюс ноги разной длины оказались немногим лучше. Доковыляв до мраморной скамейки около бассейна, Дэнни с облегчением рухнул на нее и стал смотреть на воду. Участки, не заросшие тиной, серебрились отраженным светом то ли неба, то ли мрамора; заросшие тоже серебрились, только смахивали при этом на жирную тряпку. Дэнни вдыхал, выдыхал, приходил в себя. На краю неба мелькнула зарница — что там, гроза?

Неожиданно вода колыхнулась, по ней пошли круги — не ровные и аккуратные, как от камешка или рыбки, а настоящие волны, как от чего-то большого и тяжелого.

И рядом, под маслянистым слоем тины, тоже дернулось что-то тяжелое — вода выплеснулась на квадрат белого мрамора, от нее во все стороны расплылось зловоние. Кожа у Дэнни на голове снова натянулась, отчего заболели швы или скобки или что ему там наложили, а волосы под бинтами, кажется, попытались встать дыбом.

Стало тихо. Ни комаров, ни ветра, ни трепетания листвы. Пауза. Будто кто-то задержал дыхание.

И тогда Дэнни увидел два силуэта. Возможно, они были там с самого начала, просто он их не замечал, смотрел на воду. Почему-то он не мог понять, темные они или светлые, — словно ему показывали негатив, а не саму картинку. Вот силуэты стоят поодаль друг от друга, вот они начинают сближаться, вот сливаются на самом краю бассейна, их уже не различить. Послышался всплеск, зловонная волна всколыхнула черный бассейн.

Дэнни хотел встать, он даже приказал себе вслух: вставай, кретин! Но не мог двинуться с места. Сердце тяжело колотилось, к горлу подступала тошнота.

Что это было, близнецы? Картина их гибели? Что бы ни было — в темноте не разобрать, — но без насилия явно не обошлось: либо один толкнул другого, либо кто-то толкнул их обоих.

Значит, сначала они стояли отдельно. Потом вместе. Потом кто-то кого-то толкает. Потом круги по воде, и черная волна плюхается о мрамор — раз, другой, третий, с каждым разом сильнее и громче.

Прочь отсюда, раздался голос внутри Дэнни. Прочь, беги!

Дэнни: Не побегу. Мне нечего бояться. Но сердце в груди сжималось и леденело.

Поверхность бассейна задрожала, покрылась мелкой рябью, будто что-то огромное поднималось со дна.

Дэнни наконец встал. Этого не может быть. Не может быть. В жизни не может такое происходить. Меж тем на его глазах происходило следующее: из ряби в центре бассейна образовалась дыра, похожая на раскрытую пасть или на разверстую черную могилу. В горле у Дэнни булькнула поднявшаяся желчь. Мне нечего бояться, это просто бред от больной головы. Это был один голос, но его перебивал второй, сдавленный от ужаса: Не смотри, не надо. Прочь, прочь, беги!

Дыра в середине бассейна все расширялась, и скоро весь бассейн превратился в черный тоннель, ведущий прямо к центру земли, к ее расплавленному ядру. Из тоннеля послышался звук, звон — сначала едва слышный, как звон в ушах, он с каждой секундой нарастал, становился громче и превращался в гудение, крик, рев, вой, жуткий и оглушительный, от него в голове у Дэнни что-то замкнуло, и дальше он слышал только короткие гудки. Тут в памяти всплыли недавно слышанные слова: затяжной сон, затягивающий сон — и он вдруг все понял, и от этого понимания его как подкинуло. Это сон! Оказывается, я спал все это время. Сон меня затянул, и теперь я смотрю всю эту жуть, она выглядит как настоящая, но ее нет в реальности, это у меня в голове.

Да ладно тебе, в реальности, не в реальности, послышался у Дэнни над ухом другой голос, как будто не имеющий отношения к бассейну и ко всему происходящему. Разве это не ты тут стоишь? Не ты дрожишь от страха? Какую тебе еще реальность подавай?

Над бассейном разлился запах мяты, такой резкий, что у Дэнни защипало глаза. Он только сейчас догадался: этот последний голос принадлежит Ховарду! Значит, Ховард здесь. Он сидит рядом, в каком-нибудь полуметре от Дэнни. И значит, Дэнни на самом деле находится не перед бассейном, а в кровати, а Ховард в кресле, как раньше. Дэнни не выходил из своей комнаты, вообще не вставал с кровати! Он спит.

Дэнни закрыл глаза, чтобы поскорее избавиться от ревущего бассейна, которого на самом деле не было. Постарался настроиться на голос Ховарда и его мятное дыхание — на то, что происходило за оболочкой затягивающего сна. Хотелось плакать.

Дэнни: Ховард, помоги. Я влип, видишь, как мне хреново.

Все нормально, дружище. Продолжай в том же духе.

Дэнни: Мне страшно.

Ничего, переживешь. Всем когда-то бывает страшно.

Пожалуйста, разбуди меня. Пожалуйста.

Не могу, Дэнни.

Послышался какой-то новый звук — кажется, смех, причем вместе с Ховардом смеялся кто-то еще. Студенты? Они что, все столпились у его кровати?

Дэнни: Прошу тебя, Ховард. Сделай хоть что-нибудь. Ударь меня. Ну, хочешь, отшвырни в другой конец комнаты — не важно. Только разбуди.

Снова тот же звук, теперь уже ясно, что смех. И Ховард смеется вместе со всеми. Извини, Дэнни. Я не расслышал. Как ты сказал?

Дэнни никак не мог расцепить зубы. Пожалуйста. Разбуди. Меня.

Ой, нет, больше не могу. Это так весело!

Что?!

Я просто в восторге. А ты рассказывай, Дэнни! Рассказывай все подробно. Каково это — когда сходишь с ума от страха и никого нет, никто не поможет?

Дэнни обдало холодом, вернулось то же ощущение, что преследовало его в саду: враг рядом. Но теперь Дэнни точно знал, кто этот враг. Ховард.

И с самого начала был Ховард.

Пожалуйста, шептал Дэнни, плотнее сжимая веки. Помоги.

Помочь? Снова смех. Да ладно тебе, дружище. Я добрый, но не до такой же степени.

Прошу тебя.

Запах мяты еще усилился, будто Ховард склонился ниже. Дэнни ощутил исходящее от его кожи тепло. Наверно, кузену было очень жарко, его пот капал Дэнни на щеки. Голос Ховарда звучал теперь не снаружи, а изнутри, прямо из уха Дэнни.

Страшно тебе? Помощь тебе моя нужна? Много хочешь, сукин ты сын. Подонок!

Дэнни жалобно вскрикнул и открыл глаза. Он стоял на краю бассейна. В бассейне снова была вода, и на ее поверхности плясали дождевые капли, тысячи дождевых капель. Капли стекали с волос Дэнни на лицо. И когда выяснилось, что все нормально, что это просто дождь, снова заговорил голос здравого смысла, который давно уже молчал, заглушённый ужасом. Видишь, все это был сон, и Ховард тоже. Только то, что ты видишь сейчас, настоящее. Вот дождь. Вот бассейн. Больше ничего нет.

Загромыхал гром, молния прорезала небо, тиски страха снова сжались, и Дэнни побежал. Он бежал напролом, продираясь вслепую сквозь кипарисы, подныривая под нависающие ветки, наступая на сучья, которые отскакивали ему в лицо. Запнувшись за корень, он растянулся плашмя, и рот тут же наполнился медным земляным вкусом. Дождь хлестал, намокшие бинты отяжелели, вода с них заливалась Дэнни в нос и в глаза, он задыхался. Но продолжал бежать, пусть в этом не было уже никакого смысла. Каждой клеточкой он чувствовал, что бежать бессмысленно, но он бежал, не мог остановиться, потому что было страшно. В нем боролись два начала: одно здравомыслящее, другое напуганное до смерти, до полной потери разума — такая борьба знакома многим из нас. Хотя, конечно, в жизни все совсем не так, как я тут описываю, внутренние голоса говорят не по очереди, а одновременно, и все запутывается и затягивается в тугой узел. И так оно и происходило сейчас у Дэнни в голове:

Он специально вызвал меня сюда, чтобы мучить. Чтобы отомстить.

Не верь. Это червь.

Он меня ненавидит.

Ты открываешься, ты впускаешь червя.

Хочет меня уничтожить.

Возьми себя в руки. Пока червь снаружи, у тебя есть шанс.

Он нарочно все это подстроил, чтобы у меня помутился рассудок.

Дерьмо, бред собачий. Если ты свихнулся, никто в этом не виноват. Никто, кроме тебя.

Это все он, с самого начала он. Может, и мое падение из окна — его рук дело.

Ты порешь чушь и прекрасно это понимаешь.

Я попался, мой мозг поврежден, и уже начался затяжной сон.

Это червь.

Студенты с ним заодно.

Червь.

И Мик с Анной тоже.

Ты сам тащишь своего червя внутрь. Ты, никто другой.

Бежать отсюда, скорее.

Что это изменит?

Нет, бежать, бежать! На самолет и в Нью-Йорк. Только бы выбраться живым.

Некуда тебе бежать, Дэнни. Червь внутри тебя. Он в тебе.

Помогите.

Никто не поможет, выбирайся сам.

Помогите, помогите! — выкрикивал Дэнни в темноту, спотыкаясь, но продолжая бежать под потоками дождя.

Глава двенадцатая

Дэнни выбрался через пролом в стене — тот самый, на который он поднимался в первую ночь, чтобы оглядеться. Наверняка существовали и другие способы покинуть замок, но о них пришлось бы кого-то расспрашивать, а Дэнни не собирался извещать Ховарда о своем отъезде.

Почти все вещи пришлось оставить. С ними было бы, во-первых, сложнее, во-вторых, сразу всем все ясно. Поэтому, когда на следующий день он вышел из своей комнаты, его одежда была по-прежнему рассована по ящикам средневекового комода, а выпотрошенный «самсонайт» стоял в шкафу. Дэнни взял с собой лишь рюкзачок, в котором лежали трое трусов, две свежие рубашки, дезодорант, зубная щетка с пастой, пена для волос (это уж явно для лучших времен, пока что голова у него была в бинтах) и носки. В кармане куртки, кроме того, лежали паспорт, триста баксов наличными и последняя кредитка, на которой оставалось еще с полсотни. Все это вместе, по расчетам Дэнни, должно было каким-то образом помочь ему добраться до Нью-Йорка.

Тут потребуются кое-какие пояснения, поскольку прошло уже довольно много часов с тех пор, как Дэнни бежал под дождем, и кому-то, возможно, захочется узнать: (1) был ли он на самом деле в ночном саду или все это ему приснилось; (2) виделся ли он с Ховардом, после того как вернулся — наяву или во сне — в свою комнату; (3) которое из двух начал победило в споре: винившее во всем Ховарда или винившее червя. Конечно, желательно было бы ответить на все эти вопросы как-нибудь незаметно и сообщить требуемые сведения так, чтобы читатель даже не успел проследить, откуда что взялось, — но не уверен, что у меня получится. Поэтому я просто попробую ввернуть ответы в более или менее подходящий момент.

Проходя по коридору между рядами электрических свечей, Дэнни старался не ковылять, а идти нормально — на случай, если его кто увидит. Правда, был полдень, то есть время, когда народ в основном крутился около кухни: Ховард все утро стряпал там что-то томатно-чесночное, и по замку уже расплывались соблазнительные ароматы. [Ответ номер один. Если и приснилось, то не все, поскольку наутро единственная оставшаяся у Дэнни пара обуви состояла из левого ботинка и правой сандалии — левую он, вероятно, обронил на бегу, — из чего следовало, что ночью он все-таки был в саду, а не в своей постели. А также что Ховард не сидел у изголовья Дэнни и не нашептывал ему на ухо всякие гадости. Однако с точки зрения Дэнни это открытие ничего не меняло. Потому что если, скажем, человеку приснилось, что он трахал свою знакомую, то после этого он и наяву смотрит на нее уже другими глазами. Так и Дэнни смотрел теперь на Ховарда по-новому. Он вдруг словно прозрел и понял то, что должен был понять с самого начала: все не так просто. Ховард притащил Дэнни сюда вовсе не потому, что он такой добренький, — черта с два, тут что-то совсем, совсем другое.]

Дойдя до большого зеркала в золоченой раме, Дэнни отвернулся, чтобы не видеть своего отражения. Сандалия была надета на носок (не хотелось опять вляпаться голыми пальцами в какую-нибудь дрянь), а он терпеть не мог сандалии с носками. Он считал всех докатившихся до такого сочетания бездарными неудачниками и, в общем, не горел желанием поймать в зеркале отражение такого неудачника. Не говоря уж о том, что он рисковал при этом увидеть выше шеи. Ничего хорошего, если судить по недавнему выражению лица Ховарда. [Ответ номер два. Ховард зашел в комнату утром около шести, и с ним человечек с бородкой, который до этого делал Дэнни укол. Дэнни не спал. Ховард улыбнулся ему с порога, но улыбка тут же сползла с его лица, он бросился к кровати.

Ховард: Что за… Черт, что тут такое произошло?

Дэнни: Ничего.

Ховард: Как ничего, как ничего, когда у тебя вся рожа разодрана!

Не знай Дэнни того, что он теперь знал — Ховард заманил его в замок, чтобы довести до безумия, — он принял бы весь этот спектакль за чистую монету. Потому что Ховард, надо отдать ему должное, изображал беспокойство очень натурально. (Ответ номер три — прошу прощения, что приходится вставлять его в середину номера второго, но больше некуда. Спор на два голоса о том, кто главный враг, Ховард или червь, продолжался у Дэнни в мозгу еще долго и проходил примерно так:

Ховард.

Червь.

Ховард.

Червь.

Пока в какой-то безумный момент два голоса не слились в один: Ховард, червь, Ховард, червь, Ховард, червь, а потом в одно бесконечно длинное слово: Ховардчервьховардчервьховардчервь… И в этом слове Дэнни наконец усмотрел ответ: дело не в том, Ховард или червь; а в том, что Ховард и есть червь. Это не две разные силы, это одна и та же враждебная сила, которая подкарауливала его много лет. И все эти годы Дэнни чувствовал, что она где-то рядом, он даже дал ей имя, хоть и не понимал, откуда она взялась.)

Дэнни: Мне не спалось, и я вышел прогуляться.

Ховард: Прогуляться? Дэнни, ты охренел? Я же тебе объяснял, что…

Он не договорил. Вдохнул, выдохнул, провел пятерней по волосам и продолжил, тихо и зло: Я знал, что мне надо ночевать здесь. Я знал. Да, доктор, полюбуйтесь на него — он вышел прогуляться! Вот. Прогулялся.

Дэнни: Да ладно тебе, Ховард. Всего несколько царапин.

Ховард метнул на него свирепый взгляд. Ты меня не понял, Дэнни? Я плохо тебе объяснил? Ты хоть соображаешь, что у тебя… а, да пошел ты! Махнув рукой, он рухнул в кресло возле кровати.

Подошел доктор и обхватил голову Дэнни маленькими прохладными ладошками.

Ховард: Он сменит тебе бинты. Если, конечно, эти грязные тряпки можно назвать бинтами.

Дэнни: Просто дождем намочило.

Ховард помотал головой. Доктор молча приступил к делу. Пока он снимал блестящими щипцами бинты, по шее Дэнни ползли струйки воды, крови и гноя. Ховард стоял рядом и смотрел неотрывно. Судя по его лицу, картинка была не из приятных.

Ховард: Он… в норме?

Доктор ответил что-то невнятное. Ховард повторил громче, показывая на голову Дэнни: Он в норме, доктор? Вот это — норма?

Доктор: Норма, норма.

Он выдавил на макушку Дэнни мазь из какого-то тюбика и принялся постукивать по ней подушечками пальцев. Дэнни казалось, что он стучит по его голому черепу: кожа онемела и ничего не чувствовала. Закончив с постукиванием, доктор обмотал голову Дэнни белым чистым бинтом. Боль, как ни странно, почти стихла.]

Ховард обещал, что кто-то из студентов принесет Дэнни обед прямо в комнату; значит, только через час они выяснят, что в комнате его нет. И потом им понадобится еще час, если не больше, чтобы убедиться, что его вообще нет в замке. Словом, времени навалом. Однако Дэнни предпочитал не задерживаться. У него сейчас было одно-единственное преимущество: Ховард пока не догадывается, что его маневр разгадан, — надо успеть этим преимуществом воспользоваться. В саду он сразу направился к крепостной стене, отыскал знакомый пролом, перелез по нему на ту сторону, пробрался сквозь чащу к железным воротам и свернул на тропинку, которая, по его расчетам, должна была привести его прямо в город. Дэнни бежал на свободу, и это придавало ему сил. Он больше не паниковал, голова была ясная. Червь проник-таки внутрь, с этим приходилось мириться, но Марта была в цитадели и, следовательно, в безопасности. Когда Дэнни думал о ней, в груди сразу становилось тепло.

Спуск оказался круче и длиннее, чем ему помнилось, но Дэнни, одержимый мыслью о свободе, преодолел его на одном дыхании. Лишь выбравшись на мощенную булыжником дорогу, Дэнни оглянулся на замок. Оказалось, он отмахал километра четыре, не меньше.

Городок, в котором Дэнни ждал, но так и не дождался автобуса, запомнился ему своей бесцветностью; однако сейчас, на подходе к главной городской площади, от ярких красок у него пестрело в глазах: красные крыши, зеленые деревья, под деревьями носятся дети в полосатых футболках и прогуливаются чистенькие, словно свежевымытые собаки. Голубое небо, четко очерченные холмы. На самом высоком холме — замок, под солнцем отливающий золотом.

Теперь надо было купить билеты: во-первых, до Праги на тот же поезд, на котором он приехал сюда; и во-вторых, если получится — то есть если в этом городишке найдется хоть одно турагентство, — на самолет до Нью-Йорка. Дэнни старался не думать о том, каким идиотом он был совсем недавно, когда согласился принять от Ховарда билет в один конец. Уже одно это могло бы его насторожить.

По периметру площади были расставлены ярко-красные скамейки, сидящий на одной из них человек держал на коленях светленькую пушистую обезьянку. Дэнни сел рядом. В розовато-бурой мордочке обезьянки было что-то стариковское и одновременно младенческое. Человек протянул Дэнни орех. Дэнни с вежливой улыбкой покачал головой, однако хозяин обезьянки улыбнулся в ответ и настойчиво продолжал совать орех ему в руки. Дэнни не сразу сообразил, что человек предлагает ему угостить обезьянку. Смутившись, он принял орех и сразу же передал его обезьянке. Та его схватила и стала медленно поворачивать длинными коричневыми пальцами. Потом поднесла орех ко рту и, следя за Дэнни круглыми черными глазками, откусила кусочек. На морщинистом лице обезьянки отобразилась масса эмоций: сквозь жалость и любопытство проглядывала великая усталость, будто ей слишком много довелось повидать на своем веку. Дэнни отвел глаза.

На площади мальчишки гоняли мяч. Все, сколько их там было — восемь? девять? — играли отлично, даже самые младшие. Дэнни теперь почти не вспоминал свои футбольные времена, лишь изредка из памяти выплывал то запах травы под бутсами, то небо, когда по вечерам он шел после тренировки домой: ржавая полоска над крышами перетекает в светящуюся синеву, а синева в черноту. Возвращаясь домой поздно вечером, как после работы, он чувствовал себя почти взрослым. Это была приятная сторона детства, одна из самых приятных, понял теперь Дэнни.

Постепенно на него стала наваливаться сонная тяжесть. Оторвав себя от скамейки, Дэнни кивнул человеку с обезьянкой и направился в одну из узких улочек, расходившихся от площади. Улочка шла вверх, тянулись магазины и магазинчики с витринами, и в каждой витрине лежало или стояло что-то простое и понятное: рыба, хлеб, вино. Все кругом, включая саму улицу, было вычищено и вылизано, как в праздник. Дэнни подошел к пожилой цветочнице и попытался выяснить, где здесь железнодорожная станция, но цветочница лишь улыбалась и качала головой, не понимая. Наконец, продолжая улыбаться, она махнула рукой куда-то вперед, и Дэнни увидел деревянные часы, под которыми, видимо, располагалась часовая мастерская. Инглэ, инглэ, несколько раз повторила цветочница.

Дэнни улыбнулся ей в ответ. Спасибо. Огромное спасибо.

В мастерской было прохладно и пыльно, пахло часами и слышалось перетикиванье тысячи механизмов, маленьких и больших. За столом, равномерно покрытым слоем деталей и деталек, сидел часовщик с жидкими светлыми прилизанными волосами. Он улыбнулся Дэнни, и Дэнни тоже ему улыбнулся. От улыбок у него уже начало сводить скулы.

Дэнни: Вы говорите по-английски?

Часовщик: Немного.

Отлично! Подскажите, пожалуйста, где тут железнодорожная станция.

Часовщик: Тут нет. В соседний город. И он выговорил что-то совершенно неудобопроизносимое, вроде Скри-Чоу-Хамп.

Дэнни: Стоп, стоп, подождите. Я несколько дней назад приехал сюда, в этот город, на поезде. Значит, тут должна же быть станция?

Часовщик улыбнулся. Тут нет. Станция — Скри-Чоу-Хамп.

Дэнни смотрел на него, мучительно соображая. Это что, другой город, не тот, в котором он ждал автобуса? Значит, рядом с замком не один, а два города?

Дэнни: Могу я дойти пешком до этого Скри-Чоу-Хампа?

Часовщик оценивающе оглядел Дэнни. Пешком далеко, трудно.

Дэнни кивнул. Значит, их все-таки два. Тогда ясно, почему все кругом так не похоже на то, что он видел в прошлый раз. Вместо занюханного городишки он попал в славный городок. Все бы замечательно, да поезда ходят только в занюханный.

Дэнни: А автобусы тут есть? Можно доехать автобусом до Скри-Чоу-Хампа? Или еще лучше, до Праги?

Прага — нет. Скри-Чоу-Хамп — есть, можно автобус.

Часовщик подошел к стене, на которой висело не меньше полусотни стенных часов, и перевел стрелки одного из циферблатов на восемь.

Дэнни: Сегодня вечером?

Не сегодня. Часовщик обвел пальцем вокруг циферблата и остановился опять на восьми.

Завтра? Всего один автобус в сутки?

Один в сутки.

Утром? В восемь утра?

Утром, да, восемь.

Не восемь вечера?

Нет.

Уму непостижимо! Ну народ, вы тут совсем офигели!.. Возглас прозвучал так неуместно в этой крошечной мастерской, что Дэнни осекся. Чего я разорался, как псих? — подумал он. Часовщик вроде бы отреагировал спокойно, продолжал улыбаться. Но в наступившей тишине тиканье зазвучало тревожнее, наводя на мысль о бомбе с часовым механизмом.

Часовщик: Мы не любит люди Скри-Чоу-Хамп. И они тоже… — Он помахал рукой где-то в районе своей грудной клетки.

Дэнни: И они вас тоже не любят. Вы с ними друг друга не любите.

Да, так! Часовщик обрадованно закивал. Мы друга друга нет… да!

