«Шанхай. Любовь подонка»

Вадим Чекунов Шанхай. Любовь подонка

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… Висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

Н. Гумилев

力不从心[1] ВМЕСТО ПРОЛОГА Москва

– Мне надо п-позвонить… Домой, – говорит Инна и пьяно смотрит на меня. – У тебя есть телефон?

Меня злит, когда она напивается так быстро. Раздражает ее пристрастие к пойлу в жестянках, в которых нет ничего, кроме голимого спирта и химии. Любой идиот это знает, но она уверена, что это все несерьезно: «винтаж» и «ром-кола» благороднее, чем очаковский «джин-тоник», хотя еще год назад хлестала хининовую дрянь каждый день.

– Ты меня напоил… Или отвези меня домой, или дай телефон. У тебя есть мобильник?

У меня нет мобильника. Ни дорогого, ни дешевого. Потому что дешевых мобильников не бывает. У меня нет машины. По той же причине. Я почти никому не звоню, сильно пью и езжу на троллейбусе и метро.

Но у меня есть дом. Крохотная «двушка» на Развилке. Я живу в ней всего месяц. Первый месяц самостоятельной жизни. Бегство от матери, от пейзажа за окном, от пустого отцовского места за столом.

Переезд на место, где расходятся Варшавка с Каширкой, а между ними куда-то на юг тянется ветка железной дороги, виделся мне судьбоносным.

Открытые пути.

Жизненный выбор.

Все по плечу.

Выбор оказался предсказуемым. Все оказалось по одному месту.

Отмечали с коллегами на факультете первое сентября, новый учебный год. Результат – двухнедельный запой, чудом прерванный звонком Инны.

Так и не могу понять – она действительно случайно нашла мои книги и в порыве благородства решила вернуть, или это был всего лишь предлог.

– Нет. Дома есть телефон, обычный. Поехали ко мне, оттуда позвонишь.

Мне самому непонятно, зачем я это ей говорю. Вообще часто не понимаю своих поступков.

Тем более – в отношении жены.

Бывшей жены.

– Наверное, я скоро уеду.

Придвигаю к себе пакет с книгами и смотрю на Инну.

Она делает движение бровями.

Пытаюсь понять – означает ли это «куда?» или простое «ну и?»

– В загранку. Приглашают поработать, по специальности. Сеять разумное и доброе. В общем, в Китай зовут. Я, правда, не знаю… Не отказался пока… Но стремно как-то. Все чужое совсем…

Инна едва заметно усмехается.

– Ты там будешь как Гулливер… А поприличней страны не нашлось? На сколько ты едешь и когда?

– Зимой. Документы оформить, туда-сюда… На один семестр. Летом вернусь. А может, понравится – тогда останусь. Кстати, Китай страна приличная. Просто совсем другая.

Снова усмешка, уже явная:

– Сомневаюсь. Впрочем, может быть. Может быть…

Пальцами она барабанит по пластику стола – я слышу легкие щелчки.

– А я, если все сложится, перееду в Питер. Там проще, и работу предложили хорошую. Не спрашивай, что и как. Пока не срастется, не могу сказать.

Киваю.

И не собирался спрашивать.

Питер, так Питер.

Так даже лучше.

«Дан приказ – ему на запад. Ей – в другую сторону…»

В нашем случае наоборот – мне в другую сторону.

Сидим молча, не глядя друг на друга.

Одно радует – музыку уже выключили. Разговор у нас все равно не клеится, но без музыки – лучше. Как разговаривать, когда она кивает дурацкому «часики тикают – тик-так»?.. Что в ее голове?

Замечал за собой: как только надираюсь, теряю адекватность, и мне начинает нравиться наша попса. Нахожу в строчках глубинный смысл, тонкую душевность и даже подпеваю, пугая соседние столики.

Сейчас я не трезв, но и не пьян настолько, чтобы сожалеть о ночной тишине.

К черту музыку. К черту все…

Попсу она всегда слушает с удовольствием. Ссорились с ней из-за этого не раз, смешно сейчас вспоминать. «Как ты можешь слушать людей, которые издеваются над твоим родным языком?» Один из ответов мне запомнился. «У тебя физиономия и замашки дворового гопника, просто курьезно, когда сквозь это пытается вылезти преподаватель-филолог».

К нашему столику подходит официантка с усталым некрасивым лицом. В руках у нее замызганная тряпка. Прямо перед моими глазами.

Я – такая же тряпка. Мокрая, безвольная, грязная. Мною уже и не вытереть ничего. К чему ни прикоснусь – лишь испачкаю.

– Молодые люди, мы закрываемся.

Кроме нас, в кафешке только два толстых мужика за угловым столиком.

У меня нет даже наручных часов. Но я знаю, что уже второй час.

Завтра на работу.

За широким окном дождливая темень.

Погасшая буква «М» над подземным переходом и входом в метро.

По мокрой Профсоюзке, желтой от фонарей, катят машины.

Блестят, переливаются отраженным светом.

Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре.

У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное – не упустить шанс на эту жизнь.

Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону.

Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, – на троллейбус завтра.

На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно.

Еще есть заначка, маленькая совсем, но она – на крайняк, «н/з».

Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец.

– Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь.

– Что не буду?

Смотрит удивленно.

– А ничего не будешь.

– Хорошо. Обещаю. Поехали. Что?

Откидывается на спинку стула и корчит гримаску.

– Ну, ты такой неинтересный…

Началось… Не сдерживаюсь, закипаю:

– Блядь, что не так?! Ты просила – не приставать. Я сказал – хорошо, не буду. Что теперь?

Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение – жесткое, волевое.

Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше – почти каждый день.

– Если ты еще раз матернешься при мне… – тянет она сигарету из пачки. – Если хоть один раз еще… Я встану и уйду.

Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету.

– Прости, – накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине…

Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?..

– Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, – встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила.

Официантка что-то говорит мужикам в углу Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка.

У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов.

На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями.

Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь.

Я не пью коньяк.

Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла».

Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки.

Дура, конечно…

Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам.

– Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! – говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету. – Я же твоя должница…

Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила… Теперь с ГАИ проблемы… Из дому не выйти мне, из-за гипса…»

Я дал, сколько смог насобирать – две с половиной штуки баксов.

Предложил помочь по дому, в магазин сходить…

Отказалась.

А деньги взяла.

– Я тебе говорил, тогда еще – ничего ты мне не должна. Но вот за книги – спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне.

Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ.

– Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель… – усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут.

«Ты никогда не станешь писателем!» – говорила жена не раз. «Пойми, писатель – прежде всего человековед. Главное в писателе – умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!»

«Я буду непонятливым писателем, – отвечал я. – Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы».

«Вот и я о том же, – усмехалась Инна, – не видишь ты ничего».

Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки.

Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк.

Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь…

Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян.

А утром на работу – липовый мой больничный закончился в пятницу.

На улице морось.

Холодно.

Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод.

Сырой и угрюмый.

Осень, сука.

– Сентябрь какой-то мерзкий… Помнишь, когда женились, какой был? – спрашиваю преувеличенно бодро.

Не отвечает.

– Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем.

– Посади меня в машину. Я хочу домой, – хрипло говорит она.

– В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше… Совсем уже, да? – стучу пальцем по лбу.

Пожимает плечами.

– Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там.

– Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит… Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что.

«Что она может решить завтра?» – спрашиваю себя.

– Завтра уже наступило.

Инна роется в сумке.

– Я сигареты забыла.

– Да в сумке они у тебя. Потом покуришь.

Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы – те самые насквозь знакомые губы… Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются…

Главное – добраться до дома.

Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо:

– Поехали быстрей.

Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого поллитра водки и не помню сколько пива.

Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом – я не разбираюсь.

Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро.

Наглые пьяные глаза. И губы.

Она знает, что со мной делать.

Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется:

– Ой, а там у нас что?..

Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное.

В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа.

Выходим на другую сторону.

– Это хорошо, что ты недалеко живешь, – влажно шепчет в ухо бывшая жена.

Ловить тачку приходится долго.

Машин на Профсоюзке резко убавилось.

Ночь.

Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути.

– Давай я договорюсь, у меня всегда получается, – говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха.

На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро… Голос, походка…

Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять…

Хотя бы в виде иллюзии обладания.

Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать.

Поднимаю руку снова.

Редкие машины проезжают мимо.

Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно.

Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю:

– Ара, вон цэс? Лав эс?

Хачик – крупный, носатый – смотрит оторопело.

– Лав эм, – отвечает. – Куда?

– На развилку, Каширского и Варшавки.

– Что дашь?

– Жена тебе твоя даст.

«Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая…»

– Полтинник – поедем?

Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится.

Хачик открывает заднюю дверь.

Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь.

Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла.

Само стекло все в длинных трещинах.

Сворачиваем на Нахимовский.

– Откуда язык наш знаешь? – разглядывает меня в зеркало водила.

– В армии скучно было, – отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. – Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки.

Инна прижимается ко мне плечом и ногой.

– Шноравор лини! – улыбается хачик и сосредотачивается на дороге.

Мое ухо ловит шепот:

– А ты там, в Китае… найдешь себе подружку… В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками… и меня забудешь…

– Нет, – качаю головой. – Не забуду. Наоборот, в гости позову…

– А тихая девушка в платье из красных шелков… где золотом вышиты осы… – дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза.

– Перестань.

Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает:

– Да, моя господина!

– Я серьезно.

Молчание.

Едем без музыки, и то хорошо.

Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники».

Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных… Отсырела душа блядского города, плесенью изошла… Да, я здорово пьян, похоже…

Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин.

Кладу руку ей на колено.

На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки.

– Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, – объясняю.

– А, «платный поворот», – кивает водила. – Знаю, тормознули гаишники меня там однажды…

– Сейчас нет никого, не бойся.

Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место.

Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь.

– Бари гишер! – говорит мне армянин.

– Луйс бари! – отвечаю. – Спокойной ночи.

Пока я вожусь с домофоном, Инна, глядя вслед отъезжающей «шестерке», хмыкает:

– Ты бы лучше китайский учил…

– Понимаешь, не было у нас в части китайцев. Ары были, азера были, даги были. А китайцы – нет. Еще скучно было, времени много. Зато когда я на тебе женился – скучать больше не пришлось.

Ее лицо каменеет.

– Ты что этим сказать хочешь?

Открываю дверь:

– «Белкам» хочу сказать. Добро пожаловать. Кстати, по-китайски – «хуаньин-гуаньин!» будет.

– Ты-то откуда знаешь?

– У меня группа китайская сейчас. Научили.

В лифте едем молча.

Дверь моей квартиры самая обычная, деревяшка. Бабушка умерла весной, летом квартира пустовала, сейчас вот я переехал.

Инна разглядывает интерьер.

– Ну, если сделаешь ремонт… Хотя, зная тебя…

– Проходи, можешь не разуваться. Тапок все равно нет. Вон туда, в большую комнату.

…Ремонт? Какой, в жопу, ремонт…

Стягивая туфли, хмыкает:

– Да уж… Большая…

– Какая есть.

– Тапочки у тебя хоть имеются?

– Я ж говорил – можешь так… Или возьми мои, я в носках.

Не о том, не о том говорим. Какие, на хер, тапочки…

– Ты проходи, я чайник поставлю.

Кухня засрана до предела.

Голая лампочка. Мертвый блеск пустых бутылок – предательской шеренгой, вдоль стены.

Мусорное ведро у плиты – опрокинутое, с вывалившимися упаковками из-под «доширака», консервными банками и пакетами – словно проблевалось.

Холодильник «ЗиЛ» с автомобильной ручкой, потянуть и нажать, чтобы открыть дверцу. Отец говорил как-то, что этот агрегат покупали еще до полета Гагарина, лет сорок назад. И ведь работает до сих пор.

Внутри – кастрюля с серым комом овсянки недельной давности. В секции для яиц – половина луковицы.

Вот и вся моя еда.

Врезалась женушка бывшая тоже в «зиловского» монстра, только на колесах. Уверен, ничего ему, бедолаге, не сделалось. Помял он ее слегка, даже не почувствовал ничего, наверное.

Это ей за меня, суке. Меня-то всего она изломала, ни один сервис не возьмется: «Восстановлению не подлежит».

Умилительнее жалости к себе может быть только жалость к себе же, помноженная на последствия запоя и расшатанность организма.

– Где у тебя свет в туалете зажигается? – раздается за спиной голос.

Вздрагиваю: не привык, что она – у меня.

– Там лампочка перегорела. Вчера, – зачем-то добавляю я.

Это «вчера» случилось где-то на прошлой неделе.

– Ты знаешь, не надо ничего. Я устала, тебе вставать рано. Давай спать.

Инна заходит в туалет. Не закрывая двери, стягивает колготки и трусы. Вопросительно смотрит на меня.

Только сейчас обнаруживаю, что стою в дверном проеме.

– Ладно, ты давай тут. Полотенце в ванной… Ну, какое есть… Чистое, вроде… – неуверенно говорю я и иду в спальню.

Блин, блин, блин, белье, белье… Серое, вонючее. Сам я не замечаю, но месячной давности белье просто обязано быть грязным и вонючим, как портянка.

«Антресоли!» – рыбьим хвостом бьется спасительная мысль.

Залезаю на табуретку, распахиваю дверцы и вытягиваю пыльный баул. Расстегиваю «молнию», роюсь среди свитеров, сунутых мамой, и радостно вытягиваю пакет: комплект-«полторашка», подарок от мамы на прошлый Новый год.

Соскакиваю вниз и шустрю в комнату. Инна уже закрылась в ванной, включила воду.

Застилаю кровать чистой простыней, едва справляюсь с наволочками, на пододеяльник уже не хватает сил, верчу его в разные стороны, матерясь громким шепотом.

Бросаю на кровать, подхожу к подоконнику, вытягиваю из лежащей на нем пачки сигарету. Закуриваю, разглядывая заоконную темень.

Пепел стряхиваю в горшок с алоэ. От бабки еще остался…

Вроде, поливал, раз живой до сих пор.

Докурив, вновь принимаюсь за пододеяльник. Да пролазь же ты, сука…

– Дай сюда.

Инна опять появляется неожиданно. Завернулась в полотенце – я прыгаю взглядом по ее голым плечам и ногам – и собрала на затылке волосы в пучок. Мне всегда нравилось, когда она делала так: лицо, скуластое, с острым подбородком, становилось очерченней, жестче немного, но привлекательней…

Жена – бывшая, бывшая, да, но жена ведь! – забирает скомканное белье и буднично как-то спрашивает:

– В ванную пойдешь? Пойдешь если, дай мне футболку. Чистую, если можно.

Ничего у нас не будет сегодня, понимаю я. На вот тебе футболка, дорогая. Разок всего надета.

Сука, даже если полезешь сама… Хер чего получишь. Вот хер тебе…

– Что? – переспрашивает Инна.

Вслух, что ли, сказал? Иду в ванную – там тепло и после Инны еще влажно. Безо всякого удовольствия стою под душем, пытаюсь сделать контрастный, но от горячей воды становится нехорошо, набрякает лицо и звенит в ушах, даже сквозь шум воды слышно… Просто стою под слабыми, не колкими совсем струйками, в надежде протрезветь. Замечаю, что совершенно на автомате тщательно намыливаю пах. Хотя даже подрочить желания не возникает. Пытаюсь представить лежащую под одеялом Инку, но ловлю себя на мысли, что равнодушен. А ведь еще час назад…

Усталость, конечно, запой этот…

Ну и усмешки ее – огня и страсти не добавляют.

Выключил воду, отдернул штору. Полотенца нет. Ну да, она ведь в нем вышла. Обтерся наскоро футболкой, бросил под раковину.

Выхожу голый, не прикрываясь.

Свет в комнате выключен. В темноте все равно могу разобрать, что Инка лежит в своей любимой позе – на боку, сунув руку под подушку и поджав ноги. Лицом ко мне. Видит меня, фыркает, зарывается в одеяло и поворачивается спиной.

Лежит молча.

В ушах у меня сильно звенит от выпитого и от усталости.

Спать лучше не ложиться. Нет смысла уже, утро почти.

Сажусь на край постели, спиной к жене. Замечаю, что мысленно начинаю опять называть ее женой. Курить совсем не хочется, но надо себя чем-то занять.

Докуриваю сигарету до половины, начинает мутить. Вминаю бычок в блюдце на табуретке и забираюсь в постель.

В квартире холодно. Тяну к себе край одеяла. Залезаю под него, чистое белье приятно трется о чистое тело. Чувствую тепло, исходящее от Инки. Сам того не желая, прижимаюсь к ней животом и ногами.

Инна делает отстраняющее движение рукой.

Резко разворачиваюсь к ней спиной.

– Спокойной ночи.

Она не отвечает.

Лежим так долго. По-моему, пару раз я даже проваливаюсь в какую-то мутную дрему.

Скоро рассвет.

Мне кажется, она плачет.

Оборачиваюсь.

Острое плечо торчит из-под одеяла. Осторожно трогаю прохладную кожу.

– Я хочу пить, – почему-то шепотом говорит она.

Нашариваю ногами тапки, надеваю их и иду на кухню. Свет не зажигаю – на кухне занавесок у меня нет, а в правом крыле дома уже светится пара-другая окон: кто-то собирается на работу.

Дождь, кажется, так и не прекратился. Зонта у меня нет, куртка сырая… Выходить куда-либо в такое утро желания нет никакого. Начинаю искать приличную отмазку. Позвонить на кафедру, сказаться больным?.. Покашлять, посипеть, сходить в поликлинику опять. Двести рублей – и больничный продлят на три дня.

Что я буду делать с Инной, другой вопрос.

Наливаю из-под крана в единственную свою кружку холодной воды и делаю шаг в сторону коридора.

Что-то обрывается внутри, резко, разом. Лопается оконное стекло и вылетает из рук кружка. Меня бросает на холодильник, ударяюсь лицом о его гладкий бок и обнаруживаю себя уже на корточках, голого, полуоглохшего.

«Штаны, штаны… где штаны?..» – первое, что приходит в голову.

Из спальни слышен Инкин визг – частый, прерывистый.

Еще чьи-то крики, вой сигналок, какой-то звон.

На полусогнутых влетаю в комнату.

Инна сидит на полу, обхватив колени.

Рама выбита, штора болтается на паре колец.

Алоэ на полу, повсюду земля из разбитого горшка.

– Что это? Что случилось, ты знаешь? – кричит Инна, подгребая к себе одеяло.

Вся постель усеяна битым стеклом.

«Пиздец, подъезд взорвался! Как там, на…»

Я не могу вспомнить улицу, где на днях разнесло два подъезда.

Хватаю джинсы и никак не могу попасть ногой в штанину.

Под пяткой хрустит осколок. Обжигает порезом ногу.

– Что случилось, я не пойму?! Что случилось?!

Инна орет, косясь на выбитое окно.

– Зажги свет!

– Нельзя! Взорвалось что-то! Может, газ… Быстро одевайся! – кричу в ответ и роюсь в ящике стола.

Хер там, какой газ, от грохота чуть не оглох…

Так, вот диплом, военник… Приглашение от китайцев… Конверт с заначкой… Сую все в задний карман джинсов. Оборачиваюсь.

Инна сидит на полу, как была, в одной футболке, прикрывшись одеялом.

Хватаю ворох ее одежды и бросаю в нее.

– Оделась, быстро! Быстро оделась, я сказал!

Нахожу свитер, натягиваю. Ищу обувь.

Во дворе страшно кричат.

За дверью тоже слышны крики и хлопки дверей.

Кто-то пару раз ударяет в мою дверь.

– Я щас! Одевайся быстрее, хули ты сидишь?

Открываю и вижу соседа снизу, татарина-усача. Из всего подъезда я знаю только его – заливал дважды.

– Шестой дом взорвали, – сообщает он, как мне кажется, очень буднично.

«Кто? Какой шестой?» – хочу спросить.

Сосед бежит вниз по лестнице.

Заглядываю в комнату – Инна пытается надеть колготки. Поднимает зареванное лицо:

– Ты можешь не уходить никуда? Не надо, мне страшно… Ты ведь никуда не уйдешь, да?

– Инн, надо быстро из подъезда выметаться, ты поняла? Вдруг наш тоже рванет. Потом – там люди, понимаешь – люди!

Тащу ее, полуголую, к выходу. Она цепляется за дверную ручку.

– А я, по-твоему, не люди, да? Я – не человек? Ты куда меня привез, вообще?! Я из-за тебя чуть не погибла сейчас, ты понимаешь?!

Знаю, что в такие минуты женщин надо бить по лицу Видел в кино и читал в книжках. Они после этого успокаиваются. Однако не бью, но помогаю надеть жакет – с юбкой она справляется сама. Сую в руки сумку, накидываю на плечо плащ и тащу за руку– вниз по лестнице.

Вижу, как лицо ее знакомо покрывается пятнами и кривится от всхлипываний. Она что-то бормочет, но я не слушаю.

На улице темень, по-прежнему мелкий дождь. Чем-то воняет. Пробегают мимо какие-то люди. Машины у подъезда до сих пор надрываются «сигналками».

Под козырьком подъезда знакомый татарин с ребенком и несколько женщин.

Татарин убеждает всех отойти подальше от дома.

Из подъезда выбегают незнакомые мужики.

Шестой дом, понимаю я – тот, соседний.

Инна что-то говорит мне.

– Что?

– Туфли… Ты не дал мне надеть туфли… Они дорогие…

Достаю из конверта пару стольников. Один еще остается.

Показываю ей в сторону Варшавки.

– Иди, дойдешь босиком. Лови тачку и вали отсюда. Чтобы больше я тебя не видел.

Инна берет деньги.

Догоняю бегущих людей.

Не оборачиваюсь.

С каждым шагом ноги деревенеют, становятся чужими. Остро хочется ссать.

Соседнего дома нет. На его месте – огромная, в несколько метров, куча мусора. Из нее валит густой дым.

Жуткий, незнакомый запах. Во рту сухо от запоздалого страха.

Высокий усатый мужик в футболке предлагает разбирать завалы. Дом был кирпичный, как и мой: развалился весь, лишь кое-где видны куски стен. Торчат гнутые железки – не то арматурины, не то трубы, валяются смятые кровельные листы – бывшая крыша.

Понимаю, что никакие завалы разбирать не могу.

Лицо немеет, я тру его руками, не чувствуя кожи.

Меня вдруг выворачивает, хотя особо нечем, не закусывал ведь.

Последнее, на что смотрю – деревянная решетка, рядом с ней поломанный ящик, чей-то ботинок и куча тряпья…

И дым, дым, дым…

Возвращаюсь к подъезду. Жильцы кучкуются возле двери. Лица их серые, опухшие, словно неживые.

Инны среди них не вижу.

Уехала.

Стараясь смотреть лишь себе под ноги – разбитые кроссовки ощупывают мокрый асфальт, – выхожу на Каширку.

Порезанная пятка почти не болит.

Палатка открыта. У распахнутой двери стоят две молодые армянки. Водкой они точно торгуют…

Пока достаю деньги, слышу, как они по-армянски обсуждают случившееся. Говорят про какого-то Сурена. Пытаюсь понять. Нет, не террористки. Собираются звонить Сурену, чтобы подвез еще водки – сегодня будет большой спрос…

Будет спрос, будет. Беранэм кунэм. Твою мать!..

Армянки замолкают на полуслове.

Оказывается, вслух сказал.

– Мужчина! – обращается кто-то ко мне. – Мужчина, в свитере синем!

Точно, ко мне. Синий свитер у меня. Совсем недавно я был молодым человеком, теперь вот – мужчина. В свитере синем.

Рыхлая бледная тетка лет сорока тянет ко мне пластиковый стакан. Лицо зареванное, на голове нелепая в окружающей нас серой мгле пестрая косынка.

– Горе-то какое!.. – говорит тетка.

Глаза у нее темные, пустые.

Наливаю ей. Тетка держит стакан в руке, разглядывает непонимающе. Потом возвращает его мне, плача в голос:

– Это я вам… Что ж вы без всего-то… Вот горе-то… Горе…

Тетка что-то спрашивает, но я не понимаю ее, не слышу. Она машет рукой и уходит. На ногах у нее – домашние тапочки.

Я сильно пьян и прекрасно осознаю это.

Пьян настолько, что не решаюсь встать с мокрого парапета перехода через Каширку. Рядом со мной бутылка паленой «Пшеничной», наполовину уже пустая, и баклажка пива. Я пью без закуски, просто отхлебываю водку прямо из горла и запиваю несколькими глотками пива. В желудке неприятное жжение. Но «ерш» греет слабо: я промок, не спал всю ночь, меня колотит мерзкая дрожь.

Каширка перекрыта.

Рычат грузовики. Желтыми, не то собачьими, не то волчьими глазами вспыхивают их фары.

Я сижу на парапете и смотрю, как на шоссе выезжают все новые и новые самосвалы. Груженные тем, что еще утром было соседним домом, теплым и живым внутри. Теперь все это – мокрое, холодное и мертвое.

Сомнений, нужно ли отсюда уезжать, у меня больше нет. На то и развилка, чтобы сделать выбор.

Задираю голову и смотрю сквозь мелкие листья тополя на Бога.

Его там нет, неожиданно спокойно понимаю я.

Его там просто нет.

外国 Заграница

– И! Эр! Сань! Сы!

За окном переливается струнная музыка. Женский, хорошо поставленный голос неторопливо отсчитывает:

– У! Лю! Ци!..[2]

Открываю глаза.

Дома.

Я – дома, и одно это уже хорошо.

Ночь прошла успешно. Не ворочался на влажном от пота матрасе, а спал. Без «вертолетов», кошмаров, внезапных пробуждений и судорог сердца.

Мутит после вчерашнего, но пока вполне терпимо.

Сквозь тюлевые занавески видны силуэты кипарисов. Лезет в комнату настырное солнце. Ровно и уверенно гудит кондиционер.

– Дышим медленно! – по-китайски сообщает голос с улицы и музыка становится тише.

Возле кровати стоит откупоренное пиво. Почти полная бутылка, для оздоровительной утренней врезки. Благоразумно: мне тридцать восемь лет, и пора уже заботиться о здоровье.

Спускаю ноги с кровати. Борюсь с искушением выпить все пиво немедленно, делаю пару глотков и ковыляю в ванную.

Вещи разбросаны по всей комнате, вперемешку с книгами и пакетами из супермаркета. В беспорядке, давно уже по-хозяйски прижившемся у меня, нет ни холостяцкой небрежности, ни унылого упадка жилья алкоголика. Мои книги и одежда похожи на усталых людей, пережидающих бомбежку в подвале.

Разглядываю себя в зеркало. Грудные мышцы, конечно, уже не те, да и руки заметно отощали. Но каждое утро я делаю сотню отжиманий, как бы ни провел предыдущий вечер: дисциплина – прежде всего. Иначе, с моим-то образом жизни, на плаву не удержаться. Разве последние пару месяцев зарядку не делал – мне ногти на ногах подстричь некогда, какие уж тут отжимания… Ноги тоже стали совсем худые, много хожу пешком. Живота почти нет. Особенно, если втянуть. Лицо помятое, но если умыться холодной водой, станет почти как новое.

Беда только, что вода из крана всегда идет теплая, с мерзким болотным привкусом. Говорят, ее ни в коем случае нельзя пить, даже кипяченую. Может, и так, но я не трачу деньги на покупную.

Брился я вчера, сегодня вполне сойдет и так. Зубы чистить раздумал – от зубной пасты запросто могу проблеваться. Полувыдавленный, смятый в самой середине тюбик противен уже тем, что здорово похож на меня.

А еще тупая бритва-одноразка… И пересохший обмылок на фальшивом мраморе столешницы… Иногда я представляю, как они оживут, точно в «Мойдодыре» или «Федорином горе» и выскажут мне все, что думают. Да толку-то… Я и сам знаю, что они скажут.

Стоя под душем, намыливаю подмышки и пах. Размышляю – не подрочить ли. Особой бодрости не ощущаю. Ладно, может, чуть позже.

После водных процедур, ничуть не посвежевший, возвращаюсь в комнату, напяливаю шорты и футболку.

– Эр! Сань! Сы! У! – раздается из-за окна.

Пиво прохладное – кондиционер у меня всегда на восемнадцать по Цельсию, поэтому мне везет просыпаться не в луже пота. Мою квартиру сосед-немец называет «Зибирия» и в гости приходит в вельветовой куртке. Немца зовут Лас. Круглолицый, в очках, он смахивает на фашиста-тыловика или на протестантского пастора, приторговывающего наркотой в свободное от службы время.

Лас живет этажом ниже, прямо подо мной. Иногда мне лень ему звонить или писать смску, и я просто стучу пустой бутылкой об пол. Пиво китайцы разливают в удобную тару – ноль шестьдесят три, такую бутылку – темного толстого стекла – приятно держать в руке. Не Америка, где упитанные дядьки в клетчатых рубашках потягивают пиво из нелепых бутыльков – горлышко едва заметно в здоровенном кулаке. Но тут – уважающий мужчину Восток, при всей внешней тщедушности местных мужичков.

Лас приходит обычно со своим, баночным – объясняет, что банки легче тащить из магазина, чем стекло.

«И ты после этого зовешь меня Обломовым?» – усмехаюсь.

Лас парень начитанный. Объясняет, что он не ленив, но рационален. Как Штольц. Говорю ему, что пиво в жестянках гораздо хуже по вкусу.

Немец рассудительно замечает, что все китайское пиво говно, а вкус говна – всегда говенный. Независимо от того, в стекле оно или в банке.

Мне многие местные сорта нравятся, но спорить с немцем о пиве – глупо.

Сейчас Лас свалил на летние каникулы к себе в Германию.

Наша убогая бетонная четырехэтажка, общежитие для иностранных специалистов – «Вайго чжуаньцзя сушэ» – почти пуста. Кроме меня и старичка-япошки, сейчас никого не осталось. Япошка живет сверху. Каждое утро я слышу его топот, мне кажется, дома он ходит в деревянных сандалиях, с двумя дощечками на подошве, вместо каблуков, как в театре кабуки. Дыг-дыг-дыг-дыг, дыг-дыг-дыг-дыг… Как он умудряется бегать по маленькой комнате, где почти все место занимают кровать и письменный стол – не понимаю. Но япошка и сам небольшой. Он хороший, вежливый и приветливый. Иногда я ворую пиво из его холодильника. Наверняка он знает, что это я – ведь Ласа здесь нет.

Хочется курить. Понурой гориллой сижу на кровати и верчу в руке пустую пачку.

Лучшие шанхайские сигареты так и называются – «Шанхай». Десять юаней пачка. Золотистая, с видом Пудуна[3] телебашня, под ней «дом с шарами» и чуть поодаль небоскреб Цзиньмао. Если пачку покрутить в руке, от телебашни разбегаются голографические лучи. Развлечение идиота… И я предаюсь ему каждый день.

Роюсь в пепельнице.

Дохлый номер.

Всегда докуриваю почти до фильтра.

Где-то начинает играть моя «Nokia» – задорный китайский привет флегматичным чухонцам. Таких «нокл» полно на электронном рынке возле метро Баошанлу. Китайская электроника такова, что или сломается сразу или будет служить верой и правдой. Шанс – фифти-фифти. Моя пока работает. Русское меню в ней замечательное. «Орган тела сообщения», «голубые зубы», «звоните книжным», «спаривание».

Иногда моя работа кажется мне бессмысленной: сколько бы я ни обучал их русскому языку, они все равно будут писать именно так… Я выпустил в «большую жизнь» переводчиков и гидов не меньше полноценной роты. Но Китай полон своего, невесть откуда взятого русского языка.

Когда мне кто-нибудь звонит, «Nokia» исполняет непонятно как попавший в нее фашистский марш. Китайцы принимают его за советскую песню, американцы – за китайский гимн, и только немец Лас, когда слышит, морщится и укоризненно качает головой. Впрочем, больше для виду. В такие минуты он становится похож не на тыловую крысу, а на задумчивого и печального следователя гестапо.

Поднялся с кровати. Качнуло, повело в сторону. Добрался до стола и среди вороха непроверенных тестов отыскал трубку. На дисплее неизвестный номер. В таких случаях я почти всегда нажимаю «сброс», но сейчас зачем-то тыкаю в клавишу с зеленой трубкой.

– Але!

Молчание. Слышен шум улицы.

Ладно. Попробуем так:

– Хэлоу! Хэлоу?

В ответ, после паузы, озадаченное:

– Вэй?[4]

Кто-то из местных ошибся номером.

Отвечаю:

– Вэй!

– Вэй? – спрашивает неизвестный.

Подтверждаю:

– Вэй, вэй!

Становится интересно – кто кого.

Продолжаем, меняя лишь громкость и интонации:

– Вэй!

– Вэй!

– Вэй?!

– Вэй!!

– Вэй?

– Вэй!

– Вэй?..

– Вэй-вэй, вэй?..!!!!!

– Вэй!..

Они никогда не говорят: «Простите, куда я попал?» Или хотя бы: «Это кто?» Биороботы. Неутомимое упорство, монотонное, пугающее явной нечеловеческой природой. Заклинивший агрегат.

«Вэй! Вэй! Вэй!»

Матч завершается в пользу хозяев поля – сдаюсь и нажимаю «сброс».

Выхожу с остатками пива на балкон. Вдыхаю пыльный, теплый и влажный шанхайский воздух. Приятный ветерок со стороны Пудуна. На небе лишь пара забравшихся в самую высь облачков и тающий росчерк инверсионного следа от пролетевшего самолета. Покачиваются верхушки кипарисов. Шелестят листья бамбука возле бетонного куба трансформаторной будки. В прошлом, кажется, месяце, мне не удалось дойти до дома буквально пару шагов – ночевал как раз под этим бамбуком.

Исступленно звенят цикады.

Напротив, над подъездом панельной высотки, лениво, словно понимая, что сегодня выходной, колышется красный флаг.

«Как наденешь галстук – береги его, он ведь с нашим знаменем цвета одного…»

На моем плече наколка – серп и молот.

Я не сберег ни галстука, ни Знамени, ни Родины.

Ни семьи. Ни счастья.

От Родины – наколка.

От семьи – ничего.

На память о счастье – тонкий нефритовый браслет. Ношу на шнурке, у сердца.

Сердце болит и ноет постоянно. Наверное, от жары.

Надо поменьше курить и чуть притормозить с дозаправкой.

– И! Эр! – певуче произносит голос из магнитофона.

Десяток местных бабушек и пара бодрых старичков занимается тайцзи на площади перед моим домом. Плавные движения напоминают замедленную съемку из боевика про кунфу. В руках бабушек посверкивают тонкие мечи с кистями на рукоятях. Лица спокойны, глаза созерцают что-то недоступное мне.

Что им видится в такие минуты? Разноцветные потоки энергии, безмятежная гладь озера души? Степенная поступь Конфуция?

Ничего им не видится. Вы уж мне поверьте.

Первый раз еще можно обмануться, если начитаться брошюрок и дурацких популярных статей, а потом приехать в Китай восторженным туристом.

Я ведь тоже из таких… Лет пять назад увидел это в одном из жилых кварталов и поразился. Чего меня туда занесло – не помню. Наверное, просто шлялся по городу. Растекался сиреневый душный вечер. Пахло баней, кошками и баклажанами с чесноком. Где-то за домами квакали, крякали, дудели автомобили, мопеды и прочая колесная дребедень. Из распахнутого окна пятиэтажки истошно голосила китайская опера – тогда еще не отличал пекинскую от шанхайской. Я и сейчас не знаток, но если просто орут дурным голосом – значит, пекинская, а если еще и визжат – шанхайская.

И вдруг, среди серых домов, на асфальтовом пятачке – безмолвные фигуры. Двигались они впечатляюще слаженно, мягко, грациозно, без команд и музыки. Оазис тишины и спокойствия – они создавали его каждым своим движением, лишь слышался шорох подошв по асфальту. Взмах рук – и тигр превратился в летящего журавля. Поворот, и вот – монах на молитве. Казалось, концентрация на чем-то внутреннем столь велика, что начнись вдруг война – не обратят внимания…

Позднее понял, конечно – это далеко не так.

Мое появление на балконе с бутылкой в руках незамеченным не остается. Вопреки команде из магнитофона, головы поворачиваются и задираются вверх. Меня разглядывают пристально, с интересом.

Хотя видели вчера. И позавчера. И месяц назад. И даже год.

Куда девалась концентрация? Где былые отрешенность и внутренняя гармония? Куда убежал, приподняв подол длинных одеяний Конфуций?

На лицах оживление. Кто-то тычет в сторону балкона пальцем. Хорошо, что не мечом. Меня обсуждают – громко, на местном крикливом диалекте.

Как и вчера. И позавчера.

Поначалу я пугался, припоминал, не натворил ли в своем районе что-нибудь по пьянке. Потом смирился, потому что даже если нет – все равно будут обсуждать.

Голос из магнитофона сообщает: упражнения закончены. Музыка выключается. Стройные ряды пожилых физкультурников моментально смешиваются в кучу.

Обычное утро.

Шум, ор, гвалт.

Немец Лас признался, что уже полгода мечтает о пулемете, особенно по выходным.

Я встаю рано, меня этот крик под окном не напрягает. Поначалу принимал его за ссору соседей, близкую к драке. Потом стало ясно – это нормальный стиль общения местных. Громко, с подвизгом, с размахиванием рук… Общаются на самые мирные темы – погода, дети, квартальные новости. Если речь заходит о деньгах, акциях или еде – возбуждаются сильнее, могут кричать часами.

Закрыв глаза, делаю глоток из бутылки. Прислушиваюсь к звукам. Представляю себя оккупантом, залезшим в курятник. Суматошное кудахтанье. Хлопанье крыльев. Грохот упавшего ведра. Солдатская ругань…

Все это – шанхайхуа, местный диалект.

Раздается резкая автоматная очередь.

Вздрагиваю, едва не выронив бутылку. Партизанен?!

Открываю глаза.

Нет, я не фриц-курощуп в белорусской деревне. Я – обычный вайгожэнь. Иностранец. Лаовай.

Никто не стреляет. Просто выходной, и кто-то по этому поводу радуется, взрывает «стрекотуху» – длинную полоску петард.

А может, сегодня будет свадьба в соседнем доме.

Раннее время – не помеха. Китай ложится и встает рано.

Петардами китайцы отмечают успехи в делах и рождение детей. Ими они отгоняют злых духов и приманивают богатство. Под грохот и треск встречают весну, женятся и даже хоронят. Китаец рождается в шуме и взрывах, живет среди всего этого с удивительным спокойствием и умирает в привычной обстановке – под грохот петард, при залпах фейерверков и столпотворении родственников.

Возвращаюсь в комнату.

Стягиваю футболку. Еще на балконе разглядел на ней пятна от соуса. Нахожу в шкафу относительно чистую. Меняю шорты на мятые льняные штаны, легкие и широкие.

Один из плюсов житья в Китае – здесь можно ходить в чем угодно, хоть в пиджаке и семейных трусах. Гладить одежду вообще не принято: я не встречал китайцев, которые этим бы занимались. А вот чистой одежда все-таки быть должна, поэтому весь Шанхай и увешан бельем – одна нескончаемая общегородская постирушка.

Где-то с час я еще шарюсь по сети. На «proza.ru» скучно и уныло. Рецензий новых на меня никто не пишет и уже давно. Последнюю рецензию я получил такую: «Автор, Вы психически ненормальный человек и у Вас явные наклонности садиста и сексуального маньяка… Куда катится наша страна, если такие авторы имеют возможность издавать свои мерзкие рассказики… Пугает то, что ходит по земле такой человек с такими вот мыслями в голове… А мы все рядом с ним живем… А ведь таких, как он – много, скрытых моральных уродов!.. Кстати, если с Чикатило снять очки – вылитый автор! У вас и фамилии похожи…»

Сам я никого там не читаю и тоже никому не пишу. В надежде заглядываю на «udaff.com», но в комментариях-лишь вялая ругань сторонников независимой Украины и радетелей Российской империи.

Захожу в почту. Знаю, что от Ли Мэй письма нет и не будет. Как и от Инны. Кликаю по каким-то новостным ссылкам, но текстов не понимаю. От скуки захожу на «Одноклассников». Как обычно, в «гостях» неизвестные девки, с каждым месяцем фотки девок все блядовитее… Хоть бы написали пару слов, так нет – заходят и уходят: рожа у меня на фотке та еще.

Впрочем, и в жизни не лучше.

Пара сообщений от бывших однокурсников. Стандартные: «привет, ты как?»

Я никому не отвечаю.

Последний сайт, который я открываю – «Полушарие». Кликаю в разделы «Китай» и «Шанхайский русский клуб». Прохожусь по темам. Все то же: уныло и скучно. В правилах сайта требуют после шутки ставить смайлик. Или писать – «шутка». Что можно ожидать от них… Я называю этот сайт «Полужопие».

Проматываю скроллом глупые посты русских девок, выскочивших замуж за китайцев. Девок, сбежавших из дичающей Сибири и Дальнего Востока в сытый богатый Китай. Но что-то их тревожит, тяготит – это видно по темам. Девки нахваливают работящих и заботливых китайских мужей, поливают дерьмом пьющих и ленивых русских, и все равно проскакивает в их строках тревога – жизнь в чужой стране не всегда сахар.

Комментариев не оставляю, я снова забанен, на этот раз «за разжигание национальной розни».

Зачем-то опять роюсь в пепельнице.

Напяливаю кроссовки. Ногти все же надо будет постричь как-нибудь.

Выхожу из квартиры.

В лицо, будто с размаху, бьют ватной подушкой. Горячей подушкой, полежавшей на печи.

В коридоре кондиционеров нет. В Шанхае лето.

Утро закончилось.

Моя цель – соседний поселок, что за стеной кампуса. За невысоким забором видны унылые стены шестиэтажек. Прохожу мимо автостоянки – черным блеском сияет ряд новеньких чистых «ауди». Здороваюсь со сторожами у боковых ворот. Дедки лет шестидесяти, в зеленых кителях и фуражках, беззубо улыбаются. Один из них подмигивает мне и изображает жестом процесс выпивания. Я давно уже местная знаменитость. Сначала стыдился, теперь привык. Киваю в ответ.

Вход в жилой блок. Решетчатые ворота для въезда машин сейчас закрыты. Рядом особого вида калитка, вроде узкой и длинной клетки. Надо войти, протиснуться вбок – и вылезти на свободу. Это чтобы жильцы не протаскивали свои велосипеды в кампус, а оставляли на парковке. Клетку установили недавно, но не все в поселке еще привыкли. То и дело, по старой привычке, подъезжают на великах и скутерах, останавливаются, свешивают ножки со своих драндулетов, открывают рты и смотрят на новые ворота. О чем-то переговариваются, разворачиваются и едут вглубь поселка, к другим воротам. Подъезжает следующая партия. Встает у ворот. Созерцает их несколько минут…

Выхожу из кампуса.

Летом Шанхай напоминает мне огромный, невероятных размеров софит. Льется, бьет, ослепляет невыносимо горячий свет. Где-то среди микротрещин стекла ползет, обреченно шевеля ножками, жаростойкий муравей.

Если приглядеться получше, то муравей – это, конечно, я.

Я бреду по местной торговой улочке. Просачиваюсь сквозь толпу неторопливо шаркающих ногами аборигенов – в пижамах, трусах и ночнушках, пробираюсь сквозь припаркованные велосипеды и скутеры, натыкаюсь на длинные оглобли мусорной тележки, перешагиваю через лотки с фруктами и расстеленные на тротуаре коврики с бижутерией.

Но улица все равно почти пуста и безжизненна.

Когда солнце уползет за эстакады и крыши домов, здесь все изменится. Появятся признаки вечерней, настоящей жизни: подвесные лампы над гроздьями бананов и лотками с креветками, яркие витрины магазинов одежды, розовый свет массажного салона, тележки-жаровни, пластиковые столики и стулья, музыка из динамиков, россыпи пиратских дисков… Заскользят в толпе небритые уйгуры-карманники с наглыми и цепкими взглядами. Мамаши в ночных рубашках и пижамах – летней одежде окраины города – выведут погулять перед сном детишек.

Сейчас все утопает в болезненном свете.

Я давно к нему привык. Как и местные, не ношу темных очков.

У разморенных продавцов – сонная одурь в глазах. Мужики задрали футболки и лениво почесывают животы. Липкое, душное марево колышется над городом, стекает на асфальт, отталкивается от него и струится, плывет…

Редкие платаны. Раскаленная улица.

Китаянки, что постарше, обмахиваются веерами. Девушки в коротких джинсовых шортах и обтягивающих футболках прячутся под светлыми зонтиками.

Я разглядываю их узкие спины и грязные пятки в шлепках.

Девчонки здесь совсем другие. К ним надо привыкнуть, как и ко всему тут.

Северянок я всегда легко узнаю по коренастой фигуре, кривоватым коротким ногам и круглому лицу-«сковородке». Глаза у них узкие, но не щелочками. По форме – как подковки для обуви. Реденькие ресницы и брови.

Южанки – совсем маленькие, тонкокостные. Больше похожи на вьетнамок – с их резкими линиями скул, острыми подбородками и выступающими вперед зубами.

Мне же нравится юго-восточный, шанхайский тип. Высокий рост, длинная шея, узкое лицо и белая кожа.

К внешности китаянок привыкаешь быстро. Мешанина одинаковых плоских лиц с широкими носами, куцыми бровками и темными глазами внезапно проясняется: взгляд выхватывает из толпы болтающую по телефону смуглую симпатяшку с коротким игривым каре, или надменную, с роскошной гривой волос и дорогим макияжем красотку – она потягивает холодную колу за столиком ресторана под неумолчный бубнеж ухажера, рано начавшего толстеть очкарика с добрым лицом.

Китаянки… Их походка, жесты, манера одеваться перестают удивлять или смешить. Понимаешь – в местных девчонках что-то есть. Непонятное тебе. Все еще чужое, непривычное, но зовущее.

Так русалочий голос, переливаясь в ветвях, манит робкого горемыку.

И тот бредет, чтобы пропасть навсегда…

阴雨天 Ненастье

…Навсегда забыть прошлую жизнь, навсегда забыть Инку – было мое самое сильное, заветное желание.

Первое время в Китае я старался держаться на плаву.

Получалось с переменным успехом.

Чужие лица, звуки, запахи.

Новая работа, непривычная еда, другая вода, иной воздух, легкая паника при попытке наладить быт – все это помогало, отвлекало от груза, оставленного в прежней жизни, в другой части материка. У кого-то читал, что отъезд за границу похож на хорошую пьянку – позволяет на время забыть о проблемах, заменяет одни на другие. Чем не выход? Правда, сами проблемы никуда не исчезают. Терпеливо ждут своего часа. Становятся все сложнее и непреодолимей.

Но об этом думать не надо. Не надо.

Дэне, дэнс, дэнс – и все будет хорошо…

Не получалось.

Настигало, накатывало, накрывало…

Не то, что привычное похмелье – портал в подсознание, в аритмию, в пот, дрожь и липко-страшное понимание: вот, кажется, и все – этого как раз не было.

Я ушел в полную завязку. Хватало других впечатлений.

Начинать на новом месте с прогулов и болезней не хотел. За мной – репутация, честь alma mater и всей страны. «Позади – Москва…»

Но заползала в мозги абстинуха непонятной, нехимической природы. Такого никогда со мной не случалось. Я не знал, как назвать это…

Нейронное похмелье?..

Легко и привычно я бы справился с любым бодуном, но вот с нейронным – поделать ничего не мог. Меня скручивало, полоскало, встряхивало, будто уборщица распластывала тряпку и елозила ею по узорам памяти-линолеума.

То приглашение, что я запихивал на Каширке в карман джинсов, не пригодилось: зимой слегла мать, смерть отца ее надломила. Я ждал худшего, куда там ехать… Вернулся в родительскую квартиру. В «двушке» на Каширке поселился, исправно внося плату за проживание, толстый сириец, тихий и вежливый, с целым выводком детей и носатой низкорослой женой. Как эта семейка там помещалась – не знаю.

В родительской квартире без отца было непривычно. Тягостная зима. Слякотная весна. Больницы. Анализы, консультации. Ходьба по аптекам. Сплошные долги. Несколько операций. Мать к лету стала поправляться, начала даже гулять, но стала удручающе религиозной. Зачастила в церковь, одолевая меня советами креститься. Я выдержал еще полгода и попросил сирийца съехать. Деньги, что он платил, были для нас не лишними, но, едва раздав долги, я тут же бежал из родового гнезда.

Каширка встретила меня благоустроенным «пятачком» с часовней, скамейками и газоном на месте бывшего соседнего дома. Днем там гуляли мамаши с колясками, по вечерам пили и орали подростки.

Инка тогда действительно переехала в Питер, и года два я о ней ничего не слышал: бабушка ее умерла, а бывшая теща со мной не общалась.

И вдруг – звонок. Я отлеживался после дня рождения. Мы с Лениным родились в один день, с разницей в сто лет, и в детстве я очень этим гордился.

За окнами дрожал сырой апрельский день. Раздавался скрип качелей, лаяли собаки. В соседней котельной работали «болгаркой», звенели железом.

А в трубке – знакомый до оседания сердца голос.

– Привет. Боялась, что тебя нет в Москве. Ты вернулся?

– Я и не ездил никуда. В смысле, из Москвы.

– Почему-то так и подумала… Кстати – с прошедшим. Извини, что с опозданием. Не могла раньше позвонить. Хотела, но не могла.

– Ничего. Спасибо, это к лучшему. А то позвонила бы – а я никакой… Вдруг не запомнил бы… А так – оклемался уже. И рад. Как ты?

– Не запомнил бы?

– Вру, конечно. Тебя забудешь…

Молчание. Наверное, сказал что-то не то… Как обычно.

– Ты знаешь… Я понимаю, что обидела тебя. Но если сможешь забыть…

– Забыл уже.

– Тогда приезжай. Если сможешь. Мне не вырваться в Москву, во всяком случае, не сейчас. Работа. Но если ты сможешь – я тебя буду ждать…

Позже пытался понять – ну почему, почему я так ненавижу и люблю ее…

На майские рванул в Питер.

Кому-то суждено быть умным, а кому-то – таким, как я.

Хотя не жалею: есть что вспомнить.

Она опять изменилась, стала еще более чужой. Но узнаваема – в движениях, жестах, звуках голоса…

Теплый майский вечер, духовой оркестр на Дворцовой. Тугой, дерзкий ветер с Невы. Треск салюта в небе, поцелуй на мосту.

Невский перекрыт, в городе народные гуляния.

День Победы.

Праздник, который мы присвоили себе – это в честь нас и победившей нашей любви ликовал тогда город.

На следующий день Инна провожала меня на Московский вокзал. Я уже знал, что приеду снова, в ближайшие выходные. Целовал ее в губы, влажные щеки и глаза.

Позабавившись над моими трепыханиями, Питер забрал свой подарок.

В Москву Инна возвращаться не собиралась. Нашла свое место. Даже внешне она подходила именно этому городу, как эдельвейс – горным склонам.

Город, некогда любимый, поглощал меня. Переваривал, пропитывал сыростью, душил алкогольной смердяковщиной. Я так и не прижился в нем, хотя знал его лучше Москвы – исходил пешком, изъездил поверху и подтопленными подземельями метро. Изучил наизусть череду ржавых крыш, до которых можно было, казалось, дотянуться рукой из окна. Ходил дворами у Сенной, по лестницам, пропахшим кошачьей мочой и кислыми щами, которыми угощался еще Достоевский. Напивался в рыгаловках Петроградки.

И все равно оставался чужим.

Угрюмая провинциальность Питера выпирала из каждой подворотни. Как приставленный к шее обрез, напоминала – рыпнись, и тебе хана. Не таких, как ты, столичный мозгляк, хавали. Сдохнешь тут, у поребрика…

Москва была нелюбимой, сварливой и слегка выжившей из ума матерью, от которой я пытался сбежать, а Питер – отчужденным, брезгливым отчимом. Между ними полгода я жил на разрыв.

Я ненавидел Питер. Ненавидел потому, что не мог полюбить город, отнявший у меня женщину. Заискивал перед ним, называя «культурной столицей». В толпе идиотов-туристов карабкался по жуткой лестнице Исаакия в надежде увидеть лицо этого города, но видел лишь старую харю, испещренную рубцами немчурского архитекторства.

И уезжал.

Лязг буферов вагона, ночь на верхней полке. Ежедневные звонки, ожидание выходных. Снова вокзал и ночь без сна, опять Питер. Временами снисходительно-приветливый, со смешными курами и шавермами. Временами высокий, статный, с нордическими шпилями и золочеными куполами. Позже шпили казались мне заточками в рукаве туберкулезного урки, а купол Исаакия мерцал в черной ухмылке города фальшивой фиксой.

Инна жила на Юго-Западе, сразу за Автово, в типичном питерском доме-корабле, с каким-то кренделем, о котором я ничего не знал. Лишь раз она обмолвилась, что дела у кренделя круто пошли в гору и скоро они переедут на Мойку.

Мне, привыкшему к московским районам, сталинское Автово не казалось такой уж окраиной.

На лето я снял комнату в коммуналке возле «Кировского» универмага – почти рядом. Мы встречались в моем захламленном хозяйскими коробками жилище со скрипучим полом. Из мебели были лишь тахта, да шаткий журнальный столик. Иногда мы гуляли в парке неподалеку или катались на троллейбусе. Штанги выбивали из проводов искры, и я шептал Инке на ухо какую-то пошлость про наш корабль любви, мачтами сбивающий с неба звезды…

Разве думал я тогда, что всего через несколько месяцев решусь ее убить…

Не был я чист сердцем.

Прошло счастливое лето, стрекоза отплясала свое.

Начался учебный год. Я уехал в Москву.

Мы по-прежнему виделись по выходным. Все явней ощущалась осень – в тяжелых пятнах литых облаков, набегавших на город, в запахе каналов, в шуме ветра по проспектам и подворотням.

Не стало прогулок по парку.

После любви Инна сидела в кровати, обхватив руками колени. Курила, глядя перед собой в никуда. Иногда едва заметно встряхивала головой и сужала глаза, отчего лицо ее вдруг становилось чужим и жестоким.

Я осторожно разглядывал ее, нежно проводил рукой по спине, по выпирающим позвонкам. Разворачивал к себе. Она отстранялась.

Удручала шаблонность самих поз и сцен, словно в плохом фильме.

Моя жизнь – плохой фильм. В этом фильме непременно должен быть антагонист, главный злодей, горящий желанием разрушить мою жизнь.

«Кто он? – спросил я за столиком „нашего“ кафе, уютной „Эдиты“ возле Кронверкской набережной. – Он лучше меня? Ты все-таки его любишь?»

«Он очень хороший человек», – просто ответила Инна.

Взяла меня за руку и добавила: «Я люблю тебя, не его. Но с тобой у нас ничего не вышло и не выйдет, ты сам это знаешь».

Я ударил ее тогда – коротким тычком кулака, прямо в губы…

Потом бежал за нею по набережной.

Догнав у бутафорского «Мин Херца», порывался встать на колени. Умолял простить. Отнимал ее руки от лица, целовал пропахшие табачным дымом и яблочным шампунем волосы. Едва сдерживаясь, чтобы не ударить еще раз.

В последний раз я приехал в Питер в октябре. С ножом. Самодел из рессоры, от нечего делать купленный в Апрашке у худющего продавца в «косухе». Тот уверял, что нож старый, советских, сталинских еще времен.

Может, и врал.

Все эти месяцы нож валялся в ящике стола, среди ненужных бумаг, треснувших коробок от кассет, пачек «баралгина» и кучи не пишущих ручек.

Какие ножи, такой и хозяин. Мой был в меру туп и никому не нужен.

Пока я не выправил его на бруске и не сунул, обернув футболкой, в сумку.

Доехал до Питера на удивление спокойно, под привычные пол-литра и баклажку «Очаковского» в запивон. Будто и не убивать собрался.

Над Питером висела осенняя тьма.

Я остановился в гостинице на Двинской.

Достал нож из сумки, открыл створку шкафа с зеркалом внутри, сделал несколько выпадов, тыча острием воздух – усмехнулся, спрятал обратно.

Искать Инну по городу, караулить возле парадного – не стал. Всю субботу провел в номере, лишь дважды спустился в «Продукты» на первом этаже.

Пил теплый «Русский размер» и ел вареную колбасу, тупо разглядывая мельтешение картинок на экране гостиничного «Рубина».

Инна приехала днем в воскресенье. Дала себя поцеловать и тут же отстранилась: «Нам надо поговорить».

Достала сигареты, прошла на застекленный балкон.

Распахнув створки окна, молча курили. Ветер заносил дым обратно, вместе с короткими гудками и криками чаек.

Инна и предложила прогуляться на остров. Там, сказала она, ничего интересного, но это даже лучше – не будет отвлекать.

Мне, захмелевшему позеру, показалось символичным, что Инна умрет в таком месте: малолюдный, продуваемый ветром остров-порт как нельзя лучше подходил для задуманного.

Времени до поезда хватало вполне. Денег – от силы на «малек» водки и пару пива. Вряд ли зацепит, разве что самую малость. Ни сил, ни куражу не даст. Оно и лучше – одним отягчающим будет меньше.

Незаметно, пока Инна склонилась к туфлям, вытащил из сумки нож и сунул его в карман куртки. В дверях обернулся. Кровать в этот раз осталась не расстеленной.

На улице дышалось легче. Ветер разогнал бензиновую гарь, развеял гнильцу осени. Через час-полтора, я знал, стемнеет и похолодает. Только бы не дождь – возвращаться в прокуренный номер не хотелось.

Прижимаясь к обочине, по Двинской медленно ползла уборочная машина. Железный ящер скреб асфальт щетинистыми хвостами-щетками. Оранжевые зрачки устало ворочались в глазницах, отражаясь в стеклах ларьков: слабые сполохи пробегали по округлым бокам пивных бутылок, скользили по глянцу сигаретных пачек.

На остановке, подложив пакет под щеку, спал бородатый человек в матросском бушлате.

Маршрутку ждать не стали и пошли по туннелю пешком. Инна, за всю дорогу лишь хмыкнувшая пару раз – когда я покупал чекушку «Синопской» и пересчитывал сдачу – шла впереди, сунув руки в карманы плаща.

Ни разу не обернулась. Не посмотрела, иду ли я за ней.

Я остановился. Мелькнула мысль развернуться, уйти, уехать. Оставить все. Трусливо бежать и забыть.

С мокрым шелестом, будто кто-то мял целлофановый пакет под самым ухом, проезжали машины.

Инна уходила все дальше по узкому выступу, местами огороженному грязными железными перилами.

Я свинтил пробку. Догоняя, на ходу сделал несколько глотков теплой водки. Желудок благодарно впитал разливное тепло. Глаза прояснились, походка легчала с каждым шагом.

Будь, что будет.

На острове, после туннеля, было необычно светло и просторно. Я допил остатки водки. Интеллигентно опустил чекушку в урну возле остановки маршрутки и полез за сигаретами.

Место мне понравилось. Здесь я сразу, в отличие от Васильевского или Каменного, почувствовал отчуждение от земли. Это был действительно – остров, сырой, подгнивший осколок города. Больше всего он походил на пустырь, который некогда пытались обжить, но так и не довели дело до конца. Смирились и живут, как блохи на собаке.

Отличное место.

Инна старательно обходила редкие лужи, полные облетевших листьев. Ветер гнал по воде легкую рябь. Мутная небесная дрянь неожиданно прорвалась на минуту, и в прореху осторожно сунулся луч солнца, покрыл самоварным блеском окна многоэтажки возле залива и потускнел, осыпался осколками, стек по серой панельной стене. Исчез.

Левая кроссовка промокла. Я шаркал подошвой по асфальту, отдирая налипшие марки осени – мелкие, с едва заметными зубчиками листья.

Хмель, едва только зацепивший, уже покидал голову. Во рту стало неприятно сухо.

Сунул руку в карман.

Каблуки Инкиных туфель с едва слышным стуком, будто клювы двух осторожных птиц, клевали влажный, пористый, весь в темных трещинах асфальт.

«Туфли! Ты не дал мне надеть туфли!» – вспомнился ее крик.

Из-под плаща выглянула стройная и длинная нога. Я непроизвольно разжал пальцы. Ведь эти ноги, эти ступни, укрытые сейчас дорогой кожей туфель, я целовал еще неделю назад.

Заглянул ей в глаза – обычно голубые, с сероватой дымкой. Совсем другими были они теперь. Дымку сменили стальные жалюзи. Приблизив лицо почти вплотную, я мог увидеть в них свое отражение.

Но не более.

Тоскливо и жалобно, точно предчувствуя холода, скрипели портовые краны, похожие на больных, оставшихся на гибельную зимовку журавлей. Хлюпала вода цвета дембельской шапки, ворочаясь у бортов длинных, обшарпанных, как и весь этот город, барж. Качался на волнах, сбиваясь в кучи и снова разлетаясь по воде, городской мусор – дохлые медузы целлофановых пакетов, трупики сигаретных пачек, селедочные спины досок и мокро-черное, тоже мертвое дельфинье тело старой автомобильной камеры.

Остывала от тепла моих пальцев рукоятка ножа в кармане. Всего несколько ударов – мне уже приходилось бить человека, не ножом, отверткой, но опыт имелся… Я был уверен, что смогу и в этот раз.

Но не делал.

Чтобы занять руки, отвлечь их, я сжимал в пальцах пластиковое тельце зажигалки. Щелкал колесиком, ловил ладонью тепло огонька и тут же гасил его.

Любовался шагами своей женщины, в который раз уже – бывшей своей. Цеплялся взглядом за контур лодыжек, скользил по складкам плаща, зная, что скрыто под ним…

«Я хочу тебе подарить. На память о себе», – вдруг сказал я.

Инна остановилась. За ее спиной темнело пятно спорткомплекса.

Я протягивал ей, держа за лезвие, свой нож. Латунное навершие подрагивало.

«Возьми. Это ручная работа».

Глупее трудно было придумать.

«Ножи не дарят. Примета плохая, – ответила Инна. Отвернулась и добавила: Тем более – девушкам».

Красивого броска не получилось. Серая полоска стали взлетела в воздух и без слышного всплеска упала в воду, у самого берега.

Над черными тушами барж зажигались белые огни. Окна домов вспыхивали красным и желтым. Ветер доносил запах мокрого железа и угля.

«Ты права. Плохая примета. К разлуке».

Больше я в Питер не возвращался.

Жил тихо, скромно и правильно. Работал на факультете, брал дополнительные часы. Вечерами читал. Появились деньги на книги и бэушный компьютер. Пробовал себя в рассказах, вывешивал их в сети, с неофитским задором ввязывался в споры и склоки завсегдатаев литературных порталов. Развлекался виртуальным флиртом и вялотекущим романом с замужней соседкой. Нашел на Варшавке хороший спортзал, начал приводить себя в форму.

По выходным гулял в Коломенском.

Впал в спасительный зимний анабиоз. Почти не пил.

Весной на кафедру пришло сразу несколько приглашений. Франция, Штаты и Китай. На Запад отправились старшие коллеги, в Китай же никто особо не рвался. Может, и права была Инна – есть же страны поприличнее.

Но с унылой Каширки – от часовни за окном, от соседки под боком – нужно было бежать, и я сделал первый шаг. Заявился на прием к декану: «Поеду».

Город выбрал далекий и южный – в пику холодному и сырому Питеру. Бойкий солнечный муравейник, каким я представлял его по журнальным статьям.

Инну я не забыл.

Видел во сне. Представлял утром в душе. Думал о ней, стоя за кафедрой перед студентами – ряды одинаковых пятен-лиц, темноволосые кочаны на фоне карт и грамматических таблиц… Засыпая с пультом в руке под местные дурацкие, хотя они во всем мире такие, викторины и шоу, начинал видеть в смешливой ведущей свою бывшую жену.

Понимал, что еще немного – и хана…

Мучило почти беспрерывное, как и полагается с хорошего, настоящего бодуна, мужское беспокойство. Донимал, изводил навязчивый стояк. Вид идущих в обнимку пар вызывал острую зависть, крепкую похоть и мутную злобу. Известный способ облегчал физиологию, не унимая растущего напряжения внутри.

Нужно было чем-то себя занять. В парке неподалеку от кампуса обнаружил спортивный центр и разорился на годовой абонемент.

Тягал железо, тянул блоки. Хрипел, рычал, пугая изнеженных и ленивых китайцев, чинно шагавших по беговым дорожкам. От месяца к месяцу здоровел, матерел, тяжелел.

«Русский богатырь! Илья Муромец!» – восхищенно вскидывал сухие ручки один из профессоров кафедры.

«Скорее, Святогор…» – отвечал я, но бывший хунвэйбин не знал тонкостей русского эпоса.

Лупил голыми кулаками мешок с песком, вымещал на нем злую обиду – на себя, на Инну, на влюбленные парочки, на весь белый свет… Костяшки кровили, заживали, покрывались мозолями. Ломило мышцы и связки.

Ныла душа.

Нутряная пружина сжималась плотнее, не было выброса, облегчения. Чувствовал – где-то там, в самой темной части черепушки, сорвалась с троса подводная мина. Поплыла, осторожно покачиваясь, вверх, разгоняя стайки рыбешек-мыслей и все уверенней разгоняясь навстречу пароходу моей судьбы, смешно шлепающему по волнам лопастями – только брызги веером, а толку мало.

