«Горькая новь»

Швецов Василий Николаевич Горькая новь

Не для журнала писано,

Спаси, Господь, от бед.

Для внуков и для правнуков,

О том, как жил их дед.

Я не историк и не писатель, а крестьянин, и как родившийся и полжизни проживший в Тележихе, решил запечатлеть прошлое моего села, где мне знаком каждый двор, каждая гора, каждая дорога и тропа, лес, лога, речки и ключи, пашни и покосы. Для меня всё здесь мило, я очень люблю своё село, там моя родина, там, в крепко сколоченных кедровых гробах, на кладбище, покоятся мой дед, мой отец, много братьев и сестёр.

ЧАСТЬ 1

Первый наплыв переселенцев из России в наши края был, скорее всего, после Никонианской реформы православной церкви. В конце 19 века в селе Топольном жил Афанасий Осипович Зиновьев, у него сохранились дневниковые записи его прадеда, в которых есть, например, такая: "...В лето 1736 года, продавши недвижимое имущество, выцехали из Киржачей в Сибирь в поисках беловодья. В лето 1738 года за день мая остановились у родника - озера близко аила киргизов из двух десятков юрт. Дальше не поехали, поломалось колесо у телеги Филипповой Марфы. У неё муж умер в киржачах, с ней ехало четыре сына. Здесь и остановились на жительство".

Так к нам прибывали переселенцы староверы. В центральной России они ничего кроме гонений не ждали и уходили, спасая веру и детей всё дальше и дальше на окраины государства. Сам раскол православной церкви произошёл ещё раньше, в 1653 году. Патриарх Никон, инициатор церковных нововведений, наверняка содрогнулся бы узнав, к чему привели его старания вернуть троепёрстие при крестном знамении вместо двухперстия, написания имени Христа не Иисус, а Иисус, совершение крестного хода вокруг храма не по солнцу, а против. И ещё некоторые мелочи. Гонимые, спасались бегством в знаменитые тогда раскольничьи скиты и поселения, котороые возникли на Европейском севере, в Олонецком крае, в степном Саратовском Заволжье, в Нижегородском Заволжье, по берегам реки Керженец \ левый приток Волги \. Можно с уверенностью утверждать, что с реки Керженец, где было более семидесяти старообрядческих скитов, раскольники откочевали дальше, в глубь Сибири, когда, во времена царствования Николая 1, гонения на них особенно ужесточились. В Тележихе потомков тех первых кержаков было не много: Пономарёвы, Пермяковы, Поломошновы, Телегины, Дударевы, всего несколько десятков семей. У нас в деревне их звали чашечниками за то, что они ни когда не пили и не ели из чужой посуды, вероятно, был в этом здравый смысл.

...Второй массовый наплыв новосёлов был после 1773 года, когда подавили восстание за Уралом под предводительством Пугачёва. Часть крестьян после царского суда, была сослана в Сибирь, а часть скрытно, побросав свои семьи, перебрались в наши глухие места. Из таких, в Тележихе, был прапрадед Сергея Тельмина.

Третья волна заселения была после отмены крепостного права. Так с 1865 года по 1875 год из Пермской губернии, Камышловского уезда, Тамикульской волости, и ряда других уездов и волостей этой губернии, переехало на жительство в Тележиху сразу несколько семей. Это были семьи Андрея Хлыстикоа, Прокопия Белькова, Родиона Новосёлова, Селивёрста Швецова, Якова Верикина, Степана Подоксёнова, Ивана Тимофеева, Иллариона Тимофеева. Некоторые, уезжали от малоземелья, из - за забастовочного движения. Мой дед, бывший рабочий пимокат, Селивёрст Швецов с женой Маврой и семилетним сыном Колей, неся на плече шерстнобитную струну и пимокатные колодки, пробирались сюда большую часть пути пешком, кормясь подаяниями. По приходу в Тележиху матери с ребёнком пришлось ходить с котомкой по миру и собирать куски на пропитание.

Новосёлов Родион привёз на корове с собой соху. Подоксёнов Степан принёс два глиняных бокала, да топор, о котором говорил, что он его кормилец, он был плотник.

* * *

Установить точно, когда была создана сельская управа сейчас невозможно, во главе её стоял староста, который выбирался сельским сходом. Разумеется, был и писарь, а вот кто были первыми, об этом уже ни каких сведений не найти. Управа была в здании в две комнаты, когда - то специально построеном, называемое сборней. В первой комнате, за грубо сколоченным деревянным столом, в переднем углу, сидел староста, вторая была перегорожена досчатой перегородкой, в той, что с окнами, работал писарь. Тут же стояли два шкафа, набитые разными канцелярскими книгами, бланками, делами, архивом за десятки лет. Во второй половине была каталажка. К году моего рождения, то - есть к 1903, здание сборни уже было ветхим. Рядом с ним такое же ветхое здание молельной, где наездом совершал обряды поп. Книги с записями о рождении находились или в молельной, или в сельской управе, но когда была построена церковь, то их передали туда. А когда церковь разрушили, то и записи о рождении все выкинули. Этим общественным зданиям уже в те годы было не менее полувека. Во главе деревни был староста, в каждом краю по одному сотскому, по два десятских. Отдельно полесовщик, который должен следить за порубкой леса для постройки и на дрова, выдавал лесобилеты, составлял акты на самовольных порубщиков.

В Тележихе вплоть до переворота 1917 года существовала неизменная структура из восьми выборных начальников. Ни кто из них никакой платы не получал, после своего срока они переизбирались. Для ведения делопроизводства нанимался писарь, он получал помесячную плату, кроме которой, ему разрешено было один раз в год проводить подворный добровольный сбор. Эти подачки превышали всякое жалование. Был ещё десятник для оповещения граждан на сход или по вызову старосты. Он назначался по очереди без всякой оплаты. Многие нанимали за себя, так как десятник должен всегда находиться на сборне, там и ночевать.

В обязанности управы входило своевременно решать на сельском сходе все вопросы, касающиеся жизни села. Тут и городьба и ремонт паскотины, поправка дорог, постройка, и починка мостов, передел покосов, определение штрафа за самовольную порубку леса, противопожарная безопасность, засыпка страхового семенного фонда и определение выдаваемых ссуд зерна на посев, о потравах, разбор жалоб по семейным разделам, обсуждение антиобщественных поступков, вынесение на виновных отпорных приговоров, приём на жительство из других мест и много, много другого. По всем вопросам существовал определённый свод законов и правил, как писаных, так и не писаных. Например, если хозяин своевременно не загородил свой участок паскотины, или городьбу сломал скот и вырвался на чьи - то полосы, то потраву взыскивали не с владельца скота, а с хозяина участка паскотины, на котором это произошло. Зная это, каждый в столбы или прочные колья загораживал не менее как в семь - восемь жердей. Покосы десятилетиями были закреплены за конкретными хозяевами. Кому не хватало, или вновь приехавшим, комиссия отводила свободные. Некоторые семьи занимали лога по двадцать - тридцать десятин. На сельском сходе обязательно выносили решение, с какого времени рвать по забокам хмель, брать черёмуху и бить кедровые шишки. Следил за этим лесообъездчик. Если кто - либо будет пойман, то налагали штраф и срамили на сходе. Но этот общественный закон всё равно нарушали, более всего приезжие, ни когда не видевшие, как всё это растёт. В мелкое начальство избирали в порядке очереди, подворно, старосту же выбирали из людей состоятельных и, разумеется, не пустобрёхов.

Бичём всех сёл были пожары. Пустоши пахали после того, как спалят траву на полосе, отсюда огонь перебрасывался на гору, на сухую траву, в лес и пошло, поехало на десятки километров во все стороны. Выжигали траву и на покосах, Часто горела Баданка, Мохнатая сопка, горы Панова и Пролетного.

Были в селе и пакостники, которые обкрадывали погреба, но кража со взломом, на моей памяти была только одна у Пахома Поломошнова увезли несколько кадей мёда и выделанные овчины. Да ещё до первой империалистической, молодые парни Яшка Перевалов, Максим Паклин, Ванька Уфимцев и ещё двоих не помню, обокрали погреб Михея Шадрина и сбежали из села, нашли их в Куягане и доставили домой, на сходе пакостников драли, а родителей всячески срамили. Но такие случаи были единичны в десятки лет.

Для получения разрешения на жительство новосёлы писали заявление старосте, готовили вина, и вот на сходе староста объявлял:

- Вот, почтенные, в этой гумаге просится на жительство в наше обчество такой - то, так как решим, чо скажем ему. И начинались разные вопросы и в заключение заявляли:

- Пусть ставит ведро вина и живёт, места хватит. И проситель новосёл ставит на стол уже приготовленное вино и низко кланяется всему сходу, а старосте с писарем на особицу. Но такой порядок был только до семнадцатого года.

Тяжелым вопросом для схода была раскладка подати. Это самое несправедливое государственное мероприятие. Подать взималась не с дохода каждого хозяйства, а с количества душ в семье, души считались только мужские и взрослые, рабочие. Получалось так: хозяйство большое, много лошадей, коров, посева, мелкого скота, а хозяин один. Платит только за себя. А в семье, где четверо взрослых, Хозяйство с двумя коровами да тремя лошадями, платит за четырёх душ. При раскладке подати бывало много больших скандалов, но что же сделаешь, таков закон. И он подталкивал к увеличению хозяйства каждого мужика. Ежегодно росло село, появлялись новые пятистенные избы или по - круглому крытые дома, но первыми в обзаведении всегда строились возле речки бани. Крепким сплошным заплотом или с проредью жердями огораживалась полудесятинная усадьба. Из года в год хозяйства крепли, и некоторые старожилы уже без наёмного труда обойтись не могли, и прибывавшие поселенцы шли к ним в работники, которые постепенно с их помощь сами становились на ноги. Работай, не ленись и матушка природа с лихвой воздаст тебе. Многие разводили пчёл и имели по нескольку сот ульев дуплянок. Для выгона скота по селу была загорожена паскотина, которая тянулась на тридцать два километра, с шестью воротами по дорогам: вниз по Аную, в Третьем ключе, на Язёвку, в Березовскую яму, вверх по Аную и в Михайловом ключе. В начале века, в самом селе было триста шестьдесят пять хозяйств. В Тележихе становилось тесновато, и некоторые выселялись на хутора и заимки, где легче было разводить скотину и сеять хлеб, там покос и пашня были рядом. В посёлок Язёвский в десяти километрах от села, выехало девять хозяйств, в Плотников лог двенадцать и в Верхнее Черновое - тридцать два. Таким образом, появлялись новые деревни.

* * *

На смену умерших отцов и дедов приходило новое поколение, прожили, кому сколько было положено и тоже ушли, оставив всё нажитое своему потомству. Этим людям нашим отцам и братьям, выпала лихая доля защищать нашу родину с 1914 по 1917 год от супостатов. Они в грязи и по колено в воде зиму и лето находились в окопах. Помню, как всем селом провожали первых ополченцев до Язёвской паскотины - это были Николай Бобков и Марк Шаровьёв. Потом проводы проходили еженедельно. Всего на первую мировую из села было мобилизовано двести два человека. Такое количество было взято только ополченцев, то - есть числящихся в запасе какой то очереди, да два десятка молодых служили действительную. Было убито, тридцать пять, Пришли тяжело ранеными двадцать три человека. Первым раненым на костылях пришёл Елизар Неустроев. Да в три погибели, как говорят согнувшихся, возвратилось из плена четырнадцать человек. И сейчас ни где по всей Великой Матушке России нет ни одного мемориала или простого памятника солдатам сложившим свою голову за Родину в первую мировую, а их русских солдат погибло тогда более двух миллионов На долю этого же поколения достались и последующие годы войн и страданий.

Многодетным, с маломощным хозяйством, солдаткам, в то время государство платило пособие, которое у нас получали многие. Выдавали по - разному, в зависимости от семьи, от пятнадцати до двадцати пяти рублей в месяц. Тогда пуд хлеба стоил: 80 копеек пшеница, 1 руб. мука, 18 - 20 рублей корова, 3 рубля овца. В артельной лавке было полно всякого товара. На те деньги можно было одеть и прокормить семью. Некоторые боевитые солдаточки разоделись, как купчихи, в плюшевые саки и полусаки, стали флиртовать. Варилось пиво, сиделась самогонка, частыми и постоянными гостями в их хатах были пришедшие с фронта солдаты или подросшая молодёжь. В одну из таких "штаб - квартир" наведывался Кузьма Пономарёв. И на стук в дверь, когда его спрашивали - кто? Неизменно отвечал: "кринка мёда". Так же неизменно Прасковья Ульяновна или Лампея Семёновна, приоткрыв самую малость дверь, брали кринку мёда и ласково сощурив масляные глазки, тихо и ласково говорила:

- Сегодня Кузя нельзя, у нас чужие люди.

Многих кринок не досчиталась у себя дома жена Кузьмы. Но в храм Амура и Бахуса никогда Кузьму не впускали. Но такой образ жизни вели не многие. Большинство женщин со своими стариками и детьми работали в своих хозяйствах. Это и Хлыстиковы, и Решетовы, и Швецовы, и Лубягины и многие десятки других.

Кроме хозяйства были и разнообразные внехозяйственные занятия, каждый имел к чему - то интерес и даже пристрастие, и занимался своим делом. Вот любители рыболовы братья Шеманаевы Мартемьян и Василий Евдокимовичи. Рыбачили в Ануе и только гоном, то - есть идут снизу вверх, двое тащат невод, а третий сверху нагоняет рыбу. А братья Колупаевы Лазарь, Мелентий да Михаил только удили. К любому празднику, даже зимой к масленице и благовещению, на столе у них всегда настряпаны горячие пироги с хариусами. Были и заядлые охотники. У Первушкина Григория, по всем горам, пашням и покосам наставлены капканы разного размера. Ловил он и мелкого зверька и лис и волков. На средства от промысла и жил. В одно время в его капкан попала тёлка Петра Добрыгина, за это Степан около месяца носил синяки. В другой раз в капкан попала его же охотничья собака. Почти так же не занимался хозяйством и Михаил Жиляев. Но без козлиного мяса он не жил, имел несколько дох из козлиных шкур. Каждое воскресение уходили на лежак в лес Николай Швецов и Лазарь Колупаев. Они часто охотились вместе. К Никольской ярмарке, которая проходила в Солонешном, у них каждый год было наготовлено белечьих шкурок по паре сотен, да рябчиков и косачей несколько сот. Птицу ловили возле кладей шатрами. За колышек привязывалась верёвка метров в двадцать и протянута в окно избушки. Рядом с кладями снопов насторожен шатёр, в который частенько залетал табун рябков в полтора десятка.

Два брата Пермяковых Родион да Иван нашли в вершине Пролетного медвежью берлогу. Охотники они были опытные, с ними были и две собаки. Обтоптали вход в берлогу, натаскали сухих сучьев перед лазом и зажгли, дым медведя разбудил. С ощетинившейся шерстью, он с рёвом показался на выходе из лаза, на него накинулась собака, медведь её сразу поймал и разорвал. Стоявший ближе Иван выстрелил и ранил зверя, тот прыгнул на охотника, выбил ружьё, бросилась вторая собака и её постигла участь первой. Ружьё Родиона дало осечку, и медведь навалился на него. А Иван пустился бежать. Когда с несколькими мужиками вернулся обратно, то увидели картину: лежит убитый медведь и еле живой Родион, с изжеваной рукой и порванным боком. В борьбе ему удалось всадить в зверя нож.

Семён Березовский охотился больше на волков, ведь волк дороже, чем суслик. На гриве, в вершине Третьего ключа, на огромной лиственнице он устроил скрадок метров в шести над землёй. Залазил туда по лестнице, которую отпускал и поднимал. Внизу, метрах в десяти от лиственницы хитро устроенный частокол - ловушка, в которую садил поросёнка, за его ногу привязывал верёвку и протягивал в скрадок. На визг поросёнка и шли волки. Как - то в ночь под рождество, пришёл Березовский к своему скрадку, вытряхнул из мешка в садок поросёнка, а тут и стая волков, едва успел добежать до лестницы, не насторожив ловушку, да ещё и ружье осталось на земле. Волки порося съели и долго караулили под лиственницей охотника и только на завтра, в Христов праздник, Семён приплёлся домой.

Мы подростки тоже любили охотиться. По пояс в снегу бродили по лесу и ставили не замысловатые проволочные петли на зайцев, а на следующий день рано утром их проверяли. Иногда волк или лиса опережали нас и от зайца оставались рожки да ножки. Часто ловилось сразу в несколько петель, и ещё не околевшие, попадали к нам в мешок. Некоторые отцы, сами охотники, как Тоболов, Швецов, Добрыгин и другие уже доверяли сыновьям подросткам шомпольные ружья, но не многим. Мы с братом Проней убили в Площадном логу белку - это была первая наша добыча, сколько было радости!

За Чрышом, если проехать за хребёт через верхнюю Татарку, есть ключ, там построена избушка. Ещё до революции там жил наш тележихинский знаменитый охотник дед Григорий Королёв. Двухметрового роста, курчавый, сверлящие глаза, похож на цыгана. Так и звали его "медвежья смерть". С осени он завозит припасы, всю зиму охотится, весной приезжает к своей Королихе и несколько дней беспросыпно пьёт. Три его серых волкодава дежурят один у ворот, другой у двери, а третий у стола. Кормил он их тем же что кушал сам. Свистел, как соловей разбойник, изба его стояла на яру, где после жил Носырев Афонасий. Свист его из дома хорошо был слышен по всей деревне.

Иван Никонович Пермяков тоже был заядлый охотник. Много держал лошадей, но ездил только на одном Буланушке, тяжеловозе, подстать хозяину. Весил Иван Никонович около десяти пудов, и остальные кони гнули под ним спину, рост тоже был под два с лишним метра, силу имел непомерную, настоящий великан. Когда ехал на охоту, ему старуха накладывала две перемётных сумы. Был с ним однажды случай. Загнал он марала на Острую сопку, что над Ануем, привязал своего буланого и полез по щебням и наткнулся на длиннющего полоза, который лежал, свившись кольцами. Он подыскал здоровенный камень, с трудом поднял его и накрыл змея. Приехал на сборню, рассказал мужикам, собрались их несколько и поехали смотреть. А через месяц начал слабеть. Народ говорил, что зря полоза зашиб.

Но некоторых ни что не интересовало кроме карт. Зимой играли у кого - нибудь в хате или в натопленной бане. Если в хате - то хозяин с банка брал гривенник или по договорённости даже полтинник. Чаще всего играли в двадцать одно. Было не мало ссор и драк. Проиграв деньги, ставили в условной оценке вещи и даже скот. Как - то Гришаев выиграл четыре коровы, но на завтра же их проиграл. А Фёдор Кривоногов, у агента пчеловодного товарищества, выиграл 350 рублей, лошадь с упряжкой и ходком. Когда оба проспались, Фёдор сжалился над агентом, ведь тому могла быть тюрьма, он запряг лошадь, в ходок посадил партнёра, вывез на Язёвское седло, подал ему вожжи в руки, пятьдесят рублей денег, расцеловал в обе щёки и отправил с Богом. Братья Иван да Платон Лоскутниковы были пимокатами. Часто проиграв деньги, играли на валенки. Сутками, без еды готов был играть Иван Лавринович. В своей речи часто употреблял слово "васет", что это означало, ни кто, да и он сам, не знал. Подняв карту, он приподнялся сам, ударил по своей плешине и крикнул: "Паруша, васет, отыграю бурёнку". И проиграл последнюю. Коровёнку уводил у него со двора Димка Паклин. А Максим Березовский всегда на игру деньги занимал, хотя у него были и свои. В проигрыше он не бывал.

Но в карты всё же играли не многие. Больше всего любили играть в бабки и зимой и летом. В бабки играли по разному. Летом, например, играли на дороге. Было три игровых места: в полугоре против Дмитрия Хомутова, поперёк дороги клали жердь "слепая", от неё каждый играющий ставил по две бабки в ряд, игроков иногда бывало до двадцати человек, у каждого были каменные или скованные железные плитки. Отходили от "слепой" за тридцать или пятьдесят шагов и бросали плитки через жердь в невидимые бабки. В обратном направлении били по кону, у кого ближе всех лежала бита к бабкам. Проигрывал тот, кому не доставалось бить, потому, что все бабки уже были сбиты. проигравшиеся покупали у выигравших по двадцать - двадцать пять бабок, на копейку. Часто играли в ограде у Швецовых, кон ставили к заплоту, у палисадника, плитки бросали к Банникову огороду. Любителями играть в этом краю были Колупаевы Лазарь и Мелентий, Косинцевы Яков и Григорий, Хомутов Дмитрий, Швецов Николай, Добрыгин Еврам, Хлыстиковы Алексей и Николай, Карнаухов Никифор, Печенкины Авдей, Харитон, Иван, Степан и многие другие. Третье место игры, было на нижней дороге, от старой сборни, против Петра Шмакова. Играли и в нижнем краю, возле Ерутиных. Здесь же любили один с другим бороться, пробовать силу и ловкость. Боролись пожилые, с пожилыми и с молодыми. Помню такой случай: Павел Егорович Ваньков обарывал почти всех. Молодые с ним бороться не брались. Но как - то взялся Егор Шумилов, да так его через себя метнул, что у Павла отлетели каблуки.

Селивёрст Назарович Швецов страшно не любил, когда кто - то из чужих, называл его дедушкой. Как - то шёл он по улице мимо Поспеловых, сын Пётр которых только что женился на дочери Николая Зуева. Но она на второй день от него ушла. Смеясь, Петр крикнул:

- Здорово дедушка.

- Здорово, что женился, а спать не с кем.

Дмитрий Иванович Медведев аккуратно ходил на сельский сход и по любому вопросу он замечал: "это место надо, мужики, разжевать". Один из сходов проходил за зданием старой сборни, где были коновязи и нередко ночевали коровы Тимофея Черданцева. Медведев стоял около коновязи, в руках его неизменный спутник - костыль. При обсуждении, какого - то вопроса, он тыкал костылём в свежий коровий навоз и кричал:

- Это место, старики, надо разжевать, стоявший рядом, Севастьян Клопов изрёк:

- Спасибо Дмитрий Иванович, сам это место - то и жуй. Хохот длился долго.

Антон Константинович Непомнящих держал ямщину. Кони - львы. Пара саврасых была приучена, если крикнуть, "грабят!", то они рвут с места в карьер и ни перед каким препятствием не остановятся. А трезвым, он никогда не ездил. Увёз как - то волостного старшину в Солонешное, где у него жил зять Еким Сафронов. На ночь пьяного его не отпускали, но разве удержишь. Набрал он в винополке несколько посудин водки, выпил со сватом ещё по бутылке и отправился домой. А рассказывал он после так: - Идет впереди меня баба и говорит, что скоро доберёмся. А лошади мои идут - идут да остановятся, а потом и совсем встали, я начал мёрзнуть, и крикнул по привычке "грабят!". И пара с заануйской горы, в несколько мгновений, очутилась на льду Ануя, даже кожи ни с меня, ни с себя не сняли, а кошева попала в пруд мельницы Ивана Культи, да её всё равно только на дрова можно после этого пустить. Вот - те и грабят.

Ещё хочется рассказать о феномене Ивана Григорьевича Бабарыкина. Он был слепой и немой но обладал сверхчеловеческой памятью. Он изучил несколько сельских специальностей, но удивляет не это. Какие - то необъяснимые локаторы помогали ему как будто бы видеть. За пятнадцать километров в Верхнее Черновое ходил один, перебирался через несколько бродов по речке и ключам и никогда не блудил. Односельчан знал не только взрослых, но и их детей. Мой отец, в порядке очереди, был избран сотским, которые раньше носили круглые нагрудные медные знаки, бляхи. По этой бляхе он узнавал не только отца, но и меня. При встрече он тебя ощупает обеими руками и у себя на груди рукой покажет круг, дескать, вот ты чей. Он очень хорошо шил любую обувь и обучил этому Анатолия Бронникова, который в детские и юношеские годы дружил с ним. А когда Бронников был маслодельным мастером у купца Дейкова, то Иван почти ежедневно ходил на завод помогать. Однажды кто - то из рабочих неправильно собрал сепаратор, но он по шуму определил и позвал мастера, сам разобрал, указал на ошибку и снова собрал. Трудно поверить, но он уходил в забоку, вырубал там вилы двоерожки. Уж как он их там искал? А однажды в зимнее время потерял топор, из дома вернулся искать и нашёл за речкой в полугоре.

Были в селе и тронутые умом. Передавалось ли это по наследству или от беспечного или не внимательного ухода за ребёнком, чем объяснить не знаю. Петя Кочегаров с детства был ненормальный. К семнадцати годам он начал кидаться на людей, особенно он, почему - то, невзлюбил сноху Анну, жену брата, и несколько раз её до полусмерти душил, но очень боялся своего брата Федота. Наконец водворили его в баню, двери заколотили гвоздями, сделали заломки в скобах, пищу подавали в небольшое окошко.

Много десятков лет тому назад жила в селе богатая вдова Фадеевна. Рос у неё единственный сын Никишенька. Умишком был не то что слабоват но, надо сказать, глуп, как сивый мерин. Да к тому же был худоязыкий, не выговаривал многие буквы. Но у богатых ведь дурней не было. Обут, одет с иголочки, голенищи сапог, словно зеркало. Стало в годах чадо, надо женить. Высмотрели умную, красивую девушку. Пошли дети и все в тятеньку, так же многие буковки не выговаривают. У Никишеньки была страсть - врать. Выйдет к лавке, соберёт вокруг себя малых детишек и сообщает им, что скоро привезут ему другую невесту с десятью возами разного товара, да с золотом, что скоро он поедет к царю. Врал и сам себе верил.

С 1910 года прошло шестьдесят лет, я между двадцатыми и тридцатыми годами трижды был секретарём сельского совета и в то время знал каждую семью с её хозяйством от Шадрина, то - есть сверху, и до Рехтина, то - есть донизу. И сейчас помню каждого жителя не только по фамилии, но и по имени отчеству.

Каждый из этих людей жил по - своему и каждый в своей долголетней жизни имел курьёзные или забавные случаи, всего не опишешь. А вот проживших сто и более лет следует назвать. Андрей Бердюгин живёт больше всех - 119 лет, За ним следует Родион Новосёлов - 117 лет. Потом, по нисходящей следуют - Иван Паклин, Дмитрий Богомолов, Григорий Гордеев, Родион Лубягин, Аким Субботин. Ну, а которые, не много до ста ещё не дотянули, тех перечислять не буду. Не буду перечислять и старушек перешагнувших столетний рубеж, потому что тут точно со счёта можно сбиться.

* * *

В селе было развито кустарное производство. По любой профессии свои мастера или даже несколько. Только сапожников было двенадцать. Слов нет, шили прочно и сапоги, и обутки мужские и женские, но только для работы в хозяйстве. А красиво и чисто отделанные, выходные мог шить только Королёв. Если сошьёт Абатуров Фёдор, то через неделю каблуки будут на боку.

Многие в селе плотничали. Постоянно строились дома из лиственного кондового леса, которые и посей день стоят, хотя уже почернели и покосились. Некоторые умелые плотники сами жили в немудрящих хатёнках редко в две комнаты. А вот Михаил Подоксёнов поставил себе дом в четыре комнаты, крытый по - круглому. Он сам был хороший столяр и всю отделку произвёл сам, заглядение. А Родион Шипунов и Василий Буйских по людям плотничали и столярничали, а сами жили на квартирах.

Для строительства требовалось много пиломатериала: плах, тёса. Его тоже надо уметь готовить. Делались козлы, на них накатывали круглый лес. Один работник стоит вверху, другой внизу. Маховая пила не лёгкая, да и надо следить, чтобы рез не ушёл от шнуровой черты. Прокопий и Пётр Васильевы больше пилили прямо в Будачихе, там у них были и козлы. Дмитрий и Афанасий Сидоровы пилили у своей ограды. В Черновом, пилили Кривоногов с Березовским. А Паномарёв Михаил с Черноталовым Семёном работали по домам у хозяев. Пилили по восемь копеек с аршина. На обед хозяйки обязательно варили мясной суп, а Семёну подавай к обеду только калачи, иначе работать не будет.

Первые поселенцы, да и какое - то время последующие, строили свои дома двухэтажными. В нижнем этаже полезными были кухня, а из неё двери в кладовую, откуда был запасный выход на улицу. В кухне могли жить старики. В большой русской печи готовилось всё на завтрак, обед, паужин, и ужин. Стряпались калачи и булки из пудовой деревянной квашни.

Продукты хранились рядом в кладовой. На усадьбе, которая занимала, как правило, в полгектара, амбар с одним или двумя отделениями. У многих к нему пристраивался троестен - завозня, на берегу речки или по близости баня, у некоторых овин для сушки снопов и гумённая крыша для молотьбы. Огород тут же, конюшня для жеребца отдельно, разные хлевки и навесы для скота овец и птицы. Крылись дома по - круглому тёсом из лиственницы, полы настилались из кедровых плах, дома рубили строго из лиственницы, весь материал просушивался год, а то и более. Ограды у большинства городились наглухо из плах. Старых домов уже нет, сгнили или перестроены. По тому типу вновь построены у Деревнина, Клопова, Воронова, Неустроева и многих других. Последними, перед Советской властью построили двухэтажные дома Таскаев, Абатуров, Зуев. Больше двух этажных домов в Тележихе уже ни кто, ни когда не строил. Некоторые дома были сделаны "связью", то - есть комнаты по бокам, а по средине сени по - старообрядчески. Большинство же домов в селе двухкомнатные с сенями и кладовкой. Были и без сеней. Выходили из комнаты прямо на улицу, да и окна в таких домах были одинарные. Хотя была полная возможность пристроить не только сени, но и вторую комнату, лес - то был кругом, да хозяева предпочитали не утруждать себя лишними заботами, лучше отдохнуть. Были и бездомовики. Каждый из них, безусловно, мог бы иметь хоть какую - либо, но свою хату, а они людей стесняли и себе делали жизнь тошной.

Задолго до переворота к нам в село приехал на жительство Михаил Иванович Малеев. Оказался он хорошим слесарем жестянщиком, делал железные печки, паял самоварные трубы, чинил замки и т.д. А Иван Ефимович Тимофеев шорничал. Оголовленный им хомут, отделанный красным или зелёным сукном, сшитая с кистями шлея - всё это под бронзовым или никелевым набором блестело. От такой сбруи не оторвёшь глаз. Хорошо, красиво и прочно шил и плёл сбруи Фёдор Лебедев. А вот седёльные деревяги и обтяжку сёдел делал только Иван Королёв. У Харламова Василия была мастерская по изготовлению колёс к телегам на любом ходу. Там всегда было по - многу берёзовых корней и напиленных болванок - этот материал сушился на ободья и пальцы к колёсам..

Пимокатов в селе тоже предостаточно - более полутора десятков. Но из всех отличалась работа Ивана Обанина да Селивёрста Швецова сделанные ими пимы, хоть взрослые хоть детские, как игрушки, и носили их по три года без подшивки. Более сносно катали Трофим Кастрюля, Иван Лоскутников, Алексей Косинцев. А если скатает Митька Паклин, то проносите только до рождества. Из приехавших позднее переселенцев так же безупречно катали валенки Николай Берсенёв и братья Ерёмины Анисим и Иван. Скатанные ими калоши на сапоги я носил четыре зимы. В селе имелось две шерсточесальные машины, которым хватало работы и зимой и летом. Одна была у пимоката Павла Сыскова. Принимал он шерсть не теребленной, сам обрабатывал её на теребахе, а потом из чёсаной катал пимы. Хороший он был специалист, усердный труженик. Другая машина была у Луки Агаповича Косинцева, у него всегда была большая очередь, так как приносили сюда шерсть не только жители нашего села, но и из других сёл. Плата была с фунта деньгами.

Гордились своей работой бондари. Андрей Гилёв когда - то делал бочата для маслозавода, а потом сменил его Павел Тоболов и Никита Менщиков. Заводу тогда этих бочат требовалось бесчисленное количество, их увозили с маслом, и они не возвращались. А разных размеров посуду мастерили Василий Буйских и Игнатий Черданцев. Такая посуда всегда требовалась и под соления, и под воду в избе и в бане, и на пашне. Нужны были сорокаведёрные кадки, разные лагунки и маслобойки. Деревянной посуды было гораздо больше, чем железной. Делали её из кедрового леса, обручи набивали железные и из черёмуховых прутьев.

Изощрялись в своём искусстве гончары. Многих научил изготовлять глиняную посуду охотник Королёв. Он делал изумительные по прочности и красоте изделия - кринки, горшки, корчаги, бокалы, чайные чашки с блюдцами, разные игрушки и свистки. Этим искусством в совершенстве владела и его жена. После окончательного изготовления каждая вещь звенела и блестела. Их изделия быстро раскупались не только тележихинцами, но и жителями из других сёл. Освоил гончарное производство и портной Свиридов, а позднее Иван Дейкин. С увеличением ввоза стеклянной посуды в артельную лавку, спрос на глиняную прекратился.

Зато спрос на портняжное мастерство был всегда и ни когда не прекращался. Мастерской не было, но пошивом занимались многие. Верхнюю одежду шили Александр Свиридов и Андрей по фамилии Егорович. Работы у них хватало, но заказы выполняли быстро. Мужское пальто шили в три дня, за труд больше всего брали продуктами. Многие для своей семьи шили сами. В основном шили руками, так как машинок не было. А надо сказать, не только нижняя одежда, но и пиджаки и понитки носили холщёвые, особенно в рабочее время. Сшить рубашку из ситца и сатина стоило двадцать копеек.

В каком году, точно не знаю, но до девятисотого года открыл свою торговлю в селе смешанными товарами Морозов. Лавка его была тут же где и сейчас \ рукопись 1965 г. прим. ред.\ Он там и умер, единственная на кладбище могила, огороженная штакетником - это его. Приходился он бийской крупной купчихе Морозовой, каким - то родственником. После его смерти лавка перешла по наследству Николаю Федоровичу Крохову, который торговал до 1913 года. А потом её со всеми товарами продал артели и с семьёй уехал в Бийск, где за рекой купил дом и продолжал заниматься торговлей. В то же время имели свою торговлю, также смешанными товарами, Павел Михайлович Дейков и Семён Терентьевич Таскаев. Дом Дейкова стоял на левом берегу речки Тележихи, возле моста через неё, в ограде поместья стояла и лавка. В те годы в Тележихе был примитивный молзавод. Большая часть населения сдавала молоко, в счёт которого покупали в лавке товары со стопроцентной наценкой. Завод стоял на стыке оград Тоболова и Таскаева. Масло отправляли в Бийск. С организацией артели в 1910 году жители всё реже стали покупать у него товары, и многие стали сдавать молоко на артельный завод. Дейков был вынужден всё продать, купил дом в Солонешном и стал там вместе с братом заниматься торговлей.

Дольше всех со своей торговлей держались Таскаевы, сам Семён Терентьевич, когда их торговля стала приходить в упадок, с открытием артельной торговли, сошел с ума и в 1916 году умер. Но его старуха Мария Ивановна, ещё торговала до 1917 года. Не распроданная мануфактура и товары были ею спрятаны в яме под навесом, но видимо кто - то знал и донёс об этом властям и в 1920 году весь товар был изъят и растащен населением бесплатно. Двухэтажный дом национализирован, в нижнем этаже стал располагаться сельский совет, а в верхнем клуб и библиотека. \ В семидесятых годах всё это сгорело. прим. ред.\

Ассортимент в купеческих лавках был самый разнообразный. Мужские пальто и пиджаки бобриковые и суконные от 12 до 15 рублей, пальто женские, саки и полусаки плюшевые разных цветов от 10 до 17 рублей. Разные шапки, фуражки, шляпы фетровые. Сапоги, ботинки, калоши и даже валенки, расшитые красным и зелёным гарусом. Мануфактура - бобрик, сукна, шёлковые полотна, сатины, ситец, от 8 до 15 копеек за аршин, галантерейные товары, крупы, мука, кондитерские, соль, спички, керосин, рыба кета, горбуша, сельдь солёная, железо скобяное и пр. Перебоя в обеспечении товарами не было, но между купцами была ярая конкуренция.

* * *

С 1900 года в Бийском уезде начали создаваться молочные артели. Распространилась молва о молочной артели в селе Старая Барда, в которой дела шли очень хорошо. Работавший на старом, отживающим свой век, заводишке Анатолий Иванович Бронников повёл среди молокосдатчиков агитацию об организации артели, где хозяевами будут сами сдатчики. Проявив личную инициативу, он вместе с Фёдором Михайловичем Добрыгиным поехали в Старую Барду и там, на месте всё изучили. Вернулись, созвали сельский сход, на котором и создали молочно - торговую артель. Было избрано правление, в состав которого вошло пять человек. Доверенным \тогда не называли председателем\ избрали Бронникова, членами правления И.С. Печёнкина, Ф,М, Добрыгина, К.А.Решетова, а вот пятого не помню. было это в 1908 году. Тележихинская артель, в Бийском уезде, была по счёту третьей. Первые два года принимали молоко и делали масло на купленном старом заводишке Дейкова. Для контроля и учёта была создана ревизионная комиссия. Вскоре решили строить новый маслозавод. Каждый молокосдатчик должен был привезти одну или две пригодные для постройки лесины. И началось. Когда были полностью приготовлены все строительные материалы, то были наняты плотники. И вот в 1910 году на самом берегу речки Тележихи, у моста, был поставлен новый завод с большим холодильным подвалом. Рядом к дороге сделали помост для конного привоза. Новое оборудование было приобретено через молсоюз и привезено из Бийска. Воду некоторое время носили в ушатах, но через год посреди речки сделали насос, вода по желобам пошла прямо в завод. В первый же месяц работы новой артели, доверенный, он же мастер, Анатолий Иванович сам, как это было и ранее, отвёз масло в город и сдал его первым сортом по двадцать два рубля за пуд. Артельщиков, за вычетом всех расходов, рассчитали по рублю за пуд. В этот же раз было привезено много товаров, который стали отпускать в расчёт за молоко и в кредит под молоко. И население, около четырехсот дворов, начали всю продукцию сдавать на артельный завод. Поделали пятисотлитровые бочки, наняли молокосборщиков, которые утром объезжали все три края по одному разу, а вечером приходилось делать и по два объезда. Они же развозили обрат, получали его сдатчики по количеству сданного молока. Сборщиками очень долгое время работали Фёдор и Андрей Григорьевичи Бабарыкины, Влас Ефимович Николаев. Молока было настолько много, что открыли отделения: в Верхнем Черновом, на устье Зайкова ключа, на горке в устье Третьего ключа, в посёлках Плотниковом, Язёвском и Колбино. \ Все эти посёлки к концу шестидесятых годов перестали существовать. прим. ред.\ На всех отделениях молоко пропускали в ручную на сепараторах и ежедневно, по утрам, сливки отвозили на завод.

Работать доверенным и одновременно мастером стало невозможно и Анатолий Бронников остался только доверенным. Мастерами в разное время работали Виктор Шубкин, Алексей Курланов, Конон Решетов, Арнольд Бембер и др. С мая по сентябрь завод работал круглосуточно, рабочие там же и спали. Иногда масло сдавалось не первым, а вторым сортом, тогда за молоко рассчитывались по восемьдесят или девяносто копеек за пуд. Среди сдатчиков начинался ропот, предъявлялись претензии доверенному, а тот предупреждал мастера и в случае повторной сдачи вторым сортом, мастера увольняли.

Клёпка на упаковку, соль, пергамент привозились из молсоюза. Из клёпки делались круглые бочата, ёмкостью в сорок восемь - пятьдесят килограммов - это было стандарт. Вплоть до 1919 года бочата собирал столяр, уже пожилой Андрей Гилёв. Для возки масла в Бийск были наняты постоянные возчики, с которыми заключался на год контракт. Из года в год договорными были почти всегда одни и те же не менее десятка человек. Каждый должен был поставлять две подводы, а некоторые ездили даже на четырёх, грузили по шесть бочат. Возили масло два раза в месяц. Ежемесячно отправляли не менее сорока подвод, двести сорок бочонков - это около двенадцати тонн. На этих же подводах везли из Бийска товар, который доверенный брал у купцов Осипова, Второва, Фирсова, Хакина и других. Если аккуратно рассчитывались за купленные товары, то они охотно отпускали и в кредит. Артель в Тележихе была молочно - торговая, товары закупались на деньги сдатчиков. На общем собрании решили создать кооператив с вступительными и членскими взносами, чтобы иметь свой оборотный капитал. Пайщиками были все сдатчики. Создали фонд из паевого капитала, который использовался в обороте и из месяца в месяц увеличивался. Прибыль ежегодно, согласно общему решению, делили на паи, но часть зачисляли в неделимый капитал, который опять - таки использовался в обороте. Расчёт за молоко производился ежемесячно регулярно. Многие получали товары в кредит под молоко, даже на сто и более рублей, особенно у кого были свадьбы. Ведь только для невесты на наряды нужно было почти на сто рублей, да одеть жениха, да разной снеди, к столу.

С каждым годом артель крепла. Вырастало и новое поголовье коров, увеличивалось и поступление на завод молока. Товаров стало привозиться в несколько раз больше, чем до этого было у всех трёх купцов. И ассортимент стал намного разнообразнее. У каждого пайщика \ а это практически всё село, и близь лежащие посёлки\ были свои нужды, соответственно с чем и давались доверенному заказы. И всё, что заказывалось, Анатолий Иванович находил у городских купцов и привозил. А обычный ассортимент всегда был в артельной лавке это и посудо - хозяйственные товары, текстильные, скобяные, для женщин разные краски, школьные и канцелярские, всякие медикаменты. Продавались бобровые шапки, кашемировые шали всевозможных расцветок, которые сейчас изредка можно встретить как святую реликвию, шали пуховые любого размера. Привозились по пять и более кип различной мануфактуры, да всего не перечислишь, и всё разбиралось населением. Всё можно было купить, кроме водки, которую продавали две питейные лавки одна в Солонешном, другая в Топольном.

Торговля не сокращалась и во время первой мировой с немцем. Многим солдатским семьям выдавали пособие. Не мало было брани в адрес солдаток, которые на пашню и на покос ездили в кашемировых парочках и шалях. Да, то было время расцвета всей экономики села, многие уже тогда приобрели разные сельхоз машины. Каждое хозяйство жило своим скотом и своим полем. Хлеб кто сеял, имел свой, а сеяли абсолютное большинство, мясо своё, масло своё. Но зато и работали, когда надо, круглосуточно. Так было по 1917 год. Мужчин на войну забрали много, но на экономику это сильно не отразилось. Деревня поднатужилась, для работы стали объединяться семьями, чаще стали делать помочи. Но в октябре 1917 года, как говорят, отошла коту масленица. Сдавшие масло подводы из города вернулись пустыми. С 1917 по 1924 год вся экономика Тележихи была парализована. При НЕПе она немного воспрянула, но потом была снова подрублена под корень коллективизацией и уже ни когда не поднималась выше того уровня, который был до Советской власти. Если бы не вмешивались правители в крестьянскую жизнь, то Россия была бы полной чашей.

* * *

Что такое врач, редко кто знал в селе, знали, что дохтора живут в городе, а по близости, в Сибирячихе, был только фельдшер Андриян Андриянович Языков. Комплекцией что вдоль, что поперёк, весом не менее восьми пудов. Фельдшер знающий, толковый, но за сорок вёрст не наездишься. В селе были свои доморощенные человеческие и животные эскулапы. По неграмотности народ полностью верил им и эта вера, наверное, больше всего помогала. Они делали из разных трав отвары и настойки, варили мази. Диагноз ставился в основном один: "Повертуха". Бывший санитар империалистической войны Иван Родионович Новосёлов всегда был за главного. И первым делом, нужно это было или нет, больному ставилась клизма. Потом он давал лекарства, которые называл: натрикум бензиникум, натрикум карбоникум и натрикум солициликум. Дозы жеребячьи, чтобы скорее выздоровел. Помощником у него была Мария Екимовна Клопова. Иногда она наговаривала на водичку, но больше была специалистом по нарывам, к которым прикладывала намыленные заячьи шкурки, и действительно болячка прорывалась и через день два заживала. Люди они тоже обыкновенные, не редко и сами похварывали, но раз понимали толк в медицине, то один другому ставили клизму. А если болезнь привязывалась по сильнее, то обращались к Бронникову Анатолию Ивановичу, который ни днем, ни ночью, ни кому в лечении не отказывал, люди они были очень отзывчивые, возле больного, если была необходимость, оставались не на часы, а на сутки. Односельчане были им очень благодарны. Имелся в деревне и свой костоправ - Лупан Петрович Люшаков, человек старый, грузный. Везти его из Язёвки даже в санях или на телеге нужен был тяжеловоз. Где он научился этой премудрости, ни кто не знал, но владел этим искусством в совершенстве. На работе или в драках случались увечья - перелом костей ног, рук или рёбер. Гипса в то время не было, сращивал кости на лубках. Но удивительнее всего, как могли действовать на болезнь наговоры. Сейчас кажется такое явление нелепым, неправдоподобным. Напрасно. Кто в селе не знал Елену Алексеевну Хлыстикову. Заболели зубы - к Алексеевне, появилась сыпь, нет покоя человеку - всё к ней. Не раз болел и я, и водил на лечение к ней мой отец, после двух - трёх процедур, как рукой снимало.

* * *

Главным же занятием селян было животноводство и хлебопашество. Основным помощником мужику была лошадь. Без лошади - не хозяин. Надо пашню пахать и боронить, надо сено и дрова возить, надо в поле ездить. Лошадей имели 90%, не у всех было на плуг, то - есть четыре, как принято впрягать для пахоты. Были и однолошадные, были и такие, что имели по двадцать и более только запряжных. Такая разница объясняется многими причинами. Одинокие женщины и старики просто не могли держать, ведь всё же для лошади, пусть и для одной, нужно заготовить корм, нужен за ней уход, нужно для неё место. Но вот такие, молодые, здоровые мужики, как Менухов Яков, братья Загайновы, Лунин Осип, Травков Семён, Стуков Фёдор и др. просто не имели ни какого желания обзавестись каким - то хозяйством. Лошадь в то время стоила от двадцати до сорока рублей. Не всё же время бездельничали эти люди, они подённо, с женами или без них, работали по найму. Платили тогда полтора рубля в день мужику и рубль женщине и при этом на хозяйских харчах. Значит в один месяц, можно было заработать лошадь, в другой корову. Так начинали обзаводиться хозяйством многие. А потом обживались и сами нанимали для работы людей со стороны, постоянно увеличивая своё хозяйство. Ну, Белоногов Сидор самостоятельно не мог жить, он постоянно работал в людях, он был не много недоумца - в счёте не разбирался, хотя царскую, служил во флоте. Когда на корабль попал его земляк из Тележихи, то Сидор в первую очередь спросил: "А чё, дядя, бык - от всё ишшо будётся?" В детстве бык его бодал и был уже давно съеден и тот бык и несколько поколений его потомства. А вот братья Кобяковы не имели ни семьи, ни хозяйства. Жыли приживальцами у своих, ни им ни обществу пользы от них не было, только бы вино, да с кем подраться. Но таких, к счастью, было не много.

До 1930 года кроме как по Чуйскому тракту ни где по районам машины не ходили, да их и не было. В 1932 году я в Тележиху их Бийска приехал на лошадях и уехал обратно на лошадях. Без коня не мыслилась жизнь. Коней боготворили. Много было хлопот с лошадьми, но знали если коню плохо, то и вся семья будет бедствовать.

Как будто по заказу одела мать природа их в разные по цвету одежды: вороные, белые, бурые, каурые, карие, серые, игреневые, рыжие и чалые и ещё многих других мастей. Все они разные в скорости и силе, разные по характеру. У одних взгляд спокойный умный, у других шаловливо - игривый, у третьих звериный. У некоторых шея колесом, из кольца в кольцо грива почти до земли, живот подобранный, ноги, как точёные. Глядишь на такую красоту, и сердце знобит. У хороших хозяев были для них сделаны плотные, крытые конюшни, где они были на привязи, в колоде не переводился овёс, поить на прорубь водили на поводу. У каждой лошади был свой хомут, своё седло, свои сани, своя дуга. Шитые или плетёные узды, или недоуздки были промазаны дёгтем, не застывали и на морозе. Дуги крашеные, хомуты и седёлки под блестящим набором, шлея с кистями, вожжи из гаруса, кошевы крашены чёрной краской и отделаны ковриками, на дуге колокольцы. Эх, тройка! Птица тройка!

Григорий Непомнящий на своём самом быстром коне Игреньке, на спор, верхом сбегал в Солонешное за вином за полтора часа. Да ещё в Рехтиной забоке при этом напорол на сучёк глаз, отчего остался кривым, но зато победил в споре. А на каурках Афонасия Черноталова можно ездить ещё быстрее. У абсолютного большинства лошади были справные и ухаживали за ними, как за малыми детьми. Да как же можно плохо относится к лошади? И потому, что любили этих животных, и потому, что на них много работали. Ведь куда только не забирался мужик на них и на вершины гор, и в бурелом, и между пней, и в кочки болотные, и в россыпи. А всё надо было. То кедру на поделки, то лиственницу на плахи и тёс, то сушину на дрова. И сено надо было вывозить из разных логов. А то умело спускать воза со снопами с кручи Язёвского седла. А верхом, где только и за чем не ездили. И на покос, и за ягодами, и на пашню, и за грибами, и за колбой, и в церковь, и за вином. Наши алтайские кони не породистые, низкорослые, но крепкие и сильные. По глубокому снегу пробивались в любом направлении. Цепкие, и по горам, и по льду.

По настоящему справные породистые лошади были у серьёзных хозяев, таких как Михаил Подоксёнов, Ефрем Карнаухов или Михей Шадрин. Некоторые хозяева не проявляли достаточной заботы о своих кормильцах. Часто после тяжелой работы их кони стояли у "сытого столба". А у таких хозяев, как Кочегаров Гордей, Сидоров Дмитрий, Фефелов Василий, Загайнов Фёдор и некоторых других у лошадей были кожа да кости, обращались они с ними варварски. Если лошади не хватало силы одолеть груз, то её нещадно били и кормили не овсом, а сеном, да и то не вдоволь.

Больше всех в селе запрягалось лошадей у Павла Ванькова. Держал он батрака, но иногда на двадцати, особенно за снопами, ездил один. Человек он был чрезвычайно подвижный, была у него и силёнка. \ в 37 году его расстреляли \. Кони львы, разных мастей, но все, как один, упитанные. Збруя крепкая, завёртки железные. Когда ехал с поля домой, то лошади старались одна другую обогнать. Часто он оставался на корневике сзади, а половина, ускакавших вперёд, прибегала домой с одними оглоблями. Такие же дикие были лошади и у Поспелова Фотея. Если едет Фотей - сворачивай с дороги - зашибут. У Белькова Василия запрягалось более десятка, лошади все нервные, как и хозяин. Если он ещё на рассвете запрягает куда - то ехать и поедет, то слышит всё село. А лошадей он привязывал одну за другой, так что у Язёвских ворот его лошадей, придавленных возами, помогали выручать мужики, а он с вилами в руках бегал вокруг и верещал, что этих зверей всех переколет. Не спокойные кони были и у Игнатия Колесникова, запрягалось тоже около десятка, но живший у него в работниках Фёдор Паньковский, быстро их усмирял. Имел он силу больше лошадинной, если возьмёт за уши, то любого коня поставит на колени. \ Все эти мужики, да и многие другие, сгинули позднее по линии ОГПУ и НКВД или были убиты в восстании против Советской власти\

Казалось бы, что многолошадные все жители зажиточные, это далеко не так. Надо принимать в расчёт число членов семьи. Например, у Лебедевых мужиков пять человек, если поделить между ними только запряжных, то им достанется по две. Взять и Шубиных, где в семье было по шесть мужиков, значит и по две не достаётся.

Общее конское поголовье до Советской власти в Тележихе составляло более полутора тысяч.

* * *

Уж как я ль коровушку люблю

сытна пойлица бурёнушке налью.

Это стихотворение наше поколение в школе учило первым. Рассказывая его, каждый представлял себе своих бурёнок, которым ежедневно, по указанию отцов, давали корм, гоняли на прорубь поить зимой, а летом пасли в поле. Сейчас, как бы наяву, перед глазами узкодённая эмалированная чашка с душистым парным, вкусным молочком.

При хорошем содержании многие коровы давали ежедневно по ведру молока. И, несмотря на это некоторые в деревне своих коров не имели. Их было не много и поэтому я их прекрасно помню, как белых ворон. Два старика, Банников и Никитин, жили один в сторожке при церкви, другой при сборне. Первый выполнял обязанности трапезника и звонаря, молящиеся по воскресениям носили ему разных продуктов, в виде подаяния, на целую неделю, да и от попа перепадали какие - то копейки. Так и жил он, со своей старухой. Второй же нанимался за людей выполнять обязанности десятника и сторожа, на плату и питался. Временами они менялись службами и так много лет. Гурин же был приживальцем у Карнауховых, которые его и кормили. Сам жил в гнилой избушке на берегу пруда, откуда прибыл в село, ни кто не знал, да и не спрашивал, ведь раньше по сёлам жило не мало пришлых людей, ни кто их не вызывал ни куда. Он так тут состарился и умер. Барников, Бритвин, Березовский, Зубов, Кордыбаев, Ушаков - птицы перелётные, сегодня здесь, завтра там, как шатуны медведи, Ельцин тоже походячий. А возможностей для разведения любого скота в нашем селе было гораздо больше, чем где - либо, не говоря о далекой России, ни какого сравнения нет даже с нашей Алтайской степью. Подоила хозяйка коров, открыла ворота, и рогатые сами отправляются на пастбище, отошли на двести метров от пригона - тут и сочная трава. Не держали по - многу коров ещё и такие у которых была служба и две коровы вполне обеспечивали их семью молоком. Другие, занимались каким - то ремеслом и за свой труд получали плату, таким тоже молока от пары своих коров хватало. Были и старики, которым уже не под силу заготовить на зиму корм. Никаких препятствий в разведении и увеличении скота ни кто не чинил. Наоборот многие соревновались между собой, если Ефрем узнал, что у Евсея уже десять доится, то он всеми силами будет стремиться, чтобы и в его дворе было не меньше. Осенью, когда уберутся со страдой в полях, огородят хлебные клади, открывали паскотину и выгоняли свой скот пасти на поля. Больше других имели стадо Василий Бельков, Фёдор Добрыгин, Меркурий Печёнкин, Игнатий Колесников и Николай Зуев. У двадцати пяти хозяев было более трёхсот коров. У Белькова и Пчёнкина было по сорок дойных коров. Бельковы носили на завод молоко сами, благо жили неподалёку. Три человека по два ведра на коромыслах, причём каждый ходил по два, три раза. Добрыгин имел свой сепаратор и через день возил с заимки из Плотникова лога сливки на завод по нескольку фляг.

Количество дойных коров ежегодно менялось, но всего по селу и заимкам было не менее двух тысяч дойного стада. А вместе с нетелями, молодняком и взрослыми быками, которые имелись в большинстве хозяйств, поголовья крупнорогатого скота было не менее шести с половиной - семи тысяч. Обязанность пасти свой скот лежала на мне. Я его гонял на язёвское седло к нашим пашням. Своих - то было, четыре взрослых и четыре подтёлка. В стадо набирал ещё соседских. Плата была по одной копейке за голову в день. Чужих, как правило, было не менее двадцати. Заработать двадцать копеек в день для меня подростка было не мало, ведь аршин ситца тогда стоил 18 - 20 копеек. Три дня и рубаха, а четыре, пуд пшеницы. Все рассчитывались аккуратно, но псаломщик Тимаков пятьдесят копеек так и зажилил. Пасли и в Язёвке и Кашиной яме, и по гриве Четвёртого ключа, и на лугах к Рехтиной пасеке. Да что там говорить, привольные выпаса были повсюду. Загонишь, бывало на заросшие пары или свежую отаву и сиди себе делай своё - вырезай свистки, плети бич, бросай с бича балоболки с картофельного поля, набирай из шаромов гороху и ешь. В обед сгоняешь на родник, напоишь и опять туда или в пустошь. Блаженная, золотая пора детства! Огорчения быстро забывались, радостям не было конца.

* * *

Стадо овец каждый год могло учетверяться. Ведь овца ягнится два раза в году и приносит в большинстве случаев по два ягнёнка. Значит, если оставить в зиму всех, то будет пять голов. На следующий год все пять могут дать приплода - каждая по два, то - есть десять да своих пять. Это не сказка и не фантазия. Но в зиму даже средние хозяйства в большинстве оставляют от пяти до десяти маток. Как только стает снег, овец отдают за пастуха. Село как бы делилось на участки. Верхний край до Огнёва Спиридона набирал табун один пастух. От Огнёва до лавки - второй. По речке Тележихе - третий. От Зуева до второго ключа - четвёртый и до конца села нижнего края - пятый. В каждом из трёх соседних с Тележихой посёлках так же свои пастухи., следовательно, по селу и посёлкам, было восемь табунов, в каждом из которых от трёхсот до четырёхсот голов. Таким образом, в ближайшей округе в разные годы было от 2500 до 3000 голов овец.

Отары угоняли в Токарёвский или Пролетной, на ночь там запирали в пригоны на заимках Тоболова и Телегина. В Тележихе постоянно нанимались пасти два алтайца Савка и Санька, иногда старик Митенька, неизвестно откуда и когда явившийся в село. Владельцы овец периодически давали пастухам разные продукты.

Овцы выгоднейшая живность. И мясо, и овчина, и шерсть, да и корма много не надо - один хороший воз зелёного мелкого сена, плата за пастьбу один полтинник за пять месяцев, то - есть с первого мая по первое октября. Удивительно другое, овец держали многие и помногу, а новых пимов в будни ни кто не носил. Ходили в старых валенках, а то и в обутках из кожи с холщёвыми портянками, навёрнутыми на ноги в три этажа. Валенки носили помногу годов одни и те же. За двадцать лет, как стал себя помнить, на своём отце я видел вс егда одну пару пимов, надевал он их по воскресеньям. Тоже можно сказать и о других жителях села. А если вспомнить Петра Ивановича Воронкова, то он ходил в одном белом, другом сером, как бабкины гуси. Как он так умудрялся? Ведь и овцы были свои и дед сапожник и пимокат. Одним словом, чудили люди.

Домашних коз держал только Киприян Телегин. Было их у него по тридцать, сорок штук, паслись сами на горе, против его дома, зиму и лето. Эти козы служили, барометром для всей деревни. Если еманы внизу у реки, то будет надолго вёдро, если в полугоре, то день простоит хороший, ну а если на вершине - жди ненастья.

Выгодно держать было и свинью. Но эту выгоду многие не могли и не хотели извлечь для себя, не хотелось возиться со свинотой, хотя не прочь были откушать жаркое из свиннинки, если кто - нибудь бы им приготовил. В селе держали свиней не более семидесяти процентов, но помногу их разводил только Игнатий Васильевич Колесников. Удержать их можно было только сплошными заплотами. Бывало добрый десяток взрослых, да часть подсвинков пролазили через паскотину и перепахивали под Язёвским седлом посевы. Хозяева пашни их прихватывали, гнали в село, брали комиссию, устанавливали размер потравы. Игнатий всегда беспрекословно возмещал убытки. Несколько маток ежегодно уходили вверх по речке в Будачиху, жили там всё лето с выведенным потомством. По первым снегам их приходилось выгонять в село, для чего ездили несколько человек с ружьями, и если свиньи не шли вниз, то их там же пристреливали и в санях привозили вместе с теми, которых пригоняли домой. Кормили свиней густой мешаниной, из ячменной муки, крошками хлеба в обрате, сывороткой, пареной тыквой, отдавали лишнюю простоквашу. А вот Фрол Макарович Абатуров за свиньями не ухаживал, они кормились в лесу сами. Осенью выгоняли их с собаками да с ружьями, резали на мясо и везли в город продавать. Порода сибирской свиньи мелкая и больше мясная, Выход мяса с одной был от пяти пудов.

Что касается птицы - то её ни кто, ни когда не считал. Птицу держали разную: и кур и гусей, и уток и индеек, и цесарок. Гусей и уток садили хозяйки на гнездо в комнате по две и по три, каждая из них выпаривала по 10 - 15 цыплят. Кур не надо было садить, они сами где - нибудь в траве или под амбаром выводили тоже по десять - пятнадцать цыплят. Хозяйки собирали каждый день корчагами яйца. Ели их ежедневно десятками, как картошку, продавали в лавку по копейке за штуку.

Пчёлы так же имелись у многих жителей, у некоторых заядлых пчеловодов до нескольких сотен колодок, ну а по пять - десять семей так это через дом. Самыми большими по количеству пчёлосемей были пасеки Михея Шадрина и деда Пахома. Даже приблизительно сказать, сколько было у того или другого, ни кто не смог бы, а сами владельцы правды ни когда не скажут, но, надо полагать, имели не по одной сотне. Со многими десятками были средние пасеки Марии Шадриной, Петра Шмакова, Василия Рехтина, Степана Тоболова, Евлантия Лубягина и Григория Гордеева. Остальные имели от четырёх - пяти до двух десятков. Разумеется, у каждого пасечника для гостя всегда водилось медовое пивцо. Для жданного из одной лагушки, для нежданного из другой. В день медового спаса было принято обязательно покушать мёду, но ведь пасеки не у всех, вот и был, сохранившийся испокон веков не зыблемый для пасечников закон. Они выкатывали у себя на крыльцо десятипудовую кадь с мёдом, возле которой хозяин стоял с черпаком и каждому приходящему наполнял посудину. Ходили и мы с отцом к Григорию Емельяновичу Гордееву, под горшок стриженому, старику лет шестидесяти. Он, в шутку обращаясь ко мне, спрашивал: "А Апрошку замуж возьмёшь?" - Этой Апрошке было лет двадцать, а мне семь, приходилось отвечать, что возьму, я тогда за черпак мёда, кого хочеш мог взять замуж.

* * *

Все пашни от села были на расстоянии от одного до восьми километров. Самые ближние - это за паскотиной под Язёвским седлом, в Шеманаевой яме, Березовской яме, на гриве между третьим и четвёртым ключами, на лугу у Рехтиной пасеки. А потом постепенно удаляются в ту или иную сторону. Кашина яма, Абатурова Яма, Мягонькое, Лебедева Яма, Хомутов ключ, Плотниково и пр. Каждый сеятель хорошо знал землю на своих полосах. Знал, что нужно подготовить для посевной работы. Знал, что и когда сеять. Ранней весной, как только начинает стаивать снег, хозяин уже несколько раз побывает на своих пашнях. У него в голове спланировано, с чего начинать. В деревянных корытцах - ящичках на подоконниках со счёта проращены семена пшеницы и не одного сорта - аленькой, белотурки, черноколоски, и овса, и ячменя, и ярицы. Даже горох опробован. Процентов мужик не знает, но из ста зёрен взошло девяносто семь - это хорошо. А вот овёс из ста зёрен взошло только шестьдесят - это плохо надо искать другие семена.

Отрез и лемех у плуга отклёпаны, и наточены. Прошлогодняя тяга заменена новой, свитой из прочных верёвок. Вальки крепкие, Хомуты на каждую лошадь, а их четыре, подогнаны, мозолить шеи и холки не должны. Сменены некоторые барашки у борон, недостающие зубья вставлены. Овсяная либо ячменная мука намолоты, сено к избушке, либо к стану подвезено, во время пахоты лошадей надо кормить мешанкой из сена с мукой. У многих оставлен для этого времени и овёс. Ждёт мужик. На пашню всё завезено. Даже нужная одежонка лежит в избушке на нарах. Не боялись, что кто ни - будь утащит из - за корысти или злого умысла. Не было такого понятия, и избушки на замки не закрывали. Даже нарочно оставляли продуктов, вдруг кому голодному переночевать надо.

И вот наступил долгожданный день. В каждой семье торжественная суета. Думалось, как бы всё обошлось хорошо, бог бы дал здоровья самим, да и лошадям. Ведь самая ответственная работа подошла. Посеять - значит ждать урожая. Хозяйки наготовили продуктов, подростки рады - ждут не дождутся. Верующие служили молебен, другие выезжали просто помолясь.

От паскотины и до грани другого села добротно переворачивал пласт за пластом, борозду за бороздой свои полосы каждый пахарь. В изгрёбных штанах да заскорузлой рубахе, триста с лишним нечёсаных, кудлатых голов с раннего утра и до позднего вечера моталось бороздой за плугом, триста с лишним пар рук натужно держались за ручки плуга и подталкивали его в помощь лошадям. Запрягали пахать с рассветом. На заре, кормили лошадей, примерно, с часа до трёх и снова пахали до темна. И так ежедневно. Были готовые пары, то осеивались в десять дней, если полностью приходилось пахать, то сеяли по пятнадцать - двадцать дней, смотря по площади, но всегда заканчивали к троице.

Каждый знал, где чьи пашни, но сказать точно, сколько кто посеял, не мог никто. Все определялось на глазок, десятина измерялась загонами да саженями. Никакого обмера до двадцатого года никто не производил. Хвастать было не в мужицкой натуре, каждый называл во всем меньшее количество, чем на самом деле у него было. О таких, кто любил прихвастнуть, говорили, что богатого с хвастливым не разберешь. Смеясь, спрашивали враля: "Ты чо же, Петр Иванович, говорил, что посеял не меньше Белякова, а за хлебом идешь к Василию Афанасьевичу. Не уж хто украл у тя пашню-то?!".

Чтобы засеять один гектар требовалось три дня. Раньше всех отсевался Егор Дмитриевич Фефелов, у него всегда были пары. Земля, отведённая под пашни, засевалась вся, межи очень маленькие, кругом рос хлеб, так что негде было накормить лошадь. Не у всех одинаково посева, у одних по десять десятин, а у других переваливало и за двадцать. Да и семьи у них переваливали за ох - ох. Работали Бельков, Зуев, Непомнящевы, Речков, Телегин, а особенно Деревнин со своей женой, не соблюдая ни каких праздников, без выезда с поля. Не только взрослые, но и мальчишки. Им приходилось верхом, целыми днями быть в ездоках боронить вспаханное или уже засеянное поле. Во время обеда иногда ездили в деревню за недостающими семенами, или за продуктами. Спали на пашнях в избушках или станах. Вставали с рассветом и ложились в потёмках. В перерывах тоже мало отдыхать приходилось, так как надо замешать сечку, накормить лошадей, потом их напоить, да задать овёс, да отпустить поесть свежей зелёной травки. Всю посевную тот, кто ходит за плугом, наполовину поднимает его на руках в поворотах и при выезде из борозды. Тяжёл труд мужика - пахаря, но и радостен, особенно когда появятся зелёные дружные всходы. На лошади ли объезжает, пешком ли обходит пахарь полосы, всем существом своим радуется. Особо богомольные, просят Бога уродить им урожай. А Лука Агапович Косинцев, братья Ерутины Егор и Карп даже возили на свои поля попа и просили отслужить молебен, чтобы дал господь большой урожай, чтобы пронёс мимо градовые тучи.

Не менее религиозный был Василий Афонасьевич Бельков. Пашни его находились половина под Язёвским седлом, половина под седловиной Кашиной ямы. Пахал он на четырёх в ряд, а пятая впереди под седлом с ездоком. От колесянки шли деревянные оглобли, в которые были вбиты боронные зубья, чтобы лошади не наваливались одна на другую. Но лошадь ведь не совсем разумное да ещё, если в бок упирается такой зуб, хоть кому не понравиться. Случалось, что плуг оставался в одном конце, колесянка в другом, а ездок с пахарем ползали по земле. Одичавшие кони с оборванными постромками, убегали до ворот паскотины. Василий же Афонасьевич, проклиная всё, причитал во весь голос, звал к себе ездока сына Коленьку, спрашивал живой ли он остался. Работающему вокруг народу развлечение. Все живы - все смеются. Через некоторое время всё утихомиривалось, и работа шла своим чередом. Впрягал в плуг своих и Бельков. Пахал он не мелко, плуг у него был "Исаковский", Бороны - одна тяжелая лапчатая "оралка", другая зиг - заг, но хлеба хорошего ни когда не снимал. Его поля зарастали овсюгом да пыреем. Отсортировав чистый овсюг увозил его на ярмарку в село Чёрный Ануй и старался продать, как особый сорт американского овса. И брали, так как в то время ещё не имели представления об этом сорняке.

Заканчивался сев и пятнадцать - двадцать дней крестьянин был относительно свободен, пока не подходила прополка. Многие в это время занимались заготовкой веснодельных дров, да и в огороде на усадьбе, как всегда, невпроворот работы.

С топливом в селе проблем не было, кругом лес. Каждый хозяин проявлял заботу об обеспечении дровами жилого помещения и бани на весь год. Более хозяйственные заготавливали их весной, потому и назывались веснодельными. Печи зиму и лето топили каждый день, так как ежедневно что-то стряпали и варили разные щи да каши, парили квасы. Бани топили два раза в неделю.

В каждом двухкомнатном жилище было две печи: в кухне топили утром, а в комнате - вечером. Так что дров требовалось, по меньшей мере, десять-пятнадцать кубометров. Многие хозяйственные заботливые мужики имели у себя во дворах двухгодичный запас сухих веснодельных лиственных или березовых, самых калорийных дров. Для подтопки под крышей заготовлена бересто или сухая щепа. Подставь спичку и загорело, успевай только, стряпка, готовь завтрак для семьи и выкатывай булки с калачами. У некоторых был порядок другой. Жили по пословице, как в печь, так с плечь. Такие как Зайков, Кривоногов, Загайков, Паклини не брали пилы и топора в руки, у них топливо готовили жены, а они гуляли или в карты играли.

На пашнях и покосах были построены избушки. Некоторые из них, например, Тимофеева Ивана, Медведева Евдокима, Швецова Селивёрста имели размер два на два метра. В таких конурах только ночевали во время полевых работ. Но у подавляющего большинства были заимки пригодные для жилья. Уже в марте селяне угоняли туда скот, дома оставляли по одной дойной корове и одной рабочей лошади. Со скотом на заимках жила молодёжь. Сено заранее подвезено. Здесь для скота были самые лучшие условия. Заимки находились в своих покосах или пашнях. Буренки с потомством могли пастись на воле, водопой был там же, избушки строились у воды в живописных местах. Особенно отличались заимки Телегина в Токарёвском логу и Тоболова в Пролетном. Вокруг лес, летом всё в цветах, ягода рядом, тут же грибы, в речке серебристый хариус. По прошествии десятилетий, при слове рай, у меня сразу встают перед глазами наши заимки.

* * *

До октябрьского переворота, а точнее до образования колхозов в Тележихе по речке было десять мельниц. Большинство из них находились вдали от села, в тихом уголке среди первозданной природы, чудный вид вокруг. Трёх - четырёхметровая плотина с творилом. На плотине, наполовину на берегу, стоит замшелый амбар, позеленевший от времени. В нём жернов, от которого вал идет к водяному колесу, вот и вся премудрость. Берега заросли ивняком и черемошником. Пацаны, в прудах ловят удочкой пескарей. Такой идиллический уголок ни чем не хуже любого ухоженного сада. С большой производительностью работали три мельницы Рыжкова, Тоболова и Глазкова. За помол плата натурой - десятая пудовка мельнику. Мельница Зуева работала только на него. А мельницы Шилова и Медведева больше мололи шею своим хозяевам постоянным ремонтом. Они обмалывали только себя, да и то не всегда. Мельницы Лубягина и Шадрина ещё до семнадцатого года большой весенней водой разнесло по брёвнышку и слава Богу, поэтому в окаянные времена их не раскулачили и не сослали на погибель в Нарым. О лубягинской бытовала такая былина. Вернулся он с базара из Солонешного через двое суток и спрашивает сына Яшку, был ли он на мельнице, тот отвечает - нет.