Ясно. Дэнни закрыл глаза. Ну, хорошо. А как насчет… Есть в вашем городе турагентство? Я хочу сказать, где-нибудь тут можно купить авиабилеты? Ну авиа, авиа… самолет! Зачем он опять перешел на крик? Часовщик по-прежнему улыбался, но его улыбка казалась теперь чуть напряженной: он начал бояться. Бояться его — Дэнни — бред!

Часовщик кивнул, словно поняв, что от него требуется. Он встал, подвел Дэнни за локоть к двери и махнул рукой куда-то в конец улицы, уходящей дальше вверх по склону. Дэнни прошел всю улицу, но никакого агентства так и не нашел. Наверно, часовщик просто решил избавиться от него таким образом. В конце улицы был поворот, и Дэнни свернул, но вскоре, к своему удивлению, обнаружил, что впереди маячит знакомая городская площадь. Он выбрал другую улочку и пошел вверх по склону, однако через несколько минут — так же неожиданно, как и в прошлый раз, — оказался на площади. И дальше, в какую бы сторону он ни направился, повторялось то же самое.

Разглядев деревянный глобус, вывешенный перед одним из магазинчиков, Дэнни резво припустил к нему: неужто наконец агентство? Однако под глобусом оказалась антикварная лавка. Он даже не стал заходить, просто заглянул в окно и увидел внутри что-то большое и изогнутое, прислоненное к стене, напоминающее по форме старинный лук. Но пока он смотрел, по стеклу скользнул солнечный луч, и из чисто вымытой витрины вдруг выскочило его собственное отражение: голова в бинтах, ноги в разномастной обуви, лицо такое, будто его сначала дубасили бейсбольной битой, а потом царапали вилкой. Жуткое, тягостное зрелище — но Дэнни не мог оторвать от него глаз. Кто этот сумасшедший в стекле? Это же чистый маньяк, его место в психушке, и сам Дэнни, встретившись с таким типом на улице, постарался бы обойти его стороной. Лишь когда он переключил внимание на выложенный в витрине антиквариат (большие старинные охотничьи ножи с рукоятками слоновой кости), отражение исчезло.

В городке, кажется, начиналась послеполуденная сиеста, улицы пустели. Дэнни дошел до конца улочки и оказался опять на площади. Человек с обезьянкой ушел. Дэнни сел на опустевшую скамейку и поднял глаза. Зеленый склон пересекала длинная тень от замка. На душе было скверно: к этому времени он уже рассчитывал сидеть в поезде, в крайнем случае на станции в зале ожидания, с билетом в руке. А он все на той же скамейке, таращится на тот же замок и, черт подери, понятия не имеет, что делать дальше! Вспомнились слова баронессы: город и замок служили друг другу много столетий. Все верно. И пока Дэнни торчит в этом городе, он остается под властью Ховарда. И будет оставаться, потому что не видит никаких шансов выбраться.

Что-то шевельнулось внутри: червь, подумал Дэнни. Жрет. Интересно, какова мощность того телескопа, что стоит в кухне у окна? Может статься, Ховард как раз сейчас смотрит в окуляр, наблюдает за тем, как Дэнни борется, как он проигрывает… Сердце у Дэнни заныло. Он огляделся. Неправдоподобно чистая городская площадь, гроздья колбас в витринах аккуратных магазинчиков, столики летнего кафе под синими зонтами — полно, да настоящее ли все это? Или просто Ховард так развлекается, нарочно водит Дэнни по кругу и наслаждается его беспомощностью?

И не успел Дэнни это подумать, как все вдруг встало на свои места, и стало яснее ясного, что весь этот городок — сплошная фальшивка. Эти изумрудно-зеленые бутылки с газировкой на тележке разносчика, цветочные ящики под каждым окном, праздничные улыбки на лицах — на самом деле ничего этого нет. Дэнни встал. Страх снова холодными клещами сжал его сердце. Только теперь его сознание не бездействовало, как вчера ночью, теперь в нем зарождался план. Потому что Дэнни был борец по натуре. Никто этого, кажется, так и не понял, даже его отец — особенно его отец. Но все равно: он был борец, и он не собирался сдаваться без борьбы.

Дэнни зашагал вверх по той же улочке, которая только что вывела его обратно на площадь. Лишь теперь, когда он уже знал, что городок ненастоящий, окружающая картинка начала вдруг оживать для него, и все ее детали наполнились смыслом.

Когда Дэнни добрался до антикварной лавки с глобусом над дверью, хозяйка как раз собиралась опустить навес.

Дэнни: Уже закрываетесь? Я хотел у вас кое-что купить.

Хозяйка улыбнулась и распахнула перед ним дверь. У нее были черные блестящие волосы, красная помада и торчащие зубы. Дэнни улыбнулся ей в ответ. Значит, она все-таки говорит по-английски; во всяком случае, понимает. А может, они все тут понимают. Или вообще кругом одни американцы, а их иностранные акценты — сплошная липа.

Внутри лавки он обошел старинный лук (это его он видел с улицы через окно) и указал на застекленную карту в деревянной раме, висевшую высоко на стене. И хорошо, что высоко, снизу не достать. Все получилось просто идеально: хозяйка кивнула и вышла в подсобку, оставив Дэнни одного. Дэнни тут же метнулся к окну и умыкнул один из выложенных в витрине охотничьих ножей, которые он успел заметить, когда разглядывал свое отражение в стекле. Секунда — и нож скользнул во внутренний карман куртки.

Приятная тяжесть слегка оттягивала левое плечо, и это успокаивало Дэнни, как иногда успокаивает стук собственного сердца. Лезвие и легло плашмя как раз напротив сердца.

Вернувшись со стремянкой, хозяйка установила ее и начала взбираться наверх. Когда она дотянулась до карты, ее тощие ноги дрожали, а каблуки под ними покачивались. Конечно, было ясно, что все это спектакль и что она работает на Ховарда, но Дэнни на всякий случай все же придержал стремянку.

Сняв карту с гвоздя, хозяйка передала ее Дэнни и стала спускаться. Оказалось, что рамка не помещается под мышку и ее придется держать обеими руками. Бросив беглый взгляд на карту, Дэнни узнал цитадель, замок Ховарда с окрестными холмами и два города: один тот, где он находился сейчас — по крайней мере, церковь на картинке как будто была та же самая; второй, надо полагать, Скри-Чоу-Хамп.

Карта стоила сто долларов. Дэнни заплатил их наличными, мысленно простившись при этом с надеждой купить билет на самолет. Впрочем, надежды давно уже не осталось. Дэнни был в ловушке, в плену у Ховарда. И хорошо, что он наконец себе в этом признался.

Когда Дэнни вышел из лавки, на улице было совсем тихо. Он не спеша побрел обратно в сторону площади, держа карту двумя руками перед собой наподобие щита. Мальчишки, игравшие в футбол, разошлись, остался только один, постарше. Скользнув по Дэнни равнодушным взглядом, он отвернулся и продолжил методично набивать мяч — первый человек в этом городке, который не стал ему улыбаться.

Все-таки одно в детях хорошо: они не умеют фальшивить.

Дэнни закрыл глаза и стал слушать. Ему и не надо было смотреть: он по звуку мог восстановить каждое движение футболиста, работающего с мячом. Потому что он сам в свое время был классным футболистом.

Когда он снова открыл глаза, прошло уже несколько часов. Это было видно по тому, как косо и зримо, словно нарисованные, падали на холмы оранжевые лучи. Кругом было полно людей — даже больше, чем днем, когда Дэнни только спустился из замка.

За столиками летнего кафе сидели старушки, некоторые с собачками на коленях. У входа в кафе стоял продавец воздушных шаров, мелькали девушки в ярких платьях. Все красочное, многоцветное — как в детской книжке, и мама показывает на картинке: Смотри, собачка, видишь? А это полицейский, видишь? А это яблоко.

Кажется, на скамейке был кто-то еще. Дэнни повернул голову посмотреть и выпрямился. Рядом сидел Мик.

Мик (улыбаясь): Доброе утро.

Дэнни: А, черт.

Мик: Ховард попросил меня спуститься в город, поискать тебя тут.

Странно, что Мик говорит об этом так прямо, подумал Дэнни. А что, Ховард беспокоится, как бы я не заблудился? Вопрос прозвучал как-то глумливо, по-идиотски.

Мик: Думаю, он просто не знает, чего от тебя ждать, ты оказался темной лошадкой. Он рассмеялся. Ничего, Ховарду такие встряски полезны. Ты держишь его в тонусе.

Дэнни: Он меня тоже.

Помолчали. У Дэнни не было желания говорить, тем более откровенничать с Миком. Главный враг, конечно, Ховард, но второй номер может быть еще опаснее. В таких вещах Дэнни разбирался неплохо.

Мик: Как тебе городок?

Дэнни: Ничего, славный.

Я тоже люблю иногда сюда заглянуть. Прочищает мозги.

Помолчав с минуту, Дэнни спросил: Ты давно знаешь моего кузена?

С четырнадцати лет. С исправительной школы.

Вот это было совершенно понятно — Дэнни показалось даже, что он знал это и раньше, только забыл.

Дэнни: С чего вас туда упекли?

Мик пожал плечами. Мы были плохими мальчиками, вот и упекли. Решили помочь нам исправиться.

Ну, теперь-то вы уже исправились.

Мик усмехнулся. Ховард исправился. Я только постарел. Здесь, в этом насквозь фальшивом городке, Мик почему-то держался спокойнее и естественнее, чем раньше. Интересно почему, подумал Дэнни.

Мик: Короче. Я многим обязан твоему кузену.

А он тебе разве нет?

Мик: Честно говоря, не очень. Я, правда, время от времени пытаюсь как-то уравнять счет, но всякий раз оказывается, что теперь я должен ему еще больше.

Он посмотрел на Дэнни прямо, будто выкладывая все карты на стол: да, у них с Анной был разговор, и Дэнни его слышал, и уж как вышло, так вышло. Но странно: у Дэнни не было чувства, что из-за этого Мик затаил на него зло. Скорее наоборот.

Мик: Ну что, готов идти назад?

Вообще-то нет.

Мик тяжело вздохнул: Я тоже.

Они еще немного посидели, разглядывая людей на площади. Старик играл на губной гармонике. Малыши, громко топая, бегали за голубями. Только что рухнула какая-то стена между Дэнни и Миком, это было ясно без слов. Два вторых номера всегда найдут общий язык.

Я хочу вернуться в Нью-Йорк. Дэнни не собирался этого говорить, само получилось.

Мик: Ховард не любит, когда от него кто-то уезжает.

Угу, я так и понял.

Он тогда начинает во всем винить себя. Типа он оказался плохим хозяином. А тут еще твоя разбитая голова… Нет, он точно захочет, чтобы ты сначала привел себя в порядок.

Дэнни: Я в порядке.

Мик повернулся к нему. Ты в зеркало-то на себя смотрел?

Дэнни: Старался по возможности не смотреть. Оба хмыкнули, после чего Мик покосился на Дэнни и захохотал, уже не сдерживаясь. Да, чтобы добиться такого эффекта, надо было хорошо поработать!

Так что, просто выпасть из окна головой вперед — недостаточно, надо еще работать?

Оба опять затряслись от смеха, и Дэнни уже начал беспокоиться, сможет ли он остановиться.

Мик: Вообще-то нормальному человеку уже бы хватило.

Как видишь, я не из таких. Люблю доводить дела до конца! Дэнни изо всех сил сдерживал смех: сколько можно?

Тебе никому не надо позвонить, пока мы тут, внизу?

Мик протягивал ему какой-то предмет, смутно знакомый, но его назначение дошло до сознания Дэнни не сразу. Пока оно доходило, Дэнни глазел на предмет с раскрытым ртом. Мобильник.

Дэнни: Где… ты… это взял?

Мик рассмеялся. А ты решил, что мы тут все сидим без сотовых? Да нет, это просто у Ховарда сейчас такой… пунктик. Может, пройдет потом. В общем, звони, кому хочешь. Симка штатовская, так что сразу набирай номер и вперед.

Он вложил трубку в ладонь Дэнни и направился через сквер к тележке разносчика. Когда, купив бутылку газировки, он оглянулся, Дэнни все еще сидел, остолбенело глядя на зажатый в руке предмет. Мик кивнул ему и поднял ярко-зеленую бутылку над головой, как кубок.

Дэнни открыл телефон. Ощущение нереальности не проходило. Дрожащим пальцем он набрал рабочий номер Марты.

Офис мистера Джейкобсона.

Дэнни онемел от изумления. Так быстро — и уже голос Марты? Да нет, этого не может быть.

Марта: Алло!.. Алло! Я вас не…

Дэнни: Марта.

Ее голос сразу же изменился, стал тише и одновременно ближе. Дэнни? Боже, я так волновалась, чуть не спятила!

Марта?

Да… Слышно меня? Объясни, что за фигня у тебя там происходит?

Не знаю пока.

Голос у тебя какой-то… странный.

Но Дэнни никак не мог поверить. Слишком неожиданно: он тут сидит, оторванный от всего, и вдруг — Марта.

Марта, это ты?

Да я это, я. Сколько можно спрашивать?

Скажи мне что-нибудь, чтобы я убедился.

Молчание в трубке. Потом: Ты меня разыгрываешь? Звонишь мне на работу, я снимаю трубку — и кто, по-твоему, это может быть, если не я?

Дэнни и хотел бы ей поверить, но тогда получалось, что все очень уж просто, до нелепости просто. Получалось, что стоит только о ком-то подумать — и этот кто-то уже здесь, уже говорит тебе какие-то слова в самое ухо. Докажи мне, что это ты, попросил он.

Повисло долгое молчание. Наконец в трубке послышалось: Дэнни?

Да.

У тебя какой-то голос… не такой.

Я сам какой-то не такой.

Как будто не твой…

Дэнни: Мне просто нужны факты, чтобы я убедился, что это ты.

Марта: Факты?! Кто это говорит? Какие еще факты?

Это не Марта, теперь Дэнни знал точно. Кто угодно, только не Марта.

Дэнни: Любые. Говори, что хочешь.

Где Дэнни? Откуда у вас мой номер?

Я Дэнни. Что ты несешь?

Марта: Нет, это не Дэнни. Я не верю.

Дэнни: А я не верю, что это Марта.

Голос в трубке звучал испуганно — еще одно доказательство. Марта никогда не пугалась. Тихо, почти шепотом: Вы что-то с ним сделали, да?

Дэнни молчал, прислушиваясь. Да, голос похож, конечно. Но это не она. Марта сейчас далеко, в Нью-Йорке.

Марта: Ты, козел вонючий, ты еще там? Все из-за того долбаного ресторана, да? Господи… Он что, никуда не улетал из Нью-Йорка? Так вы не дали ему улететь?

Дэнни сосредоточенно смотрел на телефон в своей руке. Как он может знать, кто там сейчас, на том конце? Он поднял глаза. Освещение изменилось, и замок теперь был не золотой, а почти черный. Его тень уже накрыла весь склон и подбиралась к городской площади. Может, это голос оттуда, из замка?

Женщина в трубке, кто бы она ни была, заплакала. Или притворилась, что плачет. Ты, козел, я вешаю трубку. Но если в тебе осталась хоть капля человеческого, передай Дэнни, что я его люблю. Скажи: «Марта любит тебя». Понял? Так и скажи ему… урод. Все, сдохни!

Телефон замолчал. Дэнни трясло. Он смотрел прямо перед собой, но ничего не видел. Подошел Мик.

Мик: Ну как, все нормально?

Дэнни: Да, лучше не бывает. Возвращая телефон, он чуть не уронил его на землю.

Мик всмотрелся в его лицо. Точно все в порядке? Дозвонился, кому хотел?

Да. Надо было что-то добавить, поэтому Дэнни сказал: Просто повздорили немного с подружкой.

А. Ясно. Я тоже по этой части… крупный специалист.

Мик передал Дэнни зеленую бутылку. Газировка была приторная, зато приятно прохладная. Дэнни пил, и пил, и никак не мог остановиться. Не отрываясь от бутылки, он почувствовал, как прохлада опускается на него сверху. Тень от замка медленно наползала на площадь.

Дэнни: Ну что, идем?

Да, думаю, пора. И не забудь… не знаю, что там у тебя. Мик кивнул на прислоненную к скамейке карту, о которой Дэнни и правда напрочь забыл.

Ну ее к черту! Пусть остается. Но по лицу Мика он понял, что так не делается; пришлось наклоняться за картой, опять держать ее перед собой, как щит, — страшно неудобно.

Мик: Что это? Забрав у Дэнни карту, он оглядел ее и присвистнул. Ничего себе! Ховард будет просто счастлив.

Дэнни: Всегда рад услужить.

Мик удивленно вскинул на него глаза, но тут же рассмеялся. Давай понесу. Руки у Мика оказались длиннее, так что он просто подхватил деревянную раму под мышку, и они двинулись назад к замку: впереди Мик с картой, за ним Дэнни с рюкзачком.

Поднимаясь по тропе, Дэнни хромал сильнее, чем раньше, — наверно, от долгого сидения на скамейке.

Мик: Кстати, я сходил к башне и снял с окна твой второй ботинок. Он у тебя в комнате.

Сначала Дэнни не понял, о чем речь. Пришлось обдумывать все по отдельности. Башня. Ботинок. Окно. Потом понял, но не мог ответить, потому что нахлынуло слишком много эмоций. Наконец сказал: Спасибо тебе.

Не за что.

После этого они долго шли молча, но это не мешало, молчать было легко. Кроны деревьев над головой начали сгущаться, перекрывая свет. Похолодало. При каждом шаге во внутреннем кармане куртки подпрыгивало что-то тяжелое. Дэнни не сразу вспомнил: нож.

Дэнни: Мик, ты был на игле?

Мик оглянулся через плечо, немного удивленно. Может, не стоило спрашивать, подумал Дэнни.

Мик: Я всегда на игле.

То есть… и сейчас тоже?

Так это ж как любовь, а любовь — она навеки, сказал Мик и рассмеялся.

А, в этом смысле. Понятно. И как теперь? Скучаешь по ней, по своей любви?

Зверски.

Чего тебе больше всего не хватает… из тех времен?

Хороший вопрос. Мик немного подумал. Кажется, подсчетов. Имеешь столько-то баксов, можешь купить на них столько-то зелья, получишь столько-то часов кайфа, а дальше следующая доза, на которую опять нужно достать столько-то баксов… В общем, сплошная математика. Мне это всегда нравилось. Люблю считать.

Дэнни: Ну, считай теперь что-нибудь другое.

Мик: Я так и делаю. Сейчас, например, я считаю, сколько слов мы наговорили. Считаю свои шаги. Деревья тоже.

И что потом делаешь со всей этой цифирью?

Мик рассмеялся: А что с ней делать? Ничего. Забываю. Зато она помогает не слететь с катушек.

Они еще поднимались по тропе, но Дэнни знал, что замок близко: под ногами уже возник неясный вибрирующий гул. Потом впереди показались тяжелые глухие ворота — те самые, на которые Дэнни с тоской смотрел в первую ночь. Мик обошел их сбоку и отворил дверь. Значит, вход все-таки был, просто Дэнни его тогда не заметил.

Пора было входить, но Дэнни медлил.

Мик!

Мик обернулся.

Дэнни: Почему ты не можешь уехать?

Что? Почему я… что?

Не можешь уехать. Из замка.

А! Ты и это слышал.

И это слышал.

Что тут сказать? Мне самому все это обрыдло.

Это понятно. Но уехать-то почему не можешь?

Мик вернулся к тому месту, где стоял Дэнни. Ветви деревьев висели здесь низко над головой, от них шел густой смолистый запах.

Мик: Я освобожден условно. Отсидел пять лет, за наркотики. А четыре месяца назад меня выпустили под ответственность Ховарда. По условиям освобождения я должен работать у него здесь. Уехать куда-то могу только вместе с Ховардом, без него не имею права. Как видишь, опять я ему кругом должен.

Надо же. А со стороны выглядит так, будто это он тебе должен.

Ну, это только со стороны. Я могу сколько угодно делать вид, что он без меня как без рук, на самом деле все не так. Ховард меня вытащил, и он за меня отвечает. Нарушу условия — ему придется везти меня обратно, и что потом? Для всех я уголовник, другой работы мне все равно не найти. Никаких шансов. А тут я имею больше, чем заслуживаю.

Дэнни: Понятно.

За железной дверью оказалась вымощенная булыжником дорожка. По эту сторону крепостной стены было уже почти темно. Вернулся холодок в груди, и с ним страх. Дэнни пощупал нож через вельвет куртки.

Дорожка подходила прямо к двери замка. Прислонив карту к стене, Мик полез в карман за ключом. Измученное лицо, испарина на лбу. Сердце у Дэнни сжалось от сострадания. Вот и еще один боролся и проиграл, оказался целиком во власти Ховарда. Тоже влип, подумал Дэнни. Крепко.

Наконец Мик повернул ключ в замке. Прежде чем войти, оба немного постояли перед дверью.

Мик: Ну, вот мы и дома.

Глава тринадцатая

Из моего живота торчит трубка. Когда я спрашиваю, откуда она взялась, мне говорят: осложнение после второй операции.

Второй. А какая была первая?

Первая — это когда из тебя вытаскивали ножик. Сразу, как скорая тебя привезла.

Все это мне объясняет Ханна, моя любимая медсестра. По правилам разговаривать с заключенными во время работы не полагается, но у Ханны свои правила, и она всегда им следует. Послушать ее — получается, что все остальные сестры и врачи находятся у нее в прямом подчинении. Она их всех знает как облупленных — не считая тех, которые в ее табели о рангах совсем уж мелюзга.

Ханна, я тебя люблю, говорю я. Знаю, я повторяю это не первый раз, но который — точно не помню. Я сейчас так напичкан всякими лекарствами, что память ничего не держит.

Она закатывает глаза, но видно, что мои слова ей нравятся. Она называет меня «красавчиком». Морфий ты любишь, а не меня, говорит она. Красавчик.

Она права, конечно. Но морфия всегда бывает мало, а Ханны — ее много. У женщины, конечно, не спросишь, сколько она весит, но по моим прикидкам, не меньше ста пятидесяти кило. И носит она свои роскошные телеса, как королева самую что ни на есть парадную мантию.

Ханна, говорю я. А почему надо было делать операцию, чтобы просто вытащить нож?

Тут у меня появляется такое странное чувство, и оно появляется часто, будто что-то начинает зудеть в мозгу: кажется, что этот разговор, весь, от начала до конца, у нас с Ханной уже был, и не один раз. Много раз. Но Ханна никогда не признается.

Да ножик был очень уж поганый, отвечает она, и я понимаю, что она имеет в виду «елочку». У «елочки» на лезвии зазубрины с обеих сторон, так что если за нее хорошенько дернуть, то можно выдернуть вместе с кишками. Но Том-Том тогда не успел дернуть, потому что его сразу же сграбастал Дэвис. Выходит, что помешанный Дэвис спас мне жизнь.

И они его вырезали, да? — спрашиваю я Ханну.

А что еще хирурги могут? Ясно, вырезали. Дело нехитрое, не то что у нас тут. Но все ж таки и резать надо с умом.