Знал, что запью, нехорошо и дико, не по-человечески, но пытался хотя бы отсрочить. Ни компьютерные игрушки, ни мудацкие сетевые конкурсы не помогали. Игры не увлекали тоже – лишь захламил стол кучей дисков.

Виртуал отвращал, хотелось реальности и действия. Я собирал сумку и бежал в спортзал. Рвал штангу с груди, молотил мешок. Загонял себя до хрипа, до блевоты. До темени в глазах нарезал круги по стадиону.

По-звериному хотелось женщину. Тянуло во «французский квартал», не в бар или клуб – за блядями. Останавливало одно – тогда уж непременно нажрусь.

А это значит – все, полная хана.

Можно и в районный блядюшник: там всегда предложат унылую «ручную работу» за недорого или отсос за подороже, но я брезговал и был уверен – не поможет.

Инна снилась.

Инна мерещилась повсюду.

Медленно сходил с ума…

高兴 Радость

…С ума сойти – думал я не раз, впоследствии – от каких случайностей может измениться вся жизнь.

В тот день я поджидал автобус на остановке неподалеку от парка. Потный, со спортивной сумкой на плече, только что из зала. Мечтал о прохладном душе. В зале есть душевая, но мыться, когда рядом стоят голые азиаты и с интересом тебя разглядывают, удовольствие сомнительное. Да и вид у душевой немногим лучше навсегда оставшейся в памяти солдатской бани – осклизлый пол, серые наросты на трубах и стенах, гниль деревянных решеток.

Над темным силуэтом небоскреба клубилась, синела туча. Высоко-высоко в небе поблескивал крестик самолета. Ветер налетал порывами, теплый и сильный, подкидывал вверх и кружил целлофановые пакеты, шумел широкими листьями платанов. Разгонял дым над мангалом шашлычника-уйгура, взметал пыль и швырял ее в глаза прохожих.

Люди на остановке прикрывали лица сумками и пакетами. Поворачивались к ветру спиной, щурили и без того узкие глаза.

Толпа на шанхайской автобусной остановке – образование подвижное, беспокойное. Безмятежность ожидания обманчива. Кто-то покуривает, кто-то уплетает баоцзы[5] или сваренную в молоке кукурузу. Старухи сидят на металлической скамье, вытянув короткие и кривые ноги в стоптанных тапках. Худющий пацан с «вороньим гнездом» на голове увлеченно тычет в кнопки мобильника. Высокая девица в шортах замерла на краю тротуара с независимым видом, лишь мелко и ритмично вздрагивает ее голова и покачивается на груди розовый «айпод». Старик с печальными, как у человекообразной обезьяны, глазами, ловит ладонями длинную прядь волос, которую разметал по его темени пыльный ветер…

И каждый зорко вглядывается в приближающийся автобус. Завидев свой номер, оживляется и спешит навстречу, обгоняя конкурентов – к автобусу несется уже целая толпа. Водителю приходится тормозить метрах в десяти от остановки. В переднюю входную дверь ломятся со всех сторон. Уступить, пропустить кого-то вперед – значит оплошать, проявить слабость. Драк и ругани нет, как не дерутся овцы возле узкой калитки. Суматоха и толчея у двери не мешают вошедшему остановиться и не спеша полезть в сумку за билетной карточкой или мелочью – толпа терпеливо колышется сзади. Водитель, часто это крепкого сложения женщина, в темных очках и белых перчатках, лишь покрикивает на пассажиров резким и визгливым голосом.

Китайская толпа состоит из крайних индивидуалистов. Никому нет дела до стоящего рядом. Но если необходимо – как при посадке в автобус– она моментально собирается в многоногое, многорукое, темноголовое и крикливое целое. Достигает цели и вновь рассыпается на несвязанные между собой частицы, пусть и тесно прижатые друг к другу. На лицах – полное небрежение к некомфорту и глубокая безмятежность.

После короткой и деликатной потасовки со старухами, что сидели на остановке, толпа внесла меня в прохладное нутро автобуса. Людская масса пихнула в спину, протолкнула, как кусок еды по пищеводу, в конец салона. Я ухватился за пластиковую ручку на кожаном ремне и повис возле задней двери. Бросил сумку под ноги, свободной рукой ощупал карманы. Мобильник и деньги на месте. Осторожность не помешает – карманников в Шанхае много.

Тут ее и прижало ко мне. Вплотную.

Пугливо-виновато глянула снизу вверх, из-под косой иссиня-черной челки. Попробовала отодвинуться. Напирающие сзади лишь сильней втиснули ее в меня. На секунду я пожалел о непринятом душе. Но общий сплав запахов и ароматов в автобусе висел такой, что можно было не волноваться: здесь и чеснок, и пот, и грязная пепельница, и мокрая псина, и душистая корица… И надо всем этим тяжело плывет вонь бензинового выхлопа.

Просто удивительно, как я смог различить запах ее волос.

Очень знакомый. Настолько, что вздрогнуло сердце.

Таким же шампунем, яблочным, всегда пахло от Инны.

Под крики водителя дверь все же закрылась.

Автобус дернулся. Девушку буквально вжало в меня. Я почувствовал ее бедра, живот, чашечки бюстгальтера… Головой она почти уткнулась в мою грудь. Снова попыталась отодвинуться. Куда там…

Так и поехали. Я мог сколько угодно разглядывать ее аккуратную головку, трогательное ушко сквозь каскад блестящих волос, любоваться гладкой, чуть смуглой кожей шеи и плеч. Она же могла разве что позволять мне сколько угодно это делать. Выбора у нас не было. Во всяком случае, до следующей остановки, когда автобус перевалит по мосту через речку.

Там мне выходить.

Ей удалось высвободить зажатую руку. На мгновение она вскинула ее к поручню, но автобус качнуло и ей пришлось уцепиться за мою футболку.

– Сорри… – едва слышно сказала она и наконец, подняла голову. – Сорри…

Пальцы ее, тонкие, длинные, уже отпустили ткань футболки, но согнутая в локте рука продолжала упираться мне в грудь.

– Все нормально. Можешь держаться за меня, – ответил я ей по-английски. – Нет проблем.

Смущенно помотала головой – опустить руку ей не удалось, она лишь пристроила ее поудобнее.

Красивые губы. Четкие скулы. Маленький, будто кошачий, носик. Темные, внимательные глаза.

Вокруг тонкой шеи – едва заметная в полумраке автобуса золотая цепочка, не толще нитки. Чуть приподнимаясь на открытых ключицах, цепочка сбегала на грудь. Там, между двумя холмиками белого топа, устроился крошечный знак зодиака. Лев.

– Хороший знак! – я показал глазами на кулон.

Улыбнулась, на этот раз весело, без смущения:

– Спасибо.

Ехали молча.

Блеснула на солнце река. Автобус несся вниз по мосту. Я клял себя за накатившие вдруг робость, косноязычие и общую «медвежистость». Казался себе Собакевичем, натужно сопящим от раздумий. Ничего не приходило в голову, разве что дурацкие фразы-приветствия и представления из разговорника.

«Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая…» – совсем уж некстати завертелась в мозгу строчка.

За окном мелькали кроны деревьев, серые лачуги-постройки, столбы и указатели. Автобус сбавлял ход. Показался газетный киоск и витрина универмага.

Приехали.

– Сейчас выходишь? – вдруг спросила она.

Скорее, не ответил, а выдохнул:

– Да.

Автобус выплеснул нас на тротуар, в пыль и ветер.

Ветер разыгрался уже вовсю – трепал страницы газет и журналов на прилавке киоска, рвал края тряпичного навеса над лотками с пиратскими дисками, звенел листьями мохнатых пальм за оградой кампуса и разносил на всю округу запах жареного тофу.

Одной рукой девушка придерживала край своей клетчатой юбки, другой – разметавшиеся волосы. Яркая красная сумка висела на плече.

– А ю э стьюдент? – спросили друг друга одновременно и оба рассмеялись.

– Меня зовут Джейн, – сказала она, делая шаг в сторону.

Между нами, жмурясь и крутя головой, проехал пожилой велосипедист.

Я назвал Джейн свое русское имя. Она старательно повторила его. Я знал, что если это не привычное Джон, Алекс или Майкл, вряд ли запомнит.

– Ва Цзинь… – вновь повторила Джейн. – Никогда такого имени не слышала раньше.

Мы уже шагали по узкой полоске свободного тротуара в сторону главных ворот кампуса, переступая через потеки непонятной маслянистой жидкости и кучи мусора. Продавцы и всевозможные торговцы по обе стороны от нас, с опаской поглядывая на разбухшую и потемневшую тучу над небоскребом, гадали, будет ли дождь. Безмятежный нищий спал прямо на тротуаре, возле тележки продавца бананов.

Я достал из кармана желтый прямоугольник – пластиковое удостоверение.

– Вот тут написано мое китайское имя. Посмотри.

И протянул его Джейн.

На мгновение, пока она брала карточку, коснулся ее пальцев.

Джейн бросила взгляд на три иероглифа над моей фотографией. Остановилась и всмотрелась. Засмеялась, поднеся ладонь к лицу.

– Шутник! – вернула мне удостоверение и вдруг спохватилась.

Тень сомнения, неуверенности пробежала по ее лицу:

– Так ты не студент? Лаоши? Преподаватель?

Я сунул документ в карман, перехватил поудобнее сумку. Мы снова пошли в сторону ворот.

– Нуда. Разве это проблема?

– Не знаю. Ты как студент. Вообще не похож на лаоши.

Говорят, современные китайцы не имеют ничего общего ни с конфуцианством, ни с традициями, растеряли свое наследие или избавились от него, как от архаики. Не знаю, может, и так. Но я, похоже, только что сделал ошибку – своими руками возвел стену никуда не пропадавшего чинопочитания.

Прошли под темным бетонным брюхом кольцевой эстакады и оказались на площади перед университетом. Над входом-аркой, над выпуклыми золотистыми иероглифами, трепетал на ветру красный флаг.

– Ну да, не похож, – пожал я плечами с преувеличенной беззаботностью. – Я и на Мао Цзэдуна не очень похож. Но ты видела мое китайское имя.

– Да, забавно, – кивнула Джейн. – А почему именно «Мао»?

– Когда я только приехал, мне выписали документ в университете и спросили, какое китайское имя я хочу. Я сказал – дайте любое, все равно ни одного не знаю, кроме Мао Цзэдуна. Секретарь попалась с юмором. Взяла и написала: «Мао Цзэдун». Только иероглиф «мао» другой, ты видела. А звучит так же.

Джейн снова улыбнулась:

– Это очень странно для китайцев. Думаю, ни у кого такого имени сейчас нет. Ты откуда?

Миновали забитую машинами площадь у ворот. Вошли в кампус. Над центральной аллеей плескались на ветру красные ленты транспарантов. Шумели листья платанов. На парковке для велосипедов царил беспорядок – ветер повалил целый ряд, педали и рули беспомощно торчали вверх.

Под мой рассказ о России, Москве, холодах-морозах и президенте-спортсмене мы дошагали до корпусов общежитий.

На ногах Джейн были летние босоножки, открывавшие красивый подъем стопы и маленькие пальцы с темным лаком на ногтях. Шла она непринужденно и легко. Тонкая, стройная, прямая, несмотря на дувший нам в лицо ветер. Волосы развевались за ее спиной.

Невольно залюбовался походкой Джейн. Не южная развалочка, не кавалерийская раскоряка, не ленивое шарканье, чем так славятся местные девушки. Глядя на нее, я вспомнил москвичек, длинноногих, красивых, но холодных или язвительно-настороженных… Вспомнил питерских девушек, их стремительный бег по ветреному проспекту, в одиночку или вдвоем, держась за руки; корпус наклонен вперед, одна рука непременно у горла или на груди, придерживает воротник пальто, губы подрагивают в замерзшей улыбке… Вспомнил американок мидл-веста, в шортах и безразмерных футболках, с непременным рюкзаком за спиной, болыпегрудых и толстозадых; их уверенный топот по улицам студгородка…

«Вся такая воздушная, к поцелуям зовущая…» – вновь чуть не пробормотал я, оценив всю силу таланта классиков.

Джейн оказалась студенткой первого курса факультета английского языка.

– Вот тут я живу! – махнула она рукой в сторону неказистой шестиэтажки, где каждый второй балкон был увешан женским бельем.

– А я – там!

Показал вперед, на гнущиеся под ветром кипарисы.

– Дом для иностранцев-преподавателей. Близко, в общем.

Джейн порылась в сумочке. Достала мобильник. Под тонкой «моторолой» на черном ремешке болтался игрушечный мишка размером с ее ладонь.

– Как его зовут? – спросил я.

Джейн задумалась.

– Мм… Его зовут… Пусть будет… Пусть его зовут – Путин.

– Не похож.

– Как и ты на Мао.

– Тоже верно.

– Какой у тебя номер?

Я сказал. Джейн записала. Нажала клавишу вызова. В моей «нокие» заревел хор немецких солдат.

– Русская народная песня, – зачем-то соврал я.

Джейн кивнула:

– Моя бабушка учила твой язык в школе. Она знает одну вашу песню. «Московский вечер». В детстве я тоже пела ее, но по-китайски.

– Можешь спеть?

– Не сейчас… – засмеялась.

Я внес определившийся номер в «добавка контактировать списком».

– Какое у тебя настоящее имя, китайское?

Джейн почему-то смутилась.

– Самое обычное. Меня по-китайски зовут Ли Мэй.

– А ты думаешь, имя Джейн особенное? По-моему, Ли Мэй звучит намного красивее.

– У нас у всех на курсе английские имена. Так принято, когда учишь язык.

– Знаю. У моих студентов – русские имена. Но мне нравится твое китайское имя. Что значит «мэй»? «Прекрасная», «красивая»?

Джейн опять засмеялась:

– Нет, всего лишь «цветок сливы».

– Цветок сливы – красивый, – убежденно сказал я. – Очень красивый. Как ты.

Джейн наклонилась над сумкой, спрятав глаза под челкой, и принялась суетливо запихивать телефон внутрь. Медведь Путин запутался вокруг ремешка, и никак не хотел пролезать.

– Мне действительно пора… – чуть слышно сказала Джейн-Ли Мэй.

Посмотрела куда-то в сторону.

Я стоял перед ней, мысленно проклиная некстати подавшего голос внутреннего Собакевича. С комплиментами у меня всегда были проблемы…

– Только, пожалуйста, не говори «было приятно с тобой познакомиться!» – почти взмолился я. – Не знаю, почему, но звучит как «иди ты к черту!»

Ли Мэй посмотрела удивленно.

– Конечно, нет. А что тогда тебе сказать?

– Ну… Скажи – «увидимся!»

– Увидимся! – легко кивнула Ли Мэй. – Бай-бай!

Забежала на крыльцо общежития. Скрылась за темным стеклом.

Дверь сверкнула солнечным бликом. Я остался один.

Вокруг сновало множество людей. Кто-то входил, кто-то выходил из общаги. Целые группы студентов тянулись к огромному зданию столовой. Близилось время ужина. С тягостным отчаянием я осознал себя вдруг совершенно одиноким, чужим. Осознал настолько остро, что захотелось немедленно выпить. Напиться в зюзю. Из горла, до пьяных сопель и приступа жалости к самому себе.

Потряс головой. Отогнал заползающий в душу соблазн. Огляделся. Пусть я – просто гость, не понимающий языка, не знающий обычаев. Не умеющий общаться с другими людьми. Амбал-невротик, накрепко застрявший в прошедшем времени, пасующий перед будущим и невидящий настоящего.

Пусть.

Но я хочу попробовать жить по-другому!

Жаль, никто не поможет…

Я задрал голову. Ветер, наконец, расправился с так и не вызревшей тучей, расшвырял ее лохмотья по небосклону. Вечернее солнце заливало кампус мягким закатным светом.

«Nokia» в моей руке коротко пиликнула. Я взглянул на экран.

«От: Ли Мэй».

Сердце – второй раз за сегодня – гулко екнуло.

От волнения не сразу смог разобрать коротенькое сообщение. Прочитал его и шепотом повторил: «Ты забавный!»

Едва сдержался, чтобы не крутануться на месте, не подпрыгнуть на глазах у всего общежития с несуразным криком: «Йессс!».

Медленно выдохнул воздух и негромко сказал: «Да!».

Подставив ветру лицо, я шел домой широким, упругим шагом, всем телом ощущая новизну жизни. В движениях ног и рук, даже в поворотах головы – чувствовал другую, новую энергию, мощную, волнующую и безмерно-радостную.

Я остановился на мостике через ручей. Над городом по-прежнему властвовал ветер. Мне показалось, что я и есть этот ветер.

Я мысленно взлетал над кварталами и видел, как выгибаются парусами развешенные простыни и одеяла, как покачиваются при входе в ресторан красные пузатые фонарики, как распахиваются узкие рамы окон – в похожих на большие казармы домах, и сыплются вниз, звеня, осколки стекол; гнал рябь по мусорным волнам коричневой Хуанпу; взметал ввысь угольную пыль, подхваченную с ползущих по реке длинных барж, и сорванные бейсболки стареньких японцев, семенящих за гидом с желтым флажком в руках; выгибал спицы и вырывал из рук принаряженных барышень цветастые зонтики; слушал, как звонко хлопают рукава и брючины туристов, облепивших борт теплохода, как гудят пролеты телебашни и потрескивают под напором воздуха стекла высоченного Цзиньмао; пролетал над длинным бетонным серпом набережной, мимо памятника круглолицему толстяку-коротышке – первому мэру города; кружил над гранитными стелами памятника героям страны; проносился над российским консульством с трепещущим триколором на куполообразной крыше; врывался в уютный Сад радости; шумя листвой, облетал воздушную крышу чайной посреди маленького озера и огибал «драконьи стены»; вклинивался в теснины Старого города; разгонял бензиновый чад и несся, несся над торговыми улицами, парками, стадионами, трущобами и новостройками – вперед и дальше…

– Особо не обольщайся… – вечером того же дня ухмыльнулся Лас, выслушав мой рассказ о знакомстве.

Мы сидели в уйгурском ресторане.

Коренастый и чернявый мужик в белой тюбетейке готовил лапшу у входа. Подкидывал вверх толстый жгут теста, растягивал его и со всего маху шлепал на стол. По узкому залу сновали с подносами две непонятного возраста уйгурки в цветастых платках.

Лас жевал баранину и поглядывал на меня бездушным взглядом сквозь круглые линзы очков. Линзы поблескивали тускло и холодно, точно военная оптика.

– Скорее всего, чтобы просто попрактиковаться в английском.

Пухлые губы Ласа блестели от бараньего жира.

Я представил его тыловым фрицем в русской деревне – воображение услужливо вложило мне в руки вилы, ощутил ладонями черенок и увидел побелевшие от заточки и работы острия, почему-то с комками навоза и сена ближе к основанию. И даже услышал хруст и стук – это вилы проткнули оккупанта, пригвоздили его к бревенчатой стене. Губы фашиста разъяло гримасой обиды и боли, обвело кровавыми пузырями… «Ужо не забалуешь!..» – деловитым баском произнес проснувшийся во мне партизан.

– С тобой все в порядке?.. – на секунду перестав жевать, вдруг спросил Лас.

Я повертел сигаретную пачку.

– Да, все нормально.

Лас разлил по стаканам пиво.

– У человека, который влюбляется в китаянку, не может быть все нормально. Я бы на твоем месте узнал, что ей от тебя надо. Есть у меня на этот счет кое-какие мысли…

老外 Заморский черт

…Мысли мои вяло, и лениво переливаются, плывут, точно радуга бензина по городской реке. Воспоминания, образы, оттенки – искажаются, размываются, их уносит вода.

Я возвращаюсь в настоящее. В похмелье и духоту улицы-рынка.

Прямо по проезжей части шаркает худющий коричневый дед в одних лишь линялых трусах. Дед разглядывает меня. Прикладываю руку к голове на манер воинского приветствия. Дед останавливается. Беззвучно шевелит губами. Наверное, материт меня. Или здоровается.

В небольшом магазинчике-шандяне беру три холодных бутылки пива «Циндао» и пачку «Шанхая».

На пиво в магазинах спрос небольшой. Совсем непопулярный напиток, даже в такую жару: изгоем ютится на нижней полке холодильника. Набор в этом магазине невелик – «Циндао», «Сантори» и «Будвайзер». Бывает еще и «Харбин», но сегодня почему-то его нет. Все остальное пространство холодильника забито чаями и колами.

Местные пиво на улице не пьют, не принято. Или, скорее, это кажется им неудобным, бессмысленным без еды. Пиво пьют в ресторанах – одну-две бутылки на компанию из пяти-шести человек, если обед или ужин обычные. На праздники могут выпить куда больше, но делают это как-то бестолково: мешают напитки, частят, не закусывают. После тяжко блюют в туалете, а то и прямо под стол.

Южанам много не надо. Им все равно, что пить. Стаканчик пива, виски, вина или водки. Можно просто сока или колы, безо всякого алкоголя. Приняли на грудь – и уже пьяные. Кричат, хохочут, машут руками и поют караоке. Шумные и общительные по природе своей, выпивку они рассматривают как ритуальный элемент. Дань традиции, а не средство раскрепощения.

В магазине прохладно, работает кондиционер. Выходить совсем не хочется.

Поддеваю зажигалкой пробку.

Чпок!

Китайцев это всегда приводит в восхищение, как детей. Иногда я меняю технику: открываю ключом, бутылкой о бутылку, о край стола, корешком толстой книги, зубами… Реакция всегда неизменна. Удивленные глаза и восхищенное: «Ы-ы-ы!».

Выпиваю бутылку прямо у прилавка. Отрыгиваю по-лаовайски интеллигентно, в кулак. Открываю вторую, пью уже не спеша. Продавец, лысый дядька с грустным лицом, забирает пустую тару и выносит мне пластиковую табуретку, приглашая присесть. Мотаю головой – стоя больше влезает.

Кроме меня, в шандяне лишь один покупатель, вернее, покупательница. Когда я вошел в магазин, она уже копошилась тут.

Седая бабулька – конечно же, в ночной рубашке – роется на полке со «сникерсами». Достает шоколадку, подносит почти вплотную к очкам. Морщит лоб, внимательно рассматривает упаковку, ощупывает. Кладет обратно и тянется за другой.

Доканчиваю вторую бутылку. Бабка все еще возится среди шоколадок.

Меня это давно не удивляет: китайцы – клиенты требовательные и придирчивые, пытливо изучают каждый овощ, каждый фрукт. Ощупают, надавят и отложат – в сторону или в корзину. Долго для меня было загадкой, почему я покупал гроздь спелых, крепких, задорно-желтых бананов, приносил домой, а через пару часов обнаруживал потемневшие, раскисшие останки… Теперь знаю наверняка: с раннего утра их успело перещупать несколько сотен покупателей со всего квартала.

Хочется курить. Можно прямо в магазине – никто слова не скажет. Сами местные часто так и делают.

Но я все же вайгожэнь.

Толкнув дверь, выхожу на улицу, тут же покрываюсь потом. Открываю третье пиво, на секунду прикладываю холодный бутылочный бок ко лбу – хорошо! – и выпиваю почти залпом.

Громко, не стесняясь, рыгаю. Полегчало.

Закуриваю. Теперь можно и пройтись немного.

Торговые шанхайские улочки больше всего напоминают бессмыслицу смешанных паззлов из нескольких наборов сразу.

Я иду слегка неровной походкой. Мимо меня проплывают газеты, журналы, соевые сосиски, корзины с яблоками, виноградом, драгон-фрутами и огромными «помелами»-ецзы, велосипедные замки, пластиковые тапочки, губки для мытья посуды, украшения из поддельного серебра, трусы самых невероятных цветов и фасонов, швейные машинки, сахарная вата, майки с «микки маусами», мобильные телефоны, клетки с еще живыми курицами и утками, новые и подержанные книги, тазы с лиловыми крабами, синтепоновые подушки, печенье, парики, коврики с надписью «Welcome», баклажаны, наборы отверток, креветки, бейсболки, вонючий тофу, швабры, свиные уши с рисом, резинки для волос, лапша, компакт-диски, часы, щетки для мытья окон и вечерние, с нелепыми блестками, платья.

Из синего корыта с водой вдруг выпрыгивает на асфальт длинная рыбина. Бьется, подскакивает, влажно шлепает телом. Изгибается, разевает рот. Глаз ее, темный, пустой, обреченно смотрит вверх, прямо в центр белого небесного зноя.

В уличной лавке покупаю еще пару пива.

Жарко.

Минуту-другую разглядываю перегородившую проезжую часть повозку. Трехколесный велосипед с кузовом, набитым картоном и связками старых газет. Какие-то тюки, серые тряпки и огромный мешок, полный пластиковых бутылок. Типичный транспорт скупщика вторсырья. Обычно они на малой скорости ездят по улочкам и монотонно звонят в колокольчик. Если такой рикша заедет в жилой блок – беда: тут же начнет громко орать и призывно блеять. «Коза закричала нечеловеческим голосом», – вспоминаю я в такие моменты. Худший вариант, когда продвинутый рикша записывает свои выкрики и врубает их через громкоговоритель. Запись закольцована, кружит вокруг твоего дома трехколесный стервятник, а из матюгальника без остановки несется вопль за воплем.

Велорикша – смуглая бабка в косынке и непонятного цвета одеянии – привстает на педалях, подавшись вперед. Ее тарантас дергается, но высокий поребрик мешает. Бабка резво спрыгивает и пытается затянуть велосипед на тротуар. За ее действиями, кроме меня, наблюдает куча народу – продавцы, ресторанные зазывалы и просто прохожие. Руль выскальзывает из чумазых рук хозяйки. Громыхая, драндулет снова выкатывается на дорогу. Несколько такси, почти вплотную друг к другу, пытаются объехать помеху, но затор лишь увеличивается. Повсюду вклиниваются нетерпеливые водители мопедов и велосипедисты. Все начинают сигналить. Долго, с наслаждением, протяжно.

Я далеко не «тимуровец», но это гудение просто сводит с ума. Ставлю пиво возле столба. Обхожу рикшу. Протискиваюсь меж бамперов такси. Упираюсь в борт бабкиного кузова, мимолетом жалея о своей затее – такой он грязный, этот борт! – и заталкиваю велосипед на тротуар.

Бабка-рикша принимается горячо благодарить: «Сесе! Сесе!» Чуть не забыв пиво, поспешно сваливаю – вокруг уже собралась толпа зрителей и явно не желает расходиться. Бабка, бросив свой транспорт, некоторое время признательно семенит за мною.

Наконец улочка обрывается Т-образным перекрестком и мусорной кучей возле овощного рынка. Около кучи сидит на корточках трехлетний человек и задумчиво какает, не снимая штанов. Оно ему и не нужно: человек облачен в знаменитые штаны-с-разрезом – местный ответ дорогим «памперсам», китайский вариант решения проблемы подгузников. Хозяйство – наружу, достаточно лишь присесть или расставить пошире ноги, и все лишнее свободно сбрасывается в прореху между штанинами. Полная вентиляция, опять же. Удобная штука, сам бы не отказался от таких, особенно, когда пью пиво.

Детей откровенно жаль. Летом еще ладно, хотя от вида сидящего голой жопой на заплеванном асфальте малыша мне всегда становится не по себе…

Сами китайцы-родители по-конфуциански невозмутимы, хотя зимой задницы детишек из смугло-грязных превращаются в багрово-лиловые. Шанхайская зима бесснежная, но мерзкая и промозглая, вроде питерского ноября, только месяца три-четыре в году. Отопления в городе нет, бетонные коробки домов выстывают напрочь. Окна в домах – железные рамки со стеклышками, заклеивать их бесполезно… Кондиционером квартиру особо не нагреешь, да и дорого. Вот и сидят шанхайцы по домам в трех свитерах и двух куртках, и самые маленькие из них – с голым задом.

Какающий человек встретился со мной взглядом, улыбнулся, ткнул в меня пальцем и радостно провозгласил:

– Вайгожэнь!

Киваю и отвечаю по-русски:

– Да, мальчик. Ты прав. Это я.

Дети почти всегда называют иностранцев именно так: вайгожэнь, «иностранный человек». Но взрослые, на улице – практически никогда. У них припасено для нас другое слово: лаовай. Сами китайцы утверждают, что это одно и то же. Слова-синонимы. Ну, так и для меня, например, «кавказец» и «хачик» – близнецы-братья. «Хачик» даже лучше – короче.

Себя китайцы, если оказываются за границей, иностранцами не считают, так уж устроена их картина мира. Китаец – всегда и везде китаец. Если его встретить в другой стране и назвать лаоваем, он просто не поймет, что это говорят именно ему, ведь он – чжунго-жэнь – человек Серединного государства, или центровой чувак, как говорили в моем дворе. А лаовай – что в Китае, что у себя на родине – так и останется для китайца лаоваем.

Есть совсем уж официальное гокэ – «гость страны». Но это для делегаций и президентов, я так полагаю. Ко мне так никто не обращается, рылом не вышел.

Слово «лаовай» перевести сложнее. У меня есть бейсболка, подарок друзей из России. На ней два крупных иероглифа – «лао» и «вай». И надпись по-русски, чуть ниже: «заморский черт».

Мне этот вариант кажется самым правильным.

Выхожу к небольшой речке. Она петляет по моему району, вливаясь где-то там, на востоке, в Хуанпу.

В городском мареве на противоположном берегу видны кирпичные трубы. Тянутся серые приземистые здания цехов и хибары в стиле «ласточкины гнезда». Один этаж нависает над другим, сбоку прилеплена еще парочка.

Щербатый бетон набережной, грязно-зеленая, в перьях бензиновых разводов вода. Ржавая до невообразимости баржа медленно заползает под мост. По второму, дальнему мосту, проносится поезд наземного метро. Пахнет протухшей мочалкой, дегтярным мылом и мочой.

Тут, у речки, место моей боевой славы. Отличился месяц назад.

Брел куда-то, в такую же жару. В кармане тоскливо лежали два юаня. Я мучительно соображал, как бы на них выпить пива. Не получалось никак: три юаня бутылка, минимум. В мозгу полудохло плескались различные варианты, сценки из «Двенадцати стульев», гордое нищенство Остапа, с криками «Дэнги давай! Давай дэнги, я тебэ гаварю!» вслед туристам, бессмертное «Мосье, же неманж па сис жур…» несчастного Кисы Воробьянинова… Похмелиться было нужно отчаянно, так что Будда все же услышал мою скрытую мольбу: из кармана, спешившего в школу толстого пионера, вывалился юань, звякнул, подпрыгнул и покатился по асфальту Обогнув мусорную кучу, завертелся возле сливной решетки…

Еще было много местных, из уличных продавцов, кто заметил. Я не ожидал, что все ринутся.

Но мне было нужнее.

Шанхай приучает к двум вещам. К южному разморено-ленивому состоянию и, одновременно, к быстроте реакций – броску в сторону нужных тебе объектов. Замешкаешься, начнешь щелкать клювом – в пойманное тобой такси усядется кто-нибудь другой, а на свободное место в автобусе плюхнутся сразу двое. Не приготовишься к выходу из вагона метро – и едва откроются двери, толпа с платформы впихнет тебя обратно…

Ждать и уступать тут просто не принято – надо жить самому.

В споре за юань победила спортивная сноровка.

Пива тогда я все же выпил.

По-хозяйски располагаюсь на парапете. Слева пачка сигарет, справа бутылка, сам в центре композиции. Локти на горячем бетоне, рожа потная и, наверняка, красная. Болит сердце.

Когда-нибудь меня тут хватит инфаркт. Если умру, отправят ли мое бренное тело в Москву, или в целях экономии места и веса, сначала кремируют? Топлива на меня уйдет побольше, чем на среднего китайца. И как станут отправлять – в пакете, урне, коробке? Почтой, или просто с оказией?

В моем контракте об этом ничего не сказано.

Хорошо, если меня тут просто прирежут. Как у Есенина – в кабацкой драке, под сердце финский нож… Мать уже вряд ли станет выходить в шушуне на дорогу…

Но меня не убьют в Шанхае, разве что сам попаду под автобус или свалюсь с моста: здесь безопасней, чем в Артеке во времена моего пионерства. Ночью можно идти через город, по самым диким трущобам и пустым улицам. Не окликнут, не окружат, не зайдут сзади. Не тормознет автомобиль с мигалкой, не будут вглядываться в тебя из-под козырька фуражки пустые жестяные глаза. Здесь не заложат в подвал гексоген. Смешно вспоминать, как в том далеком московском сентябре, после взрыва на Каширке, я дежурил с мужиками-соседями у подъезда и спал на кровати одетым, на случай повторной беды.

Мама может быть спокойна. Когда я звонил ей последний раз? Или писал?..

Не помню.

Я смотрю на воду, на мелкий мусор возле бетонной стены. Щурю глаза и смахиваю капли пота с бровей.

Мог ли я подумать, что проживу в Шанхае столько лет… Не год и не два. Что вообще окажусь тут…

Лезу в карман за телефоном. Мне никто не звонит, кроме случайных китайцев. Я тоже никому не звоню. Но телефон я всегда держу включенным и вовремя заряжаю. Там, под обшарпанным пластиком, хранятся важные сообщения. Все они – от Ли Мэй. Я часто читаю их подряд. Иногда выбираю одно и смотрю, когда его получил. Двенадцать цифр – месяц, число, год и время. Стараюсь припомнить в деталях каждый из дней, каждый момент.

Для меня это не просто цифры, буквы…

焦虑 Тоска

…Цифры, буквы и черточки иероглифов на кнопках моей «ноклы» сильно затерлись, но я научился писать смски не глядя. Рисовать из скобок цветочки и смайлики. Постиг все азы смс-романа. Когда встречаешься с китаянкой, этого не избежать. Может, и не только с китаянкой. Но в России у меня не было мобильника, и я до сих пор не написал ни одного сообщения по-русски.

С Ли Мэй мы переписывались всю неделю. Обычные фразы, простые вопросы – и радость ожидания ответа.

«Как дела?» – «Где ты, что делаешь?» – «Извини, что не сразу ответила. Была на уроке физкультуры».

Ее занятия – на старом кампусе. Что она делала на уроке? Наверное, играла в баскетбол. Подпрыгивала, вытягивалась гибким телом, бросала мяч… Или легко бежала по темно-красной дорожке, уверенная, быстрая, встряхивая челкой и собранными в хвост волосами… В ряду однокурсниц повторяла за лаоши медленные движения китайской гимнастики… Я в это время скучал за много километров от города, далеко от нее, на огромном, продуваемом ветрами новом кампусе.

Пиликнул телефон…

«Как твоя работа? Как студенты?» – «Ленивые, как всегда…» – «Ха-ха, я тоже такая!» – «Нет…» – «Почему?» – «Ты красивая. И умная…»

Пауза.

Что и говорить… Комплимент не слишком цветистый. Но ведь это – смс. И чужой язык.

Не отвечает.

Вспомнил, как смутилась она в прошлый раз. Все ли я делаю правильно?..

Пришло сообщение: «Спасибо».

Перевел дух. Улыбнулся.

Принялся разглядывать незатейливый пейзаж. Я сидел в беседке, под типичной китайской крышей. Сидел и ждал автобуса, от университета до города. Недавно высаженный бамбук полукольцом окружал беседку. Зеленые живые удочки шелестели редкими листьями. Недостроенный корпус библиотеки, закрытый сеткой цвета хаки, возвышался над кампусом. По самой верхотуре, едва заметные, передвигались по лесам рабочие в оранжевых касках. Медленно ползла стрела строительного крана, сверкали на солнце стекла кабины.

Справа от меня тянулись учебные корпуса, длинные, четырехэтажные. Многие окна были распахнуты, внутри аудиторий виднелись лопасти вентиляторов.

Жарко.

Принялись писать друг другу всякие глупости о погоде.

«Завтра по прогнозу дождь, не забудь взять зонтик!» – «Спасибо, заботливая мама!» – «Ха-ха-ха, ты смешной!..»

Внезапный толчок памяти, болезненный и ненужный.

Инна тоже когда-то говорила мне такие же слова. Я не помню уже, когда. Помню лишь смех, блеск губ, веселый прищур глаз: «Ты смешной! С тобой хорошо». Затемнение. Чья-то рука встряхнула стекляшки калейдоскопа. Что изменилось? Ничего не добавилось, не убыло. Те же герои, тот же антураж. Просто сложилась другая картинка. Сжатые в ухмылке губы, суженные глаза. Говорит нарочито четко, как учительница: «Ты – жалок. Ты жалок и смешон».

«Я смешной человек… – ответил ей тогда непослушным языком. – Я знаю сам, что я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны? Смейся надо мной, смейся в глаза!..»

Огонек тревоги и опасения во взгляде. Рябь неуверенности. Она сбита с толку, не понимает.

Вошел в роль: «Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Как мне жить!»

К ней быстро вернулось отчуждение. Усмехнулась: «Специально заучивал? По книге? Или по фильму?»

Помолчала. И хлестко, как тряпкой по лицу: «Ты не только хреновый муж и никакой писатель. Ты еще и артист бездарный».

Может, тогда я и решился ее убить. Пистолета не было – не царский режим. Был нож из рессоры.

Впрочем, даже никчемный Карандышев оказался тверже, целостней, правдивей. Моя Инна досталась другому…

…Провел рукой по щеке.

Так не пойдет.

– Прошлого больше нет. Забудь о нем, – сказал вслух.

Это всего лишь вирус. Живучий вирус, пытающийся состряпать в моей голове конфликт программ.

Этому не бывать. У меня новая жизнь.

Набрал текст. Нерешительно коснулся клавиши «отправить». Убрал палец, перечитал написанное: «Встретимся сегодня? Поужинаем?»

Обычные невинные вопросы… Пятница, почему бы и нет.

На выдохе, как стрелок на спуск, нажал «отправить». Замирая, наблюдал за мигающей стрелкой на дисплее. Сотни тысяч сообщений невидимыми сигналами сновали вокруг, но лишь пара из них была важной.

Я спрятал телефон в карман, повертел в пальцах зажигалку, прикурил, встал и прошелся по беседке. Едва не выронил сигарету, когда телефон заорал свою песню. Не вытащил – выхватил его из кармана:

– Да!

Ее голос:

– Привет! Ты не занят?

Сердце зашлось в частом стуке. Да я бы убил любого, попытайся кто сейчас помешать…

– Нет-нет. Жду автобус.

– Спасибо за приглашение. Но сегодня не могу. Вечером поеду к родителям. На выходные.

Да что же это такое?..

– Но мы можем увидеться.

Наверное, бог все-таки есть…

– Давай. Когда тебе удобно?

– В шесть нормально?

– Да. Где?

– Мм-м… Знаешь маленький мост у библиотеки? На старом кампусе?

– Конечно.

– Давай там. Не опаздывай!

– Ни за что.

Хороший, чистый смех. Ради него я буду смешным всегда.

– Тогда до встречи. Бай-бай!

– До встречи!

Из-за корпусов вырулил серебристый автобус.

Я подхватил рюкзак и, размахивая им, словно школьник, побежал к остановке.

После обеда я лежал на кровати. Пробовал читать, взгляд соскальзывал со строчек, буквы рассыпались, я не понимал фраз. Узнавал слова, но они не складывались в предложения. Все время поглядывал на часы: целых четыре часа, еще четыре часа…

В комнате потемнело. Где-то далеко глухо ухнуло. С нехорошим предчувствием я вышел на балкон. Огромная, на полнеба, клинообразная черно-лиловая туча наползала со стороны моря. Уже накрыла собой Пудун и неумолимо подбиралась к моему району. Солнце еще пыталось прорваться сквозь ее рваные края, но быстро поблекло, а затем пропало вовсе. Вокруг все притихло и замерло.

Отчужденная, равнодушная враждебность тучи подавляла. Огромный инопланетный корабль-флагман выполнял боевой маневр: пробегали вдоль корпуса разряды, готовились к бою, заряжались и наводились орудия, речь шла об уничтожении человечества…

На человечество мне было плевать, но моему свиданию грозила опасность!

Именно это и должно было случиться. Почему– не вчера, не завтра, как обещал прогноз, или хотя бы не сегодня ночью…

Сверкнуло. Грохнуло. Взрывной волной ударил порыв ветра. Пыль понеслась по воздуху, упруго выгнулись стебли бамбука, затрепетали листами, выворачивая их светлой стороной к черному небу. Стремительно, едва не задевая провода, пронеслась в сторону речки пара птиц.

Прокатился неясный шум, точно где-то далеко захлопали в ладоши. Нарастая, шум сначала принес мелкие брызги, прибившие пыль к земле. Затем жутко полыхнуло и оглушительно треснуло прямо над моей головой. Ударили первые капли, и мгновение спустя сплошной ревущей стеной обрушился ливень.

Я вернулся в комнату, сменил намокшую футболку, заварил чай.

Курил у окна, слушая мощные залпы шанхайской грозы. Стекла подрагивали. Балкон залило. Бурлила, пенилась, вспучивалась мутная вода. Несколько моих окурков мелькнули желтыми суденышками и исчезли в шторме.

Ливень не утихал. Над перилами высоко взлетали фонтанчики брызг. Дальше ничего разглядеть было нельзя: стена воды.

Я поискал взглядом на столе свою «ноклу». Крупным, неизвестным науке жуком, она пряталась между книгами и бумагами.

«Если она позвонит и скажет, что дождь… Или если ты передашь смску, что сегодня мы не увидимся… – мысленно обратился я к телефону. – Только попробуй!..»

Лег на кровать. Скинул книгу на пол. Лежал, слушал раскаты грома и не заметил, как заснул.

Вскочил в ужасе. Проспал?!

Комната была напоена светом. Дождь кончился, сияло солнце. На стене – яркий скошенный силуэт окна.

Схватил телефон. Шумно выдохнул – спал недолго. Есть время умыться, одеться.

Отчаянно волнуясь, шел к мостику на реке.

Небо совсем прояснилось. Солнце, освобожденное и усталое, садилось за деревья – я видел полосы света между кипарисами. Во влажном воздухе струились густые, сочные запахи – земли, листвы, коры и хвои. Мокро темнели камни дорожки.

Я старался дышать спокойно и ровно. Не получалось. Хотелось курить и выпить, хотя бы чуть-чуть, иначе вылетит сердце.

К водам неширокой речушки опускались ветви ив.

Сердце колотилось так сильно, что пришлось убавить шаг.

На мостике никого не было.

Она придет, – успокаивал я себя. – Она придет.

И вдруг на другом берегу, за гирляндами зеленых ветвей, я увидел фигурку в светлом платье.

Ли Мэй! Точно цветок сливы под солнечным светом…

市郊 Окраина

…Под солнечным светом буквы на дисплее едва различимы. Я хочу навести ладонью тень, но едва не роняю телефон в воду. Если бы уронил – не задумываясь, нырнул бы за ним.

Телефон – одна из самых ценных вещей, оставшихся у меня от прошлой жизни. Наверное, это паранойя. Я внушил себе, что пока у меня есть этот телефон – именно этот! – пока в нем теплится электрическая жизнь, сохраняется нечто важное, по-настоящему живое для меня, потому и не выключаю его никогда. Рано или поздно аккумулятор сядет окончательно, выцветет экран, и часть меня умрет навсегда. Можно переписать все сообщения, но это будут лишь мертвые буквы.

Какое-то время я упиваюсь драматизмом своей судьбы. Слегка хочется по-малому, и мысли возвращаются к практичному руслу – утилизации. Если я тут подохну, в ящике домой не поеду, в пакете или урне – тоже.

Да и где он, мой дом?

Пусть пепел развеют над Шанхаем. Кто развеет? Не знаю. Но пусть уж развеют как-нибудь – дешевле, чем посылать в Москву.

Не надо с самолета, не надо над центром, над ленивой и грязной Хуанпу, не надо над высотками и дураками-туристами. Можно бюджетно – подкинуть вверх, стоя на крыше. Или просто из окна.

Мне представляется Лас, сбрасывающий мой пепел с балкона нашего «Вайго чжуаньцзя сушэ». Порыв ветра возвращает легкое облачко, Лас кашляет, плюется, протирает очки и ругается по-немецки…

Пепел должен осесть там, где я пока еще живу.

В районе, который по-русски метко называется ебеня.

Мне везет на ебеня. Стоит только приехать в какой-нибудь город – и я сразу оказываюсь там, будто кто-то свыше ловко бьет кием и забрасывает меня в дальнюю лузу.

Я живу на северной оконечности Шанхая. На работу, далеко за город, меня отвозит университетский автобус. По утрам, в похмельной полудреме, я прижимаюсь лбом к стеклу. Разглядываю скучный пейзаж или бегущее полотно дороги. В наушниках тоскливо, на разрыв души, звучит «ленинградская» гармошечка, дорожная тема из «Бумера». Никогда бы не подумал, что она так подойдет к местному колориту.

Вокруг Шанхая нет лесов и природы в нашем русском понимании: сплошные пустыри, да бетонные заборы, исписанные телефонными номерами с надписями «ремонт», «починка», «скупка»… Одноэтажные серые домики-кубики. Так и кажется: вот-вот из какого-нибудь из них, отряхивая со штанин рисовые зерна, вылезет дядюшка Тыква с жиденькой азиатской бородкой.

Вдоль дороги – кусты и деревья, вечнозеленые и пыльные, одинаковые на сто километров вперед. Кустарник высажен и посередине самой дороги, в специальных лотках на разделительной полосе. Все аккуратно подстрижено, кусты-шары чередуются с непонятными деревцами, похожими на карликовые кипарисы метра полтора высотой.

Дымят здоровенные трубы заводов. Тянут шеи к облакам башенные краны. Стройки. Снова стройки. Всегда стройки. Грузовики с длинными прицепами, груженные трубами, бочками и бетонными блоками.

Если на светофоре автобус останавливается рядом с таким грузовиком, из кабины на меня всегда пялится водитель. Напарник обычно спит и его не видно – только ноги в носках лежат на «торпеде» или торчат из окна. Водитель тычет в мою сторону и непременно будит напарника: в окне кабины появляется второе лицо, заспанное. Раньше я обязательно показывал обоим средний палец, но этого жеста простые китайцы не понимают. Иногда я выпучиваю глаза, открываю рот и яростно пялюсь на них в ответ, но этого они не понимают тоже, хотя заметно оживляются.

Автобус трогается, грузовик уходит налево, в сторону строек, а мы поворачиваем направо. Шанхай давно позади. Железнодорожные переезды, автозаправки, канавы с водой. Снова встречаются грузовики, но уже сельского типа: обшарпанная кабина, кузов, набитый тюками настолько, что груз свисает по бортам чуть ли не до земли. Впереди подобного чуда-юда – двигатель, безо всяких бачков и радиатора, с открытой ременной передачей, и кажется, будто бы оно едет само по себе. Обычно этой диковиной управляет худющий мужичок в синей спецовке и с сигареткой во рту. На тюках и в самой кабине умудряются еще разместиться его друзья или коллеги, а грузовичок знай себе, пыхтит неспешно по дороге, занимая сразу две полосы.

Наконец начинают мелькать ворота университетских кампусов. Почти все университеты Шанхая отгрохали себе за городом огромные студгородки – общежития, учебные корпуса, библиотеки, стадионы… А ведь всего пару лет назад здесь были одни пустыри.

После работы тем же путем домой – через соседний магазин – за пельменями, сигаретами и пивом. Еще несколько ходок, но уже только за пивом. Утром в автобус – и на работу. Галдеж коллег-китайцев с утра я переношу с трудом. Обычно лезу в карман за плеером.

«Никого не жаль, никого. Ни тебя, ни меня, ни его…» – поет в наушниках Шнур.

Вечером я иногда покупаю бутылку темной крепкой бурды с резким запахом неизвестных мне трав. Прихожу на кампус и иду в сторону кипарисовой рощи. Там, рядом с нею, по ступенчатым валунам сбегает в русло местного ручейка вода. Ручей здесь почитают речкой, есть и название – Лива. Китайцы говорят: в честь одной русской девушки. Кто она, откуда у нее такое странное имя и почему им назвали ручей, неведомо. Сидя на каменной скамейке возле истока, выпиваю и слушаю журчание воды. Мне снова кажется, будто я слышу голос Ли Мэй. Ее далекий, неуловимый, будто русалочий, смех…

约会 Свидание

…Смех ее меня завораживал. Она смеялась красиво, с чистыми искренними переливами.

Мы гуляли по кампусу. Ли Мэй показывала мне корпуса факультетов, рассказывала о подругах, об учебе, столовой, здании гимназии… Я слушал вполуха. Снова любовался ее походкой, жестами тонких рук, млел от ее голоса, движений губ.

Мы проходили мимо университетского стадиона.

– Ты высокий, – оглядела она меня, будто в первый раз. – Любишь играть?

Кивнула в сторону баскетбольной площадки. Там, по еще влажному бетону, уже стучали мячом разодетые в длинные майки и шорты студенты.

Сейчас это модно в Шанхае. Любимый вид спорта.

– Когда-то раньше. Когда учился в Америке.

– Ага, теперь понятно, почему у тебя американский акцент.

– Хочешь послушать русский?

– Давай.

Сделал суровое лицо.

– Рашн пипл из зе бест ин зе ворлд. Ауа кантри из зе бигест анд вэри паурфул.

Ли Мэй засмеялась.

– А китайский можешь?

– Шанхай ис вели гуда. Итиса вели бига сити…

– О боже, я тоже так говорю! – Вскинула руки к лицу. – Какой ужас!

Ее кокетство забавляло меня.

– И все-таки, ты любишь баскет?

– Предлагаешь сыграть?

Ли Мэй выставила вперед ладони, помахала ими.

– Я играю плохо. Мой друг очень любит играть. Целыми днями.

Я замер.

Когда такое случается в фильмах, музыка за кадром сбивается, комкается, угасает на выдохе и обрывается.

Растерянно и беспомощно я смотрел сквозь сетку забора на прыжки игроков. Пытался угадать – кто из них.

Переспросил:

– Твой друг?

Подумал с тоскливой убежденностью: «Я – неудачник…»

Боже, какой дурак!.. Конечно, у нее должен быть парень.

Беззаботно кивнула в ответ:

– Да. Он сейчас в Пекине. Учится на врача. Мой бывший одноклассник.

Ненависть к местным баскетболистам улеглась, но тут же собралась вновь в плотную тучу, вырвалась из груди осиным роем, черным сгустком рванула прочь. Нарастая, понеслась, подобно песчаной буре, в сторону севера – на Пекин! Где-то там, вырядившись в такие же майку и шорты, суетится с мячом человек, укравший у меня все. Налететь, ударить, опрокинуть, разломать, расшвырять… Чтобы и следа не осталось…

Но не выйдет: слишком велика страна.

Чего я хотел?.. Ненависть иссякла. Накатила волна бессилия. Захотелось умереть. Или просто нажраться, залиться самым крепким бухлом.

– Он уговорил родителей отправить его туда, хотя в Шанхае медицинские институты не хуже. Но я-то знаю…

Она хитро улыбнулась.

– Его подруга поехала туда же, у них роман с десятого класса.

Я вдруг засмеялся. Сердце едва выдержало эти «американские горки», сумасшедшие скачки, волны отчаяния и радости.

Ли Мэй удивленно взглянула на меня. Быстро нашелся и показал в сторону игроков:

– Они играют хуже бабуинов на костылях.

Дела на площадке и в самом деле не ладились.

Студенты толпились под щитом, растопыривая руки и совершая исполненные коровьей грации прыжки. Низкорослые и тщедушные парни играли без огонька: лениво передавали друг другу мяч, пытались, то и дело, промахиваясь, забросить его в кольцо, неуклюже мешали соперникам…

Игра не шла ни в какое сравнение с виденным мною раньше стритболом.

Более неподходящего спорта для китайцев, наверное, нет, о чем я и сказал Ли Мэй.

– А Яо Мин? – улыбаясь, но с легким вызовом спросила она.

– Это скорее исключение. Опять же – он шанхаец. Местная икона, кумир. Не думаю, что он такой уж выдающийся спортсмен. Да и не нравится мне он.

– Почему?

Я выпятил подбородок. Подражая телевизионной рекламе, изобразил, как знаменитый баскетболист рекламирует лапшу.

Ли Мэй засмеялась.

– Понимаешь, лицо у него – заносчивое. Не умеет он улыбаться.

Кивнула:

– Он серьезный парень.

Зато я – смешной.

Я готов болтать с Ли Мэй о чем угодно. Даже об этом чертовом верзиле с квадратной рожей и надменным взглядом.

Лишь бы быть рядом.

Мы вышли к центру кампуса. На фоне красного двухэтажного здания высилась белая статуя Мао. Правой рукой Председатель указывал на восток.

Рядом с памятником, расставив в линию пластиковые стаканчики, тренировались в искусстве езды местные роллеры. Несколько человек сидели у постамента с книгами в руках.

– Ты знаешь, – сказал я Ли Мэй, – как-то раз я покупал футболки с портретом Мао. Продавец запросил сто юаней за каждую, торговаться отказывался. Я его понимаю: с лаовая надо стрясти денег побольше. Когда сказал, как меня зовут, не поверил. Пришлось показать документ. Видела бы ты, как он удивился…

Я изобразил широко раскрытый рот продавца.

– Все вокруг побросали свои прилавки и тоже давай документ разглядывать. И все повторяли: «Мао Цзэдун! Мао Цзэдун!»

– Могу представить! – улыбнулась Ли Мэй. – И что в итоге?

– В итоге уступил мне их по двадцать юаней. И по плечу хлопал радостно.

На секунду лицо Ли Мэй стало серьезным.

– Вообще, люди по-разному сейчас думают. Кто-то любит его, кто-то нет. Моему дедушке трудно пришлось, но он все равно уважает Мао.

– А ты?

Ли Мэй пожала плечами.

– Это история. Но если честно, я очень его люблю, особенно красные портреты.

Самые крупные китайские банкноты – сто юаней – красного цвета.

– Кто же не любит… Я так вообще их собираю, но они все время куда-то исчезают…

Я заметил, что около нас ошивается троица студентов. Две девушки в очках и парень с баскетбольным мячом под мышкой. Судя по всему, с интересом слушали наш разговор.

– Привет! – улыбнулся парень в ответ на мой взгляд.

– Можно с вами поговорить? – спросила одна из девиц.

– О чем? – я посмотрел на Ли Мэй.

Может, это ее друзья.

– Мы хотим попрактиковать свой английский, – включилась в разговор вторая. – Вам нравится Шанхай? Откуда вы приехали? Вы изучаете китайский язык в нашем университете?

Девица гвоздила вопросами, как заправский следователь.

Я взял Ли Мэй за руку и потянул прочь от назойливой троицы.

– Что же это такое… – бухтел по дороге. – Вот так взять и влезть в разговор посторонних людей…

Ли Мэй объяснила, что преподаватели дают им задание – при первой возможности общаться с иностранцами на английском. Улучшать навыки. Будто предвидя мой вопрос, который я все равно не решился бы задать, добавила:

– Но преподаватели всегда напоминают – лучшая практика только с носителем языка. Так что, пожалуйста, не думай… Просто ты необычный. Тоже лаоши, но совсем не похож. Кстати, сколько тебе лет?

Я остро позавидовал находчивому Ипполиту Матвеевичу, быстрым и метким ответом покорившего девушку Лизу: «К науке, которую я в настоящий момент представляю…»

Ответил, ужасаясь про себя:

– Тридцать восемь.

Ведь именно это число и назвал Воробьянинов.

– Нет, я серьезно, сколько?

– Серьезней некуда.

– Правда? Ты выглядишь намного моложе.

Примерно так и отвечала предводителю дворянства студентка Лиза Калачева.

Нелепость ситуации становилась очевидной, я чуть было не собрался сказать об этом Ли Мэй, но передумал: книгу в двух словах не перескажешь. Образ опять же не слишком выгодный, не говоря уже о «Лизиной лапке в морщинистых руках»…

Вздрогнул.

Рука.

Ее рука – все еще в моей.

И она не забрала ее до сих пор.

Мы сели в беседку.

Солнце уже скрылось за деревьями. Опускался тихий после грозы вечер. В светлом небе в сторону парка я видел ромбы и треугольники воздушных змеев. Над газоном возле беседки порхали летучие мыши.

Ли Мэй сидела, касаясь меня плечом.

Я гладил ее пальцы.

– Мне пора, – сказала она.

– Тебя проводить?

– Нет, спасибо. Еще надо зайти в общежитие, за вещами. Папа будет ждать в машине, у входа.

Мы помолчали.

Ли Мэй осторожно высвободила руку. Дотронулась до моего плеча.

– Я знаю, ты не любишь слышать «очень приятно было…» Но я действительно рада.

– Когда у тебя будет время?

– В среду утром экзамен. После обеда занятий нет, я свободна.

– Сходим куда-нибудь?

– Конечно.

Какое-то время я еще сидел в беседке, созерцая удаляющийся светлый силуэт.

– Был на свидании? – скорее утвердительно сказал Лас, встретив меня на лестнице.

Бездушный и циничный, этот фриц все же отменный физиономист.

– Был.

– Дай-ка предположу… – Лас снял очки. Протер их краем футболки, оголив солидный пивной живот. – Наверняка говорили о деньгах? И о практике английского?

У самого Ласа была уже куча встреч с китаянками. Последняя, я помню, закончилась жутким скандалом: криками, битой посудой, слезами и хлопаньем дверей.

– Был Федот, да не тот, – ответил ему по-русски. – Пошли выпьем, херр ты Зигмунд чертов Фройд. Я угощаю.

– Это правильно. Давно уже пора…

上海 Шанхай

…Уже давно не бываю в центре – мне нечего там делать. Я – не турист.

Мой Шанхай – вот он: приземистый, узкоулочный, с парусами простыней и бледных подштанников на оконных шестах; с магазинчиками в стиле «тысяча мелочей» и рынками-развалами; с сидящими на корточках у своих магазинов продавцами – по утрам они чистят зубы и моют голову над тазиком; со звоном колокольчика рикши-старьевщика; с красными флажками кондукторов из окон автобусов.

Здесь никто не бежит следом, не бубнит: «Миста-миста, ролекс вери гуда-чипа!» Здесь не зазывают на чашку чая ценой в тысячу-другую юаней.

Здесь – хорошо.

Я обожаю трущобы. Это – мое. В любом городе.

Убрать жару и влагу – и вот он, угрюмый Обводный канал с собачьим трупом, трущимся о мокрый камень набережной, вот они – зачуханные узкие дворики и помойки возле Сенной, вот они – дома-«корабли» советских питерских окраин.

Везде человек моего склада может почувствовать себя как дома.

Я люблю этот город. Не всегда понимаю, за что – но люблю.

Город-загадка.

«Шан», первый иероглиф в названии города, означает «над». «Хай», второй иероглиф, – «море». Город над морем. Красиво звучит. Скалистые берега, крики чаек, гудки кораблей, свежий ветер и что там еще?.. Матросы в белых кителях, якоря на зданиях и мостах, береговые орудия, пляжи, пусть даже и каменистые… Ничего этого в Шанхае нет. На подлете к городу из окна самолета можно увидеть краешек Восточного моря, но потом – разворот на посадку, всепроникающее солнце, бетонная сковорода аэродрома, автобус до терминала, таможня с непременными «Подмосковными вечерами» по трансляции, скоростной поезд до города… А в городе – все тот же горячий бетон домов и автострад, пыль строек, гарь машин, дым жаровен на улицах, вонь от мусорных куч на тротуарах, редкие, с кривыми обрубками веток деревья… Стойкими оловянными солдатиками стоят под эстакадами серые от пыли кусты. Из-за опутанных колючей проволокой заборов жилых блоков выглядывают пальмы и кипарисы.

Зелень в городе удивительно жесткая, листья, будто из пластика, не облетают даже зимой. Одно исключение – высаженные вдоль улиц платаны, с широкими, похожими на кленовые листьями. Они начинают опадать уже в сентябре, а к декабрю деревья уже совершенно голые, и их опустевшие ветви трудолюбиво обрезают отряды людей-муравьев в синих спецовках.

Шанхай, Шанхай…

Конечно, и Нью-Йорк, и Стамбул – города-контрасты, кто же спорит с классикой.

Но Шанхай…

Высотные здания с охраной, подземными стоянками и подсвеченными фонтанами. Через дорогу – лачуги из невообразимого строительного мусора, где между домами иногда не больше метра и где даже в самый яркий день сумрачно и сыро. Дома утыканы бамбуковыми, реже – алюминиевыми шестами. С них свисают простыни, пижамы, полотенца, футболки и нижнее белье. Белье висит и просто на веревках, часто поперек тротуара, так что надо подныривать под него, чтобы пройти. Немец Лас, со свойственной фрицам обстоятельностью в выводах, как-то заметил: «По крайней мере, это говорит об их чистоплотности – стираются и сушатся они постоянно…»

Огромный мегаполис. Шумный, приветливый, безопасный. Наверху бурлит жизнь, но в самой толще сохраняется тихий, провинциальный уклад жизни.

Улица Нанкин, туристическая, центральная – вечером, в начале одиннадцатого, уже пуста, даже по пятницам и субботам. Район баров и клубов не в счет, это для местных богатеев – их, правда, все больше и больше, да пришлых лаоваев. Стыдливые проститутки прогуливаются вдоль ограды ночного клуба.

Громкое, заполошное утро и сонный, ленивый, тягучий кисель полдня.

Школьники и студенты спят посреди урока за партами. Спят на рабочих местах продавцы. Спит за мониторами офисный планктон.

По улицам лениво шаркают кроссовки, тапки и шлепанцы.

Поперек тротуара припаркован мопед, его равнодушно обходят, и никто, кроме меня, не пытается скрутить ему зеркальце или хотя бы пнуть.

Дюжина садовых рабочих, на корточках. Один достает из лотка рассаду, передает ее второму, тот – третьему, далее по цепочке – последнему. Сажают.

Пенсионеры танцуют в парке один и тот же танец под музыку из трех магнитофонов: все мелодии разные, но звучат одновременно.

Уйгур одиноко жарит шашлычки посреди ночной улицы, но мясо лишь прикрытие – у него можно приобрести совершенно убойный гаш.

Запах жареного тофу, похожий на вонь от гнилых зубов, смешанную с похмельным выхлопом. И всегда к продавцу этого тофу – очередь.

Гул надземного метро и гудки судов на реке. Гладь озер и прудов в парках. Ветви ив, листья платанов, стволы пальм. В белесом небе красно-рыжий апельсин южного солнца.

Сферы телебашни, точно выпученные глаза гигантской стрекозы, отражаются в неспокойной воде Хуанпу.

Мототаксист с сигареткой в углу рта, во фрицевском шлеме, караулит пассажиров у выхода из метро.

Последняя модель черной навороченной BMW, вся в наклейках со Снуппи; за рулем сурового вида мужик – лаобань, начальник.

Белое личико и темные глаза красавицы – под розовым зонтиком и в дождь и в солнце; она вышагивает по неровному тротуару вдоль витрин магазинов – на высоких каблуках.

Любопытные взгляды. Улыбки. Добродушные, хитроватые, открытые, смущенные, бесцеремонные, удивленные, даже тупые – но улыбки…

Может, именно за это я их и люблю.

Это не всегда заметно, но я знаю – я люблю.

Страну.

Город.

Людей.

Люблю Ли Мэй. Хотя столько времени уже невозвратимо прошло…

爱情 Любовь

…Прошло несколько дней после моего первого свидания. Тянулись нескончаемые выходные. Наступил долгий, скучный понедельник, пустой и пресный, как вареный рис в плошке. Сменился таким же вторником…

Я ждал среды.

Мы договорились поехать в центр города – Ли Мэй захотела быть моим личным гидом.

Во вторник вечером я снова не знал, чем заняться, как скоротать вечер, ночь и целое утро, прежде чем смогу увидеться со своей – я уже считал Ли Мэй своей – девушкой. Тогда-то и постучался ко мне Лас. Немец вдруг решил принять участие в моей судьбе, обеспокоился не на шутку.

– Здесь я записал свои главные тезисы и наблюдения, – сказал он, выложив на стол пару листков бумаги. – Их на самом деле много больше, опыт позволяет. Но для начала ознакомься с этим, специально для тебя перевел на английский.

Немец поражал меня своей страстью к упорядочиванию всего, что его окружало. Словно стремясь оправдать расхожие стереотипы, Лас дотошно записывал в специальную тетрадь все свои траты, включая сигареты или покупку стаканчика мороженого. Туда же степлером подшивал чеки и квитанции. Если приносил упаковку пива и выпивал четыре банки, а я шесть, то и денег с меня брал именно за шесть.

Как-то я рассказывал ему о попавшем мне в руки в студенческие годы самоучителе эстонского языка – одна из моих подруг была родом из Таллинна, и я решил порадовать ее парой-тройкой фраз; но когда дошел до темы «Разговор на хуторе», не удержался от смеха. Предлагалась ситуация – ночлег путешественников на эстонском хуторе. Утром они спрашивают хозяина: «Сколько с нас за ночлег?» На что хозяин обстоятельно отвечает: «Пятьдесят пять копеек за ночлег и рубль двенадцать за молоко и яйца». Учить язык таких мелочных скупердяев показалось мне смешным, и я бросил затею. Как и эстонка меня потом, но это уже совсем другая история…

Лас снисходительно поглядел на меня сквозь стекла очков: «Вам, русским, лишь бы в камине деньги жечь…»

Ничего плохого в немецкой педантичности я не видел, хотя иногда ее формы были абсурдны. Если у меня порнушные диски валялись на столе и полу беспорядочной россыпью, то Лас собирал их в специальные тематические альбомы. На каждом имелась наклейка – «азиатки», «белые», «групповой секс», «межрасовый секс», «лесби»… На кармашке с диском – бумажка с названием студии, фамилией режиссера, именами актрис, или аннотация в пару фраз.