-Да что же ты сукин сын не поглядел, ведь я перед отъездом засыпал молоть пудовку пшеницы! И побежал сам. А там жёрнов, не торопясь, пережевывал последнюю горсть зерна.

При мельнице Тоболова была и крупорушка. Все расчёты постройки и оборудование составлял сам Степан Васильевич. Всё деревянное делал своими руками, только заказывал необходимые железные детали кузнецу. На крупорушке чаще всего обдирали ячмень на кашу, реже овёс. Просо сеяли очень мало, а гречиху совсем не сеяли. И всё равно крупорушка работала и зимой и летом без простоев.

* * *

Лет шестьдесят тому назад по сёлам ездил на своей немудрящей лошадёнке бийский прасол Павел Колосов. Едет по селу и кричит: "Кому топоры, ножовки, серпы, литовки!" Всё у него разбирали крестьяне, но большинство в долг и он давал, верил. Это весной, а осенью платили в два раза дороже, но зато было взято в долг, вовремя Интересно было смотреть на мужика, когда он выбирал литовку, у этого ли прасола, или в лавке своей артели. Постучит по ней и приложит к уху - проверяет звук, мягкая, или жесткая. Послюнит да ещё подует, долго ли продержится пар - тупая будет или острая. И вот где - либо под крышей, старик хозяин обстругивает поглаже литовище, насаживает литовки, примеряет и закрепляет ручки, усаживается и начинает отбивать и править косу. Приготовлены и вилы двух и трёх рожки, стоговые и полустоговые, а также несколько копённых. Заглядывают сюда и бабы - им чтобы грабельки были полегче, да поглаже.

Всё село, как бы сговорившись, за неделю до Петрова дня, едет косить. К этому времени трава "упорела", впитала в себя все соки. По логам, ключам, гривам виднеются белые палатки - это пристанище косарей. Здесь они будут есть и спать, пока не закончат всех работ на участке. Ежедневно растут валки поваленной травы. Вот всей семьёй, один за другим в шесть рядов идут Медведевы. Блестят на солнце косы. Рядом семья Швецовых, учит отец нас с сестрой косить. К обеду идём на ключ с братишкой, маленьким неводком ловим хариусов. Приносим матери полную торбочку, вот и уха. С нашей палаткой по близости соседская. У Менукова в полторы сажени прокос, за ним не отстаёт его жена Татьяна и, действительно, что взмах, то копна, только диву даёшься, есть же такие женщины. Стемнело. На таганке варится чай и каша. Поужнали. Вот послышались стройные голоса песни: "Солнце всходит и заходит..." - это поют Михаил Паклин с тремя дочерями. В ответ на высокой ноте вступает мой отец, мать подхватывает дискантом. И так полтора - два часа во всех концах льются весёлые или грустные мелодии. Но веселее всех на покосе было у Фрола Кобякова четыре его дочери Анна, Аграфёна, Василиса и Александра вечерами до полуночи в четыре голоса пели частушки и проголосные песни. Ездили и мы к ним, и ребята, и девчата с ближних и даже дальних покосов. Молодость брала своё, день в работе, а потом до полуночи ещё и песни поёшь. Неделя кончается, в субботу пораньше все едут в баню домой. А в воскресение утром из - за Будачихи выплывает солнце, на небе ни облачка, сегодня всей семьёй едем за ягодами.

В понедельник снова ранний подъём, отец посылает в поле за лошадями. На одном из наших коней на шее ботало, звон своего, знал каждый хозяин. Поднимаешься в гору полусонный, росистая трава по пояс, начинается новый день. И снова не только по Панову логу, а везде сверкает сталь литовок. Не скошенной травы становится всё меньше и меньше, поле словно выбрито, обкошены каждый куст, пенёк, и муравьиная куча. У отца острая коса, а в длину чуть не в два аршина. Моя всего лишь две с половиной четверти, но резала траву тоже хорошо, и точил её я сам и был рад, что научился косить. Не одна литовка была изломана о сучки и камни, зато была работа кузнецу, только успевай, клепай и сваривай. Ну а камни из года в год выносили хозяева со своих угодий.

А тут и гребь поспела, иногда весь день сгребают в валы, складывают в копны. Таких копён, каждая центнера по два, наделают с полсотни, а утром до завтрака их свозят и смечут в зарод. И снова сгребают в валки и после обеда сено на волокушах свозят и соскирдуют. В скирде бывает от двух до четырёх примётков каждый по двадцать - тридцать центнеров. Уберут один покос, переезжают на другой. Трудоёмкая это работа, каждый центнер поднимался на руках не единожды. Надо сложить в копны, потом в скирды, потом свозить домой, да ежедневно давать скоту. Да где - нибудь перевернётся ещё воз с сеном, под силу или нет - поднатужься мужик. И уж воздаст он "хвалу" всем, кому можно и кому нельзя. А сено в Сибири надо много, кормить скот приходится полных семь месяцев. Ставили по сто пятьдесят - двести копён, с расчётом по двадцать копён на крупную голову. Многие заготавливали по семьсот - восемьсот копён. Как правило, всё делалось своей семьёй, без найма. Работали не по часам, а если нужно - то день и ночь. Всё было спланировано у мужика в голове и на сегодня, и на завтра, и на лето, и на зиму. Были и горе хозяева, а проще сказать лентяи, у которых скотинка в пригонах ржала да мычала, да грызла мёрзлые котяхи. Такие, позднее, с лёгкой душой, пошли в колхоз. И потом на собраниях выступали громче всех, истово призывая к новой сказочной жизни.

Не мало было разных случаев забавных, серьёзных и даже трагических во время сенокоса. В 1911 году ехали с покоса на запряженной паре люди. Всех застала гроза на лугу повыше Артемьева брода, где был на покосе и наш сосед Лубягин Дементий с женой. От сильного дождя он спрятался под большим кожаным кичимом, а его жена Наталья Матвеевна, сидела в выгоревшем отверстии толстой лиственницы. Не хватало её там ни ветром, ни дождём. Мой отец только крикнул, чтобы сосед собирался домой, как удар грома поставил наших лошадей на колени. От лиственницы в разные стороны полетели сучья, и пошёл дым. Дементия отбросило на десяток метров, а его жену убило. Золотой крест на цепочке и золотое кольцо на пальце вплавились в тело. Оглушенный разрядом, Дементий мало что понимал. Собравшиеся люди помогли запрячь лошадей, сверх нескольких охапок травы положили почерневшую женщину и вместе с мужем увезли домой. Там прикапывали её в сырую землю, но к жизни вернуть не смогли.

Я уже женатый был. Косили мы с женой и тёщей в Пролетном, у брода через ключ. К ночи мать уехала домой. Возле дороги у ручья стояла старая берёза, под ветвями которой я поставил палатку. Начало темнеть. Вскипятили чай, поужнали. За горой от Казанцева лога погромыхивало, и мы пошли ночевать на заимку Тоболовых, она была пуста. Устроились на полу и уснули. Разбудил ночью страшный треск и грохот. Гроза крепла, от беспрерывных молний в избушке было светло. Порой так грохотало, что тряслась избёнка. К утру всё стихло, вернулись на стан, берёза наша расщеплена молнией, куча щепок лежала на палатке.

Ещё не успеешь наставить сена, как подкатывает страдная пора, начинает поспевать раннего сева хлеб. Особенно рано созревали ячмени. Уборка начиналась с успеньего дня и продолжалась до снегов. Если заготовка сена была очень трудоёмкой, то уборка хлебов в несколько раз тяжелее.

Рожь редко кто сеял в деревне, так, не более полудесятины, её называли ярицей. Мука шла на пиво, на квас на кулагу. Ржаной хлеб тоже редко кто стряпал, но в некоторые годы её урожаи были ах как, хороши, особенно на целинных землях, как говорили, залогах. Самый малый урожай был сам - четыре. Это значит, на десятину высевали обычно десять двенадцать пудов, а намолачивали сорок - пятьдесят пудов. Такой урожай снимали пахари, которым лень было руку приложить к земле. У других же урожай был сам десять, сам - двенадцать. Многие намолачивали по сто и сто двадцать пудов пшеницы или ярицы, а так же овса или ячменя, но и это был не предел, хотя редко, но были и такие годы, когда на залежных и переложных землях, в крутых солнопёчных косогорах, урожаи снимали по сто пятьдесят, сто семьдесят пудов с десятины. Но такое счастье не часто баловало пахаря, да и не каждого. Чаще постигала какая - нибудь стихия. Ежегодно по какому - либо месту пройдёт полосой, все уничтожающий град, как это было в 1911 году.

По каким - то традициям, ещё с незапамятных времён, рвать и кушать молодой горох разрешалось только с Ильина дня. После завтрака много детворы разного возраста в весёлом настроении отправились на свои пашни за свежим горошком, да и ягод побрать. У каждого за плечами торбочка, в которой было пол калача или шаньга да жестяная посудина для ягод. Отправились и мы со своей тётушкой Анастасией, да с её подругой тоже Анастасией Кочегаровой. Наши пашни были расположены на самом Язёвском седле. Среди полос избушка на курьих ножках с двумя двухчетвертовыми окошечками. В ней был сложен разный инвентарь. До села час ходьбы. Стояла прекрасная солнечная погода, распевали жаворонки. Всё пышно росло и трава, и цветы, и хлеб. Дышалось легко, даже при подъёме в гору. Хлеба все выколосились. С начала наши полосы овса и пшеницы, от нас, по правую сторну дороги полосы Новосёловых, далее Лубягины, Чембулаткины, Щетниковы. Как волны под ветерком переливался хлеб. Решили отдохнуть у избушки. Не более, как через полчаса, от Плотникова лога, из - за гор, как бы выплеснулась серо - стальная туча, заподувал ветерок, послышались раскаты грома. И началось. Всё во круг будто взбесилось! Шквалом крупного града сразу выбило оба оконца. Корьё с избушки сорвало, землю на потолке размыло, и на нас потекли потоки грязной воды. Побежала вода ручьём из - под порога, и сквозь щели двери. Кругом шумело и громыхало. Мы по колено стояли в воде и скулили, как собаки. Сколько это длилось времени, не знаю. Гроза прошла на село. Вода в избушке не убывала, хотели выйти, но не тут - то было, двери не открывались. С горки водой накатило града. С большим трудом приоткрыли, и я пролез в щель, стал отгребать град, был босиком, сильно мёрзли ноги. Наконец двери открыли, мои тёти выбрались наружу, огляделись и заплакали. Ни хлеба, ни травы, ни гороха: всё было смешано с землёй градом величиной с куриное яйцо. Стебли на полосах превращены в кострику, колосья искромсаны, трава в сечку, и её кучами водой тащило с седловины. Хрупкие стебли гороха были, как бы изрезаны острым ножом. Часть их, с нашего гороховища, натащило к избушке. Ни одного целого стручка, всё превращено в месиво с землёй. Ни одной ягодки не осталось на Слизунке. Мы все навзрыд ревели, вопли слышались и в других местах. Выехали на седловину от родника и двое мужиков Николай Загайнов и Степан Малахов. Они тоже заплакали, вот от этого мне действительно стало жутко. Гроза с градом прошла от Иванова ключа по всей Язёвке, не оставила ни кому ни одной полоски. Не тронутыми остались в тот год хлеба в Березовской, Кашиной и Клоповой ямах. А в самом селе от верхнего моста и до Язёвского побило много домашней птицы и телят, повыбивало окна.

В тот год церковь у нас уже была, но попа своего не было. В злополучный день служил обедню поп Иван Кузьмин, который собрал ведро самых крупных градин, по весу были они в полтора фунта.

Многие ездили покупать хлеб на степь. Поехали и мы вдвоём с дедом Селивёрстом на двух лошадях запряженных в простые телеги. Купили пшеницы сорок пудов в селе Бураново что на Чарыше. Покупали у хозяина ветряной мельницы, он же нам её смолол.

Бывали стихийные бедствия и другого порядка. В некоторые годы не только весенние, но и летние месяцы бывали холодными, хоть не ходи без шубы. Тогда для хлебов не хватало тепла, и они не созревали до полной спелости. "Не доспела пшеничка - то, зерно - то тонкое, мокроватое", говаривали старики. Поэтому и урожай был низкий, и с выпечкой мучались хозяйки - то он не поднимался, то трескался. Не редки случаи раннего выпадания снега, как это было в 1913 году. Снег завалил половину не убранных хлебов Он растаял, но убрать успели не многие, снова выпал снег и уже окончательно. Осталось не убранным и у нас более полутора десятин пшеницы в Кашиной яме. Сжали весной следующего года. Но все эти бедствия оказались мелочью, по сравнению с коллективизацией, которая постигла всю страну на многие годы.

* * *

"Маленький, горбатенький, все поле обскакал,

домой прибежал и всю зиму пролежал".

Старый и малый знали эту не мудрящую загадку про серп. Но сейчас этот инструмент можно увидеть только нарисованным в паре с молотом. А ведь ещё до пятидесятых годов его использовали для жатвы хлеба. Редко кто умел косить литовкой с граблями, но жать серпом умели все с десятилетнего возраста. В каждой семье, смотря по количеству пригодных к работе человек, на каждого был серп. В нашей семье было восемь. Почти у каждого, кто жал серпом, есть отметины на нижнем мягком месте левой ладони. Пока учишься держать серп правильно и резать стебли, острые маленькие зубья горбатенького не раз снимут кожу на руке. Зато гордишься этим, как боевыми шрамами - знаешь, что жнёшь не хуже других. Разумеется, все мы с детства, по своей силе, работали в сельском хозяйстве во главе с отцом. Не могу сейчас даже понять, хозяйство деда было средним, а почему - то каждый год мы обязательно работали в людях, то пахали, то косили, то жали.

Более состоятельные, нанимали жать приезжавших киргизов, или в отработку нанимали машину, или устраивали помочи, но большинство управлялись своими семьями. Знали пахари свою землю и сеяли столько на десятину, сколько надо, Чтоб не был густой или слишком редкий. Высей сверх нормы поляжет. Не досей, будет колос от колоса, не слыхать голоса. В мокрую землю посей непротравленное в извести зерно - нарастёт жабрей. Жать хлеб с засохшим осотом и жабреем, равносильно, что держать руки на горячих угольях, поисколешься острыми мелкими шипами. Наравне с мужчинами за день нажинали по 80 - 100 снопов их жены. А некоторые женщины нарезали больше мужчин и их снопы увязывались плотнее. Снопы ставились по семь в суслоны и по десять в кучи, где они досушивались. Просохшие их, уже в санях, застеленных палатками, свозили в клади. Ни один колосок не оставался на полосе, каждым зёрнышком дорожили. Тогда знали цену кусочку хлеба, который называли "Христовым телом" и считали большим грехом выбросить в помойку. Двенадцать пудов на едока всегда было отсыпано в амбаре, отмерено и на семена. Гораздо легче была жатва машинным способом. Машинист сидит все же на беседке, хотя сбрасывание стеблей с полки не лёгкая для рук работа. Но машин в селе мало, да и сжать, их хозяева, едва успевали себе. Проще всех в селе можно было договориться с Петром Михеевичем Новосёловым, у которого была жнейка. Славный он человек, уж как - нибудь выкроит время и поможет. Помогал людям, в основном попавшим в беду, по болезни или ещё по какому - нибудь несчастью. Многие жатву проводили помочами. Подходит к воротам ограды проситель и с поклоном приглашает пожать батюшко хлебец. Каждый знал, где его полосы и на следующий день, взяв с собой серп, если была возможность, ехал на помочку. Званных, а порой и не званных собиралось так много, что к полудню, окончив жатву у одного, переходили всем народом на соседние полосы, не спрашивая, кто их хозяин. А вечером все помочане, с захребетниками, сходились к хозяину пировать. На столе была только капуста, хлеб, а у пасечников и мёд, и вдосталь, пива, от двух стаканов которого немели все члены тела, сознание мутилось, всплывали какие - либо обиды, вспыхивали ссоры, а за ними обязательные драки. Утром следующего дня с синяками приходили опохмеляться и просить друг у друга прощения.

* * *

Без льна так же не обходилось ни одно хозяйство. А как он красиво цветёт! Светло - синие густые мелкие лепестки на верхушках стеблей, умытые утренней росой, слегка покачиваясь, словно улыбаются. Таким он остаётся на весь день в пасмурную и дождливую погоду, но в солнечный день его цветочки закрываются. Мой отец любил ранним утром рассматривать этот живой ковёр, из узкой и длинной полоски, как будто нарисованной художником. Такие же крашеные ленточки на соседних полосках. Но рвать лён, когда он вызреет - это была самая грязная, в наклон работа. Ведь его рвали всегда в дождливую погоду, когда нельзя жать и убирать хлеб. Вырванный, головками в одну сторону, расстилали тонким слоем где - либо на отаву. Место, где постелен лён, для нас пастушков, было заповедно. Угоняй от сюда скотинку подальше, иначе наживёшь беды. Вот уж когда уберут со всех полей хлеб и поснимают вылежавшийся лён, коровьи охранники меньше следят за стадом. Свезут лён домой, тогда начинается трудоёмкая и пыльная работа. Сначала женщины сушат лён в банях и на моей памяти не один десяток бань, в том числе и наша, сгорела вместе со льном от недосмотра. Конечно, за это всегда винили баб. Высохший лен мяли, то - есть отделяли волокно от кострики. Потом трепали специально сделанными трепалами, После этого чесали на железных щётках. В зависимости от вида обработки куделю называли: отрепи, изгреби, пачеси и оставшееся чистое волокно. Пряли в ручную, перекручивали всё волокно женщины от семи лет и до старости. Пряли днём, пряли, при лампе ночью, пряли и в темноте. Пряжу из одинаковой кудели отдельно сматывали на пятичетвертовое мотовило, с которого снимали в полмотках. Иногда пряжу красили в нужный цвет. Потом развивали на воробах основу на стан для тканья. Устанавливали в комнате ткацкий станок, называемый кроснами. Ткали в две, в четыре и даже в двенадцать ниченок, красиво с узором, но чаще всего простой белый холст. А вытканный его надо было несколько раз мыть на реке да колотить вальком, да расстилать в огородах, чтобы отбеливался. И только потом шили нужные вещи Ходили с прялками и кума к куме и девки к своим подружкам. Вот приходят с прялками на весь день к куме Александре \ это к моей маме\ кума Евгения, кума Настасья, кума Кристина, да кума Елена, да кума Василиса. И наберётся этих кум до десятка, а то и больше. Хохот, говор, одна другую перебивают, не поймёшь, кто и что говорит. Косточки всей деревне перемоют, обо всё посплетничают.

Рассказывает кума Елена: - Прибегает ко мне Сонька, Аганькина сестра ей по секрету сказала, что с моим Ванюшкой сговорились вечером встретиться на гумне у Нехая. А у неё возьми да Егор приехай с мельницы, ну Аганюшка силь - виль да от мужа - то не ускочишь. Подходит урочный час, мой сидит и ногами сучит. А я и говорю ему, что снесу сито к Акулине, он знает - когда мы с ней встречаемся, то меньше часа не судачим. Я за дверь и через заборы напрямую на гумно к Нехаю. Уже темненько так было. Сижу, жду, а у самой сердце вот - вот выскочит. Слышу топ - топ и тихонько спрашивает: ты здесь, я тоже тихонько говорю - ага. А самою начал смех разбирать, не знаю, как утерпела. Ну, сделали мы своё дело, а я возьми да его укуси, да больно так, он зашипел, но стерпел. Ну, ты мол, подожди, я вперёд пойду. Подождала не много, прихожу домой, мой кобель делает вид, что уже спит. Утром спрашиваю, чё ето у тебя на шее. И тут не вытерпела и захохотала, да ему все и рассказала. Он разъярился, норовил мне по морде съездить, а потом тоже очень долго хохотал. Бабы смеялись, и каждая примеривала этот случай на свой лад.

Наверное, каждая из них дома больше бы напряла, чем на этих посиделках. Но пряжа была только поводом. Делали и так называемые, супрядки - это когда приходило несколько соседок и родственниц, и было это сродни помочам. За эту помощь хозяйка отводила в тот же вечер или в другой, стол с выпивкой. Прядильщицы приводили с собой на званый, заработанный вечер своих мужей.

* * *

Молотьба - завершающий этап всех трудовых процессов хлебороба. Ждёт мужик санного пути с морозцем, так как время для молотьбы - зима. Мой дедушка по отцу любил всё делать прочно и красиво. На сложенные им клади снопов, у самой дороги в половине горы Язёвского седла, проезжавшие мимо люди, всегда засматривались, удивлялись и хвалили: "Ну и мастер же Селивёрст, его клади словно смеются". А через дорогу свои клади делал тоже мой дедушка по матери, Родион, но разница в укладке была большая, уж той прямоты и ровности стен не было. Если бы посмотрели вы тогда на клади Василия Белькова или Ивана Чембулаткина и некоторых других горе - хзяев, то непременно бы улыбнулись. И вкось и вкривь, и сплошные карнизы. Но, надо отдать должное, хлеба у Белькова всегда были полные амбары, да и Чембулаткины не бедовали.

В селе для сушки снопов готовились овины: то каменку надо переложить, то колосники заменить. Сушилками пользовались, в том числе и мы. А сушили снопы пшеницы только тогда, когда выходили старые запасы. Готовились для молотьбы и тока. Расчищались, ровнялись, прикатывались. У многих в селе были тока крытые плотной крышей, застеленной соломой, обнесённых плотными стенами, с площадью разных размеров от четырёхсот кв. м. до двух тысяч. Некоторым хозяевам ежегодно приходилось расчищать под ток место в своих оградах. Удобства в этом мало, так - как после каждого снегопада или просто ветра снова расчищай и разметай.

Понизится температура до минус 25 - 30 градусов, тогда начинают обильно поливать ток, наморозится лёд - хорошо будет на нём молотить хлеб. Специально для полива гумна имели сорокаведёрные бочки. Чтобы полить ток, требовалось привезти с реки не менее четырёх пяти бочек. Вставали очень рано, задолго до рассвета, трудно сказать во сколько. Часы были у двух трёх человек, да у учителя в школе. Зажжет хозяйка жирник, сало или растительное масло с фитилём на глиняном блюдечке, пятилинейную лампу не жгли, экономили керосин, поставит на шосток, затопит печь и начинает готовить завтрак для мужиков. Хозяин, наскоро одевшись, выйдет на двор, почешет пониже спины, поглядит на небо и пойдёт задавать корм скоту, а на уме у него: хорошо бы к рассвету вернуться со снопами, да съездить по первопутку ещё разок. Звёзд на небе, как насыпано. День должен быт ведренный. Горячая лапша из самодельных сочней, или галушки, или сваренные в ночь мясные щи у хозяйки уже готовы. На столе булка или калач хлеба, а то и горячая, на каком - нибудь жире выпеченная лепёшка, кринка простокваши, луковица. Отец садится завтракать, а мать идет будить восьми или десяти летнего сына Гришку ли, Мишку ли, сынок должен ехать за снопами с отцом. Запрягают лошадей, сани с верёвками, привязаны бастрики, вилы, лопата. Воткнут в головку саней топор. Пока отец запрягает, сын покушает, за пазуху мать обязательно положит им калач.

В некоторых дворах слышится матерное мужицкое слово. Из открытых ворот выезжают на трёх, пяти, десяти, или как Павел Ваньков на двадцати запряженных лошадях. На первой отец, на последней Гришутка обязательно с длинным бичём. Пока едут селом, кобель Борзя предерётся с десятком собак. У клади, на отгребёное от снега место, подводишь лошадь, отец взбирается на верх и начинает сбрасывать снопы, а ты должен их разбрасывать на сани. По шесть снопов на ту и другую сторону саней, шесть рядов и воз готов. Начинает светать. Борзя ловит разбегающихся из клади мышей. Наложены все воза, едем домой. С седла спускаемся благополучно, слава Богу. Бывали случаи, что при спуске не только завёртки перервутся, но и оглобли переломаются, воз кувырком укатится под седло. Кряхтит мужик, сколько труда, пота, матерков. С этого же седла спускался один на четырёх лошадях, в гололедицу мой дедушка Селивёрст, не смог удержать лошадей, возы раскатились, он упал и разбился на смерть.

Привозят снопы и сразу на ток. Подростки бегут в хату погреться, да что - нибудь сладенькое съесть, а взрослые выстилают для молотьбы посад. В крытых токах по середине стоял столб. Вокруг этого столба раскладывают снопы в несколько рядов. Вязки у снопов перерезают. В один посад входит более пяти возов. В каждом хозяйстве только запряжных лошадей было по два и три, а во многих в два или три раза больше, да ещё и жеребят по нескольку. Вот взрослых лошадей и гоняют по кругу по этим снопам. Все стебли изомнутся в солому, которую граблями собирают, перетряхивают и уносят с тока. А зерно, вместе с мякиной, заворошат на средину. Снопы подвозят ежедневно и обмолачивают. Когда ворох с зерном становится большим, тогда молотьбу останавливают, и зерно от мякины отвеивают на веялке, до появления этого станка с лопастями, зерно от мякины отделяли на ветру лопатами. Сейчас смешно себе это представить. Если хороший урожай - то провеивали на два раза, только успевай, отгребай из - под барабана. Мужики довольны, работа спорится. Если урожай плох - мужики хмурые, злые. Ведь это плата за потраченный тяжелый труд всей семьи.

Подсчитывает мужик - измолотил он четыре посада по шестьдесят снопов. Всё что выросло на одной десятине, должно быть с каждого воза по пуду. Провеял ворох, стал мерить да возить в амбар, как янтарь пшеничка, намерял восемьдесят пудовок, а каждая пудовка один пуд десять фунтов. Значит, с десятины намолотил десять пудиков. Хорошо! Но бывало и по - другому. С такой же десятины соломы почти в два раза меньше, а когда стали веять, то отгребать легко, пшеничка зерном щупловата, начинает мужик мерить и получается у него тридцать сорок пудов. Как не возьмёт тут зло! Не хватит на год, чтобы прокормиться. Значит, придётся продавать какую - то скотину. Но такие неурожайные годы были редки. Хлебушко до колхозов не переводился.

Так и молотили по всей зиме до самой пасхи, а некоторые даже не успевали измолачивать, и на пашнях по всему лету до следующей зимы стояли скирды снопов. До революции и машинами молотили хлеб зимой. Сваживали домой все снопы разного хлеба, клали его в такие же клади, как в поле, подвозили по частям и устанавливали молотилки, объединялись в своеобразный кооператив, и по нескольку суток шёл гул с непроглядной пылью по всему селу. Позднее стали молотить и осенью до снегов в поле. Так делали на степи - молотили сразу после уборки в ригах, то - есть больших крытых наглухо соломой сараях, которые, как крепости, стояли на полях. Но степные сёла нельзя сравнивать с Тележихой, там и природные условия другие и молотилок больше, да и сеяли многие по сто десятин, а самое малое, при двух - трёх лошадях, разных культур засевали пять - восемь десятин. Интересная есть запись в книге "Горбатый медведь" Е. Пермяка. "От Татарска до Славгорода селения редки, деревянных домов мало, больше саманные, церквей совсем не видно, зато ветряных мельниц, как ни где, по пять десять мельниц возле маленькой деревеньки и не стоят, а машут крыльями, значит, есть, что молоть, да и вообще видно, что хлеб здесь едят, не оглядываясь". Кто сеял хлеб, у того он был. Разница в том - у кого больше, а у кого меньше. Зависело это от материальной мощности хозяйства.

В Тележихе саманных домов не было, хоть в одну комнату без сеней, хоть в три, хоть двухэтажный, а все были деревянные, так как кругом лес. Мельницы были не ветряные, а водяные и все они тоже крутили своими колёсами день и ночь. Значит, было, что молоть. Сеяли богатые, сеяли бедные, сеял хозяин десятину и своему батраку, который через два - три года имел уже хоть не большое, но своё хозяйство. Не сеяли некоторые мастеровые, они так говорили: я заплотничаю, я загончарничаю, я закую. И действительно, они получали плату хлебом или деньгами. Ведь сплошное враньё, что хлеб был только у богатых да кулаков. Это повторяет тот, кто не знает деревни, там не только не живал, а даже не бывал. Или говорит тот, кто подпевает этому вранью, стараясь нажить политический каптал. Были такие и раньше, есть они и сейчас, будут и потом. Я здесь перечислю, к примеру, несколько Тележихинских хозяйств, все они не богачи, а средние или даже ниже средних: Лубягин Дементий, Добрыгин Прокопий, Печёнкин Гордей, Уфимцев Пётр, Загайнов Николай, Черноталов Афанасий, Швецов Николай, Хомутов Дмитрий, Попов Иван, Бельков Афанасий, Волков Евстратий и около двухсот других. Все они всегда имели годовой запас, а то и более для прокормления семьи, и на посев, и только в годы каких - то стихий прикупали. Многие возили продавать хлеб на базары в Солонешное или Черный Ануй. Разумеется, запасы не такие, как у Зуева Николая, Печёнкина Меркурия, Деревнина Петра, Колесникова Игнатия, Белькова Василия, которые ежегодно сотнями пудов разного зерна перелопачивали в своих амбарах и выносили его сушить на солнце. Перечислю и считавшихся бедняками: Решетов Андрей, Кочегаров Федот, Хвостанцев Иван, Поспелов Сергей, Черноталов Василий, Диких Иван, Загайнов Фёдор,Загайнов Михаил, Шмаков Демьян, Доможиров Михаил, Тимофеев Иван и десятки других. Все они не безлошадные, хоть понемногу, но сеяли и ели свой хлеб, пусть на открытом току молоченный, не подсеянный, чёрный, но свой. Были в селе и лодыри, которые в годы Советской власти оказались при должностях, порой и высоких. Кобяков Дмитрий, Крапивкин Сергей, Сидоров Афонасий, Загайнов Агафон, Лунин Кирилл, Зубовы Фёдор и Фадей. Жили они в качестве приживальщиков у братьев или родителей, от работы устранялись, часто гуляли да резались в карты. Временами они куда - то уезжали, потом опять появлялись. И только Советская власть дала им возможность жить по - человечески.

* * *

Свой порядок был установлен хозяйками в приготовлении пищи, придерживались чередования кушаний из различных блюд в разные дни. Не у всех одинаково, а по достатку. Скот был во всех хозяйствах. Глубокой осенью, по морозу каждый резал, предназначенную на питание животину. Всё заготовленное мясо за зиму съедалось, хотя и кушали его не каждый день. Строго соблюдались два постных дня в неделю: среда и пятница. Не употребляли скоромное и в великий пост от масленицы до пасхи и в филипповки от заговения до рождества. В посты тоже кушать было что. Матушка - природа давала свои дары только бери - не ленись. Тут тебе ягоды и грибы, колба, батун, ревень, слизун. Каждый имел при своей усадьбе огород. Овощей садили много, на пашнях сеяли и горох, который размалывали и из муки делали кисели, из семени конопли и льна получали масло. Кто работал, у того было всё. А большинство наших отцов и дедов работали, если было нужно, день и ночь, не по часам, как в наши дни.

Рядом с домами были выкопаны погреба, редко один, больше два. В одном хранили овощи и картошку, в другом солонина. Если хранить всё в одном погребе, то вкусовые качества продуктов портятся. Летом в погреба ставили трёх - пяти ведёрные логуны с квасом, топлёное масло, разные молочные продукты и пр.

Женщины хозяйки большие выдумщицы, вся забота о приготовлении питания для семьи лежала на их плечах, знали они в этом толк. Опыт кулинарного мастерства передавался из поколения в поколение. В каждой избе была большая глинобитная русская печь, в небольших избушках она занимала четвёртую часть комнаты. Эта печь служила не только для отопления жилья, на ней грелись, спали и лечились. Длинна печи была от полутора до двух с половиной метров, протапливалась, как правило, по утрам один раз в сутки. Чтобы протопить складывали в неё пятнадцать двадцать поленьев, вот в ней - то всё пекли, варили, жарили и парили. Хлеб выпекался ежедневно. Обычно тесто заводили в ведёрной деревянной посудине. Заводили с вечера на дрожжах или опаре. Хозяйка не раз вставала ночью и перемешивала его, а утром раскатывала на большие доски - столешницы. Для средней семьи в шесть семь человек раскатывалось восемь десять калачей, до пяти булок да нескольких разных пирогов. Были семьи и по пятнадцать человек, где приходилось стряпать два раза в день. Как правило, каждый день меню было разное. Оно зависело от времени года и соблюдения постных дней. Пекли пироги с ягодами, картошкой, колбой, рыбой, грибами, капустой - это в постные дни, а в скоромные пекли с мясом, творогом и т.п. В праздничные дни стряпали шаньги, блины, варенчики - всё это на топлёном масле. А какие вкусные выпекались на яйцах каральки!

В зажиточных домах кухня была в нижних этажах, к ней примыкала кладовая и погреб. Кухонная посуда была в основном гончарная. Для варки щей, каши были горшки, для молока имелись десятками и даже сотнями кринки, для сметаны и масла были специальные большого размера колыванки, для выпечки яиц, творожниц, картовниц глубокие сковороды. Для варки сусла, пива, кваса у каждой хозяйки имелись ведёрные гончарные ёмкости - корчаги.

После выпечки хлеба в печку ставились вариться разного размера чугуны и горшки со щами и мясом, картошкой, квашеной капустой и луком. Варилась и каша из ободранного ячменя на квасу, которую кушали со сметаной \называли толстые щи\. Были и постные щи с грибами, пшеном, картофелем, приправленные растительным маслом, а иногда толчёным конопляным семенем, отцеженном от шелухи. Борщи у нас не варили совсем и лук не поджаривали. Щи томлёные в русской печи имели особый вкус и аромат, каких теперь ни на какой плите не сваришь. Кроме щей и разных каш в печи пеклись яичницы, лапшенники, картовницы, творожницы - всё это приправлялось яйцами, сметаной маслом. В больших сковородах пропекалось, подрумянивалось, и было горячее до самого вечера. Зимой и летом в молостные дни в больших чугунах готовилось жаркое. В жаровни закладывался целый поросёнок \ососок\ или нарубленные куски баранины, или скотского мяса. А во время тяжелых полевых работ резали петухов гусей и уток и из птичьего мяса готовили разные блюда. Да разве можно перечислить всё то, что кушали до Советской власти. О прежнем питании сейчас уже мало кто имеет представление. Готовили наши бабушки, и матери не ленились, мастерицы на это были, да и было из чего. Не бегали с сумками и не стояли в очередях.

* * *

По воскресениям вся молодёжь для игр собирались в своих краях. У взрослой молодёжи свои игры, у нас свои. Взрослые парни и девушки с пасхи и до глубокой осени собирались на полянки, которых в селе было три. Одна из них была на горке возле кладбища, вторая на горке, от старой сборни, в сторону Будачихи. Третья полянка была в нижнем краю. Подростками мы любовались их играми, я и сейчас помню ребят и девушек, собиравшихся на эти полянки. Девушки, как правило, разодеты в разноцветные кашемировые платья и цветастые платки, с шелковыми лентами в косах, с кольцами чуть не на всех пальцах. Как на подбор все кровь с молоком, в обе щёки румянец. Мы очень завидовали ребятам, как они целовали тех красавиц, но через несколько лет подросли не хуже и на нашу долю. И были игры. В любой игре без целования в сахарные уста не обходилось, и девки больше любили сами целовать ребят. В ненастные дни мы собирались на крыльцо артельной лавки. Любо и приятно было смотреть издали на всю эту молодую, пышущую здоровьем, жизнерадостную, розовощёкую ватагу, на которой всё как бы горело, переливалось, искрилось. Что ни одёжина, то и свой цвет. Но так одевались не все, были и в ситцевине. Во всех играх обязательной была гармоника. В селе было две однорядки, и умели на них играть Алёша Харламов и Миша Бельков. Любили девушки плясать и петь под гармонь, так и ходили за гармонистами. Но в подросшем нашем поколении гармошек было уже несколько, в том числе и у меня, и играл я на ней хлёстко, и девки тоже ходили за мной. В зимнее время несколько ребят складывались и откупали у кого - либо из бедняков комнату под игрище. Несколько лет подряд пускала вдова - старуха Езекеевна. Платили ей и деньгами и продуктами и дровами и сеном, кто чем мог. Откупали с рождества до масленицы. Такое же было веселье у молодёжи и в нижнем краю. Ребята и девчата с одного края в другой зачастую на полянки ходили в гости. Ссоры и драки между парнями были редкими. Более зажиточные на своих запряженных в кошевки сытых красивых лошадях, с перевязанными лентами хвостами, в збруе под набором, катали девчат, завозили к себе домой пить чай. Делалось это по согласию с матерью с целью высмотреть невесту. А как весело проводили всю неделю масленицы! Заранее кормили верховых лошадей, украшали их гривы и хвосты разноцветными лентами. Начиная с пятницы верхами на заседланных катались по улицам по всему дню, и парни и девчата. Пьянства среди молодёжи никакого не было.

Переплелось родством село, как древесная поросль побегами. Не понять, не разобрать, но считаются роднёй. У каждого семейства дети, внуки, зятевья, снохи, братья и сёстры, родные и двоюродные, сваты у которых своя кровная родня. Бывало спросишь, а по кому он родня, пол деревни переберёт пока доберётся до твоей ветви. Невест брали и в своей деревне , и в соседних.

В свадебных обрядах воплощена национальная поэзия, что ни песня, что ни припевка, то поэма, в каждой из них вложены национальные черты, каждая к месту и ко времени, каждая насыщена эмоциональным чувством. Ни где они не записаны, ни кем не утверждёны, но люди их знали от начала до конца. В старые времена в своём ли селе или из других деревень приходили или приезжали сваты - родители. Иногда родственники и специальные свахи без жениха, знакомились с родителями невесты, высматривали и девку, и если она им понравится, то начинали разговор о сватовстве. Жених с невестой не редко не знали друг друга, Были и такие случаи, что жених был или хромой, или кривой, или заика, ну одним словом рожа, безобразней некуда. Но родители были первые богачи не только в своём селе, но и во всей волости. С такими каждому было лестно породниться. Родительская воля была закон, перечить не осмеливались - проклянут. Насильно выдавали за не милого и приговаривали, что с лица воду не пить, стерпится - слюбится. Но когда скрывать было нечего, приезжали свататься с женихом. У всех было принято, сватать даже в соседний двор ехали на красиво убранных лошадях. Сами тоже одевались в лучшие одежды, как в самый большой праздник. Если не было хорошего своего, то для таких случаев брали у родственников или соседей. Особенно оказывали такую помощь лошадьми с самой лучшей упряжью.

Вот подкатывают на паре вороных к дому невесты. Отец или дядя жениха распахивает ворота и въезжает эта пара в ограду. На козлах правит жених, сзади сидит мать или тётя. Идут в комнату - впереди отец, за ним сын и замыкающей мать. Переступая порог в сени, все перекрестятся. Хозяева уже знают, что это сваты, встречать не идут, невеста уходит в другую комнату. Заходят сваты с женихом, пройдут подальше полатей, помолятся на иконы и приветствуют хозяев: "Ночевали здорово все крещёные, хозяин, хозяюшка с детками" Хозяин отвечает: "Милости просим, садитесь на лавочку, гостями будете". После этой церемонии сваты садятся, и начинается между ними разговор самобытных, порой не грамотных, и по - своему хитроватых людей. Всё - то у них продумано и ко всякому долу прилажено. В разговоре масса иносказаний. За словом в карман не лезли и не впопад ответа не давали. Естественно сваты всё знали о родителях невесты. Так вот, - смотрит в упор на хозяев отец жениха и продолжает: - Добрая слава по миру шла и до нас дошла. Будто бы летала поднебесью лебедь белая полногрудая. Узорил эту красавицу наш ясен сокол Агафон Фотеевич. Метнулся он в высь стрелой, да не смог поймать той лебёдушки. Закогтила она ему ретивое сердечушко, шибко ему полюбилася. А скрылась она вот в этой вашей хоромине. Покажите нам её, мы хотели бы сосватать, раскрасавицу. А Вас, Пахом Сидорович и Лукерья Кирьяновна, слёзно просим их благословить". Жених сидел не шевелясь, невесту он знал, она ему очень нравилась, и был уверен, что она согласна будет пойти за него замуж, с замиранием сердца ждал только ответа её родителей, не известно, что у них на уме. Переглянулись между собой хозяева, в их глазах читалось молчаливое согласие, сватов они знали, как людей хороших, работящих, с крепким хозяйством, но нельзя же сразу сказать, что согласны. Положено поотнекиваться, высказать какие - то причины, пусть и маловажные. Почесав своей пятернёй затылок, хозяин изрекает: - Какая она невеста, молода ещё, да и парень ваш тоже не остарок, пусть ещё погуляет. Заговорила мать жениха - Фёкла Ферапонтовна: - Вот и хорошо Пахом Сидорович, что они не остарки, давайте оженим их, слюбятся смолоду. Ведь мы с тобой Лукерья Кирьяновна тоже не по семнадцатому годку вылетели за своих - то соколов и, слава Богу, живём разве плохо, в пример детям и соседям. Ни чем не обидим вашу дочь. Агафоша у нас парень не балованный смиренный. Надо спросить невесту, что она скажет, покличь её, отец. С намазанными коровьим маслом волосами, с раскрасневшимся лицом, в три ряда на шее бус, не много веснушчатая, полная, приземистая, симпатичная, вышла к сватам невеста, низко поклонилась, села возле матери, украдкой взглянула на жениха, её. сердце словно выскочить и улететь хочет. Пойдёшь ли ты, Секлетья Пахомовна, за нашего Агафошу, нравиться ли он тебе? спросил отец жениха. Ещё больше покраснела невеста.

- Ну, скажи, чего молчишь, если не согласна, так и скажи.

- Если тятя с мамой отдадут, так я согласна, - и сразу же разрыдалась. Значит, сватовство состоялось. Жених с невестой уходят во вторую комнату. Отец жениха вынимает бутылку водки, а мать, привезённую закуску и ставят всё на стол. Хозяева приглашают сватов за стол и за выпивкой начинаются, так называемые, заручины. Между отцами пойдёт торг. Подвыпив Пахом Сидорович запросил за дочь двести рублей и стал расхваливать её. Золото, мол, девка, всё умеет делать - и косит, и жнёт, и моет, и стирает, такую поискать.

- Да хватит тебе, - одёрнула его жена, - захмелел и Фотей Амосович.

- Дорогой Пахом Сидорович, много ты запросил, много. Ведь мы не какие - нибудь богачи. Всё это нашим детям. Слов нет, нравиться нам Секлетинья Пахомовна, но много ты заворотил, ведь она не заводская кобыла. Давай грех пополам, да и делу конец. Вот тебе сто солкашей и больше ни гроша не могу, верь, больше денег нет.

-Прибавь ещё четвертную и бог с тобой Фотей Амосович, ну не жалей.

- Так и быть, сто с четвертинкой и по рукам.

Торг с запросом состоялся. Потом пошёл торг о наделе невесты.

- За Секлетешей даю серого мерина и Голубуху с жеребёнком с хомутами и дровнями. Однорогую Синюху, корова она добрая и не так старая, две овечки с ягнятами. После продолжительной рядки, пришлось Пахому Сидоровичу серого мерина, что был кривой, заменить на молодого рыжего и дать ещё двухлетнюю стельную тёлку. Выряжено и несение - на две парочки кашемира, плюшевый полусак, ботинки с калошами. Лукерья Кирьяновна сказала, что отдаёт дочери гусиху с гусятами, камлотовое тёплое пальто, две цветные шёлковые шали, перину с двумя подушками и несколько труб холста, и ещё много другой разной рухляди. С этого момента у тех и у других пойдёт подготовка к свадьбе, будут варить десяти ведёрные лагуны пива, накупят по нескольку четвертей водки, заколят по нескольку животин на мясо, настряпают и заморозят тысячи пельменей, понаварят сдобы в масле, на сметане с яйцами, накупят рыбы на пироги. Столы будут ломиться от разных яств, постараются не ударить в грязь лицом, как те, так и другие. Упросят родственников и соседей помочь отвести свадьбу, на которой с той и с другой стороны будет, по меньшей мере, по полсотни человек.

Невеста приглашает на всю неделю пяток подружек, которые будут тут жить, помогать что - то шить, стряпать. Каждый день жених должен ездить к невесте и катать её с подругами, возить подарки. Каждый вечер на этом девишнике приходит и играет молодёжь. Подружки припевают парней - на подносе подают рюмку водки и поют, называя парня по имени отчеству,

- Ты пожалуй - ка, Василий Николаевич, выпей - ка от нас красных девушек, да положи нам не скупися. Слышим денежки в кармашке шевелятся, серебро на ребро становится, а нам девушкам денежки надо, на белые да на белила, на алые, да на румяна. Водка выпивается, деньги кладут на поднос. Подружки невесты развозят по селу девью красоту - такая была песня. В предпоследний день невесту подружки ведут мыть в баню. Вокруг бани собирается не мало ребят, бросают в окошко снег, хохот, визг, крик.

Заранее надо договориться с попом о венчании. Идёт Фотей Амосович и с низким поклоном:

-Батюшка, как бы обвенчать сына, берём за него вот такую - то девку.

Знает обоих родителей поп, но надо содрать за обряд.

-Асколько годов - то?

-Маленько не хватает, батюшка, сделай милость, в долгу не будем.

-Ладно, давай сто рублей да привезёшь два воза сена.

Вопрос улажен. Ещё нужно как - то поласковее попросить дружку Петра Фёдоровича, хоть он на всех свадьбах дружит, но как знать, вдруг да не захочет, знают его во многих сёлах и многие зовут. Уж у него всегда порядок, ни кто, ни жениха, ни невесту не изурочит. А то мало ли что бывает. Ведь ходит же такая молва по деревне, что когда деда Мартела, ещё молодого женили, дружка - то видать не знал никаких наговоров. Надо что - то делать с молодухой - то, а жених - то, как старый мерин. Да ладно бабка Меланья надоумила снять с молодухи рубаху и осмотреть. Ведь нашли в подоле - то иголку с чёрной навощенной ниткой, а когда убрали это, у жениха всё пошло, как по маслу.

Последний вечер играют и веселятся на девичнике у невесты, завтра свадьба. Эту последнюю ночь в родительском доме невеста с подружками почти не спят. Приезд за невестой называется браньё - занимательный момент этой церемонии, с одной стороны разудало весёлой, с другой печально - грустной. Всё обставлено торжественно, картинно, ничего лишнего, во всём порядок. Приезжают родители и родственники с женихом за невестой, на пяти парах не менее, а иногда и на тройках, сбруя блестит, на дугах колокольцы, на шорках ширкунцы, вожжи браные гарусом. С собой взято несколько четвертей водки, многим надо подавать. Дружка обходит вокруг лошадей - это он якобы ставит "железный тын". Жениха со всеми приезжанами встречают и садят за стол. Жених рядом с невестой, а возле неё младший брат или племянник с ремённой плетью, на которой привязан колокольчик и десятка два ленточек. Это он должен продать косу своей сестры. Отец жениха наливает всем стаканы, подаёт, все пьют. В налитый стакан, продающего косу, кладут серебряный рубль о он, помахивая плёткой, кричит: "Без монеты косы нету, без пятитки не пойдёт, без покрышки мышь пойдет!" Чтобы скорее закончить всю эту процедуру, стакан накрывают пятёркой. Тогда плеть передаётся жениху, все выходят из - за стола, ведут невесту и едут на венчание в церковь. Возле окон и у ворот стрельба, стрельцам подают водки. Поперёк дороги в нескольких местах натянуты верёвки - тоже подавай водки. Таков был неизменный порядок. Сразу после увоза невесты кто - либо из родственников складывает всё её личное имущество, и везут в дом жениха - называется "глухой воз". В воротах и во всех дверях стараются за всё задеть, что, мол, никак нейдёт, значит, надо дать денег и подать водки за доставку. Вслед за этим и отправляются все приглашённые со стороны невесты. Назавтра молодые отводят, так называемые "столы". Пекутся горы блинов, молодые лично объезжают всех родственников и приглашают на блины. По всему селу звучат колокольчики и ширкунчики. Все собравшиеся стараются, как можно больше насорить деньгами в комнатах, молодуха пометает. В богатых семьях иногда набрасывают не одну сотню рублей. На это можно было раньше обзавестись хозяйством. Кроме того, на "столы" клали животных и птицу. Гуляли три, пять дней на стороне жениха, а потом столько же на стороне невесты. Иногда свадебные гулянки тянулись по две недели, и было, что пить есть. Нередки ссоры и драки. Заспорят между собой какие - нибудь сваты, один утверждает, что лучше его Воронка во всей волости нет, а другой доказывает, что против его кобылы Рыжухи - Воронко тьфу. От оскорбительных слов к вороткам от воротков к кулакам и взбудоражат всю компанию.

Но были сватания и свадьбы по - другому. Приезжает с сеном домой Никифор с братом Самсоном, а младший братишка, лёжа на полатях, нараспев тянет тоненьким голоском

- Ага, добился, тебя сегодня женить будут.

Мать подала чистое холщёвое белье и послала в баню. Что бы это такое - гадал Никифор. После бани пообедали, велели лучше одеться, оделись и мать с отцом. Сели в кошеву, Никифор за вожжи. Когда выехали за мост, отец велел повернуть направо. Подъехали к дому Агеича, остановились, все направились в дом. Тогда доходит до Никифора, что приехали за него сватать Дуньку. Ну уж, дудки, чтоб я женился на этой буграстой каракатице, думает он про себя. Отец Никифора знал порядок, умел и нужные слова к месту сказать. Перекрестились на медные образа, которых в переднем углу на божнице стояло побольше десятка, поздоровались по христианскому обычаю и объяснили, зачем пожаловали. Жениха отправили во вторую комнату к невесте, а старики стали договариваться. Никифор спрашивает невесту:

-Ты что - нибудь, Авдотья, думаешь?

-А что мне думать?

- Я, всё равно с тобой жить не буду, я тебя не люблю. Если вызовут нас на круг, так и скажи, что не пойдёшь. Даже ни одной ночи с тобой спать не буду.

Тут их позвали. Авдотья, как переступила порог, так со злостью грубо сказала, что замуж не пойдёт и, даже притопнула ногой. А Никифор уже отвязывал на улице коня.

На пути к дому отец сказал:

- Ну и черт с ними, кичатся своим богатством, не захотели родниться.

А бывало и такое. Просватали Настью Родионову за парня однодеревенского, но он ей не нравился, а что поделаешь, отдали родители и помалкивай. А Настья дружила с Тарасом. Ну, целую неделю веселье на девичнике у невесты. Родители того и другого богатые. Свадьбу справляли пышно. За одно венчание попу отдали двести рублей. А после венца, как известно, жених увёз её к себе домой, куда был приглашен весь цвет села - староста, писарь, поп с дьяконом и псаломщиком. Жениха с невестой посадили рядом за стол в передний угол. В двух больших комнатах стоят столы с разносолами. Уже изрядно хлебнули. Тарас через подруг вызвал Настью на улицу, посадил на седло перед собой и был таков. Свадьба ждёт - пождёт, кинулись искать, а невесты след простыл. Был превеликий скандал, гости разъехались, батька "зело настебался". А Тарас с Настей уехали в Калиниху, через месяц вернулись в своё село, через какое - то время родители их простили, и они век свой прожили вместе.

*** Очень долгое время в селе не было настоящей церкви, совершать обряды, особенно венчание, приходилось ездить в Сибирячиху, или в Михайловку, и даже в Коробейниково. Население с каждым годом росло, свадеб становилось всё больше, без венца девки замуж не шли, хотя и не все были верующие. Были и старообрядцы, которые не признавали официальную церковь, их ещё называли нецерковниками, они крестились двумя перстами, молились на складные медные иконы и распятие, которые, как и у всех, стояли на божницах, в переднем углу перед столом. В церковь они не ходили, икон на дому, во время обхода, не принимали и все обряды: крещение, соборование, причащение, отпевание, исповедание и прочее были у них по - своему и дома. Такие семьи имели свою посуду, за что назывались чашечниками немоляками. Другая же группа жителей, имела у себя дома смешанные иконы и медные и деревянные. В церковь ходили не многие, а также и икон с обходом у себя принимали редкие, но обряды совершали многие. Половина селян были рьяные церковники, в основном не местные, а приехавшие из России. Большинство из них проживали в нижнем краю, это Ерутины, Юрковы, Косинцевы, Шумиловы, Беляевы, Чембулаткины, Хлыстиковы, Карнауховы, Уфимцевы, и другие. Главы этих семей были первыми запевалами в проведении всех религиозных празднеств, участвовали во всех шествиях с иконами по дворам и по полям с молитвами к богу, чтобы дал хороший урожай. Были и такие, как Яков Алексеевич Зуев, у него была своя религия, вроде толстовской, икон, попа, церковной службы не признавал, а Василий Иванович Бронников был атеист, он не признавал ни какой религии, отрицал всякое существование богов.

До постройки новой церкви все мелкие обряды совершались наезжавшими попами в старом молельном домишке. Крещение, зачастую проводилось в частных домах, так как в ветхой молельной зимой ни когда не было плюсовой температуры. Иногда священник не приезжал несколько недель, то крестить сразу приносили до десятка и более детишек. Так был крещён и я, и моя жена. Натуроплата за труд попу - зерно разное, битая птица, масло, яйца и пр. увозилось на общественных подводах к батюшке домой, а сам он многими приглашался откушать хлеба соли. Верующие почитали своего батюшку. Усаживая в телегу или кошеву, клали под него подушку и от всей души приговаривали: "Это тебе батюшка под жопу, чтобы мягче было". И не редко бывало, как Солонешенский поп Михаил Павский, так накушается, что потеряет и крест, не лучше его был и отец Василий из Соловьихи.

В 1909 году на сельском сходе решили строить новую церковь. Созданная комиссия из трёх человек, должна была найти подрядчика и договориться о цене, произвести раскладку денежных средств на постройку, приобретение икон, всего оборудования. На сходе было постановлено, с каждого двора привезти по одной лесине, особо было поручено доставить окладники. Были посланы от села два старика с кружкой по сбору средств на строительство. Они должны были объехать Бащелакскую и Сибирячихинскую волости.

В то время известным на весь уезд подрядчиком был некто Панков, проживал он в Бийске, большинство церквей по сёлам были построены его артелью. В скором времени артель Панкова, во главе с ним, прибыла в Тележиху. Там были плотники, каменщики, печники, столяры, жестянщики, пильщики и даже художник. Перед закладкой, место, где будет церковь, святили. На это торжественное мероприятие приезжал из города благочинный и около десятка священников из разных сёл. В тот день лил сильный дождь. На шестах натянули палатку, под которой для службы был возведён помост. Камень плитняк ломали у Маральего щебня, из которого сделали фундамент. Мы, дети, ежедневно играли на возводимых стенах и лесах. Строительство было закончено в 1911 году. На иконостас было привезено из города несколько икон, а другие были написаны художниками артели. В тайной вечери, вторым от Христа, был нарисован Василий Иванович Бронников. Долгое время среди верующих ходили разговоры, что художник был такой же безбожник, как и Василий Иванович. И ни один раз они вместе выпивали, так как оба были большими любителями выпить. Пышная церемония была устроена в честь поднятия колоколов. Всего на колокольне их шесть, они были разной величины, звук у них очень мелодичный. Самый большой весил двадцать пять пудов, а язык его, один пуд пять фунтов. Когда поднимали большой колокол, то порвались верёвки, многие мужики, падая поушибались, краем колокола вышибло часть бревна в стене. Когда вторично стали поднимать, то много было острот - "Эй, снохачи отойдите!" или "Надо было попа в бане вымыть..." и т.д. Но богомольные старушки, падение колокола объясняли, как дурное предзнаменование. И действительно, церковь простояла не долго. Случилась революция, безбожники пришли к власти и все православные церкви в волости разрушили.

Наконец, церковь была полностью построена. Храм шестиглавый, купола красились зелёной краской, кресты обиты нержавеющей жестью. Торжественные службы, особенно на пасху или рождество, с громовым разноголосым пением, с иллюминацией в ночное время, со всеми зажженными люстрами и подсвечниками, со сверкающим золотом и серебром одеянием, даже у неверующих вызывали смирение. Священника Моисея прислали только в 1914 году, для него обществом был перевезён и поставлен против церкви дом, который купили у Фёдора Шмакова. Община избрала церковный совет во главе с председателем Лукой Агаповичем Косинцевым, который пробыл до 1922 года. В том же четырнадцатом году приехал, с немалой оравой малолетних детишек, псаломщик Ефим Петрович Тимаков. Вскоре из Солонешного переехал на жительство семидесятилетний старик портной Александр Свиридов. В Солонешном он возглавлял церковный хор, и в Тележихе при церкви создал многочисленный хор из мужчин и женщин и юношей. Он обладал сильным басом, а дочь его, Татьяна, на редкость звучным дискантом. В хоре участвовало до двадцати пяти человек. Пение было нотным.

Для священника была отведена самая лучшая земля - почти вся грива между Третьим и Четвёртым ключами. Там ему общиной сеяли, убирали и молотили и готовое зерно засыпали в его амбар. Так же косили сено и привозили во двор. Псаломщик тоже пользовался этой землёй, но обрабатывал её сам. Какое жалование они получали и откуда - не знаю, но какие - то доли брали из церковных доходов. Кроме того, два раза в год, в пасху с иконами и крещение с крестом, обходили по дворам, и каждый должен был им что - либо подавать. Одних варёных яиц тысячи собирали, делили между собой и засаливали в кадки, перепадал добрый куш и руководителю хора. Наш поп Моисей был злой, но не пьяница. Мы ученики вместе с учителем обязаны были ходить в церковь к обедне, в праздники и по воскресениям. Два ученика Кузьма Ерутин и Семён Решетов прислуживали в алтаре. Им сшили подрясники, как у попа риза, во время службы они их надевали. Мы же, третьеклассники, по очереди читали в алтаре поминальники, за что каждому из нас давал по пятаку поп или староста. На этот пятак мы покупали по десять грошовых длинных с рясками конфет. Учеников в церковь водили строем, ставили рядами перед правым клиросом.

В марте 1917 года вернулись солдаты, которые всё время были на фронте. Они были революционно настроены. На пасху в церковь пришли Ефрем Ричков, Николай Швецов, Яков Белоногов и Никифор Карнаухов, они стояли на паперти, и когда поп запел: "За благочестивейшего, самодержавнейшего нашего государя...", то солдаты в один голос на него закричали, чтобы несмел молиться за царя, тогда батюшка запел - за христолюбивое воинство. В толпе молящихся пошел ропот, одни были недовольны, другие одобряли. По всему чувствовалось, что атмосфера была не в пользу старого мира.

Из важных событий в то время на моей памяти остался приезд архирея. Много он доставил хлопот сельскому начальству и всем жителям. Всех выгоняли на ремонт дорог и на его встречу. Полдня звонили во все колокола. Тогда почти ежегодно из города по многим сёлам носили на себе пятипудового Пантелеймона - икону нарисованную на деревянной доске под стеклом, на четырёх подставках - ногах, прикреплённых к иконе шарнирами. Впрягались дюжие мужики, как лошади в оглобли, и тащили из Солонешного за двадцать вёрст. Возглавлял эту процессию благочинный отец Серафим Никонов из Черновой. Был сборный хор монашек Улалинского и Бийского монастырей. Шли и старики монахи, которые продавали разные божественные атрибуты, вплоть до ржавых гвоздей да щепочек от гроба господня с Афонских гор.

На встречу далеко за село выходили с иконами, хоругвями во главе с попом. Пели, кто во что горазд. Многие почему - то плакали. В селе были и юродивые. Они бросались под Пантелеймона и кричали, что попало. Например, Решетова Артамоновна, если что не по ней она как курица кричала: "Етиба". Даже если скажут ей, что чай кирпичный, она пить не будет и заетибакает. Были и другие с подобными причудами, а вот когда случилась Советская власть - все они придуриваться перестали.

* * *

Столетиями всасывалась с материнским молоком нравоучительная христианская заповедь: "Чти отца своего и матерь свою, да благостен и долголетен будешь на земле"! Будешь ли благостен и долголетен не известно, но родителей любили, почитали, уважали и слушались. Как бы то ни было, а на вере крепко держались нравственные устои. Очень действовало и такое изречение: "Не будешь слушаться родителей - не будет тебе счастья". Не только любили и уважали при жизни дедушку, бабушку, отца, мать, братьев, сестёр, но и дальних родственников. И очень чтили память об умерших.

На моей памяти некоторые старики изготовляли для своих похорон долблёнки - выдолбленные деревянные колоды из лиственницы, дерева очень крепкого. Такие колоды хранили на чердаках, некоторые даже спали в них. Заранее готовили себя к смерти и, ежедневно истово молясь на медяшки или на нарисованные деревяшки, усердно выпрашивая у бога царство небесное. Наивнейшие, старые дети! Домовины для жительства в потустороннем мире были заготовлены у Родиона Пермякова и Ивана Никоновича Шмакова. Но в основном хоронили в сколоченных из досок гробах. Раньше похороны пожилых людей или стариков было явлением редким, но не было дня, чтобы не хоронили в какой - либо семье ребёнка.

Прежде чем захоронить, нужно было договориться со священником, чтобы он отпел в церкви умершего, и за это нужно было внести установленную плату, купить для покойника "венчик". Кто побогаче, то хоронили с выносом. Гроб с покойником несли из дома в церковь, там его поп отпевал, из церкви до кладбища, под редкий очерёдный перезвон колоколов, во главе с попом, псаломщиком и певчим хором все медленно шли к могилам. Священник и хор пели евангельские псалмы. Но такая похоронная церемония стоила не дёшево, не каждый мог с такими почестями отправить на тот свет своих предков. При погребении каждый бросал в могилу на гроб горсть земли, ставили шести или восьмиконечный крест из лиственного дерева, некоторые прикрепляли иконку. Кое - где среди крестов виднелись заострённые вверху разного размера колышки - они ставились, вместо крестов, на могилках умерших не окрещённых ребятишек. После похорон все приглашались на обед - помянуть умершего, за столом подавали медные монеты, взрослым разные вещи в память по покойному, обязательно брали и ложки, которыми кто кушал. Поп с причтом за особым столом, особое им было подаяние с угощением. Водки ни когда не было, как это водится сейчас. Оградки на могилах ставили очень не многие. На всё село было лишь шесть оградок из штакетника. Так же и каких - либо насаждений деревьев или цветов не производили. Только на двух могилах красовались выросшие случайно две очень красивые берёзы.

Кладбищ в селе было два. Одно из них большее на горе против школы, пологим скатом в сторону речки Тележихи, где и сейчас, а другое было на чистом небольшом склоне Первого ключа. На большом, похоронены мой дедушка, отец, семь братьев, восемь сестёр, сын и дочь. Там же покоятся дедушка и бабушка, сестрёнки и братишки моей второй жены. На втором были захоронены дедушка, и бабушка по матери, и многие другие родственники. Оба кладбища были обнесены изгородью в столбах или прочных кольях. На каждом были ворота, которые открывались только когда вносили покойника. За исправностью оград строго следили сельские начальники: десятские, сотские во главе со старостой. Кроме домашней птицы, никакие животные на территорию кладбища не попадали. Эти места для живых были священны, к ним относились с суеверным уважением, действительно чувствовалась "любовь к отеческим гробам". На могилках росла пышная трава, много полевых цветов и ягод. Но ягоды не брали, и домой не приносили. Не помню ни одного случая, чтобы кто - нибудь из озорства ломал кресты или изгородь.* Исстари по православному обряду были установлены специальные дни для поминовения умерших. Первый вторник после пасхи считался родительским днём. В каждом доме к этому готовились. Хозяйки варили и красили яйца, пекли пирожки и ватрушки, распаривали в воде и на меду небольшое количество зёрен пшеницы или риса - всё это утром несли к службе в церковь, часть раздавали там, а часть на могилах, куда шли после окончания церковной службы весь народ во главе со священником. Кроме всеобщего поминального вторника были установлены церковью родительские субботы. В эти дни так же проводились церковные службы и напоминалось верующим о их обязанности по отношению к умершим. Так же по домам варилось и пеклось и всё приготовленное уносилось в церковь и раздавалось со словами: "Помяните родителей" и принимающий, осенив себя крестом, брал и отвечал: "Дай им господи царство небесное". В каждой семье были заведены поминальники - не большого формата книжечки в десять листиков, которые продавались в церкви. В эти поминальные списки и вносили всех умерших взрослых и малых. В родительские дни их несли в церковь, там собирали сборщики из прихожан, уносили, вместе с подаянием в алтарь, клали в левом углу на стол. Чтобы прочитать многие сотни поминальников, выделяли трёх - четырёх школьников. Неоднократно приходилось и мне переворачивать души умерших. Да, всё это было. Сейчас уж нет той любви не только к умершим родителям, но и к живым. Изгороди с кладбищ растащены, по могилам гуляет скот. Да и само кладбище при Советской власти распахали и посеняли кукурузу. Что мало было земли?

Многое я недосказал и невысказал, многое упущено или забыто. Каждый двор жил по - своему. В каждой семье были своё горе и трудности, своё веселье и радости. Далее в своих воспоминаниях я не буду умышленно что - то прибавлять, чего не было, не буду скрывать, что было. Если где - либо, в чем - то была допущена ошибка, которая принесла не пользу, а вред, об этом замалчивать нельзя. Следующие поколения должны знать о прошлой жизни, не допускать в устройстве общества ошибок. За последние пятьдесят лет лицо деревни совершенно изменилось. И надо сказать, что с точки зрения экономической, изменения далеко не в лучшую сторону. Если районные центры растут, то посеместно уже исчезают деревни и посёлки. Количество населения с каждым годом становится меньше. Ведь в Тележихе до революции было около четырёхсот хозяйств, а на 1 января 1970 года осталось только сто семьдесят девять дворов. Было только мужского пола детей и юношей от 12 до 25 лет - 209 человек, мужчин от 25 до 50 лет - 314 человек, стариков от 50до ста и выше - 110 человек. Значит всего 633 мужика, не считая мальчиков до 12 лет и людей женского пола. На 1 января 1970 года всего населения осталось пятьсот девяносто восемь человек. Коров в селе 123 штуки, лошадей три, овец 425, свиней 131 - это в личном пользовании. Не так много и совхозного скота. Против старого времени всего не более десяти - пятнадцати процентов. Гибель деревень это беда, которую мы ещё до конца не осознаём. Очевидно, что в наших законах или в управлении что - то не доработано, а быть может "переработано". Было одиннадцать мельниц, а сейчас ни одной, и печёный хлеб возят на тракторе из Солонешного за двадцать километров ежедневно. Ликвидированы вокруг Тележихи посёлки, разломаны и сожжены все пятьдесят заимок. Всё это рушить не было необходимости. Кто виноват???

-------------------------------------------------------------------------------------------------

-- При Советской власти эти могилки распахали и засеяли кукурузой, а сейчас здесь чистое поле. Что земли было мало?

ЧАСТЬ 2

. Почти из каждого дома отец, сын или брат на войне. Все семьи со своими фронтовиками ведут переписку. Грамотные остались в селе только ученики. Отбоя от солдаток не было, по воскресеньям даже прятаться от них приходилось. Иные дни, не выходя из-за стола, доводилось написать не менее десяти писем. Обычно они начинались так: "Здравствуй, дорогой мой супруг Михей Арефьевич, это пишет тебе твоя супруга Акулина Корниловна, посылает тебе низкий поклон от бела лица до сырой земли. Еще низкий поклон от дочери Аксиньи, еще низкий поклон от дочери Секлетиньи, еще от сына Мирона, да от сына Ионы, да еще низкий поклон от твоей драгоценной мамаши Милодоры Феофановны, она шлет родительское благословение. Посылают тебе по низкому поклону кум Лазарь с кумой Федосьей.

Еще сообщаем тебе, что мы живы и здоровы, того и тебе желаем. У нас отелились две коровы, принесли телочку и бычка, а Серуха пропорола себе бок. Новости в селе у нас такие Парушка с Агашкой насильничали деда Ипата, он ходил к старосте, их вызывали на сборню и поплевали в глаза, а им хоть что, ржут как кобылы. В лавке под молоко я взяла двадцать аршин ситца на рубашонки ребятишкам. Ты пишешь, что тебя произвели в ехретуры - это, наверное, большой чин, твоя родительница Милодора Феофановна наказывает не гонять сильно енералов. Еще пишешь, что скоро будет замиренье с ерманцем, дай Бог, чтоб скорее, мы сильно об тебе соскучились. А в конце, как выражалась Акулина Корниловна, должны быть согревающие душу нежности, и письмо обычно, заканчивалось так: "Незабудочка - цветочек, незабудочка -- трава, не забудь меня Михей - не забуду я тебя".

Подле грамотея, вокруг стола сидят, позевая, взрослые со своими чадами. Написанное письмо, разумеется, читается вслух, всеми признаётся, что написано шибко складно. На самодельном конверте, склеенном клейстером, грамотей пишет адрес, и письмо Акулина Корниловна кладёт на божницу за икону богородицы - троеручицы, со знакомой стихотворной прибауткой: "Лети письмо, извивайся, никому в руки не давайся - дайся тому, кто мил сердцу моему". - Ну, а теперь, - говорит хозяйка, - давайте напишем письмо брату Игнату. И снова перечисляются все по имени, и от каждого низкий поклон, описываются новости о Парушке с Агашкой, и что Михею присвоен какой-то большой чин, наверно, больше енеральского. Коротко сообщается о житье - бытье их семей.

-А ты уж, Акулина про Маланью-то не пиши, шипит старуха Милодора,

- придёт Игнаха, так пусть сам и разбирается.

- А с чего это я буду писать, - говорит Корниловна, - да ведь у Истратовой Лепестиньи хвост замаран.

Грамотей не понимает разговора хозяек, он в таких делах не искушен, думает ежли у тётки Лепестиньи есть хвост, надо спросить у мамы. Письма закончены, так же склеены конверты с написанными адресами, Акулина кладёт туда же, но без прибаутки, завтра она отнесёт их на сборню для отправки адресатам. Время далеко за полночь, в каждом дворе лай собак, на разных голосах горланят петухи. Где-то под стройный перебор однорядной гармоники слышны девичьи частушки.

-Может здесь заночуешь? - спрашивает хозяйка.

- Нет, тётка Акулина, пойду домой, надо рано с батей ехать за сеном.

- Ну ладно, иди, вот тебе за работу, - и вложит в руку медный пятак или гривенный.

А на завтра или через какое-то время идёт этот грамотей к другим солдаткам и опять пишет низкие поклоны. Все эти тётки Акулины, Секлетеи, Перепетуи, и многие десятки других были неграмотные. И вот каждый вечер, а в воскресенье и день, сельские подростки грамотеи нарасхват разбирались солдатками, как самый ходовой товар. Нередко между ними бывали даже ссоры, приходилось устанавливать очередь, когда и к какой идти писать письмо.