Все время, пока мы разговариваем, она что-то поправляет, заменяет, регулирует, слушает какие-то «пи-пи-пи», крутит какие-то ручки. В палате темновато и мрачновато. Стены тусклого телесного цвета, в углах клубки пыли. Но пока Ханна тут, все вполне терпимо.

А вторая операция зачем?

А вторая — это чтобы доделать, что не доделали в первую. Там подшить, тут краешек подхватить. Первый-то раз не до того было, тогда ж надо было скорей-скорей.

А трубка?

Ханна поджимает губы. Она терпеть не может мою трубку. Из-за трубки у Ханны куча лишней работы: за ней надо смотреть, ее надо промывать, и еще делать что-то со всей той гадостью, которая из нее вытекает. Не знаю точно, что там такое. Из меня вытекает столько всякой гадости, что я запутался.

Того доктора, что тебе ее ставил, этой бы трубкой да по мягкому месту, ворчит она.

Но через пять минут, когда тот самый доктор, что ее ставил, входит в палату, Ханна почему-то умолкает. Молодой парень, но рано поседевший, волосы слегка растрепанные, словно он только что очень быстро куда-то шел. Когда я смотрю на него, не могу избавиться от ощущения, что ему хочется поскорее покончить со мной и идти дальше, куда он там шел, — не важно куда, все лучше, чем ковыряться в моей трубке.

Он наклоняется, щупает трубку двумя пальцами, что-то с ней делает. Ясно, что ему она тоже не нравится. Раньше я задавал врачам много вопросов, но понимал их ответы только через слово. А если и разбирал все слова, то не знал, что они означают. И потом все равно забывал.

Он что-то говорит Ханне, она отвечает ему «да, доктор» или «нет, доктор» — тихо-тихо, чуть не шепотом. Услышав такое от Ханны в первый раз, я так растерялся, что боялся поднять на нее глаза, но когда все же поднял и увидел ее лицо, тут же догадался: все нормально, она просто испытывает его. Ждет, наблюдает. Она дает ему шанс — пусть докажет, что он настоящий доктор. Или ноль без палочки, это уж от него зависит.

Когда доктор уходит, я спрашиваю: Ну что, Ханна, уволишь его или пусть пока остается?

Посмотрим, научится он чему-то или нет, отвечает она. Я так считаю, каждому человеку надо дать шанс, вдруг из него выйдет толк.

На этих словах Ханна начинает расплываться. Такое тоже со мной теперь часто бывает: все обволакивает серая пелена, и глаза закатываются. Раз «елочка», думаю я, значит, Том-Том и правда хотел меня убить. А я и не догадывался.

Я по-прежнему что-то пишу, но уже понятно, что не успею отсюда выбраться до того, как закончатся наши уроки словесности. Пишу просто по привычке. Иногда я совсем перестаю соображать, что вокруг меня происходит. А иногда, наоборот, замечаю все до последней мелочи, будто провожу инвентаризацию. Тогда я чувствую себя, наверно, так же, как Ханна, когда она испытывает молодого доктора: наблюдаю и жду, жду.

Ханна отсутствует три дня, я начинаю тревожиться. Теперь вместо нее работает сестра по имени Анжела. Но Анжела — это не Ханна. Она ненавидит зэков, это ясно, а работает в этой больнице только из-за надбавки к жалованью. Большинство сестер, которые тут работают, или напуганные, или злые, или то и другое вместе. Эта просто злая.

Где Ханна? — спрашиваю я ее на третий день. Хотя и в предыдущие два, скорее всего, спрашивал о том же.

У нее выходной.

Три выходных подряд?

Это не мое дело.

В смысле, вы не знаете или не хотите знать?

Анжела молчит.

Она заболела? Что-то случилось? Она уехала в отпуск?

Я передам ваши вопросы старшей сестре.

Мой взгляд случайно падает на одеяло. Вот это неожиданность: трубки нет!

Где трубка? — спрашиваю я.

Утром доктор Артур ее убрал. Вы спали.

И что это значит? Стало лучше?

Значит, будет операция.

Когда?

А я знаю? Сегодня.

Сегодня. Успеет ли Ханна до этого вернуться? Конечно, я понимаю, что про Ханну я все напридумывал, на самом деле она обычная медсестра и сделать ничего не может. Но я все равно не хочу, чтобы меня забирали без нее в операционную. Мало ли как там может обернуться.

Я передам доктору, что вы желаете с ним поговорить. Возможно, он к вам зайдет, когда у него будет время.

Прекрасно, говорю я. И президент тоже пусть заглянет. Заодно. А может, все-таки вы мне что-то скажете? Еще одна операция — это значит, мне стало лучше или мне стало хуже? К чему мне готовиться, к хорошему или к плохому?

Когда она оборачивается, глаза у нее выпучены так, что кажется, вот-вот выскочат из орбит. А вам известно, что каждый ваш вопрос стоит денег нашим налогоплательщикам? Там у двери дежурят двое охранников — каждому из них надо платить! К нам в приемный покой каждый день привозят больных. И у кого нет медицинской страховки, тех мы даже не можем положить. А вы — грабители, насильники, убийцы — разлеглись тут как господа на всем готовом, и все вам подай, да еще и отчитайся перед вами!.. Нет, не понимаю я этого.

Я делаю еще одну попытку. Эта операция, она что…

Счетчик вам надо поставить около кровати, вот что, резко отвечает она. Чтобы сразу было видно, сколько денег из-за вас вылетает в трубу. Тогда бы вы, может, помолчали, дали бы мне спокойно работать.

Это та же операция, что и…

Пятнадцать долларов.

Или это что-то совсем…

Еще пятнадцать долларов. Всего тридцать.

Я тупо смотрю на нее. Голова начинает затуманиваться. Я спрашиваю: Так вы требуете у меня денег?

Анжела невольно оглядывается: мало ли, еще обвинят в вымогательстве из-за какого-то зэка. Я вас не слышу, говорит она и начинает гудеть носом какой-то мотивчик. Я снова пытаюсь задать вопрос, но она гудит и гудит. Она меня не слышит.

Прекрасная серая пелена спускается сверху. Спасибо морфию.

Больше не оставляй меня, прошу я Ханну, когда она наконец возвращается.

Извини, красавчик. У меня были свои дела. А они, видишь, обрадовались, что меня нет, да и поволокли тебя на операционный стол.

И как там теперь? — спрашиваю я.

Она откидывает одеяло и смотрит на мой живот. Я уже забыл, как он выглядит.

Ничего, говорит она, сойдет. По мне, так убрали, и ладно.

Трубку убрали?

Ее самую. С ней, красавчик, ничего хорошего не жди. Без нее оно как-то спокойнее. И правильно сделали, что убрали, не нужна она тебе.

В голове все плывет. Меня опять накачали обезболивающими. Интересно, с чего бы? Хотя я не возражаю, конечно.

Ханна, сколько я тут лежу? Считая с самого начала?

Она заглядывает в мою историю. Двадцать три денечка.

Двадцать три. Значит, наши занятия уже практически кончились. Когда Том-Том меня пырнул, их оставалось всего четыре.

Как думаешь, на следующей неделе могут меня выписать?

Нет, красавчик.

Нет. Значит, Холли больше не будет. Но я все равно продолжаю писать.

Слушай, Ханна, спрашиваю я, как это у тебя получается, что ты с преступником по-человечески разговариваешь?

Это не у меня, красавчик. Это у тебя. Видно, Господь так решил.

От лекарств у меня начались видения. Прошлое проступает сквозь стены палаты, как картинки, нарисованные на тонкой бумаге с той стороны. Иногда я вижу себя в школе. В столовке главное первым стянуть у кого-нибудь жратву, а не успеешь — стянут твою. Но Хоуи так не хочет. Он говорит: Мне не нужна чужая еда, в меня все равно столько не влезет. Мне нужна своя. Я ему объясняю: Парень, хватай быстрее. Зазеваешься — не будет у тебя ни чужой, ни своей, помрешь с голоду. Я сто раз видел: привезут толстячка вроде тебя, не успеешь оглянуться, а от него уж один скелет остался. Его в гробике вынесут, в землю зароют, и даже камушка на могилке не поставят. И подыхаю со смеху. Он еще новичок, лицо такое круглое, испуганное — умора. Все сперва пугаются. Но это проходит, и после уже подыхаешь со смеху над всем подряд.

На том месте, где должна быть моя мама, пусто — дыра, будто выстриженная ножницами из семейного портрета. Помню папу. Правда, не лицо, а ноги: длинные, сильные, мускулистые, в коленях тонкие, как у лошади. И как мне приходилось подпрыгивать, чтобы дотянуться до его руки. Потом помню свои руки на экране телевизора. Папа сидит в кресле напротив, а я — наверно, совсем еще карапуз — хватаюсь руками за экран, чтобы не упасть. И вдруг вижу их там: две толстенькие детские руки в голубоватом сиянии. Это я.

Я открываю глаза, рядом сидит Холли. Точнее, так: сидит кто-то в желтом бумажном балахоне и в желтой маске — так теперь одеты все, кто ко мне заходит. Но лицо как у Холли. Опять видение.

Я закрываю глаза и слышу ее голос: Привет.

Это не вы.

Да? — говорит Холли. А кто же?

Мне хочется рассмеяться, но чтобы смеяться, нужны какие-то мышцы, а их у меня, кажется, вырезали — не знаю, в которой по счету операции.

Как вас сюда пропустили?

Попробовали бы не пропустить! Вся нижняя часть лица у нее скрыта маской, но по глазам видно, что она улыбается. Чтобы скрыть, что она умирает от страха.

Наверно, это Ханна ее провела. Хотя с тех пор, как я лежу в интенсивной терапии, Ханна ко мне больше не заходит. Да и как бы она смогла провести Холли мимо охранников? Нет, думаю я, Ханна бы смогла. Ханна может все.

Хорошо, говорю я. Хорошо, что вы пришли.

Нам не хватало вас на занятиях.

Да ладно.

Правда. Мы после еще что-то говорили, обсуждали, но все как-то… мелко.

Понятно. Том-Тома тоже не было?

Кажется, его перевели в тюрьму строгого режима.

В ее лице, точнее в глазах — потому что больше ничего не видно, — стоит какое-то особенное выражение. Тоска, отчаяние? Нет, не то. Мука. Это не мое слово, но это оно.

Рей, говорит она. То, что с вами случилось… Это так ужасно.

Ничего, тут это нормально. Привыкнете потом.

Зачем вы так?

Она оглядывает меня — не лицо, а всего меня целиком. Трубка опять торчит из живота, из-за нее меня и перевели в отделение интенсивной терапии.

Болит? — спрашивает она.

Наверно. Раз меня так накачали наркотиками.

Я замечаю, что в палате необычно тихо. Умолкли даже пищалки на всех аппаратах, что ко мне подключены. Или это мне кажется? Как в тот день, когда мы с Холли остались в перерыве вдвоем и к нам долго-долго никто не входил. Будто Господь так решил.

Я смотрю на Холли. Странное место для свидания, и сами мы в таких странных маскарадных костюмах. Но все, что нас разделяло раньше, теперь исчезло. Мы больше не ученик и учительница. И она тоже это понимает.

Холли Фаррелл. Скажи мне, кто ты, прошу я.

Никто, говорит она. И, кажется, сама в это верит.

Детей трое? Я угадал?

Двое.

А с мужем — кто кого бросил, ты его или он тебя?

Она отвечает не сразу, и я понимаю: вряд ли она сейчас скажет правду.

Я.

Ну и умница.

Она одета как для своей другой работы. Из-под желтого бумажного ворота выглядывает что-то цветное. На шее цепочка. Волос не видно, они убраны под желтую шапочку.

Хорошо выглядишь, говорю я.

Она смеется. Что делать, приходится наряжаться для второй работы!.. Шучу. Я работаю в приемной комиссии. И учусь — в том же колледже. Степень бакалавра есть, теперь прохожу магистратуру. Правда, очень медленно получается.

А дети? Кто у тебя?

Две девочки. Десять лет и тринадцать.

Все, что она говорит, все ее слова оседают в моем сердце драгоценными золотыми крупицами. Мне даже не мешает жар, хотя он у меня уже давно и его ничем не могут сбить.

Рей, говорит она и наклоняется вперед. Я все время думаю, почему у тебя все так вышло.

С Том-Томом?

Нет. Раньше. Почему ты попал в тюрьму.

А, это.

Я хочу понять.

Я тоже.

Тогда просто расскажи, как все было, только факты. Если можешь. Мне кажется, мне это… должно помочь.

Я отвечаю не сразу, после паузы. Факт один. Я выстрелил человеку в голову.

Она сглатывает с трудом, словно у нее пересохло в горле. Ты его знал?

Мы были друзьями.

Она разглядывает свои руки. Я слежу за ней. Не потому что хочу видеть, как она отреагирует, этого как раз не хочу. Но пока она тут сидит, я не могу упустить ни одной секунды, ни одного ее движения. Я должен сохранить в памяти все.

Наверно, у тебя была причина, говорит она.

И не одна. Куча причин. И еще больше я могу насочинять, чтобы выглядело покрасивее. Только неохота сейчас. Самочувствие неважное. Да и что сделано, то сделано.

Холли долго молчит. Потом я слышу: Не хочется думать, что можно вот так просто… В таком мире слишком опасно жить.

Люби своих девочек, говорю я.

Она вскидывает голову. Мои слова застали ее врасплох. Ее лицо делается беззащитным, даже желтая маска вдруг становится прозрачной, и, глядя сквозь прозрачную бумагу, я вижу мелькающие картинки из той жизни, что мы с ней могли бы прожить вместе. Выезды на природу. Собаки. Дети барахтаются в нашей постели. Каждая картинка краткая и яркая, как вспышка, как запах жаркого из окна чьей-то кухни, такой явственный и конкретный, что можно перечислить все ингредиенты. Потом все гаснет. Картинок больше нет, но Холли держит меня за руку. Наконец. После долгого, долгого ожидания. Тонкие сухие прохладные пальцы, на них кольца, они ей чуть великоваты. Я закрываю глаза. Моя рука горит, даже в кончиках пальцев толчками пульсирует кровь. Я боюсь, что сейчас она обожжется и отдернет руку, но она не отдергивает, и мне начинает казаться, что ее ласковые прохладные пальцы держат всего меня, целиком. И жар отступает.

Когда я открываю глаза, по лицу Холли текут слезы. Бумажная маска промокла насквозь.

У тебя что-то случилось? — спрашиваю я.

Она кивает. Слезы продолжают течь.

На то, чтобы приподнять голову, у меня уходит столько же сил, сколько у Дэвиса на все его семьсот отжиманий. Я хочу увидеть наши руки. Вот они лежат на моей груди, со сплетенными пальцами, как два человека в обнимку. Дальше за ними — коричневая пластиковая трубка. Моя шея дрожит.

Я роняю голову на подушку. Сверху спускается серая пелена — все, сил больше не осталось. Я слышу, как Холли всхлипывает, и крепче сжимаю ее руку. Я боюсь, что она ее у меня заберет. Но она вытирает глаза другой рукой. И я понимаю, почему ее сюда пропустили.

Глава четырнадцатая

Ховард: Все, Дэнни, я сдаюсь. Открой мне твой секрет.

Секрет? Нож по-прежнему лежал в кармане его куртки. Дэнни с трудом сдерживался, чтобы его не потрогать. Ты о чем?

Склонившись над столом в большом зале и придвинув к себе подсвечник с горящими свечами, Ховард изучал купленную Дэнни карту. Только что закончился ужин, до которого Дэнни сутки ничего не ел. Сегодня Ховард приготовил тушеную курицу с маслинами, украшенную индийскими серебряными листочками, — и конечно же это оказалось самая вкусная тушеная курица в жизни Дэнни.

Ховард: Видишь ли, не пойми меня неправильно, но… Ты, в общем-то, слоняешься без определенной цели — ощущение такое, будто у тебя и дел никаких нет, вроде как ходишь туда-сюда, и все. И вдруг являешься с такой вот добычей!

Дэнни: Тебе нравится?

Ховард поднял голову от карты. Нравится — не то слово, Дэнни. Это просто невероятно. Это то, что мы мечтали найти. Все время, пока мы тут, каждый день — сколько мы тут уже дней?

Сорок, послышался голос Мика. Самого Мика Дэнни не видел: свечи горели только на столе, остальная комната тонула в полумраке.

Ховард: Для нас это страшно важно, Дэнни, понимаешь? Это же и есть то самое недостающее звено. А ты со своей забинтованной башкой встаешь с кровати, идешь и натыкаешься прямо на него — нет, это просто охренеть можно!

Дэнни постарался улыбнуться как можно натуральнее, но получилось так себе, средненько. Все, в общем, было ясно: Ховард над ним насмехается, нарочно расхваливает его на все лады, чтобы Дэнни почувствовал себя полным идиотом. Или это все-таки червь, который все вгрызается и вгрызается? Хотя какая разница: Ховард же и есть червь, так что получается одно и то же. Главное сейчас не это: главное, знает Ховард про нож или нет. Если да, то Дэнни лишился своего единственного преимущества — а это уже открытая война. И хотя Дэнни снова и снова себе повторял, что не может Ховард этого знать, откуда бы он узнал, но в глубине души он был убежден: знает.

Ховард: Дэнни, ты сам-то на карту смотрел?

Так, мельком.

Тогда зачем ты ее купил?

Не помню уже.

Дэнни почувствовал тяжесть ножа в кармане куртки и тут же — почти физическую тяжесть направленного на него взгляда: Ховард следил за ним. Дэнни старался смотреть в сторону, чтобы не встречаться глазами с кузеном.

Ховард: А ты постарайся вспомнить! Нет, мне правда ужасно любопытно: с чего вдруг человек покупает вещь, на которую он успел глянуть только мельком?

Просто захотелось.

Ховард встал из-за стола и приближался к Дэнни. Хорошо, а где ты ее купил?

В антикварной лавке неподалеку от площади.

Но что, что привлекло твое внимание? Почему вообще ты зашел в эту лавку?

Курица в желудке у Дэнни окаменела. Интересно, мелькнуло у него в голове, нож сильно выпирает из-под куртки? Пришлось зажать всю волю в кулак, чтобы не ощупывать карман.

Ховард остановился за спинкой стула, на котором сидел Дэнни. Ты понимаешь, Дэнни, отчего мне это так интересно — надеюсь, я тебя еще не совсем достал своими расспросами? Я начинаю думать, что у тебя есть… люди по-разному это называют, но я бы сказал по-простому: нюх. Ты чуешь то, чего никто кругом не замечает.

Дэнни: Спасибо. Ховард опирался на спинку его стула. Дэнни подумал: если сейчас он дернет эту спинку на себя, то он, Дэнни, вместе со стулом грохнется на пол.

Ховард (отходя): Ладно, пойдем теперь поизучаем ее вместе. Эй, народ, все сюда! Смотрите, какую карту нашел Дэнни! Он крикнул это в полумрак кухни, откуда доносились негромкие голоса: там еще не все разошлись после ужина. Студенты потянулись в зал, хотя и без особого энтузиазма.

Ховард придвинул еще пару подсвечников ближе к карте. Вместе со студентами из кухни появился Бенджи, сын Ховарда.

Бенджи (подходя к Дэнни): Привет!

Дэнни: Привет.

Как твоя голова?

Прекрасно. А твоя?

Моя голова прекрасно, конечно! Он рассмеялся, глядя на Дэнни, и немного подождал, но Дэнни не улыбался. Ты еще печальный?

Я не печальный. И раньше не был печальным.

Нет, ты был, был, я видел!..

Дэнни отвернулся и пошел к двери.

Ховард: Эй, Дэнни, давай-ка подгребай ближе. Все собрались.

И правда, студенты уже обступили стол со всех сторон. Потрескивали свечи, язычки пламени покачивались, легкие тени скользили по карте.

Смотрите, тихо сказал Ховард. Все долго молчали, смотрели.

Анна: Поразительно, да? Мик, тебе там видно?

Да. Нормально.

Мик стоял сзади. С того момента, как Дэнни с Миком вернулись в замок, их взгляды ни разу не встречались, но для них все теперь изменилось. Они понимали друг друга без слов. И, кажется, оба не горели желанием демонстрировать это свое понимание окружающим.

Ховард: Подземный ход — видишь? Под башней.

Анна: Да. А вот тут он соединяется со всеми остальными ходами…

Когда Дэнни в городе окинул карту беглым взглядом, он решил, что эти причудливо извивающиеся линии — тропинки, которые ведут куда-то через холмы. Но это были не тропинки, а подземные ходы, прорытые под холмами. Они начинались под квадратной башней и от нее расходились во все стороны, в точности как говорила баронесса.

Студенты начали взволнованно переговариваться, задние привставали на цыпочки.

Ховард: Нет, все-таки потрясающе! Ясно, что все это может оказаться туфтой, но…

Дэнни: Не думаю. Баронесса мне рассказывала про эти подземные ходы.

Ховард обернулся и посмотрел на Дэнни. И все остальные тоже.

Ховард (остальным): Нет, вы прикиньте, а? Дэнни, ну ты понимаешь теперь, о чем я говорил? Признавайся сразу, что еще у тебя там припасено? Ну, давай, выкладывай!

Это уже была неприкрытая насмешка. Дэнни бросило в жар. Значит, Ховард знает. Конечно. Он и должен был знать.

Дэнни: Тебе все известно, Ховард. Ничего больше не осталось.

На краткий миг их взгляды встретились.

Ховард: Проблема в том, дружище, что я тебе уже не верю.

Что ж, война значит война. Впервые в присутствии Ховарда Дэнни позволил себе потрогать нож через вельвет. До этого он лишь однажды бегло оглядел свое оружие сразу по возвращении в замок — после того как принял ванну, а доктор сменил ему повязку. С виду нож был похож на ритуальный, на рукоятке слоновой кости вырезаны сцены охоты на оленя, лезвие длинное, острое, изогнутое. Хорошо бы узнать, есть ли оружие у Ховарда. Хотя вряд ли он держит его при себе, под футболкой же не спрячешь.

Бенджи: Пап, а когда мы пойдем в подземный ход?

Ховард: Хороший вопрос. Наверно, здравомыслящий человек должен ответить: позже, потом. Когда все взвесим и обсудим. Но, честно говоря, мне вся эта тягомотина с обсуждениями так осточертела, что я бы хоть сейчас.

Анна: В темноте?

Какая разница, там же подземелье.

Анна: Но хоть детей, надеюсь, с собой не берем?

Мама, мамочка, берем детей, берем!..

Ну, Бенджи можно и взять. Да, сын?

Ура, я тоже иду в подземелье!

Анна (вполголоса): Ховард, подумай. Мы же понятия не имеем, что там внизу. Может, давным-давно все обрушилось. Этой карте ведь неизвестно сколько лет.

Но Ховард не мог сейчас думать. Скорее всего, он даже не слышал, что ему говорила Анна, потому что был слишком взволнован. В подземелье, в подземелье! — он желал этого страстно и отчаянно. Именно отчаянно, так показалось Дэнни. Будто если он промедлит, то какая-то возможность будет потеряна для него навсегда.

Ховард (негромко, указывая рукой на карту): Анна, ты ведь понимаешь, что все это для нас значит. Скажи, понимаешь?