Перед сном я вспомнил о Ласовских тезисах. Взял бумаги, улегся на кровать. Труд назывался «Жизнь бок обок с китайцами: плюсы и минусы».

Лас с первых строк брал быка за рога.

«Первое.

Начну с негативных сторон жизни среди китайцев. Несомненно, одна из них – самоуверенное и практически полное игнорирование китайцами факта разнообразия жизни и людей в других странах и вообще во всем мире. Как ты сам, наверное, слышал, китайцы считают, что каждая их деревня имеет одной ей присущие особенности, в то время как все иностранцы и их страны одинаковы.

Второе.

Меня всегда раздражает их направленное внимание к деньгам. Вечные вопросы, даже к малознакомому человеку – сколько он получает, сколько стоит его квартира и тому подобное. Все разговоры сводятся к одному: у кого, сколько денег и как бы хоть немного из этих денег заполучить. Отсюда переходим к следующему пункту.

Третье.

Семейные отношения. Как ты помнишь, я чуть не женился на китаянке. Так вот, в пору нашей совместной жизни (у меня в квартире, разумеется! – она быстро съехала со своей арендуемой) моя будущая (слава богу, не состоявшаяся!) теща спросила, не хотим ли мы сбросить немного денег в „общий котел“, потому что другая ее дочь хочет купить машину, и вся родня помогает ей финансами. Простите, но какое, на хрен, мне дело до того, что сестра моей невесты покупает машину? К тому же, я знал, что не так давно ее мамаша уже взяла кучу денег якобы на покупку квартиры, и как раз у мужа той самой второй дочери. Тот денег дал, но квартира куплена так и не была: мамаша спустила все подчистую, неудачно сыграв на бирже. Это я к тому, что корни финансовых проблем китайцев – в жадности к деньгам.

Четвертое.

Не только отвратительная (на наш европейский взгляд) медицина, бестолковые доктора, переполненные госпитали, но самый факт, что китайцы убеждены – их традиционная медицина способна вылечить все недуги! – выводит меня из себя.

Пятое.

Постоянная готовность китайцев давать советы по любому поводу, не имея при этом ни малейших знаний и опыта. Помнишь Барбару, что уехала в прошлом году в Штаты, рожать? Так вот каждая (!) ее восемнадцатилетняя студентка-девственница (!) не преминула дать ей совет: как лучше питаться при беременности, что нужно пить, как одеваться, напомнила, что после родов не следует мыть волосы и необходимо провести месяц в постели, не вставая, не умываясь и не чистя зубы. А почему? „А потому, что так надо, и в противном случае вы пожалеете, что не прислушались к советам“. И это все (!), что они могут сказать.

Шестое.

Китайское понимание дружбы. Оно означает вот что: ты едва знаком с человеком, но он преподносит тебе подарок. Чуть позже ты понимаешь, что теперь обязан подарить ему что-нибудь в ответ. Как понимаешь и то, что твой китайский друг имеет в голове мысли насчет тебя. Отклонить подарок нельзя – ведь вы друзья. Теперь тебе могут позвонить в любое (!) время, даже если вы не общались лет десять, и обязательно чем-нибудь озадачат, и ты непременно должен просьбу выполнить, потому что вы друзья (!).

Седьмое.

Большинство китайцев неотесанны и невежливы, толкаются при входе в автобус, в очереди за билетами, при этом им безразлично, даже если они толкнули беременную женщину или пожилого человека. Правда, сами старики часто толкаются ничуть не хуже. Это происходит всегда и везде. Все делают так, посему это – нормально.

Восьмое.

Наплевательство к окружающей среде, каждый бросает, что хочет и куда попало. Никого не заботит чистота, ведь придут люди, которые все уберут. Действительно, такие люди придут. И уберут. Чтобы на следующий день все повторилось заново. Но, может быть, я замечаю это лишь потому, что я немец.

Девятое.

Мне искренне жаль этих единственных детей в семье, наполовину выращенных не родителями, а бабушками и дедушками, потому что сами родители ни хрена не знают. Родители заставляют детей делать всякую дребедень, заниматься с утра до вечера, учиться английскому, игре на пианино, давят на них со всех сторон. Детства, которое было у тебя и у меня, у китайских детей нет. Юность тоже скучна, даже студенческая. Потом родители (или все те же бабушки-дедушки) находят дитяти партнера для совместной жизни. Рождается ребенок, и все повторяется, как в кошмаре. Снова его воспитывают бабушки и дедушки.

Десятое.

Общее для всех китайцев отношение к работе – наплевательское. Чем бы китаец ни занимался по работе, он делает это спустя рукава, безо всякого желания выполнить работу лучше. С трудом делает даже то, что от него требуется, и уж точно никогда сверх того. Зачем, если за это не заплатят больше денег? Желания совершенствоваться и профессиональной гордости у китайцев нет.

Но, мой друг Вадим, специально для тебя отмечу и несколько положительных моментов.

Итак, первое.

Меня приводит в восхищение, насколько свободно и легко они себя чувствуют, распевая песню перед полусотней человек и ни разу не попадая в ноты. Я бы скорее сделал себе харакири.

Второе.

Мне нравится их привычка встречаться в ресторанах и водить туда гостей. Может, потому что я не любитель домашней китайской кухни.

Третье.

Как иностранец, я всегда удивляюсь, насколько легко китайцы знакомятся: спрашивают что-нибудь по-английски, предлагают сигарету (в то время, когда я, например, писаю в туалете), „хотят быть друзьями“ и все в таком же духе.

Четвертое.

Мне встречались среди них отзывчивые, добрые люди, которые действительно могут помочь в трудных ситуациях. Так что исключения из того, что написано прежде, все же имеются.

Пятое.

Если ты достаточно смел, чтобы жениться на китаянке, ребенок имеет все шансы родиться красавцем. Смешение рас частенько идет на пользу потомству. (Ты удивлен это слышать от немца, мой друг? Но немцы теперь другие!)

На этой мажорной ноте я и закончу пока. Не обращай внимания, что вторая часть вышла намного короче первой».

Педантичность немца меня умилила. Такая у них потребность, наверное – скрупулезно разложить все по полочкам, рассортировать, объяснить. На худой конец – побрюзжать. В последнем немцы схожи с нами, русскими. Правда, мы можем и опустить европейскую слащавость. И про вторую часть не вспомним, если от души разойдемся в первой.

Я бросил листы на пол. Выключил свет.

Лежал и смотрел на сереющий в темноте потолок, пока не заснул.

Мне снилась Ли Мэй.

Встретиться мы решили в метро, у одного из выходов на Народную площадь.

Двери поезда открылись, толпа выплеснулась на платформу, ринулась к эскалатору. Центральная станция: огромный, кишащий людьми лабиринт переходов, магазинов, ресторанов, киосков, кафешек, лестниц, эскалаторов.

Пометался в поисках нужного выхода. То и дело, поглядывая на часы, начал пробиваться сквозь людское месиво. Увидел ее издалека – она стояла возле рекламного стенда и нажимала кнопки на телефоне.

Разгребая толпу, ринулся вперед.

– Привет!

Подняла лицо. Улыбнулась.

– Привет! Как раз собиралась написать тебе, что я уже тут.

– Опоздал?

– Нет, все нормально.

Постояли в неловкой паузе.

– Ну что, пошли? – опомнился первым.

Кивнула:

– Пошли. Куда хочешь?

– Ты – мой гид. Так что – решай.

– Тогда – вперед.

На эскалаторе украдкой разглядывал ее. Собранные вверх волосы открывали длинную шею и почти детские уши, без сережек, даже следов от прокола я не заметил. В черном брючном костюме Ли Мэй казалась еще стройнее, тоньше. На плече ее висела маленькая, не больше школьной тетради, сумочка.

Улица встретила нас пасмурным теплом.

Ли Мэй подняла голову.

– Сегодня обещали дождь.

Всплыла в памяти песенка из давно ушедшего детства. Я даже увидел: квартиру, приемник на кухне, чайные чашки, бабушкины очки в синем очечнике – на журнале «Здоровье»; а затем услышал задорный пионерский голос из динамика: «Что мне снег, что мне зной, что мне дождик проливной…»

Мы вклинились в плотный людской поток. По обеим сторонам улицы высились здания магазинов. С огромного экрана на одном из домов бежал с мячом прямо на зрителей Яо Мин.

– Твой любимец! – засмеялась Ли Мэй, вытянув руку в сторону замершего в прыжке верзилы.

«Йогурты с повышенным содержанием кальция! Растите выше!» – размашистыми иероглифами высветился на экране слоган.

Пешеходная улица тянулась от площади в сторону набережной, пересекая несколько обычных улиц. На перекрестке собирались толпы людей, сигналили машины, свистели регулировщики, хватали за рукава попрошайки.

Загорелся зеленый свет. Обмирая от волнения, я взял Ли Мэй за руку.

Она сжала мои пальцы. Сердце гулко и радостно застучало.

На секунду замешкался. Задел плечом встречного, еще одного… Услышал характерное «ай-я!» – что-то вроде нашего «ой!», но мне было не до того.

Мы шли, болтали, уворачивались от снующих по улице продавцов, зазывал, попрошаек, гудящих машин-паровозиков с туристами.

Ли Мэй рассказывала о зданиях, показывала по сторонам, но я смотрел лишь на нее. На глаза, в этот день подведенные легкими штрихами, на подчеркнутый помадой контур губ, на тонкое запястье, обвитое браслетом из нефрита… Архитектура не интересовала меня. Я был равнодушен и к камню и к стеклу, как бы величественны и красивы они не были. Ведь рядом со мной находилось живое, прекрасное и неповторимое создание. Девушка, в которую я был по-мальчишески влюблен, держала меня за руку, говорила, смеялась.

…А если бы я не поехал тогда в спортзал? Если бы задержался на пять лишних минут? Если бы автобусов было больше, и не возникло бы давки? А если бы?..

Сияли витрины магазинов, вывески-иероглифы сменялись латинскими буквами, доносилась со стороны фонтана веселая мелодия.

То и дело в толпе мелькали лаовайские лица. «Воч, воч, бэгз, дивиди» – бросались к ним со всех сторон зазывалы.

Возле дверей помпезного и мрачного «Peace Hotel» чадили выхлопом автобусы. Гиды с флажками в руках кричали в мегафоны, загоняя туристов в салоны. С равнодушно-покорным видом пожилые китайцы рассаживались по местам.

Улица Нанкин кончилась, выведя нас к автодороге, за которой начиналась знаменитая шанхайская набережная – Вайтань.

С реки дул влажный ветер. Спустились в подземный переход. На ступеньках сидели босоногие женщины-попрошайки с детьми, примотанными к спине платками. Продавцы крутили на полу сверкающие синими огоньками волчки, швыряли на стены резинки-липучки, лавировали среди потока людей, навязывая прохожим наборы открыток и макеты телебашни.

– Ты знаешь, чьи это картины? – показала Ли Мэй на подсвеченные щиты по правой стороне перехода.

Мы проходили мимо «Подсолнухов».

Я улыбнулся.

– Конечно.

Пока я рассказывал ей об увлечении Ван Гога Азией, его опытах с тростниковой палочкой вместо кисти, дзэнских мотивах «Кипарисов» – Ли Мэй не отрывала от меня взгляда.

Из гомонящего туннеля мы выбрались на воздух, поднялись по небольшой лестнице и оказались на неширокой полосе набережной.

Царапал полотнище неба шпиль телебашни. Каменным цветком тянулся ввысь небоскреб Цзиньмао. Темнел плотный строй высоток Пудуна.

Низким отрывистым гудком сигналил здоровенный черный теплоход. Несколько барж с кранами спешили куда-то, вспенивая грязную воду.

Мы подошли к ограждению. Ли Мэй встала у перил. Я осторожно положил руки ей на плечи. Так мы простояли минут пять, разглядывая противоположный берег.

– Ты был на телебашне? – повернув вполоборота голову, спросила она.

Я едва удержался, чтобы не поцеловать ее.

– А… да… один раз, – ответил растерянно. – Но было еще пасмурней, чем сегодня. Ничего сверху не разглядел.

– Там, в башне, есть хороший музей истории города.

– Да, хороший. Хотя, знаешь, я не особо люблю музеи.

– Почему?

– В них нет жизни. Она засмеялась:

– Ты смотрел фильм «Хэллбой?»

– Нет.

– Там герой говорит про музеи, как ты: подделки и репродукции.

– Он прав.

– Вы с ним немного похожи. Не внешне, нет. Характером.

Она стала рассказывать мне про краснолицего и рогатого героя фильма. Я слушал, замерев: во время рассказа она откинула голову, почти прикоснувшись к моей груди.

– Он, наверное, несчастный парень… – заметил я.

– Почему?

– Если у него рога…

Пробовал объяснить, что значит для русских «рогоносец», но смущало и мешало объяснению английское «horny», да и китайцы, как оказалось, признаком обманутого мужа считали не рога.

– У нас говорят – «зеленая шапочка», – пояснила Ли Мэй. – Если мужу изменяет жена, такой человек должен ходить в зеленой шапке.

– И что, ходят?

– Нет, – засмеялась она. – Только иностранцы. Иногда, зимой.

– Хорошо, что сказала. А то вдруг бы купил…

– Ты ведь не женат. Так что можно.

– Зато другие этого не знают.

– Верно…

Помолчала. Вдруг развернулась и с любопытством спросила:

– А ты не был женат раньше? Почему до сих пор один? Врать или не врать – пронеслось в голове.

– Был. Но уже давно. Там, в прошлой жизни, в России.

– А дети? Есть дети?

– Нет.

Она приложила руку к моей груди.

– Извини, – взглянула проникновенно.

Видно, на лице моем все же отразилось что-то такое…

– Ерунда. Расскажи мне еще что-нибудь.

– О чем?

– Не знаю… Мне интересно, чем иностранцы отличаются от китайцев. Вот видишь – у нас рога, у вас зеленые шапки…

– Ты умеешь считать по-китайски? Показывать на пальцах?

– Нет.

– Смотри. До пяти – как у вас, по количеству пальцев. А вот как показать шесть?

Я растопырил пальцы на левой руке и поднес их к мизинцу на правой.

– Вот… – улыбнулась она. – Видишь, неудобно. Обе руки заняты. А надо вот так.

Она изобразила нечто вроде жеста, каким показывают телефонную трубку или бутылку спиртного – кулак с оттопыренными мизинцем и большим пальцем.

– Семь, – показала она собранные в щепотку три пальца, как в православном крещении.

Я старательно повторял.

– Восемь.

Так изображают пистолет.

– Девять.

Согнутый крючком указательный палец.

– Десять.

Ли Мэй сложила крест из двух указательных.

– Вот это будет твое домашнее задание. Ты ведь задаешь студентам? Вот и тебе. Выучишь и покажешь мне в следующий раз.

«В следующий раз!»

Тихая сумасшедшая радость. Конечно. Обязательно.

Возле нас собралась кучка людей. Китайцы – люди повышенной, почти болезненной любопытности. Ссора двух старушек из-за пучка зелени на рынке, перебранка между водителями мопеда и автомобиля, лаовай, завязывающий покрепче шнурок на ботинке, собачка, тявкающая на прохожих, – вокруг всегда находятся благодарные зрители. Если же случается потасовка между двумя мужиками, – чаще всего это «схватка на пальцах», когда оппоненты трясут друг перед другом указательными пальцами, тычут ими в лицо и истошно орут, – толпа собирается самая внушительная.

Зрители внимают уроку счета на пальцах. Ближайший из них, дедок в кепке-маоцзэдунке, стоит почти вплотную. Вслушивается, приоткрыв рот, и пристально, точно подозревая в мошенничестве, разглядывает наши руки.

– Если сейчас кто-нибудь из них полезет практиковаться в английском…

Я начал заводиться, и Ли Мэй, прыснув от смеха, потащила меня прочь.

Почти бегом мы добрались до высоких стел в конце набережной. Вокруг памятника было почти безлюдно. На широкой гранитной плите блестели иероглифы. Несколько человек бросали монеты куда-то вниз – за ограждение, окружавшее небольшую площадку посредине.

Мы подошли ближе.

Сооружение походило на бетонный колодец. Внизу плескалась вода и виднелся деревянный островок, усыпанный мелочью.

– Там живут черепахи, – сказала Ли Мэй. – Если кинуть монетку и попасть, это хорошая примета: черепахи приносят долголетие.

В воде я разглядел несколько темных округлых силуэтов. Одна черепаха подплыла к островку, высунула из воды смешную голову и положила на мокрое дерево передние лапы-ласты.

Судя по оживлению бросателей монет, целились они как раз в черепаху. Легковесные цзяо[6] цели не достигали, и тогда в ход пошли увесистые юани. Когда одна из монет под восторженное «ай-я!» публики чиркнула по панцирю черепахи, та поспешила снова скрыться в воде.

– Будет жить долго… – сказал я, больше имея в виду расторопную черепаху.

За памятником, на реке, снова загудел теплоход. На этот раз долго и протяжно.

– Сколько ты хотел бы прожить? – вдруг спросила меня Ли Мэй.

Пожал плечами.

– Не знаю. Зависит от того, как. Если счастливо…

– Да, конечно, счастливо. Сколько?

– Иногда достаточно и одного дня. Такого, как сегодня.

Прежде чем она успела спросить что-нибудь еще, обнял и притянул к себе.

Она вздрогнула, на мгновение уперлась ладонями в мою грудь, как тогда, в автобусе, откинула голову, скользнула взглядом куда-то в сторону.

– Нет, здесь люди…

– Я знаю… – сказал я, склоняясь к ней.

Наши губы почти касались друг друга.

Сердце мое обмирало.

Руки Ли Мэй обняли меня за спину.

– Но люди… – сказала она опять, на этот раз едва слышно.

– Пусть смотрят…

Губы ее, теплые, чуть напряженные, слились с моими. Она закрыла глаза. Расслабляясь, ответила на поцелуй. Я гладил ее волосы, отрывался от губ и целовал шею, скулы… брал ее лицо в ладони, касался губами век, бровей, лба… вдыхал аромат ее духов, кожи, волос… смотрел на ресницы, на изгибы ушка, на тонкие волоски у шеи, не попавшие в собранный резинкой «хвост»… Сознание мое уплывало – я не видел ни зданий напротив, ни глазевших на нас туристов, не слышал сигналов машин и гудков с реки. Все исчезло, осталась только Ли Мэй – вкус ее губ, теплота дыхания, упругость тела…

…Мы не сразу заметили, что начало накрапывать. Стояли, обнявшись, вжимаясь друг в друга. Лишь когда дождь пошел сильнее, очнулись, одновременно посмотрели вверх, потом друг на друга и засмеялись.

Лицо Ли Мэй разрумянилось, по-детски совсем. Уши пунцово горели.

Она отвела взгляд, прикрыла глаза рукой. Покачала головой.

Небо проседало, наползая на пик телебашни. С той стороны реки тянулась серая бахрома дождя. Частые капли намочили плитку площади, рябью покрыли воду в черепаховой заводи.

Волосы Ли Мэй блестели от влаги.

– Бежим! – сказал я.

Держась за руки, забежали на веранду кафе. Сели за столик.

Сквозь мокрый пластик крыши виднелись темные пятна – голуби, сидевшие поверху, нахохлились, но не улетали.

Нам принесли кофе.

Румянец на щеках Ли Мэй почти угас, только уши краснели по-прежнему, как у ребенка.

– Все видели… – сказала она, вновь качая головой. – Что они подумают?..

Взял ее за руку.

– Это не их дело. Они если и видели нас, то в первый и в последний раз в жизни. Забудь о них.

– Я первый раз целовалась с парнем на людях…

– А раньше?

– Только один раз… В школе. Но никто не видел!

– Один раз?!

Ли Мэй кивнула, высвободила руку и закрыла ладонями лицо.

– Почему ты любишь меня? – спросила, не убирая рук.

– Потому что я люблю тебя. И я рад, что ты знаешь это.

Убрала руки, сложила их на столе. Внимательно и серьезно взглянула на меня.

– Конечно, знаю. Ты ведь поцеловал меня. И я поцеловала тебя.

«В ее возрасте, – вспомнил я, – у Инки уже было два аборта…»

– Ты знаешь… Не каждая девушка так сладко целуется второй раз в жизни. Это не комплимент, это правда.

Опять засмущалась, но, уже не пряча глаз, улыбаясь.

– Не у каждой девушки есть настоящий лаоши… Главное, чтобы он не ел много йогурта.

Я озадаченно вникал в смысл сказанного.

Она рассмеялась:

– Помнишь рекламу? Если ты вырастешь, как Яо Мин, твоя студентка не достанет до губ учителя.

Я перегнулся через столик и поцеловал ее.

– Учитель будет носить тебя на руках.

Дождь выстукивал дробь по крыше кафе. Ли Мэй неотрывно смотрела на меня.

– Похоже, дождь надолго, – сказал я, отчего-то начиная смущаться тоже. – Может, поедем куда-нибудь? Поймаем такси, если получится.

Обхватила ладонями чашку, по-детски заглянула в нее, поднесла к губам, словно спряталась за нее.

– Знаешь, чего мне хочется? – спросила, сделав маленький глоток уже остывшего кофе.

– Чего бы Вам ни хотелось, Ваше Высочество – все будет исполнено! – ответил я, подражая придворному из театральных комедий.

Засмеялась.

– Смотри, осторожнее. Не подливай масла в огонь. Иностранцы и так жалуются, что современные шанхаянки ужасно капризны, родители вырастили из них избалованных принцесс. Мы – единственные дети, привыкли, что все только для нас. Разбалуешь меня, и тогда тебе несдобровать. Не забывай, я по зодиаку – Лев, со мной трудно управиться.

– Я тоже у родителей единственный ребенок, но принца из меня, видимо, не получилось.

– Зато получился лаоши. Сейчас это важнее, чем принц.

– Судя по деньгам – не думаю, – усмехнулся я. – Но если бы у меня было лицо, как, например, у принца Альберта, я бы умер от тоски. Да и вообще, не для меня такая жизнь…

– И это хорошо. Иначе, как бы мы встретились…

Она протянула ко мне руку, неуловимым движением провела пальцами по моей щеке и тут же схватилась за чашку, будто снова прячась.

– А ты, в каком месяце родился? Хотя, подожди, я угадаю… В апреле?

– Э-э, да… – озадаченно обронил я. – Но откуда ты знаешь? Я, наверное, сам тебе уже сказал…

– Нет, просто догадалась. Овен и Лев хорошо ладят.

– Ты знаешь, если честно, то, кажется, я Телец: родился, как Ленин, двадцать второго апреля.

– Да?.. Ой, лучше бы пораньше, было бы так хорошо.

Мне показалось, она огорчилась.

– Ну, я же не знал, что тебя встречу. Вылез из мамы, когда захотелось.

– Это ничего…

Она улыбнулась, словно успокаивая меня, и полезла в сумочку.

– Сейчас посмотрим.

Вынырнул на свет божий медвежонок Путин, за ним потянулся на ремешке телефон.

– У тебя там все записано, в телефоне?

– Не в телефоне, в Интернете. Конечно, записано, – терпеливо пояснила она.

Да, подумалось мне, вот она, разница поколений. В моей мобиле ведь тоже есть выход в сеть, но я, ни разу не пользовался. Выхожу по старинке, с компьютера.

Ли Мэй проворно нажимала клавиши. Я разглядывал ее лицо, подсвеченное в дождливых сумерках мягким голубым светом от экрана телефона.

– Да, действительно… – задумчиво сказала она. – Ленин был Тельцом. А еще Маркс. И Бальзак…

– Ну, видишь, все не так уж плохо. Лениным и Марксом, пожалуй, я быть не хотел бы, а вот с Бальзаком в одной компании – неплохо.

– Почему? – оторвавшись от экрана, взглянула с любопытством.

– Видишь ли, каждый писатель должен уважать Бальзака. Хотя бы за то, чего именно он добился: он заставил издателей уважать авторское право и платить за книги гонорары. А до этого писателям лишь подаяния денежные делали, да и то не всегда.

– Ты – писатель?

Она так удивилась, что отложила телефон и слегка откинулась в кресле, будто заново разглядывая меня.

– Пока не совсем настоящий. На бумаге еще не издавался, только в Интернете, – кивнул я на ее телефон.

Она с готовностью взялась за трубку, потянула к себе. Путин поспешно пополз по столу.

– Скажи адрес, я хочу посмотреть.

– Да ну… Там ведь все равно кириллица, ты не разберешь ничего, тем более с телефона.

– День сюрпризов. И что ты пишешь?

Она смотрела на меня так же, как тогда, когда я рассказывал ей о Ван Гоге.

– И о чем ты пишешь?

– О жизни, – отделался я простым ответом. – Рассказы, но мало. Еще повесть написал, про русскую армию.

– Ты служил в армии? – снова удивилась она. – Это очень почетно. Туда не так легко попасть, я знаю. Берут лишь самых достойных. Умеешь стрелять?

Она забавно сложила руки, изображая оружие.

Я рассмеялся:

– Это у вас так, наверное. Людей-то много. А у нас ситуация другая: и от армии бегут и из армии бегут. Мне – убежать не удалось, зато научился шить, стирать, готовить и подметать.

– Это хорошо. Твоей жене легко будет – есть помощник.

Вряд ли бы Инна с ней согласилась…

Ну, да и ладно.

– Еще могу до сих пор отжаться от пола сотню раз, – не удержался я от хвастовства. – Так что, можно сказать, много полезного узнал. Про что узнал, о том и написал. Может, когда-нибудь издадут, вроде издатели заинтересовались. Но если нет – значит, нет. Не так уж важно. Главное – читают люди.

– И как – нравится им?

Я достал из кармана красную сотенную купюру. Показал Ли Мэй.

– Кому как… Я не вот этот портрет, чтобы всем нравиться.

– Ты помнишь! – засмеялась она. – Ты помнишь!

– У меня профессиональная память. Я же лаоши…

Последнее слово я произнес, пародируя интонацию Ли Мэй.

– Перестань!

Вновь над столиком рассыпался ее звонкий смех.

– Разве можно дразнить принцессу! И тем более – Льва! Это опасно.

– Кстати, о принцессах. Ее Высочество чего-то желало, пока недостойный слуга не отвлек внимание на себя. Слуга кается, и теперь – весь внимание.

Ли Мэй поставила локти на стол, положила на ладони подбородок.

– Ты не будешь смеяться?

Я пожал плечами. Она вздохнула.

– Ну, хорошо. Тогда скажи – ты любишь петь?

Мне моментально вспомнилась незабвенная «Ирония судьбы»: «Знаешь, когда люди поют?.. Люди поют, когда они счастливы!»

– Хм… Кажется, последний раз я пел как раз в армии, в строю. Мой командир говорил, что если ему захочется услышать, как кричит Кинг-Конг, ему не надо идти в кино, достаточно послушать меня. Хотя, постой… Да, еще иногда я пел, когда много выпивал. Но я уже давно отслужил и относительно давно трезв. Так что вряд ли решусь на такое – петь прилюдно.

– Мне трудно понять, шутишь ты или говоришь серьезно, – улыбнулась она.

– Я сам не понимаю, так что не волнуйся. Но насчет пения – я абсолютно серьезен. Страшнее нашего русского пения за праздничным столом может быть, пожалуй, только одно – караоке. Есть два самых страшных зла на Земле – атомная бомба и караоке.

– Ты, правда, так думаешь?

Мне показалось, она огорчилась даже больше, чем когда узнала, что мой знак зодиака не слишком хорош в сочетании с ее Львом.

Я растеряно огляделся – в поисках предмета, которым мог бы себя убить.

За соседним столиком сидела пожилая пара европейцев: седая старушенция и ее спутник, похожий на высохшую ящерицу. Они чинно поедали крохотную тонкую лепешку, выдаваемую в кафе за пиццу.

Я увидел на их столе пластиковый зубчатый ножик. Немедленно захотелось отобрать его и в страшных мучениях отрезать себе язык.

– Видишь ли… В Москве мои соседи однажды купили себе домашнее караоке. И когда они напивались, то есть почти каждый день, они начинали петь в микрофон. Особенно ночью. Сначала я думал, что у них воет огромная собака, но потом стал различать слова – певцам особенно нравились тюремные романсы. С тех пор я не люблю это занятие. А еще в прошлом году мои студенты-выпускники затащили меня на прощальной вечеринке в такое специальное место, с телевизорами и диванчиками…

– KTV, – кивнула Ли Мэй.

– Да, караоке-бар. Оказалось, они специально для меня заказали там русские народные песни, которых, к стыду своему, я полностью не знал ни одной. И пытались заставить меня петь вместе с ними. Я объяснял, что не нужно этого делать, но куда там… В общем, когда я пробасил им пару строчек из «Дубинушки» – есть у нас такая песня, только тогда они забрали у меня микрофон и согласились, что лучше мне просто сидеть и слушать. А сами часа два пели, и наши песни, и ваши, и на английском…

– Мы, китайцы, любим петь.

– Это я заметил, – сказал я, вспомнив письмо Ласа. – Меня поначалу поражало, например, когда едет себе человек на велосипеде и поет самозабвенно. Или гуляет в парке, громко что-то распевая. Что самое интересное – не пьяный и не сумасшедший.

– Мы открытые люди, наверное. А вы, европейцы – северные народы. Более скрытные.

Я задумался.

– А ты знаешь… Пожалуй, ты права. Ведь нам для веселья почему-то почти всегда выпить нужно. Чтобы расслабиться, раскрепоститься. Тогда и петь начинаем. Вы же, шанхайцы, прекрасно обходитесь и без этого. А ведь мы, наоборот, себя считаем душевными, свободными и открытыми. А вас, китайцев – себе на уме, замкнутыми и хитрыми.

– А меня? Какою ты считаешь меня? – хитро прищурилась она. – Тоже такою?

– Слуга не вправе обсуждать достоинства и недостатки принцессы… – смиренно возвестил я.

– Не увиливай. Иначе вызовешь монарший гнев и впадешь в немилость! – строгим тоном сказала она, упреждающе выставив палец и подыгрывая мне.

Пока мы разговаривали, дождь утих и лишь гонял в воздухе мелкую морось ветер с реки.

– Тебя я считаю самой прекрасной на земле, – положив краснолицего Мао под блюдце, ответил я. – Поехали!

Поднялся и потянул Ли Мэй за руку.

– Куда? – растерялась она, хватая сумочку и телефон.

– Конечно, в KTV. Петь будем. Ведь именно этого тебе хочется? Угадал? Только скажи водителю адрес.

Бог ли в тот день был на моей стороне, или просто удача – не знаю. Но нам удалось поймать такси сразу же, что в дождливый день в Шанхае сделать почти невозможно.

На заднем сиденье «фольксвагена» мы непрерывно целовались – похоже, в машине Ли Мэй чувствовала себя отгороженной от внешнего любопытного мира, ведь даже водитель был скрыт за мутной пластиковой перегородкой, а то, что он все время бросал на нас взгляды – через зеркало заднего вида, замечал лишь я. Ли Мэй, в девчоночьей манере прикрыв глаза, гладила меня по плечам и по спине.

За окнами такси на город опускались, пронзаемые фарами машин, уже по-настоящему глубокие сумерки.

Минут через десять мы подъехали к почти неосвещенному брутального вида зданию, лишь над входом переливались гирлянды огней и высоко в небе синим светом горели латинские буквы «KTV».

Я обратил внимание Ли Мэй на темноту окон.

– Конечно, – сказала она. – Половина окон декоративные – зачем они в KTV? А на других этажах – наверное, офисы. Уже шестой час, все разошлись.

Мы поднялись по широким ступенькам, вместе с группой солидных пожилых мужчин. Их сопровождала средних лет китаянка в строгом деловом костюме, с папкой в руках.

– Видишь, – шепнула мне Ли Мэй, – японцы приехали отдохнуть. Наверное, отпраздновать сделку. Все любят петь.

– Их соотечественник и изобрел караоке, ничего удивительного. Мне больше интересно, как ты узнала, что это именно японцы – они же молчат. А женщина – она кто?

– Китаянка, переводчик. Я бывала в Японии дважды: первый раз с папой ездила на каникулы, когда еще в школе училась, а последний раз летала сама – в этом году, в Токио.

«Боже… Она еще недавно в школе училась…»

К этому я никак не мог привыкнуть.

– Они совсем другие, не похожи на нас, – продолжала Ли Мэй шепотом, пока мы шли по не слишком опрятному пустому холлу к лифтам. – Ни внешне, ни по характеру.

– Наверное. Хотя, если честно – я с трудом их отличаю. С другой стороны, я всегда узнаю русских среди лаоваев, никогда не путаю их с американцами или европейцами.

– Но ведь твоя страна – тоже Европа, разве нет?

– Весьма условно, Ли Мэй, весьма условно.

Звякнул приехавший лифт. Пропустив разом загомонивших японцев – теперь и я убедился, что это были именно они – мы вошли в отделанную металлом кабину лифта за ними следом.

Переводчица, о чем-то коротко спросив Ли Мэй, нажала на кнопку «8».

Я положил руки на плечи Ли Мэй и поцеловал в пахнущую яблоками макушку.

Один из японцев, самый пожилой на вид, вдруг подмигнул нам – как мне показалось, одобрительно.

«И впрямь, не похожи» – подумал я, прежде чем мы приехали и двери раскрылись.

Ударил в глаза яркий свет. Чуть приглушенная, но все же мощная музыка завибрировала внутри меня.

В большом зале с багровым ковролином было людно, накурено и шумно. Вдоль стен располагались диваны, кресла и пуфики. Все они были облеплены людьми. Мест не хватало, и многие стояли тесно или объединялись в группки по всему залу. Почти все, даже девушки, курили. Галдели, стараясь перекричать музыку. Пробегали не то охранники, не то распорядители с блокнотами в руках и наушником в ухе, на ходу что-то крича в портативные рации. Важно прошла мимо девица в ботфортах и яркой желтой мини-юбке, сделанной, будто из куска полиэтилена. В руках у нее покачивался поднос с пакетиками закусок и сладостями.

Напротив дверей лифта я увидел нечто вроде стойки гостиничного ресепшен. Туда и потянула меня за руку радостная Ли Мэй. Ошарашенный, я оглядывался по сторонам. Разумеется, со всех сторон смотрели и на меня.

– Не думаю, что лаовай тут частые гости! – крикнул я, склонившись к Ли Мэй, пока она искала что-то в своей сумочке возле стойки. – Я тут явно «белая ворона»! Все пялятся!

– Расслабься! – ответила она, но я скорее прочитал это по губам, нежели расслышал. – Какое тебе до них дело… Забудь о них!

«Интересно, она пародирует меня и мои слова, там, на набережной, или действительно так считает…»

Я дождался, когда Ли Мэй нашла, наконец, что искала: пластиковую карточку с логотипом заведения – какими-то голубыми завитушками, такие же были нарисованы на стене позади служащих за стойкой – и притянул ее к себе. Склонился. Она, напротив, привстала на цыпочки, послушно подставив губы.

Пока мы целовались, служащая в белой рубашке невозмутимо заполняла квитанцию.

– Я заказала один час! – оторвавшись от меня, крикнула Ли Мэй.

Расписалась, подхватила листок и потащила меня в настоящий лабиринт коридоров с номерами и указателями на стенах. Мы шли мимо дверей, похожих на странную смесь гостиничных с офисными – массивных, с длинными золочеными ручками и узкими вертикальными окошками почти во всю длину.

Музыка здесь звучала намного тише; только если вдруг одна из дверей распахивалась и оттуда кто-нибудь выходил – раздавалось усиленное и искаженное микрофонами пение.

– А что это за люди, там, в зале? – поинтересовался я.

– Очередь на кабинет.

– А мы, почему без очереди? VIP-персоны, что ли?

– Нет. Просто у нас кабинет на двоих, маленький. А они ждут, когда освободятся большие.

Ли Мэй тут была явно как рыба в воде. Сверяясь с написанным на квитанции номером, она уверенно тянула меня в очередной поворот лабиринта. Иногда мы натыкались на все тех же охранников-распорядителей. Словно злодеи-фашисты из компьютерной стрелялки «Wolfenstein», они или появлялись неожиданно, или стояли, замерев, по углам коридора.

– Хуаньин гуанлин! – вместо грозного окрика «Halt!» говорили они нам и любезно указывали дорогу.

Наконец мы добрели до нужной комнаты. Внутри – кожаный диван буквой «С», низкий столик с блюдцем, полным конфет и арахиса. На плавно изогнутой ножке – дисплей. Напротив дивана – огромный экран, чуть не во всю стену.

Ли Мэй незамедлительно принялась тыкать пальцами в дисплей – вылитый сенсорно-тактильный интерфейс с корабля «Энтерпрайз» из «Star Trek».

Появился служащий с папкой. О чем-то спросил меня, я не понял и оторвал Ли Мэй от ее увлекательного занятия.

– Он спрашивает, что мы будем заказывать. Хочешь пиво?

– Нет, пожалуй. Лучше сок. Буду привыкать веселиться, как вы, южане.

– О-о-о… – несогласно потрясла рукой Ли Мэй. – Видел бы ты, сколько может выпить мой папа! Так что заказывай, не стесняйся.

– Спасибо! – Я усмехнулся. – И все же, лучше – сок. А ты что будешь?

– Я? Ничего. Я же буду петь. Для тебя.

Отослав работника, я развалился на удобном диване, наблюдая за тем, как Ли Мэй разбирается с электронным меню.

Неужели я втюрился в девчонку настолько, что добровольно пришел в караоке, и не просто сидеть и страдать, но ждать, когда она запоет…

Нет.

Не втюрился, и не в девчонку.

Я – влюбился.

Влюбился в самую прекрасную девушку на земле.

По экрану пробежали непонятные мне иероглифы.

Ли Мэй проверила микрофон, отрегулировала громкость.

Начался красочный клип – что-то про школьную любовь, как я понял. Симпатичный паренек пел задушевно – судя по выражению его лица, но слышно его не было: комнату заполнил поначалу тихий и вкрадчивый, но мало-помалу крепнущий голос Ли Мэй.

К концу клипа она вошла во вкус. Пела, совершенно позабыв про меня, прикрыв глаза, не глядя на возникающие на экране иероглифы, не следя за коллизиями клипа, а там – безутешно рыдал симпатяга-парень, в то время как его подруга уезжала на велосипеде с другим.

Я не знаток женского вокала, но, слушая Ли Мэй, вдруг поймал себя на том, что наслаждаюсь ее пением. Куда лучше слушать звонкий девичий голос, тем более – своей любимой, чем мужской, пусть и певца-профессионала. Поэтому, сидя в позе отдыхающего барина, я покачивал ногой в такт музыке и смотрел то на экран, то на Ли Мэй.

Следующий клип оказался песенкой задорных близняшек-азиаток в морских костюмчиках о том, как хорошо быть маленькой девочкой. Я улыбался: Ли Мэй, сидя на диване рядом со мной, умудрялась пританцовывать ногами и размахивать руками.

Потом на экране облетала цветами вишни весна, а красавица в кимоно томно сидела у очага – как оказалось, Ли Мэй могла петь и по-японски.

– Но я умею только петь, а говорить – совсем чуть-чуть. Только то, что выучила из аниме, – пояснила она, выбирая новый клип.

– Кстати, кое-кто обещал мне спеть «Подмосковные вечера», – напомнил я ей.

Она оторвалась от монитора, взглянула из-под челки:

– О боже… Ты и впрямь все помнишь.

– Я же…

– Лаоши-и-и! – протянула она, передразнивая и меня и себя. – Ну, хорошо. Только это старая песня. Сейчас поищу…

Тонкие пальцы забегали по дисплею.

– Послушай, я хотел узнать, – сказал я, пользуясь паузой. – А почему, пока мы тут сидим, к окошку в двери уже раз пять, наверное, подходили служащие и смотрели?

– Ну… это всегда так. Чтобы… – Она явно смутилась. – Некоторые могут заниматься тут чем-то неприличным, а по правилам – нельзя. Вот и проверяют.

– Неприличным – это чем?

Я изобразил непонимание.

– Не разыгрывай меня. Ты же прекрасно понимаешь, чем.

В эту минуту за окошком промелькнул очередной служащий. Приблизив лицо вплотную к стеклу, всмотрелся и отошел.

– Вот, нашла!

Ли Мэй вопросительно посмотрела на меня.

– Правда, хочешь послушать?

Я кивнул.

К моему удивлению, на экране появились силуэты разведенного Дворцового моста и шпиль Петропавловки на фоне сиреневого вечернего неба.

Заиграла знакомая мелодия, побежала полоска, закрашивая иероглифы синим. Я узнавал виды Петербурга, перемешанные с московскими: Зимний, Кремль, фонтаны Петергофа, храм Василия Блаженного, Спас на Крови, Большой театр…

Ли Мэй старательно пела по-китайски, с интересом глядя на экран.

По моим расчетам, с минуты на минуту к нам в окно должны были снова заглянуть. Я поднялся, подошел вплотную к двери и вжался лицом в стекло, так, чтобы нос задрался на манер свиного пятачка. Услышал, как озадаченно сбилась с мелодии Ли Мэй, но все же продолжила петь.

Расчет оправдался: не простоял я и минуты, как с другой стороны узкого окна показался белый силуэт служащего. Машинально он приник к стеклу, пытаясь заглянуть к нам, но все, что смог увидать, была сплющенная физиономия лаовая. Не знаю, закричал ли он, но отшатнулся резво, аж подпрыгнул.

Я отбежал к дивану и уселся, как ни в чем не бывало. Спустя пару секунд к нам в дверь постучали и зашли сразу два работника. Ли Мэй бросила микрофон на диван и, хлопая себя по коленям, хохотала, сквозь смех, извиняясь перед персоналом.

Служащие, покивав, исчезли.

– Я уж начал думать, они нас выгонят.

Я обнял Ли Мэй, поцеловал в шею.

Она шутливо оттолкнула меня.

– А ты, оказывается, хулиган.

– Да, я такой, – напустив побольше самодовольства, важно кивнул я. – Не знаю, как там насчет Льва и кому с ним тяжело, но вот с хулиганом тебе придется повозиться, перевоспитывая.

– Ну, нет… Если твоя мама не справилась, то куда уж мне… Скажи, а на уроках своих ты тоже хулиганишь? Или там ты другой – в костюме, рубашке, при галстуке? Может, даже в очках?

– Да, на урок я надеваю строгий костюм, очки, еще для солидности – накладные лысину и живот. И прицепляю бороду, как у Маркса, мы же с ним одного зодиакального знака. Правда, сейчас борода висит на балконе, проветривается. И там, кажется, поселились ласточки и мыши… Смотри, они к нам до сих пор не заглянули после этого, – кивнул я на дверь.

– Ты их напугал, у них стресс.

Ли Мэй взглянула на часы.

– Пора. Я уже и напелась и насмеялась. Надо ехать в кампус.

Я взял ее за руку.

– Постой.

– Что? – насторожилась она.

– У тебя чудесный голос. Мне действительно нравится, когда ты поешь.

– Я не верю тебе!

Весело тряхнула челкой.

– Ты врун и хулиган. Ты же говорил, что ненавидишь караоке.

– Это я тогда врал. А сейчас – говорю правду.

Перед моим носом задвигался, будто маятник метронома, ее указательный палец.

– Нет уж, товарищ Мао, на этот раз ты меня не проведешь.

Вдруг она посерьезнела.

– А вообще… Я бы хотела, чтобы ты меня не обманывал, даже в шутку. Ведь я китаянка, а значит, очень наивная и доверчивая девушка. У нас принято верить мужчине…

На этот раз уже я изобразил пальцем движение метронома.

– Даже не пытайся меня на это купить. Я все же не турист и несколько лет прожил в Китае.

Мы оба рассмеялись.

– И все же… Скажи, ты действительно любишь меня?

– Да. Я люблю тебя. Хочешь, скажу тебя по-китайски?

Она кивнула.

– Во ай ни.

Ли Мэй порывисто обняла меня. Поцеловала.

Наконец – сама. Первая.

Обратно мы решили добираться на метро – оказалось, по наземке тут по прямой всего несколько станций.

Рассказал Ли Мэй о московском метро – шумном и старом, но романтичном.

– Почему? – удивилась она.

Мы как раз ступили на эскалатор и поднимались, стоя на одной ступеньке. Можно было бы сказать «плечом к плечу», но она была значительно ниже.

– Встань чуть повыше, – попросил я Ли Мэй.

Она шагнула. Взял ее за талию и развернул к себе. Поцеловал. Тут же повернул обратно – подъем закончился.

– Удобно? – подмигнул ей.

Довольно кивнула.

– Только у нас, в Москве, эти лестницы бывают длинные-предлинные. На несколько минут точно хватает. Поэтому влюбленные не теряют времени даром…

На секунду я погрустнел. Ли Мэй мгновенно заметила.

– Ты в порядке? Что случилось?

Заглянула мне в лицо.

– Да все хорошо… Просто жаль, что день закончился.

Говорить ей о том, что мне некстати вспомнился длинный эскалатор на «Тимирязевской», я не стал. Инку, когда только начали встречаться и не жили еще вместе, провожать было неудобно – от метро до ее дома всего пара минут ходьбы, не нацелуешься. Если ее мать углядывала нас в окно – а женщина она была зоркая! – непременно выходила в подъезд, а то и на улицу. Инкиной матери я побаивался: она работала водителем трамвая и запросто, в одиночку, могла тягать трамвайную сцепную железяку.

Зато на эскалаторе мы своего не упускали… Аж губы опухали…

– Но ведь мы увидимся. Я два дня буду занята, а на выходных – полностью твоя!

Светлая радость мягко стукнула в сердце, прошлась по нему, разогнав тени прошлого.

«Полностью твоя».

Какие эскалаторы?.. Нам, влюбленным, постелены все земные поля. Чтобы петь – во сне и наяву.

Я дышу. Я живу. Я люблю.

Раздались трели свистков – смотрители станции, пожилые дядьки в серой форме с повязками на рукавах, предупреждали о прибытии поезда…

…Вечерний кампус порадовал малолюдностью. Лишь на площади перед входом, как всегда, шла суета: раздвигали толпу желтые, зеленые, красные такси, копались в лотках с дисками студенты, суетились охранники.

Мы дошагали до середины кампуса.

Едва различимо серел монумент Мао.

– У нас было прекрасное свидание… – Ли Мэй прижалась губами к моему плечу, голос ее звучал глухо. – Я так волновалась утром…

Знала бы она, как волновался я…

– Жаль, что уже пора. Общежитие закрывают в одиннадцать.

– Еще куча времени!

Я взглянул на часы.

– Оно пролетит, я не замечу и опоздаю. И меня не впустят до утра.

Я решился.

– Хочешь, пойдем ко мне.

Она не ответила, но я почувствовал, как напряглись ее плечи, и застыла спина.

– Извини… – дернула она ремешок своей сумочки. – Мне действительно пора.

Аккуратно высвободилась и торопливо, почти бегом, скрылась в боковой, едва освещенной аллее.

Я догнал ее, осторожно тронул за руку.

– Извини… Я не то имел в виду…

В темноте я почти не видел ее лица.

– Ну что ты, все в порядке. Я просто не могу привыкнуть…

Она подалась ко мне.

Под звон комаров и мерное поскрипывание какого-то ночного жука мы процеловались минут пять.

– Все, я побежала! – снова вывернулась она из моих рук. – Во ай ни.

– Во ай ни.

Стук каблучков…

Я остался в темноте один.

Огляделся.

Влажный мрак и тишина, если не считать скрипучих трелей.

Возле моего лица плавно покачивалась черная лапа невысокой пальмы. Задрав голову, я увидел зубчатую гряду макушек кипарисов и беззвездное небо.

Пахло чуть застоявшейся водой.

«Темные аллеи какие-то…»

Щелкнул зажигалкой, сделав пламя посильнее.

Осветился лишь пятачок под ногами, я даже разглядел рисунок на плитах – две птицы, не то цапли, не то журавли, сплелись в круг наподобие символа «инь-ян».

Зажигалка моя раскалилась, обожгла пальцы. Огонек погас. Темнота вокруг стала совсем непроглядной.

В субботу утром я занимался в пустом по случаю выходного дня спортзале. Чуть позже набежит народ, займет беговые дорожки, рассядется по скамьям для жимов – попивать чай и болтать. Заиграет умиротворяющая музыка, тягучая и сладкая китайская попса, и занимающиеся начнут с удовольствием подпевать на весь зал тонкими голосами. Пока же было мое время, и я старался не терять его даром. Нанизывал на гриф штанги пахучие, прорезиненные «блины» – красные двадцатипятки, желтые двадцатки, синие пятнашки. Укладывался на скамью. Проводил ладонями по шероховатому грифу. Выжимал раз за разом, чувствуя бушевавшую во мне волну силы и радости.

Добавил пару черных десятикилограммовых дисков. Еще подход. И еще один. Легкая эйфория от собственной мощи кружила голову… Заглянул менеджер Ван – поджарый и смуглый парень лет тридцати. Посчитал вес на штанге, довольно кивнул.

– Сегодня твой рекорд, да? – спросил по-английски.

Я вытер лицо полотенцем.

– На пять килограммов, мужик. Ты за всеми успеваешь следить?

– Работа такая!

Ван сделал ответственное лицо.

– Такие, как ты, у нас в зале нечасто бывают.

– Ну, так дай мне скидку. Буду вам рекламой, а с тебя – бесплатный абонемент на следующий год.

Ван хитро рассмеялся:

– Осилишь двести – тогда поговорим.

– Ловлю на слове, – подмигнул я ему. – Ну-ка, скажи мне, для бодрости… Помнишь, учил тебя?

Ван вздохнул и наморщил лоб. Старательно выговорил:

– Тлабота, негыла, соце ишоу высако! Я засмеялся.

Ван почесал подбородок:

– Не понимаю, как ты говоришь на таком языке. Кстати, что это значит?

– Это такой лозунг. О трудовой дисциплине.

– Тогда работай!

Ван хлопнул меня по плечу.

– Я потом научу тебя китайским лозунгам.

– Нет, хватит работы на сегодня. У меня еще свидание днем. Ван оживился и учинил настоящий допрос:

– Неужели? С иностранкой? Или она китаянка? Где познакомился? Хороша? А подруга есть у нее, одинокая?

– Э, э, э!.. – осадил его. – Иди работай.

Смеясь и напевая что-то, Ван направился в зал йоги. Гудели потолочные вентиляторы, в окна бил яркий солнечный свет, доносилась музыка с площадки возле зала – непременный атрибут китайского утра, тем более в парке.

В раздевалке услышал знакомую мелодию: ревела моя «Nokia». Подбежал к шкафчику, распахнул дверцу, схватил трубку. «Ли Мэй вызывает» – обрадовала надпись. – Да!

– Привет! – бодрый голос. – Ты где?

– В парке.

– Хм… Гуляешь?

– Тут фитнес-центр, прямо в парке.

– Это через речку который? – Да.

– Долго еще будешь там?

– Закончил уже.

– Подождешь меня? Хочу посмотреть.

– В другой раз, хорошо? Давай лучше у входа встретимся. Погуляем.

– Давай. Я уже позавтракала. Через полчаса буду. Бай-бай!

На площади перед входом в парк было не протолкнуться. Ослабевая лишь на минуты, когда светофор над ближайшим проспектом загорался для пешеходов красным, людской поток валил к арочным воротам с темно-серыми львами. Семьями, группами, поодиночке и парами. Ковыляли пенсионеры, размахивали сцепленными в «замок» руками влюбленные. По-хозяйски властными жестами, покрикивая, руководили своими семействами деловые отцы. Дети, уже перепачканные мороженым, носились под ногами взрослых или восседали в колясках. Из кресел на колесах отрешенно смотрели на мир потемневшие от времени старики, даже по жаре укрытые пледом, – их катили не то родственники, не то сиделки.

Высоко вскидывая колени, в ворота вбежали два лаовая, с лицами пожилых и разумных сайгаков, с налобными повязками, оба в ярких трико. Этих я знал: побегав по парку, они потом часа два будут упражняться в спортзале, подчеркнуто заботливо страхуя друг друга. Голландцы, обоим за сорок, ближе к пятидесяти. Я был убежден, что это парочка гомосексуалистов. Ван тоже так считал, но относился к ним терпимо. Впрочем, у него работа такая.

Время от времени тарахтели трехколесные мотоциклы – единственный транспорт, которому разрешено заезжать в парк, на нем ездят самостоятельные, активные инвалиды. Правда, рожи у седоков попадались такие, что я невольно вспоминал Моргунова в «Операции „Ы“ и его вопль: „Где этот чертов инвалид?!“»

Чуть в стороне от входа, собрав толпу любопытных, пенсионеры широкими кистями выводили на плитах площади иероглифы. Кисти они обмакивали в ведерко с обычной водой.

Жизнь такой каллиграфии под шанхайским солнцем – мимолетна. В этом мастера вместе со зрителями и находят особую прелесть. Меня всегда удивляло, что чуть ли не половина зрителей – смуглые, плохо одетые, явно деревенского вида и почти наверняка неграмотные приезжие. Торговцы, рабочие, обслуга… В выходной день они одевались получше, кто как мог, и шли с утра погулять в парке. Первое зрелище поджидало их прямо у входа – движения влажной кисти по серому камню, символы-образы, живущие столь коротко…

Между тележками с сахарной ватой и продавцами воздушных шариков бродила огромная пузатая курица в резиновых сапогах – раздавала рекламные буклеты KFC. Коротая время, я пробовал разглядеть, кто внутри дурацкого костюма, парень или девушка. Заметив мой интерес, курица засеменила вперед.

Рука в белой матерчатой перчатке, скрывавшаяся под одним из крыльев, протянула мне яркую бумажку Я принялся скорее всматриваться в текст, чем вчитываться. Угадывал, выхватывал знакомые отдельные иероглифы и целые сочетания. Чтение китайского текста утомляет намного меньше, чем попытка его воспринять на слух. У каждого иероглифа своя и только своя форма, а звуки зависят от тонов, да и произносят их – как вздумается. Китайцы сами друг друга часто не понимают, и тогда принимаются рисовать пальцами в воздухе или на ладони нужный иероглиф.

– Упражняешься? – раздался сбоку веселый голос.

Так захватило дух, что чуть не выронил бумажку. Скомкал ее, сунул в карман.

Мы поцеловались. Обнялись.

На Ли Мэй была полудетская розовая футболка с белым Снуппи. Такой же розовый зонтик, только с голубыми цветочками, бросал призрачную, но все же тень на ее распущенные волосы. Косметики я не разглядел, разве что едва заметно подведенные глаза.

Я оглядел ноги Ли Мэй – в джинсовых шортах и новых босоножках на высоком каблуке.

– Уверена, что гулять по парку на каблуках – самое оно? – с сомнением спросил я Ли Мэй.

– Вполне, – ответила она. – Да и с тобой мне так удобнее.

Я закинул на плечо рюкзак с тренировочной формой.

– Ну, пошли?

Взяла меня под руку.

Я кивнул в сторону каллиграфов:

– Хочу научиться, как они. Тоже буду рисовать по утрам. Думаю, вокруг меня народу побольше соберется.

– Иероглифы не рисуют. Их пишут.

– Да ну?

По центральной аллее, мимо клумб и танцующих под «музыку» пенсионеров, мы зашагали к небольшому озеру. Я старался приноровиться к шагам Ли Мэй: отвык ходить с кем-либо под руку, то и дело сбивался на привычную медвежью развалку, стыдясь своей неуклюжести и громоздкости.

Взгляд мой остановился на одном из рекламных щитов вдоль аллеи. Среди белоснежек, микки маусов, гуфи и прочих диснеевских дональдов в глаза мне бросился постер из мультфильма «Красавица и Чудовище». Я вздохнул, утешая себя счастливым концом этой истории.

– Любишь мультфильмы? – вдруг спросила Ли Мэй.

– Нет, – вздрогнул я. – Американские – точно нет.

– Я тоже. Вот японские – другое дело. До сих пор смотрю.

На мой взгляд, японская анимация – безумие чистой воды, к тому же плохо нарисованное, но я не стал делиться этим ценным наблюдением с Ли Мэй.

Лазурно-золотистый купол неба сиял над нами.

Ли Мэй то складывала зонт в тени ветвей деревьев, то раскрывала опять, едва мы выходили на мостик через ручей или на открытую часть дороги.

Я подтрунивал над ней и китаянками вообще, над их любовью к белой коже, солнцебоязнью и страстью к всевозможным отбеливателям – кремам, мылам, гелям…

Ли Мэй вдруг сложила зонтик и решительно зацокала по плитам дорожки к ближайшей урне в виде пингвина.

Я едва успел спасти зонтик из распахнутого клюва жестяной птицы.

– Ну, я же просто шутил… У меня в стране считают, что человек с белым лицом – нездоровый, больной. Под зонтиком надо ходить, только когда дождь.

– Тебе смешно, – отвечала она, оглядываясь. – Вон, посмотри!

Ли Мэй кивнула в сторону скамеек. Возле них я увидел невысокую, очень смуглую работницу в синем комбинезоне и остроконечной соломенной шляпе. Она вытряхивала мусор из урны в большой блестящий черный мешок.

– Это вам, европейцам, солнце кажется полезным, а загар – красивым. Но на самом деле темная кожа – признак низшего сословия.

Я подумал о заполонивших Москву смуглолицых гастарбайтерах. Из солидарности с китайской аристократией согласился.

– А ты, из какого сословия? – спросил я Ли Мэй.

– По материнской линии – у нас древний род. Наша фамилия была Сыма. Если ты заметил, у китайцев односложные фамилии, а эта – из двух слогов, большая редкость. Лишь у некоторых старинных родов сохранилось такое. В нашем – было много крупных чиновников, при разных династиях.

– А куда же девалась ваша фамилия потом? Почему сейчас «Ли»?

– Во времена Мао родственники поменяли, опасно было. Да и сыновей больше не появлялось, одни девочки, а фамилия передается по мужу.

– Ну и хорошо. А то мне пришлось бы звать тебя Симой, есть такое имя. Симона.

– Красивое имя.

«Нет уж, – подумал я, – пусть этим именем восхищаются мужья одесских тетушек».

– Все же хорошо, что ты у меня Цветок Сливы.

– А что означает твое имя? Не китайское, а родное. Есть значение? – спросила Ли Мэй из-под зонтика – мы опять поднимались по мостику.

Чуть впереди кусты и деревья поредели, и сквозь них, за изгибом дорожки, блестела водная гладь.

– Понятия не имею.

– Никогда не интересовался у родителей?

Она даже остановилась и откинула зонт.

Пожал плечами.

– Я не особо верю во все эти «судьба и имя». Обычные предрассудки. Хочешь, расскажу одну шутку?

– Давай.

– Только обещай, что нормально воспримешь.

– А в чем дело?

– Это про то, как китайцы имена детям дают.

– О, это интересно. Давай, конечно.

– Китайцы, чтобы не морочить голову над именем, просто бросают с каменистого пригорка железный таз или сковородку. И слушают, какие звуки получаются. Гон-бам-цун-дон-цан! Так ребенка и называ…

Я осекся.

Лицо Ли Мэй помертвело. Губы сжались в полоску.

– Я предупреждал… – промямлил я.

Она сложила зонтик и, выставив руку с ним в мою сторону – на манер оружия, произнесла четко, почти по слогам, совершенно ледяным тоном:

– Ты только что оскорбил не только меня, как китаянку. И не только моих родителей и весь наш древний род. Ты оскорбил всю нашу великую культуру и нацию.

– Послушай…

– Нет, это ты послушай!

Я скис и сник. Лишь уверенность, что прямо сейчас пойду и утоплюсь, давала мне силы дослушать приговор.

– Так вот… – все тем же тоном произнесла Ли Мэй, делая шаг ко мне. – После таких ужасных слов, что ты себе позволил, я думаю, ты сам понимаешь…

Я мало что понимал. Я вообще не соображал, но на всякий случай покорно кивнул.

Неожиданно зонтик мягко стукнул меня по голове.

Я вздрогнул.

Ли Мэй хохотала, то упираясь руками в колени, то распрямляясь и показывая на меня зонтиком.

– Видел бы ты… себя… со стороны… – едва выговаривала она, трясясь от смеха. – Это тебе… за зонтик и цвет лица… чтобы…

Она махнула рукой и продолжила заливаться.

Я стоял, как стоял на Семеновском плацу петрашевец, которому только что отменили смертную казнь. Так и рехнуться недолго… С одним из них, кажется, такое и случилось.

Отсмеялась. Снова взяла меня под руку.

– Неужели ты купился? – спросила, все еще лучась недавним весельем, смешинки так и прыгали в ее глазах.

– С потрохами, – легко признался я.

На берегу озера мы увидели бетонную беседку, выкрашенную в белый цвет. Рядом – подобие крохотной пристани. Пристань пустовала: солнце почти забралось в зенит и здорово пригревало. Зато под крышей беседки, привлеченные тенью и легкой прохладцей от воды, собрались любители народного пения. Два старичка играли на эрху[7], бодро водя смычком меж двумя струнами. Лицо одного было совершенно непроницаемо, лишь поблескивал в очках отраженный от воды солнечный свет. Второй был поживее: то прикрывал глаза, то вскидывал голову.

Нарядная веселая пенсионерка пела высоким прерывистым голосом.

Слушатели вдоль стен и у входа подпевали ей в особо экспрессивных местах.

– Хочешь послушать? – спросил я Ли Мэй.

Она, прыснув, потащила меня дальше.

– Ты не любишь народных песен? – я деланно удивился. – Но ведь ты так любишь петь!

Поднес кулак ко рту, изображая микрофон. Нарочито высоким голосом воспроизвел один из вчерашних мотивов.

– Ты, кажется, не любитель фольклора, – улыбнулась она. – Это удел стариков.

Я согласился:

– Мои студенты тоже так говорят. Жаль. Лет через тридцать-сорок ваши парки умолкнут.

– Нет, вряд ли. Не знаю почему, но внуки обожают слушать бабушек и дедушек, когда те поют.

Мы стали целоваться – под солнечным светом и легким ветерком. Зонтик Ли Мэй держала на плече, прикрывая нас от взглядов из беседки.

Солнце припекало.

Мы взялись за руки и нырнули в тень хвойной рощицы. Метров через двадцать извилистая тропинка, выложенная неровным камнем, вывела нас на поляну.

Перед нами открылся типичный китайский «уголок здоровья». Раскрашенные в желто-синие тона металлические тренажеры малопонятного мне назначения, какие-то круглые пластиковые щиты – очевидно, массажеры. Узкие брусья и невысокие перекладины.

Почти все снаряды были заняты: на них сидели, стояли, крутились, вращались, их тянули и просто совершали с ними разные замысловатые движения бодрые старички.

Рядом со мной прошел, пыля стоптанными кедами, сутулый дедок в старых трениках и белой майке. Равнодушно взглянул на нас, опустил лысую голову и зашаркал дальше, в сторону брусьев.

Я уже собрался изобразить его походку, а заодно узнать у Ли Мэй, отчего китайцы, и стар и млад, так любят шаркать, но вдруг замер от увиденного.

Дедок, доковыляв до брусьев, уцепился за них и вдруг легко подскочил, вытянув перед собой ноги. Потом несколько раз перевернулся, сделал на руках стойку вниз головой, кувыркнулся опять и уселся на шпагат на одной из перекладин.

– Хэлоу! Хэлоу! – помахал нам рукой спортивного вида седой крепыш в белой обтягивающей футболке и широких черных штанах.

– Пошли отсюда, – сказал я Ли Мэй. – А то сейчас предложит поотжиматься, кто больше…

Но было уже поздно. Крепыш подошел и протянул руку. Я пожал ее. На вид ему было лет шестьдесят, может, и больше – у китайцев трудно определить возраст. Седой зачес, морщинистое лицо, веселые глаза.

Что-то спросил. Я не понял, посмотрел на Ли Мэй.

– Он спрашивает, не хочешь ли ты побороться с ним, – перевела она. – Спрашивает, сколько в тебе килограммов. Говорит, у тебя руки, как у него ноги.

– А в нем сколько?

– Пятьдесят пять, он сказал.

– Скажи ему, что я его боюсь и заранее сдаюсь, хоть и ровно в два раза тяжелее – попросил я. – Я уже вон тем гимнастом впечатлился.

Кивнул в сторону брусьев.

Старик засмеялся.

– Он просит толкнуть его всего один раз. Хочет попробовать, сможет ли устоять на ногах.

Старость надо уважать. Я снял с плеча рюкзак. Передал Ли Мэй.

– Ну ладно… Как думаешь, не опасно?

– Ну что ты… Старики тут часто занимаются борьбой.

«Надеюсь, по яйцам он мне не заедет» – подумал я.

Мы вышли на ровную земляную площадку. Встали в полуметре друг от друга.