У некоторых семей приходили домой в отпуск их поильцы-кормильцы. Стали появляться и раненые фронтовики. Как осы, жужжали, им в уши разные тетушки-кумушки о нехорошем поведении их жен. Многие встретили у себя дома чужой приплод. Немало было ссор и драк на этой почве. Натерпевшиеся холода и голода, израненные солдаты были очень злы. Своих неверных жен буквально истязали. Манарев Михаил, не последний в селе гуляка, свою супругу Елену, раздетую догола, водил по селу, избивал перед каждыми воротами и заставлял петь. Подобные случаи не единичны. Самый смешной и страшный случай был на праздник троицы. Загуляли солдатки, разумеется, пригласили своих кавалеров из молодёжи и некоторых пришедших с фронта раненых. Бойкая, пышнотелая красавица Дашка под звонкие переборы гармошки пела разухабистые частушки. Пьяная лезла к каждому целоваться. В доме и во дворе, где гуляла кампания, шум и гам стоял за полночь. В разгар гульбы пришёл с фронта её муж Серёга. Тут же Дарье последовала взбучка, на крик собрались соседи, муж Дашку в дом не пустил, увела её к себе подруга, а на завтра она куда-то из села ушла.

К концу войны чаще стали приходить солдаты, больше стало пьянок, ссор и драк. Доставалось и правым и виноватым. Бывали и такие случаи. Тимошина Агрипина женщина очень скромная, хозяйка добрая, но на лицо была сродне козе. Ни один чужой мужик к ней близко не подходил. Пришёл с фронта её Петряй. От нелёгкой окопной жизни он стал ещё меньше ростом. Стрижен под горшок, по - кержацки. Тощий, не понятно в чем душа держится. Оглядел он своё хозяйство чалую старую кобылу, однорогую корову, да с тремя хохлатками коротконогого петуха. В крытую корьём, в двенадцать квадратных метров, избу на встречу солдата собралось много гостей родственников и соседей, каждый приносил бутылку или две самогона и на закуску солёных огурчиков с капустой. За печкой у хозяйки стоял лагун с пивом. Моментально был накрыт стол. Теснота. Гости сидели за столом и на лавках поодаль от стола, некоторые даже стояли. Чокнулись по первой - поздравили солдата с возвращением. За первой последовала и вторая и третья. Развязались языки, все говорят - слушать некому. Один Петряй прислушивается к разговорам, не скажут ли что плохое про его жену. Нет, наоборот, ставят её в пример. Кто-то спьяна пробурчал - да кто на неё посмотрит. Ох, как вскипел Петряй, рванул себя за грудь гимнастёрки, но крепкая, солдатская роба не поддалась. Петряй сорвал с головы жены платок и заорал:

- Тебя мужики - то не любят, другие солдатки и суразов - то наносили, а у тебя и кобыла - то не жерёбая, да и ты без брюха, снесла одну Алку. Тебя и я не люблю.Одних били за измену, а Агриппине досталось за верность. Шло время, нагульный приплод с каждым месяцем возрастал. И вот эти, военных лет нагульные "телятки", в наше время уже дедушки и бабушки, нянчат своих внучат.

Шли дни, месяцы, годы. Одни больные и искалеченные приходили с фронта, другие уходили. Слезы и горечь были и при встречах, и при проводинах. В каждом доме переживали радость и горе по-своему. И таких солдатских семей было в нашем селе более двухсот. Что взамен погибших дала Родина их семьям? К примеру, Тоболов Иван Степанович в 1916 году был убит "За веру, царя и отечество", как тогда балабонили во всех церквях и присутственных местах. Его брат Финадей в возрасте 17 лет уже при Советской власти в 1921 году, будучи комсомольцем, был послан на ликвидацию Волчихинского восстания, где был и убит - погиб тоже за Родину, только не старую, а новую. Стариков же Тоболовых, иссохших от горя и слез по сыновьям, за какую-то мельничонку безжалостно и несправедливо репрессировали и сослали на север. И это не единственный пример в нашем селе.

Год 1917, четвертый год войны, принес, особенно для старух, "страшные вести" о свержении батюшки-царя. Много в селе было разговоров, много сожалений и воздыханий не только поседевших столетних бабушек, и дедушек. Например, Ефремовна истерически со слезами кричала:

- Да не верьте вы, бабоньки, что будто бы батюшку царя свергли со святого престола. Такие слухи разносит сам сатана. Царь нам богом дан, богом и будет взят.

А Артамоновна, собирая у себя разного возраста женщин, кликушествовала всхлипывая:

- Огневовался на нас Христос за грехи наши. Отказался от нас и батюшка-государь, ушёл он пешком с сударыней и со своими детушками в град господен - Ирусалим. Идите в храм и молите попа служить молебен. Точит нас зелье да блуд. Посыпятся с неба стрелы каменные, полетят на нас змеи огненные, испепелят наши тела грешные.

. Были и другие, которые также с причитанием скулили, проклиная сатану, столкнувшего с престола божьего помазанника. Были в деревнях старики, которые пророчили людям беды и несчастья. С копной седых волос, дед Александр Свиридов издали походил на филина. Всё его имущество состояло из хаты, ножной швейной машины и жены Поли, которая на тридцать лет была его моложе. Был у него ещё кот, которого он звал Мукуль. Дед считал себя персоной духовной. Он также пророчествовал:

- За тяжкие грехи господь нас наказует. Не от всего сердца мы молимся богу, не все постуем, не открываем своей души на исповедях, не даём лепту храму божьему. Скудеет вера. Мутит наши умы нечистый. Настаёт конец света, ждите второго пришествия. Вот-вот спустится с небеси сам Иисус Христос судить живых и мёртвых. Будете гореть в огне, и кипеть в смоле. Уготован вам ад кромешный.

В то время в Тележихе все женщины и дети были верующими, и если не все, то многие мужики, особенно старики. А тут еще и поп в своих проповедях тоже стращал карой за тяжкие грехи. И кара эта пришла на долгие годы, многим поколениям.

* * *

Жил в селе Мартын Павлович Еманов. Весьма интересный был тип, с разносторонними познаниями. Откуда появился этот "приблудный сын", - никто не знал, да и не спрашивал. Раньше в каждом селе проживало не мало пришлого люда, ни кто у них документы не проверял и не требовал, сошлют варнака за какие-то уголовные дела, и гуляй себе из села в село по всей матушке Сибири. Приехал он к нам задолго до революции. Было ему тогда более сорока лет, роста не большого, кряжистый, очень подвижный, про таких в народе говорят "на боку дыру вертит", глаза цыганские, резучие. Ко всякой теме разговора у него шутка да прибаутка. Хоть неделю слушай, всё будет рассказывать, а где правда или ложь - проверить трудно. Сначала приютила его у себя на фатеру вдовушка Вера, потом они слюбились, но уж приплода от них не было. У Веры была кличка "заденка", так вот по Вериной кличке и Мартына все стали звать, только более прямлинейно, по - крестьянски. Сначала он злился, со взрослыми ругался, а за ребятишками с палкой гонялся, потом свыкся. Любил он точить "балясы", знал вкусы слушателей, в его рассказах, где надо, сквозил и едкий юмор и серьёзные деловые житейские примеры. Обширны были его познания в географии России и Сибири. Часами рассказывал о себе, о людях, о событиях и явлениях во многих губерниях. На войну он взят не был, но в пятнадцатом или шестнадцатом году куда-то из села уезжал, и не было его несколько месяцев.

В одно из воскресений, после обедни на горке, возле артельной лавки, собралась большая толпа. Были там и мужики, и женщины, и ребятишки. Тема разговора одна: что теперь будет, как жить без царя-батюшки? Шум, галдеж, но можно было хорошо расслышать, как громким, отчетливым голосом, словно читая по бумажке, говорил с третьей ступеньки крыльца, фронтовик Федот Горелов:

- Товарищи! Разве кормил нас царь? Разве помогал работать нам на полях и в хозяйствах? Вон у Лобанова Фоки да у Рехтина Зеновея шестнадцать детей у двух, а рабочих рук - по одному в хозяйстве, как прокормить столько ртов. Помог им чем-нибудь царь? Ведь мы работаем на царя! Создаем ему богатство. Он самый крупный помещик в России! Кто затеял с немцем эту кровавую войну? Царь. Кто послал на эту бойню из села две сотни мужиков, таких вот, как я? Царь! Кто нас искалечил? Он же. Кто оставил без отца - больше ста ребятишек? Царь. Вон стоит, плачет Тоболиха. Кто убил ее двух сыновей - Ивана и Федора? Царь!".

Раненый фронтовик Иван Борисов, заглушая разноголосый гул, надтреснутым голосом громко выкрикнул:

- Товарищи! Вы, наверное, все слышали о большевиках. Они за народ, они против войны, вот нам такое правительство и нужно. Надо голосовать за большевиков! Главного виновника войны - царя свергли и правильно сделали! Но править страной остались его министры, а они все помещики, заводчики да генералы в золотых погонах. Легче нам от них не станет.

Перебивая один другого, выступали и не фронтовики. Мартын Палыч, переходя из одного конца в другой среди толпы, слушал всех внимательно, в разговоры не вступал. Но черезмерное соболезнование по темноте своей многих женщин о матушке- государыне злило его, и он решил выложить здесь перед миром всё, что наболело у него на душе. Рассказать кто он, что знает, почему здесь. Он протолкнулся на самую верхнюю ступеньку и, будто куда - то торопясь, сдёрнул с головы картуз, поднял его в руке и крикнул в толпу:

- Теперича я буду говорить, слухайте. Народ медленно угомонился, кто-то крикнул

-А ну, Палыч, режь правду-матку!

- Так вот миряны, православные христиане, уж такая меня сейчас сердитка взяла, аж вот здесь закололо. Слухал я этих копалух - горбатух, кои днем бодливы, а ночью боязливы. Они шибко печалятся о матушке сударыне. Она что им, родня какая, или вместе маленькими в куклы играли да куделю пряли, али подружкой была, да замуж за царя уплыла, а их не взяла. Да знают ли наши бабы, кто такая была эта матушка - государыня. Она ведь вовсе не наша, не русская, а иностранка. Если захочет на двор, то не знает, как и сказать по нашински. Лепечет по немски или по хранцузски. Захочет выпить и загуторит " их вль тринкен шнапс" - тут ей прислужницы, тоже енистранки, волокут на золотом подносе заморскую шнапу, вина значит. Каких она кровей - не поймёшь. Мать её англичанка, бабка голанка, а прабабка испанка. Да молва идёт, будто она сураска. - Тут визгливо закричала богомолка, которой побаивались в селе, говорили, что она урочит ребятишек, после её острых шуток они, якобы умирают. - Эй, ты что плетёшь Мартын Сракин? Окрестиь, раб божий, да ведь у неё, у матушки, и имечко - то русское Лександра Фёдоровна. Палыч отпарировал - Шиш тебе в пуп Егоровна, нчевошеньки ты не кумекаешь, темнота, сидишь в своей берлоге возле омута и паришь на печке свою толстую хавронью. Я ещё не то скажу. Она вовсе не Лександра а Алиса, это понимать надо. А величаний у немчуры нет. А при дворе, при её особе мужики со срамными фамилиями - Пудельман, Пузоштеин, Пуполен - всё графы бароны да князья. Только один доктор русский - Боткин.

Обработал её, вашу сударыню, мой кум, он в наставниках духовных у ей. К нему я и ездил в гости, много чудес рассказал мне про жизнь царску, да погостить пришлось не долго. Упоминание о куме многих заинтересовало. Фронтовики в армии и разных госпиталях достаточно наслышались о каком - то пройдохе, которого называют Гришкой Распутиным, верить не хотелось, но как знать, загадочный человек этот Мартын.

- Палыч, расскажи нам о своей гостиной поездке к куму - то. Но Павловича не надо было заставлять или просить, он и сам давно хотел рассказать односельчанам о своей горькой судьбе, какими ниточками он был связан с человеком, которого зовёт кумом, но для таких разговоров до этого раза не было ни места, ни времени.

- Раззагнетили меня эти заступницы сердобольные со своей государыней. Дуют одна другой в уши. Крестись темнота, клади поклоны, мочи слезами запоны, молитесь самому савоху, чтоб послал ей смерть поскорее да бросил её чёрную душу в котёл с кипящей смолой. Ить в войне она столько же грешна, сколько её муж царь Миколка. Это понимать надо! Она царём - то вертела, как хотела. Типерича снюхалась с моим кумом - то, и стали они каждую неделю менять министров до генералов. Заготовят приказ, да на подпись, а царь и подмахнёт. Даже главного князя Михаила заставили сбросить с поста. Ить послушался их царь - то, взял под себя командование всеми силами, а дядю Михаила спровадил на Кавказ. А какой из царя главный, он не генерал, а только полковник и то не всамоделишный, он и строя - то не знает. Видит, что его сударыня крутит - вертит и всё по указке богом посланного наставника, перечить ей боится. Дела идут всё хуже да туже. Теперича до кума дошёл, слухайте! Сам я тоболяк - это значит из города Тобольска. У родителей нас было ровно столько, сколько гвоздей в двух подковах. Я старшой. Отец ишачил грузчиком, подрабатывал с малолетства и я. Потом ушёл работать молотобойцем, стал помахивать пудовой кувалдой. Крепость во мне росла, силёнкой наливался. Бывало коня ковать в станок ставлю, схвачу за бабку - ни какая сила из руки не вырвет, мог переломить в живом месте. С приятелем Агафошкой мы любили заглядывать и покоштоваться в одну чайну в глухом переулке, он и назывался - то Разбойным. Ну, как водится, в таких злачных местах было не мало и шлюх - одни покормиться, другие на чужое напиться, третьи опохмелиться, словом, малина. А мы были молодые, в самом прыску. Было это на троицу, пошли мы с Агафохой на Разбойный. Там как сельдей в бочке, от варева пар, от курева дым, пьяным пьяно, в сенках на полочках еле светят лампёшки, крутятся вокруг столов бабёнки, кое - где ссоры. Нашли мы в дальнем углу два места, стол заняли. Агафошка приволок ешё две табуретки. Смотрим, возле двери так смирненько стоят две девки, головёнки в кудряшках и зыркают на нас своими гляделками. Мы между собой смигнулись и пальчиком их поманили. Присели они легонешко на краешки табуреток. Спрашиваем, что им заказать, отвечают, что вам, то нам. Налил я всем сивухи, только бы ко рту поднести, как вдруг дверь с треском во всю ширь распахнулась и вваливаются три дюжих молодца. Впереди высокий детина, с шапкой взлохмаченных черных волос, рожа, как сажей намазана, сплошная щетина как мох на болоте, глаза чёрные, симпатичный чертяка. Одет по - купечески в плисовые шаровары, красная рубаха, подпоясан гарусным поясом с кистями, в яловых сапогах. Кто - то из них крикнул:

- Ни с места! - Всё стихло. Которая сидела рядом с Агафошкой испугано воскликнула: - - Ой, Гришка цыган, пропали мы. Ну, сидим ещё вошли двое, А цыган нас уприметил и пошёл прямо к нашему столу, а с ним второй, рожа конопатая, сам рыжий. Ну, думаю, будь, что будет, а живые не дадимся. У молотобойца с грузчиком силёнки не занимать. Подошли они вплотняк, цыган уставился на меня, а я тоже режу его своими шариками, не моргаю. Рыжий - то взял мою чапоруху и потащил ко рту, а я его как звездану по лбу, он брык и глаза закатил. Цыган перехватил мою руку и давит, а у меня в левой силы столько же, Я сгрёб его руку и сжал, он побелел и крикнул - Брось, медведь! Я отпустил, а сам глазами слежу за ним, ить чорт знает, что у бродяги на уме - то, сунет по рукоятку под ребро. Думаю, врёшь, Мартына тоже на кривой не проведёшь! Это понимать надо! Цыган засмеялся, подсел рядом с Агафохой, а рыжего прогнал. Говорит - давай знакомиться, зови меня Гришкой, моего отца звали Ефим по фамилии Новых. Гришка так Гришка, а вот цыганом - то не зря кличут. Смоляные его глаза так и горят и будто тебя жгут, в них какая - то бесовская сила. И таким повелительным голосом приказывает рассказать о себе и друге, кто вы, откуда и зачем. Я ему и расписал всё о себе. Зовут, мол, Мартыном, а батюшка был Павел Козлов, вот и иногда прозывают Емановым. Гришка заржал, сказал, что хозяина моего хорошо знает. Угостились мы, выпили, с этого разу и задружили. Он дал мне адрес квартиры на Покровской улице и велел приходить туда. Там в особнячке с жолтыми ставнями на окошках, жила молодая красавица, вдовушка, Гришкина зазноба. Вот там стал ему я кумом, а крестил девочку в соборе поп Саватей, он цыгану с родни, был каким - то старшим над попами в Тобольской губернии. А ту бабу Гришка звал Зефирой. Долго мы с ним шаромыжничали, однова, в малой Сосновке, даже в каталаге сидели. Фартовый он цыган - то, через того сродника попа полез в духовные, добрался до Питера и давай там чудотворить, верили ему. Вхож стал во дворец, сделался духовником государыне, её называет мамой, а царя папой.

Мартын вытащил из кармана стеклянный пузырёк и насыпал на ладонь понюшку табаку. А в это время из квартиры в лавку пробрался большой рыжий кот, продавец сердито забрыськал на него, он вскочил на галантерейку, зазвенело стекло, кот оттуда перемахнул на Мартына, табак с ладони сдуло. Пузырёк, как бы нарочно, выпрыгнул из руки и заскочил в пазуху под сарафан на ведёрные груди бабке Белоножихе, толпа разразилась громким хохотом, бабка крестилась и кляла на чём свет рассказчика.

- А ведь действительно, мужики, интересно и загадочно всё это, - заговорил фронтовик Данил Пастухов. - У нас в окопах разное болтали про этого Гришку Распутного. Будто он святой от Верхотурья, если долго будет смотреть на тебя, то ты уснёшь или даже умрёшь. А если поглядит в живот брюхатой бабы, то сразу скажет, кого родит. Значит чудотворец, а больше зовут блудотворец царский.

- Говорят, гумага пришла насчет какого-то выбора делегата куда-то, - спросил у Горелова Загайнов Михаил.

- Есть такая гумага, собирать будем сход, - ответил тот, - надо выбрать одного человека на губернский съезд.

Время уже подходило к обеду, люди разбрелись по домам. Остались трое мужчин, которые попросили Анатолия Бронникова тоже остаться, нужно переговорить по важному делу.

- Так вот, - вытаскивая из картонной папки бумагу, - заговорил писарь Федот Сергеевич, - от волостной управы мы получили распоряжение о посылке одного человека на волостной, а потом и на губернский учредительный съезд, который будет в Томске. Сход мы с председателем намечаем на воскресенье, день праздничный, народ будет дома. Кое с кем мы вот тут переговорили и решили выдвинуть, Анатолий Иванович, твою кандидатуру.

- Нет уж, увольте, Федор Сергеевич! Разве мало у нас в деревне толковых мужиков. Мне никак нельзя! Вот нужно масло везти в Бийск сдавать, ведь молокосдатчики - то ждут расчет. Надо там товар отобрать да отправить на тех же подводах.

- Вот нас здесь четверо, - заговорил Павел Бельков, - вроде бы все грамотные, но все в одинаковой степени? Вы, Анатолий Иванович, всех нас грамотнее, опытнее и авторитет имеете большой. Вас народ уважает. Зря вы отказываетесь. А все дела пока на время сдадите члену правления Федору Михайловичу, он тоже теперь смыслит в торговом и масляном деле. Уж кому - кому, а Добрыгину - то можно доверить, не подведет, мужик серьезный. Добрыгин отмахнулся:

- Анатолий Иванович - то и швец, и жнец, и на дуде игрец. Он и доверенный по лавке, он сам же и счетовод. Он доверенный по заводу, сам же и мастер. Ведь с отделениями - то более шестисот сдатчиков молока, они все и пайщики, надо проверить, правильно ли посчитано молоко, правильно ли за него начислено, ведь мастер иногда и ошибается. А ну если у кого - ни будь за пуд не досчитано, скандалу не оберёшься. Да и паевой капитал надо с каждого начислить. Масло чтоб первым сортом сдать и товар суметь подобрать такой, какой нужен в хозяйстве, да ещё многим по особому заказу. Нет, я на всё это не гожусь, а на время, пока он ездит, принять дела могу.

Всё сказанное Добрыгиным было правильно, всех тонкостей дела он не знал, артельно - кооперативный процесс торговли и маслодельного производства - дело было сложным, ведь не себе принимаешь и не себе продаёшь. Это дело общественное, если пользы артельщикам не будет, то всё развалится. А ведь Бронников сам не без труда создавал эту артель, и вовсе не для своей пользы, более десяти лет выбирался доверенным, знал всех в селе и у большинства бывал, не гнушаясь со всей семьёй сесть за стол и откушать. Знал потребительские нужды, охотно брал отдельные заказы на какие либо товары, находил их, бродя по всему городу.

В квартиру Бронникова стали часто приходить и те трое, и фронтовик Иван Новосёлов, и учитель Павел Нечаев, и мастер Бемберг. Собирались просто поговорить о том, о сем. Разговоры велись на разные темы: и о маслодельцах, и о торговых делах, и о войне, и о свержении царя, и о Мартыновой болтовне, и об учредительском съезде в губернии, и, разумеется, о подборе кандидата на съезд, и о том, какая будет волостная и сельская управа. Выборная депутатская система представлялась не ясно, но все приходили к такому заключению, что все разъяснится на съезде, до которого оставалось несколько дней.

* * *

Весна была неустойчивой, оттепели сменялись заморозками, что сильно сдерживало сев. Но всходы были дружные, по всем ямам и увалам любо было смотреть на чисто зеленевшие полоски, разделённые узенькими межами. Не мало было и пустошей, давали отдыхать земле несколько лет, после этого родился хороший урожай, даже гораздо больше, чем на довоенных парах.

До чего же хорошо в поле весной! Кто не бывал там в это золотое время, тот не может разделить восторженного чувства. Радуешься всему и ярким лепесткам каждого цветочка, и пчёлке, и каждой букашке, ищущей себе пропитание или тащившей что - либо в своё жильё, и малой птахе. А песня жаворонка для своей подруги! То он взмывает ввысь, то плавно спускается к земле. Так бы лежал на тёплой траве слушал и слушал. В субботний день с пашен вечером все едут домой. У одних настроение весёлое, довольны работой, но этой же дорогой некоторые идут грустные, с заплаканными глазами, они получили похоронную, не увидят больше своего кормильца. Вот на бурой кобыле, запряженной в старую телегу, понурившись ехала домой Мария Шадрина, рядом на каких - то дерюжках сидели три дочки подростки. Не покидали её черные думы, как она будет растить детей. Уж какой был хороший муж Фёдор и ласковый отец. Сколько прожили - поперёк друг другу слов не говаривали. В хозяйстве порядок был, соседи хвалили. А вот убит. Душило горе, и не было просвета. И народ жалел Федора, добрый был мужик, и справно подати платил, ни водку, ни пиво не пил, хоть за какой нуждой обратись, не откажет. Под стать ему была и жена, ни кто о ней худого слова не скажет. Из хозяйства она пока ни чего не продала, ни лошади, ни коровы, ни колоды пчёл. Сама пахала, сама сеяла и убирала урожай. Не легко было. А вот другая семья. Мать, дочь Паранька, и сын Васька. У них тоже убили на фронте отца и мужа, но они его не жалели, был пьяница, из хозяйства всё тащил, пьяный бушевал, дрался. Агафья из хозяйства тоже ничего не размотала, сама больная, но вовремя со всем управлялась. А о Маркеле говорили, что гнилой был человек, убили - одним пьяницей меньше.

По логу расстилался негустой голубоватый дым, в каждом дворе топилась баня. Шли домой коровы с молодняком. В оградах бабушки их ждали уже с подойниками. Принесенные с поля огоньки, кандык, кукушьи слёзки детишки помещали в банки и склянки с водой и ставили на окошки, а сплетённые венки развешивали на передние стенки к висевшему, вышитому причудливыми птицами, полотенцу. Так заведено было во многих домах, этим показывалось, что тут живут искусные мастерицы и прясть и ткать и вышивать.

Через Михайлов ключ на Кислянное и в Будачиху верховым ветром несло чёрную грозовую тучу, по россыпям ударила молния, и загремело. От грозы добра не жди. Не мало бывало пожаров и лесных, и сгорали дома и заимки, сгорали, свежесмётанные стога, убивало молнией скот и даже людей, не обходилось ни одного лета без грозовой беды. Крестились богомольные старухи и слёзно просили громовержца Илью отвести от них кару за грехи тяжкие. В этот раз туча крылом задела край села, застучали редко по крышам капли дождя, второпях собирали хозяйки с зелёных лужаек и клали в подолы маленьких утят, гусят, цыплят. Притихли собаки, забившись под крыльцо. Полил, как из ведра дождь и застучали крупные градины. На рысях понеслись к своим оградам матки с визжавшими поросятами. Дождевые потоки сливались в ручьи, которые валом неслись в переулки и огороды. Град не переставал, туча как будто остановилась и повернула обратно. Мокрая с ног до головы Катька, отбиваясь от гусака, притащила в своём холщевом подоле трёх гусяток и вместе с гусихой втолкнула их в сени. Снова выскочила, поймала за шею пёстрого телёнка и втолкала в сарай. Громовые раскаты усиливались. Из - за Маральего щебня выплеснуло свинцовый клуб и понесло на деревню с грохотом и треском. Катька сняла с себя мокрое платьишко и залезла на полати, откуда серый кот жадно смотрел на жолтых гусят. В тот день ливень с градом много натворил бед и хлопот. У многих выбило окна, побило огороды. Около Слизунки молнией убило корову. В улицах и переулках сделалась непролазная грязь. Ребятишки с восторгом бродили по успокаивающимся ручьям.

Глубокая ночь, помолясь богу спит весь взрослый люд, позабыв тревогу и тяжкий труд. Утром, за долго до восхода солнца, двадцатипудовый колокол своим малиновым звоном сзывает верующих к обедне. Вереницей тянутся старые и молодые в праздничных разноцветных нарядах. Несут на руках грудных ребятишек, чадо надо тоже причастить. Несут крестить и родившихся. Ученики сначала собираются в школе, оттуда вместе с учителем строем идут в храм. Учителю нельзя не ходить он узнал, что поп Моисей написал на него донос. Якобы не только сам учитель атеист, но своим не посещением храма оказывает вредное влияние на детей, а с полицией шутки плохи, лучше уж не перечить долгогривому Мосяге. Незаменимый, с плешью, как светлая луна на угловатой голове, церковный староста и он же завхоз Лука Косинцев едва успевает совать в протянутые руки свечки. Кому за три копейки, кому за пятак, кому за полтинник. Старик доволен - сегодня будет большая выручка. Народу в церкви в притирку. Перед алтарём на подсвечниках уже кучи свечей и тонких и толстых. Больше всего их горит перед ликом старца Николы, да Егорием - победителем, топчущим своим белым конём змея. Посеребрянная, а кое - где и позолоченная большая трёх ярусная люстра, висевшая под тридцатиметровым потолком, как сказочная жар - птица, горела шестьюдесятью полтинничными стеариновыми свечами. Хор тянул - "Тело Христово примите, источника бессмертного вкусите". Возле паперти толкотня, давка, каждому хотелось "вкусить тело Христово" вперёд другого. Поп Моисей едва успевал совать свою позолоченную ложечку очередному божьему рабу приготовленной им бурды на воде и кагоре, с мелкими кусочками просфоры. Тут же клали на поднос медяки, серебрушки и бумажные - за услуги и божью благодать. Богмольцы - женщины с детьми. А мужики, особенно пришедшие с фронта, не стали и лба крестить. Сельский староста Сергей Тельминов, высокий большебородый, в церковь не заходил не только в этот день, а за весь свой век не маливался на эти размалёванные деревяшки да крестоулины, как он говаривал сам, но ждал конца обедни. Сегодня надо проводить сельский сход. Главный вопрос - выборы делегата на волостной съезд. Человек уже намечен, со многими есть договоренность, что его поддержат. Лучшей кандидатуры не найти. Надо создать комиссию по покосам, вынести приговор о городьбе поскотины, постыдить неплательщиков подати. Народу собралось много, проводить сход вышли на улицу к коровьим пригонам Зуева. Староста открыл сход, писарь зачитал вопросы, которые следовало решить. Начал объяснять, что царя свергли, а власть забрали в свои руки министры да буржуазия. Рабочие и крестьяне не согласны с этим, устанавливают везде Советы. Сказал, что для обсуждения этого вопроса по всем губерниям созываются учредительные собрания, где будет решено, какую власть установить, Идет какая-то неразбериха, появилось много партий: каждая предлагает свою программу, каждая лезет вон, из кожи, всякими путями старается захватить власть, сесть на царский стул да командовать нами. Войне не видно конца, а она каждый день уносит на тот свет тысячи таких вот, как мы с вами, за что, за кого, за чьи интересы воюем? Вот и нам надо сказать свое слово. Для нас самая лучшая программа партии большевиков, они предлагают объявить войну войне, заводы и фабрики должны взять рабочие, а землю - крестьяне. Правительство заменить Советами. Отобрать всё неправедно нажитое богатство и разделить его между нуждающимися.

Надлежит избрать человека грамотного, авторитетного, который бы там, на съезде, отстаивал наши интересы. Обдумайте все и выдвигайте кандидатуру. Загалдели во всех концах. Шум остановил звонкий пронзительный голос Белькова:

- Староста, я хочу сказать, мужики, надо послать Бронникова, он грамотней нас всех и в этих вопросах разбирается лучше. На съезде он и высказаться сумеет, и нужды наши знает.

Предложение поддержали Новоселов, Колесников, Филлипов и другие, даже со стороны было заметно, что вопрос был заранее решен. Сидевший на скамье поодаль от стола Бронников встал и подошел поближе:

- Я благодарю за оказываемое мне обществом высокое доверие, но я бы просил учесть мое семейное положение. Жена останется с четырьмя детьми, да и сам я после операции до сих пор не поправился, как следует. Может быть, пересмотрите этот вопрос и выберете другого, ведь есть мужики толковые и тоже грамотные. Я очень просил бы.

Но все словно сговорились:

- Просим Анатолия Ивановича послужить обществу, если что надо будет, семье поможем.

Вот так и был избран делегатом Бронников. Не наградила природа человека даром провидения, не знал он, что будет впереди. Не знал, что эти безобидные льстивые лисы в образе бородатых мужиков через два года превратятся в зверей и растерзают его.

- Ну, а теперь, мужики, давайте говорить о поскотине, - вставая, сказал староста, - дыр стало шибко много в городьбе. Некоторые прясла совсем развалились. Хлеб на пашнях растет, как на опаре киснет. Многие свои полосы пропололи. А вот по отдельным пашням вблизи от поскотины ходит скот, портит посевы. У меня тут есть жалобы на некоторых.

-- Штраховать надо, городить за их счет, хватит с такими цацкаться! Таким надо плевать в глаза всем сходом, - зло прокричал Алексей Кобяков.

- Вот тебе сейчас и наплюем в шары-то, ведь у Язевских ворот в твоей городьбе выломано звено, в дыру-то валом валит скот на пашни Кочегарова да Стахнева! Ты всегда больше всех орёшь, рыжий колонок, - заикаясь и ехидно смеясь, укорил его Федор Шмаков. Поднялся шум. Как ни старался староста водворить тишину, да разве две сотни глоток сразу остановишь. В таких спорах на сходках бывали и драки, и от этой ссоры мог быть такой же исход, но подъехавшая к сборне солдатка Лебедева крикнула, что под седлом паскотину изломали, весь скот в полосах! Кобяков вынырнул из толпы и бегом к мосту через речку, в сторону Язёвской дороги, проверять свою городьбу паскотины. Староста подозвал к себе сотского Прокопия Добрыгина, велел взять с собой двух понятых, пойти на место и, если посевы потоптаны, составить акт о потраве.. За разговорами и решением вопросов времени ушло много, дома уже были накрыты столы, мужики к обеду запаздывали, договорились остальные вопросы решить на следующем сходе. Когда все разошлись, сторож, он же десятник, Кузенька Попов, маленький, аршин с шапкой мужичок, сроду не стриженный и не чесанный, подобрал все окурки, вытряс в грязную тряпицу оставшийся в них табак и измочаленной метлой подмёл полы. Принёс воды, закрыл дверь, а на порог поставил метлу - это издавна служило знаком, что в сборне пусто, и сам ушёл обедать к хозяину Евстратию Волкову, за которого бегал десятником по найму.

* * *

В разгаре апрельская оттепель. Наняв подводы, Анатолий Иванович распростился с семьей и уехал в Томск на учредительный съезд. Выйдя из вагона на станции города Томска, с трудом продирался через разноголосую, чем-то или кем-то взбудораженную толпу. Город он знал хорошо, направился взять извозчика и как раз попал к людям, посланным встречать делегатов. В одной из гостиниц, куда его привезли, встретил нескольких знакомых, стал присматриваться и прислушиваться.

Делегаты были из разных волостей и городов, разговоры между ними велись на разные темы, но больше всего о том, каким должно быть правительство. Хотя и грамотный был Бронников, выписывал различные журналы, но то, о чем услышал там, не мог бы никогда узнать у себя в деревне. Большинство делегатов имело свои определенные взгляды, принадлежало к какой-либо партии, но были и без всяких идей и взглядов, беспартийные, как и Бронников. Назавтра открылось учредительное собрание. Здесь на покрытых зелёным сукном столах, продавались горы разных книг, журналов, брошюр с программами различных партий. Анатолий Иванович купил по одному экземпляру. Чтобы на досуге самому прочитать и разобраться. В зале он присоединился к группе беспартийных и занял место в левой стороне. Съезд был открыт с большой помпезностью.

Председательствующий в пространном докладе о внутреннем положении страны рассказал и о задачах, стоящих перед делегатами при выборе государственной власти России. Для Бронникова последний вопрос, как темный лес. Но он был убежден: война народу не нужна, в деревне мужик испокон веку привык к хозяйству, к земле. Нужна такая власть, думал он, чтобы выбрал и установил ее сам народ, чтобы каждый мог спокойно работать в хозяйстве, приумножать его и кормить семью.

Прения были бурными. Выступающие готовы были браться за грудки, каждый доказывал свое, именовался представителем какой-либо партии, речь подкреплял положениями своей программы. Нервничали, сверкали злобные взгляды, сыпались ядовитые реплики, было шумно, в руке председателя, не умолкая, звенел колокольчик. Кого здесь только не было: анархисты и монархисты, кадеты, эсеры и эсдеки, меньшевики и большевики.

Возвратился депутат и привез программы разных партий, которые долго читались и обсуждались в Тележихе. Больше всех нравилась программа партии большевиков, за нее и велась агитация. Это и решило исход голосования. В программе большевиков подкупал главный пункт - прекращение войны. Никто не был рад этой кровавой бойне, стало быть, всех распустят по домам, и опять каждая семья будет работать в своем хозяйстве и заживет спокойной жизнью. Однако полностью отдаться этой мысли все же не каждый мог. Всяк думал: случилось что-то страшное, никак не разберешься в происходящих событиях. Царя сбросили, стало быть, так и надо, немало народа погубил. Не жалко. Отберут заводы, фабрики, земли у помещиков - это тоже неплохо. У купцов отнимут лавки с товарами и отдадут народу, так и надо. Будут советы, значит, власть народная, так оно и должно быть. А вот не коснется ли чем-нибудь меня, моего хозяйства, моей семьи - вот заковыка. Поживем - увидим, думали многие.

Для подготовки и проведения голосования была создана комиссия, в нее вошли писарь Федот Сергеевич Филиппов, Иван Родионович Новосёлов, учитель Павел Михайлович, Иван Петрович Борисов и Ларион Васильевич Колесников. Их обязанностью было составление списка лиц обоего пола, оповещение людей, подготовка помещения, поделка урн для бюллетеней, а главное - через более революционно настроенных фронтовиков вести разъяснение на селе, чтобы голосовали за большевиков.

Как бы ни были взбудоражены людские умы, жизнь в деревне шла своим чередом - работали, ели, пили, спали, гуляли, смеялись, дрались, встречали, провожали, плакали, богу молились, бабы ребятишек в поле да в банях рожали, свадьбы играли, покойников хоронили.

Наконец в одно из воскресений было назначено голосование. Не только у взрослых, а даже у детей приподнятое настроение. Каждый ждал чего-то нового, интересного. Говорили об этом и дома, и с приятелями, один на один, и даже семьями решали голосовать за один номер. Разъяснительная работа проводилась фронтовиками. Объясняли по - простому, что монархисты хотят снова посадить на престол царя, эсерам надо правительство из помещиков, заводчиков, фабрикантов да генералов, те и другие хотят продолжать войну с немцем. А вот анархистам ни какой власти не надо - это тоже, поди, не ладно будет. Большевики хотят, чтобы власть была народная, везде организовать совдепы, в которые избирать самим народом представителей от рабочих, от солдат, и от крестьян, чтобы прекратить войну. Это для крестьян самая лучшая и нужная партия, за неё и надо голосовать. Как ни доказывал фронтовик Павел Бельков преимущества партии большевиков, Лука Косинцев, церковный староста, с ним не соглашался и крикливо твердил свое.

- Антихристу служишь ты, Пашка! Большаки народ в грабители толкают! Ну, землю отнять у помещиков и отдать крестьянам - это можно. Землю-то матушку пашем мы. А вот как это лавки-то с товаром у купцов отобрать? Человек работал век, наживал и вдруг отобрать! Ведь это грабеж, не согласны на это старики будут. Ведь так-то можно и у меня, и у тебя все отобрать, без штанов по миру пустить. Я на тако голосенье не согласен, да и старухе с Филькой и Василисой не позволю, они пока в моей воле.

- Хоть ты мне и сосед, дед Лука, да не туда поешь, - со злостью парировал Бельков. - Ты что, хошь опять посадить царя на шею народу?! Чтобы еще воевали три года. За войну ты ничем не пострадал, сын твой Филька косорукий пороху не нюхал, вшей окопных не кормил, не у дымного костра на фронте грел свои ручёнки, а у бабы под подолом! Да и сам ты, дед Лука, за это время свое хозяйство приумножил. Помог ли ты хоть чем-нибудь тем вдовам с сиротами, у которых убили на войне их мужей и отцов? Ты, наоборот, отбирал трудовые гривенники да полтинники за копеечные свечи. Жадный ты, иуда!

Голосование проводилось в школе. В зале от стены до стены поставили три стола, крытые красным материалом. На них лежали списки граждан села. Голосовали все, независимо от социального положения. Для заготовки бюллетеней были привлечены три лучших ученика: Решетов Сема, Косырев Ваня и я. День был тихий, теплый, и у людей приподнятое настроение. Новое общественное мероприятие занимало всех, но серьезность происходящего представляли себе немногие.

Все одеты в лучшие одежды: женщины в разноцветных сарафанах, горбачах, юбках, в цветных шерстяных, в кашемировых, а некоторые, кто побогаче, в шелковых платках. У многих в ушах блестели серьги золотые, серебряные, на пальцах разного металла кольца. У девушек кольца сделаны из трех или пятикопеечных медных монет, у каждой в руках вышитые белые платочки. Каких только цветов и сочетаний не было в женских и девичьих одеяньях! И мужчины были в чистых, выстиранных, выкатанных вальком или новых рубахах, суконных, хлопчатобумажных, пестрорядинных, тканых из разноцветной пряжи в двенадцать ниченок штанах. Одним словом, по достатку.

Все это население выливалось поодиночке и семьями из своих ворот и шло к зданию школы, где уж давно в сборе сельское управление и комиссия. Недалеко от калитки на принесенной откуда-то деревянной табуретке сидел, поджав ноги, Володька-хохол и залихвастски наяривал плясовую на однорядной с колокольчиком гармошке. В два круга дробью выстукивали чечетку солдатки с девками. В освобожденном от парт классе было много мужчин, тут же между собой спорили поп и писарь.

- Вполне ли ясно, вы, Филиппов, представляете себе программу партии большевиков? - нервничая, говорил поп. - Свержение с престола законного помазанника божьего церковью считается великим прегрешением, в святом писании говорится, что всякая власть от Бога. В программе прямое подстрекательство мужиков к бунту, к братоубийственной резне, никакого человеколюбия. Церковь с религией отвергается, а народ без Бога не может жить. Экспроприация собственности при любой власти является актом противозаконным, испокон веку собственность была и будет священной и неприкосновенной. Немцы - наши исконные враги, они не православные, а католики наших святых не признают и им не поклоняются, нашу православную веру всячески хулят. С ними наши мужественные христолюбивые воины всегда дрались и побеждали. Так должно быть и сейчас. А знаете ли вы, что большевики все не русские - это больше всего евреи, татары, латыши, которые никогда ни какой пользы не приносили России. Многие не знают своей родины, большую половину своей жизни находятся или в бегах или живут за границей. Всё это неучи или недоучки, выскочки, попирающие всякие моральные устои, претендующие на руководство отечеством. Паства моего прихода должна знать о них всю правду. Самую лучшую программу, я считаю, предлагает партия кадетов, за неё и надо голосовать. Поп нервничал, не мог стоять на одном месте, пальцами трясущейся левой руки перебирал большой серебряный крест. Часто хлопали белые ресницы, властный огонь в его серых глазах то исчезал, то появлялся вновь.

- Вот вас бы, батюшка, вот такой болванкой бздануло, как меня, вы не ратовали бы за войну! - заикаясь, кричал Шадрин Гур.

- Вас тут, батя, вши не ели и ножки вы в болоте зимой не морозили. А я домой их тыщу принес да ревматизму в ноге получил. Хорошо хоть другую-то енкутировали, а то бы ревматизма на весь век была в обоих ногах.

Заговорил писарь

- Вы, отец Моисей, слышали, что сказали вам сейчас. Это члены вашей паствы, но, вернее сказать, бывшие. Вряд ли они, как и многие другие, будут ходить к вам на исповедь, чтобы сдавать придуманные грехи. Вряд ли они будут вкушать ту бурду из позолоченной чаши, приготовленную вами из просфорных белых крошек на красном вине, именуемую телом Христовым. Ведь это вы их благословляли на кровавую бойню. Ведь это вы, вот этим самым крестом, что висит у вас на шее, за все прошедшие три года благословили на ратный подвиг, а вернее, на смерть двести самых здоровых мужиков. Вот что вы и вам подобные пастыри сделали со своей паствой! Ведь это вы все время молились за благочестивейшего царя и пронемецкую шпионку царицу! И вы, отец Моисей, даже еще и сейчас ратуете за продолжение войны с немцам до полной победы! Это за чьи же интересы и чье благополучие должны русские крестьяне и рабочие с немецкими крестьянами и рабочими уничтожать друг друга? За интересы господ генералов да за ваши, отец Моисей! Так что ли? Нет уж, увольте! А насчет большевиков, ваши характеристики просто лживые! Они в своей программе правильно ставят вопрос о войне. Хватит мужикам убивать таких же мужиков, мира ждет народ, а не войны! Вот за них и будем голосовать!

- Как, товарищи, может быть, еще благословимся у батюшки да пойдем доламывать последние ноги, руки, ребра да глаза?!

По всей школе раздался злой, разноголосый крик.

- Хрен с луковицей, чтоб я пошел!

- Пусть поп идет морозить свои яйца в окопах!

- Я глаза выцарапаю тому, кто будет еще посылать моего!

Чего только не кричали! Злого, непристойного. Поп убежал. Зазвонил школьный колокольчик, и шум смолк. Комиссия объявила о порядке голосования, которое сразу же началось. Голосование в этот же день было закончено, и комиссия собрала все материалы для подсчета.

В следующее воскресенье был собран сход, на котором было объявлено, что за большевиков проголосовало девяносто восемь процентов, два процента было подано за другие партии. Это приблизительно от девятисот избирателей полтора десятка человек. Народ был против войны, так как почти в каждом дворе был кто - то в армии или уже вернулся калекой. Этот сход был самым полным и самым шумным. Тогда же происходило переизбрание старосты. Встав из - за стола, староста, поправив на животе поясок, заговорил:

- Ну вот, мужики, сегодня моей власти пришёл конец. Спасибо вам за доверие, может кого - ни будь, чем и обидел, так уж и простите, не держите на меня зла. По своему уму и силам заботился о сельских нуждах. Паскотину весной поправили, но у Пашенных Язёвских ворот много бьётся скота, могут опять изломать, надо следить. Теперь о дороге. Копанец от Рехтиных надо расширять и поставить надолбы, на всех бродах надо расчистить камни, поправить мост через Тележиху. Пособие солдаткам выдаётся аккуратно, жалоб от них нет, только некоторые из них озоруют, чуть вон деда Ипата не снасильничали. Староста засмеялся, прокатился смех и среди мужиков.

- А ты дядя Сергей, не щупал без нас тут наших бабочек - то?

- А штоб тебе пусто, что мне жизнь надоела, отжеребцовал паря, старуха кличет сивым мерином. Ну, ладно, к делу. Тут кое - за кем осталась подать, так писарь назовёт. Страховой фонд в магазеях проверен, зерно сухое. О дровах для школы, попечитель принял нарезанных тридцать сажен. А за пожары виновникам надо бы жопу надрать. Ну, вроде всё. Староста в пояс поклонился и сел. Последовал ряд вопросов, но все они были личного характера. Мужичья критика коротка, два - три матерных слова, на этом и кончается. Старосте общество вынесло благодарность и стали выдвигать нового кандидата. Поднялся невообразимый шум, каждому хотелось сделать старостой своего родственника или приятеля. Многих выдвигали и тут же отвергали. Наконец был назван Иван Степанович Кобяков, который и был единогласно избран головой села.

* * *

Каких-либо особых событий в последующие месяцы семнадцатого года не было. Возвращались с фронта раненые и здоровые, в каждом дворе занимались своими делами. Осталась позади канитель с голосованием. Утихли пропагандистские страсти и ссоры. А какое практически имела значение эта кампания? А никакого. Новую власть установили оружием.

Время словно торопилось куда - то, быстро отсчитывало дни, недели месяцы, не давало передышки, одна хозяйственная работа наступала на запятки другой. Каждый двор занимался своими делами. Новый староста разбирал и улаживал те же общественно - хозяйственные и бытовые вопросы. Весной первым делом проверял паскотину, нет ли где пролома (а она тянется вокруг села на 32 километра). Но хуже всего для Ивана Степановича было разбирать семейные ссоры и драки. Прибежит какая - ни будь Акулина с распущенными космами, с покарябанной рожей, в одной руке шамшура с головы, другой придерживает клочья изодранной рубахи, и перед и зад голые. И орёт как свинья под ножом. А староста мужик очень скромный, на голые места смотреть не может, отвернётся, пошлёт десятника за ответчиком и предаст разбирать конфликт писарю. Надо сказать, что большинство общественных вопросов староста выносил на сход и как решит мир, так тому и быть.

Почти каждое воскресенье где-либо ремонтировали мостик или делали дорогу. Немедленно били в набат, собирались люди и посылались тушить пожары, которые возникали в разных местах. По-прежнему по воскресеньям и большим праздникам справлялась церковная служба, собирались приношения и подаяния. Продавались с аукциона господни приклады - телята, овцы, гуси, жеребята, даже коровы, холсты и разные ткани. Но доходы храма стали намного скуднее. После споров во время голосования авторитет попа Моисея понизился, и он через некоторое время по санному пути уехал в Мало-Бащелакский район.

Службу проводил пришедший из армии псаломщик Ефим Петрович Тимаков, временами приезжали священники из других сел. Без особой печали и сожаления рассталось с попом большинство слабоверующих прихожан. Рады были его уходу и ученики, не будет он их больше бить на уроке закона божьего, не придется в зимнюю стужу снимать шапку при встрече, не будет для поцелуя тыкать в губы и в нос свои конопатые пальцы.

Последний раз в 1918 г. была зимняя никольская ярмарка в Солонешном, на которую из всех сел волости крестьяне везли продавать свои продукты. Мои родители - отец Николай Силиверстович и мать Александра Родионовна Швецовы увозили на нее льняное семя, куделю, рябчиков полевых и два воза овса. Овес был продан по шестьдесят копеек за пуд, рябчики - по двадцать пять копеек за пару. Купили самопряху, три пуда соли, пуд сушеной рыбы да фунт пареных пряников ребятишкам. За проданные товары с нами рассчитались новыми деньгами, на которых были отпечатаны головы царей Павла, Александра и Николая. Остатками этих денег от продажи отцом была уплачена подать.

Ездил на эту ярмарку со своим дедушкой Силиверстом Назаровичем и я. Возле поместья Мальцева Максима на копи раскатились наши салаги, и выпала из них хромая бабушка Мавра Лаврентьевна. Мы едва вытащили ее из-под откоса, возились на морозе около часа. Чуть не околела старуха, но все-таки довезли живую. На квартире дочь с зятем мочили в водке полотенце и натирали бабушку, влили и внутрь какую-то толику. Через некоторое время она запела: "Ах, вы, сени мои, сени" и после этого жила еще лет десять. Ярмарка была уже не такая, как в прошлые годы. Ямская гоньба тоже отживала свой век. Последний ямщик Антон Константинович Непомнящев уже не гонял на парах и тройках, не кричал "грабят". Отзвенели колокольцы с бубенцами, только изредка ещё мелодично погремят на какой - ни будь свадьбе. В тот год женились многие. Малетин Илья на Подоксёновой Прасковье, Добрыгин Илья на Шмаковой Арине, Щетников Ефим на Солодиловой Арине из Солонешного, Бельков Артемий на Носыревой Надежде, Петухов Степан на Медведевой Палагее, Николаев Григорий на Паламошновой Федоре. Не многие из них прожили век вместе. Некоторые, вышедшие замуж невесты через год остались вдовами.

* * *

Приходили солдаты, приносили разные сведения о положении дел в России. В их рассказах было что-то чудовищное, невероятное, ужасное, а подчас и смешное. Трудно было разобрать, где правда, а где ложь. Они рассказывали, что временное правительство свергнуто, Керенский бежал из дворца, переодетый в женскую одежду, что все министры арестованы и посажены в Петропавловку, что власть силой взяли большевики. Русских, говорили они, в их числе мало совсем, а все евреи, латыши, поляки, немцы, что организован ЦК партии (само-то слово ЦК не русское), руководит им еврей. Будто бы тайно привезли в закрытом вагоне какого-то полунемца-полутатарина, он самозванно создал совет и объявил себя правителем. Создана красная гвардия, которой командует тоже еврей - какой-то Троцкий да Муравьев. Дворец охраняют вооруженные латыши, русских заставили драться между собой Рассказывали, что идут большие бои белых с красными. На Россию напали четырнадцать стран. В Сибирь направлен из-за границы верховным правителем Колчак. Организуются для борьбы с белыми и в Сибири красногвардейские отряды. Один из таких отрядов - Сухова П.Д. - проходил через наше село

...Второго августа 1918 года был праздник грозного небесного наездника и метателя стрел Ильи. Служба в церкви продолжалась не более двух часов, и народа было не много. По-праздничному одетые верующие, в большинстве старики и старухи, по одному и группами выходили из церкви в ограду, поворачивались лицом к храму и троекратно крестились на застекленную икону с выгоревшим от солнца ликом какого-то святого. Шелестя полами длинного подрясника, направился к выходу и поп. Навстречу ему из ограды, с намасленными и подстриженными под кружок волосами, бегом бежал член церковного совета Егор Ерутин. Запыхавшись, с побелевшим лицом, он сказал: "Батюшка, красные..." Из-под горки по грязной дороге к церкви ехало несколько вооруженных всадников, на рукавах у всех красные ленточки.

Все молодые. Среди них один совсем еще мальчишка. Сначала как-то боязно было нам пацанам, но въезжавшие улыбались и спрашивали, нет ли в селе каких солдат, где находится сборня. Впереди отряда на рыжем коне сидел, видимо, командир с кривой саблей на боку и револьвером в кобуре. На нем не было головного убора, черные волосы развевались на ветерке. На площади у здания сборни отряд был построен, из рапорта одного из военных мы услышали фамилию - Долгих. Вслед за прибывшим отрядом, запрудив всю улицу шли многие десятки пароконных подвод. На каждой, держа винтовки на коленях, сидели по три-четыре красногвардейца. На десяти подводах были раненые и больные, с ними пять сестер-санитарок. Были в отряде и пожилые, лет за сорок, пятьдесят. Из прибывших в здание сборни вошло несколько человек. Не большой зал с прогнившим полом и конура - канцелярия были полны людей. Военные требовали, чтобы их, как можно быстрее, обеспечили нужным количеством подвод, а пока разместили людей по квартирам. От последних дождей на дорогах была непролазная грязь, телеги увязали по ступицы, лошади пройдя от Бащелака и Большой Речки устали, надо менять. Староста, Иван Кобяков, человек не расторопный, отвечал: "Это мы устроим, собирать подводы сичас пошлём, а пока станьте на фатеры, пока то да сё, день - то к вечеру будет".

Он послал дежуривших десятников наряжать мужиков, чтобы запрягали лошадей и подъезжали к сборне. Но быстро собрать подводы было действительно трудно, так как лошади на весь праздничный день отпускались пастись, а у многих были оставлены на пашнях. Намерения ночевать у командиров не было, пока староста готовит подводы, накормить людей и дать не много отдохнуть. Под штаб отведён был двухэтажный дом бывшего купца Семёна Таскаева, стоявший в самом центре села.

Фамилия командира отряда передавалась от одного к другому. Называли Сухов, но который из военных, никто из нас не знал. Начальство было поставлено на квартиру через дом от штаба, к Хлыстикову Алексею. Бойцов разместили в нескольких домах, где были большие ограды: у Зуева Николая, Бронникова Василия, Шмакова Петра и Белькова Василия. Рота мадьяр была поставлена к Брусницыну Михаилу, Щетникову Никите и Шубину Евсею. Командир роты русских с несколькими красногвардейцами и женой пришли к Швецову Николаю. Кухня расположилась в усадьбе Уфимцева Петра. Обоз с продуктами, оружием и прочим грузом находились на площади у церкви и школы. Раненых и больных вместе с санитарками поставили в трех домах: у братьев Колупаевых Лазаря и Мелентия и Хомутова Дмитрия.

* * *

Как только отряд занял деревню, сразу же были выставлены караулы с обоих концов Тележихи. В квартирах, где стояли солдаты, хозяйки готовили обед. Нам, молодежи, хотелось посмотреть на всё своими глазами, побольше узнать. Никто нас нигде не задерживал, мы заходили в дома, познакомились с мальчиком-красногвардейцем лет тринадцати, его звали Володя. Одет он был в черную куртку, солдатские сапоги и брюки, на голове красная феска с кисточкой.

На следующий день, время уже перевалило за полдень, когда собирались возчики с подводами, но их было мало. Требовалось в пять раз больше. Десятники снова обходили каждый дом, но и к вечеру достаточного количества не набралось. Командиры снова решил переночевать. Прошел слух, что Сухов хотел бы провести собрание граждан. Пришли на него не более трех десятков мужиков, прибежали туда и мы. На помосте из толстых плах возле плотного крашеного забора* стоял, и что-то говорил человек среднего роста. Обросшее короткой щетиной лицо с резкими чертами было усталым, волосы и брови, как вороново крыло, глаза - две черные смородины. Одет, в военную форму, сбоку кобура. Это и был Пётр Сухов. Возле него, облокотясь о забор, стоял военный, к которому обратился Сухов: "Вы, Дмитрий Григорьевич, что-либо скажете?". Он что-то ответил, я не смог расслышать. Человек этот был Сулим.

За малочисленностью людей никакого схода не состоялось. Собрались больше фронтовики. Сухов и Сулим разговаривали с ними, рассказывали об организации красногвардейских отрядов, о борьбе со старым режимом, призывали к восстанию против белых. О многом их спрашивали, особенно бывшие фронтовики. Понравился мужикам этот простой разговор. Расходясь по домам, они говорили: "Да разве белый офицер будет так объясняться с простым народом ".В этот день домой я явился только вечером. В сенях на лавке стояли два полных ведра, из которых мать наливала парное молоко толпившимся красногвардейцам. В комнате за столом сидели отец и военный.

*С тех пор, за восемьдесят лет в Тележихе не появилось ни одного крашеного забора.

Здесь и далее примечания А. Швецова.

Гость был выше среднего роста, с рыжеватой бородкой, подстриженными усами, копной рыжих волос. Отец сидел на стуле и держал на руках ребенка. Возле самовара наливала в стаканы чай высокая, красивая, женщина. На пальце левой руки было золотое кольцо, а на полуоткрытой, загоревшей шее - золотая цепочка. Женщина называла военного Андрюшей, а он ее - Наташей. Я понял, что это муж и жена. Фамилия его была не то Вишневецкий, не то Вишневский.

Как попал в горы отряд Сухова, каков был его маршрут - я тогда не знал, но казачьи сотни и роты колчаковских войск во главе с полковником Волковым неотступно следовали за ним. Ночью они заняли дороги вниз по Аную и на поселок Колбино, куда должен был направиться отряд. Также были перехвачены дороги вверх по Аную и по Язевке на Солонешное. Белые заняли с трех сторон высоты, окружающие село. Незанятой осталась восточная, с двухкилометровой горой Будачихой.

Рано утром отряд готов был к выступлению. Часть подвод была уже за поскотиной, но в пяти километрах от села разведку обстреляли белые. Началась паника, подводчики поворачивали лошадей обратно. Все вернулись в село. По команде красногвардейцы стали быстро занимать горы, окружавшие Тележиху. Часть русской роты с пулеметами заняла Маралий щебень и от него к северу до Глинки вершину Артемьевой горы, северную ее часть до поскотины - рота мадьяр. В позициях белых было больше преимущества, так как они заняли самые высокие сопки, откуда стреляли по позициям красногвардейцев и по селу. Засвистели на разных нотах пули.

В каждом доме переполох. Женщины с детьми и старики лезли в погреба. Мы же, подростки, не хотели прятаться, бегали к церкви, где располагался обоз, в школу, к штабу. Отстреливающихся красногвардейцев на вершинах голых гор западной стороны было видно. К обеду пошёл дождь, лил до вечера и всю ночь. Возчиков на площади было не менее ста человек, среди них паника и ругань. Лошадей кормить нечем, поить приходилось под свистом пуль на речке. Много было взято у населения верховых лошадей. Долгих на вороном иноходце несколько раз проносился из края в край села.

В штабе постоянно находились военные, приходил туда и сельский писарь, искалеченный фронтовик, Федот Филиппов Из ворот выехали Сухов и Сулим, с ними два ординарца, первый на рысях ускакал в нижний край села, второй - в верхний. Стрельба не прекращалась. В санчасть, в дом Колупаева Лазаря, привезли тяжело раненного в живот разведчика.

...Было уже далеко за полдень. Возвратились с позиций Сухов с Сулимом. Им было некогда идти обедать на квартиру. Хлебосольная заботливая хозяйка Татьяна Семеновна принесла в штаб в трехлитровом чугунке горячие жирные мясные щи, на сковороде стопу блинов и глиняную кринку молока. На площади горело несколько костров, на них готовили себе чай да кашу и сушили промокшую одежду подводчики из других посёлков.

С кладбищенской щебнистой горки, что в центре села, сняли стоявший пост и увезли пулемет на гриву у Третьего ключа. Местный житель, бобыль Митька Кобяков, так его все звали в селе, бегом вынырнул из ограды брата и с винтовкой, нецензурно ругаясь в адрес белых, побежал Шеманьевским переулком к реке, перешел по сходням через пруд мельницы и поднялся на позиции красногвардейцев. Вместе с ними он сутки стрелял по вершинам сопок, занятым казаками.

Всего насмотревшись и наслушавшись, мы с другом - Ваней Брусницыным - зашли к нему домой, там располагались мадьяры. Некоторые из них, разговаривая на своем языке, играли в незнакомые нам карты, несколько человек обедали. В комнате возле печи и на натянутой веревке сушилась мокрая одежда. Один мадьяр на ломаном русском языке расспрашивал нас, как звать, сколько лет, где были и что видели. Они были бодрые, веселые, но вид у всех был усталый. Никакой боязни у нас не было, мы с ними разговаривали и тоже смеялись. Отца дома не было, он ушёл к подводам на смену дежурившего там соседа, на корм лошадям унёс пол мешка овса. Мать возилась у печки, старшая сестра принесла из речки ведро воды, командира не было. В сенях, на кочме, вповалку спали красноармейцы. На горах, шла редкая перестрелка. Казаки почему-то активности не проявляли. Наш верхний край пули из-за гор и строений не доставали, а нижний обстреливался с двух сторон: с запада - с горы Баданки, с севера - по реке Ануй. Там в некоторых домах были продырявлены стекла в окнах.

Мать начала выпекать хлеб для ужина, а мне велела зарезать гуся и двух петухов для супа. Сестра принесла из огорода полное ведро огурцов. Управившись со своими делами, я перешёл через дорогу и в соседней ограде смотрел, как повара готовили ужин, как раздавали большими черпаками прямо в вёдра суп и кашу. По улице, в карьер, по липкой грязи, носились на верховых лошадях военные. Совсем свечерело. Пришёл с поля скот. Опять два ведра парного молока стояли в сенях на лавке, но мать не разливала, а черпали своими кружками сами красногвардейцы, осталось и нам. Наступила темень, в комнате зажгли десятилинейную лампу, а в кухне семилинейку. Солдат осталось только двое. Вскоре пришёл командир роты уставший и намокший. Мать собрала на стол, поставила и кринку свежего молока. В комнате Андрей что - то рассказал Наташе, она заплакала. Взяв с собой одного солдата, Андрей ушёл.

Четвертого августа рано утром вернулся отец, его сменил сосед. Пришли солдаты с горы, они попеременно завтракали в кузне и уходили каждый на свое место. Мать спала считанные минуты, не давал спать маленький ребёнок, да и обед надо готовить для военных. Приехал на лошади командир роты. На осунувшемся лице стали заметны морщинки. Завтракали за одними столом, он с женой и отец с матерью. Не громко разговаривали, Андрей что - то рассказывал, поминал Сухова, позиции, пулемёт, воду.

Казаки со всех сторон открыли интенсивный огонь, обстреливали все занятые красногвардейцами позиции. Окруженное с трех сторон село было похоже на муравейник: одни спускались с гор, другие поднимались, к штабу и от него в разные стороны по деревне гоняли верховые. Среди подводчиков гомон, смех и мат. Меня позвали в комнату, отец спросил, не побоимся ли мы с Ваней Брусницыным отнести по ведру воды Артемьевым логом до ближайшего поста. Место безопасное, пули туда не попадают. Мать не возражала. Я с удовольствием согласился, был проинструктирован, взял ведро и отправился к своему другу, который жил через три дома. С большим трудом мы дотащили вёдра с водой до вершины, воду красногвардейцы взяли, а нас отправили обратно и сказали, чтобы больше не ходили. В березняке, по которому шли было затишье, там росло очень много клубники и земляники, на обратном пути мы вдоволь покушали ягод. Обедал я у деда с бабушкой, которые жили в отдельной избушке на одной ограде, бабушка была хромая, в погреб хорониться, как другие, они не лазили. Стрельба, особенно сильная, слышалась в нижнем конце села. Возле артельной лавки, в которой торговали с раннего утра и до позднего вечера, мы встретили нашего знакомого Володю на своем Орле. Он был такой же веселый и бодрый, но разговаривал с хрипом - от родниковой холодной воды. Обувь и одежда на нем были забрызганы грязью, и красная феска уже не имела того вида. С ним был, одетый не по росту, паренёк со шрамом на щеке. Он сказал, что звать его Гриша и жадно, как взрослый, глотал махорочный дым. Низкорослый конёк под ним до полубока был в грязи. Подводчики, освободившись от груза, разъезжались по квартирам, а местные по своим домам.

Пятого августа утро ничем не отличалось от предыдущих. Вялая перестрелка началась к обеду, и вдруг страшный гром от взрыва потряс лес и горы, поверг в панику жителей. Старые солдаты безошибочно определили, что стреляет трёхдюймовка. И действительно, казаки привезли из Солонешного орудие и, поставив его у подножия Вострушки, начали стрелять по позициям суховцев и по селу.

Первый снаряд упал на гуменную крышу Михаила Ерутина. Там были сложены зимние сани, и находилось несколько телят. Все это было разметано и перебито. Поблизости в нескольких домах повылетали стекла. Через короткое время - второй взрыв такой же силы. Снаряд разорвался против сборни, где паслись козы Телегина Кирьяна, всех их, как ветром снесло к реке.

По занятым суховцами позициям, вдоль горы со стороны Язевки, казаки повели сильный ружейный и пулеметный обстрел.

Третий снаряд ударил в пятнадцати метрах от крайнего окопа. С облаком пыли летели большие куски земли и щебня, все это скатывалось по склону горы в Ануй. Начальство на верховых лошадях понеслось в нижний край деревни. Мадьяры с квартир тоже ушли.

Раненые и больные были охвачены беспокойством. Везде суета, напряженность, взволнованность. Из обоза взяты боеприпасы, выданы на кухню продукты, в лазарет унесли несколько метров белого полотна, видимо, на белье и простыни. Тревожные чувства одолевали всех.

Командование, очевидно, решило окончательно вывести отряд из села в ночь на шестое августа. Нужны были проводники. В качестве провожатых были выбраны Егор Фефелов, двадцати пяти лет, фронтовик Михаил Жуляев, сорока лет, бедняк, охотник, имел семь детей, Никита Щетников, лет шестидесяти, рыбак, бедняк. Сухов объяснил, зачем их вызвал, что это строго секретно, что штаб и сельское управление на них вполне надеются и доверяют, они, хорошо зная местность, смогут провести отряд и их за помощь не забудет история. Он спросил согласны ли, смогут ли, не боятся ли, все трое ответили положительно и заверили, что об этом ни с кем не обмолвятся и сейчас же на своих лошадях прибудут в штаб.

Стемнело. Пошел мелкий дождь. Командирам подразделений был отдан приказ о подготовке к отступлению. Из обоза от церкви на двух подводах увезли оружие. За последней усадьбой Корнея Шилова на берегу реки, разложив большой костер, покидали его туда, а потом сбросали в речку. Через день тележихинские мужики вытащили из воды обгорелые стволы и разнесли по домам. Позднее часть из них была отремонтирована, пригодилась в девятнадцатом году, в восстании против Колчака.

На площади из обоза военные - хозяйственники раздавали подводчикам, муку, крупу, сахар, чай, повара топорами перерубили спицы, ободья в колесах, оглобли у походной кухни, раскололи котлы. К условленному времени к штабу подъехали проводники. Привел свой кавалерийский отряд Иван Долгих. Сборы проходили без лишнего шума. Решено было оставить раненых и больных двадцать восемь мужчин и пять сестер - хожалок. По каким - то причинам отстали несколько человек, находившихся на постах, которые потом, побросав оружие, разбрелись по лесам и горам, но, не зная местности, выходили в другие сёла, где их арестовывали и перепровождали в волость. К двенадцати часам ночи пришёл командир роты Андрей. У отца были осёдланы две лошади. Мать наложила в торбочку продуктов. Наташа расцеловалась с матерью и вышла следом за Андреем. Мне же и сестре Анне было сказана масса добрых пожеланий.

В непроглядной темени, под дождем, по непролазной грязи, через булыжники и колодины отряд двинулся за проводниками. От штаба пошли вверх по речке, по узкой тропе поднялись на левое крыло горы Будачихи и через "Воровские ворота" проследовали на Елиново. По какой - то причине позднее набралась ещё группа, не менее пятидесяти человек, которых вслед за отрядом увёл Прокопий Евсеевич Добрыгин. Отстали от отряда юноши Володя и Гриша. Медсёстры Дерябина, Федянина, Обухова, Красилова и Костикина остались около раненых и больных. Потом ещё очень долгое время ходили в народе слухи о том, что где - то по Загайнову ключу закопаны красногвардейцами два пулемёта, многие потом искали, но ничего не нашли.

* * *

После ухода красногвардейцев мертвая тишина опустилась на село, изедка слышался где-то одиночный лай собаки. На рассвете со стороны казаков прогремело несколько ружейных залпов и пулеметных очередей по бывшим позициям красногвардейцев, но ответных выстрелов не было. Стрельба длилась не более десяти минут. Дождь прекратился, лучи солнца прогрели землю и от неё повалил пар. Подоенные коровы по протоптанным тропам уходили на пастбище. Не слышно было разговоров через городьбу соседок. Что - то будет?

Часов в десять утра с нижнего края села, в проломы и открытые ворота поскотины ворвались с шашками наголо чубатые казаки и карьером поскакали селом и стороной по гривам к сборне, где были уже староста с писарем и десятник со сторожем. Это была разведка. Вслед за ней через недолгое время по два в ряд, с пиками у стремени и с винтовками за плечами шагом проследовал большой отряд белоказаков. С Язевского седла на рысях спустился отряд не менее пятисот человек. С третьей, южной, стороны также строем по два вступила в село нескончаемым потоком казачья конница.

Штаб белых расположился в двухэтажном доме Николая Зуева. Стройный звон всех семи колоколов знаменовал или встречу, или созывал верующих на молебствие. В тесном полутемном здании управы было полно казаков. Староста Кобяков еле успевал отвечать на вопросы двух начальников, по-звериному смотревших на него и чего-то требовавших. С мертвенно-бледным лицом в своем закутке-канцелярии за письменным столом сидел писарь и перебирал бумаги. Староста беспрестанно посылал десятников за людьми, чтобы немедленно явились на сборню.

Почти в каждом доме начался обыск, в разных концах слышались одиночные выстрелы. Из Артемьева лога с винтовкой в руках медленно шел мадьяр, по какой-то причине, не спустившийся ночью с позиций. Двое казаков Шеманаевским переулком наперерез ему поскакали к реке. Не успев дойти до переходов через пруд, он был убит. Пожилой казак переехал выше переходов речку, слез с коня, снял с убитого сапоги, забрал трехлинейку а труп столкнул с тропинки под откос.

Раненые и больные не находили себе места, однако не теряли надежды остаться в живых. Ведь когда - то и где - то была заключена конвенция между государствами, создавались органы Красного креста. Некоторые из раненых были грамотные. Среди них выделялся высокий, с серым лицом, звали его Коля. Нам, пацанам, когда мы приносили раненым продукты, он рассказывал о французской революции, и девятьсот пятом годе, и о Ленском расстреле. Было ему не больше двадцати пяти лет.

На сборне сутолока. С группой казаков послали десятника показывать место сожжения оружия. Из зарослей пасеки деда Лихачева вышел красногвардеец с винтовкой и направился через мелкую протоку к жилью. Казаки стали по нему стрелять. Он успел скрыться в старом овине Евлантия Лубягина. Овин с речки и из ограды был окружен. Одни предлагали его поджечь, другие кричали, чтобы красноармеец выходил и сдавался. И он вышел. Казаки вывели его на горку к школьной изгороди и зарубили шашками. Труп не убирали до вечера. В оградах домов, где находились раненые, полно белоказаков. Слышалась матерная ругань, раненых вытаскивали на улицу. С некоторых были сорваны бинты, из ран текла кровь. Санитарок тоже выгнали из комнат, сыпалась брань и похабные эпитеты. Сбившисьв кучку они стояли и плакали. В кладовой дома Колупаева Лазаря лежал тяжело раненый в живот и слабым голосом просил пить. Какой - то казак пнул дверь в кладовку и навскид выстрелил ему в голову и грудь, колупаиха сползла по стенке и потеряла сознание, закричали ребятишки.