Анна: Да, конечно, но…

Это то, чего мы так ждали. Так или нет?

Так, но…

Когда появляется такой шанс, его нельзя упускать. Чего тут еще ждать!

Ну и прекрасно. Не упускай. А ребенок при чем? Ему же всего четыре.

Бенджи: Неправда, мне четыре года и три месяца!

Ховард: Да ладно, мы медленно пойдем. Пусть приобщается потихоньку. А заметим малейшую опасность, хоть самую малюсенькую, — кто тебе мешает сразу же взять его за руку и вывести наверх?

Мама-мамочка, пожалуйста, пожалуйста, пожалуй-ста-а-а-а-а! Бенджи бросился на пол и притворился мертвым. Все рассмеялись, даже Мик — Дэнни теперь различал его голос среди остальных голосов.

Анна разрывалась на части, Дэнни ясно это видел. С одной стороны, ей хотелось угодить Ховарду, чтобы загладить свою вину перед ним и не портить ему и остальным такое увлекательное приключение; с другой — она прекрасно понимала, что лезть в подземелье, вот так, на ночь глядя, — полный маразм. Тем более с ребенком. Но было ясно: с ней или без нее, Ховард все равно сделает по-своему и приключение все равно состоится. И тогда она останется одна против всех.

Анна: Хорошо.

Когда они выдвинулись из замка, время шло к полуночи. Почти все зажгли карманные фонарики, и от растянувшейся по саду вереницы во все стороны разбегались два с лишним десятка электрических лучей. Наверху лучи упирались в сплетение ветвей, как в потолок, впереди и по бокам выхватывали из мрака детали, которых Дэнни раньше не замечал. Каменные фигурки: лягушка, зайчик, карлик. Лошадь на колесиках. Столик на двоих, густо заплетенный плющом.

Ховард даже мысли не допускал, чтобы кто-то остался в стороне от общего дела. Он самолично прочесал весь замок, а тех, кого не оказалось в комнатах, вызвал по рации. Возбуждение Ховарда достигло маниакального уровня, по сравнению с которым все его предыдущее поведение казалось теперь чуть ли не спячкой. Дэнни все больше становилось не по себе. Уже и младенца тащили с собой, чтобы Нора, специалист по уходу за ребенком, могла участвовать в вылазке наравне со всеми. Малышка спала в плетеной сумке у матери на груди. На этот раз Анна даже не сопротивлялась: перешагнув какую-то черту внутри себя, она тоже заразилась общим нетерпением. Желтые лучи скользили по ветвям, все хихикали и перешептывались, как школьники, которых ведут на экскурсию.

Все, кроме Дэнни. С каждым шагом смысл происходящего — он собирается спуститься в подземелье вместе со своим кузеном — становился все яснее и неумолимее. Каждые десять шагов он подавлял в себе желание незаметно свернуть в сторону, добраться до крепостной стены и бежать! Но с другой стороны, он ведь уже пытался бежать, перепробовал все варианты — ничего не вышло. А раз отсюда все равно не вырваться, то, может, лучше уж сразу вниз, в прохладное подземелье, в паутину тайных ходов. Да, в каком-то смысле так будет лучше.

При каждом шаге рукоять ножа тыкалась Дэнни в грудь. Замыкающим шел Мик, с картой под мышкой. Дэнни все время об этом помнил: почему-то ему казалось, что в случае чего на Мика можно положиться. Благодаря Мику он снова имел два ботинка и — наконец-то — ноги одинаковой длины. Это было так здорово, что боль в колене исчезла сама собой. Впервые за последние несколько недель Дэнни шагал не хромая.

У подножия башни шедшие впереди остановились, дожидаясь остальных. В окнах цитадели было темно.

Ховард (негромко): Так. Несколько слов, прежде чем войдем. Первое: идти друг за другом, не разбредаться. Я пока не знаю, что мы увидим внизу, но давайте увидим это все вместе. Никаких «я только посмотреть, что там такое», договорились? И второе: мы, разумеется, не покушаемся ни на чью собственность. Мы имеем полное право входить в башню беспрепятственно. Но там, внутри, есть некая особа, которая считает иначе. Сейчас она, скорее всего, спит; и давайте уж мы постараемся ее не будить. Воздержимся по возможности от разговоров.

Дэнни взглянул вверх. Баронесса спит? Ну, это пусть он втирает кому-нибудь другому. Дэнни скорее поверит, что она умерла.

Они медленно двинулись вверх по лестнице, огибающей башню по периметру. Первым шел Ховард, держа за руку Бенджи, потом Анна с дочкой, потом все остальные. Дэнни был где-то в середине. Один за другим они поднимались над верхушками деревьев и сразу же оказывались среди звездного неба.

Когда Дэнни добрался до верха, знакомая резная дверь была распахнута настежь. Все молчали, слышалось только шарканье подошв. Останавливаться было некогда, сзади уже подпирали, и Дэнни свернул на внутреннюю лестницу. Спускаясь по стертым каменным ступеням ниже и ниже, он вдруг почувствовал, как его мозг сам по себе расслабляется — просто перестает думать. Шорох ног впереди и сзади походил на шепот, словно башня что-то нашептывала ему прямо в ухо. Или она сама была гигантской антенной, умеющей улавливать далекие нездешние шепоты.

Они миновали окно, из которого Дэнни недавно падал, и теперь углублялись в глухую, безоконную часть цитадели, куда он собирался было спуститься, но передумал. С каждым шагом шепот у Дэнни в ушах становился все громче, складываясь в слова на незнакомом языке.

Тханова… шизела… хортенфашинн…

Химмуфер… субитане… ланинншовиннвишам…

На очередном повороте Дэнни заметил откидную железную дверь, зацепленную за большой кованый крюк под потолком. Дэнни невольно замедлил шаг: видимо, с этого места и начиналось подземелье. Но он был всего лишь звеном цепи, которая ползла вниз и тянула его за собой. И он проследовал дальше вместе со всеми — это оказалось легко.

Воздух внизу был плотнее и прохладнее, во рту появился привкус глины. Впереди, показалось Дэнни, что-то происходило — движение то ли замедлилось, то ли поменяло направление. Он не ошибся: через два поворота лестница кончилась, и начался сводчатый коридор, из которого Дэнни вместе со всей человеческой цепочкой свернул через арочный проход в стене в просторное помещение, запорошенное ровным слоем пыли. Пыль была мелкая, примерно как та, что оседает на ветровом стекле, когда едешь по грунтовой дороге. Она тут же заполнила легкие Дэнни, и в горле отчаянно запершило. Из пыли, как из праха, поднимались ряды деревянных стеллажей, заполненных сотнями винных бутылок.

Цепочка рассыпалась, компания разбрелась по всему помещению. Студенты, покашливая, разглядывали бутылки при свете карманных фонариков. Дэнни тоже подошел к стеллажу и сдул пыль с одной из бутылок. Показалась этикетка с какой-то каллиграфической надписью. Переходя от стеллажа к стеллажу, он разглядывал пузатые, непривычно округлые бутылки, вертел их в руках. Бутылки были залиты цветным воском. Встречались пустые — наверно, пробки из них вылетели или раскрошились.

Между кхеками и чихами Дэнни улавливал реплики студентов: Как думаешь, настоящие?.. Да нет, не может быть… Похоже, настоящие… Не, не верю…

Ховард: Эй, народ, слушайте меня.

Он взобрался на что-то, чтобы его было видно над винными стеллажами, и даже подсветил себя снизу, поместив фонарик около подбородка. От этого у него над глазами вспыхнули два желтых полукруга, волосы превратились в ореол, и весь он стал похож на призрака, восставшего из праха. В груди у Дэнни заныло. Он потрогал нож сквозь карман куртки.

Ховард: Хочу вам кое-что напомнить. Главная цель, ради которой мы с вами взялись за дело, — помочь людям избавиться от этого вечного противопоставления: настоящий — ненастоящий, реальный — нереальный. Все равно граница между тем и другим давно стерлась, не без помощи телефонов, компьютеров и прочих плодов прогресса. Давайте же мы с вами воспользуемся той возможностью, что нам открылась сейчас. Не будем ничего анализировать. Просто пройдем этот путь от начала до конца и посмотрим, куда он нас приведет.

Анна стояла невдалеке от Ховарда. Одной рукой она держала Бенджи за руку, а рукавом другой прикрывала нос малышки от пыли. Поймав ее взгляд, Ховард осекся.

Все, хватит слов, закончил он. Движемся дальше. Думаю, можно уже спокойно переговариваться. Мы глубоко под землей.

Он первым вышел из винного погреба обратно в узкий коридор. Низкий сводчатый потолок подземного хода был облицован желтым кирпичом, а стены оштукатурены. От света электрических фонариков стало совсем светло, и Дэнни разглядел процарапанные в штукатурке слова на незнакомом языке. Кое-где встречались картинки: рука, лошадь, рыба. Анна с детьми начала отставать и шла теперь перед Дэнни. Почти никто не разговаривал.

Внезапно под сводами прокатился глухой стук, будто обрушилось что-то тяжелое — даже земля под ногами содрогнулась. Все смолкли. Впереди встали, но идущие сзади продолжали двигаться, отчего в узком коридоре образовался затор.

Молчание нарушил звонкий голос Бенджи: Папа, что это?

Ховард: Пока не знаю.

Все ждали, но больше ничего не произошло. Правда, шепот у Дэнни над ухом в тишине стал настойчивее: шорахасса… висхафоршинн… лашатисхин… — так явственно, что вместе со словами, казалось, до него долетало и дыхание.

Ховард: Мик, ты там?

Мик: Да.

Ховард: Никто не потерялся?

Мик: Все на месте. Я считал.

Ховард: Ага, хорошо. Тогда идем дальше.

И цепочка снова растянулась по коридору. Дэнни поймал себя на том, что он начинает отключаться. То ли из-за назойливого шепота в мозгу, то ли от недосыпа — но ему постоянно приходилось напоминать себе, что у них с Ховардом война, что в кармане у него нож. Эти чрезвычайно важные обстоятельства почему-то упрямо выскальзывали из его памяти и исчезали. Как исчезла головная боль, которая просто ушла в какой-то момент, а он и не заметил.

Впереди свернули направо, и вскоре взволнованный гул вытеснил из ушей Дэнни неотвязный шепот. Видимо, там обнаружилось что-то серьезное.

Толстая деревянная дверь вела в помещение, размерами многократно превосходившее винный погреб. Лучи нескольких фонариков терялись вдали, и Дэнни не сразу понял, что перед ним такое. Автомобильные шасси? Тренажеры? Лишь когда все сгрудились внутри и света от фонариков прибавилось, он сообразил, что смотрит на орудия пыток. Вот дыба, вот тяжелые деревянные колодки с обитыми железом отверстиями для рук и ног, вот костюм из железных полосок с шипами, сделанный по форме и размеру человеческого тела. И еще множество вещей, о назначении которых Дэнни мог только догадываться, — но от одного взгляда на них по коже пробегали мурашки.

Ховард: Бенджи, сын, ты где? Эхо исказило его голос до неузнаваемости.

Ребенок вцепился в руку матери.

Ховард: Иди сюда, Бенджи. Смотри, что тут такое. Это же времена короля Артура! Кому рассказать — не поверят!

Мальчик изо всех сил старался понравиться отцу. Отпустив руку Анны, он отважно протолкался вперед. Ховард посадил его себе на плечи и двинулся в глубь помещения. Электрический свет метался по сторонам, оживляя спящее пространство. Впереди показалась дальняя стена, и в ней три арочных проема, забранных толстыми железными прутьями.

Ховард: А тут что у нас такое?

Все устремились к проемам, увлекая Дэнни за собой. Лучи фонариков между прутьями высветили какую-то яму. В первую секунду показалось, что внизу ничего нет. А потом Бенджи закричал.

Это был страшный, раздирающий душу крик. Он ударил по барабанным перепонкам, Анна резко дернулась, отчего проснулась и захныкала малышка. Но старший брат кричал так, что ее почти не было слышно. Он оказался выше всех — сидел на плечах у отца. Может, потому и разглядел все первым.

Но наконец разглядели и остальные. Яма была полна скелетов. Они лежали на полу, сидели, привалившись к стене, с некоторых свисали истлевшие клочья — остатки одежд. Застывшие в позах, в которых их застигла смерть, они тянули руки и клонили желтые черепа к решеткам, словно все еще надеясь, что кто-то придет и выпустит их. У них были пустые глазницы, огромные мушиные глаза и зубастые оскаленные челюсти — казалось, что скелеты кривляются или хохочут. Дэнни доводилось раньше видеть человеческие скелеты, но к такому он не был готов. Он оцепенел, не желая верить. Нет-нет, это все ненастоящее! Пусть лучше будет ненастоящее. Шепот в ушах Дэнни все нарастал и начал уже перекрывать пронзительный крик ребенка.

Анна протиснулась к Ховарду. Мне надо вывести Бенджи наверх, без всякого выражения сказала она.

Ховард остолбенело замер, кажется не зная, что ей ответить. Он ссадил Бенджи с плеч, тот кинулся к матери и, рыдая, обхватил руками ее колени. Мгновенно, как электрическая искра, тревога пронзила и всех остальных, но взрослые сдерживались: им было неловко друг перед другом.

Ховард кинул взгляд за решетку, его кадык дернулся. Да. Хорошо. Знаешь, куда идти? Скажи Мику, чтобы он вас вывел.

Анна: Нет, не нужно. Мы дойдем сами. Она не хотела оставаться с Миком наедине.

Дэнни: Я их выведу. Ему смертельно хотелось наверх.

Ховард: Дорогу найдешь?

Сзади неслышно подошел Мик. Дэнни обернулся к нему. Налево и до конца коридора, так?

Да. Мик смотрел на Дэнни тяжелым взглядом, словно пытаясь ему что-то внушить.

Дэнни: Только мне понадобится фонарик. И Анне тоже.

Им протянули сразу два фонарика. Мик молча стоял с картой под мышкой, все так же странно глядя на Дэнни.

Дэнни (тихо): Все будет хорошо, Мик. Обещаю.

Мик кивнул. Анна взяла Бенджи за руку, и они направились к двери. С обеих сторон от прохода чернели орудия пыток. Голова Бенджи моталась из стороны в сторону. Он уже не рыдал, а скулил жалобно, длинно и неумолчно. Малышка вертела головой и таращила глаза, тщетно пытаясь отыскать хоть один знакомый предмет.

Когда они вышли из камеры пыток в сводчатый коридор, стало легче, хотя теперь, с двумя фонариками, идти было гораздо темнее, чем раньше. Никакой свет извне сюда не проникал, и Дэнни даже не понимал, откуда тут, под землей, берется воздух. Из каких-нибудь вентиляционных отверстий? Или они спустились еще недостаточно глубоко и кислород просто не успел кончиться?

Дэнни: Скоро выберемся.

Анна: Не надо было забираться.

Дэнни: Да.

Анна: Дура. Помутнение рассудка нашло.

Дэнни: Ты пошла за Ховардом. Как и мы все.

Анна: Своей головой надо было думать.

Бенджи продолжал скулить, но все же шел, волочил ноги. Спустя несколько минут слева показался арочный проход, и луч фонарика скользнул по рядам винных бутылок. Все в порядке, они идут правильно.

Когда они начали подниматься по лестнице, сердце Дэнни заколотилось вдвое быстрее. Наверх, наверх! Лишь сейчас он запоздало удивился тому, что Ховард так легко его отпустил.

Неожиданно Бенджи обмяк, повалился на каменную ступеньку и замер.

Анна: Бенджи, надо идти. Ну пожалуйста, милый, я не могу взять тебя на руки. Видишь, у меня Сара.

Бенджи просто лежал и молчал. Дэнни чуть не взорвался. Будь они сейчас на краю утеса, он пинком скинул бы паршивца вниз. Вместо этого он нагнулся и оторвал Бенджи от ступеньки. Он еще никогда в жизни не держал на руках ребенка, даже младенца.

Я его поднял, сказал он Анне.

Но поднять это одно, а вот как его удержать? Руки, ноги, голова Бенджи безвольно болтались, и Дэнни чувствовал, что уронит его, если не перехватит поудобнее. Черт, этого только не хватало! Наконец ему удалось подсунуть руки под худые мальчишеские коленки, а голову уложить к себе на плечо. Стало легче — Бенджи теперь висел сам, обхватив Дэнни за шею.

Они продолжали взбираться по лестнице: Дэнни впереди, за ним Анна с младенцем. Теперь, когда Бенджи перестал хныкать, Дэнни снова слышал шепот — будто голоса все время были рядом, но ждали, когда наступит тишина: хершашаша… вассафрасса… — то ли слова, то ли бессмысленный набор звуков. Еще один лестничный пролет. И еще один.

Дэнни: Кажется, немного осталось.

Анна: Надеюсь.

А на следующей ступеньке Дэнни получил удар по голове. Фонарик запрыгал вниз по ступенькам, ребенок на руках у Дэнни дернулся. Анна испуганно вскрикнула.

Что случилось? Что с Бенджи?

Дэнни стоял как оглушенный. Во рту появился солоноватый вкус крови: он прикусил язык. Шарахнули по голове чем-то тяжелым, подумал Дэнни, но, подняв руку, нащупал над собой плоскость, перекрывающую проход. Подниматься дальше было некуда.

Дэнни: С ним все нормально. Тут просто… Посвети сюда.

Анна направила фонарик вверх. Откидная дверь, которая была поднята, когда они спускались в подземелье, теперь перекрывала проход. Дэнни налег на нее плечом изо всей силы, но дверь даже не дрогнула: она была заперта.

Баронесса!

Дэнни сглотнул. Сначала он не чувствовал ничего. Потом волнами начал накатывать страх, какого Дэнни еще не испытывал в своей жизни — даже когда ночью бежал по саду. Страх шел не от червя и не из головы, а из каких-то совсем черных глубин, где скелеты тянули руки к решетке. Дэнни сейчас хотелось орать истошным голосом, хотелось кататься по полу — но на груди у него спал четырехлетний ребенок, поэтому он стоял неподвижно. И как ни странно, эта неподвижность не давала страху его захлестнуть.

Он обернулся взглянуть на Анну. Анна смотрела на него. У них был полный абс.

Анна: Пошли назад.

Она подняла фонарик, протянула Дэнни, и он повесил его себе на запястье. Анна начала спускаться, но Дэнни медлил. Она тоже остановилась.

Дэнни (шепотом): Подожди.

Они замерли, и в тишине Дэнни услышал по ту сторону двери скребущий звук.

Лизл? — позвал он.

До этой секунды он даже не догадывался, что знает имя баронессы. Вероятно, она сказала ему тогда, ночью.

Наверху что-то прошелестело. Она была там, прислушивалась. У Дэнни мурашки пробежали по всему телу.

Лизл. Пожалуйста, выпустите нас. Его голос предательски дрожал.

Острый каблук шаркнул по железной двери. И не подумаю, приглушенно донеслось сквозь толщу металла.

Дэнни: С нами дети. И внизу еще много людей. Откройте.

Баронесса рассмеялась знакомым захлебывающимся смехом. Думаете, мне есть до вас дело? До вас до всех?

Ну, ну, Лизл. Откройте дверь.

Не верите мне? Не верите, что я сделаю, как хочу? Вы, американцы. Вы все дети, все до единого! А мир стар. Он очень, очень стар.

Дэнни: Вы правы, я не верю, что вы можете так поступить. В душе вы совсем не такая!..

Боже, что он городит. В какой душе? Да есть ли у нее вообще эта душа?

Баронесса веселилась вовсю, она прямо-таки подвывала от смеха. От этих звуков Дэнни прошиб пот.

Дэнни: Скажите нам, чего вы хотите? Называйте что угодно, все будет. Деньги? Нет проблем, Ховард осыплет вас деньгами…

Я уже получила, что хочу. Я приготовила ловушку, и вы попались в нее как последние глупцы, всем скопом! Из подземелья есть только один выход, через башню. Вы все там подохнете — все, вместе с вашими детьми. Можете кричать, вопить, ваши вопли скоро заглохнут. И тогда мы — все восемьдесят поколений, двадцать восемь одних только Лизл фон Аусблинкер, что жили раньше меня, — мы все возликуем и возрадуемся! Эта цитадель устояла перед татарами, устоит и перед американцами! И плевали мы на их орды и на их деньги!

Она сумасшедшая, подумал Дэнни. Полоумная — как же он сразу этого не понял?

Он развернулся и начал спускаться вниз по ступенькам. Бенджи у него на руках тревожно дергался, и было ясно, что уже хватит, ребенок не должен такого слышать. На повороте лестницы их настиг смех баронессы.

Уходите? Так быстро? Какая жалость! В прошлый раз мы так славно провели время… Я уверена, вам понравилось — а, Дэнни?

Ноги у Дэнни тряслись, он боялся упасть, не дотянув до конца лестницы. Под курткой было скользко и липко от пота. Анна ждала в начале коридора. Она стояла, отбросив волосы с лица и придерживая ладонью голову малышки. Глаза Анны были полны страха. Она тихо поцеловала нежный младенческий пух у дочери на макушке.

Бенджи постанывал и ворочался. Сквозь сон он слышал слова баронессы, и Дэнни понимал, что их надо стереть, пока они не просочились в глубь его сознания. Шагая по бесконечному коридору, он шептал: Все будет хорошо, вот увидишь… Вырастешь большой, ты и не вспомнишь про это, или вспомнишь как старую-старую историю, будешь рассказывать ее друзьям, а они: Да ты что? Да не может быть! А ты им: Правда-правда, честное слово, так все и было, но я не забоялся, потому что такой вот я храбрый мальчик!..

Дэнни понятия не имел, откуда лезла вся эта дичь, но он продолжал нашептывать ее ребенку, а голоса на неведомом языке продолжали нашептывать Дэнни свое, так что уже казалось, что это они подсказывают ему, что говорить, а он только переводит их абракадабру на человеческий язык. А может, в ней и был какой-то смысл. Во всяком случае, Бенджи перестал хныкать. Они миновали винный погреб, и вскоре впереди забрезжил электрический свет и послышался ровный гул голосов, и над ними, громче всех, голос Ховарда. Дэнни подумал: им там хорошо. Пока. Они ничего не знают. Страх опять волнами, как тошнота, стал подкатывать к его горлу.

Они вошли в камеру пыток. Взобравшись на одно из приспособлений, Ховард что-то объяснял студентам. При виде Анны и Дэнни он спрыгнул на землю. Что? Что случилось?

Анна молча приближалась к нему. Дэнни шел следом.

Анна: Там нет выхода. Лестница перекрыта.

Дэнни ожидал, что она сейчас начнет кричать или зальется слезами, но она говорила тихо, даже мягко.

Ховард: Что значит — лестница перекрыта?

Анна: Ну, помнишь откидную дверь? Там, на лестнице? Так вот, она сейчас заперта. Теперь нам придется выбираться как-то иначе.

Она взяла Ховарда за руку. Это было немыслимо! Будто она уже простила мужа за то, что он втравил всех в эту авантюру, — а ведь они еще даже не вышли из подземелья. И могут не выйти никогда. Бенджи по-прежнему висел у Дэнни на руках. В последние несколько минут он заметно потяжелел. Уснул, догадался Дэнни.