Старик улыбнулся и показал – давай. Я шагнул, вскинув руку. И налетел на собравшихся зрителей: старика передо мной не было. Обернулся и увидел его, стоявшего в расслабленной позе, спиной ко мне. Я бросился в сторону резвого дедушки снова, на этот раз внимательно следя за его движениями и растопырив напряженные руки, но все равно не успел понять, почему подломился в коленях и полетел вниз. Впрочем, упасть старик мне не дал – подставил руку. Мне показалось, я ударился о ручку деревянного кресла.

Зрители оживленно залопотали. Старик что-то громко возвестил и все загалдели еще пуще. Стыд поражения боролся во мне с закипавшей злостью.

Ли Мэй вдруг захлопала в ладоши.

– Он говорит, ты очень достойный противник! – радостно перевела она.

– Скажи ему, приятно было познакомиться.

Я забрал свой рюкзак. Да уж… Хороший урок старик задал. Толкнешь такого на улице – и не заметишь, как в мусорном баке окажешься. Правильно говорят: старость надо уважать.

– Он приглашает тебя на тренировки, – добавила Ли Мэй. – Ты ему понравился.

– Вот это-то и пугает… Будет колотить меня почем зря…

Я всерьез опасался, что в следующий раз на мне опробуют нунчаку или секретные приемы Шаолиня.

Мы раскланялись со стариком-крепышом, пожали друг другу руки и выставили каждый по большому пальцу: ok! И я поспешил убраться с площадки, пока какая-нибудь бабушка, лихо тягавшая ручки тренажера «наездник», не предложила мне посоревноваться на скорость.

Смеясь, мы забрались на пригорок и начали целоваться возле огромного валуна с красными иероглифами, но были атакованы мелкой кусачей мошкарой – особенно досталось голым ногам Ли Мэй.

Почти бегом, прыгая по плоским камням, спустились вниз, на вымощенную плиткой площадь, все свободное пространство которой было занято танцующими. Из внушительных колонок гремело попурри восьмидесятых. Танцевали парами, в основном – вальсируя, или просто репетируя движения неизвестных мне плясок.

Вокруг некоторых деревьев, на круговых скамьях, резались в карты и мацзян[8] шумные мужские компании. Там же виднелись трехколесные мотоциклы: инвалиды-картежники прямо с сидений шлепали картами по скамье. Перед очередным ходом они выгибались и заносили руку с картой, точно шашку для лихого удара – как заправские кубанские казаки.

В стороне от азартных игроков, растянув между столбиков сетку, сражались в бадминтон две команды – похоже, семейные пары. Сквозь музыку я слышал характерное «тон!», «тон!» (воланчик встречался с ракеткой) и выкрики при ударах. Скорость игры была невероятной.

Недалеко от площади зеленел обширный газон. Народ группками сидел на траве, укрывшись от солнца зонтиками и легкими тентами, трапезничал, копошась в бумажных пакетах и коробочках из «Макдональдса». Между сидящими, задрав голову к небу и вращая катушки с леской, расхаживали любители воздушных змеев: воздух над газоном пестрел хвостами летучих гадов.

– О чем ты задумался?

Ли Мэй озабоченно заглянула мне в лицо.

Я разглядывал площадь.

– У нас, когда народ отдыхает, все больше пьет. А у вас в парке – ни одного пьяного. Танцуют. Поют. В бадминтон играют. Мне непонятно, почему…

– Ну, понять можно, только попробовав, – вдруг сказала она, качнув головой и поведя плечами. – Нравится музыка? Хочешь, а? Давай!

Из колонок, сменив «АВВА», раздалась залихватская ламбада.

– Что? Танцевать?

– Конечно! Ну, давай!

Пританцовывая, Ли Мэй взяла меня за руки, отступила назад.

Я продолжал упираться. Не переставая ступать ногами в такт музыке и вращая бедрами – я сходил с ума от ее движений! – Ли Мэй тянула меня к танцующим.

– Давай же! Ну! – белоснежно вспыхнула ее улыбка. – Что с тобой?

Проклиная все на свете, поддался и сделал несколько старательных па. Тут же высвободился, вернулся на место.

– Ты совсем не умеешь танцевать! – искренне изумилась Ли Мэй. – Не огорчайся! Я тебя обязательно научу!

Я вздохнул.

Сегодня явно не мой день.

День Позора.

Сначала я повелся, как дитя, на ее шутку и получил зонтиком, потом меня чуть не побил дедушка на поляне, и вот теперь апофеоз – полное фиаско с танцами.

А ведь еще утром я упивался собственной силой…

– Ты знаешь… – обвила она мою шею руками, пригнула к себе, приблизила лицо вплотную, так что наши носы и губы почти касались друг друга. – Я тебя сегодня узнала другим. Поэтому люблю все больше и больше…

白酒 Водка

…Все больше ощущаю желание отлить. Покуриваю и наблюдаю за качающейся на волнах пластиковой канистрой – ее пытается подцепить багром и затащить в лодку загорелый дочерна, а может, просто грязный полуголый человек в закатанных до колен синих штанах.

Удивительная страна. Ничто здесь не останется бесхозным. Не пропадает без присмотра.

Быть может, и я, дрейфующий непонятно куда – как букет в проруби, как эта вот канистра по грязной воде, – кому-нибудь пригожусь. Или просто свалюсь по пьяни в речку, и меня вот так же багром будут вылавливать с полицейского катера…

Вдруг понимаю, что мое похмелье прошло. Выпитое натощак пиво не просто смыло его, но поволокло меня в пучину нового опьянения. Попробовал бы сейчас кто-нибудь подцепить меня багром…

Вздрагиваю от тычка в бок.

Ну конечно. Попрошайка – неопределенного возраста дед, с котомкой через плечо. Чем-то, как и многие его коллеги тут, неуловимо напоминает опустившегося Солженицына: та же лысина поперек головы, тот же прищур глаз.

Я делю попрошаек на две основные категории. «Сесеки» и «челобитники». Первые цепляются к вам у автобусных остановок, у входа в парк и на перекрестках, протягивая стаканчик с мелочью и приговаривая: «се-се, се-се!» Последние исповедуют пассивный путь обогащения. Завернутые в лохмотья, лежат ничком в подземном переходе, методично стукаясь башкой об пол. Есть еще интеллигентного вида очкарики, в костюмах и с портфелями: те сидят перед громоздкими «дацзыбао», написанными мелом на асфальте. В иероглифах я не силен, но там что-то про неудавшийся бизнес, голодную семью и отсутствие средств вернуться домой. Иногда попадается женщина с ребенком. Такие чаще не побираются, а продают порнушные диски, то есть работают. Я покупаю у них хуанпянь, так они называют порнуху. Порнуха обычно отвратного качества, в основном азиатская. Скучная, с уродливыми актерами, но я все равно покупаю.

Наглый «сесека» сует мне под нос пластиковый стакан. В стакане несколько цзяо. «Сесека» встряхивает мелочь.

Не отстанет, если не принять мер.

Действенных мер всего две. Выбить у него стаканчик из рук, чтобы вся его выручка разлетелась веером, или удалиться скорым шагом. Слова и жесты на попрошаек не действуют. Ни покачивание головой, ни объяснения, что денег нет, ни даже угроза кулаком. Попрошайки в Шанхае настырны. Никто их тут не бьет и не гоняет.

Неожиданно для самого себя отпихиваю «сесеку» локтем. Расстегиваю ширинку и принимаюсь мочиться на парапет, стараясь не забрызгать свои светлые штаны.

«Сесека» таращит глаза. Стаканчик в его руке замирает.

Я делаю движение в его сторону, струя довольно резвая. Попрошайка пятится. Бормочет что-то и удаляется, оглядываясь через каждую пару шагов.

Проезжают несколько человек на скутерах и велосипедах. Выворачивая головы, с любопытством наблюдают сцену.

Перехожу дорогу, иду в сторону автострады. Где-то там должен быть магазин.

Главное – не разгоняться. Пиво на жаре может разморить в два счета. Будешь потом бродить по району с осоловелыми глазами и отвисшим бурдюком живота. Самый верный способ не раскиснуть – осадить пивной дурман водкой. Водка бодрит, проясняет голову.

Конечно, за «Столичной» или «Абсолютом» я не поеду. Тащиться в «Careefour» за импортной бутылкой мне лень. Да и что потом делать с целым литром бухла?.. Ведь главное – не разгоняться. Вечером, в крайнем случае, завтра утром, все же надо проверить тесты и сдать их в учебную часть. Я единственный, кто подвел: мистер У, седоватый китаец, замдекана, уже извел меня своими звонками.

Не складываются у нас отношения.

В магазине я беру стаканчик водки «Шэнсянь». Обычный стеклянный стакан с изображением двух рыбок, закрытый пластиковой крышкой. Для герметичности крышка обмотана чем-то вроде скотча. Сто пятьдесят граммов вонючей водки. Залпом ее пить невозможно, только вдогонку пиву. Прикупаю две бутылки «Харбина», светлого, освежающего.

На лавочке неподалеку, под сигарету, выпиваю.

Настроение улучшается.

Самое важное – удержать дрянное пойло внутри. Пиво – хороший помощник, настоящий «толкач».

О китайской водке можно рассуждать долго. Я даже среди русских встречал поклонников местного бухла. Хотя уверен, по большому счету это все выпендреж. Такое дерьмо разве может нравиться…

На вкус и запах, вся здешняя водка напоминает просроченный одеколон «Саша» вперемешку с духами «Красная Москва». В армии одеколон пить доводилось – рутинно, «фурик» на двоих, «под рукав». Надо только тип парфюма знать. Чтобы мы не потравились, замполит напоминал, какие литеры на этикетках означают, что вариант «питьевой», а каких надо остерегаться. Китайскую крепкую бесцветную жидкость я пробовал не раз и скажу: уж лучше одеколон «Саша»! Да где ж его взять…

Пью что есть.

На полках магазинов, на почетном месте выставлены дорогие сорта, в подарочных коробках с красным и золотым – «маотай». Пониже, у пола – пластиковые сосуды со странными пробками, наподобие детских сосок. В частных магазинчиках попадается водка в стеклянной таре, с криво налепленной блеклой этикеткой. Есть «йогурты» – я только что принял один. Бывают «фуфырики», похожие на аптечные пузырьки. Встречаются даже и баклажки на несколько литров.

По-китайски такое бухло, называется незатейливо, байцзю – «белое спиртное». Крепость его разная: слабое пойло – градусов тридцать пять, а есть и пятьдесят шесть и шестьдесят пять.

Нормально.

Китайская водка тяжело идет, но хорошо ложится. Пить ее можно и нужно теплой. Маслянистая, сивушная, вонючая – она расслабляет, настраивает на благодушие. Даже под пиво.

Потому-то я ее и пью…

初爱 Влюбленность

…Первый опыт питья байцзю я получил, как ни странно, с Ли Мэй.

Мы встречались уже около месяца. Гуляли по кампусу, по вечерам целовались в кипарисовой рощице у ручья. Ходили по ресторанам – она учила меня разбираться в меню и заказывать блюда.

– Моя сестра выходит замуж, – сказала она как-то раз за обедом.

– У тебя есть сестра? Ты никогда не говорила.

– Двоюродная. Ей двадцать шесть.

– Поздравь ее от меня.

– Ты сам можешь это сделать. Она приглашает тебя на свадьбу.

– Меня?

Палочки чуть не выпали из моих рук.

– Ну да.

– Да ведь мы совсем не знакомы.

– Неважно: я – ее сестра, ты – мой парень.

– Но…

– В субботу, в ресторане, на Нанкинлу.

– О чем ты говоришь… Сегодня… Погоди, сегодня – четверг. Это что – послезавтра?

Радостно кивнула.

– Нет, я не могу. Во-первых, мы с Ласом уже договорились идти в ирландский паб… Ну, хорошо, это можно отменить. Но у меня, ни рубашки, ни галстука, ни обуви – ничего подходящего нет… Не в джинсах же идти…

Недоуменно пожала плечами.

– Почему нет? Иди в чем хочешь. Ты же не жених.

– Хм… допустим. Хорошо. Ну а подарок мне, когда искать? И что вообще дарить?

Помахала тонкой ладонью.

– Ничего не надо. Я купила им уже.

– И что же?

– Стельки для обуви, с красивой вышивкой.

Я засмеялся. Так, что со столиков по соседству с любопытством поглядели на нас. Трясся, вытирал глаза и не мог остановиться.

Ли Мэй непонимающе улыбалась. Разглядывала меня.

– Что? – спросила она, когда мне кое-как удалось затихнуть.

– Не обращай внимания… И это – нормальный подарок?

– Конечно. На память.

Я настоял на подарке от себя. Ли Мэй сказала, что можно просто деньгами, в красном конверте. Главное – чтобы четное число было. Сумма ведь для двоих.

– Скажи, а ты когда узнала про свадьбу? – спросил, провожая ее до общежития.

– Два… нет, почти три месяца назад. А что?

– Ну, хорошо, что не сказала мне об этом завтра, или в субботу после обеда.

Сердиться я даже не думал. Во-первых, я любил ее, а во-вторых, она была китаянкой. Во многом не очень типичной, но все же – китаянкой. Как принято делать тут дела, я уже давно был в курсе. Студенты, которых я за неделю до экзамена спрашивал, нет ли у них вопросов по пройденному материалу, отнекивались и отмалчивались, но зато в воскресенье утром, часов в семь, начинали звонить и вовсю задавать вопросы, потому что завтра – понедельник, экзамен. Проверить перевод коллеги-китайцы меня просили исключительно «сейчас и срочно», потому что их уже где-то с нетерпением ждут. При этом даже не спрашивали, есть ли у меня время прямо «сейчас» и никогда заранее не предупреждали о возможной работе. Спрашивать китайца в январе о планах на апрель – бесполезно. Для него это так далеко, что попросту не существует. Вот в конце марта – другое дело. О будущем китайцы имеют представление, схожее с детьми лет трех-четырех: завтра – относительно понятно, значит «не сейчас»; послезавтра – что-то неясное, расплывчатое и далекое; ну а «на следующей неделе» означает «в дальнем неизвестном будущем», о котором нечего и думать.

Суббота.

Я стоял на главной площади кампуса, возле памятника Мао.

Сказать, что я волновался, – ничего не сказать. Ведь за мной на черном «пассате» заехал не кто иной, как отец Ли Мэй. Улыбчивый мужик лет пятидесяти, с ежиком седоватых волос, низенький, коренастый, морщинистый, в строгом костюме. Вышел из машины, пожал руку, открыл переднюю дверцу. Сзади сидела Ли Мэй и ее мама. Обе приветливо мне помахали.

Стесняясь и потея, я сел вполоборота к ним. Машина покатила к выездным воротам кампуса.

Родители Ли Мэй по-английски не говорили. Мама – красивая, худощавая, с короткой прической, в синем платье с открытыми руками, через дочку расспрашивала меня о всякой ерунде. Типичные светские вопросы лаоваю: как ему город, кухня, погода… Ли Мэй хихикала над моими вымученными ответами и явным стеснением. Отец, не отрываясь от дороги – мы ехали по эстакаде в плотном субботнем потоке, кивал и улыбался.

– Вы с мамой очень похожи, – сказал я. – Скажи папе, что женщины в его семье очень красивые.

Ли Мэй перевела.

Мама засмеялась, как смеялась сама Ли Мэй. Отец улыбнулся, от глаз его разбежались темные, похожие на царапины, морщины.

Родители не донимали меня особым вниманием. Не в пример Инкиной родне – я помнил взгляды ее бабушки, суровой пенсионерки, бывшего парторга, и матери – крупной, властной, лет десять отработавшей в трамвайном депо…

Доехали быстро.

Я успокоился по поводу своих джинсов и футболки. Половина приглашенных были одеты с одинаковой небрежностью. Женщины еще более-менее принарядились, а мужики пришли, кто в чем. На Ли Мэй было короткое, до колен, красное ципао[9] с серебристыми цветами и павлинами.

Ее родители куда-то исчезли. На нас смотрели со всех сторон.

У входа в банкетный зал стоял важного вида дядька, с папкой в руках. Сверял имена, принимал подарки молодоженам, что-то записывал. Две девушки в красных платьях складывали букеты, конверты и коробки на длинный стол.

– Такое впечатление, что он отмечает, кто и что подарил, – сказал я Ли Мэй.

– Да, правильно. Так принято, – к моему изумлению, подтвердила она.

Я растерялся.

– Позор мне. Шестьсот юаней… Скажут, что твой парень – нищий.

– Наоборот, не надо было так много, ты же не близкий знакомый. Не волнуйся, все хорошо.

Зал еще не открыли. Гости – навскидку человек сто – бродили в фойе вдоль столов с напитками и конфетами. Играла живая музыка. Красотки в вечерних платьях с длинным разрезами перебирали струны арф. Девушки, стоявшие по бокам, играли на скрипках. Я переводил взгляд с бедер музыканток на их пальцы, следил за движениями смычков.

Ли Мэй шутливо пихнула меня локтем.

Музыка утопала в людском многоголосье.

Нас подвели к жениху и невесте.

Сестра Ли Мэй оказалась круглолицей и чуть полноватой, пышное белое платье лишь подчеркивало это. Жених походил на замученного учебой аспиранта-отличника: высокий, худой, в очках и черном костюме.

Вид у невесты был сосредоточенно-деловой, у жениха – глуповато-растерянный, как и у всех свадебных пар в мире.

Мы сфотографировались с новобрачными на память. Я поцеловал невесту, пожал руку жениху.

Гости прибывали.

Мужчины беспрерывно курили, стряхивая пепел на ковер. Носились наряженные в капроновые платья толстые дети. Становилось душно.

Вдруг музыка умолкла, вышел распорядитель, что-то прокричал. Все оживились, загалдели еще громче и устремились к распахнутым дверям.

Зал полностью отвечал китайским представлениям о роскоши: бордовые портьеры, красные скатерти с золотой бахромой, изогнутые золоченые ножки стульев, серебряная посуда, иероглифы «двойное счастье» на стенах. Огромный экран едва умещался на стене, под ним располагалась небольшая сцена с мощными динамиками по обеим сторонам.

Сколько в зале было столов, я сосчитать затруднился, но гостей явно прибавилось с момента, как мы приехали. Ли Мэй сказала, что должны быть человек пятьсот – все довольно скромно.

Официант в смокинге спросил наши имена, подвел к круглому столу неподалеку от сцены. Там уже сидели три парня и девушка, приятели жениха, как я понял. В центре стола – выпивка. Бутылка водки, две вина – белого и красного, три пива и аж четыре двухлитровых баллона «пепси». Еще несколько пакетов с соком. Официанты ловко пробирались между столами, разнося закуску.

– Где твои родители? – спросил я Ли Мэй, наклоняясь к ее уху – гомон в зале стоял ужасный.

Ли Мэй махнула куда-то вперед:

– Со взрослыми.

Я развеселился:

– Хорошо, что меня туда не отправили.

Почти касаясь губами моего уха, Ли Мэй ответила:

– Я им сказала, что ты – студент.

– И не предупредила?! А если бы я начал рассказывать о работе?!

– Так ведь все равно же переводила – я.

Потянулся за палочками, чтобы стукнуть ее.

Ли Мэй засмеялась и показала кончик языка.

Выскочил на сцену ведущий, долго что-то говорил в микрофон. У меня закладывало уши от звука – колонки были совсем рядом.

Вырубили общий свет, направили на сцену яркий софит. Под свадебный марш в освещенном круге появились новобрачные.

Ведущий снова принялся что-то вещать, вручил жениху и невесте бокалы с шампанским. Все дружно выпили за молодых – во время поздравительной речи официанты разливали по рюмкам, бокалам и стаканам спиртное. Пили, кто что хотел – правил не было.

Два парня за нашим столом потягивали красное вино. Третий вообще ничего не пил, склонился над тарелкой и увлеченно чавкал. Ли Мэй и вторая девушка – я не расслышал ее имени – выбрали сок. Я решил особо не увлекаться и выпил пару бокалов сухого белого.

Еще быстрее забегали официанты, стол заполнялся горячими блюдами.

Молодые исчезли со сцены. Гости активно ели, расхватывая еду с крутящегося центра стола.

Бутылку я допил быстро, под рыбу. Один из парней спросил меня, откуда я.

– Фром грэйт мазер Раша! – пародируя акцент, ответил я. – Зе бест кантри ин зе ворлд.

Ли Мэй улыбалась и кивала, вспомнила, наверное, наше первое свидание. Подмигнул ей.

Как русскому, мне предложили попробовать водки. Китайской, разумеется.

Налили в узкую рюмку, больше похожую на колпачок от авторучки.

– Ганьбэй! – чокнулся с парнями.

Едва не задохнулся, пытаясь проглотить. Запил соком из стакана Ли Мэй. Несколько минут сдерживал отрыжку. Жевал какую-то закусь. От огорчения выпил все красное вино, что оставалось на столе. И пиво.

Потом водку я наливал уже сам, на три пальца, в обычный стакан. Пил, не закусывая и не запивая.

«Они подумают, что я алкоголик…»

Общался с соседями по столику по-китайски, хлопал снова вышедшим на сцену молодым – невеста успела переодеться в синее платье. О чем-то говорил не то по-русски, не то по-английски, не то с отцом невесты, не то с отцом жениха – я не разобрал.

На сцене прибавилось народу – толкал речь лаобань, директор компании жениха, пояснила мне Ли Мэй.

Народ в зале усиленно питался, особо не прислушиваясь. После начальника выступал седенький старичок, пел неприятным тенором что-то национальное.

Невеста была уже в красном платье. Традиция, по словам Ли Мэй. Смена нескольких платьев за церемонию.

Вдруг стоявшие на сцене молодые принялись кланяться, а гости снова начали им хлопать.

– Пора собираться, – сказала Ли Мэй.

– Это – все? – поразился я.

– Да, папа с мамой уехали уже, так что поедем сами. Ты в порядке?

– Подожди, я не понял… Полтора часа – и вся свадьба? Без танцев, конкурсов, тостов гостей? Покушали-похлопали – и по домам?

– Ну, было много вкусной еды… Хотя ты почти не ел ничего.

– Зато напился какой-то настойки на вениках.

– Ты – как мой папа. Он тоже может много выпить. Маме пришлось его увезти на такси.

Я не знал, как отнестись к такому сравнению с папой. Наверное, ничего плохого она в виду не имела. Может, даже сделала комплимент.

– Увези меня тоже – на такси, как мама папу, – попросил я. – И уложи спать.

Она вздрогнула, быстро огляделась по сторонам.

– Тише!.. Могут услышать…

В такси она положила голову мне на колени. Я гладил ее волосы, разглядывая сквозь темные пряди свои пальцы. Мы мчались по эстакаде, над вечерним Шанхаем. Мелькал за окном однообразный пейзаж – фонари, щиты звукоизоляции, крыши домов, черные массивы офисных высоток.

Выпитая байцзю придала смелости. Я впервые за все время наших встреч положил руку на бедро Ли Мэй. Скользнул ладонью по расшитому шелку. Ли Мэй замерла. Словно невзначай зацепив край ее платья, я подушечками пальцев дотронулся до нежной, намного нежнее шелка кожи. Вернул ладонь на место, почувствовав едва уловимое ответное движение.

У ворот кампуса такси остановилось. Я пожалел, что по пути мы не попали ни в одну из пробок.

Шли по освещенной аллее кампуса, открыто, в обнимку. Возле поворота в сторону моего «Вайго сушэ» она чуть замедлила шаг. Я лишь крепче прижал ее к себе и решительно повернул на каменистую дорожку.

Вечер был теплый и тихий. Гигантскими пивными бутылками высились вдоль реки кипарисы. Узкий белый лунный серп висел в небе над их верхушками.

– Как у Ван Гога, – показал я.

– Только нет солнца…

По голосу чувствовалось – она волновалась.

Остановился и долго целовал ее.

– Я все же пойду к себе… Поздно уже… – нерешительно сказала она, оторвавшись от моих губ. – Я не могу. Я… никогда… никогда не…

– Конечно, поздно. Ведь мы уже почти пришли…

Я подхватил ее на руки.

– И назад пути нет.

– Увидят, увидят!

Она замолотила ногами в воздухе, держась за мою шею.

– Поцелуй меня.

Теплые, мягкие губы, маленький и нежный язык…

Раздалось треньканье велосипедного звонка – кому-то именно сейчас понадобилось проехать по этой дорожке…

Уединиться на улице – из области невозможного. Это ведь Китай…

…Она лежала на моей кровати, на боку, согнув ноги в коленях. Свою грудь, еще недавно ходившую ходуном – скорее от боли и непривычных ощущений, чем от наслаждения, она стыдливо прикрывала подушкой. Глаза и щеки все еще были влажными. Волосы разметались, налипли на заплаканную щеку.

Я сидел рядом. Гладил ее по голому плечу.

Расшитое серебром ципао висело на спинке стула. Поверх павлинов с цветами – треугольник ее трусиков.

– Я слышал, что девушки Востока очень нежные, хрупкие… Теперь знаю – это правда.

– Было ужасно больно… – тихо сказала она. – Думала, умру… Стыдно…

– Почему?

– Ты был во мне… А я ничего не чувствовала, кроме боли. Сначала страх, потом боль. И плакала, как дура.

– У меня на губах до сих пор вкус твоих слез.

– Что теперь с этим делать? – она шевельнулась, взглянула на простыню. – Надо было сразу замыть… Теперь поздно.

Шмыгнула носом и виновато посмотрела на меня.

Скулы ее пылали.

Я невольно улыбнулся.

– Только представь: ты становишься женщиной… и первое, что ты делаешь как женщина – бежишь в ванную стирать простынь… Забудь об этом.

– Что мне теперь делать? – рассеянно спросила она.

– Я же говорю – забудь.

– Я о другом… Теперь все догадаются, что я… Что я больше не девушка.

Я изумился.

– Как?! Вас что – проверяют?! И сообщают всем?..

– Нет, конечно. Как это может быть? Но ведь моя фигура теперь поменяется…

– Что ты… Ты ведь не беременная…

– Я знаю. Но бедра и грудь – они же станут другими, я слышала от старшекурсниц.

– А-а-а… – протянул я. – Тогда конечно… Ты послушай еще. Из дома престарелых, например – они тоже тебе много интересного расскажут. И о фигуре, и что с грудью будет, и вообще…

– Правда, будет незаметно? – жалобно и с надеждой спросила она. – Никто не узнает?

– Быть женщиной – это не то, чего надо стыдиться. Кстати, пока твоя фигура совершенно не изменилась…

Склонился к ней, поцеловал в плечо. Уложил на спину. Принялся целовать грудь, живот, шепча между поцелуями все, что знал на английском ласкового. Она лежала напряженно, цепко удерживая меня за плечи, почти отталкивая, но чем дольше я целовал ее, тем глубже она дышала, начиная постанывать. Гладила мой затылок, боязливо напрягала и сжимала бедра, чтобы, наконец, развести их, все так же робко, но податливо…

…Ночь, проведенная вместе.

Радость обладания.

Сумасшествие ласк.

Короткий сон.

Ее теплое бедро рядом…

Безумная надежда – так будет всегда…

无所适从 Замешательство

…Всегда важно помнить – пить на жаре надо с умом. Водка не подвела. Сивушным осьминогом улеглась в желудке. Ласковыми щупальцами прошлась по всему телу. Погладила занывшие было виски и затылок.

Ощутил ясность ума. Живость тела. Воспрянул духом. Захотел поесть.

Ухватившись за край лавки, поднялся.

Главное, не нажраться сегодня. Мистер У в понедельник сгрызет меня живьем за тесты. Так-то он мужик неплохой, у нас даже есть что-то общее. Разница невелика: он торчит до позднего вечера на работе, а я шляюсь до глубокой ночи по городу; ему пятьдесят, я помоложе; он китаец, я русский…

Это вообще несущественно.

В поисках ресторана выхожу через несколько кривых и безликих улиц на Сычуаньлу – Сычуаньскую улицу.

Чем примечателен Шанхай? Идешь-бредешь зачуханными переулками, уворачиваешься от велосипедов, перешагиваешь через потеки мыльной воды и какой-то жижи. И вдруг попадаешь на широкую улицу, сплошь в чистых витринах, надписях латиницей и непременным «Макдональдсом» где-то неподалеку.

Прямо на углу, возле витрины с безголовыми манекенами в спортивной одежде, стоит лысый дядька лет сорока. Писает на стену здания. Мимо ленивой развалочкой идут люди. Никто не обращает внимания – это вам не лаовай на набережной. Дядька заканчивает свои дела, подходит к женщине, что возле входа в магазин. Оживленно переговариваясь, парочка заходит внутрь.

– Хуаньин гуанлин! – кричит им менеджер, на глазах которого только что обоссали его магазин. – Добро пожаловать!

Все-таки шанхайцы – люди незлобивые.

Минут пять я отдыхаю в холодке маленькой лавки. Разглядываю товар. Здесь торгуют браслетами, кулонами, серебряными кольцами с черепами и фашистской символикой. Железные Кресты всех степеней, поддельные, конечно. Эсэсовские жетоны, орлы и даже печать вермахта. Жаль, что со мной нет Ласа. Обожаю водить его в такие места.

Продавцы в магазине – не татуированные скинхеды или раскачанные бородатые байкеры, а две обычные пожилые тетки в мешковатых платьях. На меня внимания не обращают, что-то живо обсуждают меж собой и уплетают заварную лапшу.

Приценившись к мельхиоровой черепушке в немецкой каске и покачав головой – пожалуй, Лас обойдется без такого подарка – выхожу на улицу.

Сычуаньлу – довольно длинная. Если по ней долго идти все время на юг, перейти по мосту через рукав речки Сучжоу, еще одолеть пару кварталов, то, в конце концов, попадешь в самый центр, на пешеходную улицу Нанкин.

Делать там совершенно нечего. Нанкинлу – средоточие туристического зла. Толчея, дорогие магазины, навязчивые продавцы подделок, контрафакта, игрушек. «Воч, бэгз, дивиди!» «Хэлоу, миста, плиз, лука-лука!»

Уж лучше здесь погулять – куда как меньше народу.

Покупать все равно, кроме пива, вряд ли что буду. Просто поглазею.

Обычный «айз-шопинг»…

礼物 Подарок

…«Айз-шопинг» – так Ли Мэй называла это. Обожала гулять по магазинам. Часами она могла путешествовать по этажам торговых моллов – огромных магазинов, перебегать из одной лавки с мелочевкой в другую, с интересом, точно первый раз в жизни увидела, разглядывать всякую дребедень на ковриках уличных продавцов.

«Ты как дите малое», – ворчал я, утомленный, и вспоминал, что она, в сущности, дитя и есть. И что я старше нее ровно на столько, сколько она прожила на свете.

Одним из любимых ее магазинов был двухэтажный «Херши» возле Народной Площади. Шоколадное царство – от запаха в магазине кружилась голова. На любой вкус: в коробках и коробочках, в прозрачных мешочках и россыпью, в виде животных, сердечек, цветов, фигурок людей…

– Я хочу тебе сделать подарок, – торжественно сказала она.

Мы сидели за столиком на узкой, уютной улочке Французского квартала. Ли Мэй пила свой любимый латте. Я отпивал мокко из крошечной чашки и ругался про себя на дороговизну.

Улочка была пешеходной, тихой и архитектурно совсем не шанхайской. Двухэтажные дома, больше похожие на виллы. Фонари, явно под старину.

За соседними столиками было полно лаоваев. Туристического вида китайцы прохаживались от кафе к кафе, изучая написанные мелом меню.

– Уже давно сделала. Кстати, все хотел спросить… Ну как, заметили соседки изменения твои?

Несколько мгновений она соображала, о чем я. Потом фыркнула и махнула на меня рукой.

– Ты опять только об этом… Нет, не заметили. Но то, о чем ты говоришь – не подарок. Это… – подбирая слово, она пошевелила пальцами, – это жертва… Нет, не то… Вот! Это – клятва верности тебе. Как присяга. Не смейся! Мы недавно с подругами говорили. Знаешь, о чем?

– Обо мне.

– Да ну тебя! Об изнасилованиях. Да, не удивляйся. Очень много случаев, и в университетах тоже. Так вот я решила – если это случится, попрошу насильника убить меня. Или сама убью себя, как только смогу.

Я испугался.

– О чем ты говоришь? С ума сошла… Чтобы я не слышал такого больше! Ясно?

Упрямо промолчала.

– Чтобы даже не думала о таком! Цветок мой милый… Да в жизни что угодно случается… И уж если помимо твоей воли, ты вообще ни при чем. И вот что…

Я подался вперед, через столик.

– Если ты когда-нибудь сделаешь подобное… Я тебе обещаю – я застрелюсь.

– Что?.. – оторопела она.

– Ты слышала. Повешу на стене холст, встану к нему спиной, суну ружье вот сюда, – я ткнул себя пальцами под нижнюю челюсть, – и нажму спуск. У писателей так принято, между прочим. Не веришь – Хэмингуэя вспомни…

– Зачем холст…

Пробормотала растерянно, собираясь заплакать – глаза заблестели.

– А чтобы получилась картина. Из собственных мозгов. «Думы о любимой». Хочешь?

Я не знал, как отнестись к этому «умри, но не дай поцелуя без любви», будто всплывшему из девичьих тетрадок моего детства – мы выкрадывали их из тумбочек второго отряда, потом, таясь от вожатых, лезли через забор лагеря, бежали в овраг и там, вдоволь насмеявшись над зачитываемыми вслух страницами, сжигали девчоночий вздор на костре.

Рыдала она минут пять. Я переставил плетеное кресло поближе к ней. Обнял, закрывая от остановившейся возле нас группы туристов. Футболка на груди, куда уткнулась Ли Мэй, потемнела от влаги.

– Ну, все? – погладил ее по голове. – Перестала? Будем жить вечно?

Послушно кивнула.

– Повтори: «Мы будем жить вечно!» – приказал ей учительским тоном.

– Мы будем жить вечно! И я вечно буду верна тебе.

Как умудренный лаоши, я не стал возражать.

– Ну, так что за подарок? – мягко напомнил, подвигая ей недопитую чашку.

Она очнулась, оживилась и, еще хлюпая носом, поведала мне о том, что я ношу лишь футболки, ни разу она не видела меня в рубашке. Поэтому решила взяться за мой гардероб.

– Ты даже на урок не надеваешь, да?

– Господи… Нет. По двум причинам: у меня нет рубашек, и я не люблю их.

– Ты не понимаешь. Это очень стильно. Есть много модных рубашек, тебе пойдет.

– Пустая трата времени, – отрезал я.

– Почему?

Я согнул руку в локте. Оттянул рукав футболки.

– Видела уже, – взглянув на вздувшийся бицепс, сказала Ли Мэй.

– Bay! – раздалось с соседнего столика.

Две бальзаковского возраста лаовайки в темных очках изобразили едва слышные аплодисменты.

Ли Мэй метнула в них ревнивый взгляд, опустила мою руку. Демонстративно обняла меня и поцеловала в шею.

– Bay!

Лаовайки снова захлопали, на этот раз погромче.

Похоже, обе дамы были слега навеселе.

Покивав и помахав им, сказал Ли Мэй:

– Не шьют на таких, как я, рубашки. Тем более – модные.

Я рассказал Ли Мэй, как смирилось с моим видом начальство – на юбилее университета я единственный был в «casual». Президент университета немного изменился в лице, когда телевизионщики вдруг решили завалиться ко мне на урок, с камерой и микрофоном. Я сидел на столе, в джинсах и футболке, общался со студентами.

Но все обошлось. Ребятам с телевидения даже понравилось, и они пригласили меня на ток-шоу преподавателей иностранного языка.

– Тебя показывали по телевидению? – поразилась Ли Мэй.

– Нуда. По местному, правда, по шанхайскому. Если я тебе скажу, что еще и в газете обо мне писали – ты что, со стула упадешь?

– А в газете-то, каким образом?

– Да очень просто. У них была серия репортажей про иностранцев. А у завкафедрой нашей есть подруга, русский язык учила раньше. Сейчас как раз в газете работает, «Вечерний Шанхай», кажется. Ну и свела нас вместе. Пообщались, чаю попили. Она все расспрашивала, что мне особо не нравится в Шанхае.

– Дай угадаю… Что плюют на улицах?

Я улыбнулся:

– Вот видишь… Это плохо – я становлюсь для тебя предсказуемым.

Она энергично замотала головой:

– Нет, нет! Просто я тебя хорошо знаю! Это же здорово, разве нет?..

Девочка моя, я сам себя совершенно не знаю… И хуже всего – боюсь узнать. Мне часто снится берег реки. Я стою по колено в воде, увязая босыми ступнями в иле, и разглядываю темную воду. Там – жутковатый омут. Мне хочется узнать, насколько он глубок и опасен, я вытягиваю ноги из ила и делаю шаг…

И всегда просыпаюсь от страха. Но об этом я никому не рассказываю. Даже Ли Мэй.

– На самом деле, я тоже хочу тебе подарок сделать, – я с загадочным видом полез в карман.

Достал бархатистую коробочку.

Ли Мэй поставила чашку на стол и замерла.

Только тут я сообразил, что именно она могла подумать.

Поспешно сказал:

– Это не кольцо.

Облегченно вздохнула. Тут же пояснила:

– Я просто рада, что не сейчас. То есть… ты сам решишь, когда… Вернее, надо ли вообще… Просто сейчас ведь совсем рано… И я не знаю, как… И родители… Учеба… Я же студентка еще…

Окончательно запуталась. Умолкла. Покраснела.

– У нас, у русских, вообще-то не дарят колец, как в американском кино, – неуверенно сказал я. – Только на свадьбе надевают, обручальные.

– Ты своей жене дарил? – моментально вспыхнула любопытством.

Ну, уж нет. Инке нечего делать тут, за столиком во Французском квартале. Даже мысленно.

– Причем тут она… Возьми, открой!

Я кивнул на коробочку и подвинул поближе к ней.

Она осторожно, словно черепашку за панцирь, взяла. Повозилась с замочком. Распахнула крышку и забавно округлила рот и глаза.

– Серьги?! – Да.

– Но ведь у меня нет в ушах дырок. Я не смогу…

– Это то, что мы сделаем. Прямо сейчас поедем, тут недалеко. Быстро, и главное, совсем не больно, – заверил ее.

На всякий случай.

– Мой знак!

Она продолжала разглядывать пару крошечных золотых львов.

Я с важным видом кивнул.

– Спасибо… – Она явно была растеряна. – Но я не могу… Я не боли боюсь… Просто прокалывать уши – очень вредно. Там ведь много важных точек… Ты знаешь, наша традиционная медицина счита…

– Стоп, стоп! – выставил я ладони. – Миллионы, сотни миллионов людей живут с проколотыми ушами и знать не хотят о вашей традиционной медицине.

Пожала плечами:

– Не все люди умны.

Я вдруг разозлился.

– Ну да. Все лаовай дураки, а китайцы – кладезь мудрости.

Все еще держа коробочку в руках, поглядела на меня внимательно и серьезно.

– Прости, – смягчился я и погладил ее по руке. – Да черт с ними… Это всего лишь кусочки металла, они не стоят даже разговора. Давай выбросим, и всего делов. Вон и урна рядом…

Отдернула руку. Я подумал, из-за обиды.

Но она захлопнула коробочку и прижала к груди.

– Ты что!.. Я не отдам.

Я смирился.

– Ладно. Тогда сестре подари.

– Вот еще… Во-первых, она тоже серьги не носит. А во-вторых – это мой подарок.

Как и следовало от меня ожидать – дурацкий и бесполезный, подумал я, но вслух сказал другое:

– И тем не менее… Допивай кофе и поедем. Я вчера договорился с мастером, у нас время назначено. Не пропадать же…

– Ты что – себе хочешь уши проколоть? – обомлела она.

– Да. Отобрать у тебя подарок и носить самому.

Быстро спрятала серьги в сумочку.

– Ты была когда-нибудь в тату-салоне? – спросил ее, расплачиваясь с тихим и вышколенным официантом.

– Нет. Там опасно. И девушке нечего делать в таком месте.

– Папа говорил? – подмигнул я.

– Мама.

– Пришло время ослушаться, – заговорщицки произнес я. – Поехали.

– Я ничего там делать не буду!

Запаниковала, сжав в руках сумку.

– Посидишь со мной рядом.

– А что ты собрался…

– Твое имя. На руке…

Я уже тянул ее из-за стола, поглядывая на часы.

– Ты – чокнутый! – убежденно сказала она.

Салон ютился на небольшой улице неподалеку от Народной площади. Если бы не черная витрина с золотым драконом и десятком выцветших фотографий спин, животов и конечностей с рисунками – ничем бы не отличался от зажавших его по бокам парикмахерских.

Внутри был крохотный зал с парой раковин, низким столиком с каталогами, пожилым облезлым диван из кожзаменителя и парой табуреток. За полузадернутой шторкой – топчан и нечто вроде зубоврачебного аппарата. Тату-мастер, молодой неулыбчивый парень с разрисованными руками, выслушал мою идею – Ли Мэй переводила – скептически. С Ли Мэй он общался на шанхайхуа, я почти не понимал их.

Парень курил вонючую сигаретку и качал головой.

– В общем, он говорит… – замялась Ли Мэй. – Ну, он сказал, не нужно так делать.

– Почему?

– Сказал, что обязан предупредить – девять из десяти потом возвращаются, просят изменить или убрать.

– После расставания? – усмехнулся я.

– Да, именно. Хотя все уверены, что это на всю жизнь.

– Видишь ли, Цветок, что-то должно оставаться на всю жизнь – или сами люди, или память о них.

– Но часто люди не хотят, чтобы память оставалась.

Это верно, подумал я. Это знакомо мне, как никому другому.

– И еще он говорит… Только ты не обижайся на него…

– Что лаоваев он не обслуживает? – предположил я.

– Перестань. Он говорит, что тебе не подходят выбранные иероглифы. Это будет… по-девчоночьи как-то.

Я задумался.

– Но мне хочется, чтобы у меня было твое имя. Есть что-нибудь звучащее как «мэй», но чтобы было «не по-девчоночьи»?

Ли Мэй забавно постучала себя пальцем по носу. Я уже был в курсе: это у нее признак работы мысли.

– Нет, это тебе не подойдет… Есть «красота»-мэй, есть «сестренка»-мэй[10]…

– Сестренка… вот и отлично! Ты же младше меня. Я буду следить за тобой, как Старший Брат!

Вряд ли она читала книгу Оруэлла, но вариант родства был отвергнут с негодованием. По ее словам, пессимистичное мэй-«нет» никуда не годилось, а мэй-«уголь» не понравился и мне самому.

– Что, и с фамилией дело обстоит так же? – растерянно спросил я.

Лицо Ли Мэй просветлело, она быстро переговорила с мастером.

Тот, оглядев меня, кивнул одобрительно.

– Вот! Раз уж тебя не отговорить все равно, то можно взять иероглиф «ли» со значением «сила». Мастер считает, тебе это подойдет.

Я вспомнил незамысловатый иероглиф из двух росчерков – #163;).

– Годится.

Мастер кивнул на кушетку и полез за перчатками.

Неотрывно и с опаской разглядывая процесс, Ли Мэй прислушивалась к жужжанию машинки и покачивала головой.

– Теперь тебе точно придется носить рубашки. С длинным рукавом, – сказала она, разглядывая мое предплечье.

– Вот еще. И не подумаю!

Я смотрел на растущие линии иероглифа.

– Силу не прячут. Как и любовь. Ими – гордятся.

– Что скажут у тебя на работе?

– Плевать. А что скажешь ты?

Кротко вздохнула.

– Уже сказала. Ты – чокнутый. Но я люблю тебя.

Когда мы вышли из салона, Шанхай уже расцветал вечерними огнями. Горели витрины, мигали светофоры. Красиво подсвеченные, стояли высотки, спокойно и величественно обозначая себя в теплой синеве беззвездного неба.

Держась за руки, мы ринулись в сторону вечернего зарева над Народной площадью, чтобы нырнуть в безумный водоворот из машин и людей…

餐馆 Ресторан

…Людей хоть и немного, но все же хватает. Обилие ненужных мне магазинов и отсутствие нормальных ресторанов начинает раздражать. Хочется прохлады кондиционера, холодного пива и чего-нибудь вкусного.

Хорошо, что не попадаются рестораны с сычуаньской кухней. Оно и к лучшему– не люблю острого.

Вообще не люблю ничего сычуаньского.

Раздумываю, не свернуть ли в одну из боковых улочек – там вполне может оказаться «уйгурятня» – маленькая забегаловка-лапшевня, где готовят уйгуры или смешные китайцы-мусульмане в белых шапочках, на вид – вылитые татары.

Зачем-то останавливаюсь перед салоном парикмахерской. Разглядываю попеременно то крутящиеся столбики возле дверей – отличительный признак цирюлен, их характерный знак, то дежурящих у входа девчонок в желтых блузках и белых юбках.

– Хуаньин гуанлин! – слаженно кричат они мне.

Искренне удивляюсь: голова моя обрита наголо.

Я стригу себя сам. Дешевле – машинка давно себя окупила. Быстрее – мне не нужен ни массаж головы, ни мытье шампунями и ополаскивание бальзамами. Качественнее – не надо объяснять, как именно тебя подстричь, тем более что, точно в анекдоте, подстригут все равно, как умеют.

Наголо стриженые китайцы встречаются редко, в основном это монахи в оранжевых балахонах. В моде короткий ежик у взрослых и «взрыв на макаронной фабрике» у молодых – влияние японской моды.

Типичная женская прическа – волосы, собранные в хвост, – выглядит не всегда красиво. Затылки у большинства китайцев, и мужчин и женщин, плоские. Мне больше нравится, когда они ходят с распущенными волосами, пряча глаза за всевозможными челками. Волосы у китаянок шикарные. Густые, вороного отлива.

Китайцы обожают ходить в парикмахерские. Куда ни пойди в Шанхае – всюду натыкаешься на эти столбики-«крутилки». Ну, еще и на рестораны, конечно. В Старгороде люди рождались для того, чтобы подстричься и умереть, шанхайцы рождаются, чтобы постричься и поесть.

Пару грязных и маленьких «жрален»-цаньтин я прохожу без остановки. Вообще-то, они не так уж и плохи. Черная закопченная плита, плаха для рубки мяса и овощей, огромный бак с водой, ящики с пивом, пучки зелени, алюминиевые бидоны, повар в заляпанном халате, дым, вспышки огня, шипение масла, пластиковые столы, круглые табуретки, голые стены, рулон туалетной бумаги вместо салфеток, одноразовые палочки…

Дешево и вкусно – можно назвать это девизом.

Правда, нет кондиционера, грязновато и тесно, но я такие места люблю.

Однако сегодня мне хочется посидеть в прохладе – развалясь на удобном стуле. Выпить еще немного байцзю. И пивка бы не помешало… – день-то выходной, и потом – уже начались каникулы.

А мистер У со своими тестами… да пошел он!

К своим годам я стал вместилищем многих пороков, но вот обжорство мне решительно чуждо: когда я хочу есть, ем без разбору – заварную лапшу, ценой в три юаня, или утку по-пекински, за весь полтинник, где-нибудь в центре. Лапша даже лучше, особенно с похмелья.

Лас, вот кто настоящий обжора – придирчивый, капризный, в походах по ресторанам он меня изрядно утомляет. Лас понимает по-китайски много лучше меня-учил язык в Германии, а потом в Пекине, на курсах. Меню всегда читает внимательно, с легкой усмешкой. Когда в такие минуты я смотрю на него, мне кажется, что с подобной рожей читали в Нюрнберге свои дела нераскаявшиеся нацистские преступники. И все же мне приходится ходить в рестораны именно с Ласом: я плохо понимаю иероглифы – это раз, и второе, пожалуй, самое важное – чтобы не быть одному.

Тут дело даже не в метафизическом Одиночестве.

Гораздо обыденнее.

Когда сидишь один в китайском ресторане, с его шумными компаниями, крутящимися блюдами в центре стола, крикливыми официантками-фууюанька[11], орущим телевизором и звоном посуды, чувствуешь себя не в своей тарелке. Да и рожа твоя выделяется на общем фоне, точно красная задница у обезьяны… И хотя никто и никогда тебя не напряжет сакраментальным «зачем ты сбрил усы, дурик» и не съездит бутылкой по башке – все равно неуютно.

Одиноко.

Можно, конечно, быстро залиться пивом.

Я так и делаю обычно.

Именно для одиночек и придуманы «KFC» и «Макдональдс». Это замечательные места – оазисы для никчемных людей. Я обожаю ходить туда. После – меня всегда мучает изжога, но я все равно хожу: там можно спокойно сидеть одному, жевать свой бургер и пялиться в окно.

Заведения типа «Макдональдса» в Китае не имеют отношения к сети «быстрого питания»: нарушен самый главный принцип – «быстро взял, быстро съел и ушел». Персонал обычно работает в хорошем темпе, но вот клиенты – особая песня. Сидят подолгу, едят не спеша, часто просто спят за столиками. В жару народ там отдыхает – в прохладе. Школьники собираются человек по десять-пятнадцать и делают уроки: один со страдальческим выражением лица что-то пишет, решает, остальные тупо списывают друг у друга. Зимой, когда дома промерзают, в «бигмачной» любят собираться пенсионеры из соседних домов – посидеть в дармовом тепле, пообщаться. Они ничего не заказывают, но их не гонят, наоборот, предлагают стакан горячей воды.

В таких местах есть и существенный недостаток – нельзя курить и не продается спиртное.

Ресторан я выбираю самый заурядный. Без пафоса.

Как выбрать хороший?

Пойти туда, где больше всего народу. Рядом может быть еще несколько ресторанов – совершенно пустых. Они тоже заполнятся в обеденное время до отказа, народу ведь много, поэтому надо прийти пораньше и пойти туда, где уже сидят люди. Китайцы могут в чем-то не разбираться, делать некачественные товары, откровенно халтурить, но уж в еде – они спецы первоклассные! Раз все идут именно в этот ресторан, значит, неспроста.

Две девчонки в длинных красных платьях с разрезами по бокам стоят на входе.

– Хуаньин гуанлин! – кричат они мне. Точь-в-точь как те, что звали подстричься.

Пожрать и в самом деле не мешало бы. Байцзю натощак – не самая правильная мысль.

Девчонки распахивают дверь. Попадаю в прохладу, нет – холод! – зала.

Стойка с кассой и непременной пучеглазой киской при ней. Такие штуки продаются повсюду: золотистого цвета, одна лапа приподнята и качается вверх-вниз. Их ставят для привлечения успеха – в магазинах, ресторанах и частных конторах. Одна кошка может и не справиться с такой важной задачей, и в помощь ей устанавливают или лысого и толстого Будду, или воинственного, стража-охранителя, в доспехах и с копьем.

Народу пока немного. Заняты несколько столиков у окна и один большой, круглый, в глубине зала. Там сидит компания мужиков в темных пиджаках и две тетки лет сорока, с начесами, в блузках с блестками. В центре стола, на стеклянной подставке, клубится паром пузатая кастрюля. Вокруг нее куча тарелок с закусками. Самый старший из мужиков – плешивый и очкастый, очевидно, лаобань – листает меню и комментирует его. Вся компания дружно, корпоративно смеется.

Официантка, на вид совсем еще подросток, хочет усадить меня за столик для двоих, что стоят рядком вдоль боковых стен. Мотаю головой и усаживаюсь за свободный стол у окна, на четверых. Выкладываю на стол пачку «Шанхая». Девчонка приносит меню. Картинок в нем нет, но не беда – я давно питаюсь одним и тем же. Все равно в каждом ресторане готовят по-разному.

– Пива, два, холодных, «Сантори», сейчас, – говорю девчонке.

Кивает, записывает в блокнотик.

– Сейчас! Пива – сейчас! – повторяю ей. Почему-то всегда разговариваю с официантками вот так – на манер Терминатора.

Девчонка кричит громким и неприятным голосом. Одна из официанток, что копошатся у дверей, идет к холодильнику.

Приносят пиво.

Раньше я пробовал научиться пить его из стаканчиков, они – граммов на сто восемьдесят. Но тут проблема – или пиво пить, или постоянно его в эти стаканчики подливать. Поэтому пью всегда из горла. Да и как эти стаканчики мыли, мне неизвестно, но могу догадаться…

Откладываю меню в сторону и спрашиваю официантку, стараясь произносить с правильными тонами:

– Тебань нюжоу йоу мэй йоу?

Вкусная вещь – мясо на горячей сковородке. Не осточертевшая свинина, а говядина – нежная, сочная, с грибами! Сковороду, по виду напоминающую плоскую утятницу, приносят накрытой крышкой. Под крышкой все бурлит, шипит, скворчит, трещит и булькает. Надо выждать минуту-другую. Снимаем крышу, к потолку рвется столб пара. Масло еще пузырится, но мясо уже можно есть. Иногда, когда при мне это блюдо кто-нибудь из лаоваев пробует в первый раз и удивляется особенной мягкости мяса, я раскрываю секрет приготовления: чтобы добиться такого качества, повар где-то с полчаса держит во рту нарезанные ломтики; не жует, но именно держит, смачивая слюной. Мясо подвергается обработке ферментами, размягчается, и только потом его жарят. Одному повару с этим не справиться, поэтому на ресторанной кухне трудятся специально обученные люди – вся их работа в том, чтобы держать во рту мясо и по мере надобности сплевывать его на сковороду.

Вид слушателей-едоков всегда меня веселит. Замершие в руках палочки, приоткрытые рты с недожеванным мясом. А чего стоит взгляд… Такой, наверное, бывает у ребенка, если купить ему игрушку, которую он просил, и на глазах у него сломать.

Все это чушь, конечно. Никто мясо во рту не держит. Но лучше все равно не знать, почему оно такое мягкое. Вкусное – и хорошо, кушай. Не пожалеешь.

– Йоудэ, йоудэ! – кивает официантка.

Это хорошо, что есть. К ней я заказываю гунбао цзидин – мелко порубленное мясо курицы с арахисом. На Хайнане это готовят отвратно – с куриной кожей, да еще крошат туда огурцы… На Хайнане вообще готовят ужасно, особенно для туристов. Ну а в шанхайском гунбао цзидин важен соус, кисло-сладкий, как и положено. И в меру перца.

– Да, и еще вот что… – говорю с деланным раздумьем. – Флакончик байцзю принесите. Один. Для начала.

Приносят флакончик. Скручиваю пробку, выливаю в стакан для пива. Сто пятьдесят граммов.

– Ганьбэй! – говорю сам себе.

Будто ком влажных салфеток проглотил.

Тут же прикладываюсь к пивной бутылке.

Интересное чувство. Обжигающая водка и ледяное пиво играют в догонялки внутри организма.

Сошлись вода и пламень. Возникший от слияния пар расползается по телу, идет в жилу, обволакивает, сочится невидимым маревом сквозь поры кожи. Мне кажется, что вокруг моей головы образуется подобие нимба.

Желудок несколько раз прыгает, но смиряется. Глаза слезятся. Вытираю их салфеткой и замечаю, что на меня смотрит вся компания, что резвилась за круглым столом, и парень со страшной очкастой девкой, что сидят по соседству. Плюс несколько официанток у стойки.

Да, ребятки. Вот на таком топливе я и работаю.

Желудок опять дергается, но я быстро делаю несколько глотков «Сантори».

Лаобань из компании за большим столом показывает мне большой палец. Лицо его восхищенно-недоверчивое, как у третьеклассника, к которому в гости неожиданно пришел Дед Мороз.

Остальные кивают, лопочут по-своему и возвращаются к еде.

Кастрюля убрана. Официантки приносят им все новые и новые тарелки. Половина стола завалена объедками и выпавшими из блюд кусками.

По европейским меркам китайцы едят неаккуратно. Это еще мягко сказано – неаккуратно. Почти все поголовно чавкают, сплевывают кости и хрящи на стол или на пол. Рыгают, ковыряются в зубах, разбрасывают зубочистки куда ни попадя. Плюются и пердят. Курят как заведенные. Объевшись, блюют без смущения.

Рафинированные лаоваи морщатся и делают вид, что ничего такого не видят.

Я поступаю как местные. Разве что не чавкаю – просто не вижу в этом смысла. А все остальное – не грубость и не бескультурье, но простая забота о собственном удобстве, только и всего. Нет даже правила, как держать палочки: как хочешь, так и держи, как хочешь, так и ешь. Главное – ешь! Много ешь, шумно и весело. И делай это, как тебе нравится.

Европеец держит вилку в левой руке, а правой орудует ножом. Отрезая от мяса маленький кусочек, он отправляет его в рот и аккуратно промакивает губы салфеткой.

Американец поступает рациональнее: нарезает весь кусок мяса, откладывает нож, берет вилку в правую руку – поудобнее, и с аппетитом ест.

Китаец намного практичнее – он поручает нарезку повару, а потом ест в свое удовольствие. Причмокивая, порыгивая и разбрасывая все по столу.

Что заказывали лаобань и его компания, мне не видно, но весь их стол завален объедками. Прямо по Пушкину: «О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями»… Зато я вижу, что они пьют: классика жанра – красное вино, кажется, «Dynasty» – вперемешку со спрайтом. Разбавляют прямо в стакане, кричат: «Ганьбэй!» и выпивают. Вина немного, пара бутылок на всех (все же еще не вечер!), но со спрайтом на каждого получится по стакану-другому. Без всяких специальных заморочек и заедок под вино: сладкая свинина, острая говядина, пресные креветки, вареная рыба и жареная утка – все одинаково хорошо и вкусно. Фруктовый салат – яблоко, киви, банан под сладким майонезом. Свежие огурцы в арахисовом соусе. Огурцы, зажаренные с чесноком. Огурцы черт-те знает с чем еще…

Мне приносят еду.

Есть вещи, которых добиться от китайцев очень трудно: чтобы в «Макдональдсе» не бросали лед в стакан с колой и чтобы рис в ресторане приносили сразу, к основным блюдам. Нет, и лед непременно положат, и рис принесут обязательно в самом конце.

– Мифань! Сяньцзай, мифань! – говорю официантке. – Рис, сейчас! Принесите рис! Сейчас!

Кивает и пробегает мимо.

Минут через пять рис все же появляется. Специально для меня варили свежий, что ли?..

Принимаюсь за еду. Все очень горячее, пышет жаром и истекает соками. Хорошо, что в зале кондиционер. Но еда обжигает, поэтому заказываю еще пару «Сантори» на запивку.

Пока уплетаю действительно вкусное тебань нюжоу, в ресторан заходит компания лаоваев. Две тетки лет пятидесяти, в майках и бриджах; с ними рослый мужик, с седым венчиком волос на затылке и красной от жары лысиной. Оглядывают зал. Официантка ведет их к столику неподалеку от меня.

– Нихао! – приветствую гостей города, помахивая ладонью.

То, что это туристы, видно сразу У каждого на шее фотокамера и взгляд немного потерянный…

Вежливо кивают в ответ. Судя по всему– новозеландцы.

Усаживаются и долго изучают меню. Оно выдается всегда в единственном экземпляре на стол: китайцы предполагают, что заказывать блюда должен один человек, главный. Он опрашивает остальных, выясняет их пожелания, уточняет у официантки способ приготовления, всячески демонстрируя собственную значимость и разборчивость. Официанты охотно включаются в разговор, выказывая знание дела и жизни уже со своей стороны: консультируют, рекомендуют. Поэтому-то они не уходят, выдав меню, а торчат рядом, пока клиент думает – понятия «стоять над душой» в Китае нет.

Меню без картинок. Одна из теток пытается что-то в нем отыскать и даже вступает в контакт с официанткой. Через несколько минут беспомощно оглядывается на меня:

– Простите, вы говорите по-китайски?

Я делаю невнятный жест, будто меняю перегоревшую лампочку.

– Чего вы хотите?

Лаоваи хотят морепродуктов. Они вегетарианцы, но особого рода. Я даже узнаю новое для себя слово – пескадорианцы. Забрав у них меню, нахожу несколько «рыбных» иероглифов: суп и жареная рыба.

– Есть ли у них лобстер? – спрашивает мужик, подставляя лысину под потоки холодного воздуха, и та благодарно бледнеет.

Я не знаю, как по-китайски «лобстер».

Мужик пытается изобразить перед официанткой пантомиму: пучит глаза, шевелит пальцами на манер клешней.

Официантка теряется. Оглядывается, призывая кого-нибудь еще. Подходит еще парочка.

Мужик увлекается, совершенно входит в роль и угрожающе топорщит руки:

– Лобстер. Лобстер. Понимаете? Лобстер!

Я вспоминаю, как однажды пытался рисовать на салфетке баклажан. В результате девчонки-фууюаньки долго хихикали, разглядывая получившееся нечто – продолговатое и крайне неприличное на вид, а потом принесли мне рыбу.

– Лобстер! – не унимается мужик.

Теперь он изображает его одною рукою: выставил вперед усы – указательный и средний пальцы, а оставшимися ползет-перебирает по столу. Получается довольно похоже – между пустых тарелок снует взад-вперед волосатый лобстер, с ошейником в виде часов.

Я вижу, что официантки даже не пытаются понять, а просто с любопытством за ним наблюдают. Тогда меня осеняет, ведь я знаю, как будет «креветка»! Объясняю, что нужна такая же, только большая. Показываю руками размер.

Фууюаньки радостно кивают – поняли.

Пока лаоваям готовят еду, мы знакомимся. Одна тетка, действительно, новозеландка. Двое других – семейная парочка из Америки.

Туристы. Были сегодня в центре, теперь вот изучают город. Что их занесло в мои края, не понятно. Ищут чайный рынок. Я пожимаю плечами. Чай – не мой напиток.

Предлагаю выпить за знакомство. Тетки благодарят и отказываются. Мужик делает страдальческое лицо и похлопывает себя по карману рубашки:

– Сердце. Эта жара меня убьет. Только вечером, и то, если будет прохладно.

Ха, думаю я. Сердце…

Тетки спрашивают меня, откуда я.

– О! – восклицает новозеландка. – У нас много людей из вашей страны.

– У вас великая культура! – любезно улыбается мне американка.

– Уадка! – радостно вскрикивает мужик и подмигивает в сторону пустого флакончика.

Я учу его правильно говорить слово «водка».

Троица приехала в Китай на неделю: три дня в Пекине, два в Шанхае, потом в Макао и домой.

Восхищаются Поднебесной. Мой стаж проживания тут их впечатляет, просят рассказать что-нибудь о культуре и местных традициях.

– Я свои-то, русские, и то плохо знаю, а уж китайцев… Жизни не хватит, чтоб узнать, – машу рукой.

– Как же так?! – удивляются. – Ведь это безумно интересно!

Выходят повара и выносят на огромном блюде лобстера. Ставят в центре стола. Лобстер разрублен пополам, но – живой: медленно и печально шевелит усами.

Через минут пять его унесут обратно на кухню, и приготовят.

– Он живой! – таращит глаза американка. – Омайгад! Он живой!

– Конечно, живой. В этом-то весь шик.

Я дотягиваюсь палочкой до одной из суставчатых ножек страдальца, та вздрагивает.

– О нет! Не надо, пожалуйста! – кричит вдруг новозеландка и принимается в голос рыдать.

Американка, содрогаясь, хватает салфетку, наклоняется под стол.

У поваров-китайцев – растерянные лица. Жаль их, ребята ведь постарались от души, да и блюдо не из дешевых.

Со всех столиков глядят в оживлении.

– Добро пожаловать в Китай! – говорю проблевавшейся американке. – Добро пожаловать в настоящую жизнь!

Троица, не дожидаясь рыбы, поспешно расплачивается. Я хочу посоветовать им напоследок – сфотографировать блюдо с лобстером, но передумываю: все-таки они неплохие люди, хотя и лаовай.

Туристы прощаются со мной и уходят. Новозеландка продолжает рыдать и на улице. Трясет головой, словно контуженая.

Настоящая жизнь, ребятки, не похожа на рекламные проспекты.

Хотя что я могу знать о настоящей жизни?..

Бывшая жена была права – еще тогда, на Каширке.

Я не знаю жизни, не знаю людей. Не знаю себя.

Просто плыву по реке событий, отравляя все вокруг алкогольным выхлопом. Были периоды, когда я пробовал что-то писать, занимался спортом, увлекался кино.

А теперь я перестал даже читать.

Иногда я пытаюсь трепыхаться, совершаю поступки, что кажутся мне осмысленными, но это лишь осложняет мой дрейф.

Хочу понять: что я делаю не так, почему не могу жить в любимых городах, почему не могу остаться с любимыми людьми. Взять ту же Инну – ведь трижды пытался склеить разбитое, начать заново. В разных городах и в разное время, непонятно на что надеясь – на магическое «бог троицу любит» или на перемену среды.

Но бога нет, это я знаю точно, а среда изменится легко – надо лишь выпить еще.

Дринк, дринк, дринк.

Дэнс, дэнс, дэнс…

Первое письмо я получил зимой. Адрес незнакомый, подпись – «Пэри». Так звали собаку одного очень знакомого человека – не персидская же муза решила меня осчастливить…

Совсем короткое письмо.

«Привет!

Не знаю, может, и не нужно было тебе писать, но вот – написала. Не понимаю, что на меня нашло – взяла и набрала твое имя в Яндексе. Была приятно удивлена. Ты все же не бросил литературу. Когда станешь известным, буду гордиться знакомством.

Угадай, кто тебе пишет».

И угадывать нечего.