Все раненые и санитарки были собраны в одну ограду Мелентия Колупаева, и окружены кольцом казаков, которые не переставали издеваться над жертвами. От сельского управления подъехало восемь подвод. Всех местных жителей, детей и мужиков отогнали от ограды далеко за дорогу. Из толпы неслось тихое подвывание.Суховцев погнали в открытые ворота к телегам, в каждую посадили по три-четыре человека. Подводы, выехав на дорогу, направились к сборне. Сидевшие в них раненые с тоской смотрели на вершины гор, где вчера еще были позиции их отряда.

Полковник Волков в веселом настроении после пропущенных нескольких стопок закусывал со своими приближенными. Он был доволен победой и, не задумываясь, отдал приказ расстрелять пленных. От штаба в карьер поскакали к подводам трое казаков. Под конвоем полусотни раненых повезли в нижний край села. В пяти километрах от последних домов, в конце копи, на устье Четвертого ключа была подана команда остановиться. Пленным приказали слезть с телег, отойти на голый пригорок.

За казачьим конвоем, гнавшим санитарок к сборне, шла большая разновозрастная толпа жителей. У самого крыльца с мертвенно бледными лицами, держась под руки, все пять остановились. Та, что повыше всех, смущалась своей заметной полноты - она была беременна. Возраст их был от двадцати до тридцати лет, не более. На крыльце стоял казак с золотыми зубами, и помахивая нагайкой, издевательски кричал: "Может, кто-нибудь этих красных сук замуж возьмет?" Никто не осмелился подать голос. Он спустился со ступенек, подошел к той, что была беременна, матерно выругался, два раза ударил ее плетью и заорал: "А ты вон отсюда, шлюха", верховые казаки оторвали ее от подруг и в толчки проводили до дороги.

С бранью, подталкивая пиками, санитарок погнали на безлесную глинистую горку и там расстреляли. Как фамилия оставшейся в живых мне неизвестно Она слышала залпы, оборачивалась назад, но чьи-то руки ее удерживали. До ее сознания плохо доходили сочувственные советы и разговоры шедших с нею женщин. Её завели к старикам Печенкиным. Старуха Капитолина Софоновна, узнав кого к ним завели, запричитала и, обняв незнакомку, сказала, что никуда ее не отпустит. Она жила у стариков Печенкиных около двух месяцев, потом дед Терентий отвез ее к своим родственникам в Большую Речку. В 1920 году, уже при Советской власти, она не раз посылала письма старикам, о чем они рассказывали соседям.

А обыски в селе не прекращались. Все четыре дня дед Аверьян Березовский был в подводах, его лошадь была запряжена в одноколку с красной бочкой. Увез он ее вечером шестого августа к себе домой, поставил под навес, а сам приболел и залез греться на горячую печку. Назавтра налетели с обыском казаки и обнаружили в бочке порох. Накричали на деда, огрели его раза три плетью и приказали везти одноколку к сборне. Допрашивавший его казак, матерно ругаясь, кричал, что он спрятал бочку с порохом, что он красный, что его надо расстрелять. Перепуганный старик только и смог сказать: "Батюшки, ничего я не знаю, я в подводах...". Полуживого от страха деда забросили в каталажку. Угодливо заискивавший, перед сидевшим за столом казачьим начальником Ободов

- Ваше благороль, дед, может и не виноват, может он в самом деле не смотрел в бочку-то, да и слепыш он. Надоть сюда его сноху Дуньку, это она, подлюга, бочку-то спрятала.

Начальник поаернулся к старосте.

- Ты что, не слышишь, ведь толк говорит мужик-то. Посылай за этой стервой!

Трое казаков галопом помчались арестовывать не ожидавшую беды Авдотью Кирилловну. Плач четырех детей выплеснулся из дома на весь украек. Ближние и дальние соседи сбежались к усадьбе Березовских. С криком обеими руками вцепилась в мать четырнадцатилетняя дочь Вера. Их подвели к крыльцу сборни. Старший конвоя ушел в здание, пробыл там не более двух минут. Возвратившись, указал рукой следовать на гору, где лежали еще не зарытые тела четырех медсестер. Веру казаки с трудом отшвырнули в сторону, а ни в чем не повинную женщину подталкивая пиками, увели и расстреляли. За один день, шестого августа 1918 года в Тележихе убили тридцать пять человек.

Ночь на 7 августа была грозовая, ослепительные молнии вонзалась в каменные россыпи и в верхушки столетних лиственниц. От грома дрожали стекла в окнах. Тележихинцы спали немногие часы. У большей половины в домах стояло по нескольку казаков. Поселились они сами и требовали, чтобы для них были приготовлены завтрак, обед и ужин. Требовали властно, со злостью, без улыбок.После завтрака, утром полковник Волков отдал приказ сигналить сбор, строиться поэскадронно на площади, возле хлебных общественных амбаров. Старосте приказали нарядить хорошо знающего проводника до поселка Елиново. Строго наказали, чтобы до ухода полка никого из села не выпускать. Около двенадцати часов дня по непролазной грязи казаки ушли из Тележихи, оставив к себе ненависть в душах взрослых и детей. В хвосте полка ехали красногвардейцы Гриша и Володя, как пленные. Оставили ли их в живых - неизвестно.

* * *

1919 год по существу является для деревни началом конца всего старого жизненного уклада и началом взаимного уничтожения друг друга. В большинстве случаев, беспричинного. Российского мужика три с лишним года били немцы в союзе с австрийцами, турками и другой оравой. Еще не перестали разные захватчики занимать русские земли, убивать людей, разорять и жечь села, как у нас в стране стали истреблять друг друга свои. Это началось с семнадцатого года. На арену вылезли политические карьеристы, интриганы, авантюристы, самозванцы. Одни имели чины генералов, атаманов, полковников и были сторонниками старого строя, защищали его, силой ставя под ружье людей. Заодно с ними были и зажиточные слои населения. В противоположность им, пользуясь тем, что мужику надоела война, разные по чину и положению люди сначала исподтишка, а потом все шире развертывали агитацию не только против войны, но и против старого строя. "Надо создать свою народную власть, налаживать жизнь по-новому", - говорили они. А вот как создать власть и что за новая жизнь должна быть, темный и безграмотный мужик не знал, не понимал. Он устал от войны и думал об одном: да пусть будет хоть какая власть, лишь бы скорее домой. И воспользоваться чужим имуществом, где бы то ни было, он был не прочь - это собственническая психология мужика-крестьянина И на ней тоже умело сыграли смутьяны. Агитацию среди фронтовиков в большинстве вели низшие чины или рядовые.

Мир раскололся на два лагеря. Трудно сказать, как образовалась новая, называемая народной, советская власть. Самозванно пришли к управлению люди, бог весть какого сословия, многие совсем не нюхавшие пороха, не имевшие представления о войне, сбежавшие из тюрем и ссылок, пробравшиеся из - за границы. Все они были выходцами из имущих классов, называли себя большевиками или им сочувствующими. Там и евреи, и поляки, и латыши, и грузины, и полунемцы - полутатары, только русских можно было по пальцам сосчитать. Все они стремились как можно быстрее захватить главенство, распределить между собой роли, как в драматической пьесе, создать правительство, издать закон. Все делалось в спешке, наскоро. Появляются новые органы с новыми чудными названиями: совдеп, ревком, совнарком, ревтрибунал. Все эти вчерашние господа, а сегодня называвшие себя товарищами, ни какой пользы для России не сделали. У многих в прошлом отцы и деды были помещиками и имели свои деревни с крепостными, были богачами с капиталами, а они в большинстве, живя на средства родителей, не хотели ни работать, ни служить, всем не довольны и считали во всём виноватым царя и его правительство. Они кричали на каждом перекрёстке, что являются революционерами. В чем же заключалась их революционность? Были они участниками студенческих сходок и то не все, за что исключались и ссылались. Некоторые горели местью к царскому правительству за казнённых или сосланных родичей и друзей. Они развратили армию и флот, сыграли на самых низменных инстинктах - всё отобрать и разделить. Среди дорвавшихся до власти было немало и проходимцев, интриганов, людей из уголовного мира, не знавших крестьянской психологии, не болевших душой за мужика. В составе правительства не оказалось простого "вахлака", который бы насмерть дрался за интересы народа. Мужик новую власть расчухал после, когда у него всё отобрали и его с семьёй из хаты выгнали. Не было в правительстве и низших чинов, и рядовых тех, что в старой армии вел агитационную работу среди солдат. Они не обрели даже известности, а вот те, что не видели фронта, не слышали свиста пули, вошли в историю, им поставлены везде памятники. Для борьбы со всем старым создавалась армия, названная Красной, куда также силой были призваны люди. А большевики, как получилось после, там, в верхах, разошлись во взглядах и не одна тысяча их была расстреляна в борьбе за власть. И Бог бы с ними, но зачем при этом нужно было уничтожать народ?

***

Жизнь деревни, казалось, текла своим чередом. Каждый занимался своим делом. Парили в воздухе над Веселеньким карагужи-орланы, мужики, молотили зимой хлеб, а весной пахали и засевали свои полудесятинные полоски, учитель Павел Михайлович ежедневно какому-нибудь балбесу говорил: "Тебе хоть кол на голове теши", поп Моисей так же гнусаво пел над покойниками молитву. Все как будто так же, да не так. Вышибленная войной из колеи деревня с каждым днем все больше сбивалась с ритма. Тяготило предчувствие недоброго. Свежо в памяти прошлогоднее, сверлило мозги воспоминание о расстрелах. День ото дня ползли разные слухи - один страшнее другого. Залечивали раны фронтовики, отпускали про себя и вслух трехэтажные маты в адрес войны. Очень редко приходили домой оставшиеся в живых солдаты. Совсем уж не ждали Петра Непомнящева, была весть, что убит. Не было известий и от Лебедева Парфена а они в один день явились, оба еле живые. Парфен со стеклянным глазом, а Петр с поврежденным позвоночником. Через несколько дней привезли Константина Бронникова, был он как египетская мумия: кожа да кости. Три раза убегал из плена, на четвертый все же удалось.

Все трое фронтовиков рассказывали, как трудно было пробираться до дома - из города в город, из села в село, где на поезде, а где пешком. От Урала до Москвы идут бои Красной Армии с белогвардейскими и чеховскими войсками. Поезда забиты солдатами. Там, в России, страшнейший голод, тысячи людей мрут, поели скот, собак и даже кошек. А еще косит тиф. В Москве верховодят больше евреи. Главный, называют его товарищ Ленин, якобы дал приказ, во что бы то ни стало взять Урал, разбить белых, выгнать их из Сибири. По-нашему правильно. Уж сильно они зверствуют, ни за что ни про что людей расстреливают, села жгут. Оно и красных-то хвалить нечего. Помещиков с их управителями рубят да вешают, а поместья предают огню, ну и попов с интеллигенцией колотят. Понагляделись мы, говорили фронтовики, понатерпелись! Кругом неразбериха, нигде никакого порядка, люди злы, все сквернословят, солдаты стреляют друг в друга. Красную Армию ведет какой-то бывший царский полковник, поляк по фамилии, вроде, Тухачинский, по фронтам красных ездит с агитацией Троцкий.

Политическая обстановка очень сложная, в одних городах или районах были еще, так называемые совдепы, а в других создавались разные думы и комитеты. В половине 1918 года в Новониколаевске произошел переворот, и было образовано правительство белых. На арену выплыл ставленник Антанты адмирал Колчак, он объявлен главой временного сибирского правительства со ставкой в Омске. Чехи, следуя на восток, занимают города. Создаются карательные отряды, сводятся в сотни и полки казаки. В Горном Алтае Улала переименовывается в Каракорум, обманутых алтайцев натравливают на русских. Советы ликвидируют, руководителей арестовывают, многих расстреливают. Снова вводятся волостные и сельские управы, колчаковская милиция вместо царской полиции, кругом полнейший произвол и разгул.

Кто придумал эти два роковых цвета - белый и красный? Кто посеял вражду между ними? Действительно ли эта резня была классовой, как проповедуют теоретики? В стане белых было немало бедноты, середняков и даже батраков, а в отрядах красных - много зажиточных. Как понять и объяснить такое явление? Властолюбивые карьеристы и самозванцы любыми путями лезли к власти и стращали народ всякими карами с противной стороны. Белые врали на красных, а красные - на белых. Милосердию нет места, и помирить их не могла никакая сила.

Каждая сторона хотела быть победительницей. Справедливо ли полностью обвинять тех, кто дрался, защищая свой дом, свое имущество, свою семью? Нужно ли оправдывать тех, кто отбирал чужое добро, выгонял хозяев из своих домов, а сопротивлявшихся безжалостно уничтожал? Надо полагать, что наши потомки будут умнее и сделают выводы сами.

Богат разными событиями девятнадцатый год. Другой стала власть. Слово совдепщик боялись произносить, оно стало презрительной кличкой. А разве виноват мужик, что такая власть была установлена ещё в семнадцатом году и продержалась - то не долго, ведь сверху её устанавливали, не сам мужик выдумал, а сколько зла принесла она людям. Вот и расхлёбывай теперь. Кто был выборный в совдепы, того арестовывали и угоняли в волость, а там пороли плетями, кому двадцать пять, а кому и полсотни.

В волости вся власть была сосредоточена в руках начальника милиции Кузнецова. Помощник его, Козьмин Тимка, сын попа Ивана, настоящий сатана. На человека прямо не глядит, кричит, сквернословит, кидается, как собака. С одного боку у него наган, с другого - шашка. Допрашивает больше сам, при допросах нещадно бьет. В восемнадцатом он самолично расстрелял многих красногвардейцев из отряда Сухова. От такого зверя пощады не жди.

С тоской думал староста Иван Степанович Кобяков, как бы его не вызвали в волость. И вот в одно из воскресений поступила грозная бумага с приказом, чтобы немедленно явился. "Быть беде" - закручинился мужик и точно, едва он появился в волость, Козьмин сразу набросился на него.

- А, совдеповский начальник! Сколько за свою службу домов ограбил? Зачем у Втулкина отобрал двадцать кож? Какое ты имел право забирать чужое добро?

- Да разве я, господин милиционер, ить обчество, ить бумага была из волости, - трясясь и заикаясь, бормотал Кобяков.

- Молчать, шкура совдеповская! Обчество, из волости. Я все твое обчество перепорю!

И тотчас же Иван Степанович был выведен на задний двор, раздет и разложен на окровавленную плаху. После порки был отпущен. В залитых кровью штанах и обутках, с прилипшей рубахой, в полусознательном состоянии, забыв в ограде катаную шляпу и самотканный пиджак, с трудом брёл за Ануй к родственникам. В тот же день вечером его привезли домой. Поврачевали его малость местные эскулапы - Марья Клопова да Иван Новоселов, но от тровянных примочек лучше ему не стало. Два месяца на заимке его отхаживала жена.

Случилось так, что загулял и писарь, отказался от работы, перестал ходить на сборню. Пил долго и много, от запоя ополоумел, наверное, горячка нашла. Схватил заряженное ружье и выстрелил в своего отца, который держал за ручку его же ребенка, но не попал. Хоть он был с перебитой на фронте левой рукой, но силу имел неимоверную. Схватили писаря четыре дюжих мужика, с трудом привели на сборню и заперли в каталажку. Он тут же выломал доски, выскочил в окно и убежал на Будачиху, ловить его не стали, побоялись, что задавит.

Но без руководства село не может быть. Собрался сход, долго старики решали, кого поставить старостой. Много было шума и ругани, одни предлагали Василия Васильевича Рехтина, другие Лариона Васильевича Колесникова. После жарких перепалок избран был Иван Филиппович Пономарёв.

Стала белая власть свои порядки устанавливать, слать из волости строгие распоряжения. Часто в село наезжали милиционеры, многое требовали. В народе ропот, недовольство. Да и чем довольными быть? Маслодельный завод работал с перебоями: то недостаточно клёпки, то соль некачественная, то пергамента маловато. Стали занижать сорт масла, жульничать в молсоюзе. Нужных товаров за масло не достать - так, мелочь, подчас и ненужную в хозяйстве. Рассчитывать сдатчиков молока становилось все труднее, колчаковские длиннохвостые деньги с каждым днем обесценивались. Отказывались возить масло и ямщики, не стало никакой выгоды, обратно из города возвращались порожняком. Часто в воскресные и праздничные дни отдыхали медные колокола. Поп Моисей уехал, служить было некому, а псаломщик Ефим Тимаков правил только часы заутрени. И у нового старосты забот полон рот. А тут ещё убийство. Вознесение считалось большим праздником, народ готовился - наваривались лагуны пива, нагоняли крадучись и самогонки. Гуляли кампаниями, и спьяна один с другим подрались. В этой драке Иван Фефелов нащепом от саней зашиб Василия Лещукова. Ну, послали в волость нарочного, оттуда выехала чуть не вся милиция Лукьяненко, Чуйков, Степаненко, Медведев. Пошли спросы да допросы. Убитого анатомировали, после чего разрешили похоронить, а Ивана увезли в волость, там и судили. Отсидел в Бийской тюрьме только пол года и вернулся.

Некоторое время не было и писаря, староста мог только расписываться и с каждой бумажкой ходил к кому - либо грамотному. Как - то пришёл на сборню Алексей Тимофеевич Терёхин, староста узнал, что он грамотный и предложил ему поработать писарем, тот согласился, но работать долго не пришлось.

Из волости поступило строжайшее предписание о ремонтной выводке лошадей в Солонешном. Шли слухи, что их много требуется для колчаковской армии, что на каждое село есть разверстка. После ознакомления с этой бумагой некоторое время мужики молчали, потом поднялся невообразимый шум.

-Ни за что не поведу! Пусть садят в тюрьму! Без лошадей на ком буду пахать, как кормить семью?! - размахивая руками, кричал Никола Загайнов.

- Пусть сами придут и попробуют взять хоть одного коня, топором буду отбиваться, - скороговоркой вторил ему Павел Ваньков..

- Упереться всем селом, не водить! - призывал Николай Швецов. Старосту такая реакция ставила в затруднительное положение, за неисполнение распоряжения он будет строго наказан.

- Ну ладно, не водить, так не водить, я с вами согласен. Но ведь тогда мне, как и Кобякову, придется подставлять свой зад под плети, а то и хуже может быть...

Договорить ему не дали.

- Пусть понаедут! Стоять всем на одном!

В указанное время лошадей никто в Солонешное не повел. Через три дня приехали из волости милиционеры. Старосте дали нагоняй и пригрозили. Снова собрали сход, но и третьей части мужиков на нем не было. Коней многие увели по заимкам, однако на следующий день всем селом все же повели тех, что остались дома, к сборне. Пятьдесят животных, как было указано в бумаге, было набрано. Получилось так, что взяли лошадей-то у тех, у кого их было меньше других. У некоторых забрали даже по две из хозяйства. У моего отца, например, взяли двух гнедых меринов, дома осталось три. У соседа Лубягина Евментия - тоже двух. К счастью вскоре на пастьбе коней распустили и наши, и соседовы пришли домой, и ни кто их не востребовал.

* * *

По уезду, как волки, рыскают кавалерийские карательные отряды, одним из них командует сын бийского лесозаводчика колчаковский прапорщик Григорий Серебрянников, а другим - какой-то Орлов. Недовольных крестьян бьют нагайками и даже расстреливают. В селе Карабинке многих мужиков драли шомполами. В волость для подкрепления милиции прислали взвод белогвардейцев, они устраивают вечеринки с попойками, затаскивают к себе гулящих баб и солдаток. Рассказывают, что Бийск наводнен белогвардейцами и каракорумцами. На дорогах всех проезжих останавливают, если с кладью, то обыскивают. На катунских лугах солдаты пасут тысячи лошадей, взятых у населения.

В Верх-Ануйской волости появился небольшой, человек в десять, отряд. Начальником в нем сильно отчаянный Чемров Гришка. В отряде есть даже женщина. Они нападают на милиционеров и волостное начальство. Рассказывали: из Верх-Ануйска ехал в Паутово начальник милиции - один на паре лошадей. Они его поймали, обезоружили, раздели догола, привязали за задок ходка. Чемров сел седоком и с места в карьер подвез его прямо к сборне с. Паутово. Вот, мол, получайте трофей, построжились и укатили. Чемров был объявлен преступником, для поимки его в каждом селе у ворот поскотины выставлялись караулы. Время было страдное, мужики работали в поле, а на дежурство к воротам посылали ребятишек да старух.

Стонет и рыдает деревня, льются слёзы, не видно смеющихся девичьих глаз. Горе злосчастье душит, не выпускает из своих когтей православный люд, ни какие боги не помогают, будь проклято трижды время, и правители, которые лезут к трону через человеческие жизни и мирские слёзы.

...Поступил строгий приказ о призыве на действительную военную службу молодежи рождения 1900 и 1901 годов. Брали этих безусых юнцов не для несения какой-либо караульной службы, а сразу формировали из них новые подразделения или пополняли изрядно потрепанные части и всех сходу бросали в бой против наступавших красных. Из Тележихи были взяты сорок новобранцев. Четырнадцать из них имели молоденьких жен. Из этих молодых мужчин двадцать один был убит на фронтах. Одного в бессознательном состоянии привезли домой, где через двое суток он умер. Многим матерям укоротило жизнь то время, состарило, сморщило и согнуло. Мужики ходили хмурые и злые. На одном из сходов, который проводился в присутствии какого-то чиновного лица и милиционера из волости, было очень шумно. Писарь зачитал очередной приказ о мобилизации молодежи. Многие фронтовики в один голос закричали: "До каких это пор истреблять людей будут! Какие из этих молокососов вояки! Да за кого воевать-то, хватит! Не дадим своих сыновей!"

Волостное начальство покричало, погрозило, но никого не арестовало, видимо, побоялись. Милиционер стращал расстрелом тем, кто не явится на сборный пункт. Староста в замешательстве, а писарь Терехин был очень доволен таким смелым выступлением мужиков, он служил сначала в царской армии, потом перешел на сторону красной гвардии, был контужен. Пришел к родителям, но о том, что был красногвардейцем, никому не говорил. С мужиками разговаривал душевно, уверял, что пора им снова брать за горло белогвардейскую нечисть. Назревали грозные события.

Шумело и бурлило село, пело и плакало, провожало своих детей на войну. Виртуозно играл в свою единственную в селе однорядку Алёшка Харламов, не знал и не ведал, что последний раз льются эти стройные мелодии его гармоники, что сам переселится в край небытия, как и многие другие его ровесники. Залихватски отбивали дробь на деревянных полах парни с девчатами. Полны обе комнаты гостей у Афанасия Белькова, кто сильно пьян, кто только на веселее. Раздвигает стены бас Марка Тимофеева, взвиваются звонкие женские голоса, поплыла по селу грустная песня - "Последний нынешний денёчек...". Будь проклято то время!

В самом разгаре сенокосная пора, как нужны мужские рабочие руки, а вот, поди ж ты, взяли из села более сорока человек. Трудно будет, а там подгоняет хлебушко, как - ни будь складываться да делать помочи, не привыкать, уж который год такие напасти на народ. Мужики по вечерам у кого - ни будь, соберутся и разговоры, разговоры. Первое мая день был рабочий, а вот Иван Новосёлов и Федот Филиппов, да ещё кто - то, встречали первое мая на горе, против старой сборни. Унесли туда самовар, посуду, продуктов, ну, как питерские рабочие.

Допекло деревню. В уезде по волостям свирепствовали карательные отряды, пороли в Солонешном крестьян из разных деревень. Создана белогвардейская воинская карательная часть под командованием атамана Аненкова. Ужасы о них рассказывают, что они забивают до смерти плетьми, без разбора расстреливают и вешают, дома в деревнях жгут, закапывают живыми людей. Идут ещё каратели из Новосибирска через Барнаул на Семипалатинск.

Против Колчака где-то за Барнаулом восстали крестьяне, что руководят ими опытные фронтовики. Но где, как, что? Толком никто пока не знал. Для обсуждения всех таких злободневных вопросов собирались фронтовики в разных местах. Разумеется, такие сборища были тайными, и не всякий на них приглашался. Так, в подпольных сходках разрабатывались планы, велась подготовка к восстанию. Через надежных людей установили связь с фронтовиками Солонешного, Сибирячихи. Больше всего возросло недовольство людей действиями власти по следующему событию. Нежданно-негаданно в июне в село нагрянул карательный отряд под командованием Орлова численностью около восьмидесяти человек. Прибыли затем, чтобы отобрать имеющееся оружие.

В волостной управе хорошо знали, что в восемнадцатом году от отряда Сухова оставалось оружие, что при его отступлении несколько возов из обоза были сожжены, а обгоревшие стволы с затворами сброшены в реку. Потом их растащили по домам. Кроме этого, по горам и по лесам было найдено несколько боевых трехлинейных винтовок.

Орлов потребовал немедленно сзывать мужиков на сход. Весть о прибытии карателей моментально облетела все село. Забеспокоились жители, перетрусил и староста, ведь ни за что ни про что не только исполосуют, могут повесить, у них неограниченные права, он сразу же послал наряжать десятников собирать народ на сходку. Орлова поставили на квартиру к Николаю Зуеву, он уже не рад ни каким гостям, какое бы начальство не приехало, всех ставят к нему, но отказать страшно. Писарь Филиппов по пути домой заходил к нескольким фронтовикам, кое о чем поговорил. Через несколько часов собралось около сотни мужиков, но многие, узнав о приезде отряда, успели уехать по своим заимкам. Орлов пришел выпивши, с ним три милиционера и десятка два карателей. Стихли все мужичьи разговоры. Староста объявил сходу, что будет говорить господин начальник. Орлов сразу перешел на крик.

- Вы знаете, что есть приказ о сдаче оружия, почему добровольно не сдаете? Вот я сейчас из вас эту сдачу вымолочу! Чтоб к вечеру все принесли, какое есть у кого. Будете упорствовать, перепорю. Староста, действуй! А то тебе первому устрою горячую баню! Вот твоя как фамилия? Я где - то тебя видел, что - то рожа знакомая. Говорят, у тебя есть винтовка. - и он уставил палец в грудь стоящего впереди мужика.

- Кобяков я, а с тобой, ваша благородь не знаком, скажи хто наболтал я тому зубы вышибу. Есть, но только дробовик.

Кобяков от природы по характеру человек грубый, дерзкий, потому и ответ его был от простоты души прямолинейным. Но он, естественно, соврал. Была у него пара систем "гра" и пулевая винтовка.

- А ты волк - то матёрый, тащи - ка свой дробовик.

- А ты чей? Орлов ткнул рукой в грудь другого. - У кого есть в деревне оружие?

- Ну, Шемонаев я, может, у кого и есть, не знаю.

- Врёшь, сволочь, знаешь, да скрываешь.

Несколько часов строжился над мужиками каратель, потом, приказав арестовать Александра Бабарыкина, ушёл на квартиру почивать. А старосте строго наказал вызывать людей и изымать винтовки.

Большинство жителей села не знали покоя в ту ночь, но результаты были незначительны. На сборню принесли шесть охотничьих дробовиков, около десятка обгоревших стволов трехлинейных ружей без затворов да три или четыре штыка. Орлов явился утром, злой, как демон, и уже пьяный. Сразу спросил про арестованного. К сборне вскоре подъехали две пары, запряженные в ходки и человек десять карателей. Вывели арестованного из каталажки, связали ему руки и посадили в один из ходков, рядом сел колчаковец. Орлов приказал вывезти за село и всыпать пятьдесят плетей. С места в карьер пустились пары с верховыми в верхний край деревни, свернули в Зайков ключ и на спуске у Весёленького остановились, велели вылезать арестованному и исполосовали плетями.

Был вызван и старик Яков Притупов, занимавшийся кузнечным и слесарным ремеслом. В молодости он работал на уральских заводах.

- Ремонтировал, и сам имею, - огрызнулся, не слывший робким старик в ответ на вопрос, ремонтировал ли оружие, и есть ли у него свое.

- Сейчас же неси сюда! Десять минут тебе на ходьбу! Запорю старого пса! - заорал Орлов.

Притупов сходил быстро и действительно принес завернутый в грязную тряпицу обгоревший ствол без затвора, положил его на стол перед Орловым:

- Вот, ваше благородье, мое оружье. Орлов схватил его левой рукой за полу залатанного пиджака, а правой стал хлестать нагайкой по голове.

После обеда каратели уехали. Собранная рухлядь отнесена была в магазею и никуда не отправлена.

Ненависть к колчаковской власти возрастала с каждым днем, пропорционально творимым репрессиям. В мужичьих головах один вопрос - когда же и чем все кончится.

Кондратий Бабарыкин, когда узнал, что его старшего брата арестовали и до полусмерти избили нагайками, в ту же ночь скрылся. В это время на степи, в Михайловской волости, крестьяне организовали партизанский отряд в сотню человек, под командованием Тита Осиповича Черепановпа и уже вели бои с казаками под Антоньевкой. Бабарыкин уехал к партизанам. Вначале они приняли его за казака, так как он всем своим внешним видом походил на него, хотели даже убить. Встретившийся знакомый рассказал крестьянам, кто он такой.

Бои из Антоньевки перекинулись в Огни. В одном из боёв конь под Бабарыкиным был убит. Положение было безвыходным, партизаны отступали к горам, Кондратий снял с убитого казака сапоги и одежду Поймал коня и погнал вслед за казаками. Выручай, конек вороной! На ходу, реденько постреливая, Бабарыкин стал уходить к горам, подальше от рассыпанной казачьей цепи. Это вызвало у них подозрение, и они начали по нему палить. Бежавшие в том же направлении, что и он, партизаны, принимая его за казака, в свою очередь тоже стали в него стрелять. Он повернул лошадь в сторону, прямо в горы. К рассвету, проскакав семьдесят километров, был на заимке Евлампия Лубягина, что в вершине Пролетного.

* * *

...Ночь на пятнадцатое августа была теплая, тихая, темная, рядом пройдешь - не увидишь. По селу во всех концах носились разные звуки. Звенело железо, скрипели и стучали ворота, с визгом лаяли собаки, цокали лошадиные копыта, рассыпались искры, высеченные подковами из камня, слышались негромкий разговор и бабье всхлипывание.

Во многих семьях даже не знали, почему хозяин не ездил на работу с утра и куда, глядя на ночь, отправился. Крепок на язык был когда - то русский мужик, если какая - либо тайна, он не скажет и родной жене, нельзя, бабы во все времена болтуньи да сплетницы. Жена скажет куме, а та по секрету золовке да со многими прибавлениями, и пошла писать губерния.

Лошадиный топот долго не смолкал. Ехали рысью через всю деревню, знали куда ехать. У ворот Бабарыкин слез с коня, повод передал брату. Огня в доме не было, но хозяева не спали. Чиркнула спичка, открыл сам хозяин.

- Здравствуй Ларион Васильевич, как твоё здоровье?

- Здоров будь, Кондратий Григорьевич. Ты и правда на казака похож, как это тебе удалось ободрать какого - то вояку, и винт уж завоевал. Ну да потом расскажешь, ты один или есть с тобой кто?

- Мой брат Андрей.

- Ну, давайте отправляться.

Ехали все за село, на заимку Петра Косинцева, которая стояла на устье Четвертого ключа. Просторную светлую избу окружал лес, на поляне, у речки сараи, баня и омшаник, по другую сторону несколько дуплянок с пчёлами

- Будем толковать о деле, по которому мы сюда собрались, но сначала давайте послушаем Кондратия Григорьевича, - сказал Колесников.

Бабарыкин придвинулся к столу и заговорил:

- Ну, вы все знаете, что брата Александра чуть не до смерти запороли каратели. Я подумал, что и до меня доберутся, вот и решил скрыться. Приезжаю в Сибирячиху, а там мужики восстали да на помощь степским свой отряд послали. Ну и я сними...

Слушали его внимательно, никто не проронил ни слова.

- Обсуждать долго, мне кажется, нечего, всем ясно, что наступила пора дать по зубам Колчаку и всем тем, кто придерживается его порядков. Наш сговор надо претворять в дело, - сказал Савелий Привалов.

- Да, от разговоров надо переходить к действию, необходимо создать штаб. Предлагаю из пяти человек. Начальником избрать Лариона Васильевича Колесникова. Он человек военный. Как и все мы, знает, что надо, и как надо делать. Поручить штабу, разработать план, - внес предложение фронтовик Иван Новоселов.

- Правильно. Верно, его надо избрать, мы доверяем ему, он опытный, - со всех сторон послышались голоса. Колесников поднялся из-за стола, оглядел всех и заговорил:

- Нельзя дальше медлить. Объявляем село восставшим против режима, против плетей и расстрелов. Благодарю за доверие, согласен быть еомандиром а комиссаром предлагаю избрать Колупаева Поликарпа Михайловича. Выдвигайте кандидатов в члены штаба.

Против Колупаева возражений не было, он же должен был войти и в состав штаба.

Перед рассветом по-военному строем возвратились в село. В тот же день штаб переместился в поповский дом, на воротах появился красный флаг. Село было объявлено на военном положении, вся власть переходила в руки повстанцев. Староста должен выполнять все указания и требования штаба.

Утром собрали сельский сход, на котором предложили всем взрослым мужчинам записаться в отряд, тут же произвели запись. Не всем хотелось "совать голову в петлю", как некоторые между собой потихоньку выражались. Но против никто ничего не сказал. Шел между мужиков разговор что, мол, мы можем сделать против армии, вооруженной до зубов. У них ружья, пулеметы, пушки, а у нас одни охотничьи берданки, да вилы с топорами. Ведь были восстания Разина и Пугачева, а чем они кончились. Не кончится ли так же и наша затея? Да и прошлогодняя история с отрядом Сухова, а у них оружие было... Подумать есть над чем.

Разработанные штабом мероприятия, объявленные на сходе, сводились к установлению круглосуточного дежурства, которое в порядке мобилизации должен нести поочередно каждый двор на своих лошадях. Решено также держать наготове запасных заседланных коней. Для связи с другими селами организуется "летучка"; кузнецы мобилизуются для подковки коней и изготовления пик, слесари и жестянщики будут работать в мастерской по ремонту ружей. Давались наряды на выпечку хлеба по дворам из муки хозяев. С этого дня вся военная деятельность сосредоточилась в повстанческом штабе. День и ночь бывший поповский дом, полон людей; ограда заставлена засёдлаными лошадьми и телегами со свежей травой.

Полевые сельскохозяйственные работы остановились, хотя стояла сенокосная пора, у всех было много подвалено травы, которая уже высохла. В поле трудились женщины, подростки и старики. Вслед за сенокосом приближалась жатва. Никто не мог отбить литовки, отремонтировать грабли или вилы. Некоторые жены ругали своих мужей, обсуждали их поведение меж собой:

- И какого черта им надо! Не навоевались еще! Мой-то калека, весь в рубцах, совсем скособочился, сидел бы дома, так нет, даже вперед других бегает. А я вот майся одна с ребятишками.

- Ох, не говори, кума, ровно взбесились! Какая муха их всех враз укусила? Мой-то дурень, ведь четыре года немчуру бил и сам израненный. В седле-то сидеть не может, а не отстает от здоровых. Я одна-то много ли нароблю?

- А мой Мирон стал злющий, всех колчаков и генералов перебьём, всех карателей перережем, всю антелигенцию передушим, они, говорит, все белоручки. Колчаков и генералов не жалко, антилигенцию, поди, бы не надо. Вон учитель Павел Михайлович антилигент, но человек хороший.

Подобного рода разговоры можно услышать чуть не в каждой семье, село было словно наэлектролизовано, будто закручивалась какая - то дьявольская спираль и всех вбирала в свою средину.

Мобилизованные кузнецы с помощниками неустанно, почти круглосуточно, подковывали лошадей и ковали пики. Железные штыри насаживали на древки два старика Родион Шипунов и Василий Буйских, занимавшиеся столярным ремеслом. Железо на пики взято из артельной лавки. Был установлен такой порядок - все, кто ехал на покос, на мельницу или по другим каким-либо хозяйственным надобностям , должны иметь на руках пропуск, иначе пост у поскотинных ворот не выпустит. Пропуски писали в штабе, подписывал их сам Колесников, а в его отсутствии - кто-либо из членов штаба. Для быстрой связи с другими сёлами во всех направлениях были установлены посты: для Большой Речки и Пономарёво первый пост на устье Казанцева ключа в забоке у пасеки Прокопия Гордеева. Второй пост в Токарёвском на заимке Петра Шмакова, третий - на самом седле, где проходит грань. Для связи с Солонешным через Язёвку первый пост был на заимке Малахова Степана, второй в посёле Язёвке. В сторону Топольного тоже два поста, чаще всего на посты назначали подростков. Они готовы были в любое время дня и ночи, сломя голову бежать с пакетом до следующего поста, от которого бежит другой и таким образом донесение за двадцать километров доставлялось за семьдесят - восемьдесят минут.

Слесарная мастерская работала круглые сутки, здесь ремонтировались ружья самых разных систем, заряжали гильзы. Был объявлен сбор оружия и припасов. Были принесены охотничьи дробовики и винтовки, заржавленные "слиты" и "бульдоги", даже наган, ну и обгоревшие суховские трёхлинейки. После ухода Сухова, на позициях валялось очень много пустых гильз, которые собирали деревенские ребятишки, среди гильз попадали и боевые патроны. На Баданке и Слизухе, где стояли казачьи пулемёты, мы с братом Проней насобирали два мешка пустых гильз и несколько сотен заряженных. Завёрнутые в бересто, они хранились в пригоне под колодой. Всё это мы сдали в штаб. Из сел по "летучке" приходили донесения, в которых сообщалось о восстаниях. Сибирячихинские мужики первыми подняли восстание и установили связь с Огневским штабом Бутакова, получавшим приказы от главного повстанческого штаба народной армии из Зимино.В Солонешном тоже народ восстал, здесь был организован отряд, командиром которого избрали Алексея Чухломина. Волостная полиция разбежалась, Чуйков, кривой на один глаз, был пойман у Калинихи и там же расстрелян.

...Возле штаба в Тележихе с раннего утра и до позднего вечера толпится народ. Снуют туда-сюда любопытные ребятишки. В раскрытые настежь ворота карьером на взмыленных лошадях с разных сторон влетают "летучки", на ходу соскакивают с лошадей и бегом скрываются за дверью. Дежурные не задерживаются ни секунды. С такой же быстротой они возвращаются к своим постам, передавая пакет с надписью "алюр +++" в адрес Большереченского штаба партизан или какого-то другого. По делу и без дела, по улицам носятся верховые, летят перья от кур и петухов. У каждого всадника приторочены торбочки с немудрящей одёжкой и продуктами. Наш брат молодёжь, франтовато вихляясь в сёдлах, наезжали на девчат, они визжали и подтрунивали: "А ты с какого прясла залазишь - то на коня? Эй, парень, запасные штанишки взял? Пусть отец стремена подтянет".

На веранде штаба сложены в штабели пики, но производство их не останавливалось. Из кузницы Притупова звон железа эхом разносился по горам и логам.

Весь штаб был в сборе, когда язевская "летучка" сообщила, что из Солонешного на Тележиху идет какой-то отряд. Для встречи с ним за Язевское село выехали Кондратий Бабарыкин и Поликарп Колупаев. Через некоторое время в село вошел Сибирячихинский отряд в количестве ста человек под командованием Ивана Васильевича Черепанова. О его приходе жители были извещены, прошёл митинг, на котором Черепанов рассказал, что у них в селе организовано четыре отряда, два ушли на Бащелак, где уже идут бои с казаками. На митинге выступил начштаба Колесников. Вечером отряд ушел на Черный Ануй. Назавтра, вслед за Черепановым, на Шебалино увел свой отряд в восемьдесят человек и Бабарыкин. У половины разное оружие, были и трехлинейки, десятка три охотничьих берданок, дробовиков. У остальных железяки на длинных палках, именуемые пиками. Уехал и мой отец, надев через плечо шомпольную на рогатых ножках винтовку, обмотав вокруг себя сыромятные ремни, на которых в кожаных мешочках охотничьи припасы. Со стороны смешно было смотреть на этого воина, если бы не ружьё, он больше походил на коновала. Проводы не обошлись без слёз. Этот первый отряд провожали за деревню до четвёртого ключа. Всегда любивший чудить, невзрачный на вид мужичёнка Василий Тверитин, надел на себя цветастый канифасовый сарафан, голову подвязал шалью своей жены Арины, в руках держал обыкновенный ухват, и всем показывал, как он будет колоть карателей. Слаженные голоса выводили "вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывёт". От ключа по лугу отряд пошёл на рысях, впереди реял красный флаг, а сзади канифасовый сарафан Василия Тверитина.

* * *

В селе я не был три дня, с батей, так мы звали деда, с матерью, со старшей сестрой и младшим братом сгребали и метали сено в Пановом ключе. О карателях слуха не было, стало вроде бы не так опасно и жители начали больше работать в поле.

Пришло донесение с требованием послать в Бащелак все отряды. Стали спешно комплектовать отряд в сто человек, командовать которым приказали Ивану Борисову. Этот отряд был самый большой и вооружен лучше, чем первый. Борисов обратился к Колесникову.

- В бою могут быть и раненые, надо бы взять знающего фельдшерское дело.

- Вызывай Бронникова, он в этом ремесле кумекает.

Вместе с посланным, Бронников явился.

- Анатолий Иванович, собирайся, поедешь с отрядом фельдшером, возьми медикаменты и перевязочные материалы, какие есть.

- Ларион Васильевич, я ехать не могу, замучил ревматизм, и он показал распухшие ноги, с которых еле стащил войлочные бурки. Дома дайте любое поручение - не откажусь, и медикаменты соберу все.

В комнате было полно партизан, происходивший разговор все слышали. Колесников не посчитал доводы вескими, но Бронникова отпустил. Фельдшером назначили Новосёлова. Отказ Анатолия Бронникова многие истолковали по - своему, им казалось, что он вовсе не хочет бороться против белых, в его адрес зазвучали неприятные эпитеты. Какой - то особой вины он за собой не чувствовал и значения произошедшему не придал, но в душе осталась гореч.

Во второй половине дня, построившись, повстанцы двинулись селом вверх по течению Ануя. В голове отряда - первые на деревне песенники, два сродных брата Тимофеевых - Марк и Иван. Они всегда пели и дома, и в поле, трезвыми - для души, пьяными в компаниях - для веселья. Народ провожал уходивших до Маральего щебня. В тот же день снова была получена срочная бумага из Бащелака, в которой просили все отряды немедленно посылать на Бащелакский фронт. В ночь сформировали еще один отряд численностью в 60 человек, командиром был назначен Егор Фефелов. Выступили из села до рассвета, вооружение пиковое.

Ночью, во время моего дежурства, получили в адрес Тополинцев пакет, с ним направили меня. Командиром отряда там был Иван Максимович Тарский. Не сообщив никому из штабов соседних сёл, он в эту ночь выехал с отрядом через Колбино к нам в Тележиху и по дороге сделал привал на заимке Дмитрия Хомутова. Мне нужно было тоже ехать через эту заимку, разумеется, я не знал, что по пути их повстречаю. Переехав речку, я натолкнулся на пасшихся засёдланных лошадей и вооруженных людей. Я быстро юркнул в кусты и вернулся к речке, по берегам которой рос двухметровый дягиль. Я пробирался водой, где в рост, где на коленях до избушки. В окне горел свет, в раскрытых настежь дверях я узнал Вавилу Зиновьева. Вошёл в избу и отдал пакет Тарскому. Мне привели лошадь, и с превеликой дрожью во всём теле, я возвращался в наш штаб.

Через сутки вернулся отряд Бобарыкина из Шебалино. Дома помылись в бане, подштопали одежонку, сменили лошадей и на Бащелакский фронт. Сформировали четвертый отряд - последний. В штабе перебрали каждую избёнку, перетрясли каждую мужскую душу, кто мог держать вилы, да сидеть на лошади. Всех, не спрашивая желания, записывали в повстанцы. Командиром назначили Савелия Колупаева. Не стали трогать только учителя Павла Михайловича Нечаева, потому что он не умел ездить верхом. Кроме того, он был казак, родом из Тулаты, вдруг да предаст. Четвёртый отряд был последним и меньшим по количеству, в нем не насчитывалось и полусотни бойцов. В общей сложности в четырех партизанских отрядах было более 300 человек. Не стало штаба, сняты посты - "летучки". Не выдержали слабые нервы старосты Пономарёва, от работы он самоустранился. Общественная жизнь в селе замерла. Разговоры только про Бащелак и Чарышское. Время шло, полевые дела ждали хозяев, надо как - то работать. И вот на телегах, или по двое на лошади, а больше пешком, женщины и подростки, как муравьи, ползли на поля в разные стороны, а по вечерам с опаской возвращались домой, ежеминутно думая, не приехал ли в село карательный отряд, не нагрянет ли какая - ни будь беда.

В понятие Бащелакский фронт вкладывалось что-то зловещее. Там столкнулись две силы. Одна яростно защищала старый строй, большинству народа надоевший и ненавистный. Другая, также яростно боролась за что-то новое, не совсем понятное. Русские русских били беспощадно, били насмерть. Казачья цитадель в Чарышском была разгромлена еще до открытия этого фронта, а атаман Шестков пойман и расстрелян. На защиту Чарышской станицы со всех казачьих сёл стянули сотни казаков. Против них выступили Мало - Бащелакская, Сибирячихинская и Солонешенские волости, которые послали на этот фронт по нескольку отрядов. Партизан было не менее двух тысяч

В сентябре 1919 года произошел Бащелакский бой, имеющий законное право войти в историю партизанского движения на Алтае.

В предрассветной мгле пошли в атаку партизаны, началась шквальная стрельба. Медленно продвигаясь, сибирячихинцы и солонешенцы с трех сторон окружили Бащелак. Отряд тележихинцев, вброд преодолев речку, ворвался в село и занял крутой ров. Там возле пулемета погибли наши соседи Медведев и Еремин. Бой продолжался несколько часов, село дважды переходило из рук в руки. На окраине возле дороги лежали трупы, среди убитых и цыган Василенко. Череп был снесён разрывной пулей. Не пришлось ему дойти до Чарышского, не сбылся его каламбур: "До Чарышского дойдём, всех казачек перецелуем". Пленных казаков около ста пятидесяти человек конвоировали под командованием Назарова. В пути на Сибирячиху, в Малиновом логу, часть пленных расстреляли, а остальных сто семнадцать зарубили.

Боеприпасы у партизан, сражавшихся под Бащелаком, с каждым часом убывали. Взятые с боем винтовки зачастую с пустыми магазинными коробками. Почти одновременно тяжело ранили обоих партизанских командиров из Тележихи - Егора Фефелова и Ивана Борисова. Всю вторую половину сентября шли проливные дожди, редкий день выдавался вёдренным. Негде высушить одежду, ночью в горах дуборно. Многие заболели и их, вместе с ранеными, пришлось тоже отправлять по домам. В одном из боёв убили лошадей у Василия Бронникова и Марка Тимофеева, по их флангу казаки вели шквальный огонь. Партизаны не удержали этот участок и отступили. Бронников до темноты лежал среди убитых, считая его неживым, казаки сняли с него сапоги. К рассвету следующего дня он, босой и раздетый прибрёл домой. А Тимофеев, раненый в руку, скатился к речке и пролежал в ракитнике до темноты и только потом нашёл своих.

Слухи о положении дел на Бащелакском фронте доходили до Тележихи ежедневно через приезжавших раненых или больных. Староста от своих обязанностей отказался, а бразды правления забрал в свои руки Игнатий Колесников. Справный мужик, лет пятидесяти. Разворот хозяйства имел большой и без батраков не жил. Приходился он начальнику штаба Лариону Колесникову родным братом, но ни брата, ни партизан не жаловал, злился на первый совдеп за отобранные у него кожи. Сам он был совершенно неграмотный и пригласил в качестве писаря малограмотного мужика Николая Банникова, имевшему в своём хозяйстве кобылу с жеребёнком, коровёнку, да четырёх ребятишек с женой Матрёной. В отряд он не уехал, к партизанам относился враждебно. Приходится по сей день этому удивляться, ведь бедняк из бедняков.

К привезенным Фефелову и Борисову, сразу же вызвали Анатолия Бронникова. Раны были серьезными, требовалась не только простая перевязка, а хирургическая операция. Решено было увезти их в вершину речки Тележихи, выше пасеки Лубягина, и там оперировать и лечить. Анатолий Иванович отдал Борисову свой на меху теплый пиджак (т.к. в горах было холодно), бритвой вырезал засевшую в боку пулю. Тем же инструментом пришлось оперировать и Фефелова и зашивать простой иголкой и ниткой смоченной в йоде. Бронникову надо было ходить в Будачиху к раненым, делать им перевязки, на бинты разорвали несколько простыней. Очень плохо было туда попадать через холодные броды, по бурелому и россыпям. Ужасно болели ревматические ноги. С Бащелакского фронта каждую ночь, приезжали или приходили пешком раненые и больные, большинство из них уходили в Будачиху, в надежное укрытие. Всем им надо оказывать медицинскую помощь, и эта обязанность легла на Анатолия Ивановича. Об этом лазарете знали не многие, не зная дороги, попасть туда не возможно.

Пошли слухи, что с фронта многие самовольно уезжают, от властей, мол, есть призывы к партизанам, чтоб расходились по домам и работали мирно, что никто их трогать не будет, нужно только сдать оружие. На эту удочку попались единицы. Некоторые из них жили дома, многие скрывались в Пролетном логу на пасеке Колесникова Игнатия. О том, что там проживают какие-то партизаны, он знал, но кто и откуда - ему неизвестно. Сам же туда ехать боялся - могут убить.

Рядом с ним жил старик Иван Черданцев. Он всегда помогал Игнатию в хозяйственных делах, часто наведывался и на пасеку. Поехал туда и в этот раз, а там действительно оказалось несколько десятков человек. В числе этих, сбежавших с фронта, был и его сын Софон Черданцев. Старик обнаружил несколько вырезанных пчелинных колод и стал партизан ругать. Его убили и закопали, говорят, не без участия сына. Через двое суток после этого события, рано утром в село приехал Серебренников с карательным отрядом. Созвали сход, но мужиков пришло мало. Самозванный староста Колесников пожаловался начальнику, что какие-то люди, называющие себя партизанами, живут на его пасеке, разоряют пчел и убили его сторожа.

Серебренников потребовал дать ему провожатого, знающего туда дорогу. Колесников согласился поехать с ними сам. Но ни у кого дома не было коней. Кто-то сказал, что у Анатолия Бронникова есть лошадь. Отряд в сопровождении пешего Игнатия от сборни двинулся через мост и остановился возле дома Бронникова. Вызвали хозяина. Анатолий Иванович отвязал коня и передал Колесникову, только сказал, что седла у него вообще нет. Так, на незаседланной лошади тот повел карателей в верхний край села. А Серебренников, подозвав к себе Бронникова, стал расспрашивать о якобы организованном в селе госпитале, в котором много раненых, и что, по имеющимся сведениям, он их лечит. Но Анатолий Иванович категорически опроверг эти слухи. Поверил ли этому каратель, неизвестно, но что они между собой разговаривали, видели многие. Они по-своему все поняли, подумав, наверное, что Анатолий Иванович связан с белыми. Вот это предположительное "наверное" стало превращаться в "достоверно". В таком виде оно дошло до партизан. А подлило масло в огонь то, что на очень приметном бронниковском коне, которого знали все в селе, ехал с отрядом Колесников. Значит и Бронников с ними заодно, ведь лошадь-то его. Именно этот случай, а не какой-либо другой, привел впоследствии к трагедии для семьи Бронникова.

Добраться до пасеки карателям не удалось: при подъеме на Веселенькое, из леса Кисленной сопки отряд был обстрелян и вернулся обратно и в тот же день, не наделав никаких пакостей, уехал в Солонешное. Старосте было строго наказано собрать сход, добиться сдачи всего оружия и отправить его в волость.

Бащелакский фронт все еще держался, перестрелки не прекращались. В первых числах октября произошел последний большой бой, с обеих сторон много убитых и раненых. Продолжался он несколько часов. Несмотря на превосходство, белые терпели поражение, победа полностью склонялась на сторону партизан. Однако во второй половине дня со стороны Березовского спуска на помощь казакам пришло подкрепление - полковник Хмелевский с шестью сотнями казаков. Штаб дал команду отвести все отряды в горы, для передышки. После поражения в ту же ночь все тележихинские партизаны во главе с начальником штаба Ларионом Колесниковым возвратились домой, и узнали о том, что Игнатий Колесников заправляет делами вместо старосты, что он водил карателей туда, где укрылись партизаны, что он собирал сход и заставлял сдать оружие, которое действительно уже около трёх десятков единиц собрано и хранится в каталажной камере. Эти дела помогает ему вершить Анатолий Бронников. Подобные разговоры посеяли у партизан подозрения, хотя некоторые в измену братьев Бронниковых не верили, и даже о готовящейся над ними расправе сообщили запиской. Вопрос об их уничтожении был решен. Разузнав о дне отправки оружия, партизаны решили его захватить. С оружием была отправлена Мавра Новосёлова, муж которой, тоже был в отряде, в засаде. Когда она поравнялась с забокой, партизаны дали залп в воздух, выскочили на дорогу и отобрали у перепуганной бабы весь "арсенал". Чуть живая, вернулась Мавра в село, но на сборню прийти не хватило сил, попросила соседку. Игнатий Колесников с Василием Бронниковым решили не оставаться дома на ночь. А Анатолий Бронников, не чувствуя за собой вины, из дома не ушел. И вот около полуночи партизаны сделали налет на четыре дома. Стреляли во все окна, залпами и одиночно. Эта стрельба привела всех спящих в ужас. Разбитые стёкла летели на пол, пули и дробь щелкали по кирпичам печки. Четверо детей Бронникова подняли истошный крик. Не помня себя, их мать Татьяна Дмитриевна сползла на пол, оставив в качалке двухлетнюю дочь Людмилку, которой дробь попала в плечо и бок. Бронников выскочил в кухню, схватил двухстволку и выстрелил в залезавшего в окно человека. Скинул крючок и вышиб ногой дверь, сбив при этом, стоявших на крылечке. Перепрыгнул через изгородь и побежал по смородиннику к речке. До утра он укрывался на мельнице Тоболова. Партизаны в дом заходить не стали. Перед рассветом Бронников пришёл к соседям и узнал о ранении ребёнка. Дочку ему принесли, он вырезал дробь и перевязал, на следующую ночь ушел в Солонешное.

В ту же ночь партизаны пришли и в дом писаря. Его жена Екатерина отказалась открыть, но была ранена, двое детей истошно закричали. Бабушка Агафья, не слезавшая с койки двадцать лет, со слезами просила ворвавшихся не убивать их с детьми. Ей ответили, что их не тронут, сына её найдут и убьют. Печёнкина Харитона в ночь погрома тоже дома не было, и весь ужас пришлось пережить его жене. Её избили, требуя сказать, где Харитон, но она действительно не знала. А Печенкин ушёл в Солонешное и записался в дружину, позднее его поймали и этапировали в Бийскую тюрьму, после отбытия срока вернулся в Тележиху и прожил до самой смерти со своей семьёй.

В утро погрома партизаны Колесников, Бабарыкин, Пономарёв, Косинцев, Бурыкин, Ушаков, Кобяков и другие снова приехали в дом Василия Бронникова угрозами да ласками выспросили у детей, где их папа. Дети рассказали, что отец ночевал в соседях у стариков Богомоловых, там же вместе с Василием взяли и Игнатия Колесникова. Пригнали их на сборню и заперли в каталажке. Стали обсуждать, как поступить с ними, решили расстрелять. Первым вывели Игнатия и тут же убили. Василия застрелили в каталажке, пуля снесла ему пол черепа, стены и пол были забрызганы кровью. Трупы до вечера ни кто не убирал. На обезображенные тела страшно смотреть, кое - кого мучила совесть. Наконец отрядили людей копать яму. С северной стороны сборни, у самой завалинке выкопали метровую яму, стащили убитых и зарыли. Назавтра родственники попросили у партизан разрешение выкопать трупы и похоронить на кладбище, им разрешили.

Чувствуя себя хозяевами положения, некоторые пропойцы, картёжники, постоянные хулиганы и мародёры Буйских Костя, Менухов Яков, Кобяков Димка и Ушаков Евгений решили сделать такой же погром в доме Уфимцевых, сын которых в царской армии был каким - то младшим чином. Они ворвались в дом, избили стариков и забрали многие домашние вещи, связав их в простыни, принесли на сборню и разделили между собой.

* * *

С каждым днём в село прибывали партизаны отрядами и мелкими группами, в основном из трёх волостей: Мало - Бащелакской, Сибирячихинской, и Солонешенской. Приезжали и из степных деревень, но мало. Многие ехали с семьями. Запряженные в скрипучие телеги усталые лошадёнки по грязи везли разный груз, разнообразный до смешного. В телегах сидели черномазые ребятишки, рядом какие - то коробушки, корзинки, ведёрки и прочий хозяйственный скарб. Мужики были убиты в боях, а их семьи боялись оставаться дома, и плелись за партизанами. Тележиха превратилась в лагерь, в оградах полно лошадей, в каждой хате - людей. Спали на полатях, на печи, на лавках, на полу вповалку, в телегах, на предамбарьях и в амбарах. Теснота, суета, шум, крик, смех, плач, металлический лязг, хруст и ржание лошадей. Возвратились из Солонешного и наши партизаны, во главе с Колесниковым, всего около двухсот человек. Здесь же разместился и фронтовой штаб. Среди командиров был Иван Яковлевич Третьяк, интересная и загадочная личность. Говорили, что в Чрышском его взял на пасеке Ряполов. Дмитрия Ильича Ряполова я знал с октября двадцатого года, когда учился в единой трудовой школе села Сычёвки, а он управлял ревкомом волости. Будучи членом партии, я состоял на учёте в одной с ним ячейке. В 1960 году, в Бийске у меня на квартире он вместе с Никифором Бурыкиным ночевал и тогда Ряполов рассказывал, что он со своим не большим отрядом преследовал несколько казаков и на попавшейся по пути пасеке обнаружил людей, в числе которых один особенно выделялся внешним видом. Высокий, бритый, взгляд острый, одет в гетры, такой обуви местные не носили. По- русски говорил с акцентом это был Третьяк. Он показался очень подозрительным, уж не из высших ли офицеров посланных Колчаком в помощь казакам. Женщин оставили, а мужчин всех взяли и пригнали пеших в штаб. Стали подозрительного допрашивать, он рассказал, что когда - то давно, от царского преследования уехал в Америку, долгое время проживал там. Услышал про российскую революцию и решил возвратиться и помогать в борьбе со старой властью. Ехал через Японию, во Владивосток, оттуда прибыл к своему брату, что он коммунист. Все это казалось подозрительным, а слова коммунист здесь в то время не знали, вот если бы он назвался большевиком, тогда ему больше бы поверили. В штабе решили зачислить его в отряд, и поручено Ягушкину внимательно следить за этим человеком. Если что - либо будет замечено, то немедленно расстрелять. Так он оказался в Тележихе, среди отступивших с Бащелакского фронта.

Стояла середина осени. Многие деревенские мужики-партизаны работали в поле, некоторым семьям помогали приехавшие из других сел. Смотрели по дорогам, что называется, во все глаза, чтобы не захватили врасплох белые. Поступило сообщение, что полковник Хмелевкий с казаками возвратился из Бащелака и из Солонешного двинется на Тележиху. Про Хмелевского шла недобрая молва: в деревнях его каратели жгут партизанские дома со всем имуществом. Большинство приехавших семей с детьми из деревни перебрались в Будачиху, забрали с собой колыбельки, ведра, чугунки, одежонку с постелями. Вместе с ними ушли и некоторые местные женщины с ребятишками. Под каждой десятой кедрой были повешены люльки, в которых качались маленькие дети, под каждым деревом кухня.

Ранним утром партизаны собрались на площади. Предстояло обсудить, что предпринять дальше. Выступали командиры и рядовые. Некоторые ратовали за то, чтобы каждый отряд оборонял свое село, но большинство говорили о том, что надо всем объединиться и создать какую-то боевую единицу под единым командованием, установить строгую дисциплину.

До сих пор хорошо помню, как выступал высокий смуглый, в каком-то киргизском малахае и чудных сапогах, мужчина. Его первое слово было: "Туварищи!". Говорил по-русски не чисто, с акцентом. Это был Третьяк. Он призывал к сплоченности, к дальнейшей борьбе. На этом многолюдном митинге решили всем вместе организованно немедленно выступать. Многих с того митинга я помню, со многими был после знаком. Были там из обоих Бащелаков Никифоров, Орлов, Новосёлов, братья Пичугины, Ягушкин. Из Сибирячихи Черепанов, Дударевы, Бородин, Сысоевы, Бурыкины, Тупяков. Из Тальменки Беляев Г.С., Александров Н.И., Солодилов Н.П., Макрьев. Из Солонешного Братья Чухломины Михаил и Алексей, братья Абламские, Ваньков, Гребенщиков, Из Топольного Тарский, братья Зиновьевы, Архипов и многие другие, там же был и мой отец. Отдав ему своего любимого двадцатигодовалого старичка бегуна, я через гору пришёл домой. Мать с бабушкой приготовили мне кушать, а дед положил в холщёвый мешок сухари и хлеб, приделал верёвочную лямку, чтобы удобно было нести. Не успел я пообедать, как в верхний край села проскакала полусотня казаков, держа винтовки поперёк седла. Оказывается, село занял Хмелёвский. Я схватил мешок и выскочил в сени. По крыше возле забора пролез в огород, перемахнул через изгородь и бегом спустился в крутой ров Банникова ключа, березняком прошёл до площади, на которой уже не было ни одного человека. С Весёленького казаки стреляли по лесу и сопке Кисленного. Я, задыхаясь, очевидно не уступая лошади, побежал через открытое поле к лесу, до половины пути казакам меня не было видно, но потом по мне стали беспорядочно стрелять, лесом добрался до вершины горы. Моё душевное состояние было не лучше заячьего. Группа казаков от церкви поднялась к кладбищу, от которого, по тропе, лесом заняла высоту над площадью. И открыла от туда беспорядочную стрельбу по лесу. За село к истокам речки Тележихи, где у россыпей в пихтачах был табор женщин с детьми, казаки не поехали. Всюду раздавался свист и людская перекличка, часто голосами птиц и зверей. День был ясный, но октябрьское солнце уже не грело.

После взятия Малого Бащелака карателями Хмелевского, к нему присоединились все дравшиеся там до него белогвардейцы и казаки из многих станиц. По приказу полковника было арестовано и расстреляно несколько человек. Восстановлены волостные и сельские управы. Их руководителям Хмелевский строго приказал беспощадно расправляться с недовольными. В селе, по дорогам, на местах боёв - всюду попадались убитые. Нарядили большую группу местных жителей, стариков и женщин и приказали им собрать всех мертвецов и закопать. После занятия Солонешного здесь точно так же была создана волостная управа. Кроме этого, организовали дружину, начальником которой назначили Кузнецова. Помощником у него был Бессонов Петр Семенович, руководили какими-то звеньями Сухоруков Федор и Ваньков Петр. Из нашего села к ним примкнули Печенкин Харитон и Зайков Иван. В последствии, после окончательного разгрома белогвардейцев, эти люди были схвачены, изрядно в каждом селе избиты и отправлены в Бийскую тюрьму, для отбывания наказания.

В солонешенской каталажке на девяти квадратных метрах было заперто не менее трёх десятков арестованных повстанцев из разных сёл. Сюда же по вызову приехали на своих лошадях несколько человек из Тележихи и Колбино, в числе которых был Иван Зуев. Сообразив, что он из этой ловушки не будет отпущен, незаметно в толпе вышел из зала в заднюю дверь в ограду, перемахнул через штакетник, где был привязан его надёжный Серушко и пустился увалом, через топкий ручей к паскотинным воротам на Калмыцком броду. Вслед и наперерез бежали и стреляли человек пятнадцать. Иван решил до ворот не скакать а направил коня на городьбу паскотины и Серый с разбега перемахнул высокую изгородь, не задев её даже своим длинным хвостом. Так он спас от неминуемой смерти своего хозяина. Иван потом преданно за ним ухаживал, построил ему тёплое стойло, уже старому и беззубому размачивал хлеб и горько плакал, когда конь покинул этот мир.

Казачий полк, с присоединившейся солонешенской дружиной заняли Тележиху. Приход их был неожиданным. Многие мужики помогали семьям убирать хлеб, некоторые спустились с гор за продуктами и не успели уйти.

Начались расправы. Был поднят с постели больной староста Пономарев и немедленно вызван в управу, где ему под угрозой расстрела, приказали организовать местную дружину, выбрать начальника, послать десятника показать дома партизан, в том числе и дом Колесникова Лариона. Старосту словно кто ударил, Ларион - его зять, а в доме родная сестра Аксинья с кучей ребятишек. Не к добру приказали отвести до партизанских домов, наверное, хотят поджечь.

Десятники с несколькими казаками направились в разные концы села. Почти в каждой усадьбе шли обыски, во время которых были схвачены, не успевшие скрыться Горошков Яков, Дударев Нестер, Кашин Иван, Терехин Алексей и пятый из посёлка Колбино, фамилии не помню. Всех взяли в один раз, хотя при разных обстоятельствах. Горшков однорукий, инвалид войны, в штабе ремонтировал оружие и заряжал патроны. Кашин, не зная, что село занято белоказаками, ехал из поселка Плотникова, где жил, торопился в отряд, и его взяли часовые при въезде в село. Терёхин, по свидетельству Хомутова, был схвачен у них на заимке, где они с женой помогали убирать сжатый хлеб. Все арестованные были посажены на сборне в дощатую каморку - каталажку. Один раз дед Ипат с ковшом воды подошел к двери и хотел дать напиться арестованным, но получив подзатылину он, расплескав воду, выскочил из сборни и весь день не показывался на глаза.

Для нужд полка взяли из хозяйства не менее ста лошадей. Не миновала и нас чаша сия. Увели вороного жеребца и молодого Гнедка, а в замен оставили трёхногую серую одрину с ободранной спиной. Батя

потом её пролечил, вылил на спину лагушку дёгтя, одрина стала на половину чёрной. Посланные Хмелевским казаки быстро нашли дома, которые решено было сжечь.

...Дед Ларион Тимофеев, не чувствуя никакой беды, в своей ограде под крышей спокойно расправлял на мялке кожу, как вдруг к воротам подлетели с десяток вооруженных всадников. Один из них крикнул:

- Здесь живет красный бандит Тимофеев Марк?!

- Здесь, да какой же он бандит? Он партизан, а вам он на што? - спросил дед.

Казаки спешились, вошли в дом. Один рявкнул на деда

- Убирайся отсюда, старый пес! Сейчас это осинное гнездо запалим! Уноси лапы, пока жив, а то и тебя, стервеца, бросим в огонь! Эй, давайте соломы! - Несколько человек залезли на крышу и начали сбрасывать сухую солому, другие брали ее и обкладывали дом, амбар, баню, скотные дворишки.

До деда Лариона дошло, что сейчас все добро, нажитое им за всю жизнь, превратится в дым. Он закричал:

- Да я вас, исхудавшу мать! - Всю жизнь он ругался только так. Хотел было взять с перекладины литовку, да ноги подсеклись, и он без чувств свалился на сыромятную кожу.

Жена его Прасковья, выскочив на крыльцо и увидев, как ее старика двое казаков таском волокут к соседской изгороди, а крыша сарая горит жарким огнем, тоже лишилась сознания. Через десять минут вся усадьба пылала.

Такая же картина была и в другом конце села. Яков Алексеевич Зуев в своей длинноподолой рубахе и в надетой на голову и лицо сетке просматривал дуплянку с пчелами. Прибежала запыхавшаяся жена сына Ивана, на ходу испуганным голосом крикнула свекру:

- Тятенька, там понаехало полно казаков! Они в каждом доме делают обыски, говорят, кого-то хотят расстреливать...

Не успела она войти в дом, как к воротам подскакали военные. Немудрящие ворота, как и у большинства хозяев в селе, открывались не ходко, волочились по земле, столпившиеся возле них туда - сюда их дёргали и, наконец, прожилины разлетелись. Казаки приказали всем выйти из дома.

Душераздирающий детский и женский вопль огласил окресности, как церковный набат. Дед Яков, еле живой, перешел речку и смотрел с каменистого пригорка, как полыхало его добро. Сгорело все дотла. Женщин с детьми увели к себе соседи. Всю ночь, не отходя от пепелища, надрывно выл старый полуслепой пес. А Иван, сбежавший из волости от колчаковской полиции, к середине ночи украдкой через горы и лога, знакомыми ему тропами возвратился домой и увидел последние искрящиеся головешки. Той же ночью, простившись с семьей, уехал он в Будачиху догонять партизанский отряд. Подъехали казаки и к немудрящей хатёнке Сафона Черданцева, изба была ветхая, покрытая почерневшим драньём, ни амбара, ни бани, только крытый соломой навес для коровы и лошади. Казаки обложили соломой снаружи и изнутри и подожгли сразу со всех сторон. Кидавшегося на них кобеля, пристрелили. Под горой, рядом с горевшим домом Тимофеева, на крыльце по поросячьи визжала неугомонная и причудливая старуха Бельчиха, в доме которой пьяный белоказак забрал новые галоши сына Лареньки. Истошный её визг был слышен на сборне. Для выяснения начал громоздиться на коня изрядно захмелевший казак и нечаянно выстрелил. Быть может, это остановило дальнейшие поджоги. Среди карателей начался переполох.

С вершины сопки Кисленной, куда я принес бате продукты, видно почти все село. Отец уже уехал, на горе осталось только несколько мужиков. С горечью и слезами смотрели мы на черный дым, сквозь который прорывались языки желто-багрового пламени. Слышали жалобный вой собак, похожий на разноголосый плач по умершему человеку, и тот нечаянный казачий выстрел, видели суетливо носившихся по селу всадников, и согнанных к сборне людей. Не видели только льющихся в три ручья слез из глаз жителей, не слышали их стонов. От россыпей из разношерстного лагеря подошёл к нам "эмигрант" из Большой Речки известный в волости лекарь - знахарь Ефим Распопов, кобылу с таратайкой он оставил под присмотр односельчанок. В холщёвой сумке у него было горсти две сухарей да банка с водой. Мужики уехали и мы остались с ним вдвоём. С вершины Кисленного побрели под шиши и там, под нависшими утёсами, провели беспокойную ночь.

Казачий полк был построен на площади и ожидал команду к выступлению. Возле крыльца стояло около пятнадцати верховых казаков - это конвой. Пятерых избитых, окровавленных партизан из каталажки прикладами вытолкали на улицу и погнали в сторону Колбиного. Отец Алексея Терёхина, дед Тимофей, узкими переулками бегом добрался до Ануя, вброд перешел его и, скрытый акациями и березами, по протоптанной коровами дорожке добрался до горы напротив сборни, откуда ему было все видно. Онемев, смотрел он вслед сыну. Отряд с арестованным скрылся за селом, а дед вместе с мелкими щебнистыми камнями скатился вниз. Началась гроза, но он будто ничего не чувствовал и не слышал и все его думы были о страшной беде, постигшей сына. Односельчане смотрели в окна на усталого, осунувшегося старика. Арестованных гнали по Колбинской дороге и там, возле ручья, изрубили всех пятерых. Дикую расправу от начала до конца видели ребятишки - Андрейка с Антошкой. Прибежав домой, они рассказали о случившемся. Утром следующего дня две парные подводы подвезли к сборне четыре изуродованных трупа. Тела Терёхина не было, придя в сознание, он ночью уполз с места казни.