Ховард: Извини, я что-то не совсем… Повтори еще раз.

Анна: Там заперто. С той стороны выйти нельзя. Надо искать другой выход.

Но… его же может не быть?

И тут, на глазах у Дэнни, страх, который продолжал накатывать на него самого волнами, в один момент захлестнул и проглотил Ховарда целиком — его кузена просто не стало.

Ховард: Дверь… как же это? Да нет, не может…

Все будет хорошо, милый. Просто мы должны найти еще один выход.

Но как мы… Что же теперь… О господи!

Не волнуйся, милый. Анна положила руку ему на голову, но Ховард стряхнул ее.

Нет. Нет! Что же… Господи боже мой!

Слова Ховарда тревожным эхом отскакивали от стен. Все смотрели как завороженные. Он вдруг закрыл глаза и сложился пополам, так что голова оказалась у самого пола. Анна наклонилась, пытаясь его разогнуть, но одной рукой не получалось, а другой ей приходилось придерживать девочку, чтобы та не выпала из сумки. Наверно, Анна знала заранее, что с ним будет. Он начал кричать, и каждый его протяжный крик, казалось, пронзал Дэнни насквозь, унося с собой часть его крови, Дэнни уже был на грани обморока. Паника охватила всех: одни что-то кричали, другие размахивали фонариками, отчего желтые пятна испуганно метались по стенам. Несколько человек кинулись в коридор и побежали в сторону лестницы. Дэнни представил себе, как обрадуется баронесса.

Ховард окончательно отделился от своего тела, он уже был где-то в другом месте. Ну пожалуйста, пожалуйста, не надо! О боже, я не могу дышать! Помогите!

Все вокруг Дэнни поплыло, ему показалось, что в помещении кончается кислород. Он старался дышать глубже, но чем больше старался, тем сильнее кружилась голова. Бенджи заворочался у него на руках, и Дэнни подумал: мне нельзя падать, если я упаду, то уроню ребенка.

Анна: Ховард, прекрати! Ты должен взять себя в руки. Перестань! Видишь, сколько людей с нами, и дети тоже. Сейчас надо думать, как нам всем отсюда выбраться.

Но Ховард ее не слышал. Глядя прямо перед собой широко раскрытыми невидящими глазами, он шарил руками по воздуху. Неожиданно он замер.

Дэнни-иии! — закричал он каким-то неестественным гортанным голосом, и это долгое «и-иии» мгновенно заполнило собой всю камеру пыток, превратившись в протяжный вой.

Ховард: Дэнни! Дэнни! Дэнни! Спаси меня, пожалуйста, выпусти меня! Дэнни, пожалуйста, я все сделаю, я все тебе отдам! Дэнни, не уходи, не оставляй меня тут!

Сам Ховард при этом даже не смотрел на Дэнни, зато смотрели все остальные. Мик, Анна, студенты — все обернулись к нему с раскрытыми ртами. Всякий раз, когда Ховард выкрикивал его имя, Дэнни казалось, что его череп сейчас расколется. Ребенок у него на руках, как ни удивительно, продолжал спать. Дэнни вдруг заметил, что он почему-то прижимает к себе детское тельце, будто цепляется за него, будто это Бенджи его держит, а не наоборот.

Ховард: Дэнни! Не надо, пожалуйста! Вернись, Дэнни… ии… ии… иии… Выкрики сменились судорожными рыданиями. Ховард рыдал как ребенок, размазывая слезы и сопли по лицу. Таким его не должен был видеть никто, ни один человек.

В помещение, задыхаясь, ворвались студенты, бегавшие проверить лестницу. Там заперто, дверь заперта, мы в ловушке, мы все здесь умрем. С этого момента началась общая истерика. Какое-то время страх нарастал и метался бесцельно, но Ховард снова выкрикнул имя Дэнни, и в отчаянии все ухватились за это имя. Обезумевшая толпа сомкнулась вокруг Дэнни, подвывая: Дэнни, спаси!

Если я упаду, то уроню ребенка.

Дэнни, Дэнни, пожалуйста, выведи нас отсюда, пожалуйста, спаси нас, пожалуйста…

Дэнни: Ладно, хорошо.

Но его никто не услышал. Он и сам себя не услышал. Мольбы и стенания множились, отражаясь от каменных стен. Дэнни пожалуйста… Спаси нас пожалуйста спаси нас пожалуйста спаси нас пожалуйста…

Дэнни: Хорошо. Все. Хватит.

Он наконец произнес это громко и внятно, и стоявшие рядом начали затихать. Скоро затихли и остальные. Все стояли и ждали: вот сейчас Дэнни что-то сделает. А что он мог сделать? Ховард лежал на полу, корчась в рыданиях, Анна склонилась над мужем. Она обнимала его за шею — осторожно, чтобы не придавить спящую у нее на груди дочку.

Дэнни: Хорошо. Сейчас… Нора, где ты там? Он старался выиграть время.

Нора шагнула вперед. Глаза у нее были мокрые, испуганные.

Дэнни: Возьми ребенка.

Нора не двинулась с места.

Чего вылупилась? Делай свою работу! Возьми ребенка, я сказал. Сука!

Нора дернулась, как от пощечины. Сам ты мудак.

Но она забрала у Дэнни спящего ребенка и молча шагнула в сторону.

Дэнни: Мик, ты где? Мик!

Дэнни тянул время, пытался перебороть в себе отчаянное желание съежиться, а лучше совсем исчезнуть. Он всегда был вторым, а не первым. Можно даже сказать, что среди вторых он был первым. Но быть просто первым он не умел.

Взгляд Дэнни уцепился за карту, которую Мик все еще держал под мышкой: вот что поможет хоть на минуту, на две минуты оттянуть тот миг, когда все поймут, что у него нет ни плана, ни решения, ничего.

Дэнни: Давай сюда карту, надо кое-что проверить.

Мик поднял карту, и Дэнни принялся водить по ней фонариком, но свет, отражаясь от стекла, бил ему в глаза. Мик с размаху стукнул карту о колено, и стекло разлетелось. Теперь он держал в руках пергамент. Дэнни делал вид, что рассматривает какие-то линии, но на самом деле даже не мог сфокусировать взгляд. Это был обман, он хотел лишь выгадать секунду, и еще секунду, и еще, прежде чем все опять начнут выть и стенать.

Мик: Так, тут вроде…

Дэнни: Если пойти вот так вниз…

Мик: А может, сюда?

Где-то рядом всхлипывал Ховард: горестно, безнадежно. Дэнни не плакал так никогда, ни разу в жизни.

Дэнни: Ладно, просто пойдем, и все. Там разберемся.

Он подождал, пока Анна поможет мужу встать. Ховарда трясло, его лицо было в грязных разводах.

Мик, можешь пойти последним и проследить, чтобы мы никого не потеряли?

Мик: Да, конечно. Кажется, он был рад возможности ретироваться назад.

Дэнни первым вышел из камеры пыток и посветил фонариком в темноту. Он шел, как по морскому дну, ведомый не чутьем и не интуицией, а одним лишь желанием защитить этих людей от страшного знания того, что он не может им ничем помочь. Он должен был делать вид, что ведет их к какой-то цели, чтобы они думали, что идут к этой цели, и не вопили бы, и не выкрикивали его имя. Потому что он знал: еще одного такого же концерта он не выдержит.

И он шел просто так, никуда, радуясь, что за спиной у него слышен только шорох шагов. По коридору, уходившему под углом глубже под землю. Дальше влево. Немного вверх. Снова вниз. Дэнни спешил — замедли он шаг, его тут же настигло бы сознание, что он самозванец, что он ведет людей неведомо куда. Это стремительное движение в глубь подземелья задавало ритм. Все шли, и всем казалось, что раз они так долго куда-то идут, значит, должна быть цель, к которой они приближаются. И Дэнни казалось то же, что и всем. Будто, если долго притворяться, можно стать тем, кем притворился.

С того момента как они вышли из камеры пыток и углубились в подземные коридоры, все молчали. Даже Ховард в конце концов затих. Остались только звуки шагов да шепчущие голоса у Дэнни в ушах. Может, они подсказывают, куда идти? — рассеянно думал он. Иногда он сам начинал что-то бормотать: Налево, направо, какая разница… Лучше вниз. Нет, прямо не годится, тут свернуть. Так, сюда не пойдем, поворачиваем назад… Пахло то пылью, то сыростью. Откуда-то закапала вода. Дэнни не знал, сколько прошло времени.

Впереди показалась какая-то лестница. Им и раньше встречалось на пути несколько лестниц, но те вели вниз. А эта вверх. Ступеньки были от силы в полступни глубиной и скользкие от влаги, черта с два по ним вскарабкаешься. Но было ясно, что карабкаться придется, потому что все уже ждали каких-то конкретных действий. И хотя подземный ход шел дальше, мимо лестницы, Дэнни остановился.

После долгого молчаливого перехода собственный голос показался ему чужим.

Дэнни: Так, слушайте. Я сейчас поднимусь по этой лестнице наверх и посмотрю, куда она ведет. За мной не ходите: поскользнусь, начну падать — собью всех, кто внизу. Подсветите, чтобы я видел, куда ставить ногу.

Дэнни не глядя чувствовал, как высоко взметнулись надежды пополам со страхом — люди за его спиной едва владели собой. Но сам он был спокоен. Странно спокоен, как во сне.

Зажав фонарик зубами, он начал взбираться: медленно, осторожно. Через метр-полтора по бокам лестницы торчали железные кольца, без них подниматься было бы совсем невозможно. Одной рукой Дэнни хватался за кольцо, другой опирался на скользкие ступеньки. Фонарик, как кляп во рту, давил на язык. Это была самая длинная лестница в его жизни. Потом она повернула, и свет, лившийся снизу, остался позади. Запахло землей — не чревом ее, из которого он сейчас выползал, а живой землей, соприкасавшейся с воздухом, деревьями, травой. От этого запаха Дэнни вдруг пробудился, и оказалось, что он хочет, жаждет жить. Он пополз быстрее, по-паучьи перебирая руками и ногами. Через каждый метр он вскидывал голову, чтобы посветить фонариком наверх. Наверху были ступеньки. Еще ступеньки. Наконец желтый луч уперся в горизонтальную плоскость: крышка люка, ее внутренняя сторона. Когда Дэнни добрался до верха, руки и ноги у него тряслись. Он нажал на крышку ладонью, но она даже не дрогнула. Дэнни сгорбился и замер, пытаясь отдышаться; он давился фонариком и боролся с тошнотой, пот лил с него ручьями.

Откатив фонарик за щеку, он прокричал вниз: Эй, здесь наверху люк! Попытаюсь его открыть. Буду стучать. Могу сорваться. Отойдите от лестницы.

Снизу долетело что-то неразборчивое.

По обе стороны от люка были железные кольца. Дэнни ухватился за них руками и, перевернувшись, уперся ногами в крышку. Теперь он висел, скрючившись, вниз головой. В висках пульсировала кровь. Он стукнул каблуком — похоже на камень — и стал толкать крышку ногами.

Он бил ее, пытаясь одновременно распрямить колени, он рвался как безумный и выкладывался до конца, будто это и было то единственное, ради чего он родился на свет. Он рвался, сколько мог, — но силы иссякали, дыхания не хватало, вены на шее и на висках пульсировали. Крышка не подавалась.

Мик! — позвал он, и фонарик, выскользнув изо рта, поскакал вниз по ступенькам. Осторожно там! — заорал Дэнни. К лестнице не подходить! Какое-то время он еще слышал клацанье фонарика по камню, потом все стихло. Мик, крикнул он чуть погодя. Поднимайся сюда! На этот выкрик ушли последние силы, ничего не осталось. Дэнни висел в полной темноте на двух железных кольцах, тяжело дыша раскрытым ртом.

Но вскоре внизу мелькнул свет. А к тому времени, когда из-за поворота показался Мик с зажатым в зубах фонарем, Дэнни успел немного отдышаться. Мик был без рубашки, пот струился по его груди и рукам — по тугим мышечным жгутам со старыми рубцами вдоль вен.

Дэнни: Тут люк. Надо вытолкнуть крышку наружу.

Мик: Да. Понял.

Теперь они вдвоем повисли вниз головой, держась одной рукой за кольцо, а второй обхватив друг друга за шеи. Начали бить по крышке ногами. Получилось много грохота — и все.

Мик: Постой. Давай считать. И — раз, и — два, и — три!

Оба толкнули одновременно и шумно выдохнули.

Мик: Пробуем еще. И — раз, и — два, и — три!

И еще раз. И еще. Еще. Еще. Дэнни почудилось, что крышка люка начала подаваться. Еще раз. Нет, не начала, показалось. Еще. Еще. Тут Дэнни почувствовал, как камень дрогнул под ногой. Крышка чуть-чуть покосилась. Пошла! — выдохнули оба одновременно. Еще. Еще. Странно, но именно сейчас, когда он провисел столько времени вниз головой, когда вены у него чуть не лопались, глаза лезли из орбит, рот перекосился от напряжения, а потные пальцы скользили по кольцу, Дэнни ощутил мощный прилив сил; силы переполняли его — от головы до каблуков ботинок. Его счастливых ботинок.

Ну, давай еще, задыхаясь, выговорил Мик. Так: раз… два… три!

Рывок — и каменная крышка едва заметно подвинулась. Раз… два… три! Дэнни лупил ботинками по камню, он бил его, топтал, толкал ногами, рядом в таком же исступлении трудился Мик — и наконец крышка, тяжелая, как надгробная плита, приподнялась, и они сдвинули ее в сторону.

Они выползли из-под земли и упали. Дэнни не сразу смог открыть глаза. Наверху были звезды и деревья. Ему не надо было озираться, чтобы определить, где они находятся. Он узнал запах бассейна. Только теперь этот запах казался Дэнни желанным, чуть ли не сладостным.

Они с Миком выбили ногами одну из квадратных мраморных плит на площадке около бассейна. Под плитой скрывался тайный ход в подземелье. Пользовались им когда-то или нет — кто знает.

Когда дыхание восстановилось, Дэнни наклонился над отверстием и прокричал: Все, выбрались! Я спускаюсь. Ждите внизу. Все нормально.

Несколько секунд не было ничего. Потом из глубины земли донеслось ликующее «ура».

Глава пятнадцатая

Сначала Дэнни поднимал наверх Анну с малышкой. Точнее, Анна поднималась по бесконечно длинной лестнице сама, но держалась одной рукой за шею Дэнни, чтобы, если она поскользнется (что и произошло, дважды), с дочкой бы ничего не случилось.

Следующим был Бенджи: Дэнни прижимал к себе ребенка одной рукой, и у него еще оставалось две ноги и одна рука, чтобы карабкаться по лестнице. За все время Бенджи, кажется, так ни разу и не проснулся.

Ховарда они с Миком поднимали вдвоем, закинув его руки себе на шеи. Он безвольно висел между ними, но ближе к поверхности начал понемногу приходить в себя и последние ступеньки преодолел почти самостоятельно.

Каждая ходка занимала не меньше пятнадцати минут, и на то, чтобы вывести из подземелья всех, ушло несколько часов. К тому времени, как все закончилось и студенты, все до единого, лежали на мраморных плитах вокруг бассейна, втягивая в ноздри свежий утренний воздух, взошло солнце.

Это был акт первый.

Акт второй состоял из объятий. Все принялись обнимать Дэнни — по одному, по двое, по трое, — и почти все при этом смеялись, или плакали, или то и другое вместе. Лишь раз в жизни у Дэнни было что-то похожее — в день окончания школы. Он не помнил в подробностях, что и как тогда происходило, но помнил чувство, владевшее всеми: Только что с нас свалилось что-то огромное, и можно все забыть и спокойно жить дальше, но мы не хотим вот так просто все забыть, и не можем. Это было слишком огромно.

Анна обняла Дэнни так крепко, что малышка у нее на груди сдавленно пискнула. Дэнни поразился тому, какая Анна сильная, и посочувствовал Мику: наверно, после того как эти сильные руки обвились вокруг тебя хоть однажды, уже не представляешь, как дальше жить без них.

Нора прижалась к Дэнни лишь на секунду и поцеловала его в щеку. И оттого, что эта девушка явно не отличалась щедростью на поцелуи, и оттого, что губы ее были бесподобно мягкими, поцелуй Норы показался Дэнни неожиданно чувственным. Он впервые ощутил ее запах, который тоже его удивил: она пахла не табаком, не пачулями и не потом, как можно было ожидать от девушки, украшенной пирсингом и дредами на голове. А чем? — спросил себя Дэнни, задумчиво глядя ей вслед, когда она отошла от него. В этот момент Нора обернулась, и Дэнни — тоже впервые — разглядел ее улыбку и увидел милую девочку из хорошей семьи, какой сама Нора не желала больше себя видеть, никогда. И он узнал этот запах, свежий, изысканный и сложный. Запах лужайки перед домом.

Нора: Спасибо.

Дэнни: Сказала она…

Нора сначала не поняла, но тут же рассмеялась: Так ведь нет же никаких наречий!

Дэнни: Ну, значит, просто спасибо.

Нора: Ну да, просто спасибо. Или еще можно: Спасибо, Дэнни. Разочарован?

Дэнни: Почему? Я доволен.

Оба рассмеялись, глядя друг другу в глаза.

А Бенджи обхватил руками ноги Дэнни, и от этого объятия внутри у Дэнни все перевернулось. Потому что руки у мальчика были такие тонкие, а сам он такой маленький, что Дэнни даже не мог в ответ прижать его к себе. Он лишь положил обе руки ему на голову и ощутил тепло его кожи под мягкими волосами. Сын Ховарда, подумал он.

Студенты обнимали Дэнни дрожащими руками и прижимались к нему влажными от слез щеками, по нескольку человек сразу: получалась куча-мала, а в середине ее — он, Дэнни, герой. Пару раз его чуть не уронили, и тогда вся компания начинала радостно вопить: Эй, потише там, ой-ой-ой! — но никто не слушал. И Дэнни должен был бы радоваться — ведь это было так похоже на те дни, когда после гола на последней секунде все рвались на поле обниматься с победителями. Только сейчас он почему-то чувствовал себя не героем, а обманщиком. Будто судьи по недоразумению приписали ему гол, которого он не забивал.

Акт третий протекал без особых событий. Анна с Норой заторопились в замок: пора было кормить детей. Помахав всем на прощание, они скрылись между кипарисами. Но остальные не расходились, а, словно ожидая чего-то, бродили вокруг бассейна. Дэнни тоже не спешил уходить. Ему хотелось подольше побыть здесь, рядом с этими людьми — ведь еще недавно все они думали, что им суждено умереть вместе. Сейчас, когда все только-только закончилось, он, как никогда, радовался сладости этого воздуха, теплу солнечного луча на своих щеках — тем мелочам, каких в обычной жизни человек даже не замечает.

Ховард сидел на мраморной плите у воды, опершись локтями на колени, подперев голову кулаками и прислонившись спиной к голове Медузы, — на том самом месте, где Дэнни (когда у него ехала крыша) мерещились странные силуэты. Вид у Ховарда был такой, словно что-то в нем кончилось. Возможно, в нем кончился Ховард.

Мик стоял с ним рядом. Дэнни никак не мог поймать его взгляд.

Акт четвертый начался, когда Дэнни вдруг понял, что теперь сила находится у него в руках. Ховард кончился, Мик был вне игры — и выходило, что для Дэнни наступил тот самый момент, которого он так ждал вот уже шестнадцать лет, к которому он рвался, пробирался хитростью и ползком, о котором грезил и даже (в дни совсем уже черного отчаяния) молился. И в первую минуту Дэнни бросило в дрожь от сознания того, что его усилия наконец вознаграждены. Но дрожь эта очень скоро прекратилась, и на смену ей явилось понимание чего-то другого, что Дэнни не взялся бы объяснить. Он не то чтобы не хотел той силы, которая перешла от Ховарда к нему; но он вдруг увидел, что все это не то, не то. Может, эта вожделенная сила за столько лет изжила себя и теперь уже не помогала Дэнни видеть мир, на который он смотрел. А может, сам мир уже изменился.

Тут где-то затикали невидимые часы. Дэнни не знал про часы, он просто видел, что наступил тот критический момент, когда люди вдруг начинают отдаляться друг от друга, будто кто-то перерезал нить, которой они были связаны. Все постепенно разбрелись, кто-то направился в замок, кто-то в сад, несколько человек залезли на обрушенную стену, куда Дэнни недавно взбирался вместе с Ховардом, а двое или трое (уму непостижимо!) заглянули в люк и начали спускаться обратно в подземелье. И пока они растекались в разные стороны, поодиночке или группками, лившийся с неба белый утренний свет потихоньку делал свою работу, стирал все происходившее ночью. И Дэнни уже не верилось, что вот эти люди могли, объятые страхом, выкрикивать его имя или что Ховард мог рыдать, — не могло этого быть, глупости, игра воображения!

Так закончился акт пятый.

Дэнни сел рядом с Ховардом. С того момента как они выбрались на поверхность, он еще не видел лица своего кузена. Видел только лицо Мика: оно было каменным. Кажется, и эйфория первых минут, и облегчение, охватившее потом всех — студентов, Анну с Норой, самого Дэнни, — обошли Мика стороной.

Часы продолжали тикать, хотя Дэнни их не слышал.

Ховард наконец поднял голову. Он выглядел серым, постаревшим. Ты молодец, Дэнни, ровным голосом сказал он. Все сделал, как надо.

Дурацкие ответы, идиотские ответы, ответы, которые и ответами-то не были, теснились в голове у Дэнни: Просто захотелось размяться… После полета из окна трудно было придумать что-то еще покруче, но я старался… А что, разве что-нибудь было?.. Видно, доктор мне вколол такое лекарство… Там хлебные крошки были рассыпаны, я по ним и шел… Ты не мог бы пересказать эту историю моему отцу?..

Но вслух он сказал совсем другое: Я оставил тебя умирать.

Ховард смотрел на Дэнни, щурясь против солнца. Но я не умер. Я выбрался.

Дэнни: Тебя нашли.

Я выбрался раньше. Мысленно. Раз по-другому не получалось.

Как?

Не знаю. Так как-то. Придумал для себя такую игру. А там — кто знает, что и как происходит в голове. И любой бы смог точно так же выбраться, если б захотел… Только никто не пытается.

Разговаривать было странно легко, словно они давным-давно все между собой обсудили и во всем согласились.

Дэнни: Ховард, какого хрена я тут делаю?

Не знаю, дружище. А правда — какого?

Дэнни обернулся к солнцу. Оно было утреннее, еще не горячее, но уже слепяще-яркое. И я не знаю, сказал он. Сначала думал, что знаю, но оказалось, есть что-то еще.

Ховард: Вот и со мной та же история. Сначала хотел тебя… поразить, что ли.

Ну, это тебе удалось.

Ховард: А после все как-то начало сходиться одно к одному. Не могу объяснить.

Дэнни: Так ты не собирался сводить со мной счеты?

Ховард удивленно уставился на него. Какие счеты?

Я тут пару дней был немного не в себе. Может, после перелета или уж не знаю с чего. Вот и лезло в голову… всякое.