В конце письма, после смайликов, приписка:

«Наверное, нужно сильно пережить что-то, чтобы написать такое» – и ссылка на один из моих рассказов.

Альтернативное настоящее: люди разводятся, а их детей, с целью спасти от душевных травм, умерщвляют в специальной комнате – здесь же, на месте, прямо в загсе. Без проволочек и судов. Процедура называется «форсированным завершением жизненного цикла», после чего родителям выдают чистые паспорта – гуляйте, свободны.

Кажется, за этот рассказ я и получил рецензию в стиле «автор и Чикатило – одно лицо». Хотя, может, и за другой. Неважно, потому как в корне неверно. Чикатило был тихим, неприметным снабженцем, добрым семьянином, на хорошем счету у соседей и на работе. У меня так никогда не получалось.

Читал и перечитывал.

Несколько раз подводил стрелку курсора к «ответить».

Курил, роняя пепел на клавиатуру.

Наконец, написал:

«Инна».

Отправил.

О чем тут же пожалел.

Схватил телефон и набрал длиннющее, в несколько частей, сообщение для Ли Мэй. Пересказал ей «Песнь Песней», чуть ли не полностью. И следом еще одно сообщение – из сердечек и смайликов.

Она тут же ответила:

«Bay! Если бы ты был моим мужем, я бы подумала, что у тебя появилась любовница, и тебе немного стыдно передо мной».

Любовница…

Все гораздо хуже – бывшая жена.

«Конечно, нет. Просто я понял, как сильно люблю тебя!» Забыл ли я Инку?

В Москве она уверяла меня, что забуду, как только встречу «девушку в шелковом платье». Я бы больше поверил, что навсегда излечусь от пьянства, чем в то, что Инкино письмо оставит меня равнодушным.

Иногда мне кажется, что моя тяга к выпивке имеет болезненную природу – сродни чувствам к бывшей жене. И то и другое не доведет до добра, но мне наплевать на мифическое добро. Временами я ухожу в завязку, ищу замену, но это не что иное, как отсрочка и самообман.

Ты можешь не пить месяцами, годами, но ты никогда не будешь свободным. И обязательно вернешься к себе прежнему.

Начинается всегда по-разному. Порой приближение чувствуешь заранее – так, наверное, угадывают грядущий сход лавины: витают в воздухе едва заметные признаки катастрофы.

Идешь по городу, трезвый, в делах и заботах, и все у тебя хорошо. Сразу два издательства написали вдруг «уважаемый» и без привычного «к сожалению». Напротив, вежливо и строго, как завуч в школе, предлагают что-то «обсудить» и «подписать».

Идешь, автоматически отмечая:

вот лежит вдавленная в асфальт пивная пробка;

вот гордое величие полок с выпивкой в магазине «Продукты» – ты видишь их, когда рассчитываешься за пакет кефира;

вот два мужика потягивают у метро пиво «Старый мельник»;

вот синий зонтик уличного кафе с логотипом «Балтики» – «трешка» уже не та, что раньше, но разливная «семерка» вполне ничего… во всяком случае, весной была ничего;

вот запотевшие очки студента-ботаника, как бутылка «беленькой» с ледничка;

вот шибают в нос разносолы в крытом павильоне рынка…

Сглатываешь набежавшую слюну.

Покупаешь к огурцам и маринованному чесноку небольшую плоскую бутылочку. Для вкуса. Да и сыро сегодня. С утра моросит…

Обнаруживаешь себя несколько дней спустя на другом конце города, без обуви, обоссавшегося и замерзшего до полусмерти.

Иногда все случается разом и вдруг – и позднее, отлежавшись в сушняке, психозе и фобиях, вспоминаешь, что же послужило толчком, что обрушило, будто выстрел в горах, твою снежную лавину…

Целую ночь я пролежал, разглядывая зеленый глазок кондиционера у потолка. Сочинял в мыслях ответные письма. Сдержанно-равнодушные. Беспощадно-холодные. Восторженно-глупые. Дважды собирался сходить в ночной магазин за чем-нибудь крепким, из местного бухла, чтобы нажраться и забыться.

Посветлевшее небо образумило – скоро на работу.

Принял душ, в попытке сбросить, смыть напряжение. Пробовал думать о Ли Мэй, но сказались или привычка или возбуждение от письма – кончил я, отчетливо представляя Инку…

Оставалось лишь смириться: я не сумел избавиться от прошлого.

Первое, что сделал утром, – полез проверять почту. Два непрочитанных письма, оба – от «Пэри».

«Да, это я».

Второе чуть больше:

«Я не знаю, как выразиться… Набираю текст и стираю. Снова набираю, перечитываю и опять удаляю все. Сейчас напишу как есть и тут же отправлю. А ты уже решай сам. Сейчас соберусь… Если тебе неприятно общаться со мной, просто не отвечай, ладно? Я ведь не знаю, как ты живешь. Может, влезла в твою жизнь, и совсем некстати… В общем, я рада, что ты узнал меня, очень, правда. А остальное, как ты решишь. Уфф. Вот».

Спрашивал себя не раз – зачем…

Зачем? Я? Ответил?

Не просто ответил, ввязался в переписку со всею готовностью: рассказывал о себе, кропал страноведческие очерки, засылал фотографии, заваливал вопросами и воспоминаниями, ловко и продуманно избегая неудобных и негативных.

Через пару дней пришли Инкины фотографии: за столом в офисе; у кофемашины; возле окна. Повзрослевшая, красивая.

Светлое каре. Знакомые скулы, губы, глаза…

«Хорошо, – убеждал себя, – это не более чем виртуальный роман». Приятная забава. Игра. В конце концов – обычная вежливость.

Любви – той, что была, нет и быть не может.

Любовь сейчас совсем к другой девушке.

«В платье из красных шелков», – тут же вспомнил Инкин шепот в такси.

«Она – далеко. Между нами – равнины, горы, леса и пустыни. Тысячи километров. Надежный барьер».

Я действительно прятался за эти детские отговорки, накрывался ими, как одеялом, с головой.

А потом пришло еще одно письмо.

Одеяло сдернуто, меня скинуло с кровати, я лежу на полу, ошарашенный.

Весной, написала Инна, от их фирмы в Шанхай поедет несколько человек. Что-то там по строительству, я не очень вникал. Подготовка к ЭКСПО. «Расширение братских связей».

Она – в составе делегации: «Мне будет очень приятно, если ты встретишь меня. И вообще – увидеться».

…В тот день я встречался с Ли Мэй. Целовал, обнимал, шептал на ухо, бог знает какие глупости – я ведь правда любил ее. Но, проводив до общежития, шел к себе и думал об Инне.

Я брел по холодной и серой улице, разглядывая возле дверей магазинов и банков каменных львов, кучерявых и пучеглазых. Это ж надо, думал я, столько прожить тут, чтобы только сейчас догадаться, какой еще город, напичканный львами, мог стать побратимом Шанхаю… И усатые драконы, извивающиеся на огромных вазах, – несомненные, хоть и дальние, родственники питерских грифонов…

Иначе и быть не могло.

Инкино появление в моей жизни – всегда напоминает дурной сценарий плохого фильма…

У меня – две женщины. Обеих я люблю.

Я – вангоговский кипарис. Надо мною – луна и солнце…

深思熟虑 Раздумья

…Солнце жарит сквозь толстое стекло, и я задергиваю шторку. Вернее, пытаюсь: чертова тряпка не поддается, где-то ее заклинило.

Да и хрен с ней.

Эка поволокло…

Надо действительно выпить немного.

Совсем немного.

Подзываю официантку и тычу пальцем в пустой флакончик из-под байцзю:

– Еще один.

Принесенную водку я вновь выливаю в стакан и выпиваю уже без всяких «ганьбэй!». Даже запивка не требуется – так хорошо идет на этот раз. Может, на меня опять пялится весь ресторан – народу заметно прибавилось, почти все столы заняты. Мне не до этого – я разглядываю свой стол: серые крошки пепла на скатерти, пара капель темного соуса, скомканные салфетки.

Закусываю курицей и арахисом, отодвигая палочками к краю тарелки крохотные красные колпачки перца – точно так же в армии черенком ложки выгребал из каши крысиное дерьмо. Сдается, что и меня все время кто-то отодвигает на задворки, ad marginem, и я не знаю, что с этим делать. Как шарик на резинке, бестолково мечусь туда-сюда, ударяясь и отскакивая, отбивая себе бока. Слева болит сердце, справа – печень, по утрам болит голова. Осталось подцепить какую-нибудь заразу у девок в массажном салоне, и можно размашисто креститься, показывая доктору больные места.

Я не знаю, не понимаю, почему случается именно так.

Мои мысли постоянно убегают в прошлое. Возвращаются в настоящее и снова откатываются назад, как вода у скалистого берега. То, обнажая, то пряча под шипящей пеной события прошлого.

Точно одинокий Робинзон, тронувшийся умом от нужды и неудач, я брожу по прибрежной кромке, ковыряю ногой песок, перелопачиваю его, просеиваю руками – в попытке понять, где случилась ошибка, надлом… Когда я успел стать антиподом царя Мидаса? Почему все, к чему я ни прикоснусь, в итоге превращается в дерьмо и почему я увяз в нем настолько, что успел обжиться, пригреться и вне его – чувствую себя неуютно?..

Ведь когда-то все было по-другому.

Совсем по-другому.

Взять хотя бы наше путешествие с Ли Мэй.

Короткая поездка на три дня, бегство из шанхайского стекла и бетона в провинциальный пригород.

Я помню каждую мелочь, каждую деталь. Порой мне кажется, что-то появилось позднее, рожденное моим воображением, но какая разница… Ведь я вижу все так, словно это было вчера…

壹场旅行 Поездка

…Вчера, провожая Ли Мэй до общежития, предложил куда-нибудь съездить. Неважно, куда. Легко и радостно согласилась. И вот – настало сегодня: вокзальная суматоха, толчея; сумки, баулы, пакеты; хаос толпы, людское море; мусор на полу, пыль в воздухе; гомон, трели свистков; пуговицы на мундирах распорядителей, красные повязки на рукаве; запах табачного дыма, еды…

Идут, бегут, сидят, курят, едят, прихлебывают из термосов, ругаются, смеются, плюют на серый каменный пол.

Смуглые лица, морщины, темные пальцы, коротковатые брючки, стоптанная обувь.

Очередь в кассу. Два билета, туда и обратно.

Зал-накопитель. Пластиковые ряды кресел. Бегущая строка красных иероглифов.

Снова людское море – войско Чингиз-хана на привале.

Скука поз, пустое любопытство глаз.

В моей руке узкая ладошка Ли Мэй. На плече – рюкзаки: мой, цвета хаки, почти пустой; ее, ярко-красный, набит под завязку, на лямке болтается кролик Банни.

Объявление. Толпа течет к распахнутым дверям.

Перрон. Одинаковый во всех странах мира запах, уже не вокзальный – станционный.

Серое небо, меланхоличная шанхайская изморось, тусклый отсвет рельсов. Белый силуэт скоростного поезда, лиловая форма проводниц.

Просторный вагон, мягкие кресла, рюкзаки на полке.

Ли Мэй у окна, я ближе к проходу.

Мелодичное объявление по-китайски, следом скороговорка на английском. Вокзальный пейзаж за окном. Мелькают, смазанные скоростью, серые заборы, низкие постройки, пустыри, голые деревья и вечнозеленые кусты.

Я наклоняюсь к Ли Мэй. Она прижимается ко мне, закрывает глаза. Я целую ее в мочку уха, в шею.

Ее волосы собраны в хвост. На резинке желтая пластиковая пчела.

Проводницы везут по проходу тележки с напитками.

Через час мы приезжаем в Сучжоу.

На местном вокзале Ли Мэй отправляется на поиски туалета. Я жду на вокзальной площади, рюкзаки возле ног.

В Сучжоу – солнце.

Отмахиваюсь от старух-продавщиц. Хриплые голоса: «Инглис мап, инглис мап! Хэлоу-хэлоу!»

Возвращается Ли Мэй. Минут пять мы стоим, обнявшись. Глажу ее волосы.

Пространство будто расступается: вокруг полно людей, но мы – одни.

Вторая неделя весны, светлое небо, мягкое золото вечернего солнца.

Идиллию нарушает попрошайка с железной миской в руках. Гремит мелочью и жалостно морщит темное лицо.

Поднимаю рюкзаки. Стоянка такси, желтые перила ограды. Снова табачный дым, бензиновая гарь. Хаотичная очередь, мы обходим ее и садимся в первое же такси. Никто не возражает.

Ли Мэй называет адрес. Таксист тараторит всю дорогу. Я не понимаю ни слова – диалект совсем другой.

Широкие улицы, невысокие дома. Муниципальные автобусы, таксисты-велорикши.

Велосипедисты. Белые каски полиции.

Зазеленевшие ивы у каналов. Миниатюрные мостики. Размашистые, выпуклые иероглифы над ресторанами. Каменные львы. Блеск витрин. Солнце.

Ли Мэй кладет мне голову на плечо – волосы пахнут яблоками. Я беру ее за руку, она крепко сжимает мои пальцы.

Напротив нашей гостиницы – буддийский храм. Из окна я вижу его темную крышу. В номере прохладно. Ли Мэй возится с пультом от кондиционера. Куртку и джемпер она сняла. На ней белая футболка и светлые джинсы.

Встаю из кресла и задергиваю тюль на окне.

– Иди ко мне…

…Мы лежим поверх одеяла. Кондиционер гонит теплую волну воздуха. Душно. Я хочу его выключить, но пульта под рукой нет.

Наша одежда свалена на пол. В номере сумрачно, наступает вечер.

Вдруг понимаю, что очень голоден.

Ли Мэй прижимается к моей груди: ее волосы распущены, желтая пчела улетела вместе с резинкой.

Ли Мэй водит кончиками пальцев по моему животу, по бедру.

– Он отдыхает?.. – вопросительно-утвердительно.

– М-гу… – расслабленно отвечаю я.

Приподнимаюсь и целую ее затылок. К яблочному запаху прибавился сигаретный – мой. Провожу рукой по спине: кожа гладкая, теплая. Шелковистая, как любят говорить поэты.

Гибким движением Ли Мэй забирается на меня верхом. Встряхивает головой. Упирается мне в грудь ладонями, наклоняет голову – ее волосы щекочут мое лицо – касается меня губами, пересохшими от поцелуев.

Шепчет в ухо:

– У… всех иностранцев… такой… большой?

Смущенно утыкается мне в шею.

Легонько шлепаю ее по заду.

– Все китаянки такие любопытные?

Мы снова долго целуемся.

За окном совсем темно. Слышна музыка, доносятся сигналы машин. По потолку бродят красные, сиреневые, голубые сполохи от неоновых вывесок.

Живот начинает урчать.

Ли Мэй смеется, сидя на мне.

– Хочешь пойти куда-нибудь? Тебе надо поесть.

Глажу ее грудь. На светлом фоне стены отчетливо виден силуэт Ли Мэй.

Я приподнимаю ее над собой. Опускаю, делая движение навстречу.

Она коротко стонет. Запрокидывает голову…

…Мы идем, почти бежим, по пешеходной улице. Теплый вечер, пятничная толпа. Нас атакуют продавцы йо-йо, светящихся роликов и прочих безделушек.

Фонари, скамейки, витрины. Громкая музыка. В конце улицы – огромный экран, мельтешит реклама. Неоновое зарево.

Я высматриваю ресторанные вывески. Повсюду сине-красные плакаты «KFC». Дедушка с плакатов похож на Чехова: брось русский классик страну, оставь писательское ремесло, займись в Новом Свете разведением кур – были бы хорошие деньги и настоящая слава. А также упитанный вид и никакой чахотки.

– Ты слышала о Чехове?

– Почему только «слышала»? Читала, в школе.

Ли Мэй тянет меня в сторону:

– Вон там японский ресторан.

В ресторане жарко, шумно, людно. Поднимаемся на второй этаж. На стенах рисунки – тучные сумоисты, всадники в самурайских доспехах и набеленные женщины с зонтиками.

Официантки – черные костюмы, красные косынки – кричат, бегают с подносами и меню.

Чашки в форме бочонков. Необычный чай. Ржаной, поясняет Ли Мэй.

Я уплетаю курицу-карри. Ли Мэй почти ничего не ест. Локти на столе, подбородок на пальцах. Смотрит на меня. Губы заметно припухшие.

Она улыбается.

Когда мы спускаемся вниз, останавливает меня на лестнице и шепчет в ухо:

– Я до сих пор чувствую тебя там…

Целую ее.

– Во ай ни… – говорю ей негромко.

– Я тоже тебя люблю… – отвечает она по-английски.

Лестница узкая. Несколькими ступенями ниже собралась целая толпа.

Когда мы проходим мимо, нас с любопытством разглядывают.

В клубе темно и тесно. Я сижу у стойки бара. В руке тяжелый стакан.

Тают кубики льда. Приторная ром-кола. Закуриваю, чтобы заглушить вкус.

Громкая музыка, вспышки, мерцание, лучи лазеров.

Танцующие вскидывают руки. Я замечаю в толпе Ли Мэй. Она машет мне, приглашая танцевать. Качаю головой: нет, не пойду.

Долбит сумасшедшее китайское техно.

Заказываю две текилы. Удивляюсь, как бармен может слышать и понимать меня.

Стробоскоп выхватывает из темноты движения знакомой тонкой фигуры.

Я неподвижно сижу на табурете. Тоскливо и пронзительно осознаю свою угловатость, тяжесть. Мы – герои картины «Девочка на шаре».

Современный вариант.

Текилу она пьет мелкими глотками. Старается не морщиться.

Народу прибывает. Душно и шумно.

Я тяну Ли Мэй к выходу.

Целуемся у высокой ограды клуба. На небе почти полная луна, лишь самый край чуть размыт, будто в дымке. Веер пальмовых листьев над нами.

– Хэлоу-хэлоу! – кричат нам проезжающие велорикши.

Лимонный вкус поцелуя.

Обнявшись, идем по ночной улице.

В холле гостиницы большой аквариум. Бегут вверх пузырьки воздуха. Золотые рыбки лениво шевелят хвостами. Прильнув плоским брюхом к стеклу, двигает ртом маленький анциструс обыкновенный.

Я сижу на низком кожаном диване и курю.

Голова Ли Мэй у меня на коленях, ноги она поджала. Я играю ее волосами, Ли Мэй трется щекой о ткань моих джинсов.

Похожа на кошку. Нет, на уставшего ребенка. Наклоняюсь, почти по-отечески целую в висок.

– Во ай ни…

Встаем и идем к лифту…

…Шторы плотно задернуты. Тихо гудит кондиционер. Одежда опять кучей, на кресле. Где-то в ногах кровати – влажное полотенце.

Вкрадчивый свет торшера. Ли Мэй лежит на животе, ее кожа кажется совсем смуглой.

Я целую ее спину, потом ягодицы. Чувствую, как она напрягается в смущении.

Ящерицей выворачивается, выскальзывает. Скрывается в душе.

Стенка душевой в полуметре от кровати – полупрозрачная, матово-белая.

Я слушаю шум воды и наблюдаю за Ли Мэй.

Веки мои тяжелеют…

…Открываю глаза.

Ее лицо надо мной. Влажная челка, темный блеск глаз.

Прикладывает палец к губам.

В руке фломастер. Устраивается поудобнее и что-то пишет на моей груди.

Я смотрю на ее лицо. Лицо прилежной ученицы.

– Что ты пишешь?..

Когда она заканчивает, сажусь на кровати и оглядываю грудь, там – четыре столбика иероглифов.

– Это древнекитайские стихи о любви, – говорит Ли Мэй. – Я учила их еще в школе. Не по программе, сама.

Она читает мне по-китайски. Я не понимаю ни слова.

Она переводит – стихи о том, как дочка бога полюбила смертного.

– Хотя они совсем разные, это не преграда для любви… – говорит она.

Притягиваю ее за бедра к себе…

…Утро. Снова солнце.

Я завтракаю лапшой с говядиной. Ли Мэй ничего не ест.

– Ты не китаянка, – говорю ей.

– Почему?

– Китаянки любят поесть. Любая ваша девушка может съесть больше, чем я.

Смеется:

– Теперь ты понял, что я – не «любая».

– Да. Ты – небожительница.

– Нет. Я всего лишь скромная китайская девушка.

– Таких, как ты, – не бывает.

– Не бывает. Но – существуют, – лукаво улыбается.

Я раздумываю над ее ответом.

Кроме нас, в забегаловке никого нет. Лишь за столиком возле кухни сидит хозяин, курит и читает газету.

Стеклянные двери распахнуты. Туристы вереницей текут по улице. В квартале от нас – Сад скромного чиновника, главная достопримечательность города.

Расплачиваемся и выходим.

Узкая мостовая. Беленые стены. Ряды сувенирных магазинов.

– Знаешь, что это? – показывает она. – Это дудоу. Закрывает только грудь и живот. Старинная ночная одежда женщин.

Разглядываю манекены. Похоже на маленький фартук: шелк, красивая вышивка, две завязочки сзади.

Продавец оживляется, отставляет термос.

Начинаем торговаться. Продавец оживленно кивает на Ли Мэй, показывает большой палец, дергает короткие подолы ночнушек на манекенах. Ли Мэй хихикает.

Прикрывает рукой лицо и отходит.

Рядом останавливается группа китайских туристов.

Прислушиваются к торгу. Обсуждают меня, Ли Мэй, дудоу, цены.

Подхожу к Ли Мэй, победно размахивая пакетом.

– Хочу тебя сегодня в этой одежде.

Не обращая внимания на туристов, целуемся посреди улицы.

Сад чиновника еще не открыт, но перед воротами уже толпа. Гиды что-то кричат неприятными голосами, гомонят туристы.

Мы разворачиваемся и идем вдоль канала.

За нами увязывается плотный мужичок – эдакий китайский колобок в пиджаке: ежик волос и хитрые щелки глаз. Сует в руки фото и проспекты, предлагает прокатиться по каналу.

На этот раз торгуется Ли Мэй.

Нас все равно обманывают – когда мы садимся под навес, завышают цену. Расчет верен: не каждый полезет обратно, тем более с девушкой.

Ли Мэй недовольна. По-китайски она говорит громче, с резкими нотками, словно другой человек.

Сую колобку-хитровану деньги. Глажу Ли Мэй по колену.

Отчаливаем.

В лодке только мы и старик-лодочник. Он опрятно одет. Стоит за веслом.

Вода канала зелено-коричневая.

Множество каменных мостиков.

Сырой кирпич фундаментов.

Узкие окна, потемневшие ступеньки к воде, сливные желоба. Некоторые деревья растут прямо из стен домов.

Под особо низкими мостиками старик присаживается на палубу. За его ухом сигарета.

Я пробую поцеловать Ли Мэй, но она шепчет, что стесняется.

Старик что-то рассказывает. Я почти не понимаю, и Ли Мэй переводит. Он показывает на мосты, на торчащие из стен канала крюки, на бывший рынок-пристань. Говорит, что лет двадцать назад воду из канала можно было пить.

– Он предлагает нам спеть, за тридцать юаней, – говорит Ли Мэй.

– Пусть поет. Но потом я спою ему по-русски. За пятьдесят.

Она переводит. Старик смеется.

Мы плывем по солнечным бликам.

Тихие всплески воды. По крыше шелестят ветви ив.

В песне китайского лодочника – выкрики и возгласы сожаления.

На коленях Ли Мэй – пакет с дудоу.

Я рассказываю ей о длинных русских ночных рубашках. Мы смеемся.

Пока старик говорит о каком-то колоколе на башне, тыча в него пальцем, я тихонько целую пальцы Ли Мэй.

Просим высадить нас у причальных ступенек.

Наверху – кафе. Прямо из воды лестница ведет на маленькую площадку: несколько столиков, кривоватое деревце, розовые кусты; с одной стороны – вода канала, с другой – белая изгородь; за ней – тихая улочка.

Из крытой пристройки выходит заспанная хозяйка, молодая, коренастая.

Мы заказываем кофе и пиццу.

Наблюдаю за стариком на другом берегу – он что-то стирает прямо в реке. Рядом с ним пластиковый таз с бельем, по воде плывут мыльные разводы.

Словно ожившая муфта, вдоль берега носится маленькая толстая и лохматая собачка. Два карапуза в толстых куртках, но с голыми задницами, бегают за ней.

– Ты знаешь… – говорю я. – Не хочу ни холмов, ни садов. Давай просто походим – там, где обычная жизнь.

Ли Мэй кивает согласно, осторожно кусая горячую пиццу.

Неожиданно спрашиваю:

– Хочешь, почитаю тебе стихи?

– Русские?

– Да.

Она откладывает пиццу, вытирает губы салфеткой, на лице – внимание и любопытство.

– Я их учил, когда еще и не думал, что окажусь здесь. Ну, слушай:

«И вот мне приснилось, что сердце мое не болит.

Оно – колокольчик фарфоровый, в желтом Китае…»

Она вслушивается в незнакомую речь. Впервые слышит, как я говорю на своем языке. Беззвучно пытается повторять за мной, шевеля губами.

И вдруг… Странно. Такое бывает только в кино или в книжках. Когда я заканчиваю читать, откуда-то на самом деле доносится тихий звон.

Доннннн… – прокатывается он над водой. – Доннннн…

И смолкает.

Пораженный, я пытаюсь перевести Ли Мэй стихотворение.

Рассказываю про странное совпадение.

Она ничего не слышала.

– Помнишь, на одном из каналов… Мы проплывали… Там башня с колоколом… – говорю я. – Может, в него и звонили?..

Она отрицательно машет ладонями:

– Он ненастоящий, из пластика. Я забыла тебе перевести.

– Зачем же он висит там? – изумляюсь я.

Она пожимает плечами.

Рассказываю ей о русских «царях» – пушке и колоколе. Говорю, что они тоже не стреляют и не звонят.

– Видишь, и китайцы и русские равно любят бесполезные вещи.

Мы едим.

– Кто написал эти стихи? – спрашивает она.

– Один хороший поэт, но он никогда не был в Китае.

– Поэту не обязательно где-то быть. Ему обязательно чувствовать.

По каналу проплывают две лодки, одна за другой. В каждой сидят несколько человек – туристы-китайцы; замечают нас, оживляются, фотографируют. «Вайгожэнь!» – показывает на меня толстая девочка.

Усмехаюсь.

Отворачиваюсь от реки.

– Иногда я чувствую себя обезьяной.

Ли Мэй тоже говорит, что устала от чужих глаз. Когда мы вместе, нас всегда разглядывают, бесцеремонно, как в зоопарке. До встречи со мной она о таком не подозревала.

– Это ужасно…

Соглашаюсь:

– Я поначалу ругался и показывал палец. Сейчас привык, почти. Теперь привыкай ты.

– Так будет всегда?

– Не знаю. Мне кажется – да. Такова твоя страна, такова вся Азия: белый никогда не станет здесь своим.

Она смотрит на воду и молчит.

– Я могу выучить твой язык в совершенстве, – продолжаю я. – Могу свободно говорить на нескольких диалектах, знать наизусть стихи ваших поэтов, прекрасно разбираться в культуре, традициях, истории. Могу стать известнейшим каллиграфом…

Ли Мэй с сомнением глядит на мои руки.

– Это к примеру… И все равно – останусь для вас лаоваем. В лучшем случае буду – вайгожэнь.

– Так, наверное, в любой стране, – возражает она.

– Не всегда. Наш великий поэт был полунегром. «Черный дух», «хэйгуй», как его бы называли у вас. Половина наших царей были немцами… Или вот Америка, знаешь такого артиста – Шварценеггер? Стопроцентный американец и такой же стопроцентный – австрияк.

– Но мы уважаем иностранцев!

Ли Мэй защищает честь страны.

– Да, но только своеобразно. Я не жалуюсь, ты не думай. Вы добрые и гостеприимные. Однако в университетском автобусе, например, никто не садится рядом со мной.

– Чтобы не беспокоить… – предполагает она. – Из деликатности.

Я улыбаюсь.

– Ерунда. Когда свободных мест больше не остается, то плюхаются мне чуть ли не на колени. Иногда и сумкой по лицу заедут, не специально, конечно, а укладывая ее на полку. И никогда не извинятся.

– Это из-за привычки бороться за место под солнцем. Нас ведь очень много.

– Может быть. На все есть объяснение.

– И потом, – улыбается она, – ты такой здоровенный, что с тобой тесно сидеть рядом.

– Ха-ха-ха. Это сработало бы, не знай я, что рядом с худеньким французом Себастьяном тоже никто не садится.

Мы молчим.

– Но знаешь… – нарушаю я паузу, – мне это все безразлично с тех пор, как я встретил тебя. Потому что я тебя люблю.

– Я тоже тебя люблю. Очень-очень.

Расплачиваемся, выходим из кафе.

Фотографирую вывеску: смешные иероглифы – распахнутые глаза и длинные ресницы, как на детских рисунках.

В обнимку идем вдоль канала.

Из спрятанных в траве динамиков слышна опера. Женский голос хнычет и ругается – поет. Ему, скачками тембра, отвечает мужской. Гремят маленькие тарелки. Ноют струны.

Я смеюсь и пытаюсь подражать, нарочито высоким голосом завываю бессмыслицу. Ли Мэй шутливо грозит пальцем, закрывает мне рот ладонью.

Мимо нас проносятся ездоки на электровелосипедах. Почти бесшумные, мчатся по тротуару. Мы едва успеваем увернуться.

Сувенирные лавки. Платки, вазы, мелкие Будды, расписной шелк, наборы палочек для еды, книжечки с портретом Мао на обложке. Пакеты с сушеными закусками, чаем, благовониями.

Девушки-художницы рисуют в альбомах.

Перебирая в руке два серебристых шара – слышно их тихое постукивание и треньканье – ковыляет старичок в синем халате поверх куртки.

На мостике стоит ряженая пара – молодожены. На невесте розовое платье, в руках бамбуковый зонтик. Жених в черном смокинге. Рядом суетятся фотограф и его непрошеные ассистенты. Лица молодых устало-раздраженные. У невесты белое лицо и огромные накладные ресницы. Синие тени на веках.

– Как панда… – смеется Ли Мэй.

Когда парочка сходит с моста, невеста подбирает подол платья.

Я вижу синие джинсы и белые кроссовки.

Мы сворачиваем в узкий переулок.

Серые стены одноэтажных домов, деревянные пристройки второго этажа, похожие на дачную веранду. Колодцы у домов – будто надгробия. Каменный постамент, вверху узкая дыра. Худая женщина вытягивает ведро, перехватывая руками веревку. Проехавший мотоциклист оставляет за собой матовую пыльную дымку.

Сушится на солнце белье. Греются в шезлонгах старики – в вязаных шапочках, темных пуховиках. Играют в мацзян.

Осторожно крадется вдоль стены худющая кошка.

Переулок выводит к длинной улице.

Те же стены и домики. Вместо асфальта – булыжник. Лишь чуть поодаль видны высокая черепичная крыша, ворота и красное полотнище на флагштоке.

– Это тюрьма, – объясняет Ли Мэй.

Подходим ближе. Я лезу за фотоаппаратом, но замечаю солдат. Их трое, они движутся к нам. Сбоку от них, с любопытством поглядывая в нашу сторону, шагает офицер. Солдаты делают волевые лица – исполняют воинский долг.

Когда они проходят мимо и скрываются за углом высокого забора, я достаю фотоаппарат. Несколько снимков, и на застекленной вышке, метрах в пятидесяти, открывается окно: человек в фуражке смотрит прямо на нас и что-то кричит в телефонную трубку.

Я хватаю Ли Мэй за руку, и мы бежим в переулок, из которого только что вышли. Старики в шезлонгах оживляются, тычут пальцами.

Мы смеемся.

Петляя по улочкам, мы вдруг попадаем на местный «птичий рынок»: горшочки, кадушки, ящики с землей; рассада, побеги, мелкие кустики и целые деревья; клетки с голубями, собачьи и кошачьи вольеры; мешки с собачьим кормом; целые ряды аквариумов и банок с рыбами.

В большом красном манеже сидит щенок чау-чау. Огромный попугай держит в лапе кусок яблока и ковыряет его клювом.

Аквариумные рыбы напоминают мне о гостинице, спрашиваем дорогу у продавцов. Через несколько кварталов выходим на знакомую уже пешеходную улицу.

Сплошной поток людей.

Вспоминаю Москву, час пик, подступы к эскалатору.

Ли Мэй жалуется на усталость. Мои ноги тоже гудят.

В «Макдоналдсе» мы покупаем бургеры на ужин, сквозь толпу пробираемся в сторону нашей гостиницы.

В холле после залитой солнцем улицы – прохладно и сумрачно.

Мягко звякает лифт.

Весь вечер и вся ночь – наши…

…В номере убрано. Окно распахнуто, с улицы долетают звуки и запахи туристской жизни.

Ли Мэй сбрасывает обувь, расстилает кровать. Я закрываю окно.

В этот раз каждый из нас раздевается сам. Ли Мэй вешает вещи на спинку стула, юркает под одеяло, накрывается с головой.

– Ты забыла…

Тяну одеяло на себя, протягиваю пакет.

– Я стесняюсь… – говорит она. – Не смотри, пока не надену.

Сидя к ней спиной, прислушиваюсь к шорохам.

– Можно…

Она стоит на кровати.

Дудоу едва доходит до пупка.

Ли Мэй смущается. Одной рукою прикрывает лицо, другую опустила вниз.

– Покажи мне себя, – прошу.

Поднимает руки вверх, поворачивается на цыпочках, пританцовывая.

«Девочка на шаре», – вновь думаю я.

За синими шторами догорает день. Слышно, как горничная катит тележку по коридору.

Подвигаюсь к Ли Мэй, утыкаюсь лицом в ее теплый живот…

…Я просыпаюсь раньше нее. Она спит, обняв подушку.

Мне что-то снилось, но я не могу вспомнить: стоит сосредоточиться – и ломкие сонные образы рассеиваются в пыль.

Сегодня мы возвращаемся в Шанхай.

Я встаю, подхожу к окну.

Стараясь не шуметь, раздвигаю шторы. Приоткрываю оконную раму.

Тянет утренней прохладой.

Черепичная крыша храма под ярким весенним небом.

Я без одежды. На моей груди еще видны бледные следы иероглифов.

Оборачиваюсь на шорох.

Ли Мэй лежит на спине. Глаза ее закрыты, но она улыбается.

На ней купленная вчера рубашка.

Я смотрю на Ли Мэй. На выскользнувшую из-под красного шелка грудь. На плоский живот цвета слоновой кости. Узкий треугольник волос внизу, тонкие сильные ноги, по-детски нежные, трогательные пятки.

Она знает, что я смотрю на нее. Чуть подбирает ноги, разводит бедра…

…Стою под горячими струями душа в блаженном бессилии. Вода стекает с груди, смывая остатки стихов. Ли Мэй растирает по моей спине мыльную пену.

– Не хочу уезжать…

В ванной мои слова звучат гулко, несмотря на шум воды.

Ли Мэй прижимается ко мне сзади, обнимает.

До двенадцати надо освободить номер. Обратный билет у нас на час двадцать пять.

Она предлагает посмотреть храм напротив. Собираем вещи.

Стойка ресепшен. Сдаем карточку-ключ.

Ненужные квитанции выбрасываю в урну, закидываю рюкзаки на плечо. Выходим.

Мимо гостиницы строем пробегает человек двадцать: парни и девушки, в джинсах и ветровках.

Бегут неуклюже, с ленцой. Рядом семенит молодой мужчина, в костюме и при галстуке. Выкрикивает речовку, бегуны подхватывают ее.

Прикладываю руку к козырьку бейсболки:

– Здравствуйте, товарищи! – зычно кричу по-русски.

Удивленные пятна раскрасневшихся лиц…

Сбиваются с ритма, едва не налетают друг на друга. Бегут дальше, оглядываясь.

– Это продавцы из супермаркета, – объясняет Ли Мэй. – Не в каждом, конечно, но бывает такое – для здоровья и коллективного духа.

В Шанхае подобного не видел ни разу.

Переходим улицу. Ли Мэй берет меня под руку.

Ее волосы снова собраны под резинку в хвост. Смешная пчела опять заняла свое место.

Высокие ворота. Мощеная площадь перед храмом.

Скамейки, деревья. Лотки с вареной кукурузой.

Дворники в светло-синих комбинезонах. Пахнет дымом.

Храм внешне очень прост: высокая крыша, желтые стены, перед входом – огромная черная курильница. По каждую сторону от нее – застекленная беседка, с символами «инь-ян». Сквозь стекло видны огоньки.

Слабый ветер тащит на площадь дым от воскуряемых палочек: китайцы зажигают их целыми пучками.

Ли Мэй хочет зайти внутрь храма. Я отказываюсь.

– Я и в русской церкви ни разу не был. Ты иди, если хочешь.

Она кивает и идет к ступенькам.

Выхожу за ворота. Вижу стаю голубей – делают круг над кварталом.

За листвой деревьев видна наша гостиница.

Хочется остаться здесь – на неделю, на пару дней, хотя бы до вечера… Взмыть над городом вместе с птицами, увидеть блеск солнца на водной глади, оглядеть с высоты крыши пагод, листву садов, праздные толпы пешеходов, еще раз услышать летящую от воды песню старика-лодочника и – кто знает – вновь услышать тихий, загадочный звон.

Я смотрю в сторону храма и вижу Ли Мэй. Она держит в руках дымящий пучок, подносит его ко лбу, кладет в огонь. О чем она молится, я не знаю.

Скоро приезжает Инна.

Как сказать об этом Ли Мэй – я не знаю тоже.

Накатывает тоска, стою посреди площади, как потерявшийся ребенок, и беспомощно оглядываюсь…

小心 Осторожно!

…Оглядываюсь в изумлении на гомонящий зал.

Лезу в золотистую пачку за сигаретой.

Только полюбуйтесь на меня. Со стороны, наверное, я здорово походил на варана в анабиозе: этакое бревно непонятного цвета с невыразительными глазами-буркалами под серой пленкой, не сразу и разберешь – чучело или настоящий. Хотя со мной проблем нет, я – настоящее чучело, и совершенно очевидно, что живое, потому что только живые могут так хотеть ссать.

Вылезаю из-за стола, с ловкостью далеко не вараньей, но скорее – жабьей. Жабы или лягушки, я не очень разбираюсь, сидят совсем недалеко от меня – в специальном аквариуме, рядом с рыбами и креветками. В одной из жаб я неожиданно узнаю мистера У: то же надменное выражение морды и тот же темный, непроницаемый взгляд.

– Зажарьте мне вот этого! – тычу пальцем в стекло аквариума.

Подходит официантка, стоявшая неподалеку. Повторяю и прошу не ошибиться: именно этого, толстого, мордатого, и назовите его мистером У, прежде чем зажарите.

Конца моей тирады официантка явно не поняла, но мистера У за заднюю ногу извлекли из аквариума – лишь светлые ляжки мелькнули! – и унесли на кухню.

Он пытался извернуться и злобно зыркнуть на меня напоследок.

Я отправляюсь на поиски туалета.

Туалет оказывается на втором этаже. В мужском – две кабинки для «большого дела» и три писсуара. Одна кабинка пуста, я вижу типичное продолговатое «очко» с несмытой кучкой чьих-то трудов. Во второй – дверь нараспашку – сидит на корточках парень в черной футболке и набирает смску на мобильнике.

– Хелоу! – поглядев на меня, приветливо говорит парень и возвращается к своему занятию.

– Не отвлекайся, – бурчу ему по-русски.

Это уже второй мой контакт за сегодня с присевшими по нужде людьми.

Отливаю в писсуар. Выхожу.

Между дверьми мужского и женского туалетов – раковина и зеркало над ней.

Перед зеркалом стоит мадам в бриджах и летней курточке. Симпатичная, лет тридцати, с модной до сих пор в Китае стрижкой «бабетта». Мадам склонилась к зеркалу и выдавливает прыщ на носу.

Терпеливо жду, покачиваясь. Раковина – одна на всех. Однако мадам слишком занята: переходит к области лба, придирчиво рассматривая кожу.

– Вы весьма привлекательны! – делаю ей комплимент по-китайски.

Она поворачивает голову, презрительно оглядывает меня. Уходит, цокая каблуками. Спускается по лестнице, оглядывается.

Мою руки и замечаю, что ширинка распахнута, и из прорехи грустно выглядывает рисунок на трусах – блеклое море и черные пальмы.

Трусы эти мне купила Инна год назад на Хайнане.

Вытерев руки о футболку, застегиваю ширинку и осторожно спускаюсь по лестнице. Перекрытия низкие, об этом предупреждает табличка: «Сяосинь!». По-английски «Mind your head», что правильно, но здесь местная экзотика: «Don't bump!». Это «чинглиш», или китайский английский, умельцев и специалистов в котором в Шанхае – хоть отбавляй. Одни делают русское меню в моей «Нокле», другие переводят таблички в ресторане.

В метро, кстати, написано правильно.

А тут – «Don't bump!» И как это перевести?

Почему-то кроме «Не уебись!» – ничего в голову не приходит.

Сама китайская письменность весьма поэтична, взять хотя бы слово «осторожно». Два иероглифа: «сяо» – «маленький» (похож на полураскрытый зонтик) и «синь» – «сердце» (смахивает на монтировку и три капли крови вокруг нее). Может, особой поэтики в моем описании нет, но как поэтично звучит – «маленькое сердце»…

Лас – а мы общаемся с ним по-английски – объяснил это так: «Don't be so brave, have a small hart». «Умерь свой пыл, имей маленькое сердце».

Мое сердце – большое.

Когда я напиваюсь, оно почти не болит. До самого утра.

Усаживаюсь за столик, морщась от подступившей отрыжки. Если не запить, буду долго рыгать, такое это дело – байцзю.

Прошу принести бутылку пива и выпиваю ее в несколько приемов.

Спрашиваю счет.

«Платить подобает с любезным видом» – писал Джойс.

С какой стати… Сто с лишним лет назад, может, так и подобало, только не в современном Шанхае.

Счет нужно тщательно проверить. Я печатных иероглифов толком не понимаю, а уж каракулей официантки разобрать не могу и вовсе. Но сурово пялюсь в принесенную бумажку. Хмуря брови, силюсь подсчитать хотя бы количество блюд и выпивки.

Отодвигаю тарелку с мистером У.

Черточки иероглифов прыгают перед глазами.

Смотрю на цифры, припоминая цены. Все верно, кажется.

Официантка терпеливо стоит рядом. Совсем маленькая, смуглая, явная южанка. Тяжелая у них жизнь. Да и работа тоже.

Вытаскиваю из кармана мятую сотню. Смотрю в окно, дожидаясь сдачи.

Мимо ресторана важно шествует дама, в летнем платье и домашних тапочках. В руках у дамы тонкий кожаный поводок. Впереди, не менее важно, семенит разукрашенная болонка – уши и челка розовые, а хвост изумрудный, будто его обмакнули в банку с зеленкой.

Местная мода. Когда в декабре «похолодает» – где-нибудь до плюс десяти, на собачку наденут расшитую попону или курточку.

Ли Мэй обожала собак, совершенно по-детски. Мечтала о щенке – рыжем колли. Прыгала от радости, когда узнала, что родился я в год ее любимого животного.

И обиделась на меня страшно, когда я предположил, что она и понятия не имеет о том, каково это – содержать собаку.

Мы гуляли по кампусу, вдоль усаженного ивами берега речки.

«Вычесывать, выгуливать, прививать, выхаживать, кормить, вязать… Это не так просто, как тебе кажется» – для чего-то сказал я. Может быть, чтобы показаться умудренным и опытным.

Остановилась, вырвала руку. Сузила глаза.

– Ты что же, считаешь, я дура? Думаешь, не смогу позаботиться о ком-нибудь?

– Ну что ты…

Отступила на шаг.

– Тогда зачем ты встречаешься со мной?

Закричала, а вслед за этим выдала неожиданную тираду на китайском, из которой я понял, что меня костерят на чем свет стоит.

Разревевшись с удивившей меня легкостью, повернулась и побежала в сторону общежития.

Я не знал, что делать.

Бежать за ней?.. Глупо.

Студенты, проезжавшие мимо на велосипедах, оглядывались с любопытством; некоторые останавливались, ожидали развития событий.

«Ты какого хрена уставился?!» – рявкнул по-китайски на ближайшего «ботаника» в очках.

Тот вздрогнул и что-то забормотал.

«Делом занимайся, а не за другими надзирай!» – распаляясь и переходя на рык, шагнул к нему.

Я бы, наверное, утопил его в речке, швырнув туда вместе с велосипедом, но «ботаник» оказался сметлив и резв: оттолкнулся ногой, привстал над седлом и налег на педали.

Гаркнув для острастки на остальных, я поступью старого гризли пошел в свое общежитие. Не хватало еще учинить драку посреди кампуса. Даже не драку, а избиение, и не как-нибудь, а чтобы преподаватель, да еще преподаватель-иностранец, отходил за милую душу студентов!

Стыдоба.

Хунвэйбинство наоборот.

«Ты, рыдая, убежала… Я ж задумчиво стоял…» – пробуя успокоиться, переиначивал строки классика.

Укрыться за иронией не получалось.

Промаявшись до вечера в одиночестве и отгоняя от себя мысль сходить за выпивкой в шандянь, отправил Ли Мэй смску.

«Хочешь – переезжай ко мне. Я куплю тебе собаку».

Ответ пришел быстро:

«Во-первых, даже у тебя, в „Вайго сушэ“, собак держать нельзя – университет. А во-вторых, и тебя и меня выгонят, как только узнают: ты лаоши, я студентка – так нельзя. А если еще и родители…».

«Но ты же не моя студентка!» – послал ей еще одно сообщение.

Телефон через минуту пиликну:

«Какая разница. Такие правила».

«Собаку завести – нельзя. Жить с любимой – нельзя… Что можно?» – пририсовав грустный смайлик, спросил я.

«Можно целовать меня. Сколько хочешь».

Мне понравился способ примирения – будто и не было ничего.

Улыбнулся и набрал:

«И на том спасибо. Ладно. Тогда я буду твоей личной Собакой…»

…Принесли сдачу. Запихиваю деньги в карман, прихватываю сигареты, вылезаю из-за стола, стараясь не качаться и держаться ровно. Процесс под контролем: машу рукой компании лаобаня. Те оживляются, машут в ответ. Лаобань опять трясет большим пальцем: молодец лаовай!

Когда я вываливаюсь из распахнутых передо мною дверей в городское пекло, изнывающая от жары девчонка-зазывала приветливо кивает мне, улыбается и смачно харкает на ступеньки.

«Кх-хх!»

Этот звук слышится в Шанхае на каждом шагу. Харкают все. Громко, часто и везде. Без малейшего стеснения. На улице, в магазинах, в метро, в ресторанах. В университетском автобусе коллеги харкают прямо в проход между креслами. Поэтому я, никогда не ставлю свой рюкзак на пол, всегда держу на коленях.

Прочел в одной местной газете статью «Звуки Шанхая». Людей опрашивали, какой звук, по их мнению, является для города наиболее типичным. Ответы меня поразили: там был и шум чэнгуй – шанхайского наземного метро, и звон колокольчика сборщика мусора, и гудки автомобилей, и даже шум ветра в аллеях парков… но, ни слова о «кх-хх!» Китайцы этого звука не слышат и не замечают, настолько он для них привычен и естественен, равно как и прилюдное ковыряние в носу.

Как-то раз на набережной один приличного вида молодой китаец в очках и белой рубашке, назвавшись художником-каллиграфом, упорно зазывал меня на свою выставку – «буквально в двух шагах отсюда». Рассказывал о тысячелетних традициях искусства и при этом ковырял в носу: извлекал оттуда содержимое, внимательно его разглядывал и раскатывал пальцами в миниатюрные колобки.

В тот раз я решил обойтись без прикосновений к прекрасному. Однако когда я пьян, мне на подобные мелочи наплевать, в прямом смысле. Сам могу харкнуть, от души.

Воображаю себя атомным ледоколом «Ленин»: пусть сбился с курса и слегка потерял управление, но я по-прежнему – внушительное и могучее судно, хотя и обшарпанное. Внутри меня клокочет готовый взорваться реактор – смесь байцзю и пива. Повсюду протечки масла и охладителя – футболка мгновенно становится мокрой. Лопаются трубы-сосуды, искрят и загораются нервы-провода. Включен аварийный режим. Красно-желтыми сполохами сигналят, когда я моргаю, об опасности веки.

Ощутимо качает.

Я прокладываю дорогу через крошево толпы.

Не оглядываясь по сторонам, перехожу улицу.

Хватаю за руль едва не влетевший в меня велосипед и что-то по-отечески мягко говорю его седоку. Шанхайская матерщина убога, но звучит смачно.

Делаю шаг и стукаюсь коленом о радиатор потрепанного такси-«фольксвагена».

Машина красного цвета, самое отстойное такси, в нем нет кондиционера. Из открытого окна на меня пялится смуглая рожа водилы.

Ограничиваюсь укоризненным: «Цао!» и выруливаю на тротуар.

Где-то впереди, за высотками, в серой дымке смога высится силуэт телебашни. До нее еще далеко, но она, будто маяк, подает мне сигналы. Мне кажется, я даже вижу бегущие от ее верхушки лучи – совсем как на пачке моих сигарет. Хотя пейзаж на пачке слегка устарел: рядом с башней отгрохали еще один небоскреб, похожий на пивную открывалку.

Мною вдруг овладевает онегинское беспокойство, хочется перемены мест, туда – в толпу ненавистных туристов, торгашей, приставал, разводил, зевак и проституток. В имперское величие набережной. В гулкое ущелье пешеходной улицы и праздную суету Народной площади.

Куда угодно, только чтоб не быть одному.

Курс взят.

«Вино какой страны вы предпочитаете в это время суток…»

В прохладном шандяне, что попадается на пути, с радостью хватаю с полки бутылку белого вина «Great Wall». Замечательная вещь, особенно в такую жару. В светлое время надо пить светлые, бодрящие напитки – таково мое искреннее убеждение. И настроение будет в полном порядке.

Сухое вино идеально ложится на байцзю, перебивает его мерзкий привкус, оздоравливает и укрепляет.

Главное, чтобы у кассира оказался штопор.

Штопора, конечно, нет – пожилая кассирша в полосатой рубашке-униформе уныло разводит руками. Снимаю обертку с горлышка, вспоминаю трюк «протолкни пробку пальцем». Наваливаюсь на бутылку– под неизменное «Ы-ы-ы!» зрителей. Немного вина выливается на прилавок, но кассирша лишь машет рукой: «не беспокойся!» – уверен, ей теперь есть о чем говорить с напарницей до конца смены.

Возле магазина ловлю такси. Вскидываю правую руку, приветствуя проезжающую технику в позе принимающего парад фюрера, и прикладываюсь к бутылке, которую держу в левой. Пробка внутри бутылки скачет, как спасательная шлюпка на волнах.

Ко мне подваливает модно стриженный парень. Субтильного сложения, с отменным «вороньим гнездом» на голове и в обтягивающей, розовой с красным футболке. Раньше я шарахался от таких – думал, гомики. Удивлялся их количеству на улицах. Теперь-то знаю, что это местные стиляги.

– Хэлоу! – помахивает паренек какими-то буклетами и сует мне один из них. – Ю лук вери стронг!

На красочной бумажке – реклама фитнес-центра: европейская красотка с гантелями, здоровенный мужик у тренажера Смита (фотка явно украдена из какого-нибудь «Масл энд фитнес») и пара азиаток в задумчивых позах.

– Итс фо ю! – напористо кивает модник.

На этом его английский иссякает. Он переходит на китайский, то и дело вставляя для убедительности «ю лук вери стронг!» Пальцем он тычет куда-то в сторону высотного дома с зеркальными окнами. Обычная практика: открылся новый зал, нужны клиенты и реклама.

Делаю хороший глоток из бутылки и склоняюсь почти к самому лицу паренька:

– Ты прав, парнишка. Я выгляжу сильным. Я только выгляжу сильным.

Смотрю на иероглиф «ли» на предплечье. Наверное, мне стоит добавить к нему еще несколько, например: «ли бу цун синь» – одна из местных пословиц.

Так китайцы говорят о человеке, когда тому не хватает сил.

Подъезжает такси – слава богу, не красное.

Желтое, мое любимое. Чистое, с кондиционером и толковым водителем.

Утомленно располагаюсь на заднем сиденье.

– Нихао! Вайтань, шифу!

Шифу – так называют здесь таксистов, вроде нашего «командир» или «мастер» – кивает и включает счетчик. Выкручивает руль, разворачиваясь через две сплошные. Прямо перед капотом такси шмыгают велосипедисты, но шифу не обращает на них внимания. Китайцы – мастера «миллиметража»: серьезных аварий я за все время тут не видал. Они случаются, конечно, но много реже, чем в Москве или Питере.

Какое-то время я разглядываю руки водителя. Длинный ноготь на мизинце – повальная мода. Насколько я знаю, это признак «аристократа»; такие ногти подчеркивают, что их обладатель физическим трудом от роду не занимался. Опять же, в ушах ковыряться удобно.

Шифу ведет машину, иногда удерживая руль раскрытыми ладонями. Раньше я боялся с такими ездить, а сейчас привык. Да и выпитого вполне хватает, чтобы не заморачиваться по пустякам.

Отпиваю уже успевшего согреться вина.

Буклет фитнес-центра выбрасываю под сиденье…

Такси резво мчится среди автобусов, легковушек и мотоциклов.

Работает радио – новостной канал.

– Мэйго? – оборачивается ко мне шифу.

Гордо возражаю:

– Нет, не американец. Русский.

Водитель оживляется. Начинает о чем-то быстро лопотать, щеголяя словами «Путин», «товарищ» и «очень хорошо».

О том, что президент у нас новый, он не знает, да и наплевать.

Я люблю болтать с таксистами. Если есть о чем, конечно. Бывает, попадаются такие кадры, что и читать не умеют и на общепринятом путунхуа говорят с трудом, едва ли не хуже меня. Встречаются сумрачные, молчаливые типы, с клокочущим на дне простоватой души раздражением: втянув голову в плечи, вертят осточертевший руль и пытаются под конец всучить фальшивую купюру на сдачу. А однажды меня вез совсем нервный мужик – елозил, подпрыгивал в кресле, бормотал что-то, зло косился на пассажирское сиденье, беспрерывно сигналил. Дело было зимой: в салоне жарко от печки, душно, окна закрыты и отчетливо тянет дерьмом. Я поначалу подумал: показалось, но на очередном светофоре убедился – водитель откровенно хотел просраться. Потому и ерзал, пускал громко газы и вообще был неспокоен. Сказал ему: остановись, где удобно, возле магазина или ресторана, сходи в туалет, я подожду, не проблема. Он посмотрел на меня с сожалением… Потом разъяснил – раз клиент в машине, водитель должен сначала доставить его в нужное место, а свои дела делать уже потом. Сервис! Качество и контроль. И опять громко бзднул. Пердеть при клиенте правила, очевидно, позволяли.

Все же мне удалось его уговорить, хотя бы приоткрыть окно. Ехал и поражался тонкостям восточного быта.

– Мой племянник ездил в Санкт-Петербург. Работал там, на строительстве, – говорит мне вдруг мне шифу. – Холодно там у вас.

Поддакиваю:

– Не жарко, это верно.

Удивительные вещи, на грани абсурда. Опять какая-то мистическая, настораживающая связь. Племянник таксиста ездил в холодный Питер – что-то там возводить. А моя бывшая жена летит из Питера в шанхайское пекло, и ее фирма тоже собирается здесь что-то строить.

Не сидится людям на месте. Вот и я – прусь в этой колымаге куда-то… Но, по крайней мере, ничего не созидаю и не возвожу, никакой от меня суеты: я покорно плыву, качусь, бреду, ползу – не создавая проблем.

Потому что все – херня, и все – суета сует.

В моей жизни нет движения вперед. Она – вязкое, как сон душной ночью, торможение, без начала и конца.

Таксист тараторит без умолку:

– Может, и я туда поеду как-нибудь. В Шанхае с работой совсем трудно – столько народу, это же кошмар! Я сам из Нанкина, в Шанхае пять лет уже, но задерживаться не собираюсь: не нравится мне. Тебе вот тут – нравится?

– Нормально тут. Бывает хуже.

– «Нормально»… Кухня не та совсем… Племянник хвалил ваш Петербург. Красивый, говорит, и пустой почти. У вас людей мало, а работы много. Только еда плохая. Может, открою ресторан – будет и в Петербурге что вкусно поесть!

Под шоферскую болтовню я развлекаюсь тем, что сочиняю рекламный туристический проспект. Допустим, приедет в Питер – Шэнбидэбао по-китайски – и водила этот, с семьей, и племянник его, и еще чуток народу из местных… Обживутся, устроятся. Пройдет лет, скажем, пятьдесят… Миграция немного утихнет. Разве что потянутся в город в начале лета туристы, горящие желанием увидеть белые ночи. И будут они в руках теребить красочные буклетики, а там… Стиль, думается мне, с нынешних времен не поменяется нисколько. Китайцы – люди консервативные. Поэтому в буклете будет вот что:

«Один из красивейших городов Народной республики расположен на северо-западе страны. Город-легенда, открытый ветрам перемен – Шэнбидэбао, с населением более… (хм… сколько бы?., ну, пусть будет средней величины город, так и быть!) пятнадцати миллионов человек.

„Северный Дракон Поднебесной“, – так романтично называют его сами жители.

Когда-то отсталый центр отдаленной провинции, известный лишь своими оросительными каналами и особым сортом риса, выведенного учеными по заданию партии для сурового местного климата, Шэнбидэбао уверенно шагает в будущее вместе со всей страной и народом. Ныне это один из современных центров экономики и культуры, где история тесно переплетается с современностью.

В этом легко убедиться, совершив прогулку по городу – пешую или автобусную. Однако советуют знатоки, лучше всего – проехаться на велорикше. Оросительные каналы, изрядно подпортившие стены зданий и весь городской облик, давно превращены в современные проспекты и линии надземного метро – скоростного „чэнгуй“. Билет на поезд стоит от трех до пяти юаней, в зависимости от маршрута, но высокая скорость, тонированные окна и шумопоглощающие щиты мешают рассмотреть этот удивительный город в подробностях.

Присоединимся к знатокам и вместе с ними возьмем велорикшу, благо их в городе достаточно. Лучше всего сторговаться с проводником на Ции гуанчан – Площади Восставшего народа. Движение по центральному проспекту затруднено: на месте снесенного недавно Кашань цзяотан – старого буддийского храма, темным пережитком прошлого омрачавшего великолепие главной торговой улицы, ведутся строительные работы. К началу следующего десятилетия здесь планируется открытие крупнейшего в Евразии аквапарка. Воду для нужд комплекса предполагается забирать из канала „Чимогужэнь шуйдао“. По легенде, канал был вырыт под руководством одного из основателей города – мудреца Чимогужэнь[12], прославившегося трактатом о пользе ума. Знаменитые Летающие львы, по китайской традиции, охраняющие значимые места, будут установлены при входе в комплекс. Справедливости ради надо заметить, что наиболее ценные в историческом смысле религиозные постройки по решению КПК и просьбе ЮНЕСКО решено оставить. Так, со стороны Дасюэхэаньцзе – набережной местного Университета хорошо видно в лучах солнца золотую крышу Исацзи цзяотан – пагоды, стены которой помнят визиты императоров прежней династии. На крыше пагоды оборудована смотровая площадка, открывающая вид на Старый город и рисовые поля на островах. Удивительный по архитектурному исполнению храм построен на месте гибели странствующего императора-освободителя Поднебесной. Толпы туристов со всех концов света съезжаются в Шэнбидэбао почтить его память. О смене времен года жителям и гостям города напоминают знаменитый Сад лета „Сяцзиюань“ и Дворец зимы „Дунгун“, излюбленные места отдыха прежних владетелей государства.

Небольшая, но исполненная величия Вангунчан – Площадь перед Императорским дворцом – с развевающимся над ней Красным Знаменем, заставляет посетителей вспомнить о яростной освободительной борьбе народа за трудовое счастье. Пройдя по мосту Гунцяо на другой берег неширокой Невахэ, можно совершить водное путешествие по желтым водам на отреставрированном корабле с романтическим именем „Шугуан“ – „Рассвет“. К услугам туристов лучшая кухня провинции, казино и массажные салоны. „Шугуан“ отходит ежедневно от пристани у здания Хайцзюнь цзунбу, острый шпиль которого видно со всех сторон Старого города. На небольшом острове Туцзы[13] расположен Бидэбао чэнбао – известный оборонительный форт. Политика открытости и реформ изменила имидж этого мрачного сооружения: сейчас здесь открыты многочисленные магазины одежды, караоке-рестораны, а также деловые офисы.

Проводимая по решению Съезда и под руководством компартии политика сохранения малых народностей благотворно сказывается на жизненном уровне коренного населения – народности элосы, составляющей около трех процентов от числа жителей города. Все возрастающий приток туристов способствует процветанию коренных промыслов: росписи деревянных дощечек и изготовления, забавных това – округлой формы деревянных кукол, помещающихся мал мала меньше одна в другой. Несмотря на расположение Шэнбидэбао – в приграничной зоне, специального разрешения на его посещение не требуется».

Жаль, что нет у меня с собой ни ручки, ни бумаги. Записал бы, потомкам пригодилось. С другой стороны – я так навострился, читая подобные тексты об исконных китайских городах в учебниках и путеводителях, что запросто могу насочинять еще.

– А ты как считаешь? Хорошие или плохие?

Пока я предавался футурологии, водитель ушел в недавнее прошлое. Как положено истинному китайцу и особенно – нанкинцу, шифу ненавидит японцев.

– Японцы – сукины дети, – убежденно заявляю я.

Я совершенно равнодушен к японцам. Вернее, они мне даже нравятся – своей открытостью, безбашенностью, жизнелюбием и легким сумасшествием, подчас доводящим до самоубийств. Зато шифу сияет.

Тема для многих больная: «из-за войны» – говорят китайцы.

– Японцев хорошо бы всех убить, – совершенно миролюбиво мечтает водитель, выруливая с моста. – Или чтобы они все утонули, ушли под воду на своих островах.

Я киваю и плету ему про русский корабль «Варяг», что на полном ходу таранил японские эсминцы и линкоры, отправляя на дно целые эскадры врага.

Так, беседуя о мире и дружбе народов, мы подъезжаем к набережной. Прошу проехать чуть дальше – там впереди есть магазин.

– Хорошо учиться, всегда идти вперед! – неожиданно выдает таксист по-русски, протягивая сдачу и чек.

– Пусть цветут сто цветов! – отвечаю ему по-китайски.

Обменявшись цитатами из Великого Кормчего, оба довольно смеемся.

Я пытаюсь объяснить, что меня зовут по-китайски так же, как Председателя Мао, но шифу не верит. Документов с собой у меня нет, а без них ничего не докажешь.

Останавливаемся у магазина, где я беру еще одну бутылку белого, на этот раз – «Dinasty». Горлышко узкое, пробку протолкнуть не получается, и я несу бутылку на набережную, через подземный переход. Народу сейчас там немного, даже продавцов не видать. Прохожу мимо вангоговских репродукций, стараясь не задерживаться на них взглядом. Не вспоминать.

Выйдя из перехода, устраиваюсь возле памятника мэру и долго ковыряю пробку ключом. Рядом со мной останавливаются какие-то люди и с интересом наблюдают за моими действиями.

Выковыриваю, наконец, остатки пробки, делаю хороший глоток и предлагаю зевакам присоединиться. Те как-то шугаются, испуганно втягивают головы, будто черепахи. Отходят, озираясь.

Кто-то фотографирует меня на мобильник. Чтобы не завестись и не начать буянить, поднимаюсь по ступенькам к парапету набережной.

Ветра почти нет.

Набережная залита солнцем. Поток света вливается в мои глаза, режет их, слепит. Туристов совсем немного: шляться по солнцепеку – удовольствие сомнительное.

Я иду в сторону памятника героям. Справа от меня нестерпимо сверкает река, на другом берегу – сплошные небоскребы и телебашня.

С головой происходит что-то странное, она едва держится на ослабевшей шее, тяжелая, словно шар для кегельбана. Мне кажется, я потерял крышку черепа, и теперь мой мозг размякает под лучами солнца.

В глазах – желтые точки и запятые. Звуки доносятся неотчетливо, то тихие, то неожиданно гулкие.

Кажется, меня сейчас хватит солнечный удар.

Я отпиваю немного вина. Кислое и теплое, оно слегка освежает.

Дохожу до «черепашьей площадки».

– Суки… – бормочу я, разглядывая лениво плавающих в колодце черепах. – Какие вы суки…

Мне хочется бросить в них бутылкой, но жалко вина, и я просто допиваю его. Пустую тару, после некоторого колебания, все же аккуратно ставлю у ног.

Взгляд мой прыгает по строгим силуэтам зданий, пыльно-светлой листве деревьев, неспокойной блестящей воде. Устремляется вдаль…

За рекой – слегка размытые в солнечном свете контуры небоскребов, за ними – обширный и новый район города, высотно-зеркальный деловой Пудун. Где-то там, еще дальше, у самого моря, огромный аэропорт…

会面 Встреча

…В аэропорт я приехал на летящем по монорельсу поезде – маглеве. Все лучше, чем потеть в такси или трястись в автобусе. Когда попадается встречный поезд, слышишь лишь хлопок. И все – поезда разминулись, они уже далеко друг от друга.