Село обезлюдело. Более двухсот мужчин и юношей уехали с отрядами партизан из других деревень. Вся эта сборная армия во много сот человек из Будачихи, через Пролетное и Казанцев ключ, ночью дошла до Верх-Чернового, где командиры провели совет и назавтра партизаны ушли на Верхний Бащелак.

* * *

Обняв жену и детей, Анатолий Бронников просил о нём не беспокоиться, что они в скором времени снова будут вместе. Отворив дверь, он словно провалился в темноту и направился к мельнице, у которой через творило и вишняки перешёл на другую сторону Ануя. Очень трудно было подниматься по крутяку Артемьева лога, ноги скользили, но надо торопиться, уйти затемно как можно дальше. Он решил добраться до Солонешного через Кашинское седло и Толстую сопку прямо на Калмыцкий брод Ануя, этой горной тропой вряд ли ночью кто встретится. Шагая по тропинке, перебирал в памяти каждый прожитый в селе год и не припомнил ни одного случая, чтобы кому - то сделал плохое. Злились на него только купцы Дейков, Крохов и Таскаев, первые два, не выдержав конкуренции, были вынуждены продать свои дома и товары и уехать. Сам имел только дом, лошадь, две коровы и на жалование жил и кормил семью. В открытии школы принимал самое живое участие вместе с братом Василием. Имея армейский навык в санитарии, ни когда не отказывал больным, давал свои медикаменты, делал перевязки. За что же партизаны устроили ему погром? Если он не поехал в отряд, так ведь все же в селе знают, что он верхом ездить не может - болят ноги. Ежедневно ходил перевязывать раненых, разве это не помощь?

Ночь была на исходе, но ещё не зарилось, перед ним блестела полоса Ануя. Вода после дождей была мутная и бурная. Где по колено, а где и по пояс Анатолий Иванович перебрёл реку и ещё затемно пришёл к знакомым. Ноги распухли, пришлось разрезать голенища. Он не много закусил, одел обувь хозяина и немедленно пошёл в волостную управу, где подробно рассказал о погроме и попросил дать распоряжение Тележихинскому старосте об оказании содействия в эвакуации его семьи. Вместе с казаками он приехал домой, пошёл в сельскую управу, передал распоряжение из волости, после чего было наряжено несколько подвод, на которые Бронников погрузил семью и часть имущества и в тот же день выехал в Смоленское. Тогда же уехал с семьёй и учитель Павел Михайлович Нечаев, он был Тулатинский казак и побоялся дикого самосуда.

* * *

Из Будачихинского лагеря люди стали возвращаться в село, со всем своим скарбом большеречинские, тальменские, сибирячихинские и из других деревнь. На телегах, среди горшков, закутанные в разное тряпьё, сидели грязные ребятишки. У двух матерей за время жизни на стоянке умерли маленькие дети, но хоронить у нас в селе они отказались и увезли с собой. В тот же день весь этот табор откочевал по своим деревням.

Целую неделю селяне не знали, за что взяться, все были растеряны, дело валилось из рук. Хлеба стояли на корню, ждать нельзя, и оставшиеся дома, всякими путями старались закончить уборку. В тот год часть посевов ушла под снег.

Установилось безвластие. Тишина какая-то жуткая. Школа не работала, не открывались двери и в церковь - ни попа, ни учителя. Лавка тоже закрыта - нечем торговать. Молочный завод стоял пустой - некому работать. Ложились рано, а вставали поздно. Парни, жившие дома, на вечерки ходить побаивались. На сборне сторож дед Ипат был сам себе хозяин. Начали поступать разные грозные распоряжения с требованием установления порядка. Староста Пономарёв снова просит малограмотного Николая Банникова пописарить, тот не отказывается. В начале октября приехало волостное начальство в сопровождении полусотни казаков, приказали собирать сход, создать дружину, избрать начальника, собрать продукты и сена и немедленно доставить в Солонешное. Староста загонял десятников, на сход пришло не более трёх десятков стариков. За малочисленностью дружина не создалась, но её начальником всё равно избрали Банникова, которому приказали организовать дружину, списки послать в волость. С этого времени вся власть в селе перешла к начальнику дружины. Он ежедневно стал наряжать дежурить круглосуточно по очереди в каждом конце села по два человека. Как он оформлял дружину, и посылал ли в волость какие - либо списки не знаю. Но с первых же дней он начал проявлять много усердия в точном и быстром выполнении распоряжений колчаковского начальства. Около церкви, на самом видном месте была поставлена, в форме призмы, трёхсторонняя вертушка, с гладко выстроганными дисками, на которой расклеивались все приказы и распоряжения. Для лошадей сотни казаков, расквартированных в Солонешном, стали, чуть ли не каждый день отправлять подводы с овсом и сеном. Около вертушки, видимо, тоже по распоряжению свыше, вкопали два столба с перекладиной для устрашения. Не ходивших по очередным нарядам на дежурство по какой либо причине, он вызывал на сборню, сурово ругал, топал ногами. Было не понятно, почему этот голыш стал ярым колчаковцем.

Разрозненные отряды партизан были сведены в эскадроны, полки, бригады. Так сформировали Горно - Алтайскую партизанскую дивизию, командующим которой был назначен Иван Яковлевич Третьяк.

Где и какие бои были мне известно от отца, который бывал во многих местах. Сильные бой были за Карлыкское седло и за Усть - Кан. Белогвардейцы во главе с Серебренниковым, потеряв обоз, санитарную часть, треть личного состава и многое другое бежали до Солонешного. В первых числах ноября, выйдя из гор все полки партизанской дивизии вступили в бои с белогвардейскими частями. Несколько дней с обеих сторон шла перестрелка, под Точильном, на некоторых участках доходило до рукопашных схваток. На стороне Колчаковцев в этих боях участвовала молодёжь по восемнадцать лет, мобилизованная летом в 1919 году. Был такой случай. У белых служил Павел Астанин, а в эскадроне партизан находился его младший брат Василий. Когда пехота побежала, их по пятам стали преследовать партизаны, в числе которых был и Вася. Последним бежал Павел. Василий уже дослал патрон, чтобы выстрелить, но Пашка оглянулся и братья узнали друг друга. Братья - враги обнялись и заплакали, как маленькие дети. Это не выдумка, а подлинный факт. За дни боёв обе стороны несли потери. В ночь на восьмое ноября партизанские полки заняли село Смоленское. В этих боях убили комполка Кокорина.

Стояли уже изрядные холода, но реки ещё не были схвачены льдом. Мутная глинистая Песчаная тащила на своём хребте куски шуги. Ночью мелкая пороша с юго - западным ветерком покрывала обнаженные прогалины, она же заметала валявшиеся в поле и по краю села трупы. Полураздетые, а порой и голые, скрюченные, изуродованные молодые русские парни. Позволительно спросить сейчас. Да за что же они с таким остервенением убивали друг друга? Ведь почти все они местные, занимались хозяйством, что мало было земли или скота?

* * *

От звуков беспрерывной стрельбы жители спали мало, беспокойством был охвачен каждый дом, но к утру сон одолевал. Не чувствуя за собой вины, не предвидя беды, спал в своём доме с женой и детьми Анатолий Иванович Бронников. На рассвете восьмого ноября ворота с треском разлетелись. Многочисленная толпа вооруженных людей ринулась к крылечку. От стука в двери задрожали стены. Посыпалась брань и злые выкрики. Кто - то из хозяйской половины (дом был связь) открыл двери. Оттолкнув отворившего, вооруженные люди, обгоняя друг друга, бросились коридором, стали чиркать спички, кто - то потребовал зажечь огонь. Бронников многих узнавал по голосу. Партизаны были свои - Тележинские, во главе с комэском Ларионом Колесниковым. На Бронникове было нательное бельё. Кто - то заорал:

- Вот ты куда спрятался, сука! Быстро одевайся. - Закричали детишки, но на них строго цикнули. Анатолий Иванович с трудом натянул на больные ноги, стяженные, поношенные брюки, накинул полушубок и его вытолкнули в дверь.

- Ребята, дайте одеть шапку.

- Она тебе больше не потребуется.

Его вывели за ворота. Вслед бежала старшая дочь Маня. Жена осталась сидеть в простенке, на табуретке. Она безучастно смотрела, ни чего не соображая. Ей казалось, что комната наполнилась диким зверьём. Детишки сбились возле матери. Партизаны вытащили палатку, расстелили её на снегу и начали из комнаты выносить домашние вещи. Тащили все, что представляло хотя бы мало - мальскую ценность. Осталось только грязное бельё да альбом, в котором хранились семейные фотографии. И пошла делёжка, словно на ярмарке. Кому костюм, кому пальто, кому подушка, кому детская одёжка, кому дамские туфли. Всё это тут же примерялось или воображалось, как пойдёт их женам, как они будут рады. Кто - то вытащил перину и распорол наволоку, перья понесло по ограде, огородам и дорогам. Телегину и Загайнову показалось мало, что досталось при делёжке, забежав снова в квартиру, первый собрал из - под койки грязное бельё, второй забрал семейный альбом. Все весёлые и радёхонькие доставшимися сувенирами уехали. Это был настоящий грабёж с применением оружия, иначе назвать нельзя. Аналогичное описал в своей книге "Двадцатый год" Шульгин. Прочитав её, Ленин сказал, что историю должны знать. Да историю прошлого наши потомки должны знать такой, какою она была, без подтасовки, которую зришь в угоду современности. Ни один социолог не смог бы определить тогда и сказать сейчас, какая же социальная идея руководила Телегиным и миллионами других, подобными ему. Телегин имел двадцать пять овец, тридцать коз, около трёх десятков крупнорогатого скота, два десятка лошадей, две заимки с пасеками, около пятидесяти гектаров земли. Сенокос и жатва обрабатывались наёмными киргизами и русскими. Среди сибирских мужиков партизан, боровшихся за советскую власть, две трети было средняков и зажиточных. Что они были просто попутчиками или взялись за пики по своей темноте? То и другое абсурд. У абсолютного большинства враждующих сторон была мания к мародёрству, что это, наследственность или свойство человеческой натуры, или чем - то другим объясняется? Но радует то, что многие из них, позднее в 37 - ом, за свои дела получили сполна от Советской власти. Ни кого "родная" не обделила!

Опустела ограда, осталась неподвижно сидеть жена с полураздетыми детишками. Около десятка партизан верхами гнали Анатолия Ивановича в центр, к двухэтажному дому, где располагался штаб дивизии. Вслед за хозяином бежала собака по кличке "Лордик". В штабе полно вооруженных людей, играла гармонь, звуки песен неслись далеко за село по полям. Кому веселье, а кому слёзы.

Удар плети ожег и оглушил. Анатолий, зажав обеими руками голову, громко спросил:

- Ребята, за что?

- Молчи, гад! - был ответ с матами. Бронникова заставили раздеться и погнали дальше. По дороге к конвою присоединились партизаны совершенно не знавшие в чём дело и орали каждый своё.

- Казака поймали!

- Куда вы его прёте, рубите здесь,

На него петлёй набросили верёвку, за которую тащили, а шедшие следом Кобяков и Ушаков подгоняли плетьми. Не дотащив метров двести до кладбища, свернули с дороги и заставили раздеться до гола. Ушаков вытащил из - за голенища засапожный нож и перерезал ему горло. Там его и оставили среди многих десятков разбросанных трупов, запорошенных снегом. Пёс сел рядом и завыл. Днём, придя не много в себя, Татьяна Дмитриевна пошла искать мужа. Анатолий Иванович лежал в застывшей крови, на голове и теле сплошные кровоподтёки. В тот же день приезжал на квартиру к Бронниковым пьяный Ушаков и, показывая нож, рассказывал детям, как он резал их отца. Партизаны в селе стояли около десяти дней, многие из них заходили в квартиру к Бронниковых, но взять там уже было нечего. Последним, забрал чёрную собачью доху Чемров. После гражданской бойни некоторые партизаны и многие жители села долгое время говорили, что Анатолия убили ни за что. Страшно вспоминать про то время, но о нём забыть могут только уже умершие. Семьи, воевавших на стороне белых, считались врагами, взрослых не принимали на работу, детей часто исключали из учебных заведений, знакомые и даже родственники их сторонились, женившихся на девушках из такой семьи, членов партии исключали. На подросших юношей, устроившихся где - нибудь работать или учиться, писалось не мало официальных и анонимных бумаг. И так несколько лет до фарисейского выступления Сталина, который сказал, что сын за отца не отвечает. Но это, естественно, не остановило вакханалию и маразм.

* * *

Разбитые белогвардейские части уходили в разные стороны: пехота из мобилизованной молодёжи отступала на Грязнуху, в сторону Катуни, а казачьи сотни без остановки ушли на Терск и казачью Смоленку. В штабе партизан было твёрдое решение идти на Бийск, но разведка донесла, что Катунь катит сплошную шугу, и переправится нет ни какой возможности. Морозов почти весь ноябрь не было, изредка порошил сухой снежок. В каждом доме хозяйки пекли пшеничные булки и калачи, варились в жарких русских печах щи да каши. Тащили бабы из погребов солёную капусту и огурцы, всё, чем богаты были хозяева, ставилось на стол, кормили досыта. А партизан в каждом дворе было по десятку, а где и более того, здесь стояла вся дивизия. Старики и старухи с ребятишками сутками ютились на полатях, да на печах, сходят по нужде и опять туда уползут, там и ели. А когда вечерами и утрами девки и бабы ходили доить коров, то вслед шли их мужья или отцы, стеречь, чтобы не с охальничали красняки, как называли они партизан, каковых из степских - то сёл было не густо. Разведки высылались в разных направлениях. Ещё не долечившись, догнал свой эскадрон, сильно порубленный в Бащелакском бою Андрей Бабарыкин. Правая лопатка уже заживала, но глубокий шрам от самых волос через лоб, правую бровь и до половины щеки ещё побаливал, из рубца на шее ещё сочилась кровь, но не сидеть же дома, а вдруг наедут казаки и добьют. Он напросился в разведку и в четвером поехали в сторону казачей Смоленки. Местность незнакомая, ночь, темнота, слякоть. И вдруг из буерака залп. Одного разведчика убило на повал, подшибли двух лошадей. Двое ускакали под прикрытием темноты добрались до штаба и доложили о произошедшем.

И снова, второй раз, Андрей оказался в лапах белых. "Уж теперь - то крышка", - думал он. Казаки стали пытать партизан, потом погнали пеших прямиком через поле по снегу к обрыву берега Ануя. В двух метрах от обрыва конвоиры спешились и приказали раздеться. Остались пленные в одном белье. Поставили их на колени и шашки уже были занесены над жертвами. Но Андрей рванулся и кубарем полетел в Ануй. Стрелять в темноте было бесполезно. Беляки выместили всю злость на оставшемся партизане. В одном белье и босой, Бабарыкин пробежал почти три километра и набрёл на жильё. На заимке оказался хозяин, но не прошеный гость был ему не по нраву, он сам был казак, и решил отвезти партизана в село и сдать белым. В это время подошли партизаны, и Андрея увезли в Смоленский лазарет. Позднее мне не раз приходилось слушать от него о дважды нависавшей над ним смерти.

* * *

Партизанские полки простояли в Смоленском около десяти дней и снова ушли на Алтайск, где до этого они разгромили Карокурумскую белогвардейскую управу, захватив оружие и пленных. После их ухода остались не один десяток порушенных девок и забрюхативших баб, но в большую печаль они не впадали - считали эту поруху малой. Хотя с опаской, но ехали жители в разные стороны, всяк по своим делам. Во многих домах горько рыдали вдовы, около них жались кучи разновозрастных ребятишек, на всю оставшуюся жизнь несчастные, всеми призираемые. Через четыре дня село снова заняли белые. Наутро висели двое на воротах, пятеро расстреляны. Снова вдовы. Снова сироты, горькие слёзы. "Господи, докуда же это будет продолжаться? Знать отступился от нас грешных, господь. Очумели все, лупцуют друг друга. А ведь всё едино, кто останется жив, также будет пашню пахать, сено косить да скотинку кормить и баб так же пичкать" - шмакали старушонки.

Из Алтайска партизаны ушли в горы. Сутками валил снег, декабрь пришёл с большими морозами. В Тележихе безвластие, тишина. Каждая семья занималась своим хозяйством, основная работа была молотьба, лошадей в селе осталось в половину меньше, привезённое сено доставалось только лошадям да овцам, рогатому скоту давали солому. Веснодельские дрова у всех закончились. О партизанах никаких вестей не было. В двадцатых числах декабря вдруг ночью прискакал второй эскадрон первого полка. Командиром его так и был Ларион Колесников. Все тележихинские партизаны и часть сибиричихинских в нем. В селе эскадрон стоял трое суток. Вечером бойцам объявили сбор. Мой отец в это время ушел в баню. Я же, недолго думая, заседлал старого гнедого мерина и, не сказав никому из своих ни слова, уехал с эскадроном в Большую Речку. Отец с несколькими отставшими партизанами поздно ночью приехал туда же. С ним прибыло еще не менее пятидесяти человек, не захотевших оставаться дома.

Странно и даже смешно смотреть на возвратившихся партизан, все они не были похожи сами на себя. Ведь уходили из села, когда было ещё тепло. Большинство в лёгких пиджаках да понитках домотканых, на ногах старая обувёнка, редкие в доброй одежде и обуви, многие без головных уборов. На своих лошадях, в своих сёдлах, казались молодыми. А приехали, так некоторых и узнать - то трудно. Чернёхоньки, грязнёхоньки, кудлатые и бородатые. Своей одёжки уже почти ни у кого не осталось. Одеты были тепло: кто в калмыцких шубах да лисьих шапках с кистью, кто в овчинном чернёном тулупе да мерлушчатой папахе, а кто в новом суконном пальто или полушубке, подпоясанные опоясками. Лошади тоже уже не свои. В тороках торбы, в сёдлах перемётные сумы из кожи, в них разный трофей. Табакуры обзавелись калмыцкими трубками. Дух воинственный, через каждое слово мат.

На рассвете откуда-то прибежал нарочный в штаб и сообщил, что в селе Тальменка стоит полусотня казаков. Прозвучал сигнал тревоги, и эскадрон партизан поскакал туда. Казаки, не дождавшись нас, убежали в сторону Сибирячихи. В погоню за ними по согласованию с командиром эскадрона погнались человек пятнадцать, в числе которых были Пётр Бурыкин, Григорий Дударев, Спиридон Дударев, Деян Неустроев и другие. Но казаки, видимо, до того были напуганы, партизанами, что даже не остановились в селе. За ними покинули его и некоторые богатеи и дружинники.

Возвратились партизаны поздно вечером и пьяные. Наутро эскадрон выступил в Солонешное, куда прибыли все полки дивизии. Как потом оказалось, Колесников со своим отрядом ушел самовольно, не согласовав этот отъезд с командиром полка Никифоровым. Он решил со своими тележихинцами пару суток побыть дома, помыться в бане. По прибытию в Солонешное всех бойцов попросили зайти в здание волостной управы. Затем его оцепили, и командование приказало Колесникову и его партизанам сдать оружие. Он доказывал, что ничего преступного не было в том, что они зашли в Тележиху, помылись в бане, узнали о своих семьях, переодели белье. От него требовали разоружаться, но каждому тележихинцу оружие досталось от белых и только в бою, так кто же его отдаст, пойди, забери. Послышались маты, защелкали затворы, Колесникова куда-то увели. Все были до крайности возбуждены. Потом вопрос как-то уладили, комэск вернулся, и настроение у всех изменилось.

Возле поповского дома, большая толпа партизан, нескладно пиликала гармошка, какие-то парни лихо плясали. Отправились туда и мы. У молоденького гармониста я забрал гармошку, а играл я тогда, не хвастаясь, виртуозно. Сел на лежавшее бревно, перекинув через плечо ремень, прошелся сверху вниз и обратно по всей клавиатуре, словно по знакомой гладенькой тропке. Образовались два раздвинутых круга, закрутились в каждом плясуны, заухали и засвистели вокруг в такт гармошке. Толпа росла. Вдруг подъехали человек двадцать вооруженных незнакомых людей, сжали круг. Соскочил по-молодецки один, сбросил с себя черную доху, отдал повод коня и сходу влетел в круг. Плясавшие в недоумении остановились. Новый плясун был брюнет, небольшого роста, глаза черные, шея перебинтована, поворот делал всем туловищем. На хромовой кожанке - перекрестные ремни, на поясном - две кобуры с револьверами. Из круга он властно крикнул мне:

- А ну, играй, гармонист! Играй, да не путайся! - Меня даже какая-то оторопь взяла. А он пошел вертеться по кругу, да как начал дробить чечетку, всякий шум прекратился! Я весь взмок, и пальцы уже стали деревенеть. Плясун отстукал последнее колено дроби, пробрался ко мне, пожал руку и громко сказал: - Молодец! Вокруг закричали:

- Ай да Чемров, ай да Степан! Да как же бабам не любить такого! - Так я впервые увидел Чемрова, который громил милицию в степных селах и всегда уходил от преследования. Село гудело, во всех концах слышались маты и стрельба, так просто кверху, для куража. Много пьяных, в некоторых домах и избушках хмельные ссоры и даже драки. Визжали бабы - разбирались старые грехи. Собаки боялись вылазить из - под амбаров, оттуда и лаяли. Волостное начальство разбежалось. Грозный Кузнецов, начальник дружины, так спешно удирал, что в кабинете оставил шпагу да грязное бельё. Попа Михаила Павского, за отказ давать доносы на сочувствующих совдепам и партизанам, казаки увезли ещё до прихода партизан и против посёлка Казазаева убили. На этом же месте был расстрелян медведевский содержатель ямщины Медведев Илларион, на их могилах долгое время стояли кресты

В доме священника был оборудован лазарет, заведовал которым бывший военный санитар Иван Новосёлов. Какие - то обязанности выполнял при лазарете Федор Еранкин. Провели набор девушек в качестве сестёр, взята была туда и моя восемнадцатилетняя сестра Анна. Были и врачи из волостных врачебных пунктов. Раненые и больные около сорока человек оставлены для лечения и выздоровления а сам госпиталь перевели в село Соловьиху.

Партизанские полки пробыли в Солонешном пятеро суток, и в ночь на 28 декабря выступили на Бащелак.

Полки Горной дивизии, ободренные победами, двигались на последний штурм казачьей цитадели - Чарышского. Надо отметить, что здесь все села были тогда заняты казаками и дружинниками. В их рядах чувствовалась уже расхлябанность, свою злобу от поражения они вымещали на мирных жителях, порки и расстрелы не прекращались. Пополненные новыми людьми из разных деревень партизаны шли с уверенностью одержать победу и Новый год отпраздновать в Чарышском.

Плохо только одно - накатили лютые морозы. У лошадей смерзались ноздри, у людей сплошь обморожены лица. Казаки тоже готовились встретить новый, двадцатый год, в кругу семьи и друзей, с поднятым в руке бокалом, с громогласным тостом за правое дело, а вот у кого оно было правое, ни кто не знал ни белые ни красные.

Десятитысячная партизанская армия катилась вперёд, полки шли дорогой, шли рекой, шли по целине, пробивая метровый снег. От наступающих бежали, уже изрядно потрепанные казачьи сотни. Бежали вместе с ними белодружинники. Многие охлюпкой и даже на некоторых лошадях по два всадника. Как не стращал урядник Менщиков своих станичников и дружинников, ничто не помогало, всех охватил панический страх, да и сам урядник боялся и так же гнал бы в первых рядах, но ему нельзя. Хорунджий приказал остаться и держать оборону, а сам уже две недели как уехал в Чарышск женить сына Петруху, на свадьбу в подарок увёз два воза всякого добра и свою купчиху, она хоть на выдру похожа, но очень богата. В Бащелаке он, как кот, больше валялся на перине с сухопарой Феничкой, а за него часто командовал урядник. Вот и вахмистр тоже хорош, гусь лапчатый, ежедневно пьян. Прикажет хозяйке квартиры принести ему чуть не ведёрный чайник медовухи, сам возьмёт в шкафу несколько стаканов, нальёт их дополна, расставит и командует: "Справа по одному!" - выпьет зараз всё и пойдёт куралесить. Один раз притащил кобеля, посадил его за стол, ну, собака есть собака, что было на столе, съела, а он стоял на вытяжку под козырёк и рапортовал.

- Ваше превосходительство мы с вами имеем родство по крови, вы бы мне дали крестик.

Хотел обнять, но кобель махнул в окно прямо со стола. Стекло вдребезги, а вахмистр ему вслед открыл стрельбу из нагана. Вот оно Христово воинство. Не стало дисциплины, а без неё разваливается армия. Многие дружинники разбегаются и, говорят, что идут с повинной к восставшим мужикам. Да долго ли так будет продолжаться? За что же русские бьют таких же русских? Кто столкнул их лбами? Не между собой надо было драться и убивать друг друга, а надо было в самом начале пресекать беззаконие в России. Надо было уничтожать главарей, рвущихся к власти с той и другой стороны. Подобные мысли проносились в голове урядника Ивана Менщикова. В натопленной квадратной комнате с закрытыми ставнями ходил из угла в угол Иван Алексеевич, нервничая, сам с собой разговаривал. - Почему же он должен тут сидеть и ждать смерти? Разве ему больше всех надо? Да и за кого же и за что он воюет? Ведь не все казаки дерутся с мужиками. Вон братья Пичугины ушли воевать против белых, Игнат в августе даже командовал Бащелакским фронтом. Зря я тогда не ушёл в партизанский отряд. Этим драконовым порядком с нагайками да расстрелами, вывели из терпения мужиков, вот они и вымещают всё зло на правых и виноватых. Пощады от них не жди. Ведь сам урядник, не пошёл бы убивать и пороть в какой - то деревне мужика, недовольного навязанной ему властью, не стал бы устанавливать жёсткие порядки - это было противно его характеру, но его заставили силой, потому что он казак, да к тому же ещё имел, хоть не большой, но чин. Провожая в полк, сильно плакала его жена Елеша, которую до своей смерти он так и звал. Как - то они там с дочкой, такой же красавицей, как и мать. Ведь она уже невеста, отбоя нет от поклонников - чубатых казачат. Горе им будет, если захватят Чарышск партизаны.

Сильный стук в ставень оборвал раздумья урядника, эхом прокатились несколько выстрелов. Выйдя во двор, он увидел, что все беспорядочно убегают из села. Отдав несколько команд, он с остатками казачьего отряда, покинул Малый Бащелак. Вместе с отступавшими, неистово гнали свои пары разночинные, именитые господа. У отца Сергия произошла размолвка со своей матушкой Гликерьей, которая взяла с собой белую пушистую собачку, а он её выбросил - не положено на лошадях возить собак - сильно устанут. Дошло до драки. Больше всех боялся партизан волостной старшина Клементий Барсуков, пожилой, пегобородый кержак, из Белой. Десятки докладных посылал он есаулу Шестакову на бунтовщиков. Много спин и задниц исполосовано у бащелакских и окрестных мужиков, некоторые, по его кляузам, поплатились даже жизнью. Знал - если прихватят, то убьют. Пара серояблочных сытых бегунков день и ночь стояла при волости, запряженная в большую кошеву с откидным пологом, но воспользоваться ей Шестакову не пришлось. В разгар паники опередил его начальник милиции Кедров, вывел эту пару, подъехал к своей квартире, посадил накрахмаленную Катьку с узлами её юбок да штанов, переулками выехал на тракт и был таков. Старшина выбежал из волости, вскочил на подвернувшиеся голые сани, запряженные сухорёброй кобылой и так, стоя, не заехав домой, укатил из села. А старшиниха Лепестинья, ожидая мужа, навязала целую гору разных узлов и стала переодеваться. В этот момент услыхала крик, Клементий сбежал! Она надёрнула на себя полушубок, завязала голову какой - то тряпицей, сдёрнула со стены ружьё, выскочила из комнаты и в конюшню. Там отвязала мерина, с колоды взобралась на него без седла и помчалась вслед за мужем Суматоха в последнюю январскую ночь охватила всех жителей Бащелака. Весь этот разночинный люд, бежал сломя голову. Многие везли своих жен, своячениц, сестёр, разных приживалок и просто потаскух. Сани и кошевы загружены разным добром. Всё неслось в страхе, словно гонимое ветром. Маты, угрозы, слезы в адрес краснопузых вахлаков, этих нечёсаных сермяжных мужичишек, которые захотели сами править страной. Не меньше брани изливалось в адрес бежавшего без оглядки белого воинства. Будто все лишились рассудка. Давя, и перегоняя друг друга, все торопились добежать до Чарышска с надеждой, что казаки и белодружинники не пустят краснодранцев. Но этим чаяниям сбыться не пришлось.

* * *

Кругом непроглядная серая мгла. Двигались переменным аллюром. От многих тысяч взмокших лошадей валил густой пар, словно из натопленной бани. С паром смешивался мышастый туман. В трёх метрах переднего уже не видно. Беспрестанно неслась команда - не разрывайсь. Пальцы рук немеют, щёки и нос покалывает. У многих укутано бабьей шалью лицо, видны только сверкающие глаза из - под смерзающихся ресниц и бровей. Вызвякивают стремена друг о дружку едущих рядом всадников, у многих застыли и не гнуться кожаные канаши на ногах, но ноги не мёрзнут в войлочных чулках, обшитых сверху цветным материалом. Лошади растрензелены, тысячи свободно болтающихся удил на разные голоса, как в мелкие церковные колокола вызванивают свои песни. Вся зимняя одежда трофейная. И люди все разные. Вот, к примеру, Василий Рехтин имел до сорока дойных коров, полтора десятка запряжных лошадей, стадо овец, большой дом со многими амбарами. И Федот Филиппов имели с отцом одну Булануху, одну корову и пепелище от сгоревшей завалюшки. Они совершенно разные, как магнитные полюса, но цель у них в то время была одна бить казаков, а спроси бы их - за что же бить? Тот и другой бы ответили: за то, что казаки стоят за Колчака, значит, они белые и их надо бить. А вот у Парфёнова своя философия, он материалист, из этой войны рассчитывал извлечь выгоду для себя и для своего хозяйства. Рассказывал он так:

-Морозище то - какой! А я, паря, не мёрзну, трахейная калмычья шуба, а под ней офицерская заячья поддёвка. Тепло, брат, сижу как на печи. И ноги не колеют в тисах - то козьих с потничными чулками. Голова тоже, как в печном чувале, шапка - то барсучья, должно быть старый да жирный был барсучина и кем - то во время прихлопнут. Был у нас большой бой с беляками в Ябогане, ну мы их сшибли, они побёгли наутёк, а мы за ними. Забежал я в одну юрту, там одни бабы - калмычки поприжались к стенкам и орут:

-Ой, моя ни белий ни красний!

Все вот в таких шубах да тисах. Балясы с ними точить некогда, сдёрнул с одной шубу и тисы, сбросил с себя рваный шобуришко, да заплатанные обутки, а вот это надел на себя. И бабе своей тоже привёз трохейную шубу и обувку, но ей - то добыл в другом месте, где вот и шапку сдёрнул с головы калмыка. Теперь у меня будет две лошади, привёл молодого меринка, под седлом с кичимом, а в подседельнике кошмы хватит на четыре постельных потника, спи себе, валяйся на доброе здоровье, останется и двери обить. А у седла - то стремена медные. Дейков даёт за них годовалую телушку, через год она коровой будет и станет у нас две. Выгодное дело война - то, паря, жаль, что не раньше начали её. Да вот ещё в Чарыше чем - нибудь разживусь. Передняя лука у седла - то вся в бляхах, в подушке много шерсти, мягкая пусть на нём моя баба ездит. Уж, жопу не собьёт. А кичим добрецкий, должно из коровьей кожи, на углах разные антиресные финтиклюшки, Иван даёт мне за него хомут с дровнями, пожалуй, отдам..

- Иван Николаевич, это что за кувалда у тебя в тороках привязана? - Спросил его Клопов, который всегда над кем - нибудь подсмеивался.

- Какая кувалда, у тебя Савоська однако куриная слепота. Вот беляки, под Чарышом, звезданут из орудия, тогда ты свиньи от бабы не отличишь. Колун это у меня, смотрю, он в ограде валяется, мы с бабой пилим дрова - то в люди, а колоть нечем, теперя будет свой, к соседу Евлантею не ходить, а то он как - то косаурится.

Под откосом у речки лежала на боку завязшая лошадь, на которой было казачье седло с подсумками спереди, позади седла навязан большой тюк барахла. Самой ей выбраться невозможно. Несколько дальше в разных позах лежали порубленные люди около десяти человек. Колонны полков поэскадронно медленно двигались вперёд. Неожиданно послышалась частая ружейная стрельба. Впереди шёл первый полк, командиром которого был Иван Никифоров. За первым следовал второй. Комдив Иван Третьяк со штабом находился между полками. Разведка наскочила на казачью засаду, белые открыли беглый огонь, разведчики ответили, стрельба длилась не более пяти минут. Казаки отошли, оставив убитыми двух человек. У разведчиков ранили троих. Они доложили, что из - за тумана не удалось установить количество казаков. Разведчиков снова отправили вперёд. Постояв минут двадцать, полки двинулись дальше. Через десяток всадников в одной цепи со мной ехал мой отец, мы были во втором эскадроне. Снова, совсем близко началась стрельба. Не дождавшись ни какого сообщения, наш полк свернул с дороги, и по глубокому снегу все стали карабкаться на вершину горы. Лошади вязли, люди спешивались, мой Гнедко содрал шкуру с правого колена. Отходили закоченевшие руки, от ходьбы становилось жарко. Поднимались не менее часа. Наконец заняли вершины сопок. Второй полк со штабом заняли противоположные горы, приняв проторённую нами тропу за вражескую. Командование решило, что эти сопки заняты казаками. Туман начал рассеиваться, стали видны лошади и люди. И началась винтовочная и пулемётная стрельба с обеих сторон. Возникла всеобщая неразбериха. Палили долго. У того и другого полка вместе было около десяти убитых и тридцать с лишним раненых. Наконец, как то - разобрались "своя, своих опознаше", спустились обратно, изрядно поматерились, раненых отправили в солонешенский лазарет, и двинулись дальше. Разведчики тоже были в недоумении, шедший позади бой для них был загадкой, они посылали для связи человека, но он не нашёл ни частей ни штаба. Долго помнили и называли это недоразумение Верзиловским.

Казаки ожидали подхода партизан и на случай отступления у них почти в каждой ограде наготове стояли запряженные лошади. Все проживающие в Чарышске, способные держать оружие были вооружены. Всего набиралось около двух тысяч. В обороне даже женщины. Но в войске уже была расхлябанность, пьянство, неподчинение. Да и командование, постоянно терпя поражение, металось, не имея чётких целей и задач. Прибыл туда с полусотней сабель полковник Волков. Тот самый, который в восемнадцатом году расстреливал пойманных красногвардейцев из отряда Сухова. Потом он воевал где - то в степной части и был бит частями армии Мамонтова. Пользуясь старшинством по чину, он объявил себя полновластным начальником, вроде бы, атаманом. Издал приказ: "Для сведения всех проживающих в селе и волости объявляю, что с сего числа комендантом, гражданским головой и командующим всеми вооруженными силами являюсь я. За неисполнение моих приказов расстрел". Казачье командование и простые казаки встретили его в штыки. Поручик Котельников, который командовал ротой колчаковских призывников, и которого с его воинством в Смоленском бою растрепали партизаны, пришёл в штаб Волкова, привёл за собой полдюжины пьяных дружинников и учинил драку. С обнаженной шашкой кинулся на "верховного", но тот увернулся и убежал из своего штаба. Вся власть сосредоточилась в руках пожилого хорунжего Тулякова. Он располагался в станичном управлении, здесь же находилось под арестом более пятидесяти человек. Арестованные были местные из разных сёл. Туляков сам допрашивал, сам избивал, сам расстреливал в ограде у крыльца, всё красное от крови, убитых стаскивали в конюшню, а ночью увозили на реку и спускали под лёд.

У Тетереных, много лет жил приблудный старик Наумыч. Летами жил на заимке, а зимами работал дома по хозяйству. Хозяйка его торопила с отъездом.

- Скорей, Наумыч, выводи лошадей и едем.

- Никуда, матушка я не поеду, куда мне ехать, да и за чем?

-Как не поедешь? - вспылила Митрофановна, - вот придут красножопики и убьют тебя, о то и живьём изжарят, кто будет сторожить - то у нас?

- Ну, матушка, брехню несёшь, жопы то - у них такие же, как и у нас с тобой. Простых людей, кто не против них они не трогают, а вранья про них хоть отбавляй. А вот казачков они почешут, зла они мужикам много натворили, сама знаешь.

В селе паника, слёзы, вопли, детский плач, мужичьи маты, скрип полозьев, конское ржание, мычание выпущенного из пригонов скота - всё слилось в единый гул. Сотни груженных домашним скарбом подвод, двигались вниз. Старый седобородый казак настёгивает сивого, как и сам же, костлявого мерина. В санях лежат какие - то плетёные коробушки, мордушки, рыболовные сети, сверху облезшая козлиная доха. А в ней, согнувшись, сидела старушонка, в руках она держала деревянное ведро. От мороза слипались глаза и не раздвигались губы. На повозках женщины и дети все подвязаны платками, шарфами, шалями и полотенцами, на мужиках башлыки. Наумыч стоял у ворот и проезжавшему мимо седобородому старику крикнул:

- Куда тебя - то Сидорович чёрт понёс, кому нужно твоё барахло, ведь партизаны твоими снастями рыбачить не будут, не за этим они сюда идут, да и ты им не нужен, и тем более, не твоя бабка. Поворачивай оглобли и не морозь свою старушонку.

- Да ить, Нумыч, гуторют, что эти антихристы всем казакам яйца отрезают.

- Так, Сидорович какая беда - то, зачем тебе яйца? Вон твой Сивко, уже сколько лет без них живёт и ни чё. Всё это враньё, давай поворачивай.

- Поди и правда бог милует, поедем - ка, старая, обратно.

Загнав своего коня, урядник Менщиков прибежал домой обмороженный, трое суток не спавший, обросший, раненый в руку, злой. Жена увязывала в кошеву ворох узлов, дула на околевшие руки, по - мужичьи поругивалась. Увидев раненого мужа, она как - то оробела, испугалась. Дочь Наташа навзрыд заплакала. Менщиков простужено просипел:

- там в подсумке бинты. Сделав перевязку, жена, вытирая слёзы, стала собирать на стол.

- Эх, Елеша, не бабой тебе надо было родиться, а казаком! Ты бы навела порядок. Ведь что творится - то. Дисциплины нет, неверие ни во что, всё расползается, как гнилая мешковина. Иди, расседлай Воронка, заседлай Бурку, что привязано в тороках пусть так и остаётся. Все узлы и мешки разгружай и закапывай в сумёт за сараем. Если села не удержим, всё равно они здесь до весны стоять не будут. А может быть, получим подкрепление и раньше их отсюда выбьем. Сами с Наточкой ни куда не убегайте, начнётся бой, схоронитесь в погреб. Бог не выдаст, будем надеяться на лучшее. Обняв жену и дочь, урядник ускакал к фронту.

* * *

Вся разношёрстная, разновозрастная, пёстрая партизанская масса, неумолимо двигалась на Чарышск, который по намеченному командованием плану, должен быть окружен с трёх сторон, чтобы выход был один - к реке. Средина Чарыша дымилась не замерзающей полыньёй. Третьяк, Пичугин, Орлов, как местные, прекрасно знали окрестности и безошибочно расставляли силы. Мороз не спадал, много обмороженых. Все злы, смотрели в сторону села, которое надо скорее взять и отогреться горячим чаем, да и не помешала бы чарка водочки. У казаков единого руководства не стало. Больше порядка было в сотнях урядника Меньчикова. Окруженные с трёх сторон они яростно сопротивлялись.

В холодном амбаре станичного управления уже вторые сутки сидело несколько заколевших заключённых, им грозила верная смерть. Их ни кто не караулил, они были закрыты на замок Старик Наумыч, не побоявшись, открыл замок, выпустил арестованных и увёл к себе, дал одежду и накормил и спрятал в погребе. С занимавшими дорогу в нижнем краю партизанами, уже около двух часов вёл бой Меньчиков, у которого от трёх сотен осталось не более полутора боеспособных. Видя безвыходность положения, они пошли через Чарыш. Сменная лошадь урядника свежая, сытая она вместе с седоком выкарабкалась на противоположный берег. Весь обледеневший Менчиков в карьер гнал до ближайшей деревни. Опасался единственного - не оказалось бы там партизан. Об этом и многом другом, из гражданской бойни он сам мне рассказывал через двадцать лет. Об одних эпизодах рассказывал с шутками и иронией, о других - с душевной болью.

С нижнего края сотни подвод, груженных домашним добром, возвращались назад. Дорога была перерезана, всех завернули. В Чарышск со всех сторон входили партизаны. Размещались по квартирам сами, размещало начальство. Начала действовать новая власть. Раненых отправляли в солонешенский лазарет, своих убитых с почестями похоронили. Заработала следственная комиссия, допрашивали пленных и местных жителей. Начались расстрелы. К Третьяку пришёл и Гордей Малыгин, сам всё обсказал. Мужик он был степенный зла в селе ни кому не делал. Его освободили и назначили фуражиром по заготовке сена и овса для лошадей, поручили подобрать из местных для себя несколько помощников. Почти в каждом доме хозяйки готовили обеды для не прошеных гостей. В некоторых домах, разудалые головы победителей, раздобыв самогонки, веселились. Играла гармошка, пьяные голоса в разнобой буквально орали "Вдоль по линии Алтая". Визжали бабы и девки, от тискавших их партизанских рук. В те дни сотни девушек стали женщинами, а женщины сделались невольными изменницами своим мужьям. У деда Евмена Сидоровича тоже квартировали несколько человек, он сам для них варил и стряпал. Его бабка Федора прихварывала, и всё время с закрытым шалью лицом лежала на печке. Молодой парень, всё поглядывал на печь и решил, если не открывается, значит молодая, красивая, боится показаться. Ночью этот вояка тихонько встал на голбчик взял старушонку за ногу выше колена. Бабка не спала, она с размаху врезала по морде кринкой и завопила:

- Ах, ты охальник! Сопливый шелудяка! Краснопузый выблядок! Ты чё, ослеп! Ведь я тебе в прабабки гожусь. Ефимка слетел с голбца и, зажав руками лоб, уполз к себе на постель. С этого дня Ефимка стал легендарным партизаном, товарищи по оружию показывали на него пальцем и ржали, как жеребцы.

В короткий срок победители приоделись в новые или добротные валенки и полушубки, шапки, шинели, и даже рубашки. Кому что нравилось, тот то себе и брал, возражать хозяева не смели - они побеждённые, они враги. Спасибо что жить разрешаем. Множились кожаные сумы, набитые разным добром, у большинства мешки, туго набитые барахлом. Некоторые натянули брюки с лампасами, но начальство приказало снять.

Деян надел на себя офицерский мундир с эполетами на плечах. Сидел он на нём, как на корове хомут. Он его и домой привёз и отдал племяннику Никишке. Этот Никишка в офицерском мундире и через полсотни лет остался у меня перед глазами. Помню и Митьку в длинном пальто с котиковым воротником, тоже "трохейном". А Тележихинский кривой Фома в новой бобровой шапке был как свинья в ермолке - тоже "завоевал". Всё, что одевалось, обувалось - называлось "трахейным", завоёванным. Так продолжалось несколько дней. В штаб стали поступать жалобы от населения, и вышел строгий приказ. Но всё, что можно было разграбить, было уже растащено. За время пребывания в Чарышском партизанских частей были зарезаны и съедены не сотни - тысячи голов скота.

Некоторые эскадроны расквартированы в ближних деревнях. Наш занял Крутишку. Я и несколько человек, были поставлены на квартиру к священнику, и к нашему удивлению это был поп Моисей, который несколько лет служил в Тележихе. Разумеется, он со своей матушкой отнёсся к нам очень гостеприимно. Ну а как иначе, незваный гость лучше татарина. У Моисея проживали ещё три попа и здоровый молодой парень. Это были батюшка Арсений из Куранихи, Сергий из Малого Бащелака и Таисей из Чарышска. Поэднее матушку Манефу у него отобрал партизан Зиновьев из Топольного и увёз с собой. Отца Моисея, как старого знакомого не тронули.

Вскоре пришёл приказ об отправке по домам всех несовершеннолетних вояк. Нас таких набралось около полусотни человек. Провожали с наказами и похвальбами. В конце февраля последовал приказ об увольнении партизан свыше сорока лет, приехал домой и мой отец. Несколько частей партизанской дивизии были переброшены на Чуйский тракт для ликвидации остатков белогвардейских отрядов. Так закончилась между нами бойня. Наступила новая эра Советской власти.

Заканчивалась зима. Наледь упрятала мост через речку Тележиху, вода валом шла через ограду у Бронниковых и Богомоловых. Приближалась весна, а с ней и извечные заботы мужика. На прошлогодних покосах редко где увидишь скирду сена, но на пашнях во многих местах стояли клади с не обмолоченным хлебом

Не безопасно было ездить по подстывшей дороге, лошадей ковать нечем, да и некому. Кто не знает в селе Глинку. Все знают Глинку! Её не обойти, не объехать. Каждый на этом месте не единожды рвал постромки, ломал оглобли, расшибался сам. Подъехав со снопами из Кашиной ямы к Глинке, мы увидели такую картину - в повороте лежали вверх полозьями два воза со снопами, а между ними барахтался карий мерин, в стороне сидел старик Семён Прокопьевич Бельков. Подъехали ещё несколько мужиков и начали отваливать возы Белькова, подняли и его самого. Он со злостью бухтел:

- Растуды их мать наших мужиков, бегают один за одним с ружьями, бьют друг друга и парнишек за собой таскают, а устроить это чёртово место так не досуг, вот и мытаримся.

- Прокопич, скоро на покой пойдёшь, потерпи малость, сменит тебя твой комбат, должен вот - вот приехать, войну - то ведь кончили.

- Какой кунбаб? Это мой Пашка, что ли?

- Да, Семёныч, он в третей бригаде командует батальоном.

Что - то причитая себе под нос, дед Семён вёл переднюю лошадь в поводу по прямой через речку в переулок к своему дому. А через это чёртово место ехали на пашню и с пашни десятки подвод. И нет - нет да кто - нибудь навернётся.

Возвращались домой партизаны. По селу тянулся сизый дымок, пахло какой - то кислятиной. Почти в каждой хате стояли большие деревянные кадки, накрытые всяким тряпьём. В них пенилась и воняла заквашенная брага. Самогонные аппараты у многих работали днём и ночью. Их хозяева брали за эксплуатацию и деньгами и натурой, брали и зерном, и яйцами, и холстом. Упоревшую брагу везли на запряженных санях, тащили на санках или в вёдрах на коромыслах. Обратно домой везли и несли уже готовую продукцию, сортированную на первак, средней и слабой крепости. Из маленьких отдушин, из узеньких щелей окошечек, из приоткрытых дверей полз серый дымок, верный указатель, что тут гонят самогон. В замазанных тестом ведёрных чугунах нагревалась, почти до кипения брага, выделялись пары, которые через обыкновенный ружейный ствол струйкой стекали в подставленную посудину. Ствол постоянно обкладывали снегом, а лучше льдом. Испачканные сажей, со слезящимися от едкого дыма глазами, бедные хозяйки претерпевают все эти трудности, чтобы достойно встретить своего вояку. Поздравить его с приездом и угостить, хотя не редко наугощавшийся до поросячьего визга муж устраивал трёпку своей жене. За что? а порой ни за что, так авансом, на всякий случай. Тропинки из хаты до бани залиты расплёсканной брагой. Пробовали продукцию своего изготовления и сами хозяйки. Да и как не попробовать надо ведь знать, что будешь подавать мужу и гостям.

Зычный бас накрыл Мохнатую, Весёленькое, Щебни, с третьего слова песни подхватил стоголосый хор "везут, везут по веночку", знакомую в то время всем песню. Возвращался второй эскадрон, отвоевались мужики, ехали с победой, у каждого позади седла большие вьюки трофеев, многие вели заводных оседланных лошадей, с кожаными кичимами, под которыми на спинах лошадей были мягкие потники и даже ковры. На самих козлиные или собачьи дохи. За плечами кавалерийские трёхлинейки почти у каждого на ремнях шашки и наганы. Говор, смех, шутки. Перед въездом в село все стали серьёзнее. Ряды по два выровнялись, вперёд в карьер унеслось около десятка конников. Эскадрон стройно въезжал в село. Самодельное, красное полотнище, на гладко выструганном древке, полоскало на ветерке. Комэск Ларион Васильевич Колесников ехал рядом со знаменоносцем Фепеном Дударевым впереди отряда. По бокам рядом с лошадьми бежали мальчишки, некоторые вцеплялись в стремена своих отцов и братьев. Возле открытых ворот каждой ограды, восторженно приветствуя, топтались на свежевыпавшем снегу, жены, матери, отцы, дедушки, бабушки и детишки. Эскадрон с песнями проехал половину села и остановился у сборни, все спешились снова шутки смех и слёзы женщин, некоторые мужики тоже вытирали сопли. В здание сборни вместе с командирами набилось народу не протолкнуться. Комэска сказал несколько напутственных слов, призвал не творить безобразий. Ни какой власти в селе не было, приветствовать партизан с победой некому. Потоптались, посмеялись, покурили и разбрелись по домам.

И состоялись домашние встречи, были они радостные, но в некоторых семьях не совсем. Почти из каждого дома неслись громкие разговоры и песни. Кончились заботы походов и боёв. Война осталась позади, но ради чего она велась, ни кто резонно объяснить не мог. Шумело в головах, вырывались наружу разные мысли. Хотелось кого - то пригласить в гости или самому пойти к кому - ни будь. К Лариону Васильевичу пришёл Павел Егорович с женой. Стол сервирован богато, выпить и закусить есть чем. Подошли Савелий Иванович с супругой. Мужики скромные, ни кто от них не слышал матерного слова, все некурящие. Никогда до безумия не напивались, но в компании выпить не отказывались. Разговор за столом шёл тихо посерьёзному. Вспоминали недавнее прошлое. Говорили, что в Верзиловском бою виноват всё же Третьяк. Помянули бывшего комиссара Поликарпа Ивановича, убитого в Солоновском бою, в котором был убит и Кокорин. Переговорили обо всех партизанских делах и о том, что приближается сев, и о том, что со старым порядком покончили, а что из себя представляет новый, ни кто не имеет представления. Поживём, увидим. В разговорах о войне никакого хвастовства, как у других, ни кто из них трофеев не привёз. Ваньков жил богато, своего всего полно, чужого не надо. Колесников имел хозяйство среднее, в своей семье семеро работников, да и совесть была такая, что чужого не возьмёт. Колупаев был из бедняков - бедняк, но принеси ему что - ни будь чужое, он никогда не возьмёт, таковы и родители его. Все трое были разные, а против белогвардейцев воевали вместе, между собой ни когда не враждовали. Да, не рождён человек ясновидцем. Если бы они, да и не только они, а все сибирские партизаны знали, каков будет новый порядок, то вряд ли стали за него драться, а скорее наоборот.

У братьев Рыбкиных большая кампания. Каждый и прихвастнуть любит и от чужого не откажется и поменьше поработать, и подольше поспать. Уже упились и поют песни лихоматом, кто кого перекричит, говорят все - слушать некому. Но двое, ещё трезвых, сцепились в споре.

- Ну, Игнатия с Василием убили за то - что они оружие собирали да подписи заставляли ставить, чтоб не воевать, а вот Бронникова - то за что убили? Громко спрашивал Родион Новосёлов:

- Как за что!? Вскочив, кричал Митяй Сидоров - он же был купец, ведь он у нас сколько лет в лавке - то торговал!

- Погодь Дмитрий, скажи, кем он до этого работал?

- Ну, мастером маслоделом.

-На чьём заводе он работал? Не унимался Родион.

- Как на чьём? На нашем на общественном.

- Тогда, значит, он был рабочий, так или не так?

- Ну, так, что ты этим хочешь сказать?

- А то, что он был тогда общественный батрак. Мы тогда на сходе создали артель, а его избрали доверенным, так чьим же он товаром торговал?

- Ну, нашим, артельным.

- Правильно, а мы его зарезали.

- Да катись ты от меня к хренам, мало ли народа ни за что загублено!

Пьяный шум усиливался. За дальним концом стола двое тянули песню "любила меня мать, уважала".

- Стешка, покажи - ка трофеи, которые я тебе привёз, - едва держась на ногах сказал своей жене старший Рыбкин. Раскрасневшаяся от выпитой самогонки, одетая явно в несобственное, не по росту сшитое, шерстяное, кофейного цвета, дорогое платье, Стеша ушла во вторую комнату - кладовушку, вытащила из - под постели новые туфли с галошами, пальто с лисьим воротником и шаль с длинными кистями. Гости стали с завистью рассматривать и хвалить, а сношенница Наталья Федосеевна со злостью закричала:

- Зачем, Иван, возишь своей суке подарки, она без тебя тут вертит хвостом, не очень ты ей нужен. Иван в недоумении застыл, по лицу видно, как медленно прокручиваются жернова его мозгов.

- Ах, так я сука, а к кому Кондрашка - то ходит, сволочь ты такая! - Стешка остервенело вцепилась в волосы свояченицы. Все повскакивали, поднялся визг и гвалт, перевернулся стол. Посыпались маты, зашлёпали оплеухи, затрещали воротки, короче всё выкатило на хорошо проторенную дорогу.

* * *

- Мы к тебе, кум, вот с Григорьевичем пришли песни петь, улыбался Михаил Пономарёв.

- Милости просим, вот и хорошо, что надумали, давай жена, сооружай на стол, - ответил Николай Селивёрстович. Садитесь - ка, сначала выпьем да закусим, а потом уж и споём.

Пономарёв и Бабарыкин жили без жен. Росли они вместе с моим отцом и с детства дружили. Пришли в гости и Кум Лазарь с кумой Евгеньей да кум Яков с кумой Всилисой. Закусить у моей матери было чем, так же и выпить. Компания дружная, хотя первые два гостя были далеко не смирёные. После нескольких стаканов затянули любимые песни "Не кукуй ты моя кукушечка, или "Уехал казак на чужбину далёко". Пели самозабвенно с переживанием, накатывали ещё по нескольку стаканов бражки и тогда пели уже до слёз.

А у соседей продолжались разборки.

- Ах ты, змея! так ты без меня шалавалась! Застрелю суку! Все трофеи сожгу! - Пьяный Рыбкин орал на всю деревню и с остервенением колотил свою Варюху. Вытащил из - под матраса револьвер, и выстрелил в потолок. Гостей из комнат начало сдувать, изба опустела.

Несколько дней гуляла Тележиха. В редких кампаниях не было ссор и драк. По ночам по селу неслись дикие крики, весёлые песни, маты, стрельба, бабий визг и бесконечный лай собак - так была отпразднована встреча победителей. Проходило похмелье у мужиков, руки соскучились по работе, да и сами хозяйства требовали заботы и ухода. Несколько лет подряд не давали спокойно жить и работать. То германская тянулась более трёх лет, то с совдепами канителились, то колчаковцы с карательными отрядами, то междоусобная с казаками и с такими же мужиками затеялась. А хозяйство оставалось на немощных стариках да бабах с детишками, всё приходило в упадок. Взялись мужики ремонтировать сани, крутить черёмуховые завёртки, исправлять збрую. Надо домолачивать хлеб, вывозить оставшееся на покосах сено, подвозить дрова, подправлять крышу и ремонтировать городьбу вокруг усадьбы. Время пролетит, не успеешь моргнуть, как подойдёт посевная. Пора уже садить в корытца по сто зёрен пшеницы, овса, ячменя. Надо знать какая будет всхожесть, как бы не пришлось искать семена.

- Ты, сосед, сколько думаешь десятин посеять - то? - Спрашивал Федота Клопова Авдей Печёнкин. Не успел тот ответить, как по воротам громко застучали палкой и крикнули, чтобы хозяева шли на сборню. Здесь, в прокуренном помещении толпилось уже десятка три мужиков. У стола сидели двое, приехавших из волости. Что - то чувствовалось новое, народ стал ходить свободно, без боязни, давно так не было, и люди всё шли и шли. Власти в селе не было ни какой. Собрание открыл приезжий, избрали президиум - председателем Привалова, секретарём Филиппова. На повестке дня два вопроса. Первый - международное и внутреннее положение - докладчик представитель волости. Второй вопрос - об организации в Тележихе ячейки РКП \б\, для большинства эта звонкая тарабарщина ни о чём не говорила, пришлось объяснять. Председатель предупредил, чтобы ни кто не курил, дал слово докладчику, который начал сначала тихо, потом всё громче, для большей выразительности жестикулировал обеими руками, того и гляди, ткнёт в глаз рядом сидящему, но всё обошлось. С половины речи перешёл на самую высокую ноту, брови сдвинулись, глаза стали злыми и, под конец вовсе закричал, засыкая рукава, как будто хотел с кем - то драться. Деревня таких чудаков раньше не видала. Все притихли, слышно только оратора, а он продолжал:

- Революция в России победила, рабочий класс освободился от эксплуатации помещиков и фабрикантов, сверг кровавого Николая палкина. Красная армия разбила Колчака, японцы выдворены с Дальнего Востока. Поволжье голодает, кругом разруха. Теперь мы свободны, сами хозяева, будем строить светлую жизнь, налаживать Советскую власть. Пошлём хлеба, рабочим городов, армии и голодающим. И ещё говорил много, сумбурно и не совсем гладко, но его слова западали мужикам в душу. Большинство из них воевало сначала за царя и отечество, потом против старого за какое - то новое, называемое Советской властью, и каждый думал, - вот и буду до конца стоять за эту новую власть. По второму вопросу решение было коротким, организовать в селе ячейку РКП \б\, и тут же приступили к записи желающих, которых набралось двадцать девять человек. Вступали в ячейку и после, с августовским призывом, количество организации доходило до восьмидесяти человек. Через несколько дней приехал вновь уполномоченный из Солонешного, надо было выбирать сельский революционный комитет \сельревком\. И снова сход, на котором избрали около двадцати депутатов. Председателем этого сельревкома единогласно был избран мой отец. Секретарём стал Михаил Бельков, которому партийной организацией было поручено налаживать работу сельревкома. \Это по его словам\ а поручалось ли на самом деле, вряд ли. Тогда создание ревкома и парт ячейки шло параллельно. Эти структуры не вмешивались в дела друг друга. Руководство сельских ячеек и волпарткома занимались своими партийными делами, а сельские ревкомы проводили массовую работу среди населения. Проходили часто открытые партийные собрания с привлечением молодёжи и взрослого населения, обязательно делались доклады представителем из волости, организовывали самодеятельные драматические и хоровые кружки, ставились спектакли. Объём прежней писарской работы увеличился многократно, разных вопросов разбиралось много, по каждому надо толково отредактировать решение и копии отправить в волревком. Ежедневно шли мужики и за расписками да погонными на розыск своих лошадей, уведённых воинскими частями.

Апрель был тёплый, снег растаял почти везде, прогревалась земля, каждое хозяйство выезжало в поле сеять. Бояться теперь некого, сами хозяева, на душе спокойнее, вот побольше бы посеять, чтоб хлебушка хватило прокормить семью год, да и продать малость на разные расходы. Зорко следили, чтобы кто - ни будь не впахался в чужую деляну, за четверик десятины могла возникнуть драка. Кое - где убирали полёгший, прибитый снегом прошлогодний хлеб. Не успел хозяин сжать, сам уехал в партизаны, жена болела, дети ещё малы, вот и завалило. Весной с десятины намолачивалось гораздо меньше, зерном кормились мыши. Зачернели квадраты вспаханной земли.

Маслодельный завод не работал, у кого было много коров, молоко пропускали на своих сепараторах, у большинства съедалось своей семьёй, часть отдавалась телятам. Артельная лавка не торговала, нечем. Ни спичек, ни керосину, ни соли, не говоря уже о текстильных и других товарах. Освещались жировушкой, лучинкой, да свечкой. Огонь добывали с прибаутками, вроде "Ленин, Троцкий и Колчак, спичек нету - чак - чак - чак". Кресало делали в кузницах сами, камни выбирали кремнёвые, Мягкий трут вываривали из берёзовой губки. Школа не работала, учителя Ивана Михайловича Кравцова прислали в половине зимы. Уехал и псаломщик, церковь некоторое время была закрытой, но фанатичные, моих лет, отпрыски религиозных родителей Коля Бельков и Кузя Ерутин, по воскресениям, со слепой Настасьей Щетниковой да Татьяной Носыревой, своим духовным песнопением услаждали и умиляли слух приходящих помолиться в храм. Помогал им Малеев Михаил, прибившийся в Тележиху не известно откуда. Он был хорошо образован, отличный слесарь. В песнопениях дьяконовским баритоном горланил псалмы евангелия. Не было батюшки. Нарождались детишки, которых подолгу не могли окрестить. Время от времени привозили из Солонешного старца, с трясущейся седой головой, отца Иоанна, он мочил их всех в одной жестяной ванне купели, и появлялись вновь наречённые Егорки, Федорки, Мишки, Гришки, Савоськи и Апроськи и десятки других. Умерших и убиённых маленьких и взрослых отпевал этот же поп. Но венчаний в тот год не было, свадеб не делали, всё стало просто, по обоюдному согласию сторон справляли, что им было надо, без всяких треб.

В селе был национализирован двухэтажный дом купца Семёна Терентьевича Таскаева, умершего ещё в шестнадцатом году. Жила в нем его жена, старуха Мария Ивановна, её долгое время не выселяли. Надеялись, что сама помрёт. В верхнем этаже вырезали внутренние стены, получился большой зал, в котором проводились все политические и культурно - просветительные мероприятия. В одной из комнат создали библиотеку. Дом назвали народным или нардом.

Как - то, в одно из апрельских воскресений собралась, как обычно, молодёжь на излюбленную полянку. Пиликала гармошка, водились хороводы. Под плясовую мелодию девки и ребята уминали трепаками молодую зелёную травку. Несколько поодаль в не большом лесочке группа молодёжи и взрослых мужиков, играли в карты на деньги, в их числе был и я. Снизу к нам подошли трое, их привёл секретарь ревкома Миша Бельков. Он отрекомендовал не знакомых парней. Один из них Гаврилов был представителем укома комсомола, а другой Верёвкин, в холостянном пиджаке, таких же брюках, был инструктор волкома. Было лет им по восемнадцать - двадцать. Поговорив о том, о сём, они предложили пойти в народный дом, где нужно обсудить интересные вопросы. Мы, бросившие карты, и остальная молодёжь двинулись с горы в нардом. Пошёл с нами гармонист, потянулись за ним и все девки. Собравшимся Гаврилов сделал доклад, что у молодёжи самая золотая пора, что это время надо проводить в чём - то более интересном или полезном, что сейчас мы должны помогать нашим отцам, строить новую светлую жизнь. Бельков предложил организовать ячейку союза молодёжи, именуемого сокращённо РКСМ. Вопросов было много, а разговоров ещё больше. Открыли собрание молодёжи, вопрос один: организация союза и о добровольном вступлении в его члены. Постановили: союз молодёжи организовать и произвести запись желающих вступить.

Было тут же проведено в присутствии всех организационное заседание, на котором председателем союза единогласно избрали меня, а секретарём - Тоболова Финадея. До зимы этого года наша организация увеличилась до сорока человек. У каждого из нас была работа в своём хозяйстве, но новая общественная работа просто захлёстывала. Порой, мы не оказывали ни какой помощи в хозяйстве родителям по нескольку суток, но они с этим мирились. Начался на какое - то время водоворот всей деревенской жизни, во всех её сферах. Какая же была такая кипучая безотлагательная деятельность? Да, именно, была кипучей и она была тогда нужна. В селе более двух десятков вдов с сиротами. Организовали нардом, есть школа, есть сельревком, а ведь зимой всё это надо отапливать, а летом всем этим вдовам надо то же помогать посеять и прополоть, и сена для их скота накосить, и хлеб убрать, да ещё и обмолотить. Всё это делал комсомол во время субботников и воскресников. Сотни кубометров дров подвозили к общественным зданиям и вдовам тоже. Это делалось на родительских лошадях. Кроме сельскохозяйственной помощи, ежедневно проводили культурно - просветительную работу. И ликвидация неграмотности тоже была делом комсомольцев. Каждый из нас был прикреплён к трём или пяти неграмотным, соседским дядькам или теткам, или к их разновозрастным чадам. О результатах ликвидации неграмотности докладывалось мне или секретарю и обсуждалось на собрании. Частенько молодые ликвидаторы увлекались синеглазыми своими ученицами и тогда давались уроки сверх программы, за такое усердие учителя с треском выгонялись из дома, а некоторые были даже биты. Комсомольцы учились и сами в разных, созданных при народном доме кружках, которыми руководили взрослые, тоже не так уж грамотные, члены партии. Без участия комсомольцев не проводился ни один вечер, ни одна постановка, многие из нас были чтецами, декламаторами, песенниками, музыкантами, организаторами и затейниками. А в селе каждый день заседания да собрания. Сельревком занимается своими делами ячейка своими, одни другим не мешают.

* * *

У купчихи Марии Ивановны Таскаевой было спрятано в яме много всякого товара и книг. Яма находилась в проходе у дверей мастерской, была хорошо замаскирована, через неё ходили и не подозревали о товарах. Наконец сельревкому донесли о схроне. Раскопали и обнаружили, бревенчатый погреб и в нём чего только не было! Более двухсот кусков разномерного товара, готовые пальто и костюмы, обувь, ящики мыла, кули сахара, посуда всякая и ещё много дореволюционной всячины. Было ещё более трёхсот книг художественной и разной литературы. Создали комиссию, которая распределила товар по дворам, едокам и более нуждающимся. Товар вывезли в бывшую дейковскую лавку, откуда не менее недели раздавали бесплатно населению. Кому - то досталось больше и лучше, кому - то меньше и хуже, поэтому ещё долго в селе ссорились и даже дрались. Мир в Тележихе надолго был порушен. Книги передали в библиотеку, которой заведовал Иван Родионович Новосёлов. Одна брошюрка досталась мне - возьми мол, колдуй, так чтобы все девки бегали за тобой и сохли, а то они много жирнозады. Напечатанная чепуха была не безинтересной, написано языком грамотным. В ней были заговоры, как остановить кровотечение, как свести бородавки, чтобы не кусали тебя пчёлы, на разные лады любовные присушки. Ведь было же время такое, верили в это не только не грамотные, но и грамотные. Признаться и я тогда в это верил.

Во второй половине августа пошли разговоры об открытых дверях, или открытых воротах, по вступлению в партию, этот призыв почему - то и посейчас называют Ленинским. По этому вопросу проводились частые партийные и общие собрания с двухчасовыми докладами. До восемнадцати лет в партию не принимали, но мы, несколько комсомольцев, написали коллективное заявление о приёме и послали в волпартком. Скоро оттуда приехал представитель, привёз наше заявление, нас пожурили, мол, почему перескочили через голову. И двадцатого августа на партийном собрании, в порядке исключения всех приняли в члены. После этого призыва Тележихинская партийная ячейка быстро разрасталась и уже на двадцать первое августа парторганизация села составила пятьдесят семь человек. Бывший командир партизанского второго эскадрона Ларион Васильевич Колесников в партию не вступил, он уехал в Солонешное, где был избран в правление так называемой многолавки, от всякой общественной работы он самоустранился. По окончанию партизанской войны он всё лето работал в своём хозяйстве, которое пришло в упадок. Дружбу в водил с однополчанами, особенно с Петром Ульяновичем Бурыкиным. Человек он был замкнутый, совершенный антипод своему убитому брату Игнатию. Его взгляд был внимательным и жестким. С людьми разговаривал просто, лишнего не говорил, больше слушал. Если спрашивали совета, деловито и обстоятельно всё объяснит. В разговоре улыбался, но невозможно было понять, чего в этой улыбке больше доброты или хитрости. В семье строг. Его не только партизаны уважали, но и население Тележихи и Солонешного. Роста был среднего. С германской пришёл унтером, в армии служил около четырёх лет, имел награды.

Я и сейчас не понимаю и не нахожу объяснения почему в какие - то несколько месяцев, большая половина, людей в деревне изменила свой образ мыслей, и поведение. Многие отреклись от поклонения богу и святым, упростились отношения полов, появились даже новые моды в одежде, причём всё это происходило не только в молодёжной среде, но и у взрослых. Многие вбили себе в голову, а особенно партизаны, что теперь жить будет гораздо лучше. Можно понять, что колчаковская власть надоела, и от неё избавились с большим трудом и жертвами, но зачем было менять весь устоявшийся деревенский быт на что - то новое, неизведанное, порой хулиганское и развратное. И ведь ни кто не унимал. Везде по делу или попусту стало слышно в бога мать, в Христа мать, в богородицу мать. Каких только вывертов в сквернословии не появилось. Приедет представитель из волости, выступает перед аудиторией, а у самого рубаха расстёгнута до пупа, рукава засканы, пояса ни кто не носил. Приедешь, бывало на конференцию, или на какой - ни будь праздник в волость и диву даёшься - молодёжь не узнать, ну и мы не отставали. Отношения между юношами и девушками так упростились, что через три года, девок почти не осталось. Уважения к старшим, даже в своих семьях, не стало. Это несло за собой везде раздоры и склоки. Старикам всё это претило и не нравилось, они кляли богоотступников и матерщинников, но против хулиганства были бессильны - не было закона. Все сами себе хозяева, ни кто ни каких замечаний по отношению к себе не допускал и не воспринимал. Чем дальше, тем хуже. Пороки углублялись, как какая - то зараза. Подрастало новое поколение уже совершенно распущенное. Это не клевета, такое подошло время, которое исподволь насыщалось политическим и уголовным зловонием сверху. Его привнесли бегавшие или в прошлом сидевшие разные бунтовщики и преступники. Пришло это зловоние и в деревню, теперь уже, наверное, навсегда.

* * *

Была самая горячая пора сеноуборки, и ячмень уже требовал серпа. На пашне Язёвского седла подоспел непревзойденный молодой горошек, подросли и огурчики. Стояла золотая летняя пора. Я впрягся в работу, отцу стало легче. Теперь работал он, мама, я, младший брат и иногда батя. По вечерам все уезжали домой, некоторых лошадей оставляем на приколе или спутанными в логу на Баданке, мы с батей уходили пешком, расстояние не большое - спустись до глинки, да пройди селом два километра. В полусотне метрах направо от моста через речку Тележиху, если идти снизу, стоял дом. Окна выломаны и кое - как заделаны разными досками. Равнодушно проходить мимо него я не мог. Хозяев в нём не было. Анатолия Ивановича Бронникова, ни за что, зарезали в Смоленском партизаны, семья не известно где. К Бронниковой Мане я ещё со школьной скамьи был не равнодушен. И эта привязанность с годами не ослабевала. Где они? Что с ними? Знакомых девчонок у меня много. По вечерам я часто торчал на маслозаводе и часами играл девкам и бабам плясовую цыганочку на своей однорядной говоровской гармошке. У меня стали появляться от подруг сувениры - разноцветные с бахромой вышитые кисеты, дорогой материал они отрезали от бабушкиных столетних безрукавых горбунов. Иногда скапливалось таких сувениров до десятка. Я начал курить при родителях, хотя в нашей семье ни кто не курил. Табачком всегда снабжала соседка Федосья Кирилловна Хомутова, сама она тоже курила. Я так же не отставал от новой моды. Школьный ремешок забросил, ворот рубахи, у меня их было две и те холщёвые, всегда расстёгивал до пупа, рукава засыкал. как все. Религию и попов стал непристойно поругивать, а ведь в религиозном учении я ничегошеньки не понимал. И вот, спасибо нашим родителям, нас устроили учиться в село Сычовку в трудовую школу. Меня, Ваню Носырева и Ефима Черноталова там пустил на квартиру Ефим Герасимович Рехтин и началась для нас новая жизнь.