Ховард: Ну, нашел о чем вспомнить. То уже сто лет как быльем поросло. Теперь я у тебя в должниках.

Не надо. Пожалуйста. Не говори так.

Чириканье в ветвях вдруг сделалось оглушительным. Солнце, птицы, небо — будто оркестр разыгрывался перед выступлением.

Ховард: Но ты помнишь наш прошлый разговор, Дэнни? Так вот, я говорил тогда совершенно серьезно.

Ты про что?

Про твой секрет. Про недостающее звено. По правде сказать, вызывая тебя сюда, я ни на что особенно не рассчитывал.

Вижу, тебе успели про меня кое-что порассказать.

Да уж, не без того.

Дэнни рассмеялся. Значит, повезло тебе. Я открылся тебе с хорошей стороны.

Ховард: И знаешь, мне кажется, мы с тобой вполне могли бы работать вместе.

Дэнни: Отлично.

Это вылетело само собой. Работать вместе с Ховардом? Чем дольше Дэнни обдумывал эту новую для себя мысль, тем больше ему казалось, что она вовсе не новая — на самом деле это именно то, чего он так ждал. И так хотел. Ты хочешь сказать… я мог бы работать на тебя?

Нет, ни в коем случае. Я говорю о партнерстве. Ты и я, на равных. Ховард теперь сидел, ни на что не опираясь, и выглядел гораздо лучше. Он был похож на самого себя, словно в него вернулась жизнь. Знаешь, я давно вынашиваю одну мысль — насчет ресторана.

Дэнни: Это понятно, ты первоклассный повар.

Ховард: Только это будет не просто ресторан, а все вместе. У меня своя теория питания. Но это долгий разговор, после.

Дэнни: По части ресторанов у меня есть кое-какой опыт.

Ховард: Что, правда? Не шутишь?

А чем я, по-твоему, занимаюсь? Работаю в ресторанах уже черт знает сколько лет.

А я в ресторанном бизнесе полный профан.

Ну, доходов-то он почти не приносит.

Ховард широко улыбнулся. Дэнни, не нужны мне никакие доходы. Думаю, это ты уже успел про меня понять.

Дэнни: Да, пожалуй.

Это был акт шестой.

Что-то заставило Дэнни поднять глаза. Он совершенно забыл про Мика и разговаривал с кузеном так, будто кроме них двоих у бассейна никого нет. И Ховард тоже забыл. Но Мик никуда не ушел. За все время он даже не двинулся с места. Он стоял неподвижно, как статуя, в каком-то полуметре от Ховарда и слушал. Когда Дэнни поднял голову, их взгляды встретились (акт седьмой), и лицо Мика поразило Дэнни страшным холодом и отсутствием всякого выражения, как у робота. И Дэнни вдруг пронзил абс — такой полный и ясный, будто он стоял на крыше цитадели, обозревая окрестности: Ховард — единственное, что есть у Мика. Мик — второй номер Ховарда. А второй номер способен на все.

Мик сделал шаг в сторону Дэнни. Всего один шаг, но этого хватило, чтобы Дэнни ощутил мощный выброс адреналина. И тут же вернулся страх, и грызущий червь, и безысходность, и затравленность — все его кошмары вернулись разом, как тут и были. Дэнни вскочил на ноги, уже с ножом в руке. Длинное изогнутое лезвие блеснуло на солнце.

Мик: Брось, Дэнни.

Ховард: Э, вы что? Какого…

Растерянно моргая, будто он спал и еще не совсем проснулся, Ховард поднимался на ноги. Все стояли на том самом месте, где когда-то Дэнни видел сливающиеся силуэты, — наверно, поэтому сейчас все казалось ему таким знакомым. Словно все уже случилось раньше. А может, это был абс. Так или иначе, Дэнни теперь все видел, все понимал и знал свое место в происходящем.

Мик: Ховард, назад!

В руках у Мика появился пистолет, который он молниеносным движением выхватил откуда-то из-под коленки. Дэнни попытался сделать выпад ножом, но опоздал.

Он даже не успел замахнуться, когда я выстрелил. Он смотрел на меня, когда пуля вошла ему в лоб, и я видел, как погас свет в его глазах.

Почему? Резонный вопрос. Чтобы выстрелить человеку в лоб, нужна причина. И мне, конечно, сейчас хотелось бы составить целый список причин, перечислить их одну за другой (Я думал, что он хочет броситься на Ховарда с ножом… Знал, что он в конце концов расскажет Ховарду про нас с Анной… Та подлость, что он устроил Ховарду в детстве, не должна была остаться безнаказанной…) — так чтобы к концу списка всякий мог сказать: ну и правильно сделал, что пристрелил этого засранца, оснований было предостаточно. Но никакого списка нет. Мне нравился Дэнни. Мы с ним были похожи.

Но если оставался он, то не нужен был я. Для меня кончалось то немногое, что у меня было: Ховард, Бенджи, Анна. Будто все эти годы я занимал его место.

И, конечно, все и кончилось, когда я в него выстрелил.

Дэнни упал навзничь (акт восьмой), раскинув руки, словно пытаясь поймать что-то огромное, летящее к нему с неба. Он упал прямо в бассейн, и черная вода сомкнулась над ним. Ховард прыгнул следом и успел ухватиться за него обеими руками. Но мертвые тяжелее живых, и Дэнни продолжал тонуть. Какое-то время они опускались вместе. Ховард вцепился в Дэнни, пытаясь вытянуть его наверх, но в конце концов ему пришлось выбирать — разжать руки или идти ко дну в обнимку с трупом.

Глаза Дэнни все еще были открыты. Сначала он ничего не видел. Было темно и вязко, он опускался все ниже и ниже, но вот его ботинки коснулись твердой поверхности, и он понял, что это лестница, которая начинается у края бассейна, на уровне дна, и ведет дальше вниз. Он встал и начал спускаться. То ли глаза уже привыкли, то ли вода стала чище, но в ее толще начало что-то просматриваться: голубой шланг, из которого он вместе с папой поливает кусты около гаража; диванчик у окна в гостиной, где так уютно сидеть и листать комиксы; картинка, которую он сам нарисовал, прилепленная скотчем к кухонной двери; полка над розовым унитазом, на ней мыльница-ракушка с кусочком розового мыла; занавеска для ванной с полосатыми пчелками; тренер по футболу, который сморкается на землю, без носового платка; любимый тети-Эммин салат из кислых яблок; первая снятая квартира на Элизабет-стрит, вся в персидских коврах и кошачьей шерсти; девушка на роликах в Нижнем Ист-Сайде, которую он пытается догнать; ведерко с золотистым попкорном; метель в Нью-Йорке; голубь, свивший гнездо на кондиционере за окном; кресло в парикмахерской; такси, тормозящее у обочины; закат между двумя домами, — и еще, и еще, целая галерея предметов, воспоминаний и сценок, в каждой из которых он, Дэнни, и он плывет сквозь них, прикасаясь к ним. Все они остались на своих местах, ничто не исчезло. Ничто не исчезает. И одновременно Дэнни видел самого себя, как можно видеть себя лишь после смерти или если взлететь страшно высоко, оставив тело внизу: тело взрослого мужчины под черной водой.

Ступеньки вели дальше и дальше вниз. Вода уже заполнила уши, глаза, легкие. Наконец, когда до расплавленного ядра земли оставалось совсем немного, лестница кончилась. Дэнни поднял голову и различил высоко наверху бассейн — кругляшок голубого неба размером с монетку. Потом он посмотрел прямо перед собой и увидел дверь (акт девятый). Он вошел в длинный белый коридор. Вода кончилась. Стены по обе стороны были гладкие: ни окон, ни дверей, ничего. Только в дальнем конце светился какой-то серо-голубой прямоугольник — наверно, еще одна дверь, решил Дэнни и направился к ней. Идти пришлось долго, и лишь подойдя к прямоугольнику почти вплотную, он увидел, что это не дверь, а окно. Стекло было мутное, пыльное, а может, просто кривое, так что за ним ничего нельзя было разглядеть. Но когда он подошел к окну и положил на него ладонь, оно вдруг прояснилось (акт десятый). И через стекло я увидел его. А он меня.

Откуда ты взялся? — спросил я.

Дэнни улыбнулся.

А ты надеялся от меня избавиться? — спросил он.

Разве жизнь тебя не научила? Что больше всего хочешь забыть, то будет преследовать тебя всегда, сказал он.

Приступим, сказал он и рассмеялся. Считай, что преследование началось.

Мы с тобой неразлучимы, сказал он. Мы ведь близнецы.

Надеюсь, ты любишь писать, сказал он.

Потом он наклонился к самому стеклу и дальше стал шептать мне на ухо.

На нижней койке подо мной лежал Дэвис со своим оранжевым радио. Глаза его были закрыты. Он вращал регуляторы и вслушивался.

Глава шестнадцатая

Рукопись Рея приходит ко мне в большом коричневом конверте с местным штемпелем, без обратного адреса. В конверте я нахожу повесть про замок, часть которой мне уже знакома, и еще страниц сорок, исписанных от руки, их я раньше не видела. Читаю всю ночь под ровный гул автострады. Этот гул тут слышен везде и всегда, но ночью слышнее: по ночам из штата в штат перегоняют грузовые машины. Он разносится далеко, как морской прибой. Точнее, мне кажется, что прибой разносился бы так же, если бы у нас тут было море. Но его нет.

Я не плачу над прочитанным, не могу. Было время, когда слезы из меня лились и лились. Но они давно вылились. Или высохли.

Заканчиваю читать на рассвете. В доме тихо. Девочки еще спят. Сета нет, где он — понятия не имею. Я знаю, что я должна сделать. Иду на кухню, беру там большой зеленый пакет для мусора и столовую ложку. Тихо отпираю дверь, выскальзываю из дома. Выровняв стопку листов о крыльцо — две бетонные ступеньки, — опускаю рукопись на дно мусорного пакета, обматываю сверху оставшимся полиэтиленом. Потом отхожу в сторону от дома, считая шаги, как считал бы Рей: тридцать пять шагов, влево от крыльца. Сажусь и начинаю ковырять ложкой землю. Сверху плотная корка, но дальше земля мягкая, рыхлая. Я тороплюсь, скоро должны проснуться девочки. Яма готова. Кладу сверток на дно, засыпаю землей. Получается горка, и я утаптываю ее ногой. Оглядываю себя. Руки черные, будто я всю ночь рыла могилы. Из-за холма уже показалось солнце, но я успела, от этого мне спокойно и легко. Теперь мои сокровища спрятаны в надежном месте: повесть, и в ней я — учительница, бросившая своего мужа. Принцесса.

А заодно спрятаны все улики. Понятно, что хранить у себя записи заключенного, только что бежавшего из тюрьмы, противозаконно.

Я возвращаюсь к крыльцу и опускаюсь на ступеньку — выкурить сигарету и полюбоваться рассветом. По дороге движется какая-то точка, и мои глаза видят ее, но до сознания не сразу доходит, что это. Когда я узнаю Сета, внутри у меня все скручивается в тугой узел: где фургон? Что он с ним сделал?

Я выпускаю из вольера собак, они несутся прямиком к зарытой рукописи. Но я бросаю в сторону красный мячик, и собаки сворачивают на ходу и несутся за мячиком.

Сет подходит к крыльцу. Он еле волочит ноги — кажется, вот-вот упадет. Он два дня где-то пропадал, и так всякий раз, когда его бригада заканчивает очередную работу. Он щупловат для строителя, а без зубных протезов вообще похож на дряхлого старика — ни единого зуба во рту. Теперь даже странно вспоминать, что когда-то он был рок-звездой. Не местного значения, а настоящей звездой, его знали во многих штатах. На сцене он снимал рубашку, чтобы девушки плескали в него пивом и любовались, как оно стекает по его груди.

Он глядит на меня пустыми глазами.

— Где фургон? — спрашиваю я.

— Шина лопнула на Восемьдесят пятом шоссе. — Видно, что он сейчас отключится. Или умрет, не важно.

— Девочки еще спят, — говорю я. — Иди в дом.

И он идет, потому что это единственное, что нас с ним еще связывает: мы любим наших девочек. Это, конечно, не то же, что любить друг друга, но лучше, чем ничего.

В этот же день в колледже меня отыскивают двое полицейских. Один из них — Пит Кониг, я помню его со школы. Но с тех пор, как на школьном балу мы с ним целовались взасос, он сильно раздался вширь. Питу жарко, он обливается потом в своей полицейской форме. А у его напарника, сержанта Руфуса, вид такой, точно у него прихватило живот. Когда я выхожу из своего отсека и иду им навстречу, вся приемная комиссия замирает и ждет, что будет.

— Пит, — говорю я. — У меня обед через двадцать минут. Вы не могли бы немного подождать?

— Ну ничего себе! — Напарник возмущен, будто я прошу его постирать мне нижнее белье. Но Пит говорит, нет проблем, они пока посидят в кафе.

Я нахожу их за моим любимым выносным столиком под деревьями. Сегодня сказочный весенний день, кругом все зеленеет и распускается. Слышно, как по автостраде проносятся машины — до нее отсюда можно мячик добросить, если постараться.

— Ты обедать разве не будешь? — спрашивает меня Пит.

— Не люблю есть одна.

Я сажусь и закуриваю сигарету.

— Если я правильно понял, — говорит Пит, — ты знакома с одним из бежавших заключенных. Реймонд Майкл Доббс, помнишь такого?

— Он ходил на мои уроки словесности.

— Вот-вот. И на эти же уроки ходил еще один, который пырнул его ножом.

— Да. Томас Харрингтон. Кажется, его потом перевели в тюрьму строгого режима.

Мы немного помолчали, послушали грохот проезжающих машин.

— Послушай, Холли… он не давал о себе знать? — спрашивает Пит. — В смысле, Доббс?

— Нет. — Не успев сказать, я понимаю, что нарушаю закон, и от этого меня бросает в пот.

— Как думаешь, ему может быть известно, где ты живешь?

— Надеюсь, что нет.

Пит видел меня в мои лучшие времена — девочку, которая победила в школьном конкурсе эссе, а в восьмом классе сочинила настоящую пьесу, ее потом всем классом ставили на школьной сцене.

Он видел меня и в худшие времена, в больнице, когда жизнь Кори, моего новорожденного сына, висела на волоске, а я сидела и ждала, когда этот волосок оборвется. И все лицо у меня было в язвах.

В его глазах сейчас столько сочувствия, что я не выдерживаю и отворачиваюсь.

Разговор продолжает его напарник, сержант Руфус.

— Нам известно, что у вас были личные отношения с заключенным Доббсом, — говорит он.

— То есть? Что значит — личные?

— Вы посещали его в больнице.

— Да, это правда. Мне сказали, что он, скорее всего, умрет.

— Каков был характер вашего посещения?

— В основном я сидела молча. Он почти все время был без сознания.

— Или симулировал.

— Не знаю, можно ли симулировать острый перитонит, — говорю я и ловлю предостерегающий взгляд Пита.

— Но потом вы еще раз посещали Доббса, — продолжает Руфус. — Уже когда он вернулся в тюрьму.

— Да.

— Записались в качестве обычной посетительницы.

— Да.

— Цель посещения?

— Хотела убедиться, что с ним все в порядке.

— Простите, не понял?

— Просто я никак не могла поверить… что он выжил.

Судя по выражениям их лиц, ответ не слишком удачный. Пит кряхтит и ерзает на скамейке.

— Что происходило между вами и заключенным Доббсом во время этого вашего второго посещения? — спрашивает Руфус.

— Мы просто разговаривали.

— Просто разговаривали. О чем?

— Не помню. Я была там не очень долго.

— Позволю себе напомнить: посещение длилось один час пятнадцать минут.

Я понимаю, что дела идут неважно. Но я не знаю, что еще сказать.

— Он не намекал вам, что собирается бежать из тюрьмы? Не просил чем-нибудь ему помочь?

— Разумеется, нет, — отвечаю я так громко, что оба полицейских поглядывают на меня удивленно. — Не было никаких намеков с его стороны. Иначе я бы немедленно об этом сообщила.

Руфус доволен, я заговорила его языком. Но Пита, наоборот, мой ответ заставляет насторожиться.

— Так что, Холли, этот побег был для тебя полной неожиданностью? — спрашивает он, склонив голову набок.

— Полной.

— И парень ни разу с тех пор не появлялся на твоем горизонте? — Он с сочувствием заглядывает мне в глаза.

У Пита четверо детей, старшая девочка на год старше моей Меган. Я смотрю прямо на него.

— Ни разу.

— Хорошо, — говорит он. — Потому что… Сама понимаешь, Холли, помогать беглому заключенному — преступление серьезное.

— Я понимаю.

— Да и не стоит оно того.

— Конечно.

— После всего, что тебе пришлось пережить. Тем более теперь, когда у тебя наконец-то все наладилось.

Они бежали вдвоем, Рей и его сокамерник Дэвис. Рей как-то отвел воду из большой трубы, они с Дэвисом прокопали к ней лаз, вскрыли ее газовой горелкой, залезли внутрь, пробрались под обоими заграждениями, а на той стороне вырезали горелкой еще одно отверстие и выкопались на поверхность.

В пересказе звучит просто, но на самом деле это было на грани фантастики. Потому что тот первый лаз Рею с Дэвисом пришлось копать прямо под вышкой со снайпером. Поразительнее всего, что до вечерней четырехчасовой переклички никто их не хватился. В тюрьме все были в шоке: как, заключенные отсутствовали целый день, а выяснилось это только в четыре часа?! Но в той же газете приводилось и объяснение: в деле фигурировала целая куча липовых нарядов и пропусков. Все они были изготовлены Дэвисом, который оказался не только убийцей, но и специалистом по подделке документов. Его столько лет все держали за дурачка, что никому даже в голову не приходило в чем-то его подозревать. В общем, досталось и тюремному начальству, и надзирателям.

Прошлый побег из нашей тюрьмы произошел семнадцать лет назад, когда я училась в последнем классе. Люди до сих пор вспоминают, как три зэка смастерили себе самодельные ходули, перебрались через оба заграждения и спрятались в доме, хозяева которого куда-то уехали. Они зашивали на себе порезы от колючки обычной иглой с голубыми нитками. Мне почему-то навсегда запомнилось, что нитки были именно голубые. К тому времени, как их поймали, они успели взять двух заложников, пристрелить лошадь и спалить чей-то сарай.

В тот вечер, когда я узнала про Рея, я перетащила свою раскладушку в детскую и поставила ее посередине между кроватями девочек. Меган в это время еще не вернулась с тренировки — она играет в футбол. А младшая, Габриэла, была только счастлива: провести вечер с мамой, а потом еще и спать рядышком! Когда пришла Меган, мы с Габи жарили попкорн. Услышав, что я перебралась к ним в комнату, Меган сбросила бутсы и вышвырнула их за дверь — бутсы улетели далеко в темноту. Она слишком чистоплотная девочка, чтобы разводить грязь в доме, даже когда на нее находят приступы бешенства.

— В этом доме я никогда не могу побыть одна! Никогда! Никогда! Никогда! — визжала она. Ей тринадцать лет.

— Я понимаю тебя, — сказала я ей, потому что так мне советует говорить доктор Риордан, онлайн-психолог, у которого я консультируюсь насчет Меган.

— Нет, ты не понимаешь, не понимаешь! — надрывалась она. — Иначе ты бы ни за что не поставила свою раскладушку рядом с моей кроватью!

— Меган, из тюрьмы бежали двое заключенных…

— Ага, конечно. И ты собираешься нас с Габи от них защищать, да? — Она стояла передо мной, уперев кулак в тощее бедро, и мне казалось, что это я — мое лицо, каким оно было раньше, милое и зеленоглазое. Лицо было искажено пугающей гримасой ненависти, но я старалась не реагировать. Доктор Риордан считает, что надо позволять Меган изливать свой гнев: она должна видеть, что я способна его выдержать.

Но когда Габи начала всхлипывать, я все же взорвалась:

— Посмотри, как ты сестру напугала, ты, дрянь такая!

И тут же сама пришла в ужас — что я говорю?

Шагнув к Габи, я зарылась лицом в ее длинные мягкие волосы. Они у нее черные как смоль и пахнут яблоком. В Габи до сих пор сохранилось то нежное, щенячье, что у Меган давным-давно прошло. Мне все время хочется защитить эту щенячью нежность, заслонить ее от всего, что может навредить.

— Я думала, будет так классно, — всхлипывала Габи.

— Будет, — пообещала я. — Будет.

Сорвавшись с места, Меган метнулась в детскую. Через стенку было слышно, как она бросилась в свой угол и затихла там. Это была ее личная часть комнаты — кровать с одним окном, отгороженная складной ширмой, которую она сама купила в магазине дешевых товаров. Снаружи ширма просто белая, но изнутри на ней целый мир, коллаж ее жизни: фотографии подруг, сплетенные в косу разноцветные обертки от соломинок для сока, перо с фиолетовым отливом, кукла-тролль с зелеными волосами, карнавальная маска в блестках, букетик засушенных маргариток. Габи строго-настрого запрещено входить в личные владения сестры, но на самом деле для Меган главное, чтобы туда не входила я. Этой ширмой она пытается отгородить от меня все, что у нее есть, — будто стоит мне прикоснуться к ее жизни, и она съежится и увянет, как моя.

Меган все еще сидела в своем углу, опершись локтями на подоконник, когда мы с Габи легли спать. Габи спит с Коклюшем — медвежонком, которого ей подарил Сет несколько лет назад, когда у нее был коклюш. Мы забыли сделать ей прививку.

Я ворочалась, долго не могла уснуть. Сет вернулся поздно. Он работал тогда в две смены, и значит, был чистый. Я слышала, как он открыл пиво, включил телевизор. Меган в темноте выбралась из своего угла и вышла к нему. Пока они о чем-то разговаривали, во мне вскипал гнев. Почему он? Что он сделал для нее? Но потом я вспомнила доктора Риордана — я перечитывала его ответы столько раз, что выучила их наизусть: «Меган есть за что на вас злиться. Сейчас вам, возможно, кажется несправедливым, что она больше тянется к отцу. Но поставьте себя на ее место. То, что вы в свое время начали употреблять наркотики, в ее глазах было предательством». Доктор Риордан прав, конечно. И теперь я говорила себе, глядя в потолок: никакие мои переживания не имеют значения. Моя единственная задача — сделать так, чтобы с девочками ничего не случилось, чтобы они были здоровы и чтобы в их жизни присутствовал смысл. Когда я так думала, становилось легче. Я представляла себе, как растворяюсь, превращаюсь в ничто. Нет, не так. Я превращаюсь в питательный раствор, который побежит по жилам моих девочек, и у них появится шанс в жизни, а еще воля и уверенность для того, чтобы ухватиться за этот шанс, и все у них будет не как у меня. Если все выйдет, как я хочу, говорила я себе, я смогу спокойно умереть.

Мне тридцать три года.

Тельце у нашего сына, Кори, было крошечное, размером с ладонь. И красное, словно его обварили кипятком. Было ясно, что ему положено быть внутри, а не снаружи. Может, можно его как-нибудь вернуть обратно? Я задавала этот вопрос несколько раз. Никак нельзя? Мне даже никто не ответил.