Инка писала, их будут встречать. Лучше, если она отзвонится уже из гостиницы. Я ответил, что все равно приеду в аэропорт. Она может не подходить, если ей перед коллегами неудобно.

Не проблема. Увижу ее – и уже хорошо.

А там разберемся.

Самолет опаздывал на полчаса. Все это время я слонялся по прохладному зданию терминала: заглянул в бестолковые сувенирно-закусочные магазинчики, выпил пару маленьких бутылок пива в кафешке, обругал аэропортовские цены, зачем-то прокатился несколько раз на эскалаторе и изучил таблицу обменного курса.

Подошел к широкому окну с видом на стоящие в ряд самолеты. Под одним из них суетились фигурки людей. Желтая машинка с мигалкой тащила прицепы с грудой чемоданов и сумок.

Где-то там, высоко в небе, над облаками, в пронзительно-холодной лазури, летел самолет. А может, уже кружил над городом, разрезая крыльями преддождевую хмарь и ожидая разрешения на посадку. В его дельфиньем брюхе сидела женщина, которую я когда-то безумно любил. И, может быть, смотрела в иллюминатор – не видя ничего за облаками, но зная, что там, внизу, ее жду я. Жду с затаенной, напряженной и настороженной страстью, готовой с сумасшедшей силой взорваться и разнести на клочки всю мою жизнь.

Женщина летела ко мне.

Умом я понимал, что женщина летела совсем по другим делам, ко мне отношения не имевшим, но что мешало мне думать – не будь меня в этом чертовом питерском побратиме, она бы осталась дома… Прилетел бы кто-нибудь другой вместо нее, не она…

Внутри снова разливался сладкий холодок волнения, как в прежние, далекие и сумасшедшие времена первых свиданий. Вспоминались осторожные и нервные поначалу, а потом жадные, нетерпеливые прикосновения, череда безумных дней и ночей…

То, что происходило сейчас – тоже безумство, но скорее – идиотство чистой воды.

Легкой тенью пробежало сомнение, так ли я хочу этой встречи… Ведь прошлое ушло навсегда, и то, что будет сейчас, будет другим и по-другому.

Может, пока не поздно – взять и уехать, чтобы не жалеть потом?

Объявили посадку.

Протиснулся сквозь загомонившую толпу к ограждению.

Даже сквозь шум объявлений услышал, как колотит сердце.

Потянулись первые потоки прилетевших. Ошалелые от полета, опухшие от недосыпа лица. Мятая одежда. Чемоданы, сумки, тележки. Плебейские клетчатые «спекулянтки», пластиковые китайские подделки «под фирму», кожаные солидные «Samsonite», яркие рюкзаки, мелкосумчатая чепуха…

Близорукость не помешала: узнал ее сразу, издалека еще.

Помахал. Увидела, кивнула. Что-то сказала двум представительным мужикам в серых костюмах, что шли рядом с нею. Прибавила шагу.

Я показал, куда идти. Огибая встречавших, ринулся к выходу.

Не верил своим глазам: этого быть не может, но вот оно – Инка в Шанхае!

Подошла, глядя неотрывно. Замерла в шаге, сжимая ручку модного чемоданчика на колесиках.

Надо было что-то делать, хотя бы – говорить, но я был в ступоре.

Сделал непонятное суетливое движение руками, подался корпусом вперед, ткнулся губами в щеку.

Она оглянулась на мужиков, корректно стоявших к нам спиной.

– Ну, здравствуй… Это я.

Голос, от которого заныло, задрожало, завибрировало все внутри.

Легко – так осенняя паутина касается лица – дотронулась пересохшими губами до моей щеки.

– Здравствуй…

Неловко стояли друг перед другом.

В голове завертелась, как обычно, всякая глупость, от дурацкого «как долетела» до жалкой попытки пошутить – «у нас прямо, как у Высоцкого…»

К ее спутникам подошли важного вида китайцы, тоже в костюмах.

– Ну, скажи мне что-нибудь…

Улыбнулась, знакомо прищурив глаза.

– Видишь, нас встречают, сейчас в отель повезут. Еще не знаем, что на сегодня…

Произнес, помертвев от собственной тупости:

– Как долетела?

– Спасибо, нормально.

Кивнула насмешливо.

– Может, что-нибудь еще скажешь? Что рад видеть, например.

– Ну… Да. Черт… Конечно. Очень.

Убью себя, дурака, убью нахрен… Косноязычный мудак…

– Инн, прости, я просто до сих пор не верю, что это – ты.

– Ну, я же ведь сказала: это – я.

– Вижу.

Одновременно рассмеялись. Полегчало.

– Ну, все, меня ждут.

– Конечно, иди.

– Ты знаешь адрес?

– Да, ты ж писала. Мой номер не потеряла? Позвони сразу, как освободишься. Я приеду.

Снова сухой и быстрый поцелуй.

– Сразу.

– Буду ждать.

Заторопилась к коллегам.

Проводил ее взглядом.

Заставил себя сойти с места.

Бесцельно прошелся вдоль череды встречающих.

Обратно в город решил не спешить.

Выпил еще пару пива в кафе. Пробовал почитать забытую кем-то в кресле газету на английском, но едва одолел пару абзацев из длинной финансовой статьи. Фотографии спорткаров и жокеев на лошадях тоже не увлекли.

Радостный холодок ожидания, поначалу заняв привычное место под сердцем, теперь истончался, таял, терялся, подавляемый столпотворением мыслей в ошалевшей голове. Разум призывал вернуться в реальный мир, где давно нет никакой Инки, требовал этого – властно, настойчиво и в то же время беспомощно: так сосед-алкоголик пытается выудить из нового жильца в коммуналке пару сотен «до завтра».

Мысли, как всегда, когда про жизнь и про Инку, были хаотичны, непослушны, нелепы. Теснились, толкались, кричали в голос, напирали все разом, точно бегущие к лифту китайцы. Терялись, разбредались и притихали удрученно.

Я к этому давно привык. Собственный ум мне часто напоминает заплутавшего в новостройках пьяного человека, когда тот в вялом недоумении шатается по дворам, пытаясь отыскать выход к проспекту, к метро, наивно полагая, что уж там-то все станет понятно и просто, и еще не догадывается, что возле песочницы он упадет и уснет, вздохнув и обмочившись… А если и доберется до метро, то непременно сядет в неправильный поезд и проснется на конечной – в другой стороне от дома, под бездушный и твердый тычок милицейской дубинки…

Сердцем жить – интереснее.

Только бы оно не болело так часто.

Вышел из терминала в теплый, пропахший пылью и бензином шанхайский полдень. Ветер мел по асфальту окурки. Крыша аэропорта выступала далеко вперед, только слева, возле торца здания, можно было увидеть кусочек блеклого неба.

Вечером обещали дождь.

Сел в автобус-челнок, идущий от аэропорта до моего района. Пытаясь отвлечь себя, начал думать о всякой ерунде. Вот почему, например, номера автобусов, везущих пассажиров в город из огромного, двухтерминального аэропорта, написаны по-китайски… Еще можно догадаться насчет первых трех – одна черточка, две и три, но уже четвертый номер, не зная иероглифов, просто так не найдешь. Как и пятый, и шестой… В городе у рейсовых автобусов – нормальные номера, арабскими цифрами. А в международном аэропорту – «только для своих». С другой стороны, лаовая обычно встречают и везут, а иначе пусть он едет на такси или «маглевом» – раскошеливается, пополняет казну.

В полупустом прохладном автобусе я сидел у окна, разглядывая хмурое небо – то и дело ввысь устремлялись самолеты, на время, зависая в воздухе, словно серая мгла удерживала их, утяжеляла и тянула к земле. Смотрел на бесконечную полосу эстакады «маглева», тянувшуюся рядом с шоссе. Белой стрелой пронесся сам поезд, мелькнул и скрылся. Кругом – одинаковый во всех направлениях от Шанхая пейзаж: кусты, пустыри, небольшие строения, автозаправки, кучи земли и мусора, желтые бульдозеры возле них, башенные краны чуть поодаль…

Мы еще не переехали мост, за которым начинается собственно город, как вдруг неожиданно потемнело. Длинные тучи, совсем недавно плывшие у горизонта, темной когтистой лапой охватили все небо. Внутри них – провисающих набухшим чревом к земле – посверкивало, вспыхивало и знатно грохотало, наверное, но за гулом автобуса я этого не слышал.

Дождь ударил разом, хлестнул в окна. Пейзаж за окном потек, смазался и исчез за косыми потоками воды.

Автобус сбавил скорость. Я вдруг почувствовал, что ужасно устал. Неудобная поза – колени упираются в спинку кресла – ко сну не располагала, но голова отяжелела и…

Проспал я минут пять, не больше. Проснулся с тревожным ощущением, будто сделал нелепую, ненужную и непоправимую ошибку. Промелькнули, словно темные птичьи крылья, неясные образы. Испугали.

Что мне снилось, вспомнить не мог. «Это все нервы, – успокаивал себя, – надо расслабиться, все будет хорошо».

Автобус передвигался в потоке транспорта рывками.

Дождь утих, стало светлее, но все равно с небес лилось прилично. К дождю прибавились водопады с верхних уровней эстакад.

Я вышел наобум, на одной из остановок. Втянув голову в плечи, побежал через дорогу между машинами, стремительно намокая на бегу. Над головой глухо рокотал, перекатывался гром. Колеса машин поднимали веера брызг. Кроссовки моментально промокли.

Забежал в шандянь.

Средство успокоения я выбрал без труда. Ни в коем случае не пиво – оно расслабляет мужчину. Для вина ситуация тоже не подходила.

Маленький, на сто тридцать граммов всего, керамический кувшинчик с байцзю, заткнутый пластмассовой пробкой. Сверху – красная ленточка, будто отрезанная от пионерского галстука.

Жахнул прямо на ступеньках магазина, под матерчатым козырьком. Прислушался к шуму дождя, наслаждаясь потекшим по жилам теплом.

Беспокойство ушло. Сердце, сжавшееся было в комок, отпустило.

Наверное, их уже расселили по номерам… Я порылся в кармане, убедился, что бумажка с адресом гостиницы не потерялась. Скоро Инка должна позвонить. Вытащил телефон и посмотрел, включен ли.

Два непрочитанных сообщения, оба – от Ли Мэй.

«Скучаю по тебе. Хочу увидеть тебя. И не только».

«Ну и погода! Где ты? Не забудь зонтик. Напиши мне, как только освободишься. Или позвони».

Кольнуло приступом тоски и боли, отвращения к себе и подавленного ужаса от совершенного.

Я не мог решиться ответить. Даже просто соврать что-то – не мог.

Дождь продолжался. В магазин заходили, стряхивая с зонтов воду, люди. Удивленно смотрели на меня. Должно быть, я говорил что-то вслух. Или шептал.

«Прости, прости меня, милая… Милая девочка моя, прости меня… Не знаю, смогла бы ты понять… ты совсем еще молодая, маленькая… ты умница, но ведь я знаю ее почти столько же, сколько тебе сейчас лет… Я люблю тебя, только тебя одну… я не знаю и не понимаю сам, зачем я все это делаю… Ну, хочешь., не поздно еще – я выключу телефон, и она не сможет мне позвонить… сменю номер, и только ты будешь знать его…»

Я действительно потянулся пальцем к клавише, но, рыкнув от злой досады, поспешно сунул «ноклу» в карман. Глянул угрюмо и вопросительно на двух парней, пережидавших дождь под козырьком, рядом со мною. Толкнул одного из них плечом – в ответ услышал лишь универсальное «ай-я!» – и ступил на тротуар. Не обращая внимания на потоки воды, двинулся в поисках места, где можно обсохнуть, покурить и немного выпить. Скоротать время. Собраться с духом и принять решение.

Ресторан подвернулся довольно быстро. Самый заурядный хого – «огненный котел». Ряды столиков вдоль стен, в центре каждого – нечто вроде конфорки. Приносят котелок с волнистой перегородкой, разделяющей его на две половины, точно «инь-ян». В одной части – острый красный бульон, в другой – пряный белый.

Стоял характерный для таких мест густой, влажный и терпкий запах. Все столики были заняты – кроме одного, у дверей. За него и уселся.

В принесенный лист заказа, напоминавший по виду анкету, я глянул мельком и выбрал что-то наугад. Есть я не хотел. Заказал пару бутылок «Циндао», легкого. Усмехнулся – еще в магазине я считал, что пиво сегодня будет лишним.

Инна пока не звонила.

На моем столе уже закипал, лениво булькая, котелок. От пламени конфорки шел ощутимый жар, и лицо мое ощутимо горело. Я попытался охладить его холодными боками пивных бутылок.

Приступ мук и угрызений совести затихал, остывая вместе с кожей лица.

Принесли поднос с тонкой мясной нарезкой, скатанной в ролики, какие-то соевые шарики и несколько крохотных сосисок.

Я рассеянно побросал все в кипящую воду.

«Изменить любимому человеку – значит, изменить и себе», – так, кажется, говорил кто-то из классиков. Не помню, правда, кто, да и вряд ли это важно. Ну, сказал, ну молодец.

Телефон молчал.

Я заказал еще два пива.

Воздух в тесном и шумном зале заметно густел, наливаясь тяжелой влажной мутью – смесью запахов специй, еды, человеческих тел, сигаретного дыма, пива и местного дерьмового вина. Иногда двери распахивались: кто-то заглядывал внутрь, или наоборот, покидал ресторанчик – и воздух с улицы на мгновение врывался в зал в попытке разогнать липкий душный смрад.

Я допивал очередное пиво и понимал, что еще через час напьюсь.

Так тому и быть: если она не позвонит в ближайшее время – я спокойно, обстоятельно и с легким сердцем напьюсь. А потом буду извиняться, врать про важный деловой ужин с коллегами, вынужденные возлияния и страх «потери лица»… Хотя нет, Инка непременно ввернет, что перед нею я лицо уже потерял. Да и плевать: давно понятно, что «потеря лица» – сказка, придуманная хитрованами-китайцами исключительно для собственного удобства.

Поднял руку, подзывая официантку. Пусть уж несет сразу четыре пива, и еще флакончик байцзю.

Зазвонил телефон.

Неизвестный городской номер.

– Але!

– Привет!

– Инка… привет!

– Что у тебя с голосом? Ты где? В порядке там?

– Ну конечно. В ресторане перченого-острого объелся, вот и голос такой.

– В общем, мои коллеги уединяются куда-то с местным руководством, и я до завтрашнего утра свободна. Документы кое-какие приготовить, и все.

– Что будем делать? Город хочешь посмотреть? Дождь, правда…

– Тебя хочу. Посмотреть, и не только.

Я вздрогнул – она почти дословно повторяет слова Ли Мэй.

– Але? Ты там?

– Да.

– Надеюсь, не слишком шокировала?

Засмеялась.

– Может, у вас тут, на Востоке, положены церемонии… Но я правда хочу тебя. Приезжай скорее. Номер 1050. Жду.

– Скоро буду.

Спрятал телефон в карман.

Уставился вопросительно на официантку, что все это время терпеливо стояла рядом, потом вспомнил, что сам позвал ее.

– Счет принесите. И побыстрей.

Поймать такси в дождь – проблема. Сахарные шанхайцы при первых же каплях прячутся под зонт и бегут ловить машину. Выскакивают на дорогу, подпрыгивая и суетливо размахивая руками.

Мне повезло: свободное такси подъехало быстро. К нему бросилась какая-то парочка – парень и девушка, под одним прозрачным зонтиком, но я решительно отпихнул их от задней двери и залез первым.

В машине пахло сырой резиной, пластиком и бензином.

Так тщательно заливаемое мной волнение словно и не исчезало никуда – жгло внутри. Я сидел, сцепив руки, и разглядывал рекламу на маленьком экранчике в спинке переднего сиденья. Улыбчивая китаянка грациозно варила покупные пельмени. Муж и сын, закрыв от блаженства глаза, ожидали ужина.

Вспомнил, что так и не съел ничего, не до еды было, голод забивало сосущее чувство вины.

Отправил Ли Мэй три сообщения подряд.

Все хорошо, очень тебя люблю, только очень занят сегодня, ко мне приехал друг из России. Мечтаю скорее увидеть тебя, но сегодня никак не могу.

Оттого, что я вру – малодушно, трусливо вру девчонке, которую люблю, – оттого, что вязну все глубже в глупости и низости своих поступков, захотелось вдруг дать кулаком по экрану, чтобы хрустнуло, погасло, ненастоящее счастье и разлетелась на кусочки глянцевая радость рекламных мужей и жен…

– Даола! – сказал водитель, кивая в сторону перекрестка. – Приехали.

У входа в гостиницу скалилась парочка каменных львов с красными бантами на шеях. Ли Мэй учила меня отличать льва от львицы, но я все время забывал, кто из них должен держать лапу на шаре…

В холле я огляделся в поисках туалета. Разыскал его возле бара, зашел, чавкая промокшими кроссовками, и с облегчением отлил. Споласкивая руки, воровато оглянулся на входную дверь. Я был один. Быстрым движением достал член и обмыл под теплой водой. Спрятал обратно.

Посмотрел на себя в зеркало.

Хорош!.. Мокрый, осунувшийся, во влажной футболке, облепившей тело. Полупьяный. Раскисший и серый.

Сделав воду похолоднее, сунул голову под струю воды.

Стоял в позе страуса, пока не устала спина и не онемела шея.

Вытерся бумажными полотенцами.

Вышел и уверенно направился к лифтам.

Возле них никого не было.

Звякнув, раскрылись двери.

Она – здесь.

Она – там, наверху.

Она – ждет меня.

Шагнул внутрь.

Как тромб по сосуду, лифт неотвратимо пополз вверх.

Лабиринт коридоров. Мягкий ковролин. Бежевые стены и темно-красные двери с золотыми цифрами. Целая шеренга дверей – пока шел вдоль нее, почему-то пришли на ум Урфин Джюс и его деревянные солдаты.

Как и полагается высокому гостю, я важно ступал по ковровому покрытию. Поглядывал на замерших по стойке «смирно» сторожей-дуболомов, всматривался в их нагрудные жетоны-номера. 1048, 1049… 1050.

Постучал.

Приглушенный, будто издалека, голос:

– Сейчас!

Поворот ручки.

Дверь подалась: деревянный стражник шагнул назад и в сторону, пропуская.

Я зашел в номер.

Губы – впритык к моим – и шепот:

– С ума сойти, как я тебя ждала…

…В номере прохладный полумрак. Окна закрыты лишь тюлем, и с улицы затекает рассеянный желтый свет фонарей.

В теле моем – опустошенная слабость и горделивое спокойствие хорошо поработавшего самца.

Инна, подперев голову рукой, другою водит пальцами по моей груди.

– А ты поздоровел… Вроде и не изменился особо, но какой-то другой… – говорит она тихо, чуть охрипло. – Возмужал…

Я смотрю на ее волосы, выкрашенные освещением в густой медовый цвет.

Они больше не пахнут яблоками. Незнакомый мне, новый запах.

Разглядываю ее руки.

Какие же у нее большие руки. Какие широкие, громоздкие кисти…

– Ты приезжай почаще… А то в следующий раз скажешь: «Постарел…»

– А ты, правда, хочешь… чтобы он был, следующий раз?

– Да, очень, – искренне вру я. – Конечно.

Инка легкими касаниями губ целует меня в живот.

– Я тоже, – ответно врет она. – Только приезжай лучше сам.

– Приеду.

– Приедешь?

– Да…

Множу ложь на ложь.

– Смотри, я девушка доверчивая…

Столь очевидную для нас обоих неправду последней фразы Инка скрывает за наигранным смущением и нарочито детской интонацией.

– Люблю тебя… – говорим одновременно.

Все-таки мы – замечательная парочка.

Инна устраивается возле меня поудобнее. Поцелуи съезжают к низу живота. Я чувствую ее прохладные пальцы, мягкие губы.

Вдруг она прерывается, словно спохватываясь. Заглядывает мне в лицо:

– Как думаешь, я не слишком громко… недавно тут… Они же в соседних номерах, вдруг вернулись уже… и слышали все?

Я не сразу понимаю, о чем или о ком она говорит.

Она продолжает:

– Они, конечно, нормальные мужики. Да и немного в курсе моих личных дел тут. Но афишировать не хотелось бы.

– У тебя в Питере есть кто-нибудь?

В ответ – небрежный жест ладонью. Таким, наверное, царица Клеопатра показывала Антонию: «пустое, забудь об этом». Склоняется снова, но я привлекаю ее к груди.

– Не отдохнул еще? – с заботливой деловитостью спрашивает Инна. – Малыш потрудился на славу…

Тянется к прикроватной тумбочке за сигаретами.

Какие же у нее большие руки… Я лежу и подыскиваю подходящее слово. Загребущие… Нет, разве что – в переносном значении… Мосластые… Тоже не то, да и слово некрасивое, выпирает, точно субпродукты на грязном лотке… Руки-то у нее на самом деле хороши – как и все остальное.

Инна, прекрасно зная, что я ее разглядываю, достает из пачки тонкую сигарету. Как-то нарочито манерно держит ее.

– Зажигалку не могу найти…

– Посмотри у меня, в правом кармане.

Джинсы мои валяются где-то на полу.

Инна, зажав сигарету в губах, подползает к краю кровати. Чуть оттопырив загорелый зад, свешивает руки вниз и возится на полу с видом фотографа, заряжающего пленку.

В это время раздается короткий писк телефона.

– Твой, кажется… – говорит Инна, достав зажигалку. – Дать?

– Не надо. Потом.

– Вдруг что-то важное?

– Важное – ты.

И ведь почти не вру. Прямо сейчас происходит что-то очень важное, но мне не хватает опыта и ума понять, что именно.

Я смотрю, как Инна прикуривает. На мгновение вспыхивает кончик сигареты.

Внутри меня в эту самую минуту тоже что-то быстро и тихо сгорает, чернеет, обугливается, чтобы минутой позже исчезнуть вовсе – бесследно и навсегда. Внутренний огонь этот спокойный и ровный, не болезненный – только улетает прочь холодная мгла былых обид.

Но на смену не приходит ничего.

– Ты написал что-нибудь новое? – спрашивает меня Инна, сидя на кровати по-турецки. Фонарь с улицы слабо освещает ее тело. Краснеет точка сигаретного огонька.

– В смысле?

– Твои рассказы… Они все какие-то… Мне их страшно читать.

– Не читай. Бери пример с меня – я вообще читать перестал.

– А писать?

– Мелом по доске – пока еще нет. А там – посмотрим…

– Про Китай не собираешься написать? Тут ведь есть на что посмотреть, про что рассказать?

– Для этого нужно быть… ну, не знаю… Удивленным. Разозленным.

– Влюбленным.

– Да.

– Ну и?

– А я привык уже ко всему тут. Не знаю… Посмотрим.

Инна деланно вздыхает.

– Раньше ты любил поговорить о литературе… Но раз не хочешь, не буду настаивать. Наверное, есть здесь и моя вина – не думала, что ты серьезно…

– Да ладно. Лучше скажи, как тебе тут?

– Я, правда, город только из окна видела, но впечатляет, ничего не скажешь. Завтра сможешь мне показать, что и как тут у вас?

– Конечно. Я целый день свободен – занятий у меня нет.

– Как твои студенты?

– Как и везде. Только ленивее.

– Я считала, китайцы – народ трудолюбивый…

– Так все считают, пока с ними вплотную не столкнутся. Вы разве еще не успели?

– Только начинаем. Вот как раз устанавливаем связи. А на самом деле, они какие?

– Обычные люди. С какой радости им труд любить? От бедности, по нужде, или из-под палки, если – да, работают много. Ну и я так работал, в армии, первые полгода… Вообще, они не трудолюбивые. Они – трудостойкие. Вот это вернее. Где один сдохнет от условий, китаец может работать запросто. Зато, если уж появился шанс откосить от работы – будь уверена, первым откосит. Или на другого спихнет.

– Так и у нас все точно так же.

– О чем и говорю. Это все мифы. Вот покушать и поспать – это они, действительно, любят очень. Может, только чуть больше, чем все остальные люди.

– Покажешь мне свой дом? Хочу посмотреть, как живешь, где работаешь… Покажешь?

Я чуть не вздрагиваю, представив Инку у себя на кампусе. Да еще, не дай бог, столкнемся с Ли Мэй.

Врать, когда нужно, я умею уверенно:

– Показал бы, да тебя не пустят. Тут в каждом блоке жилом, в каждом кампусе – охрана. Только по пропускам. Да и смотреть у нас там особо нечего. Давай лучше в центр завтра. Погоду обещают…

Вновь пиликает телефон.

– Кто тебе пишет все время?

Инна затушила сигарету. Распрямила ноги, щекочет меня пальцами стоп.

– Реклама, наверное.

– И кто же там себя рекламирует? – ехидно качает головой Инна. Улыбается и добавляет: – Не обращай внимания, ты же знаешь, я – вредина.

Какое-то время молчим. Смотрим друг на друга.

– Хотела спросить, – говорит она, – мы ведь на неделю сюда. Антон и Сергей потом сразу вернутся. А я… Виза у меня на месяц. В принципе, на майские руководство мне подарок обещало, за хорошую работу. Небольшой отпуск. Курортную поездку.

– Куда?

– Ну… Я много где была уже. Отсюда, например, куда можно?

– Да куда хочешь. Вьетнам, Таиланд… В Тибет можно, но там холодно.

– Нет, как-нибудь без гор. Мне бы что попроще – море, солнышко.

– На Хайнань можно. Отсюда три часа лету.

– Я слышала об этом. Ты там был?

– Три раза уже.

– Ну и как?

– Русский курорт, в общем. С каждым годом там все больше наших. Уже и магазины по-русски называются, и меню русские, и даже продавцы уличные «очки-очки, русский друг, посмотри-посмотри» выучили. Хочешь прикол?

– Давай.

Откашливаюсь. Дикторским голосом начинаю:

– Остров Хайнань расположен на юге Китая. Его площадь тридцать четыре тысячи квадратных километров. Это второй после Тайваня крупный остров. Хайнань богат природными ископаемыми, водными ресурсами и тропическими фруктами. Подземные кладовые Хайнаня хранят крупный запас золота, титановых и железных руд…

Инна смеется:

– Боже… Ты что, на радио «Голос Китая» работаешь по совместительству?

– Ну, почти. Иногда начитываю в студии – для всяких учебных пособий, целых пять дисков уже начитал.

– Ну, как-то не впечатлило меня про руду… Я же не копать хочу, а плавать-загорать. А то весь год бассейн и солярий… Природы хочется.

– Легко. Вот, пожалуйста… Кхм… Самый красивый залив Ялунвань на южной оконечности острова стал излюбленным курортным местом. С невысокой горной гряды вам открывается…

– Вадик, ты не человек, а магнитофон какой-то…

– Не мешай, тишина в студии! Открывается…. ну вот, сбила… А, вот: открывается очаровательный пейзаж: бесконечный голубой простор моря, обрамленный упругой дугой серебристой морской отмели. Спокойные волны с тихим шелестом набегают на песок пляжа, окаймленный рощами кокосовых пальм…

– Все, все, хватит! А то и со мной так заговоришь, передовицами! Решено. Еду. Но одна я не хочу. Украду тебя на неделю. Сможешь?..

Мне комфортно за маской шута и балагура.

Сейчас придется ее снять и ответить.

Отказать.

Мягко и тактично отказать.

Я слышу свой голос:

– В принципе, идея хорошая. Подмениться не проблема… Скажи только заранее, когда.

Гибко подавшись вперед, Инна прижимается ко мне всем телом.

Ее губы шепчут мне в ухо:

– Можешь считать меня нахалкой… Но вот ты там про «упругую дугу» что-то говорил… Меня это завело опять… И я сейчас раскручу тебя на еще один заход…

傍晚 Вечер

…Заход солнца в летнем Шанхае – событие, его ощущаешь физически. Оседает, укутывается в дымку смога, краснеет и усмиряется безумный шар. Жара плавно переходит в вечернюю духоту, в небе появляются краски, на улице – тени. Будто кто-то, поначалу прибавив в телевизоре яркости до предела, наконец, разобрался с пультом и вернул нормальную картинку.

По-прежнему зноен воздух и горяч камень, но остывающая жаровня все же лучше добела раскаленной сковородки.

Вечер падает на Шанхай. Город вздыхает облегченно, оживает, наслаждается короткими часами отдыха.

Вечером необходимо пить напитки темного цвета, желательно – крепкие. На виски и коньяк у меня нет ни денег ни сил, поэтому я покупаю в маленькой лавке сразу два флакона циньцзю.

Замечательная вещь. Чем-то похожа на поддельный дагестанский коньяк, если настоять его на старых банных вениках и насыпать побольше сахару.

Один флакон – я называю его ласково «фуфырик» – выпиваю возле магазина. Кривлюсь, передергиваюсь, прячу второй в карман. Минут через пять блужданий по переулкам вновь обнаруживаю себя на улице Нанкин.

Сигналят машины-паровозики, но я лишь отмахиваюсь. Отталкиваю приставучего продавца поддельных «роллексов». Подмигиваю, сделав неприличный жест, проходящим мимо толстым лаовайкам.

Задрав голову, рассматриваю небоскреб с почти настоящей летающей тарелкой на самом верху.

Видок у меня тот еще, я так понимаю. Толпа расступается, огибает меня, я вижу множество покачивающихся лиц, все они обращены в мою сторону, люди оглядываются, тычут пальцами. Кто-то смеется…

– Да идите вы на хер… – устало бормочу я. – Идите вы все на хер.

Со стороны я, наверное, похож на городского сумасшедшего. Я стою, пытаясь удержать равновесие, роняя сигаретный пепел на футболку, и что-то бубню, размахивая руками.

Кажется, я достиг состояния «готовальни». Тесты, понятно, никакие я проверять сегодня не буду.

Да и завтра тоже.

Наверное, меня выгонят с работы.

И даже из страны.

А и насрать.

Не выгонят – сам уеду.

В приподнятом настроении от объявшего меня духа бунтарства я важно и значительно шествую по пешеходной зоне в поисках свободной скамейки. Ноги еще слушаются, перебирают дорогу. Серой лентой она бежит под ногами, то приближаясь к моему лицу, и тогда я могу разглядеть трещинки, окурки и плевки, то удаляясь, и тогда взамен нее я вижу окна высоток, краешек неба – и глаза мои слепнут от красных осколков заходящего солнца.

Надо посидеть, отдохнуть, собраться, иначе развезет окончательно.

Упираюсь взглядом в каменную лавку в виде буквы «П». На одной перекладине сидит парочка пожилых индусов (или пакистанцев?). Они прижимают к животу пакеты с покупками и едят что-то фастфудное. Скорее всего, муж и жена, утомленные жарой и туристическим шопингом. Напротив них, на другой перекладине, развалились трое – упитанные мужики, стриженные «бобриком», в светлых рубашках с коротким рукавом. Судя по пивным банках в руках и характерному выражению на лицах – мои соотечественники.

В центре лавки свободно. Я сажусь лицом к отдыхающим, лезу за сигаретами и раздумываю, не вступить ли в контакт.

Если заговорить с индусами, разговор непременно зайдет о том, какие китайцы прирожденные жулики и беспринципные обманщики, а вот в Индии продавцы скорее умрут с голоду, но никогда не позволят себе уронить честь и обмануть клиента. Не знаю почему, но это любимая тема для индусов. Рассказывая о своей честности, они так убедительно врут, что поневоле хочется верить. На деле, это еще те выжиги. Наблюдать, как торгуются два прожженных профессионала – плутоватый индус с обманчиво-простодушным лицом и хитрован-китаец, нацепивший маску деревенского дурачка, – сплошное удовольствие. Вокруг всегда собирается большая толпа зрителей. Поглядеть на такое не отказываюсь и я. И если китайцы всегда на стороне своего, то я всячески поддерживаю иностранца.

Да только вот по-английски разговаривать неохота, вслушиваться в индийскую разновидность «инглиша» – тем более.

С русскими – а я не ошибся, это именно они – говорить и вовсе нет желания. Последний раз общался с соотечественниками на Хайнане, но там никуда от них не деться, их больше, чем песка на пляже, и закончилось все невразумительной дракой.

На что уж я не люблю Достоевского, а ведь не возразишь ему-тысячу раз прав он был в своем «Дневнике». Если узнают, что ты тоже русский, сразу начнется: «Приятно встретить соотечественника на чужбине!» И пойдут откровенности – в дружеском и братском тоне, а сам смотрит подозрительно, и вот уже и боится, и врать готов, да вот уже и врет и ищет, как бы нахамить половчее… Больше ста лет прошло, а ничего не изменилось. Все так же. Разве что, почитав классика, а кто и своим умом дойдя, через опыт общения – первую часть, дружескую, опускают. Для экономии сил и времени.

Едва опознают в тебе своего, так или сразу морду отвернут – знать тебя не хочу, или цедят слова сквозь зубы – настороженно, все время, ожидая подвоха. А то уйдут поскорее, от греха подальше.

Соотечественников в Шанхае я не жалую.

Главное – не начать разговаривать с самим собой вслух. Мужики и так косятся на меня. В голову приходит небанальная мысль – достать мобильник и поговорить по-английски, для конспирации. Но лезть в карман – лень.

Индусы, завершив свою нехитрую трапезу, уходят. Голубой тюрбан и темное сари растворяются в вечерней толпе.

Догорает вечерняя заря. Небо все в мелких пятнышках высоких и легких облачков – как шкура жирафа.

Еще не стемнело, но уже зажглись фонари. Замерцали и запрыгали огоньками магазинные вывески.

На место индусов садятся парень с девушкой. Лицо у парня почему-то виноватое, он что-то тихо говорит и пытается взять девушку за руку. Та капризно отворачивается. Парень снова тянется к девушке, кладет ей руку на плечо. Девушка смотрит так, будто на ее плечо взобралась мокрая жаба. Парень вздрагивает, складывает руки на колени. Так и сидит, в позе смирения и грусти, глядя куда-то мимо нас.

Неподалеку от нашей скамейки остановилась троица симпатичных китаянок. Присматривались, совещались. Теперь, приветливо улыбаясь, подошли вплотную. Худенькие, в летних брючках, легких курточках. Гладкие черные волосы, миловидные лица.

Мужики-коммерсы поглядели лениво: люди бывалые, таких на мякине не проведешь.

Девчонки мгновенно оценили ситуацию. Поняли, что там им ничего не светит. Смотрят на меня. Я качаю головой и отворачиваюсь.

Обычное дело. «Хэлоу», «кэн ю спик чайниз», «хау ду ю лайк Шанхай» и «вуд ю лайк ту дринк э кап оф ти».

Это не проститутки. У них другой профиль – консумация[14].

Такие милые девочки обычно представляются студентками-туристками или, наоборот, коренными шанхаянками. Очень вежливы. Иногда – трогательно сексуальны: застенчивый взгляд из-под челки, мягкий голос, открытые и по-детски невинные улыбки. Разводят на «пойти в „ти-хауз“» или ресторан. Потом соскальзывают, ровно за миг до того, как принесут чек на немыслимую сумму. Днем такие номера относительно безопасны – просто плати по счету и сваливай. Вечером или ночью могут быть последствия: приведут в такие места, где особо не повозникаешь, а если и начнешь – тут же явятся хмурые местные братки, а то и поддельные менты, в похожей на настоящую форме.

И начнется спектакль на тему «пройдемте, товарищ».

Самым неприятным может оказаться клофелин в выпивке и отправка бесчувственного тела на такси в гостиницу. Без денег, колец, телефонов, фотоаппарата и всего, что еще было.

Никогда не разговаривайте с незнакомцами – классику никто не отменял.

Особенно если вы турист.

С меня-то взятки гладки.

Последний раз я тесно общался с консуматоршами во время Специальных Олимпийских Игр. Повсюду в те дни висели рекламные плакаты: толстый мальчик в красной майке сжимает Олимпийскую медаль; выражение лица у мальчика характерное, еще то, и улыбочка специальная. Покупал ли я пиво, шел ли на работу – всюду за мной следили глаза спортивного дауна.

Встречу, открытие, сами Игры – китайцы все организовали четко и тщательно. Подошли с душой, можно лишь позавидовать.

Впрочем, если на карту поставлен престиж страны, китайцы всегда подходят к делу серьезно. На всех уровнях – от президента до волонтера. И улицы плакатами увешают, и по телевидению все растолкуют, и комитетов насоздают, и добровольцев тьму нагонят. В итоге никто из участников и гостей Игр не потерялся, а могли бы, ведь публика специфическая. Никого не обидели, всех приняли, расселили.

Шанхайцы – народ гостеприимный. Их самих многовато, но гостям они рады. Ворчат, конечно, на мигрантов и приезжих. Даже пекинцев держат за провинциалов. Но как только начинаются весенние праздники и вся понаехавшая братия покидает Шанхай, разъезжаясь по родным городам и деревням, – шанхайцы начинают озабоченно разглядывать свой город. Ни в ресторан сходить, ни в магазин, и вообще – куда бурная жизнь подевалась… Все закрыто, никого нигде нет…

Зачем я тогда оказался на улице Нанкин – не помню. Может, в консульство ездил, может, просто шлялся по городу.

В руке – бутылка пива. В наушниках, как всегда, «Ленинград»:

«Ты сегодня французской помадой напомадила губы свои…»

Отлил в «Макдональдсе». Вышел, присел на каменную скамеечку.

Был жаркий осенний день, но терпимо – без привычной душной влажности.

Напротив меня тянулись вверх строительные леса. Пахло ацетоном. Хрипло орал в наушниках Шнур. Голос его заглушали отбойные молотки: реконструкция зданий, вечная стройка и ремонт.

Здания на Нанкинлу высокие, темные. Идешь вроде бы по улице, но впечатление, что забрел в ущелье среди отвесных скал.

Гудя, тренькая и тесня толпу, проезжали машины-паровозики. Нанкинлу только условно можно назвать «пешеходной» – не вся она такая, только часть. А вообще просто спасу нет от этих «паровозиков».

В вагончиках-прицепах восседали утомленные туристы, в основном – китайцы в одинаковых белых или желтых бейсболках.

Рядом присели какие-то девчушки. Подергали меня за рукав.

Вытащил наушники. На автомате спросил по-русски: «Чего надо?»

«Хэлоу! Be а ю фром?»

Было скучно. Не отмахнулся, как обычно. Решил поддержать беседу.

Поговорили по-английски о погоде, о Шанхае. О том, о сем. Вдруг слышу совершенно неожиданный вопрос. Не «как насчет пойти пройтись, погулять, попить чаю?» и не «умеешь ли ты есть палочками?».

Вопрос был такой: «А ю спешиал олимпиан?»

Безо всякой издевки, на полном серьезе меня спросили, не участник ли я Специальной Олимпиады для умственно неполноценных людей.

Обычно я к китайской непосредственности отношусь спокойно, но тут возмутился: «Это почему вы так решили?»

Девчонки беззаботно ответили: «Ну… ты похож на спортсмена».

Удивился еще пуще: «На специального?!»

Заминка. Переглянулись: «Ну, в общем, да. А что?»

Наверное, они были правы. Моя жизнь в Шанхае убедит кого угодно – перед вами законченный даун. Городской сумасшедший. Юродивый с перегаром. Вечно молодой, вечно пьяный.

Девчонки о моих подвигах не знали, но в силу профессии легко прочли по лицу: этот дядя – дебил, взять с него денег не получится.

Ушли, не попрощавшись.

Конечно, дядя – дебил.

Я вспоминаю о втором «фуфырике», спрятанном в кармане.

Достаю, сворачиваю пробку.

Вкуса почти не чувствую, только щиплет язык слегка.

– Гуд? – спрашивает один из соотечественников.

Молча, киваю, предпочитая оставаться иностранцем.

Хотя куда лучше – быть идиотом. Это возвышенней.

Сейчас я настроен именно так: быть идиотом – благородно, жертвенно, почетно. И в то же время – исключительно выгодно и приятно.

Лицо мое сейчас, должно быть, выглядит благодушно-счастливым от грамотно сделанной алкогольной врезки. Главное теперь – не пугаться и не останавливаться, иначе срубит в самый неподходящий момент. Я уже просыпался то возле бамбуковых кустов у дома, то под сводом эстакады среди картонок, сломанных зонтиков и разодранных автомобильных кресел.

Слава богу, об этом никто не знает.

В голове, слегка онемевшей, точно по ней хорошенько вмазали доской, вяло, как пойманный карась в ведре, плавает слово «идиот».

Идиот, идиот.

Идиот…

Я люблю читать про идиотов. Особенно про ненастоящих, вымышленных. Мне нравится их придуманная жизнь. Она полна приключений, смысла, тайн и загадок. Идиотов – бумажных, литературных, обаятельных и счастливых – придумывают, как правило, тяжелобольные писатели. Припадочный Достоевский, распухший от пьянства Гашек…

Когда я еще не бросил читать книги, моим любимым идиотом был Форрест Гамп, потеснивший и князя Мышкина и бравого солдата Швейка.

Фильм я смотрел много раз, игра Тома Хэнкса завораживала. По этому фильму я учил английский. Но даже не догадывался, что он был снят по мотивам книги. Может, об этом и написано в титрах, да кто же их читает.

Однажды ранним утром я шел в круглосуточный магазин. Пахло порохом. Под ногами шуршали ошметки красной бумаги. Их было много – как если собрать осенью все кленовые листья в московском парке, измельчить их бумагорезкой, разбросать по округе… Во дворах время от времени гулко ухало, взрывалось и грохотало. В пепельном зимнем небе носились обезумевшие от страха редкие птицы. Было сыро и безлюдно. Дворники в синих спецовках невозмутимо сгребали мусор в кучи. Обшарпанные жалюзи закрытых магазинов наводили тоску. Никакого движения, даже велосипедного. Типичное утро наступившего китайского Нового года – Праздника весны.

В магазин я шел прикупить пяток чаедань – «ароматных чайных яиц». Обычные куриные яйца, сваренные вкрутую в невообразимо темной жидкости вместо простой воды. Скорлупа на них всегда почему-то давленая, но зато чистить удобно. Варят их прямо в магазинах, возле кассы, в больших кастрюлях. Яйца получаются разных оттенков – от нежного «кофе с молоком» до «дерьмо человека, сожравшего пару пачек активированного угля». Несколько лет я горделиво воздерживался от этого стремного для русского человека продукта. Потом открыл, что ими замечательно закусывать байцзю, вполне съедобная вещь.

Чем ближе подходил к магазину, тем отчетливей ощущал запах гари, даже сквозь затянувшую весь город пороховую дымку. Магазинчик, кажется, сгорел… Но нет, магазин был цел и почти невредим, только немного обуглилась стена с внешней стороны, да лопнула от жара витрина. А вот товары рикши-книготорговца, которые тот на ночь оставлял рядом, накрыв брезентом, сгорели напрочь. Скорее всего, петарда – размером с танковый снаряд – во время полночной вакханалии влетела прямо туда. Всю ночь грохотало так, что в квартире не было слышно телевизора, даже если врубить его на полную громкость. Весь Шанхай в эту ночь был похож, если взглянуть на него с высоты птичьего полета, на огромное электронное плато в искрах коротких замыканий.

Рикша стоял возле обугленной кучи и грустно разглядывал трехколесный велосипед, служивший ему складом, магазином и транспортом. Черные колеса драндулета, беззащитно-голые, без шин, выглядели совсем непразднично.

Увидев меня, рикша печально кивнул на пепелище.

Мне вдруг стало его пронзительно жаль. Накатила сентиментальная грусть, как бывает с глубокого и безнадежного похмелья, когда готов разрыдаться от любой мелочи…

У ног погорельца ютился большой пакет с новым товаром, но разложить его теперь было негде. На самом верху пакета я увидел знакомую картинку – на скамейке, спиной к зрителю, сидит человек с чемоданом.

Удивился. Вытащил тонкую книжицу из пакета, открыл.

«Я вам так скажу: жизнь идиота – не коробка конфет… Я был идиотом с рождения… Но я склонен думать о себе как о полудурке, или что-то типа того, но все же не как об идиоте – ведь когда люди думают об идиоте, они представляют себе таких монголоидов, у которых глаза в кучу, отчего они похожи на китаез, и которые пускают слюни и теребят себя постоянно за кое-что…»

Запросил рикша за книгу двадцатку. В порыве еще не отпустившей меня жалости я дал ему стольник, едва убедив оставить сдачу себе – рикша никак не мог понять почему.

Я забыл, куда шел и зачем. Развернулся и отправился домой. В радостном, почти детском предвкушении.

Книжный Форрест оказался мне куда более близким, чем киношный. Да и внешне у нас много было общего: по книге, еще в школе он уже был здоровяком, ростом под два метра. И тоже бывал в Китае. Не просто приехал погостить, но умудрился плодотворно провести время – спасти жизнь самому Мао и подружиться с ним.

О том, что этот идиот умел любить – глубоко и верно, я стараюсь не думать.

До тех пор, пока не пойму – умел ли любить я.

Хоть когда-нибудь…

清晨 Рассвет

– Когда-нибудь мы поймем, какими дураками были… – сказала мне утром Инна.

«Раньше, или сейчас?» – собрался было спросить, но какая, в сущности, разница…

Оставил ее в номере, сонную.

На улице, когда я вышел из гостиницы, было прохладно. Раннее светло-серое утро, без солнца, уже наполнялось жизнью. Катили свои тележки-кухни низкорослые смуглые продавцы. Лениво почесываясь, брел куда-то опухший мужик, на ходу позвякивая связкой ключей. Дворничиха в остроконечной шляпе гоняла метлой влажный мусор. Погромыхивая пустыми еще кузовами, выезжали на работу рикши.

Дождь давно кончился. Я курил на автобусной остановке и разглядывал мертвую зыбь облаков, застывших высоко в небе.

Ли Мэй прислала за вчерашний вечер шесть сообщений. В последнем написала, что не понимает, в чем дело. Хочет поговорить.

Милая моя девочка… Да разве я сам понимаю…

На каждое сообщение я отвечал одинаково:

«Я люблю тебя!»

Наверное, она сейчас еще спит.

Тем лучше.

Город оживал с каждой минутой.

Только что почти пустая улица стремительно заполнялась потоками велосипедистов. Словно пчелиный рой на вылете, они единой живой массой устремлялись к перекрестку, откуда уже раздавались свистки «трафик-ассистентов» и гудки автобусов. Плавно и почти бесшумно выдвигались солидные «ауди» и «вольво», отражая свежевымытыми стеклами и корпусами перламутровое небо. Поджарыми шакалами суетились старенькие такси-«сантаны».

Подошел мой автобус. Удалось втиснуться в него в первых рядах и даже занять место – в конце салона, на возвышении, над рокочущим двигателем. Там я и закемарил, едва не проспав свою остановку.

До обеда отсыпался дома, прямо в одежде завалившись в постель.

Снилось что-то странное.

Голый, я стоял по пояс в воде, холодной и непрозрачной, приседал и, растерянно водя руками, старался кончиками пальцев достать дна, что-то нащупать там, найти.

Схватил нечто скользкое – обеими руками. Выбежал на пустой песчаный берег. Сквозь мои пальцы, будто дохлая медуза, струился, стекал тягучими каплями гнилой кусок мяса.

Гнилое сердце…

Я бежал по мокрому песку, падал, а за мной шустро полз огромный, размером с газетный киоск, сиреневый краб. Когда краб настиг меня и легко перекусил мне клешнями ноги, я, подвывая и тонко скуля, попытался отползти, но руки тоже отлетели в сторону, и вот уже мелькнула перед глазами страшная серповидная клешня, нацеленная теперь на самое мое сокровенное…

Все, что я смог, – это заорать.

Заорал и свалился с кровати.

Телефон попискивал, извещая о пропущенных звонках и сообщениях.

Ли Мэй звонила дважды. Потом написала: «Где ты? С тобой все в порядке?»

В занятиях сейчас обеденный перерыв.

Набрал номер Ли Мэй.

Пять или шесть гудков. Возьми, пожалуйста, трубку.

– Да?

Шум и гомон.

– Привет!

– Привет! Я звонила тебе.

– Да, но я спал. Ты в столовой сейчас?

– Только что пришла. Как ты? Ты где?

– Дома. Слушай, а может, возьмешь что-нибудь, и приходи ко мне? Пообедаем вместе. А то я пока умоюсь-соберусь, в столовую опоздаю. Увидеться с тобой хочу. Очень.

– Я с одногруппниками тут… Ну, хорошо. Давай, конечно. Что тебе взять?

– На твой вкус.

Она пришла минут через двадцать. Едва слышно поскреблась в дверь.

Я уже успел смыть с себя запахи прошедшей ночи и переодеться в чистое.

– Привет!

Глаза настороженные, с легкой обидой в зрачках. Так смотрят дети на родителей-обманщиков.

Забрал у нее пенопластовые судки с едой.

Взял за руку, притянул к себе.

– Привет!

Неуверенно и робко поцеловались.

– Что с тобой?

Прижал ее крепче и поцеловал опять. Губы ее ожили. Руки, лежавшие на моих плечах, потеряли невесомость, погладили спину, обняли.

– Ты ведь не бросишь меня? – уткнулась в мое плечо.

Поцеловал в макушку.

– Что ты…

– Если ты полюбишь другую – просто скажи мне. Обещай.

– Обещаю.

– Правда?

– Самая настоящая правда. Но я никогда не скажу тебе, что «полюбил другую». Потому что люблю только тебя и не хочу любить никого другого.

– Тогда давай скорей есть, а то опоздаю.

Устроились на полу.

Ли Мэй сидела спиной к стене. Я лежал головой на ее бедрах и смотрел на нее снизу вверх. Она кормила меня, смеясь и болтая. Говорила о какой-то своей подруге и ее парне. Суть истории была в том, что парень – по местным меркам красавчик – уезжает на учебу в Австралию, а подруга страшно ревнует и переживает.

– Они спят вместе?

Шутливо хлопнула меня по лбу:

– Конечно, нет. Ты все только об этом и думаешь…

– Ну, тогда это просто детский сад. Они не «парень и девушка», а просто разнополые друзья.

– Они целовались.

– Ха… Я тоже целовался. Еще в детском саду.

– Я почему-то не удивляюсь, – кивнула Ли Мэй, опуская мне в рот новый кусочек мяса. – И, наверное, с лаоши?

– Нет, воспитательницы были некрасивые. Я целовался с поварихой. Она была добрая и толстая женщина. Видела статую Мао на кампусе? Вот, примерно такого же размера. И даже лицом немного похожа. Я хотел жениться на ней… Но мы переехали, и я пошел в другой сад. Пришлось расстаться. Такая вот печальная история, трагедия моей первой любви.

Отсмеявшись, Ли Мэй вдруг спросила:

– Хочешь поехать со мной? На неделю почти. Очень красивые места.

Господи, молил я про себя, только не Хайнань, только не Хайнань…

– Куда? И когда?

– К родственникам моего отца. Его двоюродный брат женится, третий раз уже. Сычуаньские девушки – самые «горячие», так у нас говорят. Кухня острая, а девушки горячие.

Хихикнула.

– Вот папин брат и влюбляется постоянно. Мои родители поехать не могут – у папы работа, а мама с бабушкой будет, та заболела опять. В общем, я должна ехать как представитель семьи. Свадьба будет в Чэнду. А потом поедем в Вэньчуань. Это километров сто от Чэнду, там заповедник, в нем живут панды.

– Я слышал. Гигантские панды.

– Это по сравнению с нами, китайцами. А если рядом будешь ты, то обычные.

– Да уж. Можно меня поселить с ними, продавать билеты.

– Ага. «Гигантский вайгожэнь». Думаю, успех будет. И еще можно будет в горы съездить, там красиво. Лес, водопады. Билеты нам оплатит мой папа.

– Вот еще… Нет, я папу твоего уважаю, но…

– Но, он же думает, что ты студент, а значит, не слишком богатый.

– Боюсь, если он узнает, что я лаоши, он не изменит мнения о моем богатстве…

– Верно. Ты знаешь… Только не обижайся. Он даже спрашивал у меня, почему я не с американцем встречаюсь, или не с немцем.

Я представил очкастого и пузатого Ласа, обнимающего мою девочку поросшими рыжим волосом лапами, и менторским тоном, под холодный блеск фашистской оптики, объясняющего ей преимущества западной демократии.

– Папа не любит русских?

– Нет, что ты! Ты ему понравился очень, и маме тоже. Просто он сказал, что Россия – бедная страна. Сейчас бедная, – дипломатично добавила она.

– И опасная.

– Да, это папа сказал тоже. Только ты не думай…

– Ну, почему же… В чем-то он прав. Однажды прямо при мне взорвался целый дом, соседний. В моей родной Москве.

– Несчастный случай?

– Для тех, кто в доме жил, – да. Для тех, кто его взрывал, – запланированный.

– И все погибли?

– Все. Больше ста человек.

– Не уезжай. Никогда не уезжай. Оставайся тут, живи у нас. Отец поможет, у него много друзей, связи. Мне почему-то кажется, что если ты уедешь обратно – случится беда.

Я поднялся и сел рядом.

– Мне нужно будет уехать… – сказал как можно небрежней.

Увидел ее испуганное лицо и продолжил, придав лицу уверенно-беззаботный, оптимистичный вид:

– Не из Китая. Всего лишь из города. На неделю, или чуть больше. По делам…. Буду скучать по тебе. И сразу, как вернусь, давай куда-нибудь по…

– У тебя появилась другая?

С трудом удержал на лице прежнее выражение.

– Нет.

За пару секунд я все понял насчет «сохранить лицо», а ведь Лас давно уже пытался мне втолковать – связано это почти всегда с ложью, а не с честью.

– Ты обещал. Обещал, если полюбишь другую, – сказать мне об этом.

Вот здесь можно и не врать.

– Я вовсе не люблю ее.

Слезы. Темные глаза, полные слез. Секунда – и потекли по щекам.

– Прости, прости меня…

Я пытался прижать ее голову к себе, вытереть щеки, поцеловать.

– Прости меня…

– Я так и поняла. Не знаю, почему… Не поняла даже, а просто почувствовала.

– Я не люблю ее.

– Кто она?

– Моя бывшая жена.

– Ты уйдешь к ней, – медленно, с испугавшим меня спокойствием – я не мог понять, настоящим или показным – произнесла она.

– Нет.

– Да. Вернешься. Потому что тебе с ней легче. Она – из твоей родной страны. Ты ее давно знаешь. Говоришь с нею на своем языке. Это очень важно, на своем языке можно выразить себя намного полнее. Она старше меня, значит – умнее. Не сомневаюсь, что красавица – ты бы не стал жениться на обычной. На такой, как я…

– Ерунду ты говоришь. Ерунду. Я люблю только тебя. И мне неважно, из какой ты страны. Неважно, на каком языке общаться с тобой. Что за чушь… У любви один язык.

Последняя фраза самому показалась убогой, как букет пластмассовых цветов в забегаловке. Нестерпимо-лживой. Еще прошлой ночью я был с другой женщиной.

– Я пообещал быть ее гидом. Она хочет съездить на Хайнань. Потом уедет в Россию. Мы даже там живем в разных городах. У нас нет ничего общего.

– Когда вы поедете?

– Через неделю примерно.

– Ты успеешь вернуться? Надо будет поехать девятого мая.

– Успею. Вернусь пораньше. А перед нашей поездкой – пойдем в ресторан. Русский ресторан. Будет большой русский праздник.

– Какой?

– День Победы. Заодно посмотришь, бедные ли мы люди.

– Надо будет рано утром ехать. Не успеем.

И снова заплакала.

– Ты мужчина… Тебе наверняка захочется… делать с нею любовь…

– Успокойся. Мы, русские, не любим это выражение. Любовь нельзя делать. Можно любить или не любить.

– А трахаться? – спросила с вызовом, шмыгнув носом.

– Мне нужна только ты. Потому что я люблю тебя. Иди ко мне.

Я расстегнул пуговицу на ее рубашке. Вторую…

– Что ты делаешь… Мне надо идти сейчас… еще два занятия…

Тонкая льняная ткань была в следах от слез – повсюду маленькие влажные пятна…

忧愁 Тоска

…Влажные пятна оставались на красном пластике всякий раз, когда я поднимал стакан с безвкусным, водянистым пивом.

Мы сидели под зонтиком на площади неподалеку от нашего отеля. Площадь окружали здания торгового комплекса, среди них выделялся супермаркет – круглый, трехэтажный, похожий на свадебный торт.

Идея совместной поездки на Хайнань оказалась не самой удачной. Хотя «удача» – слово для изначально ненужного поступка неверное. Какой удачи я мог ожидать…

Пьющему человеку трезвые люди утомительны. Не вписываются они в его мирок. И если к трезвым прохожим я относился терпимо, лишь иногда раздражаясь на их бестолковое самодовольство, то с Инной было тяжелее. Ее взгляд, мельком брошенный на очередное мое пиво; рассеянное внимание на лице, когда объясняешь что-то очень важное; показная холодность, когда удачно и задорно шутишь; плохо скрытая злость, когда отлучаешься в туалет или просто ссышь, отойдя к придорожным кустам… – все это выводило из себя.

Еще в Шанхае.

Прогулки по городу тяготили меня.

В который раз спрашиваю себя, действительно ли я хотел снова увидеть Инну, когда читал ее первое письмо?

Еще как!

Вспоминал свои сомнения в аэропорту. А не развернуться ли и не уехать?..

Как в странной притче о китайском отшельнике, что жил на берегу реки. Лунной ночью он неожиданно захотел навестить своего друга, такого же отшельника, жившего где-то далеко в верховьях. Желание увидеть друга было столь сильным, что он, не раздумывая, сел в лодку и пустился в путь. Плыл против течения – всю ночь и весь день. К вечеру, уже выбившись из сил, увидел, наконец, дом, к которому так стремился. Подплыл к берегу, собираясь причалить. И вдруг понял – желание повидаться угасает, исчезает, теряет искренность. Развернул лодку и поплыл обратно.

Я не переставал завидовать мудрости этого китайца с самого момента Инкиного приезда. Она удивительно быстро освоилась с городом, за пару дней всего. На архитектуру ей было решительно плевать: «Я хоть и в строительной фирме работаю, но поверь, далека от всего этого. А вот вещи посмотрела бы, только фирменные, конечно». Непроизвольный взгляд на мои безразмерные, беспородные и почти бесцветные джинсы и футболку.

Ну что же, тогда – в центр. Все дороги ведут туда.

Меня не покидало ощущение «ненастоящести». Будто весь этот городской антураж – высоченные зеркальные дома, грязные бетонные лачуги, гигантские магазины, крохотные, без фронтальных стен, лавки и забегаловки, тесные и вечно сырые переулки, широкие проспекты, легкая, будто летящая дорога надземки, парки, рестораны, набережная, телебашня – все это было наспех выполненной декорацией. А мы – не артисты даже, но случайные люди – ходили меж раскрашенных кусков фанеры, время от времени пытаясь подражать театральной игре. Получалось фанерно, плоско, убого-аляповато.

Инна уставала, пройдя пару кварталов, и жаловалась, что негде присесть отдохнуть. Останавливалась без предупреждения и рывком вклинивалась в забитый народом магазин, где была очередная распродажа.

Всего за несколько часов я превратился из гида, что водит гостей по городу, в понукаемое ведомое существо – прицеп к Инне.

«Нужно купить сувениров – по работе и друзьям, – оправдывалась она, увлекая меня за собой по клокочущей людским месивом улице. – Потерпи еще немного. Лучше я сразу все куплю, а потом спокойно погуляем, ладно?»

«Слушай, давай я тебе завтра привезу целый мешок – и палочки, и подвески, и статуэтки Будд, и монетки старинные, правда, поддельные… и даже магнитиков на холодильник!»

«Спасибо. Ты не обижайся, но я давно привыкла выбирать сама. Потом – экзотика такая, можно поторговаться. Я умею. Вот смотри…»

Выудила из лотка каменную черепашку: «Хау мач?»

Продавец, сонный крестьянин с лицом, по форме и цвету, неотличимым от прошлогодней картофелины, показал два грязных пальца, затем скрестил оба указательных, пару раз пристукнув ими друг о друга для убедительности.

Инна обернулась на меня: «Это сколько?»

«Двадцать».

«Дорого. Давай за десять! – Растопырила перед ним пальцы. – Тэн!»

Продавец снова скрестил пальцы, потом показал пятерню.

«Пятнадцать, – перевел я с языка жестов. – Хочешь, научу тебя? Удобно, да и прикольно».

«Нет уж. Пусть по-человечески учатся понимать. Ноу! Тэн!»

Какого черта, спрашивал я себя… Какого, на хрен, черта…

И эта поездка…

Она не стоила и одного дня, проведенного с Ли Мэй.

Солнце, пальмы, горячий песок, ленивый плеск воды, невысокие зеленые горы, жарко-сонный, неторопливый ритм курорта – все это меркло, едва я вспоминал о своем Цветочке.

Я пообещал себе вернуться сюда с Ли Мэй.

Мы будем лежать на пляже – конечно, под зонтиком, ведь она так ценит белизну своей кожи. Будем купаться в искрящейся солнцем лазурной воде – я ведь обещал научить Ли Мэй плавать. Буду придерживать ее, подбадривать, смеяться…

…Как тогда, в аквапарке. Едва уговорил ее поехать.

– Я совсем не умею плавать, – испуганно сказала она. – У меня даже нет купальника.

– Ерунда. Там сотни людей не умеют плавать, просто плещутся в воде. Поверь, утонуть в аквапарке непросто, да тебе и не дадут – все под контролем. И потом – ты же будешь со мной. Ты что, даже в бассейне никогда не была?

– Нет. Ведь моя стихия – Огонь, не Вода. И потом, папа говорит, там нечисто. Многие люди, они… Ну, знаешь… делают там…

– Что?! Делают любовь в бассейне?

– У тебя только это на уме, – хлопнула она меня по плечу. – Нет, конечно. Они делают там маленькие дела.

Я рассмеялся:

– Иногда ты говоришь так, как будто еще ходишь в детский сад. В общем, решено. Я куплю тебе купальник. Только лучше ехать в будни, иначе не в воде придется плавать, а по головам ходить.

– Как ты купишь? Нужно же выбрать, примерить. Нет, такое я доверить тебе не могу. Лучше я сама. И все же – может, куда-нибудь еще? Например, в зоопарк…

– Угу. Или в цирк. Обязательно. Но сначала – в аквапарк. Будем учиться плавать. Между прочим, чтобы ты знала: античные люди считали человека, не умеющего плавать, необразованным.

– Так то – античные… – вздохнула она. – А мы – современные.

– Тем более! – отрезал я.

Через несколько дней мы приехали на окраину Шанхая. От конечной станции метро добирались на такси. Хотя приехали к открытию, пришлось отстоять немалую очередь.

– Черт знает что… – ворчал я, разглядывая прейскурант над кассой. – Женщинам вход – сто юаней, а мужчинам – сто пятьдесят!

Мне вспомнился Воробьянинов и его коронное: «Однако!»

– Это только сегодня, потому что среда. А вчера и завтра – всем одинаково, сто юаней. Зато в субботу – целых двести. И вообще, радуйся, что с тебя только полторы сотни. При твоих размерах вполне могли взять как за двоих… – Ли Мэй ущипнула меня за бок и игриво подмигнула. – Мой Тотори…

Я уже знал, что этот «тотори» – какой-то толстяк-покемон из ее обожаемого аниме.

– Я не толстый. Я – крупный, – привычно возразил, расправляя плечи.

Наконец мы прошли билетеров и разошлись согласно указателям: мальчики направо, девочки налево.

Я быстро переоделся в купальные шорты и ждал Ли Мэй возле раздевалок, в условленном месте, с пакетом в руках.

Начинало припекать. Солнце стремительно заливало небо, сдирая лучами его тонкую утреннюю синеву. Ли Мэй все не появлялась, и я прохаживался вдоль стены, маясь, как Ипполит Матвеевич.

Мимо шныряла самая разнообразная публика. Молодые мамаши с крикливыми детьми, мужики-толстяки в смешных плавках и купальных шапочках, худющие тонкокостные подростки, девчонки с фигурами «сосиской»… Величаво прошли две красотки в голубых закрытых купальниках, приободрив меня мимолетным любопытным взглядом. За ними просеменил нагруженный фототехникой парень в шортах и несколько его ассистентов, с треногами и отражателями. Иногда в толпе мелькали белобрысые головы лаоваев.

Вышла Ли Мэй.

Надо ли говорить, что купальник себе она выбрала традиционный… Темный, почти черный, наглухо закрытый, больше напоминавший трико для занятий греко-римской борьбой. Поверх нелепых шорт колыхалась оборка кокетливой юбочки.

– Что-то не так? – в беспокойстве спросила она, заметив мой взгляд.

Протянул ей пакет.

– У тебя отличная фигура. Получше всяких моделей, между прочим, – кивнул я в сторону удалявшейся съемочной группы. – Поэтому уверен, мой подарок тебе подойдет намного больше. Надень это. Я тебя подожду.

Ли Мэй с опаской заглянула в пакет.