А в Тележихе отказался председательствовать и Михаил Васильевич Пономарёв. Его, как и многих, тоже не баловала жизнь. Горькое было детство, рос без отца, жили с матерью по квартирам. Мать ходила работать подённо ко многим, как говорят - где сена клок, где вилы в бок. Так и кормились. Миша к труду не приучен, в школе не был ни дня. С большим трудом научился расписываться, но сургуч расплавлять и печать ставить приспособился и она на деловых бумагах, как он говаривал, ятно. Завёл он новую семью, сошелся с вдовой Матрёной Банниковой, у которой хоть и бедное хозяйство, но за ним надо ходить и во время. Женщина она была не воздержанная от хмельного, а он и до этого сильно и по долгу пил, у пьяных разные укоры и ссоры, а это для головы села не пристойно. Кроме этого в бумагах, которые шли из волости или из уезда, как правило были написаны идиотским языком попадали слова, которые ставили в тупик даже секретаря - комбед, загс, упердел, шкраб и ещё много разной всячины. Однажды получили пакет с надписью: Тел - ха, предсика Поном. Секретарь вслух прочитал надпись на конверте. Пономарёв был нервный, резкий, ему запросто было наговорить грубостей с матами. Он выхватил пакет и уставился на буквы, потом заставил ещё раз прочитать, лицо налилось краской. Резко ударил кулаком о столешницу и заорал:

- Это кто писал?

- А я почем знаю - ответил секретарь - надо тебе ехать в волость и там разбираться.

- Значит, я не полный председатель, а только пред чьей - то сики? Ах, сволочи! Да я им, в бога, в креста и лысого Николу мать, такую сику устрою, они там там неделю дристать будут! Ведь меня народ избирал, а не они! Эй, дежурный, быстро коня в седле! Себе тоже, поедешь со мной.

Заехал домой, натянул портупею с наганом и шашкой и в волость. От всегда поломанных ворот, галопом помчался вниз села мимо сборни. А дежурный Игнаха, в рваных портках, трясся в седле следом за ним, как Санчо Панса за Дон Кихотом. Тогда учреждения работали с девяти до трёх, но председатель волревкома был у себя. Пономарёв буквально влетел в кабинет, вытащил разорванный пакет, швырнул его на стол и, подступая к председателю, заорал:

- Это кто писал?

Послали за секретарём.

- Ну, мы писали.

- Ах, вы писали, новые господа, старые вражьи недобитки! Вздумали издеваться! Я десять лет воюю за народ, выбран председателем не вами, а народом! За что вы меня обзываете предсикой? Оскорбляете перед обществом! Что не понимаете, что меня теперь вся деревня так звать будет! Какую и чью сику вы мне приляпали. Гнать вас отсюда надо.

На крик из соседнего кабинета пришел секретарь парткома.

- Михаил Васильевич, присядь да расскажи всё по порядку, только без мата.

Расшифровали, поговорили, вдоволь нахохотались, но Понаморёв остался недоволен, заявил, что председателем больше не будет. Через несколько дней был созван сельский сход, на котором избрали нового председателя, Константина Ивановича Бронникова, этот среднего образования не имел, но был грамотный и во всех делах разбирался сам.

Не вдаваясь глубоко в наше революционное прошлое, написанная история которого не заслуживает доверия, отмечу, когда в марте семнатцатого Николай 11 отрёкся от престола, то власть перешла временному правительству. Временное, было пёстрым, там и помещики, и фабриканты, и интеллигенты, и учёные. И всё то, что веками созидалось, накапливалось из материальных ценностей и культуры, они чтили, понимали и любили и о каком - либо разрушении всего этого не могло быть и речи. Тем более даже не помышлялось как - то исковеркать русский язык. Но такой словесной тарабарщины, которая началась после октябрьского переворота, ни один провидец не мог предсказать. И наши учёные языковеды сами смешались и спутались. Испугались встать на защиту родного языка - как бы не лишиться своего вместе с головой, стали составлять даже словари, писать наукообразные статьи и помогать расшифровывать, придуманную бог весть кем словесную тарабарщину. Так вот и по сегодняшний день почти семьдесят лет пухнет от разных болячек наш родной язык и обрастает всё больше, до смешного и глупого, вредным сорняком. Это не осуждение нашей многотысячной армии учёных, а сожаление, что они сказать и указать не решаются, так как на непогрешимость ни дунуть, ни плюнуть нельзя. Ленин насильственно разрушил старое, делая это сознательно, пользуясь подходящим благоприятным временем, подговаривая и создавая общество себе подобных, не гнушаясь лживого обмана использовать в своей борьбе даже не совсем согласных с его идеями и целями, считая их попутчиками, хотя судьба этих помощников была уже предопределена.

Большевики считая себя вершителями судеб русского государства, воспользовавшись трудностями войны, повели пропаганду против войны, развратили армию и флот, козырь был выбран страшный и беспроигрышный - всё отнять и разделить. В устах Ленина он был ещё более циничный "грабь награбленное". К управлению страной рвались авантюристы. К октябрю стянулись из ссылок, тюрем и из - за границы политические и уголовники. И вот насильственный вооруженный захват власти. Самозваное занятие всех государственных постов, учреждений и переименование их на свой лад. И кто же стал у руководства? Ленин, Свердлов, Троцкий, Бухарин, Сталин, Ганецкий, Радек, Дзержинский, Каганович, Менжинский, Луначарский, Ярославский, Кржижановский, Калинин, Рыков, Цюрюпа, Семашко, Спундэ, Енукидзе, Каменев Л., Каменев С., Крестинский, Каганович, Микоян, Крупская, Рудзутак, Лозовский, Коларов, Ордженикидзе, Осинский, Томский, Красин, Косиор, Зиновьев, Молотов, Петровский, Бубнов, Постышев, Бонч - Бруевич, Бела Кун, Землячка, Нетте, Володарский, Иоффе, Урицкий, Чичерин, Колонтай, Корбир, Спиро, Позерн, Ногин, Подвойский и подобные. Военно начальники: Фрунзе, Ворошилов, Будённый, Якир, Уншлихт, Смилга, Корк, Соколовский, Федько, Котовский, Кисис, Нариманов, Гайлит, Блюхер, Рокоссовский, Тухачевский, Лазо, Уборевич, Эйхе, Пархоменко, Чапаев и др. Многим из них были поставлены памятники из бронзы и мрамора, почти возле каждой колхозной конторы, переименованы в их честь, не построенные ими улицы и города.

Эти люди совершили октябрьский переворот. Цель у них была одна: захватить страну и они это сделали. Всё старое им ненавистно, и его разрушали, вплоть до языка, до основания. Таков их девиз.

* * *

Началось выколачивание, так называемой, продразвёрстки.* План продналога на этот год давался с учётом посевной площади прошлого 1920 года, а вот план продразвёрстки давался не известно из чего. И почему такая не милость на Алтайскую губернию? Население было взбудоражено, как пчёлы в ульях. Не стало ни какого порядка не только у хозяина на дворе или гумне, но и у каждой хозяйки в своей избе и даже на кухне. Не до вежливости и не до веселья стало в семьях, всех взрослых и молодёжь обуяла забота, каждый обязан работать не для себя и своего хозяйства. Была объявлена развёрстка и на хлеб, и на шерсть, и на яйца, и на сено и др. Допускалась замена одного вида другим по определённому коэффициенту. Если нет зерна, то сдай мясо или птицу. Кроме того, ввели на каждое хозяйство трудгуж повинность. На каждую лошадь и на каждого взрослого человека все и вся обязаны были отработать по нескольку суток в месяц, на каких - либо общественных мероприятиях. Все члены сельревкома заняты только выполнением плана по налогу, за каждым закреплён определённый участок, работали круглосуточно. В некоторые дни женщины не могли протопить дом и испечь хлеб, а мужчины не имели возможности управиться со скотиной. По каждому виду налога создавались комиссии, которых насчитывалось более десятка, каждая имела своего председателя, каждая составляла свои списки.

Ночная морозная хмарь редела, вершины лесистых сопок Мохнатой и Кисленной глухо шумели под ветром. Снег в тот год повсеместно навалил метровый, в наддувах по логам и ямам намело побольше двух. На дорогах разъехаться невозможно, протаптывали специальные отвороты. Весь световой день и прихватывалась ночь, с пашен вывозили снопы и сразу же на гумнах под крышами или на специально расчищенных местах в оградах, измолачивали лошадьми, веяли, ссыпали в тару. Много стука по селу было от молотилок Добрыгина, Печёнкина, Зуева, Пономарёва. Их машины работали безостановочно, сменялись только на приводах лошади. Возле машин и на токах молотильщики все запылённые половой - ни глаз, ни рожи.

*20.07.1920 года Ленин подписал постановление Совнаркома "Об изъятии хлебных излишков в Сибири". В четвёртом пункте этого постановления говорилось: "Виновных в уклонении от обмолотов и сдачи излишков граждан, равно как и всех допустивших это уклонение ответственных представителе й власти, карать конфискацией имущества и заключением в концентрационный лагерь как изменников делу рабочее - крестьянской революции.

Не слышно, как раньше, шуток и смеха, только злые маты .

- На кого пенять, сами завоёвывали, мать их так...!

За завтраком долго не задерживались, торопят беспрестанные надсмотрщики и погоняльщики. Вокруг здания сельревкома одноконные и пароконные подводы, запряженные в кошевы или в дровни. Наберётся около двух десятков. Это дневные и ночные дежурные на всякий случай. Такое распоряжение из волости. Народу в помещении не протолкнёшься. Дым столбом от самосада, кашляют, чихают. Не громко разговаривают, иногда шутят и тихо смеются, громко нельзя - у писаря в канцелярии сидят какое - то начальство из волости, а может и из самого города. Выходит злой председатель и разгоняет членов комиссий по участкам. И чтоб намеченное задание было выполнено. А вечером снова все собираются, обсуждают, что сделано и намечают, что делать дальше.

Приехал старший волостной продинспектор Дёмин и затребовал сводку по выполнению всех видов налогов. Секретарь развернул сводки и начал читать:

- Сена увезено в Бийск 360 центнеров - 120 подвод. Сбор зерна выполнен на сорок пять процентов, яиц на семьдесят, шерсти на шестьдесят, трудгуж повинность на пятьдесят процентов. Продинспектор ударил кулаком об стол и заорал:

- Что это за проценты, вы бездельники, вы тут покровительствуете кулакам! Я вас обоих сдам под суд ревтребунала. - Бельков набычился.

- Кто же всё - таки на селе хозяева - то, вы товарищ Дёмин, или мы с председателем. Нас народ выбрал. И вы знаете, как ещё только год назад, в этом здании колчаковские каратели не только грозили, но и пороли мужиков. И, так называемые кулаки, служили почти все поголовно в партизанских частях. А я командовал батальоном в дивизии Третьяка. Вы нас не пугайте, до вас всяких страстей видали.

В дальнейших разговорах Дёмин резкие слова сглаживал. Председатель начал втолковывать ему все проблемы, с которыми приходится сталкиваться.

- Вы же со здравым рассудком, разумно ли за двести километров везти сено. Вот мы отправили сто двадцать подвод, каждая увезла по три центнера и по дороге до Бийска каждая съела по два центнера, а обратный путь лошади идут впроголодь, их уже в течении месяца ни куда не пошлёшь, надо откармливать. Так же и с зерном. Хотя расстояние до Усть - Пристани наполовину короче, но ведь зима, корма для лошади берётся не меньше, чем груза на сдачу. Почему бы, не везти летом или весной, тогда и корм под ногами, и людям теплей, и зерно можно отгружать водой.

Дёмин дал понять, что это не их ума дело и ушёл с посыльным на ночлег на квартиру к Шмакову. Бронников с Бельковым остались разбирать полученные днём депеши, их было несколько, и везде требуем, требуем. И четыре слова встречались почти в каждой бумаге: конфисковать, реквизировать, арестовать, расстрелять. Бельков, почёсывая затылок, стал подряд читать их вслух. Требуем безоговорочного выполнения продразвёрстки зерна, согласно прилагаемого плана за декаду, за срыв - ревтребунал. Упродком Савельев. Сельревкому. Немедленно отгрузите сена сто центнеров и овса пятьдесят. Подводы в Бийск отправить немедленно. За срыв будете отданы под суд ВРК. Калнин. По указанию упродкомиссара Караваева организуйте красный обоз с хлебом, количество указано в разнарядке. Обоз отправьте не позднее двадцатого. За невыполнение в указанный срок, будете привлечены к ответственности. Волревком Александров. Бельков ладонью с силой прихлопнул стопу бумаг.

- Ну, Константин Иванович, сушите сухари, каталажка по нам уже плачет.

- Зато, Паша нас ни сверху и ни снизу мочить не будет, да и отоспимся, наконец, досыта. Давай - ка читай дальше. - Бельков поплевал на пальцы и продолжил.

- На заготовку и вывоз строевого леса для строительства школы в селе Чарышск отправьте двадцать пять подвод, при себе иметь пилы, топоры, верёвки и запас продуктов на десять дней. Волревком. На основании предписания упродкома форсируйте приём яиц и шерсти. Все сданные яйца упакуйте в тару и отправьте в Бийск, франко - склад - база упродкома. Пом. продинспектора Полилуйко. Зам. предволревкома Кулик.

- Это что за слово - форсируйте - остановил чтение Бельков.

- Наверное, ошибка, не форсируйте, а сортируйте. Слава богу, хоть за яйца судом не грозят.

Все члены комиссий разбрелись по селу по закреплённым участкам проверять, наряжать и выслушивать всяческие оскорбления и маты, как будто они виноваты в том, что в некоторых хозяйствах обмолоченное зерно всё выгребли не оставив даже на семена. Как будто они виноваты, что у некоторых нет ни кур, ни овец, но на них тоже доведены планы сдачи и хозяева по возможности покупали или меняли на молоко и сено, чтобы выполнить доведённый план. Больше половины взрослых и молодежи отправлены по разнарядкам. И люди возвращались злые, голодные, уставшие, обмороженные с лошадьми истощавшими, со сбитыми спинами и их снова куда - то наряжали. Мужики матерились про себя и вслух, метались, не зная на ком бы выместить злобу.

Торговать нечем, лавка превращена в склад. Председатель яичной комиссии, Ефросинья Меркурьевна, баба языкастая, находчивая и любит позубоскалить. Она, с помощницей,сидит в левой стороне за прилавком, перед ними списки, в которых отмечают сдатчиков и помогают перебирать и укладывать яйца, сыпятся остроты.

В лавку вошли уполномоченный Пётр Этко с членом парткома. Оба, представляли из себя комичную картину. Этко был с коломенскую версту, а Михаил Иванович - метр с шапкой. Начальница по яйцам Меркурьевна громко воскликнула:

- Вот у этого дяди яйца большие! Вы что принесли сдавать свои коки?

- Зачем тебе мои коки? У твоего мужика свои есть. Какая не культурная женщина. Ты кто будешь?

- Культурничать мы не умеем, да и некогда. Мужик мой увёз развёрстку, а я вот сейчас отвечаю за сбор яиц для голодающего Поволжья. А дома некому воды принести.

- А, всё - таки, как звать величать тебя - спросил губернский. Услышав имя отчество, он снова не сердито заговорил:

- Скажи Ефросинья Меркурьевна, какую шерсть сдают, скоро ли всю соберёте?

- Шерсть принимаем всякую. У кого есть овцы - несут овечью, а у кого овец нет, бабы выщипывают у себя и у мужиков, какие под руку подворачиваются и сдают в план.

Этко махнул рукой и вышел. А по селу от двора ко двору шли посыльные и длинными палками стучали в ставни или в ворота. И, стараясь перекричать лающих собак, вызывали хозяев.

В ограде возле двухэтажных крытых железом амбаров стояло около пятнадцати груженных пшеницей подвод, столько же простых саней, ожидали погрузки. Готовился к отправке красный обоз с хлебом. Продинспектор понукал мужиков, но они грузили не торопясь, и молчали, словно немые. Сам хозяин Николай Алексеевич Зуев был тут же, помогал кое - что делать, охал если где - то начинало просыпаться зерно. Потом обречённо крякнул и ушёл в избу.

- Да, кто сеет, тот знает ей цену, - повторил слова хозяина Василий Кобяков, - а вот хлебец - то будет жрать, какой - нибудь паразит, который не видывал как она и растёт, - мать их в кишки...

- Председатель, я не поеду в подводы с Зуевским хлебом! Пусть сам возит! Зачем он столько его берёг, старый дурак? Лещуков Пётр был обозлён и готов драться с председателем, - сказал не поеду и всё, назначайте другого.

Бронников взял его за локоть и отвёл в сторону:

- Товарищ Лещуков, ведь мы с тобой коммунисты, так кто же будет помогать Советской власти выполнять мероприятия, я тоже могу отказаться от председательской должности, но ты же первый на партсобрании скажешь, испугался, мол трудностей. Слов нет, тяжело, идет какая - то неразбериха, но наше дело подчиняться и выполнять.

- Кто будет за старшего?

- А вот тебя и назначаю, зайдёшь к секретарю возьмёшь сопроводительные документы.

Из ревкома вышел Бельков и, обращаясь к Бронникову сказал, что его зачем - то искал пьяный Яшка Менухов, а сам пошёл в нардом по вызову Петра Августовича Этко. Когда Бронников вошёл в зал, Этко что - то писал, рядом, на глиняном черепке, дымилась самокрутка.

- Слушаю вас, товарищ Этко, зачем звали?

- Э, секретарь, почему у вас в лавке на яйцах сидит грубая баба, хулиган, надо её убрать. У меня всё.

- А у меня не всё, товарищ уполномоченный. Вы за кого считаете нас членов сельского ревкома? Вы что не признаёте сельскую Советскую власть? Как это убрать, она у нас самая активная и требовательная и уже заканчивает выполнение плана по яйцам. А вот правду всегда скажет в глаза, не взирая на чины, ну любит позубоскалить, так в этом беды нет.- Этко что - то хотел сказать, но снова только махнул рукой.

Наскоро пообедав, в ревком вернулся председатель. Тут неразбериха и канитель и дома тоже не ладно. Слегла мать, надо бы лекарства, да где его сейчас возьмёшь, да и у самого стали часто появляться боли в груди.

На улице потеплело. Ветер стал срывать с крыш хлопья снега. Старики предсказывали буран. Дед Ларион говорил, показывая на собак. Смотрите, как катаются, это к бурану. Да и воробьи со всего украйка собрались в кучу на берёзе у Пахома и шумят по - своему. Прав оказался дед Ларион, закружило клубами снег, смешало с ним поднявшую солому и полову. Сумрак накрыл село. Остановились всякие работы. В отвеянное зерно намело снегу и мякины, придётся его снова отрабатывать. Рвёт и мечет буря, стало страшно, не сорвало бы крыши. Отправленный красный обоз захватило на полпути к Солонешному, не видно дороги. Полетели снова маты в адрес завоёванной власти. Бросив, застрявшие в наледи, воза с хлебом мужики вернулись до заимки Максима Мальцева. Сутки лютовала вьюга, сутки стояли на отворотке воза. Председателю пришлось наряжать ещё людей, чтобы помогли вырубить изо льда сани и вытащить на дорогу. Кого винить, стихия есть стихия, ее ни каким ревтребуналом не застращаешь.

Волостная власть далеко, а председатель вот он, рядом.

- Константин, это что же вы с народом делаете, до каких пор будете издеваться над людьми и грабить? Смотри, Костя! Народ злой, терпение может лопнуть. Мы не за такую власть воевали, почему всё до зёрнышка выгребаете. - Яшка Менухов был пьян, но злые мысли излагал чётко. - Ты знаешь, сам я батрачил до службы у многих, так же как и ты крутил сепаратор, да в слякоть собирал молоко, по сути, мы с тобой оба батраки. Вот и сейчас намолотили мы с браткой с двух десятин пшеницы да с десятины овса всего сто тридцать мерянных пудовок. Комиссия наложила на нас пшеницы сто пудов, да овса сорок. Вот Серега и повёз последнее. И Менухов заскирчигал зубами. Ты Костя, понимаешь, что творится? Я нет.

- Яша, всё что ты сейчас мне говоришь, истинная правда. Поставь ты себя на моё место, разве ты бы не стал выполнять распоряжения Советской власти. Мы когда за неё воевали, то не ждали, не гадали, что она придет злой мачехой. Но ты пойми, где - то там, люди мрут от голода и надо их спасать. Может быть, в руководстве продорганов есть враги, так об этом свыше всё равно узнают. Менухов встал и уставил на Бронникова палец как наган,

- Но меня, ты Костя, ни куда не назначай и не заряжай - не пойду и не поеду, ты меня знаешь. - И он, не оглядываясь, пошёл от сельревкома.

Время шло, перемен к лучшему не было, наоборот ежедневно отправлял ревком людей с подводами в разные стороны. Член сельревкома, председатель хлебной комиссии, Савелий Сафронович Привалов был человек твёрдый и упрямый, как терентьевский будучий бык. Спорить с ним было бесполезно, он чёрное будет называть белым и наоборот. Хозяйство у него среднее - три запряжных лошадёнки да три дойных коровёнки, был и молодняк, да сведённых с другой женой ребятишек - косая дюжина. На плече носил кожаную сумку, размером в развёрнутый тетрадный лист, в которой всегда лежала библия, а в ней экземпляр списков по хлебосдаче. Библию он читал даже на ходу. Любил порисоваться и побеседовать на атеистическую тему. Утверждал, что бога нет, чем восстанавливал против себя верующих. Ходил вместе с другими членами комиссии и продинспекторами по дворам, проверяли наличие зерна и если находили, то тут же заставляли вывозить.

- Вы опять окаянные на мою душу пришли, - загундел старик Медведев. Сыночка Пронюшку убили казаки за эту власть - то, а она у меня последнее выгребает.

- А, поди, спрятал куда - ни будь, смотри Дмитрий Иванович, - погрозил Привалов.

В открытом амбаре лежали азатки, на расчищенном гумне в ограде стоял не большой прикладок, не обмолоченных овсяных снопов.

Обошли десятка два домов, просмотрели в амбарах, завознях, овинах. К Егору Ерутину и Павлу Ванькову нарядили за хлебом несколько подвод. Уставшие комиссары сельревкома вечером собирались с докладами о своей работе и только поздно по ночам расходились домой.

- Константин Иванович, уберите вы от меня этого дармоеда. - Слёзно просила Елизавета Сафроновна, у которой стоял на квартире Дёмин. Каждый день требоваит на завтрак блины со сметаной да яишницу с салом. В обед чтоб был суп с курятиной или бараниной и в ужин, чтоб всё было горячее да жирное. Молоко дует за трёх телков. Орёт, что вы в Сибири тут обжираетесь, вот подравняем вас со всей рассей.

Председатель отмахгулся и повернулся к своему заму:

- Сколько подвод надо, чтоб нагрузить хлеб у Фёдора Михайловича.

- Не меньше двадцати.

- Поезжай Иван Родионович и мобилизуй весь транспорт в Язёвке и Плотниковом, о выполнении доложишь.

В это время в нардоме Пётр Этко собрал мужиков и разговаривал с каждым по одному, разговаривал как надзиратель с заключёнными.

- Имя фамилия.

- Зуев Иван.

- Почему план не сдаёшь? Ты саботажник, будем тебя судить ревтребуналом.

- Да ты, похоже, белогвардеец, - зло ответил Зуев - да знаешь ли ты, что два года тому назад на меня вот также орал начальник карательного отряда, я был приговорён к расстрелу и из - под ареста сбежал. Да знаешь ли ты, что тогда всё наше хозяйство сожгли казаки, а я ушёл в партизаны. До каких пор будешь тут издеваться над мужиками?

- Ну, ладно, ладно Иван, не сердись. Я не знал, что ты такой заслуженный. Иди домой, больше вызывать не буду. Следующий! Вошёл Пётр Ульянович Бурыкин.

- Рассказывай, сколько земли сеял, почему продразвёрстку не сдаёшь?

Бурыкин был шутник и балагур, за словом в карман не лез. Рос у вдовы матери, до службы в армии, батрачил, пришёл с войны, сразу ушёл в партизаны. В этом году он первый раз в жизни посеял для себя гектар пшеницы, но убирать не довелось, по Плотникову логу полосой прошёл град, и там всё выбило. Ему не только развёрстку, самому есть нечего было. Пётр, не спеша, взял в углу табуретку, внимательно глядя на Этко, подошёл к столу и сел против, а тот отодвинулся в сторону.

- Ну, давай поговорим начальник, ты приехал хлеб у нас отбирать и даже не знаешь, как он растёт. Кто же тебя послал? Разве землю сеют? Ведь сеют - то зерно. Ещё в губернии служишь! Да тебя пастухом ставить нельзя.

Этко зло прищурился:

- Вот как раз тебя и судить будем, как главного саботажника.

- Попробуй, посуди. - Бурыкин встал и вышел из комнаты.

К сельревкому на рысях подкатила пара закуржавелых лошадей, которыми правил такой же кучер. Из кошевы вылез пассажир в чёрной собачей дохе, с потрепанным коричневым портфелем и пошел в сборню, здесь, как всегда было полно народу.

- Ба, да это Афонька дегтярёнок, футы - нуты, ни как в волости служит? Да что же он там делает? Он же не грамотный!

- Правильно, кто был ни кем - тот станет всем.

- Афонасий Иванович, здравствуйте, проходите, - приветствуя его, заговорил председатель.- Вот и прекрасно, что приехал, поможешь нам с развёрсткой разобраться, а заодно и с другими делами.

- Нет уж, извини Иваныч, я что - то притомился, пойду до Митрия, отдохну. У меня, брат, своих волостных дел уйма. Управляйся тута сам, у тебя орава, вот и гоняй её.

Протиснулся к председателю Привалов, и держа в руках бумаги, начал докладывать сколько нагребли у Лариона Колесникова.

- У них остался не обмолочен только не большой прикладок. Сам злой, а его жена нас отлаяла, надо бы их ещё как - то поприжать.

- Сколько всего зерна за эту неделю отправили - спросил председатель. Привалов полистал бумаги.

- Сто двадцать подвод - две тысячи четыреста пятьдесят пудов. Ещё должны увезти Черноталовы, Загайновы, Тарунины и Неустроевы.

- Сегодня будет партсобрание, займись и посчитай всё. Меня вызывают в волость.

Вошёл Бельков, и за плечи резко развернул к себе Привалова.

- Ты, евангелист сухозадый, совсем оскудоумел, ты почему у меня выгреб последний овёс. Ведь эти двадцать пудов оставлены были комиссией на семена. Да ещё деда настращали, его и без вас скоро кондратий хватит. Вот где выгреб, туда обратно и свези!

В половине марта состоялось самое шумное партсобрание. Оно было долгим. После всех условностей избрали президиум. Председатель Сергей Захарович Поспелов объявил собрание продолженным, попросил встать и спеть интернационал. Пели громко, но бестолково, каждый по - своему, да и слова наполовину путали. А некоторые специально базланили: "лишь мы разбойники всемирной". Это позднее за такие вольности можно было получить по десять лет без права переписки. А пока люди говорили то, что думали, начальства не боялись, свободу представляли в истинном её значении.

Повестка собрания одна - развёрстка. О её ходе и выполнении доложил председатель Бронников. Затем секретарь долго читал, кто сколько уже вывез и кому сколько еще вывозить. Список был длинным - около четырёхсот хозяйств, послабления не было ни кому. Люди сидели почерневшие, обозлённые, каждому хотелось высказать своё, наболевшее. Со скамеек вскакивали, друг на друга кричали, хоть в узде держи. Слово взял представитель волпарткома.

- Товарищи! - засыкая рукава и подходя к краю сцены, - начал он свою речь.

- Товарищи! В России разруха, фабрики и заводы не работают, рабочие голодают, в Поволжье засуха, народ мрёт, надо спасать людей, немедленно отправлять все запасы, все излишки. Коммунисты не должны хныкать, должны первыми сдать все виды развёрстки... О многом и долго он говорил, что во всём виновато царское правительство и развязанная им война, буржуазия, генералы и Колчак, что сейчас эпоха военного коммунизма. Стращал суровыми законами за срыв, за саботаж, за невыполнение. Выступал и Этко. Он говорил о том же самом. Потом слово дали Ивану Борисову, бывшему командиру первого партизанского отряда, раненому в бою под Бащелаком. Стараясь быть спокойным, он заговорил о том, что здесь собрались люди, добровольно вступившие в партию, чтобы помогать проводить мероприятия Советской власти, нашей власти, завоёванной кровью. Многие из нас добровольно отвезли весь лишний хлеб. И мы понимаем, что наше святое дело спасать таких же людей от голодной смерти. Коммунисты выполнят свой долг, но надо разобраться. Как бы не сотворить новое Поволжье здесь у нас. Ведь надо оставить что - то и на семена. Слова о том, что Советская власть весной позаботится о севе, могут так и остаться словами. И не надо стращать народ ревтребуналом. За что же судить людей, да ещё и с конфискацией имущества. Это за своё же собственное, хорош закон - нечего сказать. Не зря люди эпоху военного коммунизма стали называть эпохой венного бандитизма. Разве мы за такую власть боролись? Ломают через колено, да ещё и стращают. И не надо всю эту беду валить на царя и Колчака, сами поболе их виноваты. Выступали многие, были и взаимные укоры, временами доходило до драки, объявлялись перерывы и снова продолжались выступления. Уже поздно ночью Бронников призвал не жалеть личного труда и ради спасения завоеваний революции усилить хлебосдачу. На том и порешили.

На следующий день из волости пришла очередная бумага: Сельревкому. Объявите населению, что взамен зерна принимает упродком мясом в живом и битом виде, согласно прилагаемого коэффициента. Живой скот, а так же и мясо принимает в Бийске бойня и склад. И снова собрание на этот раз уже сельский сход. Начал его Бронников с неприятных новостей. На днях, в село прибудет какой - то продовольственный вооруженный отряд, при нем создан трибунал, который за не сдачу или упорство и саботаж будет судить и садить в тюрьму, а имущество осуждённых будет всё отбираться в казну, семьи осуждённых из дома будут выселять. В Солонешном мужики злые, даже знакомые не здороваются, а некоторые совсем отворачиваются. Потом он зачитал положение о замене зерна живым скотом или битым мясом. Объяснил условия замены. Ещё раз обмозговали инструкцию с правилами. Этот обмен был более выгоден, так как скот был почти у каждого. Да и гнать его можно было на своих ногах, а главное, можно будет выкроить какое - то количество хлеба. Замена разрешалась не всем, это опять же решала комиссия, снова всё перепроверяла и объявляла плательщику. Опять же всплыли трудности по оплате. Ежедневно курс денег падал, ни кто и ни что на них не продавал. Овца под весну стоила сто тысяч, корова на базаре в городе стоила уже пять миллионов и более. Не хотели брать мужики эти белохвостые тысячи, они годились только на то, чтобы оклеивать крышки сундуков, да двери в сортирах. Тут же на собрании нашлись и посредники. Братья Горбуновы, Константин и Клементий, а с ними в компанию Протас Петухов да Василий Хомутов. Они попросили обчество разрешить им набирать живой скот в гурты и перегонять в город, нанимать погонщиков, вести все расчёты с конторой упродкома и со сдатчиками. Собрание установило им и плату за труд.

И заработала вновь открытая контора "рога и копыта". Защёлкали бичи погонщиков, заревели дурниной бурёнки в обширных пригонах Хомутова, где были поставлены большие коромысловые весы. Не меньше по коровам выли и их хозяйки. День и ночь в Костином коровьем предприятии шумно, сквернословия вдосталь. Скрипят весы, торопят приёмщики сдатчиков, да тут же и обвешивают и скидку делают непомерную, без зазрения стыда и совести, лают их мужики. А скот всё гонят и гонят, даже из соседних выселок и посёлков. Угнали первый гурт, набирают второй. Отправка хлеба тоже не останавливалась. И шли обозы или одиночки на двух трёх возах. Лошадёнки уже заморённые, рядом с подводами шли мужики, такие же исхудалые, как лошади. Они везли хлеб, мясо шерсть, яйца, сено. Шли и под скрип полозьев, каждый думал свою горькую думу. За что же такая кара, кто же их мучает, надолго ли этот произвол и насилие. Уж не чужеземный ли враг стал во главе государства. И безответны были их тяжелые думы, а пришедший с их же помощью в мир сатана калечил их тела и осквернял души на все последующие времена.

* * *

Парятся на косогорах солнечной стороны многие полосы, от черных заплат поднимается пар. С любовью и неуверенностью смотрят мужики на свои десятины, полудесятины и разные косые, как пифагоровы штаны, загоны. С любовью потому, что они их собственность, что они с незапамятных времён были нарезаны обществом ещё их прадедам или дедам. Это их колыбель, многие и рождены были здесь, прямо на полосах. Они срослись воедино с этой жирной чёрной земелькой и всем тем, что росло на ней. Они дрались за эти клочки, будут драться и впредь. С неуверенностью смотрели потому, что сеять у многих нечем, сами отвезли семена в продразвёрстку. А тут пошли слухи, что на степи сгоняют народ в какие - то коммунии. Все будут жить в больших домах, спать под одним одеялом и есть будут из "огромадных корытьев".

Вернулся с лесозаготовок Макар Кордыбаев и стал рассказывать, что дальше за горами в тайге появились банды. Налетают на сёла, убивают коммунистов. Главный у них какой - то есаул Кайгородов. Его отряды стоят в недоступных местах. Народ там сильно злой, даже не выпросишься ночевать, не накормят и не напоят.

Распоряжения в сельревком по - прежнему поступали, как из рога изобилия. Одно грознее другого. Почту возили дежурные нарочные. Разорвав очередной пакет Бельков подскочил, как ужаленный. Он позвал председателя и зачитал ему. В бумаге предписывалось немедленно приступить к созданию коммуны. Возмущению Белькова не было предела:

- Теперь они учить будут, как жить, будто мы только родились, будто наши отцы и деды до них не знали, как жить. Был вечный закон - кто не работает, тот не ест. Что они там это выдают за своё изобретение! Какое им дело до нашего уклада. Зачем, как скот, сгонять в общий сарай. Ведь это же насилие над душой.

- Подожди Петро, - остановил этот поток Бронников. - Надо собирать партячейку, раз заставляют - будем выполнять, такая наша обязанность.

В назначенный день в сельский совет приехало сразу шесть уполномоченных от различных инстанций. По селу уже разнеслись слухи, об организации коммуны и людей набилось в народный дом, как огурцов в кадке. Докладчиком был представитель из уезда. Основной смысл его выступления сводился к тому, что надо организовать коммуну и всем миром в неё вступить. А коммунисты просто обязаны в числе первых вступить. Поднакопим опыт и передадим братьям по классу в Китай, когда сделаем там революцию. В ответ слышались выкрики:

- Мели Емеля - твоя неделя.

- А вот вы - то, начальники вступите в такую коммуну.

Более толково сказал Сергей Захарович Поспелов.

- Я не прочь от коммуны, я член партии, но ведь это дело добровольное должно быть. Товарищ Ленин говорил, что могут быть созданы коммуны, но могут быть созданы и артели по совместной обработке земли - об этом нам говорили на политкурсах в Бийске.

За это высказывание ухватился каждый, значит это дело добровольное. Прообсуждали до рассвета и решили коммуну организовать и завтра снова собрать общее собрание. Большинство людей так и не могли уснуть в остаток ночи. Ни как не вмещалось в их головах такое сногсшибающее мероприятие. Многие приходили к выводу, что толку от этого не будет, а хозяйствам выйдет неизбежное разорение. И они оказались правы. Ещё как правы!

С утра снова общее собрание. Вопрос один: - создание коммуны. Из волости поступило разъяснение - коммун в селе может быть организованно несколько. И снова представитель из уезда в своей, несколько не грамотной и даже грубой речи, доказывал пользу артельного труда перед единоличным. Говорил он очень долго и много, что товарищ Ленин решил создать везде коммуны. Речь докладчика перебивали, между некоторыми мужиками шла уже перебранка. Даже на окрики милиционера ни кто не обращал внимания.

- Интересно знать, зачем товарищу Ленину понадобилась коммуна? Ему может и надо, а нам мужикам для чего? Я сам батрак. Четыре года кормил вшей в окопах. Вот хотел избёнку срубить, да коровёнку заработать. А тут выходит хрен тебе, не коровёнка. Пусть идёт в коммуну кто хочет, а я нет, - закончил Семён Ачимов и вышел из зала.

Не менее десяти часов галдело собрание и, наконец, постановили коммун создать две и одну артель. Обсудили и положение, выбирали красных сватов, которые должны были ходить из двора во двор и агитировать за коммуну. Всё это напоминало детскую игру. Но было не до игры, в напряженной обстановке проходила компания по организации коммун. Всё смешалось беспорядочность, беззаконие, несерьёзность. По прихотливому мановению одного, не знающего русского духа, не жалеющего русского мужика, плакал каждый крестьянский двор и, надо полагать, не в одной Тележихе.

Село разделилось. В центре создали коммуну под названием "Будачиха". Под контору заняли нижний этаж народного дома. В неё вошло семьдесят хозяйств. Выбрали правление из пяти человек. Новосёлов И.Р., Бельков М.И., Непомнящев Г.А., Привалов С.С. и Сидоров Аф. Ив. По настоянию волостных представителей председателем избрали Сидорова, хотя вновь испечённые коммунары пошли на это не охотно. Сидоров с отцом и братом выгоняли дёготь и продавали. На эти средства и жили. Вести хозяйство он не мог, не умел даже запрячь лошади. К тому же был совсем не грамотный. В коммуну объединили лошадей, збрую, сани, и телеги. Всё это свезли на усадьбу Шеманаева. Коров согнали в пригон к Тоболову. Овцы пока, до выгона на пастбище, остались по домам. Хотели и кур с гусями объединить, но взбунтовались бабы. Один раз сделали подворный сбор яиц, председатель их забрал к себе и ел, сколько хотел, об этом узнали коммунарки и потребовали собрать собрание, на котором председателя "всяко облаяли". Эти яйца стали первым яблоком раздора.

Таким же порядком организовали вторую коммуну, контора её была в доме Афанасия Черноталова. Назвли её "Красная баданка" - на Язёвском седле есть такая безлесая горка. Правление было также выбрано из пяти человек под проедседательством Пономарёва М.В. В коммуну вошло около сорока хозяйств. У обеих коммун были свои ревизионные комиссии. Созданы были детские ясли, но ребятишек матери носили не охотно и те порой кричали, как поросята. На кухню были собраны чугунки, горшки, кринки, поварёшки, ложки и прочая утварь. Хозяйки часто проверяли сохранные ли вещи, если окажется разбит горшок, то поднимался дикий скандал. До обобществления основная масса скота была забита на мясо. Организовали общественные пекарни у Шеманаева и Клопова, но хлеба пекли мало и его отпускали только для детей в ясли. Помощи ни откуда, ни какой не было, да и помогать некому и нечем. Подошла весна. Земельных наделов выделено не было. Сеяли каждый на своей пашне остатками своих семян, посевная площадь против прошлого сократилась наполовину. Сенокосные участки убирались по старому - каждый свой. Сватать в коммуну не переставали, но многие шутливо отвечали, что боятся потерять бабу, ведь в коммуне они "обчие". К совместной работе прилежания у людей не было, каждый думал, что эта канитель не надолго. Постоянно что - нибудь ломалось и рвалось, делалось всё тяп - ляп, кругом беспорядок и расхлябанность. Почти ежедневно происходили заседания и собрания всё с криком и матами. По утрам длительные разнорядки, даже в золотые дни, когда единоличники в пять утра уже в работе, у коммунаров до одиннадцати идут разборки. Это уже не напоминало детскую игру. То, что происходило, в русском языке названия не имеет. Это был даже не бардак. Председатель Сидоров призывал строить коммуну и свой опыт мечтал передать Китаю и Японии, когда там произойдёт революция. Коммунары решили, что он немного недоумца.

Пять месяцев провертелась эта карусель. Но смешнее, тошнее и горше были дни раздела, растаскивания своего добра обратно из коммун. На дворах несколько дней продолжались крики и маты, бабы таскали друг друга за космы, мужики пускали в ход кулаки, дело доходило до стягов и оглобель. Как - то ещё, Бог спас, не дошло до смертоубийства. Зачем и для чего был нужен этот эксперимент, чья гениальная голова его придумала, кому потребовалось упиваться людским горем и слезами? Виновных, естественно, нет.

Третью коллективную форму по обработке земли назвали "Плуг". В неё вошли жители нижнего края, всего около двадцати хозяйств. Правление было из трёх человек, председатель Василий Васильевич Рехтин. Народ подобрался более хозяйственный и порядок во всём был согласно уставу. Семенной материал объединили и сеяли вместе, но каждый на своей пашне. Там вёлся учёт каждого затраченного дня. Артель просуществовала и после распада коммун аж, до самой жатвы. Хлеб они убрали и обмолотили вместе, без ссор разделили согласно учёту, но зерно в их амбарах пролежало только до санного пути. В ноябре его выгребли и увезли в уплату налога. Артельщики кроме сева и уборки урожая, вместе не работали, а трудились каждый в своём личном хозяйстве. Конечно, не все коммунары относились к труду: "как бы пень колотить, да день проводить". Многие хозяйственные мужики работали добросовестно, но результаты их труда тонули в общей неразберихе. Каждому хозяйству был нанесён существенный урон. То изломаны сани, то гужи из хомутов вытащены, то колёса у телеги оказались без шин, то литовки потерялись, то лошади ногу на лесозаготовках сломали, то баба к другому ушла, то мужик налево сходил. После этих экспериментов люди стали склочные, сварливые, каждый себе на уме. Мир в Тележихе был порушен. Кругом нехватки да недостатки, Ни в одном хозяйстве не было заготовлено дров. В самую весеннюю распутицу скот остался без корма, одёнки сена вывезти не успели. Хлеба в закромах почти не было, если посеять, то на еду ни чего не остаётся. Не вступавшие в коммуну, такой беды не хлебнули.

Председателю ревкома рассказывали, что в нижнем краю ночами иногда проходят не понятные сборища. Регулярно приезжает бывший партизанский командир Колесников. Он работает в Солонешном и частенько появляется домой к семье. Иногда заходил в сельский совет, интересовался делами. Авторитет среди мужиков имел большой. Хлеб у него, как и у всех выгребли и вымели до последнего зернышка. Внешне был спокоен, но на сердце, вероятно, была горечь и зло.

По селу в адрес председателя и секретаря ходили разные неприятные разговоры. Пьяные мужики порой грозились выпустить кишки всем виноватым. В сельсовете хоть сутками работай, разные, порой противоречивые распоряжения измотали. По дороге к дому Бронникова остановили Пётр Бурыкин и Анисим Косинцев.

- Слушай, председатель, до каких пор вы будете издеваться над народом. Хлеб отобрали, с коммунами дров наломали. Смотри, не потеряй голову, прекратите людей давить. Надо стоять за свой народ, давать отпор, кричать, мы партизаны воевали не за такую Советскую власть. Ты, Костя, мужик хороший, а людей замотал, послушай, что они про тебя говорят. Все злы, как осы.

- Вот что, друзья мои хорошие, кто знал, какая она будет Советская власть. Вот она и делает всё, а я тут причём, сами её завоёвывали. Я вами же выбран, исполняю, что приказывают. Ведь в каждой бумаге грозят трибуналом, вы люди военные, понимаете, чем это пахнет. Я вот завтра соберу сход и откажусь, И предложу тебя, Петро, избрать. И изберут, тогда я посмотрю, как ты будешь стоять за людей.

Из волостного начальства в селе никого не было, а своего, сельского, мужики не стеснялись и не боялись. Домой к председателю пришёл секретарь партячейки и рассказал, что он идет со сборни. там собрались мужики, все злые, лаются и каются, что воевали в партизанах. Кричат, что Красная армия пришла не как освободительница от колчаковщины, а подобно злым татарам.

С Колчаком вполне справились бы партизанские войска, ведь они и нанесли поражение белым и расчистили путь большевикам. А у партизан отобрали оружие. Мужики, не жалея жизни дрались за Советскую власть по совести, а эта власть поступила с ними бессовестно. Рассказывают, что Белый Ануй восстал против коммунистов, восстание возглавляет сам председатель сельревкома Федос Тырышкин.* Продотряд люди называют коммунистической бандой. Действительно, что - то творится не ладное. Надо собирать партсобрание.

Собрание было закрытым. Самый больной вопрос - все остались без хлеба, как и чем кормить семьи, это забота хозяина, а где он возьмёт.

*Бывший партизан Федос Тырышкин, председатель Белоануйского сельисполкома, отец троих детей. В июне 1921 года поднял крестьянское восстание. В конце 1922 года он добровольно сдался и был приговорён Алтайским губсудом к восьми годам. Расстрелян в 1925 году.

До нового урожая не хватит, придется, строго по пайкам, делить, да по - больше заготавливать съедобной травки. Надеяться на новый урожай нечего, ведь посеяли - то третью часть, против прошлогоднего. И беспокоились не напрасно. Наступили подряд три голодных года. В то же время меры по взиманию с населения всех видов налогов не прекращались. На том собрании секретаря парторганизации Фёдора Лебедева освободили, и назначили меня. Дело было новым и трудным, приходилось часто ездить в волпартком, выполнять разные поручения. Сложная была и политическая ситуация, с одной стороны большевики поднимали мужиков на борьбу с Колчаковщиной, и они восстали, а потом послали вооруженные отряды их грабить. А ведь можно было по - другому, ведь не к буржую продотрядовец с ружьём шёл, а к труженику. Сколько снова пролито крови, опять свои били своих, а за что? Такое чувство, что в руководстве страной не любили Россию, что там безразличны к её будущему. Так было не в одной нашей волости, а по всей стране, везде вспыхивали восстания мужиков доведённых до отчаяния, и бандами их называть не верно, они не грабили население. Так народ отвечал на насилие и беззаконие сатанинской власти.

* * *

Не даром речку называют Белым Ануем. Вода чистая, прозрачная, от снегов и родников белая, словно серебряная, холодная - зубы ломит. По речке и называется село - Белый Ануй, стоит оно на ровном без лесом месте, окружённом горами. Земля жирная, плодородная, урожаи - сам - десять - пятнадцать, покосы с пышными душистыми пряными травами. Село обычное, в триста хозяйств, таких многие тысячи разбросаны по нашей необъятной матушке Сибири. Живут каждый по - своему. Работают тоже по разному. У кого дома тёсом или железом крытые и ограды в заплотах, а у кого избушки под корьём, огороженные в три жерди. Скотинка была у каждого тоже по - разному. Кто любил её и не ленился растить и кормить, у тех были десятки коровушек и лошадей. А у других и на плуг не хватало и масло от одной коровёнки не копилось. Хлеб у большинства тоже был в достатке и ели его не оглядываясь. Был он и в излишке, хозяин вёз его на базар, в Чёрный Ануй или продавал дома. Стряпали хозяйки и варили каждый день свежее. Знали, что без мясного хозяин не сядет за стол. Многие находили свободное время и ловили на пироги рыбки, а хариусы там жирные, как монастырские монахи. Ездили в кедрач и накатывали ореха, чтобы самим на зиму хватило, и продать можно было. Готовили в прок разные ягоды, травы, грибы. Солёные грибочки хороши на закуску с медовухой. Хлебосольный жил народ. И переночевать пустят, и накормят и в путь продуктов дадут. Свободно жили до Великой Октябрьской революции люди. Сходил раз в год на сборню мужик, отдал старосте подать в три ли, десять ли рублей - и опять до будущего года занимайся, чем хочешь. Но в воскресные и праздничные дни, после первого удара в колокол, пойдут в божий храм и старательно помолятся господу, пусть он где - то далеко, но услышит. Попросят каждый о своём - кто здоровья всем чадам дома, кто о приросте скотинки, кто о хорошем урожае, кто чтоб его бегун пришёл первым на скачках, кто выпрашивает прощения за обман - обещал поставить рублёвую свечу, а поставил трехкопеечную. Так жили многие поколения. Была тишь да гладь, но разразился, словно гром небесный, ужасный перелом в их жизни. Дрались за родину с немцем, потом за обещанные молочные реки и кисельные берега воевали с Колчаком за Советскую власть. Победили, но новая власть не принесла им такой жизни, какую хотели. Наложили на мужиков непомерную развёрстку хлеба, мяса, яиц, шерсти, да и самого стали гонять в хвост и в гриву. Не стерпели вчерашние партизаны насилие власти и восстали.

Для ликвидации восстания в Чёрно Ануйской волости, был организован отряд, под командованием Тришкина* и запрошена помощь из Солонешенской волости. Ко мне пришло распоряжение: "Секретарю партячейки, собрать всех коммунистов и комсомольцев, взять с собой всё имеющееся оружие и немедленно прибыть в волпартком". Сборы были не долги. Заседлал мне отец гнедого мерина, подтянул стремена под мои короткие ноги, мать положила в торбочку несколько калачей да десяток огурцов. В то время было у меня оружие - игольчатый пятизарядный револьвер, наверное, ровесник Петра 1. В нардоме собрались уже все. Там были и секретарь Тоболов и председатель ревкома Бронников. Разговаривали тихо и через короткое время, отряд в количестве сорока пяти человек выехал в Солонешное. В селе не знали, куда и зачем поехали коммунисты и комсомольцы. Да мы и сами дальше Солонешного не знали свой маршрут. В волпарткоме собрались и другие малочисленные отряды со всех сёл. Было раннее утро, по селу стлался сизый дым из печных труб. На площади, возле церкви, был в сборе уже солонешенский отряд из восьмидесяти человек. Командовал им начальник милиции Бабарыкин. Появилась гармошка, началась пляска. Заразительно русское веселье. Ни кто из нас не думал, что собрались на ликвидацию банды, что может быть вскоре кто - то будет убит. Пляска не унималась. Августовское солнце от Толстой сопки уходило всё дальше. Распахнулись двери волревкома, на крыльцо вышло десятка два человек. Тут были Александров, Ранкс, Беляев, Кулик, Валишевский, Картель, Егоров, Сидоров и другие. Впереди волпарткомовцы: Лобанов, Печенин, Бородин.

Назначенный командиром отряда Бобарыкин К.Г. держал в руке красный флаг. С короткой речью выступил Беляев Г.С. Он объяснил, что мужики Белого Ануя восстали против Советской власти, что их организовал и возглавил сам предсельревкома Тырышкин Федос, что в Чёрном Ануе организован отряд из коммунистов во главе с Тришкиным В.Ф. и, что они обратились к нам за помощью. Бобарыкин вызвал пятнадцать человек и проинструктировал - это была разведка, в неё попал и я. Отряд из ста семидесяти коммунистов и комсомольцев с площади двинулся к Калмыцкому броду. Мы же, разведчики, во весь карьер понеслись впереди, вверх по Аную. В двенадцать ночи прибыли в Чёрный Ануй. Утром поехали вверх по реке Чернушке. Всходило солнце, но ночная прохлада давала о себе знать. Одеты все по лёгкому. Бронников над молодёжью посмеивался, погодите, ещё не так скрючитесь, но и самого мало грел старый дождевичишко. По - зимнему одет только Лубягин, он прихватил с собой полушубок. Приехав в Белый Ануй, узнали, что у коммунаров был отобран хлеб и другие продукты, зарезаны несколько коров на мясо, взята кое - какая одежда и обувь. Бандиты ушли в неизвестном направлении. Из рассказов стало ясно, что отряд их более двухсот человек, в составе много алтайцев, есть у них уже и раненые. Вперёд была послана разведка. Перейдя в брод Ануй в устье Муты, мы поехали левой стороной речки, прикрываемые в полугоре лесом. Погода испортилась, небо заволокло тучами, пошёл дождь. На косогорах лошади стали скользить, так как многие не подкованы. Очередной посёлок вынырнул из тумана. С приступом нападали собаки, ни кто их не унимал. В некоторых окнах выбиты стёкла, во дворах валялась требуха от заколотых животных, в двух амбарах выломаны двери, у конуры лежала пристреленная собака. В окна кое - где выглядывали люди, они не знали кто мы. Не слезая с коня, один из нас постучал в окно ближайшей избы. Из ворот выглянула старуха лет пятидесяти и не дожидаясь наших вопросов прошмакала, что ни чего не знает, что глуха, да хвора.. Вскоре подъехал весь отряд. Спешились, расставили караулы. К командиру подошёл, белый как лунь дед, назвал себя Игнатом Сидоровичем и рассказал, что вооруженные люди налетели ночью, всех перепугали, всё переворошили, порезали скотинку, прихватили Овдоху и увезли с собой, а у него баба на сносях, будет ли жива со страху, сейчас с ней отваживаются. К больной послали фельдшера, но она уже родила сына и сама живая. Отряд разбрёлся по квартирам, сытно покушали и обсушились, отдохнули и лошади. Дождь прекратился, туман рассеялся. Через два часа, по указанному дедом направлению, разведчики взобрались на гору с редким лесом. В низу в логу по следам видна была остановка, возле ключа лежал порубленный Овдоха. Трое остались поджидать отряд, остальные поехали дальше. Перевалив через безлесый гребень, в вершине лога увидели две крытые корьём избушки. В одной из них лежали раненые двое русских и один алтаец. Оружия у них не было. На вопрос, куда ушла банда, ответили, что не знают.

Несколько дней мы ездили в окрестностях Усть - Канна и Ябогана. Не известно было где находится коммунистический отряд Тырышкина. Мы снова вернулись в Белый Ануй. Наступил сентябрь. Начал с дождём пролетать снежок. Ночи уже были холодными, ни в какой дохе не согреешься, а мы все одеты в пиджачки да серьмяжку. В Белый Ануй въехали около полуночи, темнота, хоть в глаза коли. Из переулка вынырнул верховой, на окрик не остановился и исчез в темноте. Стрелять бесполезно, догонять тоже. Квартиры занимали сами по два три человека. Хозяева принимали сдержано. В одной из квартир ночью у трёх лошадей кто - то подрезал сухожилия. Перед рассветом караульные перехватили женщину, у неё нашли письмо из Тоурака от Пьянкова к попу Нелюбину, его содержание я не знаю. От холодов несколько человек заболело, и их отправили домой. Из наших заболели Тоболов и Бронников. Константин Иванович стал серым, щёки провалились, его температурило. Над молодёжью уже не шутил, а подбадривал. Послали в волость нарочных, может быть, там знают, где находится Черно Ануйский отряд. Решено ждать ответ. Днём снова происшествие, к дому, где был штаб, пожилая женщина гнала коромыслом нашего гармониста Гришку и срамила его, на чём свет стоит. Гришка без фуражки, с синяком на лбу, уворачивался от коромысла и орал, что ни какую сноху он не трогал. Начальство конфликт уладило, Гришке дали два наряда. Вернулись нарочные, известий об отрядах ни где не было. С наступлением темноты мы выехали в Верх - Белый Ануй. Перед селом остановились покормить лошадей, хоть холодно, но без дождя. Уже на рассвете со стороны села услышали выстрелы. Оказывается, сюда ночью приехали несколько бандитов за продуктами. Зарезали двух коров на мясо, хозяин не стерпел и из охотничьего ружья уложил одного и тут же в ограде был пристрелен. По сведениям жителей бандиты отправились к Баргашу, пошли туда и мы, но эти сведения оказались ложными. Встречные не попадались, спросить не у кого. Наконец нагнали всадницу, пожилую женщину. Она сообщила, что вчера какой - то большой отряд прошёл на Ильинское, вероятно банда Тырышкина. Нам пришлось возвращаться обратно. Всю ночь шёл проливной, холодный дождь. Через гору мы вышли ниже села, но из - за темноты и тумана трудно было сориентироваться. Провожатый увёл разведку, не той дорогой, связь с отрядом прервалась. Основной отряд перешёл Песчанку в брод на сжатое поле, а мы вынуждены были спускаться к реке с горы по мелкой россыпи. Лошади катились на заду, сдирая кожу. Не меньше синяков и ссадин было и у нас. Прокатившись в темноте по россыпям около сотни метров, мы бултыхались в воду и вынуждены были плыть к другому берегу. И здесь пришлось ждать рассвета. С реки тянул хиус, сковывала мокрая одежда, колотила дрожь, зуб на зуб не попадал. Курить не разрешалось, да и если бы разрешили, все равно на нас не было ни сухой нитки, не говоря уже о табаке и спичках. Поводья из рук не выпускали, я своего расседлал и прижался к его боку, пытаясь согреться, лошади щипали траву и нам очень хотелось есть, но ещё больше где - то обогреться и поспать.

Медленно занимался серый рассвет. Невдалеке стало просматриваться Ильинское. На рысях двинулись туда, по близости оказался и основной наш отряд. В селе бабы уже вышли доить коров. Увидев всадников, они разбежались по избам. Сразу за крайней избой на притоптанной траве лежали шесть зарубленных мужиков, среди которых был и председатель. Власти в селе нет, но родственники боялись хоронить убитых. Узнав, что наш отряд коммунистический и преследует банду, к сельсовету стали собираться люди. Они наперебой рассказывали о происшествии. Решено было несколько часов передохнуть, поесть и просушить одежду. Выставили посты, остальные разбрелись по домам. Хлебосольные хозяйки угощали тёплыми лепёшками и парным молоком, но гостеприимны были не все. О банде получили точные сведения, что она направилась на Кокую. Мы промёрзли до костей, многие заболели не на шутку, отогревались под хозяйскими серьмягами на полатях и печках. Бронников под тулупом, приняв лошадиную дозу аспирина, весь взмок и трясся в лихорадке, да и не он один.

О том, что немалочисленная банда Тырышкина бродит по Черно - Ануйской и Куяганской волостях, знали все вокруг. Не мог этого не знать и начальник продотряда. Шестьдесят хорошо вооруженных бойцов шли из Баргаша в Кокую. На его пути, на перевале банда устроила засаду и полностью окружила продотрядовцев. Бой был коротким, из продотрядовцев в живых осталось только трое.

Прискакал нарочный от Черно Ануйского отряда. Тришкин просил подождать его в Ильинском. Бесполезно прождав весь день, мы в ночь, прямо горами, выехали на перевал и в рассыпную направились в Кокую. Была абсолютная тишина, только чуть слышно передавался пароль. Чувствовалась какая - то жуть и вдруг мы натолкнулись на трупы в солдатской форме, рядом околевшая лошадь. Ещё два трупа висели на берёзе. Дозорные разведки, с левой стороны также наехали на несколько убитых солдат. Обследовали окрестности, и нашли еще десятки убитых. Команда - разведке вперёд. Под уклон быстро спустились к самой паскотине, следом почти не отстав, подошёл весь отряд. В темноте видно было, что к воротам кто - то едет, быстро его окружили. Это оказался председатель сельсовета, которому бандиты приказали собрать сухарей и привезти на стан в указанное место. Он вёл заводную лошадь, навьюченную мешками. Председатель рассказал, что двое суток назад к ним в село вошёл большой отряд, назвались партизанами. Привезли с собой троих раненых солдат и четырёх человек в крестьянской одежде да двух убитых, которых похоронили на кладбище. Раненые и сейчас лежат в домах. В отряде многие знакомы местным жителям. Набрали тёплой одежды и продукты, приказали собрать сухарей. Тут же сельский совет наши командиры превратили в раздаточную, и каждый из нас получил суточную норму сухарей. Трем раненым продотрядовцам оказали медицинскую помощь. Погода становилась всё хуже, подул сильный ветер с дождём и снегом. Кроме часовых всех разместили по квартирам. Хозяева прятались по погребам. Нас не менее десяти человек разместились в большой избе, в которой ни души. Обед готовили себе сами. Серьёзно заболели Хомутов Гаврила, Брусницин Михаил, Лебедев Парфён. Здоровье Бронникова с каждым днём тоже ухудшалось. Долго отдыхать не пришлось, по тревоге собрались к сельсовету, взяв в проводники председателя, выехали снова на перевал. В лесу были обстреляны с трёх сторон, пришлось, отстреливаясь, отходить. Была убита лошадь и ранен наш милиционер. По лесу во всех сторонах разносились крики на русском и алтайском, шла интенсивная стрельба. Не меньше выстрелов сыпались маты. Во время перестрелки подошёл коммунистический отряд Тришкина, а вскоре и Куяганский. Оба были хорошо вооружены. Банду зажали километрах в пятнадцати от Кокуи. Сам Тырышкин с полусотней бежал, часть взяли в плен. Те два отряда ушли на преследование, а наш отправили домой, было уже более половины больных. Вернувшись в Тележиху, Бронников слёг и в конце октября умер. Похоронили его на кладбище сразу за церковью. Председателем сельсовета избрали его зама Ивана Родионовича Новосёлова.

* * *

Вышибли мужика из его привычной, спокойной, тихой жизни, не давали покоя. Многие годы воевал он и с чужими, и со своими его били, и он бил. Зачерствела душа, стал хмурый и злой. Злился на всё. И на недосев, и на полуголодную семью, и на гнилое, не вовремя убранное сено, и на исхудалых лошадей, и на продразвёрстку, ведь все беды из - за неё, оголили закрома, пообщипали хозяйство. Он все надеялся, что кончится эта неразбериха. Все едят его хлеб, он сам его вывез и сдал, а семье есть нечего. Ни где на свой мучительный вопрос ответа не находил, ни кто с ним по душам не разговаривал. Снисхождения не было ни кому, ни богатому, ни бедному. Да и бедными стали уже поголовно все.

Ни кола, ни двора не было у Кирюхи Елёсихина, батрачил по чужим людям. Посеял за работу ему Рехтин десятину пшеницы, выбило её градом. Жил в работниках Михаил Натольев у Белькова Василия, и согласно договорённости, посеял ему хозяин тоже десятину пшенички, но заросла она вся овсюгом и не получил он с неё урожая. А в поселковых списках у того и у другого значилось посева по десятине, и начислено было по нескольку пудов развёрстки. Оба были посажены за не сдачу в холодный амбар на усадьбе Шмакова. Орали мужики из амбара, что они воевали не за такую Советскую власть.

Пока мы ездили на ликвидацию Бело Ануйского восстания в Тележихе назревало своё. Мужики тайно сговаривались. На эти сборища созывал бывший пламенный партизан Пётр Бурыкин. Частенько к ним приезжал и командир второго партизанского эскадрона Ларион Колесников. О чём там говорилось, не известно, можно только с большой точностью догадываться. Через три месяца стало явным - был заговор, готовилось восстание против Советской власти. Но ни как не вмещалось в голове и не хотелось верить, что бывшие партизаны, в абсолютном большинстве бедняки и средняки, могли восстать, как в Белом Ануе В Тележихе открытых выпадов против коммунистов не было, хотя за развёрстку все обвиняли нас, ячеичников. Антисоветские разговоры велись в открытую, тогда ещё ни кто, ни кого не боялся. В это время в Кош - Агачском и Коксинском аймаках занимали большую территорию остатки белогвардейских отрядов русских и алтайцев под командованием есаула Кайгородова, калмыцких баев Тужлея и Аргамая. Влились в эти отряды и вернувшиеся из Монголии русские казаки. Для их ликвидации стали создаваться части особого назначения. Было сформировано несколько эскадронов. Я был зачислен в седьмой.

По возвращению из отряда осенью я уже отцу не помогал в хозяйстве, а уехал работать в Солонешное в финансовый отдел. Жаль было расставаться с родными, знакомыми и друзьями, а особенно с подругами. Жалко было оставлять старичка Мухортушку на котором я начал ездить с пяти лет. Но я думал, что Солонешное не за морями и всегда буду приезжать домой. Погода установилась тёплая, страда была в разгаре. Но спокойно людям не давали ни работать, ни жить, их торопили с уборкой и трясли с недоимкой. Кроме того, бесперечь посылали в разные места на своём транспорте отбывать трудгуж повинность. Хорошо ещё, если это выпадало на непогожий день, не так болела у мужика душа.

Меня же ожидало новое дело, новая жизнь, смогу ли? Это меня волновало и заботило. А что придётся жить в чужих людях - этот опыт уже имел. В волревкоме встретили по - товарищески, хотя и был всех моложе, только - только исполнилось восемнадцать, но меня уже знали, да и я многих знал. Коллектив волревкома уже тогда был большой не то, что до семнадцатого года, когда здесь сидел волостной староста, да урядник с писарем. Волревком занимал деревянное здание бывшего волостного правления, справа в ограде росли деревья, в углу склад с архивом, входная дверь на площадь с высоким ступенчатым крыльцом, была и вторая дверь с выходом в ограду. Две угловые комнаты были каталажными камерами. Тогда в волревкоме работали Никита Иванович Александров, Эдуард Иванович Ранкс, Андрей Иванович Калнин, Григорий Степанович Беляев, Дмитрий Картель, Валишевский, Харлампий Котенко, Анипадист Андреевич Стукалов, Михаил Иванович Егоров, Федот Сергеевич Филиппов, Филипп Степанович Карпов, по фамилии Кулик было двое, в земельный отдел был принят мальчишка моих же лет Митя Гусев. Ещё нескольких человек фамилии я забыл.

Поставили меня на квартиру, на выезд вверх по Аную, к Абламскому Степану, семья которого состояла из шести человек - двое стариков, сын Клементий с женой и их дети. Образ их быта суровый и замкнутый, медные иконы, посуда отдельно для своей семьи, хозяйство крепкое, старый дедовский крытый по - круглому дом, четыре амбара, конюшни да коровники, табун лошадей в пятнадцать голов, стадо коров, отара овец, большая пасека и разная птица. Жнейка и грабли. Но кулацким их хозяйство не считалось, так как наёмной силой не пользовались, а работали сами день и ночь. Ко мне они относились хорошо, готовили еду отдельно. Мне отвели деревянную койку с постелью. Работа в ревкоме не нормирована, хоть сутками работай, постоянная спешка, сутолока, неразбериха. С первых дней я занимался составлением и перепиской разных списков и описей на предмет обложения всевозможными видами налогов, подсчитывал по присылаемым сводкам, сколько и по какому селу процентов выполнения того или иного вида налогов.

В Солонешном мужики своё недовольство открыто не высказывали, так как в Тележихе. Шло время, в волревкоме каждый день галдёж. Вызывались из сёл председатели, проводились разные заседания, безвыездно жило уездное и губернское начальство. По волости большое недовыполнение, приезжал уездный продкомиссар Савельев, уполномоченный Алтгубпродкома. распекал волостное начальство. Каталажные камеры забиты людьми, что творится со стороны не понять, да и изнутри разобраться невозможно, где закон, где беззаконие. Мужиков трясли день и ночь. В конце октября в Солонешное прибыл продотряд численностью в сто человек. Все вооружены кавалерийскими трёхлинейками, были у них и дисковые автоматы. Их разместили по два три человека по квартирам. Хозяева обязаны были их кормить. Продотрядом командовал некто Пинаев, с народом и сельскими руководителями обращался надменно и грубо. Под стать ему и председатель трибунала по фамилии Клоков и секретарь трибунала Фёдоров. По приезду в какое либо село им отводили квартиру, для бесед созывали народ, либо к ним на квартиру, либо в здание сельревкома. За столом сидели все трое, на столе маузер и наган. У дверей и вокруг здания вооруженная охрана. Разговоры были короткими. Запускали по два плательщика, Пинаев резко спрашивал, вывезет ли в двадцать четыре часа по развёрстке хлеб, если отказывается, то солдаты уводили в холодный амбар не зависимо от возраста и пола. А на улице уже стояли морозы. Меры драконовские. Выполняли ли они указание сверху или творили от себя? У мирного селянина отнимать последние продукты с применением вооруженной силы, обрекать на голод всю семью. Это уже походило на иноземное иго. Мужиков явно восстанавливали против Советской власти. Продотряды в народе стали называть коммунистической бандой. Такие жестокие меры нельзя было оправдать ни засухой в Поволжье, ни полуголодным положением рабочих. Прежде всего, это не умно. Ведь не сдирает же хозяин с овцы шкуру, когда ему нужна шерсть. А здесь сдирали шкуру. Может быть, это делали противники Советской власти - раз вы боролись за эту власть, то и получите! А может, это было наказание господнее за вероотступничество, за отречение от православия?

Выходных не было, разной переписки, хоть сутками пиши, не разгибаясь, и не ешь. Через месяц опять побывал дома, мне дали поручения взять какие - то данные из сельревкома. Хотя я и был комсомольцем, а с 20 августа членом партии, но был молод и даже ростом мал, погоды ни какой не делал, и внимания на меня не обращали.

В начале декабря меня со старой квартиры от Абламских перевели к Мальцеву Савелию Андреевичу, причины перемещения не сказали. Выдали со склада восемь килограммов овсяной муки и два кг баранины - месячный паёк.

На многие зажиточные хозяйства развёрстка всех видов наложена непосильная, её сдать в указанный срок не могли физически по многим объективным причинам. Хлеб, например, молотили зимой. Ревтрибунал продотряда решил их судить, в числе недоимщиков был и Абламский. Всем было ясно, что делалось это в показательных целях и именем закона. Многие такие хозяйства не имели наёмной силы, а работали своими семьями и с годами поднимались их хозяйства. В средине декабря ревтрибунал осудил трёх человек с конфискацией всего имущества. За что? На каком основании? Какое они преступление совершили? За их накопленное, годами непосильного труда, добро! Выселили из собственного дома Метлу Ивана с шестнадцатью членами семьи, в числе которых восемь детей да беременная женщина - мать трёх детей. Абламского Степана с пятью членами семьи, в числе которых двое детей и слепая старуха. Третьего Краскова тоже с косой дюжиной детишек. Всё их имущество зачем - то свезли в большой зал волревкома, а нас с Митей Гусевым послали сделать опись недвижимого имущества: домов, амбаров, бань и пр. До самой смерти буду помнить то презрение, к нам переписчикам, со стороны их соседей.

ЧАСТЬ 3.

Злополучная трагическая ночь девятнадцатого декабря 1921 года. Эта ночь была и грешной и святой. Грешной не от бога, в которого в то время верили, и не от тёмных тружеников, а проклята верховной властью с приклеенным позорным ярлыком - бандитской.

Сравнительно мягкая осенняя погода враз сменилась трескучими Никольскими морозами. По вечерам в окнах тускло светились желтоватые язычки жировушек. Ни в одном окне не видно было яркого света от керосиновых ламп. Нет керосина. Днём и вечером в каждый двор заходили члены ревкома с продотрядцем и буквально гнали хозяина или хозяйку везти развёрстку. Из двора во двор мелькали тени. Возмущались и матюкались в адрес власти и ревтребунала, который выгнал партизанские семьи из домов и всё их имущество конфисковал. Отняли имущество - опустошили душу, а человек без души готов на всё.