Личико как будто усохшее, все в тугих складках. Как у мумии, раскопанной спустя тысячи лет. В этих складках запечатана боль тысячелетий.

Я сидела и смотрела на него через стекло. Он шевелился замедленно, слабо, как обваренная ладонь, которая с трудом сгибается и разгибается. Иногда сестры говорили: «Нам надо его перевернуть», — и я отодвигалась.

А я ведь позволяла себе только самую малую дозу, и то когда без нее уже не в силах была ни двигаться, ни делать что-то для дочерей. Думала, вот только чуть-чуть, только чтобы отправить их в школу — и не могла удержаться. И чувствовала, как мой сын, Кори, сжимается внутри меня в кулак.

Когда он умер, я много месяцев провалялась в психушке. Я говорила: хочу умереть, — но мне отвечали: у тебя две дочери, ты нужна им. Ты теперь чистая, ты избавилась от зависимости, у тебя вся жизнь впереди.

Приходила мама.

— Доктор мне объяснил, что я должна себя простить, иначе я не смогу жить дальше. Я пытаюсь, — сказала я ей.

Она ответила:

— Простить себя это одно. Чтобы Бог тебя простил — совсем другое.

О том, что тюрьме требуется учитель словесности, я узнала в колледже — и загорелась. Правда, у меня еще нет диплома магистра. Но других желающих не нашлось, а человек был нужен, и мне выдали справку о том, что я имею право преподавать. Такую возможность нельзя было упускать. Во-первых, в тюрьме очень хорошо платили: это у них называется «за вредность». И во-вторых, мне казалось, что если я смогу научить кого-нибудь писать — значит, я и сама что-то умею.

Получив список учеников, я пошла с ним к своему двоюродному брату Калгари, который уже много лет работает в тюрьме надзирателем. Он начал мне про всех рассказывать. Мелвин Уильямс: «Тупой жирный боров, — прокомментировал Калгари. — Делает вид, что обратился к религии». Томас Харрингтон: «Парень не дурак. С рептилиями работает лучше всех. Курил мет, как и ты». Хамад Самид: «С этим будь поосторожнее: мусульманин». Сэмюэль Лод: «Гомик. Субчик-голубчик. Здоровенные негры пускают его по кругу». Алан Бирд: «Этот у нас просто профессор. Взяли его знаешь на чем? Устроил в ангаре плантацию марихуаны». Но я его остановила: нет, про преступления не надо, не хочу заранее думать об этих людях плохо.

Про Реймонда Майкла Доббса он сказал:

— А этот просто шваль, отброс.

— Что значит — отброс?

— Отброс, и все. Ничего не значит.

Я вдруг разозлилась, сама не знаю с чего.

— Отбросы на свалке!

— Э, сестричка, — хмыкнул Калгари. — Так у нас тут и есть свалка. Большая-пребольшая свалка. Так что ты давай…

Я поняла, что он хотел сказать — давай, занимай свое место. А может, и не хотел, просто я сама так поняла: раз свалка, значит, мое место тут.

А потом я впервые вошла в класс, и все они сидели передо мной. Отбросы. Ученики, еле умещавшиеся за столами. Смотрели на меня кто с любопытством, кто с насмешкой, но все с интересом. Все, кроме Рея Доббса. Рей — худощавый, с темными густыми волосами, красивый. Глаза голубые. Но мертвые.

Я дала ему задание: написать рассказ длиной в три страницы. И он написал. А через неделю прочел вслух, перед всеми, рассказ о том, как он трахает свою учительницу словесности. Мерзость, гнусность. Все кругом стонали от смеха, а я стояла как окаменевшая. Если сейчас я ничего с этим не сделаю, думала я, все пропало. Это была хорошая порция адреналина. Немного даже похоже на наркотик.

Тогда я заговорила. И пока Рей Доббс слушал меня, я увидела: что-то приоткрылось в его глазах, как открывается затвор объектива в момент съемки. И от сознания, что это случилось благодаря мне, моим словам и ничему другому, у меня мурашки пробежали по телу. Показалось, что между нами возникла внутренняя связь, невидимая, зато почти осязаемая.

После этого я постоянно чувствовала, как Рей наблюдает за мной, и ощущение было такое, будто меня всю растерли мятным маслом. Я входила в тюрьму, в вонючую клоаку, и вдруг на целых три часа из обломков моей жизни появлялась молодая женщина, умная и красивая, и все ее слова, мысли, каждое ее движение — все было драгоценно.

Я старалась на него не смотреть: вдруг он поймет, что я не умею ни писать, ни преподавать? У меня и диплома-то нет. Мне очень не хотелось, чтобы он догадался. Это бы все испортило.

Я стала покупать себе новую одежду — женщины в колледже сразу это заметили. Когда Калгари меня просвещал, он строго сказал: «Только учти: чтобы никаких нарядов. Дело не в зэках, им-то что. Но если будешь ходить разряженная как кукла, тебя персонал возненавидит». Так что на занятия я никаких новых вещей не надевала. Но все равно я покупала их ради него.

Однажды я придумала повод, чтобы заехать за Калгари в конце его смены: якобы мне срочно надо было купить полки для дома, а без Калгари я не знала, какие лучше выбрать. Затея совершенно бредовая, из-за нее на работе пришлось отпрашиваться на полдня — и это при том, что шансы увидеть Рея были бесконечно малы. И даже если бы мне удалось каким-то чудом его углядеть, поговорить бы все равно не вышло.

А когда я приехала, оказалось, что Рей работает прямо у входа. Можно было хоть полгода планировать — так бы не получилось. Я ни разу не взглянула прямо на него, просто прошла несколько метров по освещенной солнцем дорожке от тюремной проходной до приемной, но это было все равно как если бы в настоящем мире мы сидели рядом в кино, потом ужинали, потом шли домой, держась за руки, занялись бы любовью, проснулись — и опять все по новой. Я уже давно забыла, что бывает такая любовь. В тот день я поняла, что у меня с Реем все зашло очень далеко и назад дороги нет.

Мы с Габи ужинаем, она рассказывает мне про беременную морскую свинку, что живет у них в кабинете природоведения. Случайно глянув в окно, я вижу: к дому подъезжает полицейская машина. Габи не видит ее, слышит только шорох шин. Она вскакивает, несется к двери, и тут же ее радость гаснет.

— Мам, к тебе, — говорит она.

Пит подходит к крыльцу первым.

— Не хотелось снова беспокоить тебя на работе, — начинает он, и по его официальному тону я сразу понимаю, что ничего хорошего не будет. Габи не отходит от меня, стоит так близко, что я слышу ее дыхание. Слава богу, Меган еще не вернулась с тренировки.

Они входят, поскрипывая своими форменными ремнями, ботинками или что там у полицейских всегда скрипит.

— Сержант Руфус хочет задать тебе кое-какие вопросы, — говорит Пит.

— Я слушаю. — У меня за спиной фыркает и постукивает кофеварка. Габи прижимается щекой к моей руке, и мое сердце начинает биться быстрее. Чего я боюсь? Не знаю.

Руфус, стоя в середине общей комнаты, которая служит нам кухней, гостиной и столовой, приступает к вопросам.

— В журнале учета посетителей имеется запись о том, что однажды вы приезжали в тюрьму в четверг. У вас тогда не было занятий, и четверг — даже не день посещений.

— Это и не было посещение. Я заезжала к своему двоюродному брату Калгари, он работает в тюрьме надзирателем.

— Разве у него нет своей машины? — спрашивает Руфус.

— Есть. И что?

— Тогда почему вы за ним заезжали?

— Потому что мы с ним так договорились. Это что, преступление?

Красноватая кожа под глазами у Пита натягивается. Габи крепче вцепляется в мою руку.

— Вы видели Доббса во время этого посещения?

Я медлю секунду и понимаю, что раз не ответила сразу, придется теперь сказать «да».

— Когда я подъехала, несколько заключенных работали на улице недалеко от входа, и он тоже.

Кажется, Руфус разочарован, что я ответила честно, и это меня немного успокаивает. Надо собраться. Они ничего не знают, да и нечего знать. Страшно тянет подойти к окну, взглянуть на то место, где зарыта рукопись Рея, но я сдерживаюсь. Они не догадываются про рукопись, но если найдут, заберут.

— Вы подходили к нему? — спрашивает Руфус.

— Нет.

— Впоследствии в разговорах с заключенным вы упоминали, что видели его в тот день?

— Да. Я ему об этом сказала.

— Он не говорил вам, какую именно работу он тогда выполнял?

— Нет.

— Ну так я скажу. Он работал с той самой трубой, через которую впоследствии был совершен побег. — Руфус произносит это, делая упор на каждом слове. — Вот так. — Он допивает кофе и со стуком ставит чашку на стол.

— Я этого не знала.

— Интересное получается стечение обстоятельств, — говорит Руфус. — Вы приезжаете в тюрьму, когда у вас нет занятий. Это случается именно в тот день, когда заключенный готовит себе и своему сокамернику путь к побегу. И при этом вы называете такую причину посещения, что мне, например, совершенно непонятно, зачем вообще вы туда явились.

— Я объяснила зачем. — У меня пересохло во рту. Я смотрю на Пита. — Послушай, что вам от меня нужно?

— Мы бы хотели осмотреть дом, — говорит Пит. — Не возражаешь? У нас, правда, нет ордера…

— Но будет, — вмешивается Руфус. — Оснований для обыска предостаточно.

— Не исключено, что нам выдадут ордер, Холли. А ты ведь знаешь, во время таких обысков наши ребята не слишком заботятся о личном имуществе…

О да, я это знаю. Если не слишком заботиться, то можно крушить и ломать все подряд, а подушки и матрасы вспарывать ножом. Если не слишком заботиться, то твой дом уже никогда не будет таким, как раньше.

— Хорошо, — говорю я. — Только, пожалуйста, в комнате у девочек постарайтесь поаккуратнее.

Но Руфус уже ринулся по коридору прямиком к закрытой двери нашей с Сетом спальни. Они думают, что Рей может прятаться у меня в доме, вдруг понимаю я, — и мне самой на секунду начинает казаться, что так может быть, и внутри все переворачивается от желания, чтобы так было. Я притягиваю Габи к себе.

Когда они переходят в детскую, я бросаюсь им вслед.

— Пожалуйста, осторожнее с ширмой у окна, хорошо? — прошу я и смотрю на часы. Меган должна вернуться минут через сорок — сорок пять.

Я снова иду в общую комнату. Габи, спиной ко мне, стоит на коленях на кушетке и смотрит в окно.

— Эй, — говорю я ей и сажусь рядом.

Она не отвечает, молча смотрит перед собой. Взгляд пустой, безразличный. Как у Меган.

Голова Руфуса высовывается из комнаты девочек.

— Кто спит на раскладушке? Между двумя кроватями?

— Я там сплю, — говорю я и чуть не добавляю: «Со дня побега», — но вовремя останавливаюсь.

Они возвращаются из детской и начинают осматривать кушетку вокруг нас с Габи. Мы перебираемся на табуретки, на которых сидели, когда подъехала машина. На столе перед нами тарелки с недоеденным ужином. Может, отдать им рукопись Рея, рассеянно думаю я, и тогда они отстанут? Хотя вряд ли. Тогда будет еще хуже.

Габи наклоняется вперед и кладет голову на стол между двумя тарелками. Я начинаю легонько массировать ей спину. Руфус роется в ящике с инструментами, что стоит у Сета на полке над телевизором. Он что-то вытаскивает оттуда и говорит:

— Пит.

От того, каким тоном он это произносит, я вздрагиваю и поворачиваю голову. И даже теперь, когда я уже вижу, что Руфус нашел пакетик с метамфетамином (и, значит, Сет нарушил наше самое железное правило: никогда не держать лед в доме, лучше уж носить с собой, но никогда в доме, иначе мы все оказываемся под подозрением — хотя что торчку какие-то правила?), когда страх сжимает мне горло при мысли о том, что сейчас должно произойти, — даже теперь я продолжаю массировать спину Габи, потому что это ее успокаивает, и если я могу хоть чуть-чуть оттянуть миг, когда ее покой будет нарушен, я должна это сделать. И я оттягиваю этот миг.

Я смотрю на Пита, потому что его лицо, как барометр, показывает мне общее состояние дел. Вид у Пита такой, будто его сейчас вырвет. Руфус подходит ко мне с пакетиком в руках.

— Вам известно, что в этом пакете? — громовым голосом спрашивает он, и Габи испуганно вскидывает голову.

— Похоже на лед, — говорю я.

— Похоже? Хотите сказать, что вы не имеете к нему никакого отношения?

— Думаю, что к нему имеет отношение мой муж. Он иногда употребляет.

— Нам придется попросить вас поехать с нами.

— Стоп, стоп, — говорит Пит. — Ее-то за что?

Руфус смотрит на Пита изумленно, словно не веря своим ушам:

— Мы только что нашли в ее доме пакет с наркотой — и ты считаешь, что ее не за что арестовывать?

— Но лед же не ее, а Сета, — говорит Пит. — Я знаю этих людей.

— Вот именно. Знаешь. И из-за этого ты крутишь и юлишь с самой первой минуты, пытаешься выгородить свою знакомую, вместо того чтобы действовать по инструкции. Мы блюстители закона, Пит. Ты считаешь, что раз наркотик нашли в доме у твоей приятельницы, то надо отвернуться и сделать вид, что ничего не было? Напрасно ты так считаешь. Можешь нарваться на крупные неприятности.

— Не надо, — прошу я. — Пожалуйста.

Пит, кажется, готов провалиться сквозь пол. И я понимаю, что сейчас все произойдет, потому что у Пита четверо детей и он не может себе позволить нарываться на крупные неприятности.

Габи обхватывает меня обеими руками и повторяет:

— Не уходи, мамочка, пожалуйста, не уходи!..

Но что-то во мне уже омертвело.

— Все будет хорошо, малыш, — говорю я и, расцепив ее руки, иду к телефону. — Мне надо позвонить бабушке.

Я набираю мамин номер. Только бы она была дома. Давно мне не приходилось звонить ей с такими просьбами.

Длинные гудки. Габи начинает плакать. Пит оборачивается к напарнику и говорит:

— Ну что, доволен?

Руфус разглядывает носки своих ботинок. Если судить по его лицу — нет, ничем он не доволен.

Мама берет трубку.

В начале подъездной дороги я вижу Меган, которая идет нам навстречу: после тренировок школьный автобус довозит ее только до поворота. Она и так тоненькая, а в этом красном тренировочном костюме совсем худышка. Свет фар бьет ей в глаза, она прикрывает их рукой и сходит на обочину. Я успеваю разглядеть смену выражений на ее лице — от любопытства (что это за машина отъехала от нашего дома?) до тревоги (полиция). Пит опускает стекло.

— Привет, Мегги, — говорит он.

— Здравствуйте.

— Ну, как вы с Эмми сегодня сыграли?

— Эмми в другой команде. Она играет за универ.

— Слушай, мама сейчас должна поехать с нами, мы ее попросили нам кое в чем помочь. Думаю, через часик-другой вернется.

— А как же Габи?

— Подожди, мама сама тебе все скажет. — Он опускает мое стекло. Меган подходит к машине, наклоняется. Я зажимаю наручники между ногами.

— Доченька, все в порядке, — говорю я. — Просто им надо со мной поговорить. — Я даже не могу до нее дотронуться: тогда она увидит наручники.

— Ага, хорошо. — Когда в голосе у Меган нет язвительности, он звучит совсем по-детски.

— Дома бабушка. Иди с ней поздоровайся, ладно?

— Ага. — Она отворачивается и идет дальше.

Пит с Руфусом отвозят меня в окружную тюрьму и сдают дежурному. С этого момента они больше за меня не отвечают. Уже вечер. Рабочий день у судей закончился, так что мне придется ночевать в камере, а рассматривать мое дело будут утром. И я опоздаю на работу, если вообще туда попаду. В эту тюрьму меня привозили и раньше, но я ничего не помню, я тогда была под метом. Поэтому теперь мне кажется, что я тут впервые. Женщина-надзирательница заводит меня в маленькую комнатку, оставив дверь приоткрытой. Она говорит, чтобы я разделась догола и сложила одежду на скамейке. Потом я должна наклониться и раздвинуть руками ягодицы. В этот момент я словно отделяюсь от своего тела — как до этого, дома, когда Габи просила меня не уходить; мне кажется, что это не я. Этот зад не мой, и все эти части тела, которые я раздвигаю и раскрываю перед этой женщиной, мне не принадлежат. В комнате появляются какие-то посторонние звуки, и когда я, перегнувшись пополам, смотрю между расставленными ногами, я вижу, что за спиной у женщины стоят двое мужчин-надзирателей и разглядывают меня. Это не я, думаю я. Мы просто смотрим друг на друга через такое окошко.

— Так, теперь на корточки и подпрыгивать.

— Что?

— Вы слышали что. Я сказала, сесть на корточки и подпрыгивать.

— Зачем?

— Вы отказываетесь выполнить мое требование?

— Я просто спросила зачем.

— Я не обязана отвечать на ваши вопросы.

Я подпрыгиваю — и сразу же понимаю зачем: чтобы все недозволенное, что может быть спрятано у меня внутри, выскочило наружу. Мои груди трясутся вверх-вниз, из-под мышек течет пот. Я начинаю бояться, что у меня внутри окажется что-то запрещенное, что-то совершенно ужасное, а я даже не догадывалась, что оно там есть. Мне хочется остановиться, чтобы это ужасное не вылетело прямо на пол, но женщина говорит мне, чтобы я продолжала, — наверно, замечает мое беспокойство. Или наказывает меня за дурацкие вопросы. Или просто развлекает мужчин, стоящих у нее за спиной. И я продолжаю.

В детстве я сочиняла рассказы. Они били из меня ключом и никогда не иссякали. В моей голове постоянно звучал голос, который их нашептывал. У нас с этим голосом была своя тайна: мы знали, что когда-нибудь я отсюда уеду и сделаю что-то необыкновенное. И все-все про меня услышат. Необыкновенных людей у нас в городе было совсем немного, но они были: одна фигуристка, один актер. Когда они заезжали на пару дней домой, весь город волновался и гадал, в какой ресторанчик и на какую благотворительную вечеринку они пойдут. Учителя в школе думали, что я особенная. И мама так думала. «Девочка моя зеленоглазая», — говорила она.

Моя главная ошибка была в том, что я слишком торопилась, хваталась за первое попавшееся: выскочила за Сета — рок-звезду, завела ребенка. Я всегда чувствовала себя особенной и была уверена, что уж это-то точно останется при мне, а про остальное кто знает — вдруг упущу.

А к тому времени, когда я поняла, как все скверно — Сет, передравшись со своей группой, скрывался по нескольку дней, я одна кувыркалась с двумя детьми, — когда поняла, в какую яму угодила, было поздно. У меня уже были две девочки, муж-наркоман и всего год местного колледжа за плечами. И я по-прежнему жила в двадцати минутах ходьбы от того дома, в котором родилась и выросла.

Тогда я решила попробовать мет — вместе с Сетом. Я знала, что это плохо; но я так устала вечно его пилить, просить, умолять, беситься, швырять памперсы ему в лицо, когда он появлялся на пороге. Захотелось опять оказаться с ним по одну сторону. И однажды днем, когда обе девочки спали, мы закурили вместе — о боже, как только я начинаю об этом вспоминать, каждая жилка во мне трепещет, и я вся превращаюсь в одно-единственное желание — еще, еще! Был потрясающий секс, я трахалась с Сетом как ненормальная, впервые за много месяцев, и не останавливалась, даже когда девочки проснулись, захныкали и стали стучаться в дверь. Потом смотрела в окно на пробудившийся мир: деревья в листве, небо в облаках. Я снова была особенная, лучше всех. Теперь мы с Сетом справимся, думала я. Голос, звучавший когда-то у меня в голове, снова нашептывал мне истории — так много, что некогда было записывать, и невозможно было даже отличить одну от другой.

А дальше начались кошмары — обыски, аресты, смерть Кори, черная пустота месяцев на больничной койке, — после них мне довольно было того, что я не умерла, что я чистая, что мне вернули моих девочек. Я двигалась теперь осторожно, словно мир сделан из стекла. Пошла работать в колледж, получила бакалавра, поступила в магистратуру. И все складывалось прекрасно — незаслуженно прекрасно, я хорошо это понимала, — но было ли в том счастье? Не думаю. Облегчение — да. Везение — о да, еще какое. Но счастье, казалось мне, бывает только от мета, а к этому я не собиралась больше возвращаться, ни за что, ни при каких обстоятельствах. И если это означало, что мы с моим счастьем разминулись навсегда — значит, навсегда.

А потом появился Рей. И оно вернулось. Оно было как радость, которая в детстве пронзает тебя насквозь — как позже, когда вырастаешь, пронзает желание: радость просто оттого, что Рождество, что можно сделать сок из порошка, что разрешили поиграть в шалаше. Я чувствовала эту радость всю неделю, готовясь к очередному занятию. Я снова начала читать: два-три дня — книжка. В обеденный перерыв я всегда садилась за свой любимый столик под деревьями и слушала наплывающий волнами гул автострады. И сквозь этот гул, сквозь эти волны пробивался голос, пока далекий и неясный, я даже старалась не обращать на него внимания, чтобы не спугнуть, — но это был все тот же знакомый голос, и он снова нашептывал мне истории.

Мое дело слушается на следующее утро. Рядом со мной сидит назначенный судом адвокат. Пит тоже здесь, он объясняет обвинителю, что метамфетамин не мой, его нашли в ящике с инструментами, который принадлежит моему мужу, и что наркотика в пакете оказалось всего три с половиной грамма. Судья закрывает дело, и я еду домой, чтобы принять душ и переодеться перед работой.

Вечером я перетаскиваю раскладушку из комнаты девочек обратно к себе в спальню. Прошел месяц после побега, и теперь я знаю, что Рея в городе нет. Будь он здесь, его бы давно поймали.

На меня наваливается депрессия, она как толстое одеяло, из-под которого я не могу выползти. Собрать девочек в летний лагерь — для меня почти непосильная задача. На работе, когда меня никто не видит, я сижу, уронив голову на стол. Слушаю, как гудит и тихо пощелкивает компьютер, как в дальней аудитории перекрикиваются студенты летней школы, как в соседних отсеках пиликают телефоны. Перед глазами плывут цветные круги, я слежу за ними. Когда к моей двери приближаются чьи-то шаги, я поднимаю голову и кладу руки на клавиатуру.

По выходным я не могу заставить себя подняться. Лицо отечное, девочки боятся на меня глядеть. Я лежу на раскладушке в нашей с Сетом комнате. Иногда ко мне заходит Габи, ложится рядом. Я знаю, что ей не надо видеть меня такой, это может ей навредить. Но не могу шевельнуться.

— Хочу, чтобы ты скорее поправилась, — говорит Габи.

Прижать ее к себе одной рукой оказывается так трудно, что я начинаю задыхаться. «Прости меня», — чуть не говорю я, но понимаю, что просить у нее прощения — с моей стороны чистый эгоизм.

— Девочка моя, — говорю я. — Я очень тебя люблю. Знаешь это?

Она кивает.