– Ни за что! – глаза ее зажмурились. – Ни. За. Что. Ты все-таки купил сам…

– Конечно. Я был на Хайнане и видел, в чем появляются на пляже твои соотечественницы. Нет, когда бабульки подобным образом одеваются, это еще понятно, но молодые и красивые так делать не должны.

– Я стесняюсь.

– Цветок мой, это самое обычное и скромное бикини. Не мини, и уж тем более – не ультра. В пляжном волейболе – форма и то откровеннее. А это, между прочим, официальный вид спорта. Вперед!

Развернул Ли Мэй и ободряюще хлопнул по заду.

Изображая всем видом – походкой и покачиванием головы – негодование, она скрылась в блоке раздевалки.

На этот раз мне пришлось помаяться подольше. Я даже начал раздумывать, как бы проникнуть внутрь, или как ее позвать – мне казалось, она просто сидит на скамейке и не хочет выходить.

Когда я уже взмок на солнце и отчаялся, она, наконец, вышла.

Одного взгляда на грудь под тканью купальника, плоский красивый живот, бедра, линию которых так любят называть «волнующей», и ровные ноги, которые сейчас она переставляла неловко и скованно, мне хватило, чтобы самодовольно крякнуть. Гордость распирала меня – и за свою девушку и за удачную покупку. О том, что я исколесил в поисках нужного весь Шанхай и потратил на это два дня, я с легкостью позабыл.

Ли Мэй, сложив руки на груди и сутулясь, разглядывала узоры плиток под ногами.

– Идем.

Взял ее за локоток.

– Я тут зажарился уже.

– Так тебе и надо… – проворчала она, но я заметил легкую улыбку. – Знала бы, купила бы тебе… Такой, как у Бората в фильме.

Я вспомнил ядовито-зеленое мэнкини лжеказахского журналиста, с лямками-подтяжками, и рассмеялся.

– Ради тебя готов голышом пробежаться, если тебе понравится. Хочешь?

Потянул резинку книзу.

– Ты что… – удержала меня Ли Мэй и оглянулась.

Я подхватил ее на руки и понес в сторону воды, музыки и людского визга. Донес бы до местного пляжа, но на полпути меня остановил коротким свистком распорядитель. Каждый посетитель должен пройти через ножную ванну с хлорной водой. Не исключая девушек на руках…

…Не раз потом я вспоминал, как тянул на «глубину», где вода едва доходила мне до ключиц, жалобно визжавшую Ли Мэй, как обхватывала она меня ногами и цеплялась за шею, как пугалась звука сирены – предупреждения о начале искусственного шторма и порывалась выбежать из воды вместе с толпой соотечественников с желтыми надувными кругами вокруг талии… Каких трудов мне стоило притащить ее к желобу водного спуска и спихнуть вниз, ринувшись следом… Как вымаливал прощение после спуска, собрав толпу человек в сто: на глазах благодарных зрителей хватал Ли Мэй за руки, пытался обнять, целовал прохладную гладкую кожу в мелком водном бисере…

И вот теперь – непонятная поездка с Инной, следствие ненужной встречи и моего безволия.

Уступка фантому былого.

Мне хотелось напоить Инну. Хоть разок, но сильно. Однако, точно в насмешку, она потягивала через трубочку кокосовый сок.

Банки с джин-тониками – ее давно забытое прошлое.

Молодая успешная сучка.

Отличная фигура – абонемент в дорогой фитнес-центр.

Прекрасные зубы и волосы.

Красивая, ухоженная, уверенная в себе и скучающая со мной женщина.

Ведь я даже не могу с ней спать.

Я элементарно не хочу ее больше.

Ее руки, ее большие руки стали моей паранойей. Как уши Вронского для Карениной. Я старался избегать их взглядом и в мыслях. Запрещал себе думать о тонких и обманчиво слабых руках Ли Мэй.

Алкоголики – люди малодушные, но изворотливые. Уходя от объяснений, избегая нежеланной близости, я просто надирался к вечеру. Начинал утренний разгон пивом, добавлял парой-тройкой бутылок вина к обеду, а там уже и вовсе отпускал тормоза.

Второй день она ходила на пляж без меня. Я оставался в номере, допивал припасенное пиво. Потом вылезал на улицу, бродил по магазинам, прикупал вино, там же пил его из горлышка, болтал о чем-то с продавцами, жевал предлагаемый ими пиньлан – небольшие, с половину большого пальца, зеленые плоды, разрезанные на четыре части. Дольки смазаны непонятной белой дрянью и завернуты в лист. Язык от пиньлана немел, голова слегка кружилась, слюна становилась тягучей и красной. Я научился красиво и длинно плевать. Улицы Саньи заплеваны ужасно: на горячем тротуаре, асфальте дорог, ступеньках ресторанов – везде следы харкотины. Свежие – красные, засохшие – бурые. Там есть и мой посильный вклад…

Несколько раз я покупал для Инны «траву» – ее почти открыто продавали вездесущие уйгуры. Но быстро прекратил: после анаши Инкины домогательства становились невыносимы. Ей все же удалось раскрутить меня на секс. Говоря проще, она обошлась со мной как с резиновым членом. Может, и нет, но чувствовал я себя именно им. Ни стоны, ни крики, ни умелые движения ситуацию исправить не могли – я больше не любил эту женщину, я больше не хотел ее. Все, что мог, было механическим набором обязательных поз и движений – с мутным осадком сожаления сразу после финала и бегством-затворничеством в ванную. Смывая Инкин запах, с недоумением вспоминал себя сходившим с ума по женщине за стеной. Ведь даже хотел убить… Неужели это действительно был я?..

Мучили сомнения. Не находившее выхода раскаяние перетекало в безнадежную тоску. Любая попытка что-то исправить лишь усиливала чувство вины.

Все, что я ни делал рядом с Инной, казалось мне пустым и зряшным, ненужной тратой времени и сил. Так пассажир, что сел не на тот поезд и обнаружил это слишком поздно, мечется по вагонам, дергает ручки дверей, надрывается перед равнодушными и заспанными проводниками. А потом, высаженный ночью на неизвестной станции, еще пробует куда-то бежать, волочит за собой чемоданы, стучит в окно закрытой кассы… Не понимая очевидного: его поезд – ушел.

…Площадь была утыкана ресторанчиками. Местная, сычуаньская, пекинская, индийская, японская кухни – выбирай любую. Дорого и невкусно, как и положено в туристическом месте. Повара, молодые ребята и девчонки, сноровисто жарили-парили отвратительную еду. За пластиковыми столиками – множество компаний, почти все русские. Шумные, толстые, красные от непривычного солнца, с налетом неистребимой провинциальности – на лицах, в одежде, в позах и жестах…

Два молодца, одинаковые с лица, – в футболках, обтянувших живот, «гавайских» шортах и дурацких белых «морских» фуражках с желтыми якорями-крабами, – сидели неподалеку от нас, осоловело поглядывая на бутыль «Столичной» среди тарелок с китайской кулинарией.

Пили за знакомство. Теплый ветерок шевелил листья пальм.

Зажглись фонари.

Небо над площадью наливалось вечерней синевой. Из бара в виде киоска со стойкой разносился забавный китайский рэп.

– Ты знаешь… – сказал я Инне, разглядывая пузырьки пивной пены. – Мне иногда бывает перед китайцами неловко – за наших.

– Пффф… – фыркнула Инна. – Когда это ты успел снобом стать?

Я огляделся.

– Ты не поняла. Я просто стал чужим… Не только им, тебе – тоже.

Она помолчала.

Достала сигарету.

Я разглядывал ее руки, ее большие руки.

Билась в висок, точно бабочка о стекло, навязчивая мысль.

Пауза в разговоре затягивалась. Инна в одной руке держала сигарету, а другою сжимала крохотную серебристую зажигалку, задумчиво постукивая ею по столу.

Цок. Цок. Цок.

Я вспомнил, как когда-то – очень-очень давно, в прошлой жизни – мы сидели с ней в кафешке на Профсоюзной: невкусный салат, белый пластик стаканчиков, сигаретный дым, ее пальцы, выстукивающие легкую дробь по столу.

Холодная морось сентября за окном. Наш разговор о поездке: «Ты там будешь, как Гулливер…».

Вот оно!..

Стекло треснуло – бабочка-мысль влетела в окно.

По-хозяйски расположилась в средоточии души, сложила невзрачные крылья: «Прими меня такой, как есть. Открой глаза!»

Я действительно попал в шкуру свифтовского героя: стал Гулливером – не тем, что попал в плен к вздорным лилипутам, но когда он жил в стране лошадей.

Долгое время я мнил себя просвещенным европейцем, терпеливо нес бремя белого человека, снисходил к азиатской жизни с высоты своего немалого роста.

Был таким же, как мой сосед Лас… Циником и демагогом.

Ненавидел обращение «лаовай». Находил китайцев забавными туземцами. Усмехался рассуждениям о «многотысячелетней культуре», добавлял про себя: «было, да сплыло».

Сейчас я другой.

Я не окитаился – это невозможно.

Я не прогнулся под китайцев психологически – это удел просвещенных китаистов, знатоков языка и культуры.

Я по-прежнему чужой для китайцев, но теперь и русские – чужие для меня.

Парадокс в том, что невзрачные на первый взгляд «туземцы» вдруг оказались гуигнгнмами, а соотечественники предстали настоящими еху[15]. Лаоваями.

Подобно Гулливеру, размышлявшему о семье, друзьях и сородичах и проницавшему в их внешности и душевном складе то, чем они являлись на самом деле – а они были еху, я с ужасом понимал про себя, что и я такой же. Быть может, немного изменившийся благодаря общению с гуигнгнами, но все равно – еху, чужой.

Только теперь уже – чужой всем.

Гулливера выставили из лошадиной страны. Он жестоко страдал и пролежал больше часа без памяти, когда «гнусное животное» жена обняла и поцеловала его. Меня пока вроде не гонят и даже продлевают визу. И поцелуи жены я перенес стойко, словно солдат, который выносит тяготы и лишения воинской жизни, как велит Устав.

У меня есть девочка-женщина, моя Ли Мэй. Стихии, в которые она верит – Земля, Огонь – не ладят друг с другом, но это хрупкое существо отважилось на борьбу.

Инка боролась со мной, Ли Мэй – бросила вызов всему окружающему миру.

Мне горько от собственного безволия. Душит чувство непоправимой ошибки, будто я упал в глубокий овраг, населенный тенями прошлого.

Нужны силы, чтобы выбраться.

Я посмотрел на темные черточки иероглифа «ли».

«Сила»…

Из раздумий меня вывел щелчок зажигалки.

– Ну и кто она? – выпустив струйку дыма, Инна попыталась улыбнуться.

Вышло холодно и кисло.

– Кто?

– Она. Та, которую ты любишь.

– С чего ты взяла?

– Вадик, Вадик… Я ведь тебя знаю. Слишком хорошо знаю. Ты без любви не можешь. Ты же у нас романтик. Больной на всю голову, извращенный романтик.

– Чего это «больной»?

– Ты алкоголик.

– Да ладно. А извращения-то причем?

– Мне рассказать тебе? При всех – пусть послушают…

– Не дури. Ну, хорошо, что ты хочешь знать?

– Что расскажешь.

– Она студентка. Ей девятнадцать.

– Китаянка?

– Э… в смысле… А, да, конечно.

– «Конечно»?

– Ну, просто – китаянка. Не придирайся, кончай. Глаза Инны расширились от злого веселья:

– Да я бы с радостью… кончила… Да что-то в последнее время не удается. Теперь хоть буду знать, почему.

Мне показалось, она вся лучилась ненавистью. Особенной, выдержанной, вежливой ненавистью, характерной для офисных работников и людей из сферы обслуживания. От ее улыбки стало неуютно.

Противно, будто на лицо неизвестно откуда прыгнула жаба. Сходил к бару и принес еще пару пива. Для разгону пойдет, а ближе к ночи убьюсь, чем покрепче.

– А можно узнать… Инна подалась вперед.

– Как оно, с китаянкой? Какие впечатления?

– Перестань.

– Ты у нее, случайно, не первый?

– Не случайно.

– Я так и подумала. Бедная девочка. Малолетка. О чем же ты с ней говоришь?

– Это мое дело. Поверь, есть о чем.

– Верю. Ты знаешь – верю. Только мне кажется, что говоришь в основном ты – и наслаждаешься, когда она тебе в рот заглядывает. Ну конечно, ведь так приятно быть Учителем. «Да, моя господина?»

– Хватит.

– А помнишь, ведь мне было столько же, сколько ей сейчас. В тебя тогда втюрилась Юлька Заварина, мы еще с ней были лучшими подругами, помнишь? У вас занятия по английскому были вместе, а она привела меня к вам на факультет. Глупая, похвастаться захотела. Впрочем, это не она оказалась глупой, а я…

– Не прибедняйся, Инн. Я любил тебя за многое, в том числе и за ум.

Вышло фальшиво.

– Вот видишь… «Любил». Хотя и так ясно. Помнишь, я как-то спросила тебя, за что ты меня любишь? И ты сказал: «На этот вопрос ответа нет. Любовь – чувство иррациональное. По полочкам не разложишь – за это вот люблю, а еще за вот это и за то. Просто – или любишь, или не любишь. А если можешь объяснить, за что – это уже не любовь». Помнишь такое?

– Нет.

– А я помню. Как и тебя, тогдашнего. Да и себя тоже. И то, что ты был у меня первым. И аборты свои – тоже помню…

– Мы были студентами. Сами еще дети.

– Зато теперь сильно повзрослели. Господи, какая же я дура…

Это хорошо, подумал я, что Инка больше не пьет. Иначе не обошлось бы без всхлипываний, демонических смешков и попыток подраться.

Теперь это исключительно мое амплуа.

– Э, ну-ка, потише там! – я развернулся к фуражечным туристам. – Не одни тут сидите. Да и не Россия вам тут…

Пельменные лица, оловянные глаза, толстые шеи, непременное «чо» и «какие проблемы».

Как я отвык от всего этого…

– Да это у вас, пидорасов, проблемы. А не у меня…

Инна дергает меня за руку, но один из пельменей уже рядом, я бью его, не вставая, ногой в пах. Кто-то хватает меня за футболку, наш столик дергается и недопитое пиво льется во все стороны. «Жалко…» – успеваю отметить. Освобождаюсь от захвата, футболка трещит, вскакиваю, метя головой в подбородок второго пузана… Попадаю. Несколько раз бью его кулаком по животу. Потом серия вспышек в глазах, онемевшие губы и скулы, рот, полный слюны и крови – будто разжевал пачку гематогена и не проглотил…

Женский визг, шум, возня, испуганные крики поваров и официантов: «Хэлоу, хэлоу!..»

上帝 Бог

– …Хэлоу, сэр! Шайханиз ледис, массаж? Хэлоу?

Поднимаю взгляд. Передо мной стоит приветливый дядька лет пятидесяти, в синем костюме, при галстуке, в очках. Ни дать, ни взять – представитель китайской интеллигенции. Встреть я такого в университете – принял бы за декана. Впрочем, сутенер – профессия деликатная, тоже в чем-то интеллигентная. Я видел их разных. В Штатах – кичливо одетых шебутных ниггеров и брутальных латиносов. Видел родных, отечественных – коротко стриженных, с крепкими шеями и цепким взглядом… Но китайский сутенер всегда особенный, непредсказуемый; нечего и пытаться вычислить его среди толпы. Да и не нужно – он сам подойдет.

– Очень хорошие девочки, как на подбор. Красивые, молодые. Почти все – студентки, – на сносном английском доверительно сообщает мне «декан». – Три минуты отсюда пешком. Хорошее место, спокойное, можно выпить и отдохнуть.

– Выпить я могу и тут, мужик, – показываю ему недопитый фуфырик. – А вот отдохнуть… Боюсь, не получится.

«Декан» понимающе изображает улыбку. Подмигивает сквозь стекла очков сразу обоими глазами.

– Есть неплохие мальчики, не проблема. Три минуты отсюда пешком. Хорошее место…

– Да ты обалдел… – обрываю его по-русски. – Какие «мальчики»… Ты мне еще собачку или козочку предложи…

«Декан» внимательно прислушивается к моей речи.

– Из России? – спрашивает меня.

Перед китайцами и иностранцами я никогда не скрываю гражданства.

– Из России, – киваю. – Из Великой Матушки России.

– Русских девушек, к сожалению, у нас нет. Но могу узнать у коллег.

Так и сказал – «коллег». Интеллигентный человек, я в нем не ошибся.

Качаю головой:

– Вот только русских мне не хватало, мужик… Нет уж, спасибо. Как-нибудь в другой раз. Да и то – вряд ли.

Добавляю по-русски:

– Приехать за семь верст киселя хлебать…

Все же этот бизнес очень шустро развивается в Шанхае. Он всегда тут был на высоте, но еще несколько лет назад можно было отвязаться от проституток, заявив, что ты предпочитаешь «голубых». Или предложить паре прицепившихся девчонок полесбиянничать перед тобой, разумеется, за деньги. Отставали с гарантией. Зато теперь – все для клиента. Захочешь – и русскую найдут, и кого хочешь отыщут.

В клубах и барах с караоке – девчонки дорогие. Да и за еду-питье платить приходится. Проще искать самому, без посредника-сутенера. Девчонок в районе баров всегда много, да и на пешеходной улице тоже хватает. Есть очень миловидные, может, и впрямь студентки. Даже по-английски худо-бедно говорят. А бывает, толпится на панели такая деревенщина, что не понимаю, кто может позариться. Хотя город-то большой… Людей много….

– Ну, так как, сэр? – участливо интересуется «декан». – Очень хорошие девушки. Студентки, культурные, говорят по-английски. Вам понравится.

– Твои бы слова, да богу в уши. Так ведь нет бога. И ты это лучше меня знаешь.

Неожиданно сутенер горячо возражает:

– Вы неправы. Бог есть. А иначе – зачем все это…

Он обводит широким жестом вечернюю толпу, фонари, неоновые вывески и фасады высоченных зданий.

Указательный палец тычет в желтое вечернее небо.

– Он там. Видит все, что ему нужно видеть…

«Сумасшедший», – убежденно думаю я.

Не удивлюсь, если и девки его такие же.

– И делает то, что ему не нужно делать, – подражая акценту сутенера, заканчиваю теософскую беседу.

Поднимаюсь с лавочки, запрокидываю голову на манер горниста, разве что руку в бедро не упираю, а всего лишь артистично отвожу в сторону.

Допиваю фуфырик.

– Нету его. Нету, – хлопаю по плечу сутенера. – Бывай. Выбрасываю пустую склянку в урну. Стараясь ступать ровно, иду куда-то вперед. Ноги мягкие, но послушные. Главное, не наклоняться, тогда они держат неплохо.

– Послушайте…

«Декан» догоняет меня и даже забегает вперед.

– Послушайте…

– Я же сказал – не нужны твои девочки… Я романтик… Мне нужна любовь. Понимаешь, любовь? А какая может быть любовь за… Кстати, за сколько?

– Четыреста юаней в час, – с готовностью отвечает сутенер.

Он семенит рядом. В стеклах его очков отражается реклама «Vero Moda».

Мы подходим к перекрестку. Гудят машины, верещат мопеды, сигналят регулировщики.

– Но я хочу сказать о другом, – говорит сутенер, остановившись. Он почти кричит, чтобы я его расслышал: – Наверное, Бог сильно огорчил вас, раз вы так говорите. Вспомните, когда вам стало нужно считать, что Его нет…

– Я хочу ссать. Вот о чем я думаю уже очень давно, – отвечаю ему. – Спасибо за участие, но иди-ка ты к чертовой матери…

海滩 На пляже

…К чертовой матери. К чертовой матери все.

Я спустился по ступенькам к пляжу.

Уселся на остывшем за вечер песке. Свинтил пробку с «Хайма». На этикетке, слева и справа от иероглифов, два грустных морских конька. Это пойло я купил по совету менеджера отеля – упитанного и жизнерадостного китайца по кличке Чиф. Брезгливо принюхался. Запах, как и у всей китайской выпивки, ужасный. Сделал несколько глотков из горлышка. Невообразимая дрянь. Чиф уверял, что настойка на морских коньках полезна мужчинам. Укрепляет и оживляет, – сказал он и добавил: Китайцы-мужья принимают ее, если хотят от жены мальчика.

Впрочем, это уже типичные китайские заморочки. Мальчика я от жены не хотел. Хотел понимания, хотел былого общего. И почему-то совсем не хотел ее как женщину.

Отхлебнул еще. Определенно, если эту бурду и настаивают на морских коньках, то на немытых и невыпотрошенных, со всем их морским дерьмом.

Зато крепкая, единственный плюс.

В ожидании, пока пьяная теплота разольется по телу, курил и смотрел на темное море. Солнце давно зашло, лишь с левой стороны бухты, над горой, догорал краешек неба. На пляже было пусто. Слышались тихие, размеренные вздохи волн. Я видел разбросанные по всей бухте белые огни прожекторов. Где-то в километре от берега тарахтели рыбачьи лодки. Теплый и влажный ветерок доносил со стороны воды слабый запах солярного выхлопа.

С крыши дальнего отеля в небо бил лазерный луч. Метался, двоился, менял цвет, опускался к воде и снова взмывал вверх.

А я вновь и вновь прикладывался к бутылке. Зачерпывал рукой песок, разжимал ладонь и слушал, как сбегают вниз сотни, тысячи прохладных песчинок.

Незаметно пьянел.

Вспомнил героя веллеровского рассказа. Тот страстно желал свободы – от семьи, от рутины. Чтобы подумать. Просто сесть и подумать. Ведь и я для чего-то оставил Инну в номере одну, зачем-то нагрубил ей. Как мудак, хлопнул дверью. Выключил телефон. В кармане куча денег, но не пошел ни в гремящий музыкой «Sky», ни в кичевые «Березку» или «Киевскую Русь». Как ни странно, синяков на лице не было, да и губы оказались разбиты не сильно. Но все равно решил пойти куда-нибудь от народа подальше.

Купил сигарет, бутылку «Хайма» за шесть юаней. И приперся на ночной пляж. Выпить и пораскинуть мозгами. Но, как и тому мужику из рассказа, мне не думалось, как будто в вечерней потасовке на площади из меня вышибли, как пыль из ковра, всякое желание думать.

Какое-то время я представлял себя Демоном с картины Врубеля. Сидел и угрюмо взирал в темноту.

Рисоваться перед самим собой надоело. Я встал, отряхнул задницу, подхватил бутылку и двинулся к одному давно примеченному месту возле аллеи у пляжа.

Голова по-прежнему была пуста и легка, как рекламный шарик на пластиковой палочке, что выдают детям в «Макдональдсе».

Тут я их и увидел.

Три женские фигуры возле огромной аляпистой раковины из бетона. Сквозь кроны пальм, высаженных возле скульптуры, желто светит фонарь. По асфальту расползаются тени от пальмовых листьев.

– Три девицы под окном… – сказал по-русски сам себе.

Девицы оживились, шагнули в свет фонаря.

– Хэлоу, секаса, массаза! – бойко обратилась одна.

Джинсовые шорты, короткие майки, поверх маек легкие курточки. Одна совсем страшная, низенькая, смуглая, с короткой прической. Зубы по-кроличьи выступают из-под верхней губы, ноги худые и невообразимо кривые. Вторая получше, но лицо до того круглое и плоское, что больше походит на лик сибирской каменной бабы.

– Сколько? – по-китайски спросил третью, самую высокую из троицы.

Та заломила цену. Пятьсот.

Я усмехнулся, глотнул настойки.

– Подруга… – сказал ей, вытирая рот рукой. – Я не турист. Ну, почти не турист. Даже в Шанхае девчонки на улице оценивают себя скромнее.

Неожиданно рассердился. Расхотелось торговаться. Влом стало идти куда-то, что-то говорить или делать.

Домой?..

Повернулся и собрался уходить.

– Окэ, окэ… – высокая подбежала, цепко ухватилась за локоть. Пальцы длинные, сильные. Тонкие, но мускулистые руки. Небольшая грудь. Волосы по плечам. Сумочка. Высокие каблуки.

Заглянула в глаза, улыбнулась:

– Окэ, окэ! Фо хандрит.

Для наглядности показала четыре пальца.

Лицо, улыбка – сплошное смущение. Как у азиаток это получается, даже у проституток – не знаю.

– Двести.

Изобразила несогласие. Огорчение. Последовала целая пантомима с мешаниной китайского и английского. Основной смысл: я «вели бига», и мой сяо диди тоже «вели бига». А ей, скромной девушке, будет – гримаска недовольства – очень больно.

Поэтому – триста.

Интересно – ведь она слышала, что я с нею говорю по-китайски. К чему все это представление тогда… По инерции, быть может.

Я взял ее за руку, за теплую, влажную ладошку – и повел в сторону пляжа.

– Двести пятьдесят. За то, что недалеко, – сказал ей.

Она оглянулась на ряд подсвеченных гостиничных корпусов.

– А почему не в номер?

Голос приятный. Мы шли за руку по выложенной плитками дорожке. В другой руке у меня была бутылка с остатками «Хайма».

Я разглядывал ноги девчонки.

– В номере жена.

Бывшая жена. Хотя какая разница.

– Ты хорошо говоришь по-китайски, – сделала она обычный комплимент.

Китайцы говорят так любому лаоваю, знающему слов больше, чем «сесе» и «нихао».

– Откуда ты?

А вот это – хороший вопрос. Откуда я? Точно не питерский. Давно уже не москвич.

– Из Шанхая.

– Учишься?

– Работаю.

Мы спустились к песку Пахло морской влагой, водорослями. Катера и лодки рыбаков уходили в сторону тусклых фонарей пристани, много левее от нас. Небо и море слились в одну бездонную черную линзу. Звезд видно не было. Лазерный луч по-прежнему метался в воздухе. Иногда он касался воды, переламывался, растекался, отскакивал и снова уносился в черную густоту.

Девчонка сняла свои босоножки на каблуках.

– Тут могут увидеть… – сказала, оглянувшись.

– Не волнуйся. Если что, скажешь – моя подруга. Тебя как зовут? По-настоящему?

Отчего-то смутилась:

– Хуан Хуа.

– «Желтый Цветок»… – сказал я по-русски. – Везет мне на цветы…

Идти по песку было трудно, кроссовки увязали.

Впереди показались лежаки.

– Туда, – показал я.

Подошли. Я присел на край ближайшего лежака. Девчонка аккуратно поставила на песок босоножки. Сняла с плеча сумочку, порылась, достала шуршащий квадратик. Опустила сумочку к ногам.

Стоит, уцепившись за ремешок.

Протянул ей бутылку. Еще осталась пара глотков.

Помотала головой.

– Как ты хочешь? – спросила.

Пожал плечами. Чудодейственного эффекта от морских коньков не чувствовалось, лишь приятно и пьяно шумело в ушах, вторя мокрому шороху и шипению волн.

Шагнула ближе. Присела на корточки и взялась за пуговицу на моих шортах.

Я разглядывал ее скуластое лицо, светлые бедра, вырез на майке, шею, ключицы, ловкие пальцы.

Протянул руку, запустил ей под майку.

Прохладная гладкая кожа.

Девчонка прервала свое занятие, разогнулась, встала. Быстро огляделась по сторонам. Вокруг нас лишь песок, лежаки и похожие на огромные черные поганки деревянные пляжные зонты.

Взялась большими пальцами за бретельки. Улыбнулась – в темноте блеснули зубы – и одним движением оголила грудь. Придвинулась вплотную, приложила сосок к моим губам. Странно – от нее совсем ничем не пахло. Ни мылом, ни шампунем, ни парфюмом. Ни волосы, ни одежда, ни кожа. Даже просто телом – не пахло.

Я поднялся на ноги. Одна моя ладонь смогла накрыть весь ее зад. Прижал девчонку к себе. Доверчиво, будто мы давно знакомы, она обняла меня. Поцеловала в плечо, сквозь футболку, припала щекой. Я подхватил ее на руки. Увязая в песке, путаясь в расстегнутых шортах, понес к самому дальнему лежаку, возле стены и кустов. Осторожно положил. Встал на колени рядом. Поцеловал ее – скулы, ухо, шею, грудь, живот, впадинку пупка на нем… Почувствовал, как теплеет ее тело, как оно расцветает тонким и нежным запахом молодой кожи, подрагивает от ненаигранного желания…

Я расстегнул ее шорты – она выгнулась, помогая их снять – белья под ними не было. Прижался ртом к жестким коротким волосам паха. Живот девчонки ходил волнами, она коротко и шумно дышала, протягивала руки к моей голове, обхватывала затылок, прижимала к себе.

Поборов соблазн скользнуть губами ниже: остатками здравомыслия я понимал, что со мной проститутка, – я перевернул ее на живот. Она подняла зад и выгнула спину.

Протянула руку. Непослушными пальцами я едва справился с упаковкой, кое-как надел презерватив. Ухватил за матово белеющие бедра, придвинулся, вошел. Она вскрикнула и тут же задвигалась, ударяясь о мой пах маленьким задом. Волосы ее разметались по спине, лежаку… Она то приподнималась на руках, то падала вниз, изгибалась, удивительным образом не только не мешая и не сбивая с ритма, но будто чувствуя и предугадывая мои движения…

…Мы лежали на жестком и узком лежаке. Она – спиной ко мне, прижимаясь задом. Одну руку я подложил ей под голову. Свободной – гладил ее грудь и живот.

Лазер на крыше отеля, наконец, выключили. Погасли фонари на далекой пристани. Давно закрылся самый последний и самый шумный ресторан. Стихли матерные крики и русский смех. Горы, небо и море слились в черноте ночи.

– Хочешь, пойдем искупнемся? Ночью это особенно здорово…

Она попыталась обернуться:

– Шутишь? Я не умею плавать. И вода холодная.

Я высвободил руку:

– Тогда подожди меня. Я сейчас.

Стянул футболку, бросил ее туда, где уже лежали кроссовки и шорты.

Не оглядываясь, пошел в сторону прилива.

В шортах, в заднем левом кармане, лежало юаней семьсот. Может, чуть больше. Главное, чтобы она взяла только деньги.

Хотя зачем ей моя одежда…

Пусть заберет деньги. Это будет моя плата.

Песок приятно холодил ступни. Хмель почти исчез. Хотелось пить.

Вода оказалась не такой холодной, как я ожидал, но дух все же перехватило… Первая волна окатила до колен, я шагнул вперед – и следующая обдала уже по пояс. Выждав откат волны, я побежал вместе с ней и с размаху окунулся в непривычно-темную, страшноватую воду ночного моря. Сильными гребками поплыл вперед. Через какое-то время перевернулся на спину. Отдышался. Лежал, угадывая направление волн и разглядывая бархат неба, кое-где, будто испачканный пеплом. Облака. Поэтому такая темень. Ни звезд, ни луны.

– Я не изменил ей, – сказал я вслух. – Я просто освободился от Инны.

Голос звучал непривычно – из-за того, что уши были в воде.

Волны покачивали меня. Я обращался к заоблачной темноте:

– Освободился и не жале…

Волна накрыла меня с головой, залила и глаза, и рот, и нос. Я перевернулся на живот, замельтешил ногами, руками, беззвучно пытаясь ухватить ртом недоступный воздух.

И вдруг осознал, что тону.

Что не вижу берега.

Не могу удержаться на плаву.

Не могу дышать.

От ужаса сипел, молотил по воде… Барахтался, точно муха, угодившая в чернильницу, в темноте, не ощущая границы воды и воздуха.

Пальцем ноги зацепил дно.

Последние силы ушли на отчаянный рывок.

Выполз на берег и тут же, лежа на мокром песке, проблевался соленой водой, смешанной с настойкой из морских коньков. Засмеялся срывающимся, каркающим смехом – ведь чуть не угодил к ним в гости.

Волны подталкивали меня, смывали блевотину.

Я с трудом встал, постоял, согнувшись. Спазмы прошли.

Огляделся. Впереди расплывчато темнели непонятные фигуры.

Я зашел по пояс в воду, смыл с тела налипший песок.

Стуча зубами, побежал неловкой трусцой, ощущая себя жалким, голым и беспомощным.

Где-то вдалеке, чуть выше пляжа, мелькнул луч фонарика. Надо успеть до обхода служителей…

Она сидела на лежаке, одетая, обхватив колени. Увидела меня, вскочила, махнула в сторону прыгающего по аллее света. Луч скользил над кустами – по перевернутым лодкам и свернутым канатным бухтам с круглыми белыми буйками. Проносился по пляжному песку, выхватывал узкие бледно-желтые полоски лунного пейзажа.

Я натянул на мокрое тело футболку и шорты. Руки и ноги едва слушались. Колотила дрожь. Кроссовки надевать не стал, плюхнулся задницей на лежак. Вытащил пачку сигарет, измяв, изорвав всю. Уронил в песок зажигалку. Матюгнулся, поднял, обдул. Прикурил. Увидел стоящую в песке бутылку «Хайма». Схватил, запрокинул голову, высосал остатки. С сожалением отшвырнул пустую бутылку.

Нас заметили. Осветили. Держа в луче фонаря, приблизились.

– Доброй ночи, – сказал я, делая из ладони козырек. – Все нормально.

Двое служащих в форме подошли поближе.

– Отдыхаем, тихо. Море, хорошо.

Почему-то я выдал им именно так. Видно, на сложные фразы сил уже не было.

Они не остались в долгу. Указав фонарем в сторону шипящих волн, один из них строго произнес:

– Ночь. Море. Опасно. Плавать – нельзя.

Я понимающе кивнул:

– Да-да. Опасно. Я знаю.

Служащие зашагали дальше. Удалялось, металось по песку пятно света.

Во время нашего общения девчонка сидела позади, поджав ноги, и разминала мне шею и плечи. Пальцы у нее действительно были сильными.

«Желтый Цветок» – вспомнил я ее имя. Интересно, сказала правду, или первое, что на ум пришло…

– Как тебя зовут? – вдруг спросила она.

Я сказал.

– Ва Цзинь… – повторила она.

Обернувшись, посмотрел на Хуан Хуа.

Ее лицо было близко-близко.

Мне захотелось поцеловать ее, но я полез в задний карман намокших шортов и достал три влажные сотенные купюры.

– Спасибо тебе.

Она легко взяла деньги, спрятала в сумочку. Положила руки мне на плечи.

– Спасибо. Мне было хорошо. Если хочешь, я могу остаться.

Я не удержался и поцеловал ее в уголок губ.

– Не надо. Ты хорошая. Я найду тебя завтра.

Она встала с лежака, подхватила босоножки. Провела рукой по моему лицу, нагнулась, поцеловала и зашагала в сторону лестницы на аллею.

На завтра у меня был билет до Шанхая. У меня и у Инны, конечно. Из Шанхая, на другой день, Инна улетала в Москву. Оттуда, поездом – в Питер.

Но это меня уже не касалось.

Наш второй медовый месяц закончился…

清醒 Отрезвление

…Закончился странный, на грани бреда, разговор с сутенером возле «Макдональдса». Я ныряю в шумную прохладу зала. Уверенно покачиваясь, едва не сбив с ног пару человек с подносами, прохожу мимо столиков, держа курс на табличку с разнополыми человечками. В женскую, как всегда, длинная очередь. Заворачиваю в соседнюю дверь. Обе кабинки заняты, зато из трех писсуаров свободны целых два. Пока я щедро поливаю розовые и зеленые шарики в фаянсовом зеве, паренек лет двадцати, что стоит за соседним писсуаром, выворачивает и вытягивает по-птичьи шею, пытаясь разглядеть мое хозяйство.

– Интересно, да? – спрашиваю его.

Паренек глупо улыбается.

– Хэлоу!

Как бы я отреагировал на такой интерес в общественном московском туалете? Пробил бы с ноги, и все дела…

Шанхай определенно размягчает, делает снисходительней, добродушней. И в силу общей незлобивости местных людей, а еще потому, что тут их так много – пуп надорвешь, перевоспитывая.

– Писай, мальчик, и не отвлекайся, – говорю я по-русски, не глядя больше на любопытного соседа.

В одной из кабинок кого-то отчаянно пучит. Заглушая характерные звуки, по туалету разносятся вопли на шанхайхуа – не прерывая занятия, человек общается по телефону.

Светлые стены мерцают, подрагивают в неприятном свете ламп.

Закладывает уши.

Нужно выбираться на воздух.

На улице я покрываюсь потом, в который уже за сегодня раз.

Какое-то время разглядываю скульптуру неподалеку от «Макдональдса» – памятник матери и ребенку. Некрасивая бронзовая мама с малышом на руках, рядом – старомодная низкая коляска, тоже из бронзы. Для пущей страховидности все выкрашено в черный цвет, и лишь там, где памятник трогают сотни тысяч рук (вытянутая рука малыша, его нос, плечо и локоть мамы, ручка коляски), поблескивает металл.

Где глава этого семейства – неизвестно. Если бы дело было у нас – тогда понятно, где шляется. А тут… Может, на заработки подался.

К скульптуре то и дело подходят парочки или целые группы. Шустро, с деловитой бесцеремонностью родственников, они располагаются близ коляски и мамаши. Замирают с отрешенно-серьезным видом, или улыбаются, но обязательно с жестом «еще парочку!» – согнутая в локте рука и вытянутые вверх два пальца. Иногда, для пущего эффекта, выбрасывают пальцы сразу на обеих руках.

– И, эр, сань… – считает фотограф.

– Цецзы! – хором говорят позирующие.

Вспышка.

Цецзы – «баклажаны» – местная вариация английского «чииииз!».

У памятника уже новая группа.

Все те же выставленные рожками пальцы.

Новая китайская традиция.

Неожиданно мой рот заполняется кислой слюной. Желудок сжимается. Этого еще не хватало – проблеваться на виду у благодарной публики, под вспышки фотоаппаратов…

Я бросаюсь сквозь толпу в сторону, где потемней. Ищу выход на боковую улицу. Почти бегом – весь подавшись вперед, прижимая один кулак к животу, другой ко рту, – пробираюсь по узкому тротуару между расставленными на нем мопедами. Замечаю совсем узкий и темный переулочек. Лестницы, решетки, бак с вонючим мусором…

Минут пять я блюю, всхлипывая и прерывисто дыша в перерывах между позывами. Блюю самозабвенно и страстно, выворачиваясь наизнанку.

Вспоминаю, как сегодня утром билась на горячем асфальте, возле рынка, умирающая рыба. Наверное, сейчас у меня такие же глаза…

Вокруг никого нет. Узкий двор-колодец, сюда едва бы поместилась даже пара машин. Темно, тихо. Только звук льющейся воды и слабый свет из окна на первом этаже – стекло непрозрачное.

Отплевываюсь, вытираю рот и руки краем футболки. Хорошо бы остаться тут, передохнуть. Просто прилечь, подложив руку под голову. И поджав для уюта ноги…

Я выискиваю в темноте местечко почище. Сползая спиной по стене, присаживаюсь на корточки. Но так сидеть неудобно, и я без раздумий опускаю задницу на теплую землю. Закрываю глаза. Неплохо. Но уж слишком воняет скисшим мусором, мочой и моей, наверное, блевотиной.

«Встань и иди! – убеждаю себя. – Иди прочь отсюда!»

Неожиданный прилив сил.

Рябь в голове и шум в ушах исчезают.

Поднимаюсь ожившим Лазарем, отряхиваю зад и руки.

Легким шагом выхожу из вонючего закулисья туристического района.

Мне хорошо и радостно. Будто вместе со всей этой сумрачной дрянью, которой я целый день накачивался, из меня вышло нечто тяжелое, гнетущее, мрачное. Словно вырвалась мутными толчками отрава прошлого, выплеснулась и покинула меня навсегда.

Я-то знаю, что это совсем не так, но иллюзия, подкрепленная неожиданным физическим облегчением, столь заманчива, что мне на все наплевать.

В радуге эйфории я едва ощущаю подошвами гладкие уличные плиты. Прислушиваюсь к городскому шуму – он сейчас напоминает мне море – и благодушно смотрю по сторонам.

Красота!..

Вечером моя близорукость делает окружающий мир поистине феерическим. От фонарей, огней рекламы, автомобильных фар, даже от освещенных окон в домах – тянутся и переливаются лучики света. Если прищуриться, они начинают вращаться, как спицы каретного колеса.

– Хаш-хаш-хаш… – скороговоркой бормочет идущий рядом уйгур.

Останавливаюсь в раздумье.

Уйгур оборачивается.

– Хашиш вери гуд! – подмигивает он, кивая головой в сторону переулка.

По-английски уйгур говорит с типичным хачиковским акцентом, да и внешность его мало чем отличается: та же темная щетинистая рожа, густые брови, из-под них нагловато, с криминальным блеском, смотрят на мир глаза цвета мокрого песка.

Я иду за ним.

Походка моя воздушна и легка.

Уйгур о чем-то спрашивает меня, отвлекая от радостного парения над асфальтом.

– Что?

– Сколько тебе нужно?

С гашишем мне заморачиваться неохота.

– У тебя есть уже готовые косяки? С «травой»?

Уйгур сворачивает в переулок, приглашающе помахивая ладонью. Мы проходим метров триста, и я начинаю жалеть, что связался с ним.

– Далеко еще?

– Пришли.

Прямо на тротуаре, на кирпичных подпорках, стоит длинный узкий мангал. За ним, сквозь белесый дым, видны рожи, неотличимые от приведшего меня зазывалы.

Уйгуры о чем-то быстро переговариваются на своем языке. Я вслушиваюсь в непонятную речь, сплошное «мештык-бештык-кыдым-гыдым» – стук деревянных ящиков и шелест уложенных в них сухофруктов, и смеюсь.

– Салям алейкум! – говорю развязно.

В ответ снисходительное:

– Алейкум ас-саляму.

Рдеют угли. Молодой парень в тюбетейке помахивает над ними картонкой. Взлетают и быстро гаснут яркие искры.

Парень крутит палочки небольших шашлычков, поворачивает их, сдвигает ближе к жару. Из раскрытых дверей ресторанчика, что в паре шагов от мангала, доносится рыдающая тюркская музыка. Над входом, желтым по красному, выписаны толстые крючки арабских букв.

Тот, кто привел меня, трогает меня за руку.

Я лезу за деньгами.

Секунду спустя в моем кулаке оказывается чуть мятая сигарета с закрученным кончиком.

Мангалыцик оглядывается, быстрым движением раскрывает ладонь и показывает мне маленький целлофановый пакет с темным содержимым.

– Хаш. Гуд, гуд.

Отрицательно качаю головой.

Уйгуры теряют ко мне всякий интерес – мелкий клиент.

Я ухожу, но не туда, откуда пришел, а куда-то в сторону – по незнакомой улице, в поисках удобного места.

Замечаю провал подворотни, сворачиваю и попадаю в крохотный тупичок, заваленный мешками с цементом и белесыми от строительной пыли досками. Остро пахнет мочой.

От первой затяжки я начинаю кашлять, удивляясь едкой приторности дыма. Впечатление, будто вместо анаши мне подсунули местные благовония.

Через подворотню до меня долетают звуки улицы – треньканье и бибиканье, какие-то стуки, голоса.

«Косяк» слишком большой для меня, я ведь не частый курильщик. Самому странно, с чего это вдруг увязался за дилером-хачиком…

Перед глазами пляшет цветная мозаика, пальцы и лицо слегка покалывает. Пересохшее горло кто-то мягко, но настойчиво сдавливает.

Сделав пару неверных шагов, я приспосабливаюсь к новым ощущениям. По-индюшачьи вышагиваю из подворотни на свет.

Улица видится мне необыкновенно четко, словно я нацепил почти подходящие по диоптриям очки. Только все слишком плоское, как на панораме в музее истории города.

Вокруг меня задыхается вечерний Шанхай.

Мне нужно найти магазин.

Холодное пиво прямо сейчас.

Много холодного пива.

Немедленно, или я сдохну.

Впрочем, сдохнуть я собираюсь уже давно.

И невесомым пеплом разлететься над городом…

爱人 Любимая

…Над городом плывут торжественно-праздничные, в белых парадных кружевах, высокие облака. Первая неделя мая, по-летнему жаркая.

Когда мы вернулись в Шанхай, я проводил Инну до гостиницы.

Постояли у входа.

За время обратной дороги – в самолете и такси – не перебросились и парой слов. Инка сидела возле иллюминатора – враждебно отстраненная, нацепив огромные, по нынешней дурацкой моде, темные очки.

Отвернувшись от меня, она смотрела на чуждые ей облака, чужую землю между ними – нарезки полей, кубики деревень и поселков, блеск каналов, нити дорог…

Выпивку в самолет я брать не стал: пора было возвращаться в нормальную жизнь. Коротая время в тесном мне кресле, пытался дремать или вяло рассуждать о чем-нибудь отвлеченном. О той же Инке.

Полупохмельные мысли с готовностью укладывались в шаблон – дороги, что разглядывала Инка, я сравнивал с линиями судьбы на огромной распахнутой ладони. Бывшая жена вглядывалась в них сквозь затемненное стекло, и из-за этого ладонь походила на крестьянскую, темную от земли и работы. Инна пыталась рассмотреть, прочитать, угадать, что ее ждет и почему все так вышло. Но чужая ладонь не поддавалась прочтению, скрывала свои тайны под облаками, путала хаосом сплетений, ослепляла вспышками солнца и заслонялась самолетным крылом, будто веером…

Чушь, какая, ведь ничего подобного Инка не думает. Она просто сидит рядом и без затей ненавидит меня. Женщинам нужна ненависть. Былая любовь не превращается у них в спасительную пустоту, как у меня. Им непременно нужно ее заполнить – ненавистью или хотя бы презрением.

Мы сидели и молчали: из пустоты ничего не бывает, и слова из нее не родятся тоже. Лишь у гостиницы решили сделать исключение.

– Зайдешь? – спросила Инна.

– Нет, поеду домой. Завтра на работу.

– Завтра я улетаю.

– Знаю. Я постараюсь подъехать. В аэропорт проводить не смогу, но на такси посажу.

Подхватила сумку, не отвечая.

Развернулась и пошла по ступенькам вверх.

Исчезла за крутящейся дверью.

Какое-то время я еще стоял и смотрел на затихающее вращение стеклянных лопастей. Служащий отеля, в красной униформе, курил возле входа и переводил взгляд то на дверь, то на меня.

Я глянул на часы. Через сорок минут у Ли Мэй закончится последняя пара.

Отошел к краю тротуара и поднял руку.

Такси подкатило сразу же, вынырнув из потока машин, едва не зацепив ехавших с края велосипедистов.

Тяжело опустился на заднее сиденье, придавленный недельной усталостью.

Все позади, – сказал себе, – все наконец-то закончилось.

Уже знал, что завтра провожать Инну не приеду.

У меня есть любимая женщина.

Отправил смску: «Я вернулся. К тебе и навсегда».

Ответа не было долго, лишь уже подъезжая к кампусу, получил короткое:

«Увидимся?»

Ждал Ли Мэй на скамейке неподалеку от общежития.

Еще не стемнело, но солнце уже скрылось. Розовые облака растекались по небу, точно подтаявшее фруктовое мороженое, отражались в стеклах административной высотки.

Суетливыми черными комками метались летучие мыши.

Ближе ко мне, над невысокими кустами с неподвижной листвой, сновали стрекозы, выписывая в золотистом воздухе неведомые мне иероглифы.

На траве сидели и лежали с книжками в руках студенты.

Из репродукторов на столбах вдоль центральной аллеи доносилась бодрая джазовая музыка.

– Привет!

Короткая юбка-шотландка, белая блузка и синий галстук с парой круглых значков на нем. Полосатые гольфы и легкие летние ботинки.

Села на скамью, рюкзак положила на колени.

Неизменный кролик Банни на лямке.

Я не смог удержаться от улыбки.

– Что-то не так? – Ли Мэй огляделась растерянно.

– Наоборот. Ты прекрасна. Только на школьницу очень похожа.

Кивнула.

– Знаю. Вчера с подругами ездила на Суцзяхуэй, целый день ходили по магазинам. Пару вещей купила, для поездки, еще косметики японской, в подарок. Расплачиваюсь, а продавщица и говорит: «Я, когда в школе училась, у меня и одного юаня не было, а вы вон теперь богатые какие!» Подумала, что я еще школьница.

Беззаботный ее тон смутил меня, я ожидал обид, капризов, холодности – чего угодно, только не обычной нашей болтовни. Но решил соответствовать.

– Я бы тоже так подумал, если бы сегодня тебя увидел в первый раз.

– Помнишь, я тебя приняла за студента? Вот, видишь… Мы хорошая пара.

– Выйдешь за меня замуж?

Ответила легко, с улыбкой:

– Конечно. У нас есть пословица: «С неба должен идти дождь, а девушка должна выйти замуж».

– Какой фатализм… А не боишься, что я, как твой двоюродный дядя, буду постоянно влюбляться и жениться? Я ведь уже был женат…

– Боюсь. Но когда человек боится, он осторожен и внимателен.

– Будешь меня охранять от других?

– Нет. Буду тебя любить больше других.

Только сейчас разглядел значки на ее галстуке – лобастая бычья голова и львиный силуэт.

– Наши знаки зодиака, – заметила мой взгляд, – хочу, чтобы они всегда были вместе. Ну и пусть, что плохо подходят друг другу. Теория и практика – разные вещи. Еще куплю значок с сердцем.

– Я тебе дам. И свое сердце, и значок. И сам приколю, можно?

Весело прищурилась.

– Я в интернете видела фото, как принц Альберт награждал военных: прикалывал им медали на грудь, и там почти все были мужчины, только одна женщина. И когда очередь дошла до женщины, принц обрадовался – это видно по фотографии. У него был такой вид, будто он ловит мяч – руки вытянул, пальцы растопырил…

Она довольно похоже изобразила принца Альберта.

– Я тоже видел это фото. Все мужчины одинаковы, что принц, что нищий…

Вздохнула.

– Ничего не заметил во мне нового?

Я растерялся.

– Ты беременна? – спросил напрямик, замерев от непонятного чувства.

Снова вздохнула, на этот раз шумно.

Знакомым жестом провела пальцами вдоль лица, сверху вниз.

Значит, нет.

У меня отлегло от сердца. И тут же я поймал себя на легком сожалении. Странное чувство – рад, что этого не случилось, и жалеешь, что этого не произошло.

Повернулась ко мне лицом, отодвинула ладонью волосы от ушей.

Я разглядел маленьких золотых львов.

– Ты все же решилась?!

– Мы не очень подходим знаками друг к другу. Ты в это не веришь?

– Если честно, нет. В нас с тобой верю, а в знаки всякие – нет. Человек – сам себе хозяин.

– Ну и напрасно. Это же не просто так придумано. Мы должны быть особенно осторожными, если стихии против нас. А в Бога – веришь?

– Нет.

Новый вздох:

– Ты, как мой отец. Кстати, он передавал тебе привет. Просил узнать, сможешь ты со мной поехать, или нет. Нужно ведь заказать и билеты, и места в отеле.

– В одном номере?

– Ты что! Родители умрут, если узнают, что мы с тобой… делаем… ты понимаешь?

– Нет, – поддразнил ее, – не понимаю. Они же знают, что мы встречаемся. Я парень, ты девушка. По небесным знакам – не совсем подходим. Но мы ведь – простые люди. Значит, конечно, должны… делать… ты понимаешь?

– Я-то – отлично. А вот они – нет. Старое поколение.

«Да уж… – подумал я, – ее отец чуть старше меня…»

– Я не смогу поехать с тобой.

Опустила голову, взялась за тряпичные уши кролика Банни. Завязала их узлом, развязала, снова скрутила.

Посидели молча.

– Я ведь поменялся с коллегами, теперь придется отрабатывать.

– Зато отдохнул. Загорел. Повеселился.

– Ну, зачем ты… Я скучал по тебе.

– Ты спал с нею? – вдруг спросила она меня.

Я вздрогнул. Она вглядывалась в мое лицо, в глаза – так пристально, что я забеспокоился, вдруг в сердцевине зрачков она разглядит Инкину бесстыдную ухмылку… Едва не зажмурился в страхе.

– Только скажи честно, не обманывай. Ведь вы жили в одном номере в гостинице, так?

– Нет.

– Нет?

– Ей оплачивала номер компания. Я жил в соседнем, за свой счет.

Помолчала.

– Может, я и похожа на школьницу… Но я давно не маленькая глупая девочка.

– Что ты…

– Пожалуйста, дай сказать. Я бы очень-очень хотела, чтобы ты не обманывал меня.

– Я и не собирался…

– Не ври. Ты же – лаоши! Как ты можешь им быть, если будешь врать? И еще хочешь стать писателем… Кто будет читать такого человека?

– Успокойся. Во-первых, писатели не врут, а сочиняют. Это знают даже дети. А во-вторых, как раз правды никто и не любит. Правду говорят только тем, кого ненавидят. Да и нет ее на самом деле.

– Врать и сочинять – разные вещи!

– Поверь мне, это одно и то же. Импульс и цель разные, а процесс один.

Сердито дернула плечом.

– Мне трудно с тобою спорить. Осторожно обнял ее.

– А ты не спорь. Просто люби меня. Больше всех на свете. Уткнулась мне в плечо и даже не заплакала – заревела.

С газона на нас уставились пятна лиц, сумерки размывали черты.

– Ну, все, все… – не таясь, я принялся целовать Ли Мэй во влажную щеку, в искривленные плачем губы.

– Увидят… – слабо попыталась увернуться она.

– Да и черт с ними. Ты же выйдешь за меня замуж. Да и кому какое дело…

– Ты точно не сможешь поехать со мной?

– К сожалению. Но послушай – это всего-то несколько дней…

– Почти неделя, – шмыгнула носом.

– Ерунда, время быстро пролетит.

– Для меня эта неделя, пока тебя не было, прошла совсем не быстро.

– Понимаю. Я бы вообще умер, если бы ты куда-нибудь со своим другом поехала. Ну, с тем, из Пекина.

– Он мой друг, а не муж.

– И она мне не жена.

– Зато была ею.

То и дело или я или она шлепали себя по рукам и ногам – комары не теряли времени даром.

– Хочешь, поедем летом куда-нибудь? Сразу ответила:

– Только не на Хайнань. Ненавижу его.

– Ты была там?

– Нет. Все равно ненавижу.

– Поедем в Тибет. Там нет комаров.

Осторожно хлопнув ее по голени, я убил еще одного кровопийцу.

– Давай. Будем всю ночь лежать вдвоем в одном спальном мешке.

– Там холодно?

– Это же горы. Ты был в горах?

– Нет. Русскому человеку в них неуютно, у нас от гор одни неприятности. Славяне – люди лесов и полей.

– А я никогда не была в лесу. Только в парке.

– Ну, вот выйдешь за меня замуж, увезу тебя в Россию. Москва тебе быстро надоест: ты же шанхаянка, чем тебя удивишь… Но зато у меня есть дом в деревне, мы туда на лето раньше ездили. Потом отец умер, и перестали. Даже не знаю, что с тем домом теперь… Сделаем ремонт. Собаку заведем, большую и лохматую. Ты ведь любишь собак, вот и будут у тебя сразу две собаки – я и она. Будем в лес ходить, за грибами. На охоту тоже – ружье есть, старое, но хорошее. Научу тебя стрелять. Умеешь?

– Нет, конечно. А ты хорошо стреляешь?

– Разумеется. С самого детства, – приврал я. – У нас такой обычай, у русских – класть в колыбель к малышу оружие. Я уже в восемь лет метко попадал из пробкового ружья медведю в глаз.

Неожиданно она звонко шлепнула меня по лбу.

– Ты что?!

– Комара убила, – сказала невинным голосом. – И кое-кому врать поменьше стоило бы.

– Ну, честно. Просто я не успел сказать, что медведь был плюшевый.

Я достал сигарету, покрутил в пальцах, размял по старой привычке. Поднес к лицу и вдохнул носом пряно-острый запах нераскуренного еще табака.

На мгновение сердце защемило от неожиданно нахлынувшей тоски. Завертелись в голове картинки: то ли их вызвали слова о деревенском доме, то ли пробудил табачный запах – почти такой же, только от родного «беломора», источали куртки и ватники отца и деда…

Вот она – речка, а вдоль берега – пара улиц с серыми домами под горбатыми крышами.

Деревня Червяково.

Заборы – косые, едва стоят, а местами их и нет вовсе.

Рыбацкие мостки, уходящие в темную воду.

Осока и камыши буйной порослью.

Заброшенная церковь на холме – лишь стены да черные ребра купола, остальное растащили на стройматериалы.

Дед родился и всю жизнь прожил в деревне, разве что на четыре года отлучался на войну – чтобы дойти до Берлина. Отец с упоением копался в земле по выходным, а я, к его огорчению, к сельскому труду и крестьянской жизни был неспособен.

И все равно батя упорно таскал меня в деревню. По пятницам, механически жуя ужин, я с ужасом думал, что завтра, ни свет, ни заря, придется тащиться с отцом за картошкой, нужно срочно выкапывать, иначе померзнет или дачники с бомжами разворуют. Машины у нас никогда не было, поэтому перли мешки в Москву на своем горбу.

Еще были каникулы. Солнце, вода, малина и яблоки. Летние друзья – деревенское хулиганье, с которым дрался до кровавых сопель, а потом сдружился и научился курить. Подглядывали вместе за молодой тогда еще Мордвихой, пришлой бабенкой, к ворчанию стариков и нашей радости купавшейся в речке голышом – лишь косынка на голове, красная с золотым узором…

И, конечно, игры с ружьем… Черный, обшарпанный приклад, матовый отсвет стволов и силуэт ястреба на замке. Ружей имелось несколько – три или четыре, сейчас уже не вспомню. Хранили их в узком и высоком шкафчике дальней комнаты, «дедовой» – тот любил в ней поспать после обеда. Иногда дед с отцом уезжали за продуктами в город, а меня оставляли с бабушкой. Я говорил ей, что иду купаться на плотину и осторожно, задками, прокрадывался в сад. Влезал в маленькое окошко, прислушивался. Если в доме было тихо – бабушка возилась в огороде – вытряхивал из дедовского сапога маленький желтый ключик и открывал шкаф. Играть с ружьями, конечно, не дозволялось. Дед иногда разрешал подержать одно из них в руках, несмотря на протесты отца, но удовольствия в этом не было никакого. Совсем другое – когда ты один. Осторожно поглаживая холодный металл стволов, ощупывая изгибы деревянных прикладов, принюхиваясь к тревожному запаху оружия, я воображал себя Следопытом из подаренной отцом книжки… И, увлекаясь, не замечал, как ружье оказывалось в руках. Целился в белеющее окошко, прижав щеку к прикладу и щуря оба глаза, и вздрагивал от сухого щелчка – не заметил, что взвел курки и потянул спуск. Как, при всей своей глухоте и привычке переспрашивать услышанное по нескольку раз, могла этот щелчок слышать бабушка – для меня осталось загадкой. С мокрым, скрученным в жгут полотенцем – в Москве, в раздевалке бассейна, мы хлестались такими же, называя их «морковками» – бабушка врывалась в комнату. С неизменным «черт безрогий!» охаживала меня, куда ни попадя, если я не успевал сбежать через окно. Я не обижался на бабушку, ведь она никогда не рассказывала о моих проделках ни скорому на расправу деду, ни отцу, предпочитавшему долгие воспитательные беседы. После смерти деда мой отец, тихий человек, противник охоты и всякого насилия, сдал все ружья, кроме одного. Дедовское «трофейное» долго лежало в чулане, завернутое в старую занавеску. Я знал, что оно хранится там, но ездить в деревню не было никакого желания.

Когда отца не стало, дом начал сдавать на глазах. Просел, покосился, зарос лебедой по самые окна. Таким я его увидал в последний свой приезд.

В щели когда-то крепких стенных бревен без труда могла вместиться ладонь. Вокруг дома покачивались лопухи с крапивой.

Одичавшие яблони, да старая липа доживали вместе с домом свой век…

…Я закурил и помахал ладонью – то ли отгоняя дым от Ли Мэй, то ли разгоняя грусть воспоминаний.

– Там купаться можно – дом стоит на реке.

– Я же не умею плавать!

– Научу.

– А комары там есть?

– Сколько угодно. Ведь река в двух шагах. А вот туалета нет. Ну, отдельный такой домик есть, конечно…

Покачала головой.

– Да уж, отличное место…

– Зато экзотика. И спальные мешки, что после Тибета останутся, пригодятся. У нас по ночам прохладно, печка старая. А готовить ты умеешь?

– Если я опять скажу «нет», ты подумаешь, что я бестолковая совсем… Или скажешь опять: «Научу!» – умело передразнила меня.

– Ты забыла – я же лаоши. Учить – моя работа.

Комаров становилось все больше. Осмелев в темноте, они нападали уже не в одиночку, а целым роем.

– Бежим отсюда, пока нас не сожрали!

Я встал и потянул лямку ее рюкзака.

– Куда?

Поднялась, расправила юбку.

Скользнул взглядом по ее ногам.

– Ко мне, конечно.

Сомнений, поеду ли я утром провожать Инну в аэропорт, не осталось. В чем сомневался – выйду ли завтра на работу.

На работу я не поехал, хотя и проснулся раньше будильника. Осторожно вылез из кровати, заварил чай.

Я так и не приучился к зеленым чаям. Не привык к местному черному – сами китайцы его называют «красным». Зато я – исправный потребитель «липтона» в патетиках.

Отжав оба пакетика в кружку, я пил чай и разглядывал спящую Ли Мэй. На секунду ее лицо показалось мне несчастным. Едва успел об этом подумать, как она улыбнулась во сне и подтянула коленки к животу.

«Дитя, настоящее дитя…» Что я знаю о ней?

Не так уж много. Но кое-что – известно только мне. Например, я знаю, что она боится, когда я трогаю ее пупок – считает, он может развязаться.

Еще она боится:

кипящего масла на сковородке;

водителей автобусов;

водоносов и доставщиков пиццы;

лежащей на земле мелочи (кто-то наслал заклятье);

насилия и венерических болезней;

мышей;

высоких лестниц;

уйгуров;

лодок, кораблей и спасательных кругов;

смесителя в моей ванной;

всех без исключения насекомых (даже красивых бабочек);

негров;

швейных машинок;

иголок (включая елочные);

солнца;

использованных салфеток;

дождя;

пластикового клоуна из «Макдональдса»;

преподавателя политэкономии и крутящихся дверей.

Любит:

последние модели мобильников;

шоколадки (не столько ест сама, сколько заставляет меня);

японские мультики; интернет (особенно – MSN);

собак (даже самых безобразных);

меня (я не перестаю удивляться, но это так);

грибную пиццу;

карточные фокусы;

караоке;

Вальтера Скотта;

брелоки для ключей и телефонов;

лошадей (но не умеет на них ездить) и Венецию (ни разу не была и не собирается).

Впрочем, я иногда путаюсь в ее страхах и предпочтениях. Ведь на самом деле изо всей этой чепухи меня волнует только один пункт, где прописан я. Остальное может легко тасоваться туда-сюда и даже вовсе исчезать из списка.

Но меня эта девочка любит.

Позвонил завкафедрой Нине. Соврал про обгоревшее тело, попросил еще один день.

Забрался в постель и тронул губами бедро Ли Мэй.

Прижался, вдохнув ее запах.

Ощутил знакомое податливое движение.

Увидел поворот головы, сонные еще, но ищущие губы…

…Ли Мэй прогуляла занятия до обеда.

Про Инну я вспомнил только к вечеру, когда вернулась с учебы Ли Мэй.

«Надеюсь, – подумал без раскаяния, с легким сердцем, – такси ей в гостинице вызвали, на регистрацию не опоздала и сейчас уже летит где-нибудь над Уралом».

Лежа на спине, я расслабленно курил, пытаясь выпускать дым колечками, и наблюдал за Ли Мэй. Забравшись с ногами на кровать – прямо рядом со мной виднелась ее маленькая пятка, манившая пощекотать ее или же поцеловать, – Ли Мэй рылась в рюкзаке. Сердито пыхтя, перевернула его, вывалив на простыню кипу книг, тетрадок, блокнотов, еженедельников, пару пеналов и целую россыпь ручек и карандашей.

– Вот она!

Вытащила нужную тетрадь.

– Мне надо на завтра написать кое-что из домашнего задания. Подождешь?

– Ты об этом спрашиваешь меня, лаоши? – удивился я. – Да для нас это святое… Конечно, делай.

Из любопытства взялся за один из блокнотов.

– Зачем тебе столько? – успел спросить, прежде чем она встрепенулась и выхватила книжечку из моих рук.

– Не смотри. Тут – секрет.

Любопытство мое лишь разгорелось.

– Ну-ка, дай… – я затушил сигарету и по-крокодильи заворочался на кровати. – Какие у тебя могут быть от меня секреты…

Пару минут мы боролись, катаясь по кровати. Она то прятала блокнот за спину, то отводила руку с ним в сторону.

– Нет! Нет! Нет! – смеясь, отталкивала меня свободной рукой и ногами. – Ни за что!

В конце концов я уступил.

– Ну, хорошо. Как мы, русские, говорим: солдат ребенка не обидит. Но тогда покажи сама.

– Ты будешь смеяться надо мной.

– С чего ты взяла?

– Ты же писатель.

– Непризнанный.

– Это дело времени. Ты молодой.

– Мне тридцать восемь, если ты забыла.

– Я об этом всегда забываю. Нашему преподавателю политики – тридцать пять, но он старик в сравнении с тобой.