Волревкомовские работники в командировках по сельским советам. После сытного ужина крепко спали продотрядовцы и трибунальцы, Поужнал и улегся спать уполномоченный Алтгубпродкома Петр Августович Этко, положив маузер под подушку. Часовых ни где не было. В большей половине домов и избушек села Солонешного не спали ни минуты в эту ночь. Каждый ждал условного сигнала, поминутно вглядываясь в окно. Женщины тихо горько плакали, чуяло беду их сердце. В заануйской части села, в доме вдовы Огнёвой, под предлогом пьянки, собралось несколько мужчин - это был штаб готовившегося в эту ночь восстания. Здесь они уже неоднократно собирались, здесь и разрабатывали планы. Все члены штаба в количестве пяти человек в сборе, обязанности между ними распределены. Начальник штаба и он же командир повстанческого отряда - Ларион Васильевич Колесников, адъютант и писарь - Василий Петрович Уфимцев. Заместители командира по Солонешному - Артамон Васильевич Ваньков, а по Тележихе Пётр Ульянович Бурыкин и комиссар Ефрем Иванович Буньков. Дано было и название повстанческому отряду: "Добровольческая сибирско - крестьянская армия". И девиз был: "За справедливость, против насилия, за власть на местах". Казалось бы, что под таким же девизом они воевали против Колчака, но сейчас мужичье понятие обратилось против своей же власти. В Солонешном в повстанцы записалось сто пятнадцать человек, в Тележихе около сотни. Разного оружия набиралось около восьмидесяти стволов. Ещё раз всё проверено. Отсюда они дают условный сигнал на захват продотрядовцев. Из Тележихи восставшие пробирались в Солонешное мелкими группами и по одному. Этой ночью подъехали последние. Каждый из них проинструктирован, кто, что должен делать, где находиться. Время перешло за полночь. Самый крепкий сон. В напутствие Колесников ещё раз напомнил, что волревкомовских работников не трогать, пусть спят, мы с ними на их рабочем месте наговоримся. Бурыкину было приказано взять с собой Савелия Астанина и идти в дом Манохина арестовать там Этко и вести его в волостную каталажку. Ефрема с Артамоном отправили арестовать всех трёх начальников продотряда и тоже в каталажку, да забрать у них все бумажные дела. Обходится с ними вежливо, не так как они ведут себя с населением. Штаб будет находиться в конторе "многолавки".

- Ну, за правое дело с богом! Давайте сигнал.

Далеко раздавался снежный морозный хруст. От дома к дому торопились мужики. Спокойно спали продотрядовцы. Двери многих домов были не заперты. Хозяева ждали повстанцев.

- У тебя, Андреич, сколько стоит солдат?

- Трое, - отвечал хозяин.

- Где их оружие?

- Да вон в углу.

Трёхлинейки с подсумками забирались, а спавших тихо поднимали, на них были направлены дула ружей. Сонным приказывали быстро одеваться и следовать, куда скажут. Тихо и без суеты прошёл повсеместно захват продотрядовцев и их оружия. К солдатам относились снисходительно. Ясно, что они люди подневольные. Всех их привели в здание школы, что за церковью. У Лабутиных ночевал родственник из продотряда, когда рассветало он, не зная ни чего, взял свою винтовку и отправился на квартиру. По дороге его перехватили мужики и начали отбирать оружие, он не отдавал, завязалась борьба, пока не подошла какая - то баба и не сказала:

- Парнишка, отдай ружьё, ведь убьют!

- Да, отдай. А меня потом за потерю оружия посадят.

- Ну ни чё, посидишь, зато живой будешь.

С захватом и разоружением начальства дело обстояло гораздо сложнее, малейшая ошибка может привести к жертвам. Всем в группе захвата приказано соблюдать тишину. Дом, где стоял Пинаев с членами ревтрибунала был окружен. Все трое спали в угловой комнате. Двери не закрыты, двое спали на койках, один на диване. Вслед за Ваньковым и Буньковым в комнату вошли ещё несколько мужиков. Оружие из - под подушек вытащили, а начальству приказали вставать, одеваться и следовать в управление. Они начали что - то доказывать и спорить пока до сознания не дошло, что это восстание и их, вероятно расстреляют. С этой минуты они начали беспрекословно выполнять все приказания.

В контору к Колесникову, был послан второй гонец с вестью о захвате продотрядовского начальства. Колесников молча, словно измеряя расстояние, ходил в своём кабинете из угла в угол и думал, а думать ему было о чём. Ещё вчера он был авторитетным председателем правления многолавки и отдавал распоряжения о развитии торговли, а сегодня он государственный преступник. И несёт ответственность за жизнь каждого, кто вступил в повстанческий отряд, ему верят, надо дальше поднимать народ на борьбу с насилием и несправедливостью. Он позвал Уфимцева и дал команду сочинить приказ за номером один.

- Начни с того, что народ обманули, мы воевали не за такую Советскую власть, которая разоряет мужика. Мы, бывшие партизаны, не стерпели насилия и восстали и призываем всех на борьбу с грабежом. Напиши убедительнее, с фактами незаконного суда ревтребунала. А вторым пунктом о том, что Солонешное объявляется на военном положении. Да, скажи - ка, сколько сейчас у нас человек в отряде. Уфимцев доложил, что всего сто девяносто восемь человек, а ружей своих восемьдесят да отобранных винтовок более ста. Так что, Ларион Васильевич, практически вооружены все наши люди. А это воззвание и приказ о военном положении, подпиши.

- Хорошо оставь.

Наступал рассвет. Во всех комнатах конторы тесно от народа. В разные концы села наряжались караульные. В незапертые двери дома Пермякова тихо вошли вооруженные мужики. Там жил на квартире зам начальника милиции Румянцев, мужичонка полутора метрового роста. На голове редкие рыжие волосёнки. Его семья жила в Бийске. Сам он крепко спал на деревянном топчане. На стене висела трёхлинейка с шашкой, наган лежал на столе.

- Братуха, хватит спать, вставай быстро, в селе - то ведь беспорядки - разбудил его Шадрин, с которым они вместе партизанили. Румянцева отвели в милицию, которая ещё ночью была занята повстанцами, дежурившие там милиционеры Киселёв и Кулешов сопротивления не оказали. Все замки сбиты, оружие перенесли в штаб, остальные милиционеры разоружены на квартирах.

Пётр Бурыкин со своим зятем Савелием Астаниным шли арестовывать уполномоченного Этко. Со дня их встречи в Тележихе в народном доме он почему - то не выходил из головы Бурыкина, он вспомнил, как тот спрашивал, "сколько земли посеял". Про себя он тогда от души посмеялся. Этко ему нравился, не злобливого человека сразу видно. Если его отвести сейчас в волость, то могут и убить. А что если не поддержат нас мужики ни нашей волости, ни других, тогда наша карта будет бита, сами погибнем и людей загубим. Восстали мужики пока только двух сёл. Да, надо было раньше, когда поднялся Белый Ануй, но тогда не было оружия. Этко надо пока укрыть, а перед Колесниковым отбрехаться. Все эти мысли Бурыкин поведал своему зятю.

- Только, ты Савва, не подумай, что я как рак попятился или струсил. Я верю, что наше дело правое и народ нас должен поддержать, но надо мозговать и вперёд, мы ни чего не потеряем, если спрячем Этко.

Хозяйка Антроповна готовилась топить печь и идти доить коров. Войдя в избу, Бурыкин вплотную подошёл к хозяину и тихо спросил:

- Постоялец встал или ещё спит? И не дожидаясь ответа, они с Астаниным тихо вошли в горницу, здесь было прохладно. Этко, укрывшись с головой стежёным одеялом, крепко спал. Савелий из - под подушки вытащил маузер.

- Этко, к тебе гости, спишь, не знаешь, что творится вокруг. Ты помнишь меня, не забыл наш разговор в Тележихе?

Этко, скинув одеяло, сунул руку под подушку и уставился на свой маузер в руке Бурыкина.

- Не шути, Бурыкин, дай сюда оружие.

-Это не шутки, в селе восстание крестьян, доигрались вы со своей развёрсткой.

Бурыкин позвал хозяина и спросил, куда можно спрятать постояльца, а то, не ровен час, обозлённые мужики могут и пристрелить. Хозяин ответил, что на чердаке можно лечь в карниз и там спрятаться. На Этко надели собачью доху, и он с Бурыкиным поднялся на чердак. Ульянович забросал его вениками, пожелал здоровья и быстро спустился. Бурыкина с нетерпением ждал Колесников. Но Пётр и Савелий вернулись одни. Путанное объяснение Колесникова не убедило. Из - за этого случая командир перестал верить своему заму.

В эту ночь я был в Тележихе. Чтобы не опоздать на работу, торопился и часов в семь утра галопом мчался вниз. В Нижне - Черновом меня остановили Яков Демидов и Афанасий Канашов. Они сообщили, что в Солонешном восстание, посоветовали вернуться и хотя бы дождаться рассвета. Я вернулся и сразу заехал в сельревком, председателем которого был мой дядя Иван Родионович. Послал дежурного за ним и сообщил эти страшные новости. Потом поехал домой советоваться с отцом, как быть. Он сказал, что надо ехать, ведь не там, так дома, они тебя, как сотрудника волревкома и коммуниста схватят и всё может быть, но ведь пока убивать тебя не за что.

В Солонешном у ворот паскотины, на Калмыцком броду, стояли трое вооружённых мужиков, они меня знали, спросили, где был и что везу. Обыскали и отпустили. От мороза и от страха я трясся, как мокрый щенок. Отогревшись на квартире, отправился в ревком. Проходя мимо лавки, увидел на стене прилеплен развёрнуты тетрадный лист с приказом номер один. В первом параграфе объявлялось село на военном положении, во втором обращение ко всем гражданам Алтайской губернии с призывом вступать в ряды партизанской народной повстанческой армии на борьбу с насилием и незаконным грабежом, за свободную жизнь, за правильную Советскую власть. Приказ был подписан так: Командующий народной армией Колесников.

По селу в разных направлениях носились вооруженные мужики с ружьями. В управлении у коновязи и за штакетник забора было привязано много лошадей. Зал был полон вооруженных людей, я прошёл в свой финансовый отдел. Сотрудники, понурив головы, сидели на своих местах, но к работе ни кто не приступал. Заходили в отдел и тележихинские, все знакомые, одни предлагали вступать в их отряд, другие грубо говорили о нас, что они коммунисты и против своих не пойдут. В земельном комитете, регистратуре и других отделах так же сидели, среди разложенных бумаг, сотрудники, ни чего не делая. В кабинетах слышались тихие споры и реденькие маты.

- Самый заядлый коммунист здесь - это Андрюха Новосёлов, бесстрашный дьявол, буржуев не любит.

- А волостной председатель был у нас в дивизии начальником следственной комиссии, мужик справедливый, Тальменский он, Александров - то.

- Ведь вот какая чертовщина, приходится воевать против своей же власти, не стало от неё житья.

- Везде засели евреи, латыши да поляки, вот они нас и давят, не любят русских.

- Виноваты во всём коммунисты, пообобрали народ.

- Ну, хлеб сдали голодающим, а сено, шерсть, яйца тоже им что - ли? В Быстром на берегу Оби в половодье смыло несколько амбаров, порешили зерно, а мужик последнее отвёз, и виноватых нет.

- Начальство - то кричит, что кулаки организовываются в банду, вот мы с тобой Фома кулаки? Заврались, в бога мать!

- Ты сдурел, нельзя так про бога.

В зале тесно, тёрли бока друг о друга эти разношёрстные, разновозрастные бородатые отцы и деды и вместе с ними семнадцатилетние розовощёкие юнцы, не представлявшие себе всей серьёзности положения. Зачем их взяли с собой родители, ввергли в пучину страшного дела. О чём только здесь не болтали, и каждый, не слушая другого, высказывал свои давние, мучавшие его последнее время, думы. Вдруг все смолкли, в зал вошёл Колесников. Усы и борода подёрнуты инеем, на передках валенок снег. Лицо красное от мороза. Он скинул с себя в угол рыжую собачью доху. На нём осталось пальто, сверх которого на портупее висел клинок, сохранившейся у него ещё с той партизанской.

- Здравствуйте, партизаны!

Десятки разных глоток будто пролаяли в ответ.

- Здравствуй Ларион Васильевич!

Вслед за Колесниковым вошли его соратники, все они направились в кабинет к Никите Ивановичу Александрову. Большие двухстворчатые двери были в кабинетах распахнуты и всё, что говорилось, было слышно.

- Мы с тобой, Никита, вместе партизанили, ты должен стоять за народ, а ты помогаешь его обирать, это предательство, таких как ты, надо убивать. - Грубо со злостью говорил Гребенщиков.

- Меня убьёте, другого поставят, он тоже будет выполнять распоряжения власти. Входя в кабинет, Колесников услышал этот разговор и спокойно заметил:

- Какой ты Митрий Андреич кровожадный, всё убивал бы. Разве мало смертей в прошлом на твоей душе. Он ведь не меньше нашего воевал за Советскую власть, а какая она будет тоже не знал, он честно служит завоеванной власти. Ему бы сейчас с нами идти, но у него уже вера другая.

Пришли Ваньков и Буньков в сопровождении двух десятков вооруженных мужиков, привели продотрядовское начальство, их водили завтракать на квартиру Манохина. Все прошли в кабинет председателя. Члены ревкома Завьялов, Беляев, Ранкс, Мозговой сидели на окнах. С отделов перетащили туда стулья. Мы же расселись на столы. Слышно было, как Колесников вежливо попросил всех сесть, сам сел за стол рядом с председателем.

- Давайте мирно поговорим, только без укоров и колкостей. В политике мы разбираемся не меньше вашего, знаем, что в России и в Поволжье люди голодают, что хлеб из Сибири надо взять, но ведь не таким же методом. Вы Пинаев были в партизанах?

- А какое это имеет значение? - нехотя ответил начальник продотряда.

- Значит, партизанское движение в Сибири для вас уже не имеет значения? С каких же это пор и по чьей воле? А вот здесь собрались мужики и все они партизаны, и все воевали против Колчака за освобождение Сибири. Для них это имеет большое значение. Они воевали за свободу, за землю, за семью, за хозяйство. А в итоге на них кто - то посылает вооруженную опричину и силой отбирают продукты. А по какому праву? Ведь это грабёж! Вот и объясните Пинаев мужикам, в каком законе об этом записано и кто подписал этот закон?

В кабинете и коридоре поднялся шум. Колесников поднял руку.

- Давайте послушаем Пинаева.

- Да, я отвечу. Все хорошо знают, что в связи с засухой, прокормление армии, рабочих голодающих областей, срочно требует продуктов. Наше правительство по всей стране ввело продразвёрстку. Вот и на Алтайскую губернию выслан план, правда, не малый. В уездах созданы продотряды с приданными к ним ревтрибуналами, которые за злостную не сдачу хлеба судят, особенно сурово судят кулаков. Я, как начальник продотряда, обязан добиваться выполнения развёрстки. Что вы от меня хотите? Я выполняю государственное дело, а вот вы Колесников, пошли против власти, ввергли в преступное дело мужиков. На что вы надеетесь? Народ за вами не пойдёт, ваша затея обречена на провал, через недолгое время вас всех ждёт разгром и многих неминуемая смерть. Одумайтесь, пока ещё не поздно и сдайте нам всё оружие.

- Ты Пинаев, кто по происхождению?

- Если хотите расстрелять меня, то не всё ли равно, кто, но я рабочий.

- Мы обезоруженных не расстреливаем, такие меры применялись колчаковскими властями, да применяются сейчас, большевиками, в чекистских застенках. Вы сказали, что рабочий, значит, сами не сеете и не пашете, а едите готовый мужичий хлебушко. Вы не знаете, как он растёт, и разоряете того, кто его выращивает. Такими методами вы создадите голод и в Сибири и во всей стране. Это глупые не дальновидные методы. Разве в такой форме должна проявляться смычка рабочих и крестьян. В России нет сейчас губернии, где бы не происходили, крестьянские волнения и восстания. Вот и в Алтайской, по счёту уже шестое. Вон Рогов командовал партизанским причумышьем, был избран в руководящие органы губернии. Увидел, что твориться и пошёл вместе с народом против насилия и грабежей. Год назад потопили в крови Волчихинское восстание. Мы опоздали помочь Бело - Ануйскому восстанию и их разбили, но пока не совсем.

- Для кого вы всё это говорите?

- Для вас товарищ Пинаев, для тебя и твоих неправедных судей. Вот ты, называешь нас бандой, а ведь бандой - то народ называет вас. Мы ни кого не обобрали, не ограбили, ни кого не убили. Мы все знаем, что в случае поражения нас ожидает смерть. Но с произволом мириться не будем, нас обманули, выбранная на местах власть существует только для формы. Реальной власти она не имеет сплошная демагогия, что народ сам выбирает свою власть. Всё видно всем. Народ не стерпел грабежа и восстал снова бороться за свободу за правильную Советскую власть, за свои семьи, за честь и достоинство, за мирную жизнь. Мы будем драться против попрания наших прав, против не признания наших партизанских заслуг. Мы хорошо себе представляем, что правительство соберёт из волостей чоновские отряды и пошлёт на ликвидацию нашего восстания. И снова русские будут убивать русских, уже пятый год в угоду власти проходимцев, руководителей не русских, которым не дорога судьба России. Может быть, нас и ликвидируют, тогда Пинаев веселись. Тогда оставшихся в живых, да и мертвых будут проклинать долго - долго, может пятьдесят, а может сто лет, но не вечно. Даже может быть наши сёла Тележиху, Солонешное, Большую Речку, Черновое сотрут с лица земли, сожгут и пепелище перепашут. Народ окончательно разорят, над нашими семьями будут издеваться, много слез прольют наши дети, много перенесут из - за нас они горя, не будет гладкой в жизни дорога не только нашим детям, но и внукам, правнукам. Но народ, за который мы идем на смерть, нас поймёт И может быть, большевики, стоящие у власти, содрогнутся и одумаются.

- Зря ты, Колесников, митингуешь здесь, но если ты такой заслуженный партизан, то почему не вступил в партию большевиков?

- Потому и не вступил, что в идеях с Лениным не сошёлся. Ленин много принёс народу бед и горя, а я не хочу в этом участвовать.

- У меня есть вопросы к судьям, - заговорил, сидевший рядом с Колесниковым, Буньков.

- За что вы осудили Абламского, Метлу и Краскова?

- За не сдачу в срок хлеба, как кулаков, нам было дано решение комбеда.

- А вы сами удостоверились, что у них был хлеб, и они его умышленно не сдавали. Или поверили на слово, известным всем лентяям Моргункову, Пирсову и Летайкину, которые имеют по одной кобыле, да и то запрягать их не умеют. Они не мало съели мужиков вот протоколы - то у меня.

- Решения комбеда считаем законным.

- Вы действуете не законно, по доносам и кляузам, судите без разбирательства, лишь бы устрашить народ. По - вашему все, кто имеет дом и скотину, тот и кулак. А мужики работают до упаду не досыпая. А товарищу Пинаеву не следовало бы повторять, как попугаю, в угоду "святым отцам" из кремля о банде организованной выдуманными кулаками. Вот Пинаев сидит, цел и не вредим, как огурчик, только обезоружен. Ни кто его не бил не оскорблял. Разве похоже наше восстание на оголтелую банду. С буржуями мы расправились в девятнадцатом году, а сейчас против насилия поднялись труженики. Как только мужики выразят письменный или устный протест, так кремлёвские апостолы поднимают крик. Контрреволюция, саботажники, кулаки и подкулачники! Арестовать, судить, сослать, расстрелять! Мужичье жрут, на мужике ездят, мужика же погоняют! Вот ваша политика.

- Ларион Васильевич, вас ищет нарочный из Сибирячихи. В зал вошла, тепло одетая женщина и подала Колесникову пакет. Тот прочитал и приказал отвести арестованных на квартиру. Вслед за ними все вышли на улицу. Мы с облегчением вздохнули.

* * *

Колесников ночевал вместе с сыновьями Авдеем и Мартемьяном, которым он поручил пулемёт "люис" и обучил стрелять из него. Спал Ларион очень мало, было тревожно. На его приказ о мобилизации он получил грубый ответ из Сибирячихи с отказом. Его не стали даже доводить до сведения народа. Этой ночью он написал второй приказ о мобилизации. Сыновья поднялись, спали они в одежде, надо привыкать по - походному. Колесников позвал Авдея:

- Эту бумагу прибьёшь на здание волости на видном месте и сразу возвращайся завтракать, а ты, Мартяха, своди лошадей на прорубь, напоить.

Из штаба, пришёл Уфимцев и доложил о прибытии из Тележихи Ивана Лубягина и сообщил, что большинство членов партии выехали ночью в Чёрный Ануй, там формируется какой - то эскадрон.

- Ну, пусть себе организуются, у каждого своё дело. Значит, снова придётся убивать своим своих, садись - ка завтракать с нами, а потом за работу.

Добровольно взявший на себя обязанности почётного знаменосца шестидесятилетний старовер - чашечник, бывший партизан, Фепен Фёдорович Дударев скоблил стеклом древко. Знамя было сшито из трёх цветов. Верхняя полоса была белая, средняя - красная, нижняя чёрная. При случае Фепен разъяснял:

- Вот белая, это императора Николая, красная наша крестьянская, мы были красные и побили белых, а чёрная коммунистическая, комиссарская да жидовская. Они власть подменили, всё у нас отобрали, в этом знамени вся Россия. Будучи партизаном, в 1919 году он тоже во втором эскадроне, которым командовал Колесников, возил знамя, только красное.

На здании волости на левой стене от входной двери, был прибит квадратный листок серой бумаги, размером не более тетрадного. С орфографическими ошибками, без знаков препинания.

Приказ N2

Командующего Сибирской добровольческой народной армии по Алтайской губернии.

с. Солонешное. 20 декабря 1921 года.

параграф 1

Все мужчины в возрасте от восемнадцати до сорокапяти лет, способные носить оружие и без телесного дефекта, считаются мобилизованными в народную армию по всей Алтайской губернии. Освобождаться по какой - то нужде будут по личному моему согласию.

параграф 2

Кто идёт добровольно, препятствий не чинить, пребывать в Солонешное организованно отрядами. А кто будет уклоняться, того разберёт полевой суд.

Командарм Колесников

По этому приказу не пришёл ни один человек.

Длинные, декабрьские ночи. Занятия в учреждениях начинались с девяти утра. Подходили на работу сотрудники волревкома, каждый останавливался у прибитой бумаги и прочитав быстро уходил в свой отдел. Между собой об отношении к этому приказу говорить боялись. Работа на ум не шла, нужные книги, бумаги, разные пособия разложены на столах, да так и лежали. В здании было тепло, и мы сидели на своих местах, раздевшись, но одёжу держали под собой. В кабинете председателя шел громкий разговор, Ранкс кому - то отвечал, что он не знает, куда девался Александров. Как и вчера в помещение набились повстанцы. Снова едкий табачный дым, маты да нецензурные разговоры. Из села ни кто не выезжал, не давались пропуски. На окраинах и у паскотинных ворот посменно по два три всадника дежурили круглосуточно. По деревне патрулировали конные разъезды. Возле школы толпились бабы, которым было поручено готовить и приносить еду арестованным продотрядовцам. Вокруг школы многочисленная вооруженная охрана. Сюда в фартуке принесла горячие калачи и вдова Илюшиха, у которой муж погиб в партизанах, на руках у неё осталось пятеро детей. Двое старших погодков пришли вместе с матерью. Илюшиха, вытирая слёзы, на чём свет кляла антихристовых слуг коммунистишек. У неё выгребли весь хлеб и забрали корову, оставили ей два мешка пшеницы и одну не стельную тёлку.

- Чем я буду кормить детишек, что я буду сеять! Вы тут нас грабите, а дома ваших родителей, поди, тоже грабят! Что же вы делаете, о чём думаете своими зобубёнными головушками, куда вы смотрите?

- Тётка, зря нас ругаешь, мы не виноваты, мы мобилизованы, нам приказывают, мы выполняем.

- Заткнулся бы ты, мордастый, это кто может приказать отобрать у бабы с пятью маленькими ребятишками, последнее. Этот произвол творит местное начальство и активисты из комбеда вон вроде Кольки Лунина. Им самим жрать нечего, вот и нашли способ поживиться. Работать надо, а не баб обирать!

- Лука, ты говори да не заговаривайся. Вот кончится эта заваруха, тебе в ревтрибе эти слова припомнят, клочки - то из тебя полетят.

* * *

Разъехавшиеся по сёлам, уполномоченные не знали о восстании и проводили работу в сельских советах по продразвёрстке. Не знал об этом и Михаил Иванович Егоров, который был три дня в Большой Речке. Не любили его мужики, был груб и беспощаден. Последний пуд выколачивал, не смотря ни на какие обстоятельства. 21 декабря, закончив командировку, он поздно вечером возвращался в Солонешное. На паре резвых, с колокольцами, в кошеве он подъехал к мосту на Ануе. Его встретил вооруженный пост из четырёх человек. Они остановили пару и спросили кто и откуда. Не зная о событиях последних дней, чувствуя себя волревкомовским начальником, по своей грубой натуре он заорал:

- Что это за пьяная ватага? Разойдись и дай дорогу! - Узнав Егорова, ему сказали, что вот его - то, как раз и надо. Моментально выдернули из кошевы, сдёрнули тулуп и начали старательно метелить. Били нещадно, на смерть, разорвали в клочья пиджак и рубашку. Сначала Егоров орал и звал на помощь, а потом, весь окровавленный, только стонал. На крик подъехали ещё вооруженные всадники, самосуд прекратили. Забросили избитого в кошеву и привезли в волость. Узнав о самосуде, Колесников затребовал всех четырёх караульных: Сафронова, Огнёва, Пшеничникова и Менухова, строго их отсчитал и предупредил, что если такое повториться, то разговор с виновными будет другим.

Рано утром 22 декабря площадь перед церковью была заполнена повстанцами. Возле конторы многолавки, шум, гам, двери в магазин были распахнуты, валил густой пар. Каждый что - то выносил, что именно, в предрассветном сумраке, рассмотреть невозможно, а подойти ближе боязно. Но потом стало ясно, что сам Колесников, оповестил всех своих соратников, чтобы подъезжали к лавке. Открыл замки и приказал раздать товар. Кто брал кожу на обувь, кто полушубок, кто тащил фигурный самовар, а кто, что досталось. Растащили быстро и всё, это был грабёж! Но всем было уже привычно - грабить награбленное.

Постоянно заседал повстанческий штаб. Продотрядовское начальство с квартиры Сергея Манохина ещё с вечера перевели в каталажку. Начали ходить слухи о приближении из Бийска отрядов чон. После разграбления магазина здание волости снова заполнилось вооружённым народом. Всем волостным работникам было приказано выйти на улицу. Одевшись, мы вышли и нас, семнадцать человек, загнали в амбар, где помещался архив, туда же вскоре привели и продотрядовское начальство. В амбаре темнота и собачий холод. У дверей поставили охрану. Выбраться ни какой возможности, ведь раньше амбары рубились добротно и крепко. Было ясно, что стучать, кричать или что - то требовать бесполезно. Стали определяться, стаскивать со стеллажей связанные кипы бумаг и на них рассаживаться. Самочувствие и настроение самое упадочное. Все гадали и в мыслях и вслух, что же с нами сделают. Пинаев утверждал, что расстреляют, но в это ни кто не верил. Мы с Митей Гусевым расплакались, но на нас кто - то рявкнул, чтобы заткнулись. Эдуард Иванович Ранкс, по национальности латыш, человек в обычной жизни весёлый. Он и в тёмном амбаре сыпал шутками и анекдотами. Некоторые смеялись, но большинство бранили. Больше всех на него ругался председатель трибунала Клоков.

Во второй половине дня за селом, со стороны Медведевки, началась стрельба.* Снаружи начался галдёж, звучали команды. Вскоре загремели запоры, дверь распахнулась. На крыльце и поодаль, стояло несколько повстанцев, сердито и злорадно глядевших на нас. Нам приказали выходить и, окружив кольцом, повели на площадь не через здание, а через калитку. С площади быстро погнали к Аную на Язёвскую дорогу. Мысли в голове метельшили, вот выведут за село и расстреляют. Разговаривать не разрешали, повстанцы группами и в одиночку двигались впереди и сзади. Колесников, Дударев и Загайнов замыкали колонну.

О чём тогда думал Ларион Васильевич? Какие мысли терзали его душу. Дома у него осталась жена с маленькими ребятишками, впереди шли два старших юных сына. Может, думал о том, что напрасно поддался на уговоры возглавить это самоубийственное восстание. Всё повторялось по той же схеме, как и тогда, когда восстали против Колчака. Но тогда я не видел ни разу его таким угрюмым и мрачным. А может, думал о своём родном брате Игнатии, которого позволил убить за то, что тот помогал колчаковцам против Советской власти. На протяжении всей своей последующей жизни, я неоднократно размышлял о нем, старался поставить себя на его место. И не раз себе говорил, что не дай Бог, оказаться на его месте, хоть на несколько минут. Сейчас мне ясно, что и те две сотни мужиков, его соратников, были тоже отчаянно - смелые сорви головы с обострённым чувством справедливости. И они, ох как, пригодились бы стране в годины тяжких испытаний. Но их выбили, в том маразме, десятками тысяч по всей матушке России.

*На Колесникова в Солонешном наступал 3 - й, особого назначения, Бийский кавалерийский дивизион, под командованием Ивана Пичугина.

Со всех улиц и переулков выходили на лёд Ануя повстанцы. Отряд вытягивался по дороге на Язёвку. Нас без конца подгоняли, сзади ехала охрана, держа перед собой винтовки. На другом конце села слышалась стрельба, как оказалось, это был отряд чона.*

В нашей колонне впереди ехали Бурыкин и Уфимцев. Ваньков и Буньков, дав нам дорогу, поджидали Колесникова. Чоновцы вошли в Солонешное и с Ануя, вслед нам, началась стрельба, засвистели пули, две лошади упали. Не доходя с километр до паскотины, нас отогнали на речку Язёвку и бросили, охрана и сам Колесников галопом понеслись в сторону Тележихи. Вскоре подошли красноармейцы. Нас вывели обратно на дорогу и отправили в село. Отряд чоновцев был большой. Повстанцы рассыпались по логу, некоторые поворачивали и санной не торной дорогой уходили Макаровой и Кашиной Ямой в Тележиху. Лошадь Уфмцева была убита и он, по глубокому снегу, лез в гору. Снизу подъехали всадники, сделали несколько предупредительных выстрелов и приказали ему спускаться. Видя безвыходное положение, он сжег, бывшие при нём списки восставших и прочие бумаги. Об этом, гораздо позднее, рассказывал мне сам. В этом же логу поймали ещё восемь человек. Среди них были и раненые. Вслед за нами часа через два их пригнали в волость и посадили в холодный амбар, в котором только что сидели мы. Через двое суток всех отправили в Бийскую тюрьму. Продотрядовцы разошлись по своим старым квартирам. А в здании школы поселились Чоновцы, они были набраны из разных волостей уезда. Командир отряда некто Иван Темнов, заместитель Оболенский. Оба они были в армейских белых полушубках, перепоясаны ремнями с шашками и наганами. Их штаб расположился в доме раззорённой семьи Абламских. Погоня за повстанцами была приостановлена, и все чоновцы вернулись в Солонешное.

В это время отряд Колесникова уже подъезжал к Тележихе. Поднялись на Язёвское седло, и перед ними открылась, во всём своём великолепии Будачиха. Иван Шадрин стукнул кулаком по луке седла:

- За смертью мы идём сюда! - Он повернулся к Першину, - Санька, зачем мы убежали из своих домов, побросали семьи? Ну, взяли у нас хлеб, отобрали продукты, но руки ноги целы, не пропали бы. Что теперь делать? Ведь власть считает нас бандитами, а бандиту две дороги - на тот свет или в тюрьму. У меня и баба болеет, некому за скотиной ухаживать. Першин вполголоса сказал: - Согласен, наша беда, живём задним умом, сначала пёрнем, а потом оглядываемся.

* * *

Въехав в Тележиху, разнопёстрая армия, не дожидаясь команды, разбрелась по домам. У большинства в избах не согреешься, скотина голодная, нет дров и сена. Ехать за ними в лес и поле, нет ни какой возможности. Рады бабы и не рады, растерянно засуетились, хочется чем - то горячим накормить хозяина. Задымились печки, стало замешиваться из овсянно - ячменной смеси тесто на постряпушки.

Въехали в свою ограду и Авдей с Мартяхой. В седле перед собой Авдей держал "люис", за плечами у обоих трёхлинейки. Выбежали на крылечко их жены, вышла мать и заплакала:

- А где Ларион?

- Не беспокойся, мама, сейчас подъедет. - Вскоре появился и Колесников. Он был мрачнее тучи.

- Плакать, Настасья, не надо, бог не выдаст - свинья не съест, лучше что - нибудь приготовь нам поесть. За обедом Настасья снова тихо заплакала.

- Ларион, оставь хотя бы ребят, не бери ты их с собой на погибель.

- Не твоего ума это дело, больше об этом не напоминай. Лучше расскажи, что в деревне.

- Живём и трясёмся, многие тебя ругают. Ведь всех поубивают и останутся вдовы да сироты. - Ларион Васильевич хмурился и отводил глаза.

Тележиха замерла, ни какие сельские общественные мероприятия не проводились, ни один уполномоченный не появлялся, не было ни заседаний, ни собраний, не ходили по дворам посыльные. Члены совета сидели по домам, но в сельревкоме было круглосуточное дежурство, несли его женщины и подростки.

В закрытые на крючок двери дома Новосёлова раздался стук. Чутко спавший председатель, босой, выскочил в холодную веранду. Посыльный прокричал:

- Иван Родионович, вас срочно зовут на сборню. Тревожные мысли роились у председателя, кто бы мог вызывать, он чувствовал себя между двух огней. Не выполнишь задание власти - строго накажут. И не за понюх табаку восставшие тоже могут голову оторвать. Положение было незавидное. Наскоро одевшись, с неизменной суковатой палкой в руках, побрёл на сборню. В зале за накрытым красной тряпкой столом, сидел Колесников, рядом Дударев, с другой стороны Загайнов.

- А вот и наш председатель - сказал Колесников. - Здравствуй Иван Родионович, надо поговорить.

- Слушаю, Ларион Васильевич.

- Не согласишься ли, Иван вступить ко мне в отряд фельдшером? У нас такого спеца нет, а на войне всякое бывает, сам знаешь.

- Ларион Васильевич, да у меня дома хоть лазарет открывай, жена болеет, шестеро детишек базланят, да и дед уже редко поднимается. Уж, пожалуйста, уволь, ради семьи.

- Ладно, так и быть, не неволю. Но на тебя много жалоб от мужиков. Наряжаешь некоторых по долгу дежурить, у них голодают детишки и скотина. Смотри, чтобы такого больше не было. И особое задание тебе, у многих моих ребят, не чем хаты топить и корм весь вышел, вот список. Сегодня же занаряди и обеспечь подвоз. И, не оборачиваясь, все трое вышли.

Штабом Колесников расположился в своём доме, солонешенские члены штаба квартировали у родственников или знакомых, но каждый день с утра собирались к нему. Сюда приходили жители за пропусками на мельницу, за сеном или за дровами, приходили и с разными кляузами на влась. Пропуски он писал сам на простом клочке бумаги. Сегодня, как всегда, Ларион Васильевич пригласил всех в горницу, а жене указал на эмалированный четвертной чайник. Филипповна взяла его и вышла из комнаты.

- Проведём совещание, накопилось много разных дел, - сказал начальник штаба. - Мои ребята, Батаев с Сухоруковым сегодня ночью ездили в Солонешное, лошадей оставили на ночь на мельнице у Культи и пробирались в село. Там неразбериха, докладывают, что, по всей вероятности, в скором времени гнаться за нами не собираются. Но и нам долго тут сидеть, тоже толку мало. Прошу высказаться, какие будут предложения.

- По моему, надо применять ту же тактику, что применяли против Колчаковцев. Надо атаковать и уничтожать противника, а не убегать, не приняв боя, - раздраженно проговорил Буньков. - Кроме этого надо послать отряды по сёлам и поднимать народ. Кого добровольно, а кого и силой. А так же срочно надо искать связи с отрядом Тырышкина. И может быть уйти партизанскими тропами на соединение с Кайгородовым.* У нас пока народу маловато, да и боеприпасов не ахти.

- Артамон Васильевич, - заговорил Бурыкин, - мы восстали за народ, против грабежа и насилия, надо ли нам объединяться со старыми врагами беляками. Поймут ли нас люди.

*Подъесаул Кайгородов родился в 1887 году в Катанде, в семье крестьянина переселенца из Томской губернии. С германского фронта вернулся полным Георгиевским кавалером

В Солонешенской волости был налётом. В ноябре 1921 года занял Чёрный Ануй, оттуда он двинулся в Топольное, потом в Туманово. они дали ему около ста человек пополнения. Но в Александровке отряд самообороны встретил их пулями. Обстреляв, смельчаки ускакали в Куяган. Ни в Александровке ни в Дёмино ни кто к повстанцам не присоединился. 7 ноября 1921 года занял Тоурак здесь их настигли отряды 186 Алтайского коммунистического пехотного полка. Со значительными потерями повстанцы отступили в Катанду.

- Филипповна, тащи - ка чайник. - По - моему, для победы все средства хороши. От боёв уклоняться мы не будем, но и зря на рожон не полезем, а пока надо проводить агитацию и увеличивать численность отряда здесь в окрестных сёлах. Что касается мобилизации, то силой никого принуждать не будем. Если доведётся уходить отсюда, то не рлохо бы иметь при этом несколько сот бойцов.

Глухой ночью повстанцы собрались у дома Колесникова. Отряд увеличился всего лишь на шесть человек. По убродному снегу, отряд двинулся по селу вверх, куда пойдут, ни кто, кроме штабных не знал. Снег, валил не переставая, начала мести позёмка. Впереди ехали разведчики. На устье Пролетного свернули с дороги, направились Пановым ключом, и через седловину спустились Сухим логом на большеречихинскую дорогу, Через час въехали в село Большая Речка. След их, буквально, замело. Квартиры занимали сами, громко стучали в окна и двери. Испуганные женщины собирали ребятишек и закидывали их на печи и полати. В большинстве домов теснота. От хозяев повстанцы требовали для лошадей овса и сена, а для себя обед. Но у многих не было ни кормов, ни продуктов, всё выколотили продотряды. Штаб занял здание сельревкома, а дежурившую там девку послали за председателем. В ограде было приготовлено несколько возов сена, к ним и пустили лошадей. Вскоре пришёл лохматый, в драном полушубке, председатель Квашнин. От жировушки было чадно слабый свет не доставал дальше стола. Войдя в комнату, председатель сразу увидел Колесникова и, как мог, радушно заговорил:

- Здравствуй Ларион Васильевич, надумал приехать нас попроведовать, милости просим. А от нас только вчера уехал помощник продинспектора Полилуйко, злой хохляга, вот насобирали по его требованию десять возов сена.

- Здравствуй, здравствуй Ерофей Силыч, с лошадями мы определились а ты, будь добр, распорядись - ка моих людей покормить. Знаем, что сейчас все ободраны, да обобраны, но как - то надо. Не забыл, как мы казаков под Чарышом лупили, вояка ты добрый был. Быть может, со мной опять пойдёшь, я ведь и коммунистов тоже принимаю. Все заулыбались. Но не до смеха было Ерофею.

- Как не помнить, всё до последней ниточки помню, Ларион Васильевич, но ведь сейчас, однако, что - то не то.

- Ладно, об этом мы поговорим завтра, а пока иди, распоряжайся. Всем отдыхать. А ты, Петруха, подготовь смену постам.

К полудню буран стих, снегу намело чуть не с метр. Хозяева отгребали ворота, да делали дорожки по двору, помогали им и незваные гости. Около полутора десятков мужиков уехали в поле за сеном. На обед хозяева поотрубали бошочки последним курам и гусям. Начальство, покушав у ямщика Оболонкина, вернулись в сельревком.

- Ерофей Силыч, сколько коммунистов у вас взяли в чоновский отряд? Ерофей вскочив со скамейки, стал рапортовать, - так значит, у нас в ячейке двенадцать человек, дома - то остались Я, Ефрем, Денис да Прохор, значит, взяли восьмерых.

- Да, в прошлом все были в партизанах, а теперь будут убивать нас. Если бы, Силыч, тебя взяли в чон, ты тоже бы стал убивать нас?

- Помилуй бог, Ларион Васильевич, за что бы я тебя стал убивать - то, ты мне пока ничего плохого не сделал.

Разговор прервали разведчики, они доложили, что чонори выехали из Солонешного в неизвестном направлении. Вскоре выяснилось, что их отряд вошёл в Тележиху.

* * *

Три дня ни кому не разрешалось выезжать из Солонешного. Во всех концах деревни базланили голодные коровы. Кончалась у хозяек мука. Женщины злые. А как не будешь злой, выгнали из села мужей, отцов, у стариков детей. А за что? За своё добро. Каждая в слух думает, как они будут теперь без кормильца жить. Горе безутешное. Чонарей ни кто на квартиры не разводил, они их занимали сами. Если где ещё оставалось сено - брали своим лошадям без спроса. Хозяек называли бандитками и строго требовали готовить сытные обеды и ужины. Грубость в каждой фразе, насмешки и приставания. В занимаемых квартирах вели себя как победители. В каждом доме теснота. Семья размещается больше на печке и на полатях. Бабы остервенели и с пришедшими на их квартиры военными постоянные ссоры и случались даже драки.

Когда я пришёл домой на квартиру, то хозяйка пожаловалась на непрошенных гостей. В комнате за столом сидели двое чоновцев, их винтовки стояли в углу. Мы познакомились. Один был из Кокшей - Сергей Пешков, другой Яков Пенигин, а откуда не помню. За скудным ужином мы услышали крик с матами:

- Сдавайся бандит, а то стрелять в окна будем и избушку подожжём!

- Убегайте у него граната! - и всё смолкло. Яков с Сергеем выскочили и буквально через пять минут втащили пьяного чоновца с бутылкой самогонки в руках и с ног до головы заляпанного самогонной брагой. После того, как умылся он начал чертыхаться:

- И какой дьявол затащил меня к этой бабёнке, и всё распаляясь, он ушёл искать свою шапку.

Молодежь в селе жила своей жизнью. Начали устраиваться в народном доме вечера с танцами, музыкой, играми. Начальнику отряда Темнову понравилась красивая Солонешенская девушка Варя, он сделал ей предложение, и заработала свадебная машина. Свадьба состоялась, они поженились и вскоре его отозвали из отряда и поставили другого.

В управлении налаживалась обычная работа, не было только Александрова и Егорова. Ещё жестче продолжился сбор продразвёрстки. Снова в каждый дом пошли члены сельсовета и продотрядовцы. Снова на заморённых лошадях нагруженные зерном подводы поехали в Усть - Пристань. Сопровождали их в зимнюю стужу замотанные в платки женщины.

Давно уже вылез из своего укрытия Этко, последние пару дней своего подполья он просидел в бане, перепрятанный туда хозяевами. Откуда - то появился Александров. Писались от руки и печатались на машинке грозные распоряжения "за невыполнения виновные будут отданы под суд ревтребунала" - всё вошло в наезженную колею. Пинаев был злой, спокойно ни с кем не разговаривал, всех подозревал. У секретаря Фёдорова, видимо от испуга, началась телячья болезнь, от которой он через каждый час пил травяной отвар. Вскоре продотряд уехал из волости. Ушёл в погоню и отряд чоновцев. Село опустело.

* * *

Сразу после нового года, Колесниковцы ушли из Большой Речки, ни один человек не примкнул к отряду, несмотря на длительные уговоры. Направились они в Тальменку. Не задолго до их приезда в Тальменке проводилось объединенное заседание, присутствовал на нём член волревкома Григорий Степанович Беляев. Повстанцы заняли Тальменку и в здании сельревкома всем приказали разойтись по домам, задержали только недавно вернувшегося из Красной армии Казазаева, которого на второй день убили. На следующую ночь колесниковцы снова вошли в Солонешное.

От Землянухи, ложбиной, к заануйской горе, что против моста, неслась группа всадников, а со стороны моста на эту же гору взбирался меж деревьев и кустов по круче наблюдатель Сергей Менухов. Он уже дошел до вершины, когда по нему стали стрелять чоновцы и сразу попали, двое поднялись к нему. Сняли верхнюю одежду и сбросили вниз. Труп, со снежной оплывиной, скатился к мельнице. Село со всех сторон было окружено чоновцами. Колесников этого не ожидал, его перехитрили. Началась паника, многие бестолково метались по улицам, не зная куда бежать. Чоновцы гонялись за ними, отбирали оружие и требовали, чтобы все расходились по домам. Я видел, как Пшеничников, видимо спросоня, на своём мышастом коне, старом, как и он сам, без седла вылетел из ворот своего дома и повернул за угол в улицу и сразу же налетел на чоновца Лобакина, который схватил его за портки, сдернул с лошади и заорал:

- Иди домой, старый хрен и лезь на печку. По чоновцам застучал "люис", но и они в долгу не оставались. По селу свистели пули, вылетали стёкла. Несколько животных было убито, люди забирались в подполья. Все дороги в Солонешное были заняты. Отряд, во главе с Колесниковым, начал взбираться от "Кореи" узким, крутым логом вверх, с трудом пробивая глубокий снег, некоторые лошади скатывались вниз. Из села, они были как на ладони. Лошадь знамевозца Дударева покатилась вниз, древко переломилось. Часть отряда все - таки добралась до вершины и их позиция стала выгодной, бой длился до трёх часов дня. Чоновцы по каким - то соображениям из заануйского увала отступили в село. В это время отряд Колесникова спустился по южной стороне горы, перешёл Ануй и направился в сторону Макарьевки, за ними пустилась погоня. Проскакав около десяти километров, повстанцы свернули с дороги и направились вверх, по ключу Выдренному. На устье, в пустующей заимке Ермилы Огнёва, оставили Бурыкина, Огнёва, Менухова, Авдея Колесникова и Бунькова. Кроме трёхлинеек у них было два пулемёта. В разведке за ними гнались трое из Тележихи Михаил Пономарёв, Семён Черноталов и Андрей Бабарыкин, из деревни Толстухиной Щербинин и из Малого Бащелака Акимов. Они и нарвались на засаду. Колесниковцы подпустил их к самой избушке и в упор расстреляли. Остальные из разведки повернули назад в отряд и начали организовывать окружение заимки. Пока кнителились, заслон на лошадях ускакал вслед за отступающим отрядом.

* * *

Начинало смеркаться, когда за мной прибежал посыльный. Сотрудников в управлении уже небыло. Меня позвали в кабинет председателя и приказали написать некрологи убитым коммунистам. Их трупы привезли и они лежали здесь же в смежной со сторожкой комнате

В открытую дверь не отапливаемой комнаты мы вошли вместе с секретарём Лобановым и председателем Ранксом. Впереди сторож нес семилинейную лампу. На столе лежали пять партбилетов и несколько листов чистой бумаги. Буржуйка не топилась. По углам и у входа пять убитых. Ранкс дал мне наставления и разные указания и приказал всё написать сегодня и сказал, что гробы привезут утром. До сего дня я не могу понять, почему некрологи меня заставили писать в той же комнате где лежали трупы. Надо начинать, цепенею, боюсь. Вот Понамарёв Михаил Васильевич, смотрю на него, ужас, лица нет, от переносья всё раздроблено, замёрзшие сосульки и сгустки крови на усах и на груди. Труп привален к стене, те, кто его занёс сюда, зачем - то старались посадить. На чистом листе бумаги чётко вывожу фамилию имя отчество, год и место рождения, время вступления в партию, номер партбилета. Описываю его революционную и общественную деятельность: партизан, воевавший против белых, председатель сельревкома \после моего отца\, первый председатель коммуны "Красная Баданка", погиб от вражеской бандитской пули в бою. Вечная слава верному сыну партии! Ставлю дату, и место где был убит. В комнатушке холодно, руки мёрзнут. Сторож, дедушка Хромов, растапливает железную печку, спички ломаются, у него трясутся руки не меньше моих. Он всё время цокает языком и повторяет одно и тоже: - Ах, бедный неразумный мужик, за что же ты убиваешь один другого. Пишу некролог Бабарыкину Фёдору Григорьевичу. У него на месте носа кровавый провал, обе челюсти раздроблены, видны клочки порванного языка. Он тоже сидит в углу, ноги согнуты. Пишу по тому же порядку некролог и Черноталову Семёну Прохоровичу. Под ним убили лошадь. Ему из пулемёта, прошили грудь и живот.

Буржуйка начала краснеть, комната быстро нагревалась а меня наоборот стало трясти, как в лихорадке. Некрологи Акимову и Щербинину я написал быстрее согласно их партбилетам, их жизни я не знал.

В связи с последними событиями штат волостной милиции был увеличен, но состав её часто менялся. На службу был принят, откуда - то приехавший Кривошеин. Ростом он был под два метра, форму ему шили только по мерке, обувь носил пятьдесят восьмого размера. Сам был поджарым и сухим. Дали ему наган с двадцатью патронами, полутораметровую, старинную шпагу, с колёсиком в конце ножен и назначили на участок с сёлами Топольное, Елиново, Тележиха и Большая Речка. Он был честен и исполнителен, нарушителям закона или местного спокойствия пощады не давал. Тогда ещё велась борьба с самогоноварением. На этом поприще у него были жестокие битвы с бабами. Как - то, прихватив понятого, он поймал слепую бабу вдову Повиляеву за изготовлением самогона. Продукцию конфисковал, но с большим трудом, она вцепилась в него, укусила за живот и облила брагой, в таком виде он явился и в сельревком. Ловил он и тех, кто колол свинью, а кожу не снял и не сдал государству, разбирал семейные ссоры и драки. Составлял акты, за что нарушители платили штрафы и отбывали сроки наказания. Познакомился он со Степанидой Бобковой, вскоре они поженились, и он стал часто ездить в Тележиху, потому, что она жила там. Как - то морозным утром, он возвращался в Солонешное, и возле пустой избушки Рехтиной пасеки, его задержали скрывавшиеся там колесниковцы, стащили с лошади, раздели и зарубили, мёртвого утащили к речке и забросали сучьями и снегом.

Между тем жизнь в Тележихе была окончательно расстроена. Нет у оставшихся мужиков порядка в своих хозяйствах. Сами хмурые, нет дружелюбия между соседями, часто изподлобья смотрят на вершины гор, где нет - нет да и появятся вооруженные всадники. Ох, как надоела вся эта суматоха. Про себя и вслух клянут и продразвёрстку, и коммунистов, и Колесникова. Скот полуголодный, надо бы ехать за сеном, да страшно. На дрова пилят жерди из заборов. Из - за этой кутерьмы школа не работает. Давно в селе не слышали колокольный звон, торговли ни какой. Маслозавод работает с большими перебоями. Только в сельревкоме устоявшийся распорядок: ежедневно дежурит около пяти подвод, дежурные там и ночуют. Вокруг сборни для дежурных лошадей навожены копны сена. Приближалось Рождество, ждали его больше ребятишки, чтобы побегать, по - славить, и хозяйки, урывая от детей часть молока, копили сметану и творог на шаньги, сырчики и масло, чтобы в день праздника накормить повкуснее свою семью.

* * *

Переваливая через каменистые хребты и увалы, буквально купаясь в полутораметровом снегу, голодные и уставшие лошади и люди с трудом передвигали ноги. Разведка скрылась за вершину сопки, значит, ничего подозрительного там нет. Разговаривают между собой тихо, от шуток воздерживаются, стало не до шуток. Колесников хмурый едет, как всегда позади всех, Ваньков и Буньков - впереди.

- Ларион Васильевич, - обратился Фепен Дударев, - можно уйти в вершину Язёвки на мою заимку, там есть сено и две клади не молоченного овса и можно самим передохнуть.

- Согласен, передай по цепи, чтобы направлялись туда.

Каждый был рад, хоть какому - нибудь пристанищу, где можно было бы перевести дух, да попить горяченького чаю. И тихо понеслось от одного к другому:

- на заимку Дударева. - Возле кладей кормился табун косачей, но стрелять нельзя. Дров здесь и на соседних двух заимках было наготовлено на две зимы. И задымилась труба. В двух погребах не менее трёхсот ведер хорошей картошки, каждый себе пёк круглой и пластиками. Ах, какая она вкусная! Каждый занимался своим делом: кто сушил промёрзшие валенки, а кто чембары надетые поверх валенок и полушубка. Многие занимались ремонтом сбруи. В адрес, единственной в отряде женщины Домны летело не мало колких и едких насмешек, но всё говорилось тихо или намёками, не дай бог, если услышит её звероподобный муж Петруха - с живого шкуру сдерёт.

На обеих гривах глубокого язёвского лога, стояли по два наблюдателя, оттуда хорошо просматривалась дорога, в сторону посёлка и язёвского седла.

- Ульяныч, - обратился Колесников к своему заму, - подбери двух человек, и пошли их разведать, что происходит в селе, да чтоб не задерживались дома, одна нога здесь - другая там. Отправили Аристарха Шмакова и Ивана Лубягина, которые через пару часов возвратились и доложили, что село не занято.

Вскоре весь отряд спустился с гор, для жителей это было неожиданно, многие радовались. Домой вперёд отца прискакали Авдей и Мартяха, оба обросшие зашелудивевшие. На полушубках по швам появились прорехи, валенки тоже требуют подшивки. Мать снова рыдает, не может вымолвить слова. В это время Колесников в сельревкоме, привязал коня и вошел в здание сборни. Там, как всегда топтался народ. Он поздоровался и прошёл в канцелярию, где сидел Бельков и дежурные. Колесников протянул руку Белькову:

- Противно, наверное, за руку здороваться с бандитским вожаком?

- Да что вы, Ларион Васильевич, мы ведь всё понимаем, такая ваша судьбинушка. У мужиков душа болит, всё ещё с содроганием вспоминаем наши партизанские тропы девятнадцатого года. Не приведи господь испытывать то, что выпало сейчас на вашу долю.

Колесников попросил найти председателя и направить к нему домой. В селе быстро начали готовить для своих "защитников" бани и чистое бельё. По логу расстилался сизый дым, от топившихся бань, валил пар от истопленных. Нещадно хлестали вояки себя берёзовыми вениками, жгло уши, краснели спины и бока. Как варёные раки выскакивали покататься в снегу и снова в пекло с уханьем и кряхтением, смехом и смачным словцом. Помылись, но чистого белья хватило не всем, пришлось натягивать на себя грязное. Около ограды Колесниковых стояли четыре воза их сена, ревком нарядил везти в волость. Подходили соседи с жалобами и просьбами. Раскрасневшийся после бани Ларион Васильевич, заканчивал обедать.

Впереди морозная ночь, часто меняются посты и разъезды. Приближался рассвет. Васька Фёдоров и Димка Сергеев ещё с вечера приготовили холщёвые торбочки, чтобы утром пробежаться по селу и по - славить Христа. Раненько, один в материнском понитке, другой в рваном отцовском полушубке, пошли к соседу Печёнкину. Только пролезли в ворота, как хозяйский, размером с телка Пудель, сшиб с ног Димку и, прижав его лапой к земле, рычал и ждал хозяина. Васька заорал громче Димки, вышел хозяин и увел их в дом.

- Начинай, - сказал Васька.

- Начинай ты, я всё забыл.

- Христос воскрес - затянул Васька.

- Ты чо турусишь, какой воскрес, ведь он ещё только родился.

Хозяева смеются, подбадривают ребят. Вдруг началась стрельба, с горы прямо напротив их дома. Татьяна Дмитриевна быстро открыла крышку подпола и погнала домочадцев и гостей вниз.

Эскадрон чон, под командованием Николая Воронкова, во второй половине ночи выехал из Солонешного и язёвской дорогой занял гору над омутом и северо - западную гриву от глинки. Когда рассветало, открыли с двух высот стрельбу по селу. Отряд Колесникова отступал врассыпную вверх по Аную. Чоновцы спускались Артемьевым логом в село и стреляли по отступающим. У Колесникова погибли солонешенские Сафронов и Ермолаев у Воронкова несколько человек были ранены.

В волревкоме дела были, если выразиться помягче, не нормальные Нас, работников разных отделов, заставляли выполнять и переделывать работу, которая часто оказывалась бесполезной. Но на службу все приходили без опозданий. Начальство ни из уезда, ни из упродкома не появлялось, но мы каждый день получали десятки циркуляров, распоряжений и грозных предупреждений за теми же подписями Савельева, Караваева, Этко, Пинаева и других. Требовали организовывать красные обозы с хлебом, как будто не знали, что в районе обстановка неблагоприятная. Но не большими группами по пять, семь подвод всё же отправляли из Черемшанки, Солонешного, Медведевки. Поступили запросы на описи хозяйств повстанцев. Под вечер меня позвали в кабинет Александрова, там кроме него, были Лобанов, Ранкс, Егоров и Кулик. Они знали, что я в партии с августа двадцатого года. Стали меня расспрашивать, не родня ли я Колесникову, хорошо ли знаю его семью и их хозяйство, нет ли моих родственников в банде. Я рассказал, что с его сыновьями учился три года в школе, что они чуждались нас комсомольцев, а самого я часто видел, но ко мне он относился, как любой пожилой мужчина относиться к подростку. Он долго работал в многлавке и вы его должны знать лучше меня. Хозяйство у них было большое, но к наёмному труду не прибегали, управлялись своими силами, у них семья в десять человек. Сейчас от их хозяйства не осталось, вероятно, и третей части. До поступления на работу в волревком я был секретарём ячейки, нас партийцев он недолюбливал, но зла не чинил. У него в отряде два моих троюродных дяди, по материнской линии, да двоюродный брат. А теперешний председатель сельревкома мой дядя по матери.

- Ты ведь участвовал в ликвидации банды Тырышкина, а у Колесникова такая же банда, он тоже хочет истребить коммунистов, нужно его скорее разбить. Мы тебя знаем, ты честный коммунист, на тебя надеемся и доверяем. Пока в отряд чон тебя не посылаем, ты нужен здесь, будешь получать задания и нас информировать. А завтра поезжай в Тележиху и произведи опись имущества у Колесникова и некоторых других. Списки возьми у Нохрина, описи обязательно заверь в сельревкоме. Лошадь возьмёшь у Белкина. Эти два пакета передашь председателю. Ну а пока иди, забирай свой месячный продуктовый паёк.

Я позвал хозяйскую дочь Серафиму, и мы получили на меня паёк - восемь килограммов просянно - овсяной смеси, два килограмма бараньих рёбер, сухих, как балалайка. Зав продскладом Афанасий Леонтьевич Огнёв, смилостивился и выпнул из - за ящика две грязные почки и половину, загрызенного крысами, осердия.

-Тащи, вари, ешь да поправляйся. - В его голосе звучала горечь и презрение ко всему, что происходит. До чего, мол, дожили.

Поручение, которое мне дали, было опасное, можно было лишиться головы, но на меня надеются, и я его выполню. Когда рассказал на квартире, что завтра еду домой, меня стали отговаривать, перечисляя все опасности, которые поджидают в Тележихе.

Рано утром без завтрака я уже трусил верхом по крепкому морозу в родную деревеньку.

Командировочное свернул в несколько раз и спрятал в воротник рубашки, а оба пакета в карман пиджака. В перемётных сумах вёз ненужную макулатуру на закрутки курильщикам. Проехал быстро все заимки и Рехтину пасеку, от Четвёртого ключа дороги копанцем не было, ездили лугом, переезжая два брода, из которых ближний к селу никогда не перемерзал. Подъехав к броду, я увидел возле Менуховой избы трёх вооруженных человек, они же наблюдали за мной, когда я ехал ещё лугом. Один из них шёл ко мне, другие взяли винтовки на изготовку. Из села, видимо на смену ехало ещё трое. Я понял, что попался. На посту стояли трое солонешенских Таскаев, Пшеничников и Березовский. Спросили, что в сумах, ссадили с лошади, раздели и обшарили все карманы, пакеты забрали, ополовинели себе на курево сумы и погнали меня в село. У дома Колесникова за оградой и в ограде полно народу, все вооружены, почти всех я знаю, многие здороваются. Конвоир крикнул кому - то, чтобы привязал лошадей, а меня повели в дом. За столом сидел Колесников, ему доложили, что поймали коммуниста, он переспросил, так поймали или сам пришел? Доложили, как было.

- По делу приехал или как?

Он долго и подробно обо всём расспрашивал, написал мне пропуск и сказал, чтобы ехал прямо домой ни куда не заезжая. Конь Белкина, на котором я приехал, был рослый удалой. Когда я вышел от Колесникова, его уже отвязал и собирался садиться какой - то вояка. На месте моего коня была привязана тощая кобыла. Я подскочил и выхватил у него повод. Разбойник обернулся и угрожающе стал на меня надвигаться. Показывая пропуск, я сказал, что сейчас пойду и пожалуюсь Лариону Васильевичу. Это подействовало. По дороге к дому меня ещё несколько раз останавливали вооруженные всадники, но пропуск работал безотказно. Опись имущества я, естественно провести не смог. Зачем приезжал, рассказал только отцу. Двое суток просидел не выходя на улицу. Деревенская молодёжь за долгие годы этой карусели уже привыкла, и многие разгуливали на улице, но я выходить боялся. Наконец перед рассветом третей ночи Колесников ушёл со своим отрядом в верх по Аную.. Утром отец отправился в сельревком, чтобы узнать обстановку, вернувшись подтвердил, что отряд ушёл весь. Захватив пакеты от председателя, я через два часа уже был в Солонешном. В волость как раз прибывала пешая воинская рота, командиром помнится, был некто Калнин. Обогревшись на квартире, пошёл в ревком. Начальство обо всём дотошно расспрашивало, наверное, больше часа. Потом в отделе надо мной ещё долго подтрунивали, как я так сплоховал, не провёл описи имущества со слов самого хозяина.

В коридоре громкий спор, это уже в который раз сцепились Егоров с дедом Хромовым. Дед был въедливый и на этот раз он прицепился к рыжей дохе Егорова.

- Ведь доха - то Абламского, он ткнул пальцем в бок Егорова. - Да если б только доха, мог бы и тулупы Метлиных ещё одеть.

- Заткнись ты, контра, а то сейчас пошлю за милицией!

- Пошли, пошли, милок, да за одно и расскажи, где ты там дома положил выделанные чернёные шкуры, да два воза Красковой пшеницы, да про фляги с мёдом не забудь сказать, которые ты увёз со склада.

- Ранкс, пошлите за начальником милиции, надо арестовать эту контру.

- Хоть за Лениным посылай, притащил сюда целый табор баб и ни кто не работает, а все жрёте мужичье, - не унимался дед. Вышел в коридор Александров,

- Михаил Иванович, зачем вы связываетесь со старым калекой?

- Как зачем? Он будет меня принародно оскорблять, а я должен молчать.

- Ах, его оскорбили, - заверещал дед, - а ведь все знают, что о нем говорят сельские председатели, он не лучше карателя Тимки. Метелили тебя мужики, но жаль отобрали, надо было в прорубь спустить.

- Хромов, угомонись, вот не из тучи гром, заругался секретарь волпарткома.

Мы, работники отделов, прилежно писали, припадая ухом к столу, сквозь распахнутые двери слушали эту перебранку и удивлялись дедовой смелости. Начальство все - таки сочло разумным перевести Егорова в другую волость с повышением по службе. Через неделю он со всем семейством, большим табором на десяти подводах, уехал и увёз много разного чужого добра. Дальше дедовских разговоров дело не пошло.

Воинская часть, как всегда, была распределена по многострадальным солонешенским квартирам. Размещали их по два, четыре человека, вся кормёжка легла на плечи селян. А где взять? Всё поглотила развёрстка. Многие хозяйки идут с жалобами в ревком, отказываются кормить этих жеребцов. Штаб военных расположился у Минея Сафронова. Для их передвижения требовалось много санных подвод, набирали их несколько суток. А пока Колесникова преследовать некому.

У взрослых горе, заботы, да слёзы. А у молодых хиханьки, да хаханьки. По вечерам в народном доме танцы и пляски с музыкой да песнями. Каждый вечер там полно солдат. С их затейливостью и художественными дарованиями, они быстро заводили дружбу с молодёжью. Наконец для военных набрали достаточное количество транспорта, на площади состоялись торжественные и пышные проводы, обменивались объятиями и рукопожатиями, говорили громкие напутственные слова. Далеко разносились девичьи песни. К вечеру отряд перекочевал в Тележиху. В село приехали замёрзшие, посиневшие, валенки стучат, шинели коробом. Прибежавшая вперёд разведка осторожно следовала вдоль села, просматривая каждый закоулок и спрашивая встречных о банде. Военное начальство потребовало расселить солдат по квартирам и хорошо накормить. Дежурные повели их в разные концы. Начали размещать в дома по речке Тележихе, потом в верхнем краю до Колупаевых и большую часть в нижнем краю от речки до паскотины. Штаб расположен в двухэтажном доме Николая Зуева. На балконе и у дверей поставили охрану. В квартирах солдат усаживали на печки, чтобы обогрелись. Поужинав, вповалку ложились спать. В больших домах было поставлено по десять двенадцать человек, как, например, у Непомнещева, Абатурова, Шмакова. На окраинах, как водится, выставили посты. Разъезды часто подъезжали к ревкому, всадники заходили погреться. Дежурившие там девчонки между собой перешмыгивались и перемигивались, кося глаза на военных.

* * *

Оставив Тележиху, отряд Колесникова ушёл в Верхнее Черновое, для чужаков места глухие таёжные, для своих родные и знакомые. Ларион Васильевич хорошо знает здесь все лога и Проходное, и Батунное, и Узенькое, и Ваньково. Ещё когда он был холостым,

с отцом и братом возил отсюда лес на строительство дома и уже много лет ездил сюда с сыновьями за дровами. Ездил он в эти лога с женой и снохами за ягодами и грибами. Но прошлое невозвратимо, а будущее неизвестно. Штабом остановился у Сергея Наумовича Тельминова. Тот когда - то был старостой, а он сотским. Много общих разговоров о прошлом и настоящем. Друг друга понимали хорошо. Отряд четвёртый день ни куда не двигался. В домах от пяти до десяти человек. Хлеба ежедневно съедается до трёх центнеров. Муку мололи из приготовленной в развёрстку пшеницы, мясо съедали тоже предназначенное на сдачу. В отряде были и черновские. Съедаемое не жаль все равно пошло бы прахом, словно в пропасть, в антихристово племя. Колесников на глазах постарел, да и понятно, не молодое это дело, зимой шастать по тайге, да и груз ответственности за судьбы людей прижимал иногда так, что трудно становилось дышать. Его ближайшие советники и охранники Дударев и Загайнов всячески старались предупредить и выполнить его желания и требования. Связь с Тележихой была ежедневная и через жителей и своих посыльных. Особенно охотно, почти каждый день, доставляли новости Аграфёна Ярославцева и Анна Бабарыкина, в последствии насовсем пришедшие в отряд. Уже через час Колесников знал, что Тележиху заняла воинская часть. Он начал вынашивать мысль о повторении здесь той же операции с чего начали в Солонешном. На ближайшем же заседании штаба доложил свои планы:

- На долгие разговоры у нас нет времени. Кружиться с малыми силами и слабым огневым запасом в своих деревнях мы не сможем. Тут победы не добьёмся, а скорее где - нибудь попадём в мешок и недосчитаемся многих голов. Я решил отсюда уходить на соединение с Тырышкиным и дальше к Кайгородову,* но перед уходом надо сегодня ночью разоружить незваных гостей.

- А как ты мыслишь, Ульянович?

- Отобрать ружьишки и лошадей у этих вояк надо и отпустить их с миром, пусть драпают пешочком до Солонешного. Давайте решать, кто с кем и как должен действовать. А уходить из села я не хочу, во - первых из - за Домны, а во - вторых, кто - то все равно должен остаться. У нас много больных, куда мы их потащим. Я где - нибудь обоснуюсь тут в Будачихе. Связь с деревней мы наладим, переживём до весны, господь даст, а там вы вернётесь с многочисленной армией, тогда - то и рванем все вместе.

- Общее руководство возлагаю на тебя. Собирай взводных и распределяй между ними дома. И с богом!

При сборе отряда черновские собаки подняли истошный лай, в окнах слабо мелькал свет от жировушек. Шла вторая половина ночи. Забрав с собой пять, запряженных в сани, подвод с возчиками, отряд двинулся на Тележиху. А в это время красноармейцы пятой роты, по всем квартирам спали крепким сном, винтовки стояли по углам, обувь сушилась на печках. Спало и начальство. Посты были в трёх местах - возле дома Неустроева, на глинке и у ворот нижней паскотины. Был и разъезд. Как только разъезд отъехал от верхнего поста, сюда тихо подошли разведчики Колесникова и обезоружили четырёх постовых. Один из них заговорил, вцепившись винтовку:

- Не балуйте дяди, вы чё пьяные чё - ли, меня ведь за потерю оружия и расстрелять могут, да и бандиты, не ровён час, могут набежать.

- А мы и есть бандиты - сказал Буньков. Посадили их в сани и двинулись дальше. Заходили по четыре пять человек в избы. В крайний дом Лазаря Колупаева, по - родственному, зашёл сам Колесников с шестью бойцами. В углу у рукомойника стояло шесть трёхлинеек с подсумками, на полу спали четверо солдат, да двое на полатях. Хозяйка Пименовна свесила ноги с печи, увидев свата, хотела что - то сказать, но Колесников опередил её и спросил, где сват, она молча показала рукой на вторую комнату.

В это время створки дверей распахнулись, и оттуда высунулся лохматый Лазарь.

- Не ждали, а я вот в гости пожаловал.

- Милости просим, сват Ларион Васильевич.

Красноармейцы при тусклом свете жировушки, путая одёжку и обувь, суетливо одевались. На тех, что лежали, замерев на полатях, пришлось прикрикнуть, и они кубарем скатились один на другого. Дударев рявкнул - поспешай! Они стали одеваться, натягивая одёжку, как попало. Когда солдат вывели, Колесников подошёл к свату и поздоровался с ним за руку, а хозяйка стала расспрашивать о своём зяте Мартяше, предложила быстренько напечь блинов, но Ларин Васильевич махнул рукой и вышел вслед за всеми.

По этому же порядку, где жил Колупаев, из шести домов уже выводили обезоруженных солдат и под охраной, мимо школы, повели в дом Фрола Абатурова. Сюда подводили со всех концов села красноармейцев большими и малыми группами, Изредка конвоиры предупреждали, чтобы не баловали, а то придётся стрелять. Это были юнцы и некоторые канючили, обращаясь к конвойным:

- Дяденьки, не надо нас убивать, ведь мы мобилизованы.

- Никто вас убивать не думает, ваше дело выполнять, что вам скажут и молчать.

Всего обезоруженных было около сотни человек. Не было ни одного выстрела, ни одного резкого крика пока разъезд не наехал на группу повстанцев. Они повернули к штабу и подняли там переполох. Штабные вместе с часовыми по ограде через забор и к ревкому, падали в розвальни дежурных подвод и неслись вниз села. Услышав шум и увидев, хотя и было ещё темновато, убегающих, председатель Новосёлов заседлал старого Сивку и тоже потрусил им вслед. Дежурные со сборни все разошлись, в селе снова безвластие.

Рано утром Колесников решил взглянуть на полонённую рать и поехал всем штабом к Абатурову. А там, хотя дом был и большим, их набито, как сельдей в бочке.

Фрол Макарович, может быть у тебя есть какие - то дела, вон сколько работников - дармоедов к тебе привели.

- Ларион Васильевич, да сейчас и самому - то толком делать нечего. Вот если бы ты во время сенокоса такую рать в деревеньку пригнал, мы бы чуть - чуть отдохнули. А лучше бы без войны, и когда только всё это закончиться?