— Правда знаешь?

— Правда.

Что ж, это немало. Меган ко мне не заглядывает, и я ее не виню.

Потом приходит мама — наверно, ей позвонили девочки. Я боюсь того, что она может сказать, но она молча кладет прохладные пальцы мне на лоб. Хорошо. Я закрываю глаза.

— Тебе надо уехать, — говорит наконец она.

— Куда?

Она убирает руку с моего лба, чтобы поправить гребень. У нее седые непослушные волосы, она всегда закалывает их на затылке гребнем слоновой кости.

— Все равно куда, — отвечает она. — Но ты должна несколько дней отдохнуть. Как только придумаешь куда, я заберу девочек к себе.

— Я не могу их оставить. Я и так слишком часто их оставляла.

Однажды в обеденный перерыв, жуя бутерброд в своем закутке (выходить на жару нет сил), я набираю в поисковике: отель, замок и Европа и начинаю разглядывать картинки на экране. На каждом сайте переходы на другие сайты, клик — и ты уже в другом месте, будто проваливаешься сквозь люк. Откуда в Европе столько замков? — думаю я. Говорят, Европа маленькая, как же они там все помещаются?

Перескакивая так с сайта на сайт, натыкаюсь на картинку с подписью Отель «Цитадель». На картинке — замок с башенками. Я кликаю ссылку, и запускается слайд-шоу. Замок в солнечных лучах. Квадратная башня с зубцами. Старая карта с лабиринтами подземных ходов. Круглый бассейн.

Я отталкиваюсь от стола — стул отъезжает к стене — и, резко наклонившись вперед, зажимаю голову между коленями. Мне начинает казаться, что я под дозой. Когда же я успела накуриться? Пришлось вспоминать весь свой день, чтобы убедиться, что ничего не было.

Я поднимаю голову и выпрямляюсь. Передо мной продолжает крутиться слайд-шоу: замок, башня, карта, бассейн. Это замок Ховарда. Замок Рея. Тот самый. Я смеюсь неожиданно для себя. И от этого становится легче.

Рей писал свою повесть, и я читала ее, неделю за неделей, — и мне ни разу даже не пришло в голову, что замок на самом деле существует.

Карта, бассейн, замок, башня.

Я нашла его. Или он меня нашел.

Не знала, что отели бывают такими дорогими. Чтобы оплатить двухдневное пребывание и авиабилеты, мне придется снять часть своих пенсионных денег. И я снимаю их и оплачиваю бронь, но даже теперь не верю, что действительно куда-то поеду. На работе у меня остались неиспользованные дни от отпуска, мама в который раз повторяет, что возьмет девочек к себе. Лишь когда все уже готово и я понимаю, что через неделю лететь, — лишь тогда до меня доходит чудовищная нелепость этой затеи. Бред, блажь, как могло такое прийти в голову? Я еще успею забрать назад деньги за отель — правда, авиабилеты возврату не подлежат. Я звоню маме, но она не желает меня слушать.

— Ты летишь, — заявляет она. — Все. Разговор окончен.

Наверно, раньше она мечтала, что ее дочь, когда вырастет, будет много путешествовать и увидит дальние страны.

Я высаживаю девочек около маминого дома. Габи целует меня, прижавшись ко мне на секунду, а Меган выходит из машины молча. Но когда я включаю зажигание и отъезжаю, она вдруг выбегает из дома и бросается мне вслед. Я резко торможу. Меган уже замедлила шаг, и мне приходится ждать, пока она подойдет к машине.

— Что-нибудь забыла?

Она не отвечает. На шее у нее крошечный золотой медальон, чей-то подарок. Чей — неизвестно. Сейчас разгар лета, на деревьях звенят цикады. Наконец Меган спрашивает:

— Ты вернешься?

— Меган! — выдыхаю я, и из ее глаз вдруг брызжут слезы. Я давно не видела, как она плачет. Она и не плачет. В этом она — как я.

Через окно притягиваю ее к себе и целую в мокрую щеку.

Я лечу сначала самолетом местной авиалинии в Нью-Йорк, оттуда ночным рейсом в Париж. В аэропорту Кеннеди меня охватывает чувство нереальности. Я много лет не летала на большом самолете. Перед поездкой пришлось купить чемодан: в доме нашлись только старые холщовые сумки, в которые мы сваливали все подряд, когда Сет со своей группой ездил на гастроли.

Мое место у окна. Когда самолет взлетает, я смотрю вниз и вижу город, горящий янтарными огнями. Это для меня потрясение: знай я раньше, что все это существует — взлетающие самолеты, янтарные города, — я бы одумалась, не стала бы пускать свою жизнь под откос.

Из отеля мне прислали конверт с какими-то бумажками, но в предотъездной суете я даже не успела его распечатать. А может, откладывала на потом, ждала подходящего момента. Я достаю конверт. Он сделан в форме плоской шкатулки из плотной кремовой бумаги. Взломав печать, улавливаю аромат ванили и еще каких-то специй. Внутри шкатулки — несколько квадратных карточек из той же кремовой бумаги, текст набран коричневым. На первой карточке читаю:

Итак, вы почти на месте. И значит, готовы обрести опыт, который в чем-то изменит вашу жизнь. Вы вернетесь домой уже другим человеком.

Что за чушь, каким еще другим? Я не могу сдержаться, хмыкаю вслух. Но все равно любопытно.

Еще одна карточка:

Цитадель — зона, свободная от электроники и телекоммуникаций. Закройте глаза, вздохните поглубже и скажите себе: ничего, выживу. У нас надежная камера хранения, в которую вы сможете поместить всю свою электронику сразу же по прибытии в отель. Это важное условие, обратите на него внимание. Если вы чувствуете, что для вас оно неприемлемо, — взвесьте все еще раз. Возможно, вы пока не готовы.

И еще одна:

Во время ужина в большом зале звучит живая средневековая музыка — это единственное развлечение, которое отель предоставляет своим гостям. Остальное за вами. Мы верим, что у вас получится. Поверьте и вы в себя.

Я невольно начинаю искать глазами кого-нибудь, с кем можно поделиться, кому показать эти забавные инструкции. Поворачиваюсь к соседу — но он уже завернулся в выданный стюардессой плед и надел маску для сна. Осматриваю пассажиров — всех по очереди, ряд за рядом, ищу глаза, которые ответят мне понимающим взглядом. Потому что я не одна. Я знаю это точно. Поняла в тот момент, когда картинка «Цитадели» впервые появилась на экране моего компьютера.

Мы приземляемся в половине шестого утра, внизу еще только занимается туманный рассвет. Ночью я так и не уснула. Все мои виды Парижа сводятся к грузчикам, которые толкают от моего самолета тележки с чемоданами и что-то лопочут на своем прекрасном языке.

Из Парижа я лечу в Прагу. Дальше надо добираться поездом. Городские окраины остаются позади, чумазые дети машут руками нам вслед. Я наконец засыпаю.

Просыпаюсь в другом мире. Горы, лес, крошечные деревянные коттеджи на склонах. Где я? Где мои девочки? Я вдруг цепенею на сиденье: мне мерещится, что я совершила что-то ужасное, бросила своих детей, подвергла опасности их жизнь. Когда удается унять тревогу, в голове мелькает странная мысль: на самом деле ничего этого нет, я по-прежнему дома с моими девочками, все как всегда; просто часть меня вырвалась в другое измерение. А это сон из того измерения.

Проводник трогает меня за плечо. Значит, я опять отключилась. Поезд со стонами и всхлипами подкатывает к станции. Выйдя из вагона, я поеживаюсь. Странно, что тут так холодно. На перроне меня встречает светловолосый парень по имени Джаспер, он забирает мой чемодан. В сторону от железной дороги отходит ущелье, окруженное остроконечными холмами. На одном из холмов, прямо впереди нас, — освещенный солнцем замок, темно-золотой, величественный. Кажется, я представляла его себе именно таким. А если и нет, то, взглянув на него сейчас, я забываю все прошлые картинки и говорю себе: да, это он!

Из ущелья мы поднимаемся по канатной дороге, кабина плавно скользит по натянутым тросам. Внизу под нами деревья, со многих уже облетела листва. Я снова поднимаю глаза и вижу, что скалистая вершина стремительно несется нам навстречу — кажется, еще чуть-чуть, и мы в нее врежемся. Я зажмуриваюсь.

— Страшно, да? — смеется Джаспер.

— Да, — признаюсь я.

Тяжелые железные ворота между двумя башнями. Вход через боковую дверь. Все так знакомо, будто я здесь уже была, — неужто это Рей так хорошо все описал? Не знаю, не уверена, что в этом дело. Мне дорога его повесть, потому что писал он, его руки трогали эти страницы. И потому что для нас с ним это была единственная возможность говорить друг с другом. А хорошо написано или плохо — об этом я старалась не задумываться.

В стильном, изысканном фойе приглушенно-тихо. Маленькие фонарики по периметру светят снизу вверх, подчеркивая неровности каменных стен. От пары, которая регистрируется передо мной, веет респектабельностью: даже на лицах у них, кажется, натянута дорогая кожа хорошей выделки. Взгляд женщины ненадолго задерживается на мне; я испытываю облегчение, когда она отводит глаза.

Я помещаю свою электронику в серебряный шкафчик и запираю его, ключ кладу в карман. Вся моя электроника — один фен для волос.

Джаспер ведет меня в комнату. Пока мы поднимаемся по винтовой лестнице, он пересказывает мне историю замка: сначала, в двенадцатом веке, была возведена цитадель. Сам замок строился в следующие два столетия. В восемнадцатом веке он стал родовым имением.

Я слушаю невнимательно, не могу сосредоточиться: у меня в груди происходят какие-то невесомые перемещения, словно там лопаются мыльные пузырьки.

Моя комната — возможно, та самая, в которой спал Дэнни. Высокий потолок, кровать под бархатным балдахином, огонь в камине, узкие стрельчатые окна. За окном над кронами деревьев видна квадратная башня.

Я падаю на кровать, матрас пружинит подо мной. Распечатав вторую бумажную шкатулку, врученную мне внизу, нахожу в ней еще три кремовые ванильные карточки.

Забудьте о нарядах. Мы приготовили для вас свободную, удобную одежду, которую можно носить днем и ночью, в жару и в слякоть. Она одинаково хороша для всех, так что можете спокойно думать о другом.

Вы вольны ходить, куда пожелаете, в любое время суток, а если вам понадобится свет (например, вы хотите спуститься в подземелье), просто скажите об этом служащим отеля. У нас многочисленный и, мы надеемся, ненавязчивый персонал.

Не забывайте, что в одном пространстве с вами могут находиться и другие гости. Но вы здесь для того, чтобы говорить с собой, а не с ними. Здороваться и даже смотреть друг на друга не обязательно. На это у вас будет вся остальная жизнь.

Я засыпаю. Когда я снова открываю глаза, огонь в камине уже не горит, в комнате холодно. Хочется снять с себя все грязное и потное.

Я долго стою под горячим душем, потом долго расчесываюсь и оставляю волосы распущенными. Надеваю приготовленный для меня костюм. Он бежевого цвета, похож на тренировочный, только потрясающе мягкий, потому что сделан из кашемира. К костюму прилагаются легкие дутые ботинки на резиновой подошве. Прислушиваюсь к себе: в груди снова что-то оживает и движется. Мыльные пузырьки. Я представляю, как они зарождаются в глубине моего сердца, потом им становится там тесно, и они вырываются наружу.

Наверно, есть слово, обозначающее странное ощущение, когда то, что рисовалось в воображении, и то, что видишь наяву, в точности совпадает, — но я не знаю этого слова. Я иду по коридору, освещенному электрическими свечами, спускаюсь вниз по винтовой лестнице и через стеклянную дверь выхожу в сад. В густой зелени мерцают дорожки, посыпанные белой ракушкой. Я замечаю маленькие стрелки-указатели с надписями, но они мне не нужны. Цитадель прямо передо мной, я ее вижу.

Заросли у основания квадратной башни расчищены, на ярко-зеленой траве женщина сидит по-турецки, рядом стоит мужчина, прикрывая ее глаза от солнца. Они не смотрят в мою сторону, будто я невидимка, — в первую секунду мне даже становится не по себе, но это быстро проходит. Мужчина и женщина одеты так же, как и я.

Поднимаясь по наружной лестнице, я снова пытаюсь отыскать это неведомое мне слово. Да, все так, как я и представляла. Идти легко: резиновые подошвы, как присоски, держатся за каменные ступени. Вот я уже над верхушками деревьев. Лестница упирается в тяжелую резную дверь, я открываю ее, сердце колотится. Напротив, как я и ожидала, другая дверь. За ней комната, в которой Дэнни пил вино с баронессой: сверкание золота, тяжелые драпировки по обе стороны от узких стрельчатых окон, из западного окна льется розовато-оранжевый солнечный свет. То, что я никак не могу подобрать нужное мне слово (вижу именно то, что ожидала), начинает сильно меня донимать — и я нахожу слово. Я выбираю абс, слово Дэнни. Только даю ему другое определение: абс — это когда видишь ровно то, что ждешь увидеть.

Огонь в камине, обитые бархатом кресла, овальный столик с инкрустацией. Абс, абс, абс. Я стою у окна, спиной к двери. Мои пальцы, лежащие на подоконнике, дрожат. Я понимаю, чего жду, хотя не признаюсь себе в этом.

Стою, жду. Напряжение так сильно, что я, кажется, сейчас не выдержу, сломаюсь. Ну?

Ну же!

Неясный звук за спиной, я оборачиваюсь. Комната пуста, но в воздухе легкое колыхание. Словно вошел призрак.

— Рей, — шепчу я.

Молчание, только шевельнулось полено в камине.

— Рей.

Я быстро пересекаю комнату, распахиваю первую дверь, вторую. Мой взгляд скользит по узким каменным ступенькам, потом по верхушкам деревьев к горизонту.

— Рей, — зову я, но поднявшийся ветер относит мой голос.

— Рей! Рей! Рей! — кричу я, уже не сдерживаясь, потому что он наверняка здесь, должен быть здесь — иначе зачем я потратила столько денег, зачем улетела от девочек на другой конец света?

Я кричу его имя, сколько хватает сил. Когда мой голос слабеет, я возвращаюсь в комнату и бросаюсь на парчовую кушетку. Меня переполняет печаль, самая чистая в моей жизни. С Кори было совсем иначе, там печаль перемешивалась с муками вины, а тут — чистая печаль утраты. Я понимаю: Рея больше не будет, я никогда его не увижу.

И я плачу. Трясусь от рыданий, уткнувшись лицом в парчовую подушку. Раз или два открывается дверь, кто-то заглядывает в комнату, но я даже не смотрю. Я знаю, что это не Рей. Просто какие-то люди в кашемировых костюмах. Увидев меня, они уходят.

Наконец слезы иссякают. Я лежу и смотрю, как в комнате постепенно темнеет. Остается лишь пляшущий свет от камина. И тогда до меня долетает звон колокольчика. Чистый, прекрасный звук, вибрируя, проникает сквозь оконное стекло. Колокольчик звонит пять раз — пять серебряных волн одна за другой набегают на темный берег.

Когда звук гаснет, кругом начинается движение. Цитадель словно пробудилась: слышен шелест, звук открываемых дверей, шорох шагов, стекающий с верхних этажей через мою площадку и дальше, на внешнюю лестницу по периметру башни. Время ужина.

Я лежу, выплакавшаяся до донышка, слушаю чьи-то шаги. И хотя мне не хочется ни ужина, ни живой средневековой музыки, я тоже встаю с кушетки и выхожу из комнаты. Вливаюсь в общий поток людей, одетых в бежевый кашемир, и вместе с ними спускаюсь по каменным ступенькам.

От цитадели длинная вереница тянется к замку, белая ракушка хрустит под ногами. Я сворачиваю в другую сторону. Холодок пощипывает лицо и руки, но внутри кашемира мягко и тепло. От заката осталась одна оранжевая слезинка на краю темно-серого неба.

Вдоль дорожек служащие отеля зажигают фонари — свечи внутри стеклянных шаров. Абс. Я иду по памяти: я знаю, куда идти.

Кипарисовая стена, узкий проход рядом с зажженным фонарем, за ним — круглый большой бассейн, подсвеченный изнутри. От его красоты у меня захватывает дух, как до этого от серебряного звона колокольчика. Белый мрамор излучает свет, из-за этого кажется, что кругом еще день. На краю бассейна сидят несколько человек в бежевых купальных халатах, еще двое или трое плавают в бледно-зеленой воде. Я не знаю, мужчины это или женщины, молодые или старые: я уже научилась не смотреть на лица. В стороне — брезентовая палатка.

Пальцы начинают коченеть, я натягиваю на них рукава свитера и зажимаю кулаки. Легкий пар скользит по поверхности воды, вьется тонкими белыми струйками. С каждой секундой небо темнеет, но шар света продолжает висеть над бассейном, как огромный мыльный пузырь, который, кажется, вот-вот лопнет, давно должен был лопнуть, но почему-то висит.

Последний раз я видела Рея в день посещений. Я уже не работала в тюрьме, приехала как обычная посетительница: поставила машину, в проходной назвала свою фамилию. Охранник меня узнал.

В утвержденном списке посетителей Рея моя фамилия не значилась, поэтому пришлось заранее договариваться через Калгари и выслушивать все, что он имел мне сказать: «Послушай, Холли, я ничего не знаю и не хочу знать, понимаешь меня?» Или: «Это, конечно, не мое дело, но люди есть люди, им, знаешь ли, рты не позатыкаешь».

— Он выжил чудом, — сказала я. — Я хочу взглянуть на него еще раз.

— Да мне что, гляди, каждый сам себе хозяин… Но ты ж меня понимаешь, а, сестричка?

И так далее.

В комнате свиданий было шумно, душно, капризничали разряженные измученные малыши, в спертом воздухе висел запах кукурузных чипсов из торгового автомата с микроволновкой. Я ждала, сидя на желтом пластиковом стуле. Рей появился через двадцать минут. У него отросли волосы, и он выглядел загорелым. Или просто казался загорелым после безжизненной бледности, так поразившей меня в прошлый раз. Слов не понадобилось, хватило и одного взгляда, чтобы понять: все по-прежнему. То, что нас связывало, никуда не делось.

Он опустился на стул напротив меня.

— Прекрасно выглядишь.

— Не могу поверить, что ты жив, — сказала я.

— Я тоже. — Он рассмеялся. — Видно, была не моя очередь.

— Я очень рада. Очень.

Потом мы долго молчали, но это ничему не мешало. Мне даже начало казаться, будто мы с ним находимся в настоящем мире или перед самым входом в него, — вот сейчас встанем с пластиковых стульев и уйдем отсюда вместе.

Рей пересел на стул рядом со мной.

— Не страшно было ехать в тюрьму? — спросил он.

— Ничего, я справилась.

Так мы и беседовали — перебрасывались незначащими фразами, подолгу молчали, и молчание было больше слов.

Я собиралась пробыть тут полчаса, но уже прошло сорок пять минут.

— Мне пора.

— Подожди, я хотел тебе кое-что сказать.

Я выпрямилась на стуле.

— Насчет моей писанины. Я понимаю, что это дерьмо.

Я принялась его разубеждать: никакое не дерьмо, просто это черновой текст, с ним еще надо работать и работать, так всегда бывает, у всех, это еще только самое начало, — но Рей поднял руку и прижал палец к моим губам. В первый раз ко мне прикоснулся.

— Я хочу тебе это подарить, — сказал он. — Подарок не ахти какой, это мы обсудили. Но, может, у тебя получится что-то из него сделать.

Он поднял на меня глаза, и я увидела в них ту надежду и ту веру в меня, которые наполняли мою жизнь несколько месяцев, пока шли занятия. Но занятия уже кончились.

Он следил за моим лицом.

— Или не получится. Не важно. Но я писал это для тебя.

— Оставь себе, — сказала я.

Мне показалось, что он вздрогнул.

— Почему?

— Я не умею писать. У тебя это лучше получается.

— Не верю.

— Мне очень жаль, — сказала я. Меня распирало, я должна была ему признаться. — Я устроилась на эту работу по поддельной справке. У меня даже нет диплома.

— Что ты мелешь? — Кажется, он начал злиться.

— Я не мелю, а говорю, чтобы ты не наделал глупостей. Просто я не та, за кого себя выдавала.

— Я знаю, кто ты, — сказал Рей.

Я смотрела на свои дрожащие пальцы с обкусанными ногтями. Надо было сделать маникюр. Мы опять долго молчали, а потом на обе мои руки, на мои дрожащие обкусанные пальцы легли руки Рея. Трудно было поверить, что это те же руки, которые я держала в больнице. Тогда они были горячие, влажные, распухшие. А сейчас — сильные и прохладные. Здоровые руки. Он молодец, выкарабкался, подумала я.

— Холли, — сказал он. Когда я подняла глаза, он улыбался мне, как счастливый человек. Раньше я никогда не видела его счастливым. — Ты меня не поняла? Ты свободна.

Мы смотрели друг на друга. Странно, подумала я. Он так прощается, будто уходит. Разве это не я ухожу?

Старушка в брезентовой палатке выдает мне черный сплошной купальник и толстый махровый халат. За палаткой — несколько кабинок для переодевания. Я вхожу в одну из них. Кабинка тоже брезентовая, но внутри зеркало во весь рост. Переодеваясь, я смотрю в него. Поизносилась за тридцать три года. Но уж какая есть.

Когда я выхожу из кабинки, уже совсем темно, светится лишь бледно-зеленый круг бассейна. Холод по рукам и ногам пробирается под халат. Я останавливаюсь, прислушиваюсь: в воздухе дрожит какой-то новый звук, словно тысячи тоненьких стеклышек сверху и снизу разбиваются на тысячи осколков. Я поднимаю лицо к небу, и эти крошечные осколки обжигают холодом мое лицо: снег. Кругом так тихо, что я слышу, как мириады невидимых снежинок летят по воздуху и, легко позвякивая, падают на белый мрамор.

Вода парит все сильнее, за белыми клубящимися струйками почти не видно людей.

И я не знаю, в чем тут дело — виновата ли ночь, или снег, или зеленая вода, или что-то другое, никак со всем этим не связанное, но когда я подхожу к краю бассейна, меня охватывает радость, как в детстве. Я медлю. Снег падает и тает на моих волосах, на лице, на голых пальцах ног. Я жду, когда радость накопится и переполнит меня до краев.

Я закрываю глаза и прыгаю.

От автора

Я безмерно благодарна всем, кто слушал, читал, успокаивал, утешал, просвещал, вдохновлял и так или иначе поддерживал меня, пока я работала над этой книгой. Спасибо вам — Дэвид Хершковиц, Аманда Эрбан, Дженнифер Смит, Джордан Павлин, Лиза Фугард, Кей Кимптон, Дон Ли, Моника Эдлер, Дэвид Розенсток, Женвьев Филд, Рут Дэнон, Элизабет Типпенс, Пегги Рид, Джули Марс, Дэвид Хоуган, Александр Бузански. Я также благодарю за помощь сотрудников Центра ученых и писателей имени Льюиса и Дороти Кульман при Публичной библиотеке Нью-Йорка.

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

От автора X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?