Я повалился на спину и довольно ухмыльнулся.

Ли Мэй не преминула отметить:

– Тебе нужно быть осторожным. Ты любишь лесть.

– Значит, ты льстила мне… О, Дездемона, молилась ли ты на ночь? – сказал я голосом оскорбленного мавра и сдвинул брови.

– Я говорила правду. Потому что так думаю. Но другие могут тебя обмануть.

Не так-то легко это сделать теперь, подумал я, вспомнив наше «воркованье» с Инной.

– Мне плевать на других. Мне важна только ты.

Мы поцеловались.

– Ну что там у тебя, в блокноте?

Она помялась.

– Только не смейся.

– Не буду.

– Ну, хорошо. И не вздумай хотя бы кому-нибудь рассказать.

– Обещаю.

Неожиданно для себя самого я изобразил нечто похожее на пионерский салют.

Она удивилась. Подумав немного, протянула мне блокнот.

– Ты все равно не поймешь. Тут же по-китайски. Но я пишу роман.

Я приподнялся на локте. Потом и вовсе сел, пораженный.

– Ты? Роман?! О чем?

Принялся листать страницы, испещренные крохотными, неразличимыми для меня иероглифами – каждая из них кишела ими.

– Ну, это ерунда, на самом деле. О школе, о подругах. Их пять человек. Но есть главная… О любви тоже… – сумбурно пояснила она.

– И ты пишешь не на компьютере даже, а в тетрадке? – поразился я.

Рассмеялась.

– Конечно, на компьютере. В каком веке мы живем? У нас сайт есть, бывших одноклассников. Там уже разместила много частей. Но на занятиях иногда скучно, а компьютера нет. Тогда я пишу от руки, а потом набираю и посылаю на сайт.

– Почитай мне!

Уселся поудобнее, возвращая блокнот.

– Нет, и не проси. Во-первых, там одна ерунда, а во-вторых… А во-вторых, у меня куча домашних заданий!

Скрестив ноги по-турецки, она склонилась над бумагами, спрятав глаза за челкой.

Я смотрел, как порхал в ее пальцах карандаш – она ловко вращала его, прерываясь на запись или чтобы погрызть ластик на кончике.

А в голове крутилось:

Пустынной улицей вдвоем С тобой куда-то мы идем, И я курю, а ты конфеты ешь. И светят фонари давно, Ты говоришь: «Пойдем в кино», А я тебя зову в кабак, конечно…

…Ли Мэй прожила у меня три дня.

За короткое время, проведенное в моей комнате, она умудрилась легкими штрихами обозначить свое очевидное присутствие. Многие вещи, переставленные ее тонкими руками, я никак не мог найти; но зато книги, как по волшебству, встали ровными рядами по полкам и легли аккуратными стопками на стол; ком футболок между тумбочкой и кроватью исчез, зато появились проволочные вешалки в шкафу; пропал и «млечный путь» – брызги зубной пасты на зеркале, а рядом с моей щеткой поселилась еще одна – смешная, розовая, с ручкой в виде силуэта Барби; по всему жилью, будто яркие жуки, расползлись заколки для волос – пчелы, цветочки, лошадки, лягушки и даже один красный автобус с надписью «school bus».

…Утром девятого мая я проводил ее в Хунчао, внутренний аэропорт.

Целовались под огромным табло с расписанием.

– Как тогда, помнишь, на вокзале в Сучжоу, – сказал ей на ухо. – Куча народу, и мы одни среди толпы.

– Только никто из нас не уезжал.

– Я буду тебя ждать. Позвони или напиши, как прилетишь.

– Ты сегодня будешь пьяный, – засмеялась она. – Сегодня же у вас большой праздник.

День Победы, вспомнил я.

– Поедешь в русский ресторан?

Хватит с меня русских, после Хайнаня особенно.

– Нет. Отдохну, в зал схожу, спортом позанимаюсь. Почитаю. А когда совсем заскучаю по тебе, лягу спать – и ты будешь мне сниться.

– Буду.

– Во ай ни. Я люблю тебя.

– Во ай ни.

– Все, беги, опоздаешь.

Шутливо козырнула:

– Есть, сэр!

Покатила легкий дорожный чемоданчик.

Я смотрел ей вслед.

Остановилась на полпути.

Оглянулась.

Подбежала.

– Вот, возьми.

На ладошке светло-зеленый, в янтарных разводах, тонкий браслет.

– Это мне бабушка подарила, на окончание школы. Пусть будет с тобой. Нефрит охраняет людей.

– Я не могу взять. Это подарок, да и пусть он лучше бережет тебя. Тебе на самолете лететь, между прочим.

Беззаботно пожала плечами.

– Глупости. Самолеты надежнее машин, по статистике. Я прошу.

Я аккуратно взял прохладный каменный кружок.

– Но, я же не смогу надеть его…

– Носи в кармане. Так даже лучше, – она понизила голос – будет совсем рядом кое с чем…

Смутилась и рассмеялась.

Легонько щелкнул ее по носу.

– Не узнаю бывшую скромницу.

– Есть, у кого учиться, – парировала быстро. – Будет тебе напоминать обо мне, когда меня нет рядом.

– Я все время о тебе помню. Беги.

Глядя ей вслед, вспомнил со всей отчетливостью, как расставался с ней после первого нашего свидания – на темной и влажной аллее.

Вспомнил выхваченный огоньком зажигалки рисунок на дорожке – две птицы, сплетенные в круг. Поднес браслет к губам и поцеловал.

Поехал домой…

灾难 Беда

…В понедельник после обеда я вернулся домой из нового кампуса. Принял душ. Собрал сумку и отправился на тренировку. Мышцы болели после долгого перерыва, но боль была приятной, тело радовалось – хозяин взялся за ум.

С Ли Мэй я переписывался все выходные. Узнал подробности свадьбы, понял, что все китайские свадьбы похожи одна на другую. Невеста переодевалась, дарились и записывались подарки, гости вкушали угощенья. Никто не танцевал и не дрался в порыве вдохновения. Жених щеголял в красном ремне с драконами и сердцем. Взрывались петарды.

Свадьбу справляли с размахом. Дядя Ли Мэй заказал два микроавтобуса и сегодня утром повез родственников в заповедник.

«Я купила тебе мягкие тапочки, в виде панд. Купила самые большие, какие нашла, – написала мне Ли Мэй рано утром. – Послезавтра вернусь. Соскучилась и люблю».

Подошел мой автобус.

Чувствуя себя молодым и сильным, я ловко обогнал толпу, подпихнул застрявшую в дверях тетку и вслед за нею протиснулся внутрь.

Занял место поближе к выходу – до фитнес-центра всего две остановки.

Меня наполняла легкая светлая радость, по лицу помимо воли расплывалась улыбка. Я застеснялся, огляделся – не видят ли остальные?

И замер в недоумении.

В салоне было необычно тихо, лишь подвывал двигатель, одолевая подъем на мост. Все смотрели на экран телевизора позади водительского места.

Вместо обычной рекламы что-то тараторил озабоченный диктор в синем костюме. Дали картинку: бегущие люди, кто в белых халатах, кто в обычной одежде, с носилками и каталками.

Болтаются трубки капельниц.

Крупным планом – чье-то залитое кровью лицо, не разобрать, мужчина или женщина. Обломки стены, кусок лестничного пролета, босая ступня под бетонной плитой, кривые линии арматуры, непонятные тряпки….

«Теракт», – первое, что подумал.

Все. Приехали. Докатилось и до китайцев.

Этого я ожидал меньше всего…

Взорвали что-то мощное – камера выхватывала груды битого бетона и стекла, обломки мебели. Мелькнуло несколько страшных серых лиц, припорошенных пылью от взрывов.

Головная боль китайцев – тибетцы и уйгуры. Их, как могут, держат в узде, но террор тем и страшен, что непредсказуем. Понять бы, где и что случилось…

Появилась карта страны – на весь экран.

Рваным красным пятном выделялась одна из провинций.

– Сычуань… – услышал я знакомое слово.

Нет.

Все в порядке.

С нею все хорошо.

На теле провинции пульсировали круги.

«Чэнду» – показывала стрелка.

Это не теракт!

Землетрясение. Ничего страшного.

Она жива и здорова. За обедом я писал ей смс, она ответила – уже приехали, и панды очень смешные.

Что бы там ни случилось, в Чэнду ее нет.

Она далеко от города, в заповеднике.

Карта сдвинулась чуть выше.

Круги замелькали сильнее.

«Вэньчуань».

Не может быть.

Этого.

Не может.

Быть.

Открылись двери автобуса, я рванул к выходу, прямо по ногам, на ходу выдергивая застрявший среди тел рюкзак.

Побежал обратно по мосту, на ходу набирая ее номер.

«Дуй бу ци…[16] – раз за разом слышался в трубке ровный женский голос. – Телефон выключен или находится вне зоны доступа».

У входа на кампус перед огромным экраном толпились люди.

Остановился перевести дух.

На фоне знакомо пульсирующей карты диктор, на этот раз женщина со строгой прической, спрашивала о чем-то корреспондента – его фото виднелось в углу экрана. Он отвечал, но из-за помех я почти ничего не понимал.

«Люди», «дома», «школа», «дети»…

Какие-то цифры…

Дернулся и опять побежал.

Компьютер грузился неохотно, будто нарочно медленно. Хотелось вмазать по нему кулаком, но сдержался, понимая – останусь без информации.

Давай, давай, сука такая.

Давай!

Есть.

Новости.

Прыгал глазами по строчкам, возвращался в начало, перечитывал, пытался осознать.

Нет, – говорил себе, – нет.

Нет.

Нет.

Нет!

«В китайской провинции Сычуань сегодня в 14:28 по местному времени (10:28 по Москве) произошло мощное землетрясение, магнитуда которого составила от 7,6 до 8 баллов. Люди в пострадавших районах не могут связаться друг с другом, повреждены коммуникации – отсутствует телефонная связь. По данным властей, жертвами стихии стали 8533 человека. Таковы последние данные по провинции Сычуань, без учета соседних с ней регионов, где также имеются жертвы».

Все будет хорошо, твердил я себе. Все обойдется. Вот же – говорят, что нарушена связь. Повалило вышки – и мобильники отрубились.

Она жива. Не может дозвониться, только и всего. Растерянная, напуганная, среди кричащих людей, в руке – бесполезный телефон.

Болтается на ремешке медвежонок Путин…

«Дуй бу ци… – в который раз ответила трубка. – Дуй бу ци…»

Я перескакивал с одной страницы на другую.

«Эпицентр бедствия находился в 92 км от г. Чэнду – административного центра провинции, но подземные толчки ощущались во многих городах страны и даже на Тайване, в таиландской столице Бангкоке и во вьетнамском Ханое».

Да плевать и на Тайвань и на вьетнамцев.

Скажите одно: что – с ней?

Где моя девочка?

Снова хватаюсь за телефон.

«Дуй бу ци…»

«Дуй бу ци…»

«Дуй бу ци…»

Заставил себя оторваться от монитора.

Спустился на улицу.

Обычный вечер, душный и тихий. Ковыляли, шаркая тапками, старухи, возвращаясь с прогулки. Тренькали велосипедные звонки. Кривоногий малыш семенил по газону за мячиком. Играли в «догонялки» неотличимые друг от друга девочки в светлых платьях. Курили охранники у ворот поселка.

В магазине тоже было спокойно. Рылась в лотке для мороженого тетка с бигудями на голове, сутулый дедок изучал надписи на бутылке йогурта. Скучал за кассой знакомый продавец, зевая и выставляя напоказ металлические зубы.

Будто и не случилось ничего.

Я купил сигарет. Помявшись, взял бутылку байцзю.

– Если с ней все в порядке, я брошу пить. Даже пиво.

Продавец оживился, зыркнул в мою сторону с любопытством.

Вряд ли он понял, что я сказал, но разговаривающий сам с собой лаовай – всегда интересное зрелище. В поселке живет трое сумасшедших, их все знают. Но они – свои, стало быть, неинтересные. Лаовай – другое дело.

– Что там, в Сычуани? – спросил, расплачиваясь.

Зная мои способности к китайскому, продавец изобразил руками, будто трясет погремушки-маракасы. Подумал, ухватился за стойку с конфетами, пошатал ее.

Поразило, что во время этой пантомимы он улыбался.

Дома жахнул полстакана водки, запил водой и приник к монитору.

Новости повторялись, англоязычные ничем не отличались от наших. Появились фотографии: завалы, врачи, спасенные младенцы, расплющенные машины.

Алкоголь лишь взвинтил. Не допив бутылки, я отправился к Ласу.

Фриц осторожно приоткрыл дверь – видать, я здорово барабанил кулаком.

– Помоги мне купить билет до Чэнду. Закажи по интернету, я сам не могу. На утро, в одну сторону.

Лас деликатно кашлянул. Показал – заходи.

В комнате пахло анашой.

Я сгреб в сторону вещи, раскиданные по кровати.

Сел и обхватил руками голову.

– Мой друг…

Лас полез в ящик стола.

– Если ты в курсе, что там случилось…

– Именно. Там Ли Мэй, ты понимаешь, хрен очкастый?! Там люди под… – я забыл, как сказать по-английски «завалы», – там людям помощь нужна.

Лас терпеливо кивнул. В руках его зашуршал пакет с «травкой».

– Вот из-за того, что там случилось, ты туда и не попадешь. Мне очень жаль, но аэропорт в Чэнду не работает.

Немец отсыпал на стол приличную горку.

– Будешь?

– Нет.

Меня начало бесить его спокойствие.

– А как туда можно добраться?

– Никак. Тебя никто не пустит.

– С чего это вдруг?

– Ас того… Подожди, где моя трубка? Ты, кажется, сидишь на ней.

Чуть не швырнул ему в лицо железную «дудку».

– Ну, так почему?

– А потому, что Сычуань – это не только панды и острая кухня. Интересовался бы ты положением дел побольше, тогда бы знал: в этой провинции имеются «важные промышленные объекты». И что с ними произошло сейчас – никому неизвестно. Кроме тех, кому положено знать, разумеется.

– Какие, на хрен, объекты еще… Там же люди… Там она!..

– Людей много… А с нею, надеюсь, все в порядке, – поймав мой взгляд, добавил немец. – Там химзаводы, причем военные. И ракетные базы. Полный хаос вокруг, а ты, лаовай, хочешь туда проникнуть.

– Абсурд…

– Если ты сомневаешься, можешь попробовать. Но только время потеряешь и под наблюдение попадешь.

– Лас, что делать? Она не отвечает.

– Не берет трубку?

– Недоступна.

– В новостях сказали, связи с районом нет. Звони родителям.

– Я не знаю ни их телефона, ни адреса. Да и не говорят они по-английски.

– Так. Завтра или все прояснится, или пойдем в деканат, узнаем адрес и телефон. А там видно будет. Это пока все, что можно сделать.

Толстые пальцы немца ловко разминали «травку».

– Уверен, что не хочешь? Расслабляет…

Я вернулся к себе.

Допил водку, не чуя ни вкуса, ни запаха.

Включил телевизор.

Бесконечно повторялись дневные сюжеты.

Снова показывали карту, а закадровый голос называл города и цифры. Слово «тысяча» звучало постоянно. Не мог понять – погибших, раненых или эвакуированных.

С трудом попадая в нужные кнопки, набрал и отправил сообщение.

«Я знаю, с тобой все в порядке. Как только наладится связь, позвони мне. Я люблю тебя».

Улегся в одежде на кровать.

Хотелось скулить по-собачьи.

На пару часов провалился в тяжелую дрему.

Едва рассвело, встал и принялся читать новости. Число пострадавших… может значительно увеличиться… населенные пункты в горах разрушены почти полностью… в помощь спасателям… войска… Стоп. Вот оно… Британцы искали пятнадцать своих граждан – те пропали в районе заповедника. Дурацкие ссылки на статьи о пандах. Западный мир беспокоится о «живом символе Китая».

Сдохните, панды, сдохните англичане, сдохните, журналисты!

Пусть только она вернется.

Найдите ее.

Я прошу тебя, прошу… – умолял я то ли Будду, то ли саму Ли Мэй.

Ее телефон не отвечал.

Неумытый, с перегарной вонью изо рта, в мятой одежде, я отправился к стоянке автобуса. Ехать в новый кампус, работать весь день…

Не представлял, как смогу это.

Серое, тихое и паскудное утро. Низкие сплошные облака закрывают небо.

Старухи перед общежитием завели уже, как ни в чем не бывало, музыку для упражнений.

По дороге купил «China daily» на английском.

Черно-красная передовица, несколько мелких фотографий.

«День, когда земля содрогнулась!» На второй и третьей страницах – репортажи об эвакуации, рассказы очевидцев.

Остальные двадцать страниц – будто и не случилось ничего: политика, бизнес, культура, спорт.

В автобусе встретил Ласа. Сел рядом, показал газету.

– Квота на негативные новости – объяснил немец. – Страна должна быть спокойна и уверена в завтрашнем дне. Ладно, после обеда попробуем что-нибудь узнать. Ты бы вздремнул, пока едем – видок у тебя, я скажу, неважный. Да, и жвачки в буфете купи, несет от тебя на весь автобус.

Перед занятиями снова пытался дозвониться.

Глухо.

В перерыве побежал в соседний корпус, на кафедру. Заведующая, приветливая моложавая китаянка Нина, сидела перед компьютером.

– Уже слышал, что случилось? – кликая мышкой, спросила она.

– Слышал…

Внимательно оглядела меня, ничего не сказала.

– У меня там…

Я осекся. Личную жизнь от коллег лучше держать подальше.

– Друг там у меня… Как раз вчера поехал в заповедник.

– Я только что читала – насчет россиян данных пока нет, посольство в Пекине сообщило.

– Он китаец.

– Надеюсь, все с ним в порядке. Хочешь новости посмотреть?

– Если можно.

Нина уступила место.

Перекатывая в сухом рту комок жвачки, перешел на страницу «Яндекса».

«В эпицентре стихии 80 % зданий разрушены до основания, а все подступы к ним завалены камнями. Спасателям приходится работать в крайне тяжелых условиях: линии коммуникаций оборваны, проливной дождь парализует вылеты вертолетов, а подземные толчки продолжают повторяться. Только за ночь их было здесь свыше тысячи».

Последняя фраза придавила меня.

Ледяной, безнадежный ужас перехватил сердце.

Закрыл глаза и увидел Ли Мэй – не ее даже, а только руку и плечо – под огромным и мокрым куском бетонной плиты.

Она не кричит.

Ей не больно.

Она мертва.

В измученном мозге будто лопнуло разом множество сосудов.

Опустил голову и застонал.

Заведующая что-то тихо говорила, секретарь пихала мне в руку стаканчик с водой. Я просидел в стылом отупении до конца перерыва. Отказался от предложения сердобольной Нины подменить меня и пошел на урок.

Мел в моих пальцах ломался, крошевом осыпался к ногам.

Я смотрел на студентов, и от их спокойствия мне хотелось орать, выть и рычать, срывать таблицы со стен, опрокидывать парты, бить прямо в безмятежные лица, ломать тонкие шеи…

Понял, что как преподаватель я больше не существую.

Вместо ланча опять сидел за монитором на опустевшей кафедре.

«Первые обнародованные цифры ужасают: землетрясение силой 7,8 баллов унесло жизни, по меньшей мере, 12 000 человек, около ста тысяч человек в горном районе Сычуань оказались отрезанными от мира, 60 тысяч местных жителей пропали без вести. Также неизвестна судьба двух тысяч туристов».

Ласу удалось раздобыть адрес и телефон ее родителей.

Вечером он позвонил им. Несколько раз ему пришлось объяснять, кто он такой и почему звонит. Его не понимали или не слышали – из мембраны доносились крики и женский плач. Лас настойчиво говорил что-то.

Сцепив руки, я сидел рядом и вслушивался в китайскую речь. Лас знал китайский гораздо лучше меня, но и он не мог разобрать ответы.

– Попросил позвать отца, – сказал шепотом. – Мать неадекватна.

С отцом Ли Мэй Лас общался минут десять. В основном просто слушал, вставляя ободряющие слова.

– Ничего пока не ясно.

Положил трубку и посмотрел на меня.

– Жених, невеста, и двадцать шесть гостей – все пропали. Отец, кажется, в ступоре. Повторяет одно и то же – ее пока не нашли. Ни живой, ни… В общем, дело серьезное. Сам понимаешь – двенадцать тысяч. Думаю, будет больше. Спокойно, спокойно. Пойдем, выпьем. Я сказал, позвоним еще.

Мы звонили каждый день, всю неделю, пока Лас не сказал, что делать этого больше не стоит, хватит травмировать родителей.

Если она найдется, добавил Лас, они позвонят нам.

Она сама позвонит, если чудо все же случится.

Прошла еще неделя.

В алкогольном сумраке, в отупении, в ожидании неизбежного мертвящего ужаса правды.

По ночам я лежал на кровати, прислушиваясь к неровным толчкам сердца и звону в ушах. Днем отрешенно листал страницы новостей.

«Количество погибших в результате землетрясения в китайской провинции Сычуань достигло 65 тысяч 80 человек, еще 23 тысячи 150 человек считаются пропавшими без вести, а 360 тысяч 58 человек были ранены. Таковы, как сообщает AFP, данные, распространенные в понедельник правительством Китая. Премьер-министр Китая Вэнь Цзябао заявил в субботу, что число погибших в итоге может составить более 80 тысяч человек, добавив, что надежды обнаружить под завалами живых – больше нет».

Тела ее не нашли.

Год, что провел я в Китае после тех майских событий, ничего не изменил.

Во всяком случае, в лучшую сторону.

Иногда, просыпаясь посредине ночи от шорохов и голосов в моей пустой комнате, я садился на кровати, выпивал оставленную наутро заначку и думал о том, почему Ли Мэй перестала мне сниться.

Я разыскал среди груды вещей ее браслет и, продев в него шнур, носил на груди как амулет.

Это не помогало.

Она не приходила ко мне в сны.

Все, что я мог – хранить ее в памяти, жил одним прошлым, соскальзывая в него, как в пропасть.

Так пьяный путник, идущий вдоль оврага, оступается и катится вниз, карабкается обратно и снова валится, пока не переломает, наконец, себе ноги…

归途 Путь домой

…Ноги мои едва передвигаются. Болят ступни, гудят колени, ноют спина и плечи. Все же здорово нашлялся за сегодня…

Смотрю на часы – половина первого ночи: значит – уже «за вчера».

К наступившему «сегодня» я равнодушен, оно еще толком не наступило. Я и не заметил, как меня вынесло в район Хонкоу. Это радует – «автопилот» не сбился, и я ковыляю в сторону дома.

За моей спиной – погасшие огни Пудуна и набережной.

В густой мгле едва различим силуэт телебашни.

Справа от меня – высокий забор, где даже ночью гремит стройка: забивают сваи, трещат отбойные молотки, в свете прожекторов описывает полукруг башенная стрела. Пахнет пылью, цементом и бензиновым выхлопом.

На улице движения почти нет. Изредка пролетает мотоцикл или скутер, с шуршанием проносится одинокое такси. Выезжает со стройки неуклюжий грузовик, газует, по асфальту ползет клякса вонючего дыма.

В каждой руке у меня по бутылке пива. Я прикладываюсь то к одной, то к другой.

Где-то с час назад я еще сидел возле закрытого метро на Народной площади, смотрел на желтую от фонарей дорогу, на мрачные без подсветки глыбы небоскребов. Общался – не помню, на каком языке и с кем…

Слова и мысли сыпались из меня, как горошины, выскакивали в плотный городской воздух, падали на гладкие плиты площади, отскакивали и улетали в ночное небо, веселя и меня и неведомых моих собеседников.

Так и сидел, пока не осекся вдруг, не запнулся и вновь не услышал:

«Встань и иди!»

Может, я сам себе это сказал – в таком случае, не стоило и слушать.

Но я встал и пошел, с одержимостью отца Федора, осознавшего полный крах своего предприятия.

Заходя в каждый встреченный по пути шандянь и отмечая путь пустыми бутылками.

Можно взять такси, но у меня только семьдесят юаней десятками. Я уже несколько раз пересчитал их. С каждой купюры, глядя куда-то в сторону, но мне кажется, что прямо на меня – взирает серый в темноте лик Председателя Мао. На губах его джокондовская улыбка.

«Что, тезка, как дела-то?» – дружелюбно спрашивает меня Великий Кормчий.

– Да так, как-то… – отвечаю ему негромко. – Все не так как-то…

Денег вполне хватает, чтобы добраться до дома. Но мне не хочется отдавать их очередному шифу с длинными желтыми ногтями – в обмен на сэкономленные силы и время.

Ведь силы и время – не те ценности, чтобы мне их беречь.

Пиво я допил, усмирив охватившую меня после уйгурского «косяка» жажду. Живот свисает теперь тяжелым бурдюком, выпячивается под футболкой.

На двадцатку я покупаю бутылку шанхайского бренди и пакетик шоколадного драже на закуску. Бренди – некрепкое, тридцать пять градусов. На этикетке написано, что этот напиток укрепляет и оздоравливает организм, потому что настоян на особых травах, названия которых мне все равно неизвестны.

На ходу оздоровившись парой хороших глотков, я жую драже и прикидываю свои финансовые – в других я нисколько не сомневаюсь – возможности.

Денег мне хватает ровно «на подрочить», поэтому выискивать, разглядывая через стекло массажного салона, девок и интерьер поприличнее – откровенно лень. Не все ли равно, что за девка уныло и равнодушно подергает меня за член. Не знаю почему, но дрочка в таких местах называется «фэйцзы» – «самолет». Сначала предлагают массаж – помять немного руки-плечи, но можно отказаться и сразу перейти к главному. Девка стаскивает с клиента штаны до середины бедер, берется за его естество и начинает процесс, держа наготове салфетку. Может страстно поохать и даже для ускорения процесса заголить грудь.

Обычно каждая пытается раскрутить на услугу подороже, например, когда ту же дрочку делают по очереди две девушки. Можно помыть член теплым влажным полотенцем, смазать детским кремом и потереться об него грудью, до счастливого финала. Все это не выходит за рамки понятия «массаж» и относительно легально.

Еще можно договориться на отсос и на обычный секс. Правда, не в каждом из заведений, но – можно.

Я тяну на себя стеклянную дверь.

Да, конторка не из лучших. Низкие продавленные диваны, невнятного цвета стены, старый вентилятор на стойке. Дверной проем в дальней стене прикрыт серой шторой. В щель видны несколько кушеток, похожих на медицинские. Накурено.

Четыре девицы сонно поглядывают то на меня, то на экран телевизора в углу зальчика. Две из них, в блеклых ночных рубашках, не совсем девицы, но страшные тетки с костлявыми коленками. Третья, тощая и маленькая, с короткой стрижкой, склонилась над бумажной тарелкой и ковыряется палочками в заварной лапше. Мой взгляд останавливается на последней – в сиреневом платье с глубоким вырезом на груди. Простая прическа, круглое лицо, миловидное и юное. Хотя, может, просто кажется таким в неярком освещении.

– Пойдем?

Отпиваю из бутылки еще, стараясь не морщиться.

Девица нехотя встает, не отводя глаз от телевизора. Там два седобородых китайца в ярких халатах летают над верхушками деревьев, яростно размахивая мечами. Принцесса с набеленным лицом голосит истошно – среди зеленых суставчатых стволов бамбука. Историческая драма, не иначе.

Девица отодвигает край занавески, приглашая рукой: проходите, пожалуйста.

Я прохожу во внутреннюю комнату, такую же крохотную, как и зал. Три кушетки. Укладываюсь на одну из них. Бутылку ставлю у изголовья.

Звенят кольца еще одной шторы, у стены – девка огораживает нашу кушетку. Усаживается сбоку и задирает мне футболку.

– Подожди…

Я поднимаю голову, стягиваю с себя шнур с браслетом. Прячу в карман.

– Теперь можно.

Вид у массажистки усталый, словно у врача в поликлинике. Я бы не удивился, если бы сейчас в ее руках появился стетоскоп и она начала бы слушать мои легкие, командуя: «Дышите. Не дышите». Но лжеврачиха механически пощипывает мои соски, покручивает их, будто настраивая приемник.

Взгляд у нее пустой, как у молодой собаки.

– Тебя как зовут? – спрашиваю, хотя мне совершенно безразлично, что она скажет.

Она что-то отвечает, но я не слушаю и не могу повторить ее имя.

Затем следует традиционное:

– С двумя девушками не хочешь массаж?

– Нет. Они мне не нравятся, некрасивые слишком. С тобой хочу.

Кивает, продолжая массаж. Одной рукой тянется к брюкам. Нащупывает сквозь ткань мой член и принимается поглаживать, сжимая и разжимая пальцы.

Член лежит безмятежно, и не думая заинтересоваться происходящим.

Девица расстегивает пуговицу на брюках, вжикает молнией и проворно запускает прохладную руку внутрь. Ухватив крайнюю плоть, теребит и подергивает, вытянув губы трубочкой и эротично сопя.

Я приподнимаюсь и кладу руку на ее грудь, мягкую и большую – особенно для китаянки. Снимаю бретельки платья с ее плеч. Грудь плюхается мне в ладонь, и какое-то время я с видом мясника, оценивающего отруб, держу ее на весу. Разглядываю крупный темный сосок, поглаживаю его большим пальцем.

Но так держать руку неудобно, и я утомленно ложусь обратно.

В ушах начинает звенеть.

Пробую закрыть глаза, но тут же начинает кружиться голова.

Как бы ни проблеваться…

– Туалет… – слабо говорю я.

– Что?

– Туалет есть у вас?

– Сейчас?

– Да.

Поправляет платье, закрывая грудь. Отодвигает штору. Показывает на узкую лестницу наверх.

– На втором этаже.

Застегиваю ширинку. По-стариковски кряхтя, свешиваю ноги с кушетки. Едва пролезаю в лестничную щель. Ступеньки шириной с ладонь, не больше. Темно, как в жопе у негра. Наконец появляется полоска света, я толкаю хлипкую дверь и замираю.

Туалет – узкий вертикальный пенал с дырой-очком посреди кафельного пола. Бугристая и облезлая труба, с вентилем и резиновым шлангом. Очевидно, по совместительству, это еще и душевая кабинка. Голая лампочка тускло освещает неприхотливый санузел.

Возле самой двери – розовый тазик с замоченным бельем. Я смотрю на жалкие кружева цвета бульонной накипи и едва успеваю повернуться в сторону «унитаза». Горький пенистый коктейль из пива и настойки полынных трав вырывается из меня, частично попадая в дыру. Все остальное разлетается куда придется, даже на мои кроссовки.

Как человеку интеллигентному, мне немного стыдно. Трогать вентиль и шланг не решаюсь, просто вытираю рот многострадальной футболкой и выбираюсь из гадюшника. Осторожно спускаюсь, боком, по-альпинистски.

Девка стоит возле двери в зал. Отодвинула занавеску, смотрит телевизор. Слышен свист рассекаемого воздуха и звон мечей. Принцесса смолкла – или убежала, или злодеи уже коварно убили ее.

Я откашливаюсь.

Оборачивается.

– Пожалуй, я пойду. В другой раз…

Пожимает плечами.

Лезу в карман и достаю пару десяток.

– Пятьдесят, – качает головой девица.

Свист мечей сменяется музыкой и сладкоголосым женским пением. Пение прерывается выстрелами и полицейской сиреной.

– Это если хорошо, – возражаю мягко. – А мне что-то не очень.

– Давай, ложись. Я закончу.

Кивает на кушетку.

– Нет, не хочу. Устал. Двадцать, за труды, и я пойду.

Она что-то говорит в зал громким голосом. Я не понимаю ни слова. Из зала отвечают сразу несколько голосов, и среди них – один мужской, что мне сильно не нравится.

Кажется, влип.

Отступаю вглубь комнаты. В голове – мутный туман и сумерки сознания. В теле – разбитость и слабость. Можно сдаться – пусть пыхтит, хоть до утра, если такая настырная. Вспоминаю упорного таксиста, готового обосраться прямо в машине, но вперед доставить клиента на место.

Можно разбежаться, растолкать всех и рвануть к дверям, а если мужик попробует встрянуть – заехать кулаком. Уж куда-нибудь да попаду. Боец из меня сейчас неважный, но в росте и весе, правда, на моей стороне, в этом-то я уверен, даже не видя противника. Хотя печальный опыт битвы с обезьяной попрошайки показывает – не всегда они помогают, рост и вес… На ноге до сих пор мелкие белые шрамы от зубов той сраной мартышки.

«Бутылка! – вспоминаю, чуть ли не с криком радости. – Бутылка!»

Бренди по-прежнему стоит у стены возле кушетки. По форме бутыль напоминает винную – длинное конусовидное тельце и удобное, если взяться за него рукой, горлышко.

Давно уже не булыжник – оружие пролетариата. Я подхватываю пузырь.

Пока за шторой слышатся раздраженные возгласы, свинчиваю пробку и припадаю к горлышку. Для куражу и чтобы не жалеть, когда разобью.

Выпятив подбородок, выхожу в зал. Стараюсь излучать агрессию. Насупясь на манер обезьяньего самца-доминанта, разглядываю враждебный мир исподлобья.

Среди все тех же девиц сидит на диване, разведя в стороны полные ноги в синих семейных трусах, лысый китаец лет сорока-пятидесяти. Кроме трусов, тапочек и грязной майки, на мужике ничего нет. В одной руке – сигарета, в другой – пульт от телевизора. На экране полицейский с мужественными чертами лица строго отчитывает типа в очках и костюме – близнеца давешнего сутенера…

На меня никто не обращает внимания.

Я начинаю догадываться. Причина воплей – вторжение этого мужика и захват им пульта. Кто он – хозяин или обычный клиент – непонятно, но женская часть, лишенная любимого сериала, визгливо костерит наглого захватчика.

Под шумок я мямлю «до свидания» и вываливаюсь на улицу, сэкономив двадцатку.

Ночь.

Улица.

Фонарь.

Массажня.

Я вдыхаю свежий – после затхлого салона – шанхайский ночной воздух.

Достаю из кармана браслет на шнурке, надеваю, убираю под футболку.

В домах почти нигде не горит свет, видна лишь пара тусклых окошек.

Замечаю яркую луну над изломами крыш.

Ее свет стекает с неба, струится по листьям платанов, бежит по светлым стволам, призрачными лужицами расплывается по тротуару, теряется в натиске фонарной желтизны.

Не помню уже, когда спал нормально…

Совершенно неожиданно передо мной знакомая Сычуаньлу. Она пустынна. Даже желтые арки рекламы «Макдональдса» погасли, все спит. Витрины магазинов темны, закрыты решетками. За железными прутьями дремлют черные силуэты манекенов.

Проезжает пара машин.

И снова тишина, пустота.

Я стою у дорожного указателя, вглядываясь в белые иероглифы на синем фоне. «Сы» напоминает окошко с занавесками. Означает «четыре».

«Чуань» – три вертикальные черточки, борозды, царапины – «река».

Сычуань, «четыре реки».

«Сы» по-китайски также означает «смерть». Только иероглиф другой.

Сычуань, «реки смерти»…

Суеверные китайцы цифру «четыре» не любят, даже в телефонных номерах. А у меня в номере целых четыре «четверки». «„Сы сы“. Хуже некуда», – сказал мне один знакомый из местных. Предупредил: некоторые особо впечатлительные китайцы могут отказаться вносить мой номер в записную книжку, от греха подальше.

Сычуань.

Больше года прошло, а название по-прежнему пугает меня.

Бессильный ужас, тоска, безнадежность. Сычуань – сама Смерть.

Лезу за ворот футболки. Целую теплый, согретый моим телом нефрит.

– Прости меня… Девочка моя…

Лаовай с бутылкой в руках, в замызганной и растянутой футболке, разговаривающий со столбом посреди ночи, не может не привлечь внимания.

За спиной возникает патрульная машина.

– У меня все хорошо, – уверенно вру я полицейскому. – У меня все хорошо.

– Далеко живете? – спрашивает водитель.

– Там, – поднимаю руку с бутылкой, – за стадионом.

– Подвезти?

– Куда?

– Домой, – терпеливо объясняет полицейский.

Смотрю в замешательстве.

– Я лучше сам. На автопилоте, как самолет!

Для наглядности расставляю руки в стороны.

В правой по-прежнему зажата бутылка.

Слово «самолет» почему-то забавляет полицейских. Я даже начинаю подозревать, что они в курсе моих ночных похождений.

Машина легко трогается с места и исчезает за перекрестком.

Я прикасаюсь пальцами к надписи «Сычуань».

Едва не теряю равновесия, хватаюсь за указатель.

Осторожно допиваю остатки китайского «бренди», ставлю бутылку возле столба…

Иду по проезжей части, высматривая впереди ориентир – красные огоньки высотки, она неподалеку от кампуса. Оборачиваюсь: кажется, будто кто-то крадется за мною. Никого, только шмыгает в сливное отверстие крыса.

Вскоре вижу огни. Воспаленными глазами они смотрят на меня с ночного неба и мигают.

Потом обнаруживаю себя сидящим на узком парапете возле реки. Дрожат огоньки редких фонарей на полоске воды.

В моей руке пластиковая фляжка с вином.

После каждого глотка приходится сплевывать – так вяжет рот это пойло.

Под ногами рассыпаны сигареты.

Несколько смятых банок пива на земле.

Наверное, я заходил в магазин.

Метрах в десяти от меня огромная ива с подрезанными, не достающими до земли ветвями. Под ивой – стоянка велосипедов.

Тянет предутренним ветерком. Листья ивы заметно шевелятся.

Дерево сурово разглядывает меня.

Мне становится жутко.

– Чего тебе надо? – взмахиваю рукой, и в сторону ивы из фляжки дугой вылетает черный винный язык, с влажным шорохом плюхаясь на асфальт.

– Хо-о-о-очешшшь у-у-у-е-е-еха-а-ать?.. – растягивая слова, спрашивает ива. – Нуууу… попро-о-о-о-бу-у-уй… Эх-ха-ха-ха-ха!

Глухой смех вылетает из ветвей, жалящим злым роем летит мне в лицо.

Я роняю бутылку.

Трясу головой.

Бью ладонями по лицу.

Сую руку в карман и вытаскиваю холодный осклизлый ком.

Протухшее мясо.

Вдруг понимаю – это сердце.

Мое сердце.

– Т-ы-ы-ы у меня-я-а-а допры-ыга-аешься-я-а-а… ужшш пове-е-е-ерь…

Ива размахивает хоботом. Таращит на меня круглый желтый глаз, единственный, как у циклопа. Длинная шерсть колышется на ветру. Мотается из стороны в сторону крутолобая голова.

Пытаюсь вскочить на ноги.

Это не дерево – успеваю понять. Это совсем не дерево.

Темное небо переворачивается, я вижу свои ноги возле самого лица, ударяюсь затылком обо что-то твердое и кулем лечу вниз.

Короткий всплеск и звенящий перелив пузырьков воздуха.

Вот и все, что я слышу.

ЭПИЛОГ Деревня

Зарядил оба ствола пятым номером.

Низкий потолок.

Полутьма.

Длинные щели в полу.

Рассохшийся шкаф.

Невнятная рухлядь на полках.

Корзина из орешника – ручка обмотана изолентой.

Ведра, пирамидкой, одно на одном.

Дедовская шинель.

Россыпь разноцветных цилиндриков в разбухшей коробке с ненужным инструментом и мотками бечевок: часть патронов испорчена, поросла не то плесенью, не то мхом. Просто выбросил их на пол.

Выбрал два попригляднее. Обтер их рукавом. Фук-фук – не услышал, а скорее представил звук, с каким входят они в ствол.

Усмехнулся.

Позер, герой боевика.

Оглядел комнату. Медленно потянул ноздрями воздух, вбирая запахи дедовского дома. Пыльный, с отдушкой золы – от старой, давно требующей перекладки печи. Чуть влажный, кислый и земляной – от висящих на крючках телогреек и кучи резиновых сапог в углу. Приторно-старый – от отцовских овчинных безрукавок на топчане. Там же, под ними, волчья шкура, с жестким ворсом и пересохшей мездрой.

Весь пол возле низкого окна завален крепкими яблоками.

От «антоновки» по дому плывет прохладный запах дождя и осени.

Яблоки – единственная моя пища за последнюю неделю.

Не еда даже – закусь.

Выпить в доме не осталось ни капли.

Положил ружье на овчину и сыпанул в кружку заварки.

Зашумел, нагреваясь, электрический самовар.

На столе – скомканные листы бумаги…

Мой последний писательский опыт.

Попытка удержаться за край. Ухватиться за осколок прожитой, пускай и вкривь, жизни. Иначе для чего я тогда выжил…

…Оцепенение прошло, едва я открыл рот, и вода ударила мне в горло.

Бултыхаясь в грязной шанхайской речке, захлебываясь, царапая пальцами отвесную стену, хотел одного – выбраться, спастись. Терзали страх вперемешку с обидой – так не должно быть, только не со мной, я же еще…

Кто-то кричал, мне протягивали руки, но я не мог дотянуться.

Дергал ногами, пытаясь скинуть кроссовки, барахтался, уходил под воду и выныривал вновь. Глаз напугавшего меня чудовища превратился в луну, мертво и равнодушно сиявшую над речкой. В ее свете мне удалось разглядеть сунутый сверху шест.

Остальное помню плохо.

Мокрой и грязной кучей сидел на траве. Вытащившие меня охранники из соседнего поселка столпились вокруг. Кричали, куда-то звонили.

Ощупал карманы. Телефона не было.

Испуганно дернулся, схватился за грудь.

Сквозь ослизлую ткань нащупал твердый круг – браслет на месте.

На это я и истратил последние силы. Вздохнул и упал на спину.

Люди в форме склонялись ко мне, их губы шевелились, произнося непонятные слова. Потом меня тащили, ухватив под руки, к похожей на холодильник машине. Я упирался, кричал. Порывался ударить спасителей.

В «скорой» я заснул.

В больницу приехали коллеги с кафедры. Деликатно поздравили со спасением, завалили цветами и фруктами. Мистер У узнал о моих похождениях. О новом контракте нечего было и думать. Поздравления коллег прозвучали пожеланием счастливого пути. Завкафедрой Нина, отводя глаза, тихим голосом пояснила, что все не так уж и плохо. Университет не разрывает контракт, а всего лишь отказывается его продлевать, а значит – мне оплатят обратный билет.

Репутация моя останется чистой.

Мне сохранили лицо.

Я отмахнулся.

Ни к чему эти тонкости. Все равно в Москве на прежнюю работу я уже не вернусь. Своих не проведешь. Себя тем более.

Москва обратно меня не приняла.

Я вернулся, после долгих лет, в нелюбимый город.

В самолете напился до отключки, одной литровой бутылкой джина.

Встречала меня мама. Постаревшая, располневшая, в синем платке, она казалась мне чужой.

Над Шереметьево клубились тяжелые груды облаков. Трепыхался серый парус дождя, холодного и совсем осеннего. Из окна автобуса я смотрел на деревья с мелкой листвой, от которых давно отвык, и на мокрую ленту дороги. Цеплялся взглядом за кириллицу на рекламных щитах.

Мутило и скручивало похмелье.

Мать рассказывала о своих церковных делах, но я не слушал ее.

Квартиру, где я когда-то жил, снимали не то белорусы, не то украинцы. Никто не ожидал моего возвращения летом. Пусть живут, сказал я матери, работы пока все равно нет, и неизвестно, когда будет.

Объяснять, почему не вернусь в университет, не стал.

Возле входа в метро остановился, попросил купить пива.

Оставшуюся часть дороги мать, молча, плакала.

За пару недель, что я провел в ее доме, убедился – надо бежать. Было тягостно от развешенных по комнатам иконок, от монотонного бормотания за стеной по утрам. Мать молилась и вечером, но я появлялся в квартире далеко за полночь. Стараясь не шуметь, ставил в холодильник утренний опохмел и прямо в одежде валился на кровать.

Долежав в зыбкой дремоте до утра, уходил из дома. Шлялся по городу. Вздрагивал от русской речи, изумлялся ценникам в магазинах, шарахался от милиции. Сидел на скамейках бульваров, разглядывал прохожих.

Пил из пластиковых стаканчиков водку и закусывал вкуснейшей вареной колбасой, закрывая от удовольствия глаза.

Ни с кем из знакомых встречаться не стал.

Нелюдимость развилась до паранойи.

От всего этого я и свалил в деревню.

Продышаться. Отдохнуть. Понять, жива ли моя душа.

В деревне жил бирюком, изредка выбираясь в колхоз за консервами и хлебом. Холод и скука. Мертвый сезон.

Сколько я тут не был?..

Летние деревенские дружки мои уже несколько лет отдыхают на кладбище: в деревне пьют без жалости, конец всегда скор и предсказуем.

Ходил навестить их.

Скучные черные плитки за оградой. Серый деревянный столик и мутный стакан, до половины полный трухою и водой.

С мокрых берез падала мелкая листва. Где-то вдалеке тарахтел трактор.

Тогда-то я и пошел по раскисшему полю в поселок, напрямки, под дождем. Помянуть людей – дело святое. Потом уже, не утруждаясь дальними походами, брал самогон у Мордвихи, мужиковатой бабы с татарским лицом-сковородкой и злыми, по-кошачьи зелеными глазами.

Местные считают ее колдуньей.

Ненавидят, но ходят за ханкой и еще заговаривать больные зубы.

Выблевывая с крыльца воняющее ацетоном пойло, я ненавидел Мордвиху тоже…

Болел правый бок, ныло от спазмов горло, заходилось мелкой дрожью сердце.

Я вдыхал холодный воздух, сплевывал нутряную горечь, держась за дверной косяк. Вглядывался в темноту сада. Возвращался в дом. Пил сырую воду, прямо из ведра. Закуривал и корябал шариковой ручкой в тетради…

Разбросанные по всему дому листы бумаги – мятые, рваные, в червоточинах строчек, вставок, правок и приписок. Молчаливые свидетели – в творчестве настала осень. Не та, чужая – урожайная болдинская. Своя личная осень. Поздняя, безнадежная осень запившего еще по весне крестьянина. Осень проебавшей все на свете стрекозы.

Так пойди ж и попляши…

На обратной стороне увядших листов тянулись невнятные строчки. Выводимые пьяной рукой буквы плясали, точно висельник. Строки кривило на сторону…

«И! Эр! Сань!..»

Неужели это все было со мной?..

Ветер со стороны широкой, блестящей реки.

Солнечная пляска на смеющихся губах.

Волосы – вороным крылом, их яблочный запах.

Трепет изумрудной листвы, южный закат, теплый камень парковой скамьи.

Влажная ночь.

Кипарисы.

Луна над ними и вторым светилом – как солнце – яркий фонарь.

Тонкое, гибкое тело в моих руках.

Блеск волос и теплые губы.

Шепот – на чужом языке, в чужой стране – такой родной шепот…

«Во ай ни…»

Ли Мэй.

Девочка-женщина, встреченная на другом конце земли.

Яркая вспышка, подарок судьбы.

Не сберег случайного счастья. Разменял на медяки, опошлил и опаскудил. Выронил Цветок из рук.

Потерял безвозвратно, навсегда – Ли Мэй по-прежнему мне не снилась…

Все, что я мог сделать – попытаться сохранить ее образ. Хотя бы на бумаге остановить с помощью букв исчезающее прошлое.

Если бы я не пил…

Болезнь тянула в мертвую пустоту, рыла внутри меня ледяную яму, выбрасывая, как ненужный грунт, остатки души. Подкапывалась под меня разумно и целенаправленно.

Я дичал, грубел и тупел.

Еще немного – и уйдет даже память.

У меня ведь нет ни одной фотографии Ли Мэй.

И тогда я решил написать о ней.

И понял, что не могу.

Сидя на холодной веранде, слушал шум дождя и звонкое «тонь-тонь-тонь!» капель – в расставленных по дому ведрах и тазах: дом умирал, плакал прохудившейся крышей. В тот день напился неожиданно для себя самого. Собрав в кучу черновики, пытался поджечь дом, но бумага горела неохотно и слабо. Кашляя от дыма и протирая глаза, выбежал во двор с топором – срубить липу.

Лезвие кромсало кору, выбивало из дерева, под которым стояли когда-то мои качели и песочница из тракторной шины, мелкую щепу.

«Рукописи не горят!» Тюк! – удар по дереву.

«Зато человек – очень даже!»

Тюк! Тюк!

«Каждый человек…»

Тюк! Тюк!

«Должен срубить…»

Тюк!

«Дерево!»

Хрипел, хэкал, не рубил даже – кромсал, вгрызался.

Глухой звук увязал в пасмурном дне. Я поклялся, что не отступлю, пока не закончу.

Тюк! Тюк! Тюк!

«И сжечь дом!»

Тюк!

Не так-то просто сжечь оказалось.

Ничего из начатого до конца не довел.

Я такой же никчемный, как это мудацкое дерево.

Не вышло с домом – выйдет с другим.

Ток! Тюк! Ток!

«И. Убить. Человека…»

Тюк-тюк-тюк!

Мучила жажда. Пот на пару с дождем лез в глаза. Руки немели. Ломило спину. Топор отскакивал от ствола липы, слабый и беспомощный.

«Сука, бля!..»

Выбросил его в кусты и сел в мокрую траву Было больно шевелить пальцами – лопнули, растеклись мозоли…

…Над запрудой легкий туман.

Рвется клочками поверху.

Тает, истончается, поднимается над тронутой зыбью водой.

Не вода – травленое серебро.

Подрагивая в белесых разводах, на том берегу вырастает силуэт мертвой церкви с разрушенною колокольней.

Я сижу на краю шатких мостков, прислушиваясь к шороху камышей. Слева от меня «зауэр». Справа – эмалевая кружка с крепким черным чаем.

Чай уже остыл.

Вода неподвижна, по-осеннему темна.

Солнце еще не встало, но по небу уже разбегается светлая синь, теснит влажную темноту за реку, за холмистый глиняный берег.

Хочется курить.

Сигареты я забыл в доме.

Минута ходьбы – подняться по заросшей тропе, миновать могучую липу с израненным стволом, толкнуть кривую калитку, и вот он – низкий, с горбатой крышей и нелепой верандой дом.

Но возвращаться я не хочу.

Мне некуда и незачем возвращаться.

– Дин-доннн… – вдруг проносится над водою мягкий звенящий звук.

Одинокий, он уже исчез, и я не уверен, что вообще был.

Чай почти допит.

Совсем рассвело.

Верхушка колокольни розовеет, и сквозь ребра бывшего купола видна воздушная вата облаков.

Никакого колокола там нет.

Звон мне просто причудился.

Меня немного потряхивает, нормальной здоровой дрожью, от волнения и утреннего холода. Из одежды – тонкий свитер и джинсы. Босые ноги у самой воды. Обуваться не стал – мертвецу обувь без надобности.

Теперь надо встать на самый краешек мостков, спиной к воде. Тут неглубоко – найдут сразу. Уже чистого. И никакого пепла над Шанхаем…

Вздрагиваю от непонятного звука – справа из камышей. Секунду спустя понимаю: это хлопают крылья. Вытянувшись в нитку, по воде навстречу небу несется утка.

Машинально хватаю ружье, ногой упираюсь в шершавое дерево мостков.

– Тум! Дах! – разноголосо выстреливает «зауэр». Не попал.

Надеюсь – не попал.

Близоруко щурясь, вглядываюсь в край озера, в воду, в небо. Утки не видно.

Спасибо тебе, Боже.

Как всегда после выстрела, тянет тухлинкой селитры. Жадно вдыхаю воздух.

Почти так же пахло тогда на Каширке.

Такое же осеннее утро – только дождь моросил.

Тонким лаем заходится чья-то собака. Ей вторит вторая, судя по гулкому уханью – соседский черный и лохматый Валдай.

Наверное, матерятся сейчас и соседи – деревенские меня недолюбливают, обещают спалить дом. Может, у них и получится. Плевать.

К вечеру уже буду в городе.

Дома.

Живой.

И, может, хотя бы сегодня мне приснится Ли Мэй.

力挽狂澜

Изо всех сил прочь

ВАДИМ ЧЕКУНОВ

Вадим, расскажите о себе то, что вы считаете нужным.

Да если бы я считал что-нибудь нужным. Я парень как парень. Родился, вырос и живу (пока). Москвич, но Москву не очень люблю. Как и полагается москвичу, вздыхаю с умилением при слове «Питер», но едва приезжаю в Питер, шляюсь по каким-то задворкам и ругаю почем зря все эти подворотни, да каналы. Мой друг Антон Чижов, писатель, петербуржец до мозга костей, говорит, что если взглянуть на воду питерских каналов, то немедленно хочется там утопиться. И я с ним согласен. В этом ведь тоже очарование Петербурга, в его шизофрении.

За то, что я не люблю Москву, она выпихивала меня постоянно в разные города и веси. Я одно время жил на Кубе, потом учился в Штатах, работал в Турции, в ее ужасной глухомани на востоке, близ грузинской границы. Но этого мне показалось мало, и вот я шестой год живу и работаю в Китае. Куда ехать, честно говоря, поначалу опасался и совсем не ожидал, что он вдруг станет таким близким мне. Правда, я Китаю близким не стал и не стану, но таковы местные реалии; я пишу об этом в «Шанхае».

Писатель Вадим Чекунов был известен главным образом как автор замечательной книги про армию «Кирза» и активный деятель контркультурного интернет-ресурса «Удаффком». Переход от «Кирзы» к «Шанхаю» – это эволюция или революция? И как тонкая лирика «Шанхая» сочетается с брутальной эстетикой «Удаффкома»?

Вы знаете, не сказал бы, что есть некий «переход». Просто каждому овощу – свое место. «Кирза» писалась о людях, вынужденных жить помимо своей воли в таких вот условиях, что-то предпринимать, чтобы выжить. Там мне было интересно описать давление среды, трансформацию личности. «Шанхай» – в какой-то степени тоже давление среды, тоже попытка выжить, хотя и в совершенно иных условиях. Но если в «Кирзе» мы видим, как формируется человек, то в «Шанхае» – как он пытается сохраниться, и что из этого получается.

Эстетика ресурса «Удаффком»… Тут необходимо пояснить. Сайт в сознании многих ассоциируется с так называемыми «падонками», их движением, идеологией, даже атрибутикой… На самом деле никаких «падонков» нет. Я имею в виду – в реале. Это всего лишь игра, очень занятная, но – игра. Причем костяк команды – зрелые, состоявшиеся люди, весьма образованные, эрудированные, прекрасные семьянины и вообще люди с удивительно тонким чутьем жизни. При этом они за словом в карман не лезут и, споткнувшись о кошку, называют ее так, как нужно, а не «кошкой». То есть им можно верить, они не лицемерят. Этим «Удаффком» крайне выгодно отличается от многих других «текстовых» сайтов. Лучшей критики автору, публикующему свои тексты в рунете, не найти. Сами тексты, которые появляются на «падонковском ресурсе» (я говорю только о художественных текстах) можно поделить на две части – креативы и рассказы. Креатив – как правило, злободневное повествование, – там не важна форма, – больше ценится драйв, задор, кураж. И непременная часть креатива – так называемые «каменты», – они органично становятся его частью. Креатив подобен газетной заметке, фельетону – он недолговечен, назавтра о нем уже никто и не вспомнит. Рассказы – к ним отношение другое. За плохую прозу автора на «Удаффкоме» будут больно сечь, как того чеховского младенца, приговаривая: «Не пиши!» Этим ресурс и привлекателен – нет того страшного болота из взаимных «поглаживаний» авторов, как на многих литературных сайтах.

Какая проза ценится на «падонковском» ресурсе? Да самая разная. Общее требование лишь одно – чтобы текст можно было читать, не сломав глаза и мозги (повторю: костяк читающей публики там – люди с острым взглядом и живыми мозгами, они свои качества берегут, «ломать» не позволят). Это не значит, что текст должен быть примитивным. Он должен быть интересным, вменяемым, и написан так, чтобы запасть в душу. Ну а души у «падонков» – человеческие. Я это понял, когда мой рассказ «Пластиглаз» – о советских школьниках, столкнувшихся беззаботным весенним днем с отголоском афганской войны – неожиданно для меня попал в «нетленку» этого ресурса.

Если заглянуть в раздел «нетленки» «Удаффкома», можно легко убедиться – основная часть избранных текстов, тех, за которые «падонки» проголосовали, написана литературным языком, без всякого «олбанцкого». Но что самое интересное – там полно лирической прозы.

То есть – вы правы, эстетика «Удаффкома» брутальна, но она отрицает лишь сюсюканье и «сопли». А такое глубокое человеческое чувство, как любовь – его никто отменить не в силах. Любовь как бог – вы можете не верить, высмеивать или доказывать, что ничего нет, а есть лишь физика да химия одна… Но это до тех пор, пока не столкнетесь с чудом любви.

Страшно ли писать в наше время роман о любви?

Страшно – не любить. Ведь тогда ты не живешь. Так что, если ты пишешь о любви – ты пишешь о жизни. А жизни боятся не надо – в том числе, и писать о ней. Жизнь нужно ценить. Ведь надо ценить любовь, нельзя проходить мимо нее, нельзя ей разбрасываться. Нельзя ее губить – это бесценный и хрупкий дар. Любовь не всегда нарядна, радужна и безоблачна. Но разве наша жизнь – иная? Потому-то я и взялся за написание этой книги – во многом из-за того, что мне хотелось показать жизнь вот такой – путанной, надорванной, с проблеском чуда и мраком бытия…

Насколько герой «Шанхая» и писатель Вадим Чекунов близки по своему восприятию жизни?

В смысле – считаю ли я себя подонком? Не виртуальным «падонком», а именно таким, про кого написана книга? Ну, что ж тут лукавить – конечно, считаю. Женщины встречались мне в жизни разные, но они были схожи в одном – все называли меня этим словом. Правда, с какой-то необъяснимой нежностью. Помню, когда я был студентом, учился в Штатах, на уроке английского кто-то из корейцев спросил, что значит выражение «son of a bitch». А молодая преподавательница Грэйс смущаясь, пояснила, что вообще-то это ругательство, но вот для него – кивнула на меня – наверняка комплимент. Вечером я спросил ее, правда ли она так думает. Но она ничего не ответила и спряталась под одеяло.

Другая женщина уверяла, что именно от подонков рождаются самые красивые дети, и вообще с ними, с подонками, интереснее. Детей у меня много, и все красивые. А жена чуть ли не каждый день говорит: «С тобой не соскучишься…» Правда, никак не могу понять, что она имеет в виду. Впрочем, и герой «Шанхая» с пониманием женщин имел трудности. А кто их понимает? Вот вы понимаете?)) И я про то же…

Да, у нас с героем схожая внешность, одни и те же привычки, увлечения, предвзятый и субъективный взгляд на мир, что еще… Даже работаем в одной области. Кошмар просто. А, вот нашел и разницу: герой – слабак, он едва сотню отжиманий может осилить, да и то – забросил давно. А Вадим Чекунов каждое утро начинает со ста пятидесяти. Не водочных граммов, нет – отжиманий. А что делать – писатель должен быть не просто писателем, а сильным писателем.

Раз уж речь зашла об образе жизни, то вот часто меня спрашивают – а сам-то ты как к выпивке относишься? Выясняют, могу ли я столько выпить, сколько герой «Шанхая» пьет. Что сказать… Я стараюсь писать о том, о чем знаю не понаслышке. К сожалению.

Кстати, пользуясь случаем – нет, не привет хочу передать, а попросить всех, кто читал книгу – не пейте. Вообще не пейте. Берегите себя, наслаждайтесь трезвыми мыслями, свежими утрами, осознанной жизнью. Сколько умных, прекрасных людей мы теряем по такой нелепой причине – из-за пьянства. Помню, умер наш удаффкомовский автор и камрад Женя Нефедов, добрый, замечательный парень, детский врач – ему и тридцати лет не было. Я ужасно переживал, помянул его как следует. Рассказал жене – вот, помер парень от алкоголя, жалко как… А дочка моя, пятилетняя, услышала это и вдруг с ужасом сказала: «Папа, ведь ты тоже пьешь!» На «поминальный» стакан показала. Едва успокоил ее, так она плакала. Пообещал ей, что уж отчего, отчего, а от спиртного точно умирать не буду. Сейчас дочке почти семь, после того разговора я не выпил ни капли спиртного и не собираюсь – я же обещал.

Нравится ли вам английская колониальная и постколониальная литература (Киплинг, Конрад, Моэм)?

Почему-то хочется ответить, перефразируя анекдот: «Читать люблю, а так – нет».

Если серьезно, то намного понятней стал Грэм Грин. Прожив в Китае шесть лет, я открываю «Тихого американца» и читаю: «…мне хочется смотреть, с какой грацией движутся фигурки в шелковых штанах в этот пропитанный влагой полдень; мне нужна Фуонг, и дом мой передвинулся на тринадцать тысяч километров». И я понимаю, я прекрасно понимаю, о чем говорит автор.

Вот сказал о Грине, и как тут умолчать о Конраде, он ведь влиял на Грина заметно. Хотя Конарда я оценил не сразу. Признаюсь, лишь после «Апокалипсиса сегодня» Копполы я сел за «Сердце тьмы». И не пожалел.

Но вот я говорю сейчас об англичанах, а сам в этот момент думаю о бунинских «Снах Чанга» и «Братьях». Уж не знаю, почему. Все же отечественная литература мне ближе, как читателю. Может, из-за того, что я провожу годы на чужбине.

Что из того, о чем вы хотели рассказать на страницах романа, туда не вошло? И почему?

Шанхай – это китайский Изумрудный город. Это особый город, даже Пекин, столица, по сравнению с ним – провинциален. Уместных (и у героя тоже) взгляд на мир сквозь особого вида очки на замочке. Эти очки не снимаются ни днем, ни ночью. У местных и пришлых разного вида очки, но это сути дела не меняет. Очень трудно и рискованно подобрать к замочку на очках ключ – но это возможно, и тогда безумно интересно взглянуть на окружающий мир – даже если тебя подстерегает разочарование.

Мне бы хотелось показать не только Изумрудный город и его мирных жителей (иногда герою удается видеть город настоящим – сквозь «трещины» своих «очков»), но и отправиться по всему остальному Китаю – Великому и Ужасному, как в сказке. Это замечательная страна, и совершенно удивительный народ. И мне хотелось, чтобы герой оценил все другим взглядом. Для этого ему хотя бы протрезветь надо. Начать все заново. А что, неплохая идея! Не отправиться ли нашему герою назад, в поисках себя и утерянной сказки? Выдержит ли он новые испытания – ведь сказки бывают разными…

Я подумаю.

Что для вас «Шанхай» – исповедь или разговор с читателем?

Думаю, и то, и другое. Так уж получается, у нас в народе любой разговор в исповедь переходит. Ну, вот скажите – где еще в поездах попутчики так задушевно беседуют? Наверное, это попытка понять себя, героя, страну, обстоятельства – через рассказ. В преподавательской среде есть старая добрая шутка – хочешь понять – объясни другим, может, удастся понять самому.

Примечания

1

При всем желании не в силах (кит.)

(обратно)

2

Считают по-китайски: Раз! Два! Три! Четыре! Пять! Шесть! Семь! (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

3

Пудун – современный район Шанхая, на восточном берегу реки Хуанпу.

(обратно)

4

Алло! (кит.).

(обратно)

5

Баоцзы – род китайских паровых пельменей; ближайший аналог – среднеазиатские манты.

(обратно)

6

Цзяо – мелкая денежная единица = 1/10 юаня: бытует как в бумажном виде, так и в виде монеток, очень легких по весу.

(обратно)

7

Эрху – китайский национальный инструмент, две струны которого расположены так близко, что на них играют, как на одной.

(обратно)

8

Мацзян (искаженное: «маджонг») – традиционная настольная китайская игра с использованием игральных костей.

(обратно)

9

Ципао – традиционная китайская женская одежда с застежкой на плече.

(обратно)

10

В китайском языке ударение музыкальное, или тоническое: один и тот же слог произносится в разных тонах (в нормативном путунхуа их четыре), и это всегда разные по значению слова.

(обратно)

11

Фууюань – обслуживающий персонал.

(обратно)

12

Чимогужэнь – буквально: человек, который ест грибы.

(обратно)

13

Туцзы – буквально: заяц.

(обратно)

14

Консумация – развод клиента на деньги.

(обратно)

15

Еху (англ. Yahoo) – отвратительные человекоподобные существа, что населяют страну добродетельных лошадей-гуигнгнмов из «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта.

(обратно)

16

Извините… (кит.).

(обратно)

Оглавление

力不从心[1] ВМЕСТО ПРОЛОГА Москва

外国 Заграница

阴雨天 Ненастье

高兴 Радость

老外 Заморский черт

焦虑 Тоска

市郊 Окраина

约会 Свидание

上海 Шанхай

爱情 Любовь

白酒 Водка

初爱 Влюбленность

无所适从 Замешательство

礼物 Подарок

餐馆 Ресторан

深思熟虑 Раздумья

壹场旅行 Поездка

小心 Осторожно!

会面 Встреча

傍晚 Вечер

清晨 Рассвет

忧愁 Тоска

上帝 Бог

海滩 На пляже

清醒 Отрезвление

爱人 Любимая

灾难 Беда

归途 Путь домой

ЭПИЛОГ Деревня X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?