- Один бог знает Фрол Макарович. Ну, как рассветает, пусть эти ребятёшки идут на все четыре стороны. Зашел в дом и Лазарь, он принёс чёрный валенок, в ночной кутерьме кто - то одел один свой белый и один хозяйский - черный, надо обменять.

Вслед убегающим Колесников направил конный разъезд с наказом, не догонять и обстрелять для острастки, но ни в кого не попадать.

У Колесниковых дома снова, как на сборню, идут посетители. И зачем идут, - ворчит Филипповна, чем он им поможет, ведь он сегодня здесь, а завтра, один бог знает, что с ним будет. Пришёл Сафон Черданцев и доложил, что отобрано сто две винтовки и десять цинок с патронами, да патронов россыпью больше двух тысяч и три нагана. Винтовки и патроны собраны у Дударева. Их сейчас раздают тем, у кого были охотничьи ружья.

К посту, что стоял внизу у паскотины, подъехал на кобыленке старик. Одет он был в старый полушубок и подшитые валенки. На санях привязан черёмуховый короб, в котором лежали две торбочки с кусками хлеба, видно просил милостыню. Возле постовых остановился сам и охотно стал отвечать на расспросы, что едет он из Белого Ануя, фамилия его Постников Ерофей, что в Тележихе у него живёт сват Василий Зосимыч Жигулев.

- А ты дед, случаем не шпиён?

- Да что вы, благодетели, мне уже пора о душе думать, а не в ваши игрушки играть.

- Где сват - то живёт, помнишь? Ну и поезжай, с богом.

Дедок направил кобылу прямо к дому Колесникова. Зашёл, перекрестился на образа, и начал не спеша снимать шубенку. Попросил распороть воротник и сказал, что там у него атаману письмо от Пьянкова.

Вскоре приехали Ваньков с Буньковым. Они попросились у Колесникова, раз уж скоро уходить из волости, то неплохо бы солонешенцам съездить на прощание домой. Свой план объяснили вкратце. Идти двумя дорогами Язевской да Ануйской и при входе в село начать стрельбу. Наверняка там начнется паника и обезоруженных солдат должно, как ветром выдуть из деревни. Завтра к девяти утра вернёмся.

* * *

На работу в волревком мы, обычно собирались в половине девятого. Позавтракав, я не мешкая, отправился на службу. Перед зданием ревкома, с парадной стороны, у коновязи запряженные и много верховых коней. Зал и отделы полны красноармейцев, большинство их на полу вповалку спали. Значит, опять работать не будем. Среди красноармейцев один был одет в старенький полушубок и подшитые пимы. Над ним посмеивались, просили рассказать, с кем поменял обмундирование, что взял в придачу.

- Я спал, вдруг меня как собаку за шиворот поднимает, какая - то волосатая рожа и ставит на ноги. Всех заставили одеваться, а я надёрнул, первое попавшееся, да и в сенях в этой кутерьме присел среди кулей. Эти, зверюги, меня и потеряли. Они наших увели, а я выскочил из дома и прямо в штаб. Если бы не я всех бы переловили. Ну а остальных сперва погнали в гору, там, говорят у них могилки и сейчас, наверное, уже расстреливают.

В кабинете председателя шёл разговор на высоких нотах. Командир роты упрекал, что в Тележихе всё население бандитское, а их об этом не предупредили. И ночью почти всех обезоружили и взяли в плен и пленных, как говорят, уже расстреляли.

Секретарь волпарткома Фёдор Маркелович Лобанов усмехнулся, - слушая вас, товарищ, Калнин, просто диву даешься, будто бы сейчас говорит не командир воинской части, а торговка семечками. Из Тележихи нами уже направлены тридцать два коммуниста в отряды чон. Трое из них погибли в боях, да двадцать коммунистов находятся там, в резерве. Бандиты их не трогают, потому, что боятся за свои семьи. Мы и остальных в нужное время отправим на ликвидацию банды. Если вы чувствовали свою слабость, то сразу бы попросили у нас помощи, вам бы ни кто не отказал. А вы сюда ехали, как к тёще на блины. Калнин молчал, он знал, что главное наказание ему ещё впереди. А в это время, по Язёвской дороге через Ануй гурьбой шли обезоруженные красноармейцы, целые и невредимые только изрядно перепуганные. Веселья среди них не наблюдалось.

Командиры армейского отряда всё ещё не могли прийти в себя. Транспорт от волревкома не отпускался и площадь походила на конный двор. Ранкс уехал в Матвеевку, Александров в Макрьевку, Лобанова срочно вызвали в Черемшанку. Мы работники отделов, закрыв свои бумаги в шкафы, слонялись из кабинета в кабинет. Дождавшись вечера, все пошли по домам. В это время за селом началась стрельба. Я быстро рванул на квартиру, на встречу мне из оград выскакивали красноармейцы и бежали на площадь. Когда запыхавшись я прибежал домой, то мои хозяева уже сидели в подполе. Следом за мной пришёл и хозяйский зять Пахом. Он был навеселе и с бутылкой самогона и, как его не уговаривали, в подпол не полез, не полез туда и я. На завтра узнаю, что всё произошло, как и рассчитывали Ваньков с Буньковым. Красноармейцы бежали в сторону Медведевки, бежать было легко, оружия ни у кого не было.

Колесников послал своего сына, чтобы объявили общий сбор, а сам направился в ревком, хотя председатель сбежал, но секретарь был на месте. Когда Колесников вошёл, секретарь встал, поздоровались, но руки друг другу не подали.

- Присаживайтесь, Ларион Васильевич

- Некогда сидеть Павел Семёнович, у вас свои дела, у нас свои. Вы всё тут считаете, сколько содрать с каждого двора, особенно с бандитских хозяйств. Спасибо за это, может быть, и получите, но только не от нас, мордуете наши семьи, смотрите не перестарайтесь, и не попрощавшись вышел. От этого посещения и угроз у Белькова остался на душе осадок горечи. Да, надо бросать все, может быть даже уезжать, хотя бы на время, а то можно лишиться головы.

"Рать" была в сборе, увидев командующего, стали строиться повзводно. Проехав вдоль строя, Колесников осмотрел своё войско, кое - кому дал замечания и приказал разъехаться по домам, собираться в дальний путь. С собой взять продуктов не менее чем на три дня. Повернулся к Дудареву и спросил, почему нет Бурыкина. Тот ответил, что Бурыкин лежит дома хворый, видно простудился.

Когда Колесников вошёл в горницу, то увидел, что его зам лежит, накрытый тулупом бледный и потный. Домна сидела здесь же на сундуке у стола, с замотанной головой, от неё пахло керосином.

- Что - то вы разболелись оба не вовремя, - сказал Колесников, присаживаясь возле кровати. - Серьёзное что ли, Петруха? А я привёз новости, сегодня получил послание от Пьянкова, пишут, что их сорок человек и могут соединиться с нами. - обернулся к Домне,

- ты бы пошла, посидела пока в другой комнате, - Домна вышла в кухню, за ней вышел Дударев.

- Как - то у нас с тобой, Ульянович не все складно получается. Мои поручения ты выполняешь точно, а вот уходить с нами не хочешь. Ведь если мы уйдем на соединение, нас станет больше, тогда сможем контролировать большую территорию. Будет тогда и к нам народ приставать. Или я тебе стал не люб, или задумал сдаться?

- Ларион Васильевич, да как тебе такое в голову могло прийти. Причины две, Домна не может сейчас верхом ездить и отставать от меня не собирается и главное то, что я не хочу объединяться с белопогонниками, и выслушивать их упрёки, что мы помогли Советской власти захватить Россию. Поезжайте с богом, во всём вам здоровья и успеха, разреши остаться со мной немощным, они всё равно тебе будут обузой. Будем ждать вашего возвращения.

- Будь по - твоему, - Колесников, попрощался и поехал домой собираться в дальний поход.

Дома обстановка, как на похоронах Аксинья все время смахивала слёзы и, увидев мужа, снова заскулила:

- Вот ты Ларион уедешь, а нас опять будут терзать, посылать в подводы или лес рубить.

- Потерпи, Бог даст, вернёмся с большим войском, тогда и победа будет близка. Если что будут отбирать, пусть забирают, не жалей, будем живы, наживём, главное береги ребятишек. Худую обувку сноси к свату Лазарю, он подошьёт. Если что есть ещё из доброй одёжки, то спрячь, чтобы не отобрали.

Колесников из дома не выходил весь день. Здесь же были и оба старших сына. Чистили оружие, поправляли сбрую, латали перед уходом прорехи в хозяйстве, вроде бы всё уже переговорили, но всё время казалось, что - то ещё не досказано, что - то самое главное.

Во второй половине дня всем составом прибыл отряд солонешенцев. Ларион Васильевич уже начинал беспокоиться, ведь обещали утром. Но это всегда так, какие - то мелочи, но задержат. Ваньков за обедом обо всём обстоятельно доложил главному, договорились о времени выступления, и поехал наблюдать за сборами.

Бурыкин, через тестя оповестил всех, кто должен остаться с ним. Он давно уже наметил место под "каменными воротами", на правом плече Будачихи и намечал маршрут, каким придётся добираться до пристанища. Всем остающимся наказано иметь при себе продукты, лопаты, пилы, топоры, тёплую одежду и взять палатки, у кого они есть. Подготовить годных, добрых лошадей. Домашним о своих планах ничего не говорить. Сбор утром по второму ключу, возле последней избы. Уходившую кавалькаду из села не было видно, сам Бурыкин ехал впереди, за ним его жена, замыкал колонну зять Савелий Астанин. Снег глубокий, приходилось стороной обходить россыпи, чтобы лошади не переломали ноги. Уже смеркалось, когда добрались до стоянки. Обосновались перед россыпями в последнем пихтовом лесочке. Площадку расчистили и застелили лапником. Постепенно стали обживаться, по пути от основной тропы сделали несколько завалов - ловушек. Из плитняка и валунов соорудили печки, какие складывают орешники. По второму ключу была санная дорога, которая сворачивала влево к листвяку, а отсюда шла тропа уже к лагерю. Связь с родственниками наладили постоянную, в крайних домах создали продуктовые пункты, отсюда, время от времени их переправляли в лагерь. По ночам из села бывало видно не большое зарево над склоном горы. Отшельники попеременно приходили ночами домой, часто ночевал дома и Бурыкин, обо всём этом он после сдачи рассказывал мне сам. Слухи о том, что в Будачихе живут колесниковцы, всё больше распространялись. В Тележихе об этом знали все, разумеется, узнал об этом и волревком, но ни каких мер не принималось, воинская часть была отозвана.

Работа в Тележихинском сельревкоме не велась ни какая. Оставшийся секретарь ответственности на себя брать не хотел. Как - то, по приказу свыше, он собрал членов ревкома пришли всего четыре бабы. Стать председателем ни одна не согласилась, наметили на завтра собрать сельский сход. Два раза обошли село исполнители, посылали в посёлки и нарочных, но на сход пришло не более полусотни человек. Хоть и мало людей, но собрание решили провести, избрали президиум.

- На повестке дня у нас два вопроса, - объявил секретарь, - первый о выборе председателя, второй - разное. - У нас нет председателя, Новосёлова выгнали, да ещё чуть не убили, давайте выбирать другого. Кто - то крикнул, Колупаева Савелия, мужик хозяйственный, толковый, умеет читать и писать. Колупаев встал, поклонился и сказал:- Тогда вам надо найти мне здесь жену, ведь моя сюда из Плотниково не поедет, нет, уж вы меня не трогайте.

- Тогда давайте назначим Ивана Спиридоновича Печёнкина, предложил Бельков, - ему это дело знакомо, мы уж тут с ним вместе будем расхлёбывать, да дрожать пред трибуналом. Иван Спиридонович встал, снял свой треух:

- За доверие спасибо, но уж вы не обессудьте, если я вас в каталажку за провинности сажать буду, вместе мужиков с бабами. На том и порешили.

* * *

Работа волостных сотрудников стала входить в норму. Сельревкомы продолжали буквально заваливать описями многих хозяйств, за не сдачу хлеба и других продуктов. Заврайфо снова послал меня в Тележиху делать опись хозяйства Колесникова, я отказывался, тогда меня вызвал Ранкс и сказал, что там нужно не только опись произвести, но и собрать всевозможные данные о скрывающихся в Будачихе повстанцах. Это задание секретное и, что лучше меня, его ни кто не выполнит и что партия на меня надеется. Последний аргумент для сопливого юнца был неотразим. Итак, я стал осведомителем. Разумеется, как местному жителю, узнать всё не составило труда.

Приехал из упродкома сам Этко, а с ним ещё подручные, дали разгон нашим волостным чинам за бездеятельность, и снова началась подворная трясучка. Выезжать в восточные села начальство боялось, только рассылали бумаги одну грознее другой. Я с вечера забрал в регистратуре удостоверение и корреспонденцию для сельревкома, и рано утром подвода с возчиком уже подъехала к моему крыльцу. Это сейчас, по прошествии многих лет я понимаю, откуда истоки того, что каждый маломальский шиш в партийных органах для простого народа становился бонзой. Ведь ни чего не стоило молодому юноше, да и любому другому, прийти на конюшню запрячь самому коня и ехать по делам. Но тогда мне было приятно чувствовать себя начальником и держать при себе, на побегушках пожилого возчика. Поехали мы по язёвской дороге. Перед спуском в село увидел, как мой отец с младшим братом Проней, накладывают на воза остатки снопов, мы помогли им и вместе спустились домой. Мама была рада встрече. После ужина пошёл в улицу, мне очень хотелось увидеть Маню Бронникову, которую, я очень любил, но случай не представился. От друзей я узнал много новостей и любовных и хозяйственных. Работа в нардоме совсем заглохла, собираться там боялись, да и нечем по вечерам освещать, не было керосина. Сходились, как и в прежние времена, по домам и квартирам, а летом на полянке. Также мне подробно рассказали об отряде Бурыкина, сколько их и кто. Разговаривал и с некоторыми коммунистами, все они знают об оставшейся группе, но от волпарткома ни каких указаний не поступает. В ревкоме я попросил вызвать трёх понятых. Пришли Мария Абатурова, Александра Попова и Иван Зуев. На двух дежуривших подводах мы поехали делать опись имущества. Встретили нас безбоязненно, так как всех знали. Аксинья Филипповна начала перечислять, я записывал, а понятые проверяли. Описали дом в две комнаты, амбар 1, баня 1, заимка на Язёвке 1, сенокосилка, требующая большого ремонта 1, плуг "Исаковский" 1, борон деревянных 4, саней 4, телега без заднего колеса 1, хомутов 3, лошадей рабочих 2, жеребят 2, коров дойных 3, молодняка 2, овец 4, хлеба ни пуда. Больше описывать нечего. Остальной скот сдан в продразверстку, всех овечек зарезали на прокорм поставленных на квартиру солдат. В комнатах бедно. Семья восемь человек, не хватает каждому даже подушек. Составили акт в двух экземплярах, указали, что ни каких претензий к комиссии нет, все подписались, и мы на тех же подводах поехали обратно. Также до сих пор мне не понятно, почему четыре молодых человека не могли пройти пешком триста метров, а гнали с собой два возчика и две подводы. Таких непоняток накопилось у меня за семьдесят лет жизни такая куча, что и на двух подводах не увезти.

Акт и опись были засвидетельствованы председателем и секретарём и заверены гербовой печатью. Я был доволен, что моя миссия благополучно закончилась. На следующий день вернулся на работу, где со мной очень долго разговаривали о группе Бурыкина Кулик и Этко. А в это время Бурыкин, зарытый в заснеженных россыпях Будачихи, размышлял о своём. Он командир маленького отряда в двадцать пять человек. Все называют их бандитами. Да, они бандиты, преступники, они убили уже многих коммунистов и теперь не миновать петли. Он то за кого и за что воюет, да ещё с женой вместе. Ведь он не сдал ни одного пуда зерна, потому что, за последние семь лет, его не было. Не было и нет, ни одного килограмма мяса и не за что его было трясти, да особенно, и не трясли. Ну а то, что Петра Этко тогда нагло оборвал, так это потому, что терять ему нечего. Опять же в первую ночь восстания он помог спрятаться Этко. Ну, ячеечников и комсомольцев он не любил, так ведь из - за этого вряд ли стоило браться за оружие. Но тут же наплывают другие мысли, ведь восстали против грабежа и несправедливости, народ начисто обобрали и мы за них страдаем, а стоило ли за них так страдать, раз эти мужики позволяют обирать себя, и когда представилась возможность защищаться всем миром, большинство залезли на печь и боятся выглянуть. Да, народ их не поддержал. А вдруг Колесников не вернётся, что тогда? Тогда придётся сдаваться на милость властям, а какая от них может быть милость. Надо связаться с Этко он мне поверит, неплохо бы и с Никитой Ивановичем переговорить, ведь с ним вместе были в партизанах, ели сухарницу из одного котелка. И он повел двойную игру. Вместе с зятем спустились с горы домой помыться в бане, но главная задача Бурыкина была в том, чтобы связаться с Этко и Александровым. Он написал записку им с просьбой о встрече и этой же ночью зять увез её в Солонешное. На завтра в условленном месте они встретились. Бурыкин им сообщил, что сейчас люди в его отряде пока не готовы сдаваться, надо выждать время и подготовить почву, ну а когда все созреют, то он даст знать. Об этой встрече позднее рассказал сам Александров.

* * *

Подошла весна, а с ней распутица. Дороги непролазны даже для верховых, а о поездках в дальний путь с грузом и говорить нечего. Но только не для продовольственных чиновников, этих цепных псов Советской власти. Людей из деревень неистово, под угрозой тюрьмы и ссылки гнали на подводах с продразвёрсткой в Усть - Пристань или Бийск. Истощенные лошади в дороге дохли и возчики, бросая груз, пешими возвращались домой. Страшно вспоминать о том времени и вряд ли о нём узнает современное поколение. Мы, видевшие всё это своими глазами, скоро уже покинем этот мир. В исторических учебниках об этом времени написаны скупые лживые строки. А сухие сводки о количестве сданных продуктов ни о чём не говорят. Вряд ли кто - нибудь напишет жуткую правду, да если и напишет, то это никогда не будет опубликовано.

В конце рабочего дня меня вызвали в партком. В кабинете у секретаря только что закончилось какое - то совещание, но разошлись не все, среди них было двое незнакомых. Фёдор Маркелович Лобанов подозвал меня к столу, молча показал на стул и без предисловий сказал, что есть запрос штаба чон, нужен один человек и поедешь ты. Штаб находится в Михайловке, ехать надо завтра утром. Сейчас возми направление и иди, готовься к поездке.

Для меня такая командировка была новой. Тут по своим селам ехать целая проблема не то, что в дальнюю чужую волость. На командировки тогда ни кто, ни чего не платил, но везли бесплатно, а кормились, как птицы небесные, кто где, как сможет. Ещё года три назад это было просто, но сейчас народ настолько обнищал, что найти кусок хлеба уже проблема. Я был деревенским девятнадцатилетним парнем, просить стеснялся, часто сутками голодал. В то время от села до села везли дежурными подводами. Взчики больше молодёжь. Лошади исхудалые, упряжь из верёвок "узел на узле", сани часто без отводьев, порой едешь на навильнике сена, брошенного в запас для корма лошади. Твоя возница, какая - нибудь рыжая корявая Федосья хлещет палкой по сухим рёбрам кобылёнки и пушит её матом, а заодно и свою проклятую жизнь, да и в твой адрес тоже частенько прилетает. В Сибирячихе тогда была ещё своя волость. Как и у нас, бестолковая толкотня, суета и только на второй день меня увезли до Верх - Слюдянки, где подвод почему - то не давали тоже двое суток. Но зато старики хозяева квартиры, куда меня определили, накормили очень хорошо. К концу недели с трудом доехал до места. В Михайловке была своя волость, нашёл штаб, откуда с дежурным мы направились в сельревком, где он строго наказал, чтобы немедленно отвели к кому - нибудь на квартиру на длительное время и чтобы меня там кормили. Вещей у меня ни каких, только трёхлинейка да четыре обоймы. Одет в стежёный холщёвый пиджак, сверх двух рубах, старая ушанка и подшитые валенки трёхлетней давности, да кисет с самосадом. На квартиру поставили в большой дом связью, к богатым людям по фамилии Гранкины. В коридоре к окну поставили деревянную койку, набросали на неё разных тряпичек да половичек и принесли набитую соломой подушку. К стене приставили, загаженый курами столишко, который застелили старой клеёнкой. Вот таким был мой номер. Как раз начался великий пост, и хозяева кормили меня горошницей, кулагой и ячменной кашей, иногда стакан молока или чая и кусок хлеба. Мне этого вполне хватало. Назавтра пошёл в штаб, и там мне сказали, что Долгих* нет, и неизвестно когда будет.

-- Иван Долгих Барнаульский рабочий жестянщик, в ноябре 1917 года вернулся с германского фронта

унтер - офицером, в мае - июне 1918 года учавствует в боях с белочехами и белогвардейцами, затем командует эскадроном в легендарном красногвардейском отряде Петра Сухова, проходит с ним весь путь до Тюнгура, где полёг весь отряд. Долгих попал в плен и спасся только лишь потому, что его взял на поруки катандинский волостной старшина Архипов. Через пару недель ему удалось бежать. В Барнауле снова был арестован колчаковцами. После изгнания белых был командиром батальона 1 - го запасного Алтайского полка. Летом 1920 года направлен на южный фронт, против Врангеля. По возвращении командует отдельным рабочим батальоном, от туда, по собственному желанию, переводится в ЧОН. Под командованоем Долгих и при его непосредственном участии было подавлено восстание Кайгородова.

Позднее мне рассказали, что он пьёт беспросыпно уже несколько дней и когда остановится - ни кто не ведает. В штаб я приходил по утрам пять дней подряд и только на шестой появился Долгих. Зашёл к нему в кабинет, доложил. Он сидел в наброшенной на плечи барчатке. Волосы взлохмачены, ворот красной рубахи расстегнут, рукава закатаны, на столе лежала папаха с красным околышем и кривая, инкрустированная серебром шашка. Сизый табачный дым волнами покачивался в солнечных лучах. Держа в руках моё направление, он стал расспрашивать, откуда, работаю ли где. Я рассказал ему, что знаю его с августа восемнадцатого года, когда он с отрядом Сухова находился в Тележихе. Долгих оживился и стал обо всём расспрашивать. Потом заговорил о моём деле, сказал, что направит в ближайшее время меня в Бийск, в главный штаб чона. Порученное дело будет серьёзным, там подробно проинструктируют. Мне вручили направление и распоряжение о немедленной отправке. До Верх - Ануйска везли на почтовых, со звоном. От туда вместе с Епанчинцевым из ГПУ на ямских, до Бийска.

Штаб чона находился тогда в двухэтажном кирпичном доме по улице Ленина. На фасадной стороне была прибита жестяная вывеска с надписью: "Здесь располагался штаб Красной армии". Позднее в этом доме, долгое время была школа отстающих детей. В канцелярии отдал своё направление, но принять меня некому, начальство в Барнауле. Столовался вместе со штабными писарями в военном городке. Здание не отапливалось, холод собачий. Наконец через неделю, меня затребовал какой - то чин, который долго и подробно со мной беседовал, особенно о политическом положении в волости, о мужицком восстании, о количестве ушедших в банду, их вооружении, о настроении населения и т. д. Он придвинул к себе список и записал меня, дал расписаться. Посмотрел на меня долгим взглядом и сказал, что отныне я буду их осведомителем и обязан сообщать о том, что происходит в волости. Регулярно писать донесения и вместо фамилии ставить номер 432. Об этом разговоре никому - губы на замке. И сразу дал конкретное задание - остановиться, на несколько дней в Сычёвке, где находится сейчас продотряд Присыпкина, разузнать о продовольственных делах и вообще о реальном положении с продовольствием и прислать донесение. В Сычёвке ночевал у Рехтиных, как у старых знакомых, хозяин был арестован за не сдачу продуктов, а сдавать больше нечего. Пол села ревтрибунал допрашивает и судит. Много мужиков сидит в холодных амбарах под замками. Обо всём, что видел и слышал, написал и оттуда же отправил - это была моя первая корреспонденция под номером.

Начался апрель, дороги развезло окончательно. Мои валенки расползлись, и в Сычёвке я с трудом добыл старые сапожишки, которых едва хватило доехать до дома. Шапку, по неосторожности, на кухне роняли в помои, после этого она ссохлась и держалась только на макушке. В таком виде я прибыл на старую квартиру. В этот же вечер ко мне пришёл зам начальника милиции Каравайцев и принёс зарплату, как их делопроизводителю. В городском управлении он получил на меня и обмундирование. Утром, одевшись во всё хозяйское, я отправился в волпартком. В Солонешном по улицам и переулкам непролазная грязь, чтобы пройти приходится пользоваться заборами. Секретарь парткома был на месте, я ему подробно рассказал о своей поездке, о полученном задании. В кабинет зашёл Ранкс и сказал, что мне даётся десятидневный отпуск. Уже к вечеру я приехал домой к родителям в Тележиху.

В обстановке того времени работать сельским председателем и секретарём было трудно, с одной стороны власти постоянно стращали трибуналом, с другой повстанцы, под страхом смерти, требовали обеспечивать кормом не только их лошадей, но и их семьи, а с третей чонари, не стесняясь ни в выражениях, ни в действиях обращались очень грубо, требовали с мата, чуть что грозились тут же расстрелять. Бывший секретарь работу бросил и из села сбежал. Дело дошло до того, что пришлось собирать сельский сход с вопросом о секретаре. Временно исполняющий обязанности председателя Иван Спиридонович Печёнкин, сам не грамотный на сходе объявил, что остались мы без писаря, как овцы без пастуха, некому гумаги из волости прочитать, некому пропуск на мельницу выписать. Сход осенило, вспомнили, что какое - то время Белькову помогала девчушка Маня Бронникова. Быстро послали за Дмитриевной. Запыхавшийся посыльный ещё издалека закричал:

- Татьяна Дмитриевна, тебя срочно требуют на сход, - та переполошилась и как была одета в старенькой одёжке, так и прибежала. Когда подходила к сборне, совсем оробела. Там стояла толпа и все, обернувшись, смотрели на неё в полной тишине. Смиренным голосом Печенкин стал просить.

- Отпусти ты Митриевна к нам свою девку - то Манюшку, пусть она послужит людям, выручит из нужды, пописарит у нас, мы будем ей платить зерном из общественных фондов - всем сходом просим. На завтра с утра в сельревкоме появился новый секретарь, четырнадцатилетняя Мария Анатольевна, кое - кто звал и так. На столе перед ней ворох бумаг, требующих срочного ответа, на многие отвечает, а к некоторым и ума не приложит. Что с неё возьмёшь, привлекать к ответственности не будешь, она не совершеннолетняя.

* * *

Колесников, как всегда, угрюм и молчалив. Остались позади Колбино и Топольное, громкие встречи и проводы устраивали только дворовые собаки. Днёвку решает устроить на заимках в ключе "Шинок". Разведка впереди за километр, следует тихо, всё проверяет. На устье ключа, выше моста через Ануй, стояла мельница с крупорушкой, возле которой у коновязи кормились несколько распряженных лошадей, не много поодаль стояли сани с охапками сена. Помольщики спали в избушке и не видели, как мимо прошёл отряд, но следивший за помолом засыпка, не только рассмотрел вооруженных всадников, но и насчитал около полутора сотен человек. Он остановил мельницу, разбудил людей, все они быстро уехали в село и сообщили по начальству. В Чёрном Ануе власти быстро созвали отряд, для оказания отпора.

Вверх по "Шинку" было более пятнадцати заимок, в некоторых жили со скотом лето и зиму. Природа чудесная, пышная растительность, приволье для жизни. В верховье ключа был знаменитый водопад "Шинок". В глубокой ложбине ветра не бывает, здесь намного теплее, чем на речном тракте, но на вершинах гор гудела верховка. С дороги не сворачивай, не вылезешь из сугробов. От всех заимок, вниз по ключу, неслись своры собак, они с остервенением бросались под ноги лошадям. Всадники, не спрашивая хозяев, занимали дворы, давали лошадям сено и, оставляя часовых, заходили в избы. Штаб разместился в большом крестовом доме. На исходе дня Колесников дал распоряжение по отряду, сменить исхудалых лошадей на хозяйских, чему многие вояки обрадовались. Начался обмен. Забирали даже с хозяйскими сёдлами, своих, со сбитыми спинами, отпускали в пригон. Жители заволновались, некоторые пошли с жалобами. Ларион Васильевич со злостью начал выговаривать жалобщикам, что если у вас забирают без обмена чонари, вы же не идёте жаловаться к комиссару, боитесь. Эка беда, что мои ребята обменили своих уставших лошадей. Мы же за ваши, за народные интересы пошли воевать. Вы должны быть вместе с нами, угас партизанский дух. Кроме лошадей поделитесь ещё и шубной одежонкой.

С наступлением темноты отряд ушёл, минуя села Белого и Чёрного Ануев. К утру, перевалив отроги хребта, стали спускаться в ложбину. В этих местах, как было написано в письме, должен ждать отряд Пьнкова. Отправили разведку, вскоре вернулся связной. Пьянков расположился лагерем километрах в пяти. У него три десятка хорошо вооружённых людей, русские и алтайцы. Сейчас там готовятся обедать, варят в казанах мясо. Горячий бульон с жирным мясом отогрел души, все стали живее, веселее. Здесь решено было остановиться на днёвку и обсудить дальнейшие планы. Пьянков настроен развивать боевые действия отсюда, но Колесников резонно доказывал, что здесь их всех перебьют. Надо идти в Катанду. Вернулась разведка, они привели с собой продинспектора и какого - то партийного работника из Уст - Каннского аймака, после допроса их убили. В намеченное время снялись со стойбища, на карлыкском седле их обстреляли, бой длился около двух часов, появились убитые и раненые. Нападавшие отошли, и отряд через горы спустился в Ябоганскую степь. Колесников спешил дойти до Уймона. Прошли Сугаш, Абай, Усть - Коксу. Заняли село Нижний Уймон, до Катанды оставалось не более двадцати километров, там был штаб Кайгородова. За их продвижением следили и в Катанде уже знали, какой отряд пришёл, в каком количестве и кто им командует. Колесников направил к Кайгородову семь человек с предложением о встрече, чтобы обсудить условия объединения. Колесниковских посланцев встретили, разоружили и оправили в штаб, Кайгородов немедленно отправил нарочного с приглашением пожаловать к нему в ставку.

Колесникова, Бунькова, Ванькова и Пьянкова сопровождал катандинский кавалерийский конвой. В селе сплошные посты да разъезды, оградах много военных. Кайгородов, со своей свитой, ждал на крыльце дома. Спустившись навстречу, он протянул руку.

- Господин Колесников, прошу следовать за мной.

Открыв дверь, впустил всех прибывших, и своих штабных, вошёл сам. Посреди большой комнаты стояли накрытые столы. Всё было заранее приготовлено.

- Пожалуйте, господа, за столы, - широким жестом пригласил хозяин. Все расселись, сам сел напротив Лариона Васильевича.

- Господа, предлагаю выпить за встречу, за наше дело, за победу над общим врагом. Выпили. О делах говорить не спешили. Захмелев, говорили обо всём, только не об объединении отрядов.

- Вы, господин Колесников, сколько воевали с германцем и в каком звании закончили войну?

- С первых и до последних дней, почти четыре года. Последнее время ходил в унтерах.

- Значит, все эти развороты и перевороты прошли перед вашими глазами. Как быстро развалилась российская армия. Вы лично, избирались в полковые солдатские комитеты? Вам доводилось срывать погоны с русских офицеров? Что вы сейчас думаете, кто во всей этой вакханалии виноват?

- Господин есаул, вы больше меня знате обо всём этом потому, что ближе были к высокому начальству. Да и, как полный георгиевский кавалер, многое повидали на той войне. По - моему же мнению, главной причиной была борьба за власть. Во временном правительстве у социалистов разных марок велась борьба за верховного. Генералам тоже каждому хотелось оказаться наверху. Низшие офицеры за дисциплину не боролись в этом, всё нарастающем хаосе, большевистскую пропаганду пропускали, считали её бредовой, солдатам все осточертело, хотелось домой к своим семьям, дезертирство в армии приняло массовый характер.

- Вы частично представляете ситуацию правильно, но главную роль в развале армии, я всё - таки считаю, сыграли большевички. Они во всех частях армии и флота вели пропагандистскую работу и взяли на вооружение самые беспроигрышные лозунги: мир свободным, хлеб голодным, фабрики рабочим, земля крестьянам. Они развратили армию и даже не завладели ей, а просто развалили. А ведь победа Антанты в войне была так близка, если бы Россия не вышла из войны, то она закончилась бы уже в начале восемнадцатого года, а из - за предательства России, протянулась аж до августа. И нам не достались ни репарации, ни контрибуции, а только позорный мир, по которому уже наша Совдепия платила Германии. Совдепы же начали создавать свои законы под лозунгами грабь награбленное, а голытьбе только этого и надо. Против таких призывов не устояло бы ни одно правительство, ни в каком государстве, это самые циничные призывы и действуют они безотказно. Трезво мыслящие силы стараются сдержать эту саранчу, много лет уже длиться междоусобная война, я надеюсь на здравый смысл и на нашу победу.

- Да, только бы сибирским мужикам встать на защиту Сибири, а мы начали воевать против Колчака. Обиделись, что лошадок поотбирали, да молодёжь попризвали в армию. Вот и расчистили путь красным себе на шею. А теперь они ввели вооружённые отряды против мирных селян и обирают их до нитки. В сёлах стоит стон.

- Так вам и надо, товарищ Колесников, сами посадили себе на шею большевиков, пусть они и дальше обирают, может быть, мужики сообразят, наконец, кто их враг, против кого надо воевать. А иначе Россия исчезнет, как страна. К сожалению, вы восстали сейчас против коммунистов, но продолжаете ратовать за Советскую власть. А для меня всё едино, что коммунисты, что советы, что большевики.*

* У Кайгородова была политическая программа, копия которой хранится в краевом партархиве. Вот её содержание:

Общие положения.

Все завоевания революции должны остаться неприкосновенными и закреплены основными законами. Подлежат устранению только крайности и исключительные положения революционного времени, чтобы дать возможность всему населению свободно трудиться и пользоваться продуктами своего труда.

Организация власти

Центральная и местная власть организуются по принципам прямого, тайного, всеобщего и равного избирательного права. Единственным требованием к избирателю должно являться его участие в трудовой жизни в качестве умственного и физического рабочего. Вся власть, без исключения, ответственна за свои действия перед своим народом.

Область хозяйственной деятельности.

В хозяйственной деятельности должен быть провозглашен принцип: свободный труд, свободное пользование и обмен продуктами своего труда. Насильственное проведение государственной властью принципов коммунизма должно быть отменено, как в области производства, так и потребления. Развитие и расширение кооперативов представляет важную государственную задачу. В крупных областях промышленности и торговли, в которых представляется возможным и годным для народного хозяйства, проводится принцип обобществления. В тех областях промышленности и торговли, где будет сохранена частная деятельность, предпринимательская прибыль должна быть ограничена государственной властью. Законом должно быть обеспечено каждому рабочему необходимый минимум зарплаты и соцобеспечение на случай безработицы, старости и болезни.

Все земли, находящиеся после революции в руках крестьянства, остаются в их пользовании. Все остальные свободные земли как то: помещичьи, казённые, удельные, кабинетские и др. составляют национальную собственность и служат источником для наделения землёю каждого желающего заняться земледельческим трудом.

Все леса, кроме надельных, и богатства недр земли составляют национальную собственность.

Народное образование.

В стране должно быть установлено всеобщее обязательное народное образование. В школе проводится принцип трудовой системы и обязательное преподавание технических знаний и ремёсел. Лицам, наиболее способным, государство по принципу обязательности даёт высшее образование. Все культпросветорганизации сохраняются и расширяются.

Военное дело

Армия служит только для внешней обороны, комплектуется по территориальной системе. Солдат служит в округе своего постоянного местожительства.

Заключение.

Стоя за отмену крайностей и исключительных положений революционного времени, мы признаём необходимостью отмену смертной казни и наказаний бывшим политическим противникам.

Пресекаться, наказываться могут лишь новые посягательства на народную свободу. Считаем необходимым, что борьба должна пойти по линии примерения. Обращение к оружию является лишь как печальная необходимость при упорстве противника и для самозащиты.

Колесников ещё дважды вёл длинные беседы с Кайгородовым, но в чём - то они в корне не смогли сойтись, и Ларион Васильевич со своим отрядом ушёл обратно. Были и совместные бои, в основном оборонительные, но уже тогда ясно стало, что надо уходить за границу. А этого не могла вынести мужичья душа. У всех, без исключения, она рвалась домой, к своей земле, к своим семьям Решено было возврашатся в неизвестность, безысходность, но домой. К нему присоединились два десятка казаков из Чарышска и бийский купец Тырышкин со своими людьми. Обратно шли с боями, потеряли около тридцати человек, пока лесными тропами не вернулись в район Тележихи. Про всё это мне позднее рассказали бывшие там Михаил Матвеевич Загайнов и Авдей Колесников.

* * *

Мой отпуск пролетел быстро. Деревня готовилась к севу. Отец тоже налаживал пашенную сбрую и бороны, дедушка протравливал известью зерно. Приближалась пасха, праздновать её не с чем. Хлеб выгребен, вкус яиц уже забыли, изголодавшиеся коровы молока не давали. Захлестнуло деревню горе - горькое, кругом слёзы. В последние дни моего отпуска пришел лесообъездчик Иван Королёв. Он сказал, что знает глухариный ток, можно на ночку съездить и не за голый стол сядем, за одно и нарвём слизуну. Отец не возражал и посмеялся, что может быть, под дичь запряжете телегу с большим коробом. С тем напутствием и отправились. В пяти километрах от Чернового, по Проходному логу, стояла старая избушка и жил в ней дед Василий Ветров. Имел он лошадь, корову и несколько кур. По ограде у него протекал чистый ключ студеной воды. Кругом лес до небес и высоченные горы. Приволье. Как он рассказывает, когда не много выпьет медовушки, хариус из ручья выходит пастись вместе с коровой. Может и врёт, но у него этот хариус и свежий и вяленый не переводится. Вечером за ужином он подкладывал нам варёных рыбин, уговаривая ещё покушать. Наши лошади паслись на приколе, а сами мы крепко уснули на пихтовом лапнике. Рано утром направились на глухариный ток. Там под низкорослым кедром, был заранее сделан скрадок. Начало светать, самое время. Вот прилетел первый глухарь с двумя копалухами, подлетели ещё и ещё, начались брачные танцы. И вдруг слышим не громкие голоса и лошадиное ржание. Сверху спускался вооруженный отряд, одеты больше в калмыцкие шубы. Наехали прямо на наш скрадок, это были колесниковцы. Забрали у нас ружья и заставили идти вместе с ними. Почти половина отряда проехала дальше в село, а командир и остальные спешились у избушки. Колесников сел на чурбак и начал нас расспрашивать. Чувствовалось, что они только что приехали в родные края, интересовало его всё. Потом он разрешил нам ехать домой. Пока засёдлывали лошадей, все уехали вниз, мы же ещё целый час приходили в себя, а у меня потом долго ещё бурлило в животе. Отряд вошёл в село и мать начала посылать отца, чтобы он нашёл нас и предупредил об опасности. Отец, со связкой узд, подходил к паскотине, когда мы спускались сверху. Он начал размахивать руками и ещё издалека говорить о том, что мы идём в пасть к зверю, рассказываем, что уже там побывали и остались живы.

Войско разместилось по квартирам. Мокрые, грязные, вшивые, голодные и злые на весь свет и на себя. Все давно понимали, что победы не будет и приближается час расплаты. В этот раз штабом Колесников остановился в отцовском доме, где жила семья брата. Мужики его приход восприняли как ещё одну напасть, теперь даже на пашню без пропуска не выедешь, а это потери рабочего времени сев затянется, а может быть, и вовсе сорвётся. Кормить такую ораву накладно, а за ним придут чонари. Снова стрельба, тогда и с пропуском самому не захочется никуда выезжать. Ясно, что даже если Колесниковцы разбегутся, солдаты всё равно, ещё долго будут сидеть на крестьянской шее. Да провались ты в тартарары такая жизнь! По заведённому, изученному, порядку в концах деревни расставлялись посты. Спустился из "будачихинской бастилии" Бурыкин, за зиму отрастивший полуаршинную бороду.

- С такой бородищей ты похож на самого страшного разбойника, - рассмеялся Колесников, увидев своего соратника. - Дела наши, Ульянович, не корыстные, урон понесли крепкий, да и припасы на исходе, шли с боями, того и гляди следом придёт погоня. Давай сходим на сборню посмотрим на новое начальство, а уж от туда поедем по домам.

Председатель Иван Печёнкин сидел за столом, а напротив девчушка секретарь. Колесников приказал завтра раздать весь страховой фонд из магазеев, а овес отдать в отряд. Кроме этого проверим запасы зерна у коммунистов и всё заберём.

Рано утром его люди увозили последние пуды из магазеи, шарили по амбарам, забирали остатки зерна. В кооперативной лавке было около десяти центнеров муки для отоваривания молокосдатчиков, часть муки раздали, часть куда - то увезли. Лавка осталась открытой, кроме муки там были кое - какие скудные товары, как водится, их тоже растащили.

Разведка доложила, что в Солонешном нет ни каких отрядов, а Топольное занял эскадрон "Стеньки Разина", который в любой момент мог напасть. Колесников направил группу прикрытия в Колбино. Сермяжники ездили по селу, заезжали на квартиры к знакомым. У себя дома лежал больной Сергей Захарович Поспелов. Он был коммунистом, жил бедно, хата в одну комнату, две лошади да две коровы, зато семь голопузых ребятишек, только жрать, работать, ещё не выросли. Заехал к нему, под предлогом попроведывать кума и крестника Василий Хомутов, хозяин заторопил жену, что - нибудь собрать на стол и покормить гостя, а тот отказался и сказал, что Поспелова требует к себе Колесников. Больной накинул на себя армяк и Хомутов поехал сзади своего кума. Что у него было на уме, одному богу известно. В это время началась стрельба с нижнего края деревни подошли разинцы. На повороте к штабу Хомутов застрелил Поспелова ни за что, ни про что, повернул коня и ускакал. В этой перестрелке ещё перед деревней были убиты Фёдор Таскаев и Калистрат Огнёв - оба солонешенцы. Эскадрон в рассыпном строю, дорогой и гривой от четвёртого ключа наступал по селу, с горки выше сборни застучал "максим", разинцы установили его под прикрытием листвяга. Сам Колесников с группой в пять человек уходить не торопился, расстояние между ними и наступающими было не более трёхсот метров. Он завернул на подоксёновскую горку и из "люиса" короткими очередями начал отстреливаться, разинцы отступили в низину за магазин. Колесниковцы уходили за село и занимали Мохнатую сопку за Михайловским ключом, разинцы расположились по гриве за Шадриной пасекой. Бой продолжался несколько часов. Жители сидели в подпольях. Печёнкин сидит в ревкоме ни жив, ни мёртв, командир эскадрона назвал его бандитским старостой и грозился перебить всех жителей, деревню сжечь, а председателя повесить. После нескольких часов перестрелки Колесниковцы с боем начали просачиваться в село, чувствовались, что они стали обстрелянными опытными вояками. Эскадрон начал отступать и снова "народная армия" заняла село. Я сидел дома и не высовывал носа. Сермяжников можно было встретить на любой заимке, в любом логу, вокруг деревни по полям на многие километры до границ смежных сёл, у них была разветвлённая сеть дозоров и наблюдателей. Они на рожон не лезли и врасплох напасть на себя не давали. Долгое время применяли метод засад. Рано по утрам повстанцы из деревни уходили вниз, занимали весь гребень от колбинского седла до острой сопки, часть бойцов укрывалась на подворье мараловода Огнёва. Эскадрон разинцев стоял в Топольном, их разведка выезжала на Колбино, почему - то не раньше девяти, вся дорога лугом хорошо просматривалась, когда разинцы доехали до посёлка их окружили и перебили. Потом Колесников перенёс свои засады и расположил от устья Мягонького, по увалу и горе до Глинки. К разинцам прибыла небольшая группа чоновцев. Они прямой пешеходной дорожкой спустились к четвёртому ключу и вэтот раз их окружили и в скоротечной схватке перебили, среди повстанцев потерь не было. За полтора месяца стоянки отряда в селе, почти ежедневно в разных местах были стычки. Народ стонал, сев был сорван. У мужиков позабирали последних добрых лошадей, а в обмен оставили заморённых, ходили жаловаться к самому, сказал, чтоб с такими пустяками к нему не совались. Он вызвал председателя сельревкома Печёнкина, подал ему список и приказал, всем отмеченным там, женщинам посеять указанное количество, уж как вы это сделаете, я не знаю. Пришли к нему Малахов с Медведевым с просьбой отпустить их ребят хотя бы на пару дней, чтобы помогли посеять, время уходит, пары пересыхают. Колесников ответил, что отпустить их может, но тогда отцы пусть берут винтовки и едут вместо сыновей воевать, но имейте в виду, что их кумыны схватят и головы поотрубают. Вон Фепен - то не моложе вас, да с самого начала воюет с грабителями и вам бы тоже не надо отсиживаться. Ушли просители подавленные.

У хозяек с постояльцами постоянная брань. Они приходят всегда мокрыми, вывалянными в грязи, так как идут частые дожди, от них пахнет, как от козлов. И заставляют всю грязную одежду стирать. Петрушиха орала на своего, уже пожилого постояльца:

- Тоже мне народный защитник, езжай домой к старухе, да полезай на печь.

Колесников принял колчаковское решение, забрать в свой отряд всю молодежь от семнадцати лет, не считаясь ни с какими протестами. Он созвал к себе в штаб около двух десятков и сказал, что всех их зачисляет в отряд, оружие получите потом, а пока идите, седлайте лошадей и подъезжайте к штабу. Если у кого нет лошади, то идите к председателю и скажите, что я велел взять дежурную, захватите дня на два продуктов. Посыпались материнские проклятия на его голову.

Мой отец был на дворе, когда в тесовые ворота раздался стук, и исполнитель крикнула, чтобы я немедленно шел в штаб, требует сам. Мать заплакала, зашёл в комнату отец, долго советовались, решили, что надо идти, убежать всё равно не удастся, из села не выскользнуть, кругом посты. В улицах непролазная грязь. К штабу прошёл огородами, в ограду лезу через забор, хозяйские собаки хватают за ноги. В голове роем вертятся разные мысли, зачем зовёт? Не прознал ли о моём осведомительстве? Тогда конец. Может быть из - за того, что я описывал его имущество, это тоже не сулит ни чего хорошего. Вхожу на кухню. Колесников в безрукавой стёганке, черных брюках вышел из комнаты.

- Здравствуйте Ларион Васильевич, - начал метельшить я, - вы за мной посылали исполнителя, наверное, зачем - то нужен. Я тут без вас сделал опись имущества, так меня волревком посылал. Колесников поморщился и жестом руки остановил.

- Тебе сколько лет?

- Так девятнадцатый идёт.

- Всю молодёжь я забираю в отряд, хотя ты и не нашей веры, иди заседлывай коня и подъезжай, не жди больше посыльных.

Итак, двадцатого мая 22 года я оказался в отряде мятежников. Дома переполох, горькие слезы всей семьи, но больше всех забот отцу. Я был потрясён, у меня не укладывалось в голове, как это я коммунист и вдруг становлюсь соучастником мятежников. Кололась голова от разных дум, но выхода не находил. А что если сама судьба уготовила мне такое испытание. Ведь говорили же в штабе чон, что, может быть, совершишь какой - нибудь подвиг. Когда подъехал к штабу, то там под охраной уже стояли трое коммунистов - Тоболов, Быков и захваченный командир взвода разинцев, меня присоединили к ним. И всех, как арестованных, повели вслед за отрядом. Доехали до устья четвёртого ключа, завернули в пасеку Петра Косинцева, нам предложили спешится. Мы стояли у креста на могиле суховцев, каждый думал, что и нас зароют здесь же. Охрана сидела на лошадях с ружьями поперёк сёдел. Держали так часа два или больше, потом приказали садиться на лошадей и ехать дальше вслед за отрядом. Позднее сдавшиеся колесниковцы рассказали мне, что нас не расстреляли из - за боязни мести их семьям.

Разведка сообщила, что в Солонешное пришла шестая коммунистическая рота, а с другой стороны доносили, что эскадрон чоновцев под командованием Воронкова занял Чёрный Ануй. Отряд чон двинулся к Тележихе, которую, решено было окружить. В ночь на двадцать пятое мая Колесников увел из села свой отряд.

От Тележихи, мы уходили ночью, шёл проливной дождь, лошади спотыкаются. По грязи поднялись на Весёленькое, проехали Михайлов ключ и спустились в Пролетной к Тоболовой заимке, и здесь не остановились. Перейдя через ключ, полезли в гору мимо Пахомовой пасеки и спустились в осинник в вершине Казанцева ключа, здесь остановились. Прошла команда расседлать и кормить на коротких поводах лошадей, самим ложиться спать. Темнота, мокрота, тошнота, под тобой всё чавкает, дождь льёт, какой уж тут сон. Сидел я на своём седле рядом с Добрыгиным. Около трёх часов ночи раздался ружейный залп. Команда по коням. Я не могу отвязать веревку от ноги лошади, отрезаю ножом, Семён помогает седлать. Второй залп - убит Осип Березовский. Оказалось убитых ещё двое да трое раненых. Спешно вышли из вершины прямо в посёлок Черновой. Отряд не останавливается, впереди разведка, Колесников, как всегда замыкающим вместе с Дударевым и Загайновым. Фепен без флага, он потерял его в последнем бою с разинцами. Рассветало, дождь перестал, взошло солнышко, от мокрой одежды валит пар. Вокруг все что - нибудь жуют, отломил и я кусок от овсяного калача. Логами да косогорами выехали на Бащелакское седло, команда рассыпаться, чтоб не было заметно сакмы. Проехав перевал, под прямым углом разрезами выезжаем на "Зайчиху". Колесников хитро замёл следы, преследователи решили, что он ушёл на Бащелак. Расположились на отдых. Костры разводить не разрешалось, кормили лошадей ели в сухомятку сами, припевая хрустальной водичкой. У меня не выходило из головы, смогла ли моя жена Серафима уехать в волпартком и сообщить о случившемся. В полночь снова команда по коням и, не заходя в Большую Речку, перевалив несколько безлесых гор, из Панова ключа спускаемся в посёлок Плотниково и не язёвской дорогой, а через перелом спустились в Землянуху на Солонешенские пашни, снова подошел рассвет, ехали на рысях. У Колесникова был план - врасплох напасть на коммунистическую роту, захватить оружие и пополнить боеприпасы. Рота спокойно почивала, и ни какого нападения не ждали. Из Землянухи, обогнув гору, что над мостом, отряд на рысях понёсся к мосту, беспорядочно стреляя. Солонешенские впереди, что - то командует Буньков. В селе переполох, среди военных просто паника, все дорогой и горой бегут в сторону Медведевки. Мост весенним паводком скособочило, переезжать пришлось по одному. При желании, если бы за мостом несколько человек организовали оборону, то колесниковцам бы не пройти. Но из села успели убежать не только гражданское волостное начальство, но и военные и милиция. Поймали чоновца из Сосновки, его зарубил Иван Березовский

Поставили нас в дом Грулёва, выходить не разрешают. Семён, смеясь, спрашивает, орал ли я ура, отвечаю, что рот разевал, да голос не подавался, спазмы сжали.

- Вот дурачьё, - заговорил он об убежавших военных, - ведь они могли, если не всех нас, то половину перебить. Засели бы в домах на берегу, ведь мы сломя голову бежали к реке, тут бы нас перестреляли, не ждали да и струсили. Вон твоя баба идёт.

- Едва тебя разыскала, - заговорила она, плача.

- Когда приехала и была ли где надо?

- Приехала вчера, - и оглядываясь, почти шёпотом продолжала, - была в парткоме, рассказала, как вас взяли и как хотели расстрелять. Ты, наверное, голоден, пойду что - нибудь принесу.

- Неси больше, голодный не я один.

Подошёл Ефим, и подавая мне кисет, очень тихо заговорил, что ходит какой - то слух о близком конце. Поехали на Ануй поить лошадей, вода бушевала, мост покачивало, несло брёвна от смытых бань.

Одежда вся мокрая, рубашки, брюки и кальсоны выжимали и сушили, благо день был тёплый. Штаб расположился на старом месте - в конторе кредитного товарищества. Солонешенские повстанцы вели себя развязно, многие были уже пьяны. Где - то послышался выстрел, после рассказывали, что кто - то нечаянно застрелил сам себя. Снова команда - готовиться к выступлению. На площади собралось много верховых, дана команда и нам выезжать туда же. Все в сборе, начинают строить по два. Жёны и другие родственники пришли провожать своих "защитников", играет однорядка, в разных концах песни. Закончена перекличка и снова разведке - вперёд. Проехали луг за часовней, свернули верховой тропой и двинулись на Матвеевку. Ещё засветло были там. Там и заночевали. Жители относились к повстанцам недоброжелательно, но как не относись, а ужином и завтраком корми. Набрали продуктов и про запас. Отсюда отряд повёл проводник Василий Изосимович Жигулев, хорошо знавший эти места. Тропа узкая, ехать можно только по одному. Спустились к мельнице на речке Тихой и, перейдя её, въехали в большое село Булатово. Разумеется, жители ни каких отрядов не ждали, но про банду наслышаны и сразу догадались, что это она и есть. Председатель сельревкома выскочил в окно и скрылся в зарослях по ключу Куягашку. В сборне находилось несколько дежуривших там женщин, секретарю ревкома было приказано развести вояк по квартирам. Нас четверых, с двумя злюками, поставили на одну квартиру. Прихваченным двум братьям коммунистам пришлось в этом доме, спрятавшись, сутки сидеть в подполе. В десяти километрах от Булатово был колхоз "Новая жизнь", туда поехали самые отъявленные мародёры Дейхин, Лубягин, Менохов и ещё несколько "орлов". Никто их не посылал, а им просто хотелось пограбить. Мужчины там их обстреляли из ружей, и ушли в лес, а женщин и детей перепугали, привезли всякие мелкие вещи, зеркальце, гребёнки, платки. Открыли маслозавод и всем к ужину выдали по пятьсот граммов масла, наверняка, попользовались им и местные жители.

Рядом с селом на лугу стояли табором цыгане, поехали к ним несколько бойцов поворожить и узнать свою судьбу. Цыганка наворожила, что трефовому королю будет удар, а вы все скоро будете дома - вернулись весёлые. Ефим принял это сообщение за доброе знамение, сказал, надо верить. Отряд пошёл дальше обходными тропами, не заходя в Куяган. В Матвеевке и Булатово многие заменили своих уставших лошадей, на хороших. Отобрали и двух сытых рысаков у цыган, они подняли вой и всем табором шли за нами несколько километров, проклиная до пятого колена. И в первую же стоянку, спёрли своих коней и прихватили трёх наших. Куда идём - не знаем. На пути село Тоурак. Из каждой ограды выскакивают своры собак и бросаются под ноги лошадям. В улице в лужах стаи уток и гусей, того и гляди, что задавишь. Колесников с помощниками, подъехал к зданию, рубленому по амбарному - это был ревком. Послали за председателем, пришёл рыжий мужик в катаной шляпе лет пятидесяти, типичный кержак. Начальство приказало ему собрать овса для лошадей, бойцов развести всех по избам с наказом хорошо покормить. Вечером с пастбища пришли коровы, хозяйка подоила и предложила покушать с сухарями, поужинали плотно, сухарей набрали и в запас, как знали, что завтракать не придётся. В половине ночи проснулись от стрельбы, оказалось, что из села убежал учитель, по нему стреляли, гнались, но не поймали. На рассвете чоновские части обстреляли село. Хозяева с ребятишками рванули в подпол, а мы по коням. Бурыкин и Буньков с полусотней пошли навстречу чоновцам. Там завязалась перестрелка. Возле Колесникова толпа всадников, некоторые в сёдлах жуют хлеб, истошно лают собаки. Команда - уходить в сторону Ильинского. Уходили рысью, обгоняя друг друга. Чонари шли следом километрах в пяти, наконец заняли позицию в камнях и поваленном колоднике, коноводы увели лошадей в лог, заросший разнолесьем. Мы вместе с Семёном лежали за колодиной. Бой продолжается до вечера. Сухари нам послужили завтраком, обедом и ужином, продуктов больше нет. Не далеко от нас кричат, что кого - то убило. В другой стороне стонет раненый. Колесникова ищет прибежавший коновод, он говорит, что их тоже обстреливают, есть уже убитые лошади. Горы начало заволакивать туманом и снова пошёл дождь, дана команда спускаться к лошадям. Все перемокшие, грязные собрались у лошадей, быстро темнело, на оставленных позициях слышны крики раненых. Под прикрытием ночи стали уходить, проводника не отпускали, проехав всю ночь и пол дня, выехали на гору Плешивую. Через валёжник и россыпи пробрались на поляну, здесь остановились передохнуть, и я провалился в сон. Проснулся от того, что кто - то назвал мою фамилию, меня требует командир взвода Решетов. Я пошёл на дальний край поляны. Решетов дал мне ружьё без патронов, как груз, который надо носить. Стоянка закончилась, двинулись дальше, голодные уставшие, на пределе сил. Объехали Александровку и Дёмино, обошли стороной и Туманово и, только ведомыми Жигулеву тропами, спустились в село Барсуково. Здесь снова отдых. Наконец - то поели. Начальство совещается - решают куда лучше уходить на Солонешное или в Тележиху, решили в Тележиху, там места для позиций удобнее, ведь чоновцы идут по пятам и могут в любой момент прихватить. И действительно эскадрон Воронкова шёл по пятам. Если бы они не кормили лошадей за Туманово, то настигли бы нас ещё в Барсуково, опоздали на пару часов.

От ежедневных проливных дождей Ануй вышел из берегов и залил луг. Реку переходим вплавь, перебрели залитый луг и въехали в Колбино. А на горе, откуда мы недавно спустились, появились вооруженные всадники. Начало быстро смеркаться. Как чоновцы переправлялись и где заняли позиции, мы не видели. Наш отряд занял позиции на седловине от Колбино до Острой сопки, на вершине которой был штаб. Чоновцы близко не подходили. Шла вялая перестрелка. Вдруг прошёл слух, что Колесников убит.* Началась неразбериха и паника, каждый что - то говорит. Шальная не могла убить! Тут что - то не то. Кричат, что стрелял кто - то из своих! Ищут какого - то Болотова. Несут Колесникова, действительно убит. Рядом с перекошенными лицами идут сыновья. Бурыкин говорит, что командование берёт на себя, но Ваньков скликает своих солонешенцев и через полчаса их отряд уходит. Уезжают и казаки. Остальные стали разбегаться по домам. С Бурыкиным осталось только человек шестьдесят.

* * *

Всё получилось не так как в песне о Стеньке Разине, а наоборот: "... рать его жива осталась, а убит лишь атаман". После полугода кошмарных дней закончил свой противоправительственный поход Ларион Васильевич Колесников, погибший второго июня 1922 года, за три дня до троицы. Его соратники, под прикрытием темноты, по одному и группами спустились с Колбинской горы. Многие, забежав на короткое время домой, к утру разъехались по своим заимкам и пашням. Некоторые, спрятав в лесу оружие, спустились домой и первые дни прятались на чердаках и в подпольях. В их числе был и я, со мной уходили по домам, Семён, да самый последний бедняк в селе Фома Сидоркин.

С рассветом чоновцы с разных сторон начали подниматься на Колбинское седло, вышли на сопку. На вершине нашли сотни стреляных гильз, да пару развалившихся сапог. Там же на склоне обнаружили убитого Колесникова.

*28.02.1922 года 1 - й эскадрон 4 - го особого назначения Алтайского кавдивизиона под командованием Николая Воронкова прибыл из Улалы в Солонешное - для усиления частей, действовавших против Кайгородова и Колесникова.

Раньше ещё мальчишкой Воронков жил в Солонешном, его родители нанимались здесь распиливать брёвна на плахи.

!7 мая 2 - й истребительный отряд в эскадроне, которым командовал Воронков, настиг Колесникова и навязал ему бой. Команда разведчиков во главе с Филиппом Вящевым, преградила путь повстанцам на Будачиху. Коммунары Николай Сустов, Игнат Кирьянов, Фирс Зарубин, Устин Казанцев, Никанор Бородкин в бою подобрались к вершине, на которой был командный пункт Колесникова. Он стоял и наблюдал в бинокль, потом вскочил на коня, в этот момент его убили.

За разгром банды Колесникова Николай Воронков был награждён орденом Красного знамени. Его орденская книжка хранится в Алтайском краеведческом музее. Сам он погиб под Сталинградом в 42 - м году.

В тот же день его привезли в Тележиху. Сыновья Колесникова ушли на заимку и в отряде Бурыкина не остались.

Дорого всем обошлось это вынужденное, но не продуманное восстание. Кровь и слёзы, осталось два десятка вдов, да больше трёх десятков сирот. Кто во всём этом виноват? Только не тёмный труженик мужик, а виноват тот, кто в двадцатом году на третьем съезде комсомола пятнадцатилетним подросткам обещал коммунизм. Не прозорливец он был, а слепец, он сам не имел представления о нём. Это плод шизофренического темперамента мечтателя, выскочки, совсем не знавшего психологии мужика. Дела давно минувших дней, казалось бы, и говорить теперь не стоит, но история не должна забываться и люди должны всё знать о прошлом. Не вооружённую опричину надо было посылать к мирным поселянам, а идти с добрым словом к ним, не себя считать там, на верху полноправным владыкой, а считать хозяином надо было народ, мужика кормильца, пагубная политика под корень подрубила экономику деревни, которая до сих пор не может подняться.

Чонари снова были расставлены по квартирам, хотелось надеяться, что в последний раз. В одних домах радость, в других слёзы. У многих не закончен сев, гужом идут в ревком узнать, можно ли ехать на пашню, нужен ли пропуск. Военное начальство орёт на председателя, ну да он последний день - вернулся прежний председатель. На дверях воззвание к разбежавшимся повстанцам, чтобы сдавали оружие, шли по домам и мирно работали, был издан манифест "о всепрощении грехов", поступило распоряжение от волревкома о регистрации вернувшихся, они идут один за другим на сборню, боязливо обращаются к Марусе: "Запиши меня, что я добровольно сдался" и уходят, как с исповеди в надежде дожить спокойно дома до старости. Глупые бараны! Не знают что через десять лет все будут взяты по линии НКВД, часть из них будет расстреляна, а остальных сошлют на дальний север. Ни кого не обойдёт карающий меч.

Дело прошлое, но так было - у нас с Марусей были старые счёты, она на меня злилась, решила она уходить с работы. В эти дни, я по какой - то надобности, пришёл в ревком, увидев меня, Маруся вытащила какой - то список и злорадно сказала:

- Вот в этот список, как добровольно сдавшегося я и запишу тебя.

Вот дура набитая! Ведь она знала, как я оказался там. После разгрома банды я пошел в штаб к Воронкову, рассказал его заместителю Черепухину о себе, он зачислил меня в эскадрон. Отец был болен, и ему надо было помочь с полевыми работами, но я остаться дома не мог.

Вскоре эскадрон начал преследовать остатки банды, которые ушли за Чилик в непроходимые леса. Уже в пути нам выдали по десять обойм с патронами. О расположении отрядов Бурыкина сведения имелись. Перед рассветом он пришёл в посёлок Елиново. Эскадрон Воронкова почти в это же время занял горы вокруг. В домах топились печи, коровы на пастбище ещё не выпускались. Людей не видно, но у оград много лошадей. В нижнем краю у паскотины стояли два вооруженных человека. На такой местности полностью окружить посёлок невозможно. Взвод из нашего эскадрона незаметно подобрался к воротам, и открыл стрельбу. Постовые были убиты. Из домов по одному и группами выскакивали повстанцы, запрыгивали в сёдла и мчались в лес. Бурыкин с Домной, тестем Фепеном и зятем Астаниным ускакали вместе. Убегая из Елиново, ни кто из них не сделал ни одного выстрела. Приготовленный для них завтрак, оказался кстати, надо отдать должное хозяйкам, кормили они нас от души. Отряд Бурыкина, нигде не задерживаясь, уходил на Верхний Бащелак. От селян они услышали, что к восставшим есть воззвание о добровольной сдаче, после чего им выдадут справку и свободным гражданином, где хочешь там и живи.

Нам проводники не требовались, и через два часа наш эскадрон двинулся вслед за отрядом. Перед бащелакским озером мы наткнулись на засаду. Два бойца были ранены и три лошади убиты. Убит был и мой рыжий жеребец. Он был ловкий под седлом, пуля попала прямо в лоб, он упал на колени и завалился набок, несколько раз простонал, как человек. Перестрелка с заслоном длилась более двух часов за это время повстанцы ушли за речку Белую. Преследовать их не стали. Наш эскадрон через перевал спустился в Верхний Бащелак. Тогда здесь жили в основном кержаки, каждый имел крепкое хозяйство, к нам относились недоброжелательно. Да и с чего бы относится хорошо, как только вошли в село, наше начальство сразу обязало обеспечить отряд лошадьми и распределить бойцов на ночлег. Нас четверых поставили на квартиру к Пономарёву, в 30х годах его репрессировали. Его жена Дарья Китовна, родом была из Тележихи и доводилась тётей Мише Белькову, который её почему - то люто ненавидел.

Около десяти утра мы уже выбрались на перевал к речке Белой. На самом хребте, не далеко от тропы, стояла старая избушка. Рядом паслись две коровы с телятами да бурая кобыла. Жил там старик Сергей Захаров со своей старухой и двумя дочерьми. Этот дед нашим начальством был заподозрен в связях с Бурыкиным. Уходя, погнали с собой пешим и деда. Никакая связь с бандитами ему, наверняка, и не снилась. На него жалко было смотреть, худющий, кожа да кости, всклоченная седая голова. На нём болтался старый пониток, подпоясанный тканой опояской. Он ни с кем не попрощался, не спрашивал, за что и куда его гонят, обречённо. безропотно шёл по каменистой тропе. Поднявшись на следующий перевал, Черепурихин остановил его и зарубил шашкой. Ни за что, ни про что убили человека! Много лет ещё жители Бащелака вспоминали этот бандитский случай. Расправу видели также разведчики из отряда Бурыкина, они сидели в россыпях буквально в ста метрах от тропы. Это были Иван Дейкин и Анисим Косинцев, они сосчитали людей в эскадроне, о чём рассказывали сами после сдачи.

Воронков приказал прекратить поиск, к вечеру мы возвратились в Тележиху. Вопрос о ликвидации этой малочисленной банды уже не стоял, было указание довести до их сведения воззвание об амнистии. В Солонешном и Тележихе из коммунистов были созданы отряды самообороны, которые в случае нападения должны были вступать в бой. В Тележихе командиром такого отряда был назначен Андрей Новосёлов.

Через некоторое время бандиты снова появились в окрестностях Елиново. Оттуда Бурыкин отправил своего зятя Савелия Астанина и Аристарха Шмакова с письмом к Петру Этко, чтобы он приехал для обсуждения условий сдачи. Связь у отряда была постоянная с родственниками, которые снабжали их продуктами, кроме этого они ловили на пастбищах скотину, резали и варили мясо. Хотя и было указание их не преследовать, но неоднократно отряду самообороны приходилось выезжать по жалобам жителей и вступать с ними в перестрелку. Сдаваться без представителей из волости Бурыкин не хотел, боясь провокаций. С нетерпением он ждал своих посыльных, но Пётр Августович Этко, долгое время был в Барнауле. По просьбе Бурыкина он должен один без оружия приехать в Елиново, оттуда они всем отрядом выедут в Тележиху. Время тянулось, люди обеспокоены, был самый разгар сеноуборки, приходилось днём и ночью нести охрану села. Как - то меня вызвал в ревком секретарь ячейки. Прихожу, мне сообщают новость о том, что приехал в село Бурыкин со своей женой Домной, хотят дома помыться в бане. Просил ячеичников известить, чтобы не боялись его и не трогали, говорит, помоемся по - человечески и уедем. Пусть придёт ко мне секретарь Андрей Шмаков с кем - нибудь из коммунистов, только без оружия. Когда мы пришли в дом Дударева, то Бурыки с женой, уже после бани, сидели и пили чай. Пригласили и нас, как гостей. В разговоре он объяснил, почему медлит со сдачей, вот приедет Пётр Этко, тогда приведём весь отряд. А пока не гоняйтесь за нами все мы, и вы хотите жить, у меня человек семьдесят, все свои деревенские, чужаков нет. Мы ведь не знаем, что у вас на уме, когда вооруженные подходите к нам, думаем, что пришли бить, и получается стрельба с обеих сторон. А за что нам убивать друг друга. Ещё неизвестно кто больше виноват народ или коммунисты.

- А коммунисты разве не народ, - огрызнулся Шмаков.

- Вы только козыряете народом, прикрываетесь им, когда проповедуете свои идеи, а с народом, что хотите, то и творите. Народ это кормилец, а не тот прощелыга, который ест мужичий хлеб, да бегает по заграницам, - зло сказал Бурыкин.

Наконец, Этко возвратился из Барнаула в Солонешное, посыльные сразу же передали ему письмо. В волпарткоме договорились о дне сдачи. В сельревком пришло указание, что восемнадцатого июля двадцать второго года во второй половине дня в Тележиху придёт сдаваться отряд. Всем членам партии было предписано явиться на эту церемонию без оружия.

В этот день на площади возле старой сборни собрались сотни человек со всего села. Со стороны Верхнего Чернового, по два в ряд ехали конники. Впереди Пётр Этко,* рядом с ним Пётр Бурыкин, следом Фепен Дударев с дочерью Домной, за ними весь отряд и замыкала Анка Бабарыкина. У коновязи и за зуевскую изгородь привязали лошадей. Бурыкин приказал построиться по одному и приготовится к стрельбе. Пусть это будут последние залпы в наших горах. В толпе слёзы и причиты. - Паны виноваты, а холопы друг другу бошки поотрывали. Перед строем, держа в руках "люис" Бурыкин повернулся к горам и дал по щебням две длинные очереди, потом отошёл на левый фланг и скомандовал эскадрону открыть огонь залпом по этим же щебням. Когда смолкло эхо он бросил на землю пулемёт и наган, вслед за ним стали складывать оружие остальные. В последующие дни, сдавшимся выдавали удостоверения личности. Многие из них в ближайшее время уехали навсегда из волости. Но их всех, всё равно, достал в тридцатых

годах НКВД.

*Пётр Августович Этко, член партии с 1903 г. слесарь, заместитель Усть - Пристанского райпродкомиссара. После сдачи Бурыкина 31 июля губком разослал уездным комитетам секретный циркуляр: "... Этко проявил недопустимое самовольство. В то время, как мы ведём жестокую карательную политику для уничтожения корней бандитизма, Этко пообещал бандитам амнистию и у них сложилось мнение, что они прощены Советской властью. Этим обещанием он связал руки губцентру, в данном случае мы не можем принять карательные меры, население воспримет это как обман Советской властью.

Губком предупреждает, что впредь за подобное виновные будут предаваться суду ревтрибунала".

Г. Бийск 1967 - 1970гг

143

143

Оглавление

ЧАСТЬ 1

ЧАСТЬ 2

ЧАСТЬ 3. X